Антология приключений 2020. Компиляция. Книги 1-10 [Дэн Браун] (fb2) читать онлайн

Майкл Бирнс «Святая тайна»

Посвящается Кэролайн, Вивьен и Камилле

Пролог

Лимассол, Кипр

Апрель 1292 г.

Стоя у восточного парапета квадратной башни крепости Колосси, Жак де Моле всматривался в необъятную ширь Средиземного моря, теплый бриз трепал его белый плащ и густую темно-рыжую бороду. Для рыцаря, чей возраст близился к пятидесяти, величественные черты его лица — прямой длинный нос, проницательные серые глаза, сведенные в одну линию брови и резко очерченные скулы — казались на удивление юными. Но густые, коротко стриженные волосы серебрились сединой.

Отсюда он не мог разглядеть берегов Святой земли, но готов был поклясться, что ощущает запах ее эвкалиптов.

Почти год минул с тех пор, как Акра, последний оплот крестоносцев в восточной части Иерусалимского королевства,^[1] пала под ударами египетских мамлюков.^[2] Осада длилась шесть кровавых недель, до тех пор, пока Великий магистр Гийом де Боже не отшвырнул меч и не сошел со стены цитадели, осуждаемый своими людьми. Де Боже ответил им:

— Je ne m'enfuit pas… Je suis mort. Я не бегу… Я мертв.

Подняв окровавленную руку, он показал стрелу, глубоко вонзившуюся ему в бок. И тут же упал, чтобы уже никогда не подняться.

И сейчас де Моле думал, не явилась ли смерть де Боже предсказанием судьбы самого ордена тамплиеров.

— Господин… — окликнули его по-французски.

— Да? — Де Моле повернулся к молодому писцу, остановившемуся на ступеньках лестницы.

— Он готов говорить с вами, — доложил юноша.

Де Моле кивнул и последовал за молодым человеком во чрево замка, скрытая под плащом кольчуга слегка позвякивала, когда он спускался по ступеням. Его провели в небольшое помещение со сводчатыми стенами, посередине которого на кровати лежал изможденный человек — новый Великий магистр Тибо Годен. Зловоние давно не мытого тела висело в воздухе.

Де Моле старался не задерживать взгляд на костлявых руках Годена, изъеденных язвами. Лицо больного было столь же отталкивающим — мертвенно-бледное, с желтыми глазами, тускло блестевшими в провалившихся глазницах.

— Как вы себя чувствуете? — Изобразить искреннее сочувствие де Моле не удалось.

— Так же, как и выгляжу. — Великий магистр уперся пристальным взглядом в кроваво-красный крест, украшавший плащ де Моле прямо над сердцем.

— Вы звали меня? — Несмотря на жалкое состояние Годена, он оставался главным соперником де Моле.

— Звал, чтобы обсудить то, что произойдет после моей кончины, — хрипло проговорил умирающий. — Есть нечто, о чем тебе необходимо знать.

— Я знаю лишь одно: вы отказываетесь собирать новую армию и вернуть то, что мы потеряли, — с вызовом ответил де Моле.

— Оставь, Жак. Опять ты… Папа умер и унес с собой в могилу всякую надежду на новый Крестовый поход. Даже ты должен понимать: без поддержки Рима у нас нет шансов выжить.

— Я этого не допущу.

Папа Николай IV, первый в истории католичества Папа-францисканец и сторонник рыцарей ордена тамплиеров, тщетно пытался заручиться поддержкой для нового Крестового похода. Он созывал синоды, пытаясь объединить тамплиеров и рыцарей ордена Святого Иоанна.^[3] Он собрал средства для снаряжения двадцати судов, рассылая эмиссаров повсюду, даже в Китай, и способствуя развитию новых военных альянсов. Однако несколько дней назад шестидесятичетырехлетний Папа скоропостижно скончался в Риме.

— Многие в Риме считают смерть Николая не случайной, — заговорщическим тоном сообщил Годен.

Лицо де Моле напряглось.

— Что?

— Его преданность церкви была неоспоримой. Однако Папа нажил себе много врагов, особенно во Франции. — Великий магистр поднял дрожащую руку. — Как известно, король Филипп предпринимает решительные меры, чтобы финансировать свои военные кампании. Сажает в темницы евреев, чтобы завладеть их имуществом. Обложил пятидесятипроцентным налогом французское духовенство. Папа Николай выступал против этого.

— Вы, конечно же, не утверждаете, что Филипп убил его?

Великий магистр закашлялся, прикрыв рукавом рот. Когда он убрал руку, на ткани остались капли крови.

— Просто знай, что Филипп жаждет диктовать свою волю Риму. У церкви же есть куда более серьезная проблема. Иерусалим подождет.

Де Моле долго молчал. Затем взгляд его вновь встретился с глазами Тибо Годена.

— Вы знаете, что покоится под храмом Соломона. Как вы можете отказываться от дальнейшей борьбы?

— Мы всего лишь люди, Жак. Господь сам защитит то, что покоится там. Неразумно думать, что в наших силах что-либо изменить.

— Отчего вы так уверены?

Годен нашел в себе силы слабо улыбнуться.

— Надо ли мне напоминать тебе, что на протяжении веков, до нашего прихода в Иерусалим, очень многие бились за право хранить эти секреты? Мы играли лишь незначительную роль в этом наследии, но я уверен, что мы не последние. — Магистр помедлил. — Мне известны твои помыслы. Ты силен духом. Люди уважают тебя и прислушиваются к твоим словам. И когда я уйду, ты наверняка попытаешься идти своим путем.

— Разве не в этом наш долг? Разве не в этом мы присягали Господу?

— Наверное… Но может статься, то, что мы прятали все эти годы, придется открыть миру.

Де Моле склонился ближе к изможденному лицу Великого магистра.

— Но это уничтожит все, во что мы верим!

— И на этом месте появится нечто более прекрасное. — Голос Тибо Годена упал до шепота. — Вооружись верой, друг мой. Вложи меч в ножны.

— Никогда.

1

Иерусалим

Наше время

Сальваторе Конти никогда не интересовали мотивы клиентов. Многочисленные операции, в которых он участвовал, научили его сохранять спокойствие и концентрироваться на выполнении задания. Однако в эту ночь ему было не по себе.

По древним улицам шли восемь человек, с ног до головы одетые в черное и вооруженные легкими штурмовыми винтовками «Хеклер и Кох ХМ8» со 100-зарядным магазином и подствольным гранатометом. Неслышно ступая по булыжникам ногами, обутыми в мягкие ботинки, каждый сканировал свой сектор обзора сквозь инфракрасные очки ночного видения. Все вокруг них дышало глубокой стариной, ни на минуту не позволяя забыть о том, где они находятся.

Резким взмахом руки отдав сигнал оставаться на местах, Конти продолжил движение в одиночку.

Он чувствовал, что и его команда немного нервничает. Несмотря на то что Иерусалим в переводе означает «город мира», у Конти город ассоциировался с постоянными волнениями и беспорядками. Каждая его тихая улочка вела к сердцу города, расколотому надвое.

Его парни прибыли сюда поодиночке из нескольких стран Европы. Два дня назад они собрались здесь все вместе в относительно благополучном районе Еврейского квартала, на квартире, выходившей окнами на площадь Махази и арендованной на имя Дэниела Марроне — один из многочисленных псевдонимов Конти.

Сам Конти под видом туриста приехал сюда раньше, чтобы изучить сеть переулков и петляющих улочек, которые окружали памятник старины площадью в тридцать пять акров в центре укрепленного Старого города. Массивный прямоугольный комплекс крепостных валов и неплохо сохранившихся стен вздымался на тридцатидвухметровую высоту. Монумент напоминал колоссальный монолит, возложенный на крутой гребень горы Мориа. Несомненно, исламский Харам аш-Шариф, более известный миру под названием Храмовая гора, представлял собой самый оспариваемый кусок земли во всем мире.

Поскольку к высокой западной стене можно было подобраться под прикрытием зданий, Конти махнул рукой, приказывая двум парням выдвинуться вперед. Все, что попадало в свет укрепленных на стене прожекторов, отбрасывало длинные тени. Люди Конти умело сливались с сумраком, однако с таким же успехом здесь могли прятаться и солдаты Сил безопасности Израиля.

Бесконечные конфликты между израильтянами и палестинцами превратили Иерусалим в самый охраняемый город мира. Однако Конти знал, что в СБИ полно новобранцев — молодых парнишек, которые хотели только оттрубить три положенных года; для его матерых бойцов они не представляли никакой опасности.

Он вгляделся вперед, очки ночного видения окрашивали тени в призрачно-зеленый цвет. Впереди было чисто, если не считать двух патрульных в оливкового цвета полевой форме, бронежилетах и черных беретах, которые стояли метрах в пятидесяти. Солдаты были вооружены винтовками М-16. Оба курили сигареты «Тайм лайт», в Израиле самые популярные, а на вкус Конти — просто мерзкие.

Бросив короткий взгляд в сторону точки назначения — Мавританских ворот в западной стене цитадели, — Конти быстро сообразил, что приблизиться к Храмовой горе незамеченными не удастся.

Скользнув пальцами вдоль ствола, он перевел «ХМ8» на стрельбу одиночными выстрелами и вскинул винтовку к плечу. Наводя красную точку лазерного прицела на голову первой фигуры в зеленом, он ориентировался на огонек сигареты. Несмотря на то что титановые пули способны пробить кевларовый жилет, Конти предпочитал стрелять наверняка, то есть не в корпус.

Один выстрел. Один труп.

Указательный палец плавно надавил на курок.

Приглушенный хлопок, легкая отдача, и цель рухнула на колени.

Прежде чем второй патрульный начал понимать, что происходит, Конти выстрелил снова — пуля попала солдату в лицо и прошла сквозь его голову.

Проследив взглядом за падением израильтянина, Конти помедлил и прислушался. Все тихо.

Он всегда удивлялся тому, насколько условным было понятие «оборона», предлагавшее людям в качестве защиты нечто едва ли более надежное, чем просто слова. И хотя его родина с военной точки зрения была, в общем-то, незначительна, в глубине души Конти чувствовал, что стал ее ударной силой.

Еще один отрывистый взмах руки — и его парни направились к пологому подъему, ведущему к Мавританским воротам. Слева от них располагалась площадь Западной стены.^[4] Вчера он с удивлением разглядывал правоверных евреев — мужчины отделялись от женщин занавеской-ширмой, — собравшихся здесь, чтобы предаться скорби подле древнего храма, который, согласно их вере, украшал когда-то это священное место. Справа от него горбатилась холмиками руин древнего Иерусалима небольшая низина.

Массивные железные ворота, запертые на засов с замком, перекрывали доступ внутрь. Менее чем за пятнадцать секунд замок вскрыли, и его команда просочилась через узкий, похожий на туннель проход, расширяющийся к просторной эспланаде.

Проскользнув мимо мечети Аль-Акса, примыкающей к южной стене Храмовой горы, Конти обратил взгляд к центру эспланады, где сразу же за высокими кипарисами, на возвышении располагалась вторая и более крупная мечеть, ее позолоченный купол светился на фоне ночного неба, словно окутанный ореолом святости. Купол Скалы — материальное воплощение притязаний ислама на Святую землю.

Конти повел своих людей к юго-западному краю эспланады, где, каскадами сбегая вниз, начиналась широкая современная лестница. Он растопырил пальцы правой руки в перчатке — и четверо мгновенно залегли. Следом он дал команду двум другим парням затаиться на корточках в тени ближайших деревьев и держать под прицелом периметр.

По мере того как Конти и его люди спускались по лестнице, воздух все более напитывался влагой, а затем сделался неожиданно холодным, с душком болотной сырости. Как только все собрались на нижних ступенях, то включили галогеновые лампочки на стволах винтовок. Лучи резкого, яркого света рассекли темноту, являя глазам сводчатое пространство с искусно сделанными арками в проходах.

Конти где-то читал, что в двенадцатом веке крестоносцы использовали подземные помещения храма под конюшни. Более поздние хозяева, мусульмане, не так давно переделали его в мечеть, но и исламский декор не сумел скрыть жутковатое сходство интерьеров со станцией подземки.

Проведя лучом фонаря по восточной стене помещения, Конти с удовлетворением заметил две коричневые брезентовые сумки, которые, как было обещано, оставил здесь его местный агент.

— Гретнер, — окликнул он тридцатипятилетнего взрывника из Вены. — Это тебе.

Австриец подобрал сумки.

Забросив карабин за плечо, Конти вынул из кармана свернутый лист бумаги и включил миниатюрный фонарик. Карта указывала местоположение того, что им приказано было добыть; он не любил употреблять глагол «украсть» и его производные, поскольку это умаляло его профессионализм. Конти направил луч света вдоль стены.

— Это прямо перед нами. — Английский Конти был на удивление хорош.

Он настоял на том, чтобы разговоры в группе велись только на этом языке, благодаря чему сводились к минимуму неточности в общении, а также возможность вызвать подозрения у израильтян.

Зажав в зубах фонарик, Конти свободной рукой отстегнул от ремня электронный измерительный прибор «Stanley Tru-Lazer» и нажал кнопку на его панели. Маленький жидкокристаллический дисплей ожил, и тонкий красный луч лазера ввинтился глубоко во тьму. Конти пошел вперед, его люди двинулись следом.

Он пересекал помещение по диагонали, обходя массивные колонны. Пройдя в глубь зала, Конти резко остановился, сверился с показаниями на дисплее, отклоняя в сторону луч лазера, пока тот не обозначил южную стену мечети. Тогда Конти развернулся лицом к северной стене, примыкающей к Храмовой горе:

— То, что мы ищем, должно находиться прямо за этой стеной.

2

Сальваторе Конти постучал рукой в перчатке по известняковой кладке.

— Что скажешь?

Опустив на пол брезентовые сумки, Клаус Гретнер отстегнул от ремня портативный ультразвуковой сканер и направил на стену, замеряя ее толщину.

— Около полуметра.

Конти вытащил из первой сумки внушительного размера керновый перфоратор «Flex BHI 822 VR» — именно такой, как он запрашивал, — уже со вставленным в патрон 82-миллиметровым алмазным буром. Поблескивая в свете фонарика, перфоратор выглядел как новенький, будто только что из упаковки. Конти протянул инструмент Гретнеру.

— Можно бурить «по-сухому».^[5] Здесь хорошая влажность, — сказал он, показав на стену. — Шнур и блок питания в сумке. Сколько дырок понадобится?

— Камень мягкий. Штук шесть.

Из второй сумки Конти достал первый брикет С-4 и начал лепить цилиндры из похожей на оконную замазку взрывчатки, в то время как австриец высверливал отверстия в швах каменной кладки.

Через десять минут шесть аккуратных зарядов с дистанционными взрывателями были готовы.

Обтерев перфоратор, Гретнер бросил его у стены. Конти и остальные, спрятавшись за колоннами, прикрыли лица респираторами, австриец присоединился к ним и нажал на кнопку дистанционного пульта.

Оглушительный взрыв, скрежет обломков, клубы пыли.

Выбив несколько шатавшихся кирпичей, Конти пролез в образовавшийся пролом, боевики последовали за ним.

Они очутились внутри помещения, рассмотреть которое мешала поднятая взрывом пыль. Прочные на вид земляные стены поддерживали низкий потолок. Даже сквозь респираторы воздух казался разреженным и малопригодным для дыхания, с тяжелым привкусом паров гексогена, напоминавшим моторное масло.

Как понял Конти, помещение долгие годы было замуровано. Он на мгновение задумался, откуда вообще его клиенту стало известно о существовании этого места, затем резко повернулся к стоявшему с ним рядом бойцу.

— Ну-ка, посвети.

Несколько лучей, рассекая мрак, прошлись по ряду прямоугольных предметов, расположенных на полу, у боковой стены помещения. Каждый был бежевого цвета, примерно две трети метра длиной и чуть сужался от верхушки к основанию.

Внимательно осмотрев эти похожие на ларцы штуковины, Конти задержался в конце ряда, присев на колени, чтобы разглядеть получше. Выбрать нужное оказалось гораздо проще, чем он думал. Наклонив голову, чтобы рассмотреть ковчег слева, Конти сравнил характерный выгравированный символ с изображением на фотокопии, которую достал из кармана. Полное совпадение.

— То, что надо, — громко объявил он, убирая документы в карман. — Давайте быстро.

Они находились глубоко под Храмовой горой, но Конти знал, что звуки взрывов могли быть слышны за наружными стенами.

— Тяжелый вроде… — сказал, подойдя, Гретнер.

— Килограммов тридцать пять, — уточнил Конти.

Каким-то образом его клиент знал и об этом. Перебросив за плечо «ХМ8», Гретнер разложил на полу нейлоновую сеть и вместе с одним из боевиков поднял и перенес на нее ковчег.

— Все, уходим, — скомандовал Конти.

Через брешь в стене они вернулись назад, в мечеть. Прежде чем подняться по лестнице, Конти забрал у всех респираторы и засунул в рюкзак.

Выбравшись на эспланаду, он внимательно осмотрелся и убедился, что оставленные им часовые на своих местах, в густой тени. Конти сделал им знак рукой, и оба рванулись вперед.

В это время на эспланаду подтянулись остальные бойцы.

Несколькими мгновениями позже силуэты часовых мелькнули в пролете Мавританских ворот и тут же откатились назад под автоматным огнем с открытой площадки, расположенной ниже.

Мгновение тишины.

Отдаленные крики, затем — снова стрельба.

Жестом приказав всем оставаться на местах, Конти подбежал к воротам, упал и на локтях подполз к проему. Вглядевшись вперед, он увидел невдалеке множество израильских солдат и полицейских, отрезающих все пути вниз, к площади Западной стены. Видимо, кто-то либо обнаружил двух убитых солдат СБИ, либо услышал взрыв.

Израильтяне затаились, выжидая, когда они начнут движение. К Храмовой горе были и другие пути, и Конти быстро просчитал вероятность иного варианта отхода, но он не сомневался, что СБИ направит подкрепления и туда. Прочесать плато не займет у них много времени.

Еще он понял, что взятый напрокат автофургон, припаркованный в долине Кидрон, использовать нельзя. Повернувшись назад, он махнул часовым, чтобы они возвращались к группе.

Подбегая к мечети Аль-Акса, Конти сдернул с пояса воки-токи.

— Альфа-один, ответьте! Прием.

В ответ — лишь шум и помехи.

Он отошел от стены мечети, полагая, что она препятствует нормальному приему.

— Альфа-один?

Сквозь треск едва слышалось прерывистое бормотание. Конти вновь нажал на кнопку передатчика:

— Если вы меня слышите, план меняется. Мы под обстрелом. — Повысив голос, он тщательно проговорил следующую команду. — Подберете нас на юго-западном углу эспланады Храмовой горы, у мечети Аль-Акса. Прием!

Пауза.

Треск разрядов, затем слабый хриплый голос:

— Принято. Уже в пути. Конец связи.

Конти подавил вздох облегчения. Прямо над зазубренными вершинами горного хребта, к югу, на фоне темного неба он разглядел черную тень.

Вертолет быстро приближался.

Конти перещелкнул режим стрельбы «ХМ8» на автоматический, активизировав гранатомет, остальные боевики сделали то же самое. Он знал, что израильтяне только в крайнем случае откроют по ним плотный огонь, опасаясь нанести разрушения этому священному месту. Однако его люди не проявят ответной любезности.

— Этих парней надо отбросить, чтобы расчистить путь отхода, — скомандовал Конти, и по его сигналу наемники компактной группой бросились к воротам с винтовками наперевес.

Стрекот лопастей вертолета привлек внимание израильтян, большинство из них задрали головы к небу, глядя на черную тень, быстро скользящую к Храмовой горе на малой высоте.

Из укрытия на полуразрушенной стене Конти и его люди открыли плотный огонь по солдатам. В считанные секунды восемь из них были уничтожены. Остальные израильтяне заметались по площади в поисках укрытия, но по лабиринту узких улочек из прилегающих Мусульманского и Еврейского кварталов к месту перестрелки уже подходили подкрепления.

Над юго-восточной оконечностью крепостного вала показался «блэк хоук» ВВС Израиля — фюзеляж, окрашенный в камуфляжные цвета пустыни, на мгновение смутил солдат СБИ. Но Конти также видел и группу людей, пытающихся занять более выигрышную позицию у юго-западного угла вала. Внезапно справа от него англичанин Дуг Уилкинсон, боевик из Манчестера, резко дернулся назад, выронив «ХМ8», и схватился за плечо.

Прижав указательный палец ко второму спусковому крючку винтовки, Конти сосредоточил внимание на скоплении солдат внизу и выстрелил. Граната вылетела из подствольника, дымом и оранжевыми искрами прочертила в воздухе дугу и взорвалась, взметнув в воздух осколки камня. Огненный вал, скрежет обломков и визг шрапнели обратили израильских солдат в паническое бегство.

Лопасти вертолета свистели уже над самыми головами боевиков, поднимая тучи пыли. Наконец «блэк хоук» коснулся земли.

— Все туда! — заорал Конти, махнув рукой в сторону вертолета. — Груз на борт!

Отступая от ворот, он заметил на другой стороне Храмовой горы, между кипарисами еще одну группу солдат СБИ, быстро приближающихся и охватывающих территорию вокруг Купола Скалы.

«Вот-вот отрежут!» — промелькнуло в голове.

Ковчег мгновенно погрузили, следом на борт забрались его люди. Пробегая под винтом, чтобы запрыгнуть в вертолет, Конти пригнул голову.

Под плотным обстрелом «блэк хоук» оторвался от земли и стал быстро удаляться от Храмовой горы. Пройдя на бреющем полете над долиной Ха-Эла, он понесся над бесплодным простором пустыни Негев, взяв курс на юго-запад. Машина двигалась намного ниже «уровня зрения» радаров, но даже на больших высотах, благодаря потрясающему искусству пилота и великолепной маскировке, засечь вертолет было бы практически невозможно.

Через несколько минут показались огни палестинских поселений вдоль сектора Газа, но вскоре пляжи Газы быстро сменились темным простором Средиземного моря.

В восьмидесяти километрах от израильского побережья на волнах покачивалась двадцатидвухметровая моторная яхта «Хинкли», построенная по спецзаказу, ее точные координаты были занесены в память бортового компьютера вертолета. Снизившись, «блэк хоук» завис над палубой.

Экипаж «Хинкли» бережно принял с вертолета ковчег, затем на яхту по тросу спустилась команда Конти. Уилкинсон крепко прижимал к боку раненую руку, когда Конти пристегивал его к карабину троса. Судя по всему, рана была неопасной. Когда Уилкинсон очутился на палубе, Конти завершил переход команды на корабль.

Установив автопилот на режим неподвижного зависания в воздухе, пилот — человек Конти — покинул кабину, переступив через тела двух израильских летчиков. Эти люди сегодня вечером вылетели с базы Сдэ-Дов в обычный разведывательный полет вдоль египетской границы, ничего не зная о вооруженных людях, затаившихся в хвостовой части машины.

Благополучно приняв на борт груз и пассажиров, «Хинкли» взревела двигателями и стала медленно набирать скорость. Конти зарядил гранатой подствольник и поднял голову — вертолет был в пятидесяти метрах позади. Мгновением позже новейший образец американской военной техники разлетелся на куски, озарив ночное небо огненным шаром взрыва.

Яхта уже набрала крейсерскую скорость в двадцать два узла, держа курс на северо-запад.

На сегодняшний вечер боевые операции закончены. Как и предвидел Конти, израильтяне оказались абсолютно не готовы к организованному скрытному нападению. А беспорядочная стрельба и серьезные потери — всего лишь уместный повод увеличить его вознаграждение.

Понедельник Три дня спустя

3

Тель-Авив

Как только капитан лайнера компании «Эль аль» объявил о начале снижения на подлете к аэропорту Бен Гурион, Разак бен Ахмед аль-Тахини повернулся к иллюминатору и увидел, что синь Средиземного моря под лазурным, без единого облачка небом сменилась серо-желтым ландшафтом пустыни.

Вчера у него состоялся тревожный телефонный разговор. Без каких-либо подробностей, просто срочный вызов. ВАКФ — мусульманский совет, выступавший в качестве хранителя-куратора и попечителя Храмовой горы, — требовал его немедленного вылета в Иерусалим по чрезвычайно важному делу.

— Сэр… — Приятный голос вывел его из задумчивости.

Разак отвернулся от иллюминатора и встретился взглядом с молодой бортпроводницей в темно-синем костюме и белой блузке. Внимание Разака привлек значок «Эль аль» на ее лацкане — звезда Давида с крылышками. «Эль аль» в переводе с иврита означало «ввысь», «к небу». Еще одно напоминание о том, что Израиль контролирует не только сушу.

— Пожалуйста, приведите спинку кресла в вертикальное положение, — вежливо попросила стюардесса. — Через двадцать минут мы совершим посадку.

Разак вырос в большой и очень дружной семье в Дамаске и был старшим из восьми детей. Он часто помогал матери по хозяйству, поскольку отец его, занимавший должность посла в Сирии, постоянно находился в разъездах. С помощью отца Разак начал свою политическую карьеру как посредник между соперничающими группировками суннитов и шиитов на территории Сирии, а затем и по всему арабскому региону. Позже он получил политическое образование в Лондоне, после чего вернулся на Ближний Восток, где круг его обязанностей расширился, вобрав в себя дипломатические миссии в ООН и посредничество между арабскими и европейскими бизнес-партнерами.

Вот уже почти десять лет Разак вплотную занимался наиболее серьезными проблемами исламского мира, поневоле становясь все более влиятельной политической фигурой. Ежедневно сталкиваясь с радикальным фанатизмом, террористическими актами и оголтелыми атаками на глобализацию, он отлично понимал, что сохранять святость ислама в современном мире делается все труднее. И хотя Разак стремился сосредоточить основное внимание на религиозных аспектах ислама, он очень быстро понял, что на сегодняшний день политика неотделима от веры.

Ответственная и весьма нелегкая работа сказалась на его внешности. Пряди ранней седины серебрили виски, пробиваясь сквозь густые волосы, а во взгляде темных глаз светилась непреходящая печаль. Будучи среднего роста и обычного телосложения, Разак не привлекал восхищенных взглядов, хотя во многих кругах его искусство дипломата производило сильное впечатление.

Тяжелая личная потеря стремительно трансформировала его юношеский идеализм в сдержанный цинизм. Он постоянно напоминал себе мудрые слова, услышанные в детстве от отца: «Мир — невероятно сложная штука, Разак, разобраться в которой ох как непросто. Но чтобы выжить в нем, — отец показал рукой куда-то вдаль, очерчивая невидимое пространство, — никогда нельзя идти на компромисс со своей душой. Это самый ценный дар Аллаха… и то, как ты им распорядишься, будет твоим даром Ему».

Пока «Боинг-767» снижался, мысли Разака переключились на загадочную стычку в Старом городе Иерусалима, произошедшую три дня назад. В мировых СМИ циркулировали сообщения об ожесточенной перестрелке, имевшей место в пятницу у Храмовой горы. Подробностей о характере столкновения было не много, однако все источники утверждали, что в перестрелке с неизвестным противником пали тринадцать солдат вооруженных сил Израиля.

Разак был уверен, что его вызов имеет прямое отношение к инциденту.

Когда он снимал чемодан с ленты багажного транспортера, запищал будильник наручных часов. Разак запрограммировал его на подачу сигнала пять раз в день пятью особыми мелодиями.

Половина третьего.

Выйдя из туалета, куда он по обыкновению заходил сполоснуть лицо, шею и руки, Разак отыскал свободное место в зале ожидания и опустил чемодан на пол. Взглянув на часы, он сверился с показаниями миниатюрного цифрового датчика GPS. Крохотная стрелка на экране указывала направление на Мекку.

Воздев руки, он дважды проговорил: «Аллах акбар», затем сложил ладони на груди и приступил к одной из пяти ежедневных молитв, обязательных для мусульман.

— Нет Бога, кроме Аллаха, — тихо проговорил он, опускаясь на колени и сгибаясь в покорном поклоне.

В молитве Разак обретал уединение, мир вокруг словно расступался, унося суету и шум, и это помогало ему изобретать компромиссы, которые он должен был найти во имя ислама.

Глубоко погрузившись в раздумья, Разак не обращал внимания на группу западных туристов, не сводивших с него глаз. Для многих в наше время благоговейная преданность молитве — понятие чуждое. И его совсем не удивляло, что вид араба в деловом костюме, преклонившего колени перед невидимым оком Божьим, так легко вызвал любопытство у людей немусульманской веры. Разак давным-давно смирился с фактом, что набожность не всегда приносит в душу покой или утешение.

Завершив молитву, он встал и застегнул верхнюю пуговицу светло-коричневого пиджака.

Два израильских солдата с презрительной усмешкой наблюдали, как он пробирался к выходу, приглядываясь к его чемодану так, будто там лежал плутоний. Это было признаком повышенной напряженности, характерной для израильского аэропорта, и Разак проигнорировал их пристальное внимание.

На выходе из здания международного терминала его встречал представитель ВАКФ — высокий и смуглолицый молодой человек, который подвел его к «Мерседесу-500».

— Ассалам алейкум.

— Ва алейкум ассалам, — ответил Разак. — Твоя семья в добром здравии, Экил?

— Благодарю вас, да. Большая честь снова видеть вас здесь.

Экил взял у него чемодан и открыл заднюю дверь автомобиля. Разак нырнул в кондиционированную прохладу салона, молодой араб сел за руль.

— Примерно через час будем в Иерусалиме.

Подъехав к высокой древней стене из известнякового камня, окружавшей Старый Иерусалим, водитель свернул на стоянку и включил счетчик на зарезервированном парковочном месте. Машину придется оставить здесь и дальше отправиться пешком, поскольку в Старый город с его узкими улочками автотранспорту въезд запрещен.

Перед Яффскими воротами Разак и водитель попали в длинную очередь, состоящую из вооруженных до зубов солдат СБИ. Ближе к проему ворот их подвергли личному досмотру, а чемодан Разака обыскали и исследовали портативным сканером. Затем последовала тщательная проверка удостоверений личности. Наконец оба поочередно прошли через детектор металла, и все это время за ними велся постоянный контроль посредством целой системы камер наблюдения, смонтированных на ближайшем столбе.

— Такого еще не было, — тихонько сказал Экил Разаку, вновь беря у него чемодан. — Скоро нас всех под замок посадят.

Они прошли через узкий, в форме буквы «L» туннель — сотни лет назад он был задуман, чтобы замедлить продвижение врагов, атакующих город, — и очутились в шумном Христианском квартале. Поднимаясь по мощенным булыжником проулкам в Мусульманский квартал, Разак все острее ощущал сложную смесь ароматов раскинувшегося неподалеку базара: свежего хлеба, мяса с пряностями, тамаринда, древесного угля и мяты. Им понадобилось пятнадцать минут, чтобы добраться до высокой лестницы на Виа Долороса, поднимавшейся к расположенным выше Северным воротам. Там на втором посту СБИ их вновь остановили и проверили, но, пожалуй, не так придирчиво, как первый раз.

Пока Экил вел его через широкую эспланаду, Разак слышал беспорядочные выкрики манифестантов, доносящиеся откуда-то снизу, с площади Западной стены. По опыту он знал, что крупные силы полиции округа Иерусалим и подкреплений из СБИ уже прибыли туда и сдерживают толпу на безопасном расстоянии. Сосредоточив внимание на захватывающей панораме, открывшейся с высоты Храмовой горы, Разак попытался абстрагироваться от тревожного шума.

— Где назначена встреча? — спросил он у Экила.

— На втором этаже здания медресе.

Разак забрал свой чемодан, поблагодарил Экила и, оставив его у отдельно стоящей арки, зашагал к приземистому широкому двухэтажному зданию, расположившемуся между священным Куполом Скалы и мечетью Аль-Акса.

Войдя в северную дверь, он поднялся на один пролет ступеней и прошел по узкому коридору к служебному помещению, откуда доносились голоса поджидавших его руководителей ВАКФ.

Вокруг массивного стола из тикового дерева сидели девять арабов средних лет и старше. Некоторые были в традиционных куфиях и деловых костюмах, остальные — в чалмах и ярких дишдашах.^[6] Когда вошел Разак, разговоры в комнате резко стихли.

Сидевший во главе стола высокий араб с бородой в белом головном уборе встал и приветственно поднял руку. Пробираясь к нему, Разак тоже вскинул руку:

— Ассалам алейкум!

— Ва алейкум ассалам, — с улыбкой ответил мужчина.

Фарух бен Алим Абд аль-Рахман аль-Джамир был человеком представительным. Хотя истинный возраст его оставался неизвестным, на вид многие дали бы ему лет шестьдесят пять. Ясные серые глаза скрывали множество секретов и почти ничего не говорили о своем хозяине. Левую щеку перечеркивал широкий шрам, и Фарух гордился им как напоминанием о днях, проведенных на поле боя. Его зубы казались неестественно ровными и белыми и были, скорее всего, вставными.

С тех пор как в тринадцатом веке мусульмане вернули себе Храмовую гору, ВАКФ осуществлял контроль над этой святыней, а в качестве ее главного смотрителя назначался особый хранитель. Должность хранителя, в обязанности которого входило решение всех вопросов, касающихся неприкосновенности священного объекта, сейчас занимал Фарух.

Как только они уселись, Фарух представил Разака сидевшим за столом мужчинам и сразу же вернулся к теме собрания.

— Не стану извиняться за то, что вызвал вас сюда так поспешно. — Фарух обвел взглядом присутствующих, постукивая шариковой ручкой по полированной тиковой столешнице. — Все вы, конечно, в курсе того, что случилось в минувшую пятницу.

У плеча Разака склонился официант, предлагая чашку арабского кофе с пряностями — кахвы.

— Событие катастрофическое, — продолжал Фарух. — Поздно вечером группа неизвестных пробралась в мечеть Марвани. Используя взрывчатку, они проникли в потайную комнату за задней стеной.

То, что преступление имело место в пятницу, когда все мусульмане Иерусалима собираются на Храмовой горе для молитвы, особенно беспокоило Разака. Не исключено, что злоумышленники хотели запугать мусульманскую диаспору. Он поудобнее устроился на стуле, мысленно пытаясь оценить степень дерзости нападавших, которые осмелились осквернить святыню.

— С какой целью? — Он неторопливо отпил кофе, наслаждаясь запахом кардамона, наполнявшим ноздри.

— Похоже, они похитили артефакт.

— Что за артефакт? — Разак предпочитал прямые ответы.

— К этому мы вернемся чуть позже, — торопливо проговорил Фарух.

Разаку уже не в первый раз пришла в голову мысль о чрезмерной осторожности хранителя.

— Выходит, работали профессионалы?

— Именно так.

— Взрывы повредили мечеть?

— К счастью, нет. Мы сразу же связались со специалистами. По предварительной информации, повреждена только стена.

— Кто мог это сделать? У вас есть соображения? — Разак нахмурился.

Фарух покачал головой.

— Я же говорю, это израильтяне! — скривив нижнюю губу и дрожа от ярости, выпалил один из самых старших арабов.

Все повернули головы к старику. Он потупил глаза и опустился на место.

— Прямых доказательств нет, — твердо сказал Фарух. — Однако показания свидетелей говорят о том, что для транспортировки похитителей был использован вертолет израильских ВВС.

— Что? — поразился Разак.

Фарух кивнул и добавил:

— Он сел на эспланаду за мечетью Аль-Акса и увез их.

— Но разве это не закрытая для полетов зона?

— Совершенно верно, закрытая.

Разак постарался не выдать изумления тем, что кому-то удалось провести подобную операцию, в особенности в Иерусалиме.

— Как же это могло произойти?

— Подробности нам пока неизвестны. — Фарух принялся постукивать ручкой по столу. — Мы только знаем, что вертолет был замечен над Газой через несколько минут после похищения. Ждем подробного доклада из СБИ. Однако давайте не забывать, что тринадцать израильтян были убиты во время атаки и еще больше ранено. Полицейских и солдат СБИ. И утверждать, что израильтяне несут ответственность за это… не вижу смысла.

— Ситуация очень сложная, — заговорил другой старейшина. — Ясно, что кража произошла на объекте, находящемся под нашей юрисдикцией. Однако гибель такого количества солдат СБИ тоже имеет большое значение. — Он развел руками и помедлил. — Израиль дал согласие сохранять инцидент в тайне, но обратился к нам с просьбой о сотрудничестве в плане обмена информацией, которая появится в ходе нашего внутреннего расследования.

Разак покрутил в пальцах чашку и поднял глаза:

— Насколько я понял, полиция уже начала предварительное расследование?

— Конечно, — кивнул Фарух. — Они прибыли на место происшествия спустя несколько минут. Проблема в том, что до сих пор они не в состоянии сообщить ничего конкретного. Мы подозреваем, что израильтяне утаивают важные факты. Вот почему мы вызвали вас. Боюсь, конфронтации избежать не удастся.

— Если только… — начал было Разак.

— Времени в обрез, — перебил его еще один член ВАКФ, обладатель густой седой бороды. — Обеим сторонам известно, что очень скоро СМИ начнут выдвигать собственные умозаключения. И все мы знаем, к чему это приведет. — Ища поддержки, он обвел всех присутствующих взглядом проницательных темных глаз. — Разак, вам известно, как незначительна наша роль здесь, в Иерусалиме. Вы видите, что происходит на улицах. Наши соотечественники надеются, что мы защитим это место. — Вытянутым указательным пальцем седобородый дважды стукнул по столешнице. — Никто не знает, какова будет реакция народа. В отличие от большинства сидящих здесь, — он остановил взгляд на первом говорившем, все еще розовом от гнева, — они решат, что это дело рук израильтян.

— Нетрудно также представить, с каким удовольствием Хамас и Хезболла взвалят вину за инцидент на евреев, — вновь вмешался Фарух, лицо его потемнело. — Они только и ждут, чтобы мы таким образом оказали им поддержку и помогли втянуть израильтян в эскалацию борьбы за освобождение Палестины.

Ситуация складывалась намного хуже, чем представлялось Разаку. Отношения между палестинцами и израильтянами и так были крайне напряженными. И Хамас, и Хезболла за последние несколько лет заручились серьезной внешней поддержкой в борьбе против израильской оккупации, и этот инцидент наверняка будет способствовать продвижению их политической программы. Разак старался не думать о куда более драматических последствиях, вероятность которых также существовала. ВАКФ сейчас оказался в самом центре сомнительной и неустойчивой политической коллизии.

— Так в чем заключается моя миссия? — спросил он, обводя взглядом членов ВАКФ.

— Вам необходимо установить, кто похитил реликвию из подземелий мечети, — мягким голосом ответил седобородый старейшина. — Мы должны знать это для того, чтобы вершить правосудие. Наш народ заслуживает объяснения, почему священное место подверглось такому неслыханному осквернению.

Во внезапно наступившей тишине Разак услышал приглушенные оконным стеклом выкрики протестующих людей — будто голоса из могилы.

— Я сделаю все необходимое, — заверил он. — Прежде всего мне необходимо осмотреть место происшествия.

Фарух поднялся на ноги.

— Я отвезу вас туда прямо сейчас.

4

Ватикан

Шарлотта Хеннеси изо всех сил боролась с беспощадной восьмичасовой разницей во времени, и даже три выпитых утром эспрессо не помогли ей окончательно прийти в себя.

Согласно инструкции, она ждала вызова в своем номере. В отличие от роскошного лимузина и первоклассного сервиса, сопровождавшего ее в стремительном путешествии от Финикса до Рима, нынешняя резиденция в ватиканском доме Святой Марфы была аскетичной. Белые стены, простая дубовая мебель, двуспальная кровать с прикроватной тумбочкой, хорошо хоть в номере имелись ванная и маленький холодильник.

Шарлотта сидела у залитого солнцем окна, устремив взгляд вдаль поверх моря черепичных крыш западной части Рима. Взятую с собой книгу — «Святое „может быть“» Энн Тайлер — она дочитала еще в самолете, и далее пришлось довольствоваться выпуском «Оссерваторе романо» на английском языке. К этой минуте она уже изучила его от корки до корки. Вздохнув, Шарлотта отложила газету и взглянула на цифровое табло стоявшего на тумбочке будильника — 3.18.

Она с тревогой и любопытством ожидала начала работы. Что за проблема заставила Ватикан вызывать сюда американского генетика? Будучи главой центра исследований и развития в «Био-мэппинг текнолоджи», Шарлотта, как правило, наносила зарубежные визиты только в фармацевтические и биотехнические компании, занимающиеся внедрением новейших достижений в области исследований генетики человека.

Однако почти две недели назад ее боссу, основателю компании БМТ Эвану Олдричу, позвонил человек из Ватикана, представившийся как отец Патрик Донован. Выслушав весьма заманчивое предложение священника, Олдрич согласился оказать помощь в выполнении строго секретного проекта. Интригующее решение, поскольку мало что на свете могло отвлечь Олдрича от собственной работы, особенно когда для дела требовалось на время расстаться со своим лучшим научным сотрудником.

А лучшим являлась Шарлотта.

В свои тридцать два года Шарлотта была стройной женщиной, ростом пять футов девять дюймов, ее миловидное лицо с ровным, здоровым загаром и изумительными изумрудно-зелеными глазами обрамляли каштановые волосы до плеч. Обладая редким балансом ума и обаяния, она стала «лицом отрасли» у себя в компании, где трудились в основном ученые-мужчины с неказистой внешностью. Как известно, генетику человека традиционно недооценивали, подвергая сомнению ее достижения. Агрессивно раскручивая свои новейшие технологии генной инженерии, БМТ заботилась о правильном общественном имидже.

С недавних пор Шарлотта к арсеналу своих талантов добавила и выступления в СМИ — в ток-шоу и программах новостей. Олдрич рассказал ей, как ватиканский священник, упомянув, что видел одно из ее недавних интервью о реконструкции материнской родословной посредством составления генетической карты митохондриальной ДНК, намекнул на необходимость ее участия в его деле.

Сейчас, когда ее время было поделено между исследованиями и PR-обязанностями, Шарлотта гадала, какую же роль ей отвели здесь. Ведь если разобраться, консервативное папство точно не входило в число ее верных поклонников.

Мысливновь унеслись к Эвану Олдричу.

Он резко изменил свою карьеру десять лет назад, оставив спокойную должность профессора генетики в Гарварде, чтобы окунуться в нестабильный мир бизнеса. И перемену эту Олдрич произвел блестяще. Не первый раз Шарлотта принималась размышлять о том, чем он руководствуется в своих делах. Точно не деньгами, хотя, когда БМТ со временем стала открытой компанией, он очень хорошо на этом заработал. На самом деле им двигала целеустремленность, непреклонная вера в то, что их работа действительно имеет большое значение. Шарлотту притягивали к Олдричу его увлеченность и неподдельная харизма. А то, что, по ее мнению, выглядел он как кинозвезда, не слишком ее волновало.

Почти год назад Шарлотта и Эван начали встречаться, соблюдая осторожность из-за возможных конфликтов, имеющих отношение к работе. Но если в природе существовала врожденная совместимость между двумя людьми, Шарлотте удалось ее найти. Как непреложный закон природы, она осознала то, что просто-напросто не может без него жить. Всего четыре месяца назад их отношения казались ей идеальными.

И тогда судьба сыграла с ней жестокую шутку.

Рутинный анализ, взятый у Шарлотты в ходе ежегодного медосмотра, выявил аномально высокий уровень белка в крови. Последовали дополнительные анализы, включая и болезненную костную биопсию. В результате страшный диагноз: множественная миелома.^[7]

Рак кости.

Поначалу Шарлотта пребывала в ярости: будучи практически вегетарианкой, она редко употребляла спиртное и как одержимая занималась в спортзале. Откуда что взялось?! Тем более тогда она чувствовала себя просто отлично.

Нынче было по-другому. Всего неделю назад она стала принимать мельфалан^[8] — начало щадящего этапа химиотерапии. Сейчас Шарлотта чувствовала себя так, словно постоянно боролась с непроходящим похмельем, перемежающимся приступами тошноты.

У нее не хватало решимости рассказать обо всем Эвану. По крайней мере сейчас. Он уже начал заговаривать об их будущем и даже о детях. Все это казалось несбыточным и разбивало ей сердце. В течение последних нескольких недель Шарлотта все больше падала духом. Не желая обманывать его даже в малом, она хотела быть абсолютно уверена, что окажется в числе тех десяти процентов, кто выходит победителем из борьбы с этим заболеванием, прежде чем давать серьезные обещания.

Осторожный стук в дверь вырвал Шарлотту из омута мрачных мыслей.

Четырьмя быстрыми шагами дойдя до двери, она открыла ее и увидела лысого мужчину в черном костюме и в очках, почти одного роста с ней. Белый воротничок священнослужителя сразу же бросился ей в глаза. Лет сорок пять-пятьдесят, лицо привлекательное и бледное.

— Добрый день, доктор Хеннеси. Меня зовут отец Патрик Донован. — Его английский был чуть приправлен ирландским акцентом.

Приятно улыбаясь, он протянул изящную ладонь.

«Ага, мой ватиканский поклонник», — подумала она и сказала:

— Рада видеть вас, падре.

— Я так благодарен вам за проявленное терпение. Прошу извинить, что заставил вас ждать. Пойдем?

— Да, конечно.

5

Храмовая гора

Разак и Фарух стояли глубоко под Храмовой горой, на заваленном обломками камня полу мечети Марвани. Как сообщил хранитель, разрушения были значительными, но только внутренними: прожекторы на опорах освещали зияющую полутораметровую брешь в задней стене. Увидев ее, Разак почувствовал, что его желудок будто бы скрутило в узел.

Впервые он побывал здесь в конце девяностых. Тогда это место представляло собой сплошной каменный завал — от пола до потолка. Так было до того, как израильское правительство разрешило ВАКФ приступить к раскопкам и реставрации. Взамен еврейским архитекторам позволили раскопать туннель Западной стены — подземный проход, соединяющий южную часть площади Западной стены с Виа Долороса в районе северо-западной части набережной, глубоко под зданиями Мусульманского квартала. Как обычно, компромисс не обошелся без кровопролития. Внезапно возникшие столкновения между палестинцами и израильтянами, протестующими против раскопок, привели к гибели семидесяти солдат и мирных жителей. В числе погибших оказался самый близкий друг Разака Талиб, который яростно протестовал против того, чтобы израильтяне вели раскопки под его домом, примыкавшим к сохранившемуся участку Западной стены.

Некоторые мусульмане упорно верили, что некий злобный джинн умышленно наполнил это подземное помещение каменными обломками, дабы перекрыть доступ сюда. И теперь, когда реставрация близилась к завершению, Разак не мог избавиться от ощущения чьего-то зловещего присутствия в темных углах.

Подойдя к бреши в стене, он пробежал пальцами по ее неровному краю, чувствуя под рукой что-то вязкое. Затем вгляделся в даль потайной комнаты — в ту ее часть, где завалов было меньше всего.

Рядом остановился Фарух с обломком каменной кладки в руке и протянул его Разаку.

— Смотрите, — указал он на ровную дугу, идущую вдоль края кирпича. — Израильтяне нашли оставленную похитителями дрель, ею пробурили отверстия, которые заполнили взрывчаткой.

Разак осмотрел кирпич.

— Как им удалось пронести взрывчатку в самое сердце Иерусалима, через все посты?

— Взрывчатку и оружие… Профессионалы. — Фарух по пояс просунулся в брешь и вгляделся в темноту. — Не хотел говорить при всех, но не исключено, что им помогал кто-то из местных. И вполне возможно, что здесь не обошлось без израильтян.

— Вы говорили, полиция уже видела это? — Разак его уверенности не разделял.

— И полиция, и люди из СБИ. Сразу после кражи они два дня здесь все обнюхивали.

Такая тщательность Разака не удивила.

— Ждем не дождемся их полного отчета, — добавил Фарух. — Пора бы уже, кстати.

Они вдвоем забрались через пролом в комнату.

Здесь тоже стояли прожекторы на подставках, освещая стены, выложенные из мягкого известняка горы Мориа, и толстые земляные опоры, подпирающие каменный свод. На стенах не было никакого орнамента. И застоявшийся воздух все еще хранил привкус взрывчатки.

Разак повернулся и внимательно посмотрел на хранителя:

— Вы знали о существовании этой комнаты?

— Ни сном ни духом. Археологические работы велись в помещении самой мечети. Любые несанкционированные раскопки строго запрещены.

Взгляд Фаруха был тверд, но Разак прекрасно знал: во всем, что касалось раскопок, ВАКФ и прежде позволял себе кое-какие вольности.

Напротив Восточной стены Разак заметил девять аккуратных каменных ковчегов, установленных в ряд. На каждом — гравировка на языке, напоминающем иврит. Он подошел ближе. Прямоугольная вмятина в земле с краю свидетельствовала о том, что прежде здесь стоял десятый ковчег. Разак подошел еще ближе.

Внезапно из-за дыры в стене донесся голос:

— Джентльмены, позвольте вас отвлечь.

Разак и Фарух резко обернулись и увидели мужчину средних лет, заглядывавшего в пролом. Лицо его с бледной кожей, обожженной южным солнцем, венчала копна непослушных темных волос.

— Простите, вы говорите по-английски? — У незнакомца был изящный английский выговор.

— Говорим. — Разак быстро подошел к пролому.

— Замечательно, — улыбнулся незнакомец. — Это все упростит. Мой арабский слабоват.

Фарух локтем отодвинул Разака в сторону.

— Вы кто? — сурово осведомился он.

— Моя фамилия Бартон. — Мужчина сделал движение, намереваясь забраться через брешь в комнату. — Грэм Бартон, я…

Фарух вскинул руки вверх:

— Да как вы посмели войти сюда? Это священное место!

Бартон замер в испуге, словно увидел под ногами мину.

— Простите. Но если вы позволите мне…

— Кто вас впустил? — Разак обошел Фаруха, чтобы преградить путь Бартону.

— Меня прислал сюда комиссар полиции Израиля, в помощь вам. — Он достал письмо с отметкой департамента полиции.

— Англичанин! — Фарух отчаянно жестикулировал. — Они прислали нам в помощь англичанина! И это после всего, что здесь творилось в прошлом!

За многие годы, проведенные Бартоном в Израиле, он с сожалением осознал, что здесь все еще хранят недобрую память об англичанах из-за их неуклюжих попыток колонизации Ближнего Востока в 1900-х годах и ниспровержение правительства, которое лишь усугубило негодование палестинцев и их обиду на Запад.

Он натянуто улыбнулся.

— Должен ли я напоминать вам, — предостерег его Фарух, — что людям немусульманской веры вход сюда запрещен?

— Однозначное определение моим религиозным симпатиям дать довольно сложно, — примирительно сказал Бартон.

Когда-то он регулярно посещал службы в англиканской церкви Святой Троицы, расположенной неподалеку от его кенсингтонского дома в Лондоне. Давно это было. Теперь он считал себя верующим светского толка, избегающим официальной религии, но стремящимся к углублению своей веры в то, что во вселенной существует нечто более значительное, чем он сам. В процессе этих поисков ему пришлось отказаться от кое-каких составляющих большинства вероисповеданий, включая ислам, который он глубоко уважал.

— Итак, с какой целью вы здесь? — настаивал Разак.

— Я сотрудничаю с Археологическим управлением при Министерстве культуры Израиля. — Бартон старался сохранять невозмутимый вид. Он уже чувствовал, что согласие на эту работу было крайне дурной идеей. Гуппи попала в аквариум с пираньями. — Моя специальность — древние памятники Святой земли.

«А точнее, библейские древности», — про себя добавил он, однако озвучивать свою мысль счел неразумным.

— И я пользуюсь в этой сфере достаточным уважением, — сказал он вслух, завершив фразу уже мысленно: «И даже считаюсь знаменитостью».

Выпускник Оксфордского университета, заведующий отделом античности Лондонского музея, обладатель резюме, которое можно читать, как увлекательный роман, не говоря уж об участии в бесчисленных археологических раскопках в Иерусалиме и его окрестностях и регулярных статьях в «Библикэл археолоджи ревю» — вот послужной список Грэма Бартона. И как раз перед самым хищением Археологическое управление выдало ему щедрый денежный аванс за осуществление надзора за грядущей широкой кампанией по оцифровке материалов, которая каталогизирует все коллекции музеев Израиля. Бартон благоразумно решил не распространяться об этом сейчас.

Однако Фарух оставался непреклонен.

— Ваши верительные грамоты нас не впечатляют.

— Понятно. Но я могу сэкономить вам уйму времени, — добавил Бартон, не реагируя на открытую враждебность хранителя. — Более того, меня официально поддерживают СБИ и полиция Израиля. Мне сообщили, что вам требуется всесторонняя помощь в расследовании происшествия. Вот мое рекомендательное письмо. — Его тон стал более напористым и уверенным.

Фарух, встретившись глазами с Разаком, прочел в них недовольство израильтянами, их изворотливой тактикой.

— Мне сообщили, что инцидент имеет какое-то отношение к древней реликвии. — Бартон вознамерился заглянуть через плечо Разака.

Два мусульманина все еще пытались противостоять вторжению.

— Все говорит о том, что воры обладали точной информацией о расположении помещения, столь тщательно спрятанного под Храмовой горой. Вы с этим согласны? — Бартон продолжал напирать.

— Одну минутку. — Фарух поднял палец и жестом велел археологу ретироваться.

Со вздохом Бартон отступил назад, в мечеть. Политические сложности явно вызывали у него раздражение. Разак проводил англичанина взглядом.

— Странно. Интересно, они…

— Это грубое оскорбление! — Лицо Фаруха приблизилось к его лицу.

— А израильтяне сообщили вам об этом? — Разак понизил голос почти до шепота: — Нет. И я этого не допущу.

Разак глубоко вздохнул. Не по душе ему была идея позволить этому Бартону — скорее всего, человеку израильских властей — соваться в расследование такого деликатного дела. В конце концов, СБИ и израильская полиция уже потратили двое суток на осмотр места происшествия, не получив очевидных результатов. А теперь вдруг решили прислать непрофессионала и чужака? Вполне возможно, Бартон послан не просто для того, чтобы имитировать расследование. Никто не знает, каковы мотивы Израиля. Однако время работает не на Разака, к тому же его знание археологии и древностей, мягко говоря, ограниченно.

Фарух прошипел ему в ухо:

— Что скажете?

— У нас не так много времени. Поскольку Бартон утверждает, что является экспертом…

— И что?..

— Мне кажется, что израильтяне уже в курсе того, что здесь стряслось. Возможно, он предоставит нам кое-какую информацию. Хоть какую-то зацепку. В интересах всех сторон разрешить эту проблему как можно скорее.

— Разак… Доверие надо заслужить. — Фарух смотрел в пол. — Вы достойный человек. Но не все любят вас. Мы с вами — мы доверяем друг другу. Однако с этим Бартоном мы должны быть предельно осторожны. — Желая придать весомости последним словам, он воздел кверху указательный палец.

— Разумеется, но разве у нас есть выбор?

Фарух выдержал его взгляд.

— Вероятно, вы правы, — наконец уступил он, выразительно вздохнув. — Просто мне очень хотелось бы, чтоб он не был англичанином. — Хранитель выдавил улыбку. — Заберите у него рекомендательное письмо и проверьте его личность в полиции. Делайте, что сочтете необходимым. Я ухожу.

Выбравшись в мечеть, Разак взял письмо и велел англичанину дожидаться его возвращения, затем проводил Фаруха до лестницы.

— Глаз с него не спускайте, — напомнил Фарух, украдкой оглянувшись на Бартона.

Разак снял с себя пиджак и протянул его Фаруху, попросив забросить в офис. Он проследил взглядом за тем, как хранитель поднялся по лестнице и растворился в солнечном свете.

Закатав рукава рубашки, Разак достал мобильный телефон и набрал номер сотрудника полиции Израиля, подписавшего рекомендательное письмо. Два раза его переадресовывали, затем попросили подождать, заставив слушать какую-то песенку из израильской попсы. Наблюдая за тем, как Бартон меряет шагами пол мечети Марвани, Разак покачивался с пяток на носки, держа телефон на вытянутой руке как можно дальше, чтобы от техноритма этой песенки у него не разболелась голова. Через минуту раздались два отчетливых щелчка, за ними последовал гудок.

— Генерал Тополь слушает, — произнес гнусавый голос.

Разак приложил все усилия, чтобы в его почти безупречном английском не проскальзывал арабский акцент:

— Мое имя Разак бен Ахмед аль-Тахини. Я уполномоченный ВАКФ по надзору за расследованием происшествия на Храмовой горе.

— Так и знал, что вы позвоните, — без всякого выражения проговорил Тополь. — Я так понимаю, с мистером Бартоном вы уже познакомились?

Такая прямота ошарашила Разака:

— Познакомились…

— Хороший спец. Я как-то с ним работал. Весьма объективен.

Разак воздержался от комментариев:

— Вынужден сообщить вам, что его присутствие вызвало не слишком одобрительную реакцию ВАКФ. Мы понимаем необходимость участия вашего департамента, однако мистер Бартон переступил порог мечети без соответствующего разрешения.

— Приношу извинения, что не успели вам сообщить, — ответил Тополь, подавив зевок. — Но Грэм Бартон уполномочен действовать от нашего имени. В письме, которое у него с собой, все указано. Уверен, вы понимаете, что характер преступления вынуждает нас с вами играть две главные роли в расследовании.

— Но ведь он не следователь, а археолог, — возразил Разак. — К тому же израильская полиция уже осматривала место преступления.

— Ну да, наши люди были там, — согласился Тополь. — Однако целью преступления, похоже, был какой-то артефакт. Мы полицейские. Угон автомобилей. Квартирные кражи со взломом, убийства — это мы понимаем. А вот артефакты для нас — темный лес. Потому и решили, что следствию пригодятся познания Бартона в археологии.

Разак воздержался от ответа, по обыкновению предпочтя молчание конфронтации. Во время переговоров противная сторона частенько выбалтывала важную информацию только для того, чтобы заполнить паузу или избежать молчания. Пауза позволяла ему обдумать возражения.

Полицейский понизил голос, перейдя на заговорщический тон:

— Я так думаю, нам обоим следует на время забыть о наших разногласиях ради исполнения правосудия.

— Мои коллеги и я лично разделяем ваше беспокойство. Можем ли мы быть уверены в том, что информация будет храниться в тайне до завершения расследования?

— Даю вам честное слово. Мы ищем скорого и мирного разрешения проблемы. Сплетни разносятся, как пожар. Нюхом чую, скоро на нас свалится куча неприятностей.

— Понимаю.

— Удачи вам!

Отбой.

Разак повернулся к англичанину — тот стоял, сложив руки за спиной, и, насвистывая, любовался впечатляющим интерьером мечети.

— Все в порядке? — поинтересовался Бартон.

Разак кивнул и протянул руку:

— Добро пожаловать, мистер Бартон. Меня зовут Разак.

6

Ватикан

В конце тускло освещенного коридора располагалась лестница. Шарлотта Хеннеси и отец Донован спустились на два пролета по крутым ступеням и очутились в современном фойе дома Святой Марфы. Пройдя по мраморным плитам пола мимо бронзового бюста Папы Иоанна Павла II, они вышли на яркое полуденное солнце.

Шарлотта привыкла к сухому континентальному зною Финикса. Римская жара угнетала ее своей влажностью. К тому же приходилось подчиняться строгим требованиям ватиканского дресс-кода: руки, ноги и плечи должны быть постоянно прикрыты. Никаких шортов и блузок с короткими рукавами. Как в школе — никаких топов или блузок на бретельках. На следующие несколько дней запланированы брюки хаки и рубашки с длинными рукавами из плотной ткани. Дома она обычно заканчивала день, лежа в бикини на берегу пруда на заднем дворе своего ранчо в испанском стиле. По крайней мере, когда чувствовала себя достаточно хорошо. Шарлотта с прискорбием осознала, что здесь ей это не светит.

— Уверен, вы сейчас гадаете, для чего вас попросили приехать сюда, — заговорил отец Донован.

— Да, эта мысль приходила мне в голову, — вежливо ответила она.

— Ватикан искушен в вопросах теологии и веры, — начал объяснять падре. — Однако вы не слишком удивитесь, услыхав, что и в области естественных наук существуют некие пробелы, восполнить которые способны только мы. — Он улыбнулся с мягкой иронией.

— Что ж, это понятно.

«У священника мягкий характер», — подумала Шарлотта.

Его ирландский акцент действовал успокаивающе, и еще она отметила, что Донован постоянно жестикулирует, вероятно, побочный результат многолетней деятельности проповедника.

Они неторопливо миновали пьяццу Санкте Марте, обходя по боковым дорожкам вокруг апсиды собора. Шарлотта восхищалась ее мрамором и витражами.

— Взять, к примеру, меня, — продолжил падре Донован. — Prefetto di Bibloteca Apostolica Vaticana…^[9] Весьма причудливое название для должности смотрителя Ватиканской библиотеки. В моем ведении книги и история церкви. Должен признаться, что я не много знаю о вашей отрасли науки. Но когда увидел вас по телевизору, убедился, что именно вы поможете мне в осуществлении проекта, который меня попросили возглавить.

— Я, мягко говоря, удивлена тем, что моя скромная деятельность заинтересовала кого-то в Ватикане.

— Да, многие за этими стенами имеют свое субъективное мнение относительно генетических исследований. Я же предпочитаю придерживаться более широких взглядов.

— Приятно это слышать, — улыбнулась Шарлотта. — Так чем же именно мне предстоит заняться?

Священник ответил не сразу, а дождался, пока двое монахов, проходящих мимо них, не удалились на достаточное расстояние, и тихо проговорил:

— Мощи. — Он собрался было сообщить подробности, но вдруг передумал. — Лучше вам взглянуть своими глазами.

Направившись к северу по виале дель Джардино Куадрато, они прошли сквозь пышную зелень Ватиканских садов, мимо шикарной, выстроенной в стиле неоклассицизма шестнадцатого века виллы Пия IV.

Прямая улица проходила позади величественного Ватиканского музея. Шарлотта припомнила, как когда-то читала, что именно здесь, в бывшем дворце пап эпохи Возрождения, собрана богатейшая коллекция произведений искусств Ватикана. Это также было место, куда съезжались бесчисленные туристы со всех уголков мира, чтобы полюбоваться на самый известный городской экспонат — Сикстинскую капеллу, стены которой покрыты знаменитыми фресками, а потолок расписан самим Микеланджело.

Она чувствовала, что отец Донован еще не готов поделиться своей тайной. И хотя ее так и подмывало спросить, почему изучением мощей руководит библиотекарь, Шарлотта решила сменить тему.

— Как же здесь красиво! — вздохнула она, охватывая взглядом цветы, декоративные фонтаны и изумительную архитектуру Возрождения. — Как в сказке. И вы здесь живете?

— О да.

— И каково оно, жить здесь?

Священник поднял на нее глаза и усмехнулся.

— Ватикан — это наш дом, наш мир. Все, в чем я нуждаюсь, находится здесь, за этими стенами. Это нечто похожее на кампус колледжа.

— Вот как?

— Разумеется, за исключением ночной жизни, — добавил Донован со смехом. — Хотя, должен сознаться, у нас, конечно же, существуют свои эквиваленты студенческих взаимоотношений.

Они уже приближались к служебному входу музея. Неспешным шагом, менее чем за десять минут, Шарлотта и священник прошли метров шестьсот — почти всю страну в поперечнике.

7

Храмовая гора

Разак подвел англичанина к проделанной взрывом дыре и жестом предложил ему пройти внутрь.

Шагнув в пролом, Бартон быстро окинул помещение внимательным взглядом, анализируя обстановку.

Разак остался стоять у бреши, ему было не по себе от мрачной атмосферы подземелья.

Возбужденный и полный энергии Бартон, без колебаний стал излагать вслух свои соображения.

— В конце первого столетия до нашей эры царь Ирод Великий нанял ведущих архитекторов Рима и Египта для создания Храмовой горы. Грандиозное предприятие потребовало сооружения гигантской платформы, которая включала в себя твердую подстилающую породу на северной оконечности и расширялась к югу, а также мощных крепостных стен в том месте, где гора Мориа идет под уклон. — Бартон развернулся на месте, указав в противоположном направлении. — Вот почему в южной оконечности платформы вполне могли располагаться подземные помещения, как, например, то, в котором сейчас разместилась мечеть Марвани. И археологи с давних пор ведут спор о возможности существования аналогичных помещений под самой горой.

— Вы хотите сказать, что израильтяне знали о существовании потайной комнаты?

Понимая, что Разак будет выискивать любой повод для подозрений, Бартон очень осторожно подбирал слова. И хотя он знал, что израильские археологи проводили тепловое сканирование на Храмовой горе, показавшее наличие подземных аномалий, он был твердо уверен, что именно это помещение обнаружено не было.

— Вовсе нет. Убежден, если б это было так, ВАКФ уже знал бы об этом. — Англичанин не сомневался, что Разак не поверил ни единому его слову.

Бартон переключил свое внимание на каменные ковчеги. Он опустился на корточки, чтобы разглядеть получше, и передвигался так от одного к другому. Его возбуждение росло с каждым новым открытием.

Тем временем беспокойный взгляд Разака блуждал по каменным стенам.

— Так что же это за место?

Бартон выпрямился.

— Как я понимаю, мы сейчас находимся в древнееврейской крипте.

Разак крепко прижал к груди скрещенные руки. Сама мысль о пребывании в склепе, в царстве смерти, в компании душ неверных, лишала присутствия духа и усугубляла его дурные предчувствия. К тому же склеп еврейский! В этот миг помещение будто сделалось меньше. Ему стало душно.

— И похоже, ваши воры унесли одного из постоянных обитателей крипты. — Бартон передвигался фут за футом и сейчас указывал на прямоугольную вмятину в земле в конце ряда.

— По-моему, эти ковчеги слишком малы для того, чтобы быть гробами.

— Позвольте вам кое-что объяснить. — Археолог остановился и помедлил, собираясь с мыслями. — Древние евреи в процессе погребения — тахара — омывали тела усопших, покрывали цветами, травами, специями и маслами. Потом лодыжки, запястья и челюсти перевязывали, а на глаза клали две монетки. — Он приложил к глазам сложенные чашками ладони. — Наконец все тело оборачивали холстами и накрывали саваном.

После этой стадии, насколько было известно Бартону, приготовленное тело помещалось в длинную нишу, углубление в скале, или loculus.^[10] Здесь ниш не было, но вариации в дизайне гробниц не являлись редкостью, и сейчас он не хотел грузить Разака лишней информацией.

Пытаясь представить себе внутренние размеры ковчега, Разак никак не мог сообразить, как можно втиснуть тело в такой маленький объем.

— И все же я не возьму в толк…

Бартон вытянул руку.

— Прошу вас, — мягко прервал он. — Так вот, они верили, что тело должно искупить грех, пройдя через процедуру разрушения плоти. Поэтому родственники оставляли труп разлагаться в течение года, после чего вынимали кости и помещали их в священную каменную коробку — миниатюрный гроб, так называемый оссуарий.^[11]

Разак уставился на него. Исламский похоронный обычай — погребение в течение двадцати четырех часов в скромной гробнице, обращенной к Мекке, предпочтительно без гроба, — резко контрастировал с детально продуманным древнееврейским ритуалом.

— Понятно… — Разак потер пальцами подбородок.

— Такой способ погребения характерен для этого региона, — продолжил Бартон, — однако практиковался в течение очень непродолжительного периода: примерно с двухсотого года до нашей эры до семидесятых годов нашей. Это помогает нам довольно точно определить дату заложения оссуариев, даже не прибегая к новомодным исследованиям. Как видите, — Бартон указал наряд, — ковчеги достаточно большие, чтобы поместить расчлененный скелет.

— Зачем они хранили кости? — Разак полагал, что знает ответ, но хотел удостовериться окончательно.

— Древние евреи свято верили в возможное воскрешение, которое принесет им грядущий истинный Мессия.

Разак кивнул. Тела мусульман тоже дожидались Дня суда в могилах — это напомнило ему, сколько общих корней имели иудаизм и ислам.

— Тот самый Мессия, — добавил Бартон, — который, согласно иудейской вере, вновь выстроит третий и последний храм здесь, наверху. — Он поднял руку, показывая в направлении эспланады Храмовой горы.

— Этого никогда не будет, — с вызовом заявил Разак.

Другого ответа Бартон от мусульманина и не ждал.

— Ну, да… В общем, вся процедура являла собой приготовления к этому дню. Без костей воскреснуть не было никакого шанса.

— Оссуарий представляют собой какую-либо ценность?

— Смотря какие. Камень должен находиться в нетронутом, первозданном виде. — Бартон внимательно осмотрел остальные девять ковчегов. — Эти, похоже, сохранились превосходно: видимых трещин нет, плюс у всех крышки на месте. Надписи тоже могут быть очень важны. Зачастую резчик наносил на поверхность сведения о личности усопшего. Иногда же резьба делалась как украшение. Если она не повреждена и затейлива, ценность резко возрастает. — На раскопках в этом регионе Бартон повидал сотни однотипных ковчегов, и многие представляли собой более впечатляющее зрелище, чем эти. — А наши оссуарий выглядят весьма заурядными.

— И сколько может стоить один такой?

— Как вам сказать… — Бартон поджал губы. — На антикварном рынке цена может достигать шести тысяч фунтов или десяти тысяч долларов. Большая проблема в том, что не всякую древнюю находку сочтут редкостью. Чтобы продать ее по высокой цене, она должна быть в идеальном состоянии, при условии, что заинтересуются ей либо страстные коллекционеры, либо музеи. Однако в наши дни музеи предпочитают не приобретать экспонаты на антикварных рынках.

Разак уже начал привыкать к английскому акценту археолога.

— Отчего же? — спросил он.

— Востребованными являются артефакты, происхождение которых не вызывает никаких сомнений. Серьезному покупателю необходимо компетентное доказательство того, что находку подняли из определенного раскопа, подтверждающего ее подлинность. Земля и найденные артефакты вокруг археологического раскопа дают множество ключиков к разгадке возраста реликвии. Достаньте ее прямо из земли и… — Он пожал плечами.

Разак опустился на корточки. Столько информации сразу…

— Из ваших слов следует, что… поскольку ценность находится в прямой зависимости от доказательства происхождения артефакта, стоимость украденного отсюда оссуария на свободном рынке может быть совсем невысока?

— Совершенно верно, — кивнул археолог. — Стоимость также сильно зависит от репутации продавца. Если появляются какие-либо подозрения, цена оссуария существенно понижается, а это означает, что мы в состоянии исключить возможность участия в краже какого-либо музея или широко известного коллекционера. — Бартон посмотрел на сидящего на корточках мусульманина, гадая, следует ли и ему тоже присесть. Так и не решив, он остался стоять. — Ведь не исключены серьезные последствия. Должен также обратить ваше внимание на следующее: множество реликвий, найденных в Израиле в течение последних двух десятилетий, за которые музеи Европы заплатили непомерные деньги, оказались подделками.

— Получается, если кто-то выставит оссуарий на обозрение в какой-нибудь галерее, то зря потеряет время?

Бартон кивнул. Людские потери израильтян никак не соответствовали спорной рыночной стоимости реликвии.

— Так чего ради было прибегать к такой жестокости и шуму, чтобы украсть один-единственный оссуарий? — продолжал рассуждать Разак. — Почему не взяли все?

— Подмечено верно, — согласился Бартон. — Именно это нам с вами и предстоит выяснить. Мне необходимо изучить гравировки на оставшихся ковчегах, а также внимательно осмотреть усыпальницу, чтобы разобраться, кто был здесь захоронен. Подозреваю, что похитители точно знали, какой именно оссуарий им нужен, а его происхождение и подлинность их абсолютно не волновали. Но должен добавить, что участие в деле серьезных археологов исключено: они не взрывают стены мечетей.

Разак позволил себе улыбнуться.

— Сколько может весить один оссуарий?

— Килограмма двадцать два, плюс кости… Все вместе, думаю, около тридцати.

— А как его можно транспортировать?

— Да пожалуй, в стандартном контейнере. Только упаковочного материала надо побольше. Если вывозить из Израиля морем, то в порту содержимое контейнера подлежит таможенному досмотру. Мне, кстати, сообщили, что начиная с пятницы весь ожидающий отправки груз тщательно проверяется. Мышь не проскочит.

— И скорее всего, сразу же после происшествия СБИ перекрыла все автомобильные дороги, — добавил Разак. — Надеюсь, это воспрепятствует вывозу оссуария из Израиля.

— Да, но ведь полиция сообщила, что похитители использовали вертолет. — Бартон с недоумением посмотрел на Разака.

— Так утверждают свидетели, — кивнул Разак.

— Не хотелось бы констатировать очевидное, но разве они не пересекли границу на этом вертолете?

На лице Разака проявилось раздражение. Подобное соображение только что пришло ему в голову, но он даже думать не хотел о перспективах.

— Все может быть… — Мысль о том, что реликвия находится вне пределов досягаемости, просто пугала. Все это было так не похоже на его привычные обязанности, и Разак про себя клял ВАКФ за то, что его втянули в это дело. — А еще свидетели утверждают, что видели вертолет над Газой вскоре после похищения.

— Вот это уже совсем плохо.

— Не совсем, — мрачно возразил Разак. — Во всяком случае, до тех пор, пока этот вертолет не отыщется.

— И все же существует слабая вероятность того, что оссуарий по-прежнему в Израиле, — предположил Бартон.

— Очень слабая. — Поднявшись на ноги, Разак отряхнул пыль с брюк.

Чувствуя, что мусульманский чиновник подавлен, Бартон решил, что будет разумным изменить подход.

— Я, конечно, не эксперт в области криминалистики, — заговорил англичанин. — Но что-то мне подсказывает, что в оссуарии содержалось нечто более значительное, чем просто кости. Держу пари, воры знали наверняка, что именно. — Он примирительно положил руку на плечо Разак. — Мы обязательно докопаемся до истины. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы расшифровать надписи. — Почувствовав, что мусульманину жест неприятен, он убрал руку.

— Мистер Бартон, сколько времени вам понадобится?

— Не больше часа.

— Давайте начнем с самого утра, — предложил Разак. — Я и еще один из моих людей из ВАКФ, Акбар, встретим вас на верху лестницы. Он проводит вас вниз, и можете сразу приступать.

— То есть мне работать под его контролем?

Разак проигнорировал его слова.

— Понимаю, понимаю. — Бартон развел руками. — Я знаю, это место священно. И я не мусульманин.

«Спокойствие и никакой конфронтации», — напомнил себе Разак и спросил:

— Девять утра вас устроит?

— Конечно.

— Если я вдруг вам понадоблюсь… — Разак протянул англичанину визитку.

Бартон бросил взгляд на карточку. Только имя и номер мобильного телефона.

— Благодарю. Да, чтобы не было недоразумений, Разак… Политикой я не интересуюсь. Прошу вас, помните: я здесь, чтобы помочь вам. Тринадцать человек погибли в пятницу, и я уверен: то, что мы обнаружим здесь, поможет понять причину их гибели.

Разак дружелюбно кивнул, и оба стали выбираться из подземной усыпальницы.

8

Ватикан

На шумном грузовом лифте отец Донован и Шарлотта опустились в подвал, расположенный на один этаж ниже Ватиканского музея.

Когда двери разъехались, священник повел ее по широкому, залитому флуоресцентным светом коридору, и Шарлотте представилось, что они сейчас попадут в больницу. Звуки их шагов отдавались эхом от виниловых плиток пола и голых белых стен, по обе стороны бесконечной чередой тянулись двери.

«Наверное, кладовые», — подумала она.

— Нам туда, — сказал отец Донован, указывая на широкую металлическую дверь в самом конце коридора.

Священник провел магнитной картой по считывающему устройству на дверном косяке, щелкнул замок. Он открыл дверь и жестом пригласил Шарлотту войти.

— Это вам. — Донован протянул карточку. — Она также открывает дверь служебного входа в нерабочее время. Прошу вас, не потеряйте.

Шарлотта кивнула, убирая карточку в карман.

За порогом располагалась обширная лаборатория. Вдоль стен блестели стеклянными панелями стеллажи, приютившие самый разнообразный набор химических сосудов, бутылей и пробирок. Ниже располагались шкафы, в которых красовались всевозможные устройства, предназначенные для научных исследований, последнее слово современной электроники. Яркие галогеновые лампы освещали каждую поверхность, сверкающие металлом мощные рабочие установки, словно острова, высились тут и там посреди огромного помещения. Негромко и ровно гудели системы кондиционирования и очистки воздуха, удаляя пыль и вредоносные микроскопические примеси и одновременно поддерживая необходимые температуру и влажность.

Если Ватикан и не интересовался научными достижениями, то здесь, под землей, этого не ощущалось. Лаборатория была самым хорошо оборудованным рабочим местом, какое доводилось видеть Шарлотте.

— Новейшее «дополнение» к нашему музею, — с улыбкой пояснил Донован. — Никто из постоянно проживающих здесь его пока не видел.

— Да, впечатление производит.

— Наше собрание произведений искусства требует постоянного наблюдения и ухода, — продолжил падре, будто оправдываясь. — Множество мраморных скульптур, картин, гобелены… — Руки священника вновь пришли в движение, будто он читал проповедь. — Именно здесь мы будем приводить в порядок и ухаживать за самыми ценными экспонатами, чтобы будущие поколения смогли любоваться ими.

В дальней стене лаборатории открылась дверь, и на пороге появился мужчина средних лет. Увидев его, священник улыбнулся:

— Ah, Giovanni, come sta?

— Fantastico, padre. E lei?

— Bene, grazie.^[12]

На Шарлотту произвело впечатление, с какой легкостью ирландский священник перешел с одного языка на другой. Мужчина, одетый в ослепительно белый лабораторный халат, направился к Доновану, чтобы пожать ему руку. Карие глаза и седые волосы, приятное лицо с морщинками там, где их прочертила не сходящая с лица широкая улыбка.

— Доктор Джованни Берсеи, позвольте представить вам доктора Шарлотту Хеннеси, знаменитого генетика из Финикса, штат Аризона. — Донован опустил руку на плечо Шарлотты.

— Рад познакомиться с вами, доктор Хеннеси, — сердечно ответил Берсеи по-английски, с сильным акцентом.

Он протянул ей руку. Как и многие, видевшие Шарлотту Хеннеси впервые, он тоже был пленен ее изумительными зелеными глазами.

— Взаимно. — Она пожала его мягкую ладонь и тепло улыбнулась.

Жалея, что не может сказать что-то приятное по-итальянски, Шарлотта осознала, насколько она далека от совершенства, как и большинство ее знакомых-американцев, когда дело касалось лингвистических навыков, хотя в Финиксе она прошла элементарный курс по испанскому языку.

— Доктор Берсеи очень много помогал нам в прошлом, — сообщил ей отец Донован. — Он антрополог, его специализация — культура Древнего Рима.

— Как интересно!

Шарлотта тут же попыталась мысленно сопоставить, как их абсолютно разные области науки могут дополнять друг друга. Тревога по поводу реликвии, которую обещал ей показать Донован, усилилась.

Донован вытянул перед собой руки, будто обнимая невидимую чашу.

— К сожалению, мне сейчас необходимо отлучиться на часок, получить то, что дожидается нас на вокзале Термини. Хотелось бы, чтобы к моему приходу вы успели познакомиться поближе.

— Конечно, — сказала Шарлотта, глядя на Берсеи, которому, похоже, пришлось по душе предложение священника.

Уже в дверях отец Донован добавил:

— Я не прощаюсь. Очень скоро мы с вами встретимся.

Он вышел. Шарлотта повернулась к Берсеи и озадаченно спросила:

— Вы что-нибудь поняли?

— Увы. — Антрополог пожал плечами. — Должен признаться, я немного заинтригован. В прошлом я весьма плодотворно потрудился на благо Ватикана, но секретных соглашений не подписывал ни разу. Вы, полагаю, тоже?

— Да. И мне все это показалось странным.

Три страницы юридических оговорок, проштампованные папской печатью и заверенные нотариусом Ватикана. Было очевидно, что степень секретности проекта куда серьезнее, чем формальное требование о неразглашении договора. Шарлотта поборола искушение поинтересоваться гонораром, решив, что это покажется неуместным. Олдрич не сказал, сколько именно денег было перечислено на корпоративный счет БМТ, но она догадывалась, что сумма очень и очень значительная.

— Но вот с кем мне не доводилось работать в паре, так это с генетиком, — озадаченно продолжил Берсеи. — Нет-нет, только не подумайте, что я жалуюсь, — быстро добавил он.

— Вы живете в Риме?

— В двух километрах отсюда. На работу езжу на своей «веспе».^[13] — Он многозначительно поиграл бровями.

— Надеюсь, вы осторожны. — Шарлотта рассмеялась. — Мне показалось, что здесь все так носятся…

— Самые безбашенные водители в Европе.

— Расскажите, пожалуйста, какого характера работой вы занимались здесь прежде?

— О, несколько разного типа проектов, — ответил антрополог. — Полагаю, что могу гордиться своими работами по древним катакомбам Рима. Комиссия Ватикана осуществляет надзор за катакомбами, так что я частенько взаимодействую с ней. Но в сам Ватикан меня вызывают редко. Страшновато, правда?

— Да уж, — согласилась она. — А охраны здесь сколько!

— Значит, вы генетик? Звучит интригующе. И в духе времени.

— Я в основном занимаюсь исследованием генома человека: анализируя структуру клеток и ДНК, определяю генетические пороки, дефекты, которые могут стать причиной заболеваний.

Берсеи погладил подбородок:

— Как все-таки удивительно совершенен человеческий организм!

— Я всегда восторгалась им. С самого детства.

— Что ж, доктор Хеннеси, я не совсем понимаю, почему судьба свела нас вместе, но с нетерпением жду, когда мы с вами приступим к работе.

— Спасибо. Пожалуйста, зовите меня Шарлоттой.

— Пойдем. — Он жестом пригласил ее пройти с ним в заднюю комнату, из которой появился. — Подберем вам халат. Наверняка отец Донован захочет начать сразу, как только вернется.

9

Иерусалим

Расставшись с археологом, Разак нашел Фаруха в той же комнате, где накануне днем проходило совещание ВАКФ. Хранитель только что закончил телефонный разговор и положил трубку.

— Ну и как вам Бартон? — Фарух устало опустился на стул.

— Похоже, он знает, о чем говорит.

— Тополь звонил. — Фарух кивнул на телефон. — Извинялся, что не сообщил нам заранее. Обещал отозвать Бартона, если мы будем им недовольны. Я сказал ему, что переговорю с вами.

Разак понял, что Фарух намеревается переложить на него ответственность за действия Бартона.

— Думаю, мы можем ему доверять. Он уже поделился со мной ценной информацией.

— Так что, передать Тополю, что мы с англичанином сработаемся?

— И тем самым продемонстрируем наши честные намерения, — дополнил Разак. — В конце концов, это в интересах обеих сторон. Сотрудничество с израильтянами уменьшит подозрения и отсрочит возможные вооруженные выступления.

— Только не забывайте: за ним нужен глаз да глаз, — повторил Фарух. — Он знает, что украдено?

— Знает. Оссуарий.

— Ковчег с мощами? Столько шума из-за такой немудреной вещи?

— То-то и оно. — Разак покачал головой. — Бартону потребуется время, чтобы определить, что именно было в том оссуарии. Завтра утром он приступит к более детальному исследованию склепа.

— Понятно.

— Есть что-нибудь новое о вертолете?

Фарух помотал головой.

— До тех пор пока не прояснится суть произошедшего, — сказал Разак, — нам надо запросить копии деклараций всех экспортных грузов в портах, начиная с Тель-Авива, за последние три дня. Также проверить аэропорты. По словам Бартона, груз должен быть весом около тридцати пяти килограммов. Габариты тары примерно метр длиной и две трети метра в ширину и высоту. Это сузит круг поисков.

— Я запрошу копиигрузовых документов для воздушного, железнодорожного и водного транспорта, — пообещал Фарух без особого энтузиазма.

Надев очки, он сделал пару беглых записей в блокноте.

— А контрольным пунктам на дорогах — им всем можно доверять?

— Бросьте, Разак. — Фарух скривился. — Да когда ж они заслуживали доверия? Тем не менее весь автотранспорт тщательно досматривается. Только я очень сомневаюсь, что они будут так рисковать, вывозя груз из Израиля на машине.

— Думаете, его вывезли из страны на вертолете? — Тот факт, что Бартон сам озвучил эту идею, заставил Разака отнестись к ней более серьезно.

— В Израиле его следов пока не обнаружено, так что, похоже, вертолет уже не найдут. Кстати, — чуть помедлив, продолжил Фарух, — полиция занимается сигналом, поступившим от домовладелицы из Еврейского квартала. Некто снял у нее комнату, где проживал в компании с несколькими мужчинами, которые, как ей показалось, были членами туристической группы. Так вот, в пятницу вечером, незадолго до захода солнца, все они исчезли. Ее прислуга дала согласие завтра с утра прийти в полицию и составить фоторобот.

— Думаете, это зацепка?

— Может быть. Вот только странно, что женщине этой понадобилось целых три дня, чтобы объявиться. — Фарух заглянул в свой блокнот. — Комната была снята на имя Дэниела Марроне. На это же имя был взят в аренду фургон, который нашли брошенным на дороге Ха-Офель. Неудивительно, если окажется, что имя вымышленное. Израильтяне также провели баллистическую экспертизу, — продолжил он. — Похитители были вооружены штурмовыми винтовками «ХМ8» — оружием далеко не простым, выпускаемым фирмой «Хеклер и Кох» по заказу вооруженных сил США.

— Занятно…

Израильские криминалистические лаборатории никогда не переставали удивлять Разака. Постоянно совершенствуя национальную безопасность, израильтяне вбухали мощные инвестиции в современные технологии по борьбе с терроризмом, включая создание постоянно обновляемой базы данных с подробными характеристиками каждой изготовляемой в мире единицы оружия.

— Вот только большого прока в этой информации я не вижу. — Разак нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— Бартон говорит, что оссуарий может стоить всего несколько тысяч долларов.

— Хм… — Фарух обдумал услышанное. — Ну что ж, пока наша реликвия вне досягаемости, давайте подождем и посмотрим, что нам расскажет археолог.

10

Рим

На широкой бетонной дорожке грузового терминала вокзала Термини молодой грузчик возился с громоздким деревянным ящиком, пытаясь перекантовать его на ручную тележку.

— Tananai! — резко окликнули его по-итальянски. — Ну-ка, поаккуратней!

Жмурясь от яркого солнца, грузчик поднял глаза, чтобы посмотреть, кто обозвал его болваном. На фоне новенького терминала из стекла и бетона стоял высокий, крепко сбитый мужчина с надменной физиономией, одетый в хлопчатобумажные брюки и белую рубашку. Мускулистый незнакомец был не из тех, с кем следовало вступать в словесную перепалку.

— Хорошо, синьор…

С трудом вывернув с оживленной Виа Джованни Джолитти, припарковался у поребрика белый микроавтобус «фиат». Отец Патрик Донован выскочил из машины и поспешно направился навстречу Конти.

— Все в порядке?

— Будет в порядке, если грузчики научатся работать.

Юноша-грузчик закатил глаза, повернув лицо так, чтобы нервный итальянец его не увидел.

Конти неодобрительно разглядывал священника.

— Вас что, заставляют носить такой наряд? Специально, чтоб привлекать внимание, черт побери? — Он взглянул на номера машины. Они принадлежали не Ватикану. Хотя бы в этом Донован не напортачил.

Священник пожал плечами и тяжко вздохнул. На мгновение Конти задержал взгляд на лысом черепе Донована, сверкающем под солнцем.

— Вам следовало бы намазать эту штуку каким-нибудь лосьоном, вдруг я ослепну ненароком.

Грузчик рассмеялся. Священник не разделил его радости.

— Сделайте хоть что-нибудь полезное, откройте двери, — велел Конти Доновану.

Тот молча прошел к задней части микроавтобуса.

«Ну и наглец», — подумал он.

Хотя ничего иного от нанятого Ватиканом боевика он и не ожидал. Падре претила сама мысль работать с Конти — вором и убийцей. Он чувствовал себя оскверненным, но помнил, как важно было завершить это дело. Столько поставлено на карту! И если ради дела необходимо общаться с такими вот людьми, что ж…

— Ну-ка, отвали, — грозно буркнул Конти.

Оттолкнув грузчика, он подошел к тележке сзади и поднял с нее груз, на мощной руке рельефно взбугрились перевитые жилами мускулы.

В душе Конти все еще не улеглось раздражение, накопившееся на обратном пути. Если захват и вывоз секретного груза из Иерусалима оказались довольно нервной процедурой, то двухдневное путешествие по штормящему Средиземному морю было не лучшим ее продолжением. Точками наивысшего накала стали морская болезнь и конфликт с Дугом Уилкинсоном. После солидной пьянки этот сопливый придурок вытащил Конти на кормовую палубу, чтобы поговорить «по душам» о пуле, попавшей в его правую руку.

— Господи боже, ведь была же здоровая рука! — негодовал Уилкинсон. — Теперь, черт возьми, гангрену подхвачу. И ты заплатишь мне втройне, понял? И это будет только справедливо, — ревел Дуг, язык его заплетался.

Это было справедливо до того момента, как Конти оглушил его и выкинул за борт. Акулам на радость.

Так что после всего этого идиотизма совсем не хотелось, чтобы какой-то прыщавый грузчик грохнул ящик на землю.

Конти скатил тележку с тротуара и, подрулив к задним дверям микроавтобуса, махнул рукой Доновану, чтобы тот помог поднять груз в машину. Аккуратно разместив в салоне ящик, Конти захлопнул двери и вернул тележку грузчику. Чаевых не дал.

Тем временем Донован забрался на водительское сиденье и завел двигатель, однако у Конти на этот счет были свои планы. Вздохнув, он подошел к окну со стороны водителя и махнул Доновану, веля вылезти из машины.

В недоумении священник выбрался из-за руля.

— Когда здесь я, ваше место — там, — резко сказал итальянец, указав на пассажирское сиденье. — Живо.

* * *

Пробираясь сквозь паутину римских улочек на юг, в сторону набережной Марцио, микроавтобус двигался вдоль берега сверкающего под солнцем Тибра. Донован смотрел в окно, пытаясь успокоиться, но мысли его с мучительным постоянством кружили вокруг деревянного ящика в задней части салона — он надеялся и молил Бога о том, чтобы его содержимое оказалось подлинным. Только ученые, к услугам которых решил обратиться Ватикан, в состоянии внести определенность.

Последние три дня священник пристально следил за новостями из Иерусалима. Каждый раз, когда падре слышал о жертвах, ему становилось худо и он покаянно просил у Господа прощения за то, что позволил этому случиться. Ведь Донован пытался предложить более дипломатичные способы добыть реликвию, однако от него просто отмахнулись. От политических манипуляций, на которые он насмотрелся за свое двенадцатилетнее пребывание в Ватикане, пришел бы в ужас сам Макиавелли.

За пятнадцать минут, прошедших с тех пор, как они отъехали от Термини, Конти едва проронил пару слов.

«Конечно же, первое впечатление частенько бывает обманчивым», — размышлял Донован, окидывая быстрым взглядом погруженного в себя наемника.

Священник отвернулся к окну. Его взгляд привлек ослепительно белый купол собора Святого Петра, вздымающийся на западном берегу Тибра, словно снежная вершина, — сердце Ватикана, маяк, видимый отовсюду в Риме. В 1929 году фашистский диктатор Бенито Муссолини дал полные права и эксклюзивный суверенитет руководящему органу Ватикана — Святейшему престолу. Так это место стало самой маленькой в мире независимой страной, государством в государстве. Отсюда верховный католический правитель Римский Папа и его доверенные советники, Коллегия кардиналов, управляют душами более миллиарда верующих по всему свету и строят дипломатические отношения Ватикана почти с двумястами странами мира.

Конти пересек мост Сант-Анджело и направил машину вокруг мощных бастионов расположенного на берегу замка Сант-Анджело.

Выехав на Борго Пио, «фиат» приблизился к воротам Святой Анны — одному из двух охраняемых автомобильных проездов в стене пятнадцатиметровой высоты, образующей трехкилометровую ограду вокруг 109 акров комплекса Ватикана. Микроавтобус остановился в хвосте небольшой вереницы автомобилей, ожидающих разрешения на проезд от швейцарских гвардейцев.

— Придурки, вырядили их, как клоунов, — хмыкнул Конти.

Обычной одеждой швейцарских гвардейцев Ватикана были голубые мундиры и черные береты, но именно благодаря своей официальной униформе их прозвали самой красочной армией в мире: мундир шестнадцатого века в пурпурно-желто-синюю полоску и панталоны в тон ему, красные нарукавные манжеты и белые перчатки.

Что-либо объяснять Конти о значении традиций не имело смысла, и Донован промолчал, наблюдая, как чуть поодаль гвардейцы входили и выходили из своих казарм, расположенных в помещении у ворот. Опасаться было нечего, но, как только охрана махнула, чтоб они подъезжали, сердце его ни с того ни с сего зачастило.

Конти плавно взял с места, собираясь пересечь границу Ватикана. Гвардеец знаком велел ему остановиться, проверил номера машины, затем, обойдя ее, подошел к окну Конти.

— С какой целью следуете? — строго спросил он на итальянском.

Конти ухмыльнулся.

— Если вам так интересно, — жеманно ответил он, — спросите лучше у него. — Конти откинулся на спинку сиденья и указал на священника.

Гвардеец быстро взглянул на отца Донована.

— Все в порядке, он со мной, — кивнул Донован.

— Хорошо, падре, — ответил молодой гвардеец, вновь с подозрением взглянув на Конти. — Доброго вам дня. — Отступив на шаг, он махнул им, разрешая проезд.

— Вот клоуны, — вздохнул Конти. — А этот пацан еще даже не бреется. Они еще более жалкие, чем израильтяне.

Донован поежился. Ему было не по себе от грубости этого человека, и он глубоко сожалел, что кардинал Карло Сантелли — Segretaria di Stato, или Государственный секретарь Ватикана, — доверил этому безжалостному наемнику столь важное задание. Ходили слухи, что кардинал Сантелли являлся вдохновителем многочисленных ватиканских скандалов. Но похоже, никто в папской курии, включая и Сантелли, ничего не знал о Сальваторе Конти, если только это его настоящее имя. Кое-кто полагал, что это вышедший на пенсию оперативник итальянских спецслужб.

Со слов Сантелли, достоверной информацией о Сальваторе Конти были лишь его надежность и имеющий прямое отношение к его миссии двадцатичетырехзначный номер счета в банке на Каймановых островах.

«Один Господь ведает, сколько счетов у такого человека, как Конти», — подумал Донован.

Судя по тем суммам, которые были выделены на услуги ученых, Сантелли явно не скупился на расходы — будь то деньги или человеческие жизни — ради успеха этого проекта.

«Фиат» покатил по мощеной мостовой улочки, идущей позади папского дворца, через небольшой комплекс из приземистых зданий почты, водоприемника и телетрансляционной широковещательной станции. Следуя указаниям Донована, Конти направил машину в короткий туннель, выходивший на узкую дорожку, что вилась вокруг величественного комплекса Ватиканского музея.

Наемник остановил микроавтобус у служебного входа и немедля погрузил секретный груз на компактную тележку. Священник проследовал за ним в лифт и далее — на один этаж вниз.

Войдя в лабораторию, Конти припарковал тележку у стены. Отец Донован появился на пороге в тот момент, когда подошли двое ученых.

— Большое спасибо, что дождались, — сказал отец Донован по-английски. — Доктор Джованни Берсеи, доктор Шарлотта Хеннеси. — Он указал рукой на наемника. — А это Сальваторе Конти. — Слишком многое скрывалось за именем этого убийцы, так что Донован решил ограничиться кратким представлением.

Держась на почтительном расстоянии, Конти выпрямился, уперев руки в бока. Глаза его мгновенно прицепились к Шарлотте, блуждая вверх и вниз по ее телу и пытаясь оценить то, что скрыто под лабораторным халатом. Затем он ухмыльнулся:

— Будь моя докторша такой, как вы, я бы раз в неделю ходил на прием.

Шарлотта натянуто улыбнулась и переключила внимание на громоздкий деревянный ящик.

— Это оно и есть? — спросила она Донована.

Явно сбитый с толку грубостью Конти, священник кивнул:

— Да. Думаю, нам следует прямо сейчас открыть ящик. — Он выжидательно посмотрел на Конти.

— Ты, божий человек, вроде не калека, — проворчал тот. — Так что давай помогай. — Он наклонился и подхватил с тележки монтировку.

11

Деревянный ящик для транспортировки представлял собой прочный четырехфутовый куб с наклейкой «Евростар Италия» на крышке. Конти орудовал с одной стороны крышки, поддевая ее рывками монтировки вверх-вниз, а Донован придерживал, чтобы она не отлетела и не повредила новенькое лабораторное оборудование.

«Как дрожат руки у отца Донована, — подумала Шарлотта, — он словно опасается, что контейнер может оказаться пустым. Да еще, похоже, этот тип, Конти, расстроил его…»

Менее чем через тридцать секунд Конти сорвал крышку. Отец Донован осторожно положил ее на пол.

Коротко глянув на багажную этикетку, Джованни Берсеи сразу же обратил внимание на название порта отправки, напечатанного крупным жирным шрифтом: «ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ СТАНЦИЯ БАРИ». Бари — город на восточном побережье, привлекающий туристов тем, что, во-первых, там якобы хранятся мощи святого Николая, а во-вторых, в его морском порту базируются большие океанские яхты состоятельных итальянцев.

Внутренность ящика была покрыта толстыми слоями пузырчатой упаковки.

— Надо снять эти две боковые панели, — велел Конти, показав на одну рядом с собой, а затем на другую, ту, что была ближе к Берсеи.

Берсеи шагнул вперед и потянул панель вверх — она легко скользнула по направляющим и открыла то, что находилось внутри. Шарлотта подошла поближе.

— Не стесняйтесь, срывайте все, — скомандовал Конти обоим ученым, имея в виду толстые слои упаковки.

Как только Шарлотта убрала последний слой полиэтилена, пальцы ее коснулись твердой ровной поверхности голубоватого пластика, холодного и гладкого.

Потирая руки, Донован обвел всех взглядом.

— Ну что ж, давайте отнесем его к рабочей установке, — предложил он Берсеи. — Доктор Хеннеси, не могли бы вы подстелить вот этот резиновый коврик? — Он показал на лист толстой резины, прикрывавший ближайший столик.

— Конечно. — Шарлотта заметила, что Донован явно успокоился.

Она накрыла стол ближайшей рабочей установки листом резины, в то время как Конти подкатил к нему тележку.

Повинуясь знаку Конти, Берсеи опустился на корточки и взялся за углы предмета. Он казался твердым, словно камень.

— Сколько в нем веса?

Глаза Конти встретились с его глазами.

— Тридцать три килограмма. Поднимаем по счету «три». — Наемник дал отсчет, и они подняли груз на руках.

На полпути пальцы Берсеи вдруг скользнули по пластиковой оболочке, и ноша резко накренилась. Шарлотта метнулась на помощь, но Конти успел просунуть руку и удержать груз.

— Так не пойдет, док, — сверкнув глазами на Берсеи, сказал по-итальянски Конти. — Давайте-ка вместе.

Он кивком скомандовал итальянцу продолжать, и они переложили груз на резиновый коврик.

— Если у вас все, — проворчал Конти, — то я пошел. Мне необходимо выпить.

— Да, мистер Конти, дело сделано, — ответил Донован, изо всех сил пытаясь сохранить любезный тон. — Благодарю вас.

Прежде чем уйти, Конти повернулся лицом к священнику, оказавшись спиной к ученым. Он приложил палец к своему левому глазу, затем навел его на отца Донована. Его послание было недвусмысленным: «Помни, я буду следить за тобой». И ушел.

Обернувшись к ученым, Донован почувствовал, как на лице проступили капельки пота.

— Это было самым тяжелым этапом. А теперь давайте снимем пластик.

— Секундочку, — сказал Берсеи. — По-моему, прежде чем разворачивать, надо все это убрать. — Он указал на пустой ящик, оставшийся на тележке, щепки и обрывки упаковки.

— Да… Конечно, — неохотно согласился Донован.

Он столько ждал этого момента…

Через десять минут лаборатория вновь приобрела опрятный вид: тележку с аккуратно сложенной упаковкой выкатили в коридор, пол подмели, пропылесосили и протерли мокрой тряпкой.

Берсеи скрылся в задней комнате. Через несколько секунд он появился со свежим отпаренным халатом в руках и протянул его Доновану:

— Наденьте это.

Халат на Доноване сидел отвратительно.

— А еще вот это. — Шарлотта протянула падре упаковку латексных перчаток. — Терпеть их не могу, но загрязнять образец нельзя.

Оба ученых достали и натянули перчатки, а затем надели стерильные маски и шапочки.

Шарлотта вынула из ящика стола прецизионный нож и передала Доновану.

— На правах хозяина…

Глубоко вздохнув, хранитель ватиканской библиотеки кивнул, взял нож и начал разрезать пластиковую упаковку. Когда он наконец это проделал и раздвинул пластик, его глаза буквально загорелись от изумления.

12

Отец Патрик Донован пожирал глазами то, что находилось перед ним. Всего несколько недель назад он обнаружил удивительный манускрипт, на древних пергаментных страницах которого была запечатлена хроника происхождения этой изумительной реликвии с подробными рисунками и картами тайного места ее упокоения. Он пытался представить себе, как мог выглядеть этот оссуарий, но увиденное оказалось для него полной неожиданностью. Поразительно!

Джованни Берсеи кружил вокруг ковчега, не сводя с него глаз.

— Перед нами погребальный контейнер-оссуарий. — Голос его приглушала маска.

По рукам Шарлотты побежали мурашки.

— Надеюсь, внутри не Санта-Клаус, — едва слышно пробормотал Берсеи.

— Что? — Шарлотта озадаченно взглянула на него.

— Ничего, ничего.

Купаясь в лучах двух галогеновых ламп, украшенные орнаментом поверхности оссуария будто бы оживали. На фронтальной и задней гранях были изящные розетки и штриховые узоры — но не выбитые на поверхности, а сделанные с помощью вкраплений кусочков мягкого камня. Короткие боковины остались плоскими, одна без украшений, на другой виднелось незатейливое рельефное изображение дельфина, обвившегося вокруг трезубца.

Этот образ моментально приковал внимание Шарлотты.

— Отец Донован, что означает этот символ? — тихо спросила она.

Все еще пытаясь успокоиться, Донован пригляделся к изображению, затем покачал головой:

— Я точно не знаю…

Слова его нельзя было назвать абсолютной ложью. Но — и это крайне важно — символ полностью совпадал с подробным описанием оссуария, найденным им в манускрипте.

Доктор Берсеи наклонил голову ниже.

— Какой красивый.

— О да! — согласился Донован.

Искусная инкрустация оссуария завораживала, она далеко превосходила красотой все реликвии Святой земли, которые приходилось исследовать ученому. Работая с мягким известняком с помощью стилуса, резчик изваял шедевр. Не видно было ни трещин, ни изъянов. Декоративная работа с легкостью соперничала с творениями искусных римских скульпторов — лишь одно это делало стоявшую перед ними реликвию уникальной.

Берсеи провел пальцем в перчатке по тонкой щели вдоль края крышки.

— Запечатано. — Он осторожно нажал на заливку. — Скорее всего, воск.

— Да, вижу, — подтвердил Донован.

— Это добрый знак. Велики шансы, что содержимое осталось нетронутым, — добавил Берсеи.

— Давайте откроем его, — предложил Донован. — И тогда детально обсудим анализы, которые вам предстоит провести.

Хеннеси и Берсеи переглянулись. Оба поняли: вот то, что объединит их, на первый взгляд такие разные науки. Вскрытие запечатанного погребального ковчега означало только одно.

Труп.

* * *

Шарлотта и Берсеи орудовали прецизионными ножами, внимательно глядя на ковчег через защитные очки «Ораскоптик», оборудованные откидными миниатюрными бинокулярами. Они пытались вскрыть восковую пломбу, которая, несмотря на свою древность, крепко держала крышку оссуария.

— А разве нельзя просто расплавить воск? — поинтересовался Донован.

Берсеи покачал головой:

— Нельзя нагревать камень. Он может треснуть или изменить цвет. Да и воск потечет, испортит содержимое.

Шли минуты, и единственным нарушавшим тишину звуком, кроме глухого гула вентиляции, был звук двух лезвий, осторожно царапающих восковую пломбу оссуария.

Священник наблюдал за учеными, отойдя чуть в сторону. Мысли его беспорядочно метались между удивительными тайнами, которые, как пророчил манускрипт, хранил этот оссуарий, и перестрелкой в Иерусалиме, унесшей столько жизней. Возможно, ему станет чуточку легче лишь тогда, когда он своими глазами увидит содержимое.

Сделав последние надрезы, Берсеи глубоко вздохнул.

— Почти готово. — Итальянец практически лежал поперек стола, доскребая шов задней стенки ковчега.

Шарлотта закончила переднюю стенку и стянула перчатки. Несколько секунд спустя Джованни Берсеи положил нож и сделал то же самое.

— Готовы? — спросил Берсеи Шарлотту и священника. Донован кивнул и подошел к столу.

Двое ученых заняли позицию с разных сторон оссуария. Засунув пальцы под края крышки, они стали равномерно тянуть ее вверх, одновременно слегка расшатывая осторожными движениями, чтобы расцепить хватку остатков воска. Когда древняя пломба поддалась, раздался легкий хлопок, а за ним шипение вылетающего на свободу газа. Даже сквозь маски они почувствовали едкий запах.

— По-видимому, миазмы, — предположил Берсеи. — Побочный продукт разложения кости.

Все трое обменялись взглядами.

Донован с трудом сглотнул и взволнованным жестом предложил им продолжить.

Джованни и Шарлотта сняли крышку и опустили ее на резиновый коврик.

13

Подтянув поближе конструкцию, напоминающую большую настольную лампу, Шарлотта повернула ее так, чтобы свет падал прямо в темный провал полости открытого оссуария.

Улыбка отца Патрика Донована была видна даже под хирургической маской, широкая, от уха до уха. Глазам его предстала покоящаяся в ковчеге аккуратно сложенная горстка человеческих останков.

Шарлотта первой протянула руку и провела кончиками пальцев вдоль бедренной кости.

— Форма у них просто удивительная.

Про себя она подумала, что хотела бы, чтоб ее кости выглядели так же хорошо, когда придет ее время. То, что ее вызвали с другого конца света для этого, показался сейчас жестокой шуткой. Но в конце концов, единственным ее спасением от страшных прогнозов была работа. И хватит об этом!

Заинтригованный Берсеи резко обернулся к Доновану:

— Чьи это останки?

— Полной уверенности у нас нет… — Хранитель библиотеки старался не смотреть доктору в глаза. — Именно это и явилось причиной вашего приезда: надо помочь установить подлинность и идентичность скелета. Как я говорил недавно, Ватикан не обладает профессиональными ресурсами для анализа такого уникального артефакта. Вот почему вас обоих пригласили. — Руками в перчатках он деликатно коснулся края оссуария и вновь загляделся на останки. — У нас есть причина верить, что эта удивительная реликвия может помочь нам более глубоко понять исторический контекст Библии.

— Каким именно образом? — спросила Шарлотта. Она предпочитала, чтобы с ней говорили прямо.

Взгляд Донована буквально прилип к костям.

— Этого мы не узнаем до тех пор, пока не установим возраст образца, не определим причину смерти методами судебной экспертизы и не попробуем воссоздать внешний вид.

Берсеи замер в нерешительности, чувствуя, что те же чувства обуревают и Шарлотту. Священник что-то недоговаривал.

— Большая часть успеха в изучении памятников древности кроется в знании особенностей их происхождения. Вам известно что-то конкретное об этом оссуарий? Откуда он взялся? Из археологического раскопа?

Донован покачал головой и, наконец подняв на них глаза, выпрямился.

— Нам предоставили кое-какие данные. Вы же понимаете, с такой находкой необходимо обращаться крайне осторожно, поскольку стоимость ее высока.

На лице Шарлотты застыло недоумение. Они заманили сюда двух видных ученых для подтверждения подлинности останков, заставив их подписать документ о неразглашении. Очевидно, Ватикан твердо убежден, что оссуарий и его содержимое подлинные. Иначе ради чего они взвалили на себя такие сложности и расходы?

— Мы проведем всестороннее исследование, — заверил священника Берсеи. — Комплексный лабораторный анализ. Физическую реконструкцию. Все, что полагается. — Он перевел взгляд на Шарлотту.

— А я сделаю радиоуглеродный анализ и составлю обобщенный генетический профиль, — добавила она. — Фантастический экземпляр. Насколько я могу судить по первому впечатлению, вы сделали прекрасное приобретение. Уверена, что результаты будут потрясающие.

— Замечательно! — явно довольный, воскликнул Донован. — Пожалуйста, дайте мне знать, когда будете готовы доложить о полученных результатах. Если это возможно, я хотел бы в течение ближайших нескольких дней представить предварительный доклад.

Ученые переглянулись.

— Договорились, — сказал Берсеи.

Донован снял перчатки, маску и халат.

— Прошу вас держать меня в курсе дела. Связаться со мной можно по интеркому, — он указал на маленькую панель управления у входа, — или позвонить по местному телефону два-один-один-четыре. — Донован взглянул на свои часы, они показывали двенадцать минут седьмого. — О, уже поздно. Давайте считать этот день полноценным рабочим днем, а завтра с утра вы приступите к работе с новыми силами. Скажем, часов в восемь?

Шарлотта и Берсеи кивнули.

— Доктор Хеннеси, вам не довелось осмотреть собор, когда вы приехали? — поинтересовался священник.

— Нет.

— Будучи в Ватикане, в первую очередь надо взглянуть на его сердце и душу. Это ни с чем не сравнимо. Многие говорят — это словно заглянуть на минутку в рай.

— Он прав, — поддакнул Берсеи.

— Хотите посмотреть прямо сейчас?

Глаза Шарлотты загорелись:

— Если у вас найдется для меня время, я с удовольствием.

— Скоро уже закрытие, так что посетителей не должно быть много. Джованни, не составите нам компанию?

— Простите, но я должен вернуться домой, к жене, — застенчиво отказался итальянец. — Она обещала приготовить на обед оссобуко.^[14] — Берсеи наклонился к Шарлотте и прошептал достаточно громко, чтобы Донован услышал: — Вы в хороших руках. Лучшего гида вам не сыскать. Никто не знает Ватикан так, как он.

14

Над западной частью Рима заходило солнце. Нежный ветерок шевелил листву кипарисов. Легко шагая рядом с отцом Донованом, Шарлотта наслаждалась благоуханием сада, казалось впитавшим ароматы всех цветов мира.

— А скажите, доктор Хеннеси, теперь, когда вы увидели мощи, что вы думаете о нашем проекте?

— Признаться, это не совсем то, что я предполагала. — Шарлотта недоговаривала. Человеческие останки показались ей не совсем типичным приобретением Ватиканского музея. А смотритель библиотеки — не вполне подходящей кандидатурой для коллекционера такого рода вещей. — Хотя… я была приятно удивлена, — добавила она. — Предстоит захватывающая работа.

— Для всех нас! — пообещал Донован. Приблизившись к заднему фасаду собора, он с благоговением поднял глаза вверх. — В первом веке нашей эры на месте, где ныне расположен Ватикан, был Циркус Максимус, или Большой цирк. Император Нерон устраивал здесь гонки на колесницах. Ирония судьбы, ведь Нерон известен как самый ярый гонитель ранних христиан.

— Он обвинил их в поджоге Рима в шестьдесят четвертом году. А в шестьдесят седьмом на потеху толпе распял на кресте святого Петра.

— Вы христианка или хороший историк? — На Донована ее слова произвели впечатление.

— Когда-то я была хороша в обеих ипостасях.

— Понимаю. — Отдавая себе отчет в том, что тема щекотливая, священник все же рискнул сказать: — Знаете, у нас в Ирландии люди говорят: «Я верю в солнце, когда оно не светит. Я верю в любовь, когда не чувствую ее в себе, я верю в Бога, даже когда Он безмолвствует». — Донован глянул на Шарлотту и увидел, что она улыбается. К счастью, он, похоже, не обидел ее. — Порой достаточно всего лишь помнить о том, что нам дорого.

Поднявшись по пролету мраморных ступеней, что вели к заднему фасаду собора, Донован подвел Шарлотту к самой большой бронзовой двери, какие ей доводилось видеть. Он достал карточку-ключ и провел по считывающему устройству. Электромеханический замок с характерным щелчком открылся. Священник с заметным усилием отворил массивную дверь и жестом пригласил женщину войти.

— Мы пойдем через этот вход?

— Конечно. Одно из преимуществ гостей папства.

Шарлотта была немного знакома с преимуществами ВИП-персон, однако это оказалось ни с чем не сравнимо. Пройдя под арочным сводом двери, она мгновенно почувствовала, что переносится в иной мир.

Шагнув из-под арки входа, Шарлотта застыла, ошеломленная простором мраморного нефа собора. Она припомнила, как в самолете прочла в путеводителе, что парижский Нотр-Дам мог бы легко поместиться под куполом этой огромной базилики. Но, стоя здесь, она почувствовала, что ее восприятие пространства искажается.

Взгляд Шарлотты мгновенно привлек величественный кессонный купол^[15] Микеланджело. Покрытый мозаичной плиткой, он вздымался над нефом на четыреста пятьдесят футов, и лучи солнца, струясь из западных окон, заливали его неземным светом.

Медленно взор ее опустился на знаменитый бронзовый Балдахин, стоявший над папским алтарем, прямо под куполом. Четыре витые бронзовые колонны творения гения Возрождения Джованни Лоренцо Бернини поднимались на семьдесят футов, чтобы поддерживать позолоченный барочный свод, простиравшийся еще на двадцать футов вверх.

Даже полы в соборе были выложены мрамором и мозаикой.

— Боже мой! — ахнула Шарлотта.

— Да, впечатляет, — согласился Донован, сложив на груди руки и в который раз восхищаясь великолепием внутреннего убранства. — Я с удовольствием посвятил бы несколько часов тому, чтобы провести для вас экскурсию. Здесь можно увидеть двадцать семь часовен, сорок восемь алтарей и триста девяносто восемь статуй. Но я считаю, что собор есть скорее путешествие духовное и его следует осуществлять наедине с самим собой. — В деревянном киоске у стены он взял карту и путеводитель и вручил их Шарлотте. — Если что-то вас заинтересует, о подробностях можете справиться в этой книге. Мне пора. Приятно провести время.

Поблагодарив отца Донована, она медленно пошла вдоль бокового придела северной стены базилики.

Как большинство приезжающих сюда паломников, Шарлотта остановилась перед бронзовой статуей святого Петра на массивном мраморном пьедестале. Святого изобразили сидящим на папском троне с нимбом над головой, в левой руке папский ключ, правая воздета в благословляющем жесте. Несколько посетителей стояли в очереди, чтобы подойти и коснуться ноги статуи. Шарлотта заглянула в путеводитель: оказывается, люди верили, что этот ритуал приносит удачу. Она не была суеверной, но уговорила себя, что в ее ситуации может помочь даже такая мелочь.

Менее чем через пять минут она шагнула вперед, глядя вверх, в величественное лицо святого, и протянула левую руку к холодной металлической ступне. И сделала то, чего не делала уже более десяти лет. Она помолилась, прося Господа дать ей сил и указать путь. В точности как говорил Донован. Возможно, ей надо было всего лишь вспомнить, что когда-то она была верующей.

Веру она едва ли не полностью отвергла одиннадцать лет назад, наблюдая, как ее мать, преданную католичку, медленно пожирал рак желудка. Милость Божья, предположила тогда Шарлотта, не гарантирована праведникам, не важно, сколько молитв вознесено и сколько воскресений смиренно просижено на церковной скамье. После смерти матери Шарлотта не стала ходить в церковь и искать там ответы — она заняла место у окуляров микроскопа, довольствуясь тем, что пороком матери была не вера, а банальное генетическое несовершенство, дефектный генетический код.

Отец Шарлотты, даже пережив потерю любимой жены, по-прежнему посещал мессы каждое воскресенье, по-прежнему воздавал хвалу Всевышнему перед едой и благодарил за подаренный день. Почему? — недоумевала Шарлотта. Был момент, когда она задала ему этот самый вопрос. Ответ его был скорым и искренним.

— Чарли. — Отец был единственным, кроме Эвана Олдрича, кто называл ее так. — Я решил не винить Господа в моем несчастье. В жизни столько горя. Но и красоты — тоже. — Произнеся это, как помнила Шарлотта, он улыбнулся, с нежностью глядя на дочь, и чуть коснулся ее лица. — Кто я такой, чтобы подвергать сомнению силу, стоящую за этим чудом? Помни, доченька, вера — это когда ты веришь в то, что жизнь что-то значит, независимо от того, какой тяжкой она может порой казаться.

Возможно, сейчас ей в самом деле хотелось поверить, что ее личное несчастье было предопределено свыше. Однако, несмотря на духовный вердикт отца, Шарлотта так и не решилась рассказать ему о своем недуге, даже сознавая, что ближе его у нее нет никого на свете.

Недостаток религиозной поддержки заставлял ее частенько ощущать духовную пустоту, особенно в последнее время. Верила ли Шарлотта Хеннеси в Бога? Не было на свете места, где этот вопрос стоял бы так остро. Может, именно здесь она найдет ответ. Может, приезд в Рим был ее судьбой.

Бесчисленное количество раз склонившись к гротам и нишам, чтобы восхититься очередной усыпальницей, Шарлотта приблизилась к главному входу в базилику, где в отдельной, убранной мрамором и защищенной стеклом часовне красовалась знаменитая скульптура Микеланджело — Пьета. Изваяние было волнующим и пугающе реалистичным: умерший сын на коленях скорбящей Богородицы. Шарлотта долго стояла перед статуей, охваченная чувствами, которые та пробуждала. Страдание, утрата, любовь, надежда…

Почти через сорок минут Шарлотта вернулась к Балдахину и, обходя его вновь, вдруг увидела скульптуру, настолько поразившую ее, что она замерла на месте. Помещенное в декоративный мраморный альков, с массивными колоннадами по бокам, над ней вздымалось творение Бернини — надгробие Папы Александра VII. Опираясь на высокий пьедестал, последний Папа был увековечен в белом мраморе в коленопреклоненной позе. Ниже располагались скульптуры, изображающие Истину, Справедливость, Милосердие и Благоразумие, запечатленные в человеческих образах.

Однако испуганный взгляд Шарлотты мгновенно отмел эти образы и сосредоточился на центральной фигуре усыпальницы. Выкованный из бронзы невероятных размеров человеческий скелет с крыльями держал в правой руке песочные часы. Ниспадающая вуаль из красного мрамора укрывала его дьявольскую физиономию, повернутую вверх к Папе; скелет глумливо напоминал понтифику о надвигающейся кончине.

Ангел смерти.

Женщине вдруг почудилось, что на базилику пала жуткая тишина, а изваяние стало пробуждаться к жизни, угрожающе нависая над ней в зловещем желании наделить ее тело еще и своей, дьявольской заразой. Шарлотта готова была поклясться, что видит, как сочится песок в часах. На мгновение она перестала дышать и ощутила, как слезы переполняют глаза. Почему это изображение зла оказалось здесь? Она чувствовала себя почти оскверненной, будто дьявола поместили сюда специально для нее.

— Жуть, правда? — ворвался в ее мысли чей-то голос.

От удивления Шарлотта раскрыла рот и, повернувшись, увидела фигуру, показавшуюся ей почти такой же зловещей, как скульптура. А этот откуда взялся?

— Бернини было восемьдесят, когда он это сотворил, — ухмыльнулся Сальваторе Конти. — Небось, горевал по своим золотым денечкам.

Шарлотта попыталась выдавить улыбку, но ей это не удалось.

— Вы в курсе, что это все построено на средства от продаж индульгенций? — Конти поднял неодобрительный взгляд к куполу. — В пятнадцатом веке у Папы Льва Десятого не хватило деньжат на строительство, так что ему пришлось черпать средства в основном из продаж католикам билетов на избавления от адовых мук. Богачам за прощение Господне приходилось вносить предоплату. Тогда даже появилась поговорка:

«Как только монета зазвенит в ящике, душа вылетает из Чистилища».^[16]

Шарлотта чуть было не сказала: «А сколько индульгенций понадобится вам, чтобы купить очищение души?» Конти сильно смахивал на человека, которому требовалась целая пачка индульгенций. Зачем он здесь и какое отношение имеет к оссуарию? Ей вспомнилось, что в лаборатории в его присутствии отец Донован больше напоминал заложника, чем коллегу по работе.

— Как я понимаю, вы не из тех, кто ходит по воскресеньям на проповеди? — съязвила она.

Чуть подавшись к ней и многозначительно понизив голос, он проговорил:

— После всего, что я повидал, в особенности в этих самых стенах, я хочу все же попытать счастья.

Шарлотта сделала попытку понять, что имел в виду Конти, но не смогла ничего прочитать в его глазах. Просить же его объясниться она, разумеется, не собиралась.

— Вы зашли просто так посмотреть или кого-то выслеживаете?

Ее высказывание застало Конти врасплох.

— Полюбоваться достопримечательностями, — ответил он, отводя взгляд.

— Ну, мне пора. Приятно было увидеться, — солгала Шарлотта.

Повернувшись, чтобы уйти, она почувствовала прикосновение руки к своему плечу. Шарлотта напряглась и, повернувшись, окинула его ледяным взглядом.

Поняв, что просчитался, Конти поднял руки вверх:

— Виноват. Знал ведь, что американки очень чувствительны в отношении к личному пространству.

— Что вам от меня надо? — Она отчетливо выговорила каждое слово.

— Да вот, думал, может, позволите составить вам компанию на ужин. Думал, вы приехали сюда одна… Кольца-то обручального нет, — добавил он, опуская взгляд на ее руки. — Может, вам пообщаться захочется. Только и всего…

Несколько долгих секунд Шарлотта просто смотрела на него, не в состоянии постичь мысль, на которую он пытается натолкнуть ее здесь, под куполом собора Святого Петра. Вдруг она почувствовала сострадание ко всем женщинам, ранее очарованным этим типом. Он был хорош собой, но и только.

— У меня есть друг, и вечер уже распланирован, тем не менее благодарю вас. — Не зная наверняка, как много ей придется в дальнейшем общаться с Конти, Шарлотта изо всех сил постаралась быть любезной.

— Ну, значит, как-нибудь в другой раз, — уверенно откликнулся он.

— Всего доброго. — Она повернулась и направилась к выходу.

— Удачно провести время, доктор Хеннеси. Buona sera.^[17]

Вторник

15

Храмовая гора

Поднимавшееся над горизонтом утреннее солнце заливало несмелым темно-синим и фиолетовым светом Масличную гору, когда Разак шел через эспланаду Харам-аш-Шариф в сторону мечети Скалы. Взгляд, как всегда, привлекал ее золотой купол и изящное навершие в форме полумесяца, указывающее в сторону Мекки.

Сколько раз он бывал тут — и все равно это место глубоко волновало его. И казалось, будто и его душевное волнение, и сама история здесь становились кристально чистыми, как утренняя роса.

В седьмом веке Храмовая гора находилась в запустении и на голой эспланаде не было ни одного величественного монумента. Все когда-то построенные здесь архитектурные памятники постоянно уничтожались на протяжении веков. Но в 687 году н. э. — всего лишь через несколько десятилетий после того, как в 638 году мусульманское войско под предводительством халифа Омара захватило Иерусалим, — девятый халиф, Абд аль-Малик, приступил к сооружению мечети Скалы, или Купола Скалы, положив начало возрождению этого святого места и заявив притязания ислама на Святую землю.

На протяжении веков ислам периодически терял свою власть над Храмовой горой, особо болезненным стало владычество крестоносцев в двенадцатом и тринадцатом веках. Но теперь святыня вновь под контролем ислама, и ВАКФ было поручено усилить и узаконить свою роль. И было это непросто, особенно из-за возрастающей политической нестабильности, угрожавшей исламскому главенству в этом месте — привилегии, едва не потерянной после Шестидневной войны 1967 года.

Разак попытался представить, что будет, если политическая ситуация изменится на прямо противоположную. Мусульмане довольствуются поклонением у сохранившейся части стены, евреям же достается святая святых этого места; евреи ютятся на оккупированных территориях, а палестинцы осуществляют полный контроль…

Он преодолел пролет ступеней, что вели к стоявшей на возвышении мечети. Перед входом снял легкие туфли-мокасины и прошел в храм. Скрестив руки за спиной, Разак обогнул кроваво-красный ковер восьмиугольной внутренней галереи, поглядывая вверх на искусно сработанный свод купола, опиравшегося на гладкие мраморные колонны. Прямо под куполом, окруженный ограждением, покоился краеугольный камень, или камень основания.

Краеугольный камень обозначал священное место, на котором в библейские времена предначертано было Аврааму принести в жертву своего сына и который, как говорят древние книги, служил изголовьем Иакову, когда ему приснился сон о лестнице в небеса. Согласно еврейским преданиям, прежде здесь стоял Первый храм, воздвигнутый Соломоном, а позже Второй храм, реконструированный и расширенный царем Иродом. Христиане утверждали, что сюда много раз приходил проповедовать Иисус.

Но место это было важным для Разака и его народа по иной причине.

В 621 году архангел Джабраил предстал перед великим пророком Мухаммедом, отдыхавшим в Мекке, явив ему сияющего коня по имени Бурак с телом лошади, лицом человека и крыльями птицы. Отправившись на Бураке в ночной полет, Мухаммед прибыл на Храмовую гору в Иерусалим, откуда вознесся в чудесном сиянии сквозь семь небес, видел Аллаха и беседовал с Моисеем и великими пророками. Там Аллах дал Мухаммеду пять дневных молитв — ключевое событие его миссии, также известной под названием «мирадж».

Благодаря мираджу Купол Скалы стал третьей важнейшей религиозной святыней ислама, вслед за Меккой — местом рождения Мухаммеда — и Мединой, где в результате тяжелой борьбы и личных жертв оносновал исламское движение.

Разак поднял голову и посмотрел на изящную мозаику купола, любуясь вязью арабских надписей, летящих по периметру основания.

Снаружи донеслось эхо усиленного динамиками голоса муэдзина, созывавшего мусульман на молитву. Напротив михраба — маленькой золотой молитвенной ниши в стене мечети, обращенной к Мекке, — Разак опустился на колени, положил руки на бедра и склонился в молитве.

Несколько минут спустя он встал, прошел назад вокруг ограды краеугольного камня и остановился перед лестницей, ведущей в помещение, называемое «колодец душ», где, по преданию, собираются на молитву души умерших. Стоя здесь, он представил себе отца и мать, залитых божественным светом Аллаха и дожидающихся Дня суда, чтобы потом попасть в Джанна — сказочный сад, вечный рай Аллаха.

23 сентября 1996 года родители Разака, отдыхая на иорданском берегу Галилейского моря,^[18] были убиты двумя бандитами в масках. Многие тогда полагали, что агенты израильской секретной службы Шин Бет по ошибке избрали отца своей мишенью, подозревая его в связях с палестинскими группировками, но эти слухи позже были опровергнуты. Убийц так и не нашли. Трагическая гибель родителей стала для Разака тяжелейшей потерей, которая привела к тому, что в поиске ответов он еще глубже ушел в веру. По счастью, образование, полученное на родине и за границей, помогло ему не встать на путь политического и религиозного фанатизма — легкая ловушка для тех, кому глубоко запали в душу бесконечные интриги Израиля.

Потом мысли Разака вернулись к крипте, спрятанной глубоко под его ногами, и загадочному похищению, которое вновь принесло кровопролитие в священное место. Прибыв сюда вчера днем, он никак не думал, что в такой серьезной ситуации ему придется работать с англичанином по имени Грэм Бартон.

На выходе Разак обулся и покинул мечеть.

До встречи с Бартоном оставалась еще пара часов, и он не спеша отправился в Мусульманский квартал, где позавтракал и выпил кофе в скромном кафе на Виа Долороса. Там он встретил кое-кого из старых знакомых, поведавших ему обо всем, что произошло со времени его последнего приезда. Естественно, разговор шел в основном о похищении, но Разак сразу же дал понять, что не может комментировать ход расследования.

К девяти утра уже началась жара без малейшего намека на ветерок. Он пересек эспланаду Храмовой горы под обжигающим солнцем и спустился в мечеть Марвани. Когда он пролез через пролом в крипту, Акбар — мусульманин-охранник громадного роста, получивший приказ наблюдать за Бартоном, — подал знак, что все в порядке. Разак кивнул и махнул ему, чтобы тот выбирался назад в мечеть.

Грэм Бартон сидел в углу на корточках и переписывал в блокнот надпись с одного из оссуариев.

— Доброе утро, мистер Бартон, — поздоровался Разак по-английски.

Археолог вскочил на ноги.

— Вы, похоже, славно потрудились. — Разак перевел взгляд на стопочки рисунков, которые Бартон разложил на полу.

— Вроде того, — весело ответил Бартон. — Я пришел пораньше, и Акбар был настолько добр, что позволил мне сделать рывок на старте.

— Что-то удалось обнаружить?

— Это невероятная находка! Крипта принадлежала еврейскому мужчине по имени Иосиф. Он похоронен там. — Бартон показал на крайний в ряду ковчег, такой же простой, как и остальные. — На каждом из этих оссуариев имеются надписи на древнееврейском языке, содержащие имена членов семьи.

— Иосиф… А фамилия? — Разак с невозмутимым видом ожидал продолжения.

Бартон пожал плечами.

— С древними евреями в этом смысле проблема. Они были просто катастрофически небрежны во всем, что касалось имен. Фамилиями они вообще редко пользовались, по крайней мере — для похоронных целей. А еврейское имя Иосиф тогда было довольно распространенным. Вот, смотрите, надписи на каждом оссуарии весьма отчетливы.

Разак пригляделся к ковчегам — гравировка отлично сохранилась на всех девяти.

— Надписи эти рассказывают практически об одном и том же: чьи останки содержит конкретный оссуарий. В тех — четыре его дочери. — Бартон показал на группу ковчегов в начале ряда. — Трое сыновей плюс любимая жена Сара. — Он ткнул пальцем на следующие три, затем еще в один рядом с Иосифом. — Но вот на задней стене крипты есть надпись, сообщающая еще кое-какие детали.

Схватив фонарик, он махнул Разаку, приглашая следовать за ним, направился в скрытый темнотой угол и остановился у стены. Круг света заплясал на камнях.

— Смотрите. — Бартон осветил вмурованную в стену табличку в красивой каменной рамке с орнаментом. — Здесь перечень оссуариев, находившихся в этой усыпальнице.

Мусульманин шагнул ближе.

— Значит, исчезнувший оссуарий должен быть здесь упомянут. — Отсчитав девять строчек, Разак задержал взгляд на глубокой борозде, процарапанной на полированном камне под последней надписью. Несколько долгих мгновений он в недоумении смотрел на нее. — Я вижу только девять записей.

— Верно. И эти девять — имена, соответствующие оставшимся оссуариям. А вот эта запись, вероятно, идентифицировала десятый. — Он постучал пальцем по каменному шраму.

Разак еще раз критически пригляделся.

— Бесполезно. Ничего не разобрать.

— Согласен. Еще один тупик.

Разак прошелся по усыпальнице, разведя руки в стороны:

— Почему же именно здесь?

— Вы о чем?

— Почему для крипты выбрали именно это место?

«Это он верно подметил», — подумал Бартон.

— Как правило, мы находили крипты за городскими стенами. Но вполне вероятно, это место было выбрано из соображений безопасности. Между прочим… — Археолог помедлил, подбирая слова. — В первом веке крепость Антония, где стоял римский гарнизон, вплотную примыкала к северной стене Храмовой горы. Эспланада, что над нами, была, наверное, очень людным местом. Переходы в галереях тянулись вдоль всего периметра платформы и заворачивали к гарнизону. Римские центурионы патрулировали места скопления народа, всегда готовые подавить любые беспорядки.

Бартон воздержался от объяснения, что в первом столетии главной причиной популярности Храмовой горы был огромный еврейский храм, стоявший на месте Купола Скалы, — факт, который ВАКФ многие годы систематически отвергал, отстаивая свое право на контроль над святым местом. Поскольку ни одна археологическая находка не подтвердила библейского упоминания о храме, позиция ВАКФ осталась сильной.

— А какое отношение к этой гробнице могли иметь римские центурионы?

— Самое прямое. Вспомните, в древние времена не существовало ни банковских ячеек, ни сейфов. Поэтому грабеж являлся простейшим способом разбогатеть. Активы были крайне уязвимы.

— И защитить сокровища можно было только при помощи армии? — Разак внимательно посмотрел на Бартона.

— Вот именно.

— Значит, вполне вероятно, что в десятом оссуарий не было человеческих останков. Могли там быть, например, какие-то драгоценности?

— Не исключено.

— Тем не менее, скорее всего, там содержались останки, — продолжил Разак. — Не могу понять, чего ради преодолевать столько трудностей только для того, чтобы украсть кости.

Бартон почувствовал, что Разак удовлетворен своими умозаключениями и за неимением дальнейших доказательств не собирался с ним спорить.

— Насколько я понял, — заключил Бартон, — у нас нет возможности делать выводы о том, что на самом деле могло храниться в украденном оссуарии. Однако внутри этих оставшихся девяти, — он показал рукой на ковчеги, — мы можем найти какие-то ключи к разгадке. — Он протянул Разаку резиновые перчатки. — Они вам для этого сейчас пригодятся.

Мусульманин посмотрел на него с ужасом.

16

Ватикан

В восемь утра ученые встретились в лаборатории и сразу направились в подсобную комнату, где Джованни Берсеи проинструктировал Шарлотту Хеннеси, как управляться с тем, что он считал жизненно необходимым оборудованием, — автоматической кофеваркой «Гаджиа», готовившей напиток одним нажатием кнопки.

— Рассказывайте. Как вы вчера сходили в базилику?

Делая большие глаза, Шарлотта вкратце поведала ему о своей экскурсии, в конце сообщив о неприятной встрече с Сальваторе Конти, которая так ее расстроила, что она решила вообще больше никуда не ходить. Поужинав сэндвичем с тунцом в кафетерии дома Святой Марфы, она рано легла спать.

— Не самый восхитительный вечер, — с усмешкой заключила Шарлотта, — но, к счастью, спала я крепко. А как удался оссобуко, что приготовила вам супруга?

— Не слишком. — Берсеи скривился. — Моя Кармела умеет очень многое, но вот хорошей поварихой ее не назовешь. Боюсь, хуже в Италии и не сыщешь.

Шарлотта легонько ударила его по плечу.

— Ужас какой, Джованни. Надеюсь, ей вы этого не говорили?

— С ума я сошел, что ли? Мне моя жена дорога.

Оба рассмеялись. Берсеи глянул на часы.

— Ну, начинаем?

— Начинаем.

Наполнив чашки и надев халаты, они вернулись в лабораторию и остановились у рабочей установки. Оссуарий с загадочным скелетом внутри покоился на коврике, там, где его оставили вчера.

Берсеи вручил Хеннеси новые латексные перчатки и маску. Для себя он принес такие же.

Шарлотта пристально посмотрела на кости, и ей почудилось, будто сейчас из ковчега вдруг высунется рука с песочными часами.

Надев маску и перчатки, Берсеи достал цифровую камеру «Canon EOS», включил, сделал несколько снимков и отложил ее.

Встав у противоположных сторон рабочей установки, ученые начали по одной вынимать кости, осторожно выкладывая их на резиновый коврик. Постепенно разрозненные останки обретали форму скелета: длинные кости рук и ног, таз и разрозненные фрагменты ребер, сегменты позвоночника и, наконец, изящные и сложные косточки ладоней и стоп.

С превеликой осторожностью Шарлотта достала из оссуария череп. Поддерживая нижнюю челюсть одной рукой и купол черепа другой, она опустила его на коврик, увенчав им полностью собранный скелет.

Берсеи произвел беглый визуальный осмотр.

— Выглядит так, будто все двести шесть костей на месте. — Схватив камеру, он сделал несколько снимков восстановленного скелета.

— Отлично. Теперь попробуем выяснить, как он умер. — Шарлотта не сводила внимательного взгляда с образца.

— Собственно говоря, доктор Хеннеси, мы пока не можем утверждать, что имеем дело с мужчиной, — вежливо возразил Берсеи. — Не исключено, что это женщина.

Шарлотта вскинула голову.

— Согласна. Только сомневаюсь, что женщину удостоили бы такого роскошного ковчега.

Берсеи поднял брови — он не понял, шутит она или нет.

— Не пугайтесь, я не собираюсь агитировать вас за равноправие женщин, — с улыбкой успокоила Шарлотта. — Оставлю эту затею на потом.

— О, будьте великодушны!

Оба ученых сошлись во мнении, что начнут они с судебно-медицинской экспертизы, которая определит возможную причину смерти. После чего последует процедура реконструкции физического облика образца по его скелету. Шарлотта активировала систему записи рабочей установки, чтобы фиксировать протокол анализов. Позже их устные комментарии будут расшифрованы и запротоколированы. Выдвинув ящик стола, она достала две пары очков «Ораскоптик». Протянув одну Берсеи и надев свои, она опустила на глаза телескопические объективы.

Они начали с черепа и склонились над ним, чтобы рассмотреть в мельчайших деталях.

— Сохранился просто замечательно, — проговорил Берсеи, разглядывая его сквозь очки.

Шарлотта произвела замеры черепа и описала конфигурацию:

— Квадратный подбородок, отчетливо выраженные надбровные дуги и точки прикрепления лицевых мышц. Уверена, мы имеем дело с мужчиной.

— Возможно, вы правы. — Берсеи повернул череп. — Швы хоть еще и видны, но почти все сгладились. Взгляните.

Швы в местах сочленений четко очерченных костных пластин напоминали сглаженные зубчатые змейки молний.

В процессе своих исследований Шарлотта уже приобрела общее представление об антропологии. Чем моложе образец, тем более отчетливыми должны быть линии сочленения костей, напоминающие плотный стык двух полотен пилы. Соответственно, чем старше череп, тем менее различимой становится линия сращения костей.

— Это означает, что возраст его — самое малое от двадцати до тридцати, согласны?

— Согласен. — Берсеи повертел в руках череп, внимательно разглядывая его поверхность. — Никаких следов травмы головы не вижу, а вы?

— Тоже нет.

Оба ученых переключили внимание на нижнюю челюсть.

— Изумительной формы зубы, — сказала Шарлотта. — Вот бы мои так сохранились, как у этого парня — все до одного. Я не вижу даже следов периодонтального заболевания. — На секунду она отвлеклась, чтобы подрегулировать настройку бинокуляров, прибавляя увеличение. — Эмаль цела. Кариозные полости и неравномерный износ отсутствуют.

— Странно.

— Может, он не любил сладкого.

Они перешли к шейному отделу, скрупулезно исследуя и ища в нем аномалии.

— Костных шпор не наблюдается, — констатировала Шарлотта. — Как и выступов или окостенений.

— И сращений тоже, — добавил Берсеи. — Как ни странно, позвонки совершенно не выглядят дегенерированными. — Он осторожно повернул последнюю крохотную секцию шейного отдела позвоночника. — Ничего сверхординарного. — Берсеи показал на грудную клетку скелета: — Продолжим.

Почти в то же мгновение брови Шарлотты взметнулись вверх.

— Стоп! Вот это уже интересно.

Проследив взглядом за ее пальцем, Берсеи взглянул на плоские кости грудины и тут же понял, что заметила Шарлотта.

— Серьезная рана?

— Да. — Она изучала расслоение в иссохших хрящах, прикреплявших ребра к грудине. — Как вы думаете, это случилось в тот момент, когда грудную клетку отсекали, чтобы поместить в оссуарий?

— Возможно, — осторожно согласился Берсеи и перевел взгляд на плечо. — Взгляните вот сюда.

Она посмотрела, куда он показывал.

— Острый у вас глаз… Плечевая кость и ключица были отделены от лопатки?

— Согласен. Вот только не похоже, что это произошло post mortem.^[19] Разрывы фиброзные. В местах разделения ткани разрывы, похоже, имели место до ее высыхания. — Он переместил руки назад к грудине. — Гляньте здесь. По виду то же самое. Вы можете определить, были ли хрящи вытянуты, растянуты в стороны или порваны? Когда кости готовили к захоронению, должны были пользоваться каким-то острым предметом, чтобы разрубать ткани.

Хеннеси тоже увидела это. Аккуратный поперечный разрез на оборванных сухожилиях.

— Ой, как же это было больно. Как думаете… смещение?^[20]

— Насильственное и очень жестокое смещение. — В голосе Берсеи зазвенело беспокойство.

— Причинившее ему сильную боль.

— Уверен, что так и было. Но разумеется, не это послужило причиной смерти. Посмотрите вон на те ребра, — он указал на ребра, что были ближе к ней, — и на эти.

Когда ученые занялись ребрами, дотошно исследуя каждую поверхность, время как будто застыло.

Шарлотте пришла в голову мысль о том, что работа с чужими костями как нельзя более кстати. Она сосредоточится на насущной задаче, а не на неприятных видениях генетического хаоса, царившего в ее собственном теле в данный конкретный момент.

— Видите то, что вижу я?

— Глубокие борозды? — Берсеи стоял, низко наклонив голову. — Конечно.

Некоторые ребра были неповрежденными, но большинство выглядело так, будто на них толстыми гвоздями пытались процарапать длинные зазубренные канавки. Неровные бороздки располагались беспорядочными группами.

— Чем это его так? — ее голос упал до шепота.

— Кажется, я догадываюсь. Видите следы металлических отложений?

— Вижу. Интересно, это произошло post mortem? Такое впечатление, будто их обглодало какое-то животное.

— Вынужден не согласиться с вами, — ответил Берсеи. — Обратите внимание, следы только на передних фасциях. Зубы остались бы с обеих сторон, не говоря уж о том, что большинство питающихся падалью хищников сначала утаскивают кость подальше и только потом ее грызут. Да и не оставили бы они нам скелет в таком состоянии.

— Тогда что это, по-вашему? — Шарлотта выпрямилась.

— Попробую объяснить. — Он глянул на нее поверх телескопических линз. — Если кости в таком жутком состоянии, мышцы и кожа, покрывавшие их, выглядели намного хуже… Их наверняка просто искромсали. — Удерживая ее взгляд, ученый глубоко вздохнул и затем проговорил: — По-моему, с него содрали кожу.

— То есть его бичевали?

Берсеи медленно кивнул:

— Да. Это отметины хлыста с шипами.

— Бедняга. — Мысль о подобной жестокости потрясла Шарлотту.

— Давайте продолжим. — Берсеи нагнулся и начал осмотр верхних сегментов поясничного отдела позвоночника.

Шарлотта тоже наклонилась и стала поворачивать самый нижний сегмент позвоночника, скрупулезно осматривая каждую косточку, каждый валик межпозвоночных хрящей.

— Здесь как будто все в порядке.

— Согласен. — Берсеи быстро глянул на тесное расположение тазовых костей, по которому можно было определить пол. — И вы были правы в отношении пола. Определенно мужчина. — Он провел пальцами вдоль контуров костей таза, где должны находиться гениталии. — Седалищная вырезка узкая, преаурикулярная область плоская и без каких-либо впадин.

— Ни один ребенок не выходил из этого лона.

Джованни Берсеи пока был доволен. Определить пол по скелетным костям всегда непросто, поскольку большинство очевидных половых признаков проявляются в мягких тканях, а не в костях. В зависимости от многообразия факторов, начиная с диеты и образа жизни и кончая физическими нагрузками, связанными с родом занятий, женский скелет может легко трансформировать свои мягкие ткани таким образом, чтобы перекроить строение скелета идентично мужскому аналогу. Повышенная мышечная масса станет очевидным стабилизирующим звеном, требующим более толстых костей, чтобы эту массу поддерживать, в особенности в тех областях тела, где расположены связки. И у большинства женских скелетов родовой канал таза едва различим.

— Ну хорошо… едем дальше. Руки или ноги? — спросил Берсеи.

— Сначала руки.

Они переместились вдоль стола и приступили к детальному анализу длинных костей, начав с плечевых и переходя к локтевым и лучевым костям.

Что-то привлекло взгляд Шарлотты, и она придвинулась чуть ближе. На внутренних поверхностях костей, соединяющихся над запястьем, виднелись отчетливые следы повреждений.

— Что это? Их словно пропустили через жернова.

— И с этой стороны тоже. Причем область повреждений расположена только над запястьем, — подтвердил Берсеи. — Видите окисление, похожее на длинные прожилки?

— Да. Вполне возможно, следы металла. Вероятно, железа. — Шарлотта заметила что-то еще. — Постойте. — Она подкрутила окуляры. — В кость въелись волокна. А с вашей стороны?

— Тоже. Надо взять образец на анализ. Очень напоминает дерево.

Шарлотта выдвинула ящик с инструментами, достала пинцет и маленький пластиковый пузырек и начала отделять волокна от кости.

В это время Берсеи уже переходил к ногам скелета и наклонился к столу, чтобы получше разглядеть.

— Что-то заметили? — спросила она, положив на стол пузырек и пинцет.

— Взгляните-ка. — Берсеи поманил ее рукой.

Наведя резкость окуляров на область под голенью, Шарлотта увидела, что парные наборы малых и больших берцовых костей выглядели здоровыми. Но на внешней поверхности каждой стопы имелись пятна глубоких зернистых участков, будто выскобленных из костей. Две косточки левой ступни были сломаны.

— Взгляните на повреждения между второй и третьей плюсневыми костями, — заметил Берсеи. — Они аналогичны тем, что на руках.

— Такие же прожилки ржавого цвета, — добавила Хеннеси. — Определенно следы колотой раны, нанесенной металлическим предметом.

— Судя по переломам второй плюсневой кости левой ступни, это был гвоздь. Смотрите, вот здесь острие вошло в кость и расщепило ее.

Рассматривая ромбовидную отметину в середине трещины, Хеннеси вновь заметила деревянные занозы.

— Глазам своим не верю. Похоже, когда вгоняли гвоздь, с первого раза промахнулись.

От мысли, что один человек может нанести другому такую рану, Шарлотту затошнило. Какой же изверг способен на подобную жестокость?

— И произошло это, по всей вероятности, оттого, что одну ступню прибивали поверх другой, — категорично заявил доктор Берсеи.

Он обнаружил нечто необычное в области колен и переместился вдоль стола, чтобы получше разглядеть.

— Что там?

— Взгляните.

Внимательно приглядевшись к коленному суставу, Шарлотта тут же заметила повреждение.

— Боже мой…

— Разбито вдребезги, — вздохнул Берсеи. — Вы только посмотрите на разрывы хрящей и нитевидные трещины под коленом.

— Ему перебили колени?

— Вне всяких сомнений.

— У вас есть какая-то версия?

Берсеи выпрямился и поднял на лоб окуляры. Лицо его было мертвенно-бледным.

— Мне абсолютно ясно, что с ним произошло. Этот человек был распят.

17

Храмовая гора

— Полагаю, вы не думаете, что я собираюсь осквернять останки. — Глубоко оскорбленный Разак скрестил на груди руки и хмуро глядел на Бартона. — Вы совсем совесть потеряли?

— Это крайне важно, Разак. — Бартон вновь протянул ему перчатки.

Разак оттолкнул их с негодованием.

— Я вам запрещаю! — Стены гулким эхом откликнулись на его голос. — Вы обязаны получить на это разрешение ВАКФ.

В проломе показалась голова обеспокоенного Акбара. Избегая взгляда охранника, Бартон спокойно сказал:

— Мы с вами оба знаем, что это бесполезно. Ради экономии времени мы должны действовать самостоятельно, если хотим найти ответы. Именно для этого мы с вами здесь.

Все еще кипя от возмущения, Разак повернулся к Акбару.

— Все в порядке. — Он махнул охраннику, чтобы тот скрылся. Затем потер виски и повернулся к археологу. — А смысл? В этих ковчегах всего лишь кости.

— Не уверен.

— А если нет, почему ж тогда воры не прихватили и эти? — Разак показал на оссуарий.

— Мы должны удостовериться, использовать все шансы, — стоял на своем Бартон. — В создавшихся условиях единственные ниточки к разгадке мы можем отыскать только здесь. А отказ от осмотра этих оссуариев станет нашим главным упущением.

Несколько секунд в усыпальнице царила мертвая тишина.

— Ну хорошо, — сдался наконец Разак. — Только по одному. И делать это будете вы сами.

— Понял.

— Храни нас Аллах, — пробормотал Разак. — Приступайте. Делайте, что считаете нужным. — Он отвернулся.

Облегченно вздохнув, Бартон опустился на колени перед первым оссуарием, надпись на котором в переводе с древнееврейского гласила: «Ребекка».

— Только это может занять какое-то время, — предупредил он.

— Ничего, я подожду.

Протянув руки, Бартон крепко ухватился за оба края каменной крышки. Затем поднял глаза на Разака. Мусульманин по-прежнему стоял к нему спиной. Археолог задержал дыхание и осторожно сдвинул крышку.

* * *

Спустя два часа после того, как он открыл первый оссуарий, Грэм Бартон складывал на место кости, вынутые из седьмого. Подобно образцам, найденным в шести предыдущих погребальных ковчегах, эти тоже необычайно хорошо сохранились.

Хотя он не обучался судебной антропологии, на своем веку Бартон исследовал достаточное количество костей, чтобы разбираться в основах. Разумеется, имена на каждом оссуарии практически исключали сомнения в половой принадлежности, однако подсказки, которые он углядел на швах черепов, суставах и тазовых костях, привели его к определенным заключениям по поводу возраста скелетов. Четыре женщины помоложе (дочери, как он думал) умерли очень молодыми, в диапазоне от позднего подросткового возраста до чуть старше двадцати. Трое самых молодых мужчин (по той же логике — сыновей) умерли примерно тогда же. Типично для семей первого столетия: детей много, рожали их одного за другим, дабы обеспечить выживание и преемственность рода.

Пока что Бартон не нашел у их скелетов никаких явных аномалий. И никаких следов травм.

Если допустить, что это родные братья и сестры, рожденные от отца и матери, останки которых находились в восьмом и девятом оссуариях, почему все они ушли из жизни такими молодыми? Даже в первом столетии, когда средняя продолжительность жизни людей, в детстве и юности терпевших тяжелые лишения, была не более тридцати пяти лет, это казалось статистически невероятным. По сути же выходило так, будто все они умерли в один день.

Странно. Бартон встал и потянулся.

— Еще немного потерпите? — Он глянул в другой конец крипты, где лицом к стене в задумчивости сидел мусульманин.

Бартон припомнил, что в какой-то момент он слышал, как Разак монотонно бормотал молитвы.

— Потерплю. Сколько вам еще понадобится?

— Осталось два. Полчасика, не больше, хорошо?

Мусульманин кивнул.

Археолог отвернулся и присел на корточки перед восьмым оссуарием с останками жены Иосифа Сары. Уже набив руку, он ловко сдвинул крышку, перевернул ее и положил на каменный пол так, чтобы использовать в качестве подноса, куда можно будет выкладывать кости.

Из ковчега на него черными провалами глазниц уставился череп, похожий на отвратительный лакированный муляж.

Не вполне сознавая, что конкретно он ищет, Бартон уже начал терять надежду обнаружить что-то особенное в оставшихся ковчегах. Неужели похитители что-то знали и не зря оставили эти оссуарии, как предположил Разак? Нет, содержимое десятого оссуария явно было не таким прозаичным. Мысль о том, что именно знали похитители о содержимом исчезнувшей реликвии и каким образом им удалось заполучить эту информацию заранее, ставила его в тупик.

Взяв в руки череп, Бартон повернул его, затем направил внутрь луч света, и череп засиял, словно жуткий Джек-с-фонарем.^[21] Сращения костных пластин позволяли предположить, что Сара умерла, когда ей было под сорок. Бартон опустил череп на крышку. Затем одну задругой вытащил кости покрупнее и аккуратно уложил их рядом с ним. Мелкие косточки, ссыпавшиеся на дно оссуария, он доставал пригоршнями. Посветив в опустевший ковчег, археолог внимательно исследовал каждую поверхность в поисках гравировок и убедился, что ничего не проглядел на дне ларца.

Почтительно возвратив кости Сары в ее оссуарий и закрыв крышку, Бартон уже без особого энтузиазма присел на корточки перед девятым оссуарием.

— Ну, Иосиф, хоть ты поговори со мной. — Протянув руки, он потер кончики пальцев на удачу и ухватился за крышку.

К его удивлению, она не поддалась. Бартон попробовал снова. Тщетно.

— Хм. Странно…

— Что такое? — откликнулся Разак.

— Последний оссуарий чем-то запечатан, что ли… — Бартон провел лучом фонаря вдоль стыка — тот был явно заделан чем-то напоминающим современный серый герметик.

— Может быть, оставить его в покое?

Этот парень что, спятил? Не для того он столько трудился, чтоб сейчас все бросить! Проигнорировав слова Разака, Бартон достал из кармана швейцарский армейский нож, раскрыл среднее лезвие и соскоблил немного вязкого вещества на покрытую перчаткой ладонь. Разглядев соскобы под светом, он определил, что это нечто вроде маслянистого воска. Бартону понадобилось минут пять, чтобы ослабить «пломбу» настолько, что стало возможным освободить крышку. Он сложил нож и убрал его в карман.

— Итак… — пробормотал Бартон, вытирая пот с бровей.

Крепко ухватившись за края крышки по обеим сторонам, он снял ее и опустил на пол. И едва не задохнулся от смрада, ударившего в нос из глубины ковчега.

Схватив фонарь, он посветил вниз. Длинные кости были сверху, и он приступил к их выемке.

Когда Бартон добрался до черепа, он перевернул его и посветил внутрь. Судя по развитому сращению швов и существенному износу оставшихся вдоль линии челюсти зубов, Иосифу к моменту кончины было далеко за шестьдесят или чуть больше семидесяти. Вынув последнюю косточку, Бартон задержал дыхание и сунул голову в ковчег, светя себе фонарем. На дне он с удивлением увидел небольшую прямоугольную металлическую пластину. Вновь достав нож, он подсунул под нее лезвие и, отделив от дна, обнаружил маленькую нишу, выдолбленную в основании оссуария. В нише лежал небольшой металлический цилиндр длиной не более пятнадцати сантиметров. Бартон улыбнулся.

— Вот ты где, дружище. — И, ухватив цилиндр двумя пальцами, извлек его.

— Что-то нашли? — донесся с дальнего конца усыпальницы голос Разака.

— Нашел, нашел. Взгляните-ка!

Не раздумывая, Разак повернул голову и лишь краешком глаза успел заметить цилиндр, когда взгляд его опустился на горку костей. Он тут же резко отвернулся к стене.

— Заблудшая душа. Да пребудет с ним мир, — пробормотал мусульманин.

— Виноват. Простите, что не предупредил вас.

Вскинув руку вверх, Разак покачал головой.

— Ничего, все в порядке. Что там у вас в руке?

— Ниточка. — Вскочив на ноги, Бартон подошел к шесту с прожектором. — Идите посмотрите.

Поспешно поднявшись, Разак подошел к Бартону и остановился рядом.

Рассмотрев поближе цилиндр, Разак заметил, что у него две, по всей видимости, бронзовые крышки в виде колпачков с обеих сторон.

— Вы хотите открыть его?

— Конечно. — Бартон, не колеблясь, стянул один колпачок, поднес открытый конец к свету и заглянул внутрь: там лежало что-то свернутое в трубочку.

— Ага. Похоже, нам письмо.

Разак нервно поглаживал подбородок, гадая, можно ли в данном случае принять какое-либо другое решение, но возражать не стал. Бартон все-таки специалист.

Подставив ладонь, Бартон постукивал по ней цилиндром, пока свиток не вывалился. Проверив, не осталось ли внутри металлической трубочки еще чего-нибудь, он убрал ее в карман рубашки.

— Пергамент. Причем отлично сохранившийся. — Бартон с великой осторожностью развернул свиток.

Пергамент убористо покрывали письмена, если он не ошибался — на древнегреческом языке. Археолог поднял глаза на Разака.

— Эврика!

18

Ватикан

Потратив два часа на подробное протоколирование хода экспертизы в специальном журнале — цифровые фотографии, описание процесса, комментарии, — двое экспертов вернулись в тесную подсобку с белыми стенами и теперь потягивали эспрессо. Оба молчали, погруженные в свои мысли.

Наконец Берсеи оторвался от раздумий.

— Мне довелось повидать немало человеческих останков всевозможных видов и форм, мумифицированных и просто кости. Некоторые почти полностью истлевшие. — Он помедлил. — Но такое, честное слово, вижу впервые. Впрочем, удивительного здесь мало.

— Отчего же?

— Хоть и считается, что распятие на кресте придумали греки, на самом деле его практиковали римляне как типичный метод казни преступников. Вплоть до четвертого века, когда император Константин запретил его.

— Вы уверены, что перед нами жертва именно распятия, а не какой-то другой пытки?

— Уверен. И скажу вам почему. — Берсеи допил кофе. — Начнем с азов. Прежде всего вам необходимо уяснить, почему римляне распинали преступников. Ясное дело, подобное наказание — крайняя мера, но оно также играло роль предостережения всем жителям Римской империи. Казнь, как правило, проводилась при большом скоплении народа, приговоренных раздевали донага и пригвождали к крестам вдоль оживленных дорог и в самых людных местах. Такая смерть считалась позорной… Страшно унизительной. В основном такой казни подвергались преступники из нижнего социального сословия либо те, кто совершил преступления против властей. Этот метод был ключевым в римской политике устрашения.

Зеленые глаза Шарлоты сверкнули.

— Выходит, мы имеем дело с преступником?

— Может, и так. — Берсеи пожал плечами.

— Откуда вы все это знаете? — Она с любопытством взглянула на него.

— Понимаю, что это может показаться странным, но несколько лет назад я опубликовал работу по формальному исследованию казни через распятия на кресте. Работу эту субсидировал папский комитет. В ней я провел анализ общепризнанных теорий относительно процесса умерщвления жертвы.

— Не могу не спросить вас… — Шарлотта слегка растерялась, не зная, как ей реагировать. — Зачем?

— Понимаю, понимаю, звучит довольно мерзко. Но распятие применялось веками, оно играет очень важную роль в понимании политики правления эпохи раннего Рима. Я предпочитаю думать об этом как об узкой специализации. — Берсеи смущенно улыбнулся и продолжил: — Прежде чем распять, преступников секли розгами или бичом, делая их более покладистыми, чтобы они покорно двигались к месту казни. В нашем конкретном случае бичевание производилось flagrum — ужасным бичом из нескольких ремней с железными шипами.

— И отсюда такие раны на ребрах?

— Si. Судя по глубине борозд, с него буквально живьем содрали кожу. Этот человек испытывал колоссальную боль и обильное кровотечение.

— Господи, как жестоко…

Перед мысленным взором Шарлотты предстал острый как бритва кончик бича, со свистом рассекающий воздух и разрывающий живую плоть.

— Увы, это было только началом. Само по себе распятие было куда страшнее. Существовало несколько способов казни. Преступника прибивали к кресту длинными гвоздями, проходящими сквозь запястья и ступни. Руки привязывали к кресту веревкой, чтобы обеспечить дополнительную поддержку подвешенному вертикально телу. Крестом могло служить и простое дерево, и столб, и два бруса, сбитых крест-накрест, и, наконец, какая-нибудь прочная конструкция в форме заглавной «Т». Полагаю, в случае с нашей жертвой крестом послужил crux composita — составной крест, состоящий из вертикального столба либо ствола дерева, и поперечины, так называемой patibulum. На известных нам изображениях распятия жертву прибивали к кресту гвоздями, проходящими сквозь ладони…

Шарлотта уже догадалась о том, что происходило дальше.

— Но мелкие кости и слабые мышцы ладоней были не в состоянии удержать вес тела, не правда ли? Будучи прибито сквозь ладони, тело сорвется с креста. — Она крепко сжала пальцами чашку.

— Вот именно. Поэтому, чтобы удержать тело, в запястье забивались железные гвозди — внушительного размера костыли, примерно сантиметров восемнадцать длиной. Вот сюда, прямо над локтевой и лучевой костями, вместе с широкой деревянной шайбой для предотвращения скольжения. — Берсеи указал на точку сразу над сгибом своего запястья. — При этом повреждали или перерубали срединный нерв, вызывая мучительные боли в руке. Руки мгновенно парализовало. Когда оба запястья были прибиты, patibulum (а на нее приходился вес всего тела) грубо вздергивали и крепили к столбу. Невозможно представить, что мог чувствовать несчастный. Жуть…

Перед глазами Шарлотты возникли зловещие видения гвоздей, вбиваемых в тело.

— Это объясняет вывих плеча.

— Это объясняет также характер и масштаб повреждений и следы железа, которые мы обнаружили на запястьях. Чрезмерное давление на кости. Перемалывание. Так происходит, когда тело подвешивают на гвоздях.

Хеннеси со стуком поставила чашку в раковину.

— Кофе в горле застрял…

— Вам нехорошо? — Берсеи положил ладонь ей на руку.

Шарлотта потерла глаза. Рак костей сейчас не казался ей таким страшным.

— Продолжайте, я в порядке.

— Когда тело оказывалось в вертикальном положении, ступни накладывали одна на другую и прибивали к столбу. Думаю, это было нелегко, поскольку жертва молотила ногами.

— Отсюда, значит, и повреждения на ступне. Он сопротивлялся.

— Да. — Берсеи понизил голос. — Иногда, чтобы предотвратить сопротивление, между ног вставляли sedile, или кол. Гвоздь загоняли через… — он помедлил, словно подбирая слова помягче, но решил все же быть точным в формулировке, — …пенис, таким образом удерживая человека от резких движений на кресте.

На какое-то мгновение Шарлотте показалось, будто она вот-вот потеряет сознание. Каждый раз, когда доктор Берсеи добавлял очередную порцию подробностей, она как будто все больше и больше проваливалась куда-то, словно из нее одну за другой вытягивали собственные кости.

— Боже, как же это бесчеловечно… — прошептала она.

Эти вселяющие ужас познания совершенно не вязались с мягким, интеллигентным обликом Джованни. Шарлотта глубоко вздохнула.

Скрестив на груди руки, Берсеи немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Особенность распятия в том, что ни один из этапов казни не является смертельным для жертвы, — продолжил он. — Смерть наступает в результате обширной, тотальной травмы. Бичевание, сажание на кол, открытое воздействие стихии… Все эти факторы вносят свой губительный вклад. В зависимости от состояния здоровья жертвы смерть могла наступить спустя несколько дней.

Шарлотта не могла представить себе людей, подвергнутых столь жестокой каре. Так же непостижима была для нее и увлеченность Берсеи, с которой он делился своими знаниями в этой области. Ей претила сама мысль, что людям, наверное, свойственно проявлять любопытство к такого рода вещам.

— И мы уже установили, что этот человек обладал необычайным здоровьем…

— Да, — кивнул Берсеи. — Обнаруженные нами повреждения ребер наводят на предположение о том, что он должен был погибнуть вследствие одного только бичевания. Его кожу и мышечную структуру разодрали в клочья, обнажив внутренние органы. Просто невероятно, где этот человек черпал силы: ведь страдания его были ужасны. Из этого я сделал окончательный вывод.

В ожидании того, что последует дальше, у Шарлотты защемило сердце.

— Если приговоренный не отдавал богу душу достаточно быстро, — продолжил Берсеи, — его кончину ускоряли: несчастному ломали колени железной дубинкой.

Шарлотта сразу же вообразила эту картину, и ее колени задрожали.

— Как у нашего… — проговорила она. С трудом сохраняя выдержку, Шарлотта попробовала сделать вывод о последствиях финальной стадии наказания. — Без поддержки ног нагрузка от веса всего тела падала на грудную клетку. Поэтому грудные хрящи оказались порваны?

— Именно так. Со сдавленными легкими жертва отчаянно боролась за каждый вздох. А в это время та малая часть крови, что у нее оставалась, начинала скапливаться в ногах и нижней части туловища.

— А затем наступала смерть от удушья и остановки сердца, правильно?

— Правильно. Обезвоживание и травмы тоже способствуют ускорению процесса. — Он помедлил и скривил губы. — Жертву держали на кресте несколько дней, до тех пор, пока не наступала смерть. Боль она испытывала невыносимую.

— А потом?

— Труп сбрасывали на землю на съедение стервятникам, собакам и другим хищникам. То, что оставалось после них, сжигалось. Римляне в этом плане были весьма методичны. Последняя стадия усиливала впечатление от казни. Запрет должным образом хоронить преступников — это серьезный удар по всем вероисповеданиям тех времен. Сжигая тела, римляне фактически лишали жертв шанса на возможную загробную жизнь, реинкарнацию или же воскрешение.

— И впрямь высшая мера. — Шарлотта уставилась в пол.

— Да уж. Тело уничтожалось полностью.

— Люди, наверное, до смерти пугались, когда видели все это. Жуть-то какая: идешь по дороге, а вдоль нее столбы с телами распятых. Страшная кара.

— Римская демонстрация силы. Конечно же, это оставляло мощное впечатление… Зато держало в узде порабощенных налогоплательщиков.

В подсобке ненадолго воцарилась тишина.

— Кто этот человек, как вы думаете? — наконец спросила Шарлотта.

— Ну, еще пока рано говорить. — Берсеи пожал плечами и покачал головой. — Может, просто один из тысяч, распятых римлянами. Правда, единственное, что находили из останков распятых ранее, это пяточная кость, пробитая сбоку гвоздем. Сам факт, что перед нами отлично и полностью сохранившиеся останки распятого тела, делает находку реликвией невероятной ценности.

— Вот для чего Ватикан пустился во все тяжкие, чтобы заполучить нас сюда.

— Совершенно верно. Очень даже логично. Такие находки называют основополагающими.

— Но ведь мы только сегодня вскрыли оссуарий, а если он был запечатан, каким образом они узнали, что человек из него был распят? Откуда они знали, что им понадобится ваша экспертиза?

Берсеи задумался над ее словами.

— То, что позвали меня, неудивительно. Столько лет проработав в римских катакомбах, я нашел много скелетов, много останков и реликвий, имеющих отношение к погребениям. Ну а что касается вас… Думаю, мне незачем говорить вам, что анализ ДНК при исследовании человеческих останков — мощный инструмент. Но давайте отложим теории, пока не изучим оссуарий до конца. Ведь кости могут поведать нам лишь часть истории.

19

Ватиканский музей

Через крошечную кладовку в конце коридора, в который выходила дверь лаборатории, проходил пучок кабелей, передающих информацию на жесткий диск компьютера — изображение и звук «реального видео» из лаборатории и смежной с ней подсобки. Нацепив наушники и подключившись к аппаратуре наблюдения, Сальваторе Конти прилежно записывал каждый шаг ученых, как велел ему Государственный секретарь Ватикана кардинал Сантелли.

Два отдельных беспроводных канала также отслеживали все телефонные звонки, входящие и исходящие, из спальни Шарлотты Хеннеси (всего лишь простенькое подключение к главному телефонному серверу Ватикана) и дома Джованни Берсеи. Конти лично побывал в доме ученого накануне вечером. Пока антрополог увлеченно поедал пережаренные его супругой телячьи ножки, Конти встраивал передатчик в распределительную телефонную коробку, расположенную на наружной стене дома, — пригодились навыки электрика, полученные при выполнении предыдущего задания.

Разговор двух ученых показался ему не слишком интересным, в основном он разглядывал очаровательного американского генетика. Эта докторша его сильно зацепила. Обычно таким парням, как он, не нравились женщины подобного типа. Но попробовать никогда не поздно. Что касается упорства, то тут Сальваторе Конти не было равных. Настойчивость — залог успеха.

Уже в который раз внимательно изучая Хеннеси — ее лицо, губы, волосы, тело, — он решил для себя, что так или иначе, но обязательно распробует эту дамочку. А для этого надо всего лишь немного подождать — пока не завершится дело.

На отдельном компьютере он запустил Интернет и зашел на сайт банка Каймановых островов, где был открыт счет на одно из его вымышленных имен. Введя логини пароль доступа, он немного подождал и с удовлетворением убедился в том, что Сантелли выполнил свои обязательства.

Сегодня утром он имел предельно откровенную беседу с кардиналом по поводу премиальных в связи с ускоренной доставкой реликвии и дополнительной надбавки за риск ему и его коллегам (за исключением Дуга Уилкинсона). Конти ясно дал понять, что будет «некомфортно» себя чувствовать, если, покидая Ватикан, не убедится в переводе платежей. Удивительно, но кардинал даже не стал спорить, с готовностью согласившись с тем, что такая результативная операция, конечно же, стоит дополнительных издержек.

Деньги перевели через один из банковских филиалов Ватикана за границей без контрольной записи и какого-либо следа для аудиторов — в этом Конти не сомневался. Банк даже не сделал попытки сообщить ему размер суммы, а информация об источнике перевода была сразу же удалена.

В юности Сальваторе Конти был преуспевающим кадетом Военной школы Нунциателла в Неаполе и, окончив ее, отправился исполнять обязательную восьмимесячную воинскую повинность. Прошло немного времени, и его уникальные способности — физические и умственные — привлекли внимание офицеров, чьи похвалы способствовали тому, что молодой солдат перешел на службу в контрразведку Италии. Там он приобрел основные знания и опыт, которые помогли ему стать свободным агентом. Политические убийства, захват заложников, внедрение в террористические ячейки — Конти брался за любую работу, которую ему подбрасывали, и с блеском выполнял ее. Его даже «отдавали взаймы» для участия в совместных операциях, проводимых в Европе и США.

Его решение оставить службу в SISDE,^[22] принятое почти пять лет назад, оказалось верным. Успев за годы работы наладить многочисленные контакты, Конти не испытывал недостатка в работодателях, решивших отомстить заклятым врагам или заполучить новые активы. Расплачивались они всегда наличными и всегда вовремя.

Несмотря на это, он определил для себя небольшую группу клиентов, в перспективе наиболее прибыльных. Среди них числился Ватикан — крошечное государство, считающее себя практически неуязвимым за своими высокими стенами, с изощренной системой безопасности и наемной армией. Конти бесцеремонно явился на встречу с тамошним главным начальником, напомнив этим, что неуязвимых систем безопасности не существует. Нет, встречался он, конечно, не с Папой, это было бы неразумно. Конти выбрал кардинала Сантелли — человека, по его сведениям, являющегося мозговым центром Ватикана.

Он как сейчас помнил выражение физиономии этого старого козла, когда в то утро Сантелли, насвистывая, вошел в свой кабинет и увидел, что за его письменным столом сидит незнакомый человек и раскладывает пасьянс на его компьютере. Конти тогда нарочно оделся во все черное — стандартное облачение для ночных взломщиков.

— Вы кто такой?! — в ужасе взвыл кардинал.

— Ваш личный советник по безопасности! — рявкнул в ответ Конти, поднимаясь, обходя стол и протягивая Сантелли визитную карточку со своим псевдонимом и номером мобильного телефона. — Проходил тут мимо, и захотелось представиться лично, дабы помочь вам исправить кое-какие очевидные недостатки в системе безопасности вашей страны.

На самом деле проникнуть в Ватикан оказалось совсем не просто. В рюкзаке, небрежно брошенном у стола Сантелли, хранился целый арсенал: тросы с «кошками», снаряжение для спуска по канату, стеклорезы, очки ночного видения, блоки. Конти пришлось взобраться по северному крепостному валу, выстрелить линем с «кошкой» через крышу Ватиканского музея, преодолеть по воздуху расстояние до Апостольского дворца, взломать охранную сигнализацию (при помощи электромагнитного импульсного устройства, которое он прихватил с предыдущего места работы в SISDE), спуститься по веревке к окну кабинета Сантелли, прорезать стекло и открыть шпингалет. Очутившись внутри, он перекусил мортаделлой,^[23] ветчиной и моцареллой в панировке, запил все «Пелегрино чинотто»^[24] и стал дожидаться рассвета.

Сантелли понадобилась минута, а то и две, чтобы успокоиться и уяснить для себя, каким образом кто-то умудрился обойти хитроумные барьеры безопасности Ватикана. Все это время он не сводил глаз с интеркома на своем столе. Конти же, объяснив, что он в состоянии предложить несметное количество услуг «такому могущественному человеку», огласил их подробный перечень, выслушав который кардинал счел необходимым изобразить на лице оскорбленную мину. Однако Конти это не смутило. Еще работая в SISDE, он имел доступ к информации об этом человеке, причастном, например, к печально известному скандалу с банком «Амброзиано», и знал, что кардинал был далеко не новичком во всякого рода грязных делишках.

— Почему вы так уверены, что я не дам команду немедленно арестовать вас? — с нажимом спросил Сантелли.

— Потому, что я приведу в действие заряд пластида, заложенный под зданием, прежде, чем ваша охрана переступит порог этой комнаты.

— Блефуете! — Глаза кардинала расширились.

Конти вытянул руку с миниатюрным пультом.

— Папа сейчас у себя наверху, не так ли? Вы в самом деле хотите испытать судьбу?

— Ладно, мистер Конти. Вы меня убедили.

— Вот моя визитка. Доверьтесь мне… в один прекрасный день вам понадобится моя помощь. — Конти обошел стол и подхватил свой объемистый рюкзак. — Буду благодарен, если вы проводите меня к выходу, — добавил он, похлопав по рюкзаку. — Когда я благополучно выйду отсюда, то скажу вам, где спрятан пластид. Договорились?

Родители Конти считали, что основой его достатка были удачные вложения в бизнес недвижимости, но Мария, его тридцатипятилетняя старшая сестра, оказалась не настолько простодушна, и это способствовало прогрессирующей динамике семейных накоплений.

Специфика его работы не предполагала долговременных отношений. И вовсе не потому, что Сальваторе Конти был не создан для них. Однако в следующие несколько лет — никаких постоянных подружек… о жене и детях — забыть. Ведь любой неосторожный поступок с его стороны подрывал саму идею анонимности и создавал слишком много потенциальных осложнений. Пока что женщин, готовых удовлетворить сиюминутные желания Конти, было более чем достаточно. Для этого требовались только деньги. А судя по сумме платежа за его последнюю работу, в ближайшем будущем недостатка в желающих не намечается.

С улыбкой и прищуренными от удовольствия глазами Конти прочитал цифры баланса на своем счете: € 6 500 000.00. После вычетов предстоящих расходов и доли шестерых оставшихся членов команды ему достанется кругленькая сумма в четыре миллиона евро. За несколько дней работы. Неплохо!

И его даже не зацепило. Еще один бонус.

20

Шинон, Франция

3 марта 1314 года

В полутемной и тесной подземной темнице форта дю Кудре лицом к холодной каменной стене сидел обессиленный Жак де Моле и наблюдал, как три громадные крысы дерутся за корку хлеба, которую он им бросил.

Промозглый холод глодал его кости. В спертом воздухе невыносимо воняло экскрементами. Это была не просто тюрьма. Это был сущий ад.

Де Моле уже минуло семьдесят, и его покрытое шрамами тело, когда-то такое крепкое и сильное, стало совсем изможденным. В длинной, цвета слоновой кости, спутанной и засаленной бороде кишели вши.

Долгих двадцать лет он занимал самый видный пост в ордене, пост Великого магистра. И вот она, достойная награда — унижение. Шесть долгих лет он гниет в этой забытой Богом яме, пав жертвой политических интриг молодого амбициозного короля Франции Филиппа IV и вступившего с ним в тайный сговор Римского Папы Климента V.

Каждый прожитый здесь день Жак де Моле возвращался мыслями к тому разговору с Тибо Годеном в крепости Колосси. Прислушайся он тогда к совету этого труса…

Сквозь прутья железной решетки донеслись звуки из коридора: стон тяжелой двери, поворачивающейся на петлях, звон ключей в связке, приближающиеся шаги. Несколько секунд спустя за решеткой возник закутанный в плащ силуэт. Не поднимая головы, де Моле уже знал, кто это. Крепкий, тяжелый запах одеколона не оставлял сомнений, что к нему наконец пожаловал Папа Климент V собственной персоной. По бокам его стояли два дюжих стражника.

Голос с гнусавым французским выговором разрезал тишину:

— Что-то вы подурнели, Жак. Краше в гроб кладут.

Де Моле поднял взгляд на тучного первосвященника, прикрывавшего нос украшенным вышивкой носовым платочком. Золотые перстни с бриллиантами, включая и папское «кольцо рыбака»^[25] с печатью, унизывали его мягкие, холеные пальцы. Под тяжелой черной накидкой с капюшоном виднелось ниспадающее одеяние священника, золотой нагрудный крест мерцал в отблесках пламени факела. Де Моле заговорил, превозмогая боль в растрескавшихся губах:

— А вы… все хорошеете.

— Ладно-ладно, магистр, не будем переходить на личности.

— Слишком поздно. Это всегда было только личным, — напомнил ему де Моле.

Климент опустил руку с платком и улыбнулся:

— О чем вы хотели говорить со мной? Решили наконец сознаться и исповедаться?

Ледяной взгляд де Моле вонзился в Папу, этого наглеца, который был моложе его на двадцать лет.

— Вы знаете, что я не отрекусь от своих братьев и своей чести в угоду вашим интригам.

Четыре года назад де Моле предъявили не менее ста двадцати семи обвинений против ордена, среди которых были и самые нелепые: поклонение дьяволу, сексуальные извращения и разнообразнейшие богохульства в отношении Иисуса Христа и христианства. А всего два года назад, 22 марта 1312 года, сам Климент издал папскую буллу, озаглавленную «Vox in Excelso», которая формально распускала орден тамплиеров.

— Вы уже захватили наши деньги и земли. — В голосе де Моле звенело презрение к этому человеку. — Вы замучили сотни моих людей, выколачивая ложные признания, сожгли заживо еще пятьдесят четыре рыцаря — все погибшие были благородными людьми, не щадившими свои жизни ради защиты престола Святой церкви.

Климент проигнорировал его упреки.

— Вы же знаете, что, если не прекратите упорствовать, вас убьют инквизиторы… И смерть ваша не обещает быть приятной. Имейте в виду, Жак, вы и ваши люди безнадежно устарели, как и дело, которому вы служите, с честью или без оной. Ваши вояки уже лет двадцать как потеряли контроль над Святой землей и пустили псу под хвост все наши достижения на протяжении двух веков.

Достижения? На мгновение де Моле неудержимо потянуло рвануться к решетке, просунуть руки сквозь прутья и сомкнуть пальцы вокруг шеи понтифика. Но слева и справа от него стояли бдительные охранники, сопровождавшие его на тайную встречу.

— Нам обоим хорошо известно, как велико было нежелание Рима поддержать наши усилия. Мы нуждались в людях, однако их нам не прислали. Противник имел десятикратное превосходство в численности. И тогда, и теперь все решали деньги.

— Дело прошлое… — Папа пренебрежительно махнул рукой. — Не для того же я проделал такой путь, чтоб ворошить старые распри. Кстати, по-вашему, зачем я здесь?

— Чтобы поторговаться.

— Не в вашем положении торговаться, — рассмеялся Климент.

— Вы должны восстановить орден. Не ради меня — ради себя самого.

— Оставьте, Жак, это несерьезно.

Де Моле не отступался, в его взгляде засверкала решимость.

— Когда пала Акра, у нас уже не было времени вернуться в Иерусалим, пришлось бросить столько ценностей. Истинных сокровищ, которые запросто могли попасть в лапы неверных. — Завладеть вниманием Климента можно было только тем, что могло спасти папское государство от нависшего над ним экономического краха.

— Какие же это, интересно, сокровища? — Папа, ухмыляясь, прижался лицом к прутьям решетки. — Голова Иоанна Крестителя? Крест Иисуса? А может, Ковчег Завета?

Де Моле стиснул зубы. Крайняя закрытость ордена тамплиеров и их умение хранить тайну порождали множество домыслов о том, каким образом они нажили несметные богатства, что и послужило причиной той легкости, с которой Папа и король обвинили их во всех грехах и состряпали грязные фальсификации. Но слышать, как эта мерзость срывается с женственных губ Климента, было просто невыносимо.

— А теперь слушайте меня очень внимательно. Иначе существованию вашей великой церкви грозит опасность.

Папа с недоумением воззрился на магистра, чуть отстранившись от решетки. Он пытался оценить сказанное узником — человеком, которого, несмотря ни на что, он никогда не считал лжецом:

— Я слушаю.

Желудок де Моле больно сжался, ему самому не верилось, что он вот-вот решится. Но, прождав шесть долгих лет, он пришел к горькому выводу: оставшиеся в живых тамплиеры не протянут еще один год, если только не случится что-то экстраординарное. Терзаемый раскаянием, магистр уговорил себя раскрыть самый оберегаемый секрет ордена — тот самый, что монашеское братство присягнуло держать втайне.

— Существует древняя книга, хранимая орденом тамплиеров более двух веков. Она называется «Ephemeris Conlusio».

— «Тайные хроники»? — нетерпеливо перебил Папа. — Что еще за хроники?

Последующие пятнадцать минут Великий магистр ордена тамплиеров подробно рассказывал поразительную историю об открытии настолько выдающемся, что, будь это правдой, история христианства повисла бы на волоске. Однако подробности и детали казались слишком точными, чтобы не быть подлинными. Папа сосредоточенно внимал словам Жака де Моле, ведь слухи о подобной угрозе бродили среди католической иерархии на протяжении многих лет.

Закончив свой рассказ, Великий магистр замер, ожидая реакции понтифика.

Спустя почти минуту глубоких раздумий Климент наконец заговорил, и тон его был менее уверенным и почти испуганным:

— И вы оставили эту книгу в Иерусалиме?

— У нас не было выбора. Почти весь город уже был захвачен.

На самом деле им и в голову не приходило, что реликвии придется вывозить. Тамплиеры просто хранили и оберегали их. Такова воля Божья.

— Вот так история… — протянул Климент. — Зачем вы рассказали ее мне?

— Затем, что в вашей власти повернуть вспять череду несправедливостей, обрушившуюся на орден. Необходимо растить новое воинство, чтобы вернуть утраченное. Полагаю, вы в состоянии представить себе последствия своего отказа.

По выражению лица Климента де Моле видел, что Папа отлично представляет себе эти последствия.

— Даже если бы я захотел реабилитировать тамплиеров, — озвучил свои мысли Климент, — мне пришлось бы убедить Филиппа сделать то же самое. — Он покачал головой. — Не думаю, что после всего случившегося король пойдет на уступки.

— Вы должны попытаться, — настаивал де Моле.

Он понял, что ему удалось нащупать слабое место Климента. Папа всерьез задумался над его предложением.

— Дайте мне слово, что попытаетесь.

Климент полагал, что сегодня он все-таки сломит де Моле и тем самым положит конец всему этому фарсу. Внезапно он почувствовал, что нуждается в упрямом старике больше, чем когда-либо.

— Воля ваша, — наконец сдался он. — Даю вам слово.

— Прежде чем вы уйдете, я хотел бы, чтобы вы письменно подтвердили данное мне слово.

— Этого я сделать не могу.

— Без моей помощи вам не найти ни книги… ни руководства, как ее отыскать, — упорствовал де Моле. — Я ваша единственная надежда.

Понтифик надолго задумался.

— Будь по-вашему. — Он велел одному из стражников привести писца. — Но что, если Филипп откажется?

— Что ж, тогда уже не имеет значения, что уготовила судьба мне или моим людям… Поскольку и вы, и король Филипп, и весь христианский мир будут обречены.

21

Ватикан

Отец Патрик Донован сидел за массивным дубовым столом в громадной библиотеке Апостольского дворца, попасть в которую можно было, только пройдя через биометрический сканер сетчатки глаза, сложный комплекс лестничных площадок с кодовыми замками и несколько постов швейцарских гвардейцев.

Archivum Secretum Apostolicum Vaticanum — Секретный архив Ватикана.

Со временем Ватикан расширил и усовершенствовал систему безопасности архива, придя к выводу, что в папском государстве нет больших ценностей, чем его секреты.

Недавно установленные гигантские огнеупорные металлические шкафы, которые тянулись вдоль стен и достигали высокого, расписанного фресками потолка, хранили в застекленных герметичных недрах более 35 000 пергаментов и рукописей. От признанных неканоническими библейских апокрифов, языческой мифологии и истории Христа до трудов еретиков эпохи Возрождения, например Галилея. Секретный архив долгие века являлся депозитарием еретических творений, запрещенных прежними понтификами, а также земельных актов города Ватикана, сертификатов и юридических документов.

Вопреки распространенному мнению Ватикан по-прежнему активно пополнял свой архив. В двадцать первом веке ересь не умерла; атаки на христианский мир сделались более изощренными, и мирские распри продолжали шириться. Ведь не секрет, что многим добиблейским писаниям, сомнительным литературным произведениям, вносящим двусмысленность в чистоту и достоверность Евангелия, по-прежнему удавалось ускользать от контроля Ватикана.

На протяжении всей истории католицизма лишь немногие избранные удостаивались чести хранить секреты Ватикана и поддерживать порядок в этом потрясающем архиве. Донован до сих пор не переставал удивляться своему назначению на эту должность.

Дорога, что привела его из Белфаста в Рим, была долгой.

Сразу по окончании семинарии Донован получил место священника в соборе Крайстчерч в Дублине. Вскоре своим страстным увлечением историей и книгами он заслужил признание как специалист. Два года спустя он стал читать курс библейской истории в Университетском колледже Дублина, снискавший шумный успех. Его легендарные лекции и письменные работы по раннехристианским манускриптам в итоге привлекли внимание выдающегося церковного деятеля, ирландского кардинала Дэниела Майкла Шонесси. Тот поспешил пригласить Донована сопровождать его в поездке в Ватикан, где представил молодого священника кардиналу, осуществлявшему надзор за Ватиканской библиотекой. Вскоре родились совместные проекты, и менее чем три месяца спустя Донован получил приглашение, от которого невозможно было отказаться. Должность хранителя архива Ватикана. Хотя ему тяжело было решиться на то, чтобы оставить в Ирландии престарелых родителей — его единственных родственников, — Донован любезно согласился.

Было это двенадцать лет назад. И конечно же, ему никогда не приходило в голову, что в один прекрасный день он станет непосредственным участником самого крупного скандала в истории церкви, начало которому положила всего лишь книга.

Склонившись в задумчивости над пожелтевшими пергаментными страницами последнего приобретения архива, Донован внимательно изучал затянутую в кожаный переплет рукописную книгу «Ephemeris Conlusio» — «Тайные хроники». В знак уважения к крови, пролитой за право обладания реликвией, которую сейчас изучали в музее Ватикана, он хотел получить подтверждение того, что оссуарий во всех деталях совпадает с описанным в тексте. Когда его глаза удостоверились в точном сходстве уникального символа с тем, что вырезан на боковой стенке ковчега, священник с облегчением вздохнул и прервал тщательное изучение рисунка.

Вряд ли теперь отцу Доновану удалось бы ясно припомнить, как он шел к этому моменту, какой была вереница шокирующих событий, спровоцированных одним-единственным телефонным звонком, который состоялся в тот дождливый полдень, две недели назад…

* * *

В окно кабинета барабанил нежданный в эту пору ливень, но отец Донован не замечал его, погрузившись в документ восемнадцатого века о происхождение ереси. Зазвонил телефон. Поднявшись со стула, он ответил на четвертый звонок.

— Я говорю с отцом Патриком Донованом, хранителем Секретного архива Ватикана?

В голосе слышался акцент, который Доновану не удалось сразу распознать.

— Кто это?

— Кто я, вам знать необязательно.

— Вот как…

Уже не в первый раз ему под видом потенциального продавца звонили репортеры или взбалмошные ученые, мечтающие получить доступ к какой-нибудь редчайшей книге.

— У меня есть кое-что представляющее для вас интерес.

— А у меня нет времени играть в загадки, — ответил Донован. — Пожалуйста, конкретнее.

Он уж собрался поскорее отделаться от звонившего, решив, что это какая-то уловка. И тут незнакомец произнес два слова:

— «Тайные хроники».

— Что вы сказали?

— По-моему, вы расслышали. У меня есть «Тайные хроники».

— Это книга-легенда. — Голос Донована дрогнул. — Миф.

Мог ли кто-нибудь за стенами архива или тюрьмы Жака де Моле в замке Шинон знать о ее существовании? В ожидании ответа священник начал нервно расхаживать по комнате.

— Эту вашу легенду я в настоящий момент держу в руках.

Донован с трудом поборол волну паники. Всего лишь два года назад такой же вот незнакомец позвонил ему и предложил «Евангелие от Иуды» — древние записи на коптском языке, в которых печально знаменитый ученик Христа рассказывал, как, действуя якобы по тайному указанию самого Иисуса, способствовал его распятию. Ватикан, однако, подверг сомнению подлинность манускрипта, отказавшись от шанса приобрести его, — серьезный просчет, поскольку весьма скоро весь мир прочел этот документ, опубликованный в журнале «Нэйшнл джиогрэфик». Донован был уверен: в Ватикане вряд ли захотят повторить подобную ошибку.

— Если вы на самом деле владеете «Тайными хрониками», скажите, на каком языке они написаны?

— Разумеется, на греческом. Хотите еще деталей?

Он услышал ритмичное постукивание на том конце провода.

— И кто автор книги?

Незнакомец назвал имя, вновь изумив Донована.

— Если я не ошибаюсь, заклятый враг католицизма? — Неизвестный собеседник помедлил. — Но вы, полагаю, разбираетесь в этом куда больше моего…

Небо за окном потемнело еще больше, и дождь усилился. Донован тотчас решил для себя: лишь в том случае, если позвонивший назовет самую главную ценность, содержащуюся в книге, он сочтет его предложение заслуживающим доверия.

— По легенде, в «Тайных хрониках» есть карта. А что изображено на этой карте, можете сказать? — Сердце его бешено забилось.

— Не люблю, когда ко мне относятся свысока…

Нижняя губа Донована дрожала, пока незнакомец в мельчайших подробностях описывал ему легендарную реликвию.

— Так вы хотите продать книгу? — Во рту у Донована пересохло. — Вы для этого позвонили?

— Ну, все не так просто…

Тут Донована поразила жуткая догадка: а вдруг этот незнакомец замышляет нанести вред церкви — серьезный, а может быть, и фатальный удар? Прежде чем продолжать, разумно было попытаться выяснить его намерения.

— Вы что, пытаетесь шантажировать Ватикан?

— Да я не о деньгах. — Незнакомец хмыкнул. — Ну, скажем, я вознамерился оказать помощь вам и вашим работодателям.

— Ни ваша позиция, ни ваши мотивы не кажутся мне филантропическими. Чего вы хотите?

Ответ последовал уклончивый:

— Как только вы увидите, что я предлагаю, то сразу поймете, чего я хочу. И что вам надо будет сделать… и что вы захотите сделать. Вот это и будет платой.

— Ватикану потребуется установить подлинность книги, прежде чем оговаривать какие-либо условия.

— Тогда я позабочусь о доставке, — ответил он.

— Но прежде я хотел бы увидеть образец… скажем, страницу из книги. — Ответа не последовало. — Пришлите страницу факсом, — настаивал Донован.

— На какой номер? — В голосе незнакомца послышалась неуверенность. — Я останусь на этой линии.

Донован дважды продиктовал ему номер личного факса в своем кабинете.

Прошла томительная минута, прежде чем факс проснулся — на втором звонке аппарат включился на прием, и из него поползла страничка. Несколькими секундами позже отделился лист с сообщением. Донован схватил его и поднес ближе к свету. Когда он закончил читать великолепно сохранившийся подлинный древнегреческий текст документа, от смысла прочитанного у него перехватило дыхание. Весь дрожа, Донован поднес к уху трубку:

— Где вы это нашли?!

— Не имеет значения.

— А почему обратились именно ко мне?

— А потому, что вы, как я подозреваю, единственный человек в Ватикане, кто в состоянии понять колоссальное значение этой книги. Вы же в курсе, что история пыталась отрицать ее существование. Я избрал вас своим гласом к Святейшему престолу.

Последовала долгая пауза.

— Так нужна вам книга или нет?

Вновь пауза.

— Нужна, — наконец выдавил хранитель.

Два дня спустя Донован готовился встретить посланца анонимно звонившего человека в кафе «Греко» на Виа Кондотти, близ Испанской лестницы. Двое швейцарских гвардейцев в штатском устроились за соседним столиком. Курьер появился в обусловленное время и представился только по имени, предложив визитную карточку на случай дальнейших вопросов. Донован провел с ним за столом лишь несколько мгновений. Кто прислал его, установить было невозможно.

Курьер осторожно передал священнику кожаный ранец.

Хотя никаких объяснений не последовало, Донован интуитивно почувствовал, что человек ничего не знал о содержимом ранца. Все совершилось так буднично, что вмешательство охранников не потребовалось: быстрая, бесстрастная сделка — и двое мужчин разошлись каждый своим путем.

Открыв ранец в безопасной тиши своего кабинета, Донован обнаружил там нацарапанную от руки записку на обычной бумаге и вырезку из газеты. Записка гласила:

«Ищите реликвии с помощью карты. Торопитесь, пока их не нашли евреи. Потребуется моя помощь — звоните».

Рядом был приписан телефонный номер. Позже Сальваторе Конти сказал ему, что это был номер разового использования и что каждая последующая связь с заказчиком осуществлялась через новый телефонный номер или разовый анонимный веб-сайт, отследить которые невозможно. По-видимому, используя эти каналы связи, заказчик согласовывал с Конти способы и сроки доставки взрывчатки и специальных инструментов, необходимых для извлечения оссуария.

Евреи? Озадаченный священник прочитал вырезку из «Иерусалим пост» и понял, что именно стало причиной этой встречи. Запустив руки поглубже в ранец, он нащупал гладкий кожаный переплет «Тайных хроник».

22

Иерусалим

Миновав Северные ворота Храмовой горы, Бартон обошел толпу людей у Западной стены по узким, вымощенным камнем улочкам, отлого спускавшимся с горы Мориа.

Как ни странно, удалось убедить Разака позволить ему забрать свиток к себе в кабинет, чтобы попытаться перевести текст. Похоже, мусульманину не терпелось получить хоть какие-то ниточки.

Миновав оживленные Мусульманский и Христианский кварталы, Бартон вошел в Еврейский квартал по улице Тиферет Исраэль и свернул налево, к широкой площади Хурвы. При полном безветрии резкий свет полдня еще больнее резал глаза. Он взглянул на арку Хурвы — центральную точку площади — и полуразрушенную нижнюю часть, оставшуюся от некогда величественной синагоги.

«Хурва, или иначе руины, — очень подходящее название», — подумал Бартон.

Как и сам Иерусалим, синагогу много раз разрушали и восстанавливали из-за бесконечных распрей между мусульманами и евреями. Накануне рождения государства Израиль в 1948 году синагога была взорвана Иорданским легионом — последний удар, оказавшийся для здания смертельным.

Минуло почти шесть десятилетий, а упорная битва продолжается — ожесточенная война за территории и сферы влияния между израильтянами и палестинцами. И сейчас Бартон чувствовал, что его затянуло в самую горячую точку конфликта.

Хотя главный офис Археологического управления при Министерстве культуры Израиля располагался в Тель-Авиве, три недели назад здесь, в помещении Археологического музея Уола, установили аппаратуру временного канала спутниковой связи — совсем недалеко от квартиры, которую снимали возможные участники происшествия на Храмовой горе.

Перед самым зданием стоял припаркованный золотистый «БМВ»-седан с полицейскими номерами. Бартон мысленно застонал и поспешил к входной двери. Там его встретила стажер-ассистент Рейчел Лейбовиц — привлекательная девушка лет двадцати с небольшим, черноволосая, с оливковой кожей и очаровательными голубыми глазами.

— Грэм, — быстро проговорила она. — Там внизу двое в форме, они к вам. Я велела им ждать на улице, но они настаивали и…

— Все хорошо, Рейчел. — Бартон вскинул руку. — Они должны были прийти.

Он вдруг поймал себя на том, что глазеет на ее губы. Может, в Археологическом управлении и пытались сделать ему приятное, назначив такого симпатичного помощника, однако делам его это не помогло ни на йоту.

В свои пятьдесят четыре Грэм Бартон не был уж таким лихим плейбоем, как когда-то в молодости. Но в своем узком кругу он считался легендой, и это как будто компенсировало его не улучшающуюся внешность. И энергичные студентки, такие как, например, Рейчел, были готовы на все, чтобы сблизиться с ним.

— Пожалуйста, никого со мной пока не соединяйте. — Он прошел мимо девушки, улыбнувшись и задержав дыхание, чтобы оградить себя от дурмана ее духов.

Официальных приглашений на сегодня никому не выдавали, но Бартон знал, что, пока он занимается осмотром места преступления, полиция и СБИ будут дышать ему в затылок. Разумеется, они захотят иметь информацию о каждой найденной им крупинке.

Спускаясь в подземную галерею музея, он прошел мимо восстановленных мозаик и ритуальных ванн, обнаруженных при раскопках богатой виллы эпохи Ирода Великого.

Археологическое управление недавно запустило мощную программу по созданию цифрового каталога своей необъятной коллекции — от пергаментных свитков до гончарных изделий, от языческих изваяний до оссуариев, — колоссальной базы данных с историческими сведениями и трехмерными изображениями каждой реликвии. Программные средства, предназначенные для работы в Интернете, предстояло разработать так, чтобы полевые археологи могли иметь возможность расшифровывать древние надписи. Первым запустив подобные программы в Великобритании, Бартон был идеальной кандидатурой на должность главы проекта. Именно здесь он начал программу оцифровки, чтобы постепенно охватить сетью все израильские музеи, заканчивая знаменитым Музеем Израиля.

Направляясь в конец галереи, он прошел в неприметную квадратную комнату, окрашенную в уныло-серый глянец, — его временный кабинет. Здесь и дожидались Бартона двое мужчин, которые вчера уже приходили просить о сотрудничестве в расследовании: комиссар полиции округа Иерусалим генерал Яков Тополь и глава местного отдела СБИ генерал-майор Арий Телексен. Каждый занял по складному металлическому стулу на «гостевой» половине импровизированного рабочего стола.

— Джентльмены. — Бартон кивнул, поставил портфель и уселся напротив офицеров.

Телексену было под шестьдесят, крепыш с физиономией питбуля — тяжелые челюсти и толстые веки. Он сидел, сложив руки на груди, нисколько не пытаясь скрыть отсутствие двух пальцев на левой руке. Будучи выдающимся агентом-ветераном израильской антитеррористической службы, он сохранял холодную невозмутимость, приличествующую человеку, много повидавшему в этом мире. О высоком положении Телексена свидетельствовали оливкового цвета мундир с генеральскими погонами и черный берет с символикой СБИ. Сабля, перевитая ветвью оливы, рассекала надвое золотую звезду Давида.

— Мы хотели бы узнать предварительные результаты вашего исследования. — Голые стены гулко отразили раскатистый голос Телексена.

Бартон погладил подбородок, собираясь с мыслями, и начал:

— В задней стене мечети Марвани направленным взрывом пробита очень аккуратная брешь. Явно профессиональная работа.

— Это нам известно, — нетерпеливо сказал Телексен, помахав искалеченной рукой. — Какова была цель?

— Получить доступ в потайную крипту.

— Крипту? — Тополь уставился на археолога.

Он был явно моложе Телексена, форма его скорее подошла бы пилоту коммерческого авиалайнера: бирюзовая рубашка с воротничком, соответствующие званию погоны и темно-синие брюки. На фуражке эмблема полиции Израиля: две оливковые ветви, окружавшие звезду Давида. Да и внешность вполне обыкновенная: мужчина средних лет, широкий в кости, лицо худое, с глубоко посаженными глазами.

— Крипту, — повторил Бартон, доставая один из сделанных им оттисков. — Вот смотрите. На стене была табличка с именами всех похороненных там.

Оба офицера не сводили глаз с оттиска.

— Что украли? — хрипло спросил Тополь.

— Могу только предположить, но, по-моему, это был погребальный ковчег. Оссуарий.

— Погребальный ковчег? — переспросил Телексен.

— Небольшой ларец из камня, вот такой примерно. — Бартон обрисовал в воздухе размеры оссуария. — Вероятно, в нем находились кости скелета человека.

— Я в курсе, как выглядит погребальный ковчег, — буркнул Телексен. — Меня больше интересуют мотивы. Вы хотите сказать, что мы потеряли тринадцать солдат из-за ящика с костями?

Бартон кивнул.

Телексен презрительно фыркнул. Тополь еще раз невозмутимо взглянул на оттиск, указав на иудейские имена:

— Так какой из них унесли?

— Вот этот. Но как видите, тут неразборчиво.

— Вижу, — сказал Тополь, явно пытаясь скрыть замешательство.

В ночь похищения, когда он лично побывал на месте преступления вместе со своими детективами, ему особенно запомнилось изображение, увиденное там, на стене: высеченный из камня дельфин обвивает трезубец. Такой странный символ не сразу забудешь. Однако на оттиске Бартона дельфин отсутствовал. Вместо него на камне виднелась глубокая борозда. Если это сделали не похитители, тогда кто?

— Так каким, по-вашему, был их мотив?

— Четкого вывода у меня пока нет, — вздохнул Бартон. — Похоже, ими руководил тот, кто в точности знал, что лежит в оссуарии.

— Мотив-шмотив… Да кому нужен ящик с костями?! — перебил Телексен, даже не пытаясь скрыть свое презрение.

Запустив руку в нагрудный карман пиджака, он вынул пачку «Тайм лайт», вытряхнул оттуда сигарету и, не спрашивая разрешения у хозяина кабинета, щелкнул серебряной зажигалкой «Зиппо».

— Трудно сказать… — ответил Бартон. — Для этого надо узнать, что находилось внутри.

Последовало долгое-долгое молчание. Офицеры переглянулись.

— Версии есть? — медленно и отчетливо выговорил Телексен.

Держа сигарету в пальцах искалеченной руки, он глубоко затянулся и выпустил дым через ноздри.

— Пока нет.

Тополь держался более уравновешенно.

— А есть ли вероятность того, что это был вовсе не погребальный ковчег? Могло ли в усыпальнице находиться что-либо еще?

— Исключено, — уверенно сказал Бартон. — Согласно обычаям, в криптах не оставляли никаких ценностей. Это не Древний Египет, генерал.

— Удалось ли вам обнаружить какую-нибудь улику, позволяющую нам выйти на след злоумышленников? Есть ли в деле палестинский след? — не унимался Телексен.

Казалось, они не способны понять, что в отличие от многих коренных израильтян Бартон в своих суждениях не руководствуется религиозной или политической лояльностью.

— На данный момент ничего конкретного.

— Можно как-нибудь отследить исчезнувший оссуарий? — Телексен терял терпение.

— Наверное, можно. — Бартон спокойно разглядывал обоих, хотя агрессивное поведение и сигаретный дым постепенно истощали его терпение. — Я буду тщательно контролировать рынки древних артефактов. Больше всего шансов, что он вынырнет именно там. — Он запустил руку в портфель за вторым листком бумаги и по столу подтолкнул его к Тополю. — Вот эскиз, как примерно должен выглядеть оссуарий, вместе с его размерами и приблизительным весом. Предлагаю вам распространить это среди своих людей, особенно на блокпостах. А вот рисунки других оссуариев, найденных в крипте.

Тополь взял рисунки.

— Мне кажется, вы упускаете одну очень важную вещь, — поспешил добавить Бартон тихим голосом.

Оба офицера вскинули головы.

— Усыпальница под Храмовой горой подкрепит убежденность сионистов в том, что над ней прежде стоял иудейский храм. Вероятно, вам следовало бы поделиться этой информацией с премьер-министром.

В данном случае Бартон пытался сыграть на желании каждого израильского еврея — как ортодокса, так и безразличного к вере — ухватиться за надежду, что в один прекрасный день миру явят неопровержимую археологическую находку, подтверждающую исключительное право иудеев на Храмовую гору.

Телексен беспокойно заерзал, металлические ножки его стула царапнули пол.

— Так что не удивляйтесь, если расследование этого дела приведет к намного большим открытиям, — добавил Бартон.

— Что-нибудь еще? — осведомился Тополь.

Археолог подумал о найденном им свитке, лежащем сейчас внутри цилиндра в кармане его брюк.

— На данном этапе это все.

— Едва ли стоит напоминать вам, что поставлено на карту, — сурово сказал Телексен. — Мы балансируем на краю крайне неприятной конфронтации с Хамасом и палестинской администрацией. Множество людей с их стороны готовы воспользоваться любым предлогом, чтобы обвинить нас в теракте против ислама.

— Я приложу все усилия, чтобы найти оссуарий, — сказал Бартон.

Телексен сделал последнюю затяжку и сжег сигарету до фильтра.

— Найдете ковчег — сразу же сообщите нам обоим. Вы получите полный доступ ко всем необходимым ресурсам. — Он бросил окурок на пол и раздавил правой ногой. — И на будущее: к следующей нашей встрече я бы хотел получить нечто большее, чем лекцию по археологии.

Оба офицера поднялись и вышли в галерею.

Звонком дав сигнал Рейчел о том, что гости покинули здание, Бартон быстро закрыл дверь и, волнуясь, вытащил цилиндр. Сняв колпачок, он постучал по цилиндру, чтобы свиток выпал на освобожденную поверхность столешницы. Из ящиков соседнего стеллажа он достал пару латексных перчаток и пластиковый пакет с застежкой. Потом сел за стол, опустил пониже штангу настольной лампы и натянул перчатки.

Осторожно развернув свиток, археолог уложил его текстом вверх на пластиковом пакете и так же осторожно разгладил пальцами. Буквы были аккуратными и крупными, и лупа Бартону не понадобилась. Однако ему сразу же пришлось убедиться, что без переводчика не обойтись, поскольку в греческом он был не слишком силен.

А насколько ему известно, в Иерусалиме жил только один человек, которого он считал экспертом.

23

Ватикан

Шарлотта Хеннеси все еще не могла прийти в себя от мысли, что многочисленные травмы, обнаруженные на останках мужчины тридцати лет, обладавшего при жизни отменным здоровьем, были следствием распятия.

Сейчас они с Берсеи намеревались отыскать новые факты, подтверждающие идентификацию субъекта и устанавливающие дату его смерти. Кости необходимо подвергнуть радиоуглеродному анализу, да и сам оссуарий подлежит более тщательному исследованию.

Стоя перед ковчегом, ученые осматривали его известняковый корпус.

— Я обнаружил кое-какую информацию о похожем оссуарии, найденном в Израиле в две тысячи втором году, — сообщил Берсеи. — Из надписей на нем сначала сделали вывод, что там содержались останки Иакова, брата Иисуса. Хотя в подлинности оссуария сомнений не возникло, письмена на нем сочли фальсификацией. Хотелось бы просмотреть результаты экспертизы того оссуария, тогда бы я ясно представлял, что нам следует искать тут.

— Почему они решили, что надписи фальшивые? В чем отличие фальшивки от подлинника?

— Иногда это «прыжок веры»,^[26] — ответил Берсеи. — Но как правило, легитимность надписей определяется сохранностью поверхностных наслоений.

— Вы об этом? — Шарлотта указала на тонкий слой тусклого зеленовато-серого налета, равномерно покрывавшего всю поверхность камня.

— Да, смахивает на окисление меди, на патину на металлах. А на камне такой вот след со временем оставляют сырость, седиментация и атмосферные осадки.

— А органическая структура этого налета, или патины, может указать на характер окружающей среды, в которой был найден оссуарий?

— Именно так. — Берсеи нацепил очки для чтения и вгляделся в страничку записей в своем блокноте. — Вчера вечером я просмотрел кое-какие исследования об оссуариях: похоже, их начали использовать, главным образом в Иерусалиме, в первом веке до нашей эры, и длилось это недолго, всего лет сто или двести. — Он поглядел на Шарлотту. — И все же полагаю, что известняк для нашего оссуария, как и для оссуария Иакова, был добыт примерно в одно и то же время в каменоломнях Израиля.

— Ну да, и в этом случае минеральный состав патины должен соответствовать геологическим элементам в этом регионе, — продолжила Шарлотта. — Погодите, Джованни. Тогда выходит, этому оссуарию около двух тысяч лет, правильно?

— Правильно. И судя по тому, что в тот же период часто распинали людей, мы на верном пути.

— Значит, если надписи на камне сфальсифицировать, патина нарушится? — Хеннеси пригляделась к зеленоватому налету на стенках ковчега.

— Вы опять угадали! — Берсеи улыбнулся.

— А есть способ как-то определить возраст камня?

— Способ есть, да толку мало.

— Почему?

— Нам в принципе не важно, когда сформировался этот известняк. Самому камню, может, уже миллион лет. Куда интереснее знать, когда его добыли в каменоломне. Поверхностный налет и надписи — лучшие критерии оценки возраста оссуария.

— Ясно. А это? — Шарлотта указала на чуть размытый символ: дельфин и трезубец. — Думаете, нам по силам разгадать, что сие означает?

— Уверен, что символ этот языческий, — сказал Берсеи. — Странно, но у меня такое чувство, будто я уже где-то его видел. Ну что ж, давайте для начала выясним, настоящие ли здесь наслоения.

— Вы тогда заканчивайте с оссуарием, а я пока приготовлю образец кости для радиоуглеродного анализа. — Она махнула рукой в сторону стола со скелетом.

— Идет. Кстати, — Берсеи потянулся к своему блокноту и что-то быстро записал. — Вот имя и телефон человека из лаборатории AMS^[27] здесь, в Риме. — Он вырвал листок. — Скажете, что от меня. Что мы вместе работаем на Ватикан и результаты нужны срочно. Он все сделает. И попросите его позвонить сразу же, как только результаты будут готовы. Свидетельство о радиоуглеродном датировании он можетприслать позже.

— Антонио Кьярдини? — прочитала Хеннеси.

— Произносится как «Чардини». Мой давний друг, к тому же он мне кое-чем обязан.

— О'кей.

— Кстати, насчет языка не беспокойтесь, по-английски он говорит свободно. — Берсеи взглянул на часы: четверть второго. — Пока вы не позвонили, как насчет ланча?

— С радостью. Умираю, хочу есть.

— Сэндвич с тунцом вас не особо вдохновил?

— Ну, это не вполне соответствует моему представлению об итальянской кухне.

24

Иерусалим

Грэм Бартон свернул с базара Эль-Даббаха в Христианском квартале и приостановился полюбоваться величественным фасадом храма Гроба Господня.^[28]

Пилигримы-христиане стекались в Иерусалим, чтобы повторить крестный путь, пройденный Иисусом, с четырнадцатью «стояниями», от бичевания до распятия, — так называемые «Страсти Христовы». Путь этот берет начало у францисканского монастыря на Виа Долороса, прямо под северной стеной Храмовой горы, — места, где, как утверждают христиане, Иисус взвалил на себя крест, после того как его подвергли бичеванию и надели на голову терновый венок. Стояния от десятого до четырнадцатого — где Христос был раздет, прибит к кресту, испустил дух и затем был снят с креста — поминались в богослужении в этой церкви.

После всего произошедшего в последние дни в Иерусалиме Бартона не удивило, что сегодня туристов здесь не много. Он направился к главному входу.

Войдя в помещение массивной ротонды с двумя ярусами круговой римской колоннады, Бартон обогнул небольшой мавзолей, украшенный искусным золотым орнаментом. Внутри этого сооружения находилась главная святыня церкви — мраморная плита, прикрывавшая вход в пещеру, в которой похоронили Христа.

— Грэм, — приветливо окликнули его. — Это вы?

Повернувшись, Бартон оказался лицом к лицу с дородным пожилым священником с длинной белой бородой, одетым в церемониальное одеяние греческой православной церкви: свободная длинная черная ряса и такая же черная высокая камилавка.

— Отец Деметриос! — улыбнулся Бартон.

Коротенькими полными ручками с толстыми пальцами-сардельками священник обнял Бартона и чуть притянул к себе.

— Отлично выглядите, друг мой. Что привело вас в Иерусалим вновь? — Он говорил с сильным греческим акцентом.

Бартон впервые встретился с ним полтора года назад, когда готовил выставку распятий и других реликвий эпохи Крестовых походов в Лондонском музее. Отец Деметриос милостиво предоставил музею экспонаты для выставки на трехмесячный срок — в обмен на щедрое пожертвование.

— На этот раз надежда на вашу помощь в переводе старинного документа.

— Для вас — все, что пожелаете, — любезно ответил священник. — Пойдемте.

Шагая рядом с отцом Деметриосом, Бартон обратил внимание, как много здесь служителей церкви. Согласно распорядку, установленному когда-то султаном Оттоманской империи, греческое духовенство было вынуждено делить этот храм с другими конфессиями христианской церкви: римско-католической, эфиопской, сирийской, армянской и коптской. Каждой выделялись свои приделы и часы для молитв.^[29]

«Это было необдуманное решение и в духовном, и в материальном отношении», — подумал Бартон.

Откуда-то из глубины церкви доносилось негромкое заупокойное пение.

— Ходят слухи, что вас позвали сюда израильтяне, чтобы помочь в расследовании происшествия на Храмовой горе, — прошептал священник. — Это правда?

— Мне не хотелось бы говорить об этом…

— Я не в обиде. Но если это все-таки правда — будьте осторожны, Грэм.

Священник отвел археолога в православный придел, известный как «пуп земли», или камень мироздания, названный так в честь каменной чаши в его центре. Она обозначала то место, которое древние картографы отметили как рубеж между Востоком и Западом. Еще по прошлому приезду Бартон обратил внимание, что отец Деметриос чувствовал себя комфортно только здесь, на своей территории.

У боковой стены располагался византийский алтарь, украшенный золотым орнаментом, над ним возвышалось массивное золотое распятие: Иисус в натуральную величину с ореолом в виде солнца, по обе стороны две скорбящие Марии, обращенные лицами к Христу. Стеклянное ограждение у основания алтаря обрамляло скальный пласт — полагали, что здесь был распят Иисус.

Голгофа. Двенадцатое стояние.

Священник перекрестился на алтарь и повернулся к Бартону:

— Показывайте, что принесли, Грэм. — Запустив руку под рясу, он достал очки для чтения.

Бартон вынул из нагрудного кармана пергамент, упакованный в пластиковый пакет с герметичной застежкой, и протянул священнику.

Отец Деметриос погладил пальцами пакет.

— Какой вы молодец — используете последние технологии. Ну-ка, посмотрим, что у вас тут…

Надев очки, он взял документ, поднял его повыше — к свету, излучаемому богато украшенным канделябром, — и уставился в текст. Через несколько секунд лицо его побелело, а нижняя губа отвисла.

— Боже мой…

— Что там?

Священник был явно напуган. Он впился в Бартона взглядом поверх очков.

— Где вы это нашли? — тихо спросил отец Деметриос.

Бартон подумал, стоит ли ему говорить, и ответил:

— Я не могу сказать. Мне очень жаль.

— Понимаю… — По глазам священника было видно, что именно такого ответа он и ожидал.

— Так вы скажете, что там написано?

Отец Деметриос обвел взглядом придел: поблизости прогуливались три католических священника в сутанах францисканцев.

— Давайте спустимся. — Он махнул Бартону, приглашая идти за ним, и проследовал вниз, под неф, по широкой изгибающейся лестнице.

Бартон не вполне понимал, чем древние письмена могли так напугать старика. Они спускались все глубже, пока выложенные камнем стены не сменились совсем древними, вырубленными прямо в холодной земле.

В похожем на пещеру помещении отец Деметриос наконец остановился.

— Вы знаете, что это за место?

— Конечно, — ответил Бартон, обводя взглядом низкий каменный потолок со следами контрольных меток, характерных для разработки месторождений полезных ископаемых. — Древняя каменоломня.

Глаза его быстро пробежались по стене за спиной священника, на которой были высечены сотни равносторонних крестов рыцарей-тамплиеров. Граффити двенадцатого века.

— Это гробница, — поправил его священник, указав на длинные погребальные ниши, расположенные в дальней стене. — Хотя мне известны оговорки, с которыми вы принимаете эту идею.

«Где Елене посчастливилось раскопать крест Христа», — хотел добавить Бартон, но сдержался.

Тот факт, что престарелая мать императора Константина лично выбрала это место — бывший римский храм, где язычники когда-то поклонялись Венере, — почти не оставляло сомнений в его подлинности. Будучи опытным археологом и прекрасно зная о расхождении во взглядах ученых-историков и служителей веры, Грэм не собирался оскорбить священника богохульством.

— Между прочим, прямо над нами еще одна священная гробница, — с серьезным лицом напомнил ему отец Деметриос.

— А зачем вы привели меня сюда? Это имеет отношение к содержанию свитка?

— Это имеет отношение ко всему, — торжественно заявил священник. — Не знаю, где вы нашли это, Грэм. Но если этот документ не отсюда — а я знаю, что он не отсюда, — то хочу предостеречь вас. Будьте очень-очень осторожны. Вы лучше других знаете, как неверно порой истолковываются слова. Если вы пообещаете, что не забудете мое предостережение, я напишу вам перевод.

— Даю вам честное слово.

— Ну хорошо. — Отец Деметриос покачал головой и испустил тяжкий вздох. — Дайте-ка мне вашу ручку и бумагу.

25

Ватикан

Каждый раз, когда отец Патрик Донован проходил по широкому коридору Апостольского дворца, ему становилось не по себе. Это были врата, ведущие к престолу Ватикана — материальной вершине иерархии христианского мира. Дворец примыкал к дальнему концу Ватиканского музея, и в нем размещались кабинеты Папы и государственного секретаря, этажом выше располагались роскошные апартаменты Борджиа. Казалось, весь этот огромный, словно вестибюль аэровокзала, комплекс являлся продолжением самого музея с его высоченными, от пола до потолка, фресками, мраморными полами и пышным убранством.

Здесь наиболее наглядно были представлены вооруженные силы Ватикана — невозмутимые швейцарские гвардейцы стояли на постах через равные промежутки, и это только добавляло беспокойства отцу Доновану.

Высокие галереи тянулись вдоль одной стены коридора, окнами выходя на площадь Сан-Пьетро — просторный, эллиптической формы внутренний двор, созданный Бернини, строительство которого было завершено в 1667 году. Четыре широкие аркады охватывали площадь, словно обрамляя обелиск, привезенный из долины Нила в 38 году нашей эры.^[30] Памятник остро напомнил Доновану о кровопролитии, произошедшем в Иерусалиме всего четыре дня назад.

Большие прямоугольные окна противоположной стены зала были защищены металлическими решетками, не позволяя забыть, что это здание изначально проектировалось как крепость.

По краям смутно вырисовывающейся в конце коридора двойной двери стояли два швейцарских гвардейца в полном облачении — полосатые желто-сине-красные камзолы и такие же панталоны, красные береты и белые перчатки. «Клоуны», как назвал их Конти. Каждый держал в руках оружие шестнадцатого века — алебарду, представлявшую собой длинное копье, под острым наконечником которого располагалось лезвие топора с крюком. Донован также заметил, что у обоих гвардейцев были «беретты» в кобурах.

В двух метрах от порога он остановился.

— Buona sera, Padre. Si chiama?^[31] — спросил высокий гвардеец, стоявший справа.

— Отец Патрик Донован, — ответил священник на итальянском. — Я по вызову его преосвященства кардинала Сантелли.

Гвардеец скрылся за дверью кабинета. Несколько неловких секунд, пока отец Донован рассеянно глядел в пол, оставшийся часовой безмолвно стоял по стойке «смирно». Появился первый гвардеец.

— Он готов принять вас.

Хранителя архива провели в просторную, отделанную мрамором и деревом приемную, где за отдельным столом сидел личный секретарь Сантелли, молодой отец Джеймс Мартин, его лицо было бледным и замкнутым. Донован приветливо улыбнулся и обменялся с ним любезностями, попытавшись вообразить, как же психологически тяжело, должно быть, отцу Мартину всецело находиться в распоряжении такого человека, как Сантелли.

— Можете пройти, — сказал Мартин, указывая на массивную дубовую дверь.

Открыв дверь, Донован ступил в роскошно убранное помещение, в дальнем конце которого над высокой спинкой кожаного кресла он увидел пурпурную шапочку и знакомую копну густых седых волос.

Государственный секретарь Ватикана сидел лицом к окну, в прямоугольник которого аккуратно вписался собор Святого Петра, и, прижимая плечом трубку телефона к правому уху, жестикулировал тонкими руками. Тут же он развернулся, и взору Донована предстали налитые кровью глаза, кустистые брови и тяжелая челюсть кардинала Антонио Карло Сантелли. Кардинал указал ему на кресло у широкого стола из красного дерева.

Донован тяжело плюхнулся в кресло, когда он устраивался поудобнее, обивка заскрипела.

Будучи кардиналом высшего ранга, Сантелли занимался политическими и дипломатическими проблемами папского престола, эффективно действуя как премьер-министр римской курии, и был подотчетен непосредственно самому Папе. Хотя даже Папа иногда уступал требованиям Сантелли.

О политической ловкости этого человека ходили легенды. Едва назначенный на должность кардинала в начале 1980-х, он твердой рукой вершил политику Ватикана, проведя его темными закоулками скандала с банком «Амброзиано», завершившегося убийством Роберта Кальви, так называемого «банкира Бога», которого нашли повешенным под мостом Блэкфрайрз в Лондоне.^[32]

Пока кардинал заканчивал разговор, Донован разглядывал святая святых папской политической машины. Широченный стол Сантелли был пуст, за исключением невысокой стопочки кратких рапортов, лежащей строго перпендикулярно краю, и огромных размеров плазменного монитора на лапе-подставке. Скринсейвер был включен — на зеленом экране развевался флаг с надписью «Все, что нам нужно, — это вера». Ярый поклонник информационных технологий, Сантелли являлся главным пропагандистом установки ватиканской оптоволоконной сети.

В углу, на мраморном жертвеннике красовалась копия Микеланджеловой Пьеты. Всю правую стену занимал ручной работы гобелен, изображавший сражение Константина у Милвианского моста. Слева от Донована на фоне стены цвета красного вина висели три картины Рафаэля, оказавшиеся здесь будто бы совершенно случайно.

Взгляд его, завершив круг, вернулся к кардиналу Сантелли.

— Передайте ему, что окончательное решение примет святой отец, — говорил кардинал низким голосом по-итальянски. Сантелли, как всегда, был прямолинеен. — И позвоните мне, когда все закончится.

Он положил трубку.

— Вы пунктуальны, Патрик. — Донован улыбнулся. — Чувствую, что впервые после этого жуткого переполоха в Иерусалиме вы принесли мне добрые вести. Ну скажите же мне, что все наши усилия стоили такой жертвы.

Донован с трудом заставил себя посмотреть Сантелли в глаза.

— Фактов, способных убедить меня в подлинности оссуария, предостаточно.

— Но полной уверенности у вас нет? — Кардинал скривился.

— Работа еще не окончена. Не все тесты проведены. — Донован почувствовал, как его голос дрогнул. — Но уже имеются неоспоримые данные.

Повисла недолгая пауза.

Затем кардинал перешел к сути дела:

— Но останки внутри есть?

— Как и говорилось в манускрипте, — кивнул Донован.

— Великолепно.

— Его Святейшеству сообщат?

— Я позабочусь об этом, когда придет время. — Не отрывая локтей от подлокотников кресла, Сантелли сложил пальцы обеих рук, словно в молитве. — Когда эти двое ученых представят окончательный отчет?

— Я попросил их подготовиться к пятнице.

— Хорошо. — Кардинал заметил озабоченность Донована. — Не унывайте, отец Донован, — сказал он, разводя руки. — Вы только что помогли вдохнуть новую жизнь в великое дело.

26

После ланча оба исследователя вернулись отдохнувшими. День выдался ясный и тихий. Берсеи водил Шарлотту в кафе «Сан-Луиджи» на Виа Мочениго, что в паре шагов от входа в Ватиканский музей. Спокойная музыка и приятный интерьер в стиле девятнадцатого века неплохо гармонировали с равиоли с лобстером, которые предложил Берсеи, — качественный скачок по сравнению со вчерашним сэндвичем с тунцом.

Пока Шарлотта договаривалась с лабораторией AMS, Берсеи вновь экипировался для исследований оссуария. Приглушив свет над рабочей установкой, он просканировал все поверхности ковчега ультрафиолетовым зондом. Окуляры «Ораскоптик» сильно увеличивали ключевые зоны — в частности, углубления замысловатой вязи гравировки.

Первое, на что он обратил внимание, — налет на поверхности был стерт во многих местах, особенно вдоль боковых стенок. Под ультрафиолетовым светом виднелись широкие и длинные абразивные отметки, в некоторых местах напоминавшие плетеное волокно. Берсеи предположил, что это следы строп, хотя никаких волокон не осталось. По-видимому, стропы современные, нейлоновые. Он заключил, что это свежие отметки, повредившие осадочные наслоения.

Ничего удивительного. Джованни повидал много реликвий, с которыми неправильно обращались в процессе извлечения из земли и транспортировки, но такого рода пренебрежение к старине каждый раз глубоко задевало его. Он читал, что оссуарий Иакова раскололи во время перевозки. По сравнению с этим повреждение их оссуария было незначительным и, вероятно, не обесценит находку.

Установив на столе треногу с цифровой камерой и выставив режим без вспышки, он сделал несколько снимков, потом выключил ультрафиолетовую лампу и усилил освещение рабочей установки.

Затем Берсеи занялся поисками малейших признаков того, что налет был искусственным — нанесенным инструментами вручную, — тщательно осматривая каждую грань и поверхность. На это ушло много времени, но длительное изучение не выявило подозрительных царапин или сколов. Налет равномерным и плотным слоем покрывал известняковые поверхности, включая следы резца на боковых стенках ковчега.

Наконец Берсеи выпрямился, расправил затекшие плечи и, откинув вверх окуляры «Ораскоптик», залюбовался искусной вязью орнамента оссуария. Близилась его серебряная свадьба, и такая вот замысловатая розетка отлично смотрелась бы на каком-нибудь ювелирном украшении. После стольких лет совместной жизни с Кармелой становилось все труднее подобрать ей оригинальный подарок.

Вновь склонившись над оссуарием, он маленьким лезвием сделал соскобы с разных его участков, затем поместил каждый на предметное стекло и замаркировал. Собрав пятнадцать проб, антрополог аккуратно поместил стекла на поднос, отнес к другой рабочей установке, оборудованной электронным микроскопом, и зарядил первый образец.

На мониторе соединенного с микроскопом компьютера появилось сильно увеличенное изображение высушенных минералов и отложений, формировавших налет на поверхности ковчега, на экране оно напоминало цветную капусту светло-бежевого цвета. Берсеи сохранил подробное описание первого образца в базе данных, убрал его и вставил второй. Когда была записана информация о последней пробе, на мониторе ровными рядами выстроились изображения всех образцов.

Берсеи дал компьютеру команду произвести перекрестную проверку проб. Сравнив химический состав и произведя необходимые вычисления, программа не обнаружила в образцах существенных различий. Если хотя бы в одном месте налет была подделан — например, при помощи мела или кремнезема, разведенных в горячей воде, — это не могло бы не сказаться на изотопном составе проб. Возможно, нашлись бы даже остатки окаменевших микроскопических водорослей, из которых состоит кустарно изготовленный мел.

Как он и предполагал, все образцы имели повышенный процент содержания карбоната кальция наряду со стандартным количеством стронция, железа и магния. Судя по данным Интернета, полученные результаты соответствовали составу поверхностных наслоений на аналогичных артефактах, найденных при раскопках в Израиле.

Берсеи вытащил из микроскопа последний образец.

По его мнению, полученные результаты давали основание утверждать, что гравировки оссуария хронологически предшествовали образованию налета. Было вполне логично заключить, что загадочный языческий символ на боковой стенке оссуария датируется тем же временем, что и содержавшиеся там мощи. И если ему удастся точно выяснить, что именно он означает, то это поможет установить личность распятого мужчины.

27

Искоса наблюдая за действиями Джованни Берсеи, Шарлотта взяла трубку радиотелефона и набрала номер, который он ей дал. Гудки — такие непривычно европейские — казались бесконечными. И в тот момент, когда она решила перезвонить, на том конце сняли трубку.

— Salve.^[33]

На мгновение Шарлотта растерялась, не зная, что сказать. Она ожидала, что ее соединят с коммутатором, или секретарем, или даже голосовой почтой, и поначалу решила, что попала в чью-то квартиру.

— Salve? — В голосе появились настойчивые нотки.

Она взглянула на имя в записке.

— Синьор Антонио Чардини?

— Si.

— С вами говорит доктор Шарлотта Хеннеси. Мне посоветовал обратиться к вам Джованни Берсеи. Простите, я не знала, что это домашний телефон.

— Это мобильный. Все нормально. — Небольшая пауза. — Вы американка?

Он отлично говорил по-английски.

— Да.

— Что я могу сделать для моего старого друга Джованни?

Доктора Берсеи, похоже, любили все.

— Мы с ним здесь, в Риме, работаем над уникальным проектом. Точнее, в Ватикане…

— В Ватикане? — переспросил Чардини.

— Да. Нас попросили провести экспертизу образцов древних костей. И для полной картины исследования нам необходимо установить возраст образцов.

— Образцы костей в Ватикане? — Собеседник Шарлотты повысил голос. — Довольно странное сочетание. Хотя вот под собором Святого Петра есть эти гробницы, где хоронят пап. — Он попытался размышлять вслух.

— Ну да… — Ничего умнее ей не удалось из себя выдавить. — Мне очень неловко обременять вас, но доктор Берсеи полагает, что вы могли бы ускорить получение результатов…

— Для Джованни — да. Можно и постараться. А кости… они в хорошем состоянии? Чистые?

— Сохранились просто великолепно.

— Хорошо. В таком случае пришлите, пожалуйста, образец весом как минимум в грамм.

— Договорились. А… если вы не против… там еще деревянные щепки, которые мы тоже хотели бы датировать.

— Древесина — желательно десять миллиграммов, хотя нам в принципе достаточно и одного миллиграмма.

— Десять так десять. Мне надо заполнить какой-нибудь бланк?

— Просто отправьте посылку мне лично от своего имени — этого будет достаточно. Оформление документов я возьму на себя. И укажите, когда бы вы хотели получить сертификат.

— Спасибо вам большое. И еще… понимаю, что я уже и так попросила вас об одолжении, но доктор Берсеи интересовался: не могли бы вы позвонить нам сразу же, как только станут известны результаты?

— А, теперь понятно, почему он заставил позвонить вас, доктор Хеннеси. — Чардини дал волю веселому смеху. — Я займусь образцами сразу же, как получу. Обычно результатов ждут неделями. Но я приложу все усилия, чтобы получить их через пару часов. Записывайте адрес.

Чардини дважды медленно продиктовал ей улицу и номер дома.

— Спасибо вам. Я отправлю материалы с ватиканским курьером. Образцы будут у вас через пару часов. Чао!

Шарлотта повесила трубку и направилась к рабочей установке.

Вернувшись к осмотру скелета, она остановила выбор на расщепленном фрагменте сломанной плюсневой кости. С помощью щипчиков Шарлотта осторожно отделила маленький кусочек и упаковала его в пластиковый пузырек.

Чтобы определить возраст кости и тем самым возраст скелета, этот образец необходимо сжечь. Выделившийся при этом газ собирают, очищают и сжимают, чтобы определить количество содержащегося в нем углерода-14 — радиоактивного изотопа. В определенном количестве изотоп присутствует во всех живых организмах, и после гибели организма его процентное содержание сокращается примерно вдвое каждые 5730 лет. Хотя сам процесс казался Шарлотте простым, она знала, насколько сложен и дорог комплекс масс-спектрометров, необходимых для проведения этих тестов. Многие музеи и археологические группы предпочитали заказывать экспертизы независимым лабораториям AMS — таким, где работал Чардини.

Шарлотта достала из выдвижного ящика деревянную щепку, найденную во время предварительного обследования.

Уложив два образца в конверт с амортизирующей прокладкой, она приготовила второй с почтовой наклейкой «Ватикан». Глядя на выпуклый папский крест на ярлыке, она мысленно улыбнулась, ощутив себя статистом, а может, и основным действующим лицом в некой детективной истории. Все это казалось таким далеким от ее работы за океаном. Когда она проводила анализ образцов в БМТ, то, по крайней мере, знала их возраст и откуда они родом.

Для тщательного воссоздания физического облика Шарлотте также потребуется сделать анализ ДНК скелета. В ДНК записана информация, определяющая каждый внешний и внутренний признак человека. Как было известно Шарлотте, в ряде случаев ДНК может сохранять свою целостность многие тысячи лет. Ученые убедились в этом, исследуя египетские мумии, возраст которых насчитывал почти 5 000 лет. Исходя из отличного состояния скелета, она была уверена, что качество его ДНК осталось на должном для изучения уровне.

Генетические экспертизы требовали еще более сложного оборудования, чем радиоуглеродный анализ. И Шарлотте было точно известно, что самый быстрый и надежный результат можно получить, если такой тест проведет ее родная компания БМТ под бдительным надзором Эвана Олдрича. БМТ запатентовала новые системы и программное обеспечение для эффективного анализа человеческих геномов с использованием современной техники лазерного сканирования, и она прекрасно знала об этом, поскольку являлась одним из ведущих специалистов своей компании.

Взглянув на часы, Шарлотта взяла трубку и набрала номер телефона в Финиксе. Без четверти пять.

Бог с ней, с восьмичасовой разницей, она знала, что Эван — ранняя пташка и неизменно встает с рассветом. После трех гудков трубку сняли.

— Олдрич.

Он всегда так отвечал на телефонные звонки — сразу переходил к делу; одно из любимых ею качеств Эвана.

— Привет! Римский филиал вас беспокоит.

Олдрич сразу узнал Шарлотту, и в голосе его зазвенели радостные нотки:

— Как там дела в сердце христианства?

— У нас все хорошо. А у вас?

Она машинально коснулась одной из своих сережек, вспомнив, что их подарил ей Олдрич на прошлый день рождения — изумруд, ее камень. Он сказал, что изумруды идеально подходят глазам Шарлотты.

— Все по-старому. Что за спешка там в Ватикане? Тебе поручили выяснить, как сделать Папу бессмертным?

— Ты удивишься. Изучаю древний скелет. Пока что стандартные процедуры судебной медицины, но, в общем, увлекает. Хотелось бы мне, чтоб ты на это посмотрел.

— Надеюсь, дело того стоит.

— Ну, об этом еще рано говорить. Нет, честно, работа очень необычная. И потом, часто ли поступают заказы из Ватикана?

— Согласен… — Он помедлил. — Полагаю, ты позвонила не только затем, чтоб сообщить мне это.

Шарлотта почувствовала, что он намекает на проблемы в их взаимоотношениях после ее поспешного отъезда, если не сказать бегства, в прошлое воскресенье. В тот вечер Эван остался у нее. Полная страсти ночь завершилась утренней дискуссией на тему «о переходе отношений на следующий уровень». Так до сих пор не сказав ему о своем заболевании раком, Шарлотта поторопилась уклониться от разговора — к разочарованию Эвана. В разгар их спора пришел лимузин, и она уехала в самый неподходящий момент. Определиться в отношениях было очень важно, но не сейчас. К счастью, Эвану всегда удавалось отделять работу от личных отношений.

— Образцы костей в отличном состоянии, и я надеюсь с помощью ДНК-картирования произвести впечатление на местных священников, — сказала Шарлотта. — Хочу воссоздать физический облик. Как думаешь, БМТ это заинтересует?

Последовала короткая пауза, ей почудилось, что Олдрич разочарован. Наконец он сказал:

— Думаю, это будет неплохим пиар-ходом.

— Как дела с новым генным сканером?

— Начинаем бета-тестирование. Я потому и на ногах с утра пораньше — решил еще раз проверить результаты.

— И как?

— Знаешь, многообещающе. Отправь мне свой образец — я запущу его. Это будет классный тест.

— У меня здесь скелет в полном комплекте. Какой кусочек тебе прислать?

— Рисковать не стоит, пришли что-нибудь маленькое, например предплюсневую кость. Когда ждать?

— Если мне разрешат отправить сегодня вечером — к утру образец будет у тебя.

— Обещаю сразу же его запустить. Займусь лично.

— Спасибо, Эван.

— Папе от меня привет. Да, Шарлотта…

Она напряглась и подавила вздох.

— Что?

— Просто хотел, чтоб ты знала: я скучаю. И вовсе не по моему лучшему исследователю.

— Мне тоже тебя не хватает. Пока, — улыбнулась она и повесила трубку.

Шарлотта вернулась к рабочей установке, изо всех сил пытаясь побороть внезапно нахлынувшую печаль. Ну почему она не сказала, что не может быть с ним так, как он этого хочет? Глубоко вздохнув, женщина с трудом успокоилась, пообещав себе обо всем рассказать Эвану, когда вернется в Финикс. И тогда они вместе подумают, как жить дальше. Бог свидетель — как же ей не хотелось потерять его!

Итак, за работу.

Шарлотта упаковала предплюсневую косточку в пластиковый пакетик и положила в коробку DHL. Подписывая адрес компании БМТ, она попыталась подавить внезапный приступ ностальгии — до нее вдруг дошло, как же далеко сейчас она от Эвана.

Когда Шарлотта покончила с посылкой, к ней подошел доктор Берсеи и остановился, уперев руки в бока:

— С уверенностью могу сказать, что поверхностный налет — не подделка. Он подлинный. А какие новости у вас?

— Мило пообщалась с сеньором Чардини. — Шарлотте с трудом удалось улыбнуться. — Очаровательный мужчина. Уже завтра у нас будут результаты.

— А что это у вас за упаковка?

— Думаю, второй образец поможет нам составить генетический портрет исследуемого объекта. — Она помахала коробкой Джованни. — Отправлю в Финикс на анализ.

— ДНК?

— Угу.

Берсеи глянул на часы, было уже начало шестого:

— Мы сегодня славно поработали. Мне пора — ждем к ужину старшую дочь.

— Что на этот раз приготовила Кармела?

— Куриную сальтимобокку.^[34] — Он со страдальческим лицом закатил глаза и начал стягивать маску.

Шарлотта громко рассмеялась и почувствовала, как ушла с души тяжесть:

— Надеюсь, на этот раз блюдо удастся.

— Осторожней, а то принесу и скормлю вам то, что недоедим, — пригрозил Берсеи. — Ну что ж, завтра мы с вами как следует посмотрим, что там внутри оссуария, а затем я попробую расшифровать тот символ. А еще хочу показать вам один приборчик, который будет отличным дополнением к вашему анализу ДНК. Утром увидимся — если, правда, дочка не раскрутит меня на вторую бутылку вина.

— Приятного вам вечера, Джованни. Еще раз спасибо за ланч.

— На здоровье. И попробуйте сегодня выспаться, хорошо? Не хватало, чтоб вы по моей милости заболели.

«Я уже больна», — сказала она про себя, улыбнулась ему и помахала рукой.

— Чао!

Когда за Джованни закрылась дверь, Шарлотта на какое-то мгновение испытала чувство зависти.

Закончив упаковывать образцы, она по интеркому вызвала отца Донована. Тот откликнулся почти сразу же, будто знал, что она еще оставалась в лаборатории.

— Добрый вечер, доктор Хеннеси. Чем могу помочь?

Шарлотта рассказала ему об образцах, и священник заверил, что, если она оставит их в лаборатории, он поручит курьеру забрать оба. Он также пообещал Шарлотте, что посылки будут отправлены вечером DHL, невзирая на высокую цену за доставку через океан.

Уладив рабочие вопросы, отец Донован спросил:

— Вечером отправитесь в Рим?

— Такой замечательный вечер. Хотела пойти прогуляться и где-нибудь поужинать.

— Если вы не прочь немного разориться, могу вам порекомендовать превосходный ресторан.

— Спасибо, с удовольствием воспользуюсь вашим советом. Как говорится, «Если находишься в Риме…»^[35]

28

Когда Шарлотта через служебный вход вышла из Ватиканского музея, солнце едва наступившего вечера еще дарило ласковое тепло. Подумав, что ее наряд — брюки хаки и блузка — сойдет для предстоящей прогулки, она решила не возвращаться к себе. Кроме того, ей все равно следует придерживаться строгого ватиканского дресс-кода, иначе обратно ее не пустят. Поэтому особого выбора не было.

Она неспешно прогулялась по аллее, которая тянулась между высокой городской Северной стеной и величественным зданием Ватиканского музея, и, миновав пост швейцарских гвардейцев у ворот Святой Анны, покинула территорию папского государства.

Ресторан, рекомендованный отцом Донованом, открывался после семи тридцати. В отличие от Штатов в Италии предпочитали ужинать позднее. Предстояло как-то потратить целый час, и Шарлотта решила, не уходя далеко от ресторана, насладиться красотами Рима — побродить по боковым улочкам и даже отважилась выйти на набережную Тибра.

Некоторое время спустя, следуя указаниям Донована, Шарлотта направилась обратно к импозантному фасаду шестиэтажного отеля «Атланта стар». Она увидела вывеску ресторана «Лез'Этуальс» и тут же интуитивно ощутила, что все-таки одета неподобающим образом. Войдя в фойе, она поднялась в лифте на верхний этаж.

Как только двери разъехались, ее приветствовал метрдотель — элегантно одетый молодой человек лет тридцати со смуглым лицом и густыми черными волосами.

— Signora Hennesey… Buona sera! Come sta?^[36] — И тут же перешел на английский: — Отец Донован предупредил меня. Я ждал вас.

— Buona sera, — ответила она, разглядывая зал ресторана.

— Меня зовут Альфонсо. — Он чуть поклонился. — Прошу вас, следуйте за мной, синьора. Вам зарезервирован столик на крыше.

Шарлотту провели через зал ресторана и далее вверх по лестнице, выходящей на террасу, которую украшало целое море ярких цветов. Альфонсо остановился подле маленького столика у перил.

Глядя на очертания вечернего Рима на фоне меркнущего неба, Шарлотта замерла от восхищения. Отсюда казалось, будто громада собора Святого Петра находилась совсем рядом с восточной стеной Ватиканского музея. Повернув голову, она увидела округлые очертания замка Сант-Анджело. По ту сторону Тибра раскинулся Старый город, в панораме которого выделялся лишь купол Пантеона.

Метрдотель помог Шарлотте сесть за столик, снял с тарелки белую крахмальную салфетку и укрыл ей колени.

— Если вам что-то понадобится, синьора Хеннеси, пожалуйста, тут же обращайтесь.

— Grazie.^[37]

Неслышно возник сомелье и вручил ей пугающих размеров карту вин в кожаном переплете.

Шарлотта вдруг поняла, что за весь этот день, полный трудов, открытий и переживаний, у нее не было ни минутки, чтобы хоть как-то оценить свое положение. Ей вдруг показалось, что она чувствует себя одинокой. Или не показалось? Все ведь сложилось отлично, не так ли? Она пристально вгляделась в даль, за реку — о лучшем она и мечтать не могла.

Однако Шарлотта понимала, что все вовсе не так замечательно.

Вернулся сомелье, замер у ее плеча, и Шарлотта заказала полбутылки «Брунелло ди Монтальчино». Врачи не рекомендовали ей употреблять алкоголь, но в этот вечер она не собиралась лишать себя удовольствий.

С улицы на террасу долетал стрекот мотороллеров.

Вернулся сомелье и затеял презентацию принесенного вина: показал этикетку, затем открыл бутылку и заставил Шарлотту понюхать. Наконец он налил немного в бокал и попросил ее попробовать. Она взболтнула вино, скорее чтобы покрасоваться, зная, что лекарства, которые она сейчас принимает, придадут вину легкое металлическое послевкусие вне зависимости от выдержки и урожая.

Когда сомелье ушел, ее мысли потекли своим ходом, вновь вернувшись к Эвану Олдричу. Шарлотта напомнила себе, что было бы безответственно принимать на себя любые долгосрочные обязательства. Хотя врачи сказали ей, что медицина не стоит на месте, постоянно изобретая что-то новое. И в скором времени ответы, возможно, будут найдены. Вот только когда?

А дети? В свои тридцать два Шарлотта уже начала ощущать беспокойство, что не сможет стать матерью. В связи с предстоящим обследованием и, как результат, более агрессивным лечением, включающим, возможно, инъекции «бортезомиба», который чреват врожденными дефектами внутриутробного развития младенцев, ее беспокойство только усиливалось. Она сознавала, что материнство могло стать для нее недосягаемой мечтой.

Женщина неторопливым взглядом обвела соседние столики. Счастливые парочки, весело смеющееся семейство справа от нее. Может, они и не счастливы вовсе. Внешность, как правило, обманчива — это она знает по себе лучше, чем кто-либо другой. Странно, но эти рассуждения навели ее на мысли о Сальваторе Конти и отце Доноване. Что они за люди? Каким образом ящик с костями свел их вместе?

Она подумала об образце кости, что отправила Чардини. В процессе радиоуглеродного анализа его сожгут, чтобы определить возраст. Уничтожат.

— Синьора сделал свой выбор? — подал голос Альфонсо.

— Хорошо, что подошли. Мне нужна ваша помощь.

Несмотря на то что название ресторана было французским, в его меню преобладали блюда итальянской кухни. После нескольких вопросов о предпочтениях в еде Альфонсо порекомендовал ей «Сорренто шалателли» — «превосходная домашняя паста с лобстером и крабами под сливочным соусом из морепродуктов „Альфредо“. Пальчики оближете!»

Едва попробовав пасту, она поняла, что на правильном пути. Шарлотта была преданной фанаткой программы Рейчел Рэй «30 минут о еде» на нью-йоркском телеканале «Фуд нетуорк».

«Жаль, что сейчас рядом со мной нет этой жизнерадостной ведущей, наполовину итальянки, чтобы вместе насладиться такой вкуснятиной, — подумала она. — Наконец-то нашлось то, что разбудило мои оглушенные лекарствами вкусовые рецепторы».

Радуясь пасте и вину в окружении нежно благоухающих цветов и поглядывая с высоты на город, практически сформировавший западную культуру, Шарлотта мысленно перенеслась в иной мир. Покончив с ужином, она целый час просто сидела и блаженствовала. Умиротворенная. Счастливая.

Когда принесли счет на изрядную сумму, она уверенно расплатилась корпоративной кредиткой «Америкэн экспресс» — возмещение морального ущерба, нанесенного вчерашним сэндвичем с тунцом.

Выйдя из отеля, Шарлотта не спеша направилась по Виа Вителлески к суровой громаде замка Сант-Анджело. Когда она стала его обходить, ее взору открылся Тибр. Перейдя оживленную набережную Кастелло, Шарлотта пошла по мосту Сант-Анджело, пятью изящными арками изогнувшемуся над рекой.

Рим вправе гордиться богатейшей историей и культурой. Даже этот мост — настоящий шедевр, и далеко не последнюю роль во всем этом сыграл Ватикан. Полюбовавшись мраморными ангелами Бернини, выстроившимися вдоль моста, Шарлотта вдруг остановила взгляд на том, который бережно держал в руках огромное распятие. Еще вчера она, не задумываясь, прошла мимо. Но теперь она уже никогда не сможет смотреть на крест так, как прежде. Такой привычный, прозаический предмет теперь казался Шарлотте просто ужасным. И оттого, что распятия попадались на глаза буквально повсюду, стоило лишь приглядеться, ей становилось просто не по себе.

Разглядывая достопримечательности великого города, Шарлотте не удалось заметить лишь одного: держась на безопасном расстоянии за ее спиной, из тени у стены замка за ней наблюдал Сальваторе Конти.

Среда

29

Иерусалим

Потягивая кахву, Разак сидел на веранде своей квартиры в Мусульманском квартале, откуда открывался вид на Храмовую гору и площадь Западной стены. С восходом солнца туда стали стягиваться митингующие, и сейчас он наблюдал, как новые толпы людей буквально со всего света выстраиваются в шеренгу перед полицейскими кордонами.

Телевизор Разака, на минимальной громкости работающий на канале «Аль-Джазира», создавал негромкий звуковой фон. Обстановка в Иерусалиме была напряженной, а в палестинских поселениях Газы и того хуже — группы молодых людей уже организовывали там беспорядки, провоцируя полицию и забрасывая ее камнями. Все израильские блокпосты, как и главные въезды в Старый Иерусалим, были усилены бронетехникой. СБИ удвоила численность пограничных патрулей.

Люди требовали ответов — им нужен был виновник. Израиль в срочном порядке усиливал оборону, готовясь к очередной конфронтации. Хамас, соответственно, распространял заявления, порочащие правительство еврейского государства.

Разак попытался сосредоточиться на разработке плана по смягчению напряженности хотя бы на время. Борьба за выживаемость. Порой проблемы, сосредоточенные в сердце Иерусалима, на тридцати пяти акрах Святой земли, казались вечными и неискоренимыми.

Его размышления прервал сигнал мобильного телефона.

— Простите за беспокойство. Это Грэм Бартон.

Разаку потребовались пару секунд, чтобы вспомнить, что он сам дал археологу свою визитку.

— Слушаю вас.

— Я хотел сообщить вам, что перевод текста готов.

— И о чем там речь?

— О, это удивительно! — живо откликнулся Бартон. — Но не тема для телефонного разговора. Не могли бы мы с вами встретиться?

— Конечно. — Разак вряд ли сумел бы устоять перед заразительным оптимизмом археолога. — Когда?

— Скажем, примерно в полдень в «Абу Шукри» на Эль-Вад? Вы знаете, где это?

Разак взглянул на часы:

— Да, я там бывал. Увидимся в полдень.

«Может, именно этого шанса я ждал?» — подумал Разак.

30

Ватикан

Шарлотта Хеннеси повернулась, чтобы взглянуть на цифровое табло будильника — красные пульсирующие линии показывали ровно 7 утра. Сквозь тонкие шторы ослепительно сияло солнце, и она вновь откинулась на подушку. Хотя Шарлотта неплохо выспалась на удобной неширокой кровати, ей отчего-то подумалось, что последним постояльцем здесь был, наверное, кардинал.

Над головой на стене висело распятие — женщина остановила на нем взгляд, и тут же против воли перед глазами явилось видение молотков, забивающих огромные гвозди в живую плоть.

«Привыкай», — велела себе Шарлотта.

Неохотно выбравшись из постели, она пошлепала к дорожной сумке и, достав бутылку «мотрина»,^[38] пожалела, что пила вчера вино. Из маленького холодильника Шарлотта вынула бутылку «мельфалана», с хлопком открыла пробку, вытряхнула одну крохотную таблетку и запила ее водой. Далее последовала пригоршня витаминных добавок, противодействующих ущербу, который могли нанести лекарства ее иммунной системе.

Почистив зубы, Шарлотта приняла душ и оделась. Пояс, в котором были спрятаны ее наличность и паспорт, она надела под блузку (в соответствии со строгой рекомендацией путеводителя из-за печально известной славы римских карманников). Опустив мобильный телефон в карман, она направилась к двери.

Войдя в лабораторию, Шарлотта увидела, что Джованни уже погружен в работу: склонившись над металлическим системным блоком компьютера, он возился с кабелями какого-то прибора.

Берсеи поднял голову и улыбнулся:

— Ага, вот сегодня у вас отдохнувший вид.

— Никак не наверстать, но уже немного получается. — Шарлотта скосила глаза на аппарат. — Что это?

Он поманил ее рукой.

— Вам понравится. Лазерный сканер для 3D-дизайна.

Компактный прямоугольный блок со стеклянной дверцей и пустым внутренним отсеком-камерой возвышался фута на три от пола. Элементы управления располагались на боковой стенке.

— Смахивает на мини-бар, — критически разглядывая прибор, заметила Шарлотта.

— Такое мне в голову не приходило. — Окинув сканер беглым взглядом, Джованни засмеялся. — Пакетиков с орешками внутри нет. Может, чашечкукофе? А я тем временем покажу вам, как с ним управляться, — предложил он, подключая USB-кабель от прибора к своему ноутбуку.

Шарлотта за пять минут переоделась и вернулась, готовясь приступить к работе.

— Этой штуковиной мы просканируем каждую косточку и с помощью программы обработки изображений воссоздадим скелет, — объяснил Берсеи. — Затем программа CAD проанализирует кости и соответствующие точки их соединения, просчитает количество мышечной массы, которую поддерживала каждая косточка, и попытается воссоздать внешность этого загадочного человека уже во плоти. Я проделаю первый этап, вы можете продолжить.

Берсеи потянулся за черепом, бережно взял его одной рукой за зубастую нижнюю челюсть, другой — за купол и поместил в камеру сканера.

— «Просто поставь в мини-бар»…

Шарлотта громко рассмеялась. Берсеи, улыбаясь, перешел к своему ноутбуку:

— …и кликни на «COMINCIARE SCANSIONE»…^[39]

— А что, вся программа на итальянском?

Берсеи поднял глаза и удивился, заметив ее слегка встревоженное выражение лица.

— Упс… Недодумал. Сейчас переключу на английский. — Работая мышкой, он через несколько секунд изменил настройки программы. — Прошу прощения. Итак, мы остановились на «кликните „Начать сканирование“» — вот так…

Сканер загудел, а лазеры внутри камеры сформировали координатную сетку вокруг черепа, детализируя каждую особенность. Менее чем через минуту тщательно оцифрованная репродукция черепа в серо-белом изображении появилась на экране ноутбука.

— Ну вот. Трехмерная копия. Мы можем манипулировать ею, как нам захочется. — Антрополог провел пальцем по сенсорной панели ноутбука, и череп развернулся в обеих плоскостях, подчиняясь команде. — Теперь сохраняем изображение, и программа выкинет меню и попросит замаркировать кость. — Берсеи открыл перечень меток, прокрутил его, нашел «Череп с нижней челюстью» и кликнул по ней. — Теперь нажмем «Продолжить сканирование». Хотите попробовать? — Он открыл дверцу сканнера и достал череп. — Надевайте перчатки и маску и берите кость.

Шарлотта бросила стаканчик из-под кофе в мусорную корзину, натянула перчатки и надела маску.

Она взяла сегмент позвоночника скелета и поместила его в камеру сканера. Кликнув на кнопку SCAN, она принялась наблюдать за пляской лазерных лучей. Мелькнули непрошеные мысли о компьютерной томографии и лучевой терапии, но Шарлотта отогнала их.

— Джованни, как Кармела — справилась с сальтимобоккой?

— Ну, если честно, все получилось не так уж плохо, — ответил он удивленно. — Вот только дочери все же удалось уболтать меня на вторую бутылочку вина. О матерь божья… — добавил он, взявшись за голову.

Через минуту формирование изображения закончилось. Шарлотта с помощью сенсорной панели ноутбука покрутила изображение; Берсеи из-за плеча наблюдал за ее действиями. Она сохранила снимок как «Позвонок поясничный». Затем кликнула «Сканировать дальше».

— Perfetto.^[40] Скажите, когда закончите, хорошо? Я покажу, как собрать все «сканы» в единое целое. — Берсеи удалился в подсобку.

Шарлотта приступила к сканированию другого спинного позвонка. Минуту спустя Берсеи вернулся с двумя эспрессо.

— Пора заправиться итальянским реактивным топливом.

— Вы — мой спаситель!

— Будут проблемы — не стесняйтесь, зовите на помощь.

Остановившись у рабочей установки, Берсеи заглянул в оссуарий, чтобы исследовать толстый слой пыли приблизительно полдюйма толщиной, покрывавший его дно. Пыль надо извлечь и провести ее анализ с помощью микроскопа, а затем лабораторного спектрометра. Специальной ложечкой антрополог начал выгребать пыль на прямоугольное стеклянное блюдце, накрытое ситом, чтобы отсеять мелкие фрагменты костей, упавшие на дно оссуария. Он полагал, что найдет частицы высохшей плоти и осыпавшейся каменной пыли, а может, и ничтожное количество органических материалов, например цветов или масел, традиционно использовавшихся в древнееврейских погребальных ритуалах.

Чего он вовсе не предполагал найти, так это маленький круглый предмет, который попал в ложечку при втором гребке. Пальцами в перчатках Берсеи взял его, осторожно стряхнул пыль мягкой кисточкой и тогда разглядел, что структура двух его окислившихся поверхностей была рукотворной. Штампованный металл. Монета.

Взяв с подноса для инструментов более жесткую кисть, антрополог кивком головы подозвал Шарлотту.

— Что там у вас?

— Взгляните. — Положив монету на ладонь, Берсеи вытянул руку.

Шарлотта прищурила зеленые глаза, рассматривая трофей.

— Монета? Отличная находка, Джованни!

— Согласен. Она здорово облегчит нам работу. Как правило, монеты, которые находят вместе с останками, чрезвычайно полезны в плане определения возраста.

Он передал ей монету, повернулся к компьютеру и ввел в строку поиска: «Римские монеты LIZ».

Шарлотта внимательно разглядывала находку. Диаметр немногим более дюйма. На аверсе был символ, напоминающий вопросительный знак в зеркальном отражении, обрамленный написанными по кругу буквами. На реверсе просматривались три заглавные буквы LIZ, помещенные в центр грубоватого изображения растения, напоминающего изогнутую, покрытую листьями ветвь.

— Так… — прошептал Берсеи.

Антрополог был явно поражен. Человек, принадлежащий к поколению, которое строчило дипломные работы на пишущей машинке, он не уставал изумляться эффективности прикладной науки и Интернета, в частности, в исследовательской области. Он щелкнул по наиболее подходящей ссылке и попал на сайт онлайнового торговца монетами «Форум древние монеты».

— Что вы нашли?

Просмотрев список выложенных для продажи древних монет, Берсеи нашел изображение монеты, идентичной той, что была зажата в пальцах Шарлотты.

— Хоть наша и в лучшем состоянии, осмелюсь утверждать, что эта — та самая. — Берсеи увеличил изображение лицевой и тыльной сторон монеты, являвшихся безукоризненными копиями их находки. — Хм, любопытно. Здесь написано, что она была выпущена Понтием Пилатом.

Склонившись поближе к монитору, чтобы лучше разглядеть изображение, Шарлотта ошеломленно переспросила:

— Тем самым Понтием Пилатом? Библейским?

— Тем самым, — кивнул Джованни. — Он ведь существовал на самом деле. — Негромким голосом антрополог прочитал с экрана текст, сопровождавший изображение. — Вот, пишут, что Пилат за время своего десятилетнего пребывания в должности, начавшегося в двадцать шестом году новой эры, выпустил три монеты. Все были бронзовыми prutah,^[41] отчеканенными в Кесарии в двадцать девятом, тридцатом и тридцать первом годах новой эры.

— Значит, эти римские цифры L–I-Z говорят нам об определенной дате? — Ей смутно припомнилось, что «L» означает пятьдесят, а «I» — единицу. Про «Z» вспомнить не удалось.

— Формально это греческие цифры — числительные. В те времена эллинская культура все еще оказывала существенное влияние на повседневную жизнь Иудеи. Да, они на самом деле обозначают дату выпуска, — объяснил Берсеи. — Вот только эта монета была изготовлена за сотни лет до того, как появился наш современный григорианский календарь. В первом веке римляне вели летоисчисление, исходя из периодов правления императоров. Видите эту круговую надпись на древнегреческом?

Шарлотта попробовала произнести вслух:

— «TIBEPIOY KAICAPOC»… М-м-м…

— Это означает «Император Тиберий».

— Откуда вы знаете? — Она обратила внимание, что Берсеи не смотрел в этот момент на экран.

— Я довольно бегло читаю на древнегреческом. В ранней Римской империи этот язык был общепринятым.

— Ну вы даете…

Антрополог ухмыльнулся.

— Итак. Правление Тиберия началось в четырнадцатом году нашей эры. Буква «L» — просто сокращение слова «год». «I» значит десять, «Z» — семь: складываем и получаем семнадцать. Значит, монетку эту отчеканили на семнадцатом году правления Тиберия.

Немного смутившись, Шарлотта отсчитала годы.

— То есть в тридцать первом году от Рождества Христова?

— Вообще-то греки опускали ноль. Избавлю вас от мук подсчетов — правильная дата будет тридцатый год нашей эры.

— А что означает другой символ — как перевернутый вопросительный знак?

— Здесь говорится, что это lituus — спираль, символизирующая скипетр, который в качестве символа власти держал авгур.

— Авгур?

— Жрец. Приравнивался к оракулу и назначался Римом. Авгур поднимал спираль-жезл, чтобы вызывать богов, когда изрекал предсказания о войне или о каком-нибудь политическом деянии.

Когда разговор заходил о предсказаниях, Шарлотте прежде всего приходили в голову образы докторов в белых халатах, пытающихся истолковать лабораторные анализы. Она вновь тщательно осмотрела монету:

— Что, помимо Библии, вам известно о Понтии Пилате?

— Довольно много. Он был скверным типом, — усмехнулся Берсеи.

— В каком смысле?

Джованни рассказал ей, что знал. Император Тиберий не желал отдавать правление прибрежной Иудеей в руки иудейского царя, так как римские войска должны были иметь возможность без помех, оперативно перемещаться на юг — к Египту. Вдобавок через Иудею проходили главные торговые пути. Тиберий практически отстранил от власти сыновей царя Ирода и посадил своего наместника Пилата, оскорблявшего религиозные верования и обычаи местного населения, а также беспощадно подавлявшего массовые выступления мятежных иудеев. В одном документально подтвержденном источнике сообщается: когда стало известно о том, что Пилат изъял храмовые деньги для строительства акведука и толпы возмущенных кражей мирных жителей собрались у его иерусалимской резиденции, он подослал в толпу переодетых в гражданское платье солдат. По сигналу Пилата солдаты достали оружие и вырезали сотни людей.

— И это лишь один пример, — закончил рассказ Берсеи.

— Мерзость.

— Пилат по большей части жил на севере, в городе Кесария, в роскошном дворце с видом на Средиземное море — у вас в Штатах это называется «пляжным домом». Я бывал там… Красивое место. Именно в Кесарии под его непосредственным наблюдением были отчеканены эти монеты.

Вновь взглянув на экран монитора, Шарлотта обратила внимание на удивительно низкую цену, предложенную за реликвию Пилата:

— Двадцать два доллара? Как может монета возрастом почти в две тысячи лет стоить так дешево?

— Каков спрос, таково и предложение, — ответил Берсеи. — Не такая уж это и редкость. В свое время, кстати, это был эквивалент вашего американского пенни.^[42]

Шарлотта изогнула бровь: пенни?

— А как, по-вашему, эта монета попала в оссуарий?

— Очень просто. В древнееврейском погребальном ритуале веки усопшего прикрывали монетками. Веки должны были оставаться сомкнутыми, служа защитой душе до тех пор, пока сохранялась плоть. Когда ткани истлевали, монеты проваливались в череп.

— Хм-м.

Пошарив в оссуарий, Берсеи выудил что-то из пыли и протянул на ладони вторую монету.

— Два глаза — две монеты. — Он рассмотрел находку с обеих сторон. — Полное совпадение.

Несколько мгновений Шарлотта обдумывала новую информацию.

— Получается, что кости похоронены в тот же год, правильно?

— Необязательно. Но скорее всего, так и было.

Глубоко задумавшись, она оглянулась и посмотрела на скелет, затем перевела взгляд на монету:

— Понтий Пилат и тело распятого. А не кажется ли вам…

В тот же миг Берсеи поднял руку, поняв, что она собирается сказать.

— Давайте не будем забегать вперед, — попросил он. — Как я уже говорил, римляне распяли сотни людей. И к тому же я добропорядочный католик, — добавил он с улыбкой.

Не найдя ни капли сомнения в строгом взгляде Берсеи, Шарлотта почувствовала, что антрополог прежде всего хочет получить самую полную и объективную информацию.

— Вы закончили сканирование скелета?

— Да, все готово.

— Отлично. — Поднявшись, Берсеи подхватил из принтера лист с распечаткой интернет-статьи. — Сейчас покажу вам, как это все скомпоновать. — Он указал на скелет, выложенный на столе рабочей установки. — И вот тогда-то мы узнаем, каков был из себя этот парень.

31

Храмовая гора

Ровно в двенадцать Разак подошел к деревянному столу, стоявшему перед крохотным кафе, за ним сидел Грэм Бартон, прихлебывая черный кофе и читая «Иерусалим пост». Завидев Разака, англичанин свернул газету и поднялся, чтобы поздороваться.

— Доброе утро, Грэм. — Разак застенчиво улыбнулся.

Бартон протянул руку, и они обменялись рукопожатием.

— Ассалам алейкум, — поздоровался Бартон на приличном арабском.

— Ва алейкум ассалам, — ответил Разак, приятно удивленный. — Нам с вами следует над этим поработать, но для начала не так уж плохо для неверного.

— Благодарю вас. Присаживайтесь, пожалуйста. — Археолог указал на стул с противоположной стороны стола.

— Вы выбрали отличное место для встречи.

— Думал, вам понравится.

Бартон сознательно выбрал это популярное маленькое кафе в Мусульманском квартале, поскольку в последнее время до него доходили слухи, что владельцы магазинов еврейской национальности не очень-то любезны с покупателями-мусульманами: еще одно негативное последствие нашумевшей кражи.

Не успел Разак сесть, как к нему подошел молодой официант-палестинец, болезненно худой, с признаками редкой поросли на подбородке.

— Вы есть будете, Грэм?

— Да, если вы не торопитесь.

— Что вы предпочитаете?

— Давайте на ваш вкус.

Разак повернулся к официанту и на одном дыхании отбарабанил названия нескольких блюд. Знаменитый хумус с черными бобами и жареными кедровыми орешками, лаваш («горячий, пожалуйста», — уточнил он), фалафель, две порции шаурмы, под конец Разак попросил чайник зеленого чая с мятой. «И две чашки», — добавил он намеренно по-английски, чтобы Бартон не чувствовал себя неловко.

Нацарапав заказ в блокноте и прочитав вслух, официант скрылся в кухне.

— Ну, рассказывайте, что нашли.

Лицо Бартона просияло.

— Нечто просто невероятное. — Он потянулся к карману рубашки и, заметно волнуясь, вытащил оттуда сложенный листок бумаги. — Смотрите. — Археолог развернул листок и положил его на стол перед Разаком. — Сверху фотокопия оригинального текста, внизу — распечатка на английском. Будьте добры, прочтите сами, пожалуйста.

Разак немного полюбовался вязью рукописного текста древнего свитка. Затем взглянул на страничку перевода.

«Исполнив волю Господа, я, Иосиф Аримафейский, и моя возлюбленная семья ожидаем здесь славного дня, когда наш павший Мессия вернется, чтобы истребовать свидетельство Божье из-под алтаря Авраама и восстановить священную Скинию».

— Кто этот Иосиф? — По лицу Разака было заметно, что он в замешательстве.

Вернулся официант с дымящимся чайником чая, и, пока он разливал его в две чашки, Разак прикрывал документ рукой.

Бартон дождался ухода официанта и заговорил:

— Иосифом звали человека, чей скелет находится в девятом оссуарий. Иудейское имя Иосиф на английском звучит как Джозеф. — Он дал Разаку несколько мгновений, чтоб тот воспринял услышанное, и продолжил: — Вы слышали когда-нибудь об Иосифе из Аримафеи?

Разак покачал головой.

— Неудивительно. Это библейский персонаж, жил в первом веке, и в Новом Завете о нем упоминается довольно скупо.

Разак отпил глоточек чая, на лице его появилось беспокойство.

— А что о нем говорится в Писании?

— Прежде всего должен вам сказать, что об Иосифе нам известно только из легенд. — Бартон говорил торопливо, но понизив голос, чтобы его слышал только собеседник. — Считается, что он был преуспевающим купцом, снабжавшим металлами как иудейскую знать, так и римских чиновников: и тем и другим он поставлял бронзу, олово и медь для производства оружия и чеканки монет.

— Полезный человек.

— Да. — Бартон терпеливо продолжил: — В Евангелиях от Марка и Луки утверждается, что Иосиф был влиятельным членом Синедриона — высшего государственного совета и высшего судебного института в древней Иудее, состоявшего из семидесяти одного члена. В Евангелиях также выдвигается предположение, что Иосиф был тайным последователем знаменитого иудея по имени Иешуа, в высшей степени харизматической личности.

Мусульманин никак не отреагировал на произнесенное имя, однако Бартон продолжал выжидательно смотреть на собеседника.

— Вы полагаете, я обязан знать этого Иешуа?

— О, несомненно, — убежденно проговорил Бартон. — В некоторых еврейских переводах оно звучит как Иешуа, а в подлинниках Евангелий на греческом — Иесос. — Он чувствовал, как растет нетерпение Разака. — Ну а уж арабское звучание его имени вам конечно же известно… Иса.

— Иисус? — Разак широко распахнул глаза.

— И хотя имя Иешуа, или Иисус, было вторым по популярности тогда, в первом веке, не думаю, что Иисус, о котором идет речь, нуждается в каких-либо представлениях.

Разак поерзал на стуле.

— После смерти Иисуса Иосиф, по легенде, отправился в Галлию — современную Францию. Сопровождаемый учениками, Лазарем, Марией Магдалиной, Филиппом, он проповедовал учение Иисуса. Предположительно в шестьдесят третьем году нашей эры он даже побывал в Англии, в Гластонбери, где обзавелся землей и построил первый в Англии мужской монастырь.

Сделав глоток чая, Разак поднял брови.

— Продолжайте.

— В Средние века Иосиф становится культовым героем, и монархи разных стран стали выдумывать наследственные связи с ним, дабы разделить его известность и славу. Именно в те времена всплывает еще одна легенда, согласно которой Иосиф обладал терновым венцом Иисуса и чашей, из которой тот пил на Тайной вечере. — Бартон чуть помедлил, позволяя Разаку переварить подробности. — Кое-кто верил, что в эту чашу Иосиф собрал кровь распятого тела Иисуса. — Англичанин заметил, как Разак поджал губы, услышав «распятого тела». — Чаша, более известная как Священный Грааль, обладала исцеляющей силой и гарантировала ее обладателю бессмертие.

— Это все сказки, — констатировал Разак. — Вы же не собираетесь утверждать, будто воры были убеждены в том, что в украденном ими оссуарий находился Святой Грааль?

Скривив губы, Бартон взмахнул рукой, словно отгоняя его предположение.

— Кое-кто наверняка так и полагает, но я бы не стал цепляться за эту идею. Я решил провести еще кое-какие исследования, связанные с Иосифом Аримафейским, используя доступные источники. — Он показал Разаку книгу.

Разак перевел взгляд на экземпляр Нового Завета в руке англичанина.

— Те же сказки… — цинично обронил он.

Зная, что Новый Завет будет темой щекотливой, Бартон предвидел подобную реакцию. В любой дискуссии об Иисусе приходилось отдавать себе отчет, что мусульмане чтили его как одного из длинной череды пророков, наряду с Авраамом, Моисеем и последним рабом Аллаха Мухаммедом. Ни при каких обстоятельствах ислам не позволял считать человека либо пророка равным Богу. Именно это являлось столпом исламской веры: мусульмане объявляли христианское понятие Троицы безусловным богохульством, тем самым создавая непреодолимую пропасть между двумя религиями. И сама Библия рассматривалась мусульманами как искаженное толкование жизни Иисуса.

Проигнорировав подколку, Бартон продолжил:

— Из двадцати семи книг Нового Завета авторы четырех дают подробное историческое описание проповедника Иисуса: Матфей, Марк, Лука и Иоанн. Каждый упоминает Иосифа из Аримафеи. — Бартон раскрыл Библию на страничке, заложенной закладкой, изо всех сил стараясь унять дрожь в пальцах. То, что он намеревался высказать, было просто невероятным. Он еще ближе склонился над столом. — Все четыре источника сообщают об одном и том же, поэтому я просто прочту вам отрывок из Матфея, глава двадцать семь, стих пятьдесят семь и далее.

И медленно прочел:

— «Когда же настал вечер, пришел богатый человек из Аримафеи, именем Иосиф, который также учился у Иисуса. Он пришел к Пилату, просил тела Иисусова. Тогда Пилат приказал отдать тело. И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею. И положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился».

Бартон поднял глаза от страницы.

— Вот это предложение я прочту еще раз:

«И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею. И положил его в новом своем гробе, который высек он в скале».

Разак раскрыл от удивления рот.

— Но вы же не думаете, что… — Неожиданно у стола вырос официант, и Разак оборвал себя на полуслове, дожидаясь, когда юноша поставит тарелки и удалится. Глубоко вздохнув, он продолжил: — Кажется, я понимаю, куда вы клоните, Грэм. Уверяю вас, это очень опасная версия. — Он отщипнул хлеба и положил на него немного ароматного хумуса.

— Выслушайте меня, прошу вас, — мягко настаивал Бартон. — Мы должны хотя бы принять во внимание предположение о том, что воры твердо верили: в похищенном оссуарий находятся останки Иисуса. А в найденном нами свитке содержится прямая ссылка на Мессию. Уж слишком все очевидно и точно.

Объясняя это Разаку, Бартон сам начал осознавать всю серьезность предостережения отца Деметриоса. Слова, начертанные в свитке, могли стать потенциальной угрозой традиционным службам в честь таинственного покровителя Христа, потому что катакомбы под храмом Гроба Господня, как полагали, принадлежали Иосифу.

— Советую есть хлеб, пока он горячий. — Разак пристально посмотрел на археолога.

— Вы поймите, я не утверждаю, что сам верю в это. — Бартон отщипнул хлеба и добавил ложечкой себе в тарелку немного хумуса. — Я только лишь озвучиваю предполагаемый мотив грабителей. Если мы имеем дело с фанатиком, убежденным, что это правда, значит, похищенный оссуарий в самом деле является реликвией.

Разак медленно прожевал и сказал:

— Убежден, что вы в состоянии меня понять. Я не могу вот так просто принять известие о том, что в пропавшем оссуарий находились останки Иисуса. Знайте, мистер Бартон, в отличие от заблудших людей, написавших эту книгу, — он указал на Библию, — Коран приводит точные слова Аллаха, произнесенные устами его посланника, великого пророка Мухаммеда, да пребудет с ним мир. И он рассказал мусульманам правду. Иисус избежал креста. Аллах защитил его от тех, кто стремился причинить ему вред. Он не умер ужасной смертью. Аллах забрал его и вознес на небеса. — Разак воздел брови. — И учтите также, что реакция людей, перед которыми я ответствен, будет куда резче моей. Они и слушать не захотят подобных версий. — Он макнул кусочек хлеба в хумус и положил в рот. — Впрочем, разве христиане не утверждают, что Иисус восстал из мертвых и вознесся на небо? Разве не этому событию посвящен праздник Пасхи?

— Совершенно верно, — ответил Бартон.

Продолжая жевать, Разак насмешливо взглянул на него.

Бартон ухмыльнулся.

— В Библии много о чем говорится, — согласился он. — Но первые Евангелия появились десятилетия спустя после проповеднической деятельности Иисуса, после длительного периода устных преданий. Думаю, нет нужды говорить вам, как может повлиять на целостность религии то, что мы сегодня прочитали. Поскольку ученики и последователи Христа сами были евреями, они опирались на поучительные толкования Писания, так называемые «мидраши», которые, скажу откровенно, по большей части сосредотачивались на его смысле и понимании — частенько в ущерб исторической достоверности. И еще подчеркну: древние толкования воскресения Иисуса имели больше отношения к духовной трансформации, чем к физической.

— Не понимаю, как люди верят этим сказкам. — Разак покачал головой.

— Видите ли, — осторожно возразил Бартон, — необходимо учитывать, что Евангелия предназначались для новообращенных язычников. Людей, прежде веровавших в богов, смерть которых была трагичной, а воскресение — славным. Жизнь, смерть и затем возрождение были очень близкими, общими темами для языческих богов, включая Осириса, Адониса и Митру. Раннехристианские лидеры, в особенности Павел из Тарса,^[43] знали, что Иисус должен подпадать под это мерило. Он проповедовал эту новую религию в условиях серьезной конкуренции. Мы не можем игнорировать соображение о том, что Павел приукрашивал историю. К тому же считается, что из двадцати семи книг Нового Завета автором четырнадцати является он лично. Согласитесь, обстоятельство весомое. И для нас будет благоразумным представить эти рассказы в правильном историческом и человеческом контексте.

— Да, за словом вы в карман не полезете, Грэм. — Разак одобрительно посмотрел на него. — Ваша жена, наверное, обожает вас, — сказал он с едва уловимым сарказмом и указал на золотое обручальное кольцо на правой руке археолога.

— Вот уж кто в нашей семье мастер заговаривать зубы, так это Дженни. Она адвокат.

— Ах вот как. — Брови Разака взмыли вверх. — Профессиональный спорщик. Не хотел бы я стать свидетелем ваших прений.

— К счастью, в семье они редкость.

По правде говоря, за порогом суда Дженни меньше всего напоминала говорливого адвоката. В последнее время, оставаясь вдвоем, они все больше молчали, не находя общих тем.

— У вас есть дети?

— Сын Джон, двадцать один год. Симпатичный парень, количество серого вещества у него в голове в два раза больше, чем у обоих родителей, вместе взятых. Учится в Кембридже, в моей альма-матер. А еще у нас дочурка Жозефина, ей двадцать пять. Живет в Штатах, в Бостоне. Как и мама, адвокат. А вы? Жена, дети?

Разак смущенно улыбнулся и покачал головой:

— К сожалению, Аллах пока еще не подарил мне подходящей супруги.

Бартону почудилось, будто он уловил что-то во взгляде мусульманина. Боль?

— Может, дело не в воле Аллаха, а в вашей строптивости? — спросил англичанин.

Разак сделал вид, что обиделся, но затем рассмеялся.

— Знаете, возможно, вы и правы.

Когда они покончили с едой, Разак вновь вернулся к переводу.

— А вот конец предложения… О чем здесь речь? — Он прочел вслух:

— «…вернется, чтобы истребовать свидетельство Божье из-под алтаря Авраама и восстановить священную Скинию».

Бартон надеялся избежать обсуждения этой части текста.

— Э-э… — Он помедлил. — Алтарь Авраама… скорее всего, речь идет о горе Мориа.

— Там, где пророку Аврааму было велено принести в жертву Исмаила, сына Агари, — без всякого выражения проговорил Разак.

— Да. — Бартон решил не обращать внимания на трактовку.

Хотя в Пятикнижии ясно сказано, что Авраам должен был принести в жертву Исаака, сына своей жены Сары, мусульмане прослеживали свою родословную от Исмаила: сына, которого по желанию Сары родила от Авраама рабыня Агарь.^[44] Это был еще один пример того, как две религии отчаянно пытаются бороться за «право собственности» на самого почитаемого патриарха Старого Завета — человека, которому приписывают монотеистическую веру и полное повиновение одному истинному Богу.

«В конечном счете, ведь именно в этом и суть самого слова „ислам“, — подумал Бартон. — Повиновение воле Аллаха».^[45]

— А вот это «свидетельство Божье», — добавил Разак. — Звучит так, будто речь идет о некоем физическом предмете, находящемся «под алтарем Авраама». Не понимаю.

Бартон вдруг ощутил мурашки на правой руке.

— Я сам все пытаюсь понять, о чем речь, — солгал он. — Для этого мне нужно навести еще кое-какие справки.

Скептически глянув на него, Разак кивнул.

— Надеюсь, вы расскажете мне, если узнаете что-то новое.

— Разумеется.

— А каковы наши ближайшие планы?

Бартон задумался. Странно, но его мысли по-прежнему возвращались к отцу Деметриосу — к посещению нижнего склепа храма Гроба Господня, по преданию принадлежавшего Иосифу Аримафейскому, и к потайной усыпальнице под Храмовой горой: в ней недоставало некоторых особенностей, типичных для склепов первого столетия.

— Думаю, нам следует вернуться в крипту. Хочу проверить, не упустил ли я чего. Когда, по-вашему, мы сможем туда отправиться?

— Давайте отложим до завтрашнего утра, — предложил Разак. — Нынче утром у меня состоялся очень интересный разговор по телефону со старым другом из Газы, узнавшим, что я участвую в расследовании. Он сказал, у него есть кое-какая информация, которая может нам помочь.

— Какого рода информация?

— По правде говоря, еще не знаю. Он не стал уточнять по телефону.

— Значит, что-то существенное.

— Очень надеюсь. Вот к нему-то я и собирался съездить сегодня днем. Если вы не очень заняты, может, составите мне компанию?

— С радостью. Когда именно?

— Мне надо кое-где поприсутствовать… Это ненадолго. — Разак взглянул часы. — Не могли бы вы подойти часам к двум к стоянке за Яффскими воротами?

— Договорились.

Разак полез в карман брюк и достал бумажник.

— Прошу вас, Разак, — запротестовал англичанин. — Позвольте мне. Вы торопитесь, а я еще посижу.

— Благодарю, Грэм. Вы очень щедры.

* * *

На скамейке напротив кафе «Эль-Вад» молодой человек незапоминающейся внешности читал газету и наслаждался чашкой кофе и отличной погодой. Время от времени он украдкой поглядывал на археолога и мусульманского уполномоченного. Крохотные микрофончики у него в ушах, подключенные к портативному записывающему устройству, передавали их занимательный диалог на пост наблюдения иерусалимского отделения СБИ.

32

Ватикан

Включив полноэкранное отображение, Джованни Берсеи прокрутил мозаику пиктограмм отсканированных образцов, периодически останавливаясь, чтобы увеличить и подробно изучить какую-либо кость.

— Великолепно, Шарлотта. Похоже, и ребра у вас получились как надо, а это непросто. Теперь осталось только попросить компьютер собрать скелет. — Он кликнул по меню.

Из-за его спины Шарлотта Хеннеси наблюдала, как на экране появилось маленькое окошко:

ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ, ПОКА ВАШ ОБРАЗЕЦ ОБРАБАТЫВАЕТСЯ

25 % завершено…

43 % завершено…

71 % завершено…

Берсеи обернулся к ней:

— Пока ни одной ошибки. Неплохо для первой попытки.

98 % завершено…

100 % завершено…

Через двадцать секунд на экране появилось трехмерное изображение скелета. Программа тщательно исследовала каждую косточку, чтобы воссоздать состояние суставов и хрящевых соединений и выдать точное изображение структуры скелета в полном сборе. На нем даже отобразился подробно детализированный ужасный след, результат распятия: борозды на ребрах и повреждения запястий, лодыжек и коленей.

— А тело мы увидим?

Берсеи вытянул руки, словно в попытке замедлить ход набирающей скорость машины:

— Тише едешь — дальше будешь.

— Извините. Переборщила с кофе.

— Мы, итальянцы, не очень любим торопить события, — пошутил антрополог. — Способствует долголетию.

Шарлотта внутренне съежилась от страха. Берсеи вновь взялся за мышку.

— А сейчас мы попросим компьютер распределить по скелету мышечную массу. Программа обмерит каждую косточку и определит точки присоединения связок.

Шарлотте был известен лишь основной принцип.

— Крупные мускулы создают больше напряжения на костях, к которым они крепятся, требуя более сильных связок и больше точек присоединения? — уточнила она.

— Именно так. Можно назвать это реверсивной технологией. При условии, что программа не в состоянии вычислить каждую аномалию мягкой ткани, зато может определить структурные аномалии скелета. И если определит, то либо покажет нам их, либо выдаст сообщение об ошибке. И давайте нарастим немного мышц на наш скелет. — Он переключил внимание на экран.

Вновь появилось окошко индикатора, указывающее степень выполнения задачи:

ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ, ПОКА ВАШ ОБРАЗЕЦ ОБРАБАТЫВАЕТСЯ

77 % завершено…

100 % завершено…

Экран обновился.

На этот раз программа окутала скелет волокнистой тканью мышечной массы. Картинка отвратительная, но анатомически корректная — лишенное кожи мужское тело, мышцы, изобилующие разнообразными оттенками красного, и неприятного иссиня-белого цвета связки. Мужчина был великолепно сложен.

Шарлотта подалась ближе к монитору.

— Он в отличной форме, — констатировала она.

— Тогда не было «Макдоналдсов», — обронил Берсеи, работая мышкой.

— И оссобуко тоже.

Оба рассмеялись.

Угомонившись, Джованни вновь обратил внимание на экран.

— Ну ладно, давайте-ка прикроем его кожей. — Он кликнул на нужную опцию.

Почти в то же мгновение картинка на экране переменилась, явив трехмерное изображение тела, напоминающего мраморную скульптуру Бернини с «мягкой» плотью,^[46] на котором отсутствовал лишь волосяной покров, включая брови. Глаза предстали глянцевыми, бесцветными полусферами.

Шарлотта застыла от удивления. С этого момента исследование вступило в совершенно иную область, безымянный, безликий субъект обретал жутковатые, как будто живые черты. Отвоевав у смерти эти древние мощи, они словно вдыхали в них жизнь.

— А вот теперь заполнить белые пятна нам поможет ваш анализ ДНК, — продолжил объяснение Берсеи. — Введем в программу генетические данные, и она воссоздаст все: от глаз и цвета кожи до густоты волос, ногтей рук, волос на теле и так далее. Также мы сможем довольно точно прикинуть содержание жира в теле. На этот момент данные нашего подопечного таковы. По-моему, впечатляет. — Он указал на правый нижний угол экрана.

Там появились статистические данные, в том числе включавшие такую строчку:

РОСТ (ДЮЙМЫ/САНТИМЕТРЫ): 73,850/187,579

— Для тех лет просто великан, — заметил Берсеи. — Странно. Если этот человек умер в начале первого столетия, он действительно был заметной фигурой.

— Ведь люди тогда были мельче, так?

— Существует устойчивое мнение, что все дело в неправильном питании. Но я бы не особо доверял этой версии. Многие считают, что на самом деле питались они значительно лучше. Но даже по современным стандартам этот человек заставил бы прохожих оглядываться на него. Данные вашей генетической экспертизы помогут пролить свет на его облик.

— Давайте поколдуем над лицом.

Берсеи нажатой кнопкой мыши перетащил очерченную белым контуром рамку вокруг изображения и кликнул по ней, давая команду увеличить.

Экран заполнила призрачная форма, черты уже просматривались, но были еще чуть приглушенными — длинный, чуть загибающийся книзу нос, полные губы и решительный подбородок, отчетливая линия челюсти, прямые брови и широко раскрытые глаза.

Берсеи довольно улыбнулся.

— Программа отлично поработала. На сегодня — лучший результат воссоздания облика. И посмотрите, какой красавчик.

Шарлотта была просто зачарована призраком на экране:

— Интересно, насколько этот образ точен.

— Я пользовался этой программой, когда работал над воссозданием личностей на основе подобных останков при расследовании убийств, — доверительно сообщил Берсеи. — И уверяю вас, когда под конец производилось сравнение с известной внешностью жертвы, результаты были очень похожими.

Неожиданно проснулся интерком. Отец Донован, извинившись за вмешательство, сообщил о том, что синьору Хеннеси просят к телефону.

— Это, наверное, данные радиоуглеродного анализа, — сказал Берсеи. — Давайте вы поговорите, а я пока поработаю с оссуарием.

— Так и сделаем. — Шарлотта направилась к телефону.

Берсеи вернулся к своей рабочей установке.

Когда он убрал слой мельчайшей пыли с днища оссуария, что-то привлекло его внимание. Едва заметные линии.

Схватив тонкую кисть, антрополог нагнулся поближе, старательно выметая пыль из бороздок, пока не обозначился прямоугольный контур.

Сменив кисть на маленькое лезвие, Берсеи провел им по периметру прямоугольника, осторожно поддевая края того, что напоминало металлическую пластину. Под снятой пластиной оказалась полость, в темноте которой смутно виднелись контуры трех длинных предметов конической формы.

Джованни решил, что это ему чудится, и подправил освещение. Сунув руку в оссуарий, он осторожно ощупал полость. Его пальцы, затянутые в латекс, ощутили холод металла, когда он вытаскивал один из предметов. Он оказался на удивление тяжелым, сантиметров восемнадцать в длину, угольно-черным с выпуклым тупым концом, сужавшимся и переходящим в стержень с коваными краями.

Уложив гвоздь на поднос, Джованни уставился на него, не веря своим глазам.

Следом он вытащил два оставшихся на дне оссуария гвоздя и выложил их в ряд с первым. Еще три предмета, которые помогут установить личность этого человека. В карьере Берсеи было много моментов, которые подогревали его страсть к открытиям. Однако сегодняшние находки — просто за гранью возможного.

Гвоздь.

— Боже мой, — выдохнул он, откидываясь на спинку кресла.

В другом конце лаборатории Шарлотта только что повесила трубку.

— Вы только посмотрите, что я нашел! — окликнул ее Берсеи, не сводя глаз с подноса.

Шарлотта подошла к рабочей установке. По выражению побледневшего лица Берсеи она поняла, что оссуарий поделился с ними еще одним секретом.

Ни слова не говоря, антрополог указал на поднос.

Взгляду ее предстали три металлических предмета, лежавшие на блестящей стальной поверхности.

— Гвозди для шпал? — Она взглянула на острия гвоздей, и жуткая процедура распятия представилась ей еще более реальной и страшной.

Берсеи нарушил затянувшееся молчание.

— Думаю, не ошибусь, если скажу, что именно этими гвоздями был распят этот человек… кто бы он ни был.

— Где вы их нашли?

— Там. — Он указал подбородком на оссуарий. Шарлотта застыла над оссуарием, напряженно вглядываясь в пустое чрево известнякового ковчега.

— Под слоем пыли.

Внезапно ее взгляд выхватил неясный контур в глубине оссуария. Он напоминал второй тайник, выбитый внутри ковчега.

— Постойте-ка, — резко воскликнула она, развернув штатив лампы над оссуарием и осветив его полость. — А вы, кажется, кое-что проглядели. Смотрите. Похоже на… — в резком свете ей удалось как следует рассмотреть увиденное, — …цилиндр?

33

Иерусалим

Разак нашел Фаруха в маленькой комнате на верхнем этаже здания школы, переоборудованной ВАКФ во временный офис. Фарух только что закончил говорить по телефону.

Хранитель не дал Разаку и рта раскрыть.

— Тополь говорит, что за последние несколько дней импортных грузов, схожих по описанию с оссуарием, не обнаружено. — Он побарабанил пальцами по столу. — В общем, хорошего мало.

Разак сел. Фарух выглядел так, будто не спал несколько дней; лицо его было повернуто к вошедшему под таким углом, что идеально вписывалось в раму окна, обрамлявшую вид на Купол Скалы.

— И Хамас, и власти Палестины подтвердили, — продолжал Фарух, — что вертолет, на котором похитители скрылись с Харам аш-Шариф, однозначно был израильским. Когда я выложил это Телексену, он заявил, что вертолет угнали с авиабазы Сдэ-Дов, под Тель-Авивом. Модель «Сикорски UH-60 блэк хоук».

Если память не подводила Разака, то в конце девяностых Израиль закупил у американцев несколько штурмовых вертолетов.

— Похоже, ВВС Израиля делит аэродром Сдэ-Дов с коммерческими перевозчиками, — добавил Фарух.

— Тогда неудивительно, что постороннему не составило труда попасть на базу.

— Не будем торопиться с выводами, — резко сказал Фарух. — Вполне вероятно, что вертолет и не был угнан.

Разаку не понравилось, что терпение и объективность суждений Фаруха, похоже, пошли на убыль. Он сменил тактику:

— По крайней мере, они наконец-то в этом признались. К своему стыду.

— Разумеется, оговорившись, что это была трагическая случайность.

— Вы не поинтересовались у Телексена, почему нас сразу не поставили в известность?

— Первым делом спросил.

— И что он сказал?

— Его беспокоило, что информация просочится в прессу. — Фарух скрестил на груди руки.

Разак вынужден был согласиться с таким доводом: поменяйся палестинцы ролями с израильтянами, они тоже сделали бы все возможное, чтобы скрыть любую информацию, которая могла бы положить начало враждебному противодействию. Все это казалось странной, никогда не прекращающейся игрой.

— Но сами-то вы не считаете, что похищение спланировано израильтянами, не так ли?

— Еще рано что-то «считать». Но я, безусловно, подозреваю их в этом.

— Но как же тогда погибшие израильские солдаты? — Разак покачал головой. Это не вязалось с тем, что говорил Бартон. С какой стати евреям интересоваться мнимыми реликвиями фальшивого Мессии или сомнительной легендой о Святом Граале? — Ради чего?

— Ради чего? Ради того, чтобы разрушить мир, — они жаждут только этого.

Иного ответа Разак от представителя Хамаса и не ждал.

— Так что вы решили предпринять?

— Пока ничего. Дождемся более полной информации. — Фарух сплел пальцы рук и прижал к губам. — Расскажите, чем там занимается этот английский археолог… как его, Бартон?

Момент был совершенно неподходящий для того, чтобы подпитывать возрастающую тревогу расстроенного пожилого человека. В сложившихся обстоятельствах в дикие теории археолога пока никого посвящать не следовало.

— Он попросил разрешения еще раз осмотреть помещение. Говорит, будто что-то упустил.

Пытаясь скрыть заинтересованность, хранитель спокойно спросил:

— Что же именно?

— Как выясню, сразу дам вам знать. — Разак поднялся, собираясь уходить. — Да, кстати, не могли бы вы одолжить мне свою машину? У меня сегодня встреча с человеком, у которого, возможно, есть полезная информация.

— Конечно. — Фарух выдвинул ящик стола и передал Разаку ключи от своего «Мерседеса S500». — Как раз только что помыл. Куда поедете?

— В Газу, — спокойно ответил Разак.

— Понятно. — Взгляд Фаруха сделался каменным, он едва не попросил ключи обратно. — Вы в курсе, что там сейчас творится?

— Я осторожно, — заверил его Разак. — Со мной поедет Бартон. Все будет в порядке.

Явно недовольный, Фарух кивнул.

— Прошу вас, Разак, не забывайте, что мы пытаемся раскрыть преступление. Террористический акт. А не снимаем документальный фильм. И не прозевайте, если Бартон нападет на след.

— Да-да, конечно.

Когда Разак ушел, Фарух некоторое время посидел в тишине, бездумно глядя в окно на покрытый листовым золотом Купол Скалы — сооружение, самопо себе определявшее право ислама на Палестину.

Обе стороны не могли договориться даже о едином названии этого места. Для евреев это была Храмовая гора. Для мусульман — Харам аш-Шариф.

Все в Иерусалиме имеет по меньшей мере два имени, даже сам город — Аль-Кудс.

Как могло такое маленькое государство перекроить весь Ближний Восток и разжечь джихад — военное противостояние Крестовым походам? Конфликт, который длится веками. И веками же не прекращаются споры. Для Фаруха религиозные убеждения давно перестали быть основанием для борьбы — дело обстояло куда серьезней.

Он возвратился мыслями к своему фронтовому прошлому. В 1967 году, когда разразилась Шестидневная война, он служил в армии. Тогда арабские страны — Египет, Сирия и Иордания — сформировали объединенный фронт с целью раз и навсегда сбросить израильтян в море. Но недооценили смертоносную авиацию израильских ВВС, оснащенных закупленными в США самолетами, которые нанесли превентивные удары по египетским аэродромам еще до начала наступления. Последствия конфликта были для палестинцев ужасающими. Израилю удалось отвоевать контроль над Голанскими высотами, Западным берегом Иордана и Синайским полуостровом. Но даже после такого страшного конфликта Храмовая гора оставалась под контролем ислама. Даже до зубов вооруженные израильтяне понимали, что боевая операция по захвату святого места чревата резкой эскалацией конфликта.

В 1973 году Фаруху пришлось еще раз вступить в борьбу за свой народ, когда объединенные силы Египта и Сирии попытались захватить оккупированные территории, проведя внезапные атаки на Синае и Голанских высотах во время самого святого еврейского праздника Йом Киппура, или Дня искупления. Две недели арабские войска с боями продвигались в глубь территории региона и едва не добились разгрома израильтян. Однако благодаря вмешательству ООН боевые действия были прекращены.

Фарух положил руку на грудь и помассировал старый шрам — пуля израильского пехотинца едва не унесла тогда его жизнь.

Крупных конфликтов не было уже более тридцати лет, однако палестинские интифады^[47] возникали довольно часто. Израиль ужесточил контроль над территорией, заявив эксклюзивные права на применение вооруженных сил. То, что Израиль обладал ядерным оружием, давно уже являлось секретом полишинеля, в то время как протестующие на улицах палестинцы прибегали в основном к швырянию камней.

Но появление экстремистских вооруженных группировок, таких как «Хамас» и «Исламский джихад», трансформировало конфликт в психологическую атаку, имеющую целью лишить израильтян мира и покоя. Прогремевшие на весь мир акты смертников стали новым голосом палестинской свободы. И все равно, как их называют, террористами или мучениками, — то, что они хотят сказать миру, ясно без слов: израильтяне всего лишь гости на этой земле.

В Израиле никогда не будет мира, и такие, как Фарух, мужчины, которые сражались на фронте за независимость, знали почему. Отказаться от борьбы для Палестины означало принять правоту западной идеологии. Скоро палестинцы поднимутся и отвоюют свои территории, как когда-то Салах ад-Дин, в двенадцатом веке изгнавший крестоносцев из пределов Святой земли.

Наибольшее кровопролитие происходило обычно тогда, когда израильтяне совались на Храмовую гору. Археологические раскопки, начатые израильтянами и палестинцами в 1996 году, закончились многочисленными жертвами. В 2000 году Ариэль Шарон попытался вновь заявить права Израиля на контроль над территорией, и несколько сотен солдат СБИ заняли эспланаду. И вновь палестинцы восприняли эту акцию как нападение на ислам, и вновь пролилось много крови.

Хотя Фарух давно уже не держал в руках оружия, на своем новом «фронте» он оставался солдатом. Храмовая гора — самая ценная частица региона — являлась археологической ценностью, «капсулой времени» мировой религии и политики. И не важно, насколько изощренным стало оружие израильтян, — пока он живет и дышит, они никогда не получат этой земли. Он скорее умрет прежде, чем настанет этот день.

Взяв трубку телефона, Фарух позвонил в отдел новостей палестинского телевидения города Газы. Этот канал, владельцем и управляющим которого была администрация Палестины, активно выражал крайнее недовольство израильской оккупацией. Его сообщения вызывали бурный отклик в правых израильских кругах, в конце концов его директор был найден убитым выстрелами с близкого расстояния в голову и грудь. Подозрение пало на Моссад.

Звонок Фаруха был перенаправлен его тайному агенту — молодому амбициозному мусульманину по имени Альфар. Фарух сообщил подробную информацию о вертолете, тем самым начинив взрывчаткой самую спорную информационную бомбу, когда-либо готовящуюся взорваться в сети СМИ.

Фарух повесил трубку.

Через эспланаду Харам аш-Шариф донесся усиленный динамиками призыв муэдзина. Время полуденной молитвы.

Хранитель опустился на колени, повернул лицо к Мекке и приступил к чтению Корана.

34

Ватикан

Встав так, чтобы получше видеть находку Шарлотты, Берсеи определил, что предмет, скрывавшийся в нише на самом дне оссуария, напоминал металлическую пробирку.

Двое ученых с некоторой тревогой переглянулись. Белые полоски масок закрывали их лица до самых глаз.

— С меня на сегодня хватит, тем более вы заслужили. Доставайте. — Джованни кивнул на оссуарий.

Шарлотта наклонилась поближе, ощущение было такое, будто ее рука опускается в черную дыру. Пальцы сомкнулись вокруг холодного металла. Медленно, с превеликой осторожностью, она вытащила руку из оссуария.

Перевернув ладонь и распрямив пальцы, она покатала потускневший от времени цилиндр по обтянутой латексом ладони — резкий контраст старого и нового материала. Оба конца трубки были закрыты круглыми металлическими колпачками. Надписей никаких.

— Похоже, контейнер… — Шарлотта по очереди осмотрела каждый конец цилиндра и подняла взгляд на Берсеи, ожидая пояснений, но антрополог просто утратил дар речи. — Джованни, может, вы откроете?

Берсеи только махнул рукой.

Шарлотта покрутила цилиндр в пальцах. Металл напоминал тот, из которого были отчеканены монеты. Бронза?

— Ладно. Итак…

Шарлотта держала цилиндр над подносом. Стиснув зубы, она взялась пальцами за колпачок и цилиндр и равномерно крутанула в противоположных направлениях. Сначала он не поддался. Но мгновением позже негромкий треск поведал о том, что восковая печать сломана.

Колпачок повернулся.

Ученые переглянулись, словно два заговорщика. Поднеся цилиндр ближе к свету лампы, Шарлотта рассмотрела внутри что-то свернутое в трубку.

— Ну что там? — Голос Берсеи был хриплым от напряжения.

— Как будто свиток.

Он сжал пальцы в кулак и прижал к подбородку.

— А теперь предельно осторожно, — громко сказал антрополог. — Он может оказаться очень хрупким.

«Сначала монеты, теперь вот это, — с замиранием сердца подумал Берсеи. — Что же это творится…»

Шарлотта тихонько постучала по закрытому основанию цилиндра, и из него показался свиток, он на мгновение застрял и вдруг выскользнул, с негромким глухим звуком приземлившись на поднос. Шарлотта и Джованни замерли.

— Черт! Я не думала, что он так легко выскочит.

Берсеи протянул руку и указательным пальцем осторожно покатал свиток взад и вперед, пытаясь определить, не поврежден ли он.

— Цел, — тяжело выдохнул антрополог. — И похоже, отлично сохранился.

— Это пергамент?

Берсеи пригляделся повнимательнее.

— Да, скорее всего, телячья кожа.

— Вам случалось находить древние документы?

— Лично мне нет, — признался он.

— А просто развернуть его мы не можем?

— Не стоит торопиться. На первый взгляд он сохранился прекрасно, но есть вероятность, что он очень хрупок. Необходимо следовать строгой процедуре, чтобы исключить любой риск повреждения. — Джованни все пытался представить, какую тайну мог хранить документ. — А вам не кажется, что вокруг нас просто аномальное средоточие необыкновенных находок? — Его лицо помрачнело.

— Может, и так… Но у меня для вас на самом деле интересные новости.

— Результаты радиоуглеродного анализа?

— Той косточки, что я отправила Чардини, — кивнула она.

— Что он выяснил? — Берсеи напряженно уставился на нее.

— Готовы? На ногах крепко стоите? Образец настолько хорош, что с вероятностью девяносто восемь и семь десятых процента кости датируются периодом между пятым и семьдесят первым годами нашей эры.

В глазах Берсеи вновь появилась и начала расти неуверенность. Тот самый период… Просто невероятно… Левой рукой он потер спину у основания шеи — начиналась судорога. Это от стресса.

— Вот это новости…

— А деревянная щепка, между прочим, от орехового дерева, характерного для флоры израильского региона. Процент вероятности возраста составляет восемьдесят девять и семь десятых процента для периода между восемнадцатым и тридцать четвертым годами нашей эры.

Глаза Берсеи непроизвольно метнулись к скелету, словно тот вдруг ожил.

— Когда вы рассчитываете получить результаты генетического анализа?

— Возможно, завтра.

Он посмотрел вниз, на свиток из телячьей кожи и проговорил:

— Хорошо. А сейчас давайте все это задокументируем.

Шарлотта принесла цифровую камеру, включила ее и приступила к съемке внутренней части оссуария.

Погрузившись в размышления, Берсеи осознал: во всей этой истории что-то не так. Недаром отец Донован пригласил самых видных научных экспертов. Священник знал больше, чем дозволено знать ему. После того как Шарлотта отсняла неразвернутый свиток, Берсеи осторожно вернул его в металлическую капсулу и завинтил колпачок.

35

Блокпост Эрец, Израиль

Разак вел машину по хайвэю № 4 к границе Газы. Через час езды на юго-запад от Иерусалима пышная зелень преображенной израильтянами пустыни стала чахнуть, уступая место скучному безжизненному ландшафту.

— Вам когда-нибудь приходилось бывать по ту сторону? — Бартон показал глазами на ограждение из стальной проволоки, которое тянулось на пятьдесят один километр вдоль границы, отрезавшей крохотную полоску земли от южного побережья Израиля.

— Только однажды, — печально ответил Разак. Продолжать он не стал.

Бартон вдруг почувствовал горечь во рту. Сознавая, что станет одним из горстки европейцев на крохотной территории, населенной в основном палестинцами, он предпочел бы услышать от Разака более обнадеживающий ответ, особенно в свете того, что с недавних пор «западники» стали главными объектами похищений исламских боевиков, таких, например, как Бригады мучеников Аль-Аксы.

Впереди километра на три дорога была забита транспортом: такси, легковушки и микроавтобусы ожидали досмотра на КПП «Эрец».^[48] Множество машин стояло у обочин — перегрелись моторы. Укрыться было негде, и солнце нещадно изливало зной на беспомощных автовладельцев.

Даже сквозь закрытые окна в охлажденный кондиционером салон «мерседеса» доносился плач детей и просачивалась удушливая вонь выхлопных газов.

— А кто этот ваш связной, к которому мы едем? — спросил Бартон.

— Мой старинный школьный приятель. Человек, который разделяет со мной многие мои тревоги о судьбе Ближнего Востока, — объяснил Разак. — Если не возражаете, я хотел бы попросить вас позволить мне вести разговор.

— Пожалуйста.

Они почти два часа добирались до широкого металлического навеса, напоминающего ангар без дверей, который служил укрытием от солнца для солдат пограничного патруля СБИ. Вдоль дороги тянулись бетонные баррикады и проволочные заграждения. По обе стороны проезда на позициях стояли танки и бронемашины.

Разак повернулся к Бартону:

— Письмо израильской полиции у вас с собой?

— Конечно.

— Отлично. Полагаю, оно нам понадобится.

Разак пытался не обращать внимания на арабского таксиста, которого допрашивала группа солдат СБИ на встречной обочине. Пара немецких овчарок обнюхивала машину в поисках взрывчатки. Он припомнил, что, по слухам, израильтяне с особым подозрением относились к одиноким водителям, следующим из сектора Газы, многие из них оказывались террористами-смертниками.

Наконец солдаты СБИ в полном боевом снаряжении, даже не опуская дула винтовок, махнули Разаку, приказывая следовать вперед. Направленные вниз видеокамеры наблюдения, установленные на стальных балках крыши, ослепительно сверкали объективами. Тощий молодой израильский солдат шагнул вперед.

— Откройте багажник и предъявите документы, — скомандовал он на плохом арабском, успев, однако, мимолетом полюбоваться плавными обводами «мерседеса».

Разак нажал кнопку открывания багажника и протянул солдату их паспорта.

Двое солдат двинулись вдоль бортов автомобиля, осмотрели при помощи зеркал подвеску, заглянули в салон и остановились у багажника.

Проверявший документы постовой чуть пригнулся, взглянул на Бартона и покачал головой.

— Понятно, нездешний. — Скривившись, он перевел взгляд на Разака и сказал: — Вы, должно быть, с ума сошли, ехать сюда, особенно сейчас. На такой тачке. С ним. — Лицо солдата приняло непроницаемое выражение, когда он вновь обратился к Бартону: — С какой целью следуете?

Багажник с силой захлопнули, и англичанин подскочил от неожиданности.

Предъявив письмо Бартона, Разак пояснил, что полиция Израиля уполномочила их вести расследование происшествия на Храмовой горе. Постового это удовлетворило.

— Проезжайте, только будьте осторожны, — предупредил он. — За этим КПП вы предоставлены самим себе.

Разак серьезно кивнул и тронулся с места. Испустив долгий вздох облегчения, он медленно проехал под сторожевой башней, осторожно маневрируя меж бетонных блоков второй линии заграждения.

Через пятнадцать минут езды на юг по главной магистрали региона на горизонте показались невыразительные очертания города Газа. Концентрация зданий постепенно росла — Разак внимательно вел машину по многолюдным улицам деловой части города, где все еще попадались руины разбомбленных домов — напоминания о частых ракетных атаках Израиля.

Долгое время оба молчали, словно впитывая мрачное уныние окружающего.

— Жуть… — наконец обронил Бартон.

— Более миллиона людей втиснуты буквально на пятачок земли. — Голос Разака был мрачен. — Страшная антисанитария, политическая нестабильность, разрушенная экономика…

— Идеальный рецепт для создания беспорядков.

Припарковав машину у поребрика, Разак заплатил сорок израильских шекелей палестинскому мальчугану с круглым лицом, чтобы тот приглядел за машиной. Улицы были переполнены. В знойном, безжизненном воздухе висел смрад нечистот.

Выйдя из машины, Бартон старался не встречаться глазами с любопытными прохожими-палестинцами.

— Мы договорились увидеться с ним вон там, — сказал Разак, быстро показав глазами на крохотное уличное кафе на углу шумной улицы, расположенное в тени огромной мечети с дерзко вонзившимся в синее небо минаретом. — Пойдемте.

* * *

Агент-палестинец, крепкого сложения, с приветливым лицом, обрамленным бородой, уже сидел за столиком, попивая мятный чай из прозрачного стеклянного стакана. Он окликнул Разака.

Тот с улыбкой ответил на приветствие благословением и рукопожатием, затем представил мужчину Бартону, назвав лишь его имя — Тахим.

Бартон тоже улыбнулся и протянул руку. Он отметил, что на агенте был аккуратно выглаженный полотняный костюм, резко контрастировавший с одеждой большинства палестинцев, носивших традиционные исламские наряды. Многие женщины были даже в паранджах, укрывавших их с головы до пят.

Улыбка Тахима заметно увяла, когда он огляделся по сторонам, прежде чем в ответ пожать руку Бартону.

— Присаживайтесь, прошу вас.

— Не возражаешь, если мы будем говорить по-английски? — спросил Разак.

Скользнув строгим взглядом по лицу Бартона, Тахим помедлил, но все же сказал:

— Конечно, я не против.

— Тогда рассказывай, мой друг. Как тут дела?

Покачав головой, Тахим закатил глаза.

— Думаете, уход израильтян решил все проблемы? Совсем наоборот. Парламент переполнен фундаменталистами, мечтающими официально объявить войну Израилю. Фонды, предоставленные ООН и Западом, иссякли. Ко всем бедам теперь еще этот инцидент в Иерусалиме… — Взгляд его устремился куда-то вдаль.

— Знаю, сейчас очень нелегко.

— Это просто счастье, что моя семья не со мной, — добавил Тахим. — А как у тебя дела? Так же хороши, как твоя машина? — Он кивнул головой в сторону улицы, где метрах в тридцати мальчишка отгонял зевак от «мерседеса».

— Все хорошо, — усмехнулся Разак.

— Рад слышать. — Тахим подозвал официанта и велел принести еще два чая.

— Полагаю, — Разак понизил голос, — ты догадываешься, как я встревожился, узнав, что ты в курсе похищения.

Тахим вновь посмотрел на Бартона.

— Не волнуйся, — успокоил его Разак. — Грэм не израильтянин. Он хочет помочь нам.

Тахим дождался, пока официант поставил перед Разаком и Бартоном стаканы и удалился, и продолжил:

— Ты, наверное, уже знаешь про вертолет?

— Знаю, — ответил Разак. — Израильтяне ищут его.

— Тогда ты не знаешь! — Тахим откровенно удивился.

Разак смутился, его лицо вытянулось.

— Его уже нашли, — продолжил Тахим.

— Что?

Потягивая чай, Бартон с молчаливым изумлением слушал их диалог, пытаясь не обращать внимания на пулевые отверстия, аккуратным рядком тянущиеся по шлакобетонному фасаду кафе.

— Я слышал, три дня назад в нескольких километрах от берега одному палестинскому рыбаку кое-что попалось в сети. А именно — обломки вертолета. Подушки сидений, спасательные жилеты… и голова мертвого пилота в шлеме израильских ВВС.

Шокированный, Разак был не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец он спросил:

— Как же так случилось, что никто об этом не знает?

«Как минимум, „Аль-Джазира“ должна была предпринять попытку обнародовать новость, не важно, правдива она или нет», — подумал он.

Тахим осмотрелся вокруг, прежде чем ответить:

— Ходят слухи, что Шин Бет убила рыбака прежде, чем тот дал интервью прессе. Но до того он успел поделиться новостью со своим братом — моим хорошим другом, имя которого по известным причинам я называть не буду.

— Но отчего вертолет разлетелся на куски?

— В ночь похищения люди слышали, как вертолет пролетел прямо над крышами, и видели, как он удалился в сторону моря. Несколько минут спустя кое-кто даже заметил что-то похожее на взрыв над горизонтом.

Разак внезапно остро ощутил свою беспомощность и понял: рассказ Тахима оправдал его опасения, что следы и оссуария, и вертолета давно простыли. Он обменялся тревожным взглядом с Бартоном.

— Это еще не все, — продолжил Тахим. — Как известно, когда израильтяне ушли из Газы, они уступили Палестинской администрации контроль над южной границей с Египтом. С тех пор оружие и боеприпасы буквально наводнили Газу. Большая их часть была переправлена за кордон.

Разак выглядел совершенно сбитым с толку.

— Но ведь пограничные сооружения оборудованы сенсорами и электрическими зарядами, детонирующими взрывчатку. — Он знал, что эти меры запугивания оказались серьезным препятствием для проникновения террористов-смертников на территорию Израиля.

— Позволь, я тебе объясню.

Бартон заметил, что Тахим основательно вспотел.

— Незадолго до кражи в Иерусалиме вертолет летел вдоль ограждения. — Показав на восток, палестинец провел пальцем по воздуху. — Обычное дело. Некоторые, однако, утверждают, что на несколько минут он завис. Прямо над оградой… носом в сторону Газы. Если подумать, весьма смелые действия для израильского вертолета, в тот момент представлявшего собой отличную мишень для гранатомета. — Голос его охрип, и он отпил глоток чая. Прочистив горло, Тахим продолжил: — В общем, мне рассказали, что с земли на борт вертолета подняли какой-то груз.

В глазах Разака заметалась тревога. Ну конечно! Единственный способ обойти блокпосты — обойти их все разом!

Тахим подался ближе к слушателям:

— А еще мне сказали, что некий человек в Иерусалиме координировал всю эту операцию.

— Но…

Прежде чем слова сорвались с языка Разака, лицо Тахима вдруг как бы лопнуло, извергнув кровь и клочья плоти на стену, и в то же мгновение раздался звук, как будто что-то отрикошетило от стены. Не раздумывая, Разак стремительно бросился на землю, успев попутно стянуть со стула Бартона, в то время как безжизненное тело Тахима качнулось вперед и с глухим стуком упало на стол.

Редкие прохожие закричали и бросились наутек.

— Господи! — завопил Бартон, дрожа от страха. — Что это было?!

Бесшумный выстрел был предельно точным и не оставляющим сомнения.

— Снайпер, — прошептал Разак.

Вторая пуля вонзилась в толстую деревянную столешницу, пройдя над самой головой Разака. Он и Бартон разом вздрогнули. Третья выбила осколок из каменной мостовой, едва не задев руку мусульманина.

— Надо убираться отсюда как можно скорее. — Разак резко повернул голову и посмотрел в сторону машины. — Придется бегом.

Бартон тяжело дышал, с подбородка капал пот.

— Хорошо, — кивнул он.

Разак с трудом извлек из кармана ключи.

— Сейчас разделимся, встретимся у машины. Пригнитесь и давайте отсюда быстро, а потом ныряйте в толпу. — Он показал в сторону тротуара, где большинство прохожих еще не осознали, что возникла стрельба. — Я рвану в другую сторону, это наш единственный шанс. Вперед!

Оба выскочили из-под стола, устремившись в разных направлениях. Когда Разак бросился через улицу, его чуть не сбил полуразвалившийся «форд-хэтчбек».

Бартон бежал, изо всех сил стараясь не налететь на прохожих, и мучился угрызениями совести — ведь по его милости они находились на линии огня снайпера. Нутром ощущая на себе зрачок прицела, Бартон с удивлением осознал, что добрался до «мерседеса» и не услышал очередного выстрела. Краешком глаза он увидел, как Разак быстро движется сквозь толпу людей, переходящих улицу.

Фары «мерседеса» мигнули — Разак издали снял машину с сигнализации.

Бартон протянул руку и схватился за ручку дверцы. Нырнув в салон, он повернул голову и увидел мальчишку-палестинца, словно камердинер придерживавшего открытую водительскую дверь. Через мгновение из транспортного потока вынырнул Разак, ловко шмыгнул в машину и вставил ключ в замок зажигания. Дверь захлопнулась. Разак махнул рукой парнишке, чтоб тот убирался, и тут пуля снайпера клюнула мальчика прямо в висок, повалив тело на тротуар.

Только сейчас до прохожих дошло, что происходит, и началась паника: люди бросились врассыпную.

Рванув рычаг переключения передач, Разак ударом вдавил в пол педаль акселератора.

Выстрелов не последовало.

Едва дыша и сотрясаясь от выброса адреналина в кровь, они обменялись взглядами.

— Что это было? — наконец выдавил Бартон, руки его тряслись.

Окинув спутника взглядом, Разак не нашел что сказать. В следующую минуту он полностью сосредоточился на движении по узким улочкам, держа курс через город к главной магистрали.

И тут вдруг заднюю часть «мерседеса» резко кинуло вправо одновременно с оглушающим скрежетом металла и звоном стекла. Обоих беглецов швырнуло в сторону, едва не выбросив с сидений.

Каким-то образом Разаку удалось удержать управление машиной после того, как ее занесло на поребрик, а потом бросило обратно на мостовую. Он обернулся и успел заметить, что «фиат-седан» последней модели с помятым передом, вылетевший с перекрестка, разворачивается после удара с явным намерением продолжить преследование. Рядом с водителем в машине находился еще один человек, лица обоих скрывали маски. Увидев, что пассажир высунулся из окна, целясь в них из «АК-47», Разак крикнул:

— Ложись!

Бартон съехал вниз по сиденью и сел на корточки под бардачком, и именно в это мгновение очередь разнесла заднее и ветровое стекла «мерседеса», осыпав англичанина осколками. Две пули вонзились в консоль аудиосистемы, брызнувшую снопом электрических искр.

Пригнув голову ниже, Разак проскочил еще два перекрестка, прежде чем вписался в широкий поворот выезда на магистраль по пути на север. В быстрой последовательности прогремели новые очереди, и Разак почувствовал, как пули, пробив обшивку со стороны водителя, едва не вонзились ему под мышку — их приняла на себя боковина сиденья.

Распахнувшаяся перед ними дорога была пуста. Разак до предела вдавил педаль газа. Двигатель «мерседеса» натужно взревел, и водителя вмяло в спинку сиденья. Каким-то чудом задняя часть машины выдержала столкновение, хотя руль ощутимо тянуло влево и заметно трясло. Мусульманин коротко глянул вниз на Бартона, вид у которого, разумеется, был не геройский.

— Живы?

— Они еще у нас на хвосте?

Разак посмотрел в зеркало заднего вида.

— Да. Но скорее всего, мы оторвемся.

Сзади вновь донеслись выстрелы — пули с отрывистым чмоканьем ударили в багажник.

Проносясь мимо бетонных заграждений брошенных блокпостов, Разак то и дело поглядывал на машину преследователей. Как он и предвидел, «фиат» быстро отставал, из-под скрученной решетки его радиатора валил серый дым.

Облегченно вздохнув, Разак попытался выровнять дыхание. Мысли его на мгновение перенеслись к Фаруху, ему явно придется не по душе состояние возвращенного «мерседеса».

В полукилометре от границы Разак увидел в зеркало, что машина преследователей резко затормозила. Длинной вереницы ожидающих проверки автомобилей не было, а преследователи рассчитывали на нее как на последнюю возможность для точного выстрела.

— Можете выбираться, — сказал он Бартону.

Сбавив скорость, Разак провел машину сквозь заграждения под башней наблюдательного пункта. Затормозив у навеса охраны, он дождался, пока солдаты махнули ему, командуя проезжать. Разглядев, в каком состоянии автомобиль, они осторожно, с винтовками наперевес окружили «мерседес» и приказали пассажирам не двигаться.

Затем вперед вышел тот же молодой постовой, что пропускал их в Газу. Скривившись, он закинул винтовку на плечо и упер руки в бедра, внимательно разглядывая корпус «мерседеса». Затем опустился на корточки подле двери Разака с выбитым стеклом и насмешливо изрек:

— Хорошо покатались. Надеюсь, вам понравилось.

36

Ватикан

Ровно в пять вечера в лабораторию вошел отец Донован.

— Что-то вы опять заработались, — с приветливой улыбкой проговорил он.

— Хотим доказать, что Ватикан не зря тратит свои деньги, — ответил Берсеи.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь? Не требуется ли вам что-то еще для работы?

Ученые переглянулись.

— Нет, — ответила Шарлотта. — Лаборатория прекрасно оборудована.

— Вот и замечательно. — Донован перевел любопытный взгляд на скелет, а затем — на открытый оссуарий.

— Не хотите послушать краткий отчет о наших находках на данном этапе? — спросил Берсеи.

— О, конечно, — заметно оживился священник.

Последующие пятнадцать минут ученые рассказывали ему о результатах судебной экспертизы и радиоуглеродного анализа и показывали новые находки, скрывавшиеся в потайном отделении оссуария. Берсеи держался бесстрастно, стараясь излагать лишь бесспорные факты, и Шарлотта последовала его примеру.

Судя по гамме чувств, проявленной священником, — от неподдельного удивления и заинтригованности до сдержанной заинтересованности рассказом о следах распятия на скелете, — Шарлотта заключила, что он, возможно, находился в неведении относительно предполагаемого содержимого оссуария. Она обратила внимание на то, что бронзовый цилиндр как будто обеспокоил падре больше, чем все остальное, — неотступная тревога сквозила в его озадаченном пристальном взгляде, обращенном к этой находке.

— И вот еще что, отец Донован, — добавил Берсеи. — Это самое выдающееся археологическое открытие в моей практике. Не знаю, какую сумму выложил Ватикан, чтобы получить все это, но заверяю вас: вы обладаете бесценной реликвией.

Внимательно наблюдая за выражением лица священника, Шарлотта заметила, что тот доволен и, мало того, испытывает облегчение.

— Наверняка мое начальство будет радо услышать это, — сказал священник, вновь переводя взгляд на скелет. — Не хочу торопить события, но, как вы считаете, сможете ли вы представить официальный отчет о ваших открытиях в пятницу?

Берсеи посмотрел на Шарлотту — согласна ли она. Шарлотта утвердительно кивнула. Переключив внимание на Донована, он сказал:

— Нам надо будет подготовиться, но к пятнице мы управимся.

— Вот и хорошо, — подытожил Донован.

— Если у вас все, падре, — сказал Берсеи, — то я, пожалуй, пойду. Не хотел бы заставлять жену ждать.

— Что вы, что вы, не стоит из-за меня задерживаться, — заволновался священник. — Я очень благодарен вам за то, что вы держите меня в курсе.

Берсеи удалился в подсобку, чтобы переодеться.

— Примерный семьянин, — шепнула Шарлотта Доновану. — Его жене просто повезло.

— О да, — согласно кивнул тот. — У доктора Берсеи очень добрая… мягкая душа. Он столько лет нам помогал… — Отец Донован чуть помедлил и добавил: — А скажите, доктор Хеннеси, вам приходилось бывать в Риме прежде?

— Нет. И, если честно, у меня пока не было времени даже сходить на тот берег.

— Позволите порекомендовать вам маршрут для экскурсии?

— Да, прошу вас. — Она искренне обрадовалась гостеприимству священника.

Ведя замкнутый образ жизни, Донован с удовольствием направил свою нерастраченную энергию на то, чтобы услужить одинокой путешественнице.

— Если у вас нет планов на вечер, я настоятельно рекомендую вам «Прогулку по ночному городу», — с жаром предложил он. — Начинается экскурсия от пьяццы Навона, прямо напротив моста Сант-Анджело, в шесть тридцать. Продолжительность три часа. Экскурсоводы просто фантастические, они устроят для вас великолепный обзор всех достопримечательностей Старого города. — Священник бросил взгляд на часы. — Если пойдете туда прямо сейчас, то успеете вовремя.

— Звучит заманчиво.

— Обычно такие туры заказываются за два дня, — пояснил Донован. — Особенно в это время года. Но если мое предложение заинтересовало вас, я могу позвонить, чтобы вам зарезервировали билетик.

— Вы очень добры, — улыбнулась Шарлотта.

В этот момент из подсобки показался Берсеи.

— Доктор Хеннеси, отец Донован, доброго вам вечера, — попрощался он, отвесив каждому легкий поклон. Затем повернулся к Шарлотте и сказал: — Увидимся завтра утром, в то же время. Смотрите не загуляйте.

37

Рим

Перейдя мост Сант-Анджело, Шарлотта дошла до конца Виа Дзанарделли и несколько раз повернула, прежде чем выйти на просторную пьяццу Навона, похожую на чуть вытянутый овальный гоночный трек. Направляясь к большому фонтану в стиле итальянского барокко, расположившемуся в самом центре площади, — он носил название «фонтан Четырех Рек», — она увидела, что группа людей уже собирается вокруг долговязого итальянца с ламинированным «бэйджиком», скорее всего экскурсовода. Подойдя к ним, Шарлотта встала немного в сторонке, терпеливо дожидаясь своей очереди и любуясь высоченным обелиском фонтана и четырьмя мраморными скульптурами гигантов работы Бернини, олицетворяющими четыре великие реки: Ганг, Дунай, Нил и Рио-де-ла-Плата.^[49]

Немного погодя гид направился к ней, уткнувшись в список предполагаемых участников экскурсии. Оторвав взгляд от бумаги, он лучезарно улыбнулся женщине, очарованный ее изумительными глазами.

— А, должно быть, вы доктор Шарлотта Хеннеси, — сказал он по-английски почти без акцента, поставив галочку напротив надписи от руки в самом низу своего списка.

— Да, это я, — ответила она, рассматривая гида.

Обаятельная улыбка и мягкий взгляд темных глаз, молодое и симпатичное лицо, черные волосы густые и длинные, но безупречно уложенные.

— Меня зовут Марко, — представился он. — Отец Донован замолвил за вас словечко. Очень приятно, что вы присоединились к нам в этот вечер.

— Спасибо, что включили меня в список в авральном порядке.

— Лишнего билетика не найдется? — Резкий голос с сильным итальянским акцентом раздался из-за левого плеча Марко.

Шарлотта и гид одновременно повернулись. Ее улыбка угасла, как только она увидела ухмыляющегося Сальваторе Конти.

Марко, похоже, задело, что его прервали.

— Ваше имя? — сухо спросил он.

— Да какая разница, — резко ответил Конти. — Почем билеты?

Оценивающе оглядев его, экскурсовод показал на свой список и отрывисто проговорил:

— Простите. Свободных мест нет. Если хотите, оставьте мне свои координаты, я постараюсь включить вас в субботнюю экскурсию.

Конти возбужденно развел руками, как бы охватывая ширь площади, а потом указал на «бэйджик» с именем гида.

— Бросьте, Марко, не похоже, чтоб тут не поместилась еще одна душа. Такой простор, да, Шарлотта? — Подняв бровь, он выжидающе уставился на женщину.

Удивленная его бесцеремонностью, Шарлотта отвернулась и не ответила.

Конти потянулся за бумажником.

— Так сколько?

Покачав головой, Марко скрестил за спиной руки, не выпуская планшетки со списком. Он видел, что гостье Ватикана неприятен этот мужчина. Она даже избегает смотреть ему в глаза.

— Не я придумал эти правила, синьор, — терпеливо объяснил он ему на итальянском. — Свяжитесь, пожалуйста, с нашим агентством и расскажите о ваших пожеланиях. А сейчас не время и не место для споров.

Уперев язык в щеку и скорчив рожу, Конти ткнул пальцем в грудь Марко и ответил тоже по-итальянски:

— Слышь, экскурсовод, к соотечественникам надо относиться с большим уважением. Неудивительно, что тебе приходится зарабатывать на жизнь, шатаясь по улицам и рассказывая басни туристам. Ну а у меня для тебя есть своя сказочка. — Он приблизил лицо к его глазам. — Смотри, время позднее, на улицах Рима порой небезопасно. Никогда не знаешь, с кем столкнешься в темном переулке. — Конти наслаждался замешательством гида. — Я не золотой слиток прошу, слышишь, урод, а всего лишь билет.

Шарлотта не поняла ни слова из сказанного Конти, но заметила на лице Марко растущее беспокойство. Конти перевел взгляд на нее.

— Просто я думал, может, вам захочется компании… — сказал он, изображая из себя страдальца. — Приятного вечера, доктор Хеннеси.

С этими словами наемник сделал два шага назад, развернулся и зашагал через площадь.

— Простите, ради бога, — смущенно пробормотала Шарлотта.

Марко пару раз нервно сглотнул, чтобы обрести дар речи:

— Ваш друг?

— Мы едва знакомы, — быстро ответила она. — И спасибо вам, что не уступили. Иначе вечер для меня был бы безнадежно испорчен.

— Ну что ж. — Гид, приходя в себя, причесал пятерней свою гриву. — Пойдемте?

Пока Марко официально представлялся группе и вкратце рассказывал о маршруте экскурсии, Шарлотта оглядела площадь в поисках Конти и, не обнаружив его, вздохнула с облегчением. Кто же он на самом деле? Какое отношение этот жуткий человек может иметь к Ватикану?

Шарлотте потребовалось не менее часа, чтобы забыть о неприятной встрече на пьяцце Навона. Но, слушая непринужденное повествование Марко, она мало-помалу окуналась в невероятную историю Рима. Он увлек группу в удивительное путешествие по знаменитому римскому Пантеону, строительство которого было завершено в 125 году н. э. императором Адрианом. Там Шарлотта залюбовалась необъятным сводом купола, конструкция которого, казалось, держится вопреки законам физики, и долго смотрела, как таяли солнечные лучи, проливаясь сквозь широкое круглое окно в его центре.

Затем они отправились к пересечению трех дорог — tre vie — полюбоваться огромным барочным фонтаном Никола Сальви с его тритонами, верхом на морских коньках охраняющими колесницу-раковину Нептуна. Потом миновали площадь Испании, от которой вверх по крутому склону поднимались 138 ступеней к двум колокольням-близнецам, расположенным по обе стороны от церкви Троицы-на-Горе.

Несколькими кварталами далее пред ними во всей красе брешианского мрамора предстал Иль Витториано,^[50] архитектурный памятник, несомненно привлекающий взгляд (хотя большинство римлян вряд ли выразились бы столь сдержанно). Он напоминал колоссальный свадебный торт, втиснутый в самый центр Старого Рима. В 1925 году его сооружение завершили и назвали в честь Виктора-Эммануила II — первого короля объединенной Италии.

К тому времени, как экскурсанты поднялись к полуразрушенным аркам и колоннам форума на Капитолийском холме — единственной возвышенности, оставшейся от легендарных Семи холмов, — солнце стало скатываться за горизонт, а молодой месяц наливаться силой. В эти мгновения Шарлотта Хеннеси почувствовала, что совсем потерялась в тенях древней империи.

Когда группа перешла от Старого Рима к Колизею, весь город уже купался в ярких огнях, словно надев новую личину. Обходя снаружи огромный, высотой в сорок восемь метров, амфитеатр с тремя ярусами галерей из белого известняка, Шарлотта готова была поклясться, что слышит звон мечей гладиаторов и львиный рык.

Но уже в следующее мгновение воображение обернулось вызывающей озноб реальностью — она поймала на себе быстрый взгляд современного гладиатора, отступившего в густую тень. Как бы ни хотелось верить, что ей это померещилось, сомнений не было. Опять Сальваторе Конти!

Четверг

38

Храмовая гора

Бартон пришел к усыпальнице в начале десятого утра. Поздоровавшись с Акбаром, он пробрался сквозь пролом и очутился внутри. Разак уже был там. Мусульманин, в аккуратно выглаженных слаксах и белой рубашке с воротником, стоял, скрестив на груди руки и глубоко погрузившись в свои мысли. Не знай Бартон Разака, он был бы готов поклясться, что тот собирается примириться с этим местом.

— Жарковато сегодня.

— Да.

Бартон отряхнул брюки от пыли и поинтересовался:

— Рискну спросить, какова была реакция Фаруха, когда он увидел свою машину?

— Он не обрадовался, — поморщился Разак.

Это еще мягко сказано. Вчера вечером Фарух устроил ему настоящий разнос, когда увидел, что его великолепный «мерседес» подлежит серьезному ремонту. «Зачем только я отпустил тебя! Вопиющая безответственность! Ты что, не знал, куда едешь, Разак? Чего ради тебя туда понесло?» — Разак почувствовал себя нашкодившим подростком. — «Хорошо еще, он застрахован, а страховку, поверь мне, добыть очень нелегко, если ты палестинец».

— Вы рассказали ему о том, что мы узнали?

Разак покачал головой, прижал палец к губам, кивнув в сторону Акбара, и за рукав потянул Бартона к дальней стене усыпальницы.

— Думаю, он еще не готов это услышать, — прошептал он.

В эту ночь Разак почти не спал, размышляя, кто же мог подослать снайпера. Единственное, что приходило в голову: Шин Бет подчищает хвосты. В этом случае весьма велика вероятность того, что они с Бартоном могут разделить судьбу Тахима, если не поторопятся найти ответы.

— Помните наш уговор: мы никому не должны рассказывать ни о том, что слышали вчера, ни о том, что с нами случилось. Поскольку неизвестно, каковы будут последствия.

Бартон кивнул. Разак отпустил его рукав и сменил тему.

— Так зачем мы с вами опять здесь?

Археолог собрался с мыслями.

— Вчера я уже говорил, что посидел и хорошенько подумал над «концептом» этой усыпальницы. И кое-какие факты у меня просто не стыкуются. — Бартон вышел в центр помещения, взгляд его заскользил по стенам. — У меня из головы не выходит Иосиф Аримафейский, его положение в обществе, власть и деньги. И беспокоит меня то, что в его склепе я не нахожу многих признаков, которые, по идее, должен был найти в усыпальнице богатой семьи.

— Например?

— Прежде всего, изысканности. Здесь нет ничего, что говорило бы о знатности или богатстве. Простая крипта из камня — ни орнамента на стенах, ни пилястров, ни фресок, ни мозаик… Ни-че-го.

Разак склонил голову, подавляя нетерпение. Для мусульманина в том, что говорил археолог, не было ничего удивительного.

— Может, Иосиф был человеком скромным?

— Может быть. Но помните, я рассказывал вам, что тело на двенадцать месяцев оставляли разлагаться, прежде чем клали в оссуарий?

— Такое не забудешь, — кивнул Разак. — Но при чем здесь это?

— Поверьте мне, очень даже при чем. В древних иудейских склепах всегда отыщется по меньшей мере одна маленькая ниша, называемая локулус, — короткий такой тупичок метра два глубиной, куда и помещали тело. — Бартон вспомнил гробницу, которую показал ему отец Деметриос в скале под храмом Гроба Господня.

Разак тоже оглядел стены.

— Не вижу такого.

— Вот! — Бартон воздел палец к небу. — Потому-то мне и непонятен «концепт» этой гробницы. Для закладки и содержания десяти оссуариев нужно сделать много ходок сюда и отсюда. По самому скромному подсчету, требуется одно посещение, чтобы оставить здесь тело усопшего члена семьи, второе — для проведения священных обрядов тахары и, наконец, последнее — чтобы переложить очищенные от греха кости в оссуарий. Получается как минимум три визита на одно тело.

— Согласен.

— Когда я на днях обследовал эти останки, — Бартон показал на оссуарий, — у меня сложилось впечатление, будто вся семья умерла в один день.

— Почему вы так решили? — Разак выгнул бровь.

— Я, конечно же, не эксперт в области судебно-медицинской антропологии. Но кости скелетов выглядят как групповое фото из семейного альбома. — Он перевел взгляд на ряд из девяти оссуариев. — Разница в возрасте соответствует вполне нормальному развитию: старый отец, мать чуть помоложе и дети, ни один из которых не был старше тридцати лет. По идее, члены большой семьи должны уходить из жизни, так сказать, по более случайной схеме, и по крайней мере, некоторые из детей доживают до преклонных лет.

— Да, странно.

— Не то слово. — Бартон обвел взглядом помещение. — А вход вы здесь видите?

Разак тоже внимательно огляделся: всюду, кроме одной стены, плотная земля.

— Похоже, единственным входом и выходом был проем, который закрывала кирпичная стена. — Он показал на брешь от взрыва.

— Вот-вот. А теперь взгляните сюда. — Направившись мимо пролома, он жестом велел Разаку следовать за ним. — Видите? — Бартон развел руки в стороны, демонстрируятолщину стены. — Почти полметра. Теперь смотрите: почему эти кирпичи, — он похлопал ладонью по кирпичам со своей стороны стены, — одного сорта с этими? — Он шлепнул по стене со стороны мечети. Затем Бартон вытянул руку в сторону похожей на пещеру комнаты со сводчатым потолком, и Разак проследил за его рукой взглядом. — И из такого же кирпича выложено все помещение. Совпадение? Боюсь, что нет.

До Разака начало доходить.

— Погодите-ка. — Немного наклонившись, он подошел ближе и тщательно осмотрел дыру в стене по внутреннему периметру. — Вы хотите сказать, что обе стороны стены были возведены одновременно?

— Вот именно. Дабы скрыть крипту от этого помещения, — он указал в сторону мечети Марвани, — на начальном этапе строительства мечети. Посмотрите на проход, который вел в усыпальницу до того, как была возведена стена. — Археолог отошел назад и развел руками, чтобы подчеркнуть ширину выбитого в коренной породе входа, позже заделанного кирпичами.

Разак взглянул на англичанина, пытаясь понять, что тот хочет ему втолковать. Вновь повернувшись к пролому, он осмотрел пространство, которое заполняла кирпичная стена. Бесспорно, оно было широким, но не более чем в два раза шире стандартного дверного проема.

— И что, по-вашему, это означает?

— А означает это, причем весьма определенно, что наши воры здесь не первые незваные гости. Я считаю, что помещение это изначально не планировалось как усыпальница.

Мусульманин непонимающе уставился на него.

— Это был подвал, специально построенный как тайное убежище, — пояснил Бартон. — Может, его строительство имеет какое-то отношение к Соломоновым конюшням. Но я, кажется, знаю, кто приложил к этому руку.

Мысленным взором он увидел наскальные надписи на стене над плотной фигурой отца Деметриоса — образ, который помог ему сформулировать свою новую теорию.

Разак напряженно размышлял над словами Бартона, припоминая все то, что ему было известно об истории этого места. Первым в голову приходило упоминание о том, что за несколько веков до строительства на этом месте мечети Марвани здесь располагались конюшни. А конюшни предположительно были построены… Внезапно его лицо расслабилось.

— Тамплиеры?

Бартон улыбнулся и многозначительно покачал головой.

— Совершенно верно! Это, конечно, смелое предположение, но большинство археологов именно им приписывают строительство Соломоновых конюшен. Насколько хорошо вы знакомы с историей тамплиеров?

Не опасаясь быть втянутым в долгий исторический экскурс, Разак поведал ему то, что знал из внушительного объема прочитанного на эту тему.

«В конце концов, — подумал он, — чтобы постичь суть современного противостояния Востока и Запада, надо всего лишь раскрыть книгу по истории».

Орден бедных рыцарей Христа и храма Соломона был основан в 1118 году нашей эры, после 1-го Крестового похода. Целью военно-монашеского ордена тамплиеров, или храмовников, было защищать Иерусалимское королевство от соседних мусульманских орд, а также обеспечивать безопасный путь для христианских паломников из Европы. Храмовники славились бесстрашием и фанатичностью, не щадя себя, они сражались все, как один, проливая кровь во имя Иисуса Христа. Тамплиеры держали под своим контролем Храмовую гору до тех пор, пока в двенадцатом веке не пали в страшной резне, устроенной войсками Салах ад-Дина после битвы при Хаттине.^[51] Они даже разместили свою штаб-квартиру в мечети Купол Скалы, дав ей латинское название Templum Domini — храм Господа.

Бартона приятно удивил уровень познаний Разака, и он сказал ему об этом. Не многие евреи или даже христиане в состоянии продемонстрировать такое хорошее понимание ключевых моментов истории.

— Эти оссуарий были привезены сюда откуда-то из другого места, где изначально проводилась процедура погребальных обрядов. Если придерживаться версии о том, что это просто подвал, — продолжил Бартон, — напрашивается предположение, что рыцари-тамплиеры соорудили его для тайного и безопасного хранения оссуариев.

— Или сокровищ, — живо подхватил Разак, всплеснув руками. — Давайте не будем забывать и о такой вероятности. — Его не слишком привлекла идея археолога увязать похищение с останками почитаемого пророка. — Известно ведь, что они обладали сказочным богатством, не правда ли? Награбленным в домах и мечетях мусульман, полученным в качестве взяток от представителей власти…

— Верно, тамплиеры скопили огромное богатство в основном за счет побежденных врагов. Папство даже позволило им взимать налоги и собирать десятину. Со временем они превратились в банкиров. Тамплиеры были средневековым аналогом… скажем, «Америкэн экспресс». Видите ли, прежде чем отправляться в поход к Святой земле, европейские паломники клали деньги на депозит в «местном филиале» ордена тамплиеров, где взамен получали зашифрованный депозитный вексель. По прибытии сюда, в Иерусалим, они обменивали вексель на местную наличность.

— Тогда почему вы уверены, что в этом подвале они не хранили награбленное добро?

— Наверняка этого никто не знает, — сказал Бартон. — Но мне кажется крайне маловероятным, что они так замуровывали свои капиталы, зная, что те могут понадобиться им для текущих целей.

— Да, в плане ликвидности нелогично, — улыбнулся Разак. — Зато логично, если речь идет не о краткосрочных капиталах.

— Сдаюсь! — с усмешкой согласился Бартон. — Однако гравировки на дальней стене не дают нам никакого ключа к разгадке: просто имена тех, чьи останки покоятся в этих ковчегах. — Он неторопливо подошел к оссуариям и напряженно вгляделся в них, словно ища ответа. — Если их привезли сюда, чтобы замуровать, где тогда их нашли изначально? — негромко пробормотал археолог, озвучивая свои мысли.

— Не могу понять, — развел руками Разак, — как получилось, что под таким оживленным местом обнаружился подвал-тайник?

— Я много над этим размышлял и должен сказать, что здесь все очень интересно. — Бартон внимательно посмотрел на Разака. — В первом веке здание Синедриона — высшего государственного совета и высшего судебного института иудеев — располагалось прямо над Соломоновыми конюшнями. И в те времена гора под ним, по слухам, была вся изрыта тайными подземными ходами.

«Многие из которых вели в самое сердце храма», — добавил он про себя.

— Так вот. Будучи членом Синедриона, Иосиф имел доступ к тем проходам, что вели к подземным помещениям. Это позволяло ему соорудить тайник в атмосфере полной секретности.

— Вы об Иосифе Аримафейском. Если я правильно понимаю, так называлось место, откуда он был родом, — Аримафея?

— Об этом говорится в Библии, — кивнул Бартон.

— Тогда изначальное захоронение должно быть на родине Иосифа, там, где жила его семья?

— Может, и так, — без особого энтузиазма проговорил Бартон.

И тут же задумался: могла ли существовать настоящая гробница под храмом Гроба Господня? Это не казалось ему возможным, поскольку задолго до прихода крестоносцев храм здесь уже стоял.

— Проблема в том, что никто не знает, о какой Аримафее идет речь. Некоторые считают, что это город на холме в древней Иудее. Но это всего лишь предположение.

— Допустим, ваша гипотеза верна, как же тогда воры отыскали это место? — Вспомнив жуткое, разорванное выстрелом лицо Тахима, Разак вдруг почувствовал острую необходимость увязать это с чем-то, что могло бы помочь завершить их расследование.

Бартон глубоко вздохнул и в задумчивости запустил пятерню в волосы.

— Единственное, что приходит в голову: вор обладал неким документом. Информация об этой усыпальнице была подробно изложена в древнем тексте, с детальным описанием входа… думаю, даже с его размерами.

— Но кто мог обладать таким документом?

— Как вам сказать… Бывает, подобные древние свитки либо книги лежат прямо на виду, не переведенные, в запасниках музеев, лежат десятилетиями… Может, какой-нибудь христианин-фанатик, работающий в музее, — неуверенно добавил он.

И следом подумал, не слишком ли это предположение притянуто за уши.

Выражение лица Разака сделалось скептическим.

— А с рынков античных древностей сведений об оссуарии не поступало?

— Сегодня утром опять проверял новые поступления — ничего.

Внезапно пол под их ногами задрожал, следом донесся отдаленный раскатистый гул. Охваченные тревогой, Разак и Бартон инстинктивно выбросили руки в поисках опоры.

Затем все стихло — так же внезапно. И хотя это очень напоминало слабый подземный толчок, оба мгновенно поняли: на самом деле произошло нечто иное.

39

Ватикан

Утро в лаборатории началось с того, что отец Донован связался с ними по интеркому и сообщил Шарлотте: ей звонят из Штатов.

— Бегите, бегите, — поторопил ее Берсеи.

Шарлотта направилась к телефону, на ходу стягивая маску.

— Шарлотта Хеннеси на проводе.

— Это я, Эван.

При звуке его голоса, доносящегося из крошечного динамика, у нее дрогнуло сердце.

— Привет, Эван. Который там у тебя час?

— Да еще очень рано, а может, очень поздно — в зависимости от того, как на это посмотреть. Главное, я закончил сканирование твоего образца.

Она почувствовала какое-то напряжение в голосе Эвана. В динамике было слышно, как он шуршит бумагами.

— Погоди секундочку, — сказала Шарлотта. — У меня включена «громкая связь», сейчас возьму трубку. — Сдернув перчатки, она схватила трубку. — Все, говори.

Олдрич тут же выпалил:

— Я начал с построения схемы кариотипа,^[52] чтобы получить предварительное представление о хромосомах объекта. И вот тут-то я и заметил нечто очень странное…

— Что именно? Какие-то нарушения?

— Да, Шарлотта. Результат получился: сорок восемь XY.

В спектральном кариотипе плотные нити ДНК, называемые хромосомами, помечены флуоресцентными маркерами и разбиты по цвету на пары, чтобы можно было заметить генетические отклонения. Поскольку человек наследует по двадцать три хромосомы от каждого родителя, включая одну половую хромосому (от матери он всегда получает Х-хромосому, а от отца — X или Y), типичный результат должен быть 46 (XX) для женщин и 46 (XY) для мужчин.

Сорок восемь хромосом?! Хеннеси большим и указательным пальцами покрутила сережку в ухе, пытаясь осознать услышанное. Хорошей новостью было то, что пол оказался определенно мужским. Это совпадало с результатами судебной экспертизы. Но откуда взялась дополнительная пара неполовых хромосом, или аутосом? Подобные отклонения, как правило, говорят о серьезных наследственных заболеваниях. Например, так называемый синдром Дауна возникает, когда появляется лишняя хромосома из двадцать первой пары.

— Значит, анеуплодия?^[53] — шепотом спросила Шарлотта.

— Да. В данном случае мы имеем дело с геномной мутацией.

— Какого типа?

Она говорила негромко, чтобы не привлекать внимания Берсеи. Поглядывая на него, Шарлотта видела, что он ничего не замечает, с головой уйдя в результаты сканирования останков.

— Пока не могу сказать. Надо будет подстроить генный сканер на исследование совпадающих участков. Никак не ожидал с ходу получить такие результаты, но это не займет много времени. Мне удалось вытянуть основной набор элементов генотипа. Я отправил тебе его по электронной почте.

— Здорово. У меня будет отличный задел на старте.

— По-твоему, сколько ты еще пробудешь в Риме?

— Понятия не имею. На мой взгляд, большая часть работы сделана. За мной, конечно, еще презентация. Думаю, несколько дней. Ну, может, еще пару деньков мне захочется побродить по Риму. Тут такая красотища!

— А Ватикан полностью проинформировал тебя о твоей работе?

— Да, но нас просили соблюдать строгую конфиденциальность. Даже пришлось подписать письмо о неразглашении. Так что, извини, о работе даже говорить не имею права.

— Да ладно, Чарли, мне необязательно знать. Наверное, если кому можно доверять, так это Ватикану. Просто не хочу, чтобы БМТ ввязывалось в какое-нибудь темное дело.

«Что он такого накопал, что так занервничал?» — подумала Шарлотта.

— Еще один вопрос. Ты случайно не прогнал генотип по нашей базе данных, чтобы определить этническую принадлежность?

На том конце провода повисло недолгое молчание.

— Ну, вообще-то да…

— Вот как. — Ее удивило, что он не сказал сразу. — И что?

— Еще одна странность во всей этой истории. Я не нашел ничего.

— В смысле?

Это было более чем странно. Хотя девяносто пять процентов генетического материала являются едиными для всего человечества, около пяти процентов генома приходится на отличия, определяющие пол и расовую принадлежность.

— Совпадений нет.

— Но это невозможно. Ты подключал базу генофонда Ближнего Востока?

— Да.

Оссуарий был одной из составных частей еврейских погребальных обрядов. Вероятно, ей следует быть более точной.

— А как насчет иудейского генофонда?

— Уже проверил. То же самое.

Может ли такое быть? Это противоречит всему, что знают генетики.

— А может это каким-то образом быть связано с той аномалией, что ты обнаружил?

— Думаю, да. Как только еще что-нибудь найду — сразу дам тебе знать. Еще вопросы?

Шарлотта нерешительно помедлила, отвернулась к стене и наконец прошептала:

— Я соскучилась. И очень сожалею, что уехала, оставив тебя в таком настроении. Просто я… Знаешь, я очень хочу с тобой поговорить, когда вернусь. Я должна тебе кое-что рассказать.

— Хорошо, — не сразу ответил Эван.

— До скорого. Не забывай меня.

— Тебя невозможно забыть.

— Всего хорошего, Эван.

Как только она положила трубку, рядом с ней возник Берсеи.

— У вас все в порядке?

— Как будто да, — с улыбкой сказала Шарлотта. — Получила из лаборатории результаты анализа ДНК.

— Ну и?

— Теперь у нас есть недостающая информация.

Из-за плеча Шарлотты Берсеи наблюдал, как она запустила Интернет и вошла в свой почтовый ящик. Через несколько секунд она открыла файл Олдрича — густо заполненную символами электронную таблицу.

— Вот, пожалуйста. — Шарлотта уступила место Берсеи.

Он прокрутил таблицу вниз, изучая результаты.

— Ну и как вам?

— Потрясающие детали. Хоть вводи все эти данные прямо в программу.

Шарлотта про себя улыбнулась: «Спасибо, Эван!»

Берсеи запустил программу обработки изображений и нашел файл с результатами сканирования скелета и воссозданной плотью. Призрачная мраморная статуя ожидала последних прикосновений ваятеля — генетической «косметики».

— Начнем с простейшего: компьютер выдаст нам цвет волос, но, разумеется, не прическу, — пояснил антрополог, пока файлы данных форматировались для ввода в программу.

Мутация, обнаруженная Олдричем, подтолкнула Шарлотту к размышлениям над пространным перечнем возможных заболеваний. Поскольку наиболее сильному воздействию подверглись мягкие ткани тела, а непосредственно кости затронуты не были — в отличие от того, что происходило в ее собственном организме, — ей сложно было представить результат. Острое желание увидеть завершенную картину внезапно полностью затмило дурные предчувствия.

Берсеи ввел генетические данные и дал команду обновить профиль.

Несколько тягостных секунд ничего не происходило. Затем на экране появилось уточненное изображение внешнего облика человека, воссозданного из останков. Это было совсем не то, что ожидали ученые.

40

Иерусалим

Когда у Ария Телексена запищал мобильник, он уже знал причину звонка. Он стоял у широкого окна с зеркальным стеклом в своем кабинете, на восьмом этаже штаб-квартиры СБИ, расположенной в деловой части Иерусалима. Отсюда открывался панорамный вид на город. Взгляд его серых глаз был прикован к столбу густого черного дыма — словно дыхание дьявола, он, клубясь и расширяясь, поднимался с улицы в нескольких кварталах от резиденции СБИ.

— Буду через пять минут, — мрачно ответил в трубку Телексен.

Только вчера вечером до него докатилась первая волна новостей о том, что похитители Храмовой горы угнали израильский вертолет. С чувством возрастающей тревоги Телексен осознал: только что Палестина нанесла ответный удар.

Он обладал странной способностью — еще до прибытия в пострадавший район предвидеть последствия бомбежки. Вот и сейчас предчувствия подсказывали ему, что жертв сегодня будет много.

Телексен торопливо сбежал вниз к гаражу и запрыгнул на водительское сиденье своего золотистого «БМВ». Запустив двигатель, он установил на крыше машины синюю полицейскую мигалку. Выехал из гаража, с силой вдавил акселератор и помчался по улице Гилель.

Когда он подъезжал к Главной синагоге, перед его глазами предстало до боли знакомое зрелище хаоса, царящее на улице Короля Георга: охваченные паникой толпы, оттесняемые полицией и солдатами СБИ; место происшествия, уже обнесенное деревянными барьерами; караван «неотложек», высадивший десант аварийных бригад медиков, которые спешили на помощь тем, кто выжил.

Телексен повел машину через толпу, солдат СБИ махнул ему, указывая вперед, и он, чуть проехав, припарковался на безопасном расстоянии. Когда он открыл дверь, в ноздри ударил запах горелого мяса.

Даже с расстояния пятидесяти метров Телексен разглядел окровавленные фрагменты плоти и костей под стенами зданий, примыкающих к эпицентру, они отдаленно напоминали влажные конфетти. Взрывная волна оголила ветви деревьев, а шрапнель рассыпала по стенам рубцы, похожие на отметины оспы. Уцелевших окон почти не было.

На первый взгляд разрушения строений минимальные. По сравнению с терактами, свидетелем которых доводилось быть Телексену, нынешний можно назвать незначительным. Однако глубоко в душе Арий понимал: вслед за этим последует череда других, если они в скором времени не найдут средство погасить растущее недовольство происшествием на Храмовой горе.

Один из следователей узнал его и представился. Это был мужчина лет пятидесяти с копной седых волос.

— Детектив Аарон Шомберг. — Он не смог удержаться от любопытного взгляда на трехпалую руку Телексена.

— Что вам удалось выяснить, детектив Шомберг? — Телексен закурил «Тайм лайт».

— Свидетели утверждают, что женщина арабской внешности, в штатском платье, вбежала в толпу выходящих из синагоги и подорвала себя.

Телексен направился к эпицентру взрыва, рядом с ним шагал Шомберг. Санитары складывали в мешок части тела и человеческие останки, слишком мелкие для носилок, скорее всего, то, что осталось от террористки.

— Сколько убитых? — Телексен выдохнул дым через нос.

— На данный момент одиннадцать, плюс человек пятьдесят ранено.

Еще одна глубокая затяжка.

— Никто не видел, как она подходила?

— Заряды были под одеждой. Все произошло слишком быстро.

С сожалением вспомнив о временах, когда террористов было намного проще обнаружить, Телексен повернулся к Шомбергу:

— Что она сказала?

— Простите? — в замешательстве переспросил детектив.

— Жертвенная смерть не бывает без преамбулы. — Держа сигарету тремя пальцами левой руки, он наставил ее зажженный конец на Шомберга, желая подчеркнуть сказанное. — Мученики не расстаются с жизнью молча. Может, кто-то все же слышал, что она сказала, перед тем как подорвать себя?

Шомберг перелистал свой блокнот.

— Что-то вроде «Аллах покарает всех, кто угрожает ему».

— На арабском или на английском?

— На английском.

Они дошли до места, где, по словам свидетеля, подорвалась террористка, — в считанных метрах от входа в синагогу. На первый взгляд выбор объекта для теракта мог показаться довольно странным, поскольку подрыв заряда более эффективен в закрытых помещениях, например в автобусах или кафе. Однако, исследовав поврежденный фасад здания, которое больше походило на банк, чем на храм, Телексен понял, что выбор оказался верным. Он обратил внимание, что жертвы, разбросанные по ступеням, находились в своеобразном «загоне»: каменная стена за их спинами увеличила силу взрыва. Получилось так, что если несчастные избежали смертоносной шрапнели, то взрывная волна все равно сделала свое страшное дело, разорвав их внутренние органы и раскрошив кости.

Зазвонил мобильный телефон Телексена. Бросив взгляд на дисплей, он понял, что звонит Тополь, и щелчком выстрелил окурок на тротуар.

— Да?

— Паршиво? — В голосе полицейского была тревога.

— Видали и похуже. Но тем больше причин как можно быстрее покончить с этим делом. Когда вы можете подъехать?

— Да я уже в паре кварталов.

— Поторопитесь.

Дав отбой, Телексен подумал: «Сколько же всего еще случится, прежде чем они раскроют виновников похищения на Храмовой горе».

Внимание его отвлекло прибытие микроавтобусов прессы. Палестинское телевидение всегда доставляло много хлопот. Сейчас необходимо было замаскировать ненависть и досаду. Обстановка накалялась.

Тринадцать израильских солдат и два пилота вертолета убиты в пятницу. Сегодня — гибель ни в чем не повинных израильских горожан.

«И ради чего?» — спрашивал он себя.

Английский археолог, едва ли не лучший в этой области специалист, уверяет, что дело в реликвии. Телексен знал, что древние реликвии стоили бешеных денег — в особенности те, что родом из Святой земли. Трудно представить, на что способны решиться те, кто вознамерится продать их. Но угонять вертолеты? Убивать солдат? Может ли быть цена оссуария столь высока? Он видел десятки таких в галереях музеев Израиля, и было не похоже, чтобы их крепко охраняли. Что такое особенное находилось в том оссуарий? Бессмыслица какая-то…

Лучшие люди его разведслужбы продолжали настаивать на том, что столь тщательно спланированный разбой способен осуществить только инсайдер — свой, хорошо осведомленный человек, находящийся в Иерусалиме. Телексен понимал, что они имеют в виду. Тайно пронести в Иерусалим оружие равносильно умению ходить по воде. Для этого надо перехитрить блокпосты, металлодетекторы и мириады других внутренних препон. На такое способны единицы.

Давно не секрет, что вертолет является классным тактическим оружием. Может, его угнали для того, чтобы выставить на посмешище систему безопасности Израиля? К счастью, его агентам удалось опередить палестинцев и прессу и скрыть истинную судьбу «блэк хоука». Но поскольку многие в городе отнюдь не горели желанием сотрудничать с израильской разведкой, Телексен был глубоко встревожен тем фактом, что похитителям удалось так быстро достичь нейтральных вод. Если реликвию вывезли морем…

Что-то упругое под его левой ногой прервало размышления, и Телексен посмотрел вниз. Подняв ногу, он понял, что стоял на человеческом ухе, и, нахмурившись, отошел в сторону.

Где же выход? Телексен надеялся услышать ответы от Бартона, но того, похоже, интересовали только собственные идиотские теории относительно истории Древнего мира. Арий подозревал, что этот археолог станет еще одной головной болью.

Затем Телексену вдруг пришла в голову некая мысль. Он был уверен, что и Тополь одобрит ее. Бартон станет тем, кто ответит за все.

41

Ватикан

Оба ученых с изумлением смотрели на экран монитора.

Программа обследовала отсканированный скелет «в сборе» для воссоздания мышечной массы и добавления бесцветного кожного покрова. И вот сейчас эти новые компоненты трансформировали похожее на статую изображение в завершенный трехмерный «призрак» человека.

Берсеи, пораженный полученным результатом, прикрыл рот ладонью.

— И какова, по-вашему, его расовая принадлежность?

Шарлотта пожала плечами. Очень может быть, что Олдрич был прав.

— Мне вообще кажется, что таковая у него отсутствует. — Ей самой показались невероятными вырвавшиеся у нее слова.

Кожа объекта казалась пугающе живой, сочетая темную и светлую пигментации, четко обрисовывая мускулы и подчеркивая особенности фигуры.

Джованни навел курсор на лицо и увеличил масштаб.

Лицо, несомненно, было мужским, но отчего-то наводило на мысль о гермафродите. Большие глаза с гипнотизирующими аквамариновыми радужками под красиво очерченными бровями немного сужались, поднимаясь к уголкам. Длинный нос чуть расширялся над полными, шоколадного цвета губами. Темно-коричневые пряди формировали густую линию волос, выдававшуюся на висках двумя острыми мысками. Растительность на лице, вдоль угловатой линии челюстей — того же цвета и густоты.

— Довольно симпатичный экземпляр, — с холодным равнодушием изрек Берсеи.

— Я бы даже сказала, что он само совершенство, — добавила Шарлотта. — Не в смысле, мужчина-модель или кинозвезда… Вот только он, по-моему… Мне кажется, он ни на кого не похож.

Напряженно вглядываясь в экран, она пыталась найти в его облике что-нибудь аномальное, однако ничто в изображении не указывало на генетический дефект, если не считать таковым совершенство исследуемого.

«Что же в действительности означала найденная Олдричем геномная мутация? — думала она. — Мог ли быть неверным прототип, заложенный в сканер? Могла ли программа обработки изображений неверно истолковать данные?»

Берсеи недоуменно покрутил головой.

— Если собрать все типичные расовые характеристики человечества и заправить их в блендер, получится, наверное, именно такой результат. — С напряженным лицом он вытянул руку в сторону компьютера, все еще потрясенный увиденным. — Просто диву даюсь, как один человек может сочетать в своем организме столько черт…

— Что теперь?

Берсеи выглядел измученным, словно это изображение причиняло ему физические страдания.

— Даже не знаю… — Оторвав взгляд от монитора, он поднял на Шарлотту усталые глаза. — Мы провели полную судебную экспертизу, — он начал загибать пальцы, — датирование по углероду, завершили создание внешнего облика по генотипу. Единственным важным моментом остается барельеф на оссуарии.

— Ну, если хотите заняться им, — предложила Шарлотта, — я могу начать готовить нашу презентацию для отца Донована. Соберу все данные, фотографии и сяду писать отчет. И наверное, завтра мы уже сможем доложить ему о находках на данный момент. Может, он что-нибудь посоветует.

— Хороший план. Кто знает, вдруг тот символ сможет нам что-нибудь поведать об этом парне.

Берсеи вернулся к своей рабочей установке и включил цифровую камеру. Тихонько напевая себе под нос, он сделал несколько крупных планов рельефного рисунка на оссуарий и загрузил их в компьютер.

Восторгаясь искусством резчика, Джованни провел пальцем по выпуклой поверхности барельефа на боку оссуария.

С самого начала этот рисунок не давал ему покоя. Оссуарии использовались только евреями в древней Иудее. Антрополог же помнил, что изображения и дельфина, и трезубца, главным образом языческих символов, находили в ранних римских культах. Это противоречило предполагаемому месту происхождения реликвии.

Берсеи запустил Интернет и начал с простейшего поиска на слово «трезубец». Почти мгновенно вывалилась тьма ссылок. Он принялся кликать по наиболее подходящим.

Само слово «трезубец» обладало множеством значений. Индусы называли его «тришул», или «священная троица».^[54]

На Среднем Востоке его ассоциировали с молнией. Его alter ego — вилы — позже пришли в христианское искусство как символ дьявола. Своеобразная попытка дискредитации языческих изображений.

Сам по себе дельфин был почти так же загадочен. В древние времена смышленых млекопитающих почитали за то, что они спасали жизни потерпевших кораблекрушение моряков. Римляне также использовали изображения дельфинов, как символ путешествия через море смерти, к Благословенным островам. Еще дельфин напрямую ассоциировался с богами Эросом, Афродитой и Аполлоном.

Однако выгравированный на оссуарий объединенный символ, конечно же, имел особое значение. Вот только какое?

Берсеи стал искать еще ссылки, которые могли бы объяснить смысл изображения: дельфин, обвивающий трезубец.

Дельфин и трезубец появились предположительно в греческой мифологии, оба олицетворяли силу Посейдона, бога морей. Его трезубец был даром одноглазых титанов, циклопов. Когда бог гневался, он бил трезубцем об океанское дно, волнуя океан и вызывая штормы. Способный превращаться в других существ, Посейдон часто представал перед людьми в образе дельфина. Позже римляне переименовали греческого бога морей в Нептуна.

Берсеи не покидала уверенность, что еще немного — и он отыщет нечто важное.

Поразительная информация пришла к нему, когда он отправился по ссылке о древних монетах, отчеканенных Помпеем, римским полководцем первой половины I века до н. э. На лицевой стороне серебряной монеты имелось рельефное изображение увенчанной лавровым венком головы Помпея. Слева и справа от нее — по дельфину и трезубцу, но не слитно, а бок о бок друг с другом. И Берсеи вспомнил, что на заре своей карьеры Помпей вторгался в Иерусалим.

Он склонился ближе к монитору. После осады Иерусалима в 64 году до н. э. Помпей отдал приказ о распятии тысяч иудейских зилотов. Для этого понадобилось столько крестов, что пришлось вырубить все до единого деревья на склонах гор, окружавших Иерусалим.

Распятие. Иерусалим.

Может ли здесь быть связь? Связь оссуария с пресловутым римским полководцем?

Поразмышляв над этим, Берсеи не успокоился. Его по-прежнему не оставляло смутное чувство, что где-то ему уже встречался этот символ, и необъяснимо твердая уверенность: это связано с Римом.

Он вновь окунулся в поиски.

Варьируя фразы, например «дельфин вокруг трезубца», Джованни наконец отыскал ссылку с полным совпадением. Щелкнув по ней, он был поражен, когда экран заполнило изображение символа с оссуария.

Лицо антрополога осветилось улыбкой.

— Во-от, это уже кое-что… — промурлыкал он.

Прокрутив статью вниз, он прочитал сопровождавший изображение текст.

Слова ударили его, словно камень. Ошеломленный, он еще раз перечитал.

— Шарлотта! — окликнул Берсеи. — Вы должны увидеть это! — Он откинулся на спинку стула, изумленно качая головой.

Пару секунд спустя она стояла рядом. С осунувшимся лицом итальянец показал на экран монитора.

— Что это?

— Объяснение, что значит барельеф на оссуарии, — тихо проговорил Берсеи, вновь кивая на монитор.

Глядя на его изменившееся лицо, она улыбнулась и сказала:

— Я так понимаю, вы нашли ответ.

— Ну да… — пробормотал Берсеи, потирая глаза.

Склонившись поближе к монитору, Шарлотта стала читать вслух:

— «Принятое ранними христианами, переплетение дельфина и трезубца является изображением… — Она запнулась.

Неожиданно стал слышен низкий гул вытяжной вентиляции.

— …распятия Христа». — Голос ее дрогнул, и слова словно повисли в воздухе.

Лишь через мгновение Шарлотта осознала смысл.

— Боже мой… — Желудок ее больно сжался, и она отвернулась от экрана.

— Как же я раньше-то… — измученным голосом пробормотал Берсеи. — Дельфин уносит души в загробный мир. Трезубец означает Пресвятую Троицу.

— Не может быть. Это ошибка. — Она посмотрела на Джованни сверху вниз.

— Но я уверен, что поверхностный налет на оссуарий подлинный, — возразил Берсеи. — В каждой точке. Стойкий по всей поверхности, включая слой, покрывающий этот барельеф. Вдобавок я установил единственно возможное место происхождения минеральных веществ — Израиль. И следы на костях подтверждают это. Бичевание. Распятие. У нас имеются даже гвозди и деревянные щепки, — особо подчеркнул он и поднял вверх руки, будто сдаваясь. — Какие же еще нужны доказательства?

Шарлотта почувствовала, что совершенно неспособна мыслить и рассуждать логически.

— Но если это и вправду тело… Иисуса Христа, — ей больно было выговаривать эти слова, — вы подумайте хорошенько: насколько тогда все серьезно. — Шарлотте вспомнилось распятие над кроватью. — Нет, это невозможно. Всем известна история распятия. Библия дотошно, по минутам расписывает ее, а наши находки противоречат Библии. Противоречий слишком много. — Она стремительно подошла к рабочей установке.

— Что вы делаете? — подскочил со стула Берсеи.

— Вот. Убедитесь сами. — Она дрожащим пальцем ткнула в надбровную дугу черепа скелета. — Следы от колючек есть?

Он посмотрел на Шарлотту и перевел взгляд на череп. Джованни знал, что она имела в виду. Терновый венец. Тщательно разглядывая череп, он не смог обнаружить даже мельчайших царапин.

— Но ведь совсем необязательно, что колючки могли поранить саму кость, а?

Обойдя рабочую установку, Шарлотта встала у ног скелета.

— Ну хорошо, а здесь? Сломанные колени? — Она указала на них. — Что-то не припоминаю, чтоб об этом упоминалось в Библии. И разве его прикончили не копьем?

Сейчас Шарлотта как будто пыталась вновь обрести потерянную веру и очень нуждалась в том, чтобы поверить во что-то более значительное, чем она сама, а Берсеи — почему-то именно он — вновь опровергал ее. Хуже всего было то, что он делал это с помощью науки.

— Послушайте, я понимаю, о чем вы говорите. — Антрополог развел руками. — Но я всего лишь в полном недоумении — так же как и вы.

Шарлотта напряженно вглядывалась в его лицо:

— Джованни, вы ведь на самом деле не думаете, что это останки Иисуса Христа, правда?

Берсеи провел пятерней по волосам и вздохнул.

— Имеет право на существование и вероятность того, что этот символ выбит здесь просто в честь Христа, — предположил он. — Человек этот, — он показал на скелет, — вполне возможно, ранний христианин и, не исключено, стал жертвой, мучеником. Похоронившие его люди таким образом отдали дань Христу… — Он пожал плечами. — К тому же на оссуарии нет даже конкретного имени. Но вы видели его фенотип. Он совсем не такой, какой мы привыкли видеть у других людей. И я, должен признаться, считаю этот факт бесспорным.

— Но это всего лишь символ, — не сдавалась Шарлотта. — Почему вы так уверены?

Берсеи был поражен, с каким жаром она защищалась. Как бы ему хотелось иметь такую уверенность.

— Пойдемте со мной!

— Куда мы? — крикнула она в спину Берсеи, направляясь за ним в коридор.

Не останавливаясь, Джованни обернулся к ней.

— Потерпите немножко. Сейчас все узнаете.

42

Финикс

Эван Олдрич пробирался мимо столов, заставленных приборами, к стеклянной выгородке у дальней стены главной научной лаборатории БМТ.

Оказавшись внутри, он закрыл дверь, достал из кармана халата запечатанный стеклянный пузырек и положил его рядом с мощным микроскопом. Сканер, разместившийся на соседнем столе, обтекаемыми формами напоминал фотокопировальный аппарат. Олдрич натянул латексные перчатки.

В дверь коротко постучали, затем она открылась.

— Доброе утро, Эван. Чем занимаешься?

Олдрич обернулся — в приоткрытую дверь заглядывала Лидия Кэмпбелл, старший лаборант. Рука Олдрича рефлексивно дернулась, чтобы прикрыть пузырек.

— Надо посмотреть кое-какие образцы.

— Те, с которыми ты работал вчера? — Она опустила взгляд на ладонь, закрывшую пузырек. — Я думала, ты все закончил.

— Ну да, просто хотел еще разок кое-что проверить.

— Если понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Может, кофейку?

Эван с улыбкой помотал головой, и Лидия скрылась за дверью.

Через час он вернул пузырек — на этот раз наполненный чистой иммунной сывороткой — в карман халата. Горя желанием срочно рассказать Шарлотте о своем открытии, Олдрич потянулся к телефону… и убрал руку. Такие вещи надо сообщать с глазу на глаз. Эта слишком важная, можно даже сказать, сногсшибательная информация не предназначена для передачи по телефону или по электронной почте. Он вспомнил, как Шарлотта говорила, что ей придется задержаться в Риме на пару дней. Однако он не мог ждать так долго.

Выйдя из лаборатории, Олдрич сразу направился в свой кабинет и сел к компьютеру. Запустив Интернет, он зашел на сайт «Континентальных авиалиний» и забронировал себе билет первого класса на ближайший рейс в Рим.

43

Иерусалим

Фарух в состоянии крайнего возбуждения повесил трубку, руки его тряслись. То, что звонок этот поступил лишь несколько часов спустя после утреннего взрыва в Главной синагоге, — не простое совпадение.

Позвонивший ему человек был отголоском далекого прошлого — темного прошлого, все еще преследовавшего Фаруха бессонными ночами. Последний раз он услышал этот незабываемый баритон где-то после шести вечера 11 ноября 1995 года. Именно в этот день Шин Бет — самое засекреченное и беспощадное подразделение израильской разведки — похитило его на боковой улочке Газы, затащив в фургон. Ему связали руки и ноги и натянули на голову мешок.

Как только фургон сорвался с места, начался допрос — его вел человек, занимавший вторую по значению должность в силовой структуре СБИ. В те годы перед контрразведчиками поставили практически невыполнимую задачу: выследить Инженера, палестинского повстанца по имени Яхья Айяш, который в середине девяностых при поддержке вооруженных групп вербовал террористов-смертников для проведения серии нападений на жителей Израиля. Израильтяне все плотнее сжимали кольцо благодаря оперативно добытой агентурной информации. Одним из главных подозреваемых числился Фарух, которого обвиняли в связях с главным сторонником Инженера — Хамасом.

К тому времени, когда его выкинули из машины на безлюдном пустыре недалеко от израильской границы, у Фаруха были сломаны три ребра, четыре пальца, прожжена сигаретами грудь и выбито семь зубов.

Из разбитого рта текла кровь, но Фарух улыбался: он не проронил ни слова, не выдал местонахождение Инженера. Израильтянам никогда не удастся сломить его!

И еще он с удовольствием думал о том, что кровь на его лице принадлежала не только ему. Даже связанный, с мешком на голове, он исхитрился укусить руку Телексена, впился зубами в презренную израильскую плоть и сжимал их все сильнее и сильнее, пока не перекусил сухожилия, пока не захрустели кости. Израильтянин выл как пес.

Вскоре после того, как Инженера все-таки убили в его конспиративной квартире, с помощью заряженного взрывчаткой мобильного телефона, Арий Телексен получил повышение, звание тат-алуфа — генерал-майора. С тех пор Фаруху довелось видеть его всего пару раз, в основном в выпусках новостей — всегда легко узнаваемого по руке, которую хранитель искалечил ему в ту давнюю ночь в Газе.

И вот сейчас Телексену хватило наглости позвонить ему с просьбой, как поначалу показалось, об услуге. Однако после пространного объяснения стало ясно, что в этой услуге крайне заинтересован и сам Фарух.

— Акбар, — крикнул Фарух, выглянув в коридор и с трудом пытаясь успокоиться.

Через мгновение у порога вырос гигант телохранитель. Фарух окинул его цепким взглядом.

— Ты сильный парень. Мне понадобится твоя помощь.

44

Ватикан

Двое ученых поднялись на лифте на один этаж, двери раскрылись в главную галерею, располагавшуюся над лабораторией, — галерею Пио.

Когда они вышли из лифта, Берсеи тихим голосом сказал ей:

— Дело в том, Шарлотта, что на протяжении трех столетий после смерти Иисуса у ранних христиан было не принято изображать его портрет в буквальном смысле этого слова. Для этой цели они использовали другие знакомые им художественные образы.

— Откуда вы это знаете?

— Этому есть археологические доказательства. Более того, одно доказательство мы с вами увидим здесь. — Он показал глазами на коллекцию предметов искусства, выставленную в галерее. — Я вам сейчас кое-что покажу.

Шагая рядом с Джованни, Шарлотта рассматривала мраморные барельефы на христианские темы, украшавшие стены, словно массивный каменный орнамент.

— Вы что-нибудь знаете об этой коллекции? — Берсеи указал на них рукой.

Она покачала головой.

— Они датируются началом четвертого века, — объяснил антрополог, — тем периодом, когда император Диоклетиан развязал кампанию травли последователей Христа: сжигание церквей и убийства христиан, не желавших отречься от своей веры. Это были годы, когда ранние христиане тайно собирались в катакомбах на окраинах Рима, чтобы помолиться среди мертвых мучеников и святых, что покоились там, некоторые в украшенных орнаментом гробах. — Он указал на один такой, что стоял на массивном пьедестале.

— Саркофаг, — вспомнила Шарлотта, любуясь искусной работой древнего мастера.

— Да. «Двоюродный брат» еврейского оссуария, который мы с вами исследуем. Многие ранние христиане были новообращенными иудеями, и они, несомненно, развивали то, что должно было впоследствии стать христианскими погребальными ритуалами.

Они остановились напротив мраморной статуи высотой около трех футов.

— Ну вот, пришли. — Берсеи повернулся к ней. — Как вы думаете, кто это?

Перед ней было изваяние молодого человека с длинными вьющимися волосами, одетого в тунику. На плечах у него лежал агнец, ноги которого он придерживал обеими руками. На боку у юноши висела сума с лирой.

— Похож на пастушка.

— Тепло. На самом деле его зовут «Добрый пастырь». Нашли в катакомбах. Именно таким ранние христиане изображали Иисуса.

Шарлотта еще раз внимательно оглядела статую.

— Вы меня разыгрываете. — Облик пастыря был мальчишеский, с правильными чертами лица, но никак не библейский: изваяние выполнено скорее в традициях греко-римской скульптуры.

— Вовсе нет. Забавно, не правда ли? Но не стоит забывать, что в этом облике мифология смешивалась с историей жизни Иисуса. И портретное сходство не являлось целью. Это была попытка воплотить идеал, который олицетворял Иисус, — защитник, пастырь. В этом изображении Христа присутствуют также черты Орфея, греческого полубога, символа искусств и песнопений. Наверное, оттого, что небесная музыка Орфея способна была укротить и успокоить даже самого свирепого зверя. — Он указал на лиру в сумке на боку пастуха. — А слова Иисуса могли умиротворить души грешников.

— Прямо как дельфин и трезубец, олицетворяющие спасение души и божественность. — Шарлотта поняла, зачем Берсеи привел ее сюда.

— Точно так.

— Но тогда почему? Почему они не поклонялись иконам или распятию?

«Ведь распятия происходили повсюду, — подумала она. — Особенно в этих местах. Трудно представить католицизм без его страшного креста».

— Во-первых, чтобы скрыть от римлян свое истинноевероисповедание. Это было разумно в годы постоянных преследований. Во-вторых, ранние христиане не знали иконографии. И между прочим, апостолы Петр и Павел такие вещи запрещали. Вот почему не существует изображений распятий тех времен. И не существовало до появления Константина.

— Опять он.

— Опять. Он прародитель современной веры. Константин изменил все каноны. Когда в четвертом веке он пришел к власти, распятия-казни прекратились, и даже катакомбы были заброшены. Это ведь в годы его правления Иисус сделался настоящим культовым героем — божественным созданием. Появились распятия как символы веры, выросли большие соборы, и стали официально собираться материалы для Библии. Образно говоря, вера вышла из подполья, становясь национальным достоянием.

— Удивительно, но на уроках истории нам не рассказывали о Константине, а ведь я училась в католической школе! И я совсем ничего о нем не знаю.

Берсеи глубоко вздохнул, расслабил плечи и принялся рассказывать.

— В триста двенадцатом году нашей эры Римская империя была поделена между двумя правителями — Константином на западе и его родственником Максенцием на востоке. Максенций, правивший в Северной Италии, объявил Константину войну. Тот, сформировав армию из представителей группы людей, известной как христиане, с боями прошел через Северную Италию, несколько километров не дойдя до Рима, до единственной переправы через Тибр… Милвианского моста. Когда поползли слухи, что армия Максенция по численности в десять раз превосходит армию Константина, дух христианского войска довольно быстро пошел на убыль. На рассвете перед финальным броском на Рим Константину было явлено видение. Высоко в небе над головой он заметил удивительный знак, по форме напоминающий крест, — как бы наложившиеся X и Р, греческие «хи» и «ро», являвшиеся первыми двумя буквами имени Христос. Он тут же поднял свое войско и объявил, что их спаситель, Иисус Христос, сказал ему: «В этом знаке побеждай». Константин отдал приказ украсить этим символом все щиты, и его воины вновь обрели мужество. В тот день две армии сошлись в кровопролитной битве, и Константин вышел из нее победителем.

— И эту победу его армия приписала вмешательству Христа?

— Да, — кивнул Берсеи. — И, отдавая долг своим воинам, а возможно даже, вдохновленный их страстной верой, Константин впоследствии поднял христианскую религию на национальный уровень. Можно, конечно, отметить и то, что «единый бог», почитаемый христианами, удачно сочетается с позицией Константина как единого императора Рима. Однако необходимо было успокоить массы язычников по всей стране, еще не принявших новую религию. Император Аврелий в третьем веке сделал одной из официальных религий империи культ солнца, и Константин хитро вплетал в раннее христианство многочисленные языческие понятия.

— Какие, например?

— Начнем с простейших. — Берсеи сцепил пальцы, обводя взглядом галерею. — Вот, например, нимб, солнечный ореол. Как на наших монетках от Понтия Пилата, Константин отчеканил монеты в триста пятнадцатом году, лет за десять до того, как он обрел власть над всей империей. Но на монетах Константина можно видеть бога солнца с нимбом, в длинной мантии, невероятно схожего с изображениями Иисуса в более поздней иконографии.

— Интересно.

— А еще Константин мудро совместил празднование рождения Христа с языческим праздником — днем зимнего солнцестояния и рождения бога солнца, который отмечался двадцать пятого декабря. Думаю, вы не удивитесь, узнав, что еженедельный христианский праздник, когда-то отмечавшийся в субботу — еврейский Шаббат, — был перенесен на другой день недели.

— Воскресенье.^[55]

Берсеи кивнул.

— Да, во времена Константина этот день был известен как dies Solis.^[56] — Джованни помрачнел. — А затем в эпоху Константина появляется нечто более основательное. Акцент на физическом, а не на духовном воскресении Иисуса.

— Поясните, пожалуйста.

— В ранних греческих евангелиях высказывались предположения о том, что тело Христа не воскресло, но трансформировалось.

— А по Библии Иисус вышел из гробницы и явился пред своими учениками. — Все годы, проведенные в католической школе, ей вдалбливали это в голову.

— Разумеется. Иисус исчез из гробницы, — с готовностью согласился Берсеи. Затем на его лице появилась хитрая улыбка. — Но ни в одном Евангелии не говорится, как именно. Согласно евангельским свидетельствам, следовавшим за рассказом о пустой могиле, получается так, что Иисус также обладал способностью проходить сквозь стены и материализоваться буквально из ниоткуда. Если вы припомните Священное Писание, многие из тех, кому он являлся, даже не узнавали его. Это совсем не похоже на свойства, характерные для возвращенного к жизни физического тела.

— Почему же тогда церковь подчеркивает именно его физическую смерть и физическое воскресение?

— Поведаю вам о своем предположении. — Берсеи улыбнулся. — Египет, а в особенности Александрия, был очень влиятельным культурным центром Римской империи. Там поклонялись Осирису — богу загробного мира, зверски убитому своим братом, богом Сетом, разрубившим его на куски. Жена Осириса, богиня жизни Исида, собрала части его тела и поместила в гробницу, совершив ритуалы, в результате которых он через три дня восстал живой и невредимый.

— Очень напоминает пасхальную историю, — согласилась Шарлотта. — Вы полагаете, что тексты Евангелий были изменены?

Неподалеку от них остановилась пожилая пара, с любопытством поглядывая на двух людей в белых лабораторных халатах. Берсеи встал поближе к Шарлотте.

— По большей части тексты сохранились нетронутыми, но вполне возможно, что ключевым моментам дано иное толкование. А может, это просто совпадение. — Он пожал плечами. — Так или иначе, факт в том, что в четвертом веке христианство по всей империи практиковалось со всевозможными разночтениями. Циркулировали сотни манускриптов, какие-то из них подлинные, многие же — приукрашенные вымышленными деталями.

— Значит, все противоречивые писания отправлялись на свалку, — сделала вывод Шарлотта.

— Верно. Но вины Константина в этом не было, — вступился за императора Берсеи. — Константин пытался объединить империю. Распри церкви только мешали его замыслам.

— Логично, — согласилась Шарлотта.

Ей показалось, что на самом деле Джованни восхищается Константином.

— В общем, отсюда все и пошло. Церковь теснее переплелась с империей, слившись с нею в своеобразном симбиозе. Распятия исчезли с обочин дорог, зато огромное распятие поднялось над алтарем, и римская власть, опирающаяся на страх, начало которого положило правление мечом, получила новое развитие — правление с помощью угрозы проклятия грешникам. И почти все это — по милости одного блистательного римского императора, который придал новый вид лицу западной цивилизации.

Шарлотта вздохнула и покачала головой.

— Мне почудилось или вы как-то говорили, что являетесь добрым католиком?

— Говорил, — кивнул Джованни.

— Даже несмотря на то, что в курсе всего этого?

— Потому, что я в курсе всего этого. Вы должны понять: если то, на что мы с вами любовались там, внизу, является телом Христа, это не противоречит подлинным Евангелиям. Но порождает большую проблему для церкви, позволившей себе некоторые вольности в трактовке Священного Писания.

— Это так, — с готовностью согласилась Шарлотта. — Но что, по-вашему, подумают христиане, если наше открытие предадут гласности?

— Подумают то, что захотят подумать. Так же как вы и я. Доказательство выдающееся, но противоречивое. Верующие будут продолжать верить, как они это делали до сих пор, несмотря на все иные версии или ереси. Не поймите меня неправильно, это, конечно же, породит колоссальную дилемму для христианства. И настоящий шквал в СМИ, когда за новость ухватится пресса.

— А есть вероятность того, что это фальшивка?

Берсеи вздохнул.

— Если фальшивка, то высочайшего класса. Но кто ж знает…

45

Иерусалим

К тому времени, как Грэм Бартон вернулся в квартиру, которую он снимал на втором этаже роскошного многоэтажного здания, расположенного на улице Жаботинского в современном районе Иерусалима, было уже половина девятого вечера. После всего случившегося днем он мечтал о полном бокале «Каберне совиньон», звонке супруге — доложить, что он в порядке, — и хорошем сне.

Из-за взрыва у Главной синагоги весь день сегодня насмарку. После подтверждения информации о случившемся Разак сразу же уехал в ВАКФ за инструкциями о дальнейших действиях. Большинство жителей Иерусалима провело день у экранов телевизоров в ожидании свежих подробностей. Бартон же проторчал остаток дня в музее Уола, разбираясь с делами, отложенными на потом. Ему потребовались все его дипломатические способности, чтобы отказать Рейчел, которая пригласила Грэма присоединиться к ней и ее другу и немного выпить. Хотя, по правде говоря, он бы с удовольствием отвлекся и расслабился.

Теперь же, видя, как город охватывает волна насилия, Грэм Бартон чувствовал, что обязан найти подлинные ответы, которые могли бы помочь спасти положение. Однако после их с Разаком трагического приключения в Газе он задавался вопросом: может, израильтяне знают больше, чем говорят? А еще не давала покоя мысль о том, что, возможно, наемные убийцы продолжают поиски его и Разака.

«На кого они работают?» — гадал Бартон.

Все дело в том, что пока еще он не принес существенной пользы расследованию, — по крайней мере, не узнал ничего такого, о чем следовало бы поставить в известность власти. Как и обещал, археолог сделал запросы по своим международным каналам на рынках древностей. Однако ничего подозрительного пока не выяснил.

Телексен и Тополь вот-вот должны связаться с ним и начать на него давить.

Вставив ключ в замочную скважину входной двери, Бартон краешком глаза заметил три фигуры, поднимающиеся по лестнице. Он отклонился назад, чтобы рассмотреть их получше. В этот момент из-за угла вышел Тополь с двумя крепкими офицерами в форме, тяжелыми шагами приблизился к нему и небрежно кивнул:

— Добрый вечер, мистер Бартон.

Англичанина охватило недоброе предчувствие. Полицейский нанес визит раньше, чем он ожидал, да еще прямо на квартиру. Ничего хорошего это не сулило. Взгляд Бартона невольно скользнул по пистолетам в кобурах. Приезжего из Великобритании такое количество выставленного напоказ оружия слегка нервировало.

— И вам доброго вечера, генерал.

— Хорошо, что застали вас. — Немигающий взгляд темных глаз Тополя был тяжелым. — Не зря, значит, приехали.

С бешено колотящимся сердцем Бартон спросил:

— А зачем вы приехали?

— Может, поговорим внутри? — Тополь показал на дверь.

Бартон нерешительно шагнул за порог и включил свет, полицейские последовали за ним.

В квартире, закрепленной за ним Археологическим управлением в качестве части его солидного гонорара, имелась просторная гостиная. Бартон провел гостей туда и предложил им сесть. Сел один Тополь, двое его сопровождающих застыли по обе стороны двери, на манер стоек для книжных полок.

Тополь сразу приступил к делу:

— Меня попросили произвести обыск в вашей квартире, и я хотел бы, чтоб вы помогли мне в этом.

Изумленный Бартон в первое мгновение не нашелся что ответить.

— Что? Но зачем это вам?..

— На вашем месте я бы сейчас не задавал этот вопрос. Надлежащее разрешение у меня есть. — Достав какой-то официального вида документ, он протянул его Бартону. — Можете почитать, а мы пока приступим.

Документ был, конечно же, на иврите. Между тем Тополь кивнул своим подчиненным, и те скрылись в другой комнате.

— Вы не могли бы показать мне содержимое ваших карманов?

— Да что же это такое? Меня что, арестовывают?

Бартон никак не ожидал, что звонок жене обернется просьбой о защите его правовых интересов. Он понятия не имел о своих гражданских правах в этой стране. Может, следует заявить протест?

— Нет, мы с вами пока только беседуем, — объяснил Тополь. — Но если вы почувствуете, что в участке вам будет комфортнее, можем поехать туда прямо сейчас.

Бартон кивнул.

— Я получил чрезвычайно тревожный звонок из ВАКФ.

— Вот как?

— Карманы, пожалуйста, — напомнил Тополь, показав на стол.

Бартон понял, что так или иначе он своего добьется. Пытаясь сохранять спокойствие, он начал выгружать на стол содержимое карманов: бумажник, паспорт гражданина Великобритании, ключи от помещений в музее, автобусные билеты.

— По-моему, кое-чего не хватает, — упорствовал Тополь.

Доносящиеся с другой половины квартиры звуки свидетельствовали об усердной деятельности офицеров: открывали ящики, передвигали мебель… Все говорило о том, что от строгой инспекции Тополя не укроется ничто.

С превеликой осторожностью Бартон запустил руку в нагрудный карман и достал бронзовый цилиндр, абсолютно уверенный, что тот распалит любопытство полицейского. За ним наконец последовали запаянный в пластик пергамент и сложенный лист с переводом. Выложив все это на стол, Бартон попытался прочитать выражение лица Тополя.

Выгнув брови, израильтянин чуть склонил голову набок, когда увидел необычный текст пергамента, напомнив при этом озадаченного пса, но решил оставить это на потом.

— С самого начала этого расследования у меня были подозрения, что в организации похищения принимал участие хорошо осведомленный человек, инсайдер. Глава ВАКФ выражал те же опасения. А после того как я сегодня услыхал его слова, я пришел к выводу, что склонен согласиться с его высказываниями.

Тополь вспомнил свой ночной разговор с Телексеном: они быстро приняли решение, которое должно будет предотвратить дальнейшее кровопролитие.

— Боюсь, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду. — Плечи Бартона поникли.

— Для осуществления похищения потребовалась изощреннейшая операция по переброске оружия и взрывчатки, — усмехнулся полицейский. — Не говоря уж о «рабочей силе». Такое возможно только при поддержке некоего высокопоставленного лица. Лица, имеющего доступ к перевозке грузов. К тому же прекрасно разбирающегося во всех тонкостях истории Храмовой горы. И отлично знающего, что за сокровища были замурованы в том подземелье. ВАКФ полагает, что этот «некто» — вы.

— Вы шутите… — Бартон почувствовал, что задыхается. — Понимаю, эти взрывы обострили необходимость проведения срочных и конкретных акций, но ваши слова…

— Израильский вертолет и два пилота все еще не найдены… — Тополь рубанул воздух рукой.

Бартон заметил, что он опустил глаза, когда произносил это. Мог он знать о встрече в Газе? О рыбаке и обнаруженных обломках «блэк хоука»?

— Источники указывают, что пилоты, возможно, участвовали в похищении… скажем, способствовали его осуществлению, — уточнил Тополь. — Возможно, кто-то с этой стороны вышел на них, вступил в контакт, нашел стимул.

— Я не имею к этому никакого отношения, и вы это знаете. — Бартон старался держаться твердо.

— Мне сообщили, — сказал Тополь с каменным выражением лица, — что вы сделали себе имя, добывая редкие памятники старины для клиентов в Европе.

— Для музеев, — уточнил археолог.

— Довольно прибыльная работенка. Разве не так?

Бартон не собирался продолжать эту дискуссию, по крайней мере, без присутствия адвоката.

— Учитывая характер вашей работы на Археологическое управление, вам также предоставили полный доступ в Старый город. Вы ввозили и вывозили оборудование, какое вам заблагорассудится… много раз и без всякой проверки.

— Да каким образом я мог провезти взрывчатку в Старый город? — Голос Грэма Бартона обрел уверенность. — Повсюду стоят детекторы.

— Да очень просто. Наши химики провели анализ остатков пластиковой взрывчатки. В ней, похоже, не содержался диметил-динитробутан, на наличие которого срабатывают детекторы. — Видите ли, мистер Бартон… это взрывчатое вещество — армейского образца. И не исключено, что доставили его вам наши исчезнувшие пилоты.

Один из полицейских ворвался в комнату, мгновенно разрядив повисшее напряжение. В руке он держал некий предмет в большом пластиковом футляре.

Обеспокоенно глянув на его ношу, Бартон смутился. Что там еще, черт возьми?

Не вставая, Тополь раскрыл футляр и громко прочитал название модели на черном корпусе двигателя:

— «Flex BHI822 VR». Ага, производитель европейский. — Тополь провел пальцем вдоль длинного полого барабана, вставленного в патрон: край его был острым как бритва. — Керновая дрель. Из вашего набора инструментов?

Вскоре после похищения, когда группа криминалистов Тополя производила предварительный осмотр места взрыва, была найдена брошенная на полу дрель. Без отпечатков пальцев. В то утро Тополь позаботился, чтобы информацию об этом изъяли из всех документов.

Лицо археолога побледнело.

— Я вижу этот предмет впервые в жизни, — вяло проговорил он.

Голоса доносились до него смутно, все происходило как при замедленной съемке. Может, ему это снится?

— А что это у вас здесь? — Тополь потянулся и схватил со стола пергамент, с любопытством разглядывая его. — Старинный документ, а? — Он развернул листок бумаги с ксерокопией и переводом. — Я не знаток Библии, мистер Бартон, но сдается мне, что речь тут о погребальной камере, спрятанной под горой Мориа. И если не ошибаюсь, Иосиф из Аримафеи имеет какое-то отношение к Иисусу Христу? Не он ли главный герой легенд о Священном Граале — бесценной реликвии верующих?

Сарказм в голосе Тополя лишь вновь подтвердил подозрение о том, что полицейский уже откуда-то знает о свитке. На лбу Бартона проступил пот. Стены стали как будто бы сдвигаться.

— Вам предоставили доступ к месту преступления, вы же взамен умышленно испортили ключевую улику — соскоблили надписи на стенах и изъяли оставшиеся оссуарии.

— Что? — ахнул Бартон. — Вы совсем спятили?

— Вы прекрасно меня слышали. ВАКФ утверждает, что оставшиеся девять оссуариев загадочным образом исчезли. Все сводится к тому, что вор по-прежнему среди нас.

Внезапное исчезновение оссуариев было ужасной новостью, но что-то в обвинении майора было еще более страшным.

— «Соскоблили надписи на стенах»? Как это понимать?

Тополь был готов к вопросу. Он достал из кармана пиджака фотографию и протянул Бартону:

— Полюбуйтесь. Снимок сделан моей бригадой криминалистов за день до вашего появления.

Потрясенный Бартон разглядел на снимке каменную табличку, прикрепленную к стене усыпальницы. На ней видны были девять имен… и отчетливый барельеф дельфина, обвившего трезубец. Он видел этот символ раньше и хорошо знал его происхождение. Смысл его потряс Бартона до глубины души. Но сейчас размышлять об этом он не мог — надо было спасать себя.

— Вот уж не думал, что, соглашаясь на этот проект, пострадаю от ложного обвинения.

Тополь проигнорировал его комментарий. Вернулся второй офицер, и генерал отдал приказ арестовать Бартона.

46

Париж, Франция

18 марта 1314 года

Жак де Моле со связанными за спиной руками поднимался по ступеням деревянного эшафота, сооруженного перед собором Нотр-Дам. Глядя вверх на то, что прежде казалось выдающимся шедевром архитектуры, Великий магистр видел лишь каменный скелет громадного демона: гигантские ребра-аркбутаны, парные шпили рогов, огненно-красная розетка окна — огромный глаз. Он слышал, как плещутся о берег острова Сите воды Сены, отсекая его от Парижа, словно раковую опухоль.

Глядя вниз, на ступени перед входом в собор, де Моле пристально рассматривал рассевшееся там папское прелатство, пытаясь отыскать мерзкое лицо Климента. Получив отказ от короля Филиппа в прошении восстановить орден тамплиеров, проклятый предатель, забыв о приличиях, явился на казнь. В самом центре уселись три кардинала — руководить церемонией и исполнять роль палачей.

На импровизированное судилище собралась большая толпа жаждущих своими глазами увидеть, как падший герой готовится встретить свой трагичный конец. Де Моле чувствовал себя одиноким фигляром на этой зловещей сцене до того момента, как на деревянные ступени вытолкнули еще троих высокопоставленных членов братства тамплиеров, подвели и поставили бок о бок с ним.

Жак де Моле с гордостью оглядел их: Жоффруа де Шарьте, Гуго де Перо и Жоффруа де Гонвиль — благородные рыцари, достойно служившие ордену. К несчастью, они тоже находились во Франции семь лет назад, когда король Филипп отдал приказ своим войскам провести тайную облаву на тамплиеров.

Несколько минут спустя начался фарс — посыпались пылкие выступления злоязычных священников, разжигавших страсти толпы смесью фальшивых свидетельств и ложных обвинений в адрес рыцарей-тамплиеров. Особое внимание уделялось россказням о содомитском грехе и сатанизме, поскольку такие фальсификации прекрасно действовали на простолюдинов. Затем, пока Великий магистр с изумлением внимал этому наглому вранью, священник зачитал толпе документ, в котором по пунктам перечислялись обвинения, в которых он, де Моле, сознался, — а ведь ничего подобного он прежде в глаза не видел.

Ложь горячими углями жгла слух де Моле, но он сохранял независимый и дерзкий вид, время от времени поднимая глаза на каменных горгулий, злобно глядящих вниз с фасада Нотр-Дам.

На толпу резко пала тишина. Поднялся один из кардиналов, указал на де Моле и завопил:

— А ты, исполненный порока де Моле, возглавлявший нечестивый орден, что скажешь ты на обвинения, предъявленные здесь? Заявишь ли ты открыто, раз и навсегда, о своей вине, подтвердив тем самым, что перечисленные признания являются твоей исповедью, и перед лицом Господа вернешь себе честь свою?

Де Моле с любопытством взирал на кардинала, поражаясь тому, что прежде служил таким людям. Сколько тамплиеров пало во имя Христа в Святой земле! Ему хотелось крикнуть, что ложь, которую эти самодовольные ублюдки плодят столетиями, низводит величие этой жертвы. Да только никто и никогда не поверит тем невероятным истинам, что познал он, как не поверит и в существование удивительных реликвий под храмом Соломона в Иерусалиме, подтверждающим эти истины. Без доказательств он просто-напросто еще больше запятнает свою репутацию и только сыграет на руку мучителям. Де Моле утешал себя сознанием того, что когда-нибудь правда откроется…

«И да будут прокляты все отрицавшие ее», — мысленно добавил он.

Магистр понимал: эти люди вознамерились уничтожить его. Произойдет ли это сегодня, на эшафоте или спустя годы медленного гниения в темнице, он, жертва злодейской интриги короля Франции, был обречен.

Великий магистр заглянул в глаза трех своих рыцарей и у всех под легкой вуалью страха увидел решимость. Их братство будет жить до последнего вздоха.

Прочистив горло, де Моле вновь перевел взгляд на кардинала.

— Истина лишь в том, что жизнь мою должны забрать те, кому я так преданно служил. В том, что все сказанное здесь является ложью, а правдой — лишь то, что исходит из уст моих. Пред Господом и всеми свидетелями сей несправедливости, — он обвел взглядом толпу, — я признаю себя виновным в великом грехе. Однако не в том, который сфабриковали мои обвинители. — Де Моле вновь обратил взгляд на кардинала. — Виновен я лишь в позоре и бесчестье, в том, что под пытками и угрозами смерти признавал себя виновным в злодеяниях, кои предписывают ордену тамплиеров. Я заявляю, что благородные мужи, служившие церкви в деле защиты христианства, несправедливо оговорены. И посему считаю ниже своего достоинства бесчестить своих братьев, сея очередную ложь.

Изумленный дерзким опровержением, кардинал несколько долгих секунд безмолвствовал, прежде чем заявить:

— Огласив это данное под присягой признание, ты не оставляешь мне иного выбора, как требовать исполнения указа короля Филиппа: предать тебя огню!

Де Моле едва заметно улыбнулся. Вот наконец и финал.

Затем кардинал обратился к трем другим тамплиерам и огласил приговор. Всем — пожизненное заключение. Де Моле был шокирован, когда Гуго де Перо и Жоффруа де Гонвиль сознались во всех обвинениях.

Затем наступила очередь отвечать Жоффруа де Шарне.

Словно встрепенувшись от сна, де Шарне оскалил зубы и закричал:

— Я отвергаю все предъявленные обвинения! Бог свидетель, эта ложь на руку лишь надменному Папе и безнравственному королю. Единственный праведник сейчас здесь перед вами — это Жак де Моле. В битвах я всегда шел за ним, за ним и отправлюсь к Всевышнему!

— Ну, так будь по-твоему! — Кардинал задохнулся от гнева.

Жака де Моле и Жоффруа де Шарне перевезли на лодке на расположенный рядом Еврейский остров — здесь уже были сожжены заживо десятки тамплиеров.

Солнце садилось, и Париж окутывался тьмой.

Когда двух узников вели к столбам, черным от сгоревшей плоти, де Моле обернулся к брату-тамплиеру. За годы заточения и мук де Шарне превратился в тень того крепкого воина, которого он знал в Святой земле, но держался на удивление мужественно.

— Помните, что оставили мы в Иерусалиме, — наказал ему де Моле. — Ваша служба и жертва будут справедливо оценены Им. И день Его суда придет совсем скоро, Жоффруа. Вы совершили самый благородный поступок, на который только способен мужчина. Вы послужили Господу. Без сожалений оставьте это сокрушенное тело и не думайте о прошлом. Сегодня вечером ваша душа обретет свободу.

— Благослови вас Господь, Жак, — ответил де Шарне. — Я всегда считал своей честью служить тому же делу, что и вы.

Когда солдаты подтащили де Моле к столбу, он обратился к ним:

— Я уже неопасен вам, развяжите мне руки, чтобы я смог помолиться перед смертью.

С неохотой стражники перерезали веревки на запястьях старика, но притянули его туловище к столбу тяжелыми цепями. Наваленные вокруг де Моле дрова были из свежесрубленного дерева, а ветви с зелеными листьями: по особому распоряжению короля Филиппа еретику полагалось принять смерть на медленном огне.

Оглянувшись через плечо, де Моле в последний раз поблагодарил де Шарне, прикованного к столбу за его спиной. Как только занялся погребальный костер, заговорили колокола Нотр-Дама.

Жар пополз вверх по ногам магистра. Затем языки пламени стали поджаривать снизу его тело. Потом огонь усилился, тело магистра покрылась красными пузырями, а ноги почернели. Когда терпеть стало невмоготу, де Моле испустил мучительный крик — языки пламени лизали уже верх бедер. Он едва слышал крики де Шарне. Соединив руки, магистр воздел их к небу и завопил:

— Да падут муки мои на тех, кто неправедно осудил нас! Господь отомстит за нас и ввергнет этих людей в преисподнюю!^[57]

Огонь пожирал тело, но Жак де Моле чувствовал, как крепнет его дух.

Великого магистра тамплиеров поглотила тьма, а его плотские останки обратились в ослепительный факел на фоне ночного неба.

Пятница

47

Рим

В халате и босиком Джованни Берсеи открыл входную дверь старого городского дома, окнами выходящего на парк виллы Боргезе с идеальными цветочными клумбами, и поднял со ступени доставленную утренней развозкой «Иль мессаджеро». Солнце лишь слегка подсвечивало густую синеву над соседними домами, и фонари, выстроившиеся вдоль улицы, все еще роняли на мостовые теплый желтый свет. Это было его самое любимое время суток.

Повернувшись, чтобы зайти обратно в дом, Берсеи помедлил, глядя на железные перила, выскочившие из крепления в стене фасада и свободно болтающиеся. Кармела уже три недели пилит его, чтобы он их закрепил. Прикрыв за собой дверь, Берсеи сразу прошел на кухню.

Кофейник, как всегда выставленный по таймеру, уже вскипел. Он налил себе кофе и устроился за столом, наслаждаясь тишиной. Обхватив обеими руками тяжелую фарфоровую чашку, Джованни не спеша потягивал черный кофе, смакуя густой аромат напитка. Разве есть в мире эликсир прекраснее большой чашки отличного кофе?

В эту ночь спалось ему плохо, в голове вертелись мысли об оссуарии, скелете и потрясающем символе, обнаруженном вместе с останками. Ему было совестно, он чувствовал себя уязвимым при одной мысли о том, что прикоснулся к физическим останкам Иисуса Христа, и искал объяснения этим ощущениям. Берсеи был настоящим католиком — верующим в самую яркую историю, когда-либо сложенную человечеством. Он ходил в церковь каждое воскресенье и часто молился. И вот сегодня утром в Ватикане, уже очень скоро, его попросят обосновать свои выводы. Но как, как объяснить то, чему он стал свидетелем в эти дни?

Берсеи поскреб серую щетину на подбородке, нацепил очки для чтения и взялся просматривать первую страницу утренней газеты. Заголовок внизу страницы гласил:

«Мусульмане и евреи в ярости от нашумевшего происшествия на Храмовой горе».

Он пропустил заметку и пролистал газету до раздела комиксов. Затем, спохватившись, вернулся к первой странице.

Статьи, раздувающие сенсации из незначительных политических проблем на Святой земле, были делом обычным, но Берсеи обратил внимание, что в последние несколько дней такие заголовки неизменно присутствовали в газетах. Наверное, разговор с Шарлоттой о древней Иудее, Понтии Пилате и распятиях заставил его отнестись к прессе более внимательно. На сопровождавшем статью фото израильские солдаты и полиция пытались сдержать разъяренную толпу протестующих у знаменитой Стены Плача — западной стены Храмовой горы.

Он стал читать статью.

«Вследствие акта вандализма в пятницу на Храмовой горе Иерусалима исламские чиновники оказывают давление на израильское правительство с целью выявить подробности таинственного взрыва, который причинил серьезный ущерб памятнику старины. Местные иудеи требуют ответа: почему тринадцать израильских солдат Министерства обороны были убиты во время перестрелки, последовавшей вскоре после взрыва. К настоящему времени власти только подтвердили, что для транспортировки нападавших с места происшествия использовался израильский военный вертолет…»

«…Многие критикуют израильские власти за игнорирование слухов о том, что к инциденту имеют отношение религиозные артефакты, похищенные с места происшествия».

— Религиозные артефакты?!

— Что ты сказал, милый? — На пороге появилась Кармела, натягивающая халат поверх шелковой пижамы.

Она наклонилась поцеловать его в макушку, а затем прошла к шкафу за чашкой, шаркая по плиткам пола розовыми, с меховой опушкой тапочками.

— Да так, ничего… Просто читаю об этих беспорядках в Израиле.

— Они там никогда не успокоятся, — проговорила жена, наливая кофе в свою любимую чашку в форме головы мультяшного слоника с изогнутым хоботом-ручкой. — Пока друг друга не перебьют.

— Похоже на то, — согласился он.

Взглянув на Кармелу без макияжа, со взъерошенными волосами, Берсеи про себя улыбнулся. Столько лет вместе…

Он вновь сосредоточился на газете. Далее в статье говорилось о том, что стремления к официальному и более продолжительному договору о мире между израильтянами и палестинцами вновь отложены в долгий ящик.

— Вечером придешь не поздно?

— Надеюсь, — обронил Берсеи, поглощенный статьей.

Кармела потянула газету вниз, чтобы привлечь его внимание:

— Честно говоря, я надеялась, что, может быть, ты сводишь меня в это новое бистро… Клаудио и Анна-Мария мне его весь вечер нахваливали.

— Конечно, милая. Это было бы замечательно. Может, закажешь столик на восемь?

— А еще перила… найдется у тебя минутка до нашего ухода?

— Плохо дело… — пробормотал Берсеи.

— Посмотрим, — с улыбкой ответил Берсеи.

— Пойду приму душ. — Допив кофе, Кармела вышла.

Берсеи вернулся к статье. Сам того не замечая, он принялся читать вслух.

— «Как сообщают, подозреваемый — мужчина европейской наружности, около ста восьмидесяти сантиметров ростом и весом примерно девяносто килограммов. Власти утверждают, что он находится в стране под вымышленным именем Дэниел Марроне, и будут благодарны за любую информацию о его местонахождении».

Внезапно все вокруг как будто замерло. Джованни глубоко вздохнул и в изнеможении откинулся на спинку стула.

Напрашивалось единственное объяснение: к происходящему в Израиле имеет отношение Ватикан. Но это было невозможно. Или нет?

Берсеи попытался выстроить хронологию событий последних нескольких дней. Согласно сводкам новостей, похищение в Иерусалиме имело место в прошлую пятницу. То есть неделю назад. Почти сразу же в Ватикан прибыли и он, и Шарлотта. Она прилетела в Рим в субботу днем, он — в понедельник утром, незадолго до возвращения отца Донована и Сальваторе Конти с загадочным деревянным ящиком.

Ну конечно! Вспомнив об отпечатках волокон плетеной ткани на поверхностных наслоениях объекта, ученый отбросил свои предположения о небрежной выемке оссуария. Теперь он подозревал, что выемка проводилась наспех. Похищение?

Он вспомнил выражение лица Донована, когда тот открыл ящик: беспокойство… и что-то еще промелькнуло в его глазах. Наклейка грузоотправителя «Евростар» на ящике всплыла в его мозгу. Порт Бари — там нашел последнее пристанище святой Николай. Горячая точка для туристов на восточном, Адриатическом, побережье Италии, с прямыми морскими путями в Средиземноморье и… Израиль. Бари расположен в 500 километрах от Рима — меньше пяти часов поездом, подсчитал Берсеи. Но от Израиля — не менее двух тысяч километров.

Для такого рейса нужно сверхскоростное судно. Но со скоростью в двадцать узлов — чуть больше тридцати семи километров в час — можно дойти за пару суток. По скромным подсчетам, двое с половиной суток в море и оставшиеся полсуток — на перевозку по Италии, время транспортировки вполне укладывается в необходимый интервал.

Берсеи вернулся к колонке новостей. Тринадцать израильских солдат убито. Опытные похитители не оставили следствию каких-либо существенных зацепок.

Неужели за такой операцией стоит Ватикан? А как же израильский вертолет? Никак не вяжется. Да и как отец Донован — лицо духовное! — может участвовать во всем этом?

Что же до Сальваторе Конти…

Берсеи взглянул на фоторобот, и в душу стал заползать страх.

А что, если такой вариант: Ватикан купил оссуарий у того, кто его похитил и непреднамеренно стал участником преступления? Даже в этом случае у Ватикана появятся большие проблемы, он может быть втянут в эту грязь как невольный соучастник. Ясно одно: так или иначе, ценные предметы старины, хранящиеся в запасниках Ватикана, имеют сомнительных поставщиков.

Ученый напряженно размышлял, как ему теперь поступить. Может, посоветоваться с Шарлоттой? Или обратиться к властям?

«Нет, без твердых доказательств нелепые обвинения выдвигать нельзя», — сказал он себе.

Положив газету, Джованни подошел к телефону и попросил оператора соединить его с местной подстанцией для звонка карабинерам — военной полиции Италии, патрулирующей улицы Рима с автоматами, словно город находился на военном положении. Молодой мужской голос на том конце ответил, и Джованни попросил к телефону местного детектива. После нескольких кратких уточнений молодой человек сообщил Джованни, что ему следует переговорить с детективом Арманд о Перарди, который будет на рабочем месте не ранее девяти тридцати.

— Могу я оставить ему голосовое сообщение? — спросил по-итальянски Джованни.

На линии раздался щелчок, на несколько секунд все стихло, затем прозвучало мрачное приветствие детектива Перарди. Джованни дождался звукового сигнала, продиктовал сообщение с просьбой встретиться сегодня утром и поговорить о возможном римском следе похищения в Иерусалиме. Также он оставил номер своего мобильного телефона. О Ватикане он решил пока не упоминать — это может только осложнить дело, поскольку Ватикан является суверенным государством. Повесив трубку, Берсеи поспешил наверх одеваться. Он должен торопиться.

* * *

Припарковав свою «веспу» на служебной автостоянке за Ватиканским музеем, Джованни быстро прошел через служебный вход галереи Пио.

Когда двери лифта разъехались в коридоре подвального этажа, Берсеи окатила волна паники. Но он очень надеялся, что никому не придет в голову заявиться сюда в такую рань: на часах было семь тридцать две.

Ему очень надо побыть одному. Он не мог втягивать в это Шарлотту. Что, если он ошибается?

Когда он вышел из лифта, коридор будто ожил — Джованни почувствовал себя Ионой в чреве кита. Быстрым шагом он добрался до двери лаборатории и открыл ее «Магниткой». Оглянувшись и убедившись, что коридор пуст, Берсеи нырнул в помещение и направился прямо к рабочей установке.

Гвозди и монеты оставались там же, на подносе. Рядом с ними лежала последняя загадка оссуария — цилиндр со свитком. Было в этом цилиндре нечто особенное, что не давало покоя ученому. Если его предчувствия верны, другой возможности прочесть пергамент у него не будет. И что-то подсказывало ему: ключевую разгадку происхождения реликвии он найдет в тексте.

Тщательное исследование оссуария и останков зародили в душе Джованни небольшие сомнения в том, что происхождение ковчега — Израиль. Хотя камень и состав поверхностного налета были характерны для этого региона. Он бросил взгляд на скелет, разложенный на столе, — кости тоже подтверждали место происхождения останков. В первом веке казни распятием широко применялись в Иудее. В который раз внимательно осматривая оссуарий, Джованни провел пальцами по барельефу с раннехристианским символом Иисуса — вот что обрушило последнюю стену его сомнений.

Все эти убийственные факты указывали прямо на Ватикан. Берсеи сам себя наказал, сразу не разглядев связь. Но это казалось настолько нереальным…

Ученый взял с подноса цилиндр и снял колпачок. Затем вытряхнул свиток. Когда он бережно разворачивал телячью кожу, сердце его бешено колотилось. Окинув быстрым взглядом помещение, Джованни готов был поклясться, что чувствует на себе чей-то взгляд.

Наболевшие вопросы не оставляли его. Как могло такое глобальное открытие столько лет оставаться в тайне? Если кости действительно принадлежат Иисусу — или даже одному из его современников, — почему об этом не сохранилось ни одного исторического свидетельства или документа? И вне зависимости от того, кем был этот человек, как получилось, что Ватикан раскрыл эту тайну только теперь, две тысячи лет спустя?

Ладно, сейчас — к неотложным делам.

Берсеи осторожно разглаживал свиток, испытывая бурю противоречивых чувств. Он не сомневался, что древний документ подарит последнюю разгадку, а возможно, и подтвердит, либо отвергнет, идентификацию мертвеца.

По внешнему виду ученый с первого взгляда определил, что свиток сохранился просто идеально. О чем в нем говорится? Вариантов — бесчисленное множество. Последняя воля и завещание усопшего? Последняя молитва, скрытая от тех, кто хоронил тело? А может, приговор, по которому этого человека распяли.

Когда он разворачивал свиток, пальцы дрожали.

Текст был аккуратно написан чем-то вроде чернил. Приглядевшись внимательно, Берсеи увидел, что языком письма был койне^[58] — диалект, который иногда трактуется как «греческий Нового Завета» и неофициальный лингва-франка^[59] Римской империи вплоть до четвертого столетия.

Напрашивался первый вывод о том, что автор был хорошо образован и, возможно, он римлянин.

Под текстом размещался подробный рисунок, показавшийся ученому до странности знакомым.

Пока Берсеи читал древнее послание — открытое и лаконичное, — невероятное внутреннее напряжение понемногу спадало, и несколько мгновений он даже спокойно посидел в тишине.

Антрополог вновь сосредоточился на рисунке, ему определенно казалось, будто он уже видел его. Думай, думай!

Вспомнил! Лицо его тут же побледнело. Ну конечно!

Он точно видел раньше и рисунок, и место, которое на нем изображено, — это же всего в нескольких километрах отсюда, на окраине Рима, глубоко под землей. В то же мгновение Джованни понял, что должен немедленно отправиться туда, поскольку здесь он сделал все возможное.

Протиснувшись к стоявшему в углу ксероксу, он положил свиток на стекло, закрыл крышку и сделал копию. Затем убрал свиток в цилиндр и вернул его на место, рядом с останками. Копию сложил и спрятал в карман.

Теперь, когда он сосредоточился на сборе улик для обвинения Ватикана, Берсеи вновь охватила паранойя по поводу собственной безопасности. Но ему необходима была информация, которую можно предоставить карабинерам для расследования.

Действуя как будто в лихорадке, Берсеи с ноутбука подключился к главному компьютерному терминалу и стал копировать файлы на свой жесткий диск: полное описание скелета, фотографии оссуария и всего найденного в нем, результаты радиоуглеродного анализа — все, что там было.

Он вновь глянул на часы — 7.46. Время таяло.

Когда закончилось копирование последнего файла, Берсеи сложил ноутбук и убрал его в сумку. Выносить отсюда еще что-то было бы слишком подозрительно.

— Привет, Джованни! — окликнул его знакомый голос.

Берсеи повернулся. Шарлотта. Он даже не слышал, как она вошла.

Проходя мимо, Шарлотта заметила, что Джованни явно не в себе.

— У вас все хорошо?

Он не знал, что ответить, потом пробормотал:

— Вы сегодня рано…

— Просто не спалось. Куда-то собрались?

«Он ужасно нервничает», — подумала она.

— Надо кое с кем встретиться.

— Вот как… — Шарлотта бросила взгляд на часы. — А к собранию вернетесь?

— Даже не знаю… — Берсеи поднялся и перебросил ремень сумки через плечо. — Тут возникла одна проблема.

— Более серьезная, чем наша презентация? — Он упорно прятал глаза. — Что случилось, Джованни? Скажите же!

Цепким взглядом Берсеи обвел стены — словно услышал голоса.

— Не здесь, — наконец проговорил он. — Давайте выйдем, я все объясню.

Антрополог открыл дверь в коридор и высунул голову. Никого. Он сделал Шарлотте знак рукой — следуйте за ним.

Они тихонько вышли из лаборатории, осторожно прикрыв за собой дверь.

* * *

Сальваторе Конти неподвижно сидел на своем наблюдательном посту, пока шаги не затихли в коридоре. Затем схватил с консоли телефон.

Сантелли ответил после второго гудка, и Конти по его вялому голосу догадался, что разбудил старика.

— У нас тутпроблема.

Кардинал ждал этого. Прочистив горло, он спросил:

— Они поняли?

— Только Берсеи. И в этот момент он топает на выход с копиями всех материалов — к карабинерам собрался.

— Крайне прискорбно. — Небольшая пауза, за ней вздох. — Впрочем, вы знаете, что надлежит сделать.

48

Берсеи не проронил ни слова, пока они благополучно не оказались за пределами музея. Он направился прямиком к припаркованной «веспе», и Шарлотта едва успевала за ним.

— Похоже, Ватикан втянули в дурную историю, — понизив голос, сказал он ей. — С этим оссуарием что-то нечисто.

— О чем вы?

— Слишком много надо объяснять, а времени нет, и потом, я даже не уверен, не ошибся ли я во всем этом. — Уложив сумку с ноутбуком в багажник мотороллера, Берсеи надел шлем.

— В чем этом? — Он начинал пугать Шарлотту.

— Знаете, для вас лучше, если я не буду вам ничего говорить. Только доверьтесь мне. Здесь вам ничего не угрожает, не волнуйтесь.

— Джованни, прошу вас…

Оседлав «веспу», он вставил ключ зажигания и завел двигатель. Она крепко ухватила его за руку.

— Так. Вы никуда не поедете, — громко объявила Шарлотта, — пока не объясните мне, о чем речь.

Тяжело вздохнув, Берсеи поднял на нее измученный взгляд:

— Я считаю, что оссуарий был украден. Не исключено, что это имеет отношение к похищению в Иерусалиме, в результате которого погибло много народу. И мне необходимо поговорить об этом с одним человеком.

Несколько мгновений она молчала.

— Вы уверены? Мне это кажется просто немыслимым.

— Да не уверен я… Потому-то и стараюсь оградить вас от этого. И помню, что мы подписали договор о неразглашении. Если ошибаюсь, то пострадаю я один, и вас в это впутывать не хочу.

— Я могу чем-то помочь?

Берсеи показалось, что за тонированным стеклом двери музея промелькнуло лицо, и он вздрогнул.

— Можете. Держитесь так, будто нашего разговора не было. Наверное, я просто ошибся и все обойдется. — Он перевел глаза на ее руку. — Пожалуйста, отпустите меня.

— Будьте осторожны. — Шарлотта разжала пальцы.

— Буду.

Она провожала Джованни взглядом до тех пор, пока он не повернул за угол здания.

* * *

Когда створки дверей лифта разъехались в стороны, Шарлотта нерешительно помедлила, прежде чем выйти в коридор подвала. Скрестив на груди руки, она двинулась вперед, ежась от внезапно охватившего ее озноба.

Ну разумеется, Ватикан не имеет никакого отношения к похищению, пыталась успокоить она себя. И тут же возражала: а что может быть общего у церковников с этим головорезом Сальваторе Конти? Вот уж кто явно склонен к насилию — это просто в глаза бросается. Ну а если Джованни прав? Что тогда?

Пройдя половину коридора, Шарлотта заметила, что одна из цельнометаллических дверей чуть приоткрыта. Утром этого не было, она хорошо помнила. До настоящего момента все до одной двери здесь были закрыты и, скорее всего, заперты. Может, здесь кроме них есть кто-то еще?

Заинтригованная, она подошла к двери и постучала:

— Есть кто живой?

Тишина.

Шарлотта вновь постучала.

Молчание.

Она протянула левую руку, толкнула дверь, и та легко отворилась, провернувшись на хорошо смазанных петлях.

От увиденного Шарлотта оторопела.

Шагнув в крохотную комнатку с пустыми стеллажами, она остановилась напротив очень специфической «рабочей установки»: ряд мониторов, компьютер, несколько пар наушников. Глаза ее проследили за пучком кабелей, который отходил от компьютера, тянулся вверх по стене и исчезал в черном отверстии в потолке, откуда убрали одну панель.

Вся система находилась в спящем режиме. Скринсейвер гонял слайд-шоу обнаженных женщин в разнообразных порнографических позах. Очаровательно!

Шарлотта уселась на стул перед аппаратурой и попыталась представить, для чего все это здесь. Монтировали оборудование явно в спешке, поскольку комната скорее напоминала кладовку, а не кабинет.

Она не удержалась: протянула руку и нажала клавишу на клавиатуре.

Мониторы мигнули и загудели. Скринсейвер исчез, и компьютер вышел из спячки.

Через пару секунд операционная система активировала то, что являлось последней запущенной программой. Лишь несколько мгновений потребовалось Шарлотте, чтобы сопоставить знакомые изображения от разных камер. На одном экранчике горничная мыла маленькую комнату. Сердце Шарлотты екнуло, когда она увидела свой собственный багаж — красная прямоугольная сумка и в тон ей складной саквояж для платьев рядом с кроватью. Горничная перешла в ванную, картинка, транслируемая в реальном времени, появилась во втором окне программы. Знакомый набор туалетных принадлежностей, выстроившихся в ряд на полочке над раковиной, замыкала пухлая банка с витаминами.

— Конти, — яростно прошипела Шарлотта. — Чертов извращенец!

Она внимательно ознакомилась с картинками с других скрытых камер, передающих изображения из лаборатории и подсобки, — в реальном времени, со счетчиками даты и времени в углу экрана. Все это время он подглядывал и подслушивал!

И тогда Шарлотта поняла, что Джованни не ошибся.

49

В это время в Секретном архиве отец Донован поместил рукописные «Тайные хроники» рядом с запечатанным в пластик документом с инвентарным номером D 217 — «Шинонский свиток»^[60] и закрыл дверцу. Послышался тихий свист, вакуумный насос откачал воздух из герметичного шкафа.

Тайны… В их окружении Донован чувствовал себя как дома. Оттого, наверное, что с детства любил книги и уединение.

«Может, этот архив и есть своеобразное отражение моей души», — подумал он.

Многие из тех, кто избрал для себя стезю католического священника, объясняют это решение своего рода повелением свыше или даже особой близостью к Господу. Донован же обратился к церкви по более серьезной причине — чтобы выжить.

Детство и юность он провел в Белфасте в неспокойные шестидесятые и семидесятые, когда в Северной Ирландии вражда между католиками-националистами, добивавшимися независимости от Британии, и юнионистами-протестантами, лояльными к короне, достигла наивысшего накала. В 1969 году на глазах Донована его дом вместе с десятком других сгорел дотла, подожженный толпой бунтующих протестантов. В его памяти отчетливо хранились воспоминания об ответных регулярных акциях — только в 1972 году произошло 1300 взрывов, унесших жизни сотен мирных жителей.

В пятнадцатилетнем возрасте его вместе с друзьями заманили в уличную банду, которая выполняла задания ИРА^[61] и действовала как глаза и уши движения. В тот памятный день ему велели подложить сверток к витрине протестантского магазина. Ему не сказали, что в свертке находилась бомба. К счастью, в результате последовавшего позже взрыва, полностью уничтожившего здание, никто не погиб. Патрик же чудом избежал ареста.

Но судьбоносным стал для него вечер семнадцатилетия, когда жизнь Донована переменилась навсегда. Он пил пиво в местном пабе с двумя своими лучшими друзьями, Шином и Майклом. Потом завязалась перебранка с группой подвыпивших протестантов. Час спустя Донован с друзьями отправились домой, но протестанты — их было пятеро — увязались за ними, продолжая громко выкрикивать угрозы. Вскоре завязалась драка.

Донован, не новичок в уличных драках, оказался, однако, слишком хрупким и не настолько ловким, чтобы противостоять двум набросившимся на него парням. Один из них сбил его на землю и держал, а второй стал наносить удары, словно намереваясь забить врага до смерти.

Та ярость, что вскипела в его душе при виде тлеющих углей на месте собственного дома, со временем не забылась. И сейчас Донован отреагировал чисто инстинктивно: он извернулся, раскрыл складной нож и со всей силы вонзил его в живот того, кто не давал ему подняться. Парень свалился на тротуар, в ужасе пытаясь сдержать поток крови, хлынувшей из живота. Увидев яростную решимость в глазах Донована, второй отступил.

Потрясенный Донован повернулся, взглянул на Шина и увидел, что тот, весь крови, оскалив зубы, стоит над человеком, которого за миг до этого ударил ножом. Остальные протестанты стояли не шелохнувшись, пока католики улепетывали прочь.

Он помнил ужас, объявший его на следующий день, когда в прессе и теленовостях появилось сообщение о местном жителе-протестанте, который скончался от ножевого ранения. И хотя было неизвестно, ранение какого из двух протестантов оказалось смертельным, Донован быстро примирился с фактом, что ему необходимо покинуть Белфаст, прежде чем следующей жертвой станет он сам.

Семинария стала его мирной гаванью, обезопасив от улицы и обещая надежду на прощение Господа за страшные проступки. Хотя не проходило и дня, чтобы глазам Патрика не являлось видение обагренных кровью рук.

Несмотря на такое прошлое, Донован был прилежным студентом, и уединение священничества вновь разожгло его страсть к чтению. Он обрел в душе гармонию, всерьез увлекшись историей и скульптурой. Видя, как он всего себя отдает учению, епархия Дублина спонсировала его обучение в университете. Донован думал, что, возможно, именно эта одержимость книгами спасла его.

Теперь же книга грозила разрушить все, что было для него свято. Над самой церковью, спасшей его, нависла серьезная угроза.

Несколько долгих секунд отец Донован смотрел сквозь стекло на «Тайные хроники» — всеми забытый манускрипт, который положил начало важнейшим событиям, приведшим к похищению в Иерусалиме. Даже не верилось, что лишь двумя неделями ранее он предъявил это невероятное открытие государственному секретарю Ватикана. Он так ясно помнил свою встречу с Сантелли, будто перед его мысленным взором крутили фильм.

— Не берусь утверждать, что часто получаю срочные просьбы об аудиенции из архива Ватикана. — Кардинал выжидательно поглядел на него.

Сидя напротив, отец Донован с силой сжал пальцами кожаный ранец.

— Простите за спешку, ваше преосвященство. Но надеюсь, услышав, с чем я пришел, вы согласитесь, что причина, по которой я здесь, требует вашего незамедлительного рассмотрения… и оправдывает мое решение не вмешивать кардинала Джанкоме.

Винченцо Джанкоме был начальником Донована и старшим хранителем Секретного архива Ватикана. Он также был человеком, который положил под сукно пылкую просьбу Донована приобрести «Евангелие от Иуды». Так что после долгих размышлений Донован принял нестандартное решение не включать Джанкоме в круг посвященных — отважный шаг, способный привести к обратным результатам и могущий стоить ему карьеры. Но Донован был уверен: то, что он собирался рассказать, имеет прямое отношение к государственной безопасности, а не к документам из запасников. Более того, загадочный незнакомец выбрал для этой цели именно Донована, и времени для промедления и бюрократических проволочек не оставалось.

— Так в чем дело? — со скучающим видом спросил Сантелли.

Отец Донован нерешительно помолчал, не зная, с чего начать.

— Помните, несколько лет назад в Секретном архиве нашли «Шинонский список»?

— Секретный указ Климента об отклонении обвинений против рыцарей ордена тамплиеров?

— Верно. Я принес вам и другие документы, подробно описывающие тайное совещание Климента Пятого и Жака де Моле, магистра ордена. — Донован с усилием сглотнул. — В сообщении Папы упоминается манускрипт под названием «Тайные хроники», предположительно содержащий информацию о спрятанных реликвиях тамплиеров…

— Попытка возродить орден тамплиеров, — перебил Сантелли. — Причем довольно неуклюжая.

— Однако, думаю, вы согласитесь, что переговоры Климента с де Моле о восстановлении репутации тамплиеров после приказа о роспуске их ордена имели принципиальное значение.

— Обычный блеф. Никакой книги у Жака де Моле не нашли.

— Разумеется. — Донован запустил руку в ранец и вытащил оттуда книгу. — Поскольку он не обладал ею.

— Что это там у вас? — Сантелли вытянул шею и поерзал в кресле.

— Это «Тайные хроники».

Кардинал опешил. Ему всегда страстно хотелось, чтобы именно эта история оказалась чистым вымыслом, поскольку ни одна из самых мрачных тайн Ватикана не могла сравниться с этой. Он тешил себя надеждой, что библиотекарь ошибся, однако уверенность во взгляде Донована подтверждала его худшие опасения.

— Вы что же, думаете…

— Да, — твердо ответил Донован. — Позвольте мне объяснить.

Он подробно изложил историю семилетнего заключения Жака де Моле, его тайной беседы с Климентом, судилища в Париже перед собором Нотр-Дам и казни на Еврейском острове.

— Случилось так, что предсмертное проклятие магистра сработало. Папа Климент Пятый скончался месяц спустя в страшных мучениях, многие полагают, что от дизентерии. Через семь месяцев на охоте при странных обстоятельствах погиб король Филипп Четвертый. Свидетели объясняют его смерть затяжной болезнью, вследствие которой он умер очень быстро. Многие считают, что таким страшным образом тамплиеры совершили свою месть.

— Яд? — Сантелли был явно напуган.

— Может, и так. — Донован пожал плечами. — Тем временем мусульмане полностью возвратили себе Святую землю. В дальнейшем европейским государствам и церкви не удалось организовать правильное субсидирование Крестовых походов, имевших целью ее отвоевать. Документы Папы Климента и «Шинонский список» пылились в Секретном архиве, поскольку совет кардиналов сосредоточился на двухлетней борьбе за восстановление пошатнувшейся репутации папства. Актуальность «Тайных хроник», вот этого манускрипта, что я сейчас держу в руках, постепенно ослабевала, книга превращалась в легенду, — продолжал Донован. — До тех пор, пока на этой неделе мне не позвонили.

Он вкратце рассказал сначала о телефонном разговоре с неизвестным, а затем о своей встрече с курьером в «Кафе Греко».

Сантелли сосредоточенно внимал, прикрыв рукой рот. Закончив, Донован выжидательно посмотрел на кардинала.

— Вы прочли ее?

Донован кивнул. Как хранитель архива, он был полиглотом — блестяще знал арамейский и без труда читал на греческом и латыни.

— О чем она?

— О вещах крайне тревожных. Вне сомнений, это произведение не является творением тамплиеров per se.^[62] Это дневник, написанный Иосифом из Аримафеи.

— Патрик, я не понимаю…

— На этих страницах приводятся хроники событий, относящихся исключительно к пастырству Христа. Записи свидетельств чудес, таких, например, как исцеление парализованных и прокаженных. Его наставления, уроки, путешествия с учениками — здесь полный отчет. Я внимательно просмотрел текст и должен сказать: произведение добротное.

Библейские историки издавна ведут теоретический спор о том, что на синоптические^[63] Евангелия от Матфея, Марка и Луки оказал влияние один источник, поскольку все трое рассказывают о деяниях Иисусе в сходной последовательности эпизодов и похожим стилем. Каждое из синоптических Евангелий, предположительно датированных периодом между 60 и 100 гг. н. э., носит имя реального последователя Христа, хотя истинные авторы на самом деле неизвестны.

Сантелли чувствовал, что отец Донован крайне встревожен.

— Но это еще далеко не все, — предостерег его Донован. — Книга описывает события, которые привели к аресту и казни Иисуса. И вновь большая часть повествования Иосифа соответствует синоптическим Евангелиям… правда, с небольшими расхождениями. По Иосифу Аримафейскому, он лично тайком договорился с Понтием Пилатом о снятии тела с креста — в обмен на изрядную сумму.

— Взятка?

— Да. Вероятно, прибавка к скудным субсидиям Рима. — Донован глубоко вздохнул. — Согласно Новому Завету, тело Иисуса поместили для захоронения в фамильном склепе Иосифа.

— Прежде чем вы продолжите, я должен задать вопрос. Эта реликвия тамплиеров… книга… Это подлинник?

— Возраст пергамента, кожи и чернил установлен. Оригинал, бесспорно, относится к первому веку. Однако книга — не та реликвия, на которую намекал Жак де Моле. В ней лишь рассказывается о том, как отыскать настоящее сокровище, о котором он упоминал.

Сантелли не сводил с него напряженного взгляда.

— Иосиф Аримафейский ярко и подробно описывает ритуал погребения Иисуса. Как тело обмывали, натирали ароматическими маслами и заворачивали в холст, а холст затем сшивали. Глаза прикрыли монетами. — Голос Донована понизился на октаву. — В книге утверждается, что тело оставили в усыпальнице Иосифа… на двенадцать месяцев.

— На год? — ахнул Сантелли. — Патрик, а это, случайно, не очередной гностический^[64] манускрипт?

В прошлом Донован часто информировал кардинала о многочисленных добиблейских писаниях, совершенно иначе представлявших Иисуса: то были попытки древних правителей обратить язычников в христианскую веру. Многие такие истории грешили несусветными преувеличениями и изобиловали философскими истолкованиями учения Христа.

— Как утверждает Иосиф — человек, которому доверили погребение Иисуса, — физического воскресения не было никогда. Выходит… — Донован не имел представления, как можно смягчить то, что должно сейчас прозвучать. Он посмотрел прямо в глаза кардиналу. — Выходит, Христос умер как простой смертный.

Сантелли не в первый раз слышал этот аргумент.

— Ну, все это мы уже проходили… Утверждения о том, что ранние христиане воспринимали воскресение как процесс духовный, а не физический. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Эти «Тайные хроники» не что иное, как полное противоречие Священному Писанию. Рад, что вы обнаружили их. Мы должны быть уверены, что они не попадут не в те руки. Совершенно ни к чему, чтобы какой-нибудь враг церкви поднял трезвон в прессе.

— Боюсь, это еще не все.

Сантелли безмолвно наблюдал, как Донован запустил руку в свой ранец, достал скрученный желтый свиток и выложил его на стол.

Кардинал наклонился вперед:

— А это что?

— Чертеж к книге — своеобразная карта.

— На чертеж не похоже совершенно. — Сантелли скривился. — Скорее детские каракули.

Донован был согласен с тем, что плоскостной рисунок выглядел весьма упрощенно. Но трехмерных изображений не существовало до периода Возрождения, и он не собирался втолковывать это Сантелли.

— Несмотря на отсутствие подробностей, вы можете заметить здесь несколько важных деталей. — Донован показал на длинное основание прямоугольника. — Это Храмовая гора в Иерусалиме. — Следом он показал на верхнюю часть рисунка. — Это Иудейский храм, построенный Иродом Великим и позднее уничтоженный римлянами в семидесятом году нашей эры. Как вы знаете, на этом месте сейчас мечеть Купол Скалы.

— Храмовая гора? — остро глянул на него Сантелли.

— Да, — кивнул Донован. — Такой она представлялась Иосифу Аримафейскому в тридцатом году от Рождества Христова.

Донован пояснил, что на рисунках Иосифа с великой тщательностью был изображен храм — таким, каким он выглядел в ту пору: прямоугольные внутренние дворы и священная Скиния. Складские помещения для масла и дерева; водоемы для освящения жертвоприношений и погребальные костры для сжигания священных животных во время еврейской Пасхи. Он рассказал, что Иосиф даже отметил на рисунке священный порог, который запрещено было переступать язычникам, — обнесенный оградой внешний периметр. Затем следовало описание крепости римлян, примыкавшей к Храмовой горе, — именно здесь Иисус предстал перед Понтием Пилатом.

— Но самое главное здесь вот это. — Донован показал на небольшой закрашенный квадрат, который Иосиф поместил внутри платформы. — Это обозначение расположения крипты Иисуса. В текст Иосиф включил точные размеры — расстояния от усыпальницы до внешних стен Храмовой горы.

Сантелли вновь прикрыл рот рукой. Несколько секунд он сидел неподвижно. За окном угрожающе набухавшие черные тучи наконец осуществили свою угрозу и разразились дождем.

— Получив «Тайные хроники», — продолжил Донован, — я детально изучил это место. И окончательно убедился, что потайной склеп все еще там. Я верю, что крестоносцы — рыцари-тамплиеры — вполне могли обнаружить его и впоследствии оберегать.

— Почему вы так уверены?

Донован потянулся через стол, осторожно перевернул древние страницы и остановился на группе набросков.

— Вот почему.

Кардинал даже не понял, что перед ним каталог некой коллекции: настолько грубо были выполнены все рисунки.

— Все это отдельные предметы, — пояснил Донован, — реликвии, которые Иосиф Аримафейский захоронил в усыпальнице. Кости, монеты и гвозди. Плюс, конечно, сам оссуарий. Именно об этих предметах упоминал Жак де Моле.

Сантелли сидел как громом пораженный. Медленно-медленно взгляд его переместился на изображение обернувшегося вокруг трезубца дельфина.

— Это символ… Что он означает?

— Этот символ и придает мне уверенность в том, что реликвии все еще в целости и сохранности. — Донован объяснил его смысл.

Сантелли молча перекрестился.

— Если бы эти реликвии были когда-то обнаружены, то вне всяких сомнений, об этом остались бы сведения. И соответственно, мы с вами не вели бы сейчас этот разговор. — Донован вытащил из своего ранца еще один документ. — Взгляните, пожалуйста, на материал, опубликованный недавно в «Иерусалим пост», который наш загадочный благодетель передал вместе с книгой.

Сантелли выхватил у него из рук газету и прочел вслух заголовок статьи:

— «Еврейские и мусульманские археологи получили разрешение на производство раскопок под Храмовой горой».

Донован выдержал паузу, дав Сантелли время прочитать и осмыслить текст, потом заговорил вновь:

— Поскольку израильские условия мирного соглашения не позволяют вести раскопки в районе Храмовой горы, последними копавшими здесь археологами были рыцари-тамплиеры. Но в тысяча девятьсот девяносто шестом году мусульманский фонд, осуществляющий надзор за территорией, получил разрешение на расчистку от завалов обширного помещения: прежде там размещались конюшни тамплиеров, а с двенадцатого века оно было обрушено. Курьер, доставивший эту книгу, был арабом. В связи с этим я твердо уверен, что «Тайные хроники» нашли мусульмане, когда производили раскопки.

— Но чего ради они ждали до сих пор?

— Честно говоря, меня тоже терзали подозрения, — признался Донован. — Зато теперь я, кажется, знаю ответ на ваш вопрос. — Из ранца он вытянул уже современный рисунок, сделанный им самим. Последний экспонат презентации. — Когда расчистка была закончена, мусульмане соорудили на том месте мечеть Марвани. Вот аэроснимок Храмовой горы такой, какова она сейчас. Пользуясь замерами Иосифа, я вычислил точное местонахождение усыпальницы.

На схеме Донован перевел древнеримские меры длины, gradii, в нынешний метрический эквивалент; один gradus^[65] равнялся примерно трем четвертям метра.

— Я отметил красным цветом территорию, в настоящее время занимаемую мечетью Марвани, которая располагается примерно на восемнадцать метров ниже поверхности эспланады. — Формой подземная мечеть напоминала набор прямоугольников разного размера.

Сантелли наконец ухватил суть намека Донована.

— Бог мой, это же совсем рядом с потайным захоронением.

— Вплотную к задней стене мечети. Мусульманские и израильские археологи всегда подозревали о существовании потайных помещений под Храмовой горой. Для их поиска они будут проводить сканирование.

— И найдут… — На Сантелли не было лица.

— Пропустить это место невозможно, — решительно подтвердил Донован. — Если реликвии, описанные в «Тайных хрониках», существуют на самом деле, не исключено, что физические останки Христа будут обнаружены буквально через несколько недель. Вот почему я пришел к вам сегодня. Пришел спросить вас… можем ли мы что-то сделать?

— Полагаю, все предельно ясно, Патрик, — возбужденно заговорил Сантелли. — Мы должны достать эти реликвии из-под Храмовой горы. Жизни более двух миллиардов христиан неразрывно связаны с Евангелиями Иисуса Христа. Разрушить их веру — значит подорвать общественный порядок. Мы берем на себя огромную ответственность. Это не просто вопрос теологии.

— Но дипломатических путей заполучить останки не существует, — напомнил кардиналу Донован. — Политическая ситуация в Израиле слишком сложна.

— А разве кто-то говорит о дипломатии? — Сантелли потянулся к интеркому на своем столе. — Отец Мартин, найдите в моей телефонной книге номер Сальваторе Конти. И пожалуйста, срочно вызовите его ко мне.

50

Свернув с запруженной машинами Виа Номентана в ворота парка виллы Торлония, Джованни Берсеи медленно поехал по узкой велосипедной дорожке, мотор «веспы» мягко урчал.

Здесь, под раскидистыми ветвями английских садов, облюбованных велосипедистами и бегунами, лежали лабиринты еврейских склепов, сформировавших более девяти километров самых старых катакомб Рима — древних кладбищ, которые, по тогдашним римским законам, выносились далеко за городские стены. И где-то там, как твердо верил Джованни, в подземном царстве, таилась частичка древней тайны, связанной с Иисусом Христом.

Глянув вверх, на обветрившееся неоклассическое здание, сделавшее это место знаменитым, — роскошную виллу, когда-то принадлежавшую Бенито Муссолини, — он повернул к группе приземистых строений, примыкавших к заднему двору виллы. Когда раскопки 1918 года случайно вскрыли первые погребальные камеры, здесь располагались конюшни.

Перед входом в катакомбы виллы Торлония Берсеи заглушил двигатель «веспы», слез и поставил мотороллер на подножку. Открыв багажник, он достал сумку с ноутбуком и мощный фонарь, а на их место положил шлем.

До девяти часов оставалось десять минут. Скорее всего, еще закрыто.

Берсеи на всякий случай толкнул дверь. Она отворилась.

Внутри пустого фойе за столом сидел пожилой экскурсовод и читал роман Клайва Касслера. На обложке было изображено большое судно, попавшее в гигантский водоворот. Старик поднял на антрополога глубоко посаженные, мутноватые глаза и прищурился сквозь толстые бифокальные стекла очков. Улыбка появилась на его лице — таком же старом и противоречивом, как история виллы Муссолини.

— Ah, Signore Bersei. — Он отложил книгу и развел руки в стороны. — Come sta?

— Bene, grazie, Mario. E lei?

— С каждым днем все лучше, — хрипло похвастался старик на итальянском. — Давненько не появлялись.

— Да уж… Зато вот сегодня мне повезло, что вы ранняя пташка. Думал, придется торчать под дверью.

— Начальство требует, чтоб я приходил к восьми, вдруг, мол, кому взбредет в голову поработать. Говорят, собираются сократить сроки реставрации.

Главное управление археологии Рима по-прежнему не допускало туристов в еврейские катакомбы в связи с продолжающимися интенсивными работами по консервации — проект, растянувшийся более чем на десятилетие. В укромных местах лабиринтов подземных гробниц существовала угроза скопления ядовитых газов, и это оттягивало срок окончания работ.

— Вижу, вы не на шутку увлеклись. — Берсеи указал на книгу.

— Наверстываю упущенное. Так и не знаю, когда мы открываемся. Поэтому заполняю вакуум активности чтением. — Берсеи рассмеялся. — А вас что привело сюда?

Старик поднялся и сунул дрожащие руки в карманы, он был невероятно худым, и годы, не пощадив, заметно согнули его спину.

Со времени прошлого визита Берсеи прошло много времени. Если точно, два года. Это было одно из примерно шестидесяти римских кладбищ, которые он исследовал по заказу папской комиссии.

— Результаты последнего радиоуглеродного анализа вынуждают меня пересмотреть некоторые мои первоначальные предположения. Просто хотел бы еще разок взглянуть на некоторые гипогеи.^[66]

Это была необычная история. Всего лишь несколько месяцев назад группа археологов произвела углеродный анализ вкраплений фрагментов древесного угля и древесины в штукатурку одной из погребальных камер. Анализ установил дату захоронения: 50 год до н. э., почти за сто лет до появления самых первых христианских городских катакомб. Значение такого открытия было чрезвычайным, поскольку подтверждались ранее существовавшие теории о еврейском влиянии на христианские похоронные ритуалы. Но самым поразительным было то, что в элементы иудейского орнамента частенько вплетались символы, имеющие прямое отношение к раннехристианскому движению. Эти смутные воспоминания и привели сюда Берсеи.

— О, вы сегодня с фонариком.

— Всегда готов. — Антрополог гордо поднял над собой фонарь. — Пропуск оставить?

Берсеи вытащил бумажник, распахнул его, чтобы достать ламинированную карточку, гарантировавшую ему полный доступ в большинство исторических памятников города. Не всем академикам было дозволено такое.

Марио отмахнулся.

— Я отмечу вас. — Он показал на пюпитр сбоку от стола.

— Внизу есть кто-нибудь?

— Нет, все в вашем распоряжении.

Отчего-то Берсеи это не понравилось. Он беспокойно улыбнулся. Экскурсовод протянул ему листок бумаги:

— Держите карту с изменениями.

Берсеи взглянул на переработанный и дополненный план туннелей и переходов. Теперь становилось еще более очевидно, что на протяжении веков катакомбы прирастали бессистемно. Сложная схема подземелья скорее напоминала сеть трещин на расколовшейся керамической плитке. Или паутину.

— Да я ненадолго. Можно пока оставить это у вас? — Он протянул Марио сумку с ноутбуком.

— Ради бога. Я поставлю за стол.

Передав сумку, Берсеи пересек фойе и включил фонарь, направив его на каменные ступени, уходящие в кромешную темень.

Спустившись вниз, Джованни поборол охватившую его дрожь и чуть подождал, чтобы легкие приспособились к холодному и сырому воздуху, это осложняло реставрационные работы. Просто поразительно, каким образом столько фресок и гравировок сохранилось здесь, в суровой среде, полностью уничтожившей тела погребенных, когда-то наполнявшие тысячи ниш. Лишь считанные косточки были обнаружены во время раскопок этих гробниц, в большинстве своем разграбленных мародерами, которые наживались на том, что продавали их как мощи святых и мучеников.

«Какая ирония судьбы, — подумал Берсеи, — ведь место это намеренно создавалось как лабиринт, дабы избежать грабежа. Вот и вся защита для тел, которым предстояло воскрешение. Придет Судный день — и сколько будет разочарованных душ…»

Он направил луч в узкий проход — шириной едва ли в метр и высотой менее трех, — и свет рассеялся в нескольких метрах впереди. Почти две тысячи лет назад Fassores — гильдия землекопов — вручную пробила этот лабиринт гробниц в мягкой вулканической породе, или туфе, на котором стоял Рим. Погребальные ячейки, или локули, тянулись по стенам слева и справа. В древние времена тела заворачивали в саваны и укладывали в эти ниши разлагаться для экскарнации — ритуала освобождения от плоти, от всего мирского. Теперь ниши были пусты.

Подземные галереи прокладывали слоями — с тремя уровнями схожих туннелей. К счастью, камера, которую он хотел осмотреть, находилась в верхней галерее катакомб.

«Некрополь, — подумал Берсеи. — Город мертвых».

Он прикрыл нос от запаха плесени, надеясь, что не встретит «хозяев» этих мест. С напряжением сглотнув, Джованни двинулся вперед.

* * *

— Desidera qualcosa?^[67] — Марио во второй раз отложил книгу и внимательно посмотрел на крепко сбитого мужчину, стоявшего перед его столом. Незнакомец, похоже, был поглощен своими мыслями. Марио решил попробовать на английском. — Чем могу помочь?

Раздосадованный сухим тоном старика, Конти вновь не ответил. Идя сюда следом за Берсеи, он недоумевал, какого черта ученый свернул в этот парк. Сейчас же, прочитав табличку над столом экскурсовода, он силился понять ее смысл. Еврейские катакомбы? Взгляд его перекочевал на другой дверной проем, открывавший проход к неосвещенной лестнице.

«Какой-нибудь служебный выход, — подумал он. — Неплохо».

— Света нет, что ли? — поинтересовался Конти на итальянском.

— Чтобы спуститься туда, нужен фонарик, — ответил старик.

«И это неплохо», — подумал Конти.

— Но катакомбы закрыты для посещения, — продолжил экскурсовод, криво улыбнувшись. — Если у вас нет специального пропуска, я буду вынужден просить вас удалиться.

Тоже мне, шишка на ровном месте! Конти пропустил мимо ушей это заявление, впившись взглядом в листок на пюпитре. Регистрация посетителей. А в списке только одно имя — то, которое ему нужно. И похоже, здесь кругом ни души. Все оказалось куда проще, чем он предполагал. Запустив руку в карман куртки, Конти осторожно извлек маленький шприц.

Пока незнакомец в три шага огибал стол, в сознании Марио Бенедетти успела промелькнуть догадка, что он в опасности. Загнанный в угол, старик замер.

— Какая жалость… — пробормотал Конти.

Он выбросил правую руку, ухватив экскурсовода за загривок, а его левая рука описала в воздухе стремительную дугу и вонзила иглу в шейную мышцу, мгновенно введя туда концентрат тубарина — лекарства, применяемого в хирургии сердца для того, чтобы парализовать сердечные ткани. Не зная, когда может пригодиться тубарин, Конти всегда имел при себе смертельную дозу.

Старик повалился на пол, и Конти резко отшатнулся в сторону.

Токсины мгновенно наполнили артерии Марио Бенедетти, и он стал царапать грудь налившимися свинцом пальцами. Лицо его исказила судорога, когда сердце, споткнувшись, заклинило, как перегоревший двигатель. По всему телу пробежала дрожь, затем оно замерло.

Сальваторе Конти всегда изумлялся действенности этого метода. Кто бы ни нашел старика, он наверняка решит, что бедолага скончался от сердечного приступа. Стандартное вскрытие выдаст аналогичное заключение.

Сработано чисто. Комар носа не подточит.

Конти задвинул засов входной двери, убрал в карман пустой шприц и, тщательно обыскав ящики стола, нашел фонарик экскурсовода. Увидев стоящий в сторонке ноутбук Берсеи, он решил, что прихватит его на обратном пути. Затем наклонился к трупу и выдернул из его кармана связку ключей.

Конти достал из-под куртки 9-миллиметровый «глок». Лучше, конечно, постараться обойтись без стрельбы. Следы оставлять нежелательно — лишние осложнения ему совершенно ни к чему.

С включенным фонарем Конти шагнул в темноту и захлопнул за собой дверь, замок за его спиной издал громкий чавкающий звук.

51

В течение пятнадцати минут Джованни Берсеи все дальше углублялся в катакомбы виллы Торлония, делая короткие остановки, чтобы свериться с картой. Он промерз до костей, от тишины звенело в ушах. С каждым поворотом он погружался в вековое наследие смерти. Ему подумалось, что условия для работы не самые блестящие.

Без схемы двигаться по этому лабиринту туннелей было бы невозможно. Столько проходов — многие оканчивались просто тупиками, — один похож на другой, а под землей чувство направления исчезало напрочь. Берсеи не страдал клаустрофобией, и ему много раз приходилось бывать в подземных захоронениях куда более унылых, чем это. Но никогда он не оставался в одиночестве… в гигантской могиле.

Судя по карте, находится он примерно в полукилометре от входа. До места осталось совсем немного.

Впереди левая стена переходила в широкую арку — вход в погребальную камеру, называющуюся кубикулум.^[68] Прежде чем войти, Берсеи остановился и вновь сверился с картой, дабы убедиться, что не напутал. Убрав карту в карман, он глубоко вздохнул и шагнул вперед.

Проведя лучом по стенам, он осмотрел просторное квадратное помещение, вырубленное из ноздреватого туфа. Здесь не было локулей — рабочее пространство прежде занимали тела, которые выкладывали тут для подготовки к погребению. В углу стояла пара амфор, в них, вероятно, прежде хранили ароматические масла и пряности.

Пол был выложен витиеватым орнаментом из плиток, стены оштукатурены и украшены скорее в иудейском стиле — прежде всего менорами^[69] и красочными изображениями Второго храма и Ковчега Завета.

Выйдя в центр помещения, Берсеи запрокинул голову и нацелился фонарем вверх. Если память ему не изменяет, то, что он больше всего хотел увидеть, находится здесь. В тот самый миг, когда взгляд его нашел изумительную фреску, покрывавшую высокий свод, у него перехватило дыхание.

Быстро выключив фонарик, Сальваторе Конти напряженно вслушивался в отдаленные звуки, доносящиеся из каменного лабиринта. Он прекрасно чувствовал себя в темноте, и тот факт, что вот уже второй раз за неделю он оказывался в гробнице, никак не сказывался на его решимости.

Абсолютно не подозревая о своем преследователе, антрополог не делал никаких усилий, чтобы как-то приглушить шаркающие звуки своих шагов. И редкие остановки для того, чтобы заглянуть в карту, только осложняли его положение.

Конти был уже близко. Очень близко.

Он осторожно высунул голову из-за угла. Из арочного входа футах в сорока впереди по узкому туннелю струился зыбкий свет.

Заведя руку за спину, Конти заткнул «глок» за ремень. Не включая фонарика, он тихо снял куртку и ботинки и сложил все у стены вместе с фонариком. Минотавр продолжает преследование.

Взгляд Джованни Берсеи был прикован к парящим над ним образам.

В центре располагалась менора, вписанная в концентрические окружности, напоминающие солнечные лучи, — все это вместе находилось в центре огромного креста, увитого виноградными лозами.

Концы креста венчались округлыми формами, а в каждой из них были нарисованы другие символы. Шофар, церемониальный рог, возвещавший о приходе еврейского Нового года;^[70] этроги — по форме напоминающие лимоны, используемые иудеями для ритуала празднования Суккот,^[71] — эти изображения вызывали невольное восхищение.

Между перекладинами креста находились четыре полукруга, которые — Берсеи готов был поклясться! — намеренно расположили как секторы компаса. Каждый содержал символ, выгравированный на стенке оссуария: дельфина, обвившегося вокруг трезубца. Раннехристианское изображение Иисуса Христа — дельфин, переносивший души в загробную жизнь, соседствовал с физическим олицетворением Троицы.

Охваченный дрожью, Берсеи зажал фонарь под мышкой и потянулся в нагрудный карман за ксерокопией свитка.

— Боже мой, — пробормотал он.

То же самое изображение — репродукция потолочной фрески — было под текстом на греческом языке, написанным почти два тысячелетия назад Иосифом Аримафейским. Именно этот рисунок привел его сюда. Насколько знал Берсеи, фреска была единственной в своем роде.

Но это невозможно!

Подобное переплетение иудейских и христианских мотивов изумляло само по себе, однако то, что Иосиф был как-то связан с этим местом, казалось уму непостижимо. Луч фонаря Берсеи скользнул по стене и остановился на фреске Ковчега Завета. Несомненно, между изображениями существует связь. Об этом открыто говорится в послании Иосифа, копия которого сейчас у него в руках. Но что общего у Иосифа и Иисуса было со священной Скинией и Ковчегом Завета? Гипотезы просто потрясали воображение.

Переключив внимание на проход в дальней стене кубикулума, Джованни перешел в другую камеру. Если древние строители придерживались стандартного дизайна усыпальниц, то комната для погребальных приготовлений должна примыкать к погребальной камере или ячейке. Следовательно, вполне логично будет предположить, что останки членов семьи, владевшей кубикулумом, должны были находиться в ячейках.

Берсеи весь горел от возбуждения. Неужели он отыскал усыпальницу Иосифа из Аримафеи?

Он двинулся в глубь камеры. Как он и ожидал, в стенах обнаружились аккуратно высеченные ячейки.

Поразительно!

Луч скользил по стене — Берсеи считал ниши. Десять.

Девять из них были совсем скромными, лишенными самых немудреных каменных украшений. Но одна ячейка в задней стене выделялась из всех. Большинство антропологов сразу же высказали бы догадку, что здесь погребен глава семьи. Но, изучив вблизи оссуарий Иисуса, Берсеи мгновенно обратил внимание на замысловатые розетки и штрихованные узоры рамки, окаймлявшей именно эту нишу: просматривалась рука того же резчика по камню, что украшал оссуарий.

Охваченный благоговейным страхом и раскрыв рот, Берсеи шагнул вперед. Воображение сорвалось в полет — он направил луч прямо в нишу, достаточно большую, чтобы там поместилось распростертое тело. Конечно, пусто. Тут же луч выхватил символ, вырезанный в верхнем углу рамки. Дельфин, обвившийся вокруг трезубца.

Вот это да!

Неужели Иосиф Аримафейский на самом деле доставил тело Иисуса после распятия в Рим? Если так, то зачем? Берсеи попытался привести мысли в порядок и направить их на осмысление этой потрясающей гипотезы. Может, чтобы спрятать? Но разве близ Голгофы в Иерусалиме не нашлось свободной гробницы? Может, здесь кроется объяснение тому, почему во всех Евангелиях рассказывается о пустой гробнице?

Это и вправду казалось лишенным смысла. Если семья Иосифа жила в римском иудейском гетто, то самым разумным было бы спрятать тело Христа здесь, вдали от бдительного ока Синедриона и Понтия Пилата. И особенно при необходимости соблюдения традиционных погребальных ритуалов, подразумевающих помещение тела в ячейку на целый год.

— Доктор Берсеи. — Мертвую тишину взорвал резкий голос.

В испуге Берсеи подскочил и резко обернулся, выставив перед собой фонарь. Подспудно ожидая увидеть зловещий призрак, жаждущий наказать его за вторжение в усыпальницу, он тем не менее испугался еще больше, когда луч выхватил из мрака мощную фигуру Конти. Он появился, не издав ни малейшего звука, и был одет во все черное, словно материализовался из стены гробницы.

— Не надо, а? — щурясь, показал на фонарь Конти.

С бешено колотящимся в ребра сердцем Берсеи опустил луч к полу. Он заметил, что Конти без обуви. И на первый взгляд без оружия.

— Как вы сюда попали? — К своему ужасу, ответ он уже знал.

— А вы что здесь ищете, доктор? — Конти проигнорировал вопрос.

Берсеи не ответил.

Конти подошел к антропологу и выхватил у него из руки ксерокопию.

— Провожу исследование. Только и всего. — Кляня себя за вырвавшуюся ложь, Берсеи отступил на шаг и прижался спиной к стене гробницы.

— За идиота меня держите? Я в курсе, что вы перекачали файлы из лабораторного компьютера. Их вы тоже собираетесь передать детективу Перарди?

Берсеи лишился дара речи. Откуда Конти знает о Перарди? Онведь звонил из дома. Внезапная слабость охватила его. Неужели Ватикан прослушивает его телефон?

— Воровать нехорошо. А воровать у Ватикана… это же просто не по-христиански. Вы меня удивляете, доктор Берсеи. Но вы же умный человек… Я вам сейчас кое-что объясню. — Конти повернулся и шагнул к центру гробницы, намеренно выставив напоказ заткнутый за пояс «глок». — Ну-ка, идите сюда, посветите мне. — Он направился к центру кубикулума.

На непослушных ногах Джованни Берсеи побрел в первую комнату и направил свет вверх, к своду потолка. Рука его дрожала — дрожал и луч фонаря.

Конти несколько секунд рассматривал замысловатый рисунок фрески, а затем сравнил его с изображением на листке.

— Вот ты что накопал, значит, — одобрительно сказал он. — Молодцом. Кто бы мог подумать, что ящик родом отсюда? Иосиф-то, похоже, толковый был мужик.

Берсеи нахмурился.

— А ты, похоже, решил, что он притащил сюда тело Иисуса, — продолжил Конти, — перед тем как загрузить кости в ящик и отправить их назад в эту песочницу в Святой земле. Вот уж не думал, что библиотекарь или папские дружки так дальновидны.

Берсеи опешил от прямоты Конти и его беспардонного пренебрежения ко всему, о чем шла речь. Более того, он пришел в ужас оттого, что Конти только что подтвердил его подозрения. Ватикан в курсе похищения, Ватикан был напрямую вовлечен в это, а Сальваторе Конти каким-то образом способствовал Ватикану. Вор-профессионал. Бесшумный лазутчик и преследователь.

«Тринадцать погибших израильтян, — мелькнуло в голове Джованни. — Что значила еще одна человеческая жизнь для такого, как Конти? Особенно в масштабах этой грязной игры».

Тут же мысли перескочили к жене и трем дочерям. Во рту у него пересохло.

С невозмутимым спокойствием Конти свернул листок и убрал в карман брюк. И так же спокойно потянулся за спину за «глоком».

Сообразив, что сейчас произойдет, Берсеи отреагировал инстинктивно и расколотил фонарь о каменную стену за спиной. Резкий металлический лязг, хруст разбитого стекла — и кубикулум накрыла черная тьма.

Мгновением позже Конти нажал на спуск, пламя выстрела разрезало темноту достаточно далеко, чтобы успеть заметить: ученый уже удирал прочь на четвереньках. Конти выдержал короткую паузу, чтобы оценить расстояние по звуку его движений, прежде чем второй раз выстрелить, — еще одна вспышка с последовавшим за ней опасно близким рикошетом, который едва не оторвал Конти ухо. Хотя в его намерение входило всего лишь напугать ученого, а не пристрелить его, целиться следовало более тщательно.

— Черт! — рявкнул Конти. — Как же меня достала эта игра!

Игрой, разумеется, считалась жалкая попытка любой жертвы спастись от такого бывалого охотника, как Конти. Он вновь прислушался, надеясь, что Берсеи направится к выходу из катакомб. Но, к его удивлению, наклон пола и звуки шагов свидетельствовали об обратном: антрополог ретировался в противоположном направлении, в глубь лабиринта.

Прежде чем начать преследование, Конти ощупью пробрался на несколько метров назад, чтобы подобрать фонарик и ботинки. Обувшись, он включил фонарь и устремился по узкому туннелю, желтый луч света раскачивался в такт движению его руки.

* * *

Джованни Берсеи получил фору на старте, но, не имея перед глазами карты катакомб, насыщенных туннелями, которые тянулись на сотни метров и порой обрывались тупиками, вдруг запаниковал. Необходимо было взять себя в руки, прежде всего вспомнить карту… или еще что-то… Он отогнал эту мысль прочь.

Прорубленные в скале коридоры разносили предательское эхо его шагов.

Было что-то сверхъестественное в этом стремительном бегстве сквозь черную темень, сбивающее с толку и дезориентирующее. Взгляду не за что было зацепиться, и Берсеи вытянул вперед руку, словно в попытке занести мяч за линию гола в американском футболе,^[72] не переставая молиться о том, чтобы не врезаться лицом в стену. На его беду, по мере того как он все дальше углублялся в катакомбы, дышать становилось труднее: воздух неприятно отдавал резкими запахами мокрой земли и химикатов, которые он не мог толком распознать. Скорее всего, ядовитыми газами — самой серьезной природной опасностью катакомб.

Правым плечом Берсеи ударился о стену, его развернуло на ходу, и он едва не упал. На мгновение остановившись, чтобы удержать равновесие, Джованни возобновил движение, чуть отклоняясь от стены. Хватая ртом воздух и задыхаясь, выбросил руки вправо и ощупал стены в поисках прохода, моля Бога: только бы не тупик! Ничего — только пустые ниши локулей. Мелькнула мысль: а может, спрятаться в одну из них? Нет, учащенное дыхание непременно выдаст его. Он развернулся на сто восемьдесят градусов и сделал шаг к другой стене. Снова камень.

«Господи Боже, помоги мне!»

Пробираясь ощупью вдоль стены, Берсеи свернул направо, и тут под руками его оказалась пустота. Проход не обрывался тупиком, он лишь делал резкий поворот влево.

Стоило Берсеи свернуть за угол, как он готов был поклясться, что заметил отдаленный свет, напоминавший одинокую звезду в ночном небе. И тут же услышал равномерный топот ног бегущего Конти — с каждой секундой он становился все громче.

Берсеи опрометью кинулся в темноту, положившись только на веру, что вновь не врежется в стену. Через несколько секунд ноги его вдруг зацепили что-то на полу, и он со всего маху полетел на какие-то банки из-под краски, ударившись головой о металлический ящик.

Глаза полоснуло ослепляющим светом, и острая боль расколола череп. Берсеи яростно выругался, решив, что вспышка света — результат ушиба головы. Однако, открыв глаза, он понял, что смотрит прямо на включенную лампу рабочего освещения. Проморгавшись, он разглядел, что находится в той части туннеля, где все еще проводились реставрационные работы. Инструменты, кисти и банки были разбросаны по всему проходу. Толстый кабель обвил лодыжки, и, падая, Берсеи включил освещение. Он отбросил в сторону банки, вскочил на ноги, едва обратив внимание на великолепные фрески, которые восстанавливали реставраторы.

Шаги за спиной участились — они были совсем близко.

Ящик с инструментами, в который он врезался, лежал раскрытым, а сверху торчала ручка плотницкого молотка. Берсеи схватил его и побежал.

Конти свернул за угол — отсюда в туннель струился загадочный свет. У него начала немного кружиться голова, не от бега, а от раздражающе едкого воздуха, наполнявшего легкие. Сбавив ход, чтобы пробраться через наваленные на пол инструменты, он ударил по светильнику и расколотил его.

Проход впереди разбегался в трех направлениях. Устремившись в средний коридор, он помедлил, пытаясь справиться с одышкой, и прислушался.

Конти направил луч фонаря вперед, перед собой. Там, похоже, тупик. Затем повернул направо и направил фонарь вдоль этого коридора, плавно изгибавшегося и исчезавшего в темноте. Левый туннель так же плавно поворачивал.

Он вновь прислушался. Тишина. Наконец он решился и сделал выбор.

52

Иерусалим

Грэм Бартон сидел в тесной камере полицейского участка Сиона, уперев мрачный взгляд в тяжелую железную дверь. Выходит, его арестовали как организатора похищения на Храмовой горе. Глубоко в душе зрела уверенность, что против него ополчились не просто так — возможно, нашлась подходящая политическая причина.

Этим утром израильская полиция наконец разрешила ему позвонить супруге. Учитывая семичасовую разницу во времени, Дженни была очень взволнована, когда ее вырвали из крепкого сна. Она сразу и безоговорочно поверила в невиновность мужа.

— Грэм, успокойся, я знаю, ты никогда не пойдешь на такое. — Заверив его, что немедленно начнет действовать, Дженни сказала на прощание: — Люблю тебя, родной мой. Я здесь поборюсь за тебя.

Бартон едва не прослезился, сейчас, когда все казалось беспросветным и зыбким, он обрел нечто более ценное, чем свобода.

Дверь открылась, и на пороге возникла знакомая фигура. Разак!

Явно расстроенный, мусульманин сел верхом на единственный свободный стул; дверь за ним заперли снаружи.

— Какая неприятность, Грэм. — Он не скрывал разочарования.

Разак всегда хорошо разбирался в людях. И хотя полиция представила достаточно серьезные доказательства вины археолога, он не мог избавиться от ощущения, что англичанина подставили.

— Это заговор, — настаивал Бартон. — Я не имею никакого отношения к краже. И вам больше, чем кому бы то ни было, это известно.

— Вы пришлись мне по душе, Грэм. И человек вы, наверное, хороший, но, поверьте, я просто не знаю, что думать. Они сказали, что обнаружили в вашей квартире очень серьезную улику. Такую мог оставить только похититель.

— Этот перфоратор кто-то подбросил! — запротестовал Бартон. — И вы знаете так же хорошо, как я, что свиток был в том оссуарии. — Во взгляде мусульманина он заметил тень недоверия. — Ради всего святого, Разак! Вы должны сказать им, что свиток был в оссуарии.

Разак развел руками.

— В тот момент я стоял к вам спиной, — напомнил он.

Он все же сомневался: а вдруг Бартон намеренно устроил этот фарс с открыванием оставшихся оссуариев, чтобы как-то оправдать находку свитка. Но зачем, с какой целью? Прославиться? Дискредитировать право мусульман на Храмовую гору, уводя расследование в область территориальных споров? Или чтобы взвалить вину на фанатиков-христиан?

— Ну да… понял, — упавшим голосом проговорил археолог. — Вы с ними заодно.

— А что там с остальными оссуариями?

Бартон взвился.

— Да как может человек с моей комплекцией унести девять оссуариев весом тридцать пять кило каждый на глазах у ВАКФ и полиции?! Это ж не спичечные коробки, которые можно спрятать в кармане! — Он саркастически усмехнулся. — Вы разве не видели, что в эти дни творится в городе? Всюду понатыканы системы наблюдения. Да нужно-то всего лишь отмотать назад пленку записи видеонаблюдения, и они увидят, что я там шагу без вас не ступил.

Разак молчал, глядя в пол.

— Но даже если б я умудрился украсть их — где бы я их хранил? В своей квартире? Там они уже искали. Далее вы выдвинете предположение, что это я стер надпись с настенной таблички, потому что увидел ее первым, до вас, так?

— О чем это вы? — Мусульманин вскинул лицо.

— О десятой строке на табличке. Помните, там затерто?

Теперь Разак понял, о чем речь.

— Помню.

— Накануне вечером майор Тополь показал мне фотографию, сделанную до того, как я приступил к работе. На фотографии — символ, который изначально был там.

— И что это был за символ? — Разаку не понравилась эта новость.

У Бартона не было настроения пускаться в очередной исторический экскурс.

— Языческий. Дельфин, обвивший трезубец. — Разак вопросительно поднял брови, пытаясь осмыслить услышанное. — Раннехристианское изображение Иисуса, символизирующее распятие и воскресение.

Разак растерялся. Если сказанное правда, то это существенно укрепляет предположение Бартона о владельце усыпальницы и содержимом похищенного оссуария. Он покачал головой.

— Я уже не знаю, чему верить…

— Вы должны мне помочь, Разак. Вы единственный, кто знает правду.

— Правда — редкий товар в этой части света. — Мусульманин отвел глаза. — Даже если б она существовала, сомневаюсь, что я распознал бы ее.

Он вдруг остро почувствовал, что в ответе за этого англичанина. Интуиция Бартона относительно хищения оказалась практически безупречной, ему удавалось постигнуть то, что другим было не под силу. И вот сейчас он ждал предъявления обвинений. Разаку много раз приходилось наблюдать подобную тактику израильских властей в действии. Но неужели именно Бартон стал подходящим козлом отпущения для израильтян? Такой вариант создавал проблему совершенно иного плана.

— У меня есть хоть какая надежда?

— Ну, надежда всегда есть. — Разак развел руками.

В душе, однако, он был уверен, что выпутаться Бартону будет невероятно трудно.

— Вы ведь не собираетесь добиваться отмены расследования?

— Вы должны понять нашу позицию, — вздохнул Разак и засомневался: понимает ли он ее сам.

— Какую именно?

— Мир. Стабильность. Вы же в курсе того, что произошло вчера, — сказал он, имея в виду взрыв. — Если что-то не изменится, то все это будет только началом. Слухи о вашем аресте уже начинают разжигать ажиотаж. Вновь начались споры. Людям надо найти виноватого — причем не еврея и не мусульманина.

— Очень удобно. — Археолог понял, что этот разговор бесполезен.

— По сути, главная проблема тут — политическая. — Разак наклонился вперед. — Понимаю, насколько это ужасно. Но если нет вины, то нет и решения. Обвини человека, и пострадает один человек. Обвини страну, и окажется, что проблемы только начинаются.

— Вот, значит, каким образом вы решили положить этому конец?

— Конца этому не будет никогда. — Разак поднялся на ноги и постучал в дверь камеры. Уже на пороге он задержался и обернулся к Бартону. — Я должен как следует обо всем подумать, Грэм. И обещаю: я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. Однако я не могу свидетельствовать о тех вещах, в достоверности которых у меня нет уверенности. И знаю, вы поймете меня и с уважением отнесетесь к моим чувствам.

С тяжелым сердцем он вышел из камеры.

* * *

Когда несколько минут назад Разак открывал дверь полицейского участка, тротуары были пустынны. Но сейчас, когда он вышел на резкий солнечный свет, глазам его предстала совершенно иная картина.

Более десятка репортеров ожидали у входа, и, судя по их бурной реакции на появление Разака, поджидали они именно его. С камерами на плечах, держа, словно шпаги, в вытянутых руках микрофоны, представители массмедиа злобным роем устремились к нему.

— Мистер аль-Тахини! — привлек его внимание первый вырвавшийся вперед.

Разак замер, сознавая, что конфронтация сейчас неизбежна и в каком-то смысле необходима. В конце концов, он ведь представляет здесь ВАКФ.

— Слушаю вас.

— Это правда, что полиция арестовала человека, на чьей совести похищение на Храмовой горе?

Будто повинуясь неслышному приказу, медиасемейство разом умолкло, с тревожным нетерпением ожидая ответа. Разак прочистил горло:

— Полной ясности пока нет. Полиция перепроверяет факты.

Другой репортер выкрикнул:

— А вы сами — разве вы не работали с этим человеком? С английским археологом Грэмом Бартоном?

— Это так. Мне поручили участвовать в расследовании, как и мистеру Бартону, чье участие мы посчитали чрезвычайно важным для понимания мотивов похитителей.

Первый репортер вновь вступил в бой:

— А что вы чувствуете сейчас, когда именно он стал главным подозреваемым в организации похищения?

«Осторожно, — скомандовал себе Разак. — Смотри не навреди Бартону еще больше. И своим мусульманским и палестинским доверителям тоже».

— Конечно, я обеспокоен необходимостью прийти к определенному решению, однако уверен, что на многие вопросы еще предстоит найти ответы, прежде чем кто-либо решится предъявить обвинения этому человеку. — Разак сердито глянул на репортера. — А сейчас прошу меня извинить, — закончил он и стал проталкиваться через толпу.

53

Рим

Свернувшись калачиком в нише, расположенной высоко над полом в стене туннеля, Джованни Берсеи маленькими глотками втягивал воздух, отчаянно пытаясь успокоиться и надеясь, что Конти ошибочно выберет другой туннель и отправится по нему в глубь катакомб. А уж если совсем повезет — убийца отравится ядовитыми испарениями и потеряет сознание.

«Вот только бы не отключиться первому, — подумал Берсеи. Он с силой сжал ручку плотницкого молотка. — С молотком против пистолета?»

Тянулись минуты. Сгущалась тишина.

Еще немного — и он решил было выбираться в туннель. Однако тут же отпрянул и вжался в камень. Слабый отсвет вдруг поплыл по неровной стене напротив его ниши. Конти!

Безуспешно обыскав два туннеля, Конти вернулся к тому месту, где Берсеи споткнулся о кабель и упал. Он внимательно огляделся: все осталось на своих местах. Нет, назад его жертва не проходила — невозможно в таком захламленном месте, да еще в темноте, не оставить после себя беспорядка.

Двинувшись по третьему проходу, Конти ощутил едва заметное дуновение. Воздух здесь казался менее вонючим. Возможно, где-то поблизости располагалась вентиляционная шахта.

Его начинала забавлять сама мысль о том, что Берсеи мог его перехитрить. Однако ненадолго; единственная дверь, ведущая отсюда, была заперта.

Медленно продвигаясь по туннелю, Конти заметил впереди слабенький свет. Выход наружу?

Его охватила паника. Скорее всего, вентиляционная шахта, однако достаточно широкая, чтобы через нее можно было выбраться. Конти рванулся вперед.

Не успел он пройти и десяти метров, как на высоте его роста от стены отделилось что-то темное и устремилось к нему так быстро, что наемник не успел среагировать. Тяжелый удар пришелся в правый висок: Конти рухнул навзничь, глухо стукнувшись головой о пол туннеля.

Фонарик покатился в сторону, но «глок» остался в стиснутых пальцах — сработал инстинкт.

Оглушенный Конти едва разглядел скрюченную фигуру, выползающую из стены, словно оживший труп. Спрыгнув на пол, Берсеи кинулся к фонарику.

В глазах все плыло и двоилось, но Конти успел заметить, как что-то, вращаясь в воздухе, летит к нему. Последовал сильный удар в грудь. Молоток? Подняв «глок», он нажал на спуск не целясь — просто чтобы не дать Берсеи нанести второй удар.

В тот миг, когда Конти попытался собраться с силами, туннель погрузился во тьму.

* * *

Берсеи бежал к источнику света, благодаря Бога за то, что Конти промахнулся. С ужасом думая, что проход может оказаться тупиком, он сосредоточился на ярком конусе солнечного света в конце туннеля, дарившего ему надежду на спасение. Вот и ветерок в лицо стал ощутимее. Ну а вдруг, вдруг он вырвется из этого жуткого места живым?

Однако буквально в паре метров от шахты Берсеи, поскользнувшись, остановился у самого края зияющего в полу провала — именно здесь солнечный свет проливался в широкую, с рваными краями яму. Берсеи уставился вниз, в пропасть с каменным дном глубиной в четыре-пять этажей.

Нижние галереи! Внизу располагались еще три уровня, припомнил он. Наверное, реставраторы открыли вентиляционную шахту, чтобы ускорить отток инертных подземных газов.

Боже, помоги мне!

Он перевел взгляд на источник света. Шахта слишком широка — вскарабкаться невозможно. Хуже того, высоко вверху выход преграждала массивная железная решетка. Отчаяние тисками сдавило сердце Берсеи.

Внезапно за спиной он услышал легкий шум.

Берсеи обернулся, как раз чтобы успеть увидеть, как тело Конти летит к нему, будто реактивный снаряд. Босые ноги убийцы вонзились прямо в грудь, от страшного удара Джованни перелетел через провал и врезался спиной в стену за ним.

Фонарь, кувыркаясь в воздухе, полетел в шахту и разбился о камни где-то далеко внизу.

Долю секунды Берсеи висел в воздухе, будто прилипнув к скале и упираясь ногами в узкий карниз между стеной и провалом. Но удар о стену был настолько силен, что удержаться не удалось, и тело качнуло вперед. Инстинктивно Джованни оттолкнулся от стены, швырнув тело на другую сторону шахты. Пальцы судорожно сжались и заскользили по краю провала. Зацепиться было не за что.

Мелькнувшие перед глазами острые зубья камней — последнее, что видел Берсеи, прежде чем удариться о дно шахты.

Конти подошел к провалу и заглянул вниз. На скалистом дне, изогнувшись в неестественной позе, лежал Берсеи, из разбитой головы вытекала кровь, кости торчали наружу сквозь кожу.

Наемник улыбнулся. «Чистое» убийство, а ведь объявят несчастным случаем. Пройдут дни или даже недели, прежде чем тело обнаружат. Здесь никто не обратит внимания на смрад разлагающейся плоти. В конце концов, именно для этого катакомбы и предназначены.

Возвращаясь по туннелям, Конти подобрал свою обувь, пистолет и куртку. Ему даже удалось найти пули и стреляные гильзы от «глока». Он всегда строго придерживался правила: никогда не оставлять «подарков» для баллистиков. Вот почему на дело в Иерусалиме он брал «ХМ8». А эти слизняки наверняка до сих пор гоняют своих следователей, чтобы те выяснили, каким образом опытные образцы стрелкового оружия, место которым в каком-нибудь армейском бункере США, оказались в руках неизвестных наемников.

Конти отпер дверь и вышел в фойе. Вернув ключи в карман уже окоченевшего гида, он взял сумку с ноутбуком, отодвинул засов, вышел наружу и прикрыл за собой дверь. Чуть постояв, чтобы глаза привыкли к яркому солнечному свету, Конти подкатил мотороллер Берсеи к взятому напрокат белому микроавтобусу «фиат». Распахнув задние двери, он поднял его и упрятал в багажное отделение. Сев за руль, он кинул быстрый взгляд в зеркало. Шишка размером с грецкий орех багровела на правом виске. К счастью, Берсеи немного не рассчитал удар, иначе бы он просто отключился.

С учетом всех обстоятельств, это была неплохая работа.

54

Ватикан

Без десяти десять в лабораторию вошел отец Патрик Донован, выглядел он так, будто не спал несколько дней. На боку у него висел кожаный ранец.

— Доброе утро, доктор Хеннеси.

Шарлотта, сидевшая рядом с оссуарием, подняла глаза и кивнула.

Донован оглядел лабораторию, ища взглядом антрополога.

— А доктор Берсеи здесь?

— Я хотела позвонить вам, предупредить. Он еще не пришел.

Врать она не умела и не любила. Но сейчас, ради Джованни, Шарлотта неожиданно для себя изо всех сил постаралась, чтобы ее слова выглядели убедительно.

— Очень странно. — Священнику сразу же пришло в голову, что Конти замыслил что-то недоброе. Когда Донован вошел в коридор, он заметил, что комнатка для наблюдения не заперта и пуста. Похоже, Конти пришлось в спешке покинуть ее. — Надеюсь, с ним все в порядке.

— Я понимаю, о чем вы. Опаздывать — это на него не похоже.

— Особенно на серьезное мероприятие, — добавил Донован. — Я очень надеялся увидеть его сегодня на презентации. Вы одна справитесь?

— Конечно, — ответила Шарлотта, внутренне содрогаясь.

Как же она осилит все одна? Что, если Берсеи прав? И ей угрожает опасность здесь, в Ватикане? Единственным утешением было инстинктивное ощущение, что этот священник защитит ее. В людях Шарлотта ошибалась редко. Донован взглянул часы.

— Вот теперь нам точно пора. Очень не хотелось бы опаздывать.

Заставив себя улыбнуться, Шарлотта забросила сумку с ноутбуком на плечо, взяла в руки объемистый портфель с материалами презентации и вслед за Донованом вышла в коридор:

— Куда мы направляемся?

— В кабинет государственного секретаря Ватикана, кардинала Антонио Карло Сантелли.

55

Поравнявшись с центральным коридором Апостольского дворца, Донован украдкой бросил взгляд на шагавшую рядом Шарлотту. Он заметил в ее глазах тот же благоговейный трепет, что испытал когда-то сам, придя сюда впервые.

— Производит впечатление, да?

— О да. — Она попыталась успокоить расшалившиеся нервы, разглядывая двух вооруженных с ног до головы швейцарских гвардейцев, стоявших вдоль коридора. — Просто дух захватывает.

— А этажом выше живет Папа. — Священник показал рукой на высокий потолок.

У охраняемого входа в кабинет кардинала Сантелли Донован и Шарлотта без проволочек получили дозволение следовать дальше и в сопровождении гвардейца направились в приемную, где, приветствуя их, из-за стола поднялся отец Мартин.

Донована не слишком взволновало решение кардинала устроить встречу здесь. Чем руководствовался Сантелли? Желанием продемонстрировать, что будет поставлено на карту, если доктор Хеннеси на самом деле о чем-то догадывается?

— Рад тебя видеть, Джеймс. — Донован пожал руку молодому священнику, стараясь не обращать внимания на темные круги у него под глазами.

Он представил Шарлотту, затем попросил связаться по селектору с лабораторией и узнать, не пришел ли доктор Берсеи.

Мартин обошел стол, чтобы выполнить просьбу. Гудки длились секунд двадцать — ответа не последовало. Он покачал головой:

— Извините, но никто не берет трубку.

Донован повернулся к Шарлотте.

— Увы, придется вам в одиночку… — извиняющимся тоном проговорил он.

Неожиданно проснулся интерком на столе у Мартина.

— Джеймс, — раздался из крохотного динамика хриплый голос. — Я просил вас принести отчет еще десять минут назад. Какого черта вы тянете?

Молодой священник закатил глаза и натянуто улыбнулся.

— Секундочку, прошу меня извинить. — Он наклонился над столом и нажал кнопку интеркома: — Он у меня с собой, ваше преосвященство. Извините за задержку. Да, прибыли отец Донован и доктор Хеннеси.

— Ну так чего вы ждете? Впустите их!

Нервно схватив папку со стола, отец Мартин повел гостей в кабинет Сантелли.

Кардинал сидел за столом и заканчивал разговор по телефону. Он кивнул вошедшим и протянул руку к Мартину, требуя папку. Как только священник передал ее, Сантелли отмахнулся от него, как от москита, небрежным жестом указав на дверь.

— Он весь ваш, — шепнул Мартин Доновану, ретируясь в приемную.

Глядя на внушительную фигуру восседавшего за столом Сантелли, Шарлотта внезапно подумала, что была слишком поглощена мыслями о Джованни и жуткой шпионской каморке Конти и не удосужилась обсудить с Донованом требования этикета. Завершив разговор, кардинал поднялся: высокий, суровый, лицо приятное и в то же время строгое. Когда Сантелли обходил массивный письменный стол, Шарлотта, взглянув ему в лицо, готова была поклясться, что кардинал недавно бросил пить, хотя при этом он, несомненно, производил впечатление человека властного и очень сильного.

— Доброе утро, отец Донован. — Кардинал вытянул правую руку и сложил пальцы, будто сжимая рукоять невидимой трости.

— Ваше преосвященство. — Донован сделал шаг вперед и чуть склонился, чтобы поцеловать священное кольцо кардинала, скрывая отвращение к высокомерному жесту. — Ваше преосвященство Антонио Карло Сантелли, позвольте представить вас доктору Шарлотте Хеннеси, известному генетику из Финикса, штат Аризона.

— А, да, — широко улыбнулся Сантелли. — Я много слышал о вас, доктор Хеннеси.

Очевидно, на лице Шарлотты, когда она подошла поздороваться, промелькнула тень паники, и кардинал просто протянул ей руку. Она с облегчением пожала широченную лапу Сантелли, ощутив мускусный запах его одеколона.

— Встреча с вами — большая честь для меня, ваше преосвященство.

— Благодарю вас, моя дорогая. Вы очень добры. — На мгновение смущенный красотой Шарлоты, он не сразу отпустил ее руку. — Пойдемте присядем. — Плавно обхватив ладонью ее плечо, кардинал указал на круглый стол переговоров из красного дерева в другом конце кабинета.

Сантелли шагал в ногу с Шарлоттой, не отрывая руки от ее плеча, Донован следовал за ними. Он всегда изумлялся преображениям Сантелли, умудрявшегося, когда это было необходимо, прямо-таки излучать очарование. Волк в овечьей шкуре.

— Я с нетерпением ожидал возможности обсудить с вами тот невероятный проект, над которым вы трудитесь, — с воодушевлением проговорил кардинал. — Отец Донован уже поведал мне о стольких поразительных находках!

Когда все устроились в кожаных креслах, Донован вкратце изложил суть проекта, чтобы ввести кардинала в курс исследования реликвии, предоставленной ученым. Затем извинился за доктора Берсеи, который не смог прибыть на встречу по объективным причинам личного плана.

— Надеюсь, ничего серьезного? — обеспокоенно спросил кардинал.

— Уверен, с ним все в порядке. — Хранитель архива на это очень надеялся.

— Что ж, тогда слово вам, доктор Хеннеси.

Шарлотта вручила Сантелли аккуратно переплетенный отчет, а Доновану передала вторую копию. Раскрыв ноутбук, она подождала, пока тот запустится.

— Нашей первоочередной задачей был патолого-анатомический анализ скелета… — начала она, отринув волнение и полностью сосредоточившись на научной стороне дела.

Шаг за шагом она показала обоим представителем Ватикана слайд-шоу четких, увеличенных цветных фотографий, зафиксировавших отклонения от нормы, обнаруженные у скелета: рассечения, раздробленные колени, поврежденные запястья и ступни.

— На основе всего того, что вы видите, мы оба, доктор Берсеи и я, пришли к заключению, что причиной смерти представленной особи мужского пола, погребенной в оссуарии, — надо отметить, что во всех иных отношениях он обладал отменным здоровьем, но скончался в возрасте чуть более тридцати лет, — явилась… казнь.

Сантелли удалось изобразить на лице удивление.

— Казнь?

Шарлотта взглянула на Донована: он казался таким же озадаченным, но кивком предложил ей продолжить. Вновь переведя взгляд на кардинала, она быстро уточнила:

— Он был распят.

Слова повисли в воздухе, возникла долгая пауза. Сантелли подался вперед, положил оба локтя на стол и выдержал взгляд генетика.

— Понятно…

— И данные судебной экспертизы со всей очевидностью подтверждают это, — добавила Шарлотта. — Более того, в потайном отделении внутри оссуария мы нашли вот эти предметы.

Силясь унять дрожь в руках, она достала из сумки три пластиковых пакета. Кладя первый на стол, женщина постаралась, чтобы гвозди не звякнули о полированную поверхность. Далее последовал пакет с двумя монетами. В третьем был металлический цилиндр.

Сантелли и Донован внимательно осмотрели каждую находку.

Наибольшее внимание привлекли гвозди, однако тут потребовалось краткое объяснение. Обоим мужчинам, вероятно, пришла в голову та же мысль, что и Шарлотте, когда она впервые увидела их. Что чувствует человек, когда в него вколачивают гвоздь?

Шарлотта подробно разъяснила значение монет. К ее удивлению, и Сантелли, и Донован до сих пор воздерживались от вопросов. Или они уже обо всем знали? Этот ублюдок Конти держал их в курсе всех открытий? Пытаясь отбросить подозрения, Шарлотта сообщила им, что в цилиндре содержался свиток, который еще подлежит изучению. Именно этот предмет на некоторое время привлек внимание отца Донована.

— Мы подвергли радиоуглеродному анализу образцы костей и древесных щепок. — Шарлотта передала священникам две копии сертификатов, присланных Чардини. — Как видите, оба образца датируются началом первого столетия. Дерево, как выяснилось, является редким видом грецкого ореха, характерным для флоры древней Иудеи. В оссуарии были также обнаружены и другие частички органики: цветы, являвшиеся атрибутом погребальной церемонии, и лен. То и другое, опять же, характерно для Иудеи. — Она вывела на экран новые изображения и справочные данные.

— Откуда взялся лен, доктор Хеннеси? — спросил Донован.

— Скорее всего, остатки льняных лент и савана, которыми оборачивали тело, готовя его к погребальной церемонии. — Шарлотта помедлила. — Доктор Берсеи провел микроскопический анализ поверхностного налета, или патины, оссуария… — она продемонстрировала изображения каменной поверхности с различными степенями увеличения, — …и выяснил, что биологический состав однороден по всей поверхности объекта. Вдобавок содержание минеральных веществ патины соответствует аналогичным реликвиям, найденным в пещерах во всех частях данного региона. И самое главное, ни единого признака ручных манипуляций обнаружено не было.

— Простите, а что означает ваше последнее замечание? — поинтересовался Сантелли.

— Всего лишь то, что патина — не подделка, то есть она нерукотворна и не создана при помощи современных химических препаратов. А из этого следует, что оссуарий и его гравировки подлинны.

«Да вы наверняка уже в курсе», — подумала Шарлотта. Она вывела на экран трехмерные изображения скелета и развернула ноутбук дисплеем к слушателям.

— Отсканировав скелет, мы определили мышечную массу образца. — Шарлотта поработала мышкой, и на мониторе появилась кроваво-красная мускулатура. Она выдержала паузу, дав обоим время рассмотреть изображение, затем добавила к нему монохромную «кожу». — Проанализировав генетическую информацию, считанную нами из образца ДНК, мы воссоздали внешность этого мужчины на момент его смерти. И вот что получилось.

Она легонько стукнула пальцем по кнопке мышки, и экран обновился. Возникли пигментированная кожа, ожившие глаза, густые темные волосы.

Оба мужчины в изумлении замерли.

— Это просто… невероятно, — пробормотал Сантелли.

До настоящего времени ни кардинал, ни священник так и не подали виду, что им уже известно многое об идентификации скелета или о происхождении оссуария. Пока они изучали изображение, Шарлотта внимательно рассматривала лица обоих. Могли ли эти двое церковников быть участниками похищения, в котором погибли люди?

— И наконец, доктору Берсеи удалось расшифровать смысл символа, выгравированного на боковой стенке оссуария. — Шарлотта была уверена, что и следующее доказательство вызовет не меньшую реакцию. Она показала снимок, крупным планом изображавший дельфина, обвившегося вокруг трезубца, и объяснила значение каждого отдельно взятого символа. — А соединенные вместе, оба эти изображения в первом столетии символизировали образ… Иисуса Христа.

Сантелли и Донован обменялись тревожными взглядами.

«Миссия окончена», — подумала Шарлотта.

В кабинете воцарилась тишина.

56

Кардинал Сантелли первым разрядил неловкое молчание:

— Вы хотите сказать, доктор Хеннеси, будто уверены в том, что это останки Иисуса Христа?

Хотя Шарлотте подсознательно нравилось, когда люди выражались прямо, она никак не ожидала, что этот момент дастся ей с таким трудом. Напряженно сглотнув, она почувствовала, как ее охватила лихорадочная дрожь: бороться или бежать? И с трудом подавила в себе желание бросить взгляд в сторону открытой двери.

Как хорошо, что утром, перед выходом из дома Святой Марфы Шарлотта целый час посвятила чтению книги, которая была у нее под рукой. Точнее, в ящике прикроватной тумбочки. Если в результате отчета возникает хотя бы отдаленная вероятность того, что эти мощи являются останками Иисуса Христа, разумно решение — перечитать соответствующие отрывки из Нового Завета.

— На первый взгляд, — начала она, — доказательства очевидны. Однако имеются некоторые несоответствия и расхождения с библейскими источниками. Например, нам не удалось обнаружить ни единого подтверждения того, что наконечник копья пронзил грудную клетку, как об этом упоминается в Библии. Кроме того, этому человеку перебили колени. — Шарлотта продолжила возражения подробным рассказом о том, как римляне ускоряли наступление смерти при помощи железной дубинки.

Внимание отца Донована мгновенно переключилось на другое, как только он подумал о предполагаемых несоответствиях. Он понял, что Шарлотта ссылается на «Евангелие от Иоанна», главу девятнадцатую, в котором утверждается, что римский центурион пронзил бок Иисуса копьем, дабы, избавив того от мучений, ускорить кончину.

«Итак, пришли воины, и у первого перебили голени, и у другого, распятого с Ним. Но, пришедши к Иисусу, как увидели Его уже умершим, не перебили у Него голеней. Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода».^[73]

Каждый раз Донована заставляло задумываться то, что два стиха из этой главы — тридцать шестой и тридцать седьмой — фактически давали краткое пояснение к последнему несообразному заявлению:

«Ибо сие произошло, да сбудется Писание: „кость Его да не сокрушится“. Так же и в другом [месте] Писание говорит: „воззрят на Того, Которого пронзили“».

Интересно, что ни одно из синоптических Евангелий — от Матфея, Марка или Луки — не упоминает об этом событии. Донован мог только предполагать, что в «Евангелие от Иоанна» эта запись была включена с целью убедить иудеев в том, что Иисус являлся подлинным Мессией, предсказанным в Старом Завете: «Да сбудется Писание». Он не сомневался: скелет, лежащий сейчас в Ватиканском музее, и в самом деле является безмолвным свидетелем того, что Понтий Пилат и римляне расправились с Иисусом точно так же, как с любым другим преступником, несущим угрозу общественному порядку. Они безжалостно уничтожили его, а когда выяснилось, что он умирает недостаточно быстро, разбили ему колени, чтобы ускорить наступление смерти.

Шарлотта между тем продолжала выдвигать аргументы.

— Я уверена, вы намного лучше меня знаете, что говорит Библия о том, чем занимался Иисус до своего пастырства.

— Работал плотником с самого детства, — подхватил Донован.

Фактически Библия никогда явно не указывала на род занятий Христа. Предположение, что Иисус был плотником, базировалось лишь на «Евангелии от Матфея», где он именовался сыном плотника. Предполагалось, что он был вовлечен в семейное ремесло, хотя приведенное Матфеем греческое слово tektonov, что в свободной трактовке переводится как плотник, скорее означало человека, занимавшегося ручным трудом, то есть возможен диапазон от строителя-поденщика до крестьянина.

Шарлотта кивнула.

— Годы тяжелого ручного труда должны были оставить заметные следы на суставах пальцев и запястьях, где кость и примыкающие ткани утолщаются, чтобы приспособиться к увеличенным нагрузкам. Суставы должны были сохранить следы преждевременного износа, по крайней мере на одной руке. — Она вывела на экран увеличенные снимки обеих ладоней. — Однако явные изменения в строении рук этого мужчины отсутствуют.

— Как интересно! — Доновану почти удалось изобразить искреннее возбуждение.

— Но что более важно, — она указала на монитор, — его генетическая «сборка» совсем не такая, какую можно было бы ожидать от уроженца древней Иудеи. Я тщательно проверила нуклеотидную последовательность ДНК, и она не соответствует ни одному зарегистрированному на Ближнем Востоке генотипу, характерному для евреев или арабов. Но Библия утверждает, что Иисус Христос происходит из древнего иудейского рода. Как вам известно, в «Евангелии от Матфея» прослеживается родословная Иисуса — сорок два поколения, — причем все в роду были иудеями. Начиная с Авраама. Данная кровная линия, по идее, должна быть чисто иудейской. Однако ДНК этого мужчины не имеет соответствующих последовательностей.

Теперь оба, Сантелли и Донован, выглядели ошеломленными.

— Я так понимаю, доктор Хеннеси, вы хотите убедить нас, что вы не верите в то, что это останки Иисуса? — Сантелли склонил голову набок.

Их глаза встретились.

На мгновение Шарлотта мысленно вернулась к разговору с Берсеи — он тогда сказал, что, возможно, из-за этих святынь погибли люди. Бегающий взгляд кардинала убеждал Шарлотту, что Джованни, скорее всего, не ошибся в своих подозрениях.

— На основании представленных здесь материалов я полагаю заявление о том, что найденные останки принадлежат Иисусу Христу, чересчур смелым. Современные научные методы порождают слишком много вопросов. Эти останки не исключают вполне реальной вероятности того, что мы столкнулись с некой фальсификацией, датированной первым веком нашей эры.

— Вот и хорошо… — проговорил вдруг Донован.

— Почему? — Шарлотта метнула на него озадаченный взгляд.

Раскрыв свой ранец, Донован достал «Тайные хроники».

— Позвольте мне объяснить…

57

Осторожно выложив древний, видавший виды манускрипт на полированную поверхность столешницы из красного дерева, отец Донован повернулся к Шарлотте.

— Вы, конечно, знаете, что Ватикан чрезвычайно заинтересовало происхождение оссуария? — Кардинал Сантелли откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. Шарлотта с любопытством разглядывала книгу. — На это имелась серьезная причина. Ни одна душа, за исключением узкого круга высших руководителей Церкви, не знает то, что я собираюсь вам сообщить.

Взглянув на позу кардинала, Шарлотта сильно засомневалась в правдивости этих слов.

— Слушаю вас.

— Прежде всего я должен рассказать вам краткую предысторию, — начал Донован. — Многие евреи, особенно населявшие древнюю Иудею, утверждали, что Иисус, провозгласивший себя сыном Бога, не соответствовал критериям Мессии, описанным в Старом Завете. И они были правы.

«Довольно странное допущение», — подумала Шарлотта.

— Согласно предсказаниям пророков, Мессия должен быть воином, прямым потомком царя Давида, посланным Господом, чтобы с мечом в руках объединить племена Израиля, тем самым освободив Землю обетованную от тирании и угнетения, — быстро говорил Донован, выражение его лица менялось, слова он сопровождал жестами. — Предполагалось, что Мессия перестроит священный храм и завоюет Рим. Иудеев веками покоряли и угнетали все сильнейшие империи Древнего мира: персы, греки и римляне. В течение первого тысячелетия своего существования Иерусалим знал только кровопролитие. — Образы погибших израильских солдат напомнили Доновану, как мало все изменилось с тех пор. — Однако, читая Священное Писание, мы видим Иисуса, проповедующего мир. Видим человека, предлагающего иудеям заплатить долги и принять свою судьбу. В обмен он обещал им вечную жизнь с Господом. Он верил, что зло порождало лишь новое зло — и так до бесконечности.

Шарлотта поняла, что Доновану очень надо поведать ей эту историю и она должна выслушать его.

— «Взявшие меч от меча и погибнут?»^[74] — спросила она.

— Именно так. Иисус знал, что силой Рим не одолеть. Он пытался предотвратить массовое восстание иудеев, в результате которого римляне могли устроить страшную резню. Однако многие предпочли не слышать его. — Голос Донована приобрел торжественность. — Менее чем через тридцать лет после смерти Иисуса иудеи все же взбунтовались. Ответ римлян был молниеносным и беспощадным. Они осадили Иерусалим и, взяв город, вырезали всех жителей до единого — мужчин, женщин, детей. Тысячи были распяты, сожжены или просто изрублены на куски. Иерусалим и Второй храм сровняли с землей. Как и предрекал Иисус. — Он помедлил. — Доктор Хеннеси, знаете ли вы, что большинство теологов считают, что пастырство Иисуса длилось всего лишь год?

Она знала лишь, что Христу было тридцать с небольшим, когда он встретил смерть.

— Это не приходило мне в голову.

Донован наклонился к ней.

— Полагаю, вы согласитесь, что Иисус был выдающимся человеком — философом и учителем. Человеком, который явился, в общем-то, из безвестности,дабы словом своим подарить человечеству столь нетленные надежду, добро и веру, что до сих пор, спустя две тысячи лет, они живы в сердцах людей. Ни одна личность не оставила такого следа в истории. — Не сводя глаз с Шарлотты, Донован опустил руки на обложку «Тайных хроник», словно защищая книгу.

— И книга имеет ко всему этому какое-то отношение? — Шарлотта заметила, как Донован переглянулся с Сантелли, и поняла, что эта часть беседы была спланирована обоими заранее.

На ее вопрос Донован ответил вопросом:

— Известны ли вам история воскресения Христа и рассказ об опустевшей гробнице?

— Разумеется.

Шарлотта изучала катехизис в начальной школе и в католической женской гимназии и поэтому много знала о Священном Писании, больше, чем ей хотелось бы. Она дала Доновану прямой ответ, какого он и ожидал, тот самый, что сглаживал разночтения в толковании Евангелий.

— Иисус был распят и похоронен. Через три дня он восстал из мертвых и явился своим ученикам, прежде чем вознестись на небеса.

«Правда, в каком облике он явился — этим вопросом, кажется, никто не задавался», — мелькнуло у нее в голове.

— Совершенно верно. — Священник остался доволен. — А теперь давайте перейдем к удивительному продолжению этой истории. — Он осторожно похлопал ладонью по обложке фолианта. — Это дневник, написанный рукой Иосифа из Аримафеи, библейским персонажем, тесно связанным со смертью Иисуса и его воскресением.

Шарлотта была поражена. Еще одно бесценное и скрываемое от мира сокровище! Эту книгу они тоже украли?

— Тот самый Иосиф Аримафейский?

— Тот самый. Человек, похоронивший Христа. — Отец Донован раскрыл книгу, страницы которой покрывали письмена на древнегреческом языке, и посмотрел на Шарлотту. — Столетиями Ватикан опасался доказательств опровержения роли Христа как Мессии. И эта книга раскрывает множество причин этих опасений. — Глянув украдкой на Сантелли, Донован собрался с духом, чтобы постараться не мямлить и не дать голосу дрогнуть. Пока что кардинал был удовлетворен его действиями. — Хотя в Новом Завете он фигурирует как приверженец Христа, на самом деле Иосиф Аримафейский тайно норовил препятствовать пастырству Иисуса. Видите ли, Иисус представлял серьезную угрозу для иудейской знати. Мудро сторонясь конфронтации с оккупационными римскими властями, он резко критиковал иудейских правителей, в особенности духовенство, превратившее храм Господа в пародию на святыню. В обмен на подношения иудейские священники разрешали язычникам приносить жертвы на алтари храма. Священные внутренние дворы они превратили в рынок. Храм являлся воплощением иудейской веры. Оттого-то и для верующих иудеев, таких как Иисус, его неуклонное разложение и упадок означали медленную гибель их религиозной традиции.

Шарлотта припомнила, как Матфей описывает вступление Иисуса в Иерусалимский храм и как он опрокидывал столы торговцев и менял. Иисуса глубоко ранило то, что из священного места устроили балаган.

— Конечно же, Иисус порицал правящую верхушку иудеев, — продолжал Донован, — и не боялся делать это открыто. И потому неудивительно, что именно иудейские священники послали храмовую стражу, чтобы схватить его. После того как Иисус был казнен, Синедрион поручил Иосифу Аримафейскому обратиться к Понтию Пилату с просьбой о выдаче тела. Уступив заверениям Иосифа, что это удержит фанатичных приверженцев Иисуса от снятия тела с креста, Пилат его просьбу удовлетворил.

Шарлотта неплохо знала язык жестов. Несмотря на то что Донован поддерживал спокойный и доверительный тон повествования, глаза его бегали. Она вспомнила слова Джованни, что снятие с креста тела преступника в ту пору было событием беспрецедентным. Тела распятых для погребения не выдавались. Но, учитывая угрозу, которую представлял Иисус для иудейской аристократии — а ей, по-видимому, было что терять в случае смены строя, — объяснение Донована казалось правдоподобным.

— Но зачем приверженцы Иисуса хотели украсть его тело?

— Для того чтобы объявить о воскресении и представить его как божество.

— Выходит, Иосиф Аримафейский добивался получения тела, чтобы защитить его?

— Да. — Донован заставил себя посмотреть ей в глаза.

Шарлотта почувствовала, как в душе ее остро обозначились противоречия, поначалу неясные, но теперь все более тревожные. Явно напрашивался вопрос, который она просто не могла не задать в этой напряженной ситуации. Взгляд ее перескочил на экран ноутбука, откуда на них недремлющим оком взирал воссозданный образ распятого.

— А как же воскресение? — Она нервно сглотнула. — Оно было или…

— Ну конечно было, — усмехнулся Донован. — Тело тайком поместили в гробницу Иосифа, ее место последователям Иисуса было неизвестно. Но через три дня оно исчезло.

— Но может, его украли?

Донован почувствовал, как Сантелли буквально прожигает его взглядом:

— Как раз в этом месте в Библии противоречий нет, доктор Хеннеси. Четыре отдельных Евангелия повествуют нам о том, что три дня спустя Иисус восстал из могилы. А затем явился перед своими учениками и вознесся на небо.

Шарлотта растерялась. Она была не из тех, кто безоговорочно верит каждому слову Библии, и ее утреннее упражнение напомнило ей почему. В частности, один отрывок, в котором описывается физическая смерть Иисуса на кресте, расставил все на свои места в ее голове. Начинался он со стиха 50, главы 27 из Матфея:

«Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух. И вот, завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли. И, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим».

Размышляя над ним, Шарлотта заметила некое раздражающее противоречие в пасхальной истории. В отрывке, где говорилось о «воскресении Его», не было упоминания о трехдневном интервале или же о погребальной процедуре.

«Интересно, — подумала она, — если душа Иисуса уже отлетела от тела в момент смерти на кресте, тогда какая часть его могла восстать из могилы три дня спустя? Бездыханная, бездушная оболочка? И как насчет всех этих других воскресших святых трупов? Почему ни в одном другом историческом документе не упоминается о таком количестве воскресших тел?»

Кажется, она знала ответ. Потому что воскресение было не физическое. Тексты в Евангелиях истолкованы неверно. Внимательно разглядывая лицо второго по должности человека в Ватикане, Шарлотта видела перед собой опытного, изощренного бюрократа, который не захочет ничего слушать об иных толкованиях. И, не забывая об осторожности, она все-таки вынуждена была задать очевидный вопрос:

— Но как же тогда наш оссуарий, останки этого распятого… И символ Христа? В этой книге не сказано, что все это значит?

Успев взять себя в руки, Донован пролистал «Тайные хроники» почти до конца и осторожно повернул книгу к Шарлотте.

Она увидела на страницах манускрипта подробные зарисовки оссуария и его содержимого.

— После тайного соглашения Иосифа с Пилатом, — ровным голосом объяснил Донован, — ученики Христа устроили настоящий переполох в Иерусалиме, когда не обнаружили тела. Его исчезновение позволило им объявить о чуде воскресения. Разумеется, Пилат обрушился на Иосифа Аримафейского, требуя разрешения проблемы. — Донован показал на оссуарий. — Вот тогда-то Иосиф и сфабриковал все это.

Шарлотта попыталась осмыслить услышанное:

— Если это останки не Иисуса…

Улыбаясь, Донован развел руками, предоставляя ей самой додумать остальное.

— …выходит, Иосиф Аримафейский подменил тело?

— Совершенно верно.

Ей показалось, она услышала вздох облегчения Сантелли.

— Как рассказывает нам сам Иосиф, он заполучил тело другого распятого, одного из двух остававшихся на кресте на вершине Голгофы… преступника, убитого в день смерти Иисуса. Тело подвергли традиционным погребальным ритуалам и оставили истлевать на год.

— И тем самым полностью уничтожили личность второго человека.

«Если Донован сам все это выдумал, он чертовски хорошо потрудился», — подумала она.

— Да. Блестящая фальсификация, направленная на то, чтобы доказать, что Христос никогда не восставал из гробницы. Отчаянная попытка дискредитировать раннее христианство с целью защитить иудейскую знать.

Несколько мгновений Шарлотта размышляла над услышанным. Аргументы отца Донована были хороши, вдобавок, по его словам, он обладал подлинным документом, подкрепляющим его историю. Все это прекрасно согласовывалось с противоречиями, на которые она ссылалась ранее, в частности, со странным фенотипом и перебитыми коленями. Скелет мог принадлежать некоему осужденному преступнику из глухой римской провинции. Неясным оставался один факт.

Для нее книга в прямом смысле недоступна, поскольку написана на древнегреческом. И Шарлотте ничего не оставалось, как принять на веру ее толкование священником. Возможно, это тоже было частью его плана. Но чего ради? Шарлотта остро взглянула на Донована:

— Теперь ясно, что план Иосифа провалился. Но почему так получилось, что до сих пор никто не обнаружил этого?

Задав вопрос, Шарлотта почувствовала, как все у нее внутри сжалось от тревоги. Не слишком ли она усердствует.

— Я полагаю, — пожав плечами, отвечал Донован, — что Иосиф из Аримафеи умер или был убит в течение следующего года, прежде чем тело достигло нужной кондиции. Может статься, его убили римляне или это случилось по указанию Синедриона. Узнать нам уже не суждено. Давайте лучше будем радоваться тому, что задуманное им не воплотилось в жизнь. Поскольку в отличие от наших дней, когда такие искусные ученые, как вы, в состоянии раскрыть нечестную игру, в древние времена физическое тело наверняка могло стать причиной множества неразрешимых проблем.

— А оссуарий нашли совсем недавно? — Она набралась решимости выслушать их ответ.

— Ватикан получил «Тайные хроники» в начале четырнадцатого столетия. Однако всерьез его не воспринимали до тех самых пор, пока несколько недель назад один археолог не раскопал гробницу чуть северней Иерусалима. К счастью, у него хватило ума догадаться, что, если он достаточно осторожно выйдет на нас, мы щедро заплатим ему за находку.

На мгновение сбитая с толку, Шарлотта несколько раз прокрутила в голове объяснение. Если Донован говорил правду, это означает, что это анонимный «археолог» убивал людей, чтобы заполучить оссуарий, а Ватикан был не в курсе его методов. Может, Берсеи погорячился и сделал неправильный вывод? Но Джованни умен, очень умен. Она лично убедилась в том, что он не из тех, кто делает скоропалительные выводы. Что же такое обнаружил Джованни?

— Останки распятого мужчины, датируемые первым веком, в оссуарии с барельефом Иисуса, — пробормотала Шарлотта. — Бесценный артефакт… несмотря ни на что.

— Именно так. Это на первый взгляд подлинное открытие могло бы без должного объяснения доставить излишние неприятности христианской вере. Мы должны были удостовериться, что содержимое оссуария полностью согласуется с изложенными в дневнике Иосифа фактами, прежде чем доводить до конца какие-либо действия. И теперь благодаря вашему напряженному труду я уверен, что мы можем закрыть дело.

Шарлотта перевела взгляд на страницы манускрипта, на которых Иосиф отобразил оссуарий и его содержимое. И тут до нее дошло, чего там не хватало. Цилиндрика со свитком! Ее бровь изогнулась.

— Что-то не так? — поинтересовался Донован.

Взяв в руку упакованный в пластик цилиндр, Шарлотта указала на рисунки:

— Почему здесь нет этого?

Она заметила, как занервничал Донован.

— Даже не знаю… — проговорил он, покачав головой.

И неуверенно взглянул на Сантелли. Догадываясь, что могло быть написано в свитке, священник старательно обходил его в разговоре.

— Почему бы вам его не открыть? — спокойно предложил Сантелли.

— Да мне как-то не приходилось иметь дело с древними документами, — сказала Шарлотта, застигнутая врасплох. — Мы ждали…

— Не стоит беспокоиться, доктор Хеннеси, — прервал ее кардинал. — Отец Донован большой специалист по древним документам и умеет с ними обращаться. Кроме того, я сомневаюсь, что нам захочется выложить хоть что-то из этого в качестве экспонатов в Ватиканском музее.

— Хорошо. — Она передала пакетик с цилиндром побледневшему хранителю архива.

— Вперед, Патрик, — поторопил Сантелли. — Давай открывай!

Удивленный развязным тоном кардинала, Донован открыл пакет. Достав цилиндр, священник снял незапечатанный колпачок и вытряхнул свиток на стол. Затем обменялся напряженными взглядами с Сантелли и Хеннеси.

— Ну вот… — Он с превеликой осторожностью развернул свиток и распрямил его, придерживая обеими руками на пластиковом пакетике.

Увидев, что в нем, Донован почувствовал громадное облегчение и отодвинул от себя так, чтобы двое других тоже могли рассмотреть.

Три пары глаз внимательно вглядывались в изображение на древнем пергаменте. Это был не обычный рисунок, а смесь нескольких разных картинок. Центральной его точкой являлся иудейский семисвечник, композиционно наложенный на крест, обвитый листьями. Символ, который находился на боку оссуария, повторялся здесь четыре раза, между перекладинами креста.

— И что все это означает? — спросил Сантелли Донована.

— Затрудняюсь ответить… — признался тот.

Священник постарался утаить то, что заметил. По краю свитка, обращенного к нему, шел как будто бы свежий срез! Кто-то намеренно отхватил полоску пергамента? Он прикрыл срез большими пальцами.

— Что бы ни означало — это красиво… — вмешалась Шарлотта.

— Согласен, — с улыбкой кивнул Донован.

— Ну что ж, доктор Хеннеси, — подытожил Сантелли. — Вы блестяще справились с работой. Не могу выразить словами, насколько мы вам благодарны… Святой отец также просил предать вам слова благодарности. Только прошу вас, пожалуйста, тщательно соблюдайте наше пожелание и не обсуждайте это ни с кем, включая членов вашей семьи, а также представителей прессы.

— Обещаю, — ответила Шарлотта.

— Прекрасно. Если не возражаете, я попрошу отца Мартина проводить вас. Мне предстоит кое-что обсудить с отцом Донованом. И хотя работа ваша здесь окончена, пожалуйста, вы можете оставаться в Ватикане столько, сколько пожелаете.

58

Из Апостольского дворца Шарлотта направилась прямо в лабораторию, надеясь все-таки застать там Джованни.

Шагая по коридору подвала, она не сводила глаз с двери каморки наблюдения, которая так и осталась приоткрытой. Вопреки здравому смыслу, Шарлотта не удержалась и постучала по ней костяшками пальцев.

— Мистер Конти, можно вас на пару слов?

Никто не ответил.

Она толкнула дверь и сунула голову в проем. Комната была пуста — в прямом смысле слова: ничего, кроме голых полок вдоль стен. Даже потолочную панель вернули на место.

— Что за черт…

Прикрыв дверь, Шарлотта осторожно двинулась по объятому жутковатой тишиной коридору. Абсолютно уверенная, что замок не сработает, она провела «Магниткой» по считывающему устройству на двери в лабораторию. Однако раздался щелчок, замок открылся, и она вошла.

Впервые с того дня, как Шарлотта переступила порог лаборатории, свет и кондиционер были выключены. Пробравшись на ощупь вдоль стены к пульту управления, она щелкнула несколькими выключателями.

Когда зажегся свет, Шарлотта не поверила своим глазам. Лаборатория опустела, оссуарий, кости — все исчезло. Даже системные блоки компьютеров были сняты со стоек.

Опасаясь худшего, она не стала проходить в подсобку, просто выключила свет и также вдоль стены вернулась к выходу. И тогда услышала в коридоре шаги — приближаясь, они становились все громче.

Что делать? Дверь была без стекла, и видеть человека, идущего сюда по коридору, Шарлотта не могла. Отец Донован? Берсеи? Она прижалась к двери. Ей приходилось идти по этому коридору вместе с ними обоими, но такой вот размеренный ритм шагов был незнаком.

А что, если это Конти?

Теперь, когда Шарлотта увидела опустошенную лабораторию и каморку, лишенную подслушивающей аппаратуры, ноутбук, который был у нее с собой — единственное свидетельство секретного проекта Ватикана, — казался ей куском сырого мяса в логове льва. Женщина вся сжалась, прося Бога о том, чтобы услышать, как открывается какая-нибудь другая дверь, или чтобы эти шаги удалились.

Звук шагов прервался, полоску света под дверью перекрыла тень.

Отпрянув от двери, Шарлотта неслышно прокралась вдоль первой рабочей установки и спряталась за ней как раз в тот момент, когда щелкнул открывающийся замок.

Она почувствовала, что волосы на затылке становятся дыбом, когда услышала, как дверь со скрипом отворилась, и свет из коридора пролился в лабораторию. Кто бы это ни был, он не может видеть ее. Вошедший не двигался. Прислушивается?

Шарлотта задержала дыхание и, вцепившись обеими руками в ноутбук, сидела совершенно неподвижно. Прошло несколько невыносимо долгих секунд. Затем один за другим щелкнули выключатели, и темнота растаяла под лампами искусственного света.

Никто не двигался.

У нее начали затекать ноги.

Прикрыв за собой дверь, человек медленно вошел в комнату, пробрался между рабочими установками и повернул назад, к подсобке.

Шарлотте не было видно происходящего, но в ту секунду, когда она почувствовала, что незнакомец вошел в подсобку, она вскочила и бросилась к двери. Когда рука ее поворачивала дверную ручку, Шарлотта краешком глаза успела заметить выходящего из подсобки Конти… И его перекошенную от злости физиономию.

59

Шарлотта рванулась по коридору, резиновые подошвы ее туфель, издавали резкие звуки, соприкасаясь с гладкими виниловыми плитками пола. Не оглядываясь, она слышала, что Конти бежит следом.

Лифт впереди по коридору был закрыт. Нельзя было задерживаться ни на мгновение, и Шарлотта сразу же повернула к пожарному выходу, изо всех сил толкнув дверь. Она буквально взлетела по лестнице, перепрыгивая через три ступени и крепко прижимая к боку ноутбук. На середине второго пролета до нее долетел грохот захлопнувшейся за Конти подвальной двери. Не останавливаясь, она глянула вниз и увидела силуэт Конти, бегущего вверх по винтовой лестнице.

Выскочив на площадку, Шарлотта уже знала, что у нее есть две возможности: дверь служебного выхода — прямо на улицу, или же дверь для персонала, ведущая в галерею музея. Не раздумывая, она толкнула первую дверь так, что та распахнулась настежь. Но вместо того чтобы выскочить на улицу, женщина бросилась к двери для персонала и вошла в музей так тихо, как только могла, осторожно прикрыв за собой створки.

* * *

На подходе к верхнему пролету крутой лестницы Конти услышал звук захлопнувшейся двери служебного выхода. Преодолев последние ступени, он толкнул ее и выбежал наружу.

Чертовой бабы нигде не оказалось — ни на аллеях сада, ни за углом музея. Как не было поблизости и подходящего места, чтобы спрятаться. Он резко развернулся и кинулся в здание.

* * *

Быстро шагая вдоль галереи Пио, Шарлотта понимала, что ей надо как можно скорее убираться из Ватикана. Вероятно, через ворота Святой Анны. Слава богу, что паспорт, деньги и кредитные карточки при ней, надежно спрятаны на поясе, охватывающем талию, об остальных вещах даже думать не стоило.

Чувствуя головокружение — не от бега, а от действия мельфалана, — Шарлотта сделала несколько глубоких вдохов, чтобы хоть чуть-чуть привести в порядок голову. Острый приступ тошноты отпустил так же внезапно, как и пришел.

Зная, что лишь ненадолго избавилась от Конти, Шарлотта напряженно размышляла. Что делать? Попробовать затеряться в необъятных галереях музея? Места, конечно, предостаточно, но повсюду стоят камеры наблюдения, и ей не хотелось предоставлять этому ублюдку шанс подключить к охоте службу безопасности музея. К тому же в длинных коридорах, тянущихся по периметру гигантского основания здания, ее будет легко заметить. Одинокая туристка в ярко-розовой блузке, с компьютерной сумкой, кудрявая, с каштановыми волосами, к тому же не задерживается ни перед одним экспонатом.

К счастью, галерея Пио располагалась совсем недалеко от главного выхода из музея. Осмотрев пространство за стеклянными дверями, Шарлотта выскользнула наружу.

Пробравшись через толпы туристов, слоняющихся по внутреннему двору, она обогнула угол здания и поспешила по дорожке, идущей вдоль восточной стены музея. Конти пока видно не было. Но Шарлотта не позволяла себе расслабиться, поскольку знала наверняка, что этот человек из тех, кто идет до конца.

Пройдя через короткий туннель под древним крепостным валом города, она очутилась среди невысоких домиков, прятавшихся в тени заднего фасада громады Апостольского дворца. Мелькнула мысль: «Донован все еще общается со своим кукловодом Сантелли? Как может такой приятный человек быть замешан в таком грязном деле?»

Когда Шарлотта свернула на Борго Пио, взгляд ее невольно упал на пост швейцарских гвардейцев у открытых ворот.

«Интересно, — подумала она, — предупредил ли их Сантелли? Попытаются меня задержать или нет?»

Шарлотта устремилась вперед, понимая, что это ее единственный шанс.

И в тот момент, когда до ворот оставалось метров двадцать, она увидела Конти. И заметила то, на что прежде не обратила внимания: на виске у него была рана.

Уперев руки в бедра и тяжело дыша, Конти стоял между Шарлоттой и воротами, бросая ей вызов и перекрывая дорогу.

Но она не замедлила шаг. Поскольку назад пути не было, единственной надеждой Шарлотты оставалась попытка прорваться вперед. Место людное. Охрана рядом. Разумеется, гвардейцы не допустят, чтобы стычка произошла здесь, даже если они на его стороне.

Сосредоточив взгляд на воротах, Шарлотта бросилась вперед.

Конти среагировал молниеносно, вылетев на проезжую часть и едва увернувшись от грузового фургона, направлявшегося в город. Рявкнул клаксон, но Конти не обратил на него внимания, стараясь не упустить из поля зрения свою жертву.

Шарлотта успела преодолеть еще десять метров, когда в опасной близости от нее вырос наемник. Обойти его она не могла.

* * *

Конти преградил ей путь.

— Эту штучку я тебе не дам вынести, — прорычал он, показав глазами на сумку с ноутбуком.

Непонятно почему, но она не испугалась. Он заметил, что женщина поглядывала то на огромную багровую шишку на его виске, то за его плечо — в сторону ворот.

А затем Шарлотта сделала то, чего Конти никак не ожидал. Она завизжала.

* * *

На мгновение Конти остолбенел.

— Помогите! — опять завизжала Шарлотта, на этот раз еще громче.

Гвардейцы у ворот услышали ее. Двое из них, в синей форме и черных беретах, бросились к ней, на ходу вытягивая из кобуры «беретты» и расталкивая толпу испуганных туристов.

Конти решил было вырвать у нее сумку. Но куда потом деваться? Сам себя наказал, идиот, что не захватил оружие.

— А как же ваше соглашение о конфиденциальности, доктор Хеннеси? — спокойно спросил он. — Забыли? Могу напомнить.

Как только Шарлотта заметила, что его внимание на мгновение отвлеклось на приближающихся охранников, она решилась проделать то, о чем не переставала думать с первого момента, когда познакомилась с этим подонком. Чуть присев, левой ногой она нанесла преследователю сильнейший удар в пах.

Конти переломился пополам. От жуткой боли ему пришлось опереться обеими руками на землю, чтобы не рухнуть ничком.

— Сука! — Вены на его побагровевшем лице вздулись, когда он поднял злобный взгляд на американку.

Двое подоспевших охранников встали по обе стороны от Конти, направив пистолеты ему в голову.

— Не двигаться! — скомандовал один из них, сначала по-английски, затем — по-итальянски.

Хватая ртом воздух, Конти сразу узнал в нем cacasenno^[75] того самого умника, что стоял на воротах в день, когда они с Донованом прибыли в Ватикан. Охранник его тоже припомнил и довольно ухмыльнулся.

— Что здесь происходит? — по-английски спросил Шарлотту второй гвардеец.

— Этот человек угрожает мне и пытается отобрать мою сумку, — твердым голосом сказала она.

Первый охранник попросил у Конти удостоверение личности.

— У меня не… — его вырвало желчью, — …нет с собой.

Конти был уверен, что Сантелли не одобрит, если он воспользуется таким неподходящим моментом для упоминания своей связи с ним. Звонок кардиналу он потребует чуть позже. Он также решил не сообщать охране о том, что в ноутбуке содержится чрезвычайно важная информация, разглашение которой грозит куда более серьезными проблемами, если они будут настаивать на разъяснениях. Ну а пока можно поиграть по правилам.

Второй охранник попросил Шарлотту предъявить удостоверение, что она с готовностью сделала. Витиеватый папский герб на гостевом пропуске свидетельствовал о том, что она является приглашенным лицом секретариата.

— Вы можете идти, доктор Хеннеси. — Он повернулся к Конти: — А вам придется пройти с нами, синьор.

Конти вынужден был подчиниться.

Гвардейцы помогли ему подняться на ноги и остались стоять по бокам, не убирая пистолетов.

Шарлотта вздохнула с облегчением и быстро зашагала к воротам. Очутившись за пределами Ватикана, она направилась к Виа Делла Кончильяцьоне, поймала такси и велела водителю отвезти ее прямо в аэропорт Фьюмичино.

— Rapidamente!^[76]

Водитель вдавил акселератор, и машина рванулась вперед — это был единственный раз, когда ей не пришло в голову обвинять в безрассудстве римских водителей. Ей не терпелось как можно скорее убраться отсюда.

И только сейчас Шарлотта осознала, что ее просто трясет от страха.

Глядя в заднее окно на то, как уплывает назад собор Святого Петра, она судорожно сжимала сумку с ноутбуком.

Такси выскочило на федеральную автомагистраль, и Шарлотта увидела, как стрелка спидометра добралась до отметки «160 км/час». Она откинулась на спинку сиденья и пристегнула ремень безопасности. Когда Рим остался позади, Шарлотта достала мобильный телефон и позвонила Эвану Олдричу. Не важно, что в Финиксе сейчас ночь в разгаре. Он ответил почти сразу же.

— Эван?

— Привет, Чарли. А я как раз думал о тебе.

Его голос мгновенно успокоил ее.

— Привет. — Голос Шарлотты дрогнул.

— У тебя все в порядке?

— Нет. Все очень плохо. — Отвернувшись от водителя, она шепотом вкратце рассказала Эвану о том, что произошло. — Сейчас еду в аэропорт.

— Хотел сделать тебе сюрприз, но… на самом деле я на пути к тебе и сейчас только что приземлился во Фьюмичино.

— Что?! Ты шутишь! — Она с облегчением расслабила плечи.

— Стою получаю багаж. Слушай, где меня найти…

60

Абруццо, Италия

В часе езды на северо-запад от Рима черный седан «альфа-ромео», взятый Конти напрокат, выбрался на автостраду SS5, которая тянулась вдоль Апеннинского хребта к Монте Скунколе. Сквозь матово-серую дымку, подернувшую послеполуденное небо, проглядывал белесый солнечный диск. На лобовом стекле оседала морось.

Пытаясь собраться с мыслями, Патрик Донован глядел в запотевшее окно на лоскутное одеяло виноградников раскинувшейся внизу долины.

После неожиданного и стремительного бегства Шарлотты Хеннеси и довольно хлопотного вызволения Конти из камеры предварительного заключения Швейцарской гвардии крайне встревоженный кардинал Сантелли дал ему необычные инструкции относительно дальнейших действий: «Следует принять все необходимые меры для того, чтобы эта глава истории церкви исчезла бесследно. Можете использовать любые методы, Патрик. Конти поможет вам уничтожить оссуарий и его содержимое… И манускрипт. Никаких материальных улик; единственное, что должно остаться, — легенда. Вы все поняли?»

Реликвии и книга могли быть легко уничтожены в ватиканской лаборатории, и Донован чувствовал, что цель этой поездки намного серьезнее, чем простая ликвидация улик.

Поглядывая на наемника, он понимал, что рана на голове, происхождение которой Конти не удосужился объяснить, напрямую связана с таинственным исчезновением доктора Берсеи.

Конти снизил скорость и повернул с автострады направо, на узкую немощеную дорогу. Густая трава и низкорослый кустарник зашуршали о брюхо машины. Они ехали молча, пока грунтовка не вывела их к небольшой буковой рощице. Конти остановил машину, заглушил двигатель, оставив ключи в замке, и нажатием кнопки открыл багажник.

Выбравшись из машины, они направились к багажнику — в нем были уложены по диагонали лопаты и кирки. Конти вытащил инструмент и сунул в руки Доновану лопату.

— Копать будем глубоко.

* * *

— Так, с этим все. — Конти вытер пот со лба тыльной стороной грязной ладони. — А теперь у меня к тебе пара вопросов.

Он воткнул лопату в землю и облокотился на нее. Остро пахло сырой землей. Снова стал накрапывать дождь.

Донован поднял на него взгляд поверх запотевших очков.

— Вам разве недостаточно увиденного, чтобы разобраться самому?

— Не-а. — Наемник помотал головой. — Скажи-ка мне, только честно: ты как думаешь, чьи кости в этом оссуарии?

Сальваторе Конти не подвергал сомнению собственную веру. Эти проблемы он давным-давно оставил за бортом. Просто кража оссуария, результаты его научного исследования, а также открытия Берсеи в катакомбах Торлония разожгли его любопытство.

— Вы видели то же, что и я. — Донован развел руками. — Сами-то что думаете?

— Думать — не моя работа, — ухмыльнулся Конти.

— Если честно, я не знаю.

— Тогда к чему столько возни?

Немного подумав над его вопросом, Донован ответил:

— Доказательства серьезные. Все указывает на то, что это останки Иисуса Христа. Наш долг — защищать церковь. Сами понимаете, что другого выхода у нас не было.

— Ну, если там Иисус, — наемник указал на багажник машины, — то защищаете вы офигенную кучу вранья. Хотя мне-то что…

Донован никак не ожидал, что такой человек, как Сальваторе Конти, в состоянии понять глобальные последствия происходящего. Оссуарий и его содержимое способно кардинально изменить двухтысячелетнюю историю человечества. А человечество нуждается в истинах, которые объединяют людей, а не в полемике и разногласиях. Он убедился в этом на личном опыте, еще на улицах Белфаста. Патрик Донован был весьма сведущ в истории католической церкви, но то, что он защищал, имело мало общего с древними книгами. Существовал некий моральный долг, исполнять который он должен был так, чтобы праведная вера в этом суетном материалистическом мире не оскудевала.

— Вы меня удивили. Вы не похожи на человека, которому на все это глубоко насрать, — бросил Донован.

Конти обжег его взглядом, несколько смущенный неожиданной грубостью священника. Возможно, это облегчит его задачу.

— Ну, не знаю… Кроме того, если бы на свете был Бог, — с сарказмом продолжил он, — таким, как я и ты, уж точно не поздоровилось бы. — Наемник вновь взялся за лопату.

Доновану претила сама мысль о том, что у него с Конти может быть что-то общее, но он понимал: вполне вероятно, наемник прав. «Я ведь часть всего этого, один из них». В конце концов, Конти не действовал самостоятельно, он был всего лишь рядовым исполнителем. И ведь не Конти упрашивал Сантелли предпринять меры по извлечению оссуария, а он, Донован. Даже принимая во внимание, что Донован и представить себе не мог, на какие экстремальные меры решится.

Сантелли, тем не менее сам он пальцем не пошевелил, чтобы остановить кардинала.

— Скажите, что на самом деле произошло с доктором Берсеи? — В голосе священника чувствовалось напряжение, он инстинктивно понимал, что с ответом Конти связана и его собственная судьба.

— На его счет можешь не беспокоиться. — Грубое лицо Конти скривилось. — Он получил по заслугам, а тебя я избавил от грязной работы. Это все, что тебе положено знать.

— А как он оказался в катакомбах? — Донован почувствовал, как гнев наполняет его.

Конти решил было проигнорировать вопрос, но, подумав, что Донован не представляет никакой угрозы, ответил:

— На свитке, что этот парень вытащил из оссуария, был рисунок, и он вычислил, что рисунок является точной копией фрески в катакомбах Торлония. Вроде как у этого типа, Иосифа из Аримафеи, был склеп в Риме. Ну, вот Берсеи, похоже, решил, что именно в ней и засушили Иисуса. Кто бы мог подумать, а?

Донован мысленно ахнул. Неужели такое возможно? Неужели Берсеи нашел настоящую могилу?

— Хочешь совет? — продолжал Конти. — Ты на девку-то особо не заглядывайся. — Ему доставляло удовольствие наблюдать, как каждое его новое слово подрывает мужество священника. — Она, так сказать, получила «отсрочку приговора».

— Я вас не понимаю…

— Сантелли пересказал мне всю ту ересь, что вы наплели ей про манускрипт. Хороша сказочка. Только вы оба не врубаетесь, что скормили ей слишком много информации. Кардинал сказал тебе, что она слиняла со своим ноутбуком… набитым результатами исследований?

— Нет…

Неудивительно, что Сантелли так нервничал. Все могло вот-вот раскрыться. Конти наломал дров — в сообщениях из Иерусалима появился фоторобот человека, до странности похожего на него. Джованни Берсеи погиб. Теперь вот Хеннеси умудрилась сбежать с доказательствами, имеющими серьезные последствия для Ватикана.

— Плохо. Придется мне решать и эту проблему, а кровь американки будет на ваших руках.

В глазах священника вспыхнула ненависть.

— Ну-ну, не пялься на меня так, Донован. Ты ведь один из тех, кто настаивал на приглашении посторонних.

— У нас не было выбора.

— Ну да.

— Что вы собираетесь с ней сделать?

Хитро осклабившись, Конти ответил не сразу.

— Так я тебе и сказал. Знаешь, ты сейчас похож на влюбленного по уши сопляка, ей-богу. Сантелли считает, что два трупа в непосредственной близости от Ватикана могут возбудить излишние подозрения. Но если с нашим обожаемым генетиком по дороге домой в Штаты приключится какой-нибудь несчастный случай, власти и не рыпнутся. Будь уверен, мы с ней повеселимся как следует — на прощание… — Конти вздохнул, будто бы от скуки. — Копай давай.

Донован, стиснув зубы, воткнул штык лопаты в землю. Затаенная ярость, которую он когда-то загнал в дальний угол своей души, пыталась пробиться наружу.

Почти три часа они копали прямоугольную яму пять футов глубиной.

«В нее легко поместятся оссуарий и тело», — подумал Донован.

Наконец Конти бросил лопату на землю.

— Хорош. — Оба взмокли от пота и перемазались землей. — Пошли за оссуарием.

Они возвратились к машине.

— Зачем надо его закапывать? — спросил Донован, поворачиваясь к Конти. — Почему нельзя уничтожить прямо на земле?

Не отвечая, Конти наклонился над багажником и поднял крышку оссуария. Сверху на костях лежали «Тайные хроники» и два серых брикета, напоминающие формованную глину.

— А это… — Донован указал на С-4.

— Это, это… — передразнил наемник. — Уж с твоим-то прошлым ты просто обязан знать. Разве ИРА рвала витрины протестантских магазинов в Белфасте чем-то другим? Бабах! — Конти распахнул глаза в комическом изумлении и растопырил пальцы.

Откуда он узнал? Это было так давно — в другой жизни.

— Лучше рвануть все это под землей?

«Но сначала, — подумал Донован, — Конти огреет меня лопатой по голове, столкнет в яму, а уж потом подорвет взрывчатку. А может, пристрелит из пистолета или же просто прикончит голыми руками…»

Наемник выпрямился и скомандовал:

— Бери с того конца.

Он шагнул в сторону и ухватился за основание оссуария с одной стороны, Донован взялся с другой.

Они вытащили оссуарий из багажника и понесли к краю ямы.

— На счет «три» бросаем. — Конти начал считать.

Когда оссуарий с глухим звуком соприкоснулся с землей, Донована охватил ужас. Крышка ударилась о дно ямы, и по гравировке пошли трещины. Перед мысленным взором священника вдруг явился Сантелли, сидящий в своем кабинете и прилежно работающий на благо сохранения колоссальной системы, сотворенной человеком, которому, вероятно, принадлежат эти непорочные мощи. Он думал о своей встрече с Сантелли несколько недель назад, когда зарождался предварительный план этой операции. И вновь все складывается так, что Ватикан выйдет победителем.

Конти потянулся за своей лопатой. Взявшись обеими руками за черенок, он внимательно осмотрел острые края штыка. Одного крепкого удара по черепу Донована будет достаточно. Тело — в яму, к ящику. Засыпать землей, а С-4 довершит дело. Уголком глаза он заметил, что священник присел, чтобы завязать шнурок.

Однако когда тот поднялся, Конти поразился: перед ним стоял совсем другой человек. Священник целился из серебристого пистолета прямо ему в грудь. Смерив его презрительным взглядом — архивариус с пистолетом в руках выглядел едва ли не комично, — Конти пригляделся к оружию. Стандартная модель «беретты», скорее всего, стибрил из казармы швейцарских гвардейцев. С предохранителя снят.

Донован твердо решил выжить, не ради себя, но скорее для того, чтобы спасти невинную жизнь Шарлотты Хеннеси и любого другого, кого он так неразумно втянул в это грязное дело.

— Брось лопату, — велел он.

Осуждающе тряся головой, Конти присел на корточки, чтобы положить лопату на мокрую траву, и тут же попытался выдернуть «глок», пристегнутый к его правой лодыжке под штаниной.

Первый выстрел показался неправдоподобно громким и ударил Конти в правую руку с пугающей силой. Было видно, как пуля прошла сквозь плоть и кость, зацепив на вылете лодыжку. Конти дернулся, но не вскрикнул. Кровь запузырилась из раны, и раненая согнутая рука стала похожа на клешню. Он поднял глаза на Донована:

— Ну, урод, ты за это заплатишь.

— Вставай! — скомандовал Донован, отважившись подойти чуть ближе, и нацелил пистолет в голову Конти.

Убить этого выродка сейчас казалось ему не таким трудным, как он думал.

«Господи, дай мне сил. Помоги мне сделать все как надо!»

Наемник как будто собрался повиноваться. Произошедшее в следующее мгновение было слишком стремительным — Донован не успел среагировать. Конти прыгнул вперед, врезавшись плечом в грудь Донована, и опрокинул его.

Удивительно, но священнику удалось не выпустить из руки «беретту». Конти потянулся за пистолетом левой рукой, но не рассчитал и схватился за ствол. Второй выстрел разорвал воздух, и Конти вскрикнул: теперь и здоровая рука оказалась покалечена.

Серьезно раненному Конти все же удалось прижать пистолет Донована к земле. Ударом локтя пониже запястья священника он выбил у него «беретту». Второй мощный удар локтя пришелся в лицо Доновану. Из сломанного носа хлынула кровь, и священник закричал от боли.

Яростно отбиваясь, Донован тщетно пытался высвободиться. Конти отпустил его руку, чтобы нанести следующий удар локтем. Это подарило Доновану долю секунды, и он ударил в единственное место, которое он мог разглядеть сквозь залитые кровью бифокальные стекла очков. Его кулак с силой врезался в лиловую шишку на виске Конти.

И это сработало. Оглушенный ударом Конти качнулся вбок, что позволило Доновану вскочить на ноги. Не видя нигде «беретты», он бросился бежать.

Через несколько секунд сумасшедшая боль в голове Конти утихла, но правый глаз по-прежнему был словно затянут багровой пеленой. Кровь обильно текла из раны от молотка в том месте, где ее вскрыл перстень Донована. Помотав головой, он увидел священника — тот бежал по дорожке к автостраде.

Конти почувствовал под своим плечом «беретту». Он попытался вытащить ее, но и левая, и правая покалеченные руки отказывались повиноваться. Если уж взять в руки эту чертову железяку было проблемой, то стрелять из нее он и подавно не сможет.

— Твою мать!.. — Грязно выругавшись по-итальянски, наемник вскочил на ноги и кинулся вдогонку.

Преодолев уже полпути к автостраде, Донован мчался со всех ног, оглядываясь через плечо. Конти удалось не только подняться, он бежал следом, стремительно сокращая расстояние, и догнать священника для него — лишь вопрос времени. Донован знал, что без оружия он представлял собой легкую добычу для тренированного киллера, даже раненого. «Господи, молю Тебя, помоги мне!»

Донован слышал тяжелое хриплое дыхание Конти, тот был уже в нескольких шагах от него, готовясь к прыжку. Собравшись, священник из последних сил рванулся вперед.

Пять метров.

Два метра.

В ту секунду, когда нога Донована коснулась щебенки автострады, он краем глаза успел заметить стремительно приближавшуюся машину. Рев клаксона. Огни фар в опасной близости. Визг покрышек. Он смутно видел желтую разделительную полосу. Каким-то чудом машина, не задев его, проскочила за спиной… именно в тот момент, когда нога Конти ступила на проезжую часть.

Упав на асфальт, священник увидел, как ноги Конти, соприкоснувшись с бампером машины, вдруг с хрустом переломились, тело его швырнуло на капот, затем на ветровое стекло и через крышу — на дорогу.

Пытаясь скорректировать движение, пришли в действие антиблокировочная система тормозов «мерседеса» и система устойчивости курса. Однако машине не удалось противостоять комплексному воздействию от превышения скорости, внезапного поворота руля и скользкого после дождя дорожного покрытия. Автомобиль налетел на огромную ель, облепив ствол дерева жутким нагромождением искореженного металла и разбитого стекла. Водитель — молодая женщина с длинными светлыми волосами, которая, скорее всего, была не пристегнута, — вылетела через лобовое стекло и неподвижно лежала поперек капота вся в крови, со сломанной шеей. Шум вращающегося заднего колеса «мерседеса» и шипение пробитого радиатора звучали в унисон с автомобильным радио, исполнявшим нечто в стиле «техноданс».

Донован уже ничем не мог ей помочь.

Конти лежал и, удивительное дело, все еще шевелился.

Шатаясь, Донован побрел к искалеченному убийце, сознавая, что тот все еще опасен, и пребывая в твердом убеждении: Сальваторе Конти не должен иметь ни малейшего шанса выбраться отсюда живым. Поглядев в обе стороны пустынного шоссе, Донован наклонился и отстегнул от лодыжки наемника пистолет. Обойма полная, с предохранителя снят. Когда священник ткнул дулом в распухший правый висок Конти, он готов был поклясться, что слышит колокольный звон, плывущий над Белфастом.

— Бог меня простит…

Отец Патрик Донован нажал на курок.

61

Донован оттащил искалеченное тело в заросли кустов у обочины и прикрыл его, забросав листвой и ветками. Осматривая карманы наемника в поисках бумажника, он нашел шприц и пузырек с прозрачной жидкостью — все найденное он прихватил с собой.

Затем Донован побежал по дорожке к яме и спрыгнул в нее. Он положил половинки разломившейся крышки оссуария на землю, аккуратно достал два брикета С-4 и оставил их в яме.

Крепче уперевшись ногами в землю, священник низко присел и подхватил оссуарий под днище. В яме было не развернуться, и ему не сразу удалось поднять его и утвердить на отвале земли наверху: ковчег оказался не столько тяжелым, сколько слишком громоздким для одного человека. Обливаясь потом и задыхаясь, Патрик Донован выбрался из ямы.

Подогнав «альфа-ромео» поближе, священник загрузил оссуарий в багажник и уложил рядом лопаты. Захлопнув крышку, он, как был, в измятой и испачканной одежде нырнул на водительское сиденье. Усталость навалилась на него. Все тело ныло, сломанный нос пульсировал болью, однако по большому счету он чувствовал себя неплохо; адреналин в крови утихал, но возбуждение не оставляло его. Донован был доволен своими действиями. Много воды утекло с той поры, когда он держал в руках оружие или дрался, защищая себя. Но как говаривал его отец, «ирландцы прощают сильных мира сего, только когда они благополучно похоронены».

Господь защитил его… и он знал почему. Эта несправедливость должна быть исправлена.

Он стер кровь и отпечатки с «беретты» и «глока» Конти — оба пистолета все еще пахли порохом — и сунул их в бардачок. «Глок» он выбросит в первую попавшуюся по пути реку, а «беретту» пока оставит. Запустив двигатель, Донован включил заднюю передачу.

Добравшись до автострады, он немного подождал, недоумевая, почему до сих пор никто не прибыл на место трагедии. Мимо не прошло ни единой машины.

Донован бросил взгляд на укрытый ветками труп недалеко от обочины и подумал, что, когда его обнаружат, будет очень трудно, а то и невозможно определить личность искалеченного наемника. Отпечатки пальцев, карта дантиста или же любой другой метод судебной идентификации, даже самый передовой, здесь не сработают. Также Конти никаким образом нельзя связать с Ватиканом. Он был чужаком, скитальцем — человек из ниоткуда, ушедший в никуда.

Донован задумался о том, какой путь ему избрать.

Немного подумав, он повернул направо — на юго-запад. Когда место трагедии исчезло из зеркала заднего вида, Патрик Донован мысленно прочел молитву о спасении души погибшей женщины.

62

Иерусалим

Разак сидел за столом на кухне и пил полуденный чай, когда его спокойное времяпровождение нарушил звонок мобильного телефона. На экранчике высветилась надпись: «Номер не определен». Озадаченный Разак нажал на кнопку.

— Ассалам?

— Я видел вас по телевизору. — Человек говорил по-английски, и голос его казался смутно знакомым.

— Кто это?

— Друг.

Разак поставил стакан на стол.

«Наверное, репортер, — подумал он. — Или кто-то хочет сообщить информацию».

Но этот певучий акцент он точно слышал прежде.

— Я знаю, кто украл оссуарий, — спокойно сообщил голос.

— Не понимаю, о чем вы говорите. — Разак выпрямился на стуле.

Необходимо, чтобы звонивший высказался поконкретнее. Иначе непонятно, как реагировать.

— Все вы понимаете. Несколько недель назад мы с вами встречались в Риме. Вы привезли мне посылку в «Кафе Греко». Вы дали мне свою визитку и просили позвонить, если у меня появятся проблемы.

Перед мысленным взором Разака предстал сидящий за столом лысый мужчина в очках, с беспокойными пальцами, крепко сжимавшими кружку с пинтой светлого пива. Он был одет во все черное с белым воротничком — христианский священник. Разак помнил, что в кожаном рюкзачке, который он передал священнику, находилось секретное досье, но какое это имело отношение к похищению оссуария, он пока не понял.

— Ясно, — неуверенно ответил он. — Слушаю вас.

— Книга содержала подробнейшую информацию об оссуарии, замурованном глубоко под Храмовой горой, в потайной усыпальнице.

— Какая книга?

— И еще о девяти других оссуариях. Правильно?

— Да. — В интонации Разака звучало скорее поощрение к диалогу, чем признание факта.

— Десятый оссуарий — у меня.

Жалея, что не может записать этот разговор на пленку, потрясенный Разак немного помедлил.

— Вы убили тринадцать человек. Вы осквернили священное место… — Он поднялся из-за стола и нервно зашагал по комнате.

— Нет, — нетерпеливо оборвал звонивший, — не я… — Разак почувствовал, что его невидимый собеседник искренен. — Но мне известно, кто это сделал, — закончил он фразу.

— Откуда мне знать, что вы говорите правду?

— Очень просто: я собираюсь вернуть оссуарий вам… И вы сможете покончить со всей этой историей так, как вам удобно.

В первый момент мусульманин просто не нашел слов для ответа.

— Но почему вы это делаете?

— Я знаю, что творится в Иерусалиме, — сказал священник. — Страдает слишком много ни в чем не повинных людей. И я знаю, что вы согласитесь. Вы честный человек. Я понял это в ту минуту, как увидел вас.

— Неужели вы возьметесь доставить его сами? — Разак едва понимал, что происходит.

— К сожалению, у меня много других дел. Уверен, вы поймете, что я не могу пойти на такой риск.

— Понимаю.

Возникла пауза. Разак не выдержал и спросил:

— Что же находилось в этом оссуарии? Что делало его таким ценным?

Еще одна долгая пауза.

— Нечто чрезвычайное.

Разак содрогнулся, вспомнив дикую теорию Бартона о христианах-фанатиках. Неужели в исчезнувшем оссуарий были останки Иисуса? А старинная книга раскрывала происхождение древних реликвий?

— Содержимое будет возвращено вместе с оссуарием?

— К сожалению, этого я не могу допустить.

И мусульманин решился задать следующий вопрос:

— Это правда, что в оссуарий находились его мощи? — Он мысленно собрался, чтобы спокойно выслушать ответ.

Христианский священник колебался, явно зная, кого имел в виду Разак.

— Утверждать это наверняка невозможно. Ради вашей собственной безопасности, прошу вас, не спрашивайте об этом. Просто дайте мне знать, что вы хотели бы получить назад оссуарий.

Разак задумался над его словами. Он представил себе Бартона, сидящего в израильской тюрьме в ожидании суда. Затем подумал, какого же дурака сделал из него Фарух — единственная сила, стоявшая за доставкой книги, та сила, которая привела в действие страшный механизм, погубивший столько жизней и едва не подвергший опасности все человечество. И Разак сообщил христианину, куда доставить посылку.

— Когда ждать прибытия груза?

— Я вышлю его прямо сегодня, не беспокойтесь. Экономить на доставке не собираюсь, и вы получите его в кратчайшие сроки.

— А книгу? — спросил Разак.

— И книгу, разумеется, тоже.

— Вы не могли бы отправить ее на другой адрес?

— Как вам будет угодно.

Разак назвал ему второй адрес.

— И для полной ясности, — добавил мужчина. — Этот английский археолог, задержанный израильской полицией, не имеет никакого отношения к похищению.

— Я догадывался об этом, — ответил Разак. — А настоящие похитители? Что будет с ними?

Еще одна пауза.

— Думаю, вы согласитесь, что у правосудия свой путь поисков виновных.

На этом разговор прервался.

Суббота

63

Храмовая гора

После утренней молитвы Разак отправился прямиком к мечети Аль-Акса. Этой ночью он совсем не спал, мысли все время крутились вокруг шокирующего телефонного звонка от священника, с которым несколько недель назад он встречался в Риме. Израильская полиция была права. Только инсайдер мог быть пособником похитителей. Теперь же стало окончательно ясно, что это не Бартон.

Войдя через служебный вход с торца здания, он прошел по коридору, оканчивающемуся недавно установленной пожарными железной дверью. Над ней висела табличка с надписью на арабском языке: «Открывать только в чрезвычайной ситуации».

Разак повернул ручку.

Свежевыкрашенная винтовая лестница за дверью спускалась на двенадцать метров вниз, прямо в подземелье мечети Марвани. Секретный проход? Может, это современный аналог того, которым две тысячи лет назад пользовался Иосиф Аримафейский?

Сосредоточив внимание на коридоре, он отпустил дверь, дав ей захлопнуться.

По обе стороны располагались кладовые мечети.

Сердце учащенно забилось, когда Разак подошел к первой двери и открыл ее. Вдоль одной стены помещения выстроились картонные коробки, а на полках стеллажа разместились чистящие и моющие средства. Второй стеллаж был заставлен свежеотпечатанными экземплярами Корана, приготовленными, чтобы нести духовное просвещение новообращенным в мусульманство. Он закрыл дверь и направился к следующей комнате.

За второй дверью находились склад стульев и списанный стол; восточные ковры, скатанные и запаянные в пластик, стояли у боковой стены. В дальнем конце комнаты лежали обугленные остатки михраба, подожженного молодым австралийским евреем Майклом Роганом 21 августа 1969 года. Разак вспомнил, как ему рассказывали, что фанатик заявил израильским властям: на эту акцию его вдохновил Господь Бог, дабы ускорить приход Мессии и строительство Третьего храма иудеев.

Закрыв дверь, Разак подумал, что, вероятно, австралиец ошибался. Очень хотелось, чтобы это было так.

Далее по коридору находилась дверь последней кладовой. Нажав на ручку, Разак с удивлением обнаружил, что дверь заперта. Он попробовал снова. Закрыто.

Озадаченный, он отправился назад, пересек просторный молитвенный зал мечети и, выйдя на яркое утреннее солнце, прошел через эспланаду к школе, где изучали Коран. Если хранитель там, он потребует, чтобы комнату открыли для проверки.

Однако кабинет Фаруха наверху был пуст.

Разак чуть постоял не двигаясь, напряженно раздумывая, что предпринять. Затем неохотно обогнул стол и начал рыться в ящиках.

Там он обнаружил странную совокупность предметов, в которую входили небольшой пистолет и литр американского бурбона «Дикая индейка», который, как очень надеялся Разак, Фарух просто у кого-то отобрал, поскольку Коран строго запрещал употребление алкоголя. Была там и украшенная орнаментом бронзовая шкатулка, задвинутая подальше от глаз в левый ящик, но она оказалась заперта. Наконец Разак нашел то, что искал: металлическое кольцо с ключами. Схватив связку, он спустился вниз и вышел из здания.

Возвращаясь через эспланаду, Разак не заметил, что следом за ним осторожно идет сам хранитель.

Пройдя через молельный зал мечети и остановившись перед закрытой дверью, Разак достал связку и один за другим стал пробовать ключи. Добравшись до маленького, тускло отсвечивающего ключика, он решил, что этот наверняка от шкатулки, найденной в столе Фаруха. Наконец, когда оставались лишь два последних, серебристый ключ легко скользнул в замок. Тихонько помолясь и задержав дыхание, Разак повернул его.

Замок щелкнул и поддался.

Разак надавил на ручку. За порогом комнаты без окон было темно. Войдя и оставив дверь открытой, Разак нащупал выключатель. На первый взгляд комната казалась пустой.

Лампы под потолком не спеша, с легким потрескиванием оживали и, разгораясь, замигали.

Затем комната осветилась.

Лицо Разака вытянулось. Он не верил своим глазам!

Вдоль дальней стены на виниловых плитках пола аккуратным рядком выстроились девять оссуариев с выгравированными на древнееврейском именами Иосифа и членов его семьи.

— Храни нас Аллах, — пробормотал по-арабски Разак. Краешком глаза он заметил силуэт на пороге и резко обернулся.

Фарух!

— Неплохо сработано, Разак. — Фарух сложил на груди руки, просунув ладони в просторные рукава черной рубахи. — Но пусть вас это не тревожит. Они скоро исчезнут.

Талант хранителя, заставлявший бесследно исчезать предметы, начал вызывать у Разака отвращение.

— Что вы наделали?

— Благородное дело — помог нашим людям, — спокойно заявил хранитель. — Не стоит беспокоиться по поводу небольших жертв, вызванных суровой необходимостью.

— Небольших жертв? — Разак перевел взгляд на оссуарий. — По вашему ложному обвинению посадили невиновного человека.

— Бартон? Англичанин? Среди них нет невиновных, Разак. Особенно когда ими движет желание опорочить Аллаха.

— Другим членам совета об этом известно?

— Да какая разница? — Хранитель с досадой отмахнулся.

— Вы посылали меня в Рим передать в Ватикан посылку — книгу, которая впоследствии побудила христиан пойти на это немыслимое преступление. Как мне кажется, я заслуживаю объяснений. Погибло много людей, ни в чем не повинный человек находится под следствием… Чего вы добились в итоге?

— Разак. — Фарух разочарованно покачал головой. — Вы не осознаете всей серьезности сложившейся здесь ситуации. Мы достигли сплоченности и единства. Народ доверил нам защиту и себя, и своей веры. И вере нашей суждено оставаться незыблемой навеки. Здесь же, в Иерусалиме, мы защищаем лишь пядь земли, нашу святыню. Ислам превыше всего. Подрывать его учение — все равно что вырвать душу у мусульманина. Неужели это не понятно?

— Но это же не война.

— Это война! С самого начала. С той самой поры, когда христиане и иудеи вознамерились отнять у нас эту забытую землю, которую сделал священной великий пророк Мухаммед, да благословит его Аллах. Неужели я должен напоминать вам, что сам я проливал кровь, защищая наш народ и это место? И сколько людей отдали жизни ради того, чтобы такие, как вы, — он резко нацелился пальцем в грудь Разака, — могли чувствовать себя здесь как на родине.

Разак предпочел хранить молчание. Несомненно, народ в большом долгу перед такими, как Фарух, — теми, кто, не щадя себя, отважно боролся с израильской оккупацией. Но он устал от риторики, устал от бесконечной ненависти, что напитала этот клочок земли. Он хотел конкретных ответов на конкретные вопросы. И первый из них — каким образом доставленная в Рим книга указала точное место древней усыпальницы, веками прятавшейся под Храмовой горой.

— Так что же я тогда привез в Рим?

Фарух обдумал вопрос.

— Если я отвечу, вы успокоитесь и примиритесь со случившимся?

— Возможно.

— Пойдемте со мной. — Фарух повернулся к двери.

64

В кабинете Фаруха Разак сел, с волнением ожидая объяснений хранителя, почему христианам позволили осквернить Храмовую гору. Деяние столь мерзкое и вероломное, что оправдание придумать трудно.

— Мои ключи, пожалуйста. — Старик протянул руку. Разак вытащил связку из кармана и уронил ее в подставленную ладонь хранителя.

Нагнувшись за столом, Фарух достал маленькую прямоугольную шкатулку и положил себе на колени.

— Когда в тысяча девятьсот девяносто шестом году мы приступили к раскопкам мечети Марвани, — начал он, — и в отвалы в долину Кидрон вывозились тонны камня, люди просеивали и осматривали буквально каждый камушек. Меньше всего нам хотелось, чтобы какая-нибудь найденная реликвия была неверно истолкована как принадлежность иудейского храма.

— Вы имеете в виду храм Соломона?

— Да. А мы искали бесспорное археологическое свидетельство, подтверждающее наши притязания и, по существу, усиливающее наши позиции здесь. — Фарух чуть повысил хриплый голос. — Но как вам известно, евреям удалось убедить израильское правительство и некоторых мусульманских археологов начать исследование структурной целостности всей горы. Они сослались на округлый выступ во внешней стене, появившийся во время наших работ, признак вероятной подвижки фундаментов. — Фарух поерзал на стуле. — И лично я, и несколько других членов совета пытались остановить их. Но Археологическому управлению при Министерстве культуры Израиля удалось убедить многих людей, включая и кое-кого из наших, в необходимости проведения этих работ. Их изыскания должны начаться буквально на днях.

Широкой огласки споров теперь было невероятно трудно избежать. Разак понимал, к чему все шло.

— Выходит, вы знали, что потайную крипту непременно найдут?

Фарух кивнул.

— Но откуда вам стало известно, что она вообще существует?

Хранитель похлопал ладонью по шкатулке.

— Эту невероятную находку откопали несколько лет назад. Причем на начальном этапе раскопок.

Взгляд Разака переместился на бронзовую чеканку шкатулки. Орнамент напоминал исламский, но при более тщательном изучении символов — в основном орнаментальных крестообразных форм, — несомненно, просматривались христианские мотивы. Своеобразный рисунок украшал и крышку, по богохульным изображениям живых существ Разак сразу же понял, что он тоже не исламский.

— А что означает этот герб?

— Два средневековых рыцаря, скачущие на одном коне, в полном вооружении, со щитами и одним копьем на двоих символизируют тех, кто поклялся избавить эту землю от мусульманского влияния. Христианские рыцари храма Соломона. Тамплиеры.

— Значит, Грэм Бартон был прав? — прищурился Разак.

— Да. Таким был герб тамплиеров, когда эти неверные впервые оккупировали Храмовую гору в тысяча девяносто девятом году. Можете представить мое удивление, когда я нашел эту шкатулку. А когда узнал о ее происхождении, удивился еще больше.

— Где конкретно вы нашли ее?

— В раскопе под мечетью Марвани. Бульдозер отваливал землю и расколол ножом каменную плиту. Удивительная находка.

— И что было внутри?

Фарух побарабанил пальцами по крышке шкатулки.

— Наряду с другими предметами в ней находился древний манускрипт под названием «Тайные хроники». Его-то вы и отвезли в Рим три недели назад.

Разак припомнил, что лысый священник, с которым он встречался в «Кафе Греко», имел при себе кожаный портфель с эмблемой в виде двух скрещенных ключей и папской митры — величественным гербом католической церкви. Ватикан. Христиане-фанатики.

— Нам нужна была помощь католиков.

— Я так понимаю, в книге указано точное местонахождение крипты? — Разак скрестил руки на груди.

— Помимо всего прочего, там был рисунок, сопровожденный точными размерами.

— А сам манускрипт о чем?

Фарух рассказал о дневнике Иосифа из Аримафеи — свидетельстве очевидца об аресте, распятии и последующем погребении Иисуса. О находке оссуария и его реликвий, подтверждающих распятие Христа и его физическую смерть. Затем он выдержал паузу, предоставляя Разаку время, чтобы осмыслить услышанное.

Разак же подумал о том, насколько точны были догадки Бартона.

— Если все это правда, то учению Корана может угрожать опасность.

— Еще какая. Вы же знаете нашу позицию, когда речь заходит об Иисусе. Аллах вознес его на небеса до того, как враги смогли причинить ему хоть какой-то вред, — ни ареста, ни суда, ни распятия… Ну и разумеется, никаких похорон. Теперь-то вы понимаете, как нам важно устранить эту угрозу.

Разак почувствовал, что Фарух радеет не только о защите Храмовой горы, за этим есть куда более глубокий подтекст.

— Разве нельзя было спуститься в этот склеп и уничтожить свидетельства, не вовлекая католиков? Не убивая невинных людей?

— В таком случае риск был бы куда серьезнее, — с досадой махнул рукой хранитель. — Нам с вами хорошо известно, что Археологическое управление вербует себе сторонников среди наших людей. Людей, позвольте заметить, регулярно посещающих молитвенные собрания в мечети Марвани. Уверен, это какая-то хитрая тактика с их стороны. Нам не разрешено копать без формальной санкции Израиля. Сделай мы все своими руками, и человеческих жертв было бы куда больше.

— Выходит, свое грязное дело мы позволили сделать католикам. А сами умыли руки.

Каждое новое разоблачение умаляло решимость Разака, переворачивая все с ног на голову. Еще один случай, когда политика и религия стали неразделимы.

— Это был единственный путь к достижению наших целей, — ровным голосом продолжил Фарух. — А поскольку для христиан угроза оказалась куда серьезней, я был уверен, что католики, решив изъять реликвию, будут действовать быстро. И это позволило им уберечь свой институт веры. Мы же, в свою очередь, укрепили нашу позицию здесь тем, что ликвидировали опасность, грозящую поставить под сомнения учения Пророка.

— Неужели не было какого-то другого пути… — Не договорив, Разак умолк.

— Вы сейчас думаете об этом археологе, да? — В интонациях Фаруха сквозило разочарование. — Разак, мы все хорошо знаем, что в Израиле, несмотря на сосуществование нескольких религий, есть только две стороны. И Бартон — не на нашей. Просто помните, на какой стороне вы, — предостерег его Фарух. Потерев руки, он продолжил: — И прежде чем вы вынесете решение, позвольте мне показать вам еще одну вещь. — Выдвинув ящик стола, он достал стопку бумаги. Сняв верхний лист, он положил его перед Разаком. — Взгляните-ка.

Разак вгляделся в небрежный набросок — какие-то прямоугольники, сопровождаемые подписями, кажется, на греческом. Он покачал головой, не в силах понять смысл рисунка.

— Что это?

— Карта Храмовой горы, сделанная Иосифом, та самая, которой пользовались воры, чтобы определить истинное местонахождение оссуария. Обратили внимание вот на эту конструкцию наверху?

Кивнув, Разак вдруг почувствовал, что задыхается. Голос Фаруха доносился словно издалека:

— Это иудейский храм, который Иосиф так живо описывает на этих страницах. — Он похлопал ладонью по стопке листов.

— Значит, он все-таки существовал. — Разаку по-прежнему не хватало воздуха.

— Может, и существовал, — улыбнулся Фарух. — Можно даже поспорить, как это любят делать евреи, что в каменных отвалах долины Кидрон можно отыскать фрагменты его стен. Теперь-то вам понятно мое желание предотвратить дальнейшие раскопки. После похищения все дискуссии по поводу раскопок под Храмовой горой прекратились на неопределенное время.

— И все археологические доказательства куда-то делись.

— Когда мы полностью ликвидируем оставшиеся девять оссуариев, не останется вообще ничего.

Разак растерялся. Если правда, что Западная стена прежде поддерживала храм, то все притязания евреев на Храмовую гору справедливы. Извечные еврейские стенания были не напрасны. Только теперь они никогда не узнают об этом. И этому невольно способствовал он сам.

Фарух вновь наклонился и достал пухлый документ.

— У меня есть секретный перевод полного текста «Тайных хроник». Почитайте на досуге. — Он положил стопку перед Разаком. — Когда закончите — дайте знать. А потом, пожалуйста, сожгите все страницы до одной.

Разак чувствовал: еще чуть-чуть — и силы его оставят.

— А кое-что вы в Рим не отвозили. Кое-что, о чем вам тоже следует знать. — Фарух открыл шкатулку. — В этой шкатулке тамплиеров я нашел еще один документ. Еще один дневник, написанный, правда, не рукой Иосифа Аримафейского.

Разак вдруг начал понимать, что мотивы старика были чрезвычайно сложными и двигала им не просто ненависть. И это только подтверждало то, что обстоятельства жестоко играли судьбой этого человека.

— Чей же это дневник?

Хранитель достал из шкатулки ветхого вида свиток.

— Рыцаря-тамплиера, который первым нашел оссуарий.

65

Рим

Эван и Шарлотта пили кофе в номере, снятом ими во «Фьюмичино Хилтон», удобно расположившись в креслах перед залитым солнечным светом окном, которое выходило на оживленные взлетно-посадочные полосы аэропорта. Не совсем подходящая обстановка для романтического свидания, однако Шарлотта настояла на том, что не будет чувствовать себя в безопасности, если они вернутся в Рим.

Закутавшись в халат, она с нежностью поглядывала на Эвана, волосы ее шевелил легкий ветерок. Впервые за последние дни Шарлотта отлично выспалась. Для этого понадобились пара бокалов вина и таблетка снотворного. Неожиданные и от этого вдвойне приятные любовные ласки тоже способствовали крепкому сну. Рассказав Эвану обо всех невероятных событиях, произошедших накануне, Шарлотта показала ему потрясающие материалы, хранившиеся в памяти ее ноутбука. Эван убедил ее, что все будет хорошо, независимо от любого подписанного ею договора о неразглашении. Тем не менее номер он заказал на свое имя — на всякий случай.

Поскольку в исследованиях принимала участие БМТ, следует быть очень осторожными, напомнил ей Эван. Он предложил выждать и посмотреть, что последует за обвинениями, которые доктор Берсеи выдвинет против Ватикана, — еще слишком рано предполагать, что с ним случилось что-то плохое.

С обожанием глядя на него, Шарлотта проговорила:

— Как же я скучала по тебе, Эван! Мне так стыдно за то, как я вела себя перед отъездом.

— Да и я сам тоже не был образцом для подражания, — улыбнулся Олдрич. — Слушай, у меня же для тебя сюрприз. Вчера день был не слишком подходящий, зато сегодня…

«Он очень взволнован», — отметила Шарлотта.

Поднявшись из кресла, Эван обогнул тележку обслуживания номеров и направился прямо к своему чемодану. Шарлотта наблюдала, как он, расстегнув молнию бокового кармана, достал маленькую коробочку, кольцо для ключей и что-то напоминающее пузырек. Затем убрал ее ноутбук с прикроватной тумбочки и сел рядом с ней, выложив предметы на круглый стол, стоявший перед окном.

Шарлотта быстро глянула на него.

— Что происходит?

— Я хотел позвонить тебе, — сказал Эван. — Но потом решил, что говорить об этом лучше с глазу на глаз. Прежде всего это касается тебя. И если честно, именно поэтому я здесь. — Он с улыбкой протянул ей коробочку, казавшуюся особенно маленькой на его широкой ладони.

Шарлотта взглянула на нее, и сердце на секунду замерло. Коробочка очень напоминала футляр для ювелирных украшений — точь-в-точь как…

«Он что, прилетел сделать мне предложение?»

Шарлотта взяла у него коробочку и выпрямилась в кресле.

— Ну-ка, открой.

Она скосила глаза на Эвана. Не очень-то романтическое начало…

— Это образец кости, который ты присылала.

— А-а, — протянула Шарлотта, чувствуя одновременно облегчение и разочарование.

Подняв крышку, она увидела древнюю плюсневую кость, которую запросто можно было спутать с окаменелостью. В центре лежавшей на кусочке белой марли кости отчетливо виднелось просверленное отверстие — отсюда Эван экстрагировал ДНК. Шарлотта осторожно потрогала образец указательным пальцем.

— Помнишь, мы говорили об аномалии?

— Конечно. И что?

«Что же такое он обнаружил, из-за чего прилетел сюда, на край света?» — подумала она.

— Прежде всего вопрос: кто-то еще подвергал эти кости анализу?

Шарлотта покачала головой.

— Провели только радиоуглеродное датирование в лаборатории AMS в Риме, и тот образец сожгли.

— А другие части скелета?

Она мысленно представила древние кости, лежащие на черном резиновом коврике. Вчера утром они исчезли из лаборатории вместе с оссуарием и другими реликвиями.

— Они пока в Ватикане.

«Или уже нет?»

— Хорошо, — вздохнул Олдрич с явным облегчением. — Ну, когда ты увидишь то, что я тебе покажу… — Он снял колпачок с крохотной флэшки, висевшей у него на кольце с ключами, и, потянувшись к ноутбуку, вставил ее в USB-порт. Затем запустил файл с флэшки, на мониторе начал загружаться видеоклип. — Я сам поначалу, когда увидел это, решил, что у меня сканер барахлит, — объяснил Эван. — Меня едва инфаркт не хватил. Сканер, однако, исправен. Все дело в образце.

Клип закончил грузиться.

Шарлотта придвинулась поближе к ноутбуку.

— Смотри. Первое, что ты увидишь, — это кариотип. Когда появится, я нажму на паузу.

Как только клип стартовал, Олдрич «заморозил» картинку.

Она вгляделась в похожие на червячков хромосомы, расположенные попарно, как солдаты в строю. Все пары, окрашенные каждая своей флуоресцентной краской, были пронумерованы цифрами от 1 до 23, кроме последней, обозначенной «X» и «Y».

— Даже здесь уже видна мутация.

— Какая пара аномальная?

— А ты приглядись, — велел Олдрич. — И скажешь сама.

Шарлотта внимательно всмотрелась в изображение. Как только ее взгляд перешел на двадцать третью пару, она заметила нечто странное. У каждой пары имелись возникшие под действием красителя вполне различимые полоски вдоль всей длины хромосомы. У пары номер двадцать три таковых не было.

— А что это с двадцать третьей?

— Вот-вот. Теперь поехали дальше — там кое-что прояснится.

Олдрич вывел на монитор следующее изображение — ядро клетки, сильно увеличенное с помощью микроскопа. Хромосомы находились в их естественном, неупорядоченном состоянии, а окружавшая клетку мембрана едва просматривалась на краю экрана.

— Я пометил двадцать третью пару хромосом. — Олдрич показал пальцем. — Видишь?

Две аномальные хромосомы были обведены ярко-желтыми кругами.

— Вижу.

— Теперь гляди в оба, Чарли. Сейчас начнется процесс экстрагирования.

— Что?

— Объясню через секунду.

Она заметила, что левая нога Олдрича мелко подрагивает. На экране полая стеклянная игла проткнула клеточную мембрану, ее четкий абрис и острый кончик резко контрастировали с клеточной структурой. Далее игла всосала все хромосомы, за исключением двадцать третьей пары.

— Я забрал хромосомы на исследование. — Вдоль черной полосы верхней границы окна дисплея выстроились по ранжиру экстрагированные хромосомы, и Олдрич указал на них. — Вот они, изъятые. Пока все нормально, так?

— Так.

На экране иглу удалили, и клеточная оболочка сомкнулась в месте пункции.

— А вот теперь смотри.

Именно в этот момент Шарлотта заметила нечто непонятное. Пара странных, не имевших полосок хромосом, все еще остававшаяся в клетке, мгновенно начала делиться, производя новые хромосомные пары взамен удаленных. Самопроизвольная регенерация прекратилась, как только структура достигла своего необычного равновесия — сорока восьми хромосом.

— Что я вижу… — Шарлотта оторвала глаза от экрана. — Эван! Что это?

Он окинул ее напряженным взглядом.

— Фундаментальное биологическое открытие. Вот что ты видишь. Давай я прогоню ролик еще раз.

Клип был запущен снова с момента изъятия иглы. Экстрагированные хромосомы вновь выстроились вверху экрана. А затем последовало открытие, как охарактеризовал его Эван, — самый удивительный биологический процесс, который она видела в своей жизни. Спонтанная генетическая регенерация!

— Но такого просто быть не может… — Шарлотта прижала пальцы к губам.

— Я в курсе.

В мире не было объяснения тому, что она только что видела.

— С точки зрения науки абсолютно невозможно, чтобы человеческая хромосома воспроизводила точные копии других пар! Это же набор из ДНК матери и отца… Сложнейший комплекс генетической информации…

— Это противоречит всему, что мы с тобой знаем, — спокойно подвел итог он. — Я провел несколько трудных часов, пытаясь это воспринять.

Шарлотта молчала.

— Хочешь, скажу кое-что еще?

— Порадуешь?

— Еще как. — Олдрич весь подобрался. — Я провел секвенирование,^[77] применив новый генный сканер, составил схему нуклеотидной последовательности генома и сравнил его с опубликованными генетическими картами. Догадываешься, что я искал?

— Аномалии в трех миллиардах пар оснований, — ответила она.

Молекулярная структура ДНК напоминает винтовую лестницу или двойную спираль с горизонтальными «ступенями», сформированными парами нуклеотидных оснований — аденина и тимина или гуанина и цитозина, — известными также как «кирпичики» жизни. Три миллиарда этих «ступенек», составляющие основное содержание хромосом, формируют «гены» — участки ДНК, определяющие строение органов тела и физиологию организма. При помощи лазерного сканера они могут проверить генные цепочки на предмет обнаружения участков, искаженных вследствие мутаций.

Олдрич вскочил и зашагал по комнате:

— В общем, я обнаружил, что в присланном тобой образце содержится менее десяти процентов от объема генетического материала, найденного в стандартном геноме человека!

Шарлотта откинулась на спинку кресла и с недоверием помотала головой.

— Такого не может быть.

— Ты права, — подхватил Олдрич. — Поэтому я провел еще ряд тестов. Я сравнил ДНК образца со всеми известными мне некодирующими участками человеческой ДНК. И знаешь, с чем я столкнулся?.. Готова? Крепко сидишь на стуле? Совпадений нет! Ни единого.

На мгновение ее рациональное мышление дало сбой, голова слегка кружилась. Объяснений не было.

— И что это значит?

— То, что образец не содержит лишней ДНК! — Олдрич уже кричал.

До завершения проекта «Геном человека»^[78] в 2003 году ученые считали, что превосходство организма человека над животным — особенно в разуме — выражается в существенно большем объеме генетической информации. Но геном человека оказался много меньше предполагаемого и по объему составляет одну двенадцатую содержимого генома обыкновенного лука. Генетики приписали разницу «лишней ДНК» — бесполезной куче неиспользуемых участков в цепочке ДНК, появившихся в процессе эволюции.

Все это напоминало какую-то странную научную сказку. Но, вспомнив безупречный трехмерный облик, выстроенный по ДНК образца кости — отсутствие известной расовой принадлежности, гермафродитизм, уникальный цвет кожи и черты лица, — Шарлотта поняла, что во всем этом был смысл.

— Эван, ты всерьез утверждаешь, что ДНК этого образца имеет идеальную генетическую структуру?

Он кивнул.

— Да. Понимаю, звучит слишком здорово, чтобы оказаться правдой.

Безупречный геном вряд ли может возникнуть в процессе эволюции.

«Совершенство», — мысленно восхитилась она.

Но как вообще мог у человека появиться такой генотип? Это абсолютно не вяжется с тем, что Дарвин или современная наука выдают в качестве объяснения развития человека из обезьяны.

Эван Олдрич показал дрожащей ладонью на экран.

— Эта ДНК потенциально может быть использована как матрица для исправления аномалий в человеческих клетках. А воспроизводить ее можно при помощи бактериальной цитоплазмы.

— По-моему, ты бежишь впереди паровоза. — Шарлотта недоуменно уставилась на него:

— Это выводит биоинженерию на качественно новый уровень. Представляешь, идеальная ДНК в вирусной форме! Невообразимо! — Эван заговорил медленнее: — По сути, это настоящее чудо. Я даже начал размышлять над тем, какие могут быть последствия, если предать это гласности, как откликнется на это мир. Прежде всего мне пришло в голову, сколько жизней можно будет спасти, вылечив наследственные заболевания. Затем я представил себе биотехнологические компании, вступающие в гонку переоборудования для усовершенствования лечения богатых людей. Генетически сконструированные дети. Дозированная медицинская помощь. Биологический элитизм.^[79] Это будет на руку только людям состоятельным — бедным не достанется ничего. А если и достанется, устранение болезней в таком широком масштабе будет иметь разрушительный эффект. Широкое распространение долгожительства приведет к беспрецедентному приросту населения, что, в свою очередь, чревато колоссальной нагрузкой на все мировые ресурсы.

— Я понимаю, о чем ты, но… — ошеломленно проговорила Шарлотта.

— Дай договорить, — торопясь высказаться, перебил он. — Есть одно «но». — Олдрич протянул правую руку и, зажав в пальцах пузырек, поднес к ее лицу. — Вот это.

66

Ватикан

Кардинал Антонио Карло Сантелли уныло глядел из окна кабинета на просторную площадь Святого Петра и громадный обелиск в центре ее, ослепительно белый в утреннем солнце. Взгляд его переместился на собор и статуи святых, выстроившиеся вдоль крыши. Если бы католики узнали о его благородных намерениях защитить основы их веры, увековечили бы они его образ в виде изваяния? Стал бы он современным мучеником? Святым?

В последние несколько недель перед его глазами развернулась настоящая драма. Еще со времен скандала с банком «Амброзиано» разоблачения, свидетелем которых он стал за время службы в Ватикане, постепенно вынудили его начать сомневаться в своей преданности церкви.

«Была ли моя жизнь, — размышлял Сантелли, — всецело посвящена служению высшему добру и стал ли я тем, кем мечтал стать, будучи молодым священником-идеалистом?»

Вчера он лично позаботился об освобождении Конти из камеры заключения швейцарских гвардейцев. И приказал наемнику устранить последние потенциальные препятствия: избавиться от оссуария и, разумеется, его содержимого. Следующим подлежал ликвидации отец Патрик Донован, затем — доктор Хеннеси и наконец — ее американский любовник Эван Олдрич.

Руки кардинала еще больше окрасились кровью.

Весь вечер Сантелли ждал подтверждения от Конти о том, что обе реликвии уничтожены. Но тот не позвонил. Кардинал начал беспокоиться: вдруг наемник перехитрил его и теперь потребует дополнительного вознаграждения. Или станет шантажировать его.

Хуже того. Несколько минут назад из новостного блока он услышал о смерти экскурсовода катакомб Торлония — сообщение не из тех, что помещают в заголовках передовиц. Происшествие на первый взгляд рядовое, однако полиция возбудила следствие по факту смерти, поскольку в списке посетителей было обнаружено всего лишь одно имя. Тревогу подняла обезумевшая от волнения жена единственного в тот день посетителя катакомб, которая позвонила в полицию, чтобы сообщить, что ее муж не пришел домой ночевать. В катакомбах был организован поиск. Властям не понадобилось много времени, чтобы найти на дне шахты искалеченное тело Джованни Берсеи.

По-видимому, при более благоприятном стечении обстоятельств инцидент можно было бы квалифицировать как несчастный случай — вернее, странное пересечение несчастных судеб двух человек, оказавшихся в одном и том же месте. Полиция, однако, побеседовала со свидетелем — молодой женщиной-бегуньей, тренировавшейся на аллеях парка. По ее словам, она видела неизвестного, вышедшего из катакомб и грузившего в микроавтобус мотороллер. Фоторобот, составленный с ее слов, напоминал человека с фоторобота из Иерусалима.

Средства массовой информации буквально зубами уцепились за эту новость.

И сейчас Сантелли каждую минуту ждал звонка следователей.

Еще один скандал.

В руках кардинал держал части свитка, который ученые нашли в оссуарии Христа. В левой руке — рисунок потолочной фрески в гробнице Иосифа, находившейся глубоко под землей в катакомбах Торлония. В правой — древнегреческий текст, предварявший рисунок. Он попросил Конти отделить его от картинки, боясь, что текст может содержать некое скрытое послание. Прежде чем отправить отца Донована в роковое для него путешествие, он попросил священника перевести греческий текст, последний отголосок древней угрозы христианству.

Перевод был написан от руки на плотном листе с эмблемой Ватикана. Потянувшись через стол, Сантелли положил две половинки свитка рядом с переводом.

Свиток кардинал решил уничтожить — сжечь. Но сейчас он молился о том, чтобы отыскать в древнем тексте нечто способное помочь ему прийти к согласию с самим собой и успокоиться. Глубоко вздохнув, он еще раз внимательно посмотрел на оригинал, затем перевел взгляд и начал читать перевод отца Донована.

«Пусть вера поддерживает нас в торжественной клятве защищать Господню святыню. Здесь покоится сын Его в ожидании своего окончательного воскресения, когда будут восстановлены Законы Божьи и призваны на суд души всех людей. Да не разубедят эти мощи истинно верующих, поскольку многие повествования есть всего лишь слова, написанные заблудшими людьми. Душа — вот извечная истина.

Господь, помилуй нас всех.

Его преданный слуга,

Иосиф из Аримафеи».

Проснулся интерком и вырвал кардинала из омута мыслей.

— Ваше преосвященство, простите за беспокойство, но… — Голос молодого священника был взволнованным.

— Ну что там, отец Мартин?

— Вас хочет видеть отец Донован. Я сказал, что вы заняты, но он не уходит…

В смятении кардинал рухнул на спинку кресла, пальцы впились в подлокотники. Донован? Это невозможно! Сантелли выдвинул верхний ящик стола, желая убедиться, что «беретта» все еще там.

— Впустите его.

Через пару секунд дверь кабинета открылась.

Как только Патрик Донован переступил порог кабинета, Сантелли заметил большие синяки под его обоими глазами. Нос священника был искривлен и распух, создавалось впечатление, будто его составили из двух половинок, на нем чудом держались старые очки в толстой пластмассовой оправе, заменившие его обычные бифокальные стекла. В левой руке Донован сжимал пухлую кожаную сумку.

Он опустился в кресло напротив кардинала и поставил сумку себе на колени.

Сантелли не поприветствовал его — ни голосом, ни жестом.

Донован, видимо, тоже не собирался терять время даром.

— Я пришел кое-что показать вам. — Он похлопал ладонью по сумке.

Если б Сантелли не сидел сейчас в самом безопасном помещении Ватикана, вход в которое надежно защищали металлоискатели и детекторы взрывчатых веществ, он, наверное, решил бы, что Донован прячет в сумке оружие или бомбу. Но вряд ли ему грозило что-либо подобное. Несколько лет назад, после знакомства с Конти он лично позаботился об усилении мер безопасности.

— Но сначала я должен спросить: зачем вы устроили покушение на меня?

— Это очень серьезное обвинение, Патрик. — Сантелли глянул на верхний ящик стола.

— Очень серьезное.

— На вас микрофон «прослушки»? Записывающее устройство?

Донован покачал головой.

— Вы же знаете, их бы обнаружили еще на входе.

Это верно. Безопасность святая святых католической церкви оберегалась весьма тщательно, слишком важные разговоры велись за этими дверьми.

— Вы жаждете возмездия? За этим вы явились сюда? Вы пришли убить меня, отец Донован?

— Предоставим это Господу, хорошо? — Лицо Донована оставалось каменным.

Повисла неприятная пауза. Сантелли кивком головы указал на сумку, выглядевшую так, будто в нее затолкали нестандартного размера шар из боулинга. У кардинала даже мелькнула мысль, что в ней покоится голова Сальваторе Конти. В то же время он знал, что Доновану несвойственна жестокость. Тем не менее кардинал не мог понять, почему убийце не удалось выполнить поставленную перед ним задачу и почему у Донованатакой вид, словно он провел десять раундов на ринге. А может, таков был план Конти? Может, Конти подослал его вымогать деньги?

— Так с чем вы пришли ко мне?

— С тем, что вы должны увидеть собственными глазами.

Донован поднялся и поставил сумку на неправдоподобно чистый стол. При этом раздался такой звук, будто друг о друга ударились две деревяшки. Он заметил, что на плазменном мониторе кардинала теперь новая заставка, бегущая строка: «Вера — это то, во что ты веришь, а не то, что ты знаешь… Марк Твен». Донован остался стоять, не сводя пристального взгляда с Сантелли.

Так пролетели несколько мгновений противоборства — глаза в глаза.

Наконец Сантелли, тяжело дыша, поднялся с кресла.

— Ладно, Патрик. Раз уж, чтобы заставить тебя уйти, надо заглянуть в твою сумку… так и быть. — Раздраженный, кардинал склонился над сумкой, чуть помедлил и затем медленно потянул за молнию.

Когда он раздвинул края, оттуда вновь донеслось бряканье. Лицо кардинала сделалось мертвенно бледным, когда он увидел человеческий череп и кости. Он медленно поднял на ирландского священника потухший взгляд.

— Самодовольный ублюдок. Гореть тебе в аду за это!

— Я хотел, чтобы вы помирились с ним, прежде чем я похороню его надлежащим образом, — сказал Донован.

Поначалу он пришел в ужас от мысли, что ему придется нести святые мощи в простой сумке. Но вчера днем он заехал в DHL, чтобы договориться о срочной отправке оссуария самолетом в Иерусалим. Манускрипт был отправлен Разаку отдельно через курьера-мусульманина, с которым он встретился в Риме. Гвозди и монеты лежали в бардачке взятой напрокат машины, рядом с «береттой».

— Сукин сын… — Голос Сантелли был странно спокоен.

Дальше все произошло как в тумане.

Выдернув руки из карманов, Донован правой рукой вцепился в запястье старика, в левой руке он сжимал маленький пластмассовый шприц. Глубоко вонзив иглу в предплечье кардинала, он надавил на поршень.

С диким изумлением на лице Сантелли отпрянул от священника, рухнул в свое кресло и схватился за руку в месте укола. Прежде чем он успел позвать на помощь отца Мартина, тубарин остановил его сердце — скрюченные от боли руки замерли в попытке вырвать шприц, тело кардинала выгнулось в агонии и застыло.

Патрик Донован стоял и ждал, пока тело не дернулось в последний раз.

— Такова Божья воля… — тихонько проговорил священник.

Он не знал, что за яд содержался в шприце, но был твердо уверен: именно таким способом Конти лишил жизни экскурсовода, найденного у входа в катакомбы Торлония. Шансов пронести в эти стены орудие убийства было ничтожно мало. Вот почему Донован решил попытать удачи с помощью иглы.

Убийство разрушило все, что было для него свято. Он преступил клятву, данную Господу в юности, когда он отрекся от своего жуткого прошлого. Но если не уничтожить Сантелли, погибнет Шарлотта Хеннеси, да и он сам тоже. Израильтяне никогда не узнают правды, и на английского археолога взвалят вину за преступление, которого не совершал.

Осторожно застегнув сумку, Донован вышел в приемную и сказал отцу Мартину, что кардинал просил его не беспокоить и никого с ним не соединять.

Отец Мартин кивнул и провожал хранителя библиотеки любопытным взглядом, пока тот шествовал мимо швейцарских гвардейцев к выходу в коридор. Как только Донован скрылся из виду, он торопливо направился в кабинет Сантелли. Там он увидел багровую лысую макушку над спинкой кресла, повернутого к окну. Дважды позвав кардинала и не получив ответа, отец Мартин медленно обогнул стол.

67

Иерусалим

Разак ждал, пока Фарух, не отрывая напряженного взгляда от древнего свитка, надевал очки для чтения. Прочистив горло, хранитель начал читать вслух:

«12 декабря 1133 года от Рождества Христова

Святая Елена была первой, кто обнаружил истинное происхождение Иисуса Христа. Она пришла на Святую землю в поисках исторического доказательства того, что Христос не является вымышленным героем из легенды или предания. За время своего паломничества она нашла, как она верила, пустую гробницу Иисуса и глубоко под землей, под храмом Гроба Господня обнаружила деревянный крест, на котором Иисус терпел муки и испустил дух. Сегодня мы несем истинный крест в битве, защищая нашу веру и Господа. О находках подобных реликвий ходило множество слухов. Но то, что удалось отыскать мне, на сегодняшний день есть самое удивительное.

Однако прежде я должен поведать, как мне это удалось.

В Иерусалиме столетиями живут христиане, которые не придерживаются слов, написанных в Библии. Эта мирная община, много веков выживавшая в изоляции, называет себя орденом Кумрана.^[80] Я встречался с ними и многое узнал об их вере. Поначалу вероучения кумранитов шокировали меня, поскольку их древние письмена во многом противоречат слову Божию. Орден этот считает, что Христос умер физической смертью и только дух его вознесся из гробницы, чтобы предстать перед учениками. Они даже утверждают, что тело Христово все еще покоится в тайном месте в ожидании воскресения, дабы провозгласить Судный день, и что мощи его будут еще раз востребованы Духом Божьим.

Я спросил о первоисточниках их записей. Они настойчиво утверждали, что наставления и манускрипты существовали задолго до „Послания к римлянам“.

Услышав эти слова, я едва не набросился на них в ярости. Однако, заинтригованный, был вынужден узнать больше. Со временем эти люди, добрые и великодушные, стали нашими друзьями. После долгого общения с ними я начал понимать, что истоки их верований, хоть и нетрадиционных, глубокими корнями уходят в истинную веру и благоговение. Их Бог есть наш Бог. Их Христос есть наш Христос. Единственное, что нас разделяло, — это интерпретация.

В одиннадцатый день октября 1133 года на Иерусалим напала шайка мусульманских воинов. Хотя мы отразили их атаку, это удалось лишь после гибели наших братьев во Христе — кумранитов, они пытались защитить свой священный город. Их предводитель, старик по имени Захария, был тяжело ранен и умирал, когда я нашел его. У него при себе была старинная книга. Узнав, что все его братья погибли от набега, Захария отдал книгу мне. Он прошептал, что в книге содержатся важные знания, включая древний секрет, долго хранимый его народом, — место расположения потайной камеры, где похоронено тело Иисуса. Затем Господь призвал старца к себе.

Я нанял надежных местных книжников, чтобы перевести тексты, большинство которых было на греческом. Именно тогда я обнаружил, что книга представляет собой дневник, написанный ученым человеком по имени Иосиф из Аримафеи. Также в книге я нашел карту, нарисованную рукой Иосифа, а на карте — местонахождение тела Христа. И тогда я понял, что захоронение располагается глубоко под землей прямо у нас под ногами, там, где стоял храм Соломона.

Я велел своим людям отыскать гробницу Иосифа. Они копали несколько недель, пробили три древние стены и наконец достигли твердой почвы. Мои надежды теперь легко могли быть развеяны, поскольку все говорило о том, что никто не прикасался к этому месту. Но точные размеры, указанные Иосифом Аримафейским, свидетельствовали, что надлежало углубить раскоп. Так мы и поступили, для начала расчистили мягкую породу и поняли: то, что мы приняли за поверхность скалы, оказалось массивным округлым камнем. Откатить его удалось лишь четверым. За ним оказалась потайная камера — в точности как указывал Иосиф.

Внутри я обнаружил девять каменных ковчегов, надписанных именами Иосифа и членов его семьи. К моему удивлению, десятый ковчег украшал священный символ Иисуса Христа, а внутри его находился скелет человека и реликвии, которые могли попасть сюда, будучи сняты только с одного места — с креста.

Во исполнение своей священной клятвы защищать Господа и Его сына Иисуса Христа я надежно укрыл эти чудесные реликвии под храмом Соломона. Потому как если старик сказал правду, возможно, настанет день, и эти мощи обретут жизнь, и души всех людей будут спасены.

Я назвал книгу Иосифа Аримафейского „Тайные хроники“. В ней — ключи к нашему спасению. Да простит меня Господь за деяния мои.

Его преданный слуга,

Гуго де Пейн».^[81]

Фарух аккуратно скатал пожелтевший пергамент и убрал его в шкатулку. Затем снял очки и выпрямился, дожидаясь реакции Разака.

После долгой паузы тот заговорил:

— Поправьте меня, если я не так понял. В двенадцатом столетии рыцари-тамплиеры подружились с группой радикальных иудеев — а может, и христиан, — и те передали им книгу «Тайные хроники», которая привела тамплиеров к останкам Иисуса, захороненным в тайном помещении под горой. Почти девятьсот лет назад тамплиеры замуровали гробницу и спрятали под полом эту шкатулку вместе с «Тайными хрониками». А шкатулку нашли вы лично во время раскопок в тысяча девятьсот девяносто седьмом.

— Все правильно.

Разак попытался все это осмыслить. Его подмывало спросить Фаруха, зачем тамплиерам понадобилось прятать такие невероятные реликвии. Но он понимал, что хранитель способен лишь строить догадки на этот счет. Без сомнений, тамплиеры защищали древнюю тайну. Зная кое-что о тогдашних непрочных отношениях между Папой и крестоносцами, логично предположить, что тайна эта использовалась как страховка — а возможно, и шантаж — в отношениях с церковной верхушкой. Что, в свою очередь, объясняло стремительный взлет тамплиеров к власти. Однако, исходя из письма, благочестие и набожность Гуго де Пейна позволяли выдвинуть и иную версию. Вполне вероятно, тамплиеры руководствовались благородными намерениями. Ведь они, в конце концов, охраняли это место.

— Как удалось вам убедить Ватикан начать действовать?

— Очень просто. Поговорил с отцом Донованом, главным хранителем библиотеки Ватикана. Насколько мне известно, это единственный человек, кто в курсе существования «Тайных хроник» и, что более важно, их значения. Мне стоило лишь упомянуть это название, как он тут же понял, о чем речь. Несколько дней спустя вы доставили книгу ему в Рим. Я не ошибся, полагая, что именно Донован придаст делу ускорение.

— А если б он не понял?

Фарух усмехнулся.

— Особого значения это и не имело. Я бы все равно его уговорил. Разве можно проигнорировать такую информацию.

— Вы очень рисковали, затеяв это.

Видя реакцию Разака, Фарух решил не говорить ему, что это он помог похитителям тайно переправить взрывчатку в Иерусалим, использовав свои контакты с Хезболлой в Ливане. Вторым его «вкладом» стала мощная буровая дрель, которую он по требованию похитителей приобрел за наличные за границей. Хезболла и в этом оказала помощь.

— Вполне возможно, друг мой. Но в этом деле для нас все складывалось удачно, и я приступил к действию, как только понял это. Я уже говорил, что целью операции было предотвращение гибельной находки, тела Иисуса, а значит — защита как ислама, так и христианства. Очень, очень печально, что из-за этого погибли люди… хоть они и евреи. Но не начни мы действовать, жертв было бы гораздо больше, и физических, и духовных, как среди мусульман, так и среди христиан. Выиграли бы только евреи — за наш счет, разумеется. Думаю, вы согласитесь, что найденный нами выход был самым удачным.

Разаку пришлось признать, что в рассуждениях Фаруха содержалась неоспоримая, хотя и извращенная логика. Изощренные методы в борьбе за выживаемость.

— А сами-то вы что почувствовали, узнав о противоречиях в наших учениях?

— Что бы там ни говорилось, мы не должны ставить под сомнение нашу веру, Разак. — Фарух поднял глаза к потолку. — Возможно, это означает, что в поисках истины нам следует еще глубже заглянуть в себя. Даже при условии, что эти украденные мощи и впрямь останки Иисуса, никакие древние кости не поколеблют моей веры.

Разак вспомнил, как Бартон говорил что-то о добиблейских текстах, рассматривавших воскресение как трансформацию духовную, а не физическую. И хотя слово «воскресение» просуществовало столько веков, значение его, вероятно, стало восприниматься слишком буквально.

— А храм Соломона?

— Древняя история. — Хранитель поджал губы. — Сродни истории о Иевусе, который захватил царь Давид и переименовал в Иерусалим за две тысячи до наступления эры Иисуса. Иудеи пролили много невинной крови, предъявляя свои права на эту так называемую Землю обетованную. Однако когда роли поменялись, они почувствовали себя оскорбленными. На самом деле это место не принадлежит никому, кроме Аллаха. Теперь евреи вновь владеют Израилем. Но само наше присутствие здесь, на этом самом месте, не дает им покоя, напоминая о том, что события могут принять иной оборот. И в итоге Аллах рассудит, кому даровать победу. — Фарух обошел стол и опустил руку на плечо Разака. — Пойдемте в мечеть и помолимся.

68

Рим

Олдрич придвинулся поближе к Шарлотте.

— Чарли, а если я скажу тебе, что ты можешь избавиться от любой болезни с помощью одного-единственного укола иммунной сыворотки, настолько мощной, что она в состоянии перекодировать поврежденную ДНК?

Шарлотта вздрогнула, не находя слов от изумления. Она переводила взгляд с пузырька на Эвана и обратно. Это не сон?

— Когда я неделю назад побывал у тебя дома, я увидел в холодильнике лекарство, «мельфалан»… с твоим именем на наклейке.

Грудь ее сдавило, глаза наполнились слезами.

— Я хотела рассказать тебе, но… — Шарлотта упала в его объятия и расплакалась.

— Все хорошо, — нежно проговорил Эван.

Слезы потекли еще сильней. Затем она резко отстранилась.

— Таблетки! Я оставила их в Ватикане. Я должна принимать их каждый день!

— Об этом не волнуйся, — успокоил он. — Они тебе не понадобятся. Никогда.

Шарлотта опешила.

— Миелома — серьезнейшая разновидность рака, — объяснил он. — Я знаю, как ты мучаешься. И знаю, что именно поэтому ты в прошлую нашу встречу была такой… отстраненной. А я тогда просто перегнул палку. Тебе столько пришлось пережить. А я вел себя как последний эгоист…

Уже рыдая, она кивнула.

— Я… я никому не говорила.

— Знаешь, мне кажется, что теперь ты должна начать понемногу выпускать пар, чтобы предотвратить эмоциональный взрыв, — лукаво проговорил Олдрич. — А я потерплю. Ты должна довериться мне.

Кивнув, Шарлотта потянулась к упаковке с салфетками на прикроватной тумбочке.

— Надо папе сказать. — Она промокнула слезы. — Но я побаиваюсь. Он еще не отошел от смерти мамы…

— Не надо ему ничего говорить.

— Почему? — Реплики Эвана начинали ее озадачивать.

Он покачал на ладони бесценный пузырек.

— Если я ничего не напутал, папе тебе рассказывать будет нечего. И не будет необходимости глотать мельфалан. Я хочу, чтоб ты стала первым пациентом в моем клиническом исследовании.

— Да ладно, Эван, не может быть все так просто… — Она вытерла глаза.

— Я тоже так считал. Но думаю, ты согласишься, что, когда дело доходит до генетики, я знаю, о чем говорю. И я абсолютно в этом уверен.

Шарлотта пригляделась к пузырьку, на этот раз внимательнее.

— Но почему я? Ведь есть столько людей, которые больше заслуживают… которые больны намного серьезнее.

— Конечно есть. И если мы не ошиблись, то, возможно, подумаем, как всем им помочь. Но чтобы сделать это, я должен быть уверен, что ты будешь рядом со мной. И мы сделаем все вместе.

— Так… ты хочешь сказать, что если я соглашусь, то ты сделаешь эту инъекцию мне?

— Да.

— Эта ДНК — мужская. Она превратит меня в мужчину?

Оба рассмеялись, и повисшее в комнате напряжение немного развеялось.

— «Половые признаки» я уже отделил, — заверил он Шарлотту. — Здесь специально приготовленная для тебя сыворотка исключительно направленного действия — на твои кости, клетки крови и так далее. Имея идеальный геном, мы можем готовить лекарство какого угодно профиля.

— Просто сказка какая-то, — пробормотала она.

Эван взглянул на пузырек, затем на Шарлотту.

Время, казалось, застыло, пока она обдумывала, продолжать ли ей тягостный курс химиотерапии. Несомненно, такое лечение сведет на нет всякую надежду иметь детей. И при самом благоприятном варианте развития событий она проживет еще десять — пятнадцать лет. Ей не дотянуть даже до пятидесяти.

— Так как?

Шарлотта улыбнулась, чувствуя, что может доверять ему. Она вспомнила ангела смерти в соборе Святого Петра, переворачивающего песочные часы.

— Согласна.

— Отлично. — Эван улыбался от уха до уха. — Но ответь мне на один вопрос. Чью косточку я исследовал?

Отец Донован попытался внушить ей, что скелет являлся фальсификацией, сфабрикованной Иосифом Аримафейским для того, чтобы развенчать Иисуса как долгожданного Мессию. Сейчас же его история казалась ей просто нелепой. Только в божественном создании мог быть обнаружен такой фантастический генотип.

Шарлотта подошла к окну и некоторое время молча смотрела на огни аэропорта. Затем повернулась к Олдричу — глаза ее были грустны, но она улыбалась.

69

Ватикан

Собор Святого Петра закрылся ровно в семь вечера; его обширное сумрачное чрево быстро опустело — лишь одинокая фигура с черной сумкой почти бегом двигалась вдоль северного трансепта.

Отец Донован поравнялся с высоким, величественным Балдахином, чья мраморная балюстрада окружала подземный грот прямо под папским алтарем. Остановившись, чтобы перекреститься, он огляделся, не видит ли кто его, затем открыл боковые воротца и скользнул внутрь. Осторожно закрыл за собой створки и крадучись двинулся вниз по винтовой лестнице.

Когда священник опустился на один уровень ниже пола собора, перед ним предстала искусная мраморная рака. От ее гладких поверхностей отражался теплый свет девяноста девяти богато украшенных масляных ламп, горящих постоянно в честь самой святой земли во всем Ватикане.

Sepulcrum Sancti Petri Apostoli.

Рака Святого Петра.

По словам Иосифа из Аримафеи, он поручил Петру выполнить два важнейших заключительных служения Мессии. Перевезти десять оссуариев из Рима в новую усыпальницу под Храмовой горой в Иерусалиме и доставить его бесценный манускрипт — основополагающий документ христианских евангелий — в надежные руки.

Донован вспомнил последний абзац из Иосифовых «Тайных хроник».

«В эту ночь император Нерон устроил пир в своем дворце. На пир тот он пригласил меня, мою жену и моих детей. Я согласился с великой печалью, поскольку намерения его были мне известны: ведь сердце этого человека полнилось злом. Те, кто прославляет учение Иисуса, отказались воздавать императору дань уважения. За что многие были сожжены заживо.

За мою преданную службу Риму Нерон известил меня, что моя смерть, как и смерть моей возлюбленной семьи, будет легкой. Еда, что подадут нам на пиру, будет отравлена.

В огромном Риме нам от него не укрыться, и только Бог будет нам защитой. Наша судьба в его руках.

Мы договорились, что тела наши будут отданы моему брату, Симону-Петру, он похоронит их в нашем склепе рядом с Иисусом. Когда плоть истлеет, Петр отправит их назад, в Иерусалим. Иисус будет предан земле под великим храмом, поскольку я обещал ему это перед его казнью. И там мы вновь встретимся на Судном дне. И тогда храм очистится. И Господь вернется в свою священную Скинию.

Я попросил Петра доставить эти записки нашим братьям, ессеям. Они сохранят это свидетельство служения Господу и Его сыну. Они поведают людям, что скоро грядет Судный день».

Когда Петр выполнил свой долг перед братством, он вернулся в Рим и продолжил проповедовать учение Христа. Вскоре после этого по приказу Нерона он был схвачен и приговорен к смерти — его распяли головой вниз.

«Иди, не стой», — поторопил себя Донован.

Прямо под основанием Балдахина, меж красных мраморных колонн, располагалась небольшая, защищенная стеклом ниша с золотым мозаичным изображением окруженного ореолом Христа. Под мозаикой лежала небольшая золотая шкатулка — оссуарий.

В этом оссуарии хранились мощи самого святого Петра, изъятые из гробницы, располагавшейся еще глубже под Балдахином и случайно обнаруженной во время раскопок в 1950 году. Скелет был найден не в самой гробнице, а в одной из прилегающих ниш, но привлек внимание археологов тем, что принадлежал мужчине преклонного возраста, а также отсутствием черепа — так, по идее, могло случиться с останками человека, которого сняли с перевернутого распятия. Позже провели радиоуглеродный анализ и выяснили, что мужчина жил в первом столетии.

Из кармана Донован достал золотой ключ, который он забрал из сейфа в Секретном архиве Ватикана. Он опустил на пол сумку, затем осторожно вставил ключ в замок рамки ниши. Петли издали тихий стон, когда он открыл дверцу.

Донован поглядел на оссуарий, отлитый из чистого золота. Своей формой он неспроста напоминал миниатюрный Ковчег Завета. Четыре спиральные колонны Балдахина прямо над Донованом тоже неслучайно повторяли контуры храма Соломона.

Помня, что времени мало, священник вытянул руки и крепко взялся за крышку ковчега. Глубоко вздохнув, он сдвинул ее и потянул вверх.

Как он и полагал, оссуарий святого Петра был пуст.

После завершения исследований останки святого водворили в скромную гробницу времен императора Константина, где их и обнаружили. Мало кто знал, что этот ковчег служил лишь для того, чтобы увековечить память о первом патриархе.

— Помилуй нас, Господи… — благоговейно прошептал Донован, глядя на мозаичного Христа.

Читая вслух молитву, он начал перегружать из кожаной сумки в оссуарий кости, идеально сохранившийся череп и челюсть. Закончив, прикрыл крышку.

Когда Донован закрыл стеклянную дверцу и повернул ключ, он услышал наверху в соборе какой-то шум. Затем открылась дверь. Послышались поспешные шаги. И возбужденные голоса.

Прямо над нишей находилась тяжелая металлическая решетка вентиляционного канала. Донован инстинктивно просунул руку через решетку и, разжав пальцы, выпустил ключ в пустоту. Донесся негромкий звон металла о камень. Потом он вспомнил о пустом шприце у себя в кармане и избавился от него тем же способом.

Схватив сумку, священник, пригибаясь, сделал несколько шагов вверх по лестнице.

— Отец Донован. — Низкий голос окликнул его по-итальянски. — Вы здесь?

Всмотревшись сквозь балюстраду, он разглядел три фигуры — две в синих мундирах и черных беретах, третья в рясе. Швейцарские гвардейцы и священник.

«Попался!»

Он подумал отступить по лестнице вниз, в просторный подземный папский склеп, примыкающий к гробнице святого Петра. Возможно, там удастся ненадолго спрятаться среди сотен саркофагов, переждать, а затем попытаться скрыться из Ватикана.

Донован удивился, как им удалось так быстро отыскать его. Затем он сообразил, что для входа в собор воспользовался магнитным ключом. Каждое устройство считывания магнитных карточек регистрировало их местонахождение и передавало на центральный пост охраны швейцарских гвардейцев. Донован вдруг осознал всю серьезность ситуации, в которую вляпался: спрятаться было невозможно. Они знали, что он тут.

Изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, Донован преодолел оставшиеся ступеньки и открыл воротца.

— Здесь я, здесь, — отозвался он.

Два охранника быстро подошли к нему, священник предусмотрительно приотстал.

— Просто заканчивал молитву, — доверительно сообщил Донован.

Они, похоже, приняли это за чистую монету.

— Отец Донован, — резко сказал охранник, который был ниже ростом. — Вы должны пройти с нами.

Хранитель архива взглянул на его тускло отсвечивающую «беретту» и вспомнил, как вчера, отправившись вызволять Конти, они с Сантелли остановились у казармы. Оружейник гвардейцев как раз выложил на стол для чистки полдюжины пистолетов. В общей суете никто даже не заметил, как Донован опустил в карман «беретту» и несколько обойм к ней.

Сумев улыбнуться, Донован поинтересовался:

— Какие-то проблемы?

— Да, — ответил священник, выходя из-за спин гвардейцев.

Прищурившись, Донован разглядел, что это отец Мартин. Нашел ли помощник Сантелли тело? Зачем он привел охрану — арестовать его?

— И очень серьезные, — сурово начал Мартин. — Вскоре после вашего ухода из кабинета кардинала Сантелли его преосвященство был найден мертвым.

Донован ахнул, изо всех сил постаравшись изобразить изумление. Сердце бешено колотилось, ладони вспотели.

— Какой ужас. — Он мысленно приготовился к тому, что за этим последует.

Сейчас секретарь кардинала бросит ему в лицо обвинение.

— Похоже, сердечный приступ, — пояснил отец Мартин.

Вглядевшись в глаза молодого священника, Донован готов был поклясться, что видит в них ложь. Он испустил тяжелый вздох, якобы от потрясения, в действительности же — от облегчения.

— Такое несчастье… — тихо проговорил отец Мартин, опуская глаза в пол, словно на всенощной.

На самом деле он подслушивал разговор Донована с Сантелли, пользуясь телефоном кардинала как интеркомом. И то, что он услышал, было просто невероятным. Мартин почти не сомневался, что отец Патрик Донован отомстил старому кардиналу, хотя можно было только гадать, как именно. Разве металлодетекторы регистрируют оружие не всех типов?

«Да это и не важно, — думал отец Мартин. — На месте Донована я поступил бы так же. Как бы там ни было, этот урод Сантелли мертв. Невелика потеря для церкви, и для меня тоже».

— Нам нужна ваша помощь. Необходимо забрать его юридические документы из архива. — Он вздохнул. — И семью кардинала придется срочно известить…

Донован поднял голову, глаза его сверкнули.

— Да, конечно… Если хотите — пойдемте прямо сейчас.

Мартин слабо улыбнулся.

— Благослови вас Господь, отец.

Воскресенье

70

Иерусалим

Никогда еще вид пыльных улиц Иерусалима не доставлял Грэму Бартону такой радости. Он сделал глубокий, опьяняющий вдох, наслаждаясь знакомым ароматом кипарисов и эвкалиптов. Замечательное утро. Завидев на нижней ступеньке полицейского участка Разака, Бартон улыбнулся, и улыбка его стала еще шире, когда рядом с ним он разглядел Дженни.

Она бросилась к нему и обвила руками его шею. Грэм почувствовал слезы на щеках жены, когда она поцеловала его.

— Я так боялась за тебя!

— Я все это время думал только о тебе. Спасибо, что приехала.

— Ты же знаешь, я всегда рядышком, — улыбнулась она.

— Говорят, подставы в Иерусалиме не редкость. — Разак обнял Бартона. — Но у правосудия всегда найдутся способы отыскать виновных.

— Конечно… Кстати, о правосудии, — смущенно сказал Бартон. — Как вам удалось убедить израильтян, что это не я?..

— Очень скоро вы все узнаете, — ответил Разак. — Кстати, у меня для вас подарок. — Он протянул Бартону пухлый конверт, в котором, похоже, находилась большая книга.

— Что это?

— Копия одного из экспонатов, представленных как вещественное доказательство в вашу защиту, — загадочно проговорил Разак.

Бартон взял пакет.

— Внутри этого конверта сама история, — пообещал мусульманин. — Обязательно прочтите. Найдете много интересного.

71

Фарух сидел у себя на веранде, поглядывая сверху на красную черепицу крыш и обветшалые фасады домов Мусульманского квартала Старого города. День был необычайно ясен и тих, слабый ветерок благоухал ароматом пальм.

На душе у Фаруха царило спокойствие. Он уже и не помнил, когда ему было так хорошо. Израиль вновь балансировал на грани жестокой конфронтации, борьба за освобождение Палестины не потеряла силу, и вера в победу — животворящий огонь, питающий пожар конфликта, — крепла. Улыбаясь, старик отхлебнул чая с мятой. С Храмовой горы доносился гул толпы, хотя сегодня тональность его была несколько иной, звуча почти что… празднично?

В квартире зазвонил телефон.

Фарух поднялся с кресла и вошел в комнату, чтобы ответить:

— Ассалам.

— Господин. — Голос Акбара дрожал. — Вы слышали новости?

— Нет еще. А что тебя так встревожило?

— Прошу вас… Включите телевизор… Си-эн-эн. Потом позвоните мне, пожалуйста, и скажите, что делать.

Раздался щелчок, Акбар отключился.

В тревоге Фарух схватил пульт и включил канал Си-эн-эн. На разделенном экране телевизора два комментатора — диктор за новостным столом и привлекательная светловолосая женщина, стоящая на фоне Храмовой горы. Внизу экрана текст:

«Прямое включение из Иерусалима».

«— Уверен, это вызовет настоящий переполох в Иерусалиме, — серьезным тоном заявил мужчина-диктор. — Тейлор, а какова реакция местных официальных властей на эти новости?»

Последовала короткая задержка, пока вопрос ретранслировался через спутник от Нью-Йорка до Иерусалима.

«— Пока без перемен, Эд, — последовал ответ женщины. — Мы по-прежнему ожидаем официального заявления правительства Израиля. И следим за сообщениями местных новостных каналов.

— Стало ли известно имя этого анонимного информатора?»

Продолжительная пауза.

«— На данный момент — нет, — ответила репортер, прикрыв ладонью миниатюрный наушник. — И это вызывает едва ли не такой же ажиотаж, как и сами реликвии».

Лицо Фаруха вытянулось: «Реликвии? Информатор?»

Диктор развернулся к камере.

«— Если вы только что подключились к нашей передаче. Мы находимся в прямом эфире и следим за сенсационными новостями из Иерусалима, где сегодня утром власти Израиля нашли ключ к разгадке жестокой перестрелки, произошедшей в прошлую пятницу на Храмовой горе, в результате которой погибли тринадцать израильских солдат… Перестрелке, которая к настоящему времени породила множество вопросов, остававшихся без ответа. Тейлор, скажите, книга, которую анонимно передали израильской полиции… она на самом деле подлинная?»

«Не может быть», — попытался успокоить себя Фарух.

Ноги вдруг подкосились, и он рухнул в кресло.

«— Нам сообщили, что археологи, сотрудничающие с Археологическим управлением при Министерстве культуры Израиля, исследовали этот древний манускрипт и на основании данных радиоуглеродного анализа… да, они убеждены, что документ подлинный. Они пригласили специалистов из других стран, чтобы подтвердить правоту своих выводов.

— Вам сообщили, о чем говорится в этой книге?

— Нет пока. — Женщина-репортер покачала головой. — Но Археологическое управление завтра в полдень созывает пресс-конференцию, чтобы сообщить все подробности. Источники, близкие к расследованию, полагают, что в книге содержатся убедительные исторические сведения об иудейском храме, располагавшемся на Храмовой горе в первом веке. Не менее поразительно и то, что в книге содержатся шокирующие факты о жизни и смерти Иисуса Христа.

— Новости, конечно, потрясающие. — Лицо диктора в студии напряглось, и плечи как будто окаменели.

— Нетрудно представить, — Тейлор чуть выгнула бровь, — какой эффект это произвело в Иерусалиме. Евреи вышли на улицы, чтобы праздновать… Мусульмане же, наоборот, вовсе не обрадованы таким известием. И конечно же, христиане, с которыми нам удалось поговорить, горят желанием узнать больше. Храмовая гора много лет является центром непрекращающегося религиозного соперничества между тремя религиями».

Чувствуя себя так, будто мир вокруг него рушится, Фарух аль-Джамир неотрывно смотрел на экран. И тщетно пытался понять, каким образом подлинный манускрипт мог вновь оказаться в Иерусалиме… и так скоро. И это не дело рук Ватикана: там лучше всех представляют себе жуткие последствия. Разак — он был уверен! — передал посланнику Ватикана оригинал, а не копию. Или не оригинал? Может быть, существует вторая книга? Вероятность близка к нулю…

Внезапно в дверь позвонили.

Гостей он сегодня утром не ждал. Хмурясь, старик возвратился в квартиру в тот момент, когда позвонили второй раз.

— Да иду уже! — раздраженно крикнул он.

Открыв входную дверь, Фарух с удивлением увидел желтый фургон DHL, припаркованный напротив, а на крыльце стоял водитель-палестинец в униформе, белые проводки плеера свисали у него из ушей. Парень держал в руках продолговатое электронное устройство. Фарух нахмурился, заметив, что молодой человек в шортах.

— Одеваться надо подобающе, — проворчал Фарух. — Как тебе не стыдно?

Посыльный пожал плечами и сказал:

— Вам посылка.

На лице хранителя отразилось замешательство. Он ничего не ждал.

— И что за посылка?

— Откуда ж мне знать? — ответил юноша. — Распишитесь вот здесь, и я вам ее выгружу.

Он протянул ему электронное устройство доставки, показал на освещенный сенсорный экран, пояснил, где расписаться, и вручил Фаруху пластиковый стилус. Фарух расписался.

— Посылка большая. И тяжелая. Куда вам ее поставить?

Встревожившись еще больше, Фарух принялся поглаживать бороду — старая привычка еще с солдатской поры.

— В гараж. — Он показал. — Погодите, я открою.

Зайдя в дом, Фарух нажал на кнопку, открывающую гараж, и вздохнул, проходя мимо искореженного «мерседеса». Хозяином единственной расположенной рядом приличной кузовной мастерской был еврей, который в сложившейся ныне ситуации отказался заниматься его машиной. Придется терпеть беспорядок в гараже, пока Фарух не найдет того, кто возьмется за ремонт. Сложив руки на груди и недовольно выпятив губы, старик смотрел, как медленно, со скрипом откатывалась гаражная дверь.

Посыльный ждал на другой стороне улицы.

В тот миг, когда глаза старика остановились на деревянном ящике, складки его на загрубелом лице разгладились. Он шагнул наружу и осторожно осмотрел узкую улицу.

Водитель опустил ящик на бетонный пол гаража, откатил тележку обратно к фургону, погрузил ее и уехал.

Фарух осмотрел наклейку на посылке. Посылка пришла из Рима, вместо обратного адреса — номер почтового ящика. Имя отправителя — Дэниел Марроне.

Перед глазами вдруг все поплыло.

Минут десять Фарух собирался с мужеством, чтобы вскрыть ящик. А когда наконец взялся за дело, далось оно ему нелегко. Откинув крышку, он увидел, что внутри все заполнено пузырчатым пластиком. Когда упаковка была почти сорвана, пальцы ощутили холод камня. Сердце старика болезненно сжалось от ощущения провала и тяжкой потери. Сначала книга. Теперь это? Стянув последний слой пузырчатой упаковки, он бездумно смотрел на искусную гравировку расколотой крышки оссуария. Ее узор Фарух узнал сразу, поскольку уже видел его в «Тайных хрониках».

Внезапно в проеме гаражной двери материализовались какие-то силуэты.

— Не двигаться, — прозвучала команда по-арабски.

Фарух выпрямился и застыл на месте. На пороге гаража стояли четверо мужчин — все вооружены, и каждый держал его на прицеле. Они были в штатском и в пуленепробиваемых жилетах, но Фарух сразу понял, кто их прислал. Агенты Шин Бет. Призраки прошлого.

— В чем дело? — спросил он.

Из-за угла появился Арий Телексен, его отвисшие щеки раздвигала сардоническая улыбка. В углу сурового рта висела сигарета. Он намеренно выдохнул облако дыма, зная, что этим оскорбит мусульманина.

— Фарух аль-Джамир. — Раскатистый баритон Телексена заполнил все пространство гаража. — Я привез вам инструкцию по эксплуатации для вашей посылки. Вы, похоже, забыли ее в своем кабинете. — Зажав в трех пальцах изуродованной руки запаянную в пластик стопку печатных листов, он показал ее Фаруху. — Если желаете взглянуть на оригинал, я могу договориться с моими приятелями в Археологическом управлении.

Фарух узнал ксерокопию «Тайных хроник».

— Прямо как в добрые старые времена, а? — Телексен ухмылялся. — Ну что, прокатимся?

Впервые за свою долгую жизнь Фарух аль-Джамир почувствовал, что ему страшно. Очень страшно.

Майкл Бирнс СВЯТАЯ КРОВЬ

Кэролайн, Вивьен и Камилле

Ибо его избрал Господь Бог твой из всех колен твоих, чтобы он предстоял [пред Господом, Богом твоим], служил [и благословлял] во имя Господа, сам и сыны его во все дни.

Второзаконие 18:5

Пролог

Бруклин, 1967

— Сегодня пойдешь со мной, Аарон, — прошептал Мордехай Коэн.

Жестом он велел сыну подняться и указал на арочный просвет уходящего за алтарь коридора.

Словно холодом овеяло душу тринадцатилетнего паренька. Глянув через плечо, Аарон увидел, как последняя прихожанка спускается с галереи и скрывается за порогом синагоги. Отец потянул его за руку.

— Идем, — повторил он. — Бояться нечего, поверь мне.

— А я и не боюсь, — солгал Аарон.

Мордехай положил ладонь меж острых лопаток сына и легонько подтолкнул его к главному приделу храма.

— Нынче у тебя особенный день, Аарон.

— Ты поведешь меня внутрь?

— Верно. Дедушка хотел поговорить с тобой.

Аарон сунул дрожащие руки в карманы черных штанов.

Насколько он помнил, традиции Шаббата всегда оставались неизменными. Отец отправлял мать Аарона и четырех сестер домой готовить рыбу и другие традиционные угощения для субботнего стола, а сам уединялся в комнате за алтарем, в другое время всегда закрытой. Аарон ждал в храме и поднимался по ступеням на галерею, где, набравшись храбрости, подходил к ореховому шкафу, ковчегу Завета,[1] хранившему свитки Торы. Мальчик проводил пальцами по искусной резьбе орнамента шкафа, гладил бархатистые складки парохета,[2] прикрывающего его створки. А через час отец появлялся, и они возвращались домой, по пути обсуждая библейские тексты.

Однако сегодня Аарона вели вокруг кафедры алтаря, или бимы, прямиком к запретному прежде коридору, длинному и сумрачному. Там, в гуще теней, под надежной защитой таинственной дубовой двери с массивным бронзовым засовом, находилось самое потаенное место синагоги.

Никогда отец не рассказывал, что скрывалось за этой дверью.

Никогда Аарон не спрашивал его почему.

Мордехай опустил ладонь на ручку двери, чуть помедлил и повернулся к сыну.

— Готов?

Сейчас отец казался много моложе: тени затушевали седину бороды и пейсов и разгладили резкие морщины вокруг зеленовато-серых глаз. Он волновался, но вместе с тем был торжественен и строг. Удивительное чувство сопричастности к чему-то таинственному и великому объединило двоих мужчин, как путешественников, готовых рука об руку отправиться в далекое странствие.

— Готов, — робко ответил Аарон, ощущая, как отдаются в ушах ухающие удары сердца.

Мордехай дважды повернул ручку, и дверь легко открылась.

— Входи, сынок.

Едва Аарон переступил порог, как его окутал сладкий аромат благовоний: от золотой кадильницы поднимался вверх голубоватый дымок. Мальчик и предположить не мог, насколько загадочным окажется увиденное за дверью.

Солнечный луч из единственного сводчатого окошка на дальней стене рассеивал сумрак в маленькой квадратной комнате. Под окном стоял на коленях дедушка Аарона перед вторым ковчегом — еще более величественным, чем тот, что находился на галерее, — и шептал молитву. Белый молитвенный платок — талит катан[3] — укрывал согбенные плечи, и кисти цицит[4] колыхались в такт движениям старика.

Аарон обвел комнату любопытным взглядом. На стене слева расположилась внушительная коллекция картин маслом. Каждая изображала сцену из Торы — от Моисея и древних иудеев до табернакля и утраченного храма. Справа тянулись книжные полки, плотно уставленные томами на иврите. Может, именно здесь хранились священные тексты и сосуды-гениза?[5] Аарон попытался представить, что его отец делал здесь по субботам. Молился? Изучал что-то?

Дедушка поднялся с подушечки для коленопреклонения, бережно свернул платок, убрал его в один из ящиков шкафа и повернулся к вошедшим. Старик мог бы показаться довольно грозным, если бы не спокойный взгляд удивительно синих глаз. Аарон невольно выпрямился и посмотрел прямо в лицо деда. Фамильное сходство было настолько явным, что мальчику на мгновение почудилось, будто он видит самого себя в старости. Под ермолкой, или кипой, пейсы деда, огибая уши, плотными кольцами спиралей вливались в седую бороду.

— Шаббат шалом, — поприветствовал их дедушка.

— Шаббат шалом, — ответил Аарон.

— Руки из карманов, мой мальчик, — велел дед.

Зардевшись, Аарон вытащил руки и опустил их по бокам.

— Вот так, — одобрительно проговорил старик, подойдя ближе. — Мы покрываем макушки, дабы продемонстрировать Господу свое смирение, когда Он глядит на нас сверху, но молимся мы Ему с помощью рук. Поэтому Он должен видеть их.

Указав наверх, дед подмигнул, и Аарону стало чуть полегче.

— Мордехай, — обратился он к отцу мальчика, не сводя глаз с внука. — Могу я попросить тебя оставить нас с мистером Аароном Коэном наедине?

— Конечно, — кивнул Мордехай.

Когда отец вышел, неслышно прикрыв дверь, что-то в комнате едва уловимо изменилось.

В напряженную тишину ворвался вой сирены пожарной машины на Кони-Айленд-авеню. Взгляд Аарона метнулся к окну — но сирена уже стихла.

— Ну что ж, Аарон, — начал дедушка, отвлекая его внимание от уличного шума. — Когда мне было столько же, сколько сейчас тебе, отец отвел меня к моему деду, чтобы тот поведал мне о великом наследии нашей семьи. Прежде всего, тебе понятно слово «наследие»?

Они разговаривали стоя, и не сразу Аарон заметил, что в комнате не было ни одного стула. Аарон кивнул, не вполне понимая, о чем идет речь.

— Именно для детей своих мы сохраняем историю нашей семьи, а выражаясь точнее, ее генеалогию. С годами ты узнаешь об этом много больше. И таким образом через каждого из нас Бог передает свой дар от поколения к поколению.

— Вы… о детях?

Аарон испугался, что это начало разговора о половом созревании. Неделю назад во время своего бар-мицва[6] он прочитал Тору и знал, что по еврейскому закону теперь считается мужчиной. Но сам себя таковым пока не ощущал.

— Не совсем, — негромко рассмеялся дедушка. — Хотя мы сможем отыскать Божий дар в твоем потомстве.

Аарон покраснел, борясь с желанием вновь сунуть руки в карманы. Лицо деда посуровело.

— Аарон, ты должен знать, что в наших предках есть нечто очень необычное.То, что делает нашу семью совсем не похожей на другие. Фактически можно отследить историю наших предков до человека, носящего такое же благородное имя, как у тебя. Видишь? Вот он, в белой мантии.

Дед показал на одну из картин.

На ней были изображены сцены Исхода: бородатый мужчина в белой мантии и церемониальном головном уборе приносил в жертву ягненка на величественном золотом алтаре. У Аарона замерло сердце при виде крови, вытекающей из перерезанного горла животного.

— Твой великий предок, Аарон, был очень достойным человеком. Он ведь знаком тебе по Торе?

Субботние беседы с отцом не прошли напрасно, и юноша уверенно ответил:

— Первый иудейский первосвященник, верховный жрец Иерусалимского храма… из рода Левия.[7]

Дедушка подошел к стене и остановился полюбоваться картиной, держа руки за спиной:

— Верно. И у Аарона был удивительный брат, которого родители отдали, чтобы защитить его.

— Моше, — подхватил Аарон. — Моисей.

Гордость сверкнула в глазах старика, он ободряюще кивнул внуку, чтобы тот продолжал.

— В Египте… — голос мальчика чуть дрожал от волнения, — фараон приказал убивать всех новорожденных младенцев мужского пола. И вот мать Моисея положила сына в корзину и пустила вниз по течению Нила. Дочь фараона, придя умыться к реке, нашла Моисея. Она взяла его на воспитание.

— И взрастила его при дворе фараона, — закончил дедушка. — Похвально. Ты также знаешь, что впоследствии Моисей и Аарон воссоединились. Почти тридцать три столетия назад Бог отправил Моисея освободить своего брата, семью и свой народ из неволи. Израильтянам удалось спастись от преследования египетского войска.

Старик указал на картину, изображавшую Моисея, с помощью посоха разделившего воды морские и затем обрушившего их на солдат, всадников и колесницы.

— После чего их еще ждали сорок лет испытаний и борьбы за наследственные земли, завещанные им Господом. Моисей был первым истинным мессией. Основателем новой нации. И наследие для Моисея было делом всей жизни.

— И мы — его родственники?

— Спустя тридцать три столетия кровь Левия течет в жилах моих, в жилах твоего отца…

— И в моих?

— И в твоих.

Аарон от изумления потерял дар речи.

— Твое наследие, Аарон, — это наше священническое наследие, которое мы обязаны хранить как зеницу ока.

Дед вытянул левую руку, сжал пальцы в кулак и потряс им, желая подчеркнуть важность своих слов.

— Но за долгие годы наша кровная линия не сохранила своей чистоты, как того хотел Бог.

— Диаспора?[8]

Дедушка кивнул.

— И не только она, — понизив голос, сказал старик и чуть помедлил. — Некоторые из наших предков были недостаточно внимательны по отношению к Господнему замыслу. Но, уверен, очень скоро настанет день, когда кровь наша вновь очистится. И как только это произойдет, наш народ свяжет себя с Богом новым обязательством — примет новый Его завет. После стольких страданий…

Он запнулся, вспомнив о пережитых им ужасах Аушвица, где было уничтожено более миллиона евреев.

— …Израиль ведет борьбу за единство нации, чтобы вновь обрести потерянные земли. Племена по-прежнему рассеяны. Порядка нет… Будущее туманно, и одному Богу известно, что нас ждет.

Несколькими днями ранее отец сказал Аарону, что ВВС Израиля нанесли превентивный бомбовый удар по египетским аэродромам. И сейчас Египет, Иордания и Сирия концентрируют свои войска вокруг израильских границ. Отец не перестает молиться с момента начала конфликта.

— Народ, который по-прежнему продолжает нарушать завет Господа…

Старик горестно простонал, опустив глаза в пол.

— Приступить к исполнению завета можно, лишь очистив нашу кровную линию. И только тогда Израиль возродится как феникс.

— Но как ее можно очистить?

Дедушка улыбнулся:

— Ты еще не готов к этому, мой честолюбивый внук. Но близится то время, когда ты узнаешь секреты, вверенные моему отцу, мне, моему сыну и…

Он легонько прижал два пальца к груди мальчика, где билось сердце.

— …и тебе. А покамест тебе предстоит еще многому научиться.

Старик махнул рукой в сторону книжных полок.

— В следующую субботнюю службу ты придешь сюда со своим отцом. Отныне нас трое. Три поколения.

Аарон улыбнулся. Дед потрепал внука по щеке.

— Постой-ка. — Старик поднял палец. — Я должен кое-что дать тебе.

Он подошел к шкафу со свитками, выдвинул самый маленький ящик и, крепко зажав что-то в руке, вернулся.

Глядя на сжатый кулак деда, Аарон, казалось, светился от нетерпения.

— Много-много веков наш род хранит талисман, символ наших славных предков. Вот смотри.

Дедушка раскрыл ладонь, и мальчик увидел круглый предмет, напоминающий серебряный доллар. Наклонившись разглядеть его получше, Аарон понял, что это вовсе не монета.

— Скажи-ка мне, что ты видишь на этом талисмане.

Реликвия и впрямь оказалась необычайной: оккультные изображения на ней шли вразрез с традициями еврейской иконографии.

— Рыбу, обвивающую… — бровь мальчика изогнулась, — вилку?

— Верно, только не рыба, а дельфин. И не вилка, а трезубец.

Видя замешательство на лице внука, старик твердым голосом проговорил:

— Ты ни с кем не должен говорить о том, чему тебя учат в этой комнате, за исключением того, кто обладает таким же талисманом. И ты должен пообещать мне, что никому не покажешь его. Даже своему лучшему другу по ешиве.[9] Ты понял меня?

— Понял, дедушка.

— Яшер коах!

«Мальчику, несомненно, понадобится воспитать в себе железную волю, — подумал старик. — Мир так быстро меняется…»

Он положил талисман в левую руку паренька и, сомкнув пальцы Аарона, заключил кулак внука в свои ладони.

— Береги его.

Холодный металлический диск больно впился во влажную от пота ладонь, заставив Аарона вздрогнуть.

— Итак, с этого момента, — объявил ему дедушка, — ты посвятишь свою жизнь защите и сбережению всего того, что символизирует этот талисман.

1

Рим, Италия

Наши дни

Спугнув стайку голубей, отец Мартин торопливым шагом обогнул обелиск Калигулы, тянущийся к серо-стальному небу из центра площади Святого Петра, будто исполинский кинжал. Была середина сентября, и если бы солнце вот уже третий день не пряталось за недвижимой пеленой плотных облаков, то по тени обелиска можно было бы определить, что сейчас начало шестого. Подняв глаза на базилику Святого Петра, Мартин увидел набожных паломников, стоявших в очереди на последнюю перед закрытием экскурсию.

«Их не спугнет даже тайфун», — подумал он.

Было промозгло и сыро — священник поплотнее запахнул плащ и прибавил шагу, чтобы не попасть под надвигающийся ливень.

В конце виа делла Консилиационе сквозь городской шум он услышал, как кто-то окликнул его:

— Отец Мартин!

Священник остановился и повернулся: размахивая на ходу рукой и разбрызгивая мелкие лужицы, к нему торопился мужчина. Среднего роста и сложения, лет тридцати с небольшим, а может, чуть за сорок, он ничем не отличался от большинства прохожих: чисто выбрит, темные волосы и глаза.

— Si? — откликнулся Мартин.

— Простите, что побеспокоил вас по дороге домой, — заговорил незнакомец, остановившись рядом.

На лацкане его плаща, чуть ниже белого воротничка священника, Мартин отметил заламинированный беджик служащего Ватикана. Лицо его было самым заурядным. Итальянец? Ливанец?

— Мы знакомы?

— Нет пока, — покачал головой мужчина.

— Чем могу служить, отец?..

— Фабрицио Орландо. — Он протянул правую руку.

Итальянец.

Пожимая руку, Мартин почувствовал, как груба кожа на ладони Орландо. Довольно необычно для духовного лица. Может, какое-то время он работал миссионером?

«Божественное призвание не всех усаживает за письменный стол», — напомнил себе Мартин.

— Я только что получил назначение в секретариат.

Почему же тогда ему не сообщили?

— Хорошо. Добро пожаловать в Ватикан.

— Gracie. Вы позволите немного пройтись с вами?

Подозрение мелькнуло в глазах Мартина.

— Пожалуйста.

Оба направились по тротуару мимо кафе и сувенирных магазинчиков.

— Мне сказали, вы были секретарем кардинала Антонио Сантелли?

— Верно.

Мартин прибавил шагу.

— Такое несчастье — смерть его преосвященства. Огромная потеря для Святого престола. — Фабрицио горестно поджал губы. — Он был мечтателем, провидцем…

Когда они дошли до оживленной пьяцца Пиа, Фабрицио пришлось говорить достаточно громко, чтобы перекрыть шум автобусов и скутеров.

— Очень многие видели в нем преемника Папы.

— Да-да…

Попытавшись ответить в тон неоправданно теплой тираде священника, Мартин споткнулся на полуслове, поскольку его личные воспоминания были отнюдь не такими лестными. Факт оставался фактом: несмотря на незапятнанную репутацию выдающегося заступника католической догмы, последний кардинал был беспощаден к своим подчиненным — настоящим извергом. Мартин предпочел склонить голову в молитве.

— Упокой Господь его душу. — Орландо повысил голос: мимо пронеслась «Веспа».

Молча они пересекли по пешеходному переходу оживленный перекресток и зашагали по булыжному тротуару мимо внешнего крепостного вала замка Святого Ангела.

— И все же — чем я могу быть полезен вам, отец? — возобновил разговор Мартин.

Священник вскинул подбородок:

— Да, к делу. — Быстрый взгляд вниз, на катящий воды Тибр, помог ему собраться с мыслями. — Секретариат обратился ко мне за помощью в связи с продолжающимся следствием по делу о смерти доктора Джованни Берсеи.

— Понятно… — Мартин внутренне напрягся.

Они свернули на мост Сент-Анжело.

Фабрицио сообщил о том, что в своем расследовании успехов пока не добился. Этим летом, в июне, кардинал Сантелли направил итальянского антрополога Джованни Берсеи для осуществления сверхсекретного внутреннего проекта Ватикана. Буквально несколько дней спустя Берсеи был найден мертвым в катакомбах под Вилла Торлониа. Там же, в пристройке, был найден труп престарелого экскурсовода. Вскрытие показало, что его смерть наступила из-за инъекции токсинов, приведшей к остановке сердца. Следствие, проведенное властями Рима, выявило состав преступления.

— Кстати, сам Сантелли, — заговорщически сообщил Орландо, — на другой день скончался в результате остановки сердца, вот только Святой престол не дал добро на проведение вскрытия.

Когда итальянец закончил свой рассказ, они уже дошли до квартала, где находилась квартира Мартина.

Несомненно, Орландо был прекрасно информирован. Но Мартина совершенно не радовала перспектива вновь испытать все «прелести» изматывающих допросов, продолжавшихся неделями после смерти кардинала.

— Полагаю, вам сообщили о том, что карабинеры закрыли дело?

Священник плотно сжал губы.

— Я провожу внутреннее расследование, — напомнил он.

Подойдя к узкому переулку, что вел прямо к его дому, Мартин остановился:

— Не сочтите, пожалуйста, за грубость, однако, на мой взгляд, нам лучше было бы поговорить об этом в рабочее время. После того как я получу на это разрешение секретариата.

Орландо выдавил успокаивающую улыбку.

— Понимаю…

— Рад был познакомиться с вами, отец Орландо, — кивнул Мартин.

— Взаимно.

Мартин сунул руки в карманы и свернул в переулок. Едва он собрался обойти коренастого курьера, выгружавшего коробки из урчавшего на холостом ходу фургончика, как вновь услышал голос священника и быстрые шаги по булыжнику древней мостовой.

— Отец Мартин!

Мартин остановился, устало ссутулившись. Прежде чем он обернулся к Орландо, тот успел обойти его и стать к нему лицом.

— Пожалуйста, еще секундочку…

— Слушаю вас.

Позже, как ни старался, Мартин не мог вспомнить, что же сказал ему Орландо. Взгляд священника вдруг стал ледяным, скользнул назад, затем вверх — на выходящие в переулок окна — и, наконец, за плечо Мартину — на курьера.

Внезапно две сильные руки ухватили Мартина за плащ, резко рванули и, развернув, швырнули в распахнутый кузов фургончика.

«Господи, что это?!»

Резкий удар по коленям бросил его на холодный металлический пол.

— Aiuto![10] — крикнул он в надежде, что хоть кто-то услышит. — Aiu…

2

Курьер мгновенно откликнулся на его призыв — метнулся в фургон и прижал широченную ладонь ко рту и носу Мартина. За ним следом внутрь вскочил Орландо и резко задвинул раздвижную дверь. Краешком глаза Мартин успел заметить лысый череп и четкий контур профиля третьего соучастника, сгорбившегося за рулем.

Машина рванула с места, колеса глухо застучали по мостовой.

Полные ужаса глаза Мартина встретились с пугающе спокойным взглядом курьера. Отчаянно пытаясь глотнуть воздуха из-под ладони, он почувствовал запах лука-порея и базилика. Курьер сел на него верхом и держал мощной хваткой, давая понять, что о сопротивлении и помышлять не стоит.

— Сейчас отпущу, и потолкуем. Рыпнешься или заорешь — он тебя пристрелит.

Свободной рукой верзила показал на человека, сидевшего на корточках у глухих, без стекол, задних дверей. Тот держал черный пистолет, направленный Мартину в голову.

С отчаянием в глазах Мартин двинул головой вверх и вниз. Курьер отнял ладонь от его лица и уселся напротив, скрестив мощные руки на согнутом колене.

Мартина едва не вырвало, когда он судорожно глотнул воздуха.

— Сядьте, отец, — велел ему Орландо, махнув пистолетом.

Мартин отдышался и сел, привалившись спиной к стальному борту. Машина резко притормозила и повернула направо. Булыжная мостовая сменилась гладким асфальтом.

— Чего вы хотите?

— У нас к вам несколько вопросов. Нужны кое-какие подробности смерти Берсеи.

— Я ведь уже говорил… Я ответил на все вопросы карабинерам. Я…

— Дело в том, что за несколько часов до того, как отправиться в катакомбы, — перебил его итальянец, — Берсеи пообщался с карабинерами…

Произношение злоумышленника вдруг заметно изменилось — в его речи стал угадываться акцент явно не итальянского происхождения. Да и беспристрастная манера, с которой этот человек говорил об итальянских силовых структурах, дала возможность Мартину сделать вывод, что он не имел отношения ни к одной из них.

— Он оставил сообщение детективу Перарди о том, что обладает информацией о причастности Рима к похищению артефакта из Иерусалима. А буквально через несколько дней артефакт чудесным образом возвращается в Израиль в упаковочном ящике, на котором пунктом отправления обозначен Рим.

— Так это… — Бровь Мартина изогнулась. — Вы имеете в виду каменный ларец?

Он вспомнил сюжет в выпуске телевизионных новостей Си-эн-эн.

— Оссуарий, — поправил его «священник». — Ящик с костями.

«Ящик с костями?»

Машина свернула еще раз, и Мартина качнуло из стороны в сторону, когда водитель резко прибавил газу, набирая скорость. Куда его везут? Сбитый с толку и расстроенный, Мартин покачал головой и сказал:

— А я-то здесь при чем?

— Терпение, отец. Доктор Берсеи в тех катакомбах был убит. И несколько свидетелей видели подозрительного мужчину, вскоре после того покидавшего Вилла Торлониа.

— Тогда почему бы вам не попробовать отыскать его?

Курьер подался вперед, замахнувшись огромным кулаком, и Мартин вздрогнул. Орландо вытянул руку придержать громилу. Тот уселся обратно — на его челюстях играли желваки.

— А мы нашли его, отец Мартин, на отшибе, в сельской местности, с пулей в голове.

Мартин поежился.

«Священник» запустил руку в нагрудный карман, вытянул фотографию и протянул Мартину:

— Узнаете?

Он увидел белое, как у призрака, лицо и остекленевшие глаза. Череп над правым ухом был расколот — багровое месиво плоти и костей на фоне каталки из нержавеющей стали. Тем не менее, лицо было узнаваемо. Подняв глаза, Мартин понял, что выдал себя, — бандит явно обрадовался. Он выхватил у Мартина снимок и сам взглянул на него.

— Власти Израиля также полагают, что этот человек причастен к июньскому похищению на Храмовой горе в Иерусалиме.

Мартин не смог припомнить, говорилось ли вообще об этом в каких-либо новостях.

Фотография отправилась обратно в карман.

— По милости этого человека погибло много ни в чем неповинных людей. Солдат. Полицейских… А сейчас очень прошу вас крепко подумать и назвать мне его имя.

Перед лицом Мартина маячило дуло пистолета, а ему вспомнилось первое впечатление от встречи с наемником. Какой смысл покрывать его? В конце концов, единственной ниточкой, связывавшей этого человека с Ватиканом, был последний кардинал Сантелли.

— Сальваторе Конте.

Курьер вытащил из кармана блокнот и ручку, уточнил имя по буквам и быстро записал.

Орландо еще раз вгляделся в снимок.

— А теперь давайте увяжем факты, отец. Сальваторе Конте похитил оссуарий из Храмовой горы и привез его в Рим. Он же имел отношение к гибели Джованни Берсеи, нанятого Ватиканом для участия в некоем внутреннем проекте. Удивительное совпадение — в проекте по изучению загадочного оссуария, о котором Ватикан якобы не имеет понятия.

Мартин смотрел в пол. Откуда он все это знает? Сразу после смерти компьютер Сантелли, архив и личные вещи забрали в секретариат. Можно только догадываться, что некая секретная информация могла быть уничтожена либо тщательно скрыта в архиве секретариата. Итальянским властям известно, что Ватикан никогда не слышал о человеке по имени Сальваторе Конте, а Джованни Берсеи всего лишь выступал в роли консультанта по реставрационным работам, проводившимся в помещении отдела христианского искусства музеев Ватикана.

— Посмотрите-ка на меня, отец, — велел Орландо.

Священник повиновался.

— Тело Берсеи нашли на дне шахты, на нем живого места не было. А труп Сальваторе Конте — далеко за городом, на виноградниках. Все это в течение нескольких дней после кражи в Иерусалиме. Нетрудно заметить четкую ассоциацию с Ватиканом. И как это частенько бывало в прошлом, Ватикан с его — как бы поточнее выразиться? — безошибочными и надежными связями убедил карабинеров не принимать во внимание эти факты. Нас, однако, этим не купишь.

— Кого — вас?

Бандит самодовольно усмехнулся, прежде чем продолжить допрос.

— Большинство этих формальностей нас не интересует. За исключением одной детали. Так что у меня к вам всего лишь единственная просьба, отец.

Мартин тяжело сглотнул.

— Какая?

Орландо подался к нему и, понизив голос, проговорил:

— Оссуарий вернули пустым. Вы должны сказать мне, что случилось с его содержимым.

— Содержимым?

Бандит покачал головой, взвел курок «глока» и прижал ствол ко лбу Мартина.

Священник зажмурился и инстинктивно попытался отвернуться. Холодный ствол больно врезался в кожу.

— Я не… Я не понимаю, о чем вы!

— Кости, отец Мартин. В оссуарии был скелет. Где кости?

Он еще сильнее прижал дуло ко лбу священника.

Поначалу Мартин даже опешил. Кости? Мысль о том, что его похитили с этой целью, казалась просто нелепой. Стволом пистолета священника резко толкнули назад, и он больно ударился затылком о стену фургона.

— Отец Мартин! — рявкнул мужчина. — Вы что, не слушаете меня? Доктор Берсеи был судебным антропологом. Судебные антропологи не занимаются изучением картин или скульптур. Они изучают кости.

— Я не знаю! Клянусь!

Мужчина достал из кармана вторую фотографию.

— Ну-ка, взгляните хорошенько.

Он протянул снимок священнику.

Мартина била дрожь. Глаза его широко раскрылись, когда он увидел на фотографии семью: симпатичная пара лет сорока, мальчик-подросток и его сестра чуть постарше.

— Кровь любимых проложит кратчайший путь к истине. Ваша сестра очень красива. И дочь ее так похожа на маму, а вот сын — весь в папу.

— Храни вас Бог, — с презрением ответил Мартин.

— Страховочка, отец. Помогите нам, и я гарантирую, что их жизни будут сохранены. Итак, еще разок… Где кости?

Священник почувствовал кислый привкус во рту, и конечности невольно задрожали.

— Я говорю правду. Я не знаю!

Недолгая пауза: похититель изучал выражение глаз и язык тела священника.

— Хорошо. Тогда кто знает?

Мартин принялся лихорадочно вспоминать события. По распоряжению кардинала Сантелли он в июне организовал визит доктора Берсеи в музеи Ватикана на предмет исследования и установления подлинности некоего «ценного приобретения». В связи с этим были подписаны конфиденциальные соглашения. Однако Сантелли никогда не открывал Мартину, что это был за артефакт. Может, оссуарий? Кости? Кстати, был приглашен еще один ученый. Генетик из Америки. Вот только имени припомнить ему не удалось.

И все же существовал человек, у которого, по убеждению Мартина, были ответы на вопросы этих людей. Не отрывая полного ужаса взгляда от фотографии, Мартин назвал его имя.

3

Кумран, Израиль

Амит Мицраки, плотный израильтянин с эспаньолкой, вышел из-под тента синей палатки с оборудованием группы, мрачно вглядываясь в почти отвесный утес из песчаника. Примерно на его середине долговязый двадцатилетний израильтянин в альпинистской «сбруе» спускался по тросу. Рядом со студентом свисал ящичек с колесами, напоминающий высокотехнологичную газонокосилку.

— Есть что? — крикнул Амит.

Эхо разнесло по ущелью его густой баритон.

Студент поставил ногу на скальный выступ и подтянулся поближе к георадару. Прижавшись лицом к его жидкокристаллическому экрану, он сосчитал до трех и проверил радарограмму. Нулевые ондуляции.[11]

— Пока ничего!

Амит, уже почти свыкшийся с такими ответами, тем не менее не удержался и чертыхнулся шепотом. Затем сделал бесполезное движение, пытаясь отмахнуться от крошечных пустынных мошек, роящихся перед лицом.

— Пойдем до самого низа? — донесся сверху вопрос студента.

Вот-вот, до самого низа. В точности как и карьера Амита в случае, если в ближайшее время они ничего не обнаружат. Уже скоро два года, как в Кумране ведутся раскопки, но находки их группы трудно назвать серьезными: мелкие глиняные черепки от хасмонейских масляных ламп и амфор, клишированные римские монеты, захоронение первого века с остатками скелета мужчины — почти все то же, что и прежде находили в этих местах.

— Давай донизу, — велел Амит. — Прервись перед следующим разрезом. И не забывай пить воду. Не хватало мне, чтоб тебя хватил тепловой удар.

Парень снял с «многоцелевого» пояса флягу с водой и поднял ее в шутливом жесте произносящего тост.

— Mazel tov![12] — проворчал Амит. — Давай работай.

Он стянул авиаторские солнцезащитные очки и вытер носовым платком пот со лба. Даже в сентябре зной Иудейской пустыни был безжалостным и порой просто сводил с ума. Но Амит не собирался сдаваться Кумрану. В конце концов, терпение и решительность первостепенны для каждого археолога, достойного долота и кисти.

С другой стороны, спонсоры проекта живут совсем по другим часам и с каждым месяцем все решительнее сокращают расходы.

Наблюдая за тем, как студент пристегивал к поясу флягу, затем приспускал радар на два метра для следующего сканирования, он вдруг почувствовал, что с удовольствием поменялся бы с ним местами. А вдруг неопытный паренек что-то пропустил, неверно истолковав радарограммы? Однако сорокадвухлетний Амит с его заметно раздавшейся фигурой не очень-то любил карабкаться по скалам: особые хлопоты ему доставляла страховочная «сбруя», больно сдавливавшая мужское достоинство. Такие вот худосочные лучше приспособлены к археологии. Поэтому Амит подходил к решению вопросов прагматично: возлагать, вменять и поручать.

Сердито глянув на скалу — коварную соблазнительницу, отбившую у него все иные стремления, — он проворчал:

— Хватит ломаться. Давай поделись хоть чем-нибудь.

Именно нынешний проект стал причиной недавней катастрофы в личной жизни Амита — развода со второй женой Сарой. Что ж, по крайней мере, на этот раз никто не манипулировал детьми: в последнем браке их не было.

Через секунду издалека до него донесся крик:

— Профессор! Профессор!

Амит повернулся и заметил гибкую фигурку, двигающуюся через узкое ущелье с удивительным проворством, — Ариэл, самое свежее пополнение его команды. Добежав до него, девушка остановилась рядом.

— Что стряслось?

Указательным пальцем Ариэл сдвинула очки, сползшие едва не на самый кончик хорошенького носика, и, ловя ртом воздух в паузах между словами, выпалила:

— В туннеле… Мы… Радар что-то зацепил… За стеной…

— Давай-ка по порядку, — попытался успокоить ее Амит.

Молодые специалисты, как правило, бурно реагировали на малейший всплеск на экране радара, а девятнадцатилетняя Ариэл была самой молоденькой.

— Что именно вы увидели?

Он с трудом сдерживался, чтобы голос не выдал волнения.

— Гиперболические прогибы… глубокие!

Чтение радарограммы было скорее сродни искусству, чем науке, и с ее интерпретацией следовало быть предельно внимательным.

— Насколько глубокие?

— Глубокие!

Амит расправил плечи и выпятил широкую грудь под мокрой насквозь футболкой. Морщины на его прокопченных солнцем щеках стали резче.

«Так, спокойно, — велел он себе. — Может, ложная тревога».

Георадар был весьма эффективен при сканировании сухого песчаника, но при работе с влажным результаты могли оказаться спорными: чрезмерная влажность препятствовала проникновению волн диапазона УКВ. Глубокие прогибы предполагали наличие в почве существенных пустот.

Втянув сквозь зубы воздух, девушка продолжила:

— А еще эта стена — она не каменная… То есть не совсем каменная. Мы начали соскребать глину…

— Что?

— Да знаю, знаю. — Она подняла ладони, словно укрощая льва. — Мы собирались позвать вас, но сначала решили убедиться, что… В общем, мы там кое-что нашли. Кирпичи.

Спину Амита будто обдало холодом.

— Пошли, покажешь. Скорей.

В последнее время Амит не нагружал свое тело ничем более обременительным, чем быстрая ходьба, и сейчас казался себе носорогом на «бегущей дорожке». Но, шагая за Ариэл, почувствовал в своей походке легкость и плавность, чего не ощущал с тех самых пор, когда уходил от обстрела в Газе более двадцати лет назад. Будучи тогда сереном,[13] или командиром роты, он легко мог бы сделать военную карьеру в вооруженных силах Израиля, однако к тому времени был уже сыт по горло «вязкой» политикой Израиля в отношении оккупированных палестинских территорий. Так что Амит нацелился на иную профессию: поступил в Тель-Авивский университет и в итоге поменял эполеты с тремя оливковыми ветвями на диплом доктора философии библейской археологии.

В ста ярдах от палатки Ариэл завела его в прохладную тень ущелья. Чуть впереди разлом сужался, углубляясь над утесом, где зимние ливневые паводки устремлялись к сапфировой голубизне Мертвого моря. Девушка остановилась над самым обрывом в футе от высокой лестницы, приставленной под углом к вертикальной скале.

Тяжело дыша, Амит глянул вверх на зев пещеры — до нее было добрых четыре метра.

Он перенесся мыслями на месяц назад, когда GPR отметила,[14] что эта подповерхностная аномалия замурована почти двухметровым слоем образования из каменных обломков, глины и алеврита.[15]

Десять дней ушло на то, чтобы расчистить его, каждая унция почвы просеивалась через сито в надежде обнаружить хотя бы мельчайшие остатки артефактов. Не нашли ничего. То, что лежало за завалом, по сути, не являлось пещерой как таковой, скорее, туннелем, под острым углом, поднимающимся в недра утеса.

Ариэл первая стала подниматься по лестнице — легко и проворно. Взобравшись наверх, она подтянулась на руках к темному отверстию.

Набрав полную грудь воздуха, Амит крепко ухватился за боковины лестницы мясистыми ладонями. Сердце учащенно забилось. Не сводя глаз с пещеры, он осторожно полез вверх, алюминиевые ступеньки поскрипывали под его весом. Почувствовав вдруг свою уязвимость — это случалось с ним всякий раз, когда ноги отрывались от земли, — Амит поборол желание взглянуть вниз.

«Вперед, вперед. Держи перед глазами приз».

Наверху он ухватился за каменный край отверстия и, подтянувшись, ввалился внутрь.

— Показывай.

— Это там… в самом конце, — махнула Ариэл.

Подхватив с земли фонарь, она включила его и коротенькими шажками направилась вверх по узкому проходу.

Амит двинулся за ней следом, чуть пригнувшись и поворачивая корпус, чтобы не задевать головой и плечами низкий потолок и стены узкого прохода. В считаные секунды проникавший снаружи слабый свет проглотила тьма. Воздух подземелья охлаждал влажную шею, и благоухание минералов щекотало ноздри. Он называл этот запах библейским ароматом.

В нескольких метрах впереди темноту разрезал свет ламп. Амит услышал гулкие голоса и сухой звук сгребаемого в кучу гравия. Затем до него донеслось: «вшик-вшик-вшик» — звук щетки, счищающей пыль с камня.

— Немедленно прекратить!

Его крик подхватило эхо и прокатило по туннелю.

Ариэл от неожиданности вздрогнула и ударилась головой о потолок. Она остановилась, коснулась ладонью макушки и поднесла руку у свету.

— Ерунда, отделаешься шишкой, — сказал Амит, заметив, что крови нет.

Покачав головой, Ариэл продолжила подъем. Звуки работ прекратились, и стало слышно невнятное бормотание и тихие смешки.

Туннель достиг высшей точки подъема и пошел горизонтально, впадая в широкую пустоту. Амит выпрямился — до потолка оставался запас в полметра. Его глаза в ярком свете двух осветительных стоек тотчас отыскали расчищенный участок у дальней стены пещеры.

«Примерно с квадратный метр», — прикинул он.

Рядом, с лопатами и инструментами, молча стояли еще три студента, выглядевшие так, словно их вызвали к ректору «на ковер».

Тяжело дыша, археолог подошел ближе.

— Да сколько ж раз, — раздраженно заговорил он, — вам повторять, какая ответственность…

Но слова замерли на языке, когда взгляду представилось удивительное зрелище. Шагнув вперед и упав на колени, он прижался лбом к аккуратной кладке угловых кирпичей, так заботливо расчищенных студентами. Будто споткнувшись, сердце пропустило удар. Ранее Амит приписывал создание этого помещения матери-природе, поскольку приборы на его внутренних поверхностях не зарегистрировали следов инструментов. Теперь это допущение придется не принимать в расчет.

— Бог ты мой… — выдохнул он.

4

Радарограмма сильно отличается от снимка поляроидом. Но, занявшись изучением бурных ондуляций на частотной диаграмме GPR, Амит пришел к выводу, что юная Ариэл права. Прогибы были определенно глубокими. Он откатил георадар от кирпичей и в задумчивости побарабанил кончиками пальцев по губам.

— Что вы об этом думаете, профессор? — наконец подала голос Ариэл.

Лихорадочно соображая, Амит несколько секунд не отрываясь смотрел на кирпичную кладку, прежде чем ответить.

— Стена эта не очень толстая. Пожалуй, меньше полуметра.

Он прислонил масштабную линейку и долото к кирпичам и сделал несколько снимков своим верным цифровым «Никоном». Дважды просмотрев снимки на дисплее аппарата, он остался доволен. Повернувшись к девушке, Амит сказал:

— Мне нужна подробная схема этого помещения, с лазерными промерами по всем измерениям.

— Я могу составить ее, — ответила она.

— А я знаю, что можете.

Эта девчушка была не только блестящей студенткой академии, она к тому же отлично рисовала — в полевых работах качество в высшей степени полезное, и именно поэтому ее кандидатуру отобрали в его команду.

— Снимите, пожалуйста, еще и на видео, освещения здесь вполне достаточно.

Просияв, Ариэл быстро кивнула.

— А вы, тем временем, займитесь кирпичами, — обратился Амит к остальным. — Вытащим их и посмотрим, что они там намеревались спрятать.

«Они» — студенты тотчас поняли — это ессеи, отшельническая иудейская секта, жившая в этих горах со второго века до нашей эры два столетия, пока в 68 году нашей эры их не истребили римляне. Изначально ессеи селились на побережье Мертвого моря в грубых, из глиняных кирпичей, жилищах. Внутри было спальное помещение, трапезная и резервуар для ритуального омовения, так называемый микве.[16] Доминирующим строением в поселении являлся длинный зал, уставленный чертежными столами — скрипторий,[17] — где тщательно переписывались многочисленные копии иудейской Библии, Танах, а также апокрифические тексты. Ессеи были переписчиками, библиотекарями и хранителями свитков Мертвого моря.[18]

— Думаете, мы найдем свитки, профессор?

Раздраженный небрежностью вопроса, Амит повернулся к девятнадцатилетнему галилеянину по имени Эли, смотревшему на него во все глаза; копну черных кудрей паренька венчала украшенная яркой вышивкой ермолка. Левое веко Амита задергалось, когда он возбужденно ответил:

— Все может быть…

Часом позже, когда Амит чуть сдвинул кирпич, отмаркированный биркой «С027», он увидел черную пустоту, открывшуюся за последним слоем кладки. Широко улыбнувшись, он осторожно передал кирпич Эли, и тот заложил его в основание нового столбика на полу.

Амит протянул ленту рулетки по верху отверстия внутрь тайника. Радарограмма не наврала.

— Полметра.

— Обалдеть, — присвистнул Эли, потирая руки и заглядывая в отверстие.

— Учет ведете?

— Ага, каждый кирпичик, — заверил он Амита, схватив папку с зажимом и записав «С027» на инвентаризационном бланке.

Взяв фонарик, Амит направил луч в отверстие и поводил им из стороны в сторону и вверх-вниз. Луч облизал пару метров сплошных стен и потолка — еще один проход? — прежде чем был проглочен темнотой более просторной пустоты. Второе помещение?

Амит поднялся с хрустом в коленях.

— Давайте-ка расчистим весь проход, — велел он стажерам.

5

Спустя еще два часа под строгим контролем Амита древняя стена была полностью разобрана.

Он вновь опустился на колени на то же самое место.

— Посмотрим…

Пригнувшись, Амит направил луч фонаря в пролом, одновременно стараясь не вдыхать спертый воздух, вытекающий из бреши. Он осмотрел идущий вверх узкий проход, начинающийся сразу за брешью, и провел пальцами по рубцам, оставленным на камнях зубилом. Дело рук человека — никаких сомнений. Прикосновение к плечу заставило его обернуться. Ариэл протягивала ему зажигалку «Зиппо» в серебряном корпусе.

— Кислород проверить, — пояснила она.

— А, верно.

Амит взял зажигалку. Она, видно, заметила, что он оставил свой «навороченный» кислородный датчик в палатке. Так что придется довольствоваться более примитивным методом. Со звонким и негромким «тиньг!» отщелкнув крышку, он протянул руку с «Зиппо» в брешь и остро почувствовал запах бутана. Огонек горел уверенно. То, что надо.

— Приступим!

С фонарем в левой руке и «Зиппо» в правой Амит довольно быстро прополз до конца прохода и там на мгновение остановился в нерешительности. Перед ним было просторное помещение.

Вытянув шею, он лучом фонаря описал широкие дуги в густой тьме. Свет таял в пространстве, не достигая стен угловой комнаты, высеченной в недрах скалы. Помещение казалось абсолютно пустым. И в то же время «библейский запах» был здесь явно ощутим.

Выбравшись из прохода, Амит поднялся и закрутил головой. Хотя съежившийся язычок «Зиппо» свидетельствовал о сомнительном качестве воздуха, археолог не собирался покидать помещение. Он давно не ощущал в душе такого подъема. Вбирая воздух поверхностными вдохами, Амит пошел вперед, внимательно оглядывая симметричные стены и потолок.

«Десятиметровый куб, — прикинул он, — поверхности все глухие, ровные. С чего это ессеи замуровали пустой бокс?»

— Ну, расскажи мне… — пробормотал он.

В это самое мгновение под подошвами своих «Доктор Мартенс» он ощутил неровность в центре пола — настолько незначительную, что легко мог не заметить ее. Затем вдруг почва под ногами как будто чуть сдвинулась под его весом. Амит направил луч вниз, опустился на колени и убрал зажигалку в карман. Он провел пальцами по слою пыли, укрывавшему пол, и нащупал кромку. Наклонившись, Амит осторожно сдул пыль, обнажив плотный шов, образовывавший прямой угол. Постепенно перед ним предстал внушительный прямоугольник, врезанный в пол.

Каменная плита?

Амит тщетно попытался подсунуть толстые пальцы в шов под плиту. Вскочив на ноги, он подошел к отверстию прохода, присел на корточки и позвал Ариэл.

— Принесите инструменты… И монтировку. Да, и освещение прихватите. Живо!

— Уже бегу, — откликнулась она.

Как только стажеры примчались с оборудованием, Амит велел им расставить аккумуляторные прожекторы на стойках вокруг центра помещения. На мгновение он залюбовался возбужденными лицами ребят и их неподдельным волнением. Это напомнило ему первые раскопки на студенческой практике в Массаде.[19]

Вставив монтировку в стык, Амит сказал Эли сделать то же самое с противоположной стороны плиты и обратил внимание, что долговязый парень был в эту минуту как комок нервов.

— На счет «три», — сказал он.

Эли кивнул.

— Раз, два…

Первая попытка не удалась, но плита чуть сдвинулась. Со второй Амиту прищемили пальцы, когда он преждевременно подсунул их под плиту, — кожу чуть ободрало, а сам он, не удержавшись, ойкнул по-девчоночьи. С третьего раза они приподняли камень настолько, что Ариэл смогла просунуть лом в щель, а Амит ухватил как следует плиту за край и сдвинул ее в сторону.

Затаив дыхание, археолог встал на колени у края: в темноту приоткрытого ими провала уходили высеченные из камня ступени.

— Ну вот, кое-что вырисовывается…

Ариэл тут же вручила ему фонарь, вновь взяла в руки видеокамеру и замурлыкала мотивчик из «Индианы Джонса».

Студенты засмеялись, и Амит тоже позволил себе усмехнуться, когда щелкнул кнопкой фонаря и пустил луч вниз. Он насчитал двенадцать ступеней.

— Так. Сейчас посмотрим, что у нас там.

«Вот он, определяющий момент поисков», — подумал он, поднялся, опустил левую ногу на первую высеченную ступеньку и уверенно стал спускаться.

Здесь израильтянину тоже было тесно: пришлось сгибаться и идти боком меж вырубленных стен. Луч фонаря скакал по рубцам, оставленным на скале долотом.

Когда римские легионы прокатились по Кумрану, они сожгли поселение, а его обитателей вырезали. И хотя нападение было, по сути, внезапным, ессеям удалось спрятать наиболее ценные свитки в этих пустынных горах, ставших «мемориальными капсулами», сохранившими их наследие. Но ни в одной из пещер Кумрана не было таких подземных комнат. И с какой целью так тщательно замуровали эту?

«Чем таким здесь могли заниматься ессеи?» — гадал археолог.

Кровь Амита наполнилась адреналином, когда он преодолел последние три ступени. Он намеренно закрыл глаза и, досчитав до трех, поднял фонарь на уровень груди.

От увиденного у него перехватило дыхание.

6

Белфаст, Ирландия

Минуло почти три месяца с тех пор, как отец Патрик Донован взял в Ватикане творческий отпуск и вернулся в квартал своего детства в Белфасте. Не проходило и дня, чтобы он не думал о событиях, послуживших причиной его столь спешного отъезда.

И неудивительно.

В минувшем июне он представил государственному секретарю Ватикана кардиналу Антонио Сантелли подлинную рукопись первого века нашей эры, содержавшую документальный рассказ свидетеля пастырства Христа, его распятия и тайного захоронения под Храмовой горой в Иерусалиме. Дабы упредить открытие бренных останков Иисуса Христа израильскими инженерами, которых направили изучать структурную целостность горы, кардинал нанял профессионального вора Сальваторе Конте, чтобы тот изъял реликвию «силовыми методами». Конте со своей командой наемников в этом преуспел, устроив перестрелку, в которой погибли тринадцать израильских солдат и полицейских.

Конте удалось благополучно переправить «трофей» в Ватикан, где Донован организовал конфиденциальную проверку подлинности, пригласив двух выдающихся ученых: итальянского судебного антрополога доктора Джованни Берсеи и американского генетика доктора Шарлотту Хеннеси.

Открытия ученых были ошеломляющими.

По завершении проекта кардинал Сантелли приказал Конте уничтожить все следы реликвии и тех, кто исследовал ее. Доктора Берсеи Конте убил в катакомбах, ловко обставив все как несчастный случай, но Шарлотте Хеннеси удалось бежать из Ватикана, прежде чем наемник добрался до нее. Когда Донован вместе с убийцей отправились на машине в сельскую местность Италии, чтобы уничтожить оссуарий, кости и реликты, Конте проболтался, что Шарлотта приговорена и не спасется даже в Штатах. В результате жестокой схватки с Конте Доновану все же удалось застрелить его.

Конечно же, после всего случившегося он был рад вернуться домой.

Здесь ему было хорошо: знакомая сырость, напитывающая прохладой воздух, плотное одеяло серых облаков, скрывшее от взгляда покатые вершины Кейвхилла, стальные волны реки Лаган.

Но радость возвращения домой была сладостно-горькой.

Доновану рассказали, что после добровольного разоружения Ирландской республиканской армии в 2005 году последние из его бывших одноклассников вместе с семьями снялись с насиженных мест в поисках лучшей жизни в больших городах — Дублине, Лондоне, Нью-Йорке. Еще он узнал, что в 2001-м его лучший друг Шин был заключен в тюрьму Лисбурна «Магаберри». Такой судьбы Донован сам едва избежал в юности.

Донован вместе с больным отцом Джеймсом, которому уже стукнуло восемьдесят один год, переехал в перестроенный дом с двумя спальнями, стоящий в ряду таких же стандартных домиков на Крумлин-роуд. Новое жилище находилось на том самом месте, где прежде стоял дом его детства, сожженный дотла бунтовавшими унионистами в 1969 году.

Почти все свое время Патрик тратил на то, что присматривал за милой старомодной закусочной отца, названной «Донован». Он проводил здесь много часов, как и в детстве: готовил сдачу у кассы, варил свежий кофе, смазывал маслом булочки, раскладывал газеты и пополнял холодильные прилавки. Рутина приносила ощущение душевного покоя и расслабленной теплоты.

Когда-то сладкоречивый постоянный клиент по имени Майкл воспользовался наивностью пятнадцатилетнего Патрика Донована и завербовал его в Ирландскую республиканскую армию курьером. Перед тем как восемнадцатилетний Донован поступил в семинарию, отец решилпереименовать свое заведение в «Донован и сын». Ему, конечно, не хотелось терять такого помощника в бизнесе, но, прознав о том, как опасно манипулировал Майкл его единственным сыном, решил, подобно библейскому Аврааму, что лучше уж отдать своего отпрыска на службу Господу.

Целый месяц ушел у Донована на то, чтобы толком войти в курс дела: научиться «прокатывать» кредитки, управляться с современными кофеварками, вести дела с новым поколением торговцев. Первые две недели, сидя за прилавком, его наставлял папа — с лица старика не сходила улыбка под резиновыми трубками, тянущимися из ноздрей вниз к портативному резервуару с кислородом. Затем состояние отца резко ухудшилось, и он уже не выходил из дома. Так что Доновану пришлось целыми днями хозяйничать в закусочной, а спокойные тихие вечера играть в карты с отцом, потягивая виски, болтая о политике и о том, что днем происходило в лавке.

О событиях в Ватикане они не говорили никогда. Донован просто объяснил, что ему необходимо некоторое время, чтобы кое-что уладить.

В середине августа десятилетняя битва пожилого человека с эмфиземой окончилась. На отпевание в церковь Святого креста пришли немногочисленные соседи, старые приятели и десятки постоянных покупателей. Донован похоронил отца на кладбище Миллтаун рядом с его верной женой Клэр, почившей десять лет назад.

С той поры Доновану стало казаться, будто вместе с отцом он похоронил свое недавнее прошлое.

Так было до сегодняшнего дня.

Закусочная пустовала, когда незадолго до полудня вошли двое мужчин и уселись в конце стойки, поближе к двери.

Донован сложил «Эри пост» и направился поздороваться с посетителями. Он сразу обратил внимание, что они не местные. Скорее всего, туристы. Один был среднего роста и телосложения, второй же — высокий и мощный.

— Dia duit, — сказал Донован на гэльском[20] и быстро добавил: — Тор о’ the morn.[21]

Хотя двенадцать лет в Ватикане приглушили его ирландский акцент, Белфаст развязал ему язык, сделав речь менее сдержанной.

— Кофейку, парни?

— Кофейку б не помешало, — откликнулся тот, что помельче.

— Сейчас сделаем.

Донован схватил две чашки и поставил на стойку. Пока он снимал кофейник с конфорки, двое как по команде скинули намокшие плащи. Повернувшись к ним, он увидел, что на каждом была черная рубашка с белым квадратиком, прикрывающим пуговицу воротника. Священники.

Наполнив кружки, Донован спросил себя, знакомо ли ему плоское лицо того, что помельче, но ответа не нашел. Акцент, конечно, тоже был не местным.

— Сливки, сахар?

— Нет, спасибо, Патрик.

Здоровяк же просто помотал головой.

— Slainte,[22] — дружески кивнув, сказал Донован, бросив еще один взгляд на его воротничок. — Прошу прощения…

Он отошел на пару шагов вернуть кофейник на конфорку.

— …А мы знакомы?

— Нет, — ответил тот, что помельче.

Он мелкими глотками потягивал кофе, пар тянулся к его темным глазам.

— Но мы прибыли сюда по поручению Святого престола.

И Орландо представил своего коллегу как отца Петра Квятковски.

— Ясно, — проговорил Донован.

— Отыскать вас было непросто, — сказал он, немного приукрасив правду.

В результате процедуры отслеживания паспорта выяснилось, что Донован появился на территории Северной Ирландии седьмого июля. И хотя кредитными карточками Патрик не пользовался, они легко почерпнули необходимую информацию из документов публичного характера: недавнего некролога о смерти его отца и записей о передаче собственности умершего.

Донован пристально смотрел на Орландо.

— Вы как-то очень уж поспешно отбыли после… ммм… внезапной кончины кардинала Сантелли.

— Причины моего отъезда — мое дело, — строго ответил Донован, схватил тряпку и принялся полировать стойку. — Давайте-ка лучше сразу о вашем деле, отец.

— Что ж, тогда не будем терять время.

Сжав кружку сильными жилистыми пальцами, Орландо сделал большой глоток кофе.

— Нас проинформировали о вашем сотрудничестве с доктором Джованни Берсеи… в его исследовании оссуария в Ватиканском музее.

Священник выждал, наблюдая за реакцией ирландца. Однако по лицу Патрика ничего прочесть было нельзя.

— Уверен, вы с большим удовлетворением воспримете известие о том, что карабинеры закрыли дело о внезапной смерти доктора Берсеи.

«Отец Мартин уж точно закрыл дело», — отметил про себя Донован, с тревогой наблюдая, как священник достает из кармана фотографию.

— Уверен, вы узнаете этого человека, хотя он на этом снимке бледноват… — сказал Орландо, выкладывая на стойку фотографию Сальваторе Конте в морге.

Когда Донован осторожно шагнул ближе и посмотрел на снимок, Орландо уловил реакцию: едва заметное движение челюсти, чуть дрогнувшие веки. Он невозмутимо выложил перед Донованом факты его сопричастности: оссуарий, гибель Берсеи в катакомбах, «своевременная» кончина Сантелли, убийство Конте.

— И все это буквально в течение нескольких дней после нашумевшего похищения в Иерусалиме.

— Боюсь, единственный, у кого найдутся для вас ответы, — заговорил Донован, — это кардинал Сантелли. Но, как вы уже сказали, ответы эти он унес с собой в могилу.

Отойдя назад к кофеварке, он быстро прошелся тряпкой по ее хромированным частям.

— Его преосвященство ценит вашу преданность, Патрик. В наши намерения вовсе не входит предъявление вам обвинений.

— Что же тогда входит в ваши намерения? — с ноткой вызова поинтересовался Донован.

Лицо Орландо напряглось:

— Прежде всего нам необходимо выяснить, с какой целью оссуарий доставили на территорию Ватикана, а также местонахождение реликвий, которые предположительно находились в оссуарии.

— Эту информацию запросил кардинал Лунгеро?

Не отводя прямого взгляда, Орландо долю секунды помедлил.

— Совершенно верно.

Донован медленно положил тряпку. Имя он произнес наугад — кого-то в Ватикане звали Лунгеро, но уж точно не было там такого кардинала.

— Какие именно реликвии его интересовали? — спросил он; ирландский акцент был сейчас особенно заметен.

— Вам лучше других известно, что оссуарий представляет собой ларец с костями. Само собой разумеется, и в искомом находились кости. А также другие реликвии.

«С какой стати наемников вдруг заинтересовали кости?» — гадал Донован.

Если эти люди не представители Ватикана — кто тогда их прислал? А может, они были пособниками Конте в Иерусалиме и не успели получить свою долю до его гибели?

— Не уверен, что смогу быть вам полезен. Разве только…

— Что?

Он покачал головой:

— Перед отъездом из Ватикана от меня потребовали подписать договор о конфиденциальности. И я не обязан…

— Подобные соглашения — обычная процедура для сотрудников Святого престола, выезжающих за пределы Ватикана.

Второй прокол. Перед отъездом Донован не подписывал никаких соглашений. Факт оставался фактом: в папском престоле все еще пребывали в неведении о том, что на самом деле произошло, и расследований предпочли не проводить. Третьего прокола, по идее, не будет.

В это мгновение входная дверь отворилась, и вошедший человек в заляпанном грязью желтом комбинезоне приветливо воскликнул:

— Патрик, дружище!

Донован выпрямился и изобразил улыбку:

— Conas ta tu,[23] Кевин?

— Эх… — ответил вошедший, устало пожав плечами.

Тяжело шагая к стойке, он глянул на священников.

— С утречком, отцы.

Его ухмылка обнажила пожелтевшие от табака кривые зубы.

— С добрым утром, — сухо обронил коротышка и проследил взглядом за тем, как человек добрел до последнего стула в дальнем конце стойки.

— Минутку, пожалуйста, — извинился Донован и направился к клиенту.

Орландо весь обратился в слух. Человек в комбинезоне выразительно жестикулировал руками, рассказывая, скорее всего, о делах мирских — утреннем копании канавы. Наконец он сделал заказ Доновану. Довольно невнятно, зато очень громко. Сам разговор, однако, происходил на гэльском.

— О чем он говорит? — украдкой спросил Квятковски.

— Без понятия. — Орландо чуть слышно выругался.

Если бы Донован искал убежище в любой другой стране ЕС или где-нибудь на Ближнем Востоке, он, возможно, легко бы расшифровал местный диалект, а то и научился бы читать по губам.

И тут Донован скользнул за дверь, будто выполняя заказ клиента.

Реакция Квятковски была мгновенной — он едва было не соскочил со стула, но Орландо ухватил его за руку.

— Погоди секунду.

Секунды таяли. Донован не появлялся.

— О небеса! Что ж такого вы ему заказали, сын мой? — с наигранным сарказмом спросил у работяги Орландо.

— Кофе, как и вы, отец, — ответил грязнуля, вновь улыбнувшись. — Если он хорош для вашей души, то уж мою точно согреет.

От этих слов оба резко оттолкнули свои стулья.

Глаза работяги расширились, когда он увидел, что священники направляются к нему. Особенно впечатлял тот, что был выше ростом, — просто гигант. Кевин съежился и проговорил:

— Да ладно, я могу обойтись и чайком, если это вас утешит!

Но двое, не обращая на него никакого внимания, пронеслись мимо, обогнули угол стойки и скрылись за дверью.

7

Орландо не составило больших трудов понять, что помещение задней комнаты использовали как кладовую: она была наполнена сухими продуктами, консервами и стеклотарой. У стены высился огромный камерный холодильник[24] — дверь его была распахнута.

— Проверь, — велел Орландо.

Квятковски, сделав три шага, сунул в холодильник голову. Пол и полки были заставлены упаковками молока и яиц, ящиками содовой и пива, стеллажи — сырами, маслом и фасованными мясными продуктами. Донована не было.

— Здесь нет.

В этот момент оба услышали приглушенный массивной железной дверью звук заведенного мотора.

Выскочив из кладовки, Донован хотел было подпереть чем-нибудь дверь, но передумал: узенький проулок, на который она выходила, перегораживал здоровенный несдвигаемый «дампстер».[25]

Оседлав мотоцикл, он сунул ключ в замок зажигания. Шлем остался в заднем бардачке. В момент, когда он выкрутил рукоятку газа, дверь за его спиной распахнулась.

Непрогретый двухцилиндровый двигатель кашлянул, мотоцикл взвизгнул резиной и рванул вперед. Мельком глянув через плечо, Донован успел заметить одетых священниками мужчин, выбежавших в проулок, — у обоих в руках были пистолеты.

Донован устремил взгляд на просвет впереди: пятьдесят метров голых кирпичных стен слева и справа.

Отличная мишень — можно стрелять не целясь.

Пригнувшись к бензобаку, он максимально выкрутил газ и пустил машину зигзагами, петляя на ходу и стараясь изо всех сил избежать заносов на сыром после дождя асфальте. Первая пуля прошла впереди низом, отрикошетив от стены. Вторая пробила выхлопную трубу, отчего мотоцикл оглушительно взревел. Эти люди умели стрелять. Но похоже, в него самого не целились. Значит, по колесам?

В панике Донован за долю секунды успел выправить машину, задним колесом попавшую в выбоину. «Кавасаки» дернулся и резко ушел к стене именно в то мгновение, когда третья пуля, едва не зацепив голень Патрика, звонко отскочила от хромированного блока двигателя. Еще пять метров. Он сжал ручки тормозов и юзом вылетел на проезжую часть, накренив тело вправо, чтобы заложить крутой вираж. «Кавасаки» зацепил бампер проходящего мимо грузовика, водитель которого бешено надавил на кнопку клаксона.

Мотоцикл стремительно заскользил к противоположному поребрику, вынудив Донована резко выпрямить левую ногу, чтобы не сбить старушку, выгуливавшую пуделя. Хриплый рев пробитого глушителя перекрыл ее брань, когда Патрик, выровняв наконец машину, дал полный газ и рванулся вперед.

8

Иерусалим, Израиль

Спускаясь по крутым ступеням из еврейского квартала Старого города, раввин Аарон Коэн вглядывался в укрепления комплекса Храмовой горы. Они покрывали тридцать пять акров вершины горы Мориа — искусственной террасы с прямоугольником сохранившихся мощных стен, парапетов и крепостных валов. Вторая платформа, поменьше, поднималась из центра Храмовой горы и служила основанием храма, господствовавшего над этим местом с конца семнадцатого века, — искусно отделанного здания с массивным золотым куполом, возвышающимся над восьмиугольным цоколем из мрамора и красочными арабскими изразцами.

«Купол скалы» — третья по значимости исламская святыня.

Лишь только взгляд Коэна нашел храм и глаза ослепил яркий блик купола, он съежился от отвращения. Раввин пробормотал молитву, чтобы подавить неискоренимые эмоции, волной поднимающиеся в нем каждый раз, когда он думал о великом иудейском храме, некогда украшавшем самую священную горную вершину в мире. Чувство потери и глубокого оскорбления поднималось в его душе.

Закончив спуск, он подошел к блокпосту перед Вестерн-Уолл-плаза. Здесь, как всегда, предстояло пройти через металлодетектор. Отступив в сторону, он поднял вверх руки. Молодой израильский солдат в оливкового цвета форме и берете, с переброшенным через плечо «узи» поднялся со стула и покачал головой. Достав из сумки зонд, он поздоровался:

— Шалом, равви.

— Шалом, Яков.

Солдат вяло прошелся ручным зондом металлодетектора по рукам, ногам и туловищу хасида. Как всегда, прибор выдал тонкий писк у левого бедра и голени. Вздохнув, солдат на всякий случай осторожно провел рукой по бедру, чтобы убедиться, что там ничего нет.

— Никак не избавиться от этой штуки, равви? — с вежливой улыбкой спросил он, поворачиваясь назад к своему стулу.

— Если избавлюсь, ходить не смогу, — покачал головой Коэн. — Так что привыкайте.

Засевшая глубоко шрапнель была напоминанием о взрывах на иерусалимском рынке Махане Йехуда, в результате которых погибли шестнадцать человек. Десятки людей, включая Коэна, оказавшегося буквально в нескольких метрах от шахида-самоубийцы, были ранены. Несмотря на четыре хирургические операции и пять месяцев в медицинском центре Хадасса, гвозди и металлические шарики остались в тех местах, где их удаление грозило параличом. Почти два года после взрыва Аарон ходил с палочкой.

Обычно перед прохождением металлодетекторов Коэн предъявлял медицинский бедж. Но сейчас этого не требовалось: здесь все очень хорошо его знали. За прошедшие двадцать с лишним лет уроженец Бруклина пятидесятитрехлетний хареди[26] стал одним из преданных сторонников самых влиятельных религиозных и политических движений Израиля, стойким сторонником ультраортодоксального иудаизма. Он ратовал за возвращение в Сион и официальное принятие Халаха (еврейских законов Торы) как принципа управления общественной жизнью. В молодости Коэн отслужил два срока в левой Национальной религиозной партии кнессета, и его кредо было: «Земля Израиля для людей Израиля по законам Торы Израиля». В самых престижных израильских иешивах бурно приветствовались его учения. Иудейские и светские израильтяне пророчили его в претенденты на пост главного раввина.

— Хорошего вам дня, — пожелал солдат.

Прощаясь, Коэн коснулся кончиками пальцев широкополой шляпы и зашагал на выход, чуть прихрамывая. Белые кисточки молитвенного шарфа, надетого под черным жилетом, покачивались в такт его торопливой походке, и легкий ветер играл прядями длинной черной бороды и плотно завитыми пейсами.

Широкая улица вела к открытой секции сохранившейся Западной стены Храмовой горы — пятьдесят семь метров в длину и девятнадцать в высоту — Котелю.[27] Обычно место это полнится евреями, распевающими молитвы, раздирающими одежды и оплакивающими разрушение храма, недаром оно называется Стеной Плача. А туристы здесь просовывают в тончайшие щели между громадными каменными блоками стены царя Ирода записки «на счастье».

Но в последний месяц картина наблюдается совсем иная.

Улицу зигзагами перечеркнули баррикады. Экскаваторы с «обратной лопатой» вываливали каменные обломки на самосвалы, подъезжающие за Навозные ворота, где прежде располагалась стоянка туристических автобусов. Величайшая святыня иудаизма выглядела сейчас как стройплощадка.

Коэн направился на север к высокому арочному входу в туннель Западной стены, части подземной сети древних дорог, резервуаров и водоводов, проложенных глубоко под зданиями мусульманского квартала вдоль западного основания Храмовой горы. До его недавнего закрытия туристы могли пройти пешком по подземному коридору прямо до ступеней, поднимающихся к выходу на виа Долороса у подножия северо-западного угла Храмовой горы. Археологический феномен.

«Но что более важно, — подумал Коэн, — это прямой доступ в Иерусалим первого века».

Раввин поздоровался с полудюжиной солдат АОИ,[28] стоявших кружком и праздно болтавших. Он настоял на усилении мер безопасности, прежде чем дать свое согласие на курирование деликатного и сверхсекретного проекта, проводящегося здесь. От мусульман-фанатиков поступили угрозы терактов, и он был уверен — не последние.

Прохлада внутри несла облегчение. Высоко над головой изгибалась арка Уилсона — все, что осталось от величественного моста первого столетия, соединявшего Верхний город с внутренними дворами Храмовой горы. Вереница сообщающихся сводчатых помещений образовывала просторный зал, обычно использовавшийся как синагога. Близ того места, где лишь четыре недели назад стояла арка Торы, Коэну пришлось маневрировать меж груд известняковых кирпичей и куч цемента. По железной лестнице он спустился на следующий уровень туннеля.

И тотчас оказался во власти эмоций, всегда охватывающих его в этом таинственном месте — вратах, ведущих в древний мир, о чем в секретной комнате бруклинского дома так много рассказывал ему дед.

Сменив свою зайен[29] на ярко-желтую защитную каску, раввин вошел в просторную подземную комнату — Большой зал. Обычно здесь туристам рассказывали о том, как в первом веке римскими и египетскими архитекторами под руководством архитектора-мечтателя царя Ирода Великого создавалась Храмовая гора.

Коэн остановился у массивных скошенных Иродовых блоков, формировавших основание горы, — один из них был крупнейшим камнем Израиля и весил более шестисот тонн.

Осветительные люстры заливали светом рабочих, которые на верхнем ярусе строительных лесов заделывали глубокие трещины четырех высоченных соединяющихся сводов. Во многих местах зияли большие проломы — там, где вывалились целые секции сводов тринадцатого века до нашей эры.

Землетрясение, вызвавшее эти разрушения, произошло почти шесть недель назад. Оно явилось частью Божьего плана, не сомневался Коэн. Еще одно подтверждение того, что пророчество сбывается.

Взгляд его упал на расположенные ярусами места для сидения. Они находились в дальней части зала перед миниатюрным макетом горы с храмом, обнесенным стенами, на вершине. Так выглядела Храмовая гора приблизительно в 70 году нашей эры. Сейчас макет был раздавлен тремя огромными обломками скалы. Удивительное дело: туристы, оказавшиеся здесь в момент землетрясения, ничуть не пострадали.

— Доброе утро, равви! — крикнул ему рабочий, перекрывая грохот молотковых перфораторов.

Коэн помахал ему.

Масштабы землетрясения силой 5,3 балла, произошедшего в восточно-африканской зоне разломов и прокатившегося через Мертвое море далее на восток, бледнеют в сравнении с землетрясением 1927 года силой в 6,3 балла. Эпицентр подземных толчков находился в 15 милях к северу от Иерихона. Тогда погибло более двухсот человек. Однако Старый город Иерусалима, построенный преимущественно из древнего неукрепленного известняка, возводился на «слоеном пироге» многовековых развалин и перестроек. Вот почему удар сейсмических волн оказался таким страшным.

Политические последствия землетрясения тоже были впечатляющими.

Непрекращающиеся уже более десяти лет земляные работы были источником нескончаемых распрей между израильтянами и мусульманами из-за права контроля над Храмовой горой, самой желанной религиозной землей на планете. И односторонняя реставрация, проводящаяся здесь, вызвала мощный протест всех мусульманских группировок: ВАКФа, Хамаса, ООП…[30]

Коэн еще раз горестно взглянул на своды: над ними располагался жилой сектор мусульманского квартала.

Мусульмане возвели каменные своды, чтобы поднять свои жилища до уровня эспланады Храмовой горы и таким образом облегчить доступ к мечетям. За минувшие столетия туннельные пустоты наполнились грязью и обломками, и это придало устойчивости расположенным наверху строениям. Начатые Израилем земляные работы якобы угрожали целостности верхних строений. Мусульмане и палестинцы хотели засвидетельствовать масштаб разрушений, утверждая, что волнения и гибель людей, ознаменовавшие открытие туннеля в 1996 году, не пойдут ни в какое сравнение с насилием, которое может спровоцировать реставрация.

Коэн проследовал к временной двери с надписью красной краской «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Он набрал шифр, протиснулся внутрь и закрыл за собой дверь.

Отлитые из цемента колонны тянулись параллельно голой стене, формируя узкий коридор, по верху которого перекрещивались стальные стабилизирующие балки. Пол шел под заметным уклоном вверх.

Коэн торопливо миновал коридор и несколько ступеней наверх, ведущих приблизительно к центру Западной стены Храмовой горы. Потолок здесь взмывал высоко вверх, и камни основания горы сменялись массивным арочным проходом шестиметровой высоты — воротами Уоррена, обнаруженными британским археологом Чарльзом Уорреном в 1867 году.

Вскоре после того, как в двенадцатом веке Саладдин вновь захватил Иерусалим, этот проход к нижней части платформы Храмовой горы был замурован. Но сейчас в его центре зияла внушительная брешь, из которой лился свет.

Раввин опустился на корточки и заглянул внутрь: там кипела работа по расчистке завала. Несмотря на то что униформа этих рабочих и тех, кто трудился в главном зале, была одинаковой, нанимали их не израильтяне. Это были люди одной из многочисленных бригад Коэна.

Он не удержался и улыбнулся, отметив про себя, как существенно им удалось углубиться под гору.

Но даже здесь, глубоко под эспланадой Храмовой горы, Коэна беспокоило, что оглушительный грохот отбойных молотков могут услышать наверху. Эти тайные раскопки проводились в непосредственной близости от Большого зала, и он был уверен, что шумы будет легко спутать с аналогичными звуками проводимых в зале реставрационных работ.

Вибрация в нагрудном кармане заставила Коэна вздрогнуть. Он вытянул мобильный телефон и проверил на дисплее номер звонившего: внутренняя линия Музея Рокфеллера. К счастью, израильские рабочие установили ретрансляторы вдоль туннеля, чтобы сделать мобильную связь более устойчивой. Распахнув телефон, он громко проговорил:

— Погоди секундочку.

Раввин поднялся и отошел от арки чуть дальше в туннель.

— Да, слушаю, что случилось? — наконец спросил он.

Сквозь треск помех Аарон вслушивался в голос человека на том конце линии, который рассказывал о замечательном открытии в Кумране.

— А он… подлинный? — спросил Коэн, пальцы его чуть дрожали.

Звонивший ответил, что надеется.

— Кто его нашел?

Ответ заставил дрожь в руке усилиться.

— Кому Мицраки поручил транспортировку?

Этот ответ тоже не понравился Коэну.

— Буду там через час.

9

Долина Джезрил, Израиль

Добравшись до вершины земляного кургана, которую венчали руины укреплений, Амит остановил свой лендровер и спрыгнул на пыльную дорогу. Он немного постоял, любуясь простором долины Джезрил. Ее пышная растительность волнами колыхалась вокруг холма на несколько километров, омывая поднимающиеся вдали покатые спины гор. Ничем не приметная на вид равнина в давние времена была ареной бесчисленных сражений, когда древние царства боролись за этот оживленный перекресток торговых путей между Востоком и Средиземноморьем.

На протяжении столетий курган оставался важнейшим стратегическим оплотом. Его зловещее название проистекает от древнееврейского «хар Мегиддо», или курган Мегиддо.

Армагеддон. В Откровении — центр апокалипсического поединка между силами добра и зла.

Великое множество царей Старого Завета владели Армагеддоном, и среди них — Соломон и Иосия.[31] Каждый из них оставил свой след где-то на вершине Мегиддо, а видимое ныне основание кургана — всего лишь наружный слой, укрывающий более двадцати сменявших друг друга древних поселений.

Попетляв по лабиринту древнего фундамента, Амит остановился в тени куртины благоухающих пальм и заглянул вниз, в глубокий, аккуратно выкопанный экскаватором ров, обозначенный по кромке желтыми флажками. Там небольшая группа археологов сосредоточенно работала лопатками и кисточками, снимая один микрослой за другим.

Взгляд Амита сразу же отметил кокетливую розовую широкополую шляпу: на дне на четвереньках стояла Джулия Леру, известный всему миру египтолог. Именно след египетских фараонов привел ее сюда, а точнее, Тутмоса III, припомнил он. Во время недавних раскопок был обнаружен бесценный клад реликвий, оставшихся после оккупации этих земель фараоном в конце пятнадцатого века до нашей эры, и буквально на следующий же день Джулия прилетела из Каира и работает здесь уже почти четыре месяца.

— Эй, Жюли, до Китая еще не докопали?

Не прекращая очищать от пыли едва показавшийся из земли сферический артефакт, женщина откликнулась с милым французским акцентом:

— Мсье Амит? Это вы?

— Единственный и неповторимый.

— Вот черт!

Опустив кисточку, она встала и подняла на него взгляд, щуря светло-голубые глаза от солнца, бившего прямо в лицо.

Всякий раз при виде Жюли сердце Амита замирало. Трое детей и сорок три года мало изменили ее подтянутую, стройную фигуру. Лицо ее — с широко расставленными глазами, дерзкое и вызывающе юное — не отличалось особой красотой. Но внутренний свет, которым оно лучилось, просто завораживал Амита. Ему казалось странным видеть ее такой довольной собой и счастливой, ведь супружеский опыт Жюли имел поразительное сходство с его собственным, различаясь лишь числом попыток: она только один раз сменила мужа, но неудачно. И в итоге археологические тайны заменили ей семейный очаг.

— А вы почему без лопаты?

«Подкол», оценить который в состоянии только археолог. Жюли считала лопаты кощунством, орудием, достойным лишь нетерпеливых и непочтительных. Он пожал плечами, усмехнувшись по-мальчишески.

— Похоже, забыл…

— Какая жалость. Может, спуститесь, и я поучу вас кое-чему?

Она показала на длинную алюминиевую лестницу, прислоненную к краю рва.

— И что же привело вас в Армагеддон? — спросила Жюли.

Помогая ей очистить от пыли артефакт, Амит смог наконец разглядеть округлый предмет. Это был глиняный сосуд, покрытый иероглифами. Совпадение позабавило его.

— Не поверите — Египет.

Его ответ пришелся Жюли по душе.

— Да ладно вам, — обольстительно проговорила она.

Он быстро глянул через плечо на ее подопечных — никого, похоже, их разговор не интересовал.

— В частности, иероглиф.

— А-а… Видать, боги предвидели ваш визит в святая святых, — поддразнила она Амита, не отрывая взгляда от сосуда. — С ней, пожалуйста, поаккуратней, — попросила она, показав на амфору, — а то она расслаивается.

Улыбнувшись, Амит стал работать более бережно.

— Иероглиф, говорите. И, небось, прихватили его с собой?

Жюли с облегчением выпрямилась, не поднимаясь с колен.

Амит кивнул.

— Тогда давайте взглянем на него, — сказала она.

Амит отложил кисточку, полез в карман жилета и, достав распечатку снимка, протянул Жюли.

— Видите ли, я нашел эту гравировку, и…

Он показал пальцем, понимая, что изображение говорило само за себя.

Жюли прикусила губу и резко склонила голову набок, изучая снимок.

— Достаточно отчетливый. — Она сложила бумажку и вернула ему с насмешливой улыбкой.

— И?

Амит убрал снимок в карман.

— А почему вы не сказали мне, что ездили в Египет?

— Я не ездил.

— О, — смутилась она. — Просто подумала, что такой вот снимок можно было сделать только там.

— А что означает этот иероглиф?

— Так обозначался ном.

Ном — провинция в Древнем Египте.

— Хотите, чтоб я молил вас произнести название?

— Нет, но это ваше желание мне по душе. А сейчас помолчите, дайте подумать.

Поведение Джулии все же привлекло внимание ее студентки-практикантки: симпатичная девушка поймала взгляд Амита, улыбнулась и сочувствующе покачала головой.

Жюли сощурилась, в уголках глаз собрались легкие паутинки морщинок.

— Ну, так. Это, пожалуй, самый знаменитый из сорока двух номенов Древнего Египта, и сегодня от него осталось только имя. Хотя место, которое ему приписывают, не соответствует истинному расположению.

Она выжидательно взглянула на Амита и поняла, что израильтянин все еще нуждается в ее помощи.

— Подсказка: «Книга мертвых», Атум,[32] Гор, Ра…

— Гелиополис?

— Parfait![33] — воскликнула она, хлопнув его по коленке. — Да, легендарный Город Солнца.

Амит обменялся победоносным взглядом со студенткой, а та продемонстрировала свою солидарность поднятыми вверх большими пальцами рук. Ненадолго задумавшись, археолог попытался понять, по какой причине мог попасть этот иероглиф в компанию на первый взгляд не имеющих к нему никакого отношения находок, откопанных им в Кумране.

— Что-то не так? — поинтересовалась Жюли.

— Нет-нет… Пустяки. — Словно очнувшись, Амит отбросил эти мысли. — Я знал, что с таким вопросом мог обратиться только к вам. Самому-то пришлось бы часами копаться в книгах.

— Всегда пожалуйста, — улыбнулась она. — Может, поделитесь, о чем речь?

— С удовольствием бы, Жюли, однако эту тему я не волен обсуждать, — мягко ответил он, показав глазами на ее группу, работавшую рядом.

— О-о-о… Тайны!

Ее брови взлетели и опустились, и она ткнула жестким указательным пальцем в его объемистый живот, заставив Амита рассмеяться.

— Вы же знаете, я всегда рада помочь вам. Если вы откопали этот знак здесь, в Израиле, никто лучше меня не растолкует его смысл. Так почему бы вам не показать мне свою находку? — с вызовом спросила она.

Интересно, насколько дерзкой может быть эта женщина? Амит нахмурился и покачал головой.

— Не уверен, что готов…

— Джезза! — оборвала его Жюли, позвав студента.

— Да, — откликнулся парень.

— Вместо меня тут до конца дня управишься?

— Конечно.

— Отлично. — Она вновь повернулась к Амиту. — Значит, договорились.

Вскочив на ноги, она схватила полотенце и вытерла руки.

Поднимаясь, он застонал.

Она сунула полотенце ему и поставила ногу на ступеньку лестницы.

— Вперед!

10

Феникс, Аризона, США

Не успела Шарлотта Хеннеси вновь окунуться в данные геноскана, как пришел второй вызов голосовой почты. Решительно отложив отчеты, она развернула кожаное кресло и бросила взгляд за огромные, от пола до потолка, окна своего шикарного офиса, занимавшего угол шестнадцатого этажа. «БиоМедикал солюшнз» не поскупился на головной офис компании: оборудованная по последнему слову техники генетическая лаборатория, заново отремонтированные офисы и гротообразный, отделанный панелями красного дерева конференц-зал. Времена были славные — ВМС стремительно разрасталась, как пожар большой силы. И Шарлотта была вторым лицом в компании — исполнительным вице-президентом генетических исследований.

А принимая во внимание, что она недавно избежала рака костей, дела шли лучше не пожелаешь.

Там, за окнами, раскинулся город, а вдали над ним маячили зазубренные вершины гор Феникс. Безмятежность чистого, без пятнышка, синего неба дарила душе покой. Даже сейчас Шарлотте все еще приходилось напоминать себе о ценности простых радостей жизни. Престижная должность и биржевой опцион[34] казались скоротечными новшествами, которые ассоциировались у нее с запахом новенького автомобиля. Она будто заново заключила договор об аренде права на жизнь. Произошедшая с ней личностная трансформация оставила неизгладимые впечатления, которыми она страстно желала поделиться со всем миром.

Шарлотта потерла глаза и развернулась к монитору компьютера, на который бок о бок были выведены два изображения.

— Бессмыслица… — пробормотала она.

Слева — схема кариотипа помеченных флуоресцентным маркером двадцати четырех пар хромосом. Справа, в сущности, то же самое, за исключением маркировки последней пары: XX вместо XY.[35] И ошибки здесь не было.

Образец XX был взят из ядра клетки ее собственной крови.

Образцу XY насчитывалось две тысячи лет. Они получили его из костей скелета, найденного в оссуарии, который она изучала в рамках секретного проекта в Ватиканском музее в июне. Мужчина. Его личность?.. От предположения ее по-прежнему бросало в дрожь.

Однако истинное различие — аберрация — было очевидным на обоих изображениях. Все дело в паре хромосом, помеченной номером 23. Нити ДНК были нормальной червеобразной формы, но в них не просматривались сжатые кольца спиралей. Более глубокое изучение выявило почему: гены 23-й пары не были структурированы в плотно переплетенные нити. Под микроскопом их структура напоминала… леденец? Вдобавок к этой генетической аномалии выяснилось, что нуклеиновые основания — гуанин, цитозин, аденин и тимин, найденные во всех хромосомах, — в номере 23 отсутствовали. А это, в свою очередь, вело к другому удивительному открытию: проведенное ранее кодирование нуклеинового основания, сделанное Шарлоттой и ее шефом Эваном Олдричем, просто дублировало «хромосому 23», или просто «23».

И «23-й» действовал, как суперорганическая наномашина,[36] перестраивая и записывая поврежденные клетки в остающийся набор хромосом, то есть занимаясь синтезом, постичь который Шарлотта пока была не в состоянии. Если его внедрить в организм — например, в организм ничего не подозревающей женщины, генетика тридцати с небольшим, больной раком костей, — он устремлялся по кровотоку, словно вирус, чтобы исправить поврежденное во всем теле кодирование.

Ей все еще не верилось, что у Эвана хватило мужества ввести «23-й» в ее организм. Ведь он знал, что это может убить ее. К тому же Эван был не из тех, кто полагается на волю случая. Эван заметил аномалию во время рутинного генного сканирования образца древней косточки, которую она прислала ему несколько месяцев назад, и понял, на что наткнулся. Просто тогда он был не в состоянии в точности объяснить это.

Когда в июне они возвратились из Рима, эту работу Олдрич поручил ей.

Пока что поиск ответов принес Шарлотте еще более сложные вопросы. Откуда взялась эта «двадцать третья»? Каким вообще образом она могла оказаться у человека, жившего две тысячи лет назад? Хромосома, которая избирательно смогла уничтожить несчетные столетия неблагоприятной генетической мутации? Это была беспрецедентная эпигенетическая загадка.

Шарлотта откинулась на спинку кресла и вздохнула.

Ей не давал покоя параметр «происхождение неизвестно». Серьезные исследователи давно наложили табу на эту тему, потому что размышления об этом уводили за пределы логического научного мышления. Непреодолимая сложность?

«Перестань думать об этом», — велела она себе.

Но перестать не удавалось. «Теория разумного начала»?[37] Если в ее анализе будет даже малейший намек на креационизм, с карьерой можно будет распрощаться навсегда.

«Давай, — увещевала она себя. — Ты можешь найти ответ. Ты можешь!»

Но даже если бы она и могла — как насчет коммерческого аспекта исследования? Это же станет ящиком Пандоры для медицины. Искоренение всех до единого заболеваний вызовет устрашающие последствия, например полный коллапс лечебно-промышленного комплекса.

— Так, теперь переведи дух, — пробормотала она.

— И за меня тоже, — донеслось от двери.

Шарлотта повернулась. На пороге стоял Эван, одетый так, как будто только что сошел с рекламного стенда. В темно-синем двубортном костюме от Армани, изящном сиренево-голубом в белую полоску галстуке, он являл собой самый серьезный корпоративный образ, принятый, правда, не по собственной воле, а по настоянию совета директоров. Она же по-прежнему предпочитала находиться на работе в обычном белом лабораторном халате, надетом поверх брючного костюма от «Энн Тейлор Лофт», купленного с сорокапроцентной скидкой.

— Ну как у тебя? — Он привалился плечом к дверному косяку.

— Сам знаешь. Все ломаю голову, как мы умудрились затолкать земной рай в пробирку, — ответила Шарлотта с нескрываемым сарказмом.

— Ты так говоришь, будто мы совершили нечто дурное.

Она пожала плечами.

Эван кивнул на монитор:

— Образец все так же стабилен?

— Да. Уровни ферментов в норме, итоговая сумма кровяных телец безупречна, ни единого следа раковых клеток. Ремиссия.

— Значит, все хорошо.

— Да, я не жалуюсь, — улыбнулась она. — По-прежнему считаешь, что мы должны помалкивать об этом?

Эван медленно и решительно кивнул.

— Поспешишь — людей насмешишь. Это маленькое чудо уже помогло компании модернизировать наши генные секвенсоры.[38] И теперь эти волчата могут учуять едва ли не каждое известное заболевание.

«Еще мягко сказано», — подумала она.

Бета-тестирование геноиндексатора ведущими исследователями-генетиками страны привело к объективно-беспристрастным восторженным рецензиям в самых престижных промышленно-отраслевых журналах и разворошило, как муравейник, весь рынок здравоохранения — от фармацевтических компаний до биотехнологических фирм и бессчетного количества клиник. Со всех уголков планеты на БМС обрушился шквал заказов, даря Эвану самую желанную дилемму исполнительного директора предприятия: как не отстать от производства и роста. Он без конца проводил встречи с готовыми рискнуть капиталистами на предмет финансирования мировой экспансии БМС. На Уолл-стрит уже вовсю шептались о «новой „Майкрософт“». Отсюда и этот шикарный костюм.

«Как же все переменилось буквально за несколько месяцев!» — подумала Шарлотта.

— Утверждать, что найдена панацея, конечно, рановато, — сказал Эван. — Учитывая, что даже мой лучший исследователь не может толком объяснить, что это такое.

Он сложил на груди руки, ожидая ее протеста.

— Даже так? — Она подавила соблазн вступить в полемику.

— Не исключена вероятность побочных эффектов, — пожав плечами, напомнил он.

— Например? У меня вырастет борода? — язвительно усмехнулась Шарлотта.

Олдрич рассмеялся.

— Нам надо всего лишь набраться терпения.

Улыбка растаяла на ее губах. Теми же самыми словами он недавно говорил об их отношениях. Понять это было можно: серьезные корпоративные обязанности теперь отбирали все ого время и энергию. Вот только проблема в том, что в дальнейшем вряд ли что изменится.

Догадавшись, о чем она сейчас думает, Эван сменил тему.

— Я собирался в «Старбакс» выпить кофе. Хочешь, привезу тебе твоего любимого кофе латте?

Она фыркнула:

— Свою дозу кофеина на сегодня я уже превысила, хотя… почему бы и нет? Только не «мидиум».

— Хорошо.

Он было повернулся уходить, но помедлил, решив чуть приободрить ее.

— Помни, Шарлотта, мы знаем, что Земля не плоская, а Солнце — в центре нашей Солнечной системы. Ответ здесь, — он показал на монитор, — ты найдешь его.

Подмигнув, он вышел в коридор.

Сквозь стену из прозрачного стекла она смотрела, как Олдрич шагнул в лифт.

— Вот только я не Коперник, — пробурчала Шарлотта, когда сомкнувшиеся двери лифта скрыли Эвана.

Не успела она развернуться с креслом к монитору, как на столе ожил телефон. Она нажала кнопку громкой связи.

— Бэ-эм-эс, отдел генетических исследований.

— Док, это Лу.

Шарлотта тотчас узнала характерный бруклинский говорок охранника. Густой низкий голос гармонично дополнял его мощную фигуру.

— Привет, Лу. Что случилось?

— Секундочку…

Из динамика она услышала его тяжелые шаги, затем закрылась дверь и отсекла отдаленный шум голосов. До ее слуха донеслись скрип обивки кресла и пыхтение устраивающегося на нем Лу.

— Прошу прощения. Пришлось идти в офис, чтобы переговорить с вами. В общем, тут у нас внизу парень какой-то — у ресепшн. Спрашивает вас. Я ему, мол, вы здесь больше не работаете. Сто раз повторил.

Шарлотта резко выпрямилась в кресле.

После того как она рассказала Олдричу обо всем случившемся в Ватикане: как тот бандит Конте гнался за ней буквально до самых ворот, — они решили, что лучше будет убрать ее имя из списка сотрудников компании. Для соблюдения большей анонимности Олдрич изъял всю служебную информацию о Шарлотте. Ей даже сменили номера мобильного и домашнего телефонов.

— Но он такой баран упертый… Ох, простите мой французский, — продолжил Лу. — В общем, отказывается покинуть помещение, пока не скажем ему, тут вы или нет. Собираюсь позвонить в полицию, но…

— Как его имя, знаете?

— Конечно. Разговаривает он как лепрекон.[39] — Лу вдруг отклонился от темы. — И похож на этого, с эмблемы «Лаки чармс»…[40]

— Моя родня, кстати, тоже из Ирландии, — прервала его Шарлотта. — Помните, у меня рыжие волосы и зеленые глаза?

— Ох… Виноват. Но у вас такой классный загар…

— Имя, Лу!

Однажды у ресепшн она нечаянно услышала, как бывший вышибала ночного клуба говорил оценивающе о сотрудницах фирмы. И сейчас лучше пресечь его излияния, прежде чем он прокомментирует ее «классную фигуру».

— Ага, секундочку.

Опять пауза, затем скрип кресла, шелест бумаги.

— Имя — Донован. Патрик Донован.

«Отец Патрик Донован? Здесь?»

— Просто хотел предупредить вас перед тем, как звонить черно-белым:[41] может, у него есть что к вам, да и они на всякий случай вам перезвонят…

— Погодите, Лу, — остановила его Шарлотта, все еще не оправившись от изумления. — Он лысый, примерно пять футов девять дюймов… лет сорока пяти или чуть больше?

— Лысый, как детская попка. И на нападающего национальной баскетбольной ассоциации он не тянет ни по возрасту, ни по росту, это уж я вам точно скажу.

— Выпишите ему пропуск и отправьте ко мне.

— Уверены? — разочарованно спросил он.

— Он не опасен. Ручаюсь.

— Как скажете. Будет наглеть — кричите.

Она отключила линию и откинулась на спинку кресла. Что же заставило Донована проделатьтакой путь из Ватикана?

11

Каждый раз, когда открывались двери лифта, Шарлотта реагировала, как маленькая девочка, с нетерпением поджидающая возвращения домой любимого папули. Она даже поймала себя на том, что грызет ненаманикюренные ногти.

Во время ее недолгого пребывания в Ватикане — эту поездку с разрешения БМС организовал ей Патрик Донован — священник вел себя как бдительный хозяин, присматривавший за каждым ее шагом. Шарлотта была далека от мысли, что это он натравил на нее Конте, как только она собралась потихоньку бежать из Ватикана. Она помнила выражение глаз Донована, когда Конте завез ящик с упакованным внутри оссуарием в ватиканскую лабораторию. Конте работал явно не на него.

Двери лифта плавно разошлись в третий раз, и мужчина в джинсах и клетчатой рубашке с короткими рукавами и белым визитерским беджиком на нагрудном кармане шагнул в коридор. Выражение его лица было растерянным. Даже без черного костюма и белого воротничка Шарлотта сразу же узнала Патрика. Поднявшись с кресла, она улыбнулась, помахала ему через стекло и направилась к двери.

— А можно обнять священника? — спросила она.

— Если только не слишком сильно, дабы не принудить к признанию на исповеди, — широко улыбаясь, ответил он.

— Я так рада видеть вас, — проговорила она, чуть сгибаясь и коротко обнимая его. — Настоящий сюрприз.

— Да… Мне так неловко, Шарлотта: заявился без предупреждения…

Его негромкий, спокойный голос всегда очень нравился ей.

— Да ладно вам!

И тут же она почувствовала, что он чем-то обеспокоен.

— Я так понимаю: это не дружеский визит?

Донован напряженно улыбнулся:

— Нам надо поговорить. Недолго. Боюсь, это срочно.

Она почувствовала, как похолодело в животе.

— Мой кабинет подойдет?

Он глянул ей за плечо. Все стены были прозрачными, в соседнем стеклянном кубе появилась молодая женщина — очевидно, ассистент доктора Хеннеси. Кабинет Шарлотты показался Патрику подходящим для разговора, и он кивнул.

— Вполне.

Шарлотта провела его внутрь, заперла дверь, чтобы их не прервали, и показала на небольшой овальный стол для совещаний у окна. Она проследила взглядом, как священник сел, сложив руки на столе: он показался ей робким и беззащитным.

— Прекрасный вид, — не удержался Донован от комментария.

— Да, и держит высокий рейтинг по опросам наших служащих, — сказала она, усаживаясь за стол напротив гостя.

Он впервые искренне улыбнулся: улыбку эту Шарлотта помнила из их совместных прогулок по папским садам.

— Кстати об исследованиях, как там в Ватикане?

На секунду Донован опустил взгляд на руки:

— Ох, знаете… Как только избавятся от грешников, все наладится, полагаю.

— А кардинал Сантелли?

Он встретился с ней глазами и спустя мгновение вновь уставился на свои руки:

— Похоже, вы не в курсе…

Патрик рассказал Шарлотте о смерти кардинала, причиной которой, по его словам, стал внезапный сердечный приступ. Лишь он один и Господь Бог были посвящены в истинную природу кончины Сантелли.

— Печально… — единственное, что удалось вымолвить Шарлотте.

— По крайней мере, я уверен, сейчас он в добрых руках.

В чьих именно, Господа или Сатаны, Донован уверен не был. Прежде чем продолжить, придется сообщить еще кое-что.

— И доктор Берсеи…

— Да, я читала об этом… — Голос Шарлотты вдруг осекся. — До сих пор не верится…

С глазами, полными слез, она остановила себя.

— Это, в самом деле, был несчастный случай? — наконец хрипло спросила она.

Донован ощутил пустоту в груди. В Ватикане умеют подать нужную информацию о событиях.

— Об этом… — начал было он, но передумал. — Об этом чуть позже. Времени в обрез. Видите ли, я уехал из Ватикана… после всего случившегося. Вернулся в Ирландию. На родину.

— В отпуск?

— Да, похоже, навсегда. И очень вовремя… Почти все эти месяцы был рядом с отцом, до самой его смерти, упокой Господь его душу.

Шарлотта протянула руку и коснулась его ладоней.

— Очень сочувствую…

— Он прожил полную жизнь. Хорошим был человеком. Господь примет его с распростертыми объятиями.

«В отличие от меня», — подумал Патрик.

Подавшись вперед, он пристально взглянул ей в глаза.

— Вчера со мной произошло нечто чрезвычайно меня обеспокоившее. Поскольку дозвониться до вас не удалось, мне ничего не оставалось, как немедленно отправиться на ваши розыски.

К счастью, благодаря своему пестрому прошлому в Белфасте он приучился держать при себе итальянский паспорт (что вообще характерно для жителей Ватикана) вместе с бумажником, а в багажнике его мотоцикла всегда лежал наготове маленький дорожный несессер. После инцидента в лавке Донован отправился прямиком в международный аэропорт Белфаста и сразу же купил билет на рейс авиакомпании «Аэр лингус» до Нью-Йорка. Там, пересев на рейс компании «Континентал», он поздним утром прибыл в Феникс.

— За мной приходили. Двое. Спрашивали об оссуарии, который мы исследовали.

С болью и чувством вины перед Шарлоттой он наблюдал за тем, как страх наполнил ее глаза.

— Я видела оссуарий в новостях. Трудно было не заметить гравировку с дельфином и трезубцем. Сказали, что он был украден. — Шарлотта старалась, чтобы в ее тоне не прозвучало обвинение. — Потом некий аноним переправил его обратно в Иерусалим. Сразу после этого доктор Берсеи был найден мертвым.

Проговорив это, она взвесила факты, и в голове тотчас мелькнула мысль о преступном сговоре.

— Его рук дело?

— Не Берсеи, — покачал головой Донован.

Она вгляделась в его залитое стыдом лицо:

— Вы?!

Он неохотно кивнул.

— Чтобы понять, как все было на самом деле, — начал Патрик, пытаясь оправдать себя, — нужен долгий рассказ, а времени у меня совсем нет. Но проблема в том, что… Оссуарий я вернул пустым. И эти двое, похоже, пытались выяснить, как заполучить скелет.

— Мощи?

— Да. Они были очень настойчивы. И когда я решил самоустраниться от разговора… — Донован поднял глаза, глубокие морщины пересекли его лоб, — они погнались за мной с оружием.

Лицо Шарлотты побелело. Странно, но первое, что пришло ей в голову, была мысль о промышленном шпионаже. Может, они охотятся за чудодейственным генным кодом? Но о нем знают только она и Эван.

— Ох! — только и выговорила она.

— Боюсь, что из всех работавших над этим проектом в живых остались только вы да я. И…

Патрик осекся и развел руками, жестом компенсируя недосказанное. Он и думать не мог, что так все обернется, когда впервые взял в руки древний манускрипт, поведавший о существовании оссуария под Храмовой горой Иерусалима.

— Уж не думаете ли вы…

Она тяжело взглянула на него.

— Думаете, они могут прийти и за мной?

Он кивнул, не смея взглянуть на нее.

— Я обязан был предупредить вас.

В этот момент он невольно покосился на коридор, где из лифта выходили двое техников. Одеты они были как Шарлотта: безукоризненные белые халаты поверх повседневной одежды. Вот только халат того, что повыше, не был застегнут: из-за широченных плеч он не сходился на груди.

Глаза Донована широко раскрылись, когда он разглядел второго — мужчину неприметной внешности, которому, в свою очередь, хватило мгновения, чтобы узнать Донована.

— Господи, спаси нас! — воскликнул Донован, вскакивая с кресла.

Коротышка зарычал, рванулся к двери и принялся возиться с замком.

Секундой позже двери лифта поползли в стороны, явив Олдрича с двумя закрытыми стаканчиками в руках.

— О нет! — закричала Шарлотта. — Эван!

Но ее крик погасила стеклянная стена. Шарлотта с ужасом наблюдала за тем, как Эван остановился на ходу, переводя недоуменный взгляд с двух «лаборантов» на Донована, который отчаянно махал руками и кричал Олдричу уходить. Но Эвану не удалось постичь всей серьезности происходящего.

Вместо того чтобы скрыться, он подошел к «высокому» и вгляделся в крохотное фото болтающегося у него на груди беджика. Догадавшись, что эти двое техники фиктивные, он рассвирепел. Одновременно пытаясь оттеснить коротышку от двери, Эван попробовал увернуться от «высокого», однако гигант перекрыл ему отступление так, что Эван ткнулся лицом в его грудь. В результате между ними произошла перебранка, не услышанная теми, кто оставался за стеклянной перегородкой.

— Нам придется бросить его, — умолял Донован Шарлотту. — А самим уходить немедленно!

Шарлотта словно окаменела.

— Бегом! — Донован резко потянул ее с кресла.

— Да как же мы…

— Бегом, говорю!

Ошеломленная, Шарлотта не сводила глаз со сценки за стеклом: громадная ладонь верзилы легла Эвану на грудь и, будто поршень, оттолкнула — спотыкаясь, Олдрич отлетел назад. К тому моменту, когда он обрел равновесие, гигант сунул руку под халат, вытащил пистолет и нацелил его в лицо Эвана. Напуганный жутким поворотом событий, Эван швырнул стаканчики в мужчину и кинулся к пожарному выходу. Бандит, казалось, даже не заметил, что обжигающий кофе плеснул ему на грудь и подбородок, обдав паром лицо.

Рука не дрогнула ничуть — выстрел стремительно нарисовал красный кружок в затылке Эвана, пуля, пробив кость и кожу лица, вылетела с фонтаном красных брызг. Тело Олдрича швырнуло вперед, на кафель пола.

Не звук выстрела привлек внимание ассистентки, а леденящий кровь вопль Шарлотты. Увидев через стеклянную стену двух мужчин у лифта и распростертое в луже крови на полу тело Эвана, девушка в панике бросилась к защитной металлической двери, ведущей к лабораториям. Она замешкалась, доставая магнитную карту-пропуск, прицепленную к пиджаку костюма, и провела ею по считывателю замка.

Донован распахнул стеклянную дверь в бокс ассистентки, таща за собой Шарлотту.

— Да погодите! — упиралась Шарлотта. — Эван!

— На пол!

Дверь к лифту выдала громкий «щелк!», плюнув осколками и оскалившись круглой дырой в центре панели закаленного стекла. Пуля пробила оконное стекло за головой Шарлотты, и женщина тут же пригнулась.

Ассистентка в этот момент проскочила за металлическую дверь, и Донован втолкнул Шарлотту вслед за ней. Краем глаза он уловил взгляд «высокого», ударившего плечом в пробитую стеклянную дверь. С третьей попытки дверь разлетелась тысячами осколков, и нападавший ворвался в офис.

— Скорей! — заорал Донован.

Он метнулся к дверному проему, Шарлотта — следом. Донован захлопнул за собой железную дверь как раз в тот момент, когда вторая пуля глухо ударила рядом с ручкой.

— Как отсюда выбраться? — задыхаясь, спросил он.

— За ней, — ответила Шарлотта сиплым от ужаса голосом и показала на свою ассистентку, которая пробежала уже полкоридора.

Адреналин помогал ей держаться, будто она не была только что свидетельницей убийства Эвана.

12

Орландо отцепил беджик генетика от нашейной цепочки, которую взял со стола Шарлотты, и помахал им в воздухе:

— Эй, возьми-ка, — громко сказал он.

На другой половине стеклянного бокса его партнер после безуспешных попыток открыть дверь, через которую только что проскочили трое, собирался взорвать замок. На этом этаже был более высокий уровень защиты доступа, чем запрограммированный в беджике, «позаимствованном» у худосочного техника, которого он затолкал в кладовку на парковочном этаже.

Квятковски — рубашка и халат на груди залиты кофе, шея спереди опухла и покраснела — подбежал за магниткой.

— Я сам, — сказал Орландо, показав глазами на монитор компьютера. — Давай за ними.

Он махнул рукой в сторону железной двери.

— Спрячь, — велел он, переведя глаза на «глок» Квятковски.

Сунув пистолет в скрытую под мышкой кобуру, Квятковски метнулся к железной двери, открыл ее магниткой с первого же раза и скрылся за ней.

Орландо ухмыльнулся, когда увидел лэптоп, подключенный к временному терминалу.

Вскоре после того, как ватиканский священник отец Мартин выдал имя Донована, он позвонил Орландо и рассказал ему об американском генетике, участвовавшем в проекте. Имя ее церковник запамятовал, но вспомнил, что счета направлялись ее работодателю, базирующемуся в Фениксе, — компании БМС.

Когда Доновану удалось улизнуть из своей лавки, Орландо и Квятковски буквально прочесали Белфаст в поисках его мотоцикла — увы, тщетно. Во время обыска дома раздался звонок мобильного телефона, и Орландо сообщили результаты поисков следов паспорта Донована и его кредитных карточек. К тому времени самолет компании «Аэр лингус» с Патриком на борту уже оторвался от взлетной полосы.

И хотя святой отец опередил их на один шаг, фора была невелика.

«Лиарджет», частный самолет их нанимателя, быстро сокращал отставание. Они находились еще в воздухе, когда нашелся след другой кредитки: Донован оплатил билет в «Континентал эрлайнс». Поиск в полетных листах позволил им установить, что Патрик летит в Феникс, где и располагалась ВМС. «Лиарджет» прибыл за час до посадки рейса Донована — куча времени, чтобы нанести предварительный визит в расположенную в центре города штаб-квартиру ВМС. Пока охранник у стойки службы безопасности разъяснял ему, как пройти в мужской туалет, Орландо незаметно прилепил крошечный микрофон под гранитную столешницу стойки, что позволило уму слушать пререкания Донована с охраной по своему мобильному телефону.

Орландо осмотрел стол генетика.

По счастью, данные исследований Шарлотты хранились не на главном сервере компании. Это сэкономило уйму времени, избавив от попыток обхода изощренных брандмауэров и взлома паролей. Он отключил от сети лэптоп и сунул его под мышку.

Была ли эта женщина сообщницей Донована? Так или иначе, очень настораживал тот факт, что она генетик. Ведь если это она исследовала кости…

Орландо быстро пробежал глазами фотографии в рамках на столе ученого. Почти на всех был пожилой мужчина, лицом похожий на нее, вероятно отец. Он схватил наиболее отчетливую фотографию Шарлотты.

Так, теперь стол. В верхнем ящике визитки, зажимы для бумаг, «липучки» для заметок, ручки.

«Доктор Шарлотта Хеннеси. Генетические исследования. Исполнительный вице-президент», — прочитал он и, впечатленный, опустил одну визитку в карман.

В нижнем ящике лежала оставленная ею сумочка. Он достал ее, расстегнул молнию и порылся в бумажнике. Новости плохие: в бумажнике остались кредитки, а значит, «вести» ее по платежам будет невозможно. Новости хорошие: есть ее водительские права штата Аризона, и это намного упростит регистрацию передвижений Шарлотты. Орландо сунул бумажник себе в карман.

Затем он поспешил к разбитой стеклянной двери и выскочил в коридор.

По счастью, во время стычки никого из служащих не оказалось поблизости: меньше трупов — меньше осложнений. Справа он увидел еще одну железную дверь с маркировкой «Лаборатория 11 — уровень доступа 4». Слева, на полу перед лифтом, в луже крови и кофе распростерся исполнительный директор.

— Прекрасный выстрел, — проговорил Орландо, всматриваясь в безжизненные глаза Эвана.

Обойдя лужу, он неслышно направился по указателю к двери пожарного выхода в конце коридора.

13

В генетической лаборатории Квятковски пытался, не привлекая внимания, выяснить, куда направились генетик и священник. Он почувствовал, что на верном пути, когда одна из лаборанток испугалась, завидев его. В попытке вызвать охрану она схватила трубку телефона.

Быстрым шагом он пересек комнату и ухватил женщину за тонкую руку, державшую трубку, а средним пальцем свободной руки нажал на кнопку отбоя.

— Даже не думай, — прорычал он.

— Отпустите, больно, — взмолилась женщина, губы ее дрожали.

— Куда они пошли?

Не раздумывая, она показала мимо новеньких рабочих станций на пожарную дверь. Внимательно оглядев комнату и поняв, что больше никто не обратил на него внимания, он кулаком правой руки коротко ткнул лаборантку в лицо — та без чувств повалилась на пол.

Петляя между столами из нержавеющей стали, заставленными микроскопами и всевозможными техническими приспособлениями, он подлетел к двери, выскочил на лестницу и остановился прислушаться: звук тихих шагов прилетел, кажется, почти с самого низа.

Ругнувшись, он устремился вниз, прыгая через несколько ступеней сразу.

В тот момент, когда Квятковски пробегал мимо указателя пятого этажа, он услышал, как внизу хлопнула дверь. Он вновь выругался и прибавил ходу.

Уже в самом низу до него донесся визг покрышек. Вытащив «глок», он распахнул дверь. Но разгоняющийся автомобиль чуть вильнул в сторону и ударил крылом по двери, а та — по Квятковски: он полетел назад, подвернув лодыжку. Дикая боль пронзила голень.

С проклятием Квятковски вскочил на ноги, хромая, выбрался за дверь и присел, целясь. Но машина уже выворачивала на проезжую часть.

Не прекращая ругаться, он осмотрел лодыжку. Перелома как будто нет, легкое растяжение, возможно. В этот момент на улице появился Орландо, увидел напарника и поспешил к нему.

— Номера не запомнил. — Квятковски возбужденно помотал головой. — Заметил только, что они аризонские. Серебристый «вольво». Кабриолет.

— Без разницы. Вот тут куча информации. — Орландо похлопал по лэптопу.

14

Иерусалим

Йозеф Даян был «на ты» с древними текстами. Семидесятидвухлетний ученый пять десятилетий посвятил раскрытию древних тайн, хранящихся в земле своей родины. Его транскрипции и трактовки исторических сокровищ, найденных в горах, возвышающихся над Мертвым морем, принесли ему мировую известность и неоднократные благодарности и награды от правительства Израиля. Его недавняя книга «Ессеи и Кумран: раскрытие древней тайны» считалась обязательной для прочтения каждым уважающим себя археологом. Свободно владея всеми библейскими языками — включая иудейские, арамейские и древнегреческие диалекты, — он к тому же был удачлив в раскрытии тайн мира, ушедшего от нас столетия назад.

Первая партия Кумранских списков была случайно обнаружена пастухом-бедуином, которого поиски отбившейся от стада овцы привели к пещере, наполненной древними глиняными сосудами. Вскоре после того, как в 1948 году США помогли Израилю поднять флаг независимого государства, на черном рынке античностей стали появляться тексты. Израильские националисты дорого платили за артефакты, доказывающие серьезность израильского наследия.

С тех пор находки следовали одна за другой. На сегодняшний день в каталоге ИУД насчитывается более девятисот свитков.[42]

Однако ни один из них не идет ни в какое сравнение с тем, что буквально вчера принес Даяну его коллега Амит Мицраки: песочного цвета глиняный сосуд с папирусом внутри. Сосуд был двадцать три сантиметра высотой, имел цилиндрическую, луковицеобразную форму, незначительно сужаясь от горловины к донышку, — как он и предполагал. Вызывал удивление символ, нанесенный на его глиняном боку до обжига в печи, а куполообразная пробка, запечатанная воском, и вовсе казалась странной. Так что Йозеф сразу понял: что бы там внутри ни находилось, оно было чрезвычайно важным и, скорее всего, отлично сохранилось.

На просмотровом столике с подсветкой лежали винтовая пробка, пустой сосуд и стеклянная тарелочка с фрагментами восковой пломбы.

На специальном столе с подсветкой, вывернутой до едва заметного свечения, под защитным стеклом были выложены три папируса с древнегреческим текстом.

Папирусы сохранились великолепно — сказать по правде, он такое видел впервые. Ломкие, чуть крошащиеся по краям, но без пятен, не покоробленные, не выцветшие. Было очевидно, что пробка сосуда не пропустила ни капли влаги.

И текст сохранился просто идеально. Он был аккуратно нанесен гусиным пером вдоль горизонтальных направляющих, неглубоко процарапанных по пергаменту тонкой бараньей кожи уверенной и терпеливой рукой одного человека; уникальная структура символов, несомненно, датировалась первым столетием. Удивительно: точный ультрафиолетовый анализ обнаружил отсутствие каких-либо изменений в тексте или записей поверх, сделанных писцами, что почти всегда выявляется при проверках древних текстов. Потрясающая находка.

Сидя за расположенным рядом компьютером, Даян напечатал завершающие строки транскрипции, несколько раз забив бэкспейсом опечатки, случившиеся оттого, что у него жутко дрожали пальцы. Венгру никак не удавалось справиться с поднимающимся в душе ужасом, мгновенно оборвавшим его изначальную эйфорию.

Древнее послание было шокирующим. И настолько глубоким и сильным, что Даян понял: эти тексты могут никогда не попасть в хранилище свитков под Храмом Книги в Израильском музее.

Ему наконец удалось допечатать транскрипцию и сохранить документ. Даян открыл почтовую программу, пролистал внушительный список своих контактов и выбрал Амита Мицраки. Присоединив документ, он начал печатать сообщение:

«Дорогой Амит!

За всю свою жизнь я впервые вижу подобное. Многие пытались установить смысловые связи и расхождения Кумранских текстов и Евангелий. Однако, как Вам известно, существуют лишь трактовки, допускающие неоднозначные толкования. Если эти свитки и в самом деле датируются первым веком — а у меня нет в этом сомнений, — Ваше открытие бросит вызов всему, что мы знаем. Боюсь, такая скандальная новость может…»

— Йоси? — Хриплый голос прервал его.

Ученый повернул голову и вздрогнул, увидев на пороге фигуру во всем черном.

— О боже, — сухо проговорил он и кашлянул. — Вы меня чуть до смерти не напугали, равви.

— У вас все в порядке?

Коэн осторожно вошел в лабораторию.

— Ну конечно. — Ответ прозвучал неискренне.

Йозеф торопливо щелкнул мышкой, отправив сообщение, прежде чем хасид успел подойти и рассмотреть его.

— Не помешал?

— Нет-нет, — покачал головой ученый. — Совсем не помешали.

Сложив руки за спиной, Коэн подошел к просмотровым столикам и первым делом устремил внимательный взгляд на глиняный сосуд.

— Я слышал, Амит Мицраки нашел нечто удивительное, — проговорил он едва ли не обвиняющим тоном.

— Совершенно верно, — чуть слышно ответил Йоси.

— Пожалуйста, расскажите.

— Видите ли… Еще не время, — сказал Джозеф, поднимаясь со стула и вставая рядом с раввином у стола. — Мы должны провести люминесцентный анализ керамики. И разумеется, радиоуглеродный анализ — для свитков.

Он показал рукой на три папируса.

— Понятно. Вот только лучший анализ — это ваш нюх, Йоси, — заметил раввин, пуская в ход лесть. — Вы лучший из лучших. Почему бы не поведать мне, каких результатов вы ждете наверняка?

Археолог очень не хотел делиться тайной и тянул время. Прежде чем обсуждать удивительную транскрипцию, он хотел переговорить с Амитом.

— Боюсь, еще не время. Дело в том, что есть кое-какие несоответствия и…

Старику пришлось солгать. Пот проступил под редкими седыми волосами его «вдовьего пика».

— Неужели? — изумился Коэн, пристально всматриваясь в древние письмена. — А, на мой взгляд, все очень даже ясно. Греческий?

— Греческий.

— Если не ошибаюсь, греческий койне?[43]

Йоси не нравилось, куда гнул равви. Но если он не заглотит наживку…

— Точно. У вас наметанный глаз.

Оценивающим взглядом Коэн окинул плотно заполненные текстом свитки.

— Всего три листа. Наверняка ведь вы уже закончили с транскрипцией?

— Закончил, — пришлось сознаться.

— Может, тогда вы могли бы дать крупнейшему благотворителю музея первым взглянуть на нее?

Йоси перевел нерешительный взгляд на расправленные свитки. Раввину не было необходимости напоминать о своих заслугах. Коэн являлся президентом организации, которая обеспечила музеи Израиля и программы исследований ИУД неограниченным финансированием. Но Йоси знал также, что тесное сотрудничество этого человека с Министерством религии вызвало немало споров. Он принимал участие в консервации мест захоронений, случайно обнаруженных строителями в Иерусалиме и за его пределами. Ученый собственными глазами видел, как Коэн ложился на землю перед экскаватором, пытаясь не допустить осквернения гробницы первого века, вскрытой во время строительства многоэтажки в Тальпиоте. Раввин действовал согласно древним иудейским законам — Галаха,[44] — требующим почтения к усопшим.

Это открытие наверняка усилит позиции раввина. Джозеф твердо решил стоять на своем.

— Вы меня извините, но я не считаю, что это благоразумно — на данном этапе.

Коэн разочарованно покачал головой, поджав губы.

— Тогда, может, позволите мне просто взглянуть?

Он показал на сосуд.

— Да, конечно. Только попрошу вас…

Археолог потянулся к полке и, достав из небольшой коробки пару свежих латексных перчаток, протянул их раввину.

Коэн натянул перчатки на тонкие, как у пианиста, пальцы и принялся изучать сосуд.

Сосуд выглядел обыкновенным. Взяв его за бока, раввин осторожно приподнял над столом — он оказался неожиданно тяжелым. Коэн заглянул внутрь и убедился, что там пусто. Поворачивая сосуд, он заметил выгравированный на боку символ. Глаза его тотчас расширились, лицо побелело. Он с трудом подавил возглас.

— Самое удивительное, — заметил Джозеф, — точь-в-точь такой же, как на оссуарии, что мы нашли в июне.

— Несомненно, — согласился Коэн, изо всех сил стараясь не выдать волнения.

Словно желая убедиться, что это не сон, он провел по символу пальцем. Печать наследия. Эхом отозвались в голове слова деда: «Верно, только не рыба, а дельфин. И не совсем вилка, а трезубец».

— Кумран, я правильно понял?

Джозеф вновь замялся. Однако ни для кого не было секретом, что Мицраки сейчас проводит в Кумране изыскания. Ученый кивнул.

— Как раз тогда, когда все решили, что источник уже иссяк.

Коэн бережно вернул сосуд на стол. Когда он стягивал перчатки, взгляд его упал на экран монитора археолога — на темно-синем фоне в центре висело диалоговое окно, предлагавшее ввести логин и пароль.

— Ну что ж, — проговорил Коэн. — Буду с нетерпением ждать ваших открытий.

— Я тоже, — ответил венгр и начал стягивать лабораторный халат. — Я должен запереть здесь все: мне надо уходить.

Это было правдой.

— Симпозиум в музее Израиля, — добавил он для полноты картины и повесил халат на вешалку за дверью.

— Ах да. Если не ошибаюсь, что-то о вавилонянах?

Раввин наверняка знал, какая тема на повестке дня.

— Реликвии вавилонского пленения, если точно.

— Должно быть, чрезвычайно интересно.

— Посмотрим. — Выдавив улыбку, старик показал на дверь. — Я должен идти, а то опоздаю.

Окинув напоследок взглядом сосуд и папирусы, Коэн вышел в коридор и дождался, пока Джозеф закроет дверь на ключ.

— Рад был встрече с вами, равви. Шалом.

— Шалом.

Коэн сложил руки на груди, проводил взглядом ученого до угла и принялся изучать дверной замок.

15

Феникс

— Даже не знаю, что говорить… — начал Донован, вжавшись в кожу пассажирского сиденья «вольво». — Я так виноват перед вами, Шарлотта. Если б я знал, что они…

Но когда он вновь взглянул на генетика — искаженное болью лицо, слезы, трясущиеся руки, вцепившиеся в руль пальцы с побелевшими костяшками, — он понял, что нет на свете слов, способных сейчас утешить ее.

Шарлотта вела машину молча, не сводя глаз с дороги: она тоже не находила слов. К моменту, когда высотные здания делового центра остались в зеркале заднего вида, напряжение смертельной гонки уступило неодолимому горю и шоку. Дело было не только в том, что на ее глазах так жестоко расправились с человеком, которого она, как ей казалось, любила, — убили гениального мечтателя. Ученого, который мог бы произвести революцию в генетике. Это невосполнимая потеря, последствия которой скажутся на многих.

Они двигались на север по Скво-Пик-паркуэй. Шарлотте необходимо было продумать какой-то план или хотя бы определиться, куда ехать, однако единственное, что приходило ей в голову, это мысль о бегстве. Когда же слезы совсем застили ей глаза, она отпустила педаль акселератора.

— Они от нас не отстанут? — спросила она, открывая бардачок, чтобы достать салфетку.

— Боюсь, что так.

Она вытерла нос и промокнула глаза.

— А кто они?

— Трудно сказать, — покачал головой Патрик. — Но явно профессионалы. Как они так быстро нашли меня?

Он вздохнул и вскинул вверх руки.

— Они будут искать любую информацию.

— Их послал Конте? — Она шмыгнула носом. — Это он все затеял?

С того самого момента, как этот урод погнался за ней на выходе из Ватикана, и она врезала ему ногой в пах, Шарлотта страшилась его мести.

Донован посмотрел в окно на вездесущие шоссейные вывески «Парадиз вэлли», прежде чем ответить.

— Конте мертв, Шарлотта, — твердо сказал он. — Это не он.

— Что? Как? — изумилась Шарлотта.

Пауза.

— Я убил его.

Ирландский акцент Донована вдруг стал заметнее.

— Я вынужден был убить его, — подчеркнул он. — Другого выбора не оставалось.

— Господи, — охнула с отвращением Шарлотта. — Да как же вы могли? Вы же священник?

Теперь она отчетливо почувствовала страх, который исподволь вызывал у нее Донован.

Его горестный взгляд застыл на приближающихся холмах с зелеными пятнышками кактусов.

«А разве кардинал не сказал тебе, что она смылась со своим лэптопом… битком набитым всеми данными?.. Придется мне решать эту проблему, и ее кровь будет на твоих руках… Ну, например, смазливый генетик попадет в автокатастрофу… Власти ничего не узнают… Будь уверен, мы с ней повеселимся как следует — на прощание…»

«Я не вынесу еще одной потери… Доктор Берсеи, израильтяне…» — пронеслось у него в голове.

Потрясенная Шарлотта молчала.

— У меня был пистолет, — продолжил он. — Мы сцепились…

На мгновение Донован вернулся на залитую туманом рощу на вершине Монте-Скунколе. Вот он смотрит вниз на оссуарий, который они с Конте бросили в яму, вырытую ими же. Он вспомнил, как передернуло его от стука, с которым раскололась пополам каменная крышка. Теперь под ней можно было рассмотреть святые мощи. Конте планировал сбросить тело Донована в яму к реликвии и довершить дело, применив С-4.[45]

— Мне удалось вырваться и убежать от него… Я выскочил на шоссе. Он уже настигал меня, когда вдруг появилась машина.

Видения прошлого мелькнули перед глазами Патрика, заставив бешено забиться сердце. Он перевел дух.

— По Божьей милости, ее чуть занесло — прямо на него. Словно ангел смерти… Но даже после этого Конте продолжал дышать.

Донован помотал головой, словно в неверии.

— Это, наверное, дьявол удерживал Конте, не отнимая у него жизнь. Представляете, он дышал. Если б он выжил, то несомненно…

Дрожащими пальцами он потянулся к губам, пытаясь справиться с нахлынувшими чувствами. Последующие слова священник проговорил быстро:

— В общем, я достал пистолет и пристрелил его.

Донован поспешно перекрестился.

«Боже, прошу тебя, смилуйся и прости меня за эти деяния».

Патрик не думал, какие последствия может вызвать его откровенность, просто на душе стало намного легче. Однако Донован не был готов ко второму признанию: о том, как, обыскав тело Конте, чтобы забрать личные вещи, он нашел пробирку, наполненную прозрачной сывороткой, которую затем пронес через ватиканские металлодетекторы с целью устранить то, что он считал последней угрозой. Вернее — кого. Госсекретаря Ватикана. В противном случае Сантелли не остановился бы ни перед чем, чтобы завершить начатое: уничтожить любой след причастности Ватикана к величайшему укрывательству церкви. Он выждал несколько мгновений, чтобы напряжение улеглось.

— Выходит, это Конте убил Берсеи?

Шарлотта все время подозревала это.

— И многих других, — кивнул Донован.

Чувствуя, что и так сказал много лишнего, он, тем не менее, решил, что Шарлотта должна знать историю от начала до конца.

— Это не все, — со вздохом проговорил он. — Что ж, терять уже нечего.

И принялся рассказывать ей, как буквально за несколько недель до ее вызова в Ватикан некое анонимное лицо передало ему книгу.

— Ту, что я показывал вам, когда представлял вас кардиналу Сантелли, — напомнил он.

Внутри книги оказалась карта, а на карте — точное место расположения тайного захоронения оссуария под Храмовой горой в Иерусалиме. Донован, осознав опасность осложнений, которые возникнут, если оссуарий обнаружат израильтяне, убедил Сантелли принять меры. И хотя он порекомендовал мирное решение, прагматичный кардинал, не откладывая, вызвал Сальваторе Конте. Прикинув объем работы, Конте использовал «неотслеживаемые» счета Ватикана, чтобы нанять команду боевиков для изъятия оссуария силовыми методами. Это был изощренный план операции с применением оружия, взрывчатки и даже угнанного вертолета. Много израильтян погибло в ходе перестрелки у Храмовой горы.

Шарлотта припомнила, что слышала об этом в новостях. Даже учитывая жестокость Конте, которую она испытала на себе, его участие в таком масштабном проекте оказалось для нее полной неожиданностью. Очнувшись от размышлений, Шарлотта вдруг заметила, что «сидит на хвосте» у полуприцепа, натужно карабкающегося на крутой подъем. Глянув в зеркала, она включила поворотник и обошла грузовик.

— Затем он доставил оссуарий в Ватикан, — сказал Донован. — И… Дальше вы знаете.

Добрую минуту Шарлотта молчала, пытаясь переварить невероятную историю.

— Я, наверное, должна благодарить вас, — наконец проговорила она.

Донован поднял руку в протестующем жесте. Ничего славного не было в совершенном им. К тому же он не был уверен в том, что сегодняшние события не явились следствием убийства Конте.

— Сначала я подумал, эти люди, наверное, не знали, что Конте работал на Ватикан, — объяснял Донован. — Или, может, он не расплатился с ними за Иерусалим. Но о Конте они говорили как о незнакомом человеке. И ни слова ни о деньгах, ни об оссуарии, ни о гвоздях и книге. У них на языке было одно: кости. Кости, — мрачно, с неверием в голосе повторил он. — Просто вообразить не могу почему. Даже если я должен был отдать им кости, откуда эти люди знают, что они именно из того самого оссуария? Я же мог отдать им кости от какого угодно скелета…

Он всплеснул руками.

Но Шарлотта уже поняла: дело совсем в другом. В этих костях крылся уникальный «след». И если охотившиеся за Донованом люди знали об этой их особенности… Ее словно обдало холодом.

Существовал и более конкретный ответ, услышать который Шарлотта очень надеялась. И она решилась.

— Скелет, который я изучала… Он принадлежал Иисусу?

Она тогда не поверила, но доктор Берсеи первым высказал это предположение, как только разглядел странную гравировку на боку оссуария: дельфин, обвивший трезубец.

В ожидании ответа медлившего Донована Шарлотта крепче и крепче сжала руль.

Он поднес дрожащую руку ко рту, пытаясь продумать ответ.

— Вы своими глазами видели кости и реликвии. Если бы первыми находку обнаружили археологи, в подлинности могли бы возникнуть некоторые сомнения…

— Это был Он? — твердо спросила она.

Натужно сглотнув, Донован ожесточенно бросил:

— Да!

16

— И что — у вас нет никаких сомнений? — спросила Шарлотта.

После того как она узнала, какой целительной силой обладали скрывавшиеся в мощах гены… Было ли вообще хоть одно сомнение в том, что именно останки Иисуса она тайком изучала в музее Ватикана?

— Всегда есть шанс для ошибки, но… — Донован покачал головой.

— Вы… священник… — запинаясь, проговорила она. — И вы, по сути, говорите мне, что не было воскресения или вознесения?

— В физическом, материальном смысле — нет.

— А как же тогда Евангелии? — резко спросила Шарлотта. — Выдумки?

— Подлинность библейских толкований событий, последовавших вскоре после погребения Христа, вызывает, осмелюсь сказать, большие сомнения.

— Как же так?

Доказательство было чрезвычайно сложным, но Патрик начал от простейшего. Он объяснил, что самое древнее Евангелие — от Марка — первоначально заканчивалось пустой гробницей и что стихи с 16:9 по 16:20, где Иисус является Марии и ученикам, а затем возносится в небеса, — это дополнение, написанное рукой совершенно другого человека. В старейшие, четвертого века, манускрипты Ватикана — «Ватиканский кодекс» и «Синайский кодекс» — эта пространная концовка не включена, но к пятому столетию в Евангелии от Марка появляются уже четыре различных окончания, в которых рассказывается о воскресении и вознесении.

Шарлотте показалось, что Донован спокойно относится ко всему этому, однако тоже чувствует себя обманутым. По ее мнению, такое давно должно было быть открыто людям.

— Неужели никто не обратил на это внимания? — поразилась она.

— Так это никогда не было секретом, — настаивал Донован. — В любой добротно изданной Библии есть сноска на данное упущение. Не говоря уже о том, что, даже если читать эти стихи слово в слово, явления Иисуса после его погребения все еще описываются в метафизических выражениях.

О том же ей говорил и Джованни Берсеи. Но Шарлотте была интересна точка зрения священнослужителя. Поэтому она попросила привести примеры.

Донован продолжил с примерами из всех четырех Евангелий, отмечая, что каждое толкование, как многие из опущенных недостоверных текстов, католическая церковь посчитала еретическим. Он рассказал ей, что незамедлительно после упоминания воскресения у Иоанна в 20-м и у Марка в 16-м стихах Иисус явился Марии Магдалине и не был узнан ею — она ошибочно приняла Его за садовника. И у Луки (24) двое учеников не поверили, что видят Его, когда Он явился им, и даже когда Христос буквально исчез у них на глазах — растворился!

По мнению Донована, в 20-м стихе у Иоанна повествуется скорее о метафизическом воскресении.

— Иоанн утверждает, что ученики прятались в запертой комнате, и Иисус внезапно появился прямо там, среди них… буквально из воздуха.

Он показал пальцем вверх.

— Как видите, в текстах всех четырех Евангелий содержится предположение о том, что Иисус, появившийся после воскресения, был не тем самым Иисусом, которого погребли в пещере. Позвольте спросить вас, Шарлотта, как ученого: воспринимаете ли вы это как повествование о физическом теле?

— Нет.

«Слишком много факторов свидетельствует об этом», — подумала она.

Но исчезновение из поля зрения? Появление в закрытой комнате буквально из воздуха? Как вообще это можно объяснить? Еще одна волна смешанных чувств нахлынула на нее, когда она вдруг осознала, что живущая в ней ДНК взята, по всей вероятности, у Христа.

— Хотела бы я вот так явиться в следующей жизни, — произнесла она.

Для ученого это все же имело определенный смысл. В конце концов, «дух» тела можно рассматривать как электрический заряд его нервной системы. Ведь исходным принципом Эйнштейна было утверждение о том, что для замкнутой материальной системы сумма массы и энергии остается неизменной при любых процессах. Если рассматривать мертвое тело как батарею, потерявшую свой заряд, то, по логике вещей, энергия тела должна быть возвращена системе. Но — какой системе?

— Главный вопрос здесь вот какой: в состоянии ли это знание пошатнуть чью-то веру или дискредитировать учение Христа? Его миссию? — размышлял Донован. — Физическое тело не отвергает учения, содержащегося в Евангелиях. А также не преуменьшает значение того, что Божье царство, в самом деле, сулит вечный покой для праведников. Но Ватикан на протяжении многих столетий продолжает делать особый акцент на архаичности интерпретации физической смерти Христа. Так что можете теперь вообразить, какую угрозу будет представлять тело.

Все свое умение собрал Донован, чтобы объяснить, как Ватикан веками спекулировал на теме физического тела Христа и страшился, что некогда его — тело — могут обнаружить. Порой шарлатаны пытались шантажировать Ватикан анонимными реликвиями, данные о происхождении которых отсутствовали. Но при нынешнем уровне развития научных методов, подчеркнул Донован, если поднимут подлинную реликвию из тайника под Храмовой горой, угроза станет очень, очень реальной.

Он замолчал на несколько секунд и сказал:

— Сейчас нам надо всего лишь выяснить, чего ради эти двое так хотят заполучить кости.

Шарлотта беспокойно поерзала на сиденье. Одна мысль не покидала ее: чтобы спасти ей жизнь, Эван Олдрич использовал те кости. И вот сейчас эти же самые кости принесли ему смерть. И хотя Донован старательно подбирал объяснения в теологической области, логика подсказывала единственную мотивацию убийц.

— Кажется, я знаю, что надо этим людям.

17

Шелестела на холостых оборотах замершая у обочины «вольво», с высоты Горбатой горы открывался живописный вид. Двое сидящих в машине только что поменялись ролями: теперь Донован слушал признание Шарлотты. И то, что она должна была сказать — и сбросить с себя бремя, — было несравненно более удивительным, чем-то, что отягощало его душу.

Далеко-далеко внизу, в долине, где нереально зеленые лоскуты полей для гольфа были зажаты беспорядочно разросшимися пригородными застройками, опустошенный взгляд Донована отыскал сверкающее монументальное здание БМС, высоко вздымавшееся над рассыпанными вокруг него домами, — безбожная Вавилонская башня, закованная в сталь и стекло, где люди бросали вызов Господу на абсолютно новом уровне.

— Вам необходимо знать кое-что еще о наших открытиях, — сказала Шарлотта. — В июне я была тяжело больна…

— Я догадывался, — устало ответил Донован. — Мне сообщили, что в своем номере вы оставили вещи. И лекарства. От рака?

— Множественная миелома, — кивнула она.

Не первый раз уже он слышал об этом агрессивном заболевании и не смог сдержаться — лицо его помрачнело. Какая ирония: этот недуг поражал кости.

Встревоженная его реакцией, Шарлотта быстро добавила:

— Но я уже поправилась.

Он удивленно поднял на нее глаза.

— Хвала Господу! — воскликнул он, просияв. — Невероятно! Это просто чудо.

— Да… И нет, — сказала она. — Все дело в том, что тот самый ген, о котором я вам только что рассказала…

Ее голос прервался.

— Продолжайте, — подбодрил ее Патрик.

Это слово он несчетное количество раз произносил на исповедях.

Глядя на Донована, она была уверена, что он до конца не поймет ее.

— ДНК… ДНК Иисуса? У нее особенные свойства.

Шарлотта помедлила.Генетический синтез чрезвычайно сложен, она сама была не в состоянии до конца постичь его, поэтому надо было постараться объяснить как-то попроще.

— Это как вирус, но хороший, полезный. И, будучи внедренным в тело больного человека…

Она попыталась нарисовать в его воображении картину мгновенного уничтожения злокачественных клеток рака во всем организме.

Донован сгорбился в кресле.

— Его ДНК во мне, — сказала она, благоговейно понизив голос. — Вот что исцелило меня. Буквально минуты спустя после инъекции в мою кровь.

Теперь Донован едва не задыхался от волнения. Он порывисто перекрестился.

— Выходит, мы оба носители тайн!

У Донована был такой вид, будто его вот-вот хватит удар. Шарлотта потянулась и успокаивающе положила руку ему на предплечье.

И вновь пальцы его правой руки потянулись к дрожащим губам. Вот и нагрянули осложнения, которых он ждал после иерусалимской находки.

— Что мы наделали…

— Разве это все не Божий замысел? — парировала она, желая смягчить чувство своей вины.

Когда-то, наверное, он и сам верил в это. Было бы очень удобно считать, что Господь выступал в роли кукловода, когда Донован убивал Конте и Сантелли. И с большим утешением можно было бы узнать, что на осквернение оссуария Иисуса была Божья санкция. Но мог ли Господь планировать такие последствия?

— Нет у меня ответа, Шарлотта. Я просто не знаю.

Он посмотрел на горизонт.

— Зато я знаю, что мы оба в этом с головой, — мрачно договорил Донован.

— Я вот о чем думаю: что, если эти люди каким-то образом прознали о моих генетических исследованиях?

Такое казалось невозможным при жесточайшем режиме секретности, которым они с Эваном оградили исследования. Она убрала руку.

— Может, поэтому они охотятся за нами?

Выпрямившись, Донован задумался. Вполне возможно, поначалу решил он. Затем покачал головой.

— Вы же видели, как легко они вошли к вам в здание. Чего ради они теряли время и сначала заявились ко мне?

— Верно подмечено.

— Может, потому, что костей у меня нет? — предположила она.

— Но вы же только что сказали, что кости не нужны. Что для пробы достаточно одного крошечного образца, который легко копируется, правильно?

— Я понимаю, о чем вы, — сказала она. — Значит, считаете, им неизвестно о ДНК?

Вспомнив, как происходило их «общение» в Белфасте, Донован ответил:

— Не думаю, что они охотятся именно за этим, — во всяком случае, не в первую очередь. Но один из нас им явно нужен, чтобы показать, где спрятаны кости.

В глазах Шарлотты сверкнуло любопытство. Она совсем забыла об этом.

— А где вы на самом деле их спрятали?

— Лучше мне было бы умолчать об этом. Ради вашей же безопасности, — настоял он и заметил, как разочаровал ее такой ответ. — Но обещаю: как только все это закончится, я вам покажу.

— Согласна, — сказала Шарлотта. — Ну а теперь куда?

— Здесь нам точно нельзя оставаться, — вздохнул Донован. — Куда бы мы ни подались, они в состоянии всюду отследить нас.

— А почему просто не позвонить в полицию? Они же убили…

Горло сдавили рыдания, из глаз вновь полились слезы.

Донован покачал головой.

— Эти люди профессионалы. У нас на них ничего нет: ни имен, ни убедительного мотива. Их не найдут. Согласитесь, нам просто-напросто не поверят. Полиция здесь бесполезна. Мы же станем легкой добычей, — трезво рассуждал он.

Заглянув в заплаканные глаза Шарлотты, он понял, что она согласна.

— До тех пор, пока все не выясним, мы должны находиться в таком месте, где они, даже если прознают, не смогут нас достать. В месте, где безопасность на высочайшем уровне.

— Придется нанимать телохранителей. Целую армию.

— Не придется, — возразил он, неожиданно улыбнувшись. — Кое-кто уже позаботился о нас.

Донован явно что-то придумал.

— Скажите, прошу вас!

— Я слишком долго находился в творческом отпуске, — просто ответил он.

18

Храмовая гора, Израиль

Шейх Галиб Хамзах ибн Муадх аль-Намаир занял кожаное кресло во главе тикового стола для переговоров. Сводчатое окно за его спиной было приоткрыто, впуская свежий ветерок в тесную комнату для собраний. Из окна открывался вид на ослепительно сияющую мечеть «Купол скалы», расположенную на той стороне эспланады: визуальное подкрепление силы духа и чувства долга в деле защиты святыни Харам эш-Шариф.[46]

Дабы подчеркнуть значимость этого долга, он пригласил членов совета ВАКФ ранним вечером,[47] сразу же после асры, четвертой из пяти дневных молитв, предшествовавших закату солнца. И Галиб настоял, чтобы собравшиеся произнесли про себя молитву внутри «Купола скалы». Он полагал, что это укрепит их дух.

Галиб сидел неподвижно и прямо, локти словно слились с подлокотниками кресла, но кисти жилистых рук оставались расслаблены. На голове — белая молитвенная шапочка, или куфия. Черные как смоль волосы обрамляли широкое лицо и незаметно переплетались с терпеливо выращенными и тщательно ухоженными бородой и усами. Лицо Талиба было приметным: губы и правую щеку кривила постоянная ухмылка. Для занимаемого поста он был необычайно молод — всего тридцать девять лет. А, как известно: молодая кровь хранит в мужчине боевой дух.

— Ассалам алейкум, — приветствовал Галиб известных старейшин и мусульманских духовников.

Он склонил голову, прикрыл глаза и сказал:

— Хвала Аллаху, милостивому и благодетельному. Да укажет он нам путь и хранит нас.

Шейх выпрямился и открыл глаза. Проветривание требовалось не только душной комнате.

— Мне хорошо известно, что кое-кто из вас выражает обеспокоенность по поводу моего назначения.

Взгляд карамельного цвета глаз миновал невиновных и, задержавшись на недовольных, стал жестким и осуждающим.

Как блестящий ученик реакционной ваххабитской ветви ислама, Галиб был красноречивым фундаменталистом, обладавшим сильными связями с воинствующими исламскими формированиями, и регулярно преподавал в университетах по всему арабскому региону. Его называли новым великим глашатаем в деле освобождения Палестины.

— Что ж, давайте, побеседуем, — сказал он. — Озвучим наши беспокойства. Обсудим нашу нынешнюю миссию в деле сохранения ислама и его святынь.

Он склонил голову вправо и устремил осуждающий взгляд на человека, сидящего почти напротив.

— А начнем мы с тебя, Мухаммед.

Шестидесятилетний мужчина в чалме заерзал на стуле и смущенно кашлянул.

— Израильтяне продолжают копать под Харамом, а ВАКФ сидит, сложа руки… И наблюдает, наблюдает. — Тон Талиба сделался резким. — Так и будем дожидаться? Или вы считаете, что наши молитвы остановят их бульдозеры?

— Разумеется, нет, — запротестовал Мухаммед. — Вы же знаете, что не в этом дело.

Галиб развел руками:

— Тогда защищайте свое дело.

Мухаммед еще раз сухо кашлянул.

— С того самого июньского похищения… После того как ваш предшественник был обвинен в соучастии, наша власть существенно ослабела, — напомнил он Талибу.

Кривая губа шейха вздернулась выше. Его предшественник, Фарух бин Алим абд аль-Рахман аль-Джамир, все еще находился под охраной израильских властей. Ему грозили серьезные обвинения в организации похищения, в результате которого погибли тринадцать израильских полицейских и солдат. И хотя единственная санкционированная государством смертная казнь состоялась в мае 1963 года — тогда был повешен глава СС Адольф Эйхман, захваченный агентами «Моссада» в Аргентине, где он скрывался, — многие высокопоставленные израильтяне в парламенте настаивали на том, чтобы Фарух был приговорен за измену к смерти.

Галиб покачал головой и опустил уголки рта.

— Ваша власть не изменилась. А вот что существенно уменьшилось — так это ваше желание.

Он знал, что могло сделать этого человека мягким и уступчивым. Будучи палестинцем по крови, по паспорту Мухаммед являлся израильтянином. И было очевидным, что поменялся не только цвет обложки его иммиграционного документа — с зеленого на синий. В отличие от страдающих собратьев благочестивый Мухаммед жил на благополучном Западном берегу, отделенном израильскими разделительными ограждениями от Газы сотнями километров бетона, стали и колючей проволоки.

Чувствуя, как растет в душе тревога, Мухаммед с надеждой ожидал, что кто-нибудь из сидящих за столом выступит в его поддержку. Все молчали.

— Дело в том, что произошло землетрясение. Несильное. И когда это случилось в первый раз, нам дали разрешение посмотреть, что произошло. Я своими глазами видел туннель… И вы, Сафан, тоже, — добавил Мухаммед, указав на сухопарого араба в куфии, сидящего напротив. — Вы ведь видели его, скажите им.

Сафан безмолвствовал, опустив угольно-черные глаза на свои руки.

Мухаммед настаивал:

— Получены значительные повреждения…

Галиб прервал его:

— Должен ли я напоминать вам, что повреждения появились уже давным-давно, пока вы целую декаду пассивно наблюдали за тем, как евреи копали туннели под мусульманским кварталом?

— Это был компромисс, — упорствовал Мухаммед. — Они получили туннель, нам разрешили восстановить мечеть Марвани.

Он изобразил руками чашки весов.

— И что в итоге получилось? Вы дали зеленый свет ворам, и те пробили в стене мечети дыру.

Мечеть Марвани послужила похитителям точкой доступа к подвалам под горой, в потайную комнату, замурованную за стеной мечети: они проломили в ней брешь пластичной взрывчаткой С-4.

Лицо Мухаммеда покраснело. Он только играл на руку Талибу. Этот человек явно решил наказать его в назидание другим. Ясно было одно: назначение Талиба было признаком скрытой антиправительственной политической программы, разворачивающейся на куда более высоком уровне. При нынешнем положении дел Мухаммед по-прежнему не понимал, как могли израильтяне позволить Талибу даже въехать в страну. Скорее всего, просочиться Талибу помогли его ливийские связи в «Хезболле». А еще этому человеку пришлось поступиться харамом, отказаться от всех появлений в СМИ, а переписку вести под вымышленным именем Талал бин Омар. Однако израильтяне далеко не глупы: видимо, им было нужно держать Талиба в удобной близости.

— Мы всегда стремились к разумному решению — к миру. Сотрудничеству. Сосуществованию. Именно этому учил нас Пророк, — отчаянно пытался оправдаться Мухаммед.

— К миру? — хмыкнул Галиб. — Сосуществованию?

Он с издевкой протянул руки к Мухаммеду и обвел взглядом сидящих за столом.

— В Иерусалиме нет никакого мира. Мир — безнадежный идеал, к которому взывают слабые. Никогда не бывать миру в том месте, где евреи, как вредители, роют ходы под священной мечетью великого Пророка. А сосуществование — это оправдание вашему страху перед их армией и ядерным оружием. Только победа принесет мир. И во имя Аллаха мы ее одержим.

В нем сейчас ярко преобладал учитель, всегда готовый нести тафсир ал-Куран,[48] поощряющий джихад.

— Или у вас другое мнение?

Хмурые лица повернулись к Мухаммеду. Вопрос был как заряженное ружье. Мухаммед помедлил, обдумывая достойное возражение.

— Я вовсе не мирюсь с тем, что происходит, но…

— Да я своими ушами слышал, как они там роют! — не выдержал другой старейшина. — Молюсь в мечети… и прямо у меня под ногами… Отбойные молотки!

Он приложил к уху ладонь лодочкой и попытался повторить звук:

— Шух-шух-шух, шух-шух-шух. Своими ушами. Истинная правда. Евреи хотят разрушить харам!

Комната взорвалась.

С улыбкой Галиб наслаждался моментом. Полминуты спустя он наконец воздел руки, призывая к молчанию.

— Инвазия. Нашествие термитов. Вот с чем мы имеем дело. Здесь возник очаг эпидемии, который надо ликвидировать. Мы должны очистить наш дом от скверны. И это не выбор. Это наш скрепленный присягой долг.

Члены совета единодушно прокричали слова поддержки.

— Мы должны удерживаться от радикальных мер, — мягко упрашивал Мухаммед, поднявшись со стула и опустив ладонь на стол. — Враждебные действия приведут только к невинным жертвам.

Он дважды хлопнул ладонью по столу.

— Разве не подтверждается это раз за разом?

Его голос потонул в криках порицания. Талибу пришлось вновь вмешаться, чтобы утихомирить собрание. Длинным тонким пальцем он ткнул в сторону Мухаммеда и скомандовал:

— Сядьте!

Решимость на лице Мухаммеда сменилась отчаянием. Он вскинул вверх руки, сдаваясь.

— Я отказываюсь поддерживать это…

Он намерился было выйти из комнаты.

Правая рука Талиба, словно лезвие рассекла воздух.

— Я еще не закончил! — проревел он, раздувая ноздри.

Мухаммед остановился и повернулся к нему.

— Евреям не место здесь! — Галиб сжал кулак и рубанул им как молотом. — Это истина, которая не оспаривается! Будьте уверены: наш ответ на недавние события будет скорым и конкретным. И голос наш должен быть единым. Совершенно очевидно, что произнесенные вами слова — исключительно ваши собственные и не смогут отравить наши уши. Поэтому совет больше не нуждается в ваших услугах. А теперь ступайте и больше не возвращайтесь.

Рука резко описала в воздухе дугу в сторону двери.

— И разрешите напомнить вам, что все, что вы вынесете за эти стены, может возыметь серьезные последствия. — Он скривился. — Крайне серьезные.

19

Кумран

К тому времени, когда Амит повернул лендровер с Кальях-Седом на дорожку к пустынной автостоянке, солнце уже опускалось за горы Иордан, зажигая Мертвое море янтарем и сапфиром. Он выбрал место рядом с посаженной рощицей пальм, граничившей с крохотным импровизированным оазисом — Кумранским туристическим центром.

— Романтично, — сказала Жюли. — Все здесь в нашем распоряжении.

— Жаль, вина не захватил.

— Отстаете от жизни, — поддразнила она, покачав головой.

Амит натянуто усмехнулся, зная: покажи он египтологу то, что нашел в горах, она бы так не сказала.

Оба вышли из машины.

Амит обошел машину и открыл пятую дверь, чтобы достать продукты.

Жюли воспользовалась моментом и стала любоваться живописным морем с его белым от корки минералов берегом, суровыми темно-коричневыми горами, подпирающими залитое аметистовым свечением небо.

Лендровер мигнул фарами и, тоненько чирикнув, щелкнул замками. Амит убрал ключи в карман и подошел к Жюли с фонариками и черным рюкзаком.

— Господи, какая красота, — сказала она.

— Красота. А чем пахнет, чуете?

Он сделал ровный и долгий вдох носом, ощутив различимый аромат глины, поташа и брома.

Она тоже принюхалась, ее тонкие ноздри трепетали.

— Историей пахнет… Библией. Эти запахи зовут меня сюда вновь и вновь, — признался он.

— Ага. Очень напоминает запах в бассейне, — чуть задиристо с французским акцентом сказала она. — Ну, так в ковчеге чего только не было…

— Как же вы немилосердны.

Покачав головой, он вручил ей фонарь.

Амит повел Жюли мимо приземистой сувенирной лавки и кассы к гравийным тропинкам, что бежали к отвесным скальным склонам, формировавшим сплошную стену. Слева виднелись раскопки деревни, в которой ессеи жили вплоть до первого столетия нашей эры. Чуть дальше темнело глубокое ущелье, протянувшееся от моря к внушительной расселине, врезавшейся в скалы водостоком зимних паводков. Амит и Жюли шли к зигзагообразной тропинке, взбиравшейся вверх по расселине.

— Еще далеко? — спросила она, глядя на вздымающиеся скалы.

— Порядком, — спокойно ответил он.

— Великолепно, — тяжело дыша, фыркнула она.

Амит вел Жюли к приставной лестнице под зевом пещеры. Уже совсем стемнело, и казалось, будто мерцающие вокруг узкого серпа молодой луны звезды сейчас просыплются сквозь чернеющее небо.

Насквозь промокшая от пота, Жюли не уставала жаловаться на жужжащих мух и поддразнивать Амита по поводу того, как они будут выбираться отсюда обратно — вниз по скале, в темноте. Ей не нравилось, что в некоторых местах приходилось перелезать через валуны.

— Прогулка вниз с горы менее утомительна, — погрешил против истины Амит.

Несмотря на жалобы спутницы, он знал, что награда будет щедрой. Он включил фонарь и направил луч вверх на пещеру.

Жюли задрала голову, и ее фонарь подсветил полукружия груди — в том месте, где к ней прилипла промокшая от пота футболка.

Пещера — значит, опять карабкаться, но только совсем не так, как через валуны.

Резко переведя взгляд на Амита, она успела заметить, как он смущенно отвел глаза от ее набухших сосков.

— Не хотелось бы думать, что вы притащили меня сюда, чтобы таращиться на мои сиськи.

Она скрестила руки и сжала груди вместе, желая добить израильтянина.

Он густо покраснел.

— Да нет, я… Я просто… — замялся Амит, но тут же решил, что сам не настолько привлекателен, чтобы извиняться.

— Очень трудно не смотреть. Примите это как комплимент.

— Комплимент принят.

Жюли тоже порозовела.

— Вперед? — Она махнула ему идти к лестнице.

Эпизод куда-то унес страх перед подъемом, и Амит совершенно спокойно сошел с лестницы и забрался в пещеру. Он не удержался еще от одного взгляда украдкой, когда ухватил Жюли за руку, помогая подняться.

— Дальше будем двигаться по пещере, — уверенным голосом профессионала сообщил он. — Шагайте осторожно: местами коридор неожиданно петляет.

— Ведите, я буду ориентироваться по вашей заднице, — съязвила она.

— Что ж, приятного просмотра, — ответил он и начал карабкаться по тесному проходу.

— Ага, двойной сеанс, — сказала она, наведя луч на его крестец.

Коварный туннель вынуждал Жюли сконцентрироваться на подъеме. Когда Амит выбрался наконец в просторную, высеченную в скале камеру, предвкушение чуда еще не проснулось в ней.

— Вы в порядке? — спросил он, направляясь к осветительной мачте.

— Oui.

Жюли провела лучом по аккуратно сложенной на полу стопке кирпичей. В этот момент включился свет, и ее взору предстало большое отверстие в дальней стене. Она подошла ближе.

— Здесь придется на карачках. Пару метров, не больше.

Он заметил, как в ее скептическом взгляде мелькнуло беспокойство.

Амит вновь отправился первым. На четвереньках пролез в потайную камеру, поднялся там во весь рост и сразу же направился ко второй осветительной мачте, стоявшей у самого пролома. Когда из прохода выбралась Жюли и поднялась на ноги, комната осветилась.

Несколько секунд она, словно потеряв дар речи, молча вышагивала по периметру квадратного помещения, оставив без внимания угол, где были свалены инструменты и оборудование. Кое-где Жюли приостанавливалась и проводила пальцами вдоль длинных отметин-рубцов на каменных стенах.

— Кто же сотворил все это? — наконец спросила она.

— Представьте себе, ессеи, — скептически ответил он. — Да, наши с вами старые знакомые, составители свитков. Вот трудяги!

А он ведь еще даже не показал ей, какими на самом деле трудягами они были.

— Вон те кирпичи, — Амит показал на пролом, — замуровывали вход сюда и были замазаны слоем земли и глины, чтобы никто никогда не обнаружил это место.

— Ну, хорошо. Допустим, они вырубили в скале эту комнату. — Приуменьшив значимость находки, она пожала плечами. — И что? Чего ради?

Однако по скривившейся физиономии израильтянина она поняла, что он знал больше, намного больше.

— И потом: я так и не вижу иероглифа.

— Самое интересное внизу, — пообещал он, подойдя к ящикам с инструментами, лежавшим вокруг дыры в полу, дабы никто не свалился в нее.

Амита сдвинул какое-то оборудование, освобождая проход к ступеням.

— Хотите первой? — предложил он.

Она замешкалась в нерешительности, а потом подошла ближе и направила луч фонаря вниз.

— Хочу.

Губы Амита расползлись в улыбке, растянув козлиную бородку. Теперь ей предстоит мерзкое занятие — подавление своего азарта.

— Осторожнее на ступенях.

Спускаясь, Жюли держалась правой рукой за стену, и кончики пальцев поднимались и опускались, окунаясь в бесконечные борозды в камне; туристские башмаки негромко поскрипывали в такт осторожным шагам. На нижней ступени она чуть посторонилась, позволив археологу стать рядом.

Пока она стояла, разинув от изумления рот, Амит потянулся и включил очередную осветительную мачту, растворив тьму в просторном квадратном помещении. Когда он оглянулся на спутницу, ее груди часто вздымались и опадали, только саму Жюли не очень волновал тот факт, что Амит это заметил.

Ее зачарованный взгляд был прикован к огромному рисунку, покрывавшему стену напротив ступеней. Это был изумительный экземпляр — белый, с красочными узорами, и казалось, будто его нанесли на стену только вчера. Она подошла ближе.

— Надеюсь, я не должен вам напоминать, что ничего трогать нельзя, — поддразнил Амит.

— Ха-ха, — ответила Жюли, не сводя глаз с изображения. — С ума сойти…

В самом центре настенного рисунка была маленькая сводчатая ниша, высеченная в песчанике. Пустая. Расходящиеся от нее концентрические окружности символизировали солнечные лучи, как бы наложенные на более крупную композицию — равностороннее распятие, обвитое виноградной лозой. Концы креста имели ложковидные расширения, и каждое украшали иудейские символы. Сверху и снизу это были шофары, церемониальные горны, возвещающие о приходе еврейского Нового года. А справа и слева — напоминающие по форме лимон этроги, фрукты, которые иудеи использовали во время праздника Суккот в священном табернакле.

Но самыми удивительными были четыре четвертинки круга, изогнувшиеся меж плечей креста, в каждой из которых помещался необычный символ — дельфин, обвивающий трезубец.

— Интересно, что же здесь было? — спросила Жюли, приблизив лицо вплотную к пустой нише.

— Здесь был глиняный сосуд, — со знанием дела сообщил Амит. — А в сосуде — три свитка.

Ее изумленные глаза наконец уделили и ему немного внимания.

— Шутите! Где они?

— Вы же понимаете: оставлять здесь свитки было бы неразумно, — ответил он. — Я передал их в Музей Рокфеллера для транскрипции.

— Господи! — охнула Жюли. — Это уму непостижимо.

Прижав пальцы к губам, она изучала рисунок еще несколько мгновений, то и дело косясь на символ дельфин-трезубец.

— Этот символ… Он-то как тут оказался?

Амит подошел к ней, встал рядом и в который раз оглядел изображение.

— В голове не укладывается. С виду прямо как варварский.

— Вот-вот.

Еще пару секунд она смотрела на стену и, наконец, покачала головой, сдаваясь.

— Здесь есть еще и жертвенный алтарь, — добавил он, отходя к возвышению в центре комнаты, на которое был водружен огромный камень в форме куба.

В центре было выдолблено углубление, напоминавшее древнюю раковину.

— Жуть, — обронила она, лишь бегло осмотрев алтарь.

— А там — микве.

Амит показал в дальний угол, где виднелись еще ступени, спускавшиеся к широкому прямоугольному углублению, высеченному в полу. Когда-то оно было наполнено водой и служило для ритуальных омовений и очищения от скверны. Эта находка была идентична другим миквам, обнаруженным в поселении у моря, что лишний раз подтверждало практику строгой гигиены ессеев.

— Они, похоже, использовали это место как храм, — предположила Жюли с легким сарказмом.

Именно об этом подумал и Амит.

— Интрига закручивается, — просто ответил он.

— А иероглиф?

— Ах да. Вон там. — Он махнул в сторону ближайшего к ступеням угла. — На стене.

Амит показал на гравировку, различить которую можно было, только находясь в метре от нее.

Жюли нацелилась фонарем прямо на изображение, выгоняя из линий тени.

— Так вы полагаете, что это дело рук ессеев?

— Это подсказывает логика. Комната была замурована. Когда мы ее вскрыли, сосуд находился на своем месте. Если б кто-то здесь до нас побывал, то, по меньшей мере, взял бы его, вы не находите?

— Грабители есть грабители.

— Понимаю, что вы хотите сказать. — Она провела пальцами по линиям. — А вот здесь все просто и ясно. Прямым текстом. Даже несмотря на то, что поместили его у лестницы… Как бы последнее, что попадается на глаза при выходе из комнаты.

— Тогда вопрос: зачем было оставлять иероглиф, обозначающий Гелиополис?

— Может, адрес для отправки писем? — подумав, предположила Жюли.

Такая мысль не приходила ему в голову.

— Это как?

— Что бы здесь ни находилось или, может, там, наверху, в другой комнате, должно было быть отправлено в Египет.

Амит побледнел.

— Боже мой, Жюли! Ведь в этом есть смысл, — пробормотал он.

— Правильно сделали, что притащили меня сюда. — Она похлопала его по крепкому плечу. — Хорошо бы еще знать, что находилось в верхней комнате.

— Возможно, что-то об этом нам скажут свитки, — предположил Амит, поглаживая бородку.

И тут его слух уловил едва различимые звуки, доносящиеся сверху.

— Но эти символы…

— Тссс! — оборвал он Жюли, ухватив за запястье, и прошептал: — Слышите?

— Что?

— Ш-ш-ш!

В этот момент и Жюли услышала очень тихие шаркающие звуки. Кто-то спускается по ступеням?

— Вы кого-то ждали? — шепотом спросила она.

Амит покачал головой. В мозгу тотчас словно активизировалась некая программа, та, что инстинктивно включалась только во время тайных проникновений на конспиративные квартиры Газы в годы его службы в АОИ.[49]

— Пойдемте наверх.

Он потянул ее за руку к ступеням. Затем, будто спохватившись, быстро расстегнул молнию рюкзака и вытащил какой-то крохотный прибор.

— Что вы делаете?

— Поднимайтесь. Я следом за вами.

20

В верхней комнате в ближнем углу были в три яруса сложены пустые контейнеры и полиэтиленовые ящики для инструментов. Рядом притулились громоздкий радар и маленький генератор. Между этим упорядоченным хаосом и стенами был оставлен приличный зазор, чтобы исключить случайный контакт оборудования со стенами. Жюли и Амит с трудом втиснулись туда в поисках укрытия. Жюли пришлось буквально распластаться на холодном каменном полу, а Амит смог лишь лечь на левый бок.

Археолог чуть высунул голову из-за угла, чтобы наблюдать за игрой теней на полу пещеры прямо напротив входа. До сих пор звуки напоминали шаги одного человека.

«Может, воришка», — подумалось ему.

Пальцы крепче сжались вокруг рукояти тяжелой киркомотыги, которую он прихватил с инструментального стеллажа. Теперь все дело только во времени, и прежде чем…

Звук шаркающих шагов стал громче, и темный силуэт вырисовался на фоне прохода.

Вот он, незваный гость.

Амит склонился к Жюли и велел лежать, не поднимаясь. Пригнув голову так, чтобы ее не было видно, он доверил наблюдение за движением своему слуху.

«Цссс, цссс».

Пауза.

«Цссс, цссс… Цссс, цссс».

Незваный гость был уже в камере. Амит надеялся, что его приманка отвлечет внимание охотника от ящиков с инструментами.

До его слуха донеслись тихие шаги, удаляющиеся вниз по ступеням: гость пошел на громкий голос, разглагольствовавший с академическим жаргоном в нижней комнате.

Отсчитав семь ступеней, Амит тихонько поднялся на четвереньки и подполз к началу спуска, стараясь не задеть киркомотыгой за камень. Грабителю немного времени потребуется понять, что нижнее помещение пусто, а ораторствует в камере маленький цифровой диктофон, на полной громкости воспроизводящий надиктовку Амита со дна ритуальной «ванны».

Незнакомец понял это быстрее, чем ожидалось. Амит услышал хриплую ругань на идише и поспешные шаги наверх. Он бросил киркомотыгу и протиснулся к каменной плите, стоявшей у самого отверстия. Изо всех сил он толкал плиту, стараясь перекрыть выход.

Первый приглушенный «плевок» выстрела отбил каменный осколок от края плиты и привел Амита в замешательство. Доля секунды понадобилась ему, чтобы понять: этот человек стреляет в него! Оружие было снабжено глушителем — вот уж чего не ожидал он от заурядного грабителя.

— Жюли! Бегите отсюда! У него оружие! — закричал он.

Шаги стремительно приближались по ступеням. Раздумывать некогда. Амит из последних сил еще раз толкнул плиту, и она стала на место.

Снизу донеслась еще одна порция ругательств.

Взгляд археолога заметался в поисках чего-либо, чем можно было бы подпереть плиту и некоторое время удерживать за ней грабителя. Ничего подходящего!

И тут в центре плиты появилась трещина. За ней другая. Всякий раз это сопровождалось чмокающим звуком.

Плиту раскалывали выстрелами. Даже не вспомнив о киркомотыге, Амит схватил фонарь и выключил осветительную мачту.

Жюли была уже во внешней камере, когда Амит бросился по проходу на четырех конечностях.

— Не ждите меня! Бегите! — крикнул он ей.

С фонарем в руке Жюли юркнула в туннель.

Амит выключил освещение и в первой комнате, затем включил свой фонарь. Услышав, как на том конце прохода рушатся на пол крупные куски плиты, он устремился дальше.

Впереди он заметил Жюли: неудачно упав, она поднималась, правое колено было в крови.

— Вперед, вперед!

Амит нагнал Жюли в тот момент, когда она начала спускаться по лестнице, в глазах ее метался страх.

— Я приказываю вам бежать так быстро, как вы только можете. Обратно, не сворачивая никуда, по тому же пути, по которому мы шли сюда, — вполголоса наставлял он ее. — Петляйте, не бегите по прямой. Когда отбежите метров на пятьдесят, выключите фонарь.

Жюли отрывисто кивнула. Амиту нравилось в этой женщине то, что она знала, когда ее сарказм и остроты неуместны.

Амит преодолел почти треть лестницы, когда Жюли спрыгнула на землю и побежала. Она оглянулась через плечо и остановилась, заметив, что он не бежит за ней.

— Не стойте!

К счастью, она послушалась.

Стена утеса делала крутой изгиб как раз в том месте, где прямо под пещерой тянулся узкий скальный выступ. Держась за лестницу, Амит встал на него, погасил фонарь и изо всех сил прижался спиной к скале. Он надеялся, что преследователь не увидит его там.

В это время Жюли неслась по расселине — луч ее фонаря метался влево-вправо, вверх-вниз.

«Беги, Жюли, жми».

Сейчас она казалась стремительней своей практикантки Ариэл.

И тут у Амита над головой чмокнул выстрел.

Ужас объял археолога, когда он увидел, что Жюли споткнулась… Нет, не споткнулась. Очевидно, пуля ударилась перед ней и выбила комок почвы, заставив пригнуться и пошатнуться. Свет ее фонаря погас, а с ним исчезла и Жюли, проглоченная черной тесниной.

Сверху донеслось очередное ругательство.

Затем повисла пауза. До странности долгая. Стрелок пытался понять, куда девался Амит.

Однако менее двух минут спустя бандит забрался на лестницу и начал спускаться.

Амит обеими руками резко пихнул лестницу. Это стоило ему огромных усилий: вес мужчины оказался приличным. Когда лестница зашаталась из стороны в сторону, рука с пистолетом мотнулась ей в такт.

Стрелок упал навзничь на острые камни и застонал. Сверху на него рухнула лестница, зажав руку с пистолетом между ступенек.

Ошеломленный бандит — одетый во все черное, в черной маске — завозился, пытаясь навести пистолет на израильтянина, представлявшего собой крупную мишень. И в этот момент С-4, которую он заложил у входа в пещеру, в комнатах и туннеле, сдетонировала.

Полыхнув оранжевым пламенем, пасть пещеры выплюнула камни и обломки с оглушительным грохотом взрыва, тяжелым громовым раскатом прокатившимся по ущелью. Мощная взрывная волна сбила Амита с ног, швырнув поверх лестницы, и он своей массой с треском переломил предплечье бандита, торчавшее меж ступенек. Сломанная конечность неестественно выгнулась в сторону. Пробив черный рукав, показалось окровавленное острие кости. Человек взревел от боли.

Амит прикрыл голову руками. Град камней обрушился на него, больно пробарабанив по спине. Когда шквал прекратился, он быстро поднял голову и увидел, что бандит пытается нащупать пистолет здоровой рукой.

До пистолета Амит дотянулся первым. И тут его охватила ярость.

— Не двигаться! — рявкнул он на идише, целясь дулом прямо в лицо.

Оружие показалось таким знакомым, будто он и не выпускал его из рук. Оброненный бандитом фонарь лежал включенным рядом с ними, и Амит разглядел кровь, сочащуюся из разрыва маски в том месте, где человек ударился головой о камень. Амит наклонился, чтобы сорвать капюшон с преступника, а тот потянулся к бедру за ножом.

Археолог среагировал на отблеск лезвия — стремительно выбросив свободную руку, он успел перехватить запястье. Инстинкт и адреналин велели пристрелить бандита. Но вместо этого Амит поднял пистолет, размахнулся и ударил гада по голове в том месте, где она была рассечена камнем, — тот отключился.

Амит сдернул маску и всмотрелся в лицо. Парень был молод, лет двадцати пяти, и на вид израильтянин. Он быстро осмотрел карманы и не обнаружил ничего удостоверяющего личность. Нашел только две полные обоймы и положил их себе в карман.

Тащить его вниз по ущелью Амит не собирался. И сообщать о случившемся властям тоже. Кумран находится на Западном берегу, под контролем палестинской полиции. Он помнил, через какое политическое раболепствование пришлось пройти, чтобы только получить разрешение на эти раскопки. Его имя ни в коем случае не должны были связать ни со взрывом, ни с этим раненым мерзавцем.

Он достал мобильник, посветил фонарем и сфотографировал лицо парня камерой телефона.

Положив телефон в карман, Амит поднял пистолет. Смятение охватило его, когда он направил фонарь вверх и луч пробил облако пыли. Взрыв полностью обвалил пещеру. Ему даже пришлось напомнить себе, что свитки-то сохранились и что сам он и Жюли все еще оставались живы.

Непоправимым было другое: открытие всей его жизни только что было уничтожено прямо у него на глазах.

Он дал себе слово выяснить почему.

21

Иерусалим

Несмотря на высокоскоростное соединение с IP-адресом интернет-кафе Феникса, процесс потоковой передачи данных занял более трех часов. В полном объеме, единым блоком данные из лэптопа американского генетика были переданы на новый жесткий диск компьютера, находящегося в еврейском квартале иерусалимского Старого города, в офисе под скромной галереей музея.

Дальнейшая задержка произошла вследствие изощренного шифрования и установки многоуровневой защиты пароля самого жесткого диска. Однако алгоритмы взлома кодов высочайшей секретности всегда имелись в мобильных телефонах тайных агентов. Анализ содержимого компьютера был поручен необычайно одаренной, похожей на бродяжку компьютерной волшебнице по имени Зив.

— Информации здесь бездна. Я начала с сортировки файлов, вытягивая только относящиеся к конкретной программе. Обычно я сначала ищу исходные тегов: они указывают путь происхождения данных, — объясняла она Коэну.

Ее рабочее место напоминало центр управления космическими полетами: множество плазменных экранов, армада плоских системных блоков и мигающие светодиоды. Рядом стоял, скрестив на груди руки, суровый раввин.

Коэн позволил невзрачной компьютерной фее немного поупражняться в техническом жаргоне. Это, похоже, придало ей уверенности. Ему было необходимо, чтобы девчонка оставалась мотивированной.

— Вот они, эти файлы, которые привлекли мое внимание. — Тонкие проворные пальцы порхнули по клавиатуре с немыслимой скоростью, и в центре монитора появился список. — Они, похоже, прилетели с сервера — точнее, из корпоративной сети.

Ее глаза были усталыми от многочасового сидения перед яркими плазменными экранами. К тому же Зив очень расстраивало, что рабочий день окончен, а раввин Коэн держит ее здесь. Было уже девять вечера, а он, похоже, и не думал заканчивать.

«Раввин, кажется, тоже немного нервничает», — подумалось ей.

«Ну, давай же, к делу», — мысленно торопил Коэн.

Вся фишка в том, что все они прилетели с одного домена и имеют один код страны: точка V-A.

Она подняла на раввина возбужденный взгляд и тотчас осознала, что он ничего не понял.

— Это сервер Ватикана. Помните, вы просили сказать, если я найду что-нибудь необычное?

Коэн безвольно уронил руки, рот его раскрылся.

— Вы уверены?

— О да. Прилететь могло только оттуда.

— И что это за файлы?

— В основном картинки, изображения. Ну и документы.

Раввин склонился к монитору, вглядываясь в имена файлов. Когда он увидел некоторые названия, голова пошла кругом. Во-первых, источником файлов был хост-сервер Ватикана, а во-вторых, даты их отправки умещались во временной промежуток между похищением оссуария из Иерусалима и анонимной отсылкой артефакта обратно на Святую землю морским контейнером из офиса DHL в Риме.

— Откройте этот, — велел он, указав на середину списка.

Зив поработала мышкой и вывела на монитор изображение. Когда оно в высоком разрешении заполнило экран, она скривилась:

— Ой! Жуть какая…

У раввина едва не подкосились колени, когда он вгляделся в снимок скелета во весь рост, выложенного на черном резиновом коврике. На снимке были видны даже блестящие края столика из нержавейки. Он так и знал! Оссуарий не был пустым.

«Древние тексты священников никогда не лгут», — подумал он и дрожащим голосом проговорил:

— Я хочу посмотреть все.

— С вами все в порядке?

Побледневший как мел раввин был похож на призрака.

Он кивнул, не сводя глаз с изображения.

— Тогда двигайте сюда кресло, — сказала Зив. — Файлы почти все в формате «Power Point», и мы сейчас запустим слайд-шоу.

22

Три раза Зив прогнала раввину все изображения и почувствовала, что больше не в силах смотреть на эти снимки: настолько неприятными были эти «картинки».

На отмеченных виртуальной ручкой изображениях были желтые маркировки и круги вокруг объектов, на которые следовало обратить внимание. Коэн внимательно изучал каждую деталь: ребра скелета с отметинами ран; раздробленные сочленения костей на запястьях и лодыжках и оставшиеся там вкрапления ржавчины, расколотые колени. Совсем немного времени он уделил фотографии с тремя черными, грубо выкованными гвоздями, еще меньше — двум монетам, выложенным рядышком.

Снимки оссуария в разных ракурсах несли на себе много желтых «чернил» — стрелочек, указывавших на дельфина с трезубцем на боку ларца. Раввин едва не наяву услышал, как выкрикивает богохульства его дед из могилы.

Лишь немногие стрелки указывали на менее интересные розетки и штриховки, выгравированные на фронтальной стенке оссуария и его выгнутой крышке. Коэн не мог не заметить, что крышка на этих снимках была целой. Может, ее раскололи во время тайной пересылки из Рима?

Были среди изображений и слайды документов. Их раввин попросил Зив открыть в первую очередь. Там оказался перечень ключевых достижений и открытий, сделанных в процессе работы над скелетом. Все было предельно ясно: исследуемый первого века нашей эры, некогда обладавший отменным здоровьем, умер вследствие казни распятием. А пробы патины оссуария подтвердили предположение, что похоронен он был в Израиле.

«Под Храмовой горой. Где свой оссуарий намеренно спрятал Левий, дабы сбылись пророчества».

А сейчас пророчества подвергались опасности: многовековой давности план злонамеренно сорван. Ватиканом.

В одном из пунктов перечня, где должно было быть указано этническое происхождение, стояло лишь одно слово: «неизвестное», подтверждая наихудшие опасения раввина. Они сделали анализ ДНК.

Он даже не заметил, что громко заскрежетал зубами.

Зив прервалась на пару минут — размяться, сбегать в туалет и в очередной раз наполнить свою чашку кофе. Когда она вернулась, раввин не пошевелился. Только застывший взгляд сделался еще мрачней.

Коэн заворожено смотрел на трехмерное изображение внешности человека, воссозданное благодаря тщательнейшим замерам и вычислениям в процессе лазерного сканирования скелета. На экране был мужчина тридцати с небольшим лет.

Коэн увеличил лицо неизвестного, глядя прямо в удивительные аквамариновые глаза, которые казались живыми и понимающими.

— Вы точно в порядке?

Раввин с трудом оторвался от монитора.

— С нами все отлично.

«С нами? За кого это он еще отвечает?» — удивилась про себя Зив.

Со вздохом Коэн откинулся на спинку и закинул руки за голову.

— Мне очень хочется знать, как они создали этот образ. — Он кивнул подбородком на монитор.

Много времени проведя в генетических лабораториях, раввин был уверен, что аппаратура генетиков слишком сложна, чтобы ее можно было перебросить в Ватикан. Скорее всего, образчик отправляли куда-то за границу на анализ. Будет на то Божья воля — в лэптопе генетика найдется запись и об этом.

— В общем, я прошу вас проштудировать каждый файл на предмет обнаружения любой информации, имеющей отношение к генетическим исследованиям.

Зив несколько опешила от его просьбы.

— Вообще-то я не специалист…

— От вас и не требуется быть генетиком.

«От вас не требуется быть доктором Шарлоттой Хеннеси», — с горечью подумал он.

Это имя его агент нашел на визитке и автомобильных правах американки. Данные поиска «паспортной активности» непременно укажут, что в июне она была в Риме. Хотя это не казалось таким уж необходимым, раввин решил дать команду своему человеку в иммиграционной службе навести справки.

Извиняющимся взглядом посмотрев на Зив, Коэн понял, что ему следует получше подготовиться к этому заданию.

— Просто дайте мне список всех файлов. Я выберу те, которые вам надо будет проштудировать.

— Хорошо.

Стремительные пальцы вновь вспорхнули над клавиатурой. Зив отсортировала информацию, убрав с экрана ненужную.

В поисках по восстановлению чистоты священной родословной своей семьи Аарон Коэн сделался экспертом в исследованиях генома человека, особенно его заинтересовало направление, основоположником которого в 1997 году стал израильский профессор Карл Скореки. Этот ученый отследил уникальные гены-маркеры в патрилинейных Y-хромосомах[50] ашкеназов и сефардов,[51] претендующих на принадлежность к кохеним,[52] более трех тысяч лет ведущих свой род прямиком от Аарона и Моисея. Коэны. Из семи миллионов мужчин-евреев в мире менее пяти процентов несут в себе уникальные гены-маркеры, унаследованные от брата Моисея Аарона. И поскольку мутации были сохранены исключительно в мужской Y-хромосоме, эндогамные браки, ставшие следствием межконтинентальной диаспоры, практически не имели никакого эффекта.

Неудивительно, чтообширная база данных исследования свидетельствовала о том, что его, Коэна, «кохенский» модальный гаплотип на сегодняшний день оставался самым чистым, в точности как обещал его дед, — теперь это доказано геномным анализом. Проблема с его собственной ДНК состояла в том, что бесчисленные мутации, или полиморфизмы, разрушили первозданное Божье совершенство. Генетические искажения передавались из поколений в поколения. Вне сомнений, это было свидетельством пренебрежения Господа.

Редакция списка заняла почти пятнадцать минут.

— Ну вот, получилось, — наконец сказала Зив. — Похоже, нужной информации там не так уж и много. Получите, пожалуйста.

Она щелкнула мышкой, принтер ожил и выплюнул семистраничную директорию файлов, отсортированных в алфавитном порядке и сгруппированных по типам. Собрав листы, Зив передала их раввину.

— Когда захотите что-то просмотреть, дайте знать, хорошо?

23

На откинутом до упора пассажирском сиденье лендровера Жюли мгновенно уснула, сложив на груди руки, и громко захрапела.

Утреннее солнце поднималось над Иерусалимом, когда Амит рукой со сбитыми костяшками пальцев включил передачу, тронув машину с места. В глазах его все плыло, он смертельно устал. Спина ныла от ударов камней, ощущения напомнили ему боль, которую он испытал от попадания автоматной очереди в его кевларовый жилет в Газе. Тогда обошлось без переломов, но ушибы были серьезные. Попытайся он сейчас заснуть — не смог бы, во всяком случае, без того, что могло бы унять боль или… растущую паранойю.

«Сейчас, — думал он, — самое лучшее для нас — продолжать движение. Назовем это интуицией».

Плоский черный пистолет «Иерихон 941F», который он отобрал у бандита, покоился у него на бедре, а две запасные обоймы тяжело оттягивали глубокий накладной карман просторных штанов.

Когда лендровер дернулся вперед, Жюли пошевелилась, и ее перевязанное колено уткнулось в «торпеду», заставив женщину вздрогнуть от боли. Амит опустил глаза проверить, остановилась ли кровь. Он профессионально обработал рану йодом из аптечки автомобиля. Порезы под второй плотной марлевой повязкой были глубокими, но не настолько, чтобы требовалось наложение швов. Так что минувшая ночь могла закончиться куда страшнее.

Он проверил в зеркалах, нет ли за ними какой подозрительной машины.

Несколько часов назад, когда Жюли первый раз заметила Амита из своего укрытия в развалинах ессейского скриптория близ кумранского туристического центра,[53] она выбежала ему навстречу и крепко обняла.

«Господи, да что же там такое стряслось?!» — плакала она, сжимая археолога так, что у него трещали ребра.

Однако эти ощущения радовали его: Амит чувствовал себя героем.

До сих пор он все никак не мог найти ответа на вопрос Жюли.

Зачем их пытался убить профессиональный киллер? Была ли обнаруженная им в Кумране находка настолько шокирующей, что потребовалось ее полное уничтожение? Бессмыслица какая-то. Конечно, настенный рисунок крайне неординарен, а уникальные камеры будили в умах всевозможные фантазии. А иероглиф? Что ж, знак Гелиополиса мог что-нибудь да значить.

Теперь к вопросу о тактике. Нападавший явился с оружием в руках именно тогда, когда они с Жюли находились внутри, на первый взгляд в западне. Стычка, следовательно, не была случайным совпадением. Интересно, размышлял Амит, как долго этот парень выжидал? Ведь прошлым вечером на парковке не было ни одной машины. Каков был его план?

«Сосуд».

Слава богу, сосуд был далеко отсюда, заперт в безопасном месте в Музее Рокфеллера. Сосуд и свитки.

«Свитки?»

Мозг Амита напряженно работал. Может, его дорогой друг Йозеф Даян в состоянии хотя бы частично прояснить ситуацию. Он наверняка уже закончил перевод. Это человек-машина. ИУД никогда не отпустит его с занимаемой должности. С годами венгр делался только мудрее. И годы же укрепляли доверие между Амитом и стариком.

— Доброе утро.

Жюли. Он даже не заметил, когда спутница перестала храпеть. Она заложила руки за голову и выгнулась дугой, потягиваясь.

— Привет!

Уголком глаза Амит, не удержавшись, подметил, как чуть задравшаяся рубашка обнажила ее плоский аппетитный живот с утопленным в складочках пупком. Прелесть.

— Как спалось?

— Неплохо, — с зевком ответила она. — Какие планы?

— Трудно сказать. — Амит пожал плечами. — Надо сделать несколько звонков. Есть у меня друг, который, наверное, сможет нам помочь.

— Друг? А как насчет полиции?

Он покачал головой.

— Не вариант.

— Что? Вы же сказали, что dement[54] остался жив. Почему ж тогда полиция — не вариант?

— Потому, — ответил Амит, подняв в руке пистолет. — Табельное оружие АОИ. Также находится на вооружении у местных агентов израильской разведки.

Он положил пистолет обратно себе на колени.

Его слова вызвали у нее улыбку.

— И что? — улыбнулась Жюли и вернула спинку сиденья в вертикальное положение. — Вы решили: он работает на них?

— Об этом пока рано судить. Но я вам кое-что покажу.

Он достал мобильный телефон-раскладушку из нагрудного кармана и распахнул его.

— Вот он.

Жюли вгляделась в зернистый снимок на дисплее. Амит с удовлетворением отметил: в поведении спутницы не осталось и следа паники, а ведь многие теряют самообладание только оттого, что кто-то просто пытался укокошить их.

— Как я уже говорил, у меня есть друг, свой человек в аппарате разведки Израиля. Я хочу переправить снимок ему. Может, удастся установить личность этого парня или на кого он работает. Попытка не пытка — вдруг нам повезет.

— Какое уж тут везение? Кто-то явно задался целью убить вас.

— Если б он собирался меня убить, он бы пристрелил меня на месте.

— Ну, это вызвало бы массу подозрений, — возразила Жюли. — А вот если б вас насмерть придавило при обвале в кумранской пещере, их бы не возникло.

Амит взглянул на нее и усмехнулся.

— Неплохо.

Может пистолет парень прихватил на всякий случай, для страховки? Реальный же план был куда более примитивным — таким, как предположила Жюли. Умница.

— Вас послушать, вы словно уже разок-другой сами устраивали подобное.

— Пройдя через мерзкую процедуру развода, можно научиться стряпать какие угодно криминальные делишки.

Она была права. Его второй разрыв, с Сарой, был не таким уж болезненным — расстались, можно даже сказать, по-дружески. Зато первый… Яростная битва за право опекунства над двумя его дочерьми лишила Жасмину профессорства и вынудила сидеть дома и заниматься их воспитанием. Жестоко. Такое могло заставить любого удариться в мечты о самых отвратительных средствах защиты.

— Простите, — сказал он, — я не знал…

Она ласково пожала его измазанную в пыли руку.

— Это был настоящий триллер. Обожаю приключения. И не стоит извиняться.

Слова ее прозвучали искренне. Но Жюли как-то говорила ему, что цвет ее глаз меняется в зависимости от настроения. И сейчас серебро в радужной оболочке казалось более отчетливым.

— Рад, что и мне удалось развлечь вас, — проговорил он, чуть заметно улыбнувшись. — Спасибо, Жюли.

Машина ползла вверх по Ханук-Альбек к деловому центру Иерусалима. Город еще только просыпался, и тротуары были пусты.

Амит притормозил у кафе, чтобы Жюли смогла воспользоваться туалетом и взять кофе и булочек. Когда она вышла из машины, он напомнил ей, чтобы расплачивалась только наличными.

Амит не стал глушить двигатель, настороженным взглядом высматривая на улице подозрительных.

Прошло десять минут, прежде чем Жюли торопливо выскользнула из дверей, держа в левой руке поднос с двумя пластиковыми стаканчиками. В правой она победоносно зажала белый бумажный пакет, сделав драматичное лицо, будто ей предстояло разорвать финишную ленточку марафонской дистанции. Рассмеявшись, Амит потянулся через салон открыть пассажирскую дверь. Она передала ему один из стаканов и забралась в машину.

Отпив чуть горьковатого кофе, Амит взглянул на свои часы. Почти семь утра.

— Немного погодя я сделаю пару звонков. И заправиться не мешало бы, — сказал он, глянув на датчик топлива. — Не волнуйтесь, кое-какие ответы мы сегодня получим.

— Я? Волнуюсь? — хмыкнула она, показав глазами на «иерихон». — С таким пистолетом у вас между ног? Безопаснее ситуации для девушки не придумаешь.

24

Залив полный бак, Амит отъехал от колонки и притормозил у телефона-автомата заправочной. Он выскочил из машины, чтобы сделать звонок по анонимной наземной линии. Через два гудка трубку сняли.

— Boker tov! — бодро поздоровался Амит.

— И вам доброго утра, командир, — ответил из трубки Енох Блюм. — Чем обязан такой радости… в девять утра? На раскопках требуется еще один человек с лопатой? — хмыкнул он.

— Боюсь, на этот раз мой звонок не личного характера.

На том конце линии хлопнула дверь машины, чирикнула сигнализация.

— Подозреваю, что-то очень серьезное, — решил Енох.

— Очень.

Амит услышал, как звякнула цепочка ключей Еноха, и раздались звуки тяжелых шагов по бетону.

— Ты еще не в «танке»?

Амита дважды вызывали в Тель-Авивскую штаб-квартиру израильской разведки, чтобы проконсультироваться по вопросу освобождения заложника в Газе. И именно такое впечатление сочетания бетона и стали оставил у него бункер, словно он находился в чреве танка «Меркава».

— В данный момент захожу, — сказал Енох, перекрывая свист ветра, гуляющего по подземной парковке.

— Ну, тогда, может, чуть притормозишь?

Звуки шагов прекратились.

— Твой мобильный не прослушивается?

— Нет, парочку вольностей они мне пока дозволяют.

«Они» — это Mossad Merkazi Le-modiin U-letafkidim Meyuhadim, или Центральный институт разведки и специальных операций, известный также под названием «Моссад». «Они» оказывали помощь подразделению Амита во многих операциях. Например, в двух отдельных миссиях по освобождению заложников. В обоих случаях все выглядело, как будто израильских пограничников похитили боевики «Бригады мучеников Аль-Аксы» и удерживали их на конспиративных квартирах в городе Газа. Ребята из «Моссада» отлично подготовлены.

Несмотря на то, что директор «Моссада» подчинялся кабинету премьер-министра Израиля, его полторы тысячи сотрудников были гражданскими лицами. Среди них — специалисты по связи, вооружению, психологи, местные агенты разведки, зарубежные агенты и «вольные стрелки», или киллеры. Структура этой организации была пирамидой отрицания — снизу до самого верха. И когда в планы операций входило освобождение заложников, внедрение в террористическую группу, организация саботажа и убийства, именно такая структура работала лучше всего, полагал Амит.

Как и Енох, многие чины в «Моссаде» имели за плечами годы службы в вооруженных силах Израиля. Сам Енох отбыл трехлетнюю воинскую повинность под началом Амита — тогда Блюм был совсем юнцом, не знавшим бритвы, и весил меньше своей штурмовой винтовки «галил».

— Ты в порядке? — спросил Енох с искренним участием.

— А-а, бывало и получше. Уделишь пару минут?

— В десять у меня инструктаж, так что давай лучше сейчас.

Амит постарался втиснуть все, что хотел поведать о вечернем нападении, в двухминутное резюме. Упомянул он и тактику нападавшего: его снабженный глушителем пистолет израильского производства, умелое обращение со взрывчаткой. Решив не рисковать, он в своем рассказе ни словом не упомянул о Жюли.

— Очень похожее мы наблюдали в Газе, если ты в курсе, о чем я, — сказал Амит Еноху.

Короткая пауза, наполненная свистом ветра в динамике телефона. Наконец Енох отозвался.

— Дьявол, даже не знаю, что сказать. Похоже, это как-то связано с твоими раскопками.

— Определенно. Весь участок буквально сметен.

Тревожная пауза.

Амит чувствовал нежелание Еноха вмешиваться и не винил его: Блюм был семейным человеком, по правде сказать, более семейным, чем он. А это дело могло иметь серьезные последствия. И все же он задал вопрос, который Амит надеялся услышать.

— Чем я могу помочь?

— Понимаю, что прошу слишком многого: это может поставить тебя в очень трудное положение. Но если кто-то в вашей конторе хочет моей смерти, я должен это знать.

— Если они хотят твоей смерти, то не будет иметь значения, что ты об этом знаешь.

Верно. Как только попадешь на прицел «конторы», «Моссад» не отступится, пока на деле не будет поставлен красный штамп.

«Надо было пристрелить его, — нашептывал внутренний голос Амиту. — Пристрелить. А тело спрятать».

Тогда бы у него оставался хотя бы шанс, что наниматель того парня посчитал бы задание выполненным, решив, будто Амит и Жюли погребены под обломками.

Хоть какую зацепку. Если существует распоряжение, может, ты что-то про нее узнаешь. О том, что меня «вычеркнули». И если да — то почему?

Вновь свист ветра.

Енох застонал.

— Я сейчас на сборах, — наконец отозвался он. — Меня направили заниматься контролем телеграфных переводов и телефонной болтовни. Так что у меня больше нет доступа к информации такого рода.

Понизив голос, он сказал:

— Но у меня остались знакомые в «Метсаде». Дай мне немного времени.

Амит усмехнулся и показал Жюли поднятые вверх большие пальцы.

— Здорово, Енох. Просто здорово.

«Метсада» — один из восьми отделов «Моссада» — отвечал за специальные операции: политические убийства и координация действий тайных военизированных подразделений. Его обширную базу данных берегли как зеницу ока.

— Да, кстати, — добавил Амит. — Есть кое-что у меня, что может помочь. Я парня того сфотографировал. Снял, правда, на камеру телефона, но узнать-то его можно. Не возражаешь, если я отправлю его на твой мобильный?

— Давай. Это не опасно. Все, мне пора. Как только что-нибудь выясню, дам тебе знать.

Закончив разговор, Амит держал включенным свой мобильный телефон ровно столько, чтобы успеть передать снимок Еноху. Затем отключил его на случай, если охотящиеся за ним попытаются запеленговать его.

— Думаете, он поможет? — спросила Жюли, когда Амит вернулся в машину.

— Думаю, да. Енох отличный парень.

— А мы чем займемся?

Он погладил эспаньолку.

— Думаю, нам следует прокатиться в Музей Рокфеллера. Побеседовать с моим другом Йозефом Даяном.

25

Рим

— Вы уверены, что это сработает? — спросила Шарлотта, когда такси притормозило у края тротуара на Борджо-Пио.

— Не вижу причин для сомнений, — ответил Донован. — Раз уж мы зашли так далеко…

Он развел руками и улыбнулся.

Заплатив водителю 40 фунтов, они вышли из такси с небольшими дорожными сумками.

— Все будет хорошо.

Отчего-то Шарлотта поверила ему и позволила уговорить себя заехать в «Феникс скай харбор интернэшнл» после короткой остановки у ее дома, где они забрали паспорт и самое необходимое. Донован с опаской решился на это, поскольку считал, что их преследователи отправились туда сразу же, как увидели адрес в ее водительских правах. Но Шарлотта успокоила его, сказав, что после ватиканских злоключений немедля по возвращении в Штаты сменила данные о физическом адресе на номер местного почтового ящика. Это означало, что номер почтового ящика значился не только в ее водительском удостоверении, но также и в адресе доставки корреспонденции. Дело конечно было не только в Конте. В мире хватало фанатиков, которые ставили генетику на одну ступень с абортами и убийством, и Шарлотте следовало сохранять определенный уровень анонимности. Поскольку она оставила свой бумажник в ВМС, Донован оплатил дорогущие билеты «Континентал эрлайн» своей кредиткой.

Несмотря на то, что вылет был назначен в шесть утра, ни один из них не спал в течение четырех с половиной часов пути до Ньюарка и полуторачасового ожидания в аэропорту. Достаточно времени для того, чтобы Шарлотта вдоволь погоревала и поплакала, а Донован постарался изо всех сил утешить ее. Однако восемь часов спокойного перелета над Атлантикой и Западной Европой сделали свое дело. Оба проснулись, уже когда самолет шел на посадку во Фьюмичино около одиннадцати утра по римскому времени.

Вместе с Донованом она перешла улицу.

— Мне нужен ваш паспорт, — сказал он и дождался, пока Шарлотта достанет документ из сумочки.

Забрав его, Донован возвел глаза к небу и проговорил:

— Господи, пошли удачу ирландцу. Постойте здесь пару минуток.

На тротуаре было оживленно, и Шарлотта отошла в сторонку. Донован у огромных, богато украшенных железных ворот с папским крестом наверху и римскими колоннами по бокам обратился к швейцарскому гвардейцу в синем мундире, черном берете и со шпагой на боку. Сквозь шум машин и гомон туристов Шарлотта с трудом могла слышать их разговор. По это было и не важно: похоже, они говорили на итальянском. Донован предъявил два паспорта, и часовой внимательно взглянул на Шарлотту. Затем священник показал ему бедж, свой устаревший пропуск в Ватикан. Удовлетворенный, гвардеец шагнул за ворота и пригласил следовать за ним. Донован уверенно взглянул на Шарлотту, улыбнулся и поднял указательный палец. Универсальный сигнал «пока все идет хорошо, я ненадолго».

Когда миновали первые пять минут, в голове Шарлотты закопошились безумные мысли, нелепые предположения о том, почему Донован решил, что лучше всего было приехать сюда. Могло ли это быть его тщательно продуманным планом вернуть ее в Ватикан, то есть ловушкой? А вдруг Конте не погиб, а притаился за этими воротами в ожидании инструкций Донована, как схватить ее.

Но лэптоп был намного важнее, чем ее безопасность, — ведь именно там хранилась обличительная информация. Тут ее пронзила мысль: «Мой лэптоп! Боже, что, если к этим людям попадут файлы?» Но тут же она успокоила себя, вспомнив, что все данные были зашифрованы. Были…

Надо ли удивляться тому, что в новостях она ничего не слышала о смерти Конте? Донован ведь упоминал, что это не было даже настоящим именем наемника. И его смерть стала просто очередным нераскрытым убийством в Италии. Си-эн-эн здесь нечем поживиться. Но смерь Сантелли? Стала ли она сенсацией в Штатах? Он, конечно, был не Папой Римским, но в Ватикане его пост эквивалентен вице-президенту. Шарлотте сейчас очень хотелось, чтобы у нее хватило времени проверить истинность рассказа Донована.

— Просто не верится, что все это происходит со мной… — прошептала она.

Священнослужитель с приятным лицом вышел из ворот и прошагал мимо Шарлотты. Заметив ее тревожное выражение лица и припухшие веки, он учтиво улыбнулся, быстро глянул на сумку и тепло поздоровался.

— Здравствуйте.

«Очень кстати», — подумала она.

— Здравствуйте, — с улыбкой ответила Шарлотта и поняла, что на боку ее спортивной сумки — подарка от членов местного YMCA[55] — клирик прочитал адрес филиала в Фениксе.

Значит, еще не все потеряно.

— Простите, святой отец?

Он остановился и повернулся к ней.

Шарлотта сделала два шага навстречу.

— Понимаю, что мой вопрос может показаться странным… — Она отвела глаза.

— Я священник. Мне приходится слышать много странных вопросов, дитя мое.

Добрым лицом он напомнил ей отца.

— Мне очень неловко, — продолжила Шарлотта, разведя руками, — но не скажете ли вы, кардинал Сантелли по-прежнему занимает пост в секретариате?

Мужчина плотно сжал губы и горестно покачал головой:

— Печально, что вы не в курсе. Его преосвященство скончался несколько месяцев назад.

— Да что вы… — Она сделала страдальческое лицо. — Какое несчастье. А что случилось?

— Не выдержало сердце. Упокой, Господь, его душу.

Шарлотта поблагодарила священника, а когда повернулась, перед воротами стоял Донован и жестами подзывал ее. В этот момент она вдруг заметила, какой чудесный день разгулялся над Римом, — теплый и безоблачный, а окружившие ее красивые здания эпохи Возрождения будто несли покой в ее душу. Существенное улучшение по сравнению с ее прошлым визитом. Она зашагала к Доновану.

— Что там такое? — поинтересовался Донован.

— О, ничего особенного, — ответила она. — Так, поболтали.

— Вам понадобится вот это, — сказал он, протягивая Шарлотте ламинированную табличку с цифровым кодом, ее именем и отсканированным изображением паспорта, размещенным под мерцающей голограммой папского креста. — Паспорта будут у них, пока мы не уйдем. Боюсь, пропускной режим ужесточили.

Она пожала плечами и приколола беджик к лацкану помятого блейзера.

— Лишь бы у них все еще сохранились номера с душем.

Оставив позади ворота, Донован повел Шарлотту через крохотный деловой квартал. Когда они проходили виа дей Пеллегрини, она посмотрела налево, на тыльный фасад Апостольского дворца. Они уже приближались к тому месту, где произошла ее последняя стычка с Конте.

Эхом в мозгу отозвались последние слова киллера: «А как же ваше соглашение о конфиденциальности, доктор Хеннеси? Забыли? Могу напомнить».

И фактически на том же самом месте Шарлотта заметила поджидавшего их священника.

Он показался ей знакомым.

— Патрик! Как я рад видеть вас! — воскликнул он.

— Прошло-то совсем немного времени. — Донован обнял его.

— Нет, много…

Донован повернулся к Шарлотте:

— Какой же я растяпа! Шарлотта, вы помните отца Джеймса Мартина? Он был помощником кардинала Сантелли?

«Тот самый бедняга, прикованный к столу в приемной перед кабинетом кардинала».

Больше всего ей запомнились темные круги под его глазами и мертвенно-бледный цвет лица, казавшийся еще более пугающим при свете дня. Он был словно творением ночи.

— Ну, конечно же! Рада вновь видеть вас, святой отец. — Она протянула ему руку.

Отец Мартин заключил ее ладонь в свои.

— Шарлотта, — проговорил он, склонив голову налево, потом направо, будто пытаясь рассмотреть ее получше.

На самом деле такое лицо забудешь не вдруг. Он отчетливо помнил («Да простит мне Господь нечестивые мысли», — помолился про себя он), как любовался этой женщиной, когда она подписывала соглашение о конфиденциальности секретного проекта Сантелли. Проекта, теперь грозившего опасностью его сестре и ее прекрасной семье.

— Да, доктор Шарлотта… Хенри, правильно?

Мартин намеренно исказил ее фамилию, чтобы не выдать своих подозрений. Ее имя он вспомнил вчера, когда позвонил по телефону, который ему сообщили его похитители. И всего лишь несколько минут назад он сделал второй звонок Орландо на новый номер, предупредив его о неожиданном прибытии дуэта.

Фамилия генетика была выделена жирным шрифтом на бирке ее беджика.

«Может, Мартин не хотел показаться невежей и не опустил глаза, поскольку беджик висел над ее левой грудью?» — пришло в голову Шарлотте.

— Почти. Хеннеси.

— Извините, память на имена у меня совсем плохая. — Бледные щеки Мартина едва заметно порозовели.

Он, наконец, отпустил ее руку, оставив Шарлотте ощущение влажной холодной ладони.

— Я так рад, что вы снова с нами. Если что-то вдруг понадобится — пожалуйста, достаточно будет одного лишь вашего слова.

— Огромное спасибо за гостеприимность.

— Всегда к вашим услугам. Что ж, пойдемте, поселим вас. Вы сможете освежиться, немного отдохнуть.

Он повел обоих по дорожке вдоль Апостольского дворца.

— Как вы смотрите на то, чтобы пообедать? — спросил он Донована. — Немного погодя, хорошо? И вы, Шарлотта, разумеется, тоже.

— Если вы не возражаете, Шарлотта, — повернулся к ней Донован.

— Напротив, с удовольствием.

26

Тель-Авив, Израиль

— Так что вы можете сказать по этому поводу? — спросил Коэн.

Прославленный профессор генетики Израиля Давид Фридман откинулся на спинку стула. Толстые линзы очков делали его выпуклые тусклые глаза неестественно большими. Он был сухощав, немногим больше тридцати, абсолютно лыс и без бровей — следствие редчайшего заболевания, называемого alopecia universalis, или универсальная плешивость. Отсутствие растительного покрова по всему телу плюс серые с голубоватым отливом глаза навыкате наводили на мысли о том, что его забросили на Землю инопланетяне с летающей тарелки. Потрясающий интеллект профессора казался потусторонним. Но в общении он был человеком трудным, неловким и раздражительным. А то, что он стойко отрицал и Бога, и иудаизм, было тяжелейшим испытанием для терпения Коэна.

— Информации масса, равви, — желчно сообщил профессор. — Я сужу только по фактам и изображениям, а не по образцам. Я буду теоретизировать, — предупредил он. — Знаете, если бы собственными глазами не разглядел все это в окуляре мощного микроскопа…

Он умолк, пожав плечами. Взгляд его переместился к окну кабинета, за которым на квадратном дворе Тель-Авивского университета толпились под пальмами студенты.

— Прошу вас. — Коэн с нехарактерным изяществом, словно в мольбе, раскрыл ладони. — Теоретизируйте.

Застонав, Фридман возвратил свой взгляд к монитору со схемой сорока девяти пар хромосом, покачал головой и сказал:

— Хорошо. Прежде всего я изучаю геном человека. А этот? Этот слишком мал, чтобы происходить от человека.

— Как это — мал?

До полуночи Коэн корпел над лэптопом Шарлотты Хеннеси и отобрал девять файлов с ключевой информацией. Зив сбросила их на флэшку, сейчас торчавшую из USB-порта включенного «Макинтоша» Фридмана. Все девять файлов были открыты в маленьких окнах на рабочем столе огромного профессорского плазменного монитора.

Фридман кликнул на нижней закладке, и файл с данными развернулся на весь экран.

— Вот, смотрите, — принялся объяснять Фридман, указывая на различные комбинации и последовательности А, С, G и Т — каждой букве соответствовал свой цвет.

Над ними тянулись серии непрерывных вертикальных линий разной толщины, напоминающие штрих-коды, убегавшие в бесконечность.

— Вы в курсе, сколько пар оснований предполагается в геноме человека?

Вопрос был риторическим. Аарон Коэн являлся блестящим исследователем и мог с легкостью начать вторую карьеру в лаборатории Фридмана.

— Три миллиарда.

— Ну а что мы видим здесь?

На мониторе, рядом с ячейкой, помеченной «Пары оснований», стояла цифра «298 825 111».

— Понимаю, это число кажется слишком малым. Но что, если это на самом деле взято у человека?

— Быть такого не может, равви. Уверяю вас. Взгляните-ка…

Костлявые плечи профессора заметно подрагивали от захлестывавшего его раздражения, когда он вывел и развернул на весь экран еще одно активное окно. Чувствуя себя доктором, чей пациент отказывается поверить тривиальному диагнозу, он сказал:

— Вот, равви, взгляните своими прекрасными глазами, глазами ученого. А мистицизм оставьте за дверью.

Фридман показал на экран, где отмаркированные флуоресцентной краской хромосомы экстрагировали из ядра клетки.

— Если это происходило на самом деле… — Он вновь покачал головой. — Мне все это кажется научной фантастикой. Смотрите, что здесь творится.

Он помедлил.

— Ага, вот сейчас. Видите? Вот эту пару хромосом?

Раввин подался к экрану:

— Вижу.

— Эти две хромосомы непрерывно замещают экстрагированный генетический материал. Перестраивают геном заново.

— А такое возможно?

— На Земле? Невозможно.

— Тогда как вы это объясните?

Профессор всплеснул руками.

— Компьютерное моделирование. Голливуд. Кто его знает? Мне больно говорить это вам, но, по-моему, вас одурачили.

Несмотря на его жесткий скептицизм, Коэн вовсе не был обескуражен. На самом деле он даже как будто остался доволен. Может, это профессора одурачили?

— А это имеет какое-то отношение к проекту гена Коэна? Может, кто-то дает вам пустые обещания? Или же вы просто проверяете меня?

— Я теоретизирую, — уклончиво ответил раввин.

На это сварливый гений выдавил из себя смешок.

— По-вашему, из увиденного никак не следует, что все это реально? — настаивал Коэн.

— Достаньте мне образчик. Тогда я вам скажу, реально это или нет и с какой планеты прилетело.

Коэн усмехнулся.

— Взгляните на другое изображение, — не унимался он. — То, на котором рядом две хромосомные диаграммы.

По счастью, система именования файлов у Шарлотты была описательная. Этот файл назывался «karytope.subjectA-hen-nesseyB.». И Зив не составило труда понять из атрибутов файла, что он открывался последним на лэптопе генетика.

Фридман вывел оба файла на экран.

— А если я привезу вам образчик «из Голливуда», — спросил раввин напрямую, чтобы сразу развеять малейшие подозрения Фридмана, — какой именно вам нужен? Левый или правый?

Чуть оживившись, профессор решил потянуть с ответом.

— Вот этот, обозначенный как «subject», предположительно от мужчины, — рассудил он. — А второй — явно женский; я о том, что помечен словом «Hennessey», что бы оно там ни означало. Они кажутся идентичными, с поправкой, разумеется, на половые хромосомы. В этом иллюзорном мире действительно имеет значение именно этот набор хромосом. Шутки ради давайте назовем этих двоих «строителями». Легко узнаваемая, даже внешне эта хромосома не похожа на хромосому человека.

Фридман легонько постучал пальцем по монитору: сначала по хромосомной паре «subject», затем — по идентичной ей паре «Hennessey».

— Итак, поскольку «строители» могут самостоятельно сотворить все остальные хромосомы в геноме, осмелюсь предположить, что именно в этом и кроется чудо. Ваша голливудская старлетка, — пошутил он. — И могу предположить, что, поскольку хромосомы-строители присутствуют в обоих ваших мужском и женском образчиках, мне будет достаточно любого из двух.

Он пожал плечами.

«Любого из двух».

Улыбка Коэна стала еще шире.

У здания Института генетических исследований водитель дожидался Коэна в салоне седана «бьюик люцерн» с включенным двигателем. Пригнувшись, раввин забрался на заднее сиденье.

— Самолет из Рима вернулся?

— Двадцать минут назад, — ответил водитель. — Сейчас дозаправляется. Я уже сообщил вашему пилоту, что сразу же вылетаем в Иншасу.[56]

— Отлично. Едем прямо в аэропорт.

— Слушаюсь, сэр.

Коэн откинулся на спинку сиденья и, открыв окно, впустил ласковый средиземноморский ветерок, гуляющий по Тель-Авиву. Это навеяло воспоминания о его первом приезде в Израиль.

Ему тогда было пятнадцать. Два года минуло, как дед ввел его в свой тайный круг: с того момента жизнь Аарона круто изменилась. Учения были настолько подробны и обстоятельны, настолько неизгладимо вплетены в подсознание Коэна, что ему казалось, он чувствовал с этой землей кровную связь. И уже к полудню иной ветер, дующий над древними песками, должен встретить его в дельте Нила, на братской земле его предков. Земле, где родился дар Яхве — фамильное наследие.

27

В Музее Рокфеллера, расположенном сразу же за северной стеной Старого города, Амит и Жюли терпеливо ждали в пустом коридоре с вереницей кабинетных дверей. Амит второй раз постучал в дверь офиса Йозефа Даяна и вновь не услышал ответа. Он потрогал ручку двери. Заперто.

— Странно. Первый раз вижу, чтобы ее запирали. Он практически живет здесь.

У Йозефа не было детей, а жена его, долго и трудно проболев, скончалась от рака всего четыре года назад. С тех пор старик использовал эту крошечную комнату, чтобы заполнить одинокую пустоту.

— Где свитки? — спросила Жюли.

— Я оставил их ему. Внутри.

— А у вас что, ключа нет?

Он покачал головой.

— А дружок ваш не мог удрать вместе с ними?

— Исключено, — не задумываясь, ответил Амит. — Нам надо попасть внутрь.

Археолог присел на корточки перед дверью рассмотреть замок и достал из кармана ключи.

— А сказали, ключей нет.

— Есть, но не ключи.

Амит снял с кольца два маленьких черных матовых инструмента, напомнивших Жюли те, что всегда выложены на хирургическом подносе в кабинете дантиста.

— Будьте начеку, — велел Амит.

Хотя входы и коридоры музея строго охранялись, лаборатория Йозефа, как и его скромная личность, избежали всяческих новомодных средств защиты. Когда Амит служил в АОИ, основными барьерами проникновения на конспиративную квартиру в Газе были ребята в масках и с «узи», которые слишком часто прикладывались к чаше с отравленным пуншем исламских фундаменталистов. Но с тех пор как их убрали, дверные замки стали куда более хитроумными, чем этот. И все же попытка не пытка. Легким нажатием он вставил инструмент в гладкий алюминиевый замок и повернул по часовой стрелке.

Жюли попыталась сыграть коридорного часового, но ее внимание больше привлекало то, чем был занят Амит. Она украдкой наблюдала, как он вставил в скважину второй инструмент рядом с первым, — штуковину с крючком на конце, которая смотрелась бы на своем месте в корзинке с вязаньем ее покойной бабушки.

Амит покрутил крючком вдоль зубчиков механизма замка, пытаясь зацепить нужную пару. Одну за одной он пробовал каждую из них: «клик, клик, клик…» Через пять секунд он опустил ладонь на ручку двери и мягко повернул. «Щелк». Он подал сигнал Жюли, которая в ответ удивленно подняла брови.

— Где это вы так наловчились? — спросила она.

— Один из нормативов обучения АОИ. Раньше очень выручал, по крайней мере, когда находишься на вражеской территории, например в Газе, с заданием выявить и уничтожить исламских террористов, а звонить в дверь в таких случаях у нас было не принято.

Убрав в карман инструменты, он поднялся на ноги и открыл дверь.

Оба скользнули внутрь неосвещенного кабинета, и Амит неслышно закрыл за собой дверь.

— Если вы собирались затащить меня в темную комнату, — сказала Жюли, — то могли б сначала предупредить.

— Приберегите эту мысль на потом, — ответил он и двинулся вдоль стены, пытаясь нащупать выключатель.

Легкий щелчок, и стерильный галогеновый свет залил кабинет.

Амит сразу же направился к просмотровым столикам. Именно там вчера утром он наблюдал, как Йозеф аккуратно срезал восковую пломбу с сосуда, выкрутил пробку и обнаружил в нем три неплотно скрученных папируса. Прежде чем Йоси вытащил свитки, он попытался пригасить нетерпение Амита, объяснив, что большинство древних пергаментов слишком ветхи, чтобы вот так сразу их разворачивать. Он что-то говорил о коллагене, содержащемся в овечьей коже, который, попав сначала во влажную среду, впоследствии высыхает.

«Прежде всего, нам, наверное, придется отправить его на рентгеновский анализ, — сказал тогда Йоси. — Я читал, в Оксфордшире тоже открылась новая лаборатория, где разработали источник света в десять миллиардов раз сильнее Солнца. При помощи его расшифровывают письма на свитках, которые невозможно раскатать из-за их хрупкости. Вы можете себе представить такое? Фантастика!»

Но когда Йоси достал пергаменты и выложил их на просмотровый столик, крайне осторожно притрагиваясь к скрученным свиткам указательным пальцем в резиновой перчатке, он не смог скрыть своей радости. Последующие «ощупывания» и беглый осмотр под мощным увеличением придали ему уверенности, и он решился сам развернуть один свиток. Первый поддался с небольшим усилием, второй и третий — аналогично. К удивлению Йоси, состояние пергамента было почти таким же, как в тот день, когда его отбелили, вытянули и придали ему форму.

— В жизни не видел подобного, — проговорил он, выложил пергаменты один на другой на столике и накрыл сверху защитным стеклом.

Однако в настоящий момент перед глазами Амита была пустая поверхность. Соседний стол также пустовал — сосуда не было. Не осталось даже воска, который Йоси соскоблил в стеклянное блюдце. Амит чувствовал себя так, словно его ударили по горлу.

— Черт!

— Все еще уверены, что он не удрал из города?

На этот раз Амит не ответил. Он и так уже оплакивал потерю величайшей находки всей своей жизни, а теперь почувствовал, будто тупой кинжал вошел еще глубже. Не говоря уже о том, что он потерял лучшее свидетельство причастности того парня, чье лицо было на картинке в памяти его мобильного телефона. Так или иначе, сейчас было недосуг рассуждать о том, что его большой друг оказался замаскированным Иудой.

И тут дверь открылась.

Вздрогнув, Амит и Жюли как по команде повернулись к ней. Какое-то мгновение проем пустовал. Затем послышался визг резины по кафельной плитке пола.

Жюли напряженно наблюдала, как в комнату на инвалидном кресле вкатился юноша лет двадцати — очень худой и невероятно бледный. Под его круглой молитвенной шапочкой были коротко остриженные черные волосы, а перед оттопыренными ушами опускались длинные пейсы.

— О, профессор Мицраки, — робко проговорил парень. — Простите, что потревожил вас.

— Джошуа, — выдохнул Амит, мускулы его шеи расслабились.

Это был гид из главной галереи, сын самого экзальтированного благодетеля музея — несговорчивого и противоречивого раввина Аарона Коэна. Амит хорошо помнил Джошуа, шагавшего по галереям музея всего лишь два года назад. А потом у него обнаружилось какое-то нейродегенеративное заболевание, буквально за несколько месяцев сделавшее из него калеку. Страшная трагедия для юноши.

— Да я просто… Раньше дверь вроде была закрыта, — начал он, нервно кусая ногти, — и я заметил свет…

— Не стоит извиняться, — сказал археолог.

Поскольку Амит работал на Комитет древностей Израиля, главный офис которого располагался в помещении музея, не было ничего удивительного в том, что его появление не насторожило молодого человека.

Амит представил Жюли.

Джошуа не удержался и отвел взгляд от глаз привлекательной француженки, слишком задержав его на стройных загорелых ногах и повязке на правом колене.

— А я ищу Йоси, — объяснил Амит. — Он дал мне дубликат своего ключа…

Амит поднял руки.

— Думал, мы его подождем здесь.

Джошуа уставился в пол, уголки губ опустились.

— Значит, вы еще… не слышали? — Он с ожесточением впился в свой палец.

«Плохо дело», — подумал Амит и спросил:

— Не слышали — что?

— Он умер этой ночью.

— Он — что?

— Сосед увидел, что его дверь открыта. Йоси лежал на полу. Говорят, сердце…

В голове Амита промелькнула мысль об абсолютно ином диагнозе, когда он оглянулся на пустые столы лайтбоксов.

— Ужас какой… — с неподдельной скорбью проговорила Жюли, хотя совсем не знала того человека.

— Понимаю, вопрос может показаться неуместным, — заговорил Амит. — Но не видел ли ты, как он вчера уходил?

— Ушел сразу после разговора с моим отцом, — кивнул Джошуа.

— А у Йоси ничего не было в руках? Коробки, например, портфеля или свертка?

Юноша покачал головой.

— Нет. Он, кажется, собирался на какую-то лекцию в музей Израиля. Поэтому ничего с собой не взял.

Еще один удар по горлу.

— Бедняга, — сказал Амит.

Тяжело было избавиться от чувства, что он так плохо думал о Йоси. Очень тяжело.

— Что ж, нам, наверное, лучше уйти, — торопливо проговорила Жюли, успокаивающе опустив руку на плечо Амита.

— Пожалуй, — согласился Амит. — Если что-нибудь узнаете о похоронах… — обратился он к Джошуа.

— Конечно. Всем разошлют приглашения по имейлу. Ваше имя ведь есть в списке?

— Есть.

Они подождали, пока Джошуа сдал назад в коридор. Амит выключил свет, они с Жюли вышли и захлопнули дверь.

— Рад был повидаться, Джошуа, — сказал Амит.

Юноша попрощался с ними. Взявшись за обода колес, он развернул кресло и покатил в конец коридора.

— Идемте отсюда, — сказала Жюли.

— Погодите. Перед уходом надо еще кое-что сделать, — сказал Амит, не сводя глаз с Джошуа, пока тот не скрылся за поворотом. — Туда!

Он махнул ей следовать за ним.

28

Амит повел Жюли через восьмиугольный зал башни с его византийскими сводами, затем оба поспешили через южный октагон, где Жюли краешком глаза заметила покрытую иероглифами стелу фараона Сети Первого. Они направлялись прямо в южную галерею, один из длиннейших четырехугольных залов музея, где в 1950-х и 1960-х годах готовили для расшифровки свитки Мертвого моря.

Амит поздоровался с экскурсоводом, симпатичной молодой Ребеккой, прохаживавшейся по залу с заложенными за спину руками, и направился к центру помещения.

Отремонтированная заново галерея с ее вытянутыми, расположенными высоко над полом окнами и кессонным потолком в романском стиле была заполнена квадратными стеклянными выставочными шкафами, которые установили здесь еще во времена Британского мандата 1920-х годов (все в соответствии с традицией).[57] Среди выставленных в галерее реликвий можно было увидеть останки древних жителей Израиля из Маунт-Кармель, датируемые 100 ООО лет до н. э., и человеческие головы из Иерихона эпохи 6000 лет до н. э.

Однако ничто не могло сравниться с самым последним приобретением галереи.

Амит остановился перед современным выставочным шкафом с необычайно толстым защитным стеклом, но стоявшим не на ножках, а на сплошном основании, в котором была скрыта охранная система. Расположенный за стеклом реликт в ящике мягко подсвечивался снизу и сверху.

— Взгляните на это, — сказал он своей спутнице. — Вы ведь знаете об этом оссуарии?

Жюли окинула взглядом компактный каменный ларец, покрытый выгравированными узорами: розетками и штриховкой. По всей ширине красивой выпуклой крышки, прямо посередине, шла трещина, подправленная реставраторами. Ничто не подсказывало Жюли, что оссуарий ей знаком.

— А я должна?

Амит удивленно взглянул на нее.

— Кража на Храмовой горе? В июне? По всем новостям трубили. Перестрелка, взрывы…

Обо всем этом Жюли в лучшем случае имела лишь смутное представление.

— В июне я была на раскопках за Танисом, — парировала она. — Мне в пустыне еще телевизора не хватало. Вы же знаете, что такое раскопки… Полная изоляция.

— Согласен, — ответил Амит.

— Ну, так и не умничайте.

Он покачал головой и пересказал ей версию «Ридерс дайджест» о том преступлении, объяснил, как сложилась жуткая ситуация, когда синагогу взорвала мусульманская террористка-смертница, а израильская полиция в отчаянном ответном акте по ошибке едва не привлекла за соучастие его коллегу по имени Грэм Бартон. Бартона отпустили только после того, как власти Израиля отследили похищенный оссуарий до дома мусульманского духовного лица, являвшегося организатором похищения. Оссуарий исследовали и привезли сюда на хранение.

— И вот это они украли? — Она повнимательнее присмотрелась к реликвии. — Оссуарий?

Он явно не стоил таких усилий.

— Чего ради?

— На сей счет есть немало теорий заговора, но твердой версии не существует. Повсей видимости, все дело в том, что находилось внутри.

— А внутри находилось…

Амит пожал плечами.

— Оссуарий вернулся пустым.

Археолог понизил голос, не дав ему разгуляться эхом в гулком зале.

— А вот с этого момента начинаются по-настоящему интересные слухи.

Ему показалось, что он слышит повизгивание колесной резины кресла-каталки, и, замолчав, Амит оглянулся через плечо. Ничего.

— Вот, взгляните-ка сюда. — Он показал на боковую стенку ларца.

Жюли обошла его, склонилась рассмотреть поближе и тогда только заметила гравировку, в рисунке которой повторялись языческие символы, те самые, что они видели на стенах потайной пещеры в Кумране.

— Непонятно… — удивленно проговорила она.

— Вот именно.

Беспокойство на лице Жюли подсказало Амиту, что она тоже задумалась о связи рисунков.

— И как, по-вашему, что это значит?

— Трудно сказать. Кое-кто, однако, считает, что это раннехристианский символ.

— С чего бы?

— Видите ли, когда Иисус умер приблизительно в тридцать четвертом году нашей эры, те, кто пытался продолжить его пастырство, подвергались преследованиям Рима. Поэтому для того, чтобы скрывать свою приверженность к христианству, они использовали языческие символы.

— Своеобразный код?

— Скорее, клеймо, предназначение которого — изображать распятие Иисуса. Греки и римляне почитали дельфинов как волшебных существ, переносящих души в загробный мир.

— Вроде ангелов, — сказала Жюли.

— Вроде спасителей, — поправил Амит. — А трезубец, как утверждают, символизировал острогу, которая убила дельфина.

— Крест.

— Крест, — подтвердил Амит. — Не говоря уже о трех остриях трезубца…

— Троица.

— Хорошо, что вы не были римлянином в те времена, — сказал он. — Повторяю, некоторые дают именно такое объяснение этому символу и…

— И полагают, что в этом оссуарии находились останки раннего христианина?

Амит усмехнулся:

— Ну да, вроде того. Но только не простого христианина.

— Петра? Павла?

— Берите выше.

Она взглянула на оссуарий и проронила немыслимое.

— Не может быть… Не Иисуса же…

Амит кивнул.

Жюли хмыкнула.

— Вы забыли, Амит, что разговариваете с египтологом, — напомнила она. — Вы же знаете мое мнение об Иисусе и всей его истории.

— И что? — Но он уже понял, что последует дальше.

— А то, что нет исторически установленных фактов существования Иисуса.

Ее позиция Амиту была известна.

— Значит, он — литературный герой?

— Иисуса можно рассматривать как героя народного эпоса Египта. Позвольте напомнить вам: Осириса зверски изувечили, тело его по частям собрала богиня Изида и поместила в каменную гробницу, и всего лишь три дня спустя он воскрес и вознесся на небеса. Распятие, погребение, воскресение на третий день и вознесение на небо?

Жюли развела руками.

— Осирис, заметьте, который впоследствии творил суд над душами, взвешивал на чашах весов сердце и перо богини Маат и либо жаловал усопшим вечное блаженство, либо бросал сердце в пасть Амматы,[58] Пожирательницы…[59]

— Рай и ад, — кивнул он.

Жюли оживилась, заговорила громче, и девушка-экскурсовод стала бросать на них любопытные взгляды. Амит поднес указательный палец к губам, чтобы Жюли говорила потише.

— Еще пример: «Книга мертвых», — вполголоса продолжила она. — Сын Осириса, Гор, накормил пять тысяч человек несколькими буханками хлеба.

— Иисус кормит массы, — подыграл ей Амит.

— Те же пять тысяч, — уточнила Жюли. — Сохранилось изображение Гора, сосущего грудь Изиды, «раскрученное» впоследствии как «Мадонна с младенцем», — с сарказмом добавила она.

Амит знал о существовании десятков параллелей между Иисусом и Гором — от непорочного зачатия и освящения хлеба и вина вплоть до обряда крещения, — и обоих изображали как пастуха либо агнца. И хотел только одного — чтоб Жюли поскорее закруглялась.

— И давайте не забывать вот о чем: Изида — целительница и творец.

Она подняла вверх указательный палец правой руки.

— Осирис — судия душ.

Поднялся средний палец.

— И Гор — владыка небесный, являющийся, кстати, сыном Осириса.

Когда поднялся безымянный палец, она крепко прижала его к двум другим.

— Знакомая история? Три отдельных божества переделывают в одно.

— Троица, — кивнул он.

— А утверждения Иисуса о загробной жизни и суде душ? В этой философской теории Египет просматривается едва ли не в каждой строчке. Достаточно вспомнить о понятии «ба».

«Ба», припомнил Амит, — древнеегипетский эквивалент души, которая отделялась от тела сразу после смерти и странствовала, как ей заблагорассудится. Изображали ее в виде птицы, что Жюли, без сомнения, считает предтечей Святого Духа.

— Вы уж простите мне, что я не бегаю каждое воскресенье в церковь, — насмешливо проговорила она, скрестив на груди руки и перенеся вес тела на левую ногу.

Амит поднял руки, будто сдаваясь.

— Ваша взяла, Жюли. Египет — начало всему. Проформы ради можно проштудировать также и Старый Завет и прийти к выводу, что вся история с Иисусом была вымыслом.

Он стал приводить массу примеров, наклоняя голову то на один бок, то на другой, желая подчеркнуть параллели между историями.

— Давид родился в Вифлееме.

Голову к левому плечу.

— Иисус родился в Вифлееме.

Голову к правому.

— Моисей взошел на Синай на сорок дней.

К левому.

— Иисус отправился в пустыню на сорок дней.

К правому.

В ее взгляде ему почудилось примирение.

— Также можно обратить внимание на то, что отец Иисуса был прямым потомком Давида и Авраама, а его мать — от первого Моисеева первосвященника, левита Аарона. Удобное свершение пророчества Исайи: сделать мессию служителем культа и царем. Ну и, конечно же, вся история о Всевышнем, отдающем своего сына в точности, как Авраам пытался принести в жертву Исаака…

— Ладно, — сказала Жюли, закатив глаза. — Неужели я выгляжу такой дурой?

Он пожал плечами.

— Вы же, в самом деле, не думаете, что Иисус — всего лишь плод литературного вымысла?

Амит мог только надеяться, что она не подозревала о том, что Иисус проявлял девятнадцать из двадцати особенностей, присущих героям греческой мифологии.

Жюли устало вздохнула — в точности как это сделал бы любой сочувствующий минималист.

— Тогда как вы объясните тот факт, что историки, жившие во времена Иисуса — к примеру, Филон Александрийский и Иосиф Флавий, — никогда не упоминали никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Иисуса или его учеников? Будем честны: парень, что ходит по воде, кормит толпы ланчем из пакета и возрождает из мертвых, не годится в кандидаты для Бэ-листа.[60]

— Верно, прямых упоминаний Иисуса нет. Но в свидетельствах Иосифа ярко описаны ессеи как одна из трех еврейских сект Иудеи первого века нашей эры. Филон об этом тоже писал.

— И что это доказывает?

Лукавая улыбка шевельнула бородку Амита. Скептики вновь и вновь упускали из виду историческую справедливость.

— Вообще-то «ессеи» — это неудачная транслитерация слова, которое Флавий и Филон относили на счет евреев из Кумрана. На самом деле оно звучало «есаоин», слово, имеющее корни греческие, арамейские и арабские. А поскольку вы живете в Каире, уверен, в последнем вам удастся самой убедиться.

По тому, как смягчился взгляд Жюли, Амит понял: она уже сделала это. Что-то, наконец, пробило брешь в ее броне.

— Последователь Иисуса, — негромко сказала она с едва заметной неохотой в интонации.

— Верно. Последователь Иисуса, — повторил он. — А к имени Иисус, оказывается, ниточка тянется из Египта. Так что, если вы спросите меня, история, в самом деле, предоставляет нам свидетельства о существовании религиозной группы, которую многие считают ранними христианами.

— Вот здесь вы малость преувеличиваете.

— Возможно. Но мы оба с вами видели тот же символ там, в Кумране, — сказал он, вновь показав на гравировку оссуария. — И, как я уже говорил, кое-кто из очень серьезных археологов поговаривает, что в этом оссуарии были останки Иисуса.

Жюли еще раз оценивающе взглянула на оссуарий — на этот раз более серьезно.

Видя, что ее скепсис еще не прошел, Амит решил выложить козырь.

— Помните Джона Баптиста?[61]

— Конечно.

— Многие исследователи Библии утверждают, что его учения — это подражание учениям, обнаруженным в свитках Мертвого моря. Он тоже был минималистом, практиковавшим ритуальное окунание.[62] И, если помните, он жил в пустыне и крестил своих последователей в реке Иордан, которая несет свои воды прямо к северной оконечности Мертвого моря. Иисус крестился у него, после чего уединился в пустыню на сорок дней. А где расположен Кумран?

Она закатила глаза.

— Северо-западное побережье Мертвого моря.

— После того как Ирод Антипа обезглавил Иоанна, Иисус продолжил его пастырство. Образно выражаясь, смена караула.

Он вновь опустил взгляд на оссуарий.

— А что, если я скажу вам, что вор также вернул книгу, как выяснилось, самое древнее Евангелие, датированное началом первого столетия и считающееся оригинальным источником книг Матфея, Марка и Луки?

— Заявка на неотразимый аргумент, — предположила она.

— Несомненно. Но вот что интересно: последние четыре страницы текста намеренно вырваны, так что история оканчивается распятием.

— Я так понимаю, кому-то не понравилась концовка.

Он кивнул.

— Тут похоже на заговор. Очередной великий пример того, как ловким редактированием можно переписать историю. И если верить слухам, то этому же самому редактору не нравилось и содержимое оссуария.

Пока Жюли обдумывала услышанное, лицо ее по-прежнему хранило недоверчивое выражение.

«Вот же упрямица», — подумал Амит.

— Значит, где-то существуют четыре страницы древнейшего Евангелия и физические останки Иисуса? — уточнила она.

— Ходят слухи…

— А можно как-то связаться с этим Бартоном, о котором вы недавно упоминали? Вдруг он сможет нам помочь, — предположила она.

Амит тотчас отбросил эту идею. Не потому, объяснил он, что английский археолог прошел через такие страдания, просто существовала серьезная вероятность, что Бартон все еще под пристальным наблюдением израильской разведки, даже, несмотря на то, что он давно вернулся к себе домой в Лондон.

В галерею хлынула шумная группа американских туристов.

— Пойдемте отсюда, — предложил Амит.

Протолкавшись через туристов, они направились назад к залу башни. Однако на полпути через южный октагон Амит заметил у главного входа инвалидное кресло.

Амит схватил Жюли за руку и затащил ее за стелу Сети.

— Что вы…

— Тихо! — шепотом приказал он и выглянул убедиться, что сын Коэна беседует с мужчиной среднего роста с мучительно знакомым лицом.

Амит запаниковал, когда увидел незажившую рану прямо под линией волос, а следом — свежую белую повязку на правом предплечье.

— Отец просил меня позвонить вам, если кто будет спрашивать о Йоси, — докладывал ему Джошуа.

— Вы сказали, кто-то был в его кабинете? — спросил мужчина.

Ответ юноши Амит расслышал не полностью.

— Да, там были двое. Амит Мицраки. А с ним очень симпатичная…

— Они еще там? — перебил мужчина.

Его передернуло, будто он схватился за оголенный провод.

— Я… Думаю, да.

Джошуа сдал кресло чуть назад, потому что мужчина, казалось, вот-вот взорвется. Затем его дикий взгляд принялся обшаривать зал.

— Они, возможно, все еще в южной галерее и…

Но прежде чем юноша договорил, мужчина рванул со всех ног и, словно шар в боулинге, едва не расшвырял группу американцев, собиравшуюся в зале.

29

Египет

Выехав из аэропорта Иншас, водитель повернул пыльное «пежо» к югу — на хайвей-41.

Раввин Аарон Коэн взглянул на часы — 12.32.

Его личный самолет покрыл расстояние в четыреста километров от международного аэропорта Бен Гурион менее чем за сорок минут. Он велел пилоту держать самолет готовым к вылету во второй половине дня.

«Необходимо действовать быстро, прежде чем египетские власти начнут задавать вопросы», — напомнил он каждому.

Раввин утешал себя тем, что власти международного аэропорта Каира либеральничали с VIP-чартерами куда больше, чем с рейсами «Эль-Аль».

— Вы предупредили остальных о нашем прибытии?

— Да, — ответил водитель.

Коэн поудобнее устроился на сиденье.

Шоссе тянулось параллельно каналу Исмаилия, по которому неторопливо следовал на юг величественный парусник: грот был спущен, на мачте лениво шевелился флаг Египта. На просторной кормовой палубе Коэн разглядел стройную женщину с явно хирургически увеличенным бюстом и волосами цвета воронова крыла, загорающую в бикини. По пояс голый, пьющий пиво рулевой — тоже египтянин — был намного старше женщины и выглядел невероятно гордым. В стране, полной мусульманских фундаменталистов, претендующих стать великой надеждой мусульманского государства, такое поведение было вызовом шариату и служило иллюстрацией тому, какие великие исключения делались для богатых.

«У тщеславия и гордыни нет места в глазах Господа».

Коэн отвернулся к правому окну и стал смотреть на ровные ряды сахарного тростника и рисовые поля.

Их путь лежал к Гелиополису. Не к современному району на окраине Каира, который местные называли Миср эль-Гадида, или Новый Каир, а к его древнему «тезке», что располагался на двадцать километров севернее.

Пока был жив Амит Мицраки, Коэн не имел ни шанса: археолог или француженка-египтолог, сопровождавшая его в Кумран, могли каким-то образом разгадать скрытое значение иероглифа. Плану, разрабатывавшемуся столетиями, грозил крах. И если учесть, что пророчество уже начало сбываться, лучше времени для визита подгадать было нельзя.

Несколько минут спустя они миновали крохотную коптскую церковь с мозаикой на колокольне: Иосиф, ведущий ослика с сидящей на нем Марией. Богородица крепко прижимала к груди младенца Иисуса. Выложенная красочными плитками сценка поместила Святое семейство на фоне пальм по берегу Нила и трех пирамид, поднимающихся вдали на другом берегу. Мозаика эта всякий раз вызывала у Коэна улыбку.

Подобные церквушки можно было встретить повсюду в дельте Нила — в Тель-Басте, Фараме, Вади аль-Натруне, Билбеисе, Мостороде и даже в Каире. И в каждой с благоговением чтили свой древний фольклор, выстроенный вокруг истории о том, как Святое семейство скрывалось в Египте после бегства от Ирода в Иудее: святые источники, пробужденные к жизни младенцем Иисусом;[63] пещеры и святые деревья, дававшие кров; колодцы; гранитная лохань, в которой Дева Мария месила тесто; отпечатки ноги и руки Святого Младенца на отдельных камнях; языческие идолы, развалившиеся при появлении Иисуса.[64]

Несмотря на изобилие сказок и легенд, дед внушил Коэну, что здесь, в Египте, можно отыскать немало истин и многие факты просочились в древние христианские рукописи, которые католическая церковь считает еретическими.

Как ессеи в Кумране, которые сберегли свитки Мертвого моря от уничтожения римлянами, древнеегипетские христиане, называемые гностиками, спрятали свои коптские тексты в зарытых сосудах. В 1945 году тринадцать рукописных книг случайно откопали местные крестьяне в Наг-Хаммади. Ватикану это аукнулось многочисленными полемиками, поскольку в найденных текстах содержатся обстоятельные рассуждения о воскресшем Иисусе как о существе бесплотном, духовном.

«Как же Ватикан исказил истину! — с горечью подумал раввин. — И по-прежнему не останавливается ни перед чем, чтобы защитить свою ложь».

Особенно Коэн восхищался глубиной мудрости старинной гностической рукописи, озаглавленной «Диалог Спасителя», в которой Иисус сам обличает слабость плоти:

«Матфей сказал: „Господи, я хочу увидеть эту обитель [место], где нет скверны и порока, но есть свет истины!“

Господь отвечает ему: „Брат Матфей, ты не увидишь этого до тех пор, пока сам состоишь из плоти… Смертно то, что родится от женщины. Бессмертно то, что родится из истины“».

А слова Иисуса из рукописи под названием «Апокрифон Иакова» особенно нравились Коэну: «Дух воскрешает душу, но тело губит ее…»

Духовное существо (неугасимая искра) считалось у всех членов братства Коэнов — и у гностиков в Египте, и у ессеев в Иудее — наивысшим. Те, кто постигал слабость плоти, считались просветленными — «Сыновьями света». Именно им передавалось тайное знание о том, что свет истины, или божественная суть, изливается в вечность лишь от одного истинного Бога.

Двигаясь на север по хайвею-400, они приблизились к своей цели — Телльэль-Яхуди, или Иудейскому кургану. Вдали, по ту сторону широченной дельты, отчетливо виднелись теснящиеся безыскусные здания Шабина-аль-Канатира.

Дорога сделала плавный поворот, и взгляду Коэна предстало древнее нагромождение мергеля и песка,[65] поднимавшееся прямо из пыльной почвы. Оно напоминало огромный замок из песка, построенный слишком близко к воде: океанский прибой облизал его, размыв все детали. И все же кое-где на протяжении гигантской насыпи угадывались контуры древних укреплений.

Когда-то эти развалины были грандиозной крепостью-храмом, построенной древним предком Коэна.

Машина миновала насыпь и широко распахнувшееся поле, что отделяло ее от здания промышленного склада из рифленого железа. На подъезде к ангару водитель сбросил скорость и свернул на короткую дорожку. Почти сразу же дверь ангара со скрежетом откатилась внутрь.

Втиснув «пежо» по соседству с полуразвалившимся трактором, водитель поставил переключатель скорости в положение «парк». В зеркале заднего вида раввин увидел, как одетый в белую тунику человек нажал на кнопку закрытия двери.

— Не заметили ничего подозрительного? — поинтересовался Коэн.

— Ничего, — подтвердил водитель.

— Хорошо.

Он дождался, пока водитель откроет ему дверь.

Коэн ступил на бетонный пол вместительного помещения склада: стальные опорные стойки, тянущиеся к высокому потолку с открытыми стропилами, немудреные стеллажи с ящиками для инструментов и деталей разобранных механизмов.

Воздух был влажен, сильно пахло моторным маслом и ацетиленом.

Здание было зарегистрировано в муниципалитете как автомастерская. Для получения этого официального статуса священникам понадобилось немало времени посвятить обслуживанию местных клиентов, ремонтируя тракторы, культиваторы и сельскохозяйственную технику. Не так давно имитация деятельности расширилась: в сферу услуг автомастерской был включен ремонт автомобилей. Существенный доход пополнял казну «Общества Храма».

Коэн повернулся к водителю.

— Скажите, чтобы приготовили грузовик. Через час я должен уехать отсюда.

С важным видом и чуть прихрамывая — слишком долгое сидение всегда сказывалось на больном бедре, — он направился в конец ангара, открыл дверь в конторку и обошел вокруг видавшего виды металлического стола, приютившего засаленный компьютерный монитор и стопку хрустящих желтых бланков счетов.

Раввин стянул ящик с запчастями двигателя с заляпанного персидского коврика, лежавшего в центре дощатого пола, чуть присел, ухватился за угол коврика и отогнул его назад, обнажив прямоугольную крышку люка. Взявшись за кольцо, он поднял ее вверх и откинул назад — с глухим стуком крышка упала.

Он похлопал по жилету, сбивая пыль, и начал спускаться в черную темень провала. Деревянные ступени скрипели под его весом.

— …Одиннадцать… двенадцать, — бормотал Коэн, считая последние ступени.

Ему припомнилось, что священник, впервые приведший его сюда, вниз, сотворил тот же ритуал отсчета, который он всегда воспринимал как дань то ли двенадцати коленам Израиля,[66] то ли двенадцати «новобранцам» Иисуса.

С последним шагом нога ступила на рыхлый глинистый пол. Воздух был сырым и прохладным. Протянув в темноте руки на уровне лица, он нащупал шнур выключателя — и голая лампочка проснулась к жизни.

Квадратное помещение подвала было скромных размеров, но достаточным, чтобы на грязных кирпичных стенах разместить двенадцать стеллажей, аккуратно заставленных химическими сосудами, инструментами и материалами для сварки. Подойдя к стеллажу у дальней стены, раввин просунул руку между коробками, нащупал холодную металлическую ручку, зацепил ее пальцами и потянул. Стеллаж и псевдокирпичная стена за ним бесшумно выехали наружу.

Скрывавшаяся за стеной сплошная металлическая дверь очень напоминала вход в банковское хранилище.

30

Иерусалим

Жюли почти бежала, и Амит не отставал от нее ни на шаг. Тем же путем они возвратились через южную галерею, петляя меж слоняющихся американцев. Эти маневры заметно встревожили экскурсоводов и туристов, но никто не отважился остановить их.

Пройдя через южный зал, оба резко свернули вправо к галерее монет.

— В эту дверь! — скомандовал Амит.

Глянув вперед, Жюли поняла, что он имел в виду. Пожарный выход. Она кинулась к двери и включила пронзительную сирену тревоги. Дверь с силой распахнулась, отбросив служащего, который перекуривал за ней. Грохнувшись ничком на асфальт, бедняга что-то возмущенно прокричал. Но Жюли даже не приостановилась извиниться.

Теперь они двигались вдоль тыла здания по дорожке, которой пользовались сотрудники музея и службы доставки. До лендровера оставалось каких-то двадцать метров. Амит снял машину с охраны сразу же, как только оказался снаружи.

Не мешкая, Жюли устроилась на пассажирском сиденье и захлопнула дверь, а Амит еще возился с ручкой водительской двери.

— Да скорей вы! — донесся ее вопль из салона.

Справившись наконец с дверью, Амит плюхнулся на сиденье.

Позади, у двери служебного входа, ошарашенный курильщик был уже на ногах и разглядывал порванную над правым коленом штанину. Амиту не слышны были его проклятия, но бедняга был страшно зол и вскидывал руки к небу.

«Еще секунда, и его настроение станет хуже некуда», — подумал Амит, вставляя ключ в зажигание.

К тому моменту, когда Амит оглянулся, курильщик опять полетел на землю лицом вниз: его левая нога вновь блокировала дверь в тот момент, когда ее распахнули изнутри. Миновало еще одно мгновение, пока Амит раздумывал, не достать ли ему пистолет, припрятанный в центральной консоли: патрон в патроннике, предохранитель снят. Но когда он потянулся за оружием, Жюли пронзительно крикнула:

— Поехали!

Резко дернув переключатель скоростей, Амит утопил педаль акселератора в тот самый миг, когда киллер вырвался из-за двери, использовав при этом спину курильщика как коврик для ног. В здоровой руке он сжимал пистолет и выбирал позицию для точного выстрела.

«Эх, надо было его тогда пристрелить», — вновь подумал Амит.

— Жюли, пригнитесь!

Протянув руку, он толкнул ее голову вниз к торпеде.

Колеса лендровера взвизгнули, когда Амит пригнул голову и резко крутанул баранку влево. Выстрел был громким, треск лопнувшего стекла — агрессивно-резким, но стрелявшему удалось только высадить левое заднее пассажирское окно. Амит отважился приподнять голову над приборной доской и глянуть вперед как раз вовремя, чтобы успеть вывернуть руль вправо и избежать столкновения с мощной стойкой ворот на выезде с территории. Удачный маневр, однако, заднее колесо все же зацепило поребрик в основании стойки, и машину ощутимо тряхнуло. Амит и Жюли подбросило на сиденьях, и оба стукнулись головами о потолок салона.

Но прыжок автомобиля их спас, поскольку грянувший мгновением ранее второй выстрел, который должен был разнести череп Амита, вместо этого взорвал запаску, крепившуюся к задней двери.

— А, черт! — взвизгнула Жюли, схватившись за ушибленную голову.

На полной скорости Амит обогнул здание и, к полному удивлению Жюли, резко затормозил. Он нажал на кнопку, опустил окно, распахнул бардачок и вытащил пистолет.

— Какого дьявола вы делаете? — Французский акцент стал много заметнее.

— Доверьтесь мне. — Он выждал секунд десять. — Сядьте на пол и не высовывайтесь.

— Амит, я не думаю, что…

— На пол, я сказал!

Она повиновалась.

Амит не торопясь, тронул машину и тихонько свернул на огибающую здание дорожку.

Время он рассчитал правильно. Киллер стоял на дворе и неуклюже, как лобстер клешней, пытался управиться с брелком своей машины двумя пальцами раненой руки. Прежде чем до бандита дошло, что происходит, Амит утопил акселератор и направил машину прямо на него. Сжимая «иерихон», Амит высунул руку в окно, прицелился, и пистолет с глушителем негромко клацнул выстрелом. Как и убийца, Амит был опытным левшой.

Выстрел получился неплохим, но Амит промазал. Правда, вынудил парня укрыться — присесть за свой «фиат».

Амит воспользовался паузой: замедлил лендровер и совершил маневр для второго выстрела. На этот раз его целью был не киллер, а правое колесо «фиата». Амит прицелился, нажал на курок и перевел оружие в полуавтоматический режим. Одна за другой три пули вошли в переднюю арку и в обод колеса. Четвертая с громким хлопком разнесла в клочья покрышку.

Киллер попытался высунуться из-за капота и ответить, но Амит выстрелом загнал его обратно.

Удовлетворенный, Амит низко пригнулся и утопил педаль газа в пол. Послышался еще один выстрел, но он лишь чуть зацепил водительское зеркало. Амит резко вывернул на Султан-Сулейман-стрит, идущую параллельно стене Старого города. Не желая привлекать внимание гарнизона охраны АОИ за Дамасскими воротами, он тотчас сбросил скорость.

— Да ты просто чокнутый придурок, — прошипела Жюли.

— Лучшая защита — нападение, — напомнил ей Амит.

31

Ватикан

Приближался час дня, когда Шарлотта услышала стук в дверь.

— Секундочку, — крикнула она из ванной.

Напоследок она бросила взгляд на себя в зеркале — не переборщила ли с макияжем, не слишком ли чувственно выглядит, — ведь ее ждало общество двух священников. Лишь чуток румян на щеки и оживить припухшие глаза: столько в последнее время было пролито слез…

Однако Шарлотте пришлось напомнить себе: когда она последний раз смотрелась в зеркало гостевой комнаты ватиканского «Дома святой Марфы»,[67] в глазах ее была иного рода боль, та, что никакой макияж скрыть не в силах. И чтобы подавить ее, она полагалась не на «ревлон», а на таблетки химиотерапии.

Хорошо, что она приняла предложение отца Мартина отдать ее брючный костюм в сухую чистку. Как и обещали, к полудню свежевыглаженный костюм в пластиковом пакете для одежды аккуратно висел на ручке двери ее номера.

Шарлотта защелкнула черную сумочку, но решила, что та, скорее всего, ей не понадобится. Ведь паспорт забрали гвардейцы, а все остальное — деньги, ключи, кредитки — осталось в Фениксе. К тому же Донован обещал, что отец Мартин здесь возьмет на себя все заботы о них.

— Соберись, — велела она себе.

В подобной ситуации отец наверняка сказал бы ей то же самое. Уединение — даже на такое короткое время — не принесло покоя в ее душу. Все время перед глазами был Эван с пулей в голове. Мысль о том, что некоторое время она проведет в компании, все же отвлекла ее. Шарлотта подошла и открыла дверь. Ощущение дежавю нахлынуло на нее, когда она увидела на пороге Донована в черном костюме с белым воротничком священника. Сам он, казалось, почувствовал то же самое.

— Что-то вспомнили? — с улыбкой спросил Патрик.

— Можно и так сказать.

Она опустила в карман ключ-магнитку и захлопнула дверь. В залитом светом люминесцентных ламп скромном коридоре Донован выглядел особенно усталым. Несомненно, он мучительно переживал случившееся в Белфасте и марафонские трансатлантические перелеты, отнявшие у него столько сил. И еще умудрялся улыбаться! Шарлотта была уверена, что делал он это скорее ради нее, чем для себя.

— Ну что, пойдемте посмотрим, чем там кормят в Ватикане? — предложил он.

32

Поскольку Папа все еще наслаждался пятидневным отпуском в Кастель-Гандольфо,[68] отцу Мартину удалось зарезервировать шикарную столовую, в которой обычно принимали высоких международных сановников и дипломатов. Пост персонального помощника секретаря государства давал немало привилегий.

— Salve! Добро пожаловать! — Отец Мартин тепло приветствовал гостей в просторной передней и пожал руки Доновану и Шарлотте.

— Честно скажу: впечатляюще, Джеймс, — сказал Донован.

Ему не приходилось бывать здесь. Этот человек был полон сюрпризов.

Шарлотта подумала, что «впечатляюще» было явным преуменьшением. Главный вход в Апостольский дворец достигал в высоту двадцати четырех футов, с двух сторон располагались гигантские обшитые бронзой двери Бернини — прежде это были двери древних римских храмов. Зал Клементина — главное фойе приемной — по форме напоминал грот, одетый в мрамор и украшенный фризами. Три фрески воздавали дань памяти крещению святого Клементина, мученичеству и канонизации; четвертая прославляла искусство и науки. По периметру зала стояли швейцарские гвардейцы во всех регалиях.

— Когда я сообщил его преосвященству, что легендарный отец Патрик Донован возвращается со всемирно известной гостьей… — Мартин развел руками. — Как он мог отказать?

— Ну, вообще-то я не блудный сын, — шепотом напомнил ему Донован.

Он пытался сохранять беззаботный тон, но то и дело оглядывался на двух вооруженных швейцарских гвардейцев, замерших по стойке «смирно» у двери.

— Так что все это в вашу честь, Шарлотта, — сообщил он своей спутнице.

— Ну, если вы так хотите это представить… Я польщена, — ответила она.

— Пойдемте сядем.

Мартин плавным жестом правой руки указал на дальний конец комнаты, где под высокими окнами, глядящими на площадь и базилику Святого Петра, уютной группкой стояли стулья.

В обеденном зале глаза Шарлотты буквально разбегались, когда она шла по украшенному орнаментом паркету вокруг необъятного обеденного стола Людовика XIV, расположившегося под великолепной люстрой.

Фресок здесь было больше, и все являлись творениями великих мастеров, в том числе и Керубино Альберти и Бальдасара Кроче, как изящно похвалился Мартин. Кроме того, он поспешил подчеркнуть, что восхитительный гобелен, занимавший почти всю северную стену, — это подлинный Рафаэль,[69] из тех гобеленов, что закрывали стены Сикстинской капеллы во время конклава 2005 года.

Мартин улыбнулся, когда Шарлотта выбрала крайний стул, и она решила, что нарушила этикет.

— Я сделала что-то не так?

— Нет-нет, — вытянул руку Мартин. — Просто именно на этом стуле месяц назад во время визита к нам сидел президент вашей страны.

Шарлотта инстинктивно отдернула руки от изысканной ткани обивки, словно та была охвачена пламенем.

— Серьезно?

— О да. Но, если позволите, вам это место больше к лицу.

Она искренне рассмеялась, зная, что его предпочтения имеют отношение совсем не к внешности.

— Как, по-вашему, не выпить ли нам перед обедом? — спросил Мартин.

— С удовольствием, — ответила Шарлотта.

Два бокала итальянского красного вина и ирландское виски со льдом принесла монахиня в белом одеянии, прикрывавшем все, за исключением лица и рук. Мартин произнес тост и уселся на стул.

— Как хорошо, что вы вернулись, Патрик, — сказал он. — Нам не хватало вас.

— Уверен, архивы и в мое отсутствие функционировали без сбоев.

— А я бы не был так уверен. И если улыбнется удача, позиция префекта все еще свободна.

Он выжидательно взглянул на Донована. Уклончивой улыбкой Донован дал понять, что на свете нет ничего невозможного. В последующие пятнадцать минут они говорили о событиях государства Ватикан — приятных и огорчительных. Мартину удалось втянуть Шарлотту в беседу, но время от времени она довольствовалась тем, что отпивала глоточек кьянти и поглядывала на колоннаду Бернини и купол Микеланджело.

Немного погодя Мартин почувствовал, что Донован уже готов перейти к объяснению своего неожиданного возвращения, и умышленно замолчал, сделав паузу, чтобы вдохновить его на это. Не решаясь, с чего начать, Донован объяснил:

— Дабы не утверждать очевидное… Наш визит никоим образом не связан с моим возвращением в Ватикан.

— Я это чувствовал, — ответил Мартин.

— А еще я уверен, вы гадаете, с какой целью доктор Хеннеси сопровождает меня.

Священник поджал губы.

— Я бы солгал, сказав, что это не занимает меня, — признался он, наблюдая за тем, как на лице Донована внутренняя борьба сменилась глубокой задумчивостью. — Поведайте мне, что тревожит вас?

Требовалось внести ясность в некоторые события, предшествовавшие его июльскому отъезду.

— Уверен, вы помните секретность, которой был окружен тот проект, что мы подготовили для доктора Хеннеси и Джованни Берсеи?

— Разумеется, — ответил клирик и, переведя взгляд на Шарлотту, добавил: — Позвольте выразить мои глубочайшие соболезнования по поводу кончины доктора Берсеи.

Не найдя слов, Шарлотта кивнула.

— Правда, детали этого проекта я обсуждать не волен… — оговорился Донован.

— Понимаю.

Донован неуверенно продолжил:

— Похоже, некто за пределами Ватикана имеет информацию о работе, которая велась здесь. Я имею в виду анализы образцов некоторых реликвий, приобретенных музеем. Реликвий исключительной важности… и стоимости.

Донован взял паузу и осушил наполовину стакан с виски — первоклассным «Джемисоном».

«Не усложняй», — напомнил он себе.

— На нас обоих, Шарлотту и меня, независимо друг от друга, вышли два человека, разыскивающие эти реликвии. Эти люди нам угрожали. Они были вооружены…

— Да что вы говорите! — ахнул Мартин, рот его от изумления раскрылся, и взгляд широко распахнутых глаз он перевел на Шарлотту.

Воспоминание о том, как двое мужчин швырнули его в мини-вэн, сделало его реакцию более искренней.

— В общем, суть дела в том, что… Подозреваю, что мы в серьезной опасности. И приехал я сюда искать помощи… и защиты.

— Более безопасного места для вас, чем внутри этих стен, и не сыскать, — заверил его Мартин с притворной убежденностью. — К тому же вы официальный житель города Ватикана.

Слова эти и вправду успокоили Донована, поскольку лишь приблизительно семистам представителям духовенства и сотне швейцарских гвардейцев было официально предоставлено гражданство Ватикана. Остальные три тысячи мирских работников, включая самого отца Мартина, проживали за пределами Ватикана, по большей части в Риме. В соответствии с Латеранским договором,[70] ватиканское гражданство имеет статус iure officii, это означает, что оно присуждается тем, кто получил назначение на работу на определенных позициях под юрисдикцией Ватикана. И, как правило, после завершения трудовой деятельности гражданство изымается. Мартин оказал помощь секретариату в подготовке документов для оформления двойного гражданства Доновану — подобной привилегии удостоились лишь двести пятьдесят человек. Поэтому его «отпуск по семейным обстоятельствам» все еще считался временным.

— Вы по-прежнему обладаете официальной защитой своих правовых интересов, — подтвердил Мартин, — так же, как и полным доступом к ресурсам секретариата, которые, как вам известно, достаточно обширны. И если вы оба в некотором…

Он замялся, будучи уверенным, что мысленно они договорили фразу.

— Скажем так: сейчас это лучшее место для вас.

— Именно на это я и уповал, — с заметным облегчением сказал Донован. — Благодарю вас.

Как у настоящих ирландцев, его с Мартином узы были крепче, чем узы духовные. Вот и снова отец Мартин пришел ему на помощь.

Донован допил виски, погремел льдом в стакане.

— А доктор Хеннеси?

— Я позабочусь о том, чтобы она получила такую же защиту.

— Большое спасибо, отец, — сказала Шарлотта.

Она заметила, что клирик весь излучал уверенность, да и выглядел намного лучше нынче вечером. Может, все дело было в освещении? А еще она только сейчас почувствовала, что уже давно не может отделаться от мысли, что этот человек ей подозрителен. Ведь он был непосредственным подчиненным кардинала Сантелли, сумасшедшего, который, по словам Донована, приказал Конте убить ее.

— Понимаю, насколько вам это может показаться неудобным, — не унимался Мартин, — но, быть может, вы поведаете мне об этих реликвиях. Тогда, вероятно, мне проще будет определиться с направлением расследования.

Неслышно подошла монахиня, держа в руках поднос с высоким стаканом с виски. Донован был рад паузе, поскольку пока не знал, как ответить Мартину. Он медленно поменял стаканы и глубоко вздохнул.

— Мне можно доверять, Патрик, — настаивал Мартин. — И вы знаете это.

Если б не Мартин, безвременная кончина кардинала Сантелли расследовалась бы куда более тщательно, в особенности по той причине, что Донован покинул кабинет кардинала как раз перед тем, как Мартин обнаружил его там мертвым. Если бы позволили провести вскрытие, след яда, который Донован ввел из шприца кардиналу в плечо, наверняка бы обнаружили. Однако дело было не в доверии. Слишком много поставлено на карту. Опять же, во все эти неприятности вовлек его и Шарлотту Ватикан. Но Ватикан же остается их единственной надеждой на разрешение проблем.

Донован оглянулся через плечо и дождался, когда монашка выйдет из комнаты. Затем перевел взгляд на Шарлотту, пытаясь отыскать на ее лице малейший признак несогласия. Она кивнула ему продолжать.

— Некоторое время назад, в этом году, ко мне попала одна книга, — начал он. — Книга очень-очень древняя…

33

Египет

Раввин Аарон Коэн прижал большой палец к маленькой стеклянной панели рядом с кодонабирателем надверном косяке. За несколько секунд биометрический «ключ» был принят, и клавиши панели подсветились. Он набрал двенадцатизначный цифровой пароль; каждое нажатие сопровождалось негромким писком. Панель мигнула три раза, серии механических задвижек скользнули из пазов по всему периметру дверной коробки. Массивная дверь освободилась и мягко открылась внутрь, послушная усилиям пневматических поршней. Сенсор движения включил яркое светодиодное освещение в открывшемся за порогом пространстве.

Протянув руку вправо, Коэн коснулся пальцами тонкого золотого футляра мезузы,[71] висевшего под углом к открытой двери и имевшего на крышке букву «шин»  — первую букву одного из имен Всевышнего в Ветхом Завете, Шаддай.[72]

Ступив за порог, раввин помедлил у подобия горного туннеля. Ему отчетливо вспомнилась клаустрофобия, охватившая его, когда священники левиты впервые показали ему это место.[73]

Это был 1974 год, год и великой трагедии, и кардинального изменения в его судьбе…

Дело было в конце января. Аарон только что отпраздновал свое двадцатилетие и числился на втором семестре предпоследнего курса нью-йоркского университета Иешива.[74] Стоял снежный полдень, когда он получил зловещий телефонный звонок от своей старшей сестры Планы.

«Папа умер», — были первые слова, произнесенные ею странным, бесстрастно-больничным тоном (в то время она работала дипломированной медсестрой в медицинском центре «Бет Израиль»). Охваченный шоком, он молчал, а сестра рассказывала о том, что этим судьбоносным утром автобус В-41 занесло на гололеде на перекрестке Флэтбуш-авеню, и он сбил трех пешеходов на переходе, ранив одного тяжело и смертельно — двоих. Одним из погибших был Мордехай Коэн.

— Отец не должен пережить сына, — сказал дед.

Аарон впервые видел его плачущим. Лишь после того, как его сын был предан земле, старик перестал рвать на себе одежды и повторять нараспев: «Baruchdayanha-emet» — «Благословен Праведный Судия».

После скорых похорон и обязательной семидневной шивы[75] дедушка вызвал Аарона к себе в кабинет и, не говоря ни слова, вручил ему билет бизнес-класса в Каир. Когда Аарон спросил, зачем это, дедушка уклончиво ответил:

— Тебе решать, мой благородный внук. Будущее ждет. В твои руки вверяется судьба Сиона.

За этими словами последовали, как вскоре оказалось, последние мудрые дедушкины наставления. Позже Аарон узнал, что старик умер во сне, когда его самолет вылетел в Египет.

По прибытии в международный аэропорт Каира и после прохождения таможни молодого Коэна поджидал на выходе из здания египтянин, одетый во все белое. У встречающего были кривые зубы и жутковатое, обезображенное оспинами лицо, отчасти скрытое неопрятной бородой. Человек осторожно предъявил талисман с дельфином и трезубцем и следом попросил Аарона сделать то же самое. Он сопроводил Коэна к помятому грузовичку и настоял на том, чтобы израильтянин по дороге к ангару ехал с завязанными глазами: серьезное испытание для молодого Аарона в чужой, враждебной стране спустя год после войны Йом-Киппура.[76]

Первое, что Коэн помнил о складе, был запах затхлости.

Когда повязку наконец сняли и он увидел, что очутился в офисе большого ангара, окруженный группой одинаково одетых египтян, замешательство, смятение и тревога спутали его мысли. Он вспомнил, как поначалу все не мог понять, каким образом это место могло быть священной землей, о которой рассказывал дед.

— Простите, что пришлось так поступить, — сказал один из незнакомцев. — Уверен, вы понимаете, как важно соблюдать осторожность.

Хотя дедушка говорил Аарону, что родственники диаспоры разбросаны по всему миру, молодой человек все же был шокирован, когда первым, кто предстал перед ним, был темнокожий египтянин. Позже, узнав, что человеческий геном на 99,9 процента идентичен вне всякой зависимости от внешности, Коэн не раз с улыбкой вспоминал свое тогдашнее изумление. Поразительные голубые глаза священника и висящий на белой тунике прямо над сердцем сверкающий серебряный талисман впоследствии подтвердили отдаленные и, тем не менее, отчетливые наследственные узы.

— Вы очень похожи на вашего отца, мистер Аарон. Разве чуть выше. Он был очень, очень хорошим человеком. Божий свет будет всегда разлит над ним.

Английский священник был почти безупречен.

— Меня зовут Халил. — Он тепло пожал руку. — Большая честь видеть вас здесь.

Аарон продолжал молчать, несмотря на то, что добрые слова Халила развеяли его тревоги. Он наблюдал, как один из людей принялся открывать люк, вмонтированный в пол.

— Надеюсь, ваше путешествие прошло спокойно?

— Да, сэр.

— Прошу вас, Аарон, называйте меня Халил.

Его тон был удивительноспокойным. Аарон кивнул.

Халил усмехнулся.

— Вот и хорошо. Пойдемте, пора начинать, — сказал он, показав на черный прямоугольник в полу. — Нам многое предстоит обсудить.

В тесном, темном подвале Халил мастер-ключом отомкнул грубую помятую железную дверь. Петли жалобно застонали, когда он открыл ее. Нащупав за дверью выключатель, он пробудил к жизни цепочку ламп дежурного освещения, свисавших с центра потолка вдоль туннеля.

— Не лучший вариант, конечно, — признался он, подняв голову к тусклым лампочкам. — Однако большой прогресс в сравнении с факелами, которыми мы пользовались аж до двадцатого века.

Эти слова наконец-то заставили юношу улыбнуться. Он быстро понял, что Халил был добрым и мудрым человеком.

Аарон смотрел, как египтянин притворил вновь застонавшую петлями дверь, длинные пальцы задвинули засов. Когда до него дошло, что его закрыли в мрачном подземелье где-то в заброшенном уголке Египта, руки задрожали. Он сунул их в карманы. Дедушке бы это не понравилось, но в этом подземелье даже Богу не рассмотреть, где у него руки, а где голова.

Халил опустил правую руку Аарону на плечо, а левую протянул вперед, приглашая проследовать в туннель.

— Полагаю, не слишком завлекательно, но там, в конце, тебя ждет нечто особенное. Идем.

Они пошли рядом — ширины туннеля хватало только-только. Аарон вздрогнул, заметив скорпиона, шмыгнувшего по земляному полу. Халил, однако, даже бровью не повел, когда насекомое перебежало по его сандалии.

— Твой дедушка сказал мне, что ты много учился и был блестящим учеником.

— Просто я считаю, что очень важно изучать нашу историю, — ответил Аарон.

— Наша история — это дверь в наше будущее, — согласился Хал ил. — Ты читал об Ониасе и телле?[77]

— Да, сэр… То есть, Халил.

Чтобы хоть как-то унять беспокойство, Аарон рассказал ему, что узнал из прочитанных исторических свидетельств об Иудейской войне.[78] Во втором веке до нашей эры Ониас был первосвященником в иудейском храме и слыл ярым противником языческих жертвоприношений, которые в те времена дозволялись на священном алтаре Яхве. Ониас считал, что эллинская культура отравляет храм, оскверняет его. Когда сирийский царь Антиох стал грозить войной иудеям, Ониас отплыл в Александрию в поисках убежища под протекцией Птолемея, который ненавидел Антиоха. Ониасу пожаловали эту землю в номе,[79] называвшемся тогда Гелиополисом. И здесь Ониас соорудил город-крепость на вершине рукотворного холма. На его высшей точке он построил новое святилище, новый храм Всевышнему, по образу и подобию иерусалимского, но размером меньше и свободный от варварских влияний.

— И произошло все это в точности с пророчеством Исайи, — добавил Халил. — Пророк говорил, что в месте под названием Город Солнца язык ханаанский будет звучать в земле египетской и поднимется там алтарь Господу.[80] Как и сказал Исайя, именно отсюда Спаситель начал свою миссию избавления израильтян.

Дальше оба шли в молчании. Не достигая половины, туннель делал плавный поворот. Освещение оставалось тусклым, и Аарону едва удалось разглядеть в его конце что-то прямоугольное.

— Ты знаешь, что случилось с храмом Ониаса? — решил проверить его Халил.

— Римляне сожгли его. А вскоре после этого, в семидесятом году нашей эры, они разрушили иерусалимский храм.

Иосиф Флавий, припомнил Аарон, тоже очень подробно описал это.

— Римляне надеялись растоптать малейшую надежду на новое восстание в Иудее. Ониас был не только священником, здесь, в Гелиополисе, у него имелась своя армия. Римляне считали этот последний оплот Иудеи очагом нового мятежа.

— Превосходно, юный Аарон, — сказал Халил. — И с тех самых пор время и стихия вступили в тайный сговор беспрепятственно востребовать ту малость, что осталась от великого города-храма Ониаса. Вон там… — он указал рукой вверх, на пятиметровую толщу земли у них над головами, — нам оставили одни лишь руины. Но здесь, внизу, сохранилось истинное наследство Ониаса. Готов ли ты узнать о нем, чтобы воистину сделаться Сыном Света?

— Готов.

— Готов ли ты увидеть его? Увидеть то, что защищала армия Ониаса?

«Увидеть?»

— Я… Думаю, да.

Аарон посмотрел Халилу в глаза, и его охватило то же горячее нетерпение, что он испытал, когда отец подводил его к дедушкиной секретной комнате: будто они вдвоем вот-вот пустятся в путешествие.

«Ты не можешь стать кохеном, не отправившись сначала в Египет, — объявил ему дедушка. — И тогда все, чему ты научился здесь, станет предельно ясным».

Внезапно Халил резко понизил голос.

— А говорил ли тебе дедушка, что этим же самым туннелем шел Иешуа?

— Иисус? — в шоке переспросил Аарон.

— Верно. Как предсказывал Исайя, Спаситель пришел сюда, вот как ты сейчас. Учиться. Постигать. Верить.

Они остановились подле устрашающего вида стальной двери, будто соткавшейся из темноты.

Вставляя второй ключ в скважину замка, Халил сказал:

— А в этой комнате Иисус получил самый дивный подарок Всевышнего.

«Я Сын Света», — подумал Коэн.

Земляные стены выглядели точно так же, как и в 1974-м. Лишь кое-где стальными брусьями подкрепили начавшие крошиться древние каменные арки, да электрический кабельный канал вился меж современных потолочных светильников.

В пяти метрах от поверхности подземный коридор прочертил идеальную двухсотметровую прямую к потайной комнате под основанием Телль эль-Яхудия.[81] Пыльный участок земли, располагавшийся прямо над ней, почти не привлекал внимания, зато хранил едва различимые останки массивной эллиптической фортификации, сооруженной гиксосами[82] в семнадцатом веке до н. э. Как и сама насыпь, так и земля, на которой она располагалась, находилась под защитой высшего совета Комитета памятников старины Египта. Поэтому разрешение на раскопки, требующее санкции совета, получить практически невозможно. Последние целенаправленные раскопки производил здесь в 1906 году Флиндерс Питри, результаты его исследований были опубликованы в труде «Гиксосы и израильские города». И по счастью, даже, несмотря на то, что прославленный отец современной археологии определил это место как город Ониаса, ему не разрешили копать под основанием телля.

В конце туннеля раввин остановился перед второй защитной дверью, совсем не похожей на ту, что он открыл простым ключом. В отличие от туннеля и его усиленной входной двери здесь Коэн настоял на новейших модификациях, и по его требованию регулярно вводились в строй новые меры предосторожности и усовершенствования, дабы не отставать от постоянно прогрессирующих охранных технологий.

Коэн прижал большой палец к сканеру замка, набрал второй пароль на цифровой панели. Механические внутренности стальной двери пришли в движение, высвобождая из косяков многочисленные задвижки. Герметичное уплотнение негромко чмокнуло за мгновение до того, как дверь заскользила, скрываясь в боковине гладкой, плавно изгибающейся арки; стерегущая проход плотная переливчатая матрица зеленых лазеров погасла.

Коэн ступил в квадратное помещение.

Панели нержавейки покрывали армированные сталью плиты из жесткой бетонной смеси (со специальными добавками, в десять раз понижающими коэффициент дробления). А за всем этим сохранялись двухметровой толщины древние торцовые стены, возведенные строителями Ониаса.

Коэн с изумлением разглядывал удивительное чрево суперподвала.

Менее чем минуту спустя в помещение скользнули семь священников в белых туниках и замерли в ожидании распоряжений.

34

Иерусалим

Амит и Жюли прошли Западную стену Старого города через Сионские ворота. Они старались идти как можно ближе к каменным стенам, держась подальше от машин, преодолевавших тесный L-образный изгиб туннеля.

— Так куда мы все-таки идем? — громко спросила Жюли.

Амит не раскрывал рта с той минуты, как припарковал лендровер на стоянке для туристов за воротами.

«Обдумывает план», — предположила она.

На самом деле у Амита просто не было желания перекрикивать визг автомобильных покрышек на отполированных булыжниках древней мостовой. Поэтому он решился на ответ, только когда они вышли в Армянский квартал на оживленную Шаар Цион с ее многочисленными кафе и сувенирными магазинчиками.

— Идем мы в еврейский квартал, — объявил он.

Минуя контрольно-пропускной пункт при входе в еврейский квартал, Амит уповал на то, что их коварному преследователю не удастся обмануть металлодетекторы. Агент «Моссада» — например, Енох — мог легко преодолеть барьеры службы безопасности. Однако внешние контрагенты организации не обладали такой роскошной привилегией.

Он провел Жюли через римскую Кардо,[83] через площадь Хурва (где единственными, кого она заметила, были хасиды) и через лабиринт узких улочек, что вывел их на Мисгав Ладах. Наконец они остановились перед трехэтажным зданием, удачно вписанным в древнюю каменную архитектуру Иерусалима. Бронзовая табличка с гравировкой на идише и английском «Храмовое общество» висела над непритязательным входом, напоминавшим фронтон магазина.

— Пришли? — спросила Жюли, подняв голову и разглядывая табличку. — А зачем нам сюда?

— Офис раввина Коэна, — ответил Амит, постучав дверь. — Думаю, нам надо поинтересоваться у него, лежат ли свитки в кабинете у Йоси: вчера, когда мы виделись с ним, свитки были еще там. Если их перевезли, раввин может об этом знать.

— И это твой план?

Именно такой реакции он и ожидал.

— А у тебя есть что-то получше?

Уперев руки в бедра, она фыркнула.

— Обломимся.

— Не факт, — оптимистично возразил Амит и потянул на себя дверь. — После вас, мадемуазель.

— Ррр, — зарычала она, проходя мимо него.

Они вошли в фойе приемной, стены которого были покрыты рисунками — сценами на тему сюжетов из Торы, которые даже на самого Микеланджело произвели бы впечатление. Моисей, вздымающий жезл, чтобы разделить морские воды; Моисей на вершине Синая; Моисей, читающий израильтянам святые заповеди Божьи. Массивная золоченая менора высоко поднималась из-за стола секретаря. Прямо под ней сидела средних лет женщина в ультраконсервативной темно-синей блузе, застегнутой до горла. Как у многих хасидских женщин, ее густые волнистые волосы были всего лишь париком.

— Шалом алейхем, — поздоровался Амит.

Она ответила тем же приветствием и спросила:

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Да, я пришел поговорить с равви Коэном, — ответил Амит.

Эти слова, похоже, смутили женщину.

— Извините, но мой муж выехал за город по делам. Вам было назначено?

— Не совсем так… — протянул Амит; его оптимизм тотчас угас.

— В таком случае, может, я смогу быть полезной? — с любопытством предположила она. — О чем таком вы хотели с ним поговорить?

— Видите ли… — Он вздохнул. — А когда, вы полагаете, он вернется?

Амит говорил, растягивая слова, надеясь, что собеседница заполнит паузы. На удивление, это сработало.

— Нынче вечером, думаю, он вернется из Египта.

— Из Каира? — закинул удочку Амит.

Но в этот момент жена Коэна поняла, что наговорила лишнего.

— Если вы пожелаете оставить свое имя и номер телефона… Я непременно извещу мужа.

— Вот и хорошо. Уверен, мы сможем встретиться с ним в Музее Рокфеллера. Срочности никакой.

— Ваше имя?

Амит не собирался сообщать настоящее имя.

— Не могли бы вы передать ему, что заходил Йоси.

— Обязательно.

— А мы еще хотели музей посмотреть, — умело встряла Жюли, как бы напомнив Амиту: она протянула руку к указателю над дверью слева от горы Синай — стрелка, а за ней слово «МУЗЕЙ».

— Точно, — мгновенно согласился Амит. — Я слышал, вы недавно реконструировали галерею?

Было заметно, что его слова немного улучшили настроение миссис Коэн.

— Мы вновь открылись всего две недели назад.

— Тогда, будьте добры, два билета, — радостно объявил он, доставая бумажник.

35

В просторной галерее толпились туристы, в большинстве своем, подметил Амит, американские евреи, жаждущие постичь свое наследие.

— У нас что, есть на это время? — запротестовал он.

— А ты хочешь навлечь на нас еще больше подозрений? — огрызнулась Жюли. — Можешь вернуться, попытать мадам еще. А вдруг мы здесь что-то узнаем? И потом, тут куда безопасней, чем таскаться по улицам.

В главном выставочном зале стены покрывали прекрасные детальные рисунки маслом, возвращающие зрителя к 1300 году до н. э.: Исход Моисея с израильтянами из Египта, мучительное сорокалетнее странствование через пустыню, Ханаанские войны и, наконец, завоевание царем Давидом в 1000 году н. э. Иевуса (столичного города, который он затем переименовал в Иерусалим) и начавшееся вслед за ним строительство Соломоном Первого храма.[84]

В отдельном помещении на двенадцати обрамленных холстах были изображены вавилонское нашествие и последующий Исход евреев, а еще на тридцати с лишним холстах отслеживалась связь еврейских династий и оккупировавших Иудею империй, ведущая к Риму и разрушению им храма Ирода в 70 году н. э. В центре комнаты располагался широкий стол с экспозицией, а над ним — указатель с надписью на английском и идише: «Третий храм». Заключенная в плексигласовый куб, это была архитектурная модель, воспроизводящая Храмовую гору без исламских строений, ныне расположенных там, включая «Купол скалы» и мечеть Аль-Аксы.

— Так, что у нас тут? — спросила Жюли, подойдя к столу.

— То, — ответил Амит, — что, по мнению этих ребят, должно находиться на вершине Храмовой горы, на месте «Купола скалы».

— Довольно амбициозный строительный проект, — прошептала Жюли.

— Угу.

Амит внимательно вглядывался в макет, пытаясь уловить ускользающую мысль. Экспонат вовсе не был воссозданием древнего храма царя Ирода, каким себе его представляли многие консервативные предки Коэна, а современным комплексом из стекла и камня, вписанным в три концентрических внутренних двора, с двенадцатью воротами в каждом. Проект казался ему удивительно знакомым. Но чем — припомнить не удавалось.

Они перешли в другую комнату выставки, где прямоугольные стеклянные шкафчики хранили копии с оригиналов священных сосудов из утвари Третьего храма. Амит объяснил Жюли область применения некоторых экспонатов: золоченый церемониальный бараний рог Шофара; золотой кубок с ручкой, называемый «мицрак», служивший для собирания жертвенной крови; богато украшенный серебряный совок — им собирали золу и пепел, остававшиеся после сжигания приношений; стол для хлебов предложения с двенадцатью буханками, символизирующими двенадцать племен Израилевых;[85] малиновая лотерейная коробка, из которой во время Йом Киппур тянули жребий для искупительных жертв, и золотой кувшин для масла,[86] из которого подливали масло в лампады меноры. Здесь даже были красиво инкрустированные арфы и лиры, на них левитские священники исполняли оркестровые музыкальные произведения во внутренних дворах храма.

— Такое впечатление, будто они собрались переехать туда, — вполголоса проговорила Жюли.

— Точно.

— А там у нас что? — спросила она, показав глазами на манекен в натуральную величину, в зеленовато-синей мантии, вышитой золотой нитью, с золотым нагрудником, украшенным двенадцатью драгоценными камнями, и в изящном тюрбане с золотой тиарой.

— Кто этот джинн?

Амит хмыкнул.

— Это ритуальное облачение первосвященника храма.

— Шикарно, — сказала она, качая головой.

Амит прочитал вслух надпись на табличке:

— «И сказал Бог Моисею…»

Он позволил себе сказать «Бог», в то время как в тексте таблички было написано «Б-г» в соответствии с иудейским законом, запрещающим написание этого слова целиком.

— «И возьми к себе Аарона, брата своего, и сынов его с ним от среды сынов Израилевых, чтоб он был священником Мне… И скажи всем мудрым сердцем, которых Я исполнил духа премудрости, чтобы они сделали Аарону священные одежды для посвящения его, чтобы он был священником Мне…» Цитата обозначена как «Исход, двадцать восемь».

Но Жюли уже направлялась к другому экспонату.

— А это? — Она присела на корточки взглянуть поближе на массивный блок известняка с орнаментом в виде розеток и штриховок.

Амит подошел к ней и прочитал надпись на иврите.

— По всей видимости, краеугольный камень Третьего храма.

— Узоры эти… — проговорила она, прижав лицо к стеклу, чтобы лучше разглядеть гравировку. — Тебе они не кажутся знакомыми?

Подойдя ближе, он понял, что она имела в виду.

— Такие же, как на оссуарии, что я показывал тебе сегодня. Удивительно!

В мозгу Амита словно что-то включилось. Предложение Жюли сходить на экскурсию оправдало себя сполна.

Пройдя под вывеской на иврите и английском «Святая святых», они вошли в последнюю комнату выставки и остановились перед ее главным экспонатом. Волнующая оркестровая музыка негромко лилась из невидимых динамиков. На возвышении, установленном в центре комнаты, было… пусто.

— По-моему, тут смотреть особо нечего, — ухмыльнулась Жюли.

Амит упер руки в бедра, оценивающе оглядывая помещение.

— Видишь ли, до того, как римляне разрушили храм Ирода, — пояснил он, — его самая священная комната, Святая святых, на самом деле была пустой.

— А зачем евреям было строить храм вокруг пустого святилища? Странновато.

— Я бы не сказал. То, что когда-то в ней хранилось, не было тем, что можно было вот так взять и перенести.

— Что ж это было такое?

И тут Жюли заметила, что ее спутник задумался, а взгляд его рассеянно скользит по искусственным каменным блокам стены.

— Але?

— Боже мой, — ахнул он; короткие волоски на его шее встали дыбом. — Так вот оно что…

Она проследила за его взглядом и ни черта «такого» не увидела.

— Что оно-то?

Ее неспособность соединить эти предметы в единую систему поначалу разочаровала Амита. Однако он напомнил себе, что имеет дело с египтологом, а не с библейским археологом.

— Стены, Жюли, — спокойно ответил он. — Потолок, пол. Ты прикинь, какую они составляют форму. Неужели не видишь?

Вновь оглядев помещение, Жюли почувствовала разочарование.

— Что? Ты имеешь в виду квадраты?

— Да куб! — резким шепотом сказал он. — Комната имеет форму куба. Идеал безупречности, применявшийся в проекте внутреннего святилища табернакля. И такие же помещения я показывал тебе в Кумране.

— Ладно, поняла, — пожала она плечами. — Они тоже были кубической формы.

— Вот именно!

С волнением Амит взглянул еще раз на пустую платформу в центре и поднял глаза на камеру наблюдения, установленную под потолком.

— Все, надо уходить. Прямо сейчас.

36

Египет

Неприятности начались на КПП аэропорта Иншас. Возвращающийся «пежо» раввина Коэна подозрений не вызвал, а вот голубой грузовичок, шедший за ним следом, привлек внимание.

Коэн и его водитель, как им и велели, оставались в «пежо» с включенным двигателем перед опущенным шлагбаумом. Усатый охранник встал рядом, а двое других обошли вокруг грузовика, чтобы задать вопросы водителю и досмотреть деревянный ящик на дне кузова.

Коэн уже объяснил египтянам, что его привилегии дипломата не могут быть оспорены. Он показал им паспорт и дипломатические документы, из которых явствовало, что он бывший член кнессета. Но упрямый охранник ничего не желал слушать, и раввин знал почему. Египет хотя и не выказывал открытой враждебности в отношении Израиля, но оба государства в идеологическом, политическом и теологическом аспектах оставались непримиримыми врагами. А Коэн был не рядовым израильтянином — он был хасидом… хасидом, ввозившим на летное поле очень подозрительный груз.

Глядя вдаль, на взлетно-посадочные полосы аэродрома, Коэн видел свой самолет с голубой полосой, стоящий носом в сторону Израиля с уже включенными двигателями. Мысль его напряженно работала. Сколько времени займет прорваться через КПП, погрузить ящик и взлететь, прежде чем египтяне что-либо предпримут, чтобы остановить их? Место серьезно охранялось. Но он готов был рискнуть в надежде, что израильский самолет сбить не посмеют, независимо от того, насколько подозрительным было содержимое ящика.

Коэн повернулся на сиденье и вытянул шею, пытаясь разглядеть происходящее за их машиной.

Один охранник оставался рядом с водителем грузовичка с автоматом наготове.

Второй крутился у кузова, придирчиво разглядывая арабские маркировки на ящике, означавшие, что внутри находятся автозапчасти. Затем достал черный жезл-металлодетектор, который неистово замигал, когда охранник провел им над крышкой ящика.

Это вызвало еще большую суету: охранники начали что-то кричать друг другу.

Коэн стиснул зубы. Неважно какой ценой, он должен вернуться в Тель-Авив с грузом. Он тихо проговорил водителю на идише:

— Вы знаете, что делать, если поднимется шум.

Водитель кивнул и медленно опустил руку вдоль сиденья, готовый выхватить спрятанный там «узи».

Инспектор зашагал обратно на КПП и вышел оттуда, неся другое устройство, назначение которого Коэну определить не удалось.

— Если они попытаются вскрыть ящик… — шепнул Коэн водителю.

Второй раз едва уловимо кивнув, водитель опустил руку еще ниже.

Позади, у кузова грузовичка, охранник возился с устройством, напоминающим портативный пылесос. Включив его, он начал водить им вдоль крышки и бортов ящика.

Пальцы Коэна сжались в кулаки.

Произведя несколько сканирований, инспектор прокричал на арабском что-то о результатах усатому охраннику, стоявшему на посту у машины. И хотя акцент его был сильным, Коэну удалось понять, что все будто бы в порядке и что радиоактивных материалов нет.

Усатый перебросил автомат через плечо и нагнулся к окну «пежо».

— Мы вынуждены быть особенно бдительными в эти дни, — небрежным тоном извинился он. — Можете проезжать.

Шлагбаум подняли, и машина, а за ней голубой грузовичок миновали пост.

Разжав кулаки, Коэн облегченно вздохнул и посмотрел на свои часы: почти три пополудни. Непредвиденные осложнения при упаковке реликта существенно задержали вылет. Священников (хранителей реликвии) вряд ли можно было в чем-то винить, поскольку неукоснительные, дотошные протоколы не соблюдались почти два тысячелетия.

Как бы там ни было, в течение часа они должны прибыть в Тель-Авив с грузом. Раввин велит пилоту взять курс прямо на Рим, где будет ждать погрузки еще одна срочная доставка.

37

Ватикан

В два пятнадцать, после неторопливого ланча, отец Мартин привел Донована в кабинет отдела безопасности швейцарской гвардии. Там он выполнил свое обещание и помог восстановить доступ Доновану в тайный архив, канцелярию апостольского и папского дворцов, в музеи и различные административные здания на всей территории Ватикана.

Донован внешне не проявлял энтузиазма по поводу предложения Мартина организовать по утрам встречи с архиепископом, куратором папской комиссии, а также с ревизором корпуса жандармов (ватиканского отдела полиции, занимающегося общей безопасностью и криминальными расследованиями). Больше всего ему хотелось провести свое собственное расследование — то, начало которому он определил в самом сердце Ватикана: в базилике Святого Петра.

Донован мало что знал о коварных врагах, с которыми столкнулся. Тем не менее, в одном он был твердо уверен: решающая информация, которую им сообщили, могла исходить только от человека, находящегося на территории Ватикана. И сегодня утром Патрику удалось, действуя крайне осмотрительно, перепрыгнуть ловушку, чтобы проверить свою гипотезу.

Донован не стал пользоваться новым ключом-магниткой для входа в базилику Святого Петра, поскольку со времени его последнего внеурочного июньского визита в системе регистрации центра безопасности остался цифровой «след». А то, что предстояло сделать, требовало максимальной скрытности.

В шесть тридцать он вошел через главный вход как обыкновенный турист. И в течение последующего получаса медленно расхаживал по просторному нефу и трансептам, словно вновь открывая для себя гробницы и статуи, а те, казалось, заговаривали с ним, как старые друзья.

Было около семи вечера, и экскурсоводы начали выпроваживать всех из собора. Именно в этот момент Донован невозмутимо проскользнул через балюстраду, ведущую к веренице глубоких гротов у подножия главного алтаря, позади величественного балдахина Бернини.

Он быстро сбежал вниз по полукруглым мраморным ступеням, мимо раки Святого Петра и вереницы исповедален перед ней, чуть назад, под гигантские, покрытые штукатуркой арки, поддерживающие основной пол базилики. Он все дальше углублялся в подземное кладбище, где в массивных саркофагах и просторных криптах покоились последние понтифики и высокие духовные сановники, пока не добрался до гробницы Бенедикта XV.

Оглянувшись назад, он убедился, что отсюда по-прежнему отчетливо видны исповедальня и рака Святого Петра. Он присел на корточки рядом с громадным, зеленого римского мрамора, саркофагом, на крышке которого, как живой, в парадном облачении лежал бронзовый последний Папа.

Еще пятнадцать минут прошло, прежде чем он услышал отчетливые шаги гида, делавшего последний обход. Пригнувшись, Донован неслышно укрылся за основанием гробницы, и гид, шагая неспешно и что-то насвистывая, благополучно миновал его.

Пять минут спустя канделябры, освещавшие гроты, погасли, и осталась лишь мягкая подсветка ламп аварийного освещения в главных коридорах некрополя.

Теперь нужно было только ждать.

38

Если не от четвертой смены блюд в Апостольском дворце — закуска, отбивная, зуппа ди фаро и лапша al pescatore, — то уж точно после двух бокалов «Монтепулькьяно д’Абруццо» веки Шарлотты налились свинцовой тяжестью. Она перенесла самый напряженный день в своей жизни. Если, правда, сбросить со счетов тот дьявольский понедельник в минувшем марте, когда онколог впервые сообщил ей о том, что она больна раком костей.

Так что пока отец Донован занимался административными деталями своего возвращения в Ватикан, Шарлотта вернулась к себе эмоционально опустошенная и совершенно без сил. Хотя это противоречило ее непреложному правилу преодоления нескольких часовых поясов — немедленно «акклиматизироваться» к местному времени и дать организму прийти в себя, — она сдалась и легла спать днем.

Когда около шести вечера прозвенел будильник, Шарлотта три раза давила на кнопку режима «соня», а затем просто отключила будильник.

Сон ее был глубоким, но далеким от покойного.

Видение убийства Эвана приходило и уходило — странное, черно-белое, словно фильм сороковых: незнакомый киллер, переодетый в лаборанта… рука с пистолетом, описывающая дугу и нацеливающаяся в Эвана… беззвучный выстрел… голова Эвана, дернувшаяся, как в замедленном действии, вперед… черная густая жидкость — льется… льется…

Она видела и себя — там, в офисе, кричащей в оглушающей тишине, такой беспомощной.

«Проснись… ПРОСНИСЬ!»

Киллер поворачивается к ней, кривит губы и хрипло цедит слово: «Кости!»…

Она в «вольво» Донована, он спокойно спрашивает: «Кости? С какой стати им понадобились кости?»

И без всякого перехода — яростно делящиеся в окуляре микроскопа хромосомы и оглушительный сверхъестественный визг и вой душ, терзаемых адским огнем…

Тишина.

Слепой мрак, тут же смываемый ярким светом.

Скелет на столе из нержавеющей стали.

Ребра со страшными бороздами ран.

Раздробленные кости вокруг запястий и стоп.

Расколотые коленные чашечки.

Кожаный бич, рассекающий воздух — «шшух!» — его усеянные шипами плети грызут оголенную плоть… кровь вытекает из длинных, глубоких рваных ран… вот опять… замах, свист… рвется плоть… замах…

Прочный деревянный брус на камнях… окровавленная, полуобнаженная фигура распластана поперек… неясные тени двигаются через сгустившийся вокруг плотный туман… конечности связаны и вытянуты вдоль бруса… жилистые пальцы скрючиваются… чьи-то руки хватают грубо сработанные гвозди… безмолвные вопли… давление на запястья… рассекающий воздух молоток…

«ПРОСНИСЬ!»

Шарлотта вздрогнула и проснулась.

Видения рассеялись, однако ощущение давления на запястья не исчезло — острая боль пронизывала руки до самых плеч.

На мгновение ей даже почудилось, что она еще спит. Но боль и ужас были слишком реальны.

Когда Шарлотта попыталась закричать, широченная ладонь накрыла ее рот и нос. На губах и ноздрях она ощутила прикосновение чего-то вроде ткани и почувствовала резкий химический запах.

Взгляд ее уткнулся в широкоплечего мужчину, когда тот прыгнул на кровать и сел ей на живот. Тот самый, что выбил дверь ее офиса! Убийца Эвана! Она попыталась вывернуться, бить, колотить, кусать… Но любое сопротивление было тщетным.

Перед глазами поплыло, как в тумане, и лишь мгновением позже она увидела его сообщника, поворачивающего дверную задвижку и бросающегося к ней.

«Не могу дышать…»

Мучительно борясь за глоток воздуха, легкие лишь втянули порцию химикатов, на этот раз вонь показалась более резкой.

Через пару секунд тупое оцепенение охватило конечности и туловище, будто все тело залили цементом. Голова казалась невероятно тяжелой и чужой, одурманенной.

Руку с лица убрали.

Когда Шарлотту подняли с постели, голова ее беспомощно откинулась назад. Последним, что она увидела, было распятие над изголовьем кровати. Зрение, будто вода в воронку, ужалось в черную точку. Полная темнота.

39

Храмовая гора

Галиб неотрывно смотрел на «Купол скалы» из окна. Сложенные пирамидкой тонкие крепкие пальцы упирались в подбородок снизу. От подсветки, желтой цепочкой опоясывающей купол храма, листовое золото короля Хуссейна торжественно сияло на фоне темнеющего неба — изумительное и величественное зрелище. Безмерно приятно было Талибу сознавать, что израильтяне со всего Иерусалима и окружающих его холмов могут видеть могущественный символ исламского присутствия на самой священной земле в мире, — этот пылающий во мраке факел.

«Благословенна та бессильная ярость, от которой там внизу, в долине, рыдают евреи».

Однако победу эту ни в коем случае нельзя принимать как должное. А именно это ВАКФ и сделал, уклонившись от прямых обязанностей. Надзор за Храмовой горой не ограничивается одними религиозными функциями: это место является оплотом, цитаделью, которую необходимо охранять со всей бдительностью. И позиция хранителя в ВАКФе — пост исключительный. Как и подразумевает название должности, принимая назначение, Галиб поклялся хранить этот опорный пункт ислама не только в Иерусалиме, но повсюду в Божьем мире.

Он чувствовал себя верным стражем Аллаха.

— Хвала Аллаху, что забрал своего самого благочестивого слугу из святой мечети в самую отдаленную мечеть, — пробормотал он, не отрывая немигающего взгляда от золотого купола.

О, как же калиф воспользовался божественными словами Великого Пророка и сложил великое предание, сделавшее это место третьей по значимости святыней ислама. Загадочная ссылка Корана в начале суры под названием «Бани Исраил»[87] сообщает очень мало подробностей о том месте, что, в самом деле, предназначалось для Отдаленной мечети. Но устные традиции в хадисе[88] сохранили нам интереснейшую историю о том, что это и есть то самое место. Предположительно здесь когда-то стоял великий иудейский храм. Какими же мудрыми были калифы, что в седьмом веке завоевали Иерусалим и вернули городу его истинное имя Аль-Кудс. И как только иудейский царь Давид заявил о своих правах на это место, в ответ калифы сделали то же самое. И с тех пор самое священное место для евреев трансформировалось в исламскую Харам Эш-Шариф — Благородную Святыню.

— Ассалам алейкум, — раздался у него из-за плеча мягкий голос.

Развернувшись в кресле, Галиб пристально взглянул на молодого человека, замершего на пороге: среднего роста худощавого палестинца. Из-за бледной кожи, зеленых глаз и мягких черт лица его частенько ошибочно принимали за израильтянина, а порой — за сефарда. Именно по этой причине Галиб вызвал его сюда. Он знал юношу только по имени: Али, в переводе с арабского «хранимый Господом».

Как его просили, Али сбрил бороду и неузнаваемо преобразился.

— Ва алейкум ассалам, — ответил Галиб, подзывая юношу взмахом руки. — Входи, есть разговор.

Али сел в кресло для посетителей, выпрямился и опустил глаза на ладони в знак почтения.

— Можешь смотреть на меня, Али, — разрешил Галиб.

Зеленые глаза поднялись, сверкнув знакомым огнем. Хранитель сразу приступил к делу.

— Мне сообщили, что ты выразил готовность отдать свою жизнь за Аллаха… за свой народ. Ты желаешь стать мучеником?

— Да, — ответил Али просто, без эмоций.

— Скажи мне: почему ты веришь, что достоин совершить такую жертву?

Ответ Галиб уже знал. Он слышал его много раз прежде от несчетного количества молодых мусульман — преимущественно мужчин, но порой и женщин, — наводнивших правые исламские медресе по всему Среднему Востоку и Европе и попавших в объятия экстремистских толкователей исламской устной традиции. Всех их связывала одна нить: их жизни были лишены надежды, возможности и достоинства.

Как и многие другие, Али и его семья потеряли свой дом и землю в израильских поселениях, спонсировавшихся американскими христианскими евангелистами и ревностными евреями. Его старшего брата застрелили за бросание камней во время второй интифады.[89] На глазах подрастающего Али происходили частые налеты израильтян, он был свидетелем устрашающих последствий ракетных обстрелов. Его семью держали за восьмиметровой бетонной стеной с колючей проволокой, неуклонно растущим израильским защитным барьером. Они ютились в лагере и, чтобы выжить, надеялись только на подаяния, или закят,[90] от Хамаса. Ко всему прочему, израильтяне запрещали им въезжать в Иерусалим, чтобы помолиться в великих мечетях.

Без дома. Без свободы. Без земли. Без будущего. Идеальный мученик.

«Самое страшное — когда любой может отобрать у человека его достоинство», — подумал Галиб.

— Я отдаю всего себя Аллаху: и тело, и душу, — с предельной уверенностью ответил Али. — Теперь я всецело принадлежу Ему. И во славу Его я должен бороться против того, что творят с моим народом. Бороться за Палестину. За то, что по праву принадлежит нам.

Галиб улыбнулся. Этого юношу питает вовсе не мечта о бессчетных девственницах в райских кущах. В точности как Всемилостивый Бог сотворил Адама из глины, так и душу Али слепило учение. Но как бы ни грезилось Талибу обвязать тело шахида шрапнельными бомбами и отправить его в ночной клуб на Бен-Иехуда-стрит, сейчас он нужен был для более серьезного дела.

— Ты будешь щедро вознагражден, когда настанет Судный день, Али, — пообещал ему Галиб. — А сейчас я хотел бы попросить тебя сделать нечто крайне важное.

— Все, что ни попросите.

Потянувшись под стол, Галиб вытащил аккуратно свернутый голубой комбинезон и положил его перед Али. Вышитая на нагрудном кармане эмблема — вписанная в круг менора — заметно смутила белолицего Али, так же как и бедж с именем и пропуск через систему безопасности, который положил сверху Галиб.

40

Ватикан

Объект появился намного раньше, чем он рассчитывал, — черная тень, спускающаяся сверху и следующая плавному повороту лестницы, легкие шаги, которым вторил эхом мрамор грота. Укутанный в засаде глубокими тенями некрополя, Донован высунулся из-за гробницы — и ждал.

В тусклом свете масляных лампад, развешанных по периметру собора, лицо различить было трудно. Но Донован почти не сомневался в том, что знает злоумышленника. И с облегчением увидел, что изменник пришел один. В левой руке он нес объемистую сумку, слишком большую для того, что приготовился украсть.

Отец Мартин опустился на колени перед сводчатой нишей. В ней за стеклянной дверью тускло мерцал золотой ларец. Он посмотрел в глаза мозаичному Иисусу на стене за оссуарием и перекрестился.

Дрожащей рукой он вставил ключ в замок на дверной раме, отомкнул его и медленно потянул на себя дверь.

— Какова же все-таки судьба костей, которые вы обнаружили в оссуарии? — спросил Донована за ланчем Мартин.

И хоть у Донована распространяться об этом желания не было, он все же ответил:

— Как только я вышел из кабинета Сантелли, я сразу же отнес их в очень надежное место.

Именно в этот момент Мартину припомнился тот вечер, когда умер Сантелли: он нашел Донована здесь, в базилике, в нерабочее время, тайком поднимавшегося из этой самой раки. Донован сказал тогда, что приходил помолиться. Но Мартин помнил, что в руке у Патрика была пустая сумка. Никоим образом не удалось бы ему спрятать кости в каком-либо из папских саркофагов или гробницах, поскольку все они были надежно запечатаны. Навеки. Для этого понадобился бы инструмент. И помощник. Но в тот вечер у Донована не было ни того, ни другого. Значит, вывод напрашивается только один.

Горящими глазами Мартин тщательно осмотрел золотой оссуарий.

Перед его мысленным взором предстала фотография семьи сестры, и прозвучал голос: «Кровь любимых проложит кратчайший путь к истине». А сейчас, с божьей милостью, он может позабыть об угрозе — надо всего лишь отдать Орландо то, что он велит. Он не просил ввязывать его в эту грязь. Это не его война. А за все произошедшее спрашивать надо с Донована и этой американки-генетика.

— Найдите кости и приготовьте к отправке, мы их заберем, — приказал ему по телефону сегодня утром Орландо. — Также позаботьтесь о том, как нам попасть в город.

В этот момент у Мартина зародились сомнения: не слишком ли мал ларец? Как мог в таком небольшом сосуде поместиться весь скелет человека? Протянув обе руки, Мартин сомкнул пальцы на богато украшенной крышке реликвии, в его движениях теперь появилась торопливость. Он сдвинул крышку и положил ее на плитки мраморного пола подле колен. Сумрак не позволял рассмотреть содержимое оссуария, и он полез в сумку за фонариком.

Склонившись над ларцом, он включил фонарик и направил вниз луч, который тотчас отразился от нескольких стоявших там стеклянных сосудов.

«Графинчики с церемониальными маслами?»

— Что? — вскрикнул Мартин, от отчаяния у него перехватило дыхание.

— Мощей здесь нет, старина, — раздался из-за спины голос с сильным ирландским акцентом.

Захваченный врасплох, Мартин стал дико озираться и, потеряв равновесие, наступил на крышку оссуария — она поехала по мраморной плитке, а Мартин полетел навзничь, ударившись головой о стену. Фонарик выпал у него из рук, откатился и высветил лицо Донована — узнаваемое, но черты смазаны сумраком; в проникавшем сюда робком свете ламп аварийного освещения виден был абрис его безволосого черепа.

— Где кости? — крикнул ему Мартин, пытаясь подняться на ноги.

Донован весь напрягся. Мартин остановился на расстоянии вытянутой руки, прямо под лучом фонарика, бившем ему в подбородок, — резко очерченные тени вокруг глаз придавали лицу демонический облик.

— Не здесь. И не в Ватикане, — жестко ответил Донован. — И никогда ты не узнаешь где. Я тебе это обещаю.

Когда Донован покинул Ватикан, мощи он забрал с собой. Теперь они хранились в надежном месте.

— Я должен, Патрик! Я должен знать! — кричал Мартин, подступая к Доновану; его била дрожь. — Ты не понимаешь!

— Возьми себя в руки, — с отвращением сказал Патрик. — Я много чего понимаю. Особенно, что такое обман. Слишком много я видел его в этих стенах. Но вот от тебя такого никак не ожидал.

Мартин не выдержал.

— Они угрожают убить мою сестру… ее детей. Если я не отдам, что они требуют…

Зарыдав, он рухнул на колени.

— Ты понятия не имеешь, что ты наделал. Люди уже погибли от одних только твоих слов.

Мартин спрятал лицо в ладонях, отрицательно мотая головой, словно не желая больше слушать.

— Скажи мне, кто они. Я помогу тебе. Мы придумаем, как защитить твою сестру и ее семью. Мы можем даже поселить их здесь, пока не найдем этих людей.

— Просто отдай им кости, — слабым голосом взмолился он.

— Не могу. И не стану.

Донован сдерживался изо всех сил, чтобы не наброситься на Мартина. Он припал на одно колено и дернул голову ирландца вверх, к свету.

— Кто они? — прорычал он.

Мартин тряс головой, губы его мелко дрожали.

— Думаешь, я знаю? — сквозь рыдания выдавил он. — Думаешь, они мне представились? Я понятия не имею, кто они!

Мартин отпрянул и повалился на пол, как раненое животное.

— Хотя теперь это уже неважно, — пробормотал он.

Доновану очень не понравился его тон.

— Они уже здесь, в городе. И если я сегодня вечером не отдам им кости…

Волна адреналина прокатилась по жилам Донована, и он рванулся к Мартину, ухватился за отвороты его пиджака и яростно встряхнул.

— Ты впустил их сюда? Безумец!

— Им нужны не только мощи, — прошептал Мартин, тело его обмякло. — Им еще была нужна она… Шарлотта.

Потрясенный, Донован оттолкнул Мартина к стене. Не теряя времени, он вскочил на ноги и бросился вверх по ступеням в базилику.

— Поздно! — крикнул ему вслед Мартин. — Ее уже не спасти!

Последние слова Донован услышать не успел.

— Прости меня, Господи…

41

Иерусалим

— А зачем нам сюда? — спросила Жюли, когда Амит повернул с Яффа-роуд и свет фар его лендровера прошелся по фронтону центрального автовокзала Иерусалима, современной восьмиэтажной махине из иерусалимского камня и стекла. — Едем на природу?

— Надо проверить электронную почту, — ответил он. — А ехать специально за этим к себе на квартиру я не собираюсь. Террористы-смертники любят избирать своими мишенями автобусы. Поэтому безопасность здесь на высшем уровне. Уйма камер наблюдения, полиция, металлодетекторы.

— Хорошая идея.

— Благодарю.

— И ты по-прежнему не собираешься сказать мне, чем занята твоя голова?

Этот упертый израильтянин погнал ее из Старого города, не сказав толком и слова. И даже не намекнул о том, почему дань уважения храмового общества святыне гипотетического Третьего храма так напугала его.

— Если я скажу тебе, о чем сейчас думаю, то, поверь, ты решишь, что я полный псих, — признался он.

— Припозднился с признанием, — буркнула она.

Покружив по подземному гаражу, Амит поставилмашину поближе к лифту. Он выждал добрую минуту с «иерихоном» в руке, проверяя, не привели ли они сюда за собой «хвост». Убедившись, что место безопасно, он запер пистолет в бардачке.

— Идем. — Амит выпрыгнул из машины. — Мои студенты говорили, здесь, наверху, есть интернет-кафе.

Минуя вереницу магазинов, Амит быстро шагал к «Cafe Net», Жюли едва за ним поспевала. У стойки он заплатил семь шенкелей за пятнадцать минут серфинга по Всемирной сети, и, пока устраивался у терминала, Жюли внимательно изучала ассортимент выпечки и сэндвичей из бегущей строки дисплея на противоположной стене.

К тому времени как Амит, провозившись с кодом доступа, запустил наконец браузер, Жюли принесла поднос: кофе с молоком и омлет с чабаттой[91] на двоих.

— Раз уж мы здесь, не мешало бы перекусить, — сказала она и поставила перед Амитом кружку и тарелку с сэндвичем.

— Отличная идея! — Изголодавшийся, он тут же принялся за бутерброд.

— Что ищем? — Тон ее стал более примирительным.

Она поняла окончательно, что Амит пытался составить вместе частички необычайно запутанной головоломки.

Пару мгновений он жевал, а затем пояснил:

— Йоси всегда шлет мне «сигнальную» копию своих транскрипций. Чтобы уберечь нас обоих от неприятностей, он отправляет их мне на бесплатную почту «Yahoo».

— Хитро, — заметила она.

— Мудро, — поправил Амит. — У «Yahoo» отличные брандмауэры и шифрование данных.[92] Не говоря уже о том, что мое имя никак не связано с учетной записью. Полная анонимность.

Он щелкнул на папке «Входящие», и экран заполнился непрочитанными сообщениями.

— А интересующая нас транскрипция не должна была составить Йоси особого труда. Так что если нам повезет…

Он возвел глаза к небу.

Жюли проглотила первый кусочек чабатты.

— Может, мне нельзя глазеть на что-нибудь из этого?

Он помотал головой.

— А как же вот это? — поинтересовалась она, показав на входящее сообщение с темой «УВЕЛИЧЕНИЕ ПЕНИСА — 1 ДЮЙМ ЗА 3 ДНЯ». — Ты уверен, что твоя учетная запись анонимна?

— Это был единственный секрет, — хмыкнул Амит. — Почтовый мусор.

Но улыбка его угасла, когда он быстро прокрутил вниз список и выхватил взглядом сообщение от Йоси, в строчке темы которого было лишь одно зловещее слово, набранное заглавными буквами: «СРОЧНО».

— Ага. Вот оно.

Жюли подалась ближе к монитору.

— Слушай. — Амит стал негромко читать письмо Йоси. — «За всю свою жизнь я впервые вижу подобное. Многие пытались установить смысловые связи и расхождения Кумранских текстов и Евангелий. Однако, как Вам известно, существуют лишь трактовки, допускающие неоднозначные толкования. Если эти свитки и в самом деле датируются первым веком — а у меня нет в этом сомнений, — Ваше открытие…

Амит прочистил горло.

— …бросит вызов всему, что мы знаем. Боюсь, такая скандальная новость может…»

Но на последнем предложении он осекся, потому что оно резко обрывалось.

Жюли попыталась договорить за него:

— «…Боюсь, такая скандальная новость может…»

И ее голос прервался точно так же, как слова в неоконченном предложении.

— Что ж там произошло?

— Наверное, отправлял в спешке. Дописать не успел.

Амит проверил дату и время отправки.

— Вот, смотри… Прилетело вчера, как раз перед тем, как Джошуа сказал, что Йоси ушел из музея.

— Хочешь сказать, что он говорил с раввином?

Амит побледнел.

— Точно. — Он попытался сопоставить события во времени. — Наверное, Йоси помешал раввин Коэн.

Это предположение очень встревожило Амита. Коэн был могущественным человеком.

— И даже, несмотря на это, ему не терпелось отправить тебе письмо?

— Ну да…

Амиту оставалось только гадать, что в открывшейся транскрипции так встревожило Йоси. И он с растущим волнением смотрел на крохотный значок скрепки рядом со строчкой темы. Может, Йоси чувствовал, что ему угрожает опасность?

— Ну же, открывай, — поторопила Жюли.

Он быстро навел курсор мыши на иконку скрепки, чтобы открыть документ, который прикрепил Йоси. В момент появления его на экране Амит уже знал, что это транскрипция. Однако читать ее времени не оставалось.

— Надо немедленно уходить отсюда, — сказал он Жюли, вскакивая со стула.

— А что ты…

Но Амит уже был у принтера и выхватывал страницы. Проверив, что забрал весь документ, он расплатился на кассе за распечатку. Затем кинулся назад к терминалу, вышел из почтовой программы и схватил сэндвич. Жюли быстро допивала кофе.

Амит стремительно опустошил свою кружку.

— Готова, — сказала она и отправилась за ним следом к выходу. — А с чего такая гонка?

— Похоже, этот парень мониторит буквально все: мои кредитки, мой паспорт… Уверен, он уже отследил всю почту Йоси. А это значит, он уже в курсе, что Йоси отправил мне это сообщение. Так что я теперь не сомневаюсь, что моя учетная запись в «Yahoo» тоже отслеживается.

Амит объяснил, каким образом можно стационарный компьютер превратить в открытую книгу и что техники с элементарными знаниями межсетевого протокола интернет-адресации без труда могут засечь точное место, откуда проистекала активность пользователя терминала.

Амит пробирался через скопление компьютеров, напряженным взглядом тщательно просматривая зал, — лица, помещение первого этажа с выходом на улицу, эскалаторы…

— И куда теперь?

— Туда, куда можно благополучно убраться отсюда и прочитать транскрипцию. Но сначала мне надо позвонить.

Он показал глазами на секцию таксофонов у входа.

И вновь Енох ответил после двух гудков.

— Привет, это я, — громко сказал в трубку Амит, стараясь перекричать галдеж снующих по автовокзалу пригородных пассажиров. — Нашел что-нибудь?

— Нашел. Много. Есть кое-что интересное для тебя, — отбросив формальности, сказал агент «Моссада». — Есть новость хорошая и плохая.

Пальцы Амита сжали трубку.

— Давай с хорошей.

— Даю: «танк» тебя не вычеркнул.

— Камень с души.

— Давай плохую.

— Картинка, что ты мне прислал. Внешний контрагент. Думаю, на чем он специализируется, говорить тебе не надо.

Пальцы еще крепче сжали трубку.

— Ликвидации?

Стоявшая совсем рядом Жюли округлила глаза.

— И не только.

Его обеспокоенный взгляд скользил по лицам, выискивая подозрительные, в частности человека со свежей раной на голове.

— Тебе удалось раздобыть имя?

— Да ладно, Амит, ты же знаешь, как эти парни работают.

— Знаю. Кличка и анонимные счета в банке — режим «полного отрицания».

— Вот-вот, — сказал Енох. — Я засек нездоровую активность: запросы на тебя в различные бюро кредитной информации, иммиграционные конторы, на место работы. Причем это не наши. Кто-то со стороны пытается тебя отследить.

— А ты можешь их отследить?

— Пытался. Бесполезно. Хвосты рубят быстрее, чем за минуту. Но о тебе он знает все.

— Выходит, ему помогают?

— Изо всех сил.

— Здорово, — проворчал Амит. — Ты ведь знаешь равви Аарона Коэна?

— Кто ж его не знает.

— У меня такое чувство, что он имеет к этому отношение. Интуиция. Я сегодня выяснил, что он ни с того ни с сего вдруг сорвался в Египет. Ты не мог бы выяснить, куда именно и зачем?

Усталый вздох на том конце.

— Попробую…

— Ты просто лучше всех. Я перезвоню.

Амит повесил трубку и повернулся к Жюли.

— Пошли.

Они спустились по эскалатору на главный этаж, и Амит повел в направлении, противоположном тому, откуда они пришли на вокзал. В этот день смена событий происходила столь стремительно, что Жюли вдруг почувствовала, как она устала.

— Сбавь обороты, — попросила она, потянув Амита за мощную руку. — Мы же там парковались, — добавила она, показав за спину.

— Про мою машину забудь. Ее наверняка тоже ведут. Возьмем такси.

42

Ватикан

Покинув базилику через служебный вход, Донован со всех ног припустил по виа дель Фондаменто. У него не было мобильного позвонить Шарлотте в номер и предупредить ее, что Мартин заманил их в ловушку. Не было уже и времени возвращаться в казарму швейцарских гвардейцев за помощью.

А хуже всего то, что у него не было оружия.

Оставалось лишь надеяться, что портье гостиницы остановил чужаков на входе в здание или, по крайней мере, вызвал охрану, заметив нечто подозрительное.

На площади Святой Марты стайка монашек рассыпалась в стороны, заохав, когда Донован сломя голову пронесся мимо.

Задыхаясь, он подлетел ко входу гостиницы, рванул на себя дверь и кинулся в вестибюль.

— Вызывайте охра… — крикнул было он в направлении закругленной стойки регистрации.

Однако за ней никого не оказалось. Донован навалился грудью и просунулся в конторку, надеясь, что портье в дежурке, просматривающейся через открытые двери слева и справа.

— Ау! — закричал Донован, не видя никого. — Эй!

И тут взгляд его привлекли отражения от блестевшей красной лужицы на плитке пола под столом. Портье раскинулся на спине, в безжизненных глазах застыл ужас, во лбу — аккуратное отверстие.

Донован отпрянул назад, грудь его бешено вздымалась и опускалась.

Блок мониторов камер наблюдения, тем не менее, был в работе, и на замкнутом контуре второго этажа Донован заметил крупного мужчину, тащившего к лифту битком набитый тюк для белья. Сегодня на нем не было лабораторного халата: отец Петр Квятковски, или как его там, нацепил серую униформу подсобного рабочего.

Донован испугался, что опоздал. Совсем рядом находились ворота Петра, а также Колокольная арка. Если Мартин устроил бандитам легальный въезд в город, они беспрепятственно минуют выставленные там посты швейцарских гвардейцев. Затем пару быстрых поворотов на виа Грегорио VII — и ищи ветра в поле.

Но если попробовать прямо сейчас предупредить гвардейцев, они могут успеть задержать нарушителей до того, как те попытаются улизнуть из города. Донован потянулся к телефону на стойке и схватил трубку. Провод был перерезан.

На мониторе только что закрылись двери лифта. Он услышал, как за спиной пришел в движение механизм.

А не полагается ли портье иметь при себе оружия? Яростный взгляд метнулся к телу: темно-синий блейзер портье распахнулся, очевидно, когда он ударился о пол. Не видно ни подмышечной кобуры, ни поясной.

Взгляд Патрика лихорадочно метался в поисках чего-нибудь похожего на оружие. Дальняя стена — красный огнетушитель и жуткого вида большой топор, закрепленные на пожарном стенде за стеклом.

43

Как только двери лифта расползлись, Донован выскочил из-за угла с огнетушителем наперевес и направленным прямо перед собой раструбом. Отлично видя Квятковски, Донован повернул рычаг (чеку он выдернул заранее) и направил струю фосфата аммония прямо ему в лицо.

Ошеломленный киллер буквально на мгновение припозднился с реакцией — руки его взметнулись к лицу уже после того, как химикаты въелись в глаза. С криком он повалился на пол, одновременно вытолкнув парусиновый тюк на Донована и сбив его с ног.

Донован отбросил огнетушитель и потянулся за пожарным топором. Вскочив на ноги, он обежал тюк, сунул свободную руку в лифт и, не глядя, ударил по щитку с кнопками. Квятковски уже поднимался на ноги и тер глаза, отчаянно пытаясь хоть что-то рассмотреть.

Как только Квятковски дернулся к закрывающимся дверям, Донован рубанул по его вытянутой руке: лезвие топора с противным чавкающим звуком рассекло толстое предплечье, и тотчас потоком хлынула кровь. Убийца взвыл от боли, а Донован крепко пнул его — он отлетел к задней стенке лифта и сполз по ней на пол. Еще один пинок по панели с кнопками закрыл двери и отправил скованного шоком киллера на пятый этаж.

Весь дрожа, Донован стянул простынку, прикрывавшую то, что находилось в тюке. Шарлотта, свернувшаяся калачиком, без сознания… Но еще дышавшая.

— Слава богу! — вскричал Донован.

Он шагнул к выключателю пожарной тревоги у выхода на лестницу, но сигнал подать не успел: на лестнице послышался шум. Опрометью вниз, к нему, бежал мужчина, и Донован узнал его. Это был партнер Квятковски.

Патрик дернул за ручку пожарной сигнализации и пробежал мимо тюка. Времени оттащить Шарлотту в безопасное место уже не оставалось, но, по крайней мере, сигнализация сработала. Ревун пожарной тревоги запульсировал с частыми интервалами и так оглушительно, что звука выстрела Донован не услышал.

Однако почувствовал силу его удара, когда пуля врезалась в левое плечо и вышла через грудь. Тело сильно дернуло вперед, развернуло и швырнуло на мраморный пол.

Последнее, что почувствовал Донован, — это лед, сковывавший все тело. Невыносимо пронзительный рев тревоги становился тише и замер где-то вдали.

44

Иерусалим

Такси свернуло с бульвара Руппина и стало взбираться по крутой трехрядной дороге к самому знаменитому иерусалимскому комплексу галерей искусства и истории — Музею Израиля.

«За сегодняшний день это третий музей», — подметил Амит.

Пока дорога не достигла вершины подъема, он смотрел в окно на здание кнессета, возвышающееся над склонами холмов в Гиват Рам: безвкусное, как бельмо на глазу, прямоугольное строение 1960 года, с плоской, со свесами, кровлей, со всех сторон поддерживаемой расширяющимися кверху прямоугольного сечения колоннами. На фоне ночного неба здание подсвечивалось, и от этого Амиту было еще тяжелее предположить, что его неестественная симметрия и резкие линии были вдохновлены храмами Египта. Но что действительно впечатляло его — так это мощная политическая база, что выстроил Аарон Коэн внутри этого однопалатного владения за время своего пребывания на посту в парламенте Израиля.

Коэн был могущественным человеком, которого многие считали провидцем. Но был он также в глубине души сионистом — чистейшей пробы, каких поискать. Амит чувствовал, что произошедшее в Кумране на его совести, не говоря уж о цепочке зловещих совпадений: смерти Йоси и последовавшим за ней исчезновением свитков. Сейчас в кармане у него лежала распечатка транскрипции, в которой могут отыскаться ответы на многие вопросы относительно мотивов раввина.

У музея Амит расплатился с водителем и вместе с Жюли проследовал через стеклянные двери главного входа.

Внимание египтолога привлекли гости, подъехавшие на лимузине, элегантно одетые в платья и смокинги. В ответ кое-кто из них принялся бесцеремонно разглядывать ее.

— Чувствую себя бомжихой, — пробормотала она. — Что здесь происходит?

— Наверное, частная ВИП-экскурсия. И не переживай, выглядишь ты классно, — добавил Амит.

Она улыбнулась.

Сам же Амит без «иерихона» чувствовал себя беззащитным, так что при виде охранников и металлодетекторов испытал огромное облегчение.

— Пока мы здесь, можем чувствовать себя в безопасности, — сказал он Жюли, узнав одного из охранников, того, что постарше, сухощавого, с абсолютно седыми волосами.

Когда охранник поднялся и протянул для рукопожатия руку, Жюли заметила, что задравшийся рукав обнажил какие-то цифры, вытатуированные сразу над запястьем.

— Амит, как поживаешь, дружище? — проговорил он с сильным польским акцентом.

— Хорошо, Дэвид. Ты как?

— Плюс еще один день жизни. — Ответ охранника был таким радостным, будто он только что выиграл в лотерее.

Когда его взгляд перешел на Жюли, он не удержался и присвистнул.

— Рядом с такой очаровательной дамой тебе грех жаловаться!

Амит официально представил спутницу.

— Знаешь, мы закрываемся сегодня в девять.

Дэвид взглянул на часы убедиться, что время уже вышло.

— Не хочу показаться грубым… — сказал он, окинув их одежду беглым, но цепким взглядом, а в это время в вестибюль просочилось еще больше благоухающих гостей в черном и блестящем. — К сожалению, у нас частное мероприятие.

— Мы не собираемся портить вечеринку. Просто хотел показать Жюли кое-что.

Посмотрев по сторонам, Дэвид подался к ней и проговорил громким шепотом:

— В списке приглашенных Амита может и не быть, но он всегда в моем списке випов.

Он подмигнул и мотнул головой в сторону экспозиции.

— Проходите.

— С меня причитается, — сказал Амит.

— Только не натвори там ничего, ладно?

— Кстати, Дэвид. Скажи-ка, ты дежурил здесь вчера, во время симпозиума?

— Ну да.

— И Йоси, разумеется, приходил?

Лицо Дэвида мгновенно омрачилось:

— Приходил. Жаль мужика… Надеюсь, Господь был готов принять его.

Амит же был уверен, что для Господа его появление стало сюрпризом, но сказал:

— Я тоже в шоке.

Он чуточку помедлил и спросил:

— Вопрос может показаться странным, но было ли что у Йоси с собой, когда он входил? Портфель, например, или что-нибудь вроде того?

Дэвид зажмурился и на секунду задумался, затем покачал головой.

— Мимо сканера ведь ничего не пронесешь.

Он показал на устройство с ленточным конвейером рядом с ним.

— Точно помню: ручка у него красивая была в кармане, зазвенела. А больше…

Он вновь покачал головой.

— Уверен, что он ничего с собой не принес?

Дэвид в шутку сделал вид, что обиделся.

— Может, я уже и не юноша, но шарики-то еще крутятся. — Он постучал пальцем по виску.

Амит точно знал, что Йоси не мог оставить свитки в своей машине. Он бы весь извелся, думая о влажности, повышенной температуре, не говоря уж о том, что их из машины могли элементарно украсть. И рассказ Дэвида полностью совпадал с воспоминанием Джошуа Коэна о Йоси, покидавшем музей с пустыми руками.

— Спасибо, Дэвид. Береги себя и передай жене мой сердечный привет.

— Сделайте из него честного человека, хорошо? — попросил Дэвид Жюли и махнул им проходить через металлодетектор.

45

Развозной фургон, дожидавшийся прибытия Аарона Коэна в Бен Гурион интернэшнл, был припаркован за современным корпусом рядом с выставочным комплексом Музея Рокфеллера.

Сопровождавшие Коэна вошли в богато обставленную восьмиугольную комнату для совещаний с куполообразным потолком, соседствующую с кабинетом директора Комитета памятников старины Израиля. Вдоль каждой стены тянулись восемь ниш со стульями — для аудиторов Археологического консультационного совета. На стол в центре комнаты люди Коэна аккуратно поставили тяжелый ящик с грузом, благополучно вернувшимся из Египта.

В отличие от оссуария, выставленного в южной галерее Музея Рокфеллера, находившееся в ящике, разумеется, не предназначалось для всеобщего обозрения. Это было то, чем любоваться нельзя. Это было то, что должно вызывать уважение и страх. И очень скоро, впервые за более чем три тысячи лет, страх охватит врагов Сиона.

— Заприте двери, — приказал Коэн.

Он показал на окна.

— И опустите жалюзи.

По счастью, возвращение в Тель-Авив не было таким полным событий, как отлет из Иншаса. Опасное путешествие близилось к завершению.

— Открывайте, — скомандовал Коэн, отошел назад и стал наблюдать за тем, как его люди распаковывают инструменты.

Словно Моисей, готовящийся заявить свои права на земли Ханаанские, Коэн стоял на пороге сотворения Нового Иерусалима — нового мира. Острые конфликты на Среднем Востоке и в Израиле; падение современного Вавилона — Ирака; безбожие и похотливая распущенность западной культуры, отравляющей мир; даже бич новых пандемий, таких как СПИД и неуловимые климатические изменения, все чаще пробуждающие цунами и ураганы, — все это наглядные свидетельства того, что пророчества наконец-то стали сбываться.

С 1948 года Земля обетованная была практически востребована назад и собрала племена Израилевы со всех уголков мира. Коэн знал, что возвращение Божьей заповеди терпеливо дожидалось финальных знамений — в точности как Он предрекал Иезекиили: «И хоть Я [поклялся] рассеять их по народам и развеять их по землям… выведу вас из народов и соберу вас из стран, по которым вы рассеяны… и… введу вас в землю Израилеву… И выделю из вас мятежников и непокорных Мне».[93]

Теперь нужна лишь искра, одно-единственное событие, венчающее финальный конфликт, который в Судный день провозгласит кровавую схватку между сыновьями света и сыновьями тьмы.

Когда помощники сняли крышку с ящика, раввин Аарон Коэн широко ухмыльнулся.

И сбудется то, о чем дед его только мечтал: Сион воспарит, как феникс.

Приглушенно пропел из его портфеля мобильный телефон, нарушив торжественность момента. Раввин обошел стол, поставил на стол портфель и отыскал внутри телефон, завалившийся между тремя запаянными в пластик папирусами, благополучно изъятыми из кабинета Йоси, и планом Храмовой горы с ярко-синей линией, проведенной по ее середине с запада на восток.

Он надавил кнопку ответа и озадаченно спросил:

— В чем дело?

Сообщение звонившего не на шутку обеспокоило раввина.

— Задержите его там. Я выезжаю. До моего приезда ничего не предпринимать.

46

По пути к флигелю Сэмюеля Бронфмана Амит свернул с главной аллеи направо, тем самым, избежав встречи с толпой хорошо одетых гостей. Жюли, стараясь не отставать, вышагивала рядом по мощенной камнем дорожке, что прорезала поросший буйной зеленью кампус у выставочного зала Храма Книги. Теплый бриз усиливал аромат благоухающих цветов и кипарисовых деревьев.

— Давай присядем на пару минуток, — предложил Амит, показывая на каменную стену, огибающую громадный базальтовый монолит.

Пока археолог разворачивал распечатку, Жюли засмотрелась на мерцание отражений в прудах и фонтанах вокруг узкого белого здания выставочного зала.

— Готова? — спросил он ее.

— Готова, — ответила Жюли, поворачиваясь к нему.

Он чуть помедлил, заглянув ей в глаза.

— Я, конечно, понимаю: это не лучшее свидание в твоей жизни, — сказал он. — Но я, правда, рад, что ты сейчас рядом.

Жюли подалась к нему и поцеловала в щеку.

— Ты отлично знаешь, как развлечь девушку. Никуда отсюда уходить не хочется…

Странно, но она и вправду так считала: опасность, приключения и все такое.

— Ну что ж, я вся внимание.

Амит глубоко вздохнул и стал читать…

«Сорок дней Моисей представал пред светом Божьим на Синае. Там Бог ниспослал Моисею Откровение, благословив израильтян на праведный путь. Пока хранили люди верность Завету, им сопутствовала удача, и Он защищал их. Когда же ослепила детей его гордыня, великое наказание было ниспослано им. Через великую жертву и кровопролитие племена Авраамовы обрели земли обетованные, так чтобы новая нация могла народиться во славу Господа.

Завет был исполнен, как сказано в книгах наших предков.

Царь Давид построил город на скале Авраамовой, и здесь сын его Соломон воздвиг храм во славу Яхве. В Святая святых поместили ковчег Завета,[94] поскольку здесь было сердце нового царства. И был мир и ликование по всему Сиону.

Великие царства к югу и к востоку и к северу глядели на Израиль с вожделением, потому как с Божьим благословением пришли богатство и процветание.

Много царей сменяло Соломона, но ни один из них не обладал его мудростью. Израильтяне забыли о своем обещании Яхве, и Израиль стал хиреть. Из-за гор пришли армии, стали под стенами Иерусалима, грозя осадой. Решив, что Бог забыл своих детей, цари Израиля склонили головы не перед Заветом, но перед ворогами.

И вот праведные сыны Аарона, которые охраняли Завет, приготовились ко дню, когда Святая святых Израиля суждено было подвергнуться разорению. Великий пророк Исайя дал совет царю Езекии, сказав: „Я знаю, придет время, когда все в твоем дворце и все, что отцы твои нажили до сего дня, будет захвачено и увезено в Вавилон“. Затем он сказал царю, что Бог приказал построить тайник для Завета. Потому как если погибнет он, погибель ждет и израильтян. И вот Езекия выполнил Божью волю.

Царство Вавилонское, как лев, обрушилось на Израиль. Враги разорили город и забрали многие сокровища из храма. Но когда вошли они в Святая святых, обнаружили ее опустевшей.

Как написано здесь, многие, многие цари и империи приходили и уходили, и новый храм ныне поднимается над Авраамовой скалой. Но идумейский[95] царь Ирод Великий строит его не во славу и смирению Богу, а во славу тщеславия своего и гордыни. Так и жрецы его хулят Бога, отклоняясь от законов Его. Оттого и Святая святых остается пустой. Потому как, чтобы вернуть Завет, Израиль должен вновь обратиться к Богу, отвергнуть лжебогов и увидеть, что не Рим угнетает его народ, но неверие.

Как Моисей передавал Завет израильтянам, преклонявшимся перед лжебогами, я тоже несу весть надежды всем детям Божьим: будет сделан новый ковчег. На ищущих света да прольется свет. И как Авраам приготовился принести сына своего в жертву Господу, так и новая жертва в полной мере будет принесена на горе Мориа.

За это неверующие будут насмехаться надо мной. Они объединятся против меня. Они пронзят мою плоть и повесят меня на дереве. Страха нет, поскольку плоть моя будет пожертвована во имя того, чтоб не угасала вечная искра. Только тогда я буду отдан Богу и стану готовиться в путь к его Вечному Царству.

Истинно говорю вам, что Израилю суждено погибнуть, его идолопоклоннический храм будет лежать в руинах, а те, кто не падет от меча, разбегутся. Многие будут предъявлять права на алтарь Авраамов, прежде чем великий храм восстанет вновь, целую вечность спустя. Вы узнаете о приходе того дня, когда мое истерзанное тело будет извлечено из-под священной скалы, — сие станет знамением того, что будет сделан новый ковчег.

Не ищите здесь ковчега Завета, поскольку Ониас и сыновья Аарона отвезли его в более подходящее место в землях, где израильтяне когда-то жили в неволе. Через сорок дней после того, как Бог сотрясет землю Сионскую, ковчег будет доставлен и водружен на скалу Авраамову.

И тогда дух Сына Человеческого снизойдет на избранного, и тот восстановит Завет.

Неверующие не обратят внимания на знамения, посланные им. Поэтому великая битва разразится между сыновьями света и сыновьями тьмы. Но не бойся, о, Израиль, потому как, восстав из праха, овца ляжет рядом с волком, и все народы будут смотреть с восхищением на Сион и восхвалять Бога».

Протяжно вздохнув, Амит замолчал.

— Если это именно то, о чем говорится в свитках, — Жюли не удержалась, встала и сделал круг, — то сдается мне, что они были написаны…

— Иисусом, — договорил Амит.

— Ты понимаешь, что это значит? — воскликнула она. — Последствия? Боже мой, да это же находка века!

— Это было находкой века, — поправил он ее.

Энтузиазм Жюли тут же угас.

— И явно кто-то очень не хочет, чтобы это стало достоянием гласности.

Он подумал о том, что на эту роль все больше и больше подходит Аарон Коэн.

— Но почему? Это же грандиозное событие.

— Ты уж меня прости, но, по-моему, ты не совсем правильно понимаешь ситуацию, — объяснил Амит. — Это пророчество, Жюли. Пророчество, инициированное обнаружением останков Иисуса под Храмовой горой. И все эти разговоры о ковчеге…

Он покачал головой.

Она будто не слушала его.

— А чего, по-твоему, добивается раввин?

В голове Амита картина стала проясняться. И это был ужасающий план. Когда он поднял глаза на белое здание Храма Книги, в его мозгу последний кусочек мозаичной головоломки занял свое место.

— Пойдем покажу, — сказал он, поднимаясь на ноги и махнув Жюли следовать за ним.

47

Средиземное море

38 градусов северной широты, 19 градусов восточной долготы

Сознание Шарлотты напоминало клочья тумана, в котором мутными тенями в полном беспорядке наплывали и уплывали ее ощущения.

Сначала пришли запахи — пряные, вкусные. Тмин? Гвоздика? Может, какое-то средневосточное блюдо? Странно.

Следом пришли звуки — поначалу приглушенные, далекие. Затем более отчетливые. Голоса — то ли два, то ли пять. Они все как будто смешались вместе, так, что различать их можно было лишь по высоте тона. Но голоса точно мужские. Пронзительный вой ввинтился Шарлотте в голову и улетел, заставив ее вздрогнуть. Вот звуки голосов стали более различимы. Говорили на незнакомом языке явно не романской группы. Идиш?

«Ничего не вижу».

Поначалу это ее пугало — до того момента, как поняла, что ресницы цепляются за повязку на глазах. Стянуть ее надежды не было никакой, поскольку запястья крепко связаны за спиной. А когда Шарлотта попробовала шевельнуть левой лодыжкой, это тоже ей не удалось: нога была к чему-то привязана.

Она почувствовала, что ее сейчас вырвет.

Потом онемение в руках и ногах стало сменяться уколами сотен острых иголочек. Вслед за этим начало сводить судорогами шею, плечи, спину, руки… Из последних сил Шарлотта старалась не закричать и принялась извиваться, чтобы как-то ослабить боль. Откинутое кожаное сиденье, на которое ее бросили, заскрипело.

Она замерла.

Голоса не стихли.

А еще было ощущение движения — словно она находилась в машине, плавно двигающейся накатом. Однако, прислушавшись, Шарлотта поняла, что это было нечто гораздо большее, чем машина. Может быть, автобус. В этот момент короткий период турбулентности рассеял все предположения. Где-то впереди отрывисто звякнул сигнал пристегнуть ремни. Снова затрясло, на этот раз сильнее.

Разговаривавшие засмеялись. Одного из мужчин, похоже, поддразнивали, возможно, оттого, что он слишком близко к сердцу принимал болтанку.

Внезапно боль, как ножом, вспорола позвоночник и свилась кольцом в затылке, и Шарлотта, не выдержав, застонала так громко, что ее услышали.

Разговор оборвался. Последовал короткий обмен репликами, которые она перевела приблизительно так:

— Сходи проверь.

— Я уже проверял ее. Твоя очередь.

Один из них устало застонал, и послышались тяжелые шаги по полу салона.

Изо всех сил Шарлотта попыталась притвориться, что еще находится без сознания. Вот он остановился рядом, склонился над ней, его теплое дыхание разило скотчем, к которому примешивался запах металла. Огромная ладонь легла на грудь Шарлотте и сжала ее.

— Не трогай меня! — завизжала она, пытаясь увернуться, но плечи прошило жгучей болью.

Новый взрыв хохота.

— Ей, похоже, надо еще вколоть, — прокричал другой голос.

И тут повязку с глаз сорвали.

Шарлотта зажмурилась от яркого света в салоне. Когда зрение обрело фокус, она увидела высокого мужчину из Феникса: неприветливое лицо влажно блестело, под подбородком ярко выделялись пузырчатые пятна ожогов — отметины кофе Эвана, яростные глаза налиты кровью. Левая рука была обернута напитавшимся кровью полотенцем, посиневшие пальцы не двигались. Он выглядел нелепо.

— Видишь, что твой дружок сделал со мной? — невнятно проговорил он.

«Донован! Что они с ним сделали?»

В этот момент желудок Шарлотты взбунтовался, и ее вырвало.

— Сука! — выругался мужчина и воткнул шприц ей в бедро.

— Спокойной ночи, — было последним, что она услышала.

48

Иерусалим

Раввин миновал пост безопасности и, прихрамывая, заспешил через площадь Западной стены к ослепительным белым огням, подсвечивающим вход в туннель. Изо всех сил он попытался быть радушным с молоденькими солдатами АОИ, охранявшими вход, однако из-за их неопытности он потерял еще какое-то время при досмотре.

Обойдя паллеты с камнями и передвижные бетономешалки, он сбежал по ступеням и пронесся через широкий подземный зал для экскурсантов, даже бегло не оглядев его. Неотрывный взгляд его был устремлен вперед — на защитную дверь.

Остановившись перед ней, Коэн что-то проворчал, когда проводил магниткой по считывателю замка: что теперь толку от бесполезного протокола доступа?

По узкому туннелю, огибающему основание Храмовой горы, он добрался до группы людей, собравшихся за воротами Уоррена.

— Что случилось? — прокричал Коэн, еще не успев дойти до них.

Все расступились и отошли назад, открыв взору молодого человека на коленях со связанными за спиной руками. Один из людей не отрывал руки с пистолетом от его головы.

— Как он прошел?

— У него был ключ. И идентификационный значок тоже.

И то и другое отдали раввину.

— Элеазар Голан, — прочитал Коэн на подлинном удостоверении.

Раввин встал прямо перед незваным гостем и скрестил на груди руки, вперив взгляд прямо ему в макушку.

— Посмотри на меня, — велел он.

Никакой реакции.

Человек с пистолетом схватил свободной рукой Али за волосы и дернул голову назад так, что зеленые глаза против воли встретились с глазами раввина. Багровые пятна на скулах палестинца уже темнели, приобретая синеватый оттенок, нос был в крови и заметно свернут на правую сторону. Левая бровь рассечена пополам глубокой рваной раной, истекающей тягучей, как масло, кровью.

— Ты похож на израильтянина, вот что я тебе скажу, — проговорил Коэн. — И это здорово сбивает с толку.

— Он был внутри, — сообщил человек с пистолетом, показав на пролом в фундаменте Храмовой горы. — И все видел. Мы вычислили его, только когда он начал звонить по мобильному.

Ярость охватила Коэна.

— Дайте сюда его телефон.

Ему передали трубку.

Взяв телефон в руки, раввин сердито засопел. Конечно же, это была «предоплаченная» трубка, купленная где-нибудь в ларьке на углу за наличные. Тонкими пальцами он проворно пробежался по примитивному меню в поиске номеров записной книжки. Пусто — кто б сомневался. Тогда он попытался определить номер телефона последнего исходящего звонка и нажал зеленую кнопку.

Через два гудка трубку сняли, но ответа не последовало. На том конце линии лишь где-то в отдалении лилась монотонная песня муэдзина. Коэн очень постарался и произнес по-арабски: «Ассалаам алейкум».

Линия тотчас дала отбой.

Коэн в сердцах швырнул трубку в стену. Затем низко нагнулся и приблизил лицо вплотную к лицу мусульманина.

— Каким бы ни было твое настоящее имя, — прошипел он сквозь зубы, — сегодня оно умрет вместе с тобой. Не будет никакой чести семье твоей от того, что ты натворил здесь, это уж ты мне поверь. А лично тебе — никаких райских кущ в ином мире, ни медовых рек, ни девственниц для услады.

Глаза палестинца налились ненавистью, казалось, взгляд брызжет ею.

— Аллах акбар, — провозгласил он и плюнул на туфли Коэна.

— Это точно, Бог велик. Однако хоть слова твои и славят его, деяния твои над ним глумятся. Богохульство!

И у Левита рецепт от богохульства прописан четко.[96]

Коэн выпрямился и, отойдя к стоявшей рядом тачке со строительным мусором, взял в руки обломок скалы с острыми краями, шагнул в сторону, велел человеку с пистолетом оставаться на месте и махнул рукой остальным подходить. Еще одиннадцать человек по очереди взяли с тачки каждый по увесистому камню.

Коэн вернулся к Али и, склонившись, покрутил в руке перед ним камень. Араб дрожал, и это доставило раввину удовольствие:

— «…и хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество».[97]

Одиннадцать человек стали полукругом с палестинцем в центре.

Человек с пистолетом попятился, продолжая держать его на прицеле.

Мусульманин склонил голову и принялся громко молиться на арабском.

Вздернув подбородок, Коэн вытянул правую руку с камнем, помедлил… и левой рукой накрыл правую — это был сигнал к началу казни.

Первый камень, прорезав воздух, ударил точно в цель, разорвав кожу головы Али. Тот резко пошатнулся, но остался стоять на коленях, с еще большим жаром продолжив монотонную молитву с неразличимыми словами.

Следующие четыре камня ударили в палестинца, содрав кожу и волосы с черепа и сбив его на землю. Молитва резко прекратилась, зеленые глаза закатились, и стали видны лишь судорожно подрагивающие белки. На зубах запузырилась пена.

Еще шесть камней раздробили ему лицо: расплющили нос, раздавили скулы, челюсть вколотили вовнутрь. Выбитые зубы валялись на земле.

Коэн вручил двенадцатый камень человеку с пистолетом, который стоял, опустив оружие.

От финального удара полетели гранулы мозговой ткани.

— Тело бросьте в цистерну, — приказал своим людям Коэн. — И быстро приведите все в порядок.

Он показал на брешь.

— Время работает на нас.

49

Иерусалим

Поскольку в Храме Книги хранилось большинство свитков Мертвого моря, найденных в Кумране, место это было для Амита как дом родной. А в том, что ИУД предоставило ему персональный ключ, отчасти была заслуга его покойного друга Йоси.

Отперев стеклянную входную дверь, он подтолкнул Жюли в тускло освещенное пространство за порогом — коридор, дизайн которого создавал у входящего впечатление путешествия по пещере. Войдя следом, он повел египтолога к главной галерее.

Воздвигая в 1965 году Храм Книги, американские архитекторы Фредерик Кислер и Арманд Бартос спроектировали его куполообразную крышу так, чтобы формой своей она напоминала крышку одного из глиняных сосудов, в которых хранились древние свитки. Внутри здания потолок поднимался концентрическими кольцами к центральному отверстию в вершине купола, озаренному мягким янтарным светом.

Прямо под куполом, посреди округлого выставочного зала, возвышалась экспозиция с детальной репродукцией Большого свитка Исайи[98] в освещенной стеклянной витрине, как бы обернутой вокруг огромного подиума, по форме напоминающего рукоять свитка. В стеклянных витринах, расставленных по окружности помещения, содержались дополнительные репродукции свитка.

Амиту довелось изучить большинство оригиналов, хранящихся сейчас в воздухонепроницаемом сейфе под галереей.

Он остановился напротив витрины из гнутого стекла, в которой на черном фоне полки желтели имитации пергаментов, неярко подсвеченные сверху.

— Этот свиток из Кумрана, из одиннадцатой пещеры, — рассказал он Жюли. — Называется он «Храмовый свиток». Девятнадцать пергаментов общей длиной чуть более восьми метров. Самый длинный из свитков Мертвого моря. Видишь надписи? Это ассирийский квадратный шрифт.[99]

Он показал на пергамент: аккуратные буквы были выведены вдоль горизонтальных направляющих, неглубоко процарапанных на пергаменте пером. Она кивнула.

— Это писал ессей.

— Последователь Иисуса, — с гордостью ответила Жюли, желая продемонстрировать солидарность.

Амит улыбнулся.

— В «Храмовом свитке» рассказывается об откровении, переданном Господом устами Моисея. По сути, Бог объясняет, как на самом деле должен выглядеть истинный храм: точные размеры, выверенная планировка и расположение, как должен быть украшен — подробнейшая инструкция. И его дизайн куда грандиознее тех, что построили Соломон или Ирод.

— И как бы он, интересно, выглядел?

Амит поднял руку к плакату, висящему в тени над стеклянным шкафом:

— Вот так, видишь?

Жюли подошла ближе и прищурилась разглядеть детали.

— Серая область рисунка — это Храмовая гора в наши дни, — пояснил Амит. — Внешний, самый удаленный от центра квадрат — «будущая» площадь основания новой и усовершенствованной Храмовой горы, в пять раз большей, почти в восемьдесят гектаров, которая буквально проглотит Старый город Иерусалима и соединит долину Кедрон с Елеонской горой.[100]

Жюли было трудно нарисовать это в своем воображении, поскольку на четырнадцати гектарах земли Храмовая гора и так казалась грандиозной структурой, даже по современным стандартам.

Невероятно амбициозный строительный проект.

— Если верить «Храмовому свитку», именно так и повелел Бог. И ты, конечно, заметила, где должно разместиться святилище храма.

Вглядевшись получше в прямоугольный «бычий глаз» в самом сердце комплекса, Жюли ответила:

— Прямо над основанием «Купола скалы».

— А дизайн храма тебе не кажется знакомым?

Так оно и было.

— Дворы, «вложенные» один в другой… двенадцать ворот… — пробормотала она.

Лицо ее побледнело.

— То же самое мы видели на макете в храмовом обществе.

— Parfait![101] — похвалил Амит. — Расположение внутренних дворов — это имитация древних лагерей: именно таким образом разбивали лагерь Моисей и двенадцать племен вокруг шатра, игравшего роль первого переносного табернакля.

Амит объяснил, что из среднего двора в каждой из четырех стен должно быть по трое ворот, названых в честь одного из племен Израилевых.

Широченный внешний двор простирался бы на восемьсот метров в каждом направлении, защищенный идеально квадратной стеной. Оттуда двенадцать ворот выходят к мостам, переброшенным через пятидесятиметровый ров к жилой территории, окружающей храмовый город.

— Ученые, изучавшие «Храмовый свиток», в их числе и ваш покорный слуга, выдвинули теорию о том, что этот проект — ключ к зашифрованной в Евангелиях информации.

— Как это?

— Три внутренних двора и три помещения в храме — Троица. Двенадцать ворот — двенадцать учеников, собранных из двенадцати племен. Все это встроено в материальный проект храма.

Амит развел руками.

— Да и сам Иисус ссылается на проект храма в девятнадцатой главе у Матфея, стих двадцать восемь. Иисус говорит ученикам: «Истинно говорю вам, что вы, последовавшие за Мною, — в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых».[102]

Жюли скривила губки:

— Амит, ты же прекрасно знаешь, любой теолог скажет, что эти пассажи всего лишь фигура речи, метафора для загробной жизни и царствия небесного.

— Вовсе нет, — возразил он. — Религиозные власти в иудаизме, христианстве и исламе едины в том, что «пакибытие» есть эра всеобщего мира и процветания, которые мессия принесет живущим на Земле перед Страшным судом, концом света, или как вам угодно будет это назвать. Эта ссылка четко описывает новое царство в наши дни. А самого себя Иисус упоминает как «Сын Человеческий» не только в этом отрывке, но и во всех Евангелиях.

Амит пояснил, что авторство выражения «Сын Человеческий» на самом деле приписывают самому Богу: так он называл многих великих пророков. Например, Иезекииль.

Первыми же словами, с которыми обратился Бог к Иезекиилю, когда пророк предстал перед ним, были: «Сын Человеческий, поднимись на ноги, и я буду говорить с тобой». Позже Иезекииль утверждает: «Когда Он заговорил со мной, Дух вошел в меня и поставил меня на ноги». Впоследствии «Сын Человеческий» несколько раз попадается в тексте. Это ссылка на земного пророка, измененного Божественной сутью. То же самое с Исайей, Иеремией и другими.

— И все они — вчеловеческом обличье?

— Конечно.

Лишь теперь возможные последствия потрясли египтолога до глубины души.

— А еще в «Храмовом свитке» разъясняется, как этим новым царством надлежит управлять и как его защищать преторианской гвардией. В коллекции Мертвого моря есть другой свиток, который посвящен Новому Иерусалиму. В нем детально повествуется, как этот храмовый город на протяжении двух тысячелетий будет мирно процветать под мессианским правлением. Для роста и развития это значительный отрезок времени, поэтому ессеи нарисовали в своем воображении грандиозный дворец. Ты наверняка тоже помнишь, что в Евангелиях Иисус показывает на строения на Храмовой горе и говорит ученикам: «Видите ли все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; все будет разрушено!»[103]

— Пророчество Иисуса о разрушении храма римлянами в семидесятом году нашей эры?

Амит покачал головой.

Жюли закатила глаза.

— Что же по этому поводу может сообщить нам эрудированный Амит Мицраки?

— С таким же успехом это могло означать и то, что Иисус объявлял о планах ессеев на обновление Храмовой горы: все снести и отстроить заново в соответствии с изначальным планом, предложенным Моисею.

Он помедлил, вновь внимательно вглядевшись в схему.

— Из чего, естественно, вытекает вопрос: мог ли Иисус быть одним из архитекторов Третьего храма?

— Ну, хорошо, всезнайка. А есть ли у тебя какие соображения по поводу того, что он планировал поместить в пустой комнате?

Амит смущенно глянул на нее.

— Алтарь? Святая святых? — Жюли вспомнился последний экспонат выставки храмового общества. — Вряд ли Иисус планировал оставить помещение пустым, правильно?

Амит вдруг заметно побледнел.

— Правильно…

Он взглянул на свои часы.

— В служебном помещении есть телефон. Я сейчас быстренько свяжусь с Енохом, может, у него для нас есть новости.

50

Оцепенелый и измученный рассудок Шарлотты реагировал вяло, когда к ней вновь вернулось сознание. Медленно приоткрылись глаза, веки конвульсивно затрепетали от назойливо бьющего света.

Рот был чем-то прикрыт, и дышать было трудно. Когда она попыталась коснуться лица, выяснилось, что руки по-прежнему недвижимы. Опустив глаза, Шарлотта увидела широкую серебристую ленту, с такой силой врезавшуюся в запястья, что пальцы не чувствовали ничего, кроме впившихся в них иголок. Предплечья были намертво примотаны к подлокотникам металлического кресла, грудь и плечи — к спинке, а обе лодыжки — к ножкам. Потрескавшиеся губы могли едва двигаться под плотно облепившей рот лентой.

«Какого черта?..»

Взгляд ее метнулся влево, вправо. Явно не салон самолета. На этот раз она очнулась в тесной комнатушке без окон. Шарлотта сидела лицом к плотно закрытой железной двери.

Никаких следов Донована.

Стеллажи в комнате, забитые всевозможным инвентарем, навеяли воспоминание об импровизированном наблюдательном посте Сальваторе Конте в подвале музея Ватикана. В состоянии ли эти выродки схватить Донована… или сотворить с ним что-то пострашнее? Господи, мысль об этом была просто мучительной. Эвана-то они не пощадили.

«Что же им надо от нас?» — гадала Шарлотта.

Сгибая-разгибая пальцы, она попыталась хоть чуть-чуть улучшить приток крови к ставшим молочно-белыми ладоням.

Ею начала овладевать паника, отчего стало даже трудно дышать. Дашь волю страху — ничего не добьешься. Шарлотта решила взять себя в руки.

«Успокойся, — стала повторять она, — дыши ровно… Ну-ка, вспомни йогу».

Шарлотта глубоко медитировала, чтобы ослабить судороги, быстро охватывавшие сдавленные мышцы. Прямо как в кино, замечталась она: хитроумная, ловкая героиня откуда-то достает лезвие, маникюрные кусачки или применяет ноготь с зазубринами, чтобы перерезать путы. Здесь этот номер не пройдет. Не тот сценарий, и героиня не та. Даже ногтей не было — вернее, были, но постриженные очень коротко. С манерными ногтями в стерильных условиях лаборатории много не наработаешь. Как бы ей сейчас хотелось иметь при себе полный набор — полудюймовые коготки с идеальными кутикулами и французским маникюром.

Бесполезно. Все бесполезно.

Возможно, чтобы придать пикантности ситуации, комнату сделали похожей и на сауну: Шарлотта вся взмокла от пота. Вот только липкой ленте ни черта не делалось.

«Какое бы отличное можно было сделать свидетельство в пользу товара», — подумала она, представив себя привязанной к этому дурацкому креслу и соскакивающие со стеллажей рулоны липкой ленты в тридцатисекундном рекламном ролике.

Шарлотта решила переключить внимание и принялась дотошно разглядывать комнату.

На полке прямо над ее правым плечом выстроились упаковки с обезвоженными продуктами питания, батареи консервов и бутылки с соком. Заложницу усадили так, что под неудобным углом зрения прочитать этикетки было очень трудно, но те, что разглядеть удалось, были на английском и идише. А еще на всех упаковках красовалась одна и та же эмблема, которая — Шарлотта точно знала — удостоверяла, что продукты эти кошерные.

«Сначала идиш, а теперь это?»

И в этот момент уголком глаза Шарлотта подметила высоко под потолком крохотное пятнышко, подмигивающее красным светом. Выгнув, как могла, шею, она рассмотрела круглый глаз объектива, направленный вниз, на нее.

Кто-то за ней наблюдал, и уже давно.

Вновь стала подкатываться тошнота. Очень хотелось есть. И пить.

Затем из-за двери донеслись звуки. Прислушиваясь, Шарлотта поворачивала голову то влево, то вправо и наблюдала за тем, как полоску света под дверью съедала огромная тень.

Вот звякнуло кольцо с ключами.

Вот заскрежетал металл о металл — ключ толкнули в замок.

Дверная ручка медленно повернулась и открыла задвижку — щелк!

Наконец дверь неловко, в три приема, распахнулась, явив взгляду того, кто ее открыл.

Шарлотта опешила. Перед ней был молодой еврей, неброской внешности, в свежей белой рубашке, черных брюках, черных туфлях. Он сидел в инвалидном кресле.

51

Чувствуя сильное искушение наброситься на своего поработителя-инвалида — хотя при всем ее желании сделать этого не дали бы путы, — Шарлотта просто наблюдала в замешательстве за тем, как хрупкий мужчина вкатился в комнату. Ясно ведь, что в таком физическом состоянии человек не мог совершить похищение. Тогда какая роль во всем этом отведена ему?

Землистого цвета лицо в свете флуоресцентных ламп напоминало лик призрака. Поначалу он показался ей намного старше, чем был на самом деле. Намного старше. Но при ближайшем рассмотрении Шарлотта решила, что перед ней скорее юноша, чем мужчина.

— С вами все в порядке? — спросил он, стараясь говорить тихо. — Кивните, если да.

«В порядке? Он шутит?»

Устало сощурив глаза, она покачала головой.

— Я не собираюсь разговаривать с вами, — шепотом признался парень.

Его параноидальный взгляд метнулся назад, к двери.

— Я сниму ленту с вашего рта, если пообещаете мне не кричать.

Еще один взгляд на дверь.

— Иначе они вас услышат, — доверительно шепнул он.

Не зная, как действовать в этой ситуации, Шарлотта кивнула.

— Вот и хорошо.

Налегая на обручи, юноша направил кресло поближе. Он протянул руку и длинными тонкими пальцами попытался поддеть краешек ленты, залеплявшей рот Шарлотты.

Она обратила внимание, что передние зубы парня все время прикусывали затвердение на нижней губе. Такие же затвердения были и на пальцах — кое-где едва не кровоточащие.

«Явно какое-то компульсивное расстройство. Этот мальчишка настоящая развалина».

— Будет, наверное, больно… — извиняющимся тоном проговорил он и, подсунув кончики пальцев под ленту, ухватил за край и стянул ее.

Шарлотта сразу же сделала глоток свежего воздуха и выдохнула. Зная, как ужасно сейчас может пахнуть у нее изо рта, оправдываться она не собиралась. Собственное горло казалось ей песочницей. С немигающим взглядом, полным негодования, она молча выжидала, что скажет мальчишка.

Сгорбившись в кресле, он опустил взгляд на колени и провел руками по брюкам — там, куда накапал пот с лица Шарлотты. Затем принялся аккуратно сматывать ленту.

— Вы очень красивая, — пробормотал он, подняв глаза.

В отличие от многих мужчин, как правило зачарованных изумрудными глазами Шарлотты, этот паренек все смотрел на ее длинные, блестящие, вьющиеся каштановые волосы.

«Подари мальчишке шанс», — велела она себе, изо всех сил пытаясь заставить язык вымолвить хоть слово.

— Зачем я здесь?

Робкий взгляд юноши вновь упал на ленту в руках.

— Мне не дозволено говорить вам об этом.

— Мужчина, который был вместе со мной… С ним все в порядке?

Шарлотта почувствовала сильнейший прилив адреналина.

«Господи, только бы в порядке!»

Не поднимая глаз, он обдумывал вопрос несколько секунд, прежде чем ответить.

— Не знаю.

— А кого-нибудь еще здесь содержат со мной? — решила она уточнить. — Мужчину… лысого такого?

Совсем смутившись, юноша покачал головой.

Шарлотта боролась с отчаянием. Но предполагать самое страшное еще слишком рано. Пора браться за дело.

— А вы… И они… Вы террористы? — сухо спросила она.

Мальчишка опалил ее изумленным взглядом и хихикнул.

— Ничего смешного, — сурово отрезала она. — Брать людей в заложники не смешно.

Он весь сжался, поднял дрожащий палец помассировать задергавшееся веко и проронил:

— Простите…

— Кто это сделал? Кто вы? Кто они, те люди?

Отказываясь отвечать, он мотал головой.

— У меня есть право знать это.

Он опять покачал головой.

— Господи, но это же глупо, — буркнула Шарлотта.

Парень вскинул на нее широко распахнутые глаза.

— Не говорите так, — вполголоса сказал он, веко его трепетало. — Нельзя поминать имя Господа всуе.

«Да он, похоже, дурачит меня».

— Что-то не припомню, чтобы Бог одобрял киднеппинг, — парировала Шарлотта. — Зачем я здесь? — резко повторила она свой вопрос.

Он явно струсил и опустил глаза на свои ладони. Лента уже была свернута в плотный квадратик, обкусанными ногтями мальчишка щипал ее истрепанные концы. С большой неохотой он проронил лишь одно слово.

— Кости…

Пораженная, Шарлотта на мгновение застыла. А вот сейчас надо было прикинуться дурочкой:

— Какие кости?

Лицо юноши напряглось, когда он поднял на нее уверенный взгляд.

— Кости мессии. Вы имели к ним отношение. И знаете, где они. Их необходимо вернуть. Вам не следовало трогать их, — холодно добавил он.

Шарлотта не отвечала.

Парень снова замотал головой. Он все мотал и мотал своей чертовой головой. Ее отчаяние продолжало стремительно разрастаться.

— Послушайте, я не знаю, кто вы, но вы должны мне помочь. Все это одна большая ошибка. Я не знаю, где находятся кости.

— Джошуа! — рявкнул кто-то с порога.

От неожиданности оба, и Шарлотта и юноша, одновременно подскочили на месте.

Пожилая женщина средней комплекции с суровым лицом, в парике и длинном, до лодыжек, платье ворвалась в комнату.

— Ты что ж это вытворяешь! — взревела женщина, схватив юношу за запястье и сжав с такой силой, что кончики ее пальцев побелели.

— Ой… Больно, мама, — охнул парень.

— Если твой отец когда-нибудь услышит, что ты сейчас сказал… — строго предупредила она.

«Мама? Отец?»

Шарлотта едва верила происходящему на ее глазах. Это что — семейный бизнес? Ничего себе…

Озлобленный взгляд женщины переметнулся на Шарлотту.

— А вам теперь лучше помалкивать.

Чувствуя, что женщина не имеет отношения к происходящему — судя по ее неуверенному тону, учащенному дыханию и виноватым глазам, — Шарлотта кивнула и закрыла рот.

Мать схватилась за ручки каталки и вывезла потирающего красные отметины на запястье сына в коридор. Затем вернулась и принялась вышагивать по комнате перед креслом Шарлотты, сжимая и разжимая руки.

— Я развяжу вам руки и ноги, — пообещала женщина. — Только зарубите себе на носу: если попытаетесь бежать, они убьют вас.

Она показала глазами на коридор.

— Я поняла, — спокойно ответила Шарлотта, только теперь разглядев, как напугана была женщина.

С полки за спиной Шарлотты мать достала ножницы и принялась срезать ленту.

— Послушайте, что я вам скажу. Это все очень серьезно — то, что происходит с вами. И со всеми. Я принесу вам еду, питье. Он скоро спустится, будет говорить с вами.

— Кто?

— Мой муж.

52

«Боже, какое счастье, что она срезала путы!» — думала Шарлотта, не считая, однако, себя в большом долгу перед женщиной, принимавшей участие в ее похищении.

К счастью, та сдержала слово и принесла ей еду и питье, хотя еда состояла в основном из мацы[104] и размякшего, кашицеобразного сыра, который непременно выведет из строя ее кишечник.

Но это не самое страшное, решила она, принимая во внимание то, что роль «уборной» здесь выполняло железное ведро в углу, в зоне видимости камеры наблюдения.

Звук поворачиваемого в замке ключа взорвал мертвую тишину комнаты. Шарлотта выпрямилась в тот момент, когда отворилась дверь.

Мрачный ортодоксальный еврей вошел в комнату с таким видом, будто явился прямо из манхэттенского Даймонд дистрикта,[105] куда они с Эваном всего лишь два месяца назад рискнули отправиться после съезда фармацевтов и отважились посмотреть на выложенные в витринах обручальные кольца.

— Доктор Шарлотта Хеннеси, — осуждающе проговорил раввин, устроившись рядом с ней на складном стуле.

Поза, в которой он уселся, сразу же разозлила Шарлотту: плечи отведены назад, подбородок задран так, будто он только что истребовал себе право на трон.

Ее нежелание реагировать вызвало ухмылку на его лице.

— Буду краток. Ваши с Ватиканом силовые методы доставили мне большие трудности. То, что они украли, принадлежит мне и этому народу…

— Какому народу?

— Народу Израиля, разумеется.

— Израиля?

На пару секунд Шарлотта потеряла дар речи.

— Я не знала, что…

Но он поднял руку, дав сигнал замолчать, и покачал головой.

— Мы восстановили информацию с вашего лэптопа. Я все просмотрел. Так что давайте, не будем терять время на игры. Вы свидетель многих событий, доктор Хеннеси. Событий поистине удивительных. Самым впечатляющим была ваша презентация в «Power Point». Но как же мало вы знаете, дитя мое. Мощи те были не простыми костями, которые вы так бесцеремонно извлекли из оссуария. С другой стороны, вам это известно лучше, чем кому-либо. Должен признать, что даже я с изумлением узнал о физиологических секретах, которыми обладал Иешуа. Да и вы, генетик, наверняка были крайне удивлены.

Шарлотта промолчала: ответ был и так очевиден.

Она крепко прижала руки к груди. Может, этот ненормальный охотится за кодами ДНК, за формулой волшебной сыворотки? Ведь ее коммерческий потенциал неисчислим. А в руках неразборчивого в средствах авантюриста…

Знать хотя бы, что двигало этим человеком.

И тут она с удивлением отметила, что на лице хасида отразилось нечто странное. Восхищение? Его сдержанно-настороженная поза — скрещенные руки, как бы для защиты поднятые к груди, крепко прижаты, плечи чуть опущены — выражала уязвимость.

— Вы обрели дар. С вашей стороны это было критическим упущением.

— Дар? О чем вы?

— Оставьте, доктор Хеннеси. Я куда смышленей, чем вы думаете. Поэтому ответьте мне вот на какой вопрос: каким образом женщина, которая прикасалась к костям мессии, вдруг получает в свое распоряжение самый ценный Его дар?

— Я по-прежнему не улавливаю…

— Хеннеси — ирландская фамилия. Можно с уверенностью предположить, что вы католичка.

— Воспитывали меня как католичку, хотя в церкви я не была довольно давно.

Более десяти лет назад рак отнял у нее мать. Трудно найти утешение в Писании после того, как становишься свидетелем такой жестокой смерти.

— Но ведь вы верите в Иисуса? В предания о нем… В чудеса?

Шарлотта сосредоточенно глядела на раввина добрых пять секунд.

— Священные Писания повествуют нам о том, что простым наложением рук на больного Он заставлял недуги исчезать. Священные Писания повествуют нам, что Он, как и вы, искал правды. И тоже хотел поверить. Именно так Он получил свой дар. Вопрос в том, каким образом это перешло к вам?

А мог раввин прознать о сыворотке, о том, как она излечила ее? Даже если он видел генетические данные, как он смог понять, что именно перед его глазами?

— Может, вы все-таки объясните мне, о каком «даре» речь, и тогда я смогу ответить, получила ли я его.

Ухмыляясь, Коэн причесал бороду пальцами.

— Я поражаюсь вам. Вы женщина очень непростая. Умная. Храбрая. Сильная. Я рискнул бы предположить, что вы частенько задаетесь вопросом, в состоянии ли наука когда-либо объяснить чудеса. Я прав?

— Совсем не обязательно быть ученым, чтобы стать циником.

Он натянуто улыбнулся.

— Я хотел бы, чтобы вы объяснили мне кое-что. Посмотрим, в состоянии ли ваша наука продемонстрировать проникновение в суть.

— Давайте попробуем.

— Девора! — громко позвал Коэн.

Через несколько секунд в коридоре раздались быстрые шаги, и жена раввина сунула голову в комнату.

— Да, — негромко ответила она, опустив глаза в пол.

— Приведи мне Джошуа.

— Не уверена, что он сейчас…

— Не перечь мне! — рявкнул хасид.

— Как скажешь…

Она тотчас молча повиновалась.

— Вы уникальная женщина, Шарлотта.

Она почувствовала спазм в желудке.

Немного погодя на пороге вновь возникла Девора. Шарлотту озадачило, что женщина не толкала перед собой кресло с сыном. На самом деле до ее слуха даже не донеслось повизгивание резиновых покрышек колес каталки.

Разгадка «бесшумности» ее сына пришла почти сразу же, когда напуганный юноша ступил на порог комнаты.

53

Храмовая гора

В «Куполе скалы» не было ни души, когда хранитель ВАКФа Галиб неслышно шагал босиком по богатой узорчатой кроваво-красной ковровой дорожке, огибающей по периметру амбулаторий.[106] Под куббой, или куполом, Сакрах подсвечивалась бледно-желтым и навевала ассоциации с безжизненным лунным пейзажем.[107]

Всюду по храму были подняты приставные лестницы: и внутри купола, и вокруг него снаружи, и на ключевых позициях вдоль внешнего амбулатория. Полдюжины людей озабоченно сновали по ним вверх и вниз, протягивая кабель, крепя маленькие скобы и монтируя аппаратуру.

Галиб здоровался с каждым, когда проходил мимо, внимательно следя за тем, как продвигается работа.

Несколько минут спустя, завершив свой круг, он задержался у поручней, засмотревшись на необычный оттиск на поверхности скалы. Этот след якобы являлся отпечатком копыта благословенного коня Бурака, когда тот оттолкнулся в прыжке от Земли, вознося Пророка к небесам.

Галиб усмехнулся, зная, что вскорости ангел Исрафил[108] — вестник — отправится на свой пост трубить в трубу, возвещая о наступлении последнего суда — аль-Киямы. Всемилостивейший призовет собраться всех людей и поставит перед каждыми мужчиной, женщиной и ребенком судную книгу. В книге будут подробно изложены все прижизненные деяния. По ним и определится судьба каждой души. На весах правосудия дела те будут взвешены, чтобы предсказать результат опасного пути каждой души по тонкому как бритва мосту ас-Сираат через охваченные ярким пламенем недра ада к сияющим вратам рая.

Для тех, чьи грехи перевешивают весы правосудия, путь через ас-Сираат неизбежно приведет к роковому концу. В страшную пылающую бездну — Яханнам — падут они. Там черные сердца грешников, чуравшихся Аллаха, будут встречены вечным огнем и невыносимыми муками: нестерпимый жар, поджаривающий плоть; тяжелые цепи, вес которых никогда не уменьшается; вонючее питье, не утоляющее жажду; и тошнотворные тернистые растения, наесться которыми невозможно.

«Их муки будут вечными».

— Такуа,[109] — благоговейно прошептал он. — Бойся Бога.

Направляясь к южной половине храма, хранитель проследовал под отдельно стоящей мраморной аркой и сошел по широким мраморным ступеням к нерукотворной подземной пещере под скалой, называемой Колодцем душ.

Он ступил на богатый персидский ковер, покрывавший ровный насыпной пол, и сырой воздух просторной пещеры наполнил легкие. Яркий свет прожектора нарезал тени из скальных обнажений стен пещеры, которые плавно закруглялись от пола к своду.

В дальнем конце два араба молотками и зубилами старательно сбивали камень, готовя стены для монтажа скобок и кабелей.

— Что скажешь? — спросил он на арабском у бригадира. — Будет работать?

— Будет, — кивнул бородатый бригадир. — Уверен.

— Отлично.

Галиб обратился к остальным.

— Братья, остановитесь, пожалуйста, на минутку. Прошу тишины.

Мастера прервали работу. Через пять секунд в пещере повисла звенящая тишина.

Галиб закрыл глаза, задержал дыхание и напряженно прислушался. Под пещерой безошибочно угадывались приглушенные звуки земляных работ — более отчетливые, чем вчера. Галиб даже уловил кое-что новое: едва уловимые вибрации, ощущаемые подошвами босых ног.

Открыв глаза, он улыбнулся.

— Можете продолжать, — сказал он рабочим. — И да пошлет Он мир всем вам.

Хранитель повернулся и, поднявшись по ступеням, скрылся в проходе.

54

В музее Израиля Жюли изо всех сил старалась идти в ногу с Амитом вверх по лестнице от Храма Книги к галерее. Когда они вновь возвращались через открытый внутренний двор, археолог бросил взгляд на белый купол храма и на черный монолит, поднимающийся из-за него. Каждый символизировал воина в последней битве добра и зла, подробно описанной в свитках Мертвого моря, — искрой, которая даст начало мессианской эре. Сыновья света против сынов тьмы.

— Так что выяснил Енох? — спросила Жюли.

На этот раз, когда Амит звонил своему другу из кабинета администрации выставочного зала, ему пришлось в основном только слушать. Поэтому она не уловила, какого рода информацию сообщил Енох. Но промелькнувшая на лице Амита тревога очень ее обеспокоила.

— Сегодня рано утром раввин на своем самолете приземлился на частном аэродроме на севере Каира, Иншасе. А к полудню уже вернулся в Тель-Авив.

— Иншас? — Жюли вдруг шлепнула Амита по руке. — Это ж в двух шагах от Гелиополиса!

— Вот именно. Секрет иероглифа раскрыт.

— А что он там делал?

— Точной информации у Еноха нет, известно лишь, что по прибытии в Тель-Авив он выгружал солидных размеров транспортировочный контейнер.

— Правда? А что внутри?

Жюли уже почти бежала трусцой рядом с ним.

— Господи, да ты можешь помедленнее?

Она потянула его за руку.

— Извини. — Амит чуть сбавил шаг. — Выяснить это Еноху не удалось. Проблема в том, что дипломаты могут шастать туда-сюда, как им заблагорассудится. Даже «Моссаду» не особо дозволено совать нос в дела этих больших дядей.

Ему вдруг вспомнилось предостережение Еноха: «С этим типом будь осторожней, он очень крут».

— Лично мне кажется, в контейнере он привез то, что может стать отличным дополнением к Третьему храму. Помнишь, в транскрипции… Слова о Завете?

— Помню.

По главной аллее они возвратились к центральному входу в музей.

— А в Завете говорится о неразделимости законов, данных Богом Моисею на Синае.

— Десять заповедей?

— Это, так сказать, краткая версия, «Завет для „чайников“». В Левите Бог говорит с Моисеем от первого лица и выдает ему шестьсот тринадцать директив, или мицвот,[110] которым суждено было стать путеводной нитью в повседневной жизни израильтян: диета, одежда, смерть, здоровье, женитьба, развод, половая жизнь, уголовное делопроизводство и так далее. Все это являлось частью Завета, которому израильтянам надлежало следовать непреложно, чтобы добраться до Земли обетованной.

— А какое это имеет отношение к храму?

— Прямое, поскольку двести две директивы из общего числа — об отправлении обрядов в храме. Но на самом деле все куда серьезнее. Видишь ли, текст Завета был начертан на скрижалях, каменных досках, включая текст, переложенный в десять заповедей. И Бог велел Моисею изготовить ковчег для их хранения.

— Ковчег Завета? — с полуулыбкой спросила Шарлотта.

— Верно. И именно его форма и послужила образцом для строительства нового храма. Так что вот ответ на твой вопрос: в самом центре храмового города должен будет находиться ковчег.

Амит раскрыл дверь и придержал ее, пропуская Жюли.

— Ой, да ладно, — усмехнулась она. — Ты хочешь сказать, что Коэн вот так взял и смотался в Египет, чтобы забрать себе утраченный ковчег?

Во время своих последних раскопок в Египте, в Танисе,[111] Шарлотта слышала от местных множество захватывающих легенд о Менелике (дитя любви царя Соломона и царицы Савской), тайком принесшем реликвию в их родной город. Египтяне даже в шутку предположили, что она, может статься, и откопает ковчег из-под песков, окружающих древний город. В ответ Шарлотта напомнила им, что Индиана Джонс ее уже опередил. Подняв брови, Амит молча слушал, пока они заходили внутрь.

На выходе оба остановились попрощаться с Дэвидом.

— Кстати, — спохватился Дэвид, — вас тут какой-то парень спрашивал…

В это мгновение одна из прозрачных дверей, выходивших на парковку, издала звучный треск, заставивший Амита резко обернуться. В двери образовалось крохотное отверстие с лучиками треснувшего стекла. Амит тут же бросился на пол с криком «ложись!». Вторая пуля, миновав его, с жутким шлепком впилась в грудь Дэвида.

Распахнув рот, старый охранник полетел навзничь со стула, за блок сканера досмотра ручной клади.

В то же самое мгновение Амит пытался схватить Жюли, но она уже завалилась на спину, прижимая руки к боку. Сквозь пальцы обильно сочилась кровь.

— Жюли!

Пригнувшись, Амит в одно мгновение оттащил ее за сканер как раз в тот момент, когда следующая пуля, с визгом отрикошетив от плитки пола, ударила в массивное металлическое основание блока сканера. Выглянув из-за угла, Амит успел заметить в темноте взмах белой руки, быстро приближающейся к двери.

Дэвид лежал распростертый рядом с ним, кровь струилась по швам напольной плитки. На поясе охранника, аккуратно убранная в кобуру, покоилась «беретта».

На улице водители такси попрятались за своими машинами, когда стрелявший со всех ног кинулся к главному входу.

Вглядевшись в помещение фойе, убийца увидел лишь откинутую руку охранника, торчавшую из-за громоздкого багажного сканера, и широкий кровавый след на плитках пола от того места, где упала женщина. Израильского археолога нигде не было видно, но он мог находиться только за сканером, и деваться оттуда ему было некуда.

Пару мгновений он размышлял.

Дождаться, когда цель сделает движение? Не вариант: вдруг ждать придется долго — может подоспеть полиция. Весь день археолог стремительно и расчетливо передвигался с места на место и умело заметал следы — действовал как профессионал.

Киллер и так уже почти час потерял, найдя лендровер брошенным на многоэтажной стоянке автовокзала и оказавшись поначалу в тупике. К счастью, ему сообщили координаты мобильного телефона археолога. И хотя телефон оставался выключенным, по чипу в его аккумуляторе удалось со спутника определить местоположение аппарата. Однако без административной волокиты в таком деле не обойтись, и время было потеряно. И сейчас тянуть с выслеживанием было уже нельзя. Он быстро пришел к выводу, что, скорее всего, это его последний шанс выполнить задание.

Не сводя глаз с фойе, убийца толкнул перед собой дверь, но та не послушалась. Тут он заметил стикер над толстой ручкой двери «На себя». Он потянулся к ручке сломанной рукой, но едва торчащими из-под гипса кончиками пальцев не удалось зацепить ее.

Чертыхнувшись, он перехватил пистолет тремя пальцами левой руки, а мизинцем и безымянным зацепил ручку.

К его огромному огорчению, именно в этот момент археолог выскочил из-за сканера, обеими руками уверенно держа перед собой пистолет.

Выстрелы были громкими, но еще более громким показался грохот взорвавшегося ему в лицо стекла.

Осколки впились в глаза, но что-то еще вошло глубоко в шею справа. Он почувствовал, как дробится кость, когда пуля на выходе разорвала шею под правым ухом. И в следующее мгновение понял, что его спинной мозг перебит, потому что вся правая часть тела потеряла чувствительность, ее парализовало. Правая нога подломилась, и он повалился на бок.

Выпустив пистолет, левой рукой киллер зажал фонтан крови, хлещущий на асфальт. Несколько секунд спустя над ним уже стоял археолог, направив пистолет в лицо и выкрикивая вопросы, которые его слух был уже не в состоянии регистрировать.

Из горла с бульканьем хлынула кровь, и он стал задыхаться. Его миссия бесславно завершилась.

55

— Вы в порядке? — окликнул археолога один из парней в униформе, все еще прячась за дверью своего лимузина.

— Да я-то в порядке, — ответил Амит. — Внутри пострадавшие, нужно срочно вызвать «скорую».

И тут произошло нечто странное.

Зазвонил телефон, но это был явно не телефон Амита. Звук шел из кармана киллера. Амит присел на корточки у тела и вместе с телефоном вытащил кольцо с ключами.

Не раздумывая, он нажал на кнопку и резко проговорил на идише, полагая, что именно на нем и должен был ответить киллер:

— Да?

— Немедленно возвращайся в Рокфеллер.

Линия дала отбой.

«Рокфеллер»?

Амит сунул «беретту» охранника за пояс и убрал в карман телефон и ключи.

Поспешив в здание, он опустился на колени подле Джулии.

— Вот зараза, — проворчала она. — Это была моя любимая футболка. Я в ней чертовски хороша.

Она нервно рассмеялась, наполовину от шока, наполовину от удивления. Странно, но ей было не очень больно.

— Ты с ним управился?

— Он мертв, — ответил Амит почти без эмоций.

— Хорошо стреляешь, ковбой.

Амит убрал ее руку и стал поднимать футболку.

— Осторожней… — слабым голосом проговорила Жюли, руки ее сильно дрожали.

— Ну, сейчас-то я точно увижу, что ты там прячешь под футболкой, — пошутил он, чтобы немного отвлечь ее.

Он поднял напитавшуюся кровью футболку под левой грудью. По счастью, пуля прошла по касательной, лишь зацепив живот, прямо под ребрами. Кровь уже начинала густеть.

— Ничего опасного. Я уже попросил вызвать «скорую».

Он обеспокоено оглянулся.

— Ужасно жаль, но мне надо…

— Все хорошо, — проговорила она. — Просто… поцелуй меня и можешь уматывать.

Амит вопросительно взглянул на Жюли. Несмотря на ее испуг, он увидел желание в ясных глазах. Он нежно взял в руку ее подбородок и осторожно поцеловал. Получилось у него не так хорошо, как он хотел бы, но с таким чувством, какое позволяла ситуация.

В тот момент, когда он оторвался от ее губ, Амит понял, что мир для него бесповоротно изменился. Сказочная улыбка этой женщины что-то растопила в нем.

— Иди поймай их, — напутствовала она.

56

Джошуа сразу же ухватился за руку матери, чтобы устоять на непослушных ногах. За месяцы, в течение которых он был прикован к инвалидному креслу, мускулатура атрофировалась. И все равно эффект был ошеломляющим. Шарлотта раскрыла в удивлении рот.

— Настоящее чудо, согласны? — тотчас вклинился раввин.

Такое стремительное превращение трудно отнести на счет чего-то иного, кроме чуда, подумала она.

— Это какой-то трюк?

Шарлотту настолько удивила трансформация, что она лишь теперь заметила, что правая рука юноши вся забинтована. Не могло же кусание ногтей так покалечить руку — что же тогда с ней произошло?

— Доктор Хеннеси, вам знакомо такое заболевание — БАС?

— Разумеется, — кивнула она.

— Боковой амиотрофический склероз, или болезнь Лу Герига,[112] — агрессивное неврологическое расстройство двигательных нейронов головного и спинного мозга, управляющих «сознательным движением» мышц. Неизлечимое, изнуряющее заболевание, постепенно приводящее к потере речи, способности двигаться, жевать, глотать и дышать. На последних стадиях больной испытывает невыносимые боли. Несмотря на то, что БАС поражает в основном людей среднего возраста, не было ничего удивительного в том, что его жертвой стал молодой человек.

— Значит, вам также известно, что БАС неизлечим? — продолжил раввин. — Симптомы появились у Джошуа всего два года назад, — он говорил без тени эмоций. — Он стал часто падать. Сначала мы подумали, что сын просто неуклюж. Затем он стал ронять предметы из рук. Предметы простые — чашки, вилки, карандаши. Буквально за считаные дни ноги вообще перестали слушаться. Невролог сразу же распознал симптомы, и пошли обследования. Их было столько…

Шарлотта перевела взгляд на юношу.

«Бедняга».

Но, учитывая обстоятельства, ей хотелось бы услышать от Коэна более детальный рассказ, прежде чем она купится на эту историю.

— А какие лекарства назначали врачи?

— Баклофен, диазепам, габапентин, и это далеко не все, — быстро ответил он. — Не говоря уже о регулярных курсах антидепрессантов.

Пока что раввин все говорил правильно. Шарлотта знала это по своему опыту, когда ее лечили от рака. Родители хронически больных детей, особенно с терминальным диагнозом, на своем трудном пути приобретали клинический опыт — своеобразный защитный механизм против полной беспомощности, которая была альтернативой. Названия лекарств, которые он перечислил, предписывались при мышечных спазмах и судорогах. Антидепрессанты Шарлотту тоже не удивили. Как и рак костей, БАС являлся диагнозом, означавшим немногим более, чем смертный приговор. Для молодого человека он, скорее всего, был психологически подавляющим, отсюда и привычка кусать ногти. И так же, как рак костей, БАС был неизлечим, не оставляя людям ничего, кроме терапевтического облегчения.

«Генетический хаос. Дефект генетического кода. Поврежденные хромосомы».

Эван сделал инъекцию сыворотки непосредственно ей в кровь. С мальчиком у нее не было никакого контакта. Хотя…

— Когда я коснулся вас, — сказал Джошуа, — в кончиках пальцев я ощутил… покалывание. Не то противное, что я давно ощущаю постоянно. Когда я вышел от вас, оно начало распространяться… вниз по ногам, к подошвам.

«Коснулся меня?»

Шарлотта с неверием покачала головой. Затем припомнила треснувшую кожу на кончиках пальцев Джошуа, отлепляющих ленту от ее рта. Его влажных пальцев. Пот со щек Шарлотты. Жидкостный обмен?

— Нет, не может быть, чтобы так просто… — проговорила она. — Так не бывает: просто коснулась и…

Слова замерли на языке.

Но рассказ Джошуа всколыхнул воспоминание о том, о чем Шарлотта никогда в жизни не забудет…

— Ну, готова? — спросил Эван, держа ее руку.

Меж пальцев его правой руки был зажат пластиковый шприц с прозрачной сывороткой внутри.

Шарлотта повернулась к открытому окну номера и увидела отрывающийся от взлетной дорожки аэропорта Флуминико «Боинг-747» компании «Люфтганза» — широкие крылья стремили его ввысь, к облакам. Слезы хлынули из глаз.

— Думаю, да… — сдавленно проговорила она.

Отпустив ее руку, Эван указательным пальцем помассировал пульсирующую вену.

— А я думала, ты терпеть не можешь венопункции, — сказала она.

Олдрич как-то сказал, что именно из-за этого не стал хирургом: вид крови был ему неприятен.

— Бывают исключения, — сказал он с ободряющей улыбкой.

— Даже не верится, что решилась на это.

— Еще не поздно сказать «нет», — напомнил он Шарлотте. — Одно твое слово и…

— Мы уже вволю наговорились об этом, — спокойно ответила она. — Разве у меня есть выбор? Давай исполняй, — коротко улыбнувшись, добавила она.

— Хорошо.

Он изо всех сил старался, чтобы руки не дрожали.

— Всего лишь один маленький укольчик…

Шарлотта вновь переключила внимание на самолеты за окном. Тяжелые сомнения тотчас охватили ее, как только она задалась вопросом: может ли хоть как-то повлиять на ее миелому «зелье» Эвана. В далеком прошлом люди считали, что никогда не смогут летать, убеждала она себя. Однако вон, прямо за окном, огромные стальные машины поднимаются к небу.

«Ничего невозможного нет», — решила она.

Сделав глубокий вдох и убедившись, что рука не дрожит, Эван ввел кончик иглы в вену. Шарлотта повернулась и посмотрела, когда он чуть отвел поршень назад, приняв в шприц небольшую порцию крови. К ее удивлению, ему удалось это с первого раза. Очень осторожно он стал давить на поршень, пока все четыре кубика дозы не вышли из шприца. Вытянув иглу, Эван прижал большой палец к точке укола, отложил на кровать шприц и распустил резиновый жгут над ее локтем.

Ощущение было мгновенным.

— Ой, — проговорила Шарлотта, схватившись за руку.

— Что? Что такое?

— Ничего-ничего, — вздохнула она.

Нервы бедняги Эвана были на пределе, и она поняла, что напугала его.

— Просто ощущение такое… необычное.

— Что тебе показалось необычным? — спросил он, очень стараясь не выплеснуть рвущийся наружу интерес.

— Рука. Она… — Шарлотте пришлось сделать паузу, чтобы подобрать слово. — Ее всю будто покалывает.

Раввин подскочил к ней со словами:

— Не станете же вы отрицать, что БАС — заболевание смертельное, шансов на спонтанное выздоровление от которого ноль?

Мгновенно вернувшись к действительности, Шарлотта попыталась понять, каким образом даже спонтанное выздоровление может объяснить то, что буквально спустя пару часов Джошуа вдруг встал на ноги и пошел. БАС безвозвратно уничтожил нервные клетки, и многочисленные диагностические тесты могли бы подтвердить это.

«Эта вирусная ДНК просто дико заразная».

— Полагаю, случившееся с точки зрения науки необъяснимо, — добавил раввин. — В таком случае, может быть, вы просто согласитесь с тем, что имело место чудо. Чудо, за которое в ответе вы.

Шарлотта молчала, не зная, что ответить. Невидящим взором она глядела на идеально гладкую кожу на своих запястьях: болезненные яркие отметины от липкой ленты исчезли за считаные секунды. Почти что самопроизвольно.

— Это, доктор Хеннеси, и есть дар, — торжественно заявил раввин.

Как учил дедушка, после Моисея одному лишь Иисусу достались самые священные гены. Не исключено, что в Ватикане и в самом деле побывал скелет мессии. Но Коэн знал: то, что сделало физические останки такими особенными, были не сами кости, но их удивительная особенность, тот самый «дар», хранящийся в них. И теперь он перешел к генетику — избранной. Какие же порой сюрпризы преподносят пророчества!

— Пожалуйста, пойдемте со мной. Я хочу вам кое-что показать.

57

Амит выключил фары на «фиате» киллера с пробитым пулями правым передним крылом над недавно установленной запаской и аккуратно припарковал его за Музеем Рокфеллера. Внутри выставочного зала царила полная темнота, не было света и во всех примыкавших крыльях здания. Но в круглой башне административного корпуса, бывшей родным домом для Комитета памятников старины Израиля, тонкие полоски света сочились из-под плотно прикрытых жалюзи окон верхнего этажа.

Захлопнув дверь машины, Амит крадучись пошел вокруг здания, держа «беретту» наготове.

У служебного входа он заметил припаркованный грузовичок. В безбортовом кузове, на платформе, стояли два поддона, плотно заставленные аккуратными блоками карьерного известняка. Камень очень напоминал тот, которым были отделаны стены здания Музея Рокфеллера. Может, собирались обновить?

Выйдя из-под укрытия стены, археолог напряженным взглядом внимательно изучал прилегающую территорию.

Сторожей не видно.

«Это тебе не Газа, — постоянно напоминал он себе, — здесь не будет видимых за версту узлов безопасности, предназначенных для защиты горячей точки».

Коэн включил наемных убийц «Моссада» в свою команду. Но только потому, что один из них сейчас лежал мертвым на коврике для ног у порога музея Израиля, Амит не собирался недооценивать охранников раввина или же подвергать сомнению их искусство стрельбы. Была причина тому, что эти убийцы очень хороши в своем деле: богатая практика. Вдобавок они были настоящими мастерами маскировки и скрытности.

Как и предполагал Амит, перед грузовичком был припаркован доставочный фургон.

И наверняка ближайшая к фургону дверь в музей открыта.

Однако для начала он все же проверил пару других дверей — заперты, как и следовало ожидать.

Вот теперь надо очень постараться и незаметно попасть внутрь.

58

Два мощных охранника, которые на руках вынесли Шарлотту из подвала, заняли пост по обе стороны дверей восьмиугольного конференц-зала. Раввин велел им поставить генетика прямо напротив крупного предмета, водруженного на полированный стол, занимавший центр комнаты. Предмет был накрыт синим шелковым покрывалом с золотой вышивкой, изображающей двух крылатых созданий.

«Ангелы?» — предположила Шарлотта.

И хотя форма скрытого под ним предмета была, скорее всего, прямоугольной, в двух местах его верхней части имелись возвышения, небрежно укутанные покрывалом.

В пальцах раввина Аарона Коэна была зажата пробирка с кровью, и он покачивал ею вперед-назад, глядя, как густая темно-красная жидкость мечется в сосуде.

— Вам ведь хорошо знакомы современные способы проведения анализов крови?

Еще один риторический вопрос, и Шарлотта предпочла отмолчаться, не собираясь поощрять раввина к беседе.

— Пока вы спали, я позволил себе вольность взять это у вас, — сказал он, подняв руку с пробиркой.

Похоже, у этого типа не было ничего святого.

— Вы взяли у меня куда больше, чем это, — сказала Шарлотта, закипая от негодования.

Но раввин прекрасно понял, о чем она.

— Жертва, доктор Хеннеси. Должна быть принесена жертва. Совсем скоро к вам придет понимание. Понимание того, что никакая смерть не будет достаточной ценой тому, чему вы станете свидетелем… Еще на самой заре человечества кровь являлась символом жизни и пожертвования. Кровь есть то, что связывает нас с нашими предками. — Лицо раввина вдруг посуровело. — Кровь также и разделяет нас.

Шарлотта вдруг почувствовала, будто из аудитории зрителей ее выдернули ассистировать иллюзионисту в каком-то диком фокусе. Ей пришло в голову, что раввин затолкает ее в ящик и распилит пополам. Может, тогда он получит то, за чем на самом деле охотится.

— Позвольте мне показать вам, о чем я веду речь.

Сэтими словами Коэн подозвал одного из своих людей к столу, потянул за кончик синего покрова — и обнажил верхний угол предмета, похожего на сундук.

Шарлотта с удивлением увидела, как ярко сверкнула открытая поверхность. Золото? По краю шел орнамент, показавшийся ей до ужаса знакомым, — как у оссуария, который она исследовала в Ватикане! Но больше всего ее озадачил тот факт, что небольшой открывшийся ее взору участок стенки сундука покрывали аккуратные колонки идеограмм. По верхнему углу шла своеобразная кромка, что наводило на мысль о наличии крышки или съемной панели.

— Дайте мне руку, — сказал раввин своему человеку.

Не раздумывая, тот протянул ему руку ладонью вверх.

Раввин взял со стола маленькое лезвие и сделал глубокий надрез вдоль основания его мизинца.

С этого момента охранник в инструкциях не нуждался. Сомкнув пальцы, он поднял руку над сундуком и с силой сжал кулак. Порез набух кровью, которая полилась на сундук.

В то самое мгновение, когда кровь попала на золотую отделку, яркие искры раздробили ее на крохотные кипящие круглые капельки, которые тотчас испарились, не оставив следа. Все произошло буквально в течение секунды.

Шарлотта опешила, не в силах понять представшее ее глазам. Эффект был подобен тому, как если бы вода попадала на раскаленную сковородку, только более скоротечный. И хотя увиденное могло показаться демонстрацией некоего научного проекта в области удельной электропроводности, на самом деле это было не так. Шарлотта вся обратилась во внимание.

Раввин пристально наблюдал за ее реакцией, ее скептицизмом.

— А теперь смотрите, что будет дальше, — велел он, открывая пробирку.

Держа пробирку над тем же местом, с которого только что полностью испарилась кровь охранника, Коэн осторожно наклонил ее — так, чтобы кровь Шарлотты вытекала тоненькой струйкой. Когда первые капли упали на золотую крышку, ничего не произошло. Искр не было.

Раввин победно просиял.

— Кровь связывает нас, кровь нас разделяет. Непорочность и скверна.

— Так в чем смысл?

— Видите ли, доктор Хеннеси. — Раввин вдруг подпустил в голос благоговение. — Самая чистая кровь хранит в себе Божий Завет, переданный Моисею на Синае. А самая чистая кровь — у мессии… Самая святая. Этот сундук не открывали уже две тысячи лет. Иисус был последним, кто прикасался к нему, чтобы обрести Дух. Но пророчества предрекали нам, что после Него грядет избранный. Иисус принес себя в жертву на Голгофе с тем, чтобы мощи Его — Его святая кровь — были переданы следующему мессии в назначенное время.

На этот раз Шарлотте пришлось бороться с собой, чтобы не ухмыльнуться. Разговор казался ей безумным.

— Если не верите мне, — сказал раввин, — положите руку на крышку.

— А положите-ка вы свою, — парировала она.

Он покачал головой.

— Вы все еще не понимаете.

Коэн дал сигнал охранникам, и они схватили генетика, чтобы подтащить к столу.

— Эй! — запротестовала она, пытаясь высвободиться. — Зачем так грубо? Я сама.

Раввин сделал знак своим людям отойти назад.

— Отлично, — сказала Шарлотта. — Я сыграю в вашу игру.

Сделав шаг к столу, она невольно залюбовалась искусной работой изготовивших реликвию мастеров. Ученый в ней внимательно со всех сторон осматривал сундук в поисках скрытых проводов, которые могли активировать недавнее световое шоу. Ничего не обнаружив, Шарлотта, тем не менее, чувствовала, что здесь что-то не так.

Протянув руку, она заметила, что люди Коэна попятились прочь и пропали из поля ее зрения. Раввин как будто затаил дыхание.

«Смертельный номер…» — подумала Шарлотта.

Медленно-медленно она опустила ладонь левой руки на золотую крышку.

59

Когда Амит наконец добрался до двери служебного входа, он выждал полные две минуты за грузовичком, обдумывая, что предпринять дальше. В голове крутились несколько сценариев, и в каждом фигурировали наемные убийцы «Моссада», выскакивающие из здания и втягивающие его в ожесточенную перестрелку. Следом приходили мысли о том, каково чувствовать себя подстреленным несколько раз, не имея на теле пуленепробиваемого жилета. Уж точно приятного мало, и даже пытаться попробовать желания не возникало.

Он был уверен: его открытие в Кумране послужило причиной срочного вылета Коэна в Египет. Амит готов был биться об заклад, что та самая реликвия, которая когда-то стояла в самом сердце храма Соломона, находится сейчас в конференц-зале этого здания.

Но именно мысль о смерти бедного Дэвида и о пуле, что едва не прервала только-только начавшиеся серьезные (за столько лет!) отношения с восхитительной женщиной, наконец подтолкнули его к немедленным действиям.

После всех этих размышлений, как только последний с невероятной осторожностью выверенный бесшумный шаг привел его к двери — пистолет наготове, правая рука ухватила круглую дверную ручку, приготовившись в три приема «обезвредить» дверную задвижку, — он обнаружил, что дверь заперта.

«Заперта?»

— Черт, — сплюнул Амит, забыв о режиме тишины.

Он напряг слух, пытаясь уловить признаки какой-либо активности внутри, однако дверь была слишком толстой и явно не стандартного образца: не исключено, что за такой мог кто-нибудь от души болтать, а снаружи не будет слышно ничего.

Сунув пистолет за ремень брюк на спине, он вытянул из кармана жилета свой наборчик для взламывания замков, который хранил еще со времен операций в Газе. Плоский инструмент скользнул в замочную скважину почти бесшумно, и он повернул его по часовой стрелке. Щуп с крючком на конце протиснулся рядом. Через десять секунд нащупывания и вращений замок открылся.

«Ага, не разучился».

Осторожно вытянув инструменты из замка и вернув их в карман, Амит достал из-за пояса пистолет и потянулся к дверной ручке. И сразу же глаза его наткнулись на круглую рамку второго запорного устройства — засова над дверной ручкой. Если он заперт, то, чтобы открыть его, без шума не обойтись.

Прикусив губу, Амит начал поворачивать ручку.

«Давай».

Небольшое сопротивление.

«Ну же».

Еще немного надавить…

«Зараза…»

«Чик-трак!»

Выдох.

Пауза. Приготовиться.

Следующее движение — из серии «пан или пропал».

Еще один вдох, и Амит потянул ручку на себя.

Не распрямляясь, он открыл дверь и резко выбросил в проем руку с пистолетом. Коридор за порогом оказался темен и пуст. И по счастью, была отключена ночная сигнализация. Скорее всего, Коэн сделал это, когда вошел в здание. У этого типа, похоже, имелся пропуск повсюду и в Израиле, и в Египте.

Амит шагнул внутрь. Перед тем как углубиться в здание, он стянул свои отвратительно скрипящие башмаки на резиновой подошве и взял их в правую руку.

60

Коснувшись крышки сундука, Шарлотта ощутила тепло и покалывание в пальцах — такое же, как после инъекции Эвана, выстрелившей святую ДНК в ее кровоток.

«В этом коробе явно таится некая энергия, — подумала она, — и, пожалуй, не из тех, что можно измерить в ваттах или джоулях».

Ей слышно было взволнованное дыхание кое-кого из охранников. Наверняка в глубине души они таили сомнения в том, что богоизбранной оказалась именно она, поскольку вид имели такой, будто приготовились выносить зажаренное тело из комнаты.

— Ага! — радостно выпалил Коэн, хлопнув в ладоши. — Видите! Все видите? Вы стали свидетелями исполнения пророчества!

Раввин продолжил было лить из пробирки кровь, но Шарлотта отвела его руку, поскольку под тонкой тканью покрывала вдруг стало твориться нечто странное, то, что другие уловить не успели. Будто бы она чуть приподнялась. Это скорее напомнило кратковременное затуманивание зрения. Изменение она отметила только в одном месте — и когда, решив проверить себя, коротко повела глазами направо, потом налево, изменение осталось. В испуге Шарлотта тотчас отдернула руку.

Все исчезло.

«Что за чертовщина?»

— Не пугайтесь, мисс Хеннеси, — успокоил ее раввин, подходя и опуская ладонь ей на плечо.

Шарлотта поняла, что слова его не имели отношения к увиденному (или почудившемуся) ею. Он заметил лишь, что она отдернула руку.

— То, что вы чувствуете, это Дух Святой, — пояснил Коэн. — То же чувствовал Иисус, когда положил длань свою, и Он вошел в него — и точно так же, как Он вошел в Моисея на вершине горы Синай. Святая кровь есть дар Божий, — повторил он. — Врата к свету, что правит мирозданием.

— Ну, так берите кровь у своего сына, — вскипела Шарлотта. — Если говорите, я исцелила его с помощью этой силы, значит, она должна передаться ему, правильно? Или давайте я вылечу что-нибудь у вас, а вы потом сколько влезет забавляйтесь с этим сундуком, с кровью…

Покачав головой, Коэн бесстрастно проговорил:

— Не получится, доктор Хеннеси. Будь все так просто, я бы не стал вас беспокоить.

Шарлотта заметила, что раввин отвел глаза, когда говорил это.

— Тогда я вас не понимаю, — сказала она.

— Вы были избраны. Почему — не ведаю. Знаю лишь, что Божий замысел не оспаривается.

Он вновь отвел глаза, что-то не договаривая.

— Вы ведь уже попробовали?

Раввин сжал челюсти, в глазах его сверкнула ярость.

В этот момент она все поняла.

— Рука вашего сына, — бросила Шарлотта обвинение. — Когда вы увидели, что он пошел, вы привели его сразу сюда. И заставили его коснуться…

И тут раввин со всего маху влепил ей пощечину.

— Молчать! — заорал он.

То, что произошло тогда, привело Джошуа в ужас. Запах горелой плоти все еще мерещился Коэну. Он оттянул перепуганного мальчишку от ковчега почти сразу же, но было поздно. Джошуа дико кричал, и он закрыл рот сына ладонью. Пальцы Джошуа буквально поджарились, скрюченная ладонь напоминала клешню. Когда раввин сел и, обняв мальчика, пытался успокоить его, он вдруг увидел, как прямо на глазах медленно восстанавливается сожженная плоть. К тому времени, как раввин пришел в себя и привел Джошуа вниз показать генетику, боль мальчика уже улеглась; рука шла на поправку. Заглянув в глаза сына, он сразу понял, что нанес ему еще одну рану — более глубокую, неизлечимую. Сам раввин тоже серьезно пострадал, поскольку жесточайшее разочарование искалеченным сыном — искалеченным наследством — навалилось с новой силой. Он попросил Девору забинтовать Джошуа руку, дабы она не отвлекала генетика от того, что он собирался сообщить ей.

— После терпеливого многовекового ожидания, — ответил Коэн, — не предоставлялось ни единого шанса. Рисковать просто так мы не имели права.

Шарлотта прижала руку к пылающей щеке. Она заметила, что в течение всей этой сцены Девора стояла в сумраке коридора и слушала. Это, однако, ускользнуло от внимания раввина.

— А терзать свою плоть и кровь — это необходимый и допустимый риск? — не сдавалась Шарлотта. — Себя любимого не могли попробовать в качестве морской свинки?

С бешеными глазами он шагнул к ней, стал почти нос к носу и, казалось, вот-вот опять ударит.

— Вы не спаситель, — продолжала бушевать Шарлотта. — Вы жалкий трус! Трус, который посылает киллеров убивать невинных людей. Трус, мечтающий пожертвовать собственным сыном, дабы спасти свою шкуру. Что, на ваш взгляд, Бог думает по этому поводу?

— Авраам тоже был готов принести в жертву сына. Сам Господь Бог пожертвовал сыном.

Пытаясь успокоиться, Коэн сделал глубокий вдох и выдох.

— Покончим на этом. — Голос его вдруг сделался пугающе спокойным. — Время пришло.

— Какое время пришло?

Шарлотта знала, что жертвоприношения были частью жизни древних евреев. Перед глазами всплыла картина алтаря с зарезанными животными на нем. Она решила поискать в памяти более позитивные воспоминания на эту тему. Еще один быстрый взгляд в сторону двери убедил ее, что супруга раввина успела ретироваться.

Коэн проигнорировал ее вопрос и переключил внимание на своих людей. Показав на реликвию, он скомандовал им:

— Уложите обратно в контейнер и поставьте в грузовик. А с ней вы знаете, что делать. Мы уезжаем прямо сейчас.

К Шарлотте сразу же подошли люди, схватили, завернули руки за спину, а рот заткнули кляпом.

61

На площадке пожарной лестницы Амит опустил ботинки и заглянул в оконце двери аварийного выхода. Красный свет таблички «Выход», горевшей по ту сторону двери, дарил ему небольшой сектор обзора — около двух метров пространства коридора слева и справа. Однако шум движения он услышал прежде, чем увидел его источник.

Сначала показался ящик на тележке, которую толкал мужчина в сторону лифта: вход в него был рядом с пожарной дверью. Еще пятеро вооруженных мужчин следовали сразу за ним, а в центре их группы шла красивая женщина — связанная и с кляпом во рту. При виде ее в голове Амита поднялся целый ворох новых вопросов.

Замыкал шествие мрачный мастер церемоний, весь в черном.

Сценарий явно не способствовал тому, чтобы разыгрывать героя. Но раввин шел последним, и если бы Амиту как-нибудь умудриться застать его врасплох…

Порыв использовать элемент внезапности тут же угас, как только археолог попытался представить, что сказала бы на это Жюли. Наверняка что-то вроде: «Уймись, ковбой».

Двери лифта раскрылись, и яркий свет кабины брызнул в темный коридор. Амит прижался спиной к стене и слушал, как вся группа втискивалась в лифт вместе с тележкой. Как только двери сомкнулись, и лифт пришел в движение, он выждал еще пару секунд у оконца. Затем распахнул дверь и, пригнувшись, выставил перед собой пистолет. И вновь его встретила тишина.

В конце темного коридора Амит увидел полоску света из конференц-зала. Последняя дверь слева. Инстинкт подсказал ему проверить комнату, не остался ли там кто.

Дав пожарной двери неслышно закрыться, он бесшумно — в одних носках — пошел по коридору. Через тонкую щель между дверью и косяком он посмотрел в комнату. Там находились двое, наводили чистоту в центре помещения, и он тотчас узнал обоих: жена Коэна, та самая «наглухо застегнутая» администратор храмового общества, и… не в инвалидном кресле, живой и здоровый… Джошуа!

«Что за черт?»

Вот она, новая возможность — сама идет в руки. До этой минуты у Амита был зыбкий шанс всего лишь идти по следу раввина и его отряда, постоянно рискуя потерять их. Теперь же, если повезет, можно попытаться выведать заранее, что на уме у Коэна…

Крутясь за дверью, Амит пытался разглядеть все помещение и убедиться, что там находятся только эти двое. Наконец он ворвался внутрь и направил пистолет на Джошуа.

— Закричите — пристрелю, — спокойным голосом сообщил он.

62

— Здравствуйте, миссис Коэн, — криво усмехнувшись, сказал Амит. — Рад видеть вас снова.

В вытянутой руке он держал пистолет, нацеленный прямо в голову ее сына. Жена Коэна бессильно уронила руки, сжимая в правом кулаке тряпку, которой она стирала со стола грязные полосы от ящика.

— Как я понимаю, ваш супруг благополучно вернулся из Египта.

Женщина молчала, сохраняя видимое спокойствие. Ее выдавали глаза — в них была смертельная усталость.

— И вернулся, похоже, не с пустыми руками, — продолжил он. — Не желаете ли поведать мне, что у него в том ящике?

Секунд пять она разглядывала археолога, затем ответила:

— А почему это вас заботит?

— А потому, что из-за его содержимого ваш муж пытался убить меня. Подослал киллера. Ваш муж убил двух моих друзей. — Он перевел взгляд на Джошуа. — Включая Йоси.

Мальчик тоже любил старика. Его любили все.

— Йоси умер от сердечного приступа, — возразил Джошуа.

Девора уже знала настоящее имя Амита: это выяснилось сразу же после того, как она сообщила мужу о неожиданном появлении в его офисе археолога, представившегося под именем Йоси. Когда она описала внешность посетителя и его спутницы, муж не на шутку встревожился. Просмотр записей камер видеонаблюдения подтвердил его опасения.

— Нет, Джошуа. Не сердечный приступ убил Йоси. И сейчас, когда мы беседуем, еще один мой друг, точнее, подруга лежит в больнице с пробитым боком. За все это спасибо вашему мужу, — сказал он Деворе. — Вот почему меня очень «заботит» то, что находится в ящике.

Были у Амита и причины эгоистического порядка. Они имели отношение к кульминации многолетних поисков и исследований. И к хрупкой надежде на то, что самая заветная реликвия Библии все еще существует на свете.

— На его совести много жизней, — устало ответила Девора, безучастно разглядывая греческие надписи на керамических плитках, идущих кольцом прямо под куполообразным потолком.

Она вспомнила, муж говорил ей, что это была цитата из Платона, самая древняя ссылка на науку, ныне известную как археология. Может, и про это Аарон врал. Она ведь не знала греческого и прочесть, разумеется, не могла.

— Он сделал много чего, что вам не понравилось бы. Но значит, так Богу было…

— Нет, не было, — оборвал ее Амит. — Убийство не было Богу угодно. Ладно, времени у меня в обрез. Так что в ящике?

— Вы мне не поверите.

Девора покачала головой.

— А вы попробуйте.

Девора упрямо молчала.

Вместо нее ответил сын:

— Ковчег Завета.

— Джошуа! — укоризненно покачала головой мать.

— Благодарю, — как бы в оправдание Джошуа сказал Амит, однако это лишь еще больше встревожило ее.

— Мам, это уже неважно, — напомнил ей Джошуа.

Девора задержала взгляд на забинтованной руке сына.

То, что сотворил муж с плотью от плоти своей, было чудовищно. И в то же время неудивительно, поскольку никогда раввин не проявлял к Джошуа ни любви, ни уважения. Быть сыном в семье Коэна считалось немалой ответственностью. Только трудоспособный мог исполнять обязанности священника. Для Аарона Джошуа стал в первую очередь брешью в генеалогической цепи. Мальчик-калека не имел ни шанса посвятить себя служению Богу как кохен.

А учитывая зловещий прогноз состояния здоровья Джошуа, вероятность появления на свет внука была равна нулю. Также не следовало ожидать помощи от поврежденной генетики Джошуа, если бы дело дошло до искусственного оплодотворения. В итоге Джошуа никогда не сможет продолжить фамилию Коэнов и ее кристально чистую родословную — свой ихус.[113] Не говоря уже о том, что Девора смогла выносить лишь одного ребенка: после серии дермоидных кист яичников требовалась операция по их удалению. С самого начала болезни Джошуа Аарон так и не смог примириться с тем, что несовершенство следующего поколения могло проникнуть столь глубоко. Увлечение раввина генетикой переросло в одержимость.

И если существовала хоть малейшая возможность сохранить родословную, он будет ее искать.

Много лет он скрывал это от жены, однако Девора давно поняла, что с мужем творится неладное, нечто граничащее с манией. Было нетрудно представить, на что способен Аарон по отношению к другим. И сейчас, когда он столького достиг и возвратил ковчег на Сион, было совершенно непонятно, каким будет его следующий шаг.

Взгляд Амита перескакивал с матери на сына и обратно. Их лица были серьезны.

— Что — настоящий ковчег?

Отвечая Амиту, Девора по-прежнему не сводила глаз с руки Джошуа.

— Ковчег подлинный. — В ее усталом голосе будто звучали десятилетия крушений надежд. — Подлиннее не бывает.

— О боже… — пробормотал Амит.

Видя, что ни мать, ни сын не представляют угрозы, он опустил пистолет. Поначалу искренность женщины вызвала у него сомнение, но в ее полном муки взгляде Амит увидел что-то еще. Он оглядел комнату и увидел блестящий сейф-кейс на одном из стульев. Он подошел ближе рассмотреть его: дорогая модель с цифровым наборным замком. Атташе раввина? Может, в нем пропавшие свитки Мертвого моря?

— Это что?

Ответ миссис Коэн только усилил беспокойство Амита. Он спросил, кто должен будет за ним прийти. Ответ и на этот вопрос его не порадовал.

— Когда?

— В любой момент, — сообщила Девора. — Они в здании.

Амит перенес кейс в другой конец комнаты и дал женщине четкие инструкции, как провести передачу. Держа дверь под прицелом, он понизил голос.

— Вам надо спасать мессию! — выпалил вдруг Джошуа.

— Кого? — озадаченно спросил Амит.

— Женщину… Шарлотту. Ту, красивую, которую они увели с собой. Она — мессия.

«Мессия?»

Амит обернулся и посмотрел на миссис Коэн, надеясь по ее лицу убедиться, что ее сын потерял еще пару винтиков из головы. Но к его удивлению, Девора кивнула, подтверждая слова Джошуа.

— Это правда, — призналась Девора. — Она избранная. Разве вы не видите, что мой сын теперь ходит?

Было непросто переварить столько информации сразу. Сначала ковчег, теперь мессия? События развивались чересчур быстро.

— Она мессия, — прошептал Амит себе под нос. — Тогда расскажите мне о ней. И какое отношение она имеет к ковчегу. Также я должен знать, что задумал ваш муж.

63

— Ты глянь, как разнесло, — проворчал Квятковски, размотав пропитанное кровью полотенце с покалеченного предплечья.

Беспрестанно моргая, его налитые кровью глаза все еще слезились от химического ожога. Склонившись над раковиной, он повернул взвизгнувшие хромовые краны.

Наблюдая за тем, как его напарник с пепельно-серым лицом смывает последний слой крови, Орландо поежился: жесткой саржей полотенца Квятковски содрал часть застывшей в форме полумесяца коросты. Глубокая рваная рана разошлась, как улыбающиеся губы, кожа вокруг нее была жуткого багрового оттенка. Кровь зигзагом устремилась вниз по мышцам предплечья, и вода в раковине порозовела.

— Этот святоша крепко тебя зацепил.

Сунув окровавленное полотенце в мусорную корзину, он полоснул Орландо взглядом красных глаз.

— Да ему просто повезло, и все дела.

Попытка пошевелить синевато-багровыми пальцами была успешной для мизинца и безымянного, отчасти успешной для среднего и провальной — для указательного и большого.

— Вот зараза, нервы перебиты.

Прошло в общей сложности шесть часов с того момента, как им удалось улизнуть из гостиницы и погрузить генетика в арендованный фургон. Они без труда выехали из ворот Петра: внимание швейцарских гвардейцев отвлек сигнал пожарной сигнализации в гостинице. Священник невольно упростил им бегство. Во «Фьюмичино» женщину пересадили в личный самолет раввина. Как и обещал Коэн, дипломатические привилегии позволили им обойти охрану. Похоже, у этого человека связей больше, чем у самого Папы. «Ухабистый» перелет из Рима в Тель-Авив занял менее двух с половиной часов. Как только они приземлились, пересадка во второй фургон завершила последний этап доставки «груза» в Музей Рокфеллера.

Теперь настало время получить заключительную выплату.

Отвращение уступило место любопытству, и Орландо повнимательнее пригляделся к ране.

— Он тебе кость не сломал?

— Не похоже.

— Могло быть и хуже.

— Шутишь, твою мать? Это тебе не бриться и порезаться.

Он нагнулся и подставил свою гротескную руку под струю воды, смывая частички коросты и запекшуюся кровь.

— Как получим бабки, можешь подбросить меня до Хадасса. Пойду к хирургу.

— Нет проблем.

Орландо похлопал напарника по плечу.

Проблема вообще-то была. Большая. Эта рука у Квятковски рабочая — он стрелял с нее. Даже лучшему хирургу в Израиле пришлось бы повозиться, чтобы восстановить двигательный рефлекс указательного пальца. Это означало, что в дальнейшем парень становился абсолютно бесполезным.

— Ты это правильно придумал. После такой работенки для отдыха будет полно времени.

«Полно времени, точно».

Он протянул напарнику свежее полотенце.

Квятковски вздохнул.

— Деньги у жены раввина?

Он посмотрел на Орландо в зеркало.

— У нее.

— Не шекели — евро?

— Ну да.

Молниеносным движением Орландо выхватил свой пистолет и выстрелил в левое ухо Квятковски.

Гигант покачался из стороны в сторону и ударился спиной о стену в том месте, где пуля только что пробила плитку. Кровь и мозговая ткань оставили на стене широкий мазок, когда он съехал по ней на пол.

Убрав в кобуру пистолет, Орландо направился к выходу.

64

Орландо быстро шел по коридору к свету, льющемуся из конференц-зала, раскачивая правой рукой с пистолетом, как маятником.

— Миссис Коэн? — позвал он.

Когда Орландо приблизился к комнате, пучок света пересекли тени. Почтенная хасидская женщина в платье до лодыжек словно выплыла из комнаты, скрестив на груди руки.

— Да, входите, прошу вас, — вяло проговорила она.

Мускулы киллера расслабились, когда он миновал ее и переступил порог с пистолетом наготове.

— А где ваш напарник? — спросила Девора, входя за ним следом.

— В больницу поехал.

— Рука?

— Ага, жуть, — кивнул он и твердо сказал: — Я за него.

По каменному выражению лица Орландо она поняла, что больше вопросов задавать не должна.

На лице боевика отразился испуг в тот момент, когда у противоположной стены комнаты он заметил сына раввина, стоящего рядом с серебристым кейсом. Когда Орландо впервые прибыл сюда, изнуренный, похожий на привидение мальчишка сидел скрюченный в каталке. Менее чем час спустя он вышел из комнаты, где держали генетика, и что-то возбужденно понес о своих ногах — о якобы странных ощущениях в них. Затем парень, оттолкнувшись, неловко поднялся с кресла. И не упал: неуверенно, пошатываясь, но стоял, держась одной рукой за стену, другой — за свою каталку. Вид, правда, у него был на удивление здоровый, щеки порозовевшие, и он плакал, как ребенок. Все это было настолько подозрительно, что Орландо мгновенно помчался за раввином. И никак не ожидал такого изумления от Коэна.

От осуждающего взгляда мальчишки Орландо почему-то стало не по себе. Он подошел к кейсу и пробежался пальцами по миниатюрной клавиатуре.

— Можете не волноваться. Ваши кровавые деньги все здесь, — сказала миссис Коэн.

Женщина явно не искала его расположения.

— Код?

Орландо сунул пистолет в кобуру под мышкой, поскольку для открытия кейса ему понадобились обе руки.

Девора назвала ему последовательность цифр.

Орландо набрал их на клавиатуре, и замки внутри кейса щелкнули. Ухмыляясь, он поднял крышку. Улыбку мгновенно смыло с его лица, когда он заглянул внутрь на аккуратные стопки банкнот.

— Шекели? — прорычал он.

— Это достойные деньги, — заверила его жена Коэна.

— Я специально просил в евро, а не в этих еврейских деньгах. Где, по-вашему, я их обменяю в такое время?

— Ну, так утром можно открыть счет, — бесстрастно ответила она.

— Забавляетесь? — прошипел Орландо.

Вытащив пистолет, он поводил им перед побледневшим лицом Джошуа.

— Я тоже могу позабавиться.

В это мгновение деревянная панель, прикрывающая стол спереди, дала трещину с аккуратным круглым отверстием в центре. Одновременно с этим Орландо почувствовал стремительный разлив жуткой боли от живота до груди, будто невидимым копьем прошило его тело.

— Чт… Что?..

Быстрыми толчками из области пупка выплеснулась кровь — прямо на шекели. Поглощенный абсурдностью зрелища, он не заметил, как за его спиной кинулся прочь мальчишка. Он ошеломленно отпрянул от стола и, словно обезумев, принялся беспорядочно палить из пистолета — в стол, в потолок, через плечо, выкрикивая при этом ругательства.

Почти сразу же у него закончилась обойма.

И тогда из-под стола выскочил крупный мужчина с эспаньолкой и всадил три пули ему в грудь.

Орландо рухнул на широкий стол, и на полированную столешницу стала плавно вытекать кровь. Он попытался еще раз выругаться, но слова его утонули в желчи и крови, заклокотавших в горле. Жена раввина подошла и остановилась у стола, скрестив на груди руки и крепко прижав их. Впервые Орландо увидел ее улыбку.

И почувствовал, как плевок Деворы попал ему в глаз за мгновение до того, как провалиться в темноту.

65

К тому времени как Амит вновь обулся, спустился вниз и вышел из двери служебного входа с пистолетом в руке, доставочного фургона уже и след простыл. Неудивительно. Странным было то, что безбортового грузовичка тоже не оказалось.

Невероятная, разрозненная история, поведанная ему миссис Коэн, казалась мало похожей на правду. Однако если даже наполовину она была приукрашенной, последствия того, что уготовил раввин Коэн для ковчега и плененной «мессии», казались устрашающими.

Амит сразу же побежал к машине. На ходу он достал мобильный телефон и нажал кнопку вызова. Через три гудка телефон соединился. Как всегда, Енох отнесся к его звонку с вниманием, независимо от времени суток.

— Здорово, — выдавил Амит между тяжелыми вздохами.

— Ты что там, сексом занимаешься? — хохотнул Енох.

При других обстоятельствах Амит рассмеялся бы от души.

— Мне нужна… — Вдох. — Твоя помощь. Это критично.

Услышав его тон, Енох тотчас посерьезнел.

— Говори.

— Секунду, — проговорил Амит, уже подбежав к машине.

Он нырнул внутрь и стал рыться в поисках ключей. Двигатель «фиата» с рыком проснулся к жизни.

— Ты где?

Амит ответил, рывком стартовав и вглядываясь в петляющую дорогу. Он помолчал, переводя дух, и выложил Еноху факты, которые уточнил с женой раввина: похищение американского генетика, нелегальную воздушную транспортировку груза из Египта.

— А куда Коэн направляется?

— На Храмовую гору.

Когда он услышал это от Деворы, у него едва не остановилось сердце.

— Это как-то связано с раскопками в туннеле Западной стены. Не уверен.

— Что в ящике? — не мог не спросить Енох.

— Что-то очень опасное.

Это заставило Еноха мысленно готовиться к худшему, поскольку самые радикальные сионисты считались религиозными экстремистами, даже террористами. «Моссад» не спускал глаз с отдельных личностей, предотвращая возможные угрозы. Однако раввин Коэн каким-то образом оказался вне зоны их внимания.

— Бомба?

Амиту понравилось, что Еноха насторожило его предположение, и он подтвердил.

— Да, а может, что похуже.

Если в ящике и в правду находился ковчег, он не особо исказил истину.

На прямом участке дороги под восточной стеной Храмовой горы он обогнал седан «тойоту», лениво ползущую по Дерех Ха-Офель.

— Я уже почти там, — сообщил Амит. — Тебе надо срочно подъехать сюда. Площадь Западной стены. Будешь на месте — позвони.

— Слушаюсь, командир, — отрапортовал Енох, как в былые дни. — Выдвигаюсь. Дай мне десять минут. А сам сиди тихо за воротами. И прошу: никаких фокусов, пока я не приеду.

По счастью, хоть Енох и подчинялся Тель-Авиву, три дня в неделю он, оставаясь на связи с центром, проводил в своей иерусалимской квартире на Дерех-Бейт-Лехем.

Когда свет фар выхватил нагромождение белых надгробий вдоль восточной стены Храмовой горы, Амит пустил машину на предельной скорости.

Археолога все больше и больше охватывал страх. Ветхий Завет описывал ковчег как «телефон» в небеса, некий аппарат, посредством которого Моисей и Аарон поддерживали связь с Богом в табернакле. Именно ковчег мог вызвать Господа и явить присутствие Божье в виде ослепительного сияния — шекины.[114] Перечень сверхъестественных возможностей ковчега включал в себя способность возноситься и обрушивать вниз на скорпионов и опасных хищников энергетические разряды. Он мог заставлять реки течь вспять и двигать земли. Он мог спонтанно спалить дотла любого, кто прикоснется к нему.

Но больше всего тревожили Амита детальные библейские описания ковчега как античного оружия массового уничтожения, способного направлять Божий гнев на уничтожение армий и истребление городов. Мог ли именно за этим охотиться Коэн? И кто эта женщина, которую Джошуа называл мессией? Что ж, если Коэн твердо в это верил, тогда становилось понятным, что предназначение американки в том, чтобы возвестить начало Судного дня, который восстановит Сион как центр Божьего мира. Перед его глазами упорно вставало видение: из дымящихся обломков разрушенной Храмовой горы поднимается храмовый город.

Жуткая перспектива.

Нет. Безумная.

Здравомыслящий ученый в нем отвергал эту перспективу как невозможную. А внутренний голос уверенно возражал. Вторая книга Пятикнижия, Исход, описывает ковчег Завета как сундук в полтора локтя[115] в высоту и ширину, два с половиной — в длину. И локоть, на который ссылается Бог, по всей вероятности, был тогда отличен от того, который он сообщил Ною для строительства мореходного ковчега. Поскольку Моисей был египтянином, он применил египетский королевский локоть. По современным меркам, габариты ковчега Завета получаются три четверти метра в высоту и ширину и примерно полтора метра в длину.

И конечно, увиденный Амитом ящик, который на тележке вывозил из музея человек Коэна, вполне мог вместить реликвию.

Меньше чем за минуту он пересек аллею Кидрон и приблизился к Мусорным воротам — здесь прибывающие в Старый город автобусы с туристами останавливались и выгружали пассажиров для прохождения досмотра. К несчастью, очень малое расстояние от Музея Рокфеллера и значительная временная фора практически гарантировали, что раввин уже миновал ворота.

Чтобы не привлекать к себе внимание, Амит решил через ворота не ходить. Он свернул влево, где коричневый дорожный знак на английском и идише показывал направление в сторону Города Давида. Здесь Амит и прижал машину к бордюру.

Когда он выбрался из автомобиля, пара палестинцев, горбившихся на табуретках над нардами, принялись кричать на него на арабском, показывая пальцами на машину и довольно неучтивыми жестами веля убрать ее.

Не имея времени спорить с ними, Амит бросил ключ на нарды и сказал:

— Она ваша, дарю.

И направился к воротам.

66

Мозг раввина Аарона Коэна работал на пределе. Все складывалось отвратительно, и от его первоначального плана давно не осталось даже подобия. Убийства с самого начала предполагались — как в таком деле без жертвы. Однако очень тревожил тот факт, что киллер, которому был дан приказ убрать Амита Мицраки, об исполнении не доложил. Или археолог все еще жив?

Раввин вновь вернулся мыслями к мусульманину, который пробрался в туннель и умудрился разболтать кому-то с той стороны о том, что увидел под Храмовой горой, — событие, из-за которого пришлось резко ускорить ход операции. Кому он звонил? Какими могут быть последствия? Вариантов слишком много.

Но если и была ковчегу уготована судьба, то сейчас она находилась в руках Господа. После стольких, стольких веков Откровение вновь снисходит на Сион, и великие пророчества, которым дал жизнь две тысячи лет тому назад Иисус, наконец сбудутся.

— Выгружайте, — приказал Коэн своим людям.

Мужчина в синем комбинезоне Комитета древностей и белой каске с опаской посмотрел из-за плеча раввина на шестерых солдат АОИ, стоявших на посту у арки. Те перекуривали, ведя оживленный разговор.

— А как солдаты?

— О них не волнуйтесь, — сказал Коэн. — Эти ничего не поймут. А если вдруг полезут, сделайте все возможное, чтобы не подпустить их.

Обеспокоенный бригадир вопросов больше не задавал и начал выкрикивать команды людям у безбортового грузовика, сдававшего задним ходом под арку Уилсона.

Коэн наблюдал, как один из рабочих бригады подъехал на погрузчике, поднял вилочный захват и завел его под первый поддон. Двигатель подъемника зарычал от напряжения, и рама скрипнула под весом груза. Включился громкий прерывистый гудок — погрузчик, медленно двигаясь задним ходом, описал дугу и, выбрав место, осторожно опустил ношу на землю. Выгрузка второго поддона с камнем прошла по аналогичному сценарию.

Как только автопогрузчик ретировался на место парковки и двигатель его умолк, Коэн сказал бригадиру:

— Распакуйте их и сразу же заносите внутрь, ясно?

— Будет сделано.

— Мне надо приготовиться. Встретимся там.

Подойдя к белому фургону, Коэн открыл переднюю пассажирскую дверь и достал черный складной одежный саквояж и сумку. Затем направился вниз по ступеням к туннелю Западной стены.

67

— Виноват, командир, — сказал Енох, трусцой подбегая к Амиту за Мусорными воротами с сигаретой, зажатой в пальцах правой руки.

— Будь мы в Газе, я б заставил тебя писать рапорт алуфу,[116] — ответил с усмешкой Амит. — Но для гражданских пять минут опоздания простительны.

Пожав другу руку, он обнял Еноха.

— Молодец, что пришел, спасибо.

— Раз надо мир спасать — как тут не придешь? — сардонически улыбнулся он.

Образ Еноха, навсегда запечатлевшийся в памяти Амита, — болезненно худенький, застенчивый паренек, — никак не вязался со стоявшим перед ним мужчиной. Став, по меньшей мере, на тридцать фунтов тяжелее (и ни фунта жира!), Енох имел устрашающую внешность. По виду такой мог бы поднять автомобиль из жима лежа. Лицо тоже округлилось и стало более привлекательным, хотя его чуть портили немного костлявый нос и чересчур крупный подбородок.

— Так и не бросил? — Амит показал на сигарету. — Зачем гробишь себя? У тебя ж теперь семья.

Енох вздернул брови, затянулся напоследок, бросил окурок на землю и затоптал.

— Бросишь тут, живя в Иерусалиме и работая на разведку Израиля, — хмыкнул он. — Сигареты — моя самая малая тревога.

— Согласен. Позвонить кому-нибудь заранее не догадался? — спросил Амит, чувствуя, что сейчас последуют извинения.

— Пытался, — ответил он. — Но мне сказали, что район и так под строжайшим контролем. АОИ утроило посты.

Он показал глазами на площадь Западной стены.

— Ты им сказал о заложнице?

— Разумеется. Но охрана говорит… — Он показал на ворота служебного входа слева от стоянки туристических автобусов. — Коэн просто прошел внутрь, и не было никакой женщины, никакого ящика.

«Как не было?» — изумился про себя Амит.

— Так что если не добудем доказательства, то раввина трогать нельзя. Твое слово против его. А я, по идее, не должен даже стоять здесь рядом с тобой, потому что поступила информация о бывшем сотруднике АОИ с пулей в шее, которого только что унесли с тротуара напротив музея Израиля.

Выражение лица Амита сделалось кислым.

— Тому была куча свидетелей, и они утверждают, что подстрелил его крупный детина в рабочем комбинезоне с эспаньолкой. Неплохая маскировка.

Енох слегка ткнул его.

— В итоге имеем: тебя ищут и горят желанием допросить. Это не очень-то помогло мне ускорить дело. Если понимаешь, о чем я. Мог бы вообще-то и предупредить.

Теперь извиняться пришлось Амиту.

— Прости…

— Брось. А вот выстрел был хорош, — добавил он. — Ты попал ему прямо в позвоночник.

— А целился в грудь. Но все равно спасибо.

— Ты и сейчас с оружием?

Амит быстро показал «беретту» Дэвида и сразу же уронил ее в глубокий карман жилета.

Кончик левой брови Еноха изогнулся вверх.

— Сгодится. Вперед!

Он быстро зашагал по дорожке, ведущей к КПП и турникетам, блокировавшим выход с площади.

— Амит, ты уверен на все сто? — спросил Енох.

— А я хоть раз ошибся в Газе?

— Никак нет, сэр, — уверенно ответил Енох.

Он до сих пор удивлялся, отчего Амит бросил карьеру военного. В нем удивительно гармонично сочетались талант настоящего лидера и редкое хитроумие — все это на уровне инстинктов, данных ему Богом, а не годами тренировок. Поговаривали, однако, что его успехи в археологии были еще более впечатляющими.

— Ну что, прямо как в старые добрые времена? — весело спросил Енох.

— Точно. А теперь давай очаруй этих молодцев, чтоб не мешали нам пройти в туннель.

Оба сбавили шаг, когда часовые у главных ворот заметили их и поднялись на ноги.

Енох спокойным движением полез в карман брюк за своим значком «Моссада».

68

Шарлотта Хеннеси чувствовала себя так, словно ее похоронили заживо. Едва хватало кислорода в непроглядной темени деревянного ящика, в который ее «упаковали», не говоря уже о затхлом запахе — отчетливом напоминании, что она отчаянно нуждалась в душе. Шарлотта лежала с коленями, подтянутыми к груди, крепко связанными за спиной руками и мощным кляпом, трижды обмотанным вокруг головы. Мышцы вновь стало сводить судорогами. И хотя муки клаустрофобии были ей прежде не знакомы, такая ситуация заставила бы нервничать самого Гуддини, подумала она.

Раввин обещал, что поездка будет недолгой. Похоже, не соврал, поскольку тряский грузовик уже через десять минут остановился. До ее слуха донеслись приглушенные звуки натужно ревущего двигателя, за которыми последовало ощущение движения: сначала — вверх, потом — вниз.

С этого момента звуки стали как будто громче, и со стороны передней стенки ящика раздались удары. Тут вдруг оглушительно треснуло дерево. Шарлотта отдернула в сторону голову, когда на нее посыпались щепки. Передняя стенка ящика отлетела прочь.

Ее окатила волна прохладного воздуха.

Прозрачно звенящие голоса.

Когда она снова подняла взгляд, на фоне яркого света обрисовалась темная фигура — к ней потянулись руки, ухватили за связанные лодыжки и потянули наружу.

69

Енох из последних сил сохранял терпение в разговоре с двумя новобранцами, офицерами полиции ночной смены КПП. Они еще раз подтвердили то, что ранее сообщали на запрос по телефону: не видели они ни похищенной женщины, ни тем более деревянного контейнера.

— Вы проверяли весь грузовой транспорт?

— Тщательнейшим образом, — подтвердил тот, что повыше. — Этот пришел пустым.

Он показал костлявым пальцем за турникеты, где стоял фургон.

— Были только водитель и раввин на пассажирском сиденье. Ничего подозрительного. Если не верите мне, давайте сходим, заглянем внутрь.

Амит не особо прислушивался к их разговору — его взгляд привлек яркий свет под аркой с северной стороны площади. Отсюда ему были видны только спокойно стоящие там солдаты. Что за чертовщина творилась внутри?

— А грузовик?

Часовой закатил глаза и фыркнул раздраженно.

— Да грузовик этот за последний месяц шастал туда-сюда раз двадцать.

— Но вы проверяли его? — не отставал Енох.

— В кабине был только водитель. Всегда.

— А груз?

У Еноха вдруг сжалось сердце, и жилы на шее заметно напряглись.

Охранники виновато переглянулись.

— Не проверяли?

— Камни? — Длинный пожал плечами. — Чего их проверять-то?

Терпение Еноха лопнуло.

— Пошел вон отсюда! — рявкнул он и устремился прочь. — Амит, идем.

Металлодетектор вякнул дважды, когда Енох, а за ним Амит проходили через него.

— Стойте! —запротестовал длинный, рванувшись за ними следом и размахивая пистолетом. — Проносить оружие запрещено!

Кипя от ярости, Енох развернулся и резанул охранника взглядом.

— А, вы вдруг вспомнили о своих обязанностях?

Длинный направил на него пистолет:

— Я серьезно.

— Да неужели? — усмехнулся Енох.

Качая головой, он оттолкнул пистолет в сторону.

— Не испытывай мое терпение. Тебе прекрасно известно, агентам «Моссада» запрещено сдавать оружие.

— Но…

— Позвони своему командиру, если у тебя есть претензии. Я при исполнении.

С этими словами Енох зашагал через площадь, и Амит, не отставая, за ним.

70

— У вас здесь все в порядке? — спросила женщина-охранник в форме солдата АОИ с перекинутой через округлое правое плечо винтовкой.

Услышав донесшийся из подвалов треск дерева, группа часовых послала ее разобраться, в чем дело.

— В порядке, — ответил бригадир. — В полном порядке!

Краешком глаза он видел людей, ведущих генетика вниз по ступеням к туннелю.

— А что был за шум? — спросила она.

— Шум?

Она, может, была новичком, но не идиоткой. Этот парень валял дурака.

— Да. Похожий на треск дерева.

— Я не знаю, о чем…

— Погодите, — остановила его женщина, подняв ладонь.

Она обошла грузовик сзади, и ее любопытный взгляд упал на кучку щепок около двух поддонов.

— Что здесь происходит? — спросила она, подходя ближе.

Бригадир быстро глянул на других солдат, оставшихся беспечно болтать у входа, и побрел к женщине.

В замешательстве сощурив глаза, она изучала пустоты в центре каждого поддона. Обложенные со всех сторон кладкой камней, деревянные контейнеры были пусты. Оторванные разбитые передние стенки каждого ящика валялись на земле. Зачем было прятать за каменной кладкой деревянные контейнеры? Разве что…

— Мне нужна помощь! — крикнула она оставшейся у входа охране.

Глаза бригадира побелели. В панике он схватил лопату, прислоненную к переднему бамперу грузовика.

Срывая с плеча винтовку, девушка развернулась лицом к бригадиру. Едва ее палец успел лечь на курок, как она услышала жуткий звон и ощутила страшную боль, разорвавшую ее череп и будто бы залившую ослепительно белым светом все перед глазами. Тело ее обмякло и упало на землю, и лишь в этот момент палец нажал на курок. Случайный выстрел оглушительно грохнул под сводами подвалов.

Бригадир в ужасе отбросил лопату и кинулся к туннелю.

71

На полпути через площадь Амит и Енох услышали гулкий звук выстрела, эхо которого прилетело со стороны ярко освещенного свода арки, примыкавшей к Западной стене. Солдаты у входа среагировали мгновенно: стянув с плеч автоматы, рассредоточились и заняли укрытия.

— Черт, — рыкнул Енох. — Пойду проверю. Останься пока здесь.

Прежде чем Амит успел возразить, младший по званию уже бежал к арке.

Охранники с КПП вдруг принялись что-то яростно кричать. Амит оглянулся: они отчаянно спорили, что предпринять. Затем длинный взял в руки трубку телефона.

В окнах жилых домов, выходящих на площадь, стали зажигать свет.

Амит вновь перевел взгляд на солдат, силясь понять, что задумал Коэн. Зачем было привозить американку и ковчег в туннель Западной стены? Реконструкция, проводившаяся там после первого толчка землетрясения, вынудила закрыть выход на виа Долороса. Туннель оканчивался тупиком. Бессмысленно. Хотя…

Амит поднял взгляд на Стену Плача. Отойдя назад пару шагов, он увидел вершину освещенного «Купола скалы». Будто прикованный к месту этим зрелищем, он стоял неподвижно несколько секунд, обдумывая почти нереальный вариант.

Да может ли быть такое?

Когда на площадь стремительно хлынули подкрепления АОИ, Амиту пришлось ретироваться, пока кто-либо не начал задавать ему вопросы. Теперь туннель официально значился в осаде, и делать ему там было нечего. К тому же, в отличие от солдат, Амит представлял собой намного более крупную мишень, да еще без бронежилета.

Он спокойным шагом отправился назад, к металлодетекторам. Но, немного не доходя, перепрыгнул через деревянное ограждение стройки и приземлился на временный пешеходный мостик, идущий поверх стальных колонн, обшитых фанерой и укрытых гофрированным листовым железом.

С мостков открывался вид на раскинувшиеся внизу раскопки юго-западного угла Храмовой горы. Археологи здесь достигли пластов периода, предшествовавшего строительству ступеней и акведуков Оттоманской империи: обнажились монументальные сооружения восьмого столетия до новой эры: колонны, ступени и стены так называемого дома Ада Карми. И пока Амит шел по мостику, он невольно размышлял о том, что раскоп серьезно пострадал во время перестрелки, имевшей место здесь в июне. Тогда злоумышленники, похитившие оссуарий из-под Храмовой горы, открыли огонь по израильским солдатам. В результате минометного обстрела обвалились стены и каменная кладка времен железного века.

Осторожно поднимаясь по изогнутым мосткам, он посмотрел в сторону арки, в которую стекались военные, а сразу же за ними двигался Енох.

— Возьми их, солдат, — проговорил Амит.

Верх подъема мостков был у Навозных ворот, высоко на Западной стене. В обычных условиях они служили главным проходом для туристов к эспланаде Храмовой горы. Однако ВАКФ с момента начала реставрационных работ в туннеле держал ворота закрытыми.

На новенькой, свежевыкрашенной железной двери красовался новомодный цифровой замок. Амит был полностью готов к тому, чтобы еще раз проявить сноровку в деле вскрытия замков. Но все же решил для начала проверить саму дверь. И к его удивлению, она оказалась незапертой.

«Открыто?»

Он скользнул внутрь и плотно прикрыл за собой дверь.

72

Сердце Шарлотты бешено колотилось. Выстрел вынудил головорезов Коэна поторапливаться, и они больно тянули ее за руки через просторный подземный зал, забитый строительными лесами. У основания одной из массивных колонн трое мужчин разбирали груду камней, пытаясь добраться до чего-то скрытого под ней. Другие восемь стояли рядом и наблюдали. Секунду спустя краешком глаза она успела заметить, что там был спрятан целый арсенал: один из людей стал вынимать оттуда автоматы и другое грозного вида оружие.

Ее провели через открытую защитную дверь, затем — вдоль кладки огромных камней фундамента.

Взмокший от пота бригадир догнал группу и затрещал на идише, рассказывая о случившемся с ним. Он предупредил всех, что сюда большими силами быстро направляются солдаты.

Проход за дверью был узок: массивные прямоугольные блоки справа, современные бетонные плиты слева. Ее явно завели глубоко под землю. Но Шарлотта по-прежнему была совершенно дезориентирована. Куда, черт возьми, они тащат ее?

Впереди показались каменные ступени. Люди Коэна все заметнее нервничали, и она едва не падала, когда ее подталкивали вперед.

Слева проход сделался вдруг заметно шире. Здесь группа встретилась с семью бородатыми мужчинами, одетыми в белые мантии и головные уборы. Напротив них стояло полдюжины других, одетых в синие спортивные костюмы, каждый был вооружен автоматом.

Словно этого было мало, картину довершал стоявший с ними Коэн, одетый как заклинатель змей. Увидев его, Шарлотта замерла на месте. Его длинная небесно-голубая мантия блестела золотой нитью, вплетенной в ткань, и с кромки свисали кисти. Вокруг талии шел малиново-красный покров, напоминавший нарядный фартук. А красочный головной убор скреплял золотой налобный амулет с надписью на идише. Ансамбль дополнял золотой хошен[117] из двенадцати прямоугольников, сверкающих драгоценными камнями: топазами, изумрудами, сапфирами и аметистами, и на каждом прямоугольнике были иудейские письмена.

В центре всего этого сборища помещалась укутанная покрывалом привезенная из Египта реликвия, только на этот раз к ней были приделаны два длинных деревянных шеста для переноски, и укрыта она была звериными шкурами.

— Выньте кляп, — велел Коэн.

Один из его подручных содрал широкий скотч, вырвав у Шарлотты клок волос.

Какое-то мгновение Коэн смотрел на ее натуральные, безупречные рыжие кудри.

— Теперь можете кричать, здесь никто не услышит, — сказал он. — Только я посоветовал бы вам не тратить сил понапрасну.

Она окинула взглядом облачение раввина.

— Где мы?

— В Иерусалиме, под Храмовой горой, — спокойно ответил раввин.

«Иерусалим?»

— Да что здесь происхо…

Его рука взметнулась вверх.

— Всему свое время.

При условии того, что творилось снаружи, подумала Шарлотта, он казался удивительно спокойным, как и все те, кто собрались вокруг него. Что прятал в рукаве Коэн? Не мог же он рассчитывать отсидеться здесь. Или ему жить надоело?

Коэн развел в стороны руки, дав сигнал людям в комбинезонах, стоявшим шеренгой вдоль стены фундамента, расступиться.

То, что поначалу Шарлотта не разглядела за их спинами, оказалось зияющей черной брешью, пробитой в толстом слое цемента и камня, замуровывавших высокую арку. Она смотрела, как от группы в комбинезонах отделились четверо, заняли по одному позицию у угла ящика. Как по команде они опустили руки вниз, и каждый взялся за конец ближайшей жерди. Они бережно подняли груз с пола, будто несли гроб на похоронах.

— Вам, Шарлотта, — обратился к ней раввин, — предстоит участвовать в ритуале, который не проводился почти две с половиной тысячи лет.

Раввин подозвал одного из стоявших сзади священников, и тот поспешно подал золотую чашу с длиной ручкой. Шарлотта смотрела, как раввин принял от него сосуд, прикрыл глаза и проговорил нараспев молитву над ней. Затем опустил в чашу палец и, подойдя к черному провалу в стене, стряхнул каплю красной жидкости над порогом арки.

«Это кровь, что ли?»

Так он проделал еще шесть раз, не переставая напевать молитву.

— Святая кровь освящает врата, — пояснил Коэн Шарлотте.

Ее глаза округлились, как только она поняла, что это ее кровь используется для ритуала.

Вернув сосуд служителю, раввин направился в темный провал. Сделав два шага, он остановился и склонился к самой земле. Послышался металлический щелчок, тут же белым светом смыло темноту в просторном коридоре, проложенном через самое сердце Храмовой горы.

73

Меряя шагами просторную внутреннюю галерею «Купола скалы», хранитель бросал взгляды на угловатый выступ самой скалы, Сахру.[118] В процессе подготовки к тому, что должно было произойти, он молился семидесяти тысячам ангелов, неусыпно охраняющих это место, взывая к их силе и умоляя дать ему знать, если Аллаху придутся не по нраву его намерения.

Хотя молодой Али вошел в потайной туннель, чтобы никогда не вернуться — «да пребудет он в вечном покое», — ему все же удалось убедить Талиба в подозрениях о том, что под Харамом вершатся нехорошие дела. Он удивился, когда Али доложил, насколько был амбициозен план.

Когда хранитель неспешно шел мимо балюстрады вдоль южного бока скалы, он с благоговением помедлил у широкой расщелины, дававшей начало Колодцу душ. По исламской легенде, в том самом месте, с которого Мухаммед вознесся к небесам, каменный утес откололся от скалы и тоже начал подниматься в небо, и тогда архангел Джабраил придержал священную скалу. В память об этом событии остался на камне и отпечаток руки ангела.

«О, всемилостивейший, милосердный и вездесущий Правитель Судного дня. Дай мне наставления, укажи мне истинный путь».

Он пошел по кругу обратно к двери южного входа, у которой его дожидались двое палестинцев, вооруженных «узи».

— Нечистый грядет. Даджал[119] уже среди нас. Он близко, братья, — обратился к ним хранитель. — Совсем близко.

— Закрыть двери? — спросил его один из них.

Галиб покачал головой:

— Нет, оставьте открытыми.

И с этими словами вышел.

74

Пять солдат быстро выдвинулись вперед и заняли позиции рядом с неразгруженным грузовиком, припаркованным у ступеней, троянским конем, прошедшим сквозь кордоны самого тщательно охраняемого города в мире. Еще четверо солдат залегли за грудами камней, один присел за погрузчиком, другой использовал как укрытие передвижную бетономешалку. Енох занял пост позади них; солдаты, похоже, раздумывали, что предпринять дальше. Все внимание было сосредоточено на ступенях — именно оттуда стрелявший отступил в туннель Западной стены.

— Ну же! — буркнул Енох, теряя терпение.

Плохо, если снова поднимется стрельба: средств защиты на нем не было. Что ж, придется оставить тяжелую работу для первой линии наступающих. А дабы его случайно не приняли за противника, он позаботился, чтобы хорошо видна была его голубая нарукавная повязка «Моссада» с логотипом агентства вписанной в круг меноры. На мгновение он задумался, как бы отреагировал Амит, увидев, что на площадь в срочном порядке перебросили подкрепления АОИ.

Еще шесть солдат развернулись веером вокруг Еноха с винтовками наготове.

Один из них припал на колено рядом с ним — женщина с погонами капитана. Она была молода и хороша собой. На мгновение Енох опешил: за время его службы в АОИ женщинам поручались только самые легкие задания. Первая женщина-пилот ВВС АОИ получила свой самолет лишь в 2001 году.

— Что здесь происходит? — спросила капитан, напряженно вглядываясь вперед.

— Раввин Коэн только что провез внутрь неизвестный груз, предположительно оружие большой разрушительной силы или бомбу. Он также захватил в заложники гражданку США.

Сообщение, похоже, никак не взволновало ее.

— Как выглядит заложница?

Амит не распространялся на эту тему.

— Не в курсе, но, думаю, надо ориентироваться на единственную женщину в повседневной гражданской одежде.

— Предположительная численность противника?

«Кто б знал», — подумал он и пожал плечами.

— Человек десять — двенадцать. Будьте готовы к худшему. Они уже подстрелили одного из ваших офицеров. Так что, полагаю, все они вооружены.

Наверняка, следом подумал Енох, грузовичком также пользовались для контрабанды оружия.

— Ясно.

На площадь вылетел военный джип и резко затормозил прямо напротив входа. Еще несколько солдат высыпались из машины и, откинув бортик, выбросили с кормы выдвижную рампу. Один из солдат достал пульт управления, и привезенный аппарат самостоятельно сполз из машины по рампе на землю.

— Пустите его первым! — крикнула им капитан.

Енох смотрел, как робот на гусеничном ходу соскочил с рампы. Он напоминал миниатюрный танк или луноход. Штуковина быстро прошелестела мимо него, приблизившись на кратчайшее расстояние от спуска в туннель, оператор держался на безопасном удалении: изображение с камеры «лунохода» поступало на ЖК-дисплей пульта дистанционного управления.

— Сейчас всех выкурим, — заверила капитан Еноха.

Робот в этот момент останавливался у верхней ступени. Две его «руки» для разминирования были сложены по бокам, третья же оборудованная камерой, выдвинута вперед.

— Пока ничего, — доложил оператор.

— Не высовывайтесь, — велела Еноху капитан.

Она резко поднялась и махнула оператору следовать за ней.

Енох остался наблюдать, как они быстро переместились вперед занять позиции позади робота.

Через тридцать секунд, когда робот заковылял вниз по ступеням и не обнаружил внизу никакой активности, капитан дала команду первой линии солдат следовать в туннель.

Менее чем через тридцать секунд после этого Енох услышал обмен выстрелами, и он был яростным.

Двое солдат остались позади, а остальные кинулись в туннель.

— Дьявол, — ругнулся Енох.

Если раввин собирался заложить бомбу под Храмовой горой, нельзя было терять ни секунды.

75

Стены широкого коридора вздымались высоко вверх и закруглялись, формируя арочный свод, который уходил вдаль и сужался в перспективе по идеальной траектории. Пол под ногами был тщательно очищен и выметен, и широкие камни, которыми он был вымощен, стали идеально гладкими от времени: подошвы, как на паркете, повизгивали на них. Здесь отчетливо ощущался запах — приятный аромат минералов и земли. Тщетно пыталась Шарлотта украдкой разглядеть хоть что-то в дальнем конце коридора: вид заслоняли спины шедших впереди вооруженных людей в синем. А сзади четверо в мантиях с трудом несли на плечах реликвию. Остальные ряженые замыкали процессию.

— Прекрасно отреставрировали, не находите? — с гордостью поинтересовался Коэн.

Он рассказал, что в первом веке здесь пролегал основной путь для посетителей из восточных ворот, направляющихся к торговым рядам, что тянулись вдоль Западной стены Храмовой горы; по нему могли свободно следовать и пешеходы, и наездники, и повозки. Проект туннеля принадлежал царю Ироду, о чем свидетельствуют высеченные в коренной породе фаски, напоминающие по форме каменные блоки наружных стен горы. Для предотвращения внезапных скрытых атак врагов проход был замурован римлянами в 70 году нашей эры, сразу же после того, как они разрушили Второй храм.

Во время расчистки туннеля, продолжил раввин свой рассказ, рабочие находили римские монеты и отходы, перемешанные с грунтом, все датируется приблизительно 70 годом нашей эры. А самыми замечательными находками следует считать извлеченные из первоначальных храмовых строений осколки камней с древнегреческими и древнееврейскими письменами, цитатами из Торы, а также красивые каменные колонны, очевидно поддерживавшие открытые галереи, и блоки фундамента, украшенные орнаментом из розеток и херувимов. Коэн признался Шарлотте, что забрал самый красивый камень и поместил его в витрине своего музея в еврейском квартале.

— Как видите, Шарлотта, Второй храм определенно существовал, и мы нашли все доказательства, чтобы сделать это утверждение обоснованным. Мусульмане веками опасались этого. Именно по этой причине они так отчаянно противились любым раскопкам под Храмовой горой.

«И, слава богу, — подумал он, — поскольку оссуарий Иисуса (из стратегических соображений погребенный ессеями тут, прямо за священными пределами храма) так долго оставался здесь в безопасности».

— И, тем не менее, хотя все это очень впечатляет, — он описал руками широкие круги над головой, имея в виду весь комплекс Храмовой горы, — оно не имеет ничего общего с Божьим замыслом. Царь Ирод строил Второй храм в угоду тщеславию и гордыне. В глазах Господа это было насмешкой. И разрушение его не следует оплакивать.

Шарлотта оставалась безмолвной, все еще силясь понять происходящее. Ясно ей было одно: Коэн — безумец, и в то же время было в нем нечто заслуживающее уважения.

Так и шли они, пока не приблизились к тупику, — здесь мощная стена перекрывала восточный выход туннеля.

— Видите, что сотворили калифы? — воскликнул раввин, указывая на каменную кладку. — Они замуровали и эти ворота. А с той стороны навалили кучу земли и сгребли ее к восточной стене горы. А позже принялись вдоль нее хоронить своих умерших. С той стороны, — он махнул рукой на стену, — тысячи надгробий.

Коэн поведал Шарлотте, что по той же самой причине мусульмане заложили кирпичом еще один проход с двойной аркой — он и поныне виден на восточной стене, прямо над могилами. Евреи называют его Золотыми воротами.

— А вы знаете, зачем они замуровали восточные ворота, Шарлотта?

— Просветите, пожалуйста, — с сарказмом откликнулась она.

— Иудейский мессия, которому суждено отвоевать гору Сион, согласно пророчеству должен возвратиться через восточные врата, как это сделал Иисус. Вот мусульмане и замуровали их. А когда они узнали, что в случае, если избранный войдет в контакт с мертвыми, он осквернит себя и таким образом подпадет под Божий запрет пересекать пределы храма, — они устроили там кладбище.

— Можно предположить, — продолжал Коэн, — что мусульмане боялись разорения своих священных усыпальниц, потому что возвращение мессии возвестит о начале создания Третьего храма и мессианской эры.

Тут он криво улыбнулся.

— Однако они упустили тот факт, что вот эти восточные ворота, — он показал на выложенный до потолка кирпичом тупик, — вовсе не те самые, на которые ссылается Иезекииль. Иезекииль говорит о входных воротах через храмовые стены на вершине Храмовой горы, в самом ее центре… Там, где стоит сейчас «Купол скалы».

В этот момент внимание раввина привлек отдаленный треск автоматных очередей.

«Господи, только бы успели…» — страстно подумала Шарлотта.

Коэн заметил ее реакцию и нахмурился.

— Пошевеливайтесь! — скомандовал он сопровождающим.

Раввин переключил внимание на открывшуюся в стене слева арку и широкие ступени поднимающейся лестницы. На самом верху работали его люди — убирали деревянные балки, на которых держалась каменная кладка пола над головой.

76

Амит скользнул мимо большого круглого фонтана для омовений перед мечетью Аль-Аксы. Площадь на южной оконечности Храмовой горы была пуста. Это показалось ему странным.

Полная луна маячила над Иерусалимом; неподвижный воздух благоухал ароматами ночи.

Он вышел на широкую мощеную дорожку, бегущую меж стройных кипарисов, высаженных по периметру приподнятой платформы основания «Купола скалы». И тотчас пригнулся, ища укрытия: прямо на него шагал высокий араб.

Амит успел отступить в тень платформы. Араб торопливо миновал многоарочный канатир, сбежал вниз по ступеням, свернул за угол и направился по дорожке к мечети Аль-Аксы. Зайдя за фонтан, он немного помедлил, и Амит попытался припомнить, правильно ли он закрыл ворота. Затем археолог понял, что араб просто прислушивался к крикам и выстрелам, доносящимся со стороны площади Западной стены. Было не похоже, что услышанное удивило парня. Постояв еще несколько секунд, араб преспокойно направился к мечети и скрылся внутри.

Странно.

И в этот момент внимание Амита привлекло нечто особенное.

Сразу же за оливковыми деревьями на восточной стороне платформы прямо на его глазах массивные камни мостовой вдруг заскрежетали и задвигались.

— Бог ты мой, что за…

Он подошел ближе.

И тут четыре камня мостовой провалились вниз и исчезли в широкой дыре.

77

Енох бросился к припаркованному на площади джипу и вытянул из него кевларовый жилет — один из солдат сообщил ему, что есть запасной. Он надеялся встретить Амита, но того нигде не было видно. И куда командир подевался?

Енох быстро вернулся назад и пробежал мимо грузовика. Там он краешком глаза заметил два деревянных контейнера, обложенных камнем, — те самые, что прятал Коэн от досмотра на КПП. Без сомнения, заложницу держали в одном из них. Второй же был достаточно большим, чтобы вместить что угодно: от чувства обреченности у него сжалось сердце. Атака на Храмовую гору может легко спровоцировать начало третьей мировой войны.

Не теряя больше ни секунды, Енох натянул жилет, застегнулся и начал первый этап пути по туннелю Западной стены — вошел в большой зал для посетителей. Стоя у самой стены с «иерихоном», направленным прямо перед собой, он просканировал территорию — или хотя бы ту ее часть, что просматривалась отсюда. Пять солдат уже выбыли из строя: двое от смертельных ранений в голову, еще трое распростерлись на земле с тяжелыми ранениями в конечности. Впереди двум солдатам удалось взорвать железную защитную дверь, что блокировала проход в туннель, тянувшийся от зала на север.

Сам же зал превратился в подобие закрытого тира — оглушающе гремели выстрелы, во всех направлениях летели пули, в ноздри бил густой запах пороха.

Пригнувшись и стараясь не высовывать из-за угла стены голову, Енох видел, что люди Коэна заняли выгодные позиции по всему периметру зала, за штабелями камней. Десять израильтян прижали их к земле огнем и сокращали периметр. Скорее всего, если солдаты не смогут выбить боевиков, они не станут здесь, под землей, применять взрывчатку и постараются выкурить их газом. Но бандиты Коэна не унимались, и боезапас их казался неистощимым.

Раввина нигде видно не было. Скорее всего, он углубился дальше в туннель.

Тут стрелять стали по Еноху, и ему пришлось залечь за широким инструментальным шкафом. Однако пули прилетели не из зала — стрелял кто-то из второго эшелона наступавших, только что появившихся из-за взорванной защитной двери.

Первый попытавшийся проскочить через дверь солдат уже лежал в луже крови, со сбитым с головы шлемом. Второй получил несколько пуль в защищенную жилетом грудь, но смог отползти назад и укрыться.

Туннель находился прямо перед Енохом, и он разглядел человека в синем комбинезоне — тот пробирался в глубь туннеля, а затем вверх по невидимым отсюда ступеням. Бросаться ему вслед по узкому проходу было крайне рискованно… даже глупо. Но именно это и надо было сделать. Не откладывая.

По счастью, парень, получивший сильнейшие ушибы груди, уже привлек внимание трех солдат. Он показывал на открытую дверь.

Эти трое незаметно отступили из зала и один за другим скрылись в туннеле.

Очередь веером прошлась по массивным глыбам фундамента. И шансы Еноха поймать пару пуль в голову возросли.

И тут его осенило.

Енох проверил, двигается ли инструментальный шкаф на колесиках: подтолкнул его на несколько сантиметров. Колеса были крепкие, обода гладкие — проблемой был неровный каменный пол.

Более подходящего момента можно и не дождаться, подумал Енох.

Сунув пистолет в кобуру, он чуть приоткрыл средний ящик шкафа настолько, чтобы можно было ухватиться левой рукой за его край. Так, укрываясь за шкафом, толкая его перед собой и передвигаясь за ним гусиным шагом, Енох появился в зале.

Первые пули пробили обшивку — в верхнем ящике брякнули какие-то инструменты.

Катить шкаф оказалось испытанием куда более серьезным, чем он ожидал: эта штука была тяжелой и неповоротливой, ерзала из стороны в сторону, а инструменты внутри так грохотали, что заглушали выстрелы.

Еще несколько попаданий все же опрокинули на Амита шкаф, и тот придавил его к холодному каменному основанию горы. Следом прямо над головой прошла очередь — настолько близко, что взъерошила волосы.

Енох выругался и посмотрел на защитную дверь. До нее осталось всего метра три.

Отжав от себя шкаф, он вновь принялся толкать импровизированный щит, загрохотавший еще сильнее прежнего. Добравшись наконец до двери, он оставил свой «танк».

Енох вновь вытащил из кобуры «иерихон» и кинулся в туннель.

Но ему сразу же пришлось притормозить: он увидел, что на верхних ступенях, по которым убегали трое боевиков в синих комбинезонах, солдаты АОИ вновь увязли в перестрелке. А смутило его то, что стреляли они через большой пролом в основании горы.

— Блин, — буркнул Енох и стал осторожно продвигаться вперед.

А тут произошло нечто ужасное, что лишило израильтян всякой надежды выбраться отсюда.

Енох едва успел сообразить, как это случилось.

Все началось с того момента, когда солдаты с криками бросились прочь от пролома. А через мгновение оттуда с шипением вылетел реактивный снаряд. Когда он влепился в противоположную стену, показалось, будто сверху обрушился весь туннель.

Пульсирующая взрывная волна оторвала Еноха от земли, ударила его тело о стену с устрашающей силой и перебросила через вторую низкую стену. Он ощутил, что проваливается в темноту, и сознание покинуло его.

78

Первыми из пролома выбрались боевики — разведать обстановку.

За ними показался Коэн, с удовольствием отметив, что на эспланаде ни души. Беспорядки в туннеле Западной стены очень удачно отвлекли внимание от «Купола скалы». Здесь не было видно ни единого солдата или полицейского.

Лестничный колодец, из которого они выбрались, располагался приблизительно на полпути вдоль восточной половины эспланады. В первом веке здесь проходила внешняя граница так называемого двора для язычников — зоны общественного пользования за пределами стен самого освященного храмового комплекса.

Раввин попытался представить романские галереи царя Ирода, тянущиеся вдоль внешней стены: наверное, это здесь во время праздника еврейской Пасхи Иисус бросил упрек менялам в богохульстве и жажде наживы. А когда праздник миновал, язычники вновь понаставили в храме своих идолов и возобновили святотатственные подношения на священный алтарь Господа.

«О, как же кощунственно храмовые священники торговали самой благословенной святыней Господа!»

Было немного удивительным то, что Бог навлек на Иерусалим разрушение в 70 году нашей эры. Иисус попытался предупредить народ о Божьем гневе, о надвигающейся неминуемой каре, которая обрушится на них, если они продолжат нарушать Завет. Но, как было с Исайей, Амосом, Иеремией, Иезекиилем и другими пророками, пришедшими до него, израильтяне предпочли не слушать Иисуса. Как беспощадный мститель, римский бич обрушился на «змей, порождений ехидны и вертеп разбойников».[120]

Как Бог поступил с вавилонскими изгнанниками, которым пророки предсказывали возвращение в эти земли, так же милостиво Он собрал племена еще раз в 1948 году. Нынче, однако, Божье слово народу не потребовалось. Израильтяне избрали беспомощное, мирское правительство и склонили голову перед западной культурой. Что еще хуже: им по-прежнему не удается вернуть себе Храмовую гору, самую благословенную Богом землю. Во время Шестидневной войны в 1967 году израильская армия имела потрясающую возможность изгнать мусульман, но израильтяне ею не воспользовались.

— Будьте предельно осторожны.

Раввин напряженно смотрел, как священнослужители поднимали ковчег по ступеням, двое задних приподняли жерди над плечами, чтобы компенсировать острый угол. Крайне важно было держать ношу горизонтально, чтобы не потревожить ее священное содержимое.

Коэн переключил внимание на «Купол скалы». За прошедшие три тысячелетия, с той поры, когда царь Давид сделал Иерусалим израильской столицей, евреев постигло столько бедствий, они пережили даже изгнание с этих священных земель. Когда заветы Господа были преданы забвению, Его наказание было безжалостным. Но как только люди стали следовать Его законам, Его благословение оказалось беспредельным.

Несмотря на то, что храм был разрушен дважды, его третье воплощение будет стоять до скончания веков.

Десятилетиями Коэн мечтал об этом моменте. А его предки ждали тысячу лет. Столько приготовлений. Столько жертв…

И вот мечта так близка.

Благополучно выйдя наружу, священники встали рядом с Коэном, не опуская ковчег. Несколько секунд спустя из ямы вытащили Шарлотту.

Крепко сжав ладони вместе, Коэн склонил голову и приступил к молитве. На том месте, где прежде располагались истинные восточные врата внутреннего двора храма, он брызнул еще немного крови из чаши.

Затем раввин медленно направился к ступеням, поднимающимся к платформе храма; процессия последовала за ним. Как только все вновь собрались перед храмом, семь священников выступили вперед. У каждого на боку была синяя атласная сумка.

Раввин довольно долго неотрывно глядел на «Купол скалы», словно зачарованный его арабскими изразцами и облитым золотом куполом. Вплоть до сегодняшнего дня ему приходилось смотреть на здание лишь издали. И сейчас, стоя у подножия храма, Коэн чувствовал, что ему становится страшно. Но ведь и Иисуса Навина когда-то напугал Иерихон.

Коэн сделал знак семерым. Действуя синхронно, каждый достал из своей сумки шофар и поднес крученый бараний рог к губам. Гортанный рев разорвал ночной воздух.

Раввин махнул двум боевикам следовать к выходящей на юг двойной двери храма.

Священники подняли ковчег, готовясь к торжественному входу.

И тут случилось непредвиденное.

В тот момент, когда его люди потянули на себя створки дверей, открывая доступ в темное нутро храма, они тут же пали под градом пуль.

— Спасайте ковчег! — заорал Коэн.

Он махнул священникам отходить и укрыться под мощной мраморной стеной мечети.

— Уводите ее, быстро! — крикнул он державшим Шарлотту.

Пока все искали укрытия, шесть выживших боевиков раввина ворвались в храм.

79

По двум ощущениям догадался Енох, что его не убило взрывом: дикая боль в левом плече и обжигающее прикосновение холодной воды, в которую он погрузился по грудь.

Высоко над головой свод туннеля отсвечивал оранжевым через плотную завесу пыли. С четырех сторон отвесные стены из каменных блоков складывались в широченный прямоугольный бассейн.

Древнее водохранилище.

Енох огляделся и не обнаружил ни дверей, ни ступеней, ни трапов. Он постучал пальцами по ближайшей стене — она была невероятно скользкой. До выходящей в туннель бреши — добрых пять футов в высоту. Выбраться из этой дыры шансов не было.

В ледяной воде застучали зубы, и тело начала бить дрожь.

— Эй! — крикнул он, сложив ладони рупором. — Я здесь, внизу!

Больше минуты он повторял свой «SOS».

Не откликнулся никто.

У Еноха появился прекрасный шанс околеть от холода прежде, чем солдаты услышат крики и вытащат его.

А над головой, будто дразня его, мерцало огненное зарево.

Что-то ткнулось Еноху в ногу, и он от неожиданности вздрогнул. Когда поглядел вниз, от отвращения у него перехватило дух, и он тотчас отпрянул назад.

Жуткого вида труп плавал лицом вверх. Хотя лица как такового не осталось — оно было съедено до мяса; один глаз закрыт и распух, а второй, выдранный из раздутых мясистых век, пялился на него мутным зеленым зрачком. Даже губы были зверски содраны так, что казалось, будто мертвец скалится остатками зубов.

Енох поднял ногу и оттолкнул от себя труп — тот поплыл к противоположной стене водоема, слегка покачиваясь и оставляя за собой на поверхности легкую рябь.

«Вот дрянь-то…»

Оранжевые отсветы играли на воде. Но взгляд Еноха привлекла игра света иного рода: прямо под тем местом, где он провалился из туннеля, сразу под поверхностью кристально чистой воды колыхался едва заметный контур на стене.

Отгребаясь руками, он побрел к этому месту, погрузил руки под воду и чуть надавил на стену. Камни провалились под его окоченевшими, почти потерявшими чувствительность пальцами. Перед ним было отверстие, и довольно широкое.

Проход? Канал? Возможно. Тогда откуда свет? Взрыв пробил дыру на такую глубину?

Нет, не так. Ведь свет был не оранжевым, скорее, было похоже, как если бы кто-то подсвечивал из глубины теплым желтоватым лучом фонарика.

Итак, следующий вопрос: насколько далек был источник того света?

С каждой секундой дрожь становилась сильнее. Сверху по-прежнему не доносилось ни звука.

Енох еще несколько раз позвал на помощь — бесполезно. И пришел к отчаянному выводу: подводный канал — его единственная надежда.

Добрых полминуты ему понадобилось, чтобы набраться решимости и окунуться в воду. Но именно это он и сделал.

Вода словно иглами впилась ему в глаза, когда он открыл их: канал высотой, наверное, в метр и такой же в ширину тянулся прямо метров восемь, затем слегка поворачивал в том месте, где свет был наиболее ярок. Поскольку древние вручную создавали такие сооружения, следовательно, человек должен тут проскочить. Но что его ждало за поворотом?

Енох резко поднялся из воды — собственное тело показалось ему окаменевшим от холода.

«Будь что будет…»

Он стянул кроссовки и носки, снял тяжелый кевларовый жилет, изрешеченный шрапнелью и спасший ему жизнь. Набрав до предела воздуха в легкие, он вновь опустился под воду и нырнул в зев канала. Отталкиваясь руками и ногами от гладких стен, он набрал приличную скорость. Но если загадочный источник света не укажет ему пути к выходу, на обратный курс элементарно не хватит воздуху.

Заплыв в один конец. И мысль об этом ужасала его.

А впереди канал сузился. Значительно.

Глаза свои Енох уже ощущал как стекляшки, которые вот-вот разлетятся вдребезги.

Он очень быстро достиг поворота и начала сужения. Чтобы протиснуться по нему, пришлось извиваться всем телом.

В то же мгновение свет резко усилился, и Енох увидел его источник наверху, прямо по курсу метрах еще в десяти. Легкие едва не разрывало, он собрал остатки сил для последнего рывка по каменному мешку.

Теперь видна была игра света на поверхности воды. Если свет падал сюда вниз из вертикальной шахты — колодца, например, — подумал он, удастся глотнуть немного воздуха. Но если он не сможет подняться по ней…

Еще два метра.

— А-а-а! — С криком он вырвался на поверхность, жадно хватая ртом воздух.

Но глаз открыть не удалось, и он тер их минуту, прежде чем смог разглядеть, куда зашвырнула его судьба.

Когда зрение стало восстанавливаться, а смутные очертания — обретать реальные размеры, Енох остался доволен увиденным. Водопроводный канал не оканчивался вертикальной шахтой. Он продолжался резким подъемом.

Свет здесь был очень ярким, и подъем шел метра на четыре. Енох на локтях принялся выбираться из воды, пока колени не нашли опору. Продолжив ползти вверх, он заметил, что зрение его улучшилось настолько, что позволило разглядеть впереди солидную железную решетку, преграждавшую выход.

80

Коэн и его люди обеспокоено дожидались окончания стрельбы в храме. Когда наконец стихло, лишь двое из шестерых штурмовавших здание вышли наружу, и у одного из них сильно кровоточило раненое бедро.

Именно в этот момент раввин впервые услышал звуки, прилетевшие с востока. Задрав голову к ночному небу, он увидел приближающиеся огни: стрекот лопастей вертолета громким эхом разносился по долине.

— Быстро! — скомандовал он.

Один из его людей пошел вперед и включил освещение.

У входа в храм раввин помедлил и заглянул внутрь. Он много слышал об изысканном арабском убранстве внутри «Купола скалы». Как-то раз ему попались на глаза снимки интерьера. Но все это говорило ничтожно мало об истинном величии мусульманской святыни. Наказывая себя за невольное восхищение — о, дьявольский соблазн, — он перевел взгляд прямо перед собой на свободное пространство помещения, что располагалось прямо под куполом, и проследовал во внутреннюю галерею.

Если не с первым шагом по плитам храма, то уж точно со вторым раввина охватило ощущение непреодолимого, подавляющего присутствия. Будто сверхъестественная аура вдруг заклубилась вокруг него. В нерешительности сбавив шаг, он усилием воли попытался скрыть свою тревогу. И замер на месте. Но так же стремительно, как пришло, странное чувство покинуло его.

«Может, что-то атмосферное? — попытался он уговорить себя. — Успокойся. Соберись. И пусть Бог ведет тебя».

С осторожностью раввин — первосвященник, кохенгадол,[121] напомнил он себе, — все дальше продвигался в глубь храма. Идя напрямик по роскошному персидскому ковру галереи, он не удостоил и взглядом двух мертвых мусульман, тела которых оттащили в сторону с прохода, зато с благодарным почтением посмотрел на своих отважных бойцов, павших неподалеку от входа.

Ковчег торжественно несли за ним, процессию замыкали люди, что вели Шарлотту, и двое оставшихся в живых боевиков.

— Закройте двери! — приказал Коэн.

Он остановился подле витиеватых перил, ограждавших Камень мироздания. Когда он опустил взгляд на святейшую пядь Земли, чувства захлестнули его.

Здесь Бог сотворил Адама и все живое. Именно к этому месту пришел Авраам, чтобы принести в жертву Исаака. И здесь, как сказано в Бытии, главе 28, Бог пообещал Иакову землю Израилеву…

«…вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака; не бойся. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной; и распространишься к морю и к востоку, и к северу и к полудню; и благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные; и вот Я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю, ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе. Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные».[122]

Ноги едва держали его, и раввин отчаянно старался превозмочь эйфорию. На этой скале каменщики царя Соломона возвели Святую святых с единственной целью: навсегда установить здесь ковчег Завета. И теперь он вновь обретет свое место.

И врата небесные распахнутся еще раз.

81

На самом верху канала Енох перевернулся на спину, ухватился за решетку посиневшими дрожащими пальцами и хорошенько тряхнул ее.

Ничего не произошло.

Он не дал волю отчаянию.

«Раньше-то шурупов и болтов не было, — напомнил он себе. — Наверняка просто заржавела, либо ее заклинило».

Еще одна встряска. Затем несколько крепких ударов кулаками. Сверху дул теплый воздух — он согревал кожу, и она начала чесаться.

«Ну, давай же! Черт бы тебя подрал!»

Ползти обратно в водоем он не собирался.

Зарычав, Енох попытался применить к решетке равномерное постоянное давление — жим лежа.

И тогда что-то в правой ее части хрустнуло — покосившись, она немного отошла вверх.

— Ага! — издал победный клич Енох.

Остальное было намного легче — он просто выгнул в обратную сторону проржавевшие петли решетки.

Когда угрозу устраняют, ее место занимает другая.

Какое-то время он оставался недвижим и прислушивался. Все тихо.

Осторожно Енох высунул голову из дыры, молясь, чтобы не схватить пулю в лоб, и увидел, что находится в длинном туннеле, широком настолько, что по нему можно было без труда прокатиться на грузовике.

Енох выбрался из отверстия и, оглядевшись, почувствовал, что абсолютно дезориентирован. Уходящая вдаль цепочка фонарей рабочего освещения тянулась к чему-то, казавшемуся отсюда тупиком. Вдоль туннеля на полу в широких лужах крови были распростерты семь или восемь тел. А за спиной Еноха, всего лишь в нескольких метрах, догорали обломки на том месте, где обрушился туннель Западной стены.

И тут до него дошло.

Коэн прокопал под Храмовой горой проход, чтобы добраться до древнего туннеля. И водовод, по которому только что выкарабкался наверх Енох, скорее всего, использовался как один из дренажных каналов туннеля.

Еноху не требовалась карта, чтобы понять: этот туннель шел прямиком под«Купол скалы».

— Б-бож-же м-мой, — пробормотал он: губы его тряслись, и зубы мелко стучали.

Воздух был прохладен, но это лучше, чем сидение в воде. Мокрое лицо ощутило прикосновение легкого ветерка, прилетевшего от дальнего конца туннеля.

«Вперед!»

Он начал движение неспешно, чтобы ввернуть тепло мышцам ног. Затем ускорил шаг, босые ступни ритмично шлепали по вымощенному древним камнем полу. Проходя мимо убитых боевиков в синих комбинезонах, Енох подхватил три брошенных автомата, заменив ими промокший «иерихон».

За две минуты он достиг места, где ветерок уже разгуливал вовсю, — лестницы, ступени который взбегали к полоске ночного неба.

82

Шарлотта наблюдала за тем, как священники в облачениях опустили тяжелую ношу на огромный плоский камень, являвшийся центром храма. Жерди были вытянуты из колец на углах сундука и отложены в сторону. Пока снимали звериные шкуры с синего покрывала, Коэн стоял рядом и истово молился. Когда на ковчеге остался один только синий саван — последний защитный слой, — абрис реликвии и ее двугорбой крышки стал более четким.

Коэн простер руки к небесам и огласил пророчество Исайи:

— «И будет в последние дни, гора дома Господня будет поставлена во главу гор и возвысится над холмами, и потекут к ней все народы. И пойдут многие народы и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и научит Он нас Своим путям и будем ходить по стезям Его; ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне — из Иерусалима».[123]

Четыре священника обступили ковчег, и каждый взялся за свой угол покрова, старательно избегая при этом малейшего соприкосновения с тем, что скрывалось под ним. Распростертыми руками Коэн подал знак начинать. Взявшись за углы и натянув ткань, священники подняли саван и отложили в сторону. На блестящей золотой крышке яркими искрами рассыпались огни освещения.

— Перед вами, Шарлотта, ковчег Завета. Узрейте желаннейшую реликвию на свете, вместилище Божьей сути!

83

Смесь горя и гнева, бушевавшая в душе Шарлотты, на время затмила интрига. То немногое, что знала она о ковчеге Завета, начало крутиться в мыслях: легенды о всемогущем оружии, направлявшем Божий гнев; древний сейф для десяти заповедей Моисея. Тотчас всплыли в памяти и Чарлтон Хестон,[124] и приключения Индианы Джонса.

Красота ковчега внушала благоговейный трепет и поражала даже больше, чем отлично выполненная голливудская модель по проекту Спилберга. Красота и изящество работы древних мастеров просто изумляли, в особенности мелкие детали отделки крышки: перья развернутых крыльев двух, словно живых, статуэток ангелов, с опущенными головками преклонивших колени. По всему периметру края крышки вился красивый орнамент. Неужели тот самый мифический ковчег Завета? В таком случае это могло бы объяснить природу странной энергии, что исходила от него.

— А я думала, ковчег утерян, — проговорила Шарлотта.

— Только в фильмах и легендах, — ответил Коэн. — Его никогда не теряли. Его очень долго прятали.

— Кто?

— Мой отец, мой дед — мои предки, — улыбнулся Коэн. — Неразрывная цепочка людей, призванных быть хранителями Божьего завета.

Вглядевшись в раввина на несколько мгновений, она поняла, что Коэн был предельно серьезен.

— Тогда для чего вы вытащили его теперь? Чтобы вот так просто оставить здесь? В мусульманском храме?

Он ответил ей вопросом:

— Видите этот камень под ногами?

Шарлотта опустила глаза. Наверняка обломок скалы имел какое-то значение, иначе мусульмане не стали бы строить вокруг него. Она мало что знала про ислам, но из программы колледжа по курсу мировых религий ей вспомнилось, что это место должно было что-то увековечивать.

— Отсюда вознесся в небеса Мухаммед.

Лицо раввина тотчас скривилось.

— Эту небылицу сочинили завистливые мусульманские калифы, которые не гнушались никакими средствами ради расширения своей империи, — раздраженно выговорил он. — А теперь послушайте, что скажу вам я.

Подойдя ближе, Коэн принялся кружить вокруг Шарлотты, как хищник.

— Это Камень мироздания, — продолжил раввин, взмахнув руками, будто дарил этот камень ей. — На этом самом месте Бог сотворил мир и вдохнул жизнь в Адама. На этом самом месте Авраам построил алтарь, чтобы принести в жертву Господу собственного сына. И именно с этого места Иаков увидел путь к вечному царству Божьему — к Свету.

— А при чем здесь ковчег? — Ее вопрос явно разочаровал раввина.

— При всем, — с пылом ответил он. — Вокруг этого самого камня Соломон воздвиг свой храм, как повелел ему Бог. Там, где вы стоите сейчас, стены Святая святых храма когда-то укрывали Камень мироздания. А когда народ Израилев впервые провозгласил себя нацией, это было единственным, что объединяло его.

Коэн показал на ковчег.

— Сундук?

— Ковчег вовсе не сундук, Шарлотта. Не искушайте Господа богохульством, — предупредил он, указав пальцем на небо. — Ковчег — это прямая связь с Богом. В нем хранятся его заветы в ожидании искупления… в ожидании избранного, который вернет божественные силы Сиону. И все, что вы видите здесь… — широкий жест его подразумевал не только храм, но и его окружающее, — будет разрушено. Камня на камне не останется. Как и предсказывал Иисус. Новый храм поднимется согласно Божьему замыслу. Земное царствие в Его честь, дабы все нации стали поклоняться Ему, живя в мире и гармонии.

— Звучит как долгосрочный план, — усмехнулась Шарлотта. — Только не думаю, что это придется по душе мусульманам.

— Им здесь не место, — спокойно ответил он. — Их храм — это осмеяние Бога. Их место в Мекке, в восьмистах милях отсюда. Когда Бог отправит свой суд, мусульмане могут вернуться к себе на родину, иначе их ждет гибель.

Свистящий шум вертолетов над головой заставил раввина поднять глаза к куполу.

— Развяжите ей руки и подведите ко мне, — отдал он приказ, приблизившись к ковчегу и остановившись в метре от него.

Священники срезали путы Шарлотты и подвели генетика к раввину.

— Итак, Шарлотта. — В голосе его звенело нетерпение. — Мы сейчас откроем ковчег. Вы и я. Мы возродим Откровение — с тем, чтобы узнать новый завет. После чего Бог решит судьбу этого места.

Он развел руками и, запрокинув голову, устремил взгляд к куполу.

— Не верю, чтобы все это было так просто.

— Увидите! — пообещал он.

84

Скрываясь в тени, Амит наблюдал, как Коэн со своими людьми быстро скрылись в «Куполе скалы» с ковчегом и заложницей и плотно закрыли за собой двери.

У него было искушение подстрелить из «беретты» двух оставшихся в живых боевиков. Но короткоствольный пистолет не годился для стрельбы издалека. Был еще вариант — догнать их и попытаться застать врасплох. Но расстояние до процессии было великовато, пистолет — неважный помощник против автоматов, а сам Амит — мишень не маленькая. Не говоря уже о том, что вертолеты стремительно приближались. И если израильтяне примут его за врага, подстрелят, как только заметят.

— Амит! — внезапно окликнули его.

Он резко обернулся. Енох… вылезал из дыры в мостовой, из которой только что выбрались люди раввина.

— Ты чего так долго? — спросил Амит, распахнув руки для объятия.

Не переставая внимательно следить за вертолетами, зигзагами прошедшими над ними, Енох подбежал к археологу.

— Что за чертовщина здесь творится? Мы что, опоздали?

— Не уверен, — ответил Амит, с удивлением оглядывая друга.

Енох был бос и вымок до нитки. Бледное, с синевой лицо делало его похожим на ходячего мертвеца. Под мышкой правой руки были зажаты три «галила».

— Бог ты мой, а с тобой-то что стряслось?

— Долго рассказывать, — бойко ответил Енох, обеспокоенный мыслью, что Амит обдумывает план нападения со своим игрушечным пистолетиком. — Выбрось эту пукалку и возьми вот.

Он сунул ему в руки «галил».

— Премного благодарен, — ответил Амит, уверенно ухватив автомат левой рукой.

— Они внутри?

Енох отстегнул магазин от третьего «галила» и опустил автомат на землю сада.

— Боюсь, что так, — мрачно ответил Амит.

— Раввин и… сколько с ним? — спросил Енох, засовывая магазин в карман.

— Осталось девять. С оружием, по-моему, только двое или трое.

— Шансов поболе, чем в Газе.

— Намного.

— А женщина?

— Пока жива.

— Хорошо.

Енох глубоко вздохнул. Кажется, сосульки в легких стали таять.

— Мобильник с собой?

Благодаря водоему телефон Еноха приказал долго жить в тот момент, когда он попытался его включить.

— Да.

Амит достал аппарат из кармана.

Енох набрал номер штаб-квартиры «Моссада» и, назвав свой ID, сообщил в отдел, что Коэн со своей командой уже проник внутрь «Купола скалы» с неопознанным оборудованием и заложницей. Ему не было необходимости настаивать на поддержке или давать инструкции: колесо завертелось.

— Ждать подмоги не будем, — сказал Амит. — Едва Коэн услышит, что они на подходе…

— Знаю, — ответил Енох и вернул телефон. — Я не собираюсь помирать тут. Примем это в расчет, идет?

— Идет, — гордо ответил Амит.

Как вырос паренек. Прежде он был немного другим.

Оба кинулись вверх по ступеням и через платформу. В центре нижнего яруса отделанной мрамором храмовой стены находилась двустворчатая дверь. Как и на остальных семи стенах, здесь было семь витражных окон, расположенных на одной линии над дверями, где настенная мраморная облицовка сменялась арабскими изразцами. Так что друзьям не стоило беспокоиться о том, что кто-то изнутри увидит их приближение.

Как только они достигли стены, Енох вскинул автомат, чтобы расстрелять дверной замок. Но Амит успел остановить его и полез в карман за набором своих незаменимых отмычек.

85

Остановившись над ковчегом, Шарлотта удивилась его солидным размерам: она запросто могла свернуться калачиком внутри. На передней стенке красовался картуш,[125] расположенный над большим выгравированным диском с расходящимися от него вниз лучами, каждый из которых соединялся с анком:[126] без сомнений, изображение солнца. Небольшие идеограммы аккуратными колонками покрывали остальную поверхность передней стенки, как, впрочем, и боковые панели ковчега. Ей подумалось, что заднюю стенку украшают аналогичные гравировки. Идея рисунка могла иметь только одно происхождение:

— Это же египетские символы и изображения, — сказала она. — Почему они…

Ее голос пресекся.

Раввин знающе улыбнулся.

— Когда-то очень давно Египет был местом обитания необъяснимой жизненной силы, которую египтяне прозвали «ка», что можно перевести как источник наивысшей силы, приписываемой солнцу и вечному свету. Древние египтяне поклонялись сотням богов, но бог солнца всегда оставался божеством высшим. Его олицетворение встречалось буквально во всех сферах жизни их общества — от зданий до погребальных ритуалов. А их секреты тысячи лет были зашифрованы в камне — в храмах, гробницах, пирамидах. На протяжении веков египтяне давали божеству много имен: Ра, Атум, Амун, Атен. Но один-единственный мудрый фараон понимал это лучше всех.

Коэн продолжил рассказ о том, как приблизительно в 1350 году до нашей эры первый в Египте и единственный монотеистический правитель Эхнатон пришел к власти и повелел строить новую столицу на восточном берегу Нила,[127] между сильными городами Мемфисом на севере и Фивами на юге. Город, всецело посвященный единственному верховному божеству и создателю. Со временем фараон полностью расстался с политеистической храмовой системой, что способствовало бурному росту богатства и власти многовекового египетского духовенства, жрецам Амуна.

— Эхнатон нажил себе многочисленных врагов, — продолжал Коэн. — И когда в Египте разразилась жуткая эпидемия чумы, жрецы Амуна тут же обвинили в обрушившемся несчастье эхнатоновское отступление от веры. Они заявляли, что фараон тайно нарушил Маат, духовные узы, объединяющие все элементы во вселенной. В связи с этим по стране стали вспыхивать бунты, разжигаемые противниками фараона, количество которых росло. Опасаясь не только смерти и репрессий по отношению к своей семье, но и разрушения новой столицы, Эхнатон доверил тайный вывоз самых могущественных реликвий своему наиболее приближенному визирю.

«В точности как в сто пятьдесят четвертом году до нашей эры, когда Ониас,[128] спасаясь бегством от иерусалимского Синедриона, изъял ковчег из тайника в Кумране и перевез его в безопасное место в Гелиополисе», — подумал Коэн.

— Визирь был человеком добродетельным и хранил секреты древних, пока Ониас пребывал в «должности» первосвященника храма Эхнатона. Звали визиря Моисеем.

— Тот самый Моисей?

— Тот самый, — кивнул Коэн.

Душа Коэна ликовала, и он едва сдерживался, чтобы не дать себе волю и не пуститься в проповеди. Сейчас он был в положении человека, переживающего уникальный момент, когда устремления всей его жизни вдруг слились в единое событие. Шарлотта просто физически ощущала, как ему необходимо было поведать свою историю, словно хотя бы для того, чтобы убедиться: если амбициозный план рухнет, его тайное знание (а возможно, и оправдание за предпринятые действия) могут быть переданы другому. И Шарлотта решила подбодрить раввина, дабы потянуть время. Вдруг израильтяне поспеют на помощь прежде, чем случится что-либо худое?

— По счастью, Моисей согласился исполнить просьбу Эхнатона. Но больше всего Моисей опасался пагубных последствий возможных репрессий против тех, кто всегда верил в единого истинного Бога: против загадочной группы семитских племен, трудолюбивых, отважных, насчитывавших десятки тысяч, живших в дельте Нила более четырех столетий.

— Израильтян? — спросила Шарлотта.

— Очень хорошо, — похвалил Коэн. — Укрыв храмовые реликвии на севере и приготовив их к перевозке через Синай, Моисей тайно наведался к старейшинам израильских племен. Он знал, что их потомственные вероучения уходят корнями в далекое прошлое, к великому патриарху по имени Авраам, который, гласит легенда, был первым из людей, разговаривавшим с единым Богом. Также легенда гласит, что единый Бог пообещал потомкам Авраамовым возвращение на их родовые земли на севере. Так или иначе, Моисей убедил старейшин в том, что пришло время сбыться пророчеству. И под покровом темноты израильтяне покинули свои деревни и отправились с Моисеем на Синай.

— Так начался Исход, — тихо проговорила Шарлотта.

Коэн кивнул, и его беспокойные глаза принялись осматривать храм. Он махнул двоим в одеяниях подойти.

«Не давай ему отвлечься! Займи его!» — приказала себе Шарлотта.

Она лихорадочно попыталась припомнить, что там в Библии говорится об Исходе.

Но перед ее мысленным взором всплыли кадры из фильма 1950-х годов с Чарлтоном Хестоном, поднимающим волшебный посох, чтобы разделить морские воды и пропустить израильтян; преследующие их по пятам египтяне и сомкнувшееся над ними море.

— А почему фараон отправил в погоню за Моисеем свои войска? Он передумал?

Коэн через силу усмехнулся.

— Моисея с израильтянами преследовали войска не Эхнатона. Это были солдаты, направленные из Мемфиса соправителем Эхнатона Сменхкара,[129] злобным интриганом, который поддерживал жрецов Амуна, подлецом, вступившим в связь с женой Эхнатона Нефертити и ставшим отцом ее сыну.

— Что — той самой Нефертити? — удивилась она.

Рассказ об Исходе на глазах превращался в «кто есть кто» Древнего Египта.

— Да. Но эта красивая, культовая египетская царица была женщиной необычайно вероломной. — Взгляд раввина стал жестким. — Имея от нее шесть дочерей, Эхнатон так страстно мечтал о наследнике, что никогда не подозревал жену в неверности.

Коэн решил было здесь остановиться, но почувствовал, что нужно закончить рассказ. В конце концов, женщина должна осознавать необходимость того, что сейчас произойдет.

— Однако амбиции Нефертити давали только первые ростки, — вновь заговорил Коэн. — После того как Моисей благополучно бежал из Египта, Нефертити тайно сговорилась с Сменхкарой отравить мужа. Сменхкара попытался вычеркнуть из династической истории имя Эхнатона. Глубочайшее оскорбление для фараона, поскольку в памяти об имени жил его дух. Новая столица Эхнатона пришла в запустение, его картуши были сбиты со стен храмов и гробниц…

Раввин вздохнул.

— И во славу Сменхкаре, а также чтобы восстановить почет и уважение жрецов Амуна, Нефертити изменила имя своего сына с Тутанхатена («живой образ Атена») на Тутанхамона («живой образ Амуна»).

— Постойте. Вы о фараоне Кинг Тат?

— О Тутанхамоне, — кивнул раввин. — Всего лишь через год после убийства мужа Нефертити отравила и Сменхкару, поэтому истинное отцовство Тата оставалось тайной. Само собой, мальчик наследовал трон в Фивах. Затем Тат стал орудием в руках Нефертити.

Он презрительно усмехнулся.

— В конечном счете, ее настигла Божья кара, хотя и спустя почти десять лет. Духовенство Амана восстало против Тутанхамона и манипулировавшей им матери. Оба были убиты. Какой ироничный поворот судьбы.

Шарлотта не ответила, хотя история очень напомнила ей трагедию Софокла.

— Однако без сокровищ Атена даже жрецы Амуна ни за что не смогли бы вернуть царству его былое могущество. Египет больше уже никогда не поднялся.

— А откуда вы все это узнали? — придумала вопрос Шарлотта.

— Самое глубокое знание кроется не в книгах, Шарлотта. Вот почему наследия так жизненно необходимы человечеству. Слово написанное сбивает с толку. Самые грозные истины — самые страшные истины — те, что передаются по наследству праведными словами нашими самыми доверенными предками. История многому учит. Вот только люди забывчивы. Гордость. Тщеславие. Самодовольство…

В этот момент Шарлотта почувствовала, что терпение Коэна истаяло. Но ей так надо было хоть немножко продлить фарс. Она показала на иероглифы.

— А что означает эта надпись?

— Это рассказ о Боге, — резковато, с неохотой ответил он. — О сотворении человечества и мироздания. Это также и предупреждение, данное Моисеем, о содержимом ковчега, о том, как его надо страшиться, почитать и оберегать. Вот здесь, видите?

Он показал на иероглифы в центре передней стенки ковчега: птичье перо, солнечные диски, вода и ибис, обведенные овальной линией-рамкой.

— Это царский картуш Эхнатона. Его печать.

Шарлотта рассматривала ковчег со страхом, почтением и скептицизмом в равной степени.

Еще один вертолет с грохотом прошел над куполом на бреющем полете. Беспокойство Коэна заметно возросло.

Вновь вглядевшись в ковчег, Шарлотта выдумала еще один вопрос.

— А вот эти два ангела на крышке? Они кто?

Ответ раввина был отрывисто-лаконичным.

— Каждый изображает крылатое божество женского пола, олицетворяющее вселенскую гармонию: Маат… Достаточно, Шарлотта. Пора начинать. Встаньте на колени перед ковчегом, — смягчив тон, велел он. — Затем вам надо будет снять крышку.

Она сделала шаг назад и подняла вверх руки.

— Вы, конечно, хороший рассказчик, вот что я вам скажу. Только не надо втягивать меня в свои игры с концом света и всем этим…

— Мне очень не хотелось бы силой тащить вас к ковчегу и тянуть за руки, как куклу, — спокойно ответил Коэн. — После всего, что нам пришлось испытать на пути сюда…

Он скривил губы и покачал головой.

— Так или иначе, ковчег будет открыт, — решительно заявил он. — После всего, чем вам пришлось пожертвовать, и после всех скрытых истин, которыми я поделился с вами, неужели вам своими глазами не хочется узреть тайны мироздания? Неужели вы не хотите увидеть то, что Моисей похитил у египтян? Неужели вы не стремитесь узнать, что все случившееся с вами было предначертано свыше, что это — Божественный замысел? Неужто вы решили, что Бог в вас — это случайность?

Она не знала, что ответить ему. Ее воля к сопротивлению стала угасать.

— Вам наверняка чрезвычайно любопытно, что же мы защищали столько веков.

Возможно, он был прав, хотя Шарлотта была уверена: его любопытство намного превосходило ее собственное. Он буквально лез из кожи вон. А если все это правда?..

И тут, когда она вновь перевела взгляд на крышку, в голове ее стал разворачиваться план.

— Ну, хорошо. Давайте откроем.

Шарлотта пошла ва-банк. Однако оставался самый главный вопрос: а он не блефовал?

Лицо Коэна смягчила улыбка.

— Только осторожно, — попросил он ее.

Не впервые ее просят открыть ящик Пандоры. При условии, что ватиканский подход к делу был более прагматичным. Когда Шарлотта опустилась на колени перед ковчегом, сердце бешено заколотилось. Теперь она принялась молиться — про себя. Она почувствовала, что раввин приблизился сзади, чтобы в процессе ритуала наблюдать за пленницей, и финальная часть плана нашла свое место.

— А она не слишком тяжелая? — спросила Шарлотта, медля и разглядывая крышку. — Она ведь из золота?

— Тонкое золочение по дереву акации. Так было задумано намеренно, поскольку израильские священники не смогли бы нести цельнозолотой сундук такого размера. У вас затруднений не возникнет.

Шарлотта огляделась в поисках малейшего шанса улизнуть, но два выживших боевика заняли посты по разные стороны храма, за оградой камня, и неотрывно наблюдали за происходящим.

— Молю тебя, Господи, — заговорил нараспев Коэн на иврите, воздев руки. — Даруй искупление грехов, пороков и беззаконий, которые весь дом Израилев совершил по отношению к Тебе. Как начертано в книгах слуг твоих Моисея и Иисуса, в день сей искупление воздастся Тебе во очищение от всех грехов. Пред Богом да очистимся!

Священники отозвались хором:

— Да святится имя Его славного царства, во веки веков!

Шарлотта протянула руки и опустила ладони на обе стороны крышки, тотчас ощутив, как через пальцы заструилось в тело знакомое ощущение покалывания.

Коэн с изумлением проследил за тем, как Шарлотта положила руки на искусно украшенную крышку — каппорет Престола Господня.[130] Раввин нацелил свой взгляд на пустое пространство под расправленными крыльями херувима — именно там появятся признаки Божьего присутствия, шехина, чтобы воцариться над алтарем Авраама и начать вершить суд и очищение, говорить с человечеством и дать ему закон и обычай.

Крепко взявшись пальцами за украшенный золотой «плетенкой» выступающий край крышки, Шарлотта сделала глубокий вдох и приложила усилие.

86

В первое мгновение крышка ковчега не поддалась.

Шарлотта впилась пальцами так крепко, что они побелели.

Раздался приглушенный «поп!» и следом — шипение выходящего газа. Этот звук тотчас перебросил ее на мгновение в прошлое, когда они с доктором Берсеи открывали оссуарий Иисуса в музее Ватикана.

Еще одна тщательно хранимая древняя печать сорвана.

Как только крышка ковчега чуть стронулась с места, Шарлотта заметила по ее периметру слабое свечение, льющееся изнутри. В то же время покалывание быстро поднялось по рукам к груди. Теперь любопытство в ней уступало место первобытному ужасу, подававшему сигнал об опасности.

Глаза ее расширились, когда в пространстве под крыльями херувима стали происходить заметные глазу изменения, как в тот момент, когда она в первый раз коснулась ковчега. Что-то происходило там, будто сгущалось крохотное облачко. Туман? Дым?

Возбуждение раввина росло вместе с реакцией ковчега.

— Лишь немногим удалось увидеть это чудо. Моисей, Давид, Соломон… Смотрите!

Не отрывая взгляда от соткавшейся матовой сферы, Шарлотта заметила искрящееся белое свечение в ее центре — яркая, с булавочную головку, точка, сияющая с ослепляющей интенсивностью дуговой сварки.

Резко запахло озоном, и наэлектризовавшиеся короткие пряди вдоль линии волос на голове Шарлотты поднялись дыбом. Казалось, менялся сам воздух вокруг. Шарлотта почувствовала резкий приток адреналина, грозящий ей паникой. Но покалывание, распространившееся уже по всему телу, принесло и удивительную трансформацию — необъяснимое спокойствие.

— А теперь взгляните, что внутри, — поторопил ее Коэн.

Оторвав свое внимание от сферы, она бережно прижала к бедрам крышку и, не вставая с корточек, приподнялась заглянуть в ковчег.

В правом углу расположились сложенные аккуратной стопочкой каменные скрижали. Шарлотте показалось, что, вопреки легенде, они покрыты иероглифами, не очень похожими на древнеиудейские. Сверху на скрижалях лежал красивый, золотой, украшенный драгоценными камнями скипетр, исполненный в виде змеи: ее распрямленный хвост тянулся вдоль короткой рукояти, а в верхней части скипетра тело змеи завивалось в кольцо и оканчивалось оскаленной головой с анхом меж глаз.

Но Шарлотту заворожил источник того самого непонятного свечения, изливавшегося из левой половины внутренней части ковчега, — аккуратно завернутый скелет человека. Глазные отверстия его гладкого черепа уставились прямо на нее.

87

— Моше… — задыхаясь, констатировал Коэн. — Моисей, — повторил он для Шарлотты.

«Неужели?» — изумилась она.

Раввин начал декламировать Второзаконие, 34:

«И взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю Галаад до самого Дана, и всю землю Неффалимову, и всю землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, и полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигора. И сказал ему Господь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: „семени твоему дам ее“; Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь. И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской, по слову Господню; и погребен на долине в земле Моавитской против Беф-Фегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня. Моисею было сто двадцать лет, когда он умер; но зрение его не притупилось, и крепость в нем не истощилась».

Пока он говорил, Шарлотта не отрывала глаз от останков.

— Так это Бог похоронил Моисея в ковчеге?

— Да, Шарлотта, — ответил Коэн, продолжая стоять у нее за спиной. — Но обратите внимание: в словах Торы, которые я только что привел вам, говорится, что Моисей умер не от физического недуга. Он был идеально здоровым стодвадцатилетним мужчиной с телом молодого человека.

— Значит, либо он убил себя, — предположила она, — либо… Бог его убил?

— Бог принес в жертву тело Моисея, дабы высвободить его дух для следующего царства, — мягко проговорил он. — Завет Божий — сами Заповеди — это не просто законы, нанесенные на этих скрижалях. Это вознесение человеческой души к бытию беспредельному. Останки эти — Моисеевы мощи, — сказал он, показав на ковчег. — Это материальная связь с самым святым наследием. Мощи эти суть сосуд, посредством которого Завет был передан следующему мессии.

— Иисусу?

Он кивнул.

— А когда Святой Дух перешел в Иисуса, он стал проповедовать слово Божье, а затем пожертвовал собой на вершине Голгофы, дабы исполнить Завет, который передал через него Бог, — Второй Завет, или, как вам более привычно, Новый Завет.

— Что-то не припомню, чтобы Иисус охотно лишил себя жизни, — возразила Шарлотта. — Его Иуда предал.

Так ей помнилось из истории об аресте Иисуса в Гефсиманских садах.

Коэн улыбнулся.

— Неверное толкование, — строго ответил он. — Иуда был ессеем, и уж конечно не предателем. Иисус послал его в Синедрион, чтобы посодействовать в последней жертве.

— Быть того не может, — стояла на своем Шарлотта.

— Вот как? — вскинул голову раввин. — В таком случае я спрошу вас: когда Иисус на Тайной вечере назвал того, кто предаст его, пытались ли другие ученики остановить Иуду?

«Верно подмечено», — подумала она и ответила:

— Нет.

На самом деле они все отправились на Оливковую гору, чтобы дожидаться там представителей первосвященника храма, как и задумал Иисус. Слова остались, а истина утеряна. Еще одно доказательство того, как необходимо устное наследие.

Раввин крепко сжал пальцы в кулак.

— Если рассматривать содержание текстов в соответствии с их историческим контекстом, Библия излагает самую удивительную повесть человечества, эволюцию духовности, изменившейся от метафорических ритуалов жертвоприношения животных в Старом Завете к безжалостному уничтожению самолюбия и гордыни, чему учил Бог через Иисуса и Его Второй Завет: метафоры трансформировались в параболы. А ныне мы возвестим о Третьем Завете.

Он простер руки над ее головой, указывая на светящийся диск.

Шарлотта обратила внимание, как один из священников вручил что-то Коэну, нечто блестящее и длинное.

— Но как каждый из его предшественников, Новый Завет начинается с крови. Святой крови.

88

Енох выщелкнул несколько патронов из запасного магазина, чтобы дополнить магазин в «галиле» Амита, и снял оба автомата с предохранителей. Он настоял на том, чтобы попытаться сначала пробиться через дверь.

— Я ведь мишень куда менее крупная, — сказал он Амиту. — Стандартный протокол.

— Задание ясно.

— Годится. Я захожу справа, — сказал Амит.

— Хорошо.

— Только на этот раз не стреляй в заложника, — подначил его Амит.

Во время одного из рейдов в Газу Енох влепил три пули в ягодицы израильского дипломата.

— Смешно, — проворчал он.

— Боишься?

— До смерти.

Енох широко улыбнулся.

— Бог в помощь, дружище.

Амит хлопнул друга по руке. Поскольку не было на двери ни ручек, ни кнопок, Амит просунул под вертикальную планку левой створки пальцы и слегка поднажал, чуть приоткрывая дверь убедиться, что замок сломан наверняка.

Заняв позицию сбоку, Енох встал в метре от двери, автомат поднят к мокрому правому плечу. Левой рукой он направил дуло прямо перед собой, а правый указательный палец лежал наготове на спусковом крючке. Повращав шеей, он набрал полную грудь воздуха, задержал его и подал сигнал Амиту.

89

Шарлотта не успела повернуться, чтобы разглядеть, что взял в правую руку Коэн: левой рукой он ухватил ее за волосы и запрокинул голову назад. Одновременно его колено больно уперлось ей в позвоночник.

— Пред Богом очистимся! — провозгласил он, ввинтив зверский взгляд в беззащитную белую кожу на ее шее.

Теперь, глядя снизу вверх, она рассмотрела золотой тесак, который Коэн опускал к ее шее, готовясь сделать широкий разрез. Но в то мгновение, когда пальцы Шарлотты вцепились в сверкающую крышку ковчега, откуда-то сзади донесся громкий шум, а за ним — стрельба.

На лице раввина мелькнуло удивление, но взгляд направления не изменил. Он оскалил зубы и приготовился перерезать ей шею до кости, чтобы исполнить Завет — любой ценой.

Однако в планы Шарлотты это не входило. Как только раввин склонился еще ниже, чтобы поудобнее было сделать разрез, она со всей силы заехала ему в лицо крышкой ковчега. И все же лезвие полоснуло ее по шее. Она лишь не поняла, насколько глубоко оно вошло.

Удар острыми краями крыльев позолоченных ангелов пришелся Коэну под подбородок. С шипением и треском соприкоснувшись со сферой, подпаленные завитки бороды облепили его лицо. Инстинктивно раввин выпустил рукоять кинжала и схватился за крышку.

Шарлотта выкатилась из-под него, зажимая рану на шее слева, из которой фонтаном била кровь.

Держа крышку, как столовый поднос, Коэн пытался отшвырнуть ее от себя, но свет твердо удерживал его между ангелов — он в прямом смысле вцепился в раввина и затягивал его лицо вперед. Визжа от боли, раввин тщетно силился освободить голову. Бороду, пейсы и волосы испепелило почти в один миг. Затем свет принялся за плоть, отделяя ее от костей лица, стягивая и выдирая влажными волокнами и кусками.

Вновь мучительные крики; сотрясающее все тело дрожь…

Одновременно с этим и руки Коэна уступили неистовой силе, бурлящая плоть принялась вскипать жуткими черными пузырями и лопаться, выплескивая мерзкую коричнево-красную жидкость. Он рухнул на колени перед ковчегом и упал вперед так, что крышка, выскользнув из рук, легла прямиком на свое место. За считаные секунды тело хасида изжарилось под облачением, а органы полопались.

Следом пламя объяло его одежды.

Свет не выпускал Коэна, пока горело его тело, жар был таким, что золотые амулет и хошен расплавились и протекли на почерневшие кости. Лишь после этого ослепительное сияние стало гаснуть и, отпустив свою хватку, позволило страшным останкам оплыть на камни.

От зловония паленых волос и сгоревшей плоти Шарлотту едва не вырвало, когда она ползла на четвереньках в сторону, оставляя за собой кровавый след. Она задыхалась, и все кружилось перед глазами. Насколько серьезно Коэн ранил ее?

Когда она подняла глаза и попыталась встать на ноги, затуманенное зрение выхватило боевика в синем комбинезоне, однако вместо одного она видела троих — в глазах троилось. Он прятался за одной из огромных мраморных колонн, поддерживающих купол. Боевик навел автомат на нее, лицо его было искажено ненавистью. В это мгновение Шарлотта поняла: везение кончилось.

Осталась лишь надежда на правоту слов Коэна: в плане своем Бог предусмотрел все и жизнь ее на самом деле что-то да значит или имеет божественное предначертание. Возможно, как предполагал Донован, после смерти нас ждет иной мир, где душе суждено, отринув плоть, странствовать свободно…

Сознавая, что она уже столько раз ускользала от смерти, и безропотно сдаваясь, Шарлотта зажмурилась за мгновение до того, как оружие выплеснуло свою ярость.

90

Обезвредив одного из боевиков, Енох направился вокруг галереи. Именно тогда семеро в одеяниях кинулись через скалу, воя, как банши.[131] Насколько он понял, вооружены они не были. Ему необходимо было как можно скорее спуститься под храм, а значит, времени на переговоры не было. Лучшее, что он мог сейчас сделать, — проявить цивилизованность и прервать огнем их бег.

Енох выпустил три очереди из «галила», целясь налетчикам ниже колен, и положил шестерых на скалу. Седьмому удалось, хромая, доковылять до перил, и за ними он попытался укрыться. Выстрел в пах положил конец его замыслам, и он рухнул навзничь на скалу, зайдясь в агонии криком.

Енох бросился к ступеням, уходящим вниз под красивую мраморную арку, украшенную золотой арабской вязью, — это был вход в пещеру, называемую Колодцем душ. Из легенды он знал, что в этом таинственном месте можно услышать голоса мертвых. Чувствуя прилив адреналина, он сделал над собой усилие и призвал себя не глупить, дабы самому не стать одним из «местных» мертвецов.

Низко пригнувшись, он вгляделся туда, где оканчивались ступени, и обратил внимание, что небольшой видимый участок пещеры ярко освещен. Никакие тени не пересекали роскошные персидские ковры, прикрывавшие землю. Также стало ясно, что укрыться там будет негде. Если второй бандит засел где-то внизу, он станет его легкой добычей. К тому же в этот раз на нем не было кевлара. Там, внизу, с короткого расстояния попасть в голову — раз плюнуть.

Но если Коэн где-то в здании запрятал бомбу, пещера идеально подходила для этого: именно там мощный взрыв способен усилиться настолько, чтобы обрушить священную скалу ислама, а заодно и фундамент, служащий опорой стенам святыни.

«И все обратится в прах».

Глубоко вздохнув, Енох двинулся вперед, приклад автомата прижав к плечу и усилием воли расслабив мускулы, но не снимая пальца со спускового крючка.

Мраморные ступени обожгли босые ноги, будто ледяные. Енох пригнулся еще ниже и ринулся вниз. Преодолев две трети пути, он прыгнул и, сгруппировавшись, сделал кувырок вперед в тот момент, когда ноги коснулись земли. Отбросив мысли о героизме, он решил, что лучше двигаться резко и нестандартно, чем дать отстрелить себе ноги.

Один контролируемый кувырок, и Енох выкатился на отлично исполненный присед. Одновременно с этим он нажал на курок «галила» и опустошил треть магазина одной очередью, широко поведя стволом перед собой.

Самой серьезной опасностью были дикие рикошеты. Одним из них ему оцарапало плечо. Пещера оказалась пуста. Боевиков здесь не было. Бомбы тоже.

С бухающим сердцем Енох выдохнул и собрался с духом.

Только тогда он заметил высоко на стене пещеры, сразу под ступенями, немудреный угловой кронштейн недавно установленной камеры. И, будь Енох менее опытен, он мог бы поклясться, что объектив подмигнул, наводя на него фокус.

— Черт!

91

— Ходят слухи, будто вы — следующий мессия, — прогудел сочный бас.

Удивившись, что все еще жива, Шарлотта распахнула глаза. Над ней стоял широкоплечий парень с эспаньолкой и улыбался.

— Амит Мицраки, — представился он, закинув на плечо автомат, и наклонился помочь ей подняться на ноги.

В полубессознательном состоянии Шарлотта взглянула на колонну, где сразу за перилами в луже крови лежал ничком, раскинув руки, последний боевик Коэна.

— Как ваше горло, в порядке? — Он попытался разглядеть, откуда шла кровь, но не увидел ничего.

Потрогав пальцами шею, Шарлотта обнаружила, что там, где только что зиял четырехдюймовый порез, сейчас гладкая кожа.

— Я… Да, в порядке… — проговорила она. — Спасибо. Не знаю, что б со мной было, если бы не…

— Да вы, похоже, отлично управились без нас.

Амит покосился на обуглившиеся останки раввина.

«Нас»?

Шарлотта видела лишь мертвые тела.

Грохот вертолетных лопастей вновь сотряс купол — на этот раз машина прошла совсем низко.

Вдруг из арки слева от Шарлотты появился второй мужчина. Увидев, что Амит «зачистил» помещение, он тоже закинул «галила» на плечо и присвистнул.

— Внизу все чисто.

Енох перепрыгнул через ограждение на скалу и приблизился, и тут его лицо исказила гримаса отвращения: он увидел, что стало с Коэном. Несмотря на гротескность всего произошедшего, он сам не заметил, как подошел поближе осмотреть тело и изумительную, тускло поблескивающую реликвию, неясно вырисовывающуюся над ним.

— Что за черт…

— Не трогай сундук! — крикнул ему Амит.

Вздрогнув, Енох тотчас отпрянул назад и поднял руки.

— Какого…

— Извини, — мягко сказал Амит. — Просто… В общем, сам видишь, что эта штука сделала с раввином.

Ему удалось краешком глаза уловить мгновение, когда раввин вспыхнул, коснувшись крышки ковчега.

— Понял…

Ему снова стало противно. Енох предположил, что раввин пал жертвой ожога от мощного излучения. Глаза его вдруг расширились, и он показал на ковчег.

— Он что — радиоактивный?

— Вроде того, — ответил Амит. — Но если его не трогать, бояться нечего.

Эта часть легенды о ковчеге была очень похожа на правду.

— Верно, Шарлотта?

Она взглянула на светящиеся останки в ковчеге. Моисей? Взгляд ее вернулся к обугленному трупу Коэна. Не зная ответа, она помотала головой.

— А, вон еще одна, — выпалил Енох, показывая на основание купола, где его взгляд случайно наткнулся еще на одну камеру слежения. — Смотрите.

Подойдя на два шага, Амит задрал голову и уловил блик крохотного объектива.

Дело становится все более интересным.

«Если камеру повесили здесь не для отвода глаз, — подумал он, — то мусульмане были уверены, что отснятый материал их здорово повеселит».

— А на той, что внизу, тоже остались классные кадры, как я палю в Колодце душ, — сознался Енох. — Плохо дело.

Амит и Шарлотта одновременно взглянули на него — обоим стало не по себе.

— В кого палил-то? — спросил Амит.

Щеки Еноха тут же зарделись. Он пожал плечами.

— Мера предосторожности.

Брови Амита взметнулись вверх.

«Колоссальная неприятность», — подумал он.

А израильтяне думали, что у них уйма времени провернуть все это. Подойдя к краю камня и перебравшись через заграждение, он внимательно осмотрел стены над галереей. И сразу же заметил объектив еще одной камеры, глядящей вниз метрах в трех за арабом, которого он изрешетил пулями. Он застонал от досады.

— Еще одна? — воскликнул Енох.

— Ну да, — со вздохом ответил археолог.

— Вы сделали то, что должны были сделать, — сказала Шарлотта. — Если бы вы не остановили их…

Она показала на останки раввина, и глаза израильтян проследили за ее рукой.

— Представляете, чем все могло кончиться?

— Представляю.

Склонившись над перилами, Амит замер как вкопанный: он увидел ковчег. Неужели Коэн всерьез верил, что, вернув легендарную реликвию на Камень мироздания, он тем самым истребует Божье возмездие и обрушит его на мусульман? Он надеялся, что легионы ангелов придут и освободят Сион? Опять же, что было бы, если б Коэну на самом деле удалось достичь своих целей? От внезапного ощущения колоссального бремени смерти, посеянной вокруг, Амиту стало холодно.

Он понял, что буря еще только зарождается.

92

Амит и Енох, не мешкая, подобрали оружие двух убитых палестинцев и шестерых боевиков Коэна и сложили его в отдаленном углу. Убедившись, что все противники не представляют угрозы (благодаря умелой стрельбе Еноха), они сунули в кучу оружия и свое собственное. Затем сели рядом с Шарлоттой так, чтобы открытая дверь в храм хорошо просматривалась.

— Лучше поднять руки, чтобы нас не приняли за злодеев, — предложил Енох.

Они высоко подняли руки.

Не прошло и минуты, как через порог перевалил робот на колесах и, взвизгнув покрышками, замер в трех метрах от дверей. Телескопическая «рука» с камерой выдвинулась, описала широкую дугу, сканируя помещение, и замерла, нацелившись объективом на трех выживших.

— Сделайте ему ручкой, — сказал Енох.

Он помахал рукой и поднял большие пальцы рук вверх. После чего громким голосом сообщил свое имя и звание микрофону.

— Здесь все чисто, — добавил он.

Через несколько секунд в храм цепочкой потянулись солдаты с оружием наготове, рассыпаясь по периметру галереи.

— Только не трогайте вон тот большой золотой сундук! — заорал Амит, когда они пробегали мимо него.

Шарлотта сообщила израильским командирам инструкции, которые применяли люди Коэна для безопасной транспортировки ковчега. После чего Амит помог ей выбраться из храма, поддерживая за руку.

В Амите все клокотало, он никак не мог успокоиться. Эта ночь по силе впечатлений намного превзошла примитивно-грубое возбуждение любого рейда в Газу. Но самым важным было то, что сбылась высочайшая мечта археолога: своими глазами увидетьковчег Завета.

А на улице царил хаос: вертолеты опустились на платформу «Купола скалы», и повсюду, насколько хватало глаз, были солдаты израильских войск. В самом центре стоял Енох, в коротких паузах между фразами делая быстрые затяжки сигаретой, которую он «стрельнул» у кого-то из вояк. Окруженный командирами АОИ, он детально рассказывал обо всем произошедшем внутри храма.

Шарлотта подняла глаза на Амита.

— А вы, правда, верите, что там, в храме, ковчег Завета?

Вопрос удивил его.

— Вы же видели, что он сотворил с Коэном. У меня нет никаких сомнений в его подлинности.

— А как насчет меня — в роли мессии? — с усмешкой спросила она.

Он немного помедлил в задумчивости.

— Раввин Коэн был малость не в себе. Тем не менее, если он верил в то, что вы…

Амит пожал плечами.

— Эй! — окликнул женский голос археолога.

Подняв глаза, Амит увидел Жюли. Египтолог нетвердой походкой приближалась к нему: рубашка была завязана под грудью, а рука прижата к бандажу, залеплявшему левый бок. Широко улыбнувшись, Амит резко остановился.

— Это как понимать? — с наигранным возмущением заговорила Жюли. — Я отлучилась на один только час, а ты уже в объятиях другой? Думаешь, я это так оставлю?

Амит покачал головой.

— Самоуверенности тебе не занимать, вот что я думаю. Жюли порывисто обняла его и крепко прижалась на пять секунд.

— Господи, как я боялась за тебя.

— А как ты?

— Полиция прибыла до прихода «скорой». Я им рассказала, что и как, и они были очень любезны — оказали мне первую помощь и подбросили сюда.

— Приятно сознавать, что благородство у нас все еще в полном здравии, — сказал Амит.

— После всего, что ты рассказал мне о храме и ковчеге, я была уверена, что они будут искать тебя здесь.

— Умница.

— Спасибо.

Амит официально представил Шарлотту. Жюли была вся поглощена Амитом и поначалу не обратила внимания, что шея женщины залита кровью.

— Мамочки, Шарлотта… С вами все в порядке? — Осторожно взяв Шарлотту за подбородок, она попыталась разглядеть рану. — Это ваша кровь?

— Да, но…

— Куда вас ранили? Надо срочно обработать рану.

— На самом-то деле я уже в порядке, Жюли. В двух словах не объяснить… Но — спасибо вам. А вы сами-то как себя чувствуете?

Шарлотта показала на бандаж на животе.

— Я съезжу в больницу, попозже. Там просто царапина.

— Ну, в таком случае помочь вам могу и я.

93

Три дня спустя

Как и надеялся Галиб, премьер-министр и президент Израиля заявили о непричастности к событиям, имевшим место на Храмовой горе. Естественно, с превеликим трудом им удалось объяснить, по какой причине израильская армия взяла в осаду это место, а также с какой целью организовал секретные работы по прорытию туннеля под Храмовой горой раввин-фундаменталист, бывший член кнессета. Самым трудным, однако, было найти подобающее объяснение перестрелке, разразившейся внутри «Купола скалы».

— Атака на третью по значимости исламскую святыню не останется без последствий, — пообещал премьер-министру представитель Талиба.

В конце концов, в деле была подведена черта — наступил переломный момент.

То, что видели глаза Талиба на картинке с камер закрытой системы наблюдения, установленных в храме, изумило его до глубины души. Он выступил в роли молчаливого свидетеля открытия самой удивительной и непостижимой реликвии. Согласно исламской легенде, ковчег Завета провозглашал приход истинного мессии и начало Судного дня. Он своими глазами видел, как женщина открыла ларь. Он своими глазами видел, как жутко, в считаные секунды, ковчег заживо спалил раввина.

Вскоре после этого Галиб наблюдал за тем, как израильские солдаты зачистили здание. Израильтянин с эспаньолкой и женщина — заложница Коэна — проинструктировали командиров АОИ, как безопасно транспортировать реликвию, как надо сначала закутать ее синим саваном, затем — звериными шкурами. Видео сопровождалось отчетливой записью всех разговоров.

Менее чем через час после того, как израильтяне перекрыли все доступы к храму, ковчег вынесла наружу группа вооруженных до зубов людей в синих комбинезонах. Они снесли его вниз на площадь Западной стены и погрузили в грузовик.

Прячась за пределами храма, Галиб и это снял на свою цифровую камеру.

Теперь осталось лишь перебросить все записи на один DVD, тщательно отредактировать отснятое и курьером отправить диск своему человеку в «Аль-Джазире».[132]

Очень скоро миру предстанет картина варварства израильтян: кровавая бойня, надругательство над святыней, осквернение. Неслыханная дерзость. Протест исламского мира будет оглушительным.

Это вдохнет новую жизнь в интифаду и заставит арабские страны разработать план ответных действий. Несомненно, коалиция разрастется к тому времени, когда повсеместно на Ближнем Востоке страны будут вынуждены занять твердую позицию — выбрать, на чьей они стороне.

Его усталые глаза цвета жженого сахара посмотрели на купол святыни: золото храма заиграло, будто плавясь в первых лучах поднимающегося солнца.

— Аллах акбар, — прошептал он. — Такуа.

Бойся Бога.

— Простите, что опоздал. — Запыхающийся голос донесся с порога. — Я бежал со всех ног.

Галиб повернулся к бородатому палестинцу с сумкой лэптопа на плече — ведущему IT-специалисту ВАКФа, отвечавшему за интернет-сайты совета, телекоммуникации и пресс-релизы.

— Я прощаю тебя, Билаал, — с кривой ухмылкой ответил он, махнув молодому человеку проходить. — Входи. Мне крайне необходимо завершить вот это.

Пока Билаал устраивался за столом для переговоров и включал свой лэптоп, Галиб положил рядом с ним мини-DVD из своей цифровой камеры и съемный миниатюрный жесткий диск с записями камер наблюдения «Купола скалы».

— Из этих двух надо сделать один диск. Вот этот по хронологии первый, — объяснил ему Галиб, показав на жесткий диск. — Ты ведь сможешь сделать сведение?

— Я смогу все, что прикажете.

Стоя с крепко прижатыми к груди руками, Галиб наблюдал за действиями специалиста из-за его плеча.

Билаал выудил из сумки USB-кабель, подсоединил жесткий диск к лэптопу и, запустив программу видеомонтажа, отыскал нужные файлы на диске Талиба.

— Для начала надо просмотреть все записи, после чего вы скажете мне, что сделать.

— Запомни, Билаал: никто об этом не должен знать. Ты понял меня?

Когда юноша оглянулся на хранителя и наткнулся на его угрожающий взгляд, ему стало не по себе.

— Даю вам слово.

А на экране в аккуратной сетке из девяти окошек одновременно стартовали девять клипов. Компьютерщик сразу догадался, где сделана запись. Он тщетно попытался припомнить, видел ли когда-либо камеры в храме.

На экране двое палестинцев в штатском обеспокоено шагали по слабо освещенной галерее храма, в руках у них были полуавтоматические винтовки. Выходя из зоны захвата одной камеры, они появлялись в другой. Звуковая дорожка зафиксировала лишь негромкие шаги по расписным коврам и тяжелое дыхание обоих. Камера номер девять транслировала неменяющуюся картинку — пустую пещеру под скалой, Колодец душ.

Когда Билаал вгляделся в крошечные цифры даты и отсчета времени в правом нижнем углу каждого видеоокошка, он весь напрягся. Это были минуты, предшествовавшие кощунственной перестрелке в святыне всего три дня назад. Ему были известны только жуткие слухи об осаде. Но ни в одном из них не фигурировали эти вооруженные люди — мусульмане, — находившиеся в храме перед тем, как все началось.

Галиб навис над ним и прошептал:

— Эти кадры надо стереть. Ясно?

— Ясно, — с дрожью проговорил юноша.

— Теперь перемотайте вперед минут так на двадцать.

Дрожащими пальцами Билаал поставил запись на перемотку.

На несколько секунд счетчик времени словно взбесился.

— А, вот! Стоп!

Билаал щелкнул на кнопке «воспроизведение». Двое боевиков договаривались немедленно открыть огонь, как только кто-либо войдет в мечеть. Затем они прокричали друг другу благословения и благодарность за то, что им отвели роль мучеников. Спустя несколько секунд скрип дверных петель вынудил их отступить вглубь и, заняв позицию, держать на прицеле южные двери храма.

— Так, теперь внимательно, Билаал. — Ухмыляясь, хранитель выпрямился и сложил на груди руки. — Начнем с этого момента.

Галиб имел в виду картинку камеры за номером один: двери медленно отворяются, давая пролиться в недра храма лунному свету.

Билаал подался ближе к экрану в попытке различить темные силуэты, возникшие на пороге, но ему это не удалось. И тут случилось нечто совершенно неожиданное. Как по команде по всем девяти картинкам пошли помехи, будто камеры обесточили.

— Что за…

— Ты что сделал? — рявкнул Галиб. — Ну-ка, исправь.

Билаал съежился, пальцы стремительно запорхали над клавиатурой, отматывая назад, ускоренно перематывая запись вперед. Острый подбородок Талиба едва не опирался на его плечо, и он чувствовал горячее дыхание хранителя на своей шее.

После четвертой попытки помехи по-прежнему появлялись на том же месте.

— Ты что натворил? — прошипел Галиб, ноздри его гневно трепетали.

— Да я… Я…

Билаал мотал головой, не веря своим глазам и вцепившись руками в края экрана лэптопа.

— Ничего… Клянусь! Это запись такая. Камеры… Они вырубились.

— Так не бывает! Я видел, как все произошло! Я видел собственными глазами трансляцию с этих самых камер!

Галиб рубанул рукой по столу рядом с ним.

— Ты что, стер файлы?

Вне себя он ткнул указательным пальцем в лицо компьютерщику.

— Скажи, что ты не стер их, Билаал!

Юноша еще больше съежился на стуле.

— Да я просто не в состоянии был это сделать. Вы же глаз с меня не спускали все это время. Я не мог… — Он не переставал мотать головой. — Я ничего не стирал, клянусь вам!

В течение следующего часа Галиб упорно заставлял Билаала колдовать над испорченным материалом снова и снова… и снова. Билаал менял настройки, проверял надежность соединения, менял местами кабели, запускал диагностику жесткого диска. И, тем не менее, каждый раз, когда двери храма раскрывались, экраны слепли. Для ровного счета Билаал вновь прошел через весь процесс, задействовав свой второй — резервный — лэптоп.

— Все то же самое. Помехи.

Наконец, весь мокрый от пота и бледный, как козье молоко, Билаал попробовал воспроизвести материал, который Галиб отснял на свою камеру. На этот раз его ждало еще большее разочарование. Диск был пуст.

— Ты что вытворяешь?! — взорвался Галиб. — Что ты наделал?!

Но после того как Билаал увидел, какая судьба постигла второй диск, поведение его разительно изменилось. Он был крайне напуган.

— Произошедшее с этими записями, — неожиданно спокойно заговорил он, медленно и уверенно покачав головой, — я объяснить не в состоянии. Могу только поверить вам на слово, что записи здесь были. И если были файлы на этих дисках… То сейчас оказались стертыми без возможного объяснения… — робко продолжил он. — И я… Позвольте мне, с большим почтением, задать вам вопрос, Галиб. Быть может, такой же вопрос вам задал бы Аллах.

— Какой еще вопрос? — прорычал Галиб.

— А что вы сделали?

94

Рим

Стерильные коридоры поликлиники университета Агостино Гемелли были суровым напоминанием Шарлотте Хеннеси о том, что ей могла выпасть совсем иная участь. За каждой дверью отделения интенсивной терапии терпеливо дожидалась смерть.

Сознание того, что она наделена способностью изменить судьбу стольких людей, переполняло ее. Разумеется, не было гарантии, что она в состоянии дать обратный ход поражению организма, нанесенному любой болезнью. Но она с легкостью взялась бы за это, и большим подспорьем в таком деле мог бы стать серьезнейший авторитет ВМС. Согласно Евангелиям, подробный перечень исцеленных Иисусом включал в себя увечных, хромых, парализованных, прокаженных, глухих, немых и слепых. Плюс, разумеется, многочисленные изгнания бесов. Не говоря уж о высшем пилотаже — воскрешении умерших. Только вот что с этим делать Шарлотте? Отчего мертвый стал мертвым? Существует ли «окошко», отрезок времени, для регенерации воздействия смерти? Как бы то ни было, Эвану уже не поможешь: поздно. Его тело кремировали в то же утро, когда похитители отправили ее самолетом в Израиль.

— Permesso! — громко окликнули сзади.

Вздрогнув, Шарлотта отпрянула к стене.

— Простите.

Четверо медиков с каталкой быстро миновали ее. Их аккуратный боевой порядок — по двое спереди и сзади — навеял мысль об олимпийских бобслеистах. Пострадавший лежал на подушке, обнаженный по пояс. У несчастного были страшные ожоги на груди, руках и лице. Глаза широко раскрыты от шока, конечности судорожно подергивались.

Желание остановить их, вмешаться, наложить свои руки на несчастного было просто мучительным. Едва дыша, Шарлотта провожала взглядом бригаду: закатив больного в ожоговое отделение в конце коридора, медики скрылась за механизированными дверями.

Шарлотта ничего не могла с собой поделать, мучаясь, как наркоман во время ломки. Неукротимые чувства раздирали ее и вынуждали задаваться вопросами. Как же Иисус жил со всем этим? Было ли ему так же страшно? Сомневался ли он в том, что достоин своего дара? Ведь, несмотря на то что Бог, может быть, и имел к Нему отношение, сам-то Иисус был человеком. Чувствовал ли он себя тоже одиноким, потерянным, сбитым с толку и смущенным? Как Иисус выбирал, кого именно исцелять, скольких исцелять?

Такая силища могла спровоцировать столько различных откликов души и рассудка — от полноценного величия души до неудержимой мизантропии, а то и помешательства. Конечно же, ей необходимы были наставления, сдержанность, терпение и… вера. Вот только где искать правильные ответы? Материал для психоанализа был не вполне подходящим.

В этот момент Шарлотта поняла, что лучшего места для начала, чем Рим, не придумаешь.

«А теперь соберись».

Молодая медсестра в небесно-голубом халате и брюках направилась к ней от сестринского поста. Цвет ее формы неприятно напомнил Шарлотте облачение эгоистичного мизантропа, от которого остался лишь пепел на полу у ковчега Завета.

Быстрый взгляд на Шарлоттину спортивную сумку с логотипом YMCA подтвердил догадку сестры о том, что гостья была американской коллегой.

— С вами все в порядке? — обратилась сестра на английском с акцентом жителя Новой Англии.

— Да, — ответила Шарлотта и глубоко вздохнула. — Благодарю.

— Простите, что вам пришлось увидеть это. — Сестра показала глазами на ожоговое отделение. — Через эти двери провозят самых тяжелых. К такому не сразу привыкнешь…

— Как думаете, выкарабкается?

Сестричка склонила голову на один бок, затем на другой.

— Мы обязаны верить, что выкарабкается. Бывает, когда думаешь: нет никакой надежды. — Она пожала плечами и улыбнулась. — А тебя поджидает приятный сюрприз.

Ее взгляд опустился на желтый ламинированный визитерский пропуск в руке Шарлотты.

— Вы пришли кого-то навестить?

— Патрика Донована.

— А, это мой. Думала, у него нет семьи.

— Теперь есть, — мягко ответила Шарлотта.

— Так славно, что вы пришли! Пойдемте, это дальше по коридору, я отведу вас к нему.

Шарлотта пошла рядом с сестрой.

— Как он?

Сестра печально взглянула на нее.

— Да боюсь, не очень хорошо. Много повреждений в области груди. Если в течение ближайших дней справится, у него будет отличный шанс на поправку. Он настоящий боец.

Она зажгла ободряющую улыбку и добавила:

— У меня такое чувство, что он преподнесет нам сюрприз.

Внезапно сестра оттянула Шарлотту к стене: из-за угла вылетела кардиобригада, на ходу работая дефибриллятором. Еще один поединок со временем и плотью. Шарлотта будто наяву увидела гримасу смерти.

— Простите, — сказала сестра. — Еще и поэтому мы называем их аварийно-спасательными тележками.

Они вновь зашагали по коридору.

— Возможно, вам придется не по душе то, что предстоит увидеть, — извиняющимся тоном объясняла сестра. — Видите ли, самостоятельно он дышать не может, мы подключили его к аппарату искусственной вентиляции легких. Много-много трубочек в груди и гортани. И пока что держим его под действием мощных успокоительных средств.

Пораженная услышанным, Шарлотта не выдержала, и по щекам покатились слезы.

— Понятно…

Они миновали еще две комнаты с прозрачными стеклянными стенами. В третьей на кровати Шарлотта разглядела Донована. С множеством трубок, закрепленных надо ртом и носом, его можно было узнать только по безволосому черепу и бровям домиком.

— Пришли.

Сестра остановилась за дверью.

— Может, вы хотите помолиться за него?

Желая утешить Шарлотту, она опустила ладонь ей на плечо.

— Я очень верю, что это поможет. Если вам что понадобится или захотите о чем-то спросить, меня зовут Марианн.

— Я так благодарна вам за все… Спасибо.

Сестра отправилась обратно на свой пост.

Очень долго стояла Шарлотта, замерев перед дверью. Наконец решившись, подошла к кровати Патрика, подвинула себе стул и села лицом к двери. Слезы полились неудержимо, и, когда она вытерла их, долго и тяжело смотрела на блестящие кончики своих пальцев, задумавшись о том, каким образом исцеляющие силы в ее ДНК с такой легкостью перетекли в сына Коэна. И будет ли геном мальчика полностью перекодирован, чтобы стать похожим на ее собственный… и на геном Иисуса? Не может быть, что все было так просто, иначе не окончился бы бедой контакт Джошуа с ковчегом.

«На генетическом уровне что-то во мне должно быть иначе».

Но как можно определить такой отличительный признак, как осуществить генетический отбор? Предположение раввина — о том, что она была среди «избранных», — казалось ей неправдоподобным.

«Но как, как ящик с лежащими в нем каменными плитками, скипетром и костями различает людей? С другой стороны, кости-то не простые — светятся, как лунные скалы. И этот удивительный свет на крышке ковчега… Всемогущий вечный свет».

Предположение о том, что египтянам каким-то образом удалось наткнуться на секреты мироздания и Бога, казалось притянутым за уши. Даже современное генетическое исследование не в состоянии ближе подойти к разгадке этих тайн. Ну а если в том, что поведал ей Коэн, были крупицы истины? Исход Моисея. Единый верховный Бог, каким-то образом материализовавшийся в потоке света?

Шарлотта осторожно опустила ладонь на предплечье Донована и внимательно осмотрела прозрачные внутривенные трубки, что, извиваясь, тянулись к его руке.

Рука показалась ей такой холодной.

Из своей сумки она достала маленький шприц, на треть наполненный ее кровью, и сняла с него колпачок. Затем оглянулась — не наблюдает ли кто за стеклянной стеной. Укрывая шприц в руке, Шарлотта ввела иглу в инъекционный порт. Прошептав тихонько молитву, она надавила на поршень. Еще один беспокойный взгляд в коридор. Никто не видит. С надеждой и нетерпением вглядываясь в Донована, она с трудом могла представить себе, что сейчас происходит в его организме — на генетическом уровне. Перезапись генов? Саморегенерация клеток? Одно она знала наверняка: раны начали заживать. Волшебным образом?

— А сейчас ты почувствуешь легкое покалывание, — прошептала она, гладя Патрика по руке.

Эпилог

Белфаст

Шарлотта легко и неторопливо шагала рядом с отцом Донованом, ее туристические ботинки шуршали по блестящей от росы траве миллтаунского кладбища. Прохладный ветерок шелестел чуть тронутыми желтизной листьями дуба, предвестниками ранней осени. Пологий склон холма открывал волнующую панораму города, начинающегося сразу же за автострадой 501. Бодренький джаз доносился от кафедрального квартала — там стартовал второй день Белфастского музыкального фестиваля.

Донован заканчивал очень важный разговор по мобильному — ему позвонили, едва они с Шарлоттой вышли из машины. С улыбкой священник опустил телефон в карман, взглянул на Шарлотту, и брови его дрогнули.

— Новости?

Она откинула с лица рыжие пряди. Мешковатый свитер «Блэнли Вулен Миллз» уютно согревал ее.

— Швейцарские гвардейцы взяли его минувшей ночью, когда он пытался улизнуть из Ватикана.

— Что с ним будет?

— Уж точно ничего хорошего. Отец Мартин подделал документы, чтобы сделать этим двоим пропуск… Портье убит, тебя похитили…

— …Тебя бросили умирать.

— И это тоже, — скромно ответил он. — За соучастие в таких делах…

Он мрачно покачал головой.

— Обвинения очень серьезные. Расследование продлится несколько недель. А мы, само собой, будем свидетелями.

— Само собой.

— А когда ты собираешься вернуться в Израиль?

— Может, через несколько дней. Я им сказала, что еще не поправилась.

— Но ты намерена вернуться туда? — спросил Донован, во взгляде его была настойчивость.

Шарлотта вздохнула.

— Было бы глупо отказываться. К тому же они очень рискуют, если попытаются открыть его без меня. А уж если узнают, что я исцеляю прикосновением…

Она дурашливо пожала плечами.

Донован улыбнулся.

— Вынужден признаться: ужасно тебе завидую. Получить возможность изучать ковчег Завета…

Даже сейчас ему было сложно понять глубину всего рассказанного Шарлоттой о событиях, произошедших после ее похищения из Ватикана. Трудно было даже вообразить, что она могла прикасаться к самой заветной библейской реликвии. Он с недоверием покачал головой.

— Потрясающий шанс.

— А знаешь, если я дам согласие, мне потребуется небольшая помощь — в теологическом плане, да и кое в чем другом. В Израиле я успела кое с кем подружиться: с археологом и египтологом. И наняла их для проекта. Но вот думаю, если у тебя найдется немного времени, может, ты тоже составишь мне компанию… И поможешь мне?

Просияв, Донован с жаром ответил:

— А ты думаешь, израильтяне разрешат? Я в том смысле, захотят ли пускать меня, я же католический священник, и все такое…

— Я так понимаю, если они хотят, чтобы эти пальчики открыли им сундук… — Она растопырила пальцы обеих рук и пошевелила ими. — У них не такой уж большой выбор.

Донован усмехнулся.

— Похоже, ты права. Ну что ж, остается только добавить, что я польщен твоим доверием.

— А я знала, что могу рассчитывать на тебя.

Он провел ее через лабиринт могильных плит и памятников, среди которых преобладали высокие распятия — традиционные и подобные кельтским, — вырезанные из мрамора и гранита.

— Я мало помню с того момента, как свалился на пол, — объяснил Донован Шарлотте. — Но странное дело, отчетливо запомнилось, что, прежде чем потерять сознание, перед моими глазами вдруг предстало это место.

— Здесь так красиво, — проговорила Шарлотта, вглядываясь в круглые спины отдаленных холмов.

Но Донован говорил совсем о другом.

— Под нами покоится четверть миллиона усопших, — сказал он. — Места для «новеньких» почти не осталось. Но к счастью, несколько лет назад моя мама уговорила папу купить здесь два участка. Он, конечно, встретил предложение без особого энтузиазма.

Донован улыбнулся.

— Отец так любил жизнь и ни слова не хотел слышать о смерти. Хотя, помнится мне, в пабах он частенько говорил старичкам тост: «Желаю оказаться на небесах за полчаса до того, как дьявол прознает о моей смерти».

Шарлотта рассмеялась.

— Это здесь. — Донован показал на скромное каменное надгробие в форме креста. — Ты бы замечательно ладила с моими родителями, Шарлотта. Хорошие люди с добрыми сердцами. Вот, смотри.

Он показал на символ, выгравированный на надгробии отца.

— Ты знаешь, что означает этот символ?

Воспитанная в католичестве, Шарлотта помнила, что перекрещенные «Р» и «X» уже не раз встречались ей прежде, в основном на ризах священников и в убранстве алтаря. Но смысл символа ускользал из памяти. Она покачала головой.

— «Кси» и «ро» — первые буквы греческого слова «Христос». Но так, как мы произносим это слово, они соответствуют буквам нашего алфавита «си» и «эйч», «Christ», «помазанный», или «избранный».

С этими словами он взглянул на нее и улыбнулся.

Шарлотта потрясенно смотрела вниз на молодую травку, проклюнувшуюся на забронированном клочке земли.

— Останки Иисуса — здесь?

Донован вновь улыбнулся и кивнул. Он объяснил, что в нестандартном по габаритам гробу его отца разместился еще один гроб, поменьше, с оссуарием.

— Я решил, что это самое безопасное место. Так что теперь ты знаешь. Только ты, я и Он.

Она потрясенно молчала.

— Тебе надо узнать кое-что еще.

Шарлотта наблюдала за тем, как он полез в карман и достал какую-то очень старую на вид бумагу, запаянную в прозрачный пластик.

— Помнишь наш разговор о том, как Евангелие от Марка изначально оканчивалось пустой гробницей, и о том, как была исправлена концовка?

Она кивнула.

— Вот подлинник, — сказал он. — Единственный в мире экземпляр. Взятый из первого Евангелия, написанного Иосифом Аримафейским, человеком, поместившим тело Иисуса в тот оссуарий, который вы исследовали.

Патрик вырвал сенсационный эпилог из тайного реестра перед самой отправкой оссуария назад, в Иерусалим.

Шарлотта взяла в руки документ.

— А зачем ты отдаешь его мне?

— Я не считаю простым совпадением то, что твои инициалы «си» «эйч».

Он вновь склонил голову к надгробию.

— Я верю, что тебе предначертано владеть им.

Благодарности

Особую признательность выражаю моей жене Кэролайн, источнику моего вдохновения. Острому глазу Д. Майкла Дрисколла. И еще снимаю шляпу перед Дугом Градом за его несравненное издательское мастерство. Моему другу и агенту Чарли Вайни за его непоколебимое содействие и «рыночную» смекалку. Спасибо Жюли Райт, Иану Чепмену и каждому в «S&S UK». Поднимаю тост за славную команду из «ILA» — Ники Кеннеди, Сэма Эдинборо, Мэри Эсдайл, Дженни Робсон и Кэтрин Уэст — за то, что подарили мне возможность поведать мои истории на стольких языках.

Послесловие автора

Сюжеты «Святой тайны» и «Святой крови» содержат смелые заимствования из теологии, науки и истории. Поскольку я становлюсь перестраховщиком в те моменты, когда дело доходит до исследования, то беру на себя всю ответственность за любые непреднамеренные ошибки.

Многочисленные рукописи древнейшего из дошедших до нас Евангелий — Евангелия от Марка (около 60–70 гг. н. э.) — на самом деле завершаются пустой гробницей. Полагают, что замешательство, неразбериха и разочарование, вызванные этим обстоятельством у ранних христиан — новообращенных язычников, — стали результатом появления множества всевозможных дополнений к Евангелию от Марка. Большинство ученых-библеистов утверждают, что Марк есть всего лишь общий источник, известный как «Quelle» или «Q» для синоптических Евангелий от Матфея и Луки.[133] Некоторые даже высказывают предположение, что «Q» составлено из Евангелия от Марка и второго, еще более древнего, неизвестного, «исчезнувшего Евангелия». Я выдумал и находку этого пропавшего Евангелия, и принадлежность к его авторству Иосифа из Аримафеи, по моему разумению единственно возможному пособнику в деле снятия тела Иисуса с креста.

Я слегка растянул границы и возможности современного генетического исследования, хотя только время скажет нам, реально ли на самом деле обнаружить или создать идеальный, чистый геном. Этические вопросы, окружающие эти крупные научные достижения, должны указать пути религии и человечеству. Хотя я твердо убежден, что вера как таковая останется сильна — какой она и была прежде.

Религиозные распри и кровопускание из-за иерусалимской Храмовой горы пугающе реальны с тех самых пор, как предположительно более трех тысяч лет назад начало им положил царь Соломон. В своем новом воплощении эта ожесточенная война за сферы влияния иллюстрирует противоречия израильтян и палестинцев в вопросах прав на территорию и национальный суверенитет. И хотя гора полностью располагается на территории государства Израиль, она молчаливо контролируется мусульманским фондом — ВАКФом. А значит, террористический акт, совершенный там, запросто может спровоцировать начало третьей мировой войны.

Иосиф и Филон представляют наиболее полные свидетельства о тщательно законспирированной иудейской общине — ессеях, населявших Кумран. Одержимость ессеев чистотой тела и души представляет множество соблазнительных параллелей с пастырством Христа и возникновением христианства. Наиболее интригующими являются их тщательно продуманные и честолюбивые планы по восстановлению Иерусалима как великого храмового города, который возвестит новую мессианскую эру. Многие ученые отдают дань уважения ессеям за переписывание и сбережение древнейших на планете экземпляров Ветхого Завета и иудейских апокрифических (неканонических) текстов. Вся коллекция известна под названием «Свитки Мертвого моря». Охота за еще не найденными свитками по-прежнему ведется.

Существует множество теорий относительно судьбы ковчега Завета, в большинстве своем утверждающих, что некая враждебная империя завоевала Иерусалим и объявила его своим трофеем. Однако в античности осады хорошо укрепленных городов, таких как Иерусалим, тянулись месяцами, а не часами или днями. Поэтому можно с уверенностью предположить, что духовенство храма спрятало ковчег — святейший символ иудейской веры, реликвию, символизировавшую израильскую нацию, — задолго до того, как любой потенциальный охотник за трофеями мог бы ворваться в храм. Опять же, будучи спрятанным, ковчег, скорее всего, мог быть затем тайно перемещен в другое место. Самое надежное место неизбежно должно было находиться под прикрытием крепостных стен и защитой армии. Прочтите, что пишет в своих хрониках Иосиф о храмовом городе Ониаса в древнеегипетском Гелиополисе, дополните описание доморощенной армией… и представьте возможности.

И, наконец, к вопросу об осторожном маневрировании по минному полю трех иудейских религий… Не так давно я повстречался с очень набожным и мудрым мусульманином, который объяснил свой впечатляющий оптимизм в вере зависимостью всего на свете от высшей силы. Я почувствовал, что он избегал более конкретного ярлыка, дабы не создавать границы между нами. Должен сознаться, мне пришелся по душе его подход. Ведь хотя большинство религий стремятся построить общество, основанное на жесткой — и зачастую исключительной — доктрине, вера — это очень личное странствование, отражающее универсальную потребность каждого из нас соединиться с таинственной, необъяснимой силой (силами), управляющей нашим миром и сознанием. Другими словами, с чем-то большим, или высшим, чем мы сами. И в моих историях я исследую различные тропы, по которым может увлечь нас этот самый удивительный квест.

Дэн Браун Ангелы и демоны

События, описанные в этой книге, являются художественным вымыслом. Упоминаемые в ней имена и названия – плод авторского воображения. Все совпадения с реальными географическими названиями и именами людей, ныне здравствующих или покойных, случайны.

Блайз посвящается…

Крупнейшему международному научно-исследовательскому учреждению – Европейскому центру ядерных исследований (ЦЕРН)[1] – недавно удалось получить первые образцы антивещества. Антивещество идентично обычному веществу, за исключением того, что его частицы имеют электрические заряды, противоположные зарядам знакомой нам материи.

Антивещество представляет собой самый мощный из известных человечеству источников энергии. Оно высвобождает ее со 100-процентной эффективностью (коэффициент полезного действия ядерной цепной реакции составляет 1,5 процента). При этом не происходит ни загрязнения окружающей среды, ни заражения ее радиоактивным излучением. Крошечная капля антивещества могла бы в течение целого дня обеспечивать энергией такой город, как Нью-Йорк.

Здесь есть, однако, одно обстоятельство…

Антивещество крайне нестабильно. Оно высвобождает энергию при любом малейшем контакте… даже с воздухом. Один грамм антивещества заключает в себе энергию 20-килотонной атомной бомбы – такой, какая была сброшена на Хиросиму.

До недавнего времени антивещество получали лишь в мизерных количествах (несколько атомов за один раз). Однако сейчас ЦЕРН запустил свой новый замедлитель антипротонов – усоршенствованное устройство для производства антивещества, которое позволит значительно увеличить получаемые объемы. Остается один вопрос. Спасет ли эта крайне неустойчивая и капризная, но взрывоопасная субстанция мир или она будет использована для создания самого смертоносного оружия, которое когда-либо попадало в руки человека?

От автора

В книге упоминаются реальные гробницы, склепы, подземные ходы, произведения искусства и архитектурные памятники Рима, местоположение которых точно соответствует действительному. Их и сегодня можно видеть в этом древнем городе.

Братство «Иллюминати» также существует по сию пору.

Пролог

Физик Леонардо Ветра почувствовал смрадный запах горелого мяса и понял, что это прижигают его собственную плоть. Он в ужасе вскинул глаза на нависшую над ним темную фигуру.

– Что вам от меня нужно?

– La chiave, – проскрипел в ответ резкий злой голос. – Пароль.

– Но… Я не…

Мучитель склонился ниже, раскаленное добела железо еще глубже проникло в грудь Леонардо Ветра. Зашипела лопающаяся от жара кожа.

– Нет никакого пароля! – вскрикнул от нестерпимой боли ученый, чувствуя, что начинает проваливаться в беспамятство.

– Ne avero paura, – проскрежетал его истязатель. – Этого я и боялся.

Леонардо Ветра изо всех сил старался не потерять сознание, но непроглядный мрак стремительно надвигался на него со всех сторон. Единственным утешением ему служила мысль, что безжалостному палачу никогда не получить того, чего он так добивался. Однако через мгновение в руке у того появился кинжал, и остро отточенный металл блеснул у самого лица Ветра. Лезвие опускалось медленно и неотвратимо, с хирургической точностью и расчетливостью.

– О Господи! – взмолился Ветра. – Ради всего святого…

Слишком поздно.

Глава 1

Молодая женщина на самом верху лестницы, ведущей к пирамидам Гизы[2] звонко расхохоталась.

– Пошевеливайся, Роберт! – крикнула она с кокетливой улыбкой. – Так и знала, что мне следовало искать мужа помоложе!

Он заторопился, но его ноги будто налились свинцом. – Подожди меня, – окликнул он ее. – Прошу, пожалуйста…

Он из последних сил одолевал ступеньку за ступенькой, перед глазами у него плыли кровавые круги, а в ушах звучал заунывный звон. «Я должен до нее добраться!» Однако когда он вновь поднял глаза, женщина уже исчезла. На ее месте стоял старик, смотревший на него сверху вниз с кривой ухмылкой, обнажавшей редкие гнилые зубы. Из груди потерявшего жену страдальца вырвался вопль муки и отчаяния, эхом прокатившийся по бескрайней пустыне.

Роберт Лэнгдон вздрогнул и вынырнул из ночного кошмара. У его кровати пронзительно звонил телефон. Еще не стряхнув остатки сна, он поднял трубку.

– Алло!

– Мне нужен Роберт Лэнгдон, – ответил мужской голос.

Лэнгдон, пытаясь привести в порядок разбегающиеся мысли, спустил ноги с кровати и скосил глаза на дисплей электронных часов. 5:18 утра.

– Слушаю.

– Я должен немедленно с вами встретиться.

– Кто говорит?

– Максимилиан Колер – физик, изучающий элементарные частицы.

– Кто? – изумился Лэнгдон. – А вы уверены, что вам нужен именно я?

– Уверен. Вы профессор Гарвардского университета, специализируетесь в области религиозной символики. Написали три книги и…

– А вы знаете, который час? – возмущенно перебил его Лэнгдон.

– Прошу меня извинить. Мне необходимо вам кое-что показать. По телефону объяснить не могу.

Из груди Лэнгдона вырвался стон. Еще один… Такое уже бывало не раз. Неизбежное зло – звонки от свихнувшихся фанатиков, требующих, чтобы он толковал знамения, которые явил им сам Господь. Только в прошлом месяце какая-то стриптизерша из Оклахомы обещала Лэнгдону секс, которого он в жизни еще не имел, за то, чтобы он прилетел к ней в гости и подтвердил подлинность отпечатка креста, чудесным образом появившегося на ее простынях. Плащаница из Талсы, посмеялся тогда Лэнгдон.

– Как вы узнали номер моего телефона? – Несмотря на ранний час, Лэнгдон пытался говорить вежливо.

– Во Всемирной паутине. На сайте о ваших книгах.

Лэнгдон недоуменно сдвинул брови. Он был абсолютно уверен, что на этом сайте не указан номер его домашнего телефона. Его собеседник явно лжет.

– Мне необходимо вас видеть, – настаивал тот. – Я вам хорошо заплачу.

Вот теперь Лэнгдон разозлился по-настоящему.

– Простите, однако я действительно…

– Если не станете тратить время на пререкания, то сможете быть у меня к…

– И с места не тронусь! Пять часов утра! – Лэнгдон бросил трубку и, рухнув в постель, закрыл глаза и попытался заснуть.

Бесполезно. Память все подсовывала увиденную в кошмарном сне картину. Поворочавшись на сбитых простынях, он нехотя влез в халат и спустился вниз.

* * *

Роберт Лэнгдон босиком бродил по своему пустому викторианскому дому в Массачусетсе, бережно сжимая в ладонях дымящуюся кружку с неизменным снадобьем от бессонницы – волшебным напитком «Нестле». Апрельская луна лила через окна призрачный свет, который затейливыми пятнами играл на восточных коврах. Коллеги Лэнгдона постоянно подтрунивали над тем, что его жилище больше смахивает на антропологический музей, нежели на домашний очаг. Полки в комнатах заставлены занятными вещицами со всего мира. Жутковатая маска из Ганы, золотой крест из Испании, фигурка облаченного в тунику божества из Эгеи, символ неувядаемой силы юного воина с Борнео.

Лэнгдон, присев на окованный медью сундук из Бомбея, наслаждался живительным теплом ароматного шоколада. Боковым зрением он видел в оконном стекле свое отражение. Искореженное, бледное… настоящее привидение. К тому же стареющее привидение, подумал он, – беспощадное напоминание о том, что его по-прежнему молодая душа заключена в бренную оболочку.

Хотя сорокапятилетний Лэнгдон и не был красив в классическом понимании этого слова, у него, как выражались его сотрудницы, была внешность «эрудита»: седые пряди в густых каштановых волосах, пытливые проницательные голубые глаза, обворожительно сочный низкий голос, уверенная беззаботная улыбка спортсмена из университетской команды. Занимавшийся прыжками в воду в школе и колледже, Лэнгдон сохранил телосложение пловца – шесть футов тренированных мышц. Он тщательно поддерживал физическую форму, ежедневно по пятьдесят раз покрывая дорожку в университетском бассейне.

Друзья Лэнгдона всегда считали его некой загадкой, человеком, заблудившимся где-то между столетиями. В выходные его можно было увидеть в окружении студентов, когда он, примостившись в вытертых джинсах прямо на каком-нибудь камне, обсуждал с ними головоломные вопросы компьютерной графики или не менее сложные проблемы истории религии. Однако он выглядел столь же естественно, когда в твидовом пиджаке от Харриса читал лекцию на открытии какой-нибудь музейной выставки, где его весьма охотно фотографировали для элитарных иллюстрированных журналов.

Хотя как преподаватель Лэнгдон и был приверженцем строгих правил и жесткой дисциплины, он первым среди профессуры ввел в практику то, что сам называл «забытым искусством доброй невинной забавы». Он с заразительным фанатизмом исповедовал и проповедовал внедрение в учебный процесс необходимых для восстановления способности к умственной деятельности развлечений, чем заслужил братское отношение со стороны студентов. Они прозвали его Дельфином, имея в виду и его легкий дружелюбный характер, и легендарную способность во время игры в водное поло внезапно глубоко нырнуть и с помощью хитрых маневров чуть ли не у самого дна бассейна оставить в дураках всю команду противника.

Лэнгдон одиноко сидел в пустом доме, уставившись в темноту невидящим взглядом. Вдруг тишину вновь разорвал звонок, на этот раз факса. Разозлиться как следует сил у него не хватило, и он лишь хохотнул, устало и совсем не весело.

«Ох уж эти мне Божьи твари! – подумал он. – Вот уже две тысячи лет ждут своего мессию и все никак не уймутся».

Он отнес пустую кружку на кухню и неторопливо прошлепал босыми ступнями в обшитый дубовыми панелями кабинет. На поддоне факса лежал лист бумаги. С горестным вздохом он взял его в руки, и в тот же миг на него стремительно накатил приступ тошноты.

Ученый не мог оторвать взгляда от изображения трупа. Шея у совершенно обнаженного человека была свернута так, что виден был только затылок. На груди чернел страшный ожог. Кто-то заклеймил свою жертву… выжег одно-единственное слово. Слово, которое Лэнгдон знал. Знал наизусть. Не веря своим глазам, он всматривался в витиеватую вязь букв.

– Иллюминати… – запинаясь произнес он вслух, чувствуя, как сердце гулко забилось о ребра. Не может быть…

Медленным-медленным движением, уже заранее зная, что он увидит, Лэнгдон перевернул текст факса вверх ногами. И, беззвучно шевеля губами, прочитал напечатанное там слово. Противясь очевидному, не веря своим глазам, он вновь и вновь вертел в руках лист бумаги…

– Иллюминати, – почему-то прошептал он наконец.

Совершенно ошеломленный, Лэнгдон упал в кресло. Посидел некоторое время, приходя в себя и пытаясь собраться с мыслями. И только потом заметил мигающий красный индикатор факса. Тот, кто отправил ему факс, все еще оставался на линии… хотел, видимо, с ним поговорить. Лэнгдон в нерешительности долго смотрел на дразняще подмигивающий огонек.

Затем, дрожа словно в ознобе, поднял трубку.

Глава 2

– Надеюсь, теперь вы уделите мне немного внимания? – услышал он мужской голос.

– Да, сэр, не сомневайтесь. Может быть, вы все же объясните, что происходит?

– Я уже пытался это сделать. – Голос звучал механически, без всяких интонаций. – Яфизик, руковожу исследовательским центром. У нас произошло убийство. Труп вы видели сами.

– Как вы меня нашли? – Перед глазами у Лэнгдона стояла полученная по факсу фотография, он никак не мог сосредоточиться и задал первый пришедший в голову вопрос.

– Я уже говорил. Через Всемирную паутину. На сайте о вашей книге «Искусство иллюминатов».

Лэнгдон попытался привести мысли в порядок. Его книга была абсолютно неизвестна в широких литературных кругах, однако получила множество откликов в Интернете. Тем не менее заявление его собеседника звучало совершенно неправдоподобно.

– На той странице не указаны мои контактные телефоны, – твердо сказал он. – Я в этом совершенно уверен.

– У меня в лаборатории есть умельцы, которые способны получить любую информацию о пользователях Интернета.

– Похоже, ваша лаборатория неплохо ориентируется в Сети, – все еще недоверчиво протянул Лэнгдон.

– А как же иначе, ведь это мы ее изобрели!

Что-то в голосе собеседника убедило Лэнгдона в том, что он не шутит.

– Мне необходимо с вами встретиться, – настойчиво продолжал тот. – По телефону такие вещи не обсуждают. Из Бостона до моей лаборатории всего час лёта.

Лэнгдон стоял в густом полумраке кабинета, рассматривая факс, который он все еще судорожно сжимал подрагивающими пальцами. Он не мог отвести взгляд от изображения, возможно, представлявшего собой эпиграфическую[3]находку века, один-единственный символ, вобравший в себя десять лет кропотливого труда.

– Дело не терпит отлагательства, – настаивал его собеседник.

Лэнгдон впился глазами в надпись. «Иллюминати», – читал и перечитывал он. Его работа была связана с древними документами и преданиями, своего рода эквивалентами ископаемых останков, но эта символика относилась и к сегодняшнему дню. К настоящему времени. Он чувствовал себя палеонтологом, который нос к ногу столкнулся с живым динозавром.

– Я взял на себя смелость послать за вами самолет, – сообщил ему собеседник. – Он будет в Бостоне через двадцать минут.

В горле у Лэнгдона пересохло. Всего час лёта…

– Простите мне самонадеянность, но вы мне крайне нужны здесь, – произнес голос.

Лэнгдон вновь взглянул на факс, на отпечатанное на нем подтверждение древнего мифа. Его пугали возможные последствия произошедшего. Он рассеянно посмотрел в окно. Сквозь кроны берез на заднем дворе робко пробивались первые лучи солнца, но этим утром давно ставшая привычной картина выглядела как-то по-другому. Лэнгдона охватило странное смешанное чувство безоглядного восторга и гнетущего ужаса, и он понял, что выбора у него нет.

– Ваша взяла, – сдался он. – Объясните, как мне найти ваш самолет.

Глава 3

В двух тысячах миль от дома Лэнгдона происходила другая беседа. Говорившие сидели в полутемной каморе с каменными стенами и потолком, как в мрачное Средневековье.

– Тебе все удалось, Бенвенуто? – властным тоном поинтересовался один из собеседников, почти невидимый в густой тени.

– Si, perfettamente[4], – отозвался другой.

– И ни у кого не возникнет сомнений в том, кто именно несет ответственность за происшедшее?

– Никаких.

– Превосходно. Ты принес то, что я просил?

Темные, как мазут, глаза убийцы сверкнули. Он поставил на стол тяжелый электронный прибор.

– Молодец, – довольным голосом произнес первый.

– Служить братству для меня высокая честь, – ответил убийца.

– Скоро начнется второй этап. Тебе нужно немного отдохнуть. Сегодня вечером мы изменим этот мир.

Глава 4

«Сааб» Роберта Лэнгдона вырвался из тоннеля Каллахэн и оказался в восточной части Бостонского порта неподалеку от въезда в аэропорт Логана. Следуя полученным указаниям, Лэнгдон отыскал Авиэйшн-роуд и за старым зданием компании «Истерн эйрлайнс» свернул налево. В трехстах ярдах от дороги он разглядел едва заметные в темноте очертания ангара, на стене которого была выведена гигантская цифра «4». Лэнгдон зарулил на стоянку и выбрался из автомобиля.

Из-за ангара появился круглолицый субъект в голубом комбинезоне.

– Роберт Лэнгдон? – приветливо окликнул он его с незнакомым акцентом.

– Он самый, – отозвался Лэнгдон, запирая машину.

– А вы чертовски пунктуальны. Я только что приземлился. Прошу за мной, пожалуйста.

Идя вокруг ангара, Лэнгдон вдруг ощутил, как напряжены его нервы. Ученый не привык к таинственным телефонным звонкам и секретным встречам с незнакомцами. Не зная, что его ждет, он выбрал одежду, которую обычно надевал на занятия, – прочные хлопчатобумажные брюки, свитер и пиджак из мягкого твида. Лэнгдон вспомнил о лежащем во внутреннем кармане пиджака факсе. Он все еще не мог заставить себя до конца поверить в реальность того, что на нем было изображено.

Пилот, похоже, уловил владевшее Лэнгдоном напряженное беспокойство и спросил:

– А как вы переносите перелеты, сэр? Без проблем, надеюсь?

– Нормально, – ответил он и подумал: «Перелет я как-нибудь переживу, а вот клейменые трупы для меня действительно проблема».

Они прошли вдоль длиннющей стены ангара и очутились на взлетной полосе.

Лэнгдон застыл как вкопанный, уставившись на приникший к бетону самолет.

– Мы что, полетим вот на этой штуке?

– Нравится? – расплылся в широкой улыбке пилот.

– А что это вообще такое?

Перед ними громоздился самолет гигантских, чудовищных размеров, отдаленно напоминавший космический «челнок», за исключением того, что верхняя часть его фюзеляжа была абсолютно плоской. Создавалось впечатление, что сверху она срезана. Более всего летательный аппарат походил на клин колоссальных размеров. Лэнгдону на мгновение даже показалось, что он видит сон. С виду диковинная машина была столь же пригодна для полетов, как гусеничный трактор. Крылья практически отсутствовали. Вместо них из задней части фюзеляжа торчали какие-то коротенькие обрубки. Над обрубками возвышались два киля. Все остальное – сплошной фюзеляж. Длиной около 200 футов и без единого иллюминатора.

– Двести пятьдесят тысяч килограммов с полной заправкой! – хвастливо проинформировал Лэнгдона пилот – так молодой папаша горделиво сообщает данные о весе своего первенца. – Работает на жидком водороде. Корпус из титана, армированного кремниево-карбидным волокном. Соотношение тяги к весу – двадцать к одному, а у большинства реактивных самолетов оно не превышает семи к одному. Нашему директору, видно, и вправду не терпится с вами повидаться. Обычно он этого великана за своими гостями не высылает.

– И эта… этот… оно летает? – не без сарказма вскинул брови Лэнгдон.

– Еще как! – снисходительно усмехнулся пилот. – Выглядит, конечно, немного необычно, может, даже страшновато, но советую привыкать. Уже через пять лет в воздухе ничего, кроме этих милашек, не останется. Высокоскоростное гражданское средство передвижения. Наша лаборатория одна из первых приобрела такой самолет.

«Да, ничего себе лаборатория, не из бедных», – мелькнуло в голове у Лэнгдона.

– Перед вами прототип «Боинга Х-33», – продолжал пилот. – Однако уже сегодня существуют десятки других моделей. У американцев, русских, британцев. Будущее за ними, нужно только некоторое время, чтобы внедрить их в сферу общественного транспорта. Так что можете прощаться с обычными реактивными самолетами.

– Лично я предпочел бы обычный, – искренне признался Лэнгдон, с опаской поглядывая на титанового монстра.

Пилот подвел его к трапу.

– Сюда, пожалуйста, мистер Лэнгдон. Смотрите не споткнитесь.

Через несколько минут Лэнгдон уже сидел в пустом салоне. Пилот усадил его в первом ряду, заботливо застегнул на нем ремень безопасности и скрылся в носовой части самолета. К его удивлению, салон напоминал те, к которым уже привыкли пассажиры широкофюзеляжных лайнеров. Единственное отличие состояло в том, что здесь не было ни одного иллюминатора. Лэнгдону это обстоятельство пришлось не по душе. Всю жизнь его преследовала умеренной тяжести клаустрофобия – следствие одного инцидента в раннем детстве, избавиться от которой до конца он так и не сумел.

Эта боязнь замкнутого пространства никоим образом не сказывалась на здоровье Лэнгдона, но причиняла ему массу неудобств и потому всегда его раздражала. Проявляла она себя в скрытой форме. Он, например, избегал спортивных игр в закрытых помещениях, таких как ракетбол и сквош. Он охотно, даже с радостью выложил круглую сумму за свой просторный викторианский дом с высоченными потолками, хотя университет был готов предоставить ему куда более дешевое жилье. Лэнгдона частенько навещали подозрения, что вспыхнувшая в нем в юности тяга к миру искусства была порождена любовью к огромным музейным залам.

Где-то под ногами ожили двигатели, корпус самолета отозвался мелкой дрожью. Лэнгдон судорожно сглотнул и замер в ожидании. Он почувствовал, как самолет вырулил на взлетную полосу. Над его головой негромко зазвучала музыка «кантри».

Дважды пискнул висящий на стене телефон. Лэнгдон снял трубку.

– Алло!

– Как самочувствие, мистер Лэнгдон?

– Не очень.

– Расслабьтесь. Через час будем на месте.

– Где именно, нельзя ли поточнее? – Только сейчас до него дошло, что он так и не знает, куда они направляются.

– В Женеве, – ответил пилот, и двигатели взревели. – Наша лаборатория находится в Женеве.

– Ага, значит, Женева, – повторил Лэнгдон. – На севере штата Нью-Йорк. Кстати, моя семья живет там, неподалеку от озера Сенека. А я и не знал, что в Женеве есть физическая лаборатория.

– Не та Женева, что в штате Нью-Йорк, мистер Лэнгдон, – рассмеялся пилот. – А та, что в Швейцарии!

Потребовалось некоторое время, чтобы до Лэнгдона дошел весь смысл услышанного.

– Ах вот как? В Швейцарии? – Пульс у Лэнгдона лихорадочно зачастил. – Но мне показалось, вы говорили, что нам лететь не больше часа…

– Так оно и есть, мистер Лэнгдон! – коротко хохотнул пилот. – Эта малышка развивает скорость 15 M[5].

* * *

Глава 5

Убийца ловко лавировал в толпе, заполнившей шумную улицу большого европейского города. Смуглый, подвижный, могучего телосложения и все еще взбудораженный после недавней встречи.

Все прошло хорошо, убеждал он себя. Хотя его работодатель никогда не показывал ему своего лица, само общение с ним было большой честью. Неужели после их первого контакта прошло всего лишь пятнадцать дней? Убийца помнил каждое слово из того телефонного разговора.

– Меня зовут Янус, – представился его собеседник. – Нас с вами связывают почти кровные узы. У нас общий враг. Говорят, вы предлагаете желающим свои услуги?

– Все зависит от того, кого вы представляете, – уклончиво ответил убийца.

Собеседник сказал ему и это.

– Вы шутите?

– Так, значит, вы о нас слышали?

– Конечно. О братстве ходят легенды.

– Ну вот, а вы сомневаетесь.

– Так ведь все знают, что братья давно превратились в прах.

– Всего лишь блестящая тактическая уловка с нашей стороны. Согласитесь, самый опасный противник тот, кого все перестали опасаться.

– Значит, если я вас правильно понял, братство выжило? – по-прежнему недоверчиво произнес убийца.

– Именно так, только оно ушло в еще более глубокое подполье. Мы проникаем повсюду… даже в святая святых нашего самого заклятого врага.

– Но это же невозможно. Эти враги неприступны и неуязвимы.

– У нас очень длинные руки.

– Но не настолько же!

– Очень скоро вы в этом сами убедитесь. Уже получено неопровержимое доказательство всемогущества братства. Один-единственный акт измены – и…

– И как вы поступили?

Собеседник посвятил его в подробности.

– Невероятно. Просто немыслимо! – воскликнул убийца.

На следующий день газеты разнесли эту сенсацию по всему миру. Убийца обрел веру.

И вот сейчас, пятнадцать дней спустя, он уже настолько укрепился в этой своей вере, что не испытывал более ни тени сомнений. Братство живет, ликовал он. Сегодня они явятся белому свету, чтобы показать всем свою неодолимую силу.

Убийца пробирался хитросплетениями улиц, его темные глаза зловеще и в то же время радостно мерцали от предвкушения предстоящих событий. Его призвало служить себе одно из самых тайных и самых страшных сообществ среди тех, которые когда-либо существовали на этой земле. Они сделали правильный выбор, подумал он. Его умение хранить секреты уступало только его умению убивать.

Он служил братству верой и правдой. Расправился с указанной жертвой и доставил требуемый Янусу предмет. Теперь Янусу предстоит применить все свои силы и влияние, чтобы переправить предмет в намеченное место.

Интересно, размышлял убийца, как Янусу удастся справиться с подобной, практически невыполнимой задачей? У него туда явно внедрены свои люди. Власть братства, похоже, действительно безгранична.

Янус, Янус… Несомненно, псевдоним, подпольная кличка, решил убийца. Только вот что здесь имеется в виду – двуликое божество Древнего Рима… или спутник Сатурна? Хотя какая разница! Янус обладает непостижимой и неизмеримой властью. Он доказал это наглядно и убедительно.

Убийца представил себе, как одобрительно улыбнулись бы ему его предки. Сегодня он продолжает их благородное дело, бьется с тем же врагом, против которого они сражались столетиями, с одиннадцатого века… с того черного дня, когда полчища крестоносцев впервые хлынули на его землю, оскверняя священные для нее реликвии и храмы, грабя, насилуя и убивая его сородичей, которых объявляли нечестивцами.

Для отпора захватчикам его предки собрали небольшую, но грозную армию, и очень скоро ее бойцы получили славное имя «защитников». Эти искусные и бесстрашные воины скрытно передвигались по всей стране и беспощадно уничтожали любого попавшегося на глаза врага. Они завоевали известность не только благодаря жестоким казням, но и тому, что каждую победу отмечали обильным приемом наркотиков. Излюбленным у них стало весьма сильнодействующее средство, которое они называли гашишем.

По мере того как росла их слава, за этими сеющими вокруг себя смерть мстителями закрепилось прозвище «гашишин», что в буквальном переводе означает «приверженный гашишу». Почти в каждый язык мира это слово вошло синонимом смерти. Оно употребляется и в современном английском… однако, подобно самому искусству убивать, претерпело некоторые изменения.

Теперь оно произносится «ассасин»[6].

Глава 6

Через шестьдесят четыре минуты Роберт Лэнгдон, которого все-таки слегка укачало во время полета, сошел с трапа самолета на залитую солнцем посадочную полосу, недоверчиво и подозрительно глядя по сторонам. Прохладный ветерок шаловливо играл лацканами его пиджака. От представшего перед его глазами зрелища на душе у Лэнгдона сразу полегчало. Прищурившись, он с наслаждением рассматривал покрытые роскошной зеленью склоны долины, взмывающие к увенчанным белоснежными шапками вершинам.

Чудесный сон, подумал он про себя. Жаль будет просыпаться.

– Добро пожаловать в Швейцарию! – улыбнулся ему пилот, стараясь перекричать рев все еще работающих двигателей «Х-33».

Лэнгдон взглянул на часы. Семь минут восьмого утра.

– Вы пересекли шесть часовых поясов, – сообщил ему пилот. – Здесь уже начало второго.

Лэнгдон перевел часы.

– Как самочувствие?

Лэнгдон, поморщившись, потер живот.

– Как будто пенопласта наелся.

– Высотная болезнь, – понимающе кивнул пилот. – Шестьдесят тысяч футов как-никак. На такой высоте вы весите на треть меньше. Вам еще повезло с коротким подскоком. Вот если бы мы летели в Токио, мне пришлось бы поднять мою детку куда выше – на сотни и сотни миль. Ну уж тогда бы у вас кишки и поплясали!

Лэнгдон кивнул и вымучено улыбнулся, согласившись считать себя счастливчиком. Вообще говоря, с учетом всех обстоятельств полет оказался вполне заурядным. Если не считать зубодробительного эффекта от ускорения во время взлета, остальные ощущения были весьма обычными: время от времени незначительная болтанка, изменение давления по мере набора высоты… И больше ничего, что позволило бы предположить, что они несутся в пространстве с не поддающейся воображению скоростью 11 тысяч миль в час. «Х-33» со всех сторон облепили техники наземного обслуживания. Пилот повел Лэнгдона к черному «пежо» на стоянке возле диспетчерской вышки. Через несколько секунд они уже мчались по гладкому асфальту дороги, тянущейся по дну долины. В отдалении, прямо у них на глазах, вырастала кучка прилепившихся друг к другу зданий.

Лэнгдон в смятении заметил, как стрелка спидометра метнулась к отметке 170 километров в час. Это же больше 100 миль, вдруг осознал он. Господи, да этот парень просто помешан на скорости, мелькнуло у него в голове.

– До лаборатории пять километров, – обронил пилот. – Доедем за две минуты.

«Давай доедем за три, но живыми», – мысленно взмолился Лэнгдон, тщетно пытаясь нащупать ремень безопасности.

– Любите Рибу? – спросил пилот, придерживая руль одним пальцем левой руки, а правой вставляя кассету в магнитолу.

«Как страшно остаться одной…» – печально запел женский голос.

Да чего там страшного, рассеянно возразил про себя Лэнгдон. Его сотрудницы частенько упрекали его в том, что собранная им коллекция диковинных вещей, достойная любого музея, есть не что иное, как откровенная попытка заполнить унылую пустоту, царящую в его доме. В доме, который только выиграет от присутствия женщины. Лэнгдон же всегда отшучивался, напоминая им, что в его жизни уже есть три предмета самозабвенной любви – наука о символах, водное поло и холостяцкое существование. Последнее означало свободу, которая позволяла по утрам валяться в постели, сколько душа пожелает, а вечера проводить в блаженном уюте за бокалом бренди и умной книгой.

– Вообще-то у нас не просто лаборатория, – отвлек пилот Лэнгдона от его размышлений, – а целый городок. Есть супермаркет, больница и даже своя собственная киношка.

Лэнгдон безучастно кивнул и посмотрел на стремительно надвигающиеся на них здания.

– К тому же у нас самая большая в мире Машина, – добавил пилот.

– Вот как? – Лэнгдон осмотрел окрестности.

– Так вам ее не увидеть, сэр, – усмехнулся пилот. – Она спрятана под землей на глубине шести этажей.

Времени на то, чтобы выяснить подробности, у Лэнгдона не оказалось. Без всяких предупреждений пилот ударил по тормозам, и автомобиль под протестующий визг покрышек замер у будки контрольно-пропускного пункта.

Лэнгдон в панике принялся шарить по карманам.

– О Господи! Я же не взял паспорт!

– А на кой он вам? – небрежно бросил пилот. – У нас есть постоянная договоренность с правительством Швейцарии.

Ошеломленный Лэнгдон в полном недоумении наблюдал, как пилот протянул охраннику свое удостоверение личности. Тот вставил пластиковую карточку в щель электронного идентификатора, и тут же мигнул зеленый огонек.

– Имя вашего пассажира?

– Роберт Лэнгдон, – ответил пилот.

– К кому?

– К директору.

Охранник приподнял брови. Отвернулся к компьютеру, несколько секунд вглядывался в экран монитора. Затем вновь высунулся в окошко.

– Желаю вам всего наилучшего, мистер Лэнгдон, – почти ласково проговорил он.

Машина вновь рванулась вперед, набирая сумасшедшую скорость на 200-ярдовой дорожке, круто сворачивающей к главному входу лаборатории. Перед ними возвышалось прямоугольное ультрасовременное сооружение из стекла и стали. Дизайн, придававший такой громаде поразительную легкость и прозрачность, привел Лэнгдона в восхищение. Он всегда питал слабость к архитектуре.

– Стеклянный собор, – пояснил пилот.

– Церковь? – решил уточнить Лэнгдон.

– Отнюдь. Вот как раз церкви у нас нет. Единственная религия здесь – это физика. Так что можете сколько угодно поминать имя Божье всуе, но если вы обидите какой-нибудь кварк[7] или мезон[8] – тогда вам уж точно несдобровать.

Лэнгдон в полном смятении заерзал на пассажирском сиденье, когда автомобиль, завершив, как ему показалось, вираж на двух колесах, остановился перед стеклянным зданием. Кварки и мезоны? Никакого пограничного контроля? Самолет, развивающий скорость 15 М? Да кто же они такие, черт побери, эти ребята? Полированная гранитная плита, установленная у входа, дала ему ответ на этот вопрос.

Conseil Europeen pour la Recherche Nucleaire

– Ядерных исследований? – на всякий случай переспросил Лэнгдон, абсолютно уверенный в правильности своего перевода названия с французского.

Водитель не ответил: склонившись чуть ли не до пола, он увлеченно крутил ручки автомагнитолы.

– Вот мы и приехали, – покряхтывая, распрямил он спину. – Здесь вас должен встречать директор.

Лэнгдон увидел, как из дверей здания выкатывается инвалидное кресло-коляска. Сидящему в ней человеку на вид можно было дать лет шестьдесят. Костлявый, ни единого волоска на поблескивающем черепе, вызывающе выпяченный подбородок. Человек был одет в белый халат, а на подножке кресла неподвижно покоились ноги в сверкающих лаком вечерних туфлях. Даже на расстоянии его глаза казались совершенно безжизненными – точь-в-точь два тускло-серых камешка.

– Это он? – спросил Лэнгдон.

Пилот вскинул голову.

– Ох, чтоб тебя… – Он с мрачной ухмылкой обернулся к Лэнгдону. – Легок на помине!

Не имея никакого представления о том, что его ждет, Лэнгдон нерешительно вылез из автомобиля.

Приблизившись, человек в кресле-коляске протянул ему холодную влажную ладонь.

– Мистер Лэнгдон? Мы с вами говорили по телефону. Я – Максимилиан Колер.

Глава 7

Генерального директора ЦЕРНа Максимилиана Колера за глаза называли кайзером. Титул этот ему присвоили больше из благоговейного ужаса, который он внушал, нежели из почтения к владыке, правившему своей вотчиной с трона на колесиках. Хотя мало кто в центре знал его лично, там рассказывали множество ужасных историй о том, как он стал калекой. Некоторые недолюбливали его за черствость и язвительность, однако не признавать его безграничную преданность чистой науке не мог никто.

Пробыв в компании Колера всего несколько минут, Лэнгдон успел ощутить, что директор – человек, застегнутый на все пуговицы и никого близко к себе не подпускающий. Чтобы успеть за инвалидным креслом с электромотором, быстро катившимся к главному входу, ему приходилось то и дело переходить на трусцу. Такого кресла Лэнгдон еще никогда в жизни не видел – оно было буквально напичкано электронными устройствами, включая многоканальный телефон, пейджинговую систему, компьютер и даже миниатюрную съемную видеокамеру. Этакий мобильный командный пункт кайзера Колера.

Вслед за креслом Лэнгдон через автоматически открывающиеся двери вошел в просторный вестибюль центра.

Стеклянный собор, хмыкнул про себя американец, поднимая глаза к потолку и увидев вместо него небо.

Над его головой голубовато отсвечивала стеклянная крыша, сквозь которую послеполуденное солнце щедро лило свои лучи, разбрасывая по облицованным белой плиткой стенам и мраморному полу геометрически правильные узоры и придавая интерьеру вестибюля вид пышного великолепия. Воздух здесь был настолько чист, что у Лэнгдона с непривычки даже защекотало в носу. Гулкое эхо разносило звук шагов редких ученых, с озабоченным видом направлявшихся через вестибюль по своим делам.

– Сюда, пожалуйста, мистер Лэнгдон.

Голос Колера звучал механически, словно прошел обработку в компьютере. Дикция точная и жесткая, под стать резким чертам его лица. Колер закашлялся, вытер губы белоснежным платком и бросил на Лэнгдона пронзительный взгляд своих мертвенно-серых глаз. – Вас не затруднит поторопиться?

Кресло рванулось по мраморному полу. Лэнгдон поспешил за ним мимо бесчисленных коридоров, в каждом из которых кипела бурная деятельность. При их появлении ученые с изумлением и бесцеремонным любопытством разглядывали Лэнгдона, стараясь угадать, кто он такой, чтобы заслужить честь находиться в обществе их директора.

– К своему стыду, должен признаться, что никогда не слышал о вашем центре, – предпринял Лэнгдон попытку завязать беседу.

– Ничего удивительного, – с нескрываемой холодностью ответил Колер. – Большинство американцев отказываются признавать мировое лидерство Европы в научных исследованиях и считают ее большой лавкой… Весьма странное суждение, если вспомнить национальную принадлежность таких личностей, как Эйнштейн, Галилей и Ньютон.

Лэнгдон растерялся, не зная, как ему реагировать. Он вытащил из кармана пиджака факс.

– А этот человек на фотографии, не могли бы вы…

– Не здесь, пожалуйста! – гневным взмахом руки остановил его Колер. – Дайте-ка это мне.

Лэнгдон безропотно протянул ему факс и молча пошел рядом с креслом-коляской.

Колер свернул влево, и они оказались в широком коридоре, стены которого были увешаны почетными грамотами и дипломами. Среди них сразу бросалась в глаза бронзовая доска необычайно больших размеров. Лэнгдон замедлил шаг и прочитал выгравированную на металле надпись:

ПРЕМИЯ АРС ЭЛЕКТРОНИКИ «За инновации в сфере культуры в эру цифровой техники» присуждена Тиму Бернерсу-Ли и Европейскому центру ядерных исследований за изобретение Всемирной паутины

«Черт побери, – подумал Лэнгдон, – а ведь этот парень меня не обманывал». Сам он был убежден, что Паутину изобрели американцы. С другой стороны, его познания в данной области ограничивались нечастыми интернет-сеансами за видавшим виды «Макинтошем», когда он заходил на сайт собственной книги либо осматривал экспозиции Лувра или музея Прадо.

– Всемирная паутина родилась здесь как локальная сеть… – Колер вновь закашлялся и приложил к губам платок. – Она давала возможность ученым из разных отделов обмениваться друг с другом результатами своей повседневной работы. Ну а весь мир, как водится, воспринимает Интернет как очередное величайшее изобретение Соединенных Штатов.

– Так почему же вы не восстановите справедливость? – поинтересовался Лэнгдон.

– Стоит ли беспокоиться из-за пустячного заблуждения по столь мелкому поводу? – равнодушно пожал плечами Колер. – ЦЕРН – это куда больше, нежели какая-то глобальная компьютерная сеть. Наши ученые чуть ли не каждый день творят здесь настоящие чудеса.

– Чудеса? – Лэнгдон с сомнением взглянул на Колера. Слово «чудо» определенно не входило в словарный запас ученых Гарварда. Чудеса они оставляли ребятам с факультета богословия.

– Вижу, вы настроены весьма скептически, – заметил Колер. – Я полагал, что вы занимаетесь религиозной символикой. И вы не верите в чудеса?

– У меня пока нет сложившегося мнения по поводу чудес, – ответил Лэнгдон. – Особенно по поводу тех, что происходят в научных лабораториях.

– Возможно, я употребил не совсем подходящее слово. Просто старался говорить на понятном вам языке.

– Ах вот как! – Лэнгдон вдруг почувствовал себя уязвленным. – Боюсь разочаровать вас, сэр, однако я исследую религиозную символику, так что я, к вашему сведению, ученый, а не священник.

– Разумеется. Как же я не подумал! – Колер резко притормозил, взгляд его несколько смягчился. – Действительно, ведь чтобы изучать симптомы рака, совсем не обязательно самому им болеть.

Лэнгдону в своей научной практике еще не доводилось сталкиваться с подобным тезисом. Колер одобрительно кивнул.

– Подозреваю, что мы с вами прекрасно поймем друг друга, – с удовлетворением в голосе констатировал он.

Лэнгдон же в этом почему-то сильно сомневался.

По мере того как они продвигались по коридору все дальше, Лэнгдон начал скорее ощущать, чем слышать непонятный низкий гул. Однако с каждым шагом он становился все сильнее и сильнее, создавалось впечатление, что вибрируют даже стены. Гул, похоже, доносился из того конца коридора, куда они направлялись.

– Что это за шум? – не выдержал наконец Лэнгдон, вынужденный повысить голос чуть ли не до крика. Ему казалось, что они приближаются к действующему вулкану.

– Ствол свободного падения, – не вдаваясь ни в какие подробности, коротко ответил Колер; его сухой безжизненный голос каким-то невероятным образом перекрыл басовитое гудение.

Лэнгдон же ничего уточнять не стал. Его одолевала усталость, а Максимилиан Колер, судя по всему, на призы, премии и награды за радушие и гостеприимство не рассчитывал. Лэнгдон приказал себе держаться, напомнив, с какой целью он сюда прибыл. «Иллюминати». Где-то в этом гигантском здании находился труп… труп с выжженным на груди клеймом, и чтобы увидеть этот символ собственными глазами, Лэнгдон только что пролетел три тысячи миль.

В конце коридора гул превратился в громоподобный рев. Лэнгдон в буквальном смысле ощутил, как вибрация через подошвы пронизывает все его тело и раздирает барабанные перепонки. Они завернули за угол, и перед ними открылась смотровая площадка. В округлой стене были четыре окна в толстых массивных рамах, что придавало им неуместное здесь сходство с иллюминаторами подводной лодки. Лэнгдон остановился и заглянул в одно из них.

Профессор Лэнгдон много чего повидал на своем веку, но столь странное зрелище наблюдал впервые в жизни. Он даже поморгал, на миг испугавшись, что его преследуют галлюцинации. Он смотрел в колоссальных размеров круглую шахту. Там, словно в невесомости, парили в воздухе люди. Трое. Один из них помахал ему рукой и продемонстрировал безукоризненно изящное сальто.

«О Господи, – промелькнула мысль у Лэнгдона, – я попал в страну Оз».

Дно шахты было затянуто металлической сеткой, весьма напоминающей ту, что используют в курятниках. Сквозь ее ячейки виднелся бешено вращающийся гигантский пропеллер.

– Ствол свободного падения, – нетерпеливо повторил Колер. – Парашютный спорт в зале. Для снятия стресса. Простая аэродинамическая труба, только вертикальная.

Лэнгдон, вне себя от изумления, не мог оторвать глаз от парившей в воздухе троицы. Одна из летунов, тучная до неприличия дама, судорожно подергивая пухлыми конечностями, приблизилась к окошку. Мощный воздушный поток ощутимо потряхивал ее, однако дама блаженно улыбалась и даже показала Лэнгдону поднятые большие пальцы, сильно смахивающие на сардельки. Лэнгдон натянуто улыбнулся в ответ и повторил ее жест, подумав про себя, знает ли дама о том, что в древности он употреблялся как фаллический символ неисчерпаемой мужской силы.

Только сейчас Лэнгдон заметил, что толстушка была единственной, кто пользовался своего рода миниатюрным парашютом. Трепетавший над ее грузными формами лоскуток ткани казался просто игрушечным.

– А для чего ей эта штука? – не утерпел Лэнгдон. – Она же в диаметре не больше ярда.

– Сопротивление. Ухудшает ее аэродинамические качества, иначе бы воздушному потоку эту даму не поднять, – объяснил Колер и вновь привел свое кресло-коляску в движение. – Один квадратный ярд поверхности создает такое лобовое сопротивление, что падение тела замедляется на двадцать процентов.

Лэнгдон рассеянно кивнул.

Он еще не знал, что в тот же вечер эта информация спасет ему жизнь в находящейся за сотни миль от Швейцарии стране.

Глава 8

Когда Колер и Лэнгдон, покинув главное здание ЦЕРНа, оказались под яркими лучами щедрого швейцарского солнца, Лэнгдона охватило ощущение, что он перенесся на родную землю. Во всяком случае, окрестности ничем не отличались от университетского городка где-нибудь в Новой Англии.

Поросший пышной травой склон сбегал к просторной равнине, где среди кленов располагались правильные кирпичные прямоугольники студенческих общежитий. По мощеным дорожкам сновали ученого вида индивиды, прижимающие к груди стопки книг. И словно для того, чтобы подчеркнуть привычность атмосферы, двое заросших грязными волосами хиппи под льющиеся из открытого окна общежития звуки Четвертой симфонии Малера[9] азартно перебрасывали друг другу пластиковое кольцо.

– Это наш жилой блок, – сообщил Колер, направляя кресло-коляску к зданиям. – Здесь у нас работают свыше трех тысяч физиков. ЦЕРН собрал более половины специалистов по элементарным частицам со всего мира – лучшие умы планеты. Немцы, японцы, итальянцы, голландцы – всех не перечислить. Наши физики представляют пятьсот университетов и шестьдесят национальностей.

– Как же они общаются друг с другом? – потрясенно спросил Лэнгдон.

– На английском, естественно. Универсальный язык науки.

Лэнгдон всегда полагал, что универсальным средством общения в науке служит язык математики, однако затевать диспут на эту тему у него уже не было сил. Он молча плелся вслед за Колером по дорожке. Где-то на полпути им навстречу трусцой пробежал озабоченного вида юноша. На груди его футболки красовалась надпись

«ВСУНТЕ – ВОТ ПУТЬ К ПОБЕДЕ!».

– Всуньте? – со всем сарказмом, на который был способен, хмыкнул Лэнгдон.

– Решили, что он малограмотный озорник? – вроде бы даже оживился Колер. – ВСУНТЕ расшифровывается как всеобщая унифицированная теория. Теория всего.

– Понятно, – смутился Лэнгдон, абсолютно ничего не понимая.

– Вы вообще-то знакомы с физикой элементарных частиц, мистер Лэнгдон? – поинтересовался Колер.

– Я знаком с общей физикой… падение тел и все такое… – Занятия прыжками в воду внушили Лэнгдону глубочайшее уважение к могучей силе гравитационного ускорения. – Физика элементарных частиц изучает атомы, если не ошибаюсь…

– Ошибаетесь, – сокрушенно покачал головой Колер и снова закашлялся, а лицо его болезненно сморщилось. – По сравнению с тем, чем мы занимаемся, атомы выглядят настоящими планетами. Нас интересует ядро атома, которое в десять тысяч раз меньше его самого. Сотрудники ЦЕРНа собрались здесь, чтобы найти ответы на извечные вопросы, которыми задается человечество с самых первых своих дней. Откуда мы появились? Из чего созданы?

– И ответы на них вы ищете в научных лабораториях?

– Вы, кажется, удивлены?

– Удивлен. Эти вопросы, по-моему, относятся к духовной, даже религиозной, а не материальной сфере.

– Мистер Лэнгдон, все вопросы когда-то относились к духовной, или, как вы выражаетесь, религиозной сфере. С самого начала религия призывалась на выручку в тех случаях, когда наука оказывалась неспособной объяснить те или иные явления. Восход и заход солнца некогда приписывали передвижениям Гелиоса и его пылающей колесницы. Землетрясения и приливные волны считали проявлениями гнева Посейдона. Наука доказала, что эти божества были ложными идолами. И скоро докажет, что таковыми являются все боги. Сейчас наука дала ответы почти на все вопросы, которые могут прийти человеку в голову. Осталось, правда, несколько самых сложных… Откуда мы появились? С какой целью? В чем смысл жизни? Что есть вселенная?

– И на такие вопросы ЦЕРН пытается искать ответы? – недоверчиво взглянул на него Лэнгдон.

– Вынужден вас поправить. Мы отвечаем на такие вопросы.

Лэнгдон вновь замолчал в некотором смятении. Над их головами пролетело пластиковое кольцо и, попрыгав по дорожке, замерло прямо перед ними. Колер, будто не заметив этого, продолжал катить дальше.

– S'il vous plait![10] – раздался у них за спиной голос.

Лэнгдон оглянулся. Седовласый старичок в свитере с надписью «ПАРИЖСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ» призывно махал руками. Лэнгдон подобрал кольцо и искусно метнул его обратно. Старичок поймал снаряд на палец, крутнул несколько раз и, не глядя, столь же ловко перебросил его через плечо своему партнеру.

– Merci! – крикнул он Лэнгдону.

– Поздравляю, – усмехнулся Колер, когда Лэнгдон вприпрыжку нагнал его. – Вот и поиграли с нобелевским лауреатом Жоржем Шарпаком – знаменитым изобретателем.

Лэнгдон согласно кивнул. Действительно, вот счастье-то привалило.

Через три минуты Лэнгдон и Колер достигли цели. Это было просторное ухоженное жилое здание, уютно расположенное в осиновой роще. По сравнению с общежитиями выглядело оно просто роскошно. На установленной перед фасадом каменной плите было высечено весьма прозаическое название – «Корпус Си».

Какой полет фантазии, издевательски ухмыльнулся про себя Лэнгдон.

Тем не менее архитектурное решение корпуса «Си» полностью соответствовало утонченному вкусу Лэнгдона – оно несло на себе печать консервативности, солидной прочности и надежности. Фасад из красного кирпича, нарядная балюстрада, состоящая из симметрично расположенных изваяний. Направляясь по дорожке ко входу, они прошли через ворота, образованные двумя мраморными колоннами. Одну из них кто-то украсил жирной надписью

«ДА ЗДРАВСТВУЮТ ИОНИКИ!».

Граффити в Центре ядерных исследований? Лэнгдон оглядел колонну и не смог сдержать иронического смешка.

– Вижу, даже самые блестящие физики иногда ошибаются, – не без удовольствия констатировал он.

– Что вы имеете в виду? – вскинул голову Колер.

– Автор этой здравицы допустил ошибку. Данная колонна к ионической архитектуре не имеет никакого отношения[11]. Диаметр ионических колонн одинаков по всей длине. Эта же кверху сужается. Это дорический ордер[12], вот что я вам скажу. Впрочем, подобное заблуждение весьма типично, к сожалению.

– Автор не хотел демонстрировать свои познания в архитектуре, мистер Лэнгдон, – с сожалением посмотрел на него Колер. – Он подразумевал ионы, электрически заряженные частицы, к которым, как видите, он испытывает самые нежные чувства. Ионы обнаруживаются в подавляющем большинстве предметов.

Лэнгдон еще раз обвел взглядом колонну, и с его губ непроизвольно сорвался тягостный стон.

Все еще досадуя на себя за глупый промах, Лэнгдон вышел из лифта на верхнем этаже корпуса «Си» и двинулся вслед за Колером по тщательно прибранному коридору. К его удивлению, интерьер был выдержан в традиционном французском колониальном стиле: диван красного дерева, фарфоровая напольная ваза, стены обшиты украшенными искусной резьбой деревянными панелями.

– Мы стараемся сделать пребывание наших ученых в центре максимально комфортабельным, – заметил Колер.

Оно и видно, подумал Лэнгдон.

– Так, значит, тот человек с фотографии как раз здесь и жил? Один из ваших высокопоставленных сотрудников?

– Совершенно верно, – ответил Колер. – Сегодня утром он не явился ко мне на совещание, на вызовы по пейджеру не отвечал. Я отправился к нему сам и обнаружил его мертвым в гостиной.

Лэнгдон поежился от внезапно охватившего его озноба, только в эту минуту осознав, что сейчас увидит покойника. Он не отличался крепким желудком, каковую слабость открыл в себе еще студентом на лекциях по искусствоведению. Это обнаружилось, когда профессор рассказал им, что Леонардо да Винчи достиг совершенства в изображении человеческого тела, выкапывая трупы из могил и препарируя их мускулы.

Колер покатил в дальний конец коридора. Там оказалась единственная дверь.

– Пентхаус, как говорят у вас в Америке. – Он промокнул платком покрытый капельками пота лоб.

Табличка на дубовой створке гласила: «Леонардо Ветра».

– Леонардо Ветра, – прочитал вслух Колер. – На следующей неделе ему бы исполнилось пятьдесят восемь. Один из талантливейших ученых нашего времени. Его смерть стала тяжелой утратой для науки.

На какое-то мгновение Лэнгдону почудилось, что на жесткое лицо Колера легла тень присущих нормальным людям эмоций, однако она исчезла столь же молниеносно, как и появилась. Колер достал из кармана внушительную связку ключей и принялся перебирать их в поисках нужного.

В голову Лэнгдону пришла неожиданная мысль. Здание казалось абсолютно безлюдным. Это обстоятельство представлялось тем более странным, что через какую-то секунду они окажутся на месте убийства.

– А где же все? – спросил он.

– В лабораториях, конечно, – объяснил Колер.

– Да нет, а полиция где? Они что, уже здесь закончили?

– Полиция? – Протянутая к замочной скважине рука Колера с зажатым в ней ключом повисла в воздухе, их взгляды встретились.

– Да, полиция. Вы сообщили мне по факсу, что у вас произошло убийство. Вы, безусловно, обязаны были вызвать полицию!

– Отнюдь.

– Что?

– Мы оказались в крайне сложной и запутанной ситуации, мистер Лэнгдон. – Взгляд безжизненных серых глаз Колера ожесточился.

– Но… ведь наверняка об этом уже еще кто-нибудь знает! – Лэнгдона охватила безотчетная тревога.

– Да, вы правы. Приемная дочь Леонардо. Она тоже физик, работает у нас в центре. В одной лаборатории с отцом. Они, если можно так сказать, компаньоны. Всю эту неделю мисс Ветра отсутствовала по своим служебным делам. Я уведомил ее о гибели отца, и в данный момент, думаю, она спешит в Женеву.

– Но ведь совершено убий…

– Формальное расследование, несомненно, будет проведено, – резко перебил его Колер. – Однако в ходе его придется проводить обыск в лаборатории мистера Ветра, а они с дочерью посторонних туда не допускали. Поэтому с расследованием придется подождать до возвращения мисс Ветра. Я убежден, что она заслуживает хотя бы такого ничтожного проявления уважения к их привычкам.

Колер повернул ключ в замке.

Дверь распахнулась, лицо Лэнгдона обжег поток ледяного воздуха, стремительно рванувшегося из нее в коридор. Он испуганно отпрянул. За порогом его ждал чужой неведомый мир. Комната была окутана густым белым туманом. Его тугие завитки носились среди мебели, застилая гостиную плотной тусклой пеленой.

– Что… это? – запинаясь спросил Лэнгдон.

– Фреон, – ответил Колер. – Я включил систему охлаждения, чтобы сохранить тело.

Лэнгдон машинально поднял воротник пиджака. «Я попал в страну Оз, – вновь подумал он. – И как назло забыл свои волшебные шлепанцы».

Глава 9

Лежащий перед Лэнгдоном на полу труп являл собой отталкивающее зрелище. Покойный Леонардо Ветра, совершенно обнаженный, распростерся на спине, а его кожа приобрела синевато-серый оттенок. Шейные позвонки в месте перелома торчали наружу, а голова была свернута затылком вперед. Прижатого к полу лица не было видно. Убитый лежал в замерзшей луже собственной мочи, жесткие завитки волос вокруг съежившихся гениталий были покрыты инеем.

Изо всех сил борясь с приступом тошноты, Лэнгдон перевел взгляд на грудь мертвеца. И хотя он уже десятки раз рассматривал симметричную рану наприсланной ему по факсу фотографии, в действительности ожог производил куда более сильное впечатление. Вспухшая, прожженная чуть ли не до костей кожа безукоризненно точно воспроизводила причудливые очертания букв, складывающихся в страшный символ.

Лэнгдон не мог разобраться, колотит ли его крупная дрожь от стоящей в гостиной лютой стужи или от осознания всей важности того, что он видит собственными глазами.

С бешено бьющимся сердцем Лэнгдон обошел вокруг трупа, чтобы убедиться в симметричности клейма. Сейчас, когда он видел его так близко и отчетливо, сам этот факт казался еще более непостижимым… невероятным.

– Мистер Лэнгдон, – окликнул его Колер.

Лэнгдон его не слышал. Он пребывал в другом мире… в своем собственном мире, в своей стихии, в мире, где сталкивались история, мифы и факты. Все его чувства обострились, и мысль заработала.

– Мистер Лэнгдон! – не унимался Колер.

Лэнгдон не отрывал глаз от клейма – его мышцы напряглись, а нервы натянулись, как перед ответственным стартом.

– Что вы уже успели узнать? – отрывисто спросил он у Колера.

– Лишь то, что смог прочитать на вашем сайте. «Иллюминати» значит «Просвещенные». Какое-то древнее братство.

– Раньше это название вам встречалось?

– Никогда. До той минуты, пока не увидел клеймо на груди мистера Ветра.

– Тогда вы занялись поисками в Паутине?

– Да.

– И обнаружили сотни упоминаний.

– Тысячи, – поправил его Колер. – Ваши материалы содержат ссылки на Гарвард, Оксфорд, на серьезных издателей, а также список публикаций по этой теме. Видите ли, как ученый я пришел к убеждению, что ценность информации определяется ее источником. А ваша репутация показалась мне достойной доверия.

Лэнгдон все еще не мог оторвать глаз от изуродованного трупа.

Колер смолк. Он просто смотрел на Лэнгдона в ожидании, когда тот прольет свет на возникшую перед ними загадку.

Лэнгдон вскинул голову и спросил, оглядывая заиндевевшую гостиную:

– А не могли бы мы перейти в более теплое помещение?

– А чем вам тут плохо? – возразил Колер, который, похоже, лютого холода даже не замечал. – Останемся здесь.

Лэнгдон поморщился. История братства «Иллюминати» была не из простых. «Я окоченею до смерти, не рассказав и половины», – подумал ученый. Он вновь посмотрел на клеймо и опять испытал прилив почти благоговейного трепета… и страха.

Хотя в современной науке о символах имеется множество упоминаний об эмблеме «Иллюминати», ни один ученый еще никогда не видел ее собственными глазами. В старинных документах этот символ называют амбиграммой – от латинского ambi, что означает «кругом», «вокруг», «оба». Подразумевается, что амбиграммы читаются одинаково, даже если их повернуть вверх ногами. Симметричные знаки достаточно широко распространены в символике – свастика[13], инь и ян[14], иудейская звезда[15], первые кресты у христиан. Тем не менее идея превратить в амбиграмму слово представлялась немыслимой. Современные ученые потратили многие годы, пытаясь придать слову «Иллюминати» абсолютно симметричное написание, однако все их усилия оказались тщетными. В итоге большинство исследователей пришли к выводу, что символ этот представляет собой очередной миф.

– Так кто же они такие, эти ваши иллюминаты? – требовательно спросил Колер.

«А действительно, кто?» – задумался Лэнгдон. И приступил к повествованию.

* * *

– С незапамятных времен наука и религия враждовали друг с другом, – начал Лэнгдон. – Подлинных ученых, не скрывавших своих воззрений, таких как Коперник…

– Убивали, – перебил его Колер. – За обнародование научных открытий их убивала церковь. Религия всегда преследовала и притесняла науку.

– Совершенно верно. Однако примерно в 1500-е годы группа жителей Рима восстала против церкви. Некоторые из самых просвещенных людей Италии – физики, математики, астрономы – стали собираться на тайные встречи, чтобы поделиться друг с другом беспокойством по поводу ошибочных, как они считали, учений церкви. Они опасались, что монополия церкви на «истину» подорвет благородное дело научного просвещения по всему миру. Эти ученые мужи образовали первый на земле банк научной мысли и назвали себя «Просвещенные».

– Иллюминаты!

– Да, – подтвердил Лэнгдон. – Самые пытливые и великие умы Европы… искренне преданные поиску научных истин.

Колер погрузился в задумчивое молчание.

– Католическая церковь, конечно, подвергла орден «Иллюминати» беспощадным гонениям. И лишь соблюдение строжайшей секретности могло обеспечить ученым безопасность. Тем не менее, слухи об иллюминатах распространялись в академических кругах, и в братство стали вступать лучшие ученые со всех концов Европы. Они регулярно встречались в Риме в тайном убежище, которое называлось «Храм Света».

Колер шевельнулся в кресле и зашелся в новом приступе кашля.

– Многие иллюминаты предлагали бороться с тиранией церкви насильственными методами, однако наиболее уважаемый и авторитетный из них выступал против такой тактики. Он был пацифистом и одним из самых знаменитых ученых в истории человечества.

Лэнгдон был уверен, что Колер догадается, о ком идет речь. Даже далекие от науки люди прекрасно знают, какая печальная участь постигла астронома, который дерзнул объявить, что центром Солнечной системы является вовсе не Земля, а Солнце. Инквизиторы схватили его и едва не подвергли казни… Несмотря на то, что его доказательства были неопровержимы, церковь самым жестоким образом наказала астронома, посмевшего утверждать, что Бог поместил человечество далеко от центра своей вселенной.

– Этого астронома звали Галилео Галилей.

– Неужели и Галилей… – вскинул брови Колер.

– Да, Галилей был иллюминатом. И одновременно истовым католиком. Он пытался смягчить отношение церкви к науке, заявляя, что последняя не только не подрывает, а даже, напротив, укрепляет веру в существование Бога. Он как-то писал, что, наблюдая в телескоп движение планет, слышит в музыке сфер голос Бога. Галилей настаивал на том, что наука и религия отнюдь не враги, но союзники, говорящие на двух разных языках об одном и том же – о симметрии и равновесии… аде и рае, ночи и дне, жаре и холоде, Боге и сатане. Наука и религия также есть часть мудро поддерживаемой Богом симметрии… никогда не прекращающегося состязания между светом и тьмой… – Лэнгдон запнулся и принялся энергично приплясывать на месте, чтобы хоть как-то согреть окоченевшие ноги.

Колер безучастно наблюдал за его упражнениями, ожидая продолжения.

– К несчастью, – возобновил свой рассказ Лэнгдон, – церковь вовсе не стремилась к объединению с наукой…

– Еще бы! – вновь перебил его Колер. – Подобный союз свел бы на нет притязания церкви на то, что только она способна помочь человеку понять Божьи заповеди. Церковники устроили над Галилеем судилище, признали его виновным в ереси и приговорили к пожизненному домашнему аресту. Я неплохо знаю историю науки, мистер Лэнгдон. Однако все эти события происходили многие столетия назад. Какое отношение могут они иметь к Леонардо Ветра?

Вопрос на миллион долларов. Лэнгдон решил перейти ближе к делу:

– Арест Галилея всколыхнул сообщество «Иллюминати». Братство допустило ряд ошибок, и церкви удалось установить личности четырех его членов. Их схватили и подвергли допросу. Однако ученые своим мучителям ничего не открыли… даже под пытками.

– Их пытали?

– Каленым железом. Заживо. Выжгли на груди клеймо. Крест.

Зрачки Колера расширились, и он непроизвольно перевел взгляд на безжизненное тело коллеги.

– Ученых казнили с изощренной жестокостью, а их трупы бросили на улицах Рима как предупреждение всем, кто захочет присоединиться к ордену. Церковь подбиралась к братству «Иллюминати» все ближе, и его члены были вынуждены бежать из Италии. – Лэнгдон сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность этих слов. – Они ушли в глубокое подполье. Там неизбежно происходило их смешение с другими изгоями, спасавшимися от католических чисток, – мистиками, алхимиками, оккультистами, мусульманами, евреями. С течением времени ряды иллюминатов начали пополняться новыми членами. Стали появляться «просвещенные», лелеющие куда более темные замыслы и цели. Это были яростные противники христианства. Постепенно они набрали огромную силу, выработали тайные обряды и поклялись когда-нибудь отомстить католической церкви. Их могущество достигло такой степени, что церковники стали считать их единственной в мире по-настоящему опасной антихристианской силой. Ватикан назвал братство «Шайтаном».

– «Шайтаном»?

– Это из исламской мифологии. Означает «злой дух» или «враг»… враг Бога. Церковь выбрала ислам по той причине, что считала язык его последователей грязным. От арабского «шайтан» произошло и наше английское слово… сатана.

Теперь лицо Колера выражало нескрываемую тревогу.

– Мистер Колер, – мрачно обратился к нему Лэнгдон, – я не знаю, как это клеймо появилось на груди вашего сотрудника… и почему… но перед вашими глазами давно утраченная эмблема старейшего и самого могущественного в мире общества поклонников сатаны.

Глава 10

Переулок был узким и безлюдным. Ассасин шел быстрым размашистым шагом, его темные глаза горели предвкушением. Приближаясь к своей цели, он вспомнил прощальные слова Януса: «Скоро начнется второй этап. Тебе нужно немного отдохнуть».

Ассасин презрительно фыркнул. Он не спал всю ночь, однако об отдыхе не помышлял. Сон – для слабых телом и духом. Он же, как и его предки, воин, а воины с началом сражения глаз не смыкают. Его битва началась, ему была предоставлена высокая честь пролить первую кровь. И сейчас у него есть два часа, чтобы, перед тем как вернуться к работе, отпраздновать свою победу.

Спать? Есть куда лучшие способы отдохнуть…

Страсть к земным утехам он унаследовал от своих предков. Они, правда, увлекались гашишем, однако он предпочитает другие пути к наслаждению. Он гордился свои телом, безукоризненно отлаженным, не дающим сбоев смертоносным механизмом. И вопреки обычаям и традициям своих прародителей отказывался травить его наркотиками. Он нашел гораздо более эффективное средство, нежели дурман…

Чувствуя, как в нем растет знакомое предвкушение, он заторопился к неприметной двери в конце переулка. Позвонил. Сквозь приоткрывшуюся в створке щель его пытливо оглядели два карих глаза. Потом дверь гостеприимно распахнулась.

– Добро пожаловать, – с радушной улыбкой приветствовала его со вкусом одетая дама.

Она провела его в изысканно обставленную гостиную, неярко освещенную слабо горящими светильниками. Воздух здесь был пропитан ароматом драгоценных духов и пряным запахом мускуса.

– Позовите меня, как только сделаете свой выбор. – Дама протянула ему альбом с фотографиями и удалилась.

Ассасин расплылся в довольной улыбке.

Удобно устроившись на обтянутом плюшем мягком диване, он уложил альбом на коленях и ощутил, как его охватывает похотливое нетерпение. Хотя его соплеменники не праздновали Рождество, он подумал, что подобные чувства должен испытывать христианский мальчик, собирающийся заглянуть в чулок с рождественскими подарками. Ассасин открыл альбом и принялся рассматривать фотографии. Эти снимки могли пробудить самые немыслимые сексуальные фантазии.

Марта. Итальянская богиня. Вулкан страсти. Вылитая Софи Лорен в молодости.

Сашико. Японская гейша. Гибкая и податливая. Несомненно, весьма опытная и умелая.

Канара. Сногсшибательная чернокожая мечта. С развитой мускулатурой. Сплошная экзотика.

Дважды изучив альбом от корки до корки, он наконец сделал выбор и нажал кнопку звонка, встроенную в журнальный столик. Через минуту появилась встречавшая его дама. Он показал ей фотографию. Дама цепко глянула на него и понимающе улыбнулась:

– Пойдемте.

Покончив с финансовыми расчетами, хозяйка заведения позвонила по телефону и, выждав несколько минут, пригласила его подняться по винтовой лестнице в роскошный холл.

– Золотая дверь в самом конце, – сказала она и добавила: – У вас прекрасный вкус.

«Еще бы, – мысленно согласился он с ней, – я ведь большой знаток».

Ассасин крался к двери, как пантера, предвкушающая вкус крови долгожданной добычи. Подойдя к ней, он расплылся в торжествующей ухмылке: створка уже приоткрыта… его ждут с нетерпением.

Вошел. Увидел свою избранницу и понял, что не ошибся. В точности как он хотел… Обнаженная, она лежит на спине, руки привязаны к спинке кровати толстыми бархатными шнурами.

В два шага он пересек комнату и провел пальцами по атласно-гладкой и нежной впадине ее живота, и его жесткая ладонь показалась особенно смуглой на фоне как будто светящейся изнутри кожи цвета слоновой кости.

«Вчера я убил врага, – подумал он, – и ты мой трофей».

Глава 11

– Что вы сказали? – Колер приложил к губам платок, борясь с приступом кашля. – Это эмблема сатанистского культа?

Лэнгдон забегал по гостиной, чтобы согреться.

– Иллюминаты были сатанистами. Правда, не в нынешнем смысле этого слова.

Лэнгдон кратко пояснил, что, хотя большинство обывателей считают последователей сатанистских культов злодеями, сатанисты исторически были весьма образованными людьми, выступающими против церкви. «Шайтанами». Байки о приношениях в жертву животных и пентаграммах, о черной магии и кошмарных ритуалах сатанистов есть не что иное, как ложь, старательно распространяемая церковниками, чтобы очернить своих врагов. С течением времени противники церкви, соперничавшие с братством и стремившиеся не просто подражать ему, но превзойти и вытеснить его, начали верить в эти выдумки и воспроизводить их на практике. Так родился современный сатанизм.

– Все это быльем поросло! – неожиданно резко воскликнул Колер. – Мне нужно выяснить, как этот символ появился здесь и сейчас!

Лэнгдон, успокаивая себя, сделал глубокий вдох.

– Сам этот символ был создан неизвестным художником из числа иллюминатов в шестнадцатом веке. Как дань приверженности Галилея симметрии. Он стал своего рода священной эмблемой братства. Оно хранило его в тайне, намереваясь, как утверждают, открыть людским взорам лишь после того, как обретет достаточную силу и власть для достижения своей конечной цели.

– Следовательно, наш случай означает, что братство выходит из подполья?

Лэнгдон задумался.

– Это невозможно, – ответил он наконец. – В истории братства «Иллюминати» есть глава, о которой я еще не упомянул.

– Ну так просветите меня! – повысив голос, потребовал Колер.

Лэнгдон неторопливо потер руки, мысленно перебирая сотни документов и статей, которые он прочитал или написал сам.

– Видите ли, иллюминаты боролись за выживание, – объяснил он. – После бегства из Рима они прошли всю Европу в поисках безопасного места для восстановления своих рядов. Их приютило другое тайное общество… братство состоятельных баварских каменщиков, которые называли себя масонами.

– Масонами, говорите? – вздрогнул Колер. – Не хотите ли вы сказать, что масоны принадлежат к сатанистам?

Лэнгдон совсем не удивился тому, что Колер слышал об этой организации. На сегодняшний день масонское общество насчитывает свыше пяти миллионов членов по всему миру, половина из них проживают в Соединенных Штатах, а более миллиона обосновались в Европе.

– Конечно, нет. Масоны пали жертвой собственной благожелательности и добросердечия. Предоставляя убежище беглым ученым в восемнадцатом веке, они, сами того не подозревая, стали ширмой для братства «Иллюминати». Члены последнего набирались сил, постепенно прибирая к рукам власть в масонских ложах. Они негласно восстановили свое братство – так появилось тайное общество внутри тайного общества. А затем иллюминаты стали использовать хорошо налаженные и весьма широкие связи масонов для распространения своего влияния по всему миру. – Лэнгдон перевел дух, набрав полные легкие ледяного тумана. – Основной идеей братства «Иллюминати» была ликвидация католицизма. Братство утверждало, что церковь с навязываемыми ею суевериями и предрассудками является злейшим врагом человечества. Иллюминаты опасались, что если религии позволить и дальше распространять ложные мифы в качестве непреложных фактов, то научный прогресс прекратится и человечество, став заложником невежества, будет обречено на бессмысленные и кровавые священные войны.

– Что мы и имеем сегодня, – ворчливо вставил Колер. Он прав, подумал Лэнгдон. Священные войны все еще не сходят с первых страниц газет. Мой Бог лучше твоего. И сдается, ряды таких правоверных все ширятся, что ведет к колоссальным человеческим жертвам.

– Продолжайте, – попросил Колер. Лэнгдон помолчал, собираясь с мыслями.

– Братство «Иллюминати», окрепнув в Европе, обратило свои взоры на Америку, где многие лидеры были масонами – Джордж Вашингтон, например, или Бенджамин Франклин… Честные и богобоязненные люди, они даже не подозревали, что братство держит масонов за горло мертвой хваткой. Иллюминаты же проникали повсюду и участвовали в учреждении банков, основании университетов, развитии промышленности, чтобы добывать средства на финансирование своего последнего похода… – Лэнгдон вновь сделал паузу. – А его целью было образование единого мирового порядка – создание своего рода светского всемирного государства.

Колер замер в своем кресле, внимая каждому слову Лэнгдона.

– Да, в их планы входило установить новый мировой порядок, основанный на научном просвещении, – повторил тот. – Сами они называли эту концепцию «доктриной Люцифера». Церковники ухватились за этот факт и обвинили иллюминатов в связях с сатаной, однако братство настаивало на том, что имеет в виду Люцифера в его подлинной ипостаси светоча[16]. Или «Иллюминатора».

– Присядьте, пожалуйста, мистер Лэнгдон, – внезапно предложил Колер.

Лэнгдон не без страха примостился на краешке заиндевевшего кресла.

Колер подкатил кресло-коляску чуть ли не вплотную к его коленям.

– Не уверен, что понял все из того, что вы мне только что рассказали. Но одно у меня не вызывает сомнений: Леонардо Ветра был одним из наших ценнейших сотрудников. И моим другом. Я прошу вас помочь мне найти братство «Иллюминати».

Лэнгдон растерялся. А он, оказывается, шутник!

– Найти братство «Иллюминати»? – переспросил он. – Боюсь, сэр, это совершенно невозможно.

– Это почему же? Вы что…

– Мистер Колер! – остановил его Лэнгдон, не зная, как заставить этого человека понять то, что он собирался сказать. – Я еще не закончил. Абсолютно невероятно, чтобы этот знак был оставлен здесь одним из иллюминатов. За последние полвека не появлялось никаких свидетельств их существования, и большинство исследователей сходятся во мнении, что орден давным-давно почил в бозе.

Воцарилось тягостное молчание. Колер, словно в оцепенении, отрешенно смотрел прямо перед собой в белесый туман.

– Какого черта вы мне рассказываете, что братство исчезло когда их эмблема выжжена на груди лежащего перед вами человека! – вдруг очнувшись, вспылил он.

Лэнгдон и сам ломал голову над этой загадкой все утро. Появление амбиграммы сообщества «Иллюминати» было фактом поразительным и необъяснимым. Исследователи символов по всему миру будут ошеломлены и озадачены. И все же ученый в Лэнгдоне был твердо уверен, что это событие никоим образом не может служить доказательством возрождения братства.

– Символы не есть подтверждение жизнедеятельности их первоначальных авторов, – с непреклонной уверенностью произнес он.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что, когда высокоорганизованные идеологические системы, такие как братство «Иллюминати», прекращают существование, их символы… продолжают использовать другие группировки. Такое встречается сплошь и рядом. Нацисты заимствовали свастику у индусов, крест христианам достался от египтян…

– Когда сегодня утром я ввел в компьютер слово «Иллюминати», – бесцеремонно оборвал тираду ученого Колер, – он выдал мне тысячи ссылок, относящихся к нашему времени. Совершенно очевидно, что множество людей считают братство активно действующим и по сей день.

– Пропагандистский вздор! – резко возразил Лэнгдон. Его всегда раздражали всевозможные теории заговоров, в изобилии распространяемые современной массовой культурой. Средства массовой информации наперегонки пророчат близкий конец света, самозваные «эксперты» наживаются на искусственно раздуваемой шумихе вокруг наступления 2000 года, выступая с измышлениями о том, что братство «Иллюминати» не только здравствует и процветает, но исподволь ведет работу по установлению нового мирового порядка. Не так давно газета «Нью-Йорк таймс» сообщила о зловещих масонских связях огромного числа известнейших личностей – сэра Артура Конан Дойла, герцога Кента, Питера Селлерса[17], Ирвинга Берлина[18], принца Филиппа[19], Луи Армстронга, а также целого сонма нынешних промышленных и финансовых магнатов.

– А это вам не доказательство? – Колер возмущенным жестом указал на труп Ветра. – Тоже пропагандистский вздор, скажете?

– Я осознаю, как это может восприниматься на первый взгляд, – призывая на помощь все свои дипломатические способности, осторожно ответил Лэнгдон. – Однако на деле мне представляется куда более правдоподобным то объяснение, что какая-то иная организация завладела эмблемой иллюминатов и использует ее в своих собственных целях.

– В каких там еще целях! Чего они добились этим убийством?

Еще один хороший вопрос, хмыкнул про себя Лэнгдон. Он, сколько ни напрягал свое недюжинное воображение, не мог себе представить, где после четырехсот лет небытия могла отыскаться амбиграмма «Иллюминати».

– Скажу только одно, – решительно тряхнул головой Лэнгдон. – Даже если допустить факт возрождения «Иллюминати», каковую возможность я отвергаю напрочь, братство все равно не могло быть причастно к смерти Леонардо Ветра.

– Неужели?

– Никоим образом. Иллюминаты могли ставить своей целью искоренение христианства, однако для ее достижения они бы использовали свои политические и финансовые ресурсы и никогда не стали бы прибегать к террористическим актам. Более того, у братства существовал строгий моральный кодекс, четко обозначавший круг их врагов. К ученым они относились с необыкновенным пиететом. Убийство коллеги, в данном случае Леонардо Ветра, для них было бы просто немыслимо.

– Возможно, вы так уверены потому, что не знаете одного важного обстоятельства, – поднял на него холодный взгляд Колер. – Леонардо Ветра был отнюдь не обычным ученым.

– Мистер Колер, – досадливо поморщился Лэнгдон, – у меня нет сомнений в том, что Леонардо Ветра был разносторонне талантливым человеком, но факт остается фактом…

Колер вдруг развернул свое кресло-коляску и помчался прочь из гостиной, оставляя за собой взвихрившиеся клубы студеного тумана.

«Господи, да что же он вытворяет?» – мысленно простонал Лэнгдон.

Он последовал за сумасбродным директором и увидел, что Колер поджидает его у небольшой ниши в дальнем конце коридора.

– Это кабинет Леонардо… – Колер указал на дверь. – Думаю, после его осмотра вы несколько измените свое мнение.

Он неловко изогнулся в кресле и, покряхтывая, принялся возиться с дверной ручкой. Наконец створка плавно скользнула в сторону.

Лэнгдон с любопытством заглянул в кабинет, и в ту же секунду по коже у него побежали мурашки.

«Боже, спаси и помилуй!..» – сами собой беззвучно прошептали его губы.

Глава 12

Совсем в другой стране молодой охранник сидел перед множеством видеомониторов. Он внимательно наблюдал за беспрерывной чередой сменяющих друг друга изображений, передаваемых в реальном времени сотнями беспроводных видеокамер, установленных по всему гигантскому комплексу.

Нарядный вестибюль.

Кабинет.

Кухня огромных размеров.

Картинки следовали одна за другой, охранник изо всех сил боролся с одолевавшей его дремотой. Смена подходила к концу, однако бдительности он не терял. Служба его почетна, и в свое время он будет за нее достойно вознагражден.

Внезапно на одном из мониторов появился сигнал тревоги. Охранник инстинктивно нажал кнопку на панели управления, Изображение застыло. Он приник к экрану, всматриваясь в незнакомую картинку. Титры внизу экрана сообщали, что она передается камерой №86, ведущей наблюдение за вестибюлем.

Однако на мониторе он видел отнюдь не вестибюль.

Глава 13

Лэнгдон, словно завороженный, в смятении разглядывал обстановку кабинета.

– Что это? – не в силах сдержаться, воскликнул он.

Даже не обрадовавшись уютному теплу, ласково повеявшему из открытой двери, он не без страха перешагнул порог.

Колер оставил его вопрос без ответа.

Лэнгдон же, не зная, что и подумать, переводил изумленный взгляд с одного предмета на другой. В кабинете была собрана самая странная коллекция вещей, какую он мог себе представить. На дальней стене висело огромных размеров деревянное распятие. Испания, четырнадцатый век, тут же определил Лэнгдон. Над распятием к потолку была подвешена металлическая модель вращающихся на своих орбитах планет. Слева находились написанная маслом Дева Мария и закатанная в пластик Периодическая таблица химических элементов. Справа, между двумя бронзовыми распятиями, был помещен плакат со знаменитым высказыванием Альберта Эйнштейна: «БОГ НЕ ИГРАЕТ В КОСТИ СО ВСЕЛЕННОЙ». На рабочем столе Ветра он заметил Библию в кожаном переплете, созданную Бором[20] пластиковую модель атома и миниатюрную копию статуи Моисея работы Микеланджело.

Ну и мешанина! Классический образчик эклектики, мелькнуло в голове у Лэнгдона. Несмотря на то что в тепле кабинета он должен был вроде бы согреться, его била неудержимая дрожь. Ученый чувствовал себя так, будто стал очевидцем битвы двух титанов философии… сокрушительного столкновения противостоящих сил. Лэнгдон обежал взглядом названия стоящих на полках томов.

«Частица Бога».

«Дао[21] физики».

«Бог: только факты».

На корешок одного из фолиантов была наклеена полоска бумаги с рукописной цитатой: «Подлинная наука обнаруживает Бога за каждой открытой ею дверью», – папа Пий XII.

– Леонардо был католическим священником, – где-то за спиной Лэнгдона глухо произнес Колер.

– Священником? – удивленно обернулся к нему Лэнгдон. – Мне казалось, будто вы говорили, что он физик.

– Он был и тем, и другим. История знает такие примеры, когда люди умели совместить в своем сознании науку и религию. Одним из них был Леонардо. Он считал физику «Божьим законом всего сущего». Утверждал, что повсюду в устройстве окружающей нас природы видна рука Бога. И через науку надеялся доказать всем сомневающимся существование Бога. Он называл себя теофизиком[22].

– Теофизиком? – не веря своим ушам, переспросил Лэнгдон. Для него подобное словосочетание казалось парадоксальным.

– Физика элементарных частиц в последнее время сделала ряд шокирующих, не укладывающихся в голове открытий… Открытий по своей сути спиритуалистических, или, если вам угодно, духовных. Многие из них принадлежали Леонардо.

Лэнгдон недоверчиво посмотрел на директора центра.

– Духовность и физика?

Лэнгдон посвятил свою карьеру изучению истории религии, и если в этой сфере и существовала неопровержимая аксиома, так это та, что наука и религия – это вода и пламя… заклятые и непримиримые враги.

– Ветра работал в пограничной области физики элементарных частиц, – объяснил Колер. – Это он начал соединять науку и религию… демонстрируя, что они дополняют друг друга самым неожиданным образом. Область своих исследований он назвал «новой физикой».

Колер достал с полки книгу и протянул ее Лэнгдону. Тот прочитал на обложке: «Леонардо Ветра. Бог, чудеса и новая физика».

– Эта весьма узкая область, – добавил Колер. – Однако она находит новые ответы на старые вопросы – о происхождении Вселенной, о силах, которые соединяют и связывают всех нас. Леонардо верил, что его исследования способны обратить миллионы людей к более духовной жизни. В прошлом году он привел неопровержимые доказательства существования некой энергии, которая объединяет всех нас. Он продемонстрировал, что в физическом смысле все мы взаимосвязаны… что молекулы вашего тела переплетены с молекулами моего… что внутри каждого из нас действует одна и та же сила.

Лэнгдон был абсолютно обескуражен. «И власть Бога нас всех объединит».

– Неужели мистер Ветра и вправду нашел способ продемонстрировать взаимосвязь частиц? – изумился он.

– Самым наглядным и неопровержимым образом. Недавно журнал «Сайентифик америкэн» поместил восторженную статью, в которой подчеркивается, что «новая физика» есть куда более верный и прямой путь к Богу, нежели сама религия.

Лэнгдона наконец осенило. Он вспомнил об антирелигиозной направленности братства «Иллюминати» и заставил себя на миг подумать о немыслимом. Если допустить, что братство существует и действует, то оно, возможно, приговорило Леонардо к смерти, чтобы предотвратить массовое распространение его религиозных воззрений. Абсурд, вздор полнейший! «Иллюминати» давным-давно кануло в прошлое! Это известно каждому ученому!

– В научных кругах у Ветра было множество врагов, – продолжал Колер. – Даже в нашем центре. Его ненавидели ревнители чистоты науки. Они утверждали, что использование аналитической физики для утверждения религиозных принципов есть вероломное предательство науки.

– Но разве ученые сегодня не смягчили свое отношение к церкви?

– С чего бы это? – с презрительным высокомерием хмыкнул Колер. – Церковь, может быть, и не сжигает больше ученых на кострах, однако если вы думаете, что она перестала душить науку, то задайте себе вопрос: почему в половине школ в вашей стране запрещено преподавать теорию эволюции? Спросите себя, почему Американский совет христианских церквей выступает самым ярым противником научного прогресса… Ожесточенная битва между наукой и религией продолжается, мистер Лэнгдон. Она всего лишь перенеслась с полей сражений в залы заседаний, но отнюдь не прекратилась.

Колер прав, признался сам себе Лэнгдон. Только на прошлой неделе в Гарварде студенты факультета богословия провели демонстрацию у здания биологического факультета, протестуя против включения в учебную программу курса генной инженерии. В защиту своего учебного плана декан биофака, известнейший орнитолог Ричард Аарониэн, вывесил из окна собственного кабинета огромный плакат с изображением христианского символа – рыбы, но с пририсованными четырьмя лапками в качестве свидетельства эволюции выходящей на сушу африканской дышащей рыбы. Под ней вместо слова «Иисус» красовалась крупная подпись «ДАРВИН!».

Внезапно раздались резкие гудки, Лэнгдон вздрогнул. Колер достал пейджер и взглянул на дисплей.

– Отлично! Дочь Леонардо с минуты на минуту прибудет на вертолетную площадку. Там мы ее и встретим. Ей, по-моему, совсем ни к чему видеть эту кошмарную картину.

Лэнгдон не мог с ним не согласиться. Подвергать детей столь жестокому удару, конечно, нельзя.

– Я собираюсь просить мисс Ветра рассказать нам о проекте, над которым они работали вместе с отцом… Возможно, это прольет некоторый свет на мотивы его убийства.

– Вы полагаете, что причиной гибели стала его работа?

– Вполне вероятно. Леонардо говорил мне, что стоит на пороге грандиозного научного прорыва, но ни слова больше. Подробности проекта он держал в строжайшей тайне. У него была собственная лаборатория, и он потребовал обеспечить ему там полнейшее уединение, что я, с учетом его таланта и важности проводимых исследований, охотно сделал. В последнее время его эксперименты привели к резкому увеличению потребления электроэнергии, однако никаких вопросов по этому поводу я ему предпочел не задавать… – Колер направил кресло-коляску к двери, но вдруг притормозил. – Есть еще одна вещь, о которой я должен вам сообщить прежде, чем мы покинем этот кабинет.

Лэнгдон поежился от неприятного предчувствия.

– Убийца кое-что у Ветра похитил.

– Что именно?

– Пожалуйте за мной. – Колер двинулся в глубь окутанной мглистой пеленой гостиной.

Лэнгдон, теряясь в догадках, пошел следом. Колер остановил кресло в нескольких дюймах от тела Ветра и жестом поманил Лэнгдона. Тот нехотя подошел, чувствуя, как к горлу вновь соленым комом подкатывает приступ тошноты.

– Посмотрите на его лицо.

«И зачем мне смотреть на его лицо? – мысленно возмутился Лэнгдон. – Мы же здесь потому, что у него что-то украли…»

Поколебавшись, Лэнгдон все-таки опустился на колени. Увидеть тем не менее он ничего не смог, поскольку голова жертвы была повернута на 180 градусов.

Колер, кряхтя и задыхаясь, все же как-то ухитрился, оставаясь в кресле, склониться и осторожно повернуть прижатую к ковру голову Ветра. Раздался громкий хруст, показалось искаженное гримасой муки лицо убитого.

– Боже милостивый! – Лэнгдон отпрянул и чуть не упал.

Лицо Ветра было залито кровью. С него на Колера и Лэнгдона невидяще уставился единственный уцелевший глаз. Вторая изуродованная глазница была пуста.

– Они украли его глаз?!

Глава 14

Лэнгдон, немало радуясь тому, что покинул наконец квартиру Ветра, с удовольствием шагнул из корпуса «Си» на свежий воздух. Приветливое солнце помогло хоть как-то сгладить жуткое впечатление от оставшейся в памяти картины: пустая глазница на обезображенном лице, покрытом замерзшими потеками крови.

– Сюда, пожалуйста, – окликнул его Колер, въезжая на довольно крутой подъем, который его электрифицированное кресло-коляска преодолело безо всяких усилий. – Мисс Ветра прибудет с минуты на минуту.

Лэнгдон поспешил вслед за ним.

– Итак, вы все еще сомневаетесь, что это дело рук ордена «Иллюминати»? – спросил его Колер.

Лэнгдон уже и сам не знал, что ему думать. Тяга Ветра к религии, безусловно, его насторожила, однако не настолько, чтобы он смог заставить себя тут же отвергнуть все научно подтвержденные сведения, которые собрал за годы исследований. Еще к тому же и похищенный глаз…

– Я по-прежнему утверждаю, что иллюминаты не причастны к этому убийству, – заявил он более резким тоном, нежели намеревался. – И пропавший глаз тому доказательство.

– Что?

– Подобная бессмысленная жестокость совершенно… не в духе братства, – объяснил Лэнгдон. – Специалисты по культам считают, что нанесение увечий характерно для маргинальных сект – экстремистов-фанатиков и изуверов, которые склонны к стихийным террористическим актам. Что касается иллюминатов, то они всегда отличались продуманностью и подготовленностью своих действий.

– А хирургическое удаление глаза вы к таковым не относите?

– Но какой в этом смысл? Обезображивание жертвы не преследует никакой цели.

Колер остановил кресло на вершине холма и обернулся к Лэнгдону.

– Ошибаетесь, мистер Лэнгдон, похищение глаза Ветра преследует иную, весьма серьезную цель.

С неба до них донесся стрекот вертолета. Через секунду появился и он сам, заложил крутой вираж и завис над отмеченным на траве белой краской посадочным кругом.

Лэнгдон отстранено наблюдал за этими маневрами, раздумывая, поможет ли крепкий сон привести наутро в порядок его разбегающиеся мысли. Он почему-то в этом сомневался.

Посадив вертолет, пилот спрыгнул на землю и без промедления принялся его разгружать, аккуратно складывая в ряд рюкзаки, непромокаемые пластиковые мешки, баллоны со сжатым воздухом и ящики с высококлассным оборудованием для подводного плавания.

– Это все снаряжение мисс Ветра? – недоуменно выкрикнул Лэнгдон, стараясь перекричать рев двигателей.

Колер кивнул.

– Она проводила биологические исследования у Балеарских островов! – также напрягая голос, ответил он.

– Но вы же говорили, что она физик!

– Так и есть. Точнее, биофизик. Изучает взаимосвязь различных биологических систем. Ее работа тесно соприкасается с исследованиями отца в области физики элементарных частиц. Недавно, наблюдая за косяком тунцов с помощью синхронизированных на уровне атомов камер, она опровергла одну из фундаментальных теорий Эйнштейна.

Лэнгдон впился взглядом в лицо собеседника, пытаясь понять, не стал ли он жертвой розыгрыша. Эйнштейн и тунцы? А может, «Х-33» по ошибке забросил его не на ту планету?

Через минуту из кабины выбралась Виттория Ветра. Взглянув на нее, Роберт Лэнгдон понял, что сегодня для него выдался день нескончаемых сюрпризов. Виттория Ветра, в шортах цвета хаки и в белом топике, вопреки его предположениям книжным червем отнюдь не выглядела. Высокого роста, стройная и грациозная, с красивым глубоким загаром и длинными черными волосами. Черты лица безошибочно выдавали в ней итальянку. Девушка не поражала зрителя божественной красотой, но даже с расстояния двадцати ярдов была заметна переполнявшая ее вполне земная плотская чувственность. Потоки воздуха от работающего винта вертолета разметали ее смоляные локоны, легкая одежда облепила тело, подчеркивая тонкую талию и маленькие крепкие груди.

– Мисс Ветра очень сильная личность, – заметил Колер, от которого, похоже, не укрылось то, с какой почти бесцеремонной жадностью разглядывал ее Лэнгдон. – Она по нескольку месяцев подряд работает в крайне опасных экологических условиях. Девица убежденная вегетарианка и, кроме того, является местным гуру во всем, что касается хатха-йоги.

Хатха-йога – это забавно, мысленно усмехнулся Лэнгдон. Древнее буддийское искусство медитации для расслабления мышц – более чем странная специализация для физика и дочери католического священника.

Виттория торопливо шла к ним, и Лэнгдон заметил, что она недавно плакала, вот только определить выражение ее темных глаз под соболиными бровями он так и не смог. Походка у нее тем не менее была энергичной и уверенной. Длинные сильные загорелые ноги, да и все тело уроженки Средиземноморья, привыкшей долгие часы проводить на солнце, говорили о крепком здоровье их обладательницы.

– Виттория, – обратился к ней Колер, – примите мои глубочайшие соболезнования. Это страшная потеря для науки… для всех нас.

Виттория вежливо кивнула.

– Уже известно, кто это сделал? – сразу спросила она. Приятный глубокий голос, отметил про себя Лэнгдон, по-английски говорит с едва уловимым акцентом.

– Пока нет. Работаем.

Она повернулась к Лэнгдону, протягивая ему изящную тонкую руку.

– Виттория Ветра. А вы, наверное, из Интерпола? Лэнгдон осторожно пожал узкую теплую ладонь, нырнув на миг в бездонную глубину ее наполненных слезами глаз.

– Роберт Лэнгдон, – представился он, не зная, что еще добавить.

– К официальным властям мистер Лэнгдон не имеет никакого отношения, – вмешался Колер. – Он крупный специалист из Соединенных Штатов. Прибыл сюда, чтобы помочь нам найти тех, кто несет ответственность за это преступление.

– Разве это не работа полиции? – нерешительно возразила она.

Колер шумно выдохнул, демонстрируя свое отношение к блюстителям порядка, однако отвечать не стал.

– Где его тело? – поинтересовалась Виттория.

– Не волнуйтесь, мы обо всем позаботились, – слишком поспешно ответил Колер.

Эта явная ложь удивила Лэнгдона.

– Я хочу его видеть, – решительно заявила она.

– Виттория, прошу вас… Вашего отца убили, убили изуверски. – Колер решительно посмотрел ей в глаза. – Вам лучше запомнить его таким, каким он был при жизни.

Она собиралась что-то сказать, но в этот момент неподалеку от них раздались громкие голоса:

– Виттория, ау, Виттория! С приездом! С возвращением домой!

Она обернулась. Небольшая компания проходящих мимо вертолетной площадки ученых дружно махала ей руками.

– Ну как, опять обидела старика Эйнштейна? – выкрикнул один из них, и все разразились хохотом.

– Отец должен тобой гордиться! – добавил другой.

– Они что, еще ничего не знают? – бросила она на Колера недоумевающий взгляд.

– Я счел крайне важным сохранить это трагическое событие в тайне.

– Вы утаили от сотрудников, что мой отец убит? – Недоумение в ее голосе уступило место гневу.

Лицо Колера окаменело.

– Мисс Ветра, вы, вероятно, забываете, что, как только я сообщу об убийстве вашего отца, начнется официальное расследование. И оно неизбежно повлечет за собой тщательный обыск в его лаборатории. Я всегда старался уважать стремление вашего отца к уединению. О том, чем вы занимаетесь в настоящее время, мне от него известно лишь следующее. Во-первых, то, что ваш проект может в течение следующего десятилетия обеспечить центру лицензионные контракты на миллионы франков. И во-вторых, что к обнародованию он еще не готов, поскольку технология несовершенна и может представлять угрозу для здоровья и жизни человека. С учетом этих двух фактов я бы не хотел, чтобы посторонние шарили у него в лаборатории и либо выкрали ваши работы, либо пострадали в ходе обыска и в связи с этим привлекли ЦЕРН к судебной ответственности. Я достаточно ясно излагаю?

Виттория молча смотрела на него. Лэнгдон почувствовал, что она вынуждена была признать доводы Колера разумными и логичными.

– Прежде чем информировать власти, – заключил Колер, – мне необходимо знать, над чем именно вы работали. Я хочу, чтобы вы провели нас в вашу лабораторию.

– Да при чем тут лаборатория? Никто не знал, чем мы с отцом там занимались, – ответила Виттория. – Убийство никоим образом не может быть связано с нашим экспериментом.

– Некоторые данные свидетельствуют об обратном… – Колер болезненно сморщился и приложил к губам платок.

– Какие еще данные?

Лэнгдону тоже очень хотелось услышать ответ на этот вопрос.

– Вам придется поверить мне на слово! – отрезал Колер. Виттория обожгла его испепеляющим взглядом, и Лэнгдон понял, что как раз этого она делать и не намерена.

Глава 15

Лэнгдон молча шел за Витторией и Колером к главному зданию, откуда начался его полный неожиданностей визит в Швейцарию. Походка девушки поражала легкостью, плавностью и уверенностью. Виттория двигалась, как бегунья олимпийского класса. Вне всяких сомнений, заключил Лэнгдон, дают о себе знать регулярные занятия йогой. Он слышал еемедленное размеренное дыхание, и у него сложилось впечатление, что, считая про себя вдохи и выдохи, она пытается справиться с обрушившимся на нее горем.

Лэнгдону очень хотелось сказать ей какие-то слова утешения, выразить свое сочувствие. Он тоже пережил момент внезапно возникшей пустоты, когда скоропостижно умер его отец. Больше всего ему запомнились похороны и стоявшая тогда ненастная погода. И это случилось спустя всего лишь два дня после того, как ему исполнилось двенадцать. В доме толпились одетые в серые костюмы сослуживцы отца, слишком крепко пожимавшие в знак соболезнования его детскую ладошку. Все они мямлили какие-то непонятные ему слова вроде «стресс», «инфаркт», «миокард»… Его мать пыталась шутить сквозь слезы, что она всегда могла безошибочно определить состояние дел на бирже, просто пощупав у отца пульс.

Однажды, когда отец еще был жив, Лэнгдон подслушал, как мать умоляла его «хотя бы на миг забыть о делах и позволить себе понюхать розу». И он в тот год подарил отцу на Рождество стеклянную розочку. Это была самая красивая вещица, какую Лэнгдон видел в своей жизни… Когда на нее падал солнечный луч, она расцветала целой радугой красок.

– Какая прелесть! – сказал отец, развернув подарок и целуя сына в лоб. – Надо подыскать ей подходящее место.

После чего он поставил розочку на поросшую пылью полку в самом темном углу гостиной. Через несколько дней Лэнгдон подтащил табуретку, достал с полки стеклянное сокровище и отнес его обратно в лавку, где купил. Отец пропажи так и не заметил.

Негромкий мелодичный звон, возвестивший о прибытии лифта, вернул Лэнгдона из прошлого в настоящее. Виттория и Колер вошли в кабину, Лэнгдон в нерешительности топтался у открытых дверей.

– В чем дело? – спросил Колер, проявляя не столько интерес, сколько нетерпение.

– Нет, ничего, – тряхнул головой Лэнгдон, принуждая себя войти в тесноватую кабину. Лифтами он пользовался лишь в случае крайней необходимости, когда избежать этого было невозможно. Обычно же он предпочитал им куда более просторные лестничные пролеты.

– Лаборатория мистера Ветра находится под землей, – сообщил Колер.

Замечательно, просто чудесно, мелькнуло в голове у Лэнгдона, и он заставил себя шагнуть в лифт, ощутив, как из глубины шахты потянуло ледяным сквозняком. Двери закрылись, и кабина скользнула вниз.

– Шесть этажей, – ни к кому конкретно не обращаясь, произнес Колер.

Перед глазами у Лэнгдона моментально возникла картина непроглядно черной бездны под ногами. Он пытался отогнать видение, обратив все внимание на панель управления лифтом. К его изумлению, на ней было всего две кнопки: «ПЕРВЫЙ ЭТАЖ» и «БАК».

– А что у вас означает «бак»? – осторожно поинтересовался Лэнгдон, помня, как уже не раз попадал впросак со своими предположениями.

– Большой адроновый[23] коллайдер, – небрежно бросил Колер. – Ускоритель частиц на встречных пучках.

Ускоритель частиц? Лэнгдону этот термин был знаком. Впервые он услышал его на званом обеде в Кембридже. Один из его приятелей, физик Боб Браунелл, в тот вечер был вне себя от ярости.

– Эти мерзавцы его провалили! – Физик без всякого стеснения разразился грубой бранью.

– Кого? – чуть ли не в один голос воскликнули все сидевшие за столом.

– Да не кого, а ССК! Закрыли строительство сверхпроводящего суперколлайдера!

– А я и не знал, что в Гарварде такой строят, – удивился кто-то из присутствующих.

– Да при чем тут Гарвард? Речь идет о Соединенных Штатах! – вспылил Браунелл. – Там хотели создать самый мощный в мире ускоритель. Один из важнейших научных проектов века! Собирались вложить два миллиарда долларов. А сенат отказал. Черт бы побрал всех этих лоббистов в сутанах!

Когда Браунелл наконец несколько утихомирился, то объяснил, что ускоритель представляет собой подобие гигантской трубы, в которой разгоняют частицы атомов. Она оснащена магнитами, которые, включаясь и выключаясь с не поддающейся воображению быстротой, заставляют частицы двигаться по кругу, пока те не наберут совершенно немыслимую скорость. У полностью разогнанных частиц она достигает 180 000 миль в секунду.

– Но это же почти скорость света! – запротестовал один из профессоров.

– Именно! – ликующе подтвердил Браунелл.

Далее он рассказал, что, разогнав по трубе две частицы в противоположных направлениях и столкнув их затем друг с другом, ученым удается разбить их на составные элементы и «увидеть» основные, фундаментальные ингредиенты вселенной. Иными словами, в столкновении частиц обнаруживается ключ к пониманию строения мира.

Некто по имени Чарльз Пратт, местная знаменитость, олицетворяющая в Гарварде духовное поэтическое начало, не преминул выразить свое весьма скептическое отношение к этому методу.

– А по-моему, это какой-то неандертальский подход к научным исследованиям, – язвительно заметил он. – Все равно что взять пару карманных часов и колотить их друг о друга, чтобы разобраться, как они устроены.

Браунелл швырнул в него вилкой и пулей вылетел из-за стола.

Значит, у центра есть ускоритель частиц? Замкнутая в кольцо труба, где они сталкиваются друг с другом? Но почему же они запрятали ее под землю? Лэнгдон задумался, ожидая, когда лифт доставит их к цели.

Кабина остановилась, и он страшно обрадовался тому, что сейчас вновь почувствует под ногами твердую землю. Двери открылись, и испытываемое им чувство облегчения сменилось унынием. Он вновь очутился в совершенно чуждом и враждебном мире.

В обе стороны, насколько видел глаз, уходил бесконечный коридор. По существу, это был тускло отсвечивающий голыми бетонными стенами тоннель, достаточно просторный, чтобы по нему мог проехать многотонный грузовик. Ярко освещенный там, где они стояли, тоннель по правую и левую руку исчезал в непроницаемой тьме – неуютное напоминание о том, что они находятся глубоко под землей. Лэнгдон почти физически ощущал невыносимую тяжесть нависшей над их головами породы. На мгновение он снова стал девятилетним мальчишкой… тьма неодолимо засасывает его обратно… обратно в жуткий черный мрак, страх перед которым преследует его до сих пор… Сжав кулаки, Лэнгдон изо всех сил старался взять себя в руки.

Притихшая Виттория вышла из лифта и без колебаний устремилась в темный конец тоннеля, оставив мужчин далеко позади. По мере продвижения над ее головой, неприятно дребезжа и помаргивая, автоматически зажигались лампы дневного света, освещавшие ей дальнейший путь. Лэнгдону стало не по себе, тоннель представлялся ему живым существом… караулившим и предвосхищавшим каждый шаг Виттории. Они следовали за ней, сохраняя дистанцию. Светильники, пропустив людей, гасли за их спинами словно по команде.

– А ваш ускоритель находится где-то здесь, в тоннеле? – вполголоса поинтересовался Лэнгдон.

– Да вот он, у вас перед глазами… – Колер кивнул на стену слева от них, по которой тянулась сверкающая полированным хромом труба.

– Вот это? – в изумлении рассматривая ее, переспросил Лэнгдон.

Ускоритель он представлял себе совсем другим. Эта же труба диаметром около трех футов казалась совершенно прямой и шла по всей видимой длине тоннеля. Больше похоже на дорогостоящую канализацию, подумал Лэнгдон.

– А я-то думал, что ускорители должны иметь форму кольца, – вслух заметил он.

– Правильно думали, – согласился Колер. – Он только кажется прямым. Оптический обман. Длина окружности этого тоннеля столь велика, что глазу изгиб незаметен – ну вроде поверхности земного шара…

– И вот это – кольцо?! Но тогда… каких же оно тогда размеров? – ошеломленно пролепетал Лэнгдон.

– Наш ускоритель самый большой в мире, – с гордостью пояснил Колер.

Тут Лэнгдон вспомнил, что доставивший его в Женеву пилот упомянул о какой-то спрятанной под землей гигантской машине.

– Его диаметр превышает восемь километров, а длина составляет двадцать семь, – невозмутимо продолжал Колер.

Голова у Лэнгдона шла кругом.

– Двадцать семь километров? – Он недоверчиво посмотрел на директора, потом перевел взгляд на дальний конец тоннеля. – Но это же… это же более шестнадцати миль!

Колер кивнул:

– Да частично туннель проходит под территорией Франции Прорыт он в форме правильного, я бы даже сказал, идеального круга. Прежде чем столкнуться друг с другом, полностью ускоренные частицы должны за секунду пронестись по нему десять тысяч раз.

– Хотите сказать, что вы перелопатили миллионы тонн земли только для того, чтобы столкнуть между собой какие-то крошечные частички? – чувствуя, что едва держится на ставших ватными ногах, медленно проговорил Лэнгдон.

Колер пожал плечами:

– Иногда, чтобы докопаться до истины, приходится передвигать горы.

Глава 16

В сотнях миль от Женевы из потрескивающей портативной рации раздался хриплый голос:

– Я в вестибюле.

Сидящий перед видеомониторами охранник нажал кнопку и переключил рацию на передачу.

– Тебе нужна камера номер 86. Она находится в самом конце. Воцарилось долгое молчание. От напряжения по лицу охранника потекли струйки пота. Наконец рация вновь ожила.

– Ее здесь нет. Кронштейн, на котором она была установлена, вижу, а саму камеру кто-то снял.

– Так, понятно… – Охранник с трудом перевел дыхание. – Не уходи пока, подожди там минутку, ладно?

Он перевел взгляд на экраны мониторов. Большая часть комплекса была открыта для публики, так что беспроводные видеокамеры пропадали у них и раньше. Как правило, их крали наглые и бесстрашные любители сувениров. Правда, когда камеру уносили на расстояние, превышающее дальность ее действия, сигнал пропадал и экран начинал рябить серыми полосами. Озадаченный охранник с надеждой взглянул на монитор. Нет, камера №86 по-прежнему передавала на редкость четкое изображение.

Если камера украдена, рассуждал про себя охранник, почему мы все же получаем от нее сигнал? Он, конечно, знал, что этому есть только одно объяснение. Камера осталась внутри комплекса, просто ее кто-то снял и перенес в другое место. Но кто? И зачем?

Охранник в тяжком раздумье уставился на экран, будто надеясь найти там ответы на эти вопросы. Помолчав некоторое время, он поднес рацию ко рту и произнес:

– Слушай, рядом с тобой есть лестничный проем. Посмотри, нет ли там каких шкафов, ниш или кладовок?

– Нет тут ни хрена, – ответил через некоторое время сердитый голос. – А что такое?

– Ладно, не бери в голову. Спасибо за помощь. – Охранник выключил рацию и нахмурился.

Он знал, что крошечная беспроводная видеокамера может вести передачу практически из любой точки тщательно охраняемого комплекса, состоящего из тридцати двух отдельных зданий, тесно лепящихся друг к другу в радиусе полумили. Единственной зацепкой служило то, что камера находилась в каком-то темном помещении. Хотя легче от этого не было. Таких мест в комплексе уйма: подсобки, воздуховоды, сараи садовников, да те же гардеробные при спальнях… не говоря уже о лабиринте подземных тоннелей. Так что камеру №86 можно искать и искать неделями.

Но это еще не самое страшное, мелькнуло у него в голове.

Его беспокоила даже не столько проблема, возникшая в связи с непонятным перемещением видеокамеры. Охранник вновь уставился на изображение, которое она передавала. Незнакомое и с виду весьма сложное электронное устройство, какого ему, несмотря на серьезную техническую подготовку, встречать еще не приходилось. Особое беспокойство вызывали индикаторы, подмигивающие с лицевой панели прибора.

Хотя охранник прошел специальный курс поведения в чрезвычайных ситуациях, сейчас он растерялся. Его пульс участился, а ладони вспотели. Он приказал себе не паниковать. Должно же быть какое-то объяснение. Подозрительный предмет был слишком мал, чтобы представлять серьезную опасность. И все же его появление в комплексе вызывало тревогу. А если начистоту, то и страх.

И надо же было этому случиться именно сегодня, с досадой подумал охранник.

Его работодатель всегда уделял повышенное внимание вопросам безопасности, однако именно сегодня им придавалось особое значение. Такого не было уже двенадцать лет. Охранник пристально посмотрел на экран и вздрогнул, услышав далекие раскаты надвигающейся грозы.

Обливаясь потом, он набрал номер своего непосредственного начальника.

Глава 17

Мало кто из детей может похвастать тем, что точно помнит день, когда впервые увидел своего отца. Виттория Ветра была именно таким исключением из общего правила. Ей было восемь лет. Брошенная родителями, которых она не знала, девчушка жила в «Орфанотрофио ди Сьена» – католическом сиротском приюте близ Флоренции. В тот день шел дождь. Монахини уже дважды приглашали ее обедать, но девочка притворялась, что не слышит. Она лежала во дворе, наблюдая, как падают дождевые капли, ощущая, как они небольно ударяются о ее тело, и пыталась угадать, куда упадет следующая. Монахини опять принялись ее звать, пугая тем, что воспаление легких быстро отучит строптивую девчонку от чрезмерного пристрастия к наблюдению за природой.

«Да не слышу я вас!» – мысленно огрызнулась Виттория.

Она уже промокла до нитки, когда из дома вышел молодой священник. Она его не знала, в приюте он был новеньким. Виттория съежилась в ожидании, что он схватит ее за шиворот и потащит под крышу. Однако священник, к ее изумлению, не сделал ничего подобного. Вместо этого он растянулся рядом с ней прямо в большущей луже.

– Говорят, ты всех замучила своими вопросами, – обратился к ней священник.

– А что в этом плохого? – тут же спросила Виттория.

– Выходит, это правда, – рассмеялся он.

– А чего вы сюда пришли? – грубовато поинтересовалась дерзкая девчонка.

– Так ведь не одной тебе интересно, почему с неба падают капли.

– Мне-то как раз неинтересно, почему они падают. Это я уже знаю!

– Да что ты говоришь! – удивленно взглянул на нее священник.

– Конечно! Сестра Франциска рассказывала, что дождевые капли – это слезы ангелов, которые они льют с небес, чтобы смыть с нас наши грехи.

– Ого! Теперь все понятно! – восхитился он.

– А вот и нет! – возразила юная естествоиспытательница. – Они падают потому, что все падает. Падает все! Не одни только дождевые капли.

– Знаешь, а ведь ты права, – озадаченно почесал в затылке священник. – Действительно, все падает. Должно быть, гравитация действует.

– Чего-чего?

– Ты что, не слышала о гравитации? – недоверчиво посмотрел на нее священник.

– Нет, – смутилась Виттория.

– Плохо дело, – сокрушенно покачал головой он. – Гравитация может дать ответы на множество вопросов.

– Так что за штука эта ваша гравитация? – Сгорая от любопытства, Виттория даже приподнялась на локте и решительно потребовала: – Рассказывайте!

– Не возражаешь, если мы обсудим это за обедом? – хитро подмигнул ей священник.

Молодым священником был Леонардо Ветра. Хотя в университете его неоднократно отмечали за успехи в изучении физики, он подчинился зову сердца и поступил в духовную семинарию. Леонардо и Виттория стали неразлучными друзьями в пронизанном одиночеством мире монахинь и жестких правил. Виттория частенько смешила Леонардо, помогая ему разогнать тоску, и он взял ее под свое крыло. Он рассказал ей о таких восхитительных явлениях природы, как радуга и реки. От него она узнала о световом излучении, планетах, звездах… обо всем окружающем мире, каким его видят Бог и наука. Обладавшая врожденным интеллектом и неуемной любознательностью, Виттория оказалась на редкость способной ученицей. Леонардо опекал ее как родную дочь.

Девочка же была просто счастлива. Ей было неведомо тепло отцовской заботы. В то время как другие взрослые шлепком, порой весьма увесистым, обрывали ее приставания с вопросами, Леонардо часами терпеливо растолковывал Виттории всякие премудрости, знакомил ее с интереснейшими, умнейшими книгами. Более того, он даже искренне интересовался, что она сама думает по тому или иному поводу. Виттория молила Бога, чтобы Леонардо оставался рядом с ней вечно. Однако настал день, когда мучившие ее кошмарные предчувствия оправдались. Отец Леонардо сообщил, что покидает приют.

– Уезжаю в Швейцарию, – сообщил он ей. – Мне предоставили стипендию для изучения физики в Женевском университете.

– Физики? – не поверила своим ушам Виттория. – Я думала, вы отдали свое сердце Богу!

– Бога я люблю всей душой, – подтвердил Леонардо. – Именно поэтому и решил изучать его Божественные заповеди. А законы физики – это холсты, на которых Бог творит свои шедевры.

Виттория была сражена. Но у него была для нее еще одна новость. Оказывается, он переговорил с вышестоящими инстанциями, и там дали согласие на то, чтобы отец Леонардо удочерил сироту Витторию.

– А ты сама хочешь, чтобы я тебя удочерил? – с замирающим сердцем спросил Леонардо.

– А как это? – не поняла Виттория.

Когда он ей все объяснил, она бросилась ему на шею и минут пять заливала сутану слезами радости.

– Да! Хочу! Да! Да! Хочу! – всхлипывая, вскрикивала она, вне себя от нежданного счастья.

Леонардо предупредил, что они будут вынуждены ненадолго расстаться, пока он не устроится в Швейцарии, однако пообещал, что разлука продлится не более полугода. Для Виттории это были самые долгие в жизни шесть месяцев, но слово свое Леонардо сдержал. За пять дней до того, как ей исполнилось девять лет, Виттория переехала в Женеву. Днем она ходила в Женевскую международную школу, а по вечерам ее образованием занимался приемный отец.

Спустя три года Леонардо Ветра пригласили на работу в ЦЕРН. Отец и дочь попали в страну чудес, какой Виттория не могла вообразить даже в самых дерзких мечтах.

Виттория Ветра, словно в оцепенении, шагала по туннелю. Поглядывая на свое искаженное отражение в хромированной поверхности трубы ускорителя, она остро ощущала отсутствие отца. Обычно Виттория пребывала в состоянии незыблемого мира с самой собой и полной гармонии со всем, что ее окружало. Однако сейчас все внезапно потеряло смысл. В последние три часа она просто не осознавала, что происходит с ней и вокруг нее.

Звонок Колера раздался, когда на Балеарах было десять часов утра. «Твой отец убит. Возвращайся домой немедленно!» Несмотря на то что на раскаленной палубе катера было удушающе жарко, ледяной озноб пробрал ее до самых костей. Бездушный механический тон, которым Колер произнес эти страшные слова, был еще больнее, нежели сам их смысл.

И вот она дома. Да какой же теперь это дом? ЦЕРН, ее единственный мир с того дня, как ей исполнилось двенадцать лет, стал вдруг чужим. Ее отца, который превращал центр в страну чудес, больше нет.

Дыши ровнее и глубже, приказала себе Виттория, но это не помогло привести в порядок мечущиеся в голове мысли. Кто убил отца? За что? Откуда взялся этот американский «специалист»? Почему Колер так рвется к ним в лабораторию? Вопросы один за другим все быстрее вспыхивали у нее в мозгу.

Колер говорил о возможной связи убийства с их нынешним проектом. Какая может быть здесь связь? Никто не знал, над чем они работают! Но даже если кому-то и удалось что-то разнюхать, зачем убивать отца?

Приближаясь к лаборатории, Виттория вдруг подумала, что сейчас обнародует величайшее достижение его жизни, а отец при этом присутствовать не будет. Этот торжественный момент виделся ей совсем по-другому. Она представляла себе, что отец соберет в своей лаборатории ведущих ученых центра и продемонстрирует им свое открытие, с потаенным ликованием глядя на их ошеломленные, растерянные, потрясенные лица. Затем, сияя отцовской гордостью, объяснит присутствующим, что, если бы не одна из идей Виттории, осуществить этот проект он бы не смог… что его дочь прямо и непосредственно участвовала в осуществлении такого выдающегося научного прорыва. Виттория почувствовала, как к горлу подкатил горький комок. В этот момент триумфа они с отцом должны были быть вместе. Но она осталась одна. Вокруг нее не толпятся взбудораженные коллеги. Не видно восторженных лиц. Рядом только какой-то незнакомец из Америки и Максимилиан Колер.

Максимилиан Колер. Der Konig. Кайзер.

Еще с самого детства Виттория испытывала к этому человеку глубокую неприязнь. Нет, с течением времени она стала уважать могучий интеллект директора, однако его ледяную холодность и неприступность по-прежнему считала бесчеловечными… Этот человек являл собой прямую противоположность ее отцу, который был воплощением сердечного тепла и доброты. И все же в глубине души эти двое относились друг к другу с молчаливым, но величайшим уважением. Гений, сказал ей однажды кто-то, всегда признает другого гения без всяких оговорок.

«Гений, – тоскливо подумала она, – отец… Папа, папочка. Убит…»

В лабораторию Леонардо Ветра вел длинный, стерильной чистоты коридор, от пола до потолка облицованный белым кафелем. У Лэнгдона почему-то появилось ощущение, что он попал в подземную психушку. По стенам коридора тянулись дюжины непонятно что запечатлевших черно-белых фотографий в рамках. И хотя Лэнгдон посвятил свою карьеру изучению символов, эти изображения не говорили ему ничего. Они выглядели как беспорядочная коллекция негативов, вкривь и вкось исчерченных какими-то хаотическими полосами и спиралями. Современная живопись? Накушавшийся амфетамина Джексон Поллок[24]? Лэнгдон терялся в догадках.

– Разброс осколков. Зафиксированный компьютером момент столкновения частиц, – заметив, видимо, его недоумение, пояснила Виттория и указала на едва видимый на снимке след. – В данном случае наблюдаются Z-частицы. Отец открыл их пять лет назад. Одна энергия – никакой массы. Возможно, это и есть самый мелкий, если можно так выразиться, строительный элемент природы. Ведь материя есть не что иное, как пойманная в ловушку энергия.

Неужели? Материя есть энергия? Лэнгдон насторожился. Это уже скорее смахивает на дзен[25]. Он еще раз посмотрел на тонюсенькие черточки на фотографии. Интересно, что скажут его приятели с физфака в Гарварде, когда он признается им, что провел выходные в большом адроновом коллайдере[26], наслаждаясь видом Z-частиц?

– Виттория, – сказал Колер, когда они подошли к стальным дверям весьма внушительного вида, – должен признаться, что сегодня утром я уже спускался вниз в поисках вашего отца.

– Неужели? – слегка покраснев, произнесла девушка.

– Именно. И представьте мое изумление, когда вместо нашего стандартного цифрового замка я обнаружил нечто совершенно иное… – С этими словами Колер показал на сложный электронный прибор, вмонтированный в стену рядом с дверью.

– Прошу прощения, – сказала Виттория. – Вы же знаете, насколько серьезно он относился к вопросам секретности. Отец хотел, чтобы в лабораторию имели доступ лишь он и я.

– Понимаю, – ответил Колер. – А теперь откройте дверь.

Виттория не сразу отреагировала на слова шефа, но затем, глубоко вздохнув, все же направилась к прибору в стене.

К тому, что произошло после, Лэнгдон оказался совершенно не готов.

Виттория подошла к аппарату и, склонившись, приблизила правый глаз к выпуклой, чем-то похожей на окуляр телескопа линзе. После этого она надавила на кнопку. В недрах машины раздался щелчок, и из линзы вырвался лучик света. Лучик двигался, сканируя глазное яблоко так, как сканирует лист бумаги копировальная машина.

– Это – сканер сетчатки, – пояснила она. – Безупречный механизм. Распознает строение лишь двух сетчаток – моей и моего отца.

Роберт Лэнгдон замер. Перед его мысленным взором во всех ужасающих деталях предстал мертвый Леонардо Ветра. Лэнгдон снова увидел окровавленное лицо, одинокий, смотрящий в пространство карий глаз и пустую, залитую кровью глазницу. Он попытался не думать об ужасающем открытии… но спрятаться от правды было невозможно. На белом полу прямо под сканером виднелись коричневатые точки. Капли запекшейся крови.

Виттория, к счастью, их не заметила.

Стальные двери заскользили в пазах, и девушка вошла в помещение.

Колер мрачно посмотрел на Лэнгдона, и тот без труда понял значение этого взгляда: «Я же говорил вам, что похищение глаза преследует иную… гораздо более важную цель».

Глава 18

Руки женщины были связаны. Перетянутые шнуром кисти опухли и покраснели. Совершенно опустошенный, ассасин лежал с ней рядом, любуясь своим обнаженным трофеем. Смуглого убийцу занимал вопрос, не было ли ее временное забытье лишь попыткой обмануть его, чтобы избежать дальнейшей работы.

Впрочем, на самом деле это его не очень волновало, так как он получил более чем достаточное вознаграждение. Испытывая некоторое пресыщение, ассасин отвернулся от своей добычи и сел на кровати.

На его родине женщины являются собственностью. Слабыми созданиями. Инструментом наслаждения. Товаром, который обменивают на скот. И там они знают свое место. Здесь же, в Европе, женщины прикидываются сильными и независимыми. Эти их жалкие потуги одновременно смешили его и возбуждали. Убийца получал особое наслаждение в те моменты, когда гордячки оказывались в полной физической зависимости от него.

Несмотря на ощущение полного физического удовлетворения, ассасин начал испытывать другое желание. Прошлой ночью он убил человека. Не только убил, но и изуродовал труп. Убийство действовало на него так, как на других действует героин… Каждая новая порция приносит лишь временное облегчение, порождая тягу к очередной, все увеличивающейся дозе. Чувство приятного удовлетворения исчезло, и на смену ему снова пришло желание.

Он внимательно посмотрел на спящую рядом с ним женщину и провел ладонью по светлой шее. Сознание того, что он в один миг может лишить ее жизни, приводило его в состояние возбуждения. Кому нужна жизнь этого ничтожного существа? Кто она такая? Недочеловек. Инструмент наслаждения. Мощные пальцы убийцы сжали нежное горло, и он уловил биение ее пульса. Однако тут же, подавив желание, убрал руку. Дело прежде всего. Личные желания должны уступать место служению более высоким целям. Встав с постели, ассасин еще раз восхитился величием того дела, которое ему предстояло свершить. Он все еще не мог до конца осознать степень влияния человека, скрывающегося под именем Янус, и могущества древнего братства, которое тот возглавлял. Каким-то непостижимым образом им удалось узнать о его ненависти и… его непревзойденном искусстве. Как именно это стало им известно, для него навсегда останется тайной. Их корни проросли через весь земной шар.

И вот теперь они удостоили его высшей чести. Он станет их руками и их голосом. Их мстителем и их посланником – тем, кого его соплеменники именуют Малик-аль-Хак. Ангел Истины.

Глава 19

Войдя в лабораторию Ветра, Лэнгдон перенесся из нашего времени в далекое будущее. Абсолютно белое внутри помещение, заставленное компьютерами и специальным электронным оборудованием, походило на операционную какого-нибудь футуристического госпиталя. Интересно, какие тайны хранила эта лаборатория, думал американец, если для их сохранности пришлось создавать запоры, открыть которые можно лишь с помощью глаза?..

Колер первым делом внимательно оглядел помещение, но в нем, естественно, никого не оказалось. Что касалось Виттории, то та двигалась как-то неуверенно… Так, словно лаборатория в отсутствие отца стала для нее чужой.

Лэнгдон сразу обратил внимание на невысокие массивные колонны, чем-то напоминающие Стонхендж[27] в миниатюре. Этих колонн из полированной стали было около десятка, и они образовывали в центре комнаты небольшой круг. Но еще больше эти трехфутовые сооружения напоминали постаменты, на которых в музеях выкладывают драгоценные камни. Однако сейчас на них лежали отнюдь не драгоценности. На каждой из колонн покоился толстостенный прозрачный сосуд, формой и размером напоминающий теннисный мяч. Судя по их виду, сосуды были пусты.

Колер с удивлением посмотрел на них и, видимо, решив поговорить об этом потом, сказал, обращаясь к Виттории:

– Взгляните хорошенько. Ничего не украдено?

– Украдено? Каким образом? Сканер сетчатки может впустить только нас.

– Все-таки посмотрите.

Виттория вздохнула и некоторое время разглядывала комнату. Затем пожала плечами и сказала:

– Лаборатория в том состоянии, в котором ее обычно оставляет отец. В состоянии упорядоченного хаоса.

Лэнгдон понимал, что Колер взвешивает все возможные варианты своего дальнейшего поведения, размышляя о том, в какой степени можно оказывать давление на Витторию и… как много следует ей сказать. Видимо, решив оставить девушку на время в покое, он выехал в центр комнаты, обозрел скопление таинственных пустых сосудов и после продолжительной паузы произнес:

– Секреты… это та роскошь, которую мы себе больше позволить не можем.

Виттория неохотно кивнула, выражая свое согласие, и на ее лице отразилась та буря эмоций, которые она испытывала. Эмоций и воспоминаний.

«Дай ей хотя бы минуту!..» – подумал Лэнгдон.

Как бы набираясь сил для того, чтобы открыть страшную тайну, Виттория опустила ресницы и вздохнула полной грудью. Затем, не открывая глаз, она сделала еще один глубокий вздох. И еще…

Лэнгдона охватило беспокойство. С ней все в порядке? Он покосился на Колера. Тот сидел совершенно спокойно, поскольку ему, очевидно, не раз приходилось бывать свидетелем этого ритуала. Прежде чем Виттория открыла глаза, прошло не менее десяти секунд.

С ней произошла такая метаморфоза, что Лэнгдон просто не поверил своим глазам. Виттория Ветра совершенно преобразилась. Уголки ее пухлых губ опустились, плечи обвисли, взгляд стал мягким. Казалось, девушка настроила свой организм на то, чтобы смириться со сложившимся положением. Страдания и личную боль ей каким-то образом удалось спрятать в глубине сердца.

– С чего начать? – спросила она совершенно спокойно.

– Начните с самого начала, – сказал Колер. – Расскажите нам об эксперименте своего отца.

– Отец всю свою жизнь мечтал о том, чтобы примирить науку и религию, – начала Виттория. – Он хотел доказать, что наука и религия вполне совместимы и являют собой всего лишь два различных пути познания единой истины… – Девушка замолчала, как бы не веря тому, что собиралась сказать в следующий момент: – И вот недавно… он нашел способ это сделать.

Колер молчал.

– Отец задумал провести эксперимент, который, как он надеялся, сможет разрешить одно из самых острых противоречий между наукой и религией.

Интересно, какое противоречие она имеет в виду, подумал Лэнгдон. Истории известно огромное их множество.

– Отец имел в виду проблему креационизма – проблему вечного спора о том, как возникла наша Вселенная.

Вот это да, подумал Лэнгдон. Значит, речь идет ни много ни мало о том самом споре!

– В Библии, естественно, сказано, что наш мир был сотворен Богом, – продолжала Виттория. – «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Итак, все, что мы видим перед собой, возникло из бесконечной пустоты и тьмы. Но к сожалению, один из фундаментальных законов физики гласит, что материя не может быть создана из ничего.

Лэнгдону доводилось читать об этом тупике. Идея о том, что Бог смог создать «нечто из ничего», полностью противоречила общепризнанным законам современной физики и потому отвергалась ученым миром. Акт Творения с точки зрения науки представлялся полнейшим абсурдом.

– Мистер Лэнгдон, – сказала Виттория, повернувшись к американцу, – полагаю, что вы знакомы с теорией Большого взрыва?

– Более или менее, – пожал плечами Лэнгдон.

Так называемый Большой взрыв, насколько ему было известно, являлся признанной наукой моделью возникновения Вселенной. До конца он этого не понимал, но знал, что, согласно теории, находившееся в сверхплотном состоянии и сконцентрированное в одной точке вещество в результате гигантского взрыва начало расширяться, формируя Вселенную. Или что-то в этом роде.

– Когда в 1927 году католическая церковь впервые предложила теорию Большого взрыва…

– Простите, – прервал ее Лэнгдон, – неужели вы хотите сказать, что идея Большого взрыва первоначально принадлежала церкви?

Витторию его вопрос, казалось, несказанно изумил.

– Ну конечно, – ответила она. – Ее в 1927 году выдвинул католический монах по имени Жорж Лемэтр.

– Но я всегда считал, – неуверенно произнес Лэнгдон, – что эту теорию разработал гарвардский астроном Эдвин Хаббл[28]…

– Еще один пример американского научного высокомерия, – бросив на Лэнгдона суровый взгляд, вмешался Колер. – Хаббл опубликовал свои рассуждения в 1929 году, то есть на два года позже Лемэтра.

«Я читал о телескопе Хаббла, сэр, а о телескопе Лемэтра почему-то никто не пишет», – подумал Лэнгдон, но вслух этого не сказал.

– Мистер Колер прав, – продолжала Виттория. – Первоначально идея принадлежала Лемэтру. Хаббл всего лишь подтвердил ее, собрав доказательства того, что Большой взрыв теоретически возможен.

Интересно, упоминают ли этого Лемэтра фанатичные поклонники Хаббла с факультета астрономии Гарвардского университета, когда читают лекции своим студентам, подумал Лэнгдон. Вслух он этот вопрос, правда, задавать не стал, ограничившись неопределенным:

– О…

– Когда Лемэтр впервые предложил свою теорию, – продолжала Виттория, – ученые мужи объявили ее полной нелепицей. Материя, сказали они, не может возникнуть из ничего. Поэтому, когда Хаббл потряс мир, научно доказав возможность Большого взрыва, церковь возвестила о своей победе и о том, что это является свидетельством истинности Священного Писания.

Лэнгдон кивнул. Теперь он очень внимательно слушал рассуждения девушки.

– Ученым, естественно, пришлось не по вкусу то, что церковь использовала их открытия для пропаганды религии, и они тут же облекли теорию Большого взрыва в математическую форму, устранив из нее тем самым все религиозное звучание. Это позволило объявить им Большой взрыв своей собственностью. Но к несчастью для науки, все их уравнения даже в наше время страдают одним пороком, на который не устает указывать церковь.

– Так называемая сингулярность, – проворчал Колер. Он произнес это слово так, словно оно отравляло все его существование.

– Вот именно – сингулярность! – подхватила Виттория. – Точный момент творения. Нулевое время. Даже сейчас… – Виттория взглянула на Лэнгдона. – Даже сейчас наука не способна сказать что-либо внятное в связи с первым моментом возникновения Вселенной. Наши уравнения весьма убедительно объясняют ранние фазы ее развития, но по мере удаления во времени и приближения к «нулевой точке» математические построения вдруг рассыпаются и теряют всякий смысл.

– Верно, – раздраженно произнес Колер. – И церковь использует эти недостатки как аргумент в пользу чудесного Божественного вмешательства. Впрочем, мы несколько отошли от темы. Продолжайте…

– Я хочу сказать, – с отрешенным выражением лица произнесла Виттория, – что отец всегда верил в Божественную природу Большого взрыва. Несмотря на то что наука пока не способна определить точный момент Божественного акта, отец был убежден, что когда-нибудь она его установит. – Печально показав на напечатанные на лазерном принтере слова, висевшие над рабочим столом Леонардо Ветра, девушка добавила: – Когда я начинала сомневаться, папа всегда тыкал меня носом в это высказывание.

Лэнгдон прочитал текст:

НАУКА И РЕЛИГИЯ НИКОГДА НЕ ПРОТИВОСТОЯЛИ ДРУГ ДРУГУ.

ПРОСТО НАУКА ОЧЕНЬ МОЛОДА, ЧТОБЫ ПОНЯТЬ ЭТО

– Папа хотел поднять науку на более высокий уровень, – сказала Виттория. – На тот уровень, когда научные знания подтверждали бы существование Бога. – Она меланхолично пригладила ладонью свои длинные волосы и добавила: – Отец затеял то, до чего пока не додумался ни один ученый. Он решил сделать нечто такое, для чего до настоящего времени даже не существовало технических решений. – Виттория замолчала, видимо, не зная, как произнести следующие слова. Наконец, после продолжительной паузы, девушка сказала: – Папа задумал эксперимент, призванный доказать возможность акта Творения.

Доказать акт Творения? Да будет свет? Материя из ничего? Лэнгдон не мог представить себе ничего подобного.

– Прости, но я тебя не понял, – произнес Колер, сверля девушку взглядом.

– Отец создал Вселенную… буквально из ничего.

– Что?! – вскинул голову Колер.

– Пожалуй, правильнее будет сказать – он воссоздал Большой взрыв.

Колер едва не вскочил на ноги из своего инвалидного кресла. А Лэнгдон запутался окончательно.

Создал Вселенную? Воссоздал Большой взрыв?

– Все это, естественно, сделано не в столь грандиозном масштабе, – сказала Виттория (теперь она говорила гораздо быстрее). – Процесс оказался на удивление простым. Папа разогнал в ускорителе два тончайших луча частиц. Разгон осуществлялся в противоположных направлениях. Когда два луча с невообразимой скоростью столкнулись, произошло их взаимопроникновение, и вся энергия сконцентрировалась в одной точке. Папе удалось получить чрезвычайно высокие показатели плотности энергии.

Девушка начала рассказывать о физическом характере потоков, и с каждым ее словом глаза директора округлялись все больше и больше.

Лэнгдон изо всех сил пытался не потерять нить рассказа.

Итак, думал он, Леонардо Ветра смог создать модель энергетической точки, которая дала начало нашей Вселенной.

– Результат эксперимента без преувеличения можно назвать чудом, – продолжала Виттория. – Его опубликование буквально потрясет основы основ современной физической науки… – Теперь она говорила медленно, словно желая подчеркнуть грандиозное значение открытия. – И в этой энергетической точке внутри ускорителя буквально из ничего начали возникать частицы материи.

Колер никак не отреагировал на это сообщение. Он просто молча смотрел на девушку.

– Материи, – повторила Виттория. – Вещества, родившегося из ниоткуда. Мы стали свидетелями невероятного фейерверка на субатомном уровне. На наших глазах рождалась миниатюрная Вселенная. Папа доказал, что материя может быть создана из ничего. Но это не все! Его эксперимент продемонстрировал, что Большой взрыв и акт Творения объясняются присутствием колоссального источника энергии.

– Или, иными словами, Бога?

– Бога, Будды, Силы, Иеговы, сингулярности, единичной точки… Называйте это как угодно, но результат останется тем же. Наука и религия утверждают одну и ту же истину: источником творения является чистая энергия.

Колер наконец заговорил, и голос его звучал печально:

– Виттория, твой рассказ оставил меня в полной растерянности. Неужели ты и вправду хочешь сказать, что Леонардо смог создать вещество… из ничего?

– Да. И вот доказательство, – ответила Виттория, указывая на пустые сосуды. – В каждом из этих шаров находится образчик сотворенной им материи.

Колер откашлялся и покатился к сосудам. Он двигался осторожно, так, как двигаются инстинктивно ощущающие опасность дикие животные.

– Видимо, я что-то недопонял, – сказал директор. – Почему я должен верить тому, что сосуды содержат частицы материи, созданные твоим отцом? Это вещество могло быть взято откуда угодно.

– Нет, – уверенно ответила Виттория. – Откуда угодно взять это вещество невозможно. Данные частицы уникальны. Подобного вида материи на Земле не существует… Отсюда следует вывод, что она была создана искусственно.

– Как прикажешь понимать твои слова? – с суровым видом произнес Колер. – Во Вселенной существует лишь один вид материи… – начал было руководитель ЦЕРНа, но тут же остановился.

– А вот и нет! – с победоносным видом объявила Виттория. – Вы же сами на своих лекциях говорили нам, что существует два вида материи. И это – научный факт. Мистер Лэнгдон, – произнесла девушка, – что говорит Библия об акте Творения? Что создал Бог?

Лэнгдон не понимал, какое отношение этот вопрос имеет к происходящему, но все же, ощущая некоторую неловкость, ответил:

– Хм… Бог создал свет и тьму… небо и землю… рай и ад…

– Именно, – прервала его Виттория. – Он создал противоположности. Полную симметрию. Абсолютное равновесие. – Вновь повернувшись к Колеру, девушка сказала: – Директор, наука утверждает то же, что и религия: все, что создал Большой взрыв, он создавал в виде двух противоположностей. И я хочу подчеркнуть слово «все».

– Все, включая саму материю, – прошептал, словно самому себе, Колер.

– Именно, – кивнула Виттория. – И в ходе эксперимента моего отца возникли два вида материи.

Лэнгдон вообще перестал понимать то, о чем говорили Колер и Виттория. Неужели, думал он, Леонардо Ветра изобрел нечто противоположное материи?

– Субстанция, о которой ты говоришь, существует лишь в иных областях Вселенной, – сердито сказал директор. – На Земле ее определенно нет. Возможно, ее нет и во всей нашей галактике!

– Верно, – согласилась Виттория. – И это доказывает, что находящиеся в сосудах частицы были созданы в ходе эксперимента.

– Не хочешь ли ты сказать, что эти шары содержат в себе образцы антивещества? – спросил Колер, и лицо его стало похоже на каменную маску.

– Да. Я хочу сказать именно это, – ответила Виттория, бросив торжествующий взгляд на пустые с виду сосуды. – Директор, перед вами первые в мире образцы антиматерии. Или антивещества, если хотите.

Глава 20

Второй этап, думал ассасин, шагая по темному тоннелю.

Убийца понимал, что факел в его руке – вещь в принципе излишняя. Он был нужен лишь для того, чтобы произвести впечатление. Во всем нужен эффект. Страх, как хорошо знал ассасин, был его союзником. Страх калечит сильнее, чем любое оружие.

В тоннеле не было зеркала, чтобы полюбоваться собой. Но судя по сгорбленной тени, которую отбрасывала его скрытая широким одеянием фигура, мимикрия была полной. Маскировка являлась важнейшей частью плана… Кроме того, она еще раз подчеркивала всю безнравственность заговора. Даже в самых дерзких своих мечтах он не представлял, что сыграет в нем столь важную роль.

Еще две недели назад он посчитал бы, что выполнить ожидающую его в конце пути задачу невозможно. Она показалась бы ему самоубийственной. Это было почти то же самое, что войти обнаженным в клетку со львом. Но Янус сумел лишить смысла само понятие невозможного.

За последние две недели Янус посвятил его во множество тайн… Тоннель, кстати, былодной из них – древний, но вполне пригодный для прохода подземный коридор.

С каждым шагом приближаясь к врагам, ассасин не переставал думать о том, насколько трудной может оказаться его задача. Янус обещал, что сделать все будет проще простого, поскольку некто, находящийся в здании, проведет всю подготовительную работу. Некто, находящийся в здании. Невероятно! Чем больше он думал о своей миссии, тем сильнее становилась его вера в то, что она окажется простой, как детская забава.

Wahad… tintain… thalatha… arbaa, думал он и мысленно произносил эти слова по-арабски, приближаясь к концу тоннеля. Один… два… три… четыре.

Глава 21

– Думаю, вы слышали об антивеществе, мистер Лэнгдон? – спросила Виттория. Ее смуглая кожа резко контрастировала с белизной лаборатории.

Лэнгдон поднял на нее глаза. Он вдруг ощутил себя полным тупицей.

– Да… В некотором роде.

– Вы, видимо, смотрите по телевизору сериал «Звездный путь», – с едва заметной усмешкой сказала девушка.

– Моим студентами он очень нравится… – начал он, покраснев, однако тут же взял себя в руки и серьезно продолжил: – Антивещество служит главным топливом для двигателей звездного крейсера «Энтерпрайз». Не так ли?

– Хорошая научная фантастика уходит корнями в настоящую науку, – утвердительно кивнув, ответила Виттория.

– Значит, антивещество действительно существует?!

– Да, как природное явление. Все имеет свою противоположность. Протоны и электроны, кварки и антикварки. На субатомном уровне существует своего рода космическая симметрия. Антивещество по отношению к веществу то же самое, что инь и ян в китайской философии. Женское и мужское начало. Они поддерживают состояние физического равновесия, и это можно выразить математическим уравнением.

Лэнгдон сразу вспомнил о дуализме Галилея.

– Ученым еще с 1918 года известно, что Большой взрыв породил два вида вещества, – сказала Виттория. – Один – тот, который мы имеем здесь, на Земле. Из него состоят скалы, деревья, люди. Другой вид вещества находится где-то в иных частях Вселенной. Это вещество полностью идентично нашему, за исключением того, что все частицы в нем имеют противоположный заряд.

– Но хранить частицы антивещества невозможно, – сказал, возникнув словно из тумана, Колер. Теперь в его голосе звучало сомнение. – Технологий для этого не существует. Как насчет нейтрализации?

– Отцу удалось создать вакуум с обратной поляризацией, что, в свою очередь, позволило извлечь частицы вещества из ускорителя до того, как они успели исчезнуть.

– Но вакуум одновременно с антивеществом извлечет и обычную материю. Я лично не вижу способа разделить частицы, – с недовольным видом возразил Колер.

– Для этой цели папа использовал сильное магнитное поле. Частицы вещества ушли по дуге вправо, а антивещества – влево. У них, как известно, противоположная полярность.

И в этот момент стена скептицизма, которой окружил себя Колер, похоже, дала первую трещину. Он с изумлением посмотрел на Витторию и зашелся в приступе кашля.

– Неверо… ятно, – выдавил он, вытирая губы. – Но пусть даже… – у Лэнгдона сложилось впечатление, что разум директора продолжал сопротивляться, – …вакуум и магниты возымели действие, все равно эти сферические сосуды изготовлены из вещества. А ведь антивещество невозможно хранить в сосудах из нашей обычной материи. Вещество и антивещество мгновенно вступят в реакцию…

– Образцы антиматерии не касаются стенок сосудов, – ответила, явно ожидавшая этого вопроса Виттория. – Они находятся в подвешенном состоянии. Эти сосуды называются «ловушками антивещества», поскольку они буквально затягивают его в центр сферы и удерживают на безопасном расстоянии от стенок.

– В подвешенном состоянии? Но… каким образом?

– В точке пересечения двух магнитных полей. Можете взглянуть.

Виттория прошла через всю комнату и взяла какой-то большой электронный прибор. Эта хитроумная штуковина больше всего походила на лучевое ружье из детских комиксов. Широкий, похожий на пушечный ствол, лазерный прицел сверху и масса электронных приспособлений в нижней части. Девушка соединила прицел с одним из сосудов, взглянула в окуляр и произвела тонкую калибровку. Затем отступила в сторону и жестом пригласила Колера приблизиться.

Директор, казалось, пребывал в полном замешательстве.

– Неужели вам удалось добыть видимое количество?

– Пятьсот нанограммов[29]. В виде жидкой плазмы, состоящей из миллионов позитронов.

– Миллионов?! Но до сих пор во всех лабораториях мира удалось выделить лишь несколько частиц антивещества…

– Ксенон, – быстро ответила Виттория. – Папа пропустил луч через поток ксенона, который отнял у частиц все электроны. Детали эксперимента он держал в тайне, но мне известно, что отец одновременно впрыскивал в ускоритель струю чистых электронов.

Лэнгдон уже и не пытался что-либо понять. «Неужели они говорят по-английски?» – думал он.

Колер замолчал, сдвинув брови. Затем он судорожно вздохнул и откинулся на спинку кресла – так, словно его сразила пуля.

– Но это означает, что технически мы…

– Именно. Мы имеем возможность получить большое количество антивещества.

Колер посмотрел на металлические стержни, поддерживающие сферические сосуды, неуверенно подкатил к тому, на котором был закреплен зрительный прибор, и приложил глаз к окуляру. Он долго смотрел, не говоря ни слова. Затем оторвался от визира, обессилено откинулся на спинку кресла и вытер покрытый потом лоб. Морщины на его лице разгладились.

– Боже мой… вы действительно это сделали, – прошептал он.

– Это сделал мой отец, – уточнила Виттория.

– У меня просто нет слов…

– А вы не хотите взглянуть? – спросила девушка, обращаясь к Лэнгдону.

Совершенно не представляя, что он может увидеть, Лэнгдон подошел к стержням. С расстояния в один фут сосуд по-прежнему казался пустым. То, что находилось внутри, имело, по-видимому, бесконечно крошечные размеры. Американец посмотрел в окуляр, но для того, чтобы сфокусировать взгляд на содержимом прозрачной сферы, ему потребовалось некоторое время.

И наконец он увидел это.

Объект находился не на дне сосуда, как можно было ожидать, а плавал в самом центре сферы. Это был мерцающий, чем-то похожий на капельку ртути шарик. Поддерживаемый неведомыми магическими силами, шарик висел в пространстве. По его поверхности пробегал муар отливающих металлом волн. Шарик антивещества напомнил Лэнгдону о научно-популярном фильме, в котором демонстрировалось поведение в невесомости капли воды. Несмотря на то что шарик был микроскопическим, Лэнгдон видел все углубления и выпуклости, возникающие на поверхности витающей в замкнутом пространстве плазмы.

– Оно… плавает, – произнес специалист по религиозной символике.

– И слава Богу, – ответила Виттория. – Антивещество отличается крайней нестабильностью. По своей энергетической сущности оно является полной противоположностью обычного вещества, и при соприкосновении субстанций происходит их взаимное уничтожение. Удерживать антивещество от контакта с веществом очень сложно, потому что все – буквально все! – что имеется на Земле, состоит из обычного вещества. Образцы при хранении не должны ничего касаться – даже воздуха.

Лэнгдон был потрясен. Неужели можно работать в полном вакууме?

– Скажи, – вмешался Колер, – а эти, как их там… «ловушки антивещества» тоже изобрел твой отец?

– Вообще-то их придумала я, – несколько смущенно ответила она.

Колер поднял на нее вопросительный взгляд, ожидая продолжения.

– Когда папа получил первые частицы антивещества, он никак не мог их сохранить, – скромно потупившись, сказала Виттория. – Я предложила ему эту схему. Воздухонепроницаемая оболочка из композитных материалов и разнополюсные магниты с двух сторон.

– Похоже, что гениальность твоего отца оказалась заразительной.

– Боюсь, что нет. Я просто позаимствовала идею у природы. Аргонавты[30] удерживают рыбу в своих щупальцах при помощи электрических зарядов. Тот же принцип использован и здесь. К каждой сфере прикреплена пара электромагнитов. Противоположные магнитные поля пересекаются в центре сосуда и удерживают антивещество в удалении от стен. Все это происходит в абсолютном вакууме.

Лэнгдон с уважением посмотрел на шарообразный сосуд. Антивещество, свободно подвешенное в вакууме. Колер был прав. Этого мог добиться лишь гений.

– Где размещены источники питания электромагнитов? – поинтересовался Колер.

– В стержне под ловушкой. Основания сфер имеют контакт с источником питания, и подзарядка идет постоянно.

– А что произойдет, если поле вдруг исчезнет?

– В этом случае антивещество, лишившись поддержки, опустится на дно сосуда, и тогда произойдет его аннигиляция, или уничтожение, если хотите.

– Уничтожение? – навострил уши Лэнгдон. Последнее слово ему явно не понравилось.

– Да, – спокойно ответила Виттория. – Вещество и антивещество при соприкосновении мгновенно уничтожаются. Физики называют этот процесс аннигиляцией.

– Понятно, – кивнул Лэнгдон.

– Реакция с физической точки зрения очень проста. Частицы материи и антиматерии, объединившись, дают жизнь двум новым частицам, именуемым фотонами. А фотон – не что иное, как микроскопическая вспышка света.

О световых частицах – фотонах Лэнгдон где-то читал. В той статье их называли самой чистой формой энергии. Немного поразмыслив, он решил не спрашивать о фотонных ракетах, которые капитан Кёрк[31] использовал против злобных клинганов.

– Итак, если электромагниты откажут, произойдет крошечная вспышка света? – решил уточнить он.

– Все зависит от того, что считать крошечным, – пожала плечами Виттория. – Сейчас я вам это продемонстрирую.

Она подошла к одному из стержней и принялась отвинчивать сосуд.

Колер неожиданно издал вопль ужаса и, подкатившись к Виттории, оттолкнул ее руки от прозрачной сферы. – Виттория, ты сошла с ума!

Глава 22

Это было невероятно. Колер вдруг поднялся с кресла и несколько секунд стоял на своих давно усохших ногах.

– Виттория! Не смей снимать ловушку!

Лэнгдон, которого внезапная паника директора повергла в изумление, молча взирал на разыгрывающуюся перед ним сцену.

– Пятьсот нанограммов! Если ты разрушишь магнитное поле…

– Директор, – невозмутимо произнесла девушка, – операция не представляет никакой опасности. Каждая ловушка снабжена предохранителем в виде аккумуляторной батареи. Специально для того, чтобы ее можно было снять с подставки.

Колер, судя по его неуверенному виду, не до конца поверил словам Виттории, но тем не менее уселся в свое кресло.

– Аккумуляторы включаются автоматически, как только ловушка лишается питания, – продолжала девушка. – И работают двадцать четыре часа. Если провести сравнение с автомобилем, то аккумуляторы функционируют, как резервный бак с горючим. – Словно почувствовав беспокойство Лэнгдона, она повернулась к нему и сказала: – Антивещество обладает некоторыми необычными свойствами, мистер Лэнгдон, которые делают его весьма опасным. В частице антиматерии массой десять миллиграммов – а это размер песчинки – гипотетически содержится столько же энергии, сколько в двухстах тоннах обычного ракетного топлива.

Голова Лэнгдона снова пошла кругом.

– Это энергия будущего, – сказала Виттория. – Энергия в тысячу раз более мощная, чем ядерная, и с коэффициентом полезного действия сто процентов. Никаких отходов. Никакой радиации. Никакого ущерба окружающей среде. Нескольких граммов антивещества достаточно, чтобы в течение недели снабжать энергией крупный город.

– Граммов?

Лэнгдон на всякий случай отступил подальше от сосудов с антивеществом.

– Не волнуйтесь, – успокоила его Виттория, – в этих сферах содержатся всего лишь миллионные доли грамма, а такое количество относительно безопасно.

Она подошла к одному из стержней и сняла сферический сосуд с платформы.

Колер слегка поежился, но вмешиваться на этот раз не стал. Как только ловушка освободилась, раздался резкий звуковой сигнал, и в нижней части сферы загорелся крошечный экран. На экране тут же замигали красные цифры. Начался обратный отсчет времени.

24:00:00…

23:59:59…

23:59:58…

Лэнгдон проследил за меняющимися цифрами и пришел к выводу, что это устройство очень смахивает на бомбу замедленного действия.

– Аккумулятор будет действовать ровно двадцать четыре часа. Его можно подзарядить, вернув ловушку на место. Аккумулятор создан в качестве меры предосторожности и для удобства транспортировки.

– Транспортировки?! – прогремел Колер. – Ты хочешь сказать, что выносила образцы из лаборатории?

– Нет, не выносила, – ответила Виттория. – Но мобильность образцов позволит лучше изучить их поведение.

Девушка пригласила Лэнгдона и Колера проследовать за ней в дальнюю часть лаборатории. Когда она отдернула штору, перед ними открылось большое окно в соседнее помещение. Стены, полы и потолки обширной комнаты были обшиты стальными листами. Больше всего комната была похожа на цистерну нефтяного танкера, на котором Лэнгдон однажды плавал в Папуа – Новую Гвинею, чтобы изучить татуировки аборигенов.

– Это помещение мы называем аннигиляционной камерой, – пояснила Виттория.

– И вы действительно наблюдали аннигиляцию? – посмотрел на нее Колер.

– Отец просто восторгался этим физическим явлением, – ответила Виттория. – Огромное количество энергии из крошечного образца антивещества.

Девушка выдвинула из стены под окном стальной с загнутыми краями и потому похожий на противень лист, положила на него сосуд с антивеществом и задвинула этот необычный поднос обратно. Затем она потянула за находящийся рядом рычаг. Не прошло и секунды, как за стеклом они увидели ловушку. Сфера покатилась по широкой дуге и остановилась на металлическом полу почти в самом центре помещения.

– Сейчас вы впервые в жизни сможете наблюдать процесс аннигиляции вещества и антивещества, – с легкой улыбкой объявила девушка. – В процессе участвуют миллионные доли грамма антиматерии. Мы имеем дело с относительно небольшим образцом.

Лэнгдон взглянул на одиноко стоящую на полу огромного бака ловушку антивещества. Колер же просто прильнул к окну. Вид у директора, надо сказать, был довольно растерянный.

– В обычных условиях аккумулятор прекращает действовать через сутки. Однако в этом помещении в пол вмонтированы сильные магниты, способные нейтрализовать магнитное поле ловушки. В тот момент, когда вещество и антивещество соприкоснутся, произойдет…

– Аннигиляция, – прошептал Колер.

– Да, и еще кое-что, – сказала Виттория. – Антивещество порождает чистую энергию. Вся его масса полностью превращается в фотоны. Поэтому не смотрите на образец. Прикройте чем-нибудь глаза.

Лэнгдон немного волновался, но ему казалось, что девица переигрывает, чересчур драматизируя ситуацию. Не смотреть на этот сосуд? Похожая на прозрачный теннисный мяч ловушка находилась от него в добрых тридцати ярдах. Зрителей от нее защищало толстенное и вдобавок затемненное органическое стекло. А образец в ловушке был просто микроскопическим. Прикрыть глаза? Сколько энергии способна выделить подобная…

Но додумать до конца Лэнгдон не успел. Девушка нажала кнопку, и он мгновенно ослеп.

В сосуде возникла сияющая точка, которая вдруг взорвалась ослепительной вспышкой, и волна света, по аналогии с воздушной волной от обычного взрыва, со страшной силой ударила в затененное стекло прямо перед ним. Лэнгдон непроизвольно отступил назад. Стены помещения завибрировали, а свет, вначале заполнивший всю стальную комнату, снова стал стягиваться в одну точку, чтобы через мгновение превратиться в ничто. Лэнгдон беспомощно моргал. Глаза у него болели, и зрение возвращаться не спешило. Когда оно все же вернулось, американец увидел, что шарообразный сосуд исчез без следа. Испарился.

– Б… Боже мой! – прошептал изумленный Лэнгдон.

– Именно это и сказал мой папа, – печально произнесла Виттория.

Глава 23

Колер молча смотрел через затененное стекло в аннигиляционную камеру. То, что он увидел, его потрясло. Рядом с ним стоял Роберт Лэнгдон, которого этот спектакль поразил еще больше.

– Я хочу видеть отца, – потребовала Виттория. – Я показала вам лабораторию, а теперь желаю взглянуть на папу.

Колер медленно отвернулся от окна. Слов девушки директор, судя по всему, просто не слышал.

– Почему вы с отцом так долго ждали, Виттория? Об этом открытии вам следовало немедленно сообщить мне.

На это имеются десятки причин, подумала девушка, а вслух произнесла:

– Если не возражаете, директор, мы все это обсудим позже. А сейчас я хочу увидеть папу.

– Ты представляешь, к каким последствиям может привести это открытие?

– Естественно! – резко бросила Виттория. – К росту доходов ЦЕРНа! Значительному росту. А сейчас я настаиваю…

– Теперь я понимаю, почему вы все держали в тайне, – гнул свое Колер, явно стараясь уязвить собеседницу. – Ты и твой отец опасались, что совет директоров потребует запатентовать вашу технологию.

– Она должна быть запатентована, – сердито ответила Виттория, понимая, что директору все же удалось втянуть ее в спор. – Технология производства антивещества – дело слишком серьезное и весьма опасное. Мы с отцом не спешили с сообщением, чтобы усовершенствовать процесс и сделать его более безопасным.

– Иными словами, вы не доверяли совету, опасаясь, что он пожертвует наукой во имя своей алчности?

Виттория была поражена тем, с каким равнодушием директор произнес эти слова.

– Имелись и другие мотивы, – сказала она. – Папа не торопился, желая представить свое открытие в самом лучшем свете.

– И что же это должно означать?

«Ты еще спрашиваешь, что это должно означать?» – подумала она, а вслух сказала:

– Вещество из энергии, нечто из ничего… Но ведь это, по существу, научно доказывает возможность акта Творения. Разве не так?

– Значит, он не хотел, чтобы религиозные последствия его открытия погибли под натиском коммерциализации?

– В некотором роде – да.

– А ты?

Виттория, как ни странно, придерживалась диаметрально противоположных взглядов. Коммерческая сторона вопроса имела решающее значение для успешного внедрения любого нового источника энергии. Хотя антивещество, как источник чистой энергии, обладало неограниченным потенциалом, преждевременное разглашение тайны грозило тем, что новый вид экологически чистой энергии пострадает от политики и враждебного пиара так, как до него ядерная и солнечная энергия. Ядерная энергия получила распространение до того, как стала безопасной, и в результате произошло несколько катастроф. Солнечная энергия начала использоваться, еще не став экономически выгодной, и инвесторы потеряли большие деньги. В результате оба вида энергии имели скверную репутацию, и перспективы их применения были туманны.

– Мои задачи не столь грандиозны. Я вовсе не стремилась примирить науку и религию.

– Тобой больше двигала забота об окружающей среде? – высказал предположение Колер.

– Неисчерпаемый источник энергии. Никаких открытых выработок. Полное отсутствие радиации и иных видов загрязнения. Использование энергии антивещества могло бы спасти нашу планету…

– Или уничтожить, – саркастически фыркнул Колер. – Все зависит о того, кто станет ее использовать и с какой целью. Кто еще знает о вашем открытии? – спросил директор. От его слов, как и от всей его сгорбленной фигуры, вдруг повеяло леденящим холодом.

– Никто, – ответила Виттория. – Я вам это уже говорила.

– В таком случае… почему ты полагаешь, что твой отец убит?

– Понятия не имею, – сказала девушка, напрягшись всем телом. – У него были враги здесь, в ЦЕРНе, и вы об этом знаете. Но это никак не было связано с антивеществом. Мы поклялись друг другу хранить открытие в тайне еще несколько месяцев. До тех пор, пока не будем готовы.

– И ты уверена, что твой отец хранил молчание? Этот вопрос вывел Витторию из себя.

– Папа всегда хранил даже более суровые обеты, чем этот!

– А ты сама никому не проговорилась?

– Конечно, нет!

Колер вздохнул и замолчал, словно для того, чтобы хорошенько продумать то, что собирался сказать.

– Допустим, что кто-то каким-то образом смог об этом узнать, – после довольно продолжительной паузы произнес он. – Допустим также, что этот неизвестный получил доступ в лабораторию. За чем, по твоему мнению, этот гипотетический взломщик мог охотиться? Не хранил ли твой отец здесь свои рабочие тетради или иные документы?

– Директор, я терпеливо отвечала на ваши вопросы и теперь хочу получить ответ на свои. Вы продолжаете твердить о возможном взломе, хотя сами видели наш сканер глазного дна. Мой отец чрезвычайно серьезно относился к вопросам безопасности и проявлял исключительную бдительность.

– Умоляю тебя, успокой мое сердце, – умоляющим голосом произнес Колер, ввергнув девушку в замешательство. – Что здесь могло пропасть?

– Представления не имею, – сердито ответила она, оглядывая лабораторию. Все образцы антивещества находились на своих местах. Рабочее место ее отца тоже не претерпело никаких изменений. – Сюда никто не входил, – наконец объявила Виттория. – Здесь, наверху, все находится в полном порядке.

– Наверху? – удивленно переспросил Колер.

– Да, в верхней лаборатории, – машинально произнесла девушка.

– Значит, вы пользовались и нижней лабораторией?!

– Да, но только как хранилищем.

Колер снова зашелся в кашле. Откашлявшись, он подкатился ближе к Виттории и просипел:

– Вы использовали камеру «Оп-Мат» для хранения? Хранения чего?

«Опасных материалов! Чего же еще?» – возмущенно подумала Виттория и ответила:

– Для хранения антивещества.

Колер от изумления даже приподнялся на подлокотниках кресла.

– Неужели существуют и другие образцы? Какого дьявола ты мне об этом не сказала?!

– Я собиралась сказать, но вы не дали мне этого сделать.

– Необходимо проверить эти образцы, – бросил Колер. – И немедленно!

– Образец, – поправила его Виттория. – В единственном экземпляре. И он, как я полагаю, в полном порядке. Никто не мог…

–Только один? – спросил директор. – А почему он не здесь?

– Отец хотел, чтобы этот образец на всякий случай хранился в скальных породах. Просто он больше, чем все остальные…

Тревожные взгляды, которыми обменялись Колер и Лэнгдон, не ускользнули от внимания девушки.

– Вы создали образец, масса которого больше пятисот нанограммов? – наезжая на Витторию креслом, спросил директор ЦЕРНа.

– Это было необходимо, – сказала она. – Требовалось доказать, что экономический порог затраты/выпуск может быть успешно преодолен.

Она знала, что соотношение финансовых затрат и объема полученной новой энергии является важнейшим фактором, влияющим на ее внедрение. Никто не станет возводить вышку ради добычи одного барреля нефти. Но если та же вышка при минимальных дополнительных затратах сможет выдать миллионы баррелей, за дело стоит взяться. Точно так же и с антивеществом. Работа шестнадцатимильного ускорителя для создания крошечного образца антиматерии требовала гораздо большей энергии, чем та, которую можно было получить от него. Для того чтобы доказать экономическую целесообразность производства и использования антивещества, требовалось создать образец с гораздо большей массой.

Отец вначале не решался создать большой образец, но потом все же уступил давлению дочери. Для того чтобы антивещество было воспринято серьезно, говорила она, необходимо доказать кое-что. Во-первых, возможность производства достаточного количества материала по умеренной цене, и, во-вторых, то, что этот материал можно безопасно хранить. В конце концов дочь победила, и отец неохотно поменял свою первоначальную, достаточно обоснованную точку зрения. Но одновременно он выдвинул весьма жесткие условия безопасности. Леонардо Ветра настоял на том, чтобы антивещество хранилось в камере для опасных материалов – в небольшом, вырубленном в коренном граните помещении на глубине семидесяти пяти футов от поверхности земли. Помимо этого, отец потребовал, чтобы об этом образце, кроме них двоих, не знал никто.

– Виттория, – напряженным голосом произнес Колер, – какого размера образец вам удалось создать?

Виттория помимо воли ощутила внутреннее удовлетворение. Она знала, что упоминание о массе полученного отцом и ею вещества способно сразить наповал даже самого великого Максимилиана Колера. Перед ее мысленным взором предстал хранящийся в недрах земли образец. Захватывающее зрелище! Свободно парящее внутри ловушки антивещество можно было увидеть невооруженным глазом. Капелька материи размером с дробинку, переливаясь муаром, танцевала в полном вакууме.

Виттория набрала полную грудь воздуха и выпалила:

– Ровно четверть грамма!

– Что?! – Кровь отлила от лица Колера, и у него снова начался приступ кашля. – Чет… Чет… Четверть грамма?! Это же эквивалентно почти… пяти килотоннам!

Килотонна! Виттория ненавидела это слово. Ни она, ни ее отец никогда им не пользовались. Килотонна была мерой энергии, которая выделялась при взрыве тысячи тонн тринитротолуола. Килотоннами измеряется мощность ядерного оружия. Отец и она измеряли энергию в электронвольтах и джоулях, и энергия, которую они создавали, была направлена на созидание.

– Но антивещество такой массы способно уничтожить буквально все в радиусе полумили! – воскликнул Колер.

– Да, если произойдет мгновенная аннигиляция, – согласилась Виттория. – Но этого никто не допустит.

– За исключением тех, у кого есть иные намерения. Или в том случае, если ваш источник питания даст сбой, – произнес Колер, направляя колеса своего кресла к лифту.

– Именно поэтому папа держал его в хранилище «Оп-Мат» с надежнейшей системой электропитания и более чем достаточной защитой.

– И вы поставили в «Оп-Мат» дополнительный запор? – с надеждой спросил Колер.

– Да. Еще одну систему сканирования сетчатки. В ответ директор бросил всего лишь два слова:

– Вниз. Немедленно!

* * *

Грузовой лифт камнем падал в бездну.

Еще на семьдесят пять футов ближе к центру Земли.

Виттории казалось, что она физически ощущает страх, который испытывали оба мужчины. Лицо Колера, обычно лишенное всяких эмоций, на сей раз искажала гримаса ужаса. «Я знаю, – думала Виттория, – что образец очень велик, но те меры предосторожности, которые мы…»

Довести мысль до конца девушка не успела. Лифт замер на дне шахты. Двери кабины открылись, и Лэнгдон увидел перед собой вырубленный в камне коридор, заканчивающийся тяжелым стальным щитом. «Оп-Мат».

В стене рядом со стальным щитом, оказавшимся при ближайшем рассмотрении дверью, располагался сканер сетчатки, идентичный тому, который Лэнгдон видел наверху.

Виттория подошла к сканеру, приблизила глаз к выпуклой линзе, но тут же отпрянула. С прибором что-то случилось. Всегда безукоризненно чистый окуляр был чем-то забрызган… Мелкие пятна были похожи на… Запекшуюся кровь? Она в замешательстве повернулась к мужчинам и увидела их восковые лица. Колер и Лэнгдон были бледны как смерть, а их взгляды были устремлены вниз, ей под ноги.

Виттория проследила за ними…

– Не смотрите! – выкрикнул Лэнгдон и протянул к девушке руки.

Слишком поздно. Она уже увидела валяющийся на полу предмет. Этот предмет был для нее совершенно незнакомым и в то же время очень близким.

Уже через миг Виттория с ужасом поняла, что это такое. На нее с пола таращилось, выброшенное, словно ненужный мусор, глазное яблоко. Эту карюю радужную оболочку она узнала бы при любых обстоятельствах.

Глава 24

Технический сотрудник службы безопасности старался не дышать, пока начальник, склонившись через его плечо, изучал изображения на мониторах.

Прошла минута. За ней еще одна.

В молчании начальника нет ничего удивительного, думал про себя техник. Командир всегда строго придерживается инструкции. Он ни за что не смог бы стать руководителем одной из лучших в мире служб безопасности, если бы говорил, предварительно не подумав.

Вот только интересно, о чем он сейчас думает?

Объект, который они рассматривали, был каким-то сосудом с прозрачными стенками. Определить это не составило никакого труда. Все остальное оказалось намного сложнее.

Внутри сосуда в воздухе парила капелька жидкого металла. Капля то возникала, то исчезала в мигающем свете дисплея, ведущего обратный отсчет секунд. При виде этих красных, неумолимо меняющихся цифр технику почему-то стало жутко.

Следуя указанию, молодой человек усилил яркость изображения. Командир сунул нос в экран, пытаясь рассмотреть нечто такое, что теперь стало видимым.

Техник проследил за взглядом начальника и тоже заметил на основании сосуда, совсем рядом с дисплеем, четыре буквы. Это было какое-то сокращение.

– Оставайтесь здесь, – сказал командир. – И никому ни слова. Я сам займусь этим делом.

Глава 25

Хранилище «Оп-Мат». Пятьдесят метров от поверхности земли.

Виттория Ветра пошатнулась и едва не упала на сканер сетчатки. Она не увидела, а скорее почувствовала, как американец бросился к ней и подхватил ее обмякшее тело, удержав от падения. А с пола на нее смотрел глаз отца. Девушке казалось, что воздух разрывает легкие. Они вырезали его глаз. Ее мир рухнул. За спиной что-то говорил Колер, а Лэнгдон куда-то ее вел. Вскоре она с удивлением обнаружила, что смотрит в глазок сканера. Все происходящее казалось ей дурным сном.

Аппарат подал сигнал, и стальная дверь бесшумно скользнула в стену.

Несмотря на весь ужас, который уже испытала Виттория при виде неотрывно смотревшего на нее глаза отца, она знала, что в камере ее ждет нечто еще более страшное. Взгляд, брошенный в глубину комнаты, подтвердил, что открывается новая глава этого кошмара. Одинокое зарядное устройство, на котором раньше покоилась ловушка, опустело.

Образец антивещества исчез. Они вырезали глаз папы, чтобы украсть его. Катастрофа разразилась слишком быстро и слишком неожиданно, чтобы оценить ее возможные последствия. Все пошло совсем не так, как рассчитывали они с отцом. Образец, призванный доказать, что антивещество совершенно безопасно и что его можно использовать как надежный источник дешевой энергии, исчез. Но ведь никто даже не знал о его существовании! Однако факт исчезновения отрицать было невозможно. Выходит, об их эксперименте кто-то все же знал. Но кто? Виттория не имела об этом ни малейшего представления. Даже директор Колер (а он знал обо всем, что творится в ЦЕРНе) был в полном неведении относительно их проекта.

Папа погиб. Пал жертвой своей гениальности.

Смерть отца повергла девушку в отчаяние, но в ее сердце постепенно начало закрадываться новое чувство. Как ни странно, но оно оказалось даже сильнее естественной печали, вызванной гибелью любимого человека. Это новое чувство многотонной тяжестью легло на ее плечи и придавило к земле. Виттории казалось, что в ее сердце всадили кинжал. Она испытывала всепоглощающее чувство вины. Ведь это она убедила отца вопреки его первоначальному желанию создать образец с большой массой. И из-за этого образца его убили!

Четверть грамма…

Всякое новое техническое достижение, будь то появление огня, изобретение пороха или двигателя внутреннего сгорания, могло служить как делу добра, так и делу зла. Все зависит от того, в чьи руки оно попадет. Все новые изобретения, оказавшись в плохих руках, могут сеять смерть. А антивещество способно превратиться в самое смертоносное оружие в человеческом арсенале. От этого оружия нет защиты. Похищенная в ЦЕРНе ловушка начала отсчет времени в тот момент, когда ее сняли с зарядной консоли. Перед мысленным взором Виттории возник образ катящегося под гору поезда, у которого отказали тормоза…

А когда время истечет…

Ослепительная вспышка. Громовой раскат. Многочисленные спонтанные возгорания. Вспышка… и кратер. Пустой, лишенный всякой жизни кратер.

Мысль о том, что гений ее отца может быть использован как инструмент разрушения, вызывала боль. Антивещество – абсолютное оружие террора. В похищенной ловушке нет металлических частей, и металлодетектор против нее бессилен. В ней нет химических элементов, запах которых мог бы привлечь внимание разыскных собак. У нее нет запала, который можно было бы обезвредить в том случае, если правоохранительные органы обнаружат ловушку.

Итак, время пошло…

* * *

Лэнгдон не знал, что еще можно сделать. Он извлек из кармана носовой платок и прикрыл им валяющееся на полу глазное яблоко Леонардо Ветра. Виттория стояла у дверей камеры «Оп-Мат» с выражением горя и растерянности на лице. Лэнгдон инстинктивно направился к девушке, но его опередил Колер.

– Мистер Лэнгдон… – Директор знаком подозвал его к себе. Лэнгдон неохотно повиновался, оставив находившуюся на грани паники Витторию в дверях.

– Вы – эксперт, – прошептал Колер, как только американец подошел к нему достаточно близко. – Мне необходимо знать, как эти мерзавцы иллюминаты намерены использовать антивещество.

Лэнгдон попытался сосредоточиться. Несмотря на творившееся вокруг него безумие, он все же старался мыслить логично. Ученый в нем не мог согласиться с допущением Колера. Допущением ненаучным и потому совершенно неприемлемым.

– Братство «Иллюминати» прекратило существование, мистер Колер, и я продолжаю придерживаться этой точки зрения. Преступление мог совершить кто угодно. Убить мистера Ветра мог даже сотрудник ЦЕРНа, который, узнав об открытии, счел его слишком опасным для человечества.

Слова американца потрясли Колера.

– Неужели вы действительно верите в то, что это убийство, если можно так выразиться, – преступление совести? Полнейший абсурд! Тот, кто убил Леонардо, сделал это, чтобы заполучить антивещество. И у меня нет сомнений в том, что антиматерия понадобилась преступникам для осуществления каких-то планов.

– Терроризм?

– Вне всякого сомнения.

– Но иллюминаты никогда не были террористами.

– Расскажите об этом Леонардо Ветра.

Как ни больно было Лэнгдону это слышать, но Колер был прав. Ветра действительно был заклеймен символом братства «Иллюминати». Как вообще могло появиться здесь это священное клеймо? Предположение о том, что его специально подделали, чтобы пустить следствие по ложному следу, было совершенно абсурдным и не выдерживало ни малейшей критики. Следовало искать иное объяснение.

Лэнгдон еще раз обдумал невозможное. Если иллюминаты до сих пор существуют и если антивещество похищено ими, то что они могут замышлять? Что или кто может послужить мишенью для террористического акта?

Мозг ученого выдал ответ мгновенно. Но сам Лэнгдон так же быстро отмел подобную возможность. Да, братство «Иллюминати» имело смертельного врага, но сколько-нибудь масштабный террористический акт против него со стороны иллюминатов был невозможен. Это было совершенно не в духе братства. Да, иллюминаты, случалось, убивали людей. Но их целью становились отдельные личности, и каждый раз жертва тщательно выбиралась. Массовое убийство представлялось им невозможным. Но с другой стороны… Лэнгдон задумался. Но с другой стороны, что может убедительнее доказать величие науки, чем превращение буквально в ничто ее извечного врага с помощью новейшего научного достижения…

Разум Лэнгдона отказывался принять эту нелепую идею.

Но тут его осенило.

– Помимо терроризма, имеется еще одно логическое объяснение этого поступка… – сказал он.

Колер, ожидая ответа, поднял на него вопросительный взгляд.

Лэнгдон попытался до конца осмыслить пришедшую ему в голову идею. Братство «Иллюминати» для достижения своих целей постоянно пользовалось имеющимися в его распоряжении огромными финансовыми средствами. Иллюминаты контролировали банки, хранили несметные сокровища в золотых слитках и драгоценных камнях. Ходили слухи, что они владеют самым большим алмазом на Земле – так называемым «Ромбом Иллюминати». Камня никто не видел, но считалось, что это безукоризненной чистоты бриллиант гигантских размеров.

– Деньги, – сказал Лэнгдон. – Антивещество могло быть похищено исключительно из финансовых соображений.

– Финансовых соображений? – недоуменно переспросил Колер. – Кому, черт побери, можно с выгодой загнать каплю антивещества?

– Речь идет не об образце, – пояснил свою мысль Лэнгдон – Похитителей интересует технология. Технология производства антиматерии может стоить баснословных денег. Может быть, ловушку похитили для того, чтобы провести анализы и наладить опытно-конструкторские работы?

– Если вы хотите сказать, что мы столкнулись со случаем обычного промышленного шпионажа, то я не могу с вами согласиться. Аккумуляторы за двадцать четыре часа полностью сядут, и исследователи взлетят на воздух или испарятся, если хотите, прежде чем успеют что-либо выяснить.

– До взрыва они смогут подзарядить ловушку, соорудив устройство наподобие тех, что имеются в ЦЕРНе.

– За двадцать четыре часа?! – изумился Колер. – На создание такого аппарата им потребовались бы не часы, а месяцы, даже в том случае, если бы они получили в свои руки все рабочие чертежи!

– Директор прав, – едва слышно произнесла Виттория.

Услышав ее голос, оба мужчины повернулись. Девушка шла к ним, и ее походка сказала им даже больше, чем ее слова.

– Он прав. Никто не успеет за сутки воссоздать зарядное устройство. Лишь на компьютерные расчеты у них уйдет не одна неделя. Параметры фильтров, сервоприводов, составление специальных сплавов, калибровка… За двадцать четыре часа сделать это невозможно.

Лэнгдон нахмурился, поняв, что оба ученых правы. Ловушка антивещества – вовсе не тот прибор, который можно подзарядить, воткнув вилку в электрическую розетку. Покинув стены ЦЕРНа, ловушка попала на улицу с односторонним движением. И она будет двигаться по ней, чтобы ровно через двадцать четыре часа превратиться в море огненной энергии.

Из этого можно было сделать единственный и весьма неутешительный вывод.

* * *

– Надо позвонить в Интерпол, – сказала Виттория и услышала свои собственные слова как бы издалека. – Нам следует немедленно поставить в известность власти.

– Ни в коем случае! – решительно качнув головой, бросил Колер.

Слова директора озадачили девушку.

– Нет? Но почему?

– Из-за тебя и твоего отца я оказался в весьма сложном положении.

– Директор, нам требуется помощь. Необходимо найти и вернуть на место ловушку, пока никто не пострадал. На нас лежит огромная ответственность.

– Прежде всего нам следует хорошенько подумать, – жестко произнес Колер. – Все это может иметь весьма и весьма серьезные последствия для ЦЕРНа, ответственность за который целиком лежит на моих плечах.

– Вас тревожит репутация ЦЕРНа? Вы представляете, какой ущерб может причинить антивещество, взорвавшись в густонаселенных городских кварталах? Все будет уничтожено в радиусе примерно половины мили! Девять городских кварталов!

– Видимо, тебе и твоему отцу, прежде чем затевать эксперимент с крупным образцом, следовало принять это во внимание.

Виттории показалось, что ее ударили в солнечное сплетение.

– Но… но… Но мы приняли все меры предосторожности.

– Похоже, этого оказалось недостаточно.

– Но никто не знал о существовании антивещества, – сказала она, тут же поняв, что сморозила глупость. Конечно, кто-то о нем знал, каким-то образом сумел пронюхать.

Сама она об эксперименте никому не рассказывала. Это оставляло лишь две возможности. Либо отец проговорился об антивеществе, либо за ними велась слежка. Первое вряд ли было возможно, поскольку именно отец заставил ее дать клятву хранить тайну. Оставалось второе. Может быть, прослушивались их мобильные телефоны? Находясь в путешествии, она несколько раз беседовала с отцом по сотовому… Неужели они тогда сказали что-то лишнее? Вполне возможно. Оставалась еще и электронная почта. Но они старались не писать ничего такого, что могло бы раскрыть суть эксперимента. Может быть, тайное наблюдение за ними организовала служба безопасности ЦЕРНа? Впрочем, это уже не имело никакого значения. Что сделано, то сделано. И отец умер.

Эта мысль заставила девушку вернуться к активным действиям, и она достала из кармана шортов сотовый телефон.

Колер, закашлявшись, покатил к ней. Глаза директора пылали гневом.

– Кому… кому ты звонишь?

– Пока на коммутатор ЦЕРНа. Они соединят меня с Интерполом.

– Думай, прежде чем делать!!! – взвизгнул Колер, задыхаясь от приступа кашля. – Откуда у тебя такая наивность? Ловушка может находиться в любой части земного шара. Никакая разведывательная организация в мире не сможет мобилизовать достаточно сил, чтобы вовремя ее обнаружить.

– И мы, следовательно, не должны ничего предпринимать? – спросила Виттория.

Ей не хотелось возражать человеку со столь хрупким здоровьем, но директор вел себя настолько неадекватно, что она просто перестала его понимать.

– Мы должны предпринять то, что имеет смысл, – ответил Колер. – Мы не можем ставить под удар репутацию ЦЕРНа, привлекая к нему внимание властей, которые ничем не могут помочь. Время для этого еще не настало. Прежде надо все хорошенько обдумать.

Виттория понимала, что в словах директора имеется определенная логика, но она также знала, что в этой логике, по определению, отсутствует малейший намек на моральную ответственность. Ее отец всегда жил с чувством моральной ответственности. Он стремился к безопасности науки, ее открытости и свято верил в добрые намерения других людей. Виттория разделяла убеждения отца, но судила о людях с точки зрения учения о карме. Отвернувшись от Колера, она открыла свой телефон.

– Тебе не удастся это сделать, – спокойно констатировал директор.

– Попробуйте мне помешать.

Колер продолжал неподвижно сидеть в своем инвалидном кресле.

Лишь через несколько секунд Виттория поняла, чем объясняется невозмутимость директора. Из глубокого подземелья звонить по сотовому телефону было невозможно.

Девушка залилась краской и, задыхаясь от негодования, направилась к лифту.

Глава 26

Ассасин стоял в конце каменного тоннеля. В его руке все еще ярко пылал факел, и запах дыма смешивался с запахами плесени и застоялого воздуха. Вокруг него царила полная тишина. Находившаяся на его пути железная дверь казалась такой же древней, как и сам тоннель. Ржавая, но по-прежнему крепкая. Ассасин ждал, зная, что его не обманут.

Назначенное время неумолимо приближалось.

Янус обещал, что некто, находящийся внутри, откроет ему дверь. Ассасина восхищало это предательство. Для того чтобы выполнить свою задачу, убийца готов был ждать хоть до утра, но чувствовал, что этого не потребуется. Он работал на людей решительных и с железными нервами.

Через несколько минут, в точно оговоренное время, за дверями послышался звон тяжелых ключей. Старинные замки открывались с металлическим скрежетом. Три огромные щеколды одна за другой со скрипом отодвинулись в сторону. Создавалось впечатление, что до замков не дотрагивались уже несколько столетий.

После этого наступила тишина.

Ассасин, как ему было сказано, выждал пять минут, а затем, ощущая наэлектризованность во всем теле, распахнул огромную дверь.

Глава 27

– Виттория, я запрещаю тебе! – задыхаясь, произнес Колер. По мере того как лифт поднимался, состояние директора становилось все хуже.

Виттория заставила себя не думать о нем. Девушка искала убежища, искала чего-то родного в этом месте, которое, она знала, уже никогда не будет для нее домом. Она понимала, что не имеет права возводить барьер между собой и действительностью. Сейчас она должна сделать все, чтобы подавить свою боль и начать действовать. Звонить по телефону.

Роберт Лэнгдон стоял рядом с ней и, как обычно, молчал. Виттории надоело гадать о том, кто такой этот человек. Крупный специалист из Соединенных Штатов. Она запомнила слова Колера: «Мистер Лэнгдон поможет нам найти убийц твоего отца».

Пока Лэнгдон ничем им не помог. Этот специалист из США, без сомнения, человек добрый и заботливый, но в то же время он что-то скрывает. Они оба что-то от нее скрывают.

Виттория сняла ментальную блокировку и снова услышала слова Колера:

– На мне как на директоре ЦЕРНа лежит ответственность за будущее науки. Если это событие твоими стараниями разрастется в международный скандал и ЦЕРН понесет урон…

– Будущее науки? – прервала речь директора Виттория. – Неужели вы и вправду надеетесь избежать ответственности, отказавшись признать, что антивещество родилось в ЦЕРНе? Неужели вам безразлична судьба людей, жизнь которых мы поставили под угрозу?!

– Не мы… – в свою очередь, оборвал ее Колер, – …а вы. Ты и твой отец.

Виттория отвернулась, не зная, что на это ответить.

– Что же касается твоих слов о жизни людей, то я тебе вот что скажу, – продолжал Колер. – Я как раз и забочусь об их жизни. Тебе лучше, чем кому-либо, известно, что производство антивещества может радикально изменить жизнь на нашей планете. Если ЦЕРН рухнет, раздавленный этим скандалом, пострадают все. Будущее человечества находится в руках учреждений, подобных ЦЕРНу, ученых вроде тебя и твоего отца. В руках всех тех, кто посвятил свою жизнь решению проблем будущего.

Виттории и раньше доводилось слышать лекции Колера, в которых тот обожествлял науку. Однако она никогда не соглашалась с их главным тезисом, полагая, что наука сама породила половину тех проблем, которые ей приходится решать. «Прогресс», по ее мнению, был той раковой опухолью, которая угрожала самому существованию матери Земли.

– Каждое научное открытие таит в себе определенный риск, – не умолкал Колер. – Так было всегда, так будет и впредь. Исследование космоса, генетика, медицина… Во всех областях знаний ученые совершали ошибки. Наука должна уметь любой ценой справляться с постигшими ее неудачами. Во имя всеобщего блага.

Витторию всегда поражала способность Колера жертвовать этическими принципами ради успехов науки. Создавалось впечатление, что его интеллект и душа отделены друг от друга бескрайним ледяным простором…

– Если верить вашим словам, то ЦЕРН настолько необходим человечеству, что никогда и ни при каких обстоятельствах не должен нести моральной ответственности за свои ошибки.

– Я бы на твоем месте прикусил язык. Не надо толковать мне о морали. У тебя на это нет морального права. Разве не ты с отцом нарушила все этические нормы, создав этот образец и тем самым поставив под угрозу существование ЦЕРНа? Я же пытаюсь спасти не только место работы трех тысяч ученых, включая тебя, но и репутацию твоего отца. Подумай о нем. Человек, подобный твоему отцу, не заслуживает того, чтобы его запомнили только как создателя оружия массового уничтожения.

Последние слова достигли цели. «Это я убедила папу получить образец, – подумала она. – И только я во всем виновата».

* * *

Когда дверь лифта открылась, Колер все еще продолжал говорить. Виттория вышла из кабины, достала телефон и попыталась позвонить.

Аппарат молчал. Она направилась к дверям.

– Виттория, стой! – Астматик едва успевал за девушкой. – Подожди. Нам надо поговорить.

– Basta di parlare![32]

– Вспомни об отце! Что бы он сделал на твоем месте?

Она продолжала идти, не замедляя шага.

– Виттория, я был не до конца искренен с тобой. Ее ноги самопроизвольно замедлили движение.

– Не знаю, почему я так поступил, – продолжал, задыхаясь, директор. – Видимо, чтобы не травмировать тебя еще сильнее. Скажи мне, чего ты хочешь, и мы будем работать вместе.

Виттория остановилась в центре лаборатории и, не поворачивая головы, бросила:

– Я хочу вернуть антивещество. И хочу узнать, кто убил папу.

– Прости, Виттория, – вздохнул Колер, – нам уже известно, кто убил твоего отца.

– Что? Что? – спросила она, повернувшись к нему лицом.

– Я не знал, как тебе это сказать… Это так трудно…

– Вы знаете, кто убил папу?

– Да, у нас имеются достаточно обоснованные предположения на сей счет. Убийца оставил своего рода визитную карточку. Именно поэтому я и пригласил мистера Лэнгдона. Он специализируется на организации, которая взяла на себя ответственность за это преступление.

– Организация? Группа террористов?

– Виттория, они похитили четверть грамма антивещества.

Виттория посмотрела на стоящего в дверях Лэнгдона, и все встало на свои места. Это частично объясняло повышенную секретность. Удивительно, что она не сообразила этого раньше! Колер все-таки обратился к властям. И при этом к наиболее компетентным из них. Теперь это стало для нее совершенно очевидным. Роберт Лэнгдон был типичным американцем – подтянутым, судя по одежде, консервативным во вкусах и привычках и, без сомнения, обладавшим острым умом. Конечно, он работает в спецслужбах. Где же еще? Об этом следовало бы догадаться с самого начала. У Виттории снова появилась надежда, и, обратившись к секретному агенту, девушка сказала:

– Мистер Лэнгдон, я хочу знать, кто убил моего отца. Кроме того, мне хотелось бы услышать, как ваше агентство намерено найти антивещество.

– Мое агентство? – несколько растерянно переспросил американец.

– Ведь вы же, как я полагаю, служите в разведке Соединенных Штатов?

– Вообще-то… не совсем…

– Мистер Лэнгдон, – вмешался Колер, – преподает историю искусств в Гарвардском университете.

Виттории показалось, что на нее вылили ведро ледяной воды.

– Так, значит, вы преподаватель изящных искусств?

– Он специалист в области религиозной символики, – со вздохом произнес Колер. – Мы полагаем, что твой отец, Виттория, был убит адептами сатанинского культа.

Виттория услышала эти слова, но воспринять их умом она не смогла. Что еще за «сатанинский культ»?!

– Группа лиц, принявших на себя ответственность за убийство твоего отца, именует себя иллюминатами.

Виттория посмотрела на Колера, затем перевела взгляд на Лэнгдона. Ей казалось, что слова директора – какая-то извращенная шутка.

– Иллюминаты? – не веря своим ушам, спросила она. – Совсем как в «Баварских иллюминатах»?!

– Так ты знаешь о них? – спросил потрясенный ее словами Колер.

Виттория почувствовала, что из ее глаз вот-вот хлынут слезы отчаяния.

– «Баварские иллюминаты и Новый мировой порядок», – произнесла она упавшим голосом и пояснила: – Компьютерная игра, придуманная Стивом Джексоном. Половина наших технарей играют в нее по Интернету. – Голос ее снова дрогнул. – Но я не понимаю…

Колер бросил на Лэнгдона растерянный взгляд.

– Весьма популярная забава, – кивая, сказал тот. – Древнее сообщество пытается покорить мир. Я не знал, что эта имеющая некоторое отношение к реальной истории игра уже добралась до Европы.

Виттория не могла поверить своим ушам.

– О чем вы говорите? Какие иллюминаты? Ведь это же всего-навсего компьютерная игра! – повторила девушка.

– Виттория, – сказал Колер, – сообщество, именующее себя «Иллюминати», взяло на себя ответственность за убийство твоего отца.

Виттории потребовались все ее мужество и воля, чтобы не дать слезам вырваться наружу. Она взяла себя в руки и попыталась мыслить логично, чтобы лучше оценить ситуацию. Но чем больше Виттория думала, тем меньше понимала. Ее отца убили. Существование ЦЕРНа поставлено под угрозу. Секундомер мощнейшей бомбы замедленного действия уже ведет обратный отсчет. И вся ответственность за создание этой неизвестно где находящейся бомбы лежит на ней. А директор приглашает специалиста по изящным искусствам, чтобы разыскать с его помощью каких-то мифических сатанистов.

Виттория вдруг ощутила себя страшно одинокой. Она повернулась, чтобы уйти, но на ее пути оказалось инвалидное кресло с сидевшим в нем Колером. Директор полез в карман, извлек из него смятый листок бумаги и протянул его Виттории.

При взгляде на него девушку охватил ужас.

– Они заклеймили его, – прошептал Колер. – Они выжгли клеймо на груди твоего отца.

Глава 28

Секретарь Колера Сильвия Боделок, пребывая в полнейшей панике, мерила шагами приемную перед пустым кабинетом шефа. Куда, к дьяволу, он подевался? И что, спрашивается, ей делать?!

День выдался на удивление нелепым и суматошным. Впрочем, давно работая с Максимилианом Колером, Сильвия знала, что каждый новый день может стать странным и полным неожиданностей. Однако сегодня директор превзошел самого себя.

– Отыщите для меня Леонардо Ветра! – потребовал Колер утром, как только она появилась на работе.

Повинуясь приказу, Сильвия звонила по телефону, слала сообщения на пейджер и даже отправила письмо по электронной почте.

Бесполезно.

Поэтому Колер покинул кабинет и, видимо, лично отправился на поиски неуловимого физика. Когда директор вернулся – а это произошло через несколько часов, – он выглядел довольно скверно. Вообще-то Колер никогда хорошо не выглядел, но на сей раз он был совсем плох. Директор уединился в своем кабинете, и она слышала, как он включал модем, факс и говорил по телефону. Затем босс снова укатил куда-то и с тех пор не появлялся.

Поначалу Сильвия решила не обращать внимания на выкрутасы шефа, посчитав их очередным спектаклем, но когда Колер не появился, чтобы сделать ежедневную инъекцию, она начала беспокоиться по-настоящему. Физическое состояние директора требовало постоянного внимания, а когда он решал испытать судьбу, все заканчивалось спазмами дыхательных путей, приступами кашля и безумной суетой медицинского персонала.

Она хотела послать ему напоминание на пейджер, но, вспомнив, что самолюбие босса не выносит никаких проявлений милосердия, отказалась от этой идеи. Когда на прошлой неделе какой-то ученый из числа гостей ЦЕРНа выразил директору неуместное сочувствие, тот поднялся на ноги и запустил в беднягу тяжелым пюпитром для блокнота. «Кайзер» Колер становился необычайно оживленным, когда был pisse[33]. Однако состояние здоровья директора отошло на второй план, так как перед Сильвией неожиданно возникла новая требующая немедленного решения проблема. Пять минут назад ей позвонили с телефонного коммутатора ЦЕРНа и, заикаясь от волнения, сообщили, что ее босса срочно просят к телефону.

– В данный момент его нет на месте, – ответила Сильвия. После этого телефонистка сообщила ей, кто звонит.

– Вы, наверное, издеваетесь? – громко расхохоталась Сильвия, однако, услышав ответ, сразу стала серьезной, хотя на ее лице осталось выражение некоторого недоверия. – Вы получили подтверждение, что это именно тот человек? Понятно. О'кей. Не могли бы спросить, в чем… Впрочем, не надо, – тут же добавила она со вздохом. – Лучше попросите его подождать у телефона. Постараюсь немедленно найти директора. Да, понимаю. Буду действовать как можно оперативнее.

Но Сильвия не смогла напасть на след директора. Она трижды вызывала его по сотовому телефону, но каждый раз слышала один и тот же ответ: «Абонент, с которым вы пытаетесь связаться, находится вне зоны досягаемости».

Вне зоны досягаемости? Как далеко он мог укатить?

Сильвия дважды обращалась к пейджеру. Безрезультатно. Совсем на него не похоже. Она даже послала на его мобильный компьютер сообщение по электронной почте, но никакой реакции не последовало. Создавалось впечатление, что этот человек вообще исчез с лица земли.

«Итак, что же мне теперь делать?» – спрашивала она себя.

В распоряжении Сильвии оставался еще один способ привлечь внимание директора, а если и он не сработает, то придется, видимо, обыскивать весь комплекс зданий ЦЕРНа. Наверное, ее действия не понравятся директору, но человека на линии нельзя заставлять ждать. Кроме того, у нее сложилось впечатление, что звонивший был вовсе не в том настроении, чтобы выслушивать сообщения о пропаже главы ЦЕРНа.

Наконец секретарша приняла решение. Подивившись собственной смелости, она открыла дверь в кабинет Колера, подошла к металлической коробке, укрепленной на стене за его письменным столом, и подняла крышку. Внимательно изучив содержимое коробки, Сильвия выбрала нужную кнопку, глубоко вздохнула и взяла в руки микрофон.

Глава 29

Виттория не помнила, как они подошли к главному лифту. Как бы то ни было, но лифт уже поднимал их наверх. За спиной она слышала тяжелое, прерывистое дыхание Колера. Девушка поймала на себе сочувственный взгляд Лэнгдона. За пару минут до этого он взял у нее листок, сложил его и сунул в карман пиджака. Несмотря на это, образ мертвого отца огнем жег ее сердце.

Мир вокруг Виттории вращался в каком-то черном водовороте. Папа! Усилием воли она заставила себя увидеть его живым и здоровым. Через какую-то долю секунды она оказалась вместе с ним в оазисе своей памяти. Она видела себя девятилетней девочкой. Эта девочка скатывалась по поросшему эдельвейсами склону холма, и голубое швейцарское небо вращалось у нее над головой.

Папа!Папа!

Лучащийся счастьем Леонардо Ветра был, как всегда, рядом.

– Что, мой ангел? – с улыбкой спросил он.

– Папа! – хихикнула девочка, уткнувшись в отца носом. – Спроси меня, что такое материя?

– Но тебе и без этого хорошо, дорогая. Зачем мне спрашивать у тебя о какой-то материи?

– Ну спроси, пожалуйста.

– Что такое материя? – спросил отец, пожимая плечами. Услышав вопрос, она звонко расхохоталась.

– Все на свете! Вот что такое материя! Скалы! Деревья! Атомы! Даже муравьеды! Все, что есть на свете, – материя!

– Ты сама это придумала? – рассмеялся он.

– А что, разве не правда?

– Мой маленький Эйнштейн.

– У него глупая прическа, – очень серьезно произнесла девочка. – Я видела на картинке.

– Зато голова умная. Я, кажется, рассказывал тебе, что ему удалось доказать?

– Нет, пап, нет! – Ее глаза округлились от священного трепета, который она в тот момент испытывала. – Ты только обещал!

– Эйнштейн доказал, что энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света, – сказал Леонардо и, пощекотав дочку, произнес:

– Е = mС².

– Только без математики! Я же говорила тебе, что ненавижу ее!

– Я страшно рад, что ты ее так ненавидишь. Дело в том, что девочкам запрещено заниматься математикой.

– Запрещено?! – замерла Виттория.

– Ну конечно. Все об этом знают. Девочкам положено играть в куклы, а математикой разрешено заниматься только мальчикам. Никакой математики для девчонок! Я даже не имею права разговаривать с маленькими девочками о математике.

– Что?! Но это же несправедливо!

– Порядок есть порядок. Математика не для девочек!

– Но куклы – это же такая скука! – с ужасом прошептала Виттория.

– Очень жаль, но ничего не поделаешь, – сказал отец и после паузы добавил: – Я, конечно, мог бы рассказать тебе кое-что о математике, но если меня схватят… – Леонардо испуганно огляделся по сторонам.

Проследив за его взглядом, Виттория прошептала:

– Ты будешь рассказывать мне о математике совсем потихоньку.

* * *

Движение лифта вернуло ее к действительности. Виттория открыла глаза. Отец ушел.

Реальный мир снова схватил ее за горло ледяной рукой. Девушка посмотрела на Лэнгдона. Взгляд американца излучал тепло и неподдельное сочувствие, что делало его похожим на ангела-хранителя. Его присутствие согревало, в отличие от того поистине арктического холода, которое исходило от Колера.

В голове у Виттории бился всего один вопрос: где антивещество!

Она не знала, что от страшного ответа ее отделяет всего лишь несколько секунд.

* * *

Глава 30

– Максимилиан Колер, вас убедительно просят немедленно позвонить в свой кабинет.

Когда двери кабины лифта открылись, в глаза Лэнгдона брызнули яркие солнечные лучи. Лифт доставил их в атрий[34] главного здания. Еще не успело смолкнуть эхо объявления по внутренней связи, как все электронные приборы, вмонтированные в кресло Колера, дружно запищали, зазвенели и зачирикали. Пейджер. Телефон. Электронная почта. Колер опустил изумленный взгляд на россыпь мигающих огоньков на пульте управления кресла. Поднявшись на поверхность, он снова оказался в зоне действия всех приборов связи.

– Директор Колер, немедленно позвоните в свой кабинет! Его собственное имя, произнесенное по системе общей связи, звучало для уха директора крайне непривычно.

Он злобно осмотрелся по сторонам, но уже через мгновение выражение ярости сменилось озабоченностью. Лэнгдон, Колер и Виттория встретились взглядами и замерли. Им показалось, что все противоречия разом исчезли, а на смену им явилось объединяющее их предчувствие неизбежной катастрофы.

Колер снял с подлокотника кресла телефонную трубку и, борясь с очередным приступом кашля, набрал номер. Виттория и Лэнгдон ждали, что произойдет дальше.

– Говорит… директор Колер, – задыхаясь, прошептал он. – Да? Я находился под землей, вне зоны действия приборов связи.

Директор слушал собеседника, и его глаза все больше и больше округлялись от изумления.

– Кто?! Да, немедленно соедините его со мной, – распорядился он и после недолгой паузы продолжил: – Алло? Да, это Максимилиан Колер. Да, я – директор ЦЕРНа. С кем имею честь говорить?

Директор слушал, а Лэнгдон и Виттория молча смотрели на него, томясь в неведении.

– Полагаю, что неразумно обсуждать этот вопрос по телефону, – наконец произнес Колер. – Я прибуду к вам незамедлительно… – Он снова закашлялся. – Встречайте меня… в аэропорту Леонардо да Винчи[35] через… сорок минут.

Лэнгдону показалось, что директор совсем перестал дышать. Зайдясь в приступе кашля, он, задыхаясь и заливаясь слезами, выдавил:

– Немедленно найдите сосуд… я лечу к вам. С этими словами он выронил трубку.

Девушка подбежала к Колеру, но тот уже не мог говорить. Лэнгдон наблюдал за тем, как Виттория, достав свой мобильный телефон, звонила в медицинскую службу ЦЕРНа. Лэнгдон ощущал себя кораблем, находящимся на периферии урагана. Корабль качало, но настоящий шквал еще не налетел.

«Встречайте меня в аэропорту Леонардо да Винчи», – неумолчным эхом звучали в его ушах слова Колера.

Бесформенные тени, все утро витавшие в голове Лэнгдона, в одно мгновение приобрели осязаемые формы. Ему показалось, что в душе его распахнулась какая-то незримая дверь, а сам он только что переступил через таинственный порог. Амбиграмма. Убийство священника-ученого. Антивещество. И теперь… цель. Упоминание аэропорта Леонардо да Винчи могло означать лишь одно… В этот момент просветления Лэнгдон понял, что перешел через Рубикон. Он поверил.

Пять килотонн. Да будет свет.

В атрии появились двое медиков в белых халатах. Эскулапы подбежали к Колеру, и один из них надел на директора кислородную маску. Толпившиеся вокруг кресла ученые отошли на почтительное расстояние.

Колер сделал два длинных, глубоких вздоха, сдвинул маску в сторону, посмотрел на Лэнгдона и, все еще хватая воздух широко открытым ртом, прошептал:

– Рим…

– Рим? – спросила Виттория. – Значит, антивещество в Риме? Кто звонил?

Лицо Колера исказила гримаса боли, из серых глаз покатились слезы.

– Швейцарск… – выдавил он, задыхаясь, и закатился в страшном приступе кашля. Медики вернули кислородную маску на место. Когда они уже готовились увозить директора, тот схватил Лэнгдона за рукав.

Лэнгдон утвердительно кивнул. Он знал, что хочет сказать больной.

– Летите… – глухо прозвучало из-под маски. – Летите… Сообщите мне…

Медики бегом покатили коляску.

Виттория стояла как вкопанная, не сводя глаз с удаляющегося директора. Затем, повернувшись к Лэнгдону, она спросила:

– Рим? Но… почему он упомянул Швейцарию? Лэнгдон положил руку ей на плечо и едва слышно прошептал:

– Швейцарская гвардия. Верная стража Ватикана.

Глава 31

Стратоплан «Х-33» с ревом взмыл в небо и, описав высокую дугу, помчался на юг в направлении Рима. Лэнгдон сидел в полном молчании. Последние пятнадцать минут он находился словно в тумане. Лишь сейчас, закончив рассказывать Виттории об иллюминатах и их заговоре против Ватикана, он до конца понял масштаб и значение происходящих событий.

«Что я делаю, дьявол меня побери?! – спрашивал себя Лэнгдон. – Следовало сбежать, пока у меня имелась такая возможность!» Впрочем, в глубине души он прекрасно понимал, что такой возможности у него никогда не было.

Его здравый смысл громко протестовал, требуя немедленно вернуться в Бостон. Однако любопытство ученого оказалось сильнее, чем призывы к благоразумию. Его многолетнее убеждение в том, что деятельность братства «Иллюминати» сошла на нет, похоже, в одно мгновение обратилось в прах. Но какая-то часть его разума требовала подтверждения. Требовала доказательств. Кроме того, в нем говорила и элементарная совесть. Колер тяжело болен, и Виттория осталась в одиночестве. Если накопленные им за многие годы познания способны помочь, то моральный долг требует, чтобы он летел в Рим.

В Рим его звало еще и нечто иное, то, в чем Лэнгдон стыдился признаться самому себе. Ужас, который он испытал, узнав о местонахождении антивещества, объяснялся беспокойством даже не столько за жизнь многих людей, сколько за судьбу сокровищ искусства, хранившихся в Ватикане.

Крупнейшая коллекция мировых шедевров в буквальном смысле слова находилась на бочке с порохом. 1400 залов и 20 двориков-музеев Ватикана хранили более 60 000 произведений искусства. Среди них творения древних мастеров, работы Джованни Беллини, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Боттичелли, скульптуры Бернини. В Ватикане находятся такие памятники архитектуры, как собор Святого Петра и Сикстинская капелла.

А во что можно оценить созданную гением Микеланджело знаменитую спиральную лестницу, ведущую в музеи Ватикана?

Интересно, сколько еще продержится магнитное поле в ловушке?

– Благодарю вас за то, что вы согласились прилететь в Европу, – негромко произнесла Виттория.

Лэнгдон покинул мир видений. Виттория сидела на другой стороне прохода, разделяющего ряды кресел. Даже в холодном свете неоновых ламп нельзя было не заметить окружавшую ее ауру спокойствия и притягательность ее натуры. Девушка дышала глубоко и ровно, к ней полностью вернулось самообладание, и, движимая дочерней любовью, она теперь стремилась лишь к возмездию и восстановлению справедливости.

У Виттории не было времени сменить шорты и топик на что-то более солидное, и в прохладном воздухе кабины ее загорелые ноги покрылись гусиной кожей. Лэнгдон, не раздумывая, снял пиджак и предложил его девушке.

– Американское рыцарство? – произнесла она, ответив на его заботу благодарной улыбкой.

Самолет попал в зону турбулентности, и его настолько сильно тряхнуло, что Лэнгдон даже испугался. Лишенная окон кабина снова показалась ему слишком тесной, и он попытался представить себя гуляющим по широкому полю. Какая ирония, подумал он. Ведь когда все это произошло, он как раз находился на открытом пространстве. Всепоглощающая тьма. Он прогнал нахлынувшие было воспоминания. Все это ушло в прошлое. Стало достоянием истории.

– Вы верите в Бога, мистер Лэнгдон? – внимательно глядя на него, спросила Виттория.

Этот вопрос поверг его в изумление. Или, если быть более точным, даже не сам вопрос, а тот серьезный тон, которым он был задан. «Верю ли я в Бога?» А ведь в глубине души он надеялся, что проведет полет, обсуждая не столь серьезные темы.

«Духовная загадка», – подумал Лэнгдон. Именно так говорили о нем его друзья. Несмотря на многолетнее изучение религии, сам он религиозным человеком так и не стал. Он с почтением относился к могуществу веры, благотворительным делам церкви и той силе, которую придавали многим людям их религиозные убеждения… Однако полный отказ от всяких сомнений, неизбежный для истинно верующего, являлся непосильным для его разума ученого.

– Я хочу верить, – услышал он свои слова.

– И что же вам мешает? – без тени вызова или осуждения произнесла Виттория.

– Все это не так просто, – фыркнул он. – Вера требует, если так можно выразиться, «актов веры». Верующий должен серьезно относиться к чудесам, не сомневаться в беспорочном зачатии и божественном вмешательстве. Кроме того, вера предписывает определенный кодекс поведения. Библия, Коран, буддийские рукописи… все они содержат практически идентичные требования, за нарушение коих установлены одинаковые наказания. В них говорится, что меня ждет ад, если я не стану следовать этому поведенческому кодексу. Мне трудно представить себе Бога, который управляет миром подобным образом.

– Остается лишь надеяться, что вы не позволяете своим студентам так бессовестно уходить от поставленных вами вопросов.

Это замечание застало его врасплох.

– Что?

– Мистер Лэнгдон, я не спрашивала вас, верите ли вы тому, что люди говорят о Боге. Я спросила: «Верите ли вы в Бога?» Это два совершенно разных вопроса. Священное Писание – это… собрание рассказов, легенд. Это история того, как человек пытался удовлетворить свою потребность в познании самого себя и всего сущего. Меня не интересуют ваши суждения о литературных произведениях. Я спрашиваю: верите ли вы в Бога? Ощущаете ли присутствие высшей силы, когда вглядываетесь в звезды? Верите ли вы всем своим существом, что темный свод над вами – творение руки Божьей?

Лэнгдон задумался.

– Может быть, я слишком бесцеремонна?

– Нет. Просто я…

– Не сомневаюсь, что вы обсуждаете вопросы веры со своими учениками.

– Постоянно.

– И вы, как мне кажется, выступаете в роли адвоката дьявола. Все время подливаете масло в огонь дискуссии.

– Вам, видимо, тоже не чужда преподавательская деятельность? – улыбнулся Лэнгдон.

– Нет, но я многому научилась у папы. Леонардо Ветра мог с одинаковым успехом представлять обе стороны петли Мёбиуса.

Лэнгдон рассмеялся, представив себе так называемую петлю Мёбиуса – поверхность, получаемую при склеивании двух перевернутых относительно друг друга концов прямоугольной полоски. Строго говоря, петля Мёбиуса имеет всего лишь одну сторону. Впервые эту петлю Лэнгдон увидел в творениях Эшера[36].

– Могу я задать вам один вопрос, мисс Ветра?

– Зовите меня Виттория. Когда я слышу «мисс Ветра», то сразу начинаю чувствовать себя ужасно старой.

Он подавил вздох, вдруг ощутив свой преклонный возраст, и произнес:

– В таком случае я – Роберт.

– У вас был ко мне вопрос.

– Да. Что вы, будучи дочерью католического священника и одновременно ученым, думаете о религии?

Виттория помолчала немного, отбросила упавшую на лоб прядь волос и сказала:

– Религия подобна языку или манере одеваться. Мы всегда тяготеем к тому, с чем выросли. Но в конечном итоге все мы заявляем одно и то же. Мы говорим, что в жизни имеется скрытый смысл, и мы благодарны силе, нас создавшей.

Слова девушки заинтриговали Лэнгдона.

– Следовательно, вы утверждаете, что религия – будь то христианство, мусульманство или буддизм – зависит только от того, где мы родились?

– Но разве это не очевидно?

– В таком случае вера вообще случайное явление?

– Ничего подобного. Вера – явление универсальное. Но методы ее познания, к которым мы прибегаем, целиком зависят от нашего выбора. Одни возносят молитвы Иисусу, другие отправляются в Мекку, а третьи изучают поведение элементарных частиц. В конечном итоге все мы заняты поиском истины, гораздо более грандиозной, чем мы сами.

Лэнгдон пожалел, что его студенты не умеют выражать свои мысли с такой точностью. Да что там студенты! Он сам вряд ли смог бы высказать это столь же ясно.

– А как же Бог? – спросил он. – Вы в Бога веруете?

На сей раз Виттория молчала довольно долго.

– Наука говорит мне, – наконец сказала она, – что Бог должен существовать. Но мой разум утверждает, что я никогда не смогу понять Бога. А сердце тем временем подсказывает, что я для этого вовсе и не предназначена.

Четко изложено, подумал он и спросил:

– Итак, вы полагаете, что Бог существует, но понять Его мы никогда не сможем?

– Не Его, а Ее, – улыбнулась Виттория. – Я считаю, что аборигены Северной Америки были правы.

– Мать Земля? – улыбнулся Лэнгдон.

– Гея[37]. Наша планета является организмом, а каждый из нас – его клеткой с только ей присущими функциями. И в то же время мы все взаимосвязаны. Мы служим друг другу, и одновременно мы служим целому.

Глядя на нее, Лэнгдон вдруг почувствовал, что в нем шевельнулись чувства, которых он не испытывал уже много лет. В ее глазах таилось какое-то очарование… А голос звучал так чисто… Он ощутил, что его тянет к этой девушке.

– Мистер Лэнгдон, разрешите мне задать вам еще один вопрос.

– Роберт, – поправил он ее. – Когда я слышу «мистер Лэнгдон», я ощущаю себя стариком. Впрочем, я и есть старик…

– Скажите, Роберт, если можно, как вы начали заниматься орденом «Иллюминати»?

– Вообще-то в основе всего были деньги, – ответил он, немного подумав.

– Деньги? – разочарованно протянула девушка. – Вы оказывали какие-то платные услуги? Давали консультации?

Лэнгдон рассмеялся, осознав, как прозвучали его слова.

– Нет. Я говорю не о заработке. Я говорю о деньгах как о банкнотах.

С этими словами он достал из кармана брюк несколько купюр и выбрал из них бумажку достоинством в один доллар.

– Я увлекся изучением этого культа после того, как обнаружил, что американская валюта просто усыпана символами иллюминатов.

Виттория взглянула на него из-под полуопущенных ресниц. Она, видимо, не до конца понимала, насколько серьезно следует воспринимать эти слова.

– Посмотрите на оборотную сторону, – сказал он, протягивая ей банкноту. – Видите большую печать слева?

– Вы имеете в виду пирамиду? – перевернув долларовую бумажку, спросила Виттория.

– Именно. Какое значение, по вашему мнению, могла иметь пирамида для истории США?

Девушка в ответ пожала плечами.

– Вот именно, – продолжил Лэнгдон. – Абсолютно никакого.

– Тогда почему же она смогла стать центральным символом Большой государственной печати? – нахмурившись, спросила Виттория.

– Мрачный зигзаг истории, – ответил Лэнгдон. – Пирамида – оккультный символ, представляющий слияние сил, устремленных вверх, к источнику абсолютного Света. Теперь внимательно посмотрите на то, что изображено чуть выше пирамиды.

– Глаз в треугольнике, – ответила Виттория, изучив банкноту.

– Этот символ называется trinacria. Вам доводилось раньше видеть глаз в треугольнике?

– Да, – немного помолчав, сказала девушка. – Но я не помню…

– Он изображен на эмблемах масонских лож во всем мире.

– Значит, это масонский символ?

– Нет. Это символ иллюминатов. Члены братства называют его «сияющая дельта». Призыв к постоянным изменениям и просвещению. Глаз означает способность иллюминатов проникать в суть вещей, а треугольником также обозначается буква греческого алфавита «дельта», которая является математическим символом…

– Изменения, эволюции, перехода к…

– Я совсем забыл, что беседую с ученым, – улыбнулся Лэнгдон.

– Итак, вы хотите сказать, что большая печать Соединенных Штатов призывает к переменам и проникновению в суть вещей?

– Или, как сказали бы некоторые, к Новому мировому порядку.

Витторию эти слова Лэнгдона несколько удивили, но, вглядевшись в банкноту, она протянула:

– Под пирамидой написано: «Novus… Ordo…»

– «Novus Ordo Seculorum», – подхватил американец. – Что означает «Новый секулярный порядок».

– Секулярный в смысле «нерелигиозный»?

– Да. Именно нерелигиозный. В этой фразе ясно выражены цели ордена «Иллюминати», и в то же время она кардинально противоречит напечатанным рядом с ней словам: «Мы веруем в Бога».

– Но каким образом вся эта символика смогла появиться на самой могущественной валюте мира? – обеспокоено спросила Виттория.

– Большинство исследователей считают, что за этим стоял вице-президент Соединенных Штатов Генри Уоллес. Он занимал место на верхних ступенях иерархической лестницы масонов и, вне всякого сомнения, имел контакты с иллюминатами. Был ли он членом сообщества или просто находился под его влиянием, никто не знает. Но именно Уоллес предложил президенту этот вариант большой печати.

– Но каким образом? И почему президент с этим согласился?

– Президентом в то время был Франклин Делано Рузвельт, и Уоллес сказал ему, что слова «Novus Ordo Seculorum» означают не что иное, как «Новый курс»[38].

– И вы хотите сказать, что Рузвельт дал команду казначейству печатать деньги, не обратившись за советом к другим экспертам? – с сомнением спросила Виттория.

– В этом не было нужды. Они с Уоллесом были словно родные братья.

– Братья?

– Загляните в свои книги по истории, – с улыбкой произнес Лэнгдон. – Франклин Делано Рузвельт был известнейшим масоном.

Глава 32

Лэнгдон затаил дыхание, когда «Х-33» широкой спиралью пошел на снижение в международном аэропорту Рима, носящем имя Леонардо да Винчи. Виттория сидела с закрытыми глазами. Создавалось впечатление, что она усилием воли пытается держать себя в руках. Летательный аппарат коснулся посадочной полосы и покатил к какому-то частному ангару.

– Прошу извинить за долгое путешествие, – сказал появившийся из кабины пилот. – Мне пришлось сдерживать бедняжку, чтобы снизить шум двигателя при полете над населенными районами.

Лэнгдон взглянул на часы. Оказалось, что полет продолжался тридцать семь минут.

Открыв внешний люк, пилот спросил:

– Кто-нибудь может мне сказать, что происходит? Виттория и Лэнгдон предпочли промолчать.

– Ну и ладно, – безо всякой обиды произнес пилот. – В таком случае я останусь в кабине и буду в одиночестве наслаждаться музыкой.

При выходе из ангара им в глаза брызнули яркие лучи предвечернего солнца, и Лэнгдон перебросил свой твидовый пиджак через плечо. Виттория подняла лицо к небу и глубоко вздохнула, словно солнечные лучи заряжали ее какой-то таинственной телепатической энергией.

Средиземноморье, подумал уже начинающий потеть Лэнгдон.

– Не кажется ли вам, что для комиксов вы немного староваты? – не поворачиваясь, неожиданно спросила Виттория.

– Простите, не понимаю…

– Ваши часы. Я обратила на них внимание еще в самолете.

Лэнгдон слегка покраснел. Ему уже не раз приходилось вставать на защиту своих ручных часов. Эти коллекционные часы с изображением Микки-Мауса на циферблате еще в детстве подарили ему родители. Несмотря на глупый вид мышонка, ручонки которого служили стрелками, Лэнгдон никогда не расставался с этими часами. Часы были водонепроницаемыми, а цифры светились в темноте, что было очень удобно при плавании в бассейне и во время поздних прогулок по неосвещенным дорожкам университетского кампуса. Когда студенты говорили о некоторой экстравагантности эстетических пристрастий своего профессора, тот неизменно отвечал, что носит Микки как символ своей душевной молодости.

– Шесть часов вечера, – сказал он.

– Думаю, что экипаж для нас уже подан, – продолжая смотреть в небо, заметила Виттория.

Лэнгдон услышал в отдалении шум двигателя. Когда он поднял глаза, сердце у него упало. С севера на небольшой высоте, почти над самой взлетной полосой, к ним приближался вертолет. Во время экспедиции в Андах, когда он занимался поисками линий Наска[39] в южном Перу, ему пришлось летать на вертолете, и никакого удовольствия от этих полетов он, надо сказать, не получил. Летающая обувная коробка. Пресытившись впечатлениями от двух полетов в стратоплане, Лэнгдон очень надеялся на то, что Ватикан пришлет за ними автомобиль.

Но его надежды не сбылись.

Вертушка снизила скорость, повисела несколько мгновений над их головами и начала спуск на посадочную полосу. Машина была окрашена в белый цвет, а на ее борту был изображен герб: два скрещенных ключа на фоне папской тиары. Лэнгдон прекрасно знал этот священный символ святого престола. Сейчас это была правительственная печать, а престолом в буквальном смысле слова являлся древний трон Святого Петра.

«Святая вертушка», – подумал Лэнгдон, наблюдая за приземляющимся вертолетом. Он совсем забыл, что Ватикан имеет в своем распоряжении несколько подобных аппаратов: для доставки папы в аэропорт, на встречи с паствой и для полетов в летнюю резиденцию святейшего в Гандольфо. Окажись он на месте папы, Лэнгдон определенно предпочел бы путешествовать на автомобиле.

Пилот выпрыгнул из кабины и быстрым шагом направился к ним по бетону аэродрома.

Пришло время волноваться Виттории.

– Неужели нам придется с ним лететь? – тревожно спросила она.

– Лететь иль не лететь – вот в чем вопрос, – продекламировал Лэнгдон, целиком разделяя тревогу девушки.

Пилот выглядел так, словно готовился выйти на сцену в одной из шекспировских пьес. Его камзол с пышными рукавами был разрисован широкими вертикальными ярко-синими и золотыми полосами. Цвета панталон и гетр полностью повторяли раскраску верхней части одеяния. На ногах у него были черные туфли, чем-то напоминающие домашние тапочки. На голове пилота красовался черный фетровый берет.

– Традиционная униформа швейцарских гвардейцев, – пояснил Лэнгдон. – Этот фасон придумал сам Микеланджело. – Когда пилот приблизился, американец поморщился и добавил: – Не самое лучшее из его творений, надо сказать.

Несмотря на столь ослепительный наряд, пилот всем своим видом демонстрировал, что дело знает. Он двигался к ним решительным шагом и имел выправку американского морского пехотинца. Лэнгдон читал о том, насколько строго проходит отбор в швейцарскую гвардию. Гвардейцы набирались в четырех католических кантонах Швейцарии. Каждый из претендентов должен был быть холостяком 19-30 лет, ростом не менее 180 см, уже отслужившим в швейцарской армии. Папская гвардия считалась самой верной и надежной охраной в мире и вызывала зависть у глав многих правительств.

– Вы из ЦЕРНа? – стальным голосом спросил, застыв в шаге от них, швейцарец.

– Так точно, сэр, – ответил Лэнгдон.

– Вам удалось долететь на удивление быстро, – заметил гвардеец и бросил на «Х-33» удивленный взгляд. – Мадам, – продолжил он, обращаясь к Виттории, – у вас имеется какая-нибудь иная одежда?

– Простите, но… боюсь, я не совсем вас понимаю…

– Лица в шортах в Ватикан не допускаются, – сказал швейцарец, показав на нижние конечности девушки.

Лэнгдон бросил взгляд на обнаженные ноги Виттории и вконец расстроился. Как он мог забыть, что в Ватикане нельзя обнажать ноги выше колена? Ни мужчинам, ни женщинам. Этот запрет был призван демонстрировать уважение посетителей к Городу Бога.

– Это все, что у меня есть, – ответила Виттория. – Мы очень спешили.

Гвардеец понимающе кивнул, хотя и был явно недоволен. Обратившись к Лэнгдону, он спросил:

– Есть ли у вас какое-нибудь оружие, сэр?

«Какое оружие? У меня с собой нет даже смены чистого белья», – подумал Лэнгдон и отрицательно покачал головой.

Швейцарец присел у ног американца и принялся его досматривать, начиная с носков. Не очень доверчивый парень, подумал Лэнгдон и недовольно поморщился, когда крепкие руки гвардейца подобрались слишком близко к промежности. Обследовав грудь, плечи и спину Лэнгдона и, видимо, убедившись, что у того ничего нет, гвардеец обратил свой взор на Витторию.

– Не смейте даже и думать! – бросила она.

Гвардеец вперился в девушку суровым взглядом, видимо, рассчитывая ее запугать. Но Виттория не дрогнула.

– Что это? – спросил страж Ватикана, показывая на небольшую выпуклость на кармане ее шортов.

Виттория достала сверхплоский сотовый телефон. Гвардеец открыл его, дождался гудка и, удостоверившись, что это действительно всего лишь переговорное устройство, вернул аппарат девушке. Виттория сунула мобильник в карман.

– А теперь повернитесь, пожалуйста, – сказал гвардеец.

Виттория широко расставила руки и совершила поворот на 360 градусов.

Пока швейцарец внимательно разглядывал девушку, Лэнгдон успел заметить, что ни топик, ни облегающие шорты совсем не выпячиваются там, где им выпячиваться не положено. Гвардеец, видимо, пришел к такому же заключению.

– Благодарю вас, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Лопасти вертолета швейцарской гвардии лениво крутились на холостом ходу. Виттория поднялась на борт первой. С видом профессионала, лишь чуть-чуть пригнувшись, она прошла под лопастями винта. Лэнгдон жечувствовал себя гораздо менее уверенно.

– А на машине никак было нельзя? – полушутливо прокричал он на ухо поднимающемуся на свое место пилоту.

Швейцарец не удостоил его ответом.

Лэнгдон слышал о римских водителях-маньяках и понимал, что полет в этом городе был, видимо, наиболее безопасным способом передвижения. Он глубоко вздохнул, низко пригнулся, чтобы избежать удара вращающихся лопастей, и забрался в кабину.

Гвардеец прибавил газа, и Виттория, пытаясь перекричать шум двигателя, спросила:

– Вам удалось обнаружить сосуд?!

Пилот обернулся и недоуменно посмотрел на девушку.

– Что?

– Я говорю о сосуде. Разве вы не звонили в ЦЕРН в связи с этим?

– Не понимаю, о чем вы, – пожал плечами гвардеец. – Я получил приказ забрать вас на аэродроме. Это все, что мне известно.

Виттория бросила на Лэнгдона тревожный взгляд.

– Пристегните, пожалуйста, ремни, – напомнил пилот.

Лэнгдон вытянул ремень безопасности и застегнул на животе пряжку. Ему показалось, что стены крошечного фюзеляжа сдвинулись еще сильнее, не оставляя возможности дышать. Летательный аппарат с ревом взмыл в воздух и резво взял курс на север в направлении Рима.

Рим… столица мира. Город, в котором когда-то правил Цезарь и где был распят святой Петр. Колыбель современной цивилизации. И сейчас в его сердце… тикает механизм бомбы замедленного действия.

Глава 33

С высоты птичьего полета Рим казался беспорядочным переплетением улиц – сложный лабиринт старинных дорог, огибающих огромные здания храмов, искрящиеся фонтаны и многочисленные древние руины.

Вертолет Ватикана летел довольно низко, разрубая лопастями смог, постоянно висящий над Вечным городом и заставляющий давиться в кашле несчастных горожан. Лэнгдон с интересом наблюдал за снующими в разные стороны мопедами, туристическими автобусами и крошечными «фиатами». «Койаанискатси», – подумал он, припомнив слово, употребляемое индейцами племени хопи для обозначения суматошной, сумбурной жизни.

Молча сидевшая на соседнем кресле Виттория всем своим видом выражала готовность действовать.

Вертолет резко взмыл вверх, а сердце Лэнгдона, напротив, провалилось куда-то в желудок. Он посмотрел вперед и увидел вдали поднимающиеся к небу развалины римского Колизея. Лэнгдон всегда считал это величественное сооружение одним из парадоксов истории. Огромный амфитеатр, в наше время символизирующий достижение древней культуры, в течение многих столетий служил сценой, на которой разыгрывались самые варварские представления в истории человечества. Здесь голодные львы рвали на части беспомощных людей, а армии рабов сражались, истребляя друг друга. Здесь на глазах тысяч зрителей насиловали экзотических, захваченных в далеких странах женщин. Здесь рубили головы и публично кастрировали.

Особенно Лэнгдона забавляло то, что знаменитое Солдатское поле Гарварда было сооружено по образу и подобию Колизея. Видимо, не случайно, думал он, на этом стадионе каждую осень пробуждаются кровожадные древние инстинкты и обезумевшие футбольные фанаты Гарвардского университета требуют крови ненавистных противников из Йеля. Чуть дальше к северу Лэнгдон увидел Форум – сердце дохристианского Рима. Полуразрушенные колонны напоминали поваленные надгробия на кладбище, которое по какой-то странной иронии судьбы не было поглощено огромным мегаполисом.

На западе город рассекала огромная дуга Тибра. Даже с воздуха Лэнгдон видел, насколько глубока эта река. На ее блестящей поверхности там и тут виднелись пенистые воронки водоворотов, затягивающих в себя разнообразный мусор.

– Прямо по курсу, – произнес пилот, поднимая машину еще выше.

Лэнгдон и Виттория посмотрели в указанном направлении. Прямо перед ними над голубоватой дымкой смога возвышался гигантский купол собора Святого Петра.

– А вот это творение, – сказал Лэнгдон, обращаясь к Виттории, – Микеланджело явно удалось.

Лэнгдону никогда не доводилось видеть собор с высоты птичьего полета. В лучах предвечернего южного солнца мраморный, украшенный многочисленными статуями фронтон здания полыхал розовым огнем. Напоминающее огромный грот помещение собора могло одновременно вместить 60 000 молящихся, что более чем в сто раз превышало все население Ватикана – самого маленького государства на планете.

Но и сооружение таких невероятных размеров не могло подавить величия раскинувшейся перед ним площади. Вымощенная гранитом просторная пьяцца, расположенная в самом сердце Рима, являла собой подобие Центрального парка в классическом стиле. Овал шириной 240 метров двумя полукружиями обрамляла крытая колоннада из 284 стоящих в четыре ряда дорических колонн, над которыми высились 140 скульптурных изображений святых и мучеников. Высота колонн в каждом ряду по мере приближения к площади немного уменьшалась, что создавало своего рода trompe l'oeil[40] призванный подчеркнуть величие этого места. По обеим сторонам площади располагались два прекрасных фонтана, а в самом ее центре возвышался привезенный Калигулой египетский обелиск. Император украсил обелиском цирк, и лишь в 1586 году камень нашел свое место на площади перед главным собором католического мира. Теперь на его вершине сверкал крест – символ христианства.

Интересно, что подумал бы святой Петр, окажись он сейчас здесь, размышлял Лэнгдон, глядя на святыню. Петр умер, распятый вниз головой на этом самом месте, и теперь его прах покоился в гробнице, расположенной в глубоком подземелье под куполом базилики. Это была самая почитаемая из всех гробниц христианского мира.

– Ватикан, – произнес пилот без тени гостеприимства.

Лэнгдон посмотрел на маячившие впереди стены и бастионы, окружающие здания Ватикана. Очень неподходящая… какая-то слишком земная защита для мира духа, власти и старинных тайн, подумал он.

– Смотрите! – крикнула Виттория, потянув американца за рукав и приникнув к иллюминатору.

Лэнгдон вытянул шею и посмотрел на площадь Святого Петра.

– Смотрите туда…

Лэнгдон взглянул в указанном направлении, и ему показалось, что он увидел автомобильную парковку. Дальняя часть площади была заполнена огромными автобусами и фургонами, с крыш которых в небо смотрели тарелки телевизионных антенн. На тарелках можно было прочесть хорошо знакомые надписи:

ЕВРОПЕЙСКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ

ВИДЕО-ИТАЛИЯ

БИ-БИ-СИ

ЮНАЙТЕД ПРЕСС ИНТЕРНЭШНЛ

Неужели сведения об антиматерии уже просочились в прессу? Этого не может быть, несколько растерянно подумал Лэнгдон.

– Почему здесь так много представителей прессы? – напряженным голосом поинтересовалась Виттория. – Что у вас происходит?

– Что происходит? Неужели вы не знаете? – бросив на нее через плечо недоуменный взгляд, спросил, в свою очередь, пилот.

– Нет! – резко и чуть хрипло ответила она.

– Il Conclavo, – ответил пилот. – Двери будут опечатаны примерно через час. Весь мир следит за этим событием.

Il Conclavo.

Это слово долгим эхом отозвалось в мозгу Лэнгдона и тяжелым камнем обрушилось куда-то вниз, в область сердца. Il Conclavo. Ватиканский конклав. Как он мог забыть? Совсем недавно об этом сообщалось во всех сводках новостей.

Пятнадцать дней назад, после двенадцатилетнего пребывания на Святом престоле, ушел из жизни всеми любимый папа. Во всех газетах мира появились статьи о случившемся во время сна кровоизлиянии в мозг. Эта смерть стала настолько неожиданной, что у многих возникли подозрения относительно ее действительной причины. Однако об этом предпочитали говорить шепотом. И вот теперь, следуя традиции, ровно через пятнадцать дней после кончины папы, Ватикан созвал конклав. 165 кардиналов съехались в Рим со всех концов христианского мира. Эти наиболее могущественные священнослужители собрались сегодня в Ватикане для того, чтобы избрать нового папу.

Все кардиналы планеты под одной крышей, думал Лэнгдон, когда вертолет пролетал над собором Святого Петра. За собором его взору открылись знаменитые сады Ватикана и здание правительства.

Вся властная структура римско-католической церкви оказалась – в самом буквальном смысле этого слова – на пороховой бочке.

Глава 34

Кардинал Мортати, безуспешно пытаясь сосредоточиться, смотрел в роскошный потолок Сикстинской капеллы. Покрытые фресками стены отражали голоса собравшихся в капелле кардиналов. Съехавшиеся со всего мира священнослужители толпились в освещаемой свечами часовне, оживленно обмениваясь впечатлениями и задавая вопросы. Разговаривали взволнованным шепотом на многих языках, универсальными же средствами общения оставались английский, итальянский и испанский.

Традиционный способ освещения Сикстинской капеллы был весьма эффектным. Солнечный свет попадал в помещение через цветные стекла под потолком, создавая впечатление, что эти яркие, рассекающие тьму лучи нисходят прямо с небес. Так было всегда, но только не сегодня. Согласно традиции, все окна капеллы были затянуты черным бархатом. Это делалось для сохранения тайны. Для того, чтобы никто из находящихся в помещении людей никак не мог связаться с внешним миром. Глубокую тьму Сикстинской капеллы слегка разгонял лишь свет от горящих свечей… Создавалось впечатление, что это мерцающее сияние очищало каждого, кто с ним соприкасался. Кардиналы в этом свете казались бестелесными духами… становились похожими на святых.

Какая честь, думал Мортати, наблюдать за этим священнодействием. Кардиналы старше восьмидесяти лет папой быть избраны не могли и на конклав не приглашались. В свои семьдесят девять лет Мортати оказался старшим по возрасту, и ему доверили следить за процедурой выборов.

Следуя древней традиции, кардиналы собрались в капелле за два часа до открытия конклава, чтобы поговорить со старыми друзьями и провести последние консультации. Ровно в семь часов вечера в капелле должен был появиться камерарий[41] покойного папы, чтобы прочитать молитву и тут же удалиться.

Затем швейцарские гвардейцы опечатают двери, заперев кардиналов в капелле. Лишь после этого можно будет приступить к древнейшему и самому таинственному политическому ритуалу. Кардиналов не выпустят на свободу до тех пор, пока они не решат между собой, кому быть новым папой.

Конклав. Даже само это слово подразумевало тайну. «Con clave» – в буквальном переводе «закрытый на ключ». Кардиналам категорически запрещалось в это время вступать в какие-либо контакты с внешним миром. Никаких телефонных звонков. Никаких посланий. Никаких перешептываний через замочную скважину. Конклав являл собой вакуум, не подверженный воздействию внешней среды. Ничто не должно было повлиять на решение кардиналов, поскольку «solum Dum prae okulis» – «лишь Бог был перед их глазами».

За стенами капеллы, или, вернее, Ватикана, томились в ожидании представители прессы, строя различные предположения о том, кто станет будущим главой целого миллиарда населяющих земной шар католиков.

Атмосфера на конклавах иногда накалялась до предела, и истории были известны случаи, когда возникающее на них политическое противостояние приводило к человеческим жертвам. Священные стены капеллы были свидетелями жестоких драк, загадочных отравлений и даже явных убийств. Все это – древняя история, думал Мортати. Сегодня все кардиналы выступят единым фронтом, конклав пройдет в благостной атмосфере и… даст Бог, окажется коротким.

Во всяком случае, он так предполагал.

Но случилось то, чего никто не ожидал. По какой-то таинственной причине в капелле отсутствовали четыре кардинала. Мортати знал, что все входы и выходы в Ватикане тщательно охраняются и кардиналы не могли уйти далеко. Но тем не менее старик начал беспокоиться, поскольку до молитвы открытия оставалось чуть менее часа. Ведь четыре пропавших священнослужителя не были обычными кардиналами. Они были теми самыми кардиналами. Четырьмя избранниками.

Как лицо, ответственное за проведение выборов, Мортати по соответствующим каналам известил командование швейцарской гвардии об исчезновении кардиналов. Ответа от гвардейцев пока не поступило. Другие кардиналы, заметив необъяснимое отсутствие своих коллег, начали тревожно перешептываться. Эти четверо просто обязаны были находиться в Сикстинской капелле! Кардинал Мортати начал подумывать, что конклав может оказаться продолжительнее, чем он рассчитывал.

Если бы он знал, чем закончится этот вечер!

Глава 35

Посадочная площадка вертолетов из соображений безопасности и во избежание излишнего шума находилась в северо-западном углу Ватикана, на максимальном удалении от собора Святого Петра.

– Твердь земная, – объявил пилот, как только шасси вертолета коснулись бетонной площадки.

После этого он вышел из кабины и открыл дверь пассажирского отсека для Виттории и Лэнгдона.

Лэнгдон, выйдя из машины первым, повернулся, чтобы помочь спуститься Виттории, но та без его помощи легко спрыгнула на землю. Было видно, что девушка всем своим существом стремится к одной цели – найти антивещество, до того как случится непоправимое. Пилот прикрыл стекло кабины солнцезащитным чехлом и провел их к транспортному средству, очень напоминающему электрокар, который игроки в гольф используют для перемещения по полю. От обычного электрокара этот механизм отличался лишь большими размерами. Кар-переросток бесшумно повез их вдоль западной границы города-государства – высоченной бетонной стены, вполне способной противостоять танковой атаке противника. Вдоль стены через каждые пятьдесят метров стояли по стойке «смирно» швейцарские гвардейцы, внимательно наблюдая за тем, что происходит на территории страны. Кар резко свернул на виа делла Оссерваторио, и Лэнгдон увидел несколько смотрящих в разные стороны дорожных указателей:

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЙ ДВОРЕЦ

КОЛЛЕГИЯ ПО ДЕЛАМ ЭФИОПИИ

СОБОР СВ. ПЕТРА

СИКСТИНСКАЯ КАПЕЛЛА

Водитель прибавил скорость, и они понеслись по ухоженной до блеска дороге. Через пару секунд мимо них проплыло приземистое здание, на котором значилось «Радио Ватикана». Так вот как, оказывается, выглядит сердце знаменитого «Radio Vaticana», сеющего слово Божие среди миллионов слушателей во всех частях света.

– Attenzione![42] – бросил водитель, резко вращая баранку. Кар свернул за угол, и Лэнгдон не поверил своим глазам, настолько прекрасным оказался открывшийся перед ним вид. Giardini Vaticani. Знаменитые сады Ватикана – подлинное сердце этого города-государства, подумал он. Мало кому из простых смертных доводилось видеть Ватикан с этой точки. Прямо перед ними высилась громада собора Святого Петра, а чуть справа располагалась папская резиденция в стиле барокко, ничуть не уступающая в своем великолепии пышному барокко Версаля. Строгое здание, приютившее правительство города-государства, теперь находилось у них за спиной. А впереди слева возвышался массивный многоугольник музея Ватикана. Лэнгдон осознавал, что в этот раз времени для посещения музея у него не будет.

– Где все? – спросила Виттория, обозревая пустынные лужайки и тротуары.

Гвардеец взглянул на свои черные, выглядевшие совершенно неуместно под пышным рукавом униформы армейские часы и сказал:

– Все кардиналы уже собрались в Сикстинской капелле. Конклав открывается меньше чем через час.

Лэнгдон кивнул, припомнив, что кардиналы приходят в капеллу за два часа до начала, чтобы предаться тихим размышлениям и обменяться любезностями со своими прибывшими с разных концов земли коллегами. Эти два часа предназначались для того, чтобы восстановить старую дружбу и сделать предстоящие дебаты не столь жаркими.

– А куда подевались остальные обитатели и персонал? – полюбопытствовала Виттория.

– Удалены до завершения конклава в целях безопасности и для сохранения тайны, – сообщил швейцарец.

– Когда он завершится?

– А вот это известно лишь одному Богу, – пожал плечами гвардеец, и по этому жесту и тону его голоса можно было понять, что молодой человек вкладывает в свои слова буквальный смысл.

Оставив машину на зеленой лужайке прямо за собором Святого Петра, швейцарец провел Лэнгдона и Витторию вдоль каменной стены до мощенной мраморными плитами площади, расположенной с тыльной стороны собора. Перейдя через площадь, они снова подошли к базилике и двинулись по виа Бельведер мимо стоящих вплотную друг к другу зданий. Поскольку Лэнгдону приходилось заниматься историей искусства, он обладал достаточными познаниями в итальянском языке, чтобы понять из надписей, что их путь лежит мимо типографии, лаборатории по реставрации гобеленов, почтового управления и церкви Святой Анны. Затем, миновав еще одну площадь, они прибыли к месту назначения.

Приземистое здание, служившее штаб-квартирой швейцарской гвардии, располагалось на северо-восточном краю Ватикана, рядом с помещением кордегардии. По обе стороны от входных дверей штаба, подобно каменным изваяниям, замерли два швейцарских гвардейца.

На сей раз Лэнгдон был вынужден признать, что эти парни выглядели вовсе не комично. Стражи так же, как и их проводник, были облачены в голубую с золотом форму, но в руках у них были традиционные «длинные мечи Ватикана» – восьмифутовые копья с острыми как бритва наконечниками в форме полумесяца. Если верить легендам, во время крестовых походов эти полумесяцы снесли бесчисленное множество мусульманских голов.

Как только Лэнгдон и Виттория приблизились к дверям, оба гвардейца, как по команде, сделали шаг вперед и скрестили копья, загородив проход.

– I pantaloni, – в замешательстве произнес один из них, обращаясь к пилоту и свободной рукой указывая на шорты Виттории.

– Il comandante voule vederli subito[43], – отмахнулся от сверхбдительного стража пилот.

Часовые с недовольной миной неохотно отступили в сторону.

Внутри здания царила прохлада, и оно совсем не походило на помещение службы безопасности, каким его представлял себе Лэнгдон. На стенах изысканно украшенных и безупречно обставленных холлов висели картины, которые любой музей мира поместил бы на самом почетном месте.

– Вниз, пожалуйста, – пригласил пилот, показывая на довольно крутые ступени.

Лэнгдон и Виттория шагали по беломраморным ступеням сквозь строй скульптур. Это были статуи обнаженных мужчин, и на каждой из них имелся фиговый листок, который был чуть светлее остального тела.

Великая кастрация, подумал Лэнгдон.

Это была одна из самых величайших потерь, которые понесло искусство Возрождения. В 1857 году папа Пий IX решил, что чрезмерно точное воспроизведение мужского тела может пробудить похоть у обитателей Ватикана. Поэтому, вооружившись резцом и киянкой, он собственноручно срубил гениталии у всех мужских скульптур. Папа изувечил шедевры Микеланджело, Браманте[44] и Бернини. Нанесенные скульптурам повреждения были стыдливо прикрыты алебастровыми фиговыми листками. Лэнгдона всегда занимал вопрос, не стоит ли где-нибудь в Ватикане громадный, заполненный мраморными пенисами сундук?..

– Сюда, – провозгласил проводник.

Они уже спустились с лестницы и теперь стояли перед тяжелыми стальными дверями. Швейцарец набрал цифровой код, и дверь бесшумно скользнула в стену.

В помещении за порогом было настоящее столпотворение.

Глава 36

Штаб швейцарской гвардии.

Лэнгдон стоял в дверях и смотрел на смешение разных эпох, открывшееся перед его глазами. Встреча времен, думал он. Помещение являло собой великолепно декорированную библиотеку эпохи Ренессанса. Книжные полки, роскошные восточные ковры и яркие гобелены… и в то же время блоки новейших компьютеров и факсов, электронные карты Ватикана и телевизоры, настроенные на прием Си-эн-эн. Мужчины в живописных панталонах и футуристического вида наушниках яростно стучали по клавишам, внимательно вглядываясь в экраны мониторов.

– Подождите здесь, – сказал их провожатый и направился через весь зал к необычайно высокому жилистому человеку, облаченному в темно-синий мундир.

Человек разговаривал по сотовому телефону и держался так прямо, что создавалось впечатление, будто он даже прогибался назад. Швейцарец что-то ему сказал, человек в синем бросил быстрый взгляд в сторону Лэнгдона и Виттории, кивнул и вернулся к телефонной беседе.

– Коммандер Оливетти примет вас через минуту, – сказал гвардеец, вернувшись.

– Благодарю.

Гвардеец кивнул и направился назад, к лестнице.

Лэнгдон внимательно посмотрел на коммандера Оливетти, понимая, что перед ним Верховный главнокомандующий армией суверенной державы. Виттория и Лэнгдон ждали, наблюдая за происходящим. Гвардейцы в ярких униформах проявляли поистине бурную деятельность. Со всех сторон доносились команды на итальянском языке.

– Continua cercando![45] – кричал в микрофон один из них.

– Probasti il museo![46] – вторил ему другой.

Лэнгдону не надо было хорошо знать итальянский язык, чтобы понять – служба безопасности Ватикана ведет интенсивные поиски. Это, безусловно, была хорошая новость. Плохая же новость заключалась в том, что антивещество они пока не обнаружили.

– С вами все в порядке? – спросил он Витторию. Девушка в ответ лишь устало улыбнулась и пожала плечами. Коммандер тем временем закончил разговор, решительным движением захлопнул мобильник и направился к ним. С каждым шагом офицер, казалось, становился все выше и выше. Лэнгдон и сам был достаточно высок, и ему редко доводилось смотреть на кого-нибудь снизу вверх, но в данном случае избежать этого было просто невозможно. Весь вид коммандера требовал подчинения, и Лэнгдон сразу понял, что этот человек прошел через многое. Его моложавое не по возрасту лицо было словно выковано из закаленной стали. Темные волосы были острижены коротким ежиком на военный манер, а глаза исполнены той непреклонной решимости, которая достигается лишь годами упорной муштры. Он надвигался на них неумолимо, как танк. За ухом у него был крошечный наушник, и это делало его похожим на агента американской секретной службы из плохого фильма.

Офицер обратился к ним на английском языке с довольно сильным итальянским акцентом. Его голос для столь внушительной фигуры оказался на редкость тихим, но, несмотря на это, звучал по-военному уверенно и напористо.

– Добрый день, – сказал он. – Я – коммандер Оливетти, главнокомандующий швейцарской гвардией, и это я звонил вашему директору.

– Примите нашу благодарность, сэр, за то, что согласились нас принять, – подняла на него глаза Виттория.

Коммандер, ничего не ответив, жестом пригласил их следовать за ним. Лавируя в лабиринте электронных приборов, они добрались до двери в боковой стене зала.

– Входите, – пригласил офицер, придерживая дверь.

Переступив через порог, Лэнгдон и Виттория оказались в затемненной комнате, одна из стен которой светилась экранами множества мониторов. На этих экранах, сменяя друг друга, лениво двигались изображения различных уголков Ватикана. За картинками внимательно следил молодой гвардеец.

– Fuori[47], – сказал Оливетти.

Солдат поднялся со стула и вышел из комнаты. Оливетти подошел к одному из мониторов и произнес, указывая на экран:

– Это изображение идет с одной из камер дистанционного контроля, спрятанной где-то в недрах Ватикана. Не могли бы вы объяснить, что это такое?

Лэнгдон и Виттория бросили взгляд на дисплей и не удержались от вздоха. Места для сомнений не осталось. Это была ловушка антиматерии, доставленная сюда из ЦЕРНа. Внутри прозрачной сферы мерцала парившая в воздухе металлическая капля. Единственным источником света в том месте, где находился сосуд, служил дисплей электронного секундомера с ритмично меняющимися на нем цифрами. Вокруг ловушки царила полная темнота, словно ее поместили куда-то под землю или в полностью закрытое помещение. В верхнем левом углу монитора виднелась надпись: «Прямая передача – камера наблюдения №86».

Виттория взглянула на меняющиеся цифры электронного счетчика времени и прошептала Лэнгдону:

– Менее шести часов…

– Итак, мы располагаем временем до… – произнес Лэнгдон, поднося к глазам руку с часами. Закончить фразу ему помешал сильный спазм где-то в районе желудка.

– …до полуночи, – с безнадежным видом сказала вместо него Виттория.

«Полночь, – подумал Лэнгдон. – Очередное проявление театральности». Тот, кто прошлой ночью похитил ловушку, очевидно, точно рассчитал время. Мощнейший, грозящий катастрофой заряд уже был установлен на месте будущего взрыва, или в «точке зеро», как говорят специалисты.

– Вы подтверждаете, что данный объект принадлежит вашему учреждению? – Шепот Оливетти теперь больше походил на шипение.

– Да, сэр, – кивнула Виттория. – Этот сосуд был похищен из нашей лаборатории, и он содержит чрезвычайно взрывоопасную субстанцию, называемую антивеществом.

Слова Виттории ничуть не встревожили Оливетти.

– Я очень хорошо знаком со взрывным делом, мисс Ветра, но о взрывчатке, именуемой «антивещество», ничего не слышал.

– Это продукт новых технологий. Сосуд надо найти немедленно. В противном случае придется эвакуировать весь Ватикан.

Оливетти закрыл глаза, а затем медленно открыл их, словно надеясь на то, что это способно изменить смысл слов, произнесенных девушкой.

– Эвакуировать? – переспросил он. – Вам, надеюсь, известно, что в данный момент происходит в Ватикане?

– Да, сэр. И жизнь ваших кардиналов находится в опасности. В нашем распоряжении примерно шесть часов. Вам удалось хоть сколько-нибудь продвинуться в поисках ловушки?

– Так вы называете эту штуку «ловушкой»? – спросил он и, величественно наклонив голову, добавил: – Мы даже и не приступали к ее поискам.

– Что? – спросила, едва не задохнувшись от изумления, Виттория. – Но мы своими ушами слышали, как ваши подчиненные говорили о поисках…

– Поисках, да… – сказал Оливетти. – Но мы ищем вовсе не эту игрушку. Мои люди заняты поисками, которые не имеют никакого отношения к вашему делу.

– Следовательно, вы не начали искать ловушку? – срывающимся от волнения голосом повторила Виттория. – Я вас правильно поняла?

Зрачки Оливетти сузились так сильно, что создавалось впечатление, будто они просто втянулись в глазные яблоки, и это сделало его похожим на насекомого.

– Послушайте, как вас там? Мисс Ветра, кажется? – спросил он с бесстрастностью все того же насекомого. – Позвольте мне высказаться откровенно. Директор вашего заведения отказался поделиться со мной подробностями относительно характера объекта, заявив лишь, что я должен немедленно его найти. В данный момент мы чрезвычайно заняты, и я не могу позволить себе роскоши задействовать людские ресурсы, пока мне не станут известны все обстоятельства.

– В данный момент, сэр, лишь одно обстоятельство имеет значение, – жестким тоном произнесла Виттория. – Если вы не найдете прибора, то не позже чем через шесть часов ваш Ватикан взлетит на воздух. Или испарится, если вас это больше устраивает.

На лице Оливетти не дрогнул ни один мускул.

– Мисс Ветра, – начал он, и теперь в его голосе можно было уловить снисходительные нотки. – Несмотря на несколько архаичный внешний вид Ватикана, каждая его дверь, как служебная, так и предназначенная для публики, снабжена новейшими, самыми чувствительными приборами защиты из всех известных человечеству. Если кто-то вдруг пожелает проникнуть к нам с взрывчатым веществом, оно немедленно будет обнаружено. В нашем распоряжении имеются сканеры радиоактивных изотопов, приборы, которые по тончайшему запаху могут мгновенно расшифровывать химический состав любых веществ, включая токсины. Повсюду установлены новейшие металлодетекторы и рентгеновские аппараты…

– Весьма впечатляюще, – прервала его речь Виттория. Слова девушки звучали столь же холодно, как и слова коммандера. – К моему величайшему сожалению, антивещество не обладает радиоактивностью. Оно не имеет запаха, а по своему химическому составу является чистейшим водородом. Сам сосуд изготовлен из нейтрального пластика. Боюсь, что все ваши новейшие приборы окажутся в данном случае бессильны.

– Но ваша ловушка имеет источник питания, – сказал Оливетти, показывая на мелькающие цифры хронометра. – Даже малейший след никель-кадмиевого…

– Аккумулятор тоже изготовлен из пластика.

– Пластмассовый аккумулятор?! – Судя по тону, каким был задан этот вопрос, терпение Оливетти подходило к концу.

– Да. Электролит из полимерного геля и тефлона. Оливетти наклонился вперед, словно подчеркивая свое превосходство в росте, и раздельно произнес:

– Синьорина, в Ватикан каждый месяц поступают десятки сообщений с угрозой взрыва. Я персонально инструктирую свой персонал по всем новейшим проблемам взрывной техники. И мне прекрасно известно, что в мире не существует взрывчатого вещества, способного, по вашим словам, уничтожить Ватикан. Если вы, конечно, не имеете в виду ядерное устройство. Если вы все-таки говорите о ядерном оружии, то оно должно иметь боеголовку размером как минимум с бейсбольный мяч.

– Природа таит в себе массу пока еще не раскрытых тайн, – ответила Виттория, испепеляя офицера взглядом.

– Могу я поинтересоваться, – сказал Оливетти, наклоняясь еще ниже, – какой пост вы занимаете в ЦЕРНе?

– Я старший исследователь, и на период данного кризиса мне поручено осуществлять связь между моей организацией и Ватиканом.

– Прошу прощения за грубость, но если мы действительно имеем дело с кризисом, почему я имею дело с вами, а не с вашим директором? И почему вы позволяете себе проявлять неуважение к Ватикану, являясь в это святое место в шортах?

Лэнгдон издал тихий стон. Ученый не мог поверить, что в подобных обстоятельствах Верховный главнокомандующий будет думать о стиле одежды. Однако он вспомнил о каменных пенисах, которые, по мнению здешнего начальства, могли пробудить похоть у подчиненных, и решил, что появление девицы в обтягивающих шортах вполне способно произвести в Ватикане сексуальную революцию. Так что поведение коммандера было отчасти оправданно. Виттория Ветра являла собой угрозу безопасности Ватикана.

– Коммандер Оливетти, – сказал Лэнгдон, выступая вперед (ему не хотелось, чтобы на его глазах взорвалась еще одна бомба), – позвольте представиться. Меня зовут Роберт Лэнгдон. Я преподаю историю религии в Гарвардском университете и к ЦЕРНу не имею ни малейшего отношения. Я видел, на что способно антивещество, и целиком разделяю точку зрения мисс Ветра о его чрезвычайной опасности. У нас есть все основания полагать, что антивещество доставлено в ваш комплекс членами антирелигиозного сообщества с целью сорвать конклав.

– Итак, – начал офицер, сверля глазами Лэнгдона, – теперь, помимо женщины в шортах, уверяющей, что капля какого-то таинственного антивещества способна взорвать Ватикан, я имею американского профессора, заявляющего, что нам угрожает некое антирелигиозное сообщество. Чего же именно вы от меня хотите?

– Найдите ловушку, – сказала Виттория. – И немедленно.

– Это невозможно. Прибор может находиться где угодно. Ватикан достаточно велик.

– Неужели ваши камеры слежения не снабжены сигнализаторами, указывающими их местонахождение?

– Как правило, их у нас не воруют. Чтобы найти пропавшую камеру, потребуется несколько дней.

– О днях не может быть и речи, – с вызовом бросила Виттория. – В нашем распоряжении лишь шесть часов.

– Шесть часов до чего, мисс Ветра? – спросил Оливетти, и голос его на сей раз прозвучал неожиданно громко. Махнув рукой в сторону экрана, коммандер продолжил: – До тех пор, пока эта штука не закончит счет? До тех пор, пока не испарится Ватикан? Поверьте, я терпеть не могу людей, которые наносят ущерб моей системе безопасности, воруя камеры. Точно так же я не люблю и механических приспособлений, которые таинственным образом появляются в стенах города. Моя работа требует постоянной подозрительности, но то, что говорите вы, мисс Ветра, лежит за пределами возможного.

– Вам когда-нибудь приходилось слышать о братстве «Иллюминати»? – вдруг выпалил Лэнгдон.

Ледяная маска вдруг дала трещину. Глаза коммандера побелели, как у готовящейся напасть акулы, и он прогремел:

– Я вас предупреждал, что у меня нет времени выслушивать всякие глупости!

– Следовательно, о сообществе «Иллюминати» вы слышали?

– Я дал клятву охранять католическую церковь, – ответил Оливетти; теперь его взгляд стал походить на острие штыка. – И об этом сообществе, естественно, слышал. Мне также известно, что это, с позволения сказать, братство не существует вот уже несколько десятков лет.

Лэнгдон запустил руку в карман, извлек листок с изображением заклейменного тела Леонардо Ветра и вручил его Оливетти.

– Я давно занимаюсь изучением истории братства «Иллюминати», и признать его существование в наши дни мне труднее, чем вам. Однако появление клейма и понимание того, что это сообщество давно предъявило счет Ватикану, вынудили меня изменить свою точку зрения.

– Компьютерная фальшивка, – небрежно бросил Оливетти, возвращая факс Лэнгдону.

Лэнгдон не верил своим ушам.

– Фальшивка?! Да вы только взгляните на симметрию! Из всех людей вы первый должны понять, что это аутентичное…

– Если на то пошло, то именно вам в первую очередь не хватает аутентичного понимания характера событий. Мисс Ветра, видимо, не удосужилась проинформировать вас о том, что ученые ЦЕРНа в течение нескольких десятилетий жестоко критикуют Ватикан. Они регулярно клеймят нас за возрождение идей креационизма, требуют формальных извинений за Галилея и Коперника, настаивают на том, чтобы мы прекратили осуждение аморальных или опасных исследований. Какой из двух сценариев для вас более приемлем, мистер Лэнгдон? Неужели вы предпочтете вариант, согласно которому из небытия вдруг возникнет вооруженный ядерной бомбой орден сатанистов с многовековой историей, чтобы уничтожить Ватикан? Если так, то для меня более приемлем второй. По моему мнению, какой-то идиот-шутник из ЦЕРНа решил сорвать важное для Ватикана событие с помощью тонко задуманной и отлично исполненной фальшивки.

– На этом снимке изображен мой отец, – сказала Виттория, и в ее голосе можно было услышать клокот кипящей лавы. – Он был убит. Неужели вы хотите сказать, что я способна на подобные шутки?

– Не знаю, мисс Ветра. Но до тех пор, пока я не получу от вас ответов, в которых будет хоть какой-то смысл, тревоги я поднимать не стану. Моя служба требует как бдительности, так и сдержанности… для того чтобы все духовные отправления вершились в Ватикане при просветленном сознании их участников. И в первую очередь сегодня.

– Но тогда по крайней мере отложите мероприятие, – сказал Лэнгдон.

– Отложить?! – опешил от столь еретической идеи Оливетти. – Какая наглость! Конклав, к вашему сведению, – это не бейсбольный матч в Америке, начало которого переносится из-за дождя. Это священнодействие со строгими правилами и процедурой. Вам, конечно, безразлично, что миллиард католиков по всему земному шару, затаив дыхание, ждут избрания своего нового лидера. Вам плевать на многочисленных представителей прессы, собравшихся у стен Ватикана. Протокол, согласно которому проходят выборы папы, священен. Начиная с 1179 года конклавы проводились, невзирая на землетрясения, голод и даже эпидемии чумы. И он не будет отменен из-за убийства какого-то ученого и появления одной капли Бог знает какого вещества.

– Отведите меня к вашему главному начальнику, – потребовала Виттория.

– Он перед вами! – сверкнул глазами Оливетти.

– Нет. Мне нужен кто-нибудь из клира.

От возмущения на лбу офицера вздулись жилы, но, сумев сдержаться, он ответил почти спокойно:

– Все лица, имеющие отношение к клиру, ушли. Во всем Ватикане остались лишь швейцарские гвардейцы и члены коллегии кардиналов. Кардиналы собрались в Сикстинской капелле.

– А как насчет камерария? – небрежно бросил Лэнгдон.

– Кого?

– Камерария покойного папы, – повторил Лэнгдон, надеясь на то, что память его не подвела.

Он припомнил, что читал где-то об одном довольно забавном обычае Ватикана, связанном с передачей власти после кончины папы. Если память его не обманывает, то на период между смертью прежнего святого отца и выборами нового понтифика вся власть временно переходила в руки личного помощника покойного папы – так называемого камерария. Именно он должен был заниматься организацией и проведением конклава вплоть до того момента, как кардиналы назовут имя нового хозяина Святого престола.

– Насколько я понимаю, в данный момент всеми делами Ватикана заправляет камерарий, – закончил американец.

– Il camerlengo? – недовольно скривившись, переспросил Оливетти. – Но наш камерарий – простой священнослужитель. Он не был рукоположен в кардиналы. Всего лишь личный слуга папы.

– Тем не менее он здесь. И вы подчиняетесь ему.

– Мистер Лэнгдон, – произнес Оливетти, скрестив на груди руки, – да, это так. Согласно существующим правилам, камерарий на время проведения конклава является высшей исполнительной властью Ватикана. Но это сделано только потому, что камерарий, сам не имея права стать папой, может обеспечить независимость выборов. Это примерно то же самое, как если бы один из помощников вашего президента временно занял Овальный кабинет после смерти своего босса. Камерарий молод, и его понимание проблем безопасности, так же как и иных важных вопросов, весьма ограниченно. И по существу, в данный момент я являюсь первым лицом Ватикана.

– Отведите нас к нему, – сказала Виттория.

– Это невозможно. Конклав открывается через сорок минут. Камерарий готовится к этому событию в кабинете папы, и я не намерен беспокоить его проблемами, связанными с безопасностью. Все эти вопросы входят в сферу моей компетенции.

Виттория приготовилась дать достойный ответ, но в этот момент раздался стук в дверь, и на пороге возник швейцарский гвардеец при всех регалиях.

– Е l'ora, comandante[48], – произнес он, постукивая пальцем по циферблату наручных часов.

Оливетти взглянул на свои часы и кивнул. Затем он посмотрел на Лэнгдона и Витторию с видом судьи, определяющего их судьбу.

– Следуйте за мной, – сказал он и, выйдя из комнаты наблюдения, направился к крошечному кабинетику со стеклянными стенами в дальнем конце зала.

– Мой кабинет, – сказал Оливетти, приглашая их войти. Помещение было обставлено более чем скромно. Стол, беспорядочно заваленный бумагами, складные стулья, несколько канцелярских шкафов и прибор для охлаждения воды. Ничего лишнего. – Я вернусь через десять минут, – сказал хозяин кабинета. – А вы пока подумайте о том, как нам быть дальше.

– Вы не можете просто взять и уйти! – взвилась Виттория. – Ловушка…

– У меня нет времени на пустые разговоры! – ощетинился Оливетти. – Видимо, мне придется задержать вас до завершения конклава, после чего, как я полагаю, время у меня появится.

– Синьор, – сказал гвардеец, снова показывая на часы, – Spazzare di Capella[49].

Оливетти кивнул и направился к двери.

– Spazzare di Capella? – переспросила Виттория. – Неужели вы намерены заняться уборкой Сикстинской капеллы?

Оливетти обернулся и, сверля девушку взглядом, ответил:

– Мы намерены провести поиск разного рода электронных «жучков», мисс Ветра, дабы нескромные уши не прослушивали ход дебатов. Впрочем, вопросы скромности вам, по-видимому, чужды, – закончил он, взглянув на обнаженные ноги девушки.

С этими словами коммандер захлопнул дверь с такой силой, что толстое стекло панели задребезжало. Затем одним неуловимым движением он извлек из кармана ключ, вставил его в замочную скважину и повернул. Тяжелая щеколда со стуком встала на место.

– Idiota! – завопила Виттория. – Ты не имеешь права нас здесь задерживать!

Через стекло Лэнгдон увидел, как Оливетти что-то сказал одному из гвардейцев. Швейцарец понимающе кивнул. Главнокомандующий армией города-государства Ватикан направился к выходу, а подчиненный, с которым он только что говорил, развернулся и, скрестив руки на груди, стал за стеклом прямо напротив пленников. У его бедра висел довольно больших размеров револьвер.

«Замечательно, – подумал Лэнгдон. – Лучше, дьявол бы их побрал, просто быть не может».

Глава 37

Виттория испепеляла взглядом стоящего за стеклом двери стража. Тот отвечал ей тем же. Живописное одеяние часового совершенно не соответствовало его зловещему виду.

«Полный провал, – думала Виттория. – Никогда не предполагала, что могу оказаться пленницей клоуна в пижаме».

Лэнгдон молчал, и Виттория надеялась, что он напрягает свои гарвардские мозги в поисках выхода из этой нелепой ситуации. Однако, глядя на его лицо, она чувствовала, что профессор скорее пребывает не в раздумьях, а в шоке.

Вначале Виттория хотела достать сотовый телефон и позвонить Колеру, но сразу отказалась от этой глупой идеи. Во-первых, страж мог войти в кабинет и отнять аппарат, а во-вторых, и это было самое главное, директор к этому времени вряд ли оправился от приступа. Впрочем, и это не имело значения… Оливетти был явно не в настроении вообще кого-нибудь слушать.

«Вспомни! – сказала она себе. – Вспомни, как решается эта задача!»

Идея воспоминания была одним из методов философии буддизма. Согласно ему, человек, вместо того чтобы искать в уме пути решения сложной проблемы, должен был заставить свой мозг просто вспомнить его. Допущение того, что это решение уже было когда-то принято, заставляет разум настроиться на то, что оно действительно должно существовать… и подрывающее волю чувство безнадежности исчезает. Виттория часто использовала этот метод, когда во время своих научных изысканий попадала в, казалось бы, безвыходную ситуацию.

Однако на сей раз фокус с «воспоминанием» дал осечку, и ей пришлось пуститься в размышления о том, что необходимо сделать и как этого добиться. Конечно, следовало кого-то предупредить. Человека, который мог бы со всей серьезностью воспринять ее слова. Но кто этот человек? Видимо, все-таки камерарий… Но как до него добраться? Ведь они находятся в стеклянном, не имеющем выхода ящике.

Надо найти средство, внушала она себе. Средства для достижения цели всегда имеются. Их надо только увидеть в том, что тебя окружает.

Она инстинктивно опустила плечи, закрыла глаза и сделала три глубоких вдоха. Сердце сразу сталобиться медленнее, а все мышцы расслабились. Паническое настроение исчезло, и хаотический круговорот мыслей стих. «О'кей, – думала она. – Надо раскрепостить разум и думать позитивно. Что в данной ситуации может пойти мне на пользу?»

Аналитический ум Виттории Ветра в тех случаях, когда она использовала его в спокойном состоянии, был могущественным оружием. Буквально через несколько секунд она осознала, что именно их заточение в кабинете Оливетти как раз и открывает путь к спасению.

– Надо позвонить по телефону, – неожиданно сказала девушка.

– Я как раз хотел предложить вам позвонить Колеру, но…

– Нет, не Колеру, а кое-кому еще.

– Кому же?

– Камерарию.

– Вы хотите позвонить камерарию? – недоуменно переспросил Лэнгдон. – Но каким образом?

– Оливетти сказал, что этот человек находится в личном кабинете папы.

– Пусть так. Но вы же не знаете номера телефона!

– Не знаю, – согласилась Виттория. – Но я и не собираюсь звонить по своему сотовому. – Она показала на наисовременнейший, утыканный кнопками быстрого набора аппарат связи на столе Оливетти. – Я позвоню отсюда. Глава службы безопасности наверняка имеет прямой выход на кабинет папы.

– Не знаю, имеет ли он выход на папу, но тяжеловеса с большим револьвером у дверей главнокомандующий поместить не забыл.

– Но мы заперты.

– Как ни странно, я об этом уже догадался.

– Это означает, что часовой заперт снаружи! Этот кабинет принадлежит Оливетти. Сомневаюсь, чтобы ключи были еще у кого-нибудь.

Лэнгдон с сомнением взглянул на стража и сказал:

– Стекло очень тонкое, а револьвер, напротив, очень большой.

– Неужели вы думаете, что он будет стрелять в меня за то, что я говорю по телефону?

– Кто, дьявол их побери, знает?! Все это заведение производит довольно странное впечатление, а если судить по тому, как развиваются события…

– Или мы звоним, – заявила Виттория, – или нам не останется ничего иного, кроме как провести пять часов сорок восемь минут в застенках Ватикана. В последнем случае утешает только то, что мы окажемся в первых рядах зрителей, наблюдающих за концом света.

– Но страж известит Оливетти, как только вы прикоснетесь к трубке, – слегка побледнев, возразил Лэнгдон. – Кроме того, я вижу там по меньшей мере два десятка кнопок. И на них нет никаких обозначений. Неужели вы хотите наудачу потыкать во все?

– Нет, – ответила она, решительно направляясь к телефону. – Я нажму лишь одну. – С этими словами Виттория сняла трубку и надавила на кнопку. – Это будет кнопка номер один. Готова поставить хранящийся в вашем кармане доллар с символами иллюминатов на то, что попаду прямо к папе. Какой другой абонент может быть более важным на телефонной подстанции командира швейцарской гвардии?

Времени на ответ у Лэнгдона не было. Часовой принялся стучать в стекло рукояткой револьвера, одновременно жестом требуя вернуть трубку на место.

Виттория игриво ему подмигнула, и страж едва не задымился от ярости.

Лэнгдон отошел от двери и, повернувшись спиной к девушке, произнес:

– Надеюсь, вы правы. Парень за стеклом, похоже, не очень доволен.

– Проклятие! – бросила Виттория, прислушиваясь к голосу в трубке. – Запись…

– Запись? – в очередной раз изумился Лэнгдон. – Неужели папа обзавелся автоответчиком?

– Это был вовсе не кабинет папы, – ответила девушка, кладя трубку. – Мне только что сообщили полное недельное меню обедов достойнейшего командира швейцарской гвардии.

Лэнгдон послал слабую улыбку часовому, который, сердито глядя на пленников, что-то тараторил в микрофон портативной рации.

Глава 38

Телефонный узел Ватикана расположен в Бюро ди коммуникационе, прямо за почтой. В сравнительно небольшом помещении стоит коммутатор «Корелко-141», и телефонисту приходится иметь дело примерно с двумя тысячами вызовов в день. Большая часть звонков автоматически направляется для записи в информационную систему.

Единственный оставшийся на службе оператор лениво потягивал крепкий чай. Он был страшно горд тем, что из всех служащих лишь ему одному доверили сегодня остаться в Ватикане. Его радость несколько омрачало присутствие расхаживающего за дверями швейцарского гвардейца. Для эскорта в туалет, думал телефонист. На какие только унижения не приходится идти ради Святого конклава!

Звонков в этот вечер, по счастью, было очень мало. А может быть, наоборот, к несчастью. Похоже, за последние годы интерес к Ватикану в мире сошел на нет. Поток звонков от прессы превратился в тоненький ручеек, и даже психи стали звонить не так часто, как раньше. Пресс-офис Ватикана надеялся на то, что сегодняшнее событие вызовет гораздо больше радостной шумихи. Печально, что на площадь Святого Петра прибыли в основном самые заурядные представители итальянских и европейских средств массовой информации. Из множества стоящих на площади телевизионных автобусов лишь малая горстка принадлежала глобальным сетям… да и те, видимо, направили сюда не самых лучших своих журналистов.

Оператор, держа кружку в обеих руках, думал, как долго продлится конклав. Скорее всего до полуночи. Большинство близких к Ватикану наблюдателей еще до начала великого события знали, кто лидирует в гонке за Святой престол. Так что собрание, видимо, сведется к трех-четырехчасовому ритуалу. Нельзя, конечно, исключать и того, что возникшие в последний момент разногласия затянут церемонию до рассвета… а может быть, даже и более того. В 1831 году конклав продолжался пятьдесят четыре дня. Сегодня подобного не случится, сказал себе телефонист. Ходили слухи, что это собрание сведется всего-навсего к наблюдению за дымом.

Размышления телефониста прервал сигнал на внутренней линии связи. Он взглянул на мигающий красный огонек и поскреб в затылке. Странно, подумал телефонист. Нулевая линия. Кто мог обращаться к дежурному телефонисту за информацией? Более того, кто вообще мог находиться сейчас в стенах Ватикана?

– Citta del Vaticana? Prego?[50] – сказал он, подняв трубку. Человек на другом конце провода говорил по-итальянски очень быстро, но с легким акцентом. Телефонисту этот акцент был знаком – с таким налетом швейцарского французского говорили по-итальянски гвардейцы из службы охраны. Но звонил совершенно определенно не гвардеец…

Услышав женский голос, телефонист вскочил со стула, расплескав свой чай. Он бросил взгляд на красный огонек коммутатора и убедился, что не ошибся. Внутренняя связь. Звонившая была в Ватикане. Нет, это, видимо, какая-то ошибка, подумал он. Женщина в этих стенах? Да еще в такой вечер?

Дама говорила быстро и напористо. Телефонист достаточно много лет провел за пультом, чтобы сразу распознать pazzo[51]. Нет, эта женщина не была сумасшедшей. Она была взволнована, но говорила вполне логично.

– Il camerlengo?[52] – изумленно переспросил телефонист, лихорадочно размышляя о том, откуда, черт побери, мог поступить этот странный звонок. – Боюсь, что я не могу вас с ним соединить… Да, я знаю, что он в кабинете папы… Вас не затруднит назвать себя еще раз? И вы хотите предупредить его о том, что… – Он выслушал пояснение и повторил услышанное: – Мы все в опасности? Каким образом? Откуда вы звоните? Может быть, мне стоит связаться со службой… Что? – снова изумился телефонист. – Не может быть! Вы утверждаете, что звоните из…

Выслушав ответ, он принял решение.

– Не вешайте трубку, – сказал оператор и перевел женщину в режим ожидания, прежде чем та успела сказать что-то еще.

Затем он позвонил по прямому номеру коммандера Оливетти. Но может быть, эта женщина оказалась… Ответ последовал мгновенно.

– Per l'amore di Dio![53] – прозвучал уже знакомый женский голос. – Вы меня соедините наконец, дьявол вас побери, или нет?!

* * *

Дверь в помещение штаба швейцарской гвардии с шипением уползла в стену, и гвардейцы поспешно расступились, освобождая путь мчащемуся словно ракета Оливетти. Свернув за угол к своему кабинету, он убедился в том, что часовой его не обманул. Виттория Ветра стояла у его стола и что-то говорила по его личному телефону.

«Che coglione che ha questa! – подумал он. – Чтоб ты сдохла, паршивая дрянь!»

Коммандер подбежал к двери и сунул ключ в замочную скважину. Едва распахнув дверь, он крикнул:

– Что вы делаете?

– Да, – продолжала Виттория в трубку, не обращая внимания на Оливетти. – Должна предупредить, что…

Коммандер вырвал трубку из рук девушки и поднес к уху.

– Кто, дьявол вас побери, на проводе?

Через мгновение прямая как столб фигура офицера как-то обмякла, а голос зазвучал по-иному.

– Да, камерарий… – сказал он. – Совершенно верно, синьор… Требования безопасности… конечно, нет… Да, я ее задержал здесь, но… Нет, нет… – повторил он и добавил: – Я немедленно доставлю их к вам.

Глава 39

Апостольский дворец является не чем иным, как конгломератом зданий, расположенных в северо-восточном углу Ватикана рядом с Сикстинской капеллой. Окна дворца выходят на площадь Святого Петра, и во дворце находятся как личные покои папы, так и его рабочий кабинет.

Лэнгдон и Виттория молча следовали за коммандером по длинному коридору в стиле рококо. Вены на шее командира швейцарской гвардии вздулись и пульсировали от ярости. Поднявшись по лестнице на три пролета, они оказались в просторном, слабо освещенном зале.

Лэнгдон не мог поверить своим глазам. Украшающие помещение предметы искусства – картины, скульптуры, гобелены и золотое шитье (все в прекрасном состоянии) – стоили, видимо, сотни тысяч долларов. Чуть ближе к дальней стене зала в фонтане из белого мрамора журчала вода. Оливетти свернул налево, в глубокую нишу, и подошел к одной из расположенных там дверей. Такой гигантской двери Лэнгдону видеть еще не доводилось.

– Ufficio di Papa, – объявил Оливетти, сердито покосившись на Витторию. На девушку взгляд коммандера не произвел ни малейшего впечатления. Она подошла к двери и решительно постучала.

«Папский кабинет», – подумал Лэнгдон. Он с трудом мог поверить, что стоит у входа в одну из самых священных комнат всего католического мира.

– Avanti, – донеслось из-за дверей.

Когда дверь открылась, Лэнгдону пришлось прикрыть глаза рукой, настолько слепящим оказался солнечный свет. Прежде чем он снова смог увидеть окружающий мир, прошло довольно много времени.

Кабинет папы напоминал бальный зал, а вовсе не деловой офис. Полы в помещении были из красного мрамора, на стенах красовались яркие фрески. С высокого потолка свисала колоссальных размеров люстра, а из окон открывалась потрясающая панорама залитой солнечным светом площади Святого Петра.

Великий Боже, подумал Лэнгдон. Вот это действительно то, что в объявлениях называется «прекрасная комната с великолепным видом из окон».

В дальнем конце зала за огромным резным столом сидел человек и что-то быстро писал.

– Avanti, – повторил он, отложил в сторону перо и знаком пригласил их подойти ближе.

Первым, чуть ли не строевым шагом, двинулся Оливетти.

– Signore, – произнес он извиняющимся тоном. – No ho potato[54]…

Человек, жестом оборвав шефа гвардейцев, поднялся из-за стола и внимательно посмотрел на посетителей.

Камерарий совершенно не походил на одного из хрупких, слегка блаженного вида старичков, которые, как всегда казалось Лэнгдону, населяли Ватикан. В руках он не держал молитвенных четок, и на груди у него не было ни креста, ни панагии. Облачен камерарий был не в тяжелое одеяние, как можно было ожидать, а в простую сутану, которая подчеркивала атлетизм его фигуры. На вид ему было под сорок – возраст по стандартам Ватикана почти юношеский. У камерария было на удивление привлекательное лицо, голову украшала копна каштановых волос, а зеленые глаза лучились внутренним светом.

Создавалось впечатление, что в их бездонной глубине горит огонь какого-то таинственного знания. Однако, приблизившись к камерарию, Лэнгдон увидел в его глазах и безмерную усталость. Видимо, за последние пятнадцать дней душе этого человека пришлось страдать больше, чем за всю предшествующую жизнь.

– Меня зовут Карло Вентреска, – сказал он на прекрасном английском языке. – Я – камерарий покойного папы.

Камерарий говорил негромко и без всякого пафоса, а в его произношении лишь с большим трудом можно было уловить легкий итальянский акцент.

– Виттория Ветра, – сказала девушка, протянула руку и добавила: – Благодарим вас за то, что согласились нас принять.

Оливетти недовольно скривился, видя, как камерарий пожимает руку девице в шортах.

– А это – Роберт Лэнгдон. Он преподает историю религии в Гарвардском университете.

– Padre, – сказал Лэнгдон, пытаясь придать благозвучие своему итальянскому языку, а затем, низко склонив голову, протянул руку.

– Нет, нет! – рассмеялся камерарий, предлагая американцу выпрямиться. – Пребывание в кабинете Святого отца меня святым не делает. Я простой священник, оказывавший, в случае необходимости, посильную помощь покойному папе.

Лэнгдон выпрямился.

– Прошу вас, садитесь, – сказал камерарий и сам придвинул три стула к своему столу.

Лэнгдон и Виттория сели, Оливетти остался стоять.

Камерарий занял свое место за столом и, скрестив руки на груди, вопросительно взглянул на визитеров.

– Синьор, – сказал Оливетти, – это я виноват в том, что женщина явилась к вам в подобном наряде…

– Ее одежда меня нисколько не беспокоит, – ответил камерарий устало. – Меня тревожит то, что за полчаса до того, как я должен открыть конклав, мне звонит дежурный телефонист и сообщает, что в вашем кабинете находится женщина, желающая предупредить меня о серьезной угрозе. Служба безопасности не удосужилась мне ничего сообщить, и это действительно меня обеспокоило.

Оливетти вытянулся по стойке «смирно», как солдат на поверке.

Камерарий всем своим видом оказывал на Лэнгдона какое-то гипнотическое воздействие. Этот человек, видимо, обладал незаурядной харизмой и, несмотря на молодость и очевидную усталость, излучал властность.

– Синьор, – сказал Оливетти извиняющимся и в то же время непреклонным тоном, – вам не следует тратить свое время на проблемы безопасности, на вас и без того возложена огромная ответственность.

– Мне прекрасно известно о моей ответственности, и мне известно также, что в качестве direttore intermediario я отвечаю за безопасность и благополучие всех участников конклава. Итак, что же происходит?

– Я держу ситуацию под контролем.

– Видимо, это не совсем так.

– Взгляните, отче, вот на это, – сказал Лэнгдон, достал из кармана помятый факс и вручил листок камерарию.

Коммандер Оливетти предпринял очередную попытку взять дело в свои руки.

– Отче, – сказал он, сделав шаг вперед, – прошу вас, не утруждайте себя мыслями о…

Камерарий, не обращая никакого внимания на Оливетти, взял факс. Бросив взгляд на тело убитого Леонардо Ветра, он судорожно вздохнул и спросил:

– Что это?

– Это – мой отец, – ответила дрожащим голосом Виттория. – Он был священником и в то же время ученым. Его убили прошлой ночью.

На лице камерария появилось выражение неподдельного участия, и он мягко произнес:

– Бедное дитя. Примите мои соболезнования. – Священник осенил себя крестом, с отвращением взглянул на листок и спросил: – Кто мог… и откуда этот ожог на его… – Он умолк, внимательно вглядываясь в изображение.

– Там выжжено слово «Иллюминати», и вам оно, без сомнения, знакомо, – сказал Лэнгдон.

– Я слышал это слово, – с каким-то странным выражением на лице ответил камерарий. – Но…

– Иллюминаты убили Леонардо Ветра, чтобы похитить новый…

– Синьор, – вмешался Оливетти, – но это же полный абсурд. О каком сообществе «Иллюминати» может идти речь?! Братство давно прекратило свое существование, и мы сейчас имеем дело с какой-то весьма сложной фальсификацией.

На камерария слова коммандера, видимо, произвели впечатление. Он надолго задумался, а потом взглянул на Лэнгдона так, что у того невольно захватило дух.

– Мистер Лэнгдон, – наконец сказал священнослужитель, – всю свою жизнь я провел в лоне католической церкви и хорошо знаком как с легендой об иллюминатах, так и с мифами о… клеймении. Однако должен вас предупредить, что я принадлежу современности. У христианства достаточно подлинных недругов, и мы не можем тратить силы на борьбу с восставшими из небытия призраками.

– Символ абсолютно аутентичен! – ответил Лэнгдон, как ему самому показалось, чересчур вызывающе. Он протянул руку и, взяв у камерария факс, развернул его на сто восемьдесят градусов.

Заметив необычайную симметрию, священник замолчал.

– Самые современные компьютеры оказались неспособными создать столь симметричную амбиграмму этого слова, – продолжил Лэнгдон.

Камерарий сложил руки на груди и долго хранил молчание.

– Братство «Иллюминати» мертво, – наконец произнес он. – И это – исторический факт.

– Еще вчера я мог бы полностью с вами согласиться, – сказал Лэнгдон.

– Вчера?

– Да. До того как произошел целый ряд необычных событий. Я считаю, что организация снова вынырнула на поверхность, чтобы исполнить древнее обязательство.

– Боюсь, что мои познания в истории успели несколько заржаветь, – произнес камерарий. – О каком обязательстве идет речь?

Лэнгдон сделал глубокий вздох и выпалил:

– Уничтожить Ватикан!

– Уничтожить Ватикан? – переспросил камерарий таким тоном, из которого следовало, что он не столько напуган, сколько смущен. – Но это же невозможно.

– Боюсь, что у нас для вас есть и другие скверные новости, – сказала Виттория.

Глава 40

– Это действительно так? – спросил камерарий, поворачиваясь к Оливетти.

– Синьор, – без тени смущения начал коммандер, – вынужден признать, что на вверенной мне территории имеется какой-то неопознанный прибор. Его изображение выводит на экран одна из наших камер наблюдения. Как уверяет мисс Ветра, содержащаяся в нем субстанция обладает громадной взрывной мощью. Однако я не могу…

– Минуточку, – остановил его камерарий. – Вы говорите, что эту вещь можно увидеть?

– Да, синьор. Изображение поступает с беспроводной камеры №86.

– В таком случае почему вы ее не изъяли? – Теперь в голосе священника слышались гневные нотки.

– Это очень трудно сделать, синьор. – И, встав по стойке «смирно», офицер пустился в объяснения.

Камерарий внимательно слушал, и Виттория чувствовала, как постепенно нарастает его тревога.

– Вы уверены, что таинственный прибор находится в Ватикане? – спросил священнослужитель. – Может быть, кто-нибудь вынес камеру за границу города и передача идет извне?

– Это невозможно, – ответил Оливетти. – На наших внешних стенах установлена электронная аппаратура, защищающая систему внутренней связи. Сигнал может поступать только изнутри. В противном случае мы бы его не получали.

– И я полагаю, – сказал камерарий, – что в настоящее время вы используете все свои ресурсы для обнаружения пропавшей камеры и таинственного прибора?

– Нет, синьор, – покачал головой Оливетти. – Для обнаружения камеры придется затратить несколько сотен человеко-часов. В настоящее время у нас возникли иные проблемы, связанные с вопросами безопасности, и при всем моем уважении к мисс Ветра я сомневаюсь, что крошечная капля вещества может оказаться столь взрывоопасной, как она утверждает.

– Этой капли достаточно, чтобы сровнять Ватикан с землей! – не выдержала Виттория, окончательно потеряв терпение. – Неужели вы не слышали того, что я вам говорила?

– Мадам, – произнес Оливетти, и в голосе его прозвучали стальные ноты, – мои познания в области взрывчатых веществ весьма обширны.

– Ваши познания устарели, – таким же твердым тоном парировала Виттория. – Несмотря на мою одежду, которая, как я успела заметить, вас чрезмерно тревожит, я являюсь одним из ведущих ученых-физиков в знаменитом центре изучения элементарных частиц. Я лично сконструировала ловушку, которая предохраняет антивещество от аннигиляции. И я вас предупреждаю, что если вы за шесть часов не найдете сосуд, то вашим гвардейцам в течение следующего столетия нечего будет охранять, кроме огромной воронки в земле.

Оливетти резко повернулся к камерарию и, не скрывая ярости, бросил:

– Синьор, совесть не позволяет мне продолжать эту бессмысленную дискуссию! Вы не можете тратить свое драгоценное время на каких-то, извините, проходимцев! Какое братство «Иллюминати»?! Что это за капля, способная всех нас уничтожить?! Чушь!

– Basta, – произнес камерарий. Это было произнесено очень спокойно, но всем показалось, что звук его голоса громом прокатился по комнате. В кабинете папы повисла мертвая тишина. – Грозит ли нам опасность или нет? – свистящим шепотом продолжил священник. – «Иллюминати» или не «Иллюминати», но этот предмет, чем бы он ни был, не должен находиться в стенах Ватикана… особенно во время конклава. Я хочу, чтобы его нашли и обезвредили. Немедленно организуйте поиски!

– Синьор, даже в том случае, если мы отправим на поиски всех гвардейцев, осмотр комплекса зданий Ватикана займет несколько дней. Кроме того, после разговора с мисс Ветра я поручил одному из моих подчиненных просмотреть новейший справочник по баллистике. Никаких упоминаний о субстанции, именуемой антивеществом, он там не обнаружил.

Самодовольный осел, думала Виттория. Справочник по баллистике! Не проще было бы поискать в энциклопедии? На букву «А».

– Синьор, – продолжал Оливетти, – если вы настаиваете на осмотре всего комплекса зданий, то я решительно возражаю.

– Коммандер, – голос камерария дрожал от ярости, – позвольте вам напомнить, что, обращаясь ко мне, вы обращаетесь к Святому престолу. Я понимаю, что мое теперешнее положение вы не воспринимаете всерьез, но по закону первым лицом в Ватикане являюсь я. Если я не ошибаюсь, то все кардиналы в целости и сохранности собрались в Сикстинской капелле, и до завершения конклава вам не надо тревожиться за их безопасность. Я не понимаю, почему вы не желаете начать поиски прибора. Если бы я не знал вас так хорошо, то мог бы подумать, что вы сознательно подвергаете конклав опасности.

– Как вы смеете?! – с видом оскорбленной невинности воскликнул Оливетти. – Я двенадцать лет служил покойному папе, и еще четырнадцать – его предшественнику! С 1438 года швейцарская гвардия…

Закончить фразу ему не удалось, его портативная рация издала писк, и громкий голос произнес:

– Комманданте?

Оливетти схватил радио и, нажав кнопку передатчика, прорычал:

– Sono occuppato[55]!

– Scusi, – принес извинение швейцарец и продолжил: – Нам позвонили по телефону с угрозой взрыва, и я решил сообщить вам об этом.

На Оливетти слова подчиненного не произвели ни малейшего впечатления.

– Ну так и займитесь этим сообщением. Попытайтесь установить источник и дальше действуйте по уставу.

– Мы так бы и поступили, сэр, если бы… – Гвардеец выдержал паузу и продолжил: – Если бы этот человек не упомянул о субстанции, существование которой вы поручили мне проверить. Человек упомянул об «антивеществе».

– Упомянул о чем? – чуть ли не дымясь от злости, переспросил Оливетти.

– Об антивеществе, сэр. Пока мы пытались установить источник звонка, я провел дополнительное расследование. Обнаруженная мной информация об антивеществе оказалась… хм… весьма тревожной.

– Но вы мне сказали, что в руководстве по баллистике эта субстанция не упоминается.

– Я нашел сведения о ней в Сети. Аллилуйя, подумала Виттория.

– Эта субстанция, судя по всему, крайне взрывоопасна, – сказал гвардеец. – Согласно источнику, мощность взрыва антивещества в сотни раз превышает мощность взрыва ядерного заряда аналогичного веса.

Оливетти вдруг обмяк, и это очень походило на мгновенное оседание огромной горы. Торжество, которое начала было испытывать Виттория, исчезло, как только она увидела выражение ужаса на лице камерария.

– Вам удалось установить происхождение звонка? – заикаясь, спросил Оливетти.

– Нет. Выход на сотовый телефон оказался невозможным. Спутниковые линии связи сходились, что не позволило произвести триангуляционное вычисление. Звонок, судя по всему, был сделан из Рима, но определить точное место мне не удалось.

– Какие требования выдвинул этот тип?

– Никаких, сэр. Человек просто предупредил нас, что антивещество спрятано в границах комплекса. Он, казалось, был удивлен тем, что мне еще ничего не известно. Спросил, видел ли я его. Вы интересовались антивеществом, и я счел своим долгом поставить вас в известность.

– Вы поступили правильно, – ответил Оливетти. – Я немедленно спускаюсь. Поставьте меня в известность, если он позвонит снова.

Рация на несколько мгновений умолкла, а затем из динамика донеслись слова:

– Этот человек все еще на линии, сэр.

– На линии? – переспросил Оливетти с таким видом, словно через него пропустили сильный электрический разряд.

– Так точно, сэр. Мы в течение десяти минут старались определить его местонахождение и поэтому продолжали поддерживать связь. Этот человек, видимо, понимает, что выйти на него мы не сможем, и теперь отказывается вешать трубку до тех пор, пока не поговорит с камерарием.

– Немедленно соедините меня с ним, – сказал временный хозяин папского кабинета.

– Нет, отче! – снова взвился Оливетти. – Специально подготовленный швейцарский гвардеец лучше подходит для ведения подобных переговоров, чем…

– Я сказал, немедленно! – с угрозой произнес камерарий, и главнокомандующему армией Ватикана не осталось ничего, кроме как отдать нужный приказ.

Аппарат на письменном столе начал звонить уже через секунду. Камерарий Вентреска нажал на кнопку громкой связи и произнес в микрофон:

– Кто вы такой, ради всего святого?

Глава 41

Раздавшийся из динамика голос звучал холодно и высокомерно. Все находящиеся в кабинете обратились в слух. Лэнгдон пытался определить акцент человека на другом конце линии. «Скорее всего – Средний Восток», – подумал он.

– Я посланник древнего братства, – произнес голос с совершенно чуждой для них мелодикой. Того братства, которому вы много столетий чинили зло. Я – посланник «Иллюминати».

Лэнгдон почувствовал, как напряглись его мышцы. Исчезла даже последняя тень сомнения. На какое-то мгновение он снова испытал тот священный трепет и тот ужас, которые ощутил сегодня утром, увидев в первый раз амбиграмму.

– Чего вы хотите? – спросил камерарий.

– Я представляю людей науки, тех, кто, подобно вам, заняты поисками высшей истины. Тех, кто желает познать судьбу человечества, его предназначение и его творца.

– Кем бы вы ни были, я…

– Silenzio! Молчите и слушайте! В течение двух тысячелетий в этих поисках доминировала церковь. Вы подавляли любую оппозицию с помощью лжи и пророчеств о грядущем дне Страшного суда. Во имя своих целей вы манипулировали истиной и убивали тех, чьи открытия не отвечали вашим интересам. Почему же вы теперь удивляетесь тому, что стали объектом ненависти во всех уголках Земли?

– Просвещенные люди не прибегают к шантажу для достижения своих целей.

– Шантажу? – рассмеялся человек на другом конце линии. – Здесь нет никакого шантажа! Мы не выдвигаем никаких требований. Вопрос уничтожения Ватикана не может служить предметом торга. Мы ждали этого дня четыреста долгих лет. В полночь ваш город-государство будет стерт с лица планеты. И вы ничего не можете сделать.

К микрофону рванулся Оливетти.

– Доступ в город невозможен! – выкрикнул он. – Вы просто не могли разместить здесь взрывчатку!

– Вы смотрите на мир с позиций, возможно, и преданного делу, но глубоко невежественного швейцарского гвардейца, – с издевкой произнес голос. – Не исключено, что вы – офицер. А если так, то вы не могли не знать, что иллюминаты умели внедряться в самые элитные организации. Почему вы полагаете, что швейцарская гвардия является в этом отношении исключением?

«Боже, – подумал Лэнгдон. – У них здесь свой человек». Ученый прекрасно знал, что способность внедриться в любую среду являлась у братства «Иллюминати» главным ключом к достижению власти. Иллюминаты свили себе гнезда среди масонов, в крупнейших банковских системах, в правительственных организациях. Черчилль, обращаясь к английским журналистам, однажды сказал, что если бы английские шпионы наводнили Германию так, как иллюминаты – английский парламент, война закончилась бы не позднее чем через месяц.

– Откровенный блеф! – выпалил Оливетти. – Вы не настолько влиятельны, чтобы проникнуть за стены Ватикана.

– Но почему? Неужели только потому, что швейцарские гвардейцы славятся своей бдительностью? Или потому, что они торчат на каждом углу, охраняя покой вашего замкнутого мирка? Но разве гвардейцы не люди? Неужели вы верите в то, что все они готовы пожертвовать жизнью ради сказок о человеке, способном ходить по воде аки посуху? Ответьте честно на простой вопрос: как ловушка с антивеществом могла оказаться в Ватикане? Или как исчезло из Ватикана ваше самое ценное достояние? Я имею в виду столь необходимую вам четверку…

– Наше достояние? Четверка? Что вы хотите этим сказать? – спросил Оливетти.

– Раз, два, три, четыре. Неужели вы их до сих пор не хватились?

– О чем вы… – начал было Оливетти и тут же умолк. Глаза коммандера вылезли из орбит, словно он получил сильнейший удар под ложечку.

– Горизонт, похоже, проясняется, – с издевкой произнес посланец иллюминатов. – Может быть, вы хотите, чтобы я произнес их имена?

– Что происходит? – отказываясь что-либо понимать, спросил камерарий.

– Неужели ваш офицер еще не удосужился вас проинформировать? – рассмеялся говорящий. – Но это же граничит со смертным грехом. Впрочем, неудивительно. С такой гордыней… Представляю, какой позор обрушился бы на его голову, скажи он вам правду… скажи он, что четыре кардинала, которых он поклялся охранять, исчезли.

– Откуда у вас эти сведения?! – завопил Оливетти.

– Камерарий, – человек, судя по его тону, явно наслаждался ситуацией, – спросите у своего коммандера, все ли кардиналы находятся в данный момент в Сикстинской капелле?

Камерарий повернулся к Оливетти, и взгляд его зеленых глаз говорил, что временный правитель Ватикана ждет объяснений.

– Синьор, – зашептал ему на ухо Оливетти, – это правда, что четыре кардинала еще не явились в Сикстинскую капеллу. Но для тревоги нет никаких оснований. Все они утром находились в своих резиденциях в Ватикане. Час назад вы лично пили с ними чай. Четыре кардинала просто не явились на предшествующую конклаву дружескую встречу. Я уверен, что они настолько увлеклись лицезрением наших садов, что потеряли счет времени.

– Увлеклись лицезрением садов? – В голосе камерария не осталось и следа его прежнего спокойствия. – Они должны были появиться в капелле еще час назад!

Лэнгдон бросил изумленный взгляд на Витторию. Исчезли кардиналы? Так вот, значит, что они там разыскивают!

– Перечень имен выглядит весьма внушительно, и он должен убедить вас в серьезности наших намерений. Это кардинал Ламассэ из Парижа, кардинал Гуидера из Барселоны, кардинал Эбнер из Франкфурта…

После каждого произнесенного имени коммандер Оливетти на глазах становился все меньше и меньше ростом.

– …и наконец, кардинал Баджиа из Италии.

Камерарий весь как-то обмяк и обвис. Так обвисают паруса корабля, неожиданно попавшего в мертвый штиль. На его сутане вдруг появились глубокие складки, и он рухнул в кресло, шепча:

– I preferiti… Все четыре фаворита, включая Баджиа… наиболее вероятного наследника Святого престола… как это могло случиться?

Лэнгдон достаточно много знал о процедуре избрания папы, и отчаяние камерария было ему вполне понятно. Если теоретически каждый из кардиналов не старше восьмидесяти лет мог стать понтификом, то на практике лишь немногие из них пользовались авторитетом, который позволял им рассчитывать на две трети голосов, необходимых для избрания. Этих кардиналов называли preferiti. И все они исчезли.

На лбу камерария выступил пот.

– Что вы намерены с ними сделать? – спросил он.

– Как вы думаете, что я с ними намерен сделать? Я – потомок ассасинов.

Лэнгдон вздрогнул. Он хорошо знал это слово. В течение столетий церковь имела немало смертельных врагов, среди которых были ассасины и тамплиеры[56]. Это были люди, которых Ватикан либо истреблял, либо предавал.

– Освободите кардиналов, – сказал камерарий. – Разве вам не достаточно уничтожить Град Божий?

– Забудьте о своих кардиналах. Они для вас потеряны навсегда. Однако можете не сомневаться, что об их смерти будут помнить долгие годы… миллионы людей. Мечта каждого мученика. Я сделаю их звездами прессы и телевидения. Не всех сразу, а одного за другим. К полуночи братство «Иллюминати» станет центром всеобщего внимания. Какой смысл менять мир, если мир этого не видит? В публичном убийстве есть нечто завораживающее. Разве не так? Церковь доказала это много лет назад… инквизиция, мучения, которым вы подвергли тамплиеров, крестовые походы… и, конечно, La purga, – закончил он после недолгой паузы.

Камерарий не проронил ни слова.

– Неужели вы не знаете, что такое La purga? – спросил потомок ассасинов и тут же сам ответил: – Впрочем, откуда вам знать, ведь вы еще дитя. Служители Бога, как правило, никудышные историки. Возможно, потому, что их прошлые деяния вызывают у них стыд.

– La purga, – неожиданно для самого себя произнес Лэнгдон. – 1668 год. В этом году церковь заклеймила четырех ученых-иллюминатов. Выжгла на их телах каленым железом знак креста. Якобы для того, чтобы очистить их от грехов.

– Кто это сказал? – поинтересовался невидимый собеседник. В его голосе было больше любопытства, чем озабоченности.

– Мое имя не имеет значения, – ответил Лэнгдон, пытаясь унять предательскую дрожь в голосе. Ученый был несколько растерян, поскольку ему впервые в жизни приходилось беседовать с живым иллюминатом. Наверное, он испытал бы то же чувство, если бы с ним вдруг заговорил сам… Джордж Вашингтон. – Я ученый, который занимался исследованием истории вашего братства.

– Великолепно! – ответил голос. – Я польщен тем, что в мире еще сохранились люди, которые помнят о совершенных против нас преступлениях.

– Однако большинство из этих людей полагают, что вас на земле уже не осталось.

– Заблуждение, распространению которого мы сами способствовали. Что еще вам известно о La purga?

Лэнгдон не знал, что ответить. «Что еще мне известно? Мне известно лишь то, что все, свидетелем чего я явлюсь, – чистое безумие!» Вслух же он произнес:

– После клеймения ученых убили, а их тела были брошены на самых людных площадях Рима в назидание другим ученым, чтобы те не вступали в братство «Иллюминати».

– Именно. Поэтому мы поступим точно так же. Quid pro quo. Можете считать это символическим возмездием за мученическую смерть наших братьев. Ваши кардиналы будут умирать каждый час, начиная с восьми вечера. К полуночи весь мир замрет в ожидании.

– Вы действительно хотите заклеймить и убить этих людей? – машинально приблизившись к телефону, спросил американец.

– История повторяется. Не так ли? Конечно, мы сделаем это более элегантно и более смело, чем когда-то церковь. Она умертвила наших братьев тайком и выбросила их тела тогда, когда этого никто не мог увидеть. Я квалифицирую это как трусость.

– Вы хотите сказать, – не веря своим ушам, спросил Лэнгдон, – что заклеймите и убьете этих людей публично?!

– Конечно. Хотя все зависит от того, что понимать под словом «публично». Кажется, в церковь в наше время ходят не очень много людей?

– Вы намерены убить их под сводами церкви? – спросил Лэнгдон.

– Да, как проявление милосердия с нашей стороны. Это позволит Богу забрать их души к себе на небо быстро и без хлопот. Думаю, мы поступаем правильно. Ну и пресса, конечно, будет от этого в восторге.

– Откровенный блеф, – произнес Оливетти, к которому вернулось ледяное спокойствие. – Невозможно убить человека в помещении церкви и безнаказанно оттуда скрыться.

– Блеф? – несказанно удивился ассасин. – Мы словно призраки бродим среди ваших швейцарских гвардейцев, похищаем из-под вашего носа кардиналов, помещаем мощный заряд в самом сердце вашего главного святилища, и вы называете все это блефом? Как только начнутся убийства и тело первой жертвы будет обнаружено, журналисты слетятся роем. К полуночи весь мир узнает о правом деле братства «Иллюминати».

– А что будет, если мы выставим часовых в каждой церкви? – спросил Оливетти.

– Боюсь, что чрезмерное распространение вашей религии делает подобную задачу невыполнимой, – со смехом сказал иллюминат. – Когда вы в последний раз проводили перепись церквей? По моим прикидкам, в Риме насчитывается более четырех сотен католических храмов и церквей. Соборы, часовни, молитвенные дома, аббатства, монастыри, женские монастыри, церковно-приходские школы, наконец… Вам придется выставить охрану во всех этих заведениях.

Выслушав сказанное, Оливетти и глазом не моргнул.

– Спектакль начнется через девяносто минут, – решительно произнес голос. – Один кардинал каждый час. Математическая прогрессия смерти. А теперь мне пора.

– Подождите! – воскликнул Лэнгдон. – Скажите, какие клейма вы намерены использовать?

– Думаю, вам известно, какое клеймо мы используем. – Судя по тону, которым были произнесены эти слова, вопрос Лэнгдона сильно позабавил иллюмината. – В любом случае вы скоро об этом узнаете. И это явится доказательством того, что древние легенды не лгут.

Лэнгдон начал испытывать легкое головокружение. Перед его мысленным взором снова возникло клеймо на груди мертвого Леонардо Ветра. Ученый прекрасно понимал, на что намекает ассасин. Согласно легендам, у братства «Иллюминати» было пять клейм. Одно уже было использовано. Осталось еще четыре, подумал американец. И четыре кардинала исчезли.

– Я поклялся, что сегодня начнутся выборы нового папы, – сказал камерарий. – Поклялся именем Божьим.

– Святой отец, – с издевкой произнес голос, – миру ваш новый папа вовсе не нужен. После полуночи править ему будет нечем, если, конечно, не считать груды развалин. С католической церковью покончено. Ваше пребывание на земле завершилось.

После этих слов на некоторое время воцарилось молчание. Первым заговорил камерарий, и в голосе его звучала печаль:

– Вы заблуждаетесь. Церковь – нечто большее, чем скрепленные известью камни. Вы не сможете так просто стереть с лица земли веру, за которой стоят два тысячелетия… я имею в виду любую веру, а не только католичество. Вера не исчезнет, если вы уничтожите ее земное проявление. Католическая церковь останется жить и без города-государства Ватикана.

– Благородная ложь, – последовал ответ. – Но ключевым здесь тем не менее является слово «ложь». А истина известна нам обоим. Скажите, почему, по вашему мнению, Ватикан являет собой обнесенную стенами крепость?

– Служителям Божьим приходится обитать в опасном мире, – сказал камерарий.

– Скажите, сколько вам лет? Вы, видимо, слишком молоды для того, чтобы усвоить простую истину. Ватикан является неприступной крепостью потому, что за его стенами католическая церковь хранит половину своих несметных сокровищ. Я говорю о редкостных картинах, скульптурах, драгоценных камнях и бесценных книгах… а в сейфах Банка Ватикана спрятаны золотые слитки и документы сделок с недвижимостью. По самой приблизительной оценке, Ватикан «стоит» 48,5 миллиарда долларов. Вы сидите на поистине золотом яйце. Но завтра все это превратится в прах, а вы станете банкротами. Все ваши активы испарятся, и вам придет конец. Никто, включая ваших сановных коллег, не станет работать бесплатно.

Оливетти и камерарий обменялись взглядами, которые лишь подтверждали вывод иллюмината.

– Вера, а не деньги, служит становым хребтом церкви, – с тяжелым вздохом заметил камерарий.

– Очередная ложь. В прошлом году вы выложили 183 миллиона долларов на поддержку влачащих жалкое существование епархий. Как никогда мало людей ходит сегодня в церковь. По сравнению с последним десятилетием их число сократилось на 43 процента. Пожертвования за семь лет сократились почти вдвое. Все меньше и меньше людей поступают в семинарии. Церковь умирает, хотя вы и отказываетесь это признать. Ей несказанно повезло, что она теперь уходит с громким шумом.

В разговор вступил Оливетти. Коммандер уже не казался столь воинственным, каким был всего несколько минут назад. Теперь он больше походил на человека, пытающегося найти выход из безвыходного положения.

– А что, если часть этих золотых слитков пойдет на поддержку вашего благородного дела? Вы откажетесь от взрыва?

– Не оскорбляйте подобными предложениями ни нас, ни себя.

– У нас много денег.

– Так же, как и у нас. Мы обладаем богатством гораздо большим, чем вы можете себе представить.

Лэнгдон припомнил, что слышал о легендарном богатстве ордена. О несметных сокровищах баварских масонов, о гигантских состояниях Ротшильдов и Бильдербергеров, об их огромном алмазе.

– I preferiti, – сказал камерарий, меняя тему. – Пощадите хоть их. Это старые люди. Они…

– Считайте их невинными жертвенными агнцами, – рассмеялся ассасин. – Скажите, а они действительно сумели сохранить невинность? Как вы считаете, ягнята блеют, когда их приносят в жертву? Sacrifici vergini nell' altare di scienza[57].

– Это люди веры, – после продолжительного молчания, произнес камерарий. – И смерти они не страшатся.

– Леонардо Ветра тоже был человеком веры, – презрительно фыркнул иллюминат. – А я в ту ночь читал в его глазах ужас. Я избавил его от этого страха.

– Asino[58]! – крикнула молчавшая до этого момента Виттория. – Это был мой отец!

– Ваш отец? – донеслось из динамика. – Как это прикажете понимать? У преподобного Леонардо Ветра была дочь? Однако как бы то ни было, но перед смертью ваш папа рыдал, как ребенок. Весьма печальная картина. Даже у меня она вызвала сострадание.

Виттория пошатнулась от этих слов. Лэнгдон протянул к ней руки, но девушка удержалась на ногах и, устремив взгляд в аппарат на столе, произнесла:

– Клянусь жизнью, что найду тебя еще до того, как кончится эта ночь. А затем… – Ее голос звенел сталью.

– Сильная духом женщина! – хрипло рассмеялся ассасин. – Такие меня всегда возбуждали. Не исключено,что я найду тебя еще до того, как кончится эта ночь. А уж когда найду, то…

Слова иллюмината прозвучали как удар кинжала. После этого он отключил связь.

Глава 42

Кардинал Мортати истекал потом в своей черной мантии. И не только потому, что в Сикстинской капелле было жарко, как в сауне. Конклав должен был открыться через двадцать минут, а он не имел никаких сведений о четырех исчезнувших кардиналах. Собравшиеся в капелле отцы церкви давно заметили их отсутствие, и первоначальное негромкое перешептывание постепенно переходило в недоуменный ропот.

Мортати не мог предположить, куда подевались эти прогульщики. Может быть, они у камерария? Он знал, что последний по традиции пил чай с preferiti, но чаепитие должно было закончиться еще час назад. Может быть, они заболели? Съели что-нибудь не то? В подобное Мортати поверить не мог. Лишь раз в жизни кардинал получал шанс стать Верховным понтификом (иным такой возможности вообще не представлялось), а согласно законам Ватикана, чтобы стать папой, во время голосования нужно было находиться в Сикстинской капелле. В противном случае кардинал выбывал из числа кандидатов.

Хотя число preferiti достигало четырех человек, мало кто сомневался, который из них станет папой. Последние пятнадцать дней они провели в бесконечных переговорах и консультациях, используя все новейшие средства связи – электронную почту, факсы и, естественно, телефон. Согласно традиции, в качестве preferiti были названы четыре имени, и каждый из избранников отвечал всем предъявляемым к претенденту на Святой престол негласным требованиям.

Владение несколькими языками, итальянским, испанским и английским – обязательно. Никаких порочащих секретов. Или, как говорят англичане, «никаких скелетов в шкафу». Возраст от шестидесяти пяти до восьмидесяти.

Один из четверки имел преимущество. Это был тот, кого коллегия кардиналов рекомендовала для избрания. В этот вечер таким человеком стал кардинал Альдо Баджиа из Милана. Многолетнее, ничем не запятнанное служение церкви, изумительная способность к языкам и непревзойденное умение донести до слушателей суть веры делали его основным кандидатом.

«И куда, дьявол его побери, он мог деться?» – изумлялся про себя Мортати.

Отсутствие кардиналов волновало Мортати потому, что на него была возложена обязанность следить за ходом конклава. Неделю назад коллегия кардиналов единогласно провозгласила его так называемым великим выборщиком, или, говоря по-простому, руководителем всей церемонии. Лишь камерарий был лучше других осведомлен о процедуре выборов, но он, временно возглавляя церковь, оставался простым священником и в Сикстинскую капеллу доступа не имел. Поэтому для наблюдения за ходом церемонии выбирали специального кардинала.

Кардиналы частенько шутили по поводу избрания на эту роль. Назначение на пост великого выборщика – самая жестокая милость во всем христианском мире, говорили они. Великий выборщик исключался из числа претендентов на Святой престол, и, кроме того, ему в течение нескольких дней приходилось продираться сквозь дебри Universi Dominici Gregis, усваивая мельчайшие тонкости освященного веками ритуала, чтобы провести выборы на должном уровне.

Мортати, однако, не жаловался, понимая, что его избрание является вполне логичным. Он был не только самым старым кардиналом, но и долгие годы оставался доверенным лицом покойного папы, чего остальные отцы церкви не могли не ценить. Хотя по возрасту Мортати еще мог претендовать на Святой престол, все же он был слишком стар для того, чтобы иметь серьезные шансы быть избранным. Достигнув семидесяти девяти лет, Мортати переступил через невидимый порог, который давал основание коллегии кардиналов усомниться в том, что здоровье позволит ему справиться с весьма изнурительными обязанностями главы католической церкви.

Папы, как правило, трудились четырнадцать часов в сутки семь дней в неделю и умирали от истощения через 6,3 года (в среднем, естественно) пребывания на Святом престоле. В церковных кругах шутливо говорили, что избрание на пост папы является для кардинала «кратчайшим путем на небо».

Мортати, как полагали многие, мог стать папой в более раннем возрасте, если бы не обладал одним весьма серьезным недостатком. Кардинала Мортати отличала широта взглядов, что противоречило условиям Святой триады, соблюдение которых требовалось для избрания на пост папы. Эти триада заключалась в трех словах – консерватизм, консерватизм и консерватизм.

Мортати усматривал иронию истории в том, что покойный папа, упокой Господи душу его, взойдя на Святой престол, к всеобщему удивлению, проявил себя большим либералом. Видимо, чувствуя, что современный мир постепенно отходит от церкви, папа предпринял несколько смелых шагов. В частности, он не только смягчил позицию католицизма по отношению к науке, но даже финансировал некоторые исследования. К несчастью, этим он совершил политическое самоубийство. Консервативные католики объявили его «дебилом», а пуристы от науки заявили, что церковь пытается оказать влияние на то, на что ей влиять не положено.

– Итак, где же они?

Мортати обернулся. Один из кардиналов, нервно дотронувшись рукой до его плеча, повторил вопрос:

– Ведь вам известно, где они, не так ли? Мортати, пытаясь скрыть беспокойство, произнес:

– Видимо, у камерария.

– В такое время? Если это так, то их поведение, мягко говоря, несколько неортодоксально, а камерарий, судя по всему, полностью утратил чувство времени.

Кардинал явно усомнился в словах «великого выборщика».

Мортати не верил в то, что камерарий не следит за временем, но тем не менее ничего не сказал. Он знал, что многие кардиналы не испытывают особых симпатий к помощнику папы, считая его мальчишкой, слишком неопытным, чтобы быть доверенным лицом понтифика. Мортати полагал, что в основе этой неприязни лежат обыкновенные зависть и ревность. Сам же он восхищался этим еще довольно молодым человеком и тайно аплодировал папе за сделанный им выбор. Глядя в глаза ближайшего помощника главы церкви, он видел в них убежденность и веру. Камерарий был далек от того мелкого политиканства, которое, увы, столь присуще многим служителям церкви. Он был поистине человеком Божьим.

Со временем преданность камерария вере и Святому престолу стали обрастать легендами. Многие объясняли это чудом, объектом которого тот был в детстве. Такое событие навсегда запало бы в душу любого человека, окажись он его свидетелем. Чудны дела Твои, Господи, думал Мортати, сожалея о том, что в его юности не произошло события, которое позволило бы ему, оставив все сомнения, бесконечно укрепиться в вере. При этом Мортати знал, что, к несчастью для церкви, камерарию даже в зрелом возрасте не суждено стать папой. Для достижения этого поста священнослужитель должен обладать политическим честолюбием, а этот камерарий был, увы, начисто лишен всяких политических амбиций. Он несколько раз отказывался от очень выгодных церковных постов, которые предлагал ему покойный папа, заявляя, что желает служить церкви как простой человек.

– Ну и что теперь? – спросил настойчивый кардинал.

– Что, простите? – поднимая на него глаза, переспросил Мортати. Он настолько погрузился в собственные мысли, что не слышал вопроса.

– Они опаздывают! Что мы будем делать?

– А что мы можем сделать? – вопросом на вопрос ответил Мортати. – Нам остается только ждать. И верить.

Кардиналу, которого ответ «великого выборщика» совершенно не устроил, оставалось лишь молча отступить в тень.

Мортати некоторое время стоял молча, потирая пальцем висок. Он понимал, что прежде всего следовало привести в порядок мысли. «Итак, что же нам действительно делать?» – подумал он, бросив взгляд на недавно обновленные фрески Микеланджело на стене над алтарем. Вид Страшного суда в изображении гениального художника его вовсе не успокоил. На огромной, высотой в пятьдесят футов, картине Иисус отделял праведников от грешников, отправляя последних в ад. На фреске были изображены освежеванная плоть и охваченные пламенем тела. Микеланджело отправил в ад даже одного из своих врагов, украсив его при этом огромными ослиными ушами. Мопассан однажды заметил, что фреска выглядит так, словно ее написал какой-то невежественный истопник для карнавального павильона, в котором демонстрируют греко-римскую борьбу.

И Мортати в глубине души соглашался с великим писателем.

Глава 43

Лэнгдон неподвижно стоял у пуленепробиваемого окна папского кабинета и смотрел на скопище принадлежащих прессе транспортных средств. Жутковатая телефонная беседа вызвала у него странное ощущение. Братство «Иллюминати» казалось ему какой-то гигантской змеей, вырвавшейся из бездны истории, чтобы задушить в тисках своих колец древнего врага. Никаких условий. Никаких требований. Никаких переговоров. Всего лишь возмездие. Все очень просто. Смертельный захват становится все сильнее и сильнее. Месть, которая готовилась четыреста лет. Создавалось впечатление, что наука, несколько веков бывшая жертвой преследований, наносит наконец ответный удар.

Камерарий стоял у своего стола, устремив невидящий взгляд на телефонный аппарат. Первым молчание нарушил Оливетти.

– Карло… – сказал он, впервые обращаясь к камерарию по имени, и его голос звучал совсем не по-военному; так, как говорил коммандер, мог говорить только близкий друг. – Двадцать четыре года назад я поклялся защищать этот кабинет и его обитателей. И вот теперь я обесчещен.

– Вы и я, – покачав головой, произнес камерарий, – служим Богу, пусть и по-разному. И если человек служит Ему верно, то никакие обстоятельства не могут его обесчестить.

– Но как? Я не могу представить… как это могло случиться… Сложившееся положение… – Оливетти выглядел совершенно подавленным.

– Вы понимаете, что у нас нет выбора?.. Я несу ответственность за безопасность коллегии кардиналов.

– Боюсь, что ответственность за это лежит только на мне, синьор.

– В таком случае поручите своим людям немедленно приступить к эвакуации.

– Но, синьор…

– План дальнейших действий мы продумаем позднее. Он должен включать поиск взрывного устройства и исчезнувших клириков. Следует также организовать облаву на того, кто их похитил. Но первым делом необходимо перевести в безопасное место кардиналов. Эти люди – фундамент нашей церкви.

– Вы хотите немедленно отменить конклав?

– Разве у меня есть выбор?

– Но как быть с вашим священным долгом – обеспечить избрание нового папы?

Молодой камерарий вздохнул, повернулся к окну и окинул взглядом открывшуюся перед ним панораму Рима.

– Его святейшество как-то сказал мне, что папа – человек, вынужденный разрываться между двумя мирами… миром реальным и миром божественным. Он высказал парадоксальную мысль, заявив, что если церковь начнет игнорировать реальность, то не доживет до того момента, когда сможет насладиться божественным. – Голос камерария звучал не по годам мудро. – В данный момент мы имеем дело с реальным миром. И, игнорируя его, мы впадем в грех гордыни. Гордыня и традиции не должны возобладать над здравым смыслом.

Слова молодого клирика, видимо, произвели впечатление на Оливетти. Коммандер кивнул и сказал:

– Я понимаю вас, синьор.

Казалось, что камерарий не слышал командира гвардейцев. Он стоял у окна, глядя куда-то за линию горизонта.

– Позвольте мне быть откровенным, синьор. Реальный мир – это мой мир. Я ежедневно погружаюсь в его ужасы, в то время как другие имеют дело с чем-то возвышенным и чистым. Сейчас мы столкнулись с серьезным кризисом. Поскольку я постоянно готовился к возникновению подобной ситуации, разрешите мне дать вам совет. Ваши вполне достойные намерения… могут обернуться катастрофой.

Камерарий вопросительно взглянул на Оливетти.

– Эвакуация коллегии кардиналов из Сикстинской капеллы является, на мой взгляд, наихудшим из всех возможных в данный момент способов действия.

Камерарий не выразил ни малейшего возмущения. Казалось, он пребывал в растерянности.

– Так что же вы предлагаете?

– Ничего не говорите кардиналам. Опечатайте Сикстинскую капеллу. Так мы выиграем время для проведения других мероприятий.

– Вы хотите, чтобы я оставил всю коллегию кардиналов сидеть взаперти на бомбе замедленного действия? – не скрывая изумления, спросил камерарий.

– Да, синьор. Но только временно. Если возникнет необходимость, мы проведем эвакуацию позже.

– Отмена церемонии до того, как она началась, станет достаточным основанием для проведения расследования, – покачал головой камерарий. – Но после того как двери будут опечатаны, всякое вмешательство полностью исключается. Регламент проведения конклава четко…

– Таковы требования реального мира, синьор. Сегодня мы живем в нем. Выслушайте меня… – Оливетти говорил теперь с четкостью боевого офицера. – Вывод в город ста шестидесяти ничего не подозревающих беззащитных кардиналов представляется мне весьма опрометчивым шагом. Среди весьма пожилых людей это вызовет замешательство и панику. И, честно говоря, одного инсульта со смертельным исходом для нас более чем достаточно.

Инсульт со смертельным исходом. Эти слова снова напомнили Лэнгдону о заголовках газет, которые он увидел в клубе Гарварда, где ужинал со своими студентами: «У ПАПЫ СЛУЧИЛСЯ УДАР. ОН УМЕР ВО СНЕ».

– Кроме того, – продолжал Оливетти, – Сикстинская капелла сама по себе является крепостью. Хотя мы никогда об этом не говорили, строение укреплено и способно выдержать ракетный удар. Готовясь к конклаву, мы в поисках «жучков» внимательно, дюйм за дюймом, осмотрели все помещения и ничего не обнаружили. Здание капеллы является надежным убежищем, поскольку я уверен, что внутри ее антивещества нет. Более безопасного места для кардиналов в данный момент не существует. Позже, если потребуется, мы сможем обсудить все связанные со срочной эвакуацией вопросы.

Слова Оливетти произвели на Лэнгдона сильное впечатление. Холодной логикой своих рассуждений коммандер напоминал Колера.

– Сэр, – вступила в разговор молчавшая до этого Виттория, – есть еще один весьма тревожный момент. Никому пока не удавалось создать такое количество антивещества, и радиус действия взрыва я могу оценить весьма приблизительно. Но у меня нет сомнения, что прилегающие к Ватикану кварталы Рима окажутся в опасности. Если ловушка находится в одном из ваших центральных зданий или под землей, действие на внешний мир может оказаться минимальным, но если антивещество спрятано ближе к периметру… в этом здании, например… – Девушка умолкла, бросив взгляд на площадь Святого Петра.

– Я прекрасно осведомлен о своих обязанностях перед внешним миром, – ответил Оливетти, – но все-таки вы не правы. Никакой дополнительной опасности не возникает. Защита этой священной обители была моей главной обязанностью в течение последних двадцати лет. И я не намерен допустить взрыв.

– Вы полагаете, что сможете найти взрывное устройство? – быстро взглянул на него камерарий.

– Позвольте мне обсудить возможные варианты действий с моими специалистами по безопасности. Один из вариантов может предусматривать прекращение подачи электроэнергии в Ватикан. Таким образом мы сможем устранить наведенные поля и создать возможность для выявления магнитного поля взрывного устройства.

– Вы хотите вырубить все освещение Ватикана? – изумленно спросила Виттория. Слова Оливетти ее поразили.

– Я не знаю, возможно ли это, но испробовать такой вариант в любом случае необходимо.

– Кардиналы наверняка попытаются узнать, что произошло, – заметила Виттория.

– Конклав проходит при свечах, – ответил Оливетти. – Кардиналы об отключении электричества даже не узнают. Как только Сикстинская капелла будет опечатана, я брошу всех своих людей, за исключением тех, кто охраняет стены, на поиски антивещества. За оставшиеся пять часов сотня человек сможет сделать многое.

– Четыре часа, – поправила его Виттория. – Я должна буду успеть доставить ловушку в ЦЕРН. Если мы не сумеем зарядить аккумуляторы, взрыва избежать не удастся.

– Но почему не зарядить их здесь?

– Штекер зарядного устройства имеет весьма сложную конфигурацию. Если бы я могла предвидеть ситуацию, то привезла бы его с собой.

– Что же, четыре так четыре, – хмуро произнес Оливетти. – Времени у нас, так или иначе, достаточно. Синьор, в вашем распоряжении десять минут. Отправляйтесь в капеллу и опечатывайте двери. Дайте моим людям возможность спокойно работать. Когда приблизится критический час, тогда и будем принимать критические решения.

«Интересно, насколько должен приблизиться этот „критический час“, чтобы Оливетти приступил к эвакуации?» – подумал Лэнгдон.

– Но кардиналы обязательно спросят меня о preferiti… – смущенно произнес камерарий, – особенно о Баджиа. Коллегия захочет узнать, где они.

– В таком случае, синьор, вам придется придумать какое-нибудь объяснение. Скажите, например, что вы подали к чаю пирожные, которые не восприняли их желудки.

Подобное предложение привело камерария в состояние, близкое к шоковому.

– Вы хотите, чтобы я, стоя у алтаря Сикстинской капеллы, лгал коллегии кардиналов?!

– Для их же блага. Una bugia veniale. Белая ложь. Ваша главная задача – сохранить их покой. А теперь позвольте мне удалиться, чтобы приступить к действиям, – закончил Оливетти, показывая на дверь.

– Комманданте, – сказал камерарий, – мы не имеем права забывать об исчезнувших кардиналах.

– Баджиа и остальные трое в данный момент находятся вне досягаемости, – сказал, задержавшись у порога, Оливетти. – Мы должны забыть о них… ради спасения всех остальных. Военные называют подобную ситуацию triage.

– Что в переводе на обычный язык, видимо, означает «бросить на произвол судьбы»?

– Если бы мы имели возможность установить местонахождение четырех кардиналов, синьор, – твердым голосом произнес Оливетти, – то ради их спасения я без колебания принес бы в жертву свою жизнь. Но… – Он указал на окно, за которым лучи предвечернего солнца освещали городские крыши. – Розыск в пятимиллионном городе выходит далеко за пределы моих возможностей. Я не могу тратить время на то, чтобы успокаивать свою совесть участием в бесполезных затеях. Извините.

– Но если мы схватим убийцу, неужели мы не сможем заставить его заговорить? – неожиданно вмешалась Виттория.

– Солдаты, мисс Ветра, не могут позволить себе быть святыми, – мрачно глядя на девушку, произнес коммандер. – Поверьте, я прекрасно понимаю ваше личное желание поймать этого человека.

– Это не только мое личное желание, – возразила она. – Убийца знает, где спрятано антивещество и где находятся кардиналы. И если мы начнем его поиски, то…

– Сыграем на руку врагам, – закончил за нее Оливетти. – Попытайтесь, мисс, объективно оценить ситуацию. Иллюминаты как раз рассчитывают на то, что мы начнем поиски в нескольких сотнях римских церквей, вместо того чтобы искать взрывное устройство в Ватикане. Кроме того… мы в этом случае оставим без охраны Банк Ватикана. Об остальных кардиналах я даже и не говорю. Нет, на все это у нас нет ни сил, ни времени.

Аргументы коммандера, видимо, достигли цели. Во всяком случае, никаких возражений они не вызвали.

– А как насчет римской полиции? – спросил камерарий. – Мы могли бы, объяснив ситуацию, обратиться к ней за помощью. В таком случае операцию можно было бы развернуть по всему городу. Попросите их начать поиски человека, захватившего кардиналов.

– Это будет еще одна ошибка, – сказал Оливетти. – Вам прекрасно известно, как относятся к нам римские карабинеры. Они сделают вид, что ведут розыск, незамедлительно сообщив о разразившемся в Ватикане кризисе всем мировым средствам массовой информации. У нас слишком много важных дел для того, чтобы тратить время на возню с журналистами.

«Я сделаю их звездами прессы и телевидения, – вспомнил Лэнгдон слова убийцы. – Первое тело появится в восемь часов. И так каждый час до полуночи. Прессе это понравится».

Камерарий снова заговорил, и теперь в его словах звучал гнев:

– Комманданте, мы окажемся людьми без чести и совести, если не попытаемся спасти похищенных кардиналов!

Оливетти взглянул прямо в глаза клирика и произнес ледяным тоном:

– Молитва святого Франциска… Припомните ее, синьор!

– Боже, – с болью в голосе произнес камерарий, – дай мне силы выдержать все то, что я не в силах изменить.

Глава 44

Центральный офис Британской вещательной корпорации, известной во всем мире как Би-би-си, расположен в Лондоне к западу от Пиккадилли. В ее помещении раздался телефонный звонок, и трубку сняла младший редактор отдела новостей.

– Би-би-си, – сказала она, гася сигарету марки «Данхилл» о дно пепельницы.

Человек на противоположном конце провода говорил чуть хрипло и с легким ближневосточным акцентом.

– Я располагаю сенсационной информацией, которая может представлять интерес для вашей компании.

Редактор взяла ручку и стандартный бланк.

– О чем?

– О выборах папы.

Девушка сразу поскучнела. Би-би-си еще вчера дала предварительный материал на эту тему, и реакция публики на него оказалась довольно сдержанной. Простых людей проблемы Ватикана, похоже, не очень занимали.

– Под каким углом?

– Вы направили репортера в Рим для освещения этого события?

– Полагаю, что направили.

– Мне надо поговорить с ним напрямую.

– Простите, но я не могу сообщить вам его номер, не имея представления, о чем…

– Речь идет о прямой угрозе конклаву. Это все, что я могу вам сказать.

Младший редактор сделала пометку на листке и спросила:

– Ваше имя?

– Мое имя не имеет значения. Девушка не удивилась.

– И вы можете доказать свои слова?

– Да, я располагаю нужными доказательствами.

– Я была бы рада вам помочь, но мы принципиально не сообщаем телефонов наших репортеров, если не…

– Понимаю. Попробую связаться с другой сетью. Благодарю за то, что потратили на меня время. Проща…

– Постойте! Вы не могли бы немного подождать у телефона?

Девушка нажала кнопку паузы и потянулась. Умение распознавать звонки психов еще, конечно, не достигло научных высот, но человек, который звонил, успешно прошел двойной негласный тест на подлинность своей информации. Во-первых, он отказался назвать свое имя и, во-вторых, был готов немедленно прекратить разговор. Психи или искатели славы обычно продолжают требовать или умолять о том, чтобы их выслушали.

К счастью для редакторов, репортеры пребывали в вечном страхе упустить сенсационный материал и редко ругали центр, когда тот иногда напускал на них галлюцинирующих психов. Потерю пяти минут времени репортера можно простить, потеря же важной информации непростительна.

Девушка зевнула, бросила взгляд на монитор и напечатала ключевое слово – «Ватикан». Увидев имя корреспондента, отправленного освещать папские выборы, она весело фыркнула. Это был новый человек, появившийся на Би-би-си из какого-то вонючего лондонского таблоида. Ему давались лишь самые незначительные задания. Парень начинал свою карьеру в компании с самой нижней ступени.

Он наверняка ошалеет – если уже не ошалел – от тоски, ожидая всю ночь событие, которое займет в передачах новостей не более десяти секунд. Не исключено, что парень будет благодарен за то, что получил возможность развеяться.

Младший редактор записала номер телефона спутниковой связи, закурила очередную сигарету и лишь затем сообщила номер анонимному информатору.

Глава 45

– Ничего из этого не выйдет, – расхаживая по папскому кабинету и глядя на камерария, говорила Виттория. – Даже если швейцарским гвардейцам и удастся отфильтровать все электронные помехи, им, для того чтобы обнаружить сигнал, надо быть над самой ловушкой. При этом ловушка должна быть доступной… Не укрытой сверху. А что, если она находится в металлической, зарытой в землю коробке? В таком случае обнаружить ее не удастся. А как быть, если в среду гвардейцев проник агент иллюминатов?! Разве мы можем быть уверены в том, что поиск будет вестись с максимальной тщательностью?

– И что же вы предлагаете, мисс Ветра? – спросил камерарий. Молодой клирик выглядел совершенно опустошенным.

Но это же совершенно очевидно, раздраженно подумала Виттория, а вслух произнесла:

– Я предлагаю, синьор, чтобы вы незамедлительно приняли все меры предосторожности. Будем вопреки всему надеяться, что предпринятые коммандером поиски окажутся успешными. Но взгляните в окно. Вы видите этих людей? Эти здания за площадью? Автобусы прессы? Все они скорее всего окажутся в радиусе действия взрыва. Поэтому вы должны действовать немедленно.

Камерарий кивнул с отрешенным видом.

Собственная беспомощность приводила Витторию в отчаяние. Оливетти сумел убедить всех в том, что до взрыва остается масса времени. Но девушка знала: если известие об угрозе Ватикану просочится в средства массовой информации, то площадь Святого Петра уже через несколько минут будет забита зеваками. Виттория видела, как это происходило у здания швейцарского парламента, когда в нем были захвачены заложники, а террористы грозили взорвать мощную бомбу. Тогда на площади перед зданием собрались тысячи людей, чтобы своими глазами увидеть, как все произойдет. Несмотря на предупреждения полиции, толпа зевак только увеличивалась. Ничто не вызывает у людей большего интереса, чем человеческая трагедия.

– Синьор, – продолжала Виттория, – человек, убивший моего отца, находится где-то в городе. Каждая клеточка моего тела требует, чтобы я немедленно бросилась на поиски негодяя. Но я остаюсь в вашем кабинете… поскольку чувствую свою ответственность перед вами. Перед вами и перед всеми остальными. В опасности жизнь многих людей. Вы слушаете меня, синьор?

Камерарий ничего не ответил.

Виттория чувствовала, как бешено колотится ее сердце. Почему швейцарские гвардейцы не смогли установить место, откуда был звонок?! Этот убийца – ключевая фигура в решении всей проблемы! Ему известно, где спрятана ловушка… он, черт побери, знает местонахождение кардиналов! Схватите этого человека, и все проблемы будут решены!

Виттория понимала, что находится на грани нервного срыва. Подобное чувство бессильного отчаяния она испытывала лишь в далеком детстве, еще в то время, когда была сиротой. Тогда у нее не было способа с ним справиться. Неужели и сейчас она не сумеет его преодолеть? У тебя есть возможности, убеждала она себя. Возможности имеются всегда, их надо лишь увидеть. Но все эти рассуждения оказывались бесполезными. Ее мысли продолжали путаться. Виттория была научным работником и умела решать сложные проблемы. Но на сей раз она, видимо, столкнулась с проблемой, не имеющей решения. «Какие данные тебе нужны? Какую цель ты себе ставишь?» – такие вопросы задавала она себе, и впервые за все время своей взрослой жизни не находила на них ответа.

Дыхание ее стало каким-то прерывистым. Кажется, она начинала задыхаться.

* * *

Голова Лэнгдона раскалывалась от боли, и ему казалось, что он находится на краю пропасти, отделяющей реальный мир от мира безумия. Американец смотрел на Витторию и камерария, но видел вовсе не их. Перед его мысленным взором проносились какие-то отвратительные картины: взрывы, толпящиеся газетчики, наезжающие камеры, четыре заклейменных человеческих тела…

Шайтан… Люцифер… Носитель света… Сата…

Усилием воли ему удалось прогнать эти дьявольские образы. Мы имеем дело с хорошо подготовленным террористическим актом, напомнил он себе, вернувшись к реальности. С запланированным хаосом. В его памяти неожиданно всплыла лекция курса, который он прослушал, занимаясь исследованием символики древнеримских преторов. После нее Лэнгдон стал видеть терроризм совсем в ином свете.

– Терроризм… – говорил тогда профессор, – всегда ставит перед собой одну-единственную цель. В чем она заключается?

– В убийстве невинных людей, – предположил один из студентов.

– Неверно. Смерть является всего лишь побочным продуктом терроризма.

– Чтобы продемонстрировать силу, – высказался другой слушатель.

– Нет. Более яркого проявления слабости, чем террор, в мире не существует.

– Чтобы вызвать страх, – произнес чей-то голос.

– Именно. Это исчерпывающий ответ. Говоря простым языком, цель терроризма – вызвать страх и ужас. Эти чувства подтачивают силы врага изнутри… вызывают волнение в массах. А теперь запишите… «Терроризм не есть проявление ярости. Терроризм – политическое оружие. Когда люди видят, что их правительство бессильно, они утрачивают веру в своих лидеров».

Утрачивают веру…

Так вот, значит, для чего вся эта затея? Лэнгдона мучил вопрос, как отреагируют христиане всего мира, увидев, что их кардиналы валяются на улице, словно дохлые собаки. Если вера не смогла защитить высших священнослужителей от происков сатаны, то на что же надеяться им – простым смертным? Лэнгдону казалось, что в его голове стучит тяжелый молот… а какие-то негромкие голоса распевают военный гимн.

«Вера тебя не спасет… Тебя спасут медицина и надувные мешки в автомобиле. Бог тебя не защитит… Тебя сможет защитить только разум. Только просвещение… Верь лишь в то, что приносит ощутимые результаты. Сколько лет прошло с тех пор, когда кто-то расхаживал по воде аки посуху? В наше время чудеса способна творить только наука… компьютеры, вакцины, космические станции… а теперь даже и божественное чудо творения. Вещество из ничего получено в лаборатории… Кому нужен этот Бог? Никому! Наука – вот наше божество!»

В ушах Лэнгдона зазвучал голос убийцы. Полночь… Математическая прогрессия смерти… невинные агнцы, возложенные на алтарь науки.

Затем навязчивые голоса вдруг исчезли. Призраки разбежались так, как разбегается толпа при звуках первого выстрела.

Роберт Лэнгдон вскочил на ноги настолько резко, что его стул откинулся назад и со стуком свалился на пол.

Виттория и камерарий едва не подпрыгнули от неожиданности.

– Как я мог этого не увидеть? – прошептал Лэнгдон словно завороженный. – Ведь это было совершенно очевидно…

– Не увидеть что? – спросила Виттория.

Не ответив на вопрос девушки, Лэнгдон повернулся к священнику и сказал:

– Святой отец, в течение трех лет я бомбардировал кабинет его преосвященства просьбами открыть для меня доступ к архивам Ватикана. И семь раз я получил отказ.

– Простите, мистер Лэнгдон, но боюсь, что сейчас не время выступать с подобными жалобами.

– Мне нужен немедленный доступ в архивы. Это касается четырех исчезнувших кардиналов. Не исключено, что я смогу узнать те места, где их собираются убить.

Виттория бросила на него изумленный, непонимающий взгляд.

Камерарий явно растерялся и выглядел так, словно стал мишенью какой-то грубой шутки.

– Не могу поверить в то, что подобная информация содержится в наших архивах.

– Не стану обещать, что добуду нужные сведения вовремя, но если вы допустите меня…

– Мистер Лэнгдон, через четыре минуты я обязан появиться в Сикстинской капелле. А архив расположен в противоположном конце Ватикана.

– Вы ведь не шутите? – спросила Виттория, заглядывая Лэнгдону в глаза. Казалось, в их глубине она хотела увидеть, насколько серьезны его намерения.

– Сейчас не время для шуток! – бросил Лэнгдон.

– Святой отец, – сказала Виттория, оборачиваясь к камерарию, – если имеется хотя бы малейший шанс… узнать, где намечены убийства, мы могли бы устроить там засады и…

– Но при чем здесь архивы? – недоуменно спросил клирик. – Каким образом в них может оказаться подобная информация?

– На объяснение уйдет гораздо больше времени, чем у нас есть. Но если я прав, эта информация поможет нам схватить ассасина.

Камерарий, судя по его виду, очень хотел поверить словам американца и почему-то не мог.

– Но в этих архивах хранятся величайшие тайны христианства. Сокровища, на которые даже я не имею права взглянуть.

– Мне это известно.

– Пользоваться архивами можно, лишь имея письменное разрешение главного хранителя или Библиотечного совета Ватикана.

– Или прямое согласие папы, – добавил Лэнгдон. – Об этом сказано во всех отказах, которые направил мне ваш главный хранитель.

Камерарий кивнул, подтверждая слова американца.

– Не хочу показаться чрезмерно настойчивым, – продолжал Лэнгдон, – но если я не ошибаюсь, то папское разрешение исходит именно из этого кабинета. И, как нам всем известно, в настоящее время вы являетесь его хозяином. Учитывая обстоятельства…

Камерарий извлек из кармана сутаны часы и посмотрел на циферблат.

– Мистер Лэнгдон, для того чтобы спасти церковь, я в буквальном смысле слова готов пожертвовать своей жизнью.

По выражению глаз прелата Лэнгдон понял, что тот говорит правду.

– Вы действительно уверены, что этот документ хранится в наших архивах? И вы действительно верите в то, что он способен помочь нам установить, где расположены эти четыре церкви?

– Если бы я не был в этом уверен, то не стал бы столько раз просить разрешения на доступ в архивы. Италия слишком далека от Соединенных Штатов, чтобы лететь туда без уверенности его получить. Подобные вещи чересчур обременительны для скромного профессорского жалованья. Документ этот является старинной…

– Умоляю… – прервал его камерарий. – Простите меня, но мой мозг уже отказывается воспринимать какие-либо дополнительные сведения. Вам известно, где находится секретный архив?

– Около ворот Святой Анны, – почему-то волнуясь, ответил Лэнгдон.

– Впечатляюще! – заметил камерарий. – Большинство ученых полагают, что в архивы ведет потайная дверь за троном Святого Петра.

– Весьма распространенное заблуждение в научных кругах. Та дверь ведет в Archivio della Reverenda di Fabbrica di S. Pietro[59], – ответил Лэнгдон.

– Обычно всех посетителей архива сопровождает ассистент библиотекаря, но сейчас в архивах никого нет. Таким образом, вы получаете от меня карт-бланш. Учтите, что даже кардиналы не имеют права входить в архив без сопровождения.

– Заверяю вас, что буду обращаться с вашими сокровищами предельно осторожно. Главный хранитель даже не заподозрит, что я побывал в его владениях.

Где-то высоко над их головами зазвонили колокола собора Святого Петра. Камерарий еще раз взглянул на свои карманные часы.

– Мне пора, – сказал он. А затем после недолгой паузы добавил, глядя в глаза Лэнгдона: – Я распоряжусь, чтобы у архива вас встретил один из швейцарских гвардейцев. Я верю вам, мистер Лэнгдон. Отправляйтесь.

Лэнгдон был настолько взволнован, что некоторое время не мог говорить. А молодой служитель церкви, казалось, напротив, вновь обрел душевное равновесие. Камерарий был так спокоен, что это даже пугало. Протянув руку, он крепко сжал плечо Лэнгдона и произнес решительно:

– Желаю вам обрести то, что вы ищете. И как можно скорее.

Глава 46

Секретные архивы Ватикана расположены на возвышении в самом дальнем конце двора Борджиа за воротами Святой Анны. Архивы насчитывают 20 000 единиц хранения, среди которых, по слухам, имеются такие сокровища, как пропавшие дневники Леонардо да Винчи и не увидевшие свет варианты Священного Писания. Лэнгдон энергично шагал по пустынной виа делла Фондаменто в направлении архива. Он не мог до конца поверить в то, что получил доступ в это заповедное место. Виттория шла рядом с американцем, без труда выдерживая взятый им темп. Ее пахнущие миндалем волосы развевались на легком ветру, и Лэнгдон с удовольствием впитывал этот запах, чувствуя, как мысли, помимо воли, уводят его куда-то в далекое прошлое.

– Вы скажете мне, что мы собираемся искать? – спросила Виттория.

– Небольшую книжку, написанную парнем по имени Галилей.

– Похоже, вы не намерены зря тратить время, – несколько удивленно произнесла девушка. – И что же написано в этой книге?

– В ней должно находиться нечто такое, что называют il segno.

– Знак?

– Знак, ключ, сигнал, указание… в зависимости от перевода.

– Указание на что?

– На местонахождение тайного убежища. Во времена Галилея иллюминаты должны были остерегаться Ватикана, и поэтому они устраивали свои собрания в одном сверхсекретном месте. Иллюминаты называли его Храм Света.

– Довольно нагло с их стороны величать храмом логово сатанистов.

– Во времена Галилея братство «Иллюминати» отнюдь не было сборищем сатанистов. Это были ученые люди, преклонявшиеся перед просвещением. А их убежище служило лишь местом, где они могли собираться и свободно обсуждать вопросы, поставленные под запрет Ватиканом. Хотя мы точно знаем, что такое убежище существовало, его никто до сих пор не нашел.

– Похоже, иллюминаты умели хранить свои тайны.

– Совершенно верно. Они так и не открыли свое убежище никому из посторонних. Такая секретность защищала их, но в то же время являлась преградой для набора новых членов.

– Рост братства «Иллюминати» был затруднен отсутствием соответствующей рекламы, – перевела на современный язык проблему древнего ордена Виттория, легко двигаясь рядом с быстро идущим американцем.

– Да, если хотите. Слухи о созданном Галилеем сообществе начали циркулировать где-то в тридцатых годах семнадцатого века, и многие ученые мужи из разных стран Европы совершали тайные паломничества в Рим в надежде вступить в братство «Иллюминати». Им не терпелось взглянуть в телескоп Галилея и услышать идеи великого мыслителя. Но к сожалению, по прибытии в Рим ученые не знали, куда идти или к кому обращаться. Иллюминаты нуждались в притоке свежей крови, но они не могли позволить себе открыть местонахождение своего храма.

– Похоже, они попали в situazione senza soluzione[60], – заметила Виттория.

– Именно. В заколдованный круг, как говорится.

– И что же они предприняли, чтобы этот круг разорвать?

– Не забывайте, что это были ученые. Они всесторонне изучили проблему и нашли решение. Блестящее решение, надо сказать. Иллюминаты создали нечто вроде весьма хитроумной карты, указывающей путь к их убежищу.

Виттория настолько изумилась, что даже замедлила шаг.

– Карты? – не скрывая удивления, переспросила она. – Мне это кажется весьма опрометчивым поступком. Если бы копия карты попала в чужие руки, то…

– Этого произойти не могло, – прервал ее Лэнгдон. – Никаких копий просто не существовало. Эта карта не изображалась на бумаге. Ее размеры были огромны. Это была своего рода тропа с вехами по всему городу.

– Нечто вроде стрелок на тротуаре? – спросила Виттория, еще более замедляя шаг.

– В некотором смысле да. Но знаки, ведущие к убежищу братства, были несколько более замысловатыми. Карта состояла из символов, размещенных в общественных местах города и в то же время невидимых постороннему взгляду. Первый знак указывал путь к следующему, тот к очередному и так далее вплоть до самого убежища братства «Иллюминати».

– По-моему, это очень похоже на игру в поиски клада, – сказала девушка, подняв на него вопросительный взгляд.

– В некотором роде именно так, – усмехнулся Лэнгдон. – Путь просвещения – так иллюминаты называли эту тропу. Каждый, кто желал встать в ряды братства, должен был пройти ее от начала до конца. Это являлось своего рода испытанием.

– Но если церковь так хотела обнаружить иллюминатов, то почему она не направила по ней своих агентов? – спросила Виттория.

– Ватикан не мог этого сделать, – ответил Лэнгдон. – Тропа была хорошо замаскирована. Это была головоломка, сконструированная таким образом, что лишь немногие люди могли обнаружить вехи и понять, где находится Храм Света. Братство «Иллюминати» рассматривало эту тропу не только как средство защиты, но и как своего рода интеллектуальный тест. Это был способ сделать так, чтобы лишь самые светлые умы появлялись на пороге храма. Если хотите, это было первым шагом посвящения в иллюминаты.

– Не могу с этим согласиться, – сказала девушка. – В начале семнадцатого века самыми образованными людьми в мире были служители церкви. Если эти вехи были размещены в общественных местах, в Ватикане наверняка имелись люди, способные расшифровать их значение.

– Естественно, – согласился Лэнгдон, – но только в том случае, если им вообще было известно об их существовании. Но в Ватикане о вехах ничего не знали. Иллюминаты создали такие указатели, что, даже глядя на них, клирики ничего не замечали. Братство «Иллюминати» использовало метод, определяемый в науке, изучающей символы, термином «диссимуляция», или по-другому – сокрытие.

– Камуфляж.

– Вы знакомы с этим термином? – изумился Лэнгдон.

– Dissimulazione. Или «мимикрия». Лучший способ защиты в природе. Попробуйте-ка обнаружить рыбу-трубу, плавающую вертикально в колыхающихся водорослях.

– Именно этой идеей и воспользовались иллюминаты. Они создали знаки, которые совершенно не выделялись на общем фоне Древнего Рима. Использовать амбиграммы или научную символику иллюминаты не могли, поскольку это сразу же бросилось бы в глаза. Поэтому братство призвало художников из числа своих членов – тех безымянных гениев, которые создали амбиграмматический символ «ILLUMINATI», – и поручило им изваять четыре скульптуры.

– Скульптуры «Иллюминати»?

– Да. Изваяния, отвечающие двум жестким требованиям. Во-первых, они не должны были выделяться среди других произведений искусства… Ватикан не должен был даже подозревать, что эти шедевры есть дело рук братства «Иллюминати».

– Религиозное искусство, – подхватила Виттория.

Лэнгдон утвердительно кивнул и, чувствуя необыкновенное возбуждение, заговорил быстрее:

– Второе требование состояло в том, чтобы каждая из скульптур отвечала определенной, четко обозначенной теме. Изваяния должны были прославлять один из четырех основных элементов природы.

– Почему только четырех? – удивилась Виттория. – Ведь элементов больше сотни.

– Но только не в начале семнадцатого века, – сказал Лэнгдон. – Алхимики считали, что вся вселенная состоит из четырех элементов, или «стихий», если хотите. Это земля, огонь, воздух и вода.

Лэнгдон знал, что первые изображения креста были не чем иным, как символом четырех стихий. Четыре конца креста обозначали землю, огонь, воздух и воду. Кроме креста, в истории существовали десяткииных символических изображений земли, огня, воздуха и воды. Циклы жизни по Пифагору, китайский хонфан, мужские и женские рудименты Юнга, квадранты Зодиака… Даже мусульмане обожествляли четыре древних элемента, хотя в исламе они были известны как «квадраты, облака, молнии и волны». Но что производило на Лэнгдона самое большое впечатление, что всегда вгоняло его в дрожь, так это современное четырехчленное деление мистических степеней масонства на пути к Абсолютной Инициации. Эти степени именовались: Земля, Воздух, Огонь и Вода.

Виттория казалась озадаченной.

– Значит, этот художник-иллюминат создал четыре произведения искусства, которые лишь казались религиозными, а на самом деле обозначали землю, воздух, огонь и воду?

– Именно, – продолжил тему Лэнгдон, сворачивая на ведущую к архивам виа Сентинель. – Эти скульптуры влились в бесконечный ряд украшающих Рим религиозных произведений искусства. Анонимно жертвуя статуи церкви, ваятели, используя свое политическое влияние, помещали скульптуры в заранее намеченном ими храме. Каждое из этих изваяний и служило вехой… незаметно указывающей на следующую церковь… где страждущего поджидал другой указатель. Таким образом создавалась система вех или тайных знаков, замаскированных под произведения религиозного искусства. Если кандидат на вступление в орден находил первую церковь с символом земли, то он мог следовать далее к знаку воздуха… затем огня и, наконец, воды. И лишь там ему открывался путь к Храму Просвещения.

– И какое отношение все это имеет к поимке убийцы? – спросила вконец запутавшаяся в четырех стихиях Виттория.

– Ах да! – Лэнгдон улыбнулся и извлек из рукава свой главный козырь. – Иллюминаты дали этим четырем церквям весьма специфическое название. Они именовали их «алтарями науки».

– Но это же ничего не зна… – начала было Виттория, но тут же умолкла. – «L'altare di scienza»! – воскликнула она после небольшой паузы. Эти слова произнес убийца. Он сказал, что кардиналы станут жертвенными агнцами на алтаре науки!

Лэнгдон одобрительно улыбнулся девушке и сказал:

– Четыре кардинала. Четыре церкви. Четыре алтаря науки.

– Неужели вы хотите сказать, что те четыре храма, в которых должны быть принесены в жертву кардиналы, являются вехами на древней тропе к Храму Света? – изумленно спросила Виттория.

– Думаю, что это именно так.

– Но почему убийца дал нам в руки ключ к разгадке?

– А почему бы ему этого не сделать? – ответил вопросом на вопрос Лэнгдон. – Мало кому из историков известно об этих скульптурах. А из тех, кто о них слышал, очень немногие верят в их существование. Местонахождение статуй оставалось тайной четыреста лет. Иллюминаты уверены, что их секрет вполне продержится еще пять часов. Кроме того, им теперь не нужен этот Путь просвещения. Их тайное убежище скорее всего давным-давно перестало существовать. Иллюминаты ныне живут в реальном мире. Теперь они встречаются на заседаниях советов директоров банков, в фешенебельных клубах и на частных полях для игры в гольф. Этим вечером они намерены раскрыть свои тайны. Наступает их звездный час. Они открыто появляются на мировой сцене.

Лэнгдон не упомянул о том, что драматическое появление иллюминатов на сцене может сопровождаться демонстрацией специфической симметрии их мировоззрения. Четыре клейма. Убийца поклялся, что каждый из кардиналов будет заклеймен особым символом. Это докажет, что древние легенды соответствуют истине, – так, кажется, сказал убийца. Легенда о четырех клеймах с амбиграммами была столь же древней, как и рассказы о самом братстве «Иллюминати». Четыре слова – «земля», «воздух», «огонь» и «вода» – были изображены на клеймах абсолютно симметрично, так же как слово «Иллюминати», выжженное на груди Леонардо Ветра. Каждый кардинал будет заклеймен знаком одного из древних элементов науки. Слухи о том, что слова на клеймах были на английском, а не итальянском языке, вызвали в среде историков ожесточенные споры. Появление английских слов могло показаться случайным отклонением от нормы… Но Лэнгдон, как и другие исследователи, прекрасно знал, что иллюминаты ничего не делают случайно.

Лэнгдон свернул на вымощенную кирпичом дорожку, ведущую к зданию архива. Ученого одолевали мрачные мысли. Замысел иллюминатов, их заговор против церкви начал представать перед ним во всей грандиозности. Братство поклялось хранить молчание ровно столько времени, сколько нужно, и следовало этой клятве с удивительным терпением. И вот настал час открыто провозгласить свои цели. Иллюминаты накопили такие силы и пользуются таким влиянием, что готовы без страха выйти на авансцену мировых событий. Им больше не надо скрываться. Они готовы продемонстрировать свое могущество, чтобы мир узнал о том, что все мифы и легенды о них полностью соответствуют реальности. Сегодня они готовились осуществить пиаровскую акцию поистине глобального масштаба.

– А вот и наше сопровождение, – сказала Виттория.

Лэнгдон увидел швейцарского гвардейца, торопливо шагающего по лужайке к главному входу в архив.

Увидев их, гвардеец замер. У него был вид человека, которого внезапно начали преследовать галлюцинации. Не говоря ни слова, он отвернулся, извлек портативную рацию и начал что-то лихорадочно говорить в микрофон. Добропорядочный католик, видимо, требовал подтверждения полученного ранее приказа. Настолько поразил его вид американца в твидовом пиджаке и девицы в коротеньких шортах. Из динамика послышалось нечто похожее на лай. Слов Лэнгдон не расслышал, но смысл сказанного не оставлял места для сомнения. Швейцарец сник, спрятал рацию и повернулся к ним с выражением крайнего недовольства на лице.

За все время, пока гвардеец вел их к зданию, никто не проронил ни слова. Они прошли через четыре закрытые на ключ стальные двери, два изолированных тамбура, спустились вниз по длинной лестнице и оказались в вестибюле с двумя цифровыми панелями на стене. Гвардеец набрал код, и, миновав сложную систему электронных детекторов, они наконец оказались в длинном коридоре, заканчивающемся двустворчатыми дубовыми дверями. Швейцарец остановился, еще раз с головы до пят оглядел своих спутников и, что-то пробормотав себе под нос, подошел к укрепленному на стене металлическому коробу. Открыв тяжелую дверцу, он сунул руку в коробку и набрал очередной код.

Повернувшись к ним лицом, швейцарец впервые открыл рот:

– Архив находится за дверью. Я получил приказ сопровождать вас до этой точки и вернуться для получения дальнейших указаний.

– Значит, вы уходите? – спросила Виттория.

– Швейцарские гвардейцы в тайный архив не допускаются. Вы находитесь здесь только потому, что коммандер получил на этот счет прямое указание от камерария.

– Но как мы отсюда выйдем?

– Система безопасности действует только на вход. При выходе никаких сложностей не возникнет.

На этом беседа завершилась. Бравый гвардеец развернулся на каблуках и зашагал по коридору.

Виттория что-то сказала, но Лэнгдон ее не слышал. Все его внимание было обращено на тяжелые двустворчатые двери, находящиеся перед ним, и на тайны, которые за ними скрываются.

Глава 47

Камерарий Карло Вентреска знал, что времени у него в обрез, но тем не менее шел очень медленно. Ему хотелось побыть одному, чтобы хоть немного собраться с мыслями перед молитвой открытия, которую ему предстояло произнести. За последние дни произошло столько событий… Заботы этих пятнадцати дней тяжким бременем легли на его плечи и теперь отдавались болью во всем теле.

Он скрупулезно, до последней буквы, выполнял все возложенные на него священные обязанности.

Согласно традиции, именно камерарий должен официально подтвердить смерть папы. Ближайший помощник покойного был обязан приложить пальцы к сонной артерии своего шефа и, убедившись, что пульса нет, трижды провозгласить имя усопшего. Закон запрещал проводить вскрытие. После этого камерарий опечатывал спальню папы, уничтожал папское «кольцо рыбака»[61], разбивал формы для изготовления свинцовых печатей и приступал к организации похорон. После завершения печального обряда камерарий начинал готовить конклав.

Конклав, думал он, последнее испытание. Одна из древнейших традиций христианства. Правда, в дни, когда исход голосования известен заранее, этот ритуал часто критикуют, называя устаревшим и заявляя, что это скорее дешевое шоу, а не подлинные выборы. Однако камерарий знал, что подобные заявления – результат недостаточного понимания сути события. Конклав не сводился к выборам. Это был старинный, исполненный мистики ритуал передачи власти. Эта традиция уходила в глубь веков… соблюдение тайны, тщательно сложенные листки бумаги, сжигание бюллетеней, смешивание старинных химикалий, дымовые сигналы…

Интересно, как себя чувствует кардинал Мортати, думал камерарий, подходя к лоджиям Григория XIII. Во всяком случае, он не мог не заметить отсутствия preferiti. Без них голосование затянется до утра. Назначение Мортати великим выборщиком было удачным шагом, убеждал себя камерарий. Кардинал славится широтой взглядов и всегда говорит то, что думает. В эту ночь конклав будет как никогда нуждаться в сильном лидере.

Когда камерарий достиг верхней ступени Королевской лестницы, ему вдруг показалось, что он оказался на вершине своей жизни. Отзвуки происходящего в Сикстинской капелле доносились даже сюда. Служитель Бога слышал шелест голосов ста шестидесяти пяти кардиналов.

Ста шестидесяти одного кардинала, поправил он себя.

На какое-то мгновение ему вновь почудилось, что он, объятый пламенем, падает вниз, устремляясь в преисподнюю, а вокруг него неистово кричат люди, и с небес идет дождь из камней и крови.

После этого воцарилась тишина.

* * *

Проснувшись, ребенок увидел, что находится на небесах. Со всех сторон его окружала белизна. Свет был ослепительно ярким и каким-то бесконечно чистым. Скептики могли сказать, что десятилетний мальчуган не в силах понять, что такое небо. Однако юный Карло Вентреска прекрасно знал, где находится. Он оказался на небесах. А где еще он мог быть? Пробыв на земле всего одно десятилетие, он всей душой ощущал величие Бога, проявлявшееся в громовых звуках органа, гигантских куполах соборов, ангельских голосах церковных хоров, ярких витражах, в золоте и бронзе. Мама Мария ежедневно водила сына к мессе, и церковь стала его домом.

– Почему мы ходим сюда каждый день? – спросил как-то Карло из любопытства, а не потому, что это ему не нравилось.

– Потому, что я дала такой обет Богу, – ответила мама. – А обещание, данное Творцу, является самым важным из всех обещаний. Никогда не нарушай своих обетов Богу.

Карло пообещал, что всегда останется верным данному Богу слову. Маму он любил больше всех на свете. Она была его ангелом. Иногда он даже называл ее Maria benedetta – Мария Благословенная, хотя ей это не нравилось. Мальчик стоял рядом с ней на коленях, вдыхая аромат ее волос, прислушиваясь к тихому шепоту и следя за тем, как она перебирает четки. «Святая Дева Мария, Матерь Божия… помолись за нас, грешных… как сегодня, так и в час нашей смерти…»

– А где мой папа? – иногда спрашивал Карло, прекрасно зная, что отец умер еще до его рождения.

– Теперь лишь Бог твой отец, – всегда отвечала мать. – Ты – дитя церкви.

Карло этот ответ доставлял удовольствие.

– Когда тебя что-то напугает, вспомни, что твой отец сам Бог. Он постоянно следит за своим сыном и защищает его. Бог уготовил для тебя блестящее будущее, Карло, – говорила мама, и мальчик знал, что она права. Юный Карло Вентреска постоянно чувствовал присутствие Бога в своей крови.

Кровь…

Кровавый дождь!

Затем тишина. И после этого – небо.

Оказалось, что его небеса были потолком реанимационного отделения лечебницы Святой Клары под Палермо. Об этом Карло узнал, когда погас ослепляющий свет хирургической лампы. Мальчик оказался единственным, кто выжил после того, как от взрыва бомбы террористов рухнула часовня, в которую они с мамой ходили молиться во время вакаций. Погибли тридцать семь человек, включая мать Карло. То, что мальчик выжил, газеты назвали чудом святого Франциска. За несколько секунд до взрыва Карло по каким-то даже ему не ясным причинам отошел от матери и уединился в глубокой нише, чтобы полюбоваться гобеленом, на котором были изображены подвиги этого святого.

«Туда меня позвал Бог, – решил он. – Творец захотел меня спасти».

От боли у мальчика начались галлюцинации. Он видел, как стоявшая на коленях мама посылает ему воздушный поцелуй и как через долю секунды после этого ее так чудно пахнущее тело разлетается на куски. Камерарий всем своим существом ощущал зло, которое совершили те люди. Именно тогда с неба и полил кровавый дождь. Кровь его матери. Кровь Марии Благословенной!

Бог постоянно следит за своим сыном и защищает его, говорила мама.

Но в таком случае где же Он сейчас?!

А тогда, словно подтверждая истинность слов матери, в клинике появился священнослужитель. Навестить мальчика пришел не простой патер, а епископ. Он прочел над Карло молитву. Чудо святого Франциска! Когда больной поправился, его поселили в небольшом монастыре при соборе, в котором служил сам епископ. Карло жил и учился вместе с монахами, а одно время даже прислуживал в алтаре своему новому покровителю. Епископ советовал Карло поступить в светскую школу, но мальчик отказался. Он был счастлив в своей новой обители. Наконец-то он жил в Доме Божьем.

Каждый вечер Карло молился за свою мать.

«Бог сохранил меня с какой-то целью, – думал он. – Какова же Его цель?»

Когда ему минуло шестнадцать, он, согласно итальянским законам, должен был пройти двухлетнюю военную службу. Епископ сказал, что если молодой человек поступит в семинарию, то его освободят от воинской обязанности. На это Карло ответил, что мечтает стать семинаристом, однако прежде хочет лично познать, что есть зло.

Епископ его не понял.

Тогда Карло объяснил ему, что, поскольку он намерен посвятить свою жизнь борьбе со злом, ему надо понять зло и лучшего места, нежели армия, для этого не найти. Армия использует пушки и бомбы. А его мать – Мария Благословенная – погибла именно от бомбы!

Епископ пытался его переубедить, но Карло твердо стоял на своем.

– Береги себя, сын мой, – наконец сказал прелат. – И помни, что церковь ждет твоего возвращения.

Два года армейской службы оказались для Карло кошмаром. Его юность прошла в покое и глубоких раздумьях. Но в армии времени для размышлений не было. Постоянный шум, движение огромных машин. Ни секунды покоя. Хотя солдат раз в неделю водили к мессе, Карло совершенно не чувствовал присутствия Бога в душах своих товарищей. В их головах и сердцах царил хаос, который не позволял увидеть Творца.

Карло ненавидел свою новую жизнь и мечтал о возвращении домой. Но в то же время он был полон решимости пройти через это испытание до самого конца. Ему еще предстояло узнать, что есть зло. Молодой человек отказался стрелять, и военные научили его управлять вертолетом медицинской службы. Карло терпеть не мог шума винтов и запаха топлива, и его утешало лишь то, что, поднимаясь в небо, он оказывался ближе к маме. Когда ему сообщили, что курс подготовки пилота включает прыжки с парашютом, он пришел в ужас. Но выбора у него не было.

«Бог защитит меня», – сказал он себе.

Первый прыжок оказался самым значительным событием во всей его жизни. Это было похоже на полет рядом с самим Богом. Карло хотел прыгать снова и снова… Тишина… парение… и лицо мамы в белых облаках.

У Бога были грандиозные планы для Карло. Окончив военную службу, он поступил в семинарию.

Это было двадцать три года назад.

* * *

И вот теперь, спускаясь по Королевской лестнице, камерарий Карло Вентреска пытался осмыслить цепь событий, приведших его на этот перекресток истории.

«Оставь все страхи, – сказал он себе, – и посвяти эту ночь Богу».

Он уже видел бронзовые двери Сикстинской капеллы и охранявших их четырех швейцарских гвардейцев. Солдаты открыли замок и распахнули тяжелые створки. Все присутствующие повернули головы в сторону камерария. Тот, в свою очередь, обежал взором черные мантии и красные кардинальские кушаки. Он понял наконец, какие грандиозные планы строил для него Бог. Он возложил на него ответственность за судьбу церкви.

Карло Вентреска осенил себя крестным знаменем и шагнул через порог.

Глава 48

Корреспондент Би-би-си Гюнтер Глик обливался потом в припаркованном у восточной границы площади Святого Петра микроавтобусе, проклиная свое задание и редактора, который ему это задание подсунул. Несмотря на то что письменная оценка первого месяца деятельности Глика пестрела превосходными степенями – находчивый, надежный, толковый, – его сослали в этот паршивый Ватикан на «Папскую вахту». Он, конечно, понимал, что работа на Би-би-си – нечто большее, чем написание чтива для «Британского сплетника», но тем не менее подобные репортажи были ему не по вкусу.

Глик получил простое задание. Оскорбительно простое. Он должен был торчать здесь до тех пор, пока команда старых пердунов не изберет своего нового вожака – такого же престарелого пердуна, как и они сами. Как только это случится, он появится на пятнадцать секунд в прямом эфире, дабы сообщить об этом сногсшибательном событии.

Великолепно.

Глик не мог поверить в то, что Би-би-си до сих пор направляет специальных корреспондентов освещать подобное дерьмо. Ведущих американских компаний здесь что-то не видно. И все потому, что эти «большие парни» вовсе не дураки. Они делают выжимки из передачи Си-эн-эн и затем дают в эфир свою «живую» картинку на украденном фоне. «Нэшнл бродкастинг систем», например, для того чтобы придать своей «прямой» передаче достоверность, стала использовать в студии машины, имитирующие ветер и дождь. Теперешнему зрителю правдивая информация не требуется. Ему подавай развлекуху.

Глик смотрел через ветровое стекло, и его тоска с каждой минутой нарастала. Перед ним высилась мрачная имперская громада собора, напоминавшая о том, чего могут достичь люди, приложив к делу голову и руки.

– А чего я добился в своей жизни? – вопрошал он вслух и тут же отвечал: – Ничего.

– Ну и бросай все к дьяволу, – раздался за его спиной женский голос.

Это было настолько неожиданно, что Глик подпрыгнул. Как можно было забыть, что он здесь не один?

Репортер оглянулся. На заднем сиденье расположилась кинооператор Чинита Макри. Дама молча полировала стекла своих очков. Чинита была чернокожей, однако предпочитала именовать себя афро-американкой и требовала, чтобы так же ее называли и все остальные. Она была чуть-чуть полновата и при этом дьявольски умна. Проблема заключалась в том, что она никому не позволяла об этом забыть. Это была странная особа, но Глику она тем не менее нравилась. А в данный момент он был просто счастлив, что торчит здесь не в одиночестве.

– Что тебя гложет, Гюнт? – спросила она.

– Я не понимаю, что мы здесь делаем.

– Наблюдаем за волнующим событием, – невозмутимо ответила она, продолжая протирать линзы.

– Несколько десятков старцев, запертых в темном помещении, – зрелище, на мой взгляд, не шибко волнующее.

– Ты хотя бы понимаешь, что за эти слова можешь отправиться в ад?

– А разве я уже не там?

– Поделись со мной своими тревогами, – сказала она совсем по-матерински.

– Мне очень хочется оставить след в жизни.

– Но разве ты не оставил его, работая в «Британском сплетнике»?

– Ни один из моих материалов почему-то не вызвал отклика в обществе.

– Брось. Я слышала, ты произвел фурор своей статьей о сексуальных связях королевы с иностранцами.

– Спасибо и на этом.

– Выше нос! Этой ночью ты появишься на экране. Это будут твои первые пятнадцать секунд на телевидении.

Глик застонал, он уже сейчас слышал слова ведущего: «Спасибо, Гюнтер, отличный репортаж». После чего тот закатит глаза и перейдет к сообщению о погоде.

– Мне надо было принять участие в конкурсе на должность ведущего.

– Это при твоем-то жалком опыте? – рассмеялась Макри. – И с такой бородищей?

Глик поскреб рыжую поросль на подбородке и сказал:

– С бородой я кажусь умнее.

В микроавтобусе зазвонил сотовый телефон, прервав страдания Глика.

– Может быть, это из редакции? – произнес он с внезапно пробудившейся надеждой. – Вдруг они захотели дать в прямом эфире информацию о текущем положении дел?

– Ты, наверное, бредишь, – сказала Чинита. – Кого может интересовать подобная лабуда?

Глик поднял трубку и произнес тоном популярного телевизионного ведущего:

– Гюнтер Глик, Би-би-си, прямо из Ватикана.

Мужчина на другом конце линии говорил с явным арабским акцентом.

– Слушайте меня внимательно, – произнес он. – То, что я вам сейчас скажу, полностью изменит вашу жизнь.

Глава 49

Лэнгдон и Виттория остались одни перед двустворчатой дубовой дверью, ведущей в святая святых секретных архивов Ватикана. Колоннада, в которой они находились, производила странное впечатление. Покрывающие мраморный пол роскошные ковры откровенно диссонировали с электронными камерами слежения, вмонтированными в потолок среди резных деревянных херувимов. Лэнгдон назвал про себя этот стиль стерильным ренессансом. На стене рядом с дверями висела небольшая бронзовая табличка, на которой было написано:

АРХИВЫ ВАТИКАНА

Смотритель падре Жаки Томазо

Святой отец Жаки Томазо. Это имя Лэнгдон знал по письмам с отказом, которые копились на его рабочем столе. «Дорогой мистер Лэнгдон, с великим сожалением я вынужден вам отказать…»

С сожалением. Полная чушь. После того как здесь появился этот Жаки Томазо, Лэнгдон не слышал ни об одном американце некатолического вероисповедания, получившем допуск к секретным ватиканским архивам. Историки называли его «жандармом». Жаки Томазо слыл самым непреклонным библиотекарем на земле.

Лэнгдон не очень бы удивился, если бы, открыв дверь, вдруг увидел Томазо в камуфляже с каской на голове и с базукой в руках. Но подобное было все же из области фантастики. За дверью, естественно, никого не оказалось.

Лишь тишина и мягкий свет.

Archivio Vaticano. Мечта всей его жизни.

Оглядевшись по сторонам, Лэнгдон вначале ощутил некоторое смущение. Ученый понял, каким безнадежным романтиком он в душе оставался. Оказалось, что его представление о том, как выглядит архив, было страшно далеко от реальности. Он не увидел здесь ни запыленных деревянных полок, уставленных потертыми томами, ни монахов, составляющих каталоги при свете свечей, ни витражей, ни прелатов со свитками в руках…

Здесь не было ничего даже отдаленно напоминающего эту воображаемую картину.

С первого взгляда помещение казалось затемненным авиационным ангаром, в котором кто-то соорудил десяток стоящих отдельно друг от друга кабинок для игры в ракетбол. Лэнгдон знал о существовании в архивах герметичных стеклянных кубов и не очень удивился, увидев их здесь. Влажность и смена температуры наносили непоправимый ущерб старинным книгам и рукописям. Для того чтобы обеспечить их сохранность, требовались специальные помещения, обеспечивающие оптимальную влажность и предохраняющие книги от воздействия содержащихся в воздухе природных кислот. Лэнгдону приходилось сиживать в таких хранилищах, и он всегда нервничал, входя в герметичный куб, подача кислорода в который зависела от дежурного библиотекаря.

В стеклянных ячейках царила какая-то призрачная полутьма. Единственным источником света в них была небольшая скрытая под колпаком лампа в дальнем конце каждого стеллажа. Глаз Лэнгдона едва улавливал бесконечные ряды полок, каждая из которых была заполнена историей. Да, это был поистине бесценный кладезь сведений.

Виттория, судя по ее виду, тоже была потрясена. Она стояла рядом с ним и молча смотрела на прозрачные стеклянные кабины.

Поскольку времени у них не было, Лэнгдон решил не искать в полутемном помещении библиотечный каталог, представлявший собой огромный том, в котором были указаны все находящиеся в хранении материалы. В глаза ему бросились несколько компьютерных терминалов, установленных в разных концах зала.

– Похоже, мы имеем дело с системой «Библион». Индекс архивов компьютеризован.

– Это облегчит нашу задачу? – с надеждой спросила Виттория.

Лэнгдон очень хотел бы разделить надежду девушки, но он чувствовал, что это плохая новость. Подойдя к терминалу, он нажал несколько клавиш, и его опасения тут же подтвердились.

– Старый добрый метод, – сказал американец, – был бы для нас гораздо полезнее.

– Почему?

– Да потому, что обычный каталог не защищен паролем. Может быть, талантливые физики являются прирожденными хакерами? – спросил он с улыбкой.

– Я могу вскрывать устрицы, и это, пожалуй, все, – улыбнулась она в ответ.

Лэнгдон глубоко вздохнул и повернулся к прозрачным фантомам хранилищ. Подойдя к одному из стеклянных кубов, он вгляделся в его затемненное нутро. Ученый напряг зрение и увидел обычные уставленные книгами стеллажи, ячейки для хранения свитков и несколько столов для работы с архивными материалами. Поскольку его глаза несколько адаптировались к полумраку архива, он сумел, хотя и с трудом, прочитать светящиеся таблички, прикрепленные к торцу каждого из стеллажей. Как и в обычных библиотеках, на табличках указывалось содержимое каждого стеллажа. Медленно двигаясь вдоль прозрачной преграды, он читал:

ПЕТР ОТШЕЛЬНИК…

КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ…

УРБАН II…

ЛЕВАНТ…

– Здесь все обозначено, но не по алфавиту, – сказал он, продолжая вглядываться в стеллажи.

Подобный подход к каталогизации Лэнгдона нисколько не удивил. Древние архивисты почти никогда не составляли алфавитных каталогов, поскольку имена многих авторов не были известны. Упорядочить по названиям собрание книг тоже было нельзя, так как многие из них не имели заголовков, а некоторые представляли собой лишь отдельные фрагменты пергамента. Поэтому большая часть каталогов велась в хронологическом порядке. Однако библиографы Ватикана, похоже, не придерживались и хронологии.

– Судя по всему, здесь разработали свою систему, – сказал Лэнгдон, всем своим существом ощущая, как бегут драгоценные минуты.

– Неприятный сюрприз.

Лэнгдон снова всмотрелся в таблички. Указанные на них документы охватывали столетия, но все они, как ему показалось, имели какую-то смысловую связь. Многие ключевые слова были общими.

– Думаю, что мы имеем дело с тематическим каталогом.

– Тематическим? – неодобрительно произнесла Виттория. – Но он очень неудобен…

«Вообще-то, – подумал Лэнгдон, продолжая вглядываться в надписи, – это может быть самый толковый каталог из всех, с которыми мне приходилось иметь дело».

Он сам всегда учил своих студентов понимать общие тенденции различных периодов истории искусств, не зацикливаясь на анализе отдельных произведений и запоминании дат. Систематизаторы ватиканских архивов, видимо, придерживались тех же принципов, что и он. Широкие мазки…

– Находящиеся в этом хранилище документы охватывают несколько столетий, – сказал Лэнгдон, начиная ощущать некоторую уверенность, – и все они имеют отношение к крестовым походам.

В этом стеклянном кубе, думал он, можно найти исторические отчеты, письма, произведения искусства, социально-политические данные, современный анализ последствий крестовых походов. Все в одном месте… Это позволяет лучше понять тему. Блестящий подход.

– Но документ может иметь отношение ко многим темам, – не скрывая скептицизма, сказала Виттория.

– Для этого существует система перекрестных отсылок и указателей. – Лэнгдон показал на цветные пластиковые разделители, размещенные между документами. – Они указывают местонахождение всех второстепенных материалов, имеющих какое-либо отношение к данной теме.

– Ясно, – сказала Виттория и, окинув взглядом огромный ангар архива, спросила: – Итак, профессор, где могут храниться документы, имеющие отношение к Галилею? Где нам их искать?

Это было произнесено столь воинственным тоном, что Лэнгдон позволил себе улыбнуться. Ученый до сих пор не мог до конца поверить, что оказался в архивах Ватикана. «Они где-то здесь, – подумал он. – Затаившись в темноте, они ждут нашего прихода».

– Следуйте за мной, – сказал Лэнгдон и двинулся по первому проходу между кубами, вглядываясь в таблички рубрикатора. – Помните, что я вам говорил о Пути просвещения и о том, к какому сложному испытанию прибегали иллюминаты, принимая в общество новых членов?

– Поиски клада, – ответила Виттория, шагая рядом с ученым.

– После того как братство «Иллюминати» разместило в городе вехи и указатели, оно должно было изыскать способ доложить научному сообществу о том, что этот путь действительно существует.

– Логично, – согласилась Виттория. – В противном случае никому не пришло бы в голову его искать.

– Да. Но даже зная в принципе о существовании Пути, они не имели понятия о том, где он начинается. Рим – огромный город.

– Согласна.

Лэнгдон перешел в другой проход и, не переставая говорить, продолжил изучение табличек.

– Примерно пятнадцать лет назад некоторые историки из Сорбонны, так же как и я, обнаружили несколько писем иллюминатов, в которых содержались упоминания о segno.

– О знаке? О том, что Путь просвещения существует, и о месте, где он берет начало?

– Именно. С тех пор некоторые из тех, кто изучает историю ордена, включая меня, нашли и другие ссылки на segno. Согласно некой теории, ключ к поиску начала Пути есть, и Галилей изыскал такой способ сообщить о нем коллегам-ученым, что Ватикан так ничего и не узнал.

– Ну и где же находится этот ключ?

– Мы до конца не уверены, но скорее всего указание на то, где его искать, появилось в одном из печатных изданий. Галилей за долгие годы опубликовал множество книг и научных бюллетеней.

– И их, вне всякого сомнения, внимательно изучал Ватикан. Разве это не опасно?

– Согласен, что опасно. Тем не менее информация о segno получила распространение.

– И никто из врагов иллюминатов эту информацию так и не смог расшифровать?

– Не смог. Любопытно, что, где бы ни упоминался знак, будь то в дневниках масонов, письмах иллюминатов или в старинных научных журналах, речь шла преимущественно о цифрах.

– 666?

– Нет, – улыбнулся Лэнгдон. – Там говорится о числе 503.

– И что же оно должно означать?

– Никто из исследователей так и не смог дать внятного объяснения. Я, зачарованный этими цифрами, крутил их так и сяк, пытаясь определить, что может означать число 503. Я примерял его к науке, именуемой «нумерология», сверял с географическими картами, широтой и долготой… – Лэнгдон, продолжая говорить, дошел до конца прохода и свернул за угол. – Единственным ключом к пониманию, как мне казалось, могло быть то, что число начиналось с цифры 5 – одной из священных цифр сообщества «Иллюминати».

– Сдается мне, что недавно вы догадались о ее значении. Поэтому мы здесь?

– Верно, – ответил Лэнгдон, испытывая редкое и на сей раз вполне законное чувство гордости за свое открытие. – Вы что-нибудь слышали о книге Галилея под названием «Диалог»?

– Естественно. Ученые считают эту работу великолепным образчиком измены научным принципам. Тем она и знаменита.

Сам Лэнгдон ни за что не стал бы употреблять слово «измена», но он прекрасно понимал, что хотела сказать Виттория. В самом начале 30-х годов XVII столетия Галилей хотел опубликовать труд о гелиоцентрической модели Солнечной системы, предложенной Коперником. Но Ватикан не разрешил выход книги, требуя, чтобы автор включил в нее столь же убедительные доказательства истинности принятой церковью геоцентрической модели. Эту модель Галилей считал абсолютно неверной, но выбора у него не было, и он выполнил требование церковников, написав книгу, в которой истинной и ложной моделям Солнечной системы было уделено одинаковое внимание.

– Вам должно быть известно и то, что, несмотря на этот компромисс, «Диалог» был признан ересью и Ватикан поместил ученого под домашний арест.

– Ни одно доброе дело, как известно, не остается безнаказанным.

– Верно, – улыбнулся Лэнгдон. – Но Галилей был человеком упорным. Сидя дома под арестом, он тайно создал еще один, гораздо менее известный труд, который ученые частенько путают с «Диалогом». Эта книга называется «Discorsi», что в данном случае означает «Трактат».

– Я слышала о ней, – кивнула Виттория. – Ее полное название – «Трактат о приливах».

Лэнгдон даже остановился, настолько поразило его то, что девушка знакома с малоизвестной публикацией о движении планет и его влиянии на морские приливы.

– Хочу сообщить вам, – увидев его изумление, сказала Виттория, – что вы, беседуя со мной, имеете дело с экспертом по физике моря. И кроме того, мой отец боготворил Галилея.

Лэнгдон рассмеялся. Однако искали они вовсе не этот трактат. Лэнгдон сказал, что Галилей, находясь под домашним арестом, написал не только «Трактат». Историки считают, что за это время из-под его пера вышла и небольшая брошюра под названием «Диаграмма».

– Полностью труд называется «Diagramma della Verita», – уточнил Лэнгдон. – «Диаграмма истины».

– Никогда о ней не слышала.

– И неудивительно. «Diagramma» была одним из самых секретных трудов Галилея – своего рода обзором научных фактов, которые он считал истинными, но о которых не мог писать открыто. Рукопись, как и некоторые другие до этого, была тайком вывезена из Рима друзьями ученого и без всякого шума опубликована в Голландии. Брошюра стала страшно популярной в тайных научных обществах Европы, а Ватикан, прослышав о ней, развернул кампанию по ее сожжению.

– И вы полагаете, что эта книга содержит ключ к разгадке? – спросила Виттория, у которой рассказ ученого вызвал неподдельный интерес. – Ответ на то, где искать segno, информацию о Пути просвещения?

– Думаю, что это именно так. Более того, я в этом практически уверен. – Лэнгдон зашагал вдоль стеклянной стены третьего хранилища, по-прежнему вглядываясь в таблички на полках. – Архивисты, – продолжал он, – искали книгу многие годы. Но, учитывая проведенную Ватиканом кампанию по ее уничтожению и низкий уровень сохранности, можно предположить, что труд Галилея исчез с лица земли.

– Уровень сохранности? – переспросила девушка.

– Говоря по-простому – прочности. Архивисты делят прочность и, таким образом, возможность сохранности всех документов на десять степеней. «Диаграмма» была напечатана на рыхлом папирусе, похожем по структуре на современную туалетную бумагу или бумажные салфетки, если хотите. Такой материал мог просуществовать максимум сто лет.

– Но почему они не использовали более прочный материал?

– Так велел Галилей. Он хотел таким образом защитить своих сторонников от возможной опасности. В случае обыска ученому достаточно было бросить брошюру в ведро с водой, чтобы она превратилась в бесформенную массу. Для уничтожения улик это была превосходная идея, но для архивистов она оказалась просто катастрофой. Считается, что только один экземпляр книги смог пережить XVIII век.

– Всего один? – переспросила сраженная его словами Виттория. – И неужели этот единственный экземпляр где-то здесь?

– Он был конфискован в Голландии вскоре после смерти Галилея. Я в течение многих лет умолял Ватикан разрешить мне на него взглянуть. Я начал слать сюда письма сразу, как только догадался, что в нем содержится.

Виттория, словно прочитав мысли Лэнгдона, принялась изучать надписи на полках другого хранилища, что вдвое ускорило процесс поиска.

– Спасибо, – сказал американец. – Ищите указатели с упоминанием о Галилее, ученых или науке. Вы поймете, что нам нужно, едва увидев соответствующие рубрики.

– Хорошо, но вы мне так и не сказали, как вам удалось установить, что «Диаграмма» содержит ключ. Имеет ли ваше открытие какое-нибудь отношение к числу, которое вы постоянно встречали в письмах иллюминатов? Пятьсот три, кажется?

– Да, – улыбнулся Лэнгдон. – Однако прошло довольно много времени, прежде чем я сообразил, что 503 есть не что иное, как простейший код, ясно указывающий на «Диаграмму».

Он вспомнил, как на него снизошло озарение. Два года назад, шестнадцатого августа, он стоял на берегу озера. Это было на свадьбе сына одного из его коллег. Звуки волынок отражались от поверхности воды, а жених и невеста в сопровождении шафера, подруг и друзей плыли к берегу на барке. Судно было украшено яркими цветочными фестонами и венками. На борту баржи красовались цифры – DCII.

– Что значит это 602? – спросил у отца невесты заинтригованный Лэнгдон.

– Шестьсот два?

– DCII римскими цифрами означает 602, – пояснил Лэнгдон, показывая на барку.

– Это вовсе не римские цифры, – рассмеялся коллега. – Это название барки.

– DCII?

– Именно. «Dick and Connie II».

Лэнгдон почувствовал себя полным ослом. Диком и Конни звали сочетающихся браком молодых людей. Барка получила название в их честь.

– А что же случилось с DCI? – спросил Лэнгдон.

– Затонула вчера во время репетиции, – простонал папаша невесты.

– Примите мои соболезнования, – рассмеялся Лэнгдон. Он посмотрел на барку и подумал: DCII – как миниатюрный QEII[62]. И в этот момент на него снизошло озарение.

– Число 503, как я уже сказал, является кодом. Сообщество «Иллюминати» просто хотело скрыть за этим числом римские цифры, – пояснил Лэнгдон. – И это будет…

– DIII, – подхватила девушка.

– Быстро сообразили, – усмехнулся американец. – Только не говорите мне, что вы состоите в «Иллюминати».

– Нет, я не иллюминатка, – рассмеялась Виттория. – А римские цифры я использую для кодификации различных уровней при составлении перечней.

«Ну конечно, – подумал Лэнгдон. – Ведь мы все так поступаем».

– Так что же означает это DIII? – спросила она.

– DI, DII и DIII – очень старые сокращения, которыми ученые обозначали три труда Галилея – с ними довольно часто возникала путаница.

– Dialogo… Discorsi… Diagramma… – прошептала девушка.

– Д-1, Д-2, Д-3. Три научных труда. Все три вызвали ожесточенные споры. 503 – это DIII. Третья из работ Галилея.

– Но я все же не понимаю одного, – сказала Виттория. – Если этот ключ, или segno, содержится в книге Галилея, то почему Ватикан не смог обнаружить Путь просвещения после того, как завладел всеми экземплярами?

– Они наверняка видели указание, но не обратили на него внимания. Припомните, как иллюминаты разместили свои вехи? Они спрятали их на самом виду. Мимикрия. Segno, очевидно, скрыт точно таким же образом. Он невидим для тех, кто его не ищет. Равно как и для тех, кто не способен его понять.

– Понять?

– Галилей его хорошо спрятал. Если верить историкам, segno записан на языке, который иллюминаты называли «чистым». На lingua pura.

– Чистый язык?

– Да.

– Язык математики?

– Думаю, что именно так. Это достаточно очевидно. Галилей был ученым и писал для ученых. Математика была вполне логичным выбором для сокрытия ключа. Брошюра называется «Диаграмма», и математические диаграммы сами по себе могли быть частью кода.

– Остается надеяться лишь на то, что Галилей создал такой математический код, расшифровать который оказалось не под силу клирикам. – Судя по тону, которым были произнесены эти слова, девушка все еще не до конца избавилась от своих сомнений.

– Итак, насколько я понимаю, мне не удалось вас убедить? – сказал Лэнгдон.

– Не удалось, – ответила она, – но только потому, что вы сами до конца не уверены в своей правоте. Вы наверняка опубликовали бы свое открытие, если бы были абсолютно уверены в правильности своих умозаключений. Если бы вы это сделали, люди, которые имеют доступ к архивам, смогли бы подтвердить или опровергнуть ваше открытие, обратившись к подлиннику.

– Я не хотел публиковаться раньше времени, – сказал Лэнгдон. – Я изо всех сил пытался самостоятельно добыть подтверждение. Я не хотел… – начал было он, но тут же смущенно умолк.

– Вы жаждали славы, – закончила она вместо него.

– В некотором роде, – сказал Лэнгдон, заливаясь краской стыда. – Но это всего лишь…

– Не смущайтесь. Ведь вы говорите с ученым. Опубликуй или погибни. В ЦЕРНе мы обычно говорим: «Докажи или сдохни».

– Дело не только в моем желании быть первым. Я опасался, что если о segno узнают не те, кому следует, знак может навсегда исчезнуть вместе с брошюрой.

– Говоря о не тех, кому следует, вы имеете в виду Ватикан?

– Я не хочу сказать, что здешние обитатели как таковые являются плохими людьми. Но церковь в целом постоянно пыталась отрицать значение ордена «Иллюминати». В начале 1900-х годов Ватикан дошел до того, что объявил сообщество плодом больного воображения. Клир полагал и, видимо, не без основания, что простым христианам вовсе не следует знать о том, что существовала могущественная антихристианская организация, члены которой сумели проникнуть в банковскую систему, политические круги и университеты.

«Употребляй настоящее время, Роберт, – сказал он себе. – Надо говорить: существует антихристианская организация, члены которой действуют в банковской системе, политических кругах и университетах».

– Значит, вы считаете, что Ватикан мог навеки похоронить любое доказательство существования угрозы церкви со стороны иллюминатов?

– Не исключено. При этом речь может идти о любой опасности – действительной или воображаемой. Если люди узнают о ней, это подорвет их веру в могущество церкви.

– И последний вопрос, – глядя на него, как на марсианина, сказала Виттория, – вы действительно во все это верите?

– Во что? – спросил Лэнгдон. От неожиданности он даже остановился.

– Вы действительно верите, что вам все это удастся? Лэнгдон так и не понял, что прозвучало в ее словах – ирония, жалость или страх?

– Вы сомневаетесь, что я найду «Диаграмму»? – в свою очередь, спросил он.

– Нет, дело не только в «Диаграмме». Ведь речь идет о том, что нам следует найти книгу, обнаружить в ней segno, которому исполнилось четыре сотни лет, расшифровать какой-то математический код и пройти по древней тропе искусства, которую способен заметить лишь самый изощренный ум… И на все это нам отпущено лишь четыре часа.

– Я готов выслушать любые альтернативные предложения, – пожал плечами Лэнгдон.

name=t161>

Глава 50

Роберт Лэнгдон стоял у архивного хранилища номер 9 и читал прикрепленные к полкам ярлыки:

БРАГЕ[63]…

КОПЕРНИК…

КЕПЛЕР[64]…

НЬЮТОН…

Повернувшись к Виттории, изучавшей содержимое соседнего хранилища, Лэнгдон сказал:

– Я нашел нужную рубрику, но Галилея в ней нет.

– Его там нет, – сказала она, переходя к следующему стеклянному кубу, – но не огорчайтесь. Он здесь. Надеюсь, вы не забыли прихватить очки? Они вам понадобятся, поскольку все это хранилище посвящено нашему герою.

Лэнгдон подбежал к девушке и убедился, что та права. Все указатели хранилища номер 10 содержали лишь два слова:

IL PROCESSO GALILEANO

Лэнгдон даже присвистнул, увидев, что Галилею отведен целый блок.

– «Дело Галилея»! – восхитился он, вглядываясь сквозь стекло в темные ряды полок. – Самый продолжительный и самый дорогой судебный процесс в истории Ватикана. Четырнадцать лет и шестьсот миллионов лир. И все это собрано здесь.

– То еще собрание юридических документов!

– Похоже, что юристы за последние четыреста лет не очень изменились.

– Не больше, чем акулы.

Лэнгдон надавил на большую желтую кнопку, и за стеклом под самым потолком вспыхнула батарея темно-красных ламп, превратив хранилище в светящийся багровый куб с темным лабиринтом полок.

– Бог мой, – произнесла Виттория, – так мы будем загорать или работать?

– Пергамент под воздействием света обесцвечивается, поэтому все хранилища имеют приглушенное освещение.

– Да мы там просто свихнемся.

Или даже хуже того, подумал Лэнгдон, подходя к единственному входу в стеклянный куб.

– Хочу вас предупредить. Поскольку кислород является окислителем, его содержание в атмосфере хранилища существенно снижено. В кубе соблюдается частичный вакуум, и ваше дыхание будет затруднено.

– Не волнуйтесь. Если даже старцы кардиналы выдерживают эту атмосферу…

«Верно, – подумал Лэнгдон. – Может, и нам повезет».

В хранилище вела единственная вращающаяся дверь. В шахте двери ученый заметил четыре кнопки, по одной в каждом отсеке. Когда нажимали на кнопку, управляемая электроникой дверь приходила в движение. Совершив пол-оборота, она останавливалась в соответствии со стандартной процедурой сохранения постоянного атмосферного давления в помещении.

– После того как я войду, – продолжал Лэнгдон, – нажмите на кнопку и следуйте за мной. Учтите, что влажность там не превышает восьми процентов, поэтому будьте готовы к появлению сухости во рту и горле.

Лэнгдон зашел в открытую секцию и надавил на кнопку. Дверь издала громкий сигнал и начала вращаться. Следуя за двигающейся панелью, Лэнгдон готовил себя к шоку, который он всегда испытывал, оказываясь в помещении с пониженным атмосферным давлением. Такое ощущение может испытать человек, мгновенно оказавшийся на высоте 20 000 футов. Столь резкий перепад давления довольно часто сопровождается легкой тошнотой и головокружением. «В глазах двоится, в ушах шумит», – вспомнил он присказку архивистов, ощутив хлопок в ушах. Послышалось шипение, и дверь замерла.

Он был в архиве.

Воздух в кубе оказался даже более разреженным, чем он предполагал. Похоже, что в Ватикане относились к своим архивам несколько бережнее, чем в большинстве других учреждений. Лэнгдон поборол рефлекторное желание вдохнуть как можно глубже и замер. Капилляры его легких вскоре расширились, и напряжение сразу спало. «Превращаемся в дельфина», – сказал он себе, с благодарностью вспоминая те пятьдесят дистанций, которые он каждый день проплывал в бассейне. Выходит, он напрягался не зря. Когда дыхание почти полностью восстановилось, Лэнгдон огляделся по сторонам. Несмотря на то что стены помещения были стеклянными, к нему вернулось привычное чувство тревоги. «Я заперт в ящике, – думал он. – В кровавой красной коробке».

За его спиной снова раздался сигнал, и Лэнгдон обернулся. В хранилище вошла Виттория. Ее глаза сразу же начали слезиться, а дыхание стало тяжелым.

– Потерпите минутку, – сказал Лэнгдон, – а если кружится голова, слегка наклонитесь.

– У… меня… – задыхаясь, начала Виттория, – у меня такое ощущение… что я ныряю с аквалангом… а баллоны заполнили не той газовой смесью.

Лэнгдон подождал, пока девушка придет в себя. Он знал, что с ней все будет в полном порядке. Виттория Ветра находилась в потрясающей физической форме и являла собой полную противоположность той престарелой выпускнице Редклифа, которую Лэнгдону пришлось спасать, делая ей искусственное дыхание методом «изо рта в рот». Случилось это, когда он знакомил старушку с архивным хранилищем Гарвардской библиотеки. Бедняга тогда едва не погибла, подавившись своей искусственной челюстью.

– Ну как? – спросил американец. – Вам уже лучше? – Виттория утвердительно кивнула.

– Мне пришлось лететь на вашем проклятом стратоплане, а долг, как известно, платежом красен.

– Сдаюсь, – с трудом выдавив улыбку, произнесла она.

Лэнгдон запустил руку в стоящий у дверей ящик и извлек оттуда пару белых нитяных перчаток.

– Разве нас ждет светский раут? – спросила Виттория.

– Все дело в кислоте, которая образуется на пальцах. Мы не можем работать с документами без перчаток.

– Сколько времени в нашем распоряжении? – спросила Виттория, также доставая из ящика перчатки.

– Начало восьмого, – ответил Лэнгдон, взглянув на Микки-Мауса.

– Нам надо управиться здесь меньше чем за час.

– Честно говоря, даже этого времени у нас нет, – сказал Лэнгдон, указывая на прикрытый фильтром вентиляционный люк. – Когда внутри куба находятся люди, смотритель обычно увеличивает подачу кислорода. Но сегодня этого не случится. Через двадцать минут мы начнем задыхаться.

Даже в красном свете было видно, как побледнела Виттория.

– Итак, докажи или сдохни. Так, кажется, говорят у вас в ЦЕРНе, мисс Ветра? – усмехнулся Лэнгдон, разглаживая перчатки. – Поторопимся. Микки-Маус продолжает тикать.

Глава 51

Прежде чем отключить связь, корреспондент Би-би-си Гюнтер Глик секунд десять тупо смотрел на зажатый в руке сотовый телефон.

Чинита Макри, сидя на заднем сиденье микроавтобуса, в свою очередь, внимательно изучала коллегу.

– Что случилось? – наконец спросила она. – Кто это был? – Глик обернулся. Он ощущал себя ребенком, получившим такой рождественский подарок, на который совсем не рассчитывал.

– Мне только что передали сногсшибательную информацию. В Ватикане что-то происходит.

– Эта штука называется конклав, – язвительно произнесла Чинита. – Разве до тебя еще не дошло?

– Нет. Там творится что-то еще.

Что-то очень необычное, думал он. Неужели все то, что ему только что сообщил неизвестный, правда? Глик устыдился, осознав, что молится о том, чтобы слова информатора оказались правдой.

– А что ты скажешь, если я тебе сообщу, что похищены четыре кардинала и что их сегодня вечером убьют в четырех различных церквях? – продолжил он.

– Я скажу, что тебе сумел заморочить голову какой-то придурок с извращенным чувством юмора.

– А как ты отреагируешь, если я скажу, что нам каждый раз будут сообщать точное место очередного убийства?

– Прежде я хочу знать, с кем ты, дьявол тебя побери, говорил?

– Он не представился.

– Возможно, потому, что вся его информация всего лишь воз дерьма.

Глик нисколько не удивился столь резкой реакции со стороны коллеги. Но Чинита не учла, что, работая в «Британском сплетнике», он почти десять лет профессионально общался с врунами и психами. Звонивший сегодня, похоже, не относился ни к одной из этих категорий. Он говорил холодным голосом с заметным средиземноморским акцентом.

– Я позвоню вам около восьми, – сказал этот человек, – и сообщу, где произойдет первое убийство. Сцены, которые вы сможете запечатлеть, сделают вас знаменитым.

Когда Глик поинтересовался, почему с ним делятся этой информацией, он получил произнесенный ледяным тоном ответ:

– Средства массовой информации есть не что иное, как пособники анархии.

– Он мне еще кое-что сказал, – продолжал Глик.

– Что именно? Неужели Элвиса Пресли только что избрали папой римским?

– Тебя не затруднит связаться с электронной базой данных Би-би-си? – спросил он, чувствуя, как в кровь мощной струей поступает адреналин. – Надо узнать, какой материал мы уже давали об этих парнях.

– О каких парнях?

– Сделай, что я прошу.

Макри вздохнула и начала подключаться к базе данных.

– Это займет пару минут, – сказала она.

– Звонивший очень хотел знать, есть ли у меня оператор, – сказал Глик. Голова у него шла кругом.

– Человек с видеокамерой?

– Да. И еще он спросил, сможем ли мы вести прямую пeредачу с места событий.

– Сколько угодно. На частоте 1,537 МГц. Но в чем дело? – База данных дала сигнал о соединении. – Готово. Кого будем искать?

Глик назвал ей ключевое слово.

Макри внимательно посмотрела ему в глаза и пробормотала:

– Остается надеяться, что это всего лишь идиотская шутка.

Глава 52

Внутренняя организация хранилища №10 оказалась не столь упорядоченной, как надеялся Лэнгдон. «Диаграммы» среди других работ Галилея не оказалось. Без доступа к электронному каталогу «Библион» и не зная системы отсылок, Лэнгдон и Виттория оказались в тупике.

– Вы уверены, что «Диаграмма» должна находиться здесь? – спросила девушка.

– Абсолютно. Это подтверждают все письменные источники, включая Ufficcio della Propaganda delle Fede[65]…

– Ясно, – прервала его Виттория. – Будем искать, поскольку вы уверены… – С этими словами она двинулась налево, а Лэнгдон взял на себя правую сторону хранилища.

Ручной поиск оказался страшно долгим делом. Лэнгдону лишь с огромным трудом удавалось преодолевать соблазн углубиться в чтение сокровищ, которые то и дело оказывались у него под рукой. «Опыты»… «Звездный вестник»… «Пробирщик»… «Письма о солнечных пятнах»… «Письмо великой герцогине Кристине»… «Апология Галилея»… И так далее и тому подобное…

Удача досталась Виттории.

– «Diagramma della verita»! – услышал Лэнгдон взволнованный голос девушки.

– Где? – спросил он и со всех ног бросился бежать через багровый полумрак.

Виттория показала на небольшой столик, и Лэнгдон понял, почему не смог найти книгу раньше. Она находилась не на полке, а лежала в нише, в так называемой folio bin – специальной твердой папке для хранения непереплетенных листов. Наклейка на корешке не оставляла никаких сомнений. На ней значилось:

DIAGRAMMA DELLA VERITA

Galileo Galilei, 1639

Лэнгдон упал на колени, чувствуя, как бешено колотится сердце. «Diagramma».

– Отлично сработано, – сказал он, широко улыбаясь девушке. – Теперь помогите мне извлечь манускрипт из контейнера.

Виттория опустилась рядом с ним на колени, и они вдвоем потянули за две выступающие рукоятки. Металлический лоток, на котором покоился контейнер, был снабжен роликами и выкатился безо всяких усилий с их стороны.

– Никакого замка? – удивилась Виттория.

– Ценные архивные материалы никогда не запираются на ключ. В любой момент может возникнуть необходимость в экстренной эвакуации. В случае пожара или наводнения, например.

– Тогда открывайте.

Лэнгдону не надо было повторять дважды. Всю свою жизнь ученого он мечтал о том, чтобы взглянуть на этот манускрипт. Разреженная атмосфера хранилища тоже заставляла спешить. Лэнгдон расстегнул защелку и поднял крышку. На дне контейнера лежала весьма простого вида сумка из черной парусины. Способность этой грубой ткани пропускать воздух была жизненно необходима для сохранности материалов. Лэнгдон подсунул обе руки под сумку и поднял ее, стараясь держать горизонтально.

– А я-то думала, что увижу по меньшей мере ларец для хранения сокровищ, – заметила Виттория. – А эта штука, по-моему, больше всего смахивает на чехол для подушки.

– Идите за мной, – сказал Лэнгдон и направился к центру хранилища, где находился стандартный архивный стол со стеклянной столешницей. Расположение стола до минимума сокращало расстояние, на которое перемещались документы, и, кроме того, обеспечивало исследователям возможность уединения. Жаждавшим новых открытий ученым не нравилось, когда соперники имели возможность смотреть на их работу сквозь стеклянные стены куба. А стоящий в центре помещения стол не был виден снаружи, так как со всех сторон его окружали стеллажи с документами.

Держа сумку перед собой, словно бесценную реликвию, Лэнгдон подошел к столу, положил драгоценный груз на блестящую поверхность и расстегнул пуговицы клапана. Виттория стояла рядом и наблюдала за священнодействиями американца. Порывшись в металлической корзине с архивными принадлежностями, Лэнгдон извлек из нее нечто похожее на плоскогубцы с губами в форме больших, подбитых фетром дисков. Архивисты именуют эти щипцы-переростки «тарелочками для пальцев». Волнение Лэнгдона нарастало с каждым моментом. Ему казалось, что это всего лишь сон и он вот-вот проснется в Кембридже, чтобы приступить к проверке горы экзаменационных работ. Лэнгдон набрал полную грудь воздуха, открыл сумку и затянутыми в белые перчатки дрожащими пальцами потянулся к щипцам.

– Успокойтесь, – сказала Виттория. – Это же всего лишь бумага, а не плутоний.

Тщательно рассчитывая силу захвата, он зажал пачку листков между покрытыми фетром дисками и извлек их из сумки. Действовал он при этом, как опытный архивист. Чтобы снизить до минимума возможность повреждения документа, ученый, вместо того чтобы вынуть листы из сумки, осторожно стянул с них сумку, удерживая драгоценную пачку на месте. Лишь после того, как манускрипт полностью был извлечен и загорелась расположенная под столом неяркая подсветка, Лэнгдон снова позволил себе дышать.

В этом необычном освещении Виттория была похожа на призрак.

– Совсем небольшие листки, – произнесла она с благоговейным трепетом в голосе.

Лэнгдон лишь кивнул в ответ. Пачка лежащих перед ним страниц внешне напоминала сильно потрепанный детективный роман в бумажной обложке. Титульный лист манускрипта служил своеобразной обложкой. На нем располагались нарисованный тушью сложный орнамент, название труда, дата и имя автора. Последнее было начертано рукой самого Галилея.

В этот миг Лэнгдон забыл обо всем: тесноте лишенного кислорода помещения, об усталости и о тех ужасающих обстоятельствах, которые привели его сюда. Он в немом восхищении смотрел на рукопись. В те моменты, когда ему выпадало счастье прикоснуться к живой истории, ученый всегда терял дар речи. Наверное, он испытал бы такое же чувство, следя за тем, как гений наносит последние мазки на портрет Моны Лизы.

Вид пожелтевшего, слегка выцветшего папируса не оставлял сомнений в его древности и подлинности. Но если исключить признаки неизбежного старения, то документ находился в превосходном состоянии. Легкое обесцвечивание пигмента… небольшая потертость папируса… но в целом… чертовски хорошее состояние, отметил про себя Лэнгдон. Когда он принялся внимательно изучать надписи на титульном листе, его глаза от недостатка влажности стали слезиться. Все это время Виттория хранила молчание.

– Передайте, пожалуйста, лопаточку, – сказал Лэнгдон, махнув рукой в сторону находящегося рядом с девушкой лотка с архивными инструментами. Виттория нашла и протянула ему лопатку из нержавеющей стали. Инструмент оказался первоклассным. Лэнгдон провел по нему пальцами, чтобы снять остатки статического электричества, а затем с чрезвычайной осторожностью подвел плоскость лопатки под заглавный лист.

Первая страница была написана от руки мелким каллиграфическим почерком, разобрать который было почти невозможно. Лэнгдон сразу заметил, что ни диаграмм, ни цифр в тексте не было. Перед ним находилось самое обычное эссе.

– Гелиоцентризм, – перевела Виттория заголовок на первой странице и, пробежав глазами текст, добавила: – Похоже, что Галилей здесь окончательно отказывается от геоцентрической модели. Но все это на старом итальянском, и у меня могут возникнуть сложности с переводом.

– Забудьте о переводе, – сказал Лэнгдон. – Нам нужны цифры. Нужен «чистый язык».

Он перевернул первую страницу и увидел еще одно эссе. Ни цифр, ни диаграмм. Американец почувствовал, как под перчатками начали потеть руки.

– Эссе называется «Движение планет», – сказала Виттория.

Лэнгдон недовольно поморщился. В иных обстоятельствах он с восторгом прочитал бы это сочинение, в котором Галилей приходил к заключениям, которые мало чем отличались от расчетов НАСА, сделанных в наше время с помощью новейших телескопов.

– Никакой математики, – сокрушенно заметила Виттория. – Автор толкует об обратном движении, эллиптических орбитах и о чем-то еще в таком же духе.

Эллиптические орбиты. Лэнгдон вспомнил, что самые большие неприятности у Галилея начались после того, как он заявил, что планеты совершают движение по эллипсу. Ватикан, считая совершенством лишь круг, настаивал на том, что небесные сферы могут вращаться только строго по циркулю. Иллюминаты видели совершенство также и в эллипсе, преклоняясь перед математическим дуализмом двух его фокусов. Отголосок этого и сейчас можно встретить в некоторых символах масонов.

– Давайте следующую, – сказала Виттория. Лэнгдон перевернул страницу.

– Лунные фазы и движение приливов, – перевела девушка и добавила: – Снова ни цифр, ни диаграмм.

Лэнгдон перевернул еще страницу. Опять ничего. Стал листать страницы без остановки. Ничего. Ничего. Ничего.

– Я считала этого парня математиком, – заметила Виттория, – а здесь ни единой цифры.

Лэнгдон уже начинал ощущать нехватку кислорода. Надежды его тоже постепенно сходили на нет. Количество непросмотренных страниц катастрофически уменьшалось.

– Итак, ничего, – сказала Виттория, когда осталась одна страница. – Никакой математики. Несколько дат. Пара-тройка обычных цифр и никакого намека на ключ к загадке.

Лэнгдон посмотрел на листок и вздохнул. Это было очередное эссе.

– Ужасно короткая книга, – заметила девушка. Лэнгдон кивнул, соглашаясь.

– Merda, как говорят в Риме.

Да, действительно, дело – полное дерьмо, подумал Лэнгдон. Ему показалось, что его отражение состроило издевательскую гримасу, примерно такую, какую он увидел сегодня утром в окне своего дома. Какой-то престарелый призрак, сказал он про себя, а вслух произнес:

– Нет. Здесь обязательно должно что-то быть. В тексте должен находиться segno. – Голос его звучал хрипло, и в нем слышались нотки отчаяния. – Указание где-то здесь. Я в этом уверен.

– Может быть, ваши умозаключения по поводу DIII оказались ошибочными?

Лэнгдон медленно повернулся и окинул ее весьма суровым взглядом.

– О'кей, – поправилась девушка. – Ваш вывод о DIII имеет смысл. Но может быть, ключ не имеет отношения к математике?

– Lingua pura. Чем еще это может быть?

– Это может относиться к искусству, например.

– С этим можно было бы согласиться, если бы в книге были иллюстрации. Но их, увы, здесь нет.

– Я уверена лишь в том, что термин lingua pura не имеет отношения к итальянскому языку. Математика представляется наиболее логичной.

– Согласен. И числа могут быть записаны не уравнениями, а словами.

Сдаваться так просто он не хотел.

– Но на то, чтобы прочитать все страницы, уйдет много времени.

– Времени, которого у нас нет. Нам следует разделить манускрипт. – Лэнгдон вернул пачку листков в первоначальное положение. – Для того чтобы заметить числа, моих познаний в итальянском вполне достаточно. – При помощи лопатки он разделил страницы, словно колоду карт, и положил десяток листков перед Витторией. – Указание где-то здесь. Я в этом уверен.

Виттория взяла в руки первую страницу.

– Лопатка! – возопил Лэнгдон, хватая с лотка второй инструмент. – Используйте лопатку.

– Я же в перчатках, – проворчала девушка. – Как, по-вашему, я могу испортить рукопись?

– Ну пожалуйста…

Виттория взяла у него лопатку и спросила:

– Интересно, испытываете ли вы те же ощущения, что и я?

– Напряжение и волнение?

– Нет. Всего лишь нехватку воздуха.

У Лэнгдона тоже совершенно определенно начиналось кислородное голодание. Воздух стал непригодным для дыхания гораздо скорее, чем он ожидал. Следовало торопиться. Ему и прежде не раз приходилось сталкиваться с архивными загадками, но тогда для их решения в его распоряжении было значительно больше времени, чем несколько минут. Не говоря ни слова, Лэнгдон склонился над манускриптом и жадно впился глазами в текст в поисках знака.

Ну покажись же. Покажись, будь ты проклят!

Глава 53

А в это время в один из подземных тоннелей Рима по каменной лестнице спускалась темная фигура. Древний коридор освещали лишь факелы, отчего воздух в нем стал горячим и плотным. В тоннеле слышались испуганные голоса. Это были отчаянные, полные ужаса призывы о помощи. Отражаясь эхом от стен, они заполняли все тесное подземное пространство.

Завернув за угол, он увидел их. Увидел точно в таком же положении, в котором незадолго до этого оставил. Четырех умирающих от ужаса старцев в крошечной каменной камере за решеткой из ржавых металлических прутьев.

– Qui etes-vous[66]? – спросил один из них по-французски. – Чего вы от нас хотите?

– Hilfe[67]! – выкрикнул другой по-немецки. – Освободите нас!

– Вам известно, кто мы такие? – спросил третий по-английски с заметным испанским акцентом.

– Молчать! – скомандовал скрипучий голос, и в этом слове можно было услышать последний, не подлежащий обжалованию приговор. Четвертый пленник, итальянец, молча смотрел в черную пустоту глаз тюремщика, и ему казалось, что в них ему открывается сам ад. «Да хранит нас Господь», – подумал он.

Убийца посмотрел на часы, а затем перевел взгляд на пленников.

– Итак, – сказал он, – кто же из вас будет первым?

Глава 54

А в недрах хранилища №10 Роберт Лэнгдон повторял в уме итальянские числительные, вглядываясь в почти неразборчивый текст. Mille… cento… uno, duo, tre… cinquanta[68].

Надо найти хоть какое-нибудь число. Любое, будь оно проклято!

Закончив просмотр, Лэнгдон взял лопатку, чтобы перевернуть страницу. Поднося инструмент к пачке листков, он почувствовал, как дрожат его пальцы. Еще через минуту он вдруг увидел, что перелистывает страницы руками. Недостаток кислорода начинал влиять на его поведение. «Вот это да, – подумал он, ощущая себя преступником. – Гореть мне в аду для архивистов!»

– Давно пора, – сказала Виттория и, увидев, что ее спутник перешел к ручной обработке рукописи, отложила в сторону лопатку.

– Есть что-нибудь? – с надеждой спросил Лэнгдон.

– Ничего похожего на математику, – покачала головой Виттория. – Я понимаю, что скольжу по поверхности, не вникая в текст, но ничего даже отдаленно похожего на ключ не вижу.

Перевод каждой очередной страницы давался со все большим трудом. Степень его владения итальянским языком, мягко говоря, оставляла желать лучшего, а мелкий шрифт и архаичные обороты речи сильно осложняли работу. Виттория, справившись со своей порцией листков значительно раньше Лэнгдона, печально следила за тем, как тот переворачивает страницы.

Покончив с последней страницей, американец выругался себе под нос и посмотрел на девушку, которая в тот момент внимательно изучала листок, держа его перед самыми глазами.

– Что вы там увидели? – поинтересовался он.

– А вам не попадались сноски? – в свою очередь, спросила та, не отрывая взгляда от рукописи.

– Не замечал. Почему это вас интересует?

– На этой странице есть одна. Сноска едва заметна, так как оказалась на самом сгибе.

Лэнгдон вытянул шею, чтобы посмотреть, о чем говорит Виттория, но не увидел ничего, кроме номера страницы в правом верхнем углу листка. «Том №5» – было начертано там. На то, чтобы заметить совпадение, ученому потребовалось несколько секунд. Но, даже уловив его, он решил, что догадка выглядит притянутой за уши. Том № 5. Пять. Пентаграмма. Сообщество «Иллюминати».

«Неужели иллюминаты решили поместить ключ на пятой странице?» – думал американец. В окружающем их красном тумане, казалось, мелькнул слабый лучик надежды.

– Есть ли в сноске какие-нибудь цифры?

– Нет. Только текст. Одна строка. Очень мелкая печать. Почти неразличимая.

Вспыхнувшая было надежда сразу погасла.

– Это должна быть математика, – упавшим голосом сказал он. – Lingua pura.

– Знаю, – неуверенно согласилась она. – Однако думаю, что вам следует это услышать.

Теперь в ее голосе слышалось волнение.

– Давайте.

Вглядываясь в листок, Виттория прочитала:

– Уже сияет свет; сомненья позабудь…

Таких слов Лэнгдон совсем не ждал.

– Простите, что?

– Уже сияет свет; сомненья позабудь… – повторила Виттория.

– Уже сияет свет? – вдруг выпрямившись во весь рост, спросил Лэнгдон.

– Да, здесь так и сказано: «Уже сияет свет…» Значение этих слов наконец дошло до него. Уже сияет свет…

Это прямо указывает на Путь просвещения, на Тропу света, подумал он. Мысли сбивались, и ему казалось, что его голова работает как двигатель на плохом бензине.

– А вы уверены в точности перевода?

– Вообще-то, – сказала Виттория, глядя на него как-то странно, – это, строго говоря, вовсе не перевод. Строка написана по-английски.

На какую-то долю секунду Лэнгдону показалось, что акустика хранилища повлияла на его слух.

– По-английски?

Виттория поднесла листок к его глазам, и в самой нижней его части Лэнгдон увидел строку:

– Уже сияет свет; сомненья позабудь… Английский?! Как могла попасть написанная по-английски фраза в итальянскую книгу?

Виттория в ответ лишь пожала плечами. От недостатка кислорода она тоже начинала чувствовать нечто похожее на опьянение.

– Может быть, они считали английский язык этим самым lingua pura? Английский считается интернациональным языком науки. Во всяком случае, в ЦЕРНе все общаются между собой только по-английски.

– Но в семнадцатом веке дело обстояло совсем по-иному, – не согласился с ней Лэнгдон. – В Италии на этом языке не говорил никто, даже… – он замер, осознав смысл того, что собирается произнести, – …даже служители церкви. – Теперь его мозг ученого работал на полных оборотах. – В 1600-х годах, – Лэнгдон стал говорить гораздо быстрее, – английский был единственным языком, который оставался вне интересов Ватикана. Клир общался на итальянском, немецком, испанском и даже французском, однако английский оставался Ватикану абсолютно чуждым. Церковники считали его испорченным языком вольнодумцев и таких нечестивцев, как Чосер[69] и Шекспир.

Лэнгдон неожиданно вспомнил о четырех клеймах братства «Иллюминати». Легенда о том, что клейма представляли собой отлитые из металла английские слова «Земля», «Огонь», «Воздух» и «Вода», наполнялась новым и совершенно неожиданным смыслом.

– Значит, вы полагаете, что Галилей мог считать английский язык lingua pura потому, что им не владели в Ватикане?

– Да. Или, может быть, Галилей таким образом просто хотел ограничить число читателей.

– Но я не вижу здесь никакого ключа, – возразила Виттория. – Уже сияет свет, сомненья позабудь… Что, черт побери, это должно означать?

«Она права, – подумал Лэнгдон, – эта строка нам ничем не помогла». Но, повторив фразу в уме, он вдруг заметил в ней нечто необычное. Любопытно, подумал он. Неужели это правда?

– Нам надо уходить отсюда, – хриплым голосом произнесла Виттория.

Но Лэнгдон ее не слышал.

«Уже сияет свет; сомненья позабудь», – снова и снова повторял он про себя.

– Но это же чистый ямб, черт побери! – воскликнул он, еще раз подсчитав ударения.

На какой-то миг Лэнгдон словно оказался на уроке английского языка в Академии Филипс Экзетер. Этот урок запомнился ему страданиями звезды школьной бейсбольной команды Питера Креера. Парень потел, пытаясь назвать количество ударных слогов в пентаметре Шекспира. Учитель, он же директор школы, по имени Бассел, вскочив от негодования на стол, ревел:

– Пентаметр, Креер! Пен-та-метр!!! Припомни форму домашней базы на бейсбольном поле! Сколько углов у Пентагона?! Не помнишь? Так я тебе подскажу. У Пентагона пять углов! Пента! Пента!! Пента!!! Боже мой…

Пять двустиший, думал Лэнгдон. Каждое из двустиший, по определению, имеет два слога. Как он за всю свою многолетнюю карьеру ученого не мог догадаться, что пятистопный ямб скрывает в себе священное число иллюминатов? Пять и два!

«Ты выдаешь желаемое за действительное, – убеждал себя Лэнгдон. – Пытаешься совместить несовместимое. Это всего лишь совпадение». Однако в мозгу продолжали крутиться слова: пять… пентаграмма… два… двойственная природа вещей.

Но уже через миг ему на ум пришло еще одно соображение. Он вспомнил, что ямб в силу его простоты часто именуют «чистым стихом» или «чистым размером». Неужели это и есть та lingua pura, которую они безуспешно ищут? Может быть, это и есть тот чистый язык, о котором говорили иллюминаты? Уже сияет свет; сомненья позабудь…

– Ого… – услышал он за своей спиной.

Лэнгдон обернулся и увидел, что Виттория вертит в руках листок, пытаясь рассмотреть его с разных сторон.

У него снова похолодело сердце. Неужели еще что-то?

– Амбиграммой это быть никак не может, – сказал он.

– Нет… Это вовсе не амбиграмма, но здесь… – Девушка продолжала крутить листок.

– Что еще?

– Это не единственная строка.

– Неужели есть и другие?

– По одной на каждом поле. На верхнем, нижнем, правом и левом, – говорила она, поворачивая каждый раз листок на девяносто градусов. – Я их вначале не заметила, поскольку они расположены у самого края.

Она склонила голову, прочитала последнюю строку и сказала:

– А вы знаете, это написано не Галилеем.

– Что?!

– Здесь стоит подпись: «Джон Мильтон»[70].

– Джон Мильтон?!

Этот знаменитый английский поэт и ученый был современником Галилея, и многие исследователи считали, что он в то время принадлежал к высшему эшелону ордена «Иллюминати». Лэнгдон разделял точку зрения тех, кто считал эту легенду о Мильтоне правдой. Паломничество поэта в Рим в 1638 году с целью «встречи с просвещенными людьми» имело документальное подтверждение. Он встречался с Галилеем, когда тот находился под домашним арестом, и об этой встрече свидетельствует находящаяся сейчас во Флоренции картина позднего Ренессанса. Этот шедевр кисти Аннибала Гатти носит название «Галилей и Мильтон».

– Ведь Мильтон был знаком с Галилеем, не так ли? – спросила Виттория. – Может быть, он и сочинил этот стих по просьбе ученого?

Лэнгдон, стиснув зубы, взял документ из рук девушки, положил его на стол и впился взглядом в верхнюю кромку страницы. Затем он повернул его на девяносто градусов и прочитал строку на правом поле. Следующий поворот – и он увидел фразу, расположенную внизу страницы. Еще четверть круга, и Лэнгдон смог разобрать слова на левом поле. Последний поворот на девяносто градусов завершил цикл.

Всего в тексте было четыре строки. Фраза, которую Виттория прочитала первой, в четверостишии оказалась третьей. Не веря своим глазам, Лэнгдон снова перечитал четыре строки по часовой стрелке. Верхнюю, правую, нижнюю и левую. Сомнений не осталось. Он судорожно вздохнул и произнес:

– Вы нашли ключ, мисс Ветра.

– Ну и хорошо. Теперь мы уж точно можем отсюда убраться, – ответила девушка с вымученной улыбкой.

– Необходимо скопировать четверостишие. Мне нужны карандаш и бумага.

– Выбросите это из головы, профессор. У нас нет времени на то, чтобы изображать из себя древних писцов. Микки, как вы изволили заметить, продолжает тикать! – С этими словами она взяла из его рук листок и направилась к выходу.

– Вы не можете выносить документ! Это запре… Но Виттория уже успела выйти из хранилища.

Глава 55

Лэнгдон и Виттория выбежали из здания секретных архивов. Свежий воздух подействовал на Лэнгдона как сильное лекарство. Его мышцы обрели упругость, а плавающие перед глазами кроваво-красные пятна исчезли. Однако чувство вины, которую он испытывал, осталось. Только что он выступил в качестве соучастника похищения бесценной реликвии из самого секретного архива в мире. А ведь камерарий сказал: «Я вам доверяю».

– Поторопимся, – сказала Виттория и затрусила по виа Борджиа в направлении штаба швейцарской гвардии. Драгоценный листок она по-прежнему держала в руке.

– Если хотя бы капля воды попадет на папирус…

– Успокойтесь. Как только мы до конца расшифруем текст, мы сразу же вернем на место этот священный лист №5.

Лэнгдон прибавил шаг и поравнялся с девушкой. Ощущая себя преступником, он тем не менее продолжал восхищаться находкой и предвкушал тот шум, который поднимется после обнародования документа.

Итак, Мильтон был членом братства «Иллюминати». Он сочинил для Галилея четверостишие, которое было помещено на пятой странице… и которое ускользнуло от внимания Ватикана.

– Вы уверены, что можете расшифровать смысл стиха? – спросила Виттория, протягивая листок Лэнгдону. – Или от восторга все серые клеточки вашего мозга уже погибли?

Лэнгдон взял документ и без малейшего колебания положил его во внутренний карман твидового пиджака, где ему не грозили ни яркий свет, ни влажность.

– Я его уже расшифровал.

– Что? – спросила Виттория и от изумления даже остановилась.

Лэнгдон продолжал идти.

– Но вы же прочитали его только один раз! – продолжала девушка, догнав американца. – А я-то думала, что дешифровка займет у нас много времени.

Лэнгдон знал, что она права, обычно так и бывает, но ему тем не менее удалось обнаружить segno, прочитав текст всего один раз. Первый алтарь науки предстал перед ним со всей ясностью. Легкость, с которой ему удалось этого достичь, несколько его тревожила. Являясь продуктом пуританского воспитания, он до сих пор частенько слышал голос отца, произносящего старый афоризм, и сегодня популярный в Новой Англии. «Если ты что-то сделал без труда, ты сделал это неправильно», – говаривал отец.

– Я расшифровал его, – продолжал он, ускоряя шаг, – и теперь знаю, где произойдет первое убийство. Следует как можно скорее предупредить Оливетти.

– Откуда вам это известно? – спросила Виттория, снова догнав Лэнгдона. – Дайте-ка взглянуть!

С этими словами она ловко запустила руку в карман американца и извлекла из него листок.

– Осторожно! – завопил Лэнгдон. – Вы можете…

Не обращая на него внимания и не замедляя шага, Виттория поднесла листок к глазам и принялась изучать его при пока еще достаточно ярком свете вечернего солнца. Как только она начала читать вслух, Лэнгдон попытался вернуть листок себе, но то, что он услышал, настолько его очаровало, что он не смог этого сделать.

Ему казалось, что произносимые вслух стихи перенесли его в далекое прошлое… что он стал вдруг современником Галилея, слушающим это только что созданное четверостишие и знающим, что это испытание, своего рода тест… карта и ключ, указывающие путь к четырем алтарям науки… четырем вехам пути по лабиринтам Рима. В устах Виттории это четверостишие звучало словно песня.

Найди гробницу Санти с дьявольской дырою…

Таинственных стихий четверка жаждет боя.

Уже сияет свет; сомненья позабудь,

И ангелы чрез Рим тебе укажут путь.

Виттория прочитала четверостишие дважды и замолчала, словно оставляя старинным словам возможность звучать самим по себе.

«Найди гробницу Санти с дьявольской дырою», – повторил про себя Лэнгдон. Четверостишие не оставляло никаких сомнений. Путь просвещения начинался от могилы Санти. Там и следует начинать искать вехи.

Найди гробницу Санти с дьявольской дырою…

Таинственных стихий четверка жаждет боя.

Итак, четыре таинственные стихии. С этим тоже ясно. Земля, воздух, огонь и вода. Четыре элемента науки, представленные иллюминатами в виде религиозных скульптур и призванные служить вехами на Пути просвещения.

– Наш путь, похоже, начинается от гробницы Санти, – заметила Виттория.

– Я же сказал вам, что сообразить это совсем не сложно, – улыбнулся Лэнгдон.

– Да, но кто такой Санти? – явно волнуясь, спросила Виттория. – И где находится его гробница?

Лэнгдон сдержал смех. Его всегда удивляло, насколько мало людей знают фамилию одного из величайших художников Ренессанса. Его имя, напротив, было известно всему миру. Человек, чья одаренность проявилась в раннем детстве, который в двадцать три года выполнял заказы папы Юлия II, а в тридцать восемь лет умер, оставив после себя собрание фресок, какого не видел свет. Санти был гигантом в мире искусства и прославился не меньше, чем такие великие люди, как Наполеон, Галилей или… Иисус. В наше время его известность можно сравнить лишь с известностью современных полубогов, имена которых Лэнгдон слышал в общежитии Гарварда. Санти может потягаться славой с такими гигантами, как Стинг, Мадонна или человек, который когда-то именовал себя Принцем, а затем сменил это имя на символ, который Лэнгдон как специалист по символике назвал «Крестом Святого Антония, пересекающимся с гермафродитским египетским крестом».

– Санти, – произнес он вслух, – это фамилия Рафаэля – величайшего художника эпохи Возрождения.

– Рафаэля? – изумленно переспросила Виттория. – Неужели того самого Рафаэля?

– Единственного и неповторимого, – сказал Лэнгдон, быстро шагая в направлении штаб-квартиры швейцарской гвардии.

– Следовательно, Путь начинается от его гробницы?

– В этом скрыт большой смысл, – ответил ученый. – Иллюминаты считали великих художников и скульпторов своими почетными собратьями в деле просвещения, и гробницу Рафаэля они могли избрать в знак признательности.

Кроме того, Лэнгдону было известно, что Рафаэля, как и многих других великих художников, пишущих на религиозные темы, подозревали в тайном безбожии.

Виттория осторожно положила листок в карман пиджака своего спутника и спросила:

– И где же он похоронен?

– Хотите верьте, хотите нет, – с глубоким вздохом ответил ученый, – но Рафаэль покоится в Пантеоне.

– В том самом Пантеоне? – с сомнением спросила Виттория.

– Да. Тот самый Рафаэль в том самом Пантеоне. Лэнгдон был вынужден признать, что он совсем не ожидал того, что начальной вехой на Пути просвещения может оказаться Пантеон. Он предполагал, что первый алтарь науки будет находиться в какой-нибудь скромной, неприметной церкви. Что же касается Пантеона, то это грандиозное сооружение с отверстием в куполе даже в первой половине XVII века было одним из самых людных мест в Риме.

– Но разве Пантеон – церковь? – спросила Виттория.

– Это древнейший католический храм Рима.

– Неужели вы верите в то, что первый кардинал может быть убит в Пантеоне? – с сомнением в голосе спросила Виттория. – Ведь это одна из главнейших достопримечательностей Рима, и там постоянно кишат туристы.

– Иллюминаты, по их словам, хотят, чтобы весь мир следил за экзекуцией. Убийство кардинала в Пантеоне наверняка привлечет всеобщее внимание.

– Не могу поверить, что этот парень рассчитывает скрыться, совершив преступление на глазах многочисленной публики. Такое просто невозможно!

– Похищение четырех кардиналов из Ватикана тоже представлялось делом совершенно немыслимым. Однако это произошло. Четверостишие прямо указывает на Пантеон.

– А вы уверены, что Рафаэль похоронен в его стенах?

– Я много раз видел его гробницу.

Виттория кивнула, хотя, судя по всему, сомнения ее до конца не оставили.

– Сколько сейчас времени? – спросила она.

– Семь тридцать, – бросив взгляд на Микки-Мауса, ответил Лэнгдон.

– Как далеко отсюда до Пантеона?

– Не более мили. Мы вполне успеваем.

– А что значит «с дьявольской дырою»?

– Для ранних христиан, – сказал он, – видимо, не было более дьявольского места, чем это сооружение. Ведь оно получило свое название от более ранней религии, именуемой пантеизмом. Адепты этой веры поклонялись всем богам, и в первую очередь матери Земле.

Еще будучи студентом, Лэнгдон удивлялся тому, что огромный центральный зал Пантеона был посвящен Гее – богине Земли. Пропорции зала были настолько совершенны, что переход от стек к гигантскому куполу был абсолютно незаметен для глаза.

– Но почему все же с «дьявольской»? – не унималась Виттория.

Точного ответа на этот вопрос у Лэнгдона не имелось.

– «Дьявольской дырою» Мильтон, видимо, называет oculus, – высказал логичное предположение американец, – знаменитое круглое отверстие в центре свода.

– Но это же церковь, – продолжала Виттория, легко шагая рядом с ним. – Почему они назвали отверстие дьявольским?

Лэнгдон этого не знал, тем более что выражение «дьявольская дыра» он слышал впервые. Но сейчас он припомнил то, что говорили в VI-VII веках о Пантеоне теологи. Беда Достопочтенный[71] утверждал, например, что отверстие в куполе пробили демоны, спасаясь бегством из языческого храма в тот момент, когда его освящал папа Бонифаций IV. Теперь эти слова приобрели для Лэнгдона новый смысл.

– И почему братство «Иллюминати» использовало фамилию «Санти», вместо того чтобы сказать просто: «Рафаэль»? – спросила Виттория, когда они вошли в маленький дворик перед зданием штаба швейцарской гвардии.

– Вы задаете слишком много вопросов.

– Папа мне постоянно об этом говорил.

– Я вижу две возможные причины. Одна из них заключается в том, что в слове «Рафаэль» слишком много слогов, что могло нарушить ямбический строй стиха.

– Выглядит не очень убедительно, – заметила девушка.

– И во-вторых, – продолжал Лэнгдон, – слово «Санти» делало четверостишие менее понятным, так как только самые образованные люди знали фамилию Рафаэля.

И эта версия, похоже, Витторию не удовлетворила.

– Не сомневаюсь, что при жизни художника его фамилия была хорошо известна, – сказала она.

– Как ни удивительно, но это вовсе не так. Известность по имени символизировала тогда всеобщее признание. Рафаэль избегал использовать свою фамилию, точно так же, как это делают современные поп-идолы. Мадонна, например, бежит от своей фамилии Чикконе как от чумы.

– Неужели вы знаетефамилию Мадонны? – изумленно спросила Виттория.

Лэнгдон уже успел пожалеть о своем примере. Удивительно, какая чепуха лезет в голову, когда живешь среди десяти тысяч подростков.

Когда Лэнгдон и Виттория подходили к дверям штаба, их остановил грозный окрик:

– Стоять!

Обернувшись, они увидели, что на них обращен ствол автомата.

– Эй! – крикнула Виттория. – Поосторожнее с оружием, оно может…

– Никаких шортов! – рявкнул часовой, не опуская ствола.

– Soldato! – прогремел за их спиной голос возникшего на пороге Оливетти. – Немедленно пропустить!

– Но, синьор, на даме… – начал потрясенный этим приказом швейцарец.

– В помещение! – проревел коммандер. – Но, синьор, я на посту…

– Немедленно! Там ты получишь новый приказ. Через две минуты капитан Рошер приступит к инструктированию персонала. Мы организуем новый поиск.

Так и не пришедший в себя часовой нырнул в здание, а дымящийся от злости Оливетти подошел к Лэнгдону и Виттории.

– Итак, вы побывали в наших секретных архивах. Я жду информации.

– У нас хорошие новости, – сказал Лэнгдон.

– Остается надеяться, что это будут чертовски хорошие новости! – прищурившись, бросил коммандер.

Глава 56

Четыре ничем не примечательные машины «Альфа-Ромео 155 Ти-Спаркс» мчались по виа деи Коронари с шумом, напоминающим рев двигателей взлетающего реактивного истребителя. В них находились двенадцать переодетых в штатское швейцарских гвардейцев. Все они были вооружены полуавтоматами Пардини и баллончиками с нервно-паралитическим газом. Кроме того, группа имела на вооружении три дальнобойные винтовки с парализующими зарядами, и к тому же в ее состав входили три снайпера, вооруженные оружием с лазерным прицелом.

Оливетти сидел на пассажирском месте головной машины. Полуобернувшись назад, он смотрел на Лэнгдона и Витторию. Глаза коммандера пылали яростью.

– Вы уверяли, что представите серьезные доказательства, но вместо них я получил эту чушь!

В замкнутом пространстве небольшого автомобиля Лэнгдон чувствовал себя страшно неуютно, но тем не менее он нашел силы сказать:

– Я понимаю вашу…

– Нет, вы ничего не понимаете, – прервал его Оливетти. Голоса он не повысил, но нажим, с которым коммандер произнес эти слова, по меньшей мере утроился. – Мне пришлось забрать из Ватикана дюжину моих лучших людей. И это перед самым открытием конклава. Я сделал это для того, чтобы устроить засаду у Пантеона, полагаясь на слова американца, которого до этого никогда не видел и который якобы расшифровал смысл какого-то нелепого стишка четырехсотлетней давности. Вы понимаете, что из-за вас мне пришлось поручить поиск сосуда с антивеществом не самым компетентным людям?

Поборов искушение достать из кармана пятую страницу труда Галилея и помахать ею перед носом Оливетти, Лэнгдон сказал:

– Мне известно лишь, что обнаруженная нами информация указывает на гробницу Рафаэля, а его гробница, насколько мне известно, находится в Пантеоне.

Сидевший за рулем швейцарец радостно закивал и произнес:

– Он прав, Комманданте, мы с женой…

– Ведите машину! – бросил Оливетти и, повернувшись к Лэнгдону, спросил: – Как, по-вашему, убийца может справиться со своей миссией в кишащем людьми месте и при этом уйти незамеченным?

– Понятия не имею, – ответил американец. – Но братство «Иллюминати», видимо, располагает огромными возможностями. Иллюминатам удалось проникнуть в ЦЕРН и Ватикан. И о том, где может произойти убийство, мы узнали по чистой случайности. Нам страшно повезло. Поэтому Пантеон остается нашей единственной надеждой.

– Вы опять противоречите себе, – сказал Оливетти. – Единственной надеждой… Как прикажете это понимать? Мне показалось, что вы толковали о каком-то пути, о серии указателей. Если Пантеон действительно окажется тем местом, которое нам нужно, то мы можем продолжить поиск, следуя этим вехам.

– Я надеялся на это, – ответил Лэнгдон. – И мы могли бы следовать этим указателям… лет сто назад.

К чувству радости, которое испытывал ученый в связи с обнаружением первого алтаря науки, примешивалась изрядная доля горечи. История часто жестоко издевается над теми, кто начинает шагать по ее следам. Лэнгдон прекрасно об этом знал, но тем не менее надеялся, что все указатели остались на своих местах и что, следуя им, он доберется до тайного убежища иллюминатов. Теперь он понимал, что это, к несчастью, невозможно.

– В конце девятнадцатого века все статуи по приказу Ватикана были изъяты из Пантеона и уничтожены.

– Но почему? – спросила потрясенная Виттория.

– Статуи изображали языческих олимпийских богов. И это, к сожалению, означает, что указатели исчезли… а вместе с ними…

– Неужели нет никакой надежды найти Путь просвещения, используя другие указатели?

– Нет, – печально покачал головой Лэнгдон. – Нам предоставляется единственная попытка. И это – Пантеон.

Оливетти довольно долго молча смотрел на них, затем, резко повернувшись лицом к водителю, бросил:

– Тормози!

Водитель, почти не снижая скорости, подкатил к тротуару и ударил по тормозам. Через миг до Лэнгдона долетел визг шин идущих сзади машин. Весь конвой скоростных автомобилей замер у тротуара.

– Что вы делаете?! – воскликнула Виттория.

– Я выполняю свою работу, – ответил Оливетти ледяным тоном. – Когда вы сказали мне, мистер Лэнгдон, что внесете ясность в ситуацию по дороге, я решил, что ко времени прибытия на место операции мне удастся понять, почему я и мои люди оказались у Пантеона. Но этого не произошло. Ради того, чтобы прибыть сюда, мне пришлось бросить дела исключительной важности, и теперь, не обнаружив смысла в ваших гипотезах о приносимых в жертву невинных агнцах и рассуждениях о древней поэзии, я решил прекратить операцию. Продолжать ее мне не позволяет совесть. – С этими словами коммандер взял в руки рацию и щелкнул тумблером переключателя.

– Вы не имеете права так поступить! – крикнула Виттория, хватая офицера за руку.

Оливетти выключил радио и, глядя в глаза девушки, процедил:

– Вам доводилось когда-нибудь бывать в Пантеоне, мисс Ветра?

– Нет, но я…

– В таком случае позвольте мне вам о нем кое-что сказать. Пантеон являет собой один зал – своего рода круглую камеру из камня и цемента. В нем нет ни одного окна, и там единственная, очень узкая дверь, которую круглые сутки охраняют четверо вооруженных римских полицейских. Это делается для того, чтобы защитить святыню от вандалов, безбожников-террористов и дурачащих туристов цыган-мошенников.

– И что вы хотите этим сказать? – холодно спросила Виттория.

– Вам интересно, что я хочу этим сказать, мисс Ветра? – произнес Оливетти, упершись кулаками в сиденье. – Отвечаю. Я хочу сказать, что все то, чем вы меня пугали, осуществлено быть не может! Назовите мне хотя бы один способ убийства кардинала внутри Пантеона. Скажите, как убийца может провести заложника мимо четырех бдительных полицейских? Как он может не только убить заложника, но и скрыться с места преступления? – Оливетти перегнулся через спинку сиденья и, дыша в лицо Лэнгдона запахом кофе, продолжил: – Итак, мистер Лэнгдон, мне хотелось бы услышать хоть один правдоподобный сценарий.

Лэнгдону показалось, что замкнутое пространство вокруг него стало еще уже. «Мне нечего ему сказать, – думал американец. – Я не убийца и понятия не имею, как можно убить кардинала! Мне известно лишь, что…»

– Всего один сценарий? – невозмутимым тоном произнесла Виттория. – Как вам, например, понравится этот? Убийца прилетает на вертолете и бросает вопящего от ужаса заклейменного кардинала в отверстие в крыше. Бедняга падает на мраморный пол и умирает.

Все находящиеся в машине обратили на Витторию изумленные взгляды, а Лэнгдон не знал что и думать. «Вы, кажется, наделены нездоровым воображением, леди, – подумал он. – И вдобавок очень быстро соображаете».

– Подобное, конечно, возможно, – нахмурился Оливетти, – однако сомнительно, чтобы…

– Есть и другой сценарий, – продолжала Виттория. – Допустим, убийца накачивает кардинала наркотиком и провозит его в Пантеон на инвалидной коляске под видом престарелого туриста. Оказавшись в Пантеоне, убийца перерезает ему горло и спокойно удаляется.

Второй сценарий, судя по всему, не оставил Оливетти равнодушным.

Совсем неплохо, подумал Лэнгдон.

– Или еще… – продолжила Виттория.

– Я все слышал, – оборвал ее Оливетти. – Хватит!

Он набрал полную грудь воздуха и медленно его выдохнул. В этот момент кто-то постучал в стекло машины, и этот неожиданный звук заставил всех вздрогнуть. За окном стоял солдат из машины сопровождения. Оливетти опустил стекло.

– У вас все в порядке, коммандер? – спросил одетый в штатское швейцарец. Приподняв рукав джинсовой куртки, он взглянул на черные армейские часы и сказал: – Семь сорок. Для того чтобы занять исходный рубеж, нам потребуется некоторое время.

Оливетти согласно кивнул, но ответил не сразу. Некоторое время он машинально водил пальцем по приборному щитку, оставляя след в слое пыли, и смотрел на отражение Лэнгдона в зеркале заднего вида. Затем он повернулся к швейцарцу за окном и с явной неохотой произнес:

– Я хочу, чтобы подход осуществлялся с разных направлений. Со стороны площади Ротунда, улицы Орфани и площадей Святого Игнацио и Святого Евстахия. Ближе чем на два квартала к Пантеону не приближаться. Оказавшись на исходных рубежах, оставайтесь начеку в ожидании дальнейших распоряжений. На все – три минуты. Выполняйте.

– Слушаюсь, синьор! – ответил солдат и двинулся к своей машине.

Лэнгдон бросил на Витторию восхищенный взгляд и многозначительно кивнул. Девушка ответила улыбкой, и американцу показалось, что в этот миг между ними возник какой-то новый контакт… протянулись невидимые линии магнетической связи.

Коммандер повернулся на сиденье и, внимательно глядя в глаза ученому, сказал:

– Остается надеяться, мистер Лэнгдон, что ваша затея не обернется для нас полным крахом.

Лэнгдон слабо улыбнулся в ответ и подумал: этого не будет.

Глава 57

Введенные в кровь директора ЦЕРНа лекарства, расширив бронхи и капилляры легких, позволили ему открыть глаза. К нему снова вернулось нормальное дыхание. Оглядевшись, Колер увидел, что лежит в отдельной палате медпункта, а его инвалидное кресло стоит рядом с кроватью. Попытавшись оценить ситуацию, он внимательно изучил рубашку из хлопка, в которую медики всунули его тело, и поискал глазами свою одежду. Оказалось, что костюм аккуратно висит на стоящем рядом с кроватью стуле. За дверью раздавались шаги совершающей обход медсестры. Три бесконечно долгие минуты он выжидал, вслушиваясь в звуки за дверями палаты. Затем, стараясь действовать как можно тише, подтянулся к краю кровати и достал свою одежду. Проклиная безжизненные ноги, он оделся и после непродолжительного отдыха перетащил плохо повинующееся тело в кресло.

Пытаясь подавить приступ кашля, директор подкатил к двери. Колер передвигался с помощью рук, опасаясь включать мотор. Затем он приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Там никого не было.

Максимилиан Колер выехал из дверей и покатил прочь от медицинского пункта.

Глава 58

– Сверим часы. Сейчас семь часов сорок шесть минут и тридцать…

Даже говоря по радиотелефону, Оливетти не повышал голоса. Создавалось впечатление, что коммандер почти всегда предпочитает объясняться шепотом.

Лэнгдон потел в своем твидовом пиджаке, оставаясь в «альфа-ромео». Двигатель стоящей в трех кварталах от Пантеона машины работал на холостом ходу. Виттория сидела рядом с коммандером, отдающим последние приказания, и казалось, была заворожена его видом.

– Размещение по всему периметру, с особым упором на вход, – продолжал командир швейцарской гвардии. – Объект, возможно, способен вас распознать, поэтому вы должны оставаться невидимыми. Применение огнестрельного оружия исключается. Поставьте человека для наблюдения за крышей и помните: главное для нас – объект. Субъект имеет второстепенное значение.

Боже, подумал Лэнгдон, услышав, насколько элегантно и в то же время четко Оливетти дал понять своим людям, что кардиналом можно пожертвовать. Субъект имеет вторичное значение.

– Повторяю. Огнестрельное оружие не использовать. Объект нужен нам живым. Вперед! – С этими словами Оливетти выключил телефон.

– Коммандер, – сказала Виттория, которую приказ офицера изумил и разозлил, – неужели внутри здания не будет никого из ваших людей?

– Внутри? – переспросил Оливетти.

– В Пантеоне. Там, где все должно произойти.

– Послушайте, – проскрипел командир швейцарцев, – если противнику удалось внедрить в наши ряды «крота», то он знает всех моих людей. Ваш коллега только что сообщил мне, что это будет нашим единственным шансом захватить объект. Мы не можем позволить себе спугнуть противника, посылая людей в здание.

– Но что, если убийца уже внутри?

– Объект выразился весьма точно, – взглянув на часы, сказал Оливетти. – Акт намечен на восемь часов. В нашем распоряжении еще пятнадцать минут.

– Убийца сказал, что в восемь прикончит кардинала, но это вовсе не означает, что он уже не сумел каким-то образом доставить свою жертву на место преступления. Ваши люди могли увидеть объект входящим в Пантеон, но они не имели понятия, что это тот человек, который нам нужен. Необходимо убедиться, что внутри здания все чисто. Разве не так?

– В данный момент это слишком рискованно.

– Никакого риска, если разведчика невозможно будет узнать.

– На грим у нас нет времени, и…

– Я говорю о себе.

Лэнгдон изумленно уставился на девушку.

– Категорически невозможно, – покачал головой Оливетти.

– Он убил моего отца.

– Именно поэтому ваше участие недопустимо. Они могут знать, кто вы.

– Но вы же слышали, что убийца сказал по телефону. Он понятия не имел, что у Леонардо Ветра есть дочь. Откуда же ему знать, как эта дочь выглядит? Я могу войти в Пантеон под видом туристки. Если мне удастся заметить что-то подозрительное, я выйду на площадь и подам сигнал вашим людям.

– Простите, но я не могу этого позволить.

Рация Оливетти начала подавать признаки жизни, и мужской голос прохрипел:

– Комманданте, в северной точке возникли кое-какие проблемы. Обзору мешает фонтан. Вход можно увидеть только в том случае, если мы выдвинемся на площадь, на всеобщее обозрение. Какие будут распоряжения? Что вы предпочитаете – нашу слепоту или уязвимость?

Эти слова оказались решающими. Терпение Виттории лопнуло окончательно.

– Все! Я иду! – Она распахнула дверцу и вылезла из машины. Оливетти выронил рацию и, выскочив из автомобиля, стал на пути девушки.

Лэнгдон тоже вышел из машины. Что, дьявол ее побери, она делает?!

– Мисс Ветра, – преграждая путь Виттории, сказал Оливетти, – я понимаю все благородство ваших намерений, но вмешательства гражданского лица в ход операции не допущу.

– Вмешательства? Вы же действуете вслепую! Разрешите мне вам помочь.

– Я хотел бы разместить наблюдательный пост внутри, но…

– Но не можете этого сделать, потому что я женщина. Не так ли?

Оливетти промолчал.

– И правильно делаете, что молчите, коммандер, – продолжала Виттория, – потому что вы понимаете, что это отличная идея, и если ваши замшелые взгляды не позволяют вам ее реализовать, то можете валить к…

– Позвольте нам заниматься своей работой.

– А вы позвольте мне вам помочь.

– Поймите, мисс Ветра, это чрезвычайно опасно. Между нами не будет связи, а взять с собой портативное радио я вам не позволю. Это сразу выдаст вас с головой.

Виттория порылась в кармане рубашки и извлекла оттуда сотовый телефон. – Многие туристы пользуются мобильниками.

Оливетти помрачнел, видимо, не зная, что на это ответить. Виттория открыла трубку и изобразила разговор:

– Привет, милый. Я сейчас стою в Пантеоне. Тебе обязательно надо побывать в этом месте! – С этими словами она щелкнула трубкой и, глядя в глаза Оливетти, сказала: – Кто, к дьяволу, это поймет? Здесь нет ни малейшего риска. Разрешите мне стать вашими глазами. Дайте мне ваш номер, – закончила она и бросила взгляд в направлении висящего на поясе коммандера мобильника.

Оливетти снова промолчал.

Водитель вдруг вылез из машины и подошел к ним. Видимо, у него возникли какие-то свои идеи. Швейцарец отвел Оливетти в сторону, и некоторое время они что-то негромко обсуждали. Беседа закончилась тем, что Оливетти кивнул и, подойдя к Виттории, сказал:

– Введите этот номер.

Виттория набрала цифры на своем аппарате.

– А теперь позвоните.

Девушка нажала кнопку автоматического набора, и телефон на поясе сразу же отозвался. Офицер поднес аппарат к уху и сказал в микрофон:

– Отправляйтесь в здание, мисс Ветра. Хорошенько все осмотрите и незамедлительно выходите на улицу, чтобы доложить обстановку.

– Есть, сэр! – бросила Виттория, щелкнула трубкой и добавила: – Благодарю вас, сэр!

Лэнгдона охватило беспокойство. Он вдруг решил, что девушка нуждается в защите.

– Постойте, – сказал он, обращаясь к Оливетти. – Неужели вы посылаете ее одну?

– Со мной, Роберт, ничего не случится, – бросила Виттория, явно недовольная вмешательством американца.

– Это опасно, – сказал Лэнгдон девушке.

– Он прав, – подхватил Оливетти. – Даже мои лучшие люди не работают по одному. Лейтенант только что сказал мне, что маскарад будет выглядеть более убедительным, если вы пойдете вдвоем.

«Вдвоем? – ощущая некоторую неуверенность, подумал Лэнгдон. – А я-то хотел…»

– Вы войдете вдвоем, – продолжал Оливетти. – У вас такой вид, что вы вполне сойдете за путешествующую парочку. Кроме того, в случае необходимости вы можете друг другу помочь, да и я буду чувствовать себя спокойнее.

– Согласна, – пожала плечами Виттория. – Но действовать нам надо быстро.

«Отличный ход, ковбой!..» – простонал про себя Лэнгдон.

– Вначале вы окажетесь на улице Орфани, – сказал Оливетти, указывая в пространство. – Сворачивайте налево. Улица приведет вас к Пантеону. Ходьбы максимум две минуты. Я останусь здесь – руководить своими людьми и ждать вашего звонка. Мне бы хотелось, чтобы вы могли себя защитить. – Он вынул из кобуры пистолет. – Кто-нибудь из вас знает, как пользоваться этой штукой?

Лэнгдон почувствовал, как затрепетало его сердце. «На кой дьявол нам пистолет?» – подумал он.

Виттория, не говоря ни слова, протянула руку и взяла оружие.

– Я могу с сорока метров попасть в выскакивающего из воды дельфина, стоя на носу раскачивающегося судна, – заявила она.

– Вот и отлично, – сказал Оливетти, вручая ей пистолет. – Спрячьте его куда-нибудь.

Виттория с сомнением посмотрела на свои узкие шорты, а затем перевела взгляд на Лэнгдона.

«Боже мой! Только не это!..» – взмолился мысленно Лэнгдон. Но Виттория действовала быстро. Она распахнула полы его пиджака и сунула пистолет в один из внутренних карманов. Американцу показалось, что в его карман опустили тяжелый булыжник. Утешало ученого лишь то, что страничка из «Диаграммы» находилась в другом кармане.

– Мы смотримся вполне безобидно, – заключила Виттория. – Поэтому – в путь! – С этими словами девушка взяла Лэнгдона за руку и потянула в сторону улицы.

– Рука в руке – это прекрасно, – заметил водитель. – Запомните: вы туристы. Не исключено, что даже молодожены. Так что если вы сплетете руки…

Когда они свернули за угол, Лэнгдон был готов поклясться, что увидел на лице Виттории нечто похожее на улыбку.

Глава 59

Помещение, именуемое «Установочным центром» швейцарской гвардии, располагалось рядом с так называемым корпусом бдительности, или, попросту говоря, казармами гвардейцев. «Центр» был местом, где разрабатывались охранные меры на случай выхода папы на публику или каких-либо иных происходящих в Ватикане событий с большим скоплением людей. Однако на сей раз «Установочный центр» служил совсем иным целям.

Группу солдат напутствовал второй по рангу офицер швейцарской гвардии капитан Илия Рошер. Это был крупный мужчина с широченной, как бочка, грудью и мягким, тестоообразным лицом. На нем был обычный синий капитанский мундир, персональным отличием Рошера служил лишь красный, лихо надетый набекрень берет. У капитана был на удивление музыкальный голос, и когда он говорил, казалось, что звучит какой-то редкий инструмент. У столь могучих людей такой голос является большой редкостью. Несмотря на четкость речи, глаза капитана были слегка затуманены. Такие глаза частенько можно встретить у ночных млекопитающих. Солдаты называли его «орсо», что значит медведь-гризли. Иногда они шутя говорили, что Рошер – «медведь, который ходит в тени гадюки». Гадюкой, естественно, был коммандер Оливетти. Медведь столь же опасен, как и гадюка, но вы по крайней мере знаете, когда он готовится напасть.

Солдаты стояли по стойке «смирно», не шевеля ни единым мускулом, хотя информация, которую они только что получили, подняла их суммарное кровяное давление на несколько тысяч пунктов.

Лейтенант-стажер по имени Шартран, стоя в глубине комнаты, жалел о том, что не оказался в числе тех 99 процентов претендентов на доставшийся ему пост, чьи кандидатуры были отвергнуты. В свои двадцать лет Шартран стал самым молодым офицером швейцарской гвардии. В Ватикане он успел пробыть всего три месяца. Как и каждый гвардеец, Шартран прошел подготовку в швейцарской армии и еще три трудных года подвергался муштре в секретных казармах под Берном. Однако вся эта выучка в данном случае оказалась бесполезной. К катастрофе, подобной той, что случилась в Ватикане, его не готовили.

Поначалу Шартрану показалось, что этот брифинг является всего лишь разновидностью странного учения. Оружие будущего? Древние культы? Похищенные кардиналы? Полная чушь! Но когда Рошер продемонстрировал им на экране эту тикающую футуристическую бомбу, он понял, что учением здесь и не пахнет.

– В некоторых местах вверенной нам территории будет полностью отключено электричество, – продолжал Рошер. – Это будет сделано для того, чтобы полностью исключить влияние магнитных полей. Работать будем командами по четыре человека. Все получат приборы ночного видения. Поиск будет проходить с применением стандартного набора инструментов, калиброванных на поиск специфического излучения. Вопросы?

Вопросов не последовало.

Лишь лейтенант Шартран, мозг которого уже закипал от перегрузки, спросил:

– А что случится, если к установленному сроку мы ничего не найдем?

В ответ Медведь одарил его таким взглядом из-под красного берета, что лейтенант тут же пожалел о своей чрезмерной любознательности.

– Да поможет вам Бог, солдаты, – мрачно закончил капитан, приложив руку к виску в салюте.

Глава 60

Последние два квартала, оставшиеся до Пантеона, Лэнгдон и Виттория шли вдоль ряда припаркованных у тротуара такси. Водители машин спали, примостившись на передних сиденьях. Тяга ко сну является вечной чертой Вечного города. Повсеместная дрема в предвечернем Риме была лишь естественным продолжением рожденной в древней Испании традиции послеполуденной сиесты.

Лэнгдон пытался привести в порядок свои мысли. Однако ситуация казалась ученому настолько странной и нелепой, что сосредоточиться он никак не мог. Всего шесть часов назад он тихо и мирно спал в Кембридже. И вот менее чем через четверть суток он оказался в Европе, чтобы принять участие в сюрреалистической битве древних титанов. Он, известный ученый, шагает по улицам Рима с полуавтоматическим пистолетом в кармане твидового пиджака, волоча при этом за собой какую-то малознакомую девицу.

Лэнгдон покосился на девушку, которая, казалось, была преисполнена решимости. Она крепко, как будто это было само собой разумеющимся, держала его за руку. Ни малейших признаков колебания. В ней присутствовала какая-то врожденная уверенность в себе. Лэнгдон начинал проникаться к ней все большей и большей симпатией. «Держитесь ближе к земле, профессор», – сказал он самому себе.

Виттория заметила его внутреннее напряжение.

– Расслабьтесь! – не поворачивая головы, бросила она. – Не забывайте, мы должны казаться молодоженами.

– Я вполне спокоен.

– Тогда почему вы раздавили мне руку? Лэнгдон покраснел и ослабил захват.

– Дышите глазами.

– Простите, не понял…

– Этот прием расслабляет мускулатуру и называется праньяма.

– Пиранья?

– Нет. К рыбе это не имеет никакого отношения. Праньяма! Впрочем, забудьте.

Выйдя на пьяцца делла Ротунда, они оказались прямо перед Пантеоном. Это сооружение всегда восхищало Лэнгдона, ученый относился к нему с огромным почтением. Пантеон. Храм всех богов. Языческих божеств. Божеств природы и земли. Строение оказалось более угловатым, чем он себе представлял. Вертикальные колонны и треугольный фронтон скрывали находящиеся за ними купол и круглое тело здания. Латинская надпись над входом гласила:

«М. AGRIPPA L F COS TERTIUM FECIT» («Марк Агриппа[72], избранный консулом в третий раз, воздвиг это»).

Да, скромностью этот Марк не отличался, подумал Лэнгдон, осматриваясь по сторонам. По площади бродило множество вооруженных видеокамерами туристов. Некоторые из них наслаждались лучшим в Риме кофе со льдом в знаменитом уличном кафе «La Tazza di Oro»[73]. У входа в Пантеон, как и предсказывал Оливетти, виднелись четверо вооруженных полицейских.

– Все выглядит довольно спокойным, – заметила Виттория. Лэнгдон согласно кивнул, однако его не оставляла тревога.

Теперь, когда он стоял у входа в Пантеон, весь разработанный им сценарий казался ему самому абсолютно фантастичным. Виттория верила в то, что он прав, но самого его начинали одолевать сомнения. Ставка была слишком большой. Не надо волноваться, убеждал он себя. В четверостишии четко сказано: «Найди гробницу Санти с дьявольской дырою». И вот он на месте. Именно здесь находится гробница Санти. Ему не раз приходилось стоять под отверстием в крыше храма перед могилой великого художника.

– Который час? – поинтересовалась Виттория.

– Семь пятьдесят, – ответил Лэнгдон, бросив взгляд на часы. – До начала спектакля осталось десять минут.

– Надеюсь, что все это добропорядочные граждане, – сказала Виттория, окинув взглядом глазеющих на Пантеон туристов. – Если это не так, а в Пантеоне что-то случится, мы можем оказаться под перекрестным огнем.

Лэнгдон тяжело вздохнул, и они двинулись ко входу в храм. Пистолет оттягивал карман пиджака. Интересно, что произойдет, если полицейские решат его обыскать и найдут оружие? Но тревоги американца оказались напрасными: полицейские едва удостоили их взглядом. Видимо, их мимикрия оказалась убедительной.

– Вам приходилось стрелять из чего-нибудь, кроме ружья с усыпляющими зарядами? – прошептал Лэнгдон, склонившись к Виттории.

– Неужели вы в меня не верите?

– С какой стати я должен в вас верить? Ведь мы едва знакомы.

– А я-то полагала, что мы – молодожены, – улыбнулась девушка.

Глава 61

Воздух в Пантеоне был прохладным, чуть влажным и насквозь пропитанным историей. Куполообразный, с пятью рядами кессонов потолок возносился на высоту более сорока трех метров. Лишенный каких-либо опор купол казался невесомым, хотя диаметром превосходил купол собора Святого Петра. Входя в этот грандиозный сплав инженерного мастерства и высокого искусства, Лэнгдон всегда холодел от восторга. Из находящегося над их головой отверстия узкой полосой лился свет вечернего солнца. «Oculus, – подумал Лэнгдон. – Дьявольская дыра».

Итак, они на месте.

Лэнгдон посмотрел на потолок, на украшенные колоннами стены и на мраморный пол под ногами. От свода храма едва слышно отражалось эхо шагов и почтительного шепота туристов. Американец обежал взглядом дюжину зевак, бесцельно шляющихся в тени вдоль стен. Кто эти люди? И есть ли среди них тот, кого они ищут?

– Все очень спокойно, – заметила Виттория. Лэнгдон кивнул, соглашаясь.

– А где могила Рафаэля?

Лэнгдон ответил не сразу, пытаясь сообразить, где находится гробница. Он обвел глазами круглый зал. Надгробия. Алтари. Колонны. Ниши. Подумав немного, он показал на группу изысканных надгробий в левой части противоположной стороны зала.

– Думаю, что гробница Санти там.

– Я не вижу никого, кто хотя бы отдаленно смахивал на убийцу, – сказала Виттория, еще раз внимательно оглядев помещение.

– Здесь не много мест, где можно было бы укрыться, – заметил Лэнгдон. – Прежде всего нам следует осмотреть reintranze.

– Ниши? – уточнила Виттория.

– Да, – сказал американец. – Ниши в стене.

По всему периметру зала в стенах, перемежаясь с гробницами, находились углубления. Эти обрамленные колоннами ниши были неглубокими, но царившая в них тень все же могла служить убежищем. В свое время там стояли статуи богов-олимпийцев, но все языческие скульптуры уничтожили, когда античный храм был превращен в христианскую церковь. Этот факт очень огорчал Лэнгдона, и он чувствовал бессилие отчаяния, понимая, что стоит у первого алтаря науки, а все вехи, указывающие дальнейший путь, разрушены. Интересно, кому из олимпийцев была посвящена та статуя и в каком направлении она указывала? Ученый понимал, какой восторг он мог бы почувствовать, увидев первую веху на Пути просвещения. Но вехи, увы, не было. Интересно, думал он, кто мог быть тем скульптором, трудом которого воспользовалось братство «Иллюминати»?

– Я беру на себя левое полукружие, – сказала Виттория, обводя рукой одну сторону зала. – А вам оставляю правое. Встретимся через сто восемьдесят градусов.

Виттория двинулась влево, и Лэнгдон, с новой силой ощутив весь ужас своего положения, невесело улыбнулся. Он пошел направо, и ему казалось, что вслед ему раздался шепот: «Спектакль начнется в восемь часов. Невинные жертвы на алтаре науки. Один кардинал каждый час. Математическая прогрессия смерти. В восемь, девять, десять, одиннадцать… и в полночь». Лэнгдон снова посмотрел на часы. 7:52. Осталось всего восемь минут.

На пути к первой нише Лэнгдон прошел мимо гробницы одного из католических правителей Италии. Его саркофаг, как это часто бывает в Риме, стоял под углом к стене. Группа иностранных туристов с недоумением взирала на эту, с их точки зрения, нелепость. Лэнгдон не стал тратить время на то, чтобы разъяснять причины. Дело в том, что по христианскому обычаю все захоронения должны быть ориентированы так, чтобы покойники смотрели на восток, и обычай частенько вступал в противоречие с требованиями архитектуры. Американец улыбнулся, вспомнив, как этот предрассудок совсем недавно обсуждался на его семинаре по проблемам религиозной символики.

– Но это же полная нелепость! – громко возмущалась одна из студенток. – Почему церковь хочет, чтобы мертвецы смотрели на восходящее солнце? Ведь мы же говорим о христианах, а не… о солнцепоклонниках!

– Мистер Хитцрот! – воскликнул Лэнгдон, который в этот момент расхаживал у доски, жуя яблоко.

Дремлющий в последнем ряду студент даже подпрыгнул от неожиданности.

– Кто? Я?

– Вы, вы, – подтвердил Лэнгдон и, указывая на прикрепленную к стене репродукцию какой-то картины периода Ренессанса, продолжил: – Кто, по вашему мнению, человек, преклонивший колени перед Творцом?

– Хм-м… Какой-то святой, видимо.

– Превосходно. А откуда вам стало известно, что это – святой?

– У него над головой нимб.

– Прекрасно. И этот золотой нимб вам ничего не напоминает?

– Напоминает, – расплылся в широкой улыбке Хитцрот. – Это похоже на те египетские штуки, которые мы изучали в прошлом семестре. Как их там?.. Ах да! Солнечные диски!

– Благодарю вас, Хитцрот. Можете спать дальше, – милостиво произнес Лэнгдон и, поворачиваясь к классу, продолжил: – Нимбы, как и многие иные символы христианства, позаимствованы у древних египтян, которые поклонялись солнцу. В христианстве можно найти массу отголосков этой старинной религии.

– Простите, – не сдавалась девица в первом ряду, – я регулярно хожу в церковь и не вижу, чтобы там поклонялись солнцу.

– Неужели? Скажите, какое событие вы отмечаете двадцать пятого декабря?

– Рождество. Рождение Иисуса Христа.

– Однако, согласно Библии, Спаситель был рожден в марте. С какой стати мы отмечаем день его появления на свет в декабре?

В аудитории воцарилось молчание.

– На двадцать пятое декабря, друзья мои, – улыбнулся Лэнгдон, – приходился древний языческий праздник, именовавшийся sol invictus, что на нашем языке означает «непобедимое солнце». И это, как вам, видимо, известно, – день зимнего солнцеворота, тот замечательный момент, когда солнце возвращается к нам и дни становятся длиннее. – Лэнгдон откусил от яблока кусок, прожевал его и продолжил: – Конкурирующие религии частенько присваивают существующие у противной стороны праздники, дабы облегчить переход к новой вере. Этот процесс, именуемый transmutatum, позволяет людям избежать потрясений при адаптации к новой для них религии. Верующие продолжают отмечать прежние праздники, возносить молитвы в знакомых местах и пользоваться привычными символами… они просто замещают одного бога другим.

Эти слова привели девицу в первом ряду в полную ярость.

– Вы хотите сказать, что христианство есть не что иное, как солнцепоклонство, но только в иной упаковке?!

– Вовсе нет. Христианство позаимствовало свои ритуалы не только у солнцепоклонников. Канонизация, например, отражает обряд рождения «новых богов», описанный древними авторами. Практика «съедения божества» – наше Святое причастие – встречается у ацтеков. Даже умирающий на кресте за наши грехи Христос – концепция, как утверждают некоторые исследователи, не только христианская. Согласно традициям ранних адептов Кецалькоатля[74], юноша приносил себя в жертву, искупая грехи других членов общества.

– Но хоть что-нибудь в христианстве является оригинальным? – испепеляя профессора взглядом, спросила девица.

– В любой организованной религии оригинального крайне мало. Религии не рождаются на пустом месте. Они произрастают одна из другой. Современные верования являют собой своего рода коллаж… вобравший в себя все попытки человечества постичь суть божественного.

– Постойте, постойте! – возник окончательно проснувшийся мистер Хитцрот. – Я обнаружил в христианстве то, что является совершенно оригинальным. Как насчет изображения Бога? Христиане никогда не представляли Творца в виде ястреба или чудища, какими изображали своих божеств ацтеки. Одним словом, наш Создатель никогда не имел облика странного или ужасного. Напротив, он всегда представлялся благообразным старцем с седой бородой. Итак, образ нашего Бога есть явление оригинальное, не так ли?

– Когда недавно обращенные христиане отказывались от своих богов – языческих, греческих, римских или иных, – они постоянно задавали вопрос, как выглядит их новое верховное божество, – с улыбкой произнес Лэнгдон. – Церковь, со свойственной ей мудростью, избрала на эту роль одну из самых могущественных и почитаемых фигур… наиболее узнаваемое лицо в истории человечества.

– Старика с белой развевающейся бородой? – скептически спросил Хитцрот.

Лэнгдон показал на сонм древних богов, изображенных на прикрепленном к стене плакате. Во главе их восседал старец с белой, развевающейся по ветру бородой.

– А Зевс вам никого не напоминает? – спросил Лэнгдон.

Прозвучал звонок, и занятия на этом закончились.

– Добрый вечер, – произнес за его спиной мужской голос.

От неожиданности Лэнгдон едва не подпрыгнул. Голос вернул его назад в Пантеон. Оглянувшись, он увидел пожилого человека в синей сутане с красным крестом на груди. Продемонстрировав в улыбке не совсем здоровые зубы, человек спросил с сильным тосканским акцентом:

– Ведь вы же англичанин? Не так ли?

– Вообще-то нет, – почему-то смущенно ответил Лэнгдон. – Я американец.

Настала очередь смущаться незнакомцу.

– Простите меня ради Бога, – сказал он. – Вы так хорошо одеты, что я решил… Примите мои извинения.

– Чем могу вам помочь? – спросил Лэнгдон. Неожиданное появление служки испугало американца, и сердце его колотилось, никак не желая успокаиваться.

– Я надеялся, что это мне удастся вам помочь. Я выступаю здесь в качестве чичероне. – С гордостью указав на выданный городом официальный значок, он добавил: – Мой долг сделать так, чтобы ваше пребывание в Риме доставило вам максимальное удовольствие.

«Максимальное удовольствие? Такого удовольствия, находясь в Риме, я не испытывал никогда, – подумал американец, – и, надеюсь, не испытаю впредь».

– Вы кажетесь мне весьма достойным человеком, – льстиво произнес гид, – и вопросы культуры вас интересуют значительно больше, чем остальных туристов. Если желаете, я мог бы рассказать вам об истории этого восхитительного сооружения.

– Это очень мило с вашей стороны, – вежливо улыбнулся Лэнгдон, – но поскольку я сам профессионально занимаюсь историей культуры…

– Замечательно! – Глаза чичероне засияли так, словно он только что выиграл главный приз в лотерее. – В таком случае вы наверняка получите удовольствие от моего рассказа! Пантеон, – начал свою заученную речь гид, – был сооружен Марком Агриппой в 27 году до Рождества Христова…

– И перестроен императором Адрианом в 120 году нашей эры, – перебил тосканца Лэнгдон.

– Купол Пантеона оставался самым большим безопорным сооружением подобного рода до тех пор, пока в 1960 году в Новом Орлеане не был построен стадион, известный под названием «Супердоум».

Лэнгдон застонал. Этого человека невозможно было остановить.

– …а в пятом веке один теолог назвал Пантеон Домом дьявола. Он считал, что отверстие в крыше является вратами для демонов.

Лэнгдон отключил слух и обратил взор на круглое окно в куполе. Вспомнив предположение Виттории о возможном способе убийства, он представил, как из дыры над его головой вываливается заклейменный кардинал и с глухим стуком падает на мраморный пол. И это событие должно привлечь внимание прессы. Кажется, так выразился убийца. Лэнгдон огляделся в поисках репортеров. Таковых в Пантеоне не оказалось. Поняв, что теория Виттории не выдерживает критики и что подобный трюк является полным абсурдом, американец тяжело вздохнул.

Лэнгдон продолжил осмотр, а лектор, не прекращая бубнить, тащился за ним по пятам, словно преданный пес. Это еще раз подтверждает, подумал американец, что в мире нет ничего хуже, чем влюбленный в свое дело специалист по истории искусств.

На противоположной стороне зала Виттория с головой ушла в собственное расследование. Девушка впервые осталась одна с того момента, когда услышала о смерти отца. Только сейчас до нее наконец полностью дошла страшная реальность последних восьми часов ее жизни. Отца убили. Убили неожиданно и жестоко. Почти такую же боль причиняло ей и то, что труд всей жизни отца оказался оскверненным, став оружием в руках террористов. Виттория чувствовала себя виноватой в том, что именно она изобрела способ хранения антивещества и это изобретение позволило доставить разрушительную материю в Ватикан. Пытаясь помочь отцу в его поисках истины, она невольно стала соучастницей страшного, сеющего хаос заговора.

Как ни странно, но единственным ее утешением стало присутствие в ее жизни практически незнакомого ей иностранца. Роберта Лэнгдона. Его взгляд вселял в ее душу необъяснимый покой… так же, как гармония океана, на берегах которого она находилась еще этим утром. Девушку радовало, что этот человек оказался рядом с ней. И дело было не только в том, что он внушал ей надежду и придавал дополнительную силу. Тренированный и быстрый ум этого человека повышал шансы на то, что убийцу отца удастся схватить.

Виттория продолжала поиски, передвигаясь по окружности зала. Все ее помыслы теперь были направлены на месть. Являясь исследователем всех форм жизни на Земле, она хотела видеть убийцу отца мертвым. Никакой поток доброй кармы не мог сегодня заставить ее подставить для удара другую щеку. Ее итальянская кровь закипала чувствами, которые ранее девушка никогда не испытывала, и это ее тревожило. Виттории казалось, что сицилийские предки нашептывают ей на ухо одно-единственное слово… Вендетта. Впервые в жизни Виттория поняла, что такое желание кровной мести.

Невольно ускорив шаги под влиянием обуревавших ее чувств, она подошла к гробнице Рафаэля Санти. Даже на расстоянии она заметила, что к этому человеку здесь относились особенно тепло. Его саркофаг был встроен в стену, и надгробие в отличие от всех других закрывал щит из плексигласа. За этим прозрачным экраном находилась надпись:

Рафаэль Санти

1483-1520

Виттория внимательно изучила захоронение, а затем прочитала то, что было написано на табличке, прикрепленной к стене рядом с гробницей.

Не веря своим глазам, она снова перечитала единственную содержащуюся в ней фразу.

Затем еще раз.

И еще.

Через мгновение она уже мчалась по мраморному полу, выкрикивая на бегу:

– Роберт! Роберт!!!

Глава 62

Продвижению Лэнгдона вдоль стены Пантеона мешал тащившийся за ним по пятам и не перестававший болтать чичероне. Когда американец собрался обследовать очередную нишу, гид восторженно воскликнул:

– Я вижу, что вы восхищены этими углублениями в стенах! А вам известно, что купол кажется невесомым потому, что толщина стен к потолку постепенно уменьшается?

Лэнгдон кивнул, хотя и не слышал ни слова, так как уже приготовился осматривать следующую нишу. Неожиданно он почувствовал, что кто-то сзади схватил его за руку. Это была Виттория. Задыхаясь от волнения, девушка молча тянула его за рукав. Она обнаружила тело, подумал Лэнгдон, увидев на ее лице выражение ужаса. В этот миг он и сам ощутил страх.

– О, ваша супруга! – воскликнул чичероне, безмерно обрадовавшись появлению еще одного слушателя. Указав на короткие шорты в обтяжку и на альпийские ботинки, он произнес: – Теперь я могу с уверенностью сказать, что передо мной американка.

– Я итальянка, – бросила Виттория.

– О Боже! – Появившаяся на губах гида улыбка почему-то сразу потухла.

– Роберт, – прошептала девушка, стараясь держаться спиной к экскурсоводу, – где «Диаграмма»Галилея? Я должна ее увидеть.

– О, «Diagramma»! – вступил чичероне, видимо, не желая упускать нить разговора. – Великий Боже! Вы, друзья мои, похоже, блестяще знаете историю. Однако, к сожалению, этот документ для обозрения закрыт. Он хранится в секретном архи…

– Извините, – прервал его Лэнгдон. Паническое состояние Виттории и его выбило из колеи. Ученый отвел девушку чуть в сторону и осторожно вытащил «Диаграмму» из внутреннего кармана пиджака. – В чем дело? – спросил он.

– Когда была напечатана эта работа? – спросила Виттория, пробегая глазами листок.

Гид снова оказался с ними рядом. Он с широко открытым ртом взирал на документ.

– Не может быть… Это же не…

– Репродукция для туристов, – бросил Лэнгдон. – Благодарю вас за интересный рассказ. А теперь мне и моей жене надо несколько минут побыть одним.

Чичероне попятился назад, не сводя глаз с листка.

– Мне нужна дата, – повторила Виттория. – Когда «Диаграмма» увидела свет?

Лэнгдон указал на римские цифры внизу страницы и сказал:

– Это дата публикации. Так в чем все же дело?

– 1639 год, – прошептала Виттория.

– Да. И что же из этого следует? Что здесь не так?

– Мы, Роберт, попали в беду – беду очень серьезную, – сказала девушка, и Лэнгдон увидел в ее глазах настоящую тревогу. – Даты не сходятся.

– Какие даты?

– Даты на гробнице Рафаэля. До 1759 года его прах покоился в другом месте. Прошло более ста лет со времени публикации «Диаграммы»!

Лэнгдон смотрел на нее, пытаясь понять, что она хочет сказать.

– Этого не может быть, – ответил он. – Рафаэль умер в 1520 году, задолго до появления «Диаграммы».

– Да. Но похоронили его здесь значительно позднее.

– Не понимаю, о чем вы, – сказал Лэнгдон. Он никак не мог взять в толк слова девушки.

– Я только что прочитала, что тело Рафаэля как одного из наиболее выдающихся итальянцев было перенесено в Пантеон в 1759 году.

Когда эти слова полностью дошли до сознания Лэнгдона, ему показалось, что из-под его ног неожиданно выдернули ковер.

– В то время, когда были написаны стихи, могила Рафаэля находилась в каком-то ином месте. В то время Пантеон не имел никакого отношения к художнику!

– Но это… означает… – едва сумел выдохнуть Лэнгдон.

– Именно! Это означает, что мы находимся не в том месте!

У Лэнгдона так сильно закружилась голова, что он даже пошатнулся.

– Невозможно… Я был уверен…

Виттория подбежала к гиду и, схватив его за рукав, подвела к американцу со словами:

– Простите, синьор. Где находилось тело Рафаэля в XVII веке?

– Урб… в Урбино, – заикаясь, выдавил потрясенный чичероне. – На его родине.

– Невозможно! – выругавшись про себя, произнес Лэнгдон. – Алтари науки братства «Иллюминати» находились в Риме! Я в этом уверен!

– «Иллюминати»? – едва слышно выдохнул итальянец, глядя на документ в руках Лэнгдона. – Кто вы такие?

Виттория взяла инициативу в свои руки.

– Мы ищем то, что может называться гробницей Санти. Она должна находиться здесь, в Риме. Вы не знаете, что это может быть?

– В Риме имеется только одна гробница Рафаэля, – растерянно ответил гид.

Лэнгдон попытался привести в порядок свои мысли, но разум отказывался ему повиноваться. Если в 1655 году могилы Рафаэля в Риме не было, то что имел в виду поэт, говоря: «Найди гробницу Санти…»? Что, черт побери, это может быть? Думай! Думай!

– Может быть, существовали и другие художники по фамилии Санти? – спросила Виттория.

– Я, во всяком случае, о таких не слышал, – пожал плечами гид.

– Может быть, были другие известные люди с такой же фамилией?

Итальянец, судя по его виду, был уже готов бежать от них как можно дальше.

– Нет, мадам. Я знаю лишь одного Рафаэля Санти, и он был архитектором.

– Архитектором? – удивилась Виттория. – А я-то думала, что Рафаэль был художником.

– Он был и тем и другим, естественно. Они все были разносторонними людьми. Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэль…

Лэнгдон не знал, что натолкнуло его на эту мысль – слова гида или изысканный вид гробниц у стен. Впрочем, это не важно. Главное, что он понял. Санти был архитектором. Эти слова, видимо, послужили катализатором, и мысли посыпались одна за другой, как падающие кости домино. Архитекторы Ренессанса либо творили для больших храмов, славя Бога, либо увековечивали выдающихся людей, ваяя для них роскошные гробницы. Гробница Санти? Неужели правда? Перед его мысленным взором быстро, как в калейдоскопе, сменяя друг друга, возникали различные образы…

«Мона Лиза» да Винчи.

«Кувшинки» Моне.

«Давид» Микеланджело.

Гробница Санти…

– Санти построил гробницу, – произнес он.

– Что? – обернулась к нему Виттория.

– В четверостишии говорится не о том месте, где похоронен Рафаэль, а о гробнице, которую он построил.

– Не понимаю, о чем вы…

– Я неправильно интерпретировал ключ. Мы должны искать не могилу Рафаэля, а гробницу, которую он соорудил для другого человека. Не понимаю, как я об этом не подумал. Ведь добрая половина скульптур Ренессанса и барокко была изваяна для надгробий. Рафаэль наверняка спроектировал и соорудил сотни гробниц, – закончил ученый с печальной улыбкой.

– Сотни? – с невеселым видом переспросила Виттория.

– Да.

– И как же, профессор, мы найдем ту, которая нам нужна?

Лэнгдон в полной мере ощутил свою неполноценность. О деятельности Рафаэля он знал постыдно мало. Все было бы гораздо проще, если бы речь шла о Микеланджело. Искусство же Санти никогда особенно не впечатляло американца. Он мог назвать всего пару самых знаменитых гробниц, сооруженных по проекту Рафаэля, но как они выглядят, Лэнгдон не знал.

Почувствовав смятение американца, девушка повернулась к гиду, который потихоньку отодвигался от странной парочки. Она схватила его за рукав и, притянув к себе, сказала:

– Мне нужно найти гробницу, спроектированную и сооруженную Рафаэлем.

– Но он построил их великое множество, – ответил уже пребывавший в явном отчаянии чичероне. – Кроме того, вы, наверное, имеете в виду не гробницу, а часовню, построенную им. Над захоронением или рядом с ним архитекторы всегда сооружали часовню.

Лэнгдон понял, что гид прав.

– Не могли бы вы назвать одну-две самые известные в Риме часовни, воздвигнутые по проекту Рафаэля?

– Их в Риме очень много, синьор, – пожал плечами гид.

– «Найди гробницу Санти с дьявольской дырою», – прочитала Виттория первую строку четверостишия и спросила: – Это вам о чем-нибудь говорит?

– Абсолютно ни о чем.

Лэнгдон поднял голову. Как он мог забыть! Ведь ключевые слова в этой строке – «дьявольская дыра»!

– Припомните, – сказал он, – не было ли отверстия в крыше одной из часовен, сооруженных по проекту Санти?

– Насколько я понимаю, Пантеон в этом отношении уникален. Впрочем…

– Что «впрочем»? – в унисон произнесли Виттория и Лэнгдон.

Гид склонил голову набок и переспросил:

– С дьявольской дырою? Как это будет по-итальянски… buco diavolo?

– Именно так, – кивнула Виттория.

– Давненько я не слышал этого термина, – слабо улыбнулся гид. – Если мне не изменяет память, так называли церковное подземелье. Своего рода подземный крипт.

– Крипт? – переспросил Лэнгдон.

– Да, крипт, но весьма специфический. Насколько я помню, «дьявольской дырою» называли подземный склеп для массовых захоронений. Склеп обычно находился в часовне… под первоначальной гробницей.

– Ossuary annex, или «хранилище костей», – вставил Лэнгдон, сразу сообразив, о чем говорит гид.

– Да. Именно этот термин я и пытался вспомнить, – с почтением в голосе произнес итальянец.

Лэнгдон задумался. «Хранилище костей» было дешевым и довольно прагматичным способом решения непростой и деликатной задачи. Когда церковь хоронила своих наиболее выдающихся прихожан в красивых гробницах внутри храмов, не столь известные члены семей усопших желали быть похороненными рядом со своими знаменитыми родственниками. Это означало, что им следовало предоставить место под церковными сводами. Однако в церкви не было места для всего многочисленного семейства, и, чтобы выйти из положения, в земле рядом с гробницей достойных рыли глубокую яму, куда и сваливали останки родичей. Отверстие в земле, именовавшееся «дьявольской дырою», прикрывали крышкой, похожей на ту, которой в наше время закрывают канализационные или телефонные люки. Несмотря на все их удобство, «хранилища костей» очень скоро вышли из моды, поскольку вонь от разлагающихся тел частенько проникала в помещение собора. Дьявольская дыра, подумал Лэнгдон. В подобной связи ученый этого термина никогда не слышал, но он тем не менее показался ему весьма удачным.

«Найди гробницу Санти с дьявольской дырою», – снова и снова повторял он про себя. Вслух же осталось задать всего один вопрос.

– Проектировал ли Рафаэль гробницы или часовни с Ossuary annex? – спросил он.

Чичероне поскреб в затылке и после недолгого раздумья произнес:

– Вообще-то… вообще-то мне на память приходит только одна.

Только одна, подумал Лэнгдон. О лучшем ответе он не смел и мечтать.

– Где?! – чуть ли не выкрикнула Виттория.

Гид окинул их каким-то странным взглядом и произнес:

– Называется она капелла Киджи. Это гробницы Агостино Киджи[75] и его брата – богатых покровителей искусства и науки.

– Науки? – переспросил Лэнгдон, многозначительно взглянув на Витторию.

– Где? – снова спросила Виттория.

Чичероне проигнорировал вопрос и, вновь воспылав энтузиазмом, пустился в пространные объяснения.

– Надо сказать, что эта гробница весьма странным образом отличается от всех других, – сказал он. – Гробница эта… совсем… можно сказать, differente.

– Иная? – переспросил Лэнгдон. – Как прикажете это понимать?

– Будучи не в ладах со скульптурой, Рафаэль проектировал лишь внешний вид. Интерьером занимался другой художник. Имени его я не помню.

Лэнгдон превратился в слух, поскольку речь зашла об анонимном скульпторе иллюминатов.

– У того, кто работал над интерьером, был отвратительный вкус, – продолжал гид. – Dia mio! Atrocita! Кому хочется быть похороненным под пирамидами?

– Пирамидами? – Лэнгдон не мог поверить своим ушам. – Неужели в часовне находятся пирамиды?

– Ужасно, – сказал чичероне, – вижу, что вам это не нравится.

– Синьор, где расположена эта самая капелла Киджи? – дернула экскурсовода за рукав Виттория.

– Примерно в миле отсюда. В церкви Санта-Мария дель Пополо.

– Благодарю вас! – выдохнула Виттория. – А теперь…

– Постойте, – сказал итальянец. – Я кое-что забыл сказать. Ну и глупец же я!

– Только не говорите, что вы ошиблись! – взмолилась Виттория.

– Нет, я не ошибся. Просто забыл сказать – сразу не вспомнил, что капеллу Киджи раньше так не называли. Фамилия Киджи в названии появилась позже. Первоначально она именовалась капелла делла Терра.

– Часовня земли, – машинально перевела Виттория, направляясь к выходу.

Первый элемент и первая стихия природы, подумал Лэнгдон и двинулся вслед за девушкой.

Глава 63

Гюнтер Глик сменил у компьютера Чиниту Макри, и женщине ничего не оставалось делать, кроме как стоять, пригнувшись, за его спиной, с недоумением наблюдая за действиями коллеги.

– Я же говорил тебе, – немного постучав по клавиатуре, сказал Глик, – что «Британский сплетник» – не единственная газета, которая помещала материалы на эту тему.

Чтобы лучше видеть, Макри перегнулась через спинку переднего сиденья. Глик был прав. В базе данных их почтенной фирмы, известной во всем мире как Би-би-си, находились шесть статей, опубликованных журналистами компании за десять последних лет.

«Чтоб мне сдохнуть!» – подумала она, а вслух произнесла:

– И кто эти, с позволения сказать, журналисты, которые публикуют подобную чушь? Рвань какая-нибудь?

– Би-би-си не принимает на службу всякую рвань, – произнес Гюнтер.

– Но тебя-то они взяли.

– Не понимаю твоего скепсиса, – недовольно сказал Глик. – Существование братства «Иллюминати» подтверждено множеством документов.

– Так же, как существование ведьм, неопознанных летающих объектов и Лохнесского чудовища.

Глик пробежал глазами названия статей и спросил:

– Ты что-нибудь слышала о парне по имени Уинстон Черчилль?

– Звучит довольно знакомо.

– Так вот. Би-би-си давала биографический материал об этом человеке. Черчилль, между прочим, был глубоко верующим католиком. Тебе известно, что в 1920 году этот достойный член общества опубликовал заявление, в котором клеймил иллюминатов и предупреждал британцев о существовании всемирного заговора, направленного против моральных устоев общества?

– И где же это было опубликовано? – с сомнением в голосе спросила Макри. – Не иначе как в «Британском сплетнике»…

– А вот и нет! – торжествующе произнес Глик. – В «Лондон геральд». Номер от 8 февраля 1920 года.

– Не может быть!

– В таком случае смотри сама.

Макри всмотрелась в экран. «Лондон геральд» от 8 февраля 1920 года. «А я и представления не имела».

– Черчилль был параноиком, – заявила она.

– Он был не одинок, – сказал Глик, продолжая читать. – В 1921 году Вудро Вильсон трижды выступал по радио, предупреждая о постоянном усилении контроля иллюминатов над банковской системой Соединенных Штатов. Хочешь услышать прямую цитату из стенограммы передачи?

– По правде говоря, не очень.

– Нет, послушай. Президент США сказал: «Существует сила, столь организованная, столь неуловимая, столь всеохватывающая и столь порочная, что тому, кто захочет выступить против нее с критикой, лучше делать это шепотом».

– Никогда об этом не слышала.

– Наверное, потому, что в 1921 году ты была еще ребенком.

– Очень тонко, – заметила Макри, стоически выдержав удар. Ей уже исполнилось сорок три года, и в ее буйной кудрявой шевелюре начали появляться седые пряди.

Чинита была слишком горда для того, чтобы их закрашивать. Ее мать, принадлежавшая к Конвенции южных баптистов, приучила дочь к самоуважению и терпимости. «Если ты родилась черной, то упаси тебя Господь отказываться от своих корней, – говорила мама. – Если ты попытаешься сделать это, можешь считать себя мертвой. Шагай гордо, улыбайся широко и весело, и пусть они недоумевают, чему ты так радуешься».

– А о Сесиле Родсе[76] ты что-нибудь слышала?

– Об английском финансисте?

– Да. Об основателе стипендии Родса.

– Только не говори, что и он…

– …иллюминат.

– Дерьмо собачье!

– Не дерьмо собачье, а Британская вещательная корпорация, 16 ноября 1984 года.

– Мы написали о том, что Сесил Родc был иллюминатом?!

– Представь себе. Если верить нашей достойной компании, то стипендия Родса была создана более ста лет назад для привлечения наиболее способных молодых людей со всего мира в ряды братства «Иллюминати».

– Но это же просто смешно! Мой дядя получал стипендию Сесила Родса.

– Так же, как и Билл Клинтон, – ухмыльнулся Глик.

Макри начинала злиться. Она терпеть не могла дешевой алармистской журналистики, но в то же время ей было известно, что Би-би-си досконально проверяет все, что выходит в свет от ее имени.

– А вот сообщение, которое ты наверняка помнишь, – продолжал Глик. – Би-би-си, 5 марта 1998 года. Председатель парламентского комитета Кристофор Маллин требует от всех членов парламента – масонов публично признаться в принадлежности к этой организации.

Макри помнила этот материал: проект закона в конечном итоге охватил, помимо парламентариев, полицейских и судей.

– Напомни, почему это потребовалось? – сказала она.

– Маллин посчитал, что некие тайные фракции, входящие в сообщество масонов, оказывают чрезмерное влияние на политическую и финансовую жизнь британского общества.

– Он прав.

– Законопроект вызвал большой переполох. Парламентские масоны были вне себя от ярости. И я их понимаю. Подавляющее большинство людей вступили в общество с самыми благими намерениями и не имели понятия о прежних связях масонских лож.

– Предполагаемых связях, – поправила его Макри.

– Пусть так, – согласился Глик и тут же добавил: – Взгляни-ка на это. Если верить отчетам, то орден «Иллюминати» родился во времена Галилея и имел прямое отношение к французским и испанским сообществам подобного типа. Карл Маркс был связан с иллюминатами, а кроме того, они оказали влияние даже на революцию в России.

– Людям свойственно переписывать историю.

– Тебе хочется чего-нибудь более свежего? Что ж, получай. Сообщество «Иллюминати» упоминается в одном из последних номеров «Уолл-стрит джорнэл».

Макри навострила уши. Это издание она очень уважала.

– Угадай с трех раз, какая игра пользуется сейчас наибольшей популярностью в Интернете?

– «Приколи хвост Памеле Андерсон».

– Почти в точку, но все же не совсем. Американцы без ума от интернет-игры, именуемой «Иллюминаты: Новый мировой порядок».

Макри перегнулась через его плечо и прочитала: «Компания „Игры Стива Джексона“ создала новый хит. Игра являет собой квазиисторические приключения, в ходе которых некое баварское общество сатанистов пытается захватить мир. Вы можете найти игру в Сети на…»

– И за что же эти ребята из братства «Иллюминати» так ополчились на христианство? – чувствуя себя совсем разбитой, спросила Макри.

– Не только на христианство, – поправил коллегу Глик. – На религию в целом. – Склонив голову набок и широко ухмыльнувшись, он добавил: – Но судя по тому, что мы только что услышали, на Ватикан они имеют особый зуб.

– Перестань! Неужели ты серьезно веришь, что звонивший человек является тем, за кого себя выдает?

– За посланца братства «Иллюминати», готовящегося прикончить четырех кардиналов? – улыбнулся Глик. – Очень надеюсь, что это соответствует истине.

Глава 64

Такси, в котором ехали Лэнгдон и Виттория, покрыло расстояние в одну милю чуть больше чем за минуту – благо ширина виа делла Скорфа позволяла развить сумасшедшую скорость. Когда машина, заскрипев тормозами, замерла у южного края пьяцца дель Пополо, до восьми оставалась еще пара минут. Поскольку лир у Лэнгдона не было, за поездку пришлось переплатить, сунув таксисту несколько долларов. Выскочив из автомобиля, Лэнгдон и Виттория увидели, что площадь пуста и на ней царит полная тишина, если не считать смеха нескольких аборигенов, сидящих за столиками, выставленными на тротуар рядом с популярным в Риме кафе «Розати». В этом кафе почему-то обожали собираться римские литераторы. Воздух был наполнен ароматом кофе и свежей выпечки.

Лэнгдон никак не мог оправиться от шока, вызванного его ошибкой. Он обвел площадь взглядом и шестым чувством ученого ощутил, что пространство вокруг изобилует символами иллюминатов – наполнено их духом. Во-первых, сама площадь имела форму эллипса. И во-вторых, что было самым главным, в ее центре высился египетский обелиск. Четырехгранный столб с пирамидальной верхушкой. Вывезенные римлянами из Египта в качестве военных трофеев обелиски были расставлены по всему городу, и специалисты по символике именовали их «пирамидами высокомерия», полагая, что древние считали эти камни продолжением земных святынь, обращенным в небо.

Когда Лэнгдон смотрел на монолит, его взгляд случайно уловил в глубине еще один знак. Знак гораздо более важный.

– Мы в нужном месте, – тихо сказал он, ощутив вдруг сильную усталость. – Взгляните-ка вот на это, – продолжил Лэнгдон, показывая на внушительного вида каменную арку на противоположной стороне площади.

Арка, именуемая Порто дель Пополо, возвышалась на площади много сотен лет. В верхней точке дуги в камне было вырублено символическое изображение.

– Вам это знакомо? – спросил Лэнгдон.

Виттория вгляделась в большой барельеф и сказала:

– Сверкающая звезда над сложенными пирамидой камнями.

– Источник света над пирамидой, если быть точным, – произнес ученый.

– Совсем как на Большой печати Соединенных Штатов? – с округлившимися от изумления глазами, едва слышно спросила девушка.

– Именно. Масонский символ на долларовой банкноте. Виттория глубоко вздохнула, обвела взглядом площадь и спросила:

– Ну и где же эта проклятая церковь?

* * *

Церковь Санта-Мария дель Пополо находилась у подножия холма на южной стороне площади. Храм стоял косо и чем-то напоминал неумело и не в том месте ошвартованный линкор. Прикрывающие фасад строительные леса придавали зданию еще более странный вид.

В голове Лэнгдона царил хаос, и ученый изо всех сил старался привести в порядок свои мысли. Он изумленно смотрел на церковь. Неужели где-то в ее недрах вот-вот должно произойти убийство? Американец молил Бога о том, чтобы Оливетти прибыл на место как можно скорее.

Ведущая ко входу в храм лестница имела форму закругленного веера – ventaglio. Подобная архитектура, по замыслу строителей, должна была как бы заключать прихожан в объятие, что в данный момент выглядело несколько комично, поскольку ступени были заблокированы лесами и разнообразными механизмами. Довольно внушительных размеров знак предупреждал:

«СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Лэнгдон сообразил, что закрытая на реконструкцию церковь является идеальным местом для убийства – там ему никто не мог помешать. Совсем не то, что Пантеон. Никаких особых ухищрений со стороны убийцы это место не требовало. Нужно было только найти способ проникнуть внутрь.

Виттория, ни секунды не колеблясь, проскользнула между двумя деревянными козлами и начала подниматься по ступеням.

– Виттория, – негромко позвал Лэнгдон, – если он все еще там…

Виттория, похоже, ничего не слышала. Она прошла через центральный портик к единственной деревянной двери церкви. Лэнгдон поспешил за ней. Прежде чем он успел произнести хотя бы слово, девушка взялась за ручку двери и потянула ее на себя. Тяжелая створка даже не дрогнула.

– Должен быть другой вход, – сказала Виттория.

– Вероятно, – облегченно вздохнув, согласился Лэнгдон. – С минуты на минуту должен прибыть Оливетти. Входить внутрь крайне опасно. Мы будем наблюдать за церковью до тех пор, пока…

– Если имеется другой вход, то, очевидно, имеется и другой выход! – бросила девушка, обжигая его гневным взглядом. – Если этому парню удастся скрыться, мы будем полным fungito.

Лэнгдон достаточно владел итальянским, чтобы понять, что она права. Да, в этом случае они действительно окажутся полным дерьмом.

В расположенном справа от церкви и зажатом высоченными стенами проходе было темно. Там пахло мочой – типичный запах для города, где число баров превосходит число общественных туалетов в соотношении двадцать к одному.

Виттория и Лэнгдон старались как можно быстрее выбраться из этого смердящего полумрака. Когда они пробежали почти пятнадцать ярдов, девушка схватила американца за руку и молча на что-то показала.

Лэнгдон вгляделся и чуть впереди увидел неприметную деревянную дверь на массивных петлях. Он сразу сообразил, что перед ними porta sacra – вход, предназначенный исключительно для священнослужителей. В большей части церквей эти двери давно не использовались, поскольку соседние здания, приближаясь к стенам храмов, превращали подходы к porta sacra в дурно пахнущие узкие щели.

Виттория подскочила к двери и с изумлением уставилась на ручку. Лэнгдон подошел к девушке, взглянул на дверь и увидел, что в том месте, где должна находиться ручка, свисает какое-то очень похожее на бублик кольцо.

Ученый взялся за кольцо и потянул его на себя. За дверью послышался щелчок. Виттория, переминаясь с ноги на ногу, стояла рядом. Она явно волновалась. Лэнгдон неторопливо повернул кольцо по часовой стрелке на триста шестьдесят градусов, однако ничего не случилось. Запор не открылся. Американец нахмурился и повторил попытку в другом направлении. Результат оказался тем же самым.

Виттория посмотрела вдоль узкого прохода и спросила:

– Может, есть еще один вход?

Лэнгдон серьезно сомневался в возможности его существования. В эпоху Ренессанса церкви строили с таким расчетом, чтобы в случае неожиданного штурма города они могли служить укрытием. Поэтому дверей делали как можно меньше.

– Если и есть другой вход в здание, – задумчиво произнес он, – то он скорее всего расположен где-то в заднем бастионе и наверняка служит не как вход, а как потайной выход.

Не успел он закончить фразу, как Виттория двинулась по узкому проходу.

Лэнгдон последовал за ней. По обе стороны проулка к небу поднимались высокие стены. Где-то зазвонил колокол. Восемь часов вечера…

* * *

Лэнгдон не сразу услышал, что Виттория его зовет. Он остановился у окна и прильнул к цветному стеклу, чтобы увидеть, что происходит внутри собора.

– Роберт! – донесся до него громкий шепот девушки.

Лэнгдон посмотрел в ее сторону. Виттория уже находилась в конце проулка. Показывая на тыльную сторону церкви, она знаками подзывала его к себе. Лэнгдон неохотно затрусил к девушке. У основания задней стены храма был сооружен небольшой каменный бастион, а за бастионом скрывался грот, из которого в фундамент церкви уходил узкий лаз.

– Вход? – спросила Виттория.

Вообще-то скорее выход, подумал Лэнгдон, утвердительно кивая. В этот момент технические детали не имели никакого значения.

Виттория встала на колени и заглянула в тоннель.

– Давайте проверим, – прошептала девушка. – Может быть, там есть дверь и она не заперта.

Лэнгдон открыл было рот, чтобы выразить протест, но Виттория взяла его за руку и потянула вслед за собой в грот.

– Постойте, – сказал он.

Виттория обернулась, всем своим видом выражая нетерпение.

– Я пойду первым, – со вздохом продолжил Лэнгдон.

– Очередное проявление рыцарства? – удивленно спросила Виттория.

– Красота обязана уважать возраст.

– Видимо, это должно служить комплиментом? Лэнгдон молча улыбнулся и проскользнул мимо нее в темноту.

– Осторожно! Здесь ступени, – через мгновение произнес он.

Ученый двигался чрезвычайно медленно, касаясь рукой стены. Острые камни царапали кончики его пальцев. Лэнгдон вдруг вспомнил старинный греческий миф, согласно которому юноша точно таким же образом пробирался по лабиринту Минотавра, зная, что если ни разу не оторвет руку от стены, то обязательно придет к выходу. Лэнгдон осторожно продвигался вперед, не будучи уверенным в том, хочет ли он добраться до этого выхода.

Тоннель сузился, и Лэнгдон еще больше замедлил шаги. За спиной он чувствовал дыхание Виттории. Стена из-под руки ушла вправо, и они оказались в небольшой полусферической камере, в которую, как ни странно, откуда-то пробивался свет. В этом почти полном мраке Лэнгдону каким-то чудом удалось увидеть очертания двери.

– Ого… – произнес американец.

– Заперта?

– Была заперта.

– Была? – переспросила Виттория и встала с ним рядом.

– Взгляните, – сказал Лэнгдон.

В пробивающемся из-под косо висевшей двери свете было видно, что удерживающие массивную деревянную панель петли вырваны из гнезд. Орудие взлома – металлическая фомка все еще торчала из щели.

Некоторое время они стояли молча. Затем Лэнгдон почувствовал, как к его груди прикоснулась девичья ладонь. Рука скользнула куда-то под пиджак, и он услышал:

– Не волнуйтесь, профессор. Я всего лишь пытаюсь достать пистолет.

* * *

А в этот момент швейцарские гвардейцы, рассредоточившись по всему музею Ватикана, вели поиск. В музее было темно, и каждый солдат имел в своем распоряжении прибор ночного видения – из тех, что использовались морской пехотой США. Через эти большие, очень похожие на мотоциклетные очки весь окружающий мир представал в зеленоватых тонах. Кроме того, у каждого швейцарца были наушники, соединенные с гибкими, очень смахивающими на антенны детекторами. Эти детекторы они использовали, дважды в неделю проводя рутинные поиски подслушивающих приборов. Гвардейцы двигались неторопливо, ритмично водя перед собой гибкими стержнями. Опытные ищейки методично проверяли пространство за статуями, осматривали ниши и открывали шкафы. Они даже не ленились заглядывать под мебель. Если в помещении окажется самое слабое магнитное поле, в наушниках должен раздаться писк.

Однако в этот вечер все приборы молчали.

Глава 65

Интерьер церкви Санта-Мария дель Пополо в неярком вечернем освещении походил на рельеф какой-то огромной пещеры или, скорее, на недостроенную станцию подземки. Здесь мало что осталось от храма. Главный неф являл собой полосу препятствий, состоящую из вывернутых из пола плит, штабелей кирпича, гор песка, доброго десятка тачек и даже одной небольшой, но очень ржавой бетономешалки. Из пола, поддерживая сводчатую крышу, поднимались гигантские колонны. В воздухе лениво плавали пылинки, едва заметные в приглушенном свете, проникающем через витражи. Виттория и Лэнгдон стояли под фресками Пинтуриккьо[77] и внимательно изучали разоренный храм.

Никакого движения. Мертвая тишина.

Виттория держала пистолет перед собой, сжав рукоятку обеими руками. Лэнгдон взглянул на часы. 8:04. Надо быть безумцем, чтобы торчать здесь в эти минуты, думал он. Это же смертельно опасно. В то же время он понимал, что если убийца все еще оставался в церкви, то он мог выйти из нее через любую дверь, поэтому засада на улице с одним пистолетом была бесполезной затеей. Захватить преступника можно только в помещении… если, конечно, он там еще находился. Лэнгдон корил себя за чудовищную ошибку, которую он совершил, направив все силы в Пантеон. Теперь он не имел права настаивать на каких-либо предосторожностях, поскольку сам поставил всех в безвыходное положение.

– Итак, где же часовня Киджи? – тревожно прошептала Виттория, осмотрев церковь.

Лэнгдон, вглядевшись в сумеречное и казавшееся призрачным пространство, обвел взглядом стены храма. В церквях периода Ренессанса, как правило, имелось несколько часовен, а в больших храмах наподобие собора Парижской Богоматери их насчитывался не один десяток. Эти часовни были не закрытыми помещениями, а всего лишь нишами – полукруглыми углублениями по периметру стен церкви. В этих углублениях и располагались гробницы великих людей прошлого.

«Плохо дело», – подумал Лэнгдон, увидев на каждой из боковых стен по четыре ниши. В храме было восемь часовен. Хотя число захоронений нельзя было назвать большим, положение осложнялось тем, что каждое из углублений в стене было занавешено большими полотнищами из прозрачного полиуретана. Это, видимо, было сделано для того, чтобы защитить гробницы от строительной пыли.

– Часовней Киджи может быть любая из закрытых ниш, – ответил Лэнгдон. – И найти ее мы можем, лишь заглянув за занавес. По-моему, это достаточная причина ждать появления Оливе…

– Что такое второй левый придел? И где он расположен? – неожиданно спросила Виттория.

Лэнгдон посмотрел на нее с изумлением: он и понятия не имел, что Виттория настолько хорошо знакома с церковной архитектурой.

– Второй левый придел? – переспросил он.

Девушка молча показала на стену за его спиной. Лэнгдон оглянулся и увидел вделанную в камень декоративную плиту. На плите был вырезан тот же символ, который они видели на площади, – пирамида под сверкающей звездой. Рядом с плитой на стене была размещена современная пластина довольно унылого вида. На пластине значилось:

ГЕРБ АЛЕКСАНДРА КИДЖИ, ГРОБНИЦА КОТОРОГО НАХОДИТСЯ ВО ВТОРОМ ЛЕВОМ ПРИДЕЛЕ ХРАМА

Итак, герб Киджи являл собой изображение пирамиды под звездой. Все как нельзя лучше становилось на свои места. Интересно, подумал Лэнгдон, неужели этот богатый покровитель искусств тоже был иллюминатом? Вслух же он произнес:

– Отличная работа, Никита.

– Что?

– Ничего, забудьте. Я…

В этот момент в нескольких ярдах от них на пол с характерным стуком упал какой-то металлический предмет. Под сводами собора прокатилось эхо. Лэнгдон мгновенно толкнул Витторию за колонну и встал рядом с ней. Девушка направила пистолет в сторону звука. Американец напряг слух. Тишина. Полная тишина. Лэнгдон и Виттория замерли, выжидая дальнейшего развития событий. Через некоторое время звук повторился. Но на сей раз это был лишь шорох. Лэнгдон затаил дыхание. «Нам не следовало приходить сюда, – думал он. – Как я мог это допустить?» Звук приближался. Теперь он напоминал неровное шарканье. Создавалось впечатление, что к ним идет хромой. Еще миг, и из-за колонны возник источник этого звука.

– Ах ты, дрянь! – отпрыгнув назад, негромко выругалась Виттория.

Лэнгдон тоже отпрянул, при этом едва не упав.

Рядом с колонной появилась гигантских размеров крыса. Животное волокло завернутый в бумагу недоеденный сандвич. Увидев их, грызун замер, внимательно посмотрел на ствол пистолета и, видимо, поняв, что ему ничего не грозит, спокойно поволок свою добычу в одному ему известное место.

– Что за сукина… – выдохнул Лэнгдон, пытаясь унять бешено колотящееся сердце.

Виттория пришла в себя первой и опустила пистолет. Лэнгдон выглянул из-за колонны и увидел открытую металлическую коробку, в каких рабочие обычно носят обеды. До этого коробка лежала на козлах, однако находчивый грызун, видимо, столкнул ее на пол, и от удара она открылась.

Лэнгдон обежал взглядом базилику в надежде уловить хоть какое-нибудь движение. Ничего не заметив, он прошептал:

– Если этот парень здесь, то он наверняка все слышал. Вы действительно не хотите подождать прибытия Оливетти?

– Второй левый придел, – повторила Виттория. – Так где же он?

Лэнгдон неохотно повернулся к Виттории и попытался привести в порядок свои мысли. Терминология церковной архитектуры, так же как и театральной режиссуры, не оставляла места для свободного толкования или интуиции. Ученый встал лицом к главному алтарю. Центр сцены, подумал он и ткнул большим пальцем руки назад, через плечо.

– Там.

После этого оба они обернулись, чтобы посмотреть, на что указывал палец.

Похоже, что гробница Киджи находилась в третьей из четырех ниш справа от них. Лэнгдону и Виттории повезло, и они оказались на той стороне церкви, где была часовня. Но на этом везение заканчивалось, поскольку они стояли в дальнем от нее конце нефа. Для того чтобы добраться до нужного места, им предстояло пройти вдоль всего собора, мимо трех других занавешенных прозрачным пластиком часовен.

– Постойте, – сказал Лэнгдон, – я пойду первым.

– Оставьте.

– Я тот, кто все испортил, назвав местом убийства Пантеон.

– Но зато у меня имеется пистолет, – улыбнулась она. Однако по выражению глаз девушки Лэнгдон понял, о чем она думает на самом деле. «…Они убили моего отца. Я помогла создать оружие массового уничтожения. И труп этого парня должен принадлежать мне…»

Осознав всю бесполезность попыток остановить Витторию, Лэнгдон позволил ей идти первой, в то же время стараясь держаться к ней как можно ближе.

Они осторожно двигались вдоль восточной стены базилики. На подходе к первой нише Лэнгдону вдруг показалось, что он участвует в какой-то сюрреалистической игре, и нервы его напряглись до предела. «Итак, я ставлю на занавес номер три», – подумал он.

В соборе царила тишина. Толстые каменные стены поглощали малейшие намеки на существование внешнего мира. За пластиковыми занавесами, мимо которых они проходили, виднелись бледные формы человеческих тел. Создавалось впечатление, что белые фигуры колеблются, и это делало их похожими на призраки. Это всего лишь мрамор, убеждал себя Лэнгдон, надеясь, что не ошибается. Часы показывали 8:06. Неужели убийца оказался настолько пунктуальным, что успел выскользнуть из базилики до того, как в нее вошли Лэнгдон и Виттория? Или он все еще находится в церкви? Американец не знал, какой вариант он предпочитает.

Они подошли ко второму приделу, который в неторопливо угасающем свете дня выглядел чрезвычайно зловеще. В Риме наступала ночь, и темноту в помещении храма усиливали цветные стекла витражей. В этот миг пластиковый занавес, мимо которого они проходили, качнулся так, будто попал под струю ветра. «Неужели кто-то открыл дверь?» – подумал Лэнгдон.

На подходе к третьей нише Виттория замедлила шаг. Держа пистолет наготове, она всматривалась в стоящую у стены стелу. На гранитной глыбе была выбита надпись:

КАПЕЛЛА КИДЖИ

Лэнгдон кивнул. Соблюдая абсолютную тишину, они подошли к краю занавеса и укрылись за широкой колонной. Не выходя из укрытия, Виттория поднесла пистолет к краю пластика и дала Лэнгдону знак приоткрыть его.

Самое время приступать к молитве, подумал он и, неохотно вытянув руку из-за ее плеча, начал осторожно отодвигать пластик в сторону. Полиуретан бесшумно подался на дюйм, а затем ему это, видимо, надоело, и он громко зашелестел. Лэнгдон и Виттория замерли. Тишина. Немного выждав, Виттория наклонилась и, вытянув шею, заглянула в узкую щель. Лэнгдон пытался что-нибудь увидеть, глядя через плечо девушки.

На некоторое время они оба затаили дыхание.

– Никого, – наконец прошептала Виттория. – Мы опоздали.

Лэнгдон ничего не слышал. В один миг он как будто перенесся в иной мир. Ни разу в жизни ему не доводилось видеть подобной часовни. От вида этого сооружения, целиком выполненного из коричневого мрамора, захватывало дух. Ученый замер в восхищении, пожирая взглядом открывшуюся ему картину. Теперь он понял, почему этот шедевр первоначально называли капелла делла Терра – часовня Земли. Создавалось впечатление, что ее соорудил сам Галилей и близкие к нему иллюминаты.

Куполообразный потолок часовни был усыпан сверкающими звездами, меж которыми сияли семь планет, известных в то время астрономам. Ниже на своеобразном поясе разместились двенадцать знаков Зодиака. Двенадцать укоренившихся в астрономии языческих символов. Зодиак был напрямую связан с землей, воздухом, огнем и водой… квадрантами, представляющими власть, разум, страсть и чувства. Земля есть власть, припомнил Лэнгдон. Еще ниже на стене располагались знаки четырех времен года – весны, лета, осени и зимы. Но больше всего воображение ученого потрясли четыре занимавших главенствующее положение в часовне сооружения. Он в немом восхищении взирал на символы братства «Иллюминати». Этого не может быть, думал он, но это все-таки существует!

В капелле Киджи архитекторы воздвигли четыре десятифутовые мраморные пирамиды. Пирамиды стояли абсолютно симметрично – по две с каждой стороны.

– Я не вижу кардинала, – прошептала Виттория. – Да и убийцы тоже.

С этими словами она отодвинула пластик и шагнула в часовню.

Лэнгдон не сводил глаз с пирамид. Что делают они внутри христианской часовни?

Но и это еще было не все. Точно в центре тыльной стороны каждой пирамиды поблескивали золотые медальоны… Медальоны подобной формы Лэнгдон встречал лишь несколько раз в жизни. Это были правильные эллипсы. Эллипсы Галилея? Пирамиды? Звездный купол? Даже в самых смелых в своих мечтах он не мог представить, что окажется в помещении, в котором присутствовало бы такое количество символов братства «Иллюминати».

– Роберт, – произнесла Виттория срывающимся голосом, – посмотрите!

Лэнгдон резко повернулся и, возвратившись в реальный мир, бросил взгляд себе под ноги – туда, куда показывала девушка.

– Что за дьявольщина?! – воскликнул американец, отскакивая в сторону.

С пола на него с насмешливой ухмылкой смотрел череп. Это была всего лишь часть весьма натуралистично выполненного мозаичного скелета, призванного изображать «смерть в полете». Скелет держал в руках картон с изображением пирамид и звезд – точно таких же, как те, что находились в часовне. Но содрогнуться Лэнгдона заставило вовсе не это изображение, а то, что основой мозаики служил камень, по форме очень напоминавший крышку канализационного люка. Камень, именуемый cupermento, был сдвинут в сторону и лишь частично прикрывал темное отверстие в полу.

– Дьявольская дыра, – едва слышно выдавил Лэнгдон. Он настолько увлекся изучением потолка, что совершенно не заметил отверстия.

Американец неохотно приблизился к яме. От нее разило так, что захватывало дух.

– Что это так воняет? – спросила Виттория, прикрывая ладонью рот и нос.

– Миазмы, – ответил Лэнгдон. – Пары гниющих костей. – Дыша через рукав пиджака, он присел на корточки перед отверстием и, заглянув в темноту, сказал: – Ничего не видно.

– Думаете, там кто-нибудь есть?

– Откуда мне знать?

Виттория показала на ведущую в черноту полусгнившую деревянную лестницу.

– Ни черта не видно, – покачал головой Лэнгдон. – Это то же самое, что спускаться в ад.

– Может быть, среди оставленных инструментов найдется фонарь? – Американцу показалась, что девушка ищет любой предлог, чтобы сбежать от этого тошнотворного аромата. – Я пойду взгляну.

– Осторожнее, – предупредил ее Лэнгдон. – Мы не знаем, где находится ассасин и…

Но Виттория уже ушла.

Женщина с сильным характером, подумал он.

Лэнгдон повернулся лицом к колодцу, ощущая легкое головокружение – так на него подействовали испарения смерти. Он задержал дыхание, сунул голову в отверстие и, напрягая зрение, вгляделся во тьму. Когда его глаза немного привыкли к темноте, он начал различать внизу какие-то смутные тени. Оказалось, что колодец вел в небольшую камеру. Дьявольская дыра. Интересно, думал он, сколько поколений семейства Киджи было бесцеремонно свалено в эту шахту? Лэнгдон опустил веки, давая глазам возможность лучше приспособиться к темноте. Открыв их снова, ученый увидел какую-то бледную, расплывчатую, плавающую в темноте фигуру. Он сумел подавить инстинктивное желание вскочить, несмотря на то, что его начала бить дрожь. Неужели у него начались галлюцинации? А может быть, это чье-то тело? Фигура исчезла. Лэнгдон снова закрыл глаза и не открывал их довольно долго. Голова начала кружиться, а мысли путаться. Еще несколько секунд, убеждал он себя. Он не знал, что именно было причиной головокружения – исходящие из ямы миазмы или неудобная поза.

Когда он наконец открыл глаза, представший перед его взором образ остался для него столь же непонятным, как и до того.

Теперь ему казалось, что весь склеп наполнен призрачным голубоватым свечением. Через миг он услышал странное шипение, и на отвесных стенах шахты запрыгали пятна света. Еще миг – инад ним возникла какая-то огромная тень. Лэнгдон вскочил на ноги.

– Осторожнее! – раздался крик за его спиной.

Ученый, не успев повернуться, почувствовал острую боль в шее. Когда ему все-таки удалось посмотреть назад, он увидел, как Виттория отводит в сторону паяльную лампу, из которой с шипением вырывалось синеватое пламя, озаряя зловещим светом часовню.

– Что, дьявол вас побери, вы затеяли?! – возопил Лэнгдон, схватившись за шею.

– Я всего лишь хотела вам посветить, – ответила девушка. – Вы отпрянули прямо на огонь.

Лэнгдон бросил взгляд на необычный осветительный прибор.

– Никаких фонарей, – сказала Виттория. – Это – лучшее, что я смогла найти.

– Я не слышал, как вы подошли, – пробормотал американец, потирая обожженное место.

Виттория вручила ему лампу, поморщившись от исходящей из склепа вони.

– Как вы считаете, эти испарения могут воспламениться? – спросила она.

– Надеюсь, что нет.

Он взял паяльную лампу и, осторожно наклонившись к краю «дьявольской дыры», осветил стенку склепа. Оказалось, что подземная камера имела форму круга диаметром в двадцать футов. Примерно на глубине тридцати футов паяльная лампа высветила дно подземелья. Оно было темным и неровным. Земля, подумал американец. Потом он увидел тело.

– Он здесь, – сказал Лэнгдон, подавив желание отвернуться. На темном фоне земли виднелся лишь бледный силуэт человека. – Кажется, он раздет догола, – продолжил ученый, и перед его мысленным взором вновь замаячил обнаженный труп Леонардо Ветра.

– Один из кардиналов?

Лэнгдон не был уверен, но не мог представить, что в склепе может находиться кто-то еще. Он напряженно вглядывался в светлое пятно… Неподвижное. Безжизненное. Но все же… Его охватили сомнения. В положении фигуры было что-то странное. Создавалось впечатление, что…

– Эй! – позвал Лэнгдон.

– Вы полагаете, что он жив?

Отклика снизу не последовало.

– Он не двигается, – ответил Лэнгдон. – Но он выглядит… Нет. Это решительно невозможно.

– Так как же он выглядит?

– Создается впечатление, что он стоит… – сказал ученый.

Виттория затаила дыхание и приникла к краю колодца, чтобы увидеть все своими глазами. Через несколько секунд она выпрямилась и сказала:

– Вы правы. Он стоит вертикально! Может быть, кардинал еще жив и нуждается в помощи? Хэлло!!! – крикнула она, вновь склонившись к колодцу.

Ответом ей было молчание. Склеп не ответил Виттории даже намеком на эхо.

Девушка молча двинулась к рахитичной лестнице.

– Я спускаюсь.

– Нет. Это слишком опасно, – взяв ее за руку, сказал Лэнгдон. – Вниз пойду я.

На сей раз Виттория протестовать не стала.

Глава 66

Чинита Макри была вне себя от ярости. Она сидела на пассажирском сиденье микроавтобуса Би-би-си, стоявшего на углу виа Томачелли. Мотор автомобиля работал на холостом ходу, а Гюнтер внимательно изучал карту Рима. Не оставалось сомнения в том, что этот идиот заблудился. Таинственный незнакомец, как опасалась Макри, позвонил снова. На сей раз он сообщил им новую информацию.

– Пьяцца дель Пополо, – бормотал Гюнтер. – Там есть какая-то церковь. Ее мы и ищем, поскольку именно в этой церкви находятся все нужные нам доказательства.

– Доказательства чего? – Чинита прекратила протирать стекла очков, внимательно посмотрела на Глика и закончила: – Того, что этого кардинала прикончили?

– Это все, что он сказал.

– Неужели ты веришь всему, что слышишь? – язвительно произнесла Чинита, в который раз сожалея о том, что не она здесь главная. Видеооператоры были отданы на милость полоумных репортеров, и если у Гюнтера Глика возникла безумная идея откликнуться на анонимный звонок, Макри не оставалось ничего, кроме как следовать за этим идиотом. Как собака на поводке.

Она смотрела, как он восседал на водительском месте, решительно выдвинув вперед подбородок. Родители этого парня были скорее всего неудачниками, ущербными комедиантами, думала она. Иначе они не наградили бы своего сынка таким дурацким именем. Гюнтер Глик! Неудивительно, что он постоянно стремится кому-то что-то доказать. Тем не менее, несмотря на нелепое имя и неуемное стремление прославиться, в парне есть что-то привлекательное, есть шарм… есть какая-то раскованность. Одним словом, он похож на Хью Гранта, принимающего «колеса».

– Может быть, нам следует вернуться к Святому Петру? – как можно более миролюбиво произнесла Макри. – Эту таинственную церковь мы можем осмотреть позже. Конклав открылся час назад. Ты представляешь, что с нами будет, если кардиналы примут решение без нас?

Глик, казалось, не слышал ее слов.

– Думаю, что нам нужно свернуть направо, – сказал он, слегка повернул карту и снова углубился в ее изучение. – Да, если я сверну направо… а потом сразу налево…

Машина двинулась и начала поворачивать в узкую улочку.

– Осторожнее! – крикнула Макри, которая, как человек, работающий с видеокамерой, обладала более острым зрением.

У Глика, по счастью, была хорошая реакция. Он ударил по тормозам и остановился перед самым перекрестком как раз в тот момент, когда там практически из ниоткуда возникли четыре «альфа-ромео». Мелькнувшие словно молнии машины резко свернули, так что взвизгнули тормоза, и мгновенно скрылись за углом идущей влево улицы. Они промчались тем же путем, который наметил для себя Глик.

– Маньяки! – заорала им вслед Макри.

– Ты видела? – спросил потрясенный Глик.

– Еще бы! Они нас чуть не убили!

– Нет. Я имею в виду машины, – сказал репортер, и по его голосу было слышно, что он страшно разволновался. – Все машины были совершенно одинаковыми.

– Ну и что? Это означает лишь, что маньяки, чуть нас не прикончившие, начисто лишены воображения.

– Во всех машинах было полно людей.

– Что из того?

– Четыре одинаковые машины, в каждой из которых четыре пассажира?

– Неужели ты ничего не слышал об автомобильных пулах?

– Где, в Италии? – Глик внимательно осмотрел перекресток и добавил: – Они здесь понятия не имеют даже о неэтилированном бензине, а ты толкуешь о совместном пользовании машинами.

С этими словами он резко нажал на педаль газа, и машина рванулась в том же направлении, куда помчалась четверка «альфа-ромео».

– Что, черт возьми, ты делаешь?! – воскликнула Макри, которую отбросило на спинку сиденья.

Глик на максимально возможной скорости проскочил квартал и свернул на улицу, за углом которой скрылись странные машины.

– Что-то подсказывает мне, что мы с тобой не единственные, кто в данный момент торопится к этой церкви.

Глава 67

Спуск проходил мучительно медленно.

Лэнгдон осторожно, ступенька за ступенькой сползал по скрипящей деревянной лестнице в подземелье под капеллой Киджи. «И с какой стати я полез в эту дьявольскую дыру?» – думал он, не видя ничего, кроме каменной стены перед глазами. Уже в который раз за день ему пришлось оказаться в замкнутом пространстве и испытать очередной приступ клаустрофобии. Лестница при каждом движении жалобно стонала, а отвратительный запах и высокая влажность вызывали удушье. «Куда подевался этот Оливетти?» – думал американец.

Поднимая голову, он еще мог видеть силуэт светившей путь паяльной лампой Виттории. Голубоватое свечение по мере его погружения в склеп становилось все слабее и слабее. Вонь же, напротив, только усиливалась.

Это произошло на двенадцатой ступеньке. Его нога попала на влажное от плесени место и соскользнула с рахитичной планки. По счастью, он избежал падения на дно, поскольку, упав на лестницу грудью, сумел схватиться за древнее сооружение обеими руками. Проклиная все на свете, ученый нащупал ногой очередную предательскую перекладину и продолжил спуск. Предплечья, которыми он обнимал лестницу, болели. Синяков, видимо, избежать не удастся, подумал он.

Через три ступени он чуть было снова не сорвался. Но на сей раз причиной этого была не дефектная перекладина, а приступ самого банального ужаса. Двигаясь мимо углубления в стене, он вдруг оказался лицом к лицу с черепом. Лэнгдон посмотрел внимательнее и увидел, что на него пялится целое сборище мертвых голов. Несколько придя в себя, он сообразил, что на этом уровне в стене вырублены погребальные ниши, каждая из которых была заполнена скелетом. В синеватом мерцающем свете пустые глазницы и разложившиеся грудные клетки являли собой ужасающее зрелище.

Скелеты в свете факелов, криво усмехнулся он, припомнив, что всего лишь месяц назад пережил такой же вечер. Вечер костей и огня. Это был благотворительный ужин нью-йоркского Музея археологии – лосось flambe при свечах в тени скелета бронтозавра. Он попал туда по приглашению Ребекки Штросс – бывшей модели, а ныне ведущего эксперта по проблемам культуры журнала «Тайм». Ребекка являла собой торнадо из черного бархата, сигаретного дыма и больших силиконовых грудей. После ужина она звонила ему дважды, но Лэнгдон на звонки не ответил. Совсем не по-джентльменски, ухмыльнулся он, и в голову ему пришла нелепая мысль: интересно, сколько минут смогла бы продержаться Ребекка Штросс в подобной вони?

Лэнгдон почувствовал огромное облегчение, когда вместо ступени под его ногой оказалась мягкая, как губка, и вдобавок влажная почва дна склепа. Убедив себя в том, что стены в ближайшее время не рухнут, он повернулся лицом к центру каменной камеры. Снова дыша сквозь рукав, Лэнгдон посмотрел на тело. В полумраке подземелья оно было едва заметно. Светлый силуэт человека, обращенный лицом в противоположную сторону. Силуэт неподвижный и молчаливый.

Лэнгдон вглядывался в темноту склепа и пытался понять, что же он видит. Человек располагался спиной к американцу, и лица его не было видно. Но тело его совершенно определенно находилось в вертикальном положении.

– Хэлло… – прогудел Лэнгдон сквозь ткань рукава.

Ответа не последовало. Лэнгдон двинулся по направлению к бледной фигуре. Стоящий в темноте человек показался ему поразительно низкорослым…

– Что случилось? – донесся до него сверху голос Виттории.

Лэнгдон не ответил. Теперь он увидел все и все понял. Его охватило чувство глубокого отвращения, ему показалось, что стены угрожающе сдвинулись, а склеп резко уменьшился в размерах. Над почвой возвышалось похожее на какого-то демона подземелья обнаженное старческое тело… или, вернее, половина тела. Старец был до пояса зарыт в землю. Он держался вертикально только потому, что вся нижняя часть тела находилась под землей. Руки трупа были стянуты за спиной красным кардинальским поясом. Сутулая спина чем-то напоминала боксерскую грушу, а голова покойного была откинута назад. Глаза трупа были открыты, и казалось, что он смотрит в небеса, умоляя Бога о помощи.

– Он мертв? – крикнула сверху Виттория.

«Надеюсь, – подумал Лэнгдон, – ради его же блага». Подойдя к трупу вплотную, американец заглянул в мертвое лицо. Глаза покойного налились кровью и вылезли из орбит. Лэнгдон наклонился еще ниже, пытаясь уловить дыхание, но тут же отпрянул.

– Боже мой!

– Что случилось?

Лэнгдон почти утратил дар речи.

– Он мертв, – ответил ученый, немного придя в себя. – Просто я понял причину смерти.

То, что он увидел, его потрясло. Открытый рот покойника был забит землей.

– Кто-то затолкал землю в его дыхательные пути, – продолжил Лэнгдон. – Кардинал умер от удушья.

– Землю? – переспросила Виттория. – Одну из четырех стихий?

У Лэнгдона перехватило дыхание. Земля. Как он мог об этом забыть? Клейма. Земля. Воздух. Огонь. Вода. Убийца пообещал клеймить каждую из своих жертв одним из древних элементов науки. Первым элементом была земля. Задыхаясь от невыносимого смрада, Лэнгдон обошел тело. Специалист по символике боролся в его душе с его же представлениями о пределах художественных возможностей. Каким образом можно создать амбиграмму из слова «земля», учитывая, что все клейма сделаны на английском языке? Но уже через секунду перед его взором предстала эта таинственная амбиграмма. Он сразу вспомнил все старинные легенды о братстве «Иллюминати». На груди мертвого кардинала виднелся ожог. Плоть на этом месте почернела и запеклась. La lingua pura…

Лэнгдон смотрел на клеймо, и ему казалось, что стены склепа начали медленно вращаться.

– Земля, – прошептал он, наклоняя голову, чтобы прочитать символ с другой стороны.

Лэнгдон содрогнулся от ужаса, до конца осознав, что здесь произошло.

Остаются еще трое, подумал он.

Глава 68

В Сикстинской капелле горели свечи. Несмотря на это мягкое, навевающее покой освещение, нервы кардинала Мортати были напряжены до предела. Конклав был официально объявлен открытым, и его начало ознаменовалось весьма зловещими событиями. Полчаса назад, в точно установленное время, в капеллу вошел камерарий Карло Вентреска. Подойдя к главному алтарю, он произнес вступительную молитву. После этого он развел руки в стороны и обратился к собравшимся с кратким словом. Столь прямого, искреннего выступления с алтаря Сикстинской капеллы кардиналу Мортати слышать еще не доводилось.

– Как вам всем известно, – сказал камерарий, – четверо наших preferiti в данный момент на конклаве отсутствуют. От имени его покойного святейшества я прошу вас действовать так, как вы призваны действовать… С верой в сердце и стремлением к достижению желанной цели. И пусть в вашем выборе вами руководит только Бог.

С этими словами он повернулся, чтобы удалиться.

– Но, – не выдержал один из кардиналов, – где же они?

– Этого я сказать вам, увы, не могу, – выдержав паузу, ответил камерарий.

– Когда вернутся?

– И на этот вопрос мне нечего ответить.

– Но с ними все в порядке?

– И об этом я тоже лучше промолчу.

– Но они вернутся?

За этим вопросом последовала длительная пауза.

– Не теряйте веры, – наконец произнес камерарий и вышел из капеллы.

* * *

Двери Сикстинской капеллы, как того требовал обычай, были замкнуты с внешней стороны двумя тяжелыми цепями. У дверей расположились четыре швейцарских гвардейца. Мортати знал, что двери до момента избрания папы откроются лишь в том случае, если вдруг серьезно заболеет один из находящихся в капелле кардиналов или вернутся preferiti. Он молил Бога, чтобы случилось последнее, но внутренний голос почему-то подсказывал ему, что это вряд ли произойдет.

«Будем действовать, как мы призваны действовать», – решил Мортати, повторив про себя слова камерария. После этого он предложил кардиналам приступить к голосованию. Иного выбора у него все равно не было.

На все ритуалы, предшествующие первому туру голосования, ушло около получаса. Затем Мортати встал у главного алтаря и принялся терпеливо ждать, когда все кардиналы, один за другим, завершат весьма специфическую процедуру подачи голосов.

И вот настал момент, когда последний кардинал опустился перед ним на колени и, следуя примеру своих коллег, произнес сакраментальную фразу:

– Я призываю в свидетели Христа нашего Спасителя, и пусть Он явится судьей чистоты моих помыслов. Пусть Он увидит, что перед лицом Господа нашего я отдаю свой голос тому, кого считаю наиболее достойным.

Затем кардинал встал с колен и поднял над головой свой бюллетень так, чтобы каждый мог его видеть. После этого он положил листок на блюдо, прикрывающее большой стоящий на алтаре потир[78]. Совершив это, кардинал поднял блюдо и стряхнул бюллетень в сосуд. Блюдо использовалось для того, чтобы ни у кого не возникло искушения опустить в потир несколько бюллетеней.

После того как листок скрылся в сосуде, кардинал поставил блюдо на место, поклонился кресту и возвратился к своему креслу.

Теперь к работе мог приступать Мортати.

Оставив блюдо на потире, старец потряс сосуд, дабы перемешать все бюллетени. Затем он снял блюдо и начал в случайном порядке извлекать заполненные листки. Разворачивая бюллетени – каждый из них был размером в два дюйма, – Мортати громко зачитывал то, что в них было написано.

– Eligo in summum pontificen… – торжественно произносил он напечатанные во всех бюллетенях слова, означавшие: «Избираю в качестве Верховного понтифика…» – и затем зачитывал вписанное под ними имя. Назвав имя претендента, Мортати брал иглу с ниткой, протыкал бюллетень на слове «Eligo» и осторожно нанизывал его на нить. Лишь после этого он делал запись в журнале.

Затем вся процедура повторялась с самого начала. Он брал бюллетень из потира, громко его зачитывал, нанизывал на нить и делал запись. Мортати почти сразу понял, что в первом туре избрания не произойдет. У кардиналов не было никаких признаков консенсуса. В семи первых бюллетенях было семь разных имен. Для сохранения тайны голосования имена, согласно традиции, вписывались печатными буквами или размашистым неузнаваемым почерком. В данном случае тайна голосования могла вызвать лишь усмешку, поскольку каждый кардинал, опять же по традиции, подал голос за самого себя, что, как было известно Мортати, не имело отношения к честолюбивым амбициям кардиналов. Это был своего рода оборонительный маневр, целью которого было протянуть время, чтобы никто не добился выигрыша в первом туре. Тем более что в данном случае каждый из кардиналов в глубине души надеялся на возвращение preferiti…

Итак, конклаву предстоял следующий тур голосования.

* * *

Когда был зачитан последний бюллетень, Мортати провозгласил:

– Выбор не состоялся.

После этого он связал концы нити и уложил бюллетени кольцом в серебряное блюдо. Добавив необходимые химикаты, он отнес блюдо к находящемуся за его спиной небольшому дымоходу. Поставив его под вытяжку, он зажег бюллетени. Бумага горела обычным пламенем, однако химикаты окрашивали дым в черный цвет. Эти черные клубы, проследовав по изгибам дымохода, появлялись для всеобщего обозрения над крышей капеллы. Кардинал Мортати послал миру свое первое сообщение.

Первый тур голосования прошел. Выбор не был сделан.

Глава 69

Задыхаясь от миазмов, Лэнгдон взбирался по ступеням к свету над колодцем. Над его головой звучали голоса множества людей, но значения слов он понять не мог. Перед его мысленным взором снова и снова возникал образ заклейменного кардинала.

Земля… Земля…

По мере того как Лэнгдон продвигался наверх, в его глазах темнело все сильнее, и он опасался что вот-вот потеряет сознание. Когда ему осталось преодолеть всего лишь две ступени, он потерял равновесие. Американец рванулся вверх, пытаясь ухватиться за край колодца. Но расстояние оказалось слишком большим. Попытки зацепиться за лестницу тоже ни к чему не привели, и он почувствовал, что заваливается на спину, начиная падение в темную глубину. В тот же миг он ощутил острую боль под мышками и взмыл в воздух, беспомощно болтая ногами в пустоте над пропастью.

Крепкие руки двух швейцарских гвардейцев схватили его и потянули вверх. Спустя мгновение из «дьявольской дыры» показалась его голова. Лэнгдон задыхался, хватая воздух широко открытым ртом. Гвардейцы оттащили его подальше от ямы и положили спиной на холодный мраморный пол.

Некоторое время Лэнгдон не мог понять, где находится. Над его головой сверкали звезды… двигались по своим орбитам планеты. Над ним мелькали какие-то неясные фигуры и раздавались крики. Американец попытался сесть. Оказалось, что он лежит у подножия каменной пирамиды. Когда под звездным сводом прозвучал знакомый сердитый голос, Лэнгдон сообразил, где он.

– Какого дьявола вы не смогли определить это с первого раза?! – произнес голос, обращаясь к Виттории.

Девушка попыталась что-то объяснить разъяренному коммандеру. Оливетти оборвал ее на половине фразы и принялся раздавать приказания своим людям:

– Достаньте тело! Обыщите все здание!

Лэнгдон попытался принять сидячее положение. Капелла Киджи кишела швейцарскими гвардейцами. Прикрывающий вход в часовню пластиковый занавес был сорван, и легкие Лэнгдона наполнил свежий воздух. К нему медленно возвращалось сознание. Виттория подошла к американцу и присела рядом с ним на корточки.

– С вами все в порядке? – спросила она, нежно взяла его за руку и нащупала пульс. Лэнгдону показалось, что девушка похожа на ангела.

– Все хорошо, – ответил ученый, наконец сумев сесть. – А Оливетги, похоже, вне себя.

– У него есть на это полное право. Мы провалили дело.

– Вы хотите сказать, я провалил дело.

– У вас есть возможность реабилитироваться. В следующий раз попадите в точку.

В следующий раз? Это было жестокое в своей точности замечание. Следующего раза не будет. Они использовали свой единственный патрон!

Виттория бросила взгляд на часы Лэнгдона и сказала:

– Микки говорит, что в нашем распоряжении еще сорок минут. Соберитесь с мыслями и помогите мне найти следующий указатель.

– Я же сказал вам, Виттория… скульптуры уничтожены. Путь просвещения… – Фраза так и осталась незаконченной.

Виттория смотрела на него с легкой улыбкой.

Неожиданно для себя Лэнгдон попытался подняться на ноги. Когда это ему удалось, он обвел еще слегка затуманенным взглядом окружающие его произведения искусства. Пирамиды, звезды, планеты, эллипсы. И все вдруг встало на свое место. Ведь это же и есть первый алтарь науки! Пантеон к Пути просвещения не имеет никакого отношения! Ему стало ясно, что скромная часовня отвечала целям иллюминатов гораздо лучше, чем находящийся в центре всеобщего внимания Пантеон. Капелла Киджи была всего лишь незаметной нишей в стене – данью уважения знаменитому покровителю науки. В силу последнего обстоятельства все находящиеся в ней символы не привлекали внимания. Идеальное прикрытие!

Лэнгдон оперся спиной о стену и посмотрел на огромную пирамиду. Виттория была абсолютно права. Если эта часовня являлась первым алтарем науки, в ней все еще могли находиться служившие начальным указателем скульптуры. Лэнгдон вдруг ощутил, как в нем загорелась искра надежды. Если указатель находился здесь, то они могли добраться до следующего алтаря и схватить убийцу. Одним словом, у них еще оставались шансы на успех.

– Мне удалось узнать, кто был этим самым неизвестным скульптором братства «Иллюминати», – сказала, подходя к нему Виттория.

– Удалось что? – изумленно поднял голову Лэнгдон.

– Теперь нам остается установить, какая из находящихся здесь скульптур выступает в качестве…

– Постойте! Вы хотите сказать, что знаете, кто был скульптором у иллюминатов? – Он сам потратил годы на то, чтобы узнать имя этого человека.

– Это был Бернини, – улыбнулась она и, выдержав паузу, добавила: – Да, да. Тот самый Бернини.

Лэнгдон сразу же понял, что девушка ошибается. Лоренцо Бернини был вторым по известности скульптором всех времен, и его слава уступала лишь славе самого Микеланджело. В семнадцатом веке Бернини изваял скульптур больше, чем любой другой мастер того времени. Человек же, которого они искали, был предположительно неизвестным, по существу – никем.

– Судя по вашему виду, мое открытие вас не взволновало, – сказала Виттория.

– Бернини в этой роли выступать не мог.

– Но почему? Он был современником Галилея и к тому же блестящим скульптором.

– Бернини пользовался большой славой и был ревностным католиком.

– Да, – согласилась Виттория. – Так же, как и сам Галилей.

– Нет, – возразил Лэнгдон. – Вовсе не так, как Галилей. Ученый всегда оставался занозой в заднице Ватикана. Что же касается Бернини, то он был любимцем духовенства – своего рода гордостью Святого престола. Он был главным авторитетом Ватикана по части искусства. Более того, Лоренцо Бернини практически всю свою жизнь провел за стенами папской обители.

– Прекрасное прикрытие. «Крот» иллюминатов в стане врага.

– Виттория, – чувствуя свое бессилие, устало произнес Лэнгдон, – иллюминаты называли своего скульптора il maestro ignoto – то есть неизвестным мастером.

– Да. Неизвестным им. Вспомните о масонах. Ведь в их среде только самые верхние эшелоны посвящены во все тайны. Галилей мог скрывать подлинную роль Бернини от большинства членов братства… ради безопасности самого скульптора. Поэтому Ватикан так и не сумел ничего узнать.

Слова девушки Лэнгдона не убедили, но как ученый он был вынужден признать, что в них есть определенная логика. Братство «Иллюминати» славилось умением хранить тайны, и все секреты были известны лишь очень узкому кругу его членов. Ограничение доступа к информации служило краеугольным камнем их системы безопасности… лишь немногие высокопоставленные иллюминаты знали все от начала и до конца.

– И членство Бернини в братстве «Иллюминати» объясняет тот факт, что он создал эти пирамиды, – улыбнулась Виттория.

Лэнгдон посмотрел на пару громадных пирамид и покачал головой:

– Бернини был религиозным скульптором и никоим образом не мог соорудить пирамиды.

– Скажите это табличке у вас за спиной.

Лэнгдон обернулся и увидел прикрепленную к стене бронзовую пластину. На пластине было написано:

КАПЕЛЛА КИДЖИ

СООРУЖЕНА ПО ПРОЕКТУ РАФАЭЛЯ

Все внутреннее убранство создано Лоренцо Бернини

Лэнгдон дважды перечитал надпись, но его по-прежнему грыз червь сомнения. Лоренцо Бернини прославился созданием изящных скульптур Девы Марии, ангелов, пророков и пап. С какой стати он вдруг принялся сооружать пирамиды?

Лэнгдон смотрел на возвышающиеся над ним монументы и чувствовал, что окончательно теряет ориентацию. Две пирамиды, на каждой из которых сиял медальон эллиптической формы. Более далекой от христианства скульптуры невозможно было себе представить. Пирамиды, звезды над ними, знаки Зодиака. Все внутреннее убранство создано Лоренцо Бернини. Если это действительно так, то Виттория права, думал Лэнгдон. В таком случае Бернини, по определению, был «неизвестным мастером» иллюминатов. Ведь никто, кроме него, не принимал участия в создании интерьера часовни! Все произошло так быстро, что осмыслить возможные последствия этого открытия Лэнгдон был просто не в состоянии.

Бернини был иллюминатом.

Бернини создал амбиграммы иллюминатов.

Бернини проложил Путь просвещения.

Лэнгдон так разволновался, что почти потерял дар речи. Неужели в этой крошечной капелле Киджи Бернини поместил скульптуру, указывающую путь через Рим к следующему алтарю науки? Если так, то где же она?

– Значит, Бернини, – задумчиво произнес он. – Я бы ни за что не догадался.

– Кто, кроме этого великого скульптора Ватикана, обладал достаточным влиянием, чтобы поставить свои творения в заранее намеченных католических храмах и проложить тем самым Путь просвещения? Какому-то неизвестному художнику это было бы не под силу.

Лэнгдон задумался. Он посмотрел на пирамиды, размышляя о том, не могла бы одна из них служить указателем. Или, может быть, обе?

– Пирамиды обращены в разные стороны, – сказал он. – Кроме того, они совершенно идентичны, и я не понимаю, как…

– Думаю, что нам нужны вовсе не пирамиды.

– Но, кроме них, здесь нет ни одной скульптуры…

Виттория не позволила ему продолжить, указав в сторону Оливетти и нескольких гвардейцев, толпившихся у края «дьявольской дыры».

Лэнгдон посмотрел в том направлении, куда показывала девушка, и ничего не заметил. Однако когда его взгляд уперся в противоположную стену, среди гвардейцев произошло какое-то перемещение, и он увидел. Белый мрамор. Руку. Торс. А затем и лицо. В глубокой нише скрывались две фигуры в рост человека. Сердце Лэнгдона учащенно забилось. Его внимание было настолько поглощено пирамидами и «дьявольской дырой», что он даже не заметил этой скульптуры. Пробравшись через толпу гвардейцев к стене и приблизившись к изваянию, ученый сразу узнал в нем руку великого Бернини. Скульптуру отличала свойственная мастеру энергичная композиция. Лица и драпировки в характерном для Бернини стиле были проработаны очень детально, а вся скульптура была изваяна из самого лучшего белого мрамора, который можно было купить на деньги Ватикана. Лишь подойдя к изваянию совсем близко, Лэнгдон узнал скульптуру. С немым восхищением он взирал на два беломраморных лица.

– Кто здесь изображен? – спросила Виттория.

– Эта работа называется «Аввакум и ангел», – едва слышно произнес он.

Скульптура была довольно известной, и упоминания о ней встречались во многих учебниках по истории искусств. Лэнгдон просто забыл, что она находилась в этой церкви.

– Аввакум? – переспросила девушка.

– Да. Библейский пророк, предсказывавший гибель Земли.

– Думаете, это и есть первая веха?

Лэнгдон в изумлении смотрел на скульптуру. У него не было ни малейших сомнений в том, что перед ним находится первый маркер на Пути просвещения. Американец рассчитывал на то, что веха каким-то образом будет указывать на следующий алтарь науки, но не мог себе представить, что это будет сделано настолько буквально. И ангел, и Аввакум, подняв руки, указывали куда-то вдаль.

– Довольно прямолинейно, не так ли? – улыбнулся ученый.

– Я вижу, что они на что-то показывают, – взволнованно и в то же время с сомнением в голосе произнесла Виттория. – Но эти парни противоречат друг другу.

Лэнгдон негромко фыркнул. Девушка была права. Указующие персты фигур были направлены в диаметрально противоположные стороны. Но Лэнгдон уже успел решить эту загадку.

Ощутив новый прилив энергии, он направился к дверям.

– Куда вы? – спросила Виттория.

– На улицу! – Ноги сами несли Лэнгдона к выходу. – Я хочу взглянуть, на что указывает эта скульптура.

– Постойте! Откуда вам известно, какому указанию надо следовать?

– Четверостишие, – бросил он через плечо. – Последняя строка.

– «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь»? – произнесла она, глядя на поднятую руку ангела. – Вот это да, будь я проклята!

Глава 70

Гюнтер Глик и Чинита Макри сидели в микроавтобусе Би-би-си, запаркованном в дальнем от церкви углу пьяцца дель Пополо. Они прибыли на площадь следом за четверкой «альфа-ромео» и успели увидеть цепь весьма странных событий. Чинита, правда, не совсем понимала, что они могут означать, но все же проверила, насколько хорошо работает камера.

Сразу по прибытии Гюнтер и Чинита увидели, как из четырех автомобилей высыпали молодые люди и мгновенно оцепили церковь. Некоторые из них держали наготове оружие. Высокий худощавый человек – по виду несколько старше всех остальных – повел часть отряда по ступеням ко входу в собор. Солдаты выстрелами разбили замки на тяжелых дверях. Макри выстрелов не слышала и решила, что оружие снабжено глушителями. После этого солдаты скрылись в церкви.

Чинита предложила сидеть тихо и вести съемку в темноте. Ведь пистолеты есть пистолеты, а из микроавтобуса открывался неплохой вид на площадь и на все то, что происходит у собора. Глик не стал спорить. На противоположной стороне площади солдаты то вбегали в церковь, то выбегали из нее, что-то крича друг другу. Чинита навела камеру на отряд, отправившийся, видимо, на осмотр прилегающей к собору местности.

– Кто, по-твоему, эти люди? – спросила она.

– Откуда мне знать, черт возьми? – ответил Глик, не отрывая глаз от открывающейся перед ним сцены.

– Все в кадре.

– Ты по-прежнему считаешь, что нам следует вернуться на папскую вахту? – насмешливо спросил репортер.

Чинита не знала, что на это ответить. Здесь определенно что-то происходило, но она, проработав на ниве журналистики много лет, знала, что даже самые захватывающие события часто имеют весьма прозаические объяснения.

– Не исключено, что это пустышка, – произнесла она. – Эти парни получили такой же сигнал, как и ты, и решили его проверить. Тревога может оказаться ложной.

– Скорее туда! – схватил ее за руку Глик. – Давай фокус! – добавил он, показывая на церковь.

Чинита обратила объектив камеры на ступени собора.

– Привет, – пробормотала она, сконцентрировав внимание на появившемся из дверей мужчине.

– Кто этот тип?

– Никогда раньше с ним не встречалась, – ответила Чинита, взяв более крупный план. Вглядевшись в лицо мужчины, она со смехом добавила: – Но против продолжения знакомства возражать бы не стала.

* * *

Роберт Лэнгдон сбежал по ступеням церкви и помчался к центру площади. Наступал вечер, и весеннее солнце клонилось к закату где-то в южной части Рима. Дневное светило уже опустилось за крыши окружающих зданий, и на площадь ложились тени.

– Ну хорошо, Бернини, – сказал он самому себе, – куда, дьявол тебя побери, показывает твой ангел?

Лэнгдон обернулся и проверил ориентацию церкви, из которой он только что вышел, затем представил расположение капеллы Киджи в соборе и местонахождение в ней скульптуры. После этого он без малейшего колебания обратился лицом на запад, туда, куда неумолимо спускалось вечернее солнце. Времени в их распоряжении оставалось все меньше и меньше.

– Ангел указывает на юго-запад, – сказал он, недовольно глядя на магазины и дома, закрывающие вид на город. – Следующий указатель надо искать в этом направлении.

Напрягая память, Лэнгдон листал в уме страницы истории искусств Италии. Он был достаточно хорошо знаком с творчеством Бернини и понимал, что, не являясь специалистом в этой области, не может знать всех его творений. Однако, принимая во внимание сравнительную известность «Аввакума и ангела».

Ученый надеялся, что следующая веха будет столь же знаменита и он сможет ее вспомнить.

Земля, воздух, огонь, вода, размышлял он. Землю они нашли внутри часовни. Кроме того, пророк Аввакум предсказывал гибель Земли.

Следующим должен быть воздух. Лэнгдон изо всех сил заставлял работать свой мозг. Итак, надо вспомнить известную скульптуру Бернини, которая имела бы отношение к воздуху. На ум абсолютно ничего не приходило. Тем не менее он чувствовал себя готовым к действиям. «Я уже вступил на Путь просвещения, – думал он. – И Путь этот пока еще сохранился в неприкосновенности!»

Лэнгдон, напрягая зрение, смотрел на юго-запад в надежде увидеть над крышами домов шпиль католического храма, но так ничего и не рассмотрел. Для того чтобы найти следующий указатель, ему нужен был план Рима. Если удастся установить, какие церкви стоят к юго-западу от этого места, одна из них, может быть, даст толчок его памяти. «Воздух, – повторял он мысленно. – Воздух. Бернини. Скульптура. Воздух. Думай!»

Лэнгдон развернулся и направился назад, к ступеням собора. У входа, под строительными лесами, его встретили Оливетти и Виттория.

– Юго-запад, – сказал Лэнгдон. – Следующая церковь находится к юго-западу отсюда.

– На сей раз вы, надеюсь, в этом уверены? – прошипел Оливетти.

– Мне нужна карта, – не поддавшись на провокацию, продолжил ученый. – Карта, на которой обозначены все римские церкви.

Командующий вооруженными силами Ватикана с каменным выражением лица смотрел на американца.

– В нашем распоряжении всего полчаса, – бросив взгляд на часы, произнес тот.

Не сказав больше ни слова, Оливетти прошел мимо Лэнгдона и направился к машине, припаркованной перед фасадом церкви. Американец надеялся, что коммандер пошел за картой.

– Итак, ангел показывает на юго-запад. Вы не знаете, какие там могут быть церкви?

– За этими проклятыми домами ничего не видно, – снова поворачиваясь лицом к площади, произнес Лэнгдон. – А с церквями Рима я не очень хорошо зна… – Он умолк, не закончив фразы.

– Что случилось? – изумленно спросила Виттория. Лэнгдон опять посмотрел на площадь. После того как он поднялся по ступеням церкви, обзор заметно улучшился. Ученый по-прежнему почти ничего не видел, но он понял, что движется в правильном направлении. Он смотрел на довольно хилые, но поднимающиеся высоко к небу строительные леса. Они тянулись вверх на шесть этажей, чуть ли не до верхнего ряда церковных окон, значительно превосходя по высоте окружающие площадь здания. Через секунду Лэнгдон понял, куда направляется.

* * *

На противоположной стороне площади Чинита Макри и Гюнтер Глик буквально прилипли к ветровому стеклу микроавтобуса Би-би-си.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил Гюнтер.

Макри не сводила объектива камеры с мужчины, который теперь взбирался вверх по строительным лесам.

– Должна заметить, что парень слишком хорошо одет для того, чтобы изображать Человека-паука.

– А кто эта мадам Паучиха?

Чинита перевела видоискатель камеры на стоящую под лесами привлекательную женщину.

– Держу пари, что ты не возражал бы против того, чтобы узнать ее поближе.

– Может быть, уже пора позвонить в редакцию?

– Пока подождем и посмотрим. Прежде чем сообщать, что мы сбежали с конклава, надо хоть что-то иметь за пазухой.

– Как ты думаешь, один из этих старых пердунов действительно убит?

– Гореть тебе в геенне огненной! – фыркнула Чинита.

– Я прихвачу туда с собой Пулитцеровскую премию.

Глава 71

Чем выше взбирался Лэнгдон, тем менее устойчивыми казались ему леса. Однако с каждым новым шагом Рим открывался перед ним все шире, и американец продолжал восхождение.

Когда он добрался до верхнего уровня, то задыхался гораздо сильнее, чем можно было ожидать. Выбравшись на платформу, ученый стряхнул с себя известь и выпрямился. Страха высоты он не испытывал. Совсем напротив, она заряжала его бодростью.

С платформы открывался захватывающий вид. Лэнгдон видел под собой океан огня – красные черепичные крыши Рима пылали в багрянце заката. Оказавшись в верхней точке строительных лесов, Лэнгдон первый раз в жизни вознесся над гарью и дымом уличного движения, а Рим впервые предстал перед ним древним Citta di Dio – Городом Бога.

Щурясь на закат, ученый искал взглядом шпиль или колокольню церкви. Но на юго-западе вплоть до самого горизонта не было видно ни одного собора. «В Риме сотни церквей, – думал он. – И в нужном нам направлении должна находиться хотя бы одна из них! Если церковь, конечно, видна. Или еще существует в наши дни», – напомнил он себе.

Лэнгдон еще раз, уже значительно медленнее, осмотрел море крыш. Он знал, что далеко не все церкви имеют высокие шпили. В первую очередь это относится к небольшим, стоящим в стороне от главных улиц, молельням. Но и Рим, конечно, изменился до неузнаваемости с далекого семнадцатого века, когда, согласно закону, соборы должны были быть самыми высокими зданиями в городе. Теперь же взгляд Лэнгдона то и дело натыкался на высотные дома и телевизионные вышки.

Он еще раз внимательно изучил крыши вплоть до самого горизонта и опять ничего не увидел. Ни единого шпиля. Лишь вдали, где-то на самом краю Рима, расплывчатым пятном на фоне заката темнело грандиозное творение Микеланджело – купол собора Святого Петра. Собор, строго говоря, находился в черте города-государства Ватикан, а вовсе не на территории Рима. Интересно, как чувствует себя коллегия кардиналов и как идут поиски антивещества, подумал Лэнгдон. Внутренний голос подсказывал ему, что поиски ничего не дали… и не дадут.

В голове его снова зазвучало четверостишие, и он еще раз внимательно, строка за строкой, его проанализировал. «Найди гробницу Санти с дьявольской дырою». Гробницу Санти они нашли. «Таинственных стихий четверка жаждет боя». Здесь тоже все ясно. Четверка таинственных стихий – это земля, воздух, огонь и вода. «Сияет свет, сомненья позабудь…» Свет – не что иное, как Путь просвещения, проложенный Бернини. «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь».

Этот ангел показывает на юго-запад…

* * *

– Ступени, быстро! – выкрикнул Глик, тыча пальцем в ветровое стекло микроавтобуса. – У входа в церковь что-то происходит!

Макри направила объектив камеры на фасад собора. Да, там действительно что-то происходило. Худой, похожий на военного человек уже успел подвести машину к самому основанию лестницы и открыть багажник. Теперь он, видимо, опасаясь любопытных взглядов, внимательно осматривал площадь. На какой-то момент Макри показалось, что мужчина их заметил. Однако тревога оказалась ложной. Офицер продолжал обводить площадь взглядом. Так ничего и не заметив, он извлек портативное радио и произнес несколько слов в микрофон.

Почти в тот же момент у выхода из собора появилась чуть ли не армия. Выбежав из дверей, молодые люди, словно готовящиеся к схватке игроки в американский футбол, выстроились стеной на верхней ступени. Затем, по-прежнему стоя плечом к плечу, они начали спускаться по лестнице. А скрытая за ними четверка солдат несла какой-то предмет. Тяжелый и неудобный.

– Неужели они что-то украли в церкви? – прижавшись лбом к ветровому стеклу, спросил Глик.

Чинита лихорадочно искала брешь в людской стене. Всего один кадр, молила она. Единственный, малюсенький кадрик. Но солдаты двигались как один человек. Ну давайте же! Макри не сводила с молодых людей объектива камеры и наконец дождалась своего. Когда солдаты начали помещать груз в багажник, в человеческой стене возникла брешь. По какому-то капризу судьбы строй нарушил именно их пожилой командир. Просвет возник всего на миг, но этого было достаточно. Макри успела сделать свой кадр. Или, вернее, кадры. Их оказалось более десятка.

– Звони в редакцию, – сказала она. – У нас труп.

* * *

А в это время далеко от Рима, в ЦЕРНе, Максимилиан Колер въехал на своем кресле в кабинет Леонардо Ветра и принялся просматривать файлы ученого. Делал он это быстро и весьма профессионально. Не обнаружив того, что искал, директор покатил в спальню своего друга. Верхний ящик прикроватной тумбочки был заперт на ключ. Колер съездил на кухню, взял там нож и с его помощью взломал замок.

Выдвинув ящик, он увидел в нем именно то, что искал.

Глава 72

Лэнгдон спустился с лесов и стряхнул попавшую на одежду известь.

– Ничего? – спросила, подойдя к нему, Виттория.

Лэнгдон отрицательно покачал головой.

– Они засунули тело кардинала в багажник.

Лэнгдон взглянул на «альфа-ромео». Оливетти и еще несколько солдат разглядывали лежащую на капоте машины карту.

– Они смотрят, что находится на юго-западе?

– Да. Но никаких церквей в том направлении нет. Самый близкий от этого места храм – собор Святого Петра.

Лэнгдон удовлетворенно крякнул. По крайней мере по этому пункту он и главнокомандующий пришли к согласию. Он направился к Оливетти, и солдаты расступились, давая ему пройти.

– Ничего, – поднял глаза коммандер. – Но на планеобозначены не все церкви. Здесь указаны только самые крупные. Всего около пятидесяти.

– Где мы сейчас находимся? – спросил Лэнгдон.

Оливетти показал на пьяцца дель Пополо и провел от нее линию точно на юго-запад. Линия проходила на довольно значительном расстоянии от скопления черных квадратов, обозначавших большие соборы или церкви. К сожалению, самые значительные церкви Рима были и самыми старыми… теми, которые уже должны были существовать в начале семнадцатого века.

– Я должен принимать решение, – сказал Оливетти. – В направлении вы уверены?

Лэнгдон представил ангела, указывающего перстом на юго-запад, еще раз подумал, что времени у них остается в обрез, и произнес:

– Да. Вне всякого сомнения.

Оливетти пожал плечами и еще раз провел пальцем по воображаемой линии на карте. Линия пересекала мост Маргариты, виа Кола ди Рьенцо и, миновав пьяцца Рисорджименто, упиралась прямо в центр площади Святого Петра. Других церквей на ее пути не имелось.

– Но чем вас не устраивает Святой Петр? – спросил один из солдат. Под левым глазом швейцарца виднелся глубокий шрам. – Ведь это тоже церковь.

– Это место должно быть доступно публике, – вздохнул Лэнгдон. – Вряд ли собор сейчас открыт для посетителей.

– Но линия проходит через площадь Святого Петра, – вмешалась Виттория, заглядывая через плечо Лэнгдона. – Площадь бесспорно доступна публике.

Лэнгдон уже успел все взвесить и, не раздумывая, ответил:

– Там нет никаких статуй.

– Но по-моему, в центре площади стоит обелиск.

Она была права. В самом центре площади находился монолит, привезенный из Египта. Высокая пирамида. Какое странное совпадение, подумал он, а вслух, с сомнением покачав головой, произнес:

– Этот обелиск не имеет никакого отношения к Бернини. В Рим его привез Калигула. И с воздухом он никоим образом не связан. Кроме того, здесь возникает еще одно противоречие, – продолжил он. – В четверостишии говорится, что ангелы указывают путь через Рим, площадь же Святого Петра находится не в Риме, а в Ватикане.

– Это зависит от того, кого вы спросите, – снова вмешался солдат со шрамом.

– Не совсем вас понял, – сказал Лэнгдон.

– Вопрос о принадлежности площади постоянно служит яблоком раздора, – продолжил швейцарец. – Большинство карт показывают площадь Святого Петра в пределах границ Ватикана. Но поскольку она находится за чертой стен города-государства, римские чиновники уже много веков утверждают, что площадь является частью Рима.

– Вы, наверное, шутите? – спросил Лэнгдон, никогда не слышавший об этом вековом споре.

– Я упомянул о площади только потому, что коммандер Оливетти и мисс Ветра говорили о скульптуре, имеющей отношение к воздуху.

– И вам известна такая на площади Святого Петра? – не скрывая скептицизма, спросил Лэнгдон.

– Не совсем. Вообще-то это вовсе не скульптура и к делу, видимо, отношения не имеет.

– Но мы все же хотим тебя выслушать, – сказал Оливетти.

– Я знаю о существовании этого изображения потому, что обычно несу службу на площади и знаком с каждым ее уголком.

– Говорите о скульптуре, – остановил его Лэнгдон. – Как она выглядит?

«Неужели у иллюминатов хватило духу поставить второй указатель в самом центре площади, рядом с собором Святого Петра?» – думал он. Ему почему-то начало казаться, что это вполне возможно.

– Я прохожу мимо нее каждый день, – продолжил солдат. – Она находится в центре площади, как раз в том месте, куда указывает линия. Именно поэтому я о ней и подумал. Но, как я сказал, это… не совсем скульптура. Это скорее мраморный блок.

– Блок? – переспросил Оливетти.

– Да, синьор. Мраморный блок, вделанный в мостовую. В основании монолита. Он не похож на другие мраморные основания, поскольку имеет форму эллипса, а не квадрата, как бывает обычно. И на этом мраморе вырезано изображение существа, выдыхающего ветер. – Швейцарец подумал немного и добавил: – Выдыхающего воздух, если использовать более научный термин.

– Рельефное изображение?! – изумленно глядя на солдата, чуть ли не выкрикнул Лэнгдон.

Взгляды всех присутствующих обратились на американца.

– Рельеф, – пояснил ученый, – является одной из разновидностей скульптуры.

Скульптура есть искусство изображения фигур в их полном объеме, а также в форме рельефа… Ему десятки раз приходилось писать на классной доске это определение. Рельеф являет собой двухмерное изображение, хорошим примером которого был профиль Авраама Линкольна на одноцентовой монете. Медальоны Бернини в капелле Киджи могли служить еще одним образчиком этой разновидности ваяния.

– Bassorelivo? – спросил швейцарец, используя итальянский термин.

– Да, да! Барельеф! – подхватил Лэнгдон и, стукнув кулаком по капоту машины, добавил: – Я просто не думал в этом направлении. Эта пластина в мраморном блоке, о которой вы говорите, называется West Ponente, что означает «Западный ветер». Кроме того, она известна под названием Respiro di Dio.

– Дыхание Бога?

– Да. Воздух! И он был изваян в мраморе архитектором, создавшим эту площадь.

– Но я всегда полагала, что Святого Петра спроектировал Микеланджело, – неуверенно произнесла Виттория.

– Да, собор! – воскликнул Лэнгдон. – Но площадь Святого Петра создал Бернини!

Кавалькада из четырех «альфа-ромео» покинула пьяцца дель Пополо с такой скоростью, что сидящие в них люди не заметили, как стоящий у края площади микроавтобус Би-би-си двинулся следом за ними.

Глава 73

Гюнтер Глик чуть ли не вдавил педаль акселератора в пол микроавтобуса, пытаясь не отстать от четырех «альфа-ромео», с бешеной скоростью прокладывавших себе путь в сумасшедшем уличном движении Рима. Микроавтобусу еле-еле удавалось держаться в хвосте таинственных машин, которые, казалось, летели по воздуху.

Макри сидела на своем рабочем месте в задней части автомобиля, ведя телефонную беседу с Лондоном. Когда разговор закончился, она прокричала, пытаясь перекрыть шум уличного движения:

– Что желаешь услышать вначале? Хорошую новость или плохую?

Глик нахмурился. По собственному опыту он знал, что после контакта с начальством все дела почему-то начинают осложняться.

– Давай плохую.

– Редакторы писают кипятком из-за того, что мы уехали с площади.

– Удивила!

– Кроме того, они полагают, что твой информатор – просто жулик.

– Естественно.

– А босс предупредил меня, что от полноценной взбучки тебя отделяет всего ничего.

– Здорово, – скривился Глик. – Выкладывай хорошую новость.

– Они согласились просмотреть наш материал.

Глик почувствовал, как гримаса недовольства перерастает в довольную ухмылку. Похоже, что полноценную взбучку получит кто-то другой, подумал он.

– Ну так валяй, отсылай картинку.

– На ходу ничего не выйдет. Передам, когда остановимся и сможем выйти на станцию сотовой связи.

В этот момент Глик со скоростью пушечного ядра летел по виа Кола ди Рьенцо.

– Сейчас остановиться не могу, – заявил он и, выезжая на пьяцца Рисорджименто, резко бросил микроавтобус влево.

Поворот был таким резким, что все сложное хозяйство Макри едва не соскользнуло с сиденья.

– Если ты раздолбаешь мой компьютер, – сказала она, с трудом поймав аппаратуру, – то нам придется доставлять материал в Лондон самим.

– Держись крепче, любовь моя. Что-то мне подсказывает, что мы почти на месте.

– Где?

Глик посмотрел на занимающий полнеба и уже такой знакомый купол, улыбнулся и произнес:

– Мы вернулись в то место, откуда начали.

* * *

Четыре «альфа-ромео», умело вписавшись в движение машин вокруг площади Святого Петра, разъехались по ее периметру, и гвардейцы спокойно, не привлекая лишнего внимания, высадились в заранее намеченных местах. Швейцарцы сразу стали невидимыми, растворившись в толпе туристов или затерявшись среди машин прессы, припаркованных у края площади. Часть гвардейцев скрылись в частоколе окружающих площадь колонн. Создавалось впечатление, что они просто испарились. Глядя сквозь ветровое стекло, Лэнгдон почти физически ощущал, как вокруг площади стягивается кольцо охраны.

Оливетти по радиотелефону дал команду в Ватикан, и оттуда к обелиску выслали несколько агентов в штатском. Лэнгдон смотрел на совершенно открытую площадь и задавал себе один и тот же вопрос: каким образом нанятый иллюминатами убийца рассчитывает скрыться отсюда? Как он сможет протащить кардинала через толпу туристов, мимо швейцарских гвардейцев и убить его у всех на глазах?

Лэнгдон посмотрел на своего Микки-Мауса. Лапки мышонка показывали 8:54. Оставалось шесть минут.

Сидящий впереди Оливетти обернулся и, глядя в упор на Лэнгдона и Витторию, сказал:

– Я хочу, чтобы вы оба встали рядом с этим булыжником… или как там его… мраморным блоком Бернини. Спектакль тот же. Вы – парочка влюбленных туристов. Ясно?

Лэнгдон еще не успел открыть рта, чтобы ответить, как Виттория, распахнув дверцу, потянула его из машины.

Весеннее солнце опускалось за горизонт прямо за базиликой, и на площадь, постепенно поглощая ее, наползала огромная тень. Как только они вступили в эту прохладную темноту, американца начала бить дрожь – явно не от холода. Ему было просто-напросто страшно. Петляя между туристами, Лэнгдон вглядывался в лица людей: ведь среди них мог находиться убийца. Виттория держала его за руку. Ладонь девушки казалась ему очень теплой.

Проходя по огромной площади, Лэнгдон подумал о том, что Бернини сумел добиться того эффекта, которого требовал от него Ватикан, поручив ему эту работу. Великому художнику вполне удалось заставить каждого, кто вступал на площадь, «ощутить свое ничтожество». Лэнгдон, во всяком случае, чувствовал себя в этот момент существом совсем крошечным.

– Теперь к обелиску? – спросила Виттория.

Лэнгдон кивнул и двинулся через площадь налево.

– Сколько времени? – спросила девушка. Она шагала быстро, но в то же время расслабленно, так, как ходят туристы.

– Без пяти…

Виттория ничего не сказала, но Лэнгдон почувствовал, как вдруг сжались пальцы, держащие его руку. Пистолет по-прежнему оттягивал карман, и ученый надеялся, что Виттория не захочет им воспользоваться. Он не мог себе представить, как можно достать оружие в центре площади Святого Петра и на глазах всей мировой прессы прострелить коленную чашечку убийцы. Впрочем, инцидент, подобный этому, явился бы сущей мелочью по сравнению с публичным клеймением и убийством кардинала.

Воздух, думал Лэнгдон. Второй элемент науки. Он пытался представить себе способ убийства и то, как может выглядеть клеймо. Ученый еще раз осмотрел гранитный простор площади, и она показалась ему пустыней, окруженной со всех сторон швейцарскими гвардейцами. Лэнгдон не видел, как может скрыться отсюда ассасин, если действительно решится осуществить задуманное.

В центре площади высился привезенный Калигулой из Египта обелиск весом в триста пятьдесят тонн. Монолит поднимался к небу на восемьдесят один фут, и его имеющую вид пирамиды вершину украшал пустотелый металлический крест. На крест еще не упала тень, и он сверкал в лучах заходящего солнца. Это казалось чудом… Считалось, что внутри его хранится частица того самого креста, на котором был распят Христос.

По обе стороны от обелиска, соблюдая полную симметрию, красовались два фонтана. Бернини придал площади форму эллипса, и историки искусства утверждали, что фонтаны находятся в фокусах этой геометрической фигуры. Лэнгдон всегда считал подобное расположение всего лишь причудой архитектора и до этого дня о ней не задумывался. Теперь вдруг оказалось, что весь Рим заполнен эллипсами, пирамидами и иными удивительными геометрическими формами.

На подходе к обелиску Виттория замедлила шаг. Она с силой выдохнула воздух, как бы приглашая Лэнгдона успокоиться вместе с ней. Лэнгдон попытался сделать это, опустив плечи и несколько расслабив решительно выставленную вперед нижнюю челюсть.

Где-то здесь, на площади Святого Петра, рядом с тянущимся к небу обелиском и в сени самого большого в мире собора, находился вделанный в гранит мостовой белый мраморный эллипс, созданный гением Бернини, – второй алтарь науки.

* * *

Гюнтер Глик вел наблюдение за площадью, находясь в тени окружающей ее колоннады. В любой другой день он ни за что бы не обратил внимания на мужчину в твидовом пиджаке и девушку в шортах цвета хаки. Парочка ничем не отличалась от всех остальных любующихся площадью туристов. Но этот день никак нельзя было назвать обычным. Это был день таинственных телефонных звонков, мертвых тел, с ревом носящихся по Риму машин и мужчин в твидовых пиджаках, взбирающихся на строительные леса безо всякой видимой причины. Глик решил проследить за этой парочкой повнимательнее.

Гюнтер посмотрел на другую сторону площади и увидел там Макри. Он направил ее наблюдать за мужчиной в твиде и девицей в шортах с противоположного фланга, и Макри точно последовала его указаниям. Чинита вальяжно шагала, небрежно неся в руках камеру, но, несмотря на попытку изобразить скучающую представительницу прессы, она, как с сожалением отметил Глик, привлекала к себе больше внимания, чем они рассчитывали. В этом углу площади других репортеров не было, и туристы то и дело косились на камеру со знакомым всему миру сокращением Би-би-си.

Материал, на котором им удалось запечатлеть загрузку голого мертвого тела в багажник «альфа-ромео», передавался в этот момент из микроавтобуса в Лондон. Гюнтер знал, что над его головой сейчас летят электронные сигналы, и его очень интересовало, что скажут редакторы, увидев полученные кадры.

Он сожалел о том, что им с Макри не удалось добраться до трупа раньше, чем в дело вступили военные в штатском. Он знал, что сейчас та же самая армия, веером рассыпавшись по площади, ведет за ней наблюдение. Видимо, ожидались какие-то очень серьезные события.

Средства массовой информации есть не что иное, как пособники анархии, припомнил он слова убийцы. Глик опасался, что упустил свой шанс совершить прорыв в карьере. Он бросил взгляд на автомобили прессы в другом конце площади, а затем возобновил наблюдение за Макри, шагавшей по площади неподалеку от таинственной парочки. Что-то подсказало Глику, что опасаться нечего и он все еще в игре…

Глава 74

Объект своего поиска Лэнгдон разглядел, не дойдя до него добрых десять ярдов. Белый мраморный эллипс Бернини, известный как West Ponente, выделялся на фоне серого гранита площади, несмотря на то что его то и дело заслоняли фигуры туристов. Виттория тоже увидела эллипс и сильнее сжала руку Лэнгдона.

– Расслабьтесь, – прошептал американец. – Проделайте ваше упражнение, именуемое «пиранья».

Виттория тут же ослабила захват.

Вокруг них шла совершенно обычная жизнь. По площади слонялись туристы, монахини болтали, стоя в тени колонн, а у подножия обелиска какая-то девчушка кормила голубей.

Лэнгдон не стал смотреть на часы, он и без того знал, что назначенный час почти наступил. Каменный эллипс вскоре оказался у их ног, они остановились, не демонстрируя внешне никакой озабоченности. Пара обычных туристов, изучающих не очень известное и не очень их интересующее произведение искусства.

– West Ponente, – прочитала вслух Виттория надпись на белом камне.

Лэнгдон посмотрел на барельеф и неожиданно осознал всю степень своей невежественности. До него только сейчас дошло значение этого творения Бернини, несмотря на то что он много раз видел West Ponente как в книгах по искусству, так и во время своих многочисленных посещений Рима.

Теперь он все понял.

Блок из белого мрамора имел форму эллипса примерно трех футов в длину, а рельефное изображение Западного ветра было представлено в виде головы ангела. Ангел надувал щеки, и с его губ срывались порывы ветра, устремляющегося прочь от Ватикана… Дыхание Бога. Со стороны Бернини это была дань уважения второму элементу. Воздух… Дуновение зефира из ангельских уст. Чем дольше Лэнгдон смотрел на барельеф, тем лучше понимал значение этого произведения искусства. Бернини изваял ветер в виде пяти отдельных клубов… Пяти! Но и это еще не все. По обеим сторонам головы ангела, ближе к оконечностям эллипса, были изображены сверкающие звезды. Лэнгдон тут же вспомнил о Галилее. Две звезды. Пять порывов ветра, эллипсы, симметрия… Он чувствовал себя опустошенным. В голове стоял гул.

Виттория неожиданно пошла дальше, увлекая за собой Лэнгдона.

– Мне кажется, за нами следят, – сказала она.

– Кто?

– Одна и та же личность следовала за нами, пока мы шли через площадь, – сказала девушка лишь после того, как они отошли от барельефа на добрых тридцать ярдов. Бросив будто бы случайный взгляд через плечо, она продолжила: – И все еще продолжает идти. Так что двигаемся дальше.

– Вы полагаете, это ассасин?

– Не думаю, – покачала головой Виттория, – если, конечно, иллюминаты не наняли для убийства сотрудницу Би-би-си.

* * *

Когда над площадью прокатился оглушительный звон колоколов собора Святого Петра, Лэнгдон и Виттория чуть не подпрыгнули. Время. В надежде отвязаться от репортера с камерой они успели отойти от барельефа Бернини на довольно большое расстояние и теперь повернули назад.

Несмотря на колокольный звон, на площади царил полнейший покой. По-прежнему неторопливо бродили туристы, а какой-то бездомный пьяница дремал, неловко сидя на ступенях у основания обелиска. Маленькая девочка продолжала кормить голубей. «Неужели присутствие репортера спугнуло убийцу?» – подумал было Лэнгдон, но тут же отмел это предположение. Он помнил, что ассасин обещал сделать кардиналов звездами мировой прессы.

Как только смолк девятый удар колокола, на площади воцарилась полнейшая тишина.

И в этот момент… И в этот момент страшно закричала девочка.

Глава 75

Первым к кричащей девчушке подоспел Лэнгдон. Окаменевшая от ужаса малышка показывала на основание обелиска, рядом с которым на ступенях устроился пьяный оборванец. Бродяга – видимо, один из многочисленных римских бездомных – имел жалкий вид. Его седые волосы падали на лицо немытыми жирными космами, а тело было укутано в грязную ткань. Продолжая кричать, девочка нырнула в начинающую собираться толпу.

Лэнгдон подскочил к несчастному и с ужасом увидел, как по лохмотьям бродяги растекается темное пятно. Присмотревшись, он понял, что это свежая кровь.

Затем сидящий старик, словно сломавшись в поясе, наклонился и начал заваливаться вперед. Лэнгдон бросился к нему, но опоздал. Бродяга, наклоняясь все сильнее, рухнул со ступеней, уткнулся лицом в гранит мостовой и затих. Американцу показалось, что все это произошло за какие-то доли секунды.

Лэнгдон склонился над старцем. Подбежала Виттория и прикоснулась пальцами к сонной артерии бродяги.

– Есть пульс, – сказала она. – Переверните его.

Толпа зевак вокруг них все увеличивалась.

Лэнгдон начал действовать, не дожидаясь дальнейших указаний. Взяв старика за плечи, он стал поворачивать его лицом вверх. Грязная ткань, в которую было завернуто тело, соскользнула, и когда бродяга оказался лежащим на спине, американец увидел в самом центре его груди большое черное пятно сгоревшей плоти.

Виттория отпрянула, судорожно вздохнув.

Лэнгдон замер, словно парализованный, ощутив одновременно восхищение и отвращение. Символ, который он увидел, был очень прост и в то же время ужасен.

– Воздух, – задыхаясь от волнения, выдавила Виттория. – Это… он.

В этот миг рядом с ними практически из ниоткуда появились швейцарские гвардейцы. Раздались громкие команды, и солдаты бросились на поиски невидимого убийцы.

Один из зевак-туристов рассказал, что всего несколько минут назад какой-то смуглый и, видимо, очень хороший человек не только помог этому несчастному перейти через площадь, но даже некоторое время посидел рядом с ним на ступенях. Затем этот добрый христианин растворился среди туристов.

Виттория сорвала остатки лохмотьев с торса «бродяги», и по обе стороны от клейма, чуть ниже грудной клетки, они увидели две большие проникающие раны. Девушка откинула голову кардинала назад и принялась делать искусственное дыхание по системе «изо рта в рот». Лэнгдон был совершенно не готов к тому, что случилось после этого. Как только Виттория сделала первый выдох, в ранах раздалось шипение, и из них брызнула кровь. Это было похоже на фонтан, возникающий при дыхании кита, но значительно меньших размеров. Солоноватая жидкость ударила Лэнгдону в лицо.

Виттория подняла голову и с ужасом прошептала:

– Его легкие… пробиты.

Лэнгдон протер глаза и посмотрел на раны. В них раздавалось бульканье. Легкие кардинала были разрушены. Он находился в агонии.

Виттория прикрыла тело, и в дело вступили швейцарские гвардейцы.

И в этот момент вконец растерявшийся Лэнгдон увидел ее. Преследовавшая их в последнее время женщина находилась рядом. Она стояла чуть пригнувшись, а на ее плече висела работающая, направленная прямо на него видеокамера с логотипом Би-би-си. Женщина и Лэнгдон встретились взглядами, и американец понял, что она успела снять все. Он хотел было крикнуть, но женщина исчезла в толпе с ловкостью кошки.

Глава 76

Чинита Макри бежала, спасая самый сенсационный материал, который ей удалось снять за всю свою репортерскую жизнь.

Тяжелая камера казалась ей якорем, мешавшим лавировать в толпе. Макри пришлось двигаться против людского потока, поскольку все туристы устремились к месту происшествия и лишь одна она мчалась в противоположном направлении. Мужчина в твидовом пиджаке заметил ее, и, чтобы спасти материал, нужно было убежать как можно дальше. Ей стало казаться, что ее преследуют и что кольцо преследователей сжимается со всех сторон.

Макри была в ужасе от того, что ей удалось запечатлеть своей камерой. Неужели мертвец был одним из тех? Телефонный звонок, который получил Глик, теперь не казался ей таким безумным.

Когда она была уже неподалеку от своего микроавтобуса, перед ней из толпы возник решительного вида молодой человек. Увидев друг друга, они оба замерли. Молодой человек молниеносно извлек из кармана портативную рацию и произнес в микрофон несколько слов. Затем он направился к Макри, но та, не став его дожидаться, нырнула в толпу и понеслась с удвоенной скоростью. Лавируя между телами, она извлекла кассету из камеры и, сунув ее за пояс, передвинула к спине так, чтобы ее не было видно. Золотая пленка, подумала она, первый раз в жизни порадовавшись тому, что имеет избыточный вес. Где же ты, Глик? Куда, к дьяволу, подевался?!

Слева от нее возник еще один солдат. Макри, понимая, что в ее распоряжении совсем мало времени, снова нырнула в толпу. Она выхватила из кофра чистую пленку и сунула ее в камеру. Теперь ей оставалось только молиться.

Когда она находилась в каких-то тридцати ярдах от своего микроавтобуса, перед ней словно из-под земли выросли два человека со скрещенными на груди руками. Бежать ей было некуда.

– Пленку! – сказал один, протягивая руку. – Живо!

Макри отшатнулась и прикрыла руками камеру.

– Ни за что!

Второй мужчина распахнул полы пиджака, демонстрируя пистолет.

– Ну и стреляйте! – крикнула Макри, сама удивляясь смелости, с которой была произнесена эта фраза.

– Пленку! – повторил первый.

Куда, к дьяволу, подевался этот проклятый Глик? Макри топнула ногой и что есть мочи заорала:

– Я – профессиональный оператор всемирно известной компании Би-би-си! Согласно двенадцатой статье Акта о свободе прессы, этот фильм является собственностью Британской вещательной корпорации!

Мужчины и ухом не повели. Тот, который демонстрировал пистолет, сделал шаг по направлению к ней.

– Я лейтенант швейцарской гвардии и, согласно Святому уложению, конфискую собственность, которую вы прячете. Соответственно вы подлежите обыску и аресту.

Вокруг них постепенно начала собираться толпа.

– Я ни при каких обстоятельствах не отдам вам кассету из этой камеры, не поговорив предварительно со своим редактором в Лондоне. Я предлагаю вам…

Гвардейцы решили не продолжать дискуссию. Один из них вырвал у нее из рук камеру, а второй схватил ее за плечи, развернул лицом в сторону Ватикана и повел через толпу.

Макри молила Бога о том, чтобы Он не позволил швейцарцам ее обыскать и отнять отснятый материал. Если она сможет скрывать кассету достаточно долго…

И в этот миг произошло нечто совершенно невообразимое. Кто-то из толпы сунул сзади руку ей под жакет, и Макри почувствовала, как кассета выскользнула из-за пояса. Она резко обернулась и, к счастью, успела проглотить готовые сорваться с языка слова. Сзади нее стоял, затаив дыхание, Гюнтер Глик. Затем Гюнтер подмигнул ей и, ухмыляясь, растворился в толпе.

Глава 77

Лэнгдон, пошатываясь, вошел в туалетную комнату рядом с кабинетом папы и смыл кровь с лица и губ. Это была не его кровь. Это была кровь кардинала Ламассэ, который только что умер ужасной смертью на полной людей площади вблизи Ватикана. Невинный агнец, принесенный в жертву на алтарь науки. Пока ассасин выполнял свои угрозы.

Лэнгдон с ощущением полной беспомощности смотрел на себя в зеркало. Глаза ввалились, их взгляд был каким-то отрешенным и щеки начали темнеть от прораставшей на них щетины. Туалетная комната сияла ослепительной чистотой: черный мрамор, золотая фурнитура, мягкие полотенца и ароматное мыло для рук.

Лэнгдон попытался выкинуть из головы кровавое клеймо, которое только что видел. Воздух. Но видение не исчезало. С момента пробуждения этим утром он уже видел три амбиграммы… и знал, что предстоит увидеть еще две.

Из-за закрытых дверей до него доносились громкие голоса. Оливетти, камерарий и капитан Рошер обсуждали план дальнейших действий. Поиск антивещества пока, видимо, успехом не увенчался. Швейцарцы либо проморгали ловушку, либо врагам удалось проникнуть в сердце Ватикана гораздо глубже, чем желал признать Оливетти.

Лэнгдон вытер руки и лицо и поискал взглядом писсуар. Писсуара в туалетной комнате не оказалось, там имелся лишь один унитаз. Он поднял крышку и замер.

Все тело его напряглось, и по нему прокатилась волна нечеловеческой усталости. В его груди теснились совершенно противоречивые чувства. Он обессилел, бегая без сна и еды. Двигаясь по Пути просвещения, он пережил душевную травму, став свидетелем двух жестоких убийств. А мысли о возможном исходе этой драмы приводили его в ужас.

«Думай!» – приказал он себе. Но в голове не было ни единой здравой мысли.

После того как Лэнгдон спустил воду, ему на ум вдруг пришла забавная мысль. «Ведь это же туалет папы, – подумал он. – Я только что помочился в унитаз папы. В его Святой трон».

Глава 78

А в Лондоне тем временем дежурная редакторша выхватила из приемника спутниковой связи записанную кассету, промчалась через аппаратную, ворвалась в кабинет главного редактора, вставила кассету в видеомагнитофон и, ни слова не говоря, нажала кнопку воспроизведения.

Пока шел материал, она рассказала шефу о своем разговоре с Гюнтером Гликом, находящимся в данный момент в Ватикане. Девица была способной журналисткой и, пока шла запись, успела получить из архивов Би-би-си подтверждение личности человека, только что убитого на площади Святого Петра в Риме.

Выскочив из кабинета, главный редактор заорал так, что все немедленно бросили работу.

– Прямой эфир через пять минут! – выкрикнул он. – Самого талантливого ведущего к камере! Ответственных за связь со средствами массовой информации прошу немедленно вступить в переговоры в режиме онлайн. У нас есть материал на продажу. Кроме того, мы имеем фильм!

Все координаторы коммерческой деятельности немедленно включили свои системы связи.

– Продолжительность фильма? – громко спросил один из них.

– Тридцать секунд, – ответил главный.

– Содержание?

– Убийство, снятое в натуре!

Глаза координаторов загорелись энтузиазмом.

– Стоимость лицензионного показа?

– Миллион долларов США.

– Что? – спросили все, недоверчиво повернув головы.

– Вы меня слышали! Я хочу, чтобы вы начали с самых крутых. Си-эн-эн, Эм-эс-эн-би-си. А также с «большой тройки»[79]. Разрешаю сокращенный предварительный просмотр. Дайте им пять минут на размышления, после чего Би-би-си выйдет в эфир.

– Что, черт побери, произошло? – спросил один из сотрудников. – Неужели с нашего премьера живьем содрали шкуру?

– Лучше, – покачал головой шеф. – Все гораздо лучше.

* * *

А где-то в Риме как раз в этот момент ассасин наслаждался коротким и вполне заслуженным отдыхом. Развалясь в удобном кресле, он с восхищением рассматривал легендарное помещение. «Я сижу в Храме Света, – думал он. – В тайном убежище иллюминатов». Он не мог поверить в то, что оказался здесь по прошествии стольких веков.

Немного выждав, он набрал номер репортера Би-би-си, с которым говорил раньше. Время. Однако самую страшную новость мир должен услышать позже.

Глава 79

Виттория Ветра отпила из стакана чай и машинально принялась за булочку, предложенную ей одним из швейцарских гвардейцев. Она знала, что поесть обязательно надо, но аппетита не было. В кабинете папы кипела жизнь, в нем шла оживленная дискуссия. Капитан Рошер, коммандер Оливетти и еще с полдюжины гвардейцев пытались оценить понесенный урон и обдумывали следующий шаг.

Роберт Лэнгдон стоял у окна и смотрел на площадь Святого Петра. Казалось, что он пребывал в каком-то ином мире. К нему подошла Виттория.

– Новые идеи?

Лэнгдон молча покачал головой.

– Булочку желаете?

При виде еды его настроение несколько улучшилось.

– Еще как! Спасибо, – ответил американец и принялся яростно жевать.

Шумная дискуссия за их спинами внезапно оборвалась; в сопровождении двух гвардейцев в кабинет вошел камерарий. Если до этого клирик казался утомленным, то теперь он выглядел совершенно опустошенным.

– Что случилось? – спросил камерарий, обращаясь к Оливетти. Судя по выражению его лица, самое худшее он уже успел услышать.

Формальный доклад Оливетти звучал как отчет о потерях на поле боя. Он излагал факты кратко и четко:

– Вскоре после восьми часов в церкви Санта-Мария дель Пополо было обнаружено тело кардинала Эбнера. Кардинал задохнулся, а на его теле имелось клеймо в виде амбиграммы слова «Земля». Кардинал Ламассэ был убит на площади Святого Петра десять минут назад. Он скончался от проникающих ранений в грудь. На теле обнаружено клеймо. Это слово «Воздух», также начертанное в виде амбиграммы. И в том, и в другом случае убийце удалось скрыться.

Камерарий пересек комнату и, тяжело опустившись в папское кресло у письменного стола, сгорбился.

– Однако кардиналы Баджиа и Гуидера еще живы.

Камерарий вскинул голову, и по выражению его лица было видно, как он страдает.

– И это, по вашему мнению, должно служить нам утешением? Два кардинала убиты, и двум другим осталось жить не долго, если вы их не отыщете.

– Мы обязательно их найдем, – заверил камерария Оливетти. – Я в этом не сомневаюсь.

– Не сомневаетесь? Пока у вас были сплошные провалы.

– Это не так. Мы проиграли два сражения, синьор, но выигрываем войну. Иллюминаты обещали превратить эти события во всемирное шоу. Пока нам удавалось срывать их планы. Оба тела были эвакуированы без каких-либо инцидентов. Кроме того, – продолжал Оливетти, – капитан Рошер докладывает, что в поисках антивещества наметился серьезный успех.

Капитан Рошер поправил свой красный берет и выступил вперед. Виттория подумала, что Рошер выглядит намного человечнее, чем остальные гвардейцы. Да, он казался суровым воякой, но все же не был так зажат и сух, как другие. Его голос был наполнен эмоциями и звучал чисто, словно скрипка.

– Полагаю, не позже чем через час, синьор, мы сможем представить вам сосуд.

– Простите меня, капитан, за то, что я настроен менее оптимистично, нежели вы, – устало произнес камерарий. – Мне кажется, что тщательный осмотр всего Ватикана потребует гораздо больше времени, чем то, каким мы располагаем.

– Всего Ватикана – да. Однако, оценив ситуацию, я пришел к выводу, что ловушка антивещества находится в одной из белых зон, или, иными словами, в одном из мест, куда допускается публика. Это в первую очередь музеи и собор Святого Петра. Мы отключили подачу энергии в эти зоны и проводим там тщательное сканирование.

– Следовательно, вы планируете обследовать весьма малую часть Ватикана. Я вас правильно понял?

– Так точно, синьор. Вероятность того, что злоумышленнику удалось проникнуть во внутренние помещения Ватикана, ничтожна. Тот факт, что камера слежения была похищена из белой зоны – лестничной клетки одного из музеев, говорит о том, что преступник имел весьма ограниченный доступ. Именно там мы и ведем интенсивный поиск.

– Но преступник похитил четырех кардиналов, и это, бесспорно, говорит о более глубоком проникновении в Ватикан, чем мы думали.

– Совершенно не обязательно. Мы не должны забывать, что большую часть этого дня кардиналы провели в музеях и соборе Святого Петра, наслаждаясь произведениями искусства без обычной там толпы. Нельзя исключать, что кардиналов похитили в одном из этих мест.

– Но каким образом их вывели наружу?

– Мы все еще пытаемся это установить.

– Понимаю… – протянул камерарий, поднялся из-за стола и, обращаясь к Оливетти, сказал: – Коммандер, теперь мне хотелось бы выслушать ваш план эвакуации.

– Мы пока еще работаем в этом направлении, синьор. План предстоит формализовать, но я уверен, что капитан Рошер найдет сосуд с антивеществом.

В ответ Рошер, как бы ценя высокую оценку командования, щелкнул каблуками и произнес:

– К данному моменту мои люди отсканировали две трети всех белых зон. Мы убеждены в успехе.

Однако любому беспристрастному наблюдателю могло показаться, что камерарий вовсе не разделяет оптимизма гвардейцев. В кабинете появился швейцарец со шрамом под глазом. В руках он держал план Рима. Подойдя прямо к Лэнгдону, гвардеец доложил по-военному четко:

– Мистер Лэнгдон, я получил нужную вам информацию о West Ponente.

Лэнгдон поспешно дожевал булочку и сказал:

– Отлично, давайте взглянем.

Гвардеец расстелил план на письменном столе папы, и в этот момент к ним подошла Виттория. Остальные, не обращая на них ни малейшего внимания, продолжали дискуссию.

– Мы находимся здесь, – сказал солдат, показывая на площадь Святого Петра. – Центральная линия через West Ponente идет точно на восток в противоположном от Ватикана направлении… – С этими словами швейцарец провел пальцем черту от площади Святого Петра через Тибр к самому сердцу старого Рима. – Как видите, линия проходит почти через весь город, и рядом с ней расположено около двадцати католических храмов.

– Двадцати? – упавшим голосом переспросил Лэнгдон.

– Может, даже больше.

– Стоит ли хотя бы одна церковь непосредственно на линии?

– Некоторые находятся к ней ближе, чем другие, – ответил швейцарец, – но воспроизведение направления дыхания на карте оставляет возможность для ошибки.

Лэнгдон взглянул через окно на площадь, нахмурился, задумчиво потер подбородок и спросил:

– А как насчет огня? Есть ли хотя бы в одной из них работа Бернини, имеющая отношение к огню?

Молчание.

– А обелиски? – продолжал допрос американец. – Имеются ли на линии церкви, вблизи которых стоит обелиск?

Гвардеец начал изучать карту.

Виттория увидела проблеск надежды в глазах Лэнгдона и подумала, что ученый прав. Две первые вехи находились на площадях, в центре которых возвышались обелиски. Может быть, обелиски были главной темой? Тянущиеся к небу пирамиды, указывающие Путь просвещения. Чем больше Виттория думала об этом, тем более совершенной представлялась ей эта схема… Четыре возвышающихся над Римом маяка указывают на четыре алтаря науки.

– Это может не иметь прямого отношения к нашим поискам, однако мне известно, что многие обелиски были воздвигнуты или перемещены в другое место именно во времена Бернини, – сказал Лэнгдон. – Думаю, Бернини не мог не принимать участия в их размещении.

– Или, – вмешалась Виттория, – он разместил указатели рядом с уже имеющимися обелисками.

– Верно, – кивнул Лэнгдон.

– Скверная шутка, – сказал гвардеец. – Рядом с линией нет ни одного обелиска. – Он провел пальцем по воображаемой линии и добавил: – Даже на некотором отдалении нет ничего подобного.

Лэнгдон встретил эту информацию тяжелым вздохом. Виттория тоже сникла. Ей эта идея казалась весьма многообещающей. Видимо, все будет гораздо сложнее, чем им представлялось вначале. Но все же, стараясь мыслить позитивно, она сказала:

– Думайте, Роберт. Постарайтесь вспомнить, какая из работ Бернини может иметь отношение к огню. В любой связи.

– Я уже думал об этом. Бернини был невероятно плодовит. У него сотни работ. Я очень надеялся, что West Ponente укажет нам на какую-то конкретную церковь. В таком случае я мог бы припомнить.

– Fuoco, – не сдавалась Виттория. – Огонь. Неужели это слово не ассоциируется у вас хоть с каким-нибудь творением Бернини?

– Он создал знаменитые зарисовки фейерверка, – пожал плечами Лэнгдон, – но это не скульптура, и работа хранится в Германии, в Лейпциге.

– А вы уверены, что ветер на втором указателе дует именно в этом направлении? – задумчиво спросила Виттория.

– Вы видели барельеф собственными глазами. Он абсолютно симметричен. За исключением дыхания, естественно. И только оно может служить указателем направления.

Виттория знала, что Лэнгдон прав.

– Я уж не говорю о том, – продолжал ученый, – что West Ponente означает одну из стихий, а именно воздух. Поэтому вполне логично следовать в том направлении, которое указывает дыхание.

Виттория кивнула, соглашаясь. Итак, нужно следовать в направлении дыхания, думала она, но куда именно?

– Ну и что у вас получается? – спросил, подойдя к ним, Оливетти.

– Слишком много церквей, – ответил гвардеец. – Десятка два или даже больше. Думаю, если мы направим по четыре человека к каждой…

– Забудьте, – прервал его Оливетти. – Мы дважды упустили этого парня, хотя точно знали, где он должен находиться. Организовав массовый рейд, мы оставим Ватикан без охраны и будем вынуждены прекратить поиски антивещества.

– Нам нужен справочник, – сказала Виттория, – с указателем всех работ Бернини. Если удастся просмотреть названия, то вы, возможно, что-то и вспомните.

– Не знаю, – ответил Лэнгдон. – Если работа создана специально для ордена «Иллюминати», то она скорее всего малоизвестна и в указателе ее может не быть.

Виттория его сомнений не разделяла.

– Первые две скульптуры были достаточно известны. Во всяком случае, вы слышали об обеих.

– Это верно… – протянул Лэнгдон.

– Если мы просмотрим названия и наткнемся на слово «огонь», то, возможно, обнаружим статую, которая находится в нужном для нас направлении.

Попытаться, во всяком случае, стоит, подумал Лэнгдон и, обращаясь к Оливетти, сказал:

– Мне нужен перечень всех работ Бернини. У вас, парни, случайно, не найдется здесь настольной книги о великом мастере?

– Настольной? – Оливетти, судя по его тону, очень удивился.

– Не обращайте внимания… Мне нужен любой список. Как насчет музея? Там наверняка есть справочники по Бернини.

– Электричество во всех музеях отключено, – мрачно произнес гвардеец со шрамом. – Кроме того, справочный зал очень велик. Без помощи персонала…

– Скажите, – вмешался Оливетти, – указанная работа Бернини была создана, когда скульптор работал здесь, в Ватикане?

– Почти наверняка, – ответил Лэнгдон. – Он провел здесь почти всю свою творческую жизнь. А во время конфликта церкви с Галилеем уж точно находился в Ватикане.

– В таком случае может существовать еще один справочник, – удовлетворенно кивнув, сказал Оливетти.

– Где? – с надеждой спросила Виттория, в которой снова проснулся оптимизм.

Коммандер не ответил. Он отвел гвардейца в сторону и о чем-то заговорил с ним, понизив голос. Швейцарец, судя по его виду, был не очень уверен в успехе, но тем не менее утвердительно кивал. Когда Оливетти замолчал, солдат повернулся к Лэнгдону и сказал:

– Следуйте, пожалуйста, за мной, мистер Лэнгдон. Сейчас девять пятнадцать. Нам следует поторопиться.

Лэнгдон и швейцарец двинулись к дверям.

– Я помогу! – рванулась следом за ними Виттория.

Оливетти поймал ее за руку и сказал:

– Нет, мисс Ветра. Мне необходимо с вами кое-что обсудить.

Произнесены эти слова были весьма внушительно, а хватка оказалась очень крепкой.

Лэнгдон и гвардеец ушли. Оливетти с каменным выражением лица отвел Витторию в сторону. Но девушка так и не узнала, что он хотел ей сказать. Коммандер просто не получил возможности это сделать. Его портативная рация громко прохрипела:

– Комманданте?

Все повернулись к Оливетти.

– Думаю, вам стоит включить телевизор, – прозвучал в крошечном динамике мрачный голос.

Глава 80

Когда два часа назад Лэнгдон выходил из секретных архивов Ватикана, он и мечтать не мог о том, что когда-нибудь туда вернется. Однако, пробежав рысцой вместе с гвардейцем весь путь, он, слегка задыхаясь, вошел в уже знакомое здание.

Солдат со шрамом на лице провел его мимо прозрачных кубов хранилищ. Тишина архива на сей раз действовала на Лэнгдона угнетающе, и он был очень благодарен швейцарцу, когда тот нарушил молчание.

– Мне кажется, сюда, – сказал гвардеец, приглашая Лэнгдона пройти в конец зала, где вдоль стены размещались стеклянные кубы, но только меньшего размера. Швейцарец обежал взглядом надписи на хранилищах и указал на одно из них. – Да, это как раз то, что нам надо. Коммандер сказал, что интересующие вас сведения вы, возможно, найдете здесь.

Лэнгдон прочитал надпись. ATTIVI VATICANI. Имущество Ватикана? Он просмотрел рубрикатор. Недвижимость… Валюта… Банк Ватикана… Антиквариат… Список казался бесконечным.

– Полный перечень всей собственности, – сказал швейцарец.

Боже! Несмотря на полумрак, Лэнгдон видел, что хранилище забито до отказа.

– Коммандер сказал, что все созданное Бернини под патронажем Ватикана внесено в соответствующие перечни активов.

Лэнгдонкивнул, осознав, что предположения Оливетти могут действительно оказаться верными. В то время, когда творил Бернини, все, что он сделал под покровительством папы, становилось по закону собственностью Святого престола. Правда, Это было не покровительство, а скорее феодализм, но крупные мастера тогда жили неплохо и жаловались крайне редко.

– Включая те работы, которые находятся вне Ватикана?

Солдат бросил на него удивленный взгляд и сказал:

– Естественно. Все католические храмы Рима являются собственностью Ватикана.

Лэнгдон посмотрел на список, который держал в руках. В нем значилось примерно двадцать церквей, стоящих вдоль линии, берущей начало у West Ponente. Третий алтарь науки находился в одной из них, и Лэнгдон надеялся, что ему хватит времени определить, в какой именно. В иных обстоятельствах он с удовольствием лично обследовал бы все эти храмы один за другим. Однако сегодня ему было отпущено всего двадцать минут, чтобы найти ту единственную церковь, в которой находится работа Бернини, имеющая какое-либо отношение к огню.

Лэнгдон подошел к вращающимся, контролируемым электроникой дверям хранилища, а швейцарец остался стоять на месте. Ощутив какую-то странную неуверенность, американец произнес с улыбкой:

– С воздухом все в порядке. Дышать можно, хотя кислорода и маловато.

– Мне приказано сопроводить вас до этого места, а затем немедленно вернуться в штабную комнату.

– Значит, вы меня покидаете?

– Да, синьор. Швейцарские гвардейцы в архив не допускаются. Проводив вас до этого места, я уже нарушил протокол. Коммандер не преминул мне об этом напомнить.

– Нарушили протокол? – Неужели этот человек не понимает, что происходит? – На чьей стороне ваш коммандер, черт бы его побрал?!

Выражение дружелюбия мгновенно исчезло с лица гвардейца, шрам под глазом начал нервно подергиваться, а взгляд напомнил взгляд самого Оливетти.

– Прошу прощения, – сказал Лэнгдон, сожалея о сказанном. – Это всего лишь… Я просто очень нуждаюсь в помощи.

Гвардеец остался непоколебим.

– Я обучен следовать приказам, а не обсуждать их. Когда вы обнаружите то, что ищете, немедленно свяжитесь с коммандером.

– Но как же я его найду? – разволновался Лэнгдон.

Швейцарец молча снял с пояса и положил на ближайший столик портативную рацию.

– Первый канал, – бросил он и растворился в темноте.

Глава 81

Телевизор скрывался в специальном шкафу, стоящем прямо напротив письменного стола понтифика. Это был самый современный «Хитачи» с огромным экраном. После того как его включили, все столпились вокруг. Виттория тоже подошла поближе.

Некоторое время, как и положено, экран оставался темным, а затем на нем возникла ведущая – молодая брюнетка с красивыми глазами.

– Я Келли Хорн-Джонс из Эн-би-си, передача ведется прямо из Ватикана.

За ее спиной возникла площадь Святого Петра.

– Она врет! – выпалил Рошер. – Нам подсовывают картинки из архива. Освещение в соборе в данный момент отключено.

Оливетти остановил разоблачителя сердитым шипением.

– В ходе выборов папы произошли шокирующие события. – В голосе брюнетки зазвучали тревожные нотки. – Нам только что сообщили, что два члена коллегии кардиналов были сегодня зверски убиты.

Оливетти едва слышно выругался.

В этот миг в кабинет ворвался какой-то гвардеец.

– Коммандер, – задыхаясь, выдавил он, – с центрального коммутатора сообщают, что телефоны просто взбесились. Все хотят узнать официальную позицию Ватикана…

– Немедленно отключить телефонную связь! – приказал Оливетти, не отрывая глаз от экрана, с которого продолжала вещать телеведущая.

– Но, синьор… – неуверенно произнес гвардеец.

– Выполняйте!

Гвардеец убежал.

Виттории казалось, что камерарий хочет что-то сказать, но сдерживается. Клирик долго и мрачно смотрел на Оливетти, а затем вновь обратил взгляд на экран.

Эн-би-си теперь демонстрировала видеоматериал. Швейцарцы вынесли тело кардинала Эбнера из церкви Санта-Мария дель Пополо и погрузили его в багажник «альфа-ромео». Затем последовал стоп-кадр, на котором крупным планом показалось обнаженное тело. Оно было видно лишь те несколько секунд, когда его клали в багажник.

– Какой мерзавец все это снимал?! – выкрикнул Оливетти.

Ведущая Эн-би-си продолжала рассказ:

– Как полагают наши эксперты, это тело кардинала Эбнера из Франкфурта, а люди, которые выносят его из церкви, судя по всему, швейцарские гвардейцы Ватикана.

Девица всем своим видом пыталась выразить охватившую ее печаль. Оператор дал ее лицо крупным планом, и ведущая загрустила еще сильнее.

– В данный момент Эн-би-си хочет предупредить зрителей, что кадры, которые они сейчас увидят, настолько страшны и выразительны, что не все смогут их выдержать. Мы просим отойти от телевизоров детей и людей со слабой психикой.

Виттория фыркнула, настолько ее рассмешила забота телекомпании о своих зрителях. Она прекрасно знала, что такое предупреждение у телевизионщиков называется дразнилкой. Она не слышала, чтобы кто-нибудь уходил или переключал канал, услышав подобные слова.

– Повторяю, – сказала ведущая, – следующие кадры могут показаться некоторым зрителям шокирующими.

– Какие еще кадры? – спросил Оливетти, обращаясь к экрану. – Ведь вы только что показали…

На экране возникла пробирающаяся в толпе по площади Святого Петра парочка. Виттория мгновенно узнала в этих людях Роберта и себя. В самом углу изображения видна была надпись мелким шрифтом: «Материал предоставлен компанией Би-би-си». Сокращение Би-би-си ей о чем-то говорило.

– О Боже, – прошептала она. – Только не это…

Камерарий недоуменно посмотрел на Оливетти и сказал:

– Вы, кажется, сообщили, что пленку удалось изъять. Или это мне показалось?

Тут раздался пронзительный крик ребенка, затем на экране появилась крошечная девчушка, тычущая пальчиком в сторону человека, больше всего похожего на залитого кровью бродягу. В кадре неожиданно возник Роберт Лэнгдон и попытался успокоить плачущую девочку.

Все, кто находился в кабинете папы, затаив дыхание, следили за разворачивающейся на их глазах драмой. Кардинал (они-то знали, что это кардинал) упал. Упал, уткнувшись лицом в камни мостовой. Появилась Виттория и призвала всех к порядку. В кадре видна была лужа крови, следом за ней показали клеймо. Затем камера сосредоточилась на отчаянных попытках Виттории сделать искусственное дыхание методом «изо рта в рот».

– Эта разрывающая сердце сцена была снята всего несколько минут назад на площади Святого Петра, за стенами Ватикана. Достоверные источники сообщают, что это тело кардинала Ламассэ из Франции. Почему он так одет и по какой причине оказался не на конклаве, остается для всех тайной. Ватикан пока отказывается от каких-либо комментариев.

Пленка опять пошла с самого начала.

– Отказывается от комментариев? – возмутился Рошер. – Да нам и минуты для этого не дали!

Девица тем временем продолжала вещать, а сцена смерти кардинала служила ей фоном.

– Эн-би-си не может с достоверностью назвать мотивы этих убийств, наши источники сообщают, что ответственность за них взяла на себя группа, называющаяся «Иллюминати».

– Что?! – взорвался Оливетти.

– …узнать подробности об этой организации вы можете, посетив наш сайт по адресу…

– Non e posibile! – взревел Оливетти и повторил: – Это невозможно!!! – Выразив таким образом свое отношение к сообщению, он переключил телевизор на другой канал.

На этом канале передачу вел мужчина латиноамериканского типа.

– …культ сатанистов, известных под названием «Иллюминати», по мнению некоторых историков…

Оливетти принялся поочередно нажимать кнопки пульта дистанционного управления. Все каналы вели прямые трансляции, многие шли на английском языке.

– …несколько ранее этим же вечером швейцарские гвардейцы извлекли из церкви тело. Как считают, это был труп кардинала…

– …свет в базилике и музеях погашен, что оставляет место для всякого рода спекуляций…

– …мы беседуем со специалистом по теории заговоров Тайлером Тингли о шокирующем возрождении…

– …ходят слухи, что этим вечером произойдут еще два убийства…

– …возникает вопрос, не находится ли среди похищенных основной претендент на папский престол кардинал Баджиа…

Виттория отвернулась от экрана. События развивались с немыслимой скоростью. За окном становилось совсем темно, а человеческая трагедия словно магнит притягивала на площадь все новых и новых зевак. Людская толпа под окнами папского дворца разрасталась чуть ли не с каждой секундой. В нее непрерывно вливались потоки пешеходов, а журналисты поспешно выгружались из мини-автобусов, чтобы успеть занять на площади лучшие места.

Оливетти отложил пульт дистанционного управления и, обращаясь к камерарию, произнес:

– Не могу представить, синьор, как такое могло произойти. Ведь мы действительно изъяли кассету из камеры. Камерарий был слишком потрясен, чтобы говорить. Никто не проронил ни слова. Швейцарские гвардейцы замерли по стойке «смирно».

– Создается впечатление, – наконец произнес камерарий (он был настолько опустошен, что даже не мог сердиться), – что нам не удалось сдержать развитие кризиса. На что, по правде говоря, я очень рассчитывал. – Клирик посмотрел на толпу людей за окном и добавил: – Я должен выступить с обращением.

– Ни в коем случае, синьор, – покачал головой Оливетти. – Это именно то, чего ждут от вас иллюминаты. Официально подтвердив их существование, вы придадите им новые силы. Нам следует молчать.

– А как быть с этими людьми? – спросил камерарий, показывая на площадь. – Очень скоро здесь соберутся десятки, а затем и сотни тысяч. Они могут оказаться в опасности, и я обязан их предупредить. Помимо этого, следует эвакуировать коллегию кардиналов.

– У нас еще есть время. Кроме того, капитан Рошер найдет антивещество; я в этом не сомневаюсь.

– У меня создается впечатление, что вы начинаете мне приказывать! – резко повернувшись к Оливетти, бросил камерарий.

– Ничего подобного, синьор, я всего лишь даю вам совет. Если вас беспокоит судьба людей на площади, мы можем объявить об утечке газа и очистить территорию. Заявлять же о том, что мы стали чьими-то заложниками, просто опасно.

– Коммандер, я хочу, чтобы вы, да и все остальные поняли раз и навсегда – я никогда не использую этот кабинет для того, чтобы лгать миру. Если я решу что-то заявить, то в моих словах будет только правда.

– Правда? Правда о том, что сатанисты угрожают уничтожить Ватикан? Такая правда лишь ослабит наши позиции.

– И насколько, по-вашему, они ухудшатся по сравнению с тем, что мы уже имеем? – обжигая офицера взглядом, спросил клирик.

Рошер неожиданно вскрикнул и, схватив пульт дистанционного управления, прибавил звук. Все взоры обратились на экран.

Ведущая Эн-би-си, судя по ее виду, разволновалась по-настоящему. Рядом с ней на экране была фотография покойного папы.

– …экстренное сообщение. Его источником является Би-би-си. – Она взглянула мимо камеры, как бы ожидая команды продолжать. Видимо, получив ее, она мрачно посмотрела в камеру. – Сообщество «Иллюминати» только что взяло на себя ответственность… – Немного помявшись, она повторила: – Иллюминаты взяли на себя ответственность за смерть папы имевшую место пятнадцать дней назад.

У камерария от неожиданности отвисла челюсть.

До Виттории смысл услышанного дошел не сразу.

– Согласно традициям Ватикана, – продолжала ведущая, – вскрытие покойного папы не производится, поэтому нет никакой возможности подтвердить или опровергнуть заявление иллюминатов. Тем не менее представители братства «Иллюминати» утверждают, что причиной смерти папы был не инсульт, а яд.

В комнате повисла гробовая тишина.

Первым не выдержал Оливетти.

– Безумие! Наглая ложь! – взорвался коммандер.

Рошер принялся переключать каналы. Экстренное сообщение, подобно эпидемии чумы, передавалось от станции к станции. Все долдонили одно и то же, различались лишь заголовки, соревнующиеся в сенсационности подачи материала:

УБИЙСТВО В ВАТИКАНЕ

ПАПА ПАЛ ЖЕРТВОЙ ОТРАВЛЕНИЯ

САТАНА ОСКВЕРНЯЕТ ДОМ БОГА

– Да поможет нам Бог, – глядя в сторону, прошептал камерарий.

Рошер на мгновение задержался на Би-би-си:

– …сообщил мне об убийстве в церкви Санта-Мария дель Пополо… – и переключил на другой канал.

– Стоп, – сказал камерарий. – Назад…

Рошер вернулся назад. На экране возник ведущий новостей Би-би-си, рядом с ним находилась фотография довольно странного молодого человека с рыжей бородкой. Подпись под снимком гласила: ГЮНТЕР ГЛИК, ПРЯМО ИЗ ВАТИКАНА. Глик, видимо, вел репортаж по телефону, и слышимость была довольно скверной.

– …мой оператор сумел снять вынос тела кардинала из капеллы Киджи.

– Хочу напомнить нашим зрителям, – произнес ведущий, – что репортер Би-би-си Гюнтер Глик был первым, кто сообщил эту сенсационную новость. Он дважды вступал в телефонный контакт с предполагаемым убийцей, направленным иллюминатами. Гюнтер, вы сказали, что убийца несколько минут назад позвонил вам и передал послание братства «Иллюминати»?

– Да, это так.

– И в этом послании говорится, что иллюминаты каким-то образом несут ответственность за смерть папы?

– Совершенно верно. Звонивший сказал, что причиной смерти понтифика был вовсе не удар. Папа был отравлен иллюминатами.

Все находящиеся в кабинете окаменели.

– Отравлен? – удивился ведущий. – Но… но каким образом?

– Подробностей они не сообщают, – ответил Глик, – но говорят, что умертвили его с помощью лекарства, известного как… – послышался шорох бумаги, – как гепарин.

Камерарий, Оливетти и Рошер обменялись смущенными взглядами.

– Гепарин? – переспросил Рошер – он был явно взволнован. – Но ведь это же…

– Лекарство, которое давали папе, – побелевшими губами прошептал камерарий.

– Папа принимал гепарин? – спросила потрясенная Виттория.

– Он страдал от тромбофлебита, – ответил камерарий, – и раз в день ему делали инъекцию. Почему иллюминаты заявляют…

– В больших дозах гепарин смертелен, – вмешалась Виттория. – Это мощный препарат, препятствующий свертыванию крови. Его передозировка вызывает массивное внутреннее кровоизлияние и кровоизлияние в мозг.

– Откуда вам все это известно? – удивленно подняв брови, спросил Оливетти.

– Биологи используют его при изучении морских млекопитающих, чтобы воспрепятствовать появлению тромбов в результате снижения активности животных. В тех случаях, когда препарат применялся неправильно, животные погибали. – Выдержав короткую паузу, девушка продолжила: – У людей передозировка гепарина вызывает симптомы, схожие с теми, которые бывают при инсульте… без вскрытия их очень трудно различить. Камерарий казался крайне обеспокоенным.

– Синьор, – сказал Оливетти, – нет сомнения, что мы имеем дело с очередным рекламным трюком иллюминатов. Передозировка лекарства в случае с папой просто невозможна. К нему не было доступа. Но даже если проглотить наживку и выступить с опровержением, нам все равно не удастся опровергнуть заявление негодяев. Законы Ватикана запрещают вскрытие усопших понтификов. И даже в том случае, если мы решимся на нарушение этого правила, то все равно обнаружим следы гепарина от ежедневных инъекций.

– Верно! – Голос камерария звучал решительно и резко. – Но меня беспокоит даже не это. Никто за стенами Ватикана не знал, что его святейшество принимает это лекарство.

Все умолкли, обдумывая возможный смысл услышанного.

– Если имела место передозировка гепарина, – первой нарушила молчание Виттория, – то признаки этого в теле можно обнаружить.

– Мисс Ветра, – бросил, повернувшись к ней Оливетти, – повторяю, если вы пропустили это мимо ушей: законы Ватикана запрещают вскрытие усопшего понтифика. Мы не намерены осквернять тело его святейшества только потому, что враг сделал это возмутительное заявление.

– Я вовсе не предлагаю… – смущенно произнесла Виттория, которая отнюдь не желала проявить неуважение к телу покойного папы. – Я вовсе не предлагаю, чтобы вы эксгумировали тело… – Она умолкла, и в ее памяти вдруг всплыли слова, сказанные Лэнгдоном в капелле Киджи. Он тогда мимоходом заметил, что саркофаги, в которых покоятся останки пап, находятся на поверхности земли и никогда не цементируются. Этот обычай корнями уходит во времена фараонов, когда считалось, что захоронение гроба в землю навсегда заточает душу усопшего. Вместо захоронения стали использовать тяжелые, иногда весящие сотни фунтов каменные крышки. «Следовательно, технически возможно…» – подумала девушка.

– Какого рода признаки? – неожиданно спросил камерарий.

Виттория почувствовала, как ее сердце затрепетало от страха. Подавив волнение, она сказала:

– Чрезмерно большая доза гепарина вызывает кровотечение слизистой оболочки рта.

– Чего, простите?

– Десны жертвы начинают сильно кровоточить. После смерти кровь запекается, и ротовая полость умершего чернеет.

Виттория как-то видела фотографию, сделанную в лондонском аквариуме, после того как пара касаток в результате ошибки дрессировщика получила слишком большую дозу гепарина. Безжизненные тела касаток плавали на поверхности бассейна, их пасти были открыты, и из них вываливались черные как сажа языки.

Камерарий, не проронив ни слова, уставился в окно.

– Синьор, если заявление об отравлении окажется правдой… – начал Рошер, и в тоне капитана на сей раз полностью отсутствовал присущий ему оптимизм.

– Это не может быть правдой, – перебил его Оливетти. – Доступ посторонних к папе был полностью исключен.

– Если это заявление окажется правдой, – повторил Рошер, – и наш святой отец был отравлен, то это может серьезно осложнить ход поисков антивещества. Убийство понтифика говорит о том, что враг проник в самое сердце Ватикана. В этом случае нельзя ограничиваться осмотром белых зон. Поскольку нашей системе безопасности нанесен такой сокрушительный удар, мы скорее всего не сможем обнаружить заряд вовремя.

Оливетти одарил подчиненного ледяным взглядом и произнес:

– Капитан, если хотите, я могу сказать вам, что произойдет…

– Нет, – неожиданно повернувшись, перебил камерарий. – Это я скажу вам, что произойдет в ближайшее время. – Клирик посмотрел в глаза Оливетти и продолжил: – Все зашло слишком далеко. Через двадцать минут я приму решение о том, приступать или не приступать к эвакуации Ватикана. Одновременно это будет решением о дальнейшей судьбе конклава. Это окончательно. Ясно?

Оливетти даже бровью не повел, но ничего не ответил.

Камерарий стал говорить напористо, так, словно открыл в себе новый источник энергии:

– Капитан Рошер, завершайте осмотр белых зон. Об окончании немедленно доложите.

Рошер кивнул и окинул Оливетти тяжелым взглядом. Камерарий подозвал к себе двух гвардейцев и сказал:

– Я хочу, чтобы репортер Би-би-си Гюнтер Глик был немедленно доставлен в этот кабинет. Если иллюминаты выходили с ним на связь, он сможет нам помочь. Ступайте.

Солдаты скрылись за дверью.

Затем камерарий обратился ко всем задержавшимся в кабинете швейцарским гвардейцам.

– Господа, я не могу допустить новых жертв. К десяти часам вечера вы должны найти двух оставшихся кардиналов и захватить чудовище, ответственное за эти убийства. Вам все ясно?

– Но, синьор, – возразил Оливетти, – мы не имеем представления, где…

– В этом направлении работает мистер Лэнгдон. Он кажется мне человеком способным, и я верю в его успех.

С этими словами камерарий решительно направился к дверям, на ходу указав на трех гвардейцев.

– Вы, вы и вы пойдете со мной.

Гвардейцы двинулись следом за ним.

У самых дверей камерарий задержался и, повернувшись к Виттории, бросил:

– Мисс Ветра, вы тоже… Прошу вас следовать за мной.

Глава 82

Секретарша Сильвия Боделок проголодалась, и ей очень хотелось домой. Однако, к ее огорчению, директор ЦЕРНа Колер, видимо, оправившись после визита в медицинский центр, позвонил ей и потребовал – не попросил, а именно потребовал, – чтобы она задержалась на работе. Никаких объяснений, естественно, не последовало.

Сильвия уже давно научилась не обращать внимания на нелепые перепады в настроении шефа и его эксцентричные выходки. Она привыкла к его молчанию, и ее перестала трогать его раздражающая манера тайно смотреть фильмы на вмонтированном в инвалидное кресло видео. В душе Сильвия питала надежду, что во время одного из еженедельных посещений тира Колер случайно застрелится. Но босс, видимо, был неплохим стрелком.

И вот, сидя в одиночестве на своем рабочем месте, Сильвия Боделок прислушивалась к тому, как бурчит у нее в желудке. Колер еще не вернулся и при этом не удосужился дать ей какое-либо задание на вечер. «Какого дьявола я торчу здесь, погибая голодной смертью?» – подумала она и, оставив шефу записку, отправилась в закусочную для персонала, чтобы быстро подзаправиться.

Но добраться до вожделенной цели ей так и не удалось.

Когда Сильвия проходила через зону отдыха ЦЕРНа – ряд комнат с мягкими креслами и телевизорами, – она обратила внимание на то, что все помещения забиты людьми. Сотрудники учреждения, видимо, пожертвовали ужином ради того, чтобы посмотреть новости. Решив, что произошло нечто весьма значительное, Сильвия зашла в ближайшую комнату, заполненную горластыми молодыми программистами, носившими коллективную кличку «байтоголовые». Увидев на экране телевизора заголовок, она в изумлении открыла рот.

ТЕРРОР В ВАТИКАНЕ

Сильвия слушала сообщение и не верила своим ушам. Неужели какое-то древнее сообщество действительно убивает кардиналов? Что это должно продемонстрировать? Ненависть? Стремление к господству? Невежественность?

Но, как ни странно, настроение в комнате было отнюдь не похоронным.

Двое молодых техников размахивали футболками с изображением Билла Гейтса и многообещающим слоганом

«ДЕГЕНЕРАТ УНАСЛЕДУЕТ ЗЕМЛЮ!».

– Иллюминаты!!! – орал один из них. – Я же говорил тебе что эти парни существуют!

– Они прикончили папу, старики! Самого папу! – вопил кто-то из «байтоголовых».

– Интересно, сколько очков можно получить за это в игре?

Вопрос был встречен одобрительным хохотом.

Сильвия в немом недоумении наблюдала за этой вакханалией. Добрая католичка, работавшая среди ученых, она время от времени слышала антирелигиозные высказывания, но тот восторг, который испытывали эти мальчишки от понесенной церковью невосполнимой потери, находился за пределами ее понимания. Как они могут так себя вести? Откуда эта ненависть?

Сильвии церковь всегда казалась безобидным местом… местом единения и самопознания… Ей нравилось, что там можно громко петь, без того чтобы люди пялились на тебя с изумлением. В церкви отмечались все важные события ее жизни – похороны, крещения, бракосочетания, празднества, а церковь ничего не требовала от нее взамен. Даже денежные взносы оставались добровольными. Ее дети всегда возвращались из воскресной школы одухотворенными, с желанием стать добрее и помогать ближним. Что же в этом плохого?

Ее всегда изумляло, что так много «блестящих умов» ЦЕРНа отказывались понимать значение церкви. Неужели они действительно верили в то, что их кварки и мезоны способны вселять высокие чувства в души простых людей? Или в то, что математические уравнения могут удовлетворить вечную потребность человека в вере?

С кружащейся головой Сильвия, пошатываясь, брела по коридору мимо других комнат отдыха. Везде толпились люди. Она вспомнила о телефонном звонке Колеру из Ватикана. Простое совпадение? Скорее всего именно так. Время от времени Ватикан обращался в ЦЕРН с так называемыми звонками вежливости. Это обычно случалось перед тем, как церковь выступала с осуждением научных программ ЦЕРНа. Совсем недавно резкой критике со стороны церкви подвергся прорыв в одной из областей знания, имеющий важные последствия для развития генной инженерии. ЦЕРН никогда не обращал внимания на вопли церковников. В какой-то степени подобная реакция церкви радовала ученых, поскольку после массированных залпов Ватикана телефон директора надрывался от звонков президентов компаний, работающих в области высоких технологий.

– Плохой прессы не существует, – любил говорить Колер.

Интересно, думала Сильвия, не стоит ли кинуть сообщение на пейджер босса, где бы тот ни находился, и порекомендовать ему посмотреть новости? Но насколько это ему интересно? Может быть, он об этом уже слышал? Ну естественно, слышал и сейчас, видимо, записывает сообщение на портативный видеомагнитофон, улыбаясь первый раз за год.

Двигаясь по коридору, Сильвия наконец добрела до комнаты, в которой царило сдержанное настроение… почти меланхоличное. Здесь смотрели новости наиболее пожилые и самые уважаемые ученые. Они даже не взглянули на Сильвию, когда та скользнула в помещение и опустилась в кресло.

* * *

А в другом конце ЦЕРНа, в промерзшей насквозь квартире Леонардо Ветра, Максимилиан Колер, закончив чтение переплетенного в кожу рабочего журнала, взятого им в спальне погибшего ученого, смотрел по телевизору новости. Через несколько минут он вернул журнал на место, выключил телевизор и покинул квартиру.

* * *

А еще дальше, в Ватикане, кардинал Мортати положил связку листков в очаг Сикстинской капеллы и поднес к ней свечу. Из хорошо видимой с площади трубы повалил черный дым.

Второй тур выборов завершился. Избрание нового папы не состоялось.

Глава 83

Ручные фонари были бессильны против величественной темноты собора Святого Петра. Черная бесконечность над головой давила на людей, словно беззвездная ночь, и Виттории казалось, что она целиком погрузилась в пустоту, похожую на темный безжизненный океан. Девушка старалась держаться поближе к спешащему камерарию и не отстающим от него швейцарским гвардейцам.

Словно ощутив ее беспокойство, камерарий на миг задержался и положил руку ей на плечо. В этом прикосновении чувствовалась внутренняя сила, и Виттории показалось, что клирик каким-то магическим способом поделился с ней спокойствием, необходимым для той миссии, которую им предстояло выполнить.

«И что же мы собираемся сделать? – думала она. – Если я правильно понимаю, то это просто безумие!»

И все же она знала, что, несмотря на то что их миссия ужасна и граничит с надругательством над мертвыми, избежать ее невозможно. Для того чтобы принять историческое решение, камерарий нуждался в достоверной информации… информации, спрятанной под крышкой саркофага в пещерах Ватикана. «Что мы там обнаружим? – думала она. – Неужели иллюминаты действительно умертвили папу? Неужели их могущество простирается столь далеко? Неужели мне придется участвовать в первом за всю историю папства вскрытии тела понтифика?»

Виттория усмехнулась про себя, осознав, что боится этой темной базилики гораздо больше, чем купания в ночном океане в обществе барракуды. Природа всегда служила ей убежищем. Природу она понимала, и лишь проблемы человека и его души неизменно ставили ее в тупик. Кружащие в темноте рыбы-убийцы были похожи на собравшихся под окнами папского дворца репортеров. Изображения заклейменных раскаленным железом тел снова напомнили девушке о смерти отца. Она опять услышала хриплый смех убийцы. Этот негодяй был где-то рядом, и Виттория почувствовала, как закипающий в ней гнев вытесняет страх. Когда они обогнули колонну, которая, как показалась девушке, была толще, чем самая толстая секвойя, впереди возникло какое-то оранжевое свечение. Свет, казалось, исходил из пола в самом центре базилики. Когда они подошли ближе, Виттория поняла, что именно открылось ее взору. Это была знаменитая святыня под главным алтарем – пышная подземная камера, в которой хранилась самая главная реликвия Ватикана. Когда они приблизились к вратам, за которыми скрывалось углубление, девушка взглянула вниз и увидела золотой ларец, окруженный десятками горящих лампад.

– Мощи святого Петра? – спросила она, прекрасно зная, что находилось в ларце. Каждый, кто когда-либо посещал базилику, знал о содержимом драгоценного хранилища.

– По правде говоря, нет, – неожиданно ответил камерарий. – Вы разделяете всеобщее заблуждение. Это вовсе не реликварий. В ларце хранятся так называемые palliums – плетеные кушаки, которые папа вручает вновь избранным кардиналам.

– Но я думала…

– Так думает большинство. В путеводителях это место именуется могилой святого Петра, в то время как истинное захоронение находится двумя этажами ниже и прах Петра покоится в земле. В сороковых годах Ватикан производил там раскопки, и с тех пор туда никого не допускают.

Виттория была потрясена. Откровение камерария шокировало девушку. Когда они, отойдя от островка света, вновь погрузились во тьму, она вспомнила рассказы паломников, проехавших тысячи миль, чтобы взглянуть на золотой ларец. Эти люди были уверены, что побывали в обществе самого святого Петра.

– Но почему Ватикан не скажет об этом людям?

– Мы все получаем пользу от приобщения к чему-то божественному… пусть даже и воображаемому.

Виттория как ученый ничего не могла возразить против подобной логики. Она прочитала бесконечное число работ о так называемом эффекте плацебо, когда аспирин излечивал рак у людей, веривших в то, что они принимают чудодейственное лекарство. Разве не такую же роль играет вера в Бога?

– Все изменения, – продолжал камерарий, – даются Ватикану очень нелегко. Мы всегда старались избегать признания наших прошлых ошибок и обходились без всякого рода модернизаций. Его святейшество пытался изменить исторически сложившийся порядок. – Он помолчал немного и продолжил: – Покойный понтифик тянулся к современности и искал новые пути к Богу.

– Такие, как наука? – спросила, понимающе кивнув в темноте, Виттория.

– Честно говоря, само понятие «наука» мне ничего не говорит. Оно представляется мне иррелевантным.

– Иррелевантным? – недоуменно переспросила Виттория. Она знала множество слов, характеризующих такое явление, как «наука», но современное слово «иррелевантный» в их число не входило.

– Наука способна исцелять, но наука может и убивать. Это целиком зависит от души прибегающего к помощи науки человека. Меня интересует душа, и в этом смысле наука иррелевантна – то есть не имеет отношения к душе.

– Когда вы узнали о своем призвании?

– Еще до рождения.

Виттория бросила на него удивленный взгляд.

– Простите, но подобный вопрос мне всегда представляется несколько странным. Я хочу сказать, что с самого начала знал о своем призвании, о том, что стану служить Богу. С того момента, когда впервые начал думать. Однако окончательно уверовал в свое предназначение я гораздо позже – когда служил в армии.

– Вы служили в армии? – не смогла скрыть своего изумления Виттория.

– Два года. Я отказался стрелять, и поэтому меня заставили летать. На вертолетах медицинской эвакуационной службы. Если честно, то я и сейчас иногда летаю.

Виттория попыталась представить священника в кабине вертолета. Как ни странно, но ей это вполне удалось. Камерарий Вентреска обладал той силой, которая не только не умаляла его убеждений, а, напротив, подчеркивала их.

– Вам приходилось поднимать в воздух папу?

– Слава Богу, нет. Этот драгоценный груз мы доверяли только профессиональным пилотам. Его святейшество иногда позволял мне пользоваться машиной, в то время когда мы бывали в его летней резиденции в Гандольфо. – Камерарий помолчал немного, а затем сказал: – Мисс Ветра, я хочу поблагодарить вас за ту помощь, которую вы мне сегодня оказали. И позвольте мне выразить соболезнования в связи с кончиной вашего отца. Я вам искренне сочувствую.

– Благодарю.

– Я никогда не знал своего отца. Он умер еще до моего рождения. А маму я потерял, когда мне было десять лет.

– Вы остались круглым сиротой? – сказала Виттория, поднимая глаза на клирика. В этот момент она ощутила к нему особую близость.

– Я выжил в катастрофе, которая унесла жизнь мамы.

– И кто же позаботился о вас?

– Бог, – просто ответил камерарий. – Он в буквальном смысле подарил мне нового отца. У моей больничной койки появился епископ из Палермо и забрал меня к себе. В то время это меня нисколько не удивило. Еще мальчишкой я всегда чувствовал добрую руку Бога на своем плече. Появление епископа только подтвердило то, о чем я уже подозревал. То, что Господь избрал меня для служения Ему.

– Вы верили в то, что избраны Богом?

– Да, верил. И сейчас верю. – В голосе камерария не было ни намека на тщеславие, в нем звучала лишь благодарность. – Я много лет трудился под руководством епископа. В конечном итоге мой наставник стал кардиналом. Но меня он никогда не забывал. И это тот отец, которого я помню.

Свет от фонаря упал на лицо камерария, и по выражению глаз клирика Виттория поняла, насколько тот одинок.

Они подошли к высокой колонне, и лучи всех фонарей были направлены на люк в полу. Виттория взглянула на ведущую в темную пустоту лестницу, и ей вдруг захотелось вернуться назад. Гвардейцы уже помогали камерарию нащупать первую ступеньку. Затем они поддержали ее.

– Что с ним стало потом? – спросила девушка. – С тем кардиналом, который заботился о вас?

– Он оставил коллегию кардиналов, поскольку получил другой пост.

Витторию ответ удивил.

– А затем, – продолжил камерарий, – он, к несчастью скончался.

– Примите мои соболезнования, – сказала Виттория. – Давно?

Камерарий повернулся к Виттории. Резкие тени подчеркивали страдальческое выражение лица клирика.

– Ровно пятнадцать дней назад. И сейчас мы его увидим.

Глава 84

Несколько тусклых ламп едва освещали стеклянный куб изнутри. Это хранилище было гораздо меньше того, в котором Лэнгдон побывал раньше. Меньше воздуха, а значит, меньше времени. Он пожалел, что не попросил Оливетти включить вентиляцию.

Среди гроссбухов, в которых перечислялась собственность Ватикана, Лэнгдон быстро нашел те, на которых значилось «Belle arte» – «Изящное искусство». Пропустить эту секцию было просто невозможно, поскольку она занимала восемь стеллажей. Католическая церковь владела миллионами шедевров во всех концах земли.

Лэнгдон быстро пробежал взглядом полки в поисках каталога работ Бернини. Он начал с середины первого стеллажа, примерно там, где, по его расчетам, должна была находиться буква «Б». Когда ученый увидел, что каталога Бернини нет, его охватило отчаяние. Однако, сообразив, что материалы размещены не в алфавитном порядке, он несколько успокоился.

Лишь вернувшись к входу в хранилище и забравшись по передвижной лестнице к верхней полке, Лэнгдон понял, в каком порядке организовано хранение документов. Примостившись на верхней ступеньке лестницы, он нашел самые увесистые тома с перечнем работ великих мастеров Ренессанса – Микеланджело, Рафаэля, Боттичелли. Теперь он знал, что списки «собственности Ватикана» расположены в соответствии со стоимостью шедевров каждого художника. Между Рафаэлем и Микеланджело американец обнаружил гроссбух с каталогом работ Бернини. Толщина гроссбуха на вид превышала пять дюймов.

Задыхаясь от нехватки кислорода и стараясь удержать увесистую книгу в руках, Лэнгдон сполз по лестнице. Затем он, как разглядывающий комиксы мальчишка, положил ее на пол и открыл первую страницу. Каталог был написан от руки на итальянском языке. Каждая страница посвящалась одной-единственной работе и содержала ее краткое описание, дату создания, местонахождение и оценочную стоимость. В некоторых случаях присутствовало ее схематическое изображение. Лэнгдон пролистал все страницы – в общей сложности более восьмисот. Да, Бернини был трудолюбивым парнем.

Еще будучи студентом, Лэнгдон недоумевал, как один человек может сотворить такое количество шедевров. Позже он испытал огромное разочарование, узнав, что великие художники на самом деле крайне редко прикладывали руку к работам, подписанным их именами. Они возглавляли студии, в которых учили молодых художников воплощать в жизнь свои идеи. Такие скульпторы, как Бернини, лепили глиняные миниатюры и нанимали других ваять их в увеличенном виде из мрамора. Лэнгдон понимал, что если бы Бернини пришлось самому доводить до ума все свои замыслы, то он трудился бы и по сию пору.

– Указатель, – произнес он, пытаясь прорваться через опутывающую мозг паутину.

Он открыл последние страницы, чтобы просмотреть работы, значившиеся под буквой «F» – fuoco, или «огонь». Но буквы «F», впрочем, как и всех остальных букв, в каталоге вообще не оказалось. Что они, дьявол их побери, имеют против алфавитного порядка?!

Все работы были размещены в хронологическом порядке. Только по датам их создания. От такого указателя не было никакого толку.

Пока Лэнгдон тупо смотрел на бесполезную страницу, ему на ум пришло еще одно обескураживающее соображение. Название нужной ему работы вообще могло не содержать слова «огонь». В двух предыдущих работах – «Аввакум и ангел» и West Ponente – никак не упоминались «земля» или «воздух».

Он провел пару минут, открывая случайные страницы, в надежде, что иллюстрации ему что-нибудь подскажут. Но этого не случилось. Лэнгдон увидел десятки малоизвестных работ, о которых никогда не слышал, но было и немало таких, которые он узнал сразу… «Даниил и лев», «Аполлон и Дафна», с полдюжины фонтанов. Когда он увидел фонтаны, его мозг заработал четче. Вода. Неужели четвертый алтарь науки был фонтаном? Фонтан представлялся ему самой лучшей данью четвертой стихии. Лэнгдон надеялся на то, что схватить убийцу удастся еще до того, когда тот примется за свою последнюю жертву. Найти нужный фонтан будет сложно. Бернини создал их десятки, и все они находились рядом с церквями.

Лэнгдон вернулся к задаче, которую ему предстояло решить немедленно. Огонь. Листая страницы, он припомнил слова, сказанные Витторией: «Первые две скульптуры были достаточно известны. Во всяком случае, вы слышали об обеих». Это вселяло надежду. В его кармане все еще находилась бесценная страница, и Лэнгдон напомнил себе, что прежде, чем уйти из архива, ее следует вернуть. Он уже готовился поставить книгу на место, как вдруг увидел нечто такое, что заставило его задержаться. В индексе было множество сносок, и одна из них, случайно попавшаяся на глаза, показалась ему странной.

В сноске говорилось, что знаменитая скульптурная группа Бернини «Экстаз святой Терезы» вскоре после презентации была перенесена из Ватикана в другое место. Лэнгдон уже был знаком с непростым прошлым этой работы. Несмотря на то что некоторые считали ее шедевром, папа Урбан VIII нашел скульптуру слишком откровенной для Ватикана и отправил ее в какую-то малоизвестную часовню на окраине города. Внимание ученого привлекло то, что местом ссылки «Святой Терезы» оказалась одна из пяти церквей, значившихся в его списке. Кроме того, в сноске говорилось, что скульптура была перемещена туда по предложению Бернини – per suggerimento del artista.

По предложению художника? Лэнгдон ничего не мог понять. В этом не было никакого смысла. Любой творец желает, чтобы его шедевр могли увидеть как можно больше людей. А здесь вдруг какая-то забытая Богом и людьми церквушка.

Если, конечно…

Лэнгдон даже боялся об этом думать. Неужели подобное возможно? Неужели Бернини сознательно изваял столь откровенную скульптуру только для того, чтобы вынудить Ватикан спрятать ее в каком-то малоизвестном месте? В месте, которое он сам бы и мог предложить? Это вполне мог быть собор, находящийся на одной линии с направлением West Ponente.

Чем сильнее волновался Лэнгдон, тем яснее перед его мысленным взором вырисовывалась знаменитая скульптура. В ней не было ничего, имевшего хотя бы отдаленное отношение к огню. В изваянии отсутствовала какая-либо связь с наукой. От порнографии там, возможно, что-то и было, но от науки – ничего. Какой-то английский критик однажды назвал «Экстаз святой Терезы» «произведением, совершенно непригодным для украшения христианского храма». Лэнгдон прекрасно понимал суть этого противоречия. Превосходно выполненная скульптура изображала святую на пике оргазма. В восторге сладострастия Тереза судорожно поджала пальцы ног. Да, сюжет явно не для Ватикана.

Лэнгдон торопливо отыскал в каталоге описание скульптуры. Лишь увидев схематическое изображение статуи, он вдруг ощутил прилив надежды. На рисунке святая Тереза, вне всякого сомнения, испытывала наслаждение, но там имелась и другая фигура, о существовании которой Лэнгдон совсем забыл.

Ангел. И в его памяти неожиданно всплыла легенда…

Святая Тереза была монахиней, которую канонизировали после того, как она заявила, что во сне ее посетил ангел. Более поздние критики высказали предположение, что этот визит имел сексуальный, а не духовный характер. Внизу страницы с изображением скульптуры были начертаны принадлежавшие самой святой слова. Слова эти практически не оставляли места для сомнений.

…его огромное золотое копье… наполненное огнем… пронзило меня несколько раз… проникло в мои внутренности… и по моему телу разлилась такая сладость, что мне хотелось, чтобы она никогда не кончалась…

* * *

Если это не метафорическое описание весьма серьезного секса, мысленно улыбнулся Лэнгдон, то ничего иного представить себе невозможно. Улыбнуться его заставило и само описание скульптуры. Оно было сделано на итальянском языке, и слово fuoco присутствовало там по меньшей мере раз пять.

* * *

…копье ангела имеет огненный наконечник… …голова ангела источает огонь… …женщина объята огнем страсти…

Лэнгдон испытывал сомнения до тех пор, пока не взглянул на изображение ангела. Ангел поднял свое огненное копье, и его наконечник был похож на указующий луч. «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь». Имело значение и то, какого именно ангела изобразил Бернини. Да ведь это же серафим, догадался Лэнгдон. Серафим в буквальном переводе означает «огненный».

Лэнгдон, будучи ученым, не ждал небесных откровений или подтверждений, но, увидев название церкви, в которой стояла скульптура, онрешил, что, пожалуй, наступила пора пересмотреть свои взгляды.

Церковь Санта-Мария делла Виттория.

Виттория, подумал он, усмехаясь, лучше не придумаешь.

Едва устояв на ногах от внезапного приступа головокружения, Лэнгдон взглянул на лестницу, прикидывая, сможет ли вернуть увесистый том на место. А, к дьяволу, подумал он, пусть об этом позаботится отец Жаки. Американец закрыл книгу и аккуратно положил ее на пол у подножия полки.

Направляясь к светящейся кнопке, контролирующей выход из хранилища, Лэнгдон уже хватал воздух широко открытым ртом. Он дышал часто и неглубоко и тем не менее чувствовал себя на седьмом небе. На такую удачу рассчитывать было трудно.

Но везение закончилось еще до того, как он достиг выхода. В хранилище раздался болезненный вздох, свет померк, кнопка выхода погасла. Затем весь архивный комплекс погрузился во тьму. Это было похоже на смерть какого-то огромного зверя. Кто-то отключил подачу энергии.

Глава 85

Священные гроты Ватикана находятся под полом собора Святого Петра и служат местом захоронения покинувших этот мир пап.

Виттория добралась до последней ступеньки винтовой лестницы и вошла в пещеру. Затемненный тоннель напомнил ей Большой адроновый коллайдер в ЦЕРНе. Там было так же темно и прохладно. В свете ручных фонарей швейцарских гвардейцев тоннель представлялся чем-то совершенно нематериальным. В стенах по обеим сторонам грота темнели ниши, и в каждой из них, едва заметный в неярком свете фонарей, виднелся массивный саркофаг.

По ее телу побежали мурашки. Это от холода, внушала она себе, прекрасно понимая, что дело не только в прохладном воздухе пещеры. Ей казалось, что за ними наблюдают и что наблюдатели эти вовсе не из плоти и крови. Из тьмы на них смотрели призраки столетий. На крышке каждого саркофага находилось скульптурное изображение покойного в полный рост. Мраморный понтифик лежал на спине со скрещенными на груди руками. Создавалось впечатление, что распростертое тело, пытаясь восстать из гроба, выдавливало изнутри мраморную крышку, чтобы разорвать опутывающие его земные узы. В свете фонарей группа продвигалась вперед, и все новые и новые силуэты давно умерших пап возникали и исчезали вдоль стен, словно принимая участие в каком-то ужасном танце потустороннего театра теней.

Все идущие хранили молчание, и Виттория не могла до конца понять, чем это вызвано – почтением к умершим или предчувствием чего-то страшного. Видимо, и тем, и другим, решила девушка. Камерарий шел с закрытыми глазами, словно видел каждый свой шаг сердцем. Виттория подозревала, что клирик после смерти папы не раз проделал этот внушающий суеверный страх путь… возможно, для того, чтобы попросить усопшего наставить его на нужный путь.

«Я много лет трудился под руководством епископа… И это тот отец, которого я помню», – чуть раньше сказал ей камерарий. Виттория припомнила, что эти слова относились к кардиналу, который «спас» молодого человека от службы в армии. И вот теперь девушка знала, чем закончилась вся та история. Кардинал, взявший юношу под свое крыло, стал понтификом и сделал молодого клирика своим камерарием.

Это многое объясняет, думала Виттория. Она обладала способностью тонко чувствовать душевное состояние других людей, и эмоции, которые испытывал камерарий, не давали ей покоя вот уже несколько часов. С первого момента встречи с ним девушке показалось, что страдание и душевная боль, которые он испытывает, носят очень личный характер и не могли быть лишь результатом разразившегося в Ватикане кризиса. За маской спокойствия скрывался человек, чью душу разрывали на части его собственные демоны. Теперь она знала, что интуиция ее не подвела и на сей раз. Этот человек не только оказался лицом к лицу с серьезнейшей угрозой за всю историю Ватикана, он был вынужден противостоять этой угрозе в одиночку, без поддержки друга и наставника… Это был ночной полет без штурмана.

Швейцарские гвардейцы замедлили шаг, словно не могли точно определить в темноте, где покоится тело последнего папы. Что касается камерария, то он уверенно сделал еще несколько шагов и остановился у мраморной гробницы, казавшейся более светлой, нежели другие. На крышке саркофага находилось мраморное изваяние усопшего. Виттория узнала показанное по телевизору лицо, и ее начала бить дрожь. «Что мы делаем?!»

– Насколько я понимаю, у нас очень мало времени, – ровным голосом произнес камерарий, – но тем не менее я все же попрошу всех произнести молитву.

Швейцарские гвардейцы, оставаясь на местах, склонили головы. Виттория сделала то же самое, но девушке казалось, что громкий стук ее сердца нарушает торжественную тишину усыпальницы. Камерарий опустился на колени перед саркофагом и начал молиться на итальянском языке. Вслушиваясь в его слова, Виттория неожиданно ощутила огромную скорбь… по щекам ее покатились слезы… она оплакивала своего наставника… своего святого отца.

– Отец мой, друг и наставник, – глухо прозвучали в погребальной нише слова камерария, – когда я был еще совсем юным, ты говорил мне, что голос моего сердца – это голос Бога, и повторял, что я должен следовать его зову до конца, к какому бы страшному месту он меня ни вел. Я слышу, как этот голос требует от меня невозможного. Дай мне силу и даруй прощение. То, что я делаю… я делаю во имя всего того, во что ты верил. Аминь.

– Аминь, – прошептали гвардейцы.

«Аминь, отец…» – мысленно произнесла Виттория, вытирая глаза.

Камерарий медленно поднялся с колен и, отступив чуть в сторону, произнес:

– Сдвиньте крышку.

Швейцарцы колебались, не зная, как поступить.

– Синьор, – сказал один из них, – по закону мы находимся в вашем подчинении… Мы, конечно, сделаем все, как вы скажете… – закончил солдат после короткой паузы.

– Друзья, – ответил камерарий, словно прочитав, что творится в душах молодых людей, – придет день, когда я буду просить прощения за то, что поставил вас в подобное положение. Но сегодня я требую беспрекословного повиновения. Законы Ватикана существуют для того, чтобы защищать церковь. И во имя духа этих законов я повелеваю вам нарушить их букву.

Некоторое время стояла тишина, а затем старший по званию гвардеец отдал приказ. Трое солдат поставили фонари на пол, и огромные человеческие тени прыгнули на потолок. Освещенные снизу люди двинулись к гробнице. Упершись руками в крышку саркофага со стороны изголовья, они приготовились толкать мраморную глыбу. Старший подал сигнал, и гвардейцы что есть сил навалились на камень. Крышка не шевельнулась, и Виттория вдруг почувствовала какое-то странное облегчение. Она надеялась, что камень окажется слишком тяжелым. Ей было заранее страшно от того, что она может увидеть под гробовой доской.

Солдаты навалились сильнее, но камень по-прежнему отказывался двигаться.

– Ancora[80], – сказал камерарий, закатывая рукава сутаны и готовясь помочь гвардейцам. – Ora![81]

Теперь в камень упирались четыре пары рук.

Когда Виттория уже собиралась прийти им на помощь, крышка начала двигаться. Мужчины, удвоили усилия, и каменная глыба с каким-то первобытным скрипом повернулась и легла под углом к остальной части гробницы. Мраморная голова папы теперь была направлена в глубину ниши, а ноги выступали в коридор.

Все отошли от саркофага.

Один из швейцарских гвардейцев неохотно поднял с пола фонарь и направил луч в глубину каменного гроба. Некоторое время луч дрожал, но затем солдат справился со своими нервами, и полоса света замерла на месте. Остальные швейцарцы стали по одному подходить к гробнице. Даже в полутьме Виттория видела, насколько неохотно делали это правоверные католики. Каждый из них, прежде чем приблизиться к гробу, осенял себя крестом.

Камерарий, заглянув внутрь, содрогнулся всем телом, а его плечи, словно не выдержав навалившегося на них груза, опустились. Прежде чем отвернуться, он долго вглядывался в покойника.

Виттория опасалась, что челюсти мертвеца в результате трупного окоченения будут крепко стиснуты и, чтобы увидеть язык, их придется разжимать. Но, заглянув под крышку, она поняла, что в этом нет нужды. Щеки покойного папы ввалились, а рот широко открылся.

Язык трупа был черным, как сама смерть.

Глава 86

Полная темнота. Абсолютная тишина.

Секретные архивы Ватикана погрузились во тьму.

В этот момент Лэнгдон понял, что страх является сильнейшим стимулятором. Судорожно хватая ртом разреженный воздух, он побрел через темноту к вращающимся дверям. Нащупав на стене кнопку, американец надавил на нее всей ладонью. Однако ничего не произошло. Он повторил попытку. Управляющая дверью электроника была мертва.

Лэнгдон попробовал звать на помощь, но его голос звучал приглушенно. Положение, в которое он попал, было смертельно опасным. Легкие требовали кислорода, а избыток адреналина в крови заставлял сердце биться с удвоенной частотой. Он чувствовал себя так, словно кто-то нанес ему удар в солнечное сплетение.

Когда Лэнгдон навалился на дверь всем своим весом, ему показалось, что она начала вращаться. Он толкнул дверь еще раз. Удар был настолько сильный, что перед глазами у него замелькали искры. Только после этого он понял, что вращается не дверь, а вся комната. Американец попятился назад, споткнулся об основание стремянки и со всей силы рухнул на пол. При падении он зацепился за край стеллажа и порвал на колене брюки. Проклиная все на свете, профессор поднялся на ноги и принялся нащупывать лестницу.

Нашел ее Лэнгдон не сразу. А когда нашел, его охватило разочарование. Ученый надеялся, что стремянка будет сделана из тяжелого дерева, а она оказалась алюминиевой. Лэнгдон взял лестницу наперевес и, держа ее, как таран, ринулся сквозь тьму на стеклянную стену. Стена оказалась ближе, чем он рассчитывал. Конец лестницы ударил в стекло, и по характеру звука профессор понял, что для создания бреши в стене требуется нечто более тяжелое, чем алюминиевая стремянка, которая просто отскочила от мощного стекла, не причинив ему вреда.

У него снова вспыхнула надежда, когда он вспомнил о полуавтоматическом пистолете. Вспыхнула и тотчас погасла. Пистолета не было. Оливетти отобрал его еще в кабинете папы, заявив, что не хочет, чтобы заряженное оружие находилось в помещении, где присутствует камерарий. Тогда ему показалось что в словах коммандера есть определенный смысл.

Лэнгдон снова позвал на помощь, но его призыв прозвучал даже слабее, чем в первый раз.

Затем он вспомнил о рации, оставленной гвардейцем на столике у входа. «Какого дьявола я не догадался взять ее с собой?!» Когда перед его глазами начали танцевать красные искры, Лэнгдон заставил себя думать. «Ты попадал в ловушку и раньше, – внушал он себе. – Ты выбирался из более трудного положения. Тогда ты был ребенком и все же сумел найти выход. – Темнота давила на него тяжким грузом. – Думай!»

Ученый опустился на пол, перекатился на спину и вытянул руки вдоль туловища. Прежде всего следовало восстановить контроль над собой.

«Успокойся. Соберись».

Сердце стало биться чуть реже – чтобы перекачивать кровь, ему не надо было преодолевать силу тяготения. Этот трюк используют пловцы, для того чтобы насытить кровь кислородом между двумя следующими один за другим заплывами.

«Здесь вполне достаточно воздуха, – убеждал он себя. – Более чем достаточно. Теперь думай». Лэнгдон все еще питал слабую надежду на то, что огни снова вспыхнут, но этого не происходило. Пока он лежал, дышать было легче, и им начало овладевать какое-то странное чувство отрешенности и покоя. Лэнгдон изо всех сил боролся с этим опасным состоянием.

«Надо двигаться, будь ты проклят! Но куда?..»

Микки-Маус, словно радуясь темноте, ярко светился на его запястье. Его ручки показывали 9:33. Полчаса до… огня. Его мозг, вместо того чтобы искать пути к спасению, стал вдруг требовать объяснений. «Кто отключил электричество? Может быть, это Рошер расширил круг поиска? Неужели Оливетти не предупредил его, что я нахожусь здесь?»

Впрочем, Лэнгдон понимал, что в данный момент это уже не имеет никакого значения.

Широко открыв рот и откинув назад голову, Лэнгдон сделал максимально глубокий вдох. В каждой новой порции воздуха кислорода было меньше, чем в предыдущей. Однако голова все же немного прояснилась, и, отбросив все посторонние мысли, он стал искать путь к спасению.

Стеклянные стены, сказал он себе. Но из чертовски толстого стекла.

Он попытался вспомнить, не попадались ли ему здесь на глаза тяжелые огнеупорные металлические шкафы, в выдвижных ящиках которых хранились наиболее ценные книги. В других архивах такие шкафы имелись, но здесь, насколько он успел заметить, их не было. Даже если бы они и были, на их поиски в абсолютной темноте ушло бы слишком много времени. И самое главное, ему все равно не удалось бы их поднять. Особенно в том состоянии, в котором он сейчас находился.

А как насчет просмотрового стола? Лэнгдон знал, что в центре этого хранилища, как и во всех других, расположен стол для просмотра документов. Ну и что из того? Он понимал, что не сможет поднять его. Но даже если он сможет волочить его по полу, далеко ему не продвинуться.

Проходы между стеллажами слишком узкие…

И в этот момент Лэнгдон вдруг понял, что нужно делать.

Ощущая необыкновенную уверенность в себе, он вскочил на ноги, но сделал это излишне поспешно. Перед глазами у него поплыл красный туман, он пошатнулся и стал искать в темноте точку опоры. Его рука наткнулась на стеллаж. Выждав несколько секунд, он заставил себя сконцентрироваться. Для того чтобы совершить задуманное, ему потребуются все силы.

Упершись грудью и руками в стеллаж, подобно тому как игрок в американский футбол упирается в тренировочный щит, Лэнгдон изо всех сил навалился на высокую полку. Если ему удастся ее свалить… Однако стеллаж едва качнулся. Профессор вновь принял исходное положение и снова навалился на препятствие. На сей раз его ноги заскользили по полу, а стеллаж слегка заскрипел, но не шевельнулся.

Ему нужен был какой-нибудь рычаг.

Нащупав в кромешной тьме стеклянную стену и не отрывая от нее руки, он двинулся в дальний конец хранилища. Торцовая стена возникла настолько неожиданно, что он столкнулся с ней, слегка повредив плечо. Проклиная все на свете, Лэнгдон обошел край стеллажа и вцепился в него где-то на уровне глаз. Затем, упершись одной ногой в стеклянную стену, а другой в нижнюю полку, он начал восхождение. На него сыпались книги, шелестя в темноте страницами. Но ему было плевать. Инстинкт самосохранения заставил его нарушить все правила поведения в архивах. Темнота плохо отражалась на его чувстве равновесия, поэтому он закрыл глаза, чтобы мозг вообще перестал получать визуальные сигналы. Теперь Лэнгдон стал двигаться быстрее. Чем выше он поднимался, тем более разреженным становился воздух. Он карабкался на верхние полки, наступая на книги и подтягиваясь на руках. И вот настал миг, когда он – наподобие скалолаза – достиг вершины, в данном случае – верхней полки. Он уселся или, скорее, улегся на полку и стал осторожно вытягивать ноги, нащупывая ими стеклянную стену. Теперь он принял почти горизонтальное положение.

«Сейчас или никогда, Роберт, – услышал он свой внутренний голос. – Не волнуйся, ведь это, по существу, ничем не отличается от тех упражнений по укреплению ножных мышц, которые ты так часто выполняешь в тренажерном зале Гарварда».

С усилием, от которого у него закружилась голова, он надавил обеими ногами на стеклянную стену.

Никакого результата.

Жадно хватая ртом воздух, Лэнгдон слегка изменил позу и снова до отказа выпрямил ноги. Стеллаж едва заметно качнулся. Он толкнул еще раз, и стеллаж, подавшись примерно на дюйм, вернулся в первоначальное положение. Американцу показалось, что он поймал ритм движения. Амплитуда колебаний становилась все шире и шире.

Это похоже на качели, сказал он себе, здесь главное – выдерживать ритм.

Лэнгдон раскачивал полку, с каждым толчком все больше и больше вытягивая ноги. Мышцы горели огнем, но он приказал себе не обращать внимания на боль. Маятник пришел в движение. Еще три толчка, убеждал он себя.

Хватило всего двух.

На мгновение Лэнгдон ощутил невесомость. Затем, сопровождаемый шумом падающих книг, он вместе со стеллажом рухнул вперед.

Где-то на полпути к полу стеллаж уперся в соседнюю батарею полок, и американец помог ему ногами. На какое-то мгновение стеллаж замер, а затем продолжил падение. Лэнгдон также возобновил движение вниз.

Стеллажи, словно огромные кости домино, стали падать один за другим. Металл скрежетал о металл, толстенные книги с тяжелым стуком хлопались на пол. «Интересно, сколько здесь рядов? – думал Лэнгдон, болтаясь, словно маятник, на косо стоящем стеллаже. – И сколько они могут весить? Ведь стекло такое толстое…»

Лэнгдон ожидал чего угодно, но только не этого. Стеллажи прекратили падать, и в хранилище воцарилась тишина, нарушаемая лишь легким потрескиванием стен, принявших на себя вес упавших полок.

Он лежал на куче книг и, затаив дыхание, прислушивался к обнадеживавшему треску в самой дальней от него стене.

Одна секунда. Две…

Затем, почти теряя сознание, Лэнгдон услышал звук, похожий на вздох. Какая-то полка, видимо, все же продавила стекло. В тот же миг хранилище словно взорвалось. Косо стоявший стеллаж опустился на пол, а из темноты на Лэнгдона посыпались осколки стекла, которые показались ему спасительным дождем в опаленной солнцем пустыне. В лишенное кислорода помещение с шипением ворвался воздух.

* * *

А тридцать секунд спустя тишину гротов Ватикана нарушил сигнал рации. Стоящая у гроба убитого понтифика Виттория вздрогнула, услышав электронный писк. Затем из динамика прозвучал задыхающийся голос:

– Говорит Роберт Лэнгдон! Меня слышит кто-нибудь?

Виттория сразу поняла: Роберт! Ей вдруг страшно захотелось, чтобы этот человек оказался рядом.

Гвардейцы обменялись удивленными взглядами, и один из них, нажав кнопку передатчика, произнес в микрофон:

– Мистер Лэнгдон! Вы в данный момент на канале номер три. Коммандер ждет вашего сообщения на первом канале.

– Мне известно, что коммандер, будь он проклят, на первом канале! Но разговаривать с ним я не буду. Мне нужен камерарий. Немедленно! Найдите его для меня!!!

* * *

Лэнгдон стоял в затемненном архиве на куче битого стекла и пытался восстановить дыхание. С его левой руки стекала какая-то теплая жидкость, и он знал, что это кровь. Когда из динамика без всякой задержки раздался голос камерария, он очень удивился.

– Говорит камерарий Вентреска. Что там у вас?

Лэнгдон с бешено колотящимся сердцем нажал кнопку передатчика.

– Мне кажется, что меня только что хотели убить!

На линии воцарилось молчание.

Заставив себя немного успокоиться, американец продолжил:

– Кроме того, мне известно, где должно произойти очередное преступление.

Голос, который он услышал в ответ, принадлежал вовсе не камерарию. Это был голос Оливетти.

– Больше ни слова, мистер Лэнгдон! – бросил коммандер.

Глава 87

Пробежав через двор перед бельведером и приблизившись к фонтану напротив штаба швейцарской гвардии, Лэнгдон взглянул на измазанные кровью часы. 9:41. Рука перестала кровоточить, но ее вид совершенно ни о чем не говорил. Она болела сильнее, чем до этого. Когда профессор был уже у входа, из здания навстречу ему мгновенно высыпали все – Оливетти, Рошер, камерарий, Виттория и горстка гвардейцев. Первой рядом с ним оказалась Виттория.

– Вы ранены, Роберт?

Лэнгдон еще не успел ответить, как перед ним возник Оливетти.

– Мистер Лэнгдон, я испытываю огромное облегчение, видя, что с вами не случилось ничего серьезного. Прошу извинить за то, что произошло в архивах. Это называется «наложение сигналов».

– Наложение сигналов?! – возмутился Лэнгдон. – Но вы же, дьявол вас побери, прекрасно зна…

– Это моя вина, – смущенно сказал, выступив вперед, Рошер. – Я представления не имел о том, что вы находитесь в архивах. Система электроснабжения нашей белой зоны в какой-то своей части объединена с системой архивов. Мы расширяли круг поисков, и я отключил электроснабжение. Если бы я знал…

– Роберт… – начала Виттория, взяв руку Лэнгдона в свои ладони и осматривая рану. – Роберт, – повторила она, – папа был отравлен. Его убили иллюминаты.

Лэнгдон слышал слова, но их смысл скользнул мимо его сознания. Слишком много ему пришлось пережить за последние минуты. В этот момент он был способен ощущать лишь тепло ее рук.

Камерарий извлек из кармана сутаны шелковый носовой платок и передал его американцу, чтобы тот мог вытереть руку. Клирик ничего не сказал, но его глаза, казалось, зажглись каким-то новым огнем.

– Роберт, – продолжала Виттория, – вы сказали, что знаете место, где должно произойти очередное убийство.

– Да, знаю, – чуть ли не радостно начал ученый, – это…

– Молчите! – оборвал его Оливетти. – Мистер Лэнгдон, когда я просил вас не произносить ни слова по радио, у меня были на то веские основания. – Он повернулся лицом к солдатам швейцарской гвардии и произнес: – Простите нас, господа.

Солдаты, не выразив никакого протеста, скрылись в здании штаба. Абсолютное подчинение, подумал Лэнгдон.

– Как мне ни больно это признавать, – продолжал Оливетти, обращаясь к оставшимся, – но убийство папы могло произойти лишь с участием человека, находящегося в этих стенах. Из соображений собственной безопасности мы теперь никому не должны доверять. Включая наших гвардейцев.

Было заметно, с какой душевной болью произносит Оливетти эти слова.

– Но это означает, что… – встревоженно начал Рошер.

– Именно, – не дал ему закончить коммандер. – Результаты ваших поисков серьезно скомпрометированы. Но ставки слишком высоки, и мы не имеем права прекращать обследование белой зоны.

У Рошера был такой вид, словно он хотел что-то сказать. Но затем, видимо, решив этого не делать, он молча удалился.

Камерарий глубоко вздохнул. До сих пор он не проронил ни слова. Но Лэнгдону казалось, что решение уже принято. У него создалось впечатление, что священнослужитель переступил линию, из-за которой уже не может быть возврата назад.

– Коммандер, – произнес камерарий не терпящим возражений тоном, – я принял решение прекратить работу конклава.

Оливетти с кислым видом принялся жевать нижнюю губу. Закончив этот процесс, он сказал:

– Я бы не советовал этого делать. В нашем распоряжении еще двадцать минут.

– Всего лишь миг.

– Ну и что же вы намерены предпринять? – Голос Оливетти теперь звучал вызывающе. – Хотите в одиночку эвакуировать всех кардиналов?

– Я хочу использовать всю данную мне Богом власть, чтобы спасти нашу церковь. Как я это сделаю, вас заботить не должно.

– Что бы вы стали делать… – выпятил было грудь коммандер, но, тут же сменив тон, продолжил: – У меня нет права вам мешать. Особенно в свете моей несостоятельности как главы службы безопасности. Но я прошу вас всего лишь подождать. Каких-то двадцать минут… До десяти часов. Если информация мистера Лэнгдона соответствует действительности, у меня пока еще сохраняются некоторые шансы схватить убийцу. У нас остается возможность следовать протоколу, сохраняя декорум.

– Декорум? – приглушенно рассмеялся камерарий. – Мы уже давно переступили черту приличия, коммандер. Неужели вы до сих пор не поняли, что мы находимся в состоянии войны?

Из здания штаба вышел швейцарский гвардеец и, обращаясь к камерарию, сказал:

– Синьор, я только что получил сообщение, что нам удалось задержать репортера Би-би-си по фамилии Глик.

– Приведите его и женщину-оператора ко входу в Сикстинскую капеллу для встречи со мной, – удовлетворенно кивнув, сказал камерарий.

– Итак, что вы намерены предпринять? – спросил Оливетти.

* * *

«Альфа-ромео» Оливетти вылетел из ворот Ватикана, но на сей раз за ним следом не мчалась колонна других автомобилей. Сидя на заднем сиденье, Виттория перевязывала руку Лэнгдона бинтом из аптечки, которую нашла в отделении для перчаток.

– Итак, мистер Лэнгдон, куда мы теперь направляемся? – спросил Оливетти, глядя прямо перед собой через ветровое стекло.

Глава 88

Несмотря на то что на крыше машины мигал проблесковый маячок, а сирена ревела на полную мощность, у Лэнгдона создалось впечатление, что их мчавшийся в самом сердце старого Рима автомобиль никто не замечал. Все римляне, казалось, катили в противоположном направлении – в сторону Ватикана. Святой престол, похоже, становился главным местом развлечения у обитателей древнего города.

Лэнгдон сидел рядом с Витторией, и в его голове один за другим возникали вопросы, на которые у него не было ответа. Как быть с убийцей, если его удастся схватить? Скажет ли он, что им так нужно узнать? А если скажет, то хватит ли времени на то, чтобы устранить опасность? Когда камерарий сообщит собравшимся на площади Святого Петра людям о грозящей им смертельной опасности? Его продолжал беспокоить и инцидент в хранилище. Действительно ли это простая ошибка?

На всем пути к церкви Санта-Мария делла Виттория Оливетти ни разу не притронулся к тормозам. Лэнгдон знал, что при других обстоятельствах он сам так крепко вцепился бы в ремень безопасности, что костяшки его пальцев побелели бы от напряжения. Но в данный момент он словно пребывал под наркозом. Лишь боль в руке напоминала ему о том, где он находится.

Над его головой, не умолкая, выла сирена. «Но это же предупредит его о нашем появлении», – думал Лэнгдон. Однако, как бы то ни было, они мчались с невероятной скоростью. Оливетти, видимо, вырубит сирену, когда они будут ближе к цели, предположил американец.

Сейчас же ему не оставалось ничего иного, кроме как сидеть и предаваться размышлениям. Потрясающая новость об убийстве папы наконец полностью дошла до его сознания. Это было невероятное, но в то же время вполне логичное событие. Внедрение в стан врага всегда оставалось для иллюминатов основным оружием. Внедрившись, они могли изнутри перераспределять власть. И папам не раз приходилось умирать насильственной смертью. Но это была лишь череда слухов, не подтвержденных вскрытием тел. Лишь совсем недавно произошло событие, свидетельствовавшее о том, что убийство действительно имело место. Ученые добились разрешения провести рентгеноскопическое обследование гробницы папы Целестина V, который, по слухам, умер от руки своего чрезмерно честолюбивого наследника Бонифация VIIl. Исследователи надеялись, что рентгеноскопия укажет им хотя бы на такие признаки грязной игры, как сломанные кости. Каково же было изумление ученых, когда рентген показал, что в череп папы был вколочен здоровенный десятидюймовый гвоздь!

Лэнгдон припомнил о тех перепечатках газетных статей, которые прислал ему несколько лет назад такой же, как и он, чудак, увлеченный историей братства «Иллюминати». Решив поначалу, что все эти перепечатки – фальшивки, он отправился в зал микрофильмов библиотеки Гарварда, где, к своему изумлению, обнаружил, что статьи действительно существуют. Теперь он постоянно держал их фотокопии перед собой, приколотыми к классной доске. Они были призваны служить ярким примером того, что даже вполне респектабельные средства массовой информации могут стать жертвой массовой паранойи. И вот теперь все эти высказанные прессой подозрения перестали казаться ему продуктом больного воображения…

* * *

БРИТАНСКАЯ РАДИОВЕЩАТЕЛЬНАЯ КОРПОРАЦИЯ

14 июня 1998 года

Папа Иоанн Павел I, скончавшийся в 1978 году, стал жертвой заговора масонской ложи «Пи-2»… Тайное общество «Пи-2» решило умертвить Иоанна Павла I после того, как стало известно о решительном намерении понтифика снять американского архиепископа Пола Марчинкуса с поста президента Банка Ватикана. Банк подозревался в теневых финансовых операциях с масонской ложей…

* * *

«НЬЮ-ЙОРК ТАЙМС»

24 августа 1998 года

…Почему покойный Иоанн Павел 1 был найден в постели одетым в свою дневную рубашку? Почему рубашка была разорвана? И на этом вопросы не заканчиваются. Медицинского обследования проведено не было. Кардинал Вилло категорически запретил патологоанатомическое исследование, сославшись на то, что за всю историю церкви вскрытия тел скончавшихся понтификов не проводилось. Все лекарства, которые в то время принимал Иоанн Павел, самым таинственным образом исчезли со стоящей рядом с постелью тумбочки. Так же как и стаканы, из которых он пил, ночные туфли и завещание.

* * *

«ДЕЙЛИ МЕЙЛ» 27 августа 1998 года

…За этим заговором стояла могущественная и безжалостная масонская ложа, щупальца которой дотянулись и до Ватикана.

* * *

В кармане Виттории зазвонил сотовый телефон. Резкий звук прогнал малоприятные воспоминания из памяти Лэнгдона.

Девушка поднесла телефон к уху, и американцу стало ясно, что, поняв, кто звонит, она несколько растерялась. Даже со своего места, с расстояния нескольких футов, ученый узнал этот резкий, как луч лазера, голос:

– Виттория? Говорит Максимилиан Колер. Вам уже удалось найти антивещество?

– Макс! С вами все в порядке?

– Я видел выпуск новостей. Там не было никаких упоминаний о ЦЕРНе или об антиматерии. Это хорошо. Так что там у вас происходит?

– Ловушку пока обнаружить не удалось. Положение продолжает оставаться очень сложным. Роберт Лэнгдон принес огромную пользу. У нас есть возможность захватить убивающего кардиналов человека. В данный момент мы направляемся…

– Мисс Ветра, – остановил ее Оливетти, – вы уже сказали больше чем достаточно.

Виттория прикрыла трубку рукой и произнесла раздраженно:

– Это директор ЦЕРНа, коммандер, и он имеет право…

– Он имеет право быть здесь, чтобы лично разобраться с проблемой. Вы используете незащищенную сотовую линию и уже сказали, повторяю, более чем достаточно.

– Макс? – процедила Виттория сквозь зубы.

– У меня есть для тебя информация, – сказал Колер. – О твоем отце… Я, кажется, знаю, кому он рассказывал об антивеществе.

– Макс, отец никому ничего не говорил, – хмуро ответила девушка.

– Боюсь, что твой отец все же не удержался и поделился сведениями о своем выдающемся открытии. Для полной ясности мне надо проверить кое-какие материалы нашей службы безопасности. Я скоро с тобой свяжусь.

И он отключился.

Когда Виттория засовывала аппарат в карман, ее лицо напоминало восковую маску.

– С вами все в порядке? – участливо спросил Лэнгдон.

Девушка утвердительно кивнула, но дрожащие пальцы ее рук говорили, что это далеко не так.

* * *

– Церковь расположена на пьяцца Барберини, – сказал Оливетти. Выключив сирену и посмотрев на часы, он добавил: – У нас еще девять минут.

Местонахождение третьей вехи и церкви вызвало у Лэнгдона какие-то отдаленные ассоциации. Пьяцца Барберини… Это название было ему знакомо, однако в какой связи, он сразу вспомнить не мог. Но затем он вдруг все вспомнил. Сооружение на этой площади станции метро вызвало в обществе большие споры, и это случилось лет двадцать назад. Историки опасались, что строительство большого транспортного узла под площадью может разрушить стоящий в ее центре многотонный обелиск. Городским властям пришлось перенести обелиск в другое место, а на площади установили фонтан под названием «Тритон».

Во времена Бернини на площади стоял обелиск! И если у Лэнгдона до сих пор продолжали оставаться какие-то сомнения, то сейчас они полностью исчезли.

В одном квартале от площади Оливетти свернул в переулок и, проехав еще немного, заглушил двигатель. Коммандер снял пиджак, закатал рукава рубахи и вогнал обойму в рукоятку пистолета.

– Мы не можем допустить, чтобы нас заметили, – сказал он. – Вас двоих показывали по телевизору, поэтому прошу оставаться на противоположной стороне площади и наблюдать за входом. Я зайду со стороны задней стены. А вот это вам на всякий случай, – закончил Оливетти и протянул Лэнгдону уже знакомый пистолет.

Профессору все это не очень нравилось. Вот уже второй раз за день ему вручают оружие. Опуская пистолет в карман, он вспомнил, что до сих пор носит с собой прихваченный в архиве листок из «Диаграммы». Как он мог забыть о нем? Его следовало оставить в помещении архива. Американец без труда представил, в какую ярость впадет хранитель, когда узнает, что бесценная реликвия странствовала по всему Риму, выполняя роль простого путеводителя. Но, вспомнив о груде битого стекла и рассыпанных по полу документах, Лэнгдон решил, что у хранителя и без путешествующей страницы забот будет по самое горло. Если архивы вообще переживут эту ночь…

Оливетти вылез из машины и поманил их за собой по проулку.

– Площадь там, – сказал он. – Смотрите в оба, а сами постарайтесь остаться невидимыми. – Постучав пальцем по висящему на поясе мобильному телефону, коммандер добавил: – А вас, мисс Ветра, я попрошу настроиться на автоматический набор.

Виттория достала мобильник и нажала кнопку автонабора номера, который она и Оливетти запрограммировали еще в Пантеоне. Аппарат на поясе офицера завибрировал, так как работал в режиме беззвучного вызова.

– Отлично, – удовлетворенно кивнул коммандер, передернул затвор своего пистолета и добавил: – Я буду ждать внутри. Считайте, что этот негодяй уже мой.

* * *

В тот же момент совсем рядом с ними раздался сигнал еще одного сотового телефона.

– Говорите, – произнес в трубку ассасин.

– Это я, – услышал он, – Янус.

– Приветствую вас, хозяин, – улыбнулся убийца.

– Ваше местонахождение может быть известно. Не исключено, что будут предприняты попытки вам помешать.

– Они опоздали. Я успел закончить все приготовления.

– Отлично. Сделайте все, чтобы уйти живым. Нам еще предстоит большая работа.

– Тем, кто встанет на моем пути, придется умереть.

– Тем, кто станет на вашем пути, очень многое известно.

– Вы имеете в виду ученого-американца?

– Следовательно, вы знаете о его существовании?

– Хладнокровен, но чрезвычайно наивен, – презрительно фыркнул ассасин. – Он недавно говорил со мной по телефону. Его сопровождает какая-то женщина с полностью противоположным характером.

Убийца почувствовал легкое возбуждение, припомнив огненный темперамент дочери Леонардо Ветра.

Повисла пауза, а когда собеседник снова заговорил, убийца впервые за все время их знакомства уловил в голосе лидера ордена «Иллюминати» некоторую неуверенность.

– Устраните всех, – сказал Янус.

– Считайте, что это уже сделано, – улыбнулся убийца.

В предвкушении предстоящего наслаждения по всему его телу прокатилась горячая волна. Хотя женщину можно оставить себе как приз.

Глава 89

На площади Святого Петра развернулись настоящие военные действия. Все вдруг начали проявлять невероятную агрессивность. Микроавтобусы прессы, словно штурмовые машины, стремились захватить самый удобный плацдарм. Репортеры готовили к работе сложную электронику так, как солдаты готовят к бою оружие. Они метались по всему периметру площади, отыскивая места для новейшего оружия медийных войн – дисплеев с плоским экраном.

Плоские дисплеи являли собой гигантских размеров экраны, которые можно разместить на крышах автобусов или на легких сборных площадках. Эти экраны служат своего рода уличной рекламой для передающих новости телевизионных сетей. Во все время передачи на таком экране обязательно присутствовал логотип сети; Площадь стала походить на летний кинотеатр под открытым небом. Если экран был расположен удачно – например, перед местом, где развертывались события, – ни одна сеть не могла вести съемки, не рекламируя при этом своего конкурента.

Площадь в мгновение ока превратилась не только в поле битвы средств массовой информации, но и в место вечернего бдения обычной публики. Зеваки текли на площадь со всех сторон. Незанятое место на всегда свободном огромном пространстве стало большой редкостью. Обыватели собирались в густые толпы перед гигантскими экранами. Потрясенные люди внимательно вслушивались в слова ведущих прямую трансляцию репортеров.

* * *

А в какой-то сотне ярдов от этого столпотворения, за могучими стенами собора Святого Петра царили темнота и полная тишина. В этой темноте медленно и бесшумно передвигались вооруженные приборами ночного видения лейтенант Шартран и еще три швейцарских гвардейца. Они шли по нефу, размеренно водя перед собой похожими на миноискатели приборами. Осмотр белых зон Ватикана пока не принес никаких результатов.

– Пожалуй, стоит снять очки, – сказал старший.

Шартран и без его совета уже успел это сделать. Группа приближалась к так называемой нише паллиума[82] – углубленной площадке в самом центре базилики. Нишу заливал свет девяноста девяти лампад, и инфракрасное излучение было настолько сильным, что могло повредить глаза.

Освободившись от тяжелого прибора, Шартран почувствовал огромное облегчение. Наконец-то можно было размять шею. Что он и сделал, пока группа спускалась вниз, чтобы осмотреть все углубление. Помещение оказалось на удивление красивым, золотым и сверкающим. Молодому человеку еще не приходилось в него спускаться.

Лейтенанту казалось, что после прибытия в Ватикан ему каждый день открывались все новые и новые тайны Святого города. И эти лампады были одной из них. Девяносто девять лампад горели день и ночь. Такова была традиция. Священнослужители аккуратно заполняли их священным маслом, так что ни одна не успевала выгореть до конца. Многие утверждали, что лампады будут гореть до самого конца света.

Или в крайнем случае до полуночи, подумал Шартран, ощутив, как у него вдруг вновь пересохло в горле.

Он провел детектором вдоль лампад. Там ничего не оказалось. Это нисколько его не удивило. Ловушка, если верить картинке на экране монитора, была укрыта в затемненном помещении.

Двигаясь по нише, он приблизился к металлической решетке, прикрывающей отверстие в полу. В отверстии были видны ведущие в глубину узкие и крутые ступени. Слава Богу, что туда не надо спускаться. Приказ Рошера был предельно ясен. Осматривать лишь открытые для публики помещения и игнорировать все зоны, куда посторонние не имеют доступа.

– Чем это пахнет? – спросил он, отходя от решетки. В нише стоял сладкий до умопомрачения аромат.

– Это запах от пламени лампад, – ответил один из швейцарцев.

– Пахнет скорее одеколоном, а не керосином, – изумился Шартран.

– Никакого керосина там нет. Лампады расположены неподалеку от папского алтаря и поэтому наполняются сложной смесью спирта, сахара, бутана и духов.

– Бутана? – с опаской глядя на лампады, переспросил Шартран.

– Смотри не пролей, – утвердительно кивнув, ответил гвардеец. – Благоухает как в раю, а пламенем пылает адским.

Когда гвардейцы, закончив осмотр ниши паллиума, вновь двинулись по темному собору, их портативная радиостанция подала признаки жизни.

Потрясенные гвардейцы внимательно выслушали сообщение о развитии ситуации. Судя по этой информации, возникли новые тревожные обстоятельства, о которых нельзя было говорить по рации. Тем не менее начальство сообщало, что камерарий решил нарушить традицию и войти в Сикстинскую капеллу, чтобы обратиться к конклаву. За всю историю Ватикана подобного не случалось. Но в то же время, как понимал Шартран, еще ни разу за всю свою историю Ватикану не приходилось сидеть на ядерной бомбе.

Шартрана радовало, что дело в свои руки взял камерарий. Во всем Ватикане не было другого человека, которого лейтенант уважал бы так, как этого клирика. Некоторые гвардейцы считали камерария beato – религиозным фанатиком, чья любовь к Богу граничила с одержимостью. Но даже они соглашались, что, когда дело доходило до схватки с врагами Господа, камерарий был тем человеком, который мог принять на себя самый тяжелый удар.

Швейцарским гвардейцам за последнюю неделю приходилось часто встречаться с камерарием, и все обратили внимание на то, что временный шеф Ватикана стал жестче, а взгляд его зеленых глаз приобрел несвойственную ему ранее суровость. И неудивительно, говорили швейцарцы, ибо на плечи камерария легла вся ответственность за подготовку священного конклава и он должен был заниматься ею сразу же после кончины своего наставника папы.

Шартран находился в Ватикане всего пару месяцев, когда ему рассказали о том, что мать будущего камерария погибла от взрыва бомбы на глазах у маленького сына. Бомба в церкви… и сейчас все повторяется. Жаль, что не удалось схватить мерзавцев, которые установили ту первую бомбу… говорили, что это была какая-то воинствующая антихристианская секта. Преступники скрылись, и дело не получило развития. Неудивительно, что камерария возмущает любое проявление равнодушия.

Пару месяцев назад, в тихое послеполуденное время Шартран едва не столкнулся с шагающим по неширокой дорожке камерарием. Камерарий, видимо, узнав в нем нового гвардейца, предложил лейтенанту прогуляться вместе. Они беседовали на самые разные темы, и уже очень скоро Шартран почувствовал внутреннюю свободу и раскованность.

– Святой отец, – сказал он, – вы разрешите мне задать вам странный вопрос?

– Только в том случае, если получу право дать на него столь же странный ответ, – улыбнулся камерарий.

– Я спрашивал об этом у всех знакомых мне духовных лиц, – со смехом пояснил лейтенант, – но так до конца и не понял.

– Что же вас тревожит? – Камерарий энергично шагал впереди гвардейца, и полы его сутаны при ходьбе слегка распахивались, открывая черные туфли на каучуковой подошве.

Обувь полностью соответствует его облику, думал Шартран, модная, но скромная, со следами износа.

Лейтенант набрал полную грудь воздуха и выпалил:

– Я не понимаю, как соотносится Его всемогущество с Его милостью!

– Вы изучаете Священное Писание? – улыбнулся камерарий.

– Пытаюсь.

– И вы находитесь в растерянности, поскольку Библия называет Творца одновременно всемогущим и всемилостивым, не так ли?

– Именно.

– Понятие всемогущества и милости трактуется очень просто – Бог может все и всегда нацелен на добро.

– Да, эту концепцию я понимаю. Но мне кажется… что здесь скрыто противоречие.

– Ясно.Противоречие вы видите в том, что в мире существуют страдания. Голод, войны, болезни…

– Точно! – Шартран был уверен, что камерарий его поймет. – В мире происходят ужасные вещи. И многочисленные человеческие трагедии говорят о том, что Бог не может быть одновременно и всемогущим, и милостивым. Если Он нас любит и в Его власти изменить ситуацию, то почему Он этого не делает? Ведь Он способен предотвратить страдания, не так ли?

– Вы полагаете? – строго спросил камерарий.

Шартран ощутил некоторую неловкость. Неужели он задал вопрос, который задавать не принято?

– Не знаю, как это лучше выразить… Если Бог нас любит, то Он может нас защитить. Он должен сделать это. Поэтому складывается впечатление, что Он всемогущ, но равнодушен или милостив, но бессилен.

– У вас есть дети, лейтенант?

– Нет, – заливаясь краской, ответил гвардеец.

– Представьте, что у вас есть восьмилетний сын… Вы бы его любили?

– Конечно.

– И вы были бы готовы сделать все, что в ваших силах, дабы он избежал боли и страданий?

– Естественно.

– Вы позволили бы ему кататься на скейтборде?

Шартран задумался. Несмотря на свои сан, камерарий часто казался очень приземленным. Или слишком земным.

– Да, позволил бы, – протянул лейтенант, – но в то же время предупредил бы его о необходимости соблюдать осторожность.

– Итак, являясь отцом ребенка, вы дали бы ему добрый совет, а затем отпустили бы его учиться на собственных ошибках. Не так ли?

– Я определенно не побежал бы рядом, чтобы с ним нянчиться. Если вы это имеете в виду.

– А если он вдруг упадет и оцарапает колено?

– Это научит его впредь быть более осторожным.

– Итак, несмотря на то что вы имеете власть вмешаться в ход событий, чтобы предотвратить ту боль, которую может испытать ваш сын, вы проявляете свою любовь к нему тем, что позволяете учиться на собственных ошибках?

– Конечно. Боль – неотъемлемая часть взросления. Именно так мы учимся.

– Вот именно, – кивнул камерарий.

Глава 90

Лэнгдон и Виттория наблюдали за пьяцца Барберини из темного проулка между двумя домами в западном углу площади. Церковь находилась прямо напротив – едва заметный в темноте купол лишь немного возвышался над окружающими храм домами. Ночь принесла с собой столь желанную прохладу, и Лэнгдон был удивлен тем, что площадь оставалась пустынной. Из открытых окон над их головами доносились звуки работающих телевизоров, и это напомнило американцу, куда подевались люди.

«…Ватикан до сих пор не дает комментариев… Иллюминаты убили двух кардиналов… присутствие сатанистов в Риме означает… спекуляции о проникновении агентов тайного общества…»

Новость распространялась по Риму с такой же скоростью, как в свое время пламя устроенного Нероном пожара. Древний город, как и весь остальной мир, затаил дыхание. «Сумеем ли мы остановить сорвавшийся с тормозов поезд?» – думал Лэнгдон. Оглядывая площадь, ученый вдруг понял, что, несмотря на окружающие ее современные здания, пьяцца Барберини сохранила эллипсовидную форму. Высоко над его головой на крыше роскошной гостиницы сияла огромная неоновая реклама. Ему вдруг показалось, что это сияние есть не что иное, как святилище древнего героя. Первой на это обратила внимание Виттория. Светящиеся слова необъяснимым образом соответствовали ситуации.

ОТЕЛЬ «БЕРНИНИ»

– Без пяти десять… – начала Виттория, оглядывая площадь.

Не закончив фразы, она схватила Лэнгдона за локоть и, потянув глубже в тень, показала на центр площади.

Лэнгдон посмотрел в указанном направлении и окаменел.

Там в свете уличного фонаря двигались две темные, закутанные в плащи фигуры. Лица этих людей были скрыты под черными mantles – традиционным головным убором вдовствующих дам католического вероисповедания. Лэнгдону показалось, что по площади идут женщины, но с уверенностью он этого сказать не мог. Света уличных фонарей для этого было явно недостаточно. Одна из «женщин» была, видимо, постарше. Она горбилась и двигалась с заметным трудом. Ее поддерживала та, которая со стороны выглядела значительно выше и крепче.

– Дайте мне пистолет, – сказала Виттория.

– Но не можете же вы просто взять и…

Девушка неуловимо быстрым движением запустила руку в карман его пиджака. Когда она через мгновение вынула руку, в ней уже блестел пистолет. Затем, не производя ни малейшего шума, – создавалось впечатление, что ее ноги вообще не касаются брусчатки мостовой, – она двинулась за парой с таким расчетом, чтобы зайти с тыла. Некоторое время Лэнгдон пребывал в растерянности, но затем, кляня про себя все на свете поспешил вслед за девушкой.

Пара передвигалась очень медленно, и уже через тридцать секунд Виттория и Лэнгдон оказались за спинами закутанных в плащи фигур. Виттория небрежно скрестила на груди руки, скрыв под ними оружие, так что пистолет можно было пустить в ход за какие-то доли секунды. По мере того как расстояние между ними и парочкой сокращалось, девушка шагала все быстрее и быстрее. Лэнгдону, чтобы не отставать, приходилось напрягаться. Когда он, споткнувшись о выступающий камень, поскользнулся, Виттория метнула на него сердитый взгляд. Но увлеченная разговором пара, кажется, ничего не услышала.

С расстояния тридцати футов Лэнгдон начал различать их голоса. Отдельных слов он не слышал. До него доносилось лишь невнятное бормотание. Виттория продолжала преследование. Теперь голоса слышались яснее. Один из них звучал заметно громче другого. В нем слышалось недовольство. Лэнгдон уловил, что этот голос принадлежит старшей даме. Теперь он не сомневался, что перед ним женщины, хотя голос был грубоватым и довольно низким. Американец напряг слух, чтобы услышать, о чем идет речь, но в этот миг относительную тишину прорезал другой голос.

– Mi scusi![83] – произнесла Виттория как можно более дружелюбно.

Лэнгдон замер, когда закрытые длинными плащами и черными накидками фигуры начали медленно поворачиваться лицом к девушке. Виттория ускорила шаг. Теперь она двигалась прямо навстречу им. Она делала это для того, чтобы противник не успел отреагировать. Когда ученый это понял, ноги почему-то отказались ему служить. Он видел, как она отнимает руки от груди. В одной руке блеснул пистолет. И в тот же миг через ее плечо он увидел лицо, на которое упал свет уличного фонаря.

– Не надо!!! – крикнул он, бросаясь к Виттории.

Но реакция у девушки оказалась лучше, чем у американца. На долю секунды опередив его безумный вопль, она быстрым, но в то же время небрежным движением подняла руки. Пистолет исчез из поля зрения, когда она обняла себя за плечи так, как часто делают женщины прохладными вечерами. Лэнгдон подбежал к ней, едва не сбив с ног завернутую в плащи парочку.

– Добрый вечер! – выпалила Виттория, пытаясь скрыть свою растерянность.

Лэнгдон облегченно вздохнул. Перед ними, мрачно глядя из-под черных шалей, стояли две немолодые дамы. Одна из них была настолько стара, что едва держалась на ногах. Другая, тоже далеко не юная, держала ее под руку. У обеих в руках были четки. Неожиданное появление Лэнгдона и Виттории привело их в полное замешательство.

Виттория, несмотря на испытанное потрясение, изобразила улыбку и спросила:

– Dov'e la chiesa Santa Maria della Vittoria? Где здесь церковь?..

Обе женщины одновременно ткнули пальцами в силуэт массивного здания, стоящего на углу улицы, по которой они сюда прибыли.

– E 1а.

– Grazie, – произнес Лэнгдон и, обняв девушку за плечи, мягко увлек ее в сторону. Американец никак не мог прийти в себя из-за того, что они едва не прикончили двух престарелых дам.

– Non si puo entrare, – сказала одна из дам. – E chiusa temprano.

– Нет входа? – изумилась Виттория. – Церковь закрыта? Perche?

Обе женщины заговорили одновременно. И заговорили очень сердито. Несмотря на слабое владение итальянским языком, Лэнгдон многое понял. Пятнадцать минут назад они были в церкви и возносили там молитвы о спасении Ватикана в столь трудное для него время. Затем в храме появился человек, который объявил, что церковь сегодня закрывается раньше, чем обычно.

– Hanno conosciuto l'uomo? – напряженно спросила Виттория. – Вы знали этого человека?

Женщины отрицательно покачали головами и сказали, что человек был «неотесанным иностранцем», который насильно заставил всех, включая молодого клирика и уборщика, покинуть церковь. Священник сказал, что вызовет полицию. Грубиян рассмеялся и сказал, что не возражает, при условии, что полицейские не забудут прихватить с собой видеокамеру.

– Видеокамеру? – переспросил Лэнгдон.

Дамы сердито фыркнули и, назвав негодяя «bar-arabo», продолжили свой путь.

– Bar-arabo? – снова переспросил Лэнгдон. – Наверное, это должно означать «варвар»?

– Не совсем, – ответила Виттория (теперь она была взволнована). – «Bar-arabo» – это оскорбительная игра слов. Так называют арабов, давая понять, что все они – варвары. Это означает… араб.

Лэнгдон, вдруг ощутив леденящий душу ужас, посмотрел на церковь. За цветными витражами окон, как ему показалось, что-то происходило.

Виттория неуверенно извлекла сотовый телефон и нажала на кнопку автоматического набора.

– Надо предупредить Оливетти, – сказала она.

Потерявший дар речи Лэнгдон прикоснулся к ее руке и дрожащим пальцем показал на церковь.

Виттория, не в силах что-нибудь сказать, шумно втянула в себя воздух.

Цветные стекла окон храма вдруг стали похожи на злобные светящиеся глаза… Глаза сверкали все ярче, и за витражами очень скоро стали видны языки пламени.

Глава 91

Лэнгдон и Виттория подбежали к главному входу в церковь Санта-Мария делла Виттория и обнаружили, что дверь заперта. Виттория трижды выстрелила из полуавтоматического пистолета Оливетти в замок, и древний механизм развалился.

Как только тяжелая деревянная дверь распахнулась, их взору открылось все просторное помещение святыни. Представшая перед ними картина оказалась столь неожиданной и такой чудовищно нелепой, что Лэнгдон закрыл глаза, не сумев осмыслить все увиденное.

Интерьер был выполнен в стиле роскошного барокко с золочеными стенами и сверкающим золотом алтарем. А точно в центре храма, прямо под главным куполом высилась высоченная гора, сложенная из деревянных скамей. Гора пылала ярким пламенем, являя собой погребальный костер невероятных размеров. Снопы искр взмывали вверх, исчезая где-то под куполом. Лэнгдон поднял глаза и словно окаменел: настолько ужасным было то, что он увидел.

Высоко над этим адским пламенем с левой и с правой стороны потолка свисали две цепи, на которых во время богослужения поднимали кадила с благовонным ладаном. На сей раз никаких кадил на цепях не было. Но они все же не свисали свободно. Их использовали совсем для другой цели…

На цепях висело человеческое существо. Это был обнаженный мужчина. Кисти его рук были накрепко привязаны к цепям, а сами цепи натянуты настолько, что почти разрывали несчастного. Его руки были раскинуты в стороны почти горизонтально, и создавалось впечатление, что в пустоте Дома Божьего парит невидимый крест с распятым на нем мучеником.

Лэнгдон, стоя неподвижно, словно в параличе, неотрывно смотрел вверх. Через несколько мгновений он испытал еще одно, на сей раз окончательное потрясение. Висящий над огнем старик был еще жив. Вот он поднял голову, и пара полных ужаса глаз обратилась на Лэнгдона с немой мольбой о помощи. На груди старика виднелся черный ожог. Это был след от раскаленного клейма. Прочитать слово Лэнгдон не мог, но он и без этого знал, что выжжено на груди страдальца. Пламя поднималось все выше и уже начинало лизать ступни кардинала, заставляя того вскрикивать от боли. Тело старика сотрясалось от бесплодных попыток сбросить оковы.

Какая-то невидимая сила привела Лэнгдона в движение, и он бросился по центральному проходу к огромному костру. От дыма перехватывало дыхание. Когда он находился не более чем в десяти футах от адского пламени, ему вдруг показалось, что он на всем ходу натолкнулся на стену. Это была стена нестерпимого жара, мгновенно опалившего кожу лица. Ученый прикрыл глаза ладонью и рухнул на мраморный пол. С трудом поднявшись на ноги, он попытался продвинуться вперед, но тут же понял, что эту горячую стену ему преодолеть не удастся.

Отступив назад, Лэнгдон обозрел стены храма. Плотные шпалеры, думал он. Если удастся хотя бы чуть-чуть приглушить пламя… Но он знал, что шпалер здесь не найти. «Ведь это же церковь в стиле барокко, Роберт, а не какой-нибудь проклятый немецкий замок! Думай!» Он заставил себя снова взглянуть на подвешенного над огнем человека.

Дым и пламя, закручиваясь спиралью, поднимались к потолку. Цепи, к которым были прикреплены руки кардинала, шли к потолку и, проходя через шкивы, вновь спускались вниз вдоль противоположных стен. Там они крепились при помощи металлических зажимов. Лэнгдон посмотрел на один из зажимов. Тот находился высоко на стене, однако ученому было ясно: если он сумеет добраться до кронштейна и освободить цепь, то кардинал качнется в сторону и окажется в стороне от огня.

В этот миг языки пламени неожиданно взметнулись вверх, и Лэнгдон услышал страшный, разрывающий душу вопль. Кожа на ногах страдальца начала вздуваться пузырями. Кардинала поджаривали заживо. Лэнгдон сконцентрировал все свое внимание на зажиме и побежал к стене.

* * *

А в глубине церкви Виттория, вцепившись обеими руками в спинку скамьи, пыталась привести в порядок свои чувства. Открывающаяся перед ее глазами картина ужасала. Она заставила себя отвести взгляд в сторону. «Делай же хоть что-нибудь!» Интересно, где Оливетти? Видел ли он ассасина? Сумел ли арестовать его? Где они теперь? Виттория двинулась вперед, чтобы помочь Лэнгдону, но тут же замерла, услышав какой-то звук.

Треск огня с каждой секундой становился все громче, но другой звук тоже был отлично слышен. Звук вибрировал где-то очень близко. Источник повторяющегося пульсирующего звука находился за рядом скамей слева от нее. Звук напоминал телефонный сигнал, но ему сопутствовал стук. Казалось, что какой-то предмет колотится о камень. Девушка крепко сжала пистолет и двинулась вдоль скамей. Звук стал громче. Включился, выключился. Включился, выключился.

Подойдя к краю скамей, Виттория поняла, что он доносится с пола из-за угла последнего ряда. Вытянув вперед руку с зажатым в ней пистолетом, она двинулась на звук, но тут же остановилась, осознав, что и в левой руке держит какой-то предмет. Это был ее сотовый телефон. В панике она совсем забыла, что перед тем, как войти в церковь, нажала на кнопку вызова. Вызов должен был служить предупреждающим сигналом, и аппарат коммандера был настроен на почти бесшумную вибрацию. Виттория поднесла свой мобильник к уху и услышала тихие гудки. Коммандер не отвечал. Девушку охватил ужас, она поняла, что именно может являться источником странного звука. Дрожа всем телом, Виттория двинулась вперед.

Когда она увидела неподвижное, безжизненное тело, ей показалось, что мраморный пол церкви поплыл у нее под ногами. На теле не было следов крови, оно не было обезображено насилием. Лишь повернутая на сто восемьдесят градусов голова офицера смотрела в обратном направлении. Перед мысленным взором Виттории предстал обезображенный труп ее отца, и лишь огромным усилием воли ей удалось отогнать от себя ужасное видение.

Сотовый телефон на поясе гвардейца касался пола и начинал постукивать о мрамор каждый раз, когда раздавался очередной вибрирующий сигнал. Виттория отключила свой телефон, и стук тут же прекратился. В наступившей тишине она услышала еще один звук. У нее за спиной раздавалось чье-то тяжелое дыхание.

Она начала поворачиваться, подняв пистолет, но, еще не закончив движения, поняла, что опоздала. Локоть убийцы врезался в основание шеи девушки, и Виттории показалось, что все ее тело с головы до пят пронзил мощный лазерный луч.

– Теперь ты моя, – услышала она и погрузилась во тьму.

* * *

В противоположном конце церкви Лэнгдон, балансируя на спинке скамьи и царапая стену, пытался дотянуться до зажима. Однако до удерживающего цепь запора оставалось добрых шесть футов. Зажимы специально ставились высоко, чтобы никто не вздумал помешать службе. Лэнгдон знал, что священнослужители, чтобы добраться до них, пользовались специальной деревянной лестницей, именуемой piuoli. Где сейчас эта чертова лестница?! Лэнгдон с отчаянием огляделся по сторонам. Он припомнил, что где-то видел эту проклятую лестницу. Но где? Через мгновение он вспомнил, и его сердце оборвалось. Лэнгдон повернулся лицом к бушующему огню. Лестница находилась на самой вершине деревянной кучи и сейчас благополучно догорала.

Американец внимательно оглядел всю церковь в надежде увидеть нечто такое, что могло бы помочь ему добраться до зажима.

Куда исчезла Виттория? Может быть, побежала за помощью?

Лэнгдон громко позвал девушку, но ответа не последовало.

И куда, к дьяволу, подевался Оливетти?!

Сверху донесся вой. Кардинал испытывал нечеловеческие страдания. Лэнгдон понял, что опоздал. Он поднял глаза на заживо поджаривающегося князя церкви. Нужно достать воды, думал он. Много воды. Чтобы хотя бы немного сбить пламя.

– Нужна вода, будь она проклята! – во всю силу своих легких выкрикнул он.

– Вода будет следующим номером! – прогремел голос из глубины церкви.

Лэнгдон резко повернулся и чуть было не свалился со своей платформы.

По боковому проходу прямо к нему двигался похожий на чудовище человек. В отблесках огня его глаза пылали черным пламенем, а в руке человек держал пистолет, и Лэнгдон сразу узнал оружие, которое носил в своем кармане… тот самый пистолет, который у него взяла Виттория.

Охватившая Лэнгдона паника была смесью самых разных страхов. Его первые мысли были о Виттории. Что это животное с ней сделало? Он ее ранил? Или, может быть, даже… В тот же момент ученый осознал, что отчаянные крики над его головой звучат все громче и громче. Кардинал умирал. Ему уже ничем нельзя было помочь. Затем, когда ассасин опустил ствол, направив его в грудь Лэнгдона, ужас, который испытывал американец, обратился внутрь. Он успел прореагировать за долю секунды до того, как прогремел выстрел, прыгнув со скамьи и, словно пловец, вытянув вперед руки. Ударившись о край скамьи (удар оказался сильнее, чем можно было ожидать), он скатился на пол. Мрамор принял его тело с нежностью холодной стали. Шаги слышались справа. Лэнгдон развернулся головой к выходу из церкви и, отчаянно борясь за жизнь, пополз под скамьями.

* * *

Высоко над полом базилики кардинал Гуидера доживал последние, самые мучительные секунды своей жизни. Он еще был в сознании. Опустив глаза и посмотрев вдоль своего обнаженного тела, он увидел, как пузырится и слезает с плоти кожа его ног. «Я уже в аду, – решил он. – Господи, почему Ты меня оставил?» Кардинал точно знал, что это ад, потому что он смотрел на клеймо на груди сверху… и, несмотря на это, видел его в правильном положении. В силу какой-то сатанинской магии слово имело смысл и читалось:

Глава 92

Третий тур голосования. Избрание папы снова не состоялось.

Кардинал Мортати начал молиться о чуде. Боже, пришли же кандидатов! Куда они подевались? Отсутствие одного кандидата Мортати мог бы понять. Но чтобы все четверо? Выбора не было. Для того чтобы кто-то из присутствующих получил большинство в две трети, требовалось вмешательство самого Творца.

Когда загремели запоры, Мортати и все остальные кардиналы одновременно повернулись, чтобы взглянуть на входную дверь. Мортати знал, что, согласно закону, дверь Сикстинской капеллы открывается лишь в двух случаях – чтобы забрать внезапно заболевшего члена конклава или впустить опоздавших кардиналов.

Слава Богу, нашлись preferiti!

Старый кардинал возрадовался всем сердцем. Конклав спасен.

Но когда открылась дверь, по Сикстинской капелле пронесся вздох. И это не было вздохом радости или облегчения. Увидев, кто вошел в капеллу, Мортати испытал настоящий шок. Впервые за всю историю Ватикана священный порог во время конклава переступил камерарий. И это было сделано после того, как двери были опечатаны! Невероятно!

Неужели этого человека оставил разум? Камерарий тихо приблизился к алтарю, повернулся лицом к буквально сраженной его появлением аудитории и произнес:

– Синьоры, я выжидал до последней возможности. Наступил момент, когда вы должны узнать обо всем.

Глава 93

Лэнгдон не имел ни малейшего представления о том, куда двигается. Рефлексы и интуиция служили ему компасом, который уводил его от смертельной опасности. Локти и колени от передвижения под скамьями нещадно болели, однако американец продолжал упорно ползти. Внутренний голос подсказывал ему, что надо двигаться влево. Если удастся добраться до центрального прохода, то можно будет коротким броском достичь выхода, думал он. Однако еще через миг ученый осознал, что это невозможно. Центральный проход перекрывала огненная стена. Пока его мозг лихорадочно искал возможные пути спасения, Лэнгдон продолжал ползти. Справа, совсем близко от него раздавались шаги убийцы.

К тому, что произошло через несколько мгновений, Лэнгдон был совершенно не готов. Он рассчитывал, что до того, как он окажется на открытом пространстве, ему еще предстоит проползти по меньшей мере десять футов. Однако ученый просчитался. Неожиданно укрытие над его головой исчезло, и он на миг замер, высунувшись чуть ли не до пояса из-под последнего ряда скамей. До дверей церкви было рукой подать. Справа от него высилась скульптура, которая и привела его сюда и о которой он совершенно забыл. С точки, в которой находился Лэнгдон, изваяние казалось гигантским. Творение Бернини «Экстаз святой Терезы» действительно здорово смахивало на порнографию. Полулежащая на спине святая изогнулась в пароксизме страсти. Рот Терезы был искривлен, и казалось, что из него вот-вот вырвется стон оргазма. Над святой возвышался ангел, указывая вдаль своим огненным копьем.

В скамью над самой головой Лэнгдона ударила пуля. Ученый неожиданно для себя резко сорвался с места – так, как уходит на дистанцию спринтер. Не осознавая до конца своих действий и движимый только адреналином, он, слегка пригнувшись, зигзагами помчался вправо. Когда позади него прогремел очередной выстрел, Лэнгдон снова нырнул на пол головой вперед. Проскользив несколько футов по мраморному полу, он ударился об ограждение ниши в правой стене храма. В этот момент он увидел ее. Виттория! Ее обнаженные ноги были неестественно подогнуты, но каким-то шестым чувством американец смог уловить, что девушка еще дышит. Однако помочь ей он не мог. На это у него не было времени.

Убийца обошел ряды скамей в левом дальнем углу церкви и двинулся в направлении Лэнгдона. Ученый понимал, что через несколько мгновений все будет кончено. Убийца поднял пистолет, и Лэнгдон сделал то единственное, что еще мог сделать. Он броском преодолел ограждение и оказался в нише. В тот момент, когда его тело коснулось мраморного пола, с колонны невысокой балюстрады брызнула мраморная крошка: в колонну, рядом с которой он только что находился, угодила пуля.

Продвигаясь ползком в глубину ниши, Лэнгдон чувствовал себя загнанным зверем. Находившийся в углублении стены предмет по какой-то странной иронии полностью соответствовал ситуации. Это был массивный саркофаг. «Теперь, возможно, мой», – подумал ученый. Даже по размеру каменный гроб был ему впору. Подобного рода саркофаги – простые, без всяких украшений мраморные ящики – назывались scatola. Экономичная гробница. Саркофаг стоял на двух мраморных плитах, чуть возвышаясь над полом. Лэнгдон прикинул ширину зазора, размышляя, нельзя ли в него забиться.

Звук шагов раздался совсем рядом.

Не видя иных вариантов, Лэнгдон прижался к полу и подполз к саркофагу. Упершись руками в каменные подставки, он, подобно пловцу брассом, сильным рывком задвинул торс в пространство между саркофагом и полом. Грянул выстрел.

Лэнгдон испытал то, что никогда раньше ему испытывать не приходилось… он услышал незнакомый звук и ощутил легкое дуновение ветра у щеки. Пуля пролетела совсем рядом. Ее свист, как ему показалось, больше всего напоминал звук, который возникает в тот момент, когда для удара заносится длинный кнут. С мрамора снова брызнули крошки, и Лэнгдон почувствовал, как по лицу полилась кровь. Собрав последние силы, он очередным рывком скрыл все тело в зазоре между полом и каменным гробом. Ломая ногти о пол и обдирая спину о мрамор гроба, американец сумел вылезти из-под саркофага с другой стороны.

Все. Дальше тупик.

Перед его лицом была дальняя стена полукруглой ниши. Теперь он не сомневался в том, что это узкое место за каменным гробом станет его могилой. И очень скоро, промелькнула мысль, когда он увидел направленный на него ствол пистолета. Ассасин держал оружие параллельно полу, и дуло смотрело прямо в грудь Лэнгдона.

Промахнуться было невозможно.

Повинуясь инстинкту самосохранения, Лэнгдон улегся на живот лицом вниз и растянулся вдоль саркофага. Затем он уперся руками в пол и отжался. Из полученных от осколков стекла ран на руках полилась кровь. Однако ученый, превозмогая боль, сумел оторвать тело от пола. Прогремела серия выстрелов, и Лэнгдон почувствовал удар пороховых газов. Пули пролетели под ним, превратив в пыль изрядный кусок стены из пористого итальянского известняка травертина. С трудом удерживаясь на руках и закрыв глаза, Лэнгдон молил о том, чтобы выстрелы прекратились.

И его молитва была услышана.

Вместо грома выстрела раздался лишь сухой щелчок бойка. Обойма была пуста.

Лэнгдон очень медленно открыл глаза, словно опасаясь, что движение век произведет слишком много шума. Преодолевая боль и усталость, он, изогнувшись словно кошка, удерживал свое тело в противоестественной позе. Американец даже боялся дышать и лишь напрягал слух в надежде услышать удаляющиеся шаги убийцы. Тишина. Он подумал о Виттории и едва не заскрипел зубами, страдая от того, что не в силах ей помочь.

Нарушивший тишину звук показался Лэнгдону оглушающим. Это было почти нечеловеческое рычание, вызванное предельным напряжением сил.

Саркофаг над головой Лэнгдона вдруг стал опрокидываться набок. Ученый рухнул на пол в тот момент, когда на него начали валиться сотни фунтов мрамора. Сила тяжести одолела силу трения. Крышка гроба, соскользнув первой, вдребезги разлетелась от удара о пол совсем рядом с ним. Мраморный гроб скатился со своих опор и начал падать вверх дном на Лэнгдона. Пока саркофаг, теряя равновесие, падал, ученый понял, что он либо окажется погребенным под полой мраморной глыбой, либо его раздавят ее края. Лэнгдон втянул голову, поджал ноги и вытянул руки вдоль тела. После этого он закрыл глаза и стал ждать удара.

Когда это произошло, земля под ним задрожала. Верхний край саркофага ударился о пол в каких-то миллиметрах от его головы, и даже его правая рука, которая, как считал американец, неминуемо будет раздавлена, каким-то чудом осталась цела. Он открыл глаза и увидел полоску света. Правая сторона гроба не упала на пол и еще держалась на краях опор. Теперь Лэнгдон смотрел в лицо смерти. Причем – буквально.

Сверху на него пустыми глазницами смотрел первоначальный обитатель гробницы. Мертвое тело, как часто случается в период разложения, прилипло спиной ко дну гроба. Скелет несколько мгновений нависал над ним, словно нерешительный любовник, а затем с сухим треском рухнул вниз, чтобы заключить американца в свои объятия. В глаза и рот Лэнгдона посыпались прах и мелкие фрагменты костей.

Лэнгдон еще ничего толком не успел понять, как в просвете между полом и краем саркофага появилась чья-то рука и принялась скользить по полу, словно голодный питон. Рука продолжала извиваться до тех пор, пока пальцы не нащупали шею Лэнгдона и не сомкнулись на его горле. Американец пытался сопротивляться, но стальная рука продолжала сдавливать его адамово яблоко. Борьба была безнадежной, поскольку обшлаг левого рукава пиджака был прижат к полу краем гроба и действовать приходилось только одной рукой.

Используя все свободное пространство, Лэнгдон согнул ноги в попытке нащупать дно гроба. Наконец это ему удалось, и в тот миг, когда захват на горле стал нестерпимым, он что было сил ударил в дно саркофага обеими ногами. Саркофаг сдвинулся едва заметно, но и этого оказалось достаточно, чтобы чудом державшийся на краях опор каменный ящик окончательно упал на пол. Край гроба придавил руку убийцы, и до Лэнгдона донесся приглушенный крик боли. Пальцы на горле профессора разжались, и рука исчезла во тьме. Когда убийце удалось высвободиться, край тяжеленного каменного ящика со стуком упал на совершенно гладкий мраморный пол.

Мир погрузился в полную тьму.

И в тишину.

В лежащий вверх дном саркофаг никто не стучал. Никто не пытался под него заглянуть. Полная темнота и мертвая тишина. Лежа в куче костей, Лэнгдон пытался прогнать охвативший его ужас мыслями о девушке.

Где ты, Виттория? Жива ли ты?

Если бы ему была известна вся правда – весь тот ужас, в котором вскоре предстояло очнуться девушке, он пожелал бы ей быстрой и легкой смерти. Ради ее же блага.

Глава 94

А тем временем в Сикстинской капелле кардинал Мортати (так же, как и все остальные участники конклава) пытался вникнуть в смысл того, что сказал камерарий. Молодой клирик поведал им такую страшную историю ненависти, вероломства и коварства, что старого кардинала начала бить дрожь. Залитый светом свечей камерарий рассказал о похищенных и заклейменных кардиналах. Об убитых кардиналах. Он говорил о древнем ордене «Иллюминати» – одно упоминание о котором пробуждало дремлющий в их душах страх. О возвращении этого сатанинского сообщества из небытия и о его обете отомстить церкви. Камерарий с болью в голосе вспомнил покойного папу… ставшего жертвой яда. И наконец, перейдя почти на шепот, он поведал собравшимся о новом смертельно опасном открытии – так называемом антивеществе, которое менее чем через два часа могло уничтожить весь Ватикан.

Когда камерарий закончил, Мортати показалось, что сам сатана высосал весь кислород из Сикстинской капеллы. Кардиналы едва дышали. Ни у кого из них не осталось сил, чтобы пошевелиться. Слова камерария все еще продолжали звучать во тьме.

Единственным звуком, доносившимся до слуха кардинала Мортати, было противоестественное для этого места гудение видеокамеры за спиной. Это было первое появление электроники в стенах Сикстинской капеллы за всю историю Ватикана. Присутствия журналистов потребовал камерарий. К величайшему изумлению членов конклава, молодой Вентреска вошел в капеллу в сопровождении двух репортеров Би-би-си – мужчины и женщины. Войдя, камерарий объявил, что его официальное заявление будет транслироваться в прямом эфире по всему миру.

И вот, повернувшись лицом к камере, камерарий произнес:

– А теперь, обращаясь к иллюминатам, так же как и ко всему научному сообществу, я должен сказать, – голос его приобрел несвойственную клирику глубину и твердость, – вы выиграли эту войну.

В Сикстинской капелле повисла мертвая тишина. Казалось, в помещении мгновенно вымерло все живое. Стало настолько тихо, что Мортати явственно слышал удары своего сердца.

– Машина находилась в движении многие сотни лет. Но только сейчас, как никогда раньше, все осознали, что наука стала новым Богом.

«Что он говорит?! – думал Мортати. – Неужели его оставил разум? Ведь эти слова слышит весь мир!»

– Медицина, электронные системы связи, полеты в космос, манипуляции с генами… те чудеса, которыми сейчас восхищаются наши дети. Это те чудеса, которые, как утверждают многие, служат доказательством того, что наука несет нам ответы на все наши вопросы и что все древние россказни о непорочном зачатии, неопалимой купине, расступающихся морях утратили всякое значение. Бог безнадежно устарел. Наука победила. Мы признаем свое поражение.

По Сикстинской капелле пронесся смущенный и недоумевающий ропот.

– Но торжество науки, – продолжил камерарий, возвышая голос, – далось каждому из нас огромной ценой. Оно стоило нам очень дорого.

В темном помещении снова воцарилась тишина.

– Возможно, наука и смягчила наши страдания от болезней и от мук изнурительного труда. Нельзя отрицать и того, что она создала массу машин и аппаратов, обеспечивающих наш комфорт и предлагающих нам развлечения. Однако та же наука оставила нас в мире, который не способен вызывать ни удивления, ни душевного волнения. Наши великолепные солнечные лучи низведены до длин волн и частоты колебаний. Бесконечно и бесконечно сложная Вселенная изодрана в клочья, превратившись в систему математических уравнений. И даже наше самоуважение к себе, как к представителям человеческого рода, подверглось уничтожению. Наука заявила, что планета Земля со всеми ее обитателями – всего лишь ничтожная, не играющая никакой роли песчинка в грандиозной системе. Своего рода космическое недоразумение. – Камерарий выдержал паузу и продолжил: – Даже те технические достижения, которые призваны нас объединять, выступают средством разобщения. Каждый из нас с помощью электроники связан со всем земным шаром, и в то же время все мы ощущаем себя в полном одиночестве. Нас преследуют насилие и расколы общества. Мы становимся жертвами предательства. Скептицизм считается достоинством. Цинизм и требование доказательств стали главной чертой просвещенного мышления. В свете всего этого не приходится удивляться, что никогда в истории люди не чувствовали себя столь беспомощными и подавленными, как в наше время. Наука не оставила нам ничего святого. Наука ищет ответы, исследуя еще не рожденные человеческие зародыши. Наука претендует на то, чтобы изменить нашу ДНК. Пытаясь познать мир, она дробит мир Божий на все более мелкие и мелкие Фрагменты… и в результате порождает все больше и больше вопросов.

Мортати с благоговением внимал словам камерария. Священник оказывал на него почти гипнотическое воздействие. В его движениях и голосе ощущалась такая мощь, которой старый кардинал не встречал у алтарей Ватикана за всю свою жизнь. Голос этого человека был проникнут бесконечной убежденностью и глубочайшей печалью.

– Древняя война между религией и наукой закончена, – продолжил Вентреска. – Вы победили. Но победили не в честной борьбе. Вы одержали победу, не дав ответов на волнующие людей вопросы. Вместо этого вы сумели настолько изменить систему человеческих ценностей, что те истины, которые столько лет служили нашими ориентирами, стали просто неприменимы. Религия не смогла угнаться за наукой, которая росла по экспоненте. Наука, подобно вирусу, питается собой. Каждый новый научный прорыв распахивает врата для очередного прорыва. Для того чтобы пройти путь от колеса до автомобиля человечеству потребовалась не одна тысяча лет. А от автомобиля до космических полетов – всего лишь несколько десятилетий. Теперь же темпы научного прогресса измеряются неделями. События выходят из-под контроля. И пропасть между нами становится все шире и глубже. Однако по мере того, как религия отстает от науки, человечество оказывается во все более глубоком духовном вакууме. Мы вопием, желая познать суть вещей и свое место в мире, и верим, что можем достичь результата нашими воплями. Мы видим НЛО, устанавливаем связи с потусторонним миром, вызываем духов, испытываем разного рода экстрасенсорные ощущения, прибегаем к телепатии. Вся эта, мягко говоря, эксцентрическая деятельность якобы носит научный оттенок, не имея на самом деле никакого рационального наполнения. В этом проявляется отчаянный крик современных душ, душ одиноких и страдающих, душ, изувеченных знаниями и неспособных понять ничего, что лежит за границами техники и технологии.

Мортати не замечал, что, сидя в своем кресле, всем телом подался вперед, чтобы не пропустить ни единого слова камерария. Причем так вел себя не он один. Все остальные кардиналы, и с ними весь мир, ловили каждый звук вдохновенной речи пастыря. Камерарий говорил просто, без риторических изысков или сарказма. Он не обращался к Священному Писанию и не цитировал Спасителя. Камерарий использовал современный язык, однако казалось, что эти простые слова льются из уст самого Бога, доводящего до сознания своих детей древние истины. В этот момент Мортати наконец понял, почему покойный понтифик так ценил этого человека. В циничном и апатичном мире, где объектом обожествления является техника, люди, способные пробиться к заблудшим душам так, как этот камерарий, остаются единственной надеждой церкви.

– Вы утверждаете, что нас спасет наука, – продолжал камерарий более напористо, чем раньше. – А я утверждаю, что наука нас уже уничтожила. Со времен Галилея церковь пыталась замедлить безостановочную поступь науки. Иногда, увы, она делала это негодными средствами, но ее помыслы всегда были обращены во благо. Запомните, люди постоянно испытывают неодолимую тягу к сопротивлению. И я прошу вас, оглядитесь вокруг. Я прошу и предупреждаю одновременно. Наука оказалась неспособной выполнить свои обещания. Обещания повышения эффективности и упрощения производства не привели ни к чему, кроме засорения окружающей среды и всеобщего хаоса. Взгляните, ведь мы являем собой отчаявшийся и разобщенный вид… быстро приближающийся к гибели.

Камерарий выдержал длительную паузу, а затем, глядя прямо в объектив камеры, продолжил:

– Кто таков этот бог, именующий себя наукой? Кто таков этот бог, который влагает в руки людей огромную силу, оставляя их без моральных вех, указывающих, как этим могуществом пользоваться? Что это за божество, которое вручает своим чадам огонь, но не предупреждает чад о той опасности, которую этот огонь в себе таит? В языке науки не существует указаний на понятия добра и зла. В научных учебниках сказано о том, как получить ядерную реакцию, но там нет главы, где бы ставился вопрос, является ли эта реакция добром или злом.

Обращаясь к науке, я хочу заявить: церковь устала. У нее не осталось сил на то, чтобы освещать людям путь. Постоянные усилия церкви возвысить голос для сохранения всемирного равновесия привели лишь к тому, что силы ее истощились. А вы тем временем слепо рыхлили почву, чтобы взрастить на ней все более и более миниатюрные чипы и увеличить доходы их производителей. Мы не задаем вопрос, почему вы не управляете собой. Мы спрашиваем: способны ли вы в принципе на это? Уверяю, что нет. Ваш мир движется настолько быстро, что, если вы хоть на мгновение задержитесь, чтобы осмыслить последствия своих действий, кто-то другой промчится мимо вас со своим новым научным достижением. Вы этого боитесь и потому не смеете задержаться. Вы делаете все, чтобы распространить по земному шару оружие массового уничтожения, в то время как понтифик странствует по миру, умоляя политических лидеров не поддаваться этому безумию. Вы клонируете живые существа, а церковь убеждает вас оценить нравственные последствия подобных действий. Вы поощряете людей к общению по телефону, на видеоэкранах и с помощью компьютеров, а церковь широко распахивает свои двери, напоминая о том, какое значение имеет личное общение. Вы идете даже на то, что ради исследовательских целей убиваете в утробе матери еще не родившихся детишек. Вы утверждаете, что делаете это ради спасения других жизней. А церковь не устает указывать вам на фундаментальную порочность подобных рассуждений.

А вы тем временем продолжаете обвинять церковь в невежестве. Но кто является большим невеждой? Тот, кто не может объяснить происхождения молнии, или тот, кто не преклоняется перед мощью этого явления? Церковь протягивает вам руку так же, как и всем остальным людям. Но чем сильнее мы к вам тянемся, тем резче вы нас отталкиваете. Предъявите нам доказательства существования Бога, говорите вы. А я вам отвечу: возьмите свои телескопы, взгляните на небо и скажите мне, как все это могло возникнуть без вмешательства свыше! – На глазах камерария появились слезы. – Вы спрашиваете, как выглядит Бог. Мой ответ останется прежним. Неужели вы не видите Бога в вашей науке? Как же вы можете его там не видеть? Вы не устаете заявлять, что малейшее изменение гравитации или веса атомов превратит великолепные тела в безжизненную туманность. Неужели вы не замечаете во всем этом руки Творца? Неужели вы предпочитаете верить в то, что на нашу долю просто выпала удачная карта? Одна из многих миллиардов? Неужели мы достигли такого уровня нравственного банкротства, что предпочитаем верить в математическую невозможность, отрицая саму вероятность существования превосходящей нас Силы.

Верите вы в Бога или нет, – теперь камерарий как бы рассуждал вслух, – но вы должны понять, что, если мы как вид отбрасываем веру в Верховную силу, мы неизбежно перестаем ощущать свою ответственность. Вера… любая вера… учит, что существует нечто такое, что мы понять не в состоянии и перед чем мы обязаны отчитываться. Имея веру, мы несем ответственность друг перед другом, перед собой и перед высшей истиной. Религия не безгрешна, но только потому, что не безгрешен и сам человек. Если мир сможет увидеть церковь такой, какой ее вижу я… то есть за пределами ритуалов или этих стен… он узрит современное чудо… братство несовершенных, непритязательных душ, желающих всего лишь быть гласом сострадания в нашем ускользающем из-под контроля мире.

Пастырь повел рукой в сторону коллегии кардиналов, и оператор Би-би-си инстинктивно направила камеру на безмолвную аудиторию.

– Неужели мы действительно устарели? – спросил камерарий. – Неужели мы выглядим динозаврами человеческого общества? Неужели я кажусь вам таковым? Я спрашиваю вас: нужен ли миру голос, выступающий в защиту бедных, слабых, угнетенных? В защиту нерожденного дитя, наконец? Нужны ли миру души – пусть и несовершенные, – которые посвящают всю свою земную жизнь тому, чтобы научить всех нас находить в тумане те моральные вехи, которые не позволяют нам окончательно сбиться с пути?

В этот момент Мортати понял, насколько блестящий ход, сознательно или нет, сделал камерарий. Показав миру кардиналов, он как бы персонифицировал церковь. Ватикан в этот момент, перестав быть конгломератом зданий, превратился в место обитания людей – тех людей, которые, подобно камерарию, посвятили свою жизнь служению силам добра.

– Сейчас мы стоим на самом краю пропасти, – сказал камерарий. –Ни один из нас не может позволить себе остаться равнодушным. В чем бы вы ни видели зло – в сатане, коррупции или безнравственности… вы должны понять, что силы зла живы и с каждым днем становятся все более могущественными. Не проходите мимо них… – Священнослужитель понизил голос почти до шепота, а камера взяла его лицо крупным планом. – Злые силы сколь бы могущественными они ни были, отнюдь не непобедимы. Добро восторжествует. Прислушайтесь к своим сердцам. Услышьте Бога. Все вместе, взявшись за руки, мы сможем отойти от края бездны.

Теперь Мортати понял все. Порядок проведения конклава был нарушен. Но на это имелась веская причина. Это был единственный способ обратиться с отчаянной мольбой о помощи. Камерарий одновременно обращался и к врагам, и к друзьям. Он умолял как недругов церкви, так и ее сторонников узреть свет и положить конец сумасшествию. Кто-то из услышавших слова клирика, без сомнения, поймет все безумие этого заговора и возвысит свой голос.

Камерарий опустился на колени рядом с алтарем Сикстинской капеллы и сказал:

– Молитесь вместе со мной.

Все члены коллегии кардиналов упали на колени и присоединились к нему в молитве. А на площади Святого Петра, так же как и по всему земному шару, потрясенные люди преклонили колени вместе с ними.

Глава 95

Ассасин разместил свой находящийся без сознания трофей в задней части микроавтобуса и задержался на несколько мгновений, чтобы полюбоваться телом жертвы. Девица была не так красива, как те женщины, которых он покупал за деньги, но в ней присутствовала какая-то возбуждающая его животная сила. На ее теле поблескивали капельки пота, и оно пахло мускусом.

Убийца смотрел на свою добычу, забыв о боли в руке. Ушиб от упавшего саркофага оказался болезненным, но это не имело никакого значения… во всяком случае, распростертый перед ним трофей вполне компенсировал это временное неудобство.

Утешало его и то, что сделавший это американец скорее всего уже мертв.

Глядя на неподвижную пленницу, ассасин рисовал себе картины того, что его ждет впереди. Он провел ладонью по телу девушки под блузкой. Скрытые под бюстгальтером груди были само совершенство. «Да, – улыбнулся он. – Ты – гораздо больше, чем простая компенсация». Превозмогая желание овладеть ею сразу, он захлопнул дверцу машины и направился в ночь.

Предупреждать прессу об очередном убийстве не было необходимости. За него это сделает пламя.

* * *

Обращение камерария потрясло Сильвию. Никогда раньше она так не гордилась своей принадлежностью к католической вере и никогда так не стыдилась своей работы в ЦЕРНе. Когда она покидала зону отдыха, во всех комнатах стояла тишина и царило мрачное настроение. В приемной Колера одновременно надрывались все семь телефонов. Звонки прессы никогда не пересылались на номера директора, и все это могло означать лишь одно.

Деньги. Денежные предложения.

Технология производства антивещества уже нашла своих покупателей.

* * *

А в это время за стенами Ватикана Гюнтер Глик буквально парил в воздухе, выходя следом за камерарием из Сикстинской капеллы. Глик и Макри только что выдали в прямом эфире репортаж десятилетия. Ну и передача! Камерарий выглядел просто очаровательно!

Оказавшись в коридоре, священнослужитель повернулся лицом к журналистам и сказал:

– Я распорядился, чтобы швейцарские гвардейцы подобрали для вас фотографии. Эту будут снимки заклейменных кардиналов и одно фото покойного папы. Должен предупредить, что изображения весьма неприятные. Отвратительные ожоги. Почерневшие языки. Но мне хотелось бы, чтобы вы показали их миру.

Глик в душе пожелал Ватикану вечного праздника Рождества. Неужели камерарий хочет, чтобы они передали в эфир эксклюзивное фото мертвого папы?

– Вы в этом уверены? – спросил Глик, всеми силами пытаясь скрыть охватившее его волнение.

Камерарий утвердительно кивнул и добавил:

– Швейцарские гвардейцы предоставят вам возможность переслать в эфир изображение ловушки антиматерии и показать в режиме реального времени отсчет часов и минут до взрыва.

«Рождество! Рождество! Рождество!» – повторял Глик про себя.

– Иллюминаты очень скоро поймут, что сильно перегнули палку, – закончил камерарий.

Глава 96

Удушающая тьма вернулась к нему, словно повторяющаяся тема какой-то демонической симфонии.

Без света. Без воздуха. Без выхода.

Лэнгдон лежал под перевернутым саркофагом, понимая, что находится в опасной близости к безумию. Стараясь заставить себя думать о чем угодно, только не об окружающем его замкнутом пространстве, он пытался занять ум решением логических задач, математикой, музыкой… одним словом, всем, чем можно. Но оказалось, что для успокоительных мыслей места в мозгу не осталось.

«Я не в силах двигаться! Я не могу дышать!»

Защемленный рукав пиджака в момент падения саркофага каким-то чудом освободился, и в распоряжении Лэнгдона были уже две свободные руки. Но даже после того, как он что было сил надавил на потолок ловушки, каменный гроб остался неподвижным. Теперь, как ни странно, он жалел, что рукав выскользнул из-под края камня. Если бы этого не случилось, то осталась бы щель, через которую мог просачиваться воздух.

Когда Лэнгдон предпринял очередную попытку приподнять мраморный ящик, край рукава задрался, и американец увидел слабое свечение своего старого друга Микки. Однако теперь ему казалось, что знакомое личико из мультфильма кривится в издевательской ухмылке.

Лэнгдон осмотрел гроб в надежде увидеть хоть какой-нибудь источник света, однако края саркофага по всему периметру плотно прилегали к полу. Проклятые итальянские любители совершенства, выругался он про себя. То, чему он учил восхищаться своих студентов – точность обработки камня, строгай параллелизм и бесшовное соединение монолитов каррарского мрамора, – превратилось для него в смертельную угрозу.

Совершенство, оказывается, может быть удушающим.

– Да поднимись же ты наконец, проклятый ящик! – произнес он, в очередной раз упираясь в потолок, который столько лет служил днищем гроба.

Саркофаг на сей раз слегка шевельнулся. Лэнгдон стиснул зубы и предпринял еще одно усилие. Каменная глыба приподнялась на четверть дюйма. В гроб пробился свет, но уже через мгновение каменный ящик с глухим стуком снова опустился на пол. Лэнгдон, тяжело дыша, остался лежать во тьме. Затем он попытался приподнять мраморную глыбу с помощью ног – так, как уже сделал однажды. Но поскольку саркофаг теперь лежал на полу, у узника не осталось пространства даже для того, чтобы согнуть ноги в коленях.

По мере того как усиливался приступ клаустрофобии, Лэнгдону начинало казаться, что стены каменной гробницы стали сужаться. Чтобы окончательно не поддаться панике, он попытался прогнать это ощущение, пустив в ход последние остатки разума.

– Саркофаги, – начал он вслух тоном читающего лекцию профессора, но тут же замолчал. Даже эрудиция ученого стала для него в этот миг врагом. Слово «саркофаг» происходит от греческих слов «sarx», что значит «плоть», и «phagein», что в переводе означает «пожирать». Таким образом, он находился в каменном ящике, предназначенном буквально для того, чтобы пожирать плоть.

Мысленно Лэнгдон представил слезающую с костей разлагающуюся плоть, и это напомнило ему о том, что он лежит, засыпанный с ног до головы человеческими останками. При мысли об этом его затошнило, а тело покрылось холодным потом. Но в то же время это натолкнуло его еще на одну идею.

Лихорадочно пошарив вокруг себя руками, Лэнгдон нащупал твердый обломок какой-то крупной кости. Скорее всего это была часть ребра. Впрочем, времени на анатомические изыскания у него не оставалось. Ему всего лишь нужен был клин. Если удастся приподнять гроб хотя бы на долю дюйма и сунуть в щель кость, то воздух, возможно…

Протянув руку к противоположному плечу и приставив заостренный конец кости к месту, где край гроба соединялся с полом, он попытался свободной рукой приподнять саркофаг. Тот, естественно, не шелохнулся. Ни на йоту. Лэнгдон предпринял еще одну попытку. В какой-то момент ему показалось, что камень дрогнул. Но это было все.

Отвратительный запах человеческих останков и недостаток кислорода лишали его последних сил. Лэнгдон понимал, что в лучшем случае у него осталась одна попытка. Кроме того, он знал, что для того чтобы ею воспользоваться, ему понадобятся обе руки.

Чуть изменив позу, он оставил острый конец ребра на месте соприкосновения гроба с полом и, чуть приподняв тело, прижал плечом тупой конец кости. Стараясь не сдвинуть спасительный клин с места, он поднял обе руки над головой и уперся в днище гроба. Вызванная боязнью замкнутого пространства паника начинала все сильнее действовать на его психику. Второй раз за день он оказался в лишенном кислорода пространстве. Громко вскрикнув, он одним мощным движением надавил на дно саркофага, и каменный ящик на мгновение приподнялся над полом. Этого мига оказалось достаточно для того, чтобы обломок кости скользнул в образовавшуюся щель. Когда гроб снова опустился, кость затрещала, но Лэнгдон увидел, что между саркофагом и полом остался зазор, сквозь который пробивался крошечный лучик света.

Лишившись остатков сил, Лэнгдон расслабленно растянулся на полу. Ученому казалось, что его горло сжимает сильная рука, и он ждал, когда пройдет чувство удушья. Если через образовавшуюся щель и просачивался воздух, то это было совершенно незаметно. Американец не был уверен, что этого притока хватит на то, чтобы поддерживать его существование. А если и хватит, то насколько долго? Если он потеряет сознание, то как появившиеся здесь люди узнают, что под перевернутым саркофагом находится человек?

Лэнгдон поднял руку с часами. Рука, казалось, была налита свинцом. Пытаясь справиться с непослушными, дрожащими пальцами, он разыграл свою последнюю карту, повернув крошечный диск и нажав на кнопку. По мере того как стены его темницы продолжали сдвигаться, а сознание затуманиваться, им овладевали старые страхи. Он, как и много раз до этого, попытался представить, что находится в открытом пространстве, но из этого ничего не вышло. Кошмар, преследовавший Лэнгдона с юных лет, ворвался в его сознание с новой силой.

* * *

Цветы здесь похожи на картинки, думал ребенок, со смехом носясь по лугу. Ему очень хотелось, чтобы его радость разделили папа и мама. Но родители были заняты разбивкой лагеря.

– Не очень увлекайся исследованиями, – сказала мама.

Притворившись, что он ничего не слышал, мальчик направился в сторону леса.

Пересекая замечательное поле, он увидел кучу известняка и решил, что это был фундамент когда-то стоявшего здесь дома. Нет, приближаться к нему он не станет. Ведь он только что заметил кое-что еще более интересное. Это был превосходный экземпляр «венерина башмачка» – самого красивого и наиболее редкого цветка в Нью-Гэмпшире. До этого он видел его только на картинках в книжках.

Мальчишка в радостном возбуждении подошел к цветку и опустился на колени. Почва под ним была рыхлой и пористой, из чего следовало, что его цветок выбрал для себя самое плодородное местечко. Он рос на стволе сгнившего дерева.

Предвкушая с восторгом, как доставит домой бесценный трофей, мальчик протянул руку…

Но до стебля он так и не дотянулся.

С устрашающим треском земля под ним разверзлась.

Падение длилось всего три секунды, но мальчик понял, что сейчас умрет. Он со страхом ожидал столкновения, но, когда это произошло, никакой боли не почувствовал. Он упал на что-то очень мягкое.

И холодное.

Мальчик лицом вниз упал в темную, до краев заполненную жидкостью, яму.

Вращаясь и пытаясь сделать сальто, чтобы оказаться головой вверх, он отчаянно царапал окружающие его со всех сторон стены. Каким-то образом ему все же удалось всплыть на поверхность.

Свет.

Слабый свет над головой. Во многих милях от него. Во всяком случае, так ему казалось.

Его руки отчаянно колотили по воде в попытке добраться до стены и схватиться за что-то твердое. Но вокруг него был только гладкий камень. Он провалился сквозь сгнившую крышку заброшенного колодца. Мальчик звал на помощь, но его крики тонули в узкой глубокой шахте. Он звал снова и снова. Свет в дыре над головой начинал меркнуть.

Приближалась ночь.

Время в темноте остановилось. Находящееся в воде тело начинало неметь, но он продолжал кричать. Ему казалось, что каменные стены рушатся, чтобы похоронить его под собой. Руки от усталости болели. Несколько раз ему казалось, что он слышит голоса. Он кричал снова, но голос его уже звучал совсем глухо.

Когда наступила ночь, шахта стала глубже, а ее стены сблизились. Мальчик упирался в камень, чтобы не дать им сомкнуться окончательно. Он устал так, что готов был сдаться. В то же время ему казалось, что сама вода, словно буй, выталкивает его на поверхность. Через некоторое время все его чувства притупились настолько, что он вообще перестал бояться.

Когда прибыла спасательная команда, его сознание едва теплилось. Он пробыл в воде пять часов. Двумя днями позже на первой полосе «Бостон глоб» появилась статья: «Маленький пловец, который все-таки смог выплыть».

Глава 97

Ассасин, улыбаясь, остановил микроавтобус в проезде, ведущем к гигантскому каменному зданию на берегу Тибра. Далее он понес свою добычу на себе, взбираясь все выше и выше по идущему спиралью каменному тоннелю и радуясь, что груз не очень тяжел.

Наконец он добрался до двери.

«Храм Света! – с восторгом подумал он. – Место, где в далеком прошлом собирались иллюминаты. И кто бы мог подумать, что храм находится именно здесь?»

Он вошел в помещение и, положив девушку на бархатный диван, умело стянул ее руки за спиной и связал ноги. Убийца знал, что вознаграждение должно подождать до тех пор, пока он не завершит начатое. Пока не выполнит последнее задание. Вода.

Однако, решив, что у него еще есть время на то, чтобы немного развлечься, он опустился рядом с ней на колени и провел ладонью по ее бедру. Какая гладкая кожа! Теперь чуть выше. Темные пальцы скользнули под край шортов. Еще выше.

«Терпение! – сказал он себе, ощутив похоть. – Дело прежде всего».

Чтобы немного успокоиться, ассасин вышел на каменный балкон. Прохладный ночной ветерок постепенно погасил его страсть. Далеко внизу шумели воды Тибра. Он устремил взгляд на находящийся в трех четвертях мили от него купол собора Святого Петра. В свете сотен юпитеров прессы тот показался ему обнаженным живым существом.

– Наступает ваш последний час, – сказал он, вспомнив тысячи погибших во время крестовых походов мусульман. – В полночь вы все встретитесь со своим Богом.

Ассасин услышал за спиной какой-то звук и обернулся. Его пленница чуть изменила позу. Он подумал, не стоит ли привести девицу в чувство. Для него не было средства более возбуждающего, чем ужас в глазах женщины.

Однако, подумав, ассасин решил не рисковать. Будет лучше, если на время его отсутствия она останется без сознания. Она, конечно, была связана и убежать не могла, но убийце не хотелось по возвращении застать ее обессилевшей в бесплодной борьбе с путами. «Я хочу, чтобы ты сохранила силы… для меня».

Слегка приподняв голову Виттории, он нащупал углубление на шее сразу под черепом. Убийца давно потерял счет тому, сколько раз пользовался этим приемом. С огромной силой он вдавил большой палец в мягкий хрящ и продержал его в этом положении несколько секунд. Тело девушки мгновенно обмякло. Двадцать минут, подумал ассасин. Это будет достойным завершением превосходного дня. После того как она удовлетворит его страсть и умрет, он выйдет на балкон, чтобы полюбоваться полуночным фейерверком в Ватикане.

Оставив свою добычу на диване, ассасин спустился в залитую светом факелов темницу. Последнее задание. Он подошел к столу и с благоговением посмотрел на оставленные для него священные металлические литые формы.

Вода. Это был последний знак.

Сняв со стены факел, как делал это уже трижды, ассасин стал нагревать один конец стержня. Когда металл раскалился добела, он прошел в камеру.

Там, стоя, его ждал человек.

– Вы уже помолились, кардинал Баджиа? – прошипел он.

– Только за спасение твоей души, – бесстрашно глядя в глаза убийцы, ответил итальянец.

Глава 98

Шестеро пожарных – по-итальянски pompieri, – первыми прибывшие в церковь Санта-Мария делла Виттория, потушили погребальный костер с помощью углекислого газа. Заливка водой обошлась бы значительно дешевле, но образующийся при этом пар мог серьезно повредить фрески. Ватикан выплачивал римским pompieri щедрое вознаграждение за бережное отношение к его собственности.

Пожарным по роду их деятельности чуть ли не ежедневно приходилось выступать свидетелями самых различных трагедий. Но то, что они увидели в церкви, сохранится в их памяти до конца дней. Распятие, повешение и одновременно сожжение на костре можно было увидеть только в готических кошмарах.

К сожалению, представители прессы, как это часто случается, появились на месте трагедии раньше борцов с огнем и успели потратить огромное количество видеопленки еще до того, как pompieri сумели очистить помещение. Когда пожарные наконец освободили жертву от цепей и положили на пол, у них не осталось никаких сомнений в том, кто перед ними.

– Кардинал Гуидера, – прошептал один из них. – Из Барселоны.

Кардинал был обнажен. Нижняя часть его тела почернела, из зияющих на бедрах ран сочилась кровь. Берцовые кости кардинала были почти полностью открыты взгляду. Одного из пожарных стошнило. Другой выбежал на площадь глотнуть свежего воздуха.

Но самый большой ужас вызвало то, что они увидели на груди кардинала. Начальник команды старался держаться от тела как можно дальше. «Lavoro del diavolo, – бормотал он себе под нос. – Сам сатана сделал это». Пожарный осенил себя крестным знамением. Последний раз он делал это в глубоком детстве.

– Un' altro corpo! – раздался чей-то вопль.

Какой-то пожарный нашел еще один труп.

Вторую жертву брандмейстер опознал сразу. Слывший аскетом шеф швейцарской гвардии не пользовался популярностью среди членов правоохранительного сообщества Рима. Тем не менее начальник команды позвонил в Ватикан, но все линии оказались заняты. Впрочем, он знал, что это не имеет никакого значения. Через несколько минут гвардейцы узнают обо всем из экстренного выпуска новостей.

Пытаясь оценить нанесенный огнем ущерб и как-то реконструировать ход событий, брандмейстер увидел, что стена одной из ниш изрешечена пулями. Приглядевшись внимательнее, он увидел, что гроб свалился с опор и теперь лежал на полу вверх дном. Это явно было результатом какой-то борьбы. Пусть в этом деле разбираются полиция и Святой престол, подумал пожарный.

Однако в тот момент, когда он повернулся, чтобы уйти, ему показалось, что из-под саркофага доносится какой-то звук. И это был звук, который не хотел бы услышать ни один пожарный.

– Бомба! – закричал он. – Все наружу!

Саперная команда, перевернув каменный гроб, недоуменно и несколько растерянно уставилась на источник электронного сигнала. Однако пауза длилась не долго.

– Medico! – выкрикнул один из саперов. – Medico!

Глава 99

– Что слышно от Оливетти? – спросил камерарий у Рошера, когда они вышли из Сикстинской капеллы, чтобы направиться в кабинет папы.

Клирик выглядел смертельно уставшим.

– Ничего, синьор. Я опасаюсь самого худшего.

Когда они достигли цели, камерарий тяжело вздохнул:

– Капитан, больше я ничего сделать не могу. Боюсь, что за этот вечер я и так сделал чересчур много. Сейчас я стану молиться и не хочу, чтобы меня беспокоили. Мы передаем дело в руки Господа.

– Хорошо, синьор.

– Время на исходе, капитан. Найдите ловушку.

– Поиски продолжаются, – не слишком уверенно произнес офицер. – Но оружие спрятано очень хорошо.

Камерарий недовольно поморщился. Казалось, у него не осталось сил выслушивать объяснения.

– Понимаю. Ровно в одиннадцать пятнадцать, если угроза к тому времени не будет устранена, я прошу вас приступить к эвакуации кардиналов. Я вручаю их судьбу в ваши руки и прошу лишь об одном. Сделайте так, чтобы они с достоинством покинули это место. Пусть они выйдут на площадь Святого Петра и окажутся среди людей. Я не хочу, чтобы последние мгновения существования церкви были омрачены видом ее верховных служителей, улепетывающих через черный ход.

– Будет исполнено, синьор. А как же вы? Должен ли я зайти и за вами в одиннадцать пятнадцать?

– В этом нет необходимости.

– Но, синьор…

– Я покину Ватикан, только повинуясь приказу своей души.

«Неужели он решил отправиться на дно вместе с кораблем?» – подумал Рошер.

Камерарий открыл дверь папского кабинета, но, прежде чем переступить порог, оглянулся и сказал:

– Да. Еще вот что…

– Слушаю, синьор?

– В кабинете сегодня почему-то очень холодно. Я весь дрожу.

– Электрическое отопление отключено. Позвольте мне растопить для вас камин.

– Спасибо, – устало улыбнулся камерарий. – Огромное вам спасибо.

Рошер вышел из папского кабинета, оставив камерария молящимся в свете камина перед небольшим изваянием Святой Девы Марии. Это была странная, внушающая суеверный страх картина. Черная коленопреклоненная тень в мерцающем красноватом свете. Едва выйдя в коридор, Рошер увидел бегущего к нему швейцарского гвардейца. Даже в свете свечей Рошер узнал лейтенанта Шартрана – молодого, зеленого и очень ретивого.

– Капитан, – сказал Шартран, протягивая начальнику сотовый телефон, – мне кажется, что обращение камерария подействовало. Звонит человек, который считает, что, возможно способен нам помочь. Неизвестный звонит по одной из частных линий Ватикана. Не знаю, как он сумел раздобыть номер.

– Что дальше? – спросил Рошер.

– Человек сказал, что будет говорить со старшим по званию офицером.

– От Оливетти что-нибудь слышно?

– Никак нет, сэр.

– Говорит капитан Рошер, и я старший по званию, – произнес в трубку офицер.

– Рошер! – раздался голос на другом конце линии. – Вначале я скажу, кто я, а затем разъясню, что вам следует делать.

Когда звонивший, закончив разговор, отключился, Рошер от изумления долго не мог прийти в себя. Теперь он знал, кто отдает ему приказы.

* * *

А тем временем в ЦЕРНе Сильвия Боделок отчаянно пыталась как-то упорядочить огромное количество просьб о предоставлении лицензий, поступающих по голосовой почте Колера. Но когда зазвонил личный телефон директора, Сильвия подпрыгнула на стуле. Этого номера не знал никто.

– Да? – сказала она, подняв трубку.

– Мисс Боделок? Говорит директор Колер. Немедленно свяжитесь с пилотом. Мой самолет должен быть готов через пять минут.

Глава 100

Когда Роберт Лэнгдон открыл глаза и обнаружил, что видит над собой расписанный фресками купол в стиле барокко, он не мог понять, где находится и сколько времени провалялся без сознания. Высоко над головой плавал дымок. Какой-то предмет закрывал его рот и нос. Кислородная маска.

Ученый содрал с лица прибор, и в тот же миг ему в ноздри ударил ужасный запах. Запах сгоревшей плоти.

Стучащая в висках боль заставила его скривиться. Когда он предпринял попытку сесть, рядом с ним присел человек в белом халате.

– Riposati! – сказал человек в белом. – Sono il paramedico.

«Лежите! – машинально перевел Лэнгдон. – Я – фельдшер».

Затем он снова едва не потерял сознание. Голова кружилась, как дымок под куполом. Что, черт побери, произошло? Им снова стала овладевать паника.

– Sorcio salvatore, – сказал человек, представившийся фельдшером. – Мышонок… спаситель.

Лэнгдон вообще отказывался что-либо понимать. Мышонок-спаситель? Человек ткнул пальцем в Микки-Мауса на руке профессора, и мысли Лэнгдона начали постепенно проясняться. Он вспомнил, что включил будильник. Бросив взгляд на циферблат, ученый отметил время. Десять двадцать восемь.

В тот же миг он вскочил на ноги.

Все события последних часов снова всплыли в его памяти.

* * *

Через пару минут Лэнгдон уже находился у главного алтаря в компании брандмейстера и его людей. Пожарные засыпали его вопросами, но американец их не слушал. Ему самому было о чем спросить. По всему телу была разлита боль, но ученый знал, что надо действовать немедленно.

К нему подошел один из пожарных и сказал:

– Я еще раз осмотрел всю церковь, сэр. Мы обнаружили лишь тела командира швейцарцев и кардинала Гуидера. Никаких следов девушки.

– Grazie, – ответил Лэнгдон, не зная, радоваться ему или ужасаться.

Он был уверен, что видел Витторию на полу без сознания. Теперь девушка исчезла. Причина исчезновения, которая сразу пришла ему на ум, была неутешительной. Убийца, говоря по телефону, не скрывал своих намерений. «Сильная духом женщина, – сказал он. – Такие меня всегда возбуждали. Не исключено, что я найду тебя еще до того, как кончится эта ночь. А уж когда найду, то…»

– Где швейцарские гвардейцы? – спросил Лэнгдон, оглядываясь по сторонам.

– Контакт установить не удалось. Все линии Ватикана заблокированы.

В этот момент ученый до конца ощутил свое одиночество и беспомощность. Оливетти погиб. Кардинал умер. Виттория исчезла. И полчаса его жизни канули в небытие в мгновение ока.

За стенами церкви шумела пресса, и Лэнгдон не сомневался, что информация об ужасной смерти кардинала скоро пойдет в эфир. Если уже не пошла. Американец надеялся на то, что камерарий, давно рассчитывая на самый худший вариант развития событий, принял все необходимые меры. «Эвакуируй свой проклятый Ватикан! Пора выходить из игры! Мы уже проиграли!»

Лэнгдон вдруг осознал, что все, что толкало его к действиям, – стремление спасти Ватикан, желание выручить из беды четырех кардиналов и жажда встретиться лицом к лицу с членами братства, которое он изучал так много лет, – все эти мотивы куда-то исчезли. Сражение проиграно. Теперь его заставляло действовать лишь одно неистовое желание. Желание древнее и примитивное.

Он хотел найти Витторию.

Вместе с исчезновением девушки к нему пришла полная душевная опустошенность. Лэнгдону часто приходилось слышать, что несколько часов, проведенных вместе в экстремальной ситуации, сближают людей больше, чем десятилетия простого знакомства. Теперь он в это поверил. Чувств, подобных тем, которые бурлили в нем сейчас, он не испытывал много лет. И господствующим среди них было чувство одиночества. Страдание придало ему новые силы.

Выбросив из головы все посторонние мысли, Лэнгдон сосредоточился на самом главном. Ученый надеялся, что ассасин поставит дело выше удовольствия. Если это не так, то он опоздал со спасением. «Нет, – сказал он себе, – у тебя еще есть время. Убийца должен завершить то, что начал, и поэтому, прежде чем исчезнуть навсегда, еще раз вынырнет на поверхность».

Последний алтарь науки, размышлял Лэнгдон. Финальный удар убийцы. Последняя задача. Земля. Воздух. Огонь. Вода.

Он посмотрел на часы. Еще тридцать минут. Ученый чуть ли не бегом помчался мимо пожарных к «Экстазу святой Терезы». На сей раз, глядя на этот шедевр Бернини, Лэнгдон точно знал, что ему необходимо увидеть.

«И ангелы чрез Рим тебе укажут путь…»

Прямо над откинувшейся на спину святой на фоне золотого пламени парил изваянный Бернини ангел. В одной руке этот посланец небес сжимал остроконечное огненное копье. Лэнгдон перевел взгляд на то место, куда примерно указывал наконечник копья, и не увидел ничего, кроме стены храма. В точке, на которую указывал ангел, не было ничего особенного. Но ученого это не смутило, поскольку он точно знал, что ангел указывает в ночь – на место, расположенное далеко за стеной церкви.

– В каком направлении от меня находится эта точка? – спросил Лэнгдон у шефа пожарных.

– В каком направлении? – переспросил тот, глядя в ту сторону, куда показывал американец, и несколько растерянно ответил: – Не знаю… на западе, как мне кажется.

– Какие церкви расположены на этой линии? – задал свой следующий вопрос вновь обретший решительность Лэнгдон.

Изумление шефа, казалось, не имело границ, и он протянул:

– Их там не меньше десятка. Но почему вас это интересует?

«Я и сам мог это сообразить», – мрачно подумал американец, не отвечая на вопрос. Вслух же он произнес:

– Мне нужна карта Рима. И быстро.

Брандмейстер отправил одного из своих подчиненных к пожарной машине за картой. А Лэнгдон снова повернулся лицом к скульптуре. Земля… Воздух… Огонь… ВИТТОРИЯ.

Последней вехой является вода, сказал он себе. Вода, изваянная Бернини. Скорее всего она должна находиться где-то в одной из церквей. Иголка в стоге сена. Он перебрал в уме все работы Бернини, которые помнил. Ему нужна та, в которой он отдает дань воде…

Первым на ум Лэнгдону пришло изваяние из фонтана «Тритон», но ученый тут же сообразил, что эта скульптура стоит перед той церковью, в которой он сейчас находится, и вдобавок в направлении, противоположном тому, куда указывает ангел. Он делал все, чтобы заставить свой мозг работать на полную мощность. Какую фигуру мог изваять Бернини для прославления стихии воды? «Нептун и Аполлон»? Но к сожалению, эта скульптура находится в музее Виктории и Альберта в Лондоне.

– Синьор!..

Это прибежал пожарный с картой.

Лэнгдон поблагодарил молодого человека и развернул карту на алтаре. Ему сразу стало ясно, что на сей раз он обратился к тем людям, к которым следовало. Такой подробной карты Рима профессор еще не видел.

– Где мы сейчас?

Пожарный ткнул пальцем в точку на карте и произнес:

– Рядом с пьяцца Барберини.

Лэнгдон, чтобы еще лучше сориентироваться, снова взглянул на огненное копье ангела. Начальник пожарной команды правильно оценил направление: копье ангела смотрело на запад. Ученый провел на карте прямую линию, начав с точки, в которой находился в данный момент, и его надежда сразу же начала угасать. Почти на каждом дюйме линии, по которой двигался его палец, имелся маленький черный крестик. Церкви. Город просто усеян ими. Когда цепь церковных сооружений закончилась, палец Лэнгдона уже оказался в пригороде Рима. Американец глубоко вздохнул и на шаг отошел от карты. Проклятие!

Окидывая взглядом общую картину города, он задержал внимание на трех храмах, в которых были убиты три первых кардинала. Капелла Киджи… Площадь Святого Петра… Это место…

Глядя одновременно на все три точки, Лэнгдон заметил в их расположении некоторую странность. Вначале он думал, что церкви разбросаны по Риму случайно, без какой-либо закономерности. Но теперь он видел, что это определенно не так. Как ни странно, церкви были расположены по определенной схеме, и связывающие их линии образовывали гигантский, включающий в себя почти весь город, треугольник. Лэнгдон еще раз проверил свое предположение и убедился, что это вовсе не плод его разыгравшегося воображения.

– Penna, – неожиданно произнес он, не отрывая взгляда от карты.

Кто-то протянул ему шариковую ручку.

Лэнгдон обвел кружками три церкви и проверил свой вывод в третий раз. Сомнений не оставалось. Перед ним был треугольник!

Ученый первым делом вспомнил большую печать на долларовой купюре – треугольник с заключенным в нем всевидящим оком. Но во всех этих умозаключениях, увы, было мало смысла. Ведь он отметил лишь три точки, в то время как их должно было быть четыре.

Где же, дьявол ее побери, находится эта вода?! Лэнгдон понимал, что, где бы он ни поместил четвертую точку, треугольник будет разрушен. Сохранить симметричность можно лишь в том случае, если поместить эту четвертую точку в центре треугольника. Американец взглянул на это гипотетическое место. Ничего. Однако он не оставлял этой мысли. Все четыре элемента науки считались равными. В воде не было ничего специфического, и, следовательно, вода не могла находиться в центре.

Тем не менее интуиция подсказывала ему, что симметричное расположение не было случайным. «Я, видимо, не представляю себе всей картины», – подумал он. Оставалась лишь одна альтернатива. Если четыре точки не могли образовать треугольник, то какую-то другую геометрическую фигуру – бесспорно. Может быть, квадрат? Лэнгдон снова взглянул на карту. Но ведь квадрат не несет никакой символической нагрузки… Однако в нем по крайней мере сохранялась симметрия. Лэнгдон ткнул кончиком пальца в точку, которая превращала треугольник в квадрат, и сразу увидел, что совершенного квадрата получиться не может. Первоначальный треугольник был неправильным, и образовавшаяся фигура была похожа на неровный четырехугольник.

Размышляя над другими вариантами размещения четвертой точки, Лэнгдон вдруг увидел, что та линия, которую он провел следуя указанию ангельского копья, проходит через одну из возможных четвертых точек. Пораженный ученый немедленно обвел это место кружком. Если соединить эти четыре точки между собой, то на карте получался неправильный ромб, напоминающий формой воздушного змея.

Лэнгдон задумался. Ромбы никоим образом не считались символом иллюминатов. И в то же время…

Ученый вспомнил о знаменитом «Ромбе иллюминатов». Мысль была совершенно нелепой, и Лэнгдон с негодованием ее отверг. Помимо всего прочего, ромб был похож на воздушного змея, в то время как во всех трудах говорилось о вызывавшей восхищение безукоризненной симметрии алмаза.

Когда он склонился над картой, чтобы поближе рассмотреть, где находится четвертая точка, его ожидал еще один сюрприз. Точка оказалась в самом центре знаменитой римской пьяцца Навона. Он знал, что на краю площади расположена большая церковь, и поэтому, минуя саму пьяццу, провел пальцем черту к церкви. Насколько он помнил, в этом храме работ Бернини не было. Храм назывался «Церковь Святой Агнессы на Арене» – молодой невинной девушки, отданной в пожизненное сексуальное рабство за нежелание отказаться от веры в Христа.

В церкви обязательно должно что-то находиться, убеждал себя Лэнгдон. Он напрягал воображение, пытаясь представить интерьер церкви, но никаких работ Бернини вспомнить не мог, не говоря уж об убранстве, имевшем хотя бы отдаленное отношение к воде. Получившаяся на карте фигура также вызывала у него беспокойство. Ромб. Это не могло быть простым совпадением, и в то же время фигура не имела никакого внутреннего смысла. Воздушный змей? Может быть, он выбрал не ту точку? Может быть, он что-то упустил из виду?

Озарение пришло к нему через тридцать секунд. За всю свою научную карьеру Лэнгдон не испытывал подобного счастья, получив ответ на мучивший его вопрос.

Гениальность иллюминатов, казалось, не имела пределов.

Фигура, которую он искал, вовсе не должна была походить на ромб. Ромб образовывался лишь в том случае, когда соединялись смежные точки. Иллюминаты же верили в противоположность! Когда Лэнгдон проводил линии между противолежащими точками, пальцы его дрожали. Теперь на карте появилась крестообразная фигура. Так, значит, это крест! Четыре элемента стихии предстали перед его взором… образовав огромный, простирающийся через весь город крест.

Он в изумлении смотрел на карту, а в его памяти снова всплыла строка: «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь…»

…Чрез Рим…

Туман наконец начал рассеиваться. Теперь он знал, как расположены все алтари науки. В форме креста! Один против другого – через весь Рим. И в этом был еще один тайный ключ к разгадке.

Крестообразное расположение вех на Пути просвещения отражало важную черту иллюминатов. А именно их дуализм. Это был религиозный символ, созданный из элементов науки. Путь просвещения Галилея был данью почтения как науке, так и Богу.

После этого все остальные детали головоломки встали на свои места.

Пьяцца Навона.

В самом центре площади, неподалеку от церкви Святой Агнессы на Арене, Бернини создал один из самых знаменитых своих шедевров. Каждый, кто приезжал в Рим, считал своим долгом его увидеть.

Фонтан «Четыре реки»!

Творение Бернини было абсолютным проявлением почтения к воде. Скульптор прославлял четыре самые крупные реки известного в то время мира – Нил, Ганг, Дунай и Ла-Плату[84].

«Вода, – думал Лэнгдон, – последняя веха. И эта веха – само совершенство».

Кроме того, шедевр Бернини украшал высокий обелиск подобно тому как вишенка украшает пышный сливочный торт.

* * *

Лэнгдон через всю церковь побежал к безжизненному телу Оливетти. Ничего не понимающие пожарные потянулись за ним следом.

«Десять тридцать одна, – думал он. – У меня еще масса времени». Лэнгдон понимал, что первый раз за день играет на опережение.

Присев рядом с телом (от посторонних взглядов его скрывал ряд скамей), он изъял у покойника полуавтоматический пистолет и портативную рацию. Ученый понимал, что ему придется вызывать подмогу, но церковь была для этого неподходящим местом. Местонахождение последнего алтаря науки пока должно оставаться тайной. Автомобили прессы и ревущие сирены пожарных машин, мчащихся к пьяцца Навона, делу не помогут.

Не говоря ни слова, Лэнгдон выскользнул из церкви и обошел стороной журналистов, пытавшихся всем гуртом проникнуть в храм. Перейдя на противоположную сторону площади, в тень домов, он включил рацию, чтобы связаться с Ватиканом. Ничего, кроме шума помех, американец не услышал. Это означало, что он или оказался вне зоны приема, или для того, чтобы включить рацию, следовало набрать специальный код. Лэнгдон покрутил какие-то диски, надавил на какие-то кнопки, но ничего путного из этого не вышло. Он огляделся по сторонам в поисках уличного таксофона. Такового поблизости не оказалось. Впрочем, это не имело значения. Связи с Ватиканом все равно не было.

Он остался совсем один.

Ощущая, как постепенно исчезает его уверенность, Лэнгдон задержался на миг, чтобы оценить свое жалкое состояние. С головы до ног его покрывала костная пыль. Руки и лицо были в порезах. Сил не осталось. И кроме того, ему страшно хотелось есть.

Ученый оглянулся на церковь. Над куполом храма в свете юпитеров журналистов и пожарных машин вился легкий дымок. Он подумал, не стоит ли вернуться, чтобы попросить помощи, но интуиция подсказывала ему, что помощь людей без специальной подготовки может оказаться лишь дополнительной обузой. Если ассасин увидит их на подходе… Он подумал о Виттории, зная, что это будет его последняя возможность встретиться лицом к лицу с ее похитителем.

Пьяцца Навона. У него еще оставалась масса времени, чтобы добраться туда и организовать засаду. Он поискал глазами такси, но площадь и все прилегающие к ней улицы были практически пусты. Даже водители такси, похоже, бросили дела, чтобы уткнуться в телевизор. От пьяцца Навона Лэнгдона отделяла всего лишь миля, но у ученого не было ни малейшего желания тратить драгоценную энергию, добираясь туда пешком. Он снова посмотрел на церковь, размышляя, нельзя ли позаимствовать у кого-нибудь средство передвижения.

«Пожарный автомобиль? Микроавтобус прессы? Кончай шутить, Роберт!»

Время терять было нельзя. Поскольку выбора у него не оставалось, он принял решение. Вытащив пистолет из кармана, он подбежал к остановившемуся перед светофором одинокому «ситроену» и, сунув ствол в открытое окно водителя, заорал:

– Fuori!

Смертельно испуганный человек выскочил из машины словно ошпаренный. Этот полностью противоречащий характеру ученого поступок, бесспорно, говорил о том, что душа Лэнгдона угодила в лапы дьявола.

Профессор мгновенно занял место за баранкой и нажал на газ.

Глава 101

Гюнтер Глик находился в штабе швейцарской гвардии. Он сидел на жесткой скамье в помещении для временно задержанных и молился всем богам, которых мог вспомнить. Пусть это не окажется сном. Сегодня он послал в эфир самую сенсационную новость всей своей жизни. Подобная информация была бы главным событием в жизни любого репортера. Все журналисты мира мечтали о том, чтобы оказаться сейчас на месте Глика. «Ты не спишь, – убеждал он себя. – Ты – звезда. Дэн Разер[85] в данный момент заливается горючими слезами».

Макри сидела рядом с ним. Дама выглядела так, словно ее слегка стукнули по голове. Но Глик ее не осуждал. Помимо эксклюзивной трансляции обращения камерария, она и Глик продемонстрировали миру отвратительные фотографии кардиналов и папы. Гюнтер до сих пор содрогался, вспоминая черный язык покойного понтифика. Но и это еще не все. Они показали в прямом эфире ловушку антивещества и счетчик, отсчитывающий последние минуты существования Ватикана. Невероятно!

* * *

Все это было, естественно, сделано с благословения камерария и не могло быть причиной того, что Макри и Глик сидели в «обезьяннике» швейцарской гвардии. Их нахождение здесь было следствием смелого комментария Глика в эфире – добавления, которое пришлось не по вкусу швейцарским гвардейцам. Журналист знал, что разговор, о котором он сообщил в эфир, для его ушей не предназначался. Но это был его звездный час. Еще одна сенсация!

– Значит, «самаритянин последнего часа»? – простонала сидящая рядом с ним Макри, на которую подвиг напарника явно не произвел должного впечатления.

– Классно, правда? – улыбнулся Глик.

– Классная тупость.

«Она мне просто завидует», – решил репортер.

А произошло следующее.

Вскоре после того, как обращение камерария пошло в эфир, Глик снова случайно оказался в нужном месте в нужное время. Он слышал, как Рошер отдавал новые приказы своим людям. Судя по всему, Рошер беседовал по телефону с каким-то таинственным типом, который, как утверждал капитан, располагал важной информацией в связи с текущим кризисом. Рошер сказал своим людям, что этот человек может оказать им существенную помощь, и приказал готовиться к встрече.

Хотя информация имела сугубо служебный характер, Глик, как всякий порядочный репортер, не имел понятия о чести. Он нашел темный уголок, велел Макри включить камеру и сообщил миру эту новость.

– События в Святом городе принимают новый потрясающий оборот, – заявил он, выпучив для вящей убедительности глаза.

После этого он сообщил, что в Ватикан должен прибыть таинственный гость, чтобы спасти церковь. Глик окрестил его «самаритянином последнего часа» – прекрасное название для неизвестного человека, явившегося в последний момент, чтобы свершить доброе дело. Другим телевизионным каналам осталось лишь повторитьэто сообщение, а Глик еще раз обессмертил свое имя.

«Я – гений, – подумал он. – А Питер Дженнингс[86] может прыгать с моста».

Но и на этом Глик не успокоился. Пока внимание мира было обращено на него, он поделился с аудиториями своими личными соображениями о теории заговоров.

Блеск! Просто блеск!

– Ты нас просто подставил! Полный идиотизм!

– Что ты хочешь этим сказать? Я выступил как гений.

– Бывший президент Соединенных Штатов Джордж Буш, по-твоему, иллюминат? Полная чушь!

Глик в ответ лишь улыбнулся. Неужели это не очевидно? Деятельность Джорджа Буша прекрасно документирована. Масон тридцать третьей степени и директор ЦРУ как раз в то время, когда агентство прекратило расследование деятельности братства «Иллюминати» якобы за отсутствием доказательств. А чего стоят все его речи о «тысячах световых точек» или «Новом мировом порядке»? Нет, Буш определенно был иллюминатом.

– А эти фразы насчет ЦЕРНа? – продолжала зудеть Макри. – Завтра у твоих дверей будет толпиться целая банда адвокатов.

– ЦЕРН? Но это же совершенно очевидно! Пораскинь мозгами. Иллюминаты исчезли с лица земли в пятидесятых годах. Примерно в то время, когда был основан ЦЕРН. ЦЕРН – прекрасное место, за вывеской которого они могли спрятаться. Я не утверждаю, что все сотрудники этой организации иллюминаты. Она похожа на крупную масонскую ложу, большинство членов которой абсолютно невинные люди. Но что касается ее верхних эшелонов…

– Гюнтер Глик, ты слышал что-нибудь о клевете? И о судебной ответственности за нее?

– А ты когда-нибудь слышала о настоящей журналистике?

– Ты извлекаешь дерьмо из воздуха и смеешь называть это журналистикой? Мне следовало выключить камеру. И что за чертовщину ты нес о корпоративной эмблеме ЦЕРНа? Символ сатанистов?! У тебя что, крыша поехала?

Глик самодовольно ухмыльнулся. Логотип ЦЕРНа был его самой удачной находкой. После обращения камерария все крупные телевизионные сети бубнили только о ЦЕРНе и его антивеществе. Некоторые станции делали это на фоне эмблемы института. Эмблема была достаточно стандартной: пара пересекающихся колец, символизирующих два ускорителя, и пять расположенных по касательной к ним линий, обозначающих инжекторные трубки. Весь мир пялился на эту эмблему, но лишь Глик, который немного увлекался символикой, узрел в схематическом изображении символ иллюминатов.

– Ты не специалист по символике, – заявила Макри, – и тебе следовало оставить все это дело парню из Гарварда.

Парень из Гарварда это дело проморгал.

Несмотря на то что связь этой эмблемы с братством «Иллюминати» просто бросалась в глаза!

Сердце его пело от счастья. В ЦЕРНе было множество ускорителей, но на эмблеме обозначили только два. Число «2» отражает дуализм иллюминатов. Несмотря на то что большинство ускорителей имеет по одному инжектору, на логотипе их оказалось пять. Пять есть не что иное, как пентаграмма братства. А за этим следовала его главная находка и самый блестящий журналистский ход – Глик обратил внимание зрителей на то, что эмблема содержит в себе большую цифру «6». Ее образовывали пересекающиеся линии окружностей. Если эмблему вращать, то появлялась еще одна шестерка… затем еще одна. Три шестерки! 6б6! Число дьявола. Знак зверя!

Нет, Глик положительно был гением.

Макри была готова его удавить.

Глик знал, что чувство зависти пройдет, и его сейчас занимала совсем иная мысль. Если ЦЕРН был штаб-квартирой сообщества, то не там ли должен храниться знаменитый алмаз, известный под названием «Ромб иллюминатов»? Глик выудил сведения об алмазе из Интернета… «безукоризненный ромб, рожденный древними стихиями природы, – столь совершенный, что люди замирали перед ним в немом восхищении».

Теперь Глик мечтал о том, чтобы этим вечером разрешить еще одну старинную тайну – узнать точное местонахождение алмаза.

Глава 102

Пьяцца Навона. Фонтан «Четыре реки».

Ночи в Риме, подобно ночам в пустыне, бывают, несмотря на теплые дни, на удивление холодными. Лэнгдон ежился от холода в тени на краю площади, запахнув поплотнее свой твидовый пиджак. Откуда-то издалека до него доносились шум уличного движения и приглушенный звук работающих в домах телевизоров. Весь Рим припал к экранам, упиваясь самыми свежими новостями. Ученый взглянул на часы. Без четверти одиннадцать. Он порадовался этим пятнадцати минутам незапланированного отдыха.

Площадь словно вымерла. Возвышающийся перед Лэнгдоном шедевр Бернини внушал мистический страх. Над пенящейся чащей клубилась водяная пыль, освещенная снизу расположенными под водой яркими лампами. Все это казалось каким-то волшебством. Воздух вокруг фонтана был насыщен электричеством.

Больше всего в фонтане изумляла его высота. Только центральная часть сооружения – бугристая глыба белого итальянского известняка – имела высоту двадцать футов. Из пронизывающих ее многочисленных отверстий и гротов изливалась вода. Эту глыбу со всех сторон окружали четыре явно языческого вида фигуры. А всю композицию венчал обелиск, поднимающийся к небу еще на добрых сорок футов. На вершине обелиска нашел себе приют на ночь одинокий белый голубь.

Крест, подумал Лэнгдон, вспомнив о расположении вех, указующих Путь просвещения. Фонтан Бернини на пьяцца Навона служил последним алтарем науки на этом Пути. Лишь три часа назад Лэнгдон стоял в Пантеоне, пребывая в полной уверенности, что Путь просвещения разрушен и безнадежно потерян. Оказалось, что он тогда чудовищно глупо заблуждался. На самом деле весь Путь остался в неприкосновенности. Земля. Воздух. Огонь. Вода. И Лэнгдон прошел весь этот путь от начала до конца.

Не совсем до конца, тут же поправил он себя. На Пути было не четыре, а пять остановок. Последняя веха – фонтан – каким-то образом указывала на конечный пункт – Храм Света, священное убежище иллюминатов. Интересно, сохранилось ли это убежище, думал Лэнгдон, и не туда ли ассасин увез Витторию?

Он поймал себя на том, что вглядывается в фигуры на фонтане, чтобы узнать, не указывает ли хотя бы одна из них направление местонахождения убежища. «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь…» Почти сразу ему все стало ясно. На фонтане не было ни одного ангела. Во всяком случае, ангелов не было видно с того места, где мерз Лэнгдон… Он не помнил, чтобы в прошлом видел на фонтане изваяния, имеющие отношение к христианству. Фонтан «Четыре реки» являл собой образчик языческого искусства. Человеческие фигуры и все животные, включая броненосца, не имели никакого отношения к религии. Ангел в их окружении торчал бы как одинокий палец.

«Неужели я ошибся в выборе места? – лихорадочно думал Лэнгдон, припоминая изображение креста на карте. – Нет! – решил он, сжимая кулаки. – Фонтан „Четыре реки“ идеально вписывается в общую картину».

* * *

В десять часов сорок шесть минут из проулка в дальнем конце площади вынырнул черный микроавтобус. Лэнгдон не обратил бы на него внимания, если бы автобус не двигался с выключенными фарами. Подобно акуле, патрулирующей залив, автомобиль проехал по всему периметру площади.

Лэнгдон пригнулся, укрывшись за огромными ступенями, ведущими к церкви Святой Агнессы на Арене. Теперь он следил за микроавтобусом, осторожно выглядывая из-за камня.

Автобус сделал по площади два полных круга, а затем направился к ее центру, в направлении фонтана Бернини. Когда машина остановилась, ее скользящие в пазах дверцы оказались в нескольких дюймах от кипящей воды. Водяная пыль над чашей фонтана начала закручиваться спиралью.

У Лэнгдона появилось нехорошее предчувствие. Не слишком ли рано явился ассасин? Он ли прибыл в микроавтобусе? Ученый думал, что убийца поведет свою жертву через всю площадь, подобно тому как сделал это у собора Святого Петра, и тем самым даст возможность выстрелить в себя без помех. Однако, поскольку ассасин прибыл на микроавтобусе, правила игры коренным образом менялись.

Дверь машины неожиданно скользнула в сторону.

На полу машины корчился в муках обнаженный человек. Он был обмотан многими ярдами тяжелой цепи. Пытаясь освободиться, человек метался в своих оковах. Но цепь была слишком тяжелой. Одно из звеньев попало в рот жертвы наподобие лошадиных удил и заглушало крики о помощи. Почти сразу Лэнгдон увидел и фигуру второго человека. Тот передвигался в темной глубине автобуса позади своей жертвы, видимо, заканчивая приготовление к последнему акту трагедии.

Лэнгдон знал, что в его распоряжении остаются считанные секунды.

Он вынул пистолет и снял пиджак, оставив его валяться на камнях площади. Пиджак сковывал движения, кроме того, ученый не хотел, чтобы бесценный листок из «Диаграммы» Галилея оказался вблизи воды. При любом исходе схватки документ должен остаться в безопасном сухом месте.

Американец осторожно двинулся вправо. Обойдя фонтан по периметру, он остановился прямо напротив микроавтобуса. Массивное ядро фонтана не позволяло ему видеть, что происходит с другой стороны. Ученый выждал пару секунд и помчался прямиком к чаше, надеясь, что шум воды заглушит его шаги. Добежав до цели, он перебрался через край бассейна и спрыгнул в пенящуюся жидкость. Оказавшаяся ледяной вода доходила ему до пояса. Лэнгдон заскрипел зубами и, преодолевая сопротивление, зашагал по скользкому дну. Особую опасность представлял покрывавший дно слой монет, брошенных на счастье туристами. Ноги разъезжались, и американец понял, что ему потребуется нечто большее, нежели простое везение. Вокруг него клубилась водяная пыль, а он пытался понять, почему так дрожит пистолет в его руке – от страха или от холода?..

Добравшись до центральной части фонтана, Лэнгдон двинулся влево. Он шел пригнувшись, стараясь держаться как можно ближе к мраморным фигурам. Когда ему удалось укрыться за изваянием лошади, он позволил себе выглянуть, чтобы узнать, что происходит в микроавтобусе, от которого его теперь отделяло не более пятнадцати футов. Ассасин присел на корточки, положив руки на стягивающие тело кардинала цепи. Убийца, видимо, готовился скатить несчастного через открытую дверь в фонтан.

Стоя по пояс в воде, Лэнгдон поднял пистолет и выступил из тумана. Он казался себе каким-то водяным ковбоем, вступившим в последнюю схватку.

– Не двигаться! – Голос его был тверже, чем рука с зажатым в ней пистолетом.

Ассасин посмотрел на Лэнгдона. Несколько мгновений он казался растерянным, напоминая человека, увидевшего привидение. Но затем губы убийцы изогнулись в злобной ухмылке, и он поднял руки.

– Вот, значит, как…

– Выходите из машины!

– А вы, кажется, сильно промокли.

– Вы явились раньше назначенного срока.

– Это потому, что мне не терпится вернуться к своей добыче.

– Я буду стрелять без всякого колебания, – поднимая пистолет, произнес Лэнгдон.

– Бросьте! Вы уже колеблетесь.

Американец почувствовал, как на спусковом крючке напрягся его палец. Кардинал лежал неподвижно. Старик обессилел. Казалось, что он умирает.

– Развяжите его!

– Забудьте о старце. Ведь вы же явились за женщиной. Только не надо прикидываться, что это не так.

Лэнгдон боролся с желанием покончить со всем этим, нажав на спусковой крючок.

– Где она?

– В безопасном месте. Ожидает моего возвращения.

Она жива. Перед Лэнгдоном вспыхнул лучик надежды.

– В Храме Света?

– Вам никогда его не найти, – усмехнулся убийца.

Ученый не верил своим ушам. Так, значит, храм еще стоит, подумал Лэнгдон и спросил:

– Где он?

– Это место много веков оставалось тайной. Даже мне его открыли совсем недавно. Я скорее умру, чем нарушу это доверие.

– Я найду его и без вас.

– Самоуверенное заявление.

– Я же сумел дойти до этого места, – сказал Лэнгдон, указывая на фонтан.

– Вы не единственный. Последний этап – самый трудный.

Лэнгдон сделал пару шагов вперед. Ноги предательски скользили на россыпи монет. Ассасин сохранял изумительное спокойствие. Он стоял в глубине микроавтобуса, подняв руки над головой. Лэнгдон направил ствол в грудь убийцы, размышляя, не стоит ли покончить со всем этим одним выстрелом. «Нет. Этого делать нельзя. Он знает, где Виттория. Ему известно, в каком месте спрятано антивещество. Мне нужна информация!»

* * *

Ассасин смотрел на Лэнгдона из глубины микроавтобуса, испытывая к американцу даже некоторое подобие жалости. Этот человек уже успел доказать свою смелость. Но он – безнадежный дилетант. И это он тоже смог доказать. Отвага без должного опыта самоубийственна. Существуют незыблемые правила выживания. Очень древние правила. И американец нарушил их все.

«У тебя было преимущество неожиданности. И ты им так глупо не воспользовался».

Американец продемонстрировал нерешительность… впрочем, не исключено, что он рассчитывает на прибытие помощи… или на то, что ему удастся получить важную информацию…

Никогда не приступайте к допросу, не лишив жертву возможности сопротивления. Загнанный в угол враг смертельно опасен.

Американец снова заговорил. Он маневрировал, пытаясь нащупать болевые точки.

Убийца с трудом сдерживал смех.

Это тебе не голливудский фильм, в котором последняя перестрелка предваряется длительным диспутом перед стволом пистолета. Здесь конец наступает сразу. Немедленно.

Стараясь не потерять зрительного контакта, убийца очень медленно поднял руки к крыше автобуса и нащупал там предмет, который ему был нужен.

Глядя прямо в глаза Лэнгдону, ассасин вцепился в этот предмет обеими руками.

Теперь оставалось лишь разыграть последнюю карту.

* * *

Его движение оказалось совершенно неожиданным. Лэнгдону на миг показалось, что законы физики прекратили свое существование. Убийца, казалось, взлетел в невесомости, а обе его ноги со страшной силой ударили в распростертого на полу кардинала. Князь церкви выкатился из дверей и, подняв тучу брызг, рухнул в воду.

Фонтан воды ударил Лэнгдону в лицо, и он слишком поздно понял, что произошло. А произошло вот что. Убийца схватился за металлический желоб, по которому скользила дверь, и, использовав его как гимнастическую перекладину, широко качнулся. Теперь он летел на американца ногами вперед.

Лэнгдон нажал на спусковой крючок, и пистолет плюнул огнем. Пуля пробила подошву левого ботинка убийцы в том месте, где должен был находиться большой палец. Но в тот же миг каблуки с силой врезались в грудь Лэнгдона, и оба противника рухнули в окрасившуюся кровью воду.

Погрузившись в фонтан с головой, Лэнгдон прежце всего ощутил боль. Затем в дело вступил инстинкт самосохранения. Американец понял, что в его руке нет пистолета. Ассасин сумел выбить его одним ударом. Задержав дыхание, Лэнгдон принялся шарить по скользкому дну, и вскоре в его руке оказалось что-то металлическое. Но это была всего лишь пригоршня монет. Он открыл глаза и обежал взглядом освещенный бассейн. Вода вокруг него бурлила, словно в ледяном джакузи.

Несмотря на нехватку воздуха, страх удерживал его на дне. Главное – не задерживаться на месте. Он не знал, откуда мог последовать очередной удар. Надо найти пистолет! Руки продолжали отчаянно шарить по дну.

«У тебя есть преимущество, – внушал он себе, – ты находишься в своей среде». Даже в пропитанной водой одежде Лэнгдон оставался отличным пловцом. Вода была его стихией.

Когда пальцы Лэнгдона вторично нащупали металл, он решил, что фортуна наконец повернулась к нему лицом. Предмет в его руках пригоршней монет определенно не был. Он крепко схватил находку и потянул к себе. Но вместо того чтобы приблизить ее, он сам подтянулся к ней. Неизвестный предмет остался неподвижным.

Еще не проплыв над извивающимся в агонии телом, Лэнгдон понял, что схватился за цепь, удерживающую кардинала на дне бассейна. Лэнгдон замер на мгновение, увидев прямо под собой искаженное ужасом старческое лицо. Кардинал смотрел прямо ему в глаза со дна бассейна.

Лэнгдон схватился обеими руками за цепь и попытался поднять несчастного на поверхность. Тело медленно двинулось вверх… совсем так, как поднимается тяжелый якорь. Лэнгдон потянул сильнее, и, как только голова кардинала возникла над поверхностью, старик несколько раз судорожно схватил воздух широко открытым ртом. Но затем тело старика резко дернулось, и Лэнгдон не удержал скользкую цепь. Кардинал Баджиа камнем пошел ко дну, скрывшись в бурлящих пузырьках пены. Лэнгдон нырнул с широко раскрытыми глазами и вскоре нашел кардинала. На сей раз, когда он схватился за цепь, металлические оковы на груди Баджиа слегка разошлись, явив взору ученого страшные письмена. На груди несчастного было выжжено слово:

Через мгновение в поле его зрения возникла пара ботинок. Из мыска одного из них текла кровь.

Глава 103

На долю Лэнгдона, как ватерполиста, выпало гораздо больше подводных битв, чем выпадает на долю обычного человека. Яростные схватки под водой, скрытые от глаз судьи, по своему накалу ничуть не уступали самым жестоким соревнованиям по рестлингу. Лэнгдона били ногами и кулаками, царапали ногтями и удерживали под водой. А один отчаявшийся защитник, от которого ему всегда удавалось уходить, как-то даже его укусил.

Но американец понимал, что битва в ледяной воде чаши фонтана Бернини не идет ни в какое сравнение с самой грязной подводной возней в бассейне Гарварда. Здесь он не играл, а боролся за жизнь. Это был второй раунд их схватки – схватки без судьи и без права на реванш. Сила, с которой чужие руки придавливали Лэнгдона ко дну, не оставляла никаких сомнений: противник намерен его убить.

Американец инстинктивно рванулся вперед, словно торпеда. Главное – освободиться от захвата! Но убийца потянул его назад, полностью используя преимущество, которым не обладал ни один ватерполист-защитник. Обе его ноги твердо стояли на дне. Лэнгдон сложился пополам, пытаясь нащупать ногами дно. Ассасин, как показалось американцу, ослабил хватку… но тем не менее продолжал удерживать его под водой.

В этот момент Лэнгдон понял, что на поверхность ему не выбраться, и сделал единственное, что пришло ему в голову. Он перестал рваться наверх. Если не можешь двигаться к северу, сворачивай на восток! Собрав последние силы, он обеими ногами ударил по воде и сделал гребок руками, изобразив нечто похожее на плавание стилем баттерфляй. Тело профессора резко рванулось вперед.

Смена направления, похоже, застала ассасина врасплох. Неожиданный рывок в другую сторону вывел его из равновесия. Захват ослабел. Лэнгдон еще раз ударил ногами. Ему показалось, что лопнул буксирный трос. Он был свободен. Ученый сделал резкий выдох и поднял голову над поверхностью воды. Но времени ему хватило лишь на единственный вдох. Убийца, снова оказавшись над ним, схватил его за плечи обеими руками и с нечеловеческой силой стал прижимать ко дну. Лэнгдон пытался встать на ноги, но ассасин навалился на него всем своим весом и, дав подножку, свалил на дно.

Лэнгдон боролся изо всех сил. От страшного напряжения все его мышцы налились болью. Он вглядывался в дно бассейна через завесу воздушных пузырьков, пытаясь увидеть пистолет. Но аэрация в этом месте была сильнее, чем где-либо, и вода вокруг него просто кипела. Он видел все хуже и хуже по мере того, как его лицо приближалось к прикрепленному ко дну фонтана ослепительно яркому фонарю. Лэнгдон протянул руку и схватился за фонарь. Стекло было нестерпимо горячим. Несмотря на это, ученый не отпустил руку, а, напротив, попытался подтянуться к фонарю, чтобы встать на ноги. Но оказалось, что стойка фонаря крепилась на шарнирах. Она повернулась, и Лэнгдон тут же потерял последнюю опору.

Ассасин все сильнее придавливал его ко дну.

И в этот момент Лэнгдон увидел его. Из слоя монет на дне высовывался тонкий черный цилиндр. Глушитель пистолета! Лэнгдон вытянул руку, но как только его пальцы коснулись цилиндра, он понял, что это не металл. Это была пластмасса. Когда он потянул за непонятный предмет, из-под слоя монет появилась похожая на змею гибкая резиновая трубка. Трубка имела в длину два фута, и из нее вырывался поток воздушных пузырьков. Под руку ему попался вовсе не пистолет Оливетти, а один из многочисленных sputanti – аэраторов. Совершенно безопасных предметов, способных лишь генерировать воздушные пузырьки.

* * *

А находящийся в нескольких футах от него кардинал Баджиа чувствовал, как его душа покидает тело. Хотя священнослужитель готовил себя к этому моменту всю свою жизнь, он и представить не мог, что его конец будет таким. Его телесная оболочка пребывала в страданиях… Она была обожжена, покрыта кровоподтеками, а теперь лежала на дне, придавленная огромной железной цепью. Кардиналу пришлось напомнить себе, что его страдания не идут ни в какое сравнение с тем, что пришлось испытать Христу.

«Он умер за мои грехи…»

До Баджиа доносились звуки развернувшейся рядом с ним схватки. Этот звук лишь усугублял страдания старика. Его похититель готовился отнять еще одну жизнь… жизнь человека с добрыми глазами, человека, который пытался протянуть ему руку помощи.

Страдающий кардинал лежал на спине и смотрел сквозь слой воды на черное небо над ним. На миг ему даже показалось, что он видит звезды.

Время.

Оставив все страхи, кардинал Баджиа открыл рот и выдохнул из груди воздух. Он знал, что это было его последнее дыхание, и спокойно наблюдал за тем, как дух его возносится к поверхности через стайку мелких воздушных пузырьков. Затем он рефлекторно вздохнул, и вместе с водой в его легкие впилась тысяча ледяных кинжалов. Боль продолжалась всего несколько мгновений.

После этого… наступил покой.

* * *

Не обращая внимания на боль в раненой ноге, ассасин сосредоточил все свое внимание на американце, который теперь был плотно прижат ко дну под слоем бурлящей воды. Пора заканчивать. Он усилил давление, понимая, что теперь Роберту Лэнгдону не удастся ускользнуть от смерти. Как он и рассчитывал, сопротивление жертвы постепенно ослабевало.

Неожиданно тело американца напряглось, а затем его начала бить сильнейшая дрожь.

Вот оно, подумал убийца. Озноб. Так бывает, когда вода проникает в легкие. Ассасин знал, что озноб продолжается не более пяти секунд.

На этот раз он продолжался шесть.

Затем, как и ожидал убийца, тело обмякло, как надувной шар, из которого выпустили воздух. Все кончено. Ассасин выждал еще тридцать секунд, чтобы дать воде пропитать всю ткань дыхательных органов. Теперь он чувствовал, как тело Лэнгдона удерживается на дне самостоятельно, без каких-либо усилий с его стороны. Убийца отпустил труп, ухмыльнувшись при мысли о том, что в фонтане «Четыре реки» прессу ждет двойной сюрприз.

– Мерзавец! – выругался ассасин, выбравшись из фонтана и взглянув на кровоточащую ногу.

Носок ботинка оказался разорванным, а кончик большого пальца был, видимо, оторван пулей. Проклиная себя за невнимательность, он оторвал обшлаг брюк и затолкал ткань в дыру в ботинке. Боль усилилась.

– Чтоб ты сдох, – пробормотал убийца и, скрипя зубами, протолкнул тряпку как можно глубже. Кровотечение уменьшилось, а через несколько секунд и вообще прекратилось.

Ассасин перестал думать о боли и сосредоточил все свои мысли на предстоящем удовольствии. Его работа в Риме завершена, и он прекрасно знал, что теперь может вознаградить себя за все вызванные ею неприятности. Надежно связанная Виттория Ветра ожидает его возвращения. Его вожделение не могли охладить ни ледяная вода, ни насквозь промокшая одежда.

«Я заслужил свою награду», – думал он, влезая в микроавтобус.

* * *

А в другом конце Рима Виттория наконец пришла в себя. Очнулась она от боли. Боль сосредоточилась в позвоночнике, а все мышцы словно окаменели. Руки болели. Когда девушка попыталась пошевелиться, ее плечи свела судорога. Виттория не сразу догадалась, что ее руки связаны за спиной. Вначале она ничего не могла понять. Неужели она спит? Но боль в основании черепа, которую ощутила девушка, попытавшись поднять голову, говорила о том, что это вовсе не сон. Когда ей удалось оглядеться по сторонам, ее растерянность переросла в страх. Она находилась в помещении со стенами из неотесанного камня. Большая, залитая светом факелов комната была обставлена прекрасной мебелью и очень напоминала какой-то странный конференц-зал. Такой вид помещению придавали стоявшие полукругом старинные скамьи.

Виттория вдруг ощутила, что ее кожу ласкает прохладный ветерок. Двустворчатая дверь неподалеку была раскрыта настежь, а за ней находился балкон. Девушка была готова поклясться, что через щели в балюстраде ей виден Ватикан.

Глава 104

Роберт Лэнгдон лежал на монетах, толстым слоем устилающих дно фонтана «Четыре реки». В его зубах все еще был зажат пластмассовый наконечник. Воздух, который поднимался от аэратора к поверхности воды, был пропитан запахом моторного масла, и горло болело. Но Лэнгдон не жаловался. Главное, что он остался жив.

Ученый не знал, насколько точно имитировал утопление, но проведя рядом с водой всю жизнь, не раз слышал, как это происходит. Одним словом, он старался изо всех сил. Перед самым концом он даже выдохнул из себя весь воздух и перестал дышать, чтобы тело пошло ко дну под собственной тяжестью.

Ассасин, слава Богу, поддался на уловку и отпустил свою жертву.

Оставаясь на дне фонтана, Лэнгдон выжидал до последнего. Он чувствовал, что его вот-вот начнет душить кашель. Интересно, уехал ли убийца или все еще торчит у фонтана? Набрав полную грудь вонючего воздуха, Лэнгдон выплюнул трубку и проплыл под водой до скользкого основания центрального ядра творения Бернини. Соблюдая крайнюю осторожность и оставаясь в тени величественного сооружения, он поднялся на ноги и выглянул из-за мраморной фигуры, символизирующей одну из рек.

Микроавтобус исчез. Это было все, что ему требовалось увидеть. Набрав полную грудь свежего воздуха, он тяжело побрел к тому месту, где ушел под воду кардинал Баджиа. Лэнгдон знал, что старик к этому времени давно находится без сознания и шансов вернуть его к жизни практически нет. Но попытаться все равно стоило. Найдя тело, он встал над ним, широко расставив ноги, нагнулся и обеими руками взялся за опутывающую кардинала цепь. Когда голова Баджиа показалась на поверхности, Лэнгдон увидел, что глаза старика закатились кверху, а глазные яблоки вывалились из орбит. Это был очень плохой знак. Пульса и дыхания, естественно, не было.

Профессор понимал, что для того, чтобы перетащить через край фонтана обмотанное тяжелыми цепями тело, его сил не хватит. Поэтому он оттащил кардинала к мелкому месту у центрального ядра фонтана, где камень изваяния спускался к воде пологим скатом. Ученый вытянул тело из воды, подняв его по скату как можно выше, и приступил к работе. Надавливая на закованную в цепь грудь кардинала, Лэнгдон первым делом откачал воду из легких. После этого он приступил к искусственному дыханию изо рта в рот. Каждый выдох он сопровождал тщательным отсчетом секунд, борясь с искушением дуть слишком сильно и слишком быстро. Прошло три минуты, но сознание к старику не возвращалось. Через пять минут Лэнгдон уже знал, что все кончено.

Il preferito. Человек, которому предстояло стать папой, лежал перед ним. Он был мертв.

Даже лежа на пологом склоне и находясь наполовину в воде, покойный кардинал Баджиа являл собой воплощение спокойного достоинства. Вода плескалась у его груди. Казалось, что она оплакивает кардинала… молит о прощении за то, что оказалась его убийцей… и пытается смыть свое имя, выжженное на груди старца.

Лэнгдон тихо положил руку на его лицо и прикрыл веки над закатившимися глазами, с изумлением почувствовав, что больше не в силах сдерживать слез. Еще миг, и ученый зарыдал. Впервые за много-много лет.

Глава 105

Туман усталости начал постепенно рассеиваться, когда Лэнгдон отошел от кардинала в более глубокое место. Он чувствовал себя одиноким и совершенно опустошенным. Поначалу ему казалось, что от утомления он вот-вот рухнет в воду. Но американец, к немалому своему изумлению, вдруг ощутил новый прилив энергии. Он почувствовал, как его мускулы неожиданно налились силой, а мозг, не обращая внимания на душевные страдания, вычеркнул на время из сознания все, что случилось раньше, и сосредоточился на решении единственной и жизненно важной задачи.

Надо найти убежище. Необходимо помочь Виттории.

Повернувшись к центральному ядру творения Бернини, Лэнгдон принялся искать глазами последний указатель иллюминатов. Он знал, что одна из фигур, окружающих эту каменную глыбу, должна указывать на убежище. Но его надежды быстро угасли.

Ему казалось, что даже журчание воды вокруг него звучит издевкой. «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь…» Лэнгдон отчаянно вглядывался в окружающие его фигуры. Этот фонтан – целиком языческий! На нем нет никаких ангелов!

Когда ученый закончил бесполезный поиск, его взгляд вдруг скользнул вверх, на венчающую сооружение каменную колонну. Четвертая веха, думал он, должна быть здесь. На одной из оконечностей гигантского креста.

Изучая покрывающие обелиск иероглифы, он размышлял о том, не стоит ли поискать ключ к разгадке в египетских символах. Но тут же отверг эту идею, сообразив, что обелиск на много столетий старше творения Бернини, а иероглифы расшифровали лишь после того, как был найден Розеттский камень[87]. Но не мог ли Бернини вырезать на обелиске дополнительный символ? Такой, который затерялся бы среди других иероглифов? В нем вновь вспыхнул лучик надежды, и он еще раз обошел скульптуру, вглядываясь во все четыре грани каменного столба. На это ушло две минуты. А когда он вернулся на то место, с которого начал осмотр, надежда погасла окончательно. Среди иероглифов не было более поздних добавлений, а уж ангелов и подавно.

Лэнгдон взглянул на часы. Стрелки показывали ровно одиннадцать. Он не мог сказать, летит время или ползет. Его неотступно преследовали образы Виттории и ассасина. Еще раз обойдя вокруг обелиска, ученый впал в полное отчаяние. Он поднял голову, чтобы излить свое бессилие в крике, но уже готовый вырваться горестный вопль застрял в его горле.

Лэнгдон смотрел на обелиск. То, что находилось на его вершине, он уже видел раньше, но тогда не обратил на это особого внимания. Теперь же вид этого предмета заставил его замереть. Это не был ангел. Вовсе нет. Ведь вначале Лэнгдон решил, что предмет этот вообще не является частью творения Бернини. Он тогда подумал, что на вершине камня сидело живое существо – одно из тех, что питаются отбросами громадного города.

Обыкновенный голубь.

Ученый внимательно взглянул на птицу. «Неужели это голубь?» – спрашивал он себя, вглядываясь вверх сквозь застилающую взор водяную пыль. Да, голубь. На фоне звезд был виден силуэт головки и клюва. С момента появления американца у фонтана птица не изменила положения, несмотря на то что под ней только что кипела битва. Она сидела на верхушке обелиска, обратив взгляд на запад.

Лэнгдон несколько секунд неподвижно смотрел на голубя, а затем запустил руку в фонтан и сгреб несколько монет. После этого он швырнул всю пригоршню к небу. Птица не пошевелилась. Ученый повторил попытку. На этот раз одна монета попала в цель. Над площадью раздался негромкий звук удара металла о металл.

Проклятый голубь оказался бронзовым!

«Мы ищем ангела, а не голубя», – напомнил ему внутренний голос. Но было поздно, Лэнгдон уже успел уловить связь. Он понял, что скульптор изваял вовсе не голубя.

Это была голубка.

Слабо осознавая, что он делает, Лэнгдон, поднимая брызги, заспешил к центру фонтана, а добравшись до цели, принялся карабкаться вверх, наступая на громадные руки и головы изваяний. Преодолев половину пути до основания обелиска, он выбрался из водяного тумана, и голова птицы стала видна намного лучше.

Сомнений не было. Перед ним была голубка. Обманчиво темный силуэт птицы был результатом городских испарений, за много веков заставивших почернеть некогда блестящую бронзу. В тот момент он окончательно понял значение изваяния… Незадолго до этого он видел в Пантеоне изображение пары голубок. Пара голубок не таила в себе никакого скрытого смысла. Но эта голубка была одинокой.

Одинокая голубка в языческих представлениях была ангелом мира.

Итак, Бернини избрал для своего ангела языческий символ, чтобы скрыть его среди других изваяний фонтана. «И ангелы через Рим тебе укажут путь». Эта голубка выступает в роли ангела! Лэнгдон не мог представить себе более удачного места для последней вехи иллюминатов, чем вершина обелиска.

Птица смотрела на запад. Лэнгдон попытался проследить за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме окружающих площадь домов. Он пополз выше. В его памяти совершенно неожиданно всплыла цитата из святого Григория Нисского[88]: «Когда душа достигает просветления… она принимает форму прекрасной голубки».

Лэнгдон продолжал свое восхождение к небу. Поближе к птице. Добравшись до платформы, на которой стоял обелиск, он решил лезть дальше. Однако, оглядевшись, ученый понял, что в этом нет никакой необходимости. Его взору открылся весь Рим, и это зрелище было потрясающим.

Слева от него сияло хаотическое скопление прожекторов осаждавших собор Святого Петра журналистов. Справа виднелся дымящийся купол церкви Санта-Мария делла Виттория. Непосредственно перед ним на порядочном удалении находилась пьяцца дель Пополо. А прямо под ним была последняя точка. Гигантский крест, каждую оконечность которого венчал обелиск. Лэнгдона, когда он взглянул вверх на голубку, начала бить дрожь. Он посмотрел в ту сторону, куда был обращен взор бронзовой птицы, и тотчас увидел это.

Все было очень просто. Очень ясно. И абсолютно очевидно.

Глядя вдаль, Лэнгдон не мог понять, почему местонахождение убежища иллюминатов так долго оставалось тайной. Он смотрел на гигантское здание на берегу реки, и ему казалось, что город перестал существовать… полностью растворился во тьме. Это здание было одним из самых знаменитых сооружений Рима. Оно возвышалось на берегу Тибра, одним углом почти примыкая к Ватикану. Здание имело округлую форму и было окружено крепостной стеной в форме квадрата. Вокруг нее был разбит парк, имеющий форму пятиугольника.

Древняя каменная стена перед замком была залита мягким светом, а на самом верху величественного сооружения красовался гигантский бронзовый ангел. Ангел указывал мечом вниз в самый центр замка. Картину довершал ведущий к главному входу в замок знаменитый мост Ангелов, который украшали фигуры двенадцати посланцев небес, изваянных самим Бернини, по шесть с каждой стороны.

Лэнгдон сделал еще одно потрясающее открытие. Вертикальная линия креста, образованного четырьмя алтарями науки, проходила точно по центру замкового моста, деля его на две равные части. Указатель совсем в духе иллюминатов!

Лэнгдон поднял с мостовой твидовый пиджак, стараясь держать его подальше от мокрого тела. Затем он впрыгнул в украденный автомобиль и, нажав пропитанным водой ботинком на педаль акселератора, устремился в ночь.

Глава 106

В 11:07 машина Лэнгдона мчалась вдоль Тибра по набережной Тор ди Нона. Американец уже видел сквозь темноту конечный пункт этой гонки. Впереди и чуть справа возвышалось громадное, похожее на гору сооружение.

Castel Sanf Angelo – замок Святого ангела.

Неожиданно, без всякого указателя, перед ним возник поворот на мост Ангелов. Лэнгдон ударил по тормозам и резко бросил машину вправо. В поворот он вписался, но мост оказался закрытым. Машина проскользила юзом с десяток футов и остановилась, столкнувшись с одной из блокирующих путь невысоких цементных тумб. Остановка была настолько резкой, что Лэнгдон ударился грудью о руль. Он совсем забыл, что мост Ангелов в целях сохранности был полностью отдан в распоряжение пешеходов.

Оправившись от удара, Лэнгдон заковылял прочь от разбитой машины, сожалея о том, что не избрал другой путь. Он страшно замерз, и всю дорогу от фонтана его била дрожь. Профессор накинул пиджак на мокрую рубашку, мысленно поблагодарив компанию «Харрис» за двойную фирменную подкладку. Лист из «Диаграммы» Галилея должен остаться сухим. Прямо перед ним, за мостом, закрывая полнеба, возвышалась каменная твердыня. Страдая от боли и ощущая неимоверную усталость во всем теле, Лэнгдон перешел на неровную, судорожную рысцу.

По обеим сторонам моста, словно белые часовые, стояли ангелы работы Бернини. Лэнгдону казалось, что посланцы небес указывают ему дорогу. «И ангелы чрез Рим тебе укажут путь…» По мере того как Лэнгдон приближался к замку, тот все больше и больше напоминал неприступную скалу. С близкого расстояния это сооружение казалось даже более величественным, чем собор Святого Петра. Собрав последние силы и не сводя глаз с массивной цитадели, на самой вершине которой стоял гигантский ангел с мечом в руках, Лэнгдон сделал бросок по направлению к бастиону.

В замке, казалось, никого не было. Лэнгдон знал, что Ватикан в течение многих веков использовал это сооружение как усыпальницу, крепость и убежище для пап во время осад, а также как узилище для врагов церкви. За свою длительную историю оно, видимо, знавало и других обитателей. Иллюминатов, например. И за этим ученый видел какой-то таинственный смысл. Хотя замок был собственностью Ватикана, церковь пользовалась им лишь время от времени, а Бернини в течение многих лет занимался его обновлением. Если верить слухам, в нем имелось множество секретных ходов и потайных комнат, а его стены и подземелья были пронизаны тайными коридорами и тоннелями. Лэнгдон не сомневался, что фигура ангела на крыше и окружающий крепость парк также были творениями Бернини.

Американец подбежал к чудовищно большим двустворчатым дверям замка и навалился на них всем телом. Двери, что, впрочем, было неудивительно, даже не шелохнулись. На уровне глаз Лэнгдон увидел два огромных железных дверных молотка. Но стучать он не стал, понимая, что это бесполезно. Ученый отошел от дверей и окинул взглядом всю наружную стену, которой за свою долгую историю приходилось выдерживать осады берберов, мавров и других язычников. Он начал опасаться, что шансов проникнуть в цитадель у него ничуть не больше чем у этих древних варваров.

«Виттория, – подумал Лэнгдон, – там ли ты?»

Здесь обязательно должен быть другой вход, решил он и двинулся вдоль стены.

Свернув за угол, он оказался на набережной Ангелов. Здесь стена была обращена на запад. На набережной напротив стены находилась небольшая парковка. Вскоре он увидел другой вход. Но и этот вход оказался недоступным, поскольку ведущий к нему подъемный мост находился в вертикальном положении. Лэнгдон снова поднял глаза на цитадель. Фасад замка освещался декоративной подсветкой, а все крошечные окна сооружения оставались черными. Лэнгдон посмотрел чуть выше и увидел балкон. Единственный во всей цитадели балкон выступал из стены центральной башни в сотне футов над землей, чуть ли не под тем самым местом, куда указывал меч ангела. Лэнгдону показалось, что мраморный парапет балкона озаряется каким-то слабым мерцающим светом, так, словно в комнате горит факел. Ученый замер, и его снова начала бить дрожь. Чья-то тень? Он напряженно ждал. Через некоторое время тень промелькнула снова, и его сердце забилось сильнее. В комнате кто-то есть!

– Виттория! – крикнул он, будучи не в силах сдержаться. Однако шум бурлящего за спиной Тибра заглушил его голос.

Он огляделся вокруг, безуспешно пытаясь отыскать взглядом швейцарских гвардейцев. Может быть, они все же слышали его сообщение?

На парковке у реки стоял большой фургон прессы, и Лэнгдон побежал к нему. В кабине машины какой-то пузатый мужчина в наушниках крутил ручки настройки. Профессор постучал по дверце. Пузан вздрогнул от неожиданности, взглянул на мокрую одежду Лэнгдона и, стянув с головы наушники, спросил:

– Что случилось, приятель?

Журналист говорил с заметным австралийским акцентом.

– Мне нужен ваш телефон.

– Вызов не проходит, – пожал плечам австралиец. – Сам весь вечер пытаюсь пробиться. Линии переполнены.

– Вы, случайно, не видели, не входил ли кто-нибудь туда? – спросил Лэнгдон, кивнув в сторону подъемного моста.

– Вообще-то видел. Какой-то черный микроавтобус весь вечер шнырял туда-сюда.

Лэнгдону показалось, что он получил сильнейший удар в солнечное сплетение.

– Повезло мерзавцу, – продолжал австралиец, ткнув пальцем в башню. Ему явно не нравилось, что с его места плохо виден Ватикан. – Держу пари, что оттуда открывается классный вид. Я не смог пробиться к Святому Петру, и мне приходится вести передачу с этого места.

Лэнгдон не слушал. Его мозг лихорадочно искал варианты спасения.

– Что скажете? – продолжал журналист. – Как вы относитесь к сообщению о «самаритянине последнего часа»?

– К чему, простите? – спросил Лэнгдон.

– Неужели вы не слышали? Капитану швейцарской гвардии позвонил какой-то тип и сказал, что располагает первоклассной информацией. Сейчас этот парень летит сюда. Уверен, что, если он разрядит обстановку… наши рейтинги взлетят до небес.

Лэнгдон ничего не понимал. Какой-то добрый самаритянин… Может быть, этот человек знает, где спрятано антивещество? Если так, то почему он просто не назвал это место швейцарским гвардейцам? Почему прибывает лично? Здесь явно было что-то не так, но на размышления у Лэнгдона времени не было.

– Эй, – сказал австралиец, внимательно вглядываясь в лицо американца, – а вы не тот парень, которого я видел по ящику? Ведь это вы пытались спасти кардинала на площади Святого Петра. Не так ли?

Лэнгдон не ответил. На глаза ему попалось хитроумное приспособление, установленное на крыше фургона. Это была укрепленная на телескопической опоре телевизионная тарелка.

Лэнгдон перевел взгляд на замок. Высота внешней стены, как ему казалось, не превышала пятидесяти футов. Стены цитадели были значительно выше. Глубоко эшелонированная оборона, подумал он. До самого верха отсюда добраться невозможно, но если удастся преодолеть внешнюю стену…

Лэнгдон повернулся лицом к журналисту и, показывая на антенну, спросил:

– Насколько высоко выдвигается эта штука?

– Спутниковая антенна? – растерянно переспросил австралиец. – Метров на пятнадцать, наверное. Почему вас это интересует?

– Запускайте двигатель и подгоняйте машину к стене. Мне нужна ваша помощь.

– О чем это вы?

Лэнгдон разъяснил журналисту своинамерения.

– Вы что, с ума сошли? – спросил тот с округлившимися от возмущения глазами. – Телескопическая опора стоит двести тысяч долларов. И это вам не лестница!

– Вы хотите, чтобы ваш персональный рейтинг взлетел до небес? Я располагаю информацией, которая прославит вас на весь мир.

– Информацией, которая стоит двести тысяч штук?!

Профессор поведал ему, что может сообщить в обмен на услугу.

Уже через девяносто секунд Роберт Лэнгдон, крепко вцепившись в какой-то штырь, стоял на диске покачивающейся на ветру антенны. От земли его отделяли пятьдесят футов. Вытянув руку, он схватился за край стены и с некоторым трудом переполз на более устойчивую опору.

– А теперь выкладывайте! – крикнул снизу австралиец. – Итак, где же он?

Лэнгдон чувствовал себя очень виноватым – но договор есть договор. Тем более что ассасин в любом случае все расскажет прессе.

– Пьяцца Навона! – крикнул ученый. – В фонтане!

Житель Зеленого континента опустил антенну и рванул в погоню за славой.

* * *

А в каменной палате высоко над городом ассасин стянул с ног мокрые ботинки и наложил повязку на раненый палец. Палец болел, но не настолько, чтобы помешать долгожданному удовольствию.

Он повернулся лицом к своей добыче.

Девушка лежала на спине на стоящем в углу комнаты диване. Ее руки были стянуты за спиной, а изо рта торчал кляп. Виттория находилась в сознании, и ассасин направился к ней. Она ему очень нравилась. В ее взгляде он увидел не ужас, а ненависть.

Что ж. Ужас придет позже.

Глава 107

Роберт Лэнгдон бежал по внешней стене замка, благодаря власти Рима за то, что они подсвечивают сооружения. Внутренний двор крепости был похож на музей старинного оружия – катапульты, пирамиды мраморных пушечных ядер и целый арсенал иных устрашающего вида орудий убийства. Днем замок был частично открыт для туристов, и реставраторы привели двор в его первоначальное состояние.

Лэнгдон посмотрел на цитадель. Массивная круглая башня поднималась к небу на сто семь футов. В центре крыши на возвышении стоял бронзовый ангел. В комнате за балконом все еще мерцал свет. Лэнгдон хотел было крикнуть, но вовремя передумал. Необходимо найти вход в замок.

Он посмотрел на часы.

11 часов 12 минут.

Сбежав вниз по проходящему внутри стены пандусу и оказавшись во внутреннем дворе, американец помчался по часовой стрелке вокруг цитадели. «Как ассасин проник внутрь?» – думал он, миновав три наглухо замурованных портика. На двух вполне современного вида дверях висели тяжелые замки. Во всяком случае, не здесь, решил он, продолжая бег.

Лэнгдон сделал почти полный круг, прежде чем увидел пересекающую двор засыпанную гравием дорогу. Одним концом эта подъездная аллея упиралась в подъемный мост, который Лэнгдон уже видел с внешней стороны стены, а другой ее конец исчезал в чреве крепости. Дорога уходила в своего рода тоннель – зияющую темную пасть цитадели. Il traforo! Лэнгдону приходилось читать о проходящих внутри крепостей спиральных пандусах. Пандусы были настолько широкими и высокими, что тяжеловооруженные рыцари могли быстро добраться по ним до верхних этажей сооружения. Вот путь, по которому проследовал ассасин. Закрывающая въезд железная решетка была поднята, и Лэнгдон вбежал в тоннель. Но как только он оказался под сенью свода, его радость сменилась разочарованием.

Спираль вела вниз.

Видимо, он избрал неверный путь, и эта часть il traforo вела не вверх, к ангелу, а вниз, в подземелье.

Лэнгдон стоял в зеве темной дыры, которая, как ему казалось, вела к центру Земли, и размышлял, что делать дальше. Выйдя во двор, ученый снова взглянул на балкон, и ему показалось, что он видит там какое-то движение. «Решай!» Поскольку иного выхода у него не было, он побежал вниз, в темноту тоннеля.

* * *

А высоко над ним ассасин стоял над своей жертвой. Вначале он погладил ее руку. Кожа девушки была похожа на шелк. Ассасин затрепетал, предвкушая, как через несколько минут будет ласкать ее тело. Интересно, сколько способов он сможет найти, чтобы испытать всю полноту наслаждения?

Ассасин не сомневался, что заслужил эту женщину. Он отлично сделал все, что хотел от него Янус, и эта девка была его боевым трофеем. Когда он с ней закончит, то стащит ее с дивана и поставит перед собой на колени. Она снова его обслужит. И это станет символом ее полного подчинения. А затем, в момент оргазма, он перережет ей горло.

На его языке этот акт назывался ghayat assa'adah, что можно перевести как «момент высшего наслаждения».

После этого он выйдет на балкон, чтобы увидеть финальный триумф иллюминатов… акт мщения, о котором в течение многих столетий мечтало множество людей.

* * *

В идущем вниз тоннеле было темно. А как только Лэнгдон завершил полный круг, в нем воцарилась абсолютная тьма. Когда спуск закончился и дно тоннеля стало горизонтальным, Лэнгдон замедлил шаг. Изменившееся эхо говорило о том, что он находится в каком-то обширном помещении. Ему показалось, что перед ним в темноте что-то едва заметно поблескивает… Он сделал еще пару шагов, и его вытянутая рука наткнулась на гладкую поверхность. Хром и стекло. Это был автомобиль. Проведя ладонью по машине, он открыл дверцу.

Под крышей автомобиля вспыхнул плафон. Лэнгдон отступил на шаг и мигом узнал черный микроавтобус. Испытывая радостное возбуждение, он нырнул в машину и стал осматривать салон в надежде найти оружие, которое могло бы заменить ему утопленный в фонтане пистолет. Оружия он не нашел. Но зато наткнулся на мобильный телефон Виттории. Трубка аппарата была разбита, и от него не было никакой пользы. Вид мобильника смертельно напугал Лэнгдона, и американец молил небеса о том, чтобы не опоздать.

Протянув руку, он включил фары, и его взору открылось все помещение. Резкие тени на голых каменных стенах. Ученый сразу понял, что в свое время здесь держали лошадей и хранили амуницию. Кроме того, комната оказалась тупиком.

«Второго выхода здесь нет. Я выбрал неправильный путь!»

Лэнгдон выпрыгнул из микроавтобуса и еще раз внимательно изучил помещение. Никаких дверей. Никаких решеток. В его памяти всплыло изображение ангела над входом в тоннель. Неужели это всего лишь совпадение? Нет! Ученый вспомнил и те слова, которые убийца произнес у фонтана: «Она в Храме Света… ожидает моего возвращения». Лэнгдон продвинулся слишком далеко, чтобы сейчас потерпеть фиаско. Его сердце колотилось так, словно хотело вырваться из груди. Бессилие отчаяния и ненависть мешали ему мыслить четко.

Увидев на полу пятна крови, он решил, что это кровь Виттории. Однако, проследив взглядом за расположением пятен, он понял, что это следы от ног. Шаги были очень широкими, и кровоточила лишь левая нога. Ассасин!

Лэнгдон двинулся по кровавому следу, его тень плясала на стене, с каждым шагом становясь все бледнее. Создавалось впечатление, что кровавый путь ведет в глухой угол комнаты и там исчезает, и это приводило его в недоумение.

Дойдя до темного угла помещения, Лэнгдон не поверил своим глазам. Гранитная плита в полу здесь оказалась не квадратной, как все другие, а пятиугольной. Вершина безукоризненной по форме пентаграммы была обращена в самый угол комнаты. Там, за хитроумно перекрывающими друг друга стенами, обнаружилась щель. Лэнгдон протиснулся в узкое пространство между стенами и оказался в подземном переходе. Прямо перед ним были остатки деревянной решетки, некогда перегораживавшей этот проход.

За решеткой в глубине тоннеля был виден свет.

Лэнгдон перешел на бег. Перебравшись через обломки гнилого дерева, он помчался в направлении светового пятна и очень скоро оказался в другом, гораздо большем, чем первое, помещении. Здесь на стене мерцал одинокий факел. Ученый находился в той части замка, куда не было проведено электричество… и куда никогда не заходили туристы.

Темница.

Помещение было разбито на десяток крошечных тюремных камер. Большинство закрывающих их железных решеток давно проржавели насквозь. Лишь на одной, самой большой камере решетка сохранилась. На каменном полу узилища валялись предметы, вид которых поверг Лэнгдона в ужас. Черные сутаны и красные пояса. В этом месте он держал кардиналов!

В стене рядом с этой камерой находилась распахнутая настежь небольшая железная дверь. За дверью открывался какой-то проход. Лэнгдон помчался к нему, но, не добежав до двери несколько шагов, замер. Кровавый след не вел в этот подземный переход. Лишь переведя дух, ученый увидел вырубленное в камне над дверью слово.

Il Passetto.

И он снова не поверил своим глазам. Ему много раз доводилось слышать и читать об этом тоннеле, но никто не знал, где находится вход в него. Il Passetto, или Малый переход, был узким, длиной примерно в три четверти мили тоннелем, прорубленным между замком Святого ангела и Ватиканом. Именно по этому потайному лазу папы убегали во время осады… тайком пробирались к своим любовницам или отправлялись в замок Ангела, чтобы там насладиться видом мучений своих недругов. Считалось, что в наши дни оба входа в тоннель надежно закрыты, а ключи от замков хранятся в одном из сейфов города-государства. Лэнгдон с ужасом понял, каким образом иллюминаты попадают в Ватикан и выходят из него. Он спрашивал себя, кто из находящихся за святыми стенами оказался предателем и смог завладеть ключами. Оливетти? Кто-то другой из числа швейцарских гвардейцев? Впрочем, теперь это уже не имело значения.

Кровавые следы на полу вели к другому концу темницы. Лэнгдон двинулся в том же направлении. С этой стороны вход в тюрьму закрывала ржавая металлическая дверь, с которой свисали служившие запором металлические цепи. Скреплявший цепи замок валялся на полу, и дверь стояла распахнутой. За ней виднелась уходящая круто вверх винтовая лестница. Плита пола перед дверью также имела форму пентаграммы. Лэнгдон, дрожа, смотрел на каменный пятиугольник. Неужели эта каменная глыба помнит прикосновение резца самого Бернини? На арке двери, в самой верхней ее точке были вырублены крошечные херувимы. Перед ним, вне всяких сомнений, был вход в Храм Света!

Кровавые следы вели вверх по ступеням. Лэнгдон понимал, что ему необходимо обзавестись хоть каким-нибудь оружием. Любым предметом, который мог бы помочь в неизбежной схватке. В одной из камер Лэнгдон нашел четырехфутовый металлический прут с заостренным концом. Прут оказался страшно тяжелым, но лучшего оружия под рукой не было. Американец надеялся, что фактора неожиданности и поврежденной ноги противника будет достаточно, чтобы склонить чашу весов в его пользу. А еще он очень надеялся на то, что не явится со своей помощью слишком поздно.

Ступени винтовой лестницы настолько истерлись, что стали наклонными. Лэнгдон поднимался, напрягая слух и опасаясь поскользнуться на стесанных камнях. По мере того как он поднимался, свет тюремного факела становился все более слабым и вскоре исчез совсем. Теперь американец шел в полной темноте. Перед его мысленным взором предстал призрак Галилея, поднимающегося по этим ступеням, чтобы поделиться своим видением мира с другими учеными мужами, разделяющими его веру в науку.

Узнав о местонахождении убежища иллюминатов, Лэнгдон испытал сильнейшее потрясение, и этот шок никак не проходил. Встречи ученых проходили в принадлежащем Ватикану здании. В то время как швейцарские гвардейцы обыскивали подвалы и дома известных представителей науки, иллюминаты собирались здесь… прямо под носом у церковников. И такое решение проблемы теперь казалось Лэнгдону наилучшим. Бернини, как глава проводивших здесь реставрационные работы архитекторов, имел доступ ко всем без исключения помещениям замка Ангела. Он мог вести перестройку по собственному усмотрению, ни перед кем не отчитываясь в своих действиях. Интересно, сколько еще тайных входов соорудил Бернини? И какое число незаметных вех на них указывает?

Храм Света.

Лэнгдон знал, что находится рядом с ним.

По мере того как ступени винтовой лестницы становились все уже, сужались и окружающие ее стены. Лэнгдону чудилось, что за его спиной шепчутся тени людей, принадлежащих истории, но он продолжал восхождение. Увидев перед собой горизонтальный луч света, ученый понял, что от верхней площадки его отделяют всего несколько ступеней. Свет шел из находящейся на уровне его глаз щели под дверью. Стараясь ступать абсолютно бесшумно, он продолжил подъем.

Лэнгдон не имел ни малейшего представления о том, в какой части замка сейчас находится. Но он знал, что поднялся достаточно высоко, чтобы оказаться где-то у его верхней точки. Он представил венчающего крышу гигантского ангела и решил, что скульптура должна находиться прямо над его головой.

«Храни меня, ангел!» – подумал он и, сжав крепче металлический прут, протянул руку к двери.

* * *

Виттория лежала на диване. Руки у нее страшно болели. Придя в себя и поняв, что запястья связаны за спиной, она попробовала освободиться. Для этого следовало максимально расслабить все мышцы. Но времени на это ей не хватило. Животное вернулось в свое логово. Теперь он стоял над ней с обнаженной могучей грудью. На его торсе были видны оставленные многочисленными битвами шрамы. Глаза, которые он не сводил с ее тела, были похожи на две черные щели. Виттория понимала, что ассасин рисует в своем воображении то, что ему предстоит совершить. Неторопливо, словно дразня свою жертву, ассасин расстегнул свой пропитанный водой пояс и бросил его на пол.

Ощутив, что на нее накатывает волна столь презираемого ею страха, девушка закрыла глаза. Открыв их снова, она увидела, как убийца достал нож с выкидным лезвием и поднес клинок прямо к ее глазам.

В блестевшей как зеркало стали Виттория увидела отражение своего искаженного ужасом лица.

Ассасин слегка развернул нож и провел тупой стороной лезвия по ее животу. Ощутив прикосновение металла, девушка задрожала, словно от холода. Убийца с презрительной ухмылкой завел острие клинка под пояс ее шортов. Виттория глубоко вздохнула и снова закрыла глаза. Ассасин медленно продвигал лезвие все глубже и глубже. Затем он наклонился и, обжигая ее дыханием, прошептал:

– Этот клинок вырезал глаз твоего отца.

Виттория открыла глаза, поняв вдруг, что сама способна на убийство.

Ассасин повернул нож, и острие клинка, проткнув изнутри ткань шортов, снова возникло перед ее взором. Затем убийца вдруг прервал свое занятие и оглянулся. В комнату кто-то вошел.

– Отойди от нее! – прорычал голос от двери.

Виттория не видела говорящего, но голос узнала сразу.

Роберт! Значит, он жив!

У ассасина был такой вид, словно перед ним вдруг возникло привидение.

– У вас весьма могущественный ангел-хранитель, мистер Лэнгдон, – сказал он.

Глава 108

За ту ничтожную долю секунды, которая была у него для осмотра помещения, Лэнгдон успел понять, что находится в священном месте. Украшения этой слегка вытянутой комнаты, несколько поблекшие от старости, воспроизводили знакомые ему символы. Декоративная плитка в форме пятиугольников. Фрески с изображением планет. Голубки. Пирамиды.

Храм Света. Простой и чистый.

Он у цели.

Прямо перед ним в ведущем на балкон проеме стены стоял ассасин. Неподалеку от него на диване лежала связанная, но вполне живая Виттория. Увидев девушку, Лэнгдон ощутил несказанное облегчение. На какой-то миг их взгляды встретились, и ученый увидел в ее глазах ураган эмоций – благодарность, отчаяние, жалость.

– Итак, нам довелось встретиться снова, – сказал ассасин, взглянул на металлический прут в руках Лэнгдона и, громко рассмеявшись, закончил: – И на этот раз вы пришли ко мне, вооружившись этим?

– Развяжите ее.

– Я ее зарежу, – ответил ассасин, поднося нож к горлу Виттории.

Лэнгдон ни секунды не сомневался, что этот человек пойдет на убийство. И это заставило его снизить тон:

– Я думаю, что она предпочтет именно этот исход… принимая во внимание другой возможный вариант.

В ответ на оскорбление ассасин улыбнулся и сказал:

– Пожалуй, вы правы. У нее есть чем меня одарить. Ее смерть явилась бы лишь бесполезной растратой ценного материала.

Лэнгдон шагнул вперед и, преодолевая резкую боль в поврежденной руке, направил острый конец железного прута в грудь ассасина.

– Освободите ее.

На мгновение Лэнгдону показалось, что убийца обдумывает этот вариант. Плечи ассасина обвисли, он глубоко вздохнул. И то и другое могло быть признаком капитуляции. Но в тот же миг рука убийцы с невообразимой скоростью взметнулась вверх, и в воздухе блеснул клинок. Бросок был направлен в грудь профессора, но Лэнгдон то ли инстинктивно, то ли от чрезмерного напряжения и усталости упал на колени, и нож, пролетев над ухом, со стуком упал на пол за его спиной. Промах нисколько не обескуражил убийцу. Он улыбнулся Лэнгдону, который стоял на коленях, зажав в руках свое оружие. Ассасин двинулся на американца, чем-то напоминая льва, крадущегося к своей жертве.

Лэнгдон с трудом поднялся на ноги и снова направил прут в грудь противника. Мокрые рубашка и брюки вдруг показались ему страшно тяжелыми. Они сильно затрудняли его движения. Полуобнаженный ассасин значительно превосходил американца скоростью. Рана на ноге совершенно не замедляла его движений, и Лэнгдон понял, что этот человек привык превозмогать боль. Первый раз в жизни ученый пожалел, что у него с собой нет крупнокалиберного револьвера.

Ассасин неторопливо перемещался по дуге, словно радуясь предстоящей игре. Держась все время вне зоны досягаемости, он пытался приблизиться к валяющемуся на полу ножу. Лэнгдон всеми силами старался этого не допустить. Убийца двинулся к Виттории, но Лэнгдону удалось пресечь и эту попытку.

– Еще есть время, – рискнул начать переговоры Лэнгдон. – Скажите, где скрыта ловушка с антивеществом, и Ватикан заплатит вам во много раз больше, чем иллюминаты.

– Ваша наивность, профессор, меня поражает.

Лэнгдон сделал выпад. Ассасин уклонился от удара. Ученый двинулся вокруг скамьи, держа оружие перед собой. Ему хотелось загнать противника в угол. Но он тут же опомнился, сообразив, что помещение Храма Света имеет овальную форму. «Я, видимо, совсем утратил разум! Здесь же нет никаких углов…»

Как ни странно, но ассасин не пытался ни атаковать, ни бежать. Он просто играл в предложенную Лэнгдоном игру, хладнокровно чего-то выжидая.

Чего именно?

Убийца продолжал двигаться кругами, удерживая американца в постоянном напряжении. Все это начинало походить на бесконечную шахматную партию. Железная палка в руках Лэнгдона с каждой минутой становилась все тяжелее, и он вдруг понял, чего ждет убийца: «Он хочет, чтобы я обессилел».

И этот план работал. Лэнгдону казалось, что на его плечи навалилась огромная тяжесть. Адреналин, который до этого поддерживал его силы, был на исходе. Ученый понял, что необходимо переходить к решительным действиям.

Словно прочитав мысли профессора, ассасин, как показалось Лэнгдону, намеренно повел его по направлению к стоящему в центре комнаты столу. Лэнгдон краем глаза увидел, что на столе в неровном свете факела поблескивает какой-то предмет. Оружие? Американец, не сводя глаз с противника, совершил маневр, позволивший ему оказаться рядом со столом. Когда ассасин внимательно посмотрел на столешницу, Лэнгдон сделал все, чтобы не последовать его примеру и не заглотить совершенно очевидную наживку. Но инстинкт пересилил, и он покосился на стол.

Там было вовсе не оружие. Однако находившийся на столе предмет приковал внимание ученого, вынудив его потерять еще несколько секунд драгоценного времени.

В центре стола находился простой медный ларец, покрытый древней патиной. Ларец имел пятиугольную форму, и его крышка была открыта. Внутри ларца в пяти подбитых бархатом отделениях покоились пять клейм. Клейма были выкованы из железа – большие рельефные наконечники с толстыми деревянными рукоятками. Лэнгдон не сомневался, что рельефные буквы образуют слова:

ИЛЛЮМИНАТИ, ЗЕМЛЯ, ВОЗДУХ, ОГОНЬ, ВОДА.

Американец резко оглянулся, опасаясь, что ассасин, воспользовавшись временной потерей его внимания, совершит нападение. Но тот и не думал этого делать. Создавалось впечатление, что эта игра его не только позабавила, но даже несколько освежила. Лэнгдон с трудом заставил себя сосредоточить внимание на противнике. Но ларец по-прежнему не выходил у него из головы. И не только потому, что вид клейм оказал на него гипнотическое воздействие: лишь немногие ученые верили в существование этих предметов, не говоря уже о том, чтобы их увидеть. До Лэнгдона вдруг дошло, что в ларце присутствовало нечто такое, что вызвало у него неосознанную тревогу. Пока ассасин совершал очередной маневр, ученый ухитрился бросить еще один взгляд на медную шкатулку.

Боже!

Пять клейм помещались в ларце в пяти отделениях, расположенных вдоль каждой из сторон пентаграммы. Но в центре шкатулки имелось еще одно отделение. Оно было пустым, однако явно предназначалось для еще одного клейма… гораздо большего, чем остальные, и при этом с квадратной головкой.

Последовавшая атака была молниеносной.

Ассасин обрушился на него, как хищная птица. Лэнгдон, чье внимание противнику все же удалось отвлечь, попытался остановить нападение, но железный прут в его руке стал тяжелым, словно ствол дерева, и ответный удар оказался слишком медленным. Ассасин сумел увернуться, а когда Лэнгдон возвращал свое оружие в исходное положение, убийца мгновенно выбросил вперед руку и схватился за прут. Захват оказался на редкость сильным, ушиб руки от падения саркофага никак не давал о себе знать. Противники молча тянули ржавую железку каждый в свою сторону.

Лэнгдон почувствовал, как железо скользит в его руках, и его ладони обожгла нестерпимая боль. Еще через несколько секунд Лэнгдон понял, что заостренный конец прута уже направлен на него. Охотник превратился в добычу.

Лэнгдону показалось, что на него обрушился тайфун. Ассасин с улыбкой нанес серию ложных ударов, пытаясь прижать противника к стене.

– Помните вашу американскую поговорку? – ухмыляясь, спросил убийца. – О кошке, которую сгубило любопытство?

Он двигался настолько быстро, что Лэнгдону с трудом удавалось следить за его перемещениями. Он проклинал себя за совершенно непростительное легкомыслие. Тем не менее мысли об увиденном никак его не оставляли. Шестое клеймо иллюминатов?

– Я никогда ничего не читал о шестом клейме братства «Иллюминати», – машинально пробормотал он себе под нос.

Оказалось, что эти слова были произнесены достаточно громко, и ассасин их услышал.

– Думаю, все же читали, – ухмыльнулся убийца, вынуждая Лэнгдона отступать вдоль овальной стены.

Ученый же пребывал в полной растерянности. Он был уверен, что ничего не слышал о шестом клейме. У иллюминатов их было всего пять. Он пятился назад, оглядывая комнату в поисках хоть какого-нибудь оружия.

– Абсолютный союз четырех древних элементов природы, – сказал ассасин, не прекращая наступления. – Последнее клеймо по своему совершенству превосходит все остальные. Однако боюсь, что увидеть его вам все же не удастся.

Лэнгдон в этот момент вообще мало что видел. Он продолжал пятиться, лихорадочно пытаясь найти путь к спасению.

– А вы его видели? – спросил он, пытаясь выиграть время.

– Возможно, когда-нибудь я удостоюсь этой чести. Если сумею себя проявить. – Ассасин сделал выпад в сторону Лэнгдона, явно наслаждаясь этой игрой.

Лэнгдон снова успел отскочить назад. Ему казалось, что противник гонит его вдоль стены в какое-то заранее намеченное место. Но куда? Американец не мог позволить себе оглянуться.

– Клеймо… – выдавил он, – …где оно?

– Не здесь. Оно может находиться только у Януса.

– Януса? – переспросил Лэнгдон, который не знал человека с таким именем.

– Вождь братства «Иллюминати». Он скоро должен прибыть в Ватикан.

– Глава иллюминатов должен появиться здесь?

– Для того, чтобы осуществить последнее клеймение.

Лэнгдон бросил испуганный взгляд на Витторию. Девушка выглядела на удивление спокойной. Закрыв глаза, она дышала размеренно и глубоко. Создавалось впечатление, что Виттория полностью отгородилась от окружающего ее мира. Неужели ей предстоит стать последней жертвой? Или, может быть, это будет он сам?

– Какая самоуверенность! – презрительно фыркнул ассасин, вновь прочитав мысли ученого. – И вы, и она – ничто. Вы оба, вне сомнения, умрете. В отличие от вас последняя жертва, которую я имею в виду, является по-настоящему серьезным противником.

Лэнгдон попытался сообразить, о ком может говорить ассасин. Опасный противник? Все наиболее влиятельные кардиналы умерщвлены. Папа мертв. Иллюминаты всех их уничтожили. Лэнгдон прочитал ответ в глазах ассасина.

Камерарий.

В течение всего времени, пока разыгрывалась эта трагедия, камерарий Карло Вентреска оставался для мира единственным лучом надежды. Камерарий за один вечер сделал для разоблачения иллюминатов больше, чем все специалисты по теории заговоров за десятилетия. За это, видимо, ему и придется заплатить жизнью. Братство «Иллюминати» избрало его своей последней жертвой.

– Вам до него никогда не добраться, – с вызовом бросил Лэнгдон.

– Это сделаю не я, – ответил ассасин, вынуждая противника продвинуться чуть дальше вдоль стены. – Эта честь принадлежит самому Янусу.

– Неужели вождь иллюминатов намерен лично заклеймить камерария?

– Власть имеет право на привилегии.

– Но сейчас никто не может проникнуть в Ватикан!

– Только в том случае, если не имеет приглашения, – самодовольно ухмыльнулся ассасин.

Лэнгдон перестал что-либо понимать. Единственным человеком, чьего появления в данный момент ждали в стенах Ватикана, был неизвестный, которого пресса успела окрестить «самаритянином последнего часа». Человек, который, по словам Рошера, обладал информацией, способной спасти…

О Боже!

Ассасин, увидев замешательство Лэнгдона, радостно фыркнул.

– Меня тоже занимал вопрос, каким образом Янус сможет попасть в Ватикан. Но затем в машине я услышал по радио сообщение о «самаритянине последнего часа». Ватикан примет его с распростертыми объятиями, – с улыбкой закончил ассасин.

Лэнгдон от неожиданности пошатнулся и едва не упал. Янус – «самаритянин последнего часа»! Какой чудовищный обман! Вожак иллюминатов с королевскими почестями будет доставлен прямиком в палаты камерария. Но каким образом Янусу удалось ввести в заблуждение капитана Рошера? Или Рошер с самого начала был замешан в заговоре? При этой мысли Лэнгдон похолодел. Надо сказать, что с того момента, когда он чуть не задохнулся в секретном архиве Ватикана, он перестал доверять этому швейцарцу.

Ассасин сделал резкий выпад и слегка зацепил бок Лэнгдона.

Американец отпрыгнул назад и яростно выдохнул:

– Янусу ни за что не удастся вернуться оттуда живым!

– Есть идеи, ради которых стоит пожертвовать жизнью, – пожав плечами, ответил ассасин.

Лэнгдон понял, что убийца говорит серьезно. Янус прибывает в Ватикан с самоубийственной миссией. Неужели для него это вопрос чести? За какую-то долю секунды мозг Лэнгдона воссоздал всю цепь ужасных событий. Заговор иллюминатов приблизился к логической развязке. Клирик, которого они, убив папу, непроизвольно привели к власти, оказался весьма достойным соперником, и вот теперь в последнем акте исторической драмы лидер сообщества «Иллюминати» решил лично его уничтожить.

Лэнгдон вдруг ощутил, что стена за его спиной исчезла. Он сделал шаг назад, куда-то в ночь, и тотчас почувствовал дуновение ветра. Балкон! Теперь он понял, куда направлял его ассасин.

За его спиной открывался обрыв высотой в сто футов. Внизу, у основания цитадели, находился мощенный камнем внутренний двор. Лэнгдон видел его по пути к Храму Света. Не теряя ни секунды, ассасин резко бросился вперед и сделал глубокий выпад. Острие его импровизированного копья было направлено точно в грудь американца. Лэнгдон все же успел отскочить, и металл, пробив рубашку, едва коснулся тела. Ассасин отвел металлический прут немного назад, готовясь нанести последний решающий удар. Лэнгдон отступил еще на шаг и уперся в балюстраду балкона. Понимая, что следующий удар будет смертельным, ученый совершил абсолютно нелепое действие. Обернувшись, он исхитрился схватиться за металлический прут. Ладонь обожгла острая боль, но он не отпустил ржавое железо.

На ассасина отчаянный поступок ученого, казалось, не произвел никакого впечатления. Каждый из них тянул обломок металла в свою сторону. Их лица сблизились настолько, что Лэнгдон в полной мере ощущал зловонное дыхание убийцы. Прут начал постепенно выскальзывать из его руки. Ассасин существенно превосходил американца силой. В последнем отчаянном акте самообороны, рискуя потерять равновесие, Лэнгдон вытянул ногу, чтобы ударить по поврежденному пальцу убийцы. Но его противник был профессионалом и умело защищал свое слабое место.

Неудачно разыграв свой последний козырь, Лэнгдон осознал, что проиграл всю партию.

Ассасин вдруг перестал тянуть прут на себя. Вместо этого он резко толкнул Лэнгдона назад и тем самым окончательно прижал его к перилам. Затем убийца схватил свое оружие за концы и надавил прутом на грудь противника. Ограждение балкона оказалось слишком низким. Оно не доходило даже до ягодиц Лэнгдона. Ассасин продолжал давить, и тело ученого прогнулось назад над зияющей пустотой.

– Ma'assalamah, – произнес убийца. – Прощайте.

С этими словами он в последний раз надавил железным прутом на грудь профессора. Центр тяжести тела Лэнгдона сместился назад, и его ступни оторвались от пола. Повинуясь инстинкту самосохранения, ученый схватился за ограждение и вывалился в пустоту. Левая его рука соскользнула, но правой он держался крепко. Все кончилось тем, что он повис вниз головой, зацепившись за ограждение одной рукой и согнутыми в коленях ногами.

Над ним нависала темная фигура ассасина, готового нанести решающий удар. Когда прут пришел в движение, перед Лэнгдоном возникло удивительное видение. Возможно, это был предвестник неотвратимой смерти или просто результат слепого ужаса, но позади темной фигуры убийцы он увидел какое-то необычное сияние. Казалось, что буквально из ничего вокруг ассасина вдруг возникла светящаяся аура… а еще через миг Лэнгдон увидел быстро приближающийся огненный шар.

Убийца вдруг выронил свое оружие и издал страшный вопль. Железный прут, звякнув рядом с ученым об ограду балкона, полетел вниз. Ассасин повернулся к Лэнгдону спиной, и в этот миг американец увидел ярко пылающий факел. Лэнгдон подтянулся повыше, и перед его взором предстала Виттория. Глаза девушки горели ненавистью и жаждой мести.

Она, размахивая факелом, стояла лицом к лицу с убийцей. Лэнгдон не мог понять, как ей удалось освободиться. Впрочем, это не имело никакого значения. Ученый начал перебираться через барьер назад на балкон.

Схватка не должна затягиваться. Ассасин по-прежнему оставался смертельно опасным противником. Хрипя от ярости, убийца бросился на Витторию. Девушка попыталась уклониться, но ассасин успел схватить факел и теперь пытался вырвать его из ее рук. Не теряя ни мгновения, Лэнгдон перебросил тело через барьер и ударил кулаком в черный пузырь ожога на обнаженной спине убийца. В этот удар он вложил все свои силы.

Вопль, вырвавшийся из горла ассасина, наверняка был слышен в Ватикане.

Убийца на мгновение замер, выгнувшись назад и выпустив из рук факел. Виттория ткнула клубком огня прямо ему в лицо. Послышалось шипение горящей плоти, и убийца лишился левого глаза. Ассасин снова вскрикнул и закрыл лицо руками.

– Око за око! – прошипела Виттория и, взмахнув факелом, словно бейсбольной битой, нанесла еще один удар.

Ассасин, едва удержавшись на ногах, отступил к ограде балкона. Лэнгдон и Виттория одновременно бросились к нему и толкнули его в грудь. Убийца перевалился через ограждение и полетел в темноту. На этот раз он даже не вскрикнул. Они услышали лишь звук глухого удара и хруст ломающегося позвоночника. Ассасин рухнул спиной на сложенную под самым балконом пирамиду из мраморных ядер.

Лэнгдон обернулся и в немом изумлении посмотрел на Витторию. Глаза девушки горели адским пламенем, а с ее плеч свободно свисали недавно стягивающие ее путы.

– Гудини[89] тоже был знаком с системой йогов, – сказала она.

Глава 109

А тем временем на площади Святого Петра швейцарские гвардейцы выкрикивали приказы и размахивали руками, пытаясь удалить зевак на безопасное расстояние. Успех в этом благородном деле гвардейцам явно не сопутствовал. Толпа была слишком плотной, а предстоящая гибель Ватикана, похоже, интересовала зрителей гораздо больше, чем их собственная безопасность. На установленных по периметру площади гигантских экранах в прямом эфире демонстрировалась ловушка антивещества с дисплеем, ведущим отсчет оставшегося до взрыва времени. Это делалось по прямому указанию камерария. К сожалению, даже изображение сосуда с быстро меняющимися на дисплее цифрами оказалось неспособным отпугнуть любопытствующих. Видя перед собой каплю антивещества, зеваки решили, что эта кроха не столь опасна, как им пытаются внушить. Кроме того, для спасения у них, как им казалось, оставалась еще уйма времени – почти сорок пять минут.

* * *

Тем не менее, швейцарские гвардейцы единодушно решили, что отважный шаг камерария, решившего поведать миру правду и привести зримые доказательства преступного заговора иллюминатов, явился гениальным политическим маневром. Сообщество «Иллюминати», вне всякого сомнения, рассчитывало на то, что Ватикан проявит свою обычную скрытность. Однако заговорщики обманулись в своих ожиданиях. Камерарий Карло Вентреска проявил себя подлинным стратегом.

* * *

В Сикстинской капелле кардинал Мортати не находил себе места. Стрелки часов миновали четверть двенадцатого. Многие коллеги кардинала продолжали молиться, но остальные топтались рядом с дверями, не скрывая своей тревоги в связи с приближением назначенного часа. Некоторые из них, утратив контроль над собой, принялись молотить кулаками в запертые двери.

Стоящий с другой стороны лейтенант Шартран прислушивался к этому отчаянному стуку, не зная, как поступить. Он посмотрел на часы. Стрелки давно перевалили за одиннадцать. Но капитан Рошер дал точный приказ – не выпускать кардиналов без его особого распоряжения. Стук в дверь становился все более настойчивым, и Шартран начал беспокоиться по-настоящему. Может быть, капитан просто забыл отдать приказ? После таинственного телефонного звонка все его действия стали казаться лейтенанту, мягко говоря, странными.

Шартран достал портативную рацию.

– Капитан! – сказал он после того, как произошло соединение. – Говорит Шартран. Назначенное время прошло. Не следует ли мне открыть Сикстинскую капеллу?

– Дверь должна оставаться на запоре. Мне кажется, я дал вам прямые указания на этот счет.

– Так точно, сэр, я просто…

– С минуты на минуту прибывает наш гость. Возьмите несколько человек и выставьте караул у дверей папского кабинета. Камерарий ни при каких обстоятельствах не должен его покидать.

– Простите, сэр, я не…

– Чего вы не понимаете, лейтенант? Я неясно выразился?

– Я все понял, сэр. Приступаю.

* * *

Несколькими этажами выше, в папском кабинете, камерарий, стоя на коленях рядом с камином, возносил молитву: «Придай мне силы, Творец, сотвори чудо». Закончив молиться, камерарий машинально пошевелил уголь в очаге, размышляя о том, сможет ли он пережить эту ночь.

Глава 110

Одиннадцать часов двадцать три минуты. Тридцать семь минут до полуночи.

Виттория, содрогаясь всем телом, стояла на балконе замка Святого ангела. Девушка смотрела на ночной Рим полными слез глазами. Ей страшно хотелось обнять Роберта Лэнгдона. Но сделать это она была не в состоянии. Ее тело словно онемело, так, как бывает при наркозе. Она медленно приходила в себя после пережитого шока. Человек, убивший ее отца, лежал мертвый в темном дворе замка, и она сама едва не стала его жертвой.

Когда Лэнгдон прикоснулся к ее плечу, она вдруг ощутила тепло, которое мгновенно растопило лед. Ее тело вернулось к жизни. Туман рассеялся, и она повернулась лицом к своему спасителю. Роберт выглядел просто ужасно. Казалось, что для того, чтобы спасти ее, он прошел сквозь ад. Ну если и не через ад, то через чистилище – точно.

– Спасибо… – прошептала она.

Лэнгдон послал ей вымученную улыбку и напомнил, что это она заслуживает благодарности, ее умение выворачивать суставы спасло им жизнь. Виттория вытерла глаза. Ей казалось, что она может оставаться рядом с ним вечно, однако передышка оказалась очень короткой.

– Нам надо выбираться отсюда, – сказал он.

Мысли Виттории были обращены в другую сторону. Она смотрела на Ватикан. Самое маленькое в мире государство находилось совсем рядом. Сейчас оно было залито ослепительным светом многочисленных прожекторов прессы. К своему ужасу, она увидела, что площадь Святого Петра все еще кишит людьми. Швейцарским гвардейцам удалось отогнать толпу на каких-то полтораста футов, и лишь небольшая площадка перед самой базиликой была свободна от зевак. Меньше чем треть площади. Все прилегающие улицы были забиты машинами и людьми. Те, кто находился на безопасном расстоянии, всеми силами пытались протиснуться поближе к центру событий, блокируя путь тем, кого швейцарцы стремились удалить с площади. Люди находятся слишком близко! Очень близко!!!

– Я иду туда! – бросил Лэнгдон.

– В Ватикан? – не веря своим ушам, обернулась к нему Виттория.

Лэнгдон сказал ей о «самаритянине» и о его уловке. Предводитель сообщества «Иллюминати» по имени Янус должен прибыть в Ватикан, чтобы заклеймить камерария. Этот акт был призван символизировать окончательную победу иллюминатов.

– Никто в Ватикане об этом не знает, – пояснил Лэнгдон, – и у меня нет возможности связаться со Святым престолом. Поскольку этот парень может прибыть в любую минуту, надо предупредить гвардейцев до того, как они его пропустят.

– Но тебе ни за что не пробиться сквозь толпу.

– Путь туда существует, – без тени сомнения заявил ученый. – Можешь мне поверить.

Виттория догадалась, что Лэнгдон знает нечто такое, что ей неизвестно.

– Я иду с тобой.

– Нет. Зачем идти на риск нам обоим, если…

– Я найду способ убрать людей с площади! Им грозит страшная опас…

Закончить фразу ей не удалось. Балкон, на котором они стояли, задрожал, а от оглушительного звука над головой содрогнулся весь замок. И в тот же миг им в глаза ударил поток ослепительно белого света, вспыхнувшего над площадью Святого Петра. «Боже мой, – подумала Виттория, – аннигиляция произошла раньше времени!»

Но вместо раскатов взрыва до них донесся приветственный рев толпы. Виттория, прищурившись, пыталась установить источник слепящего света. Оказалось, что это были лучи прожекторов прессы, направленные, как показалось Виттории, прямо на них. Люди на площади, радостно вопя и показывая на что-то пальцами, тоже смотрели в их сторону. Грохот в небе нарастал, а атмосфера на площади становилась все более радостной.

– Что за дьявол… – начал было Лэнгдон, но тут же умолк.

Небо над их головой взорвалось громовым раскатом, и из-за башни неожиданно вынырнул папский вертолет. Он летел в каких-то пятидесяти футах над их головами, держа курс на Ватикан. Когда сверкающая в лучах прожекторов машина находилась прямо над ними, замок Святого ангела задрожал. Прожектора неотрывно держали вертолет в своих щупальцах, а когда он пролетел, Лэнгдон и Виттория снова оказались в темноте.

Гигантская машина зависла над площадью Святого Петра, и Виттория с тревогой подумала, что у них не осталось времени на то, чтобы предупредить камерария.

Подняв клубы пыли, вертолет опустился на очищенный от людей участок площади у самого подножия ведущих к собору ступеней.

– А мы гадали, как он прибудет, – сказала Виттория, увидев, как к вертолету побежал какой-то человек. Она ни за что бы его не узнала, если бы на нем не было красного берета. – Прием по первому разряду. Это капитан Рошер.

– Кто-то должен их предупредить! – бросил Лэнгдон и, стукнув кулаком по балюстраде балкона, повернулся, чтобы уйти.

– Постой! – схватила его за рукав девушка.

Виттория увидела нечто такое, во что отказывалась поверить. Дрожащей рукой она показала на вертолет. Нет. Ошибки быть не могло. Даже на таком расстоянии. По наклонному трапу на площадь спускался еще один человек. Облик этого человека был настолько специфическим, что ошибиться было просто невозможно. Человек сидел в кресле. Оказавшись на ровном месте, он покатил его без видимых усилий и с удивительной скоростью.

Кайзер на своем электрическом троне. Максимилиан Колер.

Глава 111

Колер в сопровождении Рошера катился по специальному подиуму для инвалидов в направлении Апостольского дворца. Роскошь коридоров бельведера вызвала у директора ЦЕРНа отвращение. Золота, пошедшего на отделку потолка, вполне хватило бы на финансирование всех онкологических исследований в течение целого года.

– Неужели здесь нет лифта?

– Лифт имеется, но нет электричества, – ответил Рошер, показывая на освещающие темное здание свечи. – Составляющий элемент нашей стратегии поиска.

– И эта стратегия, как я полагаю, оказалась безрезультатной?

Рошер утвердительно кивнул.

У Колера начался приступ кашля. Директор подумал, что приступ, видимо, будет одним из последних, если не последним. И эта мысль доставила ему удовольствие.

Когда они, добравшись до верхнего этажа, направились к кабинету папы, им навстречу выступили четыре швейцарских гвардейца. Они были явно удивлены.

– Почему вы здесь, капитан? – спросил один из них. – Я думал, что этот человек располагает информацией, которая позволит…

– Он готов поделиться ею только с камерарием.

Швейцарцы были явно изумлены и даже не пытались этого скрыть.

– Скажите камерарию, – с напором произнес Рошер, – что его желает видеть директор ЦЕРНа Максимилиан Колер. Причем немедленно.

– Слушаюсь, синьор! – ответил один из гвардейцев и побежал к дверям кабинета.

Трое других остались на месте, преграждая путь посетителю. На Рошера они смотрели как-то странно.Можно было даже сказать, что в их взглядах сквозило подозрение.

– Придется подождать, капитан, пока мы не узнаем, желает ли камерарий видеть этого человека, – сказал один из швейцарцев.

Колер, однако, не хотел ждать. Он резко развернул свое транспортное средство и попытался объехать кордон.

Гвардейцы бросились наперерез.

– Fermati! Туда нельзя, синьор! Остановитесь!!!

Эти люди вызывали у Колера презрение. Оказывается, служащие даже элитарных подразделений безопасности испытывают жалость к калекам. Директор понимал, что будь он человеком здоровым, то уже находился бы в наручниках. Но калеки столь беспомощны. Во всяком случае, так считает весь мир.

Директор знал, что, для того чтобы свершить задуманное, у него крайне мало времени. Он также знал, что может скоро умереть. Колера даже удивляло, насколько мало его беспокоит перспектива собственной гибели. Смерть была той ценой, которую он был готов заплатить. Он уже слишком много сделал для того, чтобы позволить какому-то ничтожному камерарию по имени Карло Вентреска уничтожить дело всей его жизни.

– Синьор! – кричали гвардейцы на бегу. – Остановитесь синьор!

Когда один из них выхватил пистолет и направил его на Колера, тому не оставалось ничего, кроме как затормозить.

В дело вмешался Рошер. Капитан выглядел очень виноватым.

– Простите, мистер Колер, – смущенно сказал он, – но вам все же придется подождать. Всего несколько секунд. Никто не смеет вступить в кабинет папы без специального разрешения. Или приглашения, если хотите.

По выражению глаз капитана директор понял, что у него нет иного выбора, кроме как ждать.

«Ну что же, – подумал Колер. – Подождем».

Со стороны гвардейцев было жестоко остановить его кресло напротив высокого зеркала в позолоченной раме. Вид собственного изуродованного тела вызвал у Колера отвращение, и с давних пор таящаяся в его сердце ярость закипела с новой силой. Как ни странно, но это его успокоило. Он находился в стане врагов – людей, которые отняли у него человеческий облик. Лишили достоинства. По их вине ему ни разу не пришлось испытать прикосновения женщины… Из-за них он не мог гордо выпрямиться, чтобы с честью принять очередную награду за научные достижения. Какой, черт побери, истиной владеют эти люди? Какими, к дьяволу, доказательствами они располагают? Книгой древних басен? Обещанием новых чудес? Наука творит чудеса ежедневно!

Колер несколько секунд вглядывался в свое отражение в зеркале. В окаменевшие глаза. «Сегодня я могу погибнуть от руки религии, – думал он, – но это будет уже не в первый раз».

На какой-то момент он вдруг снова увидел себя одиннадцатилетним мальчишкой в доме своих родителей во Франкфурте. Он лежит в своей постели на тончайших льняных простынях, насквозь пропитанных его потом. Юному Максу казалось, что его бросили в огонь. Тело мальчика раздирала дикая боль. Рядом с кроватью на коленях стояли его отец и мать. Они истово молились вот уже двое суток.

В тени в углу комнаты стояли три лучших медика города Франкфурта.

– Умоляю вас пересмотреть свое решение! – воскликнул один из врачей. – Взгляните на мальчика! Лихорадка усиливается. Он страдает от боли. Ему грозит смертельная опасность!

Но Макс, еще не слыша ответа, знал, что скажет мама.

Gott wird ihn beschuetzen.

«Да, – подумал Макс, – Бог меня защитит. – Вера в правоту мамы придавала ему силы. – Бог меня защитит».

Час спустя Максу стало казаться, что по его телу взад-вперед ездит грузовик. Мальчик был не в силах вдохнуть воздух, чтобы заплакать.

– Ваш ребенок ужасно страдает, – произнес другой врач. – У меня в саквояже есть лекарство, единственная инъекция которого…

– Ruhe, bitte![90] – не открывая глаз, оборвал врача отец Макса. Он продолжал возносить молитвы к Богу.

«Папа, ну пожалуйста! – хотелось крикнуть Максу. – Разреши им остановить боль!»

Но его мольба утонула в приступе кашля.

Через час боль стала еще сильнее.

– Ваш сын может стать паралитиком, – не сдавался один из медиков. – Или даже умереть! В нашем распоряжении имеется лекарство, способное ему помочь!

Фрау и герр Колер не позволили врачам начать лечение. Они не верили в медицину и медиков. Кто они такие, чтобы вмешиваться в великие замыслы самого Господа? Родители считали, что надо молиться еще усерднее. Ведь если Бог благословил их этим ребенком, то почему Он вдруг станет отнимать его у них? Мама шептала на ухо сыну, чтобы тот крепился. Она сказала, что Бог испытывает его… так же, как испытывал Авраама… проверяет крепость веры.

Макс пытался укрепиться в вере, но невыносимая боль мешала ему это сделать.

– Я больше не в силах на это смотреть! – крикнул один из врачей и выбежал из комнаты.

К рассвету в Максе сознание едва теплилось. Все его мышцы напряглись в болевой судороге.

«Где же Ты, Спаситель? – спрашивал мальчик в полубреду. – Неужели Ты меня не любишь?!» Ему казалось, что жизнь уходит из его тела.

Мама так и уснула, стоя на коленях рядом с постелью и обнимая сына. Отец Макса стоял у окна и невидящими глазами смотрел в розовеющее небо. Казалось, он находится в трансе. Макс слышал его ровное бормотание. Отец продолжал молить Всевышнего о ниспослании исцеления его сыну.

Именно в этот миг Макс заметил парящую над ним фигуру. Неужели ангел? Мир перед ним был словно в тумане, и он почти ничего не видел. Фигура что-то прошептала ему на ухо, но это не было голосом посланца небес. Макс узнал одного из врачей… того, который вот уже более двух дней сидел в углу комнаты, не переставая умолять родителей мальчика разрешить ему использовать новейшее английское лекарство.

– Я никогда не прощу себе, если не сделаю этого, – прошептал доктор, осторожно поднимая исхудавшую ручонку ребенка. – Это надо было сделать давно.

Макс почувствовал легкий укол. За раздирающей тело болью он был почти незаметен.

После этого доктор быстро собрал свои вещи. Но прежде чем уйти, он положил ладонь на лоб мальчика и сказал:

– Это должно спасти тебе жизнь. Я верю в великую силу медицины.

Через несколько минут Максу показалось, что его жилы наполняются какой-то волшебной жидкостью. По всему его телу, гася боль, начало разливаться тепло. И наконец он уснул. В первый раз за несколько дней.

Когда жар прекратился, родители возвестили об очередном чуде. Но когда выяснилось, что их сын навсегда останется калекой, они пали духом и, усадив сына в инвалидное кресло, покатили его в церковь за советом.

– Ваш сын выжил лишь Божьей милостью, – сказал им священник.

Макс молча слушал слова патера.

– Но он же не может ходить! – рыдала фрау Колер.

– Да, – печально кивнул священнослужитель. – Думаю, что Господь наказал его за недостаток веры.

* * *

– Мистер Колер! – Это был швейцарский гвардеец, который заходил в кабинет папы. – Камерарий сказал, что согласен дать вам аудиенцию.

Колер пробурчал что-то невнятное и покатил по залу.

– Ваш визит вызвал у него удивление, – продолжал швейцарец.

– Не сомневаюсь, – ответил Колер, не прекращая движения. – Но я хотел бы встретиться с ним тет-а-тет.

– Это невозможно. Никто…

– Лейтенант! – пролаял Рошер. – Встреча произойдет так, как того желает мистер Колер.

Швейцарец, казалось, не поверил своим ушам.

Однако у самых дверей кабинета Рошер разрешил своим швейцарцам провести стандартную процедуру досмотра. Но в кресло Колера было вмонтировано такое количество разнообразной электроники, что их ручные детекторы оказались абсолютно бесполезными. Швейцарцы обыскали и директора, но, поскольку перед ними был калека, сделали это довольно небрежно. Револьвера, скрытого под сиденьем инвалидного кресла Они не обнаружили. Не нашли они и еще одного предмета… той вещи, которая должна была поставить финальную точку в событиях этого затянувшегося вечера.

Когда Колер вкатился в кабинет, он увидел, что камерарий стоит в одиночестве на коленях перед угасающим камином. При появлении посетителя клирик даже не открыл глаза.

– Признайтесь, мистер Колер, – произнес он, – ведь вы явились сюда для того, чтобы сделать из меня мученика. Не так ли?

Глава 112

А в это время Лэнгдон и Виттория бежали по узкому, ведущему в Ватикан тоннелю, именуемому Il Passetto. Факел в руках Лэнгдона выхватывал из тьмы лишь несколько ярдов пространства перед ними. Расстояние между стенами подземного хода едва позволяло пройти одному человеку, потолок был низким, а воздух – промозглым. Лэнгдон бежал в темноту, Виттория мчалась следом.

После того как они покинули замок Святого ангела, тоннель пошел резко вверх и, врезавшись в стену бастиона, стал напоминать древнеримский акведук. Далее он тянулся горизонтально до самого Ватикана.

Пока Лэнгдон бежал, перед его мысленным взором, как в калейдоскопе, мелькали какие-то смутные образы: Колер, Янус, ассасин, Рошер… шестое клеймо… «Уверен, что вы читали о шестом клейме, – сказал убийца и добавил: – Последнее клеймо по своему совершенству превосходит все остальные». Лэнгдон был уверен, что не только не читал, но и не слышал о существовании шестого клейма. Даже в рассказе крупнейших знатоков теории заговоров не было никаких указаний, намеков или домыслов относительно существования подобного артефакта. При этом ходили упорные слухи о многочисленных золотых слитках и об уникальном, безукоризненном по форме алмазе, получившем название «Ромб иллюминати». Одним словом, о шестом клейме никаких упоминаний не имелось.

– Колер не может быть Янусом, – объявила Виттория, не снижая темпа. – Это невозможно!

«Невозможно» было как раз тем словом, которое Лэнгдон на этот день вообще выбросил из своего лексикона.

– Не уверен! – крикнул он через плечо. – У Колера есть серьезные причины быть недовольным церковью, и, кроме того, он пользуется колоссальным влиянием.

– В глазах людей этот кризис превращает ЦЕРН в какое-то чудовище! Макс никогда не пойдет на то, чтобы бросить тень на репутацию заведения.

Как бы то ни было, думал Лэнгдон, но ЦЕРН этим вечером получил серьезную взбучку. И этот удар по репутации учреждения стал прямым следствием той публичности, которую иллюминаты постарались придать своим действиям. Однако он не мог решить, какой реальный ущерб понес этот всемирно известный научный центр. Критика со стороны церкви была для ЦЕРНа явлением вполне привычным, и чем больше Лэнгдон думал о происходящем, тем тверже укреплялся во мнении, что этот кризис скорее всего пойдет институту на пользу. Если целью заговора была реклама учреждения, то антивещество – это тот джекпот, получить который захотят многие страны и десятки, если не сотни самых влиятельных фирм. Вся планета говорила сейчас только о ЦЕРНе и о созданном им антивеществе.

– Ты знаешь, что сказал однажды Пи-Ти Барнум[91]? – спросил Лэнгдон. – Он сказал: «Мне плевать, что вы обо мне говорите, но только произносите мое имя без ошибок!» Держу пари, что сейчас под покровом тайны выстраивается очередь из желающих приобрести лицензию на производство антивещества. А после того как в полночь они увидят истинную мощь…

– Ты не прав, – прервала она его. – Демонстрация деструктивной силы достижений науки не может служить рекламой. А что касается антивещества, то его разрушительная мощь, поверь мне, просто ужасна!

– В таком случае все может быть гораздо проще, – сказал Лэнгдон, бросив тревожный взгляд на постепенно гаснущее пламя факела. – Колер мог сделать ставку на то, что Ватикан в своей обычной манере сохранит все в тайне и вообще не станет упоминать об антивеществе, чтобы не повышать авторитета братства «Иллюминати». Ведь до последнего времени церковь упорно твердила, что сообщество давно перестало существовать. Однако камерарий кардинально изменил правила игры.

Некоторое время они бежали молча. И вдруг подлинная картина событий предстала перед Лэнгдоном во всей своей полноте.

– Точно! Колер никак не рассчитывал на подобную реакцию камерария. Вентреска нарушил многовековую традицию Ватикана не сообщать внешнему миру о возникающих в его стенах кризисах и повел себя с предельной откровенностью. Во имя Бога он позволил показать по телевизору ловушку с антивеществом. Это был блестящий ход, которого Колер совершенно не ожидал. И по иронии судьбы удар, который нанесли иллюминаты, обрушился на них самих. Сами того не желая, они сделали из камерария нового и очень авторитетного вождя церкви. Колер явился, чтобы его ликвидировать!

– Макс, конечно, мерзавец, – сказала Виттория, – но он не убийца и никоим образом не мог быть замешан в смерти папы.

В памяти Лэнгдона прозвучали слова Колера, произнесенные им тысячу лет назад в ЦЕРНе: «В научных кругах у Ветра было множество врагов. Его ненавидели ревнители чистоты науки. Они утверждали, что использование аналитической физики для утверждения религиозных принципов представляет собой вероломное предательство науки».

– Не исключено, что Колер узнал об антивеществе несколько недель назад, и ему не понравилось, что это открытие может содействовать укреплению религии.

– И из-за этого он убил моего отца? Чушь! Кроме того, Макс Колер не знал о существовании нашего проекта.

– Вполне вероятно, что, пока ты отсутствовала, твой отец не выдержал и решил посоветоваться с директором о том, как поступить дальше. Ты же сама говорила, что отца беспокоили моральные последствия открытия субстанции, обладающей столь разрушительной силой.

– Просить нравственной поддержки у Максимилиана Колера? – презрительно фыркнула Виттория. – Не думаю, что папа мог это сделать!

Тоннель поворачивал на запад. Чем быстрее они бежали, тем более тусклым становился свет факела в руках Лэнгдона. Он опасался, что, когда тот погаснет окончательно, они окажутся в полной темноте.

– Кроме того, – продолжала приводить свои аргументы Виттория, – с какой стати Колер стал звонить тебе рано утром и просить о помощи, если сам стоял у истоков заговора?

Лэнгдон уже задумывался об этом и поэтому ответил без задержки:

– Обращением ко мне он прикрыл свои тылы. После этого никто не мог обвинить его в бездействии в условиях разразившегося кризиса. Скорее всего Колер не ожидал, что нам удастся продвинуться так далеко.

Мысль о том, что он стал объектом манипуляций со стороны директора ЦЕРНа, выводила Лэнгдона из себя. Участие известного ученого в решении кризиса повышало авторитет иллюминатов. Пресса весь вечер цитировала выдержки из его публикаций, а присутствие в Ватикане профессора Гарварда убеждало скептиков в том, что сообщество «Иллюминати» – не давно канувший в Лету факт истории, а современная сила, с которой следует считаться.

– Репортер Би-би-си уверен, – продолжал американец, – что ЦЕРН стал новым убежищем иллюминатов.

– Что?! – едва не споткнувшись от изумления, воскликнула Виттория. – Он это сказал?

– Да. В прямом эфире. Он сравнил ЦЕРН с масонской ложей – безвредной организацией, послужившей иллюминатам своеобразной крышей. Подавляющему большинству членов организации об этом, естественно, неизвестно.

– Бог мой! Это же приведет к гибели института!

Лэнгдон не был уверен в столь плачевном для центра исходе, однако высказанная тем репортером гипотеза перестала казаться ему притянутой за уши. ЦЕРН служил домом для сотен ученых из десятков стран мира и имел множество источников частного финансирования. А Максимилиан Колер был директором этого могущественного учреждения.

Да, Янус – это Колер.

– Если Колер не имеет к этому никакого отношения, – сказал Лэнгдон, как ему самому показалось, с вызовом, – то с какой стати он здесь?

– Видимо, для того, чтобы положить конец этому безумию. Чтобы продемонстрировать свою поддержку. В конце концов он может оказаться настоящим самаритянином! Не исключено что директору стало известно, кто знал об антивеществе, и он явился, чтобы поделиться этой информацией.

– Убийца сказал, что Янус прибывает, чтобы заклеймить камерария.

– Ты понимаешь, что говоришь? Это же самоубийство! Максу не выбраться оттуда живым.

«Может быть, как раз в этом еще одна цель его миссии», – подумал Лэнгдон, но ничего не сказал.

* * *

Сердце Лэнгдона едва не оборвалось, когда немного впереди в полутьме возникли очертания перегораживающей тоннель металлической двери. Однако, приблизившись к преграде, они увидели, что старинный замок висит в петлях открытым. Дверь отворилась безо всякого усилия.

Лэнгдон облегченно вздохнул, убедившись в правильности своей догадки о том, что древним тоннелем пользовались. Совсем недавно. А если быть абсолютно точным, то сегодня. Он не сомневался, что четверо дрожащих от ужаса кардиналов были тайно доставлены в узилище именно этим путем.

Они возобновили бег. Откуда-то слева до Лэнгдона доносилась какофония звуков. Это шумела площадь Святого Петра. До цели было рукой подать.

Вскоре они уперлись в еще одну дверь. Она была более массивной, чем первая, но тоже оказалась незапертой. Как только они прошли через нее, звуки на площади замерли где-то у них за спиной, и Лэнгдон понял, что они вступили в пределы Ватикана. Лэнгдона занимал вопрос, в каком месте заканчивается этот древний проход. В садах? В базилике? В папской резиденции?

Затем тоннель вдруг кончился.

Тяжеленная дверь, в которую они уперлись, являла собой стену из клепаного железа. Даже в умирающем свете факела Лэнгдон смог увидеть, что поверхность двери была совершенно ровной. На ней не было ни ручек, ни петель, ни замочных скважин. Возможность входа с их стороны исключалась.

Лэнгдон вдруг ощутил, что на него накатывает очередная волна паники. На жаргоне архитекторов эта весьма редкая разновидность дверей именовалась senza chiave, или односторонним порталом. Подобные двери создавали в целях безопасности и открыть их можно было лишь с одной стороны. С той, противоположной им, стороны. Надежды Лэнгдона и факел в его руке угасли почти одновременно.

Он посмотрел на часы. Микки на циферблате, слава Богу, продолжал светиться.

Одиннадцать двадцать девять.

Издав вопль, в котором звучало отчаяние бессилия, Лэнгдон отбросил факел и принялся колотить в дверь.

Глава 113

Нет, здесь явно что-то не так.

Лейтенант Шартран стоял на часах у дверей папского кабинета, ощущая то же напряжение, которое испытывали находящиеся рядом с ним гвардейцы. Похоже, они полностью разделяли беспокойство офицера. Встреча, конфиденциальность которой они охраняли, была призвана спасти Ватикан от гибели. Во всяком случае, так утверждал Рошер. В свете этих слов капитана Шартран совершенно не понимал, почему инстинктивно он чувствовал опасность. Почему так странно ведет себя Рошер?

Нет, определенно здесь что-то не так.

Капитан Рошер стоял справа от Шартрана, глядя прямо перед собой. Взгляд начальника казался лейтенанту каким-то отрешенным, что капитану было совершенно несвойственно. Весь последний час Рошер вел себя очень подозрительно, принимая абсолютно нелепые решения.

«Кто-то из нас обязан присутствовать на встрече, – подумал Шартран, услышав, как Колер запирает за собой дверь. – Почему Рошер позволяет ему это делать?!»

Но было во всем этом и нечто такое, что тревожило лейтенанта еще сильнее. Кардиналы. Они по-прежнему оставались в Сикстинской капелле. Но это же безумие! Камерарий хотел, чтобы их эвакуировали еще пятнадцать минут назад! Рошер отменил это распоряжение, не поставив в известность камерария. Когда Шартран выразил свое беспокойство, капитан едва не оторвал ему голову. Приказы старших по званию в швейцарской гвардии обсуждению не подлежали, а Рошер в данный момент был командиром.

«Осталось всего полчаса, – подумал Рошер, взглянув на свой хронометр швейцарского производства. – Поторопись же ты, ради Бога!»

Шартран жалел, что не слышит, о чем говорят по ту сторону двери. Он понимал, что никто не сможет справиться с кризисом лучше, чем камерарий. На этого человека сегодня обрушились тяжелые испытания, но он не дрогнул. Камерарий встретил врага с открытым забралом… Честный и искренний, он служил для всех яркой путеводной звездой и образцом поведения. Шартран гордился тем, что принадлежит к католической вере, Бросив вызов камерарию Вентреска, иллюминаты совершили большую ошибку.

Но размышления лейтенанта прервал какой-то странный звук, донесшийся из коридора. Это был стук – приглушенный, но очень настойчивый. Рошер повернулся к Шартрану и молча показал в сторону коридора. Лейтенант кивнул, включил фонарь и отправился искать источник шума.

Стук становился все более отчаянным. Шартран пробежал тридцать ярдов до пересечения с другим коридором. Шум доносился из-за угла за залом Клементина. Шартран ничего не понимал. Там находилась всего лишь одна комната – личная библиотека папы. Библиотека его святейшества не открывалась со дня кончины последнего понтифика. Там никого не могло быть!

Шартран пробежал по другому коридору, снова завернул за угол и бросился к библиотеке. Нельзя сказать, что деревянная дверь была очень внушительной, но в темноте даже она была похожа на угрюмого и непреклонного часового. Звук ударов определенно доносился оттуда. Шартран не знал, как поступить. Ему еще не приходилось бывать в личной библиотеке папы. Но по правде говоря, там вообще мало кто бывал. В эту комнату можно было войти лишь в сопровождении его святейшества.

Шартран неохотно надавил на ручку двери. Как он и предполагал, дверь оказалась на замке. Лейтенант приложил ухо к деревянной панели. Стук стал более явственным. Затем он расслышал еще кое-что. Голоса! Там кто-то кричит!

Слов различить офицер не мог, но в криках явно звучали панические ноты. Неужели кто-то остался в библиотеке? Неужели швейцарские гвардейцы проявили несвойственную им небрежность, эвакуируя обитателей здания? Шартран не знал, как поступить: то ли бежать назад к Рошеру за указаниями, то ли действовать самостоятельно? К дьяволу Рошера! Шартран был офицером, и его учили принимать решения самостоятельно. Что лейтенант и сделал. Он вытащил из кобуры пистолет и выстрелил в то место, где должен был находиться язычок замка. Расчет оказался точным. Древесные щепки полетели в разные стороны, дверь распахнулась.

За порогом Шартрана встретила полнейшая тьма. Лейтенант прибавил яркость фонаря и увидел прямоугольную комнату, восточные ковры, высокие книжные шкафы из дуба, мягкий кожаный диван и мраморный камин. Ему доводилось слышать рассказы о папской библиотеке, насчитывающей три тысячи старинных томов и несметное число современных журналов и газет. Его святейшеству немедленно доставлялись все издания, которые он запрашивал. На кофейном столике рядом с диваном лежали научные и политические журналы. Они оставались нетронутыми со дня смерти папы.

Удары здесь слышались совершенно явственно. Шартран направил луч фонаря на противоположную от него стену, откуда доносился шум. Там в стене, рядом с парой кресел, он увидел массивную и казавшуюся несокрушимой металлическую дверь. В самом центре ее Шартран увидел крошечную надпись, и у него перехватило дыхание…

IL PASSETTO

* * *

Шартран смотрел и не верил своим глазам. Тайный путь спасения! Молодой офицер, конечно, слышал об Il Passetto, и до него даже доходили слухи, что вход в него находится в библиотеке. Но все при этом утверждали, что тоннелем не пользовались вот уже несколько столетий! Кто же может ломиться в дверь с другой стороны?!

Шартран постучал фонарем по панели. В ответ раздался взрыв приглушенных звуков. На смену стуку пришли голоса. Теперь они звучали громче, но все равно швейцарец лишь с огромным трудом разбирал обрывки фраз. Преграда между ним и людьми в тоннеле была слишком массивной.

– …Колер… ложь… камерарий…

– Кто вы? – во всю силу легких гаркнул Шартран.

– …ерт Лэнгдон… Виттория Вет…

Шартран расслышал достаточно для того, чтобы испытать замешательство. Он же не сомневался, что они погибли!

– …дверь… Откройте!

Шартран посмотрел на массивную дверь и решил, что без динамита ее не открыть.

– Невозможно! – прокричал он в ответ. – Слишком прочная!

– …встреча… остановите… мерарий… опасность…

Несмотря на то что его специально готовили к подобного рода экстремальным ситуациям, Шартран по-настоящему испугался. Может быть, он что-то не так понял? Сердце было готово выскочить из груди лейтенанта. Он повернулся, чтобы помчаться за помощью, но тут же окаменел. Взгляд его за что-то зацепился. Лейтенант присмотрелся получше и увидел нечто такое, что потрясло его даже больше, чем крики в потайном ходе. Из четырех замочных скважин двери торчали четыре ключа. Шартран снова не поверил своим глазам. Ключи? Как они здесь оказались? Ключам от этой двери положено храниться в одном из сейфов Ватикана! Ведь потайным ходом не пользовались несколько столетий!

Шартран бросил фонарь на пол и обеими руками схватился за головку ключа. Механизм заржавел и поддавался с трудом, но все же сработал. Кто-то пользовался дверью совсем недавно. Шартран открыл второй замок. Затем третий. Когда сработал механизм последнего запора, лейтенант потянул дверь на себя. Металлическая глыба медленно со скрипом отворилась. Офицер поднял с пола фонарь и направил луч света в темный проход за дверью. Роберт Лэнгдон и Виттория Ветра, едва держась на ногах, ввалились в библиотеку. Их одежда была изодрана, и они были настолько измождены, что смахивали на привидения. Но тем не менее и ученый, и девушка были живы на все сто процентов.

– Как это прикажете понимать? – спросил Шартран. – Что происходит? Откуда вы взялись?

– Где Колер?! – не отвечая на вопросы лейтенанта, крикнул Лэнгдон.

– На встрече с камер…

Лэнгдон и Виттория собрали остаток сил и бросились мимо него в темный коридор. Шартран развернулся и инстинктивно направил ствол пистолета им в спину. Но затем он опустил оружие и побежал следом за ними. Рошер, очевидно, услышал топот ног и, когда они появились в холле перед кабинетом, успел занять позицию у двери.

– Стоять! – взревел Рошер, направляя пистолет на Лэнгдона.

– Камерарий в опасности! – выкрикнул ученый, поднимая руки. – Откройте дверь! Макс Колер собирается убить камерария!

Лицо Рошера исказила гримаса ярости.

– Откройте дверь! – крикнула Виттория. – Быстрее!

Но они опоздали.

Из кабинета папы до них донесся душераздирающий вопль. Это кричал камерарий.

Глава 114

Замешательство длилось всего несколько секунд. Камерарий Вентреска все еще заходился в крике, когда лейтенант Шартран, оттолкнув Рошера, выстрелом разбил замок в дверях кабинета. Гвардейцы ворвались в помещение. Лэнгдон и Виттория вбежали следом за ними.

Их взорам открылось ужасающее зрелище.

Кабинет освещали лишь свечи и умирающее пламя очага. Колер, опираясь о кресло, стоял на непослушных ногах рядом с камином. Он направил пистолет на камерария, который, страдая от невыносимой боли, извивался на полу у его ног. Сутана камерария была разодрана, и на обнаженной груди виднелось угольно-черное пятно. Лэнгдон не мог разобрать изображение, но увидел что на полу рядом с Колером валяется большое квадратное клеймо. Металл все еще светился темно-вишневым светом.

Два швейцарских гвардейца открыли огонь мгновенно, без малейших колебаний. Пули ударили в грудь Колера, и тот рухнул в свое кресло-коляску. Из ран на его груди с бульканьем хлынула кровь. Пистолет, вывалившись из руки директора, заскользил по полу.

Потрясенный увиденным, Лэнгдон замер у дверей.

Виттория окаменела.

– Макс… – прошептала девушка.

Камерарий, все еще извиваясь на полу, подкатился к ногам Рошера и, показав пальцем на капитана, прохрипел единственное слово:

– ИЛЛЮМИНАТ!

На лице камерария читались боль и ужас, и Лэнгдону показалось, что он является свидетелем средневековой сцены охоты на ведьм. Но жертвой пыток в данном случае был служитель церкви.

– Ублюдок! – взревел Рошер, наваливаясь на несчастного. – Лицемерный свято…

Шартран, действуя чисто инстинктивно, всадил три пули в спину начальника. Тот рухнул лицом на пол и замер в луже собственной крови. После этого лейтенант и гвардейцы подбежали к священнослужителю, продолжавшему биться в конвульсиях от невыносимой боли.

Оба гвардейца, увидев выжженный на груди камерария символ, непроизвольно вскрикнули. И в этом крике слышался ужас.

Тот из швейцарцев, который смотрел на клеймо со стороны головы камерария, в страхе отскочил назад.

Шартрана вид клейма также поразил, однако лейтенант не потерял присутствия духа и прикрыл страшный ожог на груди клирика краем разодранной сутаны.

Лэнгдон шел через комнату, и ему казалось, что все это страшный сон. Стараясь не думать об открывающейся его взору картине безумного насилия, он пытался осмыслить происходящее. Калека ученый прилетает в Ватикан, чтобы, заклеймив высшего иерарха церкви, символически продемонстрировать господство науки. «Есть идеи, ради которых стоит пожертвовать жизнью», – сказал ассасин. Лэнгдон не мог понять, каким образом калека смог справиться с камерарием. Однако не стоит забывать, что у него был пистолет. Впрочем, теперь это не имеет никакого значения! Колер завершил свою миссию!

Поскольку камерарию уже оказывали помощь, профессор обратил все свое внимание на дымящийся предмет, лежащий на полу рядом с креслом-коляской Колера. Шестое клеймо? Чем ближе подходил ученый к этому предмету, тем меньше понимал, что находится перед ним. Клеймо имело форму довольно большого квадрата или, может быть, ромба. Лэнгдону показалось, что как по форме, так и по размеру оно точно соответствовало центральному отделению ларца, увиденного им в Храме Света. «Последнее клеймо – абсолютный союз четырех древних элементов природы, и по своему совершенству оно превосходит все остальные», – сказал тогда ассасин.

Ученый опустился на колени рядом с Колером и за деревянную рукоятку поднял с пола все еще излучавший тепло предмет, поднес его к глазам и увидел совсем не то, что ожидал увидеть.

Лэнгдон долго всматривался в рельеф и ничего не понимал. Почему гвардейцы в ужасе закричали, увидев клеймо на груди камерария? Ведь это всего лишь квадрат, составленный из каких-то бессмысленных значков. Самое совершенное из всех? Симметрия, надо признать, здесь присутствует, рассуждал ученый, вращая клеймо. Однако во всем остальном он видел какую-то абракадабру.

Почувствовав, как кто-то дотронулся до его плеча, он обернулся, рассчитывая увидеть Витторию. Однако лежащая на его плече рука была залита кровью. Она принадлежала Максимилиану Колеру, тянущемуся к нему из своего кресла.

Лэнгдон выронил клеймо и вскочил на ноги. Этот человек жив!

Обмякший в своем кресле директор все еще дышал. Но он явно умирал. Дыхание было прерывистым и неглубоким, хотя Колер судорожно хватал воздух открытым ртом. Их глаза встретились, и Лэнгдон увидел в них то же ледяное выражение, с каким Колер встретил его этим утром в ЦЕРНе. Но теперь его глаза смотрели более холодно. Вся ненависть и злоба, которые скрывал в себе ученый, выплеснулись на поверхность.

Но тут тело Колера содрогнулось, и Лэнгдону показалось, что директор хочет подняться. Все остальные оказывали помощь камерарию, и рядом с умирающим был лишь американец. Он хотел крикнуть, но волна энергии, исходящая от калеки в последние секунды его жизни, оказалась настолько мощной, что Лэнгдон от изумления лишился дара речи. Ценой нечеловеческих усилий директор поднял руку и извлек из подлокотника кресла вмонтированный в него прибор размером со спичечную коробку. Трясущейся рукой он протянул прибор Лэнгдону, и тот отпрянул, решив, что это какое-то оружие.

Но оказалось, что это было нечто совсем иное.

– Передайте… – свои последние слова Колер произносил сопровождаемым бульканьем хриплым шепотом, – передайте… прессе.

Сказав это, директор обмяк в кресле, и прибор упал ему на колени.

Лэнгдон посмотрел на коробку, которая явно имела какое-то отношение к электронике. На ее крышке были начертаны слова «СОНИ РУВИ». Лэнгдон понял, что перед ним новейшая, размером меньше ладони, видеокамера. «Ну и характер у этого парня!» – помимо воли восхитился Лэнгдон.

Колер, судя по всему, успел записать свое предсмертное послание и хотел, чтобы его получили средства массовой информации. Лэнгдон не сомневался, что это была своего рода проповедь, восхваляющая науку и клеймящая то зло, которое несет людям религия. Лэнгдон решил, что за день уже успел достаточно поработать на этого типа, и поспешил сунуть камеру в самый глубокий карман пиджака до того, как ее увидел Шартран. «Твое предсмертное послание отправится в преисподнюю вместе с тобой!»

Общую тишину нарушил голос камерария.

– Кардиналы… – выдохнул он, пытаясь принять сидячее положение.

– Все еще в Сикстинской капелле, – ответил Шартран.

– Эвакуировать… немедленно. Всех…

Лейтенант дал приказ одному из гвардейцев, и тот со всех ног помчался в капеллу.

– Вертолет… – продолжил камерарий, кривясь от боли. – Вертолет… на площади… срочно в госпиталь…

Глава 115

Пилот находящегося у ступеней базилики папского вертолета сидел в кабине и энергично растирал виски. Какофония звуков на площади не уступала шуму вращающегося на холостом ходу пропеллера. Поведение толпы ничем не напоминало торжественное бдение со свечами. Пилот не переставал удивляться тому, что протест все еще не превратился в полномасштабный бунт.

За двадцать пять минут до полуночи площадь Святого Петра по-прежнему была заполнена стоящими плечом к плечу людьми. Некоторые из них молились, другие рыдали, оплакивая церковь, третьи выкрикивали непристойности в адрес религии.

«Попы получили то, что заслужили!» – вопили они. Но таких было явное меньшинство. Значительная часть собравшихся на площади во весь голос распевала отрывки из Апокалипсиса.

Голова пилота раскалывалась не только от шума, но и от слепящих лучей прожекторов прессы, бивших прямо в стекло кабины. Пилот прищурился и посмотрел на клокочущую массу. Над головами людей он увидел лозунги:

АНТИВЕЩЕСТВО – АНТИХРИСТУ! ВСЕ УЧЕНЫЕ – САТАНИСТЫ НУ И ГДЕ ЖЕ СЕЙЧАС ВАШ БОГ?

Головная боль усилилась, и пилот застонал. Ему захотелось натянуть на стекло кабины виниловый чехол, чтобы не видеть этой вакханалии, но он знал, что этого делать нельзя, так как в любой момент могла последовать команда на взлет. Лейтенант Шартран только что передал ему по радио ужасное сообщение. Камерарий подвергся нападению со стороны Максимилиана Колера и получил серьезное ранение. Шартран, американец и женщина в шортах выносят камерария, чтобы доставить его на вертолете в госпиталь.

Пилот чувствовал свою личную вину за это нападение. Он клял себя за то, что не решился предпринять действия, на которые толкала его интуиция. Забирая Колера в аэропорту, он увидел в помертвевших глазах ученого нечто странное. Что именно, пилот определить не мог. Но выражение глаз ему совсем не понравилось. Впрочем, это вряд ли имело какое-нибудь значение. Все шоу срежиссировал сам капитан Рошер, и именно он настаивал на том, что этот парень спасет церковь. Видимо, капитан, ошибся.

Над толпой прокатилась очередная волна шума, и пилот увидел цепочку кардиналов, торжественно выходящих из Ватикана на площадь Святого Петра. Чувство облегчения, которое испытали высокопоставленные священнослужители, оказавшись на свободе, быстро сменилось изумлением. Кардиналов потрясло то, что они увидели на площади.

Толпа шумела не переставая. Голова пилота раскалывалась от боли. Ему срочно требовалась таблетка аспирина. Может быть, лаже три таблетки. Ему очень не хотелось отправляться в полет, напичкавшись лекарствами, но это было все-таки лучше, чем лететь с разламывающейся от боли головой. Пилот достал аптечку первой помощи, хранившуюся среди карт и справочников в коробке между двумя сиденьями. Он попытался открыть коробку, но та оказалась закрыта на замок. Пилот огляделся по сторонам в поисках ключа и, не увидев его, отказался от своей идеи. «Это явно не мой вечер», – подумал он и возобновил массаж головы.

* * *

А в это время в темной базилике Лэнгдон, Виттория и двое швейцарских гвардейцев, напрягая все силы, пробирались к главному выходу. Не найдя ничего более подходящего, они вчетвером несли камерария на узком столе. Чтобы удерживать неподвижное тело в равновесии, им постоянно приходилось балансировать этими импровизированными носилками. Из-за дверей до них доносился глухой ропот толпы. Камерарий пребывал в полубессознательном состоянии.

Отпущенное им время стремительно истекало.

Глава 116

В одиннадцать часов тридцать девять минут они вышли из базилики. От ослепительного света направленных на них прожекторов на глазах Лэнгдона выступили слезы. Белый мрамор собора сверкал так, как сверкает под ярким солнцем девственно-чистый снег тундры. Лэнгдон прищурился и попытался укрыться за гигантскими колоннами портика. Но свет лился со всех сторон, и спасения от него не было. Над толпой перед ним высился коллаж из огромных телевизионных экранов.

Лэнгдон стоял на верхней ступени величественной лестницы, чувствуя себя актером на самой большой в мире сцене. Актером не добровольным, а ставшим таковым в силу стечения обстоятельств. Из-за стены слепящего света до него долетал шум двигателя вертолета и рев сотни тысяч голосов. Слева по направлению к площади двигалась группа кардиналов. Служители церкви замерли в отчаянии, увидев разворачивающуюся на ступенях драму.

– Осторожнее, осторожнее, – приговаривал Шартран, когда группа начала спускаться в направлении вертолета. Все внимание лейтенанта было сосредоточено на столе с лежащим на нем камерарием.

Лэнгдону казалось, что они двигаются под водой. Его руки болели под тяжестью камерария и стола. Профессор думал, что более унизительной картины, чем эта, быть просто не может. Но уже через несколько секунд он убедился в обратном. Два репортера Би-би-си пересекали открытое пространство, чтобы присоединиться к своим собратьям. Но, услышав усилившийся рев толпы, они обернулись и помчались назад. Камера Макри уже работала. Стервятники, подумал Лэнгдон.

– Стоять! – крикнул Шартран. – Назад!

Но репортеры не остановились. Через шесть секунд все остальные каналы начнут транслировать прямую передачу Би-би-си, подумал Лэнгдон. Но он ошибся. Трансляция началась уже через две секунды. Словно по команде со всех экранов на площади исчезли бегущие цифры обратного отсчета и бодро лопочущие эксперты. Вместо них начался прямой показ того, что происходило на ступенях собора Святого Петра. В какую бы сторону ни смотрел Лэнгдон, его взору открывалось цветное изображение неподвижного тела камерария. Картинка давалась крупным планом.

Так нельзя, подумал Лэнгдон. Ему хотелось сбежать по лестнице, чтобы прекратить издевательство, но сделать это он не мог. Кроме того, его вмешательство все равно оказалось бы бесполезным. Лэнгдон не знал, что послужило причиной последующих событий – рев толпы или прохлада ночи, но произошло нечто совершенно невероятное.

Подобно человеку, пробуждающемуся от кошмарного сна, камерарий открыл глаза и резко поднялся. Центр тяжести стола переместился, чего никак не могли ожидать носильщики. Стол наклонился вперед, и камерарий начал скользить по наклонной плоскости. Лэнгдон и другие попытались восстановить равновесие, опустив стол вниз. Но они опоздали. Камерарий соскользнул со стола. В это невозможно было поверить, но он не упал. Ноги священника коснулись мрамора ступени, и он выпрямился во весь рост. Некоторое время он, потеряв ориентацию, стоял неподвижно, а затем заплетающиеся ноги понесли его вниз по ступеням прямо на Макри.

– Не надо! – закричал Лэнгдон.

Шартран бросился следом за камерарием, чтобы помочь тому удержаться на ногах. Но клирик вдруг повернулся к лейтенанту – Лэнгдона поразил безумный взгляд округлившихся глаз священника – и крикнул:

– Оставьте меня!

Шартран мгновенно отпрянул от него.

Дальнейшие события развивались с ужасающей быстротой. Разодранная сутана камерария, которая была лишь наброшена на его тело, начала сползать. На какой-то миг Лэнгдону показалось, что одежда все же удержится, но он ошибся. Сутана соскользнула с плеч клирика, обнажив тело до пояса.

Вздох толпы на площади, казалось, облетел весь земной шар и мгновенно вернулся назад. Заработали десятки видеокамер, и сверкнули сотни фотовспышек. На всех экранах возникло изображение груди камерария с черным клеймом в центре. Некоторые каналы даже повернули изображение на сто восемьдесят градусов, чтобы продемонстрировать страшный ожог во всех деталях.

Окончательная победа иллюминатов.

Лэнгдон вгляделся в клеймо на экране, и символы, которые он до этого видел отлитыми в металле, наконец обрели для него смысл.

Ориентация. Лэнгдон забыл первое правило науки о символах. Когда квадрат не является квадратом? Он также совсем упустил из виду, что клеймо, отлитое из железа, не похоже на его отпечаток. Точно так же, как и обычная резиновая печать. Изображение на них является зеркальным. Когда он смотрел на клеймо, перед ним был негатив!

Старинные слова, когда-то написанные кем-то из первых иллюминатов, приобрели для Лэнгдона новый смысл: «Безукоризненный ромб, рожденный древними стихиями природы, – столь совершенный, что люди замирали перед ним в немом восхищении».

Теперь Лэнгдон знал, что миф оказался правдой.

Земля, воздух, огонь, вода.

Знаменитый «Ромб иллюминати».

Глава 117

Лэнгдон не сомневался, что такой истерии и хаоса, которые воцарились на площади Святого Петра, Ватикан не видывал за все две тысячи лет своей истории. Ни сражения, ни казни, ни толпы пилигримов, ни мистические видения… ничто не могло сравниться с той драмой, которая в этот момент разворачивалась у подножия собора Святого Петра.

По мере того как разыгрывалась эта трагедия, Лэнгдону все больше казалось, что он смотрит на нее как бы со стороны. Ему чудилось, что он парит рядом с Витторией над ступенями, а время словно остановило свой бег…

Заклейменный камерарий… неистовствует, и его видит весь мир…

Созданный дьявольским гением… «Ромб иллюминати»…

Ведущийобратный отсчет времени секундомер отмеряет последние двадцать минут двухтысячелетней истории Ватикана.

Но это было лишь началом.

Казалось, что в находящемся в своего рода посттравматическом трансе клирике проснулись новые силы или что им овладели демоны.

Вначале камерарий принялся что-то шептать, обращаясь к невидимым духам. Затем, подняв глаза вверх, он вскинул руки к небу и выкрикнул:

– Ну говори же! Я Тебя слышу!

Это восклицание явно было обращено к самому Творцу.

Лэнгдон все понял, и сердце его упало, словно камень.

Виттория, видимо, тоже поняла.

– Он в шоке, – прошептала она с побелевшим лицом. – Камерарий галлюцинирует. Ему кажется, что он беседует с Богом.

«Этому надо положить конец, – подумал Лэнгдон. – Его нужно доставить в госпиталь».

Подобный конец блестящего ума поверг ученого в смущение и уныние.

Чуть ниже на ступенях Чинита Макри, видимо, найдя идеальный ракурс для съемки, припала глазом к видоискателю камеры… Снятая ею картинка мгновенно возникала на больших экранах на площади. Площадь Святого Петра чем-то напомнила Лэнгдону не так давно модные кинотеатры под открытым небом, где фильмы смотрели, не выходя из машин. Отличие состояло лишь в том, что экранов было множество и на всех показывали один и тот же бесконечный фильм ужасов.

Сцена начала обретать поистине эпический размах. Камерарий, в разодранной сутане, с выжженным на груди черным клеймом, походил на только что прошедшего через адское пламя древнего рыцаря, получившего право напрямую общаться с Богом. Он кричал, обращаясь к небесам:

– Ti sento, Dio! Я слышу Тебя, Боже!

Шартран, с выражением благоговейного ужаса на лице, еще на несколько шагов отступил от камерария.

Над толпой вдруг повисла абсолютная тишина. Казалось, что она объяла не только Рим, но и всю планету. В этот момент все сидящие перед телевизионными экранами люди затаили дыхание. За стоящим с воздетыми к небу руками священнослужителем молча следил весь земной шар. Страдающий от ран полуобнаженный камерарий чем-то походил на Христа.

– Grazie, Dio! – воскликнул камерарий, и по его лицу раз-лилась радость. Казалось, что сквозь мрачные грозовые тучи проглянуло солнце. – Grazie, Dio! – повторил священник.

«Благодарю Тебя, Боже!» – машинально перевел Лэнгдон.

Камерарий совершенно преобразился. Теперь он светился счастьем. Он смотрел в небо, отчаянно кивая.

– И на сем камне я создам церковь мою! – выкрикнул он в небеса.

Лэнгдону эта фраза показалась знакомой, но он не мог понять, в какой связи употребил ее камерарий.

Священник повернулся спиной к толпе и снова воскликнул:

– И на сем камне я создам церковь мою! – Затем он поднял руки к небу и со счастливым смехом крикнул: – Grazie! Dio! Grazie!

Этот человек, вне всякого сомнения, утратил разум. Весь мир следил за ним словно завороженный. Но той развязки, которая наступила, не ждал никто. Издав радостный вопль, камерарий заспешил назад в собор Святого Петра.

Глава 118

Одиннадцать часов сорок две минуты.

Лэнгдон даже в самом кошмарном сне не мог себе представить, что окажется во главе группы людей, помчавшихся в базилику, чтобы вернуть камерария. Но он стоял к дверям ближе всех и действовал чисто рефлекторно.

«Здесь он умрет», – думал Лэнгдон, вбегая через порог в черную пустоту.

– Камерарий! Остановитесь!

Тьма, в которую погрузился Лэнгдон, оказалась абсолютной. От яркого света прожекторов на площади зрачки сузились, и поле зрения ученого ограничивалось лишь несколькими футами перед самым носом. Лэнгдон остановился, и до него донесся топот ног слепо мчавшегося в черный провал камерария.

Следом за американцем в собор вбежали швейцарцы и Виттория. Загорелись фонари, но батарейки к этому времени сели, и вялые лучи были не в силах пробиться в глубь базилики, выхватывая из темноты лишь колонны да пол под ногами.

– Камерарий! – крикнул Шартран. – Синьор, подождите! Шум у дверей собора заставил всех обернуться. На светлом фоне возникла массивная фигура Макри с камерой на плече. Красный огонек говорил о том, что передача все еще идет. Следом за ней появился Глик. В руке он держал микрофон. Репортер орал благим матом, требуя, чтобы партнерша его подождала.

«Эти снова здесь! – возмущенно подумал Лэнгдон. – Неужели они не понимают, что сейчас не время?»

– Вон отсюда! – выкрикнул Шартран, хватаясь за кобуру. – Все это не для ваших глаз!

– Чинита! – взмолился Глик. – Это самоубийство! Бежим отсюда.

Макри, игнорируя призывы репортера, нажала на какую-то кнопку на камере, и всех присутствующих ослепил яркий луч света.

Лэнгдон прикрыл глаза и, крепко выругавшись, отвернулся. Когда он отнял ладони от лица, то увидел, что фонарь на камере журналистки бросает луч по меньшей мере на тридцать ярдов.

В этот момент до них издали долетел голос камерария:

– И на сем камне я создам церковь мою!

Макри направила камеру в сторону источника звука. В сероватой мгле в самом конце луча виднелось черное пятно. Это камерарий с диким криком мчался по центральному нефу собора.

На какой-то миг все растерялись, не зная, как поступить, – такое впечатление произвела на них эта странная и страшная картина. Но потом словно прорвало плотину.

Шартран, оттолкнув Лэнгдона, помчался к камерарию. Американец бросился следом за ним. Виттория и швейцарские гвардейцы последовали их примеру.

Макри замыкала группу, освещая всем путь и одновременно передавая картину этой мрачной погони всему миру. Глик, проклиная все последними словами, неохотно трусил сзади и комментировал события, время от времени включая микрофон.

* * *

Главный неф собора Святого Петра (как где-то вычитал Шартран) по длине немного превосходил футбольное поле олимпийского стадиона. Однако сейчас лейтенанту казалось, что неф длиннее поля по меньшей мере раза в два. Не снижая темпа, он на бегу пытался сообразить, куда мог направиться камерарий. Священник был в шоке, он явно бредил, получив во время кровавого побоища в папском кабинете сильнейшую физическую и моральную травму.

Откуда-то издали, из-за пределов зоны, освещаемой фонарем камеры Би-би-си, доносился счастливый вопль камерария:

– И на камне сем я создам церковь мою!

Шартран знал, какие слова выкрикивает священник. Это была цитата из Евангелия от Матфея, а именно – глава 16, стих 18. Сейчас, когда до гибели церкви оставалось всего несколько коротких минут, эти слова казались лейтенанту абсолютно неуместными. Камерарий, несомненно, лишился рассудка.

А может быть, это все же не так?

Шартран всегда был убежден, что Бог никогда не вступает в прямые контакты со своими чадами, а все чудесные события, пережитые когда-либо людьми, есть не что иное, как плод воображения фанатично настроенного человека, видящего и слышащего то, что он желает увидеть и услышать.

Но в этот миг у Шартрана возникло видение, ему показалось, что сам Господь явился перед ним, чтобы продемонстрировать свое беспредельное могущество.

Впереди, в пятидесяти ярдах от него, вдруг появился призрак, привидение… прозрачный, светящийся силуэт полуобнаженного камерария. Изумленный Шартран остановился, сердце его замерло. Камерарий воссиял! Лейтенанту казалось, что тело клирика с каждым мгновением светится все ярче. Затем оно стало погружаться в пол собора – все глубже и глубже. Еще несколько секунд, и камерарий, словно под влиянием какой-то магической силы, полностью скрылся под землей.

* * *

Лэнгдон тоже увидел этот фантом. И ему на миг показалось, что он стал свидетелем чуда. Но останавливаться в отличие от Шартрана ученый не стал. Пробежав мимо потрясенного лейтенанта, он устремился к месту, где исчез в полу камерарий. Ему стало ясно, что произошло. Камерарий добежал до ниши паллиума – освещаемого девяноста девятью лампадами углубления в полу собора. Лампады бросали свет снизу, что и придало камерарию вид призрака. Когда священнослужитель начал спускаться по ступеням, создалась полная иллюзия того, что он погружается в пол.

Лэнгдон, задыхаясь, подбежал к углублению и, перегнувшись через ограду, заглянул вниз, в залитое светом лампад пространство. Он успел увидеть камерария, бегущего по мраморному полу к стеклянным дверям, за которыми хранился знаменитый золотой ларец.

Что он делает? Не думает же он, что золотой ларец…

Камерарий распахнул дверь и вбежал в комнату с ларцом. Промчавшись мимо постамента, на котором стоял ларец, он упал на колени и принялся тянуть на себя вделанную в пол железную решетку.

Лэнгдон в ужасе наблюдал за действиями священника. Он понял наконец, куда намерен проникнуть обезумевший клирик. О Боже!

– Не надо, святой отец! Не надо! – закричал Лэнгдон, бросившись к ведущим вниз ступеням.

Открыв стеклянные двери, ученый увидел, что камерарий сумел поднять металлическую решетку. Крепящаяся на петлях крышка люка упала на пол с оглушительным грохотом, явив взору узкий колодец и крутую, ведущую в темноту лестницу. Когда камерарий начал спускаться, Лэнгдон схватил его за голые плечи и попытался поднять наверх. Покрытая потом кожа священника оказалась скользкой, однако Лэнгдон держал крепко.

Камерарий резко поднял голову и спросил с искренним изумлением:

– Что вы делаете?

Их глаза встретились, и Лэнгдон вдруг понял, что обладатель такого взгляда не может находиться в трансе. Это был полный решимости взгляд человека, до конца контролирующего свои действия – контролирующего, несмотря на то что выжженное на груди клеймо причиняло ему немыслимые страдания.

– Святой отец, – сказал Лэнгдон спокойно, но в то же время настойчиво, – вам не следует туда спускаться. Нам всем необходимо покинуть собор.

– Сын мой, – ответил камерарий до странности нормальным тоном, – я только что получил послание свыше. Мне известно…

– Камерарий!!!

Это кричал Шартран, скатываясь по лестнице в залитое светом фонаря видеокамеры подземелье.

Когда лейтенант увидел открытую железную решетку; его глаза наполнились ужасом. Он подбежал к люку, осенил себя крестным знамением и бросил на Лэнгдона благодарный взгляд за то, что тот остановил камерария. Лэнгдон понял лейтенанта, поскольку много читал об архитектуре Ватикана и ему было известно, что скрывается за этой решеткой. Там находилась величайшая святыня христианского мира. Terra Santa. Святая земля. Некоторые называли это место Некрополем, а иные – Катакомбами. По отчетам немногих избранных церковников, спускавшихся по этим ступеням, Некрополь являл собой бесконечный лабиринт темных переходов и склепов, способный навеки поглотить того, кто потеряет в нем ориентацию. Это было совсем не то место, в котором можно было успешно вести погоню за камерарием.

– Синьор, – умоляющим тоном произнес Шартран, – вы в шоке. Вам не следует туда спускаться. Это равносильно самоубийству.

Камерарий проявил удивительную выдержку. Он поднял голову и спокойно положил руку на плечо Шартрана.

– Благодарю вас за заботу обо мне. Мне было откровение. Я не могу сказать вам какое. И я не могу сказать вам, как я его понял. Но откровение действительно было. Мне стало известно где находится антиматерия.

Все изумленно смотрели на священнослужителя.

– И на камне сем я создам церковь мою! – еще раз произнес он, обращаясь ко всей группе. – Так звучало послание, и его смысл мне предельно ясен.

Лэнгдон был по-прежнему не способен серьезно отнестись к словам камерария о том, что он не только общался с самим Богом, но и смог расшифровать послание небес. И на сем камне я создам церковь мою? Эти слова Христос обратил к Петру, своему первому апостолу, и полностью они звучали так: «И Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют его».

Макри подошла ближе, чтобы взять камерария крупным планом. Глик же от изумления практически утратил дар речи.

– Иллюминаты подложили свой инструмент разрушения, – теперь камерарий говорил быстро, – под краеугольный камень нашей церкви. В ее фундамент. – Он показал вниз на ступени. – Ловушка антиматерии находится на камне, на котором выстроен этот собор. И мне известно, где этот камень расположен.

Лэнгдон наконец окончательно решил, что надо преодолеть сопротивление камерария и вытащить его на поверхность. Хотя речь священника лилась гладко, он нес полнейшую чепуху. Камень? Краеугольный камень? Фундамент? Эти ступени не ведут ни к какому фундаменту. Они ведут в Некрополь.

– Этот стих всего лишь метафора, святой отец! Там нет никакого камня!

– Там есть камень, сын мой, – печально произнес камерарий. Он повернулся лицом к колодцу и сказал: – Pietro e la Pietra.

Лэнгдон мгновенно окаменел. Ему все стало ясно.

Простота решения бросила его в холод. Стоя вместе с остальными на краю спуска и глядя вниз, он понял, что там во тьме под церковью действительно находится камень.

Pietro ё la pietra. Этот камень – Петр.

Вера Петра была настолько твердой, что Христос называл его Камнем. Это был преданный ученик, на плечах которого Спаситель намеревался воздвигнуть свою церковь. Лэнгдон вдруг вспомнил, что именно здесь, на Ватиканском холме был распят и похоронен апостол Петр. Ранние христиане воздвигли над его могилой крошечное святилище. По мере распространения христианства святилище становилось все больше и больше, превратившись в конце концов в гигантскую базилику. Католическая вера была в буквальном смысле построена на святом Петре. На камне.

– Антивещество спрятано в могиле святого Петра, – сказал камерарий, и его голос звучал кристально чисто.

Несмотря на сверхъестественное происхождение информации, Лэнгдон почувствовал в ней определенную логику. Он вдруг с болезненной ясностью понял, что могила святого Петра является, с точки зрения иллюминатов, лучшим местом для размещения заряда. Они поместили инструмент уничтожения церкви в самое ее сердце – как в прямом, так и в переносном смысле. Это был весьма символичный акт, призванный продемонстрировать, что могуществу братства «Иллюминати» нет пределов. Полное проникновение.

– А если вам нужны более веские доказательства, – в речи камерария теперь звучало нетерпение, – то я увидел, что решетка не заперта. – Он показал на металлическую крышку. – Она всегда была на запоре. Кто-то недавно спускался вниз…

Все молча посмотрели в колодец.

Спустя секунду камерарий вытянул руку, схватил одну из лампад и с вводящей в заблуждение легкостью начал спуск.

Глава 119

Крутые каменные ступени вели в глубь земли.

«Там я и умру», – думала Виттория.

Хватаясь за крепкие веревочные перила, она осторожно спускалась вниз позади остальных. Когда Лэнгдон предпринял очередную попытку остановить камерария, Шартран не позволил ему это сделать, схватив за плечи. Молодой офицер уже, видимо не сомневался в разумности действий священнослужителя.

После короткой борьбы Лэнгдон сумел освободиться и пустился вдогонку за камерарием. Лейтенант держался с ним рядом. Виттория торопливо следовала за ними. Спуск был таким крутым, что любой неверный шаг мог обернуться смертельным падением. Далеко внизу девушка видела сияние лампады камерария. У нее за спиной слышались торопливые шаги журналистов Би-би-си. На камере по-прежнему ярко горел фонарь, бросая свет на идущих впереди Лэнгдона и Шартрана. По стенам колодца плясали огромные тени. Девушке не хотелось верить в то, что весь мир является свидетелем этого безумия. «Да выключи ты этот проклятый фонарь!» – думала она, хотя понимала, что только благодаря его свету она могла видеть, куда ставить ногу.

Эта странная и нелепая погоня продолжалась, а мысли Виттории тем временем кружились в каком-то безумном вихре. Что сможет сделать камерарий? Ведь даже если он найдет антивещество, времени у них нет!

Интуиция подсказывала ей, что камерарий скорее всего прав, и это ее безмерно удивляло. Размещение антивещества под землей, на глубине трех этажей, представлялось ей чуть ли не благородным и человеколюбивым актом. Примерно на такой же глубине находилось и хранилище «Оп-Мат». Теперь она знала, что последствия взрыва будут менее разрушительными, чем она думала. Не будет ни теплового удара, ни летающих обломков, способных поразить людей. Все ограничится тем, что разверзнется земля и в образовавшийся кратер провалится собор Святого Петра. Что само по себе будет вполне апокалиптически, зрелищем.

Неужели Колер все же проявил человеколюбие? Виттория до сих пор не могла до конца поверить в его участие в этом страшном заговоре. Да, она могла понять его ненависть к религии… но столь ужасный поступок был совсем не в его духе. Неужели его озлобленность была столь чудовищной? Неужели он мог нанять убийцу? Неужели он действительно хотел уничтожить Ватикан? Неужели директор ЦЕРНа организовал убийство ее отца, четверых кардиналов и самого папы? Все это казалось ей абсолютно неправдоподобным. И каким образом Колер ухитрился внедрить своего агента в самое сердце города-государства? Рошер был человеком Колера, сказала себе Виттория. Он был иллюминатом. Капитан, вне всякого сомнения, имел ключи от всех помещений Ватикана – кабинета папы, дверей, ведущих в Il Passetto, Некрополя, гробницы святого Петра. Он вполне мог поместить ловушку с антивеществом в гробницу апостола (вход туда был практически для всех запрещен) и дать команду гвардейцам обыскивать только доступную для публики территорию. Рошер был уверен, что никто не сможет найти антиматерию.

Но Рошер никак не мог рассчитывать на то, что камерарий получит откровение свыше.

Откровение. Вера Виттории была не настолько глубокой, чтобы девушка могла вот так сразу поверить в подобное чудо. Неужели Бог напрямую беседовал с камерарием? Все ее существо протестовало против подобной возможности, но в то же время она знала, что существует отрасль науки, занимающаяся проблемами различных неявных связей. Ей самой чуть ли не каждый день приходилось встречаться с примерами подобного общения. Морские черепашки одновременно вылуплялись из пары яиц одной и той же кладки, хотя яйца были развезены на тысячи миль друг от друга… скопления медуз площадью в несколько акров пульсировали в такт, словно ими руководил один высший разум. Весь мир пронизан невидимыми линиями связи, думала она.

Но связь между Богом и человеком?..

Виттория жалела, что рядом нет ее любимого отца, который мог бы поделиться с дочерью своей верой. Однажды он уже объяснял ей в научных терминах возможность божественных контактов, но убедить дочь в их существовании Леонардо Ветра тогда не сумел. Она все еще помнила тот день, когда, увидев отца молящимся, спросила:

– Папа, зачем ты зря тратишь время? Ведь Бог тебя все равно не слышит.

Леонардо Ветра поднял на нее глаза и ответил с отеческой улыбкой:

– Я знаю, что моя дочь – известный скептик. Значит, ты не веришь, что Бог говорит с человеком? Если так, то позволь мне рассказать об этом на твоем языке. – Он снял с полки муляж человеческого мозга и поставил его перед ней на стол. – Как тебе, видимо, известно, Виттория, человеческие существа, как правило, используют крайне незначительную часть клеток мозга. Однако если поместить человека в экстремальную ситуацию, вызванную физической травмой, чрезмерной радостью, страхом или глубоким погружением в молитву, то все нейроны мозга начинают работать словно безумные, порождая необыкновенную ясность мысли.

– Ну и что из того? – не согласилась Виттория. – Ясность мысли вовсе не означает возможности бесед с Богом.

– А вот и нет! – воскликнул отец. – Ты же знаешь, что в подобные моменты просветления люди находят решение казавшихся ранее неразрешимыми проблем. Гуру называют подобное состояние высшим сознанием, биологи – измененным состоянием, психологи – сверхчувствительностью. – Отец выдержал паузу и продолжил: – А мы, христиане, называем это ответом на наши молитвы. Иногда божественное откровение означает лишь, что твой ум распахивается так, что слышит в твоем же сердце то, что ему уже давно известно, – закончил Леонардо Ветра с широкой улыбкой.

Сейчас, торопливо спускаясь по ступеням в темную глубину, Виттория думала, что отец, возможно, был прав. Вполне можно поверить в то, что полученная камерарием травма повлияла на мозг таким образом, что священнослужитель просто «понял», где может быть спрятано антивещество.

«Каждый из нас есть Бог, – сказал когда-то Будда. – Каждому из нас известно все. И нам следует всего лишь распахнуть свой ум, чтобы прислушаться к своей же мудрости».

И в те минуты, когда Виттория спускалась все глубже и глубже под землю, она вдруг почувствовала, что ее ум полностью распахнулся… выпустив на волю всю ее мудрость. Перед девушкой с предельной ясностью открылось то, что вознамерился совершить камерарий. И эта ясность породила в ней такой страх, которого никогда раньше ей испытывать не приходилось.

– Не надо, камерарий! Не надо! – закричала она в глубь колодца. – Вы не понимаете! – Она представила толпу людей на площади, и ее сердце похолодело. – Если вы вынесете антивещество наверх… все умрут!

* * *

Лэнгдон с риском для жизни прыгал через две ступеньки, сокращая расстояние между собой и камерарием. Проход был очень узким, но никакой клаустрофобии ученый не ощущал. Новый ужас вытеснил из его сознания все старые страхи.

– Камерарий! – кричал Лэнгдон, постепенно приближаясь к световому пятну лампады. – Антивещество следует оставить на месте! Иного выбора у нас нет!

Еще выкрикивая эти слова, Лэнгдон понял, что здесь что-то не так. Получалось, что он, поверив в божественное откровение камерария, выступает за то, чтобы собор Святого Петра, одно из величайших архитектурных достижений человечества, был разрушен.

Но люди на площади… Иного выбора нет.

Жестокая ирония ситуации заключалась в том, что ради спасения людей требовалось уничтожить церковь. Лэнгдон подумал, что подобная символическая альтернатива могла изрядно позабавить иллюминатов.

Воздух в тоннеле был влажным и прохладным. Где-то там, в глубине, находился священный necropolis… место последнего упокоения святого Петра и бесчисленного множества ранних христиан. Лэнгдон дрожал словно от холода. Оставалось надеяться, что их миссия не окажется самоубийственной.

Лампада камерария вдруг перестала двигаться, и расстояние между ученым и клириком начало стремительно сокращаться.

Из тени неожиданно возникла последняя ступенька лестницы. Дальнейший путь преграждала металлическая решетка с тремя укрепленными на ней черепами. Камерарий из последних сил тянул на себя решетчатую дверь. Лэнгдон прыжком преградил ему путь. Через несколько секунд на ступенях появились и остальные преследователи. В белом свете фонаря они походили на призраки. Больше всех на привидение смахивал Глик. С каждым шагом он бледнел все сильнее.

– Пропустите камерария! – крикнул Шартран, хватая Лэнгдона за плечи.

– Ни в коем случае! – прозвучал откуда-то сверху голос Виттории. – Нам нужно немедленно уходить! Антивещество отсюда выносить нельзя! Если поднять его на площадь, все находящиеся там погибнут!

– Вы все должны мне доверять, – неожиданно спокойно произнес камерарий. – У нас мало времени.

– Вы не понимаете! – не унималась Виттория. – Взрыв на поверхности земли будет гораздо опаснее, чем здесь, внизу!

– Кто сказал, что взрыв произойдет на поверхности? – спросил он, глядя на девушку удивительно ясными глазами.

– Выходит, вы решили оставить ловушку здесь? – изумилась Виттория.

– Смертей больше не будет, – сказал священник, и уверенность, с которой были произнесены эти слова, оказала на всех чуть ли не гипнотическое воздействие.

– Но, святой отец…

– Умоляю, проявите хотя бы немного… веры. Я никого не прошу идти со мной, – торопливо говорил камерарий. – Вы все можете удалиться. Я прошу лишь о том, чтобы вы не препятствовали Его воле. Позвольте мне завершить то, что я призван сделать. – Взгляд камерария приобрел несвойственную ему жесткость, и он закончил: – Я должен спасти церковь. И я могу это сделать. Клянусь жизнью!

Тишину, которая последовала за этими словами, вполне можно было назвать громовой.

Глава 120

Одиннадцать часов пятьдесят одна минута.

Слово «некрополь» в буквальном переводе означает «город мертвых».

Несмотря на то что Роберт Лэнгдон много читал об этом месте, к открывшейся перед ним картине он оказался совершенно неготовым. Колоссальных размеров подземная пустота была заполнена рассыпающимися надгробиями. Крошечные мавзолеи напоминали сооруженные на дне пещеры дома. Даже воздух казался Лэнгдону каким-то безжизненным. Узкие металлические подмостки для посетителей зигзагами шли между памятниками. Большая часть древних мемориалов была сложена из кирпича, покрытого мраморными пластинами. Кирпич от старости давно начал рассыпаться. Бесчисленные кучи невывезенной земли, словно тяжелые колонны, подпирали низкое каменное небо, распростершееся над этим мрачным поселением мертвых.

Город мертвых, думал Лэнгдон. Американец ощущал странное, двойственное чувство. С одной стороны, он испытывал любопытство ученого, а с другой – ему было просто страшно. «Может быть, я принял неверное решение?» – думал он, шагая вместе с остальными по извилистым мосткам.

Шартран первым попал под гипнотическое влияние камерария, и именно он заставил Лэнгдона открыть металлические ворота в Город мертвых. Глик и Макри совершили благородный поступок, откликнувшись на просьбу клирика освещать путь. Впрочем, учитывая ту славу, которая ждала журналистов (если они выберутся отсюда живыми), благородная чистота их помыслов вызывала некоторые сомнения. Виттория меньше всех остальных хотела спускаться в подземелье, и в ее взгляде ученый видел какую-то безысходность, что, несомненно, было результатом развитой женской интуиции.

«Однако теперь мои сомнения не имеют значения, – думал Лэнгдон, шагая чуть впереди девушки. – Слишком поздно. Обратного пути у нас нет».

Виттория молчала, но Лэнгдон знал, что оба они думают об одном и том же. Девяти минут явно не хватит для того, чтобы убраться из Ватикана, если окажется, что камерарий заблуждался.

Проходя мимо рассыпающихся в прах мавзолеев, Лэнгдон вдруг почувствовал, что идти стало труднее, и с удивлением обнаружил, что они уже не спускаются вниз, а поднимаются в гору. Когда ученый понял, в чем дело, он похолодел. Рельеф места, в котором они находились, сохранился в том же виде, каким он был во времена Христа. Он идет по первозданному Ватиканскому холму! Вблизи его вершины, как утверждают историки, находится могила святого Петра. Лэнгдон всегда удивлялся: откуда им это известно? Теперь он получил ответ: проклятый холм по-прежнему оставался на своем месте!

Лэнгдону казалось, что он бежит по страницам самой истории. Где-то чуть впереди находилась могила апостола Петра – самая священная реликвия христианства. Трудно поверить, что могила апостола когда-то была обозначена одним скромным алтарем-святилищем. То время давно кануло в Лету. По мере возвышения Петра в глазах христианского мира над первым алтарем возводились все более внушительные храмы. Это продолжалось до тех пор, пока Микеланджело не воздвиг величественный собор Святого Петра, центр купола которого находится точно над захоронением апостола. Как говорят знатоки, отклонение составляет лишь какую-то долю дюйма.

Они продолжали восхождение, лавируя между могил. Лэнгдон в очередной раз бросил взгляд на часы. Восемь минут. Ученый стал всерьез опасаться, что по прошествии этих минут Виттория, он сам и все остальные безвременно присоединятся к нашедшим здесь последний покой ранним христианам.

– Осторожно! – послышался вопль Глика. – Змеиные норы!

Лэнгдон уже увидел то, что испугало репортера. В тропе, по которой они теперь шли, виднелось множество небольших отверстий. Лэнгдон старался шагать так, чтобы не наступать на эти дыры в земле.

Виттория, едва не споткнувшись об одну из нор, последовала его примеру.

– Змеиные норы? – испуганно косясь на тропу, переспросила девушка.

– Скорее закусочные, – улыбнулся Лэнгдон. – Объяснять я вам ничего не буду. Поверьте на слово.

Он вспомнил, что эти отверстия назывались «трубками возлияния» и ранние христиане, верившие в воскресение тела, использовали их для того, чтобы в буквальном смысле подкармливать мертвецов, регулярно наливая молоко и мед в находящиеся внизу могилы.

* * *

Камерарий чувствовал, как слабеет с каждым шагом.

Однако он упрямо шел вперед: долг перед Богом и людьми заставлял его ноги двигаться. «Мы почти на месте», – думал он, страдая от невыносимой боли. Мысли иногда причиняют больше страданий, чем тело, сказал себе клирик, ускоряя шаг. Он знал, что времени у него почти не осталось.

– Я спасу Твою церковь, Создатель, – шептал Карло Вентреска. – Клянусь жизнью!

Несмотря на фонарь телевизионщиков – камерарий был им искренне благодарен, – он по-прежнему держал лампаду в высоко поднятой руке. «Я – луч света во тьме. Я – свет». Лампада на ходу колебалась, и временами у него возникало опасение, что масло из нее выплеснется и обожжет его. Камерарию этого не хотелось. За сегодняшний вечер ему и без того пришлось увидеть слишком много опаленной плоти. Включая свою собственную.

По телу камерария струился пот, священник задыхался, напрягая последние силы. Однако, оказавшись на вершине, он почувствовал себя возрожденным. Клирик стоял на ровном участке холма, в том месте, где ему столько раз приходилось бывать. Здесь тропа кончалась, упираясь в высокую земляную стену. На стене виднелась крошечная надпись: «Mausoleum S». Могила святого Петра.

В стене, где-то на уровне груди камерария, имелось отверстие. Рядом с отверстием не было золоченой таблички или какого-либо иного знака почтения. Была всего лишь дыра в стене, ведущая в небольшой грот с нищенским, рассыпающимся от древности саркофагом. Камерарий заглянул в грот и устало улыбнулся. Он слышал топот ног шагавших следом за ним людей. Поставив лампаду на землю, священник преклонил колени и вознес краткую молитву: «Благодарю Тебя, Боже. Я почти исполнил свой долг».

* * *

Потрясенный кардинал Мортати, стоя на площади Святого Петра в окружении священнослужителей, следил за драмой, разворачивающейся перед ним на огромных телевизионных экранах. Он уже не знал, чему верить. Неужели весь мир был свидетелем того, что видел он сам? Неужели Господь действительно говорил с камерарием? Неужели антивещество на самом деле спрятано в могиле святого Пе…

– Посмотрите! – выдохнула окружающая его толпа.

– Там, там! – Все люди, как один человек, показывали на экран. – Чудо! Чудо!

Мортати поднял глаза. Качающаяся камера плохо удерживала угол изображения, но в остальном картинка была совершенно четкой. Образ, который узрел весь мир, был поистине незабываем.

Камерарий стоял на коленях спиной к зрителям, а перед ним находилось неровное отверстие в стене, через которое можно было увидеть коричневый глиняный гроб. Хотя Мортати видел этот стоящий среди обломков камней гроб лишь раз в жизни, он сразу его узнал. Ему было известно, кто в нем покоится. San Pietro.

Мортати был не настолько наивен, чтобы думать, что причиной вопля, вырвавшегося из груди сотен тысяч людей, был восторг от лицезрения самой священной реликвии христианского мира – могилы святого Петра. Люди упали на колени вовсе не из почтения к апостолу. Их привел в экстаз предмет, стоящий на крышке гроба, и именно этот предмет заставил их вознести благодарственную молитву Господу.

Ловушка с антивеществом. Она была спрятана в темноте Некрополя. Именно там она простояла весь день. Современнейший прибор. Смертельно опасный. Неумолимо отсчитывающий время.

Откровение камерария оказалось Истиной.

Мортати с изумлением смотрел на прозрачный цилиндр с парящим в его центре мерцающим шариком. В гроте ритмично мерцал свет – электронный дисплей отсчитывал последние пять минут своего существования.

На крышке саркофага, всего в нескольких дюймах от ловушки, находилась беспроводная камера наблюдения швейцарской гвардии.

Мортати перекрестился. Более пугающего изображения ему не доводилось видеть за всю свою долгую жизнь. До него не сразу дошло, что вскоре положение станет еще страшнее.

Камерарий поднялся с колен, схватил прибор и повернулся лицом ко всем остальным. Было видно, что священник предельно сосредоточен. Не обращая ни на кого внимания, он начал спускаться с холма тем же путем, которым на него поднялся.

Камера выхватила из темноты искаженное ужасом лицо Виттории Ветра.

– Куда вы?! Камерарий! Я думала, что вы…

– Имей веру, дочь моя! – воскликнул священник, не замедляя шага.

Роберт Лэнгдон попытался остановить камерария, но ему помешал Шартран, который, видимо, полностью разделял веру клирика.

После этого на экранах появилось такое изображение, какое бывает, когда съемка ведется из кабинки американских горок. На картинке возникали вращающиеся силуэты. Вместо лиц крупным планом неожиданно появились бегущие ноги, несколько раз изображение вообще исчезало. Вся группа, спотыкаясь в полутьме, мчалась к выходу из Некрополя.

– Неужели он несет прибор сюда? – не веря своим глазам, в ужасе прошептал Мортати.

Весь мир, сидя перед телевизорами, с замирающим сердцем следил за тем, как камерарий мчится к выходу из Некрополя, неся перед собой ловушку с антивеществом.

«Смертей этой ночью больше не будет!» – твердил про себя священник.

Но он ошибался.

Глава 121

Карло Вентреска вырвался из дверей собора Святого Петра в одиннадцать часов пятьдесят шесть минут. Ловушка антивещества, которую он держал перед собой в вытянутых руках, напоминала таинственный сосуд для сбора церковных подаяний. Его глаза слезились от яркого света, но он все же смог увидеть на экранах свое изображение. Обнаженный по пояс и страдающий от боли, он возвышался над площадью подобно древнему гиганту. Такого звука, который прокатился над толпой, камерарий не слышал ни разу в жизни. В этом многоголосом крике было все: рыдания, визг, пение, молитвы…

– Избавь нас от зла, – прошептал он.

Гонка от Некрополя до выхода из собора окончательно лишила его сил. И это едва не кончилось катастрофой. В последний момент Роберт Лэнгдон и Виттория Ветра попытались его остановить. Они хотели отнять ловушку и швырнуть ее назад, в подземелье Некрополя, чтобы все остальные могли спастись, выбежав из собора. Слепые глупцы!

Карло Вентреска вдруг с ужасающей ясностью понял, что ни за что не выиграл бы этой гонки, не окажись на его стороне сам Бог. Когда Роберт Лэнгдон уже почти остановил камерария, на его пути встал лейтенант Шартран, откликнувшийся на призыв священника. Что касается репортеров, то те не могли ему помешать, поскольку жаждали славы да к тому же тащили на себе слишком много оборудования.

Воистину, неисповедимы пути Господни!

Камерарий вначале услышал позади себя топот ног… а затем и увидел своих преследователей на огромных экранах. Собрав последние силы, он воздел руки с ловушкой к небу, а потом, словно бросая вызов иллюминатам, расправил плечи, чтобы весь мир мог увидеть его обожженную клеймом грудь. Через миг он уже бежал вниз по ступеням лестницы.

Наступал последний акт драмы.

«С Богом! – подумал он. – С Богом…»

* * *

Четыре минуты…

Лэнгдон практически ослеп, выбежав из базилики. Белые лучи прожекторов обожгли сетчатку. Впрочем, он все же смог различить перед собой, словно в тумане, спину сбегающего по ступеням камерария. Окруженный белым сиянием, как нимбом, священнослужитель походил на какое-то современное божество. Обрывки сутаны развевались за его спиной, и на обнаженном теле были видны раны и ожоги, нанесенные руками врагов. Камерарий бежал, гордо расправив плечи и призывая мир к вере в Бога. Клирик мчался к толпе, держа в руках орудие смерти.

«Что он делает? – думал Лэнгдон, возобновляя погоню. – Он же всех убьет!»

– Делу рук сатаны нет места в доме Бога! – кричал камерарий, приближаясь к окаменевшей от ужаса толпе.

– Святой отец! – пытался остановить его Лэнгдон. – Для вас туда нет пути!

– Обрати свой взор в небеса! Мы часто забываем смотреть в небо!

И в этот момент Лэнгдон понял, куда бежит камерарий. Ученому наконец открылась вся прекрасная правда. Хотя американец по-прежнему мало что видел, он знал, что спасение рядом. Или, вернее, прямо над головой.

Это было полное звезд небо Италии.

Вертолет, который камерарий вызвал для доставки его в госпиталь, стоял прямо перед ними. Лопасти винта машины лениво вращались, а пилот уже сидел в кабине. При виде бегущего к вертолету камерария Лэнгдон ощутил необыкновенный подъем духа. И перед его мысленным взором с калейдоскопической быстротой начали меняться разнообразные картины…

Вначале он увидел широкие просторы Средиземного моря. Какое расстояние до его побережья? Пять миль? Десять? Он знал, что поезд до побережья идет примерно семь минут. Скорость вертолета – 200 миль в час. Кроме того, у него нет остановок… Если они сумеют вывезти ловушку в море и там сбросить… Впрочем, имелся и иной вариант. La Cava Romana! От мраморных карьеров, расположенных к северу от города, их отделяло менее трех миль. Интересно, насколько они велики? Две квадратные мили? В этот поздний час там наверняка нет людей! Если сбросить ловушку туда…

* * *

– Все назад! – кричал камерарий. – Назад!!! Немедленно!

Стоящие рядом с вертолетом швейцарские гвардейцы в немом изумлении взирали на бегущего священника.

– Назад! – рявкнул камерарий.

Швейцарцы отступили.

Весь мир наблюдал за тем, как камерарий обежал вертолет, рванул на себя дверцу кабины и крикнул:

– Вылезай, сын мой!

Пилот, ни слова не говоря, спрыгнул на землю.

Камерарий бросил взгляд на высоко расположенное сиденье пилота и понял, что в его состоянии, чтобы добраться туда, ему потребуются обе руки. Повернувшись лицом к трясущемуся рядом с ним пилоту, он сунул ему в руки ловушку и сказал:

– Подержи, пока я влезу. Потом отдашь эту штуку мне.

Втягивая свое непослушное тело в кабину, камерарий услышал вопль подбегающего к машине Роберта Лэнгдона. «Теперь ты все понимаешь, – подумал камерарий. – И ты наконец уверовал».

Камерарий уселся в кресло пилота, притронулся к знакомым рычагам управления и высунулся в окно, чтобы взять ловушку с антивеществом.

Но руки швейцарца были пусты.

– Он забрал ее! – крикнул солдат.

– Кто он?! – с упавшим сердцем спросил камерарий.

– Вот он, – ответил швейцарец, показывая пальцем.

* * *

Роберт Лэнгдон был чрезвычайно удивлен тяжестью ловушки. Обежав вертолет, ученый взобрался в пассажирский отсек, где ему уже довелось побывать с Витторией всего несколько часов назад. Оставив дверцу открытой, он застегнул ремень безопасности и крикнул занявшему переднее сиденье камерарию:

– Летите, святой отец!

Священнослужитель повернул искаженное ужасом лицо к непрошеному пассажиру и спросил:

– Что вы делаете?!

– Вы поведете вертолет, а я сброшу ловушку! – крикнул Лэнгдон. – Времени на споры у нас нет! Поднимайте в воздух эту благословенную машину!

Казалось, что камерария на секунду парализовало. В белом свете прожекторов стали видны морщины на его лице.

– Я могу сделать это и один, – прошептал он. – Я должен закончить это дело самостоятельно.

Лэнгдон его не слушал.

– Да лети же ты! – услышал он свой собственный крик. – Быстрее! Я здесь для того, чтобы тебе помочь!

Американец взглянул на стоящую у него на коленях ловушку и, задыхаясь, выдавил:

– Три минуты, святой отец! Всего три!

Эти слова вернули камерария к действительности, и он, не испытывая более колебаний, повернулся лицом к панели управления. Двигатель взревел на полную мощность, и вертолет оторвался от земли.

Сквозь поднятый винтом вихрь пыли Лэнгдон увидел бегущую к вертолету Витторию. Их глаза встретились, и через долю секунды девушка осталась далеко внизу.

Глава 122

Рев двигателя и ураганный ветер, врывающийся в открытую дверь, привели все чувства Лэнгдона в состояние полного хаоса. Кроме того, ему приходилось бороться с резко возросшей силой тяжести, поскольку камерарий поднимал машину с максимальной скоростью. Залитая огнями площадь Святого Петра очень быстро превратилась в небольшой светлый эллипс, окруженный россыпью уличных фонарей.

Ловушка с антивеществом, словно тяжелая гиря, давила на руки Лэнгдона. Он старался держать ее как можно крепче, поскольку его покрытые потом и кровью ладони стали очень скользкими. Внутри ловушки спокойно парила капля антивещества, а монитор пульсировал красным светом, отсчитывая последние минуты.

– Две минуты! – крикнул Лэнгдон, еще не зная, в каком месте камерарий намерен сбросить ловушку.

Огни улиц под ними разбегались во всех направлениях. Далеко на западе можно было увидеть побережье Средиземного моря – сверкающую линию огней, за которой расстилалась не имеющая конца темнота. Море оказалось гораздо дальше, чем думал Лэнгдон. Более того, море огней на побережье еще раз напомнило о том, что произведенный даже далеко в море взрыв может иметь разрушительные последствия. Об уроне, который может нанести жителям побережья поднятое взрывом цунами, Лэнгдону просто не хотелось думать.

Вытянув шею и взглянув прямо по курсу через окно кабины, он почувствовал некоторое облегчение. Перед ними едва виднелись в ночи пологие склоны римских холмов. Склоны были усеяны огнями – это были виллы очень богатых людей, – но примерно в миле к северу холмы погружались во мрак. Никаких огней. Ничего. Сплошная тьма.

«Карьеры! – подумал Лэнгдон. – La Cava Romana!»

Вглядываясь в черное пятно на земле, Лэнгдон решил, что площадь карьера достаточно велика. Кроме того, он был довольно близко. Во всяком случае, гораздо ближе, чем море. Ученый ощутил радостное возбуждение. Именно там камерарий решил избавиться от антивещества! Ведь нос вертолета обращен в ту сторону! В сторону карьеров! Лэнгдона, правда, смущало то, что, несмотря на рев двигателя и ощутимое движение вертолета, карьеры не становились ближе. Чтобы лучше сориентироваться, он выглянул в открытую дверь, и то, что он там увидел, повергло его в панику. От толькочто пробудившейся радостной надежды не осталось и следа. В нескольких тысячах футов прямо под ними он увидел залитую огнями прожекторов площадь Святого Петра.

Они по-прежнему находились над Ватиканом!

– Камерарий! – задыхаясь от волнения, выкрикнул Лэнгдон. – Летите вперед! Мы уже достаточно высоко! Надо лететь вперед. Мы не можем сбросить ловушку на Ватикан!

Камерарий не ответил. Казалось, все его внимание было сосредоточено на управлении машиной.

– Осталось меньше двух минут! – крикнул американец, поднимая ловушку. – Я уже вижу карьеры! La Cava Romana! В паре миль к северу! Нам нужно…

– Нет, – ответил камерарий. – Это слишком опасно. – Пока вертолет продолжал карабкаться в небо, клирик повернулся лицом к ученому и с печальной улыбкой произнес: – Я очень сожалею, мой друг, что вы решили присоединиться ко мне. Ведь тем самым вы принесли себя в жертву.

Лэнгдон взглянул в бесконечно усталые глаза камерария и все понял. Кровь застыла в его жилах.

– Но… но ведь должны же мы куда-нибудь лететь!

– Только вверх, – отрешенно ответил камерарий. – Только это может гарантировать безопасность.

Мозг Лэнгдона отказывался ему служить. Выходит, он абсолютно неверно истолковал намерения священнослужителя. Так вот что означали его слова: «Обрати свой взор в небеса!»

Небеса, как теперь понимал Лэнгдон, были буквально тем местом, куда они направлялись. Камерарий с самого начала не собирался выбрасывать ловушку. Он просто хотел увезти ее как можно дальше от Ватикана.

Это был полет в один конец.

Глава 123

Виттория Ветра, стоя на площади Святого Петра, неотрывно смотрела в небо. Вертолет казался едва заметной точкой, поскольку лучи прожекторов прессы до него уже почти не доставали. Даже рев его мотора превратился в отдаленное гудение. Казалось, что все люди, вне зависимости от их вероисповедания, затаив дыхание, в напряженном ожидании смотрят в небо. Сердца всех жителей земли в этот момент бились в унисон.

В душе девушки бушевал ураган эмоций. Когда вертолет скрылся из виду, перед ее мысленным взором снова возникло лицо сидящего в кабине Лэнгдона. О чем он думал в тот момент? Неужели он так все до конца и не понял?

Все телевизионные камеры на площади смотрели в темное небо. Взоры людей также были обращены в небеса. И журналисты, и зрители вели про себя обратный отсчет секунд. На всех огромных экранах была одна и та же благостная картинка: ясное римское небо с алмазной россыпью звезд. Виттория почувствовала, что ее глаза наполняются слезами.

Позади нее на мраморном возвышении в благоговейном молчании стояли спасенные кардиналы. Взоры священнослужителей были обращены вверх. Некоторые из них соединили ладони в молчаливой молитве, но большинство кардиналов словно пребывали в трансе. Несколько человек рыдали. Число оставшихся до взрыва секунд неумолимо сокращалось. Во всех концах земли – в жилых домах, барах, конторах, аэропортах, больницах – люди готовились стать свидетелями трагического события. Мужчины и женщины брались за руки, родители поднимали к небу детей. Над площадью Святого Петра стояла мертвая тишина.

Эту святую тишину взорвали колокола базилики.

Виттория дала волю слезам.

Затем… затем мир замер. Время истекло.

* * *

Самым страшным в момент взрыва оказалась повисшая над площадью тишина.

Высоко в небе над Ватиканом возникла искра размером с булавочную головку. Затем на какую-то долю секунды появилось новое небесное тело… Такого белого и чистого света людям Земли видеть еще не доводилось.

Еще мгновение, и искра, словно питая саму себя, начала разрастаться в ослепительно белое пятно. Пятно с невообразимой скоростью расширялось во все стороны. Одновременно усиливалось сияние, и создавалось впечатление, что это море белого огня вот-вот затопит все небо. Стена света, набирая скорость, летела вниз, на людей.

Мгновенно потерявшие способность видеть люди закричали и в страхе закрыли глаза руками.

Но затем произошло нечто совершенно невообразимое. Растекающееся во все стороны море огня, словно повинуясь воле Бога, остановилось, как бы наткнувшись на преграду. Казалось сверкающий огненный шар был заключен в гигантскую стеклянную сферу. Отразившись от внутренней стенки невидимого сосуда, световые волны обратились внутрь. Сияние многократно усилилось. Казалось, что огненный шар, достигнув нужного диаметра, замер. Несколько мгновений над Римом висело новое яркое светило правильной шарообразной формы.

Ночь превратилась в день.

Затем сфера взорвалась.

Над площадью пронесся глухой гул, а затем на землю с адской силой обрушилась взрывная волна. Гранит, на котором стоял Ватикан, содрогнулся. Люди потеряли возможность дышать, а некоторых из них просто швырнуло на землю. Окружающая площадь колоннада завибрировала. За ударной волной последовала тепловая. Горячий ветер свирепствовал на площади, вздымая тучи пыли и сотрясая стены. Свидетели этого Армагеддона в ужасе закрыли глаза.

Затем белая сфера вдруг снова сжалась, превратившись в крошечную световую точку, почти такую же, как та, что за несколько секунд до этого дала ей жизнь.

Глава 124

Никогда до этого столько людей одновременно не замирали в полном молчании.

Обращенные к вновь потемневшему небу взгляды опустились на землю. Каждый человек по-своему переживал чудо, которому только что явился свидетелем. Лучи прожекторов также склонились к земле, словно в знак почтения к воцарившейся над ними тьме. Казалось, что в этот миг весь мир одновременно склонил голову.

Кардинал Мортати преклонил колени, чтобы вознести молитву. Остальные кардиналы последовали его примеру. Швейцарские гвардейцы в безмолвном салюте опустили к земле свои длинные мечи и тоже склонили головы. Все молчали. Никто не двигался. Во всех сердцах возникли одни и те же чувства. Боль утраты. Страх. Изумление. Вера. И преклонение перед новой могущественной силой, проявление которой они только что наблюдали.

Виттория Ветра, дрожа, стояла у подножия ведущих к базилике ступеней. Девушка закрыла глаза. Хотя ураган чувств по-прежнему разрывал ее сердце, в ее ушах, подобно звону далекого колокола, звучало одно-единственное слово. Слово чистое и жестокое. Девушка гнала его прочь, но оно возвращалось вновь и вновь. Боль, которую испытывала Виттория, казалось, нельзя было вынести. Она пыталась прогнать ее словами, которые заполняли сознание всех других людей… потрясающая мощь антивещества… спасение Ватикана… камерарий… мужество… чудо… самопожертвование… Но слово не желало уходить. Оно звучало в ее голове нескончаемым эхом, пробиваясь сквозь хаос мыслей и чувств.

Роберт.

Он примчался к ней в замок Святого ангела.

Он спас ее.

А она убила его делом своих рук.

* * *

Кардинал Мортати возносил молитву и одновременно думал, не услышит ли он слов Божиих так же, как услышал их камерарий. «Может быть, для того, чтобы испытать чудо, в чудеса надо просто верить?» – спрашивал он себя. Мортати был современным человеком, и чудеса никогда не были для него важной частью древней религии, приверженцем которой он был. Церковь, конечно, твердила о разного рода чудесах… кровоточащих ладонях… воскрешении из мертвых… отпечатках на плащанице… но рациональный ум Мортати всегда причислял эти явления к мифам. Все они, по его мнению, были проявлением одной из величайших слабостей человека – стремления всему найти доказательства. Чудеса, как он полагал, были всего лишь легендами. А люди верят в них только потому, что хотят верить.

И все же…

Неужели он настолько осовременился, что не способен принять то, что только что видел собственными глазами? Ведь это было чудо. Разве не так? Да, именно так! Господь, прошептав несколько слов в ухо камерария, спас церковь. Но почему в это так трудно поверить? Что сказали бы люди о Боге, если бы тот промолчал? Что Всемогущему на все плевать? Или что у него просто нет сил, чтобы предотвратить несчастье? Явление чуда с Его стороны было единственным возможным ответом!

Стоя на коленях, Мортати молился за душу камерария. Он благодарил Карло Вентреску за то, что тот сумел показать ему, старику, чудо, явившееся результатом беззаветной веры.

Как ни странно, Мортати не подозревал, какому испытанию еще предстоит подвергнуться его вере…

По толпе на площади Святого Петра прокатился какой-то шелест. Шелест превратился в негромкий гул голосов, который, в свою очередь, перерос в оглушительный рев. Вся толпа в один голос закричала:

– Смотрите! Смотрите!

Мортати открыл глаза и посмотрел на людей. Все показывали пальцем в одну расположенную за его спиной точку, в направлении собора Святого Петра. Лица некоторых людей побледнели. Многие упали на колени. Кое-кто от волнения потерял сознание. А часть толпы содрогалась в конвульсивных рыданиях.

– Смотрите! Смотрите!

Ничего не понимающий Мортати обернулся и посмотрел туда, куда показывали воздетые руки. А они показывали на самый верхний уровень здания, на террасу под крышей, откуда на толпу взирали гигантские фигуры Христа и Его апостолов.

Там, справа от Иисуса, протянув руки к людям Земли… стоял камерарий Карло Вентреска.

Глава 125

Роберт Лэнгдон уже не падал. Ощущение ужаса покинуло его. Он не испытывал боли. Даже свист ветра почему-то прекратился. Остался лишь нежный шелест волн, который бывает слышен, когда лежишь на пляже.

Лэнгдон испытывал какую-то странную уверенность в том, что это – смерть, и радовался ее приходу. Ученый позволил этому покою полностью овладеть своим телом. Он чувствовал, как ласковый поток несет его туда, куда должен нести. Боль и страх исчезли, и он не желал их возвращения, чем бы ему это ни грозило. Последнее, что он помнил, был разверзнувшийся под ним ад.

«Прими меня в объятия свои, молю Тебя…»

Но плеск воды не только убаюкивал, порождая ощущение покоя, но и одновременно будил, пытаясь вернуть назад. Этот звук уводил его из царства грез. Нет! Пусть все останется так, как есть! Лэнгдон не хотел пробуждения, он чувствовал, что сонмы демонов собрались на границах этого мира, полного счастья, и ждут момента, чтобы лишить его блаженства. В этот тихий мир ломились какие-то страшные существа. За его стенами слышались дикие крики и вой ветра. «Не надо! Умоляю!!!» Но чем отчаяннее он сопротивлялся, тем наглее вели себя демоны.

А затем он вдруг вернулся к жизни…

* * *

Вертолет поднимался все выше в своем последнем смертельном полете. Он оказался в нем, как в ловушке. Огни Рима внизу, за открытыми дверями кабины, удалялись с каждой секундой. Инстинкт самосохранения требовал, чтобы он немедленно выбросил за борт ловушку с антивеществом. Но Лэнгдон знал, что менее чем за двадцать секунд ловушка успеет пролезть половину мили. И она упадет на город. На людей. Выше! Выше!

Интересно, как высоко они сумели забраться, думал Лэнгдон. Маленькие винтомоторные самолеты, как ему было известно, имеют потолок в четыре мили. Вертолет успел преодолеть значительную часть этого расстояния. Сколько осталось? Две мили? Три? У них пока еще есть шансы выжить. Если точно рассчитать время, то ловушка, не достигнув земли, взорвется на безопасном расстоянии как от людей на площади, так и от вертолета. Он посмотрел вниз, на раскинувшийся под ними город.

– А что, если вы ошибетесь в расчетах? – спросил камерарий.

Лэнгдон был поражен. Пилот произнес это, даже не взглянув на пассажира. Очевидно, он сумел прочитать его мысли по туманному отражению в лобовом стекле кабины. Как ни странно, но камерарий прекратил управление машиной. Он убрал руку даже с рычага управления газом. Вертолет, казалось, летел на автопилоте, запрограммированном на подъем. Священник шарил рукой позади себя под потолком кабины. Через пару секунд он извлек из-за кожуха электрического кабеля спрятанный там ключ.

Лэнгдон с изумлением следил за тем, как камерарий, поспешно открыв металлический ящик, укрепленный между сиденьями, достал оттуда черный нейлоновый ранец довольно внушительных размеров. Священник положил ранец на пассажирское кресло рядом с собой, повернулся лицом к Лэнгдону и сказал:

– Давайте сюда антивещество.

Уверенность, с которой он действовал, привела ученого в изумление. Священнослужитель, видимо, нашел нужное решение.

Лэнгдон не знал что думать. Передавая камерарию ловушку, он сказал:

– Девяносто секунд.

То, как поступил с антивеществом клирик, повергло ученого в еще большее изумление. Камерарий осторожно принял из его рук ловушку и так же осторожно перенес ее в грузовой ящик между сиденьями. После этого он закрыл тяжелую крышку и дважды повернул ключ в замке.

– Что вы делаете?! – чуть ли не закричал Лэнгдон.

– Избавляю нас от искушения, – ответил камерарий и швырнул ключ в темноту за иллюминатором. Лэнгдону показалось, что вслед за ключом во тьму полетела его душа.

После этого Карло Вентреска поднял нейлоновый ранец и продел руки в лямки. Застегнув на поясе пряжку, он откинул ранец за спину и повернулся лицом к онемевшему от ужаса Лэнгдону.

– Простите меня, – сказал он. – Я не хотел этого. Все должно было произойти по-другому.

С этими словами он открыл дверцу и вывалился в ночь.

* * *

Эта картина снова возникла в мозгу Лэнгдона, и вместе с ней вернулась боль. Вполне реальная физическая боль. Все тело горело огнем. Он снова взмолился о том, чтобы его вернули назад, в покой, чтобы его страдания закончились. Но плеск воды стал сильнее, а перед глазами замелькали новые образы. Настоящий ад для него, видимо, только начинался. В его сознании мелькали какие-то беспорядочные картинки, и к нему снова вернулось чувство ужаса, которое он испытал совсем недавно. Лэнгдон находился на границе между жизнью и смертью, моля об избавлении, но сцены пережитого с каждым мигом становились все яснее и яснее…

Ловушка с антивеществом была под замком, и добраться до нее он не мог. Дисплей в железном ящике отсчитывал последние секунды, а вертолет рвался вверх. Пятьдесят секунд. Выше! Еще выше! Лэнгдон осмотрел кабину, пытаясь осмыслить то, что увидел. Сорок пять секунд! Он порылся под креслом в поисках второго парашюта. Сорок секунд! Парашюта там не было! Но должен же существовать хоть какой-нибудь выход!!! Тридцать пять секунд! Он встал в дверях вертолета и посмотрел вниз, на огни Рима. Ураганный ветер почти валил его с ног. Тридцать две секунды!

И в этот миг он сделал свой выбор.

Выбор совершенно немыслимый…

* * *

Роберт Лэнгдон прыгнул вниз, не имея парашюта. Ночь поглотила его вращающееся тело, а вертолет с новой силой рванулся вверх. Звук двигателя машины утонул в оглушительном реве ветра. Такого действия силы тяжести Лэнгдон не испытывал с того времени, когда прыгал в воду с десятиметровой вышки. Но на сей раз это не было падением в глубокий бассейн. Чем быстрее он падал, тем, казалось, сильнее притягивала его земля. Ему предстояло пролететь не десять метров, а несколько тысяч футов, и под ним была не вода, а бетон и камень.

И в этот миг в реве ветра он услышал словно долетевший до него из могилы голос Колера… Эти слова были произнесены утром в ЦЕРНе рядом со стволом свободного падения. Один квадратный ярд поверхности создает такое лобовое сопротивление, что падение тела замедляется на двадцать процентов. Лэнгдон понимал, что при таком падении двадцать процентов – ничто. Чтобы выжить, скорость должна быть значительно ниже. Тем не менее, скорее машинально, чем с надеждой, он бросил взгляд на единственный предмет, который прихватил в вертолете на пути к дверям. Это был весьма странный сувенир, но при виде его у Лэнгдона возникла тень надежды.

Парусиновый чехол лобового стекла лежал в задней части кабины. Он имел форму прямоугольника размером четыре на два ярда. Кроме того, чехол был подшит по краям, наподобие простыни, которая натягивается на матрас. Одним словом… это было грубейшее подобие парашюта. Никаких строп, ремней и лямок на парусине, естественно, не было, но зато с каждой стороны находилось по широкой петле, при помощи которых чехол закрепляли на искривленной поверхности кабины пилота. Лэнгдон тогда машинально схватил парусину и, прежде чем шагнуть в пустоту, продел руки в петли. Он не мог объяснить себе подобный поступок. Скорее всего это можно было считать последним актом сопротивления. Мальчишеским вызовом судьбе.

Сейчас, камнем падая вниз, он не питал никаких иллюзий.

Положение его тела, впрочем, стабилизировалось. Теперь он летел ногами вниз, высоко подняв руки. Напоминавшая шляпку гриба парусина трепыхалась над его головой. Ветер свистел в ушах.

В этот момент где-то над ним прогремел глухой взрыв. Центр взрыва оказался гораздо дальше, чем ожидал Лэнгдон. Его почти сразу накрыла взрывная волна. Ученый почувствовал, как страшная сила начала сдавливать его легкие. Воздух вокруг вначале стал теплым, а затем невыносимо горячим. Верхушка чехла начала тлеть… но парусина все-таки выдержала.

Лэнгдон устремился вниз на самом краю световой сферы, ощущая себя серфингистом, пытающимся удержаться на гребне гигантской волны. Через несколько секунд жар спал, и он продолжил падение в темную прохладу.

На какой-то миг профессор почувствовал надежду на спасение. Но надежда исчезла так же, как и жара над головой. Руки болели, и это свидетельствовало о том, что парусина несколько задерживает падение. Однако, судя по свисту ветра в ушах, он по-прежнему падал с недопустимой скоростью. Ученый понимал, что удара о землю он не переживет.

В его мозгу нескончаемой вереницей проносились какие-то цифры, но понять их значения Лэнгдон не мог… «Один квадратный ярд поверхности создает такое лобовое сопротивление, что падение тела замедляется на двадцать процентов». Однако до него все же дошло, что парусина была достаточно большой для того, чтобы замедлить падение более чем на двадцать процентов. Но в то же время Лэнгдон понимал, что того снижения скорости, которое давал чехол, для спасения было явно недостаточно. Удара о ждущий его внизу бетон ему не избежать.

Прямо под ним расстилались огни Рима. Сверху город был похож на звездное небо, с которого падал Лэнгдон. Россыпь огней внизу рассекала на две части темная полоса – широкая, похожая на змею вьющаяся лента.

Лэнгдон внимательно посмотрел на черную ленту, и в нем снова затеплилась надежда. С почти маниакальной силой он правой рукой потянул край парусины вниз. Ткань издала громкий хлопок, и его импровизированный парашют, выбирая линию наименьшего сопротивления, заскользил вправо. Поняв, что направление полета несколько изменилось, ученый, не обращая внимания на боль в ладони, снова рванул парусину. Теперь Лэнгдон видел, что летит не только вниз, но и в сторону. Он еще раз взглянул на темную синусоиду под собой и увидел, что река все еще далеко справа. Но и высота оставалась тоже довольно порядочной. Почему он потерял столько времени? Он вцепился в ткань и потянул изо всех сил, понимая, что все теперь в руках Божьих. Американец не сводил глаз с самой широкой части темной змеи и первый раз в жизни молил о чуде.

Все последующие события происходили словно в густом тумане.

Быстро надвигающаяся снизу темнота… к нему возвращаются старые навыки прыгуна в воду… он напрягает мышцы спины и оттягивает носки… делает глубокий вдох, чтобы защитить внутренние органы… напрягает мышцы ног, превращая их в таран… и, наконец, благодарит Бога за то, что Он создал Тибр таким бурным. Пенящаяся, насыщенная пузырьками воздуха вода оказывает при вхождении в нее сопротивление в три раза меньшее, чем стоячая.

Затем удар… и полная темнота.

* * *

Громоподобные хлопки парусинового чехла отвлекли внимание зевак от огненного шара в небесах. Да, этой ночью небо над Римом изобиловало необычайными зрелищами… Поднимающийся ввысь вертолет, чудовищной силы взрыв, и вот теперь какой-то странный объект, рухнувший с неба в кипящие воды реки рядом с крошечным Isola Tiberina. Во всех путеводителях по Риму это место так и называется – Остров на Тибре.

С 1656 года, когда остров стал местом карантина больных во время эпидемии чумы, ему начали приписывать чудодейственные целительные свойства. Именно по этой причине на острове несколько позже была основана лечебница, получившая название «Оспидале ди Сан-Джованни ди Дио».

В извлеченном из воды и изрядно побитом теле, к изумлению спасателей, еще теплилась жизнь. Пульс едва прощупывался, но и это слабое биение казалось чудом. Еще одним подтверждением мистической репутации этого места. А через несколько минут, когда спасенный мужчина стал кашлять и к нему начало возвращаться сознание, толпившиеся вокруг него люди окончательно поверили в то, что Остров на Тибре – место, где происходят чудесные исцеления.

Глава 126

Кардинал Мортати знал, что ни в одном из языков мира не найдется слов, чтобы описать творящееся на его глазах чудо. Тишина, воцарившаяся над площадью Святого Петра, была гораздо выразительнее, чем пение целого хора ангелов.

Глядя на камерария Карло Вентреска, Мортати всем своим существом ощущал борьбу, которую ведут между собой его сердце и разум. Видение казалось реальным и вполне осязаемым. Но тем не менее… как он мог там появиться? Все видели, что камерарий улетел на вертолете. Весь мир наблюдал за появлением в небе огненного шара. И вот теперь священник каким-то непостижимым образом оказался высоко над ними на террасе собора, рядом с самим Христом. Неужели его перенесли туда ангелы? Или, может быть, сам Творец воссоздал его из пепла?

Но подобное невозможно…

Сердце Мортати хотело верить в чудо, но его разум призывал к реальности. Взоры всех кардиналов были обращены в сторону собора, и священнослужители явно видели то же, что видел он. Новое чудо, которое явил Творец, привело их в близкое к параличу состояние.

Да, это, вне всякого сомнения, был камерарий. Но выглядел он как-то по-иному. В нем ощущалось нечто божественное. Казалось, что он прошел обряд очищения. Может быть, это дух? Или все-таки человек? В ослепительно белом свете прожекторов Карло Вентреска казался невесомым.

С площади до Мортати стали доноситься рыдания, приветственные возгласы и даже аплодисменты. Группа монахинь рухнула на колени и громко запела гимн. Толпа на площади становилась все более шумной… Затем последовала короткая пауза, и все люди, не сговариваясь, начали выкрикивать имя камерария. Все кардиналы присоединились к этим крикам, по щекам некоторых из них катились слезы. Мортати оглядывался по сторонам, пытаясь осмыслить происходящее. Неужели это действительно случилось?

* * *

Камерарий Карло Вентреска стоял на верхней террасе собора и вглядывался в тысячи и тысячи обращенных к нему лиц. Он не знал до конца, происходит ли это наяву или видится ему во сне. Ему казалось, что он перевоплотился и существует уже в ином мире. Камерарий задавал себе вопрос: что спустилось с небес на мирные сады Ватикана – его бренное тело или всего лишь нетленная душа? Он снизошел на землю, словно одинокий ангел, а громада собора скрывала от глаз беснующейся на площади толпы его черный парашют. Камерарий не знал, что сумело вознестись по старинной лестнице на террасу собора – его изможденное тело или неутомимый дух…

Он стоял высоко над толпой, и ему казалось, что тело его стало невесомым. Карло Вентреска казался самому себе призраком.

Хотя люди внизу выкрикивали его имя, камерарий твердо знал, что приветствуют они вовсе не его. Они кричали потому, что испытывали счастье, которое он сам испытывал каждый день, общаясь с Всемогущим. Люди наконец ощутили те чувства, которые постоянно жаждали ощутить. Они всегда хотели узнать, что находится за гранью… Им необходимо было узреть доказательства всемогущества Создателя.

Камерарий Карло Вентреска всю жизнь молил о приходе подобного момента, но даже в самых смелых своих мечтаниях он не мог предположить, что Господь явит себя именно таким образом. Ему хотелось крикнуть в толпу: «Оглядитесь – и вы увидите вокруг себя чудеса! Бог живет в вас каждую минуту!»

Некоторое время он стоял молча, испытывая чувства, которых раньше никогда не ведал. Затем, следуя внутреннему порыву, клирик склонил голову и отступил от края террасы.

Оказавшись в одиночестве на крыше, камерарий опустился на колени и приступил к молитве.

Глава 127

Вокруг него кружились какие-то неясные тени, то совершенно исчезая в тумане, то появляясь вновь. Ноги отчаянно болели, а по телу, как ему казалось, проехал грузовик. Он лежал на боку на земле. В ноздри бил острый запах желчи. До слуха по-прежнему долетал шум реки, но этот звук уже не казался ему умиротворяющим. Он слышал и другие звуки: кто-то говорил совсем рядом с ним. Неясные тени кружились вокруг него в бесконечном хороводе. Почему эти фигуры облачены в белые одежды? Видимо, потому, решил Лэнгдон, что он либо в раю, либо в сумасшедшем доме. Поскольку горло сильно болело (ему казалось, что его обожгли огнем), он решил, что это все же не небеса.

– Рвота прекратилась, – сказал по-итальянски мужской голос. – Переверните его на спину. – Человек говорил профессиональным тоном и при этом весьма властно.

Лэнгдон ощутил, как чьи-то руки начали медленно поворачивать его. Он попытался сесть, но те же руки мягко, но решительно не позволили ему этого сделать. Лэнгдон не сопротивлялся. После этого ученый почувствовал, что кто-то принялся рыться в его карманах и извлекать их содержимое.

Затем он снова впал в небытие.

* * *

Доктор Жакобус не был религиозным человеком. Годы занятия медициной давно лишили его веры в любые потусторонние силы. Но то, что случилось этим вечером в Ватикане, подвергло его рациональное мышление весьма серьезному испытанию. Не хватало только того, чтобы с неба начали падать тела, думал он.

Доктор Жакобус пощупал пульс мужчины в мокрой и грязной одежде, которого только что извлекли из вод Тибра, и решил, что этого типа к спасению привел сам Создатель. От удара о воду мужчина лишился сознания, и, не окажись доктор Жакобус и его команда на берегу (все они любовались небесным спектаклем), парень наверняка бы утонул.

– E Americano, – сказала медсестра, роясь в бумажнике только что извлеченного из воды человека.

Американец?!

Коренные обитатели Рима уже давно полушутливо утверждают, что в результате засилья американцев в их городе гамбургеры скоро превратятся в национальное итальянское блюдо. Но чтобы американцы падали с неба – это уже явный перебор!

Доктор направил тонкий луч фонарика в глаз мужчины, чтобы проверить реакцию зрачков на свет. Убедившись в том, что зрачки реагируют, он спросил:

– Вы меня слышите, сэр? Вы осознаете, где находитесь?

Человек не ответил. Он снова потерял сознание.

– Si chiama Robert Langdon[92], – объявила медсестра, изучив водительское удостоверение мужчины.

Все собравшиеся на берегу медики, услышав имя, буквально окаменели.

– Невозможно! – воскликнул Жакобус.

Роберт Лэнгдон был тем человеком, которого показывали по телевизору. Помогавшим Ватикану американским профессором. Доктор Жакобус своими глазами видел, как всего несколько минут назад Роберт Лэнгдон сел на площади Святого Петра в вертолет и поднялся в небо. Жакобус и все остальные выбежали на берег, чтобы посмотреть на взрыв антивещества. Это было грандиозное зрелище. Подобной сферы белого огня никому из них видеть не доводилось. Это не может быть тот же самый человек!

– Это точно он! – воскликнула медсестра, отводя назад прилипшие ко лбу мокрые волосы мужчины. – Кроме того, я узнаю его твидовый пиджак.

Со стороны входа в больницу послышался громкий вопль. Медики оглянулись и увидели одну из своих пациенток. Женщина, казалось, обезумела. Воздев к небу руку с зажатым в ней транзисторным приемником, она воздавала громкую хвалу Господу. Из ее бессвязных слов все поняли, что камерарий Карло Вентреска только что чудесным образом появился на крыше собора.

Доктор Жакобус твердо решил, что как только в восемь утра закончится его дежурство, он тут же отправится в церковь.

* * *

Свет над его головой стал ярче, приобретя какую-то стерильность, а сам он лежал на хирургическом столе. Воздух был насыщен запахом незнакомых лекарств. Ему только что сделали какую-то инъекцию, предварительно освободив от одежды.

Определенно не цыгане, подумал он в полубреду. Может быть, пришельцы? Да, ему приходилось слышать о подобных вещах. Но, судя по всему, эти создания не намерены причинить ему вред. Видимо, они хотят всего лишь…

– Ни за что! – выкрикнул он, открыл глаза и сел.

– Attento![93] – рявкнуло одно из созданий, пытаясь уложить его на стол.

На белом одеянии существа висела картонка с надписью «Д-р Жакобус».

– Простите… – пробормотал Лэнгдон, – я подумал…

– Успокойтесь, мистер Лэнгдон. Вы в больнице… Туман начал рассеиваться, и ученый ощутил облегчение. Он, правда, ненавидел все лечебные учреждения, но эскулапы в любом случае лучше пришельцев, пытающихся завладеть его детородными органами.

– Меня зовут доктор Жакобус, – представился человек в белом и рассказал пациенту, что произошло. – Вы родились в рубашке, молодой человек, – закончил рассказ медик.

Лэнгдон же себя счастливчиком не чувствовал. Он с трудом вспоминал, что с ним произошло до этого… вертолет… камерарий. На его теле не осталось ни одного живого места. Болело буквально все. Ему дали воду, и он прополоскал рот. После этого они сменили повязку на его ободранной в кровь ладони.

– Где моя одежда? – спросил Лэнгдон. На нем был хирургический халат из хлопка.

Одна из сестер показала на бесформенную кучу мокрого твида и хаки, лежащую на стойке неподалеку.

– Ваша одежда насквозь промокла, и нам пришлось ее с вас срезать.

Лэнгдон взглянул на то, что осталось от его твидового пиджака, и нахмурился.

– Все ценное мы вынули, – продолжала сестра. – Лишь бумажная салфетка, которая была в кармане, совершенно размокла.

Лэнгдон еще раз посмотрел на пиджак и увидел обрывки пергамента, прилипшие кое-где к подкладке. Это было все, что осталось от листка, изъятого из «Диаграммы» Галилея. Единственная копия, на которой был указан путь к Храму Света, в буквальном смысле растворилась. У него не было сил как-то отреагировать на эту невосполнимую потерю. Он просто смотрел и молчал.

– Все остальные вещи мы спасли, – повторила сестра. – Бумажник, миниатюрную видеокамеру и ручку. Камеру я, как могла, высушила.

– У меня не было камеры.

Медсестра, не скрывая своего удивления, протянула ему хирургическую кювету с его вещами. Увидев рядом с бумажником и ручкой крошечный аппарат фирмы «Сони», Лэнгдон все вспомнил. Миниатюрную видеокамеру вручил ему Колер с просьбой передать прессе.

– Мы нашли ее у вас в кармане, – повторила сестра. – Но думаю, что вам понадобится новый прибор. – Она открыла крышку двухдюймового экрана и продолжила: – Экран треснул, но зато звук еще есть. Правда, едва слышно. – Поднеся аппарат к уху, девушка сказала: – Постоянно повторяется одно и то же. Похоже, что спорят двое мужчин.

С этими словами она передала камеру Лэнгдону.

Заинтригованный, Лэнгдон взял аппарат и поднес его к уху. Голоса звучали несколько металлически, но вполне внятно. Один из говоривших был ближе к камере, другой находился чуть поодаль. Лэнгдон без труда узнал обоих собеседников.

Сидя в халате на хирургическом столе, ученый со все возрастающим изумлением вслушивался в беседу. Конец разговора оказался настолько шокирующим, что Лэнгдон возблагодарил судьбу за то, что не имел возможности его увидеть.

О Боже!

Когда запись пошла сначала, Лэнгдон отнял аппарат от уха и погрузился в раздумье. Антивещество… Вертолет…

Но это же означает, что…

У него снова началась тошнота. Движимый яростью, он в полной растерянности соскочил со стола и замер на дрожащих ногах.

– Мистер Лэнгдон! – попытался остановить его врач.

– Мне нужна какая-нибудь одежда, – заявил американец, почувствовав прохладное дуновение; его одеяние оставляло спину неприкрытой.

– Но вам необходим покой.

– Я выписываюсь. Немедленно. И мне нужна одежда.

– Но, сэр, вы…

– Немедленно!

Медики обменялись недоуменными взглядами, а доктор Жакобус сказал:

– У нас здесь нет одежды. Возможно, утром кто-нибудь из ваших друзей…

Лэнгдон, чтобы успокоиться, сделал глубокий вдох и, глядя в глаза эскулапа, медленно произнес:

– Доктор Жакобус, я должен немедленно уйти, и мне необходима одежда. Я спешу в Ватикан. Согласитесь, доктор, что вряд ли кто-нибудь появлялся в этом священном месте с голой задницей за все две тысячи лет его существования. Мне не хочется ломать эту традицию. Я ясно выразился?

– Дайте этому человеку какую-нибудь одежду, – нервно сглотнув слюну, распорядился доктор Жакобус.

* * *

Когда Лэнгдон, хромая на обе ноги, выходил из дверей больницы, он казался себе бойскаутом-переростком. На нем был голубой комбинезон фельдшера «скорой помощи» с застежкой-молнией от шеи до промежности. Комбинезон украшали многочисленные цветные нашивки, которые, видимо, говорили о высокой квалификации владельца одежды.

На сопровождавшей его весьма массивного телосложения женщине был точно такой же наряд. Доктор заверил Лэнгдона, что дама доставит его в Ватикан за рекордно короткое время.

– Molto traffico[94], – сказал американец, вспомнив, что все улицы вокруг Ватикана забиты людьми и машинами.

Это предупреждение, видимо, нисколько не обеспокоило даму. Гордо ткнув пальцем в одну из своих нашивок, она заявила:

– Sono conducente di ambulanza.

– Ambulanza?[95]

Он понял, что теперь ему, видимо, предстоит поездка в карете «скорой помощи».

Женщина провела его за угол дома. Там, на сооруженной над рекой бетонной площадке, стояло их транспортное средство. Увидев его, Лэнгдон замер. Это был видавший виды армейский медицинский вертолет. На фюзеляже было выведено:

«Aero – ambulanza».

Лэнгдон опустил голову.

– Мы летим в Ватикан. Очень быстро, – улыбнулась женщина.

Глава 126

Кипящие энтузиазмом и энергией кардиналы устремились назад в Сикстинскую капеллу. В отличие от всех остальных членов коллегии Мортати ощущал все возрастающую растерянность. У него даже появилась мысль бросить все и оставить конклав. Кардинал верил в древние чудеса из Священного Писания, но то, чему он был свидетелем сегодня, не умещалось в его сознании. Казалось бы, после семидесяти девяти лет, прожитых в преданности вере, эти события должны были привести его в религиозный экстаз… а он вместо этого начинал испытывать сильное душевное беспокойство. Во всех этих чудесах что-то было не так.

– Синьор Мортати! – выкрикнул на бегу швейцарский гвардеец. – Мы, как вы просили, поднялись на крышу. Камерарий… во плоти! Он обычный человек, а не дух! Синьор Вентреска такой, каким мы его знали!

– Он говорил с вами?

– Камерарий стоял на коленях в немой молитве. Мы побоялись его беспокоить.

Мортати не знал, как поступить.

– Скажите ему… скажите, что кардиналы томятся в ожидании.

– Синьор, поскольку он – человек… – неуверенно произнес гвардеец.

– И что же?

– Его грудь… На ней сильный ожог. Может быть, нам следует вначале перевязать его раны? Думаю, он очень страдает от боли.

Мортати задумался. Долгие годы, посвященные службе церкви, не подготовили его к подобной ситуации.

– Поскольку он человек, то и обращайтесь с ним, как с человеком. Омойте его. Облачите в чистые одежды. Мы будем ждать его в Сикстинской капелле.

Швейцарец умчался прочь.

Мортати направился в капеллу. Все остальные кардиналы уже находились там. Выйдя в вестибюль, он увидел Витторию Ветра. Девушка, понурясь, сидела на каменной скамье у подножия Королевской лестницы. Мортати разделял ее боль и одиночество, но в то же время он знал, что все это может подождать. Ему предстоит работа… Однако, положа руку на сердце, Мортати не знал, в чем будет заключаться эта работа.

Когда он вошел в капеллу, там царил безудержный восторг.

«Да поможет мне Бог», – подумал он и закрыл за собой дверь.

* * *

Принадлежащий больнице Сан-Джованни ди Дио вертолет кружил за дальней от площади стеной Ватикана, а Лэнгдон стиснув зубы и сжав кулаки, клялся всем известным ему богам что это будет его последний полет на винтокрылой машине.

Убедив даму-пилота в том, что правила полетов над Ватиканом в данный момент меньше всего заботят правителей этого города-государства, он попросил ее пролететь над стеной и приземлиться на посадочной площадке папской обители.

– Grazie, – сказал он, с трудом спустившись на землю.

Дама послала ему воздушный поцелуй, оторвала машину от земли и мгновенно скрылась в ночи.

Лэнгдон глубоко вздохнул, стараясь привести мысли в порядок и до конца понять суть того, что он собирается предпринять. Не выпуская видеокамеры из рук, он забрался в электрокар, на котором уже ездил днем. Об аккумуляторах с тех пор никто не позаботился, и стрелка указателя заряда стояла почти на нуле. В целях экономии энергии фары включать он не стал. Кроме того, ученый предпочел бы, чтобы его появление осталось незамеченным.

* * *

Кардинал Мортати остановился у дверей и ошеломленно наблюдал за тем, что происходило в Сикстинской капелле. А происходило там нечто невообразимое.

– Это подлинное чудо! – кричал один кардинал. – Рука Божия!

– Да! – вторил ему другой. – Господь явил нам Свою волю!

– Камерарий должен стать нашим папой! – вопил третий. – Пусть он и не кардинал, но Творец ниспослал нам чудесный знак!

– Именно так! – с энтузиазмом поддержал его кто-то. – Законы конклава установлены людьми. И они ничто по сравнению с Божьей волей! Призываю всех немедленно приступить к голосованию!

– К голосованию?! – перекрывая всеобщий шум, рявкнул Мортати. – А я-то полагал, что это моя работа!

Все повернулись в его сторону.

Старик увидел, что кардиналы смотрят на него с явным подозрением. Более того, в некоторых взглядах можно было заметить даже враждебность. Священнослужителей уязвило его равнодушие к явленным только что всему миру чудесам. Трезвый подход ко всем явлениям должен иметь свои границы, считали они. Мортати очень хотел, чтобы его душа возликовала вместе с остальными, но этого почему-то не случилось. Вместо неземной радости он ощущал… душевную боль и печаль, которым не находил объяснения. Он поклялся руководить конклавом с чистой душой, но теперь начинал испытывать сомнения. Отрицать это было невозможно.

– Друзья!.. – начал он, выйдя к алтарю (Мортати казалось, что голос, произнесший это, принадлежит вовсе не ему). – Я очень опасаюсь, что весь остаток своих дней проведу в бесплодных попытках понять то, свидетелем чего я был сегодня. Вы же немедленно предлагаете избрать папой камерария… хотя нельзя исключать и того, что Бог, возможно, этого не желает.

В Сикстинской капелле повисла мертвая тишина.

– Как… как вы смеете? – возмутился наконец один из кардиналов. – Камерарий спас церковь! С ним напрямую общался Создатель. Человек пережил саму смерть! Какие еще доказательства нам нужны?!

– Камерарий вскоре предстанет перед нами, – сказал Мортати. – Подождем его появления и, прежде чем приступить к выборам, выслушаем его объяснения.

– Объяснения?!

– Когда вы избирали меня на пост «великого выборщика», я дал клятву следовать всем правилам конклава. Вам, вне всякого сомнения, известно, что, согласно Святому уложению, камерарий, не являясь кардиналом, папой быть избран не может. Карло Вентреска простой священник… всего лишь… слуга. Кроме того, он слишком молод для того, чтобы стать понтификом. – Мортати почувствовал, что число обращенных на него враждебных взглядов с каждым его словом возрастает. – Но даже если я и проведу голосование, то потребую, чтобы вы предварительно изменили правила, формально одобрив возможность избрания человека, избранию не подлежащего. Я попрошу каждого из вас торжественно отречься от данной вами клятвы соблюдать Святое уложение.

– Но то, что мы видели сегодня, – сердито возразил кто-то, – стоит бесспорно выше всех наших законов.

– Неужели? – прогремел Мортати, даже не понимая, откуда исходят эти слова. – Неужели Бог желает, чтобы мы отказались от законов церкви?! Неужели Создатель хочет, чтобы мы, не слушая голоса разума, принимали решения, следуя взрыву эмоций?

– Но разве вы не видели того, что видели мы? – злобно поинтересовался один из кардиналов. – Да как вы смеете сомневаться в подобного рода проявлениях Высшей силы?!

– Я вовсе не сомневаюсь! – Голос Мортати прозвучал с такой силой, которой кардинал в себе и не подозревал. – Я не ставлю под сомнение всемогущество нашего Творца. Именно Он наградил нас разумом и чувством осторожности. Проявляя благоразумие, мы служим Богу!

Глава 129

Виттория Ветра по-прежнему сидела в одиночестве на каменной скамье у подножия Королевской лестницы неподалеку от Сикстинской капеллы. Когда через заднюю дверь в помещение проникла какая-то фигура, девушке показалось, что она снова видит призрак. Призрак был в бинтах, хромал на обе ноги, и на нем был костюм работника «скорой помощи».

Не веря своим глазам, она поднялась на ноги и прошептала:

– Ро… Роберт?

Лэнгдон не ответил. Молча проковыляв к ней, он заключил ее в объятия и поцеловал в губы. В этом импульсивном действии девушка ощутила боль и благодарность.

– Благодарю тебя, Боже, – прошептала она, не сдерживая слез. – Благодарю!..

Он поцеловал ее еще раз, и девушка целиком растворилась в этом поцелуе. Их тела слились воедино так, словно они знали друг друга уже много лет. Забыв боль и страх, Виттория стояла, прижавшись к нему, и на какой-то миг ей показалось, что она стала невесомой.

* * *

– Это Божья воля! – выкрикнул кто-то, и эхо его голоса прокатилось под сводами Сикстинской капеллы. – Кто, кроме избранника Божьего, мог пережить дьявольский взрыв?!

– Я, – послышался голос от дверей капеллы.

Все кардиналы повернулись и с изумлением уставились на плетущегося к ним человека.

– Мистер… Лэнгдон? – не веря своим глазам, спросил Мортати.

Не говоря ни слова, ученый прошел к алтарю. Следом за ним шла Виттория Ветра. Два швейцарских гвардейца вкатили в капеллу тележку сбольшим телевизором. Пока гвардейцы размещали телевизор экраном к кардиналам и включали его в сеть, Лэнгдон не двигался. Как только швейцарцы ушли, ученый вставил кабель камеры «Сони» в гнездо входа на телевизоре и нажал кнопку воспроизведения.

Экран ожил.

Перед глазами кардиналов возник папский кабинет. Картинка была не очень четкой. Создавалось впечатление, что снимали скрытой камерой. В правой части изображения находился камерарий. Он стоял рядом с камином, но его лицо оставалось в тени. Хотя клирик говорил прямо в камеру, было ясно, что он обращался к кому-то еще – очевидно, к человеку, который вел съемку. Лэнгдон пояснил, что фильм снимал директор ЦЕРНа Максимилиан Колер. Всего лишь час назад Колер записал свою беседу с камерарием при помощи крошечной видеокамеры, вмонтированной в подлокотник его инвалидного кресла.

Мортати и остальные кардиналы в недоумении взирали на экран. Хотя беседа продолжалась уже некоторое время, Лэнгдон не стал отматывать пленку. Видимо, та часть фильма, которую, по мнению ученого, должны были увидеть высокопоставленные священнослужители, только начиналась…

* * *

– Неужели Леонардо Ветра вел дневник? – говорил камерарий. – Если так, то это, я полагаю, прекрасная новость для ЦЕРНа. В том случае, если в дневнике изложена технология получения антивещества…

– Там этого нет, – сказал Колер. – Вы, видимо, почувствуете облегчение, узнав, что способ получения антиматерии умер вместе с Леонардо. В его дневнике говорится о другом. А именно – о вас.

– Не понимаю, – ответил камерарий. Было заметно, что слова директора его встревожили.

– Там имеется запись о его встрече с вами, имевшей место месяц назад.

Камерарий помолчал немного, а затем, взглянув на дверь, произнес:

– Рошер не должен был пускать вас сюда, не заручившись моим согласием. Каким образом вам удалось проникнуть в кабинет?

– Рошеру все известно. Я предварительно позвонил ему и рассказал о том, что вы сделали.

– Что я сделал? Что бы вы ему ни наплели, Рошер – швейцарский гвардеец, который слишком предан этой церкви, чтобы поверить словам озлобленного ученого.

– Вы правы, он действительно предан церкви. Предан настолько, что, несмотря на то что все улики указывали на одного из его швейцарцев, отказывался поверить, что его люди способны на предательство. Он весь день искал другие объяснения.

– И вы ему подобное объяснение обеспечили?

– Да. Я рассказал ему всю правду. Правду, прямо говоря, шокирующую.

– Если Рошер вам поверил, он должен был немедленно арестовать меня…

– Нет. Я этого не допустил, обещав свое молчание в обмен на встречу с вами.

– Неужели вы намерены шантажировать церковь россказнями, в которые скорее всего никто не поверит? – с каким-то странным смешком сказал камерарий.

– Я никого не собираюсь шантажировать. Я всего лишь хочу услышать правду из ваших уст. Леонардо Ветра был моим другом.

Камерарий, не отвечая на эти слова, повернулся лицом к камину.

– Что же, в таком случае скажу я, – продолжал Колер. – Примерно месяц назад Леонардо Ветра вступил с вами в контакт и попросил срочной аудиенции у папы. Вы организовали эту встречу, поскольку понтифик всегда восхищался научными успехами Леонардо. Кроме того, Ветра сказал вам, что возникла чрезвычайная ситуация и дело не терпит отлагательства.

Камерарий молча смотрел в огонь.

– Леонардо тайно прибыл в Ватикан. Моего друга очень огорчало то, что он тем самым нарушал данное дочери слово, но иного выбора у него не было. Последнее открытие породило в душе Леонардо серьезный конфликт, и он очень нуждался в духовном руководстве. Во время конфиденциальной встречи он сообщил папе и вам, что совершил открытие, которое может иметь самые серьезные религиозные последствия. Он доказал физическую возможность акта Творения. Опыты Ветра показали, что с помощью мощного источника энергии – который мой друг именовал Богом – можно воспроизвести момент Творения.

Ответом директору было молчание.

– Папа был потрясен, – продолжал Колер. – Он хотел, чтобы Леонардо публично сообщил о своем достижении. Его святейшество полагал, что это открытие сможет проложить мост через пропасть между наукой и религией. А об этом папа мечтал всю свою жизнь. Но затем Леонардо рассказал вам о другой стороне эксперимента. О том, что вынудило его обратиться за духовным наставлением. Дело в том, что в результате акта Творения все создавалось парами (так утверждает ваша Библия), причем парами противоположностей. Как свет и тьма, например. Ветра обнаружил, что это справедливо и в отношении его эксперимента. Создав вещество, он одновременно создал и его противоположность – антивещество. Это его беспокоило. Стоит ли мне продолжать?

Камерарий вместо ответа наклонился к огню и пошевелил кочергой уголья.

– Через некоторое время вы посетили ЦЕРН, чтобы лично ознакомиться с работой Леонардо. В дневниках доктора Ветра есть упоминание о том, что вы были в его лабораторий.

Камерарий посмотрел на Колера, который сказал:

– Поездка папы неизбежно привлекла бы внимание прессы, поэтому он направил в Женеву вас. Леонардо тайно провел вас по своей лаборатории. Он показал вам аннигиляцию. Модель Большого взрыва. Или, если хотите, энергию Творения. Более того, Леонардо Ветра провел вас в хранилище опасных материалов, где вы увидели большой образец антивещества. Образец, который был призван доказать, что антиматерию можно производить в значительных количествах. Вы выразили Леонардо свое восхищение и, вернувшись в Ватикан, доложили папе обо всем, что видели.

– И что же, простите, вас так гложет? – со вздохом спросил камерарий. – Неужели то, что, уважая волю Леонардо Ветра, я этим вечером делал вид, что мне ничего не известно об антивеществе?

– Нет! Меня гложет то, что вы организовали его убийство, хотя он практически доказал существование вашего Бога!

Камерарий смотрел на Колера, и на его лице нельзя было увидеть никаких эмоций.

А потрескивание горящих поленьев было единственным звуком, нарушавшим тишину кабинета.

Неожиданно камера задрожала, и на экране возникла рука Колера. Было видно, что директор лихорадочно пытается извлечь из-под кресла какой-то предмет. Через несколько секунд в его руке появился пистолет. Картинка получилась очень выразительной: смотревшая сзади камера показывала во всю длину руку с зажатым в ней оружием. Ствол пистолета был направлен прямо в грудь камерария.

– Признавайтесь в своих грехах, святой отец. Признавайтесь немедленно!

– Вы понимаете, что живым вам отсюда не выбраться? – испуганно произнес камерарий.

– Смерть явится долгожданным избавлением от страданий, которые я благодаря вашей религии вынужден терпеть с раннего детства. – Колер держал пистолет уже обеими руками. – Я даю вам возможность выбора. Признание в преступлениях или немедленная смерть!

Камерарий покосился на дверь.

– Рошер стоит снаружи, – сказал Колер. – Он тоже готов вас убить.

– Капитан дал торжественную клятву защищать цер…

– Он впустил меня сюда. С оружием. Ваша ложь ему отвратительна. У вас еще есть выбор. Признайтесь в преступлениях. Я хочу услышать это признание из ваших уст.

Камерарий явно не знал, как поступить.

Пистолет в руках Колера чуть приподнялся.

– Неужели вы все еще сомневаетесь в том, что я вас пристрелю? – спросил директор ЦЕРНа.

– Что бы я вам ни сказал, – ответил камерарий, – вы не тот человек, который способен понять мои слова.

– А вы все же попытайтесь.

Камерарий несколько секунд стоял неподвижно, его силуэт был четко виден на фоне огня. Когда он заговорил, его голос зазвучал с таким достоинством, словно речь шла не об убийстве, а об акте великого альтруизма.

– С самого начала времен, – начал камерарий, – церковь вела сражение с врагами Бога. Иногда ее оружием было слово, а иногда – меч. И мы всегда побеждали в этой борьбе.

Клирик говорил без тени сомнения, с полной убежденностью в правоте своих слов.

– Но все демоны прошлого были демонами зла, и они вызывали всеобщий страх и отвращение… Бороться с ними нам было сравнительно легко. Но сатана хитер и умен. С течением времени его дьявольская личина обрела иную форму… форму чистого разума. Эта внешне прозрачная форма тем не менее коварна и опасна. Она, как и демоны прошлого, лишена души. – В голосе камерария неожиданно вспыхнул гнев, и он продолжил чуть ли не с маниакальным напором: – Подскажите мне, мистер Колер, каким образом церковь может выступить с осуждением того, что придает нашему уму способность логически мыслить? Как можем мы открыто осуждать то, что является фундаментом нашего общества? Стоит нам возвысить голос, чтобы выступить с предупреждением, как вы поднимаете крик, называя нас невеждами и параноиками. Вы возвещаете всему миру, что обскуранты пытаются положить конец прогрессу. И зло, которое вы сеете, постоянно разрастается. Это зло, завернувшееся в мантию самодовольного интеллектуализма, разрастается, как раковая опухоль. Зло обожествляет себя, являя миру все новые и новые чудеса. Чудеса техники и технологии. И вы делаете это постоянно, внушая всем, что вы есть подлинное Добро. Наука, говорите вы, пришла к вам, дабы избавить вас от болезней, голода и страдании! Преклоняйтесь перед наукой – новым божеством, божеством всемогущим и всемилостивейшим! Не обращайте внимания на порождаемые ею смертоносное оружие и хаос! Забудьте о своем хрупком одиночестве и о все новых и новых угрозах! Наука всегда с вами! – Камерарий сделал несколько шагов вперед к направленному на него пистолету. – Но я увидел за всем этим оскал сатаны… узрел скрытую угрозу…

– О чем вы говорите? Ведь открытие Ветра практически доказало существование Бога! Леонардо был вашим союзником!

– Союзником? Нет! Наука и религия не могут шагать рука об руку. Вы и я обращаемся к разным богам. Кто является вашим божеством? Протоны, масса и электрический заряд? Разве способен подобный бог внушить вдохновение? Разве может ваш бог, прикоснувшись к сердцу каждого человека, напомнить ему о его ответственности перед Высшей силой? Об ответственности перед другими людьми? Ветра заблуждался. Человек не имеет права засунуть Божий акт Творения в пробирку и размахивать ею перед всем миром! Это не прославляет Бога, это принимает Его!

Камерарий скрюченными пальцами обеих рук вцепился в ткань сутаны на груди, и в его голосе зазвенели истерические ноты.

– И поэтому вы его убили?

– Ради блага церкви! Ради блага всего человечества! Его безумное открытие! Человек еще не созрел для того, чтобы обладать могуществом Творца. Бог в пробирке? Капля жидкости, способная превратить в пар целый город? Его надо было остановить!!!

Выкрикнув последнюю фразу, камерарий вдруг умолк и взглянул на огонь. Создавалось впечатление, что он взвешивает в уме различные варианты своих дальнейших действий.

– Вы признались в преступлении, – сказал Колер, поднимая пистолет. – Вам не спастись.

– Разве вы не знаете, что признание греха уже есть путь к спасению? – печально рассмеялся камерарий. Он посмотрел на дверь и продолжил: – Когда Бог на вашей стороне, перед вами открываются такие возможности, которых вам, дорогой директор, не дано понять.

Когда эти слова все еще звучали в воздухе, камерарий взялся обеими руками за ворот сутаны и рывком разорвал на себе одежду, обнажив грудь.

– Что вы задумали?! – изумленно спросил Колер.

Камерарий не ответил. Он отступил назад к камину и снял с янтарных углей какой-то предмет.

– Прекратите! – закричал, не опуская пистолета, Колер. – Что вы делаете?

Когда камерарий обернулся, в его руках было раскаленное докрасна клеймо. «Ромб иллюминати»!

– Я собирался сделать это в одиночестве… – Голос его дрожал от напряжения, а взгляд стал абсолютно диким. – Но теперь… Я вижу, что вас сюда послал Бог. И вы – мое спасение.

Прежде чем Колер успел что-то сделать, камерарий закрыл глаза, запрокинул голову и приложил раскаленное клеймо к самому центру груди. Плоть зашипела, а клирик закричал:

– Мать Мария! Мария Благословенная!.. Помоги своему сыну!

В кадре появился Колер. Он неуклюже стоял на ногах, размахивая рукой с пистолетом.

Камерарий кричал, покачиваясь от невыносимой боли. Затем, бросив клеймо к ногам Колера, он рухнул на пол и забился в конвульсиях, не переставая вопить.

Все остальное происходило словно в тумане.

В комнату ворвались швейцарские гвардейцы. Звуковая дорожка взорвалась выстрелами. Колер схватился за грудь, сделал шаг назад и упал в кресло.

– Нет! – закричал Рошер, пытаясь остановить стрелявших в Колера гвардейцев.

Катающийся по полу камерарий яростно ткнул пальцем в сторону капитана и прохрипел:

– Иллюминат!

– Ублюдок! – закричал Рошер. – Лицемерный свято…

Шартран срезал офицера тремя выстрелами.

После этого гвардейцы столпились вокруг камерария. В кадре возникло полубезумное лицо Роберта Лэнгдона. Он стоял на коленях рядом с креслом Колера и разглядывал клеймо. Затем изображение задергалось. К Колеру вернулось сознание, и он попытался извлечь из подлокотника кресла крошечную видеокамеру. Когда ему это наконец удалось, он протянул аппарат Лэнгдону и хрипло прошептал:

– Передайте… передайте… прессе.

На этом запись заканчивалась. Через несколько секунд демонстрация началась сначала.

Глава 130

Камерарий ощутил, что окутывающий его чудесный туман начинает постепенно рассеиваться, а количество адреналина в крови неуклонно снижаться. Швейцарские гвардейцы осторожно вели его по Королевской лестнице в сторону Сикстинской капеллы, а он прислушивался к доносящемуся с площади Святого Петра пению. Камерарий понял, что ему все же удалось сдвинуть гору.

Grazie, Dio.

«Благодарю тебя, Боже».

Он молил Бога о том, чтобы Он даровал ему силы, и Творец услышал его молитву. А в те моменты, когда в его душе возникало сомнение, к нему обращался сам Творец. «На тебя возложена священная миссия, – сказал Господь. – Я дарую тебе силу». Но несмотря на поддержку самого Создателя, камерарий ощущал страх и часто спрашивал себя, правильный ли путь он избрал.

Если не ты, говорил в ответ на эти сомнения Бог, то кто?

Если не сейчас, то когда?

Если не таким образом, то как?

Иисус, напомнил ему Творец, спас всех людей… спас от их собственной апатии. Двумя своими деяниями Иисус открыл людям глаза. Эти два деяния породили у людей два чувства. Ужас и надежду. А деяния эти были: Распятие Его и Воскрешение. Этим Он изменил мир.

Но случилось это две тысячи лет назад. Чудо покрылось патиной времени. Люди стали о нем забывать. Они обратились к ложным идолам – технике и чудесам разума. А где же чудеса сердца?

Камерарий часто обращался к Богу с молитвой, чтобы Он подсказал ему, как можно заставить людей снова обратиться к вере. Но Бог хранил молчание. Однако в самый мрачный момент его жизни Господь все же посетил его.

Карло Вентреска до сих пор помнил это во всех деталях. Он помнил, как катался по земле в разодранной в клочья ночной рубашке и царапал в кровь грудь, пытаясь очистить душу от той скверны, которую принесли ему только что услышанные слова. «Не может быть!» – выкрикивал он, зная, что все обстоит именно так. Ложь, о которой он узнал, терзала его, словно адское пламя. Епископ, который взял его к себе, человек, который стал ему отцом, клирик, рядом с которым находился камерарий все время, пока тот шагал к папскому престолу… оказался лжецом.

Заурядным грешником. Он скрывал от людей такое чудовищное деяние, которое, как считал камерарий, ему не смог бы простить даже Бог.

«Вы же давали обет! – кричал камерарий в лицо папе. – Вы нарушили слово, данное Богу! И это вы – первый человек на земле!»

Понтифик пытался что-то объяснить, но Карло его не слушал. Он выбежал из комнаты и, ничего не видя перед собой, помчался по коридорам. Затем у него началась неудержимая рвота. В таком состоянии он находился до тех пор, пока не оказался у могилы святого Петра. «Мать Мария, как я должен поступить?» И в тот момент, когда, страдая от вызванной предательством душевной боли и раздирая в кровь грудь и лицо, он катался по земле Некрополя и молил Творца забрать его из этого безбожного мира, пред ним предстал сам Господь.

Его мозг разорвал похожий на раскаты грома голос:

– Ты давал обет служения Богу?

– Да! – выкрикнул камерарий.

– Ты готов умереть за Него?

– Да! Забери меня к Себе!

– Ты готов умереть за свою церковь?

– Да! Молю Тебя, освободи меня от юдоли земной!

– Но готов ли ты пожертвовать жизнью за… человечество?

После этого воцарилась тишина, и камерарию показалось, что он падает в бездонную пропасть. Но ответ на последний вопрос он знал. Он знал его всегда.

– Да! – крикнул он во тьму безумия. – Я готов умереть за людей! И я умру ради них так, как это сделал Твой сын!

Несколько часов спустя, все еще лежа на земле Некрополя, камерарий увидел лицо матери. «У Бога для тебя грандиозные планы», – сказала тогда она. Камерарий все больше и больше погружался в безумие.

И вот с ним снова заговорил Бог. На сей раз слов не было, но камерарий все понял. «Восстанови веру!»

Если не я… то кто?

Если не сейчас… то когда?

Когда швейцарские гвардейцы начали открывать дверь Сикстинской капеллы, камерарий Карло Вентреска ощутил, как по его жилам стала разливаться новая сила… та самая сила, которую он почувствовал, будучи ребенком. Бог избрал его. Давным-давно.

И он выполнит Его волю.

Камерарию казалось, будто он родился заново. Швейцарские гвардейцы омыли его, перевязали рану на груди и одели в чистейшую белоснежную мантию. Чтобы снять боль, они сделали ему инъекцию морфина. Камерарий сожалел, что они накачали его болеутоляющим раствором. Иисус целых три дня, вплоть до своего вознесения, страдал от боли! Камерарий чувствовал, как лекарство начинает менять его ощущения… голова немного кружилась.

Войдя в капеллу, он совсем не удивился тому, что кардиналы взирают на него с благоговейным восхищением. «Они благоговеют перед Богом, – напомнил он себе. – Они преклоняются не передо мной, а перед тем, что Творец ЧЕРЕЗ МЕНЯ явил людям».

Шествуя по центральному проходу и вглядываясь в обращенные к нему лица, он уловил нечто странное. В чем дело? Камерарий до этого пытался угадать, как его встретят кардиналы. С восторгом? С почтением? Однако, заглядывая в глаза священнослужителей, Карло Вентреска видел в них какие угодно эмоции, но только не эти.

В этот момент камерарий посмотрел на алтарь и увидел Роберта Лэнгдона.

Глава 131

Карло Вентреска остановился в центральном проходе Сикстинской капеллы, а кардиналы, столпившись у алтаря, пожирали его глазами. Рядом с Робертом Лэнгдоном камерарий увидел большой работающий телевизор. Он сразу понял, что было изображено на экране, но не мог взять в толк, как была сделана запись. Это было просто невозможно. Совсем близко к клирику стояла Виттория. Ее лицо искажала гримаса отвращения.

Камерарий закрыл глаза в надежде на то, что это морфин вызвал у него галлюцинации и что, когда он снова взглянет на мир, картина будет совершенно иной. Но когда он открыл глаза, ничто не изменилось.

Они все знают.

Как ни странно, но страха он не ощутил. Укажи мне путь, Отец. Подскажи мне слова, которые смогли бы заставить их увидеть события Твоими глазами.

Однако ответа камерарий не услышал.

Создатель, я вместе с Тобой проделал слишком большой путь, чтобы теперь отступить.

Молчание.

Они не понимают, что нам с Тобой удалось свершить.

Камерарий не знал, чей голос прозвучал в его мозгу, но смысл сказанного был совершенно ясен.

Только полная правда освободит тебя…

* * *

Камерарий Карло Вентреска, гордо вскинув голову и выпрямившись во весь рост, направился к алтарю Сикстинской капеллы. Когда он проходил мимо кардиналов, даже теплый свет свечей не мог смягчить сверлившие его взгляды.

«Объясни все, – говорили ему эти взгляды. – Придай смысл этому безумию. Скажи, что наши страхи напрасны!»

Правда, сказал себе камерарий. Только правда. Эти стены скрывают слишком много тайн, и одна из них… настолько мрачна, что лишила его разума. Но это безумие привело к свету.

– Вы готовы пожертвовать своей душой, – начал камерарий, подойдя к алтарю, – чтобы спасти миллионы?

Эти слова не нашли никакого отклика у кардиналов. Они стояли неподвижно, продолжая сверлить его взглядами. Никто не проронил ни слова. С площади Святого Петра долетало радостное пение.

– Какой грех более велик? – продолжил он, сделав шаг вперед. – Убийство врага? Или бездействие в тот момент, когда на ваших глазах душат того, кого вы любите?

Люди на площади поют, радостно подумал он и возвел глаза к потолку Сикстинской капеллы. С темного свода на него взирал Бог, созданный кистью Микеланджело. Камерарию показалось, что Творец смотрит на него с одобрением.

– Я не мог больше оставаться в стороне, – продолжил камерарий.

Хотя Карло Вентреска стоял совсем рядом с кардиналами, он не заметил ни малейшей искорки понимания в их глазах. Неужели они не видят блистательной простоты его деяний?! Неужели не понимают, что эти деяния вызваны необходимостью?!

Ведь его замысел был ясен!

Иллюминаты. Наука и сатана суть одно и то же!

Необходимо было возродить древние страхи, чтобы потом их сокрушить.

Ужас и надежда. Два этих чувства заставят всех снова уверовать.

Этим вечером былая мощь братства «Иллюминати» снова в полной мере проявила себя… и с великолепным результатом. Всеобщую апатию как рукой сняло. Ужас с быстротой молнии охватил весь земной шар, объединяя людей. А затем Бог во всем своем величии разогнал наступившую было тьму.

«Я не мог оставаться в стороне!»

Вдохновение пришло к камерарию в ночь страданий, и одарил его им сам Творец.

О, этот безбожный мир! Кто-то должен был принести ему избавление. Это должен быть ты! Если не ты, то кто? Ты был спасен в детстве с высокой целью. Покажи людям древних демонов. Возроди в них старые страхи. Апатия равносильна смерти. Без тьмы не бывает света. Без зла не может быть добра. Вынуди их сделать выбор. Свет или тьма. Где страх? Где герои? Если не сейчас, то когда?

Камерарий двинулся по центральному проходу прямо на толпу кардиналов. Он почувствовал себя Моисеем, когда красные пояса и шапки начали расступаться перед ним, освобождая ему путь. Роберт Лэнгдон выключил телевизор, взял Витторию за руку и отошел от алтаря. Камерарий не сомневался в том, что спасение Лэнгдона было делом рук Божьих. Правда, Карло Вентреска не совсем понимал, с какой целью Создатель так поступил.

Нарушивший тишину голос принадлежал единственной находящейся в Сикстинской капелле женщине.

– Вы убили моего отца, – сказала, выступая вперед, Виттория.

Камерарий посмотрел на девушку, и его очень удивило выражение ее лица. Ее боль и страдание он мог понять. Но откуда такая озлобленность? Ведь она первой должна была понять, что гений ее отца таит в себе смерть. Его необходимо было остановить. Во имя блага человечества.

– А ведь он занимался Божьим делом, – закончила Виттория.

– Божьи дела не могут вершиться в лаборатории. Они вершатся в сердцах.

– Отец был чист сердцем! И его исследования доказали…

– Исследования вашего отца еще раз доказали, что человеческий ум развивается гораздо быстрее, чем его душа! – произнес камерарий несколько более резко, чем ему хотелось, поэтому он снизил тон и продолжил: – Если столь духовная личность, как ваш родитель, способна создать оружие, действие которого мы имели возможность наблюдать этой ночью, то представьте, как может использовать антивещество простой, приземленный человек.

– Человек, подобный вам?

Камерарий глубоко вздохнул. Неужели она по-прежнему ничего не понимает? Человеческая мораль совершенствуется медленнее, чем развивается наука. Человечество духовно не созрело для того могущества, которым оно уже обладает. Люди никогда не создавали оружия, которого затем не использовали! А антивещество есть не что иное, как новое оружие в и без того огромном арсенале. Человек способен уничтожить мир. Человек давным-давно научился убивать. И кровь его матери дождем лилась вниз. Однако гений Леонардо Ветра таил в себе иную, гораздо более страшную опасность.

– В течение столетий церковь держалась, несмотря на то что наука отгрызала от нее кусок за куском, – сказал камерарий. – Наука развенчивала чудеса. Учила ум властвовать над сердцем. Осуждала религию как опиум для народа. Наука считала Бога галлюцинацией – иллюзорными костылями для тех, кто слишком слаб, чтобы признать якобы бессмысленность своего существования. Я не мог остаться в стороне, когда наука взяла на себя смелость поставить под вопрос могущество самого Творца. Доказательство, говорите вы? Да, бесспорно, – но доказательство не существования Господа, как вы утверждаете, а всего лишь невежественности самой науки! Что плохого видите вы в признании того, что имеются вещи, которые находятся за пределами нашего понимания? День, когда ученые воспроизведут сущность Бога в лаборатории, станет днем, после которого люди перестанут нуждаться в вере!

– Вы, видимо, хотите сказать, что после этого люди перестанут нуждаться в церкви? – спросила Виттория, приближаясь к камерарию. – Сомнение есть ваш последний рычаг контроля над людьми. Только сомнение приводит к вам души человеческие. Мы все хотим познать смысл жизни. Людям свойственны неуверенность в будущем и тяга к свету познания, которое несет им освобождение. Но кто сказал, что церковь является единственным источником света на нашей планете?! Каждый из нас по-своему ищет Бога. Чего вы так страшитесь? Того, что Бог где-то явит себя не так, как являет здесь, за этими стенами? Вы боитесь того, что люди найдут его в своих собственных жизнях и отбросят прочь ваши замшелые ритуалы? Религии эволюционируют! Умы находят ответы, в сердцах укореняются новые истины. Мой отец был вместе с вами! Но шагал он по параллельной тропе! Как вы этого не видите? Бог – это не какая-то всемогущая сила, взирающая на нас сверху и угрожающая за неповиновение ввергнуть нас в геенну огненную. Бог – это та энергия, которая струится по синапсам[96]нашей нервной системы и которой полнятся наши сердца. Бог во всем!

– Во всем, кроме науки! – бросил в ответ камерарий, и во взгляде его все увидели искреннюю жалость. – Наука по определению бездушна! К чудесам разума, подобным антивеществу, которые появляются в нашем мире, инструкции по этике их применения, увы, не прилагаются. И это само по себе вызывает опасения. Но становится по-настоящему страшно, когда безбожная наука объявляет свои потуги поиском пути к свету и обещает ответить на вопросы, красота которых состоит как раз в том, что ответа на них нет!

Камерарий печально покачал головой.

В Сикстинскую капеллу на время вернулась тишина.

Заглянув в глаза Виттории и поймав ее суровый взгляд, камерарий вдруг ощутил безмерную усталость. Ведь она должна была все понять! Неужели Господь еще раз его испытывает?

На сей раз молчание нарушил Мортати.

– I preferiti… – произнес старый кардинал душераздирающим шепотом. – Баджиа и другие… Умоляю, скажите нам, что это не вы…

Камерарий посмотрел на него, изумившись той боли, которую почувствовал в голосе старика. Кто-кто, а Мортати должен был все понять. Заголовки газет ежедневно кричали о чудесах науки. Сколько лет прошло со времени последнего религиозного чуда? Сотни! Религия нуждалась в чуде. Нуждалась в чем-то таком, что могло пробудить дремлющий мир, вернуть человечество на путь добродетели. Возродить веру. I preferiti не годились в лидеры. Эти кардиналы были реформатами, либералами, готовыми принять мир таким, каков он есть, отбросив священные традиции. Церковь нуждалась в новом вожде. Молодом. Сильном. Энергичном. Порожденном Божественным чудом. Своей смертью кардиналы принесут церкви гораздо больше пользы, чем если бы они продолжали служить ей живыми. Ужас и надежда. Жертва четырех душ во имя спасения миллионов. Мир будет вечно помнить их как мучеников за веру. Церковь прославит их имена. Сколько тысяч людей пожертвовали своими жизнями во славу Божию? А сегодня умерли лишь четыре человека.

– I preferiti, – повторил Мортати.

– Я разделил их страдания, – ответил камерарий, показывая на грудь. – И я готов умереть за веру, но мое дело только началось. Вы слышите пение на площади?

Увидев, что лицо Мортати исказил ужас, камерарий снова ощутил некоторую растерянность. Может быть, это все же действует морфин? Мортати смотрел на него так, словно камерарий своими руками убил четверых кардиналов. «Я бы сделал это во имя Бога, – подумал он, – но до этого дело не дошло». Убийство совершил дикарь и язычник ассасин, уверенный в том, что выполняет волю иллюминатов. «Я – Янус, – сказал ему камерарий. – И я докажу свое могущество». И он доказал это. А ненависть ассасина к церкви сделала его пешкой в руках Божьих.

– Прислушайтесь к пению, – с улыбкой произнес камерарий, сердце которого было исполнено радости. – Ничто не объединяет людей сильнее, чем присутствие зла. Сожгите церковь, и вся округа поднимется на ноги, возьмется за руки и, распевая гимны, будет требовать ее немедленного восстановления. Взгляните, как люди этой ночью стремятся держаться вместе. Это сделал страх. Новый человек нуждается в новых демонах. Апатия равносильна смерти. Пусть они увидят лицо зла – сатанистов, не только возглавляющих правительства, банки и школы, но и стремящихся с помощью своей безбожной науки стереть с лица земли сам Дом Божий. Порок проник во все поры общества, и люди должны постоянно быть начеку. Ищите добро! Станьте сами этим добром!

Наступила тишина, и в душе камерария зажглась надежда, что они наконец все поняли. Иллюминаты покинули наш мир. Орден «Иллюминати» давно почил, остался лишь миф о нем. Камерарий вернул его к жизни как напоминание. Те, кто знал историю сообщества, вспомнили о когда-то творимом им зле. А те, кто ничего не слышал об иллюминатах, узнав о них, изумились своей собственной слепоте. Древние демоны вернулись, чтобы разбудить впавший в летаргию мир.

– Но… но клейма?! – Голос Мортати дрожал от ярости.

Камерарий не ответил. Старому кардиналу не дано было знать, что клейма были конфискованы Ватиканом более века назад. С тех пор они забытыми пылились в папском хранилище в палатах Борджиа. В этом реликварии находились предметы, которые, по мнению церкви, было опасно показывать кому-либо, кроме самих пап.

Почему они скрывали от людских глаз то, что внушает страх? Ведь страх приводит людей к Богу!

Ключ от хранилища переходил от одного папы к другому, однако камерарий Карло Вентреска похитил его и проник в реликварии. Содержимое его завораживало. Там находились рукописи четырнадцати неопубликованных книг Библии – так называемых апокрифов. Он увидел там третье пророчество Фатимы. Первые два пророчества сбылись, а третье было настолько ужасающим, что церковь не осмеливалась его обнародовать. Помимо этого, камерарий обнаружил в хранилище целую коллекцию предметов, имеющих отношение к братству «Иллюминати». В коллекции хранились ответы на все тайны сообщества. Эти ответы церковь получила, изгнав иллюминатов из Рима. Путь просвещения… Хитроумные уловки главного скульптора Ватикана Бернини… Запись издевательств в адрес церкви, которые допускали ведущие ученые Европы, собираясь в своем Храме Света в замке Святого ангела. В этом собрании находился и пятиугольный ларец с шестью железными клеймами. Одним из этих клейм и был мифический «Ромб иллюминати». Все это было частью древней истории Ватикана, о которой предпочитали забыть. Однако камерарий с этим не соглашался.

– Но антивещество… – сказала Виттория. – Вы поставили под угрозу само существование Ватикана.

– Когда Бог на вашей стороне, никакого риска нет, – ответил Карло Вентреска. – А это было Божье дело.

– Вы – сумасшедший! – воскликнула девушка.

– Миллионы получили спасение.

– Погибли люди!

– Но были спасены души!

– Скажите это моему отцу и Максу Колеру!

– Люди должны были увидеть высокомерное бездушие ЦЕРНа. Разве не вы создали каплю, способную превратить в пар несколько городских кварталов? И вы еще осмеливаетесь называть меня сумасшедшим! – Камерарий почувствовал, как в нем нарастает гнев. – Те, кто верит, проходят ради Создателя через великие испытания! Бог потребовал от Авраама принести в жертву свое дитя! Бог повелел Иисусу пройти через распятие! И теперь, когда мы смотрим на изображение распятого Христа – окровавленного и страдающего, – мы вспоминаем о могуществе сил зла. Это заставляет наши сердца быть бдительными! Раны на теле Христовом являются напоминанием о силах тьмы! Раны на моем теле вопиют о том, что зло живо. Но одновременно они возвещают и о том, что дело Божие восторжествует!

Его крик замер, эхом отразившись от дальней стены Сикстинской капеллы, после чего под ее сводами воцарилась мертвая тишина. Казалось, что остановилось само время. За спиной камерария видна была картина Страшного суда, какой ее представлял себе Микеланджело… Иисус сбрасывал грешников в ад. На глаза Мортати навернулись слезы.

– Что же ты натворил, Карло? – шепотом спросил он, закрыв глаза. По щекам старика катились слезы. – Неужели и его святейшество…

Под сводами капеллы раздался вздох многих людей, и во вздохе этом слышалась невыразимая боль. Все находящиеся в Сикстинской капелле до этого момента старались не думать о смерти понтифика.

Да, папа скончался от яда.

– Гнусный лжец! – бросил камерарий.

– О чем ты? – спросил потрясенный Мортати. – Он был человеком кристальной честности! И он… так тебя любил.

– А я его!

О, как я его любил! Но он предал мою любовь! Он нарушил обет, данный Богу!

Камерарий знал, что сейчас они его не понимают, но, когда он им все расскажет, весь ужас содеянного покойным понтификом дойдет до их сознания. Они увидят, что его святейшество был одним из самых мерзких лжецов за всю историю церкви. Камерарий помнил все подробности той ужасной ночи. Он только что привез из ЦЕРНа новость об акте Творения, совершенном Леонардо Ветра, и об ужасающей мощи антивещества. Камерарий не сомневался, что понтифик увидит всю опасность, которую несет с собой это открытие, но святой отец не узрел в этом научном прорыве ничего, кроме надежды. Он даже сказал, что Ватикан мог бы финансировать работу Ветра. По мнению понтифика, это было бы жестом доброй воли по отношению к научным исследованиям, обещающим благие духовные последствия.

Безумие! Неужели Ватикан будет оплачивать работу, которая превратит церковь в ненужный пережиток? Работу, которая приведет к распространению оружия массового уничтожения? Оружия, которое убило маму…

– Нет… вы не смеете этого допустить! – выкрикнул камерарий.

– Я в неоплатном долгу перед наукой, – ответил папа. – Есть нечто такое, что я скрывал всю свою жизнь. Когда я был молодым, наука преподнесла мне замечательный подарок. И об этом даре я никогда не забывал.

– Не понимаю. Чем наука могла одарить человека, посвятившего свою жизнь Богу?

– Все очень сложно, – ответил папа, – и для того, чтобы ты меня понял, потребуется время. Но есть один простой факт, который тебе следует знать. Я скрывал его все эти годы. Думаю, настало время поделиться с тобой моей тайной.

После этого понтифик сообщил ему ужасную правду.

Глава 132

Камерарий, сжавшись и подтянув колени к подбородку, лежал в пыли перед гробницей святого Петра. В Некрополе было прохладно, но холод ускорял свертывание крови, сочившейся из ран, которые он нанес себе сам. Его святейшество здесь его не найдет. Здесь его никто не сможет найти…

«Все очень сложно, – продолжали звучать в его мозгу слова папы, – и для того, чтобы ты меня понял, потребуется время».

Но камерарий знал, что никакое время не поможет ему понять.

«Лжец! А я так верил в тебя! БОГ верил в тебя!»

Понтифик единым словом разрушил тот мир, в котором он жил. Все то хорошее, что видел камерарий в своем наставнике, в один миг оказалось разбитым вдребезги. Страшная правда с такой силой пронзила сердце клирика, что, выбежав из папского кабинета, он едва не потерял сознание. В коридоре его стошнило.

– Подожди! – кричал ему вслед понтифик. – Дай мне тебе все объяснить!

Но камерарий убежал прочь. Да и как мог его святейшество рассчитывать на то, что камерарий как ни в чем не бывало сможет теперь выносить его общество?! А что, если еще кто-то узнает об этом ужасном грехе? Страшно подумать, какой удар это нанесет церкви! Ведь это означает, что данный папой священный обет ровным счетом ничего не стоит.

Им овладело безумие. Оно гремело в его ушах вплоть до того момента, когда он очнулся у подножия гробницы святого Петра. Именно в этот момент к нему впервые явился разгневанный Господь. Гнев Творца был страшен.

Я ТВОЙ БОГ, И Я ЖАЖДУ МЕСТИ!

После этого они вдвоем принялись строить планы. Вместе им удастся спасти церковь и восстановить веру в этом безбожном мире. Зло проникло повсюду. А мир отказывается его замечать! Действуя вдвоем, они сумеют сорвать со зла все покровы, и люди прозреют… Бог восторжествует! Ужас и надежда! Испытав их, мир снова уверует!

Первое испытание, предложенное ему Творцом, оказалось не столь страшным, как предполагал камерарий. Он должен будет всего-навсего проскользнуть в папскую спальню… наполнить шприц… и закрывать ладонью рот лжеца, пока тот будет биться в предсмертных конвульсиях. В лунном свете он увидит вылезающие из орбит глаза грешника, пытающегося ему что-то объяснить.

Но эти объяснения никому не нужны.

Папа уже сказал более чем достаточно.

Глава 133

– У папы был ребенок, – обличительным тоном произнес камерарий, стоя рядом с алтарем Сикстинской капеллы.

Эти три коротких слова произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Казалось, все кардиналы отреагировали на заявление клирика совершенно одинаково. В обращенных на камерария взглядах осуждение сменилось чувством глубокого отвращения. Но в глубине души они молили Бога представить доказательства того, что священник ошибается.

У папы был ребенок…

Лэнгдон испытал такое же потрясение, как и все остальные. Он почувствовал, как в его ладони дрогнула рука Виттории, и мозг ученого, уже отупевший от множества не имеющих ответов вопросов, принялся лихорадочно искать для себя точку опоры.

Казалось, что слова камерария продолжали звучать под сводами Сикстинской капеллы. В горящих огнем глазах клирика Лэнгдон видел полную уверенность в истинности своего страшного обвинения. Ученый попытался убедить себя в том, что все это не более чем ночной кошмар и, проснувшись, он снова окажется в реальном мире.

– Это грязная ложь! – выкрикнул один из кардиналов.

– Никогда не поверю! – поддержал его другой. – Его святейшество был предан церкви, как ни один из живущих на земле людей!

Затем заговорил Мортати, и в его голосе звучало страдание:

– Друзья мои… То, что сказал камерарий, – сущая правда.

Все кардиналы посмотрели на него с таким видом, словно «великий выборщик» только что произнес чудовищную непристойность.

– У его святейшества действительно был ребенок, – сказал Мортати.

Лица кардиналов побелели от ужаса. Камерарий был потрясен.

– Вы знали? Но… каким образом вы смогли?..

– Во время избрания его святейшества… – со вздохом произнес Мортати, – …я выступал в роли адвоката дьявола.

Все присутствующие онемели от изумления.

Лэнгдон понял, что имел в виду старик, и это означало, что обвинение камерария было правдой. Не слишком почетная должность «адвоката дьявола» предполагала доскональное знание всякого рода скандальных сведений и слухов о кандидате на пост понтифика, распространявшихся в Ватикане. Скелеты в папском шкафу были угрозой церкви, поэтому перед выборами один из кардиналов должен был тайно проверить прошлое кандидата. Этого кардинала называли «адвокатом дьявола», и только он получал право копаться в грязном белье претендентов, чтобы не допустить к Святому престолу недостойного человека. Действующий папа, чувствуя приближение конца, лично выбирал «адвоката дьявола» из своего ближайшего окружения. Имя этого человека должно было навсегда остаться в тайне.

– Я узнал об этом, потому что был адвокатом дьявола, – повторил Мортати.

По Сикстинской капелле пронесся общий вздох. Это была ночь, когда все каноны отправлялись на свалку.

В сердце камерария бушевала ярость.

– И вы… ничего никому не сказали?

– Я встретился с его святейшеством, – ответил Мортати. – И он во всем признался. Святой отец рассказал мне все от начала до конца и попросил об одном. Он попросил, чтобы я, принимая решение, открывать или не открывать его тайну, прислушался к голосу своего сердца.

– И сердце повелело вам навеки похоронить эти сведения?

– На предстоящих выборах он был безусловным фаворитом. Люди его любили, и скандал нанес бы церкви непоправимый ущерб.

– Но ведь у него был ребенок! Он нарушил священный обет безбрачия! – закричал камерарий.

Он снова услышал слова матери: «Обещание, данное Творцу, является самым важным из всех обещаний. Никогда не нарушай своих обетов Богу».

– Папа нарушил клятву!

– Карло, его любовь… – с тоской произнес Мортати, – его любовь была непорочной. Его святейшество не нарушал обета. Неужели он тебе этого не объяснил?

– Не объяснил чего?!

Камерарий вспомнил, как, выбегая из папского кабинета, он услышал: «Подожди! Дай мне тебе все объяснить!»

Мортати неторопливо и печально поведал кардиналам о том, что произошло много лет назад. Папа, который был еще простым священником, полюбил молодую монахиню. Оба они дали обет безбрачия и даже не помышляли о том, чтобы нарушить свою клятву Богу. Их любовь крепла, и хотя молодым людям хватало сил противиться зову плоти, они все время мечтали о наивысшем чуде божественного творения – о ребенке. О своем ребенке. Эта жажда становилась непреодолимой. Но Творец по-прежнему оставался для них на первом месте. Через год, когда их страдания достигли предела, юная монахиня пришла к молодому священнику в большом возбуждении. Оказалось, что она только что прочитала статью об очередном чуде науки, позволяющемдвум людям иметь ребенка, не вступая в сексуальные отношения. Монахиня решила, что этот знак ниспослан им Богом. Увидев ее лучащиеся счастьем глаза, священник с ней согласился. Еще через год благодаря чуду искусственного оплодотворения на свет появилось дитя…

– Это… это неправда, – пролепетал камерарий, которому снова стало казаться, что он находится под действием морфина и что у него начались слуховые галлюцинации.

– Именно поэтому, Карло, – со слезами продолжил Мортати, – его святейшество преклонялся перед наукой. Он чувствовал себя в долгу перед ней. Наука позволила ему испытать счастье отцовства, не нарушив обета безбрачия. Его святейшество сказал мне, что сожалеет лишь о том, что его восхождение по ступеням церковной иерархии не позволяет ему оставаться рядом с любимой и постоянно следить за тем, как растет его дитя.

Камерарий Карло Вентреска снова ощутил, как им начинает овладевать безумие. Ему хотелось разодрать ногтями свою плоть.

Откуда я мог это знать?!

– Папа не согрешил, Карло. Он сохранил невинность.

– Но… – Камерарий искал в своем воспаленном мозгу хоть какую-нибудь зацепку. – Подумайте о том, какую угрозу церкви мог представлять его поступок! Представьте, что могло случиться, если бы его шлюха проболталась? Или, не дай Бог, объявился бы его ребенок.

– Его ребенок уже объявился, – произнес Мортати дрожащим голосом.

Все замерли.

– Карло… – прошептал старый кардинал, – ребенок его святейшества – это ты.

И в этот миг камерарий вдруг ощутил, как в его сердце начало затухать пламя веры. Дрожа, он стоял у алтаря Сикстинской капеллы на фоне Страшного суда, изображенного Микеланджело. Он знал, что только что сам увидел ад. Камерарий открыл рот, чтобы что-то сказать, но губы его затряслись, и он не промолвил ни слова.

– Неужели ты так ничего и не понял? – задыхаясь, спросил Мортати. – Именно поэтому его святейшество пришел к тебе в больницу в Палермо, когда ты был еще мальчиком. Именно поэтому он взял тебя к себе и растил тебя. А монахиню, которую он любил, звали Мария… это твоя мать. Мария оставила монастырь, чтобы целиком посвятить тебе свою жизнь, но она сохранила верность Создателю. Когда папа узнал, что его возлюбленная погибла во время взрыва, а ты чудесным образом спасся… он поклялся перед лицом Бога, что никогда более не оставит тебя одного. Твои родители, Карло, сохранили невинность. Они не нарушили обета, данного Богу. И все же им удалось принести тебя в этот мир. Ты – данное им чудом дитя.

Камерарий закрыл уши руками, чтобы не слышать этих слов. Он неподвижно, словно разбитый параличом, стоял у алтаря, а затем резко, как будто из-под его ног выдернули опору, упал на колени и горестно завыл.

* * *

Секунды. Минуты. Часы.

Понятие времени в стенах капеллы, казалось, утратило всякий смысл. Виттория почувствовала, что постепенно начинает освобождаться от паралича, поразившего всех присутствующих. Она отпустила руку Лэнгдона и начала проталкиваться сквозь толпу кардиналов. Ей казалось, что от дверей капеллы ее отделяет несколько миль и что она двигается под водой… медленно и с трудом.

Ее движение, видимо, вывело из транса всех остальных. Один из кардиналов начал молиться. Некоторые рыдали. Часть священников следили за ее движениями, и по мере того, как девушка приближалась к дверям, отрешенные взгляды кардиналов начали приобретать осмысленное и отнюдь не дружелюбное выражение. Она почти пробилась сквозь толпу, когда кто-то схватил ее за руку. Виттория обернулась и оказалась лицом к лицу с одним из служителей церкви. Его морщинистое, похожее на печеное яблоко лицо было искажено страхом.

– Нет, – прошептал старец. – Вы не должны уходить.

Виттория замерла, не поверив своим ушам.

– Прежде чем перейти к действиям, нам необходимо все продумать, – сказал второй кардинал, преграждая ей путь.

– Это может иметь весьма болезненные последствия для… – вступил третий.

Виттория оказалась в окружении. Недоуменно оглядывая кардиналов, она сказала:

– Но все, что сегодня произошло… Мир должен узнать правду.

– Сердцем я с вами, – произнес, не отпуская ее руки, морщинистый старец, – однако мы вступили на путь, с которого нет возврата. Нам необходимо подумать о разбитых надеждах. Я понимаю, что это цинизм. Но ведь люди после всего этого никогда нам не поверят.

Девушке стало казаться, что число преградивших ей путь кардиналов постоянно растет. Вскоре перед ней образовалась стена из черных сутан.

– Прислушайтесь к людям на площади, – сказал один из священнослужителей. – Ведь это может разбить их сердца. Необходимо вести себя с максимальным благоразумием.

– Нам нужно время, чтобы все обдумать и помолиться, – произнес другой. – Кроме того, следует думать о будущем. Последствия этого печального…

– Но он убил моего отца! – воскликнула Виттория. – Он убил своего отца!

– Я уверен, что он заплатит за все свои грехи, – произнес державший ее за руку кардинал.

Виттория в этом тоже не сомневалась, но ей хотелось обеспечить неотвратимость расплаты. Девушка возобновила попытки протолкнуться к дверям, но кардиналы с испуганным видом лишь теснее сомкнули ряды.

– Что вы собираетесь сделать? – спросила она. – Убить меня?

Лица кардиналов побелели, и Виттория тут же пожалела о произнесенных сгоряча словах. Она видела, что у всех этих стариков доброе сердце и никакой угрозы ей они не представляют. В эту ночь кардиналы уже насмотрелись на насилие. Члены конклава просто оказались в ловушке и смертельно испугались. Им было необходимо собраться с мыслями.

– Я не хочу, – сказал морщинистый кардинал, – чтобы мы совершили ошибку…

– В таком случае дайте ей уйти, – произнес чей-то глубокий голос. Слова прозвучали спокойно, но абсолютно уверенно. К Виттории подошел Роберт Лэнгдон и взял ее руку в свою. – Мисс Ветра и я немедленно покидаем капеллу.

Кардиналы начали неохотно расступаться.

– Постойте!

Мортати шел к ним по центральному проходу, оставив камерария в одиночестве у алтаря. Кардинал, казалось, постарел еще на несколько лет. Он выглядел значительно старше своего и так уже очень преклонного возраста. Священник шел медленно, сгорбившись под тяжким бременем позора. Подойдя к ним, он положил одну руку на плечо Лэнгдона, а другую – Виттории. Девушка сразу ощутила искренность этого прикосновения. Глаза старика были наполнены слезами.

– Конечно, вы можете уйти, – сказал Мортати. – Конечно… – повторил он и после короткой паузы произнес: – Я прошу лишь об одном… – Кардинал долго смотрел в пол, а затем, снова подняв глаза на Лэнгдона и Витторию, продолжил: – Позвольте мне сделать это. Я сейчас выйду на площадь и найду способ все им сказать. Пока не знаю как… но я все им скажу. Церковь должна сама покаяться в своих прегрешениях. Мы сами должны изобличить свои пороки.

Поворачиваясь к алтарю, Мортати печально сказал:

– Карло, ты поставил нашу церковь в критическое положение… – Он выдержал паузу, но продолжения не последовало.

В боковом проходе Сикстинской капеллы послышался шорох, а затем раздался звук захлопнувшейся двери.

Камерарий исчез.

Глава 134

Карло Вентреска шагал по коридору, и его белая мантия колыхалась в такт шагам. Швейцарские гвардейцы были безмерно удивлены, когда он, выйдя из Сикстинской капеллы без всякого сопровождения, сказал, что хочет некоторое время побыть в одиночестве. Гвардейцы повиновались и позволили ему удалиться.

Свернув за угол и оказавшись вне поля зрения швейцарцев, камерарий дал волю чувствам. Вряд ли кому-нибудь из живущих на земле людей довелось испытать то, что испытал он. Он отравил человека, которого называл «святой отец», человека, который обращался к нему со словами «сын мой». Карло всегда считал, что обращения «отец» и «сын» были всего лишь данью религиозной традиции, но теперь он узнал чудовищную правду. Слова эти имели буквальный смысл.

И сейчас, как и в ту роковую ночь две недели назад, камерарию казалось, что он в безумном бреду мчится сквозь тьму.

В то утро шел дождь. Кто-то из прислуги барабанил в дверь камерария, забывшегося прерывистым, неспокойным сном. «Папа, – сказал слуга, – не отвечает ни на стук в дверь, ни на телефонные звонки». Молодой служка явно был испуган. Камерарий был единственным человеком, которому дозволялось входить в покои папы без предварительного уведомления.

Камерарий вошел в спальню и нашел понтифика в том виде, в каком оставил его прошлым вечером. Святой отец лежал в постели, и его лицо, искаженное предсмертной судорогой, напоминало личину сатаны, а язык был черен, как сама смерть. Одним словом, в папской постели покоился сам дьявол.

Камерарий не испытывал никакого раскаяния. Он исполнил волю Творца.

Никто не заметит измены… пока. Истину все должны узнать позже.

Камерарий объявил страшную новость: его святейшество скончался от кровоизлияния в мозг. После этого Карло Вентреска стал готовиться к проведению конклава.

* * *

Мать Мария прошептала ему на ухо: «Никогда не нарушай данного Богу обета».

– Я слышу тебя, мама, – ответил он. – Наш мир погряз в безбожии. Человечество надо вернуть на путь веры. Ужас и надежда – наш единственный выход.

– Да, – сказала мама. – Если не ты… то кто? Кто выведет церковь из тьмы?

Ни один из preferiti на это не способен. Все они старцы… ходячие покойники… либералы, которые пойдут по стопам покойного папы. Они, подобно ему, обратятся лицом к науке и будут привлекать к себе новых сторонников, отказываясь от древних традиций. Эти старцы безнадежно отстали от жизни, но тем не менее делают вид, что шагают в ногу со временем. Эти их потуги вызывали только жалость. Они потерпят крах. Сила церкви не в ее трансформации, а в ее традициях. Весь мир меняется, но церковь ни в каких изменениях не нуждается. Ее задача – напоминать миру, что перемены не имеют никакого значения. Зло по-прежнему существует! Бог обязательно восторжествует!

Церкви нужен вождь! Старцы не способны зажечь в сердцах пламень веры! Это был способен сделать Иисус – молодой, полный энергии, сильный и… способный творить ЧУДЕСА.

* * *

– Спокойно пейте чай, – сказал камерарий четырем кардиналам, выходя из личной библиотеки папы. – Я скоро пришлю за вами проводника.

Preferiti рассыпались в благодарностях. Они были в восторге от того, что им выпала редкая честь вступить в знаменитый Passetto. Прежде чем удалиться, камерарий открыл замки двери, и точно в назначенное время появился восточного вида священнослужитель с факелом в руках. Этот священнослужитель пригласил радостно возбужденных кардиналов войти в тоннель.

Из тоннеля они так и не вышли.

«Они будут ужасом. А я стану надеждой».

Нет… Ужас – это я.

* * *

Камерарий, пошатываясь, брел через погруженный в темноту собор Святого Петра. Каким-то непостижимым образом, прорвавшись сквозь безумие, сквозь чувство вины и отодвинув в сторону образ мертвого отца, к нему пришло ощущение необыкновенного просветления. Голова, несмотря на действие морфина, была совершенно ясной. Это было ощущение собственного высокого предназначения. «Я знаю свою судьбу», – думал он, восторгаясь открывшимся ему видением.

Этим вечером все с самого начала шло не так, как он задумал. На его пути возникали непредвиденные препятствия, камерарий успешно их преодолевал, внося необходимые поправки в первоначальные планы. Вначале он не мог и предположить, что все так закончится. И лишь теперь узрел величие этого предначертанного для него Богом конца.

По-иному закончить свое земное существование он просто не мог.

Невозможно представить, какой ужас испытал он в Сикстинской капелле, задавая себе вопрос, не покинул ли его БОГ. Для каких же деяний он его предназначил?! Камерарий упал на колени. Его одолевали сомнения. Клирик напрягал слух, чтобы услышать глас Божий, но слышал только молчание. Он молил Бога ниспослать ему знак. Молил о наставлении на путь истинный. Чего желает Господь? Неужели скандала и гибели церкви? Нет! Ведь не кто иной, как сам Создатель, приказал камерарию действовать. Разве не так?

И затем он увидел его. Прямо на алтаре. Знак. Божественное указание. Нечто совершенно обыденное, но представшее теперь в ином свете. Распятие. Убогое, сделанное из дерева. Иисус на кресте. В этот момент для него все стало ясно… он был не одинок. Теперь он никогда не будет одиноким.

Это была Его воля… Именно этого Он от него хотел.

Создатель всегда требовал наибольших жертв от самых любимых своих чад. Почему камерарию потребовалось столько времени, чтобы это понять? Может быть, он слишком боялся? Или чувствовал себя недостойным? Впрочем, теперь это не имело значения. Господь нашел выход. Камерарий теперь знал, с какой целью был спасен Роберт Лэнгдон. Для того, чтобы открыть правду. Чтобы неизбежно подвести дело к нужному концу.

Это был единственный путь спасения церкви! Когда камерарий спускался в нишу паллиума, ему казалось, что он плывет по воздуху. Действие морфина все более усиливалось, но камерарий знал, что его ведет Бог.

Он слышал где-то вдали голоса выбежавших из Сикстинской капеллы и пребывающих в растерянности кардиналов. Кто-то отдавал громкие приказы швейцарским гвардейцам.

Они его не найдут. Просто не успеют.

Камерарий чувствовал, как какая-то сила все быстрее и быстрее увлекает его вниз, туда, в углубление, где вечно сияют девяносто девять наполненных благовониями лампад. Господь возвращает его на Святое место. Камерарий направился к дверям, закрывающим вход вниз, в Некрополь. Именно в Некрополе должна закончиться для него эта ночь. В священной тьме под землей. Он взял одну из лампад и приготовился к спуску.

Но, подойдя к дверям, камерарий замер. Нет, здесь что-то не так. Каким образом его избавление поможет Богу? Одинокий и тихий конец? Иисус страдал перед глазами всего мира. И сейчас Творец должен был желать именно этого. Такова должна быть Его воля! Камерарий хотел услышать голос Бога, но в ушах был лишь шум, вызванный действием морфина.

«Карло, – вдруг раздался голос матери, – у Бога для тебя грандиозные планы».

Камерарий был потрясен.

Затем, безо всякого предупреждения, к нему снизошел Господь.

Карло Вентреска стоял и смотрел. На мраморной стене рядом с ним двигалась его собственная тень. Огромная и устрашающая. Туманный силуэт, казалось, плыл в золотом сиянии. Вокруг него мерцало пламя лампад, и камерарий был похож на возносящегося в небо ангела. Он постоял некоторое время, раскинув руки, а затем повернулся и начал подниматься по ступеням.

* * *

Суматоха в коридоре у Сикстинской капеллы длилась уже добрых три минуты, но никто так и не смог обнаружить камерария. Можно было подумать, что этот человек растворился в ночи. Мортати был готов приказать начать поиски по всему Ватикану, но в этот момент площадь Святого Петра взорвалась восторженным ревом. Ликование толпы достигло высшей точки. Кардиналы обменялись взглядами. Мортати закрыл глаза и прошептал:

– Да поможет нам Бог.

Второй раз за ночь вся коллегия кардиналов высыпала на площадь Святого Петра. Поток священников увлек за собой Лэнгдона и Витторию, и те тоже оказались под ночным небом. Все прожектора прессы были обращены на базилику. А там, на священном папском балконе в самом центре фасада, стоял, воздев к небесам руки, камерарий Карло Вентреска. Даже издали он казался воплощением чистоты. Статуя в белоснежном одеянии, залитая светом.

Атмосфера на площади продолжала накаляться, и через несколько секунд барьеры, возведенные швейцарскими гвардейцами, рухнули. Поток восторженных людей устремился к базилике. Кто-то кричал, кто-то плакал или пел. Сияли прожектора, сверкали вспышки фотокамер. Одним словом, на площади перед собором творился кромешный ад. Хаос усиливался по мере того, как разрасталась толпа у подножия собора. Казалось, никто и ничто не сможет это остановить.

Но все же нашелся человек, которому это удалось. Стоящий на балконе камерарий распростер над беснующейся толпой руки и склонил голову в молчаливой молитве. Вначале по одному, потом десятками, а затем сотнями и тысячами люди последовали его примеру.

Над площадью повисла тишина… словно толпу околдовали.

* * *

В душе камерария бушевал ураган. В его помутившемся сознании, сменяя одна другую, вихрем проносились молитвы. Мольбы надежды сменялись воплями раскаяния…

Простите меня… Отец… Мама… вы преисполнены милости… вы – церковь… умоляю вас понять смысл жертвы, которую приносит рожденный вами сын.

О, Иисус… избавь нас от геенны огненной… Прими все души в небесах, и прежде всего души тех, кто более всего нуждается в Твоей милости…

Камерарию не нужно было открывать глаза, чтобы увидеть толпу внизу и телевизионные камеры, показывающие его всему миру. Он душой ощущал их присутствие. Даже испытывая мучения, он чувствовал необыкновенное единство людей, и это его опьяняло. Казалось, что от него по всему миру раскинулась объединяющая человечество невидимая сеть. Перед экранами телевизоров дома и у радиоприемников в автомобилях весь мир молился Богу. Словно повинуясь велению одного огромного сердца, говорящие на сотнях языков жители множества стран одновременно обратились к Творцу. Слова, которые они шептали, были для них новыми. Но они знали их всегда. Эти древние слова истины хранились в их душах.

Казалось, эта гармония будет продолжаться вечно.

Царившая на площади тишина вскоре снова сменилась радостным пением.

Камерарий понял, что настал нужный момент.

Святая Троица, я отдаю Тебе все самое дорогое – тело, кровь, душу… как плату за насилие, беззаконие, святотатство и невежество.

Камерарий вновь начал ощущать физическую боль. Она растекалась по его телу, и ему захотелось сорвать одежду и в кровь ногтями разодрать плоть, как он разодрал ее две недели назад в ту ночь, когда Бог впервые явился к нему. Не забывай, какие страдания перенес Христос. Грудь камерария горела огнем. Даже морфин был не в силах приглушить боль.

Моя миссия на земле завершена.

Весь ужас достался ему. Им оставалась надежда. В нише паллиума, следуя воле Бога, камерарий совершил миропомазание. Там он обильно смочил волосы, тело, одежду, лицо и руки и теперь весь был пропитан священными благовонными маслами из лампад. Масла благоухали так же сладко, как когда-то благоухала мама, и очень хорошо горели. Это будет благостное вознесение. Чудесное и почти мгновенное. И он оставит после себя не постыдный скандал… а новую силу и возрожденную веру в чудеса.

Сунув руку в карман мантии, он нащупал крохотную золотую зажигалку, которую прихватил в нише паллиума.

Затем камерарий прочел стих из Библии: «И когда огонь поднялся к небесам, ангел Божий вознесся в этом пламени».

И вот кнопка зажигалки оказалась под его большим пальцем.

На площади Святого Петра звучали гимны.

* * *

Мир никогда не забудет того, что увидел в тот миг.

Из груди стоящего на балконе камерария высоко в небо взметнулся столб пламени. Казалось, что душа священнослужителя освобождалась от своей земной оболочки. Пламя рванулось вверх, мгновенно охватив все тело клирика. Камерарий даже не вскрикнул. Он поднял руки над головой и обратил лицо к небесам. Огонь превратил его тело в огненный столп. Чудо, как казалось затаившему дыхание миру, продолжалось вечно. Пламя полыхало все ярче и ярче, а затем постепенно стало спадать. Камерарий исчез. Никто не мог точно сказать, упал ли он за балюстраду или вознесся на небо. Толпа теперь видела только облако дыма, спиралью уходящее в небо над Ватиканом.

Глава 135

Рассвет пришел в Рим поздно.

Утренний ливень с грозой смыл толпу с площади Святого Петра. Журналисты остались. Спрятавшись под зонтами или укрывшись в своих машинах, они продолжали комментировать ночные события. В церквях по всему миру яблоку было негде упасть. Настало время для раздумий и дискуссий представителей всех религий. Вопросов было много, а ответы на них вызывали лишь недоумение. Ватикан же хранил молчание. Никаких официальных заявлений пока сделано не было.

* * *

Глубоко в гротах Ватикана кардинал Мортати стоял на коленях перед открытым саркофагом. Поднявшись на ноги, он опустил руку в гроб и закрыл почерневший рот умершего две недели назад папы. Его святейшеству теперь предстояло вечно покоиться в мире.

У ног Мортати стояла небольшая золотая урна, до краев наполненная пеплом. Мортати лично собрал его и принес сюда.

– Даю тебе возможность прощения, – сказал он покойному понтифику, помещая урну в саркофаг рядом с телом. – Ибо нет любви сильнее, чем любовь отца к своему сыну.

С этими словами он прикрыл урну полами папской мантии. Он знал, что эти священные гроты предназначены только для останков пап, но ему почему-то казалось, что он поступает правильно.

– Синьор, – произнес кто-то, входя в гроты, – вас ждут на конклаве.

Это был лейтенант Шартран. Лейтенанта сопровождали три гвардейца.

– Еще одну минуту, – ответил кардинал, в последний раз взглянув в лицо покойного. – Его святейшество наконец получит покой, который он заслужил.

Гвардейцы навалились на крышку саркофага. Тяжелый камень вначале не хотел сдвигаться, но потом с глухим стуком, в котором прозвучала вечность, встал на свое место.

* * *

Мортати направился в Сикстинскую капеллу. По дворику Борджиа он проследовал в полном одиночестве. Влажный ветер играл полами его мантии. Из Апостольского дворца появился его коллега кардинал, и дальше они пошли вместе.

– Будет ли мне оказана честь сопровождать вас на конклав, синьор? – спросил кардинал.

– Это вы окажете мне честь, сопроводив меня в капеллу, – ответил Мортати.

– Синьор, – смущенно продолжил кардинал, – коллегия просит у вас прощения за свои действия прошлым вечером. Мы были ослеплены…

– Не надо… – сказал Мортати. – Наш разум иногда ведет себя так, как того хочет сердце. А наши сердца вчера желали, чтобы это оказалось правдой.

Кардинал некоторое время шел молча, а затем произнес:

– Вы уже знаете, что перестали быть «великим выборщиком»?

– Да, – улыбнулся Мортати. – И я благодарю Создателя за эту небольшую милость.

– Коллегия кардиналов решила, что вы подлежите выборам.

– Это говорит о том, что способность сострадать в нашей церкви умерла не до конца.

– Вы мудрый человек и будете хорошо руководить нами.

– Я старый человек, и мое руководство долго не продлится. Это меня несколько утешает.

Оба рассмеялись.

Когда они почти миновали дворик Борджиа, кардинал повернулся к Мортати. То, что он сказал, было произнесено довольно странным тоном, так, словно удивительные события прошлой ночи не давали кардиналу покоя.

– Вы знаете, – с таинственным видом прошептал он, – что на балконе мы не обнаружили никаких останков?

– Видимо, их смыл ливень, – улыбнулся Мортати.

– Да, возможно… – протянул кардинал, взглянув в грозовое небо.

Глава 136

Ближе к полудню, когда небо над Римом все еще было затянуто тяжелыми тучами, над дымовой трубой Сикстинской капеллы появилось белое облачко. Жемчужные клубы устремились к небу, медленно рассеиваясь по пути.

А далеко внизу, на площади Святого Петра, репортер Би-би-си Гюнтер Глик задумчиво следил за движением клубов белого дыма. Последняя глава…

Сзади к нему подошла Чинита Макри и, водрузив камеру на плечо, сказала:

– Время.

Глик скорбно кивнул, повернулся к ней лицом, пригладил ладонью волосы и глубоко вздохнул. «Моя последняя передача», – подумал он.

– Эфир через пятьдесят секунд, – объявила Макри.

Глик посмотрел через плечо на крышу Сикстинской капеллы и спросил:

– А дым ты сможешь взять?

– Я умею строить кадр, – спокойно ответила Макри.

Глик ощущал себя полным тупицей. Скорее всего он им и был. Операторская работа Макри прошлой ночью может принести ей Пулитцеровскую премию. Его же работа… ему даже не хотелось об этом думать. Он не сомневался, что Би-би-си отправит его на все четыре стороны и начнет разбираться с судебными исками весьма могущественных лиц и организаций… среди которых могут оказаться Джордж Буш и ЦЕРН.

– Ты выглядишь отлично, – покровительственно заметила Макри, глядя на него из-за камеры. Однако в ее голосе можно было уловить и некоторую озабоченность. – Ты не рассердишься, если я дам тебе… – не зная, как закончить, она замолчала.

– Совет? – закончил за нее Глик.

– Я просто хотела сказать, что не стоит уходить с большим шумом, – вздохнула Макри.

– Знаю. Я хочу простой и элегантной концовки.

– Самой простой за всю историю журналистики.

Простая концовка? У нее, наверное, поехала крыша. То, что случилось прошлой ночью, заслуживало более яркого завершения. Нужен неожиданный ход. Еще одна бомба. Финальный факт. Нечто такое, чего никто не ждет.

И по счастью, подобный факт уже был припрятан в его рукаве.

* * *

– Ты в эфире через… пять… четыре… три…

Лишь взглянув в визир камеры, Чинита заметила хитрый блеск в глазах Глика. «Я сошла с ума, позволив ему вести репортаж! Каким местом я думала?»

Но времени на то, чтобы принять меры, не оставалось. Они уже были в эфире.

– Прямая передача из Ватикана, на ваших экранах Гюнтер Глик, – произнес журналист и посмотрел в камеру, дав зрителям возможность полюбоваться тем, как к небу за его спиной поднимаются клубы белого дыма. – Дамы и господа, позвольте начать с официального сообщения. Семидесятидевятилетний кардинал Саверио Мортати был только что избран очередным папой. Выборы оказались беспрецедентными. Самый неожиданный кандидат на пост понтифика был избран коллегией кардиналов единогласно!

Макри почувствовала некоторое облегчение. Глик сегодня работал на редкость профессионально. Даже с излишней сухостью. Первый раз в жизни Глик выглядел и говорил так, как подобало выглядеть и говорить настоящему репортеру, подавая новости.

– Как мы упоминали ранее, – сказал Глик, – Ватикану еще предстоит выступить с сообщением о чудесных событиях, имевших место прошлым вечером и ночью.

Отлично. Напряжение, которое испытывала Макри, еще немного уменьшилось. Пока все хорошо.

По лицу Глика разлилась печаль, и он продолжил:

– И хотя прошлая ночь была ночью чудес, она оказалась в то же время ночью трагедий. Во вчерашнем конфликте погибли четыре кардинала, а также коммандер Оливетти и капитан Рошер из швейцарской гвардии. Оба офицера отдали свои жизни при исполнении служебных обязанностей. Человеческие потери включают Леонардо Ветра – известного физика из ЦЕРНа и пионера новых технологий по получению антивещества, а также его коллегу, директора ЦЕРНа Максимилиана Колера, который прибыл в Ватикан, чтобы помочь разрешить кризис. В процессе этой деятельности доктор Колер скончался. Ватикан пока еще не сделал официального заявления о причине смерти известного ученого, однако специалисты высказывают предположение, что мистер Колер ушел из жизни в результате обострения хронического заболевания органов дыхания.

Макри одобрительно кивнула. Сообщение пока шло точно по разработанной ими схеме.

– В свете взрыва, прогремевшего вчера в небе над Ватиканом, проблема антивещества стала темой самых горячих дискуссий в научной среде. Из заявления, зачитанного личной помощницей доктора Колера госпожой Сильвией Боделок, следует, что совет директоров ЦЕРНа приостановил все исследования, связанные с антивеществом, хотя и высказался о потенциальных возможностях последнего с энтузиазмом. Исследования могут быть возобновлены после того, как будут изучены все проблемы, связанные с безопасностью их проведения.

«Отлично! – подумала Макри. – Последний рывок, и мы дома».

– Не может остаться незамеченным отсутствие сегодня на наших экранах Роберта Лэнгдона, профессора из Гарварда, прибывшего вчера в Ватикан, чтобы оказать помощь в разрешении кризиса, связанного с сообществом «Иллюминати». Высказывались обоснованные предположения, что он погиб при взрыве, однако, как утверждают, его видели на площади Святого Петра после него. О том, как профессор мог там оказаться, высказываются различные предположения, хотя представитель больницы Сан-Джованни ди Дио утверждает, что вскоре после полуночи мистер Лэнгдон упал с неба в реку Тибр и был выписан из лечебницы после оказания ему первой медицинской помощи. – Глик вскинул брови и, глядя в камеру, закончил: – Если это действительно так… то прошедшая ночь оказалась воистину ночью чудес.

Отличное завершение! Макри почувствовала, как ее губы против воли растянулись в широкой улыбке. Безупречная концовка. Пора прощаться!

Но Глик прощаться не стал. Вместо этого он выдержал паузу и, шагнув в направлении камеры, объявил с таинственной улыбкой на устах:

– Однако прежде чем попрощаться…

Нет!

– …я хотел бы, чтобы перед вами выступил мой гость.

Чинита судорожно сжала камеру. Какой еще гость? Что, дьявол его побери, он вытворяет?! Он должен убраться из эфира! Но она знала, что опоздала. Глик уже сделал объявление.

– Человек, которого я хочу вам представить… – продолжал репортер, – американец… известный ученый.

Чинита не знала, как поступить. Она затаила дыхание, когда Глик, повернувшись к собравшейся вокруг них небольшой толпе, пригласил своего гостя выйти вперед. Макри взмолилась про себя: «Боже, сделай так, чтобы это оказался внезапно обнаружившийся Роберт Лэнгдон… а не очередной псих, свихнувшийся на почве теории заговоров!»

Когда Макри увидела гостя, ее сердце провалилось в желудок. Это был вовсе не Роберт Лэнгдон, а какой-то лысый тип в джинсах и ковбойке. При ходьбе он опирался на палку, а его глаз не было видно за толстенными стеклами очков. «Псих!» – с ужасом подумала Макри.

– Позвольте вам представить, – провозгласил Глик, – известного ученого из университета Де Пола в Чикаго доктора Джозефа Ванека, специалиста по истории Ватикана.

Чинита немного успокоилась. По крайней мере этот парень не был психом, зациклившимся на теории заговоров. Впрочем, нельзя и исключать, что он был психом, зациклившимся на других столь же жгучих вопросах.

– Доктор Ванек, – продолжал Глик, – насколько мне известно, вы располагаете потрясающей информацией и готовы поделиться ею с нашей аудиторией. Эта информация имеет прямое отношение к вчерашнему конклаву.

– Да, конечно, – вступил в дело Ванек. – После ночи сюрпризов трудно предположить, что остались еще какие-то вызывающие изумление факты… и тем не менее… – Он замолчал, не закончив фразы.

– И тем не менее есть нечто такое, что позволяет увидеть эти события в несколько ином свете? – улыбнулся Глик.

– Да, – кивнул Ванек. – Хотя это звучит неправдоподобно, но коллегия кардиналов, сама не ведая того, избрала за этот краткий срок двух пап.

Макри едва не уронила камеру.

– Двух пап, вы говорите? – спросил Глик с тонкой улыбкой.

– Именно, – снова кивнул ученый. – Но прежде я должен сказать, что всю жизнь занимался правилами избрания пап. Юридические каноны избрания отличаются чрезвычайной сложностью и многие из них в наше время не принимаются во внимание как устаревшие или просто забыты. Даже «великому выборщику» скорее всего не известно то, о чем я хочу сейчас сказать. Тем не менее, согласно старинному и благополучно забытому закону, стоящему под номером 63 в редком издании «Romano Pontifici Eligendo», или, проще, «Выборы папы римского», голосование с помощью бюллетеней не единственный способ избрания понтифика. Имеется еще один способ, именуемый «одобрение, выраженное общим восторгом». – Доктор Ванек выдержал паузу и закончил: – Именно это и произошло прошлой ночью.

– Прошу вас, продолжайте, – сказал Глик, не сводя взгляда с собеседника.

– Как вы, наверное, помните, – произнес ученый, – прошлой ночью, когда камерарий Карло Вентреска стоял на крыше базилики, все находящиеся внизу кардиналы принялись в унисон выкрикивать его имя.

– Да, я это прекрасно помню.

– Так вот, держите в уме эту картину, а я тем временем зачитаю вам отрывок из старинного уложения о выборах. – Доктор Ванек вынул из кармана какие-то листки, откашлялся и начал читать: – Избрание методом одобрения, выраженного общим восторгом, имеет место в том случае, если все кардиналы… как бы вдохновленные Духом Святым, спонтанно, без чьего-либо нажима, единодушно и громко провозглашают имя одной-единственной личности.

– Итак, – с улыбкой сказал Глик, – вы утверждаете, что вчера, когда кардиналы хором выкрикивали имя Карло Вентреска, они на самом деле избрали его папой?

– Именно это они и сделали. Более того, закон гласит, что подобные выборы имеют преимущество перед выборами с помощью голосования и избранным может быть не только кардинал, но и любой рукоположенный клирик, будь он простым священником, епископом или кардиналом. Поэтому, как вы можете видеть, камерарий был избран на пост папы посредством этой древней процедуры. – Глядя прямо в объектив камеры, доктор Ванек продолжил: – То, что Карло Вентреска был вчера вечером избран папой, является непреложным фактом. И его понтификат длился всего семнадцать минут. Если бы он чудесным образом не вознесся в небо в столбе пламени, то сейчас был бы похоронен в священных гротах Ватикана наравне со всеми своими предшественниками.

– Благодарю вас, доктор, – сказал Глик, хитро подмигнув Макри. – Ваша информация оказалась чрезвычайно интересной…

Глава 137

Стоя на верхних ступенях римского Колизея, Виттория громко крикнула ему с обворожительной улыбкой:

– Пошевеливайся, Роберт! Так и знала, что мне следовало искать мужа помоложе!

Он заторопился, но его ноги будто налились свинцом.

– Подожди меня, – окликнул он ее. – Прошу, пожалуйста…

Роберт Лэнгдон резко, словно от толчка, проснулся.

Темнота.

Он лежал в незнакомой мягкой постели, не в силах сообразить, где находится. Огромные и удивительно удобные подушки были набиты гусиным пухом. Воздух являл собой коктейль из приятных запахов. На противоположной стороне комнаты находилась двустворчатая стеклянная дверь. Обе створки ее были распахнуты, и с роскошного балкона тянуло легким теплым ветерком. В небе в разрывах облаков виднелась луна. Лэнгдон попытался вспомнить, как попал сюда, и сообразить, где находится.

В его сознании начали возникать какие-то сюрреалистические картины…

Столб таинственного огня… возникший из толпы ангел… теплые руки обнимают его и уводят в ночь… ангел ведет его лишенное сил побитое тело через незнакомые улицы… приводит сюда… заталкивает его, полусонного, под обжигающе горячие струи душа… ведет в постель и охраняет его после того, как он заснул мертвецким сном.

Теперь он видел и вторую кровать. Постель была разобрана, но в ней никого не было. Откуда-то из-за стены до него слабо доносился шум льющейся воды.

Разглядывая постель Виттории, он заметил вышитую на наволочке подушки эмблему со словами «Отель Бернини». Лэнгдон улыбнулся. Виттория сделала прекрасный выбор. Роскошная гостиница старушки Европы над фонтаном «Тритон» работы Бернини… Более подходящего для них отеля в Риме не было. Нежась в постели, ученый услышал стук в дверь и понял, что его разбудило. Стук становился все сильнее.

Лэнгдон неохотно выбрался из кровати. Он испытывал легкое недоумение. «Никто не знает, что мы здесь», – подумал он и недоумение переросло в беспокойство. Он накинул роскошный фирменный гостиничный халат и вышел из спальни в прихожую. Постояв несколько секунд в раздумье, он распахнул тяжелую дубовую дверь.

На пороге стоял здоровенный детина в ослепительном сине-золотом наряде.

– Лейтенант Шартран из швейцарской гвардии, – представился посетитель.

В этом не было никакой необходимости, так как Лэнгдон сразу узнал офицера.

– Как… как вы нас нашли?

– Я увидел, как вы уходили ночью с площади, и последовал за вами. Очень рад, что вы еще здесь.

Лэнгдон ощутил некоторую тревогу. Неужели кардиналы послали лейтенанта для того, чтобы он эскортировал их в Ватикан? Ведь Виттория и он были единственными людьми вне коллегии, которые знали всю правду. Они таили в себе потенциальную угрозу церкви.

– Его святейшество попросил меня передать вам это, – сказал Шартран и вручил ему пакет с папской печатью.

Лэнгдон открыл пакет и прочитал написанное от руки послание:

«Мистер Лэнгдон и мисс Ветра!

Несмотря на то что мне очень хочется попросить вас хранить в тайне то, что произошло за последние 24 часа, я чувствую, что не имею права требовать от вас чего-либо после того, что вы уже сделали для нас. Поэтому я скромно отступаю в тень, в надежде, что ваши сердца подскажут вам правильный путь. Мне кажется, что мир сегодня стал немного лучше… не исключено, что вопросы обладают большей силой, нежели ответы на них.

Мои двери всегда для вас открыты.

Его святейшество Саверио Мортати».

* * *

Лэнгдон перечитал письмо дважды. Коллегия кардиналов определенно избрала благородного и достойного лидера.

Прежде чем Лэнгдон успел что-либо сказать, Шартран достал небольшой сверток и, передавая его ученому, сказал:

– В знак благодарности от его святейшества.

Лэнгдон взял сверток, который оказался на удивление тяжелым.

– По указу его святейшества данный артефакт, хранившийся в личном реликварии папы, передается вам в бессрочное пользование. Его святейшество просит вас только о том, чтобы вы, выражая свою последнюю волю в завещании, обеспечили возвращение этого предмета в место его первоначального нахождения.

Лэнгдон снял со свертка оберточную бумагу и… потерял дар речи. Это было шестое клеймо. «Ромб иллюминати».

– Желаю вам мира и благополучия, – с улыбкой произнес Шартран и повернулся, чтобы уйти.

– Благодарю… вас, – едва сумел выдавить Лэнгдон.

Он так разволновался, что никак не мог унять дрожь в судорожно сжимавших бесценный дар руках.

Швейцарский гвардеец, задержавшись в коридоре, спросил:

– Мистер Лэнгдон, вы позволите задать вам один вопрос?

– Конечно.

– Моих товарищей гвардейцев и меня мучает любопытство. Что произошло в последние минуты… там, в вертолете?

Лэнгдон знал, что момент истины обязательно наступит. Они с Витторией говорили об этом, когда тайком уходили с площади Святого Петра. Уже тогда они приняли решение. Задолго до того, как принесли папское послание.

Отец девушки верил, что открытие антивещества приведет к духовному возрождению. События прошлой ночи оказались совсем не тем, на что он рассчитывал, но случилось невероятное… в тот момент люди во всем мире стали смотреть на Бога так, как никогда не смотрели раньше. Лэнгдон и Виттория не представляли, сколько времени продлится эта магия, но они твердо решили не губить восхищенное изумление скандалом или сомнениями. «Неисповедимы пути Господни, – говорил себе Лэнгдон и неуверенно спрашивал сам себя: – А что, если… а что, если все, что вчера случилось, было все же проявлением Божьей воли?»

– Мистер Лэнгдон, – напомнил Шартран, – я спросил вас о вертолете.

– Да, знаю, – улыбнулся Лэнгдон… ему казалось, что его слова не слетают с губ, а исходят из сердца. – Возможно, это вызвано шоком от падения… но что-то случилось с моей памятью… все события как будто в тумане…

– Неужели вы так ничего и не помните? – упавшим голосом спросил Шартран.

– Боюсь, что это навсегда будет скрыто завесой тайны, – со вздохом ответил ученый.

* * *

Когда Роберт Лэнгдон вновь переступил порог спальни, открывшаяся ему картина заставила его замереть на месте. Виттория стояла на балконе спиной к ограде, и взгляд девушки был обращен на него. Она показалась ему небесным видением… четкий силуэт на фоне лунного диска. В белоснежном махровом халате она вполне могла сойти за древнеримскую богиню. Туго затянутый пояс подчеркивал ее прекрасные формы. А за ней, создавая светящийся нимб, клубился туман, сотканный из мельчайших брызг фонтана «Тритон».

Лэнгдон вдруг ощутил такое неодолимое влечение, которого никогда до этого не испытывал ни к одной женщине. Он тихонько положил «Ромб иллюминати» и письмо папы на прикроватную тумбочку. У него еще будет время для объяснений. После этого он вышел к ней на балкон. Виттория обрадовалась его появлению.

– Ты проснулся, – застенчиво прошептала она. – Наконец-то!..

– Выдался трудный денек, – улыбнулся он.

Она провела ладонью по своим пышным волосам, и ее халат от движения руки слегка распахнулся.

– А теперь… как я полагаю, ты ждешь своей награды?

Это замечание застигло Лэнгдона врасплох.

– Прости… я не совсем тебя понял.

– Мы взрослые люди, Роберт. Ты должен это признать. И я вижу в твоих глазах страсть. Первобытное желание. Физический голод. – Она улыбнулась и продолжила: – Я испытываю те же чувства. И наше обоюдное желание сейчас получит удовлетворение.

– Неужели? – спросил он, делая шаг по направлению к ней.

– Полное удовлетворение, – сказала она, протягивая ему меню. – Я позвонила в ресторан и попросила принести в номер все, что у них есть.

* * *

Это было поистине королевское пиршество. Они ужинали на балконе под луной, жадно поглощая савойскую капусту, трюфели и ризотто, запивая все это первоклассным «Дольчетто». Ужин затянулся глубоко за полночь.

Лэнгдону не нужно было быть специалистом по символам, чтобы понять, какие сигналы посылала ему Виттория. Во время десерта, состоявшего из бойзеновых ягод[97]со взбитыми сливками, нескольких сортов сыра и дымящегося кофе с ромом, Виттория то и дело прижимала под столом свои обнаженные ноги к нижним конечностям Лэнгдона и бросала на него пылкие взгляды. Казалось, она ждала, когда он отложит вилку и возьмет ее на руки.

Но Лэнгдон ничего не предпринимал, оставаясь безукоризненным джентльменом. В эту игру могут играть и двое, думал он, пряча хитрую улыбку.

Когда все было съедено, Лэнгдон ушел с балкона, присел в одиночестве на край кровати и принялся вертеть в руках «Ромб иллюминати». Он внимательно рассматривал его со всех сторон, не переставая восхищаться чудом симметрии. Виттория не сводила с него глаз, и ее замешательство начинало перерастать в сердитое разочарование.

– Ты находишь эту амбиграмму ужасно увлекательной, не так ли? – спросила она, когдаее терпение окончательно лопнуло.

Лэнгдон поскреб в затылке, сделав вид, что задумался, и сказал:

– Вообще-то есть одна вещь, которая интересует меня даже больше, чем это клеймо.

– И что же именно? – спросила Виттория, делая шаг по направлению к нему.

– Меня давно занимает вопрос… каким образом тебе удалось опровергнуть теорию Эйнштейна с помощью тунца?

– Dio mio! – всплеснула руками Виттория. – Я тебя серьезно предупреждаю – кончай эти игры!

– В следующем эксперименте для доказательства того, что Земля плоская, ты могла бы использовать камбалу. Отличная идея, правда?

Хотя Виттория кипела от негодования, на ее губах впервые промелькнуло нечто похожее на улыбку.

– К вашему сведению, дорогой профессор, мой следующий эксперимент будет иметь историческое значение. Я намерена доказать, что у нейтрино есть масса.

– У нейтрино бывают мессы? – продолжал валять дурака Лэнгдон. – А я и понятия не имел, что они католики!

Одним неуловимо быстрым движением она опрокинула его на спину и прижала к кровати.

– Надеюсь, ты веришь в жизнь после смерти, Роберт Лэнгдон? – со смехом сказала Виттория, садясь на него верхом.

Она старалась удержать его в горизонтальном положении, а ее глаза озорно блестели.

– Вообще-то, – ответил он, давясь от смеха, – мне всегда было трудно представить нечто такое, что может существовать за пределами нашего грешного мира.

– Неужели? Выходит, ты никогда не испытывал религиозного экстаза? Не изведал момента восхитительного откровения?

– Нет, – покачал головой Лэнгдон. – Боюсь, что я вовсе не тот человек, который может вообще испытать какой-либо экстаз.

– Это означает, – выскальзывая из халата, сказала Виттория, – что тебе еще не приходилось бывать в постели со специалистом по йоге. Не так ли?

Слова признательности

Выражаю искреннюю признательность Мили Бест Лер, Джейсону Кауфману, Бенуа Калану и всем сотрудникам издательства «Покет букс», поверившим в этот проект.

Благодарю своего друга и агента Джека Элвелла за проявленный им энтузиазм и постоянную поддержку.

Я безмерно признателен легендарному Джорджу Визеру, убедившему меня начать писать романы.

Хочу сказать спасибо моему дорогому другу Ирву Ситтлеру, обеспечившему мне аудиенцию у папы римского, показавшему мне Ватикан таким, каким его видят очень немногие, и сделавшему мое пребывание в Риме незабываемым.

Я не могу не поблагодарить одного из наиболее одаренных художников современности – Джона Лэнгдона, который решил практически невыполнимую задачу – создал амбиграммы для этого романа.

Я благодарю Стэна Плантона, директора библиотеки Университета Огайо, служившего для меня главным источником информации по самым разным вопросам.

Я очень обязан Сильвии Каваззини за то, что она провела меня по тайному переходу Passetto.

Я безмерно признателен Дику и Конни Браун – лучшим родителям в мире, о которых только может мечтать ребенок. За все, все, все…

Выражаю благодарность ЦЕРНу, Генри Бекетту, Бретту Троттеру, Папской академии наук, Брукхевенскому институту, библиотеке лаборатории Ферми, Ольге Визер, Дону Ульшу из Института национальной безопасности, Каролине X. Томпсон из Университета Уэльса, Кэтрин Герхард, Омару аль-Кинди, Джону Пайку и Федерации американских ученых, Хаймлиху Визерхолдеру, Кориен и Денису Хаммондам, Азазу Али, проекту «Галилей» Университета Раиса, Джулии Линн и Чарли Пайану из «Мокингберд пикчерс», Гэри Гольдштейну, Дейву Арнольду и Эндре Крауфорду из компании «Всемирная братская сеть», Филлипу Экстеру из Академической библиотеки, Джиму Баррингтону, Джону Майеру и Марджи Уотчел – членам альтернативного общества масонов.

Я благодарю Алана Вуда из Библиотеки конгресса, Лайзу Калламаро и все агентство «Калламаро», Иона Стоуэлла, сотрудников музея Ватикана, Альдо Баджиа, Ноа Алиреза, Хэрриет Уолкер, Чарльза Терри, «Майкрон электронике», Минди Ренсилер, Нэнси и Дика Кертен, Томаса Д. Надо, «НувоМедиа», «Рокет Е-Букс», Фрэнка и Сильвию Кеннеди, «Римское бюро туризма», маэстро Джорджа Брауна, Вэла Брауна, Вернера Брандеса и Поля Крупина из «Прямого контакта», Пола Старка, Тома Кинга из сети «Компутолк», Сэнди и Джерри Нолан, гуру Интернета Линду Джордж, Национальную академию искусств в Риме, физика и коллегу писателя Стива Хоува, Роберта Вестона, книжный магазин на Уотер-стрит в Экзетере, штат Нью-Гэмпшир, и Ватиканскую обсерваторию.

Дэн Браун Код да Винчи

И снова посвящается Блайз… Еще в большей степени, чем всегда

Факты

Приорат[1] Сиона – тайное европейское общество, основанное в 1099 году, реальная организация. В 1975 году в Парижской национальной библиотеке обнаружены рукописные свитки, известные под названием «Секретные досье», где раскрывались имена многих членов Приората Сиона, в их числе сэр Исаак Ньютон, Боттичелли, Виктор Гюго и Леонардо да Винчи.

Личная прелатура Ватикана, известная как «Опус Деи», является католической сектой, исповедующей глубокую набожность. Заслужила печальную известность промыванием мозгов, насилием и опасными ритуалами «умерщвления плоти». Секта «Опус Деи» только что завершила строительство своей штаб-квартиры в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, 243, которое обошлось в 47 миллионов долларов.

В книге представлены точные описания произведений искусства, архитектуры, документов и тайных ритуалов.

Пролог

Париж, Лувр 21.46

Знаменитый куратор Жак Соньер, пошатываясь, прошел под сводчатой аркой Большой галереи и устремился к первой попавшейся ему на глаза картине, полотну Караваджо. Ухватился обеими руками за позолоченную раму и стал тянуть ее на себя, пока шедевр не сорвался со стены и не рухнул на семидесятилетнего старика Соньера, погребя его под собой.

Как и предполагал Соньер, неподалеку с грохотом опустилась металлическая решетка, преграждающая доступ в этот зал. Паркетный пол содрогнулся. Где-то вдалеке завыла сирена сигнализации.

Несколько секунд куратор лежал неподвижно, хватая ртом воздух и пытаясь сообразить, на каком свете находится. Я все еще жив. Потом он выполз из-под полотна и начал судорожно озираться в поисках места, где можно спрятаться.

Голос прозвучал неожиданно близко:

– Не двигаться.

Стоявший на четвереньках куратор так и похолодел, потом медленно обернулся.

Всего в пятнадцати футах от него, за решеткой, высилась внушительная и грозная фигура его преследователя. Высокий, широкоплечий, с мертвенно-бледной кожей и редкими белыми волосами. Белки глаз розовые, а зрачки угрожающего темно-красного цвета. Альбинос достал из кармана пистолет, сунул длинный ствол в отверстие между железными прутьями и прицелился в куратора. – Ты не должен бежать, – произнес он с трудно определимым акцентом. – А теперь говори: где оно?

– Но я ведь уже сказал, – запинаясь, пробормотал куратор, по-прежнему беспомощно стоявший на четвереньках. – Понятия не имею, о чем вы говорите.

– Ложь! – Мужчина был неподвижен и смотрел на него немигающим взором страшных глаз, в которых поблескивали красные искорки. – У тебя и твоих братьев есть кое-что, принадлежащее отнюдь не вам.

Куратор содрогнулся. Откуда он может знать?

– И сегодня этот предмет обретет своих настоящих владельцев. Так что скажи, где он, и останешься жив. – Мужчина опустил ствол чуть ниже, теперь он был направлен прямо в голову куратора. – Или это тайна, ради которой ты готов умереть?

Соньер затаил дыхание.

Мужчина, слегка запрокинув голову, прицелился.

Соньер беспомощно поднял руки.

– Подождите, – пробормотал он. – Я расскажу все, что знаю. – И куратор заговорил, тщательно подбирая слова. Эту ложь он репетировал множество раз и всякий раз молился о том, чтобы к ней не пришлось прибегнуть.

Когда он закончил, его преследователь самодовольно улыбнулся:

– Да. Именно это мне говорили и другие.

Другие? – мысленно удивился Соньер.

– Я их тоже разыскал, – сказал альбинос. – Всю троицу. И они подтвердили то, что ты только что сказал.

Быть того не может! Ведь истинная личность куратора и личности трех его sénéchaux[2] были столь священны и неприкосновенны, как и древняя тайна, которую они хранили. Но тут Соньер догадался: трое его sénéchaux, верные долгу, рассказали перед смертью ту же легенду, что и он. То была часть замысла.

Мужчина снова прицелился.

– Так что, когда помрешь, я буду единственным на свете человеком, который знает правду.

Правду!.. Куратор мгновенно уловил страшный смысл этого слова, весь ужас ситуации стал ему ясен. Если я умру, правды уже никто никогда не узнает. И он, подгоняемый инстинктом самосохранения, попытался найти укрытие.

Грянул выстрел, куратор безвольно осел на пол. Пуля угодила ему в живот. Он пытался ползти… с трудом превозмогая страшную боль. Медленно приподнял голову и уставился сквозь решетку на своего убийцу.

Теперь тот целился ему в голову.

Соньер зажмурился, страх и сожаление терзали его.

Щелчок холостого выстрела эхом разнесся по коридору.

Соньер открыл глаза.

Альбинос с насмешливым недоумением разглядывал свое оружие. Хотел было перезарядить его, затем, видно, передумал, с ухмылкой указал на живот Соньера:

– Я свою работу сделал.

Куратор опустил глаза и увидел на белой льняной рубашке дырочку от пули. Она была обрамлена красным кольцом крови и находилась несколькими дюймами ниже грудины. Желудок! Жестокий промах: пуля угодила не в сердце, а в живот. Куратор был ветераном войны в Алжире и видел немало мучительных смертей. Еще минут пятнадцать он проживет, а кислоты из желудка, просачиваясь в грудную полость, будут медленно отравлять его.

– Боль, она, знаете ли, на пользу, месье, – сказал альбинос. И ушел.

Оставшись один, Жак Соньер взглянул на железную решетку. Он был в ловушке, двери не откроют еще минут двадцать. А ко времени, когда кто-нибудь подоспеет на помощь, он будет уже мертв. Но не собственная смерть страшила его в данный момент.

Я должен передать тайну.

Пытаясь подняться на ноги, он видел перед собой лица трех своих убитых братьев. Вспомнил о поколениях других братьев, о миссии, которую они выполняли, бережно передавая тайну потомкам.

Неразрывная цепь знаний.

И вот теперь, несмотря на все меры предосторожности… несмотря на все ухищрения, он, Жак Соньер, остался единственным звеном этой цепи, единственным хранителем тайны.

Весь дрожа, он наконец поднялся.

Я должен найти какой-то способ… Он был заперт в Большой галерее, и на свете существовал лишь один человек, которому можно было передать факел знаний. Соньер разглядывал стены своей роскошной темницы. Их украшала коллекция знаменитых на весь мир полотен, казалось, они смотрят на него сверху вниз, улыбаясь, как старые друзья.

Поморщившись от боли, он призвал на помощь все свои силы и сноровку. Задача, предстоявшая ему, потребует сосредоточенности и отнимет все отпущенные ему секунды жизни до последней.

Глава 1

Роберт Лэнгдон проснулся не сразу.

Где-то в темноте звонил телефон. Вот только звонок звучал непривычно резко, пронзительно. Пошарив на тумбочке, он включил лампу-ночник. И, щурясь, разглядывал обстановку: обитая бархатом спальня в стиле Ренессанса, мебель времен Людовика XVI, стены с фресками ручной работы, огромная кровать красного дерева под балдахином. Где я, черт побери?

На спинке кресла висел жаккардовый халат с монограммой: «ОТЕЛЬ „РИТЦ“, ПАРИЖ».

Туман в голове начал постепенно рассеиваться. Лэнгдон поднял трубку:

– Алло?

– Месье Лэнгдон? – раздался мужской голос. – Надеюсь, я вас не разбудил?

Щурясь, Лэнгдон посмотрел на настольные часы. Они показывали 12.32 ночи. Он проспал всего час и был еле живым от усталости.

– Это портье, месье. Извините за беспокойство, но к вам посетитель. Говорит, что у него срочное дело.

Лэнгдон все еще плохо соображал. Посетитель? Взгляд упал на измятый листок бумаги на тумбочке. То была небольшая афишка.

АМЕРИКАНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ ПАРИЖА

имеет честь пригласить

на встречу с Робертом Лэнгдоном,

профессором религиозной символики

Гарвардского университета

Лэнгдон тихонько застонал. Вечерняя лекция сопровождалась демонстрацией слайдов: языческий символизм, нашедший отражение в каменной кладке собора в Шартре, – и консервативной профессуре она наверняка пришлась не по вкусу. А может, самые религиозные ученые даже попросят его вон и посадят на первый же рейс до Америки.

– Извините, – ответил Лэнгдон, – но я очень устал и…

– Mais, monsieur[3], – продолжал настаивать портье, понизив голос до интимного шепота. – Ваш гость – весьма влиятельная персона.

Лэнгдон ничуть не сомневался в этом. Книги по религиозной живописи и культовой символике сделали его своего рода знаменитостью в мире искусств, только со знаком минус. А в прошлом году скандальная слава Лэнгдона лишь приумножилась благодаря его участию в довольно двусмысленном инциденте в Ватикане, который широко освещался прессой. И с тех пор его просто одолевали разного рода непризнанные историки и дилетанты от искусства, так и валили толпой.

– Будьте добры, – Лэнгдон изо всех сил старался говорить вежливо, – запишите имя и адрес этого человека. И скажите, что я постараюсь позвонить ему в четверг, перед отъездом из Парижа. О'кей? Спасибо! – И он повесил трубку прежде, чем портье успел что-либо возразить.

Он сел в кровати и, хмурясь, уставился на лежавший на столике ежедневник для гостей отеля, на обложке которого красовалась казавшаяся теперь издевательской надпись: «СПИТЕ КАК МЛАДЕНЕЦ В ГОРОДЕ ОГНЕЙ, СЛАДКАЯ ДРЕМА В ОТЕЛЕ „РИТЦ“, ПАРИЖ». Он отвернулся и устало взглянул в высокое зеркало на стене. Мужчина, отразившийся там, был почти незнакомцем. Встрепанный, усталый.

Тебе нужно как следует отдохнуть, Роберт.

Особенно тяжелым выдался последний год, и это отразилось на внешности. Обычно такие живые синие глаза потускнели и смотрели уныло. Скулы и подбородок с ямочкой затеняла щетина. Волосы на висках серебрились сединой, мало того, седые волоски проблескивали и в густой черной шевелюре. И хотя все коллеги женского пола уверяли, что седина страшно ему идет, подчеркивает ученый вид, сам он был вовсе не в восторге.

Видели бы меня сейчас в «Бостон мэгазин»!

В прошлом месяце, к изумлению и некоторой растерянности Лэнгдона, журнал «Бостон мэгазин» включил его в список десяти самых «интригующих» людей города – сомнительная честь, поскольку это стало предметом постоянных насмешек со стороны коллег по Гарварду. И вот сейчас в трех тысячах миль от дома оказанная ему журналом честь обернулась кошмаром, преследовавшим его даже на лекции в Парижском университете.

– Дамы и господа, – объявила ведущая на весь битком набитый зал под названием «Павильон дофина», – наш сегодняшний гость не нуждается в представлении. Он – автор множества книг, в их числе: «Символика тайных сект», «Искусство интеллектуалов: утраченный язык идеограмм». И если я скажу, что именно из-под его пера вышла «Религиозная иконология», то не открою вам большой тайны. Для многих из вас его книги стали учебниками.

Студенты энергично закивали в знак согласия.

– И вот сегодня я хотела представить его вам, очертив столь впечатляющий curriculum vitae[4] этого человека. Но… – тут она игриво покосилась на сидевшего за столом президиума Лэнгдона, – один из наших студентов только что предоставил мне еще более, если так можно выразиться, интригующее вступление.

И она показала номер бостонского журнала.

Лэнгдона передернуло. Где, черт побери, она это раздобыла?

Ведущая начала зачитывать отрывки совершенно идиотской статьи, а Лэнгдон все глубже и глубже вжимался в кресло. Тридцать секунд спустя аудитория уже вовсю хихикала, а дамочка никак не унималась.

– «Отказ мистера Лэнгдона рассказать средствам массовой информации о своей необычной роли в прошлогоднем совещании в Ватикане определенно помог ему набрать очки в борьбе за вхождение в первую десятку „интриганов“». – Тут она умолкла и обратилась к аудитории: – Хотите послушать еще?

Ответом были дружные аплодисменты. Нет, кто-то должен ее остановить, подумал Лэнгдон. А она зачитывала новый отрывок:

– «Хотя профессора Лэнгдона в отличие от некоторых наших молодых претендентов нельзя считать таким уж сногсшибательным красавчиком, в свои сорок с хвостиком он в полной мере наделен шармом ученого. И его очарование лишь подчеркивает низкий баритон, который, по мнению студенток, действует „прямо как шоколад на уши“».

Зал так и грохнул от смеха.

Лэнгдон выдавил робкую улыбочку. Он знал, что последует дальше – пассаж на тему «Гаррисон Форд в твиде от Гарриса». И поскольку сегодня он опрометчиво вырядился в твидовый пиджак от Гарриса и водолазку от Бербери, то решил срочно предпринять какие-то меры.

– Благодарю вас, Моник, – сказал Лэнгдон, поднялся и сошел с подиума. – В этом бостонском журнале определенно работают люди, наделенные даром художественного слова. Им бы романы писать. – Он вздохнул и оглядел аудиторию. – И если я только узнаю, кто приволок сюда этот журнал, потребую вышвырнуть мерзавца вон.

Все снова дружно расхохотались.

– Что ж, друзья мои, как всем известно, я пришел сегодня к вам поговорить о власти символов…

Звонок телефона прервал размышления Лэнгдона.

Он обреченно вздохнул и снял трубку:

– Да?

Как и ожидалось, это снова был портье.

– Мистер Лэнгдон, еще раз прошу прощения за беспокойство. Но я звоню сообщить вам, что гость уже на пути к вашей комнате. Вот я и подумал, может, лучше предупредить вас.

Лэнгдон проснулся окончательно.

– Так вы направили его ко мне в номер?

– Прошу прощения, месье, но человек такого ранга… Просто подумал, что не вправе останавливать его.

– Да кто он такой наконец?

Но портье уже повесил трубку.

И почти тотчас же раздался громкий стук в дверь. Лэнгдон нехотя поднялся с кровати, босые ступни утонули в толстом пушистом ковре. Он накинул халат и направился к двери.

– Кто там?

– Мистер Лэнгдон? Мне необходимо переговорить с вами. – По-английски мужчина говорил с акцентом, голос звучал резко и властно. – Я лейтенант Жером Колле. Из Центрального управления судебной полиции.

Лэнгдон замер. Центральное управление судебной полиции, или сокращенно ЦУСП? Он знал, что эта организация во Франции примерно то же, что в США ФБР.

Не снимая цепочку, он приотворил дверь на несколько дюймов. На него смотрело худое лицо с невыразительными, как бы стертыми чертами. Да и сам мужчина в синей форме был невероятно худ.

– Я могу войти? – спросил Колле.

Лэнгдон колебался, ощущая на себе пристальный изучающий взгляд лейтенанта.

– А в чем, собственно, дело?

– Моему капитану требуется ваша помощь. Экспертиза в одном частном деле.

– Прямо сейчас? – удивился Лэнгдон. – Но ведь уже за полночь перевалило.

– Сегодня вечером вы должны были встретиться с куратором Лувра, я правильно информирован?

У Лэнгдона возникло тревожное предчувствие. Действительно, он и достопочтенный Жак Соньер договаривались встретиться после лекции и поболтать за выпивкой, однако куратор так и не объявился.

– Да. Но откуда вы знаете?

– Нашли вашу фамилию у него в настольном календаре.

– Надеюсь, с ним все в порядке?

Агент вздохнул и сунул в щель снимок, сделанный «Поляроидом».

Увидев фотографию, Лэнгдон похолодел.

– Снимок сделан меньше часа назад. В стенах Лувра.

Лэнгдон не сводил глаз с леденящей душу картины, и его отвращение и возмущение выразились в сердитом возгласе:

– Но кто мог сделать такое?!

– Это мы и хотим выяснить. И надеемся, вы поможете нам, учитывая ваши знания в области религиозной символики и намерение встретиться с Соньером.

Лэнгдон не отрывал глаз от снимка, и на смену возмущению пришел страх. Зрелище отвратительное, но дело тут не только в этом. У него возникло тревожное ощущение deja vu[5]. Чуть больше года назад Лэнгдон получил снимок трупа и аналогичную просьбу о помощи. А еще через двадцать четыре часа едва не расстался с жизнью, и случилось это в Ватикане. Нет, этот снимок совсем другой, но, однако же, явное сходство в сценарии имело место.

Агент взглянул на часы:

– Мой капитан ждет, сэр.

Но Лэнгдон его не слышал. Глаза по-прежнему были устремлены на снимок.

– Вот этот символ здесь, и потом то, что тело так странно…

– Он отравлен?{1} – предположил агент.

Лэнгдон кивнул, вздрогнул и поднял на него взгляд:

– Просто представить не могу, кто мог сотворить такое…

Агент помрачнел.

– Вы не поняли, мистер Лэнгдон. То, что вы видите на снимке… – Тут он запнулся. – Короче, месье Соньер это сам с собой сделал.

Глава 2

Примерно в миле от отеля «Ритц» альбинос по имени Сайлас, прихрамывая, прошел в ворота перед роскошным особняком красного кирпича на рю Лабрюйер. Подвязка с шипами, сплетенная из человеческих волос, которую он носил на бедре, больно впивалась в кожу, однако душа его пела от радости. Еще бы, он славно послужил Господу. Боль, она только на пользу.

Он вошел в особняк, обежал красными глазками вестибюль. А затем начал тихо подниматься по лестнице, стараясь не разбудить своих спящих товарищей. Дверь в его спальню была открыта, замки здесь запрещались. Он вошел и притворил за собой дверь.

Обстановка в комнате была спартанская – голый дощатый пол, простенький сосновый комод, в углу полотняный матрас, служивший постелью. Здесь Сайлас был всего лишь гостем, однако и дома, в Нью-Йорке, у него была примерно такая же келья. Господь подарил мне кров и цель в жизни. По крайней мере сегодня Сайлас чувствовал, что начал оплачивать долги. Поспешно подошел к комоду, выдвинул нижний ящик, нашел там мобильник и набрал номер.

– Да? – прозвучал мужской голос.

– Учитель, я вернулся.

– Говори! – повелительно произнес собеседник.

– Со всеми четырьмя покончено. С тремя sénéchaux… и самим Великим мастером.

В трубке повисла пауза, словно собеседник возносил Богу краткую молитву.

– В таком случае, полагаю, ты раздобыл информацию?

– Все четверо сознались. Независимо один от другого.

– И ты им поверил?

– Говорили одно и то же. Вряд ли это совпадение.

Собеседник возбужденно выдохнул в трубку:

– Отлично! Я боялся, что здесь возобладает присущая братству тяга к секретности.

– Ну, перспектива смерти – сильная мотивация.

– Итак, мой ученик, скажи наконец то, что я так хотел знать.

Сайлас понимал: информация, полученная им от жертв, произведет впечатление разорвавшейся бомбы.

– Учитель, все четверо подтвердили существование clef de voûte… легендарного краеугольного камня.

Он отчетливо слышал, как человек на том конце линии затаил дыхание, почувствовал возбуждение, овладевшее Учителем.

– Краеугольный камень. Именно то, что мы предполагали. Согласно легенде, братство создало карту clef de voûte, или краеугольного камня. Она представляла собой каменную пластину с выгравированными на ней знаками, описывавшими, где хранится величайший секрет братства… Эта информация обладала такой взрывной силой, что защита ее стала смыслом существования самого братства.

– Ну а теперь, когда камень у нас, – сказал Учитель, – остался всего лишь один, последний шаг.

– Мы еще ближе, чем вы думаете. Краеугольный камень здесь, в Париже.

– В Париже? Невероятно! Даже как-то слишком просто.

Сайлас пересказал ему события минувшего вечера. Поведал о том, как каждая из четырех жертв за секунды до смерти пыталась выкупить свою нечестивую жизнь, выдав все секреты братства. И каждый говорил Сайласу одно и то же: что краеугольный камень весьма хитроумно запрятан в укромном месте, в одной из древнейших церквей Парижа – Эглиз де Сен-Сюльпис.

– В стенах дома Господня! – воскликнул Учитель. – Да как они только посмели насмехаться над нами?!

– Они занимаются этим вот уже несколько веков.

Учитель умолк, словно желая насладиться моментом торжества. А потом сказал:

– Ты оказал нашему Создателю громадную услугу. Мы ждали этого часа много столетий. Ты должен добыть этот камень для меня. Немедленно. Сегодня же! Надеюсь, понимаешь, как высоки ставки?

Сайлас понимал, однако же требование Учителя показалось невыполнимым.

– Но эта церковь как укрепленная крепость. Особенно по ночам. Как я туда попаду?

И тогда уверенным тоном человека, обладающего огромной властью и влиянием, Учитель объяснил ему, как это надо сделать.

Сайлас повесил трубку и почувствовал, как кожу начало покалывать от возбуждения.

Один час, напомнил он себе, благодарный Учителю за то, что тот дал ему возможность наложить на себя епитимью перед тем, как войти в обитель Господа. Я должен очистить душу от совершенных сегодня грехов. Впрочем, сегодняшние его грехи были совершены с благой целью. Войны против врагов Господа продолжались веками. Прощение было обеспечено.

Но несмотря на это, Сайлас знал: отпущение грехов требует жертв.

Он задернул шторы, разделся донага и преклонил колени в центре комнаты. Потом опустил глаза и взглянул на подвязку с шипами, охватывающую бедро. Все истинные последователи «Пути» носили такие подвязки – ремешок, утыканный заостренными металлическими шипами, которые врезались в плоть при каждом движении и напоминали о страданиях Иисуса. Боль помогала также сдерживать плотские порывы.

Хотя сегодня Сайлас носил свой ремешок дольше положенных двух часов, он понимал: этот день необычный. И вот он ухватился за пряжку и туже затянул ремешок, морщась от боли, когда шипы еще глубже впились в плоть. Закрыл глаза и стал упиваться этой болью, несущей очищение.

Боль только на пользу, мысленно произносил Сайлас слова из священной мантры отца Хосе Мария Эскрива, Учителя всех учителей. Хотя сам Эскрива умер в 1975 году, дело его продолжало жить, мудрые его слова продолжали шептать тысячи преданных слуг по всему земному шару, особенно когда опускались на колени и исполняли священный ритуал, известный под названием «умерщвление плоти».

Затем Сайлас обернулся и взглянул на грубо сплетенный канат в мелких узелках, аккуратно свернутый на полу у его ног. Узелки были запачканы запекшейся кровью. Предвкушая еще более сильную очистительную боль, Сайлас произнес короткую молитву. Затем схватил канат за один конец, зажмурился и хлестнул себя по спине через плечо, чувствуя, как узелки царапают кожу. Снова хлестнул, уже сильнее. И долго продолжал самобичевание.

– Castigo corpus meum[6].

И вот наконец он почувствовал, как по спине потекла кровь.

Глава 3

Бодрящий апрельский ветерок врывался в открытое окно «Ситроена ZX». Вот машина проехала мимо здания Оперы, свернула к югу и пересекла Вандомскую площадь. Сев на пассажирское сиденье, Роберт Лэнгдон рассеянно следил за тем, как мимо него проносится город, и пытался собраться с мыслями. Перед уходом он на скорую руку побрился, принял душ и внешне выглядел вполне презентабельно, но внутреннее беспокойство не улеглось. Перед глазами все стоял страшный снимок, тело на полу.

Жак Соньер мертв.

Лэнгдон воспринял его смерть как большую личную утрату. Несмотря на репутацию человека замкнутого, едва ли не затворника, Соньер пользовался огромным уважением как истинный ценитель и знаток искусства. И говорить с ним на эту тему можно было до бесконечности. На лекциях Лэнгдон мог без устали цитировать отрывки из его книг о тайных кодах, скрытых в полотнах Пуссена и Тенирса. Лэнгдон очень ждал этой встречи с Соньером и огорчился, когда куратор не объявился.

И снова в воображении предстал изуродованный труп. Чтобы Жак Соньер сам с собой такое сделал?.. Как-то не слишком верилось. И Лэнгдон снова отвернулся к окну, стараясь выбросить страшную картину из головы. Улочки сужались, становились все более извилистыми, торговцы катили тележки с засахаренным миндалем, официанты выносили из дверей мешки с мусором и ставили у обочины. Пара припозднившихся любовников остановилась и сплелась в тесном объятии, словно молодые люди старались согреться в прохладном, пропахшем жасмином весеннем воздухе. «Ситроен» уверенно пробивался все дальше и дальше вперед в этом хаосе, вой сирены разрезал движение, точно ножом.

– Капитан очень обрадовался, когда узнал, что вы еще не уехали из Парижа, – сказал агент. Он заговорил с Лэнгдоном впервые после того, как они выехали из отеля. – Счастливое совпадение.

Но Лэнгдон ни на йоту не чувствовал себя счастливым, а что касается совпадений, то он вообще не слишком-то в них верил. Будучи человеком, проведшим всю жизнь за изучением скрытой взаимосвязи между несопоставимыми символами и мировоззрениями, Лэнгдон смотрел на мир как на паутину тесно переплетенных между собой историй и событий. Эти связи могут быть невидимыми, часто говорил он на занятиях в Гарварде, но они обязательно существуют, вот только запрятаны глубоко под поверхностью.

– Я так понимаю, – сказал Лэнгдон, – это в Американском университете Парижа вам сообщили, что я остаюсь?

Водитель покачал головой:

– Нет. В Интерполе.

Ах, ну да, конечно. Интерпол, подумал Лэнгдон. Он совершенно забыл о том, что невинное требование предъявлять при регистрации в европейских отелях паспорт не было простой формальностью. То было веление закона. И этой ночью сотрудники Интерпола имели полное представление о том, кто где спит по всей Европе. Найти Лэнгдона в «Ритце» не составляло труда, у них на это ушло секунд пять, не больше.

«Ситроен», прибавив скорость, мчался по городу в южном направлении, вот вдалеке и чуть справа возник устремленный к небу силуэт Эйфелевой башни с подсветкой. Увидев ее, Лэнгдон вспомнил о Виттории. Год назад они дали друг другу шутливое обещание, что каждые шесть месяцев будут встречаться в каком-нибудь романтичном месте земного шара. Эйфелева башня, как подозревал Лэнгдон, входила в этот список. Печально, но они расстались с Витторией в шумном римском аэропорту, поцеловались и с тех пор больше не виделись.

– Вы поднимались на нее? – спросил агент.

Лэнгдон удивленно вскинул брови, не уверенный, что правильно его понял.

– Простите?

– Она прекрасна, не так ли? – Агент кивком указал на Эйфелеву башню. – Поднимались на нее когда-нибудь?

– Нет, на башню я не поднимался.

– Она – символ Франции. Лично я считаю ее самим совершенством.

Лэнгдон рассеянно кивнул. Специалисты в области символики часто отмечали, что Франции, стране, прославившейся своим воинствующим феминизмом, миниатюрными диктаторами типа Наполеона и Пипина Короткого, как-то не слишком к лицу этот национальный символ – эдакий железный фаллос высотой в тысячу футов.

Вот они достигли перекрестка с рю де Риволи, где горел красный, но «ситроен» и не думал останавливаться или замедлять ход. Агент надавил на газ, автомобиль пронесся через перекресток и резко свернул к северному входу в прославленный сад Тюильри, парижскую версию Центрального парка. Многие туристы неверно переводят название этого парка, Jardins des Tuileries, почему-то считая, что назван он так из-за тысяч цветущих там тюльпанов. Но в действительности слово «Tuileries» имеет совсем не такое романтическое значение. Вместо парка здесь некогда находился огромный котлован, из которого парижане добывали глину для производства знаменитой красной кровельной черепицы, или tuiles.

Они въехали в безлюдный парк, и агент тотчас сбросил скорость и выключил сирену. Лэнгдон жадно вдыхал напоенный весенними ароматами воздух, наслаждался тишиной. В холодном свете галогенных ламп поблескивал гравий на дорожках, шины шуршали в усыпляющем гипнотическом ритме. Лэнгдон всегда считал сад Тюильри местом священным. Здесь Клод Моне экспериментировал с цветом и формой, став, таким образом, родоначальником движения импрессионистов. Впрочем, сегодня здесь была другая, странная аура – дурного предчувствия.

«Ситроен» свернул влево и двинулся на восток по центральной аллее парка. Обогнул круглый пруд, пересек еще одну безлюдную аллею, и впереди Лэнгдон уже видел выход из сада, отмеченный гигантской каменной аркой.

Arc du Carrousel[7].

В древности под этой аркой совершались самые варварские ритуалы, целые оргии, но почитатели искусства любили это место совсем по другой причине. Отсюда, с эспланады при выезде из Тюильри, открывался вид сразу на четыре музея изящных искусств… по одному в каждой части света.

Справа, по ту сторону Сены и набережной Вольтера, Лэнгдон видел в окошко театрально подсвеченный фасад старого железнодорожного вокзала, теперь в нем располагался весьма любопытный Музей д'Орсе. А если посмотреть влево, можно было увидеть верхнюю часть грандиозного ультрасовременного Центра Помпиду, где размещался Музей современного искусства. Лэнгдон знал, что за спиной у него находится древний обелиск Рамсеса, вздымающийся высоко над вершинами деревьев. Он отмечал место, где находился музей Жё-де-Пом.

И наконец впереди, к востоку, виднелись через арку монолитные очертания дворца времен Ренессанса, где располагался, наверное, самый знаменитый музей мира – Лувр.

В который уже раз Лэнгдон испытал чувство изумления, смешанного с восторгом. Глаз не хватало, чтоб обозреть разом все это грандиозное сооружение. Огромная площадь, а за ней – фасад Лувра, он вздымался, точно цитадель, на фоне парижского неба. Построенное в форме колоссального лошадиного копыта здание Лувра считалось самым длинным в Европе, по его длине могли бы разместиться целых три Эйфелевы башни. Даже миллиона квадратных футов площади между крыльями этого уникального сооружения было недостаточно, чтобы как-то преуменьшить величие фасада. Как-то раз Лэнгдон решил обойти Лувр по периметру и, к своему изумлению, узнал, что проделал трехмильное путешествие.

Согласно приблизительной оценке, на внимательный осмотр 65 300 экспонатов музея среднему посетителю понадобилось бы пять недель. Но большинство туристов предпочитали беглый осмотр. Лэнгдон шутливо называл это пробежкой по Лувру: туристы бодрым шагом проходили по залам музея, стремясь увидеть три самых знаменитых экспоната: Мону Лизу, Венеру Милосскую и Нику – крылатую богиню победы. Арт Бухвальд[8] как-то хвастался, что на осмотр этих шедевров ему понадобилось всего пять минут и пятьдесят шесть секунд.

Водитель достал радиопереговорное устройство и произнес по-французски:

– Monsieur Langdon est arrivé. Deux minutes[9].

В ответ пролаяли что-то неразборчивое.

Агент убрал устройство и обернулся к Лэнгдону:

– Вы встретитесь с капитаном у главного входа.

Водитель, проигнорировав знаки, запрещавшие въезд на площадь, прибавил газу, «ситроен» перевалил через парапет. Теперь был уже виден главный вход в Лувр, фронтон здания величественно вырастал впереди, в окружении семи треугольных бассейнов, из которых били фонтаны с подсветкой.

La Pyramide.

Новый вход в парижский Лувр стал почти столь же знаменитым, как и сам музей. Его украшала модернистская стеклянная пирамида, созданная американским архитектором китайского происхождения И. М. Пеем, вызывавшая негодование у традиционалистов. Они полагали, что это сооружение разрушает стиль и достоинство Ренессанса. Гете называл архитектуру застывшей музыкой, и критики Пея прозвали пирамиду скрипом ногтя по классной доске. Продвинутые же поклонники считали прозрачную, высотой в семьдесят один фут пирамиду поразительным сплавом древней традиции и современных технологий, символическим связующим звеном между прошлым и настоящим. И были убеждены, что украшенный таким образом Лувр займет достойное место в третьем тысячелетии.

– Вам нравится наша пирамида? – спросил агент. Лэнгдон нахмурился. Похоже, французы просто обожают задавать американцам такие вопросы. Вопрос, конечно, с подковыркой. Стоит признать, что пирамида нравится, и тебя тотчас же причислят к не имеющим вкуса американцам. Сказать, что не нравится, значит обидеть французов.

– Миттеран был человеком смелым и прямолинейным, – дипломатично ответил Лэнгдон.

Говорили, что этот покойный ныне президент Франции страдал так называемым фараоновым комплексом. С его легкой руки Париж наводнили египетские обелиски и прочие предметы древней материальной культуры. Франсуа Миттеран питал загадочное пристрастие ко всему египетскому и не отличался при этой особой разборчивостью, поэтому французы до сих пор называли его Сфинксом.

– Как зовут вашего капитана? – Лэнгдон решил сменить тему разговора.

– Безу Фаш, – ответил агент, направляя машину к главному входу в пирамиду. – Но мы называем его le Taureau.

Лэнгдон удивленно поднял на него глаза:

– Вы называете своего капитана Быком?

Что за странное пристрастие у этих французов – давать людям звериные прозвища! Агент приподнял бровь:

– А ваш французский, месье Лэнгдон, куда лучше, чем вы сами в том признаетесь.

Мой французский ни к черту не годится, подумал Лэнгдон, а вот в иконографии знаков Зодиака я кое-что смыслю. Таурус всегда был быком. Астрологические символы одинаковы во всем мире.

Агент остановил машину и указал на большую дверь в пирамиде между двух фонтанов.

– Вход там. Желаю удачи, месье.

– А вы разве не со мной?

– Согласно приказу я должен оставить вас здесь. У меня есть другие дела.

Лэнгдон вздохнул и вылез из машины. Игра ваша, правила – тоже.

Взревел мотор, и «ситроен» умчался прочь.

Глядя вслед быстро удаляющимся габаритным огням, Лэнгдон подумал: А что, если пренебречь приглашением? Пересечь площадь, поймать у выхода такси и отправиться в отель, спать?.. Но что-то подсказывало ему, что идея эта никуда не годится.

Лэнгдон шагал к туманной дымке фонтанов, и у него возникло тревожное предчувствие, что он переступает воображаемый порог в какой-то совсем другой мир. Все этим вечером происходило словно во сне. Двадцать минут назад он мирно спал в гостиничном номере. И вот теперь стоит перед прозрачной пирамидой, построенной Сфинксом, и ожидает встречи с полицейским по прозвищу Бык.

Я в плену картины Сальвадора Дали, подумал он.

И шагнул к главному входу – огромной вращающейся двери. Фойе за стеклом было слабо освещено и казалось безлюдным.

Может, постучать?

Интересно, подумал Лэнгдон, приходилось ли кому-либо из известнейших египтологов Гарварда стучаться в дверь пирамиды в надежде, что им откроют? Он уже поднял руку, но тут за стеклом из полумрака возникла какая-то фигура. Человек торопливо поднимался по винтовой лестнице. Плотный, коренастый и темноволосый, он походил на неандертальца. Черный двубортный костюм, казалось, вот-вот лопнет на широких плечах. Ноги короткие, кривоватые, а в походке так и сквозила властность. Он на ходу говорил по мобильному телефону, но закончил разговор, как только подошел к двери, и жестом пригласил Лэнгдона войти.

– Я Безу Фаш, – представился он, как только Лэнгдон прошел через вращающуюся дверь. – Капитан Центрального управления судебной полиции. – И голос его соответствовал внешности, так и перекатываясь громом под стеклянными сводами.

Лэнгдон протянул руку:

– Роберт Лэнгдон.

Огромная ладонь Фаша сдавила его руку в крепком рукопожатии.

– Я видел снимок, – сказал Лэнгдон. – Ваш агент говорил, будто Жак Соньер сделал это сам и…

– Мистер Лэнгдон, – черные глазки Фаша были точно вырезаны из эбенового дерева, – виденное вами на снимке – это, увы, лишь малая часть того, что успел натворить Соньер.

Глава 4

Осанкой и манерой держаться капитан Фаш действительно напоминал рассерженного быка. Шагал напористо, слегка сгорбив плечи, тяжелый подбородок вдавлен в грудь. Темные волосы были зачесаны назад и щедро напомажены каким-то лосьоном, отчего блестели и открывали сильно выступавший лоб. По пути темные глазки неустанно обшаривали каждый сантиметр дороги, а еще так и излучали яростную целеустремленность. Наверное, именно поэтому он пользовался репутацией человека строгого и неуступчивого во всех вопросах.

Лэнгдон шел за капитаном по знаменитой мраморной лестнице, что вела к маленькому внутреннему дворику в основании Стеклянной пирамиды. Спускаясь, они прошли мимо двух вооруженных автоматами охранников из судебной полиции. Стало ясно: сегодня никто не войдет и не выйдет из этого сооружения без разрешения капитана Фаша.

Вот они миновали наземный этаж и стали спускаться дальше, и Лэнгдон с трудом подавил нервную дрожь. Несколько успокаивало, правда, присутствие капитана, но в самом Лувре в этот час было мрачно, как в могиле. Лестница освещалась крошечными лампочками, вмонтированными в каждую ступеньку, как в проходе кинотеатра. Лэнгдон слышал, как под стеклянными сводами эхом отдается каждый его шаг. Подняв голову, он увидел за стеклянной крышей пирамиды слабо мерцавшие разноцветные отблески фонтанов.

– Как, нравится? – коротко осведомился Фаш и приподнял широкий подбородок.

Лэнгдон вздохнул, ему начали надоедать эти игры.

– Да, пирамида просто великолепна.

– Шрам на лице Парижа, – сердито проворчал Фаш. Один – ноль в его пользу.

Лэнгдон понял, что этому человеку трудно угодить. Известно ли капитану, подумал он, что пирамида, построенная под патронажем Франсуа Миттерана, состоит из 666 стеклянных панелей, что вызывало много споров и кривотолков, особенно у противников бывшего президента, поскольку 666 считалось числом сатаны?

И Лэнгдон решил не затрагивать эту тему. Они спустились еще глубже и оказались в подземном вестибюле. В царившем там полумраке трудно было оценить истинные его размеры. Построенное на глубине пятидесяти семи футов под землей, это новое помещение Лувра занимало площадь в 70 000 квадратных футов и напоминало бесконечный грот. Отделка была из мрамора теплых охряных тонов, в тон желтовато-золотистому цвету наземного фасада здания, и днем здесь было светло и людно. Сейчас же атмосфера тут царила, мягко говоря, совсем не праздничная, полумрак и пустота создавали ощущение, что ты находишься в холодном склепе.

– А где же сотрудники музея? – спросил Лэнгдон.

– En quarantaine[10], – ответил Фаш таким тоном, точно Лэнгдон ставил под сомнение дееспособность егокоманды. – Очевидно, сегодня в здание проник посторонний. И все ночные сторожа Лувра находятся сейчас в другом крыле, где их допрашивают.

Лэнгдон кивнул и прибавил шагу, стараясь не отставать от Фаша.

– Как хорошо вы знакомы с Жаком Соньером? – спросил капитан.

– Вообще не знаком. Мы с ним ни разу не встречались.

Фаш удивился:

– Но вы же должны были вечером встретиться?

– Да. Договорились о встрече сразу после лекции в Американском университете. Я ждал, но он так и не появился.

Фаш что-то записал в блокнот. Они двинулись дальше, и Лэнгдон мельком заметил менее известную пирамиду Лувра, так называемую перевернутую. Они свисала с потолка и напоминала сталактит в пещере. Фаш жестом пригласил Лэнгдона подняться на несколько ступенек, которые вели к входу в изогнутый аркой туннель. Над входом висела вывеска с надписью «DENON». Это название носило самое знаменитое своими экспонатами крыло Лувра.

– А кто предложил вечернюю встречу? – резко спросил Фаш. – Вы или он?

Вопрос показался странным.

– Вообще-то мистер Соньер, – ответил Лэнгдон, входя в туннель. – Его секретарша связалась со мной по электронной почте несколько недель назад. Писала, что куратор узнал о моем предстоящем выступлении в Париже и хотел бы воспользоваться этим, чтобы обсудить кое-какие вопросы.

– Какие именно?

– Не знаю. Связанные с искусством, полагаю. Ведь интересы у нас были примерно одинаковые.

Фаш смотрел скептически.

– Так вы действительно понятия не имеете о предмете этой встречи?

Лэнгдон не имел. Нет, в тот момент ему стало любопытно, что могло понадобиться от него Соньеру. Ведь выдающийся знаток изобразительного искусства прославился своей скрытностью и замкнутостью, чрезвычайно редко посещал лекции и прочие общественные мероприятия. И Лэнгдон просто обрадовался возможности пообщаться с этим незаурядным человеком.

– Но, мистер Лэнгдон, у вас есть хотя бы догадка о том, что наша жертва хотела обсудить с вами, причем в тот самый вечер, когда произошло убийство? Это очень помогло бы в расследовании.

Лэнгдон уловил двусмысленность вопроса и сразу занервничал.

– Я действительно понятия не имею. Не спрашивал. И был просто польщен, что такой человек захотел со мной встретиться. Я, видите ли, большой поклонник трудов Соньера. Часто цитирую его высказывания на занятиях.

Фаш снова сделал запись в блокноте.

Теперь они находились на полпути к входу в нужное им крыло, и Лэнгдон видел впереди два эскалатора, оба простаивали без движения.

– Так у вас с ним были общие интересы? – осведомился Фаш.

– Да. Весь прошлый год я был занят тем, что делал наброски книги, связанной с основными областями научных изысканий месье Соньера. И очень рассчитывал на его мозги.

Фаш поднял голову.

– Простите?

Очевидно, идиома не поддавалась переводу.

– Я хотел узнать, каковы его соображения по этому поводу.

– Понимаю. Ну а повод?

Лэнгдон замялся, не зная, как лучше объяснить.

– В основе своей труд посвящен иконографии поклонения богине, концепции святости женского начала. А также художественным изображениям и символам, связанным с этим.

Фаш пригладил волосы мясистой ладонью.

– А Соньер знал в этом толк, да?

– Как никто другой.

– Понимаю.

Но Лэнгдон чувствовал, что капитан ни черта не понял. Жак Соньер считался первым в мире знатоком в области иконографии богинь. Он не только питал личное пристрастие к реликвиям, связанным с культами богини плодородия, Уитаки[11], и священным женским началом. За двадцать лет работы куратором Соньер помог приумножить сокровища Лувра и создал величайшую в мире коллекцию произведений искусства, связанных с изображениями богинь: от украшений из самых древних греческих усыпальниц в Дельфах до золотых скипетров; от сотен древнеегипетских крестиков, напоминающих фигурки крошечных стоящих ангелов, до погремушек, с помощью которых в Древнем Египте отгоняли злых духов. И наконец, он собрал поразительную коллекцию статуй, отображающих, как богиня Исида вынянчивала своего сына Гора[12].

– Возможно, Соньер знал о вашей рукописи? – предположил Фаш. – И назначил встречу, чтоб помочь вам в работе над книгой?

Лэнгдон отрицательно покачал головой:

– О моей рукописи никто не знал. Да и вообще она существует только в набросках. Еще имеется приблизительный план, который я никому не показывал, кроме своего редактора.

Фаш промолчал.

Лэнгдон не стал говорить, по какой причине до сих пор никому не показывал рукопись. «Наброски» на триста с лишним страниц под условным названием «Символы утерянной священной женственности» представляли собой весьма неординарную интерпретацию уже устоявшейся религиозной иконографии и были довольно спорными.

Лэнгдон приблизился к эскалаторам-двойняшкам и вдруг остановился, поняв, что Фаша нет рядом. Обернувшись, он увидел его в нескольких ярдах от служебного лифта.

– Поедем на лифте, – сказал Фаш, как только двери отворились. – Надеюсь, вы уже поняли, что пешком до галереи еще шагать и шагать.

Но Лэнгдон, знавший, что нужное им крыло находится двумя этажами выше, не двинулся с места.

– Что-то не так? – нетерпеливо спросил Фаш, придерживая дверь.

Лэнгдон глубоко втянул воздух, с тоской взглянув на эскалатор. В этом нет ничего страшного, попытался он убедить себя и решительно шагнул к лифту. В детстве, совсем еще мальчишкой, Лэнгдон провалился в заброшенную шахту-колодец и чуть не погиб, барахтаясь там в холодной воде несколько часов, прежде чем подоспела помощь. С тех пор его преследовал страх замкнутого пространства, он боялся лифтов, подземки, даже крытых кортов. Лифт – одно из самых надежных и безопасных сооружений, постоянно убеждал себя Лэнгдон и при этом не верил ни единому слову. Это всего лишь небольшая металлическая коробка, подвешенная в замкнутом пространстве шахты! Затаив дыхание, он шагнул в лифт и, как только закрылись двери, ощутил хорошо знакомый прилив адреналина.

Два этажа. Каких-то десять секунд.

– Значит, вы с мистером Соньером, – начал Фаш, как только лифт пополз вверх, – так никогда и не говорили лично? Не общались? Ничего не посылали друг другу по почте?

Еще один довольно странный вопрос. Лэнгдон отрицательно помотал головой:

– Нет. Никогда.

Фаш слегка склонил голову набок, точно осмысливал этот факт. Но вслух не сказал ничего, молча разглядывая хромированные дверцы.

Они поднимались, и Лэнгдон пытался сконцентрировать мысли и внимание на чем-то еще, помимо окружавших его четырех стен. В блестящей металлической дверце он видел отражение галстучной булавки капитана. Она была сделана в форме серебряного распятия и украшена тринадцатью вкраплениями, камушками черного оникса. Лэнгдон слегка удивился. Этот символ был известен под названием crux gemmata – крест с тринадцатью камнями – христианская идеограмма Христа и двенадцати апостолов. И Лэнгдон находил довольно странным, что капитан полиции столь открыто демонстрирует свои религиозные убеждения. Но опять же следовало учитывать: тут Франция. И христианство здесь не столько религия, сколько право по рождению.

– Это crux gemmata, – неожиданно сказал Фаш.

Лэнгдон вздрогнул, поднял глаза и поймал в отражении взгляд черных глазок капитана.

Лифт остановился, дверцы раздвинулись.

Лэнгдон быстро вышел в коридор, спеша навстречу открытому пространству, которое образовывали знаменитые высокие потолки Лувра. Однако мир, куда он шагнул, оказался совсем иным, нежели он ожидал.

Лэнгдон в нерешительности замер.

Фаш обернулся:

– Я так понимаю, мистер Лэнгдон, вы никогда не бывали в Лувре после закрытия?

Никогда, подумал Лэнгдон, пытаясь разобраться в своих ощущениях.

Обычно ярко освещенные галереи музея были сейчас погружены в полумрак. Вместо привычного ровного молочно-белого света, льющегося с потолка, от пола поднималось вверх приглушенное красноватое сияние. Лэнгдон присмотрелся и заметил вмонтированные в плинтусы специальные лампы-подсветки.

Он окинул взглядом сумрачный коридор и постепенно начал понимать, что ничего необычного в таком освещении нет. Почти во всех главных музеях мира по ночам используется красная подсветка, и источник такого освещения размещается на низком уровне, что позволяет персоналу и охране видеть, куда они идут, в то время как полотна находятся в относительной темноте. Последнее позволяет как бы компенсировать дневную световую нагрузку, способствующую выгоранию красок. Но сегодня ночью в музее было как-то особенно мрачно. Повсюду залегли длинные тени, под высокими потолками сгустилась тьма, как в колодце.

– Сюда, – сказал Фаш, резко свернул вправо и зашагал через цепочку связанных одна с другой галерей.

Лэнгдон направился за ним, и глаза постепенно привыкали к полумраку. Вокруг из темноты начали материализоваться крупногабаритные картины, написанные маслом, – все это напоминало проявку снимков в темной комнате. Лэнгдону казалось, что изображенные на полотнах люди провожают их подозрительными взглядами. Наконец-то почувствовал он и такой знакомый, присущий всем музеям запах – в сухом деионизированном воздухе отчетливо ощущался слабый привкус углерода. То был продукт работы специальных приборов с угольными фильтрами, используемых в борьбе с избыточной влажностью. Они были включены сутки напролет, компенсировали выдыхаемую посетителями двуокись углерода, которая обладала разрушительным для экспонатов действием.

А подвешенные к стенам камеры слежения, казалось, говорили посетителям: Мы вас видим. Ничего не трогать.

– И все до одной настоящие? – спросил Лэнгдон, кивком указав на камеры.

– Конечно, нет, – ответил Фаш.

Лэнгдон не удивился. Видеонаблюдение в таких больших музеях слишком дорого и неэффективно. Чтобы проследить, что творится на акрах занимаемой музеем площади, Лувру следовало бы нанять несколько сот технических сотрудников. А потому большинство крупных музеев использовали в охране так называемую систему сдерживания. Не держите воров за пределами. Держите их внутри. Система активировалась при любом прикосновении к экспонату, на пульт тут же поступал сигнал, все входы и выходы сразу же блокировались, и злоумышленник оказывался за решеткой еще до прибытия полиции.

Впереди, из глубины отделанного мрамором коридора, эхом отдавались голоса. Похоже, шум доносился из помещения в виде большого алькова, находившегося по правую руку. Оттуда в коридор лился яркий свет.

– Кабинет куратора, – объяснил капитан.

И вот наконец Лэнгдон очутился в святая святых – роскошном кабинете Соньера. Стены, отделанные деревом теплого оттенка, на них работы старых мастеров, огромный старинный письменный стол, а на нем – двухфутовая статуя рыцаря в доспехах и при полном вооружении. В помещении находилось несколько агентов, они говорили по мобильным телефонам, что-то записывали. Один из них сидел за письменным столом Соньера и печатал на портативном компьютере. Этой ночью кабинет куратора превратился в настоящую штаб-квартиру Центрального управления судебной полиции.

– Messieurs! – громко сказал Фаш, и все мужчины разом обернулись. – Ne nous dérangez pas sous aucun prétexte. Entendu?[13]

Все присутствующие дружно закивали в знак того, что поняли.

Самому Лэнгдону не раз доводилось вешать на дверь номера в отеле табличку с надписью «NE PAS DERANGER», а потому смысл приказа капитана был ему ясен. Фаша и Лэнгдона не следовало беспокоить ни при каких обстоятельствах.

Оставив коллег в кабинете, Фаш вышел и повел Лэнгдона дальше по полутемному коридору. Впереди, ярдах в тридцати, виднелся вход в самую популярную часть Лувра под названием la Grande Galerie, казавшийся бесконечным коридор, где на стенах были развешаны самые ценные в музее произведения, шедевры итальянской живописи. Лэнгдон уже догадался: именно там и нашли тело Соньера; на снимке, сделанном «Поляроидом», был отчетливо виден знаменитый паркетный пол Большой галереи. Они приблизились, и тут Лэнгдон увидел, что вход перекрыт высокой и толстой стальной решеткой, похожие использовались в средневековых замках для защиты от мародерствующих армий.

– Система сдерживания, – заметил Фаш, когда они подошли к решетке.

Даже в темноте препятствие выглядело грозным и непреодолимым, казалось, оно может и танк остановить. Лэнгдон начал всматриваться сквозь толстые прутья в полутемные лабиринты Большой галереи.

– После вас, мистер Лэнгдон, – сказал Фаш.

Лэнгдон удивленно обернулся. После меня, но как и куда?..

Фаш указал на нижнюю часть решетки.

Лэнгдон присмотрелся. Сначала он просто не заметил в темноте. Решетка была приподнята фута на два, достаточно, чтобы проползти под ней.

– Эта секция пока еще закрыта для службы безопасности Лувра, – пояснил Фаш. – Моя команда из научно-технического отдела полиции только что завершила осмотр. – Он сделал приглашающий жест. – Прошу вас. Пролезайте.

Лэнгдон смотрел на узенькую щель в основании решетки, проползти здесь можно было разве что на брюхе. Шутит он, что ли?.. Нависающая решетка напоминала гильотину, готовую и любой момент обрушиться и раздавить непрошеного гостя.

Фаш проворчал что-то по-французски и взглянул на часы. А потом опустился на колени и протиснул свое довольно упитанное тело в щель. Оказавшись по ту сторону решетки, он выпрямился и выжидательно уставился на Лэнгдона.

Лэнгдон вздохнул. Встал на колени, потом уперся ладонями в паркетный пол, лег на живот и прополз под решеткой. Оказавшись на полпути, он зацепился воротником твидового пиджака за край железного прута и пребольно ударился о него затылком.

Просто прелестно, Роберт, сказал он себе и с трудом поднялся на ноги. И тут же ему стало ясно, что его ждет очень долгая ночь.

Глава 5

Мюррей-Хилл-плейс – новая штаб-квартира и деловой центр «Опус Деи» находились в Нью-Йорке, по адресу Лексингтон-авеню, 243. Строительство здания обошлось в 47 с лишним миллионов долларов, венчала его башня площадью 133 000 квадратных футов, выложенная из красного кирпича и известняка, добываемого в штате Индиана. Авторами проекта были архитекторы из бюро «Мей и Пинска», в здании находилось свыше ста спален, шесть столовых, библиотеки, гостиные для отдыха, конференц-залы, офисы. Весь семнадцатый этаж был отведен под частную резиденцию. На втором, восьмом и шестнадцатом этажах располагались часовни, украшенные резьбой по камню и отделанные мрамором. Мужчины могли пройти в здание через главный вход, выходящий на Лексингтон-авеню. Женщины пользовались входом с боковой улицы и, находясь в здании, были постоянно отделены от мужчин «акустически и визуально».

Чуть раньше тем же вечером владелец апартаментов на семнадцатом этаже, епископ Мануэль Арингароса упаковал небольшую дорожную сумку и переоделся в традиционную черную сутану. Обычно он подпоясывал сутану пурпурным поясом, но сегодня ему предстояло путешествовать среди обычных людей, а потому он предпочел не привлекать внимания к своему высокому рангу. Лишь очень наметанный взгляд смог бы оценить его четырнадцатикаратное золотое кольцо епископа, украшенное пурпурным аметистом в окружении крупных бриллиантов, и митру с аппликацией ручной работы. Перекинув сумку через плечо, он прочел про себя краткую молитву, вышел из своих апартаментов и спустился в вестибюль, где его поджидал водитель, готовый отвезти в аэропорт.

И вот теперь на борту авиалайнера, следующего коммерческим рейсом до Рима, епископ Арингароса всматривался в иллюминатор и видел внизу темные воды Атлантического океана. Солнце уже зашло, но епископ знал, что его звезда скоро должна взойти. Сегодня мы выиграем эту битву, подумал он и еще раз подивился тому, что всего лишь несколько месяцев назад чувствовал себя совершенно беспомощным перед лицом врага, угрожавшего разрушить его империю.

Являясь отцом-председателем «Опус Деи» – «Божьего дела», – последние десять лет жизни епископ Арингароса посвятил распространению его идей. Это религиозное братство, основанное в 1928 году испанским священником Хосе Мария Эскривой, провозглашало возвращение к исконным католическим ценностям, побуждало своих членов жертвовать всем, даже собственной жизнью, и все исключительно во славу «Божьего дела».

Традиционалистская философия «Опус Деи» зародилась в Испании еще до режима Франко, но лишь после опубликования в 1934 году книги Хосе Мария Эскривы под названием «Путь» – там были перечислены 999 размышлений на тему того, как посвятить жизнь «Божьему делу», – началось ее триумфальное шествие по миру. И теперь, издав «Путь» тиражом свыше четырех миллионов экземпляров на сорока двух языках, секта «Опус Деи» стала силой, с которой следовало считаться. Почти в каждом крупном городе земного шара функционировали отделения этой организации, учебные центры, даже университеты. «Опус Деи» являлась самой быстроразвивающейся и финансово обеспеченной католической организацией в мире. К сожалению, как признавал сам Арингароса, в век всеобщего религиозного цинизма, популярности сомнительных культов и столь же сомнительных проповедников, вещающих с телевизионных экранов, растущие могущество и богатство «Опус Деи» все чаще становились объектом необоснованных подозрений.

– Многие называют «Опус Деи» культом промывания мозгов, – порой заявляли ему репортеры. – Другие называют вас ультраконсервативным тайным христианским обществом. Так кто вы?

– «Опус Деи» – не то и не другое, – терпеливо отвечал епископ. – Мы – часть Католической церкви. Мы – братство католиков, избравших путь истового служения католической доктрине в нашей повседневной жизни.

– Подразумевает ли это обет целомудрия, обложение церковной десятиной и искупление грехов путем самобичевания?

– Все это относится лишь к малой части членов «Опус Деи», – отвечал Арингароса. – Существует несколько уровней вовлечения в нашу жизнь. Тысячи членов «Опус Деи» обзаводятся семьями, исполняют угодную Господу работу в своих общинах. Другие выбирают жизнь аскетичную, предпочитают уединенный образ жизни в монастырях. Каждый свободен в выборе, но все члены «Опус Деи» имеют одну цель: сделать мир лучше. И совершенствуют они его, исполняя деяния Божии. Мы рады каждому, кто приходит к нам.

Впрочем, разумный подход, убеждения тут были бесполезны Средства массовой информации всегда тяготели к скандалам, и в «Опус Деи», как и в большинстве крупных организаций, всегда находились паршивые овцы. Несколько заблудших душ, бросающих тень на всю организацию.

Месяца два назад подразделение «Опус Деи» на Среднем Западе было уличено в весьма неблаговидном занятии. Оно вовлекало в свои ряды неофитов, раздавая им мескалин. Это наркотическое вещество приводило людей в состояние эйфории, которое ошибочно принималось неофитами за религиозный экстаз. Один студент университета использовал свой бич с шипами чаще рекомендованных двух часов в день, занес в раны инфекцию, и дело закончилось летальным исходом. Не так давно в Бостоне некий молодой и разочаровавшийся в жизни банкир покончил жизнь самоубийством, но перед этим отписал все свое состояние «Опус Деи».

Заблудшие овцы, так называл их Арингароса, и сердце его разрывалось от жалости к этим людям. Но больше других скомпрометировал организацию разведчик ФБР Роберт Ханссен, судебный процесс над которым получил широкую огласку. Мало того что Ханссен был одним из авторитетнейших членов «Опус Деи», так он оказался еще и извращенцем. На суде были представлены неопровержимые доказательства его падения: этот тип установил видеокамеру в собственной спальне, а потом показывал друзьям пленку, на которой занимался сексом с женой.

– Вряд ли такого человека можно назвать истинным католиком, – иронически заметил судья.

Все эти прискорбные факты способствовали созданию специальной наблюдательной группы над «Опус Деи», сокращенно ОДНГ. У нее даже появился свой сайт в Интернете – www.odan.org, – где можно было прочесть страшные истории от бывших членов «Опус Деи», предостерегавших об опасностях вступления в братство. И средства массовой информации все чаще стали называть «Опус Деи» «мафией Господа» и «культом Христа».

Мы боимся того, чего не понимаем, подумал Арингароса. Эти критики, имеют ли они хоть малейшее представление о том, сколько жизней обогатило братство? Оно получало благословение и поддержку Ватикана! «Опус Деи» находится под личным покровительством самого папы!

Однако относительно недавно в братстве узнали о наличии куда более могущественной и враждебной силы, чем средства массовой информации… нежданного врага, от которого Арингароса не видел способа укрыться. Пять месяцев назад этот враг нанес сокрушительный удар. Арингароса не мог оправиться от него по сей день.

– Они не знают, с кем затеяли войну, – злобно и тихо прошептал епископ, продолжая всматриваться через иллюминатор в черные воды океана внизу. На секунду взгляд его сфокусировался на собственном отражении – темное продолговатое лицо, самой характерной частью которого был расплющенный кривой нос. Нос ему сломали ударом кулака еще в Испании, когда он был молодым начинающим миссионером. Но этот физический недостаток мало что значил сегодня. Арингароса был прекрасен душой, а не телом.

Лайнер пролетал над побережьем Португалии, когда вдруг завибрировал мобильный телефон, спрятанный в складках сутаны. Арингароса знал о правилах, запрещавших пользоваться мобильной связью во время полетов, но этого звонка он ждал. Лишь один человек на свете знал этот номер, он же послал Арингаросе по почте и сам телефон.

– Да? – тихо сказал в трубку епископ.

– Сайлас нашел краеугольный камень, – ответил ему голос. – Он в Париже. Спрятан в церкви Сен-Сюльпис.

Епископ так и расплылся в довольной улыбке.

– Тогда мы совсем близко.

– Можем получить его немедленно. Но необходимо ваше влияние.

– Да, конечно. Говорите, что я должен делать.

Когда Арингароса наконец выключил мобильник, сердце у него неистово колотилось. И чтобы успокоиться, он снова выглянул во тьму ночи, чувствуя себя игрушкой в водовороте событий, которым сам же положил начало.

В пятистах милях от него альбинос по имени Сайлас, склонившись над тазиком, промывал губкой раны на спине. Красновато-коричневые разводы быстро замутили воду.

– Омой меня иссопом, и снова буду чист я, – бормотал он слова молитвы. – Омой меня благодатью своей, и стану я белее снега.

Никогда прежде не испытывал Сайлас такого душевного подъема. И это удивляло и умиляло его. На протяжении последних десяти лет он свято соблюдал законы «Пути», старался очиститься от грехов, полностью изменить свою жизнь, вычеркнуть из памяти насилие, к которому прибегал в прошлом. И вдруг сегодня все это вернулось. Ненависть, с которой он боролся долгие годы, снова оказалась востребованной. И он не уставал дивиться тому, как быстро прошлое вновь взяло над ним верх. А вместе с ним, разумеется, проснулись и его навыки. Скверные и отчасти позабытые, они опять стали нужны.

Иисус учит нас миролюбию… любви… Он отвергает насилие. Этому учился Сайлас последние годы, и слова эти нашли место в его сердце. И вот теперь враги Христа хотят разрушить, уничтожить это Его учение. Тот, кто угрожает Богу мечом, от меча и погибнет. От меча быстрого и беспощадного.

На протяжении двух тысячелетий солдаты Христа защищали свою веру от тех, кто пытался уничтожить ее. Сегодня Сайласа призывали в их ряды. Раны немного подсохли, и он накинул долгополую сутану с капюшоном. Самого простого покроя, из грубой темной шерсти, на ее фоне резко выделились белизной руки и волосы. Подвязав сутану веревкой, он натянул капюшон на голову, подошел к зеркалу. Красные глазки любовались отражением. Колесики и винтики событий завертелись.

Глава 6

Протиснувшись под решеткой, Роберт Лэнгдон оказался у входа в Большую галерею. Ощущение было такое, точно он заглядывает в пасть длинного и глубокого каньона. По обе стороны галереи поднимались голые стены высотой футов тридцать, верхняя их часть утопала во тьме. Красноватое мерцание ночных ламп в плинтусах отбрасывало таинственные блики на полотна да Винчи, Тициана и Караваджо, которые свисали с потолка на специальных проводах. Натюрморты, религиозные сцены, пейзажи, портреты знати и сильных мира сего.

Хотя в Большой галерее была собрана, пожалуй, лучшая в мире коллекция итальянских живописцев, у многих посетителей создавалось впечатление, что знаменита она прежде всего своим уникальным паркетным полом. Выложенный из диагональных дубовых паркетин, он не только поражал своим потрясающим геометрическим рисунком, но и создавал оптическую иллюзию: походил на многомерную сеть, что создавало у посетителей ощущение, будто они проплывают по галерее, поверхность которой меняется с каждым шагом.

Взгляд Лэнгдона скользил по замысловатому рисунку и вдруг остановился на совершенно неуместном здесь предмете, лежавшем на полу слева, всего в нескольких ярдах от него. Место, где он лежал, было отгорожено полицейскими специальной лентой. Лэнгдон обернулся к Фашу:

– Это что же… Караваджо? Вон там, на полу?..

Фаш, не глядя, кивнул.

Картина, как догадывался Лэнгдон, стоила миллиона два долларов, однако валялась на полу, точно выброшенный на свалку плакат.

– Но почему, черт возьми, она на полу?

Возмущение, прозвучавшее в его голосе, похоже, не произвело впечатления на Фаша.

– Это место преступления, мистер Лэнгдон. Сами мы ничего не трогали. Картину сдернул со стены куратор. И привел тем самым в действие систему сигнализации.

Лэнгдон оглянулся на решетку, пытаясь сообразить, что же произошло.

На куратора, очевидно, напали в кабинете. Он выбежал, бросился в Большую галерею и включил систему сигнализации, сорвав полотно со стены. Решетка тут же опустилась, перекрывая доступ. Других выходов и входов в галерею не было.

Лэнгдон смутился:

– Так, значит, куратору удалось запереть нападавшего в галерее?

Фаш покачал головой:

– Нет. Решетка просто отделила от него Соньера. Убийца оказался здесь, в коридоре, и выстрелил в Соньера через решетку. – Он указал на оранжевый ярлычок, отмечавший один из прутьев решетки, под которой они только что проползли. – Сотрудники научно-технического отдела обнаружили здесь частицы пороха. Он выстрелил через решетку. Соньер умер вот здесь, в одиночестве.

Лэнгдон вспомнил снимок, который ему показывали. Но они говорили, что куратор сам это сделал. Он оглядел огромный и пустынный коридор.

– Так где же тело?

Фаш поправил галстучную булавку в виде распятия и двинулся дальше.

– Возможно, вам известно, что галерея очень длинная.

«Длина, если я не ошибаюсь, – подумал Лэнгдон, – составляет пятнадцать тысяч футов, то есть равна умноженной на три высоте мемориала Вашингтона»[14]. От ширины коридора тоже захватывало дух, здесь легко можно было проложить рельсы для двустороннего движения пассажирских поездов. По центру на определенном расстоянии друг от друга размещались статуи или огромные фарфоровые вазы, что помогало разграничить тематические экспозиции, а также разделить поток движения посетителей.

Фаш молча и быстро шагал по правой стороне коридора, взгляд его был устремлен вперед. Лэнгдону же казалось просто непочтительным пробегать мимо величайших мировых шедевров, не остановившись хотя бы на секунду, чтобы посмотреть на них.

Хотя разве можно разглядеть хоть что-то при таком освещении, подумал он.

Мрачное красноватое освещение навевало воспоминания о работе в секретных архивах Ватикана, в результате которой он едва не лишился жизни. Второй раз за день вспомнилась Виттория. Месяцами он не думал о ней – и вдруг на тебе, пожалуйста. Лэнгдону с трудом верилось в то, что он был в Риме всего лишь год назад; казалось, с тех пор пролетели десятилетия. Другая жизнь. Последнюю весточку от Виттории он получил в декабре. То была открытка, где она писала, что улетает на остров в Яванском море, продолжать свои исследования в области физики… что-то, имеющее отношение к использованию спутников в слежении за флуктуацией мантии Земли. Лэнгдон никогда не питал иллюзий по поводу того, что такая женщина, как Виттория Ветра, сможет счастливо жить с ним в университетском кампусе. Однако их встреча в Риме пробудила в нем томление души и плоти, которых он прежде никогда не испытывал. Его пристрастие к холостяцкому образу жизни и незатейливым прелестям свободы одинокого мужчины было поколеблено. И неожиданно сменилось ощущением пустоты, которое лишь усилилось за прошедший год.

Они продолжали быстро шагать по галерее, однако никакого трупа Лэнгдон пока не видел.

– Неужели Жак Соньер умудрился пройти такое большое расстояние?

– Соньер схлопотал пулю в живот. Это медленная и очень мучительная смерть. Он умирал минут пятнадцать-двадцать. Очевидно, он был человеком необычайной силы духа.

Лэнгдон даже приостановился от удивления.

– Вы что же, хотите сказать, охране понадобилось целых пятнадцать минут, чтобы добраться сюда?

– Ну, разумеется, нет. Охрана Лувра отреагировала немедленно, как только раздался сигнал тревоги, но в Большую галерею не было доступа. Охранники стояли у решетки и слышали, как кто-то движется в дальнем конце коридора, а вот кто именно, разглядеть не смогли. Они кричали, но ответа так и не получили. Предположив, что это может быть преступник, а больше некому, они, следуя инструкциям, вызвали судебную полицию. Мы прибыли через пятнадцать минут. Потом удалось приподнять решетку, так чтобы можно было под ней проползти, и я послал дюжину вооруженных агентов. Они прочесали всю галерею в поисках грабителя.

– И?..

– И никого не нашли. Кроме… – тут он указал вперед, – него.

Лэнгдон проследил за направлением пальца Фаша. В первый момент ему показалось, что капитан указывает на большую мраморную статую в центре. Но затем, приблизившись, он понял, что ошибался. Впереди, ярдах в тридцати от статуи, виднелось яркое световое пятно. Лампа на штативе создавала на полу единственный островок света в погруженной в красноватый полумрак галерее. И в центре этого светового пятна, точно насекомое под микроскопом, лежало на паркетном полу обнаженное тело куратора.

– Вы же видели снимок, – сказал Фаш. – Так что ничего неожиданного для вас тут нет.

Они приблизились, и Лэнгдон почувствовал, как его пробирает озноб. Перед ним было самое странное и страшное зрелище из всех, что он когда-либо видел.

Тело Жака Соньера лежало на паркетном полу в точности так же, как было отражено на фотографии. Стоя над ним и щурясь от непривычно яркого света, Лэнгдон не мог удержаться от мысли, что последние минуты своей жизни куратор провел, пытаясь занять такое вот необычное положение.

Соньер выглядел на удивление крепким для своего возраста… и вся его мускулатура была, что называется, на виду. Он сорвал с себя одежду, аккуратно сложил рядом на пол, а затем улегся на спину в центре широкого коридора, строго посередине помещения. Руки и ноги широко раскинуты, так смешно торчат руки у снеговика, которого зимой лепят дети… Нет, точнее, он походил на человека, которого растянули и собрались четвертовать некие невидимые силы.

Кровавое пятнышко на груди отмечало то место, где в тело вошла пуля. Крови было на удивление мало, лишь небольшая темная лужица.

Указательный палец левой руки тоже был в крови, точно его окунали в рану. И это наводило на кошмарную мысль о том, что умирающий использовал собственную кровь в качестве чернил или краски, а собственный обнаженный живот – как полотно. И действительно, Соньер нарисовал у себя на животе простой символ: пять прямых линий, которые, перекрещиваясь, образовывали пятиконечную звезду.

Пентакл?..

Кровавая звезда в центре живота придавала трупу поистине зловещий вид. Снимок, который видел Лэнгдон, тоже производил удручающее впечатление, но теперь, увидев все своими глазами, Лэнгдон начал испытывать все возрастающую тревогу.

Он сам это с собой сделал.

– Мистер Лэнгдон? – На него были устремлены черные глазки-буравчики Фаша.

– Это пентакл, – сказал Лэнгдон, и собственный голос показался ему чужим, так странно и гулко прозвучал он под сводами галереи. – Один из старейших символов на земле. Появился за четыре тысячи лет до Рождества Христова.

– И что же он означает?

Лэнгдон всегда колебался, когда ему задавали этот вопрос. Сказать, что означает символ – все равно что объяснить, каким воздействием на человека обладает та или иная песня. Ведь каждый воспринимает одну и ту же песню по-своему. Белый колпак ку-клукс-клана стал в Соединенных Штатах символом ненависти и расизма, но в Испании подобный костюм лишь подчеркивал неколебимость христианской веры.

– В различных обстоятельствах одни и те же символы имеют разное значение, – осторожно ответил Лэнгдон. – Вообще-то изначально пентакл был религиозным символом язычников.

– Поклонение дьяволу, – кивнул Фаш.

– Нет, – сказал Лэнгдон и тут же понял, что слова надо подбирать осторожнее. Ведь в наши дни слово «язычник», или «языческий», стало почти синонимом поклонения дьяволу, что совершенно неверно. Корни этого слова восходят к латинскому pagan, что означает «обитатели сельской местности». Язычники были сельскими и лесными жителями и по своим религиозным взглядам являлись политеистами, поклонялись силам и явлениям Природы. И Христианская церковь настолько боялась этих многобожников, живших в деревнях, «villes», что производное «villain», то есть «живущий в деревне», стало означать «злодей».

– Пятиконечная звезда, – пояснил Лэнгдон, – это еще дохристианский символ, относившийся к поклонению и обожествлению Природы. Древние люди делили весь мир на две половины – мужскую и женскую. У них были боги и богини, сохраняющие баланс сил. Инь и ян. Когда мужское и женское начала сбалансированы, в мире царит гармония. Когда баланс нарушается, возникает хаос. – Лэнгдон указал на живот покойного: – Пентакл символизирует женскую половину всего сущего на земле. Историки, изучающие религии, называют символ «священным женским началом», или «священной богиней». И уж кому-кому, а Соньеру это было прекрасно известно.

– Так, выходит, Соньер нарисовал у себя на животе символ богини?

Лэнгдон был вынужден согласиться с Фашем, что это несколько странно.

– Есть еще более специфичная интерпретация. Пятиконечная звезда символизирует Венеру, богиню любви и красоты.

Фаш взглянул на голого мужчину, безжизненно распростертого на полу, и что-то проворчал себе под нос.

– Ранние религии основывались на божественном начале Природы. Богиня Венера и планета Венера – это одно и то же. Богиня занимает свое место на ночном небе и известна под многими именами – Венера, Восточная звезда, Иштар, Астарте. И все они символизировали могущественное женское начало, связанное с Природой и Матерью Землей.

Фаш отчего-то забеспокоился. Точно предпочитал идею поклонения дьяволу.

Лэнгдон решил не вдаваться в подробности и не стал говорить о, возможно, самом удивительном свойстве звезды: графическом доказательстве ее связи с Венерой. Будучи еще студентом факультета астрономии, Лэнгдон с удивлением узнал, что каждые восемь лет планета Венера описывает абсолютно правильный пентакл по большому кругу небесной сферы. Древние люди заметили это явление и были так потрясены, что Венера и ее пентакл стали символами совершенства, красоты и циничности сексуальной любви. Как бы отдавая дань этому явлению, древние греки устраивали Олимпийские игры каждые восемь лет. Сегодня лишь немногие знают, что современные Олимпиады следуют половинному циклу Венеры. Еще меньше людей знают о том, что пятиконечная звезда едва не стала символом Олимпийских игр, но в последний момент его модифицировали: пять остроконечных концов звезды заменили пятью кольцами, по мнению организаторов, лучше отражающими дух участия и гармонию игр.

– Мистер Лэнгдон, – сказал Фаш, – видимо, этот ваш пентакл все же может иметь отношение и к дьяволу. Во всяком случае, в ваших американских ужастиках он имеет именно такой смысл.

Лэнгдон нахмурился. Большое тебе спасибо, Голливуд. Пятиконечная звезда превратилась в виртуальное клише в сериалах ужасов об убийцах-сатанистах. Такими звездами были расписаны стены жилищ сатанистов, они красовались там наряду с другой демонической символикой. Лэнгдон приходил в отчаяние, видя, что символ используется именно в таком контексте, ведь изначально пятиконечная звезда символизировала только добро.

– Уверяю вас, – ответил он, – несмотря на то что вы видите в кино, демоническая интерпретация звезды абсолюта неверна с исторической точки зрения. Издревле она символизировала женское начало, но, конечно, за тысячелетия значение символа было искажено. В данном случае – через кровопролитие.

– Что-то я не пойму…

Лэнгдон покосился на булавку в галстуке Фаша, опасаясь, что слова его будут истолкованы неверно.

– Церковь, сэр. Как правило, символы очень устойчивы, но пентакл был изменен Римской католической церковью на ранней стадии ее развития. То была часть кампании Ватикана по уничтожению языческих религий и обращению масс в христианство. И Церковь активно боролась с языческими богами и богинями, представляя их священные символы символам зла.

– Продолжайте.

– Это случается весьма часто во времена великих потрясений, – сказал Лэнгдон. – Любая новая сила старается переделать существующие символы, скомпрометировать их, уничтожить или исказить их первоначальное значение. В борьбе между языческими и христианскими символами проиграли первые. Трезубец Посейдона превратился в вилы дьявола, остроконечный колпак мудреца – в головной убор ведьмы. А пятиконечная звезда Венеры стала знаком дьявола. – Лэнгдон выдержал паузу. – К сожалению, даже военное ведомство США использовало пятиугольник: теперь он является главным символом войны. Мы рисуем эту звездочку на бортах наших истребителей, украшаем ею погоны наших генералов. – И прощай, богиня любви и красоты.

– Интересно, – протянул Фаш и покосился на распростертый на паркете труп. – Ну а положение тела? Оно вам о чем-нибудь говорит?

Лэнгдон пожал плечами:

– Подобное положение просто подчеркивает связь с пятиугольником и священным женским началом.

– Простите, не понял…

– Это называется репликацией. Повторение символа – простейший способ усилить его значение. Жак Соньер хотел, чтобы тело его походило на пятиконечную звезду. – Один пентакл хорошо, а два лучше.

Фаш окинул долгим взглядом руки, ноги и голову Соньера, потом пригладил и без того прилизанные волосы.

– Любопытный анализ, – заметил он. И после паузы добавил: – Ну а то, что он обнажен? – Фаш слегка поморщился, произнося это последнее слово, точно тело голого пожилого мужчины вызывало у него отвращение. – Зачем он снял с себя всю одежду?

Чертовски хороший вопрос, подумал Лэнгдон. Он и сам удивился тому же, как только увидел снимок. Скорее всего обнаженное человеческое тело было призвано подчеркнуть близость Венере, богине сексуальности. И хотя современная культура почерпнула немало ассоциаций с Венерой из физического союза мужчины и женщины, не нужно было быть лингвистом-этимологом, чтобы догадаться, что корень «Венера» присутствовал и в таком, к примеру, слове, как «венерические», когда речь шла о заболеваниях. Но Лэнгдон решил не углубляться в эту тему.

– Мистер Фаш, я не смогу сказать вам, почему Жак Соньер нарисовал этот символ у себя на животе, не смогу сказать, почему он принял такую странную позу. Но с уверенностью заявляю, что такой человек, как Соньер, вполне мог рассматривать пятиконечную звезду как знак божественного женского начала. Связь между этим символом и священной женственностью хорошо известна историкам и ученым, изучающим символы.

– Прекрасно. Ну а использовать собственную кровь в качестве чернил?

– Очевидно, ему просто было больше нечем писать.

Фаш помолчал, потом заметил:

– Лично мне кажется, он использовал кровь, чтобы заставить полицию провести определенную судебно-медицинскую экспертизу.

– Простите?

– Взгляните на его левую руку.

Лэнгдон окинул взглядом белую руку, от плеча до кисти, но ничего особенного не заметил. Тогда он обошел тело, нагнулся и с удивлением увидел, что пальцы куратора сжимают большой маркер с фетровым острием.

– Соньер держал его, когда мы обнаружили тело, – сказал Фаш. Отошел от Лэнгдона и приблизился к раскладному столику, на котором были разложены инструменты, провода, какие-то электронные штуковины. – Как я уже говорил вам, – сказал он, перебирая предметы на столе, – мы ничего не трогали на месте преступления. Вам знаком этот тип ручки?

Лэнгдон наклонился еще ниже, всматриваясь в надпись на маркере.

STYLO DE LUMIERE NOIRE

Он удивленно поднял глаза на Фаша.

Маркеры такого типа, снабженные специальным фетровым острием, обычно использовались музейными сотрудниками, реставраторами и полицией для нанесения невидимых отметин на предметы. Писали такие ручки флуоресцентными чернилами на спиртовой основе, и написанное можно было прочесть лишь в темноте. В частности, музейные сотрудники помечают такими маркерами рамы полотен, требующих реставрации.

Лэнгдон выпрямился, а Фаш меж тем подошел к лампе и выключил ее. Галерея погрузилась в полную тьму.

Мгновенно «ослепший» Лэнгдон чувствовал себя неуверенно. Но вот глаза постепенно привыкли к темноте, и он различил силуэт Фаша в красноватом освещении. Тот шел к нему, держа в руках какой-то особый источник света, окутывавший его красновато-фиолетовой дымкой.

– Возможно, вам известно, – сказал Фаш, – что в полиции используют подобное освещение на месте преступления, когда ищут следы крови и другие улики, подлежащие экспертизе. Так что можете вообразить, каково было наше удивление… – Тут он устремил свет лампы на труп.

Лэнгдон посмотрел и вздрогнул от неожиданности.

Сердце стучало все сильнее. На паркетном полу рядом с трупом проступили светящиеся пурпурные буквы. Последние слова куратора. Всматриваясь в знаки, Лэнгдон почувствовал, что туман, окутывавший всю эту историю с самого начала, сгущается.

Он еще раз перечитал увиденное и взглянул на Фаша:

– Что, черт побери, это означает?

Глаза Фаша отливали белым.

–Именно на этот вопрос вы и должны ответить, месье.

Неподалеку, в кабинете куратора, лейтенант Колле, только что вернувшийся в Лувр, склонился над прослушивающим устройством, вмонтированным в массивный письменный стол. Если бы не фигура средневекового рыцаря, напоминавшего робота и устремившего на него взгляд злобных и подозрительных глаз, Колле чувствовал бы себя вполне комфортно. Он надел наушники и еще раз проверил уровни входа на твердом диске в системе записи. Все работало нормально. Микрофоны функционировали безупречно.

Le moment de vérité[15], подумал он.

И, улыбаясь, закрыл глаза и приготовился насладиться последней беседой, что состоялась в стенах Большой галереи.

Глава 7

Скромное обиталище располагалось в стенах церкви Сен-Сюльпис, на втором ее этаже, слева от хоров. Две комнатки с каменными полами и минимумом мебели на протяжении полутора десятков лет служили домом сестре Сандрин Биель. Официальная ее резиденция находилась неподалеку, в монастыре, но сама она предпочитала благостную тишину церкви. И чувствовала себя здесь уютно, тем более что постель, телефон и горячая еда всегда были к ее услугам.

В церкви сестра Сандрин исполняла роль заведующей хозяйством, то есть ведала всеми нерелигиозными аспектами существования и функционирования храма. Уборка, поддержание строения в должном виде, наем обслуживающего персонала, охрана здания после закрытия, заказ продуктов – в том числе вина и облаток для причастия – вот далеко не полный перечень ее обязанностей.

Она уже спала в узенькой своей постели, как вдруг пронзительно зазвонил телефон. Она подняла трубку и сказала устало:

– Soeur Sandrine. Eglise Saint-Sulpice.

– Привет, сестра, – ответил мужчина по-французски.

Сестра Сандрин села в постели. Который теперь час? Она узнала голос настоятеля. За все пятнадцать лет службы он еще ни разу не будил ее. Аббат был человеком благочестивым и шел домой спать сразу же после вечерней мессы.

– Извините, если разбудил вас, сестра. – Голос аббата звучал как-то непривычно нервно. – Хочу попросить вас об одном одолжении. Мне только что звонил очень влиятельный американский епископ. Мануэль Арингароса. Возможно, вы знаете?

– Глава «Опус Деи»? – Конечно, она знала. Кто же из церковников не знал о нем? За последние годы влияние консервативной прелатуры Арингаросы значительно усилилось. Восхождение началось с 1982 года, когда Иоанн Павел II неожиданно возвысил «Опус Деи» в звании до «личной прелатуры папы». Это означало, что именно он официально санкционировал все их религиозные отправления. По странному совпадению возвышение «Опус Деи» произошло в тот же год, когда, судя по слухам, некая очень богатая секта перечислила почти миллиард долларов на счет Ватиканского института религиозных исследований, известного под названием «Банк Ватикана», чем спасла от неминуемого банкротства. И папа римский не моргнув глазом тут же дал «Опус Деи» «зеленый свет», сведя таким образом почти столетнее ожидание канонизации всего к двадцати годам. Сестра Сандрин не могла не чувствовать, что подобное положение в Риме этой организации выглядит, мягко говоря, подозрительно, но кто вправе спорить с его высокопреосвященством?..

– Епископ Арингароса попросил меня об одолжении, – сказал аббат с дрожью в голосе. – Один из его приближенных прибыл сегодня в Париж…

И далее сестра Сандрин терпеливо выслушала весьма странную просьбу, приведшую ее в полное смущение.

– Простите, но вы сказали, что этот человек из «Опус Деи» никак не может подождать до утра?

– Боюсь, что нет. Его самолет вылетает на рассвете. А он всегда мечтал повидать Сен-Сюльпис.

– Но наша церковь выглядит куда интереснее днем. Солнечные лучи, пробивающиеся через цветные витражи, игра теней на гномоне, вот что делает нашу церковь уникальной.

– Я согласен, сестра, и однако же… Короче, вы сделаете мне огромное личное одолжение, если впустите его хотя бы ненадолго. Он сказал, что может быть у вас около… часа ночи, так, кажется? Значит, через двадцать минут.

Сестра Сандрин недовольно поморщилась:

– Да, конечно. Рада служить.

Аббат поблагодарил ее и повесил трубку.

Сестра, совершенно растерянная и сбитая с толку, еще несколько секунд оставалась в теплой постели, пытаясь прогнать сон. В свои шестьдесят лет она уже не могла подниматься с постели легко и быстро, как раньше, к тому же этот звонок совершенно вывел ее из равновесия. Вообще при любом упоминании «Опус Деи» она испытывала нервозность. Помимо жестоких ритуалов по умерщвлению плоти, его члены придерживались просто средневековых взглядов на женщину, и это еще мягко сказано. Она была потрясена, узнав, что женщин там заставляли убирать комнаты мужчин, пока те находились на мессе, причем без всякой оплаты за этот труд; женщины там спали на голом полу, в то время как у мужчин были соломенные тюфяки; женщин заставляли исполнять дополнительные ритуалы по умерщвлению плоти, последнее в качестве наказания за первородный грех. Словно они были в ответе за Еву, отведавшую яблоко с древа познания, и должны расплачиваться за это всю свою жизнь. Это было очень прискорбно, особенно если учесть, что большинство Католических церквей постепенно двигались в правильном направлении, стремились уважать права женщин. А «Опус Деи» угрожала этому прогрессивному движению. Тем не менее сестра Сандрин должна была выполнить обещание.

Она свесила ноги с кровати, а потом медленно встала, ощущая, как холодны каменные плиты пола под босыми ступнями. Этот холод, казалось, поднимался от ног все выше, ее знобило, а на сердце вдруг стало тяжело.

Что это? Женская интуиция?

Как истинно верующая, сестра Сандрин давно научилась находить умиротворение в собственной душе. Но сегодня умиротворяющие голоса почему-то хранили молчание. И в церкви царила гнетущая тишина.

Глава 8

Лэнгдон не мог отвести взгляда от мерцающих красных цифр и букв на паркете. Последнее послание Жака Соньера совсем не походило на прощальные слова умирающего, во всяком случае, по понятиям Лэнгдона. Вот что написал куратор:

13-3-2-21-1-1-8-5

На вид идола родич!

О мина зла!

Лэнгдон не имел ни малейшего представления, что все это означает, однако теперь ему стало ясно, почему Фаш так настойчиво придерживался версии о том, что пятиконечная звезда связана с поклонением дьяволу или языческими культами.

На вид идола родич! Соньер прямо указывал на некоего идола. И еще этот непонятный набор чисел.

– А часть послания выглядит как цифровой шифр.

– Да, – кивнул Фаш. – Наши криптографы над ним уже работают. Мы думаем, эти цифры являются ключом, указывающим на убийцу. Возможно, здесь номер телефона или же карточки социального страхования. Скажите, эти цифры имеют, на ваш взгляд, какое-либо символическое значение?

Лэнгдон еще раз взглянул на цифры, чувствуя, что на расшифровку их символического значения могут уйти часы. Если вообще Соньер что-то под этим имел в виду. На взгляд Лэнгдона, цифры казались выбранными наугад. Он привык к символическим прогрессиям, в них угадывался хоть какой-то смысл, но здесь все: пятиконечная звезда, текст и цифры – казалось, ничем и никак не было связано между собой.

– Ранее вы говорили, – заметил Фаш, – что все действия Соньера были направлены на то, чтобы оставить какое-то послание… Подчеркнуть поклонение богине или что-то в этом роде. Тогда как вписывается в эту схему данное послание?

Лэнгдон понимал, что вопрос этот чисто риторический. Смесь цифр и непонятных восклицаний никак не вписывалась в версию самого Лэнгдона, связанную с культом богини.

На вид идола родич? О мина зла?..

– Текст походит на какое-то обвинение, – сказал Фаш. – Вам не кажется?

Лэнгдон пытался представить последние минуты куратора, запертого здесь, в замкнутом пространстве Большой галереи, знающего, что ему предстоит умереть. Определенная логика в словах Фаша просматривалась.

– Да, обвинение в адрес убийцы. Думаю, в этом есть какой-то смысл.

– И моя работа заключается в том, чтоб назвать его имя. Позвольте спросить вас еще об одном, мистер Лэнгдон. Помимо цифр, что, на ваш взгляд, самое странное в этом послании?

Самое странное? Умирающий человек закрылся в галерее, изобразил пятиконечную звезду, нацарапал на полу загадочные слова обвинения. Вопрос надо ставить иначе. Что здесь не странное?

– Слово «идол»? – предположил Лэнгдон. Просто это было первое, что пришло на ум. – «Идола родич». Странность в самом подборе слов. Кого он мог иметь в виду? Совершенно непонятно.

– «Идола родич»? – В тоне Фаша слышалось нетерпение, даже раздражение. – Выбор слов Соньером, как мне кажется, здесь ни при чем.

Лэнгдон не понял, что имел в виду Фаш, однако начал подозревать: Фаш прекрасно бы поладил с неким идолом, и уж тем более с миной зла.

– Соньер был французом, – сказал Фаш. – Жил в Париже. И тем не менее решил написать последнее свое послание…

– По-английски, – закончил за него Лэнгдон, понявший, что имел в виду капитан.

Фаш кивнул:

– Précisément[16]. Но почему? Есть какие-либо соображения на сей счет?

Лэнгдон знал, что английский Соньера был безупречен, и, однако, никак не мог понять причины, заставившей этого человека написать предсмертное послание на английском. Он молча пожал плечами.

Фаш указал на пятиконечную звезду на животе покойного:

– Так, значит, это никак не связано с поклонением дьяволу? Вы по-прежнему в этом уверены?

Лэнгдон больше ни в чем не был уверен.

– Символика и текст не совпадают. Простите, но я вряд ли чем-то смогу тут помочь.

– Может, это прояснит ситуацию… – Фаш отошел от тела и приподнял лампу, отчего луч высветил более широкое пространство. – А теперь?

И тут Лэнгдон, к своему изумлению, заметил, что вокруг тела куратора была очерчена линия. Очевидно, Соньер лег на пол и с помощью все того же маркера пытался вписать себя в круг.

И тут все сразу же стало ясно.

– «Витрувианский человек»! – ахнул Лэнгдон. Соньер умудрился создать копию знаменитейшего рисунка Леонардо да Винчи в натуральную величину.

С анатомической точки зрения для тех времен этот рисунок был самым точным изображением человеческого тела. И стал впоследствии некой иконой культуры. Его изображали на плакатах, на ковриках для компьютерной мыши, на майках и сумках. Прославленный набросок состоял из абсолютно правильного круга, в который да Винчи вписал обнаженного мужчину… и руки и ноги у него были расставлены в точности как у трупа.

Да Винчи. Лэнгдон был потрясен, даже мурашки пробежали по коже. Ясность намерений Соньера нельзя отрицать. В последние минуты жизни куратор сорвал с себя одежду и расположился в круге, сознательно копируя знаменитый рисунок Леонардо да Винчи «Витрувианский человек».

Именно этот круг и стал недостающим и решающим элементом головоломки. Женский символ защиты – круг, описывающий тело обнаженного мужчины, обозначал гармонию мужского и женского начал. Теперь вопрос только в одном: зачем понадобилось Соньеру имитировать знаменитое изображение?

– Мистер Лэнгдон, – сказал Фаш, – такому человеку, как вы, следовало бы знать, что Леонардо да Винчи питал пристрастие к темным силам. И это отражалось в его искусстве.

Лэнгдон был поражен, что Фашу известны такие подробности о Леонардо да Винчи, очевидно, именно поэтому капитан усматривал здесь поклонение дьяволу. Да Винчи всегда был весьма скользким объектом для изучения, особенно для историков христианской традиции. Несмотря на свою неоспоримую гениальность, Леонардо был ярым гомосексуалистом, а также поклонялся божественному порядку в Природе, что неизбежно превращало его в грешника. Мало того, эксцентричные поступки художника создали ему демоническую ауру: да Винчи эксгумировал трупы с целью изучения анатомии человека; вел какие-то загадочные журналы, куда записывал свои мысли совершенно неразборчивым почерком да еще справа налево; считал себя алхимиком, верил, что может превратить свинец в золото. И даже бросил вызов самому Господу Богу, создав некий эликсир бессмертия, уж не говоря о том, что изобрел совершенно ужасные, прежде не виданные орудия пыток и оружие.

Непонимание порождает недоверие, подумал Лэнгдон.

Даже грандиозный вклад да Винчи в изобразительное искусство, вполне христианское по сути своей, воспринимался с подозрением и, как считали церковники, лишь подтверждал его репутацию духовного лицемера. Только от Ватикана Леонардо получил сотни заказов, но рисовал на христианскую тематику не по велению души и сердца и не из собственных религиозных побуждений. Нет, он воспринимал все это как некое коммерческое предприятие, способ изыскать средства для ведения разгульной жизни. К несчастью, да Винчи был шутником и проказником и часто развлекался, подрубая тот сук, на котором сидел. Во многие свои полотна на христианские темы он включил далеко не христианские тайные знаки и символы, отдавая тем самым дань своим истинным верованиям и посмеиваясь над Церковью. Как-то раз Лэнгдон даже читал лекцию в Национальной галерее в Лондоне. И называлась она «Тайная жизнь Леонардо. Языческие символы в христианском искусстве».

– Понимаю, что вас беспокоит, – сказал Лэнгдон, – но поверьте, да Винчи никогда не занимался черной магией. Он был невероятно одаренным и духовным человеком, пусть и находился в постоянном конфликте с Церковью. – Едва он успел окончить фразу, как в голову пришла довольно неожиданная мысль. Он снова покосился на паркетный пол, где красные буквы складывались в слова. На вид идола родич! О мина зла!

– Да? – сказал Фаш.

Лэнгдон снова тщательно подбирал слова:

– Знаете, я только что подумал, что Соньер разделял духовные взгляды да Винчи. И не одобрял церковников, исключивших понятие священной женственности из современной религии. Возможно, имитируя знаменитый рисунок да Винчи, Соньер хотел тем самым подчеркнуть: он, как и Леонардо, страдал от того, что Церковь демонизировала богиню.

Фаш смотрел мрачно.

– Так вы считаете, Соньер называл Церковь «родичем идола» и приписывал ей некую «мину зла»?

Лэнгдону пришлось признать, что так далеко он в своих заключениях не заходил. Однако пятиконечная звезда неумолимо возвращала все к той же идее.

– Я просто хотел сказать, что мистер Соньер посвятил свою жизнь изучению истории богини, а никому на свете не удалось опорочить ее больше, чем Католической церкви. Ну и этим предсмертным актом Соньер хотел выразить свое… э-э… разочарование.

– Разочарование? – Голос Фаша звучал почти враждебно. – Слишком уж сильные выражения он для этого подобрал, вам не кажется?

Терпению Лэнгдона пришел конец.

– Послушайте, капитан, вы спрашивали, что подсказывает мне интуиция, просили, чтобы я как-то объяснил, почему Соньер найден в такой позе. Вот я и объясняю, по своему разумению!

– Стало быть, вы считаете это обвинением Церкви? – У Фаша заходили желваки, он говорил, с трудом сдерживая ярость. – Я видел немало смертей, такая уж у меня работа, мистер Лэнгдон. И позвольте сказать вот что. Когда один человек убивает другого, я не верю, чтобы у жертвы в этот момент возникала странная мысль оставить некое туманное духовное послание, значение которого разгадать никто не может. Лично я считаю, он думал только об одном. La vengeance[17]. И думаю, что Соньер написал это, пытаясь подсказать нам, кто его убийца.

Лэнгдон удивленно смотрел на него:

– Но слова не имеют никакого смысла!

– Нет? Разве?

– Нет, – буркнул он в ответ, усталый и разочарованный. – Вы сами говорили мне, что на Соньера напали в кабинете. Напал человек, которого он, видимо, сам и впустил.

– Да.

– Отсюда напрашивается вывод, что куратор знал убийцу.

Фаш кивнул:

– Продолжайте.

– Если Соньер действительно знал человека, который его убил, то что здесь указывает на убийцу? – Лэнгдон указал на знаки на полу. – Цифровой код? Какие-то идолы родича? Мины зла? Звезда на животе? Слишком уж замысловато.

Фаш нахмурился с таким видом, точно эта идея ни разу не приходила ему в голову.

– Да, верно.

– С учетом всех обстоятельств, – продолжил Лэнгдон, – я бы предположил, что если Соньер намеревался сказать нам, кто убийца, он бы просто написал имя этого человека, вот и все.

Впервые за все время на губах Фаша возникло подобие улыбки.

– Précisément, – сказал он. – Précisément.

Я стал свидетелем работы истинного мастера, размышлял лейтенант Колле, прислушиваясь к голосу Фаша, звучавшему в наушниках. Агент понимал: именно моменты, подобные этому, позволили капитану занять столь высокий пост в иерархии французских силовых служб.

Фаш способен на то, что никто другой не осмелится сделать.

Тонкая лесть – почти утраченное ныне искусство, особенно современными силовиками, оно требует исключительного самообладания, тем более когда человек находится в сложных обстоятельствах. Лишь немногие способны столь тонко провести операцию, а Фаш, он, похоже, просто для этого родился. Его хладнокровию и терпению мог бы позавидовать робот.

Но сегодня он немного разволновался, словно принимал задание слишком уж близко к сердцу. Правда, инструкции, которые он давал своим людям всего лишь час назад, звучали, по обыкновению, лаконично и жестко.

Я знаю, кто убил Жака Соньера, сказал Фаш. Вы знаете, что делать. И чтоб никаких ошибок.

Пока они не совершили ни одной ошибки.

Сам Колле еще не знал доказательств, на которых основывалась убежденность Фаша в вине подозреваемого. Зато он знал, что интуиция Быка никогда не подводит. Вообще интуиция Фаша временами казалась просто сверхъестественной. Сам Господь шепчет ему на ушко – так сказал один из агентов, когда Фашу в очередной раз блестяще удалось продемонстрировать наличие шестого чувства. И Колле был вынужден признать, что если Бог существует, то Фаш по прозвищу Бык наверняка ходит у него в любимчиках. Капитан усердно посещал мессы и исповеди, куда как чаще, чем принято у других чиновников его ранга, которые делали это для поддержания имиджа. Когда несколько лет назад в Париж приезжал папа римский, Фаш употребил все свои связи, всю настойчивость, чтобы добиться у него аудиенции. И снимок Фаша рядом с папой теперь висит у него в кабинете. Папский Бык – так прозвали его с тех пор агенты.

Колле считал несколько странным и даже смешным тот факт, что Фаш, обычно избегавший публичных заявлений и выступлений, так остро отреагировал на скандал, связанный с педофилией в Католической церкви. Этих священников следовало бы дважды вздернуть на виселице, заявил он тогда. Один раз за преступления против детей. А второй – за то, что опозорили доброе имя Католической церкви. Причем у Колле тогда возникло ощущение, что второе возмущало Фаша гораздо больше. Вернувшись к компьютеру, Колле занялся своими непосредственными обязанностями на сегодня – системой слежения. На экране возник детальный поэтажный план крыла, где произошло преступление, схему эту он получил из отдела безопасности Лувра. Двигая мышкой, Колле внимательно просматривал путаный лабиринт галерей и коридоров. И наконец нашел то, что искал.

В глубине, в самом сердце Большой галереи, мигала крошечная красная точка.

La marque[18].

Да, сегодня Фаш держит свою жертву на очень коротком поводке. Что ж, умно. Остается только удивляться хладнокровию этого Роберта Лэнгдона.

Глава 9

Чтобы убедиться, что их разговор с Лэнгдоном никто не подслушивает, Безу Фаш даже отключил мобильный телефон. К несчастью, то была весьма дорогая модель с двусторонним радиоканалом, который вопреки его приказам использовался сейчас одним из агентов для оперативной связи с начальником.

– Capitaine? – В трубке потрескивало, словно при радиопомехах.

Фаш в ярости стиснул зубы. Что такого важного могло произойти, чтобы Колле вдруг посмел прервать его интимную беседу с подозреваемым, особенно в такой критический момент?

– Oui?[19]

– Capitaine, un agent du Département de Cryptographic est arrivé[20].

Гнев Фаша моментально утих. Криптограф? Что ж, хоть и не вовремя, но новость неплохая. Обнаружив на полу загадочное послание Соньера, Фаш тут же передал снимки сцены преступления в отдел криптографии в надежде, что кто-то из их специалистов сможет разъяснить ему, что, черт побери, хотел сказать этим куратор. И если сейчас прибыл специальный шифр{2}, то это почти наверняка означает, что они смогли прочесть послание Соньера.

– Я занят, – бросил Фаш в трубку, всем тоном давая понять, что не в восторге от этого звонка. – Попроси криптографа подождать на командном посту. Поговорю с ним, как только освобожусь.

– С ней, – поправил его голос на том конце линии. – Это агент Неве.

Настроение у Фаша сразу испортилось. Софи Неве он считал одной из самых больших ошибок управления судебной полиции. Эту молодую парижанку, изучавшую криптографию в Лондоне, года два назад Фашу насильно навязало начальство, следуя развернутой в министерстве кампании привлекать к службе в полиции больше женщин. В министерстве были неумолимы и не стали прислушиваться к доводам Фаша, убежденного, что подобная политика лишь ослабляет силовые структуры. Женщины непригодны к работе в полиции не только в силу физиологических особенностей, одно их присутствие самым негативным образом сказывается на мужчинах, отвлекает от дела, расслабляет. Опасения Фаша оправдались: Софи Невё обладала особым даром отвлекать его сотрудников, и это было чревато дурными последствиями.

Тридцатидвухлетняя дамочка обладала решительностью, граничащей с упрямством. Она умудрилась настроить против себя асов французской криптографии, всячески доказывая превосходство новой методологии, которой пользовались в Британии. Но больше всего беспокоило Фаша то обстоятельство, что глаза всех мужчин отдела были постоянно устремлены на эту весьма привлекательную молодую женщину.

– Агент Неве настаивает на немедленной встрече с вами, капитан, – прозвучал голос в трубке. – Я пытался остановить ее, но она уже направляется в галерею.

Фаша передернуло.

– Нет, это просто ни в какие ворота не лезет! Ведь я ясно дал понять…

На секунду Роберту Лэнгдону показалось, что Фаша вот-вот хватит удар. Он не закончил фразу, челюсть у него отвисла, глаза налились кровью. И взгляд этих глаз был устремлен на нечто, находившееся у Лэнгдона за спиной. Не успел сам Лэнгдон обернуться, как услышал мелодичный женский голос:

– Excusez-moi, messieures[21].

Он обернулся и увидел молодую женщину. Она направлялась по коридору прямо к ним энергичной легкой походкой, каждое ее движение было отмечено особой грацией. Одета она была в длинный, почти до колен, кремовый свитер и черные леггинсы. Довольно привлекательна, успел отметить Лэнгдон, лет тридцати. Густые рыжевато-каштановые волосы свободно спадали на плечи, обрамляя милое лицо. Она разительно отличалась от кокетливых, помешанных на диете блондинок, что наводняли Гарвард. Эта женщина была не только красива и естественна, она излучала уверенность, силу и обаяние.

К удивлению Лэнгдона, она подошла прямо к нему и протянула руку для рукопожатия:

– Месье Лэнгдон? Я агент Неве из отдела криптографии управления судебной полиции. – По-английски она говорила с французским акцентом, что придавало речи особое очарование. – Рада с вами познакомиться.

Лэнгдон взял ее нежную руку в свою и почувствовал, что тонет во взгляде удивительных глаз. Глаза у нее были оливковые-зеленые, ясные, а взгляд – цепкий и немного язвительный.

Фаш злобно втянул сквозь зубы воздух, готовясь дать ей взбучку.

– Капитан, – словно почувствовав это, она быстро обернулась к нему, – прошу прощения за вторжение, но…

– Се n'est pas le moment![22] – сердито буркнул Фаш.

– Я пыталась дозвониться, – продолжила Софи по-английски, из любезности к Лэнгдону. – Но ваш мобильный был отключен.

– Я отключил его специально! – прошипел Фаш. – Чтобы не мешали говорить с мистером Лэнгдоном.

– Я расшифровала цифровой код, – просто сказала она.

Сердце у Лэнгдона забилось в радостном предвкушении. Она расшифровала код?

Фаш молчал, не зная, как реагировать на это заявление.

– Чуть позже объясню, – добавила Софи. – У меня срочная информация для мистера Лэнгдона.

На лице Фаша отразились удивление и озабоченность.

– Для мистера Лэнгдона?

Она кивнула и обернулась к Роберту:

– Вас просили срочно связаться с посольством США. Вам поступило какое-то послание из Штатов.

Лэнгдон удивился и одновременно встревожился. Послание из Штатов? Но от кого? Он пытался сообразить, кто бы это мог быть. Лишь немногие его коллеги знали, что он сейчас в Париже.

Фашу, похоже, не понравилось это известие.

– Посольство США? – с подозрением воскликнул он. – Но откуда им знать, что мистер Лэнгдон здесь?

Софи пожала плечами:

– Очевидно, они позвонили мистеру Лэнгдону в гостиницу. Ну и портье сказал им, что его забрал с собой агент судебной полиции.

Фаш явно забеспокоился:

– Так что же получается? Выходит, затем посольство связалось с отделом криптографии нашего управления?

– Нет, сэр, – спокойно и твердо ответила Софи. – Когда, пытаясь связаться с вами, я позвонила на пульт дежурного, там сказали, что у них послание для мистера Лэнгдона. Ну и просили передать, если мне удастся встретиться с вами.

Фаш нахмурился. Открыл рот, собираясь что-то сказать, но Софи уже обернулась к Лэнгдону.

– Мистер Лэнгдон, – сказала она, вынимая из кармана свернутый листок бумаги, – вот телефон посольства. Они просили позвонить безотлагательно. – И она протянула листок, многозначительно глядя прямо ему в глаза. – Позвоните обязательно, пока я буду объяснять код капитану Фашу.

Лэнгдон развернул бумажку. Парижский номер, а перед ним еще несколько цифр.

– Спасибо, – пробормотал он, чувствуя, как им овладевает беспокойство. – А где я найду телефон?

Софи начала было вытаскивать из кармана мобильник, но Фаш сделал ей знак остановиться. Сейчас он напоминал вулкан Везувий, готовый извергнуть лаву и пепел. Не сводя глаз с Софи, он протянул Лэнгдону свой мобильный телефон.

– Эта линия защищена от прослушки, мистер Лэнгдон. Можете звонить.

Лэнгдона удивила столь бурная реакция Фаша и его гнев по отношению этой милой женщины. Он взял у капитана телефон. Фаш тут же отвел Софи в сторонку и начал тихо отчитывать ее. Этот капитан все меньше и меньше нравился Лэнгдону. Сверяясь с написанными на бумажке цифрами, он начал набирать номер.

Раздались гудки.

Один гудок… два… три…

И вот в трубке послышался щелчок.

Лэнгдон ожидал услышать голос оператора из посольства, но включился автоответчик. Странно, но голос, записанный на пленке, показался ему знакомым. Ну конечно! Он принадлежал Софи Неве.

– Bonjour, vous êtes bien chez Sophie Neveu, – прозвучал женский голос. – Je suis absente pour le moment, mais…[23]

Лэнгдон растерянно обернулся к Софи:

– Извините, мисс Неве, но, кажется, вы дали мне…

– Нет, номер правильный, – торопливо перебила его Софи. – Просто в посольстве установлена автоматизированная система приема сообщений. Вам следует набрать еще код доступа, чтобы получить предназначенную вам информацию.

– Но… – удивленно начал Лэнгдон.

– Там, на листке, что я вам дала, есть еще три цифры.

Лэнгдон открыл было рот, собираясь сказать, что она, должно быть, ошиблась, но Софи метнула в его сторону грозный предостерегающий взгляд. Зеленые ее глаза, казалось, говорили: Не задавай никаких вопросов. Делай, что тебе говорят!

Вконец растерявшийся Лэнгдон набрал указанные на бумажке три цифры: 454.

Автоответчик сразу же отключился, затем Лэнгдон услышал еще один электронный голос, вещающий по-французски:

– Для вас есть одно новое сообщение. – Очевидно, цифры 454 являлись кодом доступа для приема сообщений, когда Софи находилась вне дома.

Я должен принять сообщение, предназначенное этой женщине?

Лэнгдон услышал шорох перематывающейся пленки. Наконец он прекратился, и подключилась машина. Лэнгдон внимательно слушал. И снова раздался голос Софи.

– Мистер Лэнгдон, – говорила она нервным шепотом. – Не реагируйте на это послание. Просто слушайте, и все. Вы в опасности. Прошу вас выполнять все мои указания.

Глава 10

Сайлас сидел за рулем черной «ауди», специально приготовленной для него машины, и всматривался в величественные очертания церкви Сен-Сюльпис. Над продолговатым зданием вздымались к небу, точно часовые, две башни-колокольни, освещенные снизу уличными фонарями. Верхнюю и нижнюю части здания украшали изящные опоры, напоминавшие в полумраке ребра хищного и прекрасного зверя.

Эти варвары использовали дом самого Господа Бога, чтобы спрятать там краеугольный камень. В очередной раз братство подтвердило свою отвратительную репутацию обманщиков и безбожников. Сайласу не терпелось найти камень и отдать его Учителю, чтобы наконец узнать, что эти язычники похитили у истинно верующих много лет назад.

И каким могущественным сделает «Опус Деи» эта находка.

Припарковав «ауди» на пустынной площади перед церковью, Сайлас глубоко втянул ртом воздух, чтобы успокоиться и сосредоточиться перед выполнением столь важного задания. Широкая спина все еще болела после ритуала умерщвления плоти, который он совершил раньше тем же днем. Но что такое боль в сравнении с благодатью, готовой снизойти на спасенную душу?..

И тем не менее душу его терзали воспоминания.

Избавься от ненависти, сказал себе Сайлас. Прости тех, кто пошел против тебя.

Глядя на каменные башни церкви Сен-Сюльпис, Сайлас пытался побороть приступ ненависти, охватывавшей его всякий раз, когда он вдруг возвращался мыслями в прошлое. И видел себя запертым в тюрьме, которая заменила весь мир для него, совсем еще молодого человека. Воспоминания об этом всегда обостряли чувства, казалось, сейчас, наяву, он чувствует отвратительную вонь гнилой капусты, запах смерти, человеческой мочи и фекалий. Казалось, он слышит беспомощные крики отчаяния, что пробиваются сквозь завывание ветра над Пиренеями, слышит тихие рыдания брошенных, никому не нужных людей.

Андорра, подумал он. И почувствовал, как напряглись все мышцы.

Это могло показаться невероятным, но именно там, в крошечной, затерянной между Испанией и Францией стране, в этом каменном мешке, где он дрожал от холода и хотел только одного – умереть, именно там и пришло к Сайласу спасение. Тогда, конечно, он этого не понимал.

Грянул гром, и пришел свет.

И звали его тогда не Сайлас, нет, пусть даже теперь он и не мог вспомнить имя, которое дали ему родители. Он ушел из дома, когда ему было всего семь. Отец, закоренелый пьяница, пришел в ярость, увидев, что у него родился сын-альбинос. И систематически избивал мать, обвиняя ее в измене. Когда мальчик пытался защитить ее, ему тоже крепко доставалось.

Как-то раз вечером он избил мать так страшно, что она лежала на полу и долго не поднималась. Мальчик стоял над безжизненным телом, и вдруг им овладело чувство неизбывной вины.

Это все из-за меня!

Точно демоны вселились тогда в его маленькое тело. Он пошел на кухню и схватил огромный нож. И, словно во сне, двинулся потом в спальню, где на кровати храпел допившийся до бесчувствия отец. Не произнося ни слова, мальчик вонзил нож ему в спину. Отец взвыл от боли и попытался перекатиться на живот, но мальчик ударил еще и еще и бил до тех пор, пока страшные крики не стихли.

А потом мальчик бросился вон из страшного дома. Но улицы Марселя оказались негостеприимными. Странная внешность сделала его изгоем, чужаком среди таких же, как он, юных бродяг. И ему пришлось ютиться в полном одиночестве в подвале заброшенной фабрики, питаться крадеными фруктами и сырой рыбой из доков. Единственными его товарищами стали потрепанные журналы, добытые на помойке, он сам научился читать их. Шло время, он рос и креп. Когда ему было двенадцать, еще одна бродяжка, на сей раз девчонка, намного старше его, начала жестоко насмехаться над ним на улице и попыталась украсть у него еду. И едва не погибла, так он ее избил. Когда полицейские оторвали наконец от нее мальчишку, ему был выдвинут ультиматум: или вон из Марселя, или отправишься в тюрьму для несовершеннолетних.

И тогда мальчик перебрался в Тулон. Теперь во взглядах прохожих он читал не жалость и брезгливость, а самый неподдельный страх. Люди проходили мимо, и он слышал, как они перешептываются. Привидение, говорили они, с ужасом глядя на его бледную кожу. Привидение, а глазищи красные, как у дьявола!

Он и сам начал чувствовать себя призраком… невидимым и прозрачным, плывущим от одного морского порта к другому.

Казалось, что люди смотрят сквозь него.

В восемнадцать в одном из портовых городков он попытался стащить коробку с консервированной ветчиной и попался. Двое матросов избивали его, и от них пахло пивом, точь-в-точь как от отца. И им овладела такая ненависть, что силы удесятерились. Одному обидчику он сломал шею голыми руками, и лишь прибытие полиции спасло второго от той же участи.

И вот два месяца спустя он, закованный в кандалы, прибыл в тюрьму в Андорре.

– Да ты белый, точно призрак! – хохотали заключенные, пока охранники вели его по коридорам, голого и дрожавшего от холода. – Mira el espectro![24] Раз призрак, значит, должен уметь проходить сквозь стены.

Он просидел двенадцать лет, и ему стало казаться, что его тело и душа сжались, стали почти невидимыми, прозрачными.

Я призрак.

Я бестелесен.

Yo soy un espectro… palido coma una fantasma… caminando este mundo a solas [25] .

Как-то раз ночью «призрак» проснулся от криков заключенных. Он не понимал, что за невидимая сила сотрясает не только пол, на котором он спал, но и стены его каменной клетки. Едва он успел вскочить на ноги, как огромный булыжник обрушился прямо на то место, где он только что лежал. Он поднял голову, посмотреть, откуда же взялся этот камень, и с изумлением увидел дыру в каменной кладке, а за ней – то, чего не доводилось видеть больше десяти лет. В дыре сияла луна.

Земля продолжала содрогаться, когда он проползал по узкому туннелю, пытаясь вырваться на поверхность. И вдруг очутился на склоне горы, в лесу. Он бежал всю ночь, все время вниз, и бредил наяву от голода и изнеможения.

На рассвете он пришел в себя и увидел, что находится на просеке, прорезающей лес, и что по ней тянутся рельсы. Он пошел вдоль железнодорожного полотна, брел, точно во сне. Увидел пустой товарный вагон и залез в него, ища укрытия и покоя. А когда проснулся, увидел, что поезд движется. Как долго? Куда? В животе начались рези от голода, боль была просто невыносимой. Я что, умираю? И он снова провалился в сон. Проснулся от собственного крика: кто-то избивал его, а потом вышвырнул из вагона. Весь в крови, он долго бродил по окраинам какой-то маленькой деревеньки в поисках еды, но так ничего и не нашел. И вот наконец он ослабел настолько, что повалился на землю прямо у дороги и потерял сознание.

Потом вдруг забрезжил свет, и «призрак» размышлял над тем, как давно он умер. День назад? Три дня?.. Впрочем, какое это имело значение… Постель была мягкая, точно облачко, воздух вокруг был напоен сладким ароматом свечей. И Иисус был здесь, смотрел прямо на него. Я здесь, сказал Иисус. Надгробный камень отвалили, и ты родился заново.

Он спал и просыпался вновь. Мозг был затуманен. Он никогда не верил в Небеса, и все же оказалось, что Иисус присматривает за ним. Рядом с кроватью появлялась еда, и «призрак» съедал все до крошки, чувствуя, как кости обрастают плотью. А потом снова засыпал. Проснулся и увидел – Иисус смотрит на него, улыбается и говорит: Ты спасен, сын мой. Благословенны те, кто следует моим путем.

И он опять провалился в сон.

Крик боли и злобы разбудил его. Казалось, тело само сорвалось с кровати, и он, пошатываясь, поплелся на звуки. Вошел в кухню и увидел, как здоровенный мужчина избивает другого, меньше его ростом и явно слабее. Сам не зная почему, «призрак» схватил здоровяка и шмякнул его о стенку. Тот рухнул на пол, потом молниеносно вскочил на ноги и убежал. И «призрак» остался стоять над телом молодого человека в сутане священника. Нос у священника был разбит в кровь. «Призрак» поднял его и потащил в комнату, где бережно опустил на диван.

– Спасибо, друг мой, – сказал священник на плохом французском. – Деньги, собранные на строительство храма, слишком большое искушение для вора. Во сне ты говорил по-французски. А по-испански говоришь?

«Призрак» отрицательно помотал головой.

– Как тебя зовут? – продолжил священник по-французски. Ему никак не удавалось припомнить имя, которое дали ему родители. А после он слышал лишь обидные прозвища на улице и в тюрьме.

Священник улыбнулся:

– No hay problema[26]. А меня зовут Мануэль Арингароса. Я миссионер из Мадрида. Послан сюда строить храм во славу Отца нашего Иисуса.

– Где я? – глухо спросил «призрак».

– В Овьедо. Это на севере Испании.

– Как я сюда попал?

– Кто-то оставил тебя на пороге моего дома. Ты был болен. Я тебя кормил. Ты здесь уже много дней.

«Призрак» рассматривал своего спасителя. Он забыл, когда последний раз хоть кто-нибудь был к нему добр.

– Спасибо, отец.

Священник потрогал разбитые губы.

– Это я должен благодарить тебя, друг мой.

Проснувшись наутро, «призрак» почувствовал, как туман в голове начал понемногу рассеиваться. Он лежал и смотрел на распятие, висевшее на стене в изголовье кровати. И хотя Иисус больше не говорил с ним, он чувствовал его умиротворяющее присутствие. Потом он сел в постели и с удивлением увидел, что на тумбочке рядом с кроватью лежит газета. Статья была недельной давности и написана по-французски. Прочитав ее, он ощутил страх. Там говорилось о страшном землетрясении в горах, разрушившем тюрьму, отчего на свободе оказались опасные преступники.

Сердце его бешено билось. Так священник знает, кто я! Подобного чувства он не испытывал давным-давно. Чувства стыда. Вины. И все это сопровождалось страхом быть пойманным. Он вскочил с кровати. Куда бежать?

– Книга Деяний, – прозвучал голос за спиной.

«Призрак» вздрогнул и обернулся.

В дверях стоял священник и улыбался. На носу его красовался пластырь, в руках он держал Библию.

– Вот, нашел одну на французском, для тебя. Глава помечена.

«Призрак» неуверенно взял книгу из рук священника, нашел помеченное место.

В этой главе упоминался узник по имени Сайлас[27], он, голый и избитый, лежал в темнице и возносил молитвы Господу. «Призрак» дошел до 26-го стиха и вздрогнул от неожиданности.

Вдруг сделалось великое землетрясение, так что поколебались основы темницы; тотчас отворились все двери, и у всех узы ослабели.

Он поднял глаза на священника.

Тот тепло улыбнулся:

– Отныне, друг мой, раз нет у тебя другого имени, буду называть тебя Сайласом.

«Призрак» растерянно кивнул. Сайлас. Он наконец обрел плоть. Мое имя Сайлас.

– А теперь время завтракать, – сказал священник. – Тебе понадобятся силы, если хочешь помочь мне построить этот храм.

На высоте двадцати тысяч футов над Средиземным морем борт 1618 «Алиталия» вдруг затрясло, и все пассажиры занервничали, самолет попал в турбулентный поток. Но епископ Арингароса едва это заметил. Мысли его были устремлены в будущее, тесно связанное с «Опус Деи». Ему не терпелось узнать, как идут дела в Париже, очень хотелось позвонить Сайласу. Но он не мог. Учитель предусмотрел и это.

– Это ради твоей же безопасности, – говорил он Арингаросе по-английски с французским акцентом. – Я хорошо разбираюсь в средствах электронной связи. Поверь мне, все разговоры легко прослушать. И результаты могут оказаться самыми плачевными.

Арингароса понимал, что Учитель прав. Он вообще был очень осторожным человеком. Даже Арингароса не знал его настоящего имени. Учителю не раз удалось доказать, что к его мнению стоит прислушиваться, а его приказам – повиноваться. Да и потом, ведь удалось же ему завладеть весьма секретной информацией. Имена четырех членов братства высшего ранга! Именно это обстоятельство окончательно убедило епископа в том, что только Учитель способен раздобыть для «Опус Деи» величайшее сокровище. Перед вылетом у Арингаросы состоялся с ним такой разговор.

– Епископ, – сказал ему Учитель, – я обо всем позаботился. И чтобы план наш осуществился, вы должны разрешить Сайласу отвечать только на мои звонки на протяжении нескольких дней. Вы оба не должны переговариваться между собой. Я же буду связываться с ним по надежным каналам.

– Обещаете, что будете относиться к нему с уважением?

– Человек веры заслуживает самого высокого уважения.

– Прекрасно. Насколько я понимаю, мы с Сайласом не должны общаться до тех пор, пока все не кончится.

– Я делаю это лишь для того, чтобы защитить вас, Сайласа и мой вклад.

– Вклад?

– Если стремление бежать впереди прогресса приведет вас в тюрьму, епископ, тогда вы не сможете оплатить мои труды.

Епископ улыбнулся:

– Да, это существенный момент. Что ж, наши желания совпадают. Бог в помощь!

Двадцать миллионов евро, думал епископ, глядя в иллюминатор самолета. Примерно та же сумма в долларах. Скудная награда за столь великий вклад.

Он был уверен, что Учитель и Сайлас не подведут. Деньги и вера всегда были сильной мотивацией.

Глава 11

– Une plaisanterie numérique? – воскликнул Фаш, окинув Софи гневно сверкающим взглядом. – Цифровой розыгрыш? Ваш профессиональный подход к коду, оставленному Соньером, позволил сделать такой банальный вывод? Что это всего лишь дурацкая математическая шалость?

Фаш просто ошалел от наглости этой дамочки. Мало того что ворвалась сюда без разрешения, так теперь еще пытается убедить его в том, будто Соньер в последние минуты жизни был озабочен лишь одним: оставить послание в виде математической хохмы.

– Этот код, – быстро тараторила по-французски Софи, – прост до абсурдности. И Жак Соньер, должно быть, понимал, что мы сразу же его разгадаем. – Она достала из кармана свитера листок бумаги и протянула Фашу. – Вот расшифровка.

Фаш уставился на надпись.

1-1-2-3-5-8-13-21

– Как прикажете это понимать? – рявкнул он. – Вы просто переставили числа в обратном порядке, и все?

Софи имела наглость ответить улыбкой:

– Именно.

Фаш уже просто рычал:

– Вот что, агент Невё, я, черт побери, понятия неимею, где вы занимались этими глупостями, но советую вам убраться туда, и немедленно! – Он метнул озабоченный взгляд в сторону Лэнгдона, который стоял неподалеку, прижав к уху мобильный телефон. Очевидно, все еще слушал загадочное сообщение из американского посольства. Лицо его сделалось серым, и Фаш понял, что новости плохие.

– Капитан, – заметила Софи нарочито небрежным и заносчивым тоном, – набор чисел, который вы сейчас видите, является не чем иным, как самой знаменитой в истории математической прогрессией.

Фаш никогда не слышал, чтобы в мире существовали знаменитые математические прогрессии, и уж тем более он был не в восторге от тона этой Невё.

– Это называется последовательностью Фибоначчи, – заявила она и кивком указала на бумажку в руке Фаша. – Это прогрессия, где каждый член равен сумме двух предыдущих.

Фаш уставился на цифры. Действительно, каждый член был равен сумме двух предшествующих, и, однако же, он совершенно не понимал, какое отношение имеет все это к смерти Соньера.

– Математик Леонардо Фибоначчи сделал это открытие еще в тринадцатом веке. И разумеется, это не простое совпадение, что цифры, которые Соньер написал на полу, являются частью знаменитого ряда Фибоначчи.

Несколько секунд Фаш молча смотрел на Софи.

– Так, замечательно. Раз это не совпадение, может, тогда вы объясните мне, почему Жак Соньер сделал это? Что он хотел этим сказать? Что подразумевал?

Она пожала плечами:

– Абсолютно ничего. В том-то и дело. Это просто криптографическая шутка. Все равно что взять слова известного поэта и раскидать их в произвольном порядке. С одной лишь целью: посмотреть, догадается ли кто-нибудь, откуда цитата.

Фаш с угрожающим видом шагнул вперед и оказался лишь в нескольких дюймах от Софи.

– Надеюсь, у вас есть более убедительное объяснение?

Мягкие черты лица Софи словно заострились, глаза смотрели строго.

– Капитан, учитывая, с чем вам довелось столкнуться сегодня, думаю, небесполезно будет знать, что Жак Соньер мог просто играть с вами. Но вы, судя по всему, придерживаетесь другого мнения. В таком случае мне остается лишь уведомить директора отдела криптографии, что вы больше не нуждаетесь в наших услугах.

И с этими словами она резко развернулась и зашагала по коридору к выходу.

Потрясенный Фаш наблюдал за тем, как она исчезает в темноте. Она что, свихнулась? Софи Невё только что совершила самоубийство, в профессиональном смысле этого слова. Поставила крест на своей дальнейшей карьере.

Фаш обернулся к Лэнгдону. Тот все еще слушал сообщение по телефону с озабоченным, даже встревоженным выражением лица. Посольство США. Капитан Фаш презирал многое на этом свете… но вряд ли что-либо вызывало у него большую ярость, чем посольство этой страны.

Фаш и американский посол регулярно вступали в стычки, и схватки эти разгорались в основном из-за американских гостей в Париже. Почти ежедневно Центральное управление судебной полиции арестовывало американских студентов за хранение и употребление наркотиков, бизнесменов из США – за связь с малолетними проститутками, американских туристов – за мелкие кражи в магазинах и порчу общественной собственности. Легально во всех этих случаях посольство США имело право вмешаться и выдворить виновных из страны, экстрадировать их на родину. Что оно и делало, но там преступников никто не подвергал уголовному преследованию.

А посольство продолжало делать свое черное дело.

Фаш называл такую практику «кастрацией судебной полиции». Недавно в «Пари матч» была опубликована карикатура, на которой Фаш был изображен в виде полицейского пса, пытающегося укусить американца-преступника. Но дотянуться до него никак не удавалось, поскольку пес сидел на цепи, прикованный к американскому посольству.

Только не сегодня, напомнил себе Фаш. Не стоит заводиться, слишком многое поставлено на карту.

Лэнгдон закончил говорить по телефону. Выглядел он ужасно.

– Все в порядке? – спросил его Фаш. Лэнгдон покачал головой.

Плохие новости из дома, решил Фаш и, забирая у Лэнгдона телефон, заметил, что профессор вспотел.

– Несчастный случай, – пробормотал Лэнгдон со странным выражением лица. – Один мой друг… – Он умолк и после паузы добавил: – Мне необходимо лететь домой завтра же, рано утром.

У Фаша не было никаких оснований подозревать Лэнгдона в притворстве. Однако он заметил, вернее, почувствовал: здесь что-то не так. В глазах американца светился страх.

– Мне очень жаль, прискорбно слышать, – сказал Фаш, не сводя с Лэнгдона испытующего взгляда. – Может, вам лучше присесть? – И он указал на скамью в коридоре.

Лэнгдон рассеянно кивнул и шагнул к скамье. Но затем вдруг остановился.

– Боюсь, мне надо посетить туалет, – виновато и смущенно произнес он.

Фаш нахмурился – эта пауза была совсем ни к чему.

– Туалет… А, ну да, конечно. Давайте устроим перерыв на несколько минут. – Он махнул рукой в сторону длинного темного коридора, откуда они пришли: – Туалеты там, прямо за кабинетом куратора.

Лэнгдон явно колебался. А потом указал на один из коридоров Большой галереи:

– Кажется, есть и ближе, вон там, в конце коридора.

Фаш понял, что Лэнгдон прав. Большая галерея заканчивалась тупиком, где находились два туалета.

– Вас проводить?

Лэнгдон покачал головой и зашагал по коридору.

– Не обязательно. Думаю, мне будет только на пользу побыть несколько минут одному.

Фаш был не в восторге от этой идеи. Утешал его лишь тот факт, что Большая галерея действительно заканчивалась тупиком. А выход находился в противоположной стороне, там, где до сих пор была опущена решетка, под которой они пролезли. И хотя по правилам противопожарной безопасности такое большое помещение должно быть обеспечено запасными выходами, все эти пути автоматически перекрылись, как только Соньер включил сигнализацию. Нет, сейчас наверняка систему переключили, дополнительные выходы на лестницы открыли, но это не имело значения, поскольку главные наружные двери охранялись агентами управления судебной полиции. Лэнгдон никак не мог ускользнуть.

– Мне надо на минутку зайти в кабинет мистера Соньера, – сказал Фаш. – Там меня и найдете, мистер Лэнгдон. Нам необходимо обсудить еще кое-что.

Лэнгдон кивнул и исчез в темноте.

Фаш развернулся и сердито зашагал в противоположном направлении. Дойдя до решетки, пролез под ней, вышел из Большой галереи, быстро миновал коридор и ворвался в кабинет Соньера.

– Кто позволил пропустить Софи Невё в здание? – грозно осведомился он.

Колле первым обрел дар речи:

– Но она сказала охранникам у входа, что расшифровала код.

Фаш огляделся.

– Так она ушла?

– А разве она не с вами?

– Нет. Она ушла. – Фаш выглянул в темный коридор. Очевидно, Софи была просто не в настроении, а потому на пути к выходу не заглянула в кабинет поболтать с ребятами.

Фаш подумал было, что стоит позвонить охранникам на выходе, попросить не выпускать Софи и проводить сюда. Но потом решил, что не стоит. Сейчас ему просто не до этой дамочки. Есть дела поважнее. Агентом Невё займемся позже, подумал он. К этому времени Фаш твердо вознамерился уволить ее.

Секунду-другую он задумчиво разглядывал миниатюрного рыцаря на столе Соньера. Потом обратился к Колле:

– Вы за ним следите?

Колле ответил кивком и развернул компьютер экраном к Фашу. На поэтажном плане была отчетливо видна мигающая красная точка, сигнал исходил из помещения, помеченного надписью «TOILETTES PUBLIQUES».

– Хорошо, – сказал Фаш и закурил сигарету. А затем направился к выходу в коридор. – Мне надо позвонить. Проследите за тем, чтобы, кроме туалета, Лэнгдон никуда не заходил.

Глава 12

Лэнгдон шагал к тупику в конце Большой галереи, и голова у него кружилась. Что означало странное сообщение Софи? В конце коридора светились указатели с хорошо известной символикой туалетных комнат, и он прошел мимо целого лабиринта разветвленных коридоров, стены которых были увешаны итальянской графикой.

Найдя вход в мужской туалет, Лэнгдон отворил дверь, вошел и включил свет.

Комната была пуста.

Он приблизился к раковине и плеснул в лицо холодной водой, надеясь, что это поможет собраться с мыслями. Над раковинами светили яркие флуоресцентные лампы, пахло аммиаком. Лэнгдон начал вытирать лицо бумажным полотенцем, и тут вдруг за спиной скрипнула дверь. Он быстро повернулся.

Вошла Софи Невё, в зеленых глазах светился страх.

– Слава Богу, вы здесь! Времени у нас почти нет.

Лэнгдон растерянно смотрел на специалистку по дешифровке из Центрального управления судебной полиции. Лишь несколько минут назад, слушая ее сообщение, он подумал, что эта женщина, должно быть, просто безумна. Однако интуиция подсказывала, что Софи Невё искренна с ним. Не реагируйте на это сообщение. Просто слушайте. Вы в опасности. Следуйте всем моим указаниям. И тогда Лэнгдон решил последовать советам Софи. Сказал Фашу, что сообщение касается его близкого друга, что тот пострадал в аварии и что самому ему надо срочно возвращаться в США. А потом добавил, что ему нужно в туалет.

И вот теперь Софи стояла рядом, совсем близко. В безжалостном свете флуоресцентных ламп Лэнгдону удалось как следует разглядеть ее лицо, и он с удивлением отметил, что, несмотря на ощущение силы и решимости, исходящее от этой женщины, черты лица у нее мягкие, даже нежные. Лишь взгляд цепкий и пристальный, а вообще она напоминает дам с портретов Ренуара… Слегка затуманенный, но от этого не менее четкий и выразительный образ, где простота самым непостижимым образом сочеталась с тайной.

– Я хотела предупредить вас, мистер Лэнгдон, – начала Софи. – Предупредить, что вы sous surveillance cachée. Что за вами следят самым пристальным образом. – Голос с сильным акцентом резонировал в пустом помещении с кафельными стенами, что придавало ему глуховатость.

– Но… почему? – спросил Лэнгдон. Софи уже объяснила по телефону, но ему хотелось услышать это от нее лично.

– Потому, – сказала она и шагнула к нему, – что вы первый подозреваемый в убийстве по этому делу.

Лэнгдон был готов к такому объяснению, но в очередной раз слова эти показались ему полным абсурдом. Если верить Софи, то его вызвали в Лувр вовсе не в качестве специалиста по символам, но как главного подозреваемого. И он, того не осознавая, стал объектом столь популярного у силовиков способа допроса, когда полиция спокойно приглашает подозреваемого на место преступления и задает ему самые разные вопросы в надежде, что нервы у него сдадут и он расколется.

– Посмотрите, что у вас в левом кармане пиджака, – сказала Софи. – Доказательство того, что они глаз с вас не спускают.

Посмотреть в кармане? Лэнгдону показалось, что он стал объектом не слишком остроумного розыгрыша.

– Да, посмотрите, посмотрите.

Лэнгдон растерянно сунул руку в левый карман твидового пиджака. Пошарил и не нашел там ничего. Что за дурацкие шуточки, черт побери? Может, эта Софи все же не в себе? Но тут вдруг его пальцы нащупали нечто. Что-то маленькое и твердое. Сжав предмет пальцами, Лэнгдон осторожно достал его из кармана и стал разглядывать. Это был металлический диск в форме пуговицы, размером с батарейку для наручных часов. Он никогда не видел его прежде.

– Что за…

– Специальный маячок слежения, – ответила Софи, – Постоянно передает сигнал о передвижениях объекта через глобальную спутниковую систему на монитор судебной полиции. Используется для определения местонахождения людей с точностью до плюс-минус двух футов в любой точке земного шара. Так что вы у них на электронном поводке. А подложил его вам в карман агент, приходивший в гостиницу.

Лэнгдон вспомнил сцену в гостиничном номере. Он наскоро принимал душ, потом одевался, и уже у двери агент услужливо подал ему твидовый пиджак. На улице сейчас прохладно, мистер Лэнгдон, сказал агент. Весна в Париже совсем не такая, как поется в песнях. И тогда Лэнгдон поблагодарил его и надел пиджак.

Оливковые глаза Софи, казалось, так и прожигают насквозь.

– Раньше я вам об этой штуке не сказала. Специально. А то бы еще вытащили ее из кармана на глазах у Фаша. Ему не следует знать, что вы ее обнаружили.

Лэнгдон не знал, что и сказать.

– Они наградили вас этой меткой, чтобы вы не убежали. – Помолчав, она добавила: – Вообще-то они очень рассчитывали на то, что вы попытаетесь сбежать. Это лишь укрепило бы их подозрения.

– Но к чему мне бежать? – воскликнул Лэнгдон. – Ведь я не виновен!

– А Фаш думает иначе.

Лэнгдон сердито шагнул к мусорной корзине с намерением выкинуть маячок.

– Нет, не надо! – Софи схватила его за руку. – Пусть остается в кармане. Если выбросите, сигнал перестанет двигаться, и они поймут, что вы нашли устройство. Фаш разрешил вам отойти лишь по одной причине: он знал, что может следить за вами по монитору. Если он заподозрит, что вы обнаружили маячок… – Софи умолкла, не закончив фразы. Взяла из рук Лэнгдона диск и сунула в тот же карман. – Пусть будет при вас. По крайней мере какое-то время.

Лэнгдон похолодел.

– Но с чего это Фаш вдруг решил, что я убил Жака Соньера?

– У него были весьма веские причины подозревать именно вас, – ответила Софи. – Есть одна улика, о которой вы еще не знаете. Пока Фаш тщательно скрывает ее от вас.

Лэнгдон с недоумением воззрился на Софи.

– Помните текст, который Соньер написал на полу? Он кивнул. Слова и цифры намертво врезались в память. Софи понизила голос до шепота:

– Так вот, к сожалению, вы видели не все послание. Там была еще четвертая строчка, которую Фаш сфотографировал, а потом специально стер перед вашим приходом.

Лэнгдон знал, что жидкие чернила маркера ничего не стоит стереть, однако он никак не мог понять, зачем Фашу понадобилось уничтожать часть вещественных доказательств.

– Просто Фаш не хотел, чтобы вы знали об этой последней строке. По крайней мере до тех пор, пока он не припрет вас к стенке.

Софи достала из кармана свитера компьютерную распечатку снимка, начала медленно ее разворачивать.

– Чуть раньше этим же вечером Фаш отправил все снимки с места преступления в наш отдел в надежде, что мы сумеем разобраться, что именно хотел сказать Соньер перед смертью. Вот снимок всего послания, без купюр. – И она протянула листок Лэнгдону.

Тот смотрел и глазам своим не верил. Крупный план, снимок той части пола, где красовалась светящаяся надпись. Увидев последнюю строчку, Лэнгдон вздрогнул.

13-3-2-21-1-1-8-5

На вид идола родич!

О мина зла!

P. S. Найти Роберта Лэнгдона

Глава 13

В течение нескольких секунд Лэнгдон смотрел на снимок с постскриптумом Соньера. Найти Роберта Лэнгдона. Казалось, пол уходит у него из-под ног. Соньер оставил постскриптум, где указал мое имя? Нет, это просто в голове не укладывается!..

– Теперь понимаете, – спросила Софи, – почему Фаш вызвал вас сюда и считает главным подозреваемым?

Пока Лэнгдон понял лишь одно: почему Фаш смотрел так самодовольно, когда он, Лэнгдон, предположил, что Соньеру было бы куда проще написать имя убийцы.

Найти Роберта Лэнгдона.

– Но почему Соньер это написал? – воскликнул он. На смену смятению и растерянности пришел гнев. – Зачем мне было убивать Жака Соньера?

– Мотив Фашу еще неясен. Но он записал весь ваш разговор в надежде, что это прояснится.

Лэнгдон разинул рот, но не произнес ни слова.

– У него при себе миниатюрный микрофон, – объяснила Софи, – подключенный к передатчику в кармане. И все радиосигналы передавались на командный пост в кабинет куратора.

– Нет, это просто невозможно, – пробормотал Лэнгдон. – И потом, у меня есть алиби. Сразу после лекции я отправился в гостиницу. Можете спросить внизу, у портье за стойкой.

– Фаш уже спрашивал. И в его отчете указано, что вы взяли ключ от номера примерно в десять тридцать. Увы, время убийства определено достаточно точно. И произошло оно около одиннадцати. Так что вы вполне могли выйти из номера незамеченным.

– Нет, это просто безумие какое-то! У Фаша нет доказательств!

Глаза Софи удивленно округлились, точно она собиралась спросить: Как это нет доказательств?

– Но, мистер Лэнгдон, ваше имя написано на полу, рядом с телом. К тому же в дневнике Соньера найдена запись о том, что вы договаривались встретиться. И время встречи совпадает со временем убийства. Да у Фаша было более чем достаточно оснований взять вас под стражу. И привезти в управление для допроса, – добавила она.

Тут Лэнгдон понял, что без адвоката ему не обойтись.

– Я этого не делал.

Софи вздохнула:

– Это вам не американский телесериал, мистер Лэнгдон. Во Франции закон защищает полицейских, а не преступников. К сожалению, в данном конкретном случае надо еще учитывать и реакцию средств массовой информации. Жак Соньер был весьма известным и уважаемым в Париже человеком, его многие любили. А потому новостью номер один завтра станет его убийство. И на Фаша начнут давить, заставляя сделать заявление для прессы, а потому в его же интересах уже иметь наготове хотя бы одного задержанного подозреваемого.

Лэнгдон почувствовал, что загнан в угол.

– Но почему вы говорите мне все это?

– Потому, мистер Лэнгдон, что я верю в вашу невиновность. – Софи на мгновение отвернулась, потом снова посмотрела ему прямо в глаза. – А также потому, что это отчасти по моей вине вы попали в эту переделку.

– Простите, не понял… Выходит, это вы виноваты в том, что Соньер подставил меня?

– Да не подставлял он вас. Просто произошла ошибка. Это послание на полу… оно было предназначено мне.

Лэнгдону никак не удавалось осмыслить услышанное.

– Простите?..

– Послание было предназначено не для полиции. Он оставил его мне. Думаю, в те минуты он так спешил, что не осознавал, как это будет выглядеть в глазах полиции. – Она на миг умолкла. – Цифровой код не имеет никакого смысла. Соньер написал его просто для того, чтобы быть уверенным, что в расследовании будут задействованы криптографы. И чтобы именно я поскорее узнала о том, что с ним случилось.

У Лэнгдона голова пошла кругом. Он еще не разобрался, в своем Софи уме или нет, но по крайней мере теперь точно знал, что она хочет помочь ему. Этот постскриптум, «найти Роберта Лэнгдона»… Она сочла его приказом, последней предсмертной волей куратора, и разыскала Роберта Лэнгдона.

– Но с чего вы взяли, что он оставил послание вам?

– «Витрувианский человек», – просто ответила она. – Этот рисунок всегда был моим самым любимым из всех работ Леонардо да Винчи. Вот он и использовал его, чтобы привлечь мое внимание.

– Погодите. Выходит, куратор знал ваши вкусы?

Она кивнула:

– Извините. Надо было рассказать все по порядку. Дело в том, что Соньер и я…

Тут Софи умолкла, и Лэнгдон уловил в ее голосе печаль и сожаление о прошлом. Очевидно, Софи и Жака Соньера связывали какие-то особые отношения. Лэнгдон посмотрел на стоявшую перед ним красивую женщину и напомнил себе, что во Франции пожилые мужчины часто заводят молодых любовниц. Хотя слово «завести» как-то не слишком гармонировало с характером Софи Невё.

– Мы поссорились лет десять назад, – шепотом произнесла Софи. – И с тех пор почти не разговаривали. Но сегодня, когда в отдел позвонили и сообщили, что Соньер убит, а потом прислали снимки, я сразу поняла: он оставил это послание мне.

– Потому что изобразил собой «Витрувианского человека»?

– Да. И еще эти буквы – P. S.

– Постскриптум?

Она покачала головой:

– Нет. Это мои инициалы.

– Но ведь вы Софи Невё.

Она опустила глаза:

– П. С. – это прозвище. Так он меня называл, когда мы жили вместе. – Она слегка покраснела. – Сокращенно от Принцесса Софи.

Лэнгдон не знал, что и сказать.

– Глупо, я понимаю, – добавила она. – Но так он называл меня давным-давно. Когда я была совсем маленькой девочкой.

– Так вы давным-давно с ним знакомы?..

– Да, и очень даже хорошо знакомы. – На глазах ее выступили слезы. – Дело в том, что Жак Соньер – мой дед.

Глава 14

– Где Лэнгдон? – входя в кабинет, осведомился Фаш и сильно затянулся напоследок сигаретой.

– Все еще в туалете, сэр, – ответил лейтенант Колле, покосившись на экран.

– Застрял, – проворчал Фаш.

Чтобы удостовериться лично, он взглянул через плечо Колле на монитор. Красная точка была на месте и мерцала. Фаш с трудом поборол желание пойти и проверить, что там делает Лэнгдон. Вообще-то в идеале объекту слежки лучше предоставлять максимум свободы в передвижениях, это усыпляет подозрения. Лэнгдон должен вернуться по собственной воле. Однако прошло уже десять минут.

Слишком долго.

– Есть шанс, что он обнаружил слежку? – спросил Фаш. Колле покачал головой:

– Вряд ли. В туалете наблюдаются небольшие перемещения, так что прибор все еще при нем. Может, ему плохо? Если бы он нашел маячок, то выбросил бы его и попытался бежать.

Фаш взглянул на наручные часы:

– Что ж, прекрасно. Тогда подождем.

Но похоже, сомнения продолжали терзать его. Весь вечер Колле чувствовал, что капитан как-то особенно напряжен, а это было для него нетипично. Обычно сосредоточенный и сдержанный, Фаш проявлял сегодня излишнюю эмоциональность, точно это дело имело для него какое-то особое личное значение.

И неудивительно, подумал Колле. Фашу позарез нужно арестовать подозреваемого. Совсем недавно кабинет министров и средства массовой информации открыто критиковали агрессивную тактику Фаша, его постоянные столкновения с посольствами ряда иностранных государств, огромные перерасходы его ведомства на новые технологии. Сегодня произведенный с помощью этих самых высоких технологий арест американца мог бы надолго заткнуть рот всем этим критикам. И это помогло бы Фашу еще несколько лет спокойно заниматься своей работой, а потом с почетом уйти и получить пенсию, весьма и весьма высокую. А она ему ой как нужна, эта пенсия, подумал Колле. Судя по слухам, несколько лет назад Фаш вложил все свои сбережения в какую-то компанию по развитию новых технологий и потерял все, до последней рубашки. А Фаш из тех, кто носит только самые лучшие рубашки.

Ничего, время у них еще есть. Правда, несколько помешало незапланированное вторжение Невё, но это мелочи. Сейчас она ушла, и Фаш еще не разыграл свою главную карту. Еще не сообщил Лэнгдону о том, что его имя красовалось на полу рядом с телом жертвы. P. S. Найти Роберта Лэнгдона. Можно только представить, какая реакция будет у американца, когда ему продемонстрируют эту улику.

– Капитан! – позвал Фаша один из агентов. – Думаю, вам следует ответить на этот звонок. – Он держал в руке телефонную трубку, и лицо у него было встревоженное.

– Кто это? – спросил Фаш.

Агент нахмурился:

– Директор отдела криптографии.

– И что?..

– Это касается Софи Невё, сэр. Что-то с ней не так.

Глава 15

Пора.

Сайлас вышел из черной «ауди», ночной бриз раздувал его просторную сутану. Дует ветер перемен. Он знал, что предстоящее задание потребует от него не столько силы, сколько ловкости и ума, а потому оставил автоматический пистолет в машине. Тринадцатизарядный «хеклер-и-кох» предоставил ему Учитель.

Смертоносному оружию не место в доме Господнем.

В этот поздний час на площади перед церковью было безлюдно, лишь пара тинейджеров в дальнем ее конце демонстрировала перед машинами с припозднившимися туристами свой товар – сувениры из керамики. Созерцание хрупких фигур юноши и девушки вызвало у Сайласа хорошо знакомое томление плоти. Но порыв был тут же подавлен: одно неловкое движение – и подвязка с шипами больно врезалась в бедре. Желание тут же пропало. Вот уже на протяжении десяти лет Сайлас отказывал себе в плотских наслаждениях, даже онанизмом не занимался. Таков был закон «Пути». Он знал, что пожертвовал многим ради «Опус Деи», но был уверен, что получит взамен гораздо больше. Бремя воздержания нести не так уж и тяжело. Он даже по-своему радовался воздержанию: это менее суровое испытание по сравнению с нищетой, в которой он жил, и с сексуальными домогательствами, от которых страдал в тюрьме.

Впервые вернувшись во Францию после ареста и тюремного заключения в Андорре, Сайлас чувствовал, что родная земля испытывает его, пробуждает в душе самые жестокие воспоминания. Ты родился заново, напомнил он себе. Сегодня служение Господу требовало совершить грех, убийство, но это было жертвой во славу того же Господа, и Сайлас знал, что ему за это воздастся.

Мера веры твоей – это мера боли, которую ты можешь вынести, так говорил ему Учитель. Что такое боль, Сайлас знал хорошо и стремился доказать Учителю, что ему все нипочем, если поступками его движет высшая сила.

– Hago la obra de Dios[28], – прошептал Сайлас и двинулся к входу в церковь.

Остановившись в тени массивных дверей, он глубоко втянул ртом воздух. Лишь сейчас со всей ясностью он понял, что должен сделать и что ждет его внутри.

Краеугольный камень. Он приведет нас к цели.

И вот, подняв белую, как у призрака, руку, он трижды постучал в дверь.

Через минуту послышался грохот отпираемых запоров. Огромная дверь отворилась.

Глава 16

Интересно, подумала Софи, сколько времени понадобится Фашу, чтобы понять: из здания Лувра она не выходила? Лэнгдон был просто потрясен новым известием, и она в очередной раз усомнилась, что поступила правильно, загнав его сюда и поделившись информацией.

Но что еще мне было делать?

Она представила своего деда, как он лежит на полу голый, с нелепо раздвинутыми руками и ногами. Когда-то он был для нее всем, но сегодня Софи, к своему удивлению, вдруг поняла, что не испытывает особой жалости к этому человеку. Жак Соньер давно стал для нее чужим. Их отношениям пришел конец, когда ей было двадцать два, и разрушились они в одночасье. Десять лет назад. Тем мартовским вечером Софи вернулась домой из Англии, где училась в университете, на несколько дней раньше, чем ожидалось, и застала деда врасплох. И то, чем он занимался… она не должна была этого видеть, и лучше бы не видела никогда. Эта сцена так до сих пор и стоит перед глазами.

Ни за что бы не поверила, если бы не видела собственными глазами…

Не слушая лепет Соньера, беспомощно пытавшегося объясниться, Софи, потрясенная и сгорающая от стыда, тут же покинула дом, забрав свои сбережения. И сняла маленькую квартирку, где поселилась с подругой. Она поклялась никому не говорить о том, что видела. Дед отчаянно искал примирения, посылал открытки и письма, умолял Софи о встрече, хотел объяснить. Но как можно объяснить такое? Софи ответила лишь раз: просила ее больше не беспокоить, запретила деду звонить и встречаться с ней на людях. Она боялась, что объяснение окажется еще более ужасным, чем сам поступок.

Но Соньер не сдавался, и в ящике комода у Софи хранилась целая гора нераспечатанных писем. Впрочем, Соньеру надо было отдать должное: он ни разу не позвонил ей и не пытался встретиться на людях.

До сегодняшнего дня.

– Софи? – Голос в автоответчике звучал совсем по-стариковски. – Я достаточно долго выполнял твое пожелание не звонить… и поверь, решиться было трудно. Но я должен с тобой поговорить. Случилось нечто ужасное.

Сердце у Софи екнуло – так странно было снова услышать его голос после всех этих лет. А мягкий умоляющий тон навеял воспоминания о детстве.

– Софи, пожалуйста, выслушай меня, – говорил он с ней по-английски. Он всегда говорил с ней по-английски, когда она была еще совсем маленькой девочкой. Французским будешь заниматься в школе. А практиковаться в английском лучше дома. – Нельзя же вечно сердиться на меня. Ты читала письма, которые я посылал тебе все эти годы? Неужели так ничего и не поняла? – Он на секунду умолк. – Мы должны встретиться и поговорить. Сейчас же, немедленно. Сделай милость, подари своему деду немного времени. Перезвони мне в Лувр прямо сейчас. Кажется, нам с тобой угрожает серьезная опасность.

Софи с недоумением взирала на автоответчик. Опасность? О чем это он?..

– Принцесса… – Голос деда дрожал, и Софи никак не могла понять, чем это вызвано. – Знаю, я утаивал от тебя многое, понимаю, что это стоило мне твоей любви. Но я поступал так ради твоей же безопасности. Теперь ты должна узнать всю правду. Пожалуйста, давай встретимся. Я должен рассказать тебе правду о твоей семье.

Софи почувствовала, как бешено забилось у нее сердце. О моей семье? Но родители Софи умерли, когда ей было всего четыре года. Машина сорвалась с моста и упала в реку. В машине, помимо отца и матери, находились еще бабушка и младший братишка Софи, и она разом потеряла всю семью. В коробке у нее хранились газетные вырезки, подтверждавшие это.

Слова деда вызвали прилив тоски. Моя семья! Софи вспомнился сон, от которого она так часто просыпалась в детстве. Она ждет своих родителей, знает, что они должны скоро приехать. И всякий раз она просыпалась с мыслью: Они живы! Они возвращаются домой! И всякий раз сон кончался одним и тем же, а родные милые лица исчезали, точно в тумане, проваливались в забвение.

Вся твоя семья погибла, Софи. Они никогда не вернутся.

– Софи, – в автоответчике снова звучал голос деда, – я ждал много лет, ждал подходящего момента, когда можно будет тебе сказать. Но теперь время вышло. Позвони мне в Лувр. Сразу же, как только услышишь это послание. Буду ждать всю ночь. Боюсь, мы оба в опасности. Тебе обязательно надо узнать…

На этом послание обрывалось.

Софи стояла посреди кухни и чувствовала, как ее сотрясает мелкая дрожь. Она думала о послании деда, и в голову ей пришло одно лишь приемлемое объяснение.

Это уловка.

Очевидно, деду страшно хотелось увидеть ее. Он все перепробовал. И вот теперь… это. Презрение и отвращение к этому человеку лишь усилилось. Потом Софи подумала: может, он серьезно болен и хочет использовать любую возможность, чтобы увидеть внучку в последний раз. Если так, то придумано очень умно.

Моя семья.

Софи стояла в полутьме мужского туалета, и в ушах ее звучали отрывки из дневного послания деда. Мы оба в опасности, Софи. Позвони мне.

Она не позвонила. Даже не собиралась. Теперь на смену скептицизму пришли другие, столь же безрадостные мысли. Ее дед был убит в стенах музея. Но он успел оставить на полу загадочное послание.

Послание для нее. В этом она была уверена.

Софи не понимала значения этого послания, но тем не менее была уверена: сам факт, что дед зашифровал его, указывал на то, что последние его слова предназначались ей. Страстный интерес к криптографии развился у Софи во многом благодаря тому, что она росла и воспитывалась рядом с Жаком Соньером. Тот и сам был просто фанатом разных кодов, шифров, головоломок и игр в слова. Сколько воскресений провел он за составлением криптограмм и разгадыванием кроссвордов в газетах!

Уже в двенадцать лет Софи не составляло труда разгадать любой кроссворд из «Ле монд» без посторонней помощи, а дед стал приучать ее решать английские кроссворды, различные математические головоломки и учить основам шифрования. Софи щелкала все эти задачки как орешки. Не случайно она выбрала себе такую профессию, стала шифровальщицей в Центральном управлении судебной полиции.

И вот сегодня Софи с чисто профессиональной точки зрения не могла не оценить придумку, с помощью которой ее дед использовал простой код с целью свести двух совершенно незнакомых людей – Софи Невё и Роберта Лэнгдона.

Но с какой целью?

Судя по растерянному взгляду Роберта Лэнгдона, Софи поняла, что и американец тоже не имеет об этом ни малейшего представления.

– Вы собирались встретиться сегодня с моим дедом, – сказала она. – Зачем?

Теперь Лэнгдон растерялся вконец.

– Его секретарша назначила встречу и, когда звонила, причин не называла, а я не спрашивал. Очевидно, он просто слышал, что я буду выступать с лекцией по языческой иконографии французских соборов, вот и заинтересовался этой темой. Ну и счел, что нам было бы неплохо встретиться, посидеть, поболтать за выпивкой.

Софи не верилось в это объяснение. Никакой связи не прослеживалось. Да ее дед знал о языческой иконографии больше любого другого специалиста в этой области. К тому же Жак Соньер был исключительно замкнутым человеком, вовсе не расположенным проводить время в пустопорожней болтовне с залетными американскими профессорами. Разве только у него была веская причина…

Софи вздохнула и решилась на откровенность:

– Дед звонил мне сегодня днем. И сказал, что мы с ним в опасности. Вы имеете представление, что бы это могло означать?

Синие глаза Лэнгдона смотрели встревоженно.

– Нет, но с учетом того, что произошло…

Софи кивнула. С учетом сегодняшних событий она была бы полной идиоткой, если б не испытывала страха. Она подошла к маленькому окошку с зеркальным стеклом и выглянула на улицу сквозь переплетение тонких сигнальных проводков, вмонтированных в стекло. Они находились высоко – футах в сорока от земли.

Софи вздохнула и продолжила разглядывать открывшийся перед ней вид. Слева, через Сену, высилась ярко освещенная Эйфелева башня. Прямо впереди – Триумфальная арка. А справа, на полого закругленном холме Монмартра, виднелись изящные очертания собора Сакре-Кёр – казалось, отполированный белый камень сам излучал свечение.

Они находились в самой дальней, западной части крыла Денон, граничащей с самой оживленной частью площади Карузель. Несмотря на поздний час, здесь до сих пор сновали автомобили, а узенький тротуар примыкал вплотную к внешней стене Лувра. Грузовые автомобили, развозящие по ночам товары, стояли на светофоре в ожидании, когда включится зеленый, казалось, что красные хвостовые огни насмешливо подмигивают Софи.

– Не знаю, что и сказать. – Лэнгдон подошел и стал рядом с ней. – Ваш дедушка пытался что-то передать нам, это очевидно. Вы уж простите, но тут я мало чем могу помочь.

Софи отвернулась от окошка. В голосе Лэнгдона звучало искреннее сожаление. Несмотря на все свалившиеся на его голову неприятности, он действительно хотел помочь. В нем говорит учитель, подумала она. Софи прочла подготовленные судебной полицией материалы на Лэнгдона. Он был ученым, а истинные ученые не переносят недопонимания.

Общая для нас черта, подумала она.

Будучи специалистом по шифровке, Софи зарабатывала на жизнь, находя смысл в совершенно бессмысленных на первый взгляд данных. И подозревала сейчас, что Роберт Лэнгдон, возможно, сам того не осознавая, владеет крайне нужной ей информацией. Принцесса Софи. Найти Роберта Лэнгдона. Кажется, яснее не скажешь. Софи нужно время, чтобы понять, что ей может дать Лэнгдон. Время для размышлений. Время разобраться в этой таинственной истории вдвоем. Увы, время это истекало с катастрофической скоростью.

И она поняла, что у нее только один выход. Подняла на Лэнгдона глаза и сказала:

– Безу Фаш может арестовать вас в любую минуту. Я могу вывести вас из музея. Но мы должны действовать сообща.

Глаза Лэнгдона округлились.

– Вы что же, предлагаете мне бежать?

– Это лучшее, что вы можете сделать. Если Фаш заберет вас сейчас, вы проведете во французской тюрьме много недель или даже месяцев. Пока наше управление и посольство США будут ломать копья в суде. Но если мы сможем выскользнуть отсюда и добраться до вашего посольства, тогда американское правительство будет защищать ваши права. А я попробую доказать, что вы не причастны к убийству.

Похоже, ее слова совсем не убедили Лэнгдона.

– И думать нечего! У Фаша вооруженная охрана на каждом входе и выходе. Даже если нас не пристрелят при попытке к бегству, сам побег будет выглядеть подозрительно, послужит еще одним доказательством моей вины. Вы должны сказать Фашу, что надпись на полу предназначалась для вас. И тот факт, что Соньер упомянул мое имя, не является обвинением.

– Я обязательно сделаю это, – торопливо пообещала Софи, – но только после того, как вы окажетесь в безопасности, в американском посольстве. Отсюда до него всего миля, у подъезда припаркована моя машина. Вести переговоры с Фашем здесь, в Лувре, рискованно. Неужели вы не понимаете? Сегодня Фаш постарается сделать все, чтобы доказать вашу вину. И единственная причина, по которой он тянул с арестом, связана с надеждой обнаружить новые улики против вас.

– Вот именно. Надежда эта оправдается, если я сбегу.

Тут вдруг в кармане свитера Софи зазвонил мобильный телефон. Может, Фаш? Она сунула руку в карман и выключила мобильник.

– Мистер Лэнгдон, – продолжила она, – мне необходимо задать вам один, последний вопрос. – Возможно, от этого зависит вся ваша дальнейшая жизнь. – Надпись на полу не является прямым доказательством вашей вины, однако Фаш сказал нашим людям, что вы и есть первый и основной подозреваемый. Подумайте, возможно, существует еще какая-то причина, по которой он считает, что вина лежит на вас?

Помолчав несколько секунд, Лэнгдон ответил:

– Нет, не знаю. Не вижу никакой другой причины.

Софи вздохнула. Это означает, что Фаш лжет. А вот по какой причине, Софи не знала, и вряд ли это удастся выяснить сейчас. Ясно одно: Безу Фаш твердо вознамерился засадить Лэнгдона за решетку сегодня же, причем любой ценой. Но Лэнгдон был нужен самой Софи, и потому существовал всего один выход.

Необходимо доставить Лэнгдона в американское посольство.

Повернувшись к окошку, Софи всмотрелась в паутину проводов сигнализации, потом еще раз прикинула расстояние до земли. Да, сорок футов – это не шутка. Прыжок с такой высоты грозит Лэнгдону переломом обеих ног. И это еще самый оптимистический расклад.

И тем не менее Софи приняла решение.

Роберт Лэнгдон должен исчезнуть из Лувра, хочет он этого или нет.

Глава 17

– Что это значит – она не отвечает? – возмущенно спросил Фаш. – Вы уверены, что правильно набрали номер? Я знаю, телефон у нее всегда при себе.

Колле пытался дозвониться Софи вот уже несколько минут. – Может, у нее батарейка сдохла. Или она отключилась.

После разговора с директором отдела криптографии Фаш выглядел озабоченным. Повесив трубку, он подошел к Колле и велел срочно связаться с агентом Невё. Но связаться никак не удавалось, и теперь Фаш метался по кабинету, точно лев в клетке.

– А зачем звонили из отдела? – поинтересовался Колле. Фаш резко развернулся к нему:

– Сказать, что они не обнаружили никакой связи между родичами идола и всякими там минами зла.

– И все?

– Нет. Еще сказали, что идентифицировали набор цифр как последовательность Фибоначчи и что, судя по всему, никакого особого смысла тут не просматривается.

Колле был растерян.

– Но ведь они уже прислали агента Невё сообщить нам это.

Фаш покачал головой:

– Невё они не посылали.

– Что?!

– Директор сказал, что как только от нас поступили материалы, он собрал всю команду и засадил за работу. А когда прибыла агент Невё, она лишь взглянула на снимки Соньера и кода и тут же, не говоря ни слова, вышла из офиса. Директор сказал, что не может ее упрекать. Такое поведение было продиктовано тем, что она очень расстроилась, увидев эти снимки.

– Расстроилась? Она что, никогда не видела снимков мертвецов?

Помолчав, Фаш ответил:

– Я этого не знал, да и директор тоже, по крайней мере до тех пор, пока его не уведомил один из сотрудников. Дело в том, что Софи Невё приходится Жаку Соньеру внучкой.

Колле лишился дара речи.

– Директор сказал, она ни разу не упоминала об их родстве. И решил, что Невё поступала так из скромности. Просто не хотела, чтобы к ней проявляли снисхождение лишь потому, что она доводится внучкой такому знаменитому человеку.

Неудивительно, что она так расстроилась из-за этих снимков, подумал Колле. Он счел неприятным совпадением тот факт, что эту молодую женщину вызвали расшифровывать послание, оставленное трагически погибшим родственником. Но все равно поступки ее были лишены смысла.

– А ведь она сразу поняла, что цифры, написанные Соньером, являются последовательностью Фибоначчи, так как приехала и сказала нам об этом. И лично мне непонятно, почему она ушла из отдела, не сообщив об этом своим коллегам.

Колле пришло в голову лишь одно приемлемое объяснение: Соньер написал этот цифровой код на полу в надежде, что Фаш тут же задействует в расследовании криптографов, а стало быть, и его внучку. Так, может, и остальная часть послания есть не что иное, как способ передать ей какие-то сведения? Если да, то какие? И при чем здесь Лэнгдон?

Но не успел Колле хорошенько поразмыслить об этом, как тишину музея взорвал вой сирены. Где-то в недрах Большой галереи сработала сигнализация.

– Тревога! – крикнул один из агентов, сверившись с показателями приборов. – В Большой галерее! В мужском туалете!

Фаш подскочил к Колле:

– Где Лэнгдон?

– Все еще в туалете, – ответил тот и указал на мерцающую красную точку на экране монитора. – Должно быть, он разбил окно! – Колле и подумать не мог, что Лэнгдон решится на это. Хотя в Париже правила противопожарной безопасности требовали, чтобы все окна в общественных зданиях, находящиеся на высоте свыше пятнадцати метров, можно было разбить в случае пожара, выпрыгивать из окна второго этажа Лувра было бы самоубийством. Кроме того, в той стороне крыла под окнами нет ни кустарников, ни травы, способных смягчить удар при падении. Прямо под окнами туалетов часть площади с двусторонним движением. – Бог мой! – воскликнул Колле, не сводя глаз с монитора. – Лэнгдон на самом краю подоконника!

Но и Фаш не бездействовал. Выдернув из кобуры револьвер «MR-93», он бросился вон из кабинета.

Колле растерянно следил за экраном монитора. Мигающая красная точка на миг задержалась на подоконнике… и в следующую секунду вышла за периметр здания.

Что происходит? Где Лэнгдон? На подоконнике или…

– Господи! – воскликнул Колле и вскочил. Точка находилась вне стен музея. Вот она задрожала, застыла на мгновение, а затем резко остановилась примерно в десяти ярдах от стен здания.

Колле задвигал мышкой и вызвал на экран монитора карту Парижа. Затем сверился с контрольной системой слежения. Теперь он точно знал место нахождения маячка.

Маячок больше не двигался.

Застыл на площади Карузель.

Глава 18

Фаш мчался по лабиринтам Большой галереи,и тут по радиотелефону с ним связался Колле.

– Он выпрыгнул! – проорал Колле в трубку. – Маячок остановился на площади Карузель! Прямо под окном туалета! И больше не двигается. Бог ты мой! Думаю, Лэнгдон покончил жизнь самоубийством.

Фаш слышал его слова, но никак не отреагировал на них. Он продолжал бежать. Казалось, этим коридорам нет конца. Пробегая мимо тела Соньера, он различил в конце галереи свет. Вой сирены становился все громче.

– Стойте, погодите! – снова прозвучал возбужденный голос Колле. – Он двигается! Господи, он жив! Лэнгдон двигается!

Но Фаш продолжал мчаться вперед, проклиная эти бесконечные галереи.

– Лэнгдон движется все быстрее! – возбужденно орал Колле. – Движется через площадь. Так, погодите… он прибавил скорость. Он перемещается с нечеловеческой быстротой!

И вот впереди показались двери туалетов. Теперь голос, доносившийся из радиотелефона, был едва слышен из-за воя сигнализации.

– Должно быть, он в машине! Да, думаю, он в машине. Я не могу…

Тут голос Колле окончательно утонул в шуме сигнализации. А Фаш с револьвером наготове ворвался в мужской туалет. Морщась от пронзительного воя, он принялся осматривать помещение.

В кабинках никого. В комнате с умывальниками – тоже ни души. Глаза Фаша устремились к окну в дальнем конце помещения. Стекло было выбито. Он подбежал и высунулся наружу. Внизу Лэнгдона тоже не было видно. Фаш не представлял, как подозреваемый мог решиться на такое. Ведь если человек прыгает с такой высоты, травма неминуема.

Тут наконец сигнализацию отключили, и голос Колле снова стал слышен:

– … движется к югу… все быстрее… пересекает Сену по мосту Карузель!

Фаш посмотрел влево. Единственным автомобилем на мосту Карузель был огромный трейлер с прицепом, он направлялся к югу от Лувра. Прицеп был покрыт виниловым тентом, напоминавшим гигантский гамак. Фаш даже вздрогнул, представив себе эту сцену. Очевидно, грузовик всего лишь несколько мгновений назад остановился внизу, прямо под окном, на красный свет, и этот негодяй выпрыгнул.

Безумный риск, подумал Фаш. Ведь Лэнгдон не знал, что лежит в прицепе под тентом. А если там стальные трубы? Или цемент? Пусть даже мусор. Прыжок с высоты сорока футов? Нет, это безумие!

– Маячок смещается, он поворачивает! – кричал Колле в трубку. – Поворачивает к мосту Сен-Пере!

И трейлер действительно сбросил скорость и свернул вправо, к мосту. Ну и пусть, подумал Фаш, наблюдая за тем, как грузовик исчезает из вида. Колле уже связался по рации с агентами, дежурившими на улице, по всему периметру здания, и отдал распоряжение преследовать на патрульных машинах трейлер, за перемещением которого помогал следить маячок. Так что как ни старайся…

Игра окончена, подумал Фаш. Через несколько минут трейлер догонят и блокируют. И Лэнгдону некуда будет бежать.

Сунув револьвер обратно в кобуру, он вышел из туалета и связался с Колле:

– Подать машину. Хочу быть рядом, когда его арестуют.

И Фаш торопливо зашагал в обратном направлении, продолжая удивляться, как это Лэнгдон решился на такой риск. Впрочем, ничего удивительного в том нет. Он сбежал. А значит, он виновен.

Лэнгдон и Софи стояли в темноте, всего в пятнадцати ярдах от туалета, вжавшись спинами в перегородку, что скрывала вход в туалеты из галереи. Едва они успели спрятаться, как мимо них промчался Фаш с револьвером в руке и скрылся в одном из туалетов.

Последние шестьдесят секунд Лэнгдон провел словно в тумане.

Он стоял посреди туалетной комнаты и отказывался бежать с места преступления, которого не совершал, а Софи разглядывала окошко с зеркальным стеклом и проводами сигнализации. Затем она посмотрела вниз, словно прикидывая расстояние до земли.

– Ну, с моей помощью вы сможете выбраться отсюда, – сказала она.

С какой еще помощью? – подумал он. И тоже посмотрел вниз.

На улице, как раз под окном, остановился на красный свет трейлер с прицепом. Корпус последнего был затянут синим виниловым покрытием, скрывавшим от посторонних глаз груз. Не думает же Софи, что он…

– Но, Софи, я никак не смогу прыгнуть. Это равносильно…

– Доставайте маячок.

Лэнгдон нашарил в кармане крошечный металлический диск. Софи схватила его и бросилась к раковине. Взяла большой кусок мыла, положила на него маячок и вдавила так, чтобы он как следует прилип к мылу.

Затем она сунула кусок мыла в руку вконец растерявшемуся Лэнгдону и выдвинула из-под раковины тяжелое цилиндрическое ведро для мусора. Не успел Лэнгдон вымолвить и слова, как она подбежала к окну, держа перед собой ведро, точно таран. Ударила изо всей силы, стекло треснуло.

Их тут же оглушил пронзительный вой сирены.

– Мыло давай! – крикнула Софи. Лэнгдон сунул кусок мыла ей в руку.

Она выглянула из окна, перегнулась через подоконник и прицелилась. Мишень была достаточно большая и находилась на расстоянии примерно десяти ярдов от стены музея. Когда зажегся желтый, Софи размахнулась и бросила кусок мыла вниз.

Мыло долетело до цели, упало на край винилового покрытия и, как только загорелся зеленый и трейлер тронулся с места, скользнуло вниз, в щель. Затем оно провалилось в кузов.

– Поздравляю, – сказала Софи. Подошла к Лэнгдону, схватила его за руку и устремилась к двери. – Вы только что сбежали из Лувра.

Они вовремя заметили приближение Фаша и нырнули в спасительную тень.

Теперь, когда вой сигнализации стих, Лэнгдон слышал и другие звуки: от Лувра с включенными сиренами отъезжали полицейские автомобили. Полиция уходит! Фаш наверняка тоже умчался вместе с остальными.

– Примерно метрах в пятидесяти отсюда есть запасной выход, – сказала Софи. – Теперь, когда охрану сняли, мы сможем выбраться из музея.

Лэнгдон ответил кивком. В словах не было нужды. За краткое время знакомства он успел убедиться в уме и ловкости этой молодой женщины.

Глава 19

Церковь Сен-Сюльпис не без оснований считалась самым эксцентричным историческим сооружением в Париже. Построенная на развалинах древнего храма египетской богини Исиды, она в архитектурном смысле являлась уменьшенной копией знаменитого собора Нотр-Дам. Святилище это посещали многие знаменитости – здесь бывали баптисты, маркиз де Сад, поэт Бодлер, здесь состоялась свадьба Виктора Гюго. В церковной школе были собраны документы, свидетельствующие о далеких от ортодоксальности взглядах многих ее прихожан, она же некогда служила местом встреч различных тайных обществ. Сейчас неф Сен-Сюльпис был погружен во тьму, в церкви стояла полная тишина, и единственным намеком на то, что храм действующий, был слабый запах ладана, витавший в воздухе после вечерней мессы. Сестра Сандрин провела Сайласа в глубину помещения, и по ее поведению и походке он почувствовал, что она нервничает. Впрочем, он не удивился. Сайлас уже давно привык к тому, что его необычная внешность вселяет в людей смятение.

– Вы американец? – спросила она.

– По рождению – француз, – ответил Сайлас. – Принял постриг в Испании, а теперь учусь в Штатах.

Сестра Сандрин кивнула. То была женщина маленького роста с добрыми глазами.

– И вы никогда не видели нашу церковь?

– Считаю это почти грехом.

– Днем она, конечно, гораздо красивее.

– Уверен в этом. И тем не менее страшно благодарен за то, что вы предоставили мне возможность увидеть ее поздним вечером.

– Аббат просил. У вас, очевидно, очень влиятельные друзья.

Ты и понятия не имеешь, насколько влиятельные, подумал Сайлас.

Идя за сестрой Сандрин по главному проходу, Сайлас дивился аскетичности церковного убранства. В отличие от приветливого собора Нотр-Дам с его цветными фресками, позолоченной отделкой алтаря и искусной резьбой по дереву здесь было прохладно и строго, и Сен-Сюльпис напоминала убранством испанские соборы. Отсутствие декора зрительно увеличивало пространство. Сайлас удивленно глазел на деревянные ребра потолочных опор, и ему казалось, что он очутился под перевернутым вверх дном огромным старинным кораблем.

А что, вполне подходящее сравнение, подумал он. Корабль братства того гляди опрокинется и пойдет ко дну. Сайласу не терпелось приняться за работу, но мешало присутствие сестры Сандрин. Расправиться с этой маленькой женщиной ему ничего не стоило, но он поклялся применять силу только в случае крайней необходимости. Она служительница храма Господня, это не ее вина, что братство выбрало ее церковь и спрятало краеугольный камень именно здесь. Ее не следует наказывать за грехи других.

– Мне, право, неловко, сестра. Вас разбудили среди ночи…

– Ничего страшного. Вы ведь в Париже проездом. И не повидать нашу церковь никак нельзя. Скажите, ваш интерес лежит в области архитектуры или истории?

– Вообще-то, сестра, все мои интересы лежат в плоскости исключительно духовной.

Она добродушно усмехнулась:

– Это само собой. Спросила просто потому, что не знаю, с чего начать экскурсию.

Сайлас не сводил глаз с алтаря.

– Экскурсия ни к чему. Вы и без того потратили на меня время, сестра. Дальше я как-нибудь сам.

– Не беспокойтесь, – ответила она. – Раз уж я все равно поднялась…

Сайлас остановился. Они дошли до переднего ряда скамей, и алтарь находился всего в пятнадцати ярдах. Всем своим массивным телом Сайлас развернулся к маленькой женщине и заметил, как она вздрогнула, заглянув в его красные глаза.

– Не хочу показаться грубым, сестра, но, знаете, я как-то не привык расхаживать по дому Господню как на экскурсии. Не возражаете, если я помолюсь наедине с нашим Создателем, ну а уж потом осмотрюсь?

– О да, конечно, – ответила сестра Сандрин, – Я подожду, посижу вон там, где-нибудь на задней скамье.

Сайлас опустил мягкую, но тяжелую руку ей на плечо и сказал:

– И без того чувствую себя виноватым, что разбудил вас. И просить остаться было бы слишком. Так что ступайте себе спать. А я вдоволь налюбуюсь вашей церковью, а потом сам найду выход.

Она забеспокоилась:

– А вы уверены, что не будете чувствовать себя покинутым?

– Совершенно уверен. И потом, молитва – это радость, которую не стоит делить ни с кем другим.

– Воля ваша.

Сайлас снял руку с ее плеча.

– Доброй вам ночи, сестра. Храни вас Господь.

– И вас. – Сестра Сандрин направилась к лестнице. – Только, пожалуйста, когда будете выходить, затворите двери поплотнее.

– Непременно. – Сайлас следил за тем, как она поднимается по ступенькам. Потом отвернулся и опустился на колени в первом ряду, чувствуя, как впиваются в плоть шипы.

Господь мой милосердный и всемогущий, Тебе посвящаю работу, которую должен сотворить сегодня…

Высоко над алтарем, в тени хоров, сестра Сандрин исподтишка подглядывала через балюстраду за монахом в сутане, что стоял на коленях перед алтарем. Ужас, овладевший ею, подсказывал, что надо бежать, скрыться. Может, этот таинственный гость, подумала она, и есть тот враг, о котором ее предупреждали. Может, именно сегодня ей придется исполнить клятву, данную много лет назад. Но пока что она решила остаться здесь, в темноте, и следить за каждым его шагом.

Глава 20

Выйдя из тени перегородки, Лэнгдон с Софи бесшумно двинулись по опустевшей Большой галерее к пожарной лестнице.

Лэнгдон шел и раздумывал еще над одной загадкой. Этот новый поворот в череде таинственных событий страшно беспокоил его. Капитан судебной полиции пытается пришить мне убийство. Зачем?

– Как думаете, – прошептал он, – может, это Фаш написал послание на полу?

Софи даже не обернулась.

– Нет, это невозможно.

А вот Лэнгдон не был уверен.

– Но он просто из кожи лезет вон, чтобы упрятать меня за решетку. Может, он приписал мое имя в надежде, что это станет веской уликой?

– Что именно? Последовательность Фибоначчи? Постскриптум? Все эти штучки да Винчи и символизм? Нет, на такое был способен только мой дед.

Лэнгдон понимал: она права. Ведь символика всех ключей к разгадке сведена воедино очень умелой рукой – пятиконечная звезда, знаменитый рисунок да Винчи, символ богини, даже последовательность Фибоначчи. Последовательный набор символов, так бы сказали ученые. Все тесно связано воедино.

– И еще сегодняшний звонок, – напомнила Софи. – Ведь он говорил, что хочет рассказать мне что-то очень важное. Уверена, послание на полу Лувра – не что иное, как последняя попытка деда сообщить мне что-то важное. И только вы способны помочь мне понять, что именно.

Лэнгдон нахмурился. На вид идола родич! О мина зла! Нет, смысл этих строк был ему совершенно непонятен, разобраться в нем он пока бессилен, пусть даже от этого зависит жизнь Софи, да и его собственная тоже. Все только осложнялось с каждой минутой с того момента, как он увидел эти загадочные слова. И имитация прыжка из окна тоже не добавит Лэнгдону доверия Фаша. Он сомневался, что капитан оценит юмор, обнаружив в прицепе трейлера кусок мыла вместо главного подозреваемого.

– Выход уже недалеко, – сказала Софи.

– Как вам кажется, могут цифры в послании вашего деда оказаться ключом к пониманию других строк? – Однажды Лэнгдону довелось работать над старинной рукописью, где эпиграфы содержали шифры и определенные строчки в них служили кодами к расшифровке остальных строк.

– Я весь вечер ломала голову над этими цифрами. Суммы, равенства, производные. Ничего не получается. С чисто математической точки зрения они выбраны наугад. Криптографическая бессмыслица.

– Однако они являются частью последовательности Фибоначчи. Это не может быть простым совпадением.

– Да, это не случайное совпадение. Используя последовательность Фибоначчи, дед как бы подавал мне сигнал. Впрочем, и остальное тоже служило сигналом: то, что послание было написано по-английски; расположение тела, копирующее мой любимый рисунок; пятиконечная звезда. Все ради того, чтобы привлечь мое внимание.

– А что именно говорит вам пентакл?

– Ах да, я не успела вам сказать. Пятиконечная звезда еще в детстве была для меня с дедом особым символом. Мы играли в карты таро, и моя указующая карта всегда оказывалась из набора пентаклов. Уверена, дед мне подыгрывал, но с тех пор пентакл имел для нас особый смысл.

Лэнгдон удивился. Они играли в таро? Эта средневековая карточная игра была наполнена такой потайной еретической символикой, что Лэнгдон посвятил ей отдельную главу в своей новой рукописи. Игры в двадцать две карты назывались «Женщина-папа», «Императрица» и «Звезда». Изначально карты таро были придуманы как средство тайного распространения мировоззрений, чуждых Церкви и запрещенных ею. Теперь мистические свойства карт использовались в основном гадалками.

Указующий набор в картах таро использовался для обозначения божественной сути женского начала, подумал Лэнгдон. И все опять сводится к пятиконечной звезде.

Они добрались до пожарного выхода, и Софи осторожно приоткрыла дверь на лестничную площадку. Сигнализация на этот раз не включилась. Лишь внешние двери музея были снабжены сигнализацией. Они с Лэнгдоном начали спускаться по узким пролетам, с каждым шагом прибавляя скорость.

– Ваш дед, – сказал Лэнгдон, едва поспевая за Софи, – когда он говорил вам о пятиконечной звезде, то, случайно, не упоминал о поклонении богине или о каких-либо запретах Католической церкви?

Софи покачала головой:

– Меня куда больше интересовало другое. Математика «божественных пропорций», число PHI, всякие там последовательности Фибоначчи и так далее.

Лэнгдон удивился:

– Ваш дедушка объяснял вам, что такое число PHI?

– Да, конечно. Так называемая «божественная пропорция». – На лице ее возникла улыбка. – Он даже шутил… говорил, что я полубожественное создание, ну, из-за букв в моем имени.

Лэнгдон не сразу понял, но затем до него дошло. Он даже тихонько застонал.

Да, конечно же! Со-фи [29] !..

Продолжая спускаться вниз, он сосредоточился на этом PHI. И начал понимать, что подсказки Соньера носят более последовательный характер, чем могло показаться сначала.

Да Винчи… последовательность Фибоначчи… пентакл…

Неким непостижимым образом их связывала одна из самых фундаментальных концепций в истории искусств, рассмотрению которой он, Лэнгдон, даже посвящал несколько лекций на своем курсе.

PHI.

Мысленно он перенесся в Гарвард, увидел себя перед аудиторией. Вот он поворачивается к доске, где мелом выведена тема «Символизм в искусстве». И пишет под ней свое любимое число:

1, 618

А затем оборачивается и ловит любопытные взгляды студентов.

– Кто скажет мне, что это за число?

Сидящий в последнем ряду длинноногий математик Стетнер поднимает руку.

– Это число PHI. – Произносит он его как «фи-и».

– Молодец, Стетнер, – говорит Лэнгдон. – Итак, прошу познакомиться, число PHI.

– И не следует путать его с «пи», – с ухмылкой добавляет Стетнер. – Как говорят у нас, математиков, буква «H» делает его гораздо круче!

Лэнгдон смеется, но, похоже, никто другой не оценил шутки. Стетнер опускается на скамью.

– Число PHI, – продолжает Лэнгдон, – равное одной целой шестистам восемнадцати тысячным, является самым важным и значимым числом в изобразительном искусстве. Кто скажет мне – почему?

Стетнер и тут не упускает случая пошутить:

– Потому, что оно такое красивое, да?

Аудитория разражается смехом.

– Как ни странно, – говорит Лэнгдон, – но Стетнер снова прав. Число PHI, по всеобщему мнению, признано самым красивым во вселенной.

Смех стихает, Стетнер явно торжествует.

Лэнгдон готовит проектор для слайдов и объясняет, что число PHI получено из последовательности Фибоначчи, математической прогрессии, известной не только тем, что сумма двух соседних чисел в ней равна последующему числу, но и потому, что частное двух соседствующих чисел обладает уникальным свойством – приближенностью к числу 1, 618, то есть к числу PHI!

И далее Лэнгдон объясняет, что, несмотря на почти мистическое происхождение, число PHI сыграло по-своему уникальную роль. Роль кирпичика в фундаменте построения всего живого на земле. Все растения, животные и даже человеческие существа наделены физическими пропорциями, приблизительно равными корню от соотношения числа PHI к 1.{3}

– Эта вездесущность PHI в природе, – продолжает Лэнгдон и выключает свет в аудитории, – указывает на связь всех живых существ. Раньше считали, что число PHI было предопределено Творцом вселенной. Ученые древности называли одну целую шестьсот восемнадцать тысячных «божественной пропорцией».

– Подождите, – говорит молодая девушка, сидящая в первом ряду, – я учусь на последнем курсе биологического факультета. И лично мне никогда не доводилось наблюдать «божественной пропорции» в живой природе.

– Нет? – усмехнулся Лэнгдон. – Даже при изучении взаимоотношений мужских и женских особей в пчелином рое?

– Само собой. Ведь там женские особи численно всегда намного превосходят мужские.

– Правильно. А известно ли вам, что если в любом на свете улье разделить число женских особей на число мужских, то вы всегда получите одно и то же число?

– Разве?

– Да, представьте. Число PHI.

Девушка раскрывает рот:

– БЫТЬ ТОГО НЕ МОЖЕТ!

– Очень даже может! – парирует Лэнгдон. Улыбается и вставляет в аппарат слайд с изображением спиралеобразной морской раковины. – Узнаете?

– Это наутилус, – отвечает студентка. – Головоногий моллюск, известен тем, что закачивает газ в раковину для достижения плавучести.

Лэнгдон кивает:

– Правильно. А теперь попробуйте догадаться, каково соотношение диаметра каждого витка спирали к следующему?

Девушка неуверенно разглядывает изображение спиралеобразной раковины моллюска. Лэнгдон кивает:

– Да, да. Именно. PHI. Божественная пропорция. Одна целая шестьсот восемнадцать тысячных к одному.

Девушка изумленно округляет глаза.

Лэнгдон переходит к следующему слайду, крупному плану цветка подсолнечника со зрелыми семенами.

– Семена подсолнечника располагаются по спиралям, против часовой стрелки. Догадайтесь, каково соотношение диаметра каждой из спиралей к диаметру следующей?

– PHI? – хором спрашивают студенты.

– Точно! – И Лэнгдон начинает демонстрировать один слайд за другим – спиралеобразно закрученные листья початка кукурузы, расположение листьев на стеблях растений, сегментационные части тел насекомых. И все они в строении своем послушно следуют закону «божественной пропорции».

– Поразительно! – восклицает кто-то из студентов.

– Да, – раздается еще чей-то голос, – но какое отношение все это имеет к искусству?

– Ага! – говорит Лэнгдон. – Рад, что вы задали этот вопрос.

И он показывает еще один слайд, знаменитый рисунок Леонардо да Винчи, изображающий обнаженного мужчину в круге. «Витрувианский человек», так он был назван в честь Маркуса Витрувия, гениального римского архитектора, который вознес хвалу «божественной пропорции» в своих «Десяти книгах об архитектуре».

– Никто лучше да Винчи не понимал божественной структуры человеческого тела. Его строения. Да Винчи даже эксгумировал трупы, изучая анатомию и измеряя пропорции костей скелетов. Он первым показал, что тело человека состоит из «строительных блоков», соотношение пропорций которых всегда равно нашему заветному числу.

Во взглядах студентов читается сомнение.

– Вы мне не верите? – восклицает Лэнгдон. – Что ж, в следующий раз, когда пойдете в душ, не забудьте прихватить с собой портняжный метр.

Пара парней, игроков в футбол, хихикает.

– Причем так устроены не только вы, вояки, – говорит Лэнгдон. – Все так устроены. И юноши, и девушки. Проверьте сами. Измерьте расстояние от макушки до пола. Затем разделите на свой рост{4}. И увидите, какое получится число.

– Неужели PHI? – недоверчиво спрашивает один из футболистов.

– Именно. PHI, – кивает Лэнгдон. – Одна целая и шестьсот восемнадцать тысячных. Хотите еще пример? Измерьте расстояние от плеча до кончиков пальцев, затем разделите его на расстояние от локтя до тех же кончиков пальцев. Снова получите то же число. Еще пример? Расстояние от верхней части бедра, поделенное на расстояние от колена до пола, и снова PHI. Фаланги пальцев рук. Фаланги пальцев ног. И снова PHI, PHI. Итак, друзья мои, каждый из вас есть живой пример «божественной пропорции».

Даже в темноте, царившей в аудитории, Лэнгдон видит, как все они потрясены. И чувствует, как по телу разливается приятное тепло. Ради таких моментов он и преподает.

– Как видите, друзья мои, за кажущимся хаосом мира скрывается порядок. И древние, открывшие число PHI, были уверены, что нашли тот строительный камень, который Господь Бог использовал для создания мира, и начали боготворить Природу. Можно понять почему. Божий промысел виден в Природе, по сей день существуют языческие религии, люди поклоняются Матери Земле. Многие из нас прославляют Природу, как делали это язычники, вот только сами до конца не понимают почему. Прекрасным примером является празднование Майского дня[30], празднование весны… Земля возвращается к жизни, чтобы расцвести во всем своем великолепии. Волшебное мистическое наследие «божественной пропорции» пришло к нам с незапамятных времен. Человек просто играет по правилам Природы, а потому искусство есть не что иное, как попытка человека имитировать красоту, созданную Творцом вселенной. Так что нет ничего удивительного в том, что во время наших занятий мы увидим еще немало примеров использования «божественной пропорции» в искусстве.

На протяжении следующего получаса Лэнгдон показывает студентам слайды с произведениями Микеланджело, Альбрехта Дюрера, да Винчи и многих других художников и доказывает, что каждый из них строго следовал «божественным пропорциям» в построении своих композиций. Лэнгдон демонстрирует наличие магического числа и в архитектуре, в пропорциях греческого Парфенона, пирамид Египта, даже здания ООН в Нью-Йорке. PHI проявлялось в строго организованных структурах моцартовских сонат, в Пятой симфонии Бетховена, а также в произведениях Бартока, Дебюсси и Шуберта. Число PHI, говорит им Лэнгдон, использовал в расчетах даже Страдивари, при создании своей уникальной скрипки.

– А в заключение, – подводит итог Лэнгдон и подходит к доске, – снова вернемся к символам. – Берет мел и рисует пять пересекающихся линий, изображая пятиконечную звезду. – Этот символ является одним из самых могущественных образов, с которым вам надлежит ознакомиться в этом семестре. Он известен под названием пентаграмма, или пентакл, как называли его древние. И на протяжении многих веков и во многих культурах символ этот считался одновременно божественным и магическим. Кто может сказать мне – почему?

Стетнер, математик, первым поднимает руку:

– Потому что, когда вы рисуете пентаграмму, линии автоматически делятся на сегменты, соответствующие «божественной пропорции».

Лэнгдон одобрительно кивает:

– Молодец. Да, соотношение линейных сегментов в пятиконечной звезде всегда равно числу PHI, что превращает этот символ в наивысшее выражение «божественной пропорции». Именно по этой причине пятиконечная звезда всегда была символом красоты и совершенства и ассоциировалась с богиней и священным женским началом.

Все девушки в аудитории улыбаются.

– Хочу еще заметить вот что. Сегодня мы лишь вскользь упомянули Леонардо да Винчи, но в этом семестре потратим на него довольно много времени. Доказано, что Леонардо был последовательным поклонником древних религий, связанных с женским началом. Завтра я покажу вам его знаменитую фреску «Тайная вечеря» и постараюсь доказать, что она стала одним из самых удивительных примеров поклонения священному женскому началу.

– Вы шутите? – раздается чей-то голос. – Лично мне всегда казалось, «Тайная вечеря» – это об Иисусе!

Лэнгдон заговорщицки подмигивает:

– Вы и представить себе не можете, в каких порой местах прячутся символы!

– Давайте же! – шепотом поторопила его Софи. – В чем дело? Мы уже почти на месте.

Лэнгдон отвлекся от воспоминаний, поднял голову и увидел, что стоит на узкой, плохо освещенной лестнице. Слишком уж потрясло его неожиданное открытие.

На вид идола родич! О мина зла!

Софи не сводила с него глаз.

Так просто? Быть того не может, подумал Лэнгдон.

И одновременно понимал, что все обстоит именно так.

Здесь, в полумраке переходов и лестничных пролетов Лувра, размышляя о числе PHI и Леонардо да Винчи, Лэнгдон неожиданно для себя расшифровал загадочное послание Соньера. – На вид идола родич! О мина зла! – воскликнул он. – Я расшифровал! Проще ничего не бывает!

Софи остановилась и удивленно посмотрела на него. Расшифровал? Сама она билась над этими строками весь вечер, но так и не разгадала кода. И уж тем более не считала его простым.

– Вы сами это говорили, – продолжил Лэнгдон дрожащим от возбуждения голосом. – Последовательность Фибоначчи имеет смысл, лишь когда цифры расставлены в определенном порядке. Иначе это просто математическая бессмыслица.

Софи не понимала, о чем он толкует. Числа в последовательности Фибоначчи? Но до сих пор она была просто уверена в том, что предназначались они для того, чтоб вовлечь в работу отдел криптографии. Так, значит, цель у деда была другая? Она достала из кармана распечатку послания деда, снова пробежала ее глазами.

13-3-2-21-1-1-8-5

На вид идола родич! О мина зла!

Так что же с этими числами?

– Искаженный ряд Фибоначчи – это ключ, – сказал Лэнгдон, беря из ее рук листок с распечаткой. – Числа являются намеком на то, как следует расшифровывать остальную часть послания. Он специально нарушил последовательность, намекая на то, что такой же подход можно применить и к тексту. На вид идола родич! О мина зла! Сами по себе строки эти ничего не означают. Это набор беспорядочно записанных букв.

Софи понадобилась лишь секунда, чтобы уловить ход рассуждений Лэнгдона.

– Так вы считаете, это послание… анаграмма? – Она смотрела ему прямо в глаза. – Нечто вроде письма, где буквы вырезаны из газеты?

Лэнгдон почувствовал скептицизм Софи и понимал, чем он вызван. Лишь немногим людям было известно, что анаграммы, одно время являвшиеся модным развлечением, имеют богатую историю и связаны с символизмом.

Мистические учения каббалы часто основывались именно на анаграммах: переставляли буквы в словах на древнееврейском языке и получали новое значение. Французские короли эпохи Ренессанса были так убеждены в магической силе анаграмм, что даже вводили при дворе специальную должность королевских анаграммистов, те должны были подсказывать им лучшее решение, анализируя слова в важных документах. А римляне называли изучение анаграмм ars magna – великим искусством.

Лэнгдон заглянул в глубокие зеленые глаза Софи.

– Значение того, что написал ваш дед, все время было перед нами. И он оставил нам достаточно ключей и намеков, чтобы понять это.

С этими словами Лэнгдон достал из кармана пиджака шариковую ручку и переставил буквы в каждой строке. На вид идола родич! О мина зла!

И получилось у него вот что:

Л(е)онардо да Винчи! Мона Лиза!

Глава 21

Мона Лиза…

Стоявшая на лестничной площадке Софи так и застыла от изумления, словно забыла, что им надо как можно скорее бежать из Лувра.

Простота разгадки просто потрясла ее. Ведь Софи была опытным специалистом, привыкшим иметь дело со сложным криптографическим анализом, и примитивные игры в слова ее интересовали мало. А следовало бы поинтересоваться. Ведь она и сама в детстве увлекалась анаграммами, особенно на английском.

В детстве дед часто использовал анаграммы для улучшения ее английского правописания. Однажды он написал слово «планеты» и сказал, что из тех же букв, только в другом порядке, можно составить девяносто два слова разной длины. И Софи провозилась целых три дня с английским словарем, пока не нашла их все.

– Просто не представляю, – сказал Лэнгдон, разглядывая распечатку, – как это вашему деду удалось создать столь замысловатые и практически почти точные анаграммы буквально за несколько минут до смерти?

Софи знала объяснение. Она припомнила, что ее дед, любитель искусств и замысловатых игр в слова, еще с младых ногтей развлекался составлением анаграмм из названий знаменитых произведений искусства. Мало того, одна анаграмма даже доставила ему немало неприятностей, когда Софи была еще совсем маленькой девочкой. Соньер давал интервью какому-то американскому искусствоведческому журналу и, чтобы выразить свое неприятие модернистского движения под названием «кубизм», назвал шедевр Пикассо «Les Demoiselles d'Avignon»[31] анаграммой: «Vile meaningless doodles». Поклонники Пикассо были далеко не в восторге.

– Возможно, дед составил анаграмму Моны Лизы давным-давно, – сказала Софи Лэнгдону. И сегодня был вынужден воспользоваться ею как кодом. Она вздрогнула: казалось, голос деда доносится до нее из преисподней.

Леонардо да Винчи!

Мона Лиза!

Почему его последними словами стало название знаменитейшей в мире картины, она не понимала. В голову приходило лишь одно объяснение, причем весьма тревожное.

То не были его последние слова…

Должна ли она теперь навестить «Мону Лизу»? Может, дед оставил там какую-то информацию? Что ж, вполне вероятно. Ведь знаменитое полотно висело в Саль де Эта – отдельном маленьком зале, попасть куда можно было только из Большой галереи. Теперь Софи со всей ясностью вспомнила: двери в этот зал находились всего в двадцати метрах от того места, где нашли убитого куратора.

Он вполне мог добраться до «Моны Лизы» перед смертью.

Софи окинула взглядом лестничный пролет и почувствовала, что ее раздирают сомнения. Она понимала: прежде всего надо вывести Лэнгдона из музея, причем чем быстрее, тем лучше. И одновременно интуиция подсказывала ей совсем другое. Снова нахлынули воспоминания. Софи, еще совсем маленькая девочка, впервые приходит в Лувр. Дед приготовил ей сюрприз, сказал, что на свете не так много мест, где человека поджидает свидание со столь же великим и загадочным произведением искусства, как «Мона Лиза».

– Она находится чуть дальше, – таинственным шепотом заметил дед, взял Софи за маленькую ручку и повел через пустые залы и галереи музея.

Тогда девочке было шесть. Она чувствовала себя маленькой и ничтожной, разглядывая огромные помещения с высокими потолками и натертый до ослепительного блеска пол. Пустой музей – они разгуливали по нему уже после закрытия – пугал ее, но она старалась не подавать виду. Лишь плотно сжала губы и вырвала ладошку из крупной руки деда.

– Вон там, впереди, – сказал Соньер. Они подходили к самому знаменитому залу Лувра. Дед чему-то радовался и был немного возбужден, а Софи больше всего на свете хотелось домой. Она уже видела репродукции «Моны Лизы» в разных книжках, и эта картина ей совсем не нравилась, ничуточки. И она не понимала, с чего это все так ею восхищаются.

– C'est ennuyeux, – пробормотала Софи.

– Скучно, – поправил ее дед. – Французский в школе. Английский дома.

– Le Louvre, c'est pas chez moi![32] – упрямо возразила она.

Дед засмеялся:

– Ты права. Тогда давай говорить по-английски просто ради забавы.

Софи капризно надула губки и продолжала шагать дальше. И вот они вошли в маленький зал. Она обвела глазами помещение. Пусто, лишь справа, в центре стены, освещенное пятно. Продолговатый портрет за пуленепробиваемым стеклом. Дед остановился в дверях и жестом велел ей подойти к картине.

– Ступай, Софи. Не так много людей удостоились чести побыть наедине с этой дамой.

Софи медленно двинулась через комнату. После всего того, что слышала о «Моне Лизе», девочке казалось, что она приближается к королевской особе. Встав перед пуленепробиваемым стеклом, Софи затаила дыхание и подняла глаза.

Девочка не знала, какие чувства будет испытывать, глядя на знаменитую картину. Ну уж определенно не такие. Ни малейшего изумления или восхищения. Знакомое лицо смотрело на нее точно так же, как со страниц книг. И Софи молча стояла перед полотном – ей показалось, длилось это целую вечность, – в ожидании, что наконец что-то должно произойти.

– Ну и как? – прошептал дед и остановился рядом с ней. – Хороша, не правда ли?

– Уж больно она маленькая.

Соньер улыбнулся:

– Но ведь и ты у меня тоже маленькая. И тоже красавица.

Никакая я не красавица, подумала Софи. Она ненавидела свои рыжие волосы и веснушчатое лицо. К тому же она была выше и сильнее всех мальчишек в классе. Взгляд ее снова вернулся к «Моне Лизе», и она покачала головой:

– Она даже хуже, чем в книжках. Лицо какое-то… brameux.

– Затуманенное, – поправил ее дед.

– Затуманенное, – повторила Софи, зная, что разговор не будет иметь продолжения до тех пор, пока она не запомнит это новое, прежде незнакомое ей слово.

– Этот стиль письма называется сфумато, – сказал Соньер. – Очень сложная техника, такого эффекта трудно добиться. Леонардо это удавалось лучше, чем всем другим живописцам.

Но Софи совсем не нравилась картина.

– Она так смотрит… будто знает то, чего не знают другие. Как дети в школе, когда у них есть секрет.

Дед рассмеялся:

– Ну, отчасти потому она так и знаменита. Люди продолжают гадать, чему это она так улыбается.

– А ты знаешь, почему она улыбается?

– Может, и знаю. – Дед подмигнул ей. – Придет день, и я расскажу тебе об этом.

Софи сердито топнула ножкой:

– Я же говорила, что терпеть не могу всякие там тайны!

– Принцесса, – улыбнулся он, – жизнь полна тайн. И узнать все сразу никак не получится.

– Мне надо вернуться, – сказала Софи. Голос ее прозвучал как-то странно глухо.

– К «Моне Лизе»? – догадался Лэнгдон. – Сейчас?

Софи пыталась взвесить все «за» и «против».

– Меня в убийстве не подозревают. Думаю, стоит рискнуть. Я должна понять, что хотел сказать мне дед.

– А как же посольство?

Софи чувствовала себя виноватой перед Лэнгдоном за то, что бросает его на произвол судьбы в такой момент, но другого выхода просто не видела. И она указала на металлическую дверь одним пролетом ниже.

– Ступайте через эту дверь. Смотрите на освещенные указатели, они приведут вас к выходу. Дед часто водил меня в музей именно через эту дверь. Потом дойдете до контрольных турникетов. Ночью они открываются автоматически. – Она протянула ему ключи от машины. – Моя красная, «смарт», стоит на служебной стоянке. Вы знаете, как доехать отсюда до посольства?

Лэнгдон взял ключи и кивнул.

– Послушайте, – уже более мягким тоном добавила Софи, – не обижайтесь на меня. Думаю, дед оставил мне послание у «Моны Лизы», некий ключ или намек на того, кто совершил убийство. Заодно, может, пойму, почему и мне грозит опасность. – И что произошло с моей семьей. – Я должна там быть.

– Но если он намеревался предупредить вас об опасности, проще было бы написать на полу. К чему такие сложности, все эти словесные игры?

– Думаю, причина тут одна. Дед не хотел, чтобы об этом узнал кто-то другой. Даже полиция. – Нет, совершенно очевидно: дед сделал все, что было в его силах, чтобы передать сообщение именно ей. Написал анаграммы, включил инициалы ее прозвища, велел разыскать Роберта Лэнгдона. Последнее было очень мудрым решением с его стороны, ведь именно Лэнгдону, американскому специалисту по символам, удалось расшифровать код. – Возможно, вам это покажется странным, – добавила Софи, – но думаю, дед хотел, чтобы я добралась до «Моны Лизы» раньше других.

– Я с вами.

– Нет! Мы же не знаем, может, полиция решит вернуться в Большую галерею. Вам пора. Идите же!

Лэнгдон колебался. Похоже, любопытство ученого было готово взять верх над чувством самосохранения.

– Идите. Сейчас же! – Софи благодарно улыбнулась ему. – Увидимся в посольстве, мистер Лэнгдон.

– Согласен встретиться с вами при одном условии. – Голос его звучал строго и сухо.

Софи удивленно посмотрела на него:

– Это при каком же?

– В том случае, если вы перестанете называть меня мистером Лэнгдоном.

Губы его растянулись в лукавой улыбке, и Софи не могла не улыбнуться в ответ.

– Удачи, Роберт.

Лэнгдон спустился до первого этажа, и в ноздри ему ударил запах льняного масла и алебастра. Впереди, в конце длинного коридора виднелась ярко освещенная табличка со стрелкой: «SORTIE / ВЫХОД».

Лэнгдон ступил в коридор.

По правую руку располагались реставрационные мастерские, там находилась целая армия статуй, подлежащих восстановлению. Справа Лэнгдон увидел мастерские, живо напомнившие ему классы для занятий искусством в Гарварде, – целые ряды мольбертов и подрамников, тюбики с красками, шпатели, рамы и инструменты для их изготовления.

Шагая по длинному коридору, Лэнгдон думал о том, что вот-вот очнется от этого странного сна и окажется в Кембридже, дома, в постели. Весь сегодняшний вечер казался кошмарным сном. Я – беглец, преследуемый полицией. Едва не выпрыгнул из окна Лувра. Нет, это просто дикость какая-то!..

Из головы не выходили анаграммы, оставленные Соньером, и Лэнгдону было страшно интересно, что же найдет Софи у знаменитой картины. Если вообще что-то найдет. Но она абсолютно уверена: дед хотел, чтобы она еще раз пришла к знаменитому полотну. Вроде бы вполне приемлемая интерпретация, однако Лэнгдона беспокоил теперь другой парадокс.

Постскриптум. Найти Роберта Лэнгдона.

Соньер написал его имя на полу, велел Софи разыскать его. Но к чему? Просто чтобы Лэнгдон помог ей разгадать анаграммы?..

Вряд ли.

Ведь у Соньера не было причин полагать, что Лэнгдон так уж силен в разгадывании анаграмм. Мы с ним даже не встречались ни разу. Более того, Софи ясно дала понять: она смогла бы разгадать анаграммы и без его помощи. Ведь именно Софи первой догадалась, что цифры на полу – не что иное, как последовательность Фибоначчи. И нет никаких сомнений в том, что в самом скором времени она расшифровала бы и остальную часть послания.

Софи должна была расшифровать анаграммы сама, в этом Лэнгдон был теперь совершенно уверен. Но тогда зачем понадобилось Соньеру писать его имя, призывать найти именно его? Какая в этом логика?

Почему именно я? Так размышлял Лэнгдон, идя по коридору. Почему Соньер в предсмертном послании выразил внучке свою последнюю волю – разыскать меня? Что я такого особенного, по мнению Соньера, мог знать?..

И тут вдруг Лэнгдон остановился как вкопанный. Начал судорожно шарить по карманам и достал компьютерную распечатку. И уставился на последнюю строку в послании Соньера.

P. S. Найти Роберта Лэнгдона.

Две первые буквы…

P. S.

Его словно током пронзило. Он вспомнил все – и увлечение Соньера играми и символами, и свой собственный многолетний опыт в работе над символикой в искусстве. Озарение! Все наконец сошлось! Все, что делал сегодня ночью Жак Соньер, внезапно обрело вполне понятное объяснение!

Лэнгдон судорожно пытался осмыслить последствия своего открытия. Затем резко развернулся и зашагал обратно.

Есть ли у него время?

Впрочем, не важно.

Отбросив все сомнения, Лэнгдон бросился бежать по направлению к лестнице.

Глава 22

Стоя на коленях возле первого ряда скамей, Сайлас притворялся, что молится, а сам украдкой и очень внимательно оглядывал внутреннее убранство церкви. Сен-Сюльпис, подобно большинству церквей своего времени, была построена в форме гигантского латинского креста. Удлиненная центральная ее часть, неф, вела к главному алтарю, где пересекалась со второй, более короткой частью, известной под названием трансепт, или поперечный неф готического собора. Пересечение это находилось точно под центром купола и считалось как бы сердцем церкви… ее самой священной и мистической частью.

Не сегодня, подумал Сайлас. Сен-Сюльпис прячет свои секреты где-то совсем в другом месте.

Он посмотрел вправо и вниз, в южную часть трансепта, туда, где кончался ряд скамей. Место, которое упомянули все его жертвы.

Вот оно!

В полутьме слабо поблескивала тонкая отполированная медная полоска, впаянная в серую гранитную плиту пола… золотая линия, на которую были нанесены деления, как на линейке. Гномон. Так называется столбик-указатель солнечных часов, язычники использовали его в качестве астрономического прибора. И со всего мира в церковь Сен-Сюльпис съезжались туристы, ученые, историки и язычники, специальночтобы поглазеть на эту знаменитую линию.

Линия Розы.

Сайлас медленно окинул взглядом медную полоску, пролегавшую по полу справа от него и, как ему показалось, совершенно не соответствующую симметрии церковной архитектуры. Она как бы разрезала главный алтарь и была сравнима для Сайласа с безобразным шрамом, уродующим прекрасное лицо. Полоса разделяла престол надвое, затем пересекала церковь по всей ее ширине и заканчивалась в северном углу трансепта, у основания совершенно неожиданного здесь сооружения.

Колоссального древнеегипетского обелиска.

Здесь поблескивающая в темноте линия Розы образовывала вертикальный поворот под углом девяносто градусов, пролегала через «лицо» обелиска, поднималась на добрых тридцать три фута к окончанию его пирамидальной верхушки и там наконец исчезла из виду.

Линия Розы, подумал Сайлас. Члены братства спрятали краеугольный камень у линии Розы.

Чуть раньше тем же вечером, когда Сайлас сообщил Учителю, что краеугольный камень спрятан в церкви Сен-Сюльпис, Учитель выразил сомнение. Тогда Сайлас добавил, что все члены братства назвали одно и то же место и упомянули какую-то медную полоску, пересекающую всю церковь. Учитель ахнул: «Так ты говоришь о линии Розы!»

И далее он поведал Сайласу об одной уникальной архитектурной особенности церкви: медная полоска, включенная в камень, разделяла святилище точно по оси – с севера на юг. Она образовывала подобие древних солнечных часов, то был остаток языческого храма, некогда стоявшего на том же самом месте. Солнечные лучи, проникающие в отверстие в южной стене, перемещались по этой линии, отмечая время от солнцестояния до солнцестояния.

Полоска, проложенная с севера на юг, называлась линией Розы. На протяжении веков символ Розы ассоциировался с картами и проводниками путешественников. Компас Розы, изображенный почти на каждой карте, отмечал, где находятся север, восток, юг и запад. Изначально известный как роза ветров, он указывал направление тридцати двух ветров, в том числе восьми основных, восьми половинчатых и шестнадцати четвертичных. Изображенные на диаграмме в виде круга, эти тридцать две стрелки компаса в точности совпадали с традиционным изображением цветка розы из тридцати двух лепестков. По сей день этот главный навигационный прибор известен как компас Розы, где северное направление всегда обозначается наконечником стрелы. Этот символ называли еще fleur-de-lis[33].

На глобусе линию Розы называли также меридианом, или долготой, – то была воображаемая линия, проведенная от Северного полюса к Южному. И этих линий Розы было бесчисленное множество, поскольку от любой точки на глобусе можно было провести линию долготы, связывающую Северный и Южный полюса. Древние навигаторы спорили лишь об одном: какую из этих линий можно называть линией Розы, иначе говоря, нулевой долготой, с тем чтобы затем отсчитывать от нее другие долготы.

Теперь нулевой меридиан находится в Лондоне, в Гринвиче.

Но он был там не всегда.

Задолго до принятия нулевого меридиана в Гринвиче нулевая долгота проходила через Париж, точно через помещение церкви Сен-Сюльпис. И медная полоска, вмонтированная в пол, служила тому свидетельством, напоминала о том, что именно здесь пролегал некогда главный земной меридиан. И хотя в 1888 году Гринвич отобрал у Парижа эту честь, изначальная, самая первая линия Розы сохранилась по сей день.

– Так, значит, легенда не врет, – сказал Учитель Сайласу. – Недаром говорят, что краеугольный камень лежит «под знаком Розы».

Не поднимаясь с колен, Сайлас оглядел церковь и прислушался. На секунду показалось, что сверху, с балкона, послышался слабый шорох. Он всматривался туда несколько секунд. Никого.

Я один.

Он поднялся и, стоя лицом к алтарю, трижды осенил себя крестом. Затем повернул влево и зашагал вдоль медной блестящей полоски к обелиску.

В этот момент шасси авиалайнера коснулось взлетной полосы международного аэропорта Леонардо да Винчи в Риме, и легкий толчок пробудил задремавшего в кресле епископа Арингаросу.

– Benvenuto a Roma[34], – раздался голос из динамиков.

Арингароса поднялся из кресла, расправил складки сутаны и позволил себе улыбнуться, что делал крайне редко. Он был рад, что отправился в это путешествие. Слишком долго отсиживался в окопах. Сегодня правила игры изменились. Всего пять месяцев назад Арингароса опасался за будущее своей веры. Отныне, с Божьей помощью, все будет складываться иначе.

Священная интервенция.

Если сегодня в Париже все пройдет по плану, то вскоре он, Арингароса, завладеет тем, что сделает его самым могущественным человеком в христианском мире.

Глава 23

Софи, запыхавшись, остановилась перед высокими деревянными дверьми в Саль де Эта, маленький зал, где хранилась «Мона Лиза». Перед тем как войти, невольно оглянулась на то место, где ярдах в двадцати от нее лежало на полу все еще освещенное прожектором бездыханное тело деда.

Софи пронзила острая тоска, смешанная с чувством вины. За последние десять лет этот человек много раз протягивал ей руку для примирения, но она отталкивала ее. Письма и посылки так и остались невскрытыми и лежали в ящике комода – немые свидетели ее нежелания увидеться с дедом. Он лгал мне! Он скрывал от меня свои постыдные тайны! Что я должна была делать? Она выбросила его из своей жизни. Полностью и окончательно.

И вот теперь дед мертв и пытается говорить с ней уже из могилы.

«Мона Лиза»…

Софи толкнула тяжелые двустворчатые двери. Они распахнулись. Секунду она неподвижно стояла на пороге, осматривая небольшой зал прямоугольной формы. И он тоже купался в тусклом красноватом свете. Саль де Эта являлся одним из немногих тупиков в музее и единственным закрытым со всех сторон помещением в самом центре Большой галереи. Напротив двери, на стене, висело большое полотно Боттичелли. Под ним, на блестящем паркетном полу, восьмиугольный диван, казалось, так и звал многочисленных посетителей присесть и передохнуть перед тем, как увидеть и восхититься самым ценным экспонатом Лувра.

И тут Софи поняла, что ей не хватает одной важной детали. Черный свет. Она снова взглянула на то место, где лежал дед, вокруг были разбросаны различные приспособления, которыми пользовались полицейские. Если дед оставил ей какую-то надпись в зале «Моны Лизы», то она наверняка сделана специальным «невидимым» маркером.

Собравшись с духом, Софи зашагала к месту преступления. Стараясь не смотреть на деда, порылась в коробке с инструментами и нашла маленький ультрафиолетовый фонарик. Сунула его в карман свитера и поспешила обратно, к распахнутым настежь дверям в Саль де Эта.

И едва переступила порог, как в коридоре послышался приглушенный топот. Шум приближался. Здесь кто-то еще! В следующее мгновение из красноватого полумрака вынырнула фигура. Софи отпрянула.

– Вот вы где! – послышался хрипловатый шепот Роберта Лэнгдона, и он материализовался прямо перед ней. Облегчение было лишь секундным.

– Роберт, я же сказала вам, вы должны убраться из музея немедленно! Если Фаш…

– Где вы были?

– Ходила за фонариком, – прошептала она в ответ и покачала фонарик. – Если дед оставил мне сообщение, оно…

– Послушайте, Софи! – Лэнгдон впился в нее голубыми глазами. – Эти буквы, P. S., они вам ничего не говорят? Хоть что-нибудь они для вас значат?

Опасаясь, что звуки их голосов эхо разнесет по всей галерее, Софи схватила Лэнгдона за рукав и втянула в маленький зал, а затем тихо притворила высокие двойные двери.

– Я же вам уже говорила. Это инициалы от прозвища Принцесса Софи.

– Да, помню, но вы нигде с ними больше не сталкивались? Может, ваш дед использовал эти две буквы как-то еще? Ну, скажем, в виде монограммы?

Вопрос удивил Софи. Как только Роберт догадался? Она действительно видела эти буквы в виде монограммы. То было накануне ее дня рождения, ей исполнялось девять. Втайне от деда она обыскивала дом в надежде найти спрятанные подарки. С тех самых пор она и невзлюбила всякие там секреты. Любопытно, что же дедушка приготовил для меня на сей раз? Она рылась в шкафах и ящиках комодов. Может, купил куклу, которую мне так хотелось? Если да, то где он ее спрятал?

Обшарив весь дом, но так ничего и не найдя, Софи покусилась на святая святых – дедову спальню. Собравшись с духом, тихонько приотворила двери и скользнула в комнату. Вход сюда ей строжайше воспрещался, но сам дед спал в это время внизу, и гостиной, на диване.

Только гляну одним глазком – и все!

Подкравшись по скрипучему полу к большому встроенному шкафу, Софи проверила полки за одеждой. Ничего. Потом заглянула под кровать. Тоже ничего. Подошла к бюро, стала по очереди выдвигать ящики и заглядывать в них. Если уже и спрятал, так только здесь! Но вот она добралась до самого нижнего ящика, но не обнаружила и намека на куклу. Сердито выдвинув последний ящик, Софи увидела там ворох какой-то черной одежды – она никогда не замечала, чтобы дед носил такую. Сдвинула и сторону тряпки, и тут вдруг в дальнем углу что-то блеснуло. Золото! Сначала ей показалось, что это карманные часы на цепочке, но дед никогда не носил их. И тут она поняла, и сердечко ее бешено забилось.

Ожерелье!

Софи осторожно вытянула его из ящика. И увидела, что на одном конце подвешен золотой ключик, усыпанный бриллиантами. Тяжелый, сверкающий. Затаив дыхание, она рассматривала ключ. Таких прежде ей видеть не доводилось. Обычно ключи были плоские, с зубчатым краем, этот же имел форму цилиндра, треугольного в поперечном сечении, и был весь покрыт мелкими впадинками. А венчал его крест, но тоже необычный, с равными по длине перекладинами, отчего он походил на знак «плюс». А ровно посередине крест украшал какой-то странный символ: две буквы, переплетенные между собой и образующие нечто похожее на цветок.

– P. S., – прошептала она, всмотревшись в узор. Что же это означает?

– Софи! – окликнул ее дед. Он стоял в дверях.

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась и выронила ключ. Он, звякнув, упал на пол. Софи не осмеливалась поднять глаза на деда.

– Я… я искала свой подарок на день рождения, – пролепетала Софи, понимая всю неприглядность своего проступка.

Дед стоял в дверях и молчал – казалось, целую вечность. Потом огорченно вздохнул:

– Подними ключ, Софи.

Она повиновалась.

Он подошел к ней.

– Следует уважать частную жизнь других людей, Софи. – Дед опустился на колени рядом с ней и осторожно взял из ее рук находку. – Это не простой ключ. Если бы ты его потеряла…

От тихого голоса деда Софи стало еще хуже. Лучше бы он накричал на нее.

– Прости меня, дедушка. Мне правда очень стыдно. – Она помолчала, потом добавила: – Просто я подумала: это ожерелье – подарок на день рождения.

Он смотрел на нее несколько секунд.

– Повторю еще раз, Софи, потому что это очень важно. Человек должен уважать частную жизнь других людей. Тебе следует хорошенько это усвоить.

– Да, дедушка.

– Поговорим об этом как-нибудь потом. А теперь надо прополоть клумбы в саду.

И Софи поспешила выполнять задание.

Наутро подарка от деда она не получила. Впрочем, не очень-то и надеялась из-за своей вчерашней выходки. И за весь день дед близко к ней не подошел, даже не поздравил с днем рождения. Софи, опечаленная и страдающая, пошла спать. И вдруг, ложась в кровать, обнаружила на подушке открытку. Причем не простую: открытку-загадку. Еще не успев разгадать ее, она заулыбалась. А я знаю, что это! Дед уже проделывал это однажды, рождественским утром.

Игра! Называется «охота за сокровищами»!

Софи взялась за загадку и вскоре решила ее. Отгадка привела ее в другую часть дома, где она нашла еще одну открытку с еще одной головоломкой. И эту она тоже разгадала и бросилась на поиски третьей открытки. Так она и бегала по всему дому от одной подсказки к другой, и наконец поиски привели ее обратно в спальню. Софи быстро взбежала по ступенькам, ворвалась и комнату и резко остановилась. Посередине комнаты стоял новенький сверкающий красный велосипед с бантом на ручке. Софи даже взвизгнула от восторга.

– Знаю, ты просила куклу, – сказал дед. Он стоял в углу и улыбался. – Но я подумал: тебе это больше понравится.

На следующий же день дед начал учить ее кататься на велосипеде, бежал рядом с ней по дорожке, придерживая седло. И когда Софи выкатилась на лужайку с высокой травой, то потеряла равновесие, и они упали в траву, крича и захлебываясь от смеха.

– Дедуля! – Софи крепко и нежно обняла Соньера. – Прости меня за ключ, мне и правда страшно стыдно.

– Знаю, родная, знаю. Ты прощена. Просто не могу на тебя долго сердиться. Дедушки и внучки всегда должны прощать друг друга.

Софи понимала, что спрашивать об этом не следует, но не сдержалась.

– А что открывает этот ключик? Никогда такого не видела. Такой красивый!..

Дед довольно долго молчал, и Софи поняла: он не знает, как лучше ответить. Дедуля никогда не врет. – Он открывает одну шкатулку, – ответил наконец Соньер. – Там я храню много секретов.

Софи капризно надула губки:

– Ненавижу секреты!

– Но это очень важные секреты. И однажды ты узнаешь их, и они тебе обязательно понравятся.

– Я видела на ключе какие-то буквы. И цветок.

– Да, это мой любимый цветок. Называется fleur-de-lis. Такие растут у нас в саду. Белые, и очень хорошо пахнут. В Англии их называют лилиями.

– А-а, знаю! Мне они тоже очень нравятся.

– Тогда давай договоримся так. – Дед приподнял брови смешным домиком, он всегда делал так, когда хотел чем-нибудь ее озадачить. – Если будешь хранить это в тайне, никому и никогда не станешь рассказывать об этом ключе, даже со мной говорить о нем не будешь, придет день, и я подарю его тебе.

Софи не могла поверить своим ушам.

– Правда?

– Обещаю. Придет время, и ключ твой. Ведь на нем твое имя.

Софи нахмурилась:

– Да нет же, дедуля! Не мое! Там две буквы – P. S. А мое имя начинается совсем с других букв!

Дед понизил голос и огляделся, точно проверял, не подслушивает ли их кто.

– Так уж и быть, Софи. Слушай. P. S. – это код. Твои тайные инициалы.

Глаза девочки удивленно расширились.

– У меня есть тайные инициалы?

– Конечно. Всем внучкам полагается иметь тайные инициалы, о которых знают только их дедушки.

– P. S.?

Он игриво подмигнул:

– Принцесса Софи.

Она захихикала:

– Никакая я не принцесса!

– Для меня – принцесса.

С того дня они с дедом ни разу не заговорили о ключе. А она стала Принцессой Софи. Софи молчала, погруженная в воспоминания, боль невозвратной утраты терзала ее.

– Инициалы, – прошептал Лэнгдон, как-то странно глядя на нее. – Вы их прежде где-нибудь видели?

Софи показалось, что из темных коридоров музея до нее доносится голос деда. Никогда не говори об этом ключе, Софи. Ни с кем, даже со мной. Но она понимала: настал момент нарушить клятву. P. S. Найти Роберта Лэнгдона. Дед хотел, чтобы Лэнгдон помог ей. И она нехотя кивнула:

– Да, однажды я видела эти инициалы. Когда была еще совсем девчонкой.

– Где?

Софи колебалась.

– Ну, на одном очень важном для него предмете.

Лэнгдон смотрел ей прямо в глаза:

– Софи, это страшно важно! Скажите, не было ли рядом с инициалами какого-нибудь символа? Ну, скажем, fleur-de-lis?

Софи даже отпрянула от удивления:

– Да… но как вы догадались?

Лэнгдон понизил голос:

– Я почти на сто процентов уверен, что ваш дед был членом тайного общества. Старинного тайного братства.

Софи вздрогнула. Она и сама была уверена в этом. На протяжении десяти лет она попыталась забыть инцидент, подтверждающий этот столь неприятный для нее факт. Ей довелось стать свидетельницей вещи немыслимой. Непростительной!

– Fleur-de-lis, – сказал Лэнгдон, – в комбинации с инициалами P. S. является официальным девизом братства. Его гербом. Его эмблемой.

– Откуда вы это знаете? – спросила Софи. И мысленно взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы сам он не оказался членом этого братства».

– Просто мне доводилось писать об этой группе. – Голос Лэнгдона дрожал от возбуждения. – Дело в том, что я изучаю символы тайных обществ, это часть моей профессии. Это братство называет себя Prieuré de Sion – Приорат Сиона. Базируется во Франции, привлекает влиятельных людей со всей Европы. Вообще-то это одно из старейших тайных обществ на земле.

Софи никогда о нем не слышала. Лэнгдон говорил теперь торопливо, взахлеб:

– Среди членов братства было немало выдающихся личностей. Боттичелли, сэр Исаак Ньютон, Виктор Гюго. – Он выдержал паузу, а затем со значением добавил: – И Леонардо да Винчи.

Софи вздрогнула.

– Да Винчи был членом тайного общества?

– Он даже возглавлял братство в период между 1510-м и 1519 годами. Наверное, отчасти именно этим и можно объяснить страстное увлечение вашего деда работами Леонардо. Этих двоих связывала принадлежность к братству, пусть даже они и были разделены веками. И все это прекрасно вписывается в общую картину поклонения богине, языческим символам и презрения к Церкви. У Приората Сиона накоплено немало документальных свидетельств их приверженности культу богини.

– Вы хотите сказать, эта группа была привержена языческому культу поклонения богине?

– Даже больше, чем просто культу. Но что гораздо важнее, они известны как хранители древнейшей тайны, что и делает их безмерно могущественными.

Софи отказывалась верить своим ушам. Тайный языческий культ? Братство возглавлялось Леонардо да Винчи? Это казалось полным абсурдом. И однако же… Мысленно она вернулась в прошлое, к той ночи, когда десять лет назад застала деда врасплох, стала свидетельницей того, что казалось ей абсолютно неприемлемым. Может, именно это объясняет?..

– Личности и имена ныне здравствующих членов братства строго засекречены, – сказал Лэнгдон. – Но инициалы и изображение цветка, которые вы видели еще ребенком, являются доказательством связи вашего деда с братством.

Выходит, поняла Софи, Лэнгдону известно о ее деде куда больше, чем можно было предположить. Этот американец мог бы поведать ей немало интересного, вот только теперь не время.

– Я не могу допустить, чтобы они схватили вас, Роберт. Нам так много надо обсудить! Бегите же! Бегите!

До Лэнгдона ее голос доносился словно издалека. Он и не думал никуда бежать. Он находился сейчас совсем в другом мире. В мире, где на поверхность всплывали древние тайны. В мире, где из теней выходили давно забытые всеми истории. Он не спеша, точно в замедленной съемке, повернул голову и взглянул туда, где в красноватой подсветке виднелась знаменитая картина.

Fleur-de-lis… цветок Лизы… Мона Лиза.

Все это как-то связано между собой, сплелось в неслышную симфонию тайны, отголоски которой доносятся сейчас до него. Тайны Приората Сиона и Леонардо да Винчи.

В нескольких милях от Лувра, на набережной за Домом инвалидов, вконец растерявшийся водитель грузовика стоял под прицелом автомата и наблюдал за тем, как капитан судебной полиции, взревев от ярости, швырнул кусок туалетного мыла в темные воды Сены.

Глава 24

Сайлас, задрав голову, разглядывал египетский обелиск, стоявший в церкви Сен-Сюльпис. Мышцы и нервы были натянуты точно струны, казалось, каждая жилочка в нем пела от возбуждения. Он еще раз осмотрелся по сторонам – убедиться, что один в церкви. А затем опустился на колени перед обелиском, движимый вовсе не религиозным чувством, но простой физической необходимостью.

Краеугольный камень спрятан под линией Розы.

В основании обелиска церкви Сен-Сюльпис.

Стоя на коленях, Сайлас провел рукой по каменным плитам пола. Ни трещинки, ни какого-либо знака, указывающего на то, что плиту можно сдвинуть. И тогда он начал тихонько простукивать пол костяшками пальцев. Простукивал каждую плитку по отдельности, в особенности те, что вплотную примыкали к бронзовой полоске. И вот наконец одна из них откликнулась странным звуком.

Там, под плитой, полость!

Сайлас улыбнулся. Его жертвы не лгали.

Он поднялся с колен и начал осматривать помещение в поисках предмета, с помощью которого можно было бы сдвинуть плиту. Затаившаяся на хорах сестра Сандрин тихонько ахнула и тут же прикрыла рот ладошкой. Худшие ее опасения оправдались. Посетитель выдавал себя не за того, кем являлся в действительности. Этот странный монах из «Опус Деи» пришел в Сен-Сюльпис совсем с другой целью.

С секретным заданием.

Не у тебя одного есть секреты, подумала она.

Сестра Сандрин заведовала не только церковным имуществом. Она была стражем Сен-Сюльпис. Старинные колесики и винтики вновь пришли в движение. Прибытие незнакомца, его возня у обелиска – все это сигнал от братства.

Сигнал тревоги.

Глава 25

Посольство США в Париже размещалось в компактном комплексе зданий на авеню Габриэль, к северу от Елисейских полей. Эти три акра земли принадлежали Америке, что, в свою очередь, означало, что на всех граждан, оказавшихся на этой земле, распространяются те же законы и подлежат они той же защите, что и граждане, проживающие на территории Соединенных Штатов.

Ночная дежурная-оператор была погружена в чтение журнала «Тайм», когда от этого занятия ее отвлек телефонный звонок.

– Посольство США, – бросила она в трубку.

– Добрый вечер, – человек говорил по-английски с французским акцентом, – мне нужна ваша помощь. – Говоривший старался быть вежливым, но в тоне его явно улавливались командные и раздраженные нотки. – Мне сообщили, что на вашу автоматизированную систему для меня поступил звонок. На имя Лэнгдона. К сожалению, я забыл цифровой код доступа. Эти злосчастные три цифры. Если поможете, буду вам премного благодарен.

Девушка-оператор растерялась:

– Простите, сэр. Но это послание, должно быть, поступило очень давно. Дело в том, что два года назад ту систему сняли из соображений безопасности. Кроме того, код доступа состоял из пяти цифр. А кто вам сказал, что для вас поступило сообщение?

– Так у вас нет автоматизированной системы приема звонков?

– Нет, сэр. Любое сообщение теперь записывается в бюро дежурным. Как, вы сказали, ваше имя?

Но мужчина уже повесил трубку.

Вконец обескураженный Безу Фаш брел по набережной Сены. Он был уверен, что Лэнгдон набирал какой-то местный городской номер, потом назвал код из трех цифр и выслушал запись. Но если Лэнгдон звонил не в посольство, куда, черт побери, он звонил?

Тут взгляд Фаша упал на мобильник, и он понял, что ответ в прямом смысле у него в руке. Ведь Лэнгдон пользовался моим телефоном!

Фаш нажал несколько клавиш и получил доступ в меню, представлявшее список недавно набранных телефонных номеров. И нашел номер, по которому звонил Лэнгдон. Парижский номер плюс код доступа из трех цифр. 454. Фаш тут же набрал.

После нескольких гудков он услышал женский голос.

– Bonjour, vous êtes bien chez Sophie Neveu, – сообщил ему автоответчик. – Je suis absente pour le moment, mais…

У Фаша вся кровь прихлынула к лицу, пока он набирал код доступа – 4… 5… 4.

Глава 26

Несмотря на репутацию величайшего в мире произведения искусства, «Мона Лиза» была совсем небольшой картиной, размером тридцать один на двадцать один дюйм, то есть даже меньше репродукций с ее изображением, продававшихся в сувенирном киоске Лувра. Она висела на северо-западной стене за пуленепробиваемым стеклом толщиной два дюйма. Написана она была маслом по дереву, на популярной в те времена среди живописцев доске из тополя, а словно затягивающая полотно туманная дымка свидетельствовала об умении да Винчи пользоваться техникой сфумато, создававшей эффект плавного перехода одной формы в другую.

Обосновавшись в Лувре, «Мона Лиза» – или «Джоконда», как называли ее во Франции, – дважды похищалась. Последний раз – в 1911 году, когда она загадочным образом исчезла из «salle impénétrable»[35] Лувра под названием Ле салон карре. Парижане рыдали прямо на улицах и писали письма в газеты, умоляя воров вернуть похищенную картину. Два года спустя «Мону Лизу» обнаружили в гостиничном номере во Флоренции, спрятанную в сундук с двойным дном.

Лэнгдон, дав Софи ясно понять, что уходить никуда не собирается, вместе с ней двинулся к картине. «Мона Лиза» находилась ярдах в двадцати, а Софи уже включила фонарик, и тонкий голубоватый луч высвечивал пол впереди. Софи, точно минер с миноискателем, водила лучом, стараясь обнаружить следы люминесцентных чернил.

Шагая рядом с ней, Лэнгдон вдруг ощутил волнение – с ним так всегда бывало, когда предстояла встреча с выдающимся произведением искусства. Напрягая зрение, он всматривался сквозь красноватое освещение. Вот слева мелькнул восьмиугольный диван, издали он напоминал одинокий островок среди мерцающей глади паркета.

И вот Лэнгдон уже начал различать прямоугольник темного стекла на стене. Он знал, что за этим стеклом в гордом уединении находится самое прославленное живописное полотно в мире.

Лэнгдону было известно, что статус «Моны Лизы» как самой величайшей картины в мире не имеет ничего общего с загадочной улыбкой изображенной на ней женщины.

Не связан он был и с таинственными интерпретациями, приписываемыми ей искусствоведами разных времен. Все очень просто: «Мона Лиза» стала знаменита потому, что являлась наивысшим достижением Леонардо да Винчи как живописца. Путешествуя, он всегда возил картину с собой. А когда его спрашивали почему, отвечал, что ему трудно расстаться с этим самым возвышенным изображением женской красоты, принадлежавшим его кисти.

И все равно многие искусствоведы подозревали, что такая привязанность Леонардо да Винчи объясняется чем-то иным, нежели просто художественным совершенством. В действительности полотно являлось довольно стандартным портретом, исполненным в технике сфумато. И привязанность Леонардо к этому своему творению, как утверждали многие, имела куда более глубокие корни: в слоях краски крылось тайное послание. «Мона Лиза», по мнению ряда искусствоведов, являлась скрытой шуткой художника. Игривые аллюзии, которые вызывало это полотно, описаны во многих книгах по искусству, и тем не менее подавляющее большинство людей были склонны считать главной загадкой улыбку Джоконды.

Никакой тайны тут нет, думал Лэнгдон, приближаясь к картине и наблюдая за тем, как на стене все отчетливее вырисовываются очертания полотна. Абсолютно никакой тайны.

Не столь давно Лэнгдон объяснял тайну «Моны Лизы» довольно необычным слушателям – группе заключенных в федеральной тюрьме Эссекса. Семинар Лэнгдона был частью программы, разработанной в Гарварде и призванной нести культуру в самые отсталые слои населения, коими считались обитатели тюрем. «Культура для заключенных» – так называли эту программу коллеги Лэнгдона.

Лекция проходила в тюремной библиотеке. Лэнгдон демонстрировал слайды и делился тайнами «Моны Лизы» с группой заключенных-мужчин. К его удивлению, они слушали с интересом и отпускали хоть и грубоватые, но остроумные реплики.

– Можно заметить, – говорил Лэнгдон, расхаживая перед увеличенным изображением картины на стене, – что задний план, фон за ее лицом, неровный. – И он указал, где именно. – Да Винчи изобразил линию горизонта, и в левой части она у него значительно ниже, чем в правой.

– Под мухой был, что ли? – спросил один из слушателей. Лэнгдон усмехнулся:

– Нет. Да Винчи не слишком часто напивался. Это один из его маленьких фокусов. Понизив линию горизонта с сельским пейзажем в левой части картины, он зрительно увеличил лицо Моны Лизы. Весьма характерный для него прием. Ученые утверждают, что согласно концепции женского и мужского начал левая сторона всегда считалась женской, а правая – мужской. Ну и поскольку Да Винчи по своим взглядам был поклонником женственности, вот он и изобразил ее лицо более величественным благодаря искривлению горизонта.

– Я слышал, он пидером был, – сказал низкорослый мужчина с козлиной бородкой.

Лэнгдон поморщился:

– У историков неоднозначное мнение на сей счет. Но вообще-то вы правы. Да Винчи был гомосексуалистом.

– Так вот почему он баловался этими феминистскими штучками?

– Не совсем так. Да Винчи старался найти баланс между мужским и женским началами. Верил, что душу человека можно считать просвещенной лишь тогда, когда в ней счастливо уживаются оба начала.

– Как член с киской? – спросил кто-то.

Аудитория так и покатилась со смеху. Лэнгдон собрался было углубиться в этимологию слова «гермафродит», рассказать, что произошло оно из имен двух богов, Гермеса и Афродиты, но внутренний голос подсказал ему, что здесь этого делать не стоит.

– Скажите-ка, мистер Лэнгдон, – спросил какой-то мускулистый парень, – а правду говорят, что «Мона Лиза» – это портрет самого да Винчи в женской одежде? Так многие считают.

– Вполне возможно, – ответил Лэнгдон. – Да Винчи был большим шутником, к тому же компьютерный анализ «Моны Лизы» и автопортретов самого да Винчи подтверждает сходство этих двух лиц по основным антропометрическим показателям. Но что бы там ни замыслил да Винчи, – продолжил Лэнгдон, – его «Мона Лиза» не мужчина и не женщина. Она соединяет в себе противоположные свойства. Это слияние двух начал.

– Может, это вы так интеллигентно выражаетесь, как принято у вас в разных там гарвардах. Вместо того чтобы просто сказать: урод эта Мона Лиза и больше ничего!

Теперь уже Лэнгдон расхохотался:

– Возможно, вы правы. Но Леонардо да Винчи оставил нам ключ, подсказку на то, что в портрете соединяются противоположные свойства. Вы когда-нибудь слышали о египетском боге по имени Амон?

– Черт, еще бы! Конечно! – воскликнул какой-то здоровяк. – Это же бог мужской силы!

Лэнгдон был потрясен.

– Так написано на каждой упаковке с презервативами «Амон». – Здоровяк ухмыльнулся. – И на ней еще нарисован парень с бараньей башкой, а ниже сказано, что это египетский бог плодовитости.

Лэнгдону была неизвестна эта марка, оставалось лишь порадоваться тому, что производители этого профилактического средства выбрали удачное название.

– Молодец! Да, Амона действительно изображали в виде мужчины с головой барана. Известна неразборчивость в связях этого животного, ну а изогнутые рога лишь призваны подчеркнуть напор и сокрушительную сексуальную силу. У нас таких мужчин называют на сленге «боец».

– Правда, что ли?

– Правда, – ответил Лэнгдон. – А известно ли вам, кем была партнерша Амона? Египетская богиня плодородия. Как ее звали?

Аудитория молчала.

– Изис, или Исида, – сказал Лэнгдон и взял кусок мела. – Итак, у нас имеется бог-мужчина, Амон. – Он написал на доске ото слово. – И богиня-женщина, Изис. В древности ее имя египтяне отражали пиктограммой, которую можно прочесть как Л' ИЗА.

Лэнгдон дописал и отступил на шаг от доски.

АМОН Л' ИЗА

– Ну, смекаете, что у нас получилось? – спросил он.

– Мона Лиза… святый Боже! – ахнул кто-то из заключенных. Лэнгдон кивнул:

– Так что, как видите, джентльмены, не только лицо Моны Лизы представляет собой загадку. Само ее имя является анаграммой божественного слияния двух начал, мужского и женского. Это и есть маленький секрет да Винчи, именно поэтому Мона Лиза так загадочно улыбается нам. Будто знает нечто особенное, недоступное больше никому.

– Дедушка был здесь! – воскликнула Софи и резко опустились на колени футах в десяти от картины. И указала на высвеченное фонариком на паркетном полу пятно.

Сначала Лэнгдон ничего не увидел. Затем, опустившись на колени рядом с ней, разглядел крошечную капельку высохшей жидкости, издававшую слабое свечение. Что это? Чернила? И тут он вспомнил, как обычно используются специальные маркеры. Кровь! Софи права. Перед смертью Жак Соньер действительно нанес визит «Моне Лизе».

– Он бы сюда просто так не пришел, – прошептала Софи и поднялась. – Знаю, где-то здесь он оставил мне еще одно сообщение. – Она подбежала к картине и осветила пол прямо под ней. Потом начала водить лучиком света по голому паркету. – Здесь ничего!

В этот момент Лэнгдон различил на пуленепробиваемом стекле какое-то слабое свечение. Взял Софи за руку и медленно притянул ее к себе. Теперь оба они смотрели на картину.

И застыли, точно громом пораженные.

На стекле поперек лица Джоконды высвечивались красным шесть слов.

Глава 27

Сидя за столом в кабинете Жака Соньера, Колле прижимал трубку к уху и недоверчиво щурился. Правильно ли я понял Фаша?

– В куске мыла? Но как Лэнгдон мог узнать о маячке?

– Софи Невё, – ответил Фаш. – Это она ему сказала.

– Но зачем?

– Чертовски хороший вопрос, но я только что слышал запись, подтверждающую, что именно она помогла ему сорваться с крючка.

На миг Колле лишился дара речи. О чем только думала эта Невё? И у Фаша есть доказательства, подтверждающие, что она сорвала операцию судебной полиции? Софи Невё следует не просто уволить, ее надо отдать под суд!

– Но, капитан… а где сейчас Лэнгдон?

– Там, в музее, где-нибудь еще сработала сигнализация?

– Нет, сэр.

– И ни один человек не пролезал под решеткой у входа в Большую галерею?

– Нет. Мы поставили там охранника музея. Как вы приказали.

– Ладно. В таком случае Лэнгдон должен быть где-то в Большой галерее.

– Здесь, у нас? Но что ему тут делать?

– Охранник Лувра вооружен?

– Да, сэр. Он старший по званию.

– Отзовите его, – скомандовал Фаш. – Всех людей надо бросить на охрану выходов из здания. Чтобы расставить моих людей по периметру, понадобится несколько минут. И я не хочу, чтобы Лэнгдон ускользнул. – Фаш умолк и после паузы добавил: – И еще скажите охране, что агент Невё, по всей видимости, где-то с ним. С Лэнгдоном.

– А я думал, агент Невё ушла.

– Вы что, видели, как она выходила?

– Нет, сэр, но…

– Никто из наших людей, дежуривших на улице, тоже не видел, как она выходила. А вот как входила – видели.

Колле был просто потрясен наглостью и безрассудством Невё. Неужели она еще в здании?

– Давайте действуйте! – рявкнул Фаш. – Ко времени, когда вернусь, чтоб Лэнгдон и Невё были у вас в наручниках!

Водителя грузовика отпустили, и Фаш принялся инструктировать своих людей. Роберт Лэнгдон доставил им сегодня немало хлопот. А с учетом того, что теперь ему помогает агент Невё, загнать его в угол будет труднее, чем он предполагал.

И Фаш решил не рисковать.

Половину своих людей он отправил обратно к Лувру следить за всеми входами и выходами. А остальных послал к единственному месту в Париже, которое могло бы служить Лэнгдону безопасным пристанищем.

Глава 28

Лэнгдон с изумлением разглядывал шесть слов, начертанных на пуленепробиваемом стекле. Казалось, они парят в воздухе, отбрасывая неровную тень на загадочную улыбку Моны Лизы.

– Приорат, – прошептал Лэнгдон. – Еще одно доказательство, что ваш дед был членом братства!

Софи взглянула на него с недоумением:

– Вам понятно, что это?

– Да, – рассеянно кивнул Лэнгдон, погруженный в собственные мысли. – Это провозглашение одного из самых фундаментальных философских принципов братства!

Софи растерянно взирала на отсвечивающие красным слова, выведенные поперек лица Моны Лизы:

ТАК ТЕМЕН ОБМАННЫЙ ХОД МЫСЛИ ЧЕЛОВЕКА

– Дело в том, Софи, – сказал Лэнгдон, – что традиция поклонения богине была основана у братства на веровании, что могущественные люди эпохи раннего христианства «обманывали» мир, пропагандируя лживые идеи. Идеи, обесценивающие значение женского начала и возвышающие значение начала мужского.

Софи не ответила, молча глядя на слова.

– Приорат Сиона считал, что Константину[36] и его преемникам по мужской линии удалось отвратить мир от языческого матриархата и насадить патриархальное христианство. И делали они это, развернув пропагандистскую кампанию, где демонизировалось священное женское начало, что привело к исчезновению богини из современной религии.

На лице Софи отразилось сомнение.

– Дед послал меня сюда, чтобы я нашла эту запись. Наверняка он хотел сказать нечто большее.

Лэнгдон понял, что она имеет в виду. Она считает, что есть еще один код. Но есть ли в этой фразе какой-то потаенный смысл, он пока не знал.

Так темен обманный ход мысли человека, повторил он про себя. Вот уж воистину темен.

Никто не посмел бы отрицать то огромное благо, которое привносит Христианская церковь в беспокойный современный мир, и тем не менее история Церкви полна насилия и обмана. Кровавые крестовые походы с целью обратить язычников в христианство и уничтожить религии, связанные с поклонением женскому началу, длились на протяжении трех веков, и методы подавления инакомыслия были чрезвычайно жестоки.

Католическая инквизиция опубликовала книгу, которую без преувеличения можно назвать самой кровавой в истории человечества. Называлась она «Malleus Maleficarum», или в переводе с латинского «Молот ведьм». Книга предупреждала мир об «опасности свободомыслия среди женщин», а также инструктировала священников, как находить, пытать и уничтожать ведьм. К числу «ведьм» Христианская церковь того времени относила всех женщин-ученых, женщин-священников, цыганок, любительниц мистики и природы, собирательниц трав, вообще любую женщину, «выказывающую подозрительное пристрастие к миру Природы». Повитух тоже убивали – за их еретическую практику использовать различные снадобья для облегчения болей у рожениц. По утверждениям Церкви, эти страдания даны им свыше как наказание Господне за первородный грех Евы, посмевшей вкусить от Древа познания. За три века охоты за ведьмами Церковь сожгла на кострах пять миллионов женщин!

Пропаганда и кровопролитие дали свои плоды. Сегодняшний мир – живое тому доказательство.

Женщинам, считавшимся прежде воплощением священного духовного начала, запрещено занимать высокие должности. На свете не существует женщин-раввинов, католических священников, исламских муфтиев. Считавшийся некогда священным акт естественного сексуального слияния мужчины и женщины, через который оба они соединяются не только телом, но и духом, ныне признан постыдным. Мужчины в сутанах и рясах боятся даже собственных вполне естественных сексуальных порывов, считают их происками самого дьявола, который совращает их через свою верную пособницу… женщину.

Даже женские организации с «левым уклоном» не избежали гонений со стороны Церкви. Во Франции и Италии само слово «левый» – gauche и sinistre – приобрело негативный оттенок, в то время как слово «правый» стало почти полным синонимом правоты, правильности, праведности. По сей день радикально мыслящих политиков называют левым крылом, иррациональное мышление – левым, а слово sinister переводится как «плохой», «дурной», «злой».

Дни богини были сочтены. Маятник качнулся в другую сторону. Мать Земля стала мужским миром, боги разрушения и войны наверстывали упущенное. Подавляемое на протяжении двух тысячелетий мужское эго вырвалось на свободу. Приорат Сиона считал, что изничтожение священного женского начала в современной жизни вызвало феномен, который американские индейцы племени хопи называли «койянискватси» – «жизнь вне равновесия», подчеркивая тем самым нестабильность ситуации в мире, страдающем от войн, обилия женоненавистнических обществ и все растущего пренебрежения к Матери Земле.

– Роберт, – шепнула Софи, – кажется, сюда кто-то идет!

Тут и он услышал шаги в коридоре. Они приближались.

– Сюда! – прошипела Софи, выключив фонарик, и Лэнгдон тут же перестал ее видеть.

На секунду он совершенно ослеп. Сюда? Это куда же? Но затем глаза освоились с темнотой, и он разглядел силуэт Софи, она бежала к центру комнаты и через мгновение нырнула за большой восьмиугольный диван. Он был готов бежать следом, но его остановил грозный возглас.

– Arrêtez![37] – скомандовал человек в дверях.

Агент из службы безопасности Лувра вошел в Саль де Эта с револьвером на изготовку. Он целился прямо в грудь Лэнгдону. Лэнгдон чисто инстинктивным жестом поднял руки.

– Couchez-vous! – громко скомандовал мужчина. – Ложись!

И через секунду Лэнгдон оказался на полу, лицом вниз. Агент подскочил и ударом ботинка заставил его раздвинуть ноги и руки.

– Mauvaise idée[38], Monsieur Langdon, – сказал он и вдавил дуло револьвера в спину Лэнгдону. – Mauvaise idée.

Лежа лицом к полу, с нелепо раскинутыми руками и ногами, Лэнгдон не удержался от ироничного сравнения. Прямо как Витрувианский человек, подумал он. Только лицом вниз.

Глава 29

Сайлас взял тяжелый железный подсвечник с алтаря и вернулся к обелиску. Вполне подходящий инструмент, его можно использовать в качестве рычага. Разглядывая серую мраморную плиту, под которой была пустота, он вдруг понял, что вскрыть пол, не наделав шума, не удастся.

Железо по мрамору. Эхо разнесет удары по всей церкви.

Что, если монахиня услышит? Она сейчас, наверное, спит. Но грохот разбудит ее. В таких делах Сайлас предпочитал не рисковать. И начал озираться в поисках какой-нибудь тряпки, которой можно обернуть железный наконечник. Но не увидел ничего подходящего, кроме покрывала на алтаре. Как-то неловко было его снимать. Моя сутана, подумал он. Зная, что в церкви он один, Сайлас развязал шнур, стягивающий сутану у горла, и она тут же соскользнула с тела и упала на пол. Он слегка поморщился от боли – грубая шероховатая ткань задела свежие раны на спине.

Теперь он был наг, не считая некоего подобия набедренной повязки из свивальника. Сайлас обернул краем сутаны конец железного прута. Затем примерился и нанес удар прямо по центру серой плитки. Раздался приглушенный стук. Камень выдержал. Он ударил еще раз. Снова глухой стук, только на сей раз сопровождаемый треском. С третьего удара удалось наконец расколоть мраморную плиту, ее кусочки разлетелись по полу, часть провалилась в углубление под камнем.

Тайник!

Осторожно освободив отверстие от осколков камня, Сайлас заглянул в него. Потом опустился на колени, кровь стучала в висках. И сунул в тайник белую обнаженную руку.

Сперва ничего найти не удавалось. Повсюду просто гладкий холодный камень. Затем он продвинул руку дальше, под линию Розы, и что-то нащупал! Толстый прямоугольный предмет, на ощупь тоже похожий на камень. Он ухватил его кончиками пальцев и осторожно вытянул. Поднялся с колен и, держа находку на ладони, внимательно разглядывалее. Грубо обработанный кусок камня, а на нем выцарапаны какие-то слова. На секунду Сайлас ощутил себя новым Моисеем.

Но, прочитав слова на камне, удивился. Он считал, что краеугольный камень окажется картой или же целой комбинацией указаний направления, возможно, даже закодированной. Однако надпись на камне поражала простотой и лаконичностью:

ИОВ 38: 11

Цитата из Библии? Сайлас был просто потрясен примитивностью своей находки. В тайнике, на поиски которого потрачено столько сил, всего лишь цитата из Библии? Да, братство ни перед чем не остановится, чтоб поглумиться над правоверными!

Иов. Глава тридцать восьмая. Стих одиннадцатый.

Сайлас не помнил наизусть одиннадцатого стиха этой главы, но знал, что в Книге Иова рассказывается о человеке, чья вера в Господа подверглась нескольким тяжелым испытаниям. Что ж, это как раз наш случай, подумал он, и в сердце его вновь возродилась надежда.

Он еще раз взглянул на линию Розы и улыбнулся. Затем посмотрел через плечо. На главном алтаре на позолоченной подставке стояла огромная, переплетенная в кожу Библия.

Сидевшая наверху, на хорах, сестра Сандрин дрожала мелкой дрожью. Всего лишь несколько минут назад она была готова бежать и исполнить свой долг, но тут пришелец внезапно скинул сутану. Она увидела его алебастрово-белую кожу и содрогнулась от ужаса и изумления. Вся его широкая белая спина была сплошь в кровавых шрамах. Даже отсюда было видно, что раны свежие.

Этого человека безжалостно пороли хлыстом!

Она также заметила и кровавый круг на бедре, что оставила подвязка с шипами. Что это за Бог такой, которому угодно, чтобы плоть человеческая подвергалась подобным мукам? Нет, сестра Сандрин просто отказывалась понимать ритуалы, практиковавшиеся членами «Опус Деи». Но сейчас это беспокоило ее меньше всего. «Опус Деи» ищет краеугольный камень! Как они узнали о нем, сестра не представляла и знала, что раздумывать об этом сейчас просто некогда.

Окровавленный монах спокойно надел сутану, затем расправил складки ткани и, сжимая в руке находку, двинулся к алтарю, где находилась Библия.

Стараясь не дышать, сестра Сандрин вышла с хоров и устремилась вниз по лестнице, к себе в келью. Оказавшись в комнате, подбежала к деревянной кровати, опустилась перед ней на колени и вытащила из самого дальнего угла запечатанный конверт, который сама спрятала здесь три года назад.

Торопливо вскрыла его и увидела четыре парижских телефонных номера.

Дрожащей рукой она принялась накручивать диск. Сайлас положил камень на алтарь и снял тяжелую Библию в кожаном переплете с подставки. Он стал торопливо перелистывать страницы, мельком отметив, что его длинные белые пальцы вспотели от возбуждения. И вот наконец он нашел в Ветхом Завете Книгу Иова. Так, теперь глава тридцать восьмая. Вот она. Он вел указательным пальцем вдоль колонки с текстом, заранее предвкушая торжество при виде заветных слов.

Они укажут нам путь!

Отыскав стих одиннадцатый, Сайлас прочел текст. Всего несколько слов. Смутился, растерялся, прочел их еще раз и понял, что произошло нечто ужасное. Стих гласил:

… ДОСЕЛЕ ДОЙДЕШЬ, И НЕ ПЕРЕЙДЕШЬ, И ЗДЕСЬ ПРЕДЕЛ НАДМЕННЫМ ВОЛНАМ ТВОИМ.

Глава 30

Начальник охраны Клод Груар так и кипел от ярости, стоя над распростертым на полу перед «Моной Лизой» арестованным. Этот ублюдок посмел убить Жака Соньера! Для Клода и его людей Соньер был как отец родной.

Больше всего на свете в этот момент Груару хотелось нажать на спусковой крючок и выстрелить в спину Роберту Лэнгдону. Ему, как начальнику музейной охраны, разрешалось носить огнестрельное оружие. Но он тут же напомнил себе, что быстрая смерть от пули – слишком уж легкий выход для негодяя в сравнении с теми муками и унижениями, которым подвергнет его Фаш, а затем и пенитенциарная система французского правосудия.

Клод выхватил из-за пояса радиопереговорное устройство и попытался связаться со своими людьми, чтобы прислали подмогу. Но в трубке раздавалось лишь потрескивание. Дополнительно установленное в этом зале охранное электронное оборудование создавало помехи. Ладно, иду к двери. Продолжая целиться в спину Лэнгдону, Груар начал пятиться к выходу. Сделал шага два и вдруг застыл как вкопанный. Что это, черт побери?

В центре комнаты материализовался какой-то смутный объект. Силуэт. Так, значит, в зале находится кто-то еще? Да, то была женщина, она быстро надвигалась на него слева. А впереди нее плясал и подпрыгивал узкий красноватый лучик света. Она водила им по полу, точно пыталась что-то найти.

– Qui est là?[39] – окликнул женщину Груар. Сердце его бешено билось. Он не знал, в кого теперь целиться, куда бежать.

– НТП, – спокойно ответила женщина, продолжая осматривать пол с помощью фонарика.

Научно-технический отдел полиции. Начальник охраны весь вспотел. Я думал, все агенты уже ушли! Теперь он узнал фонарик с ультрафиолетовым лучом, вспомнил, что точно такие же использовали здесь агенты судебной полиции. И все же не понимал, что техническая служба пытается отыскать здесь.

– Votre nom! – взревел начальник охраны, инстинктивно чувствуя, что здесь что-то не так. – Répondez![40]

– C'est moi[41], – спокойно ответил ему женский голос по-французски. – Софи Невё.

Это имя определенно было знакомо Клоду Груару. Ах, ну да, конечно, Софи Невё! Вроде бы так звали внучку Жака Соньера? Она приходила сюда совсем еще маленькой девочкой, но с тех пор прошло много лет. Да нет, быть того не может, чтобы она! Если эта женщина и есть Софи Невё, тем меньше оснований доверять ей. Груар был наслышан о полном разрыве Соньера со своей внучкой.

– Вы меня знаете! – крикнула женщина. – И Роберт Лэнгдон не убивал моего деда! Можете мне поверить!

Но начальник охраны не был склонен принимать это на веру. Надо вызвать подкрепление! Снова попробовал связаться со своими людьми по радиопередатчику, и снова в ответ лишь потрескивание. Вход находился в добрых двадцати ярдах у него за спиной, и тогда Груар начал медленно, шаг за шагом пятиться к двери, нацелив револьвер на мужчину, распростертого на полу. Еще шаг, и тут вдруг он увидел, что женщина прошла по залу, а затем, включив ультрафиолетовый фонарик, принялась осматривать большое полотно, висевшее напротив «Моны Лизы».

Сообразив, что это за картина, Груар тихо ахнул.

Что, черт побери, она делает?

Софи Невё почувствовала, что на лбу у нее выступил холодный пот. Лэнгдон по-прежнему лежал на полу, раскинув руки и ноги. Держись, Роберт. Я уже почти у цели. Понимая, что охранник ни за что в них не выстрелит, Софи перенесла свое внимание на главное: начала тщательно осматривать все вокруг шедевра – еще одной картины Леонардо да Винчи. Но даже специальное ультрафиолетовое освещение не помогло обнаружить ничего интересного ни на полу, ни на стенах, ни на самом полотне.

Здесь точно должно что-то быть!

Софи была уверена, что правильно поняла намерения деда.

А какой еще был у него выход?

Шедевр, который она осматривала, был довольно большим полотном высотой в пять футов. Да Винчи изобразил на нем весьма причудливую сцену. Деву Марию, сидящую в какой-то неуклюжей позе, младенца Иисуса, Иоанна Крестителя и ангела Уриеля – все они размещались на острых скалах. Когда Софи была еще маленькой девочкой, каждый осмотр «Моны Лизы» заканчивался тем, что дед тащил ее к этой картине, висевшей напротив.

Я здесь, дедуля! Но не вижу пока ничего!

Софи слышала, как начальник охраны вновь попытался связаться по рации со своими людьми.

Думай же, думай!

Мысленно она представила надпись на стекле перед «Моной Лизой». Так темен обманный ход мысли человека. Перед полотном, которое она рассматривала, не было защитного пуленепробиваемого стекла, так что писать было просто не на чем, к тому же Софи знала, что дед никогда бы не осквернил картину надписью поверх краски. Тут ее осенило. По крайней мере снаружи. Она подняла глаза и принялась рассматривать длинные шнуры, свисавшие с потолка, на которых держалось полотно.

Может, здесь? Ухватив раму за левый край, Софи притянула картину к себе. Потом заглянула за картину и, включив фонарик, стала осматривать ее оборотную сторону. Нескольких секунд было достаточно, чтобы понять: на сей раз интуиция подвела. Задняя сторона картины была девственно чиста. Никакого текста не высветилось, лишь мелкие темные точечки и пятна на состарившемся холсте и…

Нет, погоди-ка!

Софи заметила, как в нижней части деревянной рамы, в том месте, где к ней прилегало полотно, что-то блеснуло. Предмет был маленький и почти полностью провалился в щель между рамой и полотном. Свисал лишь кончик золотой цепочки.

К своему изумлению, Софи обнаружила на цепочке знакомый золотой ключик, верхняя часть которого представляла собой крест с гербом. Последний раз она видела его, когда ей должно было исполниться девять. Fleur-de-lis с загадочными инициалами P. S. И тут Софи словно услышала голос призрака, дед нашептывал ей на ушко: Придет время, и ключик будет твоим. К горлу подкатил ком, она поняла, что, умирая, дед сдержал свое обещание. Этот ключ открывает шкатулку, сказал он тогда, где я храню много разных секретов.

Только теперь Софи поняла, что смыслом затеянной сегодня дедом игры в слова было обнаружение этого ключа. Ключ был при нем, когда его убивали. Не желая, чтобы он попал в руки полиции, дед спрятал его за этой картиной. И чтобы отыскать его, требовалась не только недюжинная смекалка. Для этого надо было родиться Софи Невё.

– Au secours![42] – крикнул охранник.

Софи выдернула цепочку с ключом и сунула ее в карман вместе с фонариком. Выглянула из-за рамы и увидела, как охранник отчаянно пытается связаться с кем-то по рации. Он направлялся к выходу, продолжая целиться в лежавшего на полу Лэнгдона.

– Au secours! – снова крикнул он.

В ответ лишь треск и невнятные шумы.

Он ничего не может сообщить, догадалась Софи, вспомнив, что туристы с мобильными телефонами, пришедшие в этот зал, напрасно пытались дозвониться домой, чтобы сообщить радостную новость: они наконец увидели «Мону Лизу». Стены зала были так напичканы проводами охранных устройств, что телефоны работали только на выходе из помещения. Теперь охранник поспешно направлялся к двери, и Софи поняла, что надо действовать незамедлительно.

Большое полотно было прекрасным укрытием, и Софи подумала, что второй раз за сегодняшний день Леонардо да Винчи может прийти ей на помощь.

Еще несколько метров, сказал себе Груар, продолжая целиться в Лэнгдона.

– Arrêtez! Ou je la détruis![43] – Эхо от женского крика разнеслось по всему залу.

Груар обернулся и похолодел.

– Mon dieu, non![44]

В красноватом тумане он видел, как женщина сняла большую картину со стены и выставила перед собой, как щит. Картина прикрывала ее почти полностью. Первой мыслью Груара было: почему не сработала сигнализация? Но затем он вспомнил, что кабельные датчики, ведущие к отдельным экспонатам, сегодня еще не включали. Что она делает?!

Охранник похолодел.

Полотно вспучилось посередине, смутные очертания Девы Марии, младенца Иисуса и Иоанна Крестителя исказились.

– Non! – вскричал Груар, в ужасе наблюдая за тем, какой ущерб наносится бесценному полотну да Винчи. Женщина вдавливала колено в самый центр полотна. – NON!

Груар развернулся и прицелился в женщину, но тут же сообразил, что это пустая угроза. Картина представляла собой надежный щит – ведь стоимость ее равнялась шести миллионам долларов.

Не могу же я всадить пулю в да Винчи!

– Оружие и рацию на пол! – спокойно скомандовала женщина по-французски. – Иначе продавлю полотно коленом. Полагаю, ты знаешь, как бы отнесся к этому мой дед.

У несчастного просто голова пошла кругом.

– Пожалуйста… не надо! Ведь это «Мадонна в гроте»! – И он бросил на пол рацию и револьвер и поднял руки вверх.

– Спасибо, – сказала женщина. – А теперь делай, что тебе говорят, и все будет хорошо.

* * *

Несколько секунд спустя Лэнгдон с бешено бьющимся сердцем мчался вместе с Софи вниз по пожарной лестнице. Ни один из них не произнес ни слова с тех пор, как они выбежали из зала, где висела «Мона Лиза» и лежал на полу дрожащий от злобы и страха охранник Лувра. Теперь уже Лэнгдон крепко сжимал его револьвер в руке и не мог дождаться, когда же наконец от него избавится. Револьвер казался ему страшно тяжелым, от него так и веяло опасностью.

Перепрыгивая сразу через две ступеньки, Лэнгдон пытался сообразить, понимала ли Софи, насколько бесценным было полотно, которое она едва не погубила. Картина да Винчи, за которой она пряталась, также как и «Мона Лиза», изобиловала, по мнению большинства искусствоведов, тайными языческими символами.

– А вы выбрали ценного заложника, – бросил он на бегу.

– «Мадонна в гроте», – ответила Софи. – Но я ее не выбирала, мой дед сделал это. Оставил мне одну маленькую вещичку за рамой.

Лэнгдон удивленно покосился на нее:

– Что? Но как вы узнали, что предмет этот спрятан именно там? Почему «Мадонна в гроте»?

– Так темен обманный ход мысли человека! – Она торжествующе улыбнулась. – Мне не удалось разгадать двух первых анаграмм, Роберт. Но уж с третьей я просто обязана справиться.

Глава 31

– Они мертвы! – говорила в телефонную трубку сестра Сандрин. Слова эти предназначались для автоответчика. – Пожалуйста, снимите трубку. Они все мертвы!

Ее звонки по первым трем телефонным номерам из списка принесли ужасные вести – истерически рыдающая вдова, детектив, вызванный на место преступления, мрачный священник, утешающий осиротевшую семью. Все трое связных были мертвы. И теперь она звонила по четвертому, последнему в списке номеру, по которому разрешалось звонить лишь в том случае, если с первыми тремя ничего не получится. И нарвалась на автоответчик. Причем голос, звучавший в трубке, не назвал имени абонента, лишь просил звонившего оставить сообщение.

– Пол взломан! – умоляющим голосом бормотала она. – Остальные трое мертвы.

Сестра Сандрин не была знакома лично с владельцами четырех телефонных номеров, но по этим номерам, надежно спрятанным под кроватью, разрешалось звонить лишь в одном случае.

Если пол взломают и найдут тайник, инструктировал ее мужчина с не запоминающейся внешностью, это означает, что верхний эшелон понес потери. Что по крайней мере одному из нас угрожали смертью и он был вынужден солгать. Вам следует обзвонить всех. Предупредить остальных. И уж постарайтесь не подвести нас.

То был сигнал тревоги. Надежный и безопасный способ предупредить своих. План поразил ее своей простотой, еще когда она впервые узнала о нем. Если хотя бы один из братьев подвергнется смертельной опасности, он может солгать. И эта ложь тут же включает механизм, призванный предупредить остальных. Впрочем, сегодня опасности, похоже, подверглись сразу трое.

– Пожалуйста, ответьте, – отчаянным шепотом бормотала она в трубку. – Где же вы, где?..

– А ну брось трубку! – вдруг рявкнул у нее за спиной мужчина.

Сестра Сандрин вздрогнула и обернулась. В дверях стоял монах, сжимая в руке тяжелую железную подставку от подсвечника. Дрожа всем телом, она медленно опустила трубку на рычаг.

– Все они мертвы, – сказал монах. – Все четверо. И они меня обдурили. А ну-ка говори, где краеугольный камень?

– Но я не знаю! – совершенно искренне ответила сестра Сандрин. – Эту тайну хранили другие. – Те, что теперь мертвы.

Мужчина начал приближаться к ней, не выпуская подставку из мертвенно-белых рук.

– Ведь ты сестра Церкви! И служишь этим негодяям?

– Иисус поведал нам множество истин, – храбро ответила сестра Сандрин. – Но что-то ни одной из этих истин в действиях «Опус Деи» я не наблюдаю.

Монах яростно сверкнул красными глазами. И замахнулся, зажав в кулаке подставку, точно биту. Сестра Сандрин рухнула на пол, и последней ее мыслью было отчаянное:

Все четверо мертвы.

Драгоценная тайна потеряна навсегда.

Глава 32

От пронзительного воя сигнализации в западном крыле Лувра снялись с насиженных мест и разлетелись все голуби, обитавшие в саду Тюильри. Софи и Лэнгдон выбежали в парижскую ночь из-под козырька над входом в здание. И бросились бежать через площадь к машине Софи. Вдали завывали сирены полицейских автомобилей.

– Вон она! – крикнула Софи. И указала на красную тупоносенькую малолитражку, припаркованную через площадь.

Да она никак шутит? Такой маленькой машинки Лэнгдон еще никогда не видел.

– Называется «смарт», – пояснила Софи. – Ест всего литр на сто километров.

Лэнгдон едва успел втиснуться на переднее сиденье, когда Софи включила зажигание и резким рывком послала машину вперед, через каменный бордюр, на разделительную полосу, выложенную гравием. Затем она промчалась по тротуару и выехала на проезжую часть, образующую небольшой круг перед Карузель де Лувр.

На секунду Лэнгдону показалось, что сейчас Софи, желая срезать угол, помчится прямо вперед, через живую изгородь, и пересечет круг с газоном по центру.

– Нет! – крикнул Лэнгдон, зная, что кусты, образующие изгородь, высажены, чтобы замаскировать глубокую впадину, так называемую перевернутую пирамиду, которую он видел сегодня раньше из окон музея. Миниатюрную машинку Софи она проглотила бы мгновенно. К счастью, Софи выбрала более привычный маршрут, резко крутанула руль вправо, проехала примерно с полкруга и выбралась на дорогу, ведущую на север. А затем, прибавив скорость, помчалась по направлению к рю де Риволи.

Вой полицейских сирен становился все громче, стремительно нарастал у них за спиной, и теперь Лэнгдон видел в боковом зеркальце свет фар. Мотор «смарта» заверещал, словно в знак протеста, когда Софи выжала педаль акселератора до упора, стремясь поскорее убраться как можно дальше от Лувра. Впереди, ярдах в пятидесяти, на перекрестке с Риволи, загорелся красный. Тихо чертыхнувшись, Софи продолжала мчаться вперед. Лэнгдон весь напрягся.

– Софи!..

Подъезжая к перекрестку, она лишь слегка сбросила скорость, мигнула фарами, посмотрела по сторонам, затем снова до отказа выжала акселератор и, резко свернув влево, выехала через пустой перекресток на Риволи. Промчавшись по этой улице примерно с четверть мили к западу, Софи перестроилась в правый крайний ряд. И вскоре они выехали на широкую авеню Елисейских полей.

Лэнгдон повернулся на тесном сиденье и посмотрел в заднее окно в сторону Лувра. Похоже, полицейские их не преследовали. Голубые огоньки стекались к площади перед музеем.

Немного успокоившись, Лэнгдон заметил:

– Это было очень занимательно.

Софи, видно, не слышала его слов. Глаза ее были устремлены вперед, на просторную проезжую часть Елисейских полей. По обеим сторонам примерно на две мили тянулись витрины роскошных магазинов, именно поэтому улицу часто называли Пятой авеню Парижа. Посольство США находилось теперь в миле от них, и Лэнгдон расслабленно откинулся на спинку сиденья.

Так темен обманный ход мысли человека.

Да, в сообразительности Софи не откажешь.

«Мадонна в гроте».

Софи сказала, дед оставил ей что-то за рамой картины. Последнее послание? Лэнгдон не мог не восхищаться изощренностью, с которой Соньер выбрал этот последний тайник. «Мадонна в гроте» была еще одним недостающим звеном в сегодняшней цепи символов. Казалось, каждым своим шагом Соньер словно демонстрировал увлеченность темной и мистической стороной творчества да Винчи.

Заказ на написание «Мадонны в гроте» Леонардо да Винчи получил от Братства непорочного зачатия; им нужна была роспись центральной части алтаря в церкви Сан-Франческо в Милане. Монахини дали Леонардо все необходимые размеры, а также примерный сюжет: на картине должны были быть изображены Дева Мария, младенец Иоанн Креститель, ангел и младенец Иисус. Сколь ни покажется странным, но на картине художника вопреки привычным канонам именно младенец Иоанн благословлял Иисуса… а Иисус полностью ему подчинялся! Мало того, Мария держала одну руку высоко поднятой над головой младенца Иоанна, и жест этот выглядел угрожающим. Пальцы походили на когти орла, готовые впиться в чью-то невидимую голову. И наконец, там присутствовал еще один пугающий образ: находившийся прямо под хищно согнутыми пальцами Марии Уриель словно намеревался ребром ладони отсечь эту невидимую голову, попавшую в когти Девы Марии.

Студенты Лэнгдона всегда с удивлением узнавали, что позже да Винчи все-таки ублажил Братство непорочного зачатия, написав второй, «смягченный» вариант той же картины, «Мадонны в гроте», где все изображалось в более ортодоксальной манере. Второй вариант находился теперь в Лондонской национальной галерее и носил другое название – «Мадонна в скалах». Но сам Лэнгдон предпочитал более интригующий луврский вариант.

Софи гнала машину по Елисейским полям, и Лэнгдон спросил:

– Картина… Что было за ней спрятано?

Она не сводила глаз с дороги.

– Позже покажу. Когда будем в безопасности, в посольстве.

– Покажете? – удивился Лэнгдон. – Так он оставил вам вполне осязаемый предмет?

Софи кивнула:

– Да. Украшенный геральдической лилией и инициалами P. S.

Лэнгдон ушам своим не верил.

Мы прорвемся, думала Софи, резко сворачивая вправо. Вот машина пронеслась мимо фешенебельного отеля «Де Крийон», и они оказались в обсаженном деревьями так называемом дипломатическом районе Парижа. До посольства оставалось меньше мили. Теперь можно вздохнуть спокойно.

Даже во время езды Софи продолжала размышлять о ключе, что лежал у нее в кармане. Вспоминала о том, как впервые увидела его много лет назад и как поразил ее тогда этот ключ с вмятинами вместо обычных зубчиков, украшенный равносторонним крестом, геральдическим рисунком и двумя буквами – P. S.

Хотя за долгие годы, прошедшие с тех пор, Софи редко вспоминала о дедовском ключе, работа в полицейском управлении научила ее многому, в том числе и средствам, с помощью которых обеспечивается безопасность. И теперь необычная форма ключа уже не казалась столь загадочной. Матрица, сработанная с помощью лазера. Дубликат такого ключа практически невозможно изготовить. Не имеющий обычных зубчиков, ключ такого типа обладал рядом выжженных лазером мелких углублений, и реагировало на них только специальное электронное устройство замка. Если устройство определяло, что шестиугольные углубления расположены правильно, в определенном порядке, замок открывался.

Софи не представляла, что именно может открыть этот ключ, но чувствовала: и здесь ей может помочь Роберт. Ведь он умудрился описать выгравированную на ключе эмблему, даже ни разу не видев его. Крест наверху означал, что ключ, по всей видимости, принадлежал какой-то христианской организации. Однако Софи не знала церквей, где могли бы использовать такие изготовленные при помощи лазера матричные ключи.

Кроме того, мой дед вовсе не был христианином…

Доказательство тому Софи получила десять лет назад. И в том по иронии судьбы ей помог другой ключ – правда, вполне обычный. Именно с его помощью она и узнала правду.

В тот теплый весенний день она прилетела в Париж. Самолет приземлился в аэропорту Шарль де Голль. Софи взяла такси и отравилась домой. Как же обрадуется и удивится дедуля, увидев меня! – думала она. Она вернулась из Англии на весенние каникулы несколькими днями раньше, чем предполагалось. И с нетерпением ожидала встречи с дедом, хотела рассказать ему о своих успехах в области криптографии, которой их обучали в колледже.

Но дома деда вопреки ожиданиям не оказалось. Софи огорчилась, хоть и понимала: он не ждал ее сегодня. Наверное, совсем заработался у себя в Лувре. Впрочем, что это я, ведь сегодня же воскресенье, тут же напомнила она себе. А дед редко работал но выходным. По выходным он обычно…

Софи улыбнулась и бросилась к гаражу. Ну конечно, машины на месте нет. Ведь сегодня уик-энд. А Жак Соньер, презиравший езду по городу, использовал машину только с одной целью – добраться до своего загородного шато в Нормандии, к северу от Парижа. Софи, уставшая за несколько месяцев лондонской жизни от города, истосковалась по природе, свежему воздуху, зелени и решила немедленно ехать в Нормандию. Вечер только начался, к ночи она приедет, то-то удивится и обрадуется дедуля! Софи одолжила машину у друга и отправилась в путь, на север. Дорога вилась среди полей и холмов. На место она прибыла в начале одиннадцатого, свернула с дороги и въехала на длинную, с милю, аллею, ведущую к убежищу деда. Она проехала по ней примерно половину пути, и наконец среди деревьев показался дом – большое и старое каменное шато, угнездившееся в лесу на склоне холма.

Софи опасалась, что в этот час дед уже улегся спать, а потому страшно обрадовалась, заметив в окнах свет. Удивление ее возросло, когда она увидела, что большая площадка перед домом буквально забита машинами. Тут были и «мерседесы», и «БМВ», и «ауди», и даже «роллс-ройсы».

На секунду Софи растерялась, а потом весело засмеялась. Вот вам и дедуля, знаменитый отшельник! Оказывается, Жак Соньер ведет не столь уж и уединенную жизнь, как о нем привыкли думать. Очевидно, решил устроить вечеринку, воспользовавшись отсутствием Софи, и, судя по автомобилям, гости из Парижа к нему съехались весьма влиятельные.

Сгорая от нетерпения, она поспешила к двери. Но, подойдя и подергав за ручку, обнаружила, что дверь заперта. Софи постучала. Никто не ответил. Растерянная, она обошла дом и попробовала войти через черный ход. Но и здесь дверь оказалась заперта. И никто не отвечал на ее стук.

Софи стояла и прислушивалась. Но единственным звуком, достигавшим ее слуха, было жалобное стонущее завывание холодного ветра, разгулявшегося по долинам Нормандии. Из дома не доносилось ни звука.

Ни музыки.

Ни голосов.

Ровным счетом ничего.

Софи еще раз обежала дом и, вскарабкавшись на поленницу, заглянула в окно гостиной. То, что она там увидела, удивило еще больше.

Да там ни души!

На всем первом этаже, похоже, никого.

Куда же подевались люди?

С бешено бьющимся сердцем Софи подбежала к дровяному сараю и достала запасной ключ, который дед прятал под коробкой с лучиной для растопки. Потом снова бросилась к дому и отперла входную дверь. Едва она успела войти в прихожую, как на контрольной панели замигала красная лампочка. Это означало, что у вошедшего есть всего десять секунд, чтобы набрать код доступа в дом. В противном случае должна была сработать сигнализация.

Он включил сигнализацию во время приема гостей?..

Софи торопливо набрала код, и красная лампочка погасла.

Дом выглядел необитаемым. Не только внизу, но и наверху тоже. Спустившись со второго этажа в гостиную, она несколько секунд простояла в полной тишине, пытаясь сообразить, что все это означает.

И тут вдруг услышала.

Приглушенные голоса. И доносились они откуда-то снизу. Софи вконец растерялась. Встала на четвереньки и прижала ухо к полу. Да, звуки определенно доносятся снизу. И голоса эти поют… или бормочут какие-то невнятные заклинания?.. Она испугалась. Еще более странным показался тот факт, что в доме не было никакого подвала.

Во всяком случае, я до сих пор не знала, что он здесь есть.

Софи начала осматриваться. И только тут заметила, что в гостиной что-то не так. Старинный обюссонский ковер, столь ценимый дедом, обычно висел на восточной стене, рядом с камином. Сегодня же он был сдвинут в сторону и свисал с медной штанги, точно знамя, а за ним открывалась голая деревянная стена.

Осторожно приблизившись к ней, Софи заметила, что голоса стали громче. Прижала ухо к деревянной стене. Да, голоса теперь звучали отчетливее. Похоже, люди читали нараспев какую-то молитву или заклинание, но отдельных слов Софи никак не могла разобрать.

Стало быть, там, за стеной, есть помещение?

Софи провела пальцем по краю дверной панели и вот наконец нащупала небольшое углубление. Сработан запор был весьма искусно, невооруженным глазом не заметить. Потайная дверца! С бешено бьющимся от волнения сердцем Софи снова сунула палец в крошечную щель и надавила на находящийся там выступ. Тяжелая стена бесшумно начала отползать в сторону. Изнутри, из темноты, доносились голоса.

Софи проскользнула в образовавшийся проход и оказалась на маленькой площадке перед винтовой лестницей, выложенной из грубых серых камней. Лестница вела вниз. Софи бывала в доме с раннего детства, но понятия не имела о существовании этой лестницы.

Чем ниже она спускалась, тем прохладнее становилось. А хор голосов – четче. Теперь она различала мужские и женские голоса. И вот наконец осталось несколько последних ступеней, и она увидела пол внизу. Тоже выложенный из камня и освещенный мерцающим оранжевым светом, исходящим от костра или камина.

Затаив дыхание, Софи преодолела последние несколько ступенек и слегка пригнулась, чтобы лучше видеть.

Подвальное помещение походило на грот, по всей видимости, выдолбленный в гранитной породе, из которой состоял холм рядом с домом. Источником света служили факелы, укрепленные на стенах. Освещенные их мерцающим пламенем, в центре помещения стояли, образуя круг, человек тридцать или около того.

Мне снится сон, сказала себе Софи. Сон. Только во сне можно увидеть такое.

На всех людях были маски. Женщины одеты в просторные белые платья из тонкого газа, на ногах золоченые сандалии. Маски у них были белые, а в руках они держали золотые шары. На мужчинах были черные туники и черные маски. Создавалось впечатление, что перед Софи доска с белыми и черными шахматными фигурами. Стоявшие кругом люди раскачивались из стороны в сторону и нараспев повторяли какие-то заклинания, обращенные к предмету, лежавшему в центре круга. А вот что это был за предмет, Софи не видела.

Пение возобновилось с новой силой. Ускорилось. Звучало все громче и громче. И вдруг все участники этой странной церемонии сделали шаг к центру круга и упали на колени. И тут наконец Софи увидела, чему они поклонялись. И хотя она тут же отпрянула в ужасе, сцена эта навеки запечатлелась в памяти. К горлу подкатила тошнота, и Софи начала карабкаться обратно, вверх по лестнице, цепляясь руками за стену. Затворив за собой потайную дверцу, она выбежала из дома, села в машину и, обливаясь слезами, поехала обратно в Париж.

Той же ночью она собрала все свои вещи, находившиеся в городской квартире деда, и навсегда покинула родной дом. А на столе в гостиной оставила такую записку: Я ТАМ БЫЛА. НЕ ПЫТАЙСЯ НАЙТИ МЕНЯ.

Рядом с запиской она положила запасной ключ от загородного дома деда.

– Софи! – прервал ее размышления голос Лэнгдона. – Стойте! Остановитесь же!

Софи ударила по тормозам, их обоих резко бросило вперед.

– Что? Что такое?

Лэнгдон указал на длинную улицу впереди.

Софи похолодела. Впереди, примерно в сотне ярдов от них, перекресток блокировали два автомобиля судебной полиции. Намерения их были вполне очевидны. Они отрезали нам путь к посольству!

Лэнгдон, нервно усмехнувшись, заметил:

– Как я понимаю, в посольство нам сегодня не попасть?

Впереди двое офицеров полиции отошли от своих автомобилей и смотрели в ту сторону, где остановилась малолитражка Софи.

Ладно, сказала себе Софи. Поворачивай назад, девочка, только очень медленно.

Она дала обратный ход, затем развернулась и поехала назад. Удаляясь от перекрестка, услышала, как за спиной взвизгнули шины резко затормозившего автомобиля. И тут же завыли сирены.

Чертыхаясь, Софи вдавила педаль газа.

Глава 33

Малолитражка Софи мчалась по дипломатическому кварталу, мимо посольств и консульств, и наконец оказалась на боковой улице. Проехав по ней, свернула вправо, и вот они вновь на просторной автостраде Елисейских полей.

Лэнгдон сидел на пассажирском сиденье, сжав кулаки так крепко, что побелели костяшки пальцев. Он то и дело оборачивался и смотрел в заднее окно, проверить, не преследуют ли их, Он уже жалел, что ударился в бегство. Ведь я ни в чем не виновен, напомнил он себе. Это Софи приняла за него решение, когда выбросила маячок из окна туалета в Лувре. Теперь же, по мере того как они все дальше отъезжали от американского посольства, Лэнгдон чувствовал, что уверенность его слабеет. Софи удалось на какое-то время оторваться от преследователей, но Лэнгдон сомневался, что им и дальше будет так же везти.

Сидевшая за рулем Софи пошарила в кармане свитера. Вытащила какой-то маленький металлический предмет и передала Лэнгдону.

– Взгляните-ка на это, Роберт. Вот что оставил мне дед за рамой «Мадонны в гроте».

Лэнгдон взял протянутый ему предмет и принялся осматривать. Его охватило волнение. Тяжелый, а верхняя часть образует подобие равностороннего креста. Напоминает по форме миниатюрную копию мемориального костыля, который втыкают в землю, чтобы отметить участок, где будет находиться могила. Затем Лэнгдон заметил, что стержень ключа, отходящий от головки в виде креста, являет собой треугольную в поперечном сечении призму. И что его сплошь покрывают сотни крошечных шестиугольных углублений, причем расположение их выглядит хаотично.

– Это ключ, изготовленный с помощью лазера, – пояснила Софи. – А шестиугольники считываются контрольным электронным устройством.

Ключ?.. Таких прежде Лэнгдон никогда не видел.

– Переверните и взгляните на другую сторону, – сказала она, выехав на другую полосу. И проехала очередной перекресток.

Лэнгдон перевернул ключ и буквально раскрыл рот от изумления. В центре креста красовалась искусно выгравированная лилия, fleur-de-lis, с инициалами P. S.

– Софи! – воскликнул он. – Но это же геральдическая лилия, о которой я вам говорил. Официальный герб Приората Сиона.

Она кивнула:

– А я говорила, что видела этот ключ давным-давно, еще девочкой. И дед просил никому о нем не рассказывать.

Лэнгдон не сводил глаз с необычного ключа. Странное сочетание: высокие лазерные технологии и вековой давности символ. Этот ключ – словно мостик, соединяющий прошлое с настоящим.

– И еще дед сказал мне, что ключ открывает шкатулку, где он хранит много разных секретов.

При одной только мысли о том, какого рода секреты мог хранить Жак Соньер, у Лэнгдона по спине пробежали мурашки. Но что именно делало братство с этим футуристическим ключом, невозможно было представить. Похоже, Приорат существовал ради единственной цели: хранить свою тайну. Секрет невероятной непобедимой силы и власти. Но при чем здесь этот ключ?

– Скажите, а вы знаете, что он открывает? Ну хоть по крайней мере догадываетесь?

Софи была явно разочарована.

– Я надеялась… вы это знаете.

Лэнгдон молчал, вертя странный ключ в руках.

– Похож на христианский, – добавила Софи.

Лэнгдон вовсе не был в этом уверен. Головка ключа ничуть не походила на традиционный христианский крест с более короткой горизонтальной перекладиной. Нет, крест был квадратным – все четыре конца равной длины – такие существовали за полторы тысячи лет до христианской эпохи. Ни один на свете христианин не пользовался таким крестом, предпочитая ему другой, ставший затем традиционным. Латинский крест, использовавшийся еще древними римлянами в качестве орудия пыток. Лэнгдона всегда удивлял один факт: очень немногие христиане, видевшие распятие, знали, что в самом названии символа заложен чуждый истинному христианину смысл. Ведь слова «крест» и «распинать» («cross», «crucifix») происходят от латинского «cruciare» – «мучить, подвергать пыткам».

– Единственное, что я могу сказать, Софи, – начал он, – так это то, что такие равносторонние кресты считались «мирными». Квадратная конфигурация не позволяет использовать их при казни или пытке, а их одинаковые вертикальные и горизонтальные элементы символизируют собой единение мужского и женского начал, что вполне соответствует философии братства.

Софи устало взглянула на него:

– Так, значит, никаких идей, да?

– Никаких, – хмуро ответил Лэнгдон.

– Ладно. А сейчас сворачиваем с главной дороги. – Софи покосилась в зеркальце бокового вида – Нам надо попасть в безопасное место. Там и подумаем, что может открыть этот ключ.

Лэнгдон с тоской вспомнил о своем уютном номере в «Ритце». Нет, совершенно ясно, что им туда нельзя.

– Как насчет моих коллег из Американского университета Парижа?

– Слишком предсказуемо. Фаш непременно проверит все адреса.

– Но ведь у вас должны быть какие-то знакомые. Вы же здесь живете.

– Фаш проверит все мои телефонные звонки и электронную почту. Переговорит с коллегами по работе. И сразу выявит, с кем я общаюсь. А снимать номер в отеле тоже не имеет смысла, ведь там требуется регистрация.

Лэнгдон снова подумал о том же: а не лучше ли было ему сразу сдаться Фашу еще в Лувре?

– Давайте позвоним в посольство. Я объясню ситуацию, и посольство пошлет за нами своих людей. Назначим место встречи и…

– Встречи? – Софи обернулась и взглянула на него как на сумасшедшего. – Да вы, я вижу, просто грезите наяву, Роберт. Юрисдикция вашего посольства распространяется только на его территорию. Стоит им послать за нами своего человека, и его можно будет обвинить в пособничестве преступникам, которых разыскивает французская полиция. Этого никак нельзя допускать. Одно дело, если вы пройдете на территорию посольства и попросите там убежища, и совсем другое – просить их нарушать существующий во Франции закон. – Она покачала головой. – Попробуйте позвонить прямо сейчас в свое посольство. И я заранее знаю, что вам ответят. Скажут, что в целях исключения дальнейших неприятностей вы должны сдаться Фашу. Ну и, естественно, пообещают использовать все свои дипломатические каналы для облегчения вашего положения и справедливого суда. – Она взглянула на витрины роскошных магазинов, выстроившихся вдоль Елисейских полей – Сколько у вас при себе наличных?

Лэнгдон заглянул в бумажник.

– Сто долларов. Несколько евро. А что?

– Кредитные карты?

– Да, конечно.

Софи прибавила скорость, и Лэнгдон понял, что у нее созрел какой-то план. Впереди, в конце Елисейских полей, высилась Триумфальная арка, монумент высотой 154 фута, построенный еще Наполеоном для увековечения собственных военных побед. Прямо за ней находился круг с девятиполосным движением.

Приближаясь к нему, Софи посмотрела в зеркальце заднего вида.

– Пока вроде бы оторвались, – сказала она. – Но и пяти минут не протянем, если останемся в этой машине.

А потому надо украсть другую, подумал Лэнгдон, раз уж мы все равно преступники.

– Что собираетесь делать?

– Сейчас поймете, – ответила Софи и резко свернула на круг.

Лэнгдон промолчал. За сегодняшний вечер он уже не раз полагался на эту женщину, и вот к чему это привело. Он отогнул рукав пиджака, взглянул на часы. То были коллекционные механические наручные часы с изображением Микки-Мауса, подарок родителей на десятилетие. На циферблат люди часто поглядывали с недоумением, но Лэнгдон носил только эти часы. Знакомство с диснеевской анимацией послужило своеобразным толчком, именно с тех пор он стал интересоваться магией формы и цвета; и теперь Микки-Маус служил Лэнгдону ежедневным напоминанием об этом и позволял оставаться молодым в душе. Впрочем, в этот момент Микки-Маус показывал весьма позднее время. 02.51.

– Забавные часы, – заметила Софи, покосившись на запястье Лэнгдона, и направила машину по кругу против часовой стрелки.

– Долгая история, – ответил он и поправил рукав пиджака.

– Да уж, наверное, – с улыбкой сказала Софи и съехала с круга. Теперь они направлялись на север от центра города. Пролетев два перекрестка на зеленый свет, она притормозила на третьем и резко свернула вправо, на бульвар Мальзерб. Они выехали из уютного дипломатического района с утопающими в зелени роскошными особняками и оказались в неприглядном рабочем квартале. Затем Софи свернула влево, и тут наконец Лэнгдон сообразил, где находится.

Вокзал Сен-Лазар.

Впереди виднелась стеклянная крыша-купол терминала для поездов, напоминающая нелепый гибрид самолетного ангара с теплицей. Вокзалы в Европе никогда не спят. Даже в этот поздний час у главного входа стояло с полдюжины такси. Разносчики развозили тележки с сандвичами и минеральной водой, а из зала ожидания выходила группа ребятишек с рюкзаками. Они протирали глаза и сонно осматривались по сторонам, точно никак не могли сообразить, в какой попали город. Чуть поодаль, у обочины, маячили двое патрульных полицейских, направляя сбившихся с пути туристов.

Софи припарковала свою малолитражку за рядом выстроившихся цепочкой такси, в так называемой красной зоне, хотя неподалеку, через улицу, находилась обычная парковка. Не успел Лэнгдон спросить, что Софи собирается делать, как она выпорхнула из машины. Подбежала к одному из таксомоторов и принялась переговариваться о чем-то через окно с сидевшим за рулем водителем.

Лэнгдон выбрался из машины и увидел, что Софи протягивает водителю толстую пачку купюр. Таксист кивнул и, к удивлению Лэнгдона, тут же отъехал.

– Что случилось? – спросил он, подходя к Софи. Такси уже успело скрыться из виду.

– Идемте, – сказала Софи и зашагала к главному входу в вокзал. – Купим два билета на ближайший поезд из Парижа.

Лэнгдон поспешил следом. Вместо того чтобы преодолеть какую-то милю, отделявшую их от посольства, они, похоже, отправляются теперь в дальнее путешествие. Лэнгдону все меньше и меньше нравилась эта затея.

Глава 34

Водитель, встретивший епископа Арингаросу в аэропорту Леонардо да Винчи, сидел за рулем маленького неприметного черного «фиата». Арингароса помнил время, когда служители Ватикана пользовались исключительно роскошными большими лимузинами со специальной эмблемой и флажками папского престола. Те дни давно миновали. Теперь машины Ватикана выглядели куда как скромнее и не имели отличительных знаков. Ватикан утверждал, что делается это из экономии, чтобы больше средств оставалось на благие дела; сам же Арингароса подозревал, что вызвано это соображениями безопасности. Мир сошел с ума, и во многих странах Европы демонстрировать любовь к Христу стало столь же опасно, как размахивать красной тряпкой перед быком.

Подобрав полы черной сутаны,Арингароса опустился на сиденье и приготовился к долгому путешествию до замка Гандольфо. Тот же путь ему довелось проделать пять месяцев назад.

Последнее путешествие в Рим, вздохнул он. Самая долгая ночь в моей жизни.

Пять месяцев назад позвонили из Ватикана и потребовали, чтобы епископ Арингароса незамедлительно явился в Рим. Без каких-либо объяснений. Билет вам оставили в аэропорту. Папский престол был готов на все, чтобы сохранить плотную завесу тайны во всем, что связано с высшими чинами Католической церкви.

Арингароса подозревал, что сие таинственное распоряжение связано с представившейся папе и служителям Ватикана возможностью опорочить недавний публичный успех «Опус Деи»: завершение строительства штаб-квартиры этой организации в Нью-Йорке. Журнал «Акитекчурел дайджест» назвал здание штаб-квартиры «сияющим маяком католицизма, органично вписавшимся в современный городской пейзаж». Надо сказать, что в Ватикане теперь с излишней восторженностью относились к слову «современный», особенно если это было связано с делами Церкви.

У Арингаросы не было иного выбора, кроме как принять приглашение, что он и сделал, пусть даже нехотя. Не являясь поклонником нынешней папской администрации, Арингароса, подобно большинству представителей консервативного духовенства, мрачно и настороженно наблюдал за деяниями нового папы, который занял престол всего год назад. Выдающийся либерал, его святейшество возглавил Католическую церковь в один из самых сложных и противоречивых моментов в истории Ватикана. Ничуть не ошеломленный столь неожиданным и быстрым возвышением, понтифик, похоже, не собирался тратить времени даром. И, опираясь на поддержку либерального крыла в коллегии кардиналов, во всеуслышание объявил о новой миссии папства: «обновление ватиканской доктрины, приведение католицизма в соответствие с новыми требованиями третьего тысячелетия».

За этими словами Арингароса усматривал весьма опасный, по его мнению, смысл. Он боялся, что человек этот возомнил о себе слишком много, раз собрался переписать законы Божии, думая, что привлечет тем самым сердца тех, кто считает требования Католической церкви несовместимыми с реалиями современного мира.

И Арингароса использовал все свое политическое влияние – немалое, если учесть всех сочувствующих «Опус Деи», а также весьма солидный банковский счет этой организации, – чтобы убедить папу и его советчиков, что смягчение церковных законов есть не только предательство веры и трусость. Нет, это просто политическое самоубийство. Он напомнил им, что все прежние попытки смягчить церковный закон имели самые негативные последствия: число прихожан резко уменьшилось, ручеек пожертвований практически иссяк, мало того, стало просто не хватать католических священников для руководства местными приходами.

Людям нужна жесткая структура и точные указания от Церкви, настаивал Арингароса, а не заигрывание и попустительство.

В ту ночь, выехав из аэропорта в «фиате», Арингароса с удивлением заметил, что направляются они не в Ватикан, а куда-то к востоку, по извилистой горной дороге.

– Куда это мы едем? – осведомился он у водителя.

– В Альбан-Хиллз, – ответил тот. – Встреча назначена в замке Гандольфо.

В летней резиденции папы? Арингароса ни разу там не был, да и не слишком стремился побывать. Помимо летней резиденции папы, в этой цитадели шестнадцатого века находилась так называемая Спекула Ватикана – Ватиканская обсерватория, считавшаяся одной из самых хорошо оснащенных обсерваторий в Европе. Арингароса никогда не одобрял заигрываний Ватикана с наукой. Какой смысл смешивать науку и веру? Ведь всерьез и без предубеждений наукой просто не мог заниматься человек, по-настоящему верующий в Бога. Да и вера не нуждалась в материальном подтверждении своей правоты.

И тем не менее я здесь, подумал он, когда на фоне звездного ноябрьского неба возникли очертания замка Гандольфо. С дороги замок напоминал огромного каменного монстра, готового совершить самоубийственный прыжок в пропасть. Примостившийся на самом краю скалы, он словно нависал над колыбелью итальянской цивилизации – над долиной, где задолго до основания Рима правили враждующие кланы Куриаци и Ораци.

Даже издали Гандольфо производил величественное впечатление. Классический образчик старинной крепостной архитектуры, он прекрасно вписывался в грозный горный пейзаж. К сожалению, отметил Арингароса, Ватикан изрядно подпортил внешний вид сооружения, возведя над крышей два огромных алюминиевых купола, где и располагалась знаменитая обсерватория. Теперь замок напоминал гордого и воинственного рыцаря, нацепившего зачем-то сразу две шляпы, в каких уместно посещать приемы.

Не успел Арингароса выбраться из машины, как навстречу ему поспешил молодой священник-иезуит.

– Добро пожаловать, епископ. Я отец Мангано. Работаю здесь астрономом.

С чем тебя и поздравляю. Арингароса буркнул слова приветствия и последовал за священником в холл замка. Просторное помещение с довольно безвкусным декором, украшенное образчиками искусства Ренессанса и разными астрономическими картинками и картами. Они поднялись по широкой мраморной лестнице, и Арингароса увидел на стенах объявления о проведении научных конференций, различных тематических лекций, а также специальных астрономических экскурсий для туристов. Просто удивительно, подумал он, на что растрачивает Ватикан силы и время, вместо того чтобы заботиться о духовности прихожан и служить надежным проводником к вере истинной.

– Скажите-ка, – обратился Арингароса к молодому священнику, – с каких это пор хвост начал бежать впереди собаки?

Молодой человек удивился:

– Простите, сэр?

Но Арингароса лишь отмахнулся, решив не пускаться в дальнейшие объяснения и не портить себе вечер. Ватикан окончательно сошел с ума. Похож на ленивого родителя, готового исполнить любую прихоть капризного ребенка, но не способного проявить твердость и приобщить его к истинным ценностям. Так и Церковь, забыв об истинном своем предназначении, уступает теперь на каждом шагу, старается подстроиться под прихоти современной цивилизации.

Широкий коридор на верхнем этаже вел в одном направлении – к высоким двойным дубовым дверям с медной табличкой:

АСТРОНОМИЧЕСКАЯ БИБЛИОТЕКА

Арингароса был наслышан об этом месте, знаменитой Астрономической библиотеке Ватикана. Ходили слухи, что там хранится свыше двадцати пяти тысяч томов, в том числе такие раритеты, как труды Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона и многих других ученых. И еще говорили, что именно здесь, в библиотеке, папа проводит частные встречи с высшими чинами церковной иерархии… встречи, содержание которых не следовало выносить за пределы Ватикана.

Приближаясь к дубовым дверям, епископ Арингароса и представить не мог, какие шокирующие новости ждут его там, началом какой ужасной цепи событий станет эта встреча. Лишь час спустя, когда он нетвердым шагом вышел из библиотеки, он окончательно осознал, сколь разрушительные последствия может иметь услышанное им там. Осталось всего шесть месяцев, подумал он. Да поможет нам Господь!

И вот теперь, сидя в «фиате», епископ Арингароса, судорожно сжав руки в кулаки, вспоминал о той первой встрече. Затем спохватился, разжал пальцы и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь расслабиться.

Все будет хорошо, твердил он мысленно по мере того, как «фиат» забирался все выше в горы. Странно, однако, что мобильный телефон молчит. Почему не звонит Учитель? Ведь к этому времени Сайлас уже должен был завладеть краеугольным камнем.

Пытаясь успокоиться, епископ принялся рассматривать пурпурный аметист в кольце. Ощупывая прохладную и гладкую его поверхность, обрамленную россыпью искусно ограненных бриллиантов, он напомнил себе, что кольцо это – символ значительно меньшей власти, чем он рассчитывал получить в самом скором времени.

Глава 35

Внутри Сен-Лазар ничем не отличался от всех остальных железнодорожных вокзалов Европы. В зале ожидания обычная картина: бездомные с картонными табличками на груди, группа сонных юнцов, учащихся какого-то коллежа – одни вповалку спят на рюкзаках, другие слушают музыку по плейерам. В углу сгрудились носильщики в синей униформе, бездельничают, покуривают сигаретки.

Софи подняла голову и посмотрела на огромное табло с указанием времени прибытия и отправления поездов. С шелестом мелькают черные и белые таблички, выбрасывают все новые слова и цифры по мере поступления информации. Вот обновление данных закончилось, и Лэнгдон тоже уставился на табло. В верхней части возникла надпись:

ЛИЛЛЬ – СКОРЫЙ – 3.06.

– Жаль, что раньше ничего нет, – заметила Софи. – Что ж, Лилль так Лилль.

Раньше? Лэнгдон посмотрел на часы: 2.59. Поезд отправляется через семь минут, а они еще даже не купили билеты. Софи подвела Лэнгдона к окошку кассы и сказала:

– Купите нам два билета по вашей кредитной карте.

– Но я думал, кредитную карту всегда можно отследить и…

– Совершенно верно.

Лэнгдон решил не возражать – Софи Невё, конечно, виднее. Используя карту «Visa», приобрел два купейных билета до Лилля и протянул их Софи.

Они вышли на платформу, из громкоговорителя над перроном раздался голос, объявляющий посадку на скорый до Лилля. Перед ними было шестнадцать путей. Справа, чуть поодаль, у платформы под номером три, готовился к отправке их поезд. Но тут Софи решительно взяла Лэнгдона под руку и повлекла за собой совсем в другом направлении. Они торопливо прошли через боковой вестибюль, мимо ночного кафе, затем – по какому-то длинному коридору и вышли из здания вокзала на тихую улочку.

У тротуара стояло одинокое такси.

Водитель увидел Софи и мигнул фарами. Софи уселась на заднее сиденье, Лэнгдон последовал за ней.

Таксист отъехал от здания вокзала. Софи достала из кармана свитера только что приобретенные билеты и порвала на мелкие кусочки.

Семьдесят долларов на ветер, вздохнул Лэнгдон.

Машина направлялась на север, и, лишь доехав до рю де Клиши, Лэнгдон понял, что теперь они избавились от преследования. Из окна по правую руку он видел Монмартр и изумительной красоты купол собора Сакре-Кёр. По встречной полосе проносились полицейские автомобили с мигалками.

При их приближении Лэнгдон и Софи дружно сползали вниз по сиденью.

Софи не назвала водителю никакого конкретного адреса, просила лишь выехать из города. И теперь, видя, как она решительно сжала губы, Лэнгдон догадался, что спутница его обдумывает следующий ход.

Он принялся снова осматривать ключ, даже поднес его поближе к глазам, пытаясь рассмотреть какие-либо отметины или знаки, указывающие, где была изготовлена эта необычная вещица. Но в свете пролетающих мимо уличных фонарей не заметил ничего, кроме герба тайного общества.

– Не имеет смысла, – пробормотал он.

– Что именно? – откликнулась Софи.

– Да то, что ваш дедушка вовлек вас в такие приключения ради того, чтоб добыть ключ, с которым вы не знаете, что делать.

– Согласна.

– Вы уверены, что он ничего не написал на обратной стороне полотна?

– Я все осмотрела. Там ничего не было. А сам ключ находился в щели между рамой и полотном. Я увидела герб, сунула ключ в карман, а потом мы ушли.

Лэнгдон, сосредоточенно хмурясь, разглядывал притуплённый кончик ключа. Ничего. Щурясь, он снова поднес ключ к глазам и осмотрел ободок головки. И здесь тоже ничего.

– Мне кажется, ключ совсем недавно чистили.

– Это почему?

– Пахнет спиртовым раствором.

Она обернулась:

– Простите, не поняла…

– От него пахнет так, точно кто-то протирал его специальным спиртовым раствором. – Лэнгдон поднес ключ к носу Софи. – С другой стороны запах сильнее. – Он перевернул ключ. – Да, растворитель на спиртовой основе с добавлением чистящего средства. Или… – Тут Лэнгдон внезапно умолк.

– Или что?

Он повернул ключ под углом к свету и начал рассматривать гладкую поверхность поперечины креста. Местами она поблескивала, словно была мокрой.

– А вы хорошенько рассмотрели этот ключ, перед тем как сунуть в карман?

– Да нет, не очень. Я же торопилась.

– Фонарик у вас еще при себе? – спросил Лэнгдон. Софи достала из кармана ультрафиолетовый фонарик. Лэнгдон включил его и направил узкий лучик на ключ.

На металле тут же высветились буквы. Что-то там было написано. Специальным маркером, в спешке, но вполне различимо.

– Что ж, – улыбнулся Лэнгдон, – думаю, теперь мы знаем, откуда взялся этот спиртовой запах.

Софи с изумлением разглядывала пурпурные цифры и слова, выступившие на обратной стороне креста.

24 РЮ АКСО

Адрес! Дед оставил мне адрес!

– Где это? – спросил Лэнгдон.

Софи понятия не имела. Отвернулась и возбужденно спросила водителя:

– Connaissez-vous la Rue Haxo?[45]

Тот задумался на секунду-другую, затем кивнул. И сказал Софи, что улица эта находится неподалеку от теннисных кортов на окраине Парижа к западу отсюда. Она попросила немедленно отвезти их туда.

– Быстрее будет через Булонский лес, – сказал водитель по-французски. – Нормально?

Софи нахмурилась. Можно было бы выбрать и менее «скандальный» маршрут, но сегодня не до таких тонкостей.

– Ладно. – Американец наверняка будет в шоке от увиденного.

Софи снова взглянула на ключ и задумалась над тем, что же находится на рю Аксо. Какая-нибудь церковь? Нечто вроде штаб-квартиры братства?

Снова нахлынули воспоминания о тайном ритуале, свидетельницей которого она невольно стала десять лет назад в загородном доме деда. Она вздохнула.

– Я должна кое в чем признаться вам, Роберт… – Софи сделала паузу, потом посмотрела на него. – Но сперва расскажите мне все, что знаете об этой организации. О Приорате Сиона.

Глава 36

На выходе из зала, где висела «Мона Лиза», Безу Фаш выслушивал путаные объяснения охранника, и лицо его заливала краска ярости. Груар говорил о том, как Софи и Лэнгдону удалось разоружить его. Почему ты не выстрелил в это чертово полотно?

– Капитан! – окликнул начальника лейтенант Колле. – Капитан, я только что слышал по рации. Обнаружена машина агента Невё.

– У посольства?

– Нет. Возле вокзала. Они купили два билета. Поезд только что отбыл.

Фаш жестом показал Груару, что тот может идти, затем отвел Колле в укромный уголок и свистящим шепотом осведомился:

– В каком направлении?

– На Лилль.

– Возможно, нас хотят навести на ложный след. – Фаш запыхтел, обдумывая дальнейшие действия. – Ладно. Свяжитесь с полицией на ближайшей станции, пусть остановят и обыщут весь поезд, мало ли что. Машина Невё пусть остается там, где стоит. Пошлите туда детективов в штатском. Как знать, может, они решат вернуться и забрать ее. Пошлите людей, пусть обыщут все улицы вокруг станции, это на тот случай, если они решили уйти пешком. От вокзала отходят какие-нибудь автобусы?

– Не в этот час, сэр. Там дежурят только такси.

– Прекрасно. Опросите водителей. Может, они что видели. Затем свяжитесь с таксомоторной компанией, перешлите им описание беглецов. А я позвоню в Интерпол.

Колле удивился:

– Вы хотите предать дело огласке?

Это было, конечно, нежелательно, но Фаш просто не видел другого выхода.

Чем быстрее захлопнется ловушка, тем лучше.

Первый час всегда самый критический. В первый час побега беглецы наиболее предсказуемы. Всем им нужно одно и то же. Транспорт. Жилье. Наличные. Святая троица. Интерполу ничего не стоит мгновенно проследить за этими тремя факторами. Передать по факсу снимки Лэнгдона и Софи во все парижские транспортные управления, отели и банки. И тогда у беглецов не останется ни одного шанса. Они не смогут выехать из города, найти себе убежище, снять со счета наличные без риска быть узнанными. Как правило, беглецы впадают в панику и непременно совершают какую-нибудь глупость. Угоняют автомобиль. Грабят магазин. Используют от безысходности кредитную карту. Какую бы ошибку ни совершили, они быстро выдадут свое местонахождение.

– Только Лэнгдона, я вас правильно понял? – спросил Колле. – Вы же не собираетесь сдавать Софи Невё? Она наш агент.

– Еще как собираюсь! – рявкнул в ответ Фаш. – Это она делает за Лэнгдона всю грязную работу! Лично я собираюсь заняться ее досье. Проверить все – друзей, семью, личные связи. Всех, к кому она может обратиться за помощью. Не знаю, что она там задумала и почему так себя ведет, но это будет ей дорого стоить! Не только работы!

– Хотите, чтобы я остался на связи? Или подключился к поискам?

– К поискам. Поезжайте на вокзал, будете координировать работу наших людей. Берите в свои руки бразды правления, но чтобы каждый шаг согласовывать со мной, ясно?

– Да, сэр! – И Колле выбежал из комнаты.

Фаш стоял у окна. Отсюда открывался вид на стеклянную пирамиду, она сияла и переливалась огнями, блики которых отражались в воде фонтанов. Прямо сквозь пальцы ускользнули, подумал Фаш. И тут же велел себе расслабиться и успокоиться. Даже самому опытному агенту трудно противостоять давлению, которое может оказать Интерпол.

А тут какой-то учителишка и девчонка-шифровальщица!.. Да им до рассвета не продержаться.

Глава 37

Какие только прозвища не давали парижане прославленному Булонскому лесу! Но среди знатоков этот парк был известен как Сад земных наслаждений. Вроде бы вполне лестный эпитет на деле означал обратное. И любой, кто видел одноименное зловещее полотно Босха, понимал, в чем тут смысл. На картине великого мастера деревья в лесу были темные, с перекрученными стволами, – самое подходящее прибежище для жуликов и извращенцев всех мастей. Ночами вдоль дорожек, вьющихся среди густых зарослей Булонского леса, выстраивались сотни белеющих в темноте тел. Выстраивались на продажу, готовые удовлетворить любые, самые немыслимые желания и прихоти – мужчин, женщин и лиц промежуточного пола.

Пока Лэнгдон собирался с мыслями, готовясь рассказать Софи о Приорате Сиона, такси въехало в лесистый парк и двинулось в западном направлении по вымощенной булыжником дорожке. Лэнгдону было трудно сосредоточиться, поскольку на свет фар из темноты начали стекаться ночные обитатели парка и демонстрировать свой «товар». Вот впереди мелькнули две до пояса обнаженные девочки-подростка, они бросали зазывные взгляды в сторону такси. За ними выступил из темноты огромный негр с лоснящейся, точно смазанной маслом, кожей. На нем красовалось нечто вроде набедренной повязки, прикрывавшей только причинное место. Но он восполнил этот пробел, повернулся спиной и заиграл голыми ягодицами. Рядом с ним возникла пышнотелая блондинка. Приподняла мини-юбку, и тут же выяснилось, что никакая это не женщина.

Господи, помоги! Лэнгдон поспешно отвел глаза и глубоко вздохнул.

– Расскажите о Приорате Сиона, – повторила Софи. Лэнгдон кивнул. Трудно было представить более неподходящий фон для легенды, которую он собирался изложить. С чего же начать?.. История братства насчитывала свыше тысячи лет, то была поражающая воображение хроника тайн, предательств, шантажа и даже жестоких пыток по приказанию папы.

– Братство Приорат Сиона, – начал он, – было основано в Иерусалиме в 1099 году французским королем по имени Годфруа де Буйон сразу после того, как его войска захватили город.

Софи кивнула, не сводя с рассказчика любопытных глаз.

– Если верить легенде, король Годфруа владел чрезвычайно важным секретом. Именно он делал его таким могущественным и передавался в семье от отца к сыну со времен Христа. Опасаясь, что с его смертью секрет этот может быть потерян, король основал тайное братство, Приорат Сиона, и наделил его полномочиями хранить секрет и передавать из поколения в поколение. За годы пребывания в Иерусалиме братству стало известно об очень важных документах, зарытых под руинами храма Ирода. Этот храм был возведен на развалинах более ранней постройки – храма царя Соломона. По мнению братства, документы эти подтверждали тайну короля Годфруа и обладали такой взрывной силой, что Церковь не остановилась бы ни перед чем, чтобы завладеть ими.

Софи смотрела недоверчиво.

– И вот Приорат решил, что документы следует извлечь из-под развалин и хранить вечно, чтобы истина не умерла. С этой целью братство создало даже специальное военное подразделение – группу из девяти рыцарей, получивших название «Орден нищих рыцарей Христа и храма Соломона». – Лэнгдон выдержал паузу. – Но оно больше известно как орден тамплиеров.

Софи обрадованно кивнула, ей было знакомо это название.

Лэнгдон достаточно часто читал лекции об ордене тамплиеров, а потому знал, что многие люди о нем наслышаны, хотя целиком и не представляют, какие события с ним связаны. На взгляд ученых, история тамплиеров выглядела весьма сомнительной: факты и домыслы сплелись в тесный клубок, и разобраться, что есть истина, а что ложь, почти не представлялось возможным. И постепенно в своих лекциях Лэнгдон начал избегать упоминаний о рыцарях-тамплиерах, поскольку всякий раз это влекло за собой отступления и вторжение в область непроверенных фактов. Софи заволновалась:

– Так вы говорите, орден тамплиеров был создан братством специально для того, чтобы завладеть секретными документами? А я всегда думала, что их задача – это защита Святой земли.

– Ну, это очень распространенное заблуждение. Идея защиты паломников была лишь прикрытием основной миссии рыцарей. Истинной целью их пребывания на Святой земле было извлечение документов из-под развалин храма.

– Так они нашли их?

Лэнгдон усмехнулся:

– Точно этого не знает никто. Но ученые сходятся в одном: под развалинами рыцари действительно обнаружили нечто. Нечто такое, что сделало их невообразимо богатыми и могущественными.

Лэнгдон вкратце поведал Софи об общепринятой в ученом мире истории ордена тамплиеров. Рассказал о том, как рыцари оказались на Святой земле во время второго крестового похода, как обратились с просьбой к царю Болдуину II разрешить им защищать паломников-христиан на дорогах. Рыцари клялись и божились, что никто им не платит, что они совсем обнищали, и попросили, чтобы царь разрешил им обосноваться в конюшнях на развалинах храма. Царь разрешил, и рыцари поселились в самом сердце Святой земли.

Столь странный выбор жилища, объяснил далее Лэнгдон, оказался далеко не случаен. Рыцари были твердо убеждены, что секретные документы, которые столь рьяно искало братство, находятся где-то глубоко под развалинами, в самом священном на земле месте, избранном Господом Богом для своей обители. Иными словами, в самом сердце иудаистской веры. На протяжении почти десяти лет рыцари жили на этих развалинах и тайно от посторонних глаз долбили каменную породу.

Софи обернулась:

– И они нашли что искали?

– Да, это определенно, – ответил Лэнгдон. – Рыцари потратили девять лет и наконец нашли. Забрали сокровище и отправились с ним в Европу, где их влияние тут же неизмеримо возросло.

Никто точно не знал, шантажировали ли тамплиеры Ватикан, или же Церковь просто пыталась купить их молчание, но факт то, что папа Иннокентий II тут же издал беспрецедентную папскую буллу, наделявшую орден тамплиеров неограниченной властью и провозгласившую их «законом в себе». И орден прекратился в автономную армию, вмешиваться в деяния которой не дозволялось никому, даже королям и прелатам.

Получив карт-бланш от Ватикана, орден тамплиеров быстро распространил свое политическое влияние, приумножил ряды, обзавелся огромными земельными владениями в десятках стран. Рыцари начали давать щедрые кредиты разорившимся королевским семействам, требуя в ответ защиты своих интересов, и положили тем самым начало современному банковскому делу. Они неустанно приумножали свои богатства и расширяли влияние.

К 1300 году в руках ордена, не без помощи Ватикана, сосредоточилось столько власти, что взошедший на престол папа Климент V решил, что этому пора положить конец. При содействии короля Франции Филиппа IV папа разработал весьма хитроумную операцию по уничтожению верхушки ордена тамплиеров и захвату их богатств, а также с целью завладения их секретными документами, с помощью которых они добились такой власти над Ватиканом. Путем искусных маневров и уловок, достойных ЦРУ, папа Климент разослал секретные военные приказы по всей Европе, причем вскрыть их надлежало одновременно и строго в один день и час, а именно: в пятницу 13 октября 1307 года.

На рассвете 13 октября документы были распечатаны и их поразительное содержание предано огласке. В письме папы говорилось, будто бы ему было видение. К нему явился сам Господь Бог и предупредил, что орден тамплиеров есть не что иное, как сборище еретиков. Будто бы они служат самому дьяволу, уличены в гомосексуализме, осквернении креста, содомском грехе, богохульстве и тому подобных грехах. И будто бы сам Господь просил папу Климента очистить землю от еретиков, собрать их всех и пытать до тех пор, пока не сознаются в прегрешениях против Господа. Макиавеллиевская операция папы прошла без сучка и задоринки. В тот самый день, пятницу тринадцатого, были пойманы и пленены целые толпы рыцарей. Их безжалостно пытали, а затем сожгли на кострах как еретиков. Эхо той трагедии долетело до наших дней: по сию пору пятница тринадцатое считается несчастливым днем.

– Так, выходит, всех тамплиеров уничтожили? – удивленно спросила Софи. – А мне казалось, братства тамплиеров существуют до сих пор.

– Существуют, но под разными названиями. Несмотря на ложные обвинения и все старания папы стереть орден с лица земли, некоторым рыцарям удалось избежать гибели. Ведь во многих странах у них были верные союзники. Истинной целью папы Климента были, разумеется, документы, добытые тамплиерами, но они словно сквозь землю провалились. Они уже давно были переданы на хранение теневым покровителям тамплиеров, Приорату Сиона, и секретность, окружавшая это братство, делала их недоступными для Ватикана. Когда в Ватикане немного успокоились, Приорат под покровом ночи перегрузил документы из парижского тайника на корабли тамплиеров в Ла-Рошели.

– И куда же они затем отправились?

Лэнгдон пожал плечами:

– Это знают только члены братства. Секретные документы остаются предметом постоянных спекуляций и поисков по сей день. Очевидно, их перепрятывали не один раз. Если верить недавним слухам, последним их пристанищем стало Соединенное Королевство.

Софи была явно разочарована.

– На протяжении тысячи лет, – продолжил Лэнгдон, – легенда о секретных документах передавалась из уст в уста. Сами эти документы, их власть над людьми и тайну, окутывающую все, что им сопутствовало, стали называть одним словом: Сангрил. Об этом написаны сотни книг, мало что вызывает у историков и других ученых такой же интерес.

– Сангрил? Что за слово такое? Имеет ли оно что-либо общее с французским sang или испанским sangre, что означает «кровь»?

Лэнгдон кивнул. Из-за этих загадочных документов пролились реки крови, однако происхождение слова тут было ни при чем.

– В легендах много чего говорится по этому поводу. Важно помнить одно: Приорат рьяно охраняет их и, возможно, ждет подходящего исторического момента, чтобы раскрыть правду.

– Какую правду? В чем она заключается? Какие такие тайны могущества и власти охраняет братство?

Лэнгдон глубоко вздохнул.

– Сангрил – древнее слово, Софи. С годами оно превратилось в новый термин, более современный… – Он сделал паузу. – И когда я назову вам это новое слово, вы сразу поймете, что много знаете о нем. Практически каждый человек на земле хоть раз да слышал о Сангрил.

Софи скроила скептическую гримасу:

– Лично я никогда не слышала.

– Уверен, что слышали, – улыбнулся Лэнгдон. – Вам прекрасно известны эти два слова: чаша Грааля.

Глава 38

Софи уставилась на Лэнгдона широко раскрытыми глазами. Да он никак шутит!

– Чаша Грааля?

Лэнгдон кивнул с самым серьезным выражением лица:

– Чаша Грааля и есть так называемый Сангрил. Происходит от французского Sangraal, сами можете заметить, как легко это слово превращается в два других – San Greal.

Святой Грааль!.. «Странно, – подумала Софи, – как это я не догадалась сразу». И однако она так до конца и не могла поверить в то, что ей только что поведал Лэнгдон.

– Я всегда думала, что Грааль – это чаша. А вы только что сказали, что Сангрил – это некий сборник документов, раскрывающих тайну.

– Да, но документы Сангрил – всего лишь часть, половина сокровищ Святого Грааля. Они были похоронены под развалинами храма вместе с самой чашей… и это помогает понять ее истинное значение. Документы наделили тамплиеров такой огромной властью лишь потому, что благодаря им стало возможным осознать истинную природу Грааля.

Истинную природу Грааля? Софи окончательно растерялась. Она всегда думала, что чаша Грааля представляет собой сосуд, из которого пил Иисус во время Тайной вечери и с помощью которого Иосиф Аримафейский ловил затем капающую с креста кровь распятого Христа.

– Грааль – чаша Христова, – сказала она. – Что может быть проще?

– Софи, – Лэнгдон наклонился к ней и говорил теперь шепотом, – если верить Приорату Сиона, то Грааль никакая не чаша. Члены общества утверждают, что легенда о Граале лишь красивая аллегория, метафора для обозначения чего-то другого, гораздо более могущественного. – Он на секунду умолк, затем продолжил: – Чего-то такого, что прекрасно сочетается с тем, что ваш дедушка пытался сказать нам сегодня, в том числе и со всеми его символическими ссылками на священное женское начало.

Все еще не уверенная в правоте его слов, Софи взглянула на Лэнгдона. Он улыбался, но глаза оставались серьезными.

– Хорошо, – сказала она. – Допустим. Но если Грааль не чаша, тогда что это?

Лэнгдон предвидел этот вопрос, но до сих пор так и не решил, как лучше на него ответить. Ответ был невозможен без ссылки на соответствующий исторический контекст, в противном случае это вызовет у Софи лишь недоумение. Именно такое недоуменное выражение лица наблюдал Лэнгдон у своего редактора несколько месяцев назад, когда принес ему план рукописи, над которой работал.

– Так вы утверждаете, что… – Тут редактор поперхнулся, закашлялся, поставил бокал вина на стол рядом с недоеденным ленчем и уставился на него. – Вы это серьезно? Быть такого не может!

– Совершенно серьезно. Недаром же я потратил целый год на исследования.

Знаменитый нью-йоркский редактор Джонас Фаукман нервно затеребил козлиную бородку. На протяжении всей своей блистательной карьеры ему, несомненно, довелось повидать немало книг с самыми дикими идеями, но ни с чем подобным сталкиваться не доводилось.

– Послушайте, Роберт, – сказал он после паузы, – поймите меня правильно. Мне нравится ваша работа, мы с вами всегда прекрасно ладили. Но если я соглашусь напечатать эту книгу, то целые месяцы под окнами моего издательства будут стоять пикеты. Кроме того, она просто пагубна для вашей репутации. Вы же ученый, историк, преподаете в Гарварде, а не какой-нибудь там популяризатор дешевых сенсаций, решивший урвать лишний доллар. Скажите, есть ли у вас хоть какие-то надежные доказательства, подтверждающие эту версию?

Лэнгдон улыбнулся и достал из кармана твидового пиджака листок бумаги. Протянул его Фаукману. То был библиографический список из пятидесяти наименований – книги известных историков, как современных, так и средневековых. Многие из этих книг давно стали своего рода научными бестселлерами. Сами их названия служили косвенным подтверждением теории Лэнгдона. Фаукман пробежал глазами список, и на лице его появилось выражение, какое бывает у человека, вдруг узнавшего, что Земля на самом деле плоская.

– Да, кое-кого из этих авторов я действительно знаю. Они… настоящие историки!

Лэнгдон усмехнулся:

– Так что, как видите, Джонас, это не только моя теория. Она уже давно вселилась в умы. Я просто выстраиваю на ней свою книгу. Ни в одном из серьезных исторических трудов еще ни разу не исследовалась легенда о чаше Грааля, с чисто символической точки зрения, разумеется. И иконографические свидетельства, которые я нашел в поддержку этой теории, тоже выглядят достаточно убедительно.

Фаукман не сводил глаз со списка.

– О Боже! Одна из книг написана самим сэром Лью Тибингом, членом Королевского исторического общества.

– Тибинг почти всю жизнь посвятил изучению чаши Грааля. Вообще-то именно он является моим вдохновителем. Он верит в это, как и все остальные упомянутые здесь авторы.

– Вы что же, хотите сказать, все эти историки действительно верят в… – Тут Фаукман запнулся, не в силах подобрать нужных слов.

Лэнгдон опять усмехнулся:

– Согласно общепринятому мнению, чаша Грааля – сокровище, которое чаще всего пытались разыскать на протяжении истории человечества. Она породила массу легенд, стала причиной войн и поисков, занимавших порой всю жизнь некоторых людей. Неужели все это оправданно, если Грааль просто какая-то чаша? Если так, то почему тогда другие реликвии, такие как, к примеру, терновый венец, крест, на котором был распят Иисус, не вызвали подобного интереса? На протяжении всей истории чаша Грааля занимала особое место в умах людей. – Лэнгдон улыбнулся. – И теперь вы знаете почему.

Фаукман недоверчиво тряс головой.

– Но раз об этом написано столько книг, почему тогда о нашей теории наслышаны единицы?

– Просто эти книги не в силах повлиять на складывавшееся веками общепринятое мнение. Особенно если учесть, что на формирование этого мнения повлиял бестселлер всех времен и народов.

Фаукман вытаращил глаза:

– Только не говорите мне, что в «Гарри Поттере» речь идет о чаше Грааля!

– Я говорю о Библии.

Фаукман поежился.

– Я так и понял.

– Laissez-le![46] – крикнула Софи. – Оставьте, выключите немедленно!

Лэнгдон вздрогнул от этого пронзительного крика. Софи перегнулась через сиденье и орала на водителя. Только тут Лэнгдон заметил, что таксист сжимает в руке микрофон радиопередатчика и что-то в него говорит.

Софи развернулась и сунула руку в карман твидового пиджака Лэнгдона. Не успел он понять, что происходит, как она выдернула револьвер и прижала дуло к виску таксиста. Тот тут же выронил микрофон, поднял одну руку над головой.

– Софи! – нервно выдохнул Лэнгдон. – Какого черта…

– Arrêtez! – скомандовала Софи водителю.

Тот, дрожа, повиновался. Остановил машину.

Только теперь Лэнгдон услышал металлический голос диспетчера таксомоторного парка, доносившийся из радиоприемника:

– … qui s'appelle Agent Sophie Neveu… – Треск помех, затем голос продолжил: – Et un Américain, Robert Langdon…[47]

Лэнгдон почувствовал, как напряглись все мышцы. Так они нас уже вычислили?

– Descendez! – скомандовала Софи. – Вон отсюда!

Дрожащий водитель выбрался из машины, обхватив руками голову, и отошел на несколько шагов.

Софи опустила стекло и теперь целилась в обезумевшего от страха таксиста.

– Роберт, – спокойно сказала она, – садитесь за руль. Теперь вы поведете.

Лэнгдон не стал спорить с женщиной, размахивающей огнестрельным оружием. Вылез из машины и перебрался на переднее сиденье. Водитель выкрикивал в их адрес какие-то проклятия, но руки по-прежнему держал над головой.

– Роберт, – сказала Софи с заднего сиденья, – я так полагаю, вы вдоволь насмотрелись на чудеса этого парка?

Он кивнул. С него более чем достаточно.

– Вот и прекрасно. Пора убираться отсюда. Поехали!

Лэнгдон взглянул на коробку переключения скоростей, и на лице его отразилось сомнение. Черт! Он взялся за рукоятку передач.

– Может, лучше вы, Софи?..

– Вперед! – крикнула она.

Из темноты леса показались несколько зевак, подошли посмотреть, что происходит. Одна женщина достала мобильник и что-то в него сказала. Лэнгдон включил мотор и поставил рукоятку переключения на первую скорость, по крайней мере так ему показалось. Потом нерешительно надавил на педаль газа.

Шины взвизгнули, машина резко рванула вперед, вильнула в сторону, и толпа зевак вмиг рассыпалась. Люди кинулись кто куда. Женщина с мобильным телефоном нырнула в кусты, машина едва не сбила ее.

– Doucement![48] – воскликнула Софи, когда машина, подпрыгивая на кочках, выехала на дорогу. – Что это вы делаете?

– Я пытался предупредить! – крикнул Лэнгдон в ответ. – Я вожу машины только с автоматической коробкой передач!

Глава 39

Хотя спартански обставленной комнате в кирпичном доме на рю Лабрюйер довелось повидать немало страданий, Сайлас сомневался, чтобы они могли сравниться с муками, терзающими сейчас его душу и белое тело. Меня обманули! Все пропало!

Да, его действительно провели. Братья солгали, предпочли смерть, но не выдали свою заветную тайну. У Сайласа просто не было сил позвонить и сообщить об этом Учителю. Ведь он убил не только четверых членов братства, знавших, где спрятан краеугольный камень, он убил монахиню прямо в церкви Сен-Сюльпис. Она была против Бога! Она осуждала деятельность «Опус Деи»!

Убийство Сайлас совершил чисто импульсивно, но смерть этой женщины сильно осложняла положение. Звонок о просьбе пропустить Сайласа в церковь Сен-Сюльпис поступил от епископа Арингаросы; что подумает аббат, обнаружив тело монахини? Хотя Сайлас положил ее на кровать и прикрыл одеялом, рана на голове говорила сама за себя. Сайлас пытался замаскировать дыру в полу, но не слишком удачно. Повреждения бросались в глаза. Они сразу поймут, что здесь кто-то побывал.

Выполнив задание, Сайлас рассчитывал укрыться в «Опус Деи». Епископ Арингароса защитит меня. Альбинос всегда мечтал о тихой уединенной жизни в ревностных молитвах в стенах штаб-квартиры «Опус Деи» в Нью-Йорке. Да он оттуда ни ногой! Все, что ему необходимо, есть в этом убежище. Искать меня все равно никто не будет. Но увы, Сайлас прекрасно понимал, что такому известному человеку, как епископ Арингароса, исчезнуть будет нелегко.

Я подверг опасности жизнь епископа. Сайлас тупо смотрел в пол и размышлял о превратностях бытия. Всем на свете он был обязан Арингаросе. Епископ спас ему жизнь… прятал в своем маленьком приходе в Испании, обучил его, дал ему цель в жизни.

– Друг мой, – говорил ему Арингароса, – ты родился альбиносом. Не позволяй другим насмехаться над тобой за это. Неужели не понимаешь, что, сделав тебя альбиносом, Господь Бог выделил тебя среди остальных? Известно ли тебе, что сам Ной тоже был альбиносом?

– Ной, который с ковчегом? – Сайлас слышал об этом впервые.

Арингароса улыбался:

– Да, Ной с ковчегом. Он тоже был альбиносом. С такой же, как у тебя, белой, точно у ангела, кожей. Вдумайся! Ведь Ной спас жизнь на всей планете! И тебя тоже ждут великие дела, Сайлас. Господь недаром отметил тебя, выделил среди остальных. Ты призван. Господь нуждается в твоей помощи.

Со временем Сайлас научился смотреть на себя совсем в новом свете. Я чист. Я бел. Я прекрасен. Совсем как ангел.

И тут до него донесся голос из далекого прошлого. Голос отца. Сердитый и разочарованный:

– Tu es un désastre. Un spectre[49].

Рухнув на колени на деревянный пол, Сайлас принялся молиться о прощении. Затем сорвал с себя сутану и занялся самобичеванием.

Глава 40

Кое-как управляясь с коробкой передач, Лэнгдон все же выровнял машину и погнал ее в сторону самой удаленной от центра части Булонского леса. Ситуация была бы комичной, если бы не доносившийся по радио голос диспетчера таксомоторного парка:

– Voiture cing-six-trois. Où êtes-vous? Répondez![50]

Доехав до выхода из парка, Лэнгдон облегченно вздохнул и ударил по тормозам.

– Лучше уж вы садитесь за руль.

Софи с не меньшим облегчением пересела на водительское место. И через несколько секунд машина бойко катила к западу по аллее де Лоншан, оставив позади «сад земных наслаждений».

– А где находится эта самая улица Аксо? – спросил Лэнгдон, наблюдая за тем, как стрелка спидометра подползает к отметке сто километров в час.

– Таксист сказал, что это недалеко от стадиона Ролан-Гаррос, – не отрывая глаз от дороги, ответила Софи. – Я этот район знаю.

Лэнгдон снова достал тяжелый ключ из кармана, взвесил его на ладони. Он нутром чувствовал, как важен этот предмет для понимания происходящего. Возможно, лишь с помощью этого ключа он добудет себе свободу.

Чуть раньше, рассказывая Софи о рыцарях-тамплиерах, Лэнгдон понял: ключ, помимо того что был отмечен печатью Приората, имел еще кое-что общее с этой организацией. Распятие с перекладинами равной длины являлось не только символом равновесия и гармонии, но и знаком рыцарского ордена. Всем знакомы изображения рыцарей-тамплиеров в белых туниках, украшенных такими же красными крестами с одинаковыми по длине перекладинами.

Квадратный крест. В точности как на ключе.

Воображение Лэнгдона заработало, он пытался представить, что может открывать этот ключ. Доступ к тайнику, где хранится чаша Грааля? Он улыбнулся абсурдности этой мысли. Судя по слухам, чаша Грааля хранилась где-то в Англии, глубоко под землей, в тайнике, вырытом под одной из церквей тамплиеров. И попала она туда году в 1500-м.

В эпоху Великого мастера да Винчи.

В первые века второго тысячелетия братство неоднократно перепрятывало ценные документы. По мнению историков, попав в Европу из Иерусалима, чаша раз шесть меняла местонахождение. Последний раз чаша Грааля предстала перед многочисленными свидетелями в 1447 году, и зрелище это было сопряжено с трагедией. Вспыхнувший пожар едва не уничтожил бесценные документы, но их все же успели спасти, перенесли в безопасное место в четырех огромных сундуках, настолько тяжелых, что каждый тащили сразу шесть человек. После этого никто ни разу не утверждал, что видел чашу Грааля собственными глазами.

Остались лишь слухи. Чаще всего говорили, что сокровище нашло приют в Великобритании, земле короля Артура и рыцарей Круглого стола.

И тем не менее существовало еще два важных фактора.

Леонардо знал, где спрятана чаша Грааля.

Возможно, она пребывала там и по сей день.

Именно по этой причине энтузиасты поисков Грааля так носились с картинами и дневниками да Винчи в надежде отыскать в них некий потайной ключ, указывающий на место, где спрятаны сокровища. Кое-кто уверял, что фон в виде гор на полотне «Мадонна в гроте»соответствует топографии холмов с пещерами в Шотландии. Другие говорили, что странное размещение апостолов за столом в «Тайной вечере» тоже является своего рода кодом. Третьи уверяли, будто рентгеновский анализ «Моны Лизы» позволил выявить, что первоначально на ней красовалась подвеска богини Исиды из ляпис-лазури – деталь, которую позднее да Винчи почему-то решил закрасить. Лэнгдону не доводилось видеть ни одного доказательства, свидетельствующего в пользу последней теории, не мог он также представить, какое отношение может иметь подвеска из ляпис-лазури к чаше Грааля. Однако поклонники Грааля до сих пор активно обсуждали это в Интернете.

Люди обожают все таинственное.

А тайн и загадок меж тем становилось все больше. Сравнительно недавно мир потрясло открытие, что знаменитая картина да Винчи «Поклонение волхвов» скрывает под слоями краски некий секрет. Известный итальянский реставратор Маурицио Серазини раскрыл миру истину, после чего в газете «Нью-Йорк таймс» появилась статья под интригующим названием «Дымовая завеса Леонардо».

Серазини не оставил ни малейших сомнений в том, что этюд «Поклонения» в серо-зеленых тонах, находящийся под слоем краски, принадлежит кисти да Винчи, а вот сама картина – нет. Некий анонимный художник расписал набросок Леонардо, как расписывают дети картинки в книжках, и сделал это через много лет после смерти мастера. Но куда более тревожным оказалось другое открытие. Снимки, сделанные с помощью инфракрасного излучения, а также рентгеновские снимки полотна показали, что этот мошенник от искусства, расписывая красками этюд Леонардо, в значительной степени отошел от оригинала, точно задался целью исказить истинные намерения да Винчи. Но что именно изобразил Леонардо на полотне и какова была природа этих искажений, так и оставалось тайной. Тем не менее растерянные сотрудники галереи Уффици во Флоренции, где экспонировалась эта картина, немедленно переправили ее в запасник, расположенный через улицу от здания музея. И теперь посетители, пришедшие в зал Леонардо, с разочарованием видели вместо «Поклонения волхвов» табличку:

ПОЛОТНО СНЯТО В СВЯЗИ С ПРОВЕДЕНИЕМ ДИАГНОСТИЧЕСКИХ ТЕСТОВ ПРИ ПОДГОТОВКЕ К РЕСТАВРАЦИИ

В темном и запутанном мире современных охотников за чашей Грааля Леонардо по-прежнему оставался величайшей из загадок. В каждом его произведении, казалось, так и сквозило желание раскрыть тайну, и, однако, тайна оставалась то спрятанной под слоем краски, то зашифрованной в пейзаже на заднем плане. А может, никакой тайны вовсе и не было. Может, изобилие невнятных и мучительных намеков на некую загадку было лишь пустым обещанием, призванным разочаровать любопытных и вызвать загадочную и насмешливую улыбку Моны Лизы.

– А может быть так, – голос Софи вернул Лэнгдона к реальности, – может быть, чтобы ключ, который вы держите в руке, открывал тайник с чашей Грааля?

Лэнгдон вымученно усмехнулся:

– Не представляю, что такое возможно. Кроме того, считается, что чаша Грааля спрятана сейчас где-то в Британии, а не во Франции.

– Но Грааль – это единственное разумное объяснение, – продолжала настаивать она. – У нас в руках ключ, защищенный от подделок, мало того, он помечен эмблемой Приората Сиона. И передан нам членом этого братства. А именно члены братства, по вашим словам, и охраняли тайну Грааля на протяжении многих веков.

Лэнгдон понимал, что рассуждения Софи вполне логичны, но все-таки чисто интуитивно не мог принять их. Ходили слухи, что Приорат якобы поклялся в один прекрасный день вернуть Грааль во Францию, где он и будет храниться вечно. Но никаких исторических свидетельств в пользу того, что это действительно произошло, не существовало. И даже если бы Приорату все же удалось переправить Грааль во Францию, адрес на рю Аксо, по соседству со знаменитым теннисным стадионом, мало походил на место, где сокровище могло найти последнее пристанище.

– Нет, Софи, лично я не знаю, что общего может иметь этот ключ с чашей Грааля.

– Только потому, что Грааль предположительно находится в Англии?

– Не только поэтому. Местонахождение чаши Грааля является самым строго охраняемым секретом в истории. Члены Приората вынуждены были ждать десятилетиями, прежде чем удостоиться чести войти в круг особо посвященных и узнать, где спрятан Грааль. Знал об этой тайне весьма ограниченный круг лиц, и хотя братство насчитывает немало членов, лишь четверым из них в каждый определенный отрезок времени было известно, где Грааль. Это Великий мастер и трое его sénéchaux. И вероятность того, что ваш дедушка был одним из этой четверки, весьма призрачна.

Мой дед был одним из них, подумала Софи, до отказа выжав педаль газа. В памяти навеки запечатлелась сцена, неоспоримо подтверждавшая высокий статус Жака Соньера в братстве.

– Даже если ваш дед и входил в высший эшелон, он никогда и ни за что не рассказал бы об этом. Ни единому человеку на свете, не входящему в братство. И уж тем более ни при каких обстоятельствах не стал бы вводить в этот узкий круг вас.

Но я там уже побывала, подумала Софи, и в памяти вновь всплыла сцена в подвале загородного дома. Стоит ли рассказать Лэнгдону, свидетельницей чего ей довелось стать в нормандском шато? Настал ли такой момент? Вот уже десять лет она хранит это в тайне от всех, и поведать ей не позволяет стыд. Даже при одном воспоминании ее передергивало от отвращения. Сирены завывали где-то вдалеке, и она почувствовала, как на нее навалилась усталость.

– Вон он! – воскликнул Лэнгдон и указал на возникший впереди гигантский комплекс теннисного стадиона Ролан-Гаррос.

Софи направила машину к стадиону. Немного поплутав по узким улицам, они наконец обнаружили перекресток, от которого начиналась улица Аксо, и, свернув на нее, они принялись искать нужный дом. Софи и Роберт попали в деловой район города, по обе стороны от дороги мелькали вывески офисов и учреждений.

Нам нужен дом двадцать четыре, напомнил себе Лэнгдон, спохватившись, что непроизвольно высматривает шпиль церкви или собора. Не будь смешным! Чтобы в этом районе оказалась никому не известная церковь тамплиеров?

– Ну вот и приехали, – заметила Софи. И кивком указала куда-то вперед.

Лэнгдон проследил за направлением ее взгляда.

Что за чертовщина?

Здание современное. Квадратная цитадель с неоновой эмблемой в виде гигантского равностороннего креста на фасаде. А под крестом вывеска:

ДЕПОЗИТАРНЫЙ БАНК ЦЮРИХА

Лэнгдон порадовался, что не поделился версией о церкви с Софи. Карьера ученого, специалиста по символам, приучила его искать потайное значение там, где его не существовало вовсе. В данном случае у Лэнгдона просто вылетело из головы, что крест с перекладинами равной длины является, помимо всего прочего, символом Швейцарии и изображен на ее флаге.

По крайней мере хоть одна тайна раскрыта.

В руках у Софи с Лэнгдоном оказался ключ от ячейки в депозитарном швейцарском банке.

Глава 41

Стены замка Гандольфо овевал холодный горный ветер, налетавший сюда с самых вершин, и, выбираясь из «фиата», епископ Арингароса зябко поежился. Надо было одеться потеплее, подумал он, стараясь преодолеть охватившую его дрожь. Ему страшно не хотелось выказывать сегодня признаки слабости или недомогания.

Замок был погружен во тьму, если не считать нескольких окон на самом верху, из них лился свет. Библиотека, подумал Арингароса. Они не спят, они ждут. Он опустил голову, борясь с порывами ветра, и направился к входу, стараясь не смотреть на купола обсерватории.

Священник, встретивший его у двери, был сонным. Тот самый молодой человек, который встречал Арингаросу пять месяцев назад, только сегодня он делал это менее приветливо.

– А мы уже начали беспокоиться, епископ, – заметил священник, взглянув на наручные часы, но выглядел он при этом скорее раздраженным, нежели обеспокоенным.

– Прошу прощения. Но авиалинии в наши дни так ненадежны.

Священник пробормотал в ответ нечто нечленораздельное, а потом сказал:

– Вас ждут наверху. Я провожу.

Библиотека являла собой просторное, квадратной формы, помещение, отделанное темным деревом от потолка до пола. Вдоль стен – высокие шкафы, набитые книгами. Пол из янтарных мраморных плит в черной базальтовой окантовке – приятное напоминание о том, что некогда в этом здании был дворец.

– Добро пожаловать, епископ, – прозвучал мужской голос с другого конца комнаты.

Арингароса пытался разглядеть, кто с ним говорит, но источники света были расположены слишком низко, гораздо ниже, чем во время первого его визита. Точно разбудили среди темной ночи. Сегодня все эти люди прятались в тени, словно стыдились того, что должно было произойти.

Арингароса двигался медленно, с достоинством. Он увидел смутные силуэты трех человек за длинным столом в дальнем конце комнаты. Силуэт сидевшего посередине мужчины был вполне узнаваем: тучный председатель секретариата Ватикана, ведавший всеми юридическими вопросами. Двое других – итальянские кардиналы.

Арингароса направился к столу.

– Прошу простить за то, что прибыл в столь поздний час. Но разница в часовых поясах, знаете ли. Вы, должно быть, устали ждать.

– Отнюдь, – сказал секретарь. Пухлые его ручки были уютно сложены на огромном животе. – Мы благодарны вам за то, что прибыли издалека. И меньшее, что могли сделать в знак признательности, так это бодрствовать, дожидаясь вас. Может, желаете кофе или закусить?

– Предпочитаю сразу перейти к делу. Мне еще надо успеть на обратный самолет. Так к делу?..

– Ну разумеется, – ответил толстяк. – Вы действовали гораздо быстрее, чем мы могли ожидать.

– Разве?

– У вас остался еще целый месяц.

– Вы выразили озабоченность пять месяцев назад, – ответил Арингароса. – Так к чему было медлить?

– И то правда. Мы очень довольны вашей расторопностью.

Арингароса обежал взглядом длинный стол и заметил на нем большой черный портфель.

– Здесь то, о чем я просил?

– Да. – В голосе секретаря звучала некоторая настороженность. – Хотя, должен признаться, нас удивила эта просьба. Она показалась… – Опасной, – закончил за него один из кардиналов. – Вы уверены, что не хотите, чтобы мы переправили вам все это каким-либо другим путем? Сумма просто огромная.

Свобода дорого стоит.

– Моя безопасность волнует меня меньше всего. Бог поможет.

Но во взглядах мужчин читалось сомнение.

– Здесь именно столько, сколько я просил?

Секретарь кивнул:

– Облигации крупного достоинства на предъявителя, выписанные Банком Ватикана. Принимаются как наличные по всему миру.

Арингароса подошел к столу и открыл портфель. Внутри две толстые стопки облигаций, каждая скреплена лентой и проштампована печатью Ватикана. И надпись тоже на месте, «PORTATORE», – она означает, что погасить или выкупить эти облигации вправе человек, владеющий ими в данный момент.

В позе секретаря ощущалась напряженность.

– Должен заметить, епископ, все мы чувствовали бы себя спокойнее, если б эти средства были в наличных.

Да столько наличных мне не унести, подумал Арингароса. Закрыл портфель и сказал:

– Облигации равноценны наличным. Это ваши слова.

Кардиналы обменялись беспокойными взглядами, потом один из них заметил:

– Да, но эти облигации легко проследить. Они неминуемо выведут на Банк Ватикана.

Арингароса едва сдержал улыбку. По этой-то причине Учитель и посоветовал ему взять деньги именно в виде облигаций Банка Ватикана. Своего рода страховка. Теперь мы все крепко повязаны.

– Это вполне законная форма сделки, – возразил он. – Ведь «Опус Деи» является прелатурой Ватикана, и его святейшество вправе распределять деньги как считает нужным и удобным. Никакого закона мы не нарушаем.

– Да, это так, и все же… – Секретарь всем телом подался вперед, стул жалобно скрипнул под его тяжестью. – Мы не знаем, как вы намерены распорядиться этими фондами. И если возникнет какое-либо недоразумение…

– С учетом того, что вы от меня требуете, – перебил его Арингароса, – как я поступлю с этими деньгами, не ваша забота.

В комнате повисла долгая и напряженная пауза.

Они прекрасно понимают, что я прав, подумал Арингароса.

– А теперь вы, вероятно, хотите, чтобы я подписал какие-то бумаги?

Его собеседники с такой готовностью подтолкнули к нему бумаги, точно желали поскорее избавиться от него.

Арингароса взглянул на лежавшие перед ним листки. На каждом красовалась папская печать.

– Они идентичны той копии, которую вы мне послали?

– Разумеется.

Арингароса удивился: подписывая документы, он не ощущал никаких эмоций. Зато сидевшие за столом трое мужчин явно испытывали облегчение.

– Благодарю вас, епископ, – сказал секретарь. – Ваши услуги Церкви никогда не будут забыты.

Епископ приподнял портфель, словно взвешивая силу и власть заключенных в нем денег. Какое-то время все четверо молча смотрели друг на друга, точно собирались сказать что-то еще, но затем передумали. Арингароса развернулся и направился к двери.

– Епископ! – окликнул его один из кардиналов, когда он уже собирался переступить порог.

Арингароса замер, потом медленно обернулся:

– Да?

– Куда вы теперь направляетесь?

Арингароса почувствовал, что вопрос продиктован скорее чисто духовным интересом, а не простым любопытством. Но он не собирался обсуждать вопросы морали в столь поздний час.

– В Париж, – коротко ответил он и вышел.

Глава 42

Депозитарный банк Цюриха работал круглые сутки и предоставлял весь современный набор услуг по анонимному обслуживанию клиентов в лучших традициях швейцарских банков. Имея свои отделения в Цюрихе, Куала-Лумпуре, Нью-Йорке и Париже, банк за последние годы значительно расширил сферу услуг и, помимо всего прочего, располагал сейфами для хранения ценностей с анонимным компьютерным кодом доступа.

Основной доход поступал именно от этого старейшего в мире изобретения – анонимных депозитарных ячеек, или сейфов. Клиенты, желающие сберечь какие-либо ценности, от акций и облигаций до ценных полотен, могли разместить здесь свое имущество, не называя имен и фамилий. При этом обеспечивалась многоступенчатая защита с использованием самых современных высоких технологий. Забрать свое имущество из ячеек тоже можно было в любое время и совершенно анонимно.

Софи остановила машину перед зданием банка. Лэнгдон оглядел его и понял, что Депозитарный банк Цюриха – заведение серьезное. Здание являло собой прямоугольник без окон, казалось, отлитый из толстой пуленепробиваемой стали. Напоминавшее гигантский металлический кирпич строение было максимально удалено от дороги, и фасад его украшал переливающийся неоновым светом крест, укрепленный на высоте футов пятнадцати.

Репутация швейцарских банков, обеспечивающих высшую степень надежности и секретности, позволила этой стране получать огромные доходы именно от банковских операций. Особенно их услуги ценились в сфере дельцов от искусства, поскольку именно в швейцарских банках воры и жулики всех мастей могли хранить похищенные ценности, если понадобится, долгие годы, до тех пор пока не утихнут страсти вокруг их исчезновения. Специальные законы защищали депозитные сейфы от чрезмерно любопытной полиции, а деньги, хранившиеся на счетах, были привязаны лишь к цифровым шифрам, а не конкретным именам. И воры могли спать спокойно, зная, что украденные ими ценности находятся в полной безопасности и что никто никогда не выследит по ним их самих.

Софи остановила машину перед внушительными воротами, перекрывавшими доступ к подъезду – забетонированному пандусу, огибавшему здание. Глазок размещенной над воротами видеокамеры смотрел прямо на них, и у Лэнгдона возникло неприятное ощущение, что в отличие от видеокамер Лувра эта самая настоящая, все видит и все фиксирует.

Софи опустила стекло и осмотрела электронное табло, закрепленное у ворот. На экране высвечены надписи с указателями на нескольких языках. Верхняя строка на английском:

ВСТАВИТЬ КЛЮЧ

Софи достала из кармана золотой ключ с крестом. Под экраном виднелось небольшое отверстие треугольной формы.

– Что-то подсказывает мне: наш ключ подойдет, – заметил Лэнгдон.

Софи вставила ключ в отверстие, протолкнула его внутрь до упора. По всей видимости, поворачивать ключ не следовало: стальные ворота тут же поползли в сторону. Софи сняла ногу с тормоза и проехала по пандусу до вторых ворот. Первые ворота тут же закрылись за ними, машина оказалась запертой, точно корабль в шлюзе.

По спине у Лэнгдона пробежали мурашки. Остается надеяться, что и вторые ворота тоже откроются.

На втором табло те же надписи на нескольких языках.

ВСТАВИТЬ КЛЮЧ

Софи вставила ключ, и ворота немедленно отворились. Несколько секунд спустя их автомобиль уже катил по пандусу, который привел его в подземный гараж.

Помещение было небольшое, рассчитанное максимум на дюжину машин, и в нем царил полумрак. В дальнем его конце Лэнгдон разглядел вход в здание. По серому бетонному полу тянулся красный ковер, словно приглашая посетителей к высокой двери, сделанной, как показалось на первый взгляд, из цельного куска металла.

Добро пожаловать, а посторонним вход воспрещен, подумал Лэнгдон.

Софи остановила машину недалеко от двери и выключила мотор.

– Оружие, наверное, лучше оставить здесь.

С радостью, подумал Лэнгдон и сунул револьвер под сиденье.

Они вышли из машины и зашагали по красному ковру к неприступной на вид двери. Никаких ручек на ней не было, но на стене рядом виднелось уже знакомое треугольное отверстие. И никаких табло с указателями на сей раз.

– Это уже только для своих, – заметил Лэнгдон. Софи нервно хихикнула.

– Что ж, вперед! – Она вставила ключ в отверстие, дверь открылась внутрь с тихим гулом. Софи с Лэнгдоном обменялись взглядами и вошли. Дверь с тихим стуком тут же затворилась.

Вестибюль Депозитарного банка Цюриха поразил Лэнгдона своим убранством. Большинство банков довольствовались в отделке помещений отполированным мрамором и гранитом, здесь же от стенки до стенки поблескивали металлические панели и заклепки.

Интересно, кто же дизайнер? – подумал Лэнгдон. Сталелитейная корпорация «Эллайд стил»?

На Софи помещение произвело примерно то же впечатление. Она с любопытством озиралась по сторонам.

Повсюду серый металл. Пол, стены, двери, стойки, даже кресла в вестибюле, похоже, были отлиты из металла. Зрелище впечатляющее. Сама обстановка, казалось, говорила: вы входите в сейф.

Стоявший за стойкой крупный мужчина поднял на них глаза. Затем выключил маленький телевизор, который только что смотрел, и приветствовал их радушной улыбкой. Несмотря на сильно развитую мускулатуру и пистолет в кобуре под мышкой, он так и излучал любезность.

– Bonsoir[51], – сказал он. – Чем могу помочь?

Двуязычное приветствие было характерно для всех современных европейских организаций и учреждений. Оно ни к чему не обязывало и предоставляло посетителям возможность выбрать тот язык, на котором им удобнее говорить.

Но Софи ему не ответила. Просто выложила ключ на стойку. Мужчина взглянул на него и тут же выпрямился.

– Да, конечно, пожалуйста. Ваш лифт в конце коридора. Сейчас предупрежу сотрудника, он вас встретит.

Софи кивнула и забрала ключ.

– Какой этаж?

Охранник как-то странно взглянул на нее:

– Ключ подскажет лифту, где остановиться.

Она одарила его улыбкой:

– Ах, ну да, конечно!

Охранник проводил их взглядом. Он видел, как они подошли к лифту, вставили ключ, вошли в лифт и исчезли из виду. Как только двери за ними затворились, он схватился за телефон.

Он никого не собирался предупреждать об их появлении, в этом просто не было нужды. Хранитель сейфов получал предупреждение сразу, как только клиент открывал специальным ключом первые ворота.

Нет, охранник набирал номер ночного менеджера, дежурного по банку. В трубке раздался гудок, и он тут же включил телевизор и уставился на экран. Выпуск новостей, которые он смотрел, как раз заканчивался. Впрочем, не важно. Он еще раз взглянул на два лица, крупным планом показанные на экране.

– Oui? – раздался в трубке голос менеджера.

– У нас здесь, внизу, внештатная ситуация.

– Что случилось?

– Французская полиция разыскивает двух человек.

– И что?

– Они только что вошли в банк.

Менеджер тихо чертыхнулся, потом сказал:

– Ладно. Сейчас свяжусь с месье Берне.

Охранник повесил трубку и сразу же набрал еще один номер. На сей раз – Интерпола.

Лэнгдон удивился: ощущение было такое, что лифт не поднимается, а падает в пропасть. Он понятия не имел, на сколько этажей они углубились под землю, когда двери лифта раздвинулись. Ему было все равно. Он обрадовался, что можно наконец выйти из этого проклятого лифта.

У дверей их уже встречали. Пожилой, приятной внешности мужчина в аккуратно отглаженном фланелевом костюме. Выглядел он здесь неуместно – эдакий старомодный банковский служащий в мире самых современных высоких технологий.

– Bonsoir, – сказал мужчина. – Добрый вечер. Не будете ли столь любезны проследовать за мной, s'il vous plait[52]? – И, не дожидаясь ответа, он развернулся и быстро зашагал по узкому металлическому коридору.

Лэнгдон с Софи прошли по нескольким коридорам, миновали ряд комнат, где стояли компьютеры с мигающими мониторами.

– Voici, – сказал их проводник, остановившись у стальной двери и распахивая ее перед ними. – Вот мы и на месте.

И Лэнгдон с Софи шагнули в совсем иной мир. Небольшая комната, в которой они оказались, походила на роскошную гостиную дорогого отеля. Куда только делись металлические панели и заклепки! Вместо них – толстые восточные ковры, темная мебель из мореного дуба, мягкие кресла. На широком столе посреди комнаты возле открытой бутылки перье стояли два хрустальных бокала на высоких ножках, в них пузырилась прозрачная жидкость. А рядом – оловянный кофейник с дымящимся ароматным кофе.

Перемещение во времени против часовой стрелки, подумал Лэнгдон. Да, швейцарцы в таких делах мастера.

Мужчина одарил их очередной лучезарной улыбкой:

– Я полагаю, это ваш первый визит к нам?

Софи помедлила, затем кивнула.

– Понял. Ключи часто передаются по наследству, и наши посетители ведут себя в первый раз несколько неуверенно. Что естественно, ведь они не знакомы с нашими порядками и правилами. – Он жестом пригласил их к столу. – Добро пожаловать, здесь все в вашем распоряжении.

– Вы сказали, ключи иногда передаются по наследству? – спросила Софи.

– Да, именно так. Ваш ключ – это все равно что счет в швейцарском банке, а счета часто наследуют из поколения в поколение. Что касается хранения золотых слитков и прочих ценностей, то самый короткий срок аренды депозитарного сейфа составляет пятьдесят лет. Плата вперед. Так что нам довелось повидать немало счастливчиков, унаследовавших целые состояния.

– Вы сказали, пятьдесят лет? – удивленно спросил Лэнгдон.

– Это минимальный срок, – ответил мужчина. – Нет, разумеется, вы можете арендовать сейф и на более длительное время, но если условия не оговорены особо и если на протяжении пятидесяти лет содержимое сейфа ни разу не было востребовано, то оно уничтожается. Могу ли я начать процесс организации доступа к вашей ячейке?

Софи кивнула:

– Да, пожалуйста.

Мужчина широким жестом указал на роскошную гостиную:

– Эта комната в личном вашем распоряжении. И предназначена она для осмотра содержимого сейфа. Как только я выйду из комнаты, вы можете сколько угодно наслаждаться созерцанием того, что лежит в вашей коробке-сейфе, перемещать и перекладывать его по вашему усмотрению. Сама коробка-сейф должна появиться вот отсюда… – Он подошел к дальней стене, где из люка в комнату, сделав изящный изгиб, входил широкий ленточный конвейер, напоминавший те, что используются в аэропортах в зале выдачи багажа. – Вставляете ключ сюда… – Тут он указал на большое электронное табло возле конвейера, чуть ниже которого виднелось уже знакомое им треугольное отверстие. – Вот сюда. И как только компьютер подтвердит соответствие вашего ключа, набираете код доступа, и вам автоматически подается ваша стальная коробка, хранящаяся внизу, в основном сейфе. Ну а когда вы закончите, ставите коробку на конвейер, снова вставляете ключ в отверстие, и процесс повторяется, только в обратном порядке. Поскольку все у нас автоматизировано, вашему имуществу гарантируется полная неприкосновенность и приватность. Даже сотрудники банка не знают о содержимом сейфов клиентов. А если понадобится что-то еще или возникнут какие-то вопросы, просто нажмете кнопку вызова вот здесь, в столе, в центре комнаты.

Софи хотела спросить что-то еще, но тут зазвонил телефон. Мужчина, похоже, несколько растерялся.

– Прошу прощения. – Он подошел к столу, где рядом с перье и кофе стоял телефон. Снял трубку и бросил в нее: – Oui?

Он слушал говорившего и озабоченно хмурился.

– Oui, oui… d'accord[53]. – Затем опустил трубку на рычаг и нервно улыбнулся: – Извините, но вынужден вас ненадолго покинуть. Чувствуйте себя как дома. – И с этими словами он быстро направился к двери.

– Простите! – окликнула его Софи. – Нельзя ли попросить вас прояснить один момент до того, как вы уйдете? Вы вроде бы упомянули, что мы должны набрать код?

Мужчина нехотя остановился у двери, лицо его было бледно как полотно.

– Ну разумеется. Как и заведено в большинстве швейцарских банков, наши депозитные ячейки привязаны к номеру, а не к имени клиента. У вас имеется ключ и номер, не известный больше никому. Ключ – это только часть процедуры идентификации. Ее завершает личный номер. Все это делается в целях подстраховки. Ведь если вы, допустим, потеряете ключ, им может воспользоваться кто-то другой.

Софи колебалась.

– Ну а если мой благодетель не оставил мне этого номера?

Сердце у банковского служащего тревожно забилось. Эти двое явно темнят, здесь что-то не так! Однако он умудрился выдавить улыбку:

– Что ж, в таком случае призову на помощь еще одного нашего сотрудника. Он скоро подойдет.

Мужчина плотно притворил за собой дверь и, повернув тяжелую ручку, запер подозрительную парочку в комнате.

У находившегося на другом конце города, в здании Северного вокзала, агента Колле зазвонил телефон. Это был Фаш.

– У Интерпола появилась зацепка, – сказал он. – Забудь о поезде. Лэнгдон и Невё только что вошли в парижское отделение Депозитарного банка Цюриха. Скажи своим людям, чтобы немедленно выезжали туда.

– Есть какие-либо новые соображения о том, что пытался сказать Соньер агенту Невё и Роберту Лэнгдону?

– Вот арестуете их, лейтенант, тогда я их сам спрошу, лично, – ледяным тоном ответил Фаш.

Колле намек понял.

– Дом двадцать четыре по улице Аксо. Ясно. Слушаюсь, капитан! – Он повесил трубку и связался по рации со своими людьми.

Глава 43

Президент парижского отделения Депозитарного банка Цюриха Андре Берне жил в шикарной квартире над банком. Несмотря на уют и обилие обитой бархатом мебели, он всегда мечтал об особняке или квартире на рю Сен-Луи-ан-л'Иль, где можно было бы общаться с действительно выдающимися личностями, а не то что здесь, со скучными и противными богачами.

Вот выйду на пенсию, говорил себе Берне, и заполню погреба дома редкими бургундскими винами, украшу салон картинами Фрагонара и, возможно, Буше. И буду проводить дни в охоте за редкой антикварной мебелью и книгами в Латинском квартале.

Сегодня Берне не дали поспать. Разбудили, и через шесть с половиной минут он уже шагал по подземному коридору банка и выглядел при этом так, словно личный портной и парикмахер занимались его внешностью не меньше часа. На нем красовался безупречный шелковый костюм, мало того, перед тем как выйти из квартиры, Берне не забыл попрыскать в рот освежителем дыхания и аккуратно завязать галстук, уже на ходу. Ему уже приходилось встречать среди ночи важных клиентов, которые съезжались в банк с разных концов света и из разных временных поясов. И умение просыпаться быстро и сразу он позаимствовал у воинов масаев, африканского племени, известного своей способностью моментально переходить из состояния сна к бодрствованию и быть при этом в полной боевой готовности.

К бою готов, подумал Берне и тут же спохватился, что сравнение это сегодня может оказаться особенно уместным. Прибытие клиента с золотым ключом всегда требовало от сотрудников банка повышенного внимания. Но прибытие клиента с золотым ключом, которого к тому же разыскивала французская судебная полиция, ставило его в чрезвычайно деликатное положение. Банк вынес немало битв в суде, отстаивая право своих клиентов на соблюдение анонимности, невзирая на доказательства, что некоторые из этих клиентов были преступниками.

Всего пять минут, думал Берне. У меня всего пять минут, чтобы вывести этих людей из банка до прибытия полиции.

Если он поторопится, то нежелательных последствий можно благополучно избежать. Он, Берне, скажет полиции, что да, действительно, эти люди вошли в банк, но поскольку не были его клиентами и не имели цифрового кода доступа, их тут же отправили обратно. Какого черта понадобилось этому дежурному на входе звонить в Интерпол! Соблюдение конфиденциальности, очевидно, не входит в правила этого типа, а ведь получает пятнадцать евро в час!

Остановившись у двери, Берне глубоко вдохнул и расслабил мышцы. Затем изобразил на губах сладчайшую из улыбок и ворвался в комнату, подобно теплому ветерку.

– Добрый вечер, – приветствовал он клиентов. – Я Андре Берне. Чем могу по… – Остальные слова застряли в горле. Эта женщина, стоявшая перед ним… ее он никак не рассчитывал увидеть здесь, тем более в таком качестве.

– Простите, мы с вами знакомы? – спросила Софи. Она не узнала банкира, но он смотрел на нее так, точно увидел привидение.

– Нет… – с трудом выдавил Берне. – Я… э-э… кажется, нет, не знакомы. – Он глубоко вдохнул и снова изобразил улыбку. – Мой помощник сказал, у вас есть золотой ключ, но нет номера счета? Могу ли я узнать, как вы получили этот ключ?

– Мой дед передал его мне, – ответила Софи, не сводя с банкира пристального взгляда. Тот же явно все больше нервничал.

– Вот как? Ваш дед дал вам ключ, но не сообщил при этом номера?

– Просто у него не было времени, – сказала Софи. – Он, видите ли, был убит сегодня вечером.

Мужчина резко выпрямился и отпрянул.

– Жак Соньер мертв?! – В глазах его светился неподдельный страх. – Но… как?

Теперь настал черед Софи удивляться.

– Так вы знали моего деда?

Банкир Андре Берне оперся о край стола, чтобы сохранить равновесие.

– Мы с Жаком были близкими друзьями. Когда это произошло?

– Сегодня вечером, несколько часов назад. В Лувре.

Берне подошел к глубокому кожаному креслу и рухнул в него.

– Мне нужно задать вам обоим один очень важный вопрос. – Он взглянул на Лэнгдона, потом на Софи. – Кто-либо из вас имеет отношение к его смерти?

– Нет! – воскликнула Софи. – Абсолютно никакого.

Лицо Берне было мрачно. Какое-то время он молчал, потом заметил:

– Ваши снимки распространил Интерпол. Поэтому я вас и узнал. Вы обвиняетесь в убийстве.

Софи похолодела. Выходит, Фаш обратился в Интерпол? Похоже, капитан проявляет большую заинтересованность в этом деле, нежели она предполагала вначале. И она вкратце объяснила Берне, кто такой Лэнгдон и что произошло в Лувре этим вечером.

Банкир был изумлен.

– Так, умирая, ваш дедушка оставил вам послание с призывом найти мистера Лэнгдона?

– Да. И еще этот ключ. – Софи выложила золотой ключ на журнальный столик перед Берне, гербом братства вниз.

Берне взглянул на ключ, но трогать его не стал.

– Он оставил вам только этот ключ? Ничего больше? Ни записки, ни единого листка бумаги?

Софи понимала, что покидала музей в спешке, но была уверена: ничего, кроме ключа, за рамой «Мадонны в гроте» больше не было.

– Нет. Только ключ.

Берне беспомощно вздохнул:

– Боюсь, ключ дополняется десятизначным числом, которое служит кодом доступа. Без этих цифр ваш ключ бесполезен.

Десять цифр. Софи быстро прикинула в уме. Десять миллиардов возможных вариантов. Даже если параллельно задействовать все мощные компьютеры в шифровальном отделе, на получение кода могут уйти недели.

– Понимаю, месье. Просто мы подумали, вы можете чем-то помочь.

– Увы, но тут я, к сожалению, бессилен. Наши клиенты сами набирают номера через защищенный терминал, а это означает, что номера известны только им самим и компьютеру. Таким образом в нашем банке обеспечивается полная анонимность. Ну и безопасность наших сотрудников.

Софи все понимала. В крупных продуктовых магазинах действовала та же система. СОТРУДНИКИ НЕ ИМЕЮТ КЛЮЧЕЙ К СЕЙФАМ. Банк не хотел рисковать. Ведь кто-то мог и похитить ключ, а потом захватить в заложники сотрудников банка и заставить их выдать номер.

Софи уселась рядом с Лэнгдоном, взглянула на ключ, потом – на Берне. – Вы хоть приблизительно представляете, что мог хранить дед в вашем банке?

– Я абсолютно не в курсе. Это противоречило бы уставу банка.

– Месье Берне, – сказала она, – у нас очень мало времени. Позвольте мне быть предельно откровенной с вами. – С этими словами Софи взяла ключ и перевернула его так, чтобы банкир видел печать Приората Сиона. – Этот символ на ключе вам что-нибудь говорит?

Берне взглянул на изображение геральдической лилии – никаких эмоций на его лице не отразилось.

– Нет. Многие наши клиенты украшают свои ключи девизами или инициалами.

Софи вздохнула, не сводя с него пристальных глаз.

– Эта печать – символ тайного общества, известного под названием «Приорат Сиона».

Снова никакой реакции на непроницаемом лице Берне.

– Мне об этом ничего не известно. Да, мы с вашим дедом были дружны, но говорили в основном о бизнесе. – Он поправил галстук. С первого взгляда становилось ясно, что этот человек нервничает.

– Месье Берне, – продолжала давить на него Софи, – дед звонил мне сегодня и сообщил, что нам с ним угрожает большая опасность. Сказал, что хочет мне кое-что передать. Оставил вот этот ключ. А теперь он мертв. Любая информация от вас может оказаться очень важной.

На лбу у Берне проступили мелкие капельки пота.

– Вам надо выбраться из этого здания. Боюсь, полиция скоро прибудет. Охранник, работающий на входе, счел своим долгом сообщить в Интерпол.

Софи тоже была явно встревожена. Однако не преминула попытаться еще раз:

– Дедушка говорил, что должен рассказать мне правду о моей семье. Вам известно, о чем могла идти речь?

– Мадемуазель, ваша семья погибла в автокатастрофе, когда вы сами были еще совсем маленькой девочкой. Мои соболезнования. Я знаю, Жак очень любил вас. Несколько раз говорил мне о том, как сожалеет, что вы с ним больше не видитесь.

Софи не знала, что на это ответить.

– Скажите, – спросил Лэнгдон, – как вы думаете, может содержимое сейфа иметь какое-то отношение к Сангрил?

Берне взглянул на него как-то странно.

– Понятия не имею, о чем это вы. – Тут у него зазвонил мобильный телефон, и он снял аппарат с ремня. – Oui? – Он слушал, и на лице его все отчетливее читалась озабоченность. – La police? Si rapidement?[54] – Он тихо чертыхнулся, затем отдал какие-то распоряжения по-французски и добавил, что будет в вестибюле через минуту.

Повесив трубку телефона, Берне обратился к Софи:

– Полиция среагировала быстрее, чем обычно. Прибыли, пока мы тут говорили.

Но Софи вовсе не намеревалась уходить с пустыми руками.

– Скажите им, что мы сейчас придем, уже вышли. Если захотят обыскать банк, требуйте ордер. Это займет какое-то время.

– Послушайте, – сказал Берне, – Жак был мне другом, к тому же наш банк не допустит такого давления со стороны властей. Именно по этим двум причинам я не позволю арестовать вас на моей территории. Дайте мне минуту, и я соображу, как помочь вам выйти из банка незамеченными. Кроме того, для меня совершенно недопустимо оказаться замешанным в такую историю. – Он поднялся и торопливо направился к двери. – Оставайтесь здесь. Я отдам несколько распоряжений и тут же вернусь.

– Но наша коробка-сейф, – возразила Софи. – Мы никак не можем уйти без нее.

– Здесь я ничем не могу помочь, – ответил Берне, подойдя к двери. – Вы уж извините.

Какое-то время Софи молча смотрела на затворившуюся за ним дверь, соображая, может ли быть так, что номер счета находился в одной из посылок или писем, которыми дед засыпал ее на протяжении последних лет и которые она не удосужилась вскрыть.

Тут Лэнгдон резко поднялся из-за стола, и она заметила, как оживленно блеснули его глаза.

– Чему вы улыбаетесь, Роберт?

– Ваш дед – настоящий гений!

– Простите, не поняла…

– Десять цифр!

Софи никак не могла понять, о чем это он.

– Номер счета, – сказал Соньер и расплылся в радостной улыбке. – На сто процентов уверен, он оставил его нам!

– Где?

Лэнгдон достал распечатку снимка с места преступления и положил на журнальный столик. Софи достаточно было взглянуть на первую строчку, чтобы понять: Лэнгдон прав.

13-3-2-21-1-1-8-5

На вид идола родич!

О мина зла!

P. S. Найти Роберта Лэнгдона.

Глава 44

– Десять цифр… – пробормотала Софи, не сводя глаз с распечатки.

13-3-2-21-1-1-8-5

Дедуля написал номер счета на полу в Лувре!

Впервые увидев нацарапанную на паркете последовательность Фибоначчи, она решила, что единственной целью деда было привлечь внимание отдела криптографии и, следовательно, подключить к расследованию ее, Софи. Позже она поняла, что числа являлись также ключом к расшифровке следующих строк – порядок хаотичен… это есть не что иное, как цифровая анаграмма. И вот теперь она, к своему изумлению, увидела, что цифры эти имеют еще большее значение. Они определенно являются последним ключом, открывающим сейф – тайник деда.

– Он был мастером двойных загадок, – сказала Софи Лэнгдону. – Обожал все, что имеет множество значений и скрытый смысл. Код внутри кода.

Лэнгдон уже направлялся к электронному табло рядом с лентой конвейера. Софи схватила компьютерную распечатку и бросилась следом.

Под табло виднелось отверстие, аналогичное тем, что на входе в банк. На экране мерцал логотип самого банка в виде креста. Софи не стала терять времени даром и вставила ключ в треугольное отверстие. Экран тут же ожил.

НОМЕР СЧЕТА

Замигала стрелка курсора. Пауза.

Десять чисел… Софи начала вслух считывать числа с распечатки, а Лэнгдон печатал их на компьютере.

НОМЕР СЧЕТА 1332211185

Едва он успел ввести последнюю цифру, как экран снова ожил. На нем появился текст на нескольких языках. Верхняя строка – на английском.

ОСТОРОЖНО

Перед тем как нажать клавишу ENTER, пожалуйста, проверьте, правильно ли набран номер счета.

В случае отказа компьютера принять номер вашего счета в целях вашей же безопасности система автоматически блокируется.

– Да тут у них функциональный терминатор, – хмурясь, заметила Софи. – Похоже, у нас только одна попытка.

Обычно владельцы банковских карт имеют три попытки набрать пин-код. Так что эта машина мало походила на простой банкомат.

– Вроде бы все правильно. – Лэнгдон еще раз проверил набранные им цифры, сверяясь с распечаткой. И указал на клавишу ENTER. – Ну, смелей!

Софи протянула указательный палец к клавише и тут же отдернула его. Ей пришла в голову довольно странная мысль.

– Давайте же! – продолжал настаивать Лэнгдон. – Берне скоро будет тут.

– Нет. – Она убрала руку. – Это совсем не тот номер.

– Разумеется, тот! Десять чисел. Что еще надо?

– Слишком беспорядочный набор.

Слишком беспорядочный? Лэнгдон был категорически с ней не согласен. В каждом банке клиентам советуют выбирать в качестве пин-кода беспорядочный набор цифр, чтобы никто не мог догадаться. И уж тем более здешним клиентам, хранящим огромные ценности.

Софи стерла все, что они только что напечатали, и взглянула на него:

– Вряд ли это было совпадением, что произвольно взятые цифры можно переставить и получить последовательность Фибоначчи.

Лэнгдон не мог не согласиться, что смысл в ее утверждении есть. Ведь чуть раньше этим же вечером Софи, переставив цифры, превратила их бессмысленный набор в последовательность Фибоначчи. Стало быть, и другие могли додуматься до этого.

Софи подошла к клавиатуре и начала по памяти набирать цифры в ином порядке.

– Скажу вам даже больше. Учитывая любовь деда к разным символам и кодам, он должен был бы выбрать набор чисел, который что-то ему говорит, который он сможет легко запомнить. – Она допечатала строку и улыбнулась краешками губ. – Он выбрал бы нечто такое, что только на первый взгляд кажется беспорядочным… а на деле все иначе.

Лэнгдон взглянул на экран.

НОМЕР СЧЕТА 1123581321

Смотрел он всего секунду, но сразу понял, что Софи права.

Последовательность Фибоначчи.

1-1-2-3-5-8-13-21

Если превратить последовательность Фибоначчи в простой набор из десяти цифр, она становится практически неузнаваемой. Запомнить легко, а на первый взгляд цифры кажутся выбранными наугад. Гениальный, потрясающий цифровой код, который Соньер никогда бы не забыл. Более того, он в полной мере объяснял, почему нацарапанные на полу Лувра цифры можно легко переставить и превратить в знаменитую прогрессию. Софи наклонилась и надавила на клавишу ENTER.

Никакого результата.

По крайней мере ничего такого, что можно было бы увидеть.

В этот момент под ними, глубоко под землей, в подвальном помещении – сейфе банка, пришел в движение робот. Он походил на когтистую стальную лапу. Вот лапа, скользящая по транспортеру, зашевелилась в поисках заданных ей координат. Внизу, прямо под ней, на бетонном полу стояли тысячи идентичных пластиковых ящиков… точно миниатюрные гробики в подземном склепе.

Вот транспортер подвел лапу к нужному месту, когти опустились, электрический глаз сверился с кодом, указанным на ящике. Затем с непостижимой ловкостью и быстротой когти ухватили тяжелый предмет и подняли ящик вертикально вверх. Пришел в движение приводноймеханизм, и лапа перенесла ящик в дальний конец помещения, а затем замерла над лентой стационарного конвейера.

Осторожно опустила ящик на ленту и отодвинулась в сторону.

Как только лапа освободилась, пришла в движение лента.

Находившиеся наверху Софи и Лэнгдон с облегчением выдохнули, увидев, что пришла в движение лента конвейера. Стоя возле нее, они чувствовали себя усталыми путешественниками, ожидающими багаж, но не знающими, что в нем.

Лента конвейера вползала в комнату справа, в узкую щель под дверцей, которая могла подниматься и опускаться. Вот дверца поползла вверх, и на ленте появилась большая черная коробка из толстого, словно литого пластика. Она оказалась куда крупнее, чем они ожидали. Коробка походила на переносной домик для домашних питомцев, только без дырочек для воздуха.

Она подплыла и остановилась прямо перед ними.

Лэнгдон с Софи стояли молча, рассматривая таинственную коробку.

Как и все остальное в этом банке, коробка была исполнена в «индустриальном» стиле: металлические защелки, тяжелая металлическая ручка, пластина с кодовыми цифрами наверху. Софи она напомнила огромный ящик для инструментов.

Не желая больше тратить время даром, Софи подошла и отперла защелки. Затем покосилась на Лэнгдона. Тот тоже подошел, и они вместе подняли тяжелую крышку. Они сделали еще шаг вперед, наклонились и стали рассматривать содержимое.

В первый момент Софи показалось, что коробка пуста. Затем она все же разглядела нечто. На самом дне. Всего один предмет.

Шкатулка полированного дерева, размером приблизительно с коробку для обуви. Цвет дерева темно-пурпурный, фактура зернистая. Розовое дерево, поняла Софи. Дедулино любимое. На крышке искусно выгравированное изображение розы. Они с Лэнгдоном обменялись озадаченными взглядами. Софи наклонилась и вытащила шкатулку.

Господи, до чего же тяжелая!

Она осторожно понесла ее к столу и поставила посередине. Лэнгдон подошел и стал рядом, разглядывая сундучок с сокровищами, добыть которые послал их дед Софи.

Роберт изумленно созерцал выгравированный на крышке рисунок: роза с пятью лепестками. О, сколько раз доводилось ему видеть этот символ!

– Роза с пятью лепестками, – пробормотал он. – Символ Приората для обозначения чаши Грааля.

Софи подняла на него глаза. Лэнгдон понял, о чем она думает. Он и сам думал о том же. Размеры шкатулки, ее солидный вес, символ Приората на крышке – все это приводило к одному неизбежному выводу. В этой шкатулке хранится чаша Христа. И Лэнгдон в очередной раз напомнил себе, что это просто невозможно.

– Размер подходящий, – шепнула Софи. – В самый раз для… чаши.

Но это просто не может быть чаша!

Софи придвинула шкатулку к себе, намереваясь открыть. И едва успела сдвинуть ее с места, как произошло нечто неожиданное. Внутри, в шкатулке, что-то булькнуло.

Лэнгдон поразился. Там, внутри, жидкость?..

– Вы слышали? – спросила Софи.

Лэнгдон кивнул:

– Жидкость.

Софи протянула руку, осторожно сняла защелку и приподняла крышку. Ничего похожего на предмет, находившийся в шкатулке, Лэнгдону ни разу не доводилось видеть. Впрочем, одно сразу же стало ясно. Это определенно не чаша Христова.

Глава 45

– Полиция блокировала улицу, – сказал Андре Берне, входя в комнату. – Так что выбраться отсюда вам будет не просто. – Только затворив за собой дверь, Берне увидел на ленте транспортера тяжелый пластиковый ящик и так и замер. Так им удалось получить доступ к сейфу Соньера?

Софи с Лэнгдоном стояли у стола, склонившись над предметом, напоминавшим большую деревянную шкатулку для драгоценностей. Софи тут же захлопнула крышку.

– Как видите, мы в конце концов узнали номер счета, – сказала она.

Берне лишился дара речи. Это обстоятельство все круто меняло. Он отвел глаза от шкатулки и пытался сообразить, каким должен быть его следующий шаг. Я должен, просто обязан вывести их из банка! Но с учетом того, что полиция успела перекрыть все дороги, путь был только один.

– Мадемуазель Невё, если я помогу вам выбраться из банка, вы заберете этот предмет с собой? Или все же лучше вернуть его в хранилище?

Софи взглянула на Лэнгдона, потом – на Берне.

– Нам необходимо забрать его.

Берне кивнул:

– Очень хорошо. Что бы там ни находилось, думаю, будет лучше, если вы завернете это в пиджак и будете держать там. Я бы предпочел, чтобы наши сотрудники ничего не видели.

Лэнгдон скинул пиджак, Берне тем временем поспешил к конвейерной ленте, закрыл пустой ящик и набрал на компьютере серию команд. Лента пришла в движение, унося ящик обратно в подземелье. Выдернув золотой ключ из отверстия, Берне протянул его Софи, потом сделал жест в направлении выхода:

– Сюда, пожалуйста. И прошу, поторопитесь.

Поднявшись на грузовом лифте в соседнее с главным вестибюлем помещение, Берне с беглецами увидели в подземном гараже мечущиеся лучи света – это полицейские обыскивали все вокруг. Берне нахмурился. Возможно, выход на пандус тоже перекрыт. А вдруг не получится выпроводить их отсюда? При этой мысли его пробрал озноб.

И тогда он жестом указал на маленький бронированный фургончик банка. Предоставление таких машин тоже входило в сферу услуг, оказываемых Депозитарным банком Цюриха.

– Забирайтесь в отделение для грузов, – скомандовал он. Открыл массивную заднюю дверцу и жестом пригласил их внутрь, где тоже сверкала сталь. – Я сейчас вернусь.

Софи с Лэнгдоном забрались в машину, а Берне поспешил к будке надзирателя за грузовым отсеком, вошел, взял ключи от бронированной машины, не забыв прихватить также куртку и кепи водителя. И начал надевать куртку прямо поверх костюма с галстуком. Потом вдруг увидел кобуру. На обратном пути снял со специальной стойки пистолет водителя, сунул его в кобуру и уже потом застегнул куртку на все пуговицы. Вернувшись к машине, Берне поглубже надвинул кепи на лоб и взглянул на Софи с Лэнгдоном, стоявших в стальной коробке.

– Может, вам понадобится, – сказал Берне, щелкнул выключателем, и под потолком кузова загорелась одинокая лампочка. – И знаете что, лучше сядьте. И чтобы ни звука, пока не выедем из ворот.

Софи с Лэнгдоном уселись на металлический пол. Лэнгдон прижимал к груди заветную шкатулку, завернутую в пиджак. Берне захлопнул тяжелые задние двери, и они оказались запертыми в броневике. Затем Берне уселся за руль и включил зажигание.

Бронированная машина катила по пандусу, и Берне почувствовал, как из-под козырька кепи на лоб стекает пот. Впереди просто море огоньков, он не ожидал, что здесь соберется так много полицейских. Вот он увидел, как внутренние ворота услужливо распахнулись, чтобы пропустить их. Берне проехал и подождал, пока ворота за ними закроются, прежде чем подъехать к следующим. Но вот отворились и вторые, и впереди замаячил выезд. Все было в порядке. Если не считать того, что полицейская машина перегородила пандус.

Берне смахнул пот со лба и двинулся вперед.

Из машины вылез долговязый офицер и взмахом руки приказал остановиться. Перед зданием банка были припаркованы еще четыре полицейских автомобиля.

Берне остановился. Еще глубже надвинул кепи на лоб и изобразил зверское выражение лица, насколько ему позволяло воспитание. Затем отворил дверцу и, не вылезая из машины, взглянул сверху вниз на агента. Тот смотрел строго и подозрительно.

– Qu'est-ce qui se passe?[55] – нарочито грубым тоном спросил Берне.

– Je suis Jerome Collet, – представился агент. – Lieutenant Police Judiciaire. – И взмахом руки указал на фургон: – Qu'est-ce qu'ily a là dedans?[56]

– А я почем знаю, – грубо буркнул в ответ Берне. – Я всего лишь водитель.

На Колле это заявление, похоже, не произвело впечатления.

– Мы ищем двух преступников.

Берне расхохотался:

– Тогда вы по адресу. Кое у кого из тех козлов, на кого я работаю, столько деньжищ, что они наверняка преступники.

Агент показал ему увеличенную фотографию из паспорта Роберта Лэнгдона.

– Скажите, был этот человек сегодня у вас в банке?

Берне пожал плечами:

– А я знаю?.. Меня к клиентам на пушечный выстрел не подпускают. Вам надо пройти внутрь и спросить у дежурного на входе.

– Но ваше банковское начальство требует ордер на обыск. Только тогда мы сможем войти.

Берне скроил гримасу отвращения:

– Бюрократы хреновы! Нет, только больше ничего мне не говорите, иначе я заведусь.

– Будьте добры, покажите, что у вас в машине. Откройте заднюю дверь.

Берне вытаращил глаза на агента и расхохотался:

– Открыть? Думаете, у меня есть ключи? Думаете, они нам доверяют? Знали б вы, сколько мне здесь платят! Какие-то жалкие крохи!

Агент склонил голову набок, смотрел скептически.

– Вы хотите сказать, у вас нет ключей от этой машины?

Берне покачал головой:

– Только от зажигания. Не от груза. Содержимое фургонов опечатывают еще внутри, после погрузки. Ну и потом водитель ведет машину, приезжает куда надо, и уже там, при разгрузке, машину отпирают другие. Прежде чем выехать, мы звоним и спрашиваем, есть ли у получателя ключи. Только тогда мне дают добро на выезд. Ни секундой раньше. Так что я никогда не знаю, что, черт возьми, везу.

– А когда опечатали груз этой машины?

– Должно быть, несколько часов назад. А ехать мне аж до самого Сен-Туриала. Ключи от груза уже там.

Агент не ответил, глаза его так и сверлили Берне, словно он пытался прочесть его тайные мысли. По носу Берне сползла капля пота.

– Не возражаете, если я проеду? – спросил он и вытер нос рукавом. – Путь не близкий, время поджимает.

– Скажите, а у вас все водители носят «Ролекс»? – спросил вдруг Колле и указал на запястье Берне.

Тот проследил за направлением его взгляда и, к ужасу своему, увидел, что из-под рукава комбинезона поблескивает браслет безумно дорогих часов. Merde!

– Это дерьмо? Купил за двадцать евро у одного тайваньца, уличного торговца в Сен-Жермен-де-Пре. Вам могу уступить за сорок.

Агент помялся еще немного и наконец отступил.

– Нет, спасибо, не надо. Счастливого пути.

Берне не осмеливался дышать до тех пор, пока фургон не отъехал от здания банка метров на пятьдесят, если не больше. Впрочем, теперь перед ним стояла другая проблема. Его груз. Куда везти этих людей?

Глава 46

Сайлас лежал лицом вниз на холщовой подстилке посреди комнаты и ждал, когда свежие раны на спине хоть немного обветрятся. Сегодняшняя процедура самобичевания и умерщвления плоти утомила его. Голова кружилась. Он еще не снял подвязку с шипами и чувствовал, как по внутренней стороне бедра стекает кровь. Но он не находил себе оправдания, а потому не спешил снимать подвязку.

Я подвел Церковь.

Что еще хуже, я подвел самого епископа.

Сегодня у епископа Арингаросы особый день. Пять месяцев назад епископ вернулся со встречи в обсерватории Ватикана, где узнал нечто такое, после чего сильно изменился. Несколько недель он пребывал в депрессии, а потом поделился новостями с Сайласом.

– Но это просто невозможно! – воскликнул Сайлас. – Я отказываюсь верить!

– Это правда, – сказал Арингароса. – Сколь ни кажется невероятным, но это истинная правда. Всего через шесть месяцев.

Слова епископа страшно напугали Сайласа. Он много молился за него, но даже в те черные дни его вера в Бога и «Путь» ни разу не была поколеблена. Лишь месяц спустя он узнал о том, что сгустившиеся над ними тучи чудесным образом развеялись и впереди вновь забрезжил свет надежды.

Божественное вмешательство – так называл это Арингароса.

Впервые за долгое время епископ смотрел в будущее без страха.

– Сайлас, – шепнул он, – Господь осенил нас своей благодатью, дал возможность защитить «Путь». Наша битва, как и все остальные битвы на свете, требует жертв. Ты готов быть солдатом Создателя нашего?

Сайлас рухнул на колени перед епископом Арингаросой, человеком, подарившим ему новую жизнь, и сказал:

– Я всего лишь овца в стаде Пастыря нашего. Веди меня туда, куда велит сердце. И я пойду.

Когда Арингароса описал все открывавшиеся перед ним возможности, Сайлас окончательно уверовал в то, что это дело рук и промысла Божьего. Чудесная судьба! Арингароса связал его с человеком, который и предложил этот план. Человек предпочел назваться Учителем. И хотя Сайлас ни разу не видел Учителя, говорили они только по телефону, он благоговел перед ним, был потрясен глубиной его веры и широтой власти, которая распространялась, казалось, на всех и вся. Учитель, как представлялось Сайласу, знал все, у него везде были глаза и уши. Откуда он получал всю информацию, Сайлас понятия не имел, но и Арингароса очень верил в Учителя и вселил в Сайласа то же чувство.

– Делай то, что говорит тебе Учитель, исполняй каждую его команду, – внушал епископ Сайласу. – И тогда мы победим!

Победим! И вот теперь Сайлас смотрел на голые деревянные полы кельи и понимал, что победа ускользнула у них из-под носа. Учителя обманули. Краеугольный камень оказался ложным следом. И все надежды пошли прахом.

Сайласу хотелось позвонить епископу Арингаросе и предупредить его, но на сегодня Учитель распорядился перекрыть все каналы прямой связи между ними. Ради нашей же собственной безопасности.

И вот наконец, уступая нестерпимому искушению, Сайлас встал на ноги и поднял валявшуюся на полу сутану. Достал из кармана мобильник. И, потупившись от смущения, набрал номер.

– Учитель, – прошептал он, – все пропало. – И затем поведал всю правду о том, что произошло.

– Слишком уж быстро ты теряешь веру, – ответил ему Учитель. – Я только что получил неожиданные и весьма приятные для нас известия. Тайна не утеряна. Жак Соньер перед смертью успел передать информацию. Скоро позвоню, жди. Работа наша еще не завершена.

Глава 47

Поездка в плохо освещенном металлическом кузове бронированного фургона походила на перемещение в одиночной камере. Лэнгдон пытался побороть знакомое неприятное чувство – боязнь замкнутого пространства. Берне сказал, что отвезет нас на безопасное расстояние от города. Но куда? Как далеко?..

Ноги у Лэнгдона затекли от неподвижного сидения на металлическом полу, и он сменил позу. К груди он по-прежнему прижимал драгоценную шкатулку, которую все же удалось вывезти из банка.

– Кажется, мы выехали на автомагистраль, – шепнула Софи.

И действительно, после остановки на пандусе грузовик резко рванул с места, потом минуту или две ехал, сворачивая то влево, то вправо, и вот теперь быстро набирал скорость. Софи и Роберт чувствовали, как гудят под ними пуленепробиваемые шины от соприкосновения с гладким асфальтом. Лэнгдон опустил драгоценный сверток на пол, развернул и достал шкатулку розового дерева. Софи подвинулась поближе, теперь они сидели бок о бок. «Мы с ней похожи на маленьких ребятишек, склонившихся над рождественским подарком», – подумал Лэнгдон.

По контрасту с теплыми оттенками палисандрового дерева инкрустированная роза на крышке была сработана из породы более светлых тонов, возможно, из тополя, и даже в полумраке излучала, казалось, слабое свечение. Роза. Многие армии и религии пользовались этим символом, не чужд он был и тайным обществам. Розенкрейцеры. Рыцари Розового креста.

– Давайте, – сказала Софи. – Откройте же ее.

Лэнгдон глубоко вздохнул и перед тем, как поднять крышку, бросил последний восхищенный взгляд на изысканное изображение цветка с пятью лепестками. Затем отпер защелку, приподнял крышку, и взорам их предстал находившийся внутри предмет.

Лэнгдон успел пофантазировать на тему того, что может находиться в этой шкатулке, но теперь было ясно: ни одна из самых смелых его фантазий не подтвердилась. В шкатулке, обитой блестящим малиновым шелком, угнездился предмет, постичь предназначение которого с первого взгляда было просто невозможно.

Это был каменный цилиндр размером примерно с банку для упаковки теннисных мячей, сделанный из белого, хорошо отполированного мрамора. Но при этом он был не цельным, а собранным из отдельных частей. Пять мраморных дисков размером с пончик накладывались друг на друга и скреплялись между собой изящной медной полоской. Вообще все это очень походило на калейдоскоп с колесиками. Концы цилиндра прикрывали чашечки из мрамора, отчего заглянуть в него оказалось невозможно. По бульканью жидкости внутри можно было догадаться, что цилиндр полый.

Но гораздо больше Лэнгдона заинтриговали надписи, выгравированные на внешней поверхности цилиндра. На каждом из пяти дисков были аккуратно и четко выгравированы серии букв, весь алфавит, причем на каждом диске разный. Цилиндр с буквами напомнил Лэнгдону любимую игрушку его детства, трубочку, состоявшую из нескольких «стаканчиков» с буквами, вращая которые можно было составлять разные слова.

– Поразительно, не правда ли? – прошептала Софи. Лэнгдон посмотрел на нее:

– Прямо не знаю, что и сказать. Что за чертовщина?

В глазах Софи замерцал огонек.

– Мой дед вырезал такие из дерева, это было его хобби. А вообще это изобретение Леонардо да Винчи.

Даже в полумраке, царившем в кузове, было видно, как изумился Лэнгдон.

– Да Винчи? – пробормотал он, всматриваясь в странный цилиндр.

– Да. Эта штука называется криптекс. Если верить деду, ее украшают отрывки из секретных дневников Леонардо.

– Но для чего предназначен этот цилиндр?

Софи вспомнила все сегодняшние события и сделала единственный возможный вывод:

– Это тоже сейф. Для хранения секретной информации.

Лэнгдон удивленно воззрился на нее.

Софи объяснила, что одним из любимых занятий ее деда было конструирование моделей по изобретениям да Винчи. Талантливый ремесленник, Жак Соньер, проводивший долгие часы у себя в мастерской, просто обожал создавать имитации произведений различных великих мастеров – ювелирные изделия Фаберже (пепельницы и вазочки, украшенные перегородчатой эмалью) и менее изящные, но куда более практичные поделки по наброскам Леонардо да Винчи.

Даже беглого просмотра дневников да Винчи было достаточно, чтобы понять, почему этот светоч науки и искусств был столь знаменит открытиями, так и не воплощенными в реальность. Да Винчи начертил планы и схемы сотен изобретений, которые так и не удалось создать. И любимейшим времяпрепровождением Соньера было воплощение в реальность самых невразумительных проектов Леонардо: хронометров, водяных насосов, криптексов и даже робота в доспехах средневекового французского рыцаря во всех деталях – теперь рыцарь украшал письменный стол в его кабинете. Спроектированный Леонардо с целью изучения анатомии и наследственности в 1495 году, этот робот-рыцарь был снабжен специальным механизмом, который приводил в движение все его суставы. Он мог сидеть, размахивать руками, двигать головой на гибкой шее, а также открывать и закрывать рот. Одетый в доспехи рыцарь был, по мнению Софи, самым прекрасным творением деда… до тех пор, пока она не увидела в шкатулке розового дерева криптекс из белого мрамора.

– Как-то он сделал для меня почти такой же, когда я была маленькой, – сказала Софи. – Но такого красивого и искусного видеть не доводилось.

Лэнгдон не отводил глаз от шкатулки.

– А я никогда не слышал о криптексах.

Софи не удивилась. Большинство нереализованных изобретений Леонардо никогда не изучались, даже названий не получили. Термин «криптекс» был, по всей вероятности, изобретен ее дедом. Вполне подходящее название для прибора, использующего достижения криптографии в целях защиты информации, нанесенной на валик или свиток.

Софи знала, что да Винчи является пионером в области криптографии, пусть даже эти его изобретения и не получили признания. Преподаватели Лондонского университета, знакомя студентов с новейшими методами шифрования для сохранения компьютерных данных, превозносили Циммермана и Шнейера, но ни разу не упомянули о том, что именно Леонардо еще несколько веков назад первым изобрел рудиментарные формы шифровального ключа. И разумеется, поведал Софи об этом не кто иной, как ее дед.

Бронированный фургон мчался по автостраде, а Софи тем временем объясняла Лэнгдону, что именно криптекс Леонардо способствовал разрешению проблемы безопасной передачи посланий на большие расстояния. В эпоху отсутствия телефонов и электронной почты у человека, желавшего передать не предназначенную для посторонних глаз информацию кому-то, кто находился далеко от него, не было другого выхода, кроме как записать ее и передать через надежного посыльного. Увы, посыльный, заподозривший, что послание содержит особо ценную информацию, не всегда мог противостоять искушению заработать больше денег и перепродать письмо заинтересованным лицам, вместо того чтобы честно доставить по адресу.

Самые великие умы в истории человечества бились над проблемой защиты информации и изобрели шифрование. Юлий Цезарь придумал специальное закодированное письмо, получившее название «Шкатулка Цезаря». Мария, королева Шотландии, создала свой шифр на основе перемещения букв и передавала из тюрьмы тайные послания. И наконец, блистательный арабский ученый Абу Юсуф Исмаил аль-Кинди защищал свои тайны с помощью хитроумно составленного из букв нескольких алфавитов шифра.

Да Винчи же предпочел математическим и шифровальным методам механический. Криптекс. Портативный контейнер, способный защитить письма, карты, диаграммы, да что угодно, от постороннего глаза. Информацией, содержавшейся в криптексе, мог воспользоваться лишь человек, знавший пароль доступа.

– Нам нужен пароль, – сказала Софи, указав на диски с буквами. – Криптекс работает по принципу современных комбинационных замков для велосипедов. Если выстроить диски должным образом, замок откроется. У этого криптекса пять дисков с буквами. Если вращать их в заранее определенной последовательности, внутренние тумблеры выстроятся так, как надо, и цилиндр распадется на части.

– А внутри?..

– Как только цилиндр распадется на части, вы получите доступ к полому отделению в его центре. И там может храниться листок бумаги или какой-либо иной предмет, содержащий секретную информацию.

Лэнгдон окинул ее недоверчивым взглядом:

– Так вы говорите, ваш дед дарил вам нечто подобное, когда вы были еще девочкой?

– Да, только размером поменьше. Целых два раза в качестве подарков на день рождения. Дарил мне криптекс и загадывал загадку. Ответ загадки служил паролем для криптекса; стоило разгадать ее, и можно было открыть цилиндр и получить поздравительную открытку.

– Уж больно много возни ради какой-то там открытки.

– Нет, открытка тоже была непростая. С очередной загадкой, или ключом. Мой дед затевал настоящую охоту за сокровищами по дому, ряд отгадок, или ключей, неизбежно приводил меня к настоящему подарку. Каждая такая охота была своеобразным испытанием характера и сообразительности. Ну и в конце всегда ждала награда. Кстати, его загадки были далеко не простыми.

Лэнгдон снова скептически покосился на цилиндр:

– Но почему просто не попытаться расколоть его на части? Или раздавить? Эти металлические прокладки выглядят такими хрупкими. И мрамор, как известно, камень хрупкий.

Софи улыбнулась:

– Да потому, что Леонардо да Винчи это тоже предусмотрел. Он конструировал криптекс таким образом, что при малейшей попытке добраться силой до его содержимого информация саморазрушалась. Вот смотрите. – Софи сунула руку в шкатулку и осторожно вынула цилиндр. – Любую информацию сначала записывали на папирусном свитке.

– Не на пергаменте?

Софи покачала головой:

– Нет, именно на папирусе. Знаю, пергамент из кожи барашка более прочный материал и в те дни был распространен шире, но записывали всегда на папирусе. И чем тоньше он был, тем лучше.

– Ясно.

– Перед тем как положить папирусный свиток в специальное отделение, его сворачивали. Наматывали на тончайший стеклянный сосуд. – Она легонько встряхнула криптекс, и жидкость внутри забулькала. – Сосуд с жидкостью.

– Какой такой жидкостью?

Софи улыбнулась:

– С уксусом.

Лэнгдон задумался на секунду, потом кивнул:

– Гениально!

Уксус и папирус, подумала Софи. Если кто-то попытается силой вскрыть цилиндр, стеклянный сосуд разобьется, и уксус быстро растворит папирус. Ко времени, когда взломщик доберется до тайного послания, оно превратится в мокрый комок, на котором не разобрать ни слова. – Как видите, – сказала Софи, – единственный путь получить тайную информацию предполагает знание пароля, слова из пяти букв. Здесь у нас пять дисков, на каждом по двадцать шесть букв. Двадцать шесть умножить на пять… – Она быстро подсчитала в уме. – Приблизительно двенадцать миллионов вариантов.

– Раз так, – заметил Лэнгдон с таким выражением, точно уже прикидывал в уме все эти двенадцать миллионов, – то что за информация может быть внутри?

– Что бы там ни было, ясно одно: мой дед отчаянно пытался сохранить ее в тайне. – Софи умолкла, закрыла шкатулку и какое-то время разглядывала розу с пятью лепестками, инкрустированную на крышке. Что-то ее явно беспокоило. – Вы вроде бы говорили, что Роза – это символ чаши Грааля?

– Да. В символике Приората Роза и Грааль являются синонимами.

Софи нахмурилась:

– Странно. Дед всегда говорил, что Роза символизирует собой тайну. Вешал цветок розы на дверь своего кабинета в доме, когда ему предстояло сделать конфиденциальный звонок и он не хотел, чтобы я его беспокоила. И меня заставлял делать то же самое.

Вот что, милая, говорил ей дед, чем держать двери на замке, куда лучше украсить их розой, этим цветком тайны. И никто не будет друг друга беспокоить. Только так мы научимся уважать и доверять друг другу. Вешать розу на дверь – это древний римский обычай.

– Sub rosa, – сказал вдруг Лэнгдон. – Древние римляне вешали розу на дверь, когда хотели показать, что встреча носит конфиденциальный характер. И каждый из присутствующих понимал, что все сказанное под розой – sub rosa – должно храниться в секрете.

И дальше Лэнгдон объяснил Софи, что Роза, эквивалент тайны, была избрана символом Приората не только по этой причине. Rosa rugosa, один из древнейших видов этого растения, имела пять лепестков, расположенных по пятиугольной симметрии, подобно путеводной звезде Венере. А потому именно изображение Розы связывали с женским началом. Кроме того, Роза была тесно связана с концепцией «верного пути», и символ ее использовался в навигации. Компас Розы помогал путешественникам ориентироваться, то же самое можно было сказать и о линиях Розы, или долготы, указанных на картах. По этой причине Роза стала символом и ссылкой на Грааль, говорившими сразу на нескольких уровнях о тайне, женском начале и путеводной звезде, которая одна на свете могла указать человеку истину.

Лэнгдон закончил свой короткий рассказ, и внезапно лицо его омрачилось.

– Роберт? Что такое, в чем дело?

Он снова посмотрел на шкатулку палисандрового дерева.

– Sub… rosa, – тихо пробормотал он с выражением неподдельного, даже какого-то боязливого удивления. – Быть того не может!

– Чего?

Лэнгдон поднял на нее глаза.

– Под знаком Розы, – прошептал он. – Этот криптекс… кажется, я знаю, что он собой представляет.

Глава 48

Лэнгдон и сам с трудом верил в свое предположение. Однако с учетом того, кто дал им этот мраморный цилиндр, каким именно образом попал он к ним в руки, а также того факта, что на крышке красовалась пяти-лепестковая Роза, вывод напрашивался только один.

У нас в руках краеугольный камень.

То была особая, не похожая на другие, легенда.

Краеугольный камень лежит под знаком Розы и содержит закодированное послание.

Лэнгдон попытался собраться с мыслями.

– Скажите, ваш дед когда-нибудь упоминал при вас о предмете под названием la clef de voûte?

– Ключ к сейфу? – перевела Софи.

– Нет, это дословный перевод. Clef de voûte – это распространенный архитектурный термин. И слово «voûte» означает не банковский сейф, a «vault» – свод арки в архитектуре. Ну, к примеру, сводчатый потолок.

– Но к сводчатым потолкам нет ключей.

– Сколь ни покажется вам странным, есть. Для построения каменной арки требуется центральный клинообразный камень в самом верху, который соединяет все части и несет на себе весь вес конструкции. Ну и в чисто архитектурном смысле его можно назвать ключевым камнем. А по-английски его еще называют краеугольным камнем. – Лэнгдон вопросительно взглянул на Софи: хотелось знать, поняла ли она его.

Софи пожала плечами и вновь взглянула на криптекс.

– Но какой же это краеугольный камень?

Лэнгдон не знал, как лучше начать. Секретом постройки каменных арок в совершенстве владели члены масонского братства, еще на ранней стадии его существования. Они рьяно охраняли свой секрет. Градус королевской арки. Архитектура. Краеугольные камни. Все это взаимосвязано. Тайное знание того, как использовать клинообразный камень для построения свода арки или потолка, в немалой степени поспособствовало тому, что масоны стали такими умелыми ремесленниками. И они ревностно охраняли свою тайну. Краеугольные камни и все, что с ними связано, всегда хранились в секрете. Да, верно, этот мраморный цилиндр в шкатулке розового дерева мало походил на краеугольный камень в первоначальном его значении и облике. Это нечто другое. Предмет, которым они завладели… ни с чем подобным Лэнгдон прежде не сталкивался.

– Краеугольный камень Приората – не моя специальность, – признался Лэнгдон. – А что касается чаши Грааля, то меня прежде всего интересовала связанная с ней символика. И я не слишком вникал в легенды, описывающие, как ее найти.

Брови Софи поползли вверх.

– Найти чашу Грааля?

Лэнгдон нервно кивнул, а потом заговорил, тщательно подбирая слова:

– Видите ли, Софи, согласно утверждениям Приората, краеугольный камень – это закодированная карта… Карта, на которой указано место, где спрятана чаша Грааля.

Софи даже побледнела от волнения.

– И вы считаете, что карта здесь?

Лэнгдон не знал, что ответить. Ему это казалось невероятным. Однако версия о краеугольном камне представлялась в данном случае единственно верной. Камень с закодированным посланием, хранящийся под знаком Розы.

Мысль о том, что этот криптекс был создан самим Леонардо да Винчи, членом и Великим мастером Приората Сиона, тоже напрашивалась сама собой. Как же хотелось верить, что их сокровище действительно краеугольный камень братства! Работа самого Великого мастера… ее через века вернул нам другой член Приората. Слишком уж соблазнительной выглядела эта версия, чтобы вот так, с ходу, отвергнуть ее.

На протяжении последних десятилетий историки и ученые искали краеугольный камень во французских церквах. Охотники за чашей Грааля, знающие о пристрастии Приората к тайным шифрам, пришли к выводу, что la clef de voûte – это в прямом смысле клинообразный краеугольный камень, находящийся в центре свода какой-нибудь церковной арки. Под знаком Розы. В архитектуре не было недостатка в розах. Окно-роза. Рельефы в виде розеток. Ну и, разумеется, настоящее изобилие cinquefoils – цветков с пятью лепестками, украшавших арочные своды, прямо под краеугольным камнем. Чертовски подходящее место для тайника. Карта, указующая путь к чаше Грааля, спрятана в сводчатом потолке какой-нибудь заброшенной церквушки, прямо над головами ничего не подозревающих прихожан.

– Нет, этот криптекс не может быть краеугольным камнем, – сказала Софи. – Во-первых, он совсем не старый. И потом, я просто уверена: его сделал мой дед. И никакие легенды о Граале тут ни при чем.

– Бытует мнение, – заметил Лэнгдон и почувствовал, как его охватывает радостное возбуждение, – что краеугольный камень был создан несколько десятилетий назад одним из членов Приората.

Глаза Софи недоверчиво блеснули.

– Но если в этом криптексе указано, где хранится чаша Грааля, с какой стати дед посвятил меня в эту тайну? Я понятия не имею, как открыть цилиндр и что делать с его содержимым. Я даже толком не знаю, что это такое – чаша Грааля!

И Лэнгдон, к своему удивлению, понял, что она права. Он еще не успел объяснить Софи истинную природу чаши Грааля. Впрочем, с этим рассказом можно и подождать. Сейчас главное – краеугольный камень. Если это действительно он…

И вот под гул пуленепробиваемых шин фургона Лэнгдон торопливо пересказал Софи все, что ему было известно о краеугольном камне. Если верить слухам, самая главная тайна Приората – местонахождение чаши Грааля – ни разу на протяжении веков не была зафиксирована письменно. В целях безопасности она передавалась из уст в уста каждому новому sénéchal на специальной церемонии. Но относительно недавно пошли слухи, что политика Приората изменилась. Возможно, произошло это с учетом появления новых электронных средств прослушивания. Как бы там ни было, но отныне члены Приората поклялись никогда не упоминать вслух о том, где спрятано сокровище.

– Но как же тогда они передавали эту тайну? – спросила Софи.

– Вот тут-то и оказался нужен краеугольный камень, – ответил Лэнгдон. – Когда один из четырех членов высшего ранга умирал, оставшиеся трое выбирали ему замену из более низкого эшелона. Следующего кандидата в sénéchal. Но вместо того чтобы сразу сказать ему, где находится Грааль, они подвергали его испытанию. Он должен был доказать свою пригодность.

Софи отчего-то занервничала, и тут Лэнгдон вспомнил ее рассказ о том, как дед устраивал ей preuves de mérite – испытания, заставлял разыскивать спрятанные в доме подарки. Очевидно, и в отношении краеугольного камня члены братства придерживались той же тактики. И вообще испытания были широко распространены в тайных обществах. Наиболее показателен в этом смысле пример масонов: их члены могли подняться на следующую ступень, доказав, что умеют хранить тайну, – пройдя целый ряд ритуалов и различных испытаний на протяжении многих лет. Причем с каждым разом задание становилось все труднее.

– Тогда наш краеугольный камень – это своего рода preuve de mérite! – воскликнула Софи. – Если кандидат в sénéchal мог открыть его, то доказывал тем самым, что достоин той информации, которую он содержит.

Лэнгдон кивнул:

– Совсем забыл, что у вас имеется опыт в этой области.

– Дело не только в деде. В криптологии это называется «разрешительным» языком. Если ты достаточно умен, чтобы прочитать это, значит, тебе разрешено знать, что там написано.

Лэнгдон колебался, не зная, с чего начать.

– Вы должны понять одну вещь, Софи. Если этот предмет действительно краеугольный камень, если ваш дед имел к нему доступ, это означает, что он занимал высокое положение в Приорате Сиона. Возможно даже, являлся одним из четверки избранных.

Софи вздохнула:

– Уверена в этом. Он действительно состоял в тайном обществе. Судя по всему, в Приорате.

Лэнгдон усомнился:

– Вы точно знаете, что он был членом тайного общества?

– Я кое-что видела. То, что не должна была видеть. Десять лет назад. С тех пор мы с ним ни разу не разговаривали. – Она на секунду умолкла. – Мой дед состоял не только в высшем эшелоне… Он был там самым главным.

Лэнгдон ушам своим не поверил.

– Великим мастером? Но… как вы могли узнать об этом?

– Не хотелось бы говорить… – Софи отвернулась, лицо ее исказила болезненная гримаса.

Лэнгдон был потрясен. Чтобы Жак Соньер был Великим мастером? Нет, это просто невероятно. И все же слишком многое указывало на то, что это именно так. Ведь и прежние главы Приората всегда являлись видными общественными деятелями, все до одного были наделены талантом и артистизмом. Доказательство этому удалось отыскать несколько лет назад в Парижской национальной библиотеке, в бумагах, известных под названием «Les Dossiers Secrets».

Эти досье были известны каждому ученому, занимающемуся тайными обществами, каждому охотнику за Граалем. Каталог под номером 4° Im1 249 был официально признан многими специалистами «Тайными досье», где нашел подтверждение давно уже муссировавшийся слух: Великими мастерами Приората побывали в свое время Леонардо да Винчи, сэр Исаак Ньютон, Виктор Гюго и уже относительно недавно – Жан Кокто, знаменитейший парижский писатель, художник и театральный деятель.

Так почему не Жак Соньер?

При мысли о том, что именно сегодня вечером он должен был встретиться с Жаком Соньером, Лэнгдон похолодел. Сам Великий мастер Приората настаивал на встрече со мной! Но зачем? Не для того же, чтобы провести вечер за пустопорожней светской болтовней. Интуиция подсказывала Лэнгдону, что глава Приората не зря передал своей внучке легендарный краеугольный камень братства, не зря велел ей найти его, Роберта Лэнгдона.

В это просто невозможно поверить!

При всем своем богатом воображении Лэнгдон просто не представлял, что за обстоятельства вынудили Соньера поступить именно так. Возможно, Соньер боялся умереть. Но ведь существовали же еще трое sénéchaux, владевших той же тайной и гарантировавших тем самым безопасность Приората. К чему Соньеру было идти на такой риск, доверять внучке краеугольный камень, особенно с учетом того, что они рассорились? И к чему вовлекать в это его, Лэнгдона… уж совсем постороннего человека?

В этой головоломке недостает какой-то одной детали, подумал Лэнгдон.

Но придется, видно, повременить с ответами. Машина замедлила ход, под шинами слышался шорох гравия. Софи с Лэнгдоном насторожились. Почему он тормозит, неужели уже приехали? Ведь Берне говорил, что хочет отвезти их как можно дальше от города, туда, где безопаснее. Фургон двигался теперь совсем медленно и, судя по тряске, по плохой дороге. Софи с Лэнгдоном обменялись настороженными взглядами, торопливо захлопнули крышку шкатулки. Лэнгдон прикрыл ее пиджаком.

Фургон остановился, но мотор продолжал работать. Ручка задней двери повернулась. И когда она открылась, Лэнгдон увидел, что они находятся в лесу. К двери подошел Берне. Смотрел он как-то странно, а в руке сжимал пистолет.

– Простите, – сказал он, – но у меня не было другого выхода.

Глава 49

Андре Берне выглядел несколько нелепо с пистолетом в руке, но в его глазах горела такая решимость, что Лэнгдон сразу понял: спорить с ним не стоит.

– Извините, но я настаиваю, – произнес Берне и взял их на прицел. – Поставьте шкатулку.

Софи прижимала шкатулку к груди.

– Вы же сами говорили, что дружили с моим дедом, – слабо возразила она.

– Мой долг – охранять имущество вашего деда, – сказал Берне. – И именно этим я сейчас и занимаюсь. Поставьте шкатулку на пол!

– Но мне доверил ее сам дед!

– Ставьте! – скомандовал Берне и приподнял ствол пистолета. Софи поставила шкатулку у ног.

Лэнгдон увидел, что Берне перевел дуло пистолета на него.

– А теперь вы, мистер Лэнгдон, – сказал Берне, – подайте мне эту шкатулку. И знайте, я прошу об этом именно вас, потому что в вас могу выстрелить не раздумывая.

Лэнгдон просто не верил своим ушам и глазам.

– Зачем вам это? – спросил он банкира.

– А вы как думаете? – рявкнул в ответ Берне. От волнения его французский акцент стал еще сильнее. – Всегда защищал и буду защищать имущество своих клиентов!

– Но ведь это мы ваши клиенты! – возразила Софи. Лицо Берне словно окаменело, поразительная метаморфоза.

– Мадемуазель Невё, я не представляю, каким образом вы раздобыли этот ключ и номер счета, но совершенно очевидно, что обманным или злодейским путем. Знай я, какие именно тяжкие за вами числятся преступления, ни за что бы не стал помогать вам выбраться из банка.

– Я вам уже говорила, – жестко произнесла Софи, – мы не имеем никакого отношения к смерти моего деда!

Берне перевел взгляд на Лэнгдона:

– А по радио сообщили, что вас разыскивают не только за убийство Жака Соньера, но и еще троих человек!

– Что?! – вскричал Лэнгдон. Он был потрясен до глубины души. Убийство еще троих человек? Его поразило само число, а вовсе не тот факт, что он является подозреваемым. Не похоже на простое совпадение. Трое sénéchaux? Он покосился на шкатулку розового дерева. Если трое sénéchaux убиты, у Соньера действительно не было другого выхода. Должен же он был передать кому-то краеугольный камень.

– Что ж, полиция разберется, когда я вас сдам, – сказал Берне. – Мой банк и без того достаточно скомпрометирован.

Софи яростно сверкнула глазами:

– Вряд ли вы намереваетесь сдать нас полиции. Иначе доставили бы обратно к банку. А вместо этого вы привезли в какую-то глушь да еще держите под прицелом!

– Ваш дед нанял меня с одной целью. Чтобы я хранил его имущество и держал все сведения о нем в тайне. И что бы ни хранилось в этой шкатулке, не имею ни малейшего намерения передавать это в полицию в качестве вещественного доказательства. Подайте мне шкатулку, мистер Лэнгдон.

Софи покачала головой:

– Не делайте этого!

Грохнул выстрел, пуля вошла в металлическую обшивку кузова у них над головой. Гильза звякнула, упав на пол фургона. Черт побери! Лэнгдон похолодел. Теперь Берне говорил уже более уверенным тоном:

– Мистер Лэнгдон, поднимите шкатулку.

Лэнгдон повиновался.

– А теперь подайте ее мне. – Берне снова поднял ствол пистолета. Стоя на земле за задним бампером, он целился в кузов фургона.

Лэнгдон медленно двинулся к двери с шкатулкой в руках.

Надо что-то предпринять! Неужели я вот так просто отдам ему краеугольный камень? Подходя все ближе к двери, Лэнгдон вдруг сообразил, что находится значительно выше стоящего на земле Берне и что надо как-то воспользоваться этим преимуществом. Ствол пистолета был на уровне его колен. Может, врезать по нему ногой? Но тут Берне, видимо, почувствовал опасность и отступил на несколько шагов. Футов на шесть. И оказался недосягаем.

– Поставьте шкатулку у двери! – скомандовал он.

Не видя другого выхода, Лэнгдон опустился на колени и поставил шкатулку палисандрового дерева на самый край кузова, прямо перед распахнутой дверью.

– А теперь встаньте.

Лэнгдон начал было вставать, но тут взгляд его упал на маленькую гильзу, закатившуюся за приступку двери.

– Встать! Отойдите от шкатулки!

Лэнгдон медлил, разглядывая низенький металлический порожек. Затем поднялся. И незаметно подтолкнул гильзу носком ботинка. Она попала в уголок, в самый стык между дверью и стенкой фургона. Лэнгдон выпрямился уже во весь рост и отступил в глубину кузова.

–Назад. К задней стенке, говорю! И отвернитесь!

Лэнгдон повиновался.

Берне чувствовал, как бешено бьется у него сердце. Зажав пистолет в правой руке и продолжая держать беглецов под прицелом, он потянулся левой к шкатулке. Она оказалась страшно тяжелой. Так не пойдет, надо обеими руками. Он покосился в глубину кузова, пытаясь оценить риск. Его заложники находились футах в пятнадцати, у дальней стенки кузова, и стояли, отвернувшись от него. И Берне решился. Положил пистолет на бампер, быстро схватил шкатулку обеими руками и, опустив ее на землю, тут же схватил пистолет и снова прицелился. Ни один из заложников даже не шевельнулся.

Вот и прекрасно. Теперь оставалось лишь закрыть и запереть фургон. Опустив шкатулку на землю, он ухватился за тяжелую металлическую дверь и начал ее закрывать. Дверь с глухим стуком захлопнулась, и Берне, ухватившись за единственную задвижку, потянул ее влево. Задвижка проползла несколько дюймов и вдруг застряла, никак не хотела попадать в петлю. Что происходит? Берне потянул сильнее, но задвижка не закрывалась. Ах вот оно что! Они с петлей на разных уровнях. Дверь до конца не закрылась! Стараясь подавить приступ паники, Берне изо всей силы навалился на дверь, но дальше она не шла. Чем-то заблокирована! Берне развернулся поудобнее и снова навалился плечом на дверь. И тут вдруг она неожиданно распахнулась, Берне получил сильнейший удар прямо в лицо. Его отбросило назад, он рухнул на землю, зажимая разбитый нос ладонью. Пистолет вылетел из руки, упал где-то в стороне. Берне продолжал зажимать нос, чувствуя, как по пальцам бежит теплая кровь.

Роберт Лэнгдон с шумом приземлился где-то рядом, и Берне попытался подняться, но ничего не видел. В глазах у него потемнело. Софи Невё что-то кричала. Несколько секунд спустя Берне обдало облачком пыли и вонючих выхлопных газов. Он слышал визг шин по гравию, а когда собрался с силами и наконец сел, увидел лишь задний бампер удаляющегося на бешеной скорости фургона. Раздался треск – это передний бампер зацепился за небольшое дерево. Мотор ревел, дерево согнулось. В схватке победило оно – половина бампера оторвалась. Броневик уносился прочь с полуоторванным куском бампера. Вот шины ударились о бетонное ограждение, обрамляющее дорогу в лесу, из-под них вылетел сноп искр, и машина исчезла из виду.

Берне посмотрел на то место, где только что стоял фургон. Даже в призрачном свете луны было видно, что на земле ничего нет.

Шкатулка розового дерева исчезла!

Глава 50

Неприметный «фиат» скользил по извилистой горной дороге Альбан-Хиллз, с каждой минутой все дальше удаляясь от замка Гандольфо. Сидевший на заднем сиденье епископ Арингароса довольно улыбался, ощущая тяжесть стоявшего на коленях портфеля с ценными бумагами. Так, теперь можно совершить обмен с Учителем. Вопрос лишь в том – когда.

Двадцать миллионов евро.

За эту сумму можно купить нечто более ценное, чем просто власть.

Машина катила по направлению к Риму, и Арингароса вдруг спохватился. Почему Учитель до сих пор ему не позвонил? Он торопливо достал мобильник из кармана сутаны и проверил сигнал. Совсем слабенький.

– Здесь, в горах, не возьмет, – заметил водитель, глядя на епископа в зеркальце. – Вот выедем минут через пять на равнину, и там снова заработает.

– Спасибо. – Сердце у Арингаросы тревожно сжалось. Стало быть, сигнал в горах не проходит? А вдруг все это время Учитель пытался связаться с ним? Может, случилось нечто ужасное?

Арингароса быстро проверил почту мобильника. Ничего. Потом вдруг сообразил: Учитель ни за что не стал бы оставлять ему такое послание, он был чрезвычайно осторожен в выборе средств связи. Никто лучше Учителя не понимал всей опасности открытых переговоров в современном мире. Электронное прослушивание сыграло немаловажную роль в получении им самим невероятного количества секретной информации.

Именно по этой причине он и принимает все эти меры предосторожности.

Впрочем, иногда Арингаросе казалось, что в этом Учитель заходит слишком далеко. К примеру, он даже не дал никакого контактного номера. Я сам вступаю в контакт с нужными мне людьми, сказал Учитель. Так что держите телефон под рукой. Теперь же, поняв, что мобильник в горах не работает, Арингароса опасался, что Учитель пытался дозвониться ему много раз, но безрезультатно.

Подумает, что что-то не так. Или что мне не удалось получить облигации.

Тут епископа прошиб пот.

Или еще хуже… что я забрал деньги и сбежал!

Глава 51

Даже при умеренной скорости шестьдесят километров в час полуоторванный передний бампер бронированной машины царапал полотно дороги, вышибая искры и оглушительно шумя.

Нам надо съехать с этой дороги, подумал Лэнгдон.

Он даже толком не видел, куда они направляются. Одна фара разбилась от удара о дерево, другая сместилась и высвечивала теперь тянувшийся вдоль сельской дороги лес. Очевидно, броней в этом автомобиле был защищен лишь грузовой отсек, а на кабину защита не распространялась.

Софи сидела на пассажирском сиденье и молча смотрела на шкатулку на коленях.

– Вы в порядке? – осторожно спросил Лэнгдон.

– Вы ему поверили? – мрачно спросила она.

– Про остальные три убийства? Да, конечно. Мы получили ответ на несколько вопросов сразу. Это объясняет, почему Соньер решил передать краеугольный камень вам и почему Фаш так упорно охотится за мной.

– Нет, я не о том. Я о Берне, который якобы старался защитить свой банк.

Лэнгдон покосился на нее:

– А на самом деле?..

– Хотел сам завладеть краеугольным камнем.

Лэнгдону это в голову не приходило.

– Но откуда ему было знать, что находится в шкатулке?

– Она хранилась в его банке. К тому же он был дружен с дедом. Может, и знал кое-что. И вполне возможно, захотел заполучить чашу Грааля.

Лэнгдон покачал головой. Не тот человек был этот Берне.

– Знаю по опыту, люди могут охотиться за Граалем лишь по двум причинам. Или они слишком наивны и верят, что ищут чашу Христа…

– Или?

– Или же знают всю правду, и в этом для них кроется угроза. Уже не раз находились люди или группы людей, желавшие найти и уничтожить Грааль.

В кабине повисло молчание, бампер, казалось, с удвоенной силой царапал о полотно. Они проехали так уже несколько километров, и, глядя на снопы искр, вылетающие из-под передней части машины, Лэнгдон вдруг подумал, что это небезопасно. Если им встретится другая машина, это привлечет внимание. И тогда он решился:

– Хочу посмотреть, нельзя ли поправить бампер.

И он, свернув к обочине, остановился. Воцарилась благословенная тишина.

Направляясь к передней части машины, Лэнгдон вдруг почувствовал себя неимоверно сильным и ловким. Сегодня ему довелось смотреть смерти в лицо, заряженный пистолет – это вам не шутка, и теперь, казалось, у Роберта появилось второе дыхание. И еще он начал чувствовать неизмеримый груз ответственности. Еще бы, ведь у них с Софи предмет, способный указать путь к одной из самых интригующих тайн в истории человечества.

Теперь Лэнгдон понимал, что искать способы вернуть краеугольный камень Приорату бесполезно. Новость еще о трех убийствах говорила о том, насколько ужасно складывается для братства ситуация. Враг сумел проникнуть в организацию. Она в опасности. По всей видимости, за членами братства шла слежка или же в рядах его завелся предатель. Только этим можно было объяснить то, что Жак Соньер передал краеугольный камень Софи и Лэнгдону, людям, не состоящим в братстве, людям, которые, как он знал, ничем не скомпрометированы. А потому и мы не можем передать краеугольный камень Приорату. Даже если бы Лэнгдон нашел способ связаться с каким-либо членом Приората, у него не было никакой гарантии, что тот не окажется врагом. Так что какое-то время краеугольному камню суждено побыть в руках у Софи и Лэнгдона, хотят они того или нет.

Передняя часть фургона выглядела еще хуже, чем предполагал Лэнгдон. Левая фара оторвалась напрочь, правая походила на глазное яблоко, выбитое из глазницы и висящее на ниточке. Лэнгдон вставил ее на место, попытался закрепить. Неизвестно, сколько продержится. Но зато передний бампер почти оторвался. Лэнгдон изо всей силы пнул его ногой и почувствовал: еще несколько ударов, и эту железяку можно будет убрать.

Он пинал ногой перекрученный металл, и тут ему вспомнился разговор с Софи. Дед оставил мне послание на автоответчике, говорила она. Сказал, что должен рассказать всю правду о моей семье. Тогда он не придал значения ее словам, но теперь, зная о том, что во всей этой истории замешан Приорат Сиона, Лэнгдон вдруг увидел все в ином свете.

Бампер обломился внезапно и с громким хрустом. Лэнгдон остановился, чтобы перевести дух. По крайней мере теперь фургон уже не будет привлекать особого внимания. Он поднял бампер и потащил к опушке леса, чтобы спрятать там. Что же дальше? Они понятия не имеют, как открыть криптекс, не знают, зачем Соньер передал им его. Увы, теперь от ответов на эти вопросы зависит их жизнь.

Нам нужна помощь, решил Лэнгдон. Помощь профессионала.

В мире, связанном с тайнами Грааля и Приората Сиона, кандидатура существовала только одна. Оставалось уговорить Софи, но он предчувствовал, что это будет непросто.

Софи сидела в фургоне в ожидании, когда вернется Лэнгдон. Шкатулка тяжким грузом давила на колени, и Софи вдруг почувствовала к находке нечто вроде ненависти. Зачем только дед передал ее мне? Она понятия не имела, что с ней делать.

Думай, Софи, думай! Шевели мозгами! Дедуля хотел сказать тебе что-то важное. Она открыла шкатулку и воззрилась на мраморный криптекс из пяти дисков. Заслужила доверие. Во всем чувствовалась рука деда. Краеугольный камень – это карта, следовать указаниям которой может только достойный. Казалось, она слышит голос деда.

Софи достала криптекс из шкатулки и провела кончиками пальцев по дискам. Пять букв. Затем начала по очереди поворачивать диски. Механизм работал отлично, точно смазанный. Она выстроила диски так, чтобы выбранные буквы находились между двумя медными стрелками-уровнемерами на каждом конце цилиндра. Теперь можно было прочесть слово из пяти букв, но Софи уже знала, что слово это слишком очевидно, а потому не годится.

Г-Р-А-А-Л

Она бережно взялась за концы цилиндра и попыталась раздвинуть. Криптекс не поддавался. Внутри угрожающе забулькала жидкость, и Софи перестала тянуть. Потом попробовала снова.

В-И-Н-Ч-И

И снова никакого результата.

V-O-U-T-E

Ничего. Криптекс оставался надежно запертым.

Хмурясь, она опустила его обратно в шкатулку и закрыла крышку. Потом высунулась из окна посмотреть, не идет ли Лэнгдон. Софи была благодарна этому человеку за то, что сегодня он с ней. P. S. Найти Роберта Лэнгдона. Все же не случайно дед выбрал ей в помощь именно его. Учителя, обладающего такими богатыми знаниями. Жаль, сегодня Лэнгдону не слишком часто пришлось выступать в роли учителя. Он стал мишенью для Безу Фаша… еще какой-то невидимой и безымянной пока силы, намеренной завладеть Граалем.

Чем бы он там ни был, этот Грааль.

И Софи в который уже раз задала себе вопрос: стоит ли Грааль того, чтобы рисковать ради него жизнью?

Бронированный фургон начал набирать скорость. Лэнгдон был доволен его гладким ходом.

– Знаете, как проехать в Версаль? – спросил он Софи. Та удивилась:

– Зачем? Полюбоваться видами?

– Нет, у меня есть план. Неподалеку от Версаля живет один выдающийся ученый. Занимается историей религий. Вот только не помню, где точно, но мы можем поискать. Я бывал у него в поместье, несколько раз. Его зовут Лью Тибинг. Бывший член Королевского исторического общества.

– Британец и живет в Париже?

– Единственной целью и страстью его жизни была чаша Грааля. Когда лет пятнадцать назад до него дошли слухи о краеугольном камне Приората, он перебрался во Францию. Очень надеялся, что отыщет церковь с камнем. Написал о краеугольном камне и Граале несколько книг. Думаю, он способен помочь нам. Научит, как открыть криптекс и что с ним делать дальше.

Софи смотрела с подозрением.

– Вы считаете, ему можно доверять?

– В каком смысле? Что он не украдет информацию?

– И не выдаст нас.

– А я не собираюсь сообщать ему, что нас разыскивает полиция. А когда все окончательно выяснится, нам и бояться будет нечего.

– А вы не подумали о том, Роберт, что в каждом доме здесь есть телевизор и что по этому телевизору показывают наши фото? Безу Фаш всегда использует СМИ в своих целях. Он сделает так, что нам будет просто невозможно появиться на людях без риска быть узнанными.

Просто ужас какой-то, подумал Лэнгдон. Мой дебют на французском телевидении. Под рубрикой «Разыскивается опасный преступник». Что ж, по крайней мере Джонас Фаукман будет доволен: тираж книги сразу взлетит до небес.

– А этот человек действительно ваш хороший друг? – спросила Софи.

Лэнгдон сомневался, что Тибинг из тех, кто смотрит телевизор, особенно в столь поздний час, но над последним вопросом Софи стоило задуматься. Интуиция подсказывала Лэнгдону, что Тибингу можно доверять абсолютно и полностью. Идеальное убежище. С учетом складывающихся обстоятельств Тибинг наверняка из кожи будет лезть вон, чтобы помочь им. Он не только должник Лэнгдона, он настоящий исследователь и знаток всех проблем, связанных с Граалем. К тому же Софи скажет, что дед ее был Великим мастером Приората Сиона. Когда Тибинг услышит это, у него просто слюнки потекут при одной мысли о том, что он будет задействован в этом расследовании.

– Тибинг вполне может стать надежным союзником, – сказал Лэнгдон. Все зависит только от того, насколько Софи будет с ним откровенна.

– Наверняка Фаш предложил за нашу поимку денежное вознаграждение.

Лэнгдон рассмеялся:

– Поверьте мне, деньги – это последнее, что интересует Тибинга.

Лью Тибинга можно было считать богачом в том смысле, как бывают богаты малые страны. Он являлся потомком английского герцога Ланкастера и получил свои деньги самым старомодным на свете способом – унаследовал их. Его имение под Парижем представляло собой дворец семнадцатого века с парком и двумя прудами.

Лэнгдон познакомился с Тибингом несколько лет назад благодаря Би-би-си. Тибинг обратился в эту корпорацию с предложением снять документальный сериал об истории чаши Грааля. Он собирался выступить там ведущим и был уверен, что тема вызовет самый широкий интерес у зрителей. Продюсерам Би-би-си понравился проект, они с почтением относились к самому Тибингу, его исследованиям и репутации в научном мире. Однако было одно «но»: они всерьез опасались, что концепция Тибинга носит слишком шокирующий характер, что обычным зрителям воспринимать ее будет сложно и все это негативно отразится на репутации компании, славившейся своими добротными документальными программами. По предложению Тибинга Би-би-си все же решила эту проблему – подстраховалась, пригласив трех виднейших специалистов по Граалю в качестве оппонентов Тибингу.

Одним из избранных оказался Лэнгдон.

Би-би-си оплатила Лэнгдону перелет до Парижа, так он и попал на съемки в имение Тибинга. Он сидел перед камерами в роскошном кабинете сэра Лью и комментировал его повествование, вставляя скептические ремарки. Но затем в конечном счете признавал, что Тибингу удалось убедить его в правдивости истории чаши Грааля. В конце Лэнгдон знакомил зрителей с результатами своих собственных исследований, а именно: с рядом связей на уровне символов, говоривших в пользу противоречивой и оригинальной теории Тибинга. Программа была показана в Великобритании, но, несмотря на «звездный» состав участников и обоснованные документально свидетельства, вызвала настоящую волну возмущения и протестов со стороны христиан. В Америке ее так и не показали, но гневные отголоски критиков долетели и до этой страны. Вскоре после этого Лэнгдон получил открытку от своего старого знакомого, епископа Католической церкви в Филадельфии. На открытке красовались всего три слова: «Et tu, Robert?»[57]

– Роберт, – спросила Софи, – вы твердо уверены, что этому человеку можно доверять?

– Абсолютно. Мы с ним коллеги, деньги ему не нужны, к тому же я знаю, что он презирает французские власти. Ваше правительство дерет с него какие-то совершенно непомерные налоги, потому что он, видите ли, приобрел в собственность исторические земли. Так что сотрудничать с Фашем он точно не будет.

Софи смотрела вперед, на темную дорогу.

– Хорошо, допустим, мы к нему приедем. Что можно ему говорить, а что нельзя?

Лэнгдон лишь отмахнулся:

– Поверьте, Софи, Лью Тибинг знает о Граале и Приорате Сиона больше, чем любой другой человек в мире.

– Больше, чем мой дед? – недоверчиво спросила Софи.

– Я имел в виду, больше, чем любой человек вне братства.

– А почему вы так уверены, что Тибинг не член братства?

– Да он всю жизнь пытался рассказать миру правду о чаше Грааля. А члены Приората всегда давали клятву не разглашать ее.

– Ну, это уже похоже на конфликт интересов.

Лэнгдон понимал ее тревогу. Соньер передал криптекс непосредственно Софи, и хотя она не знала, что в нем находится и как следует этим распорядиться, ей не хотелось вовлекать в это дело чужака. Что ж, вполне здравая мысль, особенно с учетом того, какой взрывной силы может оказаться эта информация.

– Нам совсем необязательно сразу же говорить Тибингу о краеугольном камне. Вообще можем не говорить. Просто его дом послужит надежным укрытием, нам это даст время хорошенько подумать. Ну и, возможно, мы поговорим с ним о чаше Грааля, раз уж вам кажется, что дед передал вам именно ее.

– Не мне, а нам, – поправила его Софи.

Лэнгдон ощутил прилив гордости и снова удивился тому, что Соньер счел нужным подключить его.

– Вы хоть примерно представляете, где находится имение этого Тибинга? – спросила Софи.

– Имение называется Шато Виллет.

Софи недоверчиво воззрилась на него:

– То самое Шато Виллет?

– Ну да.

– Ничего себе! Хорошие у вас друзья.

– Так вы знаете, где оно находится?

– Как-то проезжала мимо. Кругом одни замки. Езды отсюда минут двадцать.

Лэнгдон нахмурился:

– Так далеко?

– Ничего. Зато вы успеете рассказать мне, что на самом деле представляет собой Грааль.

– Расскажу у Тибинга, – ответил после паузы Лэнгдон. – Просто мы с ним специализировались в разных областях, так что если соединить наши рассказы, получите полное представление о легенде. – Лэнгдон улыбнулся. – Кроме того, Грааль был смыслом жизни Тибинга. И услышать историю о чаше Грааля из уст Лью Тибинга – это все равно что услышать теорию относительности от самого Эйнштейна.

– Остается надеяться, что этот ваш Лью не против столь поздних гостей.

– Во-первых, он не просто Лью, а сэр Лью. – Лэнгдон и сам допустил как-то ту же ошибку. – Сэр Тибинг – человек не простой. Был посвящен в рыцари самой королевой за особые заслуги перед двором. Он составил наиболее полное описание дома Йорков.

– Вы шутите? – воскликнула Софи. – Так мы едем в гости к рыцарю?

Лэнгдон улыбнулся краешками губ:

– Мы едем расследовать историю с Граалем, Софи. Кто в этом деле поможет лучше рыцаря?

Глава 52

Раскинувшееся на площади в 185 акров имение Шато Виллет находилось в двадцати пяти минутах езды к северо-западу от Парижа, в окрестностях Версаля. Спроектированное Франсуа Мансаром в 1668 году для графа Офлея, оно являлось одной из основных исторических достопримечательностей парижских пригородов. Само шато в окружении двух прямоугольных искусственных прудов и садов, созданных по проекту Ленотра, являлось скорее средних размеров замком, а не особняком. Французы любовно называли это имение «la Petite Versailles» – «маленьким Версалем».

Лэнгдон остановил бронированный фургон у ворот, за которыми открывалась аллея протяженностью не меньше мили, ведущая к замку. За внушительных размеров изгородью виднелась вдали и сама резиденция сэра Лью Тибинга. Табличка на воротах гласила: ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ. ПОСТОРОННИМ ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН.

Похоже, Тибинг вознамерился превратить свое обиталище в эдакий островок Англии. О том свидетельствовала не только табличка, написанная по-английски, но и радиопереговорное устройство у ворот, размещенное по правую руку от входа, – именно там находится пассажирское место в автомобиле во всех странах Европы, кроме Англии.

Софи удивилась:

– А если кто-то приедет один, без пассажира?

– Ой, не спрашивайте. – Лэнгдон уже был знаком с причудами Тибинга. – Он предпочитает, чтоб все было как у него на родине.

Софи опустила стекло.

– Знаете, Роберт, лучше вы сами с ним поговорите.

Лэнгдон придвинулся к Софи и, перегнувшись через нее, надавил на кнопку домофона. В ноздри ему ударил терпкий аромат духов Софи, только тут он осознал, что находится слишком близко. Он ждал, из маленького микрофона доносились звонки. Наконец там послышался щелчок, и раздраженный голос произнес по-английски с сильным французским акцентом:

– Шато Виллет. Кто там?

– Роберт Лэнгдон, – ответил Лэнгдон. Теперь он почти лежал у Софи на коленях. – Я друг сэра Лью Тибинга. Мне нужна его помощь.

– Хозяин спит. Я тоже спал. А что у вас за дело?

– Сугубо личное. Но оно его очень заинтересует.

– Тогда уверен, он будет счастлив принять вас прямо с утра.

– Но это крайне важно, – продолжал настаивать Лэнгдон.

– Сон для сэра Лью тоже важен. Если вы его друг, то должны знать: здоровье у него слабое.

В детстве сэр Лью Тибинг переболел полиомиелитом, а теперь носил на ногах специальные скобы и передвигался на костылях. Но во время последней встречи он произвел на Лэнгдона впечатление такого живого и яркого человека, что тот почти не заметил этого его увечья.

– Будьте так добры, передайте ему, что я нашел новую информацию о Граале. Информацию настолько важную, что до утра никак нельзя ждать.

В микрофоне надолго воцарилась тишина.

Лэнгдон с Софи ждали, мотор фургона работал вхолостую.

И вот наконец прорезался голос:

– Должен вам заметить, любезный, вы, очевидно, и здесь живете по гарвардскому времени.

Лэнгдон расплылся в улыбке, он узнал характерный британский акцент. Голос бодрый, жизнерадостный.

– Лью, ради Бога, простите за то, что беспокою вас в столь неподходящий час.

– Слуга сообщил мне, что вы хотите поговорить о Граале.

– Подумал, что только это поможет поднять вас с постели.

– И оказались правы.

– Есть шанс, что откроете ворота старому доброму другу?

– Тот, кто пребывает в поисках истины, больше чем просто друг. Это брат.

Лэнгдон выразительно покосился на Софи. Тибинг обожал высказывания в духе античного театра.

– Ворота-то я открою, – провозгласил Тибинг, – но прежде должен убедиться, что вы пришли ко мне с чистым сердцем и лучшими намерениями. Это испытание. Вы должны ответить на три вопроса.

Лэнгдон тихонько застонал, потом шепнул Софи:

– Видите, я говорил. Тот еще типчик.

– Вопрос первый, – торжественно начал Тибинг. – Что вам подать: кофе или чай?

Лэнгдон знал, как относится Тибинг к чисто американской манере без конца пить кофе.

– Чай, – ответил он. – «Эрл Грей».

– Отлично! Второй вопрос. С молоком или сахаром?

Лэнгдон колебался.

– С молоком, – шепнула Софи ему на ухо. – Я знаю, англичане предпочитают с молоком.

– С молоком, – ответил Лэнгдон. Пауза.

– И сахаром?

Тибинг не ответил.

Так, погодите-ка! Теперь Лэнгдон вспомнил горьковатую на вкус бурду, которой его угощали здесь во время последнего визита. И понял, что вопрос с подвохом.

– Лимон! – воскликнул он. – Чай «Эрл Грей» с лимоном.

– Поздравляю, – насмешливо ответил Тибинг. – И наконец должен задать самый последний и страшный вопрос. – Он выдержал паузу, потом произнес зловещим и загадочным тоном: – В каком году в последний раз гребец парными веслами из Гарварда обошел такого же гребца из Оксфорда в Хенли?

Лэнгдон понятия не имел, но понимал, что и этот вопрос с подвохом.

– Да ни в каком, потому что таких состязаний не было вовсе.

Щелкнул замок, ворота отворились.

– Вы чисты сердцем, мой друг. Можете пройти.

Глава 53

– Месье Берне! – В голосе ночного дежурного Депозитарного банка Цюриха явственно чувствовалось облегчение. Он сразу узнал голос президента по телефону. – Куда вы пропали, сэр? Полиция еще здесь, все ждут только вас!

– У меня небольшие проблемы, – ответил президент банка расстроенным тоном. – Нужна ваша помощь, немедленно!

У тебя не одна небольшая проблема, а сразу несколько, подумал дежурный. Полиция окружила банк и угрожала, что скоро пожалует сам капитан судебной полиции с ордером на обыск.

– Чем могу помочь, сэр?

– Бронированная машина номер три. Мне необходимо срочно найти ее.

Дежурный растерялся и взглянул на расписание доставок.

– Она здесь, сэр. Внизу, в погрузочном отсеке гаража.

– Ничего подобного! Фургон угнали двое типов, которых как раз и разыскивает полиция.

– Что? Но как им удалось выехать?

– Не хочу вдаваться в подробности по телефону, но складывается ситуация, которая может нанести огромный ущерб нашему банку.

– Что я должен делать, сэр?

– Я бы хотел, чтобы вы задействовали сигнальное поисковое устройство фургона.

Взгляд ночного дежурного упал на распределительную коробку, находившуюся на другом конце комнаты. Как и большинство бронированных машин, каждый фургон банка был оборудован специальным контрольным устройством слежения, которое можно было привести в действие на расстоянии. Управляющему лишь раз пришлось включить эту сигнальную систему, когда один из фургонов остановили на дороге и угнали. И сработала она, следовало признать, безотказно. Службам безопасности тут же удалось определить местонахождение фургона и передать координаты властям. Впрочем, как чувствовал дежурный, сегодня ситуация складывалась несколько иначе, президент рассчитывал на большую приватность.

– А вы знаете, сэр, что если я активирую эту систему, передатчик тут же уведомит власти, что у нас проблема?

Берне на несколько секунд погрузился в молчание.

– Да, я знаю. И все равно выполняйте. Фургон номер три. Я подожду. Мне нужно точно знать, где эта машина. Как только получите, сообщите мне.

– Слушаюсь, сэр.

* * *

Тридцать секунд спустя в сорока километрах от банка ожил и замигал спрятанный в шасси бронированного фургона крошечный передатчик.

Глава 54

Лэнгдон с Софи ехали в фургоне к замку по обсаженной тополями длинной аллее. Наконец-то Софи могла немного расслабиться и вздохнуть спокойно. Какое облегчение знать, что после всех приключений и скитаний тебя ждет радушный прием в имении добродушного и веселого иностранца!

Они свернули на круг возле дома, и перед ними предстало Шато Виллет. Трехэтажное здание метров шестидесяти в длину, не меньше, фасад из грубого серого камня освещен специальной наружной подсветкой. Он резко контрастировал с изысканным пейзажем, садами и прудом с зеркальной поверхностью.

В окнах начал загораться свет.

Лэнгдон не подъехал, а свернул к главному входу, на специально оборудованную стоянку под сенью вечнозеленых деревьев.

– Так меньше риска, что нас заметят с дороги, – объяснил он. – Да и Лью не будет удивляться тому, что мы прибыли на изрядно помятом бронированном фургоне.

Софи кивнула.

– Что делать с криптексом? – спросила она. – Наверное, оставлять его в машине не стоит. Но если Лью увидит, то наверняка захочет знать, что это такое.

– Не беспокойтесь, – ответил Лэнгдон. Он снял твидовый пиджак и, выйдя из машины, завернул в него шкатулку. Получился сверток, напоминавший запеленатого младенца.

Софи посмотрела с сомнением:

– Как-то подозрительно выглядит.

– Сэр Тибинг не из тех, кто открывает гостям двери. Он любит торжественно обставлять свое появление. Войдем, и я найду, где это спрятать, перед тем как появится хозяин. – Он на секунду умолк. – Вообще-то должен предупредить вас заранее. У сэра Лью весьма своеобразное чувство юмора… которое многие находят странным.

Но Софи сомневалась, чтобы с учетом всех сегодняшних событий что-то еще могло ее удивить.

Тропинка к главному входу была выложена мелкими камешками. Прихотливо извиваясь, она вела прямо к резным дверям из дуба и вишни с медным молотком размером с грейпфрут. Не успела Софи постучать, как двери гостеприимно распахнулись.

Перед ними, поправляя белый галстук и одергивая фалды фрака, стоял подтянутый элегантный дворецкий. На вид ему было лет пятьдесят, черты лица тонкие, породистые. А само выражение этого лица говорило, что он далеко не в восторге от появления гостей в столь поздний час.

– Сэр Лью сейчас спустится, – торжественно объявил он с сильным французским акцентом. – Он одевается. Предпочитает встречать гостей не в ночной сорочке. Позвольте ваш пиджак. – И он кивком указал на твидовый сверток, зажатый под мышкой у Лэнгдона.

– Благодарю, не стоит беспокойства.

– Как угодно, сэр. Прошу сюда, пожалуйста.

Дворецкий провел их через роскошный, отделанный мрамором холл в равно роскошную и элегантную гостиную, мягко освещенную викторианскими лампами с украшенными бахромой абажурами. Здесь приятно пахло мастикой для паркета, трубочным табаком, чайной заваркой, хересом, и к этим ароматам примешивался слабый запах влажной земли, присущий всем сооружениям из камня. У дальней стены, украшенной двумя наборами старинного оружия и доспехов, виднелся камин, тоже выложенный из необработанного камня и такой огромный, что в нем, казалось, можно было зажарить целого быка. Подойдя к камину, дворецкий наклонился и поднес спичку к приготовленной заранее растопке и дубовым поленьям. Огонь сразу же занялся.

Дворецкий выпрямился, одернул фрак.

– Хозяин просил передать, чтобы вы чувствовали себя как дома. – С этими словами он удалился, оставив Лэнгдона и Софи наедине.

Софи никак не могла решить, куда ей лучше сесть – на бархатный диван в стиле эпохи Ренессанса, деревянную резную качалку с подлокотниками в виде орлиных когтей или же на каменную скамью, коих здесь было две, и каждая, похоже, некогда служила предметом обстановки византийской церкви.

Лэнгдон развернул сверток, достал шкатулку, подошел к дивану и сунул ее под него, стараясь затолкать как можно глубже. Затем встряхнул пиджак, надел его, расправил лацканы и, улыбнувшись Софи, уселся прямо над тем местом, где было спрятано их сокровище.

Что ж, на диван так на диван, подумала Софи и уселась рядом.

Глядя на весело пляшущие огоньки пламени в камине, наслаждаясь теплом, Софи вдруг подумала, что деду наверняка бы понравилась эта комната. На стенах, отделанных панелями темного дерева, висели картины старых мастеров, в одной из них Софи сразу узнала Пуссена, он у деда был на втором месте после Леонардо. На каминной полке стоял алебастровый бюст богини Исиды. Казалось, она наблюдала за всем, что происходит в комнате.

Помимо этой статуэтки камин украшали также две каменные горгульи, они служили подставкой для дров. Пасти грозно ощерены, открывают черные провалы глоток. Ребенком Софи всегда пугалась горгулий; продолжалось это до тех пор, пока дед не привел ее в собор Нотр-Дам во время сильного ливня. Они поднялись на самый верх.

– Взгляни на эти маленьких уродцев, Принцесса, – сказал ей дед и указал на знаменитых горгулий, из пастей которых хлестали струи воды. – Слышишь, как журчит вода у них в глотках?

Софи кивнула и засмеялась: действительно, вода так смешно булькала в глотках этих странных созданий.

– Гур-гур-гур, – сказал дед. – Потому они и получили это имя – горгульи.

И больше Софи уже никогда не боялась горгулий.

Воспоминания эти навеяли на нее грусть, сердце сжалось при мысли о том, что дед был убит так безжалостно и подло. Дедули больше нет. Потом она представила лежавший под диваном криптекс и усомнилась в том, что Лью Тибинг может придумать, как его открыть. Наверное, лучше и не спрашивать его об этом. Ведь дед в своем последнем послании к ней велел обратиться к Роберту Лэнгдону. Ни словом не упомянул о том, что надо привлекать кого-то еще. Просто нам надо где-то спрятаться, хотя бы на время. И Софи решила, что Лэнгдон был прав, привезя ее сюда.

– Сэр Роберт! – раздался голос у них за спиной. – Как вижу, вы путешествуете не один, а в обществе прелестной девицы.

Лэнгдон поднялся. Софи тоже торопливо вскочила на ноги. Голос доносился сверху, с деревянной лестницы с резными перилами, которая вела на второй этаж. Там, наверху, в тени, кто-то двигался, были видны лишь смутные очертания фигуры.

– Добрый вечер! – сказал Лэнгдон. – Позвольте представить, сэр Лью, это Софи Невё.

– Огромная честь для меня. – Тибинг вышел из тени.

– Спасибо за то, что приняли нас, сэр. – Только теперь Софи разглядела хозяина дома. Да, на ногах металлические скобы, и он медленно спускался по ступенькам на костылях. – Мы приехали так поздно и…

– Не поздно, дорогая моя, скорее рано, – засмеялся он. – Vous n'êtes pas Américaine?[58]

Софи покачала головой:

– Parisienne[59].

– Ваш английский просто великолепен.

– Спасибо, сэр. Я училась в Ройял-Холлоуэе.

– Тогда понятно, – протянул Тибинг. – Возможно, Роберт говорил вам, что я преподавал неподалеку оттуда, в Оксфорде. – Тибинг одарил Лэнгдона хитрой улыбкой. – Ну и, разумеется, у меня про запас всегда был Гарвард.

Вот наконец он дошел до конца лестницы, и Софи не могла удержаться от мысли, что он похож на рыцаря не больше, чем сэр Элтон Джон. Дородный краснолицый старик с рыжими волосами и веселыми карими глазками, которые, казалось, подмигивали и щурились при каждом его слове. На нем были панталоны в клеточку и просторная шелковая рубашка, поверх которой красовался жилет в мелкий цветочек. Несмотря на алюминиевые скобы на ногах, держался он прямо, непринужденно и с достоинством, и, возможно, это объяснялось знатным происхождением, а не осознанным усилием.

Тибинг протянул руку Лэнгдону:

– А вы изрядно потеряли в весе, Роберт.

– Зато вы прибавили, – усмехнулся Лэнгдон.

Тибинг от души рассмеялся и похлопал себя по круглому животу.

– Ничья! Единственное удовольствие, которое теперь могу себе позволить, – это всякие там кулинарные изыски. – Подойдя к Софи, он бережно взял ее за руку, слегка склонил голову набок, подул на пальчики, поцеловал и отвел глаза. – Миледи!

Софи покосилась на Лэнгдона, не уверенная, правильно ли себя ведет: стоит ли ей отступить и вырвать руку или не сопротивляться.

Дворецкий, отворивший им дверь, вошел в гостиную с подносом и принялся расставлять чайные приборы на столике перед камином.

– Знакомьтесь, Реми Легалудек, – сказал Тибинг. – Мой верный слуга.

Стройный дворецкий коротко кивнул и удалился.

– Реми у нас лионец, – прошептал Тибинг таким тоном, точно быть лионцем означало иметь какую-то постыдную болезнь. – Но совершенно потрясающе готовит соусы.

Это высказывание позабавило Лэнгдона.

– А я был уверен, что вы импортируете из Англии и штат прислуги.

– О Боже, нет, конечно! Врагу бы не пожелал иметь под боком британца шеф-повара. Впрочем, нет, французским налоговикам пожелал бы. – Он взглянул на Софи. – Простите, мадемуазель Невё. Будьте уверены, моя нелюбовь к французам распространяется только на политиков и футболистов. Ваше правительство нагло крадет у меня деньги, а ваша футбольная команда недавно разнесла нашу в пух и прах.

Софи ответила улыбкой.

Несколько секунд Тибинг изучал ее, затем перевел взгляд на Лэнгдона:

– Что-то случилось, да? Вид у вас обоих какой-то растерянный.

Лэнгдон кивнул:

– Ночь сегодня выдалась весьма занимательная.

– Не сомневаюсь. Появляетесь у моих дверей неожиданно, среди ночи, говорите о Граале. Вот что, выкладывайте-ка всю правду. Речь действительно идет о Граале, или вы просто воспользовались этим предлогом, чтобы поднять меня с постели?

И то и другое, подумала Софи, представив лежавшую под диваном шкатулку с криптексом.

– Лью, – сказал Лэнгдон, – нам хотелось бы поговорить с вами о Приорате Сиона.

Пушистые брови Тибинга поползли вверх.

– О хранителях? Так, значит, речь и вправду идет о Граале. Вы говорили, у вас есть какая-то информация? Что-то новенькое, да, Роберт?

– Возможно. Мы и сами не до конца уверены. И уверимся, лишь когда получим информацию от вас.

Тибинг шутливо погрозил ему пальцем:

– Ну и хитрецы все эти американцы! Правила игры просты: баш на баш. Ну ладно, так и быть. Я к вашим услугам. Что вы хотите знать?

Лэнгдон вздохнул:

– Будьте столь добры, расскажите мисс Невё об истинной природе чаши Грааля.

Тибинг изумился:

– А разве она не знает?

Лэнгдон отрицательно помотал головой. Тибинг ответил ему почти плотоядной улыбкой:

– Получается, вы привели мне в дом девственницу, так, что ли, Роберт?

Лэнгдон поморщился, покосился на Софи и пояснил:

– Так энтузиасты Грааля называют любого, кто ни разу не слышал о его истинной истории.

Тибинг обратился к Софи:

– Но что вы об этом знаете, моя дорогая?

Софи вкратце поведала о том, что совсем недавно узнала от Лэнгдона, – о Приорате Сиона, об ордене тамплиеров, о документах Сангрил и чаше Грааля, которую многие считают вовсе не чашей, а чем-то гораздо более важным.

– И это все? – Тибинг укоризненно покосился на Лэнгдона. – Ах, Роберт! А я всегда считал вас истинным джентльменом! Вы не сказали этой очаровательной девушке самого главного! Лишили, так сказать, кульминации.

– Знаю. Просто подумал, может, лучше мы вместе… – Тут Лэнгдон умолк, опасаясь, что метафора может зайти слишком далеко.

Но Тибинг уже весело и заговорщицки подмигивал Софи, а та не сводила с него завороженных глаз.

– Итак, вы девственница Грааля, моя дорогая. Можете мне поверить, вы всегда будете помнить, как потеряли невинность!

Глава 55

Усевшись на диван рядом с Лэнгдоном, Софи пила чай и ела ячменные лепешки. Только сейчас она поняла, как устала и проголодалась. Сэр Тибинг, лучась улыбкой, расхаживал перед камином, время от времени задевая железной скобой за каменную плиту под очагом.

– Чаша Грааля! – торжественно начал он свою речь. – Большинство людей спрашивают меня только об одном – где она находится? Боюсь, на этот вопрос я никогда не смогу ответить. – Он повернулся и взглянул Софи прямо в глаза. – Куда более уместным кажется мне другой вопрос. А именно: что это такое, чаша Грааля?

Софи почти физически ощутила, как нарастают у ее собеседников нетерпение и азарт, свойственные лишь истинным ученым.

– Чтобы понять, что такое Грааль, – продолжал Тибинг, – следует прежде всего понять Библию. Скажите, насколько хорошо вы знаете Новый Завет?

Софи пожала плечами:

– Боюсь, что вовсе не знаю. Меня воспитывал человек, боготворивший Леонардо да Винчи.

Тибинг удивился и обрадовался одновременно:

– Просвещенная душа! Замечательно! Тогда вы должны знать, что Леонардо был одним из хранителей тайны Грааля. И ключи к этой тайне мы находим в его искусстве.

– Роберт говорил мне то же самое.

– Ну а о взглядах да Винчи на Новый Завет?

– Об этом не знаю.

Тибинг взглянул на книжные полки в другом конце комнаты. – Не будете ли так любезны, Роберт? На самой нижней полке. «La Storia di Leonardo».

Лэнгдон подошел к полкам, нашел большой альбом по искусству, принес и положил на журнальный столик. Повернув книгу лицевой стороной к Софи, Тибинг открыл ее и указал на внутренний клапан суперобложки, где были напечатаны цитаты.

– «Из заметок да Винчи по искусству полемики и рассуждений», – прочел он. – Думаю, вот эта как нельзя лучше характеризует суть нашего разговора.

И Софи прочитала:

Многие спекулируют на заблуждениях и ложных чудесах, обманывая глупое большинство.

Леонардо да Винчи

– А вот еще! – воскликнул сэр Тибинг и указал на другую цитату:

Слепое невежество сбивает нас с пути.

О! Жалкие смертные, раскройте глаза!

Леонардо да Винчи

Софи пробрал легкий озноб.

– Да Винчи говорит о Библии?

Тибинг кивнул:

– К Библии он относился примерно так же, как и к чаше Грааля. Вообще-то да Винчи написал настоящий Грааль, вскоре я покажу вам эту картину, но сперва поговорим о Библии. А все, что вам надо о ней знать, суммировал великий каноник, доктор теологических наук Мартин Перси. – Тут Тибинг откашлялся и процитировал: – «Библия не прислана к нам с небес по факсу».

– Простите, не поняла?

– Библия – это творение человека, моя дорогая, а вовсе не Бога. Библия не свалилась с небес нам на головы. Человек создал эту историческую хронику смутных времен, а затеи она прошла бесчисленное количество переводов, дополнений и переделок. В истории никогда не существовало подлинного варианта этой книги.

– Ясно.

– Иисус Христос был исторической фигурой, обладавшей огромным влиянием. Возможно, это самый загадочный и харизматический лидер, которого видел мир. Как и было предсказано Мессией,{5} Иисус свергал царей, вдохновлял миллионы людей, явился родоначальником новых философий. Потомок царя Соломона и царя Давида, Иисус имел полное право претендовать на трон властителя евреев. Его жизнь была описана тысячами последователей по всему миру, что и понятно. – Тибинг сделал паузу, отпил глоток чая, вернул чашку на каминную полку. – Для включения в Новый Завет рассматривались свыше восьмидесяти Евангелий, но лишь несколько удостоились чести быть представленными в этой книге, в том числе от Матфея, Марка, Луки, Иоанна.

– Но кто же решал, какое Евангелие выбрать? – спросила Софи.

– Ага! – Тибинг излучал энтузиазм. – Вот в чем кроется ирония! Вот что уязвляет христиан! Библия, как мы теперь знаем, была составлена из различных источников язычником, римским императором Константином Великим.

– А я думала, Константин был христианином, – сказала Софи.

– Едва ли, – покачал головой Тибинг. – Он всю жизнь прожил язычником, и крестили его только на смертном одре, когда он был слишком слаб, чтоб протестовать. В дни Константина официальной религией Рима было поклонение Солнцу. Культ Sol Invictus, или Непобедимого Солнца, и Константинбыл главным священником. К несчастью для него, Римскую империю в те времена охватили беспорядки на религиозной почве. Через три столетия после распятия Иисуса Христа на кресте число его последователей неизмеримо возросло. Христиане воевали с язычниками, и конфликт настолько разросся, что Риму угрожал раскол на два отдельных государства. Константин понимал, что надо как-то спасать ситуацию. И вот в 325 году нашей эры он решил объединить Рим под знаменем одной религии. А именно – христианства.

Софи удивилась:

– Но что заставило императора-язычника выбрать государственной религией христианство?

Тибинг усмехнулся:

– Константин был весьма неплохим стратегом. Он понимал, что христианство находится на подъеме, и просто сделал ставку на фаворита. Историки до сих пор восхищаются умением, с которым Константин обратил язычников, приверженцев культа Солнца, в христианство. Он ввел языческие символы, даты и ритуалы в развивающуюся христианскую традицию и создал некое подобие религиозного гибрида, приемлемого для обеих сторон.

– Поразительная метаморфоза! – подхватил Лэнгдон. – Налицо рудименты языческой религии в христианской символике. Египетские солнечные диски превратились в нимбы католических святых. Пиктограммы богини Исиды, баюкающей своего чудесным образом зачатого сына Гора, стали образчиком образов Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Ну и все элементы католического ритуала – митра, алтарь, славословие, причастие, поедание «тела Христова», наконец, – были непосредственно позаимствованы из более ранних языческих религий.

Тибинг издал жалобный стон:

– Ну все, пошло-поехало! Стоит символисту заговорить о христианских иконах, и его уже не остановить! В христианстве все заимствовано. Дохристианский бог Митра, его еще называли сыном Солнца и Светочем Мира, родился 25 декабря, был похоронен в склепе на склоне горы и ровно через три дня воскрес. Кстати, 25 декабря является также днем рождения Осириса, Адониса и Диониса. Новорожденного Кришну одарили золотом, ладаном и миррой. Даже священный для христиан день недели был позаимствован у язычников.

– Как это? – спросила Софи.

– Вообще-то изначально христиане считали таким днем еврейский шаббат – субботу, но Константин сдвинул его в пользу почитаемого язычниками дня Солнца, – сказал Лэнгдон и усмехнулся. – По сей день большинство прихожан посещают службу в воскресенье утром и понятия не имеют о том, что находятся здесь по той же причине, что и язычники, – отдать дань уважения дню бога Солнца. А это кроется в самом названии воскресенья – Sunday.

У Софи голова пошла кругом.

– Ну а какое все это имеет отношение к Граалю?

– Вот именно, – кивнул сэр Тибинг. – Слушайте лучше меня. Во времена слияния двух религий Константину нужно было укрепить новую христианскую традицию, и он созвал знаменитый Вселенский собор. На этом собрании обсуждались, принимались и отвергались многие аспекты христианства – дата Пасхи, роль епископов, церковные таинства и, разумеется, божественность самого Иисуса Христа.

– Что-то я не совсем понимаю, – с недоумением нахмурилась Софи. – Божественность Иисуса?..

– Моя дорогая, – торжественно объявил Тибинг, – до этого исторического момента Иисус рассматривался Его последователями как смертный пророк… человек, безусловно, великий и влиятельный, но всего лишь человек. Простой смертный.

– Не сын Бога?

– Да! – радостно воскликнул Тибинг. – Только на этом Вселенском соборе Христос был провозглашен и официально признан Сыном Божиим. В результате голосования.

– Погодите. Вы что же, хотите сказать, что божественная сущность Иисуса стала результатом голосования?

– Причем выиграл Он лишь с небольшим преимуществом голосов, – сказал сэр Тибинг. – Однако подтверждение божественной сущности Иисуса стало определяющим моментом в дальнейшем развитии Римской империи, и именно на этой основе зиждилась затем власть Ватикана. Официально провозгласив Иисуса Сыном Божьим, Константин тем самым превратил Его в божество, существующее как бы вне мира людей, чья власть над ними вечна и незыблема. Это не только предотвращало дальнейшие выпады язычников против христианства, но и позволяло последователям Христа искать спасение души лишь через один-единственный официально утвержденный канал – Римскую католическую церковь.

Софи вопросительно взглянула на Лэнгдона, тот кивком подтвердил, что согласен с умозаключениями Тибинга.

– А делалось все это исключительно ради власти, – продолжил тот. – Христос как Мессия угрожал самому существованию Церкви и государства. По мнению многих ученых, ранняя Церковь украла Христа у Его последователей в прямом смысле этого слова, отняла у Него человечность, затуманила Его образ, обрядив в непроницаемый плащ божественности. И использовала все это лишь с одной целью – расширить и укрепить свою власть. Я сам написал несколько книг на эту тему.

– И, как я полагаю, так называемые истинные христиане до сих пор забрасывают вас гневными письмами?

– С чего бы это? – возразил Тибинг. – Большинство образованных христиан знакомы с историей своей веры. Иисус действительно был великим и очень сильным человеком. И все это политиканское маневрирование Константина никак не преуменьшает величия жизни Христа. Никто не может сказать, что Христос был обманщиком, никто не отрицает, что Он две тысячи лет назад ходил по этой земле и вдохновлял миллионы людей, призывая их к лучшей жизни. Мы всего лишь утверждаем, что Константин использовал огромное влияние и значимость Христа в своих целях. И таким образом сформировал основы известного нам на сегодняшний день христианства.

Софи покосилась на книгу, лежавшую перед ней на столе. Ей не терпелось услышать продолжение, увидеть, как да Винчи изобразил чашу Грааля.

– Но тут существовал один подвох, – продолжил свое повествование Тибинг. – Поскольку Константин поднял статус Христа почти через четыреста лет после смерти последнего, успели накопиться тысячи документов, хроник жизни великого человека, где Он описывался как простой смертный. Константин понимал, что следует переписать эти исторические книги. Именно тогда и возник самый значимый момент в истории христианства. – Не сводя глаз с Софи, Тибинг выдержал многозначительную паузу, затем продолжил: – Константин финансировал написание новой Библии, куда не входили бы Евангелия, говорившие о человеческих чертах Христа, а включались те, где подчеркивалась божественная Его сущность. Все более ранние Евангелия были объявлены вне закона, затем собраны и сожжены на кострах.

– Одно любопытное замечание, – вставил Лэнгдон. – Любой, кто предпочитал запрещенные Константином версии Евангелия, объявлялся еретиком. Само слово «еретик» происходит от латинского «haereticus», что означает «выбор». Тот, кто выбрал изначальную историю Христа, и стал первым в мире «еретиком».

– К счастью для историков, – продолжил Тибинг, – некоторые Евангелия из тех, что приказал уничтожить Константин, уцелели. Так, в 1950 году в пещере неподалеку от Кумрана были найдены Свитки Мертвого моря. А незадолго до этого, в 1945-м, Коптские свитки, их нашли в Наг-Хаммади. В этих документах рассказывалась не только истинная история Грааля, они повествовали о пастырской роли Христа с чисто светской точки зрения. И разумеется, Ватикан, в худших своих традициях дезинформации, стремился пресечь распространение этих свитков. Что в общем-то и понятно. Ведь свитки эти позволяли выявить исторические расхождения и подтасовки, служили подтверждением тому, что к созданию новой Библии приложил руку политикан, стремившийся обожествить человека Иисуса Христа и использовать Его авторитет для укрепления собственной власти.

– И все же, – возразил Лэнгдон, – как мне кажется, важно помнить о том, что желание нынешней Церкви предотвратить широкое хождение этих документов происходит из искренней веры в правильность и непогрешимость устоявшихся взглядов на Христа. В Ватикане собрались глубоко верующие люди, убежденные, что эти противоречивые документы могут оказаться фальшивкой.

Тибинг усмехнулся и опустился в глубокое кресло напротив Софи.

– Как видите, дорогая, наш профессор гораздо мягче и снисходительнее относится к Риму, нежели я. И тем не менее он прав, говоря о том, что современные церковники искренне убеждены во вредности и ошибочности этих документов. Это и понятно. Ведь на протяжении долгих веков Библия Константина была для них истиной в последней инстанции. Нет на свете более внушаемых людей, чем те, кто призван внушать.

– Он просто хочет сказать, – вставил Лэнгдон, – что мы поклоняемся богам наших отцов.

– Я просто хочу сказать, – возразил Тибинг, – что почти все, чему учили нас отцы о Христе, есть ложь и фальшивка. Как и все эти россказни о чаше Грааля.

Софи перевела взгляд на цитату да Винчи. «Слепое невежество сбивает нас с пути. О! Жалкие смертные, раскройте глаза!» Тибинг потянулся к книге и начал перелистывать ее.

– И наконец, прежде чем я покажу вам рисунок да Винчи с изображением Грааля, хотел бы, чтоб вы взглянули на это. – Он открыл альбом с цветной иллюстрацией на развороте. – Вы, разумеется, узнаете эту фреску?

Да он никак шутит! Софи смотрела на самую знаменитую фреску всех времен – «Тайная вечеря». Легендарная роспись, которой да Винчи украсил стену собора Санта-Мария дела Грацие неподалеку от Милана. На ней был изображен Христос со своими учениками. Он объявлял о том, что кто-то из них предал Его.

– Да, конечно, мне хорошо знакома эта фреска.

– Тогда, может, вы согласитесь сыграть со мной в одну игру? Закройте глаза на минутку.

Софи несколько растерялась, но закрыла глаза.

– Где сидит Иисус? – спросил Тибинг.

– В центре.

– Отлично! А что за пищу преломляют и едят Христос и Его ученики?

– Хлеб. – Это же очевидно!

– Прекрасно. А что пьют?

– Вино. Они пьют вино.

– Замечательно, просто великолепно. Ну и, наконец, последний вопрос. Сколько на столе бокалов для вина?

Софи задумалась, понимая, что это вопрос с подвохом. А после трапезы Христос взял чашу с вином и разделил ее со своими учениками.

– Одна чаша, – ответила она. – Сосуд. – Чаша Христова. – Христос передавал из рук в руки один-единственный сосуд с вином, как бы подчеркивая тем самым, что все христиане должны объединиться.

Тибинг вздохнул.

– А теперь откройте глаза.

Она повиновалась. Тибинг загадочно улыбался. Софи взглянула на иллюстрацию и, к своему изумлению, обнаружила, что у каждого за столом была чаша с вином, в том числе и у Христа. Тринадцать чаш. Мало того, все они были маленькие, без ножки и сделаны из стекла. Никакого особенного сосуда на картине не оказалось. Никакой чаши Грааля.

Тибинг хитро сощурился:

– Немного странно, вам не кажется, что в Библии и наиболее распространенных легендах этот момент связывают с появлением чаши Грааля? А да Винчи словно забыл об этом и такую чашу не нарисовал.

– Уверена, искусствоведы должны были это заметить.

– Вы удивитесь, узнав, что некоторые странности в рисунках и картинах Леонардо сознательно обходились учеными и искусствоведами. А что касается этой фрески, то она и есть ключик пониманию тайны Грааля. И в «Тайной вечере» да Винчи он перед нами словно на ладони.

Софи впилась взглядом в иллюстрацию.

– Так, получается, эта фреска говорит нам, что на самом деле представляет собой чаша Грааля?

– Не что, – прошептал в ответ Тибинг. – Скорее кто. Дело в том, что Грааль никакой не предмет. На самом деле это… лицо вполне одушевленное.

Глава 56

Софи изумленно смотрела на Тибинга, затем перевела взгляд на Лэнгдона:

– Святой Грааль – это человек?

Лэнгдон кивнул:

– Да, женщина.

Судя по выражению лица Софи, она категорически отказывалась в это верить. Что ж, и у него самого была в точности такая же реакция, когда он впервые услышал об этом. Лишь позже, поняв скрытую за Граалем символику, он уверовал в эту теорию.

Тибинг словно прочитал его мысли.

– Возможно, пришел черед символиста объяснить нам кое-что? – Подойдя к столу, он взял чистый лист бумаги и положил его перед Лэнгдоном.

Тот достал из кармана авторучку.

– Софи, вам наверняка должны быть знакомы современные символы, обозначающие мужское и женское начала. – И он нарисовал известные всем мужской символ ♂ и женский ♀.

– Да, конечно, – кивнула она.

– Изначально, – продолжил он, – мужское и женское начала изображались совсем другими символами. Многие люди ошибочно думают, что мужской символ произошел от щита и копья, а женский представляет собой не что иное, как зеркало, где отражается красота. Но на самом деле символы эти происходят от древних астрономических обозначений божественной планеты Марс и планеты Венера.

И Лэнгдон изобразил на листе бумаги еще один знак.

– Этот символ изначально обозначал мужчину, – сказал он Софи. – Напоминает рудиментарный фаллос.

– Вот именно, – согласилась с ним Софи.

– Так оно и было, – подтвердил Тибинг. Лэнгдон продолжил:

– Символ этот известен под названием клинок, или меч, и призван подчеркивать агрессивность и мужественность. Кстати, этот же похожий на фаллос символ до сих пор используется в шевронах военной формы для обозначения чина.

– Да уж! – усмехнулся Тибинг. – Чем больше у тебя пенисов, тем выше твой чин. Парни – они всегда парни.

Лэнгдон едва заметно поморщился.

– Как можно заметить, женский символ являет полную противоположность мужскому. – Он изобразил на листке еще один знак. – И этот символ получил название сосуд.

Софи удивленно взглянула на него. Лэнгдон понял, что ей удалось уловить связь.

– Сосуд, – продолжил он, – напоминает чашу или вазу, но, что гораздо важнее, лоно женщины. Символ этот призван подчеркивать женское начало, женственность, плодородие. – Теперь Лэнгдон смотрел прямо ей в глаза. – Так вот, Софи, легенда говорит о том, что святой Грааль есть не что иное, как сосуд, чаша. Но это описание Грааля, упор на сходство с сосудом, – на самом деле аллегория, призванная защитить тайну истинной природы Грааля. Иными словами, легенда использует сосуд в качестве метафоры. А за этой метафорой стоит нечто более значимое.

– Женщина, – сказала Софи.

– Именно! – Лэнгдон улыбнулся. – Грааль есть не что иное, как древний символ женственности, он символизирует священное женское начало и богиню. Но со временем, как вы понимаете, значение это было утрачено, и тут уж на славу постаралась Церковь. Власть женщины, ее способность дарить жизнь, некогда считалась священной. Но она представляла угрозу подъему и возвышению новой Церкви, где всегда доминировал мужской образ, главенствовало мужское начало. И вот церковники стали демонизировать священное женское начало, называть женщин нечистыми. Именно человек, а никакой не Бог придумал концепцию первородного греха. Ева вкусила от яблока и вызвала тем самым падение рода человеческого. Женщина, некогда священная дарительница жизни, превратилась во врага.

– Хотелось бы добавить, – сказал Тибинг, – что концепция женщины – дарительницы жизни входила в основу древних религий. Появление ребенка на свет – это чудо, говорящее о власти женщины над миром. К сожалению, христианская философия решила присвоить себе созидательную силу и власть женщины. Отбросив простые биологические истины, она назвала Создателем мужчину. В Книге Бытия говорится о том, что Ева создана из ребра Адама. Женщина стала ответвлением, отростком мужчины. И созданием греховным. Именно с Книги Бытия началось низвержение богини.

– Грааль, – подхватил Лэнгдон, – есть символ потерянной богини. С появлением христианства старые языческие религии не умерли. И легенды о поисках рыцарями чаши Грааля на самом деле представляли собой истории о запрещенных поисках утраченного священного женского начала, Рыцари, якобы занятые поисками «сосуда», закодировали истинный смысл своих стараний, чтобы защититься от Церкви, которая низвергла образ женщины, запретила богиню, сжигала на кострах неверных, запрещала даже упоминание о священном женском начале.

Софи покачала головой:

– Простите, но когда вы сказали, что чаша Грааля есть лицо одушевленное, я подумала, вы имеете в виду человека.

– Так и есть, – кивнул Лэнгдон.

– И не просто какого-то там человека, – возбужденно подхватил Тибинг и поднялся. – А женщину! Женщину, владеющую тайной такой взрывной силы, что это могло потрясти и разрушить сами основы христианства!

Софи была потрясена.

– И эта женщина… она известна?

– Конечно. – Тибинг взял костыли. – А теперь, друзья мои, если вы изволите проследовать за мной в кабинет, буду иметь честь показать вам изображение этой женщины, принадлежащее кисти Леонардо да Винчи.

Верный слуга и дворецкий Реми Легалудек находился на кухне и не сводил глаз с экрана телевизора. В очередном выпуске новостей показывали снимки мужчины и женщины… тех самых неурочных гостей, которым он, Реми, совсем недавно подавал чай.

Глава 57

Стоя на тротуаре перед зданием Депозитарного банка Цюриха, лейтенант Колле недоумевал: отчего Фаш все не едет с ордером на обыск? Эти хитрые банкиры наверняка что-то скрывают. Они подтвердили, что Лэнгдон и Невё приезжали сюда чуть раньше этой же ночью, но затем им якобы дали от ворот поворот, потому как у них не оказалось соответствующих документов.

Так почему бы им не впустить нас, чтобы мы могли проверить?

Тут вдруг у Колле заверещал мобильник. Звонили с командного пункта, временно расположившегося в Лувре.

– Ну что, получили наконец ордер? – раздраженно спросил Колле.

– Забудьте о банке, лейтенант, – ответил агент. – Мы только что получили наводку. Точно знаем, где скрываются Лэнгдон с Невё.

Колле присел на капот своего автомобиля.

– Шутите?

– У меня есть адрес. Это под Парижем. Недалеко от Версаля.

– Капитан Фаш знает?

– Еще нет. Он говорит по телефону. Очень важный звонок.

– Тогда я выезжаю. Передайте, чтобы позвонил мне, как только освободится. – Колле записал адрес и вскочил в машину. Уже отъезжая от банка, он вдруг спохватился, что забыл спросить, кто именно передал судебной полиции информацию о местонахождении Лэнгдона. Впрочем, не так уж это теперь и важно. Колле радовался выпавшей ему возможности загладить прежние ошибки. Он собирался произвести самый профессиональный арест за все время карьеры.

По рации он связался с пятью сопровождавшими его машинами:

– Сирены не включать, ребята. Лэнгдон не должен знать, что мы на подходе.

В пятидесяти километрах от этого места черная «ауди» съехала с проселочной дороги и остановилась в тени деревьев у края поля. Сайлас вышел из машины и заглянул в щель между металлическими прутьями – большой участок земли был обнесен высокой изгородью. Он долго смотрел на освещенный луной склон горы, на котором виднелся замок.

Окна на нижнем этаже были освещены. Странно для такого позднего часа, подумал Сайлас и улыбнулся. Информация, которую дал ему Учитель, подтверждалась. Я не уйду из этого дома без краеугольного камня, поклялся он. Я не подведу епископа и Учителя.

Проверив свой тринадцатизарядный пистолет-автомат, Сайлас просунул его сквозь прутья решетки. Пистолет мягко упал в высокую густую траву. Затем, подобрав полы сутаны, Сайлас ухватился за прутья и полез через изгородь, пыхтя и отдуваясь, мешком плюхнулся на землю по другую сторону. Не обращая внимания на резкую боль от впившейся в ляжку подвязки с шипами, Сайлас подобрал оружие и двинулся к дому по поросшему травой склону.

Глава 58

Кабинет Тибинга совсем не походил на кабинеты, которые прежде доводилось видеть Софи. По площади он раз в шесть-семь превышал самые роскошные и просторные офисы и походил на научную лабораторию, библиотеку архива и «блошиный» рынок одновременно. Освещался кабинет тремя люстрами, плиточный пол был заставлен бесчисленными столиками и тумбами, заваленными книгами, картинами и репродукциями, статуэтками и прочими произведениями материальной культуры. Здесь же, к удивлению Софи, оказалось немало электронного оборудования – компьютеры, проекторы, микроскопы, копировальные аппараты и сканеры.

– Я использовал под кабинет бальный зал, – пояснил Тибинг еще с порога. – Танцевать мне теперь не часто приходится.

Весь этот вечер и ночь Софи сталкивалась с неожиданностями и сюрпризами, но ничего подобного увидеть здесь никак не думала.

– И все это нужно вам для работы?

– Постижение истины стало страстью всей моей жизни, – сказал Тибинг. – Ну а Сангрил я бы назвал моей любимой наложницей.

Чаша Грааля – это женщина, напомнила себе Софи. Голова гудела и шла кругом от обрывочных мыслей и только что почерпнутых у Тибинга сведений.

– Вы говорили, у вас есть портрет женщины, которую вы считаете Граалем?

– Да, но это не совсем так. Это утверждал не я, а сам Христос.

– Какая же из картин? – спросила Софи, оглядывая стены.

– Гм… – Тибинг сделал вид, что запамятовал. – Чаша Грааля. Сангрил. Сосуд. – Тут он неожиданно резко и ловко повернулся и указал на дальнюю от них стену. Там висела большая, футов восемь в высоту, репродукция «Тайной вечери». Точно такую же, только маленькую, Софи видела в альбоме. – Да вот же она!

Софи подумала, что неправильно его поняла.

– Но эту картину вы мне уже показывали.

Он игриво подмигнул ей:

– Знаю, но при увеличении она становится еще более любопытной. Вам не кажется?

Софи обернулась к Лэнгдону:

– Просто теряюсь в догадках.

Тот улыбнулся:

– Как выясняется, чаша Грааля действительно присутствует на «Тайной вечере». Леонардо все же изобразил ее и…

– Погодите, – перебила его Софи, – вы сами только что говорили, что Грааль – женщина. А на «Тайной вечере» изображены тринадцать мужчин.

 – Разве? – Тибинг снова хитро прищурился. – А вы присмотритесь-ка повнимательнее.

Софи подошла поближе к картине и стала изучать тринадцать фигур: Иисус Христос в центре, шестеро учеников по левую Его руку, шестеро – по правую.

– Но все они мужчины, – повторила она.

– Неужели? – насмешливо воскликнул Тибинг. – А как насчет того, кто сидит на самом почетном месте, по правую руку от Господа?

Софи так и впилась глазами в фигуру, изображенную по правую руку от Христа. Она смотрела на лицо и торс этой фигуры, и вдруг… Нет, этого просто быть не может! Но глаза ее не обманывали. Длинные и волнистые рыжие волосы, маленькие, изящно сложенные ручки, даже некий намек на грудь. То, вне всякого сомнения… была женщина!

– Да это женщина! – воскликнула Софи. Тибинг весело рассмеялся:

– Вот уж сюрприз так сюрприз, верно? И поверьте мне, зрение вас не подвело. Уж кто-кто, а Леонардо славился умением изображать разницу между полами.

Софи не отводила глаз от сидевшей рядом с Иисусом женщины. Но на Тайной вечере собрались тринадцать мужчин. Кто же тогда эта женщина? До этого Софи много раз видела прославленное произведение Леонардо, но ни разу не замечала этих столь характерных черт.

– А никто не замечает, – словно прочитал ее мысли Тибинг. – Сказывается воздействие подсознания, укоренившихся в нем образов. И оно столь сильно, что не позволяет видеть несоответствий, обманывает наше зрение.

– И явление это называется скотома, – вставил Лэнгдон. – Зачастую мозг именно так реагирует на укоренившиеся символы.

– Еще одна причина, по которой вы пропустили эту женщину, – сказал Тибинг, – заключается в том, что на многих фотографиях в альбомах по искусству, сделанных до 1954 года, детали скрыты под налетом пыли, грязи и несколькими слоями реставрационной краски. Следует отметить, что в восемнадцатом веке реставраторы работали довольно топорно. А затем наконец фреску очистили от всех этих наслоений, что и позволило увидеть оригинал да Винчи во всем его великолепии. – Он жестом указал на репродукцию. – Et voilà!

Софи подошла еще ближе. Женщина, сидевшая по правую руку от Иисуса, была молода и выглядела благочестиво. Личико застенчивое, скромно сложенные ручки, волны вьющихся рыжих волос. И одна эта женщина способна пошатнуть церковные устои?

– Кто она? – спросила Софи.

– Она, моя дорогая, – ответил Тибинг, – не кто иная, как Мария Магдалина.

– Проститутка? – изумилась Софи.

Тибинг возмущенно фыркнул, точно это слово оскорбило его самого.

– Ничего подобного. Магдалина таковой не являлась. Заблуждение это вселилось в умы людей с подачи Христианской церкви раннего периода. Церковники организовали настоящую кампанию, чтобы опорочить Марию Магдалину. И все для того, чтобы сохранить в тайне одно опасное для них обстоятельство. Ее роль в качестве Грааля.

– Ее роль!

– Как я уже говорил, – принялся объяснять сэр Тибинг, – церковники старались убедить мир в том, что простой смертный, проповедник Иисус Христос, являлся на самом деле божественным по природе своей существом. Потому и не вошли в Библию Евангелия с описанием жизни Христа как земного человека. Но тут редакторы Библии оплошали, одна из таких земных тем до сих пор встречается в Евангелиях. Тема Марии Магдалины. – Он сделал паузу. – А именно: ее брак с Иисусом.

– Простите, не поняла… – Софи переводила удивленный взгляд с Лэнгдона на Тибинга и обратно.

– Этот факт попал в исторические записи, – сказал Тибинг, – и да Винчи, разумеется, знал о нем. «Тайная вечеря» так и взывает к зрителю. Вот, смотрите, Иисус и Магдалина были парой!

Софи перевела взгляд на фреску.

– Заметьте также, Иисус и Магдалина одеты так, словно являются зеркальным отражением друг друга. – Тибинг указал на две фигуры в центре картины.

Софи смотрела точно завороженная. Да, одежда одинаковая, только разных цветов. На Христе красная мантия и синий плащ, на Марии Магдалине синяя мантия и красный плащ. Инь и ян. – Есть и более тонкие признаки, – продолжил Тибинг. – Видите, Иисус и Его невеста сидят рядом, вплотную, соприкасаясь бедрами, а выше фигуры их расходятся, образуя свободное пространство. И все это напоминает нам уже знакомый символ.

Тибинг еще и договорить не успел, а Софи уже увидела в центре фрески знак, образованный двумя центральными фигурами. Чуть раньше Лэнгдон обозначил этим символом Грааль, сосуд и женское лоно.

– И наконец, – продолжил Тибинг, – если рассматривать Иисуса и Магдалину как элементы композиции, а не людей, то тут так и напрашивается еще одна подсказка. – Он выдержал паузу, затем добавил: – Буква алфавита.

И Софи тотчас увидела ее. Буква так и бросалась в глаза, странно, что она не замечала ее прежде. Теперь Софи видела только эту букву. В самом центре картины отчетливо вырисовывалась большая и изящно выписанная буква «М».

– Слишком уж совершенна и отчетлива для простого совпадения, верно? – заметил Тибинг.

– Да, но зачем она здесь? – удивленно спросила Софи. Тибинг пожал плечами:

– Теоретики тайных знаков и символов сказали бы вам, что она обозначает Matrimonio, или Марию Магдалину. Но единства мнений здесь не наблюдается. Одно определенно: запрятанная в картине буква «М» – это не ошибка художника. Она появилась здесь не случайно, по его воле. Замаскированная буква «М» фигурирует в бесчисленных работах, связанных с Граалем, то в виде водяного знака, то буквы, закрашенной еще одним слоем краски, то в форме композиционных аллюзий. Ну а самая явственная из всех украшает алтарь Матери нашей Богородицы в Лондоне. Создателем этого алтаря является бывший Великий мастер Приората Сиона, Жан Кокто.

У Софи просто голова пошла кругом от обилия информации.

– Согласна, эта буква «М» на картине действительно выглядит интригующе, но сомневаюсь, чтобы она могла служить доказательством брачных уз, связывавших Иисуса и Марию.

– Нет-нет, – сказал Тибинг и подошел к столу, заваленному книгами. – Я ведь уже говорил, брак Иисуса и Марии Магдалины зафиксирован в исторических хрониках. – Он начал рыться в бумагах и книгах. – Более того, Иисус как человек женатый наделен куда большим значением и смыслом, нежели привычный нам стандартный библейский образ Иисуса-холостяка.

– Это почему? – удивилась Софи.

– Потому что Иисус – еврей, – ответил Лэнгдон вместо занятого поисками какой-то книги Тибинга. – А негласные социальные законы того времени запрещали еврейскому мужчине ходить в холостяках. Согласно иудейской традиции безбрачие не поощрялось, долгом каждого добропорядочного еврея было найти себе жену, чтобы та родила ему сына. Если бы Иисус не был женат, то по крайней мере хотя бы в одном из библейских Евангелий должен быть упомянут этот факт, а также приведено объяснение, почему Иисус оставался холостяком.

Тибинг отыскал какую-то огромную книгу и вытащил ее из-под стопки других. Переплетенное в кожу издание было размером с плакат и напоминало атлас. Название на переплете гласило: «Гностические Евангелия». Тибинг раскрыл книгу, Софи с Лэнгдоном подошли к нему. Страницы представляли собой увеличенные снимки каких-то древних документов; тексты написаны от руки на обрывках папируса. Софи не поняла, что это за язык, но на странице слева был приведен перевод.

– Это фотокопии Свитков Мертвого моря и Коптских, из Наг-Хаммади, я уже упоминал о них сегодня, – сказал Тибинг. – Самые первые христианские записи. И в них найдены существенные расхождения с библейскими текстами. – Тибинг перелистал несколько страниц и указал на какой-то отрывок. – Полагаю, лучше всего начать с Евангелия от Филиппа.

Софи прочитала перевод отрывка.

А спутница Спасителя – Мария Магдалина. Христос любил ее больше всех своих учеников и часто целовал в губы. Остальные ученики были этим обижены и высказывали недовольство. Они говорили ему: «Неужели любишь ее больше, чем всех нас?»

Слова эти удивили Софи, но не убедили окончательно.

– Однако здесь ничего не сказано о браке.

– Au contraire[60], – улыбнулся Тибинг и указал на первую строчку. – Любой специалист по арамейскому скажет вам, что слово «спутница» в те дни буквально означало «супруга».

Лэнгдон в знак подтверждения кивнул.

Софи еще раз перечитала первую строку: «А спутница Спасителя – Мария Магдалина».

Тибинг перелистал книгу и нашел еще несколько отрывков, подтверждавших, что между Магдалиной и Иисусом существовали весьма романтичные взаимоотношения. Читая эти строки, Софи вдруг вспомнила, как однажды, когда она была еще девочкой, в дверь дома громко забарабанил какой-то разъяренный священник.

– Здесь проживает Жак Соньер? – осведомился он, глядя сверху вниз на Софи, отворившую ему дверь. – Хочу поговорить с ним об этой его статейке. – В руках священник держал газету.

Софи позвала деда, и двое мужчин скрылись в кабинете, плотно притворив за собой дверь. Мой дед написал что-то в газету? Софи бросилась на кухню и начала просматривать утренние выпуски. И вот наконец в одной из газет, на второй странице, она увидела фамилию деда и прочитала статью. Софи, конечно, не поняла всего, что там говорилось, но общий смысл был таков: французское правительство под давлением священнослужителей решило запретить американский фильм «Последнее искушение Христа». В этом фильме Христос занимался сексом с женщиной по имени Мария Магдалина. Дед писал, что Церковь поступила неправильно, запретив фильм.

Неудивительно, что священник был в такой ярости, подумала она.

– Это порнография! Святотатство! – кричал он, выбежав из кабинета и бросаясь к входной двери. – Да как вы только посмели! Этот американец, Мартин Скорсезе, самый настоящий богохульник! И уж где-где, а во Франции Церковь не допустит, чтобы эти его мерзости вышли на экран! – Он выскочил на улицу, громко хлопнув дверью.

Придя на кухню, дед увидел Софи с газетой и нахмурился:

– Шустрая у меня девочка, ничего не скажешь.

– Так ты считаешь, что у Иисуса Христа была подружка? – спросила Софи.

– Нет, милая. Просто я хотел сказать, что Церковь не имеет права навязывать людям свои взгляды на искусство.

– Так была у Христа подружка или нет?

Дед погрузился в молчание, потом ответил:

– Если и да, то что в том плохого? Ты как считаешь?

Софи задумалась, потом пожала плечиками:

– Лично я не возражаю.

Сэр Тибинг меж тем не умолкал:

– Не стану утомлять вас бесчисленными ссылками, подтверждающими союз Христа и Магдалины. На эту тему существует масса спекуляций разных современных историков. Мне бы хотелось особо отметить следующее. – Он указал на очередную страницу. – Это отрывок из Евангелия от Марии Магдалины.

Софи знала, что Евангелия от Марии Магдалины в Библии не существует. Но текст прочла:

И сказал Петр: «Что, Спаситель и вправду говорил с женщиной без нашего ведома? Мы что же, теперь должны все слушать ее? Он предпочел ее нам?»

И Левит ответил ему: «Ты всегда слишком горячишься, Петр. Теперь вот решил состязаться с этой женщиной, точно с врагом. Если сам Спаситель выбрал ее, кто ты такой, чтобы отвергать? Уж Спасителю нашему виднее. Знает он ее хорошо, а потому и любит больше, чем нас».

– Женщина, о которой идет речь, – сказал Тибинг, – и есть Мария Магдалина. Петр ревнует к ней Христа.

– Потому что Иисус предпочел Марию?

– Не только поэтому. Ставки тут гораздо выше. Во многих Евангелиях сказано, что именно в тот момент Иисус и заподозрил, что скоро Его схватят и распнут на кресте. И Он наказывает Марии, как править Его Церковью после того, как Он уйдет. Вот Петр и выражает недовольство тем, что играет роль второй скрипки. Лично мне кажется, Петр был женоненавистником.

Софи возмутилась:

– Как можно так говорить? Ведь это святой Петр! На него опирался Христос, когда строил свою Церковь.

– Да, все верно, за исключением одной небольшой детали. Согласно всем этим изначальным Евангелиям, Христос давал указания о том, как строить Церковь, вовсе не Петру. А Марии Магдалине.

Софи удивленно посмотрела на него:

– Вы что же, хотите сказать, Христианская церковь была основана и управлялась женщиной?

– Таков был план. Иисус оказался феминистом. Он отдавал будущее Своей Церкви в руки Марии Магдалины.

– А Петр этого не одобрял, – подхватил Лэнгдон и указал на репродукцию «Тайной вечери». – Вот он, Петр. Как видите, да Винчи был прекрасно осведомлен о его отношении к Марии.

И вновь Софи на миг лишилась дара речи. Петр, изображенный на фреске, угрожающе нависал над Марией Магдалиной. Мало того, ребром ладони показывал, что готов перерезать ей горло. Тот же жест, что и на картине «Мадонна в гроте»!

– И здесь тоже, – сказал Лэнгдон, указывая на учеников Христа, сгрудившихся вокруг Петра. – Выглядит угрожающе, верно?

Софи прищурилась и вдруг заметила выделяющуюся в толпе учеников чью-то руку.

– Что это в ней? Кинжал?

– Да. Но вот странность. Попробуйте пересчитать руки на картине, и вы увидите, что эта рука принадлежит… как бы никому. Она анонимна. Рука без тела.

Софи была потрясена. А затем, после паузы, заметила:

– Простите, но я все равно не понимаю, какая связь между Марией Магдалиной и Граалем.

– Ага! – торжествующе воскликнул Тибинг. – Вот мы и подобрались к сути дела! – И он снова бросился к столу, вытащил откуда-то из-под бумаг огромную карту, а затем расстелил ее на столе перед Софи. На карте было изображено генеалогическое древо. – Лишь немногие знали о том, что Мария Магдалина помимо того, что была правой рукой Христа, уже обладала большой властью.

Софи увидела надпись над генеалогическим древом:

РОД ВЕНИАМИНА

– Вот она, Мария Магдалина, здесь, – сказал Тибинг и указал на самую верхушку древа.

Софи удивилась:

– Так она из дома Вениаминова?

– Вот именно, – кивнул Тибинг. – Мария Магдалина – женщина царского происхождения.

– А мне всегда казалось, она была бедна.

Тибинг отрицательно покачал головой:

– Магдалину превратили в шлюху, чтобы уничтожить даже намек на ее благородное происхождение.

Софи вопросительно покосилась на Лэнгдона, тот подтвердил кивком. Тогда она спросила у Тибинга:

– Но какое дело Церкви было до того, что Мария Магдалина благородных кровей?

Англичанин улыбнулся:

– Милое мое дитя! Церковь волновало не столько царское происхождение Марии, сколько ее отношения с Христом, который тоже принадлежал к царскому роду. В Евангелии от Матфея говорится, что Иисус происходил из дома Давидова. Как известно, Давид был потомком самого царя Соломона, царя еврейского народа. Женись Христос на Марии, Он бы объединился со знатным родом Вениамина, связал эти два царских рода и создал мощнейший политический союз, имел бы законное право претендовать на трон и возродить правящий царский род, как это было при Соломоне.

Софи поняла, что Тибинг подходит к кульминации своего повествования.

Сам же Тибинг заметно оживился:

– Легенда о чаше Грааля – это легенда о царской крови. Упоминание в легенде о «сосуде с кровью Христа»… на деле означает упоминание о Марии Магдалине, женском лоне, несущем «царскую кровь» Христа.

Слова эхом обошли просторную комнату, прежде чем укоренились в сознании Софи. Мария Магдалина несла в себе царскую кровь Иисуса Христа?

– Стало быть, у Христа могло быть?.. – Тут она умолкла и вопросительно взглянула на Лэнгдона.

– Могло быть потомство, – улыбнувшись, закончил он за нее.

Софи так и замерла, точно громом пораженная.

– Итак! – провозгласил Тибинг. – Сейчас перед вами раскроется величайшая из тайн в истории! Иисус не только был женат, Он был отцом. А Мария Магдалина, дитя мое, была священным сосудом, носившим Его ребенка! Тем священным лоном, призванным продлить царский род, той лозой, на которой зрел благословенный плод их любви!

Софи почувствовала, как тонкие светлые волоски у нее на руке встали дыбом.

– Но как же получилось, что этот факт на протяжении веков оставался тайной?

– Да Господь с вами! – воскликнул Тибинг. – Чем угодно, только не тайной! Именно царское происхождение Иисуса стало источником самой захватывающей из легенд всех времен, легенды о чаше Грааля. На протяжении веков об истории Марии Магдалины кричали и вопили на каждом углу, на разных языках и с помощью всевозможных метафор. Ее история повсюду, стоит только прислушаться и присмотреться внимательнее.

– Ну а документы Сангрил? – спросила Софи. – Это тоже аллегория, доказывающая царское происхождение Христа?

– Да.

– Тогда выходит, легенда о чаше Грааля есть не что иное, как повествование о царской крови?

– Причем в самом прямом смысле, – заметил Тибинг. – Само слово «Сангрил» происходит от «San Greal», что в переводе означает «Святой Грааль». Но в древности слово «Сангрил» имело другую разбивку. – Тибинг взял листок бумаги, нацарапал что-то на нем и протянул Софи.

Она прочла:

Sang Real. И тут же перевела.

Словосочетание «Sang Real» в буквальном смысле означало «королевская кровь».

Глава 59

Мужчина, дежуривший в приемной, в вестибюле на первом этаже штаб-квартиры «Опус Деи» в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, немало удивился, услышав в трубке голос епископа Арингаросы.

– Добрый вечер, сэр.

– Мне никаких сообщений не оставляли? – Голос епископа звучал непривычно встревоженно и возбужденно.

– Да, сэр. Очень хорошо, что вы позвонили. Сам я никак не мог связаться с вами. Тут примерно с полчаса назад поступило одно срочное сообщение.

– Да? – Теперь в голосе слышалось явное облегчение. – А звонивший назвался?

– Нет, сэр, только номер оставил. – И дежурный продиктовал ему номер. – Код тридцать три? Это, кажется, Франция?

– Да, сэр. Париж. Звонивший сказал, дело очень срочное, просил, чтобы вы немедленно нашли его.

– Благодарю. Я ждал этого звонка. – И Арингароса быстро отключился.

Дежурный, вешая трубку, удивился, что Арингаросу было так плохо слышно, мешали шумы и потрескивания. Согласно расписанию на этой неделе епископ должен был бы быть в Нью-Йорке, но казалось, что звонит он откуда-то издалека. Впрочем, не важно, ему-то что за дело. Дежурный уже к этому привык.

Последние несколько месяцев епископ Арингароса вел себя очень странно.

Должно быть, на мой мобильный звонки не поступают, подумал Арингароса. «Фиат» подъезжал к римскому аэропорту Чампино, где осуществлялись чартерные рейсы. Учитель пытался разыскать меня. Арингароса волновался, что не может принять звонок Учителя, но теперь на душе полегчало: видно, Учитель чувствовал себя достаточно уверенно, раз позвонил прямо в штаб-квартиру «Опус Деи».

Должно быть, в Париже все прошло нормально. Скоро я и сам буду в Париже, думал Арингароса, набирая продиктованный ему номер. Приземлимся мы еще до рассвета. Арингароса летел маленьким самолетом, выполнявшим чартерные рейсы во Францию. О коммерческих в этот час не могло быть и речи, особенно с учетом содержимого его портфеля. В трубке послышались гудки. Ответила женщина:

– Direction Centrale Police Judiciaire[61].

Арингароса растерялся. Этого он не ожидал.

– Э-э… добрый вечер. Меня попросили позвонить по этому телефону.

– Qui êtes-vous? – спросила женщина. – Ваше имя?

Арингароса не знал, стоит ли ему называться. Ведь он попал в Центральное управление судебной полиции Франции.

– Ваше имя, месье? – продолжала настаивать дама.

– Епископ Мануэль Арингароса.

– Un moment. – В трубке послышался щелчок. Затем, после паузы, раздался грубоватый мужской голос: – Рад, епископ, что смог наконец услышать вас. Нам с вами надо многое обсудить.

Глава 60

Сангрил… Sang Real… San Greal… Королевская кровь… Чаша Грааля.

Все взаимосвязано.

Священным Граалем является Мария Магдалина… мать царского рода Иисуса Христа. Софи стояла посреди просторного кабинета и растерянно смотрела на Лэнгдона широко раскрытыми глазами. Чем больше она узнавала от Тибинга и Лэнгдона, тем более непредсказуемой становилась эта игра в вопросы и ответы.

– Как видите, дорогая моя, – сказал сэр Тибинг и захромал к книжным полкам, – Леонардо был не единственным, кто пытался рассказать миру правду о Граале. Знатное происхождение Христа исследовалось самым тщательным образом десятками историков. – Он провел пальцем по корешкам нескольких книг.

Склонив головунабок, Софи прочла их названия:

ОТКРЫТИЕ ТАМПЛИЕРОВ:

Тайные хранители истинного происхождения Христа

ЖЕНЩИНА С АЛЕБАСТРОВЫМ КУВШИНОМ: Мария Магдалина и чаша Грааля

ОБРАЗ БОГИНИ В ЕВАНГЕЛИЯХ:

Восстановление священного женского начала

– Наверное, это самый известный труд, – сказал Тибинг, достал с полки книгу в потрепанной обложке и протянул ей.

Софи прочла название:

СВЯТАЯ КРОВЬ, СВЯЩЕННЫЙ ГРААЛЬ

Всемирно признанный бестселлер

Софи с недоумением подняла глаза:

– Всемирно признанный бестселлер? Странно, но я никогда о нем не слышала.

– Вы были слишком молоды, дитя мое. В восьмидесятые годы эта книга произвела настоящий фурор. На мой взгляд, авторам не хватило смелости довести до логического конца свой анализ. Но мыслили они в верном направлении. И еще, следует отдать им должное, сумели внедрить идею о царском происхождении Христа в умы широких масс.

– Ну а какова же была реакция Церкви на эту книгу?

– Она, разумеется, привела священников в полное бешенство. Чего и следовало ожидать. Ведь в конечном счете здесь говорится о тайне, которую Ватикан пытался похоронить еще в четвертом веке. Речь, в частности, идет о крестовых походах. О том, как с их помощью собиралась и уничтожалась информация. Ведь угроза, которую Мария Магдалина представляла церковникам раннего христианского периода, была нешуточной. Она не только была женщиной, которой Христос доверил создание Своей Церкви, уже само ее существование доказывало: Церковь умалчивала о том, что у Христа, как и у всякого смертного, могло быть потомство. Более того – Церковь в стремлении защититься от власти Марии Магдалины объявила ее шлюхой и похоронила все свидетельства о женитьбе Христа на Марии, удушив в зародыше саму мысль о потомстве Христа и об исторических свидетельствах Его земного, а не божественного происхождения.

Софи взглянула на Лэнгдона, тот кивнул:

– Можете мне поверить, Софи, там приведено достаточно исторических доказательств.

– Признаю, – сказал Тибинг, – реакция была чрезмерно жестока, но и Церковь можно понять. У нее были весьма серьезные основания хранить эти сведения в тайне. Церковь бы серьезно пострадала, если бы вдруг они оказались преданы широкой огласке. Ребенок Иисуса подорвал бы саму идею Его божественного происхождения, подорвал бы сами основы и устои Христианской церкви, провозгласившей себя единственным связующим звеном между Богом и людьми, единственными вратами, через которые человек может попасть в Царствие Небесное.

– Роза с пятью лепестками… – задумчиво произнесла Софи, разглядывая корешок одной из книг. Точно такой же узор выгравирован на шкатулке палисандрового дерева.

Тибинг взглянул на Лэнгдона и усмехнулся:

– А она наблюдательная девочка. – Потом обернулся к Софи. – Это символ Грааля, созданный Приоратом. Символ Марии Магдалины. Поскольку имя ее было запрещено Церковью, она получила несколько псевдонимов. Ее называли Сосудом, чашей Грааля и Розой. – Он сделал паузу. – Символ Розы напрямую связан с пятиконечной звездой Венеры и Компасом Розы. Кстати, само слово «роза» звучит одинаково в английском, французском, немецком и многих других языках.

– Роза, – вставил Лэнгдон, – является также анаграммой слова «Эрос», в латинском написании «Eros». А Эрос – бог плотской любви в Древней Греции.

Софи удивленно взглянула на него, а Тибинг продолжил:

– Роза всегда была главным символом женской красоты и сексуальности. В первобытных культах богини пять лепестков символизировали пять ипостасей жизни женщины: рождение, менструация, материнство, менопауза и, наконец, смерть. – Он взглянул на Роберта. – Возможно, специалисту по символам есть что добавить?

Роберт замялся. Пауза затянулась.

– О Господи! – воскликнул Тибинг. – Эти американцы такие ханжи! – Он обернулся к Софи. – Просто Роберт стесняется вам сказать, что цветок розы напоминает женские гениталии, тот прекрасный бутон, из которого вышло на свет Божий все человечество. И если вы когда-нибудь видели картины Джорджии О'Кифф, вы бы точно поняли, что я имел в виду.

– Главное, – заметил Лэнгдон, подходя к книжным полкам, – что все эти книги объединяет одна весьма важная мысль.

– Что Иисус был отцом? – неуверенно спросила Софи.

– Да, – ответил Тибинг. – И что Мария Магдалина была тем сосудом, тем священным лоном, что носило Его знатного наследника. По сей день Приорат Сиона почитает Марию Магдалину как богиню, Грааль, Розу и Богоматерь.

Софи вновь вспомнился ритуал, нечаянной свидетельницей которого она стала в доме деда.

– Согласно Приорату, – продолжил Тибинг, – Мария Магдалина была беременна, когда Христа распяли. Чтоб спасти еще не рожденное дитя Иисуса, она покинула Святую землю, другого выхода у нее просто не было. С помощью дяди Иисуса, верного Иосифа Аримафейского, Мария Магдалина тайно бежала во Францию, известную тогда под названием Галлия. Там она нашла убежище в еврейской общине. Там же, во Франции, родила дочь. Девочку назвали Сарой.

Софи удивленно вскинула на него глаза:

– Так они даже знали имя ребенка?

– Не только это. Жизни Магдалины и Сары скрупулезно описаны в хрониках их защитниками. Следует помнить, что ребенок Магдалины принадлежал к знатному роду еврейских царей – Давида и Соломона. А потому евреи, обосновавшиеся во Франции, высоко чтили Магдалину, считали ее продолжательницей царского рода. Множество историков той эпохи составили подробнейшие жизнеописания Марии Магдалины во Франции, упоминалось и о рождении Сары. А затем составили и ее жизнеописание, и генеалогическое древо ее потомков.

Софи была поражена.

– Так, значит, существует генеалогическое древо самого Христа?

– Да, разумеется. И эти сведения легли в основу, стали краеугольным камнем документов Сангрил. Подробнейшее генеалогическое древо потомков Христа.

– Но что толку от этих документов? – воскликнула Софи. – Ведь доказательств никаких. Историки наверняка не могут подтвердить их аутентичность.

Тибинг усмехнулся:

– Не более чем могут подтвердить аутентичность Библии.

– В смысле?

– В том смысле, что история всегда пишется победителями. И когда происходит столкновение двух культур, проигравший как бы вычеркивается, а победитель начинает писать новые книги по истории, книги, прославляющие его деяния и унижающие побежденного противника. Как однажды сказал Наполеон: «Что есть история, как не басня, в которую договорились поверить?» – Он улыбнулся. – В силу своей природы история – это всегда односторонняя оценка событий.

Софи подобное никогда в голову не приходило.

– Документы Сангрил повествуют о другой, неизвестной нам стороне жизни Христа. Прочтя их, человек волен сделать собственный выбор, но какую сторону он примет, зависит от его веры и личного опыта. Главное, что информацию эту удалось сохранить. Документы Сангрил состоят из тысяч страниц текста. Те немногие свидетели, которым удалось видеть это сокровище, утверждают, будто хранится оно в четырех огромных тяжелых сундуках. Говорят, в сундуках этих лежат так называемые Бумаги пуристов. Это тысячи страниц документов доконстантиновской эпохи, написанных самыми ранними последователями Христа. Там Иисус предстает как живой человек, учитель и проповедник. Ходят также слухи о том, что частью сокровища являются легендарные «Q»-документы – рукопись, существование которой признает даже Ватикан. Это книга проповедей Христа, предположительно написанная Его собственной рукой.

– Написанная самим Христом?!

– Да, конечно, – кивнул Тибинг. – Лично я не вижу в том ничего удивительного. Почему бы Христу и не вести записей о Своем пастырстве? Ведь в наши дни это делают очень многие. Еще один документ взрывной силы – это рукопись под названием «Дневники Магдалины». Рассказ самой Марии Магдалины о ее взаимоотношениях с Христом, о том, как Его распяли, о побеге и жизни во Франции.

Какое-то время Софи молчала, осмысливая услышанное.

– Так эти четыре сундука документов и были тем сокровищем, которое тамплиеры обнаружили под развалинами храма Соломона?

– Да, верно. Именно эти документы сделали рыцарей такими могущественными. Документы, ставшие предметом бесчисленных поисков и спекуляций на тему Грааля.

– Но ведь вы сами говорили, что Грааль – это Мария Магдалина. Если люди заняты поисками документов, к чему им называть их поисками чаши Грааля?

Тибинг помедлил с ответом.

– Дело в том, что в тайнике, где спрятан Грааль, находится также саркофаг.

За окнами в ветвях деревьев завывал ветер. Теперь Тибинг говорил, понизив голос:

– Поиски чаши Грааля на самом деле не что иное, как стремление преклонить колени перед прахом Марии Магдалины. Это своего рода паломничество с целью помолиться отверженной, утраченному священному женскому началу.

Софи вдруг оживилась:

– Так вы говорите, тайник, где находится Грааль, – это… могила?

Карие глазки Тибинга приняли мечтательное выражение.

– Да. И там, в этой могиле, покоится не только тело Марии Магдалины, но и документы, рассказывающие истинную историю ее жизни. Все поиски чаши Грааля были на деле поисками Магдалины, обманутой и попранной царицы, похороненной вместе с доказательствами ее неотъемлемого права на власть.

Софи ожидала продолжения рассказа, но Тибинг внезапно умолк. Многое еще оставалось непонятным, в частности история деда.

– Члены Приората… – решилась она наконец. – Выходит, все эти годы они охраняли тайну документов Сангрил и место захоронения Магдалины?

– Да, но у братства был еще один, не менее важный долг – защитить потомство Христа. Ведь все эти люди находились в постоянной опасности. Ранняя Церковь боялась, что если эта ветвь рода Христова разрастется, то выплывет тайна Христа и Магдалины, а это подорвет устои католической доктрины о Мессии божественного происхождения, который никак не мог вступать в половую связь с женщинами. – Он умолк на секунду, затем продолжил: – Тем не менее род Христов благополучно рос и развивался втайне от всех во Франции, и сведения о нем всплыли на поверхность только в пятом веке, когда он соединился с французской королевской кровью, основав династию, известную как Меровинги.

Эта новость потрясла Софи. О Меровингах был наслышан каждый французский студент.

– Меровинги, которые основали Париж?

– Да, они самые. И это одна из причин, по которой легенда Грааля особенно популярна во Франции. Вы когда-нибудь слышали о короле Дагоберте?

Софи помнила, что вроде бы это имя звучало на уроках французской истории.

– Кажется, Дагоберт был королем Меровингов? И ему проткнули глаз кинжалом, когда он спал?

– Совершенно верно. В конце седьмого века он пал жертвой заговора Пипина Молодого, опиравшегося на поддержку Ватикана. С убийством Дагоберта династия Меровингов практически перестала существовать. К счастью, сын Дагоберта, Сигизберт, уцелел и позже продолжил род. Потомком его являлся Годфруа де Буйон, основатель Приората Сиона.

– Тот самый человек, – подхватил Лэнгдон, – который приказал рыцарям-тамплиерам разыскать документы Сангрил, выкопать их из-под развалин храма Соломона и таким образом доказать, что династия Меровингов ведет свое начало от Иисуса Христа.

Тибинг кивнул и тяжело вздохнул.

– Обязанности Приората Сиона в современном его виде можно разделить на три составляющие. Во-первых, братство должно защищать документы Сангрил. Во-вторых, должны беречь могилу Марии Магдалины. И наконец, третье – они должны поддерживать и защищать потомков королевской династии Меровингов, нескольких членов семьи, доживших до наших дней.

Софи ощутила, как ее охватывает дрожь волнения. Потомки Христа дожили до наших дней! В ушах звучал шепот деда. Принцесса, я должен рассказать тебе правду о твоей семье.

Ее словно током пронзило до самых костей.

Царская кровь.

Нет, это просто представить невозможно!..

Принцесса Софи.

– Сэр Лью! – раздался из селекторной коробки на стене голос слуги Тибинга, и Софи вздрогнула от неожиданности. – Не заглянете ли ко мне на кухню на минутку?

Тибинг недовольно нахмурился: он не любил, когда его отрывали от дела. Подошел к коробке, надавил на кнопку.

– Ты же знаешь, Реми, я занят со своими гостями. Если нам сегодня что-то понадобится на кухне, мы и сами сможем взять, без твоей помощи. Так что спасибо и спокойной ночи.

– Надо перемолвиться словечком. Пожалуйста, если не трудно, сэр.

Тибинг проворчал что-то и снова надавил на кнопку.

– Ладно, выкладывай. Только быстро, Реми.

– Это дело сугубо домашнее, сэр, не предназначено для ушей гостей.

Тибинг поразился:

– И что, никак нельзя подождать до утра?

– Никак, сэр. Это ненадолго, всего на минутку.

Тибинг театрально закатил глаза и покосился на Лэнгдона и Софи:

– Нет, иногда я просто не понимаю, кто у кого находится в услужении! – Он снова нажал на кнопку: – Сейчас приду, Реми. Может, захватить чего-нибудь для тебя?

– Разве что свободу от гнета, сэр.

– А известно ли тебе, Реми, что единственной причиной, по которой ты до сих пор у меня служишь, являются твои фирменные бифштексы с перцем?

– Как скажете, сэр. Вам виднее.

Глава 61

Принцесса Софи.

Софи слушала, как, постукивая костылями, удаляется по коридору сэр Тибинг, и вдруг ощутила себя опустошенной. Она обернулась, молча ища глазами Лэнгдона. Тот, словно прочитав ее мысли, покачал головой.

– Нет, Софи, – прошептал он. – Та же мысль пришла мне в голову, когда я понял, что ваш дед был членом Приората. Когда вы сказали, что он собирался открыть вам секрет о семье. Но это невозможно. – Лэнгдон на секунду умолк. – Соньер… эта фамилия не имеет отношения к Меровингам.

Софи не знала, как ей реагировать: огорчаться или радоваться. Чуть раньше Лэнгдон как бы между делом задал ей странный вопрос о девичьей фамилии матери. Фамилия матери Софи до брака была Шовель. Теперь она поняла смысл вопроса.

– Ну а Шовель? – осторожно спросила Софи. И снова он отрицательно покачал головой:

– Простите. Следовало бы объяснить вам раньше. Осталось лишь две линии прямых потомков Меровингов. И фамилии этих семей – Плантар и Сен-Клер. Обе эти семьи живут где-то, очевидно, под защитой Приората.

Софи мысленно повторила эти фамилии, чтобы запомнить, затем покачала головой. Ни один из членов ее семьи не носил фамилии Плантар или Сен-Клер. И тут вдруг на нее навалились тоска и странное оцепенение. Она понимала, что ни на шаг не продвинулась к пониманию того, какую тайну собирался поведать ей дед. Лучше бы уж он вообще не упоминал о ее семье. Он задел старые раны, оказалось, что они так и не зажили. Они мертвы, Софи. Они никогда уже не вернутся. Она вспомнила маму, вспомнила, как та пела ей колыбельные перед сном. Вспомнила, как отец, посадив ее на плечи, весело скачет по комнате, а бабушка и младший брат улыбаются, смотрят на них яркими зелеными глазами. И все это у нее украдено. Остался один лишь дед.

А теперь, когда и он ушел, я совсем одна.

Софи обернулась к «Тайной вечере» и принялась разглядывать Марию Магдалину, женщину с длинными рыжими волосами и добрыми грустными глазами. Было в глазах этой женщины нечто, заставлявшее Софи вспомнить о потере близких и любимых.

– Роберт… – тихо окликнула она. Лэнгдон подошел поближе.

– Лью только что говорил, что история Грааля… она лежит на поверхности. Сегодня я впервые об этом услышала.

Лэнгдон хотел было утешающим жестом положить ей руку на плечо, но воздержался.

– Вы слышали эту историю и прежде, Софи. Каждый слышал. Просто не совсем понимали, о чем идет речь.

– Я и сейчас не понимаю.

– История Грааля как бы везде и в то же время являет собой тайну. Когда Церковь, причислив Марию Магдалину к отверженным, хотела запретить все разговоры о ней, ее история стала передаваться по скрытым каналам, в основном в форме метафор и символов.

– Да, конечно, это я понимаю. Через искусство.

Лэнгдон указал на «Тайную вечерю»:

– Вот превосходный пример. Да и многие современные произведения изобразительного искусства, литература, музыка говорят о том же. Об истории Марии Магдалины и Христа.

И Лэнгдон рассказал ей о работах да Винчи, Боттичелли, Пуссена, Бернини, Моцарта и Виктора Гюго, где в завуалированной форме делалась попытка восстановить запрещенный церковниками образ священного женского начала. Сказки и легенды о Зеленом рыцаре, короле Артуре, даже о Спящей красавице были аллегориями Грааля. «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго, «Волшебная флейта» Моцарта изобилуют масонскими символами и аллюзиями с историей Грааля.

– Стоит только раскрыть глаза, – продолжил Лэнгдон, – стоит только понять, что на самом деле есть Грааль, и вы увидите его повсюду. В живописи. Музыке. Литературе. Даже в мультфильмах, развлекательных парках и самых популярных художественных фильмах.

Лэнгдон отвернул манжет рубашки и продемонстрировал ей часы с Микки-Маусом, а потом рассказал о том, как всю жизнь Уолт Дисней работал над тем, чтобы передать историю Грааля будущим поколениям. За это друзья даже прозвали его современным Леонардо да Винчи. Ведь оба эти человека опережали свое время, были чрезвычайно одаренными художниками, членами тайных обществ и, что самое главное, заядлыми шутниками. Подобно Леонардо, Уолт Дисней просто обожал использовать в своем искусстве зашифрованные послания и символические знаки. Любой мало-мальски опытный ученый, специалист по символам, мог отыскать в ранних фильмах Диснея целую лавину метафор и аллюзий.

Большинство тайных посланий Диснея были тесно связаны с религией, языческими мифами и историями сверженной богини. Далеко не случайно он экранизировал такие популярные сказки, как «Золушка», «Спящая красавица» и «Белоснежка», – все они повествовали об угнетении священного женского начала. Не нужно быть ученым, сведущим в символике, чтобы догадаться: Белоснежка – это принцесса, впавшая в немилость после того, как посмела откусить от отравленного яблока. Здесь просматривается прямая аллюзия с грехопадением Евы в садах Эдема. Или же принцесса Аврора из «Спящей красавицы». Тайное ее имя – Роза, и Дисней прячет красавицу в дремучем лесу, чтобы защитить от злой ведьмы. Чем вам не история Грааля, только для детей?

Кино – искусство корпоративное, и Дисней сумел заразить своих сотрудников духом игры. Многие его художники развлекались тем, что вводили в фильмы тайные символы. Лэнгдон часто вспоминал, как один из его студентов принес на занятия кассету с фильмом «Король-лев». Когда пленку стали прокручивать, он остановил ее в определенном месте, и все вдруг отчетливо увидели слово «SEX», плавающее над головой льва Симбы и состоящее из мелких частичек пыли. Хотя Лэнгдон подозревал, что это скорее шутка мультипликатора, а не сознательное использование аллюзии с сексуальностью язычников, он с тех пор перестал недооценивать значение символов в творчестве Диснея. Его «Русалочка» являла собой совершенно завораживающий гобелен, столь искусно сотканный из символов утраченной богини, что это не могло быть простым совпадением.

Впервые увидев «Русалочку», Лэнгдон едва сдержал возглас изумления и восторга. Он заметил, что картина в подводном царстве Ариэль – не что иное, как произведение художника семнадцатого века Джорджа де ла Тура «Кающаяся Магдалина» – дань уважения и памяти запрещенному образу Марии Магдалины. И вообще весь этот полуторачасовой фильм являл собой коллаж прямых символических ссылок на потерянную святость Исиды, Евы, богини рыб, а также Марии Магдалины. В самом имени русалочки – Ариэль – просматривались тесные связи со священным женским началом, в Книге пророка Исайи оно было синонимом «осажденного Вавилона». Ну и, разумеется, длинные рыжие волосы Русалочки тоже не были простым совпадением.

В коридоре послышался стук костылей сэра Тибинга. Вот он вошел, остановился в дверях, и выражение лица его было суровым.

– Вам лучше объясниться, Роберт, – холодно и строго произнес он. – Вы были нечестны со мной.

Глава 62

– Просто меня подставили, Лью, – пробормотал Лэнгдон, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. Вы же меня знаете. Разве я способен убить человека? Но Тибинг не смягчился. – Да ваше фото показывают по телевизору! Вам было известно, что вас, черт побери, разыскивает полиция?

– Да.

– Тогда вы обманули мое доверие. Нет, такого я от вас никак не ожидал. Удивлен, что вы подвергли меня такому риску. Явились в мой дом, просили рассказать о Граале, и все с одной целью – спрятаться здесь.

– Я никого не убивал.

– Но Жак Соньер мертв, и полиция утверждает, что преступление совершили вы. – Тибинг помрачнел. – Такой огромный вклад в развитие искусства…

– Сэр! – В дверях появился дворецкий и встал у Тибинга за спиной, скрестив на груди руки. – Давайте я выставлю их вон!

– Нет уж, позвольте мне. – Тибинг прошел по кабинету к дверям террасы, распахнул. Они открывались на лужайку за домом. – Будьте любезны, ступайте к своей машине и уезжайте отсюда!

Софи не двинулась с места.

– У нас есть информация о clef de voûte. Краеугольном камне Приората.

Тибинг пристально смотрел на нее несколько секунд и презрительно фыркнул:

– Хитрая уловка! Роберт знает, как я искал его.

– Она говорит правду, – сказал Лэнгдон. – Именно за этим мы и приехали к вам. Поговорить о краеугольном камне.

Тут решил вмешаться дворецкий:

– Убирайтесь, или я позову полицию!

– Лью, – прошептал Лэнгдон, – мы знаем, где он находится.

Похоже, решимость Тибинга была несколько поколеблена. Реми грозно надвигался на них.

– Вон отсюда! Быстро! Иначе я силой…

– Реми! – прикрикнул Тибинг на своего слугу. – Прошу прощения, но ты должен выйти отсюда на секунду.

У дворецкого просто челюсть отвисла от удивления.

– Но, сэр?.. Я категорически против! Эти люди…

– Я сам ими займусь! – И Тибинг указал на дверь.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Реми вышел, точно побитая собака.

Из распахнутых настежь дверей тянуло прохладным ветерком. Тибинг обернулся к Софи и Лэнгдону:

– Вот так-то лучше. И что же вам известно о краеугольном камне?

Засевший в густом кустарнике под окном кабинета Тибинга Сайлас прижимал к груди пистолет и не сводил глаз с освещенных окон. Всего несколько секунд назад, обходя дом, он приметил Лэнгдона и ту самую женщину. Они находились в кабинете и о чем-то оживленно говорили. Не успел он двинуться с места, как в кабинет вошел на костылях какой-то пожилой мужчина и начал кричать на Лэнгдона, а затем потребовал, чтобы оба они убирались вон. Тогда женщина упомянула о краеугольном камне, и ситуация резко изменилась. В комнате уже никто не кричал, говорили шепотом. И стеклянные двери поспешили закрыть.

Прятавшийся в тени Сайлас всматривался сквозь стекло. Краеугольный камень находится где-то здесь, в доме. Он чувствовал это.

Он придвинулся к окну еще на несколько дюймов, стараясь расслышать, о чем говорят эти трое. Он решил дать им еще пять минут. Если за это время не обнаружится, где спрятано сокровище, Сайлас ворвется в дом и добудет признание силой.

Лэнгдон почти физически ощущал изумление, охватившее хозяина дома.

– Великий мастер? – недоверчиво произнес тот, не сводя глаз с Софи. – Жак Соньер?

Она молча кивнула.

– Но откуда вы об этом знаете?

– Просто Жак Соньер был моим дедом.

Тибинг так и отпрянул, затем метнул вопросительный взгляд в сторону Лэнгдона. Тот кивнул. Тогда Тибинг вновь обратился к Софи:

– Мисс Невё, вы просто лишили меня дара речи. Если это правда, сочувствую вашей потере. Должен признаться, в ходе исследований я составил список парижан, которые, по моим предположениям, могли иметь отношение к Приорату Сиона. И Жак Соньер входил в этот список наряду со многими другими потенциальными кандидатами. Но чтобы Великий мастер, как вы утверждаете?.. Это просто представить невозможно! – Какое-то время Тибинг молчал, затем покачал головой. – И все равно концы с концами здесь явно не сходятся. Даже если ваш дед и был членом Приората и Великим мастером, даже если он сам изготовил краеугольный камень, он бы ни за что не выдал вам его местонахождение. Ведь камень открывает дорогу к главному сокровищу братства. И внучка вы ему или нет, вы не могли быть посвящены в эту тайну.

– Месье Соньер оставил это сообщение, уже умирая, – сказал Лэнгдон. – У него не было другой возможности. И выбора тоже.

– А он в них и не нуждался, – возразил ему Тибинг. – В Приорате всегда существовали еще трое sénéchaux, знавших эту тайну. В том-то и заключалась прелесть системы. Назначается новый Мастер, тут же выбирается новый sénéchal, они-то и разделяют тайну краеугольного камня.

– Боюсь, вы не видели передачу целиком, – сказала Софи. – Ночью, помимо моего деда, были убиты еще трое весьма известных парижан. И все – аналогичным способом. И на теле у каждого – следы пыток.

Тибинг разинул рот:

– Так вы думаете, это были…

– Sénéchaux, – закончил за него Лэнгдон.

– Но как? Ведь убийца не мог знать всех четырех высших доверенных лиц Приората Сиона! Да взять хотя бы меня! На протяжении десятилетий я занимался изучением этой организации, но так до сих пор и не знаю имени ни единого члена Приората. Просто представить невозможно, чтобы все три sénéchaux и сам Великий мастер были обнаружены и убиты в один день!

– Сомневаюсь, чтобы информация о них собиралась всего один день, – заметила Софи. – Все это похоже на некий грандиозный план по уничтожению организации. И здесь наверняка были задействованы технические средства, применяемые в борьбе с организованными преступными синдикатами. Если, допустим, судебная полиция вознамерится покончить с какой-то преступной группировкой, полицейские тайно будут наблюдать и прослушивать на протяжении месяцев всех главных подозреваемых, чтобы затем взять их одновременно. Все это очень походит на обезглавливание. Без лидеров любая группа распадается, начинается хаос, вся новая информация предается огласке. Вполне возможно, кто-то долго и пристально наблюдал за Приоратом, а затем совершил нападение в надежде, что лидеры выдадут краеугольный камень.

Похоже, ей не удалось убедить Тибинга.

– Но братья ни за что не заговорили бы. Они дали клятву хранить тайну. Молчать даже под угрозой смерти.

– Вот именно, – сказал Лэнгдон. – Все это означает, что тайны они так и не выдали. И потому были убиты…

Тибинг тихонько застонал.

– Тогда о месте, где находится камень, уже никто никогда не узнает!

– И о местонахождении Грааля – тоже, – добавил Лэнгдон. У Тибинга от огорчения подкосились ноги, и он грузно опустился в кресло, где и сидел, уставясь невидящим взором в окно.

Софи подошла к нему.

– Если мой дед действительно был тем, кем мы предполагаем, – мягко начала она, – тогда возможно, что он в момент отчаяния все же решился передать тайну человеку, не состоящему в братстве. Кому-то из членов семьи.

Тибинг побледнел.

– Но это значит, есть человек, способный совершить такое нападение… сумевший так много узнать о братстве… – Он умолк, лицо его исказилось от страха. – Только одна сила в мире способна на это. Такого рода операцию мог осуществить лишь старейший враг Приората.

– Церковь? – предположил Лэнгдон.

– Кто же еще? Рим искал Грааль на протяжении веков.

Софи восприняла эту версию скептически.

– Так вы считаете, Церковь убила моего деда?

– Если да, то это будет не единственный случай в истории, когда Церковь убивает, чтобы защитить себя, – сказал Тибинг. – Документы, хранящиеся вместе с Граалем, обладают взрывной силой, на протяжении столетий Церковь мечтала уничтожить их.

Лэнгдон усомнился в этом его утверждении. Вряд ли нынешняя Церковь станет убивать людей с целью завладеть какими-то, пусть даже очень важными, документами. Лэнгдон встречался с новым папой и многими его кардиналами и знал, что люди эти глубоко духовные, истинно верующие. Они бы ни за что и никогда не одобрили убийство. Пусть даже ставки очень высоки. Похоже, Софи разделяла его мнение.

– А есть вероятность того, что члены братства были убиты кем-то вне Церкви? Кем-то, кто не знает и не понимает, что на самом деле представляет собой Грааль? Ведь сама по себе чаша Христова – это огромная, неизмеримая ценность. Охотники за сокровищами убивали порой и за меньшее.

– По своему опыту знаю, – сказал Тибинг, – человек заходит куда дальше, стремясь защитить свою жизнь, нежели обрести желаемое. В этой атаке на Приорат чувствуется отчаяние.

– Лью, – перебил его Лэнгдон, – ваши аргументы весьма парадоксальны. К чему католическому духовенству убивать членов Приората, чтобы найти и уничтожить документы, которые они все равно считают фальшивкой?

Тибинг усмехнулся:

– Гарвардские башни слоновой кости размягчили вас, Роберт. Да, нынешнее римское духовенство Господь наделил искренней и сильной верой. А потому их вера способна противостоять любым нападкам, в том числе и свидетельствам документов, противоречащим тому, что дорого и близко их сердцу. Но весь остальной мир? Как насчет тех, кто смотрит на творящиеся в нем жестокости и спрашивает: где же он, ваш Бог? Или смотрит на скандалы и распри, раздирающие Церковь, и вопрошает: как смеют эти люди претендовать на звание наместников Бога на земле, толковать нам об истинах Христовых и лгать, покрывая своих же священников, совращающих малолеток? – Тибинг перевел дух и продолжил: – Что происходит со всеми этими людьми, Роберт, если есть убедительные научные доказательства, по которым церковная версия истории Христа далека от истинной? И если величайшая из всех в мире историй превратилась просто в самую распродаваемую?

Лэнгдон не ответил.

– Тогда я скажу вам, что произойдет, если вдруг всплывут эти документы, – сказал Тибинг. – Ватикан столкнется с кризисом веры, которого не знал на протяжении всей двухтысячелетней истории христианства.

Повисла долгая пауза. Потом Софи заметила:

– Но если в нападении действительно замешана Церковь, почему это произошло именно сейчас? После долгих лет? Приорат по-прежнему хранит документы Сангрил в тайне. И пока они не представляют непосредственной угрозы Церкви.

Тибинг многозначительно покосился на Лэнгдона:

– Полагаю, Роберт, вы знакомы с последним обетом Приората?

Лэнгдон замер, затем после паузы ответил:

– Да.

– Мисс Невё, – сказал Тибинг, – на протяжении долгих лет между Церковью и Приоратом существовал негласный договор. Церковь обещала не нападать на Приорат, Приорат же, в свою очередь, обязался хранить документы Сангрил в тайне. – Он помолчал, затем продолжил: – Однако в истории Приората всегда существовал план по обнародованию документов. Получив определенные данные, братство собиралось нарушить обет молчания, с триумфом представить документы всему миру и предать самой широкой огласке подлинную историю Иисуса Христа.

Софи молча смотрела на Тибинга. Потом и сама опустилась в кресло.

– И вы считаете, время пришло? Церковь об этом знает?

– Пока это просто догадки и умозаключения, – ответил Тибинг. – Но лишь это может послужить мотивом массированной атаки на Приорат. С целью отыскать документы, пока еще не поздно.

У Лэнгдона возникло тревожное ощущение, что Тибинг прав.

– Вы действительно считаете, что Церковь может пойти на такой риск?

– Почему нет? Особенно если предположить, что Церкви удалось внедрить своих людей в братство и узнать о планах Приората. Только что наступило третье тысячелетие. Закончились две тысячи лет существования человечества, прошедшие под знаком Рыб, а это, как известно, был знак Иисуса. Любой специалист по астрологии скажет вам, что идеалом поведения человека под этим знаком является полное повиновение высшим силам, поскольку сам человек не способен отвечать за свои мысли и поступки. Этот период отличался пылкой религиозностью. Теперь же человечество входит в новый век. Век Аквария, или Водолея, и здесь будут главенствовать совсем другие идеалы. А суть их в том, что человек должен знать правду, должен действовать и думать самостоятельно. Это настоящий переворот в идеологии, и он происходит прямо сейчас.

Лэнгдона охватил озноб. Сам он никогда не придавал особого значения астрологическим прогнозам, не слишком-то в них верил. Зато знал, что в Церкви немало людей, следящих за ними самым пристальным образом.

– Церковь называет этот переходный период концом дней.

Софи состроила гримаску удивления:

– Может, Концом Света? Апокалипсисом?

– Нет, – ответил Лэнгдон. – Это очень распространенное заблуждение. Во многих религиях говорится о конце дней. И речь идет вовсе не о Конце Света, но о конце текущего столетия или эры. Рыбы начали править в эру Христа, господство их продолжалось две тысячи лет, теперь с наступлением нового тысячелетия они уступили место Водолею. Мы перешли в эпоху Водолея, а стало быть, наступил конец дней.

– Кстати, – перебил его Тибинг, – многие историки Грааля считают, что если Приорат все же решится обнародовать правду, это станет поворотным, символическим пунктом в истории человечества. Большинство ученых, занимающихся историей Приората, в том числе и я, ожидали, что этот поступок братства совпадет с наступлением нового тысячелетия. Но судя по всему, этого не случилось. Правда, римский календарь не совсем совпадает с астрологическим, так что полностью исключать возможность нельзя. Видимо, у Церкви имеется информация, что дата эта сместилась, отодвинулась на ближайшее будущее. Или же они встревожились, поверив астрологическим прогнозам. Не знаю. Это предположения. Но по какому бы сценарию ни развивались события, ясно одно: у Церкви был и есть мотив предпринять атаку на Приорат. – Тибинг нахмурился. – И поверьте мне, если Церковь найдет Грааль, она его уничтожит. И документы, и останки благословенной Марии Магдалины. – Он еще больше помрачнел. – И тогда, дорогие мои, с потерей документов Сангрил будут потеряны все доказательства. Церковь окончательно победит в многовековой войне. Истину уже никто не узнает.

Софи медленно вытащила из кармана свитера ключ в форме креста и протянула Тибингу. Он взял, начал разглядывать.

– Бог ты мой! Печать Приората! Откуда это у вас?

– Дед оставил мне. Ночью, перед самой смертью.

Тибинг провел кончиками пальцев по золотому кресту.

– Ключ от какой-то церкви?

Софи собралась с духом:

– Этот ключ обеспечивает доступ к краеугольному камню.

Тибинг резко вскинул голову, безумно расширенные глаза светились недоверием.

– Невероятно! Какую же церковь я пропустил? Ведь я обшарил все, что есть во Франции!

– Это не от церкви, – сказала Софи. – Этот ключ от Депозитарного банка Цюриха.

– Так краеугольный камень в банке? – Тибинг смотрел все так же недоверчиво.

– В сейфе, – сказал Лэнгдон.

– В банковском сейфе? – Тибинг отчаянно затряс головой. – Это невозможно. Краеугольный камень должен быть спрятан под знаком Розы.

– Так и есть, – кивнул Лэнгдон. – Он хранился в шкатулке розового дерева, на крышке – инкрустация в виде розы с пятью лепестками.

Тибинг сидел точно громом пораженный.

– Так вы… видели краеугольный камень?

Софи кивнула:

– Да. Мы заходили в этот банк.

Тибинг приблизился к ним, в глазах его светился неподдельный страх.

– Друзья мои, мы должны что-то делать! Краеугольный камень в опасности! Наш долг – защитить его. Что, если есть другие ключи? Возможно, они похищены у убитых sénéchaux? Ведь Церковь, как и вы, могла получить доступ к тому банку. И тогда…

– Тогда будет слишком поздно, – сказала Софи. – Мы забрали краеугольный камень.

– Что? Вы забрали краеугольный камень из тайника?

– Да не волнуйтесь вы так, – сказал Лэнгдон. – Камень хорошо спрятан.

– Надеюсь, в самом надежном месте?

– Вообще-то, – Лэнгдон не сдержал улыбки, – надежность зависит от того, насколько часто здесь подметают под диваном.

Ветер за стенами Шато Биллет усилился, полы сутаны Сайласа развевались и хлопали, но сам он не покидал своего поста под окном. Он слышал лишь обрывки разговора, но два заветных слова, «краеугольный камень», доносились до него сквозь стекло неоднократно.

Он там.

Слова Учителя были свежи в памяти. Зайди в Шато Биллет. Забери камень. И чтобы никого не трогать!

Но вдруг Лэнгдон и его собеседники почему-то перешли в другое помещение и, выходя, выключили в библиотеке свет. Точно пантера в погоне за добычей, Сайлас подкрался к стеклянным дверям. Двери оказались не заперты, он вошел в комнату и бесшумно затворил их за собой. Из соседней комнаты доносились приглушенные голоса. Сайлас достал из кармана пистолет, снял его с предохранителя и двинулся по коридору.

Глава 63

Лейтенант Колле стоял в полном одиночестве у ворот замка Лью Тибинга и смотрел на огромный дом. Безлюдно. Темно. Прекрасное место для укрытия. С полдюжины его агентов бесшумно занимали позиции вдоль изгороди. Они могли перемахнуть через нее и окружить дом в считанные секунды. Лэнгдон просто не мог выбрать более удобного места для неожиданной атаки людей Колле.

Колле уже собирался позвонить Фашу, но тот его опередил.

Похоже, он был далеко не в восторге от успехов Колле.

– Почему никто не доложил мне, что появилась наводка на Лэнгдона?

– Вы были заняты, говорили по телефону, и я…

– Где именно вы находитесь, лейтенант?

Колле продиктовал ему адрес.

– Имение принадлежит британцу по фамилии Тибинг. Лэнгдон преодолел немалое расстояние, чтобы добраться сюда, машина стоит внутри, на территории. Ворота под сигнализацией, но никаких следов насильного вторжения не наблюдается. Так что, судя по всему, Лэнгдон знаком с хозяином этих владений.

– Я выезжаю, – бросил в трубку Фаш. – Никаких действий без меня не предпринимать! Буду руководить всем лично.

Колле ушам своим не верил.

– Но, капитан, вы же в двадцати минутах езды! А мы должны действовать немедленно! Я его выследил. Вместе со мной нас здесь восемь человек. Четверо вооружены автоматами, у остальных при себе пистолеты.

– Дождитесь меня.

– Но, капитан, а что, если у Лэнгдона там заложник? Что, если он заметил нас и попробует уйти? Нам надо брать его сейчас! Мои люди заняли исходные позиции и готовы к операции.

– Лейтенант Колле, я приказываю вам дождаться меня, прежде чем предпринимать какие-то действия. Это приказ, ясно? – И Фаш отключился.

Совершенно потрясенный услышанным, лейтенант Колле выключил мобильник. Какого черта Фаш просит меня подождать? Впрочем, ответ лежал на поверхности. Фаш был знаменит не только своим звериным чутьем, но и гордыней. Фаш хочет присвоить всю славу себе. Показав фото американца по всем телевизионным каналам, Фаш хотел быть уверенным в том, что и его лицо будет мелькать на экране ничуть не реже. А работа Колле состоит в том, чтобы держать осаду до тех пор, пока на взятие «крепости» не прибудет босс.

Никаких действий Колле предпринять пока не мог, а потому погрузился в размышления. И на ум ему пришло еще одно объяснение. Промедление с арестом подозреваемого могло быть вызвано только одним обстоятельством: неуверенностью в виновности этого самого преступника. А вдруг Фаш считает, что Лэнгдон совсем не тот человек? Мысль эта показалась пугающей. Сегодня капитан Фаш из кожи лез вон, чтобы арестовать Лэнгдона, подключил даже Интерпол, а затем и телевидение. Но даже великий и безупречный Безу Фаш не переживет скандала, который поднимется, если он ошибочно обвинил известного американского ученого, показал его лицо по всем каналам, утверждал, что он – подлый убийца. И если теперь Фаш понял, что ошибся, тогда вполне понятен и оправдан его приказ Колле не предпринимать никаких действий. Единственное, чего не хватало в такой ситуации Фашу, так это брать штурмом частные владения ни в чем не повинного англичанина и держать Лэнгдона под прицелом.

Более того, теперь Колле вдруг со всей отчетливостью понял, в чем состоит еще одна странность этого дела. Зачем понадобилось Софи Невё, родной внучке жертвы, помогать подозреваемому в убийстве? Очевидно, агент Невё была твердо убеждена в невиновности Лэнгдона. Кстати, Фаш сегодня выдвигал сразу несколько версий, объясняющих столь непонятное поведение Софи. В том числе и такую: Софи, будучи единственной законной наследницей Соньера, уговорила своего тайного любовника Роберта Лэнгдона убить деда, и все ради денег, которые должна получить по наследству. Возможно, Соньер подозревал об этих ее намерениях, а потому и оставил полиции послание: «P. S. Найти Роберта Лэнгдона». Однако Колле был просто уверен: что-то здесь не так. Не того сорта была эта дамочка, Софи Невё, чтобы оказаться причастной к столь грязной истории.

– Лейтенант! – К нему подбежал один из агентов. – Мы нашли машину.

Колле прошел вслед за агентом ярдов пятьдесят, мимо ворот и дальше вдоль дороги. А потом посмотрел на противоположную ее сторону. Там в кустах, почти неразличимый в тени, был припаркован черный автомобиль «ауди». Судя по номерам, машина была взята напрокат. Колле дотронулся до капота. Еще теплый. Даже горячий.

– Должно быть, именно на этой машине сюда приехал Лэнгдон, – сказал Колле. – Позвоните в компанию по прокату. Выясните, не в угоне ли автомобиль.

– Есть, сэр.

Еще один агент сделал знак Колле подойти поближе к изгороди.

– Вот взгляните-ка, лейтенант, – он протянул Колле бинокль ночного видения, – на ту рощицу, что на холме, в конце аллеи.

Колле нацелил бинокль на холм, подкрутил колесики настройки. Постепенно в фокусе возникли какие-то зеленоватые очертания. Он навел бинокль на изгиб дорожного полотна, затем на рощицу. И, присмотревшись, заметил среди деревьев кузов бронированного фургона. В точности такого же, которому сам чуть раньше, тем же вечером, разрешил выехать с территории Депозитарного банка Цюриха. Он мысленно взмолился о том, чтобы это было просто совпадением, но в глубине души знал – таких совпадений не бывает.

– Вроде бы точно на таком фургоне Лэнгдон с Невё уехали из банка, – сказал агент.

Колле промолчал. Он вспоминал водителя бронированного фургона, которого остановил на выезде. Часы «Ролекс». Его явное нетерпение, стремление побыстрее уехать. А я не удосужился проверить груз.

И тут Коллепонял, что в банке, сколь ни покажется это невероятным, кто-то укрывал Лэнгдона и Невё. Мало того, этот человек затем помог им бежать. Но кто? И с какой целью? Может, именно по этой причине Фаш приказал не начинать штурм без него? Может, Фаш понимает, что в эту историю вовлечены не только Невё и Лэнгдон, но и еще какие-то люди… И если Лэнгдон с Невё приехали сюда на бронированном фургоне, кто тогда сидел за рулем «ауди»?

За сотни миль к югу чартерный борт номер 58 летел над Тирренским морем. Несмотря на то что полет проходил гладко – тому благоприятствовала погода, – епископ Арингароса то и дело прижимал ко рту пластиковый пакет. Он был уверен, что ему вот-вот станет худо. От новостей, полученных из Парижа. Там все прошло совсем не так, как он ожидал.

Арингароса вертел на пальце золотое кольцо и пытался побороть охватившее его чувство отчаяния и страха. Все в Париже прошло просто ужасно. Епископ закрыл глаза и вознес молитву о том, чтобы у Безу Фаша хватило средств и сил исправить ситуацию.

Глава 64

Тибинг уселся на диван, поставил на колени шкатулку и долго любовался искусно инкрустированной на крышке розой. Сегодня самая странная и волшебная ночь в моей жизни.

– Поднимите крышку, – шепотом сказала ему Софи.

Тибинг улыбнулся. Не надо меня торопить. Больше десяти лет он искал краеугольный камень, а теперь мечта сбылась, и он хотел насладиться каждой долей секунды этого прекрасного ощущения. Он ласково провел ладонью по полированной крышке, бережно ощупал инкрустацию кончиками пальцев.

– Роза, – прошептал он. Роза, она же Мария Магдалина, она же чаша Грааля. Роза – это компас, указующий путь. Он, Тибинг, оказался круглым дураком. Столько лет обходил все церкви и кафедральные соборы Франции, платил за особый доступ, осмотрел сотни арок под окнами в виде розы в поисках краеугольного камня. Le clef de voûte – краеугольный камень под знаком Розы.

И вот Тибинг медленно приподнял крышку.

Едва увидев, что лежит в шкатулке, он понял: это и есть краеугольный камень, иначе просто быть не могло. Он разглядывал цилиндр из светлого мрамора, диски, испещренные буквами. Тибинг был уверен, что где-то уже видел похожий предмет.

– Создан по рисункам из дневников да Винчи, – сказала Софи. – Дед очень любил вырезать такие, это было его хобби.

Ну да, конечно! Тибинг видел эти наброски и гравюры. Ключ к тайне Грааля лежит в этом цилиндре. Тибинг осторожно достал тяжелый криптекс из шкатулки. Он понятия не имел, как открыть цилиндр, но твердо знал одно: сама его судьба заключена внутри. В моменты неудач Тибинг задавался вопросом: будут ли когда-нибудь вознаграждены его поиски и труды? Теперь же все сомнения исчезли. Казалось, он слышал слова, долетевшие до него из глубины веков… слова, вошедшие в основу легенды о Граале.

Vous ne trouvez pas le Saint-Graal, c'est le Saint-Graal qui vous trouve.

Не вы находите святой Грааль, это святой Грааль находит вас.

И вот сегодня, каким бы невероятным это ни показалось, Грааль сам пожаловал к нему в дом.

Пока Софи с Тибингом сидели над криптексом и рассуждали о сосуде с уксусом, дисках и о том, каков же может быть пароль, Лэнгдон отнес шкатулку палисандрового дерева к хорошо освещенному столику в углу комнаты, чтобы получше рассмотреть ее. Слова, только что произнесенные Тибингом, не давали ему покоя.

Ключ к Граалю спрятан под знаком Розы.

Лэнгдон поднес шкатулку к свету и тщательно осмотрел инкрустацию. И хотя он не был специалистом-краснодеревщиком, не слишком разбирался в инкрустациях, сразу почему-то вспомнил знаменитый кафельный потолок в одном испанском монастыре неподалеку от Мадрида. Здание простояло три иска, и вдруг плитки потолка начали отваливаться, и под ними появились священные тексты, выцарапанные монахами по сырой штукатурке.

И Лэнгдон снова присмотрелся к розе.

Под знаком Розы.

Sub Rosa.

Тайна.

Шум в коридоре за спиной заставил Лэнгдона обернуться. Но он не увидел ничего, кроме нечетких теней. Очевидно, слуга Тибинга, проходя мимо, наткнулся на что-то в темноте. Лэнгдон снова занялся шкатулкой. Провел пальцем по гладким линиям инкрустации, проверил, нельзя ли вытащить розу, но все было сработано на совесть, держалась она прочно. Даже лезвие бритвы не вошло бы в зазор.

Открыв шкатулку, он начал обследовать внутреннюю сторону крышки. Гладкая плотная поверхность. Лэнгдон немного повернул ее, свет упал под другим углом, и тут он заметил нечто вроде маленького отверстия на внутренней стороне крышки, в самом ее центре. Тогда Лэнгдон закрыл крышку и снова тщательно осмотрел инкрустацию, но никакой дырочки в ней не было.

Значит, отверстие не сквозное.

Оставив шкатулку на столе, он начал оглядывать комнату и заметил пачку бумаг, соединенных скрепкой. Взяв скрепку, вернулся к шкатулке, открыл ее и снова стал разглядывать дырочку. А затем осторожно разогнул скрепку, вставил один ее конец в отверстие и слегка надавил. Ему почти не понадобилось усилий. Послышался тихий щелчок. Лэнгдон закрыл крышку. И увидел: из инкрустации выдвинулся маленький кусочек дерева, точно фрагмент мозаики. А деревянная роза выскочила из крышки и упала на стол.

Онемев от изумления, Лэнгдон разглядывал то место, где только что красовалась роза. Там, в углублении, виднелись четыре строки текста, вырезанные в дереве, безупречно ровные и четкие. Четыре строчки на совершенно незнакомом ему языке.

Буквы напоминают семитские, подумал Лэнгдон, но я понятия не имею, что это за язык!

Тут он уловил за спиной какое-то движение и уже собрался было обернуться, но не успел. Мощнейший удар по затылку, и Лэнгдон рухнул на пол.

Падая, он успел заметить, что над ним навис какой-то бледный призрак и что в руке у этого призрака пистолет. В следующую секунду в глазах потемнело, и он потерял сознание.

Глава 65

Софи Невё хоть и работала в силовых структурах, но до сегодняшнего дня ей не доводилось оказываться под прицелом пистолета. Пистолет, в дуло которого она сейчас смотрела, сжимала бледная рука огромного альбиноса с длинными белыми волосами. Он пожирал ее маленькими красными глазками, и взгляд этот был просто ужасен: преисполнен злобы и ненависти. Одетый в шерстяную сутану, подпоясанную грубой веревкой, альбинос напоминал средневекового монаха. Софи понятия не имела, кто он такой и откуда взялся, но чувствовала: подозрения Тибинга относительно участия в этой истории Церкви оказались не столь уж беспочвенными.

– Вы знаете, за чем я пришел, – произнес монах странным глухим голосом.

Софи с Тибингом сидели на диване, подняв руки, как велел им нападавший. Лэнгдон лежал на полу и тихо стонал. Монах перевел взгляд на криптекс, который Тибинг держал на коленях.

– Вам все равно его не открыть, – с вызовом произнес Тибинг.

– Мой Учитель очень мудр, – ответил монах и подошел ближе, продолжая держать Тибинга и Софи на мушке.

Интересно, подумала Софи, куда запропастился слуга Тибинга? Неужели не слышал, как Роберт рухнул на пол?

– И кто же он, ваш учитель? – спросил Тибинг. – Возможно, мы сможем с ним договориться… за определенную сумму.

– Грааль бесценен. – Монах придвинулся ближе.

– У вас на ноге кровь, – спокойно заметил Тибинг и кивком указал на правую лодыжку монаха, по которой стекала струйка крови. – И вы хромаете.

– Как и вы, – ответил тот и указал на металлические костыли, прислоненные к дивану рядом с Тибингом. – А теперь отдайте мне краеугольный камень.

– Вам известно о краеугольном камне? – удивился Тибинг.

– Не важно, что мне известно. А теперь встаньте, только медленно, и передайте его мне.

– Но мне не так-то просто встать.

– Вот и славно. Желательно, чтобы никто не делал резких движений, это в ваших же интересах.

Тибинг взялся правой рукой за костыль, продолжая сжимать в левой цилиндр. Затем с трудом поднялся, выпрямился и, не выпуская тяжелый цилиндр из руки, неуверенно оперся о костыль.

Монах, продолжая целиться в голову Тибинга, подошел еще ближе, теперь их разделяло всего несколько футов. Софи беспомощно наблюдала за тем, как мертвенно-белая рука потянулась к сокровищу.

– У вас все равно ничего не получится, – сказал Тибинг. – Только достойный может вскрыть этот тайник.

Один Господь Бог решает, кто достойный, а кто – нет, подумал Сайлас.

– Он очень тяжелый, – сказал старик на костылях. Руки его дрожали. – Берите быстрее, или я его уроню! – И он покачнулся.

Сайлас быстро шагнул вперед, намереваясь забрать камень, но в этот момент старик потерял равновесие. Один из костылей выскользнул из руки, и старик начал валиться вправо. Нет! Сайлас рванулся вперед, пытаясь подхватить камень, и опустил ствол пистолета. Старик, словно в замедленной съемке, продолжал падать вправо, а потом резко взмахнул левой рукой, и каменный цилиндр выскочил у него из руки и упал на диван. В ту же секунду металлический костыль описал в воздухе широкую дугу и врезался в ногу Сайласа.

Дикая боль пронзила все его тело. Костыль задел подвязку с шипами, они впились в кровоточащую рану. Скорчившись от боли, Сайлас медленно осел на колени, отчего шипы подвязки еще глубже впились в плоть. При падении он, видно, задел спусковой крючок. Грянул оглушительный выстрел, но, по счастью, пуля угодила в потолочное перекрытие. Не успел Сайлас вскинуть пистолет и произвести еще один выстрел, как женщина изо всех сил ударила его ногой в челюсть.

Стоявший у ворот имения лейтенант Колле слышал выстрел. Приглушенный хлопок вверг его в тихую панику. Он уже смирился с тем, что Фаш по приезде получит все лавры за поимку Лэнгдона. Но тут Колле испугался, как бы Фаш не выставил его перед специальной министерской комиссией виновным в пренебрежении долгом офицера и полицейского.

В частном доме воспользовались огнестрельным оружием! А ты торчал у ворот и ждал?..

Колле понимал, что возможность мирного разрешения ситуации миновала. Он также понимал, что, если простоит у ворот хотя бы еще секунду, не предпринимая никаких действий, вся его карьера пойдет прахом. И вот, примериваясь взглядом к железным воротам, Колле принял решение.

Лэнгдон тоже слышал выстрел. В затуманенном сознании он прозвучал словно где-то вдалеке. Он также слышал чей-то крик. Свой собственный?.. Затылок ломило от невыносимой боли, казалось, в черепе кто-то просверливал дырку. Где-то рядом говорили люди.

– Где ты был, черт побери? – орал Тибинг. В комнату ворвался дворецкий:

– Что случилось? О Господи, Боже ты мой! Кто это? Я вызову полицию!

– Дьявол! Чтобы никакой полиции! Лучше займись делом. Сделай что-нибудь, чтобы утихомирить этого монстра.

– И льда принесите! – крикнула вдогонку Софи.

Тут Лэнгдон снова отключился. Потом опять голоса. Какое-то движение. И он понял, что сидит на диване. Софи прижимает к его голове пакет со льдом. Голова болит просто ужасно. Наконец в глазах у него прояснилось, и он увидел тело на полу. Это что, галлюцинация?.. Да вроде бы нет. Огромный альбинос в монашеской сутане, руки и ноги связаны, рот заклеен куском скотча. Подбородок разбит, сутана над правым бедром пропитана кровью. И он, похоже, приходит в себя.

Лэнгдон осторожно повернулся к Софи:

– Кто это? Что здесь произошло?

Над ним склонился Тибинг:

– Вас спас от гибели рыцарь, гарцующий на коне по кличке Акме Ортопедик.

Что? Лэнгдон попытался выпрямиться. Софи нежно дотронулась до его плеча:

– Погодите, не спешите, Роберт.

– Похоже, – заметил Тибинг, – я только что продемонстрировал вашей очаровательной приятельнице преимущества своего плачевного состояния. Калек не следует недооценивать, друг мой.

Сидевший на диване Лэнгдон не сводил глаз с распростертого на полу монаха, пытаясь сообразить, что же все-таки произошло.

– На нем была подвязка, – прошептал Тибинг.

– Что?

Тибинг указал на валявшуюся на полу окровавленную плетеную полоску, утыканную шипами:

– Пояс для самобичевания. Он носил его на бедре. Я хорошо прицелился.

Лэнгдон потер лоб. Он слышал о всяких приспособлениях для самобичевания.

– Но как… вы узнали?

Тибинг усмехнулся:

– Христианство – предмет моих многолетних исследований, Роберт. Есть секты, члены которых носят на рукавах вот такие сердечки. – И он указал костылем на окровавленную сутану монаха. – Видите?

– «Опус Деи»… – прошептал Лэнгдон. И вспомнил недавние разоблачения в средствах массовой информации, антигероями которых стали несколько видных бизнесменов из Бостона, являвшихся членами «Опус Деи». Этих людей обвиняли в том, что под дорогими костюмами-тройками они носят специальные подвязки с шипами. Впрочем, вскоре выяснилось, что это не так. Подобно многим членам «Опус Деи», эти бизнесмены проходили стадию «испытания» и умерщвлением плоти не занимались. Все они оказались истовыми католиками, заботливыми мужьями и отцами, а также верными членами своей религиозной общины. Впрочем, неудивительно, что пресса подняла такой шум – это стало лишь предлогом для разоблачения более последовательных в своих действиях постоянных членов секты. Таких, как, к примеру, этот монах, лежащий сейчас на полу перед Лэнгдоном.

Тибинг не сводил глаз с окровавленной подвязки.

– С чего это вдруг секта «Опус Деи» занялась поисками Грааля?

Лэнгдон еще плохо соображал, а потому не ответил.

– Роберт! – воскликнула Софи, подойдя к палисандровой шкатулке. – Что это? – В руках она держала маленькую розу, еще недавно красовавшуюся на крышке.

– Она закрывала надпись на шкатулке. Думаю, текст подскажет нам, как открыть криптекс.

Не успели Софи с Тибингом как-то отреагировать на это открытие, как раздался вой сирен и из-за холма на дом начала надвигаться волна синих полицейских мигалок.

Тибинг нахмурился:

– Похоже, друзья мои, нам следует принять какое-то решение. И чем быстрее, тем лучше.

Глава 66

Выбив входную дверь, Колле и его агенты ворвались в замок сэра Лью Тибинга с оружием наготове. И тут же начали обыскивать все комнаты на первом этаже. На полу в гостиной обнаружили отверстие от пули, следы борьбы, пятна крови, использованный рулон скотча и какой-то странный предмет – плетеный ремешок, усеянный шипами. Но ни единой живой души в этих помещениях не оказалось.

Колле уже собирался разделить своих людей на две группы и отправить обыскивать подвал и подсобные помещения за домом, как вдруг сверху послышались голоса.

– Они там!

Перепрыгивая сразу через три ступеньки, Колле с агентами бросились наверх по широкой лестнице и принялись осматривать комнату за комнатой второго этажа. Там находились погруженные во тьму спальни, двери тянулись вдоль длинного коридора, и звук голосов, как показалось, доносился из самой последней комнаты в конце. Агенты крались по коридору, перекрывая все возможные пути к бегству.

Приблизившись к последней спальне, Колле увидел, что дверь и нее распахнута настежь. Голоса внезапно смолкли, их сменил оранный звук, напоминавший шум какого-то механизма. Колле вскинул руку и тем самым дал сигнал. Агенты стали по бокам от двери. Сам он осторожно сунул в проем руку, нащупал выключатель и включил свет. В следующее мгновение он вместе со своими людьми ворвался в комнату. Подбадривая агентов, Колле вопил и целился из своего револьвера… в ничто.

Комната была совершенно пуста. Ни единой живой души.

Шум автомобильного мотора доносился из черной электронной панели на стене, возле кровати. Колле уже видел такие в этом доме. Нечто вроде домофона. Он подскочил и стал осматривать прибор. На панели примерно с дюжину кнопок, под каждой – наклейка с надписью.

КАБИНЕТ… КУХНЯ… ПРАЧЕЧНАЯ… ПОДВАЛ… Так откуда, черт возьми, этот звук автомобильного мотора? СПАЛЬНЯ ХОЗЯИНА… СОЛЯРИЙ… АМБАР… БИБЛИОТЕКА…

Амбар! Через несколько секунд Колле был уже внизу, мчался по направлению к задней двери, прихватив по пути одного агента. Мужчины пересекли лужайку за домом и, задыхаясь, подбежали к серому старому амбару. Не успев войти, Колле услышал замирающий рокот автомобильного мотора. Держа пистолет наготове, он толкнул дверь и включил свет.

Амбар представлял собой нечто среднее между складом и мастерской. Справа – газонокосилки, садовый инвентарь, какие-то ящики и мешки. Рядом, на стене, уже знакомая панель домофона. Одна из кнопок вдавлена, под ней маленькая табличка:

КОМНАТА ДЛЯ ГОСТЕЙ 11

Колле, кипя от ярости, отвернулся. Они заманили нас наверх с помощью этой штуковины! Впрочем, обыск следовало продолжить. По другую сторону располагались лошадиные стойла. Но никаких лошадей в них не оказалось. Очевидно, владелец предпочитал другую разновидность лошадиной силы: стойла были превращены в отсеки гаража. Коллекция автомобилей впечатляла: черный «феррари», новехонький серебристый «роллс-ройс», антикварная модель спортивного «астон-мартина», роскошный «Порше-356».

Последнее стойло пустовало. Колле подбежал и увидел на полу масляные пятна. Но они не могли выехать с территории имения! Ведь и подъезд к имению, и ворота были заблокированы патрульными машинами.

– Сэр! – Агент указал в конец ряда стойл.

Задняя дверь амбара была открыта. Она выходила на темные невспаханные поля, тонущие в предрассветной мгле. Колле подбежал к двери, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-то. Но сколько ни старался, ничего не увидел, кроме смутных очертаний леса вдали. Ни огонька, ни света фар, ничего. Да эту лесистую долину наверняка пересекают дюжины не отмеченных на картах сельских дорог и охотничьих троп. Впрочем, Колле сильно сомневался, чтобы беглецы смогли доехать до леса по такой грязи.

– Пошлите туда людей! – скомандовал он. – Наверняка они застряли где-то поблизости. Эти модные спортивные машины здесь бесполезны.

– Смотрите, сэр! – Агент указал на ключи, висевшие на деревянных крючках. На ярлыках над каждым крючком знакомое название.

«ДАЙМЛЕР»… «РОЛЛС-РОЙС»… «АСТОН-МАРТИН»… «ПОРШЕ»…

Последний крючок был пуст.

Когда Колле прочел название автомобиля над ним, он понял, что дела его плохи.

Глава 67

«Рейнджровер» цвета «черный металлик» был оснащен четырьмя ведущими колесами, стандартной коробкой передач, мощными пропиленовыми фарами, навороченным набором задних огней и рулем, расположенным справа.

Лэнгдон был счастлив, что не он сидит за рулем этой машины.

Слуга Тибинга Реми, повинуясь указаниям хозяина, ловко вел тяжелый джип по залитым лунным светом полям за Шато Виллет. Не включая фар, он пересек открытое пространство, и вот теперь они спускались по склону холма, с каждой секундой удаляясь все дальше от имения. Реми вел машину по направлению к зубчатой кромке леса, что вставала вдали, на горизонте.

Лэнгдон, сидевший рядом с ним с криптексом в руках, обернулся к Тибингу и Софи, расположившимся на заднем сиденье.

– Как голова, Роберт? – заботливо спросила Софи. Лэнгдон с трудом выдавил улыбку:

– Спасибо, уже лучше. – Боль была такая, что он едва не стонал.

Тибинг оглянулся через плечо и посмотрел на монаха. Тот, связанный по рукам и ногам, лежал в багажном отделении, за спинкой сиденья. Тибинг держал на коленях конфискованный у монаха пистолет-автомат и походил на англичанина, выехавшего на сафари и позирующего над поверженной добычей.

– А знаете, я рад, что вы заскочили ко мне сегодня, Роберт, – сказал Тибинг и усмехнулся. – Впервые за долгие годы хоть какое-то приключение.

– Вы уж простите, что втянул вас в эту историю, Лью.

– О, ради Бога! Всю жизнь только и ждал, чтобы меня втянули в какую-нибудь историю. – Тибинг смотрел мимо Лэнгдона через ветровое стекло. Впереди темнела полоса густой зелени. Он похлопал Реми по плечу: – Запомни, стоп-сигналы не включать. На крайний случай можешь воспользоваться ручным тормозом. Хочу, чтобы мы поглубже въехали в лес. Рисковать не стоит, а то еще заметят нас.

Реми резко сбавил скорость и осторожно направил «ровер» в прогалину между деревьями. Громоздкая машина, покачиваясь на ухабах, въехала на еле заметную тропинку, и тотчас воцарилась полная тьма – вершины деревьев затеняли лунный свет.

Ни зги не видать, подумал Лэнгдон, напрасно силясь рассмотреть хоть что-то сквозь ветровое стекло. Тьма, как в колодце. Ветки хлестали по бортам автомобиля, и тогда Реми слегка сворачивал в сторону. Наконец ему кое-как удалось выровнять машину, а продвинулись они вглубь ярдов на тридцать, не больше.

– Ты прекрасно справляешься, Реми, – сказал Тибинг. – Отъехали вроде бы достаточно. Роберт, будьте так добры, нажмите вон на ту маленькую синюю кнопочку прямо под вентилятором. Видите?

Лэнгдон нашел кнопку и нажал.

Тропу перед ними высветил длинный приглушенно-желтый луч света. По обе стороны тянулся густой кустарник. Противотуманные фары, догадался Лэнгдон. Они давали достаточно света, чтобы можно было видеть дорогу. И заехали они в лес довольно далеко, теперь вряд ли их кто может заметить.

– Ну что ж, Реми! – весело промурлыкал Тибинг. – Фары включены. Вверяем свои жизни в твои руки.

– Куда мы едем? – спросила Софи.

– Эта дорога уходит в лес километра на три, – ответил Тибинг. – Делит мои владения пополам, а затем сворачивает к северу. Если не угодим в болото и не наткнемся на поваленное дерево, выедем целыми и невредимыми к шоссе номер пять.

Невредимыми. Голова у Лэнгдона продолжала раскалываться от боли. Чтобы отвлечься, он опустил глаза и начал рассматривать лежавшую на коленях шкатулку. Розу с крышки вставили на место, и Лэнгдону не терпелось вновь снять инкрустацию и еще раз взглянуть на загадочную надпись под ней. Он уже приподнял было крышку шкатулки, но Тибинг остановил его.

– Терпение, Роберт, – сказал он, дотронувшись до его плеча. – Дорога ухабистая, слишком темно. Не дай Бог что-нибудь сломаем. Если уж при свете вы не могли понять, какой это язык, в темноте тем более не разберете. Так что давайте пока оставим изыскания. Время у нас еще будет.

Лэнгдон знал, что Тибинг прав. Кивнул и запер шкатулку.

Тут из багажника донесся стон. Монах очнулся и пытался сбросить путы. Через несколько секунд он уже извивался и барахтался.

Тибинг повернулся и прицелился в него из пистолета.

– Не понимаю, чем вы так возмущены, сэр. Сами ворвались в мой дом, едва не разнесли череп моему дорогому другу. Я имею полное моральное право пристрелить вас, как шелудивого пса, а потом выбросить тело из машины. Пусть себе гниет в лесу.

Монах затих.

– А вы… э-э… уверены, что нам стоило брать его с собой? – спросил Лэнгдон.

– Еще как уверен! – воскликнул Тибинг. – Вас ведь разыскивают за убийство, Роберт. И этот тип – ваш билет на свободу. Видно, полиция просто зациклилась на вашем аресте, проследила до самого моего дома.

– Это моя вина, – сказала Софи. – В бронированном фургоне, очевидно, был передатчик.

– Теперь это не суть важно, – заметил Тибинг. – Меня не слишком удивляет, что полиция вышла на ваш след. Куда больше удивляет и беспокоит другое – что вас нашел этот тип из «Опус Деи». Из вашего рассказа совершенно неясно, как этот человек мог проследить вас до самого моего дома. Ну разве что у него был кто-то свой в полиции или в Депозитарном банке Цюриха.

Лэнгдон задумался. Безу Фаш явно намерен найти козла отпущения, на которого смог бы свалить сегодняшние убийства. Берне напал на них внезапно, хотя, если учесть, что его, Лэнгдона, подозревают сразу в четырех убийствах, понять поступок банкира можно.

– Этот монах работает не один, Роберт, – сказал Тибинг. – И до тех пор, пока вы не будете знать, кто за ним стоит, вы с Софи в опасности. Впрочем, есть и хорошие новости, друг мой. Этот монстр, что лежит у меня за спиной, владеет важной информацией. И тот, кто использует его, должно быть, сейчас здорово нервничает.

Реми прибавил скорость, он понемногу освоился с дорогой. Джип со всплеском врезался в лужу, успешно преодолел небольшой подъем, и вот дорога снова пошла под уклон.

– Роберт, будьте так добры, передайте мне телефон. – Тибинг указал на телефон, закрепленный в приборной доске джипа. Лэнгдон снял его и протянул Тибингу. Тот набрал какой-то номер. Он довольно долго ждал, прежде чем кто-то ответил. – Ричард? Что, разбудил? Ну конечно, разбудил, что за дурацкий вопрос. Извини. Тут у меня возникла небольшая проблема. Что-то я расхворался, и нам с Реми надо на острова, чтобы я мог подлечиться… Да вообще-то желательно прямо сейчас. Прости, что не предупредил заранее. Можешь подготовить «Элизабет» минут за двадцать?.. Знаю, но постарайся. Ладно, пока. Скоро увидимся. – И он отключился.

– Элизабет? – вопросительно протянула Софи.

– Это мой самолет. Стоил чертову уйму денег.

Лэнгдон всем телом развернулся на сиденье и уставился на него.

– А что такого? – усмехнулся Тибинг. – Вам двоим категорически противопоказано оставаться во Франции, пока на хвосте висит полиция. В Лондоне гораздо безопаснее.

Софи тоже обернулась к Тибингу:

– Так вы считаете, мы должны покинуть страну?

– Друзья мои, я обладаю куда большим влиянием в цивилизованном мире, нежели во Франции. Кроме того, считается, что Грааль находится в Великобритании. Если удастся открыть цилиндр, просто уверен, мы обнаружим там карту, которая и укажет путь.

– Помогая нам, вы сильно рискуете, – заметила Софи. – Восстановили против себя французскую полицию.

Тибинг презрительно отмахнулся:

– С Францией покончено. Ведь я приехал сюда на поиски краеугольного камня. Теперь он найден. И мне все равно, увижу я еще раз Шато Виллет или нет.

Софи неуверенно спросила:

– Но как мы проберемся через кордон службы безопасности аэропорта?

Тибинг усмехнулся:

– Я всегда вылетаю из Ле Бурже, аэропорт неподалеку отсюда. Французские врачи действуют мне на нервы, а потому раз в две недели я обычно летаю на север, показаться британским докторам. Ну и, разумеется, плачу за особые привилегии – и на вылете, и там. Как только мы поднимемся в воздух, вы решите, стоит ли представителю посольства США встречать нас в Англии.

Тут Лэнгдон вдруг понял, что ему не слишком хочется иметь дело с посольством. Он думал только о краеугольном камне, загадочной надписи на шкатулке и о том, приведет ли их это к Граалю. Интересно, прав ли Тибинг в том, что касается Британии? Ведь согласно большинству современных легенд Грааль был спрятан где-то в Соединенном Королевстве. К тому же и Авалон, мистический остров короля Артура, этот рай кельтских легенд, известный теперь под названием Гластонбери, находится в Англии. Впрочем, главное не Грааль. Документы Сангрил. Истинная история Христа. Могила Марии Магдалины. Вот что больше всего интересовало сейчас Лэнгдона. Он вдруг почувствовал, что живет в каком-то ином пространстве, что недосягаем для реального мира.

– Сэр, – спросил Реми, – вы что, действительно подумываете вернуться в Англию навсегда?

– Не беспокойся, Реми, – ответил Тибинг. – То, что я возвращаюсь во владения ее величества, вовсе не означает, что я до конца своих дней буду питаться исключительно сосисками и мерзопакостным картофельным пюре. Надеюсь, ты присоединишься ко мне. Я собираюсь купить великолепную виллу в Девоншире, а все твои вещи мы немедленно переправим морем. Приключение, Реми! Это настоящее приключение!

Лэнгдон не мог сдержать улыбки. Тибинг так красочно расписывал подробности своего триумфального возвращения в Британию, что и он заразился жизнерадостностью и энтузиазмом этого человека.

Глядя в окно, Лэнгдон видел, как проплывают мимо деревья, призрачно желтоватые в свете противотуманных фар. Боковое зеркало покосилось от ударов веток по корпусу автомобиля, и Лэнгдон видел в нем отражение Софи, тихо сидевшей сзади. Он смотрел на нее долго, ощущая умиротворение и радость. Несмотря на все треволнения ночи, Лэнгдон был благодарен судьбе за то, что она свела его с такими замечательными людьми.

Через несколько минут, словно почувствовав на себе его взгляд, Софи наклонилась вперед и положила руки ему на плечи.

– Вы в порядке?

– Да, – ответил Лэнгдон. – Более или менее.

Софи откинулась на спинку сиденья, и Лэнгдон заметил, как на губах ее промелькнула улыбка. А потом вдруг спохватился, что и сам улыбается, только во весь рот.

Лежащий в багажном отделении «рейнджровера» Сайлас еле дышал. Руки завернуты за спину и крепко прикручены к лодыжкам веревкой для белья и скотчем. При каждом толчке на ухабе сведенные плечи пронзала боль. Хорошо хоть подвязку его мучители сняли. Рот был залеплен скотчем, и дышать он мог только носом, ноздри которого постепенно забивались дорожной пылью и выхлопными газами. Он начал кашлять.

– Вроде бы задыхается, – заметил француз-водитель. Англичанин, ударивший Сайласа костылем, обернулся и посмотрел на него, озабоченно хмурясь.

– К счастью для тебя, мы, британцы, судим о гуманности человека по состраданию, которое он испытывает к врагам, а не к друзьям. – С этими словами англичанин протянул руку и сорвал пластырь, залеплявший рот Сайласа.

Губы его ожгло точно огнем, зато в легкие ворвался воздух. Просто благословение Господне!

– На кого работаешь? – строго спросил англичанин.

– На Господа Бога! – Сайлас громко сплюнул, боль в челюсти, в том месте, куда женщина пнула его ногой, была просто невыносимой.

– Ты из «Опус Деи», – сказал англичанин. И прозвучало это как утверждение, а не вопрос.

– Ничего не знаю, ничего не скажу.

– Зачем «Опус Деи» ищет краеугольный камень?

Сайлас не имел ни малейшего намерения отвечать. Краеугольный камень был ключом к Граалю, а сам Грааль – ключом к защите веры.

Моя работа угодна Господу. Путь наш в опасности.

Связанный по рукам и ногам Сайлас, которого увозили неведомо куда, чувствовал, что сильно подвел епископа и Учителя. Связаться с ними и рассказать, какой скверный оборот приняли события, не было никакой возможности. Краеугольный камень у моих похитителей! Теперь они первыми доберутся до Грааля! Сайлас начал молиться. Боль в теле, казалось, придавала сил.

Чудо, Боже милосердный! Мне нужно чудо! Сайлас не знал, не мог знать, что от чуда его отделяют всего несколько часов.

– Роберт? – Софи снова смотрела на него. – Что за странное у вас выражение лица. О чем вы думаете?

Только теперь Лэнгдон спохватился, что губы у него плотно сжаты, а сердце колотится как бешеное. В голову пришла совершенно невероятная мысль. Неужели объяснение может быть столь простым?

– Мне нужен ваш мобильный телефон, Софи.

– Прямо сейчас?

– Мне кажется, я кое-что понял.

– Что?

– Скажу через минуту. Мне нужен телефон.

Софи встревожилась:

– Сомневаюсь, чтобы Фаш прослеживал звонки, но все же постарайтесь говорить недолго. Не больше минуты. – Она протянула ему телефон.

– Как набрать Штаты?

– Радиус действия моей сети не покрывает этого расстояния. Придется звонить через оператора, за дополнительную плату.

Лэнгдон набрал «ноль», зная, что через каких-то шестьдесят секунд получит ответ на вопрос, мучивший его всю ночь.

Глава 68

Нью-йоркский редактор Джонас Фаукман только что улегся спать, когда зазвонил телефон. Что-то поздновато для звонков, подумал он и снял трубку. Оператор спросил:

– Вы готовы оплатить междугородний звонок от Роберта Лэнгдона?

Немного озадаченный Джонас включил настольную лампу.

– Э-э… да, конечно.

В трубке послышался щелчок.

– Джонас?

– Роберт? Мало того что разбудил меня, так еще заставляешь платить?

– Ради Бога, прости, – сказал Лэнгдон. – Буду краток. Поверь, мне это очень важно. Та рукопись, что я тебе передал. Ты уже…

– Извини, Роберт. Знаю, что обещал переслать ее тебе на этой неделе с редакторскими поправками, но страшно замотался и все такое. В понедельник ты ее точно получишь, обещаю.

– Да нет, дело не в редактуре. Я хотел узнать, рассылал ли ты копии для издательской рекламы без моего ведома?

Фаукман колебался, не зная, как лучше ответить. Последняя рукопись Лэнгдона, исследование в области истории поклонения богине, включала несколько разделов о Марии Магдалине, которые могли вызвать, мягко говоря, недоумение. Хотя весь этот материал был подкреплен документами, там же имелись и ссылки на других авторов, Фаукман не собирался выпускать книгу Лэнгдона без по крайней мере нескольких отзывов видных историков и искусствоведов. Джонас выбрал десять самых известных имен ученых и разослал всем полные копии рукописи с вежливыми сопроводительными письмами, в которых просил написать несколько строк на обложку. По своему опыту Фаукман знал: большинство людей с радостью хватаются за любую возможность увидеть свое имя на обложке книги, пусть даже и чужой.

– Джонас! – окликнул его Лэнгдон. – Так ты рассылал копии рукописи или нет?

Фаукман нахмурился, понимая, что Лэнгдон далеко не в восторге.

– Рукопись готова к изданию, Роберт. Просто хотел удивить тебя шикарной рекламой на обложке.

Пауза.

– И одну копию ты послал в Париж, куратору Лувра?

– Ну и что тут такого? Ведь в твоей рукописи неоднократно упоминаются экспонаты его коллекции, его книги входят в библиографический список, к тому же у парня прекрасная репутация, что немаловажно для продажи книги в другие страны. Соньер не какой-нибудь там дилетант.

Снова молчание на том конце линии.

– Когда ты ее послал?

– Примерно месяц назад. Ну и упомянул, что ты сам скоро будешь в Париже, предложил вам двоим встретиться, поболтать. Кстати, он тебе не звонил? – Фаукман умолк, потер глаза. – Погоди-ка, ты вроде бы должен быть в Париже прямо на этой неделе, верно?

– Я и есть в Париже.

Фаукман резко сел в постели:

– Так ты звонишь мне за мой счет из Парижа?

– Вычтешь из моего гонорара, Джонас. Ты получил какой-нибудь ответ от Соньера? Ему понравилась рукопись?

– Не знаю. Ничего от него не получал.

– Ладно, все нормально. Мне надо бежать. Ты многое мне объяснил. Спасибо.

– Послушай, Роберт…

Но Лэнгдон уже отключился. Фаукман повесил трубку и удрученно покачал головой. Ох уж эти авторы, подумал он. Даже самые умные из них совершенно сумасшедшие.

Лью Тибинг, ставший свидетелем этого разговора, высказал предположение:

– Роберт, вы только что говорили, что написали книгу, затрагивающую интересы тайного общества. И ваш редактор послал копию рукописи члену тайного общества?

– Получается, что так, – ответил Лэнгдон.

– Роковое совпадение, друг мой.

Совпадения тут ни при чем, подумал Лэнгдон. Положительный отзыв Жака Соньера на книгу о поклонении женскому божеству означал не только коммерческий успех. Это подразумевало причастность к ее рекламе такой организации, как Приорат Сиона.

– Вот вам вопрос на засыпку, – усмехаясь, сказал Тибинг. – Вы как там высказывались в адрес Приората? Положительно или отрицательно?

Лэнгдон сразу понял истинную подоплеку этого вопроса. Многих историков интересовало, почему Приорат до сих пор держит документы Сангрил в тайне. Кое-кто из них догадывался, что документы могут потрясти основы современного мироустройства.

– Я никак не комментировал позицию Приората.

– Так, значит, вообще не упоминали?

Лэнгдон пожал плечами. По всей вероятности, Тибинг был сторонником опубликования документов.

– Я просто изложил историю братства. Охарактеризовал Приорат как современное общество культа женского начала, как хранителей Грааля и древних документов.

Софи повернулась к нему:

– А о краеугольном камне упоминали?

Лэнгдон поморщился. Упоминал. И неоднократно.

– Я говорил о краеугольном камне лишь в качестве примера, характеризуя усердие, с которым Приорат будет защищать документы Сангрил.

Софи была потрясена.

– Думаю, это объясняет слова деда: «P. S. Найти Роберта Лэнгдона».

Но сам Лэнгдон подозревал, что Соньера заинтересовало в его рукописи совсем другое. Впрочем, он предпочитал обсудить это Софи наедине.

– Так, значит, – сказала Софи, – вы все-таки солгали капитану Фашу.

– О чем это вы? – спросил Лэнгдон.

– Вы сказали ему, что никогда не переписывались с моим дедом.

– Я и не переписывался! Это редактор послал ему копию рукописи.

– Вдумайтесь хорошенько, Роберт. Если капитан Фаш не найдет конверт, в котором ваш редактор переслал ему рукопись, он неизбежно сделает вывод, что ее прислали вы. – Она на секунду умолкла. – Или, что еще хуже, что вы передали ее ему лично, из рук в руки. И опять же солгали.

И вот наконец «рейнджровер» очутился на аэродроме Ле Бурже, и Реми подъехал к небольшому ангару в дальнем конце взлетной полосы. При их приближении из ангара выскочил встрепанный мужчина в помятом комбинезоне цвета хаки, приветственно взмахнул рукой и отворил огромную металлическую дверь. В ангаре стоял изящный реактивный самолет белого цвета.

Лэнгдон не сводил глаз с блестящего фюзеляжа.

– Так это и есть Элизабет?

Тибинг улыбнулся:

– Да. Перемахивает этот чертов Канал[62] как нечего делать.

Мужчина в хаки поспешил к ним, щурясь от яркого света фар.

– Почти все готово, сэр, – сказал он с сильным английским акцентом. – Прошу прощения за задержку, но вы застали меня врасплох и… – Тут он осекся: из джипа вышли сразу несколько человек. Он вопросительно взглянул на Софи и Лэнгдона, потом – на Тибинга.

– Это мои помощники, – сказал Тибинг. – И у нас очень срочное дело в Лондоне. Так что не будем тратить времени даром. Готовьтесь к отлету немедленно. – С этими словами он достал из машины пистолет и протянул его Лэнгдону.

Увидев оружие, пилот испуганно округлил глаза. Потом подошел к Тибингу и зашептал:

– Но, сэр, вы уж простите, но дипломатические привилегии распространяются только на вас и вашего слугу. Я никак не могу взять на борт этих людей.

– Ричард, – ласково улыбнулся ему Тибинг, – две тысячи фунтов стерлингов и этот заряженный пистолет говорят о том, что вам придется взять на борт моих гостей. – Он махнул рукой в сторону джипа. – И не забудьте прихватить еще одного, он в багажном отделении.

Глава 69

Два турбореактивных двигателя фирмы «Гаррет» с ревом и неукротимой силой уносили самолет «Хокер-731» все выше в небо. За стеклом иллюминатора аэродром Ле Бурже уменьшался с непостижимой быстротой.

Я бегу из своей страны, подумала Софи, и тело ее вжалось в кожаное сиденье. До этого момента она считала, что игра в кошки-мышки с Фашем как-то оправдана. Просто я пыталась защитить невиновного человека. Пыталась исполнить предсмертную волю моего деда. Теперь же Софи понимала: возможности оправдаться перед властями больше не существует. Она покидала страну без документов, вместе с человеком, которого разыскивает полиция, мало того, еще и с монахом, захваченным в заложники. Если грань дозволенного и существовала, она только что переступила ее. Почти со скоростью звука.

Софи, Лэнгдон и Тибинг сидели у двери в кабину пилота, на ней красовался золотой медальон с надписью: «Элитный дизайн спортивного реактивного самолета “Хокер-731”». Кресла с бархатной обивкой были привинчены к рельсам на полу, и их можно было передвигать и устанавливать вокруг прямоугольного стола твердых пород дерева. Получался мини-кабинет для совещаний. Впрочем, вся эта пристойная обстановка не могла скрыть неприглядной сцены в хвостовом отсеке, где на отдельном кресле, рядом с туалетом, сидел слуга Тибинга Реми с пистолетом в руке и, неукоснительно выполняя распоряжение хозяина, караулил монаха, которого бросили у его ног точно багаж.

– Прежде чем мы снова займемся краеугольным камнем, – сказал Тибинг, – я бы хотел кое-что прояснить. – Произнес он это самодовольным менторским тоном – так отец поучает своих детишек. – Прекрасно понимаю, друзья мои, что оказался всего лишь вашим гостем в этом путешествии, и благодарю за оказанную мне честь. И тем не менее как человек, проведший долгие годы в поисках Грааля, считаю своим долгом предупредить: вы ступаете на тропу, откуда нет возврата, не говоря уж о сопряженных с этим путем опасностях. – Он повернулся к Софи. – Мисс Невё, ваш дед передал вам краеугольный камень в надежде, что вы сохраните тайну Грааля?

– Да.

– Насколько я понимаю, вы считаете своим долгом пройти этот путь до конца.

Софи кивнула, хотя думала еще об одной мотивации. Правда о моей семье. Несмотря на уверения Лэнгдона, что краеугольный камень не имеет никакого отношения к ее прошлому, Софи чувствовала, что с этой тайной связано нечто глубоко личное. Точно криптекс, вырезанный из камня руками деда, пытался заговорить с ней, предоставить некую компенсацию за пустоту и одиночество, которые она ощущала все эти годы.

– Сегодня погибли ваш дед и еще трое, – продолжил Тибинг, – и они выбрали смерть, чтобы сохранить камень, не отдать его Церкви. Сегодня же секта «Опус Деи» едва не завладела этим сокровищем. Надеюсь, вы понимаете: все это налагает на вас огромную ответственность. В руки вам передали факел. Факел, горевший на протяжении двух тысяч лет, и никак нельзя допустить, чтобы он погас. Факел не должен попасть в чужие руки. – Он сделал паузу, взглянул на шкатулку розового дерева. – Понимаю, в этой ситуации у вас просто не было выбора, мисс Невё, но, учитывая, сколь высоки ставки, вы должны быть готовы взять на себя всю полноту ответственности… Или можете возложить эту ответственность на кого-то другого.

– Дед передал криптекс мне. Уверена, он сделал это не случайно.

Тибинг приободрился, но, похоже, не был до конца уверен.

– Хорошо. Тут нужна очень сильная воля. И еще хотелось бы знать вот что. Понимаете ли вы, что в случае успешного открытия криптекса вы подвергнетесь дальнейшим, еще более серьезным испытаниям?

– Это почему?

– Представьте на секунду, дорогая. Перед вами карта, и на ней указано местоположение Грааля. В этот момент вы становитесь обладательницей истины, способной полностью изменить ход истории. Вы становитесь обладательницей сокровища, за которым человек охотился столетиями. И перед вами встанет вопрос: стоит ли раскрывать правду миру? Это огромная ответственность. Человек, поведавший миру правду, будет превозносим одними и презираем другими. Вопрос в том, достаточно ли у вас сил, чтобы выдержать это испытание.

Софи после некоторого колебания ответила:

– Не уверена, что это будет исключительно мое решение.

Тибинг удивленноприподнял брови:

– Вот как? Но чье же, если не обладательницы краеугольного камня?

– Братства, которое успешно охраняло эту тайну на протяжении веков.

– Приората? – скептически произнес Тибинг. – Но разве это возможно? Братство разгромлено. Точнее, обезглавлено. Возможно, в его рядах появился предатель или шпион. Мы этого не знаем, но факт остается фактом: кто-то раскрыл имена четырех представителей верхушки. И лично я не стал бы доверять человеку, который бы неожиданно появился и назвался представителем братства.

– Так что же вы предлагаете? – спросил Лэнгдон.

– Вам, как и мне, прекрасно известно, Роберт: не для того все эти годы Приорат столь рьяно защищал истину, чтобы она навеки оставалась тайной. Его члены ждали подходящего момента, чтобы поделиться ею с человечеством.

– И вы считаете, такой момент настал? – спросил Лэнгдон.

– Да, просто уверен. Это же совершенно очевидно. Все признаки налицо. И потом, если Приорат не собирался вскоре предать свою тайну огласке, к чему было Церкви нападать на него?

– Но ведь монах еще не рассказал нам о своих целях, – возразила Софи.

– Его цель – это цель Церкви, – сказал Тибинг. – И состоит она в том, чтобы уничтожить документы, разоблачающие ее. Сегодня церковники были близки к своей цели как никогда, и Приорат доверил камень вам, мисс Невё. Задача по спасению Грааля, вне всякого сомнения, включает и исполнение последнего желания Приората – поделиться этой тайной с миром.

– Лью, – перебил его Лэнгдон, – не слишком ли тяжкую ношу взваливаем мы на плечи Софи, прося ее принять столь ответственное решение всего через несколько часов после того, как она узнала о существовании документов Сангрил?

Тибинг вздохнул:

– Простите, если оказываю на вас давление, мисс Невё. Лично я всегда считал, что документы эти должны быть обнародованы, но окончательное решение принимать только вам. Я просто взял на себя смелость предупредить вас о том, что может последовать за успешным разрешением головоломки под названием «Криптекс».

– Господа, – твердо заявила в ответ Софи, – цитируя ваши же слова: «Не вы находите святой Грааль, это святой Грааль находит вас», я склонна считать, что Грааль «нашел» меня неспроста. А потому я буду знать, что с ним делать, когда придет время.

Мужчины удивленно переглянулись.

– Так что, – сказала она и придвинула к себе шкатулку, – давайте займемся делом.

Глава 70

Лейтенант Колле стоял в просторной гостиной Шато Виллет и с грустью наблюдал за тем, как догорает огонь в камине. Капитан Фаш прибыл несколько минут назад и находился в соседней комнате. Он орал что-то в телефонную трубку, пытаясь скоординировать действия своих людей по поиску исчезнувшего джипа.

Да джип теперь может быть где угодно, подумал Колле.

Он не подчинился приказу Фаша, упустил Лэнгдона во второй раз и был благодарен судьбе за то, что люди из управления судебной полиции обнаружили в полу пулевое отверстие. Это хоть как-то оправдывало действия Колле. Однако Фаш пребывал в самом скверном расположении духа, и Колле чувствовал, что его ждет нешуточная выволочка, когда все утрясется. К несчастью, все найденные в замке вещественные доказательства не проливали света на то, что здесь произошло и кто был замешан в этих событиях. Черная «ауди» была взята напрокат кем-то под вымышленным именем, расплатились за нее фальшивой кредитной картой, отпечатки пальцев на машине и в салоне не числились в полицейской картотеке.

В комнату ворвался агент, глаза его возбужденно сверкали.

– Где капитан Фаш?

Колле продолжал смотреть на тлеющие угли.

– Говорит по телефону.

– Уже не говорю! – рявкнул Фаш, входя в комнату. – Что там у вас?

– В управление только что звонил Андре Берне из Депозитарного банка Цюриха, – доложил агент. – Сказал, что хочет поговорить с вами лично. Он решил изменить показания.

– Вот как? – фыркнул Фаш.

Только теперь Колле отвел взгляд от камина.

– Берне признает, что Лэнгдон и Невё провели какое-то время в стенах банка.

– Мы и без него это поняли, – сказал Фаш. – Но зачем он солгал? Вот в чем вопрос.

– Сказал, что будет говорить только с вами. Согласен оказывать всяческое содействие.

– В обмен на что?

– В обмен просит, чтоб мы не упоминали его банк в новостях. И еще чтобы помогли ему найти похищенную собственность. Похоже, Лэнгдону с Невё удалось украсть что-то.

– Что именно? – воскликнул Колле. – И как?

Фаш грозно смотрел на агента.

– Что они украли?

– Берне не говорил. Но похоже, он очень заинтересован в возвращении этой собственности. Готов буквально на все.

Из кухни еще один агент окликнул Фаша:

– Капитан! Я только что связался с аэропортом Ле Бурже. Боюсь, у нас плохие новости.

Тридцать секунд спустя Фаш собрался и приготовился выехать из замка Шато Виллет. Он узнал, что Тибинг держал в одном из ангаров Ле Бурже личный реактивный самолет и что самолет этот поднялся в воздух примерно полчаса назад. Представитель диспетчерской службы Ле Бурже, с которым Фаш говорил по телефону, клялся и божился, что не знает, кто был на борту самолета и в каком направлении он вылетел. Взлет произошел вне расписания, полетный план зафиксирован не был. Слишком много нарушений закона для такого маленького аэропорта. Фаш был уверен, что если как следует надавить, то можно получить ответы на все вопросы.

– Лейтенант Колле, – распорядился Фаш, направляясь к двери, – у меня нет выбора, так что придется оставить вас здесь за главного. И постарайтесь добиться каких-нибудь результатов, хотя бы ради разнообразия.

Глава 71

Набрав высоту, «хокер» выровнялся и взял курс на Англию. Лэнгдон осторожно снял шкатулку с колен, где держал во время взлета, чтобы не повредить. Поставил ее на стол и увидел, как Софи с Тибингом, сгорая от нетерпения, подались вперед.

Сдвинув защелку и открыв крышку, Лэнгдон обратил их внимание не на испещренные буквами диски криптекса, а на маленькое отверстие на внутренней стороне крышки. Взял авторучку и ее кончиком осторожно вытолкнул инкрустированную розу из углубления, под ней открылся текст. Под Розой, подумал он с надеждой, что свежий взгляд на текст внесет какую-то ясность. Но текст по-прежнему выглядел странно.

Лэнгдон рассматривал строчки несколько секунд, и к нему вернулась растерянность, охватившая его, когда он впервые увидел эту загадочную надпись.

– Никак не пойму, Лью, что за тарабарщина такая?

Со своего места Софи еще не видела текста, но неспособность Лэнгдона определить, что это за язык, удивила ее. Неужели мой дед говорил на столь непонятном языке, что даже специалист по символам не может определить его принадлежность? Но она быстро поняла, что ничего удивительного в том нет. Это был не первый секрет, который Жак Соньер хранил в тайне от внучки.

Сидевший напротив Софи Лью Тибинг, дрожа от нетерпения, пытался заглянуть через плечо Лэнгдону, который склонился над шкатулкой.

– Не знаю, – тихо пробормотал Лэнгдон. – Сначала мне показалось, это семитский язык, но теперь не уверен. Ведь самые ранние семитские языки использовали неккудот. А здесь ничего подобного не наблюдается.

– Возможно, он еще более древний, – предположил Тибинг.

– А что такое неккудот? – спросила Софи. Не отводя глаз от шкатулки, Тибинг ответил:

– В большинстве современных семитских алфавитов отсутствуют гласные, вместо них используется неккудот. Это такие крохотные точечки и черточки, которые пишут под согласными или внутри их, чтобы показать, что они сопровождаются гласной. В чисто историческом плане неккудот – относительно современное дополнение к языку.

Лэнгдон по-прежнему сидел, склонившись над текстом.

– Может, сефардическая транслитерация?..

Тибинг был не в состоянии больше ждать.

– Возможно, если вы позволите мне… – И с этими словами он ухватил шкатулку и придвинул к себе. Без сомнения, Лэнгдон хорошо знаком с такими древними языками, как греческий, латынь, языки романо-германской группы, однако и беглого взгляда на текст Тибингу было достаточно, чтобы понять: этот язык куда более редкий и древний. Возможно, курсив Раши[63], или еврейское письмо с коронками.

Затаив дыхание, Тибинг впился взглядом в надпись. Он довольно долго молчал. Время шло, и уверенность Тибинга испарялась с каждой секундой.

– Честно признаться, – заявил он наконец, – я удивлен. Этот язык не похож ни на один из тех, что мне доводилось видеть прежде!

Лэнгдон сгорбился в кресле.

– Можно мне взглянуть? – спросила Софи. Тибинг притворился, что не слышал ее слов.

– Роберт, вы вроде бы говорили, что где-то видели нечто подобное раньше?

Лэнгдон нахмурился:

– Да, так мне показалось. Но теперь я не уверен. И все же… этот текст кажется знакомым.

– Лью! – нетерпеливо окликнула Тибинга Софи, недовольная тем, что ее исключили из этой дискуссии. – Может, вы все-таки позволите взглянуть на шкатулку, которую сделал мой дед?

– Конечно, дорогая, – спохватился Тибинг и придвинул шкатулку к ней. Ему совсем не хотелось обижать эту милую молодую даму, хотя он и считал, что «весовые категории» у них разные. Если уж член Британского королевского исторического общества и виднейший гарвардский специалист по символам не могут определить, что это за язык…

– Ага… – протянула Софи несколько секунд спустя. – Мне следовало бы догадаться сразу.

Тибинг с Лэнгдоном дружно подняли головы и уставились на нее.

– Догадаться о чем? – спросил Тибинг. Софи пожала плечами:

– Ну, хотя бы о том, что дед изберет для надписи на шкатулке именно этот язык.

– Вы хотите сказать, что можете прочесть этот текст? – воскликнул Тибинг.

– Запросто, – усмехнулась явно довольная собой Софи. – Дед научил меня этому языку, когда мне было всего шесть лет. И я довольно бегло говорю на нем. – Она перегнулась через стол и уставилась на Тибинга зелеными насмешливыми глазами. – И честно говоря, сэр, учитывая вашу близость к короне, я немного удивлена, что вы не узнали этого языка.

В ту же секунду Лэнгдон все понял. Неудивительно, что текст показался знакомым! Несколько лет назад Лэнгдон посетил музей Фогга в Гарварде. Гарвардский выпускник Билл Гейтс в знак признательности сделал своей alma mater подарок, передал в музей бесценный экспонат – восемнадцать листов бумаги, приобретенных им на аукционе, из коллекции Арманда Хаммера.

Он не моргнув глазом выложил за этот лот целых тридцать миллионов восемьсот тысяч долларов.

Автором работ был Леонардо да Винчи.

Восемнадцать листов, теперь известных как «Лестерский кодекс» (по имени их прежнего знаменитого владельца, герцога Лестерского), представляли собой уцелевшие фрагменты знаменитых блокнотов Леонардо. То были эссе и рисунки, где описывались весьма прогрессивные для тех времен теории Леонардо по астрономии, геологии, архитектуре и гидрологии.

Лэнгдон никогда не забудет этого похода в музей. После долгого стояния в очереди он наконец созерцал бесценные листы пергамента. Полное разочарование! Разобрать, что написано на страницах, было невозможно. И это несмотря на то что они прекрасно сохранились и были исписаны изящнейшим каллиграфическим почерком, красными чернилами по светло-кремовой бумаге. Текст был абсолютно не читаем. Сначала Лэнгдон подумал, что не понимает ни слова потому, что да Винчи делал записи на архаичном итальянском. Но, более пристально всмотревшись в текст, он понял, что не видит в нем ни единого итальянского слова.

– Попробуйте с этим, сэр, – шепнула ему женщина-доцент, дежурившая у стенда. И указала на ручное зеркальце, прикрепленное к стенду на цепочке. Лэнгдон взял зеркальце и поднес к тексту.

И все стало ясно.

Лэнгдон так горел нетерпением ознакомиться с идеями великого мыслителя, что напрочь забыл об одном из удивительных артистических талантов гения – способности писать в зеркальном отражении, чтобы никто, кроме него, не мог прочесть эти записи. Историки по сию пору спорят о том, делал ли это да Винчи просто для собственного развлечения, или же для того, чтобы люди, заглядывающие ему через плечо, не крали у него идеи. Видно, это так и останется тайной.

Софи улыбнулась: она обрадовалась, что Лэнгдон наконец понял.

– Что ж, прочту для начала первые несколько слов, – сказала она. – Это английский.

Тибинг все еще недоумевал:

– Что происходит?

– Перевернутый текст, – сказал Лэнгдон. – Нам нужно зеркало.

– Нет, не нужно, – возразила Софи. – Я в этом достаточно хорошо натренировалась. – Она поднесла шкатулку к лампе на стене и начала осматривать внутреннюю сторону крышки. Дед не умел писать задом наперед, а потому пускался на небольшую хитрость: писал нормально, затем переворачивал листок бумаги и выводил буквы в обратном направлении. Софи догадалась, что он, видимо, выжег нормальный текст на куске дерева, а затем прогонял этот кусок через станок до тех пор, пока дерево совсем не истончилось и выжженные на нем буквы не стало видно насквозь. После чего он просто перевернул этот истончившийся кусок и вклеил в крышку.

Придвинув шкатулку поближе к свету, Софи поняла, догадка ее верна. Луч просвечивал через тонкий слой дерева, глазам предстал текст уже в нормальном виде.

Вполне разборчивый.

– Английский, – крякнул Тибинг и стыдливо потупил глаза. – Мой родной язык.

Сидевший в хвостовом отсеке Реми Легалудек силился расслышать, о чем идет речь в салоне, но мешал рев моторов. Реми совсем не нравилось, как развивались события. Совсем. Он перевел взгляд на лежавшего у его ног монаха. Тот окончательно затих, больше не барахтался, не пытался высвободиться из Лежал, точно в трансе от отчаяния, а может, мысленно читал молитву, моля Господа об освобождении.

Глава 72

Находившийся на высоте пятнадцати тысяч футов Роберт Лэнгдон вдруг почувствовал, что реальный физический мир бледнеет, отступает куда-то и что все его мысли заняты исключительно стихотворными строками Соньера, которые вдруг высветились на крышке шкатулки.

Софи быстро нашла листок бумаги и записала текст в обычном порядке. Закончила, и вот все трое склонились над ним. Содержание строк было загадочно, но разгадка обещала подсказать способ открыть криптекс. Лэнгдон медленно прочел:

– Мир древний мудрый свиток открывает… собрать семью под кровом помогает… надгробье тамплиеров – это ключ… и этбаш правду высветит, как луч.

Не успел Лэнгдон задуматься о том, что за тайна спрятана в этом тексте, как почувствовал, что его больше занимает другое. Размер, которым написан этот короткий стих. Пятистопный ямб. Почти правильный.

За долгие годы исследований, связанных с историей тайных обществ Европы, Лэнгдон неоднократно встречался с этим размером, последний раз – в прошлом году, в секретных архивах Ватикана. На протяжении веков этому стихотворному размеру отдавали предпочтение поэты всего мира – от древнегреческого писателя Архилоха до Шекспира, Мильтона, Чосера и Вольтера. Все они предпочитали именно этот размер, который, как считалось, обладал особыми мистическими свойствами. Корни пятистопного ямба уходили в самую глубину языческих верований.

Ямб. Двусложный стих с чередованием ударений в слогах. Ударный, безударный. Инь и ян. Хорошо сбалансированная пара. Пятистопный стих. Заветное число «пять» – пентакл Венеры и священного женского начала.

– Это пентаметр! – выпалил Тибинг и обернулся к Лэнгдону. – И стихи написаны по-английски! La lingua pura!

Лэнгдон кивнул. Приорат, подобно многим другим тайным европейским обществам, не слишком ладившим с Церковью, на протяжении веков считал английский единственным «чистым» европейским языком. В отличие от французского, испанского и итальянского, уходивших корнями в латынь, «язык Ватикана», английский в чисто лингвистическом смысле был независим от пропагандистской машины Рима. А потому стал священным тайным языком для тех членов братства, которые были достаточно прилежны, чтобы выучить его.

– В этом стихотворении, – возбужденно продолжил Тибинг, – есть намеки не только на Грааль, но и на орден тамплиеров, и на разбросанную по всему свету семью Марии Магдалины. Чего нам еще не хватает?

– Пароля, – ответила Софи, не отводя глаз от стихотворения. – Ключевого слова. Похоже, нам нужен некий древний эквивалент слова «мудрость».

– Абракадабра? – предложил Тибинг, лукаво подмигнув ей.

Слово из пяти букв, подумал Лэнгдон. Сколько же существовало на свете древних слов, которые можно было бы назвать «словами мудрости»! То были отрывки из мистических заклинаний, предсказаний астрологов, клятв тайных обществ, молитв Уитаке, древнеегипетских магических заклинаний, языческих мантр – список поистине бесконечен.

– Пароль, – сказала Софи, – имеет, по всей видимости, отношение к тамплиерам. – Она процитировала строку из стихотворения: – «Надгробье тамплиеров – это ключ».

– Лью, – спросил Лэнгдон, – вы же у нас специалист по тамплиерам, есть идеи?

Тибинг молчал несколько секунд, затем предположил:

– Ну, «надгробье», видимо, означает какую-то могилу. Возможно, имеется в виду камень, которому поклонялись тамплиеры, считая его надгробием Марии Магдалины. Но это вряд ли поможет, поскольку мы не знаем, где находится этот камень.

– А в последней строчке, – сказала Софи, – говорится, что правду откроет этбаш. Я где-то слышала это слово. Этбаш.

– Неудивительно, – вмешался Лэнгдон. – Возможно, вы помните его из учебника по криптологии. Шифр этбаш – старейший из всех известных на земле.

Ну да, конечно, подумала Софи. Знаменитая система кодирования в древнееврейском.

В самом начале своего обучения на кафедре криптологии Софи столкнулась с шифром этбаш. Датировался он примерно 500 годом до нашей эры, а в наши дни использовался в качестве классического примера схемы ротационной замены в шифровании. По сути своей шифр этот являлся кодом, основанным на древнееврейском алфавите из двадцати двух букв. Первая буква при шифровании заменялась последней, вторая – предпоследней, и так далее.

– Этбаш подходит великолепно, – заметил Тибинг. – Тексты, зашифрованные с его помощью, находили в Каббале, в Свитках Мертвого моря, даже в Ветхом Завете. Еврейские ученые и мистики до сих пор находят тайные послания, зашифрованные с помощью этого кода. И уж наверняка этбаш изучали члены Приората.

– Проблема только в том, – перебил его Лэнгдон, – что мы не знаем, к чему именно применить этот шифр.

Тибинг вздохнул:

– Видно, на надгробном камне выбито кодовое слово. Мы должны найти надгробие, которому поклонялись тамплиеры.

По мрачному выражению лица Лэнгдона Софи поняла, что и это задание кажется невыполнимым.

Этбаш – это ключ, подумала Софи. Просто у нас нет двери, которая открывается этим ключом.

Минуты через три Тибинг испустил вздох отчаяния и удрученно покачал головой:

– Я просто в тупике, друзья мои. Дайте мне немного подумать. А пока не мешало бы подкрепиться. И заодно проверить, как там поживают Реми и наш гость. – Он поднялся и направился в хвостовой отсек.

Софи устало проводила его взглядом.

За стеклами иллюминаторов царила полная тьма. Софи вдруг ощутила, что неведомая сила несет ее по необъятному черному пространству, а она и понятия не имеет, где приземлится. Всю свою жизнь, с раннего детства, она занималась тем, что разгадывала загадки деда, и вот теперь у нее возникло тревожное чувство, что эта задачка ей не по зубам.

Здесь есть что-то еще, сказала она себе. Искусно спрятанное… но оно есть, есть, должно быть!

И еще ее тревожила мысль: то, что они рано или поздно обнаружат в криптексе, будет не просто картой, где указано местонахождение Грааля. Несмотря на уверенность Тибинга с Лэнгдоном в том, что правда спрятана в каменном цилиндре, Софи, хорошо знавшая деда, считала, что Жак Соньер не из тех, кто так легко расстается со своими секретами.

Глава 73

Диспетчер ночной смены Ле Бурже дремал перед черным экраном радара, когда в помещение, едва не выбив дверь, ворвался капитан судебной полиции.

– Самолет Тибинга! – рявкнул Безу Фаш и заметался по небольшому помещению, точно разъяренный бык. – Куда он вылетел?

Диспетчер, призванный охранять тайны личной жизни британца, одного из самых уважаемых клиентов, пытался отделаться невнятным бормотанием. Но с Фашем такие номера не проходили.

– Ладно, – сказал Фаш в ответ на его невразумительные попытки объясниться, – отдаю тебя под арест за то, что позволил частному самолету взлететь без регистрации полетного плана. – Он кивнул своему агенту, тот достал наручники, и диспетчера охватил ужас. Ему сразу вспомнились газетные статьи с дебатами на тему о том, кто такой на самом деле капитан национальной полиции – герой или угроза нации? Теперь он получил ответ на этот вопрос.

– Погодите! – взвизгнул диспетчер, увидев наручники. – Я готов помочь, чем смогу. Сэр Лью Тибинг часто летает в Лондон, где проходит курс лечения. У него есть ангар в аэропорту Биггин-Хилл, в Кенте. Это неподалеку от Лондона.

Фаш жестом приказал агенту с наручниками выйти вон. Тот повиновался.

– Он и сегодня должен приземлиться в Биггин-Хилл?

– Не знаю, – честно ответил диспетчер. – Борт вылетел по обычному маршруту, последний сеанс связи показал, что он летит в направлении Англии. Так что да, скорее всего в Биггин-Хилл.

– Кто на борту, кроме него?

– Клянусь, сэр, я этого не знаю. Наши клиенты подъезжают прямо к своим ангарам, а уж что там грузят или кого – это их личное дело. Кто у них еще на борту, за это отвечают чиновники из паспортно-таможенного контроля той стороны.

Фаш взглянул на наручные часы, затем на самолеты, выстроившиеся в ряд перед терминалом.

– Если они направляются в Биггин-Хилл, то как скоро там приземлятся?

Диспетчер сверился с записями.

– Вообще-то полет недолгий. Его самолет должен приземлиться примерно… в шесть тридцать. Минут через пятнадцать.

Фаш нахмурился и обратился к одному из агентов:

– Зафрахтуйте мне самолет. Я вылетаю в Лондон. И соедините меня с местным отделением полиции в Кенте. Никаких контактов с МИ-5. Не хочу поднимать шума. Только с кентской полицией. Скажите им, чтобы дали разрешение на посадку самолету Тибинга, что я лично о том просил. А потом пусть блокируют его своими силами. Никаких других действий до моего прибытия не предпринимать!

Глава 74

– Вы что-то притихли, – сказал Лэнгдон Софи, когда они остались в салоне вдвоем.

– Просто устала, – ответила она. – И еще эти стихи. Я ничего не понимаю…

Лэнгдон испытывал примерно такие же ощущения. Равномерный гул моторов и легкое покачивание самолета действовали усыпляюще. А голова по-прежнему болела – в том месте, где нанес удар монах. Тибинг все еще находился в хвостовом отсеке, и Лэнгдон решил воспользоваться моментом, раз уж они остались с Софи наедине, чтобы высказать ей кое-какие мысли.

– Мне кажется, отчасти я понял причину, по которой ваш дедушка хотел, чтобы мы с вами объединились. Он хотел, чтобы я кое-что вам объяснил.

– Разве истории о Граале и Марии Магдалине недостаточно?

Лэнгдон колебался, не зная, с чего лучше начать.

– Эта ваша размолвка с ним… Причина, по которой вы не желали с ним общаться целых десять лет. Возможно, он надеялся, что я как-то смогу исправить ситуацию.

Софи нервно заерзала в кресле.

– Но ведь я не говорила вам, что стало причиной нашей ссоры.

Лэнгдон не сводил с нее глаз.

– Вы стали свидетельницей какого-то сексуального ритуала. Я прав?

Софи поежилась.

– Откуда вы знаете?

– Софи, вы сами говорили, что стали свидетельницей сцены, убедившей вас в том, что Жак Соньер является членом тайного общества. И увиденное настолько огорчило и возмутило вас, что с тех пор вы отказывались общаться с дедом. Не нужно обладать гением да Винчи, чтобы догадаться, что именно вы могли там видеть.

Софи изумленно смотрела на него.

– Когда это было? – спросил Лэнгдон. – Весной? Примерно в середине марта, да?

Софи отвернулась к иллюминатору.

– В университете как раз начались весенние каникулы. Я приехала домой несколькими днями раньше.

– Вы хотите рассказать мне об этом?

– Предпочла бы не рассказывать. – Она резко повернулась к Лэнгдону, в глазах ее стояли слезы. – Я сама не знаю, что видела.

– Там присутствовали и мужчины, и женщины?

Помедлив пару секунд, она кивнула.

– И одеты они были в белое и черное?

Она вытерла глаза и снова кивнула:

– Женщины были в платьях из тонкой белой ткани… на ногах золотые сандалии. И в руках они держали золотые шары. Мужчины в черных туниках и черных сандалиях.

Лэнгдон подавил охватившее его волнение – он просто ушам своим не верил. Софи Невё стала невольной свидетельницей священной церемонии, такой, какие проводились две тысячи лет назад.

– А маски? – спросил он, изо всех сил стараясь, чтоб голос звучал спокойно. – На них были маски с признаками обоих полов?

– Да. На всех. Одинаковые, только разного цвета. Белые маски на женщинах, черные на мужчинах.

Лэнгдону приходилось читать описания этой церемонии, и он знал о ее мистических корнях.

– Церемония называется Хиерос гамос, – тихо произнес он. – Очень старый ритуал, ему свыше двух тысяч лет. Египетские священнослужители и жрицы регулярно проводили эту церемонию, восславляющую детородную силу женщины. – Он умолк, подался еще ближе к Софи и добавил: – И если вы действительно стали свидетельницей Хиерос гамос, не будучи специально подготовленной, не понимая ее значения, тогда – да, я могу понять, какое это вызвало потрясение.

Софи не ответила.

– Хиерос гамос – это по-гречески «священный брак».

– Ритуал, который я видела, мало походил на бракосочетание.

– Брак в смысле «единение», Софи.

– Как в сексе?

– Нет.

– Нет? – Она не сводила с него изумленных оливковых глаз.

Лэнгдон замялся:

– Ну… во всяком случае, не в том смысле, как мы понимаем это сегодня. – И далее он объяснил: то, что показалось Софи сексуальным ритуалом, на самом деле не имело ничего общего с эротикой. Это был духовный акт. Ведь с исторической точки зрения совокупление было тем актом, через который мужчина и женщина познают Бога. Древние считали мужчину созданием духовно несовершенным до тех пор, пока он не прошел через плотское познание священного женского начала. Физическое слияние с женщиной было единственным способом сделать мужчину совершенным с духовной точки зрения, помогало ему овладеть «гносисом», то есть знанием божественного. Со времен Исиды сексуальные ритуалы считались для мужчины единственным мостиком между землей и небесами. – Совокупляясь с женщиной, – сказал Лэнгдон, – мужчина достигал такого состояния, при котором сознание оставляло его. И тогда он мог видеть Бога.

Софи окинула его скептическим взглядом:

– Оргазм вместо молитвы?

В ответ Лэнгдон лишь пожал плечами. Следовало признать, что в целом Софи права. С чисто физиологической точки зрения оргазм у мужчины всегда сопровождается секундным помутнением рассудка. Эдаким ментальным вакуумом. Моментом истины, во время которого можно увидеть Бога. Гуру, занимающиеся медитацией, могли достигать такого состояния и без секса и часто описывали нирвану как нескончаемый духовный оргазм.

– Софи, – тихо сказал Лэнгдон, – очень важно помнить, что взгляды древних на секс были диаметрально противоположны нынешним нашим взглядам. Секс порождает новую жизнь, это само по себе чудо, а чудеса может совершать только божество. Именно способность женщины вынашивать в чреве своем дитя, новую жизнь, и сделала ее священной. Божеством. Совокупление расценивалось как единение двух половинок человеческого духа, мужской и женской. Только через совокупление мужчина достигал духовной целостности и ощущения единения с Богом. И то, что вы видели, не имело отношения к сексу, это был чисто духовный акт. Ритуал под названием Хиерос гамос не извращение. Это глубоко духовная церемония.

Последние его слова задели Софи. На протяжении всей ночи она держалась на удивление стойко, и тут вдруг Лэнгдон увидел, что выдержка ее оставляет. На глазах снова выступили слезы, она смахнула их рукавом свитера.

Он дал ей время прийти в себя. Как правило, концепция, рассматривающая секс как часть пути к Богу, всегда вызывала у людей возмущение. Еврейские студенты смотрели на Лэнгдона с ужасом, когда он впервые сообщал им о том, что древние иудейские традиции включали ритуальный секс. Только в храме, никак иначе. Древние евреи считали, что в святая святых, храме Соломона, жил не только Бог, но и равная Ему по силе «половинка» женского рода, Шехина. И мужчины, ищущие духовной целостности, приходили в этот храм для свидания со жрицами. С ними они занимались любовью и постигали Бога через физическую близость. Знаменитое древнеиудейское сокращение YHWH, священное имя Бога, происходило от имени Иегова (Jehovah) и обозначения физического единения между мужским началом Jah и женским Havah – так звучало имя «Ева» на языке, предшествующем древнееврейскому.

– Для ранней Церкви, – тихо продолжил Лэнгдон, – использование секса как инструмента для прямого общения с Богом казалось кощунством, подрывало сами основы католицизма. Ведь это подрывало веру в Церковь как единственное связующее звено между человеком и Богом. Ну и по этой причине христианские священники просто из кожи вон лезли, стараясь демонизировать секс, заклеймить его как акт греховный и омерзительный. Кстати, и все остальные религии занимались тем же.

Софи молчала, но Лэнгдон чувствовал, что она начала лучше понимать деда. По иронии судьбы в том же семестре, о котором Лэнгдон вспомнил, ему пришлось затронуть на лекции ту же проблему.

– Удивительно, что у нас по поводу секса столь часто возникают разногласия, не правда ли? – заметил он. – Ведь само наше древнее наследие, сама наша физиология, казалось бы, свидетельствуют о том, что секс – занятие естественное. Весьма приятный путь к духовной полноте и совершенству. И все же современные религиозные источники описывают его как акт позорный, учат нас бояться собственных сексуальных желаний и вожделений, видят в сексе руку дьявола.

Лэнгдон решил не шокировать студентов. Не стал говорить им о том, что в мире существует свыше дюжины тайных обществ – и среди них несколько весьма влиятельных, – которые до сих пор практикуют сексуальные ритуалы и придерживаются древних традиций. Герой фильма «С широко закрытыми глазами» в исполнении Тома Круза с трудом попадает на тайное собрание представителей высшей элиты с Манхэттена и становится свидетелем церемонии Хиерос гамос. К несчастью, создатели фильма превратно истолковали особенности и смысл этого ритуала, но суть была отражена: члены тайного общества собираются и восславляют таинство сексуального единения.

– Профессор Лэнгдон! – Какой-то паренек поднял руку и с надеждой смотрел на преподавателя. – Так вы хотите сказать, что вместо того, чтобы ходить в церковь, мы должны больше заниматься сексом?

Лэнгдон усмехнулся. На крючок его поймать было не так-то просто. Он был наслышан о студенческих вечеринках в Гарварде и знал, что в сексе там недостатка не было.

– Джентльмены, – осторожно начал он, зная, что ступает на скользкую почву, – лично я могу предложить всем вам лишь одно. Я не настолько туп, чтоб отговаривать вас от добрачных связей без презервативов, и не настолько наивен, чтоб полагать, будто все вы тут ангелы с крылышками. А потому готов дать один важный совет касательно половой жизни.

Студенты затихли.

– В следующий раз, когда найдете себе девушку, загляните прежде всего в свое сердце. И решите, можете ли вы подойти к сексу как к мистическому священному акту. Попробуйте отыскать в нем хотя бы искорку божественности, которая позволяет мужчине приблизиться к священному женскому началу.

Девушки, сидевшие в аудитории, заулыбались и закивали.

В рядах молодых людей послышались смешки и не слишком удачные шутки.

Лэнгдон вздохнул. Эти студенты – до сих пор еще мальчишки.

Софи прижалась лбом к прохладному стеклу иллюминатора и невидящим взором смотрела в пространство, пытаясь осмыслить то, что говорил ей Лэнгдон. Теперь она испытывала сожаление. Целых десять лет. Перед ее мысленным взором предстали пачки нераспечатанных писем, полученных от деда. Я должна рассказать Роберту все. И вот, не отворачиваясь от иллюминатора, Софи наконец заговорила. Тихо. С опаской.

Начав рассказывать о том, что случилось с ней той ночью, она заново, шаг за шагом, переживала те события. Вот она видит свет в окнах дедовского дома в Нормандии… вот входит в дом и не видит там ни души… вот слышит чьи-то голоса внизу… затем обнаруживает потайную дверцу. Бесшумно и медленно спускается в подвал по каменной лестнице. Чувствует в воздухе влажный запах земли. Прохладно… А потом вдруг свет! Да, тогда был март. И вот, стоя на лестнице, в тени, она смотрит, как какие-то незнакомые люди раскачиваются и бормочут заклинания в мерцающем свете свечей. Это сон, беззвучно твердила Софи. Я сплю, и мне снится сон. Иначе просто быть не может!..

Женщины и мужчины, чередование цветов, черное, белое, черное, белое. Платья из тонкой белой ткани колышутся, когда женщины поднимают золотые шары и выкрикивают в унисон: «Я была с тобой в начале, на рассвете всего, что есть свято! Я выносила тебя в чреве своем, прежде чем день настал!»

Вот женщины опускают шары и начинают раскачиваться взад и вперед, точно в трансе. И окружают нечто, лежащее на полу, в центре.

На что они смотрят?

Голоса звучат все громче. Темп ускоряется.

«Женщина, которой ты владеешь, есть любовь!» – хором выкрикивают женщины. И снова поднимают золотые шары.

А мужчины отвечают: «И жить она будет вечно!»

Ритм этих заклинаний то убыстряется, то стихает. Потом опять ускоряется и звучит с громовой силой. Участники делают шаг вперед и опускаются на колени.

И тут наконец Софи видит то, что было скрыто от ее глаз.

На низком расписном алтаре в центре круга лежит мужчина. Он обнажен, лежит на спине, на лице черная маска. Но Софи тут же узнает его по родимому пятну на плече. Она едва сдерживает возглас: Grand-père! Одного этого зрелища было достаточно, чтобы шокировать Софи сверх всякой меры. Но то был еще не конец.

Деда оседлала голая женщина в белой маске, роскошные серебристые волосы разметались по спине. Тело плотное, далеко от совершенства, и она ритмично, в такт заклинаниям, вращала задом. Занималась любовью с ее дедом!..

Софи хотелось отвернуться и бежать куда глаза глядят, но она не могла. Казалось, каменные своды подвала давят на нее, прижимают к земле, не позволяют шевельнуться. Ритм заклинаний все ускорялся, казалось, участников сотрясает лихорадка. Голоса звучали визгливо, истерически. И вдруг послышался уже совсем невыносимый пронзительный вой, все помещение взорвалось этим криком. Софи было трудно дышать. Только сейчас она заметила, что плачет. Она отвернулась и стала медленно подниматься по ступенькам. А потом выбежала из дома, бросилась в машину и, вся дрожа, помчалась в Париж.

Глава 75

Под бортом чартерного самолета проплывали мерцающие в темноте огоньки Монако, когда епископ Арингароса отключил мобильный после второго за день разговора с Фашем. Потянулся было к сумке, где лежали леденцы от морской болезни, но вдруг ощутил такую слабость, что руки безвольно опустились на колени.

Пусть будет что будет!

Последние новости от Фаша оказались неутешительными, мало того, они окончательно запутывали ситуацию, по мнению Арингаросы. Что происходит? Похоже, все вышло из-под контроля. Во что я втянул Сайласа? Во что вляпался сам?..

Арингароса медленно побрел к кабине пилота, ноги дрожали и подгибались.

– Мне нужно срочно изменить курс.

Пилот взглянул на него через плечо и рассмеялся:

– Вы, должно быть, шутите, сэр?

– Нет, не шучу. Мне срочно нужно в Лондон.

– Отец, это же чартерный рейс! Не такси.

– Я заплачу. Сколько вы хотите? Лондон лишь в часе лета отсюда, да и курс вам придется менять не слишком кардинально, поэтому…

– При чем здесь деньги! И потом, отец, на борту есть и другие пассажиры.

– Десять тысяч евро. Прямо сейчас.

Пилот обернулся и удивленно уставился на епископа:

– Сколько? Да с каких это пор у священников водятся такие деньги?

Арингароса вернулся к своему креслу, открыл черный портфель, достал пачку облигаций. Снова пошел к кабине и протянул пилоту.

– Что это? – спросил тот.

– Облигации Банка Ватикана на предъявителя. Здесь на десять тысяч евро.

Пилот смотрел с сомнением.

– Это то же самое, что наличные.

– Наличные, они и есть наличные. – И пилот решительно протянул пачку обратно. Арингароса ощутил такую слабость, что едва не осел на пол.

– Это вопрос жизни и смерти, – прошептал он. – Вы должны помочь мне. Мне срочно необходимо в Лондон.

Тут пилот заметил толстое золотое кольцо у него на пальце.

– Что, настоящие бриллианты?

– С ним я никак не могу расстаться, – пробормотал Арингароса.

Пилот пожал плечами, отвернулся и уставился на приборную доску.

Арингароса не сводил глаз с любимого кольца, сердце у него разрывалось. Он, того и гляди, потеряет все, что с ним связано. После продолжительной паузы он медленно стянул кольцо с пальца и положил на приборную доску перед пилотом.

Затем вышел из кабины и вернулся на свое место. Секунд через пятнадцать он почувствовал, как пилот свернул на несколько градусов к северу.

Но даже это не обрадовало Арингаросу.

А ведь как все начиналось, просто замечательно! Изумительно, изящно разработанный план. И теперь он разваливается, точно карточный домик… и конца этому не видно.

Глава 76

Лэнгдон видел, как потрясли Софи воспоминания о ритуале в доме деда. Сам же он не переставал удивляться тому, что Софи довелось стать свидетельницей Хиерос гамос, причем не только полного ритуала, но и участия в нем Жака Соньера… Великого мастера Приората Сиона. Компания у него была просто блистательная. Да Винчи, Боттичелли, Исаак Ньютон, Виктор Гюго, Жан Кокто…

– Просто не знаю, что вам сказать, – тихо заметил Лэнгдон. В зеленых глазах Софи блестели слезы.

– Он воспитывал меня как родную дочь.

Только теперь Лэнгдон заметил в ней перемену. Это было видно по глазам. Выражение отсутствующее, она словно ушла в себя. Прежде Софи Невё проклинала своего деда. И только теперь увидела ситуацию в совершенно другом свете.

За стеклом иллюминатора быстро светлело, на горизонте появилась малиново-красная полоска. А земля под ними была по-прежнему погружена во тьму.

– Надо бы подкрепиться, дорогие мои! – В салон вошел Тибинг и, весело улыбаясь, поставил на стол несколько банок колы и коробку крекеров. Затем извинился за столь скудное угощение: просто давно не пополнял припасов на борту. – Наш друг монах все еще отказывается говорить, – добавил он. – Но ничего, ему надо дать время. – Он откусил от крекера большой кусок и уставился на листок со стихотворением. – Итак, милые мои, есть ли идеи? – Он поднял глаза на Софи. – Что пытался сказать этим ваш дедушка? Где, черт побери, надгробный камень, которому поклонялись тамплиеры?

Софи лишь молча покачала головой.

Тибинг снова занялся стихотворением, а Лэнгдон вскрыл банку с колой и отвернулся к иллюминатору. Надгробье тамплиеров – это ключ. Он отпил глоток из жестяной банки. Надгробие, которому поклонялись тамплиеры. Кола оказалась теплой.

Ночь быстро сдавала позиции, за стеклом становилось все светлее, и Лэнгдон, наблюдавший за этими превращениями, вдруг увидел внизу поблескивающую морскую гладь. Ла-Манш. Теперь уже скоро.

Видимо, Лэнгдон в глубине души надеялся, что озарение придет к нему с рассветом, но этого не произошло. Чем светлее становилось за стеклом, тем призрачнее становилась истина. В ушах звучали строки, написанные пятистопным ямбом, заклинания Хиерос гамос и других священных ритуалов, рев самолета.

Надгробие, которому поклонялись тамплиеры.

Самолет летел совсем низко, когда Лэнгдона вдруг осенило. Он со стуком поставил на стол пустую жестянку от колы.

– Вы мне не поверите, – начал он и обернулся к Тибингу и Софи. – Мне кажется, я знаю… про надгробие тамплиеров.

Глаза у Тибинга стали как блюдца.

– Вы знаете, где надгробие?

Лэнгдон улыбнулся:

– Не где. Я наконец понял, что это.

Софи всем телом подалась вперед.

– Мне кажется, слово «headstone», «надгробие», здесь следует понимать в его прямом изначальном смысле. «Stone head» – «каменная голова», – объяснил Лэнгдон. – И никакое это не надгробие.

– Что за каменная голова? – спросил Тибинг. Софи тоже была удивлена.

– Во времена инквизиции, Лью, – начал Лэнгдон, – Церковь обвиняла рыцарей-тамплиеров во всех смертных грехах, правильно?

– Да, это так. Священники не уставали фабриковать против них обвинения. В содомии, в том, что они якобы мочились на крест, в поклонении дьяволу – список весьма пространный.

– И в этом списке значилось также идолопоклонничество, верно? Церковь обвиняла тамплиеров в том, что они тайно совершают ритуалы, молятся перед вырезанной из камня головой… символизирующей языческого бога…

– Бафомет! – возбужденно перебил его Тибинг. – О Господи, Роберт, ну конечно же, вы правы! Это и есть камень, которому поклонялись тамплиеры!

Тут Лэнгдон быстро объяснил Софи, что Бафомет был языческим богом плодородия. Считалось, что он наделен невиданной мужской силой. Бафомета часто изображали в виде головы барана или козла – общепринятых символов плодовитости. Тамплиеры почитали Бафомета, вставали в круг, в центре которого находилась каменная голова, и хором читали молитвы.

– Бафомет! – радостно рассмеялся Тибинг. – Церемония была призвана восславить магию сексуального единения, дающего новую жизнь, но папа Климент был убежден, что Бафомет – это на самом деле голова дьявола. Каменная голова использовалась им в качестве главной улики в деле тамплиеров.

Лэнгдон кивнул. Современные верования в рогатого дьявола, или же сатану, уходили корнями кБафомету и попыткам Церкви представить этого рогатого бога плодородия символом дьявола. И Церковь в этом преуспела, но лишь частично. На традиционных американских открытках ко Дню благодарения до сих пор изображают рога – языческий символ плодородия. «Рог изобилия» также был данью Бафомету и возник во времена поклонения Зевсу, который был вскормлен козьим молоком. Рог у козы отломился и волшебным образом наполнился различными плодами. Бафомет часто появлялся на групповых снимках: какой-нибудь шутник поднимал над головой друга два пальца в виде буквы «V», символа рогов. Лишь немногие из шутников догадывались о том, что этот жест на деле демонстрирует мужскую силу жертвы насмешек.

– Да, да! – возбужденно твердил Тибинг. – Должно быть, в стихах речь идет именно о Бафомете. Это и есть тот камень, которому поклонялись тамплиеры.

– Хорошо, – кивнула Софи. – Но если Бафомет и есть тот камень, которому поклонялись тамплиеры, то тут у нас возникает новая проблема. – Она указала на диски криптекса. – В слове «Бафомет» семь букв. А ключевое слово может состоять только из пяти.

Тибинг улыбнулся во весь рот:

– Вот тут-то, моя дорогая, нам и пригодится код этбаш.

Глава 77

Лэнгдон был потрясен. Сэр Тибинг только что закончил писать по памяти древнееврейский алфавит из двадцати двух букв, или alef-beit, как назывался он в оригинале. Ученый предпочел использовать латинский шрифт вместо букв на иврите, но это не помешало ему прочесть алфавит с безупречным произношением.

A B G D H V Z Ch T Y K L M N S O P Tz Q R Sh Th

– «Алеф, Бет, Гимель, Далет, Хей, Вав, Заин, Хэт, Тэт, Йод, Каф, Ламед, Мэм, Нун, Самех, Айн, Пэй, Цади, Коф, Рейш, Шин и Тав». – Тибинг театрально приподнял бровь и продолжил: – В традиционном написании на древнееврейском гласные не присутствовали. Стало быть, если записать слово «Бафомет» с использованием этого алфавита, мы потеряем три гласные. И у нас получится…

– Пять букв! – выпалила Софи. Тибинг кивнул и снова принялся писать.

– Ну вот, так пишется слово «Бафомет» на иврите. Я все же вписал маленькими буквами гласные, чтобы было понятнее. Разумеется, следует помнить, – добавил он, – что на иврите слова пишутся слева направо, но нам будет проще применить этбаш именно так. Ну и последний этап. Мы должны создать схему замен, переписав алфавит в обратном порядке.

– Есть и более простой способ, – сказала Софи и взяла у Тибинга ручку. – Пригоден для всех типов шифров зеркальной замены, в том числе и для кода этбаш. Маленький фокус, которому меня научили в колледже Холлоуэй. – И Софи переписала первую половину алфавита слева направо, а затем под ним написала и вторую половину, только на этот раз справа налево. – Шифровальщики называют его складным. Так гораздо проще и понятнее.

Тибинг полюбовался ее работой и одобрительно хмыкнул:

– Вы правы. Приятно видеть, что ребята из колледжа Холлоуэй не тратят времени даром.

Глядя на табличку, созданную Софи, Лэнгдон ощутил возбуждение и восторг одновременно. Очевидно, те же самые чувства испытали ученые, впервые применившие код этбаш для расшифровки знаменитой «тайны Шешача». На протяжении многих десятилетий ученых смущали библейские ссылки на город под названием Шешач. Ни на картах, ни в других документах город этот ни разу не фигурировал, а в Библии, в Книге пророка Иеремии, упоминался неоднократно – царь Шешача, город Шешач, народ Шешача. И вот наконец какой-то ученый додумался применить к этому слову код этбаш и получил поразительный результат. Выяснилось, что Шешач на деле был кодовым словом, обозначавшим другой, весьма известный город. Процесс дешифровки был прост. «Шешач» (Sheshach) пишется на иврите как Sh-Sh-K.

«Sh-Sh-K» по матрице замещения превращалось в «B-B-L».

Это сокращение писалось на иврите как «Babel». Или искаженное от «Вавилон».

И вот таинственный город Шешач превратился в Вавилон, и это стало поводом для лихорадочного переосмысления библейских текстов. В течение нескольких недель с помощью того же кода этбаш ученые обнаружили в Ветхом Завете мириады потайных значений, которые долго оставались скрытыми от их глаз.

– Вот это уже ближе к делу, – прошептал Лэнгдон, не в силах скрыть волнения.

– Мы в каких-то дюймах от разгадки, Роберт, – сказал Тибинг. Потом покосился на Софи и улыбнулся. – Вы готовы?

Она кивнула.

– Ладно. Стало быть, напишем «Бафомет» на иврите без гласных. И получится у нас следующее: B-P-V-M-Th. А теперь с помощью вашей матрицы попробуем превратить его в пятибуквенное слово.

Лэнгдон чувствовал, как бешено бьется у него сердце. B-P-V-M-Th. Через стекла иллюминаторов врывались солнечные лучи. Он взглянул на матрицу, составленную Софи, и начал медленно подбирать буквы. В – это Sh… Р – это V…

Тибинг улыбался во весь рот.

– Применяем код этбаш, и получается у нас… – Тут он вдруг умолк. Лицо побелело. – Господи Боже!

Лэнгдон резко поднял голову.

– Что такое? – встревожилась Софи.

– Вы не поверите… – тихо пробормотал Тибинг. – Особенно вы, дорогая.

– О чем это вы?

– Нет, это просто гениально, – прошептал он. – Просто гениально! – И с этими словами Тибинг схватил листок бумаги и снова начал что-то писать. – Так, будьте любезны туш! Вот вам ваше ключевое слово. – И он придвинул к ним листок бумаги.

Sh-V-P-Y-A

Софи нахмурилась:

– Что это?

Лэнгдон тоже не понимал.

У Тибинга от волнения дрожал голос:

– Это, друзья мои, древнее слово, означающее «мудрость».

Лэнгдон внимательнее присмотрелся к буквам. Мир древний мудрый свиток открывает. И он тут же все понял. Он никак такого не ожидал.

– Ну конечно же! – Древнее слово, означающее «мудрость»!

Тибинг рассмеялся:

– Причем в самом буквальном смысле!

Софи посмотрела на буквы, затем перевела взгляд на диски. И мгновенно поняла, что Лэнгдон с Тибингом допустили серьезную промашку.

– Погодите! Это никак не может быть ключевым словом! – возразила она. – На диске криптекса отсутствует буква «Sh». Здесь использован традиционный латинский алфавит.

– Да вы прочтите само слово, – настаивал Лэнгдон. – И не забудьте при этом двух деталей. На иврите символ, обозначающий букву «Sh», также произносится как «эс», в зависимости от ударения. А буква «Р» произносится как «эф».

SVFYA?

Софи окончательно растерялась.

– Гениально! – снова воскликнул Тибинг. – Буква «Vav» из алфавита часто замещает гласный звук «О»!

Софи снова взглянула на загадочные буквы, стараясь выстроить их в должном порядке.

– С… о… ф… и… а…

Только тут она услышала звук собственного голоса и сначала не поверила тому, что произнесла.

– София? Так это можно прочесть как «София»? «Софья»?..

Лэнгдон радостно закивал:

– Да! Именно! И «София» на древнегреческом означает «мудрость». Корень вашего имени, Софи, можно перевести как «слово мудрости».

Внезапно Софи почувствовала, как истосковалась по деду. Он зашифровал краеугольный камень Приората с помощью моего имени! В горле ее стоял ком. Все так просто и совершенно. Однако, взглянув на диски криптекса, она поняла, что проблема не разрешена.

– Но подождите… в латинском написании слова «Sophia» не пять, а шесть букв!

Улыбка не исчезла с лица Тибинга.

– Взгляните еще раз на эти стихи. Не случайно ваш дед употребил там слово «древний».

– И что с того?

Тибинг игриво подмигнул ей:

– По-древнегречески слово «мудрость» писалось как «S-O-F-I-A».

Глава 78

Ощущая прилив радостного возбуждения, Софи взяла криптекс и начала поворачивать диски с буквами. Мир древний мудрый свиток открывает. Лэнгдон с Тибингом, затаив дыхание, наблюдали за ее действиями. S… О… F…

– Осторожнее! – взмолился Тибинг. – Умоляю вас, дитя мое, действуйте осторожнее!

… I… А.

Софи закончила поворачивать последний диск. Все нужные буквы выстроились в одну линию.

– Ну вот, вроде бы все, – шепнула она и посмотрела на своих спутников. – Можно открывать.

– Помните об уксусе, – нарочито драматическим шепотом предупредил ее Лэнгдон. – Осторожнее.

Софи понимала, что если криптекс сработан по тому же принципу, что и те, с которыми она играла в детстве, открыть его можно очень просто, держа руками за оба конца и легонько потянув. Если диски подогнаны в соответствии с ключевым словом, один конец просто соскользнет, как колпачок, прикрывающий линзы, и тогда она сможет выудить из цилиндра свернутый в рулон листок папируса, обернутый вокруг крохотного сосуда с уксусом. Однако если ключевое слово угадано неверно, то давление, применяемое Софи на концы цилиндра, приведет в действие рычажок на пружинке. Он опустится вниз и надавит на хрупкий стеклянный сосуд, отчего тот разобьется, если потянуть с силой.

Не жми, тяни осторожно, напомнила она себе.

Тибинг с Лэнгдоном не отводили глаз от рук Софи. Вот она взялась за концы цилиндра. Вот начала тянуть. Они долго ломали головы над разгадкой ключевого слова, и Софи уже почти забыла, что им предстоит найти внутри. Краеугольный камень Приората. Если верить Тибингу, он представлял собой карту с указанием местонахождения Грааля, объяснял, что такое надгробный камень Марии Магдалины и сокровище Сангрил…

Ухватившись за концы цилиндра, Софи еще раз убедилась, что все буквы выстроились правильно, в одну линию. А затем осторожно и медленно потянула. Ничего не происходило. Тогда она потянула чуть сильнее. Внезапно что-то щелкнуло, и каменный цилиндр раздвинулся, как телескоп. В руке у нее осталась половинка. Лэнгдон с Тибингом возбужденно вскочили. Сердце у Софи колотилось как бешеное. Она положила крышку на стол и заглянула в образовавшееся отверстие.

Свиток!

Всмотревшись попристальнее, Софи увидела, что тонкая бумага обернута вокруг какого-то предмета цилиндрической формы. Пузырек с уксусом, подумала она. Странно, но бумага, в которую он был завернут, не походила на папирус. Скорее, на тонкий пергамент. Очень странно, ведь уксус не способен растворить пергамент из телячьей кожи, пусть даже очень тонкий. Она снова заглянула внутрь и только теперь поняла, что никакого пузырька с уксусом там нет. То был совершенно другой предмет. А вот какой – непонятно.

– Что случилось? – спросил Тибинг. – Может, все-таки достанете свиток?

Хмурясь, Софи ухватила пергамент кончиками пальцев и вытянула его вместе с предметом, который был в него завернут.

– Это не папирус, – сказал Тибинг. – Слишком уж тяжелый и плотный.

– Да, знаю. Это телячья кожа.

– А это что за штука? Пузырек с уксусом?

– Нет. – Софи развернула пергаментный свиток и достала загадочный предмет. – Вот смотрите…

Лэнгдон увидел, что находилось в пергаменте, и пал духом.

– Господи, помоги, – пробормотал Тибинг. – Ваш уважаемый дедушка был безжалостным шутником.

Лэнгдон изумленно взирал на стол. Да, Жак Соньер не собирался облегчать им задачу. На столе лежал второй криптекс. По размерам меньше первого. Сделан из черного оникса. Именно он находился внутри первого криптекса. Соньер явно испытывал пристрастие к дуализму. Два криптекса. Все попарно. Мужчина – женщина. Черное внутри белого. Целый букет символов. Белое дает рождение черному.

Каждый мужчина появляется на свет от женщины.

Белое – женщина.

Черное – мужчина.

Лэнгдон протянул руку и взял со стола маленький криптекс. Выглядел он практически так же, как и первый, за исключением размера и цвета. И внутри что-то булькало. Очевидно, пузырек с уксусом находился именно в маленьком криптексе.

– Ну, Роберт, – заметил Тибинг и придвинул к Лэнгдону кусок пергамента, – думаю, вы будете рады узнать, что мы продвигаемся в верном направлении.

Лэнгдон осмотрел кусок телячьей кожи. На нем витиеватым почерком было выведено еще одно четверостишие. И снова пятистопным ямбом. Очевидно, и этот текст представлял собой шифровку. Но Лэнгдону было достаточно одного взгляда на первую строчку, чтобы убедиться: решение Тибинга лететь в Британию было правильным.

ЛОНДОН, ТАМ РЫЦАРЬ ЛЕЖИТ, ПОХОРОНЕННЫЙ ПАПОЙ.

Из остальных строк стихотворения становилось ясно, что ключ ко второму криптексу может быть найден лишь тогда, когда они посетят могилу этого самого рыцаря в Лондоне.

Лэнгдон с надеждой взглянул на Тибинга:

– Вы имеете хоть малейшее представление, о каком рыцаре идет речь?

– Ни малейшего, – с усмешкой ответил Тибинг. – Зато я точно знаю, где искать его склеп.

Тем временем на земле, в пятнадцати милях от них, шесть полицейских автомобилей мчались по промокшей от дождя дороге к аэропорту Биггин-Хилл в Кенте.

Глава 79

Лейтенант Колле достал из холодильника Тибинга бутылочку перье, отпил глоток и вышел из кухни в коридор. Вместо того чтобы лететь вместе с Фашем в Лондон, где должны были развернуться главные события, он был вынужден сидеть и надзирать за экспертами технической службы, которые наводнили Шато Виллет.

Пока добытые ими вещественные улики ситуацию не проясняли: пуля, застрявшая в деревянном полу; клочок бумаги с какими-то непонятными символами и словами «клинок» и «сосуд»; а также утыканный шипами ремешок, весь в крови. Эксперт объяснил Колле, что эта находка, возможно, указывает на участие в событиях члена консервативной католической группы под названием «Опус Деи». Совсем недавно в одной телевизионной программе разоблачалась их неблаговидная деятельность в Париже, связанная с вербовкой новых братьев.

Колле вздохнул. Хорошо, что хоть с этой непонятной штуковиной нам разбираться не придется.

Пройдя через просторный холл, он вошел в огромный бальный зал, где хозяин дома устроил себе кабинет. Там глава экспертной службы напылял на предполагаемых местах отпечатков пальцев специальный состав. Это был добродушного вида толстяк в подтяжках.

– Ну, есть что-нибудь? – осведомился Колле. Толстяк покачал головой:

– Ничего нового. Отпечатков много, но все соответствуют тем, что найдены в других помещениях дома.

– Ну а те, что на ремешке с шипами?

– Над ними работает Интерпол. Я передал им все, что мы нашли.

Колле указал на два запечатанных пластиковых пакета на столе:

– А здесь что?

Мужчина пожал плечами:

– Да это я так, по привычке. Собираю все, что покажется странным.

Колле подошел к столу. Странным? – Этот англичанин – необычный тип, – ответил эксперт. – Вот посмотрите. – Он порылся в одном из пакетов и протянул Колле снимок.

На снимке был запечатлен главный вход в католический кафедральный собор. Вполне традиционная архитектура, ряд постепенно сужающихся арок вел к маленькой двери в глубине.

– Ну и что тут особенного? – спросил Колле.

– Да вы переверните.

На обратной стороне снимка были записи на английском. И говорилось здесь о том, что продолговатый неф старинного собора символизировал собой чрево женщины. И что это была дань древним языческим верованиям. Да, действительно странная приписка.

– Погодите-ка! Так он считает, что вход в собор как бы символизировал собой женскую…

Эксперт кивнул:

– Да. Все уменьшающиеся своды – это как бы губы влагалища, а нависающие над входом складки – это клитор. – Он вздохнул. – Знаете, сразу захотелось зайти в церковь.

Колле взял второй пакет. Через пластик просвечивал большой глянцевый снимок какого-то старого документа. Заголовок вверху гласил:

«Les Dossiers Secrets – Number 4° lm1 249».

– А это что? – спросил Колле.

– Понятия не имею. Тут повсюду были разбросаны копии этого документа, вот я и взял одну.

Колле принялся изучать документ.

ПРИОРАТ СИОНА – НАСТОЯТЕЛИ / ВЕЛИКИЕ МАСТЕРА

ЖАН ДЕ ГИЗОР

1188-1220

МАРИ ДЕ СЕН-КЛЕР

1220-1266

ГИЙОМ ДЕ ГИЗОР

1266-1307

ЭДУАРД ДЕ БАР

1307-1336

ЖАННА ДЕ БАР

1336-1351

ЖАН ДЕ СЕН-КЛЕР

1351-1366

БЛАНШ Д'ЭВРЁ

1366-1398

НИКОЛА ФЛАМЕЛЬ

1398-1418

РЕНЕ Д'АНЖУ

1418-1480

ИОЛАНДА ДЕ БАР

1480-1483

САНДРО БОТТИЧЕЛЛИ

1483-1510

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

1510-1519

КОННЕТАБЛЬ ДЕ БУРБОН

1519-1527

ФЕРДИНАНД ДЕ ГОНСАКЕ

1527-1575

ЛУИ ДЕ НЕВЕР

1575-1595

РОБЕРТ ФЛАДД

1595-1637

ДЖ. ВАЛЕНТИН АНДРЕА

1637-1654

РОБЕРТ БОЙЛЬ

1654-1691

ИСААК НЬЮТОН

1691-1727

ЧАРЛЬЗ РЭДКЛИФ

1727-1746

ШАРЛЬ ДЕ ЛОРЕН

1746-1780

МАКСИМИЛЬЯН ДЕ ЛОРЕН

1780-1801

ШАРЛЬ НОДЬЕ

1801-1844

ВИКТОР ГЮГО

1844-1885

КЛОД ДЕБЮССИ

1885-1918

ЖАН КОКТО

1918-1963

Приорат Сиона? Колле задумался.

– Лейтенант? – В комнату заглянул один из агентов. – Тут звонят капитану Фашу, говорят, очень срочно. Никак не могут с ним связаться. Может, вы подойдете?

Колле вернулся на кухню и взял телефонную трубку. Это был Андре Берне.

Даже изысканный акцент не помогал скрыть возбуждения, звучавшего в голосе банкира.

– Капитан Фаш обещал перезвонить мне, но так до сих пор этого и не сделал!

– Капитан очень занят, – сказал Колле. – Чем могу помочь?

– Я полагал, меня будут держать в курсе событий.

На секунду Колле показалось, что он уже где-то слышал этот голос, но никак не удавалось вспомнить, где именно.

– Месье Берне, временно я возглавляю расследование в Париже. Позвольте представиться, лейтенант Колле.

На противоположном конце провода повисла долгая пауза.

– Простите, лейтенант, но мне поступил срочный звонок. Извините за беспокойство. Перезвоню вам позже. – И мужчина повесил трубку.

А Колле так и замер с трубкой в руке. Его внезапно осенило. Теперь я точно знаю, где слышал этот голос! Он даже тихо ахнул. Водитель бронированного фургона.

С поддельными часами «Ролекс» на руке.

Только теперь Колле понял, почему банкир так быстро повесил трубку. Берне, конечно, запомнил имя остановившего его на выезде офицера. Офицера, которому он так бесстыдно лгал.

Что же делать? События развивались самым непредсказуемым образом. Берне тоже замешан в этом деле. Колле понимал, что следует позвонить Фашу. Наконец-то представился случай оправдаться за все сегодняшние промахи.

Он незамедлительно связался с Интерполом и запросил всю информацию, что имелась у них по Депозитарному банку Цюриха и его президенту Андре Берне.

Глава 80

– Пристегните ремни, пожалуйста, – объявил пилот Тибинга, как только «Хокер-731» начал снижаться в серой облачной дымке. – Мы приземляемся через пять минут.

Увидев внизу затянутые туманной дымкой холмы Кента, Тибинг почувствовал облегчение и радость. Наконец-то он дома! Англия находилась всего в часе лета от Парижа и все равно казалась оттуда далекой. Утро выдалось сырое, даже дождливое, вокруг ярко, по-весеннему, зеленела трава. С Францией покончено раз и навсегда. Я возвращаюсь в Англию с победой. Краеугольный камень найден! Нет, конечно, оставался еще главный вопрос: куда приведет их этот камень? Тайник в Соединенном Королевстве. В этом Тибинг не сомневался. Где именно, он пока не знал, но уже предвкушал славу первооткрывателя.

Он поднялся из-за стола, где сидели Софи с Лэнгдоном, отошел в дальнюю часть салона и, сдвинув деревянную панель, открыл искусно замаскированный сейф. Набрал комбинацию из нескольких цифр, открыл сейф и достал из него два паспорта.

– Мои с Реми документы, – объяснил он, а затем вытащил толстую пачку пятидесятифунтовых купюр. – А это документы для вас, мои дорогие.

Софи поморщилась:

– Взятка?

– Нет, творческий подход к дипломатии. Маленькая хитрость. Здесь, в провинции, все проще. Офицер таможенного контроля встретит нас у моего ангара и попросит поставить самолет, а затем предъявить документы. А я ему скажу, что путешествую с одной французской знаменитостью, но эта дама предпочитает, чтобы никто не знал о ее визите в Англию, ну, прежде всего пресса. А потом предложу любезному офицеру эти щедрые чаевые, в знак признательности за молчание.

Его слова позабавили Лэнгдона.

– И он примет деньги?

– Так ведь не от кого-нибудь. От постороннего человека он бы никогда не взял. А меня все здесь знают. Я ведь не какой-нибудь там торговец оружием, упаси Господи! Я был посвящен в рыцари. – Тибинг улыбнулся. – Должны же быть хоть какие-то привилегии у рыцарей.

К ним с пистолетом в руке приблизился по проходу Реми.

– Мои действия, сэр?

Тибинг взглянул на слугу:

– Я бы хотел, чтобы вы остались на борту с нашим гостем. До тех пор пока мы за вами не вернемся. Нельзя же тащить его связанным по рукам и ногам через весь Лондон.

Софи забеспокоилась:

– Послушайте, Лью, а что, если французская полиция обнаружит ваш самолет до того, как мы за ними вернемся?

Тибинг расхохотался:

– Можете представить их изумление, когда они найдут здесь Реми!

Софи была удивлена столь легкомысленным подходом.

– Но, Лью, мы же переправили через государственную границу заложника. Это серьезно.

– Мои адвокаты тоже серьезные люди. – Тибинг махнул рукой в сторону хвостового отсека. – Это животное ворвалось в мой дом, едва меня не убило. Вот факты, и Реми с удовольствием их подтвердит.

– Но ведь вы связали его и силой увезли в Лондон! – возразил Лэнгдон.

Тибинг поднял правую руку с таким торжественным видом, точно находился в суде и давал клятву на Библии:

– Ваша честь, простите старого эксцентричного и глупого рыцаря! Он поистине не ведал, что творил. Простите за предубеждение в пользу британской системы правосудия. Теперь я понимаю, мне следовало сдать разбойника французским властям. Но я, видите ли, сноб и не слишком доверяю этим легкомысленным французишкам, не верю, что они способны вершить правосудие справедливо. Этот человек едва меня не убил. Да, я поступил опрометчиво, заставил слугу помочь мне переправить этого типа в Лондон, но в тот момент я находился в стрессовом состоянии. Виноват. Кругом виноват.

Лэнгдон изумленно взирал на своего старого друга:

– А знаете, Лью, они вполне могут это скушать.

– Сэр! – окликнул Тибинга пилот. – Я только что получил сообщение с башни. У них там возникли какие-то технические трудности, и они просят посадить самолет не возле ангара, а на главную полосу, прямо у терминала.

Тибинг летал в Биггин-Хилл на протяжении десяти лет, но ничего подобного прежде не случалось.

– А они объяснили, в чем проблема?

– Нет. Диспетчер выразился как-то туманно. Что-то связанное с утечкой газа у насосной станции. Меня просили припарковаться прямо перед терминалом и передать вам, чтобы все оставались на борту. Просто в целях безопасности. Нам не разрешают выходить из самолета до тех пор, пока не получим добро от местных властей.

Тибингу это не понравилось. Какая еще, к чертовой матери, утечка? Насосная станция находилась примерно в полумиле от его ангара.

Реми тоже встревожился:

– Что-то здесь не так, сэр, точно вам говорю.

Тибинг обернулся к Софи и Лэнгдону:

– Вот что, друзья мои. У меня возникло подозрение, что нас там уже кое-кто встречает.

Лэнгдон обреченно вздохнул:

– Это Фаш. Продолжает охотиться на меня. До сих пор считает преступником.

– Или так, – заметила Софи, – или же он просто слишком далеко зашел, чтобы признать свою ошибку.

Но Тибинг не слушал их. Следовало принять какое-то решение, и чем быстрее, тем лучше. И нельзя забывать о главной цели.

Грааль. Мы совсем близко. Под полом послышался стук, это самолет выпустил шасси.

– Вот что, Лью, – сказал Лэнгдон. – Я сам сдамся властям, постараюсь уладить все законным путем. Не хочу втягивать вас.

– Господи, Роберт! – отмахнулся Тибинг. – Вы что, и вправду считаете, что они позволят всем остальным уйти? Ведь это я переправил вас через границу незаконно. Мисс Невё помогла вам бежать из Лувра, а в хвостовом отсеке самолета у нас находится заложник. Нет уж! Мы слишком крепко повязаны!

– Может, попробовать другой аэропорт? – предложила Софи. Тибинг отрицательно покачал головой:

– Если сейчас сбежим, то, где бы ни запросили посадки, нас будет встречать целая танковая армия.

Софи понурилась.

Тибинг понимал: если у них и есть шанс по возможности оттянуть конфронтацию с британскими властями, что даст им время найти Грааль, то следует действовать решительно и быстро.

– Я на минуту, – сказал он и заковылял к кабине пилота.

– Что вы собираетесь делать? – спросил его Лэнгдон.

– Немного поторговаться, – ответил Тибинг. А сам подумал: интересно, сколько придется выложить пилоту, чтобы убедить его совершить один категорически запрещенный маневр?

Глава 81

«Хокер» готовился зайти на посадку. Саймон Эдвардс, офицер службы безопасности аэропорта Биггин-Хилл, нервно расхаживал по помещению башни, с тревогой поглядывая на блестящую от дождя посадочную полосу. Ему совсем не нравилось, что в субботнее утро его подняли с постели так рано. И еще меньше нравилось, что вскоре ему придется стать свидетелем ареста одного из самых выгодных клиентов аэропорта. Сэр Лью Тибинг платил не только за частный ангар, но и за посадку на территории аэропорта, а летал он часто. Обычно он заранее предупреждал диспетчерские службы о своих планах и строго следовал протоколу при посадке. Тибинг любил, когда все у него шло как по маслу. Построенный по заказу лимузин «ягуар» уже ждал его в ангаре, заправленный под завязку, помытый и отполированный до блеска, а на заднем сиденье лежал свеженький номер «Лондон таймс». Таможенники ждали самолет у входа в ангар, чтобы проверить документы на въезд и багаж, но то была чистая формальность. Как правило, они получали от Тибинга щедрые чаевые и были готовы закрыть глаза на запрещенный для перевозки груз: разные французские деликатесы, приправы и травы, какой-то необыкновенный зрелый рокфор, фрукты. Впрочем, если разобраться, многие таможенные запреты просто глупы, и если бы Биггин-Хилл не угождал своим постоянным клиентам, их легко могли переманить другие аэропорты. Здесь Тибинг получал все, что его душе угодно, а служащие Биггин-Хилл получали от него щедрое вознаграждение.

Эдвардс увидел заходящий на посадку самолет и заволновался еще больше. Слишком уж сэр Тибинг швырялся деньгами, наверное, именно с этим и связаны проблемы с французскими властями, они просто землю роют, чтобы заполучить его. Эдвардсу не говорили, в чем обвиняют его клиента, но он чувствовал: дело серьезное. По просьбе французских властей полиция Кента приказала диспетчерским службам посадить «хокер» Тибинга не как обычно перед ангаром, а на главную полосу и остановить перед входом в терминал. Пилот Тибинга согласился, очевидно, поверил в дурацкую легенду про утечку газа.

Хотя британские полицейские обычно не носят при себе оружия, ситуация потребовала вызова специально вооруженного отряда. И вот теперь в здании аэровокзала разместились восемь полицейских с пистолетами-автоматами. И ждали, когда затихнут моторы приземлившегося самолета. Как только это произойдет, сотрудник наземной службы должен подсунуть под колеса «хокера» специальные «башмаки», чтобы самолет не мог больше двигаться. И тогда в дело предстояло вступить полицейским. Их задача сводилась к тому, чтобы удерживать прибывших на месте до появления французской полиции.

«Хокер» летел уже совсем низко, едва не задевая верхушки деревьев. Саймон Эдвардс сбежал вниз, чтобы наблюдать за приземлением с площадки рядом с посадочной полосой. Полицейские тоже приготовились к встрече, а у дверей уже стоял наготове сотрудник с «башмаками». Вот «хокер», слегка задрав нос, коснулся полосы, из-под шасси взметнулись облачка белого дыма. И самолет помчался по гудронированному полотну, поблескивая белыми, мокрыми от дождя бортами. Но двигался он не к терминалу и тормозить тоже, по всей видимости, не собирался. Прокатил мимо здания аэровокзала и направился прямиком к находившемуся в отдалении ангару Тибинга.

Полицейские в недоумении уставились на Эдвардса.

– Вы вроде бы говорили, что пилот согласился подъехать к терминалу?!

– Да, согласился, – ответил вконец растерявшийся Эдвардс.

Несколько секунд спустя Эдвардс оказался в полицейском автомобиле, который, набирая скорость, помчался к ангару. Кавалькада машин находилась ярдах в пятистах, когда «хокер» Тибинга спокойно подкатил к ангару и скрылся из виду. И вот наконец машины подъехали, резко затормозили у открытых дверей ангара, и из них высыпали полицейские с оружием на изготовку.

Эдвардс тоже выпрыгнул.

Шум стоял оглушительный.

Моторы «хокера» все еще ревели, пока пилот разворачивал его внутри ангара, носом к выходу, занимая позицию к будущему вылету. Наконец машина совершила поворот на 180 градусов и подкатила к выходу из ангара. Теперь Эдвардс видел лицо пилота. На нем застыло изумленное выражение – он никак не ожидал такого скопления полицейских автомобилей у входа.

Пилот остановил самолет, выключил моторы. В ангар вбежали полицейские и окружили «хокер». Эдвардс присоединился к инспектору полиции графства Кент, они вместе направились к двери фюзеляжа. Через несколько секунд дверь отворилась.

В ней показался Лью Тибинг, перед ним опустилась управляемая с помощью электронного устройства лестница. Опираясь на костыли, сэр Тибинг изумленно взирал на нацеленные на него автоматы, затем недоуменно поскреб в затылке.

– Как это понимать, Саймон? Я что, выиграл в лотерею для полицейских? – В голосе его не слышалось тревоги, только удивление. Саймон Эдвардс шагнул вперед, сглотнул стоявший в горле ком.

– Доброе утро, сэр. У нас произошла утечка газа, и мы попросили вашего пилота сесть у терминала. Он согласился.

– Да, да, знаю. Но я приказал ему подъехать именно сюда. Просто я опаздываю к врачу. Я плачу за этот ангар и всякие глупости про утечку газа выслушивать не намерен.

– Боюсь, ваше приземление здесь оказалось для нас несколько неожиданным, сэр.

– Понимаю. Но я действительно опаздываю. Строго между нами, Саймон, от этих новых лекарств у меня началось недержание мочи. Вот я и прилетел, пусть врач посмотрит.

Полицейские обменялись взглядами. Саймон болезненно поморщился:

– И правильно поступили, сэр.

– Вот что, сэр. – Инспектор полиции шагнул вперед. – Вынужден просить вас оставаться на борту примерно в течение получаса.

Тибинг уже начал спускаться по ступенькам.

– Боюсь, это невозможно, – ответил он. – Мне назначено у врача. – Он ступил на землю. – Я не могу пропустить.

Инспектор сделал еще шаг вперед, преграждая Тибингу дорогу:

– Я здесь по просьбе судебной полиции Франции. Они обвиняют вас в укрывательстве и переброске через границу подозреваемых в серьезном преступлении.

Тибинг долго и пристально смотрел на инспектора, а потом громко расхохотался:

– Ну и шутки у вас, однако!

Инспектор не дрогнул.

– Я не шучу, сэр. Все это очень серьезно. Французская полиция также утверждает, что на борту у вас заложник.

Тут в дверях появился слуга Тибинга – Реми.

– Лично я чувствую себя заложником, работая на сэра Лью, но он постоянно твердит, что я могу уйти, когда захочу. – Реми взглянул на наручные часы. – Мы и правда опаздываем, хозяин. – Он кивком указал на «ягуар», стоявший в дальнем углу ангара. Огромный автомобиль цвета эбенового дерева с тонированными стеклами и белыми шинами. – Сейчас подам машину. – С этими словами Реми начал спускаться по лестнице.

– Извините, но я никак не могу позволить вам уехать, – оказал инспектор. – Пожалуйста, вернитесь обратно в самолет, оба. Представители французских властей скоро будут здесь.

Теперь Тибинг не сводил глаз с Саймона Эдвардса.

– Саймон, ради Бога, но это же просто смешно! У нас на борту нет посторонних. Только Реми, пилот и я. Возможно, вы станете посредником в этих переговорах? Можете подняться на борт и убедиться, что там никого нет.

Эдвардс понял, что попал в ловушку.

– Слушаюсь, сэр. Сейчас поднимусь и взгляну.

– Черта с два! – воскликнул инспектор полиции графства Кент. У него были все основания подозревать Саймона Эдвардса в личной заинтересованности. Наверняка он солжет, скажет, что на борту нет посторонних, лишь с одной целью: удержать выгодного для Биггин-Хилл клиента. – Я сам это сделаю.

Тибинг покачал головой:

– Не получится, инспектор. Самолет – это частная собственность, и я вправе потребовать у вас ордер на обыск. А пока не получили его, советую держаться подальше от моего самолета. Так что я предлагаю вполне разумное решение. Инспектировать самолет может мистер Эдвардс.

– Этого не будет!

Тут Тибинг заговорил уже совсем другим, ледяным тоном:

– Увы, инспектор, но у меня нет времени играть в дурацкие игры. Я опаздываю. И потому уезжаю немедленно. Если хотите меня остановить, можете открыть огонь. – Тибинг и Реми обошли инспектора полиции и направились к припаркованному в глубине ангара лимузину.

Инспектор полиции Кента тут же возненавидел Тибинга всеми фибрами души. Все они такие, богачи, ведут себя так, точно законы писаны не для них.

Не пройдет! Инспектор развернулся и прицелился в спину Тибинга.

– Стойте! Иначе стреляю!

– Валяйте! – бросил в ответ Тибинг, не остановившись и даже не обернувшись. – И тогда мои адвокаты сделают из ваших яичек фрикасе на завтрак. А если посмеете без ордера войти в мой самолет, туда же отправится и селезенка.

Но инспектор оказался крепким орешком. Формально Тибинг прав, полиции действительно необходим ордер на обыск частного самолета. Но поскольку борт вылетел из Франции и поскольку распоряжения эти отдал не кто иной, как всевластный Безу Фаш, инспектор полиции графства Кент был уверен, что карьера его будет складываться удачнее, если лично он обнаружит, кого прячет на борту Тибинг.

– Остановите их! – приказал он своим людям. – А я обыщу самолет.

Полицейские бросились с автоматами наперевес и оттеснили Тибинга и Реми от лимузина. Тибинг обернулся:

– Последний раз предупреждаю, инспектор. Даже думать не смейте о том, чтоб войти в мой самолет. Вы очень об этом пожалеете.

Игнорируя эти угрозы, инспектор решительно зашагал к лестнице. Поднялся, заглянул в салон. Затем вошел. Что за чертовщина?

За исключением перепуганного пилота в кабине на борту не было ни единой живой души. Абсолютно никого. Инспектор быстро проверил туалет, хвостовой и багажный отсеки, даже под кресла не поленился заглянуть. Никого. Никто там не прятался.

О чем, черт побери, только думал этот Безу Фаш? Похоже, Лью Тибинг говорил правду.

Инспектор полиции графства Кент стоял в салоне и буквально кипел от злости. Вот дерьмо! Кровь бросилась ему в лицо. Сердитый и раздраженный сверх всякой меры, он выглянул из двери и увидел Лью Тибинга со слугой, которые стояли под прицелом возле лимузина.

– Пропустите их! – скомандовал инспектор. – Пусть едут. Произошла какая-то ошибка.

Тибинг метнул в его сторону злобный взгляд:

– Ждите звонка от моих адвокатов. А на будущее запомните: французской полиции нельзя доверять!

Реми распахнул перед Тибингом заднюю дверцу длиннющего лимузина, помог хозяину-калеке занять заднее сиденье. Затем прошел вдоль автомобиля, уселся за руль и включил мотор. Полицейские бросились врассыпную – «ягуар» вылетел из ангара на большой скорости.

– Прекрасно разыграно, просто как по нотам, – сказал Тибинг, когда машина, набирая скорость, помчалась к выезду из аэропорта. Потом обернулся и всмотрелся в тускло освещенное углубление под передним рядом сидений. – Как вам там, удобно, друзья мои?

Лэнгдон ответил кивком. Они с Софи, скорчившись, примостились на полу рядом со связанным альбиносом. Во рту у пленника был кляп.

Чуть раньше, когда «хокер» въехал в ангар, пилот заглушил двигатели, а Реми отворил дверцу и сбросил лестницу. Полицейские машины приближались с воем сирен, а Софи с Лэнгдоном вытащили связанного монаха и поволокли в дальний темный угол ангара, где спрятали за лимузином. Затем пилот вновь включил моторы и начал разворачиваться. Он успел завершить маневр как раз к тому моменту, когда в ангар ворвались полицейские.

Теперь же лимузин мчался к Кенту, и Лэнгдон с Софи перебрались на заднее сиденье, оставив монаха на полу. Они уселись напротив Тибинга. Англичанин одарил их лучезарной улыбкой и открыл бар, встроенный в спинку переднего сиденья.

– Чем вас угостить? Может, желаете выпить? Закуски? Чипсы? Орешки? Сельтерская?

Софи и Лэнгдон отказались. Тибинг усмехнулся и закрыл бар.

– В таком случае вернемся к могиле несчастного рыцаря…

Глава 82

– Флит-стрит? – спросил Лэнгдон, не сводя с Тибинга глаз. Покойник зарыт на Флит-стрит? Пока Тибинг вроде бы не собирался высказывать соображений по поводу того, где находится «могила рыцаря», которая, если верить четверостишию, должна дать ключевое слово к открытию второго, маленького, криптекса.

Тибинг лукаво усмехнулся и обратился к Софи:

– Мисс Невё, позвольте этому парню из Гарварда еще раз взглянуть на стишок.

Софи порылась в кармане и достала черный криптекс, завернутый в кусок пергамента. Шкатулку палисандрового дерева и большой белый криптекс было решено оставить в самолете, в сейфе, а с собой взять только компактный и загадочный черный криптекс. Софи развернула пергамент и протянула его Лэнгдону.

На борту самолета Лэнгдон успел прочесть четверостишие несколько раз, но понять, где находится могила рыцаря, так и не удалось. И вот он снова начал медленно перечитывать строки в надежде, что теперь значение их разгадать будет проще.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой.

Гнев понтифика он на себя навлек.

Шар от могилы найди, Розы цветок.

На плодоносное чрево сие есть намек.

Вроде бы с первого взгляда все достаточно ясно. Есть некий рыцарь, похороненный в Лондоне. Рыцарь, сделавший нечто, повлекшее гнев Церкви. Рыцарь, на чьей могиле не хватает некоего шара. Шар должен присутствовать. Ну и последние строки, где упоминалось о Розе и плодоносном чреве, были прямой аллюзией с Марией Магдалиной – Розой, выносившей семя Христа.

Несмотря на достаточную прямолинейность содержания, Лэнгдон никак не мог понять, кто этот рыцарь и где он погребен. Более того, даже если они отыщут его надгробие, получится, что они искали недостающий на нем предмет. «Шар от могилы найди…»

– Какие будут соображения? – спросил Тибинг, и в голосе знаменитого историка Лэнгдон отметил некий оттенок превосходства, точно он знал то, что неведомо им. – Мисс Невё?..

Софи отрицательно покачала головой.

– Эх, что бы вы без меня делали! – сказал Тибинг. – Ладно, так и быть, поделюсь. Все очень просто. Первая строчка – это и есть ключ. Прочтите еще раз вслух, пожалуйста.

Лэнгдон прочитал:

– «Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой».

– Вот именно. Рыцарь, которого похоронил папа. – Он взглянул на Лэнгдона. – О чем это вам говорит?

Тот пожал плечами:

– Рыцарь, похороненный папой? Рыцарь, на похоронах которого присутствовал папа?

Тибинг громко расхохотался:

– О, это круто, как теперь принято говорить! Вы большой оптимист, Роберт. Взгляните на вторую строчку. Этот самый рыцарь, очевидно, сделал что-то такое, чем навлек на себя немилость Церкви. Подумайте еще раз хорошенько. Вспомните, как развивались отношения между Церковью и орденом тамплиеров. Рыцарь, которого похоронил папа?..

– Рыцарь, которого папа убил? – предположила Софи. Тибинг улыбнулся и похлопал ее по колену:

– А вот это уже гораздо ближе к делу, дорогая. Рыцарь, похороненный папой. Или убитый им.

Лэнгдон вспомнил о трагической дате в истории тамплиеров, несчастливой пятнице 13-го числа 1307 года, когда папе Клименту удалось уничтожить тысячи рыцарей-тамплиеров.

– Но в таком случае могил рыцарей должно быть великое множество.

– А вот и нет! – воскликнул Тибинг. – Многие из них были сожжены на столбах, а затем тела несчастных без всяких церемоний сбрасывали в Тибр. Но в нашем стихотворении говорится о могиле. И могила эта в Лондоне. А в Лондоне похоронено всего несколько рыцарей. – Он замолчал и заглянул Лэнгдону прямо в глаза, словно надеялся, что тот за него продолжит. – Ну, Роберт, ради Бога! Церковь, построенная в Лондоне военным подразделением Приората! Церковь ордена тамплиеров!

– Церковь Темпла? – удивленно протянул Лэнгдон. – Но разве там есть склеп?

– С десяток самых мрачных могил, какие вам только доводилось видеть.

Лэнгдон никогда не бывал в Темпле, хотя и неоднократно сталкивался с упоминаниями об этой церкви, работая над историей Приората. Эта церковь, некогда являвшаяся в Соединенном Королевстве эпицентром всех активных действий Приората и тамплиеров, была названа Темплом в честь храма царя Соломона (Solomon's Temple). Отсюда же произошло и название рыцарского ордена, из-под развалин этого же храма им удалось извлечь документы Сангрил, дававшие власть над Римом. Существовало немало легенд о том, как в Темпле рыцари исполняли странные тайные ритуалы, ничуть не похожие на христианские.

– Так церковь Темпла находится на Флит-стрит?

– Да нет, довольно далеко от Флит-стрит. На Иннер-Темпл-лейн, – ответил Тибинг. Глаза его лукаво искрились. – Хотелось бы, чтоб вы попотели еще немного, прежде чем я расскажу.

– Спасибо.

– Кто-нибудь из вас хоть раз там бывал?

Софи и Лэнгдон ответили отрицательно.

– Что ж, я не удивлен, – сказал Тибинг. – Эту церковь найти не так-то просто, она прячется за более высокими домами. Лишь немногие знают, где она находится. Странное местечко, доложу я вам! Прямо мороз по коже. И архитектура типично языческая.

– Языческая? – удивилась Софи.

– Да это пантеон язычества! – воскликнул Тибинг. – Церковь круглая. При строительстве тамплиеры пренебрегли традиционной для христианства крестообразной формой и построили церковь в виде правильного круга. Это символизировало солнце. И не где-нибудь там, в Риме, что было бы еще понятно! В самом центре Лондона!

Софи не сводила с Тибинга глаз.

– Ну а остальные строки стихотворения?

Тут энтузиазма у историка поубавилось.

– Не знаю, не уверен. Непонятно. Во всяком случае, нам прежде всего следует самым тщательным образом осмотреть каждую из десяти могил. Если повезет, на одной мы должны увидеть место, где прежде был шар.

Только теперь Лэнгдон почувствовал, как они близки к разгадке. Если отсутствующий шар подскажет им ключевое слово, они смогут открыть второй криптекс. Он не представлял, что же там внутри.

Лэнгдон снова взглянул настихотворные строки. Напоминают кроссворд. Слово из пяти букв, говорящее о Граале?.. На борту самолета они перепробовали немало слов и вариаций этих самых слов: «Граал», «Граль», «Мария», «Иисус», «Сарра», но цилиндр так и не открылся. Нет, все они слишком очевидны. Вероятно, существует какое-то иное слово из пяти букв, и связано оно с Розой и осемененным чревом. Сам факт, что загадка поставила в тупик такого специалиста, как Лью Тибинг, уже говорил о многом.

– Сэр Лью? – обратился к хозяину Реми. Он смотрел на них в зеркальце заднего вида. – Вы вроде бы говорили, что Флит-стрит находится неподалеку от моста Блэкфрайарз?

– Да, поезжай по набережной Виктории.

– Извините. Но я не уверен, что знаю дорогу. Ведь мы обычно ездим только в больницу.

Тибинг выразительно закатил глаза и тихо проворчал:

– Нет, ей-богу, иногда я чувствую себя нянькой при малом ребенке. Прошу прощения. – С этими словами он оставил Софи и Лэнгдона и начал неуклюже пробираться к водительскому месту, чтобы поговорить с Реми через опущенную перегородку.

Софи обернулась к Лэнгдону и тихо заметила:

– А ведь никто не знает, что мы с вами в Англии, Роберт.

Лэнгдон понимал, что она права. Полиция Кента проинформирует Фаша, что в самолете беглецы не обнаружены, и тогда тот будет думать, что они остались во Франции. Мы теперь невидимки. Благодаря трюку, придуманному Тибингом, они получили самое драгоценное – время.

– Фаш так легко не сдастся, – продолжала меж тем Софи. – Слишком зациклился на вашем аресте.

Лэнгдон старался не думать о Фаше. Софи обещала сделать все, что в ее силах, чтоб доказать невиновность Лэнгдона, когда все это закончится. Но он уже начал опасаться, что дело совсем не в ложных обвинениях. Фаш вполне может оказаться участником этого заговора. И хотя Лэнгдон представить не мог, какая связь существует между судебной полицией Франции и поисками Грааля, он чувствовал: слишком много было сегодня совпадений, указывающих на личную заинтересованность и осведомленность Фаша. Фаш очень религиозен. И он хочет повесить эти убийства на меня. Но Софи спорила с Лэнгдоном, доказывая, что Фаш заинтересован лишь в его аресте. Ведь, в конце концов, против него немало улик. Мало того, что имя Лэнгдона было выцарапано на полу в Лувре, мало того, что о встрече с ним упоминалось в календаре Соньера. Выяснилось также, что Лэнгдон солгал о своей рукописи, а потом еще и ударился в бега. Между прочим, по предложению Софи.

– Роберт, мне действительно жаль, что вы оказались замешанным во все это, – сказала Софи и положила ему руку на колено. – И все же я рада, что вы здесь.

В последнем комментарии усматривался скорее прагматический, нежели романтический оттенок, но Лэнгдон вдруг ощутил, что их связывает нечто большее, и устало улыбнулся Софи.

– От меня больше проку, когда я как следует высплюсь.

Какое-то время Софи молчала.

– Мой дед велел доверять вам. Я рада, что хоть раз послушалась его.

– Но мы с ним даже не были знакомы.

– Это не важно. Мне кажется, вы сделали для меня все, о чем он только мог мечтать. Помогли найти краеугольный камень, объяснили, что такое Сангрил, рассказали о смысле того ритуала в подвале. – Она на секунду умолкла. – И знаете, сегодня я вдруг почувствовала себя ближе к деду, чем была все эти долгие годы. Он очень бы этому порадовался.

В отдалении, на горизонте, в туманной дымке начал вырисовываться Лондон. Некогда над этим пейзажем доминировали Биг-Бен и Тауэрский мост, но теперь их сменило «Око Миллениума» – колоссальное ультрасовременное колесо обозрения высотой в добрые пятьсот футов, с которого открывался захватывающий вид на город. Как-то раз Лэнгдон даже хотел прокатиться на колесе, но вид кабинок-капсул не внушил доверия. Они напомнили ему маленькие саркофаги, и он предпочел остаться на земле и любоваться видами с продуваемой всеми ветрами набережной Темзы.

Тут он почувствовал, что рука Софи легонько сжала его колено. Глаза ее возбужденно блестели.

– Как думаете, что следует сделать с документами Сангрил, если, конечно, мы найдем их? – спросила она шепотом.

– То, что думаю я, значения не имеет, – ответил Лэнгдон. – Дед передал криптекс вам, стало быть, вам и решать. Делайте то, что подсказывает вам сердце.

– Мне хотелось бы знать ваше мнение. Ведь, очевидно, вы написали в своей книге нечто такое, что привлекло внимание деда, вызвало доверие к вам. Поэтому он и назначил вам встречу. А такое с ним случалось крайне редко.

– Может, он просто хотел сказать, что все написанное мной ошибочно.

– Тогда зачем дед велел мне найти вас, если не одобрял ваших идей? Скажите, в той рукописи вы высказывались в пользу того, что документы Сангрил следует предать огласке? Или же сжечь на костре?

– Ни то ни другое. Я не высказывал суждений об этом. В рукописи речь идет лишь о символах священного женского начала, прослеживается вся их иконография на определенном отрезке времени. И не мне решать, должен ли Грааль оставаться для всех тайной или же документы следует обнародовать.

– Но раз вы пишете об этом книгу, значит, все же хотите поделиться информацией?

– Существует огромная разница между чисто гипотетическим обсуждением альтернативной истории Христа и… – Он умолк.

– И чем?

– И представлением миру тысяч древних документов в качестве научного доказательства того, что Новый Завет лжет.

– Но вы же сами говорили мне, что Новый Завет – фальшивка.

Лэнгдон улыбнулся:

– Софи, всякая вера на этой земле основана на фабрикации. Это подпадает под само определение веры как таковой. Что есть вера, как не принятие того, что мы лишь считаем непреложной истиной, того, что мы просто не в силах доказать?.. В любой религии Бог описывается через метафоры, аллегории и преувеличения разного рода. В любой – от древних египтян до современных воскресных школ. Метафора есть не что иное, как способ помочь нашему сознанию принять неприемлемое. Проблемы возникают, когда мы начинаем воспринимать метафоры буквально.

– Так вы за то, чтобы документы Сангрил оставались спрятанными?

– Я историк. Историк всегда против уничтожения документов. И мне бы очень хотелось, чтобы у теологов было больше информации для исследования и понимания необыкновенной жизни Иисуса Христа.

– Значит, вы против и того и другого?

– Разве? Библия является главным путеводителем в жизни миллионов людей. Точно так же, как Коран, Тора и Пали являются путеводными звездами для людей других верований. Если вдруг окажется, что найденные нами документы противоречат священным историям исламских или языческих верований, буддийской и иудаистской веры, должны ли мы обнародовать их?.. Должны ли размахивать флагом и говорить буддистам, что у нас есть железные доказательства того, что Будда появился вовсе не из цветка лотоса? Или что Иисуса родила вовсе не девственница путем непорочного зачатия? Ведь истинно верующие всегда понимали, что истории эти – сплошная метафора.

Софи посмотрела на него скептически.

– А мои друзья, люди глубоко верующие, считают, что Христос действительно ходил по воде, действительно умел превращать воду в вино, действительно родился от непорочной девы.

– Но это лишь подтверждает мои высказывания, – заметил Лэнгдон. – Религиозная аллегория постепенно стала частью реальности. Плотно и неразрывно вплетена в нее. И помогает миллионам людей жить в этой реальности, мириться с ней и становиться лучше.

– А тут вдруг выяснится, что эта их реальность – фальшь. Что они заблуждались.

Лэнгдон усмехнулся:

– Ну, заблуждались они не больше, чем какая-нибудь помешанная на математике шифровальщица, свято верящая в воображаемое число «i» лишь на том основании, что оно помогает разгадывать коды.

Софи нахмурилась:

– Это нечестно!

Они помолчали.

– Так о чем вы там спрашивали? – сказал Лэнгдон.

– Уже не помню.

Он улыбнулся:

– Всегда срабатывает безотказно.

Глава 83

На часах Лэнгдона с Микки-Маусом было почти половина восьмого, когда он вместе с Софи и Тибингом вышел из лимузина на Иннер-Темпл-лейн. Обсаженная деревьями дорожка, пролегавшая между зданий, привела их в маленький двор перед церковью Темпла. Деревянная крыша блестела от дождя, где-то наверху ворковали голуби.

Одна из древнейших церквей Лондона была сложена из кайенского камня. Низенькая, круглой формы, с выступающим с одной стороны нефом, она походила скорее на крепость или военный форпост, нежели на место, где поклоняются Богу. Освященная 10 февраля 1185 года Гераклием, патриархом Иерусалимским, церковь Темпла благополучно пережила восемь веков политических баталий, выстояла во время великого лондонского пожара и Первой мировой войны, но сильно пострадала от бомб, сбрасываемых люфтваффе в 1940-м. После войны была восстановлена полностью.

Простота круга, подумал Лэнгдон, любуясь зданием, которое видел впервые. Архитектура проста, даже примитивна, без всяких изысков, и сооружение напоминает скорее римский замок Сант-Анджело, нежели изысканный пантеон. И выступающая по правую руку «коробка» нефа просто мозолит глаза, хотя и не скрывает изначальной языческой формы сооружения.

– Для субботней службы еще слишком рано, – заметил Тибинг и заковылял к входу. – Так что, думаю, нам никто не помешает.

Вход в церковь представлял собой каменную нишу, в которой виднелась массивная деревянная дверь. Слева от нее висела казавшаяся здесь совершенно неуместной доска объявлений с расписанием концертов и церковных служб.

Тибинг нахмурился:

– Откроется для посетителей не раньше чем через два часа. – Он подошел к двери и подергал ручку. Дверь не поддавалась. Тогда, приложив ухо к деревянной обшивке, он прислушался. Потом отошел с хитроватой ухмылкой на лице и, указав на доску объявлений, сказал: – А ну-ка, Роберт, будьте так любезны, посмотрите, кто тут проводит службы на этой неделе?

Мальчик-служка уже почти закончил пылесосить пол, когда в дверь церкви постучали. Он не стал обращать внимания на этот стук. У отца Харви Ноулза были свои ключи, утренняя служба должна была начаться не раньше чем через два часа. Наверное, какой-то любопытный турист или нищий.

Но тут стук из тихого перерос просто в громовой, дверь содрогалась, точно кто-то бил по ней металлической палкой. Юноша выключил пылесос и, сердито хмурясь, направился к двери. Снял задвижку, и дверь тотчас же распахнулась. На пороге стояли трое.

– Так и есть, туристы, – тихо проворчал он. – Мы открываемся только в девять тридцать.

Вперед выступил пожилой мужчина на костылях, по всей видимости, лидер странной группы.

– Я сэр Лью Тибинг, – представился он по-английски с безупречным аристократическим акцентом. – Как видите, я сопровождаю мистера Кристофера Рена Четвертого с супругой. – Тут он сделал шаг в сторону, и взору служки предстала симпатичная пара. У женщины милые мягкие черты лица, роскошные рыжевато-каштановые волосы. Мужчина высокий, темноволосый. Служке показалось, что он где-то уже видел это лицо.

Юноша растерялся. Он знал, что сэр Кристофер Рен – один из самых известных благотворителей церкви Темпла. Именно он субсидировал все реставрационные работы после великого лондонского пожара. Служка также знал, что сэр Кристофер Рен скончался в начале восемнадцатого века.

– Э-э… а-а… большая честь познакомиться с вами…

Мужчина на костылях нахмурился:

– Хорошо, что не на торгах работаете, молодой человек. Как-то вы не слишком убедительны. Где отец Ноулз?

– Сегодня суббота. Он появится позже.

Калека нахмурился еще больше:

– Вот она, благодарность. Он уверял нас, что непременно будет здесь. Но похоже, придется нам обойтись без него. Много времени это не займет.

Однако служка по-прежнему преграждал им вход в церковь.

– Простите, сэр, но я не совсем понял. Что не займет много времени?

Мужчина прищурился, подался вперед и зашептал, точно не хотел смущать спутников:

– Вы, очевидно, здесь новичок, молодой человек. Каждый год потомки сэра Кристофера Рена приносят щепоть праха своего великого предка, чтоб развеять его в этом святилище. Понятное дело, особой радости столь долгое путешествие никому не доставляет, но что тут можно поделать?

Служка проработал в церкви Темпла уже два года, но ни разу не слышал об этом обычае.

– Все же будет лучше, если вы подождете до девяти тридцати. Церковь закрыта, я еще не закончил уборку.

Мужчина на костылях сердито сверкнул глазами:

– А известно ли вам, молодой человек, что этот храм до сих пор стоит где стоял лишь благодаря тому джентльмену, что находится в кармане у этой дамы?

– Простите, не понял…

– Миссис Рен, – сказал калека, – будьте так добры, продемонстрируйте этому непонятливому молодому человеку драгоценную реликвию, прах.

Женщина поколебалась, затем, точно очнувшись от транса, полезла в карман свитера и вынула какой-то небольшой цилиндр, завернутый в тряпицу.

– Вот видите? – рявкнул мужчина на костылях. – И теперь вы или пойдете нам навстречу и позволите исполнить волю покойного – развеять его прах в церкви, или же я сообщу отцу Ноулзу о том, как с нами здесь поступили.

Служка растерялся. Ему было известно, как строго соблюдает отец Ноулз все церковные традиции… И что гораздо важнее, он знал, насколько нетерпимо относится настоятель ко всему, что может бросить тень на его приход, выставить его в неблаговидном свете. Возможно, отец Ноулз просто забыл о том, что сегодня с утра к ним должны прийти члены этой знаменитой семьи. Если так, то сам он рискует куда больше, если выставит этих людей вон, нежели если просто впустит их. Да и потом, они ведь сказали, что всего на минутку. И какой может быть от этого вред?

Когда служка наконец отступил и пропустил троицу в церковь, он мог поклясться: в этот момент мистер и миссис Рен выглядели не менее растерянными, чем он сам. Юноша неуверенно вернулся к своим обязанностям, продолжая украдкой следить за гостями.

Они вошли в церковь, и Лэнгдон, слегка улыбнувшись, тихо заметил Тибингу:

– Смотрю, сэр Лью, вы превратились в заправского лжеца.

Тибинг украдкой подмигнул ему:

– Клуб при оксфордском театре. Там до сих пор помнят моего Юлия Цезаря. Уверен, никто не смог бы сыграть первую сцену третьего акта с большей убедительностью.

Лэнгдон удивился:

– Мне всегда казалось, Цезарь погибает в этой сцене.

Тибинг фыркнул:

– Именно! И когда я падаю, моя тога распахивается, и я должен пролежать на сцене в таком вот виде целых полчаса. Причем совершенно неподвижно. Уверяю вас, никто не справился бы с этой ролью лучше.

Лэнгдон поежился. Жаль, что пропустил этот спектакль.

Посетители прошли прямоугольным проходом к арке, за которой, собственно, и открывался вход в церковь. Лэнгдона удивил аскетизм убранства. Алтарь располагался там же, где и в обычной Христианской церкви вытянутой формы, мебель же и прочие предметы обстановки – самые простые, строгие, лишенные традиционной резьбы и декора.

Тибинг хмыкнул:

– Типично английская церковь. Англосаксы всегда предпочитали более прямолинейный и простой путь общения с Богом. Чтобы ничто не отвлекало их от несчастий.

Софи указала на широкий проход в круглую часть церкви.

– Здесь прямо как в крепости, – прошептала она. Лэнгдон с ней согласился. Даже отсюда стены постройки выглядели необыкновенно внушительными и толстыми.

– Рыцари ордена тамплиеров были воинами, – напомнил им Тибинг. Стук его алюминиевых костылей эхом разносился под каменными сводами. – Эдакое религиозно-военное сообщество. Церкви служили им форпостами и банками одновременно.

– Банками? – удивилась Софи.

– Господи, конечно! Именно тамплиеры разработали концепцию современного банковского дела. Путешествовать с золотом для европейской знати было опасно, и вот тамплиеры разрешили богачам помещать золото в ближайшей к ним церкви Темпла. А получить его можно было в любой такой же церкви Европы. Всего-то и требовалось, что правильно составить документы. – Он подмигнул. – Ну и, разумеется, тамплиерам за это полагались небольшие комиссионные. Чем вам не банкомат? – Тибинг указал на маленькое окошко с витражным стеклом. Через него слабо просвечивали лучи солнца, вырисовывая фигуру рыцаря в белых доспехах на розовом коне. – Аланус Марсель, – сказал Тибинг. – Был Мастером Темпла в начале тринадцатого века. По сути же он и его последователи занимали кресло первого барона Англии в парламенте.

– Первого барона? – удивился Лэнгдон. Тибинг кивнул:

– По мнению некоторых ученых, власти и влияния у Мастера Темпла было в те времена больше, чем у самого короля.

Они вошли в круглый зал, и Тибинг покосился на служку. Тот усердно пылесосил пол чуть поодаль.

– Знаете, – шепнул Тибинг Софи, – ходят слухи, что Грааль некогда хранился в этой церкви. Правда, недолго, всего одну ночь, когда тамплиеры перевозили его из одного укрытия в другое. Здесь стояли четыре сундука с документами Сангрил и саркофаг Марии Магдалины, можете себе представить?.. Прямо мурашки по коже.

И у Лэнгдона пробежали по спине мурашки, когда он вошел в просторное помещение. Он окинул его взглядом – стены из светлого камня, украшенные резьбой. Прямо на него смотрели горгульи, демоны, какие-то монстры, а также человеческие лица, искаженные мукой. Под резьбой, прямо у стены, была установлена каменная скамья, огибавшая помещение по кругу.

– Прямо как в древнем театре, – прошептал Лэнгдон. Тибинг, приподняв костыль, указал в глубь помещения. Сначала влево, потом вправо. Но Лэнгдон и без него уже увидел.

Десять каменных рыцарей.

Пятеро слева. Пятеро справа.

На полу лежали вырезанные из камня статуи рыцарей в человеческий рост. Рыцари в доспехах, со щитами и мечами, выглядели настолько естественно, что Лэнгдона на миг пронзила ужасная мысль: они прилегли отдохнуть, а кто-то подкрался, покрыл их штукатуркой и замуровал живьем, во сне. Было ясно, что фигуры эти очень древние, немало пострадали от времени, и в то же время каждая по-своему уникальна: разные доспехи, разное расположение рук и ног, разные знаки на щитах. И лица тоже не похожи одно на другое.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой.

С замирающим сердцем Лэнгдон приблизился к фигурам.

Это и есть то самое место.

Глава 84

Реми Легалудек остановил лимузин неподалеку от церкви Темпла в узеньком, заваленном мусором и заставленном помойными баками проходе между домами. Выключил мотор и осмотрелся. Вокруг ни души. Тогда он выбрался из машины, подошел к задней дверце, открыл ее и скользнул внутрь, к лежавшему на полу монаху.

Тот, почувствовав присутствие Реми, вышел из транса и приоткрыл красные глаза. В них светилось скорее любопытство, нежели страх. Весь вечер Реми поражался спокойствию и выдержке связанного по рукам и ногам человека в сутане. Немного побрыкавшись в джипе, монах, по всей видимости, смирился со своим уделом, отдав судьбу в руки неких высших сил или провидения.

Реми ослабил узел галстука, затем расстегнул высокий, туго накрахмаленный воротничок рубашки и впервые за долгие годы почувствовал, что может дышать свободно и полной грудью. Он открыл бар и налил себе в стаканчик водки «Смирнофф». Выпил залпом и налил еще.

Скоро я стану свободным и богатым.

Пошарив в баре, Реми нашел открывалку для винных бутылок, щелкнул кнопкой на рукоятке. Из нее выскочило острое лезвие. Нож предназначался для срезания фольги с горлышек бутылок, но сейчас он должен был послужить другим, необычным целям. Реми обернулся и, сжимая в руке сверкающее лезвие, уставился на Сайласа.

Теперь красные глаза светились страхом.

Реми улыбнулся и подобрался к монаху поближе. Тот скорчился и забился в своих путах, как птица в силке.

– Да тихо ты! – прошептал Реми, подняв лезвие.

Сайлас не верил, что Бог мог оставить его. Даже физические муки, боль в затекших руках и ногах он умудрился превратить в духовное испытание. Христос терпел и нам велел. Всю ночь я молился об освобождении. И вот теперь, увидев нож, он крепко зажмурился.

Страшная боль так и пронзила спину в верхней ее части. Сайлас вскрикнул, не желая верить в то, что ему предстоит умереть здесь, на полу в лимузине, так и не оказав достойного сопротивления. Ведь я исполняя работу, угодную Господу Богу. Учитель говорил, что защитит меня!..

Сайлас почувствовал, как по спине и плечам разливается приятная теплота, и подумал, что это его собственная кровь, потоком льющаяся из раны. Теперь острая боль пронзила бедра, и он непроизвольно дернулся, это сработал защитный механизм плоти против боли.

Вот и мышцам ног стало горячо, и Сайлас еще крепче зажмурился, решив, что в последний миг жизни лучше уж не видеть своего убийцу. Он представил себе епископа Арингаросу, еще совсем молодого. Представил стоящим возле маленькой церквушки в Испании, которую они построили вместе своими руками. Начало моей жизни.

Все тело жгло точно огнем.

– Вот, выпейте, – прошептал мужчина во фраке с сильным французским акцентом. – Поможет восстановить кровообращение.

Сайлас изумленно приоткрыл глаза. Над ним склонялся человек, в руке стаканчик с какой-то жидкостью. На полу, рядом с ножом, на котором не было и капли крови, валялся огромный моток скотча.

– Выпейте, – повторил мужчина. – Вам, должно быть, больно, мышцы совсем занемели. А теперь в них поступает кровь.

Сайлас проглотил содержимое стаканчика. Жидкость обожгла глотку. На вкус водка показалась просто ужасной, но он сразу почувствовал себя лучше. И его охватило чувство благодарности к этому незнакомому человеку. Последние сутки судьба была не слишком благосклонна к Сайласу, но теперь Бог одним взмахом своей волшебной палочки преобразил все вокруг.

Бог меня не забыл.

Сайлас знал, как назвал бы это епископ Арингароса.

Божественное провидение.

– Я и раньше хотел освободить вас, – сказал слуга, – но это было просто невозможно. Сначала в Шато Виллет прибыла полиция, потом все эти события в Биггин-Хилл. Только сейчас выпал удобный момент. Надеюсь, вы понимаете, Сайлас?

Монах вздрогнул от неожиданности.

– Откуда вам известно мое имя?

Слуга ответил улыбкой. Сайлас осторожно сел, растирая затекшие мышцы, мысли его путались. Он верил и не верил в свое счастье.

– Вы… и есть Учитель?

Реми покачал головой и усмехнулся:

– Хотелось бы иметь столько власти, но увы. Нет, я не Учитель. Как и вы, я всего лишь его слуга. Учитель очень хорошо отзывается о вас. Кстати, я Реми.

Сайлас удивился еще больше:

– Что-то я не пойму… Если вы работаете на Учителя, как мог Лэнгдон принести краеугольный камень к вам в дом?

– Это не мой дом. Он принес его в дом самого знаменитого в мире историка, специалиста по Граалю. Сэру Лью Тибингу.

– Но ведь и вы живете там. Странно, что…

Реми снова улыбнулся, похоже, его мало волновало это совпадение.

– Что ж, поступок этот был вполне предсказуем. Роберт Лэнгдон завладел краеугольным камнем, и ему была нужна помощь. Куда ему было бежать, где найти убежище и совет, как не в доме Лью Тибинга? Кстати, именно поэтому, узнав, что я живу там, Учитель и обратился ко мне. – Он на секунду умолк. – Откуда еще, по-вашему, сам Учитель так много знает о Граале?

Только теперь до Сайласа, что называется, дошло, и он был потрясен до глубины души. Учитель завербовал слугу, работающего в доме сэра Лью Тибинга. А стало быть, имеющего доступ ко всем его исследованиям. Гениально!..

– Больше пока сказать ничего не могу. – С этими словами Реми протянул Сайласу заряженный «хеклер-и-кох». Затем скользнул к водительскому месту и достал из бардачка маленький, величиной с ладонь, револьвер. – Прежде мы с вами должны сделать одно очень важное дело.

Капитан Фаш сошел с трапа приземлившегося в Биггин-Хилл транспортного самолета и недоверчиво выслушивал довольно сбивчивый рассказ инспектора полиции Кента о том, что произошло в ангаре Тибинга.

– Я сам лично обыскивал его самолет, – твердил инспектор. – И на борту никого не было. – Голос его повысился до визга. – Мало того, если сэр Тибинг посмеет выдвинуть против меня какие-то обвинения, я…

– Пилота допросили?

– Ну, разумеется, нет! Он француз, а наше законодательство…

– Отведите меня к самолету.

Фаш оказался в ангаре, и ему потребовалось всего секунд шестьдесят, чтобы обнаружить пятнышко крови на полу, рядом с тем местом, где стоял лимузин Тибинга. Затем Фаш подошел к самолету и громко стукнул кулаком по фюзеляжу.

– Капитан судебной полиции Франции! Откройте дверь!

Испуганный пилот отпер дверь и начал спускаться по трапу. Фаш поднялся ему навстречу. Три минуты спустя у него с помощником имелось полное признание пилота, в том числе и описание связанного по рукам и ногам монаха-альбиноса. Кроме того, он узнал, что Лэнгдон с Софи оставили какой-то предмет в сейфе Тибинга на борту. Вроде бы деревянную шкатулку. И хотя пилот твердил, будто понятия не имеет, что находится в этой шкатулке, он сказал, что на протяжении всего полета Лэнгдон возился с ней.

– Откройте сейф, – скомандовал Фаш. Пилот испуганно отпрянул:

– Но я не знаю цифрового кода!

– Скверно. А я-то как раз собирался оставить вам лицензию…

Пилот буквально ломал руки от отчаяния.

– Я знаком кое с кем из местных сотрудников. Из технического персонала. Может, сейф удастся просверлить?

– Даю вам полчаса.

Фаш прошел в хвостовой отсек и налил себе выпить. Для крепкого спиртного, пожалуй, рановато, но он не спал всю ночь. Опустился в мягкое, обитое бархатом кресло и закрыл глаза, пытаясь осмыслить происходящее. Промах полиции Кента может очень дорого мне стоить. Теперь надо бросить все силы на поиски черного лимузина марки «Ягуар».

Тут зазвонил мобильный, и Фаш раздраженно подумал: «Ни секунды покоя!»

– Алло?

– Я на пути в Лондон. – Это был епископ Арингароса. – Прибываю примерно через час.

Фаш резко выпрямился в кресле.

– Я думал, вы летите в Париж.

– Я очень обеспокоен новыми обстоятельствами. Пришлось изменить планы.

– Не следовало бы.

– Сайлас у вас?

– Нет. Его взяли в заложники, а потом увезли прямо из-под носа кентской полиции.

В голосе Арингаросы отчетливо слышался гнев.

– Но вы же уверяли меня, что перехватите их!

Фаш понизил голос:

– Вот что, епископ. С учетом вашей ситуации я бы не советовал испытывать сегодня мое терпение. Постараюсь найти Сайласа и всех остальных как можно скорее. Когда вы приземляетесь?

– Минутку. – Арингароса прикрыл микрофон ладонью, затем заговорил снова: – Пилот запрашивает разрешение на посадку в Хитроу. Я у него единственный пассажир, но мы вышли за рамки полетного плана и расписания.

– Передайте, чтобы летел в Биггин-Хилл в Кенте. Даю ему на это право. О разрешении на посадку можете не беспокоиться. Если, когда вы приземлитесь, меня на месте не будет, оставлю вам машину.

– Спасибо.

– Как я уже упоминал чуть раньше, епископ, вам следует усвоить вот что: вы не единственный, кому грозит опасность потерять все!

Глава 85

Шар от могилы найди…

Все каменные рыцари, обретшие вечный покой в церкви Темпла, лежали на спине, их головы покоились на прямоугольных «подушках» из камня. По коже Софи пробежали мурашки. Упоминание о шаре в стихотворении вновь оживило образы той странной и страшной ночи в замке деда.

Хиерос гамос. Шары.

Интересно, подумала Софи, свершались ли подобные ритуалы в этом храме? Округлой формы помещение, казалось, было создано для языческих церемоний. Единственная каменная скамья вдоль стен огибала пол по кругу, оставляя центр пустым.

Похоже на древний театр, так, кажется, сказал Роберт. Она представила, как может выглядеть это помещение ночью. Кругом люди в масках напевают заклинания при свете факелов, все собрались здесь созерцать «священное единение» двух начал, что происходит в центре круга.

Отогнав воспоминания, Софи вместе с Лэнгдоном и Тибингом зашагала к первой группе рыцарей. Несмотря на настойчивые просьбы Тибинга осматривать все самым тщательным образом, она, снедаемая нетерпением, первой начала обходить ряд надгробий по левую сторону.

Разглядывая каменных рыцарей, Софи отмечала различие и сходство между ними. Каждый рыцарь лежал на спине, но у троих ноги были вытянуты, а у двух остальных – скрещены. Впрочем, эта странность, похоже, не имела никакого отношения к отсутствующему шару. Разглядывая одеяния, Софи заметила, что у двоих рыцарей поверх доспехов были туники, а на троих красовались длинные плащи. И снова никакой связи с шаром. Тогда Софи обратила внимание на еще одно, последнее и самое очевидное различие: положение рук. Двое рыцарей сжимали в руках мечи, двое молились, а третий лежал с вытянутыми вдоль тела руками. Софи довольно долго разглядывала руки, а затем пожала плечами, не в силах отыскать даже намека на загадочный отсутствующий шар.

Придерживая рукой карман, где лежал тяжелый криптекс, она обернулась к Лэнгдону с Тибингом. Мужчины, медленно продвигаясь вдоль ряда, дошли только до третьего рыцаря, но и им, похоже, повезло не больше, чем ей. Не в силах ждать, она отвернулась и двинулась ко второй группе рыцарей.

Пересекая помещение по диагонали, Софи мысленно декламировала стихотворные строки. Она успела повторить их столько раз, что они намертво врезались в память.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой.

Гнев понтифика он на себя навлек.

Шар от могилы найди, Розы цветок.

На плодоносное чрево сие есть намек.

Дойдя до второй группы, Софи увидела, что она идентична первой. И здесь рыцари лежали в разных позах, в доспехах и с оружием. Все, за исключением последнего, десятого.

Она подбежала к нему и остановилась как вкопанная.

Ни каменной подушки. Ни доспехов. Ни туники. Ни меча.

– Роберт! Лью! – окликнула она, и голос ее эхом разнесся под сводами. – Смотрите, тут кое-чего не хватает!

Мужчины подняли головы и немедленно направились к ней.

– Шара? – возбужденно воскликнул Тибинг. Металлические костыли выбивали мелкую дробь по каменным плитам пола. – Здесь не хватает шара, да?

– Не совсем, – ответила Софи. И, сосредоточенно хмурясь, продолжала разглядывать десятое надгробие. – Похоже, здесь не хватает самого рыцаря.

Мужчины подошли и с недоумением уставились на десятую могилу. Здесь вместо рыцаря, лежащего на полу, находился каменный гроб. Он был трапециевидной формы, сужался к изножью и был прикрыт сверху конической остроконечной крышкой.

– Почему же этого рыцаря не выставили напоказ? – спросил Лэнгдон.

– Поразительно… – пробормотал Тибинг, поглаживая подбородок. – Совсем забыл об этой странности. Не был здесь уже много лет.

– Похоже, этот гроб, – заметила Софи, – был вырезан из камня примерно в то же время и тем же скульптором, что и фигуры остальных девяти рыцарей. Так почему именно этот рыцарь покоится в гробу?

Тибинг покачал головой:

– Одна из загадок этой церкви. Насколько я помню, никто еще не нашел сколь-нибудь приемлемого объяснения.

– Господа! – К ним с недовольной миной подошел мальчик-служка. – Вы уж извините, не хочу мешать. Но вы сами говорили, что желаете развеять прах. А вместо этого ходите здесь, как на экскурсии.

Тибинг нахмурился и обернулся к Лэнгдону:

– По всей видимости, мистер Рен, ваша филантропическая деятельность не заслуживает того, чтоб нас оставили в покое хоть на минуту. А потому доставайте прах, и покончим со всем этим. – Затем он обернулся к Софи: – Миссис Рен?

Софи включилась в игру, начала нарочито медленно вытягивать из кармана завернутый в пергамент криптекс.

– А теперь, – сурово заметил в адрес служки Тибинг, – может, оставите нас в покое хотя бы на минуту?

Но служка не двинулся с места. Он не сводил глаз с Лэнгдона.

– Где-то я вас видел…

– Мистер Рен приезжает сюда каждый год, – фыркнул Тибинг. – Так что ничего удивительного.

А может, испугалась вдруг Софи, мальчишка видел Лэнгдона по телевизору, во время передачи из Ватикана в прошлом году?

– Мы с мистером Реном никогда не встречались, это точно, – ответил служка.

– А вот и ошибаетесь, – спокойно возразил Лэнгдон. – Мы с вами виделись не далее как в прошлом году. Правда, отец Ноулз нас тогда не познакомил, но я сразу узнал вас, как только увидел. Да, понимаю, это похоже на вторжение незваных гостей, и все же прошу дать нам еще несколько минут. Я проделал слишком долгий путь с одной целью – развеять щепоть праха среди этих священных могил. – Последние слова Лэнгдон произнес с особой убедительностью.

На лице служки застыло упрямое выражение. Похоже, он не собирался сдаваться.

– Это вам не могилы.

– А что же, по-вашему? – спросил Лэнгдон.

– Конечно, могилы, – подхватил Тибинг. – О чем вы толкуете, не пойму.

Служка покачал головой:

– В могилах лежат тела усопших. А это их изображения в камне. Скульптуры реальных людей. И никаких тел под этими фигурами нет.

– Нет, это захоронение! – упрямо возразил Тибинг.

– Так написано в устаревших исторических книжках. Когда-то это считалось захоронением, но после реставрации в 1950 году выяснилось, что все не так. – Он многозначительно взглянул на Лэнгдона. – И мне всегда казалось, что уж кто-кто, а мистер Рен должен это знать. Ведь именно его семья установила этот факт.

Повисло неловкое молчание.

Но через несколько секунд тишину прервал громкий стук в дверь.

– Должно быть, отец Ноулз, – сказал Тибинг. – Может, пойдете и посмотрите?

Служка ответил подозрительным взглядом, но все же двинулся к входной двери, оставив Тибинга, Лэнгдона и Софи у каменных рыцарей.

– О чем это он, Лью? – прошептал Лэнгдон. – Как это так – никаких тел?..

Тибинг растерялся.

– Не знаю… Мне всегда казалось, это именно то место. Не думаю, что он понимает, о чем говорит.

– Можно еще раз взглянуть на стихотворение? – спросил Лэнгдон.

Софи достала из кармана криптекс, осторожно протянула ему. Лэнгдон развернул пергамент и, не выпуская криптекс из рук, перечитал стихотворение.

– Да, здесь совершенно определенно упоминается могила. А не просто скульптурное изображение в камне.

– Может, в стихах ошибка? – предположил Тибинг. – Может, Жак Соньер совершил ту же ошибку, что и я?

Лэнгдон задумался, потом покачал головой:

– Вы же сами говорили, Лью. Церковь построена тамплиерами, военным подразделением Приората. Что-то подсказывает мне: уж кто-кто, а Великий мастер Приората должен знать, похоронены здесь рыцари или нет.

Тибинг недоумевал:

– Но это самое подходящее место! – Он снова склонился над каменными рыцарями. – Должно быть, мы что-то упустили!

Служка вошел в пристройку, ведущую к двери, и с удивлением отметил, что отца Ноулза там нет.

– Отец Ноулз! – окликнул он. Я же слышал, как кто-то открыл дверь, подумал он и двинулся дальше.

На пороге стоял высокий худой мужчина во фраке. Стоял, почесывая затылок, и казался растерянным. Только сейчас служка с досадой понял, что, впустив странную троицу, забыл запереть входную дверь. И вот теперь в церковь забрел с улицы какой-то тип, судя по обличью, хочет узнать, когда здесь можно обвенчаться.

– Извините, – крикнул служка, решительно шагая ко входу, – но мы закрыты!

В этот миг за его спиной послышался шорох одежды, и не успел служка обернуться, как чья-то сильная рука зажала ему рот, заглушив крик. Паренек скосил глаза и заметил, что рука эта невероятно белая и что от обидчика его попахивает спиртным.

Тощий мужчина во фраке достал маленький, словно игрушечный, револьвер и прицелился в служку.

Парнишка почувствовал, что по ногам потекла теплая жидкость, и только тогда сообразил, что обмочился от страха.

– Слушай меня внимательно, – прошептал человек во фраке. – Сейчас ты тихо выйдешь из церкви и убежишь. Будешь долго бежать не останавливаясь. Усек?

Служка кивнул, говорить он не мог.

– А если попробуешь вызвать полицию… – Тут худощавый господин поднес ствол к самому его носу. – Я тебя найду!

В следующую секунду служка уже летел по церковному двору точно птица и не собирался останавливаться.

Глава 86

Бесшумно, точно призрак, Сайлас зашел за спину своей жертве. Софи Невё почувствовала его присутствие, но было уже поздно. Не успела она обернуться, как Сайлас вдавил дуло револьвера ей в спину, затем обхватил могучей рукой и притянул к себе. Софи испуганно вскрикнула. Тибинг с Лэнгдоном одновременно обернулись, на их лицах застыло выражение удивления и ужаса.

– Что?.. – выдохнул Тибинг. – Что вы сделали с моим Реми?

– Это вам знать ни к чему, – спокойно ответил Сайлас. – От вас требуется одно: оставить меня здесь с краеугольным камнем.

На первом этапе Реми поставил перед ним простую и ясную задачу: Войдешь в церковь, заберешь краеугольный камень и выйдешь. И чтобы никаких убийств, никакой борьбы. Крепко прижимая к себе Софи, Сайлас медленно опустил руку. Она скользнула по груди девушки, потом поползла ниже, к талии, еще ниже, и вот наконец оказалась в кармане ее вязаного свитера и принялась там шарить. Затем переместилась во второй карман. Уткнувшись носом в ее длинные шелковистые волосы, Сайлас сквозь алкогольные пары собственного дыхания улавливал слабый аромат духов.

– Где он? – прошептал Сайлас на ухо Софи. Прежде краеугольный камень находился у нее в кармане свитера. Куда же подевался сейчас?

– Он здесь! – громко и резко прозвучал голос Лэнгдона.

Сайлас обернулся. И увидел, что Лэнгдон держит в руке маленький черный криптекс, поводя им из стороны в сторону, как матадор, дразнящий быка.

– Положи на пол! – скомандовал Сайлас.

– Прежде отпусти Софи. Пусть они с Тибингом выйдут из церкви, – ответил Лэнгдон. – А уж потом мы с тобой как-нибудь разберемся.

Сайлас оттолкнул Софи и, целясь в Лэнгдона, начал приближаться к нему.

– Ни шагу больше, – сказал Лэнгдон. – Пусть они сначала выйдут из церкви.

– Ты не в том положении, чтобы командовать.

– Не согласен. – Лэнгдон поднял криптекс высоко над головой. – Вот как шмякну его сейчас об пол! И пузырек внутри разобьется.

Не то чтобы Сайласа испугала эта угроза, нет. Но его охватила неуверенность. Этого он никак не ожидал. Прицелился Лэнгдону в голову и, стараясь, чтоб не дрогнули голос и рука, произнес:

– Ты никогда не разобьешь этот камень. Тебе не меньше моего нужен Грааль.

– А вот и нет. Тебе он нужен значительно больше. Ты уже доказал, что готов убить ради него.

Прятавшийся футах в сорока от них, за рядом скамей у арки, Реми Легалудек вдруг ощутил прилив страха. Все шло далеко не так гладко, как они задумали, к тому же Сайлас явно растерялся и не знал, как исправить ситуацию. Следуя приказу Учителя, Реми запретил Сайласу стрелять.

– Отпусти их! – снова потребовал Лэнгдон, поднимая руку с криптексом еще выше над головой и глядя прямо в глаза Сайласу.

Красные глазки монаха гневно сверкнули. Реми похолодел от ужаса. Он боялся, что Сайлас не выдержит и выстрелит в Лэнгдона. И тогда криптекс пропал! Криптекс не должен, не может упасть на пол!

Криптекс был для Реми пропуском в мир свободы и богатства. Чуть больше года назад он был просто пятидесятипятилетним слугой, жившим в стенах замка Шато Виллет и исполнявшим любую прихоть своего хозяина, чудаковатого калеки сэра Лью Тибинга. Но однажды ему сделали чрезвычайно соблазнительное предложение. Служение сэру Лью Тибингу, выдающемуся историку и лучшему в мире специалисту по Граалю, оказывается, могло принести Реми все, о чем только он мог мечтать. С тех пор каждая минута, каждая секунда пребывания в Шато Виллет приближали его к исполнению заветной мечты.

Я как никогда близок к цели, думал Реми, засевший за скамьей в церкви Темпла и не сводивший глаз с краеугольного камня в руке Роберта Лэнгдона. Если Лэнгдон его уронит, все потеряно.

Можно ли ему показаться им? Учитель это строго запретил. Согласно их уговору истинное лицо Реми Легалудека должно быть известно только одному человеку на свете. Ему, Учителю.

– Вы уверены, что Сайлас сумеет выполнить задание? – всего полчаса назад спросил Реми Учителя, после того как тот отдал распоряжение отобрать краеугольный камень. – Мне кажется, тут могу справиться только я.

Учитель был решительно против:

– Сайлас уже сослужил нам добрую службу. Обезглавил Приорат. Так что и камень как-нибудь раздобудет. Вы должны оставаться неизвестным. Если кто-то из них увидит и узнает вас, вы подлежите уничтожению, а убийств уже и без того было достаточно. Так что не смейте открывать им лицо.

Лицо мое скоро изменится, подумал Реми. Того, что обещали заплатить, будет достаточно, чтобы изменить не только жизнь, но и внешность. Теперь хирурги даже отпечатки пальцев могут переделать, так сказал ему Учитель. Скоро он будет свободен. Еще один мужчина будет подставлять свое неузнаваемое красивое лицо лучам солнца где-нибудь на пляже.

– Понял, – ответил Реми. – Буду руководить Сайласом, оставаясь в тени.

– К вашему сведению, Реми, – сказал Учитель, – могила, которую они разыскивают, находится вовсе не в церкви Темпла. Так что не бойтесь. Они ищут не там, где надо.

Реми удивился:

– А вы знаете, где эта могила?

– Разумеется. Но об этом позже. Пока вы должны действовать быстро и решительно. Если эти люди узнают об истинном местонахождении могилы и выйдут из церкви раньше, чем вы завладеете краеугольным камнем, Грааль для нас потерян навеки.

Лично он, Реми, плевать хотел на этот Грааль, но Учитель сказал, что не заплатит ничего до тех пор, пока он не будет найден. При мысли о том, какую сумму обещал выплатить ему Учитель, Реми чувствовал, что у него кружится голова. Треть от двадцати миллионов евро! Более чем достаточно, чтобы исчезнуть навсегда. Реми уже представлял себе, в каких городах на Лазурном берегу побывает, где проведет остаток дней, купаясь в лучах солнца и позволяя другим, хотя бы ради разнообразия, прислуживать ему.

И вот теперь в церкви Темпла, видя, как Лэнгдон угрожает разбить краеугольный камень, Реми понял: счастливое будущее может и не наступить. Он забыл о наставлениях Учителя. Мысль о том, что он может разом потерять все, заставила приступить к решительным действиям. Револьвер, зажатый вруке, казался игрушечным, но и он смертельно опасен, особенно если стрелять с близкого расстояния.

Реми вышел из тени своего укрытия и прицелился прямо в голову Тибинга.

– Я долго ждал, чтобы рассчитаться с тобой за все, старик!

У сэра Лью Тибинга едва не остановилось сердце при виде того, как верный слуга Реми целится ему в голову. Что он делает, черт побери? Тибинг сразу узнал свой миниатюрный револьвер «Медуза» – обычно он держал его запертым в бардачке лимузина, так, на непредвиденный случай.

– Реми? – изумленно выдавил Тибинг. – Что происходит?

Лэнгдон с Софи тоже, похоже, были потрясены до глубины души.

Реми обошел Тибинга и приставил дуло к его спине. Затем передвинул чуть ниже, под левую лопатку, напротив места, где находится сердце. Тибинг невольно съежился от страха.

– Все очень просто! – рявкнул Реми, глядя на Лэнгдона через плечо Тибинга. – Клади камень на пол, иначе я его пристрелю.

Лэнгдона точно парализовало.

– Но что толку вам от этого криптекса? – спросил он наконец. – Вы же все равно не сможете его открыть.

– Вот придурки! – злорадно усмехнулся Реми. – Разве не заметили, что я всю ночь только и делал, что слушал ваши рассуждения о стишках? А стало быть, могу поделиться тем, что слышал, с другими людьми. Которые, кстати, знают больше вашего. Вы даже ищете не там! Могила-то находится совсем в другом месте!

Тибинг ощутил прилив паники. О чем это он?

– Зачем вам Грааль? – спросил Лэнгдон. – Чтобы уничтожить его, да? До того, как наступит конец дней?

– Сайлас, возьми краеугольный камень у мистера Лэнгдона! – распорядился Реми.

Монах приблизился, а Лэнгдон отступил, по-прежнему сжимая криптекс в высоко поднятой руке и словно прикидывая, как его лучше разбить об пол.

– Да я скорее разобью его, – пригрозил Лэнгдон, – чем отдам таким мерзавцам!

Тибинг испугался. Еще секунда – и мечта всей его жизни разлетится в прах. Все будет кончено.

– Нет, Роберт, нет! – закричал он. – Не делайте этого! Ведь в руках у вас Грааль! Реми ни за что меня не убьет. Мы знакомы вот уже больше десяти…

Реми поднял ствол вверх и выстрелил в потолок. Крохотный револьвер грохнул так, что уши заложило, эхо от выстрела разнеслось под каменными сводами.

Все застыли.

– Я сюда пришел не в игрушки играть, – сказал Реми. – Следующий выстрел ему в спину. Отдайте камень Сайласу. Ну, живо!

Лэнгдон нехотя протянул криптекс монаху. Сайлас шагнул вперед и взял его, красные глазки радостно и мстительно сверкали. Он сунул криптекс в карман сутаны и отступил, продолжая держать Лэнгдона и Софи на мушке. Тибинг почувствовал, как Реми еще крепче обхватил его сзади за шею и повлек за собой к выходу из церкви. Револьвер по-прежнему больно упирался в спину.

– Отпустите его! – крикнул Лэнгдон.

– А мы с мистером Тибингом отправляемся на прогулку, – сказал Реми, продолжая двигаться к двери. – Если вызовете полицию, он умрет. Если попробуете хоть как-то вмешаться, тоже умрет. Понятно?

– Возьмите лучше меня, – сказал Лэнгдон, голос у него сел от волнения. – Отпустите Лью!

Реми расхохотался:

– Да на кой вы мне сдались? Нас с сэром Лью связывают годы дружбы! К тому же он может оказаться полезен.

Сайлас тоже начал отступать к двери, держа на прицеле Софи и Лэнгдона. Костыли Тибинга стучали по полу. Дрожащим голосом Софи спросила:

– На кого вы работаете?

Вопрос вызвал у Реми усмешку.

– Вы бы очень удивились, если б узнали, мадемуазель Невё!

Глава 87

Камин в просторной гостиной Шато Виллет давно остыл, но Колле продолжал расхаживать возле него, читая полученные из Интерпола факсы.

Информация оказалась весьма неожиданной.

Согласно официальным документам Андре Берне был просто образцовым гражданином. По линии полиции за ним не числилось ни одного правонарушения, даже за неправильную парковку его ни разу не штрафовали. Он учился в престижной частной школе, затем – в Сорбонне и получил диплом экономиста в области международных финансов. Интерпол также сообщал, что имя Берне время от времени упоминалось в газетах, но всегда только в самом позитивном смысле. Ему же принадлежали заслуги в области разработки наиболее совершенной системы безопасности, что сделало Депозитарный банк Цюриха несомненным лидером в применении ультрасовременных электронных технологий. Судя по кредитным картам, личные интересы Берне были сосредоточены на приобретении редких и дорогих альбомов по изобразительному искусству, дорогого вина и дисков с записями классической музыки, главным образом Брамса. Коим он и наслаждался, прослушивая на какой-то исключительно дорогой и совершенной стереосистеме, приобретенной несколько лет назад.

Ничего, вздохнул Колле.

Единственной сколь-нибудь интересной информацией Интерпола был набор отпечатков пальцев слуги мистера Тибинга. Шеф научно-технического отдела как раз читал это сообщение, удобно расположившись в мягком кресле гостиной.

Колле взглянул на него.

– Есть что-нибудь?

Шеф пожал плечами:

– Отпечатки принадлежат Реми Легалудеку. Так, ничего серьезного, но ряд мелких преступлений за ним числится. Вроде бы его в свое время вышибли из университета за то, что перекидывал телефонные звонки на чужие номера, чтобы не платить… позже попадался на мелких кражах. В магазинах и универсамах. Пойман с поличным на подделке больничного счета за срочную трахеотомию. – Он посмотрел на Колле и усмехнулся. – Страдает аллергией на арахисовое масло.

Колле кивнул и вспомнил, как однажды полиции пришлось проводить расследование в ресторане, не указавшем в меню, что соус чили готовился у них на основе арахисового масла. Один не подозревавший об этом посетитель скончался прямо за столом от анафилактического шока, едва отведав заказанное блюдо.

– Возможно, этот Легалудек просто отсиживался здесь, опасаясь преследований полиции. – Эксперт усмехнулся. – Но сегодня ночью везение его кончилось.

Колле вздохнул:

– Ладно. Отправьте эту информацию капитану Фашу.

Эксперт уже поднялся с кресла, чтобы выполнить распоряжение, но тут в комнату ворвался агент научно-технической службы.

– Лейтенант! Мы кое-что обнаружили! В амбаре!

Судя по выражению лица агента, Колле сделал единственно возможное, как ему казалось, предположение:

– Труп?

– Нет, сэр. Нечто более… – тут он замялся, – я бы сказал, неожиданное.

Колле, потирая усталые глаза, пошел вслед за агентом к амбару. Едва войдя в просторное помещение, где царил полумрак, агент указал в центр – там стояла высокая деревянная лестница, прислоненная к стогу сена и уходившая наверх, к потолочным балкам.

– Вроде бы лестницы здесь раньше не было, – заметил Колле.

– Не было, сэр. Это я ее поставил. Мы занимались отпечатками возле «роллс-ройса», тут я ее и приметил. Лежала на полу. Я бы и значения не придал, а потом вдруг вижу: ступеньки у нее старые и все в грязи. Стало быть, этой лестницей часто пользовались. Стал искать место, где она могла стоять, потом нашел, возле стога. Ну и поставил, а потом полез наверх посмотреть.

Колле оглядел лестницу, стояла она под наклоном. Значит, кто-то часто по ней поднимался?.. Отсюда, снизу, чердак амбара выглядел заброшенным. Впрочем, под этим углом видно было плохо.

Наверху, над лестницей, возникла голова. Это был старший агент научно-технического отдела.

– Вам определенно это будет любопытно, лейтенант! – крикнул он. И поманил Колле наверх рукой в перчатке из латекса.

Устало кивнув, Колле шагнул к подножию старой лестницы и полез наверх. Сколочена она была по старому образцу, резко сужаясь кверху. Добравшись почти до конца, Колле едва не потерял равновесие, уж очень узкими стали ступеньки. Амбар внизу теперь напоминал темную яму, и у него закружилась голова. Но он преодолел дурноту и вскоре оказался наверху, агент уже протягивал ему руку в перчатке. Колле ухватился за нее и поднялся на деревянную платформу.

– Это здесь. – Агент указал в дальний угол чердака, где, следовало отметить, царила безупречная чистота. – Обнаружен только один набор отпечатков. Вскоре определят их принадлежность.

Колле, щурясь, всматривался в полумрак. Что за чертовщина? У дальней стены примостился стол с целым комплектом современного компьютерного оборудования. Монитор с плоским экраном и микрофонами, две стереоколонки, набор дисков и многоканальное звукозаписывающее устройство. Вероятно, все это оборудование было подключено к автономной системе питания.

Кому понадобилось работать на такой верхотуре? Колле двинулся к компьютеру.

– Вы осмотрели систему?

– Это пост прослушивания.

Колле резко повернулся к агенту:

– Прослушивания?

Агент кивнул:

– Да, и оборудованный по самому последнему слову техники. – Он указал на длинный стол, заваленный деталями электронных устройств, какими-то справочниками, инструментами, проводами, паяльниками и прочими приспособлениями. – Человек, устроивший это гнездо, знал свое дело. Тут много приборов, не уступающих по сложности и эксплуатационным характеристикам нашим. Миниатюрные микрофоны, аккумуляторы, чипы высокой емкости.

Колле был потрясен.

– Вот полный набор, – сказал агент и протянул ему устройство размером с карманный калькулятор, не больше. От него отходил проводок длиной в фут, с чуть утолщенным концом, обернутым, как показалось лейтенанту, тончайшей фольгой. – Это аудиозаписывающая система с жестким диском высокой емкости и самозаряжающейся батарейкой. А кусочек фольги на конце – не что иное, как комбинация микрофона и многозарядной батареи на фотоэлементах.

Колле был прекрасно знаком этот приборчик. Подобные микрофоны для секретной прослушки не так давно стали настоящим прорывом в области высоких технологий. Такой вот жесткий диск, к примеру, можно было укрепить где-нибудь за настольной лампой, вмонтировать микрофон в основание этой лампы и слегка подкрасить, чтобы сливался с общим фоном. Если микрофон размещали таким образом, что на него каждый день хотя бы на протяжении нескольких часов падали лучи света, то система не нуждалась в дополнительном питании. «Жучки», подобные этим, позволяли вести прослушку практически без ограничений.

– Способ приема? – спросил Колле.

Агент указал на изолированный провод, выходящий из процессора. Он тянулся по стене, затем исчезал в крохотном отверстии под крышей амбара.

– Простые радиоволны, – пояснил агент. – На крыше установлена маленькая антенна.

Колле знал, что такие записывающие системы устанавливали обычно в офисах. Активировались они от звука человеческого голоса, чтобы использовать жесткий диск максимально экономно, и запись разговоров велась весь день, а передача сигналов на контрольную панель осуществлялась, как правило, вечерами, чтобы избежать обнаружения. После передачи диск самовосстанавливался{6}, и вся процедура повторялась на следующий день.

Взгляд Колле упал на полку, где стояли, выстроившись в ряд, несколько сотен аудиокассет, каждая маркирована датой и еще какими-то цифрами. Кто-то потратил на это немало времени. Он обернулся к агенту:

– Есть предположения, кого именно прослушивали?

– Знаете ли, лейтенант, – ответил тот, подошел к компьютеру и включил его, – тут наблюдается очень странная вещь…

Глава 88

Лэнгдон с Софи прошли через турникет на станции метро «Темпл» и двинулись по эскалатору в глубину мрачного лабиринта туннелей и платформ. Лэнгдон чувствовал себя опустошенным. И еще его грызло чувство вины.

Я втянул в эту историю Лью, и теперь ему угрожает нешуточная опасность.

Участие в заговоре Реми оказалось неожиданным и в то же время многое объясняло. Совершенно очевидно, что охотникам за Граалем нужен был свой человек в доме Тибинга. А сам Тибинг был нужен им по той же причине, что и мне. На протяжении многих веков люди, располагающие знаниями о Граале, как магнит притягивали к себе не только разного рода ученых, но и воров и жуликов всех мастей. Тот факт, что Тибинг был их мишенью уже давно, ничуть не утешал Лэнгдона. Нам надо найти его. Помочь! Вытащить из беды!

Лэнгдон с Софи дошли почти до конца платформы на пересечении «Дистрикт» и кольцевой, где стояла телефонная будка. Они собирались позвонить в полицию вопреки предупреждениям Реми не делать этого. Лэнгдон тяжело опустился на массивную скамью рядом с телефоном-автоматом. Его терзали сомнения.

– Лучший способ помочь Лью, – сказала Софи, набирая номер, – это немедленно уведомить лондонские службы. Немедленно! Вы уж мне поверьте.

Лэнгдон не слишком одобрял эту идею, но, похоже, Софи была права, другого способа просто не существовало. В данный момент Тибингу ничто не грозит. Даже если Реми и его наемники знают, где могила рыцаря, им все равно нужен Тибинг – помочь разгадать загадку о шаре. Лэнгдона куда больше беспокоило другое: что произойдет, когда карта с указанием на местонахождение Грааля будет найдена? Вот тогда Лью действительно станет для них обузой.

Если у Лэнгдона и есть шанс помочь Лью и снова увидеть краеугольный камень, важно сначала найти могилу рыцаря. К несчастью, у Реми большое преимущество во времени.

«Притормозить» Реми – вот задача Софи.

А найти настоящую могилу – задача Лэнгдона.

Софи пустит на поиски Реми и Сайласа лондонскую полицию, это заставит преступников искать укрытие. Или, что еще лучше, их арестуют. План Лэнгдона был менее четкий. Первым делом надо сесть в метро и доехать до ближайшего Королевского колледжа, где можно найти обновленную базу электронных данных по теологии. Это универсальный исследовательский инструмент, так, во всяком случае, уверяли Лэнгдона. Дает прямые и быстрые ответы на любые религиозно-исторические вопросы. Интересно, что же ответит эта самая база данных на вопрос о рыцаре, похороненном папой?

Он поднялся и начал расхаживать взад-вперед по платформе в ожидании, когда подойдет поезд.

В конце концов Софи дозвонилась из автомата до полиции Лондона.

– Подразделение Сноу-Хилл, – ответил ей диспетчер. – Чем могу помочь?

– Хочу сообщить о похищении человека. – Софи знала, как вести такие разговоры.

– Ваше имя, пожалуйста.

– Агент Софи Невё, судебная полиция Франции, – после секундной паузы ответила Софи.

Должность произвела желаемое впечатление.

– Одну минутку, мэм. Сейчас соединю вас с детективом.

Пока шло соединение, Софи размышляла о том, пригодятся ли лондонской полиции ее описания захватчиков Тибинга. Мужчина во фраке. Куда уж проще, вряд ли по улицам Лондона средь бела дня расхаживает много мужчин во фраках. А если даже Реми и переоделся, он ведь не один, а в сопровождении монаха-альбиноса. Такого не пропустишь. Кроме того, они с заложником, а потому вряд ли воспользуются общественным транспортом. Интересно, много ли лимузинов марки «Ягуар» колесит по Лондону?..

Софи показалось, что соединяют ее с детективом целую вечность. Ну давайте же! В трубке раздавалось лишь пощелкивание и какие-то глухие шумы.

Прошло пятнадцать секунд.

И вот наконец в трубке зазвучал мужской голос:

– Агент Невё?

Софи была потрясена. Она сразу узнала эти низкие ворчливые нотки.

– Агент Невё? – повторил капитан Фаш. – Где вы, черт побери?

Софи потеряла дар речи. Очевидно, капитан Фаш попросил диспетчера лондонской полиции уведомить его, если поступит звонок от Софи.

– Послушайте, – теперь Фаш говорил по-французски, – вчера вечером я совершил ужасную ошибку. Роберт Лэнгдон не виновен. Все обвинения против него сняты. И все равно вы оба в данный момент в опасности. Вам нужно немедленно обратиться в местное отделение полиции.

Софи не знала, что ответить. Фаш совсем не тот человек, чтобы извиняться за промахи.

– И не надо напоминать мне, – продолжил Фаш, – что Жак Соньер доводился вам дедом. Я готов закрыть глаза на ваше неподчинение вчера в связи с эмоциональным стрессом, в котором вы пребывали. Но в данный момент нам с Лэнгдоном абсолютно необходимо обратиться в ближайшее отделение полиции. Ради вашей же безопасности.

Он знает, что я в Лондоне? Что еще известно Фашу? Голос его звучал на фоне каких-то странных звуков, словно рядом сверлили или работал некий механизм. Софи также слышала непрерывные пощелкивания на линии.

– Вы пытаетесь установить, откуда я звоню, капитан?

– Мы с вами должны объединиться, агент Невё, – убедительно и твердо произнес Фаш. – В противном случае оба можем потерять слишком много. Вчера я ошибся в своих суждениях, и если выяснится, что я ложно обвинял и преследовал американского профессора и шифровальщицу нашей же службы, моей карьере конец. На протяжении последних нескольких часов я пытался вызволить вас из очень опасной ситуации.

Софи обдало теплым ветерком, к платформе приближался поезд. Она намеревалась на него успеть. Очевидно, и Лэнгдон хотел того же. Он поднялся со скамьи и двинулся к телефонной будке.

– Вам нужен человек по имени Реми Легалудек, – сказала Софи. – Слуга Тибинга. Он только что захватил Тибинга в заложники, в церкви Темпла, и…

– Агент Невё! – воскликнул Фаш, и в этот момент на станцию с грохотом вкатил поезд. – Такие вопросы обсуждать по телефону нельзя! Вы с Лэнгдоном должны приехать как можно скорее. Ради вашего же блага! Это приказ!

Софи повесила трубку и в последний момент успела вскочить в вагон вместе с Лэнгдоном.

Глава 89

Прежде блиставший безупречной чистотой салон «хокера» был завален теперь металлической стружкой и насквозь провонял пропаном. Безу Фаш выгнал вон всех сотрудников и сидел в одиночестве за столом. На столе стояли стакан виски и тяжелая деревянная шкатулка, найденная в сейфе Тибинга.

Фаш провел пальцем по инкрустированной розе, затем осторожно приподнял крышку. Внутри лежал каменный цилиндр из дисков, на которых были выбиты буквы. Все пять дисков были расположены так, что прочитывалось слово «СОФИЯ». Фаш долго смотрел на это слово, затем достал цилиндр из бархатного гнездышка и осмотрел уже более тщательно, дюйм за дюймом. Потом осторожно потянул за концы. Цилиндр распался на две части. Внутри было пусто.

Фаш убрал его обратно в шкатулку и долго и рассеянно смотрел из иллюминатора в ангар, размышляя о недавнем разговоре с Софи и информации, полученной от сотрудников научно-технического отдела из Шато Виллет. Звонок мобильного телефона вывел его из состояния задумчивости.

Звонил оператор диспетчерской службы судебной полиции. Он многословно извинялся за то, что оторвал капитана от дел. Но президент Депозитарного банка Цюриха буквально достал их своими звонками. И даже когда ему сказали, что Фаш отправился в Лондон по важному делу, все равно продолжал названивать. Фаш раздраженно буркнул в трубку, чтоб его соединили.

– Месье Берне, – сказал Фаш, не дав возможности банкиру даже поздороваться, – извините, но я не мог позвонить вам раньше. Был страшно занят. Я сдержал свое обещание, и название вашего банка пока ни разу не упоминалось в средствах массовой информации. Так что вас, собственно, беспокоит?

Голос Берне дрожал от волнения. Он рассказал Фашу о том, что Лэнгдон с Софи умудрились забрать из банка маленькую деревянную шкатулку, а затем убедили его помочь им скрыться.

– Когда я услышал по радио, что они преступники, – продолжил Берне, – то остановил фургон и потребовал, чтобы они немедленно вернули шкатулку. Но они напали на меня, отбили фургон и скрылись.

– Так, стало быть, вас волнует судьба деревянной шкатулки, – сказал Фаш. Взглянул на инкрустированную розу, затем поднял крышку и снова увидел белый каменный цилиндр. – Не могли бы вы сказать, что именно находилось в этой самой шкатулке?

– Это не столь важно, – ответил Берне. – Лично мне куда важнее репутация моего банка! Нас еще ни разу не грабили! Никогда! И мы разоримся, если общественность узнает, что я не могу обеспечить защиту имущества наших клиентов.

– Так вы говорите, агент Невё и Роберт Лэнгдон имели при себе ключ и знали код доступа? В таком случае почему утверждаете, что они украли эту шкатулку?

– Да потому, что они убийцы! Убили нескольких человек, в том числе и деда Софи. А стало быть, раздобыли ключ и пароль преступным путем.

– Мистер Берне, мои люди проверили ваше прошлое, круг ваших интересов. И убедились, что вы человек высокой культуры и прекрасно образованны. К тому же вы человек чести. Как, впрочем, и я. А стало быть, даю вам слово офицера, начальника судебной полиции Франции, что ваша шкатулка, как и репутация банка, в надежных руках.

Глава 90

Лейтенант Колле изумленно рассматривал компьютер, установленный на чердаке амбара в Шато Виллет.

– Так вы считаете, прослушка всех указанных здесь людей велась с помощью этой системы?

– Да, – кивнул агент. – И данные собирались больше года.

Колле перечитал список.

КОЛЬБЕР СОСТАК – председатель Конституционного совета.

ЖАН ШАФФЕ – куратор музея Жё-де-Пом.

ЭДУАРД ДЕСРОШЕ – старший архивариус библиотеки Миттерана

ЖАК СОНЬЕР – куратор музея Лувр.

МИШЕЛЬ БРЕТОН – глава DAS (французской разведки).

Агент указал на экран:

– Особенно их интересовал номер четыре.

Колле молча кивнул. Уж он-то сразу заметил это имя. Жака Соньера прослушивали. Затем он снова пробежал глазами весь список. Но как удалось поставить на прослушку всех этих известных людей?

– Вы прослушали хоть что-то из этих аудиофайлов?

– Несколько. Вот самый последний. – Агент защелкал клавиатурой. Микрофон ожил.

– «Capitaine, un agent du Département de Cryptographie est arrivé».

Колле просто ушам своим не верил.

– Но это же я! Мой голос! – Он вспомнил, как сидел за столом в кабинете Жака Соньера и сообщал Фашу по рации о прибытии Софи Невё.

Агент кивнул:

– Большая часть разговоров, которые мы вели в Лувре во время расследования, была доступна некоему третьему лицу.

– Вы послали людей на поиски «жучка»?

– В этом нет необходимости. Я знаю, где он находится. – Агент подошел к столу, где лежали какие-то заметки и распечатки. Порылся в бумагах, нашел страничку и протянул Колле. – Вам это знакомо, не правда ли?

Колле изумился. В руках у него была фотокопия старинной схемы с изображением неизвестного механизма. Он не смог прочесть написанные от руки по-итальянски подписи и пояснения к рисунку, но в том и не было необходимости. Он сразу понял, что это такое. Двигающаяся и открывающая рот фигурка средневекового французского рыцаря.

Того самого рыцаря, что стоял на столе у Соньера!

Колле взглянул на поля, где красовались какие-то примечания, написанные красным маркером и по-французски. Похоже, то были пояснения, где и как лучше всего разместить в рыцаре «жучок».

Глава 91

Сайлас сидел на пассажирском сиденье «ягуара», припаркованного рядом с церковью Темпла. Ладони были влажны от пота – так крепко он сжимал в руках краеугольный камень. Он ждал, когда Реми закончит связывать Тибинга веревкой, найденной в багажном отделении лимузина.

Наконец Реми справился с пленным, подошел к передней дверце и уселся за руль рядом с Сайласом.

– Ну как, надежно? – спросил его Сайлас.

Реми усмехнулся, сбросил с волос капли дождя и посмотрел через опущенную перегородку. В глубине салона, в тени, виднелся скорчившийся на полу Лью Тибинг.

– Куда денется!..

Но тут Сайлас услышал сдавленные крики и возню и понял, что Реми залепил рот Тибингу куском уже однажды использованного для этой цели скотча.

– Ferme ta gueule![64]– прикрикнул Реми, оглянувшись, и надавил одну из кнопок на панели управления. Поднялась непрозрачная перегородка, тут же отделившая их от остальной части салона. Тибинг исчез, голоса его больше не было слышно.

Реми покосился на Сайласа и проворчал:

– Успел по горло наслушаться его нытья!

Несколько минут спустя, когда лимузин мчался по улицам Лондона, зазвонил мобильник Сайласа. Учитель! Он торопливо нажал кнопку:

– Алло?

– Сайлас! – прозвучал голос со знакомым французским акцентом. – Слава Богу, наконец-то слышу тебя. Это значит, ты в безопасности.

Сайлас тоже обрадовался. Он уже давно не слышал голос Учителя, а сама операция шла совершенно не по плану. Теперь же вроде бы все постепенно налаживалось.

– Краеугольный камень у меня.

– Прекрасная новость! – сказал Учитель. – Реми с тобой?

Сайлас удивился. Оказывается, Учитель знал и Реми.

– Да. Это Реми меня освободил.

– По моему приказу. Сожалею, что тебе пришлось так долго переносить тяготы плена.

– Физические неудобства ничто. Самое главное, что камень теперь у нас.

– Да. И я хотел бы, чтобы его как можно скорее доставили мне. Время не ждет.

Сайлас и мечтать не мог о таком счастье. Наконец-то он увидит самого Учителя!

– Да, сэр. Слушаюсь, сэр. Буду счастлив исполнить ваше приказание.

– Вот что, Сайлас. Я бы хотел, чтобы камень доставил мне Реми.

Реми? Сайлас сник. Какая несправедливость! И это после всего того, что он сделал для Учителя? Он вправе рассчитывать на награду. Наградой могло бы послужить доброе слово при личной встрече. А теперь получается, все лавры достанутся Реми?..

– Чувствую, ты разочарован, – сказал Учитель. – А это, в свою очередь, означает, что ты не понял истинных моих намерений. – Тут Учитель понизил голос до шепота: – Поверь, я предпочел бы получить краеугольный камень именно из твоих рук. Рук слуги Божьего, а не какого-то там преступника. Но Реми следует заняться, и немедленно. Он ослушался меня, совершил огромную ошибку, которая поставила всю нашу операцию под угрозу.

Сайлас похолодел и покосился на Реми. Похищение Тибинга вовсе не входило в их планы. Теперь возникла новая проблема. Совершенно непонятно, что делать с этим старикашкой.

– Мы с тобой слуги Господа нашего Бога, – продолжал нашептывать Учитель. – Мы не можем, не имеем права отклоняться от избранного пути. – На противоположном конце линии повисла многозначительная пауза. – Лишь по этой причине я прошу именно Реми привезти мне камень. Ты меня понимаешь?

Сайлас уловил гневные нотки в голосе Учителя. Он был удивлен, что Учитель не понимает его. Ведь рано или поздно он должен показать свое лицо, подумал Сайлас. Реми сделал то, что должен был сделать. Он спас краеугольный камень.

– Понимаю, – с трудом выдавил Сайлас.

– Вот и хорошо. Вы не должны мотаться по улицам, это слишком рискованно. Скоро полиция начнет искать лимузин, а я не хочу, чтоб вы попались. Скажи, у «Опус Деи» есть резиденция в Лондоне?

– Конечно.

– И тебя там примут?

– Как брата.

– Тогда немедленно поезжай туда и оставайся там. Я позвоню тебе, как только получу камень и решу все вопросы.

– Вы тоже в Лондоне?

– Делай, что тебе говорят, и все будет прекрасно.

– Слушаюсь, сэр.

Учитель вздохнул, точно ему предстояло заняться страшно неприятным делом.

– А теперь я хотел бы поговорить с Реми.

Сайлас протянул Реми мобильник. Теперь он знал, что этот телефонный разговор может оказаться последним для Реми Легалудека.

Реми взял мобильник и подумал о том, что этот несчастный уродливый монах понятия не имеет, какая плачевная ему уготована судьба.

Учитель просто использовал тебя, Сайлас.

А твой епископ оказался лишь жалкой пешкой в этой игре.

Реми не уставал удивляться умению Учителя убеждать. Епископ Арингароса пожертвовал ради него всем. Здорово он его охмурил, ничего не скажешь. Епископ слишком хотел верить в то, что слышит, вот в чем его беда. И хотя Учитель не слишком нравился Реми, он вдруг почувствовал прилив гордости. Еще бы, ведь он сумел завоевать доверие такого человека, сделать для него так много. Я честно заработал свои деньги.

– Слушай меня внимательно, – сказал Учитель. – Отвезешь Сайласа к резиденции «Опус Деи», высадишь в нескольких кварталах оттуда. Потом поезжай к Сент-Джеймсскому парку. Это рядом с парламентом и Биг-Беном. Можешь припарковать лимузин на Хорсгардз-Парейд[65]. Там и поговорим.

И голос в трубке замолк.

Глава 92

Королевский колледж, основанный королем Георгом IV в 1829 году, представлял собой самостоятельное учебное заведение при Лондонском университете с факультетом теологии и религиозных исследований и располагался в здании неподалеку от парламента. Он мог похвастаться не только стопятидесятилетним опытом исследований и обучения студентов, но и созданием в 1982 году подразделения под названием «Исследовательский институт системной теологии», оснащенного самой полной и технически совершенной в мире базой электронных данных по изучению различных религий.

На улице шел дождь. Лэнгдон переступил порог библиотеки и почувствовал, как у него от волнения сжимается сердце. Главная исследовательская лаборатория оказалась именно такой, какой ее описывал Тибинг. Большое, прямоугольной формы помещение, главным предметом обстановки которого был круглый деревянный стол. За таким столом король Артур со своими рыцарями мог бы чувствовать себя вполне комфортно, если бы не наличие двенадцати компьютеров с плоскими экранами. В дальнем конце помещения находился стол справок. Дежурная библиотекарша как раз наливала в чайник воду, готовясь к долгому рабочему дню.

– Славное выдалось утро, не правда ли? – в типично английской манере приветствовала она посетителей. Оставила чайник и подошла. – Могу чем-нибудь помочь?

– Да, спасибо, – ответил Лэнгдон. – Позвольте представиться…

– Вы Роберт Лэнгдон. – Она одарила его приветливой улыбкой. – Я вас сразу узнала.

На секунду им овладел страх. Он подумал, что по распоряжению Фаша его фото показали и по британскому телевидению. Но улыбка библиотекарши успокоила. Лэнгдон еще не привык к своей известности. Но если и есть на земле люди, способные узнать его, то они, несомненно, должны работать на факультете истории религий.

– Памела Геттем, – представилась библиотекарша и протянула руку. Умное лицо с тонкими чертами, приятный голос. На шее висели очки на цепочке в роговой оправе и с толстыми стеклами.

– Рад познакомиться, – сказал Лэнгдон. – А это мой друг, Софи Невё.

Женщины поздоровались, и Геттем снова обратила все свое внимание на Лэнгдона:

– А я не знала, что вы к нам приезжаете.

– Да мы и сами не знали. Все вышло спонтанно. Если вас не затруднит, окажите нам помощь в поиске некоторых сведений.

Геттем несколько растерялась.

– Видите ли, как правило, мы предоставляем услуги только по официальным запросам. И сами назначаем время. Разве что вы являетесь гостем кого-то из наших профессоров?

Лэнгдон покачал головой:

– Увы, мы прибыли без приглашения. Просто один мой друг очень высоко о вас отзывался. Сэр Лью Тибинг, знаете такого? Знаменитый историк, член Британской королевской…

– О Господи, да, конечно! – Библиотекарша просияла. – Что за человек! Какой ученый! Просто фантастика, легенда! Всякий раз, когда приходит сюда, поиск направления один – Грааль, Грааль, Грааль. Нет, ей-богу, порой мне кажется, он скорее умрет, чем сдастся. – Она игриво подмигнула Лэнгдону. – Впрочем, время и деньги – вот роскошь, которую могут позволить себе люди, подобные сэру Тибингу, вы согласны? Он настоящий донкихот от науки!

– Так мы можем рассчитывать на вашу помощь? – спросила Софи. – Поверьте, это очень важно!

Геттем оглядела пустое помещение и заговорщицки подмигнула им обоим:

– Что ж, не могу утверждать, что как раз сейчас я очень занята, верно? Не думаю, что, занявшись вами, серьезно нарушу наши правила. Что именно вас интересует?

– Мы пытаемся найти в Лондоне одно старинное захоронение.

Геттем посмотрела на них с сомнением:

– Но у нас около двадцати тысяч таких захоронений. Нельзя ли поточнее?

– Это могила рыцаря. Имени мы не знаем.

– Рыцаря… Что ж, это значительно сужает круг поисков. Могилы рыцарей не на каждом шагу встречаются.

– У нас не так много информации об этом рыцаре, – сказала Софи. – Это все, что мы знаем. – И она протянула библиотекарше листок, на котором записала две первые строчки стихотворения.

Не желая показывать все четверостишие постороннему человеку, Софи с Лэнгдоном решили разделить его на две части. Двух первых строк было достаточно для определения личности рыцаря. Софи называла это «усеченным шифрованием». Когда разведывательная служба перехватывает шифровку, содержащую какие-либо важные данные, ее обычно делят на части, и каждый криптограф работает над своей. Придумано это на тот случай, если кто-то из них расколется. Ни один шифровальщик не владеет всем объемом секретной информации.

Впрочем, в данном случае эти меры предосторожности были, пожалуй, излишними. Даже если бы библиотекарша и увидела стихотворение целиком, узнала, где находится могила рыцаря и что за шар на ней отсутствует, без криптекса эта информация все равно была бы бесполезна.

По глазам знаменитого американского ученого Геттем сразу поняла, что сведения об этой загадочной могиле чрезвычайно для него важны. Да и зеленоглазая женщина, сопровождавшая его, тоже заметно волновалась.

Немного озадаченная библиотекарша надела очки и взглянула на протянутый листок.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой.

Гнев понтифика он на себя навлек.

Она посмотрела на них.

– Что это? Гарвардские шутники раскопали на какой-то мусорной свалке?

Лэнгдон с трудом выдавил смешок:

– Ну, можно сказать и так.

Геттем поняла: он что-то недоговаривает. Тем не менее загадка заинтересовала ее. Ей и самой было любопытно разобраться.

– Итак, в этом стишке говорится о том, что некий рыцарь сделал нечто, вызвавшее недовольство Церкви. Однако папа был милостив к нему и разрешил похоронить здесь, в Лондоне.

Лэнгдон кивнул:

– Примерно так. Наводит на какие-либо мысли?

Геттем подошла к компьютеру.

– Ну, сразу не скажу. Но давайте посмотрим, что можно выкачать из базы данных.

За последние два десятилетия Исследовательский институт системной теологии при Королевском колледже использовал компьютерную методику поиска параллельно с переводом с разных языков для обработки и систематизации огромного собрания различных текстов. В их число входили энциклопедии религии, биографии религиозных деятелей, Священные Писания на десятках языков, исторические хроники, письма Ватикана, дневники священнослужителей – словом, все, что могло иметь отношение к вопросам веры. Теперь же эта внушительная коллекция существовала в виде битов и байтов, а не бесконечных страниц с текстами, и данные стали гораздо доступнее.

Усевшись перед компьютером, библиотекарша положила рядом листок с двустишием и принялась печатать.

– Попробуем задействовать поисковую систему с помощью нескольких ключевых слов. А дальше видно будет.

– Спасибо.

Геттем напечатала:

Лондон, рыцарь, папа

Затем щелкнула клавишей «Поиск», и огромная машина тихо загудела, сканируя данные со скоростью пятьсот мегабайт в секунду.

– Я попросила систему показать мне документы, где в полном тексте содержатся все эти три слова. Конечно, она выдаст много лишней информации, но начинать, думаю, лучше всего с этого.

На экране уже ползли первые строчки:

Портреты папы. Собрание картин сэра

Джошуа Рейнолдса. «Лондон юниверсити пресс».

Геттем покачала головой:

– Очевидно, это не то, что нам нужно. Посмотрим дальше.

«Лондонский период в творчестве Александра Попа[66]» Дж. Уилсона Найта[67].

Снова не то.

Система продолжала работать, и данных поступало великое множество. Дюжины текстов, во многих из них шла речь о британском писателе восемнадцатого века Александре Попе, в чьих сатирических стихах содержалось немало упоминаний о рыцарях и Лондоне.

Геттем перевела взгляд на нумерационное поле в нижнем углу экрана. Выдавая информацию, компьютер автоматически подсчитывал процент данных, подлежащих переработке, уведомляя пользователя о том, на какой объем информации он может рассчитывать. Поле казалось практически необозримым.

Приблизительное количество ссылок: 2692

– Нам следует как-то сузить круг поиска, – заметила Геттем. – Это вся информация о захоронении, которой вы располагаете? Может, есть что-то еще?

Лэнгдон покосился на Софи. Та колебалась.

Они явно что-то скрывают, поняла Геттем. И это не гарвардские глупости. Она была наслышана о прошлогоднем визите Лэнгдона в Рим. Этот американец умудрился получить доступ в самую труднодоступную библиотеку в мире – в архивы Ватикана. Интересно, подумала она, какие секреты мог узнать там Лэнгдон и не связаны ли нынешние поиски захоронения в Лондоне с информацией, полученной в Ватикане? Геттем слишком долго проработала в библиотеке, а потому знала: когда люди приезжают в Лондон на поиски рыцарей, это означает, что их интересует только одно – Грааль.

Библиотекарша улыбнулась и поправила очки.

– Вы друзья сэра Лью Тибинга, вы прибыли в Англию и ищете рыцаря. – Она сложила ладони. – Отсюда я делаю вывод, что вас, по всей видимости, интересует Грааль.

Лэнгдон с Софи обменялись удивленными взглядами. Геттем засмеялась:

– Друзья мои, наша библиотека – базовый лагерь для всех охотников за Граалем. И Лью Тибинг является одним из них. И если бы мне платили хоть по шиллингу за каждый поиск, связанный с такими ключевыми словами, как «Роза», «Мария Магдалина», «Сангрил», «Меровинги», «Приорат Сиона», ну и так далее, и тому подобное, я бы, наверное, давно разбогатела. Все просто помешались на тайнах. – Она сняла очки и посмотрела им прямо в глаза. – Мне нужна дополнительная информация.

Гости молчали, но Геттем безошибочно уловила их готовность расстаться с тайной, слишком уж важен был для них результат поисков.

– Вот, – буркнула Софи Невё, – это все, что мы знаем. – И, взяв у Лэнгдона ручку, она дописала на листке бумаги две строки и протянула его библиотекарше.

Шар от могилы найди, Розы цветок.

На плодоносное чрево сие есть намек.

Геттем едва сдержала улыбку. Так, значит, действительно Грааль, подумала она, раз речь идет о Розе и плодоносном чреве.

– Пожалуй, я смогу помочь вам, – сказала она. – Могу ли я спросить, откуда у вас это стихотворение? И почему следует искать именно шар?

– Спросить вы, конечно, можете, – ответил с улыбкой Лэнгдон, – но история эта очень длинная, а мы ограничены во времени.

– Вежливый способ сказать «не ваше это дело»?

– Послушайте, Памела, – сказал Лэнгдон, – мы навеки у вас в долгу, если вы поможете понять, кто такой этот рыцарь и где похоронен.

– Что ж, хорошо, – ответила Геттем и снова уселась за компьютер. – Я постараюсь. Если все завязано на Граале, попробуем использовать другие ключевые слова. Введу их как дополнение и снова включу программу поиска. Это позволит ограничиться текстами, связанными с миром Грааля.

И она набрала:

Поиск: рыцарь, Лондон, папа, могила

А затем, чуть ниже, допечатала:

Грааль, Роза, Сангрил, сосуд

– Сколько примерно времени это займет? – спросила Софи.

– Несколько сот терабайтов с множественными перекрестными ссылками? – Памела, сощурившись, прикинула и уме и щелкнула клавишей «Поиск». – Минут пятнадцать, не больше.

Лэнгдон с Софи промолчали, но она поняла: эти пятнадцать минут кажутся им вечностью.

– Чаю? – спросила библиотекарша и подошла к столику, на котором стоял чайник. – Лью всегда просто обожал мой чай.

Глава 93

Резиденция «Опус Деи» в Лондоне представляла собой скромное кирпичное здание по адресу Орм-Корт, 5, напротив располагались улица Норт-Уок и парк Кенсингтон-гарденз. Сайлас никогда не был здесь, но, приближаясь к зданию, с каждым шагом ощущал все большую уверенность и спокойствие. Добираться Сайласу пришлось пешком. Несмотря на то что дождь лил как из ведра, Реми высадил его из машины за несколько кварталов – не хотел, чтобы лимузин показывался на центральных улицах. Но Сайлас не возражал против пешей прогулки. Дождь очищает.

По совету Реми он стер с оружия отпечатки пальцев, а затем избавился от него, бросив в канализационный колодец. И был рад, что избавился. На душе сразу полегчало. Ноги все еще побаливали от веревок, но Сайлас научился терпеть и куда более сильную боль. Он думал о Тибинге, которого Реми оставил связанным в лимузине. Британцу сейчас наверняка приходится ой как не сладко.

– Что будешь с ним делать? – спросил он Реми перед тем, как тот высадил его из машины.

Реми пожал плечами:

– Это Учителю решать. – Но в его голосе Сайлас услышал приговор.

Он уже подходил к зданию «Опус Деи», когда дождь усилился, превратившись в настоящий ливень. Сутана промокла насквозь, влажная ткань прилипала к свежим ранам, они заныли с новой силой. Но Сайлас ничего не имел против. Он был готов очиститься от грехов, совершенных за последние сутки. Свою работу он сделал. Сайлас пересек двор и, подойдя к двери, не слишком удивился, увидев, что она не заперта. Он отворил ее и шагнул в скромно обставленную прихожую. И едва ступил на ковер, как сработало электронное устройство и где-то наверху звякнул колокольчик. То было обычное явление для зданий, обитатели которых большую часть дня проводили за молитвами у себя в комнатах. Сайлас услышал, как скрипнули над головой деревянные половицы.

Через минуту к нему спустился мужчина в монашеской сутане.

– Чем могу помочь?

Глаза у него были добрые, но смотрел он как-то странно, мимо Сайласа.

– Спасибо. Я Сайлас. Член «Опус Деи».

– Американец?

Сайлас кивнул:

– Я здесь всего на один день. Хотелось бы передохнуть. Это возможно?

– Какие могут быть вопросы. На третьем этаже пустуют две комнаты. Могу принести вам чая и хлеба.

– Огромное спасибо. – Только теперь Сайлас почувствовал, как зверски проголодался.

Он поднялся наверх и оказался в скромной комнате с одним окном. Снял промокшую насквозь сутану, опустился на колени прямо в нижнем белье. Услышал, как в коридоре раздались шаги – это монах подошел и поставил поднос возле двери. Сайлас помолился, потом поел и улегся спать.

Тремя этажами ниже зазвонил телефон. Ответил послушник «Опус Деи», впустивший Сайласа в обитель.

– Вас беспокоит полиция Лондона, – услышал он мужской голос. – Мы пытаемсяразыскать монаха-альбиноса. Получили информацию, что он может быть у вас. Вы его видели?

Монах был потрясен.

– Да, он приходил. А что случилось?

– Он и сейчас у вас?

– Да. Наверху. Молится. Что он натворил?

– Пусть остается там, где есть, – строго приказал мужчина. – Никому ни слова. Я высылаю за ним своих людей.

Глава 94

Сент-Джеймсский парк – это зеленый островок в самом центре Лондона, расположенный неподалеку от Вестминстерского и Букингемского дворцов. Теперь он открыт для всех желающих, но некогда король Генрих VIII обнес парк изгородью и развел там оленей, на которых охотился вместе с придворными. В теплые солнечные дни лондонцы устраивают пикники прямо под раскидистыми ивами и кормят пеликанов, обитающих в пруду. Кстати, дальние предки этих пеликанов некогда были подарены Карлу II русским послом.

Сегодня Учитель никаких пеликанов здесь не увидел, уж слишком ветреная и дождливая выдалась погода, но зато с моря прилетели чайки. Лужайки парка были покрыты сотнями белых птиц, все они смотрели в одном направлении, терпеливо пережидая сокрушительные порывы влажного ветра. Несмотря на утренний туман, отсюда открывался прекрасный вид на знаменитое здание парламента и Биг-Бен. А если посмотреть выше, через пологие лужайки и пруд с утками, сквозь изящное кружево плакучих ив, становились видны шпили здания, где, как знал Учитель, и находилась могила рыцаря. Именно по этой причине он назначил свидание Реми здесь.

Вот Учитель приблизился к передней дверце лимузина, и Реми услужливо распахнул ее перед ним. Но Учитель медлил, достал плоскую фляжку с коньяком, отпил глоток. Потом вытер губы платком, уселся рядом с Реми и захлопнул дверцу.

Реми торжественно приподнял руку с зажатым трофеем, краеугольным камнем.

– Чуть не потеряли.

– Ты прекрасно справился, – сказал Учитель.

– Мы справились вместе! – поправил его Реми. И передал камень Учителю.

Тот долго разглядывал его и улыбался.

– Ну а оружие? Отпечатки, надеюсь, стерты?

– Да. И я положил его обратно в бардачок.

– Отлично! – Учитель отпил еще один глоток коньяку и протянул фляжку Реми. – За наш успех! Конец уже близок.

Реми с благодарностью принял угощение. Правда, коньяк показался солоноватым на вкус, но ему было все равно. Теперь они с Учителем стали настоящими, полноправными партнерами. Он чувствовал: перемены в его жизни близки. Теперь уже никогда больше не буду слугой. Реми смотрел через набережную на пруд с утками, Шато Виллет казался далеким, как сон.

Отпив еще глоток, Реми почувствовал, как по жилам разлилось приятное тепло. Однако вскоре теплота эта превратилась в жжение. Реми ослабил узел галстука, ощущая неприятный привкус во рту, и протянул фляжку Учителю.

– Мне, пожалуй, хватит, – с трудом выдавил он. Учитель забрал фляжку и сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь, Реми, что оказался единственным человеком, знающим меня в лицо. Я оказал тебе огромное доверие.

– Да, – ответил слуга. Его сотрясал мелкий озноб, и он снова ослабил узел галстука. – И эту тайну я заберу с собой в могилу.

Помолчав, Учитель заметил:

– Я тебе верю. – Затем убрал в карман фляжку и краеугольный камень. Потянулся к бардачку, открыл его, достал крохотный револьвер «Медуза». На мгновение Реми охватил страх, но Учитель просто сунул револьвер в карман брюк.

Что он делает? И зачем? Реми прошиб холодный пот.

– Я обещал тебе свободу, – сказал Учитель, и на этот раз в голосе его прозвучало сожаление. – Но с учетом всех обстоятельств это лучшее, что я могу для тебя сделать.

Реми почувствовал, как у него распухло горло и стало нечем дышать. Хватаясь обеими руками за горло, он вдруг согнулся пополам, спазмы в трахее перешли в приступы рвоты. Он хотел крикнуть, но издал лишь слабый сдавленный стон. Теперь понятно, почему коньяк показался солоноватым.

Я умираю! Он меня убил!..

Еще не веря до конца в эту чудовищную мысль, Реми обернулся к сидевшему рядом Учителю. Тот спокойно смотрел куда-то вперед через ветровое стекло. В глазах у Реми помутилось, он судорожно хватал ртом воздух. Я для него в лепешку разбивался! Как он только мог, как смел? Реми не знал, чем было вызвано решение Учителя убрать его. То ли он задумал это с самого начала, то ли ему не понравились действия Реми в церкви Темпла. Легалудеку не суждено было узнать об этом. Животный страх и ярость – вот какие чувства владели им сейчас. Он попытался наброситься на Учителя, но тело не слушалось. Я поверил тебе, я все поставил на карту!

Реми пытался поднять кулак, чтоб ударить по клаксону, но лишь пошатнулся и сполз вниз по сиденью. Так и лежал на боку возле Учителя, хватаясь за опухшее горло. Дождь припустил еще сильнее. Реми уже ничего не видел, но краем затухающего сознания цеплялся за прекрасное видение. И перед тем как окружающий мир для него померк, увидел водную гладь под солнцем, услышал, как с ласковым шепотом набегает на берег Ривьеры прибой.

Учитель вышел из лимузина, огляделся и с удовлетворением отметил, что вокруг ни души. У меня не было выбора, сказал он себе и даже немного удивился: теперь он не испытывал никаких сожалений о содеянном. Реми сам выбрал такую судьбу. Все это время Учитель опасался, что Реми придется устранить, когда операция будет завершена. Но глупец сам приблизил свою кончину, повел себя в церкви Темпла совершенно недопустимым образом. Неожиданное появление Роберта Лэнгдона в Шато Виллет имело как положительную, так и отрицательную сторону. Лэнгдон доставил краеугольный камень, избавив от необходимости разыскивать бесценное сокровище, но он же навел полицию на их след. Реми оставил множество отпечатков не только по всему дому, но и на чердаке амбара, где был установлен пост прослушивания, на котором он же и дежурил. И теперь Учитель радовался своей предусмотрительности. Он сделал все возможное, чтобы между ним и Реми не усматривалось никакой связи, способной разоблачить их совместную деятельность. Никто ни в чем не заподозрил бы Учителя, разве только в том случае, если бы Реми вдруг проболтался. Но теперь и эта опасность устранена.

Еще один конец обрублен, подумал Учитель и направился к задней дверце лимузина. Полиция никогда не поймет, что произошло… и нет в живых свидетеля, который его выдаст. Он осторожно огляделся по сторонам, убедился, что никто за ним не следит, открыл дверцу и забрался в просторное хвостовое отделение салона.

Несколько минут спустя Учитель уже пересекал Сент-Джеймсский парк. Теперь остались только двое. Лэнгдон и Невё. С ними будет куда сложнее. Но ничего, справиться можно. Сейчас не до них, надо срочно заняться криптексом.

С торжеством оглядывая парк, он видел впереди свою цель. Лондон, там рыцарь лежит, похороненный папой. Едва услышав эти стихи, Учитель сразу же понял: он знает ответ. А в том, что другие до сих пор не вычислили его, нет ничего удивительного. У меня преимущество, пусть даже и получено оно не совсем честным путем. Учитель на протяжении нескольких месяцев прослушивал все разговоры Соньера, и однажды Великий мастер упомянул об этом знаменитом рыцаре, почитаемом им не меньше, чем Леонардо да Винчи. То, что в стихотворении говорится именно об этом рыцаре, не вызывало никаких сомнений, хотя и следовало отдать должное остроумию Соньера. Учителя заботило совсем другое. Как поможет могила узнать последнее ключевое слово, до сих пор оставалось загадкой.

Шар от могилы найди…

Учитель помнил снимки знаменитого захоронения, главную его отличительную черту. Изумительной красоты шар. Эта огромная сфера венчала надгробие и по своим размерам не уступала ему. Наличие шара радовало Учителя и одновременно вызывало беспокойство. С одной стороны, это указатель, с другой – если верить стихам, ключевое слово как-то связано с шаром, который должен быть на могиле… но теперь отсутствует. И тогда, возможно, это совсем не тот шар. Чтобы прояснить ситуацию, он собирался самым тщательным образом осмотреть надгробие.

Дождь лил как из ведра, и он засунул криптекс поглубже в правый карман, чтобы не намок. В левом кармане лежал револьвер «Медуза». Через несколько минут он уже входил в храм, расположенный едва ли не в самом изумительном здании Лондона конца девятого века.

В этот же момент епископ Арингароса вышел прямо под дождь из маленького самолета. И, шлепая по лужам и приподнимая полы сутаны, двинулся к зданию аэровокзала в Биггин-Хилл. Он надеялся, что его встретит сам капитан Фаш. Но вместо него навстречу поспешил молодой офицер британской полиции с зонтиком.

– Епископ Арингароса? Капитану Фашу пришлось срочно уехать. Попросил меня встретить вас и проводить. Сказал, чтобы я отвез вас в Скотланд-Ярд. Он считает, что там вам будет безопаснее.

Безопаснее? Арингароса покосился на тяжелый портфель с облигациями Банка Ватикана. Он почти забыл, какое при нем сокровище.

– Да, благодарю вас.

Арингароса уселся в полицейский автомобиль. Интересно, где же сейчас Сайлас? Через несколько минут он получил ответ по полицейскому сканеру.

Орм-Корт, дом 5.

Арингаросе был прекрасно известен этот адрес. Это же лондонская резиденция «Опус Деи».

– Везите меня туда, немедленно! – сказал он водителю.

Глава 95

Лэнгдон не сводил глаз с экрана компьютера с того самого момента, как там начали появляться результаты поиска.

Пять минут. Всего две ссылки. Обе не имели отношения к делу.

Он уже начал беспокоиться.

Памела Геттем находилась в соседней комнате. Лэнгдон с Софи допустили оплошность, спросили, принято ли в библиотеке пить, помимо чая, еще и кофе. И вот теперь, судя по запаху, доносившемуся до них, можно было догадаться, что их собираются напоить растворимым «Нескафе».

И тут компьютер громко просигналил.

– Похоже, выдал еще что-то! – крикнула Памела из соседней комнаты. – Что там за название?

Лэнгдон впился глазами в экран.

Аллегория Грааля в средневековой

литературе: Трактат о сэре Гэуэйне и Зеленом рыцаре

– Какая-то аллегория Зеленого рыцаря! – крикнул он библиотекарше.

– Не то, – ответила Геттем. – В Лондоне похоронено не так много мифологических зеленых гигантов. Можно даже считать, что ни одного.

Лэнгдон с Софи терпеливо сидели перед монитором в ожидании продолжения. Но когда экран ожил снова, информация оказалась для них неожиданной.

Die Opern von Richard Wagner

– Оперы Вагнера? – спросила Софи.

Геттем заглянула в комнату с пакетиком от кофе в руке.

– А вот это действительно странное сочетание. Разве Вагнер был рыцарем?

– Нет, – ответил Лэнгдон, чувствуя, что заинтригован. – Зато он был известным масоном. – Наряду с Моцартом, Бетховеном, Шекспиром, Гершвином, Гудини и Диснеем. О связях масонов с орденом тамплиеров, Приоратом Сиона и Граалем было написано множество книг. – Мне бы хотелось получить более подробную распечатку. Как вывести на экран весь текст?

– Да не нужен вам весь текст, – откликнулась библиотекарша. – Просто выделите название и нажмите на него мышкой. И компьютер выдаст вам отдельные строки из общего контекста, где встречаются выделенные ключевые слова.

Лэнгдон ничего не понял из ее объяснений, но выделил название и послушно щелкнул мышкой.

На мониторе высветилось несколько строк.

… мифологический рыцарь по имени Парсифаль, который…

… метафорический Грааль, поиск которого спорен…

… Лондонская филармония в 1855…

… оперная антология Ребекки Поп, включает «Диву»…

… могила Вагнера находится в Германии…

– Опять совсем не та Поп, – шутливо и разочарованно заметил Лэнгдон. Тем не менее его потрясла простота использования системы. Ключевых слов в контексте оказалось достаточно, чтобы напомнить ему об опере Вагнера «Парсифаль», в которой отдавалась дань Марии Магдалине как продолжательнице рода Иисуса Христа. В ней рассказывалась история молодого рыцаря, отправившегося на поиски истины.

– Наберитесь терпения, – посоветовала Геттем. – Дайте машине время. Пусть себе работает.

На протяжении нескольких следующих минут компьютер выдал еще несколько ссылок на Грааль, в том числе и текст о трубадурах, знаменитых странствующих менестрелях Франции. Лэнгдон знал, что общий корень в таких словах, как «minstrel» и «minister», не является случайным совпадением. Трубадуры были странствующими слугами, или «ministers», Церкви Марии Магдалины и использовали музыку, чтобы поведать в песенных балладах историю этой женщины. По сей день восславляют они добродетели «Госпожи нашей», загадочной и прекрасной дамы, истовому служению которой отдали себя целиком.

Тут компьютер выдал новую информацию:

Рыцари, плуты (валеты), папы и

пятиконечные звезды: История святого Грааля в картах таро

– Неудивительно, – сказал Лэнгдон, обернувшись к Софи. – Некоторые из наших ключевых слов созвучны с названиями отдельных карт. – Он снова щелкнул мышкой. – Не уверен, что ваш дедушка, Софи, играя с вами в карты, когда-либо упоминал об этом. Но игра – это как бы «карточный» пересказ истории о пропавшей Невесте и ее порабощении «злой» Церковью.

Софи окинула его удивленным взглядом:

– Я и понятия не имела.

– В том и состоял смысл. С помощью этой метафорической игры последователи Грааля тайно обменивались посланиями, скрываясь от всевидящего ока Церкви. – Лэнгдон часто задавался вопросом, многим ли современным игрокам в карты известна истинная подоплека четырех мастей. Пики, червы, трефы и бубны – все это были символы, тесно связанные с Граалем и позаимствованные у четырех мастей карт таро: мечей, кубков, скипетров и пятиконечных звезд.

Пики были мечами – клинок. Символ мужчины. Червы произошли от кубков – сосуд. Символ женщины. Трефы были скипетрами – царская кровь. Символ продолжения рода. Бубны были пятиконечными звездами – богиня. Символ священного женского начала.

Лэнгдон уже начал опасаться, что компьютер больше ничего не выдаст, но четыре минуты спустя на экране высветились следующие строки:

Тяготы гения: Биография современного рыцаря

– «Тяготы гения»! – крикнул Лэнгдон библиотекарше. – «Биография современного рыцаря»! Как прикажете это понимать?

Геттем снова высунулась из-за двери:

– Насколько современного? И только не говорите мне, что это ваш сэр Руди Джулиани[68]. Лично я считаю, он до рыцаря не дотягивает.

У Лэнгдона возникла другая догадка. Он почему-то решил, что это биография недавно посвященного в рыцари сэра Мика Джаггера. Но момент был не слишком подходящим для обсуждения современной британской политики посвящения в рыцари.

– Так, давайте посмотрим, что тут у нас имеется. – И он прочел обрывки текста с ключевыми словами:

… почетный рыцарь, сэр Исаак Ньютон…

… в Лондоне в 1727-м, и…

… его могила в Вестминстерском аббатстве…

… Александр Поп, друзья и коллеги…

– Я так понимаю, понятие «современный» весьма относительно, – сказала Софи Памеле. – Это отрывок из какой-то старой книги. О сэре Исааке Ньютоне.

Геттем, по-прежнему стоя в дверях, покачала головой:

– И что толку? Ведь Ньютон был похоронен в Вестминстерском аббатстве, этом центре английского протестантизма. И католик папа вряд ли мог присутствовать на похоронах. Вам с молоком и сахаром?

Софи кивнула.

– А вам, Роберт? – спросила Геттем.

Сердце у Лэнгдона билось все быстрее. Он отвел взгляд от экрана и поднялся.

– Сэр Исаак Ньютон и есть наш рыцарь.

Софи удивилась:

– О чем это вы?

– Ньютон похоронен в Лондоне, – принялся объяснять Лэнгдон. – Он создатель радикально новой науки, и за это его прокляла Церковь. И еще он был Великим мастером тайной организации, Приората Сиона. Чего же еще?..

– Чего еще? – воскликнула Софи и указала на листок со стихотворением. – А как насчет рыцаря, похороненного папой? Вы ведь слышали, что сказала мисс Геттем. Никакой папа Ньютона не хоронил.

Лэнгдон потянулся к мышке.

– Кто тут говорил о папе, главе Католической церкви? – Он выделил слово «папа», щелкнул мышкой. И на экране появился уже весь отрывок полностью.

На похоронах сэра Исаака Ньютона,

память которого почтили монархи и представители высшего сословия, распорядителем был Александр Поп,

друзья и коллеги произносили

трогательные панегирики, прежде чем

бросить на гроб по горсти земли.

Лэнгдон обернулся к Софи:

– Итак, нужного нам папу мы получили со второй попытки. – Он выдержал паузу. – И это есть не кто иной, как мистер Поп. Александр.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный Попом…

Софи медленно поднялась со стула.

Жак Соньер, мастер двойных загадок и словесных игр, снова доказал, что человеком он был на удивление умным и изобретательным.

Глава 96

Сайлас проснулся словно от толчка.

Он не знал, что его разбудило и сколько он проспал. Мне снился сон? Он сел на соломенном тюфяке и прислушался к звукам в резиденции «Опус Деи», но тишину нарушало лишь тихое бормотание в комнате этажом ниже – там кто-то молился вслух. Эти знакомые звуки сразу успокоили Сайласа.

Но тут внезапно он снова ощутил тревогу.

Поднявшись в чем был, прямо в нижнем белье, он подошел к окну. Неужели кто-то меня выследил? Но двор был пуст. Он прислушался. Тишина. С чего это я так разнервничался? За всю свою многотрудную жизнь Сайлас научился доверять интуиции. Только интуиция спасала его на улицах Марселя, когда он был еще ребенком. Задолго до тюрьмы… задолго до того, как у него благодаря епископу Арингаросе началась совсем другая жизнь. Он высунулся из окна и только теперь заметил смутные очертания стоявшего за изгородью автомобиля. На крыше полицейская мигалка. В коридоре скрипнула половица. Кто-то подергал ручку его двери.

Сайлас отреагировал мгновенно. Метнулся в сторону и оказался за дверью как раз в тот момент, когда она с грохотом распахнулась. В комнату ворвался полицейский с пистолетом. Не успел он сообразить, где находится Сайлас, как тот ударил дверь плечом и сбил с ног второго полисмена, который как раз входил. Первый, резко развернувшись, приготовился стрелять, но тут Сайлас нырнул прямо ему под ноги. Грохнул выстрел, пуля просвистела над головой Сайласа, а тот даром времени не терял: больно пнул ногой стрелявшего прямо в голень. Ноги у того подкосились, и он, рухнув на пол, пребольно ударился головой о деревянные половицы. Второй полицейский, оказавшийся у двери, уже поднимался на ноги, но Сайлас подлетел и ударил его коленом в пах. Потом перепрыгнул через согнувшегося пополам от боли человека и выбежал в коридор.

Почти голый, в одном белье, Сайлас несся вниз по лестнице. Он понимал, что его предали. Но кто? Вот и прихожая, и он увидел, как в нее через распахнутую дверь вбегают другие полицейские. Сайлас повернулся и бросился бежать по коридору. Там женская половина. В каждом здании «Опус Деи» есть такое отделение. Сайлас проскочил через кухню, до смерти перепугав поваров и посудомоек. Еще бы: огромный голый альбинос мчался как бешеный, сшибая на своем пути котелки и тарелки. Вот он оказался в темном и узком коридорчике за бойлерной и увидел впереди спасительный свет, дверь открывалась на улицу. Сайлас выскочил под проливной дождь, спрыгнул с высокого крыльца, но слишком поздно заметил выбегающего из-за угла здания полицейского. Мужчины столкнулись, при этом Сайлас успел подставить широкое бледное плечо, оно с сокрушительной силой ударило полицейского прямо в грудь. Офицер рухнул на мостовую, увлекая Сайласа за собой. Монах оказался сверху. При падении полицейский выронил из рук пистолет, оружие отлетело в сторону. Сайлас слышал, как из здания с криками выбегает кто-то еще. Он изловчился, перекатился на спину и успел схватить пистолет прежде, чем из дверей показались другие полицейские. Грянул выстрел, Сайласа точно огнем ожгло. Пуля угодила в подреберье. И тогда, ослепленный яростью, он открыл огонь по трем полицейским. Из его ран фонтанчиками била кровь.

Но тут над ним нависла чья-то тень, появившаяся, казалось, из ниоткуда. Дьявольски сильные руки впились ему в плечи мертвой хваткой и встряхнули. Мужчина проревел ему прямо в ухо:

– Сайлас, нет!

Монах развернулся и выстрелил. И только тут встретился взглядом со своей жертвой. Епископ Арингароса упал, Сайлас издал вопль ужаса.

Глава 97

В Вестминстерском аббатстве похоронены или помещены в раку около трех тысяч человек. Все колоссальное внутреннее пространство собора занято могилами королей, государственных деятелей, ученых, поэтов и музыкантов. Их надгробия, угнездившиеся в каждой нише и каждом алькове, не отличаются той помпезностью и великолепием, которыми отмечены королевские мавзолеи. Это прежде всего саркофаг с прахом королевы Елизаветы I, который покоится здесь в отдельной часовне, а также более скромные захоронения, прямо в полу, под металлическими плитами, надписи на которых стерлись за века от бесконечного хождения посетителей. И уж чьи останки нашли там последнее упокоение, оставалось теперь только гадать. Построенное в стиле других величественных соборов Европы, Вестминстерское аббатство не считается ни кафедральным собором, ни просто церковью для прихожан. Оно всегда носило другой статус – «особой королевской церкви». Здесь не только хоронили монархов, здесь проводилась их коронация. Первая, коронация Вильгельма Победителя, состоялась на Рождество, в 1066 году. А затем этот великолепный храм стал свидетелем и других бесконечных королевских, государственных и религиозных церемоний, от канонизации Эдуарда Исповедника до свадьбы принца Эндрю и Сары Фергюсон, пышных похорон Генриха V, королевы Елизаветы I и леди Ди.

Однако сейчас Роберта Лэнгдона не интересовало ни одно историческое событие, произошедшее в стенах аббатства, кроме похорон английского рыцаря, сэра Исаака Ньютона.

Лондон, там рыцарь лежит, похороненный Попом.

Пройдя под величественным порталом в северный поперечный неф, Лэнгдон с Софи были встречены охранниками, те вежливо заставили их пройти через недавно появившееся в аббатстве новшество – металлоискатель в виде высокой арки, теперь такие установлены в большинстве исторических зданий Лондона. Они благополучно миновали арку, не вызвав никаких подозрений, и двинулись к центру собора.

Едва переступив порог Вестминстерского аббатства, Лэнгдон ощутил, что весь остальной мир для него точно исчез. Ни шума дорожного движения. Ни шелеста дождя. Тишина просто оглушала, и еще казалось, воздух слегка вибрирует, точно это величественное здание нашептывает что-то самому себе.

Взгляды Софи и Лэнгдона, как и почти каждого здешнего посетителя, тут же устремились вверх, туда, где над их головами воспарял к небесам необъятный купол. Колонны из серого камня вздымались, точно калифорнийские мамонтовые деревья, и терялись где-то в глубине, в тени. Вершины их поднимались на головокружительную высоту, а основания уходили в каменный пол. Публике открывался широченный проход северного нефа, он был подобен глубокому каньону в обрамлении скал из цветного стекла. В солнечные дни лучи отбрасывали на пол целую палитру мерцающих бликов. Сегодня же шел дождь, на улице было серо и пасмурно, и в этом необъятном пространстве сгустился полумрак… отчего аббатство стало походить на склеп, чем оно, в сущности, и являлось.

– Да здесь почти никого, – шепнула Софи. Лэнгдон ощутил нечто похожее на разочарование. Он надеялся увидеть в соборе куда больше людей. Чем больше людей, тем лучше. Ему не хотелось повторения того, что произошло в заброшенной церкви Темпла. Ведь в толпе туристов человек чувствует себя в большей безопасности. Последний раз он был здесь летом, в самый разгар туристического сезона, но теперь в Лондоне дождливое апрельское утро. И вместо любопытных толп и разноцветных бликов на полу Лэнгдон видел под ногами лишь голые плиты и альковы, утопающие в тени.

– Мы только что прошли через металлоискатели, – напомнила Софи. Очевидно, она ощутила, как напряжен Лэнгдон. – А стало быть, те немногие люди, что находятся здесь, никак не могут быть вооружены.

Лэнгдон кивнул, но слова Софи его не успокоили. Чуть раньше он хотел вызвать сюда же и лондонскую полицию, но опасения Софи относительно заинтересованности в этом деле Фаша остановили его. Она не слишком верила в то, что капитан судебной полиции отказался от преследования подозреваемого. Первым делом мы должны найти криптекс, сказала тогда Софи. Это ключ ко всему.

И разумеется, она оказалась права.

Ключ к тому, чтобы вернуть Лью живым и здоровым.

Ключ к тайне Грааля.

Ключ к тому, чтобы узнать, кто стоит за всем этим.

К сожалению, единственная возможность найти этот ключ представилась здесь и сейчас… у могилы Исаака Ньютона. Человек, завладевший криптексом, должен был появиться у этой могилы, чтобы расшифровать последнее ключевое слово. Если только… если только он не успел сделать это раньше и уйти. Но Софи с Лэнгдоном не теряли надежды.

Продвигаясь вдоль левой стены собора, они попали в узкий боковой проход за длинным рядом пилястров. У Лэнгдона не выходил из головы Лью Тибинг, он так и видел его связанным, с кляпом во рту, на заднем сиденье лимузина. Тот, кто приказал в одночасье перебить всю верхушку Приората Сиона, вряд ли остановится перед убийством любого другого человека, вставшего у него на пути. Какая жестокая ирония судьбы кроется в том, что Тибинг, тоже получивший столь почетный в Британии титул рыцаря, стал заложником во время поисков могилы своего же соотечественника, сэра Исаака Ньютона.

– Где же она? – спросила Софи, озираясь по сторонам. Могила. Лэнгдон понятия не имел.

– Надо найти какого-нибудь служку и спросить.

Все лучше, думал Лэнгдон, чем блуждать по всему аббатству. Оно являло собой бесчисленное множество мавзолеев, миниатюрных часовен и ниш для захоронения, куда свободно можно было войти. Как и в Большой галерее Лувра, вход тут был только один, тот самый, через который они сюда попали. Так что войти просто, а вот выбраться почти невозможно. Один из коллег Лэнгдона называл аббатство «настоящей ловушкой для туристов». К тому же выстроено оно было в архитектурных традициях своего времени, а именно: в виде гигантского креста. Однако в отличие от многих церквей вход здесь располагался сбоку, а не в центре, в удлиненной части нефа. Кроме того, у аббатства имелось множество пристроек. Один неверный шаг, проход не под той аркой, и посетитель рисковал заблудиться в лабиринте внешних переходов, окруженных высокими стенами.

– Служки здесь ходят в красных сутанах, – сказал Лэнгдон и двинулся к центру. В дальнем конце южного трансепта виднелся золоченый алтарь, возле него Лэнгдон увидел нескольких человек, стоявших на четвереньках. Он знал, что подобные сцены в Уголке поэтов[69] не редкость, и все равно позы этих людей неприятно поразили его. Ерзают, как полотеры, только вместо обычного пола под плитами тела усопших.

– Что-то никого здесь не видно, – сказала Софи. – Может, попробуем сами найти могилу?

Не говоря ни слова, Лэнгдон провел ее еще на несколько шагов вперед и указал вправо.

Софи ахнула – перед ней во всем своем величии и великолепии открылся вид на внутреннюю часть здания. Она казалась необъятной.

– Ага, теперь понимаю, – протянула она. – Да, нам действительно нужен проводник.

* * *

А в это время чуть дальше, в ста ярдах от них, за скрытой от глаз Софи и Лэнгдона ширмой для хора, к внушительной гробнице сэра Исаака Ньютона приблизился одинокий посетитель. Учитель остановился и оглядывал надгробие минут десять, не меньше.

На массивном саркофаге из черного мрамора стояла скульптура великого ученого в классическом костюме. Он гордо опирался на внушительную стопку собственных трудов – «Математические начала натуральной философии», «Оптика», «Богословие», «Хронология» и прочие. У ног Ньютона два крылатых мальчика разворачивали свиток. Прямо за его спиной высилась аскетически простая и строгая пирамида. И хотя пирамида выглядела здесь довольно неуместно, не она сама, но геометрическая фигура, находившаяся примерно в середине ее, привлекла особо пристальное внимание Учителя.

Шар.

Учитель не переставал ломать голову над загадкой Соньера. Шар от могилы найди… Массивный шар выступал из пирамиды в виде барельефа, на нем были изображены всевозможные небесные тела – созвездия, знаки Зодиака, кометы, звезды и планеты. А венчало его аллегорическое изображение богини Астрономии под целой россыпью звезд.

Бесчисленные сферы.

Прежде Учитель был уверен: стоит только найти могилу, и определить отсутствующий шар, или сферу, будет легко. Он разглядывал карту небесных тел. Какой же планеты здесь не хватает? Возможно, в каком-то созвездии недостает одного астрономического тела? Он понятия не имел. Учитель не удержался от мысли о том, что разгадка проста и очевидна, лежит буквально на поверхности, как в случае с «рыцарем, похороненным папой». Какой именно шар я ищу? Вряд ли для разгадки и обнаружения Грааля требуются углубленные знания астрономии.

Шар от могилы найди, Розы цветок. На плодоносное чрево сие есть намек.

Но тут Учителя отвлекла группа туристов. Он быстро убрал криптекс обратно в карман и раздраженно наблюдал за тем, как посетители, проходя мимо небольшого столика, кладут пожертвования в чашу. Затем они, вооружившись угольными карандашами и листами толстой бумаги, двинулись дальше. Возможно, собирались посетить Уголок поэтов и воздать должное Чосеру, Теннисону и Диккенсу, отполировав подошвами полы над их захоронениями.

Оставшись один, Учитель шагнул еще ближе к памятнику и принялся осматривать его дюйм за дюймом, от постамента до верхушки. Начал он с когтистых лап, на которых стоял саркофаг, потом еще раз оглядел фигуру Ньютона, стопку его научных трудов, двух ангелочков со свитком – при ближайшем рассмотрении оказалось, что там выведены какие-то математические формулы. Взгляд скользил все выше. Вот и пирамида с гигантским шаром-барельефом, вот наконец и «потолок» ниши, усеянный звездами.

Какой же шар должен быть здесь… и отсутствует?.. Он бережно дотронулся до лежавшего в кармане криптекса, словно пытался найти ответ в самом прикосновении к этому искусно обработанному Соньером кусочку мрамора. От Грааля меня отделяют всего каких-то пять букв!

Он глубоко вздохнул, вышел из-за ширмы и бросил взгляд на длинный неф, ведущий к главному алтарю. Вдалеке на фоне позолоты ярко-малиновым пятном выделялась сутана местного служки, которого подзывали взмахами рук два человека… показавшиеся очень знакомыми.

Так и есть! Лэнгдон и Невё.

Учитель тихо отступил на два шага и вновь скрылся за ширмой. Быстро же они!.. Он не сомневался, что Лэнгдон с Невё рано или поздно поймут, о какой могиле идет речь в стихотворении, и явятся к памятнику Ньютону, но никак не ожидал, что это произойдет так скоро. Еще раз глубоко вздохнув, Учитель прикинул свои шансы. К трудностям и неприятным сюрпризам ему было не привыкать.

Как бы там ни было, а криптекс у меня.

Он снова сунул руку в карман, дотронулся до второго предмета, вселявшего в него чувство уверенности. Револьвер «Медуза». Как он и ожидал, детекторы, установленные у входа, сработали, когда он проходил под аркой. Однако оба охранника тут же отступили, как только Учитель, возмущенно посмотрев на них, показал им удостоверение личности. Высокое звание требовало почтительного отношения.

Поначалу Учитель надеялся разгадать загадку криптекса самостоятельно и избежать дальнейших осложнений. Но с появлением Лэнгдона и Софи у него возник новый план. События могли принять еще более благоприятный оборот. С «шаром» у него пока ничего не получилось, так что пусть помогут, с их-то опытом. Раз Лэнгдон сумел расшифровать стихи и понять, о какой могиле идет речь, есть шанс, что и о шаре ему кое-что известно. Может, он и ключевое слово уже знает, и тогда надо лишь заставить его поделиться этой информацией. Как следует надавить и…

Только не здесь, разумеется.

В каком-нибудь тихом укромном месте.

И тут Учитель вспомнил маленькое объявление, которое видел по пути к аббатству. Он тут же понял: лучшего места не найти, надо только придумать, как заманить их туда.

Весь вопрос в том, какую использовать приманку.

Глава 98

Лэнгдон с Софи медленно двигались по северному проходу, держась при этом в тени, за колоннадой, отделявшей их от открытого пространства нефа. Они прошли достаточно далеко, но так до сих пор и не могли как следует разглядеть могилу Ньютона. Саркофаг размещался в глубокой нише и открывался взору лишь под определенным углом.

– По крайней мере там – никого, – шепнула Софи.

Лэнгдон кивнул. Неф перед нишей был абсолютно пуст, ни души.

– Я подойду, – шепнул он в ответ, – а вы спрячьтесь здесь, на тот случай, если…

Но Софи уже вышла из тени и решительно направилась к нише.

– … если кто-то следит за нами, – закончил Лэнгдон, догоняя ее. И вздохнул.

Лэнгдон и Софи пересекли огромное пространство по диагонали и сразу же смолкли при виде представшей перед ними величественной гробницы. Саркофаг черного мрамора… статуя Ньютона, опирающегося на стопку книг… два крылатых мальчика… огромная пирамида… и… и огромной величины шар.

– Вы знали об этом? – совершенно потрясенная, прошептала Софи.

Лэнгдон покачал головой. Он тоже не ожидал ничего подобного.

– Вроде бы на нем высечены созвездия, – сказала Софи.

Они приблизились, и сердце у Лэнгдона упало. Памятник Ньютону был сплошь усеян шарами – звездами, кометами, планетами. Шар от могилы найди… Все равно что искать иголку в стоге сена.

– Астрономические тела, – протянула Софи. – И тут их бесчисленное множество.

Лэнгдон нахмурился. Единственным связующим звеном между планетами и Граалем могла быть, как ему казалось, пятиконечная звезда Венеры, но он уже пробовал применить это кодовое слово, «Venus», на пути к церкви Темпла.

Софи направилась к саркофагу, Лэнгдон же, напротив, отступил на несколько шагов и осмотрелся, не следит ли кто за ними.

– «Богословие», – слегка склонив голову, Софи читала названия книг на корешках, – «Хронология», «Оптика», «Математические начала натуральной философии». – Она обернулась к Лэнгдону. – Вам что-нибудь это говорит?

Лэнгдон подошел поближе, прищурился.

– «Математические начала»… Насколько я помню, речь там идет о гравитационном притяжении планет… которые, следует признать, представляют собой шары, или сферы. Но при чем здесь это… как-то не слишком вяжется.

– Ну а знаки Зодиака? – спросила Софи, указывая на созвездия на шаре. – Помните, вы рассказывали мне о созвездиях Рыб и Водолея?

Конец дней, подумал Лэнгдон.

– Конец эры Рыб и начало эпохи Водолея служили для Приората Сиона своего рода отправной точкой отсчета. Именно в этот переломный момент истории они намеревались открыть миру документы Сангрил. – Но новое тысячелетие уже настало, и никаких намеков на то, что они собираются осуществить намерение, раскрыть миру всю правду.

– Возможно, – сказала Софи, – что о планах Приората обнародовать правду говорится в последних строках стихотворения?

… Розы цветок. На плодоносное чрево сие есть намек.

Лэнгдон вздрогнул. Прежде он как-то не придавал значения этим последним словам.

– Вы же сами говорили мне, – продолжила Софи, – что планы Приората раскрыть всю правду о «Розе» и ее плодоносном чреве непосредственно связаны по времени с расположением планет. Или, если угодно, тех же шаров.

Лэнгдон кивнул, перед ним будто забрезжил свет. Да, это возможно. Однако интуиция подсказывала, что астрономические явления не могут служить ключом. Ведь ответы на все предшествующие загадки, заданные Великим мастером Приората, носили ярко выраженный символический характер: «Мона Лиза», «Мадонна в гроте», имя СОФИЯ, наконец. А в движении планет по своим орбитам нет ничего символического, здесь действуют точные законы. Кроме того, Жак Соньер уже доказал, что является искуснейшим шифровальщиком, и Лэнгдон был уверен, что последнее ключевое слово, эти заветные пять букв, открывающие доступ к тайне Грааля, должны быть не только символичны, но и кристально ясны и просты. Решение лежит буквально на поверхности, весь вопрос только…

– Смотрите! – возбужденно воскликнула Софи и схватила его за руку. По тому, как сильно ее пальцы впились в его локоть, Лэнгдон понял: она напугана. И страх этот может быть вызван лишь одним: к ним приближается кто-то посторонний. Но, проследив за направлением ее взгляда, он увидел, что Софи точно завороженная с ужасом смотрит на черный мраморный саркофаг. – Здесь кто-то был, – прошептала она. И указала на темное пятно прямо у слегка выдвинутой вперед ноги памятника.

Лэнгдон не разделял ее тревоги. Какой-то забывчивый турист оставил на саркофаге, прямо у ноги Ньютона, угольный карандаш. Ерунда. И Лэнгдон уже потянулся, чтобы поднять его, но тут на отполированную до блеска черную мраморную поверхность упал свет, и он похолодел. Понял, чего испугалась Софи.

На крышке саркофага, у ног Ньютона, поблескивали еле заметные буквы, выведенные угольным карандашом.

Тибинг у меня.

Ступайте через Чептер-Хаус, южный выход, и дальше – в сад.

Лэнгдон с бешено бьющимся сердцем дважды перечитал послание.

Софи обернулась и внимательно оглядела неф.

Послание неприятно удивило и в то же время вселило надежду. Это означает, что Тибинг жив, сказал себе Лэнгдон. Но появилась еще одна хорошая новость.

– Они пока что тоже не знают ключевого слова, – сказал он Софи.

Та кивнула. В противном случае к чему этим людям назначать встречу, выдавать свое местонахождение?

– Может, они хотят обменять Тибинга на ключевое слово?

– Или это ловушка.

Лэнгдон покачал головой:

– Не думаю. Ведь сад находится за стенами аббатства. Место очень людное. – Как-то раз Лэнгдону довелось побывать в знаменитом саду аббатства, очень уютном, маленьком, засаженном фруктовыми деревьями, цветами и травами. Последние прижились здесь еще с тех времен, когда монахи занимались разведением лекарственных растений, других методов лечения они не признавали. Сад был знаменит также старейшими в Британии и до сих пор плодоносящими фруктовыми деревьями и являлся излюбленным местом прогулок туристов, которые могли пройти в него прямо с улицы, минуя аббатство. – Думаю, назначая встречу в таком людном месте, они демонстрируют тем самым полное доверие. И мы будем в безопасности.

Но Софи еще сомневалась.

– Так вы хотите сказать, он находится вне стен аббатства, и значит, там нет металлоискателей?

Лэнгдон нахмурился. Эту деталь он упустил.

Он вновь окинул взглядом помпезный памятник и пожалел, что до сих пор ни одной стоящей идеи о ключевом слове ему в голову не пришло. Как же тогда торговаться? Я сам втянул в эту историю Лью и готов пойти на что угодно ради его освобождения.

– В записке сказано, что надо пройти через Чептер-Хаус к южному выходу, – заметила Софи. – Может, оттуда открывается вид на сад? Тогда, перед тем как выйти, мы сможем оценить ситуацию, посмотреть, не угрожает ли нам опасность.

Неплохая идея. Лэнгдон вспомнил, что Чептер-Хаус представляет собой просторное восьмиугольное помещение, где некогда, до постройки нынешнего здания, собирался британский парламент. Он давно не был здесь, но помнил, что туда можно пройти прямо из аббатства. Вот только где этот проход? Отойдя на несколько шагов от захоронения Ньютона, Лэнгдон начал осматриваться.

И вот совсем рядом, в противоположной стороне от того места, где они вошли в собор, он увидел широкий темный проход, а над ним вывеску:

ЗДЕСЬ МОЖНО ПРОЙТИ В:

Монастырь

Дом настоятеля

Колледж-холл

Музей

Дарохранительницу

Часовню Сент-Фейт

Чептер-Хаус

Лэнгдон с Софи так торопились, что, когда проходили под темными сводами с вывеской, не заметили еще одного объявления, набранного более мелким шрифтом и извещавшего о том, что часть указанных помещений закрыта на реставрацию.

Они вышли в открытый двор, обнесенный высокими стенами. Дождь лил не переставая. Над головой неслись серые тучи, и уныло посвистывал ветер, точно некий сказочный гигант дул в узкое горлышко бутылки. Они забежали под навес, что тянулся по всему периметру двора. Крыша нависала низко, и Лэнгдон ощутил хорошо знакомое беспокойство, которое всегда охватывало его в замкнутом пространстве. Такие крытые переходы называли клостерами, и Лэнгдон мысленно отметил, что, наверное, от этого латинского корня и произошло название его болезни – клаустрофобия.

Но он постарался отмахнуться от этих неприятных мыслей и вместе с Софи поспешил к концу туннеля, ориентируясь по стрелкам-указателям. Ведь именно там, если верить им, находился Чептер-Хаус. Теперь дождь хлестал под углом, заливая пол и стены, в тесном проходе было холодно и сыро. Навстречу им пробежала пара, торопившаяся укрыться от непогоды в соборе. И теперь поблизости не было видно ни единой живой души, никто не желал осматривать достопримечательности сада под таким дождем и ветром.

Впереди и слева, примерно в сорока ярдах от них, замаячила арка, а за ней открывался переход в другое помещение. Это был тот самый вход, который они искали, но доступ к нему был перегорожен низеньким забором, а вывеска рядом гласила:

ЗАКРЫТО НА РЕСТАВРАЦИЮ

Дарохранительница

Часовня Сент-Фейт

Чептер-Хаус

За забором виднелся длинный и пустынный коридор, заставленный строительными лесами и заваленный тряпками и ведрами. Сразу за забором Лэнгдон увидел два входа: справа – в дарохранительницу, слева – в часовню Сент-Фейт. Однако вход в Чептер-Хаус находился гораздо дальше, в самом конце длинного прохода. Даже отсюда Лэнгдон видел, что тяжелые деревянные двери распахнуты настежь, а просторное помещение залито сероватым светом, проникавшим из высоких окон, которые выходили в сад.

Ступайте через Чептер-Хаус, южный выход, и дальше – в сад.

– Раз мы прошли по восточному проходу, – сказал Лэнгдон, – то южный выход в сад должен находиться вон там. Прямо, а потом направо.

Софи перешагнула через низенький заборчик и двинулась вперед.

Они углубились в длинный темный коридор, и звуки ветра и дождя за спинойпостепенно стихли. Чептер-Хаус представлял собой своего рода пристройку – ответвление от основного помещения, где некогда проводились заседания парламента.

– Какой огромный… – прошептала Софи, когда они приблизились к залу.

Лэнгдон уже успел позабыть, насколько огромно это помещение. У него просто захватило дух, когда он посмотрел отсюда, от входа, на высоченные окна в дальнем конце восьмиугольника: они поднимались к потолку и равнялись по высоте пятиэтажному зданию. Из них, совершенно определенно, был хорошо виден сад.

Едва переступив порог, Софи и Лэнгдон прищурились. После царившего в переходах и коридорах полумрака их ослепил лившийся из окон дневной свет. Они углубились в помещение примерно футов на десять и стали озираться в поисках южного выхода в сад. Но двери не оказалось.

Какое-то время они стояли неподвижно, в полной растерянности.

Скрип тяжелой двери за спиной заставил их обернуться. Вот дверь захлопнулась с громким стуком, щелкнул засов. Спиной к выходу стоял мужчина и спокойно целился в них из маленького револьвера. Низенький, полный, он опирался на пару алюминиевых костылей.

На секунду Лэнгдону показалось, что все это ему снится.

Лью Тибинг…

Глава 99

Лью Тибинг, злобно сощурившись, целился в Софи и Лэнгдона из револьвера «Медуза».

– Вот что, друзья мои, – начал он. – С тех самых пор, как вчера ночью вы вошли в мой дом, я по мере моих слабых сил делал все возможное, чтобы оградить вас от неприятностей. Но ваше упрямство поставило меня в весьма сложное положение.

По выражению лиц Софи и Лэнгдона он понял: они просто в шоке и такого предательства никак не ожидали. Однако Тибинг был уверен: очень скоро они поймут, что цепь событий неминуемо должна была привести именно к такой развязке.

Мне так много хочется сказать вам обоим… но, увы, боюсь, вы не все поймете.

– Поверьте, – продолжил Тибинг, – у меня не было ни малейшего намерения вовлекать вас в эту историю. Вы сами пришли в мой дом. Вы сами искали встречи со мной.

– Лью? – наконец удалось выдавить Лэнгдону. – Что, черт побери, происходит? Мы считали, что вы в опасности. Мы здесь, чтобы помочь вам!

– Ни секунды не сомневался, что вы придете, – ответил Тибинг. – Нам надо многое обсудить.

Лэнгдон и Софи, точно загипнотизированные, не могли оторвать глаз от нацеленного на них револьвера.

– Это просто чтобы вы слушали меня внимательно, – пояснил Тибинг. – Если бы я хотел причинить вам вред, оба вы уже давно были бы мертвы. Когда вчера ночью вы вошли в мой дом, я сделал все ради спасения ваших жизней. Я узнал, что Приорат в конце концов принял решение не рассказывать миру правду. Вот почему наступление нового тысячелетия обошлось без разоблачений, вот почему с приходом конца дней ничего не случилось.

Лэнгдон собрался было возразить.

– Изначально Приорат, – продолжил Тибинг, – взял на себя священную обязанность обнародовать документы Сангрил с приходом конца дней. На протяжении веков такие люди, как да Винчи, Боттичелли и Ньютон, рисковали всем, чтобы сохранить эти документы и выполнить свою священную миссию. И вот теперь, когда настал момент истины, Жак Соньер неожиданно изменил решение. Человек, наделенный высочайшими полномочиями в христианском мире, пренебрег своим долгом. Он, видите ли, решил, что еще не время. – Тибинг обернулся к Софи. – Он пренебрег Граалем. Он подвел Приорат Сиона. Он предал память тех, кто на протяжении поколений приближал этот священный момент.

– Вы?! – воскликнула Софи и так и впилась взором яростно сверкающих зеленых глаз в Тибинга. – Так это вы ответственны за убийство моего деда?..

Тибинг насмешливо фыркнул:

– Ваш дед и его ближайшие приспешники предали священный Грааль!

Волна гнева захлестнула Софи. Он лжет, лжет!

– Ваш дед с потрохами продался Церкви, – спокойно парировал Тибинг. – Очевидно, священники оказывали на него определенное давление, чтобы держал язык за зубами.

Софи покачала головой:

– Церковь никак не могла повлиять на моего деда!

Тибинг холодно усмехнулся:

– Но, дорогая моя, нельзя не учитывать, что у Церкви имеется огромный опыт по этой части. На протяжении двух тысячелетий она угнетала и уничтожала тех, кто угрожал ей разоблачением. Со времен императора Константина Церкви весьма успешно удавалось скрывать правду об истинных отношениях Марии Магдалины и Иисуса. А потому вовсе не удивительно, что и сейчас священники нашли способ и дальше держать мир в неведении. Да, Церковь больше не устраивает крестовых походов ради избиения неверных, но от этого влияние ее ничуть не ослабло. Не стало менее агрессивным. – Он выдержал многозначительную паузу. – Мисс Невё, кажется, ваш дедушка хотел рассказать вам всю правду о вашей семье.

Софи была потрясена.

– Откуда вы знаете?

– Это не столь существенно. Важно другое. Важно, чтобы вы поняли наконец следующее. – Тут он снова многозначительно умолк, вздохнул, а потом добавил: – Гибель вашей матери, отца, брата и бабушки была далеко не случайной.

Слова эти потрясли Софи. Она потеряла дар речи. Хотела что-то сказать, но мешал ком в горле. Лэнгдон покачал головой:

– О чем это вы?

– Но ведь это же все объясняет, Роберт! Все сходится. История имеет свойство повторяться. У Церкви уже имелся прецедент. Она не остановилась перед убийством, когда надо было скрыть историю с Граалем. Настала смена тысячелетий, и убийство Великого мастера, Жака Соньера, должно послужить в назидание другим. Держите язык за зубами, иначе следующими будете вы, Роберт и Софи.

– Но они погибли в автокатастрофе, – пробормотала Софи. Сердце ее заныло от тоски и боли. – Произошел несчастный случай!

– Сказочка на ночь, чтобы дитя оставалось в счастливом неведении, – сказал Тибинг. – Да вы вдумайтесь хорошенько. Уцелели лишь два члена семьи, Великий мастер Приората и его внучка. Для того чтобы обеспечить контроль Церкви над братством, лучшей парочки просто не сыскать. Могу лишь догадываться, какому террору подвергла Церковь вашего деда в эти последние годы. Они наверняка угрожали убить вас, его единственную внучку, если он посмеет опубликовать документы Сангрил. Вот и пришлось Жаку Соньеру, обладавшему немалым влиянием, отговорить Приорат.

– Но послушайте, Лью, – перебил его Лэнгдон, лишь сейчас он немного пришел в себя. – Сознайтесь, ведь у вас нет никаких доказательств, что Церковь имеет какое-либо отношение к этим смертям. Как и к тому, что священники как-то повлияли на решение Приората молчать и впредь.

– Доказательства? – парировал Тибинг. – Какие еще вам нужны доказательства, что на Приорат повлияли? Новое тысячелетие настало, а весь мир по-прежнему пребывает в неведении! Разве это не доказательство?

Слова Тибинга эхом разносились под высокими сводами, а в ушах Софи звучал совсем другой голос. Голос деда. Софи, я хочу рассказать тебе правду о твоей семье. Только сейчас она почувствовала, что ее сотрясает мелкая дрожь. Неужели дедушка хотел рассказать ей именно это? О том, что всю ее семью убили? А что действительно известно ей об этой катастрофе, унесшей жизни четырех самых близких людей? Да ничего, лишь общие детали. Даже в газетах описание этого несчастного случая выглядело довольно туманным. Был ли то несчастный случай? Или утешительная сказочка на ночь? И вдруг Софи вспомнила, как истово оберегал ее дед буквально от всего на свете. Не оставлял одну ни на секунду, когда она была девочкой. Даже когда Софи стала взрослой и поступила в университет, она незримо ощущала присутствие деда. Казалось, он следит за каждым ее шагом. Может, за ней действительно тайком наблюдали специально приставленные члены Приората?

– Так вы подозреваете, что Соньером манипулировали, – сказал Лэнгдон, окидывая Тибинга недоверчивым взглядом. – Значит, это вы убили его?

– Ну, на спусковой крючок я не нажимал, – ответил тот. – Соньер умер давным-давно, в тот миг, когда Церковь отняла у него семью. Он был скомпрометирован. Зато теперь он свободен от угрызений совести, что одолевали его при одной мысли о том, что он оказался не способен выполнить свой священный долг. А теперь давайте рассмотрим альтернативы. Что-то следует предпринять. Должен ли весь мир оставаться в неведении и дальше? Следует ли разрешать Церкви и впредь вбивать лживые идеи в головы людей через свои книжки? Следует ли разрешать Церкви распространять свое влияние, влияние, что достигается путем убийств, обмана и преследований? Нет, с этим следует покончить! И это должны сделать мы. Мы должны исполнить за Соньера его долг, исправить его ужасную ошибку. – Он на секунду умолк. – Мы трое. Мы должны действовать заодно.

Софи просто ушам своим не верила.

– Да как только вы могли подумать, что мы станем помогать вам?

– Да просто потому, моя дорогая, что именно вы стали причиной отказа Приората обнародовать документы. Любовь деда к вам сделала его слабым, неспособным противостоять Церкви. Его сковывал страх потерять единственного родного и близкого человека. И он уже никогда не сможет поведать правду, поскольку вы отвергли его, связали ему руки, заставили ждать. Теперь поведать правду миру – ваш долг. Вы должны сделать это в память о Жаке Соньере.

Роберт Лэнгдон давно оставил попытки разобраться в истинных мотивах Тибинга. Его волновало лишь одно: как вывести отсюда Софи живой и невредимой. Прежде его мучило чувство вины перед Тибингом, теперь же он терзался из-за Софи.

Это я завез ее в Шато Виллет. Мне и отвечать.

Лэнгдон не слишком верил в то, что Тибинг способен хладнокровно застрелить их здесь, в Чептер-Хаус. Теперь он понимал: на совести Тибинга немало невинных жертв. К тому же возникло неприятное подозрение, что выстрелы, которые могут прогреметь здесь, в этом помещении с толстыми каменными стенами, вряд ли будут услышаны снаружи, особенно в такой дождь. А Лью просто свалит всю вину на нас.

Лэнгдон покосился на Софи, на ней лица не было. Церковь уничтожила всю ее семью, чтобы Приорат молчал? Как-то не слишком верилось, что современная Церковь на подобное способна. Должно существовать какое-то иное объяснение.

– Давайте отпустим Софи, – произнес Лэнгдон, глядя прямо в глаза сэра Лью. – А мы с вами обсудим это наедине.

Тибинг издал фальшивый смешок:

– Боюсь, что просто не могу себе позволить проявить такую неосмотрительность. Однако предлагаю следующее. – Продолжая целиться в Софи, он свободной рукой достал из кармана криптекс. Подержал немного на ладони, точно взвешивая, затем протянул криптекс Лэнгдону. – В знак доверия, Роберт.

Тот не двинулся с места. Чтобы Лью добровольно отдал нам краеугольный камень? Этого просто быть не может!

– Берите же, – сказал Тибинг. Лэнгдон видел лишь одну причину, по которой Тибинг мог расстаться с камнем.

– Так вы его открыли. Достали карту…

Тибинг отрицательно помотал головой:

– Ах, Роберт! Если бы я действительно мог решить эту загадку, меня бы здесь давно не было. Отправился бы за Граалем и не стал впутывать вас. Нет, я не знаю ответа. Спокойно в этом признаюсь. Истинный рыцарь должен быть честен перед лицом священного Грааля. Он должен понимать и чтить посланные ему свыше знаки. Стоило мне увидеть, как вы входите в аббатство, и я тут же все понял. Вы здесь по одной причине: хотите помочь. Мне слава ни к чему. Я служу великому господину, и проявления гордыни тут неуместны. Истина. Правда. Человечество заслуживает того, чтобы знать правду. Грааль соединил нас. Он ждет, хочет, чтобы его тайну наконец раскрыли. И мы должны работать вместе.

Несмотря на заверения Тибинга, на все эти красивые слова об истине и доверии, револьвер оставался нацеленным на Софи. И тогда Лэнгдон шагнул вперед и взял из рук Тибинга холодный цилиндр. Внутри тихо булькнула жидкость, Лэнгдон снова отступил на несколько шагов. Диски цилиндра оставались в том же положении. Криптекс никто не открывал.

Лэнгдон смотрел прямо в глаза Тибингу:

– А что, если я сейчас просто разобью его об пол?

Тибинг зашелся в приступе смеха.

– Мне сразу следовало понять, еще в церкви Темпла, что все ваши угрозы уничтожить криптекс не более чем дешевая уловка. Роберт Лэнгдон не способен разбить краеугольный камень. Вы же историк, Роберт. Вы держите ключ к тайнам двухтысячелетней истории, потерянный ключ от Грааля. Вы должны слышать, как к вам взывают души всех рыцарей, сожженных на кострах. Они защищали эту тайну. Хотите, чтобы их жертва оказалась напрасной? Нет, вы должны отомстить за них. Должны присоединиться к великим людям, которыми так всегда восхищались, – Леонардо да Винчи, Боттичелли, Ньютону, каждый из которых счел бы за честь оказаться сейчас на вашем месте. Тайна этого криптекса взывает ко всем нам. Рвется на свободу. Время пришло. Час пробил. Сама судьба привела нас к этому великому моменту.

– Я ничем не могу помочь вам, Лью, поскольку и понятия не имею, как его открыть. Могилу Ньютона видел каких-то несколько минут. И даже если бы знал ключевое слово… – Тут Лэнгдон умолк, сообразив, что наговорил лишнего.

– Так вы мне не скажете? – выдохнул Тибинг. – Должен признаться, я разочарован, Роберт. И удивлен. Удивлен тем, что вы не понимаете, в каком долгу оказались передо мной. Если бы мы с Реми устранили вас с самого начала, как только вы вошли в Шато Виллет, это значительно упростило бы мою задачу. А я рисковал всем, черт знает на что только не шел, лишь бы обойтись с вами, как подобает благородному человеку.

– Это вы называете благородством? – Лэнгдон выразительно покосился на ствол револьвера.

– Во всем виноват Соньер, – поспешил вставить Тибинг. – Это он и его sénéchaux солгали Сайласу. В противном случае я получил бы краеугольный камень без всяких осложнений. Откуда мне было знать, насколько далеко зайдет Великий мастер в стремлении обмануть меня, передать камень своей не имеющей никакого к нему отношения внучке? – Тибинг с упреком взглянул на Софи. – Созданию настолько никчемному, что ей потребовался в качестве няньки и поводыря крупнейший специалист по символам. – Тибинг снова обернулся к Лэнгдону. – К счастью, Роберт, ваше участие все изменило. Оказалось для меня даже в какой-то степени спасительным. Камень мог остаться запертым в том банке навеки, а вы заполучили его и доставили мне прямо по адресу.

Что же теперь делать? Может, согласиться? – думал Лэнгдон. Ведь как бы там ни было, а нас с Тибингом действительно многое объединяет.

Теперь в голосе Тибинга звучали нотки самодовольства:

– Когда я узнал, что Соньер, умирая, оставил вам последнее послание, я сразу понял: вы завладели ценной информацией Приората. Что это: краеугольный камень или же сведения о том, где его искать, – я не знал, мог только гадать. Но когда полиция села вам на хвост, я был почти уверен: вы непременно придете ко мне.

– А если бы не пришли? – огрызнулся Лэнгдон.

– Ну, у меня уже созревал план, как протянуть вам руку помощи. Короче, так или иначе, но краеугольный камень должен был оказаться в Шато Виллет. И тот факт, что вы привезли его прямехонько ко мне, лишь подтверждает: я был прав.

– Что?! – возмущенно воскликнул Лэнгдон.

– Сайлас должен был проникнуть в Шато Виллет и отобрать у вас камень. И таким образом вывести вас из игры, не причинив вреда. А заодно отвести от меня все подозрения. Однако стоило мне увидеть, как сложна загадка, все эти коды Соньера, я решил подключить вас к поискам решения, хотя бы на время. А с камнем можно было и подождать. Сайлас мог отобрать его и позже.

– В церкви Темпла, – протянула Софи, и в голосе ее звучали гнев и отвращение к предателю.

Все мало-помалу встает на свои места, подумал Тибинг. Церковь Темпла представлялась идеальным местом, где можно было беспрепятственно отобрать камень у Софи и Лэнгдона. К тому же завлечь их туда не составляло труда, тому способствовали намеки на захоронение в Лондоне в стихах Соньера. Реми получил четкие распоряжения оставаться в укрытии до тех пор, пока Сайлас не отберет краеугольный камень. Но увы, угроза Лэнгдона разбить криптекс об пол заставила Реми запаниковать. Если бы тогда этот придурок Реми не высунулся, злобно думал Тибинг и вспомнил инсценировку собственного похищения, все могло сложиться иначе. Ведь Реми был единственным связующим со мной звеном, и он посмел показать свое лицо!

К счастью, хоть Сайлас не знал, кем на самом деле был Тибинг. Монаха ничего не стоило обвести вокруг пальца, заставить поверить в то, что Реми действительно связывает заложника на заднем сиденье лимузина. Когда подняли звуконепроницаемую перегородку между водительским креслом и остальной частью салона, Тибинг позвонил Сайласу, сидевшему рядом с водителем. Заговорил с ним с сильным французским акцептом, убеждая, что это не кто иной, как Учитель, и велел Сайласу укрыться в лондонской резиденции «Опус Деи». Ну а затем было достаточно одного звонка в полицию, чтобы устранить уже не нужного монаха.

Обрубить лишние концы.

С другим «концом» оказалось сложнее. Реми.

Тибингу стоило немалых усилий уговорить себя, что другого выхода просто нет. Реми не раз доказывал ему свою преданность и надежность. Но поиски Грааля всегда требовали жертв. И решение напрашивалось само собой. В мини-баре лимузина стояла небольшая фляжка с коньяком и баночка арахиса. Пудры на дне этой самой баночки оказалось достаточно, чтобы вызвать у Реми смертельный приступ удушья. Он ведь страдал аллергией на арахис в любом его виде. И вот когда Реми припарковал лимузин на Хорсгардз-Парейд, Тибинг выбрался из машины, подошел к передней дверце и уселся рядом с Реми. А несколько минут спустя снова вышел, забрался на заднее сиденье и уничтожил все улики. А затем отправился завершать свою миссию.

До Вестминстерского аббатства было недалеко, и хотя металлические костыли Тибинга и спрятанный в кармане маленький револьвер «Медуза» заставили сигнализацию сработать на входе, охранники не посмели остановить Тибинга. Неужели заставлять его снять скобы, отбросить костыли и проползать под аркой металлоискателя? Он и без того несчастный калека. Мало того, Тибинг продемонстрировал охранникам веское доказательство своей благонадежности, а именно – документ, подтверждающий, что ему пожаловано звание рыцаря. Бедняги едва не сшибли друг друга с ног в стремлении угодить инвалиду-лорду, пропустить его в собор.

Теперь же, глядя на растерянных Лэнгдона и Невё, Тибинг с трудом удерживался от хвастливых признаний в том, как хитроумно подключил «Опус Деи» к разработанному им плану по разоблачению всей Христианской церкви. Нет, с этим можно и подождать. Прямо сейчас следует заняться делом.

– Mes amis, – произнес Тибинг на безупречном французском, – vous ne trouvez pas le Saint-Graal, c'est le Saint-Graal qui vous trouve[70]. – Он улыбнулся. – Нам по пути. Сам Грааль нашел и объединил нас.

Ответом ему было молчание.

Тогда он заговорил с ними шепотом:

– Послушайте. Неужели не слышите? Это голос самого Грааля взывает к нам через века. Он молит, чтобы мы спасли его, вырвали из лап Приората. Вам выпала уникальная возможность. На всем белом свете не найдется трех таких людей, как мы, способных разгадать последнее ключевое слово и открыть криптекс. – Тибинг на секунду умолк, глаза его горели. – Мы должны дать друг другу клятву верности. Клятву узнать всю правду и поведать о ней миру.

Глядя прямо в глаза Тибингу, Софи заговорила ледяным тоном:

– Никогда не стану клясться в верности убийце моего деда. Могу поклясться ему разве что в одном: сделаю все возможное, чтобы вы отправились за решетку.

Тибинг помрачнел и после паузы произнес:

– Жаль, что вы так настроены, мадемуазель. – Затем обернулся и наставил револьвер на Лэнгдона. – Ну а вы, Роберт? Вы со мной или против меня?

Глава 100

Епископу Мануэлю Арингаросе к физическим страданиям было не привыкать, но жгучая рана от пули в груди поразила его в самую душу. То ныла не плоть, то страдало уязвленное сердце.

Он открыл глаза, но слабость и дождь замутняли зрение. Где я? Он чувствовал, как чьи-то сильные руки обхватили его за плечи, тащат куда-то его безвольное тело, точно тряпичную куклу, черные полы сутаны развеваются на ветру.

С трудом подняв руку, он протер глаза и увидел, что это Сайлас. Огромный альбинос тянул его по грязному тротуару и взывал о помощи душераздирающим голосом. Красные глаза слепо смотрели вперед, слезы градом катились по бледному, забрызганному кровью лицу.

– Сын мой, – прошептал Арингароса, – ты ранен?

Сайлас опустил глаза, лицо его исказилось от боли.

– Я так виноват перед вами, отец! – Похоже, ему даже говорить было больно.

– Нет, Сайлас, – ответил Арингароса. – Это я должен просить у тебя прощения. Это моя вина. – Учитель обещал мне, что никаких убийств не будет, а я велел тебе во всем ему подчиняться. – Я слишком поторопился. Слишком испугался. Нас с тобой предали. – Учитель никогда и ни за что не отдаст нам Грааль. Сайлас подхватил его и нес уже на руках, епископ впал в полузабытье. Он вернулся в прошлое, видел себя в Испании. Скромное, но достойное начало: он вместе с Сайласом строил маленькую католическую церковь в Овьедо. Видел он себя и в Нью-Йорке, где возносил хвалу Создателю, организовав строительство штаб-квартиры «Опус Деи» на Лексингтон-авеню.

Пять месяцев назад епископ Арингароса получил пугающее известие. Дело всей его жизни оказалось под угрозой. Он до мельчайших подробностей помнил все детали, помнил встречу в замке Гандольфо, круто изменившую его жизнь… С того страшного известия все и началось.

… Арингароса вошел в Астрономическую библиотеку Гандольфо с высоко понятой головой, будучи уверен, что здесь ему воздадут по заслугам, увенчают лаврами, поблагодарят за огромную работу, что он вел как представитель католицизма в Америке.

Но встретили его лишь трое.

Секретарь Ватикана. Тучный. С кислой миной.

И два высокопоставленных итальянских кардинала. С ханжескими физиономиями. Чопорные и самодовольные.

Секретарь? – удивился Арингароса.

Секретарь, ведавший в Ватикане юридическими вопросами, пожал епископу руку и указал на кресло напротив:

– Присаживайтесь, пожалуйста.

Арингароса уселся, чувствуя: что-то не так.

– Я не большой любитель светской болтовни, епископ, – начал секретарь, – а потому позвольте сразу перейти к делу и объяснить, зачем вас сюда вызвали.

– Да, конечно. Я весь внимание, – ответил Арингароса и покосился на двух кардиналов, которые, как показалось, окинули его презрительно-оценивающими взглядами.

– Думаю, вам хорошо известно, – сказал секретарь, – что его святейшество и все остальные в Риме в последнее время весьма обеспокоены политическими последствиями, которые вызывает подчас весьма противоречивая деятельность «Опус Деи».

Арингароса ощетинился. Ему уже не раз доводилось выслушивать аналогичные упреки от нового понтифика, который, к разочарованию Арингаросы, слишком активно ратовал за либеральные изменения в Церкви.

– Хочу заверить вас, – поспешно добавил секретарь, – что его святейшество вовсе не намерен что-то менять в управлении вашей паствой.

Надеюсь, что нет!

– Тогда зачем я здесь?

Толстяк вздохнул:

– Не знаю, как бы поделикатнее выразиться, епископ, я не мастак по этой части. А потому скажу прямо. Два дня назад совет секретарей Ватикана провел тайное голосование по отделению «Опус Деи» от Ватикана.

Арингароса был уверен, что неправильно его понял.

– Простите?..

– Короче говоря, ровно через шесть месяцев «Опус Деи» уже не будет входить в прелатуру Ватикана. Вы станете самостоятельной Церковью. Понтифик хочет отделиться от вас. Не желает быть скомпрометированным. Он согласился с решением секретариата, все соответствующие бумаги вскоре будут подписаны.

– Но это… невозможно!

– Напротив, очень даже реально. И необходимо. Его святейшество крайне недоволен вашей агрессивной политикой в плане вербовки новообращенных и практикуемым у вас «укрощением плоти». – Он сделал паузу. – А также вашей политикой в отношении женщин. Если уж быть до конца откровенным, «Опус Деи» стала для Ватикана помехой и источником постоянно растущего недоумения.

Епископ Арингароса был оскорблен до глубины души. Недоумения?

– «Опус Деи» – единственная католическая организация, постоянно и быстро приумножающая свои ряды! Одних только священников свыше одиннадцати тысяч ста человек!

– Это правда. Нас это очень беспокоит, – вставил один из кардиналов.

Арингароса вскочил:

– Вы лучше спросите его святейшество, была ли «Опус Деи» источником недоумения в 1982 году, когда мы помогли Банку Ватикана!

– Ватикан всегда будет благодарен вам за это, – ответил секретарь кислым тоном. – Однако кое-кто абсолютно уверен, что ваши финансовые вливания стали единственной причиной, по которой вы получили статус прелатуры.

– Это неправда! – Возмущению Арингаросы не было предела.

– Как бы там ни было, расстаться мы хотим по-хорошему. Мы даже выработали специальную схему, согласно которой вам будут возвращены долги. Вся сумма будет выплачена в пять приемов.

– Откупиться от меня захотели? – воскликнул Арингароса. – Сунуть деньги, чтобы я тихо ушел? И это когда «Опус Деи» является единственным здравым голосом во всем этом хаосе…

Тут его перебил один из кардиналов:

– Простите, я не ослышался? Вы сказали «здравым»?

Арингароса оперся о стол, голос его звенел:

– А вы когда-нибудь задавались вопросом, почему католики покидают Церковь? Да проснитесь наконец, кардинал! Люди потеряли к ней всякое уважение. Строгость веры уже никто не блюдет. Сама доктрина превратилась в линию раздачи, как в каком-нибудь дешевом буфете! Чего желаете? На выбор: крещение, отпущение грехов, причастие, месса. Любая комбинация, берите и проваливайте, на остальное плевать! Разве эта ваша Церковь исполняет главную свою миссию – духовного наставника и проводника?

– Законы третьего века, – возразил второй кардинал, – никак не применимы для современных последователей Христа. Эти законы и правила в нынешнем обществе просто не работают.

– Зато прекрасно работают у нас, в «Опус Деи»!

– Епископ Арингароса, – начал секретарь, подпустив в голос строгости. – Лишь из уважения к своему предшественнику, который поддерживал вашу организацию, понтифик согласился подождать шесть месяцев. И предоставил «Опус Деи» право добровольно выйти из-под опеки Ватикана. Предлагаю вам сформулировать все пункты расхождения во взглядах с Ватиканом и утвердиться в качестве самостоятельной христианской организации.

– Я отказываюсь! – торжественно заявил Арингароса. – И готов повторить это ему лично!

– Боюсь, его святейшество не захочет больше с вами встречаться.

Арингароса снова поднялся:

– Он не посмеет уничтожить прелатуру, взятую под покровительство его предшественником!

– Мне очень жаль. – Секретарь не сводил с него немигающих глаз. – Господь дает, Господь же и забирает.

Арингароса покидал замок Гандольфо с чувством растерянности и даже страха. Вернувшись в Нью-Йорк, он несколько дней безвылазно просидел в своих апартаментах, с грустью размышляя о будущем христианства.

И вот через несколько недель ему позвонили, и этот звонок изменил все. Звонивший говорил с французским акцентом и представился Учителем, звание в прелатуре вполне распространенное. Он сказал, что знает о планах Ватикана отмежеваться от «Опус Деи».

Но как он это узнал? – недоумевал Арингароса. Он был уверен, что лишь несколько представителей верхушки Ватикана знали о грядущем отделении «Опус Деи». Как бы там ни было, слово вылетело. А когда речь заходила о распространении слухов, не было в мире более тонких стен, нежели те, что окружали Ватикан.

– У меня повсюду глаза и уши, епископ, – шептал в трубку Учитель. – И благодаря им я много чего знаю. А с вашей помощью надеюсь узнать, где прячут священную реликвию, которая принесет вам огромную, неизмеримую власть. Власть, которая заставит Ватикан склониться перед вами. Власть, которая поможет спасти саму Веру. – Он выдержал паузу. – И делаю я это не только для «Опус Деи». Но для всех нас.

Господь отбирает… но Господь же и дает. Арингароса почувствовал, как в сердце зажегся лучик надежды.

– Расскажите мне о вашем плане.

Епископ Арингароса был без сознания, когда распахнулись двери госпиталя Святой Марии. Сайлас, изнемогая от усталости, шагнул в приемную. Упал на колени на плиточный пол и воззвал о помощи. Все находившиеся в приемной люди дружно ахнули от страха и неожиданности, увидев полуголого альбиноса, который склонился над священником в окровавленной сутане.

Врач, помогавший Сайласу положить впавшего в забытье епископа на каталку, пощупал у раненого пульс и озабоченно нахмурился:

– Он потерял слишком много крови. Надежды почти никакой.

Но тут веки у Арингаросы дрогнули, он пришел в себя и стал искать взглядом Сайласа.

– Дитя мое…

Сердце у Сайласа разрывалось от гнева и отчаяния.

– Отец, даже если на это уйдет вся жизнь, я найду мерзавца, который предал нас! Я убью его!

Арингароса лишь покачал головой. И погрустнел, поняв, что его собираются увозить.

– Сайлас… если ты до сих пор ничему от меня не научился, пожалуйста, прошу… запомни одно. – Он взял руку Сайласа, крепко сжал в своей. – Умение прощать… это величайший Божий дар…

– Но, отец…

Арингароса закрыл глаза.

– Ты должен молиться, Сайлас.

Глава 101

Роберт Лэнгдон стоял под куполом Чептер-Хаус и смотрел прямо в дуло нацеленного на него револьвера Лью Тибинга.

Вы со мной, Роберт, или против меня? Эти слова рыцаря сэра Лью до сих пор звучали у него в ушах.

Лэнгдон понимал: сколько-нибудь определенного ответа дать он не может. Если ответит «да», он предаст Софи. Ответ «нет» означал, что у Тибинга просто не будет иного выбора, кроме как пристрелить их обоих.

Мирная профессия преподавателя не могла научить Лэнгдона решать спорные вопросы под прицелом револьвера. Зато она научила его находить ответы на самые парадоксальные вопросы. Когда на вопрос не существует правильного ответа, есть только один честный выход из ситуации.

Ни да, ни нет.

Молчание.

И Лэнгдон, не отводя взгляд от криптекса, сделал шаг назад.

Не поднимая глаз, он молча отступал, каждый шаг гулким эхом отдавался в огромном пустом помещении. Нейтральная полоса. Он надеялся, что Тибинг поймет: единственным в данный момент выходом может быть согласие помочь при разгадке криптекса. Надеялся, что его молчание скажет Софи: он ее не предаст, не оставит.

Необходимо выиграть хотя бы немного времени. Чтобы подумать.

Подумать. Он был уверен: именно этого и ждет от него Тибинг. Вот почему он отдал мне криптекс. Чтобы я почувствовал, что стоит на кону. И принял решение. Англичанин рассчитывал на то, что прикосновение к творению Великого мастера заставит Лэнгдона осознать значимость кроющейся в нем тайны. Пробудит непреодолимое любопытство истинного ученого, перед которым меркнут все остальные соображения. Заставит понять, что если тайна краеугольного камня останется неразгаданной, то это будет огромная потеря для истории.

Лэнгдон был уверен: у него осталась единственная возможность спасти Софи, и связана она с разгадкой последнего ключевого слова. Тут возможен торг. Если Тибинг поймет, что я способен достать из цилиндра карту, тогда он может пойти на уступки. И Лэнгдон продолжал медленно отступать к высоким окнам… а все мысли и воспоминания его были сосредоточены на астрономических символах и фигурах, украшающих могилу Ньютона.

Шар от могилы найди, Розы цветок. На плодоносное чрево сие есть намек.

Повернувшись спиной к Тибингу и Софи, он продолжал двигаться к высоким окнам в стремлении отыскать в их цветных витражах хотя бы искорку вдохновения. Но ничего не получалось.

Надо представить себя на месте Соньера, понять ход его рассуждений, думал он, всматриваясь через окно в сад. Что, по его мнению, могло быть шаром, украшавшим надгробный памятник Ньютону? Перед глазами на фоне потоков дождя мелькали звезды, кометы и планеты, но Лэнгдон мысленно отмел их почти сразу. Соньер точными науками не занимался. Он был типичным гуманитарием, хорошо знал искусство и историю. Священное женское начало… сосуд… Роза… запрещенная Мария Магдалина… свержение богини… Грааль.

В легендах Грааль зачастую представал в образе жестокой любовницы, танцующей где-то вдалеке, в тени, нашептывающей тебе на ухо, соблазняющей, зовущей и исчезающей, точно призрак, стоит тебе сделать хотя бы шаг.

Глядя на пригибаемые ветром верхушки деревьев, Лэнгдон, казалось, ощущал ее невидимое присутствие. Знаки разбросаны повсюду. Вот из тумана выплыл искусительный образ – ветви старой английской яблони, сплошь усыпанные бело-розовыми цветами. В каждом пять лепестков, и сияют они свежестью и красотой, подобно Венере. Богиня в саду. Она танцует под дождем, напевает старинные песни, выглядывает из-за ветвей, смотрит из розовых бутонов, словно для того, чтобы напомнить Лэнгдону: плод знаний здесь, совсем рядом, стоит только руку протянуть.

Стоявший в отдалении Тибинг следил за каждым движением Лэнгдона точно завороженный.

Как я и надеялся, думал Тибинг. Он купился. Он ищет разгадку.

До настоящего момента Лью подозревал, что Лэнгдону удалось найти ключ к тайне Грааля. Не случайно Тибинг привел свой план в действие в ту самую ночь, когда Лэнгдон должен был встретиться с Жаком Соньером. Прослушивая разговоры куратора, Тибинг узнал, что именно Соньер настаивал на этой встрече. А потому напрашивался один вывод. В таинственной рукописи Лэнгдона было нечто, затрагивавшее интересы Приората. Лэнгдон узнал правду наверняка чисто случайно. И Соньер боялся, что эта правда всплывет. Тибинг был уверен: Великий мастер Приората вызвал Лэнгдона с одной целью – заставить его молчать.

Но правду скрывали уже достаточно долго! Хватит!

Тибинг понял: надо действовать быстро. Нападение Сайласа преследовало две цели. Во-первых, остановить Соньера, не дать ему возможности убедить Лэнгдона хранить молчание. Во-вторых, завладеть краеугольным камнем. Когда он окажется у Тибинга, Лэнгдон будет в Париже. И если понадобится, Тибинг сможет привлечь его. Организовать нападение Сайласа на Соньера не составило особого труда. Слишком много уже успел узнать Тибинг о тайных страхах куратора. Вчера днем Сайлас позвонил Соньеру в Лувр и представился священником парижского прихода.

– Прошу прощения, месье Соньер, но я должен переговорить с вами, и немедленно. Не в моих правилах нарушать тайну исповеди. Но этот случай… похоже, исключение. Я только что исповедовал человека, который утверждает, что убил нескольких членов вашей семьи.

Соньер воспринял эти слова с изрядной долей недоверия.

– Моя семья погибла в автомобильной катастрофе, – устало ответил он. – Полиция пришла к однозначному заключению.

– Да, это действительно была автокатастрофа, – сказал Сайлас. – Человек, с которым я говорил, утверждает, что заставил их машину съехать с дороги в реку.

Соньер молчал.

– Месье Соньер, я никогда не позвонил бы вам, но этот человек… он косвенно дал понять, что и вам грозит опасность. – Сайлас выдержал многозначительную паузу. – И еще он говорил о вашей внучке Софи.

Упоминание о Софи сыграло решающую роль. Куратор приступил к действиям. Попросил Сайласа немедленно приехать к нему прямо в Лувр. Свой кабинет он считал самым безопасным местом для такой встречи. Затем бросился звонить Софи, чтобы предупредить об опасности. На встречу с Лэнгдоном пришлось махнуть рукой.

И теперь, глядя на стоявших в разных концах помещения Лэнгдона и Софи, Тибинг не мог удержаться от мысли, что ему все же удалось разделить этих компаньонов. Софи Невё пребывала в полной растерянности, Лэнгдон же был целиком сосредоточен на разгадке ключевого слова. Он осознает важность нахождения Грааля, ее судьба его теперь не занимает.

– Он ни за что не откроет его для вас, – холодно произнесла Софи. – Даже если сможет.

Тибинг, продолжая держать Софи под прицелом, покосился в сторону Лэнгдона. Теперь сомнений у него почти не осталось, оружие применять придется. Ему не слишком это нравилось, но он знал, что без колебаний спустит курок, если потребуется. Я сделал все возможное, предоставил ей достойный выход из ситуации. Грааль для меня значит больше, чем жизни каких-то двух человек.

В этот момент Лэнгдон отвернулся от окна.

– Могила… – медленно произнес он, и в глазах его замерцал огонек. – Мне кажется, я знаю, где и что искать на памятнике Ньютону. Да, думаю, я разгадал ключевое слово!

Сердце у Тибинга бешено забилось.

– Где, Роберт? Скажите же мне!

– Нет, Роберт! – в ужасе воскликнула Софи. – Не говорите! Вы же не собираетесь помогать ему, верно?..

Лэнгдон решительно зашагал к ним с зажатым в руке криптексом.

– Ничего не скажу, – тихо и многозначительно произнес он, глядя прямо в глаза Тибингу. – До тех пор, пока вы ее не отпустите!

Тибинг помрачнел:

– Мы так близки к цели, Роберт. Не смейте играть со мной в эти игры!

– Какие там игры, – отмахнулся Лэнгдон. – Просто дайте ей уйти, и все. А я отведу вас к могиле Ньютона. И там мы вместе откроем криптекс.

– Я никуда не пойду, – сказала Софи, зеленые глаза ее сузились от ярости. – Криптекс мне дал дед. И не вам его открывать.

Лэнгдон резко повернулся к ней, в глазах его мелькнул страх.

– Софи, пожалуйста! Вы в опасности. Я пытаюсь помочь вам!

– Как? Раскрыв тайну, защищая которую мой дед пожертвовал собственной жизнью? Он доверял вам, Роберт. И я тоже вам доверяла!

В синих глазах Лэнгдона мелькнул страх, и Тибинг не мог сдержать улыбки, увидев, что эта парочка готова разругаться раз и навсегда. Все попытки Лэнгдона проявить благородство, похоже, ничуть не действовали на эту дамочку. Он стоит на пороге открытия величайшей в истории тайны, но его больше волнует судьба совершенно никчемной девчонки, доказавшей свою полную неспособность приблизить разгадку.

– Софи… – продолжал умолять Лэнгдон. – Софи, вы должны уйти.

Она покачала головой:

– Не уйду. До тех пор пока вы не отдадите мне криптекс. Или просто не разобьете его об пол.

– Что? – изумился Лэнгдон.

– Роберт, мой дед предпочел бы видеть криптекс уничтоженным, нежели в руках убийцы. Его убийцы! – Казалось, Софи вот-вот разрыдается, но этого не произошло. Теперь она смотрела прямо в глаза Тибингу. – Ну, стреляйте же! Не собираюсь оставлять вещь, принадлежавшую деду, в ваших грязных лапах!

Что ж, прекрасно. Тибинг прицелился.

– Нет! – крикнул Лэнгдон и угрожающе приподнял руку с зажатым в ней камнем. – Только попробуйте, Лью, и я разобью его!

Тибинг расхохотался:

– Блефуете? Но это могло произвести впечатление только на Реми. Не на меня. Так и знайте.

– Вы это серьезно, Лью?

Еще бы. И нечего меня пугать. Теперь я точно знаю: вы лжете. Вы понятия не имеете, где искать ответ на надгробии Ньютона.

– Неужели это правда, Роберт? Неужели вы знаете, где искать ответ?

– Знаю.

Глаза выдали Лэнгдона. Тибинг окончательно уверился: он лжет. И все это в отчаянной попытке спасти Софи. Нет, он положительно разочаровался в Роберте Лэнгдоне.

Я одинокий рыцарь в окружении жалких и слабых духом. Ничего, как-нибудь сам разгадаю кодовое слово.

Теперь Лэнгдон с Софи ничем не могли угрожать Тибингу. И Граалю – тоже. Пусть решение, принятое им, дорогого стоит, но он выполнит его с чистой совестью. Главное – убедить Лэнгдона отдать камень, тихо положить его на пол, чтобы он, Тибинг, мог спокойно забрать сокровище.

– В знак доверия, – сказал Тибинг и отвел ствол револьвера от Софи, – положите камень, давайте поговорим спокойно.

Лэнгдон понял: Тибинг разгадал его уловку.

Он уловил решимость в глазах Лью и понял: настал критический момент. Стоит мне положить криптекс на пол, и он убьет нас обоих. На Софи он в этот миг не смотрел, но чувствовал, как отчаянно взывает о помощи ее измученное сердце. Роберт, этот человек не достоин Грааля. Пожалуйста, не отдавайте ему! Не важно, что это будет стоить жизни нам обоим.

Лэнгдон уже принял решение несколько минут назад, когда стоял у окна в одиночестве и смотрел в сад.

Защитить Софи.

Защитить Грааль.

Он едва не закричал: Но как? Я не знаю как!..

Угнетенное состояние духа, в котором он пребывал, вдруг обернулось моментом озарения. Ничего подобного с ним прежде не случалось. Правда у тебя прямо перед глазами! И дело не в кодовом слове. Сам Грааль взывает к тебе. Грааль нельзя отдавать в руки недостойного.

Находясь в нескольких ярдах от Лью Тибинга, он отвесил тому почтительный поклон и начал медленно опускать руку с криптексом.

– Да, Роберт, вот так, – прошептал Тибинг, продолжая целиться в него. – Кладите его на пол, не бойтесь…

Тут Лэнгдон вдруг резко поднял голову к бездонному куполу Чептер-Хаус. Затем пригнулся еще ниже, заглянул в ствол револьвера, нацеленного прямо на него.

– Вы уж простите, Лью.

И тут Лэнгдон выпрямился во весь рост и одним молниеносным движением вскинул руку вверх и запустил криптекс прямо к потолку.

Лью Тибинг даже не почувствовал, как палец нажал спусковой крючок. «Медуза» разрядилась с оглушительным грохотом. В тот же момент Лэнгдон резко подпрыгнул, точно собрался взмыть в воздух, и пуля угодила в пол прямо у его ног. Тибинг разрывался между желанием прицелиться, выстрелить еще раз и поднять глаза вверх, к куполу. Он посмотрел вверх.

Краеугольный камень!

Казалось, само время застыло, все внимание Тибинга было сосредоточено на взлетевшем к куполу криптексе. Вот он достиг самой высокой точки… словно повис на долю секунды в воздухе… а затем перевернулся и полетел вниз, стремительно приближаясь к каменному полу.

В нем, в этом маленьком хрупком предмете, были сосредоточены все надежды и мечты Тибинга. Криптекс не может упасть! Мне его не поймать! Тибинг среагировал чисто инстинктивно. Он отбросил револьвер и рванулся вперед, роняя костыли и протягивая пухлые белые руки с отполированными ногтями. Он весь вытянулся, и в последнюю секунду ему все же удалось поймать криптекс.

Но равновесия Лью не удержал, упал лицом вниз вместе с зажатым в ладони цилиндром. Тибингпонимал, чем грозит это падение. Рука со стуком ударилась об пол, криптекс выскользнул и полетел на каменные плиты.

Раздался жуткий хруст бьющегося стекла.

На секунду Тибингу показалось, что он умер. Он хватал ртом воздух и не мог дышать. Он лежал, распластавшись на холодном полу, и смотрел на свои пустые руки и отлетевший в сторону цилиндр. Он отказывался верить своим глазам. И лишь когда в воздухе распространился едкий запах уксуса, Тибинг наконец понял, что все пропало. Едкая жидкость сжирала то, что хранилось в криптексе.

Его охватила паника. НЕТ! Он схватил криптекс. Уксус вытекал на ладонь. И Тибинг словно видел погибающий папирус. Ну и дурак же ты, Роберт! Теперь тайна потеряна навсегда!

Тибинг был готов разрыдаться. Грааль пропал. Все кончено. Ему еще не верилось, что Лэнгдон мог сотворить такое. И Тибинг попробовал раздвинуть диски цилиндра в отчаянной попытке спасти то, что могло остаться от тонкого папирусного свитка. Потянул за концы цилиндра, и он, к его изумлению, раскрылся.

Лью тихо ахнул и заглянул внутрь. Пусто, если не считать нескольких осколков тончайшего стекла. Никакого папирусного свитка. Ни его частичек. Тибинг повернулся и взглянул на Лэнгдона. Рядом с ним стояла Софи и целилась в Тибинга из револьвера.

Сэр Лью растерянно перевел взгляд на мраморный цилиндр и только тут заметил, что диски выстроились в определенном порядке. И составляют слово из пяти букв: APPLE – ЯБЛОКО.

– Шар, от которого вкусила Ева, – холодно произнес Лэнгдон, – чем навлекла на себя гнев Господень. Первородный грех. Символ падения священного женского начала.

В этот момент Тибинга, что называется, озарило. Ну конечно же! Шар, который должен был украшать могилу Исаака Ньютона, представлял собой не что иное, как яблоко, которое, упав с ветки на голову ученому, навело его на мысль о законе всемирного тяготения. Плод его труда! На плодоносное чрево сие есть намек!

– Роберт, – пробормотал совершенно потрясенный Тибинг, – так вы открыли его, вам удалось… Где же карта?

Лэнгдон не моргнув глазом сунул руку во внутренний карман твидового пиджака и осторожно достал оттуда туго свернутый листок папируса. Затем медленно развернул и взглянул на него, находясь всего в нескольких ярдах от Тибинга. Какое-то время рассматривал, а затем его лицо озарила улыбка.

Он знает! Тибингу казалось, что у него разрывается сердце.

– Скажите мне! – взмолился он. – Скажите же, пожалуйста! Ради Бога, умоляю! Пока еще не слишком поздно!..

Тут в коридоре раздались чьи-то тяжелые шаги, они приближались. Лэнгдон спокойно свернул свиток и убрал обратно в карман.

– Нет! – в отчаянии выкрикнул Тибинг, пытаясь подняться на ноги.

Дверь с грохотом распахнулась, и в Чептер-Хаус, точно разъяренный бык на арену, ворвался Безу Фаш. Маленькие, гневно горящие глазки высматривали цель и наконец остановились на лежавшем на полу Тибинге. Фаш с облегчением перевел дух, сунул пистолет в кобуру под мышкой и повернулся к Софи.

– Слава Богу, агент Невё, теперь я вижу – вы с мистером Лэнгдоном в безопасности. Вы должны были прийти в полицию, как я просил.

Тут в помещение ворвались британские полицейские, схватили Тибинга и надели на него наручники.

Софи была потрясена. Она никак не ожидала увидеть здесь Фаша.

– Как вы нас нашли?

Фаш указал на Тибинга:

– Он допустил ошибку. Продемонстрировал охранникам аббатства свое удостоверение личности. А все соответствующие службы уже были проинформированы полицией по радио, что мы разыскиваем этого человека.

– Она в кармане у Лэнгдона! – взвизгнул вдруг Тибинг. – Карта с указанием, где спрятан Грааль!

Но полицейские уже подхватили Тибинга под руки и повлекли к выходу. Он поднял голову и снова воззвал к Лэнгдону.

– Роберт! Скажите мне: где?!

Тибинга как раз тащили мимо, и Лэнгдон заглянул ему прямо в глаза.

– Только достойным дано знать, где находится Грааль. Вы сами этому меня учили, Лью.

Глава 102

Над парком Кенсингтон-гарденз сгустился туман, и Сайлас, хромая, добрел до ложбинки среди кустарника и укрылся там от посторонних глаз. Опустился на колени прямо на мокрую траву и только тогда почувствовал, как бежит из раны в боку теплая струйка крови. Но он даже не пытался остановить ее. Стоял и смотрел прямо перед собой.

Туман изменил все до неузнаваемости. Казалось, Сайлас находится в раю.

Он молитвенно воздел руки и следил за тем, как их ласкают капли дождя, смывают кровь и пальцы приобретают привычную белизну. Дождь все сильнее барабанил по спине и плечам, и ему казалось, что тело его растворяется, тает, сливается с туманом.

Я призрак.

Вот над головой тихо прошелестел ветерок, он принес сырой земляной запах возрождающейся жизни. Сайлас молился каждой клеточкой своего тела. Он молил о прощении. Молил о милосердии. Но жарче всего молился о своем наставнике, епископе Арингаросе… о том, чтобы Господь не забирал его к себе прежде времени. У него осталось так много дел на этом свете.

Туман стремительно обволакивал Сайласа, и внезапно он ощутил себя легким, точно пушинка, которую могло унести малейшее дуновение ветра. Он закрыл глаза и начал произносить последнюю свою молитву.

Откуда-то из тумана пришел к нему голос Мануэля Арингаросы. Наш Бог велик и милосерден, нашептывал он. И боль в сердце Сайласа начала стихать: он понял, что епископ, как всегда, прав.

Глава 103

Лишь к вечеру над Лондоном показалось солнце, и крыши, дороги, тротуары и трава начали подсыхать. Безу Фаш, пошатываясь от усталости, вышел из полицейского участка после допроса и остановил такси. Сэр Лью Тибинг с пеной у рта настаивал на полной своей невиновности, и из его маловразумительных рассуждений о Граале, секретных документах и таинственных братствах Фаш сделал вывод, что хитрый старик подготавливает почву для адвокатов. Чтобы те построили тактику защиты на его временном умопомешательстве.

Как же, подумал Фаш, сумасшедший он! Для сумасшедшего Тибинг проявил незаурядную изобретательность в формулировке версии, которая могла свидетельствовать о его невиновности. Для этого он использовал «Опус Деи» и Ватикан, которые, как выяснилось, были здесь совершенно ни при чем. Всю грязную работу за него выполняли какой-то фанатик-монах и отчаявшийся священник. Мало того, хитрец Тибинг установил прослушивающее устройство в таком месте, куда калеке забраться было просто не под силу. Разговоры прослушивал его слуга Реми – единственный человек, благодаря которому удалось установить личность Тибинга и его причастность к этому делу. Надо сказать, Реми очень своевременно ушел в мир иной – скончался от анафилактического шока.

Вряд ли все это дело рук человека, страдающего умопомешательством, подумал Фаш.

Информация, полученная от Колле из замка Шато Виллет, подтверждала, что изобретательности у Тибинга мог бы поучиться сам Фаш. Чтобы спрятать «жучки» в одном из важных парижских учреждений, британский историк прибег к помощи древних греков. Троянский конь. Многие чиновники, объекты интереса Тибинга, получали роскошные подарки в виде разных антикварных изделий, другие любили посещать аукционы, на которых Тибинг размещал весьма привлекательные лоты. В случае же с Соньером пришлось поступить по-другому. Куратору прислали приглашение на обед в Шато Виллет, где предстояло обсудить возможность создания в Лувре на средства Тибинга нового отдельного «Крыла да Винчи». Приглашение сопровождалось с виду вполне невинной припиской, в которой сэр Лью выражал любопытство по поводу созданного Соньером робота-рыцаря. Не откажите в любезности, привезите с собой, очень хотелось бы взглянуть. Очевидно, Соньер пошел англичанину навстречу, и рыцарь-робот был оставлен на время обеда под присмотром Реми Легалудека. Времени у того было вполне достаточно, чтобы снабдить эту игрушку еще одной незаметной деталью.

Сидевший на заднем сиденье такси Фаш устало закрыл глаза. Не забыть бы заехать еще в одно место перед возвращением в Париж.

Палату в госпитале Святой Марии заливали яркие лучи весеннего солнца.

– Вы нас всех удивили, – улыбнувшись, заметила медсестра. – Можно сказать, вернулись с того света.

Епископ Арингароса слабо улыбнулся в ответ:

– Господь всегда меня хранил.

Сестра закончила перевязку и оставила епископа одного. Солнце приятно грело лицо. А прошлая ночь была самой темной и ужасной в его жизни.

Он думал о Сайласе, чье тело было найдено в парке.

Пожалуйста, прости меня, сын мой…

Теперь Арингароса жалел о том, что привлек Сайласа к выполнению своего плана. Вчера вечером ему звонил капитан Безу Фаш. Он подозревал епископа в соучастии в убийстве монахини, которое произошло в церкви Сен-Сюльпис. И Арингароса понял, что события той ночи приняли непредсказуемый оборот. А узнав из выпуска новостей еще о четырех убийствах, он просто пришел в ужас. Что же ты натворил, Сайлас! Как только посмел! Затем он попытался связаться с Учителем, но безуспешно. И только тогда епископ понял: его просто использовали. Что единственный способ предотвратить дальнейшее развитие ужасных событий – это сознаться во всем Фашу. Так и произошло, и с того момента Арингароса вместе с Фашем пытались перехватить Сайласа, хотели опередить Учителя, пока тот не отдал монаху приказ убить кого-то еще.

Ощущая слабость и ломоту во всем теле, Арингароса устало закрыл глаза. По телевизору передавали последние новости об аресте известного британского ученого, рыцаря сэра Лью Тибинга. Учитель нас всех переиграл. Очевидно, Тибинг пронюхал что-то о планах Ватикана отмежеваться от «Опус Деи». И для осуществления уже своих планов выбрал епископа Арингаросу. Да и кто еще стал бы охотиться за Граалем с таким слепым упорством и усердием? Вряд ли человек, которому есть что терять. К тому же, если верить легендам, Грааль приносил новому своему обладателю невиданные прежде власть и могущество.

Лью Тибинг чрезвычайно изобретательно скрывал свое истинное лицо. Говорил с сильным французским акцентом, притворялся глубоко набожным человеком, требовал в качестве вознаграждения то, в чем он вовсе не нуждался, а именно – деньги. И Арингароса оказался слишком заинтересованным лицом, чтобы заподозрить неладное. Сумма в двадцать миллионов евро была просто ничто в сравнении с возможностью заполучить Грааль, а финансовая сторона дела была благополучно разрешена выплатой Ватиканом в качестве отступных «Опус Деи» этих самых миллионов. Слепой видит то, что хочет видеть. Но самым оскорбительным в мошеннической афере Тибинга стало то, что он потребовал выплаты в виде облигаций Банка Ватикана на предъявителя. С тем чтобы, если вдруг что-то пойдет не так, все нити расследования привели в Рим.

– Рад видеть, что вам уже лучше, святой отец.

Арингароса сразу узнал хрипловатый голос, но лицо человека, появившегося в дверях, было ему незнакомо – он представлял себе его совершенно иным. Строгие грубоватые черты, черные, гладко прилизанные волосы, толстая шея, выпирающая из воротничка рубашки под черным костюмом.

– Капитан Фаш? – неуверенно спросил Арингароса. Сострадание и забота, которые проявил к нему капитан вчера ночью, как-то не вязались с обликом этого сурового человека. Капитан приблизился к постели и опустил на стул знакомый Арингаросе тяжелый черный портфель.

– Полагаю, это принадлежит вам?

Арингароса взглянул на портфель, туго набитый облигациями, и тут же смущенно отвел взгляд, ему было стыдно.

– Да… благодарю вас. – Какое-то время он молчал, теребя пальцами край простыни, затем решился: – Капитан, я долго раздумывал над всем этим… И хочу попросить вас об одном одолжении.

– Да, разумеется. Слушаю вас.

– Семьи тех людей в Париже, которых Сайлас… – Тут он умолк, проглотил подкативший к горлу комок. – Понимаю, никакие в мире деньги не могут возместить ужасной утраты. Однако если вы окажете мне такую любезность и разделите средства, лежащие в этом портфеле, между ними… между семьями убитых…

Темные глазки Фаша какое-то время пристально изучали епископа.

– Благородный поступок, милорд. Обещаю, я прослежу за тем, чтобы ваше пожелание было исполнено должным образом.

Повисла томительная пауза.

На экране телевизора высокий худощавый офицер французской полиции давал интервью на фоне старинного особняка. Фаш узнал его и впился глазами в экран.

– Лейтенант Колле, – в голосе британской корреспондентки Би-би-си слышались укоризненные нотки, – прошлой ночью ваш непосредственный начальник публично обвинил двух совершенно ни в чем не повинных людей в убийстве. Будут ли Роберт Лэнгдон и Софи Невё предъявлять официальные претензии вашему ведомству? Во что обойдется капитану Фашу эта ошибка?

Лейтенант Колле ответил ей усталой, но спокойной улыбкой:

– По своему опыту знаю, что капитан Безу Фаш ошибается чрезвычайно редко. Этот вопрос я пока с ним не обсуждал, но если хотите знать мое личное мнение… Полагаю, преследование агента Невё и мистера Лэнгдона было продиктовано стремлением обмануть истинного убийцу, усыпить его подозрения и затем схватить.

Репортеры обменялись удивленными взглядами. Колле продолжил:

– Являлись ли мистер Лэнгдон и агент Невё добровольными участниками этого плана, не знаю, не могу сказать. Капитан Фаш редко делится подобной информацией с подчиненными, что, как мне кажется, вполне объяснимо. Единственное, о чем могу заявить твердо и со всей ответственностью: на данный момент капитан уже арестовал истинного подозреваемого. А мистер Лэнгдон и агент Невё невиновны.

Фаш обернулся к Арингаросе, на губах его играла еле заметная улыбка.

– Толковый все же малый этот Колле.

Прошло еще несколько секунд. Фаш провел рукой по голове, приглаживая и без того прилизанные волосы, затем взглянул на Арингаросу:

– Прежде чем вернуться в Париж, милорд, хотелось бы внести ясность в один вопрос. Речь идет о вашем несанкционированном перелете в Лондон. Чтобы изменить курс, вы подкупили пилота. Известно ли вам, что подобные действия подпадают под статью международного закона о перевозках?

– Просто я был в отчаянии, – прошептал Арингароса.

– Да, это понятно. То же самое подтвердил и пилот в беседе с моими людьми. – Фаш запустил руку в карман и достал толстое золотое кольцо с пурпурным аметистом.

У Арингаросы даже слезы на глаза навернулись, когда он принял кольцо от Фаша и надел на палец.

– Вы так добры ко мне! – Он взял Фаша за руку, слегка сжал ее в своей. – Спасибо вам.

Тот лишь отмахнулся и подошел к окну. Стоял и смотрел на раскинувшийся перед ним город, и мысли его были где-то далеко. Затем снова обернулся к епископу, в голосе его звучали нотки озабоченности:

– Скажите, милорд, куда вы потом отправитесь?

Примерно тот же вопрос задали Арингаросе, когда накануне ночью он покидал замок Гандольфо.

– Полагаю, мои пути столь же неисповедимы, как и ваши.

– Да уж, – буркнул в ответ Фаш. И после паузы добавил: – Думаю, скоро подам в отставку.

Арингароса улыбнулся:

Немного веры – и человек способен творить настоящие чудеса, капитан. Совсем немного веры…

Глава 104

Часовня Рослин, часто называемая собором Кодов, находилась в семи милях к югу от Эдинбурга, в Шотландии. Построена она была на месте древнего храма Митры. Рыцари-тамплиеры, основавшие часовню в 1446 году, щедро украсили ее вырезанными в камне символами. Точнее, совершенно сумбурным набором символов, взятых из иудейской, христианской, египетской, масонской и языческой традиций.

Часовня располагалась точно на меридиане, тянущемся с севера на юг через Гластонбери. Эта линия Розы традиционно отмечала остров короля Артура Авалон и считалась точкой отсчета в британской геометрии, связанной со священными символами. Именно от этой линии Розы, в оригинале «Roslin», и произошло название самой часовни.

Шпили часовни Рослин отбрасывали на землю длинные зазубренные тени. Уже вечерело, когда Роберт Лэнгдон и Софи Невё остановили взятую напрокат машину в парке, у подножия утеса, на котором стоял храм. Во время недолгого перелета из Лондона в Эдинбург им удалось немного отдохнуть, хотя ни один из них не смог заснуть в предвкушении того, что их ждало впереди. Глядя на строгие очертания часовни, вырисовывающиеся на фоне неба, Лэнгдон вдруг почувствовал себя Алисой, падающей в кроличью нору. Должно быть, мне снится сон. Однако текст последнего послания Соньера со всей определенностью указывал на это место.

Грааль под древним Рослином вас ждет.

Лэнгдону почему-то казалось, что карта Грааля должна представлять собой некую схему, или диаграмму, рисунок, где местонахождение Грааля помечено крестиком. Судя по всему, им придется изрядно поломать голову, чтобы раскрыть последнюю тайну Приората. Соньер зашифровал ее тем же образом. В виде простого на первый взгляд стишка. В описании часовни Рослин упоминалось несколько самых характерных архитектурных ее особенностей.

Несмотря на кажущуюся простоту последнего послания Соньера, Лэнгдон чувствовал себя несколько неуверенно. Слишком уж известным было это место, часовня Рослин. На протяжении веков каменный храм сопровождали разнообразные легенды и домыслы о Граале, сводившиеся к тому, что сокровище должно находиться именно в часовне. В последние десятилетия об этом уже перестали говорить шепотом. Напротив, стали кричать на каждом углу, после того как с помощью некоего мощного радара удалось обнаружить, что под зданием находится просторное подземное помещение. И этот загадочный «сейф» не только держал на себе всю постройку. У него, похоже, не было ни входа, ни выхода. Археологи запрашивали разрешения начать пробиваться с помощью взрывов в скале к таинственной камере, но Фонд Рослин категорически запретил все работы такого рода в священном месте. И это только подогрело слухи и спекуляции. Что пытается скрыть от общественности Фонд Рослин?

Часовня стала местом самого активного паломничества. Искатели приключений, охотники за тайнами утверждали, будто их притягивает сюда мощным магнитным полем; многие говорили, что пришли искать скрытый где-то на склоне холма вход в подземелье. Но большинство признавали, что приехали сюда просто побродить по священным землям и побольше узнать о Граале.

Сам Лэнгдон никогда здесь не был, но всякий раз посмеивался, когда ему говорили, что именно часовня Рослин – последнее прибежище Грааля. Нет, по всей видимости, часовня на какое-то время приютила Грааль в далеком прошлом… Столь же очевидно, что сейчас там его нет, просто быть не может. Слишком уж много внимания было привлечено к часовне последние десятилетия. К тому же рано или поздно люди найдут способ пробиться в подземелье.

Серьезные ученые, занимавшиеся Граалем, дружно сходились в одном: Рослин – это своего рода ловушка, специально подстроенная Приоратом, чтобы навести охотников за Граалем на ложный след. Однако сейчас, прочитав последнее послание, спрятанное в краеугольном камне, Лэнгдон уже не был так в этом уверен. Весь этот день его мучил и преследовал один вопрос: Зачем Соньер потратил столько усилий, чтобы привести нас к столь очевидной цели?

Ответ напрашивался только один. Есть в Рослин нечто такое, чего мы еще не знаем и не понимаем.

– Роберт! – окликнула его стоявшая возле машины Софи. – Так вы идете или нет? – В руках она держала шкатулку палисандрового дерева, которую любезно отдал ей Фаш. Внутри находились оба криптекса, вновь собранные и помещенные в ячейки. Папирус со стихами занял место в меньшем из них, но, разумеется, пузырька с уксусом там уже не было.

Пройдя по длинной, выложенной гравием дорожке, Лэнгдон с Софи оказались возле знаменитой западной стены часовни. Обычные посетители считали, что странно выступающая стена – это недостроенная часть храма. На самом деле, насколько было известно Лэнгдону, история ее была более интригующей.

Западная стена храма царя Соломона.

Рыцари ордена тамплиеров, создававшие часовню, решили выстроить ее по точному образу и подобию храма царя Соломона в Иерусалиме. Снабдить выступающей западной стеной, узким прямоугольным святилищем и подземным помещением, копией Святая Святых – места, где некогда девять тамплиеров нашли бесценное сокровище. Лэнгдон был вынужден признать: само это сходство служило очевидным намеком на то, что на земле Шотландии тамплиеры выстроили более современное хранилище для Грааля.

Вход в часовню Рослин оказался скромнее, чем он ожидал. Маленькая деревянная дверь на двух петлях, рядом дощечка из дуба с надписью:

РОСЛИН

Лэнгдон объяснил Софи, что это старинное написание, что само слово происходит от названия меридиана «линия Розы», что именно на этом меридиане и стоит часовня. А затем добавил, что ученые, специалисты по Граалю, считают, что «линия Розы» означает также потомство Марии Магдалины.

Часовня вскоре должна была закрыться для посетителей, а потому Лэнгдон решительно толкнул дверь. Лицо обдало теплым ветерком, точно нутро древнего храма устало выдохнуло в конце долгого дня. Арки над входом украшала резьба в виде пятилистников.

Розы. Чрево богини. Войдя вместе с Софи в часовню, Лэнгдон окинул помещение пристальным и жадным взглядом, точно пытался сразу вобрать все. Он много читал об искусной резьбе по камню, украшавшей внутреннее убранство храма, но видеть ее собственными глазами – совсем другое дело.

Рай символов – так как-то назвал этот храм один из коллег Лэнгдона.

Казалось, на стенах не было и дюйма свободного пространства, все сплошь покрывали символы. Христианские кресты, иудейские звезды, масонские печати, кресты ордена тамплиеров, роги изобилия, пирамиды, астрологические знаки, растения, овощи, пятиконечные звезды и розы. Рыцари-тамплиеры были искуснейшими резчиками по камню, даром что основали союз каменщиков, возводили свои церкви по всей Европе. Но Рослин по праву считалась образчиком их выдающегося мастерства. Сразу было видно, что работали они здесь с особой любовью и тщанием. Мастера не оставили ни единого камня без рисунка. Часовня Рослин была храмом всех религий… всех традиций, но прежде всего она была храмом, прославляющим Природу и священное женское начало.

Внутри почти никого, лишь небольшая группа туристов, столпившихся вокруг молодого экскурсовода, дающего какие-то пояснения. Он вел их привычным, изведанным маршрутом, невидимой тропой, соединяющей шесть ключевых архитектурных точек внутренней части здания. За столетия целые поколения посетителей протоптали эти прямые линии, соединяющие точки, и на полу образовался огромный символ.

Звезда Давида, подумал Лэнгдон. Нет, это не совпадение. Известная также под названием Соломоновой печати, эта фигура некогда была тайным символом древних звездочетов-священников, а позже была принята в качестве символа власти царями иудейскими – Давидом и Соломоном.

Церковный служка заметил Лэнгдона и Софи и, несмотря на позднее время, приветливо улыбнулся и сделал жест, приглашающий их осмотреть храм.

Лэнгдон кивнул в знак благодарности и двинулся дальше. А Софи так и осталась у дверей, и по ее лицу было видно, что она растеряна и удивлена.

– В чем дело? – спросил Лэнгдон. Софи оглядывала часовню.

– Мне кажется… я здесь уже бывала.

Лэнгдон удивился:

– Но вы говорили, что никогда даже не слышали о часовне Рослин.

– Не слышала… – Она неуверенно осмотрелась. – Должно быть, дедушка привозил меня сюда, когда я была еще совсем маленькой. Не знаю. Не помню. Но все так знакомо. – Софи продолжала оглядывать внутреннее убранство часовни. И кивнула. – Да, точно. – Она указала вперед. – Эти две колонны. Я их точно видела.

Лэнгдон проследил за направлением ее взгляда и увидел в дальнем конце помещения две покрытые искусной резьбой колонны. Белые каменные кружева отливали красновато-золотистыми отблесками, на них через окно падали последние лучи заходящего солнца. Сами колонны, расположенные в том месте, где обычно находится алтарь, являли собой довольно странную пару. Та, что слева, была покрыта резьбой из простых вертикальных линий, правую же по спирали украшал сложный цветочный узор.

Софи направилась к ним, и Лэнгдон поспешил следом. Приблизившись к колоннам, Софи решительно заявила:

– Да, я совершенно уверена, что видела их!

– Не сомневаюсь, что видели, – заметил Лэнгдон. – Но вовсе не обязательно здесь.

Она обернулась к нему:

– О чем это вы?

– Эти колонны имеют массу архитектурных двойников по всему свету. Их копии производили неоднократно на протяжении веков.

– Копии Рослин? – недоверчиво воскликнула Софи.

– Нет. Самих колонн. Помните, чуть раньше я говорил о том, что часовня Рослин является копией храма царя Соломона. И эти две колонны представляют собой точную копию тех, что некогда украшали вход в храм Соломона. – Лэнгдон указал на левую колонну. – Вот эта называется Боаз, или Масонская колонна. А та, что справа, – Джачин, или Колонна подмастерья. – Он помолчал, затем добавил: – Вообще-то в каждом масонском храме имеются две такие колонны.

Лэнгдон уже рассказывал Софи о тесных исторических связях ордена тамплиеров с современными тайными масонскими обществами. В последнем стихотворении Жака Соньера как раз содержалось прямое указание на мастеров-масонов, которые украсили Рослин искусной резьбой по камню. Говорилось в нем и о потолке часовни, украшенном резьбой в виде звезд и планет.

– Я никогда не была в масонском храме, – призналась Софи, разглядывая колонны, – но почти уверена, что видела эти колонны именно здесь. – И она начала озираться, словно в попытке отыскать что-то еще, что могло освежить память.

Туристы уходили, и экскурсовод с приветливой улыбкой поспешил навстречу Лэнгдону и Софи. Это был красивый молодой человек лет двадцати семи в ботинках на толстой подошве. Волосы длинные и светлые, как солома.

– А мы уже закрываемся. Могу я вам чем-то помочь?

Как насчет того, чтобы помочь нам найти Грааль? – подумал Лэнгдон.

– Код! – вдруг выпалила Софи, и лицо ее оживилось. – Здесь должен быть код!

Молодой человек улыбнулся:

– Да, он здесь есть, мэм.

– На потолке, – пробормотала она, указывая на стену справа. – Где-то вон там…

– Как вижу, вы здесь не впервые, – заметил светловолосый красавец.

Код, подумал Лэнгдон. Он совсем забыл об этой архитектурной особенности часовни. Помимо всего прочего, часовня Рослин была знаменита сводчатой аркой, из которой выступали сотни каменных блоков. Каждый блок был украшен каким-то одним символом, на первый взгляд взятым произвольно, но вместе они создавали некое пространное шифрованное послание, разгадать которое еще никому не удавалось. Одни считали, что этот код может открыть доступ в подземелье. Другие полагали, что здесь зашифрована истинная история Грааля. На протяжении веков криптографы бились над ним – и все напрасно. Даже сегодня Фонд Рослин предлагал щедрое вознаграждение тому, кто сумеет разгадать значение этих символов, но оно по-прежнему оставалось тайной.

– Буду рад показать вам…

Однако Софи не слышала, что говорит молодой человек.

Мой первый код, думала она, направляясь, точно в трансе, к сводчатой арке. Отдав шкатулку розового дерева Лэнгдону, она на какое-то время позабыла о Граале, Приорате Сиона, обо всех тайнах, с которыми довелось столкнуться накануне. И вот теперь, когда она увидела этот сводчатый потолок, усыпанный символами, на нее нахлынули воспоминания. Она вспомнила, как и при каких обстоятельствах побывала здесь впервые, и ощутила тягостную грусть.

Она совсем еще маленькая девочка… прошел лишь год после гибели ее семьи. Дед привез ее в Шотландию на короткие каникулы. Перед тем как отправиться домой, в Париж, они решили осмотреть часовню Рослин. Был уже вечер, и часовня оказалась закрыта. Но каким-то образом они все же попали в нее.

– А скоро домой, дедуля? – взмолилась Софи. Она очень устала.

– Скоро, милая, скоро. – Голос деда звучал почему-то грустно. – Просто у меня тут одно небольшое дельце. Может, подождешь в машине?

– Очень важное дело, да?

Дед кивнул:

– Я скоро. Обещаю.

– А можно мне еще раз посмотреть на аркин код? Это так интересно!

– Ну не знаю. Мне нужно выйти на минутку. Ты не испугаешься здесь одна?

– Ничего я не испугаюсь! – фыркнула она. – Еще даже не стемнело!

Он улыбнулся:

– Ну ладно, так и быть. – И подвел ее к высокой сводчатой арке, которую показывал чуть раньше.

Софи плюхнулась на каменный пол, улеглась на спину и начала разглядывать удивительные рисунки над головой.

– Да я запросто разгадаю этот код! Ты и вернуться не успеешь!

– Тогда поспеши. – Дед наклонился, поцеловал ее в лоб и направился к ближайшей боковой двери. – Я выйду только на минутку. Дверь оставлю открытой. Если что понадобится, позови. – С этими словами он вышел в мягкий вечерний свет.

Софи лежала на полу и разглядывала знаки. Глаза слипались. Через несколько минут буквы стали расплываться, а потом и вовсе померкли. Она уснула.

Проснулась Софи от холода.

– Grand-père?..

Ответа не последовало. Софи поднялась, отряхнула платье. Боковая дверь была открыта. На улице стемнело. Она вышла и увидела деда. Он стоял на крыльце небольшого дома из грубого камня, что находился невдалеке от часовни, и разговаривал с кем-то. Софи не видела с кем, человек был скрыт от нее застекленной дверью.

– Дедуля! – снова окликнула она.

Дед обернулся и махнул ей рукой, призывая подождать еще немного. Затем сказал что-то собеседнику и послал воздушный поцелуй. А потом подошел к ней, и Софи заметила в его глазах слезы.

– Почему ты плачешь, дедуля?

Он поднял ее с пола, крепко прижал к себе.

– Ах, Софи! Нам с тобой в этом году пришлось сказать «прощай» многим людям. И это тяжко.

Софи вспомнила о катастрофе, о том, как прощалась с мамой и папой, бабушкой и маленьким братиком.

– Ну а сейчас ты прощался с кем-то другим, да?

– С очень близким и дорогим другом, которого люблю, – ответил он сдавленным голосом. – И боюсь, не увижу ее еще очень и очень долго.

Лэнгдон оглядывал стены часовни, и у него возникло дурное предчувствие, что они вновь в тупике. Софи отошла посмотреть код на арке и оставила Лэнгдону шкатулку розового дерева с указанием местонахождения Грааля, но этот последний ключ ничуть не помог. Хотя стихотворение Соньера совершенно четко указывало на часовню Рослин, теперь Лэнгдон вовсе не был уверен, что они попали по адресу. Ведь там были слова «сосуд» и «меч», а этих символов он здесь не видел. Грааль под древним Рослином вас ждет. Сосуд и меч там охраняют вход.

И Лэнгдон снова почувствовал, что от него ускользает какая-то небольшая, но важная деталь этой загадки.

– Вы уж извините за любопытство, – произнес экскурсовод, не сводя глаз со шкатулки розового дерева в руках Лэнгдона. – Но эта шкатулка… могу я спросить, откуда она у вас?

Лэнгдон устало усмехнулся:

– О, это очень долгая история.

Молодой человек колебался, не зная, с чего начать. И не отводил взгляда от шкатулки.

– Странно… но, знаете, у моей бабушки точно такая же… для драгоценностей.

Лэнгдон был уверен, что молодой человек ошибается. Такая шкатулка может быть только одна, изготовленная вручную для хранения краеугольного камня Приората.

– Возможно, они просто похожи, но…

Разговор их прервал громкий стук боковой двери. Софи, не говоря ни слова, вышла из часовни и теперь спускалась по пологому склону холма к стоявшему чуть поодаль каменному строению. Куда это она направилась? И вообще она как-то странно себя ведет с тех пор, как они зашли в часовню. Лэнгдон обернулся к своему собеседнику:

– Вы знаете, чей это дом?

Молодой человек несколько растерянно кивнул:

– Это дом приходского священника. Там же живет и куратор часовни, по совместительству она у нас глава трастового Фонда Рослин. – Он замялся. – И еще она приходится мне бабушкой.

– Ваша бабушка возглавляет Фонд Рослин?

Молодой человек снова кивнул:

– Я живу с ней в этом доме, помогаю приглядывать за часовней, провожу экскурсии. – Он пожал плечами. – Провел здесь всю жизнь. Бабушка вырастила и воспитала меня в этом доме.

Лэнгдона беспокоила Софи, и он направился за ней к дому, но на полпути вдруг резко остановился. В ушах звучали слова молодого человека. Бабушка вырастила и воспитала меня в этом доме.

Лэнгдон взглянул на удалявшуюся фигурку Софи, затем перевел взгляд на шкатулку розового дерева, которую по-прежнему держал в руках. Нет, этого просто быть не может! Он повернулся к молодому человеку:

– Так, вы говорите, у вашей бабушки есть точно такая же шкатулка?

– Да. Просто копия.

– А откуда она у нее?

– Дедушка сделал, специально для нее. Он умер, когда я был еще младенцем, но бабушка его помнит. Много о нем рассказывает. Он был настоящим умельцем. Золотые руки.

Лэнгдон чувствовал, что нащупал какую-то нить.

– Вы сказали, вас воспитала бабушка. Могу ли я спросить, что произошло с вашими родителями?

Похоже, этот вопрос удивил молодого человека.

– Они умерли, когда я был совсем маленьким. В один день с дедом.

Сердце у Лэнгдона бешено забилось.

– В автомобильной катастрофе?

В оливково-зеленых глазах экскурсовода промелькнуло удивление.

– Да. В автокатастрофе. Тогда погибла вся семья. Я потерял деда, родителей и… – Тут он умолк и опустил глаза.

– И сестру, – закончил за него Лэнгдон.

Дом из грубого камня был в точности таким, каким запомнила его Софи. Настала ночь, и дом так и манил уютом и теплом. Из приоткрытой застекленной двери доносился восхитительный запах свежеиспеченного хлеба, в окошках мерцал золотистый свет. Софи приблизилась и вдруг услышала внутри чьи-то сдавленные рыдания.

Заглянув в прихожую, она увидела пожилую женщину. Та стояла спиной к двери, но Софи поняла, что слышала именно ее плач. У женщины были длинные роскошные волосы, в которых серебрилась седина. Софи с замиранием сердца шагнула на крыльцо. Теперь она видела: женщина держит в руках фотографию мужчины в рамочке. Нежно и с грустью поглаживает изображенное там лицо.

И лицо это было так хорошо знакомо Софи! Grand-père…

Очевидно, женщина услышала печальное известие о его смерти не далее как вчера ночью.

Тут под ногой Софи скрипнула половица, женщина резко обернулась и встретилась глазами с Софи. Та хотела бежать, но ноги не слушались. Женщина лихорадочно переводила взгляд с лица Софи на снимок и обратно. Затем она поставила фотографию на полочку и подошла к двери. Они с Софи стояли и смотрели друг на друга сквозь стеклянную перегородку. Казалось, прошла целая вечность. Неуверенность, удивление, надежда – вот какие чувства отражались на лице пожилой дамы… И наконец их, точно волной, смыло радостное озарение.

Она распахнула дверь, выбежала на крыльцо, протянула руки, начала гладить и ощупывать мягкими ладонями лицо Софи. Та стояла точно громом пораженная.

– О, дитя мое… милая моя, родная!

Софи не узнавала ее, но сразу же почувствовала, кто эта женщина. Пыталась что-то сказать, но губы не слушались.

– Софи!.. – зарыдала женщина, покрывая ее поцелуями. Наконец Софи все же удалось выдавить шепотом:

– Но… дедуля, он же говорил, вы все…

– Знаю, знаю. – Обняв Софи за плечи, женщина смотрела на нее такими знакомыми глазами. – Мы с твоим дедушкой были вынуждены говорить много разных ужасных вещей. И делали это лишь потому, что считали: иначе нельзя. Мне так жаль… Но это было ради твоей же безопасности, Принцесса.

Услышав это последнее слово, Софи тут же вспомнила о деде. Долгие годы он называл ее именно так – Принцесса. Казалось, звук его голоса эхом разносится по каменистым склонам, отлетает от стен и башен Рослина. Проникает сквозь землю и гулом отдается в неведомых пустотах.

Женщина продолжала обнимать Софи, слезы градом катились по ее лицу.

– Твой дед так хотел рассказать тебе всю правду! Но потом вы поссорились. Он очень переживал, изо всех сил старался помириться. Ему так много надо было тебе объяснить! Так много объяснить!.. – Она поцеловала Софи в лоб, затем шепнула на ушко: – Больше никаких секретов, Принцесса. Пришла пора узнать всю правду о твоей семье.

* * *

Софи с бабушкой сидели на крыльце, плача от радости и переживаний, и тут через лужайку к ним бросился светловолосый молодой человек. В глазах его светилась надежда.

– Софи?..

Софи кивнула, смахнула слезы и поднялась. Лицо молодого человека не было ей знакомо, но, когда они обнялись, она почувствовала, что он всегда был ей родным, что в жилах их бежит одна кровь…

Вскоре и Лэнгдон присоединился к ним. Софи до сих пор не верилось, что лишь вчера она чувствовала себя такой одинокой в огромном мире. И вот теперь в чужой стране, в незнакомом месте, в окружении трех самых близких ей людей она поняла, что наконец обрела настоящий дом.

Глава 105

Ночь опустилась на Рослин.

Лэнгдон в одиночестве стоял на крыльце. И улыбался, прислушиваясь к доносившимся из-за застекленной двери смеху и болтовне. Кружка крепкого бразильского кофе помогла преодолеть навалившуюся сонливость, но он знал – это ненадолго. Слишком уж он устал за последние два дня.

– Вы так тихо от нас ускользнули, – услышал он голос за спиной.

Лэнгдон обернулся. В дверях стояла бабушка Софи, серебристые волосы мерцали в лунном свете. Теперь он знал, что последние двадцать восемь лет она носила имя Мари Шовель.

Лэнгдон устало улыбнулся в ответ:

– Просто подумал: надо же дать членам семьи возможность вдоволь наговориться после столь долгой разлуки. – Он видел в окно, как Софи что-то рассказывает брату.

Мари подошла и остановилась рядом.

– Мистер Лэнгдон, как только я услышала об убийстве Жака, тут же страшно испугалась за Софи. И, увидев ее сегодня у дверей дома, испытала невероятное облегчение. У меня просто нет слов, чтобы выразить вам свою благодарность.

Лэнгдон не знал, что ответить. И хотя чуть раньше он предоставил Софи возможность поговорить с бабушкой наедине, Мари попросила его остаться и послушать. Мой муж безоговорочно вам доверял, мистер Лэнгдон. Стало быть, и я могу доверять.

Лэнгдон остался и вместе с Софи в немом удивлении выслушал историю о ее покойных родителях. Сколь ни покажется это невероятным, но оба они принадлежали к роду Меровингов и являлись прямыми потомками Марии Магдалины и Иисуса Христа. Но в целях безопасности были вынуждены сменить фамилии Плантар и Сен-Клер. В жилах их детей текла царская кровь, и потому они находились под защитой и опекой Приората Сиона. Когда родители погибли в автокатастрофе, причина которой так и осталась до конца невыясненной, Приорат встревожился. Это могло означать, что об их происхождении узнал кто-то еще.

– И вот нам с твоим дедушкой, – продолжила рассказ Мари, и в голосе ее звучала боль, – пришлось принять очень важное и трудное решение. Причем немедленно, сразу после того, как нам позвонили и сообщили, что машина твоих родителей найдена в реке. – На ее глазах выступили слезы. – Мы должны были ехать в той машине вместе, все шестеро. Но к счастью, в самый последний момент планы изменились, и твои родители поехали без нас. Мы с Жаком не знали, что в действительности произошло на той горной дороге… был ли то и вправду несчастный случай. – Мари не сводила с Софи глаз. – Мы знали лишь одно: нам следует защитить своих внуков – вот так и было принято это решение. Жак сообщил в полицию, что в машине находилась еще и я вместе с твоим маленьким братиком. И что тела наши, очевидно, унесло водой. А затем нам обоим пришлось скрыться. Приорат все организовал. Жак, будучи человеком слишком известным, даже своего рода знаменитостью, не мог позволить себе такую роскошь – бесследно исчезнуть. Было решено, что Софи, старшая из детей, останется с ним в Париже, будет расти и воспитываться под присмотром Жака и защитой Приората. – Голос ее упал до шепота. – Разделение семьи – это самое трудное, что нам довелось испытать в жизни. Мы с Жаком виделись, но редко и нерегулярно и всегда тайком… Есть у Приората определенные правила, которые следовало соблюдать.

Тут Лэнгдон понял, что Мари собирается перейти к подробностям, не предназначенным для ушей человека постороннего, И поспешил выйти на крыльцо. И вот теперь, всматриваясь в смутные очертания Рослина, он не мог не думать о тайне, которую скрывает эта часовня. А что, если Грааль действительно спрятан там? И если да, то что тогда означают слова «сосуд» и «меч», упомянутые в стихотворении?..

– Давайте отнесу, – сказала Мари и кивком указала на руку Лэнгдона.

– О, благодарю вас. – И Лэнгдон отдал ей пустую кружку из-под кофе.

– Нет, я имела в виду то, что у вас в другой руке, мистер Лэнгдон.

Только сейчас Лэнгдон спохватился, что держит в левой руке кусок папируса со стихотворением Соньера. Он снова достал его из криптекса, в надежде заметить то, что, возможно, пропустил раньше.

– Да, конечно, простите.

Мари взяла папирус и улыбнулась:

– Знаю одного человека из банка в Париже, который бы дорого дал за то, чтобы вернуть шкатулку розового дерева. Андре Берне был близким другом Жака, а Жак, в свою очередь, полностью ему доверял. Андре был готов буквально на все, лишь бы сохранить доверенный ему Жаком на хранение предмет.

В том числе и пристрелить меня, подумал Лэнгдон, но решил не говорить этого. А также умолчать о том, что сломал бедняге нос. При упоминании о Париже он подумал о трех sénéchaux, убитых накануне ночью.

– Ну а Приорат? Что же с ним теперь будет?

– Колесики и винтики уже пришли в движение, мистер Лэнгдон. Братству пришлось немало пережить за долгие века, как-нибудь переживет и это. Всегда найдутся люди, готовые подхватить упавшее на землю знамя.

Лэнгдон подозревал, что бабушка Софи связана с Приоратом самым тесным образом. Среди членов Приората всегда были женщины. Четырем из них даже удалось стать Великими мастерами. Хотя sénéchaux традиционно становились мужчины, женщинам тоже доводилось занимать в Приорате более высокую ступень. И даже получить самые главные посты, минуя эту ступень.

Лэнгдон вспомнил о Тибинге и Вестминстерском аббатстве. Казалось, после всех этих событий прошла целая вечность.

– Скажите, а Церковь оказывала на вашего мужа какое-либо давление? Убеждала непубликовать документы Сангрил?

– О Господи, нет, конечно. Конец дней – это выдумка какого-то параноика. В доктрине Приората нет ни единого намека на дату обнародования этих документов. Вообще-то Приорат придерживался мнения, что Грааль навеки следует сохранить в тайне.

– Навеки? – Лэнгдон был поражен.

– Эта тайна предназначена для спасения наших собственных душ, а не самого Грааля. Красота Грааля как раз и состоит в его неземной бесплотной природе. – Теперь Мари Шовель тоже смотрела на часовню Рослин. – Для некоторых Грааль – это сосуд, отпив глоток из которого, можно приобщиться к вечной жизни. Для других – погоня за потерянными документами и их тайной. А для большинства, как я подозреваю, это просто великая идея… блистательное и недосягаемое сокровище, которое даже в сегодняшнем мире всеобщего хаоса служит путеводной звездой. Спасает и вдохновляет нас.

– Но если документы Сангрил так и останутся неопубликованными, тайна Марии Магдалины будет потеряна навсегда, – сказал Лэнгдон.

– Отчего же? Да вы только посмотрите вокруг! Ее история присутствует в изобразительном искусстве, музыке, литературе. И с каждым днем о ней вспоминают все чаще. Этот маятник не остановить. Мы начинаем осознавать, какие опасности кроются в нашем прошлом… понимать, что многие пути ведут к саморазрушению. Мы начинаем чувствовать необходимость возродить священное женское начало. – Она на секунду умолкла. – Вы упоминали, что пишете книгу о символах священного женского начала. Это так?

– Да.

Она улыбнулась:

– Так закончите ее побыстрее, мистер Лэнгдон. Спойте ее песню. Миру нужны новые трубадуры.

Лэнгдон молчал, пытаясь осознать всю значимость этой просьбы. Молодой месяц вставал над зубчатой кромкой леса на горизонте. Он снова взглянул на часовню. И почувствовал, что просто сгорает от ребяческого желания узнать ее тайны. Не смей спрашивать, приказал он себе, время еще не пришло. Он покосился на папирус в руке Мари Шовель.

– Спрашивайте, мистер Лэнгдон, – с усмешкой сказала Мари. – Вы честно заслужили это право.

Лэнгдон ощутил, что краснеет.

– Вы ведь хотите знать, находится ли Грааль в часовне Рослин, верно?

– А вы можете сказать?

Мари вздохнула с притворным раздражением:

– Ох уж эти мужчины! Просто не могут оставить Грааль в покое! – И она рассмеялась, явно довольная собой. – С чего вы взяли, что Грааль там?

Лэнгдон указал на папирус в ее руке.

– В стихотворении вашего мужа говорится о Рослин, это несомненно. Правда, там еще упоминаются сосуд и меч, а этих символов я в часовне не видел.

– Сосуд и меч? – переспросила Мари. – Ну и как они, по-вашему, выглядят?

Лэнгдон чувствовал: она с ним играет. Но решил принять условия игры и вкратце описал символы.

– Ах, ну да, конечно, – протянула она. – Меч, он же клинок, символизирует все мужское. Думаю, его можно изобразить вот так… – И Мари указательным пальцем начертила на ладони Лэнгдона такую фигуру:

– Да, – кивнул Лэнгдон. Мари изобразила наименее известную, «закрытую» разновидность символа меча, но Лэнгдону она была знакома.

– И обратный знак, представляющий женское начало, – сказала она и начертила на его ладони:

– Правильно, – сказал Лэнгдон.

– И вы говорите, что не заметили среди символов часовни Рослин ничего подобного?

– Не заметил.

– Ну а если я вам покажу, отправитесь наконец спать?

Не успел Лэнгдон ответить, как Мари Шовель спустилась с крыльца и направилась к храму. Он поспешил следом. Войдя в часовню, Мари включила свет и указала в центр пола:

– Вот, пожалуйста, мистер Лэнгдон. Вот вам меч, вот и сосуд.

Лэнгдон смотрел на каменные плиты. И ничего не видел.

– Но здесь…

Мари вздохнула и двинулась по знаменитой тропинке, протоптанной на каменных плитах тысячами людских ног. Лэнгдон проследил за ней взглядом и снова увидел гигантскую звезду, которая ему ничего не говорила.

– Но это звезда Давида, и… – Он вдруг умолк, так и не закончив фразы, ошеломленный своим открытием.

Сосуд и меч.

Сплетены воедино.

Звезда Давида… священное единение мужчины и женщины… печать Соломона… обозначение Святого Святых, двух разных и священных начал… вот что это такое.

Лэнгдону потребовалась добрая минута, чтобы подобрать нужные слова:

– Значит, в стихотворении действительно говорится о часовне Рослин. Да, все сходится. Просто идеально.

Мари улыбнулась:

– Возможно.

Это замечание несколько насторожило его.

– Стало быть, Грааль находится в подземелье, у нас под ногами?

Она рассмеялась:

– Лишь в чисто духовном, символическом смысле. Согласно древнему решению Приората Грааль непременно должен был вернуться во Францию и упокоиться там навеки. На протяжении веков сокровище в целях предосторожности перевозили из одной страны в другую, из одного тайника в другой. Но Жак, став Великим мастером Приората, поставил перед собой задачу вернуть Грааль во Францию. И построить там усыпальницу, достойную этой святыни.

– И он преуспел?

Лицо ее стало серьезным.

– Мистер Лэнгдон, с учетом того, что вы сделали для меня и моей семьи, могу со всей определенностью ответить на ваш вопрос: Грааля здесь нет.

Лэнгдон не отставал:

– Но краеугольный камень должен обозначать место, где находится Грааль в данный момент. Почему тогда все указывает на Рослин?

– Возможно, вы неверно истолковали стихотворение. Помните, Грааль всегда окружали тайны. Он просто притягивал их. Как и мой покойный муж.

– Но чего же яснее? – не уступал Лэнгдон. – Мы с вами стоим над подземельем, отмеченным знаками сосуда и меча, под потолком, усыпанным звездами, в окружении работ искусных мастеров-масонов. Все здесь говорит, просто вопиет о Граале!

– Прекрасно. Только дайте-ка мне еще раз взглянуть на стихотворение. – Она развернула папирус и громко и выразительно прочла вслух:

Грааль под древним Рослином вас ждет.

Сосуд и меч там охраняют вход.

Украшенная мастерской рукой,

Нашла она под звездами покой.

Мари закончила читать. Губы ее тронула легкая улыбка.

– Ах, Жак!..

Лэнгдон не сводил с нее глаз.

– Так вы поняли – где?..

– Как вы только что убедились, рассматривая этот пол, мистер Лэнгдон, на свете существует немало способов увидеть по-иному самое простое и очевидное.

Лэнгдон силился понять, но не получалось. Все, что выдумывал и сочинял Жак Соньер, имело двойное значение, но смысл последнего его послания от этого не становился яснее. Мари подавила зевок.

– Должна вам признаться, мистер Лэнгдон. Лично меня никогда не посвящали в тайну местонахождения Грааля. Но я была замужем за очень влиятельным человеком… и женская интуиция меня никогда не подводила. – Лэнгдон хотел было что-то сказать, но она ему не позволила. – Мне очень жаль, что после всех испытаний, выпавших на вашу долю, вы уедете из Рослина, так и не получив конкретных ответов на вопросы. И однако, что-то подсказывает мне: вы рано или поздно найдете то, что ищете. Проснетесь в один прекрасный день и сразу все поймете. – Она улыбнулась. – А когда поймете… верю, вы, как никто другой, будете способны сохранить это в тайне.

У дверей послышались чьи-то шаги.

– Ах вот вы где! – воскликнула Софи и вошла.

– Я уже собиралась уходить, – сказала Мари и приблизилась к внучке. – Спокойной тебе ночи, Принцесса! – Она поцеловала Софи в лоб. – И не слишком задерживай мистера Лэнгдона, он тоже устал.

Лэнгдон с Софи проводили взглядами одиноко бредущую к дому Мари. И вот Софи подняла на него оливково-зеленые глаза, и он прочел в них целую бурю эмоций.

– Такого я никак не ожидала.

Да и я тоже, усмехнулся Лэнгдон. Он видел: Софи просто ошеломлена свалившимся на нее известием о семье. То, что она узнала сегодня, перевернуло всю ее жизнь.

– Вы как, в порядке? Понимаю, это трудно осознать сразу…

Она еле заметно улыбнулась:

– Теперь у меня есть семья. И это главное. Есть с чего начать. Ну а осознать, кто мы такие и откуда… на это потребуется время.

Лэнгдон промолчал.

– Вы останетесь с нами? – спросила Софи. – Ну хотя бы на несколько дней?

Лэнгдон вздохнул. Больше всего на свете ему хотелось именно этого.

– Вам нужно освоиться, побыть с родными. Утром я возвращаюсь в Париж, Софи.

Во взгляде ее мелькнуло разочарование, но, похоже, она поняла: так будет лучше для всех. Они долго молчали. Наконец Софи взяла его за руку и вывела из часовни. Они двинулись к небольшому холму неподалеку от Рослина. Облака расступились, на небо снова выплыл молодой месяц и залил все вокруг голубоватым призрачным светом. Софи и Роберт молча стояли, взявшись за руки, и любовались сказочным шотландским пейзажем.

На небе высыпали звезды, на западе, низко над горизонтом, нависла самая яркая из них. Лэнгдон сразу узнал ее и не сдержал улыбки. Венера. Древняя прекрасная богиня светила ровным серебристым светом.

Ночь принесла с собой прохладу, откуда-то с севера, с болотистой низины, потянуло пронизывающим ветерком. Лэнгдон украдкой посмотрел на Софи. Глаза ее были закрыты, на губах играла умиротворенная улыбка. Лэнгдон и сам чувствовал, как тяжелеют у него веки. Он осторожно сжал ее руку в своей.

– Софи…

Она медленно открыла глаза. Лицо ее казалось таким прекрасным в лунном свете. Потом она одарила его немного сонной улыбкой:

– Привет.

И тут вдруг Лэнгдон почувствовал горечь при мысли о том, что завтра возвращается в Париж, но уже без нее.

– Я уеду рано, вы еще, наверное, будете спать, – сказал он и осекся. В горле встал ком. – Простите. Я не слишком умею…

Тут Софи приложила ему к щеке мягкую и теплую ладонь. А потом, подавшись вперед всем телом, нежно поцеловала.

– Когда мы теперь увидимся?

Лэнгдон почувствовал, что тонет в ее прекрасных оливково-зеленых глазах.

– Когда? – Он на секунду задумался. Странно, но она сумела прочитать его мысли, он задавал себе тот же вопрос. – Ну… э-э… вообще-то в следующем месяце я еду читать лекции. На конференцию во Флоренцию. Целую неделю проведу там.

– Это что, приглашение?

– Мы будем жить просто роскошно. Для меня забронирован номер в «Брунелески».

Софи кокетливо улыбнулась:

– Не слишком ли много себе позволяете, а, мистер Лэнгдон?

Он слегка поморщился. Действительно, вышло не слишком ловко.

– Вообще-то я имел в виду…

– Больше всего на свете мне хотелось бы встретиться с тобой во Флоренции, Роберт. Но только при одном условии. – Тон ее стал суровым. – Чтобы никаких музеев, церквей, никаких надгробий, предметов старины и искусства! Договорились?

– Во Флоренции? Но там же совершенно нечем больше заняться!

Софи снова подалась вперед и поцеловала его, на этот раз – в губы. Они слились в объятии, сначала нежном, затем страстном. Когда она наконец отстранилась, Лэнгдон прочел в ее глазах обещание.

– Хорошо, – кивнул он и хрипло добавил: – Договорились.

Эпилог

Роберт Лэнгдон проснулся словно от толчка. Ему снился какой-то сон. Он протер глаза и увидел: через спинку стула переброшен халат с монограммой «ОТЕЛЬ „РИТЦ“, ПАРИЖ». Через шторы слабо просвечивал свет. Утро сейчас или вечер?..

Лэнгдону было тепло и уютно. Он славно выспался, последние два дня почти не вылезал из постели. Он медленно сел и только сейчас понял, что его разбудило… Странная, совершенно неожиданная мысль. На протяжении нескольких дней он пытался разобраться в обрушившейся на него информации и вот теперь вдруг вспомнил то, что не учитывал прежде.

Возможно ли это?

Какое-то время он сидел совершенно неподвижно.

Затем выбрался из постели, пошел в ванную, отделанную мрамором. Включил душ и подставил плечи под упругие струи воды. Нет, эта мысль положительно его заворожила.

Невозможно.

Двадцать минут спустя Лэнгдон вышел из отеля «Ритц» на Вандомскую площадь. Близилась ночь. Отсыпаясь, он совершенно потерял счет времени… однако мысль работала на удивление ясно и четко. Он обещал себе, что непременно забежит в кафе на первом этаже отеля, выпить чашку кофе с молоком, но ноги, казалось, сами вынесли его на улицу, в сгущающиеся парижские сумерки.

Шагая к востоку по рю де Пти Шамп, Лэнгдон ощущал нарастающее возбуждение. Затем он свернул к югу, на рю Ришелье, где воздух насквозь пропах сладким ароматом жасмина, льющимся из сада Пале-Рояль.

Он продолжал идти, пока не заметил впереди то, что искал. Знаменитую королевскую аркаду из гладко отполированного черного мрамора. Зайдя под нее, Лэнгдон начал осматривать плиточный пол под ногами. И через несколько секунд увидел то, что ожидал: несколько бронзовых медальонов, вмонтированных в плиты и выстроившихся в идеально прямую линию. Каждый диск был пяти дюймов в диаметре и обозначен буквами «N» и «S».

Nord. Sud [71] .

Он повернулся лицом к югу и двинулся по линии, прочерченной медальонами. Шел и не сводил глаз с тротуара. Дойдя до угла «Комеди-Франсез», увидел под ногой еще один медальон. Да, так и есть!

Еще много лет назад Лэнгдон узнал о том, что улицы Парижа маркированы 135 бронзовыми дисками, вмонтированными в тротуары, плиты дворов и в проезжую часть улиц, и что линия эта пересекает город с севера на юг. Как-то раз он даже прошел вдоль этой линии, от Сакре-Кёр, а затем к югу, через Сену, и вышел к старинной Парижской обсерватории. Только там и понял значение этой «тропы».

Первый земной меридиан.

Первая нулевая долгота в мире.

Древняя линия Розы Парижа.

Торопливо шагая по рю де Риволи, Лэнгдон чувствовал, что как никогда близок к цели. Еще один квартал и…

Грааль под древним Рослином вас ждет.

Все сходится!.. Происхождение слова «Рослин», упомянутого в стихах Соньера… сосуд и меч… надгробие, украшенное старыми мастерами…

Так вот о чем хотел поговорить со мной Соньер! Да, почти наверняка. О том, что я, сам того не понимая, нащупал истину.

И Лэнгдон пустился бежать, ощущая под ногами линию Розы, что неумолимо вела его к заветной цели. Войдя в длинный туннель Пассажа Ришелье, он вдруг почувствовал, как волоски на руках встали дыбом от волнения. Он знал, что в конце туннеля стоит самый загадочный из всех парижских монументов, построенный по распоряжению Сфинкса – Франсуа Миттерана, человека, который, если верить слухам, был не чужд тайным обществам. Человека, последнее наследие которого Лэнгдон посещал не далее как несколько дней назад.

В другой жизни.

Запыхавшийся Лэнгдон выбежал из туннеля и оказался в знакомом уже дворе. И сразу остановился как вкопанный. А затем медленно, словно не веря в чудо, поднял глаза и увидел ее.

Пирамида Лувра.

Она светилась и переливалась в темноте.

Но любовался он ею всего секунду. Его куда больше интересовало то, что находилось справа. Он развернулся и двинулся уже невидимой тропинкой, по линии Розы, через двор прямо к Карузель де Лувр, гигантскому кругу из стекла, обнесенному по периметру низенькой живой изгородью из аккуратно подстриженного кустарника. Именно здесь в незапамятные времена проводились в Париже языческие празднества, связанные с поклонением богине… веселые и буйные ритуалы, восславлявшие ее плодовитость и щедрость.

Лэнгдон перешагнул через кустарник, ступни утопали в густой траве, и ему показалось, что он входит в совсем иной мир. В центре круга находился один из самых необычных монументов Франции. В землю точно врастала стеклянная призма, гигантская перевернутая пирамида, которую он видел несколько дней назад, когда входил в подземные помещения Лувра.

La Pyramide Inversée.

Лэнгдон с замиранием сердца подошел к самому краю и посмотрел вниз, на необъятный подземный комплекс музея, светящийся янтарной подсветкой. И рассматривал он не только огромную перевернутую пирамиду, но и то, что находилось прямо под ней. Сооружение, о котором он, Лэнгдон, упоминал в своей рукописи.

Он смотрел и сам до конца еще не верил, что это возможно. Снова взглянул на Лувр, и на миг показалось, что необъятные крылья здания обнимают его со всех сторон… бесконечные залы и галереи, где собраны величайшие в мире произведения искусства.

Да Винчи… Боттичелли…

Украшенная мастерской рукой…

Он снова посмотрел вниз, через стекло.

Я должен туда спуститься!

Выйдя из круга, Лэнгдон поспешил через двор к огромной пирамиде, где располагался вход в музей. Оттуда выходили последние посетители.

Толкнув вращающуюся дверь, Лэнгдон очутился в холле и сразу же бросился вниз, начал спускаться по спиралеобразной лестнице внутрь пирамиды. Воздух становился все прохладнее. И вот, оказавшись в самом низу, он вошел в длинный туннель, тянувшийся к перевернутой пирамиде.

В конце туннеля оказался просторный зал. Прямо перед ним свисала с потолка, сверкая и переливаясь каждой гранью, перевернутая пирамида. Изящный контур из стекла в виде латинской буквы «V».

Сосуд!

Лэнгдон окинул ее взором от вершины до самого кончика, повисшего на высоте около шести футов над полом. И там, прямо под ним, стояло еще одно сооружение. Совсем крохотное.

Миниатюрная пирамида. Высотой в каких-то три фута, не более. Единственный маленький предмет в этом поражающем воображение колоссальном комплексе.

В своей рукописи, в главе, посвященной знаменитой коллекции Лувра из предметов культа богине, Лэнгдон упомянул об этой крохотной пирамиде лишь вскользь. Это миниатюрное сооружение выступает из пола точно вершина айсберга… верхушка гигантского пирамидообразного склепа, находящегося под землей, эдакой потайной камеры…

Купаясь в лучах мягкой подсветки, две пирамиды как бы указывали друг на друга. Их оси вытянулись по одной прямой, их кончики почти соприкасались.

Сосуд наверху. Меч снизу.

Сосуд и меч там охраняют вход. Лэнгдону показалось, будто он слышит голос Мари Шовель. Рано или поздно вы найдете то, что ищете.

Он стоял под древней линией Розы в окружении работ старых мастеров. Только теперь, как ему казалось, он понял истинное значение и смысл стихотворения Великого мастера. Посмотрел наверх и увидел: через стеклянный купол просвечивает звездное небо.

Нашла она под звездами покой.

Точно духи нашептывали ему из темноты, забытые слова тихим эхом отдавались под сводами. Поиски Грааля – это стремление преклонить колени перед прахом Марии Магдалины. Это путь к молитве перед светлым ликом отверженной.

И, повинуясь невнятному зову, Роберт Лэнгдон упал на колени.

На секунду ему почудилось, что он слышит женский голос. Голос мудрости, он доносился через века… шептал из бездны, из самых глубин земли.

Дэн Браун Утраченный символ

Посвящается Блайт

От автора

Огромное спасибо трем дорогим друзьям, с которыми я имел счастье работать: редактору Джейсону Кауфману, литагенту Хайди Ланге и консультанту Майклу Радделу. Также хочу поблагодарить издательство «Даблдей», моих издателей по всему миру и, разумеется, читателей.

Я бы никогда не написал этот роман, если бы не помощь бесчисленных знатоков и экспертов. Всем вам я выражаю глубочайшую признательность.

Жить в мире, не стремясь понять его смысл, — все равно что расхаживать по огромной библиотеке и не трогать книги.

Мэнли П. Холл. Тайные учения всех времен и народов, предисловие к изданию 1975 года

Факт

В 1991 году в сейф директора ЦРУ поместили некий документ, который хранится там и по сей день. В загадочном тексте упоминаются древний портал и подземный тайник. Также в нем можно найти фразу «Оно сокрыто где-то там».

Все организации, фигурирующие в этой книге, реальны — включая братство масонов, Невидимый колледж, Службу безопасности ЦРУ, Центр технической поддержки Смитсоновского музея (ЦТП СМ) и Институт ноэтических наук.

Все ритуалы, научные исследования, произведения искусства и памятники также существуют на самом деле.

Пролог

Масонский храм, 20:33

«Секрет в том, как умереть».

С самого начала времен это было главной тайной.

Тридцатичетырехлетний соискатель рассматривал человеческий череп, внутри которого алело вино.

«Пей, — мысленно сказал он себе. — Бояться нечего».

По традиции соискатель начал свой путь в ритуальном облачении средневекового еретика, приговоренного к повешению: свободная рубаха распахнута на груди, левая штанина закатана до колена, правый рукав подвернут до локтя, а на шее тяжелая петля — «вервие». Но сегодня он, как и остальные присутствующие, был в одежде мастера.

Вокруг стояли братья в полном облачении: запонах из кожи ягненка, поясах и белых перчатках. Церемониальные медали мерцали в тусклом свете, точно глаза призраков. В обычной жизни многие из этих людей занимали очень высокие посты, однако тут их мирские должности ничего не значили. Здесь все были равны: названые братья, объединенные мистическими узами.

Окинув взглядом собравшихся, соискатель невольно удивился, как столько влиятельных людей могло оказаться в одном месте… тем более в таком месте. Зал напоминал древнее святилище.

Впрочем, истина была еще удивительнее.

«Я всего в нескольких кварталах от Белого дома».

Грандиозный особняк на северо-западе Вашингтона, по адресу Шестнадцатая улица, 1733 представляет собой копию дохристианского храма царя Мавсола — той самой усыпальницы, от названия которой произошло современное слово «мавзолей». Снаружи два семнадцатитонных сфинкса охраняют бронзовые ворота; внутри — богато украшенный лабиринт обрядных залов, палат, библиотек и запечатанных гробниц; имеется даже полая стена, в которой замурованы два скелета. Соискателю сказали, что в каждой комнате здания кроется тайна, но он знал: самая важная из них хранится в зале, где он сейчас преклонил колена, бережно сжимая в ладонях череп с вином.

Храмовый зал.

Гулкий, как пещера. По периметру — идеальный квадрат. Потолок, поддерживаемый монолитными колоннами зеленого гранита, возносится на головокружительную — в сто футов — высоту. Вдоль стен выстроились ярусные скамьи темного дерева с сиденьями из свиной кожи ручной выделки. У западной стены возвышается тридцатифутовый трон, а напротив — потайной орган. Стены украшает калейдоскоп древних символов: египетских, древнееврейских, астрономических, алхимических и прочих, соискателю пока неведомых.

Сегодня Храмовый зал освещали расставленные особым образом свечи. Неяркое пламя и лунный свет, падавший сквозь большое окно в потолке, выхватывали из темноты самое поразительное украшение зала: громадный алтарь, вытесанный из глыбы бельгийского черного мрамора. Он помещался ровно посередине квадратного чертога.

«Секрет в том, как умереть», — вновь напомнил себе соискатель.

— Пора, — шепнул кто-то.

Соискатель робко поднял глаза на высокопоставленного человека в белом облачении.

«Досточтимый Мастер».

Национальный кумир, любимец народа, крепкий, бодрый и несказанно богатый. В некогда темных волосах серебрилась седина, а весь облик Мастера выражал силу и живой ум.

— Принеси обязательство, — негромко сказал Досточтимый Мастер. — Заверши свой путь.

Путь соискателя, как и все подобные пути, начался с посвящения в первую степень, или градус. Тогда, во время похожей церемонии, Досточтимый Мастер завязал глаза посвящаемого бархатной повязкой и, прижав к его обнаженной груди ритуальный кинжал, вопросил:

— Истинно ли говоришь, не имея корыстных или иных нечестивых помыслов, что по доброй воле и без принуждения становишься соискателем тайн и благ сего братства?

— Да, — солгал посвящаемый.

— Так пусть это обязательство обернется жалом и сразит тебя насмерть, посмей ты единожды предать доверенную тебе тайну, — предостерег его Мастер.

Тогда соискатель не испугался.

«Им ни за что не узнать моих истинных целей».

Сегодня, однако, он почувствовал в Храмовом зале зловещую торжественность и невольно стал прокручивать в голове все страшные предостережения, какие получал на пути, все обещания кошмарных мук, грозящих тому, кто посмеет выдать древние тайны: горло, перерезанное от уха до уха… вырванный с корнем язык… вырезанные и сожженные дотла внутренности, развеянные затем на четырех ветрах небесных.

— Брат, — сказал сероглазый Мастер, кладя руку на мускулистое плечо соискателя, — принеси последнее обязательство.

Собравшись с духом перед последним шагом на пути, соискатель вновь посмотрел на череп. В тусклом свете алое вино казалось почти черным. В зале воцарилась гробовая тишина, и соискатель почувствовал на себе взгляды собравшихся: все ждали, когда он принесет обязательство и пополнит ряды избранных.

«Сегодня, — подумал он, — в этих стенах свершится то, чего не случалось за всю историю братства. Ни разу, никогда».

Вспыхнет искра… которая наделит его неизмеримой властью.

Приободрившись, соискатель глубоко вдохнул и произнес те же слова, что произносили тысячи людей по всему миру:

— Пусть вино это станет смертельным ядом… если когда-нибудь я умышленно или сознательно нарушу свое обязательство.

Слова эхом отозвались в гулком зале.

Потом повисла тишина.

Соискатель поднес череп ко рту и тронул губами сухую кость. Он закрыл глаза и стал наклонять сосуд, делая большие глотки. Допив вино до последней капли, он опустил череп.

На миг ему почудилось, будто легкие сдавило, а сердце бешено застучало в груди.

«Господи, они все знают!..»

Но вскоре это чувство прошло — так же быстро, как возникло.

По телу разлилось приятное тепло. Соискатель выдохнул и мысленно улыбнулся ничего не подозревавшему сероглазому человеку, который только что по глупости принял его в тайные ряды своего братства.

«Скоро вы потеряете все, чем дорожите».

Глава 1

В лифт «Отис», поднимавшийся по южной опоре Эйфелевой башни, плотно набились туристы. Строгий бизнесмен в свежевыглаженном костюме посмотрел на стоявшего рядом мальчика.

— Сынок, ты что-то побледнел. Надо было оставить тебя внизу.

— Все хорошо… — ответил мальчик, пытаясь совладать с тревогой. — Сейчас лифт остановится, и я выйду.

«Мне нечем дышать!»

Отец нагнулся и с любовью погладил сына по щеке.

— Я думал, ты давно справился с этим страхом.

Мальчику было стыдно огорчать папу, но в ушах так звенело, что он едва расслышал его голос. «Мне нечем дышать. Скорей бы вылезти из этой коробки!» Лифтер пытался его успокоить, болтая что-то о двухэлементных поршнях и конструкциях из пудлингового железа. Далеко внизу тянулись во все стороны парижские улицы.

«Почти приехали. — Мальчик вытянул шею и увидел платформу. — Еще чуть-чуть».

Лифт наклонился, устремившись к обзорной площадке, и шахта начала сужаться: массивные балки сомкнулись в тесный вертикальный туннель.

— Пап, я…

Внезапно наверху что-то оглушительно треснуло. Лифт дернулся и покосился, потертые тросы хлестнули по стенкам кабины, точно змеи. Мальчик потянулся к отцу.

— Пап!

На один ужасный миг их глаза встретились.

А потом дно ушло из-под ног.

* * *

Роберт Лэнгдон подскочил на мягком кожаном сиденье, стряхнув остатки сна. Он был один в огромном салоне частного реактивного самолета «Фалкон 2000EX», который сейчас боролся с турбулентностью. На заднем плане ровно гудели двигатели «Пратт энд Уитни».

— Мистер Лэнгдон, — раздался над головой трескучий голос, — мы подлетаем.

Лэнгдон выпрямился и убрал распечатку с лекцией в кожаный портфель. Сон настиг Лэнгдона на середине статьи о масонской символике. По-видимому, о покойном отце напомнило неожиданное приглашение от Питера Соломона, полученное утром. Питер был давним наставником Роберта.

«Второй человек после отца, которого мне не хочется расстраивать».

Пятидесятивосьмилетний меценат, историк и ученый взял Лэнгдона под свое крыло почти тридцать лет назад, во многом заменив юноше умершего отца. Несмотря на внушительное состояние и принадлежность к влиятельной семье, серые глаза Соломона всегда лучились смирением и теплом.

Солнце уже село, но Лэнгдон по-прежнему видел четкие очертания самого высокого в мире обелиска, взмывающего в небо подобно античному гномону. Облицованная белым мрамором колонна высотой в пятьсот пятьдесят пять футов отмечала собой место, где бьется сердце нации. От обелиска в сложном переплетении расходились улицы столицы.

Даже с воздуха Лэнгдон чувствовал почти мистическую мощь Вашингтона. Он любил этот город и, как только самолет коснулся земли, ощутил в груди приятное волнение. Самолет вырулил к частной стоянке, расположенной где-то на просторах международного аэропорта Даллеса, и остановился.

Лэнгдон собрал вещи, поблагодарил пилотов и вышел из роскошного салона на трап. Холодный январский воздух дарил чувство приятной свободы.

«Дыши, Роберт», — подумал он, с наслаждением окидывая взглядом открытое пространство.

Белый туман сплошным покровом стелился по взлетно-посадочной полосе, и Лэнгдону показалось, что он ступает не на асфальт, а в болото.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — раздался певучий женский голос с британским акцентом. — Профессор Лэнгдон!

Радостно махая рукой, к нему спешила женщина средних лет, с бейджиком на груди и блокнотом в руках. Из-под стильной вязаной шапочки выбивались волнистые светлые кудри.

— Добро пожаловать в Вашингтон, сэр!

Лэнгдон улыбнулся.

— Спасибо.

— Меня зовут Пэм, я из пассажирской службы! — Она тараторила с таким жаром, что Лэнгдону стало чуть-чуть неловко. — Пойдемте, машина уже ждет.

Он пошел за ней к терминалу авиаслужбы «Сигначер», окруженному новенькими частными самолетами.

«Стоянка для богатых и знаменитых».

— Простите за беспокойство, профессор, — робко проговорила женщина, — но вы тот самый Роберт Лэнгдон, который пишет о символах и религии?

Помедлив, он кивнул.

— Так и знала! — просияла Пэм. — Мы в книжном клубе недавно читали вашу книгу о священном женском начале и церкви. Какой был чудесный скандал! Любите же вы наделать шуму!

— Я не шума добивался, — с улыбкой ответил Лэнгдон.

Пэм почувствовала, что он не настроен говорить о работе.

— Извините, что-то я совсем заболталась. Вам, верно, ужасно надоело, что вас везде узнают… Но тут вы сами виноваты! — Она игриво покосилась на его одежду. — Форма выдает вас с головой.

Форма? Лэнгдон окинул себя взглядом. На нем были привычная темная водолазка, твидовый пиджак, брюки цвета хаки и мокасины кордовской кожи — так он всегда одевался, идя на встречи, лекции, фотосессии и светские мероприятия.

Пэм рассмеялась.

— Эти водолазки страшно устарели! В галстуке вы бы выглядели более стильно.

«Вот еще, — подумал Лэнгдон. — Только петли на шее мне не хватало!»

В колледже с громким названием Академия Филипс-Эксетер Роберту приходилось шесть дней в неделю носить галстук. Несмотря на романтические представления директора о том, что современный галстук происходит от римского шелкового платка, которым ораторы согревали голосовые связки, Лэнгдон знал: английское слово «cravat», галстук, произошло от «Croat», хорват. Свирепые хорватские наемники, прежде чем ринуться в бой, всегда повязывали на шею платок. Ну а в наши дни этот элемент военного обмундирования носят конторские воители — в надежде запугать врага в ежедневных офисных битвах.

— Спасибо за совет, — усмехнувшись, ответил Лэнгдон. — В следующий раз буду иметь в виду.

На его счастье, впереди показался элегантный «линкольн-таункар», из которого вышел представительный мужчина в темном костюме.

— Мистер Лэнгдон? Меня зовут Чарльз, я из компании «Белтуэй лимузин». — Он услужливо открыл дверь. — Добрый вечер, сэр. Добро пожаловать в Вашингтон.

Лэнгдон оставил Пэм чаевые за радушный прием и сел в шикарный салон «линкольна». Водитель показал ему регулятор температуры, воду и корзинку со свежайшими булочками. Несколько секунд спустя машина выехала с территории аэропорта по частной трассе. «Так вот как живет другая половина!»

Гоня машину по Виндсок-драйв, водитель заглянул в путевой лист и сделал короткий звонок.

— «Белтуэй лимузин», — деловым тоном сказал он в трубку. — Меня просили позвонить, когда я заберу клиента. — Он помолчал. — Да, сэр. Ваш гость, мистер Лэнгдон, прибыл, и к семи вечера я доставлю его в Капитолий. Рад помочь, сэр.

Лэнгдон улыбнулся.

«Все-то у него предусмотрено».

Питер Соломон легко и непринужденно распоряжался немалой властью, не забывая, однако, ни мельчайшей детали.

«Впрочем, несколько миллиардов долларов на счете делу не мешают».

Лэнгдон откинулся на спинку роскошного кожаного сиденья и закрыл глаза. Шум аэропорта постепенно стихал — через полчаса они уже подъедут к Капитолию, а пока хорошо бы собраться с мыслями. События разворачивались так стремительно, что Лэнгдон только сейчас осознал, какой необыкновенный вечер его ждет.

«Прибыл под покровом тайны», — весело подумал он.

В десяти милях от Капитолия между тем старательно готовились к приезду Роберта Лэнгдона.

Глава 2

Человек, называвший себя Малахом, прижал кончик иглы к обритой голове: острие пронзило плоть, и он с наслаждением вздохнул. Тихое гудение машинки манило и завораживало… как и укусы иглы, проникавшей глубоко под кожу и оставлявшей там краску.

«Я — шедевр».

Татуировки никогда не делались ради красоты. Их накалывали, чтобы измениться: нательные рубцы нубийских жрецов за два тысячелетия до нашей эры, татуировки служителей культа Кибелы в Древнем Риме, современные маори и их шрамы «моко»… Испокон веков люди татуировали тело, словно принося его в жертву с целью выдержать испытание болью и преобразиться.

Вопреки грозным предписаниям Книги Левит (19:28), запрещавшим наносить на тело отметины, татуировки стали обычным делом для миллионов современных людей — от модничающих подростков до отпетых наркодилеров и провинциальных домохозяек.

Это стало способом заявить миру о своем могуществе: «Я властен над своей плотью». Упоительное чувство власти, возникающее при физическом перевоплощении, подтолкнуло миллионы людей к тому, чтобы различными способами изменять внешний вид: пластической хирургии, пирсингу, бодибилдингу, стероидам… даже булимии и смене пола.

«Человеческий дух жаждет власти над материальной оболочкой».

Раздался бой напольных часов, и Малах поднял глаза. Половина седьмого. Отложив инструменты, он завернулся в шелковое кимоно и вышел в коридор. Воздух шикарного особняка был напоен резким ароматом красок и дыма восковых свечей, которыми Малах стерилизовал иглы. Рослый молодой человек прошел по коридору мимо бесценного итальянского антиквариата: гравюры Пиранези, стула Савонаролы, серебряной лампы Бугарини.

По дороге он бросил взгляд сквозь большое, во всю стену, окно и полюбовался классическим видом: сияющий купол Капитолия светился мрачной силой на фоне темного зимнего неба.

«Оно сокрыто где-то там», — подумал Малах.

Об этом знало всего несколько человек. Еще меньше людей имели представление о грандиозной силе, которой обладало сокровище, и о том, как хитроумно его спрятали. По сей день это оставалось величайшей тайной страны. Те немногие, кто знал истину, утаивали ее под покровом символов, легенд и аллегорий.

«Теперь они открыли мне двери», — подумал Малах.

Три недели назад, пройдя таинственный ритуал, на котором присутствовали влиятельнейшие лица Америки, он был посвящен в тридцать третью степень — высшую степень самого древнего братства на планете. Несмотря на новый градус, братья ничего не открыли Малаху. И не откроют, он это понимал. Так не бывает. Малах мог ждать сколь угодно долго, но все равно не заслужить их полного доверия.

К счастью, в доверии братьев он больше не нуждался.

«Посвящение уже сыграло свою роль».

В радостном предвкушении грядущих событий Малах зашагал в спальню. Из установленных по всему дому динамиков звучала редкая запись: «Вечный свет» из «Реквиема» Верди в исполнении кастрата — напоминание о прошлой жизни. Малах включил громоподобный «Судный день» и под грохот литавр и параллельных квинт легко взлетел по мраморной лестнице; полы кимоно развевались за его спиной.

Желудок недовольно заурчал. Вот уже два дня Малах постился и пил одну воду — готовил свое тело согласно древним обычаям.

«К рассвету я утолю голод, — напомнил он себе. — И жажду мести тоже».

Малах почтительно вошел в спальное святилище и притворил за собой дверь. Подойдя к гардеробной, он остановился перед огромным зеркалом в золоченой раме. Не в силах противиться соблазну, Малах посмотрел на свое отражение и медленно, словно разворачивая бесценный дар, развел в стороны полы кимоно. От увиденного перехватило дыхание.

«Я — шедевр».

Крупное тело было гладко выбрито. Сперва Малах посмотрел на свои ступни, татуированные чешуей и когтями ястреба, затем перевел взгляд на мускулистые ноги, расписанные в виде резных колонн — левая со спиральными бороздами, правая с вертикальными.

«Боаз и Яхин».

Пах и живот образовывали резную арку, а на мощной груди расправил крылья двуглавый феникс… глаза птицы приходились точно на соски. Плечи, шею, лицо и бритую голову Малаха покрывало затейливое кружево символов и оккультных знаков.

«Я — артефакт; совершенствующийся идол».

Один-единственный смертный видел его обнаженным; это было восемнадцать часов назад. Человек в ужасе закричал: «Да ты же демон!»

— Считай меня кем угодно, — ответил Малах, понимая, как и люди древности, что ангелы и демоны суть одно и то же, взаимозаменяемые архетипы, разница лишь в полярности: ангел-хранитель, одолевший твоего врага в битве, побежденному видится демоном-разрушителем.

Малах опустил голову и краем глаза увидел свою макушку — там, внутри венца, сиял бледный кружок кожи. Это тщательно оберегаемое полотно было единственным нетронутым участком на его теле. Священная пустота терпеливо дожидалась своего часа… и сегодня она будет заполнена. Малах еще не получил то, что требовалось для завершения шедевра, но этот миг стремительно приближался.

От увиденного Малах воспрянул духом и ощутил прилив сил. Он запахнул кимоно, подошел к окну и посмотрел на таинственный город.

«Оно сокрыто где-то там».

Малах сосредоточился на предстоящей задаче, подошел к туалетному столику и аккуратно наложил на лицо, голову и шею тональный крем — татуировки исчезли. Затем он надел заранее подготовленный костюм и несколько предметов, тщательно подобранных для этого вечера. Закончив, Малах еще раз взглянул в зеркало и с довольной улыбкой погладил себя по гладко выбритой голове.

«Оно где-то там. И сегодня кое-кто поможет мне его найти».

Выходя из дома, Малах морально подготовился к событию, которое должно было потрясти Капитолий. Он не остановился ни перед чем, чтобы собрать все необходимое для действа.

И теперь наконец в игру вступила последняя пешка.

Глава 3

Шуршание автомобильных шин по асфальту вдруг изменилось. Роберт Лэнгдон оторвался от чтения и с удивлением поднял глаза.

«Уже Мемориальный мост?»

Лэнгдон отложил заметки и взглянул на спокойные воды реки Потомак. Над гладью висело тяжелое марево. Район Фогги-Боттом, оправдывая свое название «туманной долины», всегда казался Лэнгдону неподходящим местом для строительства столицы: в распоряжении отцов-основателей был весь Новый Свет, а они заложили краеугольный камень утопического общества на прибрежной топи.

Лэнгдон взглянул на изящные округлые очертания американского пантеона — Мемориала Джефферсона. Впереди возвышался строгий Мемориал Линкольна, своими прямыми линиями напоминавший афинский Парфенон. Но главное украшение города было дальше — тот самый обелиск, который Лэнгдон увидел еще с воздуха. Его создателей вдохновили не греки и не римляне, а куда более древняя цивилизация.

«Египетский обелиск Америки», — подумал Лэнгдон.

Монолитная колонна взмывала высоко вверх подобно величественной корабельной мачте. Лэнгдон смотрел на нее под углом, и оттого казалось, что обелиск не стоит на земле, а качается в пасмурном небе, как на зыбких волнах. Профессор тоже словно потерял землю под ногами. Сегодняшний приезд в Вашингтон был очень неожиданным.

«Я собирался тихо-мирно отдохнуть дома… а теперь вот подъезжаю к вашингтонскому Капитолию».

Утро началось как всегда: без четверти пять он погрузился в абсолютно спокойную воду гарвардского бассейна и проплыл два с половиной километра по пустым дорожкам. Конечно, Лэнгдон выглядел куда лучше в студенческие годы, когда играл в сборной США по водному поло, но для мужчины за сорок вид у него был подтянутый и бодрый. Разница заключалась лишь в количестве времени и сил, уходивших на поддержание формы.

Приехав домой в шесть, он приступил к утреннему ритуалу и начал молоть суматранский кофе, с удовольствием вдыхая экзотический аромат. Однако почти сразу его внимание привлек мигающий огонек автоответчика. Странно. Кто мог звонить ему в шесть утра воскресенья?

Лэнгдон нажал кнопку и прослушал сообщение.

— Доброе утро, профессор Лэнгдон! Простите за столь ранний звонок. — Вежливый молодой человек явно робел и говорил с едва заметным южным акцентом. — Меня зовут Энтони Джелбарт, я секретарь-референт Питера Соломона. Мистер Соломон сказал, что вы рано просыпаетесь… он хотел бы как можно скорее с вами связаться. Будьте добры, перезвоните ему, как только получите это сообщение. У вас наверняка есть его прямой номер, но на всякий случай продиктую: 202-329-5746.

Лэнгдон вдруг встревожился. Его старый друг, безукоризненно воспитанный и учтивый Питер Соломон, никогда бы не позвонил в такую рань без очень серьезного повода. Бросив недомолотый кофе, Лэнгдон поспешил в кабинет.

«Надеюсь, у него все хорошо».

Несмотря на незначительную разницу в возрасте — двенадцать лет, — Питер Соломон был ему не только другом и наставником, но и заменил отца. Они познакомились вПринстонском университете: учившегося на втором курсе Лэнгдона пригласили на лекцию известного молодого историка и мецената. Представляя вниманию слушателей чарующий образ семиотики и архетипической истории, Соломон читал лекцию с заразительным азартом и заронил в душу Лэнгдона то, что позднее стало главной страстью всей его жизни. Впрочем, не блестящий ум Питера, а доброта его серых глаз подвигла Роберта написать ему письмо с благодарностями за лекцию. Молодой студент не надеялся получить ответ от одного из состоятельнейших и влиятельнейших американских интеллектуалов, однако Соломон ответил. Так началась весьма приятная для обоих дружба.

Знаменитый преподаватель и очень скромный человек, он происходил из чрезвычайно богатой семьи Соломонов — их имена можно было увидеть на многих зданиях и на памятных досках многих университетов страны. Подобно европейским Ротшильдам, семейство Соломонов окружал некий мистический ореол богатства и успеха, и сама фамилия указывала на принадлежность к избранным слоям американского общества. Еще в молодости Питер унаследовал состояние и связи отца и к пятидесяти восьми годам занимал бесчисленное множество высоких постов. Роберт периодически подтрунивал над единственным пятном в его безупречной родословной: дипломом «второсортного» университета, Йеля.

Войдя в кабинет, Лэнгдон с удивлением обнаружил, что Питер прислал ему еще и факс.

Офис секретаря Смитсоновского института

Питера Соломона

Доброе утро, Роберт.

Мне надо немедленно с тобой поговорить. Пожалуйста, позвони как можно скорее по номеру 202-329-5746.

Питер.

Лэнгдон сразу же набрал номер и сел за письменный стол ручной работы.

— Офис Питера Соломона, — прозвучал знакомый голос. — Энтони Джелбарт. Чем могу помочь?

— Здравствуйте, это Роберт Лэнгдон. Вы оставили мне сообщение…

— Да-да, профессор Лэнгдон! — с явным облегчением воскликнул молодой человек. — Спасибо, что так быстро перезвонили. Мистер Соломон очень хотел с вами поговорить. Сейчас я вас соединю. Побудете немного на линии?

— Конечно.

Дожидаясь ответа Соломона, Лэнгдон с улыбкой посмотрел на бланк Смитсоновского института.

«Уж кого-кого, а лодырей в клане Соломонов нет».

Генеалогическое древо Питера украшали многочисленные имена преуспевающих магнатов, влиятельных политиков и нескольких выдающихся ученых — некоторые даже были членами Лондонского королевского общества. Единственная оставшаяся в живых родственница Питера, сестра по имени Кэтрин, унаследовала «научный» ген: она была ведущим специалистом в передовой области человеческих знаний под названием «ноэтика».

«Для меня это все китайская грамота», — подумал Лэнгдон, припомнив, как год назад, на приеме в доме Питера, Кэтрин пыталась объяснить ему суть ноэтики. Лэнгдон внимательно выслушал Кэтрин, а потом ответил:

— Больше смахивает на магию, чем на науку.

Кэтрин игриво подмигнула и заметила:

— Они связаны теснее, чем вы думаете.

В трубке опять зазвучал голос секретаря:

— Простите, у мистера Соломона сейчас телефонное совещание. Никак не может освободиться. Сегодня у нас все на ушах стоят!

— Ничего страшного, я перезвоню.

— Видите ли, он попросил ввести вас в курс дела. Вы позволите?

— Конечно.

Секретарь глубоко вдохнул.

— Как вам наверняка известно, ежегодно в знак признательности нашим щедрым благодетелям Смитсоновский институт устраивает торжественный вечер, на который съезжаются многие представители культурной элиты.

Лэнгдон знал, что по количеству ноликов в банковском счете недотягивает до культурной элиты. Впрочем, Питер все равно мог его пригласить.

— По традиции перед торжественным ужином ежегодно произносится программная речь. Специально для нее Смитсоновскому институту выделили Национальный скульптурный зал.

«Лучший зал в Вашингтоне», — подумал Лэнгдон, вспомнив роскошное помещение, где однажды слушал лекцию о политике: в огромном зале, где вдоль стен красуются тридцать восемь статуй выдающихся американцев, идеальным полукругом расставили пятьсот складных стульев. Когда-то в Скульптурном зале заседала палата представителей.

— Загвоздка вот в чем, — продолжал молодой человек. — Лектор заболела и только что сообщила нам, что не сможет выступить. — Он умолк, потом продолжил: — Мы спешно ищем ей замену. Мистер Соломон очень на вас надеется.

Лэнгдон ответил не сразу.

— На меня?! — Такого он точно не ожидал. — Питер может подыскать более достойную кандидатуру!

— Он сразу предложил вас. Профессор, не скромничайте. Наши гости будут в восторге от вашего выступления. Мистер Соломон просит вас прочитать ту же лекцию, что и на канале «Букспэн-ТВ», это было несколько лет назад, помните? Вам даже не надо будет готовиться. Вы рассказывали о символах в архитектуре нашей столицы… прекрасная тема для такого вечера.

Лэнгдон в этом сомневался.

— Если мне не изменяет память, речь шла скорее о масонской истории здания, нежели…

— Вот именно! Насколько вам известно, мистер Соломон — масон, как и многие его друзья, приглашенные на вечер. Поверьте, они с удовольствием выслушают вашу лекцию.

«В общем-то ничего сложного», — решил Лэнгдон. Все лекционные материалы он хранил дома.

— Что ж, я подумаю. Какого числа мероприятие?

Секретарь смущенно кашлянул.

— Видите ли, сэр, оно состоится сегодня.

Лэнгдон расхохотался:

— Сегодня?!

— Поэтому мы и всполошились. Институт попал в очень неловкое положение… — Секретарь заговорил быстрее: — Мистер Соломон готов прислать в Бостон частный самолет. Полет займет всего час, и к полуночи вы вернетесь домой. Знаете терминал деловой авиации в Бостонском аэропорту имени Логана?

— Найду, — неохотно признал Лэнгдон.

«Неудивительно, что Питер всегда добивается желаемого».

— Чудесно! Сможете подъехать туда, скажем… к пяти часам?

— Ну, ничего другого мне не остается! — усмехнулся Лэнгдон.

— Я просто хочу порадовать мистера Соломона, сэр.

«Питера все хотят порадовать», — подумал Лэнгдон и, не видя другого выхода, сказал:

— Хорошо, передайте ему, что я согласен.

— Замечательно! — с огромным облегчением воскликнул секретарь. Он сообщил Лэнгдону хвостовой номер самолета и прочую необходимую информацию. Интересно, Питеру Соломону хоть кто-нибудь отказывал?

Вернувшись к кофемолке, Лэнгдон подкинул в нее зерен. «Лишний кофеин сегодня не повредит, — подумал он. — День предстоит трудный».

Глава 4

Величественное здание Капитолия расположено у восточной оконечности Эспланады, на плоской возвышенности, которую городской архитектор Пьер Ланфан назвал «пьедесталом в ожидании монумента». Размеры участка впечатляют: больше семисот пятидесяти футов в длину и трехсот пятидесяти в ширину. Площадь внутренних помещений Капитолия превышает шестнадцать акров; здание насчитывает пятьсот сорок одну комнату. Неоклассическая архитектура следует образцам Древнего Рима, идеалы которого немало послужили основателям Америки для создания законов и культуры новой страны.

Новый пост охраны Капитолия расположен под землей, в недавно законченном экскурсионном центре, под великолепным стеклянным сводом.

Недавно принятый на работу охранник Альфонсо Нуньес внимательно рассматривал приближающегося посетителя. Бритоголовый мужчина несколько минут простоял в вестибюле, заканчивая телефонный разговор. Его правая рука висела на перевязи, а сам он слегка прихрамывал. Судя по изношенной армейской куртке и наголо обритой голове, к посту охраны шел военный. Военнослужащих на улицах Вашингтона всегда хватало.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Нуньес, следуя протоколу службы безопасности, который предписывал обращаться к любому посетителю мужского пола, входившему без спутников.

— Здравствуйте, — сказал незнакомец, осматриваясь в почти пустом помещении. — Сегодня у вас тихо.

— Финал Национальной футбольной лиги, — пояснил Нуньес. — Весь город болеет за «Редскинз».

Нуньес тоже хотел посмотреть матч, но ему, как новичку, пришлось заступить именно в эту смену.

— Выложите все металлические предметы на поднос, пожалуйста, — сказал он.

Посетитель начал одной рукой выкладывать из карманов вещи, а Нуньес внимательно за ним наблюдал. Человек невольно делает поблажки калекам и раненым, однако Нуньеса научили не доверять этому инстинкту.

Он дождался, пока бритоголовый выложит на поднос обычный набор: завалявшуюся в карманах мелочь, ключи и два мобильника.

— Растяжение? — спросил он, посмотрев на больную руку посетителя, обернутую несколькими слоями эластичного бинта.

Бритый кивнул:

— Поскользнулся на льду. Неделю назад. До сих пор болит, зараза.

— Сожалею. Проходите, пожалуйста.

Посетитель прошел через детектор, и машина возмущенно запищала.

Он нахмурился.

— Так и знал! У меня перстень под повязкой, врачи не смогли снять, потому что палец распух.

— Не страшно, — сказал Нуньес. — Я проверю металлоискателем.

Он провел жезлом по перевязи. Единственным подозрительным предметом оказался металлический предмет на безымянном пальце бритого. Нуньес кропотливо обследовал металлоискателем каждый дюйм повязки и пальцев. За ним наверняка внимательно следили из пункта наблюдения, а ему не хотелось терять работу.

«Лучше перестраховаться».

Он осторожно засунул жезл под перевязь, и бритоголовый скривился от боли.

— Извините.

— Ничего. Время сейчас такое — осторожность не повредит.

— Ваша правда.

Нуньесу посетитель понравился. Как ни странно, здесь с такими вещами считались — наитие стало основным подспорьем американцев в борьбе с терроризмом. Ученые доказали, что интуиция помогает установить угрозу куда лучше любого прибора. «Дар страха» — так это называлось в каком-то справочнике по безопасности.

Все инстинкты Нуньеса молчали. Подойдя ближе, он заметил единственную странность: бритоголовый здоровяк намазал лицо и голову каким-то кремом — то ли тональным, то ли маскирующим.

«Подумаешь! Кому же хочется зимой ходить бледным?»

— Все нормально, — сказал Нуньес, убирая жезл.

— Спасибо.

Посетитель начал раскладывать вещи по карманам, и тут Нуньес заметил на кончиках пальцев его больной руки татуировки: корону на указательном и звезду на большом. «Нынче все делают себе наколки», — подумал он. Хотя подушечки пальцев — уж очень чувствительное место.

— Больно было?

Здоровяк посмотрел на пальцы и хохотнул:

— Меньше, чем вы думаете!

— Везет, — сказал Нуньес. — Моя жутко болела. В учебке мне накололи на спине русалку.

— Русалку? — усмехнулся бритый.

— Ну да, — смутился Нуньес. — Ошибки молодости…

— Понимаю. Я в молодости тоже совершил ошибку — теперь каждое утро просыпаюсь с ней в одной постели!

Они посмеялись, и бритый ушел.

«Прямо детская игра», — подумал Малах, проходя мимо охранника к эскалатору. Попасть в Капитолий оказалось на удивление просто. Сутулая спина и выпирающий живот изменили его облик, а крем скрыл татуировки на лице и руках. Но самой гениальной находкой была перевязь, в которую Малах спрятал очень важный предмет — его-то и нужно было пронести в здание.

«Подарок единственному человеку на свете, способному помочь мне найти желаемое».

Глава 5

Самый большой музей в мире, оснащенный по последнему слову техники, — одна из наиболее оберегаемых тайн на планете. В нем больше экспонатов, чем в Эрмитаже, музее Ватикана и музее «Метрополитен», вместе взятых. Несмотря на столь богатую коллекцию, очень немногим доводилось попасть за тщательно охраняемые стены.

Расположенный сразу за городом, по адресу Силвер-Хилл-роуд, 4210, музей представляет собой массивное зигзагообразное сооружение, состоящее из пяти соединенных между собой отсеков — каждый отсек длиннее футбольного поля. Сразу и не скажешь, что за голубоватым металлическим фасадом кроется столько странного: шестьсот тысяч квадратных футов загадочного мира, в котором есть «мертвая зона», «мокрый отсек» и больше двенадцати миль стеллажей для хранения экспонатов.

Подъезжая в белом «вольво» к главным воротам музея, Кэтрин Соломон была сама не своя.

Охранник улыбнулся:

— Смотрю, вы не футбольная фанатка, мисс Соломон? — Он убавил громкость телевизора, по которому показывали предматчевое шоу.

Кэтрин натянуто улыбнулась:

— Сегодня воскресенье.

— Ах да! У вас же встреча.

— Он здесь? — с тревогой спросила Кэтрин.

Охранник заглянул в бумаги.

— В журнале не отмечался.

— Наверно, я рано приехала.

Кэтрин приветливо махнула охраннику и поехала по извилистому подъездному пути к своему месту на маленькой двухъярусной парковке. Она собрала вещи и напоследок взглянула на себя в зеркало заднего вида — скорее по привычке, чем по необходимости. Кэтрин Соломон унаследовала от предков здоровую средиземноморскую кожу, и даже в пятьдесят лет цвет лица у нее был ровный и смуглый. Она почти не пользовалась косметикой и никогда не укладывала густые черные волосы. У Кэтрин, совсем как у ее старшего брата Питера, были серые глаза и стройное, аристократическое телосложение.

«Вы прямо близнецы», — часто говорили им.

Их отец умер от рака, когда Кэтрин было всего семь лет, и она почти его не помнила. Брат, которому к тому времени исполнилось пятнадцать, начал свое восхождение к статусу семейного патриарха куда раньше, чем ожидалось. Впрочем, он добился этого положения с присущим всем Соломонам достоинством и силой духа. По сей день Питер заботился о Кэтрин так, словно они все еще были детьми.

Поклонники у Кэтрин не переводились, но она так и не вышла замуж. Спутником ее жизни стала наука — она приносила больше радости и удовлетворения, чем любой мужчина. Кэтрин ни о чем не жалела.

Не так давно о выбранной ею области знаний никто не слышал, но в последние годы ноэтика стала открывать новые двери к постижению тайн человеческого разума.

«Наш скрытый потенциал воистину безграничен».

Кэтрин написала две книги о ноэтике и стала ведущей фигурой в этой загадочной области, однако ее последние изыскания, пока не опубликованные, обещали сделать ноэтику темой международных научных дискуссий.

Впрочем, сегодня наука мало волновала Кэтрин. Днем она получила весьма тревожное известие о старшем брате. «Не может быть, не может быть», — мысленно повторяла она всю дорогу.

На улице моросил мелкий дождь. Кэтрин быстро собрала вещи и уже хотела выйти из машины, когда зазвонил мобильник.

Она увидела номер звонившего и перевела дух.

Затем убрала волосы за уши и села поудобнее.

В шести милях от нее Малах шел по коридорам Капитолия, прижимая к уху мобильный телефон.

— Да? — ответила женщина.

— Нам нужно встретиться еще раз, — сказал Малах.

После долгого молчания собеседница поинтересовалась:

— А в чем дело?

— Я кое-что узнал.

— Говорите.

Малах сделал глубокий вдох.

— То, что, по мнению вашего брата, спрятано в Вашингтоне…

— Продолжайте.

— …можно найти.

— Вы хотите сказать… оно существует?! — потрясенно уточнила Кэтрин Соломон.

Малах улыбнулся:

— Порой легенда, выдержавшая испытание временем… выдерживает его не случайно.

Глава 6

— А ближе нельзя подъехать? — неожиданно разволновавшись, спросил Роберт Лэнгдон. Водитель остановил машину на Первой улице, почти в четверти мили от Капитолия.

— Увы, нет, — ответил он. — Национальная безопасность. Машины к достопримечательностям не подпускают. Извините, сэр.

Лэнгдон посмотрел на часы и встревожился: без десяти семь. Их задержали строительные работы вокруг Эспланады, и теперь до выступления оставалось всего десять минут.

— Погода меняется, — сказал водитель, открывая профессору дверь. — Вы бы поторопились. — Лэнгдон вынул бумажник, чтобы дать водителю на чай, но он только отмахнулся. — Тот, кто вас пригласил, уже заплатил щедрые чаевые.

«Как это похоже на Питера», — подумал Лэнгдон, собирая вещи.

— Ну, спасибо большое.

Первые капли дождя начали падать на землю, когда Роберт добрался до площадки, ведущей к новому подземному входу для туристов.

Строительство экскурсионного центра было дорогим и весьма спорным проектом. По словам создателей, подземный город во многом не уступал Диснейленду; галереи, рестораны и конференц-залы занимали в нем более полутора миллионов квадратных футов.

Лэнгдону не терпелось его увидеть, хотя он и не ожидал, что идти придется так долго. Накрапывал дождь, и профессор побежал, скользя по мокрому цементному полу.

«Я одевался для лекции, а не для забега на четыреста футов под дождем!»

Запыхавшись, Лэнгдон подлетел к входу и толкнул вращающиеся двери. Он на минуту остановился в фойе, стряхнул с себя капли дождя, перевел дух, затем посмотрел наверх и замер: перед ним открылся вид на недавно построенный центр.

«Ваша взяла, я поражен».

Такого он совсем не ожидал. Поскольку центр располагался под землей, Лэнгдон шел туда с опаской. В детстве ему пришлось всю ночь просидеть на дне глубокого колодца, и с тех пор он до дрожи боялся закрытых пространств. Однако это подземелье было… воздушным. Легким и просторным.

Обширный стеклянный потолок украшали великолепные световые конструкции, отбрасывающие мягкое сияние на поверхности жемчужного цвета.

При обычных обстоятельствах Лэнгдон любовался бы архитектурой не меньше часа, но до выступления оставалось всего пять минут. Он опустил голову и стремительно пошел через главную галерею к пункту охраны и эскалаторам.

«Успокойся, — мысленно сказал он себе. — Питер знает, что ты в пути. Без тебя не начнут».

На пункте охраны, пока Лэнгдон выкладывал из карманов вещи и снимал свои старые часы, с ним вежливо побеседовал молодой испанец-охранник.

— Микки-Маус? — с неподдельным удивлением спросил он.

Лэнгдон кивнул — ему было не привыкать к подобным вопросам. Коллекционные часы с Микки-Маусом родители подарили ему на девятый день рождения.

— Я ношу их, чтобы не спешить и не относиться к жизни слишком серьезно.

— Похоже, не помогает, — с улыбкой заметил охранник. — Смотрю, вы торопитесь.

Лэнгдон улыбнулся и положил портфель в приемник рентгеновской установки.

— Как пройти в Скульптурный зал?

Охранник махнул в сторону эскалаторов:

— Там будут указатели.

— Спасибо.

Лэнгдон подхватил портфель и поспешил дальше.

На эскалаторе он сделал глубокий вдох и попробовал собраться с мыслями. Сквозь забрызганный дождем стеклянный потолок он взглянул на могучий силуэт подсвеченного капитолийского купола. Поразительное здание! Высоко на крыше, почти в трехстах футах над землей, смотрела в туманную мглу статуя Свободы, похожая на призрачного стража. Вот парадокс — почти двадцатифутовую бронзовую фигуру по частям поднимали и устанавливали на куполе рабы. Об этом секрете Капитолия не рассказывают школьникам на уроках истории.

Все здание, по сути, было кладезем тайн: «ванна-убийца», повинная в смерти вице-президента Генри Уилсона; лестница с несмываемым кровавым пятном, где до сих пор постоянно поскальзываются туристы; замурованная подвальная комната, где в 1930 году рабочие нашли чучело коня генерала Логана.

Впрочем, все эти легенды не так поражают, как слух, будто в Капитолии живет тринадцать привидений. По коридорам якобы бродит дух городского архитектора Пьера Ланфана — ждет уплаты по счету, просроченному двести лет назад. Призрак рабочего, упавшего с купола во время строительства, скитается по залам с ящиком для инструментов. И самое известное привидение, которое неоднократно встречали в подвале, — черный кот, крадущийся по жуткому лабиринту узких проходов и комнат.

Лэнгдон сошел с эскалатора и еще раз взглянул на часы.

«Три минуты».

Следуя указателям, он помчался по широкому коридору к Скульптурному залу, мысленно повторяя вступительные слова. Да, секретарь Питера был прав: тема лекции прекрасно подходила для мероприятия, которое устраивал в Вашингтоне известный масон.

Ни для кого не секрет, что у американской столицы богатая масонская история. Краеугольный камень Капитолия заложил, в строгом согласии с масонскими ритуалами, сам Вашингтон, да и весь город проектировали вольные каменщики — Джордж Вашингтон, Бенджамин Франклин и Пьер Ланфан, — блистательные умы, украсившие новую столицу масонскими символами, проникшими в архитектуру и искусство.

«Каких только безумных идей не отыскивают в этих символах!»

Многие конспирологи утверждают, будто отцы-основатели, масоны, владели тайнами огромной важности, а в расположении улиц Вашингтона сокрыли загадочные послания. Лэнгдон никогда не придавал значения этим домыслам. О масонах ходит столько ложных слухов, что даже у образованных студентов Гарварда складывается весьма искаженное представление о братстве.

В прошлом году в кабинет Лэнгдона ворвался взбудораженный первокурсник. В руках у него была распечатка из Интернета — карта города с отмеченными улицами, образующими различные фигуры: сатанинские пентаграммы, масонские компас и наугольник, голову Бафомета. Рисунок якобы доказывал, что проектировавшие Вашингтон масоны были участниками некоего зловещего мистического заговора.

— Забавно, — усмехнулся Лэнгдон, — только неубедительно. Проведи на любой карте несколько пересекающихся линий, и они обязательно образуют какую-нибудь таинственную фигуру.

— Но это не простое совпадение! — вскричал юноша.

Лэнгдон терпеливо показал студенту, что те же самые символы можно изобразить на карте Детройта.

Юноша очень расстроился.

— Не огорчайтесь, — сказал ему Лэнгдон, — у Вашингтона действительно есть поразительные тайны… только кроются они не в картах.

Студент заинтересовался:

— Тайны? Например?

— Каждую весну я читаю курс «Оккультные символы». Приходите, узнаете много нового о Вашингтоне.

— Оккультные символы! — Юноша явно воспрял духом. — Выходит, там все-таки есть дьявольские знаки!

Лэнгдон улыбнулся:

— Видите ли, слово «оккультный», хоть и наталкивает на мысли о поклонении дьяволу, на самом деле означает «тайный» или «скрытый». Во времена церковного господства любое знание, противоречащее религиозным догмам, держали в секрете и называли «оккультным». Испугавшись таких знаний, церковь объявила все оккультное происками дьявола, и этот предрассудок жив по сей день.

— Ясно… — Юноша разочарованно сник.

Впрочем, весной Лэнгдон увидел его на своей лекции, в первом ряду, когда пятьсот студентов набились в аудиторию театра Сандерса — старый лекционный зал со скрипучими деревянными скамейками.

— Всем доброе утро! — крикнул Лэнгдон с обширной сцены. Он включил диапроектор, и за его спиной появилась картинка. — Пока вы рассаживаетесь, кто мне ответит, что это за здание?

— Капитолий США! — хором прокричало несколько десятков человек. — В Вашингтоне!

— Верно. Металлические конструкции купола весят девять миллионов фунтов. В 1850-х этот архитектурный подвиг не имел себе равных.

— Клево! — крикнул кто-то.

Лэнгдон закатил глаза.

«Вот бы кто-нибудь запретил это слово!»

— Ладно, поднимите руки, кто хоть раз бывал в Вашингтоне?

Тут и там поднялось несколько рук.

— Да, негусто… — Лэнгдон изобразил удивление. — А кто был в Риме, Париже, Мадриде или Лондоне?

В воздух взлетели почти все руки.

Обычное дело. Американские студенты обязательно проводили в Европе хоть одно лето, прежде чем погрязнуть в суровых буднях настоящей жизни.

— Похоже, многие из вас ездили в Европу, но мало кто бывал в столице нашей родины. Как вы думаете, почему?

— В Европе нет возрастного ценза на продажу спиртного! — крикнул кто-то.

Лэнгдон улыбнулся:

— Хотите сказать, дома вас это останавливает?

Все рассмеялись.

Как обычно, в первый учебный день тишины в аудитории добиться было нелегко: студенты с трудом успокаивались, ерзали и скрипели деревянными скамейками. Лэнгдон любил читать лекции в этой аудитории: по скрипу сидений сразу ясно, насколько ученики заинтересованы новым материалом.

— Кроме шуток, — сказал Лэнгдон, — в Вашингтоне собраны образцы лучшей мировой архитектуры, искусства и символизма. Не лучше ли побывать в собственной столице, прежде чем ехать за рубеж?

— Всякие древности круче.

— Под «всякими древностями» вы подразумеваете замки, крипты, храмы и прочее? — уточнил Лэнгдон.

Студенты дружно кивнули.

— Хорошо. А если я скажу, что в Вашингтоне все это есть? Замки, крипты, пирамиды, храмы… все!

Скрип лавок немного утих.

— Друзья, — понизив голос и подойдя к краю сцены, сказал Лэнгдон, — прослушав сегодняшнюю лекцию, вы узнаете, что наша страна под завязку набита секретами, в ее истории полно тайн. Как и в Европе, самое интересное лежит на виду.

Скрип полностью прекратился.

«Попались!»

Лэнгдон приглушил свет и перешел к следующему слайду.

— Кто мне ответит, что делает Джордж Вашингтон на этой картинке?

На знаменитой фреске Джордж Вашингтон в полном масонском облачении стоял перед диковинным устройством: огромным треножником с подъемным блоком и висящим на нем большим камнем. Вокруг Вашингтона собралась толпа хорошо одетых людей.

— Поднимает здоровый камень? — предположил кто-то.

Лэнгдон промолчал, чтобы студент мог сам исправить ошибку.

— Вообще-то, — сказал другой юноша, — Вашингтон, в масонском облачении, опускает камень. Мне и раньше попадались картинки с изображением масонов, закладывающих краеугольные камни: на подобных церемониях всегда использовали треножник.

— В точку! — воскликнул Лэнгдон. — На фреске изображено, как наш отец-основатель закладывает краеугольный камень Капитолия 18 сентября 1793 года, где-то между четвертью двенадцатого и половиной первого. — Лэнгдон окинул взглядом аудиторию. — Кто-нибудь знает, что означают эти дата и время?

Тишина.

— Подсказка: время закладки выбрано тремя знаменитыми масонами — Джорджем Вашингтоном, Бенджамином Франклином и Пьером Ланфаном, главным архитектором города.

Вновь молчание.

— Очень просто: именно в это благоприятное время Голова Дракона находилась в Деве.

Студенты озадаченно переглянулись.

— Погодите, — сказал кто-то, — вы об астрологии?!

— Именно. Впрочем, та астрология несколько отличалась от современной.

Один студент поднял руку.

— То есть наши отцы-основатели верили в гороскопы?

Лэнгдон широко улыбнулся:

— Совершенно верно! Между прочим, в архитектуре Вашингтона присутствует больше астрологических символов — знаков зодиака, звездных карт, краеугольных камней, заложенных в строго определенное время, — чем в архитектуре любого другого города. Подавляющее большинство составителей нашей конституции были масонами — людьми, убежденными, что судьба и звезды взаимосвязаны и что при создании нового мира необходимо внимательно следить за расположением светил.

— Подумаешь, Голова Дракона была в Деве, когда закладывали краеугольный камень! Может, это совпадение?

— Поразительное совпадение, если учесть, что камни трех основных зданий, образующих Федеральный треугольник — Капитолия, Белого дома и Монумента Вашингтона, — были заложены в разные годы, но при одинаковых астрологических условиях.

Все изумленно уставились на Лэнгдона. Кто-то опустил голову и начал записывать.

Один студент поднял руку:

— А зачем?

Лэнгдон хохотнул.

— Чтобы ответить на этот вопрос, придется изучить материал целого семестра. Если вам любопытно, приходите на мои лекции. Откровенно говоря… я не вполне уверен, что вы готовы услышать ответ.

— Почему? — крикнул студент. — Испытайте нас!

Лэнгдон сделал вид, что обдумывает это предложение, а затем покачал головой, дразня учеников.

— Извините, не могу. Здесь много первокурсников. Боюсь, эта информация перевернет ваши представления о мире.

— Скажите! — закричали все.

Лэнгдон пожал плечами:

— Вот вступите в братство или в орден Восточной звезды — узнаете все из первоисточника.

— Нас туда не пустят, — возразил какой-то юноша. — Масоны — суперсекретное общество!

— Суперсекретное? Неужели? — Лэнгдону вспомнился масонский перстень, который Питер Соломон гордо носил на правой руке. — Тогда почему масоны не таясь носят знаки отличия — перстни, броши, булавки? Почему их здания отмечены всем известными символами, а о собраниях пишут в газетах? — Лэнгдон улыбнулся, увидев озадаченные лица. — Друзья мои, масоны — не тайное общество, а общество с тайнами.

— Какая разница? — буркнул кто-то.

— Хотите сказать, никакой? Может, «Кока-кола» — тоже тайная организация?

— Нет, конечно, — ответил студент.

— А что будет, если явиться в головной офис и спросить рецепт классической колы?

— Никто вам его не даст.

— Именно. Чтобы узнать секрет «Кока-колы», нужно проработать в компании много лет, доказать свою надежность и занять высокий пост — только тогда с вами поделятся этой информацией, предварительно заставив подписать договор о неразглашении.

— То есть масонство — корпорация?

— Нет, просто у них тоже есть строгая иерархия, и они очень берегут свои тайны.

— Мой дядя — масон, — встряла одна из студенток. — Тетушка все время бесится, что он ничего ей не рассказывает. Она говорит, масонство — какая-то странная религия.

— Распространенное заблуждение.

— Так это не религия?

— Давайте проверим, — предложил Лэнгдон. — Кто посещал лекции профессора Уизерспуна по сравнительному религиоведению?

Поднялось несколько рук.

— Хорошо. Каким критериям должна отвечать идеология, чтобы считаться религией?

— ОВО, — вспомнила одна студентка. — Обещать, верить, обращать.

— Правильно. Религии обещают спасение, верят в строгие теологические догматы и обращают в свою веру неверующих. — Лэнгдон помолчал. — Масоны не проходят ни по одному из пунктов. Они никому не обещают спасения, у них нет теологии, и они не стремятся пополнять свои ряды. Мало того, разговоры на религиозные темы в стенах ложи строго запрещены.

— Значит… масонство антирелигиозно?

— Отнюдь. Чтобы стать вольным каменщиком, человек обязан верить в высшую силу, иначе его не примут. Разница между масонством и религией заключается в том, что масоны не дают высшей силе четкого определения или названия. Господь, Аллах, Будда и Иисус… Масоны предпочитают более общие определения — Верховное существо или Великий архитектор Вселенной. Такой подход позволяет масонам разных вероисповеданий объединяться.

— Дикость какая-то!

— А может, отрадная незашоренность? — предложил Лэнгдон. — В наш век, когда различные культуры никак не договорятся, чье определение Бога правильней, масонские каноны терпимости и непредвзятости заслуживают похвалы. — Он зашагал по сцене. — Более того, масонство открыто для людей всех цветов кожи. В этом духовном братстве нет дискриминации.

— Неужели? — подала голос девушка из университетского Женского общества. — Вам известны женщины-масоны, профессор Лэнгдон?

Он примирительно поднял руки.

— Справедливое замечание. Корни масонства восходят к европейской гильдии каменщиков, куда принимали только мужчин. Несколько веков назад — по некоторым источникам, в 1703-м году — возник женский орден Восточной звезды. Сейчас в нем более миллиона членов.

— И все-таки масонство — влиятельная организация, куда женщинам путь заказан, — заявила студентка.

Лэнгдон сомневался, что на сегодняшний день братство так уж влиятельно, и не хотел вводить студентов в заблуждение. Кто-то считал масонов сборищем безобидных старцев, рядящихся в маскарадные костюмы, а кто-то… закулисным обществом политических воротил, правящих миром. Истина, несомненно, была где-то посередине.

— Профессор Лэнгдон, — обратился к нему кудрявый юноша с последнего ряда, — если масонство — не тайное общество, не корпорация и не религия, то что это?

— Ну, если спросить масона, он предложит такое определение: масонство — это система моральных норм, скрытая в символах и завуалированная аллегориями.

— Проще говоря, какой-то дикий культ?

— Дикий, говорите?

— Ну да! — воскликнул студент, поднимаясь. — Я слышал, чем они там занимаются! Проводят жуткие ритуалы с гробами и петлями, пьют вино из черепов. По-вашему, это не дико?

Лэнгдон окинул аудиторию взглядом и спросил:

— Кто-нибудь еще считает это дикостью?

— Да! — хором ответили все.

Лэнгдон театрально вздохнул:

— Плохо. Если для вас это дико, вы никогда не станете последователями моего культа.

Студенты умолкли. Девушка из Женского общества всполошилась.

— Вы — последователь культа?

Лэнгдон кивнул и заговорщицки прошептал:

— Никому не говорите, но в день языческого бога солнца Ра я преклоняю колени перед древним орудием пытки и вкушаю ритуальные символы плоти и крови!

Студенты в ужасе уставились на профессора.

Он пожал плечами:

— Если пожелаете, приходите в воскресенье в Гарвардскую часовню, опуститесь на колени перед распятием и примите Святые Дары.

Все растерянно молчали.

Лэнгдон подмигнул.

— Долой предрассудки, друзья! Мы все боимся того, чего не понимаем.

По коридорам Капитолия разнесся бой часов.

«Уже семь».

Роберт Лэнгдон побежал.

«Вот тебе и эффектное появление…»

Преодолев коридор, он заметил вход в Скульптурный зал и устремился к нему. Перед самой дверью сбавил шаг и сделал несколько глубоких вдохов. Застегнув пиджак, он поднял голову чуть выше обычного и с последним ударом курантов вошел в зал.

«А вот и я!»

При входе профессор Лэнгдон поднял глаза и тепло улыбнулся. В следующий миг его улыбка померкла, и он остановился как вкопанный.

Дело было неладно. Очень неладно.

Глава 7

Кэтрин Соломон бежала по стоянке под холодным дождем, жалея, что надела только джинсы и кашемировый свитер. У главного входа оглушительно ревели гигантские очистители воздуха, но она их почти не слышала — в голове непрестанно крутился последний телефонный разговор.

«То, что, по мнению вашего брата, спрятано в Вашингтоне… это можно найти».

Невероятно! Кэтрин многое нужно было обсудить со звонившим, и они договорились встретиться вечером.

Подойдя к дверям, она ощутила знакомый трепет, который всегда ощущала при входе в грандиозное здание.

«Никто не знает, что это место — здесь».

Табличка на двери гласила:

Центр технической поддержки

Смитсоновского музея (ЦТП СМ)

Смитсоновский институт включал больше дюжины крупных музеев, расположенных вдоль Эспланады, однако его коллекция была столь обширной, что одновременно выставлялось лишь два процента всех экспонатов. Остальные девяносто восемь нужно было где-то хранить… И хранили их здесь.

Неудивительно, что центр стал кладезем самых разнообразных рукотворных диковин — тут были огромные статуи Будды, старинные рукописи, отравленные дротики из Новой Гвинеи, инкрустированные драгоценными камнями ножи, лодка из китового уса… Не меньше потрясали воображение природные сокровища: скелеты плезиозавров, бесценная коллекция метеоритов, огромный кальмар, слоновьи черепа, привезенные из африканского сафари Тедди Рузвельтом. Но вовсе не поэтому три года назад секретарь Смитсоновского института Питер Соломон привел сюда сестру. Кэтрин должна была не любоваться чудесами науки, а создавать их. Чем она теперь и занималась.

В недрах этого здания, в кромешной темноте самого дальнего отсека, спряталась небольшая научная лаборатория, аналогов которой не было в целом мире. Недавние открытия Кэтрин в сфере ноэтики затрагивали все области человеческих знаний: физику, историю, философию, религию. «Скоро все изменится», — подумала она.

Охранник за стойкой спрятал радио и снял наушники.

— Мисс Соломон! — с радостной улыбкой воскликнул он.

— «Редскинз»? — спросила Кэтрин.

Он покраснел и виновато опустил глаза.

— Вот-вот начнется.

Кэтрин улыбнулась:

— Я никому не скажу.

Она подошла к металлодетектору и опустошила карманы. Снимая золотые часы «Картье», она ощутила знакомый укол боли — на восемнадцатый день рождения часики ей подарила мама. Прошло почти десять лет с тех пор, как ее убили… Она умерла прямо на руках у Кэтрин.

— Мисс Соломон, — шутливо прошептал охранник, — когда вы уже расскажете о своих исследованиях?

Она подняла глаза.

— Как-нибудь расскажу, Кайл. Не сегодня.

— Да ладно вам! — не унимался он. — Тайная лаборатория… в тайном музее! Вы что-то крутое задумали.

«“Крутое” — очень мягко сказано», — подумала Кэтрин, собирая вещи. Она занималась такими необычными исследованиями, что их было трудно назвать научными.

Глава 8

Роберт Лэнгдон, оцепенев, взирал на открывшийся перед ним вид. Зал был в точности такой, каким он его запомнил, — идеальный полукруг, похожий на греческий амфитеатр. Вдоль изящно закругленной стены из песчаника выстроились колонны из пестрой брекчии, между которыми помещалась коллекция скульптур: на черно-белом мраморном полу стояли тридцать восемь статуй выдающихся американцев.

Все было точно так же, как тогда, на лекции.

Кроме одного.

Сегодня зал пустовал.

Ни стульев, ни посетителей, ни Питера Соломона. По залу бродили туристы, которым не было дела до эффектного появления Роберта Лэнгдона.

«Может, Питер имел в виду Ротонду?»

Профессор бросил взгляд в сторону круглого зала — там тоже гуляли посетители.

Эхо курантов стихло. Лэнгдон бесповоротно опоздал.

Он торопливо вышел в коридор и поймал там экскурсовода.

— Простите, сегодня здесь должно быть мероприятие от Смитсоновского института… Не подскажете где?

Экскурсовод растерялся.

— Не знаю, сэр. А когда оно начинается?

— Сейчас!

Гид покачал головой:

— Извините, на сегодня никаких мероприятий не намечено… По крайней мере здесь.

Опешив, Лэнгдон вернулся в центр зала и еще раз осмотрел помещение.

«Питер решил меня разыграть? Нет, быть такого не может».

Он достал мобильный, листок с факсом и набрал номер Питера.

В огромном здании телефон не сразу нашел сеть.

Наконец гудки пошли.

Ответил мужчина со знакомым с южным акцентом:

— Офис Питера Соломона, говорит Энтони. Чем могу помочь?

— Энтони! — воскликнул Лэнгдон. — Как хорошо, что я вас застал. Это Роберт Лэнгдон. Тут какая-то путаница… Я в Скульптурном зале, но здесь никого нет. Собрание перенесли в другой зал?

— Вряд ли, сэр. Сейчас уточню. — Секретарь немного помолчал. — А вы разговаривали с мистером Соломоном лично?

Лэнгдон смутился.

— Нет, с вами, Энтони! Сегодня утром!

— Помню-помню. — В трубке воцарилась тишина. — Довольно неосмотрительно с вашей стороны, профессор.

Лэнгдон встревожился:

— Простите?

— Судите сами… Вы получили факс с приглашением и сразу же набрали указанный в нем телефонный номер. Вам ответил совершенно незнакомый человек, представившийся секретарем Питера Соломона. После чего вы охотно уселись в частный самолет и прилетели в Вашингтон, где вас встретил водитель. Так было дело?

Лэнгдон содрогнулся.

— Кто это, черт возьми? Где Питер?

— Боюсь, Питер Соломон понятия не имеет о вашем приезде. — Южный акцент исчез, и мужчина низко, сладкозвучно зашептал: — Мистер Лэнгдон, вы здесь исключительно потому, что это нужно мне.

Глава 9

В Скульптурном зале Роберт Лэнгдон прижал мобильный к уху и зашагал по кругу.

— Кто вы такой?!

Его собеседник ответил спокойным медовым шепотом:

— Не волнуйтесь, профессор Лэнгдон. Я вызвал вас не просто так. На то есть причина.

— Вызвали? Скажите лучше «похитили»! — Лэнгдон чувствовал себя загнанным зверем.

— Ну что вы… — прозвучал до жути умиротворенный голос. — Если бы я хотел причинить вам вред, ваш труп уже лежал бы в багажнике «линкольна». — Он многозначительно умолк. — Поверьте, у меня исключительно благородные цели. Я лишь хотел вручить вам приглашение.

«Нет уж, спасибо».

Европейские приключения принесли Лэнгдону излишнюю популярность, он стал настоящим магнитом для психов всех мастей, но этот серьезно перегнул палку.

— Слушайте, я ничего не понимаю и вешаю трубку…

— Безрассудство с вашей стороны, — сказал незнакомец. — У вас и без того мало шансов спасти душу Питера Соломона.

У Лэнгдона перехватило дыхание.

— Что?!

— Вы меня слышали.

От того, как этот человек произнес имя Питера, у Лэнгдона кровь застыла в жилах.

— Что вам известно о Питере?

— В данный момент я знаю его самые сокровенные тайны. Мистер Соломон у меня в гостях, а я умею быть весьма настойчивым хозяином.

«Бред какой-то!»

— Вы лжете, Питер не с вами.

— Послушайте, вы со мной говорили по его прямому номеру, стало быть…

— Я звоню в полицию.

— Нет необходимости, — ответил незнакомец. — Блюстители порядка присоединятся к вам в ближайшее время.

«О чем он?!»

— Если Питер у вас, — твердо проговорил Лэнгдон, — немедленно дайте ему трубку.

Молчание.

— Он сейчас в Арафе.

— Где?! — Лэнгдон сжал трубку так крепко, что у него побелели пальцы.

— В Арафе. Или, если вам так угодно, в Хамистагане. В том самом месте, которому Данте посвятил песнь сразу после «Ада».

Религиозные и литературные познания незнакомца убедили Лэнгдона в мысли, что он разговаривает с безумцем. «Песнь вторая…» Лэнгдон хорошо ее помнил; все ученики Академии Филипс-Эксетер знакомы с творчеством Данте.

— Вы утверждаете, что Питер Соломон… в чистилище?

— Грубое слово, которое так любят христиане… В общем-то да, в пургатории.

Слова незнакомца повисли в трубке.

— Хотите сказать, Питер… умер?

— Не совсем, нет.

— Не совсем?! — завопил Лэнгдон, и его голос эхом отозвался в стенах зала. Гулявшее неподалеку семейство обернулось на его крик. Роберт заговорил тише: — Человек бывает либо жив, либо мертв!

— Право, вы меня удивляете, профессор. Я-то думал, вы кудалучше разбираетесь в таинствах жизни и смерти. Между ними есть целый мир, и именно в этом мире сейчас пребывает Питер Соломон. Он может вернуться к нам или продолжить свой путь… в зависимости от ваших дальнейших действий.

Лэнгдон попытался переварить услышанное.

— Что вам надо?

— Все просто. В вашем распоряжении оказалось нечто весьма древнее… Пора поделиться этим со мной.

— Понятия не имею, о чем вы.

— Неужели? Хотите сказать, вы не понимаете доверенных вам тайных знаний?

Сердце Лэнгдона ушло в пятки: он сообразил, о чем может идти речь.

«Тайные знания».

Он и словом не обмолвился о своих приключениях в Париже, но фанатики Грааля внимательно следили за сводками новостей. Кому-то наверняка удалось сложить все части головоломки и узнать, что Лэнгдон обладает секретной информацией о Святом Граале — вероятно, ему даже известно местонахождение святыни.

— Слушайте… — начал Лэнгдон, — если вы имеете в виду Святой Грааль, уверяю вас, я…

— За кого вы меня принимаете, мистер Лэнгдон? — отрезал его собеседник. — Меня не интересуют ни пустяки вроде Грааля, ни жалкие пререкания о том, чья версия событий правильная. Пустопорожние споры о вере мне глубоко безразличны. На эти вопросы можно ответить лишь после смерти.

Его слова окончательно сбили Лэнгдона с толку.

— Тогда что вы хотите?

Незнакомец помолчал.

— Как вам известно, в Вашингтоне существует древний портал.

«Древний портал?»

— И сегодня, профессор, вы его откроете. Считайте, вам оказана огромная честь… вы получите уникальное приглашение. Вы избранный.

«А ты — ненормальный».

— Извините, но вы ошиблись, — сказал Лэнгдон. — Первый раз слышу о древнем портале.

— Вы не поняли, профессор. Это не я вас выбрал… а Питер Соломон.

— Что? — едва слышно выдавил Лэнгдон.

— Мистер Соломон рассказал мне, где найти портал, и сознался, что на свете есть лишь один человек, способный его открыть. Это вы.

— Если Питер действительно так сказал, он заблуждается… или лжет.

— А вот это вряд ли. Я склонен верить признаниям, сделанным Питером на грани жизни и смерти.

В груди Лэнгдона вспыхнул гнев.

— Предупреждаю, если вы причините вред Питеру…

— Профессор Лэнгдон, ваши угрозы мне не страшны. Я получил от мистера Соломона все, что хотел. Теперь мне нужны вы. Время пошло… для вас обоих. Предлагаю вам найти и открыть портал. Питер укажет путь.

«Питер?»

— Вы же сказали, он в чистилище!

— Как вверху, так и внизу, — ответил незнакомец.

Лэнгдон похолодел. Странный ответ был древней магической формулой, говорящей о физической связи между небом и землей.

«Как вверху, так и внизу».

Лэнгдон окинул взглядом просторный зал и подумал, как стремительно сегодняшние события вышли из-под контроля.

— Слушайте, мне ничего не известно ни о каких древних порталах. Я звоню в полицию.

— Что, никак не доходит, профессор? Вы понимаете, почему выбрали именно вас?

— Нет.

— Скоро дойдет, — заверил его незнакомец. — Очень скоро.

В трубке пошли гудки.

Лэнгдон замер, пытаясь сообразить, что произошло.

Издалека донесся неожиданный звук.

В Ротонде кто-то кричал.

Глава 10

Роберт Лэнгдон много раз входил в Ротонду, но бегом — никогда. В центре зала собралась толпа туристов. Кричал маленький мальчик, родители его успокаивали. Охранники безуспешно пытались установить порядок.

— Он вытащил ее из повязки, — лихорадочно тараторил кто-то, — и положил на пол!

Подойдя ближе, Лэнгдон бросил взгляд на то, что вызвало переполох. Конечно, предмет был очень странный, но к чему поднимать такой крик?

Лэнгдон и раньше видел предмет, лежавший на полу Капитолия. На факультете изобразительных искусств Гарвардского университета имелось множество муляжей, помогающих скульпторам и художникам правильно изобразить самую сложную часть человеческого тела — как ни странно, это не лицо, а рука.

«Кто-то оставил в Ротонде пластмассовую руку?»

Пальцы такого муляжа фиксировались в любом положении — второкурсники, понятное дело, обычно распрямляли средний. Указательный и большой пальцы этой руки были направлены в потолок.

Однако, подойдя еще ближе, Лэнгдон заметил, что муляж необычный: пластмассовая поверхность была не гладкой, а сморщенной и неровно окрашенной, почти…

«…как настоящая кожа».

Лэнгдон словно врос в землю.

На запястье виднелась кровь.

«Господи!»

Отрезанную кисть насадили на колышек с плоским деревянным основанием. К горлу Лэнгдона подкатила тошнота. Едва дыша, он с опаской шагнул вперед и увидел на кончиках пальцев крошечные татуировки. Однако его внимание привлекли не они, а знакомый перстень на безымянном пальце.

«Не может быть!»

Лэнгдон отпрянул, осознав, что перед ним — ампутированная кисть Питера Соломона. Зал каруселью завертелся вокруг него.

Глава 11

«Почему Питер не отвечает? — подумала Кэтрин, нажав „отбой“. — Где он?»

Три года подряд Питер Соломон приезжал на еженедельные воскресные встречи первым. Так повелось в их семье: перед началом новой недели Кэтрин проводила вечер с братом, чтобы не терять связь и держать его в курсе исследований.

«Он никогда не опаздывает, — подумала она. — И всегда берет трубку». Хуже того, она даже не знала, что ему сказать, когда он приедет. «Как спросить о том, что я узнала?»

Ее ритмичные шаги отдавались в стенах коридора, прозванного Улицей. Подобно позвоночнику, он проходил через все здание ЦТП и соединял пять отсеков гигантского хранилища. В сорока футах над головой пульсировала кровеносная система — оранжевые вентиляционные трубы, по которым циркулировали тысячи кубических футов очищенного воздуха.

Обычно, пока Кэтрин шла по коридору длиной в четверть мили, ритмичное «дыхание» вентиляционной системы успокаивало ее, однако сегодня звук выбивал из колеи. То, что она узнала о брате, встревожило бы кого угодно, но Питер был ее единственным родственником, и потому его скрытность особенно задела Кэтрин.

Питер всего раз в жизни что-то от нее скрыл… чудесную тайну, спрятанную в конце этого коридора. Три года назад брат провел Кэтрин по Улице и познакомил ее с ЦТП, гордо показав ей несколько самых необычных экспонатов: метеорит с Марса ALH-84001, рукописный пиктографический дневник индейского вождя Сидящего Быка, коллекцию запечатанных воском банок с экземплярами, собранными самим Дарвином.

Когда они проходили мимо массивной двери с небольшим оконцем, Кэтрин мельком заглянула внутрь и изумилась:

— Это еще что?!

Питер хохотнул и зашагал дальше.

— Третий отсек. Мы называем его «Мокрым». Необычное зрелище, а?

«Скорее, ужасающее».

Кэтрин поспешила за Питером. Она словно попала на другую планету.

— На самом деле я хотел показать тебе Пятый отсек, — сказал брат, ведя ее по бесконечному коридору. — Его мы построили в последнюю очередь. Через пять лет туда перевезут экспонаты из запасников Национального музея естественной истории, а до тех пор, как ты понимаешь, отсек пустует.

— Тогда зачем мы туда идем? — удивилась Кэтрин.

Серые глаза Питера озорно вспыхнули.

— Я подумал, раз он никому не нужен, им можешь попользоваться ты.

— Я?

— Ну да. Тебе не помешает специальная лаборатория, где можно провести теоретические эксперименты, над которыми ты работала столько лет.

Кэтрин потрясенно воззрилась на брата.

— Питер, это же чисто теоретические эксперименты! Провести их практически невозможно.

— Нет ничего невозможного, Кэтрин, и это здание идеально подходит для твоих нужд. ЦТП не просто склад сокровищ, а один из самых прогрессивных исследовательских центров в мире. Мы изучаем экспонаты коллекций с помощью самых передовых технологий. В твоем распоряжении будет вся необходимая аппаратура.

— Питер, оборудование для моих экспериментов…

— … уже на месте. — Брат просиял. — Лаборатория готова.

Кэтрин оцепенела.

Питер кивнул в конец коридора.

— Не хочешь взглянуть?

Она потеряла дар речи.

— Ты… построил мне лабораторию?!

— Это моя работа. Смитсоновский комплекс призван содействовать научному прогрессу, и я не могу пренебречь столь важной задачей. У твоих исследований огромный потенциал — они необычайно расширяют границы человеческого познания. — Питер умолк и посмотрел ей прямо в глаза. — Не важно, сестра ты мне или нет, я обязан поддержать это начинание. Твои идеи блестящи. Мир должен узнать, что именно они сулят.

— Питер, я не могу…

— Ну же, успокойся… Деньги потрачены мои, а Пятым отсеком сейчас никто не пользуется. Закончишь исследования — съедешь. К тому же, у Пятого отсека есть одна очень полезная для твоих экспериментов особенность.

Кэтрин не понимала, какая особенность огромного пустого зала может ей пригодиться, но скоро ей предстояло это выяснить. Они подошли к стальной двери с крупной трафаретной надписью:

ОТСЕК № 5

Брат вставил карточку в прорезь электронного замка — загорелась кнопочная панель. Он уже хотел ввести код доступа, как вдруг остановился и игриво вскинул брови — совсем как в детстве.

— Готова?

Она кивнула.

«Ну Питер, ну фокусник!»

— Отойди.

Он набрал нужную комбинацию.

Стальная дверь с громким шипением открылась.

За порогом был кромешный мрак… зияющая пустота. Изнутри словно бы донесся глухой стон, и в коридор хлынул поток холодного воздуха.

«Все равно что смотреть ночью на Великий каньон».

— Вообрази пустой ангар для множества «аэробусов», — сказал Питер. — Получишь примерное представление.

Кэтрин невольно попятилась.

— Сам отсек слишком велик: отапливать его чересчур накладно, да и ни к чему, но твоя лаборатория построена из теплоизоляционного шлакоблока и представляет собой куб, расположенный в дальнем углу — для максимальной изоляции.

Кэтрин попыталась это вообразить. «Коробка внутри ящика». Она вгляделась в темноту, но ничего не увидела.

— Это далеко?

— Довольно-таки… Отсек размером с футбольное поле. Предупреждаю, идти будет страшновато — тут полная темнота.

Кэтрин заглянула в проем.

— Выключателя нет?

— Электричество еще не провели.

— Тогда… как будет работать лаборатория?

Питер подмигнул:

— На водородном топливном элементе.

Кэтрин поразилась:

— Ты шутишь?!

— Энергии хватит на небольшой город. Кстати, лаборатория полностью изолирована от внешних радиочастот, а внешние стены самого отсека покрыты фоторезистивной пленкой, которая защищает экспонаты от солнечного излучения. Словом, внутри создана герметичная энергетически нейтральная среда.

До Кэтрин начало доходить, чем хорош Пятый отсек. Ее работа основывалась на измерении прежде неизвестных энергетических полей, а потому опыты можно было ставить лишь в среде, защищенной от внешних воздействий и «белого шума», включая «мозговое излучение» и «мысленные эманации» окружающих. Университетский городок и больничные лаборатории для этого не годились, а вот пустой отсек ЦТП подходил идеально.

— Ну, пошли смотреть. — Питер широко улыбнулся и шагнул в кромешный мрак. — Не отставай.

На пороге Кэтрин замерла.

«Пройти сто с лишним ярдов в полной темноте?»

Она хотела предложить фонарик, но брат уже скрылся.

— Питер! — позвала она.

— Не бойся, — отозвался он. Его голос постепенно удалялся. — Ты не заблудишься, обещаю.

«Он издевается?»

Кэтрин перешагнула порог и вгляделась в темноту. Сердце бешено колотилось у нее в груди.

«Ни зги не видно!»

Внезапно стальная дверь зашипела и громко захлопнулась у нее за спиной. Кэтрин обступила тьма — ни лучика света.

— Питер!

Тишина.

«Ты не заблудишься, обещаю».

Она вслепую шагнула вперед.

Кэтрин не видела даже поднесенной к лицу руки. Она двинулась вперед, но через несколько секунд остановилась.

«Куда я иду?»

Это было три года назад.

Сегодня, подойдя к стальной двери, Кэтрин осознала, как далеко продвинулась с тех пор. Лаборатория (для своих — Куб) стала ей вторым домом, прибежищем, надежно укрытым в недрах Пятого отсека. Как и обещал брат, тем вечером Кэтрин нашла дорогу, и находила потом каждый день — благодаря гениально простой системе ориентиров, которую она открыла для себя самостоятельно. Сбылось и другое, куда более важное предсказание Питера: эксперименты Кэтрин привели к поразительным открытиям, способным перевернуть все существующие представления о мире. Кэтрин с Питером договорились не предавать результаты огласке, пока не разберутся в глубинном смысле открытий.

Впрочем, в скором времени Кэтрин собиралась обнародовать одно из самых значительных научных открытий в истории человечества.

«Тайная лаборатория в тайном музее», — подумала она и вставила карточку в прорезь замка. Загорелись кнопки, и Кэтрин ввела свой пин-код.

Стальная дверь с шипением открылась.

Изнутри донесся знакомый глухой стон, и в коридор хлынул холодный воздух. Сердце Кэтрин, как всегда, застучало быстрее.

«Более странным путем до работы еще никто не добирался».

Собравшись с духом, Кэтрин взглянула на часы и ступила в темноту, по-прежнему раздумывая о том, что тревожило ее весь вечер.

«Где Питер?»

Глава 12

Начальник полиции Капитолия Трент Андерсон отвечал за безопасность комплекса больше десяти лет. Широкоплечий рыжеволосый здоровяк с суровым лицом неизменно стригся под ежик, что делало его похожим на бравого воина. Внушительный пистолет на поясе производил должное впечатление на тех, кто имел смелость усомниться в широте его полномочий.

Основной задачей Андерсона было контролировать работу небольшой армии полицейских. Делал он это из центрального пункта наблюдения, расположенного в цокольном этаже Капитолия и оборудованного по последнему слову техники. Отсюда Андерсон следил за техническими специалистами (они, в свою очередь, наблюдали за мониторами и показаниями различных приборов) и телефонным коммутатором — благодаря ему начальник полиции был на связи со всеми своими подчиненными.

Вечер выдался на редкость спокойный, и Андерсон надеялся хоть одним глазком посмотреть футбольный матч (у него в кабинете висела плазменная панель). Но только началась игра, как раздался звонок.

Андерсон, не отрываясь от телевизора, разочарованно вздохнул и нажал кнопку:

— Слушаю.

— Шеф, в Ротонде неспокойно. Я направил туда людей, но вы бы лучше взглянули…

— Сейчас.

Андерсон вошел в нервный узел службы безопасности — небольшую, современно обставленную комнату, напичканную мониторами.

— Что у тебя?

Диспетчер вывел на экран цифровой видеоролик.

— Ротонда, снято камерой восточного балкона двадцать секунд назад. — Он нажал кнопку воспроизведения.

Андерсон склонился над плечом диспетчера и стал смотреть ролик.

Ротонда почти пустовала: лишь несколько туристов бродили по залу. Наметанный глаз Андерсона сразу приметил одинокого посетителя, который двигался быстрее остальных. Бритая голова. Зеленый армейский китель. Рука на перевязи. Легкая хромота. Сутулая спина. Говорит по мобильному.

Шаги посетителя гулко отдавались в динамиках, пока он не остановился ровно посередине Ротонды. Бритоголовый договорил по телефону и присел будто бы завязать шнурок, но вместо этого вынул из перевязи какой-то предмет и поставил его на пол. Затем поднялся и торопливо заковылял к выходу.

Андерсон присмотрелся к таинственному предмету.

«Что это, черт подери?»

Вещица примерно восьми дюймов в высоту стояла вертикально. Андерсон приблизился почти вплотную к экрану и прищурился.

«Не может быть!»

Как только странный посетитель скрылся в восточной галерее, рядом с камерой зазвучал детский голос: «Мам, дядя что-то уронил!» Мальчик зашагал к предмету и вдруг резко остановился. Секунду спустя он показал на предмет пальцем и оглушительно завопил.

В ту же секунду начальник полиции развернулся и побежал к двери, на ходу отдавая приказы:

— Всем постам! Задержать бритоголового мужчину с перевязанной рукой! Живо!

Вылетев за дверь, Андерсон помчался вверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки разом. Камеры показали, что бритый вышел из Ротонды через восточную галерею. Оттуда быстрее всего попасть на улицу можно было через находившийся неподалеку коридор, идущий с востока на запад.

«Успею перехватить».

Андерсон поднялся по лестнице, свернул за угол и окинул взглядом тихий коридор. Вдалеке прогуливалась пожилая пара, а поблизости блондин в синем блейзере читал путеводитель и разглядывал мозаичный потолок.

— Извините, сэр! — рявкнул Андерсон, подбегая к блондину. — Вы не видели лысого мужчину с перевязанной рукой?

Турист растерянно поднял глаза.

— Бритый наголо, рука на перевязи! — повторил Андерсон. — Видели такого?

Блондин помедлил и с тревогой покосился в дальний конец коридора.

— Э-э… да. Он пробежал мимо… к той лестнице.

Андерсон заорал в рацию:

— Всем постам! Подозреваемый движется к юго-восточному выходу. Все туда!

Он убрал рацию, вытащил пистолет из кобуры и ринулся к выходу.

Через полминуты из дверей восточного крыла Капитолия спокойно вышел на улицу высокий блондин в синем блейзере. Он с удовольствием втянул прохладный вечерний воздух и улыбнулся.

Перевоплощение удалось на славу.

Всего минуту назад он проковылял из Ротонды в темную нишу, где скинул армейскую куртку и остался в блейзере. Затем надел плотно сидящий светлый парик и, достав из кармана путеводитель по Вашингтону, с непринужденным видом вышел из ниши.

«Перевоплощение — мой дар».

Ноги послушно несли Малаха к ждавшему его лимузину; он расправил плечи и распрямился во весь свой огромный рост — шесть футов три дюйма. Малах набрал полные легкие воздуха и почувствовал, как татуированный феникс на груди расправил крылья.

«Жаль, вы не догадываетесь о моей силе, — подумал он, глядя на город. — Сегодня мое перевоплощение завершится».

В Капитолии он мастерски провернул задуманное, уважив все древние обряды. «Приглашение» доставлено. Если Лэнгдон еще не понял, что от него требуется, то скоро поймет.

Глава 13

Ротонда Капитолия — как и собор Святого Петра в Риме — неизменно потрясала воображение Роберта Лэнгдона. Умом он понимал, что это огромный зал, в котором запросто уместится статуя Свободы, но всякий раз Ротонда казалась больше и благодатнее, чем он ожидал, — как будто в воздухе витали духи. Однако сегодня в зале царил лишь хаос.

Полицейские оцепили Ротонду, в то же время пытаясь отгонять взбудораженных туристов от ампутированной кисти. Ребенок до сих пор плакал.

Сверкнула вспышка — какой-то посетитель захотел сфотографировать руку. Камеру тут же отобрали, а самого туриста увели. В суматохе Лэнгдон медленно, как в трансе, пробрался сквозь толпу и подошел к руке.

Отрезанная правая кисть Питера Соломона стояла прямо, насаженная на деревянное основание. Три пальца прилегали к ладони, а большой и указательный были направлены в потолок.

— Все назад! — крикнул полицейский.

Теперь Лэнгдон отчетливо видел кровь, запекшуюся на дереве.

«Раны, нанесенные после смерти, не кровоточат… Питер жив».

Профессор не знал, плакать ему или радоваться. Выходит, резали по живому? К горлу Лэнгдона подкатила желчь. Он вспомнил, сколько раз пожимал эту самую руку и радовался теплым объятиям наставника.

На несколько секунд его разум опустел — точно по экрану телевизора пошли помехи. Первый образ, пришедший в голову, оказался в высшей степени неожиданным.

«Венец… и звезда».

Лэнгдон сел на корточки, разглядывая указательный и большой пальцы Питера.

«Татуировки?!»

Невероятно, этот изверг не только отрезал руку, но и наколол на подушечках пальцев какие-то символы!

На большом пальце — венец. На указательном — звезду.

«Не может быть!»

Два символа мгновенно всплыли в памяти Лэнгдона, превратив и без того страшную сцену в нечто почти сверхъестественное. В истории человечества эти знаки не раз появлялись вместе, и всегда на кончиках пальцев.

Рука мистерий, один из древнейших магических символов…

Теперь она мало где встречалась, но в давние времена означала мощный призыв к действию. Лэнгдон силился понять смысл этого предмета. «Кто-то сделал из руки Питера Руку мистерий?!» Немыслимо. Обычно ее рисовали, вырезали из камня или дерева. Лэнгдон никогда не слышал, чтобы Руку мистерий делали из настоящей человеческой плоти. Сама мысль об этом вызывала тошноту.

— Сэр, — обратился к нему полицейский, — отойдите, пожалуйста.

Лэнгдон почти его не услышал.

«Есть и другие татуировки».

Профессор знал, что на каждом из трех пальцев, прижатых к ладони, выколот символ. Всего — пять. За тысячи лет символы на Руке мистерий ни разу не менялись… не менялся и ее первоначальный смысл.

«Рука означает… приглашение».

Лэнгдон похолодел, вспомнив слова человека, который заманил его сюда. «Профессор, вы получите уникальное приглашение». В древности Рука мистерий была самым почетным и желанным приглашением на земле. Человек, которому ее преподносили, мог стать членом тайного общества, якобы оберегавшего мудрость веков. Такое приглашение не только было большой честью, но и означало, что тебя сочли достойным тайной мудрости. «Рука учителя, протянутая ученику».

— Сэр, — сказал полицейский, хватая Лэнгдона за плечо, — немедленно отойдите!

— Я знаю, что это, — выдавил Роберт. — Я могу помочь.

— Уйдите!

— Мой друг попал в беду. Необходимо…

Сильные руки подняли Лэнгдона и увели прочь. Он не сопротивлялся… слишком был потрясен.

Ему только что вручили торжественное приглашение. Кто-то просил Роберта Лэнгдона открыть некий портал, ведущий в мир древних тайн и скрытых знаний.

Безумие.

Бред сумасшедшего.

Глава 14

Лимузин Малаха катил прочь от Капитолия — на восток по Индепенденс-авеню. Юная парочка на тротуаре с любопытством покосилась на тонированные стекла автомобиля, пытаясь разглядеть за ними какую-нибудь важную персону.

«Не туда смотрите, я за рулем», — с улыбкой подумал Малах.

Поездки в этой солидной машине дарили ему чувство собственного превосходства и могущества. К тому же ни один из его пяти автомобилей не мог предоставить то, что сегодня вечером было необходимо: гарантию уединения. Полного уединения. В Вашингтоне лимузины обладали негласными привилегиями — эдакие посольства на колесах. Чтобы ненароком не навлечь на себя гнев какого-нибудь влиятельного политика, полицейские, работавшие вокруг Капитолийского холма, лимузины не останавливали.

Проезжая по мосту над Анакостией в сторону Мэриленда, Малах кожей чувствовал, как приближается к Кэтрин, — сама судьба влекла их друг к другу.

«Сегодня я должен выполнить еще одно задание… Более чем неожиданное».

Минувшей ночью, когда Питер выдал свою последнюю тайну, Малах узнал о существовании секретной лаборатории, где Кэтрин Соломон творила чудеса: если ее сенсационные открытия увидят свет, мир необратимо изменится.

«Ее работа явит миру истинную природу вещей».

Много веков подряд блестящие умы человечества пренебрегали древними знаниями, считая их предрассудками, уделом непросвещенных. Вместо них люди взяли на вооружение снисходительный скептицизм и умопомрачительные новые технологии, однако это увело их еще дальше от истины.

«Каждое новое поколение опровергало открытия предыдущего».

Люди тысячелетиями бродили в темноте… но теперь, как гласили пророчества, грядут перемены. Скитаясь вслепую во мраке, человечество наконец вышло на перепутье. Этот миг предсказывали древние писания, календари и сами звезды. Он неумолимо приближался. Сначала будет ослепительная вспышка прозрения… яркий свет знаний озарит тьму и укажет людям путь от края бездны.

«Я пришел затмить этот свет, — подумал Малах. — Таково мое предназначение».

Судьба свела его с Питером и Кэтрин Соломон. Открытия Кэтрин дадут толчок новой форме мышления, новому духовному возрождению и послужат катализатором поисков людьми утраченной мудрости, которая наделит их небывалой силой.

«Предназначение Кэтрин — зажечь факел.

Мое — потушить его».

Глава 15

В полной темноте Кэтрин Соломон нащупала тяжелую освинцованную дверь лаборатории и торопливо вошла в маленький тамбур. Дорога заняла у нее всего полторы минуты, но сердце колотилось, как сумасшедшее.

«За три года могла бы и привыкнуть».

Кэтрин с неизменным облегчением ступала из кромешной мглы Пятого отсека в чистое, ярко освещенное пространство.

Куб напоминал огромную коробку без окон. Стены и потолок были обиты жесткой сеткой из покрытого титаном свинцового волокна, отчего складывалось впечатление, что в бетонные стены вмонтировали гигантскую клетку. Плексигласовые перегородки делили пространство на несколько комнат: лабораторию, аппаратную, технический отсек, уборную и небольшую научную библиотеку.

Кэтрин быстро вошла в главную лабораторию. В стерильном помещении сверкало сверхсовременное оборудование: спаренные электроэнцефалографы, фемтосекундный синтезатор оптических частот, магнитооптическая ловушка и квантовый генератор случайных чисел.

Хотя в ноэтике использовались передовые технологии, сами по себе открытия завораживали больше, чем вид сложнейших машин, с помощью которых их совершали. Смесь магии и мифов быстро становилась реальностью; новые сенсационные данные подтверждали главную идею ноэтики — истинный потенциал человеческого разума еще не раскрыт.

Основной тезис звучал просто: нам видна лишь верхушка айсберга интеллектуальных и духовных возможностей человека.

Эксперименты, проводимые в Институте ноэтических наук (IONS) и Принстонской лаборатории аномальных исследований (PEAR), однозначно доказали: человеческая мысль, если направить ее должным образом, способна влиять на физическую массу. Ученые занимались не дешевыми фокусами вроде сгибания ложек, а серьезными научными исследованиями, и все они приводили к одному поразительному результату: наши мысли влияют на окружающий мир на глубинном, субатомном, уровне.

«Победа разума над материей».

После трагедии 11 сентября 2001 года ноэтика сделала качественный рывок вперед. Четверо ученых обнаружили, что, когда общее горе сплотило миллионы напуганных людей по всему миру, данные тридцати семи генераторов случайных чисел в разных городах стали куда менее случайными. Совместное переживание множества людей каким-то образом повлияло на генерацию чисел и создало порядок из хаоса.

Сенсационное открытие перекликалось с древней верой в «космическое сознание» — сплав человеческих мыслей, способный взаимодействовать с материальным миром. Недавние исследования массовых медитаций и молитв так же подтверждали, что человеческое сознание, как описывает его Линн Мактаггарт, автор трудов по ноэтике, есть субстанция, выходящая за пределы тела… высокоорганизованная энергия, которая может влиять на окружающий мир. Кэтрин пришла в восторг от книги Мактаггарт «Эксперимент с намерением» и наблюдений, изложенных на сайте www.theintentionexperiment.com, где объясняется, как наши намерения могут менять мир. Интерес Кэтрин вызвал и ряд других работ.

Взяв их за основу, Кэтрин Соломон пошла дальше и доказала, что «направленная мысль» может воздействовать на что угодно — на рост растений, движение рыбок в аквариуме, деление клеток в чашке Петри, синхронизацию обособленных автоматизированных систем и химические реакции в организме. Разум влияет даже на образование кристаллических структур: когда Кэтрин думала о замораживаемой воде с любовью, у нее получались идеально симметричные кристаллы дивной красоты. И наоборот — дурные мысли создавали искривленные, хаотичные формы.

«Человеческая мысль воздействует на материальный мир».

Кэтрин проводила все более смелые эксперименты, и результаты не переставали поражать. Лабораторные опыты показали, что «победа разума над материей» не просто очередная оккультная мантра XXI века. Разум способен менять состояние вещества, и, что еще важнее, имеет направляющую силу.

«Человек — хозяин вселенной».

Кэтрин установила, что частицы на субатомном уровне появляются и исчезают по одному ее желанию их наблюдать. То есть, само намерение увидеть частицу создает частицу. Несколько десятилетий назад на это намекал Гейзенберг, а теперь этот принцип лег в основу ноэтики. Как писала Линн Мактаггарт, «живое сознание есть фактор, превращающий вероятность чего-либо в нечто реально существующее. Самый важный ингредиент для создания вселенной — это сознание того, кто ее наблюдает».

Однако больше всего поражал другой вывод: оказалось, что способность разума влиять на окружающий мир можно развить. Это приобретаемый навык. Подобно медитации, овладение истинной «силой мысли» требовало тренировки. Мало того, у некоторых эта способность при рождении была развита лучше, чем у других, однако истинными мастерами становились единицы. «Вот она — недостающая связь между современной наукой и древним мистицизмом». Кэтрин узнала это от своего брата… Тревога за Питера не отступала. Кэтрин подошла к двери в библиотеку и заглянула внутрь. Никого.

Библиотека представляла собой небольшую комнатку: два кресла, деревянный стол, два напольных торшера и во всю стену — стеллаж красного дерева, вмещавший полтысячи томов. Кэтрин и Питер собрали здесь любимые труды, сочинения обо всем на свете — от физики элементарных частиц до древнего мистицизма. Их коллекция представляла собой эклектичную смесь нового и старого, передового и исторического. Книги Кэтрин носили названия вроде «Квантовое сознание», «Новая физика» и «Принципы нейробиологии». Питер же приносил книги с эзотерическими заголовками вроде: «Кибалион», «Зогар», «Танцующие мастера У-ли» и переводы шумерских глиняных табличек из Британского музея.

— Ключ к будущему нашей науки, — говаривал брат, — лежит в прошлом.

Всю жизнь изучая историю, науку и мистицизм, Питер всячески поддерживал желание сестры дополнить университетское образование основами герметической философии. К девятнадцати годам Кэтрин заинтересовала связь между современной наукой и древними сакральными знаниями.

— Скажи мне, Кэт, — однажды спросил ее Питер, когда она приехала домой на каникулы, — какую литературу по теоретической физике йельские второкурсники должны прочесть за лето?

Кэтрин огласила длинный список.

— Впечатляет. Эйнштейн, Бор и Хокинг — гении современной физики. Но разве вас не просили ознакомиться с учениями… более ранними?

Кэтрин задумалась.

— Ньютона, что ли?

Питер улыбнулся:

— Еще более ранними.

В двадцать семь лет ее брат уже сделал себе имя в научных кругах, и они с Кэтрин частенько развлекались подобными интеллектуальными дуэлями.

«Что-то до Ньютона?» Кэтрин вспомнились мудрецы древности вроде Птолемея, Пифагора и Гермеса Трисмегиста. «Да ведь сейчас их никто не читает!»

Брат провел пальцем по длинному ряду пыльных томов в потрескавшихся кожаных переплетах.

— Наши предки обладали поразительными научными знаниями… современная физика только начинает их постигать.

— Питер, — сказала Кэтрин, — ты уже говорил, что египтяне задолго до Ньютона знали все о блоках и рычагах, а первые алхимики работали согласно принципам современной химии, но что с того? Сегодня мы имеем дело с такими понятиями, какие и не снились мудрецам древности!

— Например?

— Ну… взять хоть квантовую сцепленность! — Субатомные исследования показали, что вся материя взаимосвязана… сцеплена в единую сеть… нечто вроде вселенской первоосновы. Хочешь сказать, древние сидели и обсуждали теорию сцепленности?

— Именно! — воскликнул Питер, откинув со лба длинную темную прядь. — Сцепленность лежала в основе первобытных верований. Эти слова стары, как мир: дхармакая, дао, брахман… Первой духовной миссией человека было постичь свою сцепленность, почувствовать взаимосвязь со всем сущим. Он всегда хотел стать единым со вселенной… добиться единения, или at-one-ment.[1] — Питер приподнял брови. — Иудеи и христиане по сей день стремятся к atonement, искуплению грехов… но большинство из нас забыли, что на самом деле мы ищем at-one-ment.

Кэтрин вздохнула. Трудно спорить с человеком, хорошо подкованным в истории.

— Ладно, но это все общие места. Я же говорю о конкретных физических понятиях.

— Продолжай… — Взглядом Питер бросал ей вызов.

— К примеру, возьмем самое простое — полярность, баланс положительного и отрицательного на субатомном уровне. Очевидно, что древние не могли…

— Стоп! — Брат снял с полки увесистый пыльный том и бухнул его на стол. — Современная полярность — не что иное, как «двойственность» мира, более двух тысяч лет назад описанная Кришной в «Бхагавадгите». Десятки других книг, включая «Кибалион», говорят о двойных системах и противоборствующих силах природы.

Кэтрин недоверчиво посмотрела на брата.

— Да, но если говорить о современных открытиях в квантовой физике — о принципе неопределенности Гейзенберга, к примеру…

— …то нужно непременно заглянуть сюда. — Питер взял с полки другой фолиант. — Вот, священные индуистские писания, или упанишады. — Он с грохотом опустил второй том на первый. — С помощью этих текстов Гейзенберг и Шрёдингер смогли точнее сформулировать свои теории.

Дуэль длилась несколько минут, и стопка книг на столе все росла. Наконец Кэтрин всплеснула руками.

— Ладно, ладно! Ты прав, но я хочу изучать передовую теоретическую физику. Будущее науки! Едва ли Кришне и Вьясе было что сказать о теории суперструн и многомерных космологических моделях.

— Верно, не было. — Питер умолк, и его губы растянулись в улыбке. — О теории суперструн можно прочитать здесь. — Он вновь подошел к стеллажу, вынул огромный том и бухнул его на стол. — Средневековый арамейский текст, переведенный в тринадцатом веке.

— Теория суперструн в Средневековье?! Да брось! — Кэтрин и не думала верить брату.

Теория суперструн представляет собой новейшую космологическую модель. На основании последних научных наблюдений предполагается, что многомерная вселенная состоит не из трех, а из десяти измерений, взаимодействующих друг с другом подобно вибрирующим струнам — как струны скрипки.

Кэтрин подождала, пока брат откроет книгу, быстро пробежит глазами узорное оглавление и найдет нужное место.

— Прочти. — Он показал ей выцветшую страницу с текстом и чертежами.

Кэтрин покорно взялась за чтение. Перевод был старый и трудночитаемый, но, к вящему удивлению Кэтрин, текст и рисунки явно описывали точно такую же космологическую модель, какой ее рисовала теория суперструн — десятимерную вселенную из резонирующих струн. Прочитав еще немного, Кэтрин потрясенно воскликнула:

— Господи, здесь даже описано, что шесть из всех этих измерений связаны между собой и действуют, как одно! — Она попятилась. — Что это за книга?!

Брат широко улыбнулся:

— Надеюсь, однажды ты ее прочтешь.

На обложке витиеватым шрифтом были выписаны слова: «Книга Зогар».

Кэтрин никогда ее не читала, но знала, что это важнейший трактат раннего еврейского мистицизма. По мнению древних, книга обладала такой силой, что читать ее могли лишь самые просвещенные раввины.

Кэтрин уставилась на фолиант.

— То есть первые мистики знали, что мир состоит из десяти измерений?

— Конечно. — Питер указал ей на десять связанных между собой кругов, называемых сфиротами. — Названия эзотерические, но физика более чем современная.

Кэтрин не знала, что и думать.

— Тогда… почему люди не изучают «Зогар»?

Питер усмехнулся:

— Будут, вот увидишь.

— Не понимаю.

— Кэтрин, мы с тобой родились в чудесное время. Грядут великие перемены. Люди стоят на пороге нового века, когда они вновь обратят свои взоры к природе и древним знаниям… идеям «Зогара» и других писаний со всего света. Истина обладает силой притяжения, влечет к себе людей. Настанет день, когда современная наука всерьез примется за изучение древней мудрости… и в этот день человечество найдет первые ответы на важные вопросы, которые прежде от него ускользали.

Вечером Кэтрин с жадностью приступила к чтению старинных текстов и вскоре поняла, что брат прав: древние обладали глубокими научными познаниями. Современная наука не столько «открывала», сколько «находила заново». Казалось, однажды люди смогли ухватить суть вселенной… но потом забыли об этом. «Современная физика поможет нам вспомнить!» — подумала тогда Кэтрин и превратила эту задачу в дело своей жизни: используя передовые технологии, вновь обрести утраченную мудрость древних. Кэтрин гнал вперед не только научный пыл; она была твердо убеждена, что сегодня человечеству необходимы эти знания… как никогда.

На вешалке у дальней стены лаборатории виднелись белые халаты — Питера и ее собственный. Кэтрин машинально достала из кармана мобильный и проверила, нет ли новых сообщений. Пусто. В голове опять зазвучал мужской голос: «То, что, по мнению вашего брата, спрятано в Вашингтоне… Это можно найти. Порой легенда, выдержавшая испытание временем… выдерживает его не случайно».

— Нет, — сказала Кэтрин. — Не может быть.

Порой легенда — это просто легенда.

Глава 16

Начальник полиции Капитолия Трент Андерсон помчался к Ротонде. Его ребята опять дали маху — в нише рядом с восточной галереей один из охранников нашел повязку и армейскую куртку.

«Преступник спокойно вышел на улицу!»

Андерсон отдал распоряжение о просмотре записей наружных камер видеонаблюдения, но пока служба безопасности что-нибудь найдет, злоумышленник успеет скрыться.

Теперь, войдя в Ротонду для оценки ущерба, Андерсон увидел, что его люди взяли ситуацию под контроль. Все четыре входа в зал были перекрыты самым неприметным из имевшихся у службы безопасности способом: бархатный канат, рядом охранник с виноватым лицом и табличка с надписью «В зале идет уборка». Всех свидетелей согнали в восточную часть Ротонды — охранники собирали у них мобильные и фотоаппараты. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь отправил снимок с камеры телефона в Си-эн-эн.

Один из свидетелей — высокий, темноволосый мужчина в твидовом пиджаке — тщетно пытался прорваться к начальнику службы безопасности и в данный момент оживленно спорил с охранниками.

— Сейчас я с ним поговорю, — сказал им Андерсон. — А пока не выпускайте никого из главного вестибюля.

Он вновь посмотрел на ампутированную кисть, торчавшую посреди зала. Господи! За пятнадцать лет службы в полиции Капитолия Андерсон всякого насмотрелся, но подобное видел впервые.

«Скорей бы криминалисты приехали и унесли эту дрянь из моего здания».

Андерсон подошел ближе и увидел окровавленное запястье, насаженное на деревянное основание. «Дерево и плоть, — подумал он. — Потому детекторы ничего и не обнаружили». Единственным металлическим предметом был массивный золотой перстень — вероятно, преступник выдал его за свой.

Андерсон присел на корточки и внимательно осмотрел руку. Она принадлежала человеку лет шестидесяти; перстень-печатка с двуглавой птицей и числом 33. И то и другое Андерсон видел впервые. Впрочем, больше всего в глаза бросались татуировки на подушечках пальцев.

«Фантазер проклятый!»

— Шеф? — К нему подбежал охранник с телефонной трубкой. — Вам только что поступил личный звонок.

Андерсон посмотрел на него как на сумасшедшего.

— Я вообще-то делом занят.

Охранник побледнел. Он прикрыл трубку рукой и прошептал:

— Это из ЦРУ.

Андерсон оцепенел.

«Они уже в курсе?!»

— Из Службы безопасности, — добавил охранник.

«Вот черт!» — подумал Андерсон и покосился на телефонную трубку.

В бескрайнем океане вашингтонских разведывательных служб Служба безопасности ЦРУ была чем-то вроде Бермудского треугольника — таинственная и опасная область, от которой все старались держаться подальше. Наделенная саморазрушающими на первый взгляд полномочиями, СБ ЦРУ была создана с единственной и более чем странной целью — шпионить за самим ЦРУ. Подобно могущественному органу внутренних дел, она проверяла своих же сотрудников на предмет всевозможных нарушений: финансовых злоупотреблений, продажи тайн, кражи секретных технологий, использования запрещенных методов допроса.

«Шпионят за шпионами», — подумал Андерсон.

СБ имела карт-бланш во всех делах, касающихся национальной безопасности. Андерсон не представлял, чем случившееся могло заинтересовать СБ и как там столь быстро об этом пронюхали. Впрочем, говорят, глаза у них повсюду. Как знать, вдруг на их мониторы идет прямая трансляция со всех камер Капитолия? И хотя инцидент не попадал в сферу деятельности СБ ЦРУ, звонок поступил в такое время, что мог касаться только отрезанной руки.

— Шеф? — Охранник протягивал ему трубку, точно это была горячая картошка. — Звонок надо принять сейчас. Это… — Он умолк и одними губами произнес: — С-а-т-о.

Андерсон прищурился.

«Бред… — У него вспотели ладони. — Сато собственной персоной?»

О главе СБ ЦРУ — директоре Иноуэ Сато — ходили легенды. Детство, проведенное в калифорнийском лагере для интернированных японцев (сразу после Перл-Харбора), закалило Сато и показало, какими последствиями чреваты промахи военной разведки. Теперь одна из самых высоких должностей в разведывательном управлении требовала от Сато не только несгибаемого патриотизма, но и беспощадности к любому, кто посмеет выступить против. Как Левиафана, скрывающегося в глубине вод, директора СБ видели редко, но неизменно боялись.

Трент Андерсон встречался с Сато лишь однажды. Вспомнив раскосые черные глаза, он невольно возблагодарил Бога за то, что разговор предстоит телефонный.

Андерсон поднес трубку к уху.

— Директор Сато! — как можно дружелюбнее пролепетал он. — Это начальник полиции Капитолия Андерсон. Чем могу…

— В вашем здании находится человек, с которым мне надо поговорить. Прямо сейчас. — Андерсон узнал бы этот голос из тысячи: словно по классной доске царапали камнем. Операция по удалениюраковой опухоли из гортани не прошла бесследно: у Сато был ужасный голос и отвратительный шрам на шее в придачу. — Найдите его.

«Всего-навсего найти человека?»

У Андерсона вдруг проснулась надежда, что это действительно совпадение.

— Кто именно вам нужен?

— Роберт Лэнгдон. Он сейчас должен быть в вашем здании.

Лэнгдон? Фамилия показалась Андерсону знакомой, но он так и не вспомнил откуда. Интересно, Сато знает о руке?

— Я сейчас в Ротонде, здесь туристы… Погодите. — Андерсон опустил трубку и крикнул: — Тут есть кто-нибудь по фамилии Лэнгдон?

Через несколько секунд из толпы раздался мужской голос:

— Да, я — Роберт Лэнгдон.

«Сато знает все».

Андерсон взглянул на отозвавшегося: вид у того был взбудораженный… и отчего-то смутно знакомый.

— Да, мистер Лэнгдон здесь, — сказал Андерсон в трубку.

— Давайте его, — прохрипела Сато.

Андерсон облегченно выдохнул и махнул Лэнгдону.

«Лучше его, чем меня».

И тут начальник полиции вспомнил, где встречал эту фамилию.

«Я же недавно читал о нем статью! Что он тут делает?»

Несмотря на внушительный рост в шесть футов и спортивное телосложение, Лэнгдон не очень-то походил на человека, пережившего катастрофу в Ватикане и облаву в Париже. Он скрылся от французской полиции… в мокасинах?! Ну уж нет, такого скорее встретишь с томиком Достоевского у камелька в библиотеке, где-нибудь в Гарварде или в Принстоне.

— Мистер Лэнгдон? Я начальник полиции Капитолия Трент Андерсон. Вас просят к телефону.

— Меня?! — удивился Роберт.

Андерсон протянул ему трубку.

— Это из Службы безопасности ЦРУ.

— Первый раз слышу.

Начальник полиции недобро улыбнулся:

— Зато они о вас слышали.

Лэнгдон поднес трубку к уху.

— Алло.

— Роберт Лэнгдон? — Хриплый голос директора Сато был таким громким, что Андерсон все слышал, но на всякий случай подошел ближе.

— Да.

— С вами говорит директор Иноуэ Сато, мистер Лэнгдон. В данный момент я пытаюсь урегулировать чрезвычайную ситуацию и надеюсь, что у вас есть необходимые мне сведения.

— Это насчет Питера Соломона? — с надеждой спросил Лэнгдон. — Вы знаете, где он?

«Какой еще Питер Соломон?» — мысленно удивился Андерсон.

— Профессор, сейчас я задаю вопросы.

— Питер Соломон попал в беду! — воскликнул Лэнгдон. — Какой-то ненормальный…

— Извините, — осадила его скрипучим голосом Сато.

Андерсон съежился.

«Это ты зря… А я-то думал, ты не дурак».

Перебить высокопоставленного начальника из ЦРУ во время допроса мог только гражданский.

— Слушайте меня внимательно. Пока мы с вами говорим, над нашей страной сгущается опасность. Мне сказали, что вы располагаете некой информацией, которая поможет избежать катастрофы. Спрашиваю еще раз: что вам известно?

Лэнгдон растерялся.

— Директор Сато, я понятия не имею, о чем вы говорите. Я только хочу найти Питера и…

— Понятия не имеете? — вырвалось у Сато.

Лэнгдон начал терять терпение и ответил более агрессивным тоном:

— Вот именно, сэр. Совершенно не представляю!

Андерсон скривился.

«Дурень, дурень!»

Роберт Лэнгдон только что допустил очень серьезную ошибку в общении с директором Сато.

Впрочем, было уже поздно. В противоположном конце Ротонды возник силуэт директора СБ ЦРУ.

«Сато в Капитолии!»

Начальник полиции затаил дыхание и приготовился к самому плохому.

«А Лэнгдону и невдомек…»

Сато приближалась к профессору сзади: телефон у уха, черные глаза подобно лазерам сверлили спину Лэнгдона.

Профессор отчаянно вцепился в трубку, не понимая, что от него требуется.

— Простите, сэр, — сухо проговорил он, — но я не умею читать мысли. Что вам от меня надо?

— Что мне надо? — проскрежетал в трубке голос директора — хриплый и глухой, как у старика с ангиной.

Кто-то похлопал Лэнгдона по плечу. Он обернулся, опустил глаза… и увидел миниатюрную японку: озлобленное лицо, нездоровая кожа, редеющие волосы, желтые от табака зубы и страшный белый шрам во всю шею. Узловатой рукой женщина прижимала к уху телефон. Лэнгдон услышал в трубке хриплый голос:

— Что мне надо, профессор? — Она спокойно захлопнула телефон и уставилась на Лэнгдона. — Для начала перестаньте называть меня «сэр».

Лэнгдон потрясенно воззрился на Сато:

— Мэм… примите мои извинения. Связь здесь плохая, и…

— Связь нормальная, профессор, — осадила его Сато. — А вот вранья я не потерплю.

Глава 17

Директор Иноуэ Сато была кошмарным созданием: худющая свирепая бестия ростом с большую куклу — четыре фута десять дюймов, — с кожей, похожей на покрытый лишайником гранит: директор страдала витилиго, нарушением пигментации. Мятый синий костюм висел на ней как на вешалке, а расстегнутый воротник ничуть не скрывал жуткого шрама во всю шею. Сослуживцы шутили, что забота Сато о своем внешнем виде проявлялась лишь в регулярном выщипывании густых усов.

Иноуэ Сато возглавляла Службу безопасности ЦРУ больше десяти лет. Комбинация необычайного интеллекта и поразительно тонкой интуиции придавала ей такую самонадеянность, что любой, кто не умел творить чудеса, в ее присутствии поджимал хвост. Даже рак гортани не вышиб Сато из седла. Битва с болезнью стоила ей месяца отсутствия на службе, половины голосового аппарата и трети от общей массы тела, но в офис она вернулась как ни в чем не бывало.

Иноуэ Сато была непобедима.

Роберт Лэнгдон предположил, что не он первый принял ее голос за мужской, однако директор по-прежнему буравила его злым взглядом.

— Еще раз прошу меня простить, мэм, — сказал Лэнгдон. — Я еще не разобрался, что к чему. Меня заманил в Вашингтон какой-то человек, якобы похитивший Питера Соломона. — Он достал из кармана факс. — Вот что мне прислали утром. Я записал номер самолета, на котором летел. Если позвонить в федеральное управление авиации, можно выйти на хозяина…

Сато выхватила у Лэнгдона листок и, не читая, сунула в карман.

— Профессор, это расследование веду я, поэтому прошу вас молчать, если не спрашивают.

Сато развернулась к начальнику полиции.

— Андерсон, — сказала она, сверля его крошечными черными глазками, — объясните мне, что здесь происходит. Охранник у восточных ворот сказал, что вы нашли на полу ампутированную кисть руки. Это правда?

Андерсон отступил и показал директору Сато обнаруженный предмет.

— Да, мэм, буквально несколько минут назад.

Она посмотрела на руку как на ненужную тряпку.

— Почему вы не доложили об этом, когда я позвонила?

— Я… думал, вы в курсе.

— Не лгите.

Андерсон сник под ее взглядом, но его голос прозвучал уверенно:

— Мэм, все под контролем.

— Сомневаюсь, — столь же уверенно возразила Сато.

— Криминалисты уже едут. Преступник мог оставить отпечатки пальцев.

Сато недоверчиво поджала губы.

— Раз ему хватило ума пройти мимо вашей охраны, спрятав человеческую руку, то вряд ли он оставил отпечатки.

— Да, но я обязан провести расследование.

— Я освобождаю вас от этой обязанности и беру ее на себя.

Андерсон оцепенел.

— Разве это прерогатива СБ?

— Конечно. Под угрозой национальная безопасность.

«Рука Питера и национальная безопасность?» — подумал Лэнгдон, ошарашенно следя за их разговором. Он понял, что его главная цель — найти Питера — не совпадает с целью Сато. Директора СБ ЦРУ заботило совсем другое.

Андерсон тоже растерялся.

— Национальная безопасность, говорите? При всем уважении, мэм…

— Насколько мне известно, — перебила его Сато, — я выше вас по званию. Предлагаю вам делать то, что велено, — и без лишних вопросов.

Андерсон кивнул и судорожно сглотнул.

— Хорошо, но не стоит ли снять отпечатки хотя бы с самой руки — подтвердить, что это рука Питера Соломона?

— Я это подтверждаю, — вмешался Лэнгдон, чувствуя тошнотворную уверенность в своей правоте. — Я узнаю перстень… и руку. — Он умолк. — А вот татуировок раньше не было. Полагаю, их накололи недавно.

— Что? — Впервые с минуты своего прибытия Сато выглядела растерянной. — Рука татуирована?

Лэнгдон кивнул:

— На большом пальце венец, на указательном — звезда.

Сато вынула из кармана очки и, точно акула, стала кругами приближаться к руке.

— Хотя подушечки остальных пальцев не видны, — добавил Лэнгдон, — на них тоже есть изображения.

Директор СБ подозвала к себе начальника полиции Капитолия:

— Андерсон, посмотрите.

Он осторожно опустился на колени рядом с рукой и приник щекой к полу, заглядывая под прижатые к ладони пальцы.

— Он прав, мэм. На всех пальцах имеются татуировки, но я не вижу…

— Солнце, фонарь и ключ, — выдавил Лэнгдон.

Сато окинула его оценивающим взглядом.

— И откуда вам это известно?

Лэнгдон бросил на нее ответный взгляд.

— Изображение человеческой руки с отметками на кончиках пальцев — очень древний символ. Его называют «Рука мистерий».

Андерсон поднялся на ноги.

— У этой штуки есть название?!

Лэнгдон кивнул.

— Да, это один из самых тайных знаков древности.

Сато вскинула голову.

— Тогда позвольте спросить, что он делает посреди Капитолия?

«Кошмар продолжается…» — подумал Лэнгдон.

— По традиции, мэм, это приглашение.

— Приглашение… куда? — вопросила директор СБ.

Лэнгдон еще раз взглянул на татуированные символы.

— Вот уже много веков Рука мистерий служит своеобразной повесткой. По сути, это приглашение узнать тайную мудрость, известную лишь избранным.

Сато скрестила на груди тощие руки и черными как уголь глазами впилась в Лэнгдона.

— Что ж, профессор, для человека, который якобы понятия не имеет, зачем он тут… вы неплохо справляетесь.

Глава 18

Кэтрин Соломон накинула белый халат и начала свой обычный «обход», как называл это Питер. Словно заботливая мать, проверяющая, уснул ли ребенок, она заглянула в технический отсек: водородная энергетическая установка спокойно работала, на подставках покоились запасные резервуары.

Кэтрин прошла по коридору в хранилище данных. В кондиционируемой камере безмятежно гудели два резервных голографических накопителя. «Вся моя работа», — подумала Кэтрин, глядя на них сквозь трехдюймовое ударопрочное стекло. Голографические накопители (в отличие от своих предшественников размером с холодильник) больше походили на две аудиоколонки — каждая на своем пьедестале. Они содержали одинаковую информацию и постоянно синхронизировались. Как правило, такую систему резервного хранения данных рекомендуют устанавливать вне рабочего места — на случай землетрясения, пожара или кражи, — однако Кэтрин и Питер сошлись на том, что секретность превыше всего. За пределами этих стен информация могла попасть в чужие руки.

Убедившись, что все функционирует как надо, Кэтрин вернулась к началу коридора и вдруг увидела нечто странное: в противоположном конце лаборатории что-то светилось. Она поспешила туда и с удивлением заметила сияние, исходившее из-за плексигласовой стены аппаратной комнаты.

«Он здесь!»

Кэтрин подлетела к двери и распахнула ее.

— Питер! — крикнула она, вбегая в аппаратную.

Сидевшая за терминалом пухленькая женщина резко подскочила.

— Господи, Кэтрин! Вы меня напугали!

Триш Данн — единственная, кому позволяли здесь находиться, — была специалистом по анализу метасистем и редко работала по выходным. Перед выходом на работу двадцатишестилетняя рыжеволосая девушка подписала документ о неразглашении, достойный КГБ. Сегодня она анализировала данные, сидя перед плазменной стеной — огромным плоским монитором, который будто бы привезли из центра управления полетами НАСА.

— Простите, — сказала Триш, — я не знала, что вы так рано. Думала закончить до вашего с Питером приезда.

— Вы с ним говорили? Он опаздывает и не берет трубку.

Триш покачала головой.

— Наверное, еще не разобрался с новым айфоном.

«Хорошо, хоть кто-то из нас еще может шутить».

Тут Кэтрин на ум пришла новая мысль.

— Вообще-то хорошо, что вы здесь. Поможете мне в одном деле?

— Видно, это поважнее футбола.

Кэтрин сделала глубокий вдох.

— Не знаю, как это объяснить, но сегодня днем мне рассказали странную историю…

Эта история явно выбила Кэтрин из колеи. В обычно спокойных серых глазах читалась тревога, и она уже трижды заправила волосы за уши — «тревожный маячок», как говорила Триш.

«Блестящий ученый и никудышный игрок в покер».

— По мне, так это скорее вымысел, древняя легенда… — продолжала Кэтрин. — И все же… — Она опять убрала прядь за ухо.

— И все же?

Вздох.

— И все же сегодня из надежного источника я узнала, что это правда.

— Та-ак…

«Ну и куда же мы клоним?» — подумала Триш.

— Я хочу поговорить об этом с Питером, но сначала попрошу вас о помощи. Мне интересно, не упоминается ли эта легенда где-нибудь в мировой истории.

— Во всей истории человечества?

Кэтрин кивнула:

— Да, в любой стране, на любом языке, в любое время.

«Странная просьба, — подумала Триш, — впрочем, выполнимая». Десять лет назад это было невозможно, но сегодня благодаря Интернету и непрекращающейся оцифровке материалов крупнейших библиотек и музеев выполнить просьбу Кэтрин не составляло большого труда: хватило бы сравнительно простой поисковой системы, множества переводящих модулей и нескольких тщательно подобранных ключевых слов.

— Запросто! — ответила Триш.

Для некоторых исследований Кэтрин требовались отрывки из древних писаний, поэтому Триш частенько разрабатывала для сканера специальные модули, способные переводить тексты с неизвестных языков на английский. Должно быть, Триш была единственным специалистом по метасистемам, писавшим программы-переводчики с оптическим распознаванием символов древнефризского, когурё или аккадского.

Эти модули несомненно бы пригодились, однако для создания эффективного «паука» важнее всего было подобрать ключевые слова.

«Запрос должен быть уникальным, но не чересчур строгим».

Кэтрин опередила Триш и уже записывала на листок возможные фразы. Немного подумав, она добавила еще несколько слов и протянула листок Триш:

— Вот.

Та ознакомилась со списком и удивленно распахнула глаза. Безумие какое-то, а не легенда!

— Надо найти все эти фразы?! — Одно слово Триш вообще видела впервые. Это хоть английский? — Они должны встречаться в одном документе? Так и ввести, дословно?

— Давайте попробуем.

Триш воскликнула бы «Невозможно!», однако пользоваться этим словом в лаборатории строго воспрещалось: Кэтрин считала, что его опасно произносить там, где априори ложные представления подчас оказывались истинной правдой. Однако Триш Данн сомневалась, что поиск по ключевым фразам попадет в эту категорию.

— Сколько вам нужно времени? — спросила Кэтрин.

— Несколько минут на написание и запуск «паука». А потом минут пятнадцать на поиски.

— Всего-то? — удивилась Кэтрин.

Триш кивнула. Обычной поисковой машине потребовался бы целый день, чтобы прошерстить всю интернет-вселенную, найти новые документы, переварить и добавить в поисковую базу их содержание, но Триш решила написать совсем другого поискового «паука».

— Программа называется «Делегатор», — объяснила она Кэтрин. — Это не совсем законно, зато быстро. По сути, она приказывает другим поисковым машинам делать за нее всю работу. У большинства баз данных — библиотек, музеев, университетов, правительственных организаций — есть свои поисковики. Мой «паук» найдет их, введет ключевые фразы и попросит выполнить поиск. Таким образом, на нас будут работать тысячи поисковых машин одновременно.

Кэтрин восхищенно кивнула:

— Параллельная обработка данных.

«Тоже своего рода метасистема».

— Я позову вас, если что-нибудь найду.

— Спасибо огромное, Триш. — Кэтрин похлопала ее по плечу и направилась к двери. — Я в библиотеке.

Триш начала писать программу. Создать поискового «паука» было для нее плевым делом, но она не брезговала даже такой работой. Иногда Триш по-прежнему не верила своему счастью — подумать только, работать на Кэтрин Соломон! Для своей начальницы она сделала бы что угодно.

«Ты прошла долгий путь, детка».

Чуть больше года назад Триш ушла из крупной компьютерной корпорации, где работала специалистом по анализу метасистем и чувствовала себя обычным офисным планктоном. В свободное время она выполняла частные заказы и вела блог: «Перспективы применения компьютерного анализа метасистем», хотя вряд ли его кто-нибудь читал. Однажды вечером в ее квартире раздался звонок.

— Триш Данн? — вежливо осведомилась незнакомая женщина.

— Да, с кем я говорю?

— Меня зовут Кэтрин Соломон.

Триш чуть не свалилась со стула. Сама Кэтрин Соломон?!

— Я только что прочитала вашу книгу «Ноэтика: современный подход к древней мудрости» и написала об этом в блоге!

— Да, знаю, — благосклонно ответила собеседница, — потому и звоню.

«Ну конечно…» — подумала Триш, чувствуя себя полной дурой. Даже выдающимся ученым не зазорно почитать о себе в Интернете.

— Ваш блог меня заинтриговал, — сказала Кэтрин. — Я и не знала, что моделирование метасистем так далеко продвинулось.

— Да, мэм, — оторопев, выдавила Триш. — Модели данных — стремительно развивающаяся технология с широкими возможностями применения…

Несколько минут они беседовали о работе Триш, обсуждали ее опыт в анализе, моделировании и прогнозировании роста информационных полей.

— Конечно, ваша книга мне не по зубам, — сказала Триш, — но даже я смогла увидеть, что области наших исследований пересекаются.

— В вашем блоге говорится, что моделирование метасистем может преобразить ноэтику?

— Именно. По-моему, метасистемы в состоянии сделать ноэтику настоящей наукой.

— Настоящей, говорите? — строго переспросила Кэтрин. — А сейчас она какая?

«Черт, вот ляпнула!»

— Э-э, я к тому, что сейчас ноэтика представляется мне скорее… эзотерической.

Кэтрин рассмеялась:

— Не бойтесь, я пошутила. Мне не привыкать к таким комментариям.

«Еще бы», — подумала Триш. Даже Калифорнийский институт ноэтических наук описывал эту область в малопонятных и невразумительных выражениях, называя ноэтику изучением «прямого и непосредственного доступа к знаниям, недоступным нашему разуму и обычным чувствам».

Само слово «ноэтика», как выяснила Триш, происходило от греческого «nous» — «душа, внутреннее знание».

— Словом, меня заинтересовали ваши разработки в области метасистем, — подытожила Кэтрин, — и перспективы их использования в моем проекте. Предлагаю встретиться, если вы не против. Я была бы очень признательна вам за консультацию.

«Кэтрин Соломон хочет проконсультироваться у меня?! А завтра Мария Шарапова спросит, как лучше держать ракетку…»

На следующий день к дому Триш подъехал белый «вольво». Из него вышла приятная хрупкая женщина в синих джинсах. Триш тут же почувствовала себя карлицей.

«Умная, богатая и стройная — где справедливость?»

Но скромность и простота Кэтрин быстро обезоружили Триш. Женщины устроились на веранде, с которой открывался чудесный вид.

— Потрясающе! — восхитилась Кэтрин.

— Спасибо. Мне повезло, еще в университете я написала одну программу и вовремя ее запатентовала.

— Программу для работы с метасистемами?

— Скорее, с их предшественником. После 11 сентября правительство перехватывало и анализировало огромные потоки информации — переписку частных лиц, звонки по мобильным телефонам, факсы, тексты, сайты… Все, посредством чего могли общаться террористы. И я написала программу, которая позволяла использовать эту информацию другим способом… как источник дополнительных разведданных. — Триш улыбнулась. — В общем, моя программа позволила измерить температуру нации.

— То есть?

Триш рассмеялась:

— Знаю, звучит дико, но программа, в сущности, измеряла эмоциональный накал Америки, служила своеобразным барометром коллективного сознания.

Триш объяснила, как судить о «настроении» страны по ее информационному полю, основываясь на повторяемости определенных ключевых слов и эмоциональных индикаторов. В спокойные времена язык эмоциональностью не отличается, в напряженные — наоборот. В случае террористических актов правительство может измерять перемены в американской «психике» и вводить президента в курс дела.

— Невероятно, — сказала Кэтрин, поглаживая подбородок. — То есть, по сути, вы исследуете все население страны… как единый организм.

— Точно. Как метасистему — единое образование, определяемое суммой компонентов. Человеческое тело, например, состоит из миллионов клеток, у каждой разные свойства и задачи, но все вместе они образуют единый организм.

Кэтрин оживленно закивала:

— Косяк рыб, птичья стая… Все особи двигаются, как один. Мы называем это конвергенцией, или сцепленностью.

Триш почувствовала, что ее знаменитая гостья начинает понимать, как использовать метасистемы в своих исследованиях.

— Моя программа, — продолжила Триш, — была призвана помочь правительственным организациям лучше справляться с национальными бедствиями — пандемиями, терроризмом, природными катаклизмами. — Она помолчала. — Конечно, всегда есть риск, что этой информацией воспользуются для дурных целей: к примеру, можно сделать «снимок» общественных настроений и предсказать результаты выборов или состояние фондового рынка на момент открытия биржи…

— Впечатляет.

Триш указала на огромный особняк:

— Да, правительство тоже так подумало.

Серые глаза Кэтрин сосредоточились на ее лице.

— Триш, а как же нравственная дилемма?

— В смысле?

— Вы создали программу, которой могут злоупотребить. Ее владельцы имеют доступ к секретной информации. Вас не мучили сомнения?

Триш даже не моргнула.

— Нет, нисколько. Моя программа ничем не отличается от… ну, скажем, от летного тренажера: одни учатся пилотировать самолеты, чтобы оказывать первую помощь жителям развивающихся стран, а другие — чтобы врезаться в небоскребы. Знание — это инструмент, который можно использовать как во благо, так и во зло.

Кэтрин с одобрительным видом откинулась на спинку скамейки.

— Тогда позвольте задать вам гипотетический вопрос.

Триш вдруг почувствовала, что их разговор превратился в собеседование.

Кэтрин нагнулась, подняла с земли крошечную песчинку и показала ее Триш:

— Насколько я понимаю, суть ваших исследований в том, чтобы определить вес всего песка на пляже… взвесив одну-единственную песчинку.

— Да, в целом так.

— Как вы знаете, у этой песчинки есть масса, пусть даже очень незначительная…

Триш молча кивнула.

— Стало быть, она обладает и силой притяжения. Опять же, очень слабой, но все-таки.

— Верно.

— А теперь представьте, — сказала Кэтрин, — что триллионы таких песчинок собрали вместе и они образуют… скажем, луну. Тогда общей силы их притяжения хватит на то, чтобы вызывать приливы и отливы на нашей планете.

Триш не понимала, куда клонит Кэтрин, но то, что она слышала, ей нравилось.

— А теперь представьте, что у мысли… у любой, самой крошечной идеи, возникшей в вашем мозгу… есть масса. Что мысль материальна и имеет измеримую массу. Крошечную, разумеется, но тем не менее. Какие выводы можно сделать?

— Ну, если говорить гипотетически, то напрашивается очевидный вывод: раз у мысли есть масса, то она обладает силой притяжения и может притягивать предметы.

Кэтрин улыбнулась:

— Совершенно верно. Идем дальше: что, если тысячи людей сосредоточатся на одном и том же? Все эти мысли начнут сливаться в одну, и ее совокупная масса будет расти. А значит, будет расти и сила притяжения.

— И?

— То есть… если достаточное количество людей будет думать об одном и том же, сила притяжения этой мысли станет осязаемой… Превратится в реальную силу. — Кэтрин подмигнула. — И окажет ощутимое влияние на материальный мир.

Глава 19

Директор Иноуэ Сато буравила взглядом Лэнгдона и переваривала новую информацию.

— Преступник велел вам открыть древний портал? И что прикажете с этим делать, профессор?

Лэнгдон беспомощно пожал плечами. Его опять мутило, и он старался не смотреть на отрезанную руку друга.

— Именно так… Я должен открыть древний портал, спрятанный где-то в этом здании. Я ответил, что знать не знаю ни о каком портале.

— Тогда с чего он взял, что вы сумеете его найти?

— Ясно же, он спятил!

«Еще он сказал, что Питер укажет путь».

Лэнгдон посмотрел на вытянутый палец Питера и содрогнулся при мысли о садистской игре слов.

«Питер укажет путь».

Профессор уже посмотрел, куда указывал палец — на купол. Портал наверху? Безумие!

— О моем приезде в Вашингтон знал только один человек, — сказал Лэнгдон. — Тот, кто мне звонил. Стало быть, вас известил он же. Рекомендую…

— Мои источники — не ваше дело, — перебила его Сато. — В настоящий момент моя первейшая задача — сотрудничать с этим человеком, и вы единственный, кто может раздобыть для него желаемое.

— А моя первейшая задача — найти друга, — раздраженно ответил Лэнгдон.

Сато вздохнула, явно теряя терпение.

— Если мы хотим найти Питера Соломона, то у нас может быть только один план действий, профессор, — выполнить требования человека, которому известно его местонахождение. — Сато посмотрела на часы. — Время идет. Надо как можно скорее выполнить требование преступника.

— Что?! — изумленно спросил Лэнгдон. — Вы предлагаете найти и открыть древний портал? Нет никакого портала, директор Сато! Он ненормальный!

Она приблизилась к профессору вплотную.

— Позвольте заметить… сегодня утром ваш «ненормальный» ловко обманул двух относительно неглупых людей. — Она перевела взгляд с Лэнгдона на Андерсона. — Грань между безумием и гениальностью очень тонка. Рекомендую проявить немного уважения к этому человеку.

— Он отрезал руку моему другу!

— Вот именно. Вряд ли это поступок неуверенного в своих действиях человека. Больше того, профессор, он твердо убежден, что вы можете ему помочь. Он заманил вас в Вашингтон — для этого у него должна быть веская причина.

— Питер якобы сказал ему, что я могу открыть портал! Вот и вся причина, — возразил Лэнгдон.

— И зачем Питеру было лгать?

— Уверен, он ничего подобного не говорил. А если и сказал, то под давлением. Он был растерян… или напуган.

— Верно. Называется «допрос с пристрастием» — весьма эффективный метод, между прочим. Едва ли мистер Соломон стал бы лгать. — Сато говорила тоном человека, не понаслышке знающего о таких допросах. — Он объяснил, почему Питер назвал именно вас?

Лэнгдон покачал головой.

— Профессор, судя по вашей репутации, у вас с Питером много общих интересов — тайны, эзотерика, мистицизм и прочее. За время вашего знакомства он ни разу не говорил о каком-нибудь тайном вашингтонском портале?

Лэнгдон не мог поверить, что этот вопрос задает ему высокопоставленный сотрудник ЦРУ.

— Никогда. Мы с Питером беседовали о многих загадочных явлениях, но, поверьте, я бы посоветовал ему обратиться к врачу, упомяни он какой-нибудь древний портал. Тем более ведущий к Мистериям древности.

Сато насторожилась.

— Простите? Так этот человек уточнил, куда именно ведет портал?

— Да, хотя в этом не было нужды. — Лэнгдон указал на руку. — Рука мистерий — торжественное приглашение пройти сквозь мистические врата и познать древнюю мудрость, так называемые Мистерии древности… или утраченную мудрость всех времен.

— Значит, вы все-таки имеете представление о том, что за тайна здесь якобы скрыта.

— Эта «тайна» известна многим историкам.

— Тогда с чего вы взяли, что портал не существует?

— При всем уважении, мэм… Полагаю, вы слышали о Фонтане вечной молодости и о Шангри-ла, но это еще не значит, что они есть на самом деле.

Их перебил громкий треск андерсоновской рации.

— Шеф!

Андерсон рванул рацию с пояса.

— Слушаю.

— Сэр, мы обыскали всю территорию и не нашли никого, кто бы соответствовал описанию. Какие будут распоряжения?

Андерсон украдкой поглядел на Сато, ожидая упреков, но той словно было все равно. Он отошел от директора СБ и Лэнгдона, что-то тихо бормоча в рацию.

Сато не сводила глаз с профессора.

— Хотите сказать, тайна, сокрытая в Вашингтоне, — вымысел?

Лэнгдон кивнул:

— Очень старый миф. Легенда о Мистериях древности даже старше христианства, ей несколько тысяч лет.

— И о ней до сих пор помнят?

— Как и о многих других чудесах.

Лэнгдон частенько напоминал студентам, что в большинстве современных религий есть истории, не выдерживающие научной проверки: от Моисея, перед которым расступилось Красное море… до Джозефа Смита, при помощи волшебных очков переведшего Книгу Мормона с золотых пластин, найденных на севере штата Нью-Йорк.

«Широкое признание какой-либо идеи еще не говорит о ее реалистичности».

— Понятно. Ну и что собой представляют… эти Мистерии древности?

Лэнгдон вздохнул.

«Пара недель найдется?»

— Если коротко, Мистерии древности — это собрание тайных знаний, накопленных в давние времена. Здесь есть любопытный аспект: тайные знания якобы наделяют допущенных к ним сверхъестественной силой, дремлющей в человеке. Адепты давали клятву о неразглашении этой мудрости, поскольку она якобы обладает огромной силой и опасна для непосвященных.

— Почему?

— А почему мы прячем от детей спички? В умелых руках огонь дарит свет… в неумелых — несет разрушение.

Сато сняла очки и внимательно посмотрела на Лэнгдона.

— Как по-вашему, профессор, информация такой силы действительно существует?

Роберт не знал, как лучше ответить. Мистерии древности представляли собой величайший парадокс в области научных исследований Лэнгдона. Любой мистический культ основывается на идее, что существует некая тайная мудрость, способная наделить человека сверхъестественной, почти божественной, силой: к примеру, с помощью карт таро и Книги перемен можно научиться предсказывать будущее, Философский камень якобы дарит бессмертие, действенные магические заклинания известны последователям Викки… Список продолжался до бесконечности.

Как исследователь, Лэнгдон не отрицал исторического наследия этих культов. Огромное количество документов и произведений искусства действительно указывало на существование некой тайной мудрости, скрытой в аллегориях, мифах и символах, дабы только посвященные могли воспользоваться ее силой. Но Лэнгдон — реалист и скептик — в это не верил.

— Вообще-то я скептик, — сказал он Сато. — Ни разу в жизни я не встречал подтверждений тому, что Мистерии древности не просто легенда и не повторяющийся мифологический архетип. Сдается, если бы люди действительно могли творить чудеса, на то были бы доказательства. Пока же история не предоставила нам ни одного человека со сверхъестественными способностями.

Сато приподняла брови.

— Тут я с вами не соглашусь.

Лэнгдон помедлил. В самом деле, для многих верующих такие люди-боги существовали, и самый известный из них — Иисус.

— Надо признать, немало образованных людей верит в чудотворную мудрость, но я не из их числа.

— А Питер Соломон? — спросила Сато, покосившись на отрезанную руку. Лэнгдон этого сделать не смог.

— Соломоны всегда питали страсть ко всему древнему и таинственному.

— Это значит «да»?

— Уверяю вас, даже если Питер Соломон верит в существование Мистерий древности, он вряд ли считает, что к ним ведет некий древний портал. В отличие от своего похитителя Питер знает толк в метафорах и символизме.

Сато кивнула.

— По-вашему, портал — это метафора.

— Конечно, — ответил Лэнгдон. — И очень распространенная — волшебный портал, сквозь который необходимо пройти, чтобы стать просвещенным. Порталы, двери, ворота обычно символизируют ритуал посвящения. Искать такой портал на Земле — все равно что пытаться найти райские врата.

Сато на секунду задумалась.

— Однако похититель мистера Соломона уверен, что вы можете открыть реально существующий портал.

Лэнгдон вздохнул:

— Он допустил обычную для фанатиков ошибку — перепутал метафору с реальностью. Точно так же начинающие алхимики напрасно бились над превращением свинца в золото, не понимая, что это метафора открытия истинных человеческих возможностей: серый, невежественный разум превращается в просветленный.

Сато указала на руку.

— Если преступник хочет, чтобы вы открыли портал, почему он просто не скажет вам, где его найти? К чему весь этот театр? Зачем татуированная рука?

Лэнгдон и сам задавался этим вопросом, и ответ был удручающий.

— По-видимому, похититель высокообразован, хотя и неуравновешен психически. Рука мистерий — священное приглашение, которое необходимо вручать в священном месте.

Сато прищурилась.

— Это Ротонда Капитолия, профессор, а не какое-нибудь святилище.

— Вообще-то, мэм, — сказал Лэнгдон, — историки бы с вами не согласились.

В эту минуту Триш Данн сидела перед мерцающей плазменной стеной и заканчивала работу над «пауком», вводя в строку поиска пять ключевых фраз.

«Пустая трата времени».

Без особого оптимизма она запустила «паука» и начала интернет-рыбалку. В поисках точного совпадения ключевые фразы с головокружительной скоростью сравнивались с текстами по всему миру.

Триш, разумеется, было интересно, зачем все это нужно, однако она уже привыкла к тому, что Соломоны никогда ничего не объясняли.

Глава 20

Роберт Лэнгдон с тревогой взглянул на наручные часы: 19:58. На сей раз улыбчивая мордочка Микки-Мауса не слишком-то его ободрила.

«Надо найти Питера. Мы теряем время».

Сато на минутку отлучилась поговорить по телефону, но вскоре вернулась.

— Профессор, я вас задерживаю?

— Нет, мэм, — ответил Лэнгдон, пряча часы под манжету. — Просто я очень волнуюсь за Питера.

— Понимаю. Уверяю вас, лучший способ его спасти — помочь мне понять образ мыслей его похитителя.

Как раз в этом Лэнгдон сомневался, но было ясно, что директор СБ ЦРУ отпустит его, только получив все необходимые сведения.

— Минуту назад вы заявили, что Ротонда — святилище, которое имеет отношение к Мистериям древности…

— Да, мэм.

— Объясните, что вы имеете в виду.

Лэнгдон понял, что должен тщательно отбирать слова и экономить время. Он целыми семестрами читал лекции о мистическом символизме в архитектуре Вашингтона — один только Капитолий насчитывал несметное количество мистических отсылок.

«У Америки есть тайное прошлое».

Всякий раз, когда Лэнгдон рассказывал студентам об американском символизме, их ставило в тупик то, что истинные цели отцов-основателей не имели ничего общего с намерениями современных политиков.

«Судьба, которую прочили Америке, потеряна для истории».

Первоначально столицу этой страны назвали Римом, реку — Тибром, а на ее берегу возвели город храмов и пантеонов, украшенный изображениями великих богов и богинь — Аполлона, Минервы, Венеры, Гелиоса, Вулкана, Юпитера. В центре города, как во многих античных городах, основатели установили египетский обелиск — вечную дань уважения древним. Он был выше даже каирского и александрийского и поднимался в небо на пятьсот пятьдесят пять футов (больше чем на тридцать этажей) — хваля и прославляя полубога, чье имя позже стало названием столицы.

Вашингтон.

Теперь, несколько веков спустя, несмотря на отделение церкви от государства, Ротонда пестрила античными религиозными символами. Ее украшало больше дюжины изображений разных богов — в римском Пантеоне и того меньше. Конечно, в 609 году последний стал христианским храмом, но этот пантеон никто и никогда не переосвящал. Следы его истинной истории оставались у всех на виду.

— Как вам наверняка известно, — сказал Лэнгдон, — Ротонда выстроена по образу и подобию одной из самых почитаемых мистических святынь — храма Весты.

— Вы о весталках? — Сато не верилось, что римские хранительницы очага имеют какое-то отношение к американскому Капитолию.

— Храм Весты в Риме был круглым, с отверстием в полу, где непорочные жрицы постоянно поддерживали священный огонь.

Сато пожала плечами:

— Ротонда тоже круглая, но никакой дыры в полу я не вижу.

— Верно, однако долгие годы в самом центре зала было отверстие — именно там, где стоит рука Питера. Сейчас еще можно разглядеть следы ограждения — его установили, чтобы посетители не проваливались в дыру.

— Что? — Сато присмотрелась к полу. — Первый раз слышу.

— Похоже, он прав. — Андерсон указал на выпуклые металлические бляшки в полу, расположенные по кругу, на месте прежних столбов. — Я даже не подозревал, что это такое.

«Вы не одиноки», — подумал Лэнгдон и представил, как тысячи людей, включая известных конгрессменов, каждый день ходят по Ротонде и даже не догадываются, что в былые времена они упали бы под пол — в Крипту Капитолия.

— Дыру заделали, но долгое время посетители могли заглянуть в нее и увидеть костер, горевший внизу.

— Костер? В Капитолии? — удивилась Сато.

— Ну, скорее, факел — вечный огонь, превращавший этот зал в современный храм Весты. В Капитолии была даже весталка — федеральная служащая, именуемая Хранителем Крипты, которая благополучно поддерживала огонь в течение пятидесяти лет, пока — по милости политиков, религиозных деятелей и из-за дыма, якобы наносившего ущерб зданию, — от этого не отказались.

И Андерсон, и Сато не на шутку удивились.

Сегодня единственным напоминанием о священном пламени служила четырехконечная звезда, вмурованная в пол этажом ниже — символ американского вечного огня, однажды пролившего свет знаний на все четыре стороны Нового Света.

— Так вы считаете, что похититель Питера Соломона это знал? — спросила Сато.

— Конечно. И не только это. По всей Ротонде размещены символы, отражающие веру в Мистерии древности.

— Тайная мудрость… — с неприкрытым сарказмом проговорила Сато. — Знания, дарующие человеку божественные способности.

— Да, мэм.

— Не очень-то они соотносятся с христианскими устоями Соединенных Штатов.

— Возможно… Однако это правда. Превращение человека в бога называется «апофеозом». Известно ли вам, что эта тема — превращение человека в бога — ключевой элемент системы символов Ротонды?

— Апофеоз? — всполошился Андерсон, словно услышал что-то знакомое.

«Он тут работает. Он знает», — подумал Лэнгдон и кивнул.

— Да, «апофеоз» дословно переводится как «обожествление». Слово происходит от древнегреческого «apo» — «становиться» и «theos» — «бог».

— «Апофеоз» означает «становиться богом»? — изумленно проронил Андерсон. — Я понятия не имел.

— Я что-то упускаю? — вмешалась Сато.

— Мэм, — сказал Лэнгдон, — самая большая картина в этом здании называется «Апофеоз Вашингтона». На ней изображено превращение Джорджа Вашингтона в бога.

Сато недоверчиво скривилась.

— Не видела я здесь такой картины.

— Еще как видели! — Лэнгдон поднял указательный палец. — Она прямо у вас над головой.

Глава 21

В 1865 году итальянский художник Константино Брумиди закончил «Апофеоз Вашингтона» — фреску площадью четыре тысячи шестьсот шестьдесят четыре квадратных фута на своде капитолийской Ротонды.

Брумиди, прозванный «Микеланджело Капитолия», притязал на Ротонду так же, как Микеланджело притязал на Сикстинскую капеллу: расписав самое обширное полотно зала — то есть его потолок. Как и Микеланджело, многие свои работы Брумиди создал в Ватикане. Однако в 1852-м художник эмигрировал в Америку, предпочтя крупнейшей мировой святыне святыню новую: американский Капитолий, который теперь весь украшен образцами его творчества — от тромплея в коридорах Брумиди до карнизов на потолке в покоях вице-президента. Однако величайшим шедевром живописца принято считать огромную фреску на своде Ротонды.

Роберт Лэнгдон поднял глаза на великолепный потолок. Обычно ему нравилось наблюдать за реакцией студентов на диковинную роспись, однако сегодня он чувствовал себя как в страшном сне, который только предстояло понять.

Директор Сато стояла рядом, подбоченившись, и хмуро разглядывала высокий свод. Ее, по-видимому, обуревали те же чувства, что и многих, кто впервые смотрел на картину в самом сердце Америки.

Полная растерянность.

«Вы не одиноки», — подумал Лэнгдон. Большинству людей «Апофеоз Вашингтона» казался все более странным по мере того, как они присматривались к фреске.

— На центральной панели изображен Джордж Вашингтон, — пояснил Лэнгдон, указав на середину купола. — Как видите, ему прислуживают тринадцать дев, а он, в белых одеждах, возносится на облаке над простыми смертными. Это миг апофеоза… то есть превращения Вашингтона в бога.

Сато и Андерсон промолчали.

— По периметру расположен ряд странных, архаичного вида, изображений: древние боги сообщают нашим отцам-основателям передовые знания. Вот Минерва дарует вдохновение нашим величайшим изобретателям — Бену Франклину, Роберту Фултону и Сэмюэлу Морзе. — Лэнгдон показал на каждого пальцем. — А здесь Вулкан помогает нам построить паровой двигатель. Рядом Нептун показывает, как проложить трансатлантический телеграфный кабель. Здесь изображена Церера, богиня урожая и плодородия (от ее имени происходит английское «cereal», «злаки»); она восседает на механической жатке Маккормика — изобретение этой машины позволило Америке стать мировым лидером в производстве пищевых продуктов. Словом, на этой фреске более чем открыто показано, как люди получают от богов великую мудрость. — Лэнгдон посмотрел на Сато. — Знание — сила, а правильное знание позволяет человеку творить чудеса и уподобиться богу.

Сато перевела взгляд на профессора и задумчиво потерла щеку.

— Чтобы проложить телеграфный кабель, богом быть не нужно.

— В наше время — нет, — ответил Лэнгдон, — но знай Джордж Вашингтон, что люди смогут говорить друг с другом через океаны, летать со скоростью звука и однажды ступят на Луну, он бы решил, что мы стали богами и умеем творить чудеса. Как писал футуролог и фантаст АртурКларк, «любая достаточно развитая технология неотличима от магии».

Сато в задумчивости поджала губы. Она взглянула на руку, затем подняла глаза к потолку.

— Профессор, вам сказали, «Питер укажет путь», верно?

— Да, мэм, но…

— Андерсон, — Сато отвернулась от Лэнгдона, — можно взглянуть на фреску поближе?

Тот кивнул.

— Да, по периметру свода установлены мостки.

Лэнгдон увидел прямо под фреской крошечные перила и похолодел.

— Вовсе не обязательно туда подниматься…

Лэнгдон уже бывал на этих мостках, когда приехал в Капитолий по приглашению одного сенатора и его жены. В тот день он чуть не упал в обморок от страха: высота была головокружительная, а мостки ненадежные.

— Не обязательно? — вопросила Сато. — Профессор, наш преступник убежден, что в этом зале есть некий портал, способный сделать его богом; на потолке нарисован человек, превращающийся в бога; именно на эту картину указывает кисть Питера Соломона. Вам не кажется, что все так и просит нас подняться к фреске?

— Вообще-то, — вмешался Андерсон, поглядев наверх, — мало кому известно, но в куполе есть шестиугольный люк, который открывается, как портал. Можно заглянуть в него и…

— Постойте, — перебил его Лэнгдон, — вы не понимаете. Преступник имел в виду метафорический портал, которого не существует на самом деле. И фраза «Питер укажет путь» тоже иносказательна. Этот жест — рука с вытянутыми указательным и большим пальцами — известный символ Мистерий древности, он встречается во многих произведениях искусства. К примеру, его можно увидеть на трех самых известных зашифрованных картинах Леонардо да Винчи: «Тайная вечеря», «Поклонение волхвов» и «Иоанн Креститель». Это символ мистической связи человека с Богом.

«Как внизу, так и вверху». Странные слова безумца начали обретать для Лэнгдона смысл.

— Первый раз его вижу, — буркнула Сато.

«Тогда хоть раз включите спортивный канал», — подумал Лэнгдон. Ему всегда было забавно видеть, как профессиональные спортсмены, благодаря Бога за тачдаун или хоумран, воздевают руку к небу. Интересно, многие ли из них догадываются, что это дохристианская традиция признания высшей мистической силы, которая на короткий миг превратила их в бога, способного творить чудеса?

— Видите ли, — сказал Лэнгдон, — до руки Питера в Ротонде Капитолия была другая указующая рука.

Сато посмотрела на него как на ненормального.

— То есть?

Лэнгдон кивнул на ее наладонник.

— Наберите в поисковике «Джордж Вашингтон Зевс».

Сато с недоверчивым видом начала печатать. Андерсон с опаской подошел ближе и заглянул ей через плечо.

Лэнгдон сказал:

— Раньше в Ротонде стояла огромная статуя Джорджа Вашингтона… изображенного в виде бога. Он сидел в той же позе, что и Зевс в Пантеоне: грудь обнажена, в левой руке меч, а правая указывает вверх.

Сато, по-видимому, нашла нужную картинку, потому что Андерсон потрясенно уставился на экран ее блэкберри.

— Погодите, это Джордж Вашингтон?!

— Да, — кивнул Лэнгдон. — В виде Зевса.

— Смотрите, его правая рука в том же положении, что и рука мистера Соломона, — заметил Андерсон.

«Я же говорил, это не случайно».

Когда со статуи работы Горацио Гриноу впервые скинули покрывало, многие шутили, что Вашингтон тянется к небу в отчаянной попытке найти какую-нибудь одежду. Религиозные устои Америки со временем изменились, шутливая критика перешла в нападки, и статую в конце концов заперли в сарае восточного сада. Теперь она нашла приют в Смитсоновском национальном музее американской истории, где у тех, кто видит статую, нет поводов принять ее за последнюю связующую нить со временами, когда отец-основатель этой страны оберегал покой Капитолия подобно богу… подобно Зевсу, стерегущему Пантеон.

Сато набрала чей-то номер — по-видимому, она решила, что сейчас самое время позвонить кому-то из своих людей.

— Что-нибудь узнали? — спросила она. — Понятно. — Сато посмотрела на Лэнгдона, затем на руку. — Это точно? Хорошо, спасибо.

Она повесила трубку и повернулась к Лэнгдону:

— Мои сотрудники изучили необходимую литературу и подтвердили существование так называемой Руки мистерий с изображениями звезды, солнца, ключа, венца и фонаря на кончиках пальцев. Она действительно символизировала приглашение к познанию тайной мудрости.

— Я рад.

— Зря радуетесь, — отрезала Сато. — Похоже, мы в тупике — пока вы не перестанете скрывать от меня то, что знаете.

— Мэм?..

Сато подошла ближе.

— Мы прошли полный круг, профессор Лэнгдон. Вы не сообщили мне ничего, что не смогли бы выяснить мои сотрудники. Поэтому я повторяю вопрос: зачем похититель заманил вас в Вашингтон? Что в вас такого особенного? Что известно только вам?

— Я же говорил! — сердито ответил Лэнгдон. — Понятия не имею, с какой стати этот полоумный решил, что у меня вообще есть какие-то сведения!

Лэнгдона так и подмывало спросить, откуда Сато узнала о его приезде в Вашингтон, но это они тоже проходили.

«Она не расколется».

— Если бы я знал, что делать дальше, я бы сказал. Но я не знаю. По традиции Руку мистерий протягивал ученику учитель. Затем ученик получал ряд указаний… как добраться до храма, имя учителя, который обучит его… чему-то! Но преступник оставил нам только пять татуировок! Не самая… — Лэнгдон резко умолк.

Сато прищурилась.

— Что такое?

Лэнгдон вновь бросил взгляд на руку. «Пять татуировок». Теперь он понял, что, возможно, ошибался.

— Профессор? — не унималась Сато.

Лэнгдон медленно приблизился к жуткому предмету на полу.

«Питер укажет путь».

— Прежде мне приходило в голову, что похититель мог оставить в руке какую-нибудь вещь — карту, письмо или записку с адресом.

— Нет, — сказал Андерсон, — как видите, пальцы сжаты неплотно, и в ладони ничего нет.

— Верно, — согласился Лэнгдон, — но я подумал… — Он присел на корточки, стараясь заглянуть под пальцы. — Может, преступник писал не на бумаге.

— На коже? — уточнил Андерсон.

Лэнгдон кивнул.

— Ну, есть там что-нибудь? — нетерпеливо спросила Сато.

Он нагнулся еще ниже.

— Угол не тот. Я не могу…

— Ох, да бросьте! — воскликнула Сато, подходя ближе. — Отогните пальцы, и дело с концом!

Андерсон преградил ей путь.

— Мэм! Надо дождаться криминалистов, а уж тогда…

— Мне нужны ответы, — заявила Сато, подходя к руке.

Она села на корточки и отодвинула Лэнгдона в сторону. Тот встал и с недоумением воззрился на директора СБ: Сато вытащила из кармана ручку, осторожно вставила ее под сомкнутые пальцы и по очереди их разогнула. Теперь ладонь была видна целиком.

Сато взглянула на Лэнгдона, и ее тонкие губы тронула улыбка.

— Опять вы оказались правы, профессор.

Глава 22

Меряя шагами лабораторию, Кэтрин Соломон подняла манжету халата и посмотрела на часы. Она была не из тех, кто привык ждать, а сегодня весь ее мир словно бы замер: ни результатов поискового запроса от Триш, ни приезда брата, ни звонка от странного человека, по вине которого ей сейчас было так не по себе.

«Лучше бы он ничего мне не рассказывал», — подумала Кэтрин. Она всегда с большой осторожностью знакомилась с новыми людьми, однако этот человек, которого она видела лишь однажды, сразу завоевал ее доверие.

«Целиком и полностью».

Он позвонил днем, когда Кэтрин, как всегда по воскресеньям, смаковала последние номера научных журналов.

— Мисс Соломон, — прозвучал необычайно приятный мужской голос, — меня зовут Кристофер Аваддон. Я бы хотел переговорить с вами о вашем брате.

— Простите, кто вы? — переспросила она. «Откуда у него номер моего мобильного?»

— Доктор Кристофер Аваддон.

Кэтрин впервые слышала это имя.

Ее собеседник откашлялся, словно ему стало неловко.

— Прошу прощения, мисс Соломон. Я думал, брат вам обо мне рассказывал. Я его врач. Ваш контактный номер он оставил на случай непредвиденных обстоятельств.

У Кэтрин екнуло в груди.

— Что произошло?!

— Наверняка ничего страшного, — поспешил заверить ее врач. — Ваш брат сегодня не явился на прием, и я не могу до него дозвониться. Обычно он всегда предупреждает, если не может прийти, вот я и беспокоюсь. Наверное, не нужно было звонить…

— Нет-нет, спасибо вам за заботу! — Кэтрин лихорадочно пыталась вспомнить, слышала ли она имя этого человека. — Мы с Питером не разговаривали со вчерашнего утра, но он скорей всего просто забыл включить телефон. — Кэтрин недавно подарила ему новый айфон, однако Питер до сих пор толком не разобрался в его функциях. — Значит, вы его врач?

«Питер скрывает, что болен?»

В трубке воцарилась гнетущая тишина.

— Ох, извините, пожалуйста… Очевидно, я только что допустил непростительную профессиональную ошибку, позвонив вам. Мистер Соломон говорил, что вам известно о его визитах ко мне, но теперь я вижу, что это не так.

«Мой брат солгал своему врачу?»

Кэтрин не на шутку разволновалась.

— Он болен?

— Простите, мисс Соломон, врачебная тайна не позволяет мне обсуждать с кем-либо здоровье вашего брата. И уж конечно, не следовало говорить вам, что он мой пациент. На этом давайте попрощаемся, но, если он выйдет на связь, передайте, чтобы сразу же мне позвонил.

— Постойте! — воскликнула Кэтрин. — Умоляю, скажите, что с ним такое?

Доктор Аваддон вздохнул, коря себя за допущенную ошибку.

— Мисс Соломон, не стоит огорчаться… хотя я прекрасно вас понимаю. Не волнуйтесь, с вашим братом все хорошо. Он только вчера был у меня.

— Вчера? А следующий визит назначен на сегодня? Выходит, это серьезно.

Доктор тяжело вздохнул.

— Давайте подождем еще чуть-чуть, прежде чем…

— Я еду к вам, — перебила его Кэтрин. — Где вы находитесь?

Тишина.

— Доктор Аваддон? Я и сама найду ваш адрес, но будет проще, если вы мне его продиктуете. В любом случае я скоро приеду.

Он помолчал.

— Если мы встретимся, мисс Соломон, будьте добры, не говорите об этом брату, пока мне не представится шанс объяснить свою оплошность.

— Хорошо.

— Благодарю. Мой офис в районе Калорама-Хайтс. — Он назвал адрес.

Через двадцать минут Кэтрин Соломон уже колесила по величавым улицам престижного жилого района. Сначала она позвонила на все номера брата — безрезультатно. Ее не так уж волновало, где сейчас Питер, но весть о том, что он тайно посещает врача, обеспокоила Кэтрин не на шутку.

Наконец отыскав нужный дом, Кэтрин растерялась.

«И здесь находится кабинет врача?»

Вход в роскошный особняк преграждали кованые ворота, оборудованные камерами; за воротами простиралась обширная зеленая лужайка. Кэтрин притормозила, чтобы уточнить адрес. Одна из камер тут же повернулась в ее сторону, и в следующий миг ворота распахнулись. Кэтрин осторожно подъехала к дому и остановила машину у гаража на шесть машин, рядом с длинным лимузином.

«Ничего себе врач!..»

Она вышла из машины. В ту же секунду входная дверь особняка отворилась, и на пороге возник элегантный мужчина. Он был красив, необычайно высок и довольно молод — по голосу Кэтрин решила, что он старше. Тем не менее доктор выглядел изысканно и отличался лоском, какой обычно свойственен мужчинам в возрасте, — безупречный костюм с галстуком, идеально уложенные светлые волосы…

— Мисс Соломон, я доктор Кристофер Аваддон, — произнес он легким, воздушным шепотом.

Они пожали друг другу руки — кожа у него была мягкая и ухоженная.

— Кэтрин Соломон, — представилась она, стараясь не смотреть на его чересчур гладкое и загорелое лицо.

«Он что, мажется тональным кремом?»

С растущей тревогой она вошла в роскошно обставленный холл. Откуда-то звучала классическая музыка, и пахло так, словно где-то курили фимиам.

— У вас очень красиво, — сказала Кэтрин, — но я ожидала увидеть более рабочую обстановку.

— Мне повезло, я могу работать дома. — Доктор Аваддон пригласил ее в гостиную и подвел к камину, в котором потрескивал огонь. — Чувствуйте себя как дома. Я заварил чай — сейчас принесу, и мы с вами побеседуем. — Он ушел на кухню.

Кэтрин Соломон не села. Она научилась доверять женской интуиции, и что-то в этом доме было неладно — по спине даже побежали мурашки. Гостиная, обставленная антиквариатом, совершенно не походила на приемную врача. На стенах висели картины со странными античными сюжетами. Кэтрин остановилась перед большим полотном с тремя грациями — их обнаженные тела были выписаны яркими, живыми красками.

— Это Майкл Паркс, масло. — Доктор Аваддон бесшумно возник за ее спиной, неся поднос с горячим чаем. — Сядем у камина? — Он жестом предложил ей кресло. — У вас нет причин нервничать.

— Я не нервничаю, — слишком быстро ответила Кэтрин.

Он тепло улыбнулся.

— Видите ли, это моя работа — чувствовать, когда люди нервничают.

— Простите?

— Я психиатр, мисс Соломон. Это моя профессия. Ваш брат ходит ко мне уже больше года. Я его лечащий врач.

Кэтрин недоуменно воззрилась на доктора.

«Мой брат лечится у психиатра?»

— Часто пациенты не желают афишировать лечение такого рода. Я допустил грубую ошибку, позвонив вам, но в свое оправдание могу сказать, что ваш брат сбил меня с толку.

— Я… я понятия не имела.

— Простите, что заставил вас понервничать, — с искренним сожалением проговорил доктор Аваддон. — Кстати, я заметил, что вы приглядываетесь к моему лицу. Да, я пользуюсь косметикой. — Он смущенно потрогал щеку. — У меня кожная болезнь, которую я предпочитаю скрывать. Обычно крем наносит жена, но, когда она в отъезде, приходится полагаться на собственные неумелые руки.

Кэтрин кивнула, не в силах вымолвить ни слова от стыда.

— А эти чудесные волосы, — он тронул свою пышную шевелюру, — парик. Кожная болезнь затронула волосяные луковицы, и все мои волосы сбежали с корабля. — Доктор пожал плечами. — Наверное, тщеславие — мой единственный грех: чересчур много внимания уделяю внешности.

— В таком случае мой грех — невоспитанность.

— Что вы! — Аваддон обезоруживающе улыбнулся. — Начнем, пожалуй, с чая?

Они устроились у камина, и Аваддон взялся за чайник.

— Ваш брат приучил меня пить чай во время наших встреч. Он говорит, все Соломоны — большие любители чая.

— Да, семейная традиция, — кивнула Кэтрин. — Черный, пожалуйста.

Несколько минут они пили чай и разговаривали о пустяках, но Кэтрин не терпелось узнать о брате.

— Так почему Питер вас посещает? — спросила она.

«И почему он не сказал об этом мне?» Да, на долю Питера выпало немало горя — в юности он потерял отца, а потом, с перерывом в пять лет, похоронил единственного сына и мать. Однако он всегда отыскивал способ не отчаиваться и жить дальше.

Аваддон отпил чаю.

— Ваш брат обратился ко мне, потому что может мне доверять. Я для него не просто врач, нас связывают более тесные узы. — Он кивнул на стену, где висел какой-то документ в рамочке, похожий на диплом. Кэтрин разглядела двуглавого феникса.

— Вы масон?

«Да еще и самой высокой степени!»

— Видите ли, мы с Питером в некотором роде братья.

— Вы, наверно, совершили что-то выдающееся, раз вас посвятили в тридцать третий градус.

— Не совсем, — ответил Аваддон. — Мне досталось немалое наследство, и я часто поддерживаю масонские благотворительные фонды.

Теперь Кэтрин поняла, почему ее брат так доверяет молодому врачу.

«Масон с большим состоянием, вдобавок меценат и интересуется историей.

Похоже, у доктора Аваддона было много общего с ее братом.

— Когда я спросила, почему мой брат вас посещает, я имела в виду немного другое: не то, почему он выбрал именно вас, а зачем ему вообще понадобились услуги психиатра?

Доктор Аваддон улыбнулся:

— Да, я понял. Просто хотел вежливо уйти от ответа. Мне нельзя обсуждать с вами дела моего пациента. — Он замолчал. — Однако, должен признать, я несколько озадачен. Почему он скрывает от вас наши беседы? Ведь они имеют непосредственное отношение к вашей работе.

— К моей работе?! — воскликнула Кэтрин, пойманная врасплох.

«Брат рассказал кому-то о моих экспериментах?»

— Недавно ваш брат советовался со мной насчет психологических последствий, которые могут иметь ваши недавние открытия.

Кэтрин чуть не поперхнулась чаем.

— В самом деле?.. Удивительно, — выдавила она.

«Неужели Питер проболтался о моей работе своему психиатру?»

В целях соблюдения секретности брат и сестра договорились, что ни в коем случае и ни с кем не станут обсуждать происходящее в лаборатории. Мало того, на строгой конфиденциальности настаивал именно Питер.

— Мисс Соломон, вы, разумеется, понимаете, что ваш брат очень беспокоится, какой эффект произведут ваши исследования, когда о них узнает весь мир. Питер приезжал ко мне обсудить возможные последствия… психологического характера.

— Понятно, — ответила Кэтрин. Чашка в ее руках слегка дрожала.

— Мы с Питером поднимали сложные вопросы: что случится с людьми после того, как великие тайны мироздания наконец будут открыты? Что произойдет, если то, что многие принимали на веру, окажется фактом? Или, напротив, вымыслом? Не лучше ли оставить некоторые вопросы без ответа?

Кэтрин не верила собственным ушам, однако старалась не дать воли чувствам.

— Доктор Аваддон, поймите меня правильно, я бы предпочла не обсуждать с вами мою работу. Я не собираюсь оглашать результаты исследований, и до поры до времени мои открытия надежно спрятаны в лаборатории.

— Интересно… — Аваддон в задумчивости откинулся на спинку кресла. — Так или иначе, я посоветовал вашему брату прийти сегодня, потому что вчера у него произошел срыв. В таких случаях я обычно прошу клиентов…

— Срыв? — Сердце Кэтрин забилось быстрее. — То есть нервный? — Ее брат никогда не страдал нервными расстройствами.

— Я вижу, что огорчил вас, — ласково обратился к ней Аваддон. — Простите меня. Учитывая неловкие обстоятельства, мне понятно ваше желание получить ответы на тревожащие вас вопросы.

— Мои желания тут ни при чем. Родных, кроме брата, у меня нет. Никто не знает его лучше, чем я, так что если вы расскажете, что стряслось, я постараюсь вам помочь. Мы оба хотим Питеру только добра.

На несколько секунд доктор Аваддон умолк, а затем медленно закивал, словно признавая правоту Кэтрин. Наконец он проговорил:

— Мисс Соломон, видите ли, если я решу поделиться с вами этой информацией, то лишь потому, что ваши догадки могут помочь в лечении Питера.

— Разумеется.

Аваддон подался вперед и оперся локтями на колени.

— Мисс Соломон, с тех пор, как ваш брат начал ко мне ходить, я заметил, что в глубине души он постоянно борется с чувством вины. Я никогда не давил на него — Питер приходит не для этого. И все-таки вчера, по ряду веских причин, я задал ему этот вопрос. — Аваддон посмотрел Кэтрин в глаза. — Ваш брат излил мне душу — весьма неожиданно и бурно. Он наговорил такого, чего я не ожидал услышать. В частности, он подробно описал события того вечера, когда убили вашу мать.

«Канун Рождества — почти десять лет назад. Она умерла у меня на руках».

— По словам Питера, вашу мать убил грабитель, искавший в доме некий предмет.

— Так и было.

Аваддон смерил ее испытующим взглядом.

— И Питер застрелил того человека.

— Верно.

Аваддон погладил подбородок.

— А вы помните, что именно искал грабитель?

Вот уже десять лет Кэтрин тщетно пыталась об этом забыть.

— Да, ему была нужна какая-то вещь, но никто из нас не понимал, о чем он говорил. Его требования не имели никакого смысла.

— Ну, для вашего брата они имели смысл.

— Что? — Кэтрин резко выпрямилась.

— Если верить вчерашнему рассказу, Питер точно знал, что именно нужно грабителю, но не захотел расстаться с этой вещью, вот и сделал вид, будто ему ничего не известно.

— Бред! Питер не мог это знать. Грабитель нес какую-то околесицу!

— Любопытно… — Доктор Аваддон сделал несколько пометок в блокноте. — Как я уже сказал, ваш брат заявил, что знал обо всем. Он считает, если бы пошел на условия грабителя, ваша мать осталась бы жива. Эта мысль — корень всех его мучений.

Кэтрин потрясла головой.

— Безумие…

Аваддон огорченно понурил голову.

— Мисс Соломон, благодарю вас за информацию. Как я и боялся, ваш брат сейчас немного оторван от реальности… Признаться, из-за этих опасений я и пригласил его на повторный прием. Бред — нередкое явление, когда дело доходит до болезненных воспоминаний.

Кэтрин покачала головой:

— Питер — здравомыслящий и рассудительный человек.

— Да, но…

— Что «но»?

— Рассказ о событиях того вечера был только началом… крошечной частью длинной и неправдоподобной истории.

Кэтрин подалась вперед.

— Что он вам наговорил?

Аваддон печально улыбнулся:

— Мисс Соломон, позвольте задать вопрос: брат когда-нибудь обсуждал с вами нечто спрятанное в Вашингтоне… или говорил, что стережет бесценное сокровище… некую древнюю мудрость?

Кэтрин была изумлена.

— О чем это вы?

Доктор Аваддон протяжно вздохнул.

— Я расскажу вам нечто такое, что глубоко вас потрясет, Кэтрин. — Он умолк и посмотрел ей в глаза. — И я буду несказанно признателен за любые дополнительные сведения по этому поводу. — Он потянулся к ее чашке. — Еще чаю?

Глава 23

«Еще одна татуировка!»

Лэнгдон с тревогой опустился на колени рядом с раскрытой кистью Питера и изучил семь крошечных символов, прежде скрытых прижатыми к ладони пальцами.

— Это цифры, — удивленно сказал Лэнгдон. — Но они ни о чем мне не говорят.

— Первое — римское числительное, — заметил Андерсон.

— Вряд ли. Цифры IIIX не существует, вероятно, имелась в виду цифра: VII.

— А остальные? — спросила Сато.

— Точно не скажу… Похоже, это арабские 885.

— Арабские? Вроде самые обычные.

— Наши обычные цифры и есть арабские. — Лэнгдон так привык объяснять это студентам, что подготовил лекцию о вкладе восточных культур в мировую науку. Одним из их достижений была современная система счисления, обладающая такими преимуществами перед римской, как позиционная нумерация и наличие нуля. В конце лекции Лэнгдон обычно напоминал, что именно арабская культура подарила человечеству слово «al-kuhl» — название любимого напитка гарвардских первокурсников. Алкоголь.

Лэнгдон озадаченно посмотрел на цифры.

— Я даже не уверен, что это 885. Слишком уж прямые линии. Вдруг это не цифры?

— А что?

— Не знаю. Вся татуировка напоминает… руны.

— То есть? — не поняла Сато.

— Рунические буквы состояли из одних прямых линий, потому что их было проще высекать на камне.

— Если это руны, то что они значат?

Лэнгдон покачал головой. Он хорошо знал только один рунический алфавит, футарк — германскую форму письменности III века, а это был не футарк.

— Честно говоря, я даже не уверен, что это руны. Надо спросить специалиста. Известно множество рунических алфавитов: безлинейное руническое письмо хольсинг, коротковетвистые мэнские руны, «пунктированные» руны стунгнар…

— Питер Соломон — масон, не так ли?

Лэнгдон растерялся.

— Да, но при чем тут это? — Он встал, нависнув над крошечной женщиной.

— Вот вы мне и скажите. Вы говорили, что рунические буквы вырезали на камнях, а первые масоны, насколько я понимаю, были каменщиками. Я попросила своих специалистов узнать, какое отношение Рука мистерий может иметь к Питеру Соломону, и поиск выдал единственный результат. — Сато умолкла, словно подчеркивая важность своей находки. — Масоны.

Лэнгдон вздохнул. Будь его воля, он сказал бы Сато то же самое, что говорил студентам: «Поиск в “Гуглe” — не синоним “научных изысканий”». В наше время, когда для поиска по ключевым словам открыты огромные массивы информации, складывается ошибочное впечатление, что все на свете взаимосвязано. Мир опутан единой информационной паутиной, которая с каждым годом становится все плотнее и плотнее.

Лэнгдон собрал в кулак все свое терпение и ответил:

— Неудивительно, что ваши специалисты наткнулись на масонов. Вольные каменщики — более чем очевидная связь между Питером Соломоном и множеством других эзотерических тем.

— Верно, — согласилась Сато. — Потому и странно, что за весь вечер вы ни разу не упомянули братство вольных каменщиков. В конце концов, вы рассказывали о некой древней мудрости, доступной лишь избранным. Это не наводит вас на мысль о масонах?

— Наводит… а заодно на мысль о розенкрейцерах, каббалистах, алюмбрадах и других эзотерических обществах.

— Однако Питер Соломон — масон, и очень влиятельный. Всякий раз, как речь заходит о тайнах, масоны невольно приходят на ум — вот уж кто любит мутить воду!

Лэнгдон услышал недоверие в этих словах, и ему стало неприятно.

— Если хотите узнать что-нибудь о масонах, лучше спросите их самих.

— Я спрошу того, кому можно доверять.

Ее ответ показался Лэнгдону невежественным и обидным.

— Для справки, мэм, вся масонская философия построена на принципах честности и открытости. Масоны — одни из самых надежных людей, каких вам только повезет встретить в жизни.

— Существуют весьма убедительные доказательства обратного…

С каждой минутой директор Сато нравилась Лэнгдону все меньше и меньше. Долгие годы он изучал богатый символизм и обширную иконографию масонов, а потому знал, что масонство — одно из самых незаслуженно заклейменных и недопонятых обществ в мире. Регулярно обвиняемые то в поклонении дьяволу, то в стремлении захватить власть над миром, масоны предпочитали не отвечать на критику и оттого становились легкой мишенью.

— Как бы то ни было, — едко заметила Сато, — мы снова в тупике, мистер Лэнгдон. Вы либо чего-то не видите… либо недоговариваете. Человек, который нам нужен, сказал, что Питер Соломон выбрал именно вас. — Она смерила Лэнгдона ледяным взглядом. — Полагаю, пришло время перенести наш разговор в стены ЦРУ. Может, там вас озарит.

Лэнгдон даже не обратил внимания на эту угрозу. В голове у него крутились слова: «Питер Соломон выбрал вас». Эта фраза на фоне упоминания масонов подействовала на него странным образом. Лэнгдон взглянул на масонский перстень: одна из самых ценных вещей Питера, семейная реликвия с выгравированным двуглавым фениксом — главным символом масонской мудрости. Золото сверкнуло, и эта вспышка неожиданно высветила в сознании Лэнгдона полузабытое воспоминание.

Он содрогнулся, словно вновь услышав жуткий шепот преступника: «Что, никак не доходит, профессор? Вы понимаете, почему выбрали именно вас?»

В эту секунду все мысли Лэнгдона встали на места, и туман рассеялся.

Лэнгдон ясно понял, зачем его заманили в Вашингтон.

* * *

В десяти милях от Капитолия Малах катил на юг по Сьютлэнд-парквей. На соседнем сиденье завибрировал айфон Питера Соломона, доказавший сегодня свою полезность. На экране появилось изображение привлекательной темноволосой женщины средних лет.

«Входящий вызов — Кэтрин Соломон».

Малах улыбнулся, но трубку не взял.

«Судьба влечет нас друг к другу».

Днем он заманил Кэтрин Соломон к себе домой с единственной целью — узнать, не владеет ли она важной информацией… какой-нибудь семейной тайной, которая поможет Малаху найти искомое. Однако брат, по всей видимости, ничего не рассказывал Кэтрин.

И все же кое-что новое Малах узнал.

«Так и быть, поживешь еще несколько часов».

Кэтрин подтвердила, что все ее исследования проводятся в одной-единственной лаборатории, а их результаты надежно укрыты там же.

«Лабораторию надо уничтожить».

Исследования Кэтрин были призваны открыть врата к пониманию мира. В приотворенную дверь немедленно устремятся все, и тогда глобальные перемены станут лишь делом времени.

«Я этого не допущу. Мир должен пребывать в том же состоянии… в кромешной тьме невежества».

Айфон пискнул, извещая о новом голосовом сообщении. Малах его включил.

«Питер, это опять я. — Голос у Кэтрин был встревоженный. — Где ты? Я все еще думаю о разговоре с доктором Аваддоном… и очень волнуюсь. Все нормально? Пожалуйста, перезвони. Я в лаборатории».

Малах улыбнулся.

«Лучше бы ты волновалась за себя».

Он свернул со Сьютлэнд-парквей на Силвер-Хилл-роуд и уже через милю заметил справа от шоссе смутные очертания ЦТП СМ, уютно устроившегося среди деревьев. По периметру комплекс окружал забор из колючей проволоки.

«Надежно спрятана, говоришь? — Малах усмехнулся. — Ничего, мне откроют двери».

Глава 24

Открытие словно окатило Лэнгдона мощной волной.

«Теперь ясно, зачем я здесь».

Стоявшему в центре Ротонды Лэнгдону неудержимо захотелось убежать… прочь от руки Питера, от сияющего золотого перстня, от подозрительных взглядов Сато и Андерсона. Вместо этого он замер на месте и вцепился в ремешок портфеля, висевшего у него на плече.

«Надо выбираться отсюда».

Он стиснул зубы, вспомнив, что произошло в Гарварде несколько лет назад. Как обычно, после бассейна, в шесть часов утра Лэнгдон вошел к себе в кабинет, вдыхая привычные запахи мела и парового отопления. Он сделал два шага к доске и вдруг остановился.

У стола его дожидался какой-то человек — элегантно одетый джентльмен с орлиным носом и благородными серыми глазами.

— Питер! — изумленно воскликнул Лэнгдон.

Белоснежная улыбка Питера Соломона сверкнула в полумраке.

— Доброе утро, Роберт. Не ожидал меня увидеть? — Он говорил тихо, но в его голосе чувствовалась сила.

Лэнгдон бросился к старому другу и тепло пожал ему руку.

— Надо же, голубая кровь Йеля в стане Багряных! — заметил он, намекая на традиционные цвета соперничающих между собой университетов. — Да еще ни свет ни заря. Какими судьбами?

— Секретная операция в тылу врага, — рассмеялся Соломон и одобрительно посмотрел на подтянутый живот Лэнгдона. — Плавание идет тебе на пользу — отлично выглядишь!

— Это я нарочно, чтобы ты почувствовал себя старым, — поддразнил его Лэнгдон. — Страшно рад тебя видеть. Как дела?

— Да вот, небольшая командировка, — ответил Питер, окидывая взглядом пустую аудиторию. — Прости, что так нагрянул, но у меня всего несколько минут. Я хотел попросить тебя… об одной услуге.

«Неожиданно. Что я могу сделать для человека, у которого есть все?» — подумал Лэнгдон.

— Проси чего хочешь, — ответил он, радуясь возможности хоть как-то помочь своему благодетелю — тем более на долю Питера Соломона выпало столько горя.

Соломон понизил голос:

— Я прошу тебя кое за чем присмотреть.

Лэнгдон закатил глаза.

— Только не за Геркулесом!

Однажды Лэнгдон согласился приютить на время огромного мастиффа Питера. Вскоре пес заскучал по своей любимой кожаной жевалке и быстро нашел ей достойную замену — рукописную иллюстрированную Библию начала XVII века. Лэнгдон решил, что выговором Геркулес не отделается.

— Ты же знаешь, я ищу равноценный экземпляр, — робко улыбнувшись, сказал Соломон.

— Брось, я даже рад, что Геркулес увлекся религией.

Соломон рассмеялся, но как-то натянуто.

— Роберт, я прошу тебя присмотреть за очень важной для меня вещью. Она перешла в мое распоряжение довольно давно, однако хранить ее у меня дома или в офисе небезопасно.

Лэнгдону стало не по себе. «Очень важная вещь» наверняка стоила целое состояние.

— А чем тебе банки не угодили?

«Состояние семьи хранится в половине банков Америки!»

— Придется подписывать кучу бумаг, разговаривать со служащими… Я бы предпочел надежного друга. К тому же ты умеешь хранить секреты. — Соломон достал из кармана небольшой сверток и вручил его профессору.

Питер заинтриговал Лэнгдона, и потому он рассчитывал увидеть нечто более примечательное. Выцветшая оберточная бумага, перевязанная бечевкой, по-видимому, скрывала небольшую квадратную шкатулку. Судя по весу и размеру свертка, внутри шкатулки лежал какой-то каменный или металлический предмет.

«И это все?»

Лэнгдон повертел сверток в руках и заметил, что бечевка с одной стороны запечатана сургучом, как древний свиток. На печати виднелся двуглавый феникс с числом 33 на груди — традиционный символ высшего масонского градуса.

— Брось, Питер! — Лэнгдон криво усмехнулся. — Ты Досточтимый Мастер масонской ложи, а не Папа Римский! Используешь печатку по назначению?

Соломон взглянул на свой перстень и рассмеялся:

— Этот сверток запечатал не я, Роберт, а мой прадед. Почти век назад.

Лэнгдон вскинул голову:

— Что?!

Соломон показал ему перстень.

— Печатка принадлежала ему, потом моему деду, затем отцу и, наконец, мне.

Лэнгдон поднес сверток к глазам.

— Твой прадед запечатал шкатулку сто лет назад, и с тех пор никто ее не открывал?!

— Верно.

— Но… почему?

Соломон улыбнулся:

— Еще не время.

— Для чего?!

— Роберт, понимаю, это звучит странно, однако чем меньше ты знаешь, тем лучше. Просто спрячь шкатулку подальше и никому о ней не рассказывай.

Лэнгдон всмотрелся в его лицо — уж не шутит ли? Соломон частенько устраивал забавные розыгрыши… Вдруг и на этот раз он решил подшутить над другом?

— Питер, надеюсь, ты не нарочно разыгрываешь эту сценку, чтобы я решил, будто мне доверили страшную масонскую тайну, и из любопытства вступил в ваши ряды?

— Масоны не стремятся пополнять ряды братства, ты же знаешь, Роберт. Тем более ты уже говорил, что не хочешь вступать.

И то правда. Лэнгдон питал глубокое уважение к масонской философии и символизму, но все же решил не проходить обряд посвящения. Клятва помешала бы ему рассказывать о братстве студентам — по той же причине Сократ когда-то отказался официально участвовать в Элевсинских мистериях.

Рассмотрев загадочную шкатулку и масонскую печать, Лэнгдон не удержался и задал очевидный вопрос:

— Почему ты не доверишь этот предмет кому-нибудь из братьев?

— Скажем, я считаю, что вне братства он будет в большей безопасности. И не думай, что это какой-нибудь пустяк, раз поместился в крохотную шкатулку. По словам отца, эта вещь обладает огромной силой. Нечто вроде талисмана.

«Я не ослышался?»

Талисман — предмет, обладающий магической силой. Традиционно считается, что они приносят удачу, оберегают от злых духов или служат для проведения ритуалов.

— Питер, ты в курсе, что талисманы вышли из моды еще в Средние века?

Соломон терпеливо положил руку на плечо Лэнгдона.

— Конечно, Роберт, все это звучит дико. Мы давно с тобой знакомы, и скептицизм — одна из сильнейших черт твоего характера. Но именно скептицизм и делает тебя уязвимым. Я не могу просить тебя поверить… лишь довериться. Пожалуйста, доверься мне: это очень сильный талисман. Говорят, он наделяет своего хозяина даром создавать порядок из хаоса.

Лэнгдон удивленно воззрился на друга. «Ordo ab chao», «Порядок из хаоса», — древнейший масонский девиз. Однако сама мысль о том, что талисман наделяет человека каким-либо даром, была абсурдна, не говоря уж о даре упорядочивать хаос.

— Эта вещь опасна в руках непосвященных. К несчастью, у меня есть основания полагать, что за ней будут охотиться очень влиятельные люди. — Лэнгдон никогда не видел, чтобы у Питера был такой серьезный взгляд. — Пожалуйста, спрячь ее и храни у себя. Ладно?

В тот вечер Лэнгдон вертел сверток в руках, сидя за кухонным столом, и пытался представить, что может быть внутри. В конце концов он попросту списал все на эксцентричность Питера, убрал шкатулку в библиотечный сейф и благополучно о ней не вспоминал.

До сегодняшнего утра.

Утром ему позвонил незнакомец с южным акцентом.

— А, профессор, чуть не забыл! — опомнился секретарь, предоставив Лэнгдону все необходимые для поездки сведения. — Мистер Соломон просил вас еще об одной услуге.

— Да? — Мысленно Лэнгдон уже готовился к предстоящему выступлению.

— Он оставил записку. — Секретарь прочел ее вслух, с трудом разбирая почерк Питера: — «Пожалуйста, попроси Роберта… привезти… маленький запечатанный сверток, который я дал ему много лет назад». — Он умолк. — Ну как, поняли, о чем речь?

Лэнгдон с удивлением вспомнил шкатулку, которая все это время пролежала в его сейфе.

— Вообще-то да.

— И вы можете это привезти?

— Конечно, так ему и передайте.

— Чудесно! — с облегчением сказал секретарь. — Удачного вам выступления и счастливого пути.

Перед выходом из дома Лэнгдон вынул из сейфа завернутую в бумагу шкатулку и убрал ее в портфель.

Теперь он стоял в Ротонде Капитолия и был уверен только в одном: Питер Соломон пришел бы в ужас, если б узнал, как Лэнгдон его подвел.

Глава 25

«Господи, Кэтрин была права. Как обычно».

Триш Данн изумленно смотрела на результаты поиска, высвечивающиеся на плазменной стене один за другим. Она думала, что поиск вообще не даст результатов, однако их оказалось больше десятка. И они продолжали поступать.

Особенно многообещающей выглядела одна запись.

Триш повернулась в сторону библиотеки и крикнула:

— Кэтрин! Посмотрите, что я нашла!

Последний раз Триш запускала такого «паука» пару лет назад, и тогда подобный поиск ничего бы не принес. Однако с тех пор количество оцифрованного материала в мире так возросло, что найти можно было буквально все… Сегодняшние результаты не на шутку ее поразили. Одно из ключевых слов Триш вообще видела впервые, но нашлось и оно.

В аппаратную ворвалась Кэтрин.

— Что у вас?

— Целая куча результатов! — Триш показала на плазменную стену. — В каждом из этих документов есть все названные вами ключевые слова.

Кэтрин убрала волосы за уши и начала читать.

— Только не слишком обнадеживайтесь, — добавила Триш. — Большая часть этих документов вам не подходит. Их еще называют «черными дырами». Посмотрите на размеры файлов, они просто огромные. Это архивы миллионов писем, многотомные энциклопедии, доски объявлений, выложенные в Сеть много лет назад, и все в таком роде. Благодаря большому размеру и разнородному содержанию в них скопилось столько потенциальных ключевых слов, что они «засасывают» любые поисковые запросы.

Кэтрин показала пальцем на запись вверху списка.

— А это?

Триш улыбнулась. Кэтрин все поняла и немедленно заметила единственный файл небольшого размера.

— А вы глазастая. Да, пока это наш единственный кандидат. Документ совсем крошечный, буквально на страницу.

— Открывайте, — напряженно проронила Кэтрин.

Триш не могла и представить, как на одной странице могут поместиться все ключевые фразы Кэтрин. Тем не менее они там были — красовались на самом виду.

Кэтрин подошла ближе, не сводя глаз с плазменной стены.

— Документ… урезанный?

Триш кивнула.

— Добро пожаловать в мир цифровых текстов.

Автоматическое исключение части информации перед выкладыванием оцифрованного текста в Сеть давно стало обычной практикой. Сервер разрешает пользователям выполнять поиск по всему документу, однако на экран выводит лишь «выжимку», непосредственное окружение запрошенных ключевых слов. Выпуская большую часть текста, сервер не только избегает нарушения авторских прав, но и как бы говорит пользователю: «У меня есть необходимая тебе информация; если хочешь ее получить, придется раскошелиться».

— Как видите, — сказала Триш, прокручивая вымаранную страницу, — в документе содержатся все нужные слова.

Кэтрин потрясенно воззрилась на текст.

Через минуту Триш вернулась к началу страницы. Ключевые слова были выделены прописными буквами, а по обеим сторонам от них сервер оставил еще одно-два слова.

Триш не представляла, о чем идет речь в этом документе.

«И что такое „симболон“?!»

Кэтрин в нетерпении подошла к экрану.

— Откуда этот текст? Кто его написал?

Триш уже начала это выяснять.

— Одну секунду, я найду сервер.

— Мне нужен автор, — напряженно повторила Кэтрин, — и полный текст!

— Я пытаюсь, — ответила Триш, напуганная внезапным холодом в голосе начальницы.

Как ни странно, обычного веб-адреса у документа не было, только IP.

— Не получается пробить IP и выяснить название домена, — сказала Триш. — Погодите, сейчас запущу трассировку.

Она ввела в командную строку несколько команд, чтобы получить данные всех промежуточных узлов между ее компьютером и сервером, на котором хранился загадочный документ.

— Начинаю.

Трассировка прошла мгновенно: почти сразу на экране высветился длинный список сетевых устройств. Триш прокрутила его ниже… еще ниже… мимо всех маршрутизаторов и узлов к самому…

«Что за чертовщина?»

Трассировка остановилась, не дойдя до нужного сервера. Сетевое устройство не откликнулось на запрос, а как будто его поглотило.

— Мой запрос заблокировали, — проронила Триш.

«Так вообще бывает?»

— Попробуйте еще раз.

Триш опять запустила трассировку — и вновь ничего.

— Нет, бесполезно. Видимо, документ лежит на сервере, который невозможно вычислить. — Она взглянула на предыдущие узлы. — Но могу сказать, что находится он где-то в Вашингтоне.

— Шутите?

— Нисколько. Впрочем, оно и понятно: такие «пауки» всегда работают по спирали, начиная с местных ресурсов. Тем более в ваших ключевых словах было название города.

— А как насчет запроса «whois»? — предложила Кэтрин. — Разве он не поможет установить хозяина домена?

«Немного примитивное решение, но почему бы не попробовать?»

Триш вошла в базу данных «whois» («кто есть кто») и запустила поиск по IP-адресам, надеясь, что загадочные цифры все же совпадут с именем какого-нибудь домена. Поиск не дал результатов, и Триш развела руки, сдаваясь.

— Такого IP-адреса не существует. О нем нет никаких данных.

— Но он есть! Мы только что видели документ, который там хранится.

«Ваша правда».

Вот только хозяин документа предпочел скрыть свою личность.

— Не знаю, что и сказать. Я в трассировке IP-адресов мало что смыслю, разве к хакерам обратиться…

— А вы кого-нибудь знаете?

Триш воззрилась на начальницу.

— Кэтрин, я пошутила! Это незаконно и вообще…

— Но они смогут пробить IP? — Кэтрин взглянула на часы.

— Ну да… По идее это очень легко.

— Так вы кого-нибудь знаете?

— Хакеров-то? — Триш рассмеялась. — Это половина моихбывших коллег!

— Кому из них можно доверять?

«Она серьезно?!»

По глазам Кэтрин было видно, что да, более чем.

— Ну… знаю я одного парня, — выпалила Триш, — работал у нас специалистом по безопасности — мозги что надо. Хотел со мной встречаться, а я не горела желанием, но человек хороший… Ему можно доверять. Вдобавок принимает заказы.

— А молчать умеет?

— Он же хакер, конечно, умеет! Правда, запросит не меньше тысячи долларов за…

— Звоните. Предложите вдвое больше за быстрый ответ.

Триш не знала, чего ей хотелось меньше — помочь Кэтрин нанять хакера… или звонить парню, которому до сих пор не верилось, что рыжая пышка из отдела анализа метасистем отвергла его ухаживания.

— Не передумаете?

— Лучше звоните из библиотеки, — сказала Кэтрин, — там засекреченный номер. И, естественно, про меня ни слова.

— Хорошо.

Она уже направилась к двери, когда вдруг пискнул айфон Кэтрин — пришло сообщение. Триш остановилась на полпути: может, ее освободят от неприятного поручения? Кэтрин достала из халата телефон, взглянула на экран и облегченно выдохнула.

«Наконец-то!»

Сообщение было от брата.

— Брат написал, — сказала Кэтрин.

Триш с надеждой посмотрела на начальницу.

— Может, сначала посоветуемся с ним, а уж потом позвоним хакеру?

Кэтрин снова прочла текст на плазменной стене, и у нее в голове прозвучали слова доктора Аваддона: «То, что, по мнению вашего брата, спрятано в Вашингтоне… можно найти». Кэтрин уже не знала, чему верить, но этот документ хотя бы проливал свет на безумные идеи, которыми вдруг увлекся Питер.

Она покачала головой.

— Я хочу знать, кто написал текст и где он хранится. Звоните.

Триш нахмурилась и вышла за дверь.

Объяснит документ тайну Питера или нет — неизвестно, но одна тайна сегодня уже раскрылась: брат наконец-то разобрался в подаренном Кэтрин айфоне.

— Ах да, и свяжитесь с журналистами! — крикнула она вдогонку Триш. — Объявим, что Питер Соломон набрал первое в жизни эсэмэс!

Малах стоял возле лимузина на парковке торгового центра напротив ЦТП СМ, разминал ноги и дожидался звонка, который должен был вот-вот раздаться. Дождь прекратился, и сквозь тучи пробивался свет зимнего месяца. Такой же свет падал на Малаха сквозь потолочное окно три месяца назад, в Масонском храме, во время посвящения.

Желудок опять заурчал. В двухдневном посту удовольствия немного, но что поделать, таков древний ритуал. Скоро все физические неудобства перестанут иметь значение.

Стоя на холодном ветру, Малах усмехнулся: подумать только, судьба привела его к маленькой церкви! Между стоматологическим центром «Стерлинг дентал» и продуктовым магазином пристроилась крохотная церковка: «ДОМ СЛАВЫ БОЖЬЕЙ».

На окне висела табличка с одним из основных положений церкви: «ВЕРУЕМ, ЧТО ИИСУС, ИСТИННЫЙ БОГ И ИСТИННЫЙ ЧЕЛОВЕК, ЗАЧАТ СВЯТЫМ ДУХОМ И РОЖДЕН ДЕВОЙ МАРИЕЙ».

Малах улыбнулся.

«Да, Иисус и впрямь был Богом и человеком, но божественность не обязательно обретают через непорочное зачатие. Все происходит иначе».

Вечернюю тишину пронзил телефонный звонок. На сей раз верещал мобильный Малаха — одноразовая дешевка, купленная вчера. Именно этого звонка Малах и ждал.

Местный вызов. Малах бросил взгляд через Силвер-Хилл-роуд на смутные очертания зигзагообразной крыши, видневшейся из-за деревьев. Малах открыл крышку телефона и нарочито низким голосом проговорил:

— Доктор Аваддон.

— Это Кэтрин, — прозвучал женский голос. — Питер наконец-то вышел на связь.

— О, славно! Как у него дела?

— Он сейчас едет ко мне в лабораторию, — ответила Кэтрин. — Видите ли, он пригласил туда и вас.

— Простите? — удивился Малах. — В… лабораторию?

— Должно быть, Питер полностью вам доверяет. Прежде он никого сюда не приглашал.

— Наверно, он счел, что мой визит поможет нашим беседам, однако мне не стоит навязываться…

— Раз уж вас пригласил мой брат, значит, вы действительно желанный гость. Ему многое нужно сказать нам обоим, да и я хочу наконец во всем разобраться.

— Что ж, ладно. Где находится лаборатория?

— Вы знаете адрес Центра технической поддержки Смитсоновского института?

— Нет, — ответил Малах, глядя прямо на центр, — но я сейчас в машине, у меня есть навигатор. Какой точный адрес?

— Силвер-Хилл-роуд, 4210.

— Понял, подождите немного, я напечатаю. — Малах выждал десять секунд и воскликнул: — О, да я, оказывается, совсем рядом! Навигатор говорит, что до вас ехать десять минут.

— Отлично. Я позвоню на пункт охраны и попрошу вас пропустить.

— Спасибо!

— До скорой встречи.

Малах положил телефон в карман и еще раз взглянул на ЦТП.

Как это невежливо — пригласить самого себя!

Улыбнувшись, он достал айфон Питера Соломона и полюбовался сообщением, которое отправил несколько минут назад.

Получил твои сообщ. Все норм. Был занят, про встречу с Аваддоном забыл. Извини, что не сказал о нем раньше — долгая история. Еду в лаб. Если д-р А. сможет, пусть приедет. Я ему доверяю, и мне многое нужно сказать вам обоим.

Разумеется, от Кэтрин уже пришел ответ:

Питер, поздравляю, ты научился писать эсэмэски! Рада, что все норм. Позвонила д-ру А., он приедет. До встречи!

Малах сел на корточки и засунул айфон между колесом и асфальтом. Телефон сослужил ему добрую службу… но теперь от него надо избавиться, иначе аппарат могут выследить. Малах сел за руль и медленно покатил вперед. Раздался громкий треск.

Вновь припарковав машину, Малах еще раз посмотрел на нечеткий силуэт ЦТП. «Десять минут». В богатом музее Питера Соломона хранилось свыше тридцати тысяч сокровищ, однако Малаху были нужны только самые ценные.

Все исследования Кэтрин Соломон.

И сама Кэтрин.

Глава 26

— Профессор Лэнгдон? — окликнула Сато. — Вы как будто привидение заметили! Что с вами?

Лэнгдон поправил портфель, висевший на плече, и положил на него руку, словно защищая. Лицо у него посерело — он сам это чувствовал.

— Я… просто волнуюсь за Питера.

Сато вскинула голову и прищурилась.

Лэнгдону вдруг пришло на ум, что участие Сато в этом деле может быть связано с таинственной шкатулкой, доверенной ему Питером. Он ведь предупреждал Лэнгдона: «За ней будут охотиться очень влиятельные люди… Эта вещь опасна в руках непосвященных». Непонятно только, зачем ЦРУ могла понадобиться шкатулка с талисманом… и что это за талисман.

«Порядок из хаоса?»

Сато подошла ближе и испытующе уставилась на Лэнгдона.

— Вас, случаем, не осенило?

Лэнгдон взмок.

— Нет… не совсем.

— О чем вы думаете?

— Да просто… — Лэнгдон помедлил, не зная, что ответить. Он вовсе не собирался рассказывать Сато о шкатулке, однако если его повезут в ЦРУ, то на входе в любом случае обыщут. — Вообще-то… у меня появилась еще одна догадка. Насчет татуированных цифр.

Сато хранила невозмутимое выражение лица.

— Слушаю? — Она мельком взглянула на Андерсона, который только что вернулся, встретив команду криминалистов.

Лэнгдон сглотнул и присел на корточки рядом с рукой, соображая, что сказать.

«Ты же учитель, Роберт! Импровизируй!»

Он последний раз взглянул на семь крошечных символов, надеясь найти в них какое-нибудь вдохновение.

«Ничего. Пусто».

Покопавшись в энциклопедии символов, хранившейся в его мозгу, Лэнгдон нашел только одну зацепку. Эта мысль приходила ему в самом начале, однако он быстро ее отмел. Сейчас она хотя бы поможет выиграть время для размышлений.

— Ну, — начал он, — специалист по символам должен сразу понять, что сбился с пути, если для расшифровки того или иного послания ему приходится прибегать к различным символическим языкам. Например, я сказал вам, что здесь использованы две системы счисления: римская и арабская. Выходит, я никудышный специалист, ведь это совершенно разные языки. То же касается римских цифр и рунического алфавита.

Сато скрестила руки на груди и приподняла брови.

— Ну и?

— Как правило, коммуникация происходит на одном языке, поэтому первая задача при расшифровке любого текста — найти единую систему символов, подходящую ко всем его частям.

— И вы ее нашли?

— Ну да… и нет. — Опыт изучения чередующейся симметрии амбиграмм не прошел для Лэнгдона даром. Теперь он знал, что символы могут иметь разные значения в зависимости от угла, под которым на них смотришь. С этой точки зрения семь символов на руке Питера вполне укладывались в одну систему.

— Если немного повернуть руку, то язык становится понятен.

На это указывала и герметическая формула, названная преступником в самом начале: «Как вверху, так и внизу».

Лэнгдон неохотно протянул руку к деревянному основанию, на котором держалась ампутированная кисть Питера. Он осторожно перевернул основание, так что вытянутые пальцы стали указывать в пол, и символы на ладони преобразились.

— Под таким углом XIII становится обычным римским числительным — тринадцать, а арабские цифры превращаются в латиницу: SBB.

Лэнгдон предполагал, что новая комбинация цифр и букв вызовет лишь недоуменные взгляды, но Андерсон вдруг изменился в лице.

— SBB?! — воскликнул он.

Сато обернулась.

— Если не ошибаюсь, в Капитолии это сочетание имеет смысл.

Андерсон побледнел.

— Верно.

Сато зловеще улыбнулась и кивнула начальнику полиции:

— Пройдемте со мной, надо переговорить.

Пока директор Сато уводила Андерсона в сторону, Лэнгдон оторопело стоял на месте. «Что тут происходит, черт возьми? И что такое SBB XIII?»

Андерсон не переставал удивляться происходящему. На руке написано «SBB XIII»? Странно, что постороннему известно такое сочетание букв… не говоря уж о цифрах. Палец Питера Соломона указывал не вверх, как им сначала показалось… а в обратном направлении.

Директор Сато подвела его к бронзовой статуе Томаса Джефферсона, где было сравнительно тихо.

— Андерсон, насколько я понимаю, вам известно точное местонахождение SBB XIII?

— Конечно.

— Что там хранится?

— Не знаю. Туда никто не ходил лет десять, если не больше.

— Что ж, придется сходить.

«С какой стати она указывает мне, что делать в собственном здании?»

— Мэм, это проблематично. Прежде надо посмотреть, кому принадлежит SBB XIII. Видите ли, большинство подвальных помещений — частные кабинеты или склады, а по протоколу службы безопасности…

— Вы откроете SBB XIII, — перебила его директор, — или я вызову сюда бригаду с тараном.

Андерсон воззрился на Сато, затем медленно вынул рацию и поднес ее к губам.

— Говорит Андерсон. Необходимо открыть SBB. Пришлите туда кого-нибудь через пять минут.

Ему ответил растерянный подчиненный:

— Шеф, я не ослышался, вы сказали «SBB»?

— Да. Немедленно отправьте туда человека. И пусть захватит фонарь.

Он убрал рацию. Сато подошла к нему вплотную и зашептала:

— Андерсон, время идет. Не теряйте его.

— Да, мэм.

— У меня к вам еще одна просьба.

«Вдобавок ко взлому и несанкционированному проникновению?»

Андерсон не имел права возражать, однако от его внимания не ушло, что Сато явилась в Ротонду через несколько минут после обнаружения руки и теперь пользуется ситуацией, чтобы попасть в сектор Капитолия, находящийся в пользовании частных лиц. Директор Службы безопасности ЦРУ настолько опережала события, что буквально сама их обуславливала.

Сато кивнула в сторону профессора:

— Портфель Лэнгдона.

Андерсон покосился туда же.

— Что с ним?

— Охрана при входе наверняка сделала рентгеновский снимок?

— Конечно, мы сканируем все сумки.

— Узнайте, что внутри.

Андерсон опять посмотрел на Лэнгдона.

— А… не проще спросить его самого?

— Что вам не понятно в моем распоряжении?

Андерсон по рации передал охранникам распоряжение Сато. Она дала ему электронный адрес своего блэкберри и велела как можно скорее переслать рентгеновский снимок. Андерсон неохотно согласился.

Криминалисты хотели увезти ампутированную кисть в полицию Капитолия, однако Сато распорядилась доставить ее своей команде в Лэнгли. У Андерсона не было сил возражать — его раздавил маленький японский бульдозер.

— А перстень давайте сюда! — крикнула она вслед криминалистам.

Главный технический специалист хотел было возразить, но потом передумал и покорно опустил перстень, снятый с застывшего пальца, в прозрачный пакет. Сато убрала его в карман.

— Профессор, мы уходим, — скомандовала она.

— Куда?

— Следуйте за мистером Андерсоном.

«Угу… — подумал начальник охраны. — И лучше не отставайте».

В секторе SBB довелось побывать очень немногим. Попасть туда можно только через лабиринт крошечных комнат и узких коридоров, скрывающихся под криптой. Младший сын Авраама Линкольна, Тэд, однажды заблудился там и едва не погиб. Андерсон начал подозревать, что, если Сато добьется своего, Лэнгдона может постичь та же участь.

Глава 27

Специалист по безопасности систем Марк Зубианис всегда гордился своим даром одновременно выполнять несколько дел. Сейчас он сидел на диване, а вокруг него расположились: пульт от телевизора, трубка радиотелефона, ноутбук, карманный компьютер и большая миска чипсов. Вполглаза следя за игрой «Редскинз» и поглядывая на монитор ноутбука, Зубианис разговаривал, используя устройство для беспроводной связи, с женщиной, от которой больше года не было ни слуху ни духу.

«Мечтали поболтать по телефону во время решающего матча? Обращайтесь к Триш Данн!»

Бывшая коллега, в который раз доказав свою оторванность от общества, решила, что именно во время матча «Редскинз» с Марком лучше всего пофлиртовать — а заодно и попросить об одолжении. Триш напомнила ему о прошлом, не преминула заметить, что соскучилась по его шуткам, и перешла к делу: она, мол, пытается пробить засекреченный IP-адрес сервера, вероятно, расположенного в Вашингтоне. На сервере лежит некий документ, который и нужно достать… или хотя бы раздобыть информацию о его владельце.

— Звонишь кому надо, но не вовремя, — ответил ей Зубианис.

Триш засыпала его самыми лестными (впрочем, вполне заслуженными) похвалами, какими только можно пронять компьютерщика, и Зубианис сам не заметил, как вбил странный IP в свой ноутбук.

С первого взгляда на IP он заподозрил неладное.

— Триш, у адреса необычный формат. Этого протокола еще нет в открытом доступе. Документ наверняка правительственный или военный.

— Военный? — Триш рассмеялась. — Поверь мне, я только что просмотрела «выжимку» этого документа — он точно не военный!

Зубианис вызвал командную строку и попробовал выполнить трассировку.

— Говоришь, твой запрос не прошел?

— Да, я два раза пыталась. Останавливается на одном и том же узле.

— Мой тоже. — Зубианис запустил программу обнаружения ошибок. — А зачем тебе этот IP?

— Я написала делегатор, и тот нашел мне урезанный документ. Я бы рада заплатить за полную версию, но не могу выяснить, кто владелец сервера и как туда попасть.

Зубианис нахмурился.

— А тебе очень надо? Смотрю, защита у них… неслабая.

— Потому тебе и предлагают большие деньги.

За такое плевое дело ему действительно посулили целое состояние. Он призадумался.

— Триш, один вопрос. Чего тебе дался этот IP?

Она помолчала.

— Меня попросили об услуге.

— Должно быть, просил кто-то особенный.

— Ну да, она особенная.

Зубианис прыснул, но от колкостей удержался.

«Так и знал!»

— Слушай, — нетерпеливо сказала Триш, — ты пробьешь IP или нет?

— Да, пробью. И да, я знаю, что пляшу под твою дудку.

— Сколько тебе нужно времени?

— Немного, — ответил Зубианис, уже печатая. — В пределах десяти минут или около того я проберусь на сервер. Как только пойму, где я, сразу тебе позвоню.

— Спасибо огромное, Марк. А вообще как дела?

«Неужели спросила?»

— Триш, Бога ради, ты звонишь посреди футбола! Что, поболтать вдруг захотелось? Мне хакнуть этот IP или нет?

— Спасибо, Марк, я страшно тебе признательна. Жду звонка.

— Пятнадцать минут. — Зубианис повесил трубку, схватил миску с чипсами и приглушил звук телевизора.

«Ох уж эти женщины…»

Глава 28

«Куда меня ведут?»

Лэнгдон торопливо шел за Андерсоном и Сато в глубь Капитолия, и сердце у него колотилось все быстрее. Их путь начался с западной галереи Ротонды — оттуда они спустились по мраморной лестнице и повернули в обратном направлении, войдя в знаменитый зал, расположенный прямо под Ротондой.

Крипта Капитолия.

Воздух здесь был тяжелее, и Лэнгдон ощутил первые признаки клаустрофобии. Низкий потолок и тусклый свет подчеркивали массивность сорока дорических колонн, поддерживающих огромный каменный пол Ротонды.

«Спокойно, Роберт».

— Нам сюда. — Андерсон свернул налево и пошел через круглый зал.

К счастью, именно в этой крипте никаких покойников не было, лишь несколько статуй, макет Капитолия и помост под балдахином, на который во время похорон ставили гроб. Однако компания промчалась по Крипте, не взглянув даже на четырехконечную звезду в центре пола, где раньше горел Вечный огонь.

Андерсон явно спешил, а Сато с головой ушла в свой наладонник. Лэнгдон слышал, что сотовая связь есть даже в самых глухих закоулках Капитолия — для сотен ежедневных правительственных звонков.

Пройдя Крипту по диагонали, трое попали в слабо освещенный вестибюль, а затем принялись петлять по извилистым коридорам с бесчисленными дверями — на каждой был идентификационный номер. Лэнгдон шел и читал: «S154… S153…S152…»

Он понятия не имел, что находится за этими дверями, но хоть одно теперь прояснилось: татуировка на ладони Питера «SBB XIII» — номер какой-то комнаты в недрах Капитолия.

— Что это за двери? — Лэнгдон покрепче прижал к себе портфель и задумался, какое отношение шкатулка Соломона могла иметь к двери под номером SBB 13.

— Офисы и склады, — ответил Андерсон и добавил, косясь на Сато: — Частные.

Та даже не оторвалась от своего блэкберри.

— Они вроде совсем крошечные, — заметил Лэнгдон.

— Да, помпезные кладовки по сути, но другой такой востребованной недвижимости в Вашингтоне еще поискать. Это сердце первоначального Капитолия: старый зал заседаний сената в двух этажах над нами.

— А SBB XIII? — спросил Лэнгдон. — Чей это офис?

— Ничей. SBB — частное хранилище, и я несколько удивлен…

— Андерсон, — перебила его Сато, не отрываясь от наладонника. — Ведите, не отвлекайтесь.

Он стиснул зубы и молча повел их через странного вида помещение — гибрид камеры хранения и лабиринта. Почти на каждой стене висели таблички и стрелки, указывающие на те или иные комнаты в паутине коридоров.

S142 — S152…

ST1 — ST70…

H1 — H166 и HT1 — HT67…

Лэнгдон подумал, что в одиночку ни за что бы отсюда не выбрался.

«Это же настоящий лабиринт!»

Насколько он понял, буквы «S» и «H» говорили о том, что комната находится либо на стороне сената (Senate), либо на стороне палаты представителей (House of Representatives). Зоны, обозначенные ST и HT, находились на террасном этаже.

«А где же тогда SBB?»

Наконец они подошли к тяжелой стальной двери с электронным замком, прорезью для карты и табличкой:

ЭТАЖ SB

«Значит, уже близко».

Андерсон неохотно потянулся за карточкой — ему были не по душе требования Сато.

— Мне всю ночь здесь торчать? — поторопила его она.

Андерсон вставил карту в прорезь, открыл стальную дверь, и они вошли в находившийся за ней тамбур. Замок щелкнул, и дверь затворилась.

На это Лэнгдон точно не рассчитывал: вниз уходила еще одна лестница.

— Опять?! — изумленно спросил он. — Под криптой есть еще этаж?

— Да, — ответил Андерсон. — SB расшифровывается как Senate Basement, цокольный этаж, сторона сената.

Лэнгдон застонал. «Лучше не придумаешь!»

Глава 29

За последний час свет фар на подъездной дороге к ЦТП показался впервые. Охранник прилежно убавил громкость на переносном телевизоре и спрятал чипсы под стойку. «Вот принесла нелегкая…» «Редскинз» как раз заканчивали первый игровой момент, и охраннику вовсе не хотелось его пропускать.

Он еще раз прочел имя, записанное в блокноте. «Доктор Кристофер Аваддон». Только что Кэтрин Соломон предупредила о скором прибытии гостя.

«Видать, доктор ваш свое дело знает, раз на черном лимузине катается…»

Длинный обтекаемый автомобиль остановился рядом с будкой, и со стороны водителя опустилось стекло.

— Добрый вечер! — сказал шофер — мускулистый здоровяк с бритой головой. Из салона доносились звуки радио — передавали футбольный матч. — У меня доктор Кристофер Аваддон. Приехал по приглашению Кэтрин Соломон.

Охранник кивнул.

— Документы, пожалуйста.

Шофер удивился:

— Разве мисс Соломон вас не предупредила?

Охранник кивнул и украдкой покосился на телевизор.

— Да, но мне все равно нужно посмотреть документы и занести данные в журнал. Простите, таковы правила. Удостоверение личности доктора Аваддона, пожалуйста.

— Ладно, сейчас. — Шофер обернулся назад и что-то тихо проговорил по внутренней связи. Охранник тем временем опять покосился на телевизор: «Редскинз» заканчивали обсуждение.

«Отделаться бы от этого лимузина, пока не началось!»

Шофер вновь повернулся к охраннику и протянул водительские права, которые, видимо, ему передали через перегородку.

Охранник взял карточку и быстро ее просканировал. Права принадлежали некоему Кристоферу Аваддону из Калорама-Хайтс. На фото был привлекательный блондин в синем пиджаке, при галстуке и с шелковым платком в нагрудном кармане.

«Кто ж так наряжается в автоинспекцию?»

Со стороны телевизора донеслись приглушенные крики толпы. Охранник развернулся к экрану: игрок «Редскинз» приплясывал в очковой зоне, тыча пальцем в небеса. «Пропустил!» — вздохнул охранник и отдал шоферу права.

— Все нормально! Можете проезжать.

Лимузин поехал, и охранник тут же уткнулся в телевизор, надеясь на повтор.

Подъезжая по извилистой дороге к ЦТП, Малах не смог сдержать улыбки. В секретный музей Питера Соломона попасть оказалось нетрудно. Что еще приятнее, Малах проникал в его личное пространство уже второй раз за сутки. Вчера он нанес похожий визит в дом Питера.

У Соломонов было великолепное имение в Потомаке, но большую часть времени Питер проводил в вашингтонском пентхаусе, на последнем этаже фешенебельного комплекса «Дорчестер-армс». Это здание, как и полагается домам богачей, выглядело неприступной крепостью: высокие стены, охраняемые ворота, списки гостей, подземная парковка.

Подъехав в лимузине к сторожевой будке, Малах учтиво приподнял шоферскую фуражку и церемонно, словно вез самого герцога Йоркского, объявил: «Доктор Кристофер Аваддон прибыл по приглашению мистера Питера Соломона».

Охранник открыл журнал и попросил удостоверение личности.

— Все верно, мистер Соломон ожидает доктора Аваддона. — Он нажал кнопку и открыл ворота. — Мистер Соломон живет на самом верху, в пентхаусе. Вам нужен последний лифт справа.

— Благодарю. — Малах козырнул и проехал в ворота.

На парковке он тщательно высматривал камеры наблюдения, но ни одной не заметил. Видимо, жильцы дома были не из тех, кто может обчистить чужую машину, и не из тех, кто любит лишнее внимание.

Малах припарковался в темном углу, рядом с лифтами, опустил перегородку между салоном и водительским местом и протиснулся назад. Там он снял фуражку и надел светлый парик. Разгладив пиджак и галстук, он посмотрел в зеркало — не смазался ли тональный крем. Сегодня Малах не хотел рисковать.

«Уж слишком я долго ждал».

Несколько секунд спустя он вошел в частный лифт — тот бесшумно и быстро поднялся на верхний этаж. Дверь открылась в элегантно обставленное фойе, где гостя уже поджидал хозяин дома.

— Добро пожаловать, доктор Аваддон!

Малах заглянул в знакомые серые глаза, и сердце забилось быстрее.

— Мистер Соломон, спасибо, что согласились меня принять!

— Прошу, зовите меня Питер. — Они пожали друг другу руки. Малах заметил золотой перстень… на той самой руке, что когда-то целилась в него. В голове прозвучал шепот из далекого прошлого: «Если спустишь курок, я буду преследовать тебя до конца жизни».

— Проходите, пожалуйста. — Соломон провел Малаха в уютную гостиную, из больших окон которой открывался великолепный вид на Вашингтон.

— Неужели я чувствую аромат свежезаваренного чая? — спросил Малах.

Соломон был приятно удивлен.

— Да, мои родители всегда угощали гостей чаем, а я продолжаю семейную традицию. — На столике перед камином стоял чайный сервиз. — Сахар, молоко?

— Нет, спасибо, предпочитаю черный.

И опять во взгляде Соломона отразилось приятное удивление.

— Да вы пурист! — Он разлил чай по чашкам. — Вы говорили, что хотите обсудить со мной что-то личное…

— Да, спасибо, что согласились уделить мне время.

— Мы теперь братья-масоны. Расскажите, чем я могу помочь.

— Сначала я бы хотел поблагодарить вас за оказанную честь — посвящение в тридцать третью степень. Для меня это очень важно.

— Благодарю вас, но имейте в виду, такие решения не принимаются в одиночку. Голосовал весь Верховный совет.

— Разумеется. — Малах подозревал, что Питер Соломон мог проголосовать и против него, однако среди масонов, как и везде, деньги имели первостепенное значение. Через месяц после получения тридцать второго градуса Малах сделал добровольное мультимиллионное пожертвование от имени Великой масонской ложи. Этот щедрый жест быстро поднял его на последнюю, тридцать третью ступень.

«Однако никаких тайн я не узнал».

Несмотря на вековые толки («Все явит тридцать третий градус»), Малаху не рассказали ничего, что помогло бы ему достичь цели. Но он и не ждал откровений. В кругу избранных масонов существовал еще более узкий круг… куда Малах попал бы очень не скоро, если бы вообще попал. Ну да ничего, посвящение в тридцать третью степень уже сыграло свою роль. В Храмовом зале тогда произошло нечто особенное, вознесшее Малаха над всеми остальными.

«Я больше не играю по вашим правилам».

— Вы ведь помните, — сказал Малах, отпивая чай, — что мы с вами встречались и раньше.

— Правда? — удивился Соломон. — Не припоминаю.

— Это было много лет назад.

«И на самом деле меня зовут не Кристофер Аваддон».

— Простите, наверное, годы берут свое. Где же мы встречались?

Малах в последний раз улыбнулся человеку, которого ненавидел больше всех на свете.

— Как жаль, что вы забыли!

Ловким движением Малах выхватил из кармана небольшой прибор и с силой ткнул им Соломону в грудь. Мелькнула голубая искра, прошипел электрический разряд, и с губ Питера сорвался крик боли — словно сквозь его тело прошло напряжение в миллион вольт. Он выпучил глаза и обмяк в кресле. Малах был уже на ногах и исходил слюной, точно лев над добычей.

Соломон задыхался.

В его глазах мелькнул неподдельный ужас. Интересно, многие ли видели испуганного Питера Соломона? Несколько долгих секунд Малах любовался этим зрелищем, потягивая чай. Соломон задышал ровнее и скривился, пытаясь заговорить.

— З-за что? — наконец выдавил он.

— А ты как думаешь? — вопросил Малах.

На лице Соломона отразилось искреннее недоумение.

— Хочешь… денег?

«Денег?»

Малах рассмеялся и выпил еще глоток чая.

— Я отдал масонам несколько миллионов долларов; богатство мне ни к чему.

«Я пришел за мудростью, а он предлагает богатство!»

— Тогда что… что тебе надо?

— Ты владеешь тайной. И сегодня поделишься ею со мной.

Соломон с трудом поднял подбородок и посмотрел Малаху в глаза.

— Н-не понимаю.

— Хватит врать! — Малах почти вплотную подошел к обездвиженному телу. — Я знаю, что спрятано в Вашингтоне.

Питер Соломон возмущенно сверкнул глазами.

— Не понимаю, что ты несешь!

Малах отпил чаю и поставил чашку на поднос.

— То же самое ты говорил мне десять лет назад — в тот вечер, когда погибла твоя мать.

— Ты?.. — изумленно выдохнул Соломон.

— Она бы не умерла, если бы ты дал мне то, что я просил.

Лицо финансиста исказила гримаса ужаса, узнавания и… неверия.

— Я предупреждал, — сказал Малах. — Если спустишь курок, я буду преследовать тебя до конца жизни.

— Но ты…

Малах ринулся вперед и еще раз ткнул электрошокером в Соломона. Вновь вспыхнула голубая искра, и тот совершенно обмяк.

Малах убрал шокер в карман и спокойно допил чай, затем промокнул губы льняной салфеткой с монограммой и запихал ее Соломону в рот. Взвалив неподвижную жертву на плечи, он зашагал к частному лифту, не забыв прихватить айфон и ключи со столика в коридоре.

«Сегодня ты выдашь все свои тайны, — подумал Малах. — И заодно расскажешь, почему много лет назад бросил меня умирать».

Глава 30

«ЭТАЖ SB»

С каждым торопливым шагом вниз по лестнице Роберт Лэнгдон все сильнее ощущал неумолимые тиски клаустрофобии. Неровные стены цокольного этажа, сложенные из желтого кирпича и камня, как будто сжимались вокруг Лэнгдона. Чем глубже он спускался, тем тяжелее становилось дышать — вентиляция здесь совершенно отсутствовала.

Директор СБ всю дорогу что-то печатала в блэкберри. В настороженных манерах Сато сквозила подозрительность, и вскоре у Лэнгдона возникло ответное чувство. Директор по-прежнему не объяснила, откуда ей стало известно о его приезде.

«Вопрос национальной безопасности?»

Роберт не мог понять, с чего вдруг ЦРУ заинтересовалось древним мистицизмом. Впрочем, он вообще мало что улавливал в последних событиях.

«Питер Соломон доверил мне талисман… Полоумный маньяк заманил меня в Капитолий и хочет, чтобы я открыл этим талисманом какой-то портал… возможно, расположенный в комнате SBB XIII».

Н-да, попробуй разберись.

На ходу Лэнгдон пытался прогнать из головы кошмарный образ ампутированной кисти, превращенной в Руку мистерий, и заглушить голос Питера, вторящий: «Роберт, Мистерии древности породили множество мифов… Но это еще не значит, что они сами — вымысел».

Несмотря на многолетний опыт изучения символов и истории, Лэнгдон всегда мысленно отрицал легенды о Мистериях древности и апофеозе.

Надо признать, в исторических документах содержалось немало свидетельств о некой переходящей из поколения в поколение тайной мудрости. Возникла она, по-видимому, в школах мистерий Древнего Египта и затем была скрыта, а потом вновь выплыла на поверхность в эпоху Возрождения, когда ее доверили группе выдающихся ученых из «мозгового центра» тогдашней Европы, Лондонского королевского общества, загадочно прозванного «Невидимым колледжем».

Этот тайный «колледж» быстро собрал в своих стенах величайшие умы человечества — в него входили Исаак Ньютон, Фрэнсис Бэкон и даже Бенджамин Франклин. Список других членов общества впечатляет не меньше: Эйнштейн, Хокинг, Бор и Цельсий. Все эти гении сделали огромный вклад в развитие науки, и многие убеждены, что их открытия напрямую связаны с постижением древней мудрости, хранимой Невидимым колледжем. Лэнгдон очень в этом сомневался, однако не мог отрицать, что в стенах Королевского общества творилось немало «загадочных дел».

В 1936-м были найдены тайные рукописи Исаака Ньютона, потрясшие мир: оказалось, великий ученый увлекался алхимией и мистицизмом. В личных бумагах Ньютона нашли письмо к Роберту Бойлю, где он призывал «хранить строгое молчание» касательно некой открывшейся им тайны. «Об этом нельзя рассказывать, — писал Ньютон, — иначе мы рискуем нанести огромный вред всему человечеству».

О значении его слов по сей день велись жаркие споры.

— Профессор, — вдруг сказала Сато, оторвавшись от наладонника, — хоть вы и настаиваете, что не догадываетесь о своей роли в сегодняшних событиях, может, расскажете нам о золотом перстне Питера Соломона?

— Попробую, — ответил Лэнгдон.

Сато достала пакет с перстнем и отдала ему.

— Объясните, что значат эти символы.

Пока они шли по пустому коридору, Лэнгдон рассмотрел хорошо знакомый ему перстень. На самой печати был изображен двуглавый феникс с числом 33 на груди, держащий в лапах знамя с надписью «Ordo ab chao».

— Двуглавый феникс с числом 33 — эмблема высшей масонской степени.

Строго говоря, такая степень существовала только в Шотландском уставе, но Лэнгдон не горел желанием растолковывать Сато сложную иерархию масонских градусов и уставов.

— В этот градус посвящают очень немногих и лишь за особые заслуги. Остальные градусы можно получать один за другим, но посвящение в тридцать третий должен одобрить Верховный совет. Доступ к нему — только по приглашению.

— Стало быть, вы знали, что Питер Соломон — член узкого круга избранных?

— Конечно. Принадлежность к нему ни для кого не секрет.

— То есть мистер Соломон — самый высокопоставленный масон?

— В настоящее время да. Он возглавляет Верховный совет тридцать третьей степени — руководящий орган Шотландского устава в Америке. — Лэнгдон любил бывать в их штаб-квартире — по количеству символов Масонский храм, построенный в традициях античной архитектуры, почти не уступал Рослинской часовне в Шотландии.

— Профессор, вы заметили гравировку на обруче перстня? Там написано «Все явит тридцать третий градус».

Лэнгдон кивнул.

— Распространенный мотив масонских легенд.

— И означает он, что посвященному в тридцать третью степень открывается нечто особенное, верно?

— Да, так гласит легенда, но вряд ли это соответствует истине. Всегда существовали домыслы о том, что внутри высшего эшелона масонства якобы есть круг избранных, посвященных в некую мистическую тайну. Истина же, подозреваю, куда более прозаична.

Питер Соломон нередко позволял себе шутливые намеки на существование великой масонской тайны, но Лэнгдон всегда списывал это на озорную попытку завлечь его в братство. Увы, последние события на шутку не походили… да и Питер вовсе не озорным тоном просил оберегать запечатанный сверток.

Лэнгдон безрадостно взглянул на перстень в прозрачном пакете.

— Директор, — сказал он, — можно он побудет у меня?

Сато подняла глаза.

— Зачем?

— Перстень много значит для Питера, и я бы хотел его вернуть.

— Если вам представится такая возможность, — с сомнением заметила Сато.

— Спасибо. — Лэнгдон убрал пакет в карман.

— Еще вопрос, — сказала Сато, пока они заходили все глубже в лабиринт. — Мои сотрудники говорят, что перекрестный поиск по запросам «тридцать третий градус», «портал» и «масонство» выдает сотни ссылок на некую «пирамиду».

— Неудивительно, — ответил Лэнгдон. — Строители египетских пирамид — предшественники современных каменщиков, и сама по себе пирамида, как и многие другие египетские мотивы, часто встречается в масонской символике.

— Что же она означает?

— Просветление. Этот архитектурный символ говорит о способности наших предков возноситься над земной суетой к небесам, золотому солнцу и в конце концов к высшему источнику мудрости.

— И все? — Сато явно ждала продолжения.

«Вам мало?!» — мысленно возмутился Лэнгдон. Он только что рассказал об одном из прекраснейших символов в истории человечества — о сооружении, посредством которого можно подняться в царство богов.

— Мои люди утверждают, что здесь, в Вашингтоне, есть реально существующая пирамида, напрямую связанная с масонами и Мистериями древности.

Теперь Лэнгдон понял, куда она клонит, и попытался как можно скорее развеять это заблуждение.

— Я в курсе, директор, однако это вымысел чистой воды. Масонская пирамида — один из самых живучих мифов Вашингтона, порожденный скорее всего изображением пирамиды на Большой печати США.

— Что же вы раньше молчали?

Лэнгдон развел руками.

— Миф лишен всякой исторической основы. Это только миф — один из многих, связанных с масонами.

— Однако он имеет непосредственное отношение к Мистериям древности.

— Да, как и многие другие легенды. Мистерии породили огромное количество преданий, увековеченных в истории, — о тайной мудрости, оберегаемой тамплиерами, розенкрейцерами, иллюминатами, алюмбрадами… Список можно продолжать. Все эти сказания основаны на Мистериях древности, и масонская пирамида — лишь одна из них.

— Понятно, — сказала Сато. — И о чем говорится в этой легенде?

На несколько секунд Лэнгдон задумался.

— Ну, конспиролог из меня неважный, зато я хорошо разбираюсь в мифологии. Если кратко, то Мистерии древности — утраченная мудрость веков — издавна считают самым бесценным сокровищем человечества. Разумеется, их тщательно оберегали. Просветленные мудрецы боялись невиданной силы, которой обладало это знание: если оно попадет в руки непосвященных, последствия будут самые разрушительные. Как мы уже говорили, любой инструмент можно использовать во зло и во благо. Итак, чтобы уберечь Мистерии древности (а с ними — и все человечество), ученые объединялись в тайные братства. Внутри таких обществ мудрость постигали лишь достойные. Многие считают, что в легендах о волшебниках, колдунах и целителях рассказывается именно о хранителях той мудрости.

— А масонская пирамида тут при чем? — спросила Сато.

Лэнгдон шел все быстрее, стараясь не отставать.

— Здесь-то и сливаются история и миф. К XVI веку в Европе исчезли почти все тайные общества — большую их часть уничтожила волна религиозных репрессий. Единственными хранителями Мистерий древности остались масоны. Разумеется, они опасались, что их тайна однажды может исчезнуть вместе с ними.

— И? При чем тут пирамида? — раздраженно повторила Сато.

Лэнгдон как раз к этому подошел.

— Легенда о масонской пирамиде очень проста. В ней говорится, что масоны, пытаясь защитить великую мудрость и передать ее следующим поколениям, спрятали ее в неприступной крепости… Повторяю, это только миф, аллегория, тайные знания якобы перевезли из Старого Света в Новый — сюда, в Америку. Масоны надеялись, что в этой стране не будет места религиозной тирании. Здесь они и построили неприступную крепость — тайную пирамиду, — призванную хранить Мистерии древности до тех пор, пока все человечество не будет готово овладеть невероятной силой этих знаний. На вершине пирамиды якобы установили сверкающий золотой камень — символ древней мудрости, позволяющей человеку раскрыть свой истинный потенциал. Символ апофеоза.

— Занятная история, — сказала Сато.

— Да, масоны падки на разные безумные легенды.

— Стало быть, вы не верите в существование такой пирамиды?

— Нет, конечно! — ответил Лэнгдон. — Нет никаких свидетельств в пользу того, что масоны построили пирамиду в Америке, не говоря уж о Вашингтоне. Пирамида не иголка, тем более такая, в которую поместится вся утраченная мудрость веков.

В легенде не уточнялось, что именно должна скрывать пирамида — древние оккультные тексты, научные исследования или что-то потаинственней, — однако эти сведения тщательно зашифрованы… и понять их смогут лишь просветленные души.

— Как бы то ни было, — сказал Лэнгдон, — легенду о пирамиде можно причислить к категории так называемых архетипических гибридов — это смесь различных классических преданий, так много позаимствовавшая у популярной мифологии, что может быть только вымыслом, а никак не историческим фактом.

Рассказывая студентам об архетипических гибридах, Лэнгдон часто приводил в пример сказки: они передавались из поколения в поколение, становясь все менее правдоподобными, и заимствовали друг у друга основные мотивы. С годами они превращались в обезличенные нравоучительные истории с набором одинаковых составляющих: непорочная девица, прекрасный принц, неприступная крепость, могущественный колдун. Об извечной битве добра и зла мы узнаем еще в детстве, из преданий о Мерлине и фее Моргане, святом Георгии и Змие, Давиде и Голиафе, Белоснежке и злой колдунье… даже о Люке Скайуокере и Дарте Вейдере.

Вслед за Андерсоном Лэнгдон и Сато спустились по короткой лестнице.

— Скажите, действительно ли наши предки считали пирамиды порталами, через которые фараоны возносились к богам?

— Верно.

Сато остановилась, как вкопанная, и схватила Лэнгдона за руку. Лицо у нее было изумленное и подозрительное одновременно.

— То есть похититель Питера Соломона велел вам открыть некий портал, а вы даже не подумали, что речь идет о масонской пирамиде?!

— Да что вы заладили! Масонская пирамида — это сказка. Вымысел!

Сато подошла почти вплотную, и на Лэнгдона пахнуло табаком.

— Я понимаю вашу позицию, профессор, но, если мы хотим успешно закончить расследование, нельзя пренебрегать этой параллелью. Портал, ведущий к тайному знанию? Похоже, преступник говорил именно о нем. И открыть его якобы можете только вы.

— Ну, я не верю в…

— Плевать мне, во что верите вы. Судя по всему, похититель в масонскую пирамиду верит.

— Он спятил! С тем же успехом он может верить, что SBB XIII — это вход в гигантскую подземную пирамиду, где хранится мудрость веков!

Сато смерила Лэнгдона испепеляющим взглядом.

— У нас чрезвычайная ситуация, профессор, и это не сказка, уверяю вас.

Между ними воцарилась леденящая тишина.

— Мэм? — подал голос Андерсон, указывая на очередную стальную дверь впереди. — Мы на месте, дальше пойдем?

Сато наконец отвела взгляд от Лэнгдона и жестом велела Андерсону не останавливаться.

Вслед за начальником полиции они прошли в дверь и оказались в узком переходе. Лэнгдон оглянулся по сторонам.

«Нет, вы издеваетесь…»

Такого длинного коридора он еще никогда не видел.

Глава 31

Триш Данн вышла из ярко освещенного Куба в кромешную темноту и почувствовала, как бушует в крови адреналин. Только что звонили с охранного пункта: гость Кэтрин Соломон, доктор Аваддон, прибыл и просит сопроводить его к Пятому отсеку. Триш вызвалась его привести — главным образом из любопытства. Кэтрин почти ничего не рассказала ей о госте, и Триш была заинтригована. Видно, Питер Соломон глубоко доверял этому человеку, ведь Соломоны еще никого не приглашали в Куб.

«Надеюсь, он не боится темноты», —подумала Триш, шагая сквозь холодный мрак. Еще не хватало, чтобы почетный гость Кэтрин сбежал, узнав, как надо добираться до лаборатории.

«Первый раз всегда самый трудный».

Триш впервые прошла этот путь около года назад. Она приняла приглашение на работу, подписала документ о неразглашении и вместе с Кэтрин приехала в ЦТП смотреть лабораторию. Начальница предупредила ее, что идти к лаборатории долго и поначалу страшновато. Тем не менее вся храбрость Триш исчезла, как только перед девушкой с шипением отворилась дверь с надписью «Отсек № 5».

За дверью была пустота.

Кэтрин перешагнула порог, прошла несколько футов в полной темноте и поманила Триш за собой.

— Вы не заблудитесь, обещаю.

Триш представила, как блуждает в черном зале размером со стадион, и ее пробил пот.

— У нас тут своя система ориентиров, — пояснила Кэтрин, указав на пол. — Проще не придумаешь.

Триш присмотрелась к бетонному полу. Глаза привыкли к темноте, и она увидела узкую ковровую дорожку, исчезающую во мраке.

— Смотрите ногами, — сказала Кэтрин и пошла прочь. — Просто не отставайте от меня, и все.

Кэтрин скрылась в темном отсеке — Триш поборола свой страх и зашагала следом.

«Безумие какое-то!»

Она сделала несколько шагов по ковру, и в следующий миг дверь захлопнулась — за спиной исчез последний луч света. Сердце забилось в груди как сумасшедшее, и Триш попыталась сосредоточить внимание на ковре. Не успела она сделать и десяти шагов по дорожке, как правая нога ступила на твердый бетон. Триш испуганно подалась влево.

Из темноты выплыл голос Кэтрин — безжизненная бездна почти полностью проглатывала слова:

— Потрясающе устроен наш организм! Если лишить его одного чувства, сразу активизируются все остальные. Сейчас нервные окончания на ваших стопах «настраиваются» на нужный лад.

«Это радует», — подумала Триш, опять выправляя курс.

Они шли и шли — казалось, уже чересчур долго.

— Далеко еще? — не выдержала Триш.

— Примерно столько же. — Голос Кэтрин раздавался откуда-то издалека.

Триш прибавила шагу, изо всех сил пытаясь не терять самообладания, но ей казалось, что мрак вот-вот ее проглотит.

«Ни зги не видно!»

— Кэтрин! Как мы узнаем, что пришли?

— Сейчас поймете.

Это было год назад. Сегодня Триш вновь ступила в темноту и направилась в противоположную сторону — к вестибюлю, где ее дожидался таинственный гость. Внезапное изменение коврового ворса подсказало Триш, что до выхода осталось ярда три. «Предупредительная полоса» — так называл ее Питер Соломон, страстный поклонник бейсбола. Триш резко остановилась, достала из кармана карточку и нащупала на двери прорезь электронного замка.

Из коридора ЦТП хлынул яркий свет, и Триш прищурилась.

«Ну, вот я и на месте… уже который раз».

Шагая по пустым коридорам, она размышляла о странном вымаранном документе.

«Древний портал? Тайник в подземелье? Интересно, Марк уже вычислил сервер?»

Кэтрин стояла в аппаратной перед мягко сияющей плазменной стеной и разглядывала таинственный документ. Она отделила ключевые фразы и теперь не сомневалась, что в тексте говорится о той самой безумной легенде, которую Питер, видимо, поведал доктору Аваддону.

…тайник в ПОДЗЕМЕЛЬЕ, где…

…в ВАШИНГТОНЕ, координаты…

…найден ДРЕВНИЙ ПОРТАЛ, ведущий к…

…предупреждение, что ПИРАМИДА таит опасн…

…расшифровать СИМБОЛОН, чтобы раскрыть…

«Надо срочно раздобыть остальное», — подумала Кэтрин и выключила плазменную стену. Она всегда ее выключала, когда не пользовалась, чтобы не тратить запасы водородного топлива.

Ключевые слова постепенно угасли и сжались в крохотную белую точку. Продержавшись секунду в центре экрана, потухла и она.

Кэтрин направилась в свой кабинет. С минуты на минуту придет доктор Аваддон, и она хотела встретить его как можно радушнее.

Глава 32

— Мы почти на месте, — сказал Андерсон, ведя Сато и Лэнгдона по бесконечному коридору, проходившему через все восточное крыло подвала. — Во времена Линкольна здесь был земляной пол и полно крыс.

К счастью, теперь на полу лежала плитка — крыс Лэнгдон недолюбливал. Шаги неровным, жутковатым эхом отдавались в длинном коридоре. Некоторые двери были заперты, но многие стояли открытые, а комнаты за ними имели заброшенный вид.

Лэнгдон заметил, что номера идут по убывающей и постепенно заканчиваются.

SB 4… SB 3… SB 2… SB 1…

Они пролетели мимо двери без номера. Через несколько шагов Андерсон увидел, что цифры опять пошли вверх, и остановился.

HB 1… HB 2…

— Простите, запамятовал. Я редко здесь бываю.

Они вернулись к старой железной двери, находившейся ровно посередине коридора и отделявшей цокольные помещения со стороны сената (SB) от стороны палаты представителей (HB). На двери виднелась надпись, которая с годами выцвела и почти стерлась.

SBB

— Вот и пришли, — сказал Андерсон. — Ключи сейчас принесут.

Сато хмуро взглянула на часы.

Лэнгдон посмотрел на надпись и спросил Андерсона:

— А почему это помещение относится к сенатской стороне — оно ведь ровно посередине?

Начальник полиции растерялся.

— В каком смысле?

— Ну, написано же: «SBB». Начинается с «S», а не с «H».

Андерсон покачал головой:

— Нет, «S» тут означает не сенатскую сторону, а…

— Шеф! — окликнул его подбегающий охранник. — Виноват, сэр, мы долго искали ключ от SBB. Это запасной.

— А оригинал где? — удивленно спросил Андерсон.

— Наверное, потеряли… — задыхаясь, сказал охранник. — Сюда уже много лет никто не спускался.

— А от SBB XIII запасного ключа не нашлось?

— Нет, сэр, ключи от всех комнат SBB куда-то запропастились… Макдональд их ищет. — Он достал рацию и проговорил: — Боб, я с шефом. Есть информация по ключам от SBB?

Рация щелкнула, и ему ответили:

— Кое-что есть. С тех пор как нам поставили компьютеры, по SBB нет ни одной записи, но в старых журналах отмечено, что все помещения освободили двадцать лет назад. — Макдональд помолчал. — Все, кроме SBB XIII.

Андерсон забрал у охранника рацию.

— Это шеф. Как понимать «все, кроме SBB XIII»?

— Сэр, здесь приписка от руки, что SBB XIII используется для частных целей. Она сделана давно, но самим Архитектором.

Лэнгдон знал, что Архитектором называли не того, кто спроектировал Капитолий, а человека, который занимался всеми делами здания: текущим ремонтом, безопасностью, приемом новых сотрудников и распределением помещений.

— Странно… — проговорил Макдональд, — в приписке Архитектора говорится, что комната отдана под «личные нужды» Питера Соломона.

Сато, Лэнгдон и Андерсон тревожно переглянулись.

— Возможно, сэр, ключи от SBB и SBB XIII у него.

Лэнгдон не поверил своим ушам.

«У Питера есть своя комната в подвале Капитолия?!»

Да, конечно, у Питера всегда были тайны, но это известие удивило даже Лэнгдона.

— Понятно, — мрачно сказал Андерсон. — Нам нужно попасть именно в SBB XIII, так что продолжайте поиски.

— Есть, сэр. Мы также работаем над цифровым снимком, который вы…

— Спасибо, — перебил его Андерсон. — На этом все. Как только найдете файл, сразу отправьте его директору Сато.

— Так точно, сэр. — Рация умолкла, и Андерсон отдал ее охраннику. Тот достал из кармана ксерокопию чертежа и передал шефу.

— Сэр, серым мы отметили SBB, а крестиком — SBB XIII, так что вы легко его найдете. Комнат там немного.

Андерсон поблагодарил юношу и развернул схему цокольных помещений. Лэнгдон тоже посмотрел и поразился: сотни клетушек образовывали под Капитолием затейливый лабиринт.

Начальник полиции изучил схему, кивнул и убрал ее в карман. Затем поднял ключ и замер — ему явно не хотелось открывать дверь. Лэнгдона тоже охватило дурное предчувствие: спрятанное за этой дверью Питер Соломон желал сохранить в тайне.

Сато кашлянула — Андерсону не нужно было объяснять дважды. Он глубоко вдохнул, вставил ключ в скважину и попытался провернуть, но у него ничего не вышло. На миг Лэнгдону показалось, что ключ не подходит, однако со второй попытки замок поддался, и Андерсон распахнул дверь.

В коридор хлынул затхлый воздух.

Лэнгдон заглянул в темноту и ничего не увидел.

— Профессор, — сказал Андерсон, нащупывая выключатель, — отвечаю на ваш вопрос: «S» в данном случае означает не сенатскую сторону, а subbasement, подвальный этаж. — Он щелкнул выключателем, и свет от лампочки упал на чрезвычайно крутую лестницу, уходящую в кромешную тьму. — SBB — это подвалы Капитолия.

Глава 33

Специалист по безопасности систем Марк Зубианис вжался в спинку дивана и хмуро поглядел на экран.

«Что за адрес она мне подсунула?!»

Лучшие хакерские трюки оказались пустой тратой времени: Зубианис не смог ни открыть документ, ни пробить IP-адрес. Прошло уже десять минут, а его программа по-прежнему ломилась в брандмауэры таинственного сервера. Защита была очень серьезной.

«Не зря мне столько денег предложили».

Зубианис хотел поискать другую лазейку, как вдруг зазвонил телефон.

«Триш, Бога ради, я же сказал, что перезвоню!»

Он убавил громкость телевизора и взял трубку.

— Алло.

— Это Марк Зубианис? — спросил мужчина. — Ваш адрес — Вашингтон, Кингстон-драйв, 357? — На заднем плане кто-то разговаривал.

«Эти торгаши совсем спятили? Звонят во время финала!» — подумал он, а вслух поинтересовался:

— Дайте угадаю, я выиграл путевку на Ангилью?

— Нет, — без тени юмора ответил звонивший. — Это служба компьютерной безопасности ЦРУ. Мы хотим знать, зачем вы пытаетесь проникнуть в нашу секретную базу данных.

В трех этажах над подвалом Капитолия охранник Нуньес, как и полагалось в это время, запирал двери просторного экскурсионного центра. Шагая по мраморному полу к своему посту, он подумал о посетителе в армейской куртке.

«Это я его впустил… Все, завтра точно уволят».

Тут во внешние двери кто-то постучал. Нуньес обернулся и прищурился: пожилой чернокожий мужчина бил по стеклу ладонью, требуя, чтобы его впустили.

Нуньес качнул головой и показал на часы.

Старик опять постучал и вышел на свет: короткие седые волосы, безупречный синий костюм. Сердце Нуньеса застучало быстрее.

«Вот так раз!»

Он признал этого человека даже издалека и бросился открывать двери.

— Прошу прощения, сэр! Заходите, заходите скорей!

Уоррен Беллами, не кто иной, как Архитектор Капитолия, вошел и коротким кивком поблагодарил Нуньеса. Этого необычайно подтянутого и гибкого для своих лет человека всегда окружал ореол абсолютной уверенности и собранности. Последние двадцать пять лет он вел все дела Капитолия.

— Чем могу помочь, сэр? — спросил Нуньес.

— Благодарю вас, — отчеканил Беллами. Дикция у него была отменная, почти британская, как и подобает выпускнику одного из университетов Лиги плюща. — Мне только что сообщили о происшествии… — Взгляд у него был на редкость озабоченный.

— Да, сэр, у нас…

— Где начальник полиции Андерсон?

— Внизу, с директором Сато из ЦРУ.

Беллами встревожился еще сильнее.

— Здесь ЦРУ?

— Да, сэр. Директор Сато прибыла почти сразу после инцидента.

— Зачем? — вопросил Беллами.

Нуньес молча пожал плечами.

«Думаете, я спрашивал?»

Беллами зашагал к эскалаторам.

— Где они?

— Спустились куда-то, точно не знаю, — едва поспевая за ним, ответил Нуньес.

Архитектор с тревогой оглянулся.

— Спустились? В подвал? Зачем?

— Не знаю, сэр, я только слышал по рации.

Беллами прибавил шагу.

— Отведите меня к ним.

— Есть, сэр.

Пока они шли по просторному залу, Нуньес заметил золотой перстень на пальце Беллами. Он достал рацию.

— Сейчас предупрежу шефа, что вы пришли.

— Нет. — Архитектор предостерегающе поднял руку. — Не стоит.

Нуньес сегодня допустил много ошибок, но эта точно стала бы последней.

— Сэр… — робея, выдавил охранник, — шефу может не понравиться…

— Вы в курсе, что мистер Андерсон — мой подчиненный? — перебил его Беллами.

Нуньес кивнул.

— Тогда советую выполнить мою просьбу.

Глава 34

Триш Данн вошла в вестибюль ЦТП и удивленно подняла глаза. Гость нисколько не походил на ученых, которые обычно являлись сюда во фланелевых рубахах и джинсах — антропологи, океанологи, геологи и специалисты прочих областей естественных наук. Напротив, вид у доктора Аваддона был прямо-таки аристократический. Высокий, широкоплечий, загорелый, в безупречно сшитом костюме и с идеальной стрижкой — такому наверняка уютнее в роскошном особняке, чем в лаборатории.

— Доктор Аваддон? — осведомилась Триш, протягивая ему руку.

— Э-э, да… — неуверенно ответил он, но руку пожал. — Прошу прощения, а вы кто?

— Триш Данн, ассистент Кэтрин. Она попросила меня встретить вас.

— А, вот как! — Доктор улыбнулся. — Приятно познакомиться, Триш. Простите мою растерянность, я думал, Кэтрин сегодня одна. — Он кивнул в сторону коридора. — Однако я в вашем распоряжении. Ведите.

Доктор Аваддон быстро овладел собой, но в его взгляде мелькнуло разочарование. Может, Кэтрин молчала неспроста, и у них завязывается роман? Она никогда не обсуждала с Триш свою личную жизнь, однако ее гость был привлекателен, ухожен и явно принадлежал к высшему обществу. Чего бы он ни ждал от сегодняшнего визита, присутствие Триш не входило в его планы.

Быстро вынув наушники, из которых доносились звуки футбольного матча, охранник подверг доктора Аваддона обычной для всех посетителей процедуре.

— Кто выигрывает? — непринужденно спросил Аваддон, выкладывая на поднос телефон, ключи и зажигалку.

— «Редскинз» впереди на три очка, — с жаром ответил охранник. Ему не терпелось вернуться к игре. — Ну и матч!

— Скоро приедет мистер Соломон, — сказала ему Триш. — Передайте, что мы в лаборатории, хорошо?

— Будет сделано! — Охранник ей подмигнул. — Спасибо, что предупредили. Приму деловой вид.

Триш сказала это не только ради охранника, но и чтобы дать мистеру Аваддону понять: не она одна помешает их личной встрече с Кэтрин.

— А откуда вы знаете мисс Соломон? — спросила она, оглядывая таинственного гостя.

Доктор Аваддон улыбнулся:

— О, это долгая история! Мы вместе кое над чем работаем.

«Ясно, — подумала Триш. — Не мое дело».

— Потрясающий комплекс! — восхитился Аваддон, оглядываясь по сторонам. — Я здесь впервые.

С каждым шагом непринужденность в его голосе звучала все естественнее, и Триш заметила, что он внимательно все осматривает. А еще в ярком свете коридорных ламп от нее не укрылось, что лицо гостя покрыто тональным кремом. «Странно». Однако Триш решила не придавать этому значения и, пока они с Аваддоном шли по пустым коридорам, вкратце рассказала ему о целях и задачах ЦТП, а также о различных отсеках и о том, что в них находится.

Доктор был поражен.

— Выходит, ЦТП СМ — кладезь бесценных экспонатов! Странно, что охрана не на каждом углу.

— О, в этом нет необходимости. — Триш указала на ряд объективов «рыбий глаз» под потолком. — Здесь все автоматизировано. Видеозапись ведется двадцать четыре часа в сутки, а этот коридор проходит через весь центр, как позвоночник. Тем более в комнаты нельзя попасть без карточки и пин-кода.

— Разумно, ничего не скажешь.

— Тьфу-тьфу-тьфу, у нас ни разу ничего не крали. Впрочем, кто будет грабить такой музей? На черном рынке не нужны образцы вымерших растений, эскимосские каяки и заспиртованные гигантские кальмары.

Доктор Аваддон прыснул.

— Пожалуй, вы правы!

— Больше всего экспонатам достается от грызунов и насекомых.

Триш рассказала, что для предотвращения заражения насекомыми все отходы ЦТП замораживаются. Кроме того, у центра есть так называемая мертвая зона — особая среда между двумя стенами, подобно ножнам охватывающая весь комплекс.

— Поразительно! А где лаборатория Питера и Кэтрин?

— В Пятом отсеке. Он в самом конце этого коридора.

Аваддон резко остановился и заглянул в маленькое окно справа.

— Бог ты мой! Это еще что?!

Триш рассмеялась.

— Третий отсек. Мы называем его Мокрым.

— Мокрым? — переспросил Аваддон, приближаясь к стеклу.

— В этих контейнерах больше трех тысяч галлонов этилового спирта. Помните, я говорила про гигантского кальмара?

— Это кальмар?! — Доктор Аваддон вытаращил глаза. — Какая громадина!

— Самка архитевтиса, — добавила Триш. — Она больше сорока футов в длину.

Доктор Аваддон, завороженный необычным зрелищем, не мог оторваться от окна и напоминал мальчишку, который замер у витрины зоомагазина, мечтая о щенке. Прошло секунд пять, а Аваддон все еще глазел в окно.

— Ладно, ладно, — сжалилась Триш и, смеясь, вставила карточку в прорезь замка, затем ввела пин-код. — Так и быть, покажу вам кальмара.

Войдя в тускло освещенный Третий отсек, Малах огляделся по сторонам — нет ли где камер. Пухленькая помощница Кэтрин лопотала что-то о заспиртованных экспонатах, хранящихся в отсеке. Малах не слушал — гигантские кальмары его не интересовали. Это темное, безлюдное помещение понадобилось ему для одной цели: чтобы решить неожиданно возникшую проблему.

Глава 35

Лэнгдон впервые спускался по таким крутым и узким ступенькам, как деревянные ступени капитолийского подвала. Дышал он теперь часто — грудь неприятно сдавило. Воздух здесь был холодный и влажный, и Роберту невольно вспоминалась похожая лестница ватиканского Некрополя.

«Город мертвых».

Андерсон шел впереди и освещал путь фонариком. Сато шагала по пятам за Лэнгдоном и время от времени подталкивала его в спину крошечной ладошкой.

«Да иду я, иду!»

Профессор глубоко вдохнул, стараясь не обращать внимания на тесноту — в проход едва помещались плечи, а портфель то и дело задевал стену.

— Лучше бы вы оставили портфель наверху, — заметила Сато.

— Мне и так неплохо, — ответил Лэнгдон: выпускать саквояж из виду в его планы не входило. Он представил себе сверток Питера.

«При чем же тут подвал Капитолия?»

— Мы почти на месте, — предупредил их Андерсон.

Они спустились в полную темноту — свет единственной лампочки сюда не доходил. Лэнгдон сошел с последней деревянной ступеньки и почувствовал под ногами грязь.

«Путешествие к центру Земли».

Сато встала рядом.

Андерсон посветил фонариком вокруг: подвал больше смахивал на узкий коридор, идущий перпендикулярно к лестнице. Проход был всего футов пятьдесят длиной, с маленькими деревянными дверями по обеим сторонам. Двери шли едва не впритык: комнатки за ними не могли быть шире десяти футов.

«Гибрид современного склада и катакомб Домитиллы», — подумал Лэнгдон, пока Андерсон сверялся со схемой — на крошечном отрезке подвала комната SBB XIII была помечена крестиком. Лэнгдон заметил, что планировка здесь такая же, как в усыпальнице на четырнадцать могил: по семь захоронений с каждой стороны, друг напротив друга, только вместо одного, в центре, — лестничная площадка. То есть всего тринадцать.

Да уж, вот бы теоретики американского «заговора тринадцати» повеселились, узнай они, что под Капитолием находится ровно тринадцать складских помещений. Многие находили подозрительным, что на Великой печати США тринадцать звезд, тринадцать стрел, тринадцать ступенек пирамиды, тринадцать полос на щите, тринадцать листьев оливы, по тринадцать букв во фразах «Annuit coeptis»[2] и «E pluribus unum»[3] и прочее, и прочее.

— Похоже, здесь и впрямь пусто, — сказал Андерсон, осветив фонариком комнату напротив. Тяжелая деревянная дверь была широко распахнута. Луч света выхватил из мрака узкую каменную комнату — примерно десяти футов в ширину и тридцати в длину, — похожую на ведущий в никуда коридор. Ничего, кроме пары сломанных ящиков и мятой упаковочной бумаги, в комнате не было.

Андерсон посветил на медную дверную табличку, покрытую патиной.

SBB IV

— Четвертая комната, — сказал он.

— А где тринадцатая? — спросила Сато. Под землей было холодно, и с ее губ сорвались едва заметные облачка пара.

Андерсон указал фонариком в южный конец коридора:

— Там.

Лэнгдон глянул в конец узкого прохода и содрогнулся. Несмотря на холод, профессор весь взмок.

Они двинулись в нужную сторону. Все комнаты выглядели одинаково: двери распахнуты, внутри давным-давно пусто. В конце Андерсон повернул направо и поднял фонарик, чтобы осветить тринадцатую комнату, однако луч уперся в массивную деревянную дверь.

В отличие от остальных она была закрыта.

Выглядела дверь точно так же — тяжелые петли, железная ручка, медная табличка, затянутая патиной. Семь символов на ней точно соответствовали символам на ампутированной кисти Питера Соломона.

SBB XIII

«Хоть бы она была заперта!» — подумал Лэнгдон.

— Дерните ручку, — сказала Сато, не медля ни секунды.

Начальник полиции нехотя нажал на железную ручку — она не поддалась. Он посветил на нее фонариком: на двери виднелась старая металлическая пластина с замочной скважиной.

— Попробуйте ключ от подвала.

Андерсон достал ключ, но он не подошел.

— Если не ошибаюсь, — язвительно заметила Сато, — служба безопасности должна иметь доступ ко всем помещениям Капитолия — мало ли что случится?

Андерсон вздохнул и посмотрел на Сато:

— Мои люди ищут запасной ключ, но…

— Прострелите замок, — осадила его директор, кивнув на пластину под ручкой.

У Лэнгдона подскочил пульс.

Андерсон откашлялся.

— Мэм, лучше дождаться, пока найдут запасной ключ. Неудобно вламываться…

— Может, вам будет удобней в тюрьме, куда вас посадят за учинение препятствий ЦРУ?

Андерсон недоуменно воззрился на нее, медленно передал ей фонарик и расстегнул кобуру.

— Погодите! — воскликнул Лэнгдон, больше не в силах оставаться в стороне. — Вы подумайте: Питер отдал свою правую руку, лишь бы никто не узнал, что находится за этой дверью. Может, не стоит туда входить? Получается, мы выполняем требование террориста.

— Вы хотите спасти Питера Соломона? — спросила его Сато.

— Конечно, но…

— Тогда подчинитесь требованию похитителя.

— Открыть древний портал? Думаете, это он и есть?

Сато направила луч прямо в лицо Лэнгдону.

— Профессор, я понятия не имею, что это за дверь, и мне все равно, куда она ведет: в обычную кладовку или в тайную пирамиду. Я намерена ее открыть, понятно вам?

Лэнгдон прищурился и неохотно кивнул.

Сато опустила фонарь и осветила железную пластину замка.

— Андерсон, приступайте.

Андерсон неохотно вынул пистолет из кобуры и робко на него посмотрел.

— Да хватит уже! — Сато резко выхватила у него пистолет и сунула фонарь в освободившуюся руку начальника полиции. — Светите!

Она обращалась с оружием как заправский стрелок: сняла пистолет с предохранителя, подняла и прицелилась.

— Стойте! — завопил Лэнгдон, но было уже поздно.

Грянули три выстрела.

У Лэнгдона едва не лопнули барабанные перепонки.

«Она спятила?!»

Выстрелы в таком замкнутом пространстве оглушали.

Андерсон дрожащей рукой направил луч фонаря на простреленную дверь.

Замок был разбит вдребезги, дерево вокруг превратилось в кашу, а сама дверь приоткрылась.

Сато ткнула ее дулом и отворила. Та медленно распахнулась в абсолютную темноту.

Лэнгдон ничего не видел, но уловил странный запах.

«Что это такое, черт возьми?»

Из мрака пахнуло резкой вонью.

Андерсон шагнул за порог и осторожно повел луч света по земляному полу. Комната была такой же, как и остальные, — длинное узкое пространство. Стены из неровного камня придавали ей сходство с древней темницей.

— Здесь ничего нет, — сказал Андерсон, водя лучом по полу. Наконец он добрался до конца комнаты и посветил на противоположную стену.

— Господи!.. — вскричал начальник полиции.

Все в ужасе отшатнулись.

Лэнгдон уставился в дальний угол комнаты.

Оттуда на него тоже что-то смотрело.

Глава 36

— Черт, что это?.. — Андерсон попятился и чуть не выронил фонарь.

Лэнгдон и Сато тоже отступили — директор впервые за вечер выглядела напуганной.

Она вскинула пистолет и велела Андерсону посветить еще раз. Тот поднял фонарик. До дальней стены света доходило немного, но из темноты все же проступили контуры бледного лица, пялящего на них пустые глазницы.

«Человеческий череп!»

Он лежал на шатком деревянном столе, приставленном к стенке. Рядом кто-то уложил две берцовые кости и несколько предметов: старинные песочные часы, хрустальную флягу, свечу, два блюдца с каким-то светлым порошком и листок бумаги. Они были расставлены аккуратно, словно на алтаре. Рядом, прислоненная к стене, стояла коса с жутким изогнутым лезвием, вызывающая вполне определенные ассоциации со смертью.

Сато вошла в комнату.

— Что ж… кажется, у Питера Соломона больше секретов, чем я думала.

Андерсон кивнул, осторожно крадясь следом.

— Вот вам и скелет в шкафу. — Он обвел фонариком всю комнату и добавил, скривившись: — Чем тут воняет?

— Серой, — спокойно ответил Лэнгдон. — На столе должны быть два блюдца: в правом — соль, в левом — сера.

Сато изумленно обернулась.

— Откуда вы знаете?!

— Видите ли, мэм, подобные комнаты существуют повсеместно.

* * *

Над ними, на один этаж выше, охранник Нуньес вел Архитектора Капитолия, Уоррена Беллами, по длинному коридору, проходящему через все восточное крыло цокольного этажа. Нуньес готов был поклясться, что несколько секунд назад внизу раздались выстрелы.

«Быть такого не может!»

— Подвал открыт, — сказал Беллами, заметив впереди распахнутую дверь.

«Ну и вечерок, — подумал Нуньес. — Туда же сто лет никто не спускался!»

— Хотел бы я знать, в чем дело, — пробормотал охранник и потянулся к рации.

— Займитесь своими делами, — остановил его Беллами. — Отсюда я дойду сам.

Нуньес поежился.

— Точно?

Уоррен Беллами остановился и твердо взял Нуньеса за плечо.

— Сынок, я работаю здесь двадцать пять лет. Уж как-нибудь найду дорогу.

Глава 37

За свою жизнь Малах видел немало жутких помещений, но лишь некоторые могли сравниться с Третьим отсеком ЦТП. Огромный зал выглядел так, словно безумный ученый захватил супермаркет и забил полки живностью в банках всех форм и размеров. Освещенный как фотолаборатория, зал купался в красноватом «безопасном свете», который шел из-за стеллажей и просачивался через сосуды с этиловым спиртом. От резкого запаха химикатов кружилась голова.

— Здесь свыше двадцати тысяч образцов, — тараторила пышка. — Рыбы, грызуны, млекопитающие, рептилии…

— Надеюсь, все мертвые? — с наигранным беспокойством поинтересовался Малах.

Девушка рассмеялась:

— О да! Очень даже мертвые. Признаться, я и сама зашла сюда только спустя полгода, как устроилась на работу.

Малах отлично ее понимал. Куда ни кинь взгляд, всюду стояли банки с живностью: саламандры, медузы, крысы, насекомые, птицы и прочие твари, которых он видел впервые. Вдобавок к этому жуткому зрелищу тусклый красный свет, защищающий светочувствительные экспонаты от длительного воздействия светового излучения, создавал у зрителя иллюзию гигантского аквариума, где во мраке скрыты тысячи безжизненных теней.

— Это целакант, — сказала помощница Кэтрин, указав на большой плексигласовый контейнер. Такой страшной рыбы Малах еще не видел. — Раньше считалось, что они вымерли вместе с динозаврами, но не так давно этот экземпляр выловили у берегов Африки и передали в Смитсоновский музей.

«Повезло вам», — подумал Малах, почти не слушая, но внимательно осматривая зал на предмет камер. Он заметил только одну, прямо над входом. Впрочем, неудивительно — других входов в помещение наверняка не было.

— А вот и наша красавица, — сказала Триш, подводя Малаха к огромному резервуару. — Самый крупный образец в коллекции института. — Она повела рукой, точно ведущий телешоу, показывающий зрителям новый автомобиль. — Знакомьтесь, архитевтис.

Резервуар был похож на несколько спаянных друг с другом телефонных будок. В прозрачном плексигласовом гробу покоилась отвратительно бледная бесформенная тварь. Малах уставился на выпученные глаза и огромную округлую голову.

— Н-да, целакант по сравнению с этим чудищем прямо красавец.

— Вы еще не видели ее подсвеченной!

Триш подняла длинную крышку резервуара — оттуда резко пахнуло спиртом — и щелкнула выключателем, расположенным прямо над уровнем жидкости. Вдоль основания резервуара замерцали флуоресцентные лампы, и самка архитевтиса предстала во всей красе — громадная голова, склизкая масса щупалец и присосок с острыми как бритва краями.

Триш принялась болтать о том, как гигантский кальмар может побороть кашалота.

Малах слышал только пустую трескотню.

Время пришло.

Триш Данн всегда было не по себе в Третьем отсеке, но сейчас ее пробрал страх совсем иного рода.

Животный. Первобытный.

Она постаралась не обращать на него внимания, но паника быстро охватила все ее существо. Триш не понимала причину тревоги, однако нутро недвусмысленно подсказывало, что пора уходить.

— Вот такие дела, — подытожила она и выключила подсветку. — Ну, нам пора, а то Кэтрин…

Тут Аваддон зажал ей рот широкой ладонью и, резко запрокинув голову, придавил к своей твердой, как камень, груди. На миг Триш оцепенела.

Затем ею овладел ужас.

Аваддон схватил карту доступа, висевшую у нее на шее, и дернул. Шнурок больно ожег шею и порвался, а карта упала на пол. Триш попыталась освободиться, но Аваддон был гораздо больше и сильнее. Закричать она тоже не могла. Он наклонился и зашептал ей на ухо:

— Сейчас я уберу руку, но кричать ты не будешь, ясно?

Она закивала — легкие нестерпимо жгло.

«Нечем дышать!»

Аваддон отнял руку, и Триш глубоко втянула воздух.

— Пустите! — задыхаясь, выдавила она. — Что вам надо?

— Говори пин-код, — сказал Аваддон.

Триш ничего не соображала. «Кэтрин! Помогите! Кто этот человек?!»

— Вас увидит охрана! — пригрозила она, отлично понимая, что они стоят вне зоны видимости камер. «Да и все равно никто не смотрит».

— Говори пин-код, — повторил Аваддон. — Тот, который совпадает с твоей карточкой.

Ледяной ужас скрутил внутренности, и Триш резко обернулась, выдернула руку и хотела вцепиться Аваддону в глаза. Пальцы только скользнули по щеке, оставив четыре темных следа — это была не кровь, а скрытые тональным кремом татуировки.

«Кто это чудище?!»

С нечеловеческой силой он развернул ее, поднял и перекинул через край контейнера с кальмаром. Пары этанола ударили в нос.

— Пин-код? — повторил Аваддон.

У Триш защипало в глазах. В глубине резервуара маячила бледная плоть гигантской морской твари.

— Говори, — велел Аваддон, надавив ей на голову. — Быстро, пин-код!

Начало гореть горло.

— Ноль четыре ноль восемь! — едва дыша, выкрикнула Триш. — Пусти! Ноль четыре ноль восемь!

— Если врешь… — Аваддон нажал сильнее, и кончики волос девушки окунулись в спирт.

— Я не вру! — кашляя, выдавила она. — Четвертое августа — мой день рождения!

— Спасибо, Триш.

Он еще крепче схватил ее за голову и с сокрушительной силой толкнул вниз, погрузив лицом в спирт. Резкая боль ожгла глаза. Аваддон надавил сильнее и прижал Триш к мясистой голове кальмара.

Собрав остаток сил, Триш лягнулась и выгнула спину, пытаясь вытащить голову из контейнера. Державшие ее мощные руки даже не шелохнулись.

«Нечем дышать!!!»

Она замерла, силясь не открывать глаза и рот. Легкие горели огнем, требуя кислорода.

«Нет! Терпи!»

В конце концов рефлексы взяли свое.

Триш открыла рот, и легкие расширились до предела, пытаясь вобрать столь необходимый организму кислород. Обжигающий спирт хлынул в горло, проник в легкие… Грудь взорвалась чудовищной, невообразимой болью. Но длилась это всего несколько секунд — потом наступила темнота.

Малах, отдуваясь, смотрел на дело своих рук.

На краю контейнера, перегнувшись через стенку, висело безжизненное женское тело — голова так и осталась погруженной в этанол. Малах вспомнил первую (и до сего дня единственную) убитую им женщину.

Изабель Соломон.

Он окинул взглядом обмякший труп, затем схватился за пышные бедра и подтолкнул: Триш Данн соскользнула в контейнер и безжизненно повисла над огромной морской тварью. Когда одежда полностью промокла и отяжелела, труп начал опускаться в темноту и скоро лег поверх кальмара.

Малах вытер руки и закрыл плексигласовую крышку.

«В Мокром отсеке новый экспонат!»

Он поднял с пола карту доступа и сунул в карман.

«0408».

Сперва Малах счел появление Триш Данн досадной помехой, однако вскоре он понял, что карта и пин-код могут сослужить хорошую службу. Если исследования Кэтрин действительно так секретны, как утверждал ее брат, то она может и не пустить Малаха в хранилище данных. Как ни уговаривай. «Теперь у меня есть свои ключи». Он обрадовался, что не придется тратить время на уговоры.

Выпрямившись, он увидел в окошке свое отражение: тональный крем местами смазался. Плевать. Пока Кэтрин сообразит, в чем дело, будет уже поздно.

Глава 38

— Это комната для масонских обрядов? — спросила Сато, уставившись на Лэнгдона в темноте.

Он спокойно кивнул:

— Да, называется «Камера размышлений». В такой холодной, неуютной комнате масон размышляет о бренности бытия, неизбежности смерти и приходит к полезным выводам о мимолетной природе всякой жизни.

Сато подозрительно огляделась по сторонам.

— Так это что-то вроде комнаты для медитаций?

— В общем, да. В подобных комнатах неизменно присутствуют одни и те же символы: череп, скрещенные кости, песочные часы, сера, соль, чистый лист бумаги, свеча, коса и так далее. Мысли о смерти побуждают масонов думать о том, как лучше устроить жизнь на земле.

— Больше смахивает на гробницу, — заметил Андерсон.

«Ну, отчасти в этом и смысл».

— Да, поначалу мои студенты тоже так реагируют. — Лэнгдон часто советовал второкурсникам найти книгу «Масонские символы» Бересняка, в которой были прекрасные фотографии Камеры размышлений.

— А вашим студентам не кажется дикостью, что масоны медитируют в окружении черепов и кос? — вопросила Сато.

— Так же дико молиться у ног распятого на кресте человека или перед изображением четырехрукого слона по имени Ганеша. Непонимание культурных символов — корень многих предрассудков.

Сато, явно не в духе для лекций, отвернулась и подошла к столу. Андерсон стал ей светить, но луч сделался заметно тусклее, сколько он ни стучал по ручке фонаря.

Все трое двинулись к столу; в нос Лэнгдону ударил резкий запах — подвал был сырой, влажный воздух реагировал с серой. Сато уставилась на предметы, разложенные на столе. Андерсон как мог освещал их гаснущим фонарем.

Сато осмотрела стол и, вздохнув, подбоченилась.

— Ну и зачем нужен этот хлам?

Лэнгдон знал: все предметы тщательно отобраны и расположены строго определенным образом.

— Это символы преображения и перемен, — ответил он. В таком замкнутом пространстве ему было тесно рядом с Сато и Андерсоном. — Череп, или «caput mortuum»,[4] означает последнюю перемену в человеческой жизни — разложение физической оболочки — и напоминает о бренности нашего тела. Сера и соль — алхимические катализаторы перемен. Часы символизируют время, которое так же несет перемены. А это… — Лэнгдон указал на свечу, — первичный созидательный огонь и символ пробуждения человеческого разума ото сна. Преображение через озарение.

— А что здесь? — Сато ткнула в угол.

Андерсон посветил фонарем на огромную косу, прислоненную к стене.

— Вопреки распространенному мнению это не символ смерти, — ответил Лэнгдон. — Коса означает жатву, уборку даров природы, наделенных преображающей силой.

Сато и Андерсон погрузились в глубокое молчание, свыкаясь с непривычной обстановкой.

Лэнгдон хотел только одного: поскорее убраться отсюда.

— Понимаю, выглядит все это странно, — сказал он, — однако здесь не на что смотреть. Во многих масонских ложах есть точно такие же камеры.

— Но это не масонская ложа! — возразил Андерсон. — Это Капитолий США, и я хотел бы знать, откуда в моем здании взялась такая комната.

— Иногда масоны устраивают Камеру размышлений дома или на работе. Это обычная практика. — Лэнгдон слышал об одном бостонском хирурге, обставившем таким образом больничную кладовку, чтобы перед операциями размышлять о бренности бытия.

Сато встревожилась:

— Хотите сказать, Питер Соломон спускается сюда подумать о смерти?

— Не знаю, — искренне ответил Лэнгдон. — Может, он устроил святилище для работающих в здании братьев-масонов, чтобы им было где укрыться от суеты материального мира… Приют для влиятельных конгрессменов, где они могли бы подумать перед принятием важного решения о судьбах соотечественников.

— Какая прелесть, — съязвила Сато. — Вот только чувствую, Америка в беде, раз ее правители молятся в кладовках с косами и черепами.

«Напрасно, — подумал Лэнгдон. — Насколько иным был бы мир, если бы перед очередной войной власть имущие задумывались о необратимости смерти!»

Сато поджала губы и внимательно осмотрела все углы.

— Здесь должно быть что-то помимо костей и тарелок с химикатами, профессор. Кто-то выманил вас из Кембриджа, чтобы вы очутились именно в этой комнате.

Лэнгдон покрепче прижал к себе портфель, все еще не понимая, какое отношение имеет сверток к камере.

— Мэм, извините, но я не вижу тут ничего необычного. — Лэнгдон надеялся, что теперь они наконец займутся поисками Питера.

Луч фонарика опять задрожал, и Сато в гневе обернулась к Андерсону.

— Господи, неужели я много прошу?!

Она вытащила из кармана зажигалку, чиркнула кремнем и поднесла огонь к стоявшей на столе свече. Фитиль затрещал и вспыхнул, залив жутковатым светом тесную камеру. По стенам поползли длинные тени. Когда пламя разгорелось ярче, им открылось неожиданное зрелище.

— Смотрите! — воскликнул Андерсон, показывая пальцем.

На задней стене была выцветшая надпись — семь заглавных букв, образующих слово

VITRIOL

— При чем тут купорос? — не поняла Сато. На буквы легла зловещая тень в форме черепа.

— Вообще говоря, это акроним, — заметил Лэнгдон. — Он часто встречается в подобных камерах, это сокращение масонской медитативной мантры: «Visita interiorа terrae, rectificando invenies occultum lapiderm».

Сато взглянула на него едва ли не с уважением.

— Переведете?

— «Посети утробу земли, и, направив свой путь, ты найдешь тайный камень».

Сато насторожилась.

— Этот тайный камень как-нибудь связан с тайной пирамидой?

Лэнгдон пожал плечами — он бы не стал проводить такую параллель.

— Те, кому нравится придумывать всякие глупости про тайные вашингтонские пирамиды, сказали бы, что «occultum lapiderm» и есть пирамида. Другие считают, что имеется в виду Философский камень, якобы дарующий вечную жизнь и обращающий свинец в золото. Третьи думают, речь о Святая Святых, потайной каменной комнате в недрах Иерусалимского храма. Четвертые говорят о христианских отсылках к тайным учениям апостола Петра, чье имя в переводе с греческого означает «камень». Во всех эзотерических традициях есть свое понимание слов «occultum lapiderm», но в любом случае этот камень — источник силы и просветления.

Андерсон откашлялся.

— А не мог Соломон соврать этому гаду? Может, он нарочно сказал, будто здесь что-то есть… а на самом деле ничего нет.

Лэнгдону тоже приходила на ум такая мысль.

Вдруг пламя дрогнуло, как будто на сквозняке, а потом снова выпрямилось.

— Странно, — сказал Андерсон. — Надеюсь, никто не закрыл дверь… — Он вышел из камеры в темный коридор. — Эй!

Лэнгдон даже не смотрел на Андерсона: его внимание приковала задняя стена.

«Что это было?»

— Видели? — спросила Сато, обеспокоенно глядя на стену.

Лэнгдон кивнул; сердце забилось быстрее. «Видел, вот только что?»

Секунду назад стена дрогнула и замерцала, точно по ней прошла волна энергии.

В комнату вернулся Андерсон.

— Никого. — Он вошел, и по стене опять прошла рябь. — Черт! — закричал он, пятясь.

Все трое замерли на месте, не сводя глаз со стены. Лэнгдона пробрала дрожь — до него дошло, в чем дело. Он осторожно протянул руку и потрогал стену пальцами.

— Это не камень… — Сато и Андерсон с опаской подошли ближе, — а ткань.

— Она только что колыхнулась, — сказала Сато.

«Да, и очень странно колыхнулась».

Лэнгдон присмотрелся: блестящая поверхность ткани отразила свет столь удивительным образом, потому что поток воздуха увлек ее в другую сторону.

Лэнгдон осторожно надавил на стену и испуганно отдернул руку. «Там дыра!» Сердце бешено заколотилось у него в груди.

— Уберите ткань, — приказала Сато.

Профессор медленно взялся за край полотна, отвел его в сторону и потрясенно воззрился на то, что крылось по ту сторону.

«Господи…»

Сато и Андерсон в изумленном молчании смотрели в проем.

Наконец директор изрекла:

— А вот и наша пирамида.

Глава 39

Роберт Лэнгдон уставился в проем. За полотняной перегородкой оказалось идеально в форме квадрата отверстие со стороной около трех футов, проделанное прямо в стене, — видимо, из нее убрали кирпичи. Сначала Лэнгдону показалось, будто проем ведет в смежную комнату, но теперь он увидел, что это не так.

Углубление уходило в стену лишь на несколько футов и напоминало музейную нишу для статуэток. И действительно, внутри находился небольшой предмет.

Кусок гранита примерно девяти дюймов в высоту. Идеально гладкие стенки отражали свет свечи.

Лэнгдон окончательно растерялся.

«Пирамида?!»

— Судя по вашему удивленному взгляду, — сказала директор СБ, — такого предмета в Камере размышлений быть не должно?

Лэнгдон покачал головой.

— Так, может, вы немного пересмотрите свои убеждения насчет тайной масонской пирамиды вВашингтоне? — Тон у Сато был почти самодовольный.

— Директор, — тут же ответил Лэнгдон, — эта пирамидка не легендарная масонская пирамида.

— То есть мы по чистому совпадению нашли ее в самом сердце Капитолия, в тайной комнате, принадлежащей масонскому главарю?

Лэнгдон потер глаза, стараясь мыслить здраво.

— Мэм, она даже не похожа на пирамиду из легенды. Масонская пирамида огромна, и навершие у нее из чистого золота.

Строго говоря, такая пирамида — с плоской верхушкой — была совсем другим символом. Так называемая усеченная пирамида означала, что восхождение человека к вершине его истинных возможностей — процесс постоянный и бесконечный. Немногие осознавали, что это был один из самых тиражируемых в мире символов.

«Если точнее, около двадцати миллиардов копий».

Усеченная пирамида красовалась на каждой однодолларовой банкноте и терпеливо ждала золотого навершия, которое парило в воздухе прямо над ней: предназначение Америки еще не исполнено, всей стране и ее жителям предстоит много работы.

— Снимите ее, — сказала Сато Андерсону и освободила место на столе, бесцеремонно сдвинув в сторону череп и кости. — Хочу взглянуть поближе.

У Лэнгдона появилось чувство, что они обыкновенные расхитители гробниц, оскверняющие частную святыню.

Андерсон обошел профессора и облапил пирамиду огромными ручищами. Держать ее под таким углом было неудобно: начальник полиции с грохотом поставил ее на деревянный стол и отошел, уступая место Сато.

Директор придвинула свечу и присмотрелась к полированным стенкам. Затем тщательно ощупала всю верхушку и боковые грани и разочарованно нахмурилась.

— Профессор, вы говорили, в пирамиде хранятся тайные сведения.

— Да, так гласит легенда.

— Если похититель Питера убежден, что это и есть масонская пирамида, то в ней содержится нужная ему информация.

Лэнгдон обреченно кивнул:

— Да, но если бы он даже ее нашел, то не смог бы прочесть. Согласно легенде, содержимое пирамиды зашифровано, чтобы узнать его могли только достойные.

— Простите?

Лэнгдон терял терпение, но ответил спокойно:

— Мифические сокровища всегда защищены. Чтобы завладеть ими, нужно пройти то или иное испытание. Как вы помните, легенда о мече в камне гласит, что его смог достать только Артур, духовно закаленный и готовый справиться с невиданной силой меча. Миф о масонской пирамиде основан на той же идее. Тайные сведения зашифрованы, записаны на мистическом языке утраченных слов, доступном лишь избранным.

Губы Сато разошлись в улыбке.

— Тогда понятно, почему преступник выбрал именно вас.

— Простите?

Сато спокойно повернула пирамиду, и в свете свечи засияла ее четвертая сторона.

Роберт Лэнгдон потрясенно замер.

— Похоже, — сказала Сато, — кто-то считает вас избранным.

Глава 40

«Куда они запропастились?»

Кэтрин еще раз взглянула на часы. Она забыла предупредить доктора Аваддона о странной дороге к лаборатории, но темнота не могла задержать их так надолго. «Они уже должны быть здесь».

Кэтрин подошла к выходу, открыла освинцованную дверь и прислушалась. Ни звука.

— Триш! — крикнула она, и мрак тут же поглотил ее голос.

Тишина.

Кэтрин озадаченно закрыла дверь, достала мобильный и позвонила в вестибюль.

— Это Кэтрин. Триш там?

— Нет, мэм, — ответил охранник. — Они с доктором Аваддоном ушли минут десять назад.

— Правда? Странно. Их вроде даже в отсеке нет.

— Подождите секунду, я проверю. — В трубке защелкала компьютерная клавиатура. — Верно, в журнале нет записи о том, что мисс Данн открывала дверь Пятого отсека. Последний раз она воспользовалась карточкой восемь минут назад… в Третьем отсеке. Наверно, решила устроить вашему гостю небольшую экскурсию.

Кэтрин нахмурилась — весть немного ее удивила.

«Ладно, в Третьем отсеке они не задержатся. Вонь там невыносимая».

— А мой брат еще не приехал?

— Нет, мэм.

— Спасибо.

Кэтрин охватила тревога. Она даже на секунду оцепенела, но быстро взяла себя в руки. Такое же беспокойство Кэтрин ощутила днем в доме доктора Аваддона. Как видно, сегодня женская интуиция ее подвела. Причем серьезно.

«Пустяки!» — заверила себя Кэтрин.

Глава 41

Роберт Лэнгдон смотрел на каменную пирамиду.

«Не может этого быть!»

— Древний зашифрованный язык, говорите? — не глядя на него, сказала Сато. — По-моему, очень похоже.

На четвертой стороне пирамиды были выгравированы шестнадцать четких символов.

Подошедший к ним Андерсон удивленно разинул рот, в точности повторив реакцию Лэнгдона. Начальник полиции Капитолия выглядел так, словно увидел инопланетный алфавит.

— Профессор, полагаю, вы можете это прочесть? — спросила Сато.

Лэнгдон обернулся.

— С чего вы взяли?

— Потому что вас сюда заманили. Вас выбрали. Эта надпись — явно какой-то шифр. Судя по роду вашей деятельности, преступник хочет, чтобы вы это расшифровали.

Лэнгдон был вынужден признать, что после событий в Риме и Париже к нему постоянно обращались за помощью в дешифровке знаменитых, по сей день не разгаданных кодов — Фестского диска, шифра Дорабеллы и загадочной рукописи Войнича.

Cато погладила надпись.

— Можете расшифровать эти картинки?

«Это не картинки, — подумал Лэнгдон, — а символы».

Он сразу же понял — кодированное письмо XVII века. Лэнгдон прекрасно знал, что с ним делать.

— Мэм, — выдавил он, — это частная собственность Питера…

— Частная или нет, если из-за этой пирамиды вас заманили в Вашингтон, я не оставляю вам выбора. Говорите, что здесь написано.

Тут громко пискнул блэкберри: Сато вытащила устройство из кармана и несколько секунд читала сообщение. Лэнгдон подивился такому глубокому покрытию внутренней сотовой сети Капитолия.

Сато хмыкнула и подняла брови, странно посмотрев на профессора.

— Андерсон, можно вас на минутку? — сказала она начальнику полиции, и они ушли в темный, как могила, коридор. Лэнгдон остался в Камере размышлений Питера Соломона.

«Когда же кончится этот вечер? — мысленно спрашивал себя Андерсон. — Ампутированная кисть в моей Ротонде… Гробница в моем подвале… Таинственные надписи на каменной пирамиде». Как ни странно, футбол совершенно перестал его волновать.

Шагнув за Сато в темноту коридора, Андерсон включил фонарик. Луч был слабый, но все же лучше, чем ничего. Сато прошла несколько ярдов вперед, чтобы Лэнгдон их не видел.

— Взгляните. — Она протянула ему блэкберри.

Андерсон взял компьютер и, сощурившись, посмотрел на экран. На нем было черно-белое изображение — рентгеновский снимок лэнгдоновского портфеля, высланный на электронную почту директора. На всех рентгеновских снимках предметы с наибольшей плотностью получаются ярче остальных. В портфеле Лэнгдона одна вещь светилась подобно ослепительному бриллианту среди мутной каши прочего добра. Ее форму ни с чем нельзя было перепутать.

«Он таскал это с собой весь вечер?!»

Андерсон удивленно посмотрел на Сато:

— Чего ж он молчит?

— Хороший вопрос, — прошептала директор.

— Странно… Не может же это быть простым совпадением!

— Вот и я так думаю, — со злостью ответила Сато.

Тут внимание Андерсона привлек тихий шорох. Он испуганно поднял фонарь, но гаснущий луч осветил лишь пустой коридор с открытыми дверями.

— Эй, кто здесь?

Тишина.

Сато посмотрела на него, как на ненормального — видимо, она ничего не слышала.

Андерсон прислушался и тряхнул головой.

«Надо уходить».

Оставшись в камере, освещенной только пламенем свечи, Лэнгдон провел пальцами по резным символам на четвертой стороне пирамиды. Конечно, ему было любопытно, что там написано, однако он не хотел вмешиваться в личные дела Питера Соломона — и так уже порядком вмешался.

«Да и зачем преступнику понадобилась эта пирамида?»

— У нас проблема, профессор, — громко отчеканила Сато у него за спиной. — Я только что получила новую информацию. Мне надоело ваше вранье.

Лэнгдон обернулся. К нему шагала директор Службы безопасности — в руке блэкберри, глаза горят огнем. Профессор с надеждой посмотрел на Андерсона, но тот с грозным видом стоял в дверном проеме. Сато подошла и сунула блэкберри Лэнгдону под нос.

Он растерянно посмотрел на экран с черно-белой фотографией, похожей на негатив. На снимке было множество каких-то предметов, один из которых горел очень ярко — крошечная заостренная пирамидка.

«Маленькая пирамида?»

Лэнгдон вопросительно посмотрел на Сато:

— Что это?

Вопрос окончательно взбесил директора.

— Бросьте притворяться!

— Да не притворяюсь я! — тоже вспылил Лэнгдон. — Первый раз вижу эту штуку!

— Вранье! — резко осадила его Сато. Ее скрипучий голос огласил затхлый подвал. — Вы весь вечер таскаете это в своем портфеле!

— Я… — Лэнгдон умолк на полуслове и медленно покосился на свой портфель. Потом опять взглянул на экран блэкберри.

«Господи… сверток!»

И действительно, вокруг яркой пирамидки белел едва заметный куб. До Лэнгдона дошло, что он смотрит на рентгеновский снимок собственного портфеля… и загадочного свертка Питера Соломона. Куб на самом деле был шкатулкой, в которой лежала пирамида.

Лэнгдон хотел ответить, но голос его подвел, а из легких вышел весь воздух: его посетило новое озарение.

Простое, ясное и страшное.

«О Боже!»

У каменной пирамиды, которая стояла перед ними на столе, верхушка была плоская: небольшой квадратик в символическом ожидании последнего элемента… элемента, который превратит Усеченную пирамиду в настоящую.

Лэнгдона осенило: в шкатулке вовсе не пирамида, а навершие! Вот почему только он, Лэнгдон, мог открыть тайну пирамиды.

«У меня недостающая часть… И это в самом деле… талисман».

Когда Питер сказал ему, что в шкатулке талисман, Лэнгдон только посмеялся. Теперь он понял, что его друг был прав. Крошечное навершие и есть талисман, но не волшебный. Давным-давно это слово означало «завершение», от греческого «telesma» — «завершать». Так называли любой предмет, дополняющий другой. Недостающая часть. Навершие, таким образом, можно считать своего рода высшим талисманом — оно превращает усеченную пирамиду в символ абсолютного совершенства.

Жуткая догадка заставляла Лэнгдона принять одну очень странную истину: если не брать в расчет размер, каменная пирамида из Камеры размышлений постепенно превращалась в некое подобие легендарной масонской пирамиды.

Судя по тому, как ярко белело навершие на рентгеновском снимке, оно было из металла… очень плотного металла. Золото это или нет, узнать было нельзя, и Лэнгдон не пытался догадаться.

«Пирамида чересчур мала. Шифр слишком легко прочитать. И вообще, это легенда, черт подери!»

Сато не сводила с него испытующего взгляда.

— Вы, профессор, умны, но сегодня допустили несколько глупых ошибок. Соврали директору разведывательного управления, намеренно препятствовали расследованию…

— Я могу все объяснить, если позволите.

— Объясняться будете в штаб-квартире ЦРУ. С этой минуты считайте, что вы задержаны.

Лэнгдон оцепенел.

— Вы шутите.

— Нисколько. Я предупреждала вас, как высоки ставки, но вы не пожелали сотрудничать. Настоятельно рекомендую расшифровать эту надпись, потому что когда мы приедем в ЦРУ… — она подняла блэкберри и сфотографировала гравировку, — у моих аналитиков будет фора.

Лэнгдон хотел возразить, но Сато уже отвернулась к двери.

— Андерсон, вы понесете пирамиду — положите ее в портфель профессора. Я доставлю мистера Лэнгдона в следственный изолятор. Можно ваш пистолет?

Начальник полиции расстегнул кобуру и с непроницаемым лицом протянул пистолет Сато. Та сразу направила дуло на Лэнгдона.

Происходящее казалось ему сном.

«Невероятно».

Андерсон взял профессорский портфель и поставил его на стул у стола. Затем открыл портфель пошире и положил к бумагам Лэнгдона и небольшому свертку тяжелую каменную пирамиду.

Из коридора донесся отчетливый шорох. В проеме появился темный силуэт. Он метнулся к Андерсону, стоявшему спиной к двери, и врезался в него плечом, свалив с ног. Андерсон полетел вперед, ударился головой о каменный край ниши и грузно упал на стол, сметая кости и другие предметы на пол. Песочные часы разлетелись вдребезги, свеча опрокинулась, но все еще горела.

Сато пошатнулась, беспорядочно размахивая пистолетом, но незнакомец схватил со стола кость и ударил директора по плечу. Она закричала от боли и выронила оружие.

Высокого чернокожего мужчину в элегантном костюме Лэнгдон видел впервые. Тот оттолкнул ногой пистолет подальше и крикнул:

— Хватайте пирамиду — и за мной!

Глава 42

Элегантный незнакомец, который вел Лэнгдона по подземному лабиринту Капитолия, явно был человеком влиятельным. Мало того что он знал все входы и выходы, так у него еще была связка ключей, которыми он без труда отпирал возникавшие на пути двери.

Лэнгдон взбежал за ним по незнакомой лестнице. Под тяжестью каменной пирамиды кожаная лямка портфеля больно давила на плечо, и казалось, она вот-вот лопнет.

Последние события развивались без всякой логики, и Лэнгдоном теперь двигали одни инстинкты. Чутье подсказывало, что незнакомцу можно доверять. Он не только спас Лэнгдона от ареста, но и предпринял отважную попытку защитить пирамиду Питера Соломона.

«Чем бы она ни была».

И хотя мотивы его оставались для Лэнгдона загадкой, он успел заметить золотое кольцо на пальце своего спасителя — масонский перстень с двуглавым фениксом и числом 33. Значит, этот человек и Питер Соломон не просто близкие друзья, а братья-масоны высшего градуса.

Вслед за незнакомцем Лэнгдон выбежал в очередной коридор, где они открыли дверь без номера и попали в служебное помещение. Промчавшись мимо коробок и мешков с мусором, они неожиданно очутились в роскошном кинозале. Безвестный спаситель вывел Лэнгдона по боковому проходу наверх, в большой светлый атриум. Профессор наконец понял, где они — в экскурсионном центре. Тут он сегодня уже бывал.

И охранника-мексиканца он тоже видел.

Едва не столкнувшись лбами, все трое, оторопев, замерли на месте и уставились друг на друга. Лэнгдон сразу узнал юношу: это он сидел за рентгеновской установкой.

— Нуньес, никому ни слова, — приказал незнакомец. — За мной.

Юноша повиновался, но вид у него был растерянный.

«Кто же этот человек?»

Они побежали в юго-восточный угол экскурсионного центра, к ряду массивных дверей, загороженных дорожными конусами. Сами двери были заклеены малярной лентой — видимо, чтобы внутрь не проходили звуки и пыль с улицы. Незнакомец оторвал ленту и принялся перебирать ключи на связке, разговаривая с охранником.

— Наш друг Андерсон в подвале, возможно, ранен. Сходи туда и узнай.

— Да, сэр, — с тревогой ответил озадаченный Нуньес.

— Самое важное: ты нас не видел. — Мужчина нашел нужный ключ, снял его и открыл тяжелый замок. Отворив стальную дверь, он бросил ключ охраннику. — Запри за нами и аккуратно приклей ленту, потом спрячь ключ и никому ничего не говори. Никому, включая Андерсона. Все ясно, Нуньес?

Охранник уставился на ключ так, словно ему доверили бесценный алмаз.

— Да, сэр.

Незнакомец скрылся за дверью; Лэнгдон поспешил за ним. Охранник запер дверь и начал приклеивать ленту.

— Профессор Лэнгдон, меня зовут Уоррен Беллами. — Они шагали по еще не достроенному коридору. — Питер Соломон — мой близкий друг.

Лэнгдон испуганно покосился на своего спасителя.

«Это Уоррен Беллами?!»

Он никогда не видел Архитектора Капитолия, но имя, конечно, слышал.

— Питер рассказывал о вас много хорошего, — сказал Беллами. — Какая жалость, что мы познакомились при таких обстоятельствах.

— Он в ужасной беде. Ему отрезали…

— Знаю, — мрачно перебил его Беллами. — Боюсь, это только начало.

Они добрались до освещенной части коридора и свернули налево. Остаток прохода, куда бы он ни вел, тонул в кромешном мраке.

— Одну минуту, — сказал Беллами и скрылся в электрощитовой, откуда в темноту уходило множество мощных оранжевых кабелей. Лэнгдон остался ждать. Видимо, Архитектор нашел нужный выключатель, потому что через секунду в коридоре загорелся свет.

Лэнгдон оцепенел.

Вашингтон, как и Рим, насквозь пронизан секретными проходами и подземными туннелями. Этот коридор напомнил Лэнгдону римский Пассетто, соединяющий Ватикан с замком Святого Ангела.

«Длинный. Темный. Узкий».

В отличие от древнего коридора этот был еще не достроен и выглядел очень современно: аккуратная строительная зона словно бы сходила на нет. Освещалась она полоской небольших лампочек, которые и света толком не давали, а лишь подчеркивали невероятную длину туннеля.

Беллами уже шагал по коридору.

— Идите за мной. Смотрите под ноги.

Лэнгдон нагнал Архитектора и пошел за ним по пятам, спрашивая себя, куда заведет их этот туннель.

Тем временем Малах быстро шагал по главному коридору ЦТП к Пятому отсеку. Он стиснул в ладони карточку Триш и прошептал: «Ноль четыре ноль восемь».

В голове крутилась и другая мысль. Малах только что получил срочное сообщение из Капитолия. У его связного возникли неожиданные трудности. Впрочем, события все равно развивались как надо: и пирамида, и навершие теперь у Роберта Лэнгдона. Составные части заняли свои места, пусть и довольно неожиданным образом. Казалось, сама судьба следила за сегодняшними событиями, чтобы Малах мог одержать победу.

Глава 43

В длинном туннеле Лэнгдон едва поспевал за Уорреном Беллами. До сих пор Архитектор Капитолия больше стремился оторваться от Сато, нежели объяснить происходящее. В Лэнгдоне крепло подозрение, что все гораздо сложнее, чем он мог вообразить.

«ЦРУ? Архитектор Капитолия? Масоны тридцать третьей степени?»

Воздух огласил пронзительный звонок мобильного. Лэнгдон достал телефон из куртки и с опаской проговорил:

— Алло.

— Профессор, — раздался в трубке знакомый зловещий шепот. — Говорят, у вас неожиданно появился спутник.

Лэнгдон похолодел.

— Отвечайте, где Питер?! — громко вопросил он, и его слова эхом отозвались в туннеле. Уоррен Беллами с тревогой оглянулся и жестом велел ему не останавливаться.

— Не волнуйтесь. Я же говорил, Питер в безопасности.

— Господи, да вы отрезали ему руку! Ему нужен врач!

— Скорее, священник, — ответил преступник. — Но вы еще можете его спасти. Если выполните мои требования, Питер будет жить. Даю слово.

— Я не поверю слову безумца.

— Безумца? Профессор, вы должны были по достоинству оценить мое почтительное отношение к древним ритуалам. Рука мистерий привела вас к порталу — к пирамиде, скрывающей тайное знание. Мне доложили, что она у вас.

— По-вашему, это масонская пирамида?! — вскричал Лэнгдон. — Это простой камень, и только!

В трубке воцарилось молчание.

— Мистер Лэнгдон, не валяйте дурака — вы для этого слишком умны. Вам прекрасно известно, что вы сегодня нашли. Каменная пирамида… спрятанная в сердце Вашингтона… влиятельным масоном?

— Вы гоняетесь за сказкой! Питер от ужаса наговорил вам всяких глупостей! Легенда о масонской пирамиде — вымысел. Масоны не строили никакой пирамиды для защиты тайных знаний. А если и строили, то все равно — эта чересчур мала.

Его собеседник хихикнул.

— Вижу, Питер с вами не откровенничал. Профессор Лэнгдон, верите вы в пирамиду или нет, делайте, что я говорю. На вашей пирамиде вырезана некая надпись. Расшифруйте ее, и тогда я верну вам Питера Соломона.

— О чем бы там ни говорилось, — сказал Лэнгдон, — это не Мистерии древности.

— Конечно. Они слишком объемны, их не уместишь на маленькой пирамидке.

Ответ преступника окончательно сбил Лэнгдона с толку.

— Если это не Мистерии древности… то пирамида не масонская! Легенда гласит, что вольные каменщики построили пирамиду для защиты тайных знаний.

— Мистер Лэнгдон, — снисходительно проговорил преступник, — пирамида действительно была призвана защищать Мистерии, но под защитой масоны подразумевали нечто другое. Разве Питер не говорил? Сила пирамиды вовсе не в том, что в ней сокрыта сама мудрость… нет, она лишь указывает на нужное место.

Лэнгдон опешил.

— Расшифруйте надпись, — продолжил его собеседник, — и расскажите мне, где спрятано величайшее сокровище в истории человечества. — Он рассмеялся. — Питер бы не доверил вам само сокровище, профессор!

Лэнгдон резко остановился.

— Погодите… то есть пирамида — это карта?

Беллами тоже остановился как вкопанный и в ужасе посмотрел на Лэнгдона. По-видимому, звонивший знал слишком много. «Пирамида — это карта…»

— Верно, — прошептал преступник. — Карта, пирамида, портал — называйте как хотите… Ее создали много лет назад, чтобы место, где хранятся Мистерии древности, никогда не забылось, не затерялось.

— Решетка из шестнадцати символов не очень-то похожа на карту.

— Лишь на первый взгляд, профессор. Да и в любом случае только вы можете прочесть, что написано на пирамиде.

— Неправда! — возразил Лэнгдон, вспомнив примитивный шифр. — Любой в состоянии декодировать эту надпись, она очень проста.

— На поверку это может оказаться не так. Как бы то ни было, навершие есть только у вас.

Лэнгдон представил себе маленькую металлическую пирамидку.

«Порядок из хаоса?»

Он уже не знал, чему верить, но каменная пирамида в портфеле все сильнее оттягивала ему плечо.

Малах прижал трубку к уху, с удовольствием слушая судорожное дыхание взволнованного Лэнгдона.

— У меня много дел, профессор, да и у вас тоже. Позвоните, как только расшифруете карту. Мы вместе найдем это место и завершим сделку. Жизнь Питера… в обмен на мудрость веков.

— Даже не подумаю, — заявил Лэнгдон. — Сначала докажите, что Питер жив.

— Не советую вам испытывать мое терпение. Вы лишь крошечный винтик в огромной машине. Если не выполните мой приказ или попытаетесь меня найти, Питер умрет.

— Да откуда мне знать, что он жив?

— Очень даже жив, профессор, и отчаянно нуждается в вашей помощи.

— Что вы ищете на самом деле? — с жаром выпалил Лэнгдон в трубку.

Малах немного помолчал.

— Многие люди искали Мистерии древности и спорили об их силе. Сегодня я докажу, что Мистерии существуют.

Лэнгдон не ответил.

— Предлагаю вам приступить к расшифровке немедленно, — сказал Малах. — Информация нужна мне сегодня.

— Сегодня?! Уже девять вечера!

— Вот именно. Tempus fugit. Время летит.

Глава 44

Нью-йоркский редактор Джонас Фаукман как раз выключил свет в своей конторе, когда зазвонил телефон. Он не собирался брать трубку в такой поздний час, но случайно заметил на дисплее имя звонившего.

«Отвечу, наверняка дело стоящее», — подумал он и поднял трубку.

— Разве мы тебя еще печатаем? — наполовину в шутку, наполовину всерьез спросил Фаукман.

— Джонас! — У Роберта Лэнгдона был на редкость взволнованный голос. — Слава Богу, я тебя застал! Нужна помощь.

Фаукман воспрянул духом.

— Есть что редактировать? — с надеждой спросил он, а сам подумал: «В кои-то веки».

— Нет, хочу кое-что узнать. Помнишь, в прошлом году я знакомил тебя с Кэтрин Соломон, сестрой Питера Соломона?

Джонас нахмурился.

«Стало быть, редактировать нечего».

— Она еще искала издателя для своей книги по ноэтике, помнишь?

Фаукман закатил глаза.

— Еще бы! «Полезное» знакомство, спасибо. Она не только отказалась предоставить мне результаты своих исследований, но и отложила публикацию на неопределенное время.

— Джонас, у меня нет времени, просто слушай. Мне нужен ее телефон, прямо сейчас.

— Должен предупредить, у тебя нет шансов. Она отлично выглядит, но ее не удивишь…

— Это очень серьезно, Джонас. Дай мне ее номер.

— Хорошо… подожди минуту. — Они давно дружили, и Фаукман понял, что Лэнгдон не шутит. Он ввел имя Кэтрин Соломон в компьютер, и тот начал поиск по почтовому серверу компании.

— Ищу, — сказал Фаукман. — Послушай моего совета, не звони из гарвардского бассейна — ты как будто в психушке.

— Я не в бассейне, а в туннеле под Капитолием США.

По тону Лэнгдона Фаукман почувствовал, что друг не шутит.

«Да что с ним такое?»

— Роберт, почему ты не можешь спокойно сидеть дома и писать книгу? — Тут пискнул его компьютер. — Так, готово… — Он прокрутил мышкой всю переписку. — У меня есть только мобильный.

— Давай.

Фаукман продиктовал ему номер.

— Спасибо, Джонас, — с благодарностью сказал Лэнгдон. — Я перед тобой в долгу.

— Это уж точно. Когда я дождусь рукописи? Ты хоть понимаешь…

В трубке пошли гудки.

Фаукман покачал головой. Да, без писателей жизнь издателя была бы куда легче.

Глава 45

Кэтрин Соломон растерянно прочла имя звонившего ей человека. Сначала она подумала, что звонит Триш — объяснить, почему они с доктором Аваддоном так задержались. Но звонила вовсе не она.

На губах Кэтрин расцвела улыбка.

«Ну и денек!»

Она откинула крышку телефона.

— Дайте угадаю, — игриво сказала она. — Холостой ученый ищет симпатичную специалистку по ноэтике?

— Кэтрин! — Низкий голос принадлежал Роберту Лэнгдону. — Слава Богу, у вас все нормально.

— Конечно, нормально, — озадаченно проговорила Кэтрин. — Если не считать, что вы не звонили мне после прошлогодней вечеринки.

— Кое-что случилось. Пожалуйста, выслушайте меня. — Его всегда спокойный и ровный голос звучал встревоженно. — Произошло несчастье… Питер попал в беду.

Улыбка Кэтрин тут же померкла.

— В чем дело?

— Питер… — Лэнгдон умолк, словно подыскивая нужные слова. — Не знаю, как это сказать… в общем, его забрали. Неизвестно, кто и как, но…

— Забрали? — вопросила Кэтрин. — Роберт, вы меня пугаете. Куда забрали?

— Похитили, — ответил Лэнгдон срывающимся голосом. — Вчера или сегодня днем…

— Это не смешно! — сердито заявила Кэтрин. — У моего брата все хорошо, мы с ним разговаривали пятнадцать минут назад.

— Правда?!

— Да. Он написал, что едет в лабораторию.

— Написал!.. — воскликнул Лэнгдон. — А голос его вы слышали?

— Нет, но…

— Кэтрин, сообщение пришло не от вашего брата. Кто-то воспользовался его телефоном. Этот человек опасен. Сегодня он хитростью заманил меня в Вашингтон.

— Хитростью? Ничего не понимаю!

— Да, извините… — Лэнгдон был явно не в своей тарелке. — Возможно, вы тоже в опасности.

Профессор никогда бы не стал шутить по такому поводу, но он нес какой-то бред.

— У меня все хорошо, — сказала Кэтрин. — Я в хорошо охраняемом месте.

— Прочтите мне сообщение Питера. Пожалуйста!

Кэтрин в растерянности открыла эсэмэску и прочла ее профессору. По спине побежали мурашки, когда она дошла до последнего предложения, в котором говорилось о докторе Аваддоне. «Если доктор Аваддон сможет, пусть приедет. Я ему доверяю…»

— Господи!.. Он пригласил этого человека к вам в лабораторию?

— Да! Моя ассистентка пошла его встречать. Они вернутся с минуты…

— Кэтрин, уходите оттуда! — заорал Лэнгдон. — Сейчас же!

На другом конце ЦТП, в комнате охраны, громко зазвонил телефон. Охранник нехотя вынул из ушей наушники.

— Вестибюль, — сказал он в трубку, — говорит Кайл.

— Кайл, это Кэтрин Соломон! — сбивчиво, задыхаясь, выпалила она.

— Мэм, ваш брат еще не…

— Где Триш?! — закричала Кэтрин. — Ты видишь ее на мониторах?

Охранник подкатил стул к компьютеру.

— Она до сих пор не пришла?

— Нет! — испуганно крикнула Кэтрин.

Только сейчас охранник понял, что она бежит, потому и задыхается.

«Что там творится?»

Он начал перематывать кадры цифрового видео.

— Так, подождите, смотрю запись… Вот Триш выходит из вестибюля вместе с вашим гостем… они идут по Улице… мотаю… ага, заходят в Мокрый отсек… Триш открыла карточкой дверь, они зашли… мотаю… Теперь выходят — это было минуту назад… — Охранник вскинул голову и замедлил проигрывание. — Постойте… ничего не понимаю.

— Что?

— Ваш гость вышел из Мокрого отсека один.

— Триш осталась там?

— Ну да, похоже. Я слежу за вашим гостем… он в коридоре один.

— А где Триш?! — не выдержала Кэтрин.

— На мониторах ее не видно, — с растущей тревогой ответил охранник. Он взглянул на экран и заметил, что рукава пиджака у доктора как будто влажные… до самых локтей.

«Что он делал в Мокром отсеке, черт подери?»

Доктор решительно зашагал по коридору в сторону Пятого отсека, сжимая в руках… карточку.

У охранника волосы встали дыбом.

— Мисс Соломон, у нас неприятности.

Сегодняшний вечер для Кэтрин Соломон был полон новых впечатлений.

За два года она впервые разговаривала по мобильному в кромешном мраке Пятого отсека и впервые бежала через темноту со всех ног. Сейчас она прижимала трубку к уху и вслепую летела по бесконечной ковровой дорожке: как только нога ступала на бетон, Кэтрин выправляла курс и мчалась дальше.

— Где он сейчас? — тяжело дыша, спросила она охранника.

— Перематываю… Вот он идет по коридору к Пятому отсеку…

Кэтрин прибавила шагу, надеясь успеть к выходу раньше Аваддона — ей не хотелось оказаться запертой в отсеке.

— Когда он доберется до входа?

Охранник помедлил.

— Мэм, вы не поняли… Я еще перематываю. Это запись. — Он умолк. — Подождите, посмотрю журнал… Мэм, Пятый отсек открыли карточкой мисс Данн около минуты назад.

Кэтрин остановилась как вкопанная посреди черной бездны.

— Он уже в отсеке? — прошептала она в трубку.

Охранник быстро нажимал кнопки.

— Да, мэм, он вошел… девяносто секунд назад.

Кэтрин оцепенела и затаила дыхание. Темнота вокруг нее словно ожила.

«Он здесь, со мной».

В следующий миг она осознала, что единственный источник света в отсеке — ее мобильный.

— Пришлите помощь, — прошептала Кэтрин охраннику. — И помогите Триш.

С этими словами она тихо закрыла телефон и осталась в полной темноте.

Кэтрин стояла неподвижно и старалась дышать как можно тише. Несколько секунд спустя из темноты выплыл резкий запах этанола, который постепенно становился все крепче. Всего в нескольких футах от себя Кэтрин почувствовала чье-то присутствие. Казалось, громкий стук сердца выдает ее. Она тихонько сняла туфли и шагнула влево, на холодный бетонный пол. Затем сделала еще шаг, для верности.

Хрустнул сустав на большом пальце.

В тишине хруст прогремел, точно выстрел.

Впереди послышался шорох одежды. Кэтрин рванула в сторону, но на секунду опоздала: мощная рука, слепо шарящая в темноте, вцепилась в подол ее халата и дернула.

Кэтрин изогнулась и выскользнула из халата. Уже не зная, где выход, она наугад побежала в бесконечную пустоту.

Глава 46

Несмотря на то что в Библиотеке конгресса находится «самая красивая комната в мире», главное ее достояние — не роскошные интерьеры, а богатые фонды. Библиотеку недаром считают самой крупной на Земле: общая длина книжных полок составляет больше пятисот миль (больше, чем расстояние от Вашингтона до Бостона). Вдобавок, ежедневно количество книг увеличивается примерно на десять тысяч единиц.

Библиотека конгресса — бывшая частная коллекция научных и философских трудов, начало которой положил Томас Джефферсон, — символизирует собой тягу американцев к знаниям и их распространению. Это одно из первых электрифицированных зданий в Вашингтоне, и библиотека действительно сияла подобно маяку во мраке Нового Света.

Как следует из названия, библиотека призвана обслуживать конгресс, почтенные члены которого трудятся через дорогу, в Капитолии. Вековую связь между библиотекой и Капитолием недавно укрепило строительство длинного туннеля под Индепенденс-авеню.

Профессор Роберт Лэнгдон шагал вслед за Уорреном Беллами по недостроенному туннелю. Он как мог пытался унять свой страх за Кэтрин Соломон.

«Этот маньяк сейчас в лаборатории?!»

Лэнгдон даже не хотел думать, что он там делает. Профессор успел только сказать Кэтрин, где они встретятся.

«Когда же кончится этот проклятый туннель?»

Голова нестерпимо болела от путаных мыслей о Кэтрин, Питере, масонах, Беллами, пирамидах, древних пророчествах и… о карте.

Лэнгдон прогнал назойливые мысли и прибавил шагу.

«Беллами обещал ответить на мои вопросы».

Наконец коридор закончился, и Архитектор провел Лэнгдона через несколько створчатых дверей. В них еще не было замков, поэтому Беллами отыскал где-то алюминиевую стремянку и подпер ею последнюю дверь, а сверху поставил железное ведро — если кто-нибудь проникнет внутрь, оно с грохотом свалится на пол.

«Хороша сигнализация…»

Лэнгдон надеялся, что у Беллами есть более внятный план по обеспечению безопасности. События развивались так быстро, что профессор только сейчас задумался о последствиях своего бегства с Беллами.

«Я скрываюсь от ЦРУ…»

Они свернули за угол и начали подниматься по широкой лестнице, перегороженной оранжевыми конусами. Портфель все сильнее оттягивал Лэнгдону плечо.

— Я по-прежнему не понимаю, как каменная пирамида…

— Не сейчас, — перебил его Беллами. — Осмотрим ее на свету. Я отведу вас в безопасное место.

Лэнгдон усомнился, что такое место вообще может существовать для человека, недавно напавшего на директора СБ ЦРУ.

Они поднялись по лестнице и оказались в широком коридоре, отделанном итальянским мрамором и сусальным золотом. Вдоль стен выстроились восемь пар статуй — все они изображали богиню Минерву. Беллами поспешил дальше, на восток, и через сводчатую арку они с Лэнгдоном попали в огромный просторный зал.

Даже в тусклом свете большой зал библиотеки сиял роскошью и великолепием классического европейского дворца. В семидесяти пяти футах над головой, между балками, отделанными редкой тогда алюминиевой фольгой (были времена, когда этот металл стоил дороже золота), сверкал богатый витраж. Величавые парные колонны украшали балкон второго этажа. Подняться на него можно было по двум лестницам; на нижних стойках перил красовались бронзовые богини — каждая вздымала над головой факел знаний.

В странной попытке раскрыть тему современного просвещения и сохранить декоративные традиции архитектуры Ренессанса перила украсили купидонами, символизирующих ученых.

«Ангел-электрик с телефоном? Энтомолог-херувим с сачком? Интересно, что бы сказал на это Бернини…»

— Поговорим здесь, — буркнул Беллами, проводя Лэнгдона мимо двух пуленепробиваемых витрин, в которых хранились две самые ценные книги библиотеки: рукописная Большая Майнцская Библия, созданная в 1450-х, и американский экземпляр Библии Гутенберга — один из трех имеющихся в мире полных экземпляров, отпечатанных на пергаменте. В полукруглых углублениях под сводчатым потолком красовалась картина из шести фрагментов: «Эволюция книги» Джона Уайта Александра.

Беллами подошел к элегантной двустворчатой двери посреди восточной стены зала. Лэнгдон знал, куда она ведет, но место это явно не годилось для бесед.

«Даже если не считать, что в зале полно табличек с просьбой соблюдать тишину, „безопасным“ его не назовешь…»

Расположенный ровно посередине крестообразного здания, главный читальный зал был сердцем библиотеки. В нем не укроешься — все равно что вломиться в церковь и спрятаться на алтаре.

Тем не менее Беллами открыл дверь и нащупал на стене выключатель. Прямо перед ними материализовался, словно из ниоткуда, один из величайших архитектурных шедевров Америки.

Знаменитый читальный зал поражал воображение. Огромный восьмигранник высотой в сто шестьдесят футов был отделан тремя породами мрамора: шоколадным теннессийским, сливочным сиенским и красным алжирским. Поскольку свет падал из восьми углов, теней нигде не было, и казалось, будто зал светится сам по себе.

— Считается, что этот зал — красивейший в Вашингтоне, — сказал Беллами и жестом пригласил Лэнгдона внутрь.

«Пожалуй, во всем мире», — подумал Лэнгдон, перешагивая через порог. Как всегда, его взгляд сначала приковал огромный свод, украшенный изящными резными кессонами. С балюстрады верхнего балкона смотрели вниз шестнадцать бронзовых «портретных» статуй, а под ними вереница великолепных арок образовывала нижний балкон. От массивного абонементного стола тремя концентрическими окружностями расходились ряды полированных деревянных столов.

Лэнгдон перевел взгляд на Беллами — тот подпирал широко распахнутые двери, чтобы они не закрылись.

— Я думал, мы прячемся… — растерянно сказал профессор.

— Если в здание кто-нибудь вломится, я хочу об этом знать, — ответил Беллами.

— Нас же сразу найдут!

— Найдут в любом случае, где ни прячься. Но если заявятся сюда, вы тут же сообразите, почему я выбрал именно этот зал.

Лэнгдон ничего не понял, однако Беллами, судя по всему, не желал объясняться и уже направился к центру зала. Там он выбрал свободный стол, пододвинул к нему два стула, включил лампу и кивнул на профессорский портфель.

— Ну, давайте взглянем.

Чтобы не оцарапать полировку грубым гранитом, Лэнгдон не стал вынимать пирамиду, а водрузил портфель на стол и раскрыл пошире. Уоррен Беллами поправил лампу и внимательно осмотрел пирамиду, затем провел пальцами по таинственной надписи.

— Полагаю, язык вам знаком? — спросил Беллами.

— Конечно, — ответил Лэнгдон, разглядывая шестнадцать символов.

Так называемый Масонский шифр был в ходу у первых членов братства, которые пользовались им для личной переписки. Алфавит вышел из употребления по очень простой причине — его было слишком легко расшифровать. Большинство старшекурсников, посещавших семинары Лэнгдона по символогии, справились бы с этой надписью за пять минут. Сам профессор при наличии ручки и листа бумаги мог раскодировать ее меньше чем за минуту.

Это обстоятельство позволяло Лэнгдону сделать два вывода. Во-первых, он был отнюдь не единственным человеком на свете, способным дешифровать надпись на пирамиде. Во-вторых, Сато почему-то решила, что этот код — дело государственной важности. С тем же успехом она могла заявить, что пусковые коды ядерных ракет раскрываются при помощи игрушечного шифровального кольца из коробки с поп-корном. Лэнгдону не верилось в этот абсурд.

«Надпись на пирамиде указывает, где хранится мудрость веков?!»

— Роберт, — мрачно проговорил Беллами, — Сато объяснила вам, почему за дело взялось ЦРУ?

Лэнгдон покачал головой.

— Она утверждает, что это вопрос национальной безопасности. По-моему, лжет.

— Может быть. — Беллами задумчиво потер шею. Его словно бы терзали какие-то сомнения. — Но меня больше тревожит другое. — Он посмотрел Лэнгдону в глаза. — Директор Сато могла узнать об истинной силе пирамиды.

Глава 47

Кэтрин Соломон обступала абсолютная чернота.

Сойдя со знакомой и безопасной ковровой дорожки, Кэтрин шла вперед наугад, водя перед собой руками и спотыкаясь. Пол был холодный, точно лед на замерзшем озере… враждебная среда, из которой нужно было выбраться — во что бы то ни стало.

Запах спирта исчез, и Кэтрин остановилась. Стоя неподвижно в темноте, она прислушалась, желая, чтобы сердце не билось так громко. Тяжелых шагов за спиной больше не было слышно…

«Я от него сбежала?»

Она закрыла глаза и попыталась сообразить, где находится.

«В каком направлении я двигалась? Где дверь?»

Неизвестно. Выход мог быть где угодно.

Кэтрин слышала, что страх стимулирует мозговую деятельность и обостряет мышление, однако ужас превратил ее разум в бурный водоворот паники и растерянности.

«Даже если я найду дверь, выйти не получится».

Карточка осталась в скинутом халате. Кэтрин могло спасти лишь то, что она теперь как иголка в стоге сена — единственная точка в огромной системе координат размером с футбольное поле. Несмотря на непреодолимое желание бежать куда глаза глядят, умом Кэтрин понимала, что правильнее вообще не двигаться.

«Стой спокойно. Ни звука».

Охранник уже шел ей на помощь, а от преследователя почему-то несло этанолом.

«Я почувствую его приближение».

Мысли Кэтрин вернулись к словам Лэнгдона. «Вашего брата… забрали». Струйка пота стекла по руке к ладони, в которой она стискивала мобильный. Эту угрозу Кэтрин не учла: телефон мог выдать ее местонахождение, а выключить его незаметно было нельзя — если открыть крышку, загорится дисплей.

«Брось телефон… и уйди подальше».

Она снова почувствовала запах спирта. Он усиливался с каждой секундой. Кэтрин заставила себя остаться на месте, затем медленно и осторожно шагнула влево. Увы, легкого шороха одежды оказалось достаточно — преследователь ринулся к ней. В следующий миг он схватил ее за плечо; в нос ударила вонь этанола. Кэтрин вывернулась, и ею овладел холодный ужас. Забыв о логических расчетах, она помчалась вперед, затем резко свернула влево.

Впереди, словно из пустоты, возникла стена.

Кэтрин с разбегу налетела на нее и задохнулась: от удара из легких вышибло весь воздух. По руке и плечу разлилась боль, но каким-то чудом Кэтрин устояла на ногах. Она врезалась в стену не прямо, а под углом, однако приятного все равно было мало. Эхо удара разлетелось по всему отсеку.

«Теперь он знает, где я».

Скорчившись от боли, Кэтрин уставилась в темноту и почувствовала, что Аваддон на нее смотрит.

«Уходи отсюда, живо!»

Все еще пытаясь восстановить дыхание, Кэтрин пошла вдоль стены, как можно тише прикасаясь к стальным кронштейнам.

«Не отходи от стены. Проскользни мимо него, пока он не загнал тебя в угол».

В правой руке Кэтрин сжимала телефон, готовясь при необходимости швырнуть его, как снаряд.

Тут до нее донесся неожиданный звук — отчетливый шорох одежды впереди… рядом со стеной. Она оцепенела и затаила дыхание.

«Когда он успел?!»

На нее пахнуло этанолом.

«Он двигается в мою сторону!»

Кэтрин попятилась, затем тихо повернула и быстро пошла в обратном направлении. Не успела она сделать и двадцати шагов, как случилось невозможное: впереди опять зашуршала одежда! Вновь пахнуло этанолом. Кэтрин остановиласькак вкопанная.

«Господи, он повсюду!»

Голый по пояс, Малах вглядывался в темноту.

Он решил превратить в преимущество досадное, выдающее его обстоятельство — запах спирта от намокших рукавов. Малах снял рубашку и пиджак — они помогут загнать жертву в угол. Сначала он скомкал рубашку и швырнул ее вправо: Кэтрин остановилась и пошла в другую сторону. Тогда он кинул пиджак влево — жертва замерла. Теперь она нипочем не осмелится двинуться в стороны…

Малах стал ждать, весь обратившись в слух.

«Она может пойти только в одном направлении — ко мне».

Но почему-то он ничего не слышал. Либо Кэтрин парализовал страх, либо она решила дождаться помощи, стоя на месте.

«Ах, бедняжка!.. Подмога придет не скоро».

Малах сломал электронный замок — очень простым и эффективным способом. Открыв дверь карточкой Триш, он загнал в прорезь десятицентовую монету. Теперь, чтобы вставить карту, сначала придется разобрать все устройство.

«Мы одни, Кэтрин… Никто нам не помешает».

Малах медленно двинулся вперед, прислушиваясь к малейшим шорохам. Этой ночью Кэтрин Соломон умрет в музее своего брата. Как поэтично! Малаху не терпелось поделиться этой новостью с Питером. Месть будет сладкой…

Внезапно в темноте вспыхнул крошечный огонек: Кэтрин только что допустила роковую ошибку.

«Она кому-то звонит?!»

Электронный дисплей горел примерно на уровне ее талии, ярдах в двадцати от Малаха, точно маяк посреди черного океана. Малах собирался ждать, пока Кэтрин потеряет терпение и сдвинется с места, но теперь в этом не было необходимости.

Он бросился прямо на свет: лучше изловить Кэтрин до того, как она вызовет помощь. Через несколько секунд Малах вытянул руки вперед и немного развел их в стороны, чтобы не дать жертве уйти.

Пальцы с размаху врезались в бетонную стену и едва не сломались. Следом о железную балку ударилась голова. Малах вскрикнул от боли и рухнул на пол. Изрыгая проклятия, он с трудом встал на ноги — зацепившись за стальной кронштейн, на который сестра Питера предусмотрительно положила телефон.

Кэтрин Соломон помчалась вперед, больше не заботясь о том, что рука ритмично стучит по стальным кронштейнам Пятого отсека.

«Беги!»

Если идти по периметру, рано или поздно можно добраться до двери.

«Куда запропастилась охрана?!»

Кэтрин продолжала путь, левой рукой касаясь кронштейнов, а правую вытянув перед собой для защиты.

«Ну же, где угол?»

Стена как будто длилась бесконечно, но тут ритмичный стук ладони стих: кронштейны закончились, а потом начались снова. Кэтрин притормозила и пошла обратно, ощупывая гладкую железную стену.

«Почему здесь нет кронштейнов?»

Послышались тяжелые шаги преследователя, бегущего за ней вдоль стены. Но куда больше Кэтрин напугал далекий металлический стук: охранник барабанил фонарем по двери Пятого отсека.

«Охрана не может попасть внутрь?!»

Эта мысль ужасала, но в то же время Кэтрин наконец сориентировалась в пространстве. Теперь она четко представила себе, где находится. В голове вспыхнула схема Пятого отсека, и Кэтрин на ум пришла неожиданная догадка: «Так вот что это за железная стена без кронштейнов!»

В каждом отсеке имелись специальные передвижные стены — чтобы при случае можно было ввозить и вывозить особо крупные экспонаты. Стена была огромной, как в ангаре. В самых диких кошмарах Кэтрин не могла вообразить, что когда-нибудь придется ее открывать, но другого выхода попросту не было.

«Она вообще открывается?»

Кэтрин ощупью двинулась вдоль стены, наткнулась на большую железную ручку и изо всех сил потянула ее в сторону. Дверь не поддавалась. Кэтрин попробовала еще раз — бесполезно.

Преследователь был совсем близко: шел на звуки ее тщетных потуг.

«Дверь заперта!»

Кэтрин в ужасе стала водить руками по стене и вдруг наткнулась на нечто вроде вертикального шеста. Она села на корточки. Шест — запорный стержень — уходил в отверстие в бетонном полу. Кэтрин схватила его обеими руками, потянула и вытащила из дыры.

«Он уже близко!»

Кэтрин вновь нащупала ручку и с силой дернула ее в сторону. Дверь почти не сдвинулась, но все же в Пятый отсек проник тончайший луч лунного света. Кэтрин потянула снова: светлая полоска стала шире.

«Еще чуть-чуть!»

Она дернула ручку в третий раз — преследователь был всего в нескольких футах от нее.

Кэтрин бросилась к свету и протиснулась в узкую щель. Почти в ту же секунду следом из черноты разъяренной змеей метнулась огромная татуированная рука. Кэтрин побежала вдоль светлой стены Пятого отсека. Гравий, которым были посыпаны все дорожки по периметру ЦТП, больно впивался в ноги, но Кэтрин только прибавила шагу. Ночь была темная, и все же после абсолютной мглы Пятого отсека видимость казалось идеальной — светло почти как днем. Передвижная стена за спиной Кэтрин открылась шире, и на гравийной дорожке послышался звук быстрых тяжелых шагов… невероятно быстрых.

«Мне его не обогнать».

Ее «вольво» был ближе, чем главный вход, но все равно слишком далеко.

«Ничего не выйдет!»

Тут Кэтрин вспомнила о своем последнем козыре.

Она подбежала к углу отсека и услышала за спиной быстро нагоняющие ее шаги.

«Сейчас или никогда».

Вместо того чтобы свернуть за угол, Кэтрин зажмурилась и припустила влево, прочь от здания, по газону. Она закрыла глаза руками и побежала вслепую.

В тот же миг сработала сигнализация, реагирующая на движение, и вспыхнули прожекторы. Ночь мгновенно превратилась в день. Сзади раздался громкий вопль: свет силой в двадцать пять миллионов свечей ударил ее преследователя по глазам. Он споткнулся на гравии и упал.

Кэтрин еще долго не открывала глаз и бежала наугад. Когда ЦТП и прожекторы, как ей казалось, остались далеко позади, она выправила курс и помчалась что есть духу к парковке.

Ключи от «вольво» были там же, где и всегда, — на панели управления. Задыхаясь и дрожа, она схватила их и нашла замок зажигания. Двигатель взревел, и фары выхватили из темноты кошмарное зрелище.

К машине неслась омерзительная тварь.

На миг Кэтрин оцепенела.

Голый по пояс, бритый наголо зверь мчался по парковке. Его кожа была сплошь покрыта татуированными символами, словами и чешуей. В свете фар он взревел и вытянул перед собой руки, точно житель пещер, впервые увидевший солнце. Кэтрин потянулась к коробке передач, но зверь уже достиг «вольво» и выбил стекло с ее стороны. На колени дождем посыпались осколки.

Огромная татуированная рука вцепилась ей в горло. Кэтрин резко дала задний ход, но убийца крепко держал ее за шею и давил, давил… Она попыталась вывернуться и вдруг посмотрела ему прямо в лицо. Под тональным кремом, рассеченным тремя глубокими, как от ногтей, царапинами, скрывались татуировки. Глаза горели безумной яростью.

— Надо было убить тебя десять лет назад, — прорычал зверь, — когда я убил твою мать!

С трудом переварив услышанное, Кэтрин вспомнила, где видела эти звериные глаза.

«Это он!!!»

Она бы закричала, но убийца стискивал ей горло.

Кэтрин вдавила в пол педаль газа, и машина дернулась назад: рука, сжимавшая горло, едва не сломала ей шею. «Вольво» покатился вверх по пологому съезду. Давление на шею все росло, но вдруг по машине хлестнули три ветки, и рука исчезла.

«Вольво» прорвался сквозь ветви и въехал на верхний этаж парковки. Кэтрин ударила по тормозам. Внизу с трудом вставал на ноги полуголый человек. С чудовищным спокойствием он поднял руку и указал пальцем прямо на Кэтрин.

Борясь с ужасом и лютой ненавистью, она выкрутила руль, и уже через несколько секунд «вольво», виляя из стороны в сторону, выехал на Силвер-Хилл-роуд.

Глава 48

Сгоряча полицейский Капитолия Нуньес не нашел другого выхода, кроме как помочь Архитектору и Роберту Лэнгдону. Теперь же, вернувшись в центральный пункт наблюдения, он понял, что вот-вот разразится буря.

Начальник полиции Трент Андерсон прижимал к голове лед, а другой полицейский обрабатывал синяки Сато. Оба стояли перед мониторами и просматривали записи видеокамер, пытаясь выследить Лэнгдона и Беллами.

— Просмотрите записи со всех коридоров и выходов, — распорядилась Сато. — Мне надо знать, куда они пошли!

Нуньес похолодел. Нужный ролик найдется за несколько минут, не больше.

«Я помог им сбежать…»

Масла в огонь подлило прибытие четырех оперативников из ЦРУ, готовых в любой момент отправиться по следам Лэнгдона и Беллами. Они совсем не походили на полицейских Капитолия. Это были настоящие бойцы: черные камуфляжные костюмы, приборы ночного видения, фантастической модели пистолеты.

К горлу Нуньеса подступила тошнота. Он собрался с духом и украдкой поманил к себе Андерсона.

— На пару слов, шеф.

— В чем дело? — Андерсон вышел за Нуньесом в коридор.

— Шеф, я допустил ужасную ошибку… — Охранника бросило в пот. — Я очень сожалею и сегодня же уволюсь.

«Иначе завтра ты сам меня вытуришь».

— Не понял?

Нуньес с трудом сглотнул.

— Несколько минут назад я видел, как Архитектор Беллами и Лэнгдон покидают здание.

— Что?! — взревел Андерсон. — Чего ж ты молчал?

— Архитектор велел никому не говорить.

— Ты работаешь не на него, а на меня, черт подери! — Слова Андерсона эхом разлетались по коридору. — Беллами ударил меня башкой об стену!

Нуньес протянул ему ключ, полученный от Архитектора.

— Что это?

— Ключ от дверей нового туннеля под Индепенденс-авеню. Он был у мистера Беллами. Так они и сбежали.

Андерсон безмолвно уставился на ключ.

Из комнаты высунулась Сато:

— Что у вас происходит?

Нуньес побелел. Андерсон все еще держал ключ в руках, и Сато наверняка его увидела. Пока безобразная японка шагала по коридору, Нуньес импровизировал как мог, пытаясь выгородить шефа.

— Я нашел на полу в подвале ключ и спросил шефа, от чего он может быть.

— И что говорит шеф? — Сато подошла и вопросительно уставилась на Андерсона.

Охранник робко взглянул на шефа: тот лихорадочно обдумывал варианты ответа. Наконец он покачал головой:

— Так сразу не скажу. Надо посмотреть…

— Не утруждайтесь, — перебила его Сато. — Ключ отпирает дверь туннеля.

— Правда? — удивился Андерсон. — Откуда вы знаете?

— Мы нашли видеозапись. Нуньес помог Лэнгдону и Беллами сбежать, а потом запер за ними дверь. Ключ дал ему Архитектор.

Андерсон в ярости повернулся к охраннику:

— Это правда?!

Тот закивал, старательно подыгрывая.

— Простите, сэр. Архитектор велел мне молчать!

— Плевать мне на Архитектора! — заорал Андерсон. — Немедленно…

— Заткнитесь, Трент, — осадила его Сато. — Врать вы умеете не лучше Нуньеса. Приберегите свой актерский дар для допроса. — Она вырвала у него ключ от туннеля. — В вашей помощи я больше не нуждаюсь.

Глава 49

Роберт Лэнгдон с тревогой нажал «отбой».

«Почему Кэтрин не берет трубку?»

Она обещала позвонить, как только выберется из лаборатории и поедет сюда, но так и не позвонила.

Лэнгдон и Беллами сидели за столом в читальном зале. Архитектор тоже сделал звонок — человеку, который якобы мог предоставить им убежище, безопасное укрытие. Увы, этот человек тоже не взял трубку, и Беллами пришлось оставить сообщение с просьбой как можно скорее перезвонить на номер Лэнгдона.

— Я попробую как-нибудь с ним связаться, — сказал Архитектор, — но пока мы сами по себе. Надо обсудить, что будем делать с пирамидой.

«Пирамида…»

Роскошный интерьер читального зала фактически перестал существовать для Лэнгдона; мир теперь состоял из каменной пирамиды, запечатанного свертка с навершием и элегантно одетого чернокожего человека, который возник из темноты и спас профессора от допроса в ЦРУ.

Лэнгдон надеялся, что Архитектор Капитолия проявит хоть каплю здравомыслия, однако Уоррен Беллами рассуждал не рациональнее того безумца, который настаивал, что Питер сейчас пребывает в чистилище. Беллами заявил, что каменная пирамида и есть масонская, из легенды.

«Древняя карта? Указывающая путь к тайной мудрости?»

— Мистер Беллами, — вежливо сказал Лэнгдон, — я не могу всерьез принять идею о существовании неких знаний, которые наделяют людей сверхъестественными способностями.

Архитектор посмотрел на него со смесью разочарования и уверенности, отчего Лэнгдону стало неловко за свой скепсис.

— Профессор, я, конечно, не должен удивляться вашей реакции, ведь вы человек со стороны. Некоторые масонские понятия кажутся вам вымыслом, потому что вы не прошли обряд посвящения и не готовы их принять.

На сей раз Лэнгдон почувствовал себя уязвленным.

«Я и с Одиссеем не плавал, но это не мешает мне знать, что циклопов не существует!»

— Мистер Беллами, даже если легенда правдива… эта пирамида никак не может быть масонской.

— Отчего же? — Архитектор провел пальцем по выгравированной надписи. — По-моему, она в точности соответствует описаниям. Каменная пирамида с золотым навершием, которое согласно рентгеновскому снимку и доверил вам Питер. — Беллами взял сверток и взвесил его на ладони.

— Она не больше фута высотой, — возразил Лэнгдон. — Во всех версиях легенды говорится, что масонская пирамида огромна.

Беллами явно ожидал этого аргумента.

— Как вы знаете, легенда гласит, что пирамида очень высока — сам Господь может протянуть руку и дотронуться до нее.

— Вот именно.

— Понимаю ваше недоумение, профессор. И Мистерии древности, и масонская философия в целом чтят Бога внутри нас. В символическом смысле все, что доступно просветленному человеку… доступно Богу.

Игра слов не убедила Лэнгдона.

— Это подтверждает даже Библия, — продолжил Беллами. — Если мы признаем, что Всемогущий сотворил нас по образу и подобию своему, тогда нельзя не признать другого: человечество не ниже Бога. В Евангелие от Луки 17:21 сказано: «Царствие Божие внутрь вас есть».

— Извините, я не знаю ни одного христианина, который считал бы себя равным Богу.

— Оно и понятно, — уже жестче ответил Беллами. — Людям подавай все сразу: они хотят гордо заявлять о своем почитании Библии и одновременно игнорировать то, что не могут или не желают понимать.

Лэнгдон не нашелся с ответом.

— Как бы то ни было, старинное описание масонской пирамиды — такой высокой, что ее может коснуться сам Бог, — привело к заблуждениям касательно ее истинных размеров. Это останавливает искателей сокровищ и позволяет ученым вроде вас считать пирамиду вымыслом.

Лэнгдон опустил глаза.

— Мне жаль вас разочаровывать, но я всегда думал, что это миф.

— Разве не логично, что вольные каменщики вырезали карту на каменной пирамиде? Все самые значимые заветы человечества были высечены в камне — включая скрижали с десятью заповедями, которые Господь дал Моисею.

— Да, но ведь везде говорится «легенда о масонской пирамиде»! Само слово подразумевает, что это вымысел.

— Ах да, «легенда». — Беллами рассмеялся. — Похоже, с вами приключилось то же самое, что с Моисеем.

— Простите?

Архитектор весело взглянул на верхний балкон, откуда на них смотрели шестнадцать бронзовых статуй.

— Моисея видите?

Лэнгдон поднял глаза на знаменитую библиотечную статую.

— Да.

— Он с рогами.

— Я в курсе.

— А почему он с рогами, знаете?

Как большинству преподавателей, Лэнгдону не нравилось, когда ему читали лекции. Рога у этой статуи Моисея были по той же причине, что и у тысяч его изображений по всему миру — из-за ошибки в переводе Книги Исход с древнееврейского. Оригинальный текст гласил, что Моисей имел «karan ‘ohr panav» — то есть «лицо его сияло лучами». Когда же римско-католическая церковь переводила Библию на латынь, возникла фраза «cornuta esset facies sua» — «рогато было лицо его». С тех пор художники и скульпторы, опасаясь упреков в отступлении от священного текста, стали изображать Моисея рогатым.

— Переводческая ошибка, только и всего, — ответил Лэнгдон, — допущенная блаженным Иеронимом примерно в IV веке нашей эры.

Архитектор был приятно удивлен.

— Именно. Неверный перевод. А бедному Моисею такое огорчение вышло.

«Огорчение» — мягко сказано. В детстве Лэнгдон перепугался, впервые увидев «рогатого Моисея» — знаменитую статую работы Микеланджело, установленную в базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи.

— Я упомянул Моисея, чтобы наглядно показать, как единственное недопонятое слово может изменить многое.

«Уж я-то это знаю», — подумал Лэнгдон, усвоивший этот урок несколько лет назад. «SanGreal» — «Святой Грааль». «SangReal» — «Королевская кровь».

— В случае с масонской пирамидой, — продолжил Беллами, — кто-то однажды услышал про «легенду», и слово закрепилось. Но его неверно истолковали, как произошло и с «талисманом». — Архитектор улыбнулся. — Язык порой очень ловко скрывает истину.

— Верно, но я не вполне вас понимаю.

— Роберт, масонская пирамида — это карта. У всякой карты есть легенда — ключ, помогающий ее прочесть. — Беллами взял квадратный сверток. — Неужели вы не понимаете? Навершие и есть легенда масонской пирамиды — ключ, который открывает тайну самого могущественного артефакта на свете… карты, указывающей путь к величайшему сокровищу человечества — утраченной мудрости веков.

Лэнгдон не нашелся с ответом.

— Вынужден вас огорчить, — сказал Беллами. — Вот она — легендарная масонская пирамида, скромный камень с золотым навершием. Такой высокий, что до него может дотронуться сам Господь… и просветленный человек.

На несколько секунд оба замолчали.

Лэнгдона, увидевшего пирамиду в новом свете, неожиданно охватило волнение. Он опять посмотрел на гравировку.

— Но этот шифр… слишком…

— Прост?

Лэнгдон кивнул:

— Почти каждый может прочесть надпись.

Беллами улыбнулся и протянул Лэнгдону листок бумаги и карандаш.

— Так, может, вы нас просветите?

Лэнгдону не хотелось предавать доверие Питера, но, учитывая обстоятельства, это было меньшее из зол. Столь примитивно зашифрованная надпись вряд ли указывала на какой-либо тайник… тем более на тот, где якобы хранилось одно из величайших сокровищ в истории.

Лэнгдон взял у Беллами карандаш и постучал им по подбородку, глядя на простейший код, который можно было разгадать в уме. И все же профессор решил не рисковать — на бумаге вернее. Он прилежно склонился над столом и записал на листке обычный дешифровальный ключ масонского шифра: алфавит, вписанный в четыре решетки — две с точками и две без. Каждая буква находилась в собственном «кармане», или «ячейке», уникальной формы. Эта форма и указывала на нужный знак. Проще не придумаешь.

Лэнгдон перепроверил алфавит: все было правильно. Чтобы расшифровать надпись на пирамиде, следовало отыскать на решетках соответствующие ячейки и выписать на листок стоящие в них буквы.

Первый значок был похож на галочку или стрелку «вниз». Лэнгдон быстро нашел ячейку такой формы на третьей решетке — в ней стояла буква «S».

Следующий символ представлял собой квадрат с точкой и без правой стороны: эта форма соответствовала букве «O».

В пустой квадратной ячейке стояла буква «E».

SOE…

Лэнгдон работал все быстрее и уже через несколько секунд дешифровал все имеющиеся символы. Посмотрев на готовую надпись, он разочарованно вздохнул.

«На „эврику“ не тянет…»

Беллами едва заметно улыбнулся:

— Как вы знаете, профессор, Мистерии древности открываются только просветленным.

— Верно… — кивнул Лэнгдон и нахмурился.

«Похоже, я к ним не отношусь».

Глава 50

В подвале штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, штат Виргиния, работали над тем же самым шифром. Нола Кей, старший аналитик СБ, сидела за монитором высокого разрешения и внимательно разглядывала фотографию, которую десять минут назад прислала директор Сато.

«Это что, шутка такая?»

Впрочем, сегодня ЦРУ было не до шуток, да и директор начисто лишена чувства юмора. Ответственная секретная работа во всевидящей Службе безопасности открыла Ноле глаза на закулисный мир власти. Однако за последние сутки ее представления о тайнах влиятельных людей совершенно перевернулись.

— Да, директор, — сказала Нола, придерживая телефонную трубку плечом. — Надпись действительно представляет собой масонский шифр. Но если его дешифровать, выходит какая-то абракадабра, набор случайных букв.

Она еще раз взглянула на получившийся квадрат.

— Нет, должен быть какой-то смысл, — упорствовала Сато.

— Только если существует второй уровень кодирования, о котором я не догадываюсь.

— Что можно сделать?

— В основе матрицы лежит решетка, так что я попробую шифр Виженера и прочее в том же роде, но никаких гарантий дать не могу, особенно если при кодировании использовалась схема одноразовых блокнотов.

— Сделайте все возможное. И быстро. А что с рентгеновским снимком?

Нола подъехала на стуле ко второму монитору, на экране которого был обычный снимок чьего-то портфеля. Сато запросила информацию по небольшой пирамидке, лежавшей в квадратной шкатулке. Двухдюймовые предметы редко становились делом государственной важности — если только не были изготовлены из обогащенного плутония. Впрочем, материал этой пирамидки тоже вызывал немало вопросов.

— Оптический анализ дал однозначные результаты, — сказала Нола. — Плотность вещества — девятнадцать целых три десятых грамма на кубический сантиметр. Пирамида сделана из чистейшего золота.

— Это все?

— Нет, мэм. Сканирование показало, что на поверхности золотой пирамиды есть незначительные неровности. Скорей всего это гравировка.

— Правда? — с надеждой переспросила Сато. — И что там написано?

— Пока не знаю. Текст едва различим — я пытаюсь улучшить изображение при помощи фильтров, но разрешение снимка слишком маленькое.

— Ладно, работайте дальше. И позвоните, если что-то узнаете.

— Хорошо, мэм.

— Да, Нола… — Сато понизила голос и зловеще проговорила: — Как и все, что вы видели за последние сутки, фотография пирамиды и рентгеновский снимок — секретные материалы. Ни с кем не советуйтесь, о результатах работы докладывайте мне лично, понятно?

— Да, мэм.

— Хорошо. До связи. — Сато отключилась.

Нола потерла глаза и сонно взглянула на мониторы. Она не спала уже тридцать шесть часов и знала, что отдохнуть не удастся, пока проклятую чрезвычайную ситуацию не урегулируют.

Что бы там ни стряслось.

* * *

В экскурсионном центре Капитолия четверо оперативников ЦРУ, одетых во все черное, жадно смотрели в глубь тускло освещенного туннеля, точно свора борзых перед охотой.

Закончив звонок, к ним подошла Сато.

— Господа, цели операции ясны?

— Так точно, — кивнул командир. — Необходимо добыть два предмета: каменную пирамиду высотой приблизительно в один фут и запечатанный сверток кубической формы, высотой два дюйма. И то и другое последний раз видели в портфеле Роберта Лэнгдона.

— Верно, — кивнула Сато. — Эти предметы надо достать неповрежденными и как можно скорее. Вопросы есть?

— Применение силы разрешено?

Плечо у Сато до сих пор болело в том месте, куда ее ударил Беллами.

— Как я сказала, главное — изъять означенные предметы.

— Будет сделано. — Оперативники развернулись и побежали по туннелю.

Сато посмотрела им вслед и прикурила сигарету.

Глава 51

Кэтрин Соломон всегда была осторожным водителем, но сейчас, не разбирая дороги, гнала по Cьютлэнд-парквей со скоростью девяносто миль в час. Целую милю она не отрывала ноги от педали газа — лишь тогда паника начала понемногу отступать и Кэтрин сообразила, что дрожит всем телом не только от страха.

«Мне холодно!»

В салоне бушевал залетавший в разбитое окно промозглый ветер. Босые ноги Кэтрин онемели, и она потянулась за запасными туфлями, которые всегда держала под пассажирским сиденьем. Тут же дали о себе знать синяки на шее, оставленные могучими руками убийцы.

Человек, разбивший стекло в ее машине, не имел ничего общего с привлекательным доктором Аваддоном. Густые светлые волосы и ровный загар исчезли, а вместо них была бритая наголо голова и чудовищная мешанина татуировок под размазанным тональным кремом.

Кэтрин вновь услышала голос ревевшего сквозь завывание ветра: «Надо было убить тебя десять лет назад, когда я убил твою мать!»

Она содрогнулась: да, это он. Как ни старалась, Кэтрин не смогла забыть его горящий безумной яростью взгляд. Не забыла она и звук единственного выстрела, который прикончил этого зверя: он упал с высокого обрыва в реку, пробил лед и утонул. Тело искали несколько недель, но в конце концов решили, что труп унесло течением в Чесапикский залив.

«Нет, он жив. И вернулся».

Кэтрин обуял страх — нахлынули страшные воспоминания. Это произошло почти ровно десять лет назад. На Рождество. Кэтрин, Питер и их мама — вся семья — собрались в своем великолепном потомакском имении. Вокруг было двести акров леса, через который бежала река.

Мама, как всегда на праздники, прилежно трудилась на кухне и готовила угощение. Даже в почтенном семидесятипятилетнем возрасте Изабель Соломон стряпала с удовольствием и в избытке. По дому витали аппетитные ароматы запеченной оленины, подливы с пастернаком и картофельного пюре с чесноком. Пока мама готовила, брат с сестрой отдыхали в зимнем саду, обсуждая новую науку под названием «ноэтика». Фантастическая смесь физики элементарных частиц и древнего мистицизма, ноэтика полностью захватила ум и увлекла воображение Кэтрин.

«Гибрид физики и философии».

Рассказ Кэтрин об экспериментах, которые она мечтала провести, весьма заинтриговал Питера. Было особенно приятно развлечь брата под Рождество, ведь последние годы праздник напоминал всей семье о страшной трагедии — о смерти Закари, единственного сына Питера.

Двадцать первый день рождения Закари оказался последним в его жизни.

Семья прошла через сущий кошмар, и теперь, спустя пять лет, Питер заново учился смеяться.

В физическом развитии Закари отставал от своих сверстников, был хрупким и нескладным, капризным и озлобленным подростком. Несмотря на любящую и состоятельную семью, он словно бы нарочно отгораживался от «истеблишмента» Соломонов. Его выгнали из частной школы, он ночами напролет кутил в клубах со знаменитостями и отвергал все родительские попытки твердо, но с любовью наставить его на путь истинный.

«Он разбил Питеру сердце».

Незадолго до совершеннолетия племянника Кэтрин встретилась с мамой и братом и долго слушала их пререкания по поводу того, стоит ли придержать наследство Закари, пока он не образумится. Соломоны исправно чтили традиции и на восемнадцатый день рождения передавали каждому ребенку изрядную часть семейного состояния, твердо веря, что наследство приносит куда больше пользы в начале жизни, чем в конце. Тем более такое распределение средств среди молодых и ретивых отпрысков было главным принципом преумножения фамильного капитала.

Однако мама настаивала, что доверять нерадивому внуку такие средства попросту опасно. Питер с ней не соглашался.

— Нельзя нарушать вековую традицию Соломонов. Деньги помогут Закари взяться за ум.

Увы, брат ошибся.

Получив наследство, Закари сбежал из дома, даже не взяв вещей. Через несколько месяцев в бульварных газетах стали появляться заметки: «“Золотой мальчик” прожигает семейный капитал в Европе».

«Желтая пресса» со смаком описывала жизнь молодого повесы. Соломонам было нелегко видеть фотографии с разнузданных вечеринок на яхтах и попоек в ночных клубах, но печаль сменилась ужасом, когда в газетах появились сообщения об аресте Закари за провоз кокаина через турецкую границу: «Юный Соломон в турецком узилище».

Тюрьма называлась «Соганлик» — грязный клоповник в районе Картал, что под Стамбулом. Испугавшись за жизнь нерадивого сына, Питер поехал в Турцию, но вернулся с пустыми руками — ему не дали даже встретиться с Закари. Обнадеживало лишь то, что влиятельные знакомые Питера из госдепартамента США пообещали как можно скорее добиться экстрадиции.

Однако через два дня Питеру сообщили по телефону страшное известие, а наутро все газеты кричали: «Наследник Соломона убит в тюрьме».

Фотографии были ужасные, и еще несколько недель после частной похоронной церемонии пресса бесцеремонно их тиражировала. Жена не простила Питеру то, что он не смог вызволить Закари, и через полгода они развелись. С тех пор Питер жил один.

Прошло пять лет. Питер с мамой и Кэтрин собрались тихо отпраздновать Рождество. Боль потери с каждым годом слабела, но не исчезала полностью. Из кухни доносилось уютное звяканье посуды: мама колдовала над праздничным угощением. Питер и Кэтрин, закусывая запеченным сыром бри, наслаждались беседой в зимнем саду.

Тут раздался неожиданный звук.

— Привет, Соломоны! — беззаботно проговорил кто-то.

Кэтрин и Питер испуганно обернулись: в зимний сад вошел мускулистый верзила в черной лыжной маске, закрывавшей лицо, только глаза сверкали животной яростью.

Питер вскочил на ноги.

— Ты кто такой? Как ты сюда попал?!

— Я был знаком с твоим мальчиком, Закари. Мы подружились в тюрьме. Он сказал, где вы прячете ключ. — Незнакомец свирепо сверкнул глазами. — Аккурат перед тем, как я забил его до смерти.

Питер разинул рот.

Здоровяк выхватил пистолет и направил его на Питера.

— Сядь.

Тот опустился в кресло.

Незнакомец вошел в комнату, и Кэтрин оцепенела: глаза у него горели, как у бешеного зверя.

— Эй, ты! — заорал Питер, пытаясь предупредить мать. — Бери что хочешь и убирайся!

— И чего же я, по-твоему, хочу?

— Сколько тебе надо? В доме денег нет, но я…

Монстр расхохотался:

— Ты плохо обо мне думаешь. Мне не нужны деньги. Я пришел за тем, что по праву принадлежало Закари. Он рассказал про пирамиду.

«Про пирамиду? — в ужасе подумала Кэтрин. — Какую еще пирамиду?»

— Не понимаю, что ты несешь! — с вызовом ответил брат.

— Разве? — Грабитель направил дуло в лицо Кэтрин. — А ты?

Питер побелел от ужаса.

— Честное слово, я не понимаю, чего ты хочешь!

— Соврешь еще раз — пристрелю сестричку. Закари говорил, она тебе дороже…

— Что происходит?! — закричала Изабель, входя в комнату с дробовиком Питера и целясь злоумышленнику в грудь. Тот развернулся, и бесстрашная семидесятипятилетняя женщина, не теряя времени, пальнула из ружья. Грабитель пошатнулся, беспорядочно стреляя во все стороны, выбил стеклянную дверь и уронил пистолет. Питер бросился к оружию, а Кэтрин осела на пол. Миссис Соломон подлетела к ней, причитая: «Боже, он в тебя попал? Попал?!»

Кэтрин лишь качала головой, не в силах вымолвить ни слова. Пробив дверь, грабитель с трудом поднялся на ноги и побежал в сторону леса, держась за бок. Питер Соломон убедился, что мама и сестра в безопасности, схватил с пола пистолет и ринулся на улицу вслед за преступником.

Дрожа всем телом, миссис Соломон взяла Кэтрин за руку.

— Слава Богу, ты не ранена!

Внезапно она отстранилась.

— Кэтрин! У тебя кровь!

Кровь была повсюду, но боли Кэтрин не чувствовала.

Мама стала лихорадочно ощупывать дочь, пытаясь найти рану.

— Где болит, родная? Куда тебя ранили?

— Мам, не знаю, я ничего не чувствую!

Тут Кэтрин увидела, откуда взялась кровь, и похолодела.

— Это не у меня… — Она показала пальцем на мамин бок — по белой блузке расплывалось алое пятно, в центре которого виднелась маленькая дырочка. Мама растерянно посмотрела на себя и только тогда скривилась от боли.

— Дочка… — спокойно, но тяжело, словно на нее давили семьдесят пять прожитых лет, сказала она. — Звони в «Скорую».

Кэтрин бросилась в коридор и вызвала помощь. Когда она вернулась в зимний сад, мама неподвижно лежала в луже крови. Кэтрин рухнула на колени и обняла мамино тело.

Она не помнила, сколько прошло времени, прежде чем из леса донесся единственный выстрел. Наконец дверь в зимний сад распахнулась, и внутрь вбежал Питер. Он увидел рыдающую Кэтрин, тело матери в ее объятиях, и его лицо исказила мучительная гримаса. Зимний сад огласил вопль, которого Кэтрин Соломон никогда не забудет.

Глава 52

Мчась к отодвинутой стене Пятого отсека, Малах чувствовал, как под татуированной кожей на спине вздымаются твердые мышцы.

«Надо пробраться в лабораторию».

Побег Кэтрин стал для него досадной неожиданностью. Теперь она знала не только адрес Малаха, но и кто он такой… что именно он пробрался в их дом десять лет назад.

Малах хорошо помнил то Рождество: волей судьбы он всего несколько шагов не дошел до вожделенной пирамиды.

«Тогда я был не готов».

Теперь он стал гораздо сильнее и могущественнее. Вытерпев все невзгоды, Малах наконец-то обрел силы, чтобы исполнить свое предназначение. Еще до полуночи он заглянет в глаза умирающей Кэтрин Соломон — в этом он не сомневался.

Подбежав к двери, Малах сказал себе, что Кэтрин на самом деле не сбежала, а только отсрочила неизбежное. Он проскользнул в щель и уверенно двинулся сквозь тьму, пока не почувствовал под ногами ковер. Малах повернул направо и зашагал к Кубу. В дверь больше не барабанили, и Малах догадался, что охранник пытается вытащить монету, которая мешает открыть замок.

Добравшись до входа в лабораторию, Малах нащупал прорезь и вставил в нее карточку Триш. Загорелась кнопочная панель. Он ввел пин-код и вошел внутрь. В ярко освещенной стерильной лаборатории оказалось множество самых разнообразных устройств. Малах был с техникой на «ты» — в подвале своего особняка он тоже проводил кое-какие эксперименты, и минувшей ночью они дали плоды.

«Я узнал правду».

Необычное состояние, в котором пребывал Питер Соломон — брат Кэтрин витал между жизнью и смертью, — позволил Малаху узнать все тайны финансиста.

«Я вижу его душу».

Малах выведал несколько ожидаемых секретов и парочку совершенно неожиданных, включая новости о лаборатории и сенсационных открытиях Кэтрин. «Науке почти все известно, — понял Малах. — Но я не допущу, чтобы она осветила путь недостойным».

Исследования Кэтрин Соломон должны были найти ответы на древние философские вопросы с помощью современных технологий.

«Наши молитвы кто-нибудь слышит? Есть ли жизнь после смерти? Есть ли у нас душа?»

Поразительно, но Кэтрин ответила на все эти вопросы — научно, убедительно — и получила неопровержимые доказательства. Даже самые завзятые скептики не смогут поставить под вопрос результаты ее исследований. Если информация просочится наружу, в сознании людей произойдут необратимые перемены. «Они начнут искать дорогу». Последней задачей Малаха перед перевоплощением было не дать этому случиться.

Он обошел лабораторию и нашел хранилище данных, о котором сообщил ему Питер. За толстой стеклянной стеной виднелись два голографических накопителя.

«Все как он сказал».

Трудно было поверить, что содержимое этих ящичков может изменить путь развития человечества… Впрочем, Истина всегда была мощнейшим из катализаторов.

Разглядывая накопители, Малах вытащил карточку Триш и вставил ее в замок на двери. Странно — кнопки не загорелись. Возможно, Триш Данн не имела доступа к этой комнате. Тогда Малах достал карту Кэтрин, найденную в кармане ее халата, и на сей раз все получилось.

Тут возникла другая загвоздка.

«Я не знаю пин-кода».

Малах попробовал комбинацию Триш, но она не подошла. Огладив подбородок, он шагнул назад и внимательно осмотрел плексигласовую дверь толщиной в три дюйма — такую не пробьешь даже топором.

Впрочем, на этот случай у Малаха был запасной план.

В электрощитовой он обнаружил стойку с несколькими металлическими цилиндрами, похожими на кислородные баллоны для подводного плавания, — Питер про них говорил. На каждом контейнере виднелись буквы «ЖВ», означавшие «жидкий водород», цифра «2» и международное обозначение легковоспламеняемых веществ. Не трогая цилиндр, подсоединенный к водородному топливному элементу, Малах осторожно спустил запасной баллон на тележку и подкатил к двери в хранилище данных. Хотя все получилось бы и так, Малах заметил в толстой плексигласовой двери один изъян: зазор между порогом и дверным полотном.

Он осторожно положил баллон на бок и засунул в щель гибкую резиновую трубку. Предохранительный вентиль поддался не сразу, но в конце концов Малах его открыл. Через стекло было видно, как из трубки на пол стала сочиться прозрачная бурлящая жидкость. Лужа растекалась по полу, кипя и испаряясь. Водород остается в жидком состоянии только на холоде, а в тепле начинает выкипать. Образующийся газ даже более огнеопасен, чем жидкость.

«Вспомни, как взорвался “Гинденбург”».

Малах поспешил в лабораторию, взял там топливо для горелки — тягучее легковоспламеняющееся масло — и вернулся к хранилищу данных. Водород по-прежнему тек из баллона: лужа уже покрыла весь пол и окружила стойки с голографическими накопителями. От бурлящей жидкости поднималась белесая дымка — водород превращался в газ и заполнял все пространство.

Малах плеснул топлива на баллон, трубки и в щель между дверью и порогом. Затем стал осторожно пятиться к выходу, оставляя за собой ровный ручеек масла.

Этим вечером у диспетчера службы спасения было на редкость много работы.

«Футбол, пиво и полнолуние», — подумала она, когда на экране высветился очередной звонок. На сей раз звонили с заправки на Cьютлэнд-парквей в Анакостии.

«Видно, авария».

— Служба спасения, — сказала диспетчер. — Что у вас случилось?

— На меня напали в Центре технической поддержки Смитсоновского музея, — прозвучал испуганный женский голос. — Вызовите полицию! Адрес — Силвер-Хилл-роуд, 4210!

— Так, успокойтесь. Вам надо…

— Пришлите полицию к особняку в Калорама-Хайтс, там могут держать в заложниках моего брата!

«Полнолуние», — со вздохом подумала диспетчер.

Глава 53

— Я ведь пытался вам объяснить, — проговорил Беллами, — что пирамида не так проста, как кажется.

«И были правы».

Лэнгдону пришлось признать, что каменная пирамида теперь была для него куда загадочнее, чем раньше. Расшифрованная надпись оказалась полной бессмыслицей.

«Абракадабра…»

Лэнгдон долго разглядывал сетку, пытаясь найти в этих буквах хоть какой-то смысл — скрытые слова, анаграммы, подсказки… Бесполезно.

— Масонская пирамида, — пояснил Беллами, — хранит свои тайны под множеством покровов. Уберешь один — наткнешься на следующий. Вы расшифровали эти символы, но они ничего не скажут, пока вы не снимете еще один слой. Как это сделать, знает только хранитель навершия. Полагаю, там тоже есть гравировка, которая поможет вам разгадать тайну пирамиды.

Лэнгдон взглянул на маленький сверток. Видимо, пирамида и навершие представляли собой «сегментированный шифр» — код, разделенный на части. Современные криптологи до сих пор пользовались этим методом, изобретенным еще в Древней Греции. Желая сохранить секретную информацию, греки записывали ее на глиняной табличке, разбивали и прятали осколки в разных местах. Узнать тайну можно было, лишь собрав все куски воедино. От названия такой глиняной таблички, «симболона», и произошло современное слово «символ».

— Роберт, — скорбно проговорил Беллами, — пирамиду и навершие не соединяли много веков, чтобы тайна не попала в руки недостойных. Однако сегодня две эти части оказались в опасной близости. Нечего и говорить, что наш первейший долг — не позволить им соединиться.

Лэнгдон подумал, что Беллами излишне драматизирует.

«Как будто не о пирамиде с навершием говорит, а о ядерной бомбе и детонаторе».

Профессор по-прежнему не верил словам Архитектора, но теперь это не имело особого значения.

— Даже если это и в самом деле масонская пирамида, надпись на которой указывает на тайник с древними знаниями, как подобные знания могут наделить людей сверхъестественными способностями?

— Питер всегда говорил, что вас трудно переубедить. Пустым рассуждениям вы предпочитаете реальные доказательства.

— То есть вы в это верите?! — не выдержал Лэнгдон. — При всем уважении… вы современный, образованный человек. Нельзя же всерьез думать, что такое возможно!

Беллами терпеливо улыбнулся.

— Масонство научило меня с должным почтением относиться к областям, недоступным человеческому пониманию. Никогда не отметайте какую-либо идею лишь потому, что она кажется неправдоподобной.

Глава 54

Патрульный ЦТП со всех ног бежал по гравийной дорожке, огибавшей по периметру все здание. Он только что получил звонок с поста охраны: кто-то взломал дверь в Пятый отсек, и система оповещения показывала, что передвижная стена также открыта.

«Что там творится?!»

Прибыв на место, патрульный действительно обнаружил стену приоткрытой.

«Странно, — подумал он. — Ее можно отодвинуть только изнутри».

Он включил фонарик и посветил им в чернильную темноту отсека. Пусто. Идти в неизвестность совсем не хотелось, поэтому охранник только шагнул за порог и повел фонарем сначала в одну сторону, затем…

Незримая сила схватила его за запястье, уволокла в черную бездну и крутанула на месте. Запахло этанолом. Фонарь вылетел из руки, и прежде чем охранник успел сообразить, что происходит, твердокаменный кулак впечатался ему в грудь. Он со стоном рухнул на пол… Массивная черная тень шагнула в сторону и скрылась во мраке.

Патрульный лежал, хрипя и задыхаясь. Фонарик валялся рядом, выхватывая из темноты какую-то жестянку. На этикетке было написано, что это масло для горелки Бунзена.

Чиркнула зажигалка, и оранжевое пламя осветило нечто… нечеловеческое.

«О Господи!»

Охранник даже не успел понять, в чем дело: странная тварь с голым торсом наклонилась и поднесла огонек к полу.

В ту же секунду пламя резво побежало прочь от них, в темноту. Патрульный в растерянности оглянулся, но тварь уже проскользнула в щель и выбралась на улицу.

Он умудрился сесть и, морщась от боли, проследил взглядом за полоской огня.

«Что это, черт подери?»

Пожар от такого тоненького ручейка не займется… Тут патрульный увидел нечтострашное. Теперь пламя освещало не только пустоту — добравшись до дальней стены, оно очертило контуры огромной постройки из шлакоблока. В Пятый отсек никого не пускали, но патрульный знал, что это такое.

«Куб. Лаборатория Кэтрин Соломон».

Огонь устремился прямиком к входной двери. Охранник кое-как встал на ноги, прекрасно понимая, что ручеек наверняка идет внутрь… и скоро в лаборатории начнется пожар. Но когда он уже хотел бежать за помощью, мимо пронесся мощный поток воздуха.

На короткий миг Пятый отсек озарился ярким светом.

Патрульный уже не увидел, как в небо, пробив крышу, взметнулся огненный шар. Не увидел он и дождя из обломков титановой сетки, электронного оборудования и капель расплавленного кремния голографических накопителей.

Кэтрин Соломон катила на север. В зеркале заднего вида вдруг полыхнул яркий свет, и пугающий низкий рокот сотряс ночной воздух.

«Фейерверк? — удивилась она. — У „Редскинз“ шоу в перерыве между таймами?»

Кэтрин сосредоточилась на дороге, по-прежнему думая о звонке в Службу спасения, сделанном с заправочной станции несколько минут назад.

Она уговорила диспетчера отправить полицию в ЦТП, чтобы они нашли ее ассистентку, Триш Данн, и задержали татуированного убийцу. Вдобавок, Кэтрин попросила проверить особняк доктора Аваддона, где он мог прятать Питера.

Увы, номер Роберта Лэнгдона не значился в справочниках, и узнать его она не смогла. Другого выхода не было: пришлось ехать в Библиотеку конгресса, где они договорились встретиться.

Сегодняшнее страшное открытие изменило все. Теперь, выяснив, кто такой доктор Аваддон, Кэтрин больше не знала, чему верить. Она была убеждена только в одном: человек, убивший ее мать и племянника, похитил брата и пришел за ней.

«Кто этот безумец? Что ему нужно?»

Единственный ответ был лишен всякого смысла.

«Пирамида?»

И непонятно, зачем Аваддон пришел в лабораторию. Если он хотел ее убить, то почему не сделал этого у себя дома? Зачем рисковал, отправив эсэмэску с чужого телефона и обманом проникнув в ЦТП?

Внезапно салют в зеркале заднего вида стал ярче, и за первой вспышкой последовало неожиданное зрелище: над деревьями поднялся гигантский огненный шар.

«Что это?!»

За шаром повалил черный дым… да и футбольный стадион был в другой стороне. Кэтрин попыталась сообразить, какие предприятия могут находиться по другую сторону леса… на юго-восток от дороги.

И тут ее осенило.

Глава 55

Уоррен Беллами лихорадочно жал на кнопки мобильного, вновь пытаясь связаться с тем, кто мог им помочь.

Лэнгдон наблюдал за Архитектором, но мыслями был с Питером.

«Как же его найти…»

«Расшифруете надпись, — сказал похититель, — и расскажете мне, где спрятано величайшее сокровище в истории человечества… Мы вместе найдем тайник… и завершим сделку».

Беллами повесил трубку и нахмурился. Никто не отвечал.

— Вот чего я не понимаю, — сказал Лэнгдон. — Допустим, я поверил в существование древней мудрости… Пирамида указывает на некий подземный тайник… Что я ищу? Гробницу? Бункер?

Беллами немного помолчал, затем вздохнул и неохотно выговорил:

— Роберт, если верить тому, что я слышал, пирамида указывает на винтовую лестницу.

— Лестницу?!

— Да, которая уходит под землю… на сотни футов.

Лэнгдон не верил своим ушам.

— Я читал, что древняя мудрость спрятана на дне…

Роберт встал и зашагал по комнате.

«Винтовая лестница, уходящая на сотни футов под землю… в Вашингтоне».

— И никто никогда не видел эту лестницу?

— Вход якобы завален огромным камнем.

Лэнгдон вздохнул. Усыпальница, вход в которую закрыт камнем, — явная аллюзия на Гроб Господень.

«Очередной архетипический гибрид…»

— Уоррен, вы правда верите в существование этой лестницы?

— Я лично ее не видел, но некоторые масоны клянутся, что она существует. Сейчас я пытался дозвониться одному из них.

Лэнгдон продолжал расхаживать туда-обратно, не зная, что сказать.

— Роберт, вы ставите передо мной трудную задачу… — В мягком свете настольной лампы взгляд Уоррена Беллами стал суровее. — Я не знаю способа заставить человека поверить в то, во что он верить не желает. Но вы должны понимать, что у вас есть обязательства перед Питером Соломоном.

«Да, мой долг — помочь ему», — подумал Лэнгдон.

— Можете не верить в силу древней мудрости или в лестницу, которая к ней ведет. Но верьте, пожалуйста, что ваш моральный долг — защитить этот секрет. — Беллами указал на маленький запечатанный сверток. — Питер доверил вам навершие, потому что не сомневался: вы исполните его просьбу и сохраните тайну. Теперь вы должны сделать это даже ценой его жизни.

Лэнгдон замер на месте.

— Что?!

Беллами не шелохнулся: на его лице читалась боль и вместе с тем решимость.

— Такова его воля. Забудьте о Питере. Считайте, его нет. Он сделал все, что мог, чтобы защитить пирамиду. Его старания не должны пропасть впустую — это наша главная задача.

— Как вы можете! — горячо воскликнул Лэнгдон. — Пусть легенда о пирамиде правдива, Питер — ваш брат. Вы поклялись, что его жизнь для вас превыше всего, даже превыше страны!

— Нет, Роберт. Великая тайна, которую хранит братство, важнее жизни брата-масона. Какая разница, верю я в силу утраченной мудрости или нет? Я поклялся уберечь эту тайну от недостойных. И я не нарушу клятву… даже ценой жизни Питера Соломона.

— Я знаком со многими масонами, — зло проговорил Лэнгдон, — включая самых высокопоставленных, и могу вас заверить, что эти люди не клялись жертвовать жизнью ради каменной пирамиды. Никто из них не верит в лестницу, ведущую в подземный тайник!

— Роберт, внутри узких кругов есть еще более узкие. Все известно далеко не всем.

Лэнгдон вздохнул, пытаясь сохранять самообладание. Разумеется, до профессора доходили слухи о тайных масонских кругах. Правда это или нет, в свете последних событий было уже не важно.

— Уоррен, если пирамида и навершие раскрывают величайшую масонскую тайну, то с какой стати Питер вовлек меня? Я не масон… и уж тем более не член узкого круга избранных.

— Знаю. Мне кажется, именно поэтому он вас и выбрал. За пирамидой всегда охотились — в частности, те, кто проникал в наши ряды с корыстными целями. Питер придумал хороший способ спрятать ее от недостойных.

— А вы знали, что навершие у меня?

— Нет. Питер мог сказать об этом лишь одному человеку. — Беллами опять достал мобильный и нажал кнопку повтора вызова. — И пока я не могу с ним связаться. — Он услышал приветствие голосовой почты и отключился. — Что ж, Роберт, пока мы с вами вдвоем, помочь нам некому. Нужно принять одно решение.

Лэнгдон взглянул на часы с Микки-Маусом.

«21:42».

— Вы ведь в курсе, что преступник потребовал расшифровать надпись сегодня и сразу же ему позвонить?

Беллами нахмурился.

— Многим великим людям приходилось идти на жертвы, чтобы защитить Мистерии древности. Мы с вами должны последовать их примеру. — Он встал. — Надо идти. Скоро Сато нас выследит.

— А Кэтрин?! — вопросил Лэнгдон. — Я не могу до нее дозвониться.

— Видимо, что-то случилось.

— Мы не можем ее бросить!

— Забудьте вы о Кэтрин! — твердо и повелительно сказал Беллами. — Забудьте о Питере и обо всем остальном. Роберт, вы никак не поймете, что на вас возложили обязательство, которое превыше вас, Питера, Кэтрин и меня! — Он посмотрел Лэнгдону в глаза. — Надо надежно спрятать пирамиду и навершие, пока…

Со стороны большого зала донесся металлический грохот.

Беллами развернулся.

— Быстро же они…

Лэнгдон тоже посмотрел на дверь. Очевидно, грохнуло железное ведро, упавшее со стремянки.

«За нами пришли».

Звук раздался снова.

И снова.

Бродяга, сидевший на лавке перед Библиотекой конгресса, протер глаза и изумленно уставился на происходящее.

Белый «вольво» въехал на бордюр, промчался по пустому тротуару и с визгом остановился у подножия лестницы, ведущей к главному входу. Из машины выскочила привлекательная темноволосая женщина. Нервно оглядевшись по сторонам, она увидела бродягу и крикнула:

— У вас есть телефон?

«Леди, на мне нет левого ботинка».

Видимо, она тоже это заметила, потому что бросилась вверх по лестнице ко входу в библиотеку. Там она тщетно попыталась открыть каждую из трех огромных дверей.

«Закрыто, леди».

Женщину это не остановило. Она схватила ручку — тяжелое железное кольцо — и с размаху ударила ей о дверь. Потом еще раз, еще и еще…

«Ничего себе, — подумал бродяга. — Видать, книжка ей нужна позарез».

Глава 56

Массивные бронзовые двери отворились, и в душе у Кэтрин Соломон будто прорвало плотину: ужас и смятение, скопившиеся за вечер, хлынули наружу.

В дверях стоял Уоррен Беллами, близкий друг и наперсник ее брата. Но больше всего Кэтрин была рада увидеть человека, стоявшего у него за спиной. По всей видимости, это было взаимно. Роберт Лэнгдон с облегчением улыбнулся, когда она бросилась через двери… прямо к нему в объятия.

Пока давние друзья обнимались, Беллами закрыл входную дверь. Щелкнул тяжелый замок, и Кэтрин наконец почувствовала себя в безопасности. Из глаз брызнули слезы, но она смогла овладеть собой.

Лэнгдон крепко стиснул ее в объятиях.

— Все хорошо, — прошептал он. — Все хорошо.

«Потому что вы меня спасли, — хотела сказать Кэтрин. — Он уничтожил мою лабораторию… всю мою работу! Годы исследований взлетели на воздух».

Она бы рассказала Роберту все, но не могла даже толком вдохнуть.

— Мы найдем Питера. — Низкий голос Лэнгдона отдавался у нее в груди и успокаивал. — Обещаю.

«Я знаю, кто это сделал! — хотелось закричать Кэтрин. — Убийца моего племянника и мамы!»

Но не успела она вымолвить и слова, как тишину библиотеки нарушил неожиданный шум.

Со стороны вестибюльной лестницы донесся грохот — как будто на плиточный пол свалился большой железный предмет. Лэнгдон замер.

Беллами шагнул вперед. Выражение лица у него было зловещее.

— Уходим. Сейчас же!

Кэтрин в растерянности побежала за Лэнгдоном и Архитектором в знаменитый читальный зал, где ярко горел свет. Беллами быстро запер внешние двери, затем внутренние, и они подошли к столу в середине зала, на котором стоял расстегнутый кожаный портфель. Рядом лежал маленький сверток — Беллами схватил его и положил в портфель рядом с…

Кэтрин оцепенела.

«Пирамида?!»

Она видела каменную пирамиду впервые, но вся сжалась от страшного открытия. Кэтрин Соломон смотрела на предмет, причинивший ее семье столько боли…

«Та самая пирамида».

Беллами застегнул портфель и отдал Лэнгдону.

— Не выпускайте его из виду.

Мощный взрыв сотряс внешние двери зала. Послышался звон разбитого стекла.

— Сюда! — Беллами испуганно развернулся и подбежал к абонементному столу: восемь конторок расположились вокруг массивного восьмиугольного шкафа. Архитектор указал Лэнгдону и Кэтрин на проем в шкафу. — Полезайте туда!

— Что?! — воскликнул Лэнгдон. — Нас же сразу найдут!

— Скорее! Это не то, что вы думаете.

Глава 57

Малах гнал лимузин на север, в сторону Калорама-Хайтс. Взрыв в лаборатории Кэтрин получился сверхмощным — счастье, что не зацепило. Последовавший за взрывом хаос помог Малаху беспрепятственно выехать с территории Центра, пока охранник на воротах испуганно орал в телефонную трубку.

«Надо съехать с дороги», — подумал Малах. Даже если Кэтрин не вызвала полицию, взрыв точно привлечет внимание, а голого по пояс мужчину за рулем лимузина трудно не заметить.

Малах провел в подготовке к этому вечеру много лет, и теперь ему не верилось, что момент наконец-то настал. Путь был долог и труден.

«То, что давным-давно началось в боли и унижении… закончится во славе».

Тогда его звали не Малах. Да что там, у него вообще имени не было. «Заключенный № 37». Как и большинство узников страшной тюрьмы «Соганлик», заключенный № 37 угодил в нее из-за наркотиков.

Он валялся в камере — голодный, замерзший, в полной темноте — и мысленно спрашивал себя, когда его выпустят. Новый сокамерник, с которым он познакомился только вчера, спал на верхней койке. Тюремный надзиратель (жирный алкоголик, ненавидевший свою работу и вымещавший злость на заключенных) только что вырубил на ночь освещение.

Около десяти вечера через вентиляционную решетку в камеру донесся разговор. Первый голос заключенный № 37 узнал сразу же — агрессивный визг тюремного надзирателя, взбешенного чьим-то поздним визитом.

— Да, да, вы ехали издалека, понимаю, — говорил надзиратель, — но первый месяц заключенным нельзя ни с кем видеться. Таковы правила. Никаких исключений.

Ему в ответ прозвучал тихий и вежливый голос, насквозь пропитанный болью:

— Мой сын в безопасности?

— Он наркоман.

— С ним хорошо обращаются?

— Нормально, — буркнул надзиратель. — Тут вам не гостиница.

Посетитель замолчал.

— Госдепартамент США потребует экстрадиции.

— Да, да, они всегда требуют. Обычная процедура, на оформление бумаг уйдет пара недель… может, месяц. Смотря по обстоятельствам.

— Каким же?

— Ну… — протянул надзиратель, — у нас нехватка кадров. — Он помолчал. — Конечно, порой заинтересованные лица вроде вас делают щедрые взносы… чтобы ускорить процедуру.

Посетитель не ответил.

— Мистер Соломон, — продолжил надзиратель, понизив голос, — мы всегда рады пойти на уступки такому человеку, как вы. У меня есть связи в правительстве. Если мы поладим, ваш сын будет на свободе… хоть завтра! На него даже в Штатах дела не заведут.

Ответ последовал незамедлительно:

— Даже если бы ваше предложение было законным, я не хочу, чтобы мой сын думал, будто деньги решают все проблемы. За любой проступок наступает ответственность — тем более за такой серьезный.

— Вы оставите его здесь?

— Я хочу с ним поговорить. Прямо сейчас.

— Как я уже сказал, у нас есть правила. Вам нельзя увидеть сына… конечно, если вы не готовы обсудить возможность его немедленного освобождения.

На несколько секунд между ними воцарилась холодная тишина.

— Вам позвонят из госдепартамента. Позаботьтесь, чтобы Закари не причинили вреда. Через неделю он полетит домой. Спокойной ночи.

Дверь захлопнулась.

Заключенный № 37 не поверил своим ушам.

«Какой отец бросит сына в такой дыре, чтобы преподать ему урок?!»

Питер Соломон даже отказался уничтожить материалы дела.

Ночью, ворочаясь без сна на узкой койке, заключенный № 37 понял, как выйти из тюрьмы. Если арестанта отделяют от свободы только деньги, то заключенный № 37 фактически свободен. Питер Соломон не пожелал расстаться с кругленькой суммой, но любой, кто читал бульварную прессу, знал: у его сына Закари тоже денег куры не клюют. На следующий день заключенный № 37 потолковал с надзирателем и предложил ему изобретательный, дерзкий план, позволявший им обоим добиться желаемого.

— Чтобы все сработало, Закари Соломон должен умереть, — сказал заключенный № 37. — И тогда мы оба сможем исчезнуть. Поезжайте в Грецию — вам больше не придется гнить в этой дыре.

Хорошенько все обсудив, они пожали друг другу руки.

«Скоро Закари Соломона не станет», — подумал заключенный № 37 и улыбнулся: все складывалось как нельзя лучше.

Два дня спустя госдепартамент сообщил семье Соломонов страшную весть и передал снимки из тюрьмы: жестоко избитый Закари свернулся в клубок на полу камеры. Голову ему размозжили стальным прутом, тело изуродовали до неузнаваемости. Видимо, его пытали, а потом убили. Главным подозреваемым был тюремный надзиратель, который бесследно исчез, прихватив с собой деньги убитого юноши. Закари подписал договор, согласно которому перевел все свое немалое состояние на чей-то банковский счет — деньги с него тут же сняли. Узнать, куда они подевались, было нельзя.

Питер Соломон полетел в Турцию и вернулся оттуда с гробом. Закари похоронили на частном кладбище Соломонов, а тюремного надзирателя так и не нашли. И никогда не найдут, это заключенный № 37 знал наверняка. Тучное тело лежало на дне Мраморного моря, где им теперь кормились голубые крабы, мигрирующие через Босфор, а огромное состояние Закари было переведено на неизвестный банковский счет. Заключенный № 37 вновь стал свободным человеком — и к тому же очень богатым.

В Греции было как в раю. Солнце. Море. Женщины.

На деньги можно купить все, что угодно: новую личность, новый паспорт, новую надежду. Заключенный № 37 взял себе новое имя — Андрос Дарий. «Андрос» означало «воин», «Дарий» — «богатый». Темные ночи в тюрьме напугали его, и он поклялся никогда туда не возвращаться. Сбрил свои лохмы, полностью отказался от наркотиков и начал жизнь заново: с постижения прежде неведомых плотских удовольствий. Безмятежные прогулки по чернильно-синему Эгейскому морю заменили ему героин, сочные бараньи шашлыки на шампурах стали его экстази, а купание в пенных вымоинах на Миконосе — новым кокаином.

«Я родился заново».

Андрос купил себе роскошную виллу на Сиросе, в городке Поссидония, где жили исключительно bella gente.[5] Это был мир не только богатых, но и прекрасно образованных и безупречно красивых людей. Его соседи очень гордились своими мозгами и телами — как ни странно, это оказалось заразно. Андрос стал бегать по утрам, принимать солнечные ванны и читать книги. Сначала, завороженный образами могучих загорелых мужей, когда-то воевавших на этих островах, он прочел «Одиссею». На следующий день он занялся штангой и удивился, как быстро крепнут руки и грудь. Вскоре его тело стало приковывать женские взгляды — восхищение слабого пола пьянило не хуже вина. Но Андросу хотелось стать еще сильнее. Постоянно тренируясь и принимая стероиды и гормоны роста, купленные на черном рынке, Андрос превратился в того, кем никогда не чаял быть, — в совершенного самца. Он вырос, накачал грудь и ноги, поддерживал безупречный загар.

Теперь на него смотрели все.

Андроса предупреждали, что гормоны изменят не только его тело, но и голос. Так и произошло. Теперь он разговаривал жутковатым воздушным шепотом, который придавал его образу особую загадочность. Тихий таинственный голос в сочетании с новым телом, богатством и нежеланием говорить о прошлом притягивали женщин как магнит. Они охотно ему отдавались, и он без труда услаждал всех без исключения — фотомоделей, приезжавших на остров для съемок, юных американских студенток, отдыхающих в Греции на каникулах, скучающих соседских жен, иногда — молодых людей. Им все было мало.

«Я — шедевр».

Годы шли, и сексуальные похождения стали терять для Андроса былую остроту. Впрочем, как и все остальное. Пряная греческая кухня утратила свой вкус, книги больше не представляли интереса, и даже восхитительные закаты казались унылыми.

«Как же так?»

До тридцати было еще далеко, но Андрос чувствовал себя глубоким стариком.

«Я взял от жизни все».

Он привел тело в совершенную форму, расширил кругозор и постоянно подпитывал ум литературой и искусством; он жил в раю и купался в любви.

Однако душа его была так же пуста, как в турецкой тюрьме.

«Чего же мне не хватает?»

Ответ нашелся несколько месяцев спустя. Андрос в одиночестве бесцельно просматривал телеканалы и случайно наткнулся на передачу о масонах. Программа была бестолковая и ставила больше вопросов, чем давала ответов, но Андроса заинтриговал покров тайны, окутывавший братство. Рассказчик только и делал, что перечислял различные легенды.

Масоны и Новый мировой порядок…

Великая масонская печать США…

Итальянская ложа «П-2»…

Утраченная тайна масонов…

Масонская пирамида…

Андрос вскочил как ошпаренный.

«Пирамида!»

Рассказчик начал повествование о таинственной каменной пирамиде, надпись на которой якобы вела к утраченной мудрости веков и невероятной власти. Легенда, хоть и неправдоподобная, всколыхнула в Андросе смутные воспоминания… Он припомнил, что говорил Закари Соломону его отец.

«Неужели это возможно?»

Андрос постарался вспомнить подробности.

Передача закончилась, и он вышел на балкон: прохладный свежий воздух помогал думать. Он вспомнил больше; в свете когда-то услышанного разговора легенда о пирамиде показалась вполне правдоподобной. Закари Соломон, пусть и давно покойный, еще мог сослужить Андросу хорошую службу.

«Терять мне все равно нечего».

Три недели спустя, тщательно выбрав время, Андрос вдыхал морозный воздух во дворе потомакского имения Соломонов. За стеклянной дверью зимнего сада Питер весело болтал со своей сестрой Кэтрин. Оба смеялись.

«Быстро же они забыли о смерти Закари!»

Прежде чем натянуть лыжную маску, Андрос вдохнул понюшку кокаина — первую за много лет. Его охватило знакомое ощущение неуязвимости. Он достал пистолет, открыл дверь старым ключом и вошел внутрь.

— Привет, Соломоны!

Увы, все пошло не так, как он рассчитывал. Вместо того чтобы добыть пирамиду, он бежал по заснеженной лужайке с простреленным плечом, а следом, к его удивлению, мчался вооруженный Питер Соломон. Андрос нырнул в чащу и полетел по тропе вдоль глубокого обрыва. Снизу доносилось эхо ревущего водопада. Андрос пробежал мимо нескольких дубов и свернул налево, но сразу затормозил на обледеневшей тропинке, чудом избежав верной смерти.

«Господи!»

Всего в нескольких футах от него тропинка заканчивалась крутым обрывом, у подножия которого текла река, зимой схваченная льдом. На большом валуне неумелой детской рукой была вытесана надпись:

МоСт Зака

На другой стороне тропинка продолжалась.

«Где мост?! — Кокаин больше не действовал. — Я в ловушке!»

Запаниковав, Андрос развернулся и хотел убежать, но дорогу преградил Питер Соломон: он стоял, тяжело отдуваясь, с пистолетом в руке.

Андрос взглянул на пистолет и попятился. До замерзшей реки было минимум пятьдесят футов. Вокруг клубился белый промозглый туман от водопада.

— Мост Зака разрушился много лет назад, — сказал Соломон, задыхаясь. — Так далеко заходил только мой сын. За что ты его убил?

— Он был ничтожеством, — ответил Андрос. — Наркоманом. Я оказал ему услугу.

Соломон подошел ближе, целясь Андросу в грудь.

— Я тоже окажу тебе услугу. — Голос у него был на удивление жестокий. — Ты забил его до смерти. Разве человек способен на такое?

— Люди способны на многое, если довести их до ручки.

— Ты убил моего сына.

— Нет! — с жаром ответил Андрос. — Это ты убил своего сына! Хороший отец не бросит ребенка в тюрьме, когда есть возможность его вызволить! Ты убил своего сына! Не я!

— Ты ничего не знаешь! — крикнул Соломон, поморщившись от боли.

«Все я знаю, — подумал Андрос. — Все».

Питер Соломон подошел ближе: противников разделяло всего несколько футов. У Андроса горела грудь, по животу сбегали теплые струйки — он истекал кровью. Он обернулся и посмотрел вниз. Нет, такого падения не пережить!

— Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, — прошептал он. — Ты не хладнокровный убийца.

Соломон навел на него пистолет.

— Предупреждаю, — сказал Андрос, — если спустишь курок, я буду преследовать тебя до конца жизни.

— Ты и так будешь. — С этими словами Соломон выстрелил.

Возвращаясь на лимузине в особняк, человек, называвший себя Малахом, размышлял о чудесных событиях, которые спасли его от верной смерти в зимнем лесу. С тех пор он преобразился навсегда. Эхо выстрела звучало всего секунду, но его последствия растянулись на десятилетия. Тело Андроса, некогда безупречно гладкое и загорелое, изуродовали шрамы… шрамы, которые он спрятал под татуированными символами своей новой личности.

«Я — Малах. Так предначертано».

Он прошел сквозь огонь, обратился в пепел и восстал… преображенным. Сегодня он сделает последний шаг на этом длинном и славном пути.

Глава 58

Вещество со скромным названием «Ключ-4» разработали специально для вскрытия запертых дверей без нанесения дополнительного ущерба зданию. «Ключ-4» состоял в основном из гексогена и диэтилгексилового пластификатора и, в сущности, являлся бруском взрывчатки «Си-четыре», раскатанным до толщины бумажного листа, который можно просунуть в дверную щель — для библиотечной двери лучше не придумаешь.

Командир оперативной группы, агент Тернер Симкинс, переступил обломки и внимательно осмотрел читальный зал — никого.

— Выключите свет.

Второй агент нашел на стене панель и нажал несколько кнопок: зал погрузился в темноту. Четверо оперативников дружно надели приборы ночного видения, настроили их и окинули взглядом зал, представший перед ними в разных оттенках зеленого.

Обстановка не изменилась — даже в темноте никто не попытался укрыться или сбежать.

Беглецы вряд ли были вооружены, однако оперативники вошли в зал, держа винтовки на изготовку — в темноте от каждой шел зловещий красный луч, которым бойцы водили по полу, стенам и балконам. Порой жертва пугалась одного вида лазерного прицела и тут же сдавалась.

«Похоже, сегодня не тот случай».

Агент Симкинс обвел рукой зал, и оперативники тихо разошлись в стороны. Осторожно ступая по центральному проходу, Симкинс нажал кнопку на приборе ночного видения и активировал новейшую разработку ЦРУ. Тепловидение применялось в подобных приборах много лет, однако последние достижения в миниатюризации, дифференциальной чувствительности и комбинировании данных, считываемых с различных источников, позволили создать новое поколение устройств, наделявших оперативников зрением сверхъестественной остроты.

«Мы видели в темноте. Мы видели сквозь стены. А теперь мы видим… прошлое».

Тепловидение стало таким чувствительным к перепадам температур, что позволяло установить не только текущее, но и предыдущее местонахождение человека. Способность видеть прошлое стала преимуществом ЦРУ, и сегодня вновь пригодилась. Агент Симкинс заметил тепловую метку на одном из столов: два деревянных стула были теплее остальных и потому светились красно-бордовым. Лампочка горела оранжевым. Не так давно за столом сидели два человека, но куда они подевались?

Ответ нашелся на центральной конторке большого абонементного стола, где алел мутный отпечаток ладони.

Подняв винтовку, Симкинс двинулся к восьмиугольному шкафу, водя лазерным лучом по его поверхности. Обойдя шкаф по кругу, он заметил сбоку небольшой проем.

«Они что, спрятались в шкафу?!»

Агент осмотрел края и заметил второй отпечаток: кто-то схватился за косяк, прежде чем нырнуть внутрь.

В молчании больше не было необходимости.

— Тепловая метка! — закричал Симкинс, указывая на проем. — Сходимся!

Оперативники подбежали к шкафу с противоположных сторон, быстро оцепив восьмиугольник.

Симкинс приблизился к проему и в десяти футах от цели заметил внутри источник света.

— Там горит свет! — крикнул он, надеясь, что Беллами и Лэнгдон испугаются и выйдут с поднятыми руками.

Размечтался.

«Ладно, будь по-вашему».

Подойдя еще ближе к проему, Симкинс услышал изнутри странный рокот — словно работала какая-то машина. Агент остановился, соображая, что за механизм может издавать такой звук. Он подкрался к шкафу: за металлическим лязгом слышались голоса. Внезапно свет внутри погас.

«Вот спасибо, — подумал он, включая ночное видение. — Нам же лучше».

Стоя на пороге, Симкинс заглянул в проем. Зрелище открылось неожиданное: это был даже не шкаф, а будка над лестницей, круто уходящей вниз. Агент направил винтовку в пролет и начал спускаться. С каждой ступенькой механический гул становился все громче.

«Что это, черт возьми?»

Помещение под читальным залом выглядело словно небольшое машинное отделение. Звук издавал какой-то прибор, но включили его беглецы или он работал круглосуточно, Симкинс не понял. Это и не имело значения. Лэнгдон и Беллами оставили тепловые метки на тяжелой стальной двери с электронным замком. На четырех его кнопках горели отпечатки пальцев. Из-под двери шло оранжевое сияние — значит, с той стороны включили свет.

— Взорвать дверь, — скомандовал Симкинс. — Они пошли туда.

На то, чтобы вставить и взорвать лист «Ключа-4», ушло восемь секунд. Когда дым рассеялся, оперативникам предстал странный подземный мир, прозванный среди своих «запасниками».

Многомильные книжные полки Библиотеки конгресса в основном располагались под землей и походили на оптическую иллюзию бесконечности, созданную при помощи зеркал.

Оперативники прочли объявление:

ТЕМПЕРАТУРА КОНТРОЛИРУЕТСЯ.

ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЬ.

Симкинс толкнул смятые двери и почувствовал на лице прохладу. «Плевое дело», — улыбнулся он. Тепловые метки в помещениях с контролируемой средой горели ярким пламенем, и Симкинс уже заметил впереди, на поручне, сияющее алое пятно.

— Бегите, все равно никуда не денетесь, — прошептал он.

Продвигаясь вместе с оперативниками по лабиринту книжных стеллажей, Симкинс понял, что само устройство игрового поля не оставляет противникам шанса: агентам даже не обязательно включать приборы ночного видения. Да, лабиринт мог послужить беглецам хорошим укрытием, однако осветительная система Библиотеки конгресса была оборудована датчиками движения, и путь, которым бежали Лэнгдон и Беллами, сиял, точно подиум. Вдаль уходила узкая полоска света.

Агенты сорвали очки и бросились по петляющему световому следу. Вскоре Симкинс заметил мерцающие лампочки.

«Уже близко».

Спереди доносились чьи-то шаги и тяжелое дыхание.

— Вижу объект! — завопил он.

Высокий и худой Архитектор Капитолия, похоже, бежал последним. Пробираясь через бесконечные стеллажи, он едва переставлял ноги и задыхался.

«Бесполезно, старик».

— Стойте, мистер Беллами! — крикнул Симкинс.

Беллами бежал дальше, резко сворачивая и петляя между стеллажей. С каждым поворотом у него над головой загорался свет.

— Взять его! — скомандовал Симкинс.

Один оперативник поднял винтовку несмертельного поражения и выстрелил. Снаряд, запущенный в Беллами и обмотавшийся вокруг его ног, агенты ЦРУ прозвали «веселой змейкой», хотя ничего веселого в ней не было. Вещество временного поражения, разработанное Национальной лабораторией Сандия, представляло собой нить липкого полиуретана, который при соприкосновении с целью затвердевал, создавая вокруг коленей беглеца твердую пластиковую паутину: все равно что сунуть палку в колеса едущего велосипеда. Беллами как подрезали: он рухнул вперед и проехал футов десять по гладкому полу, активировав еще несколько ламп над головой.

— Я займусь Беллами! — крикнул Симкинс. — Все за Лэнгдоном, он где-то… — Оперативники удивленно замерли на месте: впереди стояла кромешная тьма, лампы не горели. Очевидно, кроме Беллами, здесь никого не было.

«Как же так?»

Архитектор все еще лежал на животе, тяжело дыша. Ноги ему сковала твердая пластмасса. Симкинс пинком перевернул старика на спину.

— Где он?!

Из разбитой губы Беллами текла кровь.

— Кто?

Командир поставил ногу на безупречный шелковый галстук Архитектора и слегка надавил.

— Не надо испытывать мое терпение, мистер Беллами.

Глава 59

Роберт Лэнгдон подумал, что выглядит как труп.

Он лежал на спине, сложив руки на груди, в полной темноте — и в самом тесном из замкнутых пространств. Хотя Кэтрин лежала где-то рядом, в том же положении, Лэнгдон ее не видел. Он крепко зажмурился.

Тут было тесно.

Очень тесно.

Минуту назад, в тот миг, когда двери читального зала рухнули, Лэнгдон и Кэтрин залезли вслед за Беллами в восьмиугольный шкаф, спустились по лестнице и попали в неожиданное место.

Лэнгдон сразу понял, где они.

«В самом сердце библиотечной циркуляционной системы».

Из комнаты, напоминавшей зал выдачи багажа небольшого аэропорта, выходило множество транспортерных лент. Поскольку Библиотека конгресса состояла из трех корпусов, книги, запрашиваемые посетителями читального зала, нередко приходилось перевозить на довольно большие расстояния по специальной системе подземных туннелей.

Беллами прошел к стальной двери, вставил свою карточку и ввел пин-код. За дверью было темно, но как только она отворилась, у входа вспыхнуло несколько ламп.

Лэнгдон увидел то, что доводилось видеть немногим.

«Запасники Библиотеки конгресса».

План Беллами уже не казался таким безрассудным.

«Где еще прятаться, как не в огромном лабиринте?»

Однако Архитектор не пригласил их внутрь. Вместо этого он подпер дверь книгой и повернулся к Кэтрин и Лэнгдону.

— Я надеялся, у нас будет больше времени и я успею все объяснить. — Он протянул Лэнгдону свою карточку. — Она вам понадобится.

— Вы с нами не идете?

Беллами покачал головой.

— Мы должны разделиться, иначе вы отсюда не выберетесь. Самое главное — чтобы пирамида и навершие попали в надежные руки.

Лэнгдон не понял, куда собрался Беллами: кроме двери в запасники здесь была только одна, ведущая в читальный зал.

— Но куда вы пойдете?

— Заманю их в поглубже в запасники, — ответил Беллами. — Другого выхода нет.

Не успел Лэнгдон спросить, куда же тогда отправятся они с Кэтрин, как Архитектор снял большой ящик с одной из транспортерных лент.

— Ложитесь, руками ничего не трогайте.

Профессор потрясенно уставился на Беллами.

«Вы шутите!»

Через несколько футов лента исчезала в стене: черный проем вместил бы ящик с книгами, но не более. Лэнгдон с тоской посмотрел на книжные стеллажи.

— Даже не думайте, — отрезал Архитектор. — Там датчики движения, спрятаться невозможно.

— Тепловая метка! — раздался сверху чей-то голос. — Сходимся!

По всей видимости, Кэтрин этого хватило: она мигом забралась на ленту и скрестила руки на груди, точно мумия в саркофаге. Ее голова была всего в паре футов от проема.

Лэнгдон оцепенел.

— Роберт, если не можете сделать этого ради меня, сделайте ради Питера.

Голоса сверху приближались.

Профессор точно во сне подошел к транспортерной ленте. Сначала он положил на нее портфель, затем забрался сам, положив голову у ног Кэтрин. Жесткая резиновая лента холодила спину. Лэнгдон уставился в потолок, чувствуя себя пациентом перед магнито-резонансной томографией.

— Не выключайте телефон, — сказал ему Беллами. — Скоро вам позвонят… и предложат помощь. Этому человеку можно доверять.

«Позвонят?»

Лэнгдон знал, что Архитектор безуспешно пытался с кем-то связаться, а минуту назад наконец дозвонился, что-то коротко проговорил и повесил трубку.

— Проедете на ленте до самого конца, — сказал Беллами, — потом быстро слезайте, не то вернетесь сюда же. Для выхода воспользуйтесь моей карточкой.

— Для выхода откуда?! — не понял Лэнгдон.

Беллами дернул рычаг. Все транспортерные ленты пришли в движение, и потолок над головой Лэнгдона как будто сдвинулся.

«Господи, помоги!»

Подъезжая к проему в стене, профессор обернулся: Уоррен Беллами бросился к стеллажам, захлопнув за собой дверь. Мгновением позже Лэнгдон скользнул в темноту, проглоченный библиотекой… Как раз в эту секунду на ступеньках затанцевала красная точка лазерного прицела.

Глава 60

Подойдя к нужному дому в Калорама-Хайтс, сотрудница частной службы охраны «Ваша безопасность» дважды проверила адрес в списке вызовов.

«Это тут?»

Ворота и подъездная дорожка за ними относились к одному из самых крупных и тихих владений района — странно, что в Службу спасения поступил звонок насчет этого особняка.

Как и полагалось поступать с неподтвержденными вызовами, из Службы спасения сначала позвонили в местное охранное предприятие, чтобы зря не тревожить полицию. Охранница часто думала, что рекламный слоган компании — «Ваша первая линия обороны» — надо переделать в «Наш конек — ложные вызовы, хулиганские звонки, потерявшиеся животные и жалобы чокнутых соседей».

Сегодня, как водится, никаких подробностей по вызову охраннице не сообщили.

«Слишком много чести».

Задача патрульной была проста: подъехать к дому с включенной желтой мигалкой, оценить и доложить обстановку. Обычно из-за какой-нибудь ерунды срабатывала сигнализация — тогда охранница просто перезагружала систему. Однако в доме было тихо. Сирена не выла, на темной подъездной дорожке никого…

Охранница нажала кнопку звонка на воротах, но никто не ответил. Тогда она ввела общий код и въехала на подъездную дорожку. Не выключая двигатель и мигалку, патрульная подошла к двери и позвонила. Опять нет ответа. Света в доме не было, стояла полная тишина.

Нехотя следуя инструкциям, охранница включила фонарь и стала обходить дом по кругу — нет ли где признаков взлома. Мимо, на секунду притормозив у ворот, проехал черный лимузин. «Любопытные соседи».

Охранница постепенно обогнула весь дом, но ничего странного не заметила. Особняк был внушительных размеров, и к концу своего пути она дрожала от холода.

— Диспетчер, — сказала она в рацию, — я в Калорама-Хайтс, хозяев нет дома. Все тихо, признаков взлома не обнаружено. Ложная тревога.

— Вас поняла, — ответила диспетчер. — Спокойной ночи!

Охранница убрала рацию и торопливо зашагала к теплой машине, как вдруг увидела не замеченный раньше тонкий лучик голубоватого света, что пробивался откуда-то снизу.

Удивившись, она подошла ближе: свет шел из окошка на уровне земли — должно быть, подвального. Стекло было замазано темной краской.

«Может, у них там фотолаборатория?»

В одном месте краска начала отслаиваться, оттуда и шел голубоватый луч.

Охранница присела на корточки, но ничего не увидела и постучала в стекло — вдруг в подвале кто-нибудь работал.

— Есть кто? — громко позвала она.

Ответа не последовало, однако краска от стука немного облетела, и можно было заглянуть внутрь. Охранница нагнулась и почти прижалась лицом к стеклу. Лучше бы она этого не делала.

«Господи, что это?!»

На несколько секунд она замерла на месте, не в силах пошевелиться от ужаса, затем дрожащей рукой потянулась к рации…

Но достать ее не успела.

Металлические зубцы электрошокера впились ей в шею, и все тело пробила жгучая боль. Мышцы одеревенели, и женщина, не сумев даже закрыть глаза, повалилась ничком на холодную землю.

Глава 61

Уоррену Беллами не впервые завязывали глаза. Как и всем вольным каменщикам, восходящим к высшим масонским степеням, ему не раз доводилось надевать ритуальную повязку. Впрочем, происходило это в кругу близких друзей, а не так, как сегодня: руки грубо сковали, на голову надели мешок и тычками повели Архитектора Капитолия между стеллажей.

Пытаясь узнать, где прячется Роберт Лэнгдон, агенты угрожали ему пытками. Архитектор знал, что стареющее тело не выдержит побоев, и почти сразу выдал заготовленную ложь:

— Лэнгдон сюда не спускался! — задыхаясь, проговорил он. — Я велел ему подняться на балкон и спрятаться за статуей Моисея, а куда он пошел дальше, я не знаю!

Оперативники, видимо, поверили: двое побежали наверх. Остальные молча повели его к выходу из запасников.

Беллами утешало только то, что Лэнгдон и Кэтрин сейчас уносили пирамиду в безопасное место. Скоро профессору позвонят и предложат убежище.

«Доверяйте этому человеку».

Старый друг Архитектора многое знал о масонской пирамиде и ее секрете — местонахождении подземного тайника, где давным-давно наши предки сокрыли мудрость веков. В последнюю минуту Беллами удалось дозвониться, и короткое сообщение было понято правильно, в этом он не сомневался.

Шагая вслепую между стеллажей, Беллами представил себе каменную пирамиду и золотое навершие в портфеле Лэнгдона.

«Давно же они не оказывались рядом…»

При всем желании Архитектор не смог бы забыть тот вечер.

«Для Питера — первый из вереницы многих».

Уоррена Беллами пригласили в загородное имение Соломонов, на празднование восемнадцатилетия Закари. Согласно вековой семейной традиции в день совершеннолетия каждый Соломон получал наследство. Беллами приходился Питеру близким другом и братом-масоном, и потому его попросили присутствовать в качестве свидетеля — но не только при передаче денег. На карте стояло нечто куда более важное.

Беллами приехал пораньше и ждал, как и было договорено, в кабинете Питера. В чудесной комнате пахло кожей, дымком от камина и свежезаваренным чаем. Питер привел в кабинет своего тощего восемнадцатилетнего сына, и тот нахмурился, увидев Архитектора.

— Что вы тут делаете?

— Приехал в качестве свидетеля, — ответил Беллами. — С днем рождения, Закари!

Юноша что-то пробормотал и отвернулся.

— Садись, Зак, — сказал ему отец.

Тот опустился в единственное кресло напротив огромного письменного стола. Соломон запер дверь, и Беллами, сидевший посередине дивана, подвинулся в сторону.

Питер с серьезным видом обратился к сыну:

— Ты знаешь, зачем мы сюда пришли?

— Догадываюсь, — ответил Закари.

Питер горько вздохнул.

— Зак, мы с тобой не очень ладим, но я старался быть хорошим отцом и, как мог, готовил тебя к этому событию.

Закари не ответил.

— Как ты знаешь, все Соломоны, достигшие совершеннолетия, получают то, что принадлежит им по праву — часть семейного капитала. Предполагается, что это семя, которое ты будешь питать, растить и используешь во благо человечества.

Соломон подошел к стенному сейфу, открыл его и достал большую черную папку.

— Сынок, здесь находится все необходимое для перевода денег на твое имя. — Он положил ее на стол. — Распоряжайся этими средствами так, чтобы преуспеть в жизни и помочь преуспеть другим.

Закари потянулся к папке.

— Спасибо.

— Подожди. — Питер придержал ее рукой. — Прежде мне надо кое-что тебе объяснить.

Закари бросил на отца презрительный взгляд и снова плюхнулся в кресло.

— Ты еще не знаешь некоторых аспектов передачи наследства. — Питер смотрел сыну в глаза. — Ты мой первенец, Закари, и потому имеешь право выбора.

Юноша заинтересованно взглянул на отца и выпрямился.

— Этот выбор может определить ход всей твоей жизни, и я призываю тебя хорошенько подумать.

— О чем?

Питер глубоко вдохнул.

— Ты должен выбрать между… богатством имудростью.

Закари непонимающе уставился на отца.

— Богатство или мудрость? Что-то я не секу.

Питер встал, опять подошел к сейфу и вынул оттуда тяжелую каменную пирамиду с выгравированными масонскими символами.

— Эта пирамида была создана очень давно и передавалась в нашей семье из поколения в поколение.

— Пирамида?.. — разочарованно переспросил Закари.

— Сынок, на ней высечена карта… открывающая местонахождение одного из величайших сокровищ человечества. Карту создали для того, чтобы однажды вновь найти это сокровище. — Питера переполняла гордость. — Сегодня, следуя давней традиции, я могу передать пирамиду тебе… но при одном условии.

Закари подозрительно уставился на пирамиду.

— А что за сокровище-то?

Соломон явно не рассчитывал на столь примитивный вопрос, однако виду не подал.

— Закари, это трудно объяснить человеку, не владеющему нужными знаниями. Но это сокровище… по сути… мы называем его Мистериями древности.

Юноша рассмеялся, решив, что отец шутит.

Питер заметно помрачнел.

— Мне очень сложно об этом говорить, Зак. В восемнадцать лет все Соломоны обычно готовятся получать образование…

— Я же говорил! — выпалил Закари. — Не пойду я в университет!

— Университет здесь не при чем, — спокойно и тихо ответил Питер. — Я имею в виду братство масонов, постижение величайших тайн человечества. Если бы ты хотел вступить в наши ряды, то сейчас готовился бы получить образование, без которого невозможно понять важность выбора между мудростью и богатством.

Его сын закатил глаза.

— Надоели мне твои масонские лекции! Да, я — первый Соломон, не желающий вступать в братство. И что? Сколько можно повторять? Не хочу я участвовать в ваших стариковских маскарадах!

Питер надолго замолчал. Вокруг его по-прежнему юных глаз появились морщинки.

— Понимаю, — наконец вымолвил он. — Времена меняются. Быть может, масонство кажется тебе странным или даже скучным. Но знай, если ты передумаешь, двери для тебя всегда открыты.

— Ага, жди-жди, — усмехнулся Закари.

— Довольно! — не выдержал Питер. — Понимаю, жизнь для тебя — борьба, но я не единственный твой наставник. Многие достойные люди готовы принять тебя в ряды братства и помочь раскрыть твой истинный потенциал.

Закари хихикнул и посмотрел на Архитектора.

— Вы для этого приехали, мистер Беллами? Решили накинуться на меня всей масонской братией?

Уоррен не ответил, лишь почтительно взглянул на Питера Соломона, напоминая Закари, кто здесь хозяин.

— Так мы ни к чему не придем, — проговорил Питер. — Не важно, понимаешь ты важность этого предложения или нет, мой семейный долг обязывает его сделать. Оберегать пирамиду — большая честь. Подумай несколько дней, прежде чем принять решение.

— Тоже мне честь — караулить камень!

— Мир полон удивительных тайн, Зак, — со вздохом сказал Питер. — Таких тайн, что тебе и не снились. Пирамида их защищает. Более того, однажды наступит день, когда надпись на ней расшифруют и секрет будет явлен миру. Человечество преобразится… и у тебя есть шанс сыграть роль в этом великом событии. Подумай как следует. Богатство — обычное дело, а вот мудрость доступна не всем.

Закари посмотрел на отца как на сумасшедшего.

— Пап, говори что хочешь, но я никогда не променяю деньги на эту штуку. — Он указал на пирамиду.

Питер скрестил руки на груди.

— Если ты примешь на себя такую ответственность, я придержу и деньги, и пирамиду до тех пор, пока ты не получишь образование в лоне масонского братства. На это потребуется много лет, но потом ты сможешь с умом распорядиться и средствами, и пирамидой. Богатство и мудрость — редкое сочетание.

— Вот же заладил! — вспылил Закари. — Пап, когда до тебя дойдет: плевать я хотел на масонов, пирамиды и древние тайны! — Он схватил со стола папку и помахал ею перед носом отца. — Это мое по праву! Все Соломоны получали наследство. Или ты решил меня обжулить, провести на дурацких легендах о сокровищах?! — Он сунул папку подмышку и демонстративно прошагал мимо Беллами к выходу.

— Закари, подожди! — Питер бросился за уходящим сыном. — Что бы ни случилось, никому не рассказывай о пирамиде! — Его голос дрогнул. — Никогда, слышишь?

Закари, не ответив, исчез.

Питер Соломон вернулся за стол и сел в кожаное кресло. В его взгляде читалась глубокая скорбь. Помолчав, он посмотрел на Беллами и выдавил:

— Хорошо прошло…

Беллами вздохнул, разделяя боль друга.

— Питер, не хочу показаться бесчувственным… но… ты ему доверяешь?

Соломон молча смотрел перед собой невидящим взглядом.

— Ну, то есть… он никому не проболтается о пирамиде?

Питер помрачнел.

— Честное слово, не знаю. Он для меня как будто чужой.

Беллами встал и медленно зашагал по комнате.

— Питер, ты исполнил семейный долг, но теперь, учитывая обстоятельства, мы обязаны принять меры. Я верну тебе навершие, а ты найди для него надежный тайник. Пусть его стережет кто-нибудь другой.

— Зачем? — не понял Соломон.

— Если Закари расскажет кому-нибудь о пирамиде… и упомянет, что здесь был я…

— Он не знает о навершии и не понимает важности пирамиды. Незачем искать для нее новый тайник. Пусть лежит у меня в сейфе, а навершие останется у тебя.

Пять лет спустя, на Рождество, когда семья еще толком не оправилась после гибели Закари, в имение Соломонов вломился убийца. Он пришел за пирамидой, однако унес с собой жизнь Изабель Соломон.

Через несколько дней после вторжения Питер вызвал Беллами в свой кабинет. Он запер дверь, вынул пирамиду из сейфа и поставил на стол.

— Зря я тебя не послушал…

Беллами знал, как жестоко корит себя Питер.

— Это бы ничего не изменило.

Соломон вздохнул.

— Ты принес навершие?

Беллами достал из кармана маленький сверток. Выцветшая коричневая бумага была перевязана бечевкой с сургучной печатью Соломонов. Беллами положил сверток на стол, отдавая себе отчет, что две части пирамиды находятся сегодня в опасной близости.

— Пусть за ним присмотрит кто-нибудь другой. И не говори мне, кто это.

Соломон кивнул.

— Я знаю, где спрятать саму пирамиду, — добавил Беллами и рассказал другу о подвале Капитолия. — Надежнее тайника не сыскать.

Беллами помнил, что идея сразу понравилась Питеру: сокрыть пирамиду в сердце нации было очень символично. «В этом весь Соломон, — подумал тогда Беллами. — Идеалист даже в тяжелые времена».

Теперь, десять лет спустя, Архитектора тычками вели по Библиотеке конгресса. Тяжелые времена не закончились. Он узнал, кому Соломон доверил навершие… и молил Бога, чтобы Роберт Лэнгдон оправдал их ожидания.

Глава 62

«Я под Второй улицей».

Всю дорогу до корпуса Адамса Лэнгдон не открывал глаза и старался не представлять себе многие тонны земли над головой и узкую трубку транспортера. В нескольких футах от него мерно дышала Кэтрин, до сих пор не сказавшая ни слова.

«Она в шоке. — Лэнгдону не хотелось сообщать ей о том, что Питеру отрезали руку. — Придется, Роберт. Она должна знать».

— Кэтрин… — проговорил Лэнгдон, не открывая глаз. — Вы как?

Откуда-то сверху донесся дрожащий голос:

— Роберт, пирамида у вас в портфеле… Она принадлежит Питеру?

— Да, — ответил Лэнгдон.

Последовало долгое молчание.

— Мне кажется… из-за этой пирамиды убили мою мать.

Лэнгдон знал, что Изабель Соломон убили десять лет назад, но подробностей не слышал, да и Питер никогда не говорил о пирамиде.

— С чего вы взяли?

Кэтрин рассказала о страшных событиях того вечера, когда к ним в дом вломился татуированный убийца. В ее голосе звучала глубокая скорбь.

— Столько лет прошло, а я так и не забыла, что он требовал пирамиду. Он якобы узнал о ней в тюрьме, от моего племянника Закари… и потом забил его до смерти.

Лэнгдон в изумлении слушал. В семье Соломонов произошла страшная, невероятная трагедия. Кэтрин всегда думала, что Питер убил негодяя… но сегодня он вновь появился в их жизни: представился психиатром брата и заманил Кэтрин к себе домой.

— Он знал много личного о Питере, маминой смерти и даже о моей работе! Такое мог рассказать ему только брат, вот я и поверила… пустила его в Центр технической поддержки музея. — Кэтрин перевела дух и рассказала, что сегодня этот человек почти наверняка уничтожил ее лабораторию.

Лэнгдон пришел в ужас. Несколько секунд они пролежали молча. Лэнгдон чувствовал, что обязан сообщить Кэтрин страшную весть, и начал издалека: рассказал о том, как несколько лет назад Питер доверил ему маленький сверток, как Лэнгдона заманили в Вашингтон и, наконец, как в Ротонде Капитолия нашли кисть ее брата.

Ответом была мертвая тишина.

Лэнгдон понимал, как страдает Кэтрин, и ему хотелось протянуть руку, утешить ее, но в тесном черном пространстве это было невозможно.

— Все обойдется, — сказал он. — Питер жив, и мы его найдем. Похититель обещал не убивать его, если я расшифрую надпись на пирамиде.

Кэтрин по-прежнему молчала.

Лэнгдон рассказал ей о каменной пирамиде, шифре, запечатанном навершии и, разумеется, об убеждении Беллами, будто эта пирамида — масонская… что на ней якобы указано местонахождение винтовой лестницы, уходящей на сотни футов под землю, где испокон веков хранится загадочное древнее сокровище.

Наконец Кэтрин заговорила — ровным, отрешенным голосом:

— Роберт, откройте глаза.

«Открыть глаза?!»

У Лэнгдона не было ни малейшего желания смотреть на окружающее его замкнутое пространство.

— Роберт! — с тревогой воскликнула Кэтрин. — Мы на месте!

Лэнгдон распахнул глаза ровно в тот миг, когда его вынесло из проема в стене — точь-в-точь такого же, как с другой стороны. Кэтрин уже слезала с транспортерной ленты, прихватив его портфель. Лэнгдон спрыгнул на плиточный пол ровно перед тем, как лента повернула за угол и двинулась обратно. Они очутились в комнате, очень похожей на предыдущую. Табличка на стене гласила: «Корпус Адамса. Циркуляционный зал № 3».

У Лэнгдона было такое чувство, будто он вышел из подземных родовых путей.

«Родился заново».

— Все нормально? — спросил он Кэтрин.

Глаза у нее были красные, заплаканные, но она решительно кивнула и без слов отнесла портфель Лэнгдона в противоположный конец комнаты, на заваленный стол. Там Кэтрин включила лампу, пошире раскрыла портфель и уставилась на его содержимое.

Гранитная пирамида в чистом галогеновом свете имела почти совершенный вид. Кэтрин провела пальцами по масонскому шифру: было видно, что в душе она глубоко переживает. Она медленно достала из сумки маленький сверток, затем подняла его на свет, рассмотрела.

— Как видите, — подал голос Лэнгдон, — он запечатан масонским перстнем вашего брата. Если верить Питеру, это сделали больше века назад.

Кэтрин молчала.

— Когда Питер доверил мне этот сверток, — продолжил Лэнгдон, — он сказал, что его содержимое наделяет владельца даром создавать порядок из хаоса. Я точно не знаю, что это значит, но, похоже, навершие имеет ключевое значение: Питер очень боялся, как бы оно не попало в руки недостойных. Мистер Беллами сказал то же самое, велел спрятать пирамиду и никому о ней не рассказывать.

Кэтрин в гневе обернулась.

— Беллами велел не открывать сверток?

— Да. Он был непреклонен.

— Но похититель требует разгадать тайну пирамиды! — не веря своим ушам, воскликнула Кэтрин. — Это же единственный способ спасти Питера!

Лэнгдон кивнул.

— Значит, нужно открыть сверток и расшифровать надпись прямо сейчас!

Роберт Лэнгдон не сразу нашелся с ответом.

— Кэтрин, сначала я тоже так отреагировал, но Беллами убежден, что тайна пирамиды превыше всего… включая жизнь вашего брата.

Красивое лицо Кэтрин посуровело, и она убрала волосы за уши.

— Эта пирамида, чем бы она ни была, стоила мне всех родных. Сначала убили моего племянника, Закари, потом мать, а теперь исчез и брат. Будем смотреть правде в глаза, Роберт, если бы не ваш звонок…

Лэнгдон разрывался между железной логикой Кэтрин и настоятельными просьбами Архитектора.

— Да, я научный работник, — сказала она, — но происхожу из рода влиятельных масонов. Поверьте, мне знакомы все истории о масонской пирамиде и великом сокровище, которое просветит человечество. Признаться, мне было трудно поверить в его существование. Но если оно есть… пора его найти. — Кэтрин просунула палец под бечевку.

Лэнгдон подскочил.

— Нет, Кэтрин! Постойте!

Она замерла, но палец не убрала.

— Роберт, я не дам брату погибнуть из-за этого сокровища. Какие бы важные секреты ни хранило навершие… сегодня все тайное станет явным.

С этими словами Кэтрин решительно дернула бечевку, и сургучная печать раскололась.

Глава 63

В тихом вашингтонском районе к западу от Эмбасси-роу есть огороженный сад в средневековом стиле: говорят, здешние розы ведут свою родословную от розовых кустов, выращенных в XII веке. Среди извилистых тропок, выложенных булыжниками из личной каменоломни Джорджа Вашингтона, скрывалась садовая беседка, именуемая Тенистым павильоном.

Этим вечером умиротворенную тишину сада нарушил молодой человек.

— Вы здесь?! — крикнул он, ворвавшись в деревянные ворота.

В ответ прозвучал слабый, едва слышный голос:

— Да, в беседке… воздухом захотел подышать.

Завернутый в одеяло настоятель сидел на каменной скамье. Старик был совсем крошечный, с миниатюрными чертами лица; годы согнули его почти вдвое и лишили зрения, но силы духа ему было не занимать.

Тяжело дыша, юноша выпалил:

— Сейчас… звонил ваш друг… Уоррен Беллами!

— Правда? — Старик вскинул голову. — Что он хотел?

— Не знаю, но было понятно, что дело срочное. Сказал, чтобы вы как можно скорее прослушали его сообщение.

— И все?

— Нет. — Молодой человек умолк. — Мистер Беллами передал вам один вопрос. — «Очень странный вопрос». — Попросил ответить сразу же.

Старик придвинулся ближе.

— Что за вопрос?

Юноша повторил слова Уоррена Беллами, и лицо настоятеля залила такая бледность, что ее было видно даже в лунном свете. Старик скинул одеяло и начал вставать.

— Проводи меня. Сейчас же.

Глава 64

«Больше никаких тайн», — подумала Кэтрин Соломон.

Она только что развернула бесценный сверток Питера. На столе лежали куски раскрошенной печати, которую берегли несколько поколений Соломонов. Лэнгдону происходящее явно было не по душе.

Под выцветшей бумагой оказалась серая каменная шкатулка, похожая на цельный гранитный куб — никаких петель, замков и щелей. Она напомнила Кэтрин китайскую шкатулку-головоломку.

— Похоже на обтесанный камень… А на снимке она точно полая, с навершием внутри?

— Да. — Лэнгдон приблизился к Кэтрин, внимательно разглядывая загадочную шкатулку, и они осмотрели ее со всех сторон.

— Нашла! — Кэтрин попала ногтем в скрытую щель вдоль одного из верхних краев. Поставив шкатулку на стол, Кэтрин осторожно подняла крышку — она двигалась мягко и гладко, как у дорогой коробочки для драгоценностей.

Оба потрясенно замерли: шкатулка будто бы светилась изнутри, да так ярко, что даже не верилось. Кэтрин впервые видела такой большой кусок золота и не сразу поняла, что драгоценный металл просто отражает свет лампы.

— Вот это да… — прошептала она. Пролежав в каменной шкатулке больше века, навершие нисколько не поблекло.

«Золото не подвластно энтропийным законам разложения; это одна из причин, по которой наши предки считали его волшебным металлом».

Кэтрин присмотрелась; сердце быстрее застучало в груди.

— Тут гравировка!

Лэнгдон тоже наклонился, коснувшись Кэтрин плечом, и его голубые глаза вспыхнули. Он уже рассказал Кэтрин о древнегреческой традиции создания симболонов, зашифрованных табличек, разъятых на части, и про то, что отделенное от пирамиды навершие должно содержать ключ к расшифровке надписи. По-видимому, гравировка на нем и создаст порядок из хаоса.

Кэтрин поднесла шкатулку к свету.

Надпись была очень мелкой, но вполне четкой — небольшой текст на одной из граней золотой пирамидки. Кэтрин прочла шесть простых слов.

Потом прочла еще раз.

— Нет! — заявила она. — Не может быть!

Директор Сато быстро шагала по длинной дорожке вдоль Капитолия, направляясь к месту встречи на Первой улице. Последние известия от оперативников совершенно ее не устраивали: ни Лэнгдона, ни пирамиды, ни навершия. Беллами задержан, но правду говорить отказывается. Пока.

«Ничего, у меня заговорит».

Она обернулась. За ее спиной открывался вид на Капитолий: сияющий белый купол парил над недавно построенным экскурсионным центром. Великолепие подсвеченного купола лишь подчеркивало важность того, что сегодня было поставлено на карту.

«Опасные времена».

Зазвонил мобильный, и Сато с облегчением увидела на дисплее имя своей шифровальщицы.

— Нола, что у тебя?

Опять плохие новости. Нола Кей не смогла разобрать гравировку на навершии, и никакие фильтры для восстановления изображений не помогали.

«Проклятие!»

Сато прикусила губу.

— А что с сеткой из шестнадцати символов?

— Я работаю, — ответила Нола. — Пока ни одна из шифровальных схем не подходит. Я запустила программу, которая перемешивает полученные буквы и ищет приемлемые варианты… но там свыше двадцати триллионов комбинаций.

— Если что, звоните. — Сато повесила трубку и нахмурилась. Надежды расшифровать пирамиду с помощью фотографии и рентгеновского снимка быстро таяли.

«Срочно нужна сама пирамида с навершием… время на исходе».

Только Сато подошла к договоренному месту, как рядом, переехав двойную желтую линию, с визгом затормозил черный внедорожник «кадиллак-эскалейд» с тонированными стеклами. Из него выскочил оперативник.

— По Лэнгдону что-нибудь есть? — спросила Сато.

— Шансы на успех операции велики, — бесстрастно проговорил агент. — Только что прибыло подкрепление. Все выходы из библиотеки перекрыты. Ожидаем поддержку с воздуха. Выкурим Лэнгдона слезоточивым газом, бежать ему некуда.

— Где Беллами?

— Здесь, на заднем сиденье.

«Вот и славно».

Плечо до сих пор побаливало.

Агент вручил Сато пакет с мобильным телефоном, ключами и бумажником.

— Его вещи.

— Больше никаких новостей?

— Нет. Пирамида и сверток, по-видимому, еще у Лэнгдона.

— Понятно, — сказала Сато. — Беллами что-то скрывает. Я допрошу его лично.

— Да, мэм. Едем в Лэнгли?

Сато глубоко вдохнула и задержалась у двери. Строгие правила допроса гражданских позволяли допросить Беллами только в Лэнгли, при свидетелях, адвокатах, и так далее, и тому подобное…

— Нет, — ответила Сато, придумывая место поближе.

«И побезлюднее».

Агент молча стоял рядом машиной и ждал распоряжений.

Сато прикурила сигарету, глубоко затянулась и посмотрела на пакет с личными вещами Беллами. На кольце с ключами был электронный брелок с четырьмя буквами: «БССШ». Разумеется, Сато знала, в какое правительственное здание давал доступ этот брелок. Оно было совсем рядом и в этот час пустовало.

Она улыбнулась и положила брелок в карман.

«Отлично!»

Сато назвала нужный адрес. Агент ничуть не удивился, его взгляд по-прежнему был холодным и непроницаемым. Он кивнул и открыл для Сато переднюю дверь.

«Обожаю профессионалов».

* * *

Лэнгдон стоял в подвале корпуса Адамса, недоуменно разглядывая элегантную надпись, выгравированную на золотом навершии.

«И это все?!»

Кэтрин держала шкатулку под лампой и качала головой.

— Должно быть что-то еще, — разочарованно проговорила она. — Брат не стал бы беречь это столько лет…

Лэнгдону пришлось признать, что навершие изрядно его озадачило. Питер и Беллами утверждали, будто оно помогало раскрыть тайну каменной пирамиды, и потому Лэнгдон надеялся, что надпись на навершии прольет больше света на загадочную гравировку. Он вновь прочел элементарную и совершенно бесполезную фразу:

The

secret hides

within The Order

«Тайна сокрыта в Порядке».

С первого взгляда казалось, что смысл фразы лежит на поверхности: тайну пирамиды можно разгадать, если выстроить буквы в нужном порядке. Мало того что такое прочтение было слишком очевидным — оно не годилось и по другой причине.

— Слово «Порядок» написано с заглавной буквы, — сказал Лэнгдон.

Кэтрин растерянно кивнула:

— Вижу.

«The secret hides within The Order».

На ум приходило единственное логичное объяснение: под словом «Order» подразумевался не порядок, а масонский орден.

«Тайна сокрыта внутри Ордена».

— Роберт, разве мой брат не говорил тебе, что навершие позволит увидеть порядок там, где остальные видят хаос?

Лэнгдон сокрушенно кивнул. Второй раз за день он почувствовал себя недостойным истины.

Глава 65

Разобравшись с неожиданной гостьей — охранницей из «Вашей безопасности», — Малах, не откладывая, закрасил окно, сквозь которое она увидела его священное укрытие.

Теперь, поднявшись в гостиную через потайной ход, он полюбовался чудесной картиной с тремя грациями и насладился привычными запахами и звуками своего дома.

«Скоро я покину его навсегда».

Малах знал, что после сегодняшних событий не сможет вернуться домой.

«В этом больше не будет необходимости», — с улыбкой подумал он.

Интересно, Роберт Лэнгдон уже знает об истинной силе пирамиды… и о том, какую роль ему предстоит сыграть?

«Он еще позвонит, — подумал Малах, второй раз проверив новые сообщения. На часах было 22:02. — Осталось меньше двух часов».

Малах поднялся в ванную, отделанную итальянским мрамором, и включил в душевой кабине пар, чтобы комната прогрелась. Затем он аккуратно снял одежду, с радостью предвкушая ритуал очищения.

Успокоив желудок двумя стаканами воды, Малах подошел к большому зеркалу и осмотрел свое обнаженное тело. Два дня говения подчеркнули его мускулатуру — волей-неволей залюбуешься.

«К рассвету меня будет не узнать».

Глава 66

— Надо выбираться, — решил Лэнгдон. — Нас вычислят с минуты на минуту. — Он надеялся, что Беллами удалось сбежать.

Кэтрин по-прежнему не сводила глаз с золотого навершия, не в силах поверить, что надпись оказалась совершенно бесполезной. Вытащив навершие из шкатулки, она внимательно осмотрела пирамидку со всех сторон и аккуратно убрала обратно.

«“Тайна сокрыта внутри Ордена”, — размышлял Лэнгдон. — Спасибо, подсказали…»

Он поймал себя на мысли, что, возможно, Питер сам заблуждался относительно содержимого шкатулки. Ведь пирамиду с навершием создали задолго до появления Питера на свет, и он просто следовал завету предков, храня тайну, о сути которой знал не больше Лэнгдона и Кэтрин.

«А чего я ожидал? — подумал Лэнгдон. Чем больше становилось известно о легенде масонской пирамиды, тем труднее было в нее поверить. — Отыскать потайную винтовую лестницу, прикрытую огромным валуном?»

Профессора не покидало чувство, что он гоняется за тенями. Но как еще вызволить Питера, если не расшифровывать пирамиду?

— Роберт, тебе дата 1514 что-нибудь говорит?

«Тысяча пятьсот четырнадцатый?»

Откуда вдруг такой вопрос? Лэнгдон пожал плечами:

— Нет. А что?

Кэтрин протянула ему шкатулку:

— Смотри. Тут дата. Поднеси ближе к свету.

Присев к столу, Лэнгдон внимательно осмотрел каменный куб под лампой. Кэтрин мягко опустила руку ему на плечо и, наклонившись, показала крошечную надпись, вырезанную на стенке шкатулки у одного из нижних углов.

— 1514 A.D.

Гравировка и в самом деле складывалась из цифр 1514, а также букв «A» и «D» в непривычном расположении.

— Это ведь дата! — У Кэтрин проснулась надежда. — Может, она и есть недостающее звено? Кубик, да еще датированный, очень напоминает масонский краеугольный камень: вдруг он служит указанием на другой краеугольный камень, подлинный? На здание, построенное в 1514 году нашей эры.

Лэнгдон уже не слушал.

«1514 A.D. — это не дата».

Символ — и это подтвердит любой специалист по средневековому искусству — довольно известная монограмма, то есть знак, ставившийся вместо подписи. В прежние времена многие философы, художники и писатели помечали свои работы не именем, а неким необычным символом либо монограммой, с одной стороны — чтобы придать произведению ореол таинственности, а с другой — чтобы обезопасить себя, на случай если в шедевре усмотрят крамолу.

Вот и в данной надписи вовсе не «Anno Domini»[6] скрывали буквы «A» и «D»… Латынь ни при чем, это немецкий, и расшифровывалось сокращение совсем по-другому.

Для Лэнгдона все моментально встало на свои места. Он понял, что знает точно, как разгадать шифр на пирамиде.

— Кэтрин, ты молодец! — объявил он, собирая портфель. — Ключ найден! Пойдем, объясню по дороге.

Кэтрин изумленно посмотрела на него.

— То есть 1514 год действительно тебе о чем-то говорит?

Лэнгдон подмигнул ей и направился к двери.

— Это не дата, Кэтрин. Это человек!

Глава 67

К западу от Эмбасси-роу, за стенами сада, где в окружении роз средневековых сортов притаилась беседка под названием «Тенистый павильон», снова повисла тишина. Оставив садовую дорожку в стороне, молодой человек вел сгорбленного наставника по широкой лужайке.

«Он разрешил себя отвести?»

Обычно, перемещаясь по территории святая святых, наставник от помощи отказывался, полагаясь лишь на собственную память. Однако сегодня он явно торопился попасть внутрь и ответить на звонок Уоррена Беллами.

— Спасибо, — поблагодарил слепец, шагнув через порог здания, где находился его личный кабинет. — Здесь я уже сам.

— Сэр, я с радостью останусь и помогу…

— На сегодня все, — выпустив руку помощника и с шарканьем удаляясь в темноту, попрощался старик. — Доброй ночи!

Молодой человек зашагал по необъятному газону обратно, к своему скромному жилищу, расположенному тут же, на территории, и успел порядком измучиться любопытством, пока дошел до квартиры. Старик явно разволновался, услышав вопрос мистера Беллами… Но ведь там же смысла никакого, сплошная нелепица.

«Ужели не будет помощи сыну вдовы?»

Самые смелые догадки приводили в тупик, воображения не хватало. В полном недоумении юноша сел за компьютер и напечатал загадочную фразу в строке поиска.

К его величайшему удивлению, в ответ посыпалась одна страница за другой, и везде в точности приводился тот самый вопрос. Молодой человек изумленно заскользил глазами по строчкам. Оказывается, Уоррен Беллами не первый в истории человечества, кто этот непонятный вопрос задает. Много столетий назад те же слова произнес… царь Соломон, оплакивая убитого друга. А в нынешние времена фразу эту используют масоны — как зашифрованный призыв о помощи. Получается, Уоррен Беллами в минуту отчаяния обратился к брату по ложе…

Глава 68

Альбрехт Дюрер?

Недоумевающая Кэтрин торопливо шагала вслед за Лэнгдоном по подвальному этажу библиотечного корпуса в здании Адамса. «A.D.» означает Альбрехта Дюрера? Знаменитый немецкий гравер и живописец шестнадцатого века был одним из любимых художников брата Кэтрин, поэтому с творчеством Дюрера она была более или менее знакома. Однако все равно не представляла, чем живописец может им сейчас помочь.

«Тем более что его уже четыре с лишним столетия в живых нет».

— Дюрер виртуозно использовал символы, — разъяснял тем временем Лэнгдон, следуя вдоль светящихся указателей с надписью «Выход». — Воплощение многогранного таланта эпохи Возрождения — художник, философ, алхимик, неустанно пытавшийся постичь Мистерии древности. Скрытый смысл его произведений до сих пор остается загадкой и до конца не расшифрован.

— Возможно, — согласилась Кэтрин. — Однако нам-то какой толк от надписи «1514 Альбрехт Дюрер»?

Они дошли до запертой двери, и тут Лэнгдону пригодился электронный ключ, полученный от Беллами.

— Число 1514, — взбегая по лестнице, продолжал Лэнгдон, — дает нам прямое указание на одну из дюреровских работ. — Они вышли в огромный коридор. Оглядевшись, Лэнгдон указал налево: — Туда. — И они скорым шагом двинулись дальше. — Альбрехт Дюрер в буквальном смысле зашифровал число 1514 в одном из самых загадочных своих произведений — «Меланхолия», — которое завершил как раз в 1514 году. Гравюра эта считается основополагающей для искусства североевропейского Возрождения.

Питер как-то показывал Кэтрин «Меланхолию» в одном из старых фолиантов по древнему мистицизму, но никакого скрытого в гравюре числа 1514 она не припоминала.

— Как ты, возможно, знаешь, — увлеченно рассказывал Лэнгдон, — «Меланхолия» отражает стремление человечества постичь Мистерии древности. При этом в гравюре содержится невероятно сложный символический подтекст — куда там Леонардо, у того все, можно сказать, лежит на поверхности по сравнению с Дюрером…

Кэтрин, резко остановившись, обернулась к Лэнгдону.

— Роберт, «Меланхолия» ведь здесь, в Вашингтоне. В Национальной галерее экспонируется.

— Да, — с улыбкой подтвердил Лэнгдон. — И что-то мне подсказывает, это не случайное совпадение. Галерея, правда, уже закрыта, но я знаком с хранителем…

— Нет уж, Роберт. Знаю я, во что превращаются твои прогулки по музеям. — Кэтрин свернула в ближайший закуток, где располагался стол с компьютером.

Лэнгдон с разочарованным видом последовал за ней.

— Все можно сделать гораздо проще, — настаивала Кэтрин, хотя профессору Лэнгдону как ценителю живописи определенно претило искать изображение в Интернете, находясь в двух шагах от оригинала. Кэтрин тем временем включила компьютер в сеть — но когда экран ожил и засветился, столкнулась с неожиданной трудностью.

— А где иконка браузера?

— Это внутренняя библиотечная сеть. — Лэнгдон ткнул пальцем в иконку на рабочем столе. — Попробуй вот так.

Кэтрин послушно нажала иконку с надписью «Цифровая коллекция». Открылся новый экран, и Лэнгдон снова показал, куда жать. «Собрание гравюр». Экран обновился еще раз. «Гравюры: поиск».

— Введи «Альбрехт Дюрер».

Впечатав имя художника, Кэтрин нажала «Поиск». Экран запестрел рядами уменьшенных однотипных изображений — замысловатых черно-белых гравюр. Судя по всему, Дюрер повторял похожие сюжеты десятки раз.

Кэтрин пробежалась взглядом по алфавитному указателю произведений.

«Адам и Ева»

«Большие страсти»

«Предательство Христа»

«Тайная вечеря»

«Четыре всадника» из цикла «Апокалипсис»

Глядя на названия, она припомнила, что Дюрер был адептом так называемого мистического христианства, являвшего собой сплав раннехристианских верований, алхимии, астрологии и науки.

Наука…

Перед глазами мелькнула объятая огнем лаборатория. Еще не до конца осознавая весь масштаб бедствия, Кэтрин с тревогой вспомнила о помощнице, Триш: «Хоть бы она успела выбраться».

Лэнгдон что-то вещал о дюреровской интерпретации «Тайной вечери», но Кэтрин уже не слушала, отыскав в списке ссылку «Меланхолии».

Одно движение мышкой, и на экране высветилась общая информация.

«Меланхолия», 1514

Альбрехт Дюрер

(гравюра на тисненой бумаге)

Из собрания Розенвальда

Национальная художественная галерея

Вашингтон, округ Колумбия

Кэтрин прокрутила страницу чуть ниже, и шедевр Дюрера предстал перед ней во всем своем цифровом великолепии.

Да, работа и впрямь не из простых… Кэтрин озадаченно разглядывала экран.

Лэнгдон понимающе усмехнулся:

— Как я и говорил, загадок тут хватает.

«Меланхолия» изображала крылатую фигуру, сидевшую в мрачной задумчивости перед каменным зданием в окружении на редкость причудливого набора непонятно как связанных между собой предметов и существ. Весы, изможденный пес, столярные инструменты, песочные часы, разнообразные геометрические тела, колокол, крылатый мальчик-путто, нож, приставная лестница.

Как смутно помнилось Кэтрин из объяснений брата, крылатая фигура символизировала «человеческий гений» — великого мыслителя, который, отчаявшись постичь истину, погружается в уныние и сидит, скорбно подперев голову рукой. Вокруг — разнообразные свидетельства его высокой учености: символы математики, философии, природы, геометрии, даже столярного мастерства, а он по-прежнему не в силах подняться по лестнице, ведущей к истинному просвещению. «Даже гению нелегко постичь Мистерии древности».

— Эта гравюра, — подытожил Лэнгдон, — символически отображает тщетность нашего стремления превратить человеческий разум в божественную силу. Или, говоря языком алхимии, обратить свинец в золото.

— Да уж, обнадеживает… — протянула Кэтрин. — А нам-то она чем поможет? — Пресловутого числа 1514 она пока нигде на гравюре не разглядела.

— Порядок из хаоса, — коротко улыбнулся Лэнгдон уголком губ. — Как твой брат и обещал. — С этими словами он вытащил из кармана масонский шифр, записанный в виде буквенной решетки. — Пока перед нами бессмыслица. — Он расправил бумагу на поверхности стола.

Кэтрин посмотрела на листок.

«Еще какая бессмыслица».

— А Дюрер нам ее преобразит.

— Это каким же образом?

— С помощью лингвистической алхимии. — Лэнгдон показал на экран. — Присмотрись. В этом шедевре скрывается кое-что, что позволит переосмыслить наши шестнадцать букв. — Он помолчал, дожидаясь. — Ну что, нашла? Ищи 1514.

Кэтрин не намеревалась изображать примерную ученицу.

— Роберт, я ничего подходящего не вижу. Шар, лестница, нож, многогранник, весы? Сдаюсь…

— Да вот же! На заднем плане. Вырезано на стене здания. Под самым колоколом. Дюрер изобразил там заполненный цифрами квадрат.

Теперь и Кэтрин заметила решетку с цифрами, среди которых угадывались 1514.

— Вот он, этот квадрат, и есть ключ к расшифровке пирамиды!

Кэтрин с удивлением обернулась к Лэнгдону.

— Это ведь не простой квадрат, мисс Соломон, — улыбаясь, продолжал тот, — а волшебный.

Глава 69

«Куда они меня тащат?»

Беллами с завязанными глазами сидел на заднем сиденье внедорожника. Притормозив ненадолго где-то рядом с Библиотекой конгресса, автомобиль двинулся дальше — но ехал буквально минуту и теперь снова затормозил, преодолев в лучшем случае квартал.

До Беллами донеслись приглушенные голоса.

— Простите… невозможно… — уверял кто-то, судя по тону, облеченный административными полномочиями. — Уже закрыто…

Водитель внедорожника разъяснил в ответ тоном не менее властным:

— Расследование ЦРУ… национальная безопасность… — Видимо эти ответные реплики и демонстрация удостоверений оказались достаточно убедительными, потому что администратор заговорил совсем по-другому:

— Да, разумеется… служебный вход… — Послышался громкий скрежет открывающейся гаражной двери, а потом тот же «административный» голос: — Вас проводить? А то внутри вы не попадете…

— Попадем. У нас свой пропуск.

Удивленный охранник даже сказать ничего не успел. Внедорожник снова двинулся вперед. Пятьдесят ярдов — стоп. Позади загрохотала, закрываясь, тяжелая створка.

Тишина.

Беллами вдруг понял, что дрожит.

Дверца багажника рывком распахнулась. У Беллами заломило плечи — его выдернули из машины, ухватив подмышки, и поставили на ноги. Затем, не говоря ни слова, с силой потянули по асфальту. Почему-то пахло сырой землей. Судя по звуку шагов, рядом шел еще кто-то, однако голоса пока не подавал.

Они остановились перед дверью, пискнул электронный замок. Щелкнув, дверь отворилась. Беллами прогнали через несколько коридоров, и он невольно отметил, что воздух стал более теплым и влажным.

«Закрытый бассейн, что ли? Да нет…»

Хлоркой не пахло. Тянуло землей и чем-то первобытным.

«Да где же мы?!»

Беллами твердо знал, что его завезли не дальше чем на два квартала от здания Капитолия. Снова остановка, снова электронный писк замка на бронированной двери. Эта уже не распахнулась, а с шипением отъехала в сторону. Беллами втолкнули внутрь. Знакомый неповторимый запах шибанул в ноздри.

Теперь он наконец догадался, куда его привели.

«Боже!»

Он сам сюда часто наведывался, правда, не со служебного входа. Величественное стеклянное здание располагалось в каких-нибудь трехстах ярдах от Капитолия, составляя часть общего комплекса.

«Я здесь главный!»

Только тут Беллами осознал, что двери открывали его собственным электронным брелоком.

Архитектора грубо впихнули в дверь, и он почувствовал под ногами знакомую извилистую дорожку. Обычно от густого влажного тепла ему становилось спокойнее. Но сегодня его бросило в пот.

«Что мы здесь делаем?!»

Внезапно его усадили на скамью. Обладатель крепкой хватки расстегнул наручники — лишь на мгновение, и тут же защелкнул их снова за спинкой скамьи.

— Что вам от меня нужно? — чувствуя, как колотится сердце, возмущенно спросил Беллами.

В ответ раздался удаляющийся топот и шуршание закрывающейся стеклянной двери.

Воцарилась тишина.

Мертвая тишина.

«Они что, так меня тут и оставят? — Взмокнув от пота, Беллами извивался, пытаясь высвободить руки. — Я даже повязку снять не могу…»

— Помогите! — крикнул он. — Кто-нибудь!

Он звал на помощь, хотя прекрасно понимал, что никто его не услышит. Просторный стеклянный зал под названием Джунгли при закрытых дверях делался абсолютно герметичным.

«Меня бросили в Джунглях. Сюда никто не зайдет до самого утра».

И тут он услышал…

Едва уловимый звук поверг Беллами в ужас, какого он не испытывал за всю жизнь.

«Кто-то дышит. Совсем рядом».

На скамейке он сидел не один.

Чиркнула и загорелась спичка — так близко, что Беллами опалило щеку внезапным жаром. Он инстинктивно отпрянул, рванув цепь наручников.

Чья-то рука сдернула повязку с глаз Архитектора.

В черных глазах Иноуэ Сато плясал огонек спички, которую она поднесла к торчавшей в губах сигарете — в каких-нибудь дюймах от лица Беллами.

Сквозь стеклянный потолок проникал рассеянный лунный свет. Сато смерила Беллами грозным взглядом. Ей, судя по всему, доставляло удовольствие его запугивать.

— Итак, мистер Беллами, — резким движением затушив спичку, произнесла Сато, — с чего начнем?

Глава 70

Волшебный, или магический квадрат. Точно. Кэтрин присмотрелась к решетке с цифрами, изображенной на гравюре. Большинство решило бы, что Лэнгдон тронулся умом, но Кэтрин моментально сообразила: он прав.

Никакой мистики. «Волшебный квадрат» — термин чисто математический. Это квадратная таблица, заполненная последовательностью чисел таким образом, что сумма в каждой строке, столбце и по диагонали получается одинаковой. Первые такие квадраты были созданы четыре тысячи лет назад в Индии и Египте, и кое-где по сей день верят в их магическую силу. Кэтрин читала, что даже в наше время набожные индуисты чертят на алтаре для совершения пуджи особые квадраты три на три клетки, под названием Кубера-колам. Но все же в современном мире магический квадрат перешел скорее в разряд «математических развлечений» — людям нравится ломать голову, пытаясь отыскать новые «волшебные» комбинации.

«Судоку для гениев».

Кэтрин быстро подсчитала в уме, сложив числа в нескольких строках и столбцах дюрерова квадрата.

— Тридцать четыре, — огласила она результат. — В любом направлении.

— Правильно, — подтвердил Лэнгдон. — А ты знаешь, чем знаменит именно этот квадрат? Тем, что Дюреру удалось осуществить, казалось бы, невозможное. — И он наглядно продемонстрировал Кэтрин, что сумма тридцать четыре получается не только при сложении чисел по вертикали, горизонтали и диагонали, но также во всех четырех четвертях, в центральном четырехугольнике и даже при суммировании четырех угловых клеток. — А самое удивительное, что Дюрер к тому же умудрился вписать в нижний ряд 15 и 14, обозначив год совершения этого невероятного подвига!

Кэтрин заскользила взглядом по клеткам, поражаясь количеству комбинаций, дающих одинаковую сумму.

В голосе Лэнгдона слышалось растущее восхищение.

— Что примечательно, «Меланхолия» — это первый случай появления магического квадрата в произведении европейского искусства. За всю историю. По мнению некоторых исследователей, Дюрер хотел тем самым намекнуть, что Мистерии древности, известные прежде лишь египетским мудрецам, теперь находятся в руках европейских секретных обществ. — Лэнгдон помолчал. — А значит, вернемся к нашим…

И он указал жестом на столбцы букв, переписанные с каменной пирамидки.

— Ну что, знакомая картина? — уточнил Лэнгдон.

— Квадрат четыре на четыре.

Взяв карандаш, Лэнгдон аккуратно перенес волшебный квадрат Дюрера на тот же бумажный лист, четко напротив буквенной таблицы. Кэтрин уже поняла, как просто решается загадка. Однако Лэнгдон почему-то замер с карандашом в руке, будто растеряв внезапно весь пыл и засомневавшись.

— Роберт?

Он обернулся, и в глазах его мелькнула тревога.

— Может, не надо? Питер ведь ясно дал понять…

— Роберт, если ты не хочешь, то я сама расшифрую. — Она протянула руку за карандашом.

Лэнгдон понял, что упорствовать бесполезно, и послушно сосредоточился на пирамиде. Сопоставив магический квадрат с буквенной таблицей, он аккуратно пронумеровал каждую букву. А потом начертил новую таблицу, расположив буквы из масонского шифра в порядке, продиктованном дюреровым квадратом.

Оба во все глаза уставились на получившуюся запись.

Кэтрин досадливо поморщилась.

— Как была абракадабра, так и…

Лэнгдон выдержал паузу.

— Нет, Кэтрин, это не абракадабра. — В его взгляде блеснуло торжество догадки. — Это же латынь!

Слепой старик изо всех сил спешил, шаркая по длинному темному коридору, к себе в кабинет. Наконец добравшись до своего стола, он повалился в кресло, и вытянул ноги, давая отдых суставам. На столе пищал автоответчик. Старик надавил кнопкувоспроизведения.

— Это Уоррен Беллами, — раздался торопливый шепот друга и собрата по масонской ложе. — К сожалению, новости тревожные…

Кэтрин Соломон еще раз присмотрелась к получившейся таблице, пробуя осмыслить строчки заново. И перед ее глазами вдруг действительно возникло латинское слово. Jeova.

Она не учила латынь, однако слово было ей знакомо по древнееврейским текстам. Jeova. Иегова. Кэтрин продолжила изучать таблицу как текст и, к своему удивлению, поняла, что может прочитать текст с пирамиды целиком.

JEOVA SANCTUS UNUS

Значение она поняла сразу. В переводах древнееврейского Писания эта фраза встречалась на каждом шагу. В Торе еврейский бог фигурировал под разными именами — Иегова, Иешуа, Яхве, Сущий, Элохим — но латинские переводы во избежание путаницы свели все многообразие к единственной фразе: Jeova Sanctus Unus.

— Единый истинный Бог? — прошептала Кэтрин. Непохоже, что с помощью данной фразы можно будет найти брата. — Это и есть тайна пирамиды? Единый истинный Бог? Я думала, там будет карта…

Лэнгдон выглядел не менее озадаченным, азартный огонек в глазах погас.

— Расшифровка у нас верная, но почему-то…

— Похититель требовал назвать ему место! — Кэтрин заправила за ухо выбившуюся прядь волос. — И такой результат его явно не обрадует.

— Кэтрин… — Лэнгдон тяжело вздохнул. — Этого я и боялся. Мы весь вечер пытаемся пересадить мифы и аллегории на почву реальности. Возможно, эта надпись указывает местоположение метафорически, подразумевая, что истинный потенциал человека можно раскрыть лишь обретя единого истинного Бога.

— Но это же ерунда! — Кэтрин скрипнула зубами от досады. — Несколько поколений моей семьи берегли эту пирамиду как зеницу ока! Единый истинный Бог? И это все?! Вся тайна? Угроза национальной безопасности по мнению ЦРУ? Либо они врут, либо мы что-то упустили!

Лэнгдон, не споря, пожал плечами.

И тут у него зазвонил телефон.

В тесно заставленном кабинете среди древних томов сгорбился над столом старик, сжимая в скрюченных артритом пальцах телефонную трубку.

После гудков послышалось осторожное «Алло?», произнесенное глубоким, но неуверенным голосом.

— Мне передали, что вам нужно убежище… — прошептал старик.

На том конце провода послышалось изумление:

— А вы кто? Вас Уоррен Белл…

— Никаких имен! — оборвал старик. — Скажите, удалось сберечь вверенную вам карту?

Изумленное молчание.

— Да… но, похоже, зря старались. Ничего существенного мы там не нашли. Если это карта, то она скорее метафорическая…

— Нет-нет, это действительно карта, уверяю вас. И указывает на реально существующее место. Так что храните ее. Подчеркиваю, это крайне важно. За вами гонятся, однако, если сможете прибыть ко мне незамеченными, я вас укрою — и помогу найти ответы.

Собеседник молчал, видимо, в замешательстве.

— Друг мой, — осторожно подбирая слова, начал старик. — Я нахожусь в Риме, к северу от Тибра, и в приюте моем десять камней с горы Синай, еще один — прямо с небес и один — в образе темного отца Люка. Отыщешь мой приют?

После продолжительной паузы из трубки раздалось:

— Да, я знаю, где это.

Старик улыбнулся.

«Отлично, профессор, не подвел!»

— Жду вас как можно скорее. Только убедитесь, что нет слежки.

Глава 71

Малах стоял нагишом в облаке густого пара, заволакивающего душевую кабину. Смыв остатки спиртового раствора, он вернул телу чистоту и непорочность. Эвкалиптовая взвесь впитывалась в кожу, и поры раскрылись от жара. Самое время приступать к ритуалу.

Прежде всего Малах нанес на голову и все тело депиляционный крем поверх татуировок, убирая остатки растительности.

«Безволосыми были боги семи островов Гелиад».

Размягченную, податливую кожу он умастил маслом Абрамелина — священным маслом великих волхвов, — затем повернул переключатель душа влево до предела, и вода сделалась ледяной. Целую минуту Малах простоял под обжигающими струями, дожидаясь, пока поры закроются, сохранив в глубине тела жар и энергию. К тому же ледяной холод служил напоминанием о замерзшей реке, где началось его преображение.

Он дрожал, выходя из душа, однако уже через мгновение внутренний жар просочился сквозь плоть и согрел его. Внутри у Малаха полыхал огонь, словно в топке. Остановившись перед зеркалом, он залюбовался своим обнаженным телом… последний раз он видит себя простым смертным.

Ступни — орлиные когти. Ноги — Боаз и Яхин, два столпа древней мудрости. Бедра и живот — арка волшебной силы. Внушительных размеров половой орган, висящий в арке, пестрел вытатуированными символами предназначения Малаха. В прошлой, другой жизни этот массивный кусок плоти служил для греховных утех. Но с этим покончено.

«Я очистился».

По примеру древних мистиков-евнухов, именовавших себя «катарами», — «очищенными», — Малах оскопил себя, пожертвовав своей плотской потенцией, чтобы обрести другую, более значимую.

«Боги бесполы».

Избавившись от половой принадлежности, этой досадной человеческой помехи, а заодно и от бремени плотского влечения, Малах стал подобен Урану, Аттису, Сперату и прочим великим магам-кастратам артуровских легенд.

«Любой духовной метаморфозе предшествует физическая».

Об этом свидетельствует опыт всех великих богов… от Осириса до Таммуза, Иисуса, Шивы и самого Будды.

«Я должен сбросить человеческий покров».

Взгляд Малаха резко устремился вверх, по двуглавому фениксу на груди, по коллажу оккультных знаков на лице, еще выше, к самой макушке. Малах наклонил голову к зеркалу, силясь рассмотреть голый, незаполненный татуировками круг, дожидающийся своего часа. Священная область. Так называемый родничок, участок на черепе, остающийся у новорожденного открытым. «Окно в мозг». И пусть через несколько месяцев после рождения этот телесный портал закрывается, он все равно остается символическим напоминанием об утраченной связи между внешним и внутренним миром.

Стоя перед зеркалом, Малах разглядывал священный пятачок нетронутой кожи в окружении свившегося кольцом уробороса — мистического змея, заглатывающего собственный хвост. Обнаженная плоть, казалось, тоже смотрела на него в ответ… светясь обещанием.

Вскоре Роберт Лэнгдон отыщет нужное Малаху сокровище. Тогда пустота на темени заполнится, и Малах будет готов к окончательному преображению.

Пройдя к противоположной стене спальни, он вытащил из нижнего ящика длинную полосу белого шелка. Привычным движением обернув ее вокруг бедер и между ног, он спустился на нижний этаж.

В кабинете обнаружилось, что на компьютер пришло сообщение по электронной почте.

От связного.

Искомое в пределах досягаемости.

В течение часа выйду на связь. Терпение.

Малах улыбнулся. Пора приступать к последним приготовлениям.

Глава 72

Хмурый оперативник ЦРУ спустился с галереи читального зала.

«Беллами соврал».

Тепловых следов около статуи Моисея не обнаружено — как, впрочем, и по всему верхнему ярусу.

«Куда же девался Лэнгдон?»

Оперативник вернулся туда, где были зафиксированы единственные в этом помещении тепловые отпечатки, — в распределительный центр книгохранилища. Снова сбежал по лестнице под восьмиугольную панель в абонементном столе. Внизу раздавался резкий рокот конвейеров. Продвигаясь вперед, агент опустил тепловые очки и обвел взглядом помещение. Ничего. Только между стеллажами еще пылал тепловой образ искореженной взрывом двери. И все…

«А это еще что?!»

Он подскочил от неожиданности. В поле зрения оперативника неожиданно возникло загадочное светящееся пятно. На ленте транспортера из стены выехали сияющие тусклым светом призрачные очертания двух человеческих фигур.

«Тепловая сигнатура!»

На глазах у ошеломленного оперативника призраки проплыли на ленте через все помещение и утянулись в узкую дыру на противоположной стене.

«Сбежали на ленте? Чушь! Не может быть!»

Мало того что Роберт Лэнгдон ушел сквозь стену, теперь оперативнику пришлось ломать голову над новой загадкой.

«Лэнгдон был тут не один?»

Он хотел включить рацию и вызвать командира группы, но тот его опередил.

— Всем постам! На площадке у библиотеки оставлен «вольво». Владельцем значится некто Кэтрин Соломон. Есть свидетель, который видел, как она совсем недавно входила в библиотеку. Подозреваем, что сейчас она с Лэнгдоном. Директор Сато приказывает немедленно найти обоих.

— У меня тут их тепловые отпечатки! — крикнул в ответ оперативник из распределительного центра и кратко описал положение дел.

— Вот дают! — воскликнул командир. — И куда движется лента транспортера?

Оперативник, не выпуская рации, сверился с висящей на стенде схемой для сотрудников.

— В корпус Адамса. В квартале отсюда.

— Всем постам! Немедленно перейти в корпус Адамса!

Глава 73

Убежище. Ответы.

Слова эхом звенели в ушах Лэнгдона, выскакивающего вместе с Кэтрин через боковой выход здания Адамса в холодную зимнюю ночь. Таинственный телефонный собеседник зашифровал свое местонахождение, однако Лэнгдон все равно понял. Кэтрин, узнав, куда они направляются, отреагировала на удивление оптимистично: «Где же, как не там, искать единого истинного Бога?»

Оставалось только придумать, как туда добраться.

Лэнгдон посмотрел вокруг, пытаясь найти какие-то ориентиры. Уже стемнело, однако, к счастью, распогодилось. Они стояли в небольшом внутреннем дворике. Вдали — как-то слишком далеко — виднелся купол Капитолия, и Лэнгдон осознал, что за прошедшие несколько часов впервые покинул его пределы.

«Прочел, называется, лекцию».

— Роберт, смотри! — Кэтрин показала на очертания корпуса Джефферсона.

Сперва Лэнгдона охватило удивление, что они, оказывается, так далеко уехали на книжном транспортере. Однако, присмотревшись, он встревожился. Вокруг здания шла какая-то бурная деятельность — подъезжали автомобили, грузовики, перекрикивались люди.

«А это еще что? Прожектор?»

Лэнгдон схватил Кэтрин за руку.

— Побежали.

Они промчались через внутренний дворик на север и скрылись из вида за изящным зданием в форме подковы — Шекспировской библиотекой Фолджера.

«Идеальное укрытие, — подумал Лэнгдон. — Ведь именно тут хранится рукописный оригинал „Новой Атлантиды“ Фрэнсиса Бэкона на латыни — утопия, по образцу которой американские отцы-основатели собирались строить новый мир на фундаменте древнего знания». Однако Лэнгдон задерживаться не намеревался.

«Нужно поймать такси».

Они выбежали на угол Третьей и Ист-Кэпитол-стрит. Машин почти не было, и Лэнгдон начал терять надежду, что в скудном потоке попадется такси. Тогда они с Кэтрин поспешили по Третьей улице на север, подальше от Библиотеки конгресса. Пришлось преодолеть почти целый квартал, прежде чем Лэнгдон заметил наконец заворачивающее за угол такси. Он замахал рукой, и автомобиль подъехал к тротуару.

Из магнитолы лилась ближневосточная музыка. Водитель, молодой араб, с приветливой улыбкой спросил у запрыгнувших в салон Кэтрин и Лэнгдона:

— Куда едем?

— Нам надо в…

— На север! — перебила Кэтрин, указывая вперед, в направлении, противоположном корпусу Джефферсона. — Доедете до «Юнион-Стейшн», а там свернете налево по Массачусетс-авеню. Где остановиться, мы скажем.

Пожав плечами, водитель опустил плексигласовую перегородку и снова включил музыку.

Кэтрин метнула на Лэнгдона предостерегающий взгляд, говоривший: «Не наведи на след!»

И указала в окно, где, приближаясь, шел на снижение черный вертолет.

«Черт!»

Сато, судя по всему, твердо вознамерилась вернуть пирамидку Соломона.

Посмотрев, как вертолет опускается на землю между корпусами Джефферсона и Адамса, обеспокоенная Кэтрин повернулась к Лэнгдону:

— Можно твой сотовый на секунду?

Лэнгдон отдал ей телефон.

— Питер говорил, у тебя эйдетическая память и ты помнишь все телефонные номера, что хоть раз набирал, — заметила она, опуская стекло. — Правда?

— Правда, но…

Кэтрин швырнула сотовый в ночную тьму. Лэнгдон, вывернув шею, смотрел, как телефон, кувыркнувшись на тротуаре, разлетается на куски.

— Ты что? Зачем?

— Заметаю следы, — мрачно пояснила Кэтрин. — Пирамидка — единственное, что может спасти брата, и я не позволю ЦРУ ее у нас отобрать.

Омар Амирана за рулем кивал головой в такт музыке и мурлыкал мелодию себе под нос. С пассажирами сегодня было плохо — какое счастье, что наконец хоть кто-то сел. Около Стэнтон-парка рация затрещала знакомым голосом диспетчера.

— Диспетчерская служба. Всем машинам, находящимся в районе Эспланады. Получена ориентировка от госслужб на двух объявленных в розыск, сбежавших из здания Адамса…

Омар с изумлением выслушал точное описание своих пассажиров и с опаской взглянул в зеркало заднего вида. Да, действительно, мужчина похож.

«Показывали в передаче “Самые опасные преступники Америки”»?

Водитель осторожно потянулся к рации.

— Диспетчер? — вполголоса произнес он в передатчик. — Это сто тридцать четвертый. Те двое, про которых вы говорили, они у меня в машине… вот прямо сейчас.

Омара моментально проинструктировали, что делать дальше. Дрожащими пальцами он набрал продиктованный диспетчером номер, и из трубки раздался отрывистый, по-военному четкий голос:

— Агент Тернер Симкинс, оперативная группа ЦРУ. С кем я говорю?

— Э-э… я таксист… — неуверенно протянул Омар. — Мне велели позвонить насчет двух…

— Беглецы у вас в машине? Отвечайте только «да» или «нет».

— Да.

— Они вас слышат? Да или нет?

— Нет. Перегородка…

— Куда вы их везете?

— На северо-запад по Массачусетс-авеню.

— Конкретный адрес назначения?

— Они не сказали.

Агент помолчал.

— У мужчины с собой кожаный портфель?

Омар бросил взгляд в зеркало, и глаза его расширились от изумления.

— Да! Там что, взрывчатка или…

— Слушайте внимательно, — перебил Симкинс. — Вам ничего не грозит, если вы в точности выполните мои инструкции. Понятно?

— Да, сэр.

— Как вас зовут?

— Омар. — Водителя прошиб пот.

— Слушайте, Омар, — терпеливо произнес оперативник. — Вы молодец. Теперь поезжайте как можно медленнее, чтобы я успел вывести группу захвата вам навстречу. Понимаете?

— Да, сэр.

— И еще. У вас в машине есть интерком — чтобы можно было переговариваться с пассажирами, не опуская перегородки?

— Да, сэр.

— Хорошо. Тогда сделайте вот что…

Глава 74

Джунгли, как известно, представляют собой центральную экспозицию Ботанического сада США (БССШ), главной оранжереи Америки, примыкающей к зданию Капитолия. В теплице с высоченным потолком растет самый настоящий тропический лес с тянущимися ввысь каучуковыми деревьями, фикусами-душителями и подвесными мостиками для самых храбрых посетителей. Обычно земляной запах и солнечные лучи, пробивающиеся сквозь водяную дымку, создаваемую подвешенными под стеклянным потолком рассеивателями, придавали Уоррену Беллами сил и бодрости. Однако сейчас залитые лунным светом Джунгли наводили на него ужас. Архитектор обливался потом и крутил затекающими запястьями: наручники по-прежнему больно стягивали кисти за спиной.

Директор Сато вышагивала туда-сюда перед скамейкой, невозмутимо дымя сигаретой — что для тщательно регулируемого климатического режима Джунглей было хуже экологического терроризма. Лунный свет лился сквозь стеклянную крышу, и лицо директора в облаке дыма казалось демоническим.

— Итак, — продолжала Сато, — прибыв в Капитолий и обнаружив, что я уже там… вы приняли решение. Вместо того чтобы доложить мне о своем приезде, вы незаметно спустились в подвальный уровень, где с риском для себя набросились на нас с Андерсоном, помогая Лэнгдону скрыться с пирамидой и навершием. — Она потерла плечо. — Интересный вы сделали выбор.

«И не откажусь от него», — подумал Беллами.

— Где Питер? — рассерженно поинтересовался он.

— Откуда же мне знать?

— Все остальное вам почему-то известно! — парировал Беллами, намекая, что происходящее — дело рук Сато. — Вполне осознанно прибыли в Капитолий, отыскали Лэнгдона, даже его портфель догадались просветить — и все ради навершия. Кто-то явно слил вам информацию.

Сато холодно усмехнулась и шагнула ближе.

— Так вот почему вы меня ударили, мистер Беллами? Решили, что я вам враг? Что хочу стащить вашу драгоценную пирамидку? — Глубоко затянувшись сигаретой, Сато выпустила дым из ноздрей. — Слушайте внимательно. Я, как никто, осознаю необходимость хранить тайны. Я разделяю вашу точку зрения: определенные вещи широкой огласке предавать ни в коем случае нельзя. Однако сейчас в игру вступили такие силы, о которых вы, боюсь, даже не подозреваете. Похититель Питера Соломона обладает огромным влиянием… вам еще предстоит осознать, насколько огромным. Он — живая бомба замедленного действия… и если эта бомба взорвется, наш мир изменится до неузнаваемости.

— Не понимаю… — Беллами поерзал на скамье, пытаясь размять запястья, сдавленные тисками наручников.

— Вам и не нужно понимать. Достаточно слушаться. Сейчас моя единственная надежда избежать глобальной катастрофы — это договориться с похитителем… и выполнить его требования. А значит, вам придется позвонить мистеру Лэнгдону и сказать, чтобы он сдался. Вместе с пирамидой и навершием. Под моим присмотром Лэнгдон расшифрует надпись на пирамиде, добудет нужную похитителю информацию, и тот получит искомое.

«То есть узнает, где находится винтовая лестница, ведущая к Мистериям древности?»

— Я не могу этого сделать. Я связан обетами молчания.

— Плевать мне на ваши обеты! — взорвалась Сато. — Вот брошу вас за решетку, и посмотрим, как…

— Не боюсь я ваших угроз, — с вызовом заявил Беллами, — и помогать вам не стану.

Сато вздохнула и перешла на зловещий шепот.

— Мистер Беллами, вы понятия не имеете, что на самом деле происходит…

На несколько секунд повисла напряженная тишина, которую прервал звонок телефона у Сато. Она поспешно выудила сотовый из кармана.

— Говорите! — рявкнула она в трубку, затем внимательно выслушала ответ. — А где сейчас это такси? Сколько? Ясно, хорошо. Доставьте их в Ботсад США. Служебный вход. Да, пирамиду с навершием не провороньте! — Нажав отбой, Сато с самодовольной улыбкой повернулась к Беллами: — Что ж… вы стремительно теряете для нас интерес.

Глава 75

Роберт Лэнгдон уставился в пространство отсутствующим взглядом, уже не находя в себе сил поторопить водителя медленно ползущего автомобиля. Кэтрин тоже погрузилась в расстроенное молчание, обескураженная безуспешными попытками понять, что такого особенного хранит в себе пирамидка. Они с Лэнгдоном заново проговорили все, что им было известно о пирамиде, о навершии и о странных событиях сегодняшнего вечера, — однако оставалось совершенно непонятным, каким образом эта пирамида может превратиться в карту.

«Jeova Sanctus Unus… Тайна сокрыта внутри Ордена…»

Таинственный телефонный собеседник обещал дать ответы, если им удастся отыскать его местоположение.

«Приют в Риме, к северу от Тибра».

Лэнгдон знал, что Новый Рим еще на заре своего существования был переименован в Вашингтон, однако следы романтических чаяний отцов-основателей в городе сохранились: речка под названием Тибр по-прежнему впадает в Потомак; над залом для заседаний сенаторов все так же возвышается купол, скопированный с собора Святого Петра, а погашенный много лет назад очаг в Ротонде до сих пор охраняют Вулкан и Минерва.

До ответов на вопросы, мучившие Кэтрин и Лэнгдона, оставались считанные мили.

«На северо-запад по Массачусетс-авеню».

Там их действительно ожидал приют, убежище к северу от вашингтонского Тибра. Если бы еще не эта черепашья скорость…

Вдруг Кэтрин подскочила на сиденье, будто осененная неожиданной догадкой.

— Боже, Роберт! — побледнев, воскликнула она и после секундного молчания произнесла с нажимом: — Мы едем не туда!

— Разве? Нет, все правильно, — возразил Лэнгдон. — На северо-запад по Массачу…

— Да нет же! Я про само место!

Лэнгдон опешил. Он уже объяснял Кэтрин, как догадался, какое здание имел в виду таинственный телефонный собеседник.

«В приюте моем десять камней с горы Синай, один прямо с небес и один в образе темного отца Люка».

Только одно сооружение на свете подходило под описание — именно туда сейчас направлялось такси.

— Кэтрин, я все разгадал правильно.

— Нет! — не уступала она. — Нам не туда надо! Я разобралась, в чем дело с пирамидой и навершием. Мне теперь все ясно!

— Все ясно? — изумился Лэнгдон.

— Да! И нам теперь надо на Фридом-Плазу.

Лэнгдон совсем растерялся. Фридом-Плаза, конечно, рядом, но что толку туда ехать?

— Jeova Sanctus Unus! — продолжала Кэтрин. — Единый бог иудеев. Священный символ евреев — звезда Давида, Соломонова печать, является одновременно священным символом масонов! — Она выудила из кармана долларовую купюру. — Дай мне ручку.

Недоумевающий Лэнгдон послушно протянул ей перо.

— Смотри! — Кэтрин разгладила купюру на коленке и концом ручки ткнула в изображение Большой печати на обратной стороне. — Если совместить Соломонову печать и Большую печать США… — Она начертила поверх пирамиды шестиконечную звезду. — Видишь, что получается?

Лэнгдон посмотрел на купюру, затем перевел на Кэтрин тревожный взгляд, будто опасаясь, не сошла ли она с ума.

— Роберт, да присмотрись же! Неужели не видишь, куда я показываю?

Он снова взглянул на изображение.

«К чему это она?»

Рисунок был хорошо знаком Лэнгдону: излюбленное среди сторонников теории заговоров «доказательство» масонского влияния на зарождающуюся американскую нацию. Если точно наложить шестиконечную звезду на Большую печать США, верхний луч звезды идеально совпадет с масонским всевидящим оком… а остальные пять лучей по загадочному стечению обстоятельств укажут на буквы, образующие слово «масон».

— Кэтрин, это просто совпадение! И при чем тут Фридом-Плаза?

— Да ты взгляни еще раз! — Она уже почти злилась. — Сюда… Не видишь, что ли? Вот! Заметил, нет?

И тогда Лэнгдон наконец заметил.

Командир опергруппы ЦРУ Тернер Симкинс стоял у здания Адамса и, плотно прижав трубку к уху, вслушивался в разговор пассажиров на заднем сиденье такси.

«Что-то случилось».

Отряд уже готовился погрузиться на борт модифицированного вертолета «Сикорский UH-60», чтобы вылететь на северо-запад и перекрыть дорогу, но обстановка, по-видимому, резко изменилась.

Несколько секунд назад Кэтрин Соломон вдруг заявила, что они едут не туда. Из ее объяснений — что-то насчет долларовой купюры и еврейских звезд — командир ничего не понял (впрочем, как и Роберт Лэнгдон). По крайней мере сперва. Теперь, судя по всему, Лэнгдон ухватил суть.

— Точно! — раздался его взволнованный голос. — Как же я раньше не видел?

Симкинс услышал, как пассажиры забарабанили по плексигласовой перегородке, и она опустилась.

— Мы передумали! — крикнула Кэтрин водителю. — Отвезите нас на Фридом-Плазу.

— На Фридом-Плазу? — испуганно переспросил тот. — А как же северо-запад по Массачусетс-авеню?

— Не надо! — отрезала Кэтрин. — На Фридом-Плазу! Вот здесь налево! Вот тут! Поворачивайте!

До Симкинса донеслось, как, взвизгнув тормозами, такси завернуло за угол.

Кэтрин, взволнованно тараторя, что-то втолковывала Лэнгдону насчет знаменитого бронзового барельефа с изображением Большой печати, вмонтированного в гранитный тротуар.

— Мэм, я хотел уточнить, — вклинился напряженный голос водителя. — На Фридом-Плазу, да? Угол Пенсильвании-авеню и Тринадцатой?

— Да! — подтвердила Кэтрин. — И поскорее!

— Тут совсем близко. Две минуты.

Симкинс улыбнулся.

«Молодец, Омар».

Кинувшись к вертолету, Тернер Симкинс крикнул на бегу своим бойцам:

— Они попались! Фридом-Плаза! Вперед!

Глава 76

Фридом-Плаза — это карта. Широкая площадь на углу Пенсильвания-авеню и Тринадцатой улицы вымощена так, что можно увидеть изначальную планировку вашингтонских улиц по замыслу Пьера Ланфана. У туристов она пользуется популярностью — не только потому, что забавно походить по гигантской карте, но и потому, что в соседнем отеле «Уиллард» написал большую часть своей речи «У меня есть мечта» Мартин Лютер Кинг, в честь которого Фридом-Плаза — площадь Свободы — и получила свое имя.

Таксисту Омару Амиране постоянно случалось привозить туристов на Фридом-Плазу, но сегодняшние двое явно ехали не любоваться достопримечательностями.

«Их преследует ЦРУ?»

Из такси они выпрыгнули чуть ли не на ходу, едва дождавшись, пока Омар притормозит у тротуара.

— Никуда не уезжайте! — крикнул ему пассажир в твидовом пиджаке. — Мы сейчас!

Они забегали по огромной карте на мостовой, что-то крича друг другу и обшаривая взглядом сеть пересекающихся улиц на каменном плане.

Омар схватил с приборной доски сотовый.

— Сэр, вы меня слышите?

— Да, Омар! — прокричали в ответ, перекрывая громкий рокот на том конце. — Где они?

— Бегают по карте. Кажется, что-то ищут.

— Не спускайте с них глаз. Я на подходе! — велел оперативник.

Омар следил в оба. Двое беглецов отыскали знаменитую Большую печать — громадный бронзовый барельеф, — замерли над ним на секунду и неожиданно устремили взгляды куда-то на юго-запад. Пассажир в твидовом пиджаке вдруг бросился к такси, и Омар поспешно вернул сотовый на приборную доску.

— Александрия, которая в Виргинии — это в каком направлении? — запыхавшимся голосом спросил пассажир.

— Александрия? — Омар указал на юго-запад, туда же, куда только что показывали оба беглеца.

— Значит, правильно! — облегченно шепнул пассажир и крикнул своей спутнице: — Ты права! Александрия!

Женщина указывала на другую сторону площади, где светился знак метро.

— Нам нужна станция «Кинг-стрит»! Отсюда и доедем, по синей ветке, без пересадок.

Омара охватила паника.

«Только не это».

Пассажир протянул водителю пачку банкнот — многовато для платы за проезд.

— Спасибо, больше никуда не надо.

И, подхватив свой кожаный портфель, он сорвался с места.

— Подождите! Давайте я вас довезу! Я все время туда езжу.

Опоздал. Пассажиры пронеслись через площадь, сбежали по ступенькам и скрылись в недрах станции «Метро-Центр».

Омар схватил сотовый.

— Сэр! Они в метро. Я не смог их задержать! Хотят доехать по синей ветке до Александрии.

— Никуда не уезжайте! — рявкнула трубка. — Через пятнадцать секунд буду!

Омар перевел взгляд на пачку банкнот, которую ему сунул пассажир. Верхняя оказалась изрисованная — на Большой печати красовалась звезда Давида, лучи которой недвусмысленно указывали на буквы, составляющие слово «МАСОН».

Вдруг воздух вокруг Омара оглушительно задрожал, будто к автомобилю приближалась огромная дальнобойная фура. Таксист огляделся, однако улица оставалась пустынной. Шум усиливался. Неожиданно из темноты вынырнул гладкий черный вертолет и жестко сел прямо посреди нарисованной карты.

Из «вертушки» выскочили затянутые в черное бойцы и ринулись ко входу в метро. Один задержался и подбежал к такси, где сидел Омар. Рванув пассажирскую дверь, он крикнул:

— Вы Омар?

Водитель кивнул, не в силах произнести ни слова.

— Они сказали, куда направляются?

— В Александрию! Станция «Кинг-стрит», — выпалил Омар. — Я предложил довезти, но…

— А куда именно в Александрии, они не сообщили?

— Нет! Побегали по площади, посмотрели на медальон с Большой печатью, спросили про Александрию, а потом заплатили — вот этим… — Он протянул агенту купюру со странным рисунком. Цэрэушник стал разглядывать банкноту, и тут Омара осенило: «Масоны! Александрия! Одна из самых знаменитых масонских построек Америки находится как раз в Александрии». — Точно! — вырвалось у него. — Масонский мемориал Джорджа Вашингтона! Прямо напротив «Кинг-стрит», рукой подать!

— Значит, оно, — согласился командир, видимо, придя к тому же заключению.

Тут к машине вернулись бойцы группы захвата.

— Мы их упустили! Поезд по синей ветке только что ушел! На станции беглецов нет! — крикнул один из бойцов.

Агент Симкинс глянул на часы.

— Сколько идет поезд до Александрии? — спросил он у Омара.

— Минут десять минимум. Может, дольше.

— Омар, отлично сработано. Спасибо!

— Да уж… А что все-таки случилось?

Но Симкинс уже несся к вертолету, крича на бегу:

— На станцию «Кинг-стрит»! Мы их опередим!

Омар ошеломленно смотрел, как огромная черная птица взмывает в воздух. Заложив крутой вираж к югу через Пенсильвания-авеню, вертолет с грохотом растворился в ночи.

Глубоко под землей набирал скорость поезд метро, уносивший прочь от Фридом-Плазы обессиленных беглецов — Роберта Лэнгдона и Кэтрин Соломон.

Глава 77

Воспоминания всегда начинались одинаково.

Он падает… летит спиной в замерзшую речку на дне глубокой лощины. Питер Соломон безжалостно смотрит, целясь из принадлежавшего Андросу пистолета. Он падает, и мир над ним сжимается, исчезает в облаке мелких брызг от шумящего выше по течению водопада.

На мгновение все вокруг белеет, как на небесах.

А потом он пробивает спиной лед.

Холод. Тьма. Боль.

Его крутит и вертит… Чудовищная сила тащит его вперед, без устали и снисхождения швыряет о камни в невыносимо ледяном потоке. Легкие разрываются от нехватки воздуха, но холод так сдавил грудь, что невозможно вдохнуть.

«Я подо льдом».

Рядом с водопадом ледяная корка, видимо, оказалась потоньше из-за постоянно бурлящей воды, и Андрос легко проломил ее, упав с высоты. А теперь его уносило вниз по течению, под прозрачный колпак льда. Он скреб по льду изнутри, пытаясь выкарабкаться, однако не находил опоры. Жгучая боль в простреленном плече постепенно притуплялась, рана от дроби саднила меньше: все отступало, осталась только судорога, сводившая тело.

Течение ускорялось, пронося Андроса вдоль излучины. От недостатка кислорода тело готово было разорваться. И вдруг поток запутал его в ветвях упавшего в воду дерева.

«Думай!»

Отчаянно цепляясь за ветку, он подтянулся, выбираясь на поверхность, туда, где сучья пронзали лед. Просунув пальцы в тонкое колечко воды вокруг ветки, он рванул край ледяной кромки, разламывая, расширяя промоину. Раз, другой — отверстие стало больше на несколько дюймов.

Опираясь на ветку, он откинул голову и припал губами к промоине. Ворвавшийся в легкие ледяной воздух показался теплым, и от притока кислорода вспыхнула угасшая надежда. Вжавшись ступнями в ствол, он изо всех сил уперся плечами и головой в прозрачный свод. Продырявленная сучьями и прибившимся мусором ледяная корка вокруг поваленного дерева намерзла неплотная, и Андрос, спружинив мускулистыми ногами, с треском вытолкнул голову и плечи на свободу, в темный холод. В легкие хлынул воздух. Андрос, по-прежнему отчаянно барахтавшийся под водой, начал карабкаться наверх, отталкиваясь ногами, подтягиваясь на руках, — и наконец выбрался и в изнеможении ничком упал на голый лед.

Сорвав и запихнув в карман промокшую лыжную маску, Андрос глянул вверх по течению, где остался Питер Соломон, однако та часть реки скрылась за излучиной. Грудь жгло огнем. Он осторожно прикрыл небольшой веткой пролом в ледяной корке: к утру все заново затянет льдом.

Пошатываясь и спотыкаясь, он побрел под начинающимся снегопадом в лес. Сколько он проплутал по лесу, неизвестно, однако в конце концов Андрос выбрался на насыпь у неширокого шоссе. Сознание меркло из-за переохлаждения. Сквозь пелену густеющего снегопада пробился свет фар. Андрос отчаянно замахал руками, и у обочины притормозил одинокий пикап с вермонтскими номерами. Из кабины выпрыгнул пожилой шофер в красной клетчатой рубашке.

Андрос, едва держась на ногах, качнулся к нему, прижимая руку к окровавленной груди.

— Меня подстрелили… на охоте… Нужно… в больницу…

Пожилой шофер, не медля ни секунды, подсадил Андроса в кабину, на пассажирское сиденье, и включил печку.

— Где ближайшая больница?!

Андрос, не имевший ни малейшего представления, ткнул куда-то на юг.

— У следующего съезда.

«В больницу мы все равно не поедем».

Назавтра пожилого шофера из Вермонта объявили пропавшим, однако никто даже не догадывался, на каком отрезке пути он исчез в слепящей снежной круговерти. Тем более никто не связал его исчезновение с другой трагической новостью, о которой поутру трубили все газеты, — убийством Изабель Соломон.

Проснулся Андрос в заброшенном номере дешевого мотеля, заколоченного на зиму. Он вспомнил, как вломился в здание, как перевязывал раны порванными на лоскуты простынями, как зарылся на шаткой койке под груду отсыревших затхлых одеял… Его мучил голод.

Дохромав до ванной, он увидел в раковине кучку окровавленной дроби. Смутно припоминая, как выковыривал дробинки из груди, Андрос поднял взгляд к мутному зеркалу и нехотя размотал окровавленную повязку, пытаясь оценить масштаб бедствия. Дробь проникла неглубоко — помешали крепкие мышцы груди и пресса, — однако его прежде совершенное тело теперь обезобразили раны. Пуля, выпущенная Питером Соломоном, судя по всему, прошла через плечо навылет, оставив кровавую дыру.

Но хуже всего, что Андросу так и не удалось добыть то, ради чего он и проделал весь свой дальний путь.

«Пирамида».

В животе заурчало, и он, прихрамывая, побрел наружу, к пикапу, — вдруг там найдется еда. Увидев, что кабина и кузов покрыты толстым слоем снега, Андрос удивился: сколько же, получается, он проспал в этом обшарпанном мотеле?

«Слава Богу, что вообще проснулся».

Никакой еды в кабине не обнаружилось, однако в «бардачке» отыскались таблетки — болеутоляющее, от артрита. Он проглотил целую горсть и заел снегом.

«Нужно добыть еды».

Несколько часов спустя от заброшенного мотеля отъехал пикап, не имеющий ничего общего с тем, что припарковался тут двумя днями ранее: крыша кабины сорвана, колпаки тоже, такая же участь постигла наклейки на бампер и всю отделку. Вермонтские номера исчезли, замену Андрос скрутил со старой аварийки, стоявшей у мусорного контейнера, куда заодно отправились окровавленные простыни, дробь и прочие свидетельства его пребывания в мотеле.

Андрос не отказывался от желания добыть пирамиду — просто придется немного повременить. Надо где-то спрятаться, подлечиться, а главное — поесть. В первой же придорожной забегаловке он набросился на яичницу с беконом и картофельную запеканку, запив обильный завтрак тремя стаканами апельсинового сока. Доев, заказал еще, с собой. Потом выехал обратно на трассу и включил старое радио в кабине. За эти несколько дней мучений Андросу ни разу не попалась на глаза ни газета, ни телевизор, поэтому услышанное по радио его ошеломило.

— ФБР, — сообщал диктор, — по-прежнему разыскивает вооруженного взломщика, два дня назад убившего Изабель Соломон в ее собственном доме на берегу Потомака. Согласно полученным данным, убийца провалился под лед и унесен течением в море.

Андрос оцепенел.

«Убившего Изабель Соломон?»

Несмотря на охватившее его смятение, Андрос дослушал выпуск до конца.

Пора уносить ноги. И как можно дальше.

Из окон квартиры в Верхнем Ист-Сайде открывался потрясающий вид на Центральный парк. Андрос поэтому ее и выбрал: расстилающееся внизу зеленое море напоминало о далекой Адриатике. Он понимал: следует радоваться уже тому, что остался жив, но радости не чувствовал. Внутри образовалась пустота, а провалившаяся попытка похитить пирамиду Питера Соломона не давала ему покоя.

Долгие часы проводил Андрос над изучением легенд о масонской пирамиде — однозначного ответа, существует она или нет, не давал никто, однако все единодушно сходились в том, что пирамида сулит мудрость и силу.

«Масонская пирамида есть на самом деле, — твердил про себя Андрос. — У меня имеются неопровержимые доказательства из конфиденциального источника».

Волею судьбы пирамидка шла прямо в руки Андросу, и не взять ее было бы все равно что держать под спудом, не обналичивая, выигравший лотерейный билет.

«Я единственный из ныне живущих немасонов знаю, что пирамида существует… Мне известно, кто ее хранит».

Прошли месяцы. Раны зажили, однако Андрос уже не был прежним самоуверенным красавчиком, что наслаждался жизнью в Греции. Он перестал качаться, прекратил восхищенно разглядывать в зеркале свое обнаженное тело. Ему мерещились первые признаки старости. Некогда безупречную кожу покрывала сетка шрамов, и это зрелище огорчало Андроса еще больше. Он по-прежнему сидел на болеутоляющих, благодаря которым выкарабкался после ранения, и чувствовал, что скатывается назад, к прежнему образу жизни, из-за которого очутился когда-то в камере «Соганлика». Ему было все равно.

«Что организм хочет, то он и получит».

Однажды в Гринвич-Виллидж он заметил у человека, продававшего ему наркотик, длинную, на все предплечье, татуировку в виде молнии. Выяснилось, что картинка сделана для маскировки шрама, полученного в аварии.

— Своим видом он постоянно напоминал мне о том происшествии, — пояснил дилер, — и тогда я закрыл его символом личной власти. Я восторжествовал над телом.

Тем же вечером, уже хорошо под кайфом, Андрос, пошатываясь, ввалился в ближайший тату-салон и снял рубашку.

— Мне нужно спрятать шрамы, — объявил он.

«Хочу восторжествовать над телом».

— Спрятать? — Татуировщик окинул взглядом грудную клетку. — Под чем?

— Под татуировками.

— Ага… Я и спрашиваю, что рисовать будем.

Андрос пожал плечами. Главное — поскорее избавиться от уродливых напоминаний о прошлом.

— Не знаю. Сам выбери.

Покачав головой, татуировщик выдал ему брошюру о древней священной традиции нанесения рисунков на тело.

— Вот разберешься, тогда и приходи.

В Нью-Йоркской публичной библиотеке, как выяснил Андрос, насчитывалось пятьдесят три книги о татуировках — и за несколько недель он прочитал их все. В нем проснулась былая любовь к чтению, и он целыми стопками носил книги из библиотеки домой и обратно, жадно глотая страницу за страницей и любуясь в промежутках видами Центрального парка.

Эти книги открыли Андросу необычный мир, о существовании которого он прежде даже не подозревал, — мир символов, мистицизма, мифологии и магии. Чем больше он читал, тем больше понимал, как слеп был раньше. Он начал заводить блокноты, куда записывал свои идеи, наброски и странные сны. Когда библиотечный ассортимент перестал удовлетворять его запросам, он принялся доставать через букинистов самые эзотерические тексты: «Об обманах демонов», «Лемегетон, или Малый ключ Соломона», «Арс Альмадель», «Истинный Гримуар», «Арс Ноториа» и прочие в том же роде. Он прочел их все, убеждаясь, что в мире еще остались несметные сокровища.

«На свете существуют тайны, превосходящие человеческое понимание».

Затем он наткнулся на произведения Алистера Кроули — мистика и оккультиста, жившего в начале двадцатого века и провозглашенного церковью «самым большим злом из когда-либо живших на земле».

«Великие умы всегда повергают слабых в страх».

Андрос узнал о силе ритуалов и песнопений. О том, что священные слова — правильно произнесенные — действуют как ключ, отмыкающий врата в иные миры.

«За нашей вселенной есть еще одна, потусторонняя… и оттуда можно черпать силу».

Отчаянно желая обуздать эту силу и подчинить себе, Андрос тем не менее понимал, что придется соблюсти правила и выполнить ряд заданий.

«Достигни святости, — писал Кроули. — Сотвори из себя нечто священное».

В древности без обряда «освящения» не обходились нигде. Древние иудеи, совершавшие всесожжения в Храме; жрецы майя, которые обезглавливали людей на вершине пирамид Чичен-Ицы, и даже Иисус Христос, принесший в жертву свое распятое на кресте тело, — все они осознавали необходимость жертвенных воздаяний Господу. Жертвоприношение — уходящий в глубь веков ритуал, помогавший людям заручиться благословением богов и достичь святости. На это прямо указывают латинские корни в английском слове «sacrifice», «жертвоприношение», «sacra» — «святость», «face» — «сотворить».

И хотя сам обряд жертвоприношения канул в небытие вечность назад, сила его жива. Осталась в современном мире горстка мистиков — в их числе и Алистер Кроули, — которые продолжали пользоваться древним искусством, оттачивая его, совершенствуя и постепенно тоже превращаясь в нечто более совершенное. Андрос жаждал такого же перевоплощения. Однако он сознавал, что для этого придется перейти крайне опасную черту.

«Кровь — вот все, что отделяет свет от тьмы».

Однажды ночью через открытое окно ванной к Андросу залетела ворона и не смогла выбраться из квартиры. Он смотрел, как птица бьется и трепыхается, а потом замирает без сил, будто признав поражение. К тому времени Андрос был уже достаточно искушен в оккультизме, чтобы понять: это знак.

«Меня устремляют ввысь».

Прижимая птицу одной рукой, он встал перед импровизированным алтарем в своей кухне и, воздев нож, прочитал вслух выученное заклинание:

— Камиах, Эмиах, Эмиаль, Макбаль, Эмойи, Зазеан… святейшими именами ангелов из Книги Ша’ар Ха-шамаим, призываю тебя, дабы силою Единого истинного Бога помогла ты мне в моем Деле.

Опустив нож, Андрос осторожно взрезал вену на правом крыле перепуганной птицы. Ворона начала истекать кровью. Алая жидкость струилась в подставленную металлическую чашу. Внезапно повеяло холодом.

— Всемогущие Адонаи, Аратрон, Ашаи, Элохим, Элохи, Элион, Ашер Эхейе, Шаддаи… — продолжил Андрос, — наделите эту кровь силой, дабы служила она мне во исполнение всех моих пожеланий и требований.

В ту ночь ему снились птицы… огромный феникс, восстающий из пляшущего пламени. Проснувшись поутру, Андрос почувствовал прилив сил, какого не ощущал с самого детства, и выскочил в парк, на пробежку. Бегал он в этот раз быстрее и дольше обычного, а когда надоело, стал делать отжимания иупражнения для пресса. Бесчисленное множество раз. И силы не иссякали.

Ночью ему снова приснился феникс.

Андрос ненавидел холода. В Центральный парк пришла очередная осень, живность сновала в поисках пропитания и делала запасы на зиму. В отменно замаскированные ловушки Андроса все время попадались крысы и белки. Он относил добычу домой в рюкзаке и проводил все более сложные обряды.

— Эмануаль, Массиах, Йод, Хе, Вауд… прошу, сочтите меня достойным.

Кровавые ритуалы подпитывали Андроса энергией. Он чувствовал, что молодеет с каждым днем. Читал он по-прежнему запоем — древние мистические тексты, средневековые эпосы, древних философов — и чем больше узнавал об истинной природе вещей, тем отчетливее видел: надежда для человечества утрачена. «Они слепцы… блуждают бесцельно по миру, который им никогда не постичь».

Оставаясь пока еще человеком, Андрос чувствовал тем не менее что перерождается в нечто иное. Нечто великое.

«Нечто священное».

Андрос вернул утраченную было внушительную комплекцию, сделавшись еще сильнее, чем прежде. Он наконец осознал свое истинное предназначение.

«Тело мое — лишь сосуд для величайшего сокровища. Для разума».

Он чувствовал, что еще не успел реализовать свой истинный потенциал, и еще глубже погрузился в изучение источников.

«В чем моя судьба?»

Во всех древних текстах говорилось о добре и зле, о необходимости выбора между ними.

«Я свой выбор сделал много лет назад».

Прекрасно это сознавая, Андрос, однако, не испытывал никаких мук совести.

«Что есть зло, если не закон природы?»

За светом следовала тьма. За порядком — хаос. От энтропии никуда не деться. Все разлагается, все приходит в упадок. Любой идеально организованный кристалл рано или поздно превратится в беспорядочную пригоршню частиц праха.

«Есть те, кто создает, и те, кто рушит».

И только прочитав «Потерянный рай» Джона Мильтона, Андрос разглядел свое предназначение во плоти. Великий падший ангел… демон, сражавшийся со светом… доблестный воин… ангел по имени Молох.

«Молох ходил по земле в божественном обличье».

Как позже выяснил Андрос, в переводе на древний язык имя этого ангела звучало как «Малах».

«Я стану таким же».

Перевоплощение, подобно всем великим трансформациям, должно начаться с жертвы… однако на этот раз никаких крыс или птиц. Нет, теперь требовалась истинная жертва.

«Есть только один достойный дар».

Андрос вдруг почувствовал небывалую ясность мысли, какой не знал за всю жизнь. Он увидел воплощение своей судьбы. Три дня напролет он покрывал рисунками огромный лист бумаги. В результате получился эскиз того, чем Андрос собирался стать.

Этот полноразмерный рисунок он повесил на стену и всматривался в него, как в зеркало.

«Я — шедевр».

На следующий день он отнес свое произведение в тату-салон.

Теперь он был готов.

Глава 78

Масонский мемориал Джорджа Вашингтона расположен на холме Шутерс-Хилл в Александрии, штат Виргиния. Три возрастающих по архитектурной сложности яруса — дорический, ионический и коринфский — символизируют интеллектуальный рост человека. Поскольку прототипом послужил Фаросский маяк из египетской Александрии, устремленную в облака башню венчает египетская пирамида с оконечностью в виде факела.

Внутри, в величественном мраморном зале, установлена бронзовая статуя Джорджа Вашингтона в полном масонском облачении, с подлинным мастерком — тем самым, которым он укладывал краеугольный камень при постройке Капитолия. Над мраморным вестибюлем располагаются, уходя ввысь, еще девять уровней, среди которых Грот, Крипта и Тамплиерская часовня. В стенах мемориала заключены несметные сокровища: двадцать тысяч томов масонской литературы, великолепная копия Ковчега Завета и даже уменьшенная модель тронного зала из храма Соломона.

Модифицированный «Сикорский UH-60» пошел на снижение над Потомаком, и агент Симкинс взглянул на часы.

«Шесть минут до прихода поезда».

Выдохнув, он посмотрел через иллюминатор на горизонт, где возвышался сияющий Масонский мемориал. Ослепительная башня впечатляла ничуть не меньше, чем любое из зданий вокруг Эспланады. Внутри мемориала агенту бывать не доводилось — и сегодня не доведется. Если все пойдет по плану, Роберт Лэнгдон и Кэтрин Соломон будут задержаны до выхода из метро.

— Туда! — крикнул пилоту Симкинс, показывая на станцию «Кинг-стрит» напротив мемориала. Вертолет пошел вниз и приземлился на лужайку у подножия холма.

На глазах изумленных прохожих Симкинс с командой выскочили из салона и помчались через дорогу в метро. Пассажиры, спускающиеся на станцию, в страхе шарахались в стороны и прижимались к стенам, пропуская отряд вооруженных людей в черном.

Симкинс не ожидал, что станция «Кинг-стрит» окажется такой громадной. Видимо, дело в том, что она обслуживает сразу несколько веток — синюю, желтую и железнодорожную «Амтрак». Подбежав к схеме метро, висящей на стене, он отыскал станцию «Фридом-Плаза» — по прямой от «Кинг-стрит».

— Синяя ветка, южное направление! — крикнул он бойцам. — Все туда, очистить платформу!

Команда помчалась выполнять приказ.

Тернер Симкинс метнулся к билетной кассе и, взмахнув удостоверением, крикнул в окошко:

— Когда прибывает поезд от «Метро-Центр»?

Кассир испуганно захлопала глазами.

— Не знаю… По синей ветке интервал минут одиннадцать. Строгого расписания нет.

— Предыдущий поезд когда отошел?

— Пять… или шесть минут назад. Не больше.

Симкинс быстро подсчитал. «Отлично». Лэнгдон должен приехать на следующем.

Кэтрин поерзала на жестком пластиковом сиденье летящего по тоннелю поезда. Свет люминесцентных ламп резал глаза, хотелось сомкнуть веки хоть на секунду. В вагоне сидели только они с Лэнгдоном. Роберт отсутствующим взглядом смотрел себе под ноги, на кожаный портфель. Видно было, что и у него веки тяжелеют, будто монотонное покачивание поезда вводит его в транс.

Перед глазами у Кэтрин снова предстали загадочная пирамида и навершие.

«Зачем эта пирамидка понадобилась ЦРУ?»

Беллами считал, что Сато охотится за артефактом, потому что знает его истинные возможности. Но даже если пирамида и впрямь может указать, где сокрыты древние тайны, Кэтрин слабо верилось, что мудрость ветхозаветных мистиков представляет интерес для ЦРУ.

Хотя не стоит забывать, возразила самой себе Кэтрин, что ЦРУ не однажды было замечено в проведении парапсихологических и экстрасенсорных программ, граничащих с древними магическими практиками и мистицизмом. Разгоревшийся в 1995 году скандал вокруг проекта ЦРУ «Старгейт» касался сверхсекретной технологии под названием «телепатическое наблюдение» — передача мысли на расстояние, позволяющая «наблюдателю» переместить свой «внутренний взор» в любую точку планеты и вести разведку без личного — физического — присутствия. Разумеется, сама технология была не нова. У мистиков она называлась астральной проекцией, у йогов — внетелесным путешествием. К сожалению, пришедшие в ужас американские налогоплательщики назвали ее собачьей чушью, и проект прикрыли. По крайней мере официально.

Кэтрин тем не менее отмечала впечатляющие параллели между своими открытиями в области ноэтики и неудавшимися проектами ЦРУ.

Ей отчаянно хотелось позвонить в полицию и узнать, удалось ли что-нибудь обнаружить на Калорама-Хайтс, но, во-первых, они с Лэнгдоном остались без телефона, а во-вторых, выходить на связь с представителями власти могло быть опасно — кто знает, как далеко простираются полномочия Сато.

«Терпение, Кэтрин». Через несколько минут они будут в безопасности, в убежище, под опекой человека, обещавшего ответы на вопросы. Кэтрин очень надеялась, что эти самые ответы — не важно, что они в себе заключают, — помогут ей спасти брата.

— Роберт, — позвала она шепотом, взглянув на схему метро. — Нам на следующей.

Лэнгдон медленно вернулся к действительности.

— Да. Спасибо!

Поезд, грохоча, подходил к станции. Лэнгдон подобрал с пола портфель и неуверенно взглянул на Кэтрин.

— Будем надеяться, наше прибытие обойдется без происшествий.

Когда Тернер Симкинс догнал свой отряд, всех пассажиров уже удалили, и бойцы рассредоточивались за колоннами вдоль платформы. Из тоннеля донесся нарастающий рокот, и на Симкинса повеяло теплым душным воздухом.

«Некуда деваться, мистер Лэнгдон».

Он обернулся к двум сотрудникам, которые дожидались его на платформе.

— Приготовьте удостоверения и оружие. В поезде все на автоматике, но двери открывает и закрывает проводник. Найдите его.

Темноту тоннеля пронзил свет фар, раздался визг тормозов. Едва состав ворвался на станцию и начал замедлять ход, Симкинс с подручными отчаянно замахали удостоверениями, стараясь встретиться взглядом с сопровождающим, прежде чем он откроет двери.

Поезд стремительно приближался. Наконец в третьем вагоне Симкинс разглядел удивленно-испуганное лицо сопровождающего, явно терявшегося в догадках, почему трое в черном размахивают «корочками». Симкинс побежал вдоль тормозящего состава.

— ЦРУ! — объявил он, еще раз выставив удостоверение. — Не открывайте двери! — Вагоны плыли мимо, а Симкинс, шагая к третьему, кричал проводнику: — Не открывайте! Поняли меня? Не открывайте двери!

Наконец поезд остановился. Сопровождающий, изумленно расширив глаза, усердно кивал.

— Что случилось? — спросил он через приоткрытое боковое окно.

— Не отправляйте состав! — велел Симкинс. — И двери держите закрытыми.

— Хорошо.

— Впустите нас в первый вагон!

Сопровождающий кивнул. С опаской выйдя из кабины, он закрыл ее за собой и проводил Симкинса с помощниками к первому вагону, где отворил двери вручную.

— Заприте за нами, — приказал Симкинс, вытаскивая оружие. Агенты шагнули в ярко освещенное нутро вагона, и проводник послушно запер двери.

В первом вагоне пассажиров ехало всего четверо — трое подростков и пожилая женщина. Они заметно испугались при виде вооруженных мужчин. Симкинс продемонстрировал удостоверение.

— Все в порядке. Оставайтесь на своих местах.

Агенты двинулись по запертому со всех сторон составу — один вагон за другим. На «Ферме», в тренировочном центре для обучения и подготовки агентов ЦРУ, такой прием назывался «выдавливать зубную пасту из тюбика». Поезд шел полупустым, и, осмотрев почти половину состава, Симкинс с помощниками пока не обнаружили никого хотя бы приблизительно подходившего под описание Роберта Лэнгдона и Кэтрин Соломон. Однако Тернер Симкинс не терял уверенности: в поезде метро спрятаться некуда — ни туалетов, ни багажных отсеков, ни запасных выходов. Даже если беглецы, заметив, как агенты входят в первый вагон, отсиживаются сейчас в последнем, все равно наружу им не выбраться. Раздвинуть двери силой практически невозможно, к тому же за платформой и поездом с обеих сторон зорко следят бойцы.

«Терпение».

У Симкинса начали сдавать нервы. В предпоследнем вагоне сидел только один пассажир — китаец. Агенты прошли из конца в конец, пристально оглядывая салон в поисках укромных уголков. Их не было.

— Последний! — объявил Симкинс, поднимая оружие, и троица приблизилась к перемычке между вагонами. Однако, шагнув внутрь последнего вагона, они остановились как вкопанные.

— Как это?!..

Симкинс метнулся в противоположный конец пустого салона, проверил за сиденьями. И, клокоча от ярости, завопил:

— Куда они делись?!

Глава 79

В восьми милях к северу от Александрии, что в штате Виргиния, Роберт Лэнгдон и Кэтрин Соломон неторопливо шагали по широкому покрытому инеем газону.

— В тебе погибла актриса, — похвалил Лэнгдон, впечатленный сообразительностью и находчивостью Кэтрин.

— Ты тоже неплохо подыграл, — улыбнулась она.

Сначала Лэнгдон удивился, когда Кэтрин устроила странные выкрутасы в такси: ни с того ни с сего потребовала свернуть на Фридом-Плазу, развела примитивную теорию о звезде Давида и Большой печати США. А потом зачем-то нарисовала на долларовой купюре известную среди сторонников теории заговоров картинку и начала твердить Лэнгдону, чтобы присмотрелся получше, куда она указывает ручкой.

В конце концов Лэнгдон осознал, что Кэтрин обращает внимание совсем не на купюру, а на крошечный огонек индикатора в спинке водительского сиденья. Засаленная лампочка горела так тускло, что он ее даже не замечал, однако теперь, наклонившись вперед, разглядел приглушенное красноватое свечение. И бледную надпись под индикатором: «Интерком включен».

Лэнгдон в смятении обернулся на Кэтрин, которая, сделав страшные глаза, показывала взглядом на переднее сиденье. Он украдкой посмотрел туда же, за прозрачную перегородку. На приборном щитке лежала распахнутая сотовая раскладушка водителя — светящийся экран развернут к интеркому. Через секунду Лэнгдона осенило, зачем Кэтрин устроила спектакль.

«Они знают, что мы в такси. Нас подслушивают».

Профессор понятия не имел, сколько у них остается времени до того, как такси окружат и остановят, но было ясно: медлить нельзя. Он принялся подыгрывать Кэтрин, смекнув, что смена маршрута и внезапное желание попасть на Фридом-Плазу связано отнюдь не с пирамидой, а с огромной станцией подземки — «Метро-Центр», — откуда можно уехать по красной, синей или оранжевой ветке в любом из шести направлений.

На Фридом-Плазе они выскочили из такси, и тут уже Лэнгдон устроил импровизацию, наведя погоню на Масонский мемориал в Александрии. Потом они с Кэтрин нырнули в подземку и, проскочив мимо платформы синей ветки, помчались прямиком на красную, где и сели на поезд, следующий в противоположном от Александрии направлении.

Проехав шесть остановок на север до Тенлитауна, они вышли из метро в тихом престижном районе. Искомый приют увидели сразу — самое высокое здание на мили вокруг, обрамленное широкими, идеально подстриженными газонами, вырисовывалось на горизонте, чуть в стороне от Массачусетс-авеню.

Успешно «заметя следы», как выразилась Кэтрин, беглецы зашагали по мокрой траве. Справа раскинулся садик в средневековом стиле, знаменитый старыми розовыми кустами и «Тенистым павильоном». Кэтрин с Лэнгдоном туда сворачивать не стали, направившись к величественному зданию, о котором и шла речь в телефонном приглашении.

«В приюте моем десять камней с горы Синай, еще один — прямо с небес, и один — в образе темного отца Люка».

— Никогда не бывала здесь ночью… — проговорила Кэтрин, скользя взглядом вверх по ярко подсвеченным башням. — Потрясающее зрелище!

Лэнгдон и сам забыл, как впечатляюще выглядит это архитектурное сооружение, шедевр неоготики, расположенный в северном конце Эмбасси-роу. Последний раз он был здесь много лет назад, когда писал статью для детского журнала, надеясь пробудить в юных американцах интерес к этой поразительной достопримечательности. С тех пор его очерк «Моисей, лунные камни и “Звездные войны”» вошел не в один путеводитель.

«Вашингтонский национальный собор… — думал Лэнгдон, ощущая душевный подъем, как от свидания после долгих лет разлуки. — Где же, как не здесь, спрашивать про единого истинного Бога?»

— Здесь правда есть десять камней с горы Синай? — полюбопытствовала Кэтрин, глядя на колокольни-близнецы.

Лэнгдон кивнул.

— Перед главным алтарем. Символизируют Десять заповедей, полученных Моисеем на горе Синай.

— А лунный камень?

«Прямо с небес».

— Да. Один из витражей называется Космическим и в его мозаику инкрустирован фрагмент лунного камня.

— Ну ладно. Но насчет последнего ты ведь пошутил? — Прекрасные глаза Кэтрин вспыхнули недоверием. — Статуя… Дарта Вейдера?

Лэнгдон усмехнулся:

— Темный отец Люка Скайуокера? А как же! Самое популярное из всех украшений Национального собора. — Он махнул рукой в сторону западных башен. — Ночью трудновато разглядеть, но он там.

— Да как мог Дарт Вейдер оказаться в Вашингтонском национальном соборе?!

— Детский конкурс — нужно было вырезать горгулью, изображающую лик зла. Дарт победил…

Они подошли к парадной лестнице перед главным порталом, скрывавшимся в глубине восьмидесятифутовой арки под круглым окном-розеткой необыкновенной красоты. Лэнгдон вернулся мыслями к таинственному телефонному собеседнику.

«Пожалуйста, никаких имен… Скажите, удалось сберечь вверенную вам карту?»

У Лэнгдона уже начала ныть рука под тяжестью каменной пирамиды в портфеле, хотелось избавиться от груза.

«Приют и ответы».

Вот и последние ступеньки. Лэнгдон и Кэтрин замерли перед внушительными деревянными дверьми.

— Что, просто постучим?

Лэнгдон задался тем же вопросом, но тут одна из створок со скрипом отворилась.

— Кто там? — прозвучал слабый надтреснутый голос. В проеме показалось высохшее морщинистое лицо. Старик в облачении священнослужителя смотрел перед собой невидящим взглядом — на обоих глазах белели непроницаемые катаракты.

— Это я, Роберт Лэнгдон. Мы с Кэтрин Соломон ищем убежище.

У слепого старца вырвался вздох облегчения:

— Слава богу! Я давно вас жду.

Глава 80

Перед Уорреном Беллами забрезжил луч надежды.

У Сато зазвонил телефон, и она разбушевалась не на шутку, крича в трубку на своего оперативника:

— Так отыщите их, и поскорее! Времени все меньше!

Потом, нажав «отбой», директор Службы безопасности какое-то время расхаживала перед Беллами, будто решая, что делать дальше. Наконец Сато замерла напротив скамейки и развернулась к Архитектору Капитолия.

— Мистер Беллами, спрашиваю первый и последний раз. — Она пробуравила его взглядом. — Вам известно, куда мог направиться Роберт Лэнгдон? Да или нет?

Само собой да. Но Беллами помотал головой:

— Нет.

Сато продолжала сверлить его взглядом.

— К сожалению, уличать людей во вранье — часть моей работы.

Беллами отвел глаза.

— Ничем не могу быть вам полезен, простите.

— Архитектор Беллами, сегодня после семи вечера, когда вы ужинали в загородном ресторане, некто сообщил вам по телефону о похищении Питера Соломона.

Похолодевший Беллами снова поднял глаза на Сато.

«А вы-то как узнали?!»

— Далее он проинформировал вас, что отправил Роберта Лэнгдона в Капитолий — с заданием, которое потребует вашей помощи. А также предупредил, что, если Лэнгдон не справится, вашего друга Питера Соломона ждет гибель. В панике вы принялись вызванивать Питера по всем телефонам, но он не отвечал. Разумеется, вы тут же помчались в Капитолий.

Беллами терялся в догадках, откуда Сато стало известно про этот звонок.

— Убегая из Капитолия, — Сато попыхивала сигаретой, — вы отправили похитителю Соломона текстовое сообщение, в котором доложили, что вместе с Лэнгдоном успешно добыли масонскую пирамиду.

«Откуда она получает сведения? Даже Лэнгдон не знает, что я отправил эсэмэс!»

В тоннеле, ведущем к Библиотеке конгресса, Беллами ненадолго скрылся в щитовой — включить свет. И там, в уединении, пока его никто не видел, поспешно сбросил сообщение похитителю Соломона, сообщая, что в дело вмешалась Сато, однако масонская пирамида уже у них — у него и Лэнгдона, — и они согласны на все требования. Это, разумеется, была ложь, но Беллами надеялся выиграть время — и для Питера Соломона, и для того, чтобы перепрятать пирамиду.

— Как вы узнали про сообщение? — требовательно спросил Беллами.

— Это было нетрудно… — Сато швырнула на скамейку сотовый Архитектора.

Теперь он вспомнил, что телефон у него отобрали вместе с ключами при задержании.

— Что касается остальных сведений, — продолжила Сато, — «Патриотический акт» дает мне право прослушивать телефон любого, кто, по моему мнению, представляет серьезную угрозу национальной безопасности. В данном случае это Питер Соломон, поэтому вчера вечером я приняла меры.

Беллами перестал что-либо понимать.

— Вы прослушиваете телефон Соломона?

— Да. И именно так я узнала, что похититель звонил вам в ресторан. Вы ведь потом оставили встревоженное голосовое сообщение на сотовом Питера и описали ситуацию.

Беллами осознал, что Сато права.

— Еще мы перехватили звонок из Капитолия — от Роберта Лэнгдона, ошеломленного известием, что его заманили туда хитростью. Я тут же помчалась в Капитолий, опередив вас, потому что оказалась ближе. А насчет просвечивания профессорского портфеля… Узнав про участие Лэнгдона, я велела помощникам заново проанализировать якобы невинный утренний разговор между профессором и похитителем, который, притворившись ассистентом Соломона, выманил Лэнгдона на лекцию и попросил прихватить вверенный ему Питером сверток. Так что потом, видя, что Лэнгдон юлит, я приказала просветить портфель.

У Беллами путались мысли. Вроде бы все логично, и тем не менее что-то в словах Сато не сходится.

— Но… почему Питер Соломон представляет угрозу национальной безопасности?

— Представляет, и еще какую! — отрезала Сато. — И вы, мистер Беллами тоже, если уж на то пошло.

Беллами резко выпрямился, и наручники снова врезались в запястья.

— Что вы сказали?!

Сато натянуто улыбнулась:

— Вы, масоны, играете с огнем — поскольку обладаете очень — очень! — важной тайной.

«Она имеет в виду Мистерии древности?»

— Что похвально, вам всегда удавалось тщательно хранить свои секреты. Однако некоторое время назад вы, к сожалению, утратили бдительность, и сегодня самой опасной из ваших тайн грозит огласка. В результате — если мы не вмешаемся — может разразиться чудовищная катастрофа.

Беллами недоуменно смотрел на Сато.

— Если бы вы на меня не набросились, успели бы разобраться, что мы с вами в одной команде.

«В одной команде». Беллами озарила неожиданная и не укладывающаяся в голове догадка. «Неужели Сато состоит в „Восточной звезде“?» Орден Восточной звезды, считающийся родственной масонам организацией, исповедует ту же мистическую философию благотворительности, тайного знания и духовной незашоренности, что и масоны. «В одной команде? Когда я в наручниках, а телефон Питера у нее на прослушке?!»

— Вы поможете мне остановить этого человека, — объявила Сато. — Он способен вызвать кризис, от которого Америка может не оправиться вовсе, — возвестила она с каменным лицом.

— Тогда почему вы его не выследите?

Сато удивленно взглянула на него:

— Думаете, я не пыталась? Сигнала с сотового Соломона больше нет, мы не успели определить местонахождение. Другой номер — это какой-то «одноразовый» телефон, его вообще невозможно засечь. В компании частных авиаперевозок нам сообщили, что рейс для Лэнгдона заказывал помощник Соломона, с сотового Соломона, а оплата поступила с его же карты «Маркиз-Джет». След обрывается. Но это, в общем, и не важно. Даже если мы установим, где находится злоумышленник, врываться к нему и хватать его я не рискну.

— Почему?!

— А вот это секретная информация, которую я предпочла бы не разглашать. — Терпение Сато явно иссякало. — Поверьте мне на слово.

— Не желаю!

Во взгляде Сато блеснул лед. Резко обернувшись, она крикнула на все Джунгли:

— Агент Хартман! Принесите кейс!

Зашипела, открываясь, электронная дверь. В оранжерею вошел агент с изящным титановым чемоданчиком в руках, который он поставил на землю у ног директора СБ.

— Можете идти, — отпустила помощника Сато.

Агент удалился, дверь снова зашипела. Воцарилась тишина.

Подхватив металлический кейс, Сато уложила его на колени и щелкнула замками. А потом медленно перевела взгляд на Беллами.

— Не хотела я этого делать, но времени больше нет, и вы не оставили мне выбора.

Беллами скосил глаза на чемоданчик, чувствуя, как накатывает страх.

«Пытать меня собралась?»

Он снова дернул наручники.

— Что у вас в кейсе?!

Сато мрачно улыбнулась.

— Тут то, что заставит вас посмотреть на ситуацию моими глазами. Гарантированно.

Глава 81

Подземное помещение, где творил Малах, было тщательно замаскировано. В цокольном этаже его дома посетители не увидели бы ничего необычного: просто подвал — с бойлером, распределительным щитом, поленницей и складом всякого барахла. Однако помимо всего этого, существовало и скрытое от посторонних глаз подземелье. Под свои тайные занятия Малах отгородил значительную площадь.

Его личное рабочее пространство состояло из анфилады небольших комнаток — у каждой свое предназначение. Попасть туда можно было лишь из гостиной, по хитро замаскированной крутой лесенке, так что возможность обнаружить подземелье практически исключалась.

Малах спускался по лесенке, и разнообразные знаки и символы, вытатуированные на его теле, казалось, оживали в лазурном свете особых ламп. Он шагнул в голубоватую дымку и миновал несколько закрытых дверей, направляясь в конец коридора, в самую большую комнату.

«Святая святых», как ее называл Малах, представляла собой квадрат размером двенадцать на двенадцать футов.

«Двенадцать знаков составляют зодиак. Двенадцать часов составляют день. Небесных врат тоже двенадцать».

Посреди помещения возвышался каменный стол — квадрат семь на семь.

«Семь печатей из Откровения. Семь ступеней в Храме».

Над столом висел светильник, чередующий определенные цвета и отрегулированный так, чтобы проходить весь цикл за шесть часов, в соответствии со священной Таблицей планетарных часов. Час Йанора — синий. Час Наснии — красный. Час Салама — белый.

Теперь шел час Калерны, и комната освещалась мягким пурпурным сиянием. В одной шелковой набедренной повязке, прикрывающей ягодицы и оскопленный половой орган, Малах начал приготовления.

Аккуратно смешал благовония — они понадобятся позже для воскурения, чтобы освятить и очистить воздух. Свернул ни разу не надетую шелковую накидку — он облачится в нее после, вместо набедренной повязки. Под конец очистил склянку воды — для омовения жертвы. Все подготовленное сложил на отдельном столе.

Затем достал с полки и добавил к собранным вещам небольшую костяную шкатулку. Ее черед пока не пришел, однако Малах не удержался и открыл крышку — полюбоваться сокровищем.

Нож.

В шкатулке из слоновой кости поблескивал на черной бархатной подушке ритуальный жертвенный нож, который Малах приберег специально для сегодняшней ночи. Нож был приобретен в минувшем году за один миллион шестьсот тысяч долларов на черном рынке ближневосточного антиквариата.

«Самый знаменитый нож в истории человечества».

Невероятно древний, считающийся утраченным, драгоценный клинок был сделан из железа и снабжен костяной рукояткой. За прошедшие века он сменил бесчисленное множество могущественных владельцев. Однако в последние десятилетия будто бы сгинул, отлеживаясь на самом деле в частной коллекции. Малаху стоило неимоверных трудов его заполучить. Годами — нет, пожалуй, даже веками — этот клинок не обагрялся кровью. Но сегодня он вновь вкусит сладость жертвоприношения, исполнив свою миссию.

Малах бережно вынул нож из бархатного гнезда и благоговейно протер шелковой тканью, смоченной в очищенной воде. Со времен своих примитивных экспериментов в Нью-Йорке он продвинулся далеко вперед. Темное искусство, которым овладел Малах, у разных народов носило разные названия, однако наукой от этого быть не перестало. С незапамятных времен эта первобытная технология служила ключом к вратам силы, однако потом оказалась под запретом и нашла прибежище в таинственном мире магии и оккультизма. Тех немногих, кто еще занимался этим искусством, считали сумасшедшими, однако Малах не спешил с ярлыками.

«Недалеким людям сюда соваться нечего».

Древнее темное искусство, как и современная наука, требовало точных формул, определенных препаратов и скрупулезного расчета времени.

Искусство не имело ничего общего с беспомощными потугами сегодняшней черной магии, которую вяло пытались освоить на досуге любопытствующие. Искусство, подобно ядерной физике, располагало безграничной мощью, поэтому неосторожных строго предупреждали: «Неискушенному адепту грозит гибель, буде не избегнет встречного удара изливающейся силы» или, говоря современным языком, «Неумелое обращение чревато выбросом обратной энергии и летальным исходом».

Закончив любоваться священным клинком, Малах обратился к одинокому листу пергамента, лежащему перед ним на столе. Пергамент он изготовил сам из шкуры ягненка. Согласно установленным правилам, ягненок был чистым, еще не достигшим половой зрелости. Рядом с пергаментом лежало перо, которое Малах сделал из вороньего, стояло серебряное блюдце, а вокруг медной чаши выстроились три мерцающие свечи. В чашу была на дюйм налита густая алая жидкость.

Кровь Питера Соломона.

«Кровь — тинктура вечности».

Взяв перо, Малах прижал левой рукой пергамент, обмакнул перо в чашу с кровью и аккуратно обвел контуры ладони и разведенных пальцев. Затем изобразил на каждом из нарисованных пальцев по одному символу Мистерий древности.

«Венец — знак властителя, которым я стану.

Звезда — знак небес, определивших мою судьбу.

Солнце — знак озарения моей души.

Фонарь — тусклый свет человеческого познания.

И ключ — недостающее звено, которое сегодня я наконец обрету».

Малах закончил рисовать и воздел руку с пергаментом, любуясь своим шедевром в мерцании трех свечей. Дождался, пока высохнет кровь, и трижды сложил толстый пергамент. Затем, читая нараспев заклинание, Малах поднес сложенный рисунок к третьей свече. Он моментально вспыхнул. Малах оставил его гореть на серебряном блюдце, где выделанная кожа превратилась в рассыпчатую черную золу. Как только огонь погас, Малах осторожно пересыпал пепел в медную чашу с кровью и размешал вороньим пером.

Жидкость потемнела, обретая почти черный оттенок.

Обеими руками Малах поднял чашу над головой и произнес древнюю благодарственную молитву. Затем, стараясь не расплескать, перелил почерневшую жидкость в стеклянный пузырек и закупорил. Эти чернила Малах нанесет на оставшуюся девственно чистой макушку — и тогда шедевр будет завершен.

Глава 82

Вашингтонский национальный собор занимает шестое место в мире по величине, возносясь своими башнями выше тридцатиэтажного небоскреба. Этот готический шедевр, украшением которому служат двести с лишним витражей, звонница из пятидесяти трех колоколов и орган с десятью тысячами шестьюстами сорока семью трубами, способен вместить свыше трех тысяч прихожан.

Однако сейчас, поздним вечером, огромный собор был пуст.

Преподобный Колин Галлоуэй — декан собора — казался древним, как вечность. Согбенный, ссохшийся, в простой черной сутане, он шел вперед шаркающей походкой слепца, не произнося ни слова. Роберт и Кэтрин послушно следовали за ним по темному четырехсотфутовому центральному нефу, который, казалось, чуть заметно изгибался, смягчая перспективу. Дойдя до средокрестия, декан провел своих спутников за крёстную перегородку, отделяющую мирскую часть храма от святилища.

В алтаре витал аромат ладана, и царила темнота, если не считать отсветов в складках высокого свода. Над хорами, украшенными резными алтарными перегородками с изображением библейских событий, висели флаги пятидесяти штатов. Декан Галлоуэй уверенно двигался дальше, зная этот путь наизусть. На мгновение Лэнгдону показалось, что они идут прямо к главному алтарю, перед которым покоятся десять камней с горы Синай, но старик, свернув влево, отыскал ощупью неприметную дверцу, ведущую в административный придел.

Короткий коридор вывел их к двери кабинета с медной табличкой, гласившей:

ПРЕПОДОБНЫЙ ДОКТОР КОЛИН ГАЛЛОУЭЙ

ДЕКАН СОБОРА

Галлоуэй открыл дверь и зажег свет — сказывалась привычка не забывать о нуждах гостей. Впустив их внутрь, он притворил дверь.

Кабинет у декана, хоть и небольшой, отличался элегантностью. Высокие стеллажи, письменный стол, резной гардероб, личная уборная. Стены украшали гобелены шестнадцатого века и несколько картин на религиозные сюжеты. Декан жестом указал на два кожаных кресла напротив стола, и гости уселись. Лэнгдон порадовался, что можно наконец поставить на пол тяжеленный портфель.

«Приют и ответы», — в который раз повторил он мысленно, устраиваясь в удобном кресле.

Престарелый декан с шарканьем обошел вокруг стола и опустился в кресло с высокой спинкой. Затем, тяжко вздохнув, обратил к гостям невидящий взгляд затянутых белой пеленой глаз. Однако голос его, когда он заговорил, оказался неожиданно звучным и ясным.

— Мы не встречались, — начал он, — и все же у меня возникает чувство, будто я знаю вас обоих. — Он промокнул платком уголки рта. — Профессор Лэнгдон, я читал ваши труды — в том числе и замечательную статью по символике нашего собора. А с Питером, мисс Соломон, мы уже много лет состоим в масонском братстве.

— Питеру грозит большая опасность… — откликнулась Кэтрин.

— Мне так и сообщили, — снова вздохнул старик. — И я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам помочь.

На пальце декана Лэнгдон масонского перстня не обнаружил, однако многие масоны, особенно из числа священнослужителей, предпочитали не афишировать свою принадлежность к братству.

Из разговора становилось ясно, что Уоррен Беллами в оставленном на автоответчике сообщении успел частично ввести декана Галлоуэя в курс дела. Лэнгдон и Кэтрин дополнили рассказ новыми подробностями. Декан слушал, все больше мрачнея.

— И этот человек, похитивший нашего дражайшего Питера, обещает оставить его в живых, если вы расшифруете пирамиду?

— Да, — подтвердил Лэнгдон. — Он решил, что это карта, указывающая место, где скрыты Мистерии древности.

Декан обратил к Лэнгдону жутковатый непроницаемый взгляд.

— Судя по вашему тону, похоже, вы в такое не верите?

Лэнгдону некогда было терять время на споры.

— Не имеет значения, во что я верю, а во что нет. Питера надо спасать. Пирамиду-то мы расшифровали, но, к сожалению, это тупик.

Старый декан выпрямился в кресле.

— Вы расшифровали пирамиду?!

Кэтрин пришлось вмешаться и поспешно объяснить, что, несмотря на предостережение Беллами и просьбу брата не разворачивать сверток, она решилась нарушить запрет, поскольку главное для нее — любой ценой спасти брата. Затем она рассказала декану про золотое навершие и про волшебный квадрат Альбрехта Дюрера, превративший шестнадцатибуквенный масонский шифр во фразу «Jeova Sanctus Unus».

— И все? — переспросил декан. — «Единый истинный Бог»? Больше ничего не говорится?

— Да, сэр, — подтвердил Лэнгдон. — Выходит, пирамида если и является картой, то в метафорическом смысле, а не в географическом.

Декан протянул руку.

— Позвольте мне ее подержать.

Раскрыв портфель, Лэнгдон вытащил пирамиду и осторожно водрузил ее на стол прямо перед священником.

Слабые старческие пальцы принялись дюйм за дюймом ощупывать камень — сторону с гравировкой, гладкое основание, усеченную верхушку. Закончив, декан снова протянул руку.

— А навершие?

Лэнгдон достал каменную шкатулку, поставил на стол, затем, открыв крышку, вынул навершие и вложил в раскрытую ладонь декана. Пальцы снова заскользили по гладким стенкам, пока не задержались на гравировке — прочитать мелкую вязь на ощупь было затруднительно.

— «Тайна сокрыта внутри Ордена», — подсказал Лэнгдон. — Причем «Орден» — с большой буквы.

Декан, сохраняя бесстрастное лицо, приставил навершие к усеченной верхушке и ощупью выровнял грани. Он замер на мгновение, будто читая про себя молитву, и несколько раз почтительно огладил ладонями собранную пирамиду. Затем старик нашарил на столе кубик-шкатулку и, обхватив ее обеими руками, стал водить пальцами снаружи и внутри.

Наконец он поставил шкатулку обратно и откинулся в кресле.

— Скажите, — внезапно посуровевшим голосом спросил он, — почему вы ко мне пришли?

Лэнгдон такого вопроса не ожидал.

— Мы пришли, сэр, потому что вы сами нас позвали. А мистер Беллами сказал, что мы должны вам доверять.

— При этом ему самому вы доверять не захотели.

— Простите?

Белые глаза декана смотрели сквозь Лэнгдона.

— Сверток с навершием был запечатан. Мистер Беллами просил не открывать его, но вы ослушались. Более того, мистер Соломон тоже просил вас не открывать — вы поступили наперекор его просьбе.

— Сэр! — вмешалась Кэтрин. — Мы пытались выручить брата из беды. Его похититель потребовал расшифровать…

— Допускаю, — согласился декан. — И все же чего вы добились, распечатав сверток? Ничего. Похитителю нужно конкретное местоположение, он вряд ли удовлетворится фразой «Jeova Sanctus Unus».

— И я так думаю, — подтвердил Лэнгдон. — Но к сожалению, больше надписей на пирамиде нет. Все же, полагаю, карта здесь, скорее, в переносном…

— Вы ошибаетесь, профессор, — возразил декан. — Масонская пирамида — самая настоящая карта. И она указывает на реально существующее место. Но вы этого не понимаете, поскольку расшифровали пирамиду не до конца. Даже близко не подошли, можно сказать.

Лэнгдон изумленно переглянулся с Кэтрин.

Старик снова обнял ладонями пирамиду, почти лаская.

— Эта карта, подобно самим Мистериям древности, многоуровневая, с множеством глубинных смыслов. Истинная ее тайна вам еще не открылась.

— Но, декан Галлоуэй, — попробовал убедить старика Лэнгдон, — мы изучили буквально каждый дюйм и пирамиды, и навершия! Там больше ничего нет.

— В теперешнем виде нет, согласен. Однако предметам свойственно меняться.

— Что вы имеете в виду?

— Как вам известно, профессор, пирамида дарует чудесную силу преобразования. Согласно легенде, пирамида может изменить форму… обрести иной физический облик, раскрывая свои тайны. Подобно знаменитому камню, отдавшему Экскалибур в руки короля Артура, масонская пирамида способна преобразиться — если пожелает — и открыть свою тайну достойному.

Лэнгдон заподозрил, что в таком преклонном возрасте, как у декана, ясность ума могла несколько затуманиться.

— Простите, сэр. Вы имеете в виду буквальное, физическое, преображение?

— Если я сейчас, своими руками, изменю форму этой пирамиды у вас на глазах, вы мне поверите, профессор?

Лэнгдон не знал, что и думать.

— Наверное, мне ничего другого не останется.

— Отлично. Сейчас я вам все продемонстрирую. — Галлоуэй снова промокнул платком уголки рта. — Помните, в давние времена даже самые великие умы верили, что Земля плоская? Ведь круглой она быть не может, иначе выльется вся вода из океанов. Представьте, как бы они потешались, заяви вы, что круглая Земля — это еще не все, что существует неведомая сила, удерживающая предметы на земной поверхности…

— Думаю, есть определенная разница, — возразил Лэнгдон, — между существованием гравитации и… способностью преобразовывать предметы мановением руки.

— В самом деле? А может, мы так и не вышли из мрачного Средневековья, раз норовим отвергнуть само существование таинственных, невидимых и непонятных сил? Если история нас чему-то и учит, то как раз тому, что непривычные идеи, сегодня отторгаемые, завтра станут общепризнанной истиной. Я утверждаю, что преображу эту пирамиду одним прикосновением… и у вас закрадывается сомнение в моем душевном здоровье. От историка я ожидал большего. Ведь история пестрит великими умами, утверждавшими одно и то же; по сути, человек обладает таинственными способностями, сам об этом не подозревая.

Лэнгдон понимал, что декан прав. Знаменитый герметический афоризм «Разве не знаете, что вы боги?» — один из столпов, на который опираются Мистерии древности. «Как вверху, так и внизу», «человек создан по образу и подобию Божьему», «апофеоз»… Везде та же самая идея божественности человека — заложенного в нем потенциала — прослеживалась в бесчисленных древних текстах самых разных традиций. Даже Библия восклицает в Псалме 81:6: «Вы — боги!»

— Профессор, — продолжал старик, — я понимаю, что вы, как и многие образованные люди, разрываетесь между двумя мирами, одной ногой стоя в мире физическом, другой — в духовном. Сердце жаждет поверить, а разум не позволяет. Однако вам как ученому было бы полезно взять пример с великих мыслителей. — Он на миг умолк и откашлялся. — Если мне не изменяет память, вот что сказал один из самых замечательных умов в истории человечества: «Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, — это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен».

— Чьи это слова? — не узнал Лэнгдон. — Ганди?

— Нет, — подала голос Кэтрин. — Альберта Эйнштейна.

Кэтрин Соломон прочла абсолютно все труды Эйнштейна, пораженная его глубочайшим уважением к непознанному и мистическому, а также прогнозами, что настанет время, когда этими чувствами проникнутся все. «Религия будущего, — предсказывал Эйнштейн, — станет космической религией. Она преодолеет представление о Боге как о личности и откажется от догм и теологии».

Роберту Лэнгдону рассуждения декана явно не импонировали. Кэтрин чувствовала: он все больше разочаровывается в старом священнослужителе, — и вполне понимала почему. В конце концов, они пришли сюда в поисках ответа, а попали к слепому старику, утверждающему, что может одним прикосновением менять форму предметов… И все же страстные слова Галлоуэя о мистических силах напомнили Кэтрин о брате.

— Отец Галлоуэй, Питер в опасности! Нас преследует ЦРУ. Уоррен Беллами обещал, что вы нам поможете. Не знаю, что за секреты хранит эта пирамида и куда она указывает, но, если ее расшифровка даст возможность выручить брата, надо постараться. Мистер Беллами, вероятно, предпочел бы пожертвовать жизнью Питера и сохранить тайну пирамиды, но моей семье она пока приносила только горе. Так что сегодня с ее тайнами будет покончено!

— Вы правы, — проговорил священник зловеще. — Сегодня закончится все. Вашими стараниями. — Он вздохнул. — Вы взломали печать на шкатулке, мисс Соломон, и тем самым запустили цепь необратимых событий. Сегодня в игру вступают силы, о которых вы даже не подозреваете. Назад пути нет.

Кэтрин потеряла дар речи. Слова старого священника звучали предзнаменованиемапокалипсиса, будто Галлоуэй говорил о семи печатях из Книги Откровения или о ящике Пандоры.

— При всем уважении, сэр, — вмешался Роберт Лэнгдон, — я не представляю, как можно запустить в действие что бы то ни было с помощью какой-то пирамидки.

— Разумеется, не представляете, профессор, — ответил старик, глядя сквозь него невидящими глазами. — Вы для этого еще недостаточно прозрели.

Глава 83

В Джунглях было влажно и душно. По спине Архитектора Капитолия ползли капли пота. Ныли скованные наручниками запястья, однако Беллами почти не ощущал боли: все его внимание сосредоточилось на зловещем титановом кейсе, который Сато распахнула, положив на скамейку.

«Тут то, — сказала она, — что заставит вас посмотреть на ситуацию моими глазами. Гарантированно».

Открывая крышку кейса, миниатюрная японка не дала Беллами раньше времени разглядеть, что там внутри, но воображение Архитектора уже рисовало страшные картины. Сато копалась в недрах кейса, и Беллами почти не сомневался, что сейчас оттуда появится связка бритвенно-острых металлических инструментов.

Однако чемоданчик вдруг засветился изнутри: сперва несильно, затем ярче, бросая отблеск снизу на лицо Сато. Она еще немного пошарила в глубине кейса, и свечение сменило оттенок. Наконец она убрала руки и развернула чемоданчик к Беллами.

Архитектор понял, что смотрит на экран некоего футуристического ноутбука — с телефонной трубкой, двумя антеннами и двойной клавиатурой. Облегчение, охватившее Беллами при виде этого прибора, тут же сменилось растерянностью.

На экране под эмблемой ЦРУ шли слова:

Защищенная авторизация

Пользователь: Иноуэ Сато

Категория допуска: уровень 5

Под окошком авторизации крутился значок обработки данных.

Пожалуйста, подождите… Идет дешифрование файла…

Беллами обернулся к Сато, не сводившей с него пристального взгляда.

— Я не хотела вам это показывать. Но вы не оставили мне выбора.

Экран мигнул. Открылся файл, заполнив собой все пространство дисплея.

Несколько секунд Беллами всматривался в изображение, пытаясь уловить смысл. Потом до него начало доходить, и он почувствовал, как кровь отливает от щек. В ужасе он прилип взглядом к экрану, не в силах оторваться.

— Но ведь это же… невозможно! — вырвалось у него. — Как… как такое может быть?

— Вы меня спрашиваете? — мрачно парировала Сато. — Вам лучше знать.

Постепенно Архитектор Капитолия осознал в полной мере, чем грозит увиденное на экране, и почувствовал, что мир на грани катастрофы.

«Боже… Я совершил ужасную, непоправимую ошибку!»

Глава 84

Декан Галлоуэй ощутил прилив жизненных сил.

Как и все смертные, он знал, что близок час, когда ему придется покинуть земную оболочку, однако час этот пробьет не сегодня. Его бренное сердце билось часто и сильно… мысли обострились.

«Есть дело!»

Ощупывая узловатыми подагрическими пальцами гладкие стенки пирамиды, он едва верил себе.

«Я и представить не мог, что доживу до этого момента…»

Из поколения в поколение отдельные части карты-симболона хранились порознь. Теперь они наконец воссоединились. Что если именно сейчас и сбудется предсказание?

Как ни странно, собрать пирамиду выпало волею судьбы двум не принадлежащим к масонскому братству людям. И декану это казалось логичным.

«Мистерии покидают узкий круг… выходят из темноты… на свет».

— Профессор, — ориентируясь на слух по дыханию Лэнгдона, обратился к нему декан, — Питер вам объяснил, почему просит вас присмотреть за свертком?

— Сказал, что некие влиятельные люди будут за ним охотиться.

Галлоуэй кивнул.

— Вот и мне он привел ту же причину.

— Да? — внезапно раздался слева от него удивленный голос Кэтрин. — То есть вы с братом обсуждали пирамиду?

— Разумеется, — ответил Галлоуэй. — Мы многое обсуждали с вашим братом. Когда-то я был Досточтимым Мастером в Масонском храме, и он порой обращается ко мне за советом. Вот так Питер пришел и год назад, очень озабоченный. Сел вот тут, где вы сейчас сидите, и спрашивает, верю ли я в сверхъестественные предзнаменования.

— Предзнаменования? — тревожно переспросила Кэтрин. — То есть… видения?

— Не совсем. Скорее, интуиция. Питер признался, что чувствует растущее присутствие некой грозной темной силы. Как будто за ним следят… выжидают время… вынашивают губительные планы.

— И оказался прав, — решила Кэтрин. — Учитывая, что убийца нашей матери и моего племянника переехал в Вашингтон и стал Питеру братом по масонской ложе.

— Все так, — согласился Лэнгдон. — Однако это не объясняет вмешательство ЦРУ.

Галлоуэй придерживался другого мнения.

— Облеченным властью ее — власти — всегда не хватает.

— Но… ЦРУ — и мистические тайны? — не верил Лэнгдон. — Как-то не вяжется.

— Еще как вяжется, — возразила Кэтрин. — ЦРУ вовсю использует последние достижения техники. Эксперименты с паранормальным там велись всегда — экстрасенсорика, телепатическое наблюдение, сенсорная депривация, измененные состояния сознания под воздействием медицинских препаратов. Суть одна — прощупать нераскрытые возможности человеческого мозга. Кое-что мне Питер внушил: наука и мистика связаны очень тесно и разделяет их лишь разница в подходе. Они стремятся к одной цели — разными средствами.

— Питер говорил, — вспомнил Галлоуэй, — что вы как раз занимаетесь некой современной научной мистикой?

— Да, ноэтикой, — кивнула Кэтрин. — И она подтверждает, что мы обладаем невероятными способностями. Вот, например… — Кэтрин показала на витраж со знакомым изображением «Христа лучезарного», где голова и руки Иисуса источают яркий свет. — Совсем недавно с помощью высокочувствительной ПЗС-камеры я сфотографировала руки целителя за работой. И снимок получился точь-в-точь как изображение Христа на этом витраже — из пальцев целителя струятся потоки света.

«Да уж, открытие, — подумал Галлоуэй, пряча улыбку. — А как иначе Христос исцелял калек?»

— Я понимаю, — продолжала Кэтрин, — что современная медицина не воспринимает всерьез целителей и шаманов, но я видела все своими собственными глазами. На снимке ПЗС-камерой четко видно, что пальцы целителя окружает мощное энергетическое поле, буквально изменяющее клетки пациента. Что это как не божественная сила?

Декан Галлоуэй позволил себе улыбнуться в открытую. А Кэтрин, оказывается, такая же страстно увлеченная, как и ее брат.

— Питер как-то сравнил ученых, занимающихся ноэтикой, с первооткрывателями, которые приняли еретическую идею о круглой Земле. Чуть ли не в одночасье эти первооткрыватели превратились из безумцев в героев, заполняющих белые пятна на карте и открывающих человечеству новые горизонты. Питер считает, вам предстоит то же самое. Он возлагает большие надежды на ваш труд. В конце концов, любой философский прорыв, как показывает история, начинался с одной-единственной смелой идеи.

Впрочем, Галлоуэю не нужно было отправляться в лабораторию за подтверждением безграничности человеческих возможностей, о которой только что рассказала Кэтрин. В стенах собора не раз проводились совместные молитвы об исцелении, приносившие удивительные, невероятные результаты, подтверждавшиеся медицинскими освидетельствованиями. Вопрос не в том, действительно ли Господь наделил человека огромной силой, а в том, как явить эту силу на свет.

Старый декан почтительно обхватил ладонями масонскую пирамиду и тихо произнес:

— Друзья мои, я не знаю, куда именно указывает эта пирамида, но мне известно вот что… Где-то там скрыто небывалой духовной ценности сокровище, которое много лет терпеливо дожидалось в темноте, под спудом. Вероятно, оно и станет тем самым катализатором преобразования мира. — Он коснулся золотого навершия. — Пирамида собрана, а значит, час стремительно приближается. Почему бы нет? Пророчества испокон веков обещали великое озарение, ведущее к всеобщему преобразованию.

— Отец Галлоуэй, — возразил Лэнгдон, — нам прекрасно известно и Откровение Иоанна Богослова, и буквальное значение Апокалипсиса, но ведь библейское пророчество не может считаться…

— Нет-нет, Книга Откровения — это полная неразбериха! — воскликнул декан. — Кто ни возьмется читать, все вязнут. Я же говорю о ясных умах, излагавших ясные мысли: предсказания святого Августина, прогнозы сэра Фрэнсиса Бэкона, Ньютона, Эйнштейна и далее по списку. Все они предполагали преобразование через озарение. Сам Иисус изрек: «Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы».

— Надежное пророчество, как такому не сбыться, — рассудительно заметил Лэнгдон. — Знания копятся в геометрической прогрессии. Чем больше мы узнаём, тем лучше учимся и тем быстрее расширяем базу знаний.

— Да, — подтвердила Кэтрин. — В науке такое сплошь и рядом. Каждая свежеизобретенная технология становится инструментом для изобретений новой — и так далее, как снежный ком. Поэтому наука и совершила рывок за последние пять лет дальше, чем за предшествующие пять тысяч. Рост по экспоненте. Со временем экспоненциальная кривая устремляется почти вертикально, и новые открытия возникают все быстрее и быстрее.

В кабинете декана повисла тишина. Галлоуэй осознал, что гости по-прежнему теряются в догадках, как пирамида может подсказать им дальнейшее направление.

«Вот почему судьба привела вас ко мне. Мне тоже отведена роль».

Многие годы преподобный Колин Галлоуэй вместе с собратьями по масонской ложе исполнял роль хранителя врат. Теперь все изменится.

«Я больше не хранитель… Теперь я — проводник».

— Профессор Лэнгдон! — Галлоуэй потянулся через стол. — Дайте, пожалуйста, руку.

Роберт Лэнгдон в замешательстве уставился на руку старика.

«Мы что, молиться будем?»

Но все же почтительно вложил свою правую руку в ссохшуюся ладонь декана. Галлоуэй крепко сжал ее, но молитвы не последовало. Вместо этого он нащупал указательный палец Лэнгдона и завел его внутрь каменной шкатулки, где хранилось золотое навершие.

— Зрения порой мало, — пояснил декан. — Если бы вы изучали предметы ощупью, как я, то поняли бы, что шкатулка может поведать еще кое-что.

Лэнгдон послушно провел пальцем по дну и стенкам, но ничего нового не обнаружил. Идеально гладкий камень.

— Ищите, ищите, — не унимался старик.

Наконец Лэнгдон ощутил какую-то неровность — крохотное кольцо, едва заметную точку на дне шкатулки, в самом центре. Вытащив руку, он заглянул в темную глубину и тут же понял, что невооруженным глазом этот кружок не увидеть.

«Что же это такое?»

— Узнаёте символ? — спросил Галлоуэй.

— Символ? Я вообще ничего не вижу.

— Нажмите на него.

Лэнгдон повиновался и снова нащупал пальцем точку.

«И что же, по его мнению, должно произойти?»

— Прижмите посильнее, — велел декан. — Надавите.

Лэнгдон обернулся к Кэтрин, но та лишь в недоумении заправила прядь волос за ухо.

— Все, можете убирать. Опыт удался, — объявил декан спустя несколько секунд.

«Опыт?»

Лэнгдон вытащил палец из шкатулки и помолчал, не зная, что сказать. Все осталось по-прежнему. Шкатулка по-прежнему стояла на столе.

— Ничего… — произнес наконец Лэнгдон.

— Взгляните на свой палец, — подсказал декан. — И увидите преобразование.

Единственное, что увидел Лэнгдон на кончике пальца, — это отпечаток выступавшего на дне шкатулки кольца с точкой в центре.

— Ну что, теперь узнаёте? — поинтересовался декан.

Лэнгдон, разумеется, узнал, но больше его поразило, с какой точностью этот символ распознал Галлоуэй. Очевидно, чтение вслепую — настоящее искусство.

— Это из алхимии, — придвинувшись вместе с креслом поближе и взглянув на палец Лэнгдона, заявила Кэтрин. — Таким символом в древности обозначали золото.

— Верно. — Декан, улыбнувшись, похлопал по шкатулке. — Поздравляю, профессор. Вы только что осуществили мечту всех алхимиков. Превратили бесполезную субстанцию в золото.

Лэнгдон разочарованно сдвинул брови. Ерундовый салонный фокус, что в нем толку?

— Мысль интересная, сэр, но, боюсь, у этого символа — круга с точкой — найдутся десятки других значений. Это ведь так называемый циркумпункт, один из самых распространенных знаков в истории.

— Что вы хотите этим сказать? — скептически поинтересовался декан.

От масона Лэнгдон ожидал более глубоких познаний в духовной символике.

— Сэр, у циркумпункта бесчисленное множество разных значений. В Древнем Египте он служил символом бога Ра — бога солнца — и в современной астрономии до сих пор используется для обозначения нашего светила. В восточной философии он символизирует духовное озарение третьего глаза, божественную розу и знак просветления. Каббалисты обозначают им кетер — высший сфирот и «самый сокровенный из сокровенного». Древние мистики называли его божьим оком — именно от него происходит Всевидящее око на Большой печати. У пифагорейцев циркумпункт служил символом монады — божественной истины, prisca sapientia — мудрости древних, единение души и тела, а у…

— Хватит, хватит… — засмеялся декан. — Благодарю, профессор! Вы, разумеется, правы.

Лэнгдон понял, что его провели. «Он и без меня все знал».

— Циркумпункт, — пояснил декан, — это прежде всего символ Мистерий древности. Поэтому, смею предположить, его присутствие в данной шкатулке не случайно. Согласно легенде, наша карта скрывает свои тайны в мельчайших деталях.

— Отлично, — подхватила Кэтрин. — Пусть даже этот символ был нанесен на дно шкатулки намеренно — как он поможет нам продвинуться в расшифровке?

— Помнится, на восковой печати, которую вы взломали, был оттиск перстня Питера?

— Был.

— И перстень в данный момент при вас?

— При мне. — Лэнгдон отыскал в кармане перстень и, вытащив его из полиэтиленового пакета, положил на стол перед деканом.

Галлоуэй принялся бережно ощупывать кольцо.

— Этот перстень неповторим, он был создан одновременно с масонской пирамидой, и по традиции его носит тот, кому доверено ее хранить. И сегодня, когда я обнаружил крошечный циркумпункт на дне каменной шкатулки, меня осенило: ведь перстень — это часть симболона.

— Правда?

— Я уверен. Питер — мой ближайший друг, он носил этот перстень много лет. Я хорошо его помню. — Он передал кольцо Лэнгдону. — Сами взгляните.

Лэнгдон принялся изучать перстень, обвел пальцами контуры двуглавого феникса, числа «тридцать три», надписей «ORDO AB CHAO» и «Все явит тридцать третий градус». Ничего, что могло бы натолкнуть на разгадку. И тут, ощупывая внешний ободок кольца, он вдруг замер. Перевернув перстень, он уставился в изумлении на самый низ ободка.

— Нашли? — спросил Галлоуэй.

— Кажется, да!

Кэтрин придвинулась еще ближе.

— Что там?

— Знак градуса на ободке, — демонстрируя кольцо, пояснил Лэнгдон. — Он такой крошечный, что невооруженным глазом не разглядишь, но если пощупать, то понимаешь, что он на самом деле выдавлен. Такая крохотная круглая вмятина. — Знак градуса располагался в самом низу ободка и по размерам вполне совпадал с выпуклой точкой на дне каменной шкатулки.

— Они что, одной величины? — воодушевилась Кэтрин.

— Есть способ проверить… — Опустив кольцо в шкатулку, Лэнгдон совместил два крохотных кружка, затем надавил, и утолщение на дне точно вошло в выемку перстня. Послышался едва различимый, но отчетливый щелчок.

Все подскочили в креслах.

Лэнгдон ждал — но ничего не происходило.

— Что там?! — подал голос слепой священник.

— Ничего, — ответила Кэтрин. — Кольцо совпало, защелкнулось — но больше ничего…

— Никакого преображения? — озадаченно переспросил декан.

«Мы не закончили, — сообразил Лэнгдон, глядя на остальную символику перстня — двуглавого феникса и число „тридцать три“. — Все явит тридцать третий градус…» В голове проносились мысли о Пифагоре, священной геометрии, углах — а что, если имеется в виду геометрический «градус»?

Осторожно, несмотря на бешеное биение сердца, он взялся пальцами за вертикально стоящее на дне шкатулки кольцо. И так же медленно, осторожно стал поворачивать его вправо.

«Все явит тридцать третий градус».

Он повернул кольцо на десять градусов… на двадцать… тридцать…

Того, что произошло дальше, Лэнгдон не ожидал никак.

Глава 85

Преображение.

Декан Галлоуэй все расслышал, поэтому мог легко представить себе картину.

Напротив застыли в немом изумлении Лэнгдон и Кэтрин, чьи взгляды были, без сомнения, прикованы к каменному кубу, который, судя по гулкому стуку, только что претерпел трансформацию.

Галлоуэй не мог сдержать улыбки. Он предвидел именно такой результат и, хотя пока не понимал, как это приблизит их к разгадке тайны, упивался редкостной возможностью разъяснить гарвардскому профессору кое-что о символах.

— Профессор, мало кто догадывается, что масоны почитают куб — или, как мы его называем, ашлар, — поскольку он являет собой трехмерное воплощение другого символа, гораздо более древнего и двумерного. — Галлоуэю не надо было уточнять, узнаёт ли Лэнгдон этот самый символ, раскинувшийся перед ними на столе. Один из самых знаменитых символов в мире.

Роберт Лэнгдон смотрел на преображенную шкатулку, и в голове его бурлили мысли.

«Я и не подозревал…»

С минуту назад он взялся за торчащий из шкатулки масонский перстень и начал медленно поворачивать. И как только оборот достиг тридцати трех градусов, куб изменился у всех на глазах. Пришли в действие потайные петли, и квадратные стенки вместе с крышкой распались, с громким стуком откидываясь на столешницу.

«Куб превращается в крест, — размышлял Лэнгдон. — Символическая алхимия».

Кэтрин вид распавшегося куба поверг в замешательство.

— Масонская пирамида связана с христианством?

На мгновение Лэнгдон задался тем же вопросом. В конце концов, христианское распятие — вполне почитаемый у масонов символ, да и христиан среди масонов немало. Впрочем, как и иудеев, мусульман, буддистов, индуистов и тех, чей бог не имел собственного имени. Предпочтение исключительно христианского символа было бы несправедливым… И тогда на Лэнгдона снизошло озарение.

— Это не распятие! — Лэнгдон поднялся с кресла. — Крест с циркумпунктом в середине — это двойной символ, два знака, слитые воедино.

— То есть? — Кэтрин обернулась к Лэнгдону, который теперь ходил туда-сюда по кабинету.

— Крест стал христианским символом лишь в четвертом веке. Задолго до этого он означал у египтян пересечение земного с небесным. Как вверху, так и внизу. Иллюстративное обозначение той области, где объединяются человек и Бог.

— Положим.

— Циркумпункт, — продолжал Лэнгдон, — как известно, обладает множеством значений, из которых, пожалуй, самое эзотерическое — это роза, символ совершенства в алхимии. Но если поместить розу в центр креста, получится совершенно новый символ… Роза и крест…

Галлоуэй с улыбкой откинулся в кресле.

— Вот-вот-вот. Это уже ближе к делу.

Теперь и Кэтрин вскочила на ноги.

— О чем вы? Я не понимаю.

— Крест с розой, — объяснил Лэнгдон, — это весьма распространенный у вольных каменщиков символ. Например, один из градусов Шотландского устава называется «Рыцари Розенкрейцеры» — рыцари розы и креста, в честь древних розенкрейцеров, внесших свой вклад в формирование масонской мистической философии. Питер наверняка тебе о них говорил. К их капитулу принадлежали многие великие ученые — Джон Ди, Элиас Ашмол, Роберт Флуд…

— Разумеется! — перебила Кэтрин. — Я прочитала все манифесты розенкрейцеров, когда вела исследования.

«Это любому ученому на пользу», — отметил Лэнгдон. Орден Креста и Розы — или, более официально, Древний мистический орден Розы и Креста — оказал огромное влияние на науку и имел как загадочное происхождение, так и много общего с Мистериями древности. Тайные знания, что пришли из глубины веков, были доступны теперь лишь ярчайшим умам. Список розенкрейцеров, оставивших след в истории, — это энциклопедия гениев европейского Возрождения: Парацельс, Бэкон, Флуд, Декарт, Паскаль, Спиноза, Ньютон, Лейбниц…

Согласно доктрине розенкрейцеров, орден «строился на древних эзотерических истинах», которые надлежало «хранить вдали от масс» и которые сулили величайшее «духовное озарение». С годами символ братства розенкрейцеров вырос в пышную розу на изукрашенном кресте, однако начиналось все со скромной точки в круге на простой крестовине — простейшем изображении розы на простейшем изображении креста.

— Мы с Питером часто беседовали о философии розенкрейцеров, — сообщил Галлоуэй, обращаясь к Кэтрин.

И декан пустился в рассуждения о взаимосвязи между масонским и розенкрейцерским братствами, а Лэнгдона по-прежнему мучил вопрос, не дававший профессору покоя весь вечер.

«Jeova Sanctus Unus. Это как-то связано с алхимией…»

Припомнить точно, что именно говорил Питер насчет этой фразы, профессор не мог, но что-то такое шевелилось при упоминании о розенкрейцерах…

«Думай, Роберт, думай!»

— Основателем братства, — объяснял тем временем Галлоуэй, — считается немецкий мистик, известный историкам как Христиан Розенкрейц, хотя на самом деле это был псевдоним, под которым скрывался, возможно, сам Фрэнсис Бэкон — некоторые считают именно его основателем ордена, хотя доказательств…

— Псевдоним! — неожиданно даже для самого себя вскричал Лэнгдон. — Точно! Jeova Sanctus Unus. Это псевдоним!

— О чем это ты? — не поняла Кэтрин.

Сердце у Лэнгдона учащенно билось.

— Я все пытался вспомнить, что Питер говорил про Jeova Sanctus Unus и какое отношение эта фраза имеет к алхимии. И вспомнил наконец! Дело не в алхимии, а в алхимике. В очень знаменитом, причем!

Галлоуэй усмехнулся:

— Пора бы уже, профессор. Я упомянул его имя дважды — да еще и слово «псевдоним» употребил.

Лэнгдон недоуменно уставился на декана.

— Вы знали?!

— Начал подозревать, когда вы рассказали про надпись «Jeova Sanctus Unus», расшифрованную с помощью алхимического волшебного квадрата Дюрера, ну а когда обнаружился крест с розой, сомнения развеялись окончательно. Как вам, наверное, известно, в личной библиотеке этого ученого хранился испещренный пометками сборник розенкрейцерских манифестов.

— И кто это? — не выдержала Кэтрин.

— Ученый с мировым именем! — ответил Лэнгдон. — Алхимик, член Лондонского королевского общества, розенкрейцер, а свои самые секретные научные труды он подписывал псевдонимом «Jeova Sanctus Unus»!

— Единый истинный Бог? Скромняга… — съязвила Кэтрин.

— Гений! — поправил Галлоуэй. — Во-первых, он, как и древние адепты, считал себя равным Богу. А во-вторых, шестнадцать букв фразы «Jeova Sanctus Unus» при перестановке как раз и дают его имя в латинской транскрипции, так что псевдоним выбран идеально.

Кэтрин задумалась.

— «Jeova Sanctus Unus» — это анаграмма латинской транскрипции имени известного алхимика?

Лэнгдон, отыскав на столе карандаш и лист бумаги, принялся изображать, попутно объясняя:

— В латыни буквы J и I взаимозаменяемы, то же самое с V и U… Поэтому из Jeova Sanctus Unus идеально складывается имя нашего ученого.

И Лэнгдон одну за другой написал шестнадцать букв: Isaacus Neutonuus.

— Думаю, ты о нем слышала, — подмигнул он Кэтрин, вручая листок.

— Исаак Ньютон? — прочла Кэтрин вслух. — Так вот на что намекала гравировка пирамиды!

Лэнгдон на секунду перенесся мыслями в Вестминстерское аббатство, на пирамидальное надгробие могилы Ньютона, где на него самого когда-то снизошло озарение.

«И вот великий ученый снова выходит на сцену».

Разумеется, совпадение не случайно. Пирамиды, тайны, наука, древняя мудрость… все взаимосвязано. Имя Ньютона неизбежно привлекает искателей тайных знаний.

— Исаак Ньютон, — продолжил рассуждения Галлоуэй, — должен навести нас на мысль, как расшифровать пирамиду. Каким образом, предположить не берусь, но…

— Гениально! — округлив глаза, воскликнула Кэтрин. — Вот как мы преобразуем пирамиду!

— Ты догадалась?

— Да! Как же мы просмотрели? Ведь разгадка прямо у нас под носом. Простейший алхимический процесс. Сейчас я преображу эту пирамиду, опираясь на самые обыкновенные законы физики. Законы Ньютона.

Лэнгдон силился понять, что она имеет в виду.

— Декан Галлоуэй, — обратилась Кэтрин к старику, — вы читали надпись на перстне и наверняка помните…

— Стойте! — Декан поднял палец, призывая к молчанию, и слегка склонил голову, будто прислушиваясь. Затем резко поднялся на ноги. — Друзья мои, пирамида открыла нам еще не все свои тайны. Не знаю, к чему ведет мисс Соломон, но, коль скоро ей известно, что делать дальше, моя задача выполнена. Собирайте вещи, а мне больше ни слова. Оставьте меня во мраке неведения. Пусть мне будет нечего скрывать, если вдруг нашим гостям вздумается выбивать из меня информацию силой.

— Гостям? — Кэтрин тоже прислушалась. — Никого нет…

— Будут. — Галлоуэй направился к двери. — Торопитесь!

* * *

Вышка сотовой связи посылала сигнал на разбитый вдребезги телефон, который валялся посреди Массачусетс-авеню. Безуспешно. Вызов был переадресован на голосовую почту.

— Роберт! — выкрикнул в панике Уоррен Беллами. — Вы где? Позвоните! Тут что-то ужасное творится!

Глава 86

Стоя у каменного стола в лазоревом свете подвальных ламп, Малах продолжал приготовления. В животе заурчало, но он не обращал на это внимания. Давно позади те дни, когда он подчинялся зову плоти.

«Преображение требует жертвы».

По примеру многих избравших путь развития духа, Малах принес благороднейшую из жертв. Процедура кастрации оказалась менее болезненной, чем он представлял. И, как выяснилось, довольно распространенной. Ежегодно хирургической кастрации (орхиэктомии) подвергаются тысячи мужчин по самым разным причинам: смена пола, стремление обуздать сексуальные аппетиты или в силу глубоко религиозных соображений. Малахом двигали мотивы самого высокого порядка. Подобно мифическому Аттису, который оскопил себя, Малах понимал, что достичь бессмертия можно лишь окончательно порвав с гендерной принадлежностью.

«Андрогины суть единение».

Сегодня на евнухов смотрят косо, а вот древние осознавали, какие силы высвобождаются в результате трансмутационной жертвы. Ранние христиане слышали, как, согласно Матфею (19:12), сам Иисус превозносил ее достоинства: «И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит».

Питер Соломон тоже пожертвовал куском плоти… Впрочем, кисть руки — ничтожная плата за участие в великих свершениях. К концу дня Соломон принесет гораздо большую жертву.

«Чтобы создать, я должен разрушить».

Такова природа полярности.

Питер Соломон, вне всяких сомнений, заслужил тот жребий, что выпал ему сегодня. По делам и расплата. Когда-то он сыграл ключевую роль в том, как сложился земной путь Малаха. И именно поэтому ему уготована не менее важная роль в великом преображении. Этот человек заслужил всю боль и ужас, которые ему предстоит испытать. Питер Соломон вовсе не тот, кем его считают.

«Он пожертвовал собственным сыном».

Когда-то Питер Соломон поставил своего сына, Закари, перед невозможным выбором — богатство или мудрость.

«Закари выбрал неправильно».

Это решение стало первым шагом по пути, который в конце концов завел юношу в бездну ада.

«Тюрьма “Соганлик”».

Закари Соломон погиб в турецкой тюрьме. История стала известна всему миру… но о том, что Питер Соломон имел возможность спасти сына, не знал никто.

«Я там был, — вспоминал Малах. — Я все слышал».

Та ночь врезалась ему в память навечно. Своим суровым решением Соломон отнял жизнь у сына, Зака, — и подарил ее Малаху.

«Кто-то должен умереть, чтобы другие жили».

Освещение в комнате начало менять оттенок, и Малах осознал, что час уже поздний. Закончив приготовления, он направился к лесенке, ведущей наверх. Пора уделить немного внимания и земным делам.

Глава 87

«“Все явит тридцать третий градус!” — мысленно твердила Кэтрин на бегу. — Я знаю, как преобразить пирамиду». Весь вечер разгадка лежала буквально на поверхности, прямо под носом.

Кэтрин с Лэнгдоном бежали по пристройке, ориентируясь по указателям с надписью «Клуатр». Как обещал декан, вскоре они выскочили во внутренний двор, окруженный массивными каменными стенами.

Клуатр Национального собора представлял собой пятиугольный садик с бронзовым постмодернистским фонтаном в обрамлении арочных галерей. Плеск воды, отражающийся эхом от каменных арок, показался Кэтрин чересчур резким и громким. И тут она поняла, что шумит не фонтан, а…

— Вертолет!

Ночное небо прорезал яркий луч.

— Быстро, в галерею!

Слепящий свет поискового прожектора залил крохотный клуатр, но Кэтрин с Лэнгдоном метнулись на другую сторону и, скользнув под готической аркой, нырнули в тоннель, ведущий к наружной лужайке, и затаились. Вертолет пролетел над ними и начал описывать широкие круги над собором.

— Выходит, Галлоуэй не ошибся насчет гостей, — проронила изумленная Кэтрин.

«Чем слабее зрение, тем тоньше слух».

Сама она, наоборот, почти оглохла от стука собственного сердца.

— Нам сюда. — Лэнгдон подхватил саквояж и двинулся по проходу.

На прощание декан Галлоуэй выдал им один-единственный ключ и подробные инструкции. Короткий тоннель остался позади, и от цели беглецов отделяла широкая лужайка, залитая светом прожектора от кружащего над головой вертолета.

— Не перебраться…

— Стой… смотри! — Лэнгдон указал на черную тень, накрывающую лужайку слева. Сначала расплывчатая, бесформенная, она быстро росла, надвигаясь на них, обретая очертания, обрушиваясь, вытягиваясь, и наконец превратилась в огромный черный прямоугольник с двумя длиннющими шпилями.

— Это же фасад собора перекрывает луч прожектора! — догадался Лэнгдон.

— Они садятся у входа!

Лэнгдон схватил Кэтрин за руку.

— Вперед!

К декану Галлоуэю вернулась давно утраченная легкость поступи. Оставив позади средокрестие, он шел по главному нефу к нартексу и западному порталу.

До него доносился шум вертолета, зависшего перед собором. Декан вспомнил то время, когда он еще различал цвета, и представил, как пронзает окно-розетку луч прожектора, рассыпая калейдоскоп огней по всему пресвитерию. Как ни странно, непроницаемый мрак, ставший обителью Галлоуэя, расцветил для него жизнь по-новому.

«Сейчас я вижу даже лучше, чем раньше».

Галлоуэй начал служить Господу с ранних лет и на всю жизнь проникся огромной — какую только способен испытывать человек — любовью к церкви. Как и многие его коллеги, всецело отдавшие себя Господу, священник не отличался крепким здоровьем. Все его жизненные силы ушли на то, чтобы нести свое слово сквозь шум невежества.

«А чего я ждал?»

В борьбе за власть уже многие сотни лет — от Крестовых походов и Святой инквизиции до современной политики Соединенных Штатов — именем Иисуса Христа прикрывались, словно щитом. Испокон веков невежды кричали громче всех, подчиняя своей воле простодушную толпу. Свои мирские желания они подкрепляли цитатами из Писания, в котором не понимали ровным счетом ничего. Они кичились нетерпимостью к инакомыслящим как доказательством своих убеждений. И теперь, по прошествии веков, человечество окончательно вытравило всю изначальную красоту образа Христа.

Сегодняшняя встреча с символом креста и розы пробудила в сердце Галлоуэя величайшую надежду, напомнив о пророчествах из розенкрейцерских манифестов, которые декан столько раз перечитывал раньше и помнил до сих пор.

Глава первая: Господь Иегова во искупление человечества откроет те тайны, что ранее были уготованы лишь избранным.

Глава четвертая: И станет весь мир как одна книга, и придут к согласию наука и богословие.

Глава седьмая: Богом решено твердо и неотменно — даровать и послать миру перед его кончиной истину, свет, жизнь и славу, дабы облегчить его страдание.

Глава восьмая: Но лишь тогда будет даровано откровение, когда мир очнется от тяжелого сна, куда погрузило его поднесенное в отравленном кубке вино богословской лжи.

Осознавая, что церковь давным-давно сошла с пути истинного, Галлоуэй посвятил жизнь тому, чтобы вернуть ее обратно. И вот теперь этот час стремительно близился.

«Ночь особенно темна перед рассветом».

Оперативный агент ЦРУ Тернер Симкинс соскочил с подножки вертолета, опускающегося на покрытую инеем траву. Он дождался, пока выпрыгнут остальные, и тут же махнул рукой пилоту, чтобы поднимал машину и не спускал глаз с выходов.

«Никто не покинет здание незамеченным».

Вертолет взмыл в ночное небо, а отряд Симкинса уже взбегал по лестнице к главному порталу. Пока агент решал, в которую из шести дверей постучать, одна из них отворилась.

— Да? — раздался из темноты негромкий голос.

Симкинс едва различил очертания согбенной фигуры в облачении священника.

— Вы декан Колин Галлоуэй?

— Да, это я, — ответил старик.

— Я разыскиваю Роберта Лэнгдона. Вы его видели?

Старик шагнул вперед, глядя мимо Симкинса невидящими белыми глазами.

— Это было бы поистине чудом…

Глава 88

«Времени все меньше».

Нола Кей, аналитик Службы безопасности, допивала третью чашку кофе. От нервного напряжения и избытка кофеина казалось, будто по телу пропустили электрический ток.

«Никаких вестей от Сато».

Наконец зазвонил телефон, и Нола схватила трубку.

— Служба безопасности. Нола слушает.

— Нола, это Рик Пэриш из системной безопасности.

У Нолы поникли плечи.

«Не Сато».

— Здравствуйте, Рик. Чем могу помочь?

— Хотел предупредить. У нас тут кое-какая информация образовалась, как раз по вашей последней теме.

Нола резко опустила чашку на стол.

«Ему-то откуда известно, над чем я работаю?!»

— Что, простите?

— Ну, мы же проводим сейчас бета-тест программы СИ, — пояснил Пэриш. — Она и мониторит ваш компьютер.

Нола вспомнила, что агентство установило у себя новую программу системной интеграции, которая рассылала уведомления в режиме реального времени в разные отделы, обрабатывающие потенциально связанные между собой данные. В эпоху террористической угрозы, когда все решают секунды, для предотвращения опасности зачастую достаточно вовремя получить уведомление, что в соседнем кабинете анализируют как раз ту информацию, что нужна тебе. Хотя, на взгляд Нолы, от программы было больше помех, чем пользы, поэтому она прозвала системную интеграцию — СИ — «совместной идиотизацией».

— Точно, забыла совсем, — ответила Нола. — Что у вас там? — Она прекрасно знала, что в здании ЦРУ ни один человек, кроме нее, не осведомлен насчет «кризиса» и уж тем более не может работать параллельно с ней. Единственное, что Нола сегодня делала на компьютере, — это проводила по требованию Сато исследование истории эзотерических масонских учений. Однако пришлось подыгрывать коллеге.

— Может, это и пустяки, — продолжал Пэриш, — но мы сегодня отловили хакера, а программа сигналит, что надо поделиться с вами.

«Хакера?» Нола отпила кофе.

— Слушаю.

— Около часа назад мы тормознули хакера по фамилии Зубианис, который пытался вскрыть файл на одной из внутренних баз данных. Парень утверждает, что выполнял работу по заказу и понятия не имеет, почему кому-то потребовался именно этот файл. Разумеется, ему неизвестно, что документ находится на сервере ЦРУ.

— Ясно.

— Мы с ним закончили, тут все чисто. Но вот что странно: этот же файл был сегодня запрошен внутренним поисковиком. Такое впечатление, будто кто-то прицепом пролез в нашу систему, задал поиск по неким ключевым словам и получил «выжимку» из документа. Так вот, самое странное — в ключевых словах. Особенно в одном, которому программа СИ выдала статус первостепенной важности. Это слово, кроме как у вас и у меня, нигде не встречается. — Он помолчал. — Слово «симболон» вам знакомо?

Нола подскочила в кресле, пролив кофе на стол.

— Другие слова там тоже весьма специфические, — добавил Пэриш. — «Пирамида», «портал»…

— Немедленно ко мне, — велела Нола, вытирая столешницу. — И несите все, что нашли.

— По-вашему, эти слова…

— Сейчас же!

Глава 89

Богословский колледж — изящное здание, похожее на замок, — располагался в непосредственной близости от Национального собора. Изначально задуманный первым епископом Вашингтона как пасторский колледж, он был создан для дальнейшей подготовки священнослужителей после рукоположения. Теперь же колледж предлагает слушателям разнообразное множество курсов по теологии, вселенской справедливости, целительству и духовности.

Промчавшись по лужайке, Лэнгдон и Кэтрин открыли дверь колледжа полученным от Галлоуэя ключом и прошмыгнули внутрь, как раз когда вертолет снова завис над собором и мощный прожектор превратил ночь в день. Пытаясь отдышаться, беглецы застыли в вестибюле и огляделись. Через окна проникало достаточно света, и Лэнгдон не стал включать лампы, боясь выдать их с Кэтрин убежище. Они двинулись по центральному коридору, мимо конференц-залов, аудиторий и рекреаций. Интерьер напомнил Лэнгдону неоготические корпуса Йельского университета — снаружи дух захватывает, а внутри все на удивление функционально и практично, на смену старинному убранству пришли современные материалы, способные выдержать плотный людской поток.

— Туда! — Кэтрин указала в дальний конец коридора.

Она еще не поделилась с Лэнгдоном своим озарением насчет пирамиды, на которое ее натолкнуло имя Исаака Ньютона. Успела только обронить на бегу, что загадка решается с помощью самого обычного закона физики. Наверняка здесь, в колледже, найдется все, что ей для этого нужно. Лэнгдон пока понятия не имел, что ей понадобится и как она собирается преобразовать кусок цельного гранита или золота, однако после произошедшего у них на глазах превращения куба в крест надежды у него прибавилось.

В конце коридора Кэтрин остановилась и нахмурила брови, не находя того, что искала.

— Ты говорил, тут есть жилые помещения?

— Да, для участников конференций.

— Значит, где-то должна быть и кухня?

— Ты проголодалась?

Кэтрин ответила суровым взглядом.

— Нет, мне нужна лаборатория.

«Разумеется. — Тут Лэнгдон заметил уходящую вниз лестницу, обозначенную многообещающим указателем. — Самая любимая в Америке пиктограмма».

Внизу обнаружилась типичная столовская кухня — много хрома, гигантские миски, кастрюли — явно для готовки на большое количество людей. Ни одного окна. Прикрыв за собой дверь, Кэтрин включила свет. Тут же загудела автоматическая вытяжка.

Кэтрин принялась обшаривать шкафы в поисках нужных принадлежностей.

— Роберт, выгрузи пирамиду на стол, — велела она.

Чувствуя себя как начинающий поваренок в присутствии знаменитого шеф-повара вроде Даниеля Булю, Лэнгдон послушно вытащил пирамиду и водрузил сверху золотое навершие. Кэтрин в это время наполняла огромную кастрюлю горячей водой из крана.

— Поставь на плиту, пожалуйста.

Лэнгдон, стараясь не расплескать, взгромоздил кастрюлю на конфорку. Кэтрин открыла газ и зажгла пламя.

— Омаров будем варить? — с надеждой полюбопытствовал Лэнгдон.

— Очень смешно. Нет, варить не будем, будем творить — алхимию. И кастрюля, к твоему сведению, не для омаров, а для пасты. — Кэтрин показала на вставку-дуршлаг, которую она заранее вынула из кастрюли и оставила на столе рядом с пирамидой.

«Кто бы мог подумать».

— Значит, для расшифровки пирамиды надо сварить макароны?

Кэтрин пропустила саркастический вопрос мимо ушей, решив, что пора отбросить шутки в сторону.

— Ты наверняка в курсе, что масоны не случайно выбрали высшим градусом именно тридцать третий, — это связано как с историей, так и с символикой.

— Разумеется, — подтвердил Лэнгдон. Во времена Пифагора, за шесть столетий до Рождества Христова, в нумерологии число тридцать три почиталось как высшее из совершенных. Оно было священным, означающим божественную истину. Переняли это отношение и масоны — впрочем, не только они. Не случайно в христианской традиции принято считать, что Иисус был распят в возрасте тридцати трех лет, хотя никакими историческими источниками это не подтверждено. Не случайно Иосифу, согласно преданию, было тридцать три, когда он женился на Марии; Иисус сотворил именно тридцать три чуда, имя Господа упоминается в Книге Бытия ровно тридцать три раза, а в исламе небожители навсегда оставались тридцатитрехлетними.

— Число тридцать три почитается как священное во многих мистических традициях, — подытожила Кэтрин.

— Точно, — согласился Лэнгдон, по-прежнему недоумевая, при чем тут кастрюля для варки пасты.

— Значит, ничего удивительного, что алхимик, розенкрейцер и мистик Исаак Ньютон тоже придавал большое значение числу тридцать три.

— Еще бы. Ньютон с головой окунулся в нумерологию, пророчества и астрологию, но как…

— «Все явит тридцать третий градус».

Роберт Лэнгдон вытащил из кармана перстень Питера и перечел надпись. Потом посмотрел на кастрюлю с водой.

— Прости, все равно не понимаю.

— Роберт, сначала мы решили, что под тридцать третьим градусом имеется в виду масонская степень, а потом догадались повернуть на тридцать три градуса перстень и превратили куб в крест. Тогда мы поняли, что слово «градус» здесь используется в другом смысле.

— Ну да, в геометрическом.

— Правильно. Но у «градуса» есть и другие значения.

Лэнгдон снова посмотрел на подогреваемую кастрюлю.

— Температура.

— Именно! — похвалила Кэтрин. — Разгадка пряталась на самом виду.

«Все явит тридцать третий градус».

Если нагреть пирамиду до тридцати трех градусов… что-нибудь наверняка откроется.

Лэнгдон не сомневался в исключительной остроте ума Кэтрин Соломон — однако кое-что она явно упустила из виду.

— Тридцать три градуса по Фаренгейту — это ведь почти минусовая температура. Может, следует положить пирамиду в морозилку?

Кэтрин улыбнулась:

— Ни в коем случае. Мы ведь готовим по рецепту великого алхимика и розенкрейцера, который подписывался псевдонимом Jeova Sanctus Unus.

«Исаак Ньютон еще и рецепты сочинял?»

— Роберт, температура — это основной алхимический фактор, и ее не всегда измеряли по шкале Фаренгейта или Цельсия. Есть и более древние шкалы, причем создателем одной из них как раз является Исаак…

— Шкала Ньютона! — воскликнул Лэнгдон, соображая, что Кэтрин явно права.

— Именно. Он строил свою шкалу исключительно на естественных явлениях. За точку отсчета была принята температура таяния льда, названная нулевым градусом. — Кэтрин выдержала паузу. — Думаю, ты без труда догадаешься, каким градусом он обозначил температуру кипения воды — учитывая что кипение считалось венцом всех алхимических процессов.

— Тридцать третьим.

— Точно! Тридцать три градуса. Температура кипения воды по шкале Ньютона. Помнится, я как-то спросила брата, почему Ньютон выбрал именно это число. Ведь на первый взгляд оно ни к чему не привязано. Почему не сто? Или еще что-нибудь поизящнее? И Питер объяснил, что для мистика Ньютона не существовало числа стройнее и элегантнее.

«Все явит тридцать третий градус».

Лэнгдон посмотрел на кастрюлю, затем на пирамиду.

— Кэтрин, пирамида сделана из цельного гранита и золота. Ты всерьез считаешь, что ее можно преобразовать обычным кипятком?

Кэтрин улыбнулась, словно знала что-то еще, о чем Лэнгдон пока не догадывался. Уверенным шагом двинувшись к столу, она взяла пирамиду вместе с золотым навершием и поместила в дуршлаг. А потом осторожно погрузила в кипящую воду.

— Вот сейчас и выясним.

Из зависшего высоко над собором вертолета пилот, переключив управление на автоматику, наблюдал за зданием и окрестностями. «Нигде никого». Тепловизоры не позволяли рассмотреть, что творится за каменными стенами, поэтому о действиях команды в данный момент пилот представления не имел. Впрочем, если кто-нибудь попытается проникнуть наружу, тепловизоры покажут.

Тепловой датчик сработал ровно через минуту: прибор, устроенный по тому же принципу, что и системы охранной сигнализации, среагировал на разницу температур. Как правило, в таких случаях отображалась человеческая фигура, движущаяся через поле холода, однако сейчас на мониторе виднелось какое-то тепловое облако, клочок горячего воздуха, плывущий над лужайкой. Пилот проследил, откуда оно плывет. Вентиляционный выход в стене колледжа.

«Нет, похоже не то». Такие перепады на тепловизорах отражались постоянно. «Готовят или белье стирают». Он уже было отвернулся, но тут заметил некоторую нестыковку. На стоянке у колледжа ни одного автомобиля, в окнах — ни огонька.

Пилот еще раз пристально вгляделся в экран тепловизора, а потом связался по рации с командиром.

— Симкинс, может, ничего такого, но тут у меня…

— Накаляющийся датчик температуры! — Лэнгдон согласился, что решение хитроумное.

— Обычный закон физики, — пояснила Кэтрин. — У разных веществ разная температура накаливания. И в науке это свойство применяется повсеместно. Тепловой маркер.

Лэнгдон взглянул на покрытую водой пирамиду с навершием. Над кастрюлей уже клубился пар, но профессора это не слишком воодушевило. Стоило посмотреть на часы, и сердце тревожно забилось: без четверти двенадцать.

— Думаешь, пирамида засветится от нагревания?

— Не засветится, а накалится, Роберт. Разница большая. Накаливание достигается за счет жара и происходит при определенной температуре. Например, при производстве стальных балок на них перед закалкой напыляют прозрачное вещество, которое накаляется, когда достигнута нужная для закалки стали температура, тем самым сигнализируя, что изделие готово. Или всякие кольца-хамелеоны, «индикаторы настроения». Надеваешь на палец, оно меняет цвет в зависимости от температуры тела.

— Кэтрин, пирамиду сделали в начале девятнадцатого века! Потайные петли в каменной шкатулке — еще куда ни шло, искусный мастер справится. Но невидимое теплозащитное напыление?

— Вполне осуществимо, — возразила она, с надеждой вглядываясь в пирамиду. — Древние алхимики вовсю использовали органический фосфор в качестве теплового маркера. Китайцы делали цветные фейерверки, и даже египтяне… — Кэтрин запнулась на полуслове, впившись взглядом в бурлящую воду.

— Что там? — Лэнгдон посмотрел туда же, но ничего особенного не заметил.

Кэтрин наклонилась ближе, напрягая зрение, потом вдруг развернулась и бросилась к двери.

— Ты куда? — крикнул вслед Лэнгдон.

Остановившись у выключателя, Кэтрин щелкнула рычажком. Одновременно погас свет и перестала гудеть вытяжка. В кухне воцарились темнота и тишина. Сквозь клубящийся над кастрюлей пар Лэнгдон попробовал различить в глубине золотое навершие, и подлетевшая к плите Кэтрин застала профессора с разинутым от изумления ртом.

В точности как она и предсказывала, навершие светилось под водой. Постепенно проступали буквы, становясь по мере нагревания все ярче и ярче.

— Надпись! — прошептала Кэтрин.

Лэнгдон только кивнул, потеряв дар речи.

Пылающая надпись проявлялась на поверхности навершия, чуть ниже гравировки. Всего три слова, пока плохо различимые. Неужели именно ради них сегодня все и затевалось? «Масонская пирамида — самая настоящая карта, — уверял Галлоуэй. — И она указывает на реально существующее место».

Буквы пылали все ярче, и Кэтрин выключила газ. Вода постепенно перестала бурлить. Теперь под ровной гладью без труда можно было разглядеть навершие пирамиды.

И три четко вырисовывающихся огненных слова.

Глава 90

В полумраке кухни Богословского колледжа Лэнгдон и Кэтрин, застыв над кастрюлей, вглядывались в преображенное навершие пирамиды. На одной из золотых граней горели пылающие буквы.

Лэнгдон прочитал, не веря своим глазам. Даже зная, что по легенде пирамида должна указывать на некое реально существующее место, он никак не предполагал, что указание будет таким конкретным.

Восемь Франклин Сквер[7]

— Надо же… Адрес… — прошептал Лэнгдон онемевшими губами.

Кэтрин обомлела от увиденного.

— Ты знаешь, что там находится? Я что-то не в курсе.

Лэнгдон покачал головой. Франклин-сквер находится в старой части Вашингтона — это все, что он мог припомнить. Номер дома ему ничего не говорил. Роберт снова взглянул на кончик навершия и прочел текст сверху вниз.

Тайна

сокрыта

внутри Ордена

Восемь Франклин Сквер

«Есть ли в окрестностях Франклин-сквер какой-нибудь орден? Здание, в недрах которого скрывается уходящая вглубь винтовая лестница?»

Найдется ли что-то по этому адресу или нет, Лэнгдон не знал. Главное, они с Кэтрин расшифровали наконец пирамиду и добыли информацию, необходимую, чтобы выкупить жизнь Питера.

«И как нельзя вовремя».

Светящиеся стрелки на циферблате часов с Микки-Маусом показывали, что в запасе осталось меньше десяти минут.

— Звони! — Кэтрин указала на телефон, приделанный к стене кухни. — Быстрее!

Лэнгдон, внезапно растерявшись, начал вдруг сомневаться.

— Ты уверена?

— Еще как.

— Пока не убедимся, что Питер в безопасности, ничего ему сообщать не стану.

— Разумеется. Номер помнишь?

Кивнув, Лэнгдон направился к телефону. Снял трубку, набрал номер похитителя. Кэтрин пристроилась рядом, голова к голове, чтобы не упустить ни слова. В трубке раздались долгие гудки, и профессор приготовился услышать уже знакомый леденящий душу шепот.

Наконец к телефону подошли.

Молчание. Ни голоса, ничего. Только дышат в трубку.

Лэнгдон немного подождал и заговорил сам:

— Я располагаю необходимой вам информацией, но, чтобы ее получить, вам придется освободить Питера.

— Кто это? — прозвучал женский голос.

Лэнгдон подскочил на месте.

— Роберт Лэнгдон, — представился он машинально. — А вы кто? — На секунду он заподозрил, что ошибся номером.

— Ваша фамилия Лэнгдон? — изумилась собеседница. — Тут вас кое-кто спрашивает.

«Что?!»

— Простите, а с кем я все-таки говорю?

— Офицер Пейдж Монтгомери из службы охраны. — Голос у женщины дрожал. — Может, вы нам подскажете. Примерно час назад моя напарница приняла вызов насчет особняка на Калорама-Хайтс… возможное похищение. Потом она перестала выходить на связь, я вызвала подкрепление и отправилась на объект сама. Напарница обнаружена мертвой на заднем дворе особняка. Владельца дома не было, пришлось взломать дверь. На столе в холле звонил сотовый телефон, и я…

— Так вы в доме? — перебил Лэнгдон.

— Да. И службу охраны вызывали не зря… — Охранница запнулась. — Простите, мне тяжело говорить… Моя напарница убита, а в доме мы нашли мужчину, которого здесь удерживали силой. Он в тяжелом состоянии, ему оказывают первую помощь. Он-то и назвал два имени — Лэнгдон и Кэтрин, спрашивал про них.

— Это мой брат! — выпалила Кэтрин в трубку, оттолкнув лбом голову Лэнгдона. — И это я звонила в Службу спасения! Что с ним?

— Понимаете, мэм, он… — внезапно севшим голосом проговорила женщина. — Очень плох. Ему отрезали правую кисть…

— Пожалуйста! — попросила Кэтрин. — Дайте мне с ним поговорить!

— Им сейчас занимаются. Он без сознания. Если вы где-то рядом, приезжайте. Вы ему нужны.

— Мы тут, в пяти минутах! — воскликнула Кэтрин.

— Тогда приезжайте скорее. — На том конце послышался приглушенный шум, потом снова заговорила женщина: — Простите, меня, кажется, зовут. Поговорим, как приедете.

В трубке раздались короткие гудки.

Глава 91

Кэтрин с Лэнгдоном взбежали по лестнице из подвальной кухни наверх и помчались по полутемному коридору к выходу. Шум вертолета куда-то пропал, и у Лэнгдона появилась надежда, что им удастся выскользнуть незамеченными и пробраться на Калорама-Хайтс, к Питеру.

«Его нашли. Он жив».

Полминуты назад, когда повесила трубку сотрудница службы охраны, Кэтрин поспешно выудила из кипятка пирамиду с навершием, от которых еще шел пар. Не дожидаясь, пока пирамида обсохнет, она сунула мокрый камень Лэнгдону в портфель, и теперь оттуда веяло теплом.

Радостное известие о том, что Питер нашелся, вытеснило все мысли о начертанном пылающими буквами послании — Восемь Франклин Сквер — но с этим они разберутся позже, сперва доехать до Питера.

Заворачивая за угол, Кэтрин вдруг притормозила и показала на рекреацию напротив. Через ее широкое окно просматривался изящный силуэт стоящего на лужайке вертолета. Рядом никого не было, кроме пилота, который, отвернувшись от здания Колледжа, разговаривал по рации. Неподалеку виднелся черный «кадиллак эскалейд» с тонированными стеклами.

Осторожно, стараясь не высовываться, Кэтрин с Лэнгдоном прокрались в рекреацию и посмотрели в окно — проверить, нет ли поблизости других бойцов. К счастью, огромная лужайка у собора оставалась пустой.

— Наверное, они в соборе, — предположил Лэнгдон.

— Не угадали, — басом возразил кто-то у него за спиной.

Лэнгдон и Кэтрин моментально обернулись. Направив на них винтовки с лазерным прицелом, в дверном проеме застыли два человека в черном. Лэнгдон заметил у себя на груди пляшущую алую точку.

— Рада видеть вас снова, профессор, — прозвучал знакомый хриплый голос. Агенты расступились, давая дорогу, и в комнату стремительно ворвалась Сато. Пройдя рекреацию, она остановилась перед Лэнгдоном. — Вы сегодня принимаете на редкость неверные решения.

— Полиция отыскала Питера Соломона, — с нажимом сообщил Лэнгдон. — Покалеченного, но живого. Так что все позади.

Сато, если и удивилась, то виду не подала. Буравя Лэнгдона пристальным немигающим взглядом, она шагнула к нему почти вплотную.

— Напротив, профессор, все еще только впереди. А вмешательство полиции только усугубляет проблему. Я ведь уже говорила, положение крайне щекотливое. Зря вы пустились в бега с пирамидой.

— Мэм! — вмешалась Кэтрин. — Мне надо увидеть брата. Пирамиду можете забирать, но вы должны отпустить…

— Должна? — Сато резко обернулась к Кэтрин. — Вы, я полагаю, мисс Соломон? — Испепелив ее взглядом, директор Службы безопасности продолжила разговор с Лэнгдоном. — Поставьте портфель на стол.

Лэнгдон покосился на два лазерных прицела, пляшущих у него на груди, и послушно опустил ношу на журнальный столик. Осторожно приблизившись, один из агентов расстегнул молнию. В образовавшуюся щель тут же вырвалось облачко пара. Агент посветил внутрь, окинул содержимое долгим озадаченным взглядом, затем кивнул Сато.

Она подошла и тоже заглянула в портфель. В свете фонарика блеснула мокрая пирамида с навершием. Наклонившись, Сато внимательно пригляделась к золотой верхушке, и Лэнгдон вспомнил, что, кроме как в рентгеновском изображении, директор эту часть пирамиды еще не видела.

— Надпись! — рявкнула Сато. — «Тайна сокрыта внутри Ордена». Вы понимаете, в чем тут смысл?

— Не особенно, мэм.

— Почему от пирамиды идет пар?

— Мы опускали ее в кипяток, — без колебаний призналась Кэтрин. — Чтобы расшифровать. Мы вам все расскажем, только, пожалуйста, отпустите нас к брату. Ему столько пришлось…

— Вы кипятили пирамиду? — грозно переспросила Сато.

— Выключите фонарик. И посмотрите на золотую верхушку. Может быть, еще видно.

Агент щелкнул кнопкой, а Сато опустилась на колени перед журнальным столиком. Даже Лэнгдону, стоявшему чуть поодаль, было видно, что надпись на пирамиде, хоть и тускло, но светится.

— Восемь Франклин Сквер? — не веря своим глазам, прочла вслух Сато.

— Да, мэм. Надпись нанесена чем-то вроде лака, который светится при нагревании. А тридцать третий градус оказался…

— Это же адрес! — не дослушала Сато. — За ним и охотился похититель?

— Да, — подтвердил Лэнгдон. — Он верит, что пирамида — это карта, указывающая ход к величайшему сокровищу, ключ к Мистериям древности.

Сато недоверчиво смотрела на пирамиду.

— Признавайтесь, — в голосе директора Службы безопасности послышался страх, — вы уже ему отзвонились? Адрес сообщили?

— Мы… — Лэнгдон вкратце описал, что произошло при звонке на сотовый похитителя.

Сато слушала, проводя языком по желтым зубам. Вид у нее был такой, будто она вот-вот взорвется, однако приказание агенту директор СБ отдала сдержанным шепотом:

— Пришлите его сюда. Он в машине.

Агент кивнул и повторил приказ по рации.

— Кого пришлите? — не понял Лэнгдон.

— Единственного, кто сейчас способен хоть как-то разгрести это безнадежное дерьмо!

— Дерьмо? — не выдержал Лэнгдон. — Питер спасен, и самое главное…

— Господи! — взорвалась Сато. — Да при чем тут ваш Питер? Я еще в Капитолии пыталась вас вразумить, профессор, но вы решили сделать из меня врага! И таких дров наломали… Уничтожив свой телефон, который мы действительно отслеживали, вы перекрыли канал связи с похитителем. А вот адрес — не важно, что там находится, — адрес был нашей единственной возможностью отловить маньяка. Вы должны были сыграть по его правилам, дать ему адрес, чтобы мы знали, где этого сукина сына караулить. — Не давая Лэнгдону вставить слово, Сато перекинулась на Кэтрин, изливая на нее остатки ярости. — А вы, мисс Соломон? Вы знали, где обитает этот маньяк! Почему не сообщили мне? Послали туда какую-то охранницу… Вам ясно, что вы лишили нас последней надежды его перехватить? Рада, что ваш брат жив, но поймите же, нам грозит катастрофа, которая затронет не только вашу семью. Весь мир содрогнется. Человек, похитивший вашего брата, обладает страшной силой, и его надо срочно брать.

При последних словах гневной речи Сато из полутемного коридора в рекреацию вошел высокий худощавый мужчина — Уоррен Беллами. Растрепанный, взъерошенный, издерганный, он выглядел так, будто прошел все муки ада.

— Уоррен! — Лэнгдон поднялся ему навстречу. — Как вы, нормально?

— Нет, — ответил Архитектор Капитолия. — Не сказал бы.

— Вы слышали, Питер жив!

Беллами отрешенно кивнул, будто это уже не имело никакого значения.

— Да, я понял из разговора. Очень рад.

— Уоррен, да что тут такое творится?

— Новостями потом поделитесь, — вмешалась Сато. — А сейчас мистер Беллами свяжется с этим отмороженным и поговорит. Чем он, собственно, и так весь вечер занимается.

Лэнгдон подумал, что ослышался.

— Стойте, при чем тут Беллами? Когда это он связывался с этим типом? Тот вообще о его участии не подозревает.

Сато, выразительно приподняв брови, посмотрела на Беллами.

Тот вздохнул:

— Роберт, признаться, я был с вами не до конца откровенен.

Лэнгдон не нашел что ответить.

— Я хотел как лучше… — испуганно протянул Беллами.

— Вот теперь, — перебила Сато, — вы и сделаете как лучше. А нам остается только молиться, чтобы не вышло осечки. — Будто вторя угрожающему тону Сато, на каминной полке начали бить часы. Сато вытащила и перебросила Беллами запаянный пластиковый пакет с изъятыми вещами.

— Забирайте. Вашим сотовым можно фотографировать?

— Да, мэм.

— Хорошо. Поднимите навершие повыше.

Малах посмотрел, от кого пришло сообщение. Отправитель — Уоррен Беллами, тот самый масон, которого он в начале вечера отправил в Капитолий помогать Лэнгдону. Беллами, мечтающий, как и Лэнгдон, снова увидеть Питера Соломона живым, обещал Малаху сделать все, чтобы Лэнгдон нашел и расшифровал пирамиду. Весь вечер отчеты Беллами о том, как продвигается дело, приходили Малаху на электронный адрес и автоматически переадресовывались на сотовый.

«Должно быть интересно». Малах открыл сообщение.

Отправитель: Уоррен Беллами

с лэнгдоном разделились

инфо достал.

прилагаю док-во.

недостающее выясняйте звонком.

— у.б.

Вложение: файл jpeg

«Что еще за “недостающее”?» — подумал Малах, открывая приложенный файл.

В нем оказалась фотография.

При виде изображения у Малаха вырвался восхищенный вздох, и радостно забилось сердце. На экране красовалась крупным планом крохотная золотая пирамидка.

«То самое легендарное навершие!»

Затейливой вязью по золоту шла многообещающая надпись: «Тайна сокрыта внутри Ордена».

Однако от того, что виднелось ниже, под гравировкой, у Малаха перехватило дыхание. Навершие будто пылало изнутри. Не веря своим глазам, Малах смотрел на угасающую надпись и думал о том, что все-таки легенду следовало понимать буквально.

«Масонская пирамида, преобразившись, откроет свою тайну достойному».

Как удалось добиться подобного магического преобразования, Малах не представлял, и его это не заботило. Пылающая надпись четко указывала конкретный вашингтонский адрес, в полном соответствии с предсказанием. Франклин-сквер. Но, вот досада, начало строчки с драгоценным адресом закрывал палец Беллами, определенно оказавшийся в кадре не случайно.

«Недостающее выясняйте звонком». Теперь Малах понял, что имелось в виду.

Архитектор Капитолия вдруг утратил былую сговорчивость и, заартачившись ни с того ни с сего, затеял опасную игру.

Глава 92

Под пристальным наблюдением вооруженных агентов ЦРУ Лэнгдон, Кэтрин и Беллами вместе с Сато сидели в рекреации Богословского колледжа и ждали, что получится. На журнальном столике по-прежнему стоял раскрытый лэнгдоновский портфель с торчащим из него золотым навершием. Надпись «Восемь Франклин Сквер» уже погасла, исчезнув бесследно, как будто ее и не было.

На все мольбы Кэтрин отпустить ее к брату директор Службы безопасности только отрицательно качала головой, не сводя глаз с сотового телефона Беллами, лежащего на журнальном столике. Телефон молчал.

«Почему Беллами мне сразу не открылся?» — недоумевал Лэнгдон. Архитектор, как выясняется, весь вечер выходил на связь с похитителем Питера и докладывал об успехах Лэнгдона по расшифровке пирамиды, отчаянно при этом блефуя в надежде выиграть время. Потому что на самом деле Беллами изо всех сил старался помешать кому бы то ни было приблизиться к разгадке. Однако теперь он почему-то переметнулся в стан бывшего врага. Они с Сато готовы пожертвовать тайной пирамиды, чтобы поймать злодея.

— Отпустите! Уберите руки! — донесся из коридора возмущенный надтреснутый голос. — То что я слеп, не значит, что мне нужны няньки. Уж в колледже я как-нибудь не заблужусь. — Агент ЦРУ втащил в рекреацию бурно протестующего декана и силой усадил в кресло.

— Кто здесь еще? — требовательно спросил старик, глядя прямо перед собой невидящими глазами. — Похоже, много, судя по звукам. Всем отрядом собрались одного старика хватать? О времена!

— Нас тут семь, — ответила Сато. — В том числе Роберт Лэнгдон, Кэтрин Соломон и Уоррен Беллами, ваш собрат по масонской ложе.

Галлоуэй моментально сник, растеряв весь пыл и праведный гнев.

— Все в порядке, — поспешил ободрить старика Лэнгдон. — Выяснилось, что Питер жив, хоть и покалечен. С ним сейчас полиция.

— Слава Богу! — обрадовался Галлоуэй. — А…

Резкий звук заставил собравшихся подскочить от неожиданности — на журнальном столике завибрировал телефон Беллами. Все замолчали.

— Давайте, мистер Беллами, — напутствовала Сато. — Не подкачайте. Что на кону, вы знаете.

Беллами тяжело вздохнул и нажал на телефоне кнопку громкой связи.

— Беллами слушает, — представился он громко, обращаясь к сотовому на журнальном столике.

В ответ из динамика зашелестел знакомый бесплотный шепот. Судя по фоновому шуму, похититель говорил из автомобиля, по беспроводному устройству.

— Полночь миновала, мистер Беллами. Я собираюсь избавить Питера от дальнейших мучений.

В комнате повисла тревожная тишина.

— Дайте мне с ним поговорить.

— Невозможно, — ответил похититель. — Мы в машине. Он лежит связанный в багажнике.

Переглянувшись, Лэнгдон и Кэтрин отчаянно замотали головами: «Блефует! Питер не у него!»

Сато жестом показала Беллами, чтобы продолжал дожимать.

— Мне нужно убедиться, что Питер жив, — настаивал Беллами. — Вы не получите остальную…

— Вашему Досточтимому мастеру нужна врачебная помощь. Не тратьте время на пустые уговоры. Скажите мне номер дома на Франклин-сквер, и я привезу вашего Питера туда.

— Я же сказал, мне нужно…

— Никаких условий! Или я сворачиваю на обочину — и Питер Соломон больше не жилец.

— Нет уж, теперь вы меня послушайте, — категорично заявил Беллами. — Если хотите получить адрес, придется играть по моим правилам. Жду вас на Франклин-сквер. Получу Питера живым — скажу номер дома.

— Где гарантия, что не притащите полицию?

— Не притащу, я понимаю, что риск слишком велик. У вас ведь не только Питер в заложниках. Про второй крупный козырь мне тоже известно.

— Вам также должно быть известно, — прошелестел голос, — что если на Франклин-сквер у меня возникнет хоть тень подозрения, что вы не один, я проеду мимо, и от Питера Соломона останется одно воспоминание. Разумеется, на этом ваши беды не закончатся.

— Я приду один, — мрачно пообещал Беллами. — Как только вы отдадите Питера, сообщу все, что вам нужно.

— В центре площади, — велел голос. — Ехать мне минут двадцать, не меньше. Так что ждите, сколько понадобится.

С этими словами он отключился.

В комнате поднялась суета. Сато отдавала приказы. Несколько оперативников, похватав рации, бросились к двери.

— Бегом! Марш!

В суматохе Лэнгдон оглянулся на Беллами в надежде получить наконец разъяснение, что все-таки происходит, но того уже спешно уводили прочь.

— Мне надо увидеть брата! — крикнула Кэтрин. — Вы должны нас отпустить!

Сато подошла к ней вплотную.

— Я никому ничего не должна, мисс Соломон. Понятно?

Кэтрин, не сдвинувшись с места, с отчаянием смотрела в маленькие глазки Сато.

— Мисс Соломон, моя первоочередная задача — задержать преступника на Франклин-сквер, так что вы посидите тут под наблюдением моего человека, а я завершу операцию. Только тогда, и никак не раньше, мы займемся вашим братом.

— Вы кое-что забыли, — возразила Кэтрин. — Я знаю, где живет похититель. Калорама-Хайтс в пяти минутах езды отсюда. Вам улики не нужны, что ли? И потом, вы же сказали, что не хотите огласки. А кто знает, что именно Питер сболтнет полиции, когда его приведут в чувство.

Сато поджала губы, обдумывая доводы Кэтрин. С улицы донеслось хлопанье раскручивающегося вертолетного винта. Хмуро сдвинув брови, Сато обратилась к одному из оперативников:

— Хартман, возьмите «Эскалейд». Доставите мисс Соломон и мистера Лэнгдона на Калорама-Хайтс. Питер Соломон пусть держит рот на замке, проследите. Приказ ясен?

— Да, мэм.

— Когда прибудете, отзвонитесь. Доложите, что там. С этих двоих глаз не спускать.

Агент Хартман коротко кивнул и, вытаскивая на ходу ключи от автомобиля, двинулся к выходу.

Кэтрин кинулась следом.

— Скоро увидимся, профессор, — сказала Сато Лэнгдону на прощание. — Знаю, вы считаете меня врагом, но, уверяю вас, это не так. Идите к Питеру. Если вы думаете, что все позади, вы ошибаетесь.

За журнальным столиком, чуть в стороне от Лэнгдона, не вмешиваясь в разговоры, сидел декан Галлоуэй. Он нащупал в открытом портфеле Лэнгдона каменную пирамиду и оглаживал теплые грани иссохшими ладонями.

— Отец Галлоуэй, вы поедете с нами к Питеру? — спросил Лэнгдон.

— Я буду только обузой. — Старик отнял руки от портфеля и застегнул молнию над пирамидой. — Лучше посижу здесь и помолюсь за его выздоровление. Обменяться новостями еще успеем. Только, пожалуйста, передайте от меня Питеру кое-что, когда будете показывать ему пирамиду, хорошо?

— Конечно. — Лэнгдон повесил портфель на плечо.

— Передайте ему вот что. — Старик откашлялся. — Масонская пирамида всегда хранила свою тайну… искренне.

— Что-то я не понимаю.

— Вы, главное, передайте ему, — подмигнув, повторил Галлоуэй. — Он поймет.

Склонив голову, старый декан погрузился в молитву.

Озадаченный Лэнгдон оставил его в покое и заторопился на улицу. Кэтрин уже сидела в переднем кресле внедорожника, объясняя водителю, куда ехать. Лэнгдон забрался на заднее, и, едва успел закрыть дверь, как гигантский автомобиль пулей рванул по газону на север, держа курс на Калорама-Хайтс.

Глава 93

Франклин-сквер расположен в северо-западной части центрального Вашингтона, между Кей-стрит и Тринадцатой улицей. Его окружает немало исторических зданий, самое знаменитое из которых — Школа Франклина, откуда Александер Грэм Белл отправил в 1880 году первое беспроводное сообщение.

Высоко в небе к скверу приближался с запада стремительный «UH-60», за считанные минуты преодолевший путь от Национального собора. «У нас еще уйма времени», — подумала Сато, глядя на раскинувшийся внизу сквер. Оперативники должны успеть незаметно рассредоточиться до того, как появится объект.

«Он сказал, ему ехать минут двадцать, не меньше».

По команде Сато пилот опустил вертолет — и тут же снова поднял, едва коснувшись крыши самого высокого в этом районе здания, дома номер один по Франклин-сквер, роскошного офисного небоскреба с двумя золочеными шпилями. Маневр, конечно, запрещенный, но вертолет завис над зданием на каких-то пару секунд, вскользь мазнув лыжами по гравию на крыше. Как только все выпрыгнули, вертолет взмыл вверх, забирая на восток, чтобы там, набрав «бесшумную высоту», вести невидимую поддержку с воздуха.

Дожидаясь, пока оперативники соберут вещи, Сато инструктировала Беллами перед ответственным заданием. Архитектор до сих пор не пришел в себя, потрясенный увиденным на экране ноутбука директора СБ ЦРУ.

«Как я и говорила… напрямую относится к государственной безопасности».

Моментально осознав правоту Сато, Беллами теперь помогал как мог.

— Все готово, мэм, — доложил агент Симкинс.

По команде Сато оперативники провели Беллами через крышу и скрылись вместе с ним в люке лестницы, ведущей на первый этаж.

Сато, подойдя к краю крыши, глянула внизу. Весь квартал занимал прямоугольник густо засаженного деревьями сквера.

«Отличное укрытие».

Оперативники Сато прекрасно понимали, как важно остаться незамеченными для объекта. Если он заподозрит присутствие агентов и ускользнет… Директор Службы безопасности предпочитала об этом даже не думать.

По крыше гулял холодный порывистый ветер. Обхватив себя руками, Сато изо всех сил уперлась ногами в гравий, чтобы не сдуло за парапет. С этого наблюдательного пункта все казалось меньше, и зданий виднелось не так много. «Интересно, — думала Сато, — какое из них — номер восемь?» Она послала запрос своему аналитику, Ноле, и та вот-вот должна была ответить.

Вот из подъезда вышли оперативники и Беллами, крошечные, как муравьи, и тут же рассыпались, скрываясь в темном сквере. Беллами по указке Симкинса встал на открытом месте, ближе к центру безлюдного парка, сам Симкинс с отрядом растворились среди деревьев. Через несколько секунд Беллами остался один: расхаживал туда-сюда под уличным фонарем и зябко поеживался.

Сато не испытывала жалости.

Закурив сигарету, она затянулась, наслаждаясь теплом дыма, заполнившего легкие. Убедившись, что внизу все идет как надо, директор Службы безопасности отошла от края крыши. Оставалось дождаться двух звонков — от аналитика Нолы и от агента Хартмана, отправленного на Калорама-Хайтс.

Глава 94

«Помедленнее!»

Лэнгдон вцепился в спинку переднего сиденья «кадиллака»: водитель завернул за угол, не сбавляя хода и рискуя опрокинуть машину. То ли агенту ЦРУ Хартману приспичило полихачить, то ли он получил указание добраться до Питера Соломона как можно скорее, пока тот не пришел в себя и не сболтнул лишнего полиции.

Лэнгдону с лихвой хватило ралли по Эмбасси-роу наперегонки с красными огнями светофоров, что уж говорить о петлянии на полной скорости по закоулкам Калорама-Хайтс. Кэтрин, побывавшая днем в доме похитителя и знавшая дорогу, едва успевала выкрикивать, где повернуть.

На каждом заносе портфель в ногах Лэнгдона раскачивало туда-сюда, и профессор слышал, как болтает по дну навершие пирамиды, слетевшее с основания. Испугавшись, что золотая верхушка поцарапается, он нашарил ее в недрах портфеля и вытащил. Навершие еще не остыло, но пылающая надпись померкла и пропала бесследно, осталась только гравировка.

«Тайна сокрыта внутри Ордена».

Лэнгдон уже хотел убрать навершие в карман, но тут заметил, что отполированная поверхность покрыта какими-то белыми катышками. Озадаченный, он попытался их смахнуть, но они держались прочно и на ощупь казались твердыми… вроде пластика. «Что еще за?..» Присмотревшись, Лэнгдон заметил, что и каменное основание пирамиды тоже усеяно белыми крапинками. Он отковырнул одну из них ногтем и покатал между подушечками пальцев.

— Воск? — изумился он.

Кэтрин оглянулась.

— Что?

— И пирамида, и навершие почему-то в катышках воска. Ничего не понимаю. Откуда взялся воск?

— Может, в портфеле испачкались?

— Да нет.

На очередном повороте Кэтрин ткнула пальцем в лобовое стекло.

— Вот! Здесь! Приехали.

На подъездной дорожке к дому стояла полицейская машина с вертящейся мигалкой. Ворота оставались открытыми, и агент Хартман на полном газу загнал «кадиллак» во двор.

Дом оказался особняком впечатляющих размеров. Внутри повсюду горел свет, входная дверь была распахнута настежь. На подъездной дорожке и на газоне сбились в кучу полдюжины автомобилей, припаркованные как попало и, очевидно, в большой спешке: некоторые стояли с включенным двигателем, и почти все — с фарами, направленными на особняк.

Хартман резко затормозил на газоне, где припарковался белый седан, на котором красовалась яркая надпись: «Частная служба охраны “Ваша безопасность”». Из-за мигалки и слепящих фар трудно было что-то разглядеть.

Кэтрин выскочила из машины и понеслась к дому. Лэнгдон повесил портфель на плечо, не застегивая, чтобы не тратить время, и побежал догонять Кэтрин. Изнутри через открытую входную дверь доносились голоса. Лэнгдон услышал, как за спиной пискнула сигнализация внедорожника: агент Хартман запер машину и тоже поспешил к дому.

Взлетев по ступенькам крыльца, Кэтрин проскочила в дверь и исчезла в доме. Лэнгдон шагнул через порог вслед за ней, но она уже бежала через прихожую по коридору на звук голосов. Там, в конце коридора, располагалась комната, где за обеденным столом спиной к вошедшим сидела женщина в форме службы охраны.

— Скажите! — окликнула ее Кэтрин на бегу. — Где Питер Соломон?!

Лэнгдон не отставая следовал за Кэтрин, однако в какой-то момент краем глаза уловил неожиданное движение. В окне гостиной по левую руку мелькнула створка закрывающихся ворот. «Странно». И тут же показалось странным еще кое-что, ускользнувшее от внимания во дворе, где глаза слепили мигалки и яркие фары. Полдюжины автомобилей, брошенных в беспорядке перед домом, вопреки первому впечатлению мало напоминали полицейские машины и кареты «скорой помощи».

«Мерседес»? «Хаммер»? «Тесла-родстер»?..

В ту же секунду до Лэнгдона дошло, что голоса в комнате — это орущий телевизор.

Разворачиваясь, как в замедленной съемке, Лэнгдон крикнул:

— Кэтрин, постой!

Но, обернувшись, понял, что она уже не бежит.

Кэтрин летела по воздуху.

Глава 95

Кэтрин Соломон чувствовала, что падает, но почему вдруг, она не понимала.

Только что она мчалась по коридору к сидящей за столом женщине в форме — и вдруг, зацепившись ногой за невидимое препятствие, полетела ласточкой.

Теперь сила притяжения влекла ее к земле — точнее, к твердому деревянному полу.

Со всего размаха Кэтрин грохнулась плашмя, отбивая легкие. Рядом с ней, угрожающе покачавшись туда-сюда, свалилась напольная вешалка. Хватая ртом воздух, Кэтрин подняла голову и с удивлением поняла, что охранница по-прежнему сидит за столом, даже не обернувшись. А от нижнего конца упавшей вешалки тянется поперек коридора тонкая проволока.

«Кому взбрело в голову?..»

— Кэтрин! — раздался крик Лэнгдона.

Перекатившись на бок, она обернулась, и кровь застыла в жилах. «Роберт! Сзади!» — хотела крикнуть Кэтрин, но дыхания не хватало. Расширенными от ужаса глазами она смотрела, будто в замедленной съемке, как Лэнгдон направляется по коридору ей навстречу, не подозревая, что у него за спиной агент Хартман, едва переступивший порог, вдруг зашатался и схватился за горло. По рукам у него заструилась кровь, и он тщетно силился вытащить огромную отвертку, что воткнулась ему в шею.

Оперативник начал валиться на пол, и тогда преступник явил себя во всей красе.

«Господи! Нет..»

Обнаженный (если не считать странной набедренной повязки) мужчина, очевидно, все это время скрывался в прихожей. Мускулистое тело с ног до головы сплошным узором покрывали непонятные татуировки. Входная дверь за его спиной закрывалась, а он стремительно подбирался к Лэнгдону. Агент Хартман рухнул ничком. Хлопнула дверь, и Роберт Лэнгдон, вздрогнув от неожиданности, обернулся. Татуированный подскочил сзади и всадил ему что-то в спину. Полыхнула яркая вспышка, раздался электрический треск… Лэнгдон, оцепенев, застыл с широко распахнутыми глазами, а потом бесформенной грудой скорчился на полу, придавив незастегнутый портфель, из которого вывалилась пирамида.

Не удостоив жертву лишним взглядом, татуированный перешагнул через неподвижное тело и направился к Кэтрин. Та попыталась отползти в столовую, но наткнулась на стул, где сидела охранница. Тело женщины качнулось и мешком сползло на пол рядом с Кэтрин. На безжизненном лице застыло выражение ужаса. Во рту торчала тряпка.

Не успела Кэтрин опомниться, как мускулистый гигант схватил ее за плечи, демонстрируя недюжинную силу. Без тонального крема его физиономия являла вблизи чудовищную картину. Легкое движение мышц — и Кэтрин швырнули на живот, будто тряпичную куклу, а в поясницу уперлось чужое колено. Кэтрин казалось, что позвоночник сейчас хрустнет и переломится пополам. Руки силач выкрутил ей за спину.

Распластанная на полу Кэтрин повернула голову набок и увидела, как дергается в конвульсиях Лэнгдон, скорчившийся в коридоре, спиной к ней. Еще дальше — в прихожей, у входа, — лежало обмякшее тело агента Хартмана.

В запястья Кэтрин впился холодный металл, и она поняла, что ей связывают руки проволокой. В ужасе она попыталась вывернуться, но от этого стало только больнее.

— Будешь дергаться — останешься без рук, — предупредил татуированный, заканчивая обматывать запястья и с пугающей ловкостью переходя к лодыжкам.

Кэтрин дернула ногой, пытаясь лягнуть силача, но тот с размаху ткнул ее кулаком в бедро, так что затрещала кость. В считанные секунды лодыжки тоже были скручены проволокой.

— Роберт! — У Кэтрин наконец хватило сил позвать Лэнгдона.

Тот со стонами корчился на полу в коридоре, барахтаясь на своем портфеле. У его затылка лежала каменная пирамида, и Кэтрин поняла, глядя на нее, что другой надежды нет.

— Мы расшифровали код, — выпалила она. — Я вам все расскажу!

— А то как же! — С этими словами татуированный вытащил тряпку изо рта мертвой охранницы и запихнул ее в рот Кэтрин.

От кляпа разило смертью.

Роберт Лэнгдон не чувствовал своего тела. Одеревеневший и недвижный, он лежал, прижавшись щекой к паркету. Об электрошокерах он слышал достаточно, так что принцип действия понимал: жертва парализуется путем временной перегрузки нервной системы. Так называемое электро-мускульное нарушение — примерно то же самое, что удар молнией. Невыносимая боль пронзала все тело Лэнгдона до последней клетки, и, несмотря на усилие, ни одна мышца не хотела повиноваться.

«Вставай же, ну!»

Скрючившись на полу, Лэнгдон судорожно заглатывал воздух мелкими глотками, не в силах вздохнуть поглубже. Того, кто на него напал, он еще не видел, зато смотрел прямо на агента Хартмана, вокруг которого расплывалась лужа крови. Лэнгдон слышал, как протестует и барахтается Кэтрин, однако вскоре раздалось невнятное мычание, будто ей чем-то заткнули рот.

«Поднимайся, Роберт! Надо прийти ей на помощь!»

Ноги мучительно покалывало и жгло огнем, онемение проходило, но двигаться они по-прежнему отказывались. «Давай же!» Руки задергались, возвращаясь к жизни, постепенно отпускало шею и щеки. Огромным усилием Лэнгдон повернул голову, проехав носом по паркету, и попытался рассмотреть, что происходит в столовой. Однако взгляд его уперся в каменную пирамиду, которая выкатилась из портфеля и лежала на боку, основанием к Лэнгдону.

Профессор не сразу догадался, что именно находится перед ним. В каменном квадрате угадывалось дно пирамиды, однако почему-то сейчас оно выглядело иначе. Совсем по-другому. По-прежнему каменное, по-прежнему квадратное… но гладкость и простота пропали. Теперь квадратное поле испещряли выбитые в камне значки. «Как такое возможно?» Несколько секунд Лэнгдон вглядывался в пирамиду, опасаясь, что начались галлюцинации. «Я ведь раз десять уже рассматривал ее со всех сторон — никаких знаков не было».

И тут он все понял.

Одновременно к нему вернулась способность дышать, и он шумно глотнул воздух, изумленно осознавая, что у масонской пирамиды остались в запасе нераскрытые тайны. «Еще одно преображение».

Его озарила новая догадка — смысл прощальной просьбы Галлоуэя. «Передайте ему вот что: масонская пирамида всегда хранила свою тайну… искренне». Тогда слова эти показались Лэнгдону странными, но теперь ему стало ясно, что старик посылал Соломону шифр. Как ни странно, этот же самый шифр встретился Лэнгдону много лет назад в посредственном детективе.

«Искренне».[8]

Со времен Микеланджело скульпторы прикрывали огрехи в работе, замазывая трещины расплавленным воском и присыпая сверху каменной пылью. Способ, конечно, считался надувательством, поэтому скульптуры «без воска» — на латыни sine cera — выходили «искренними», «честными». Словосочетание сохранилось в английском языке по сей день. До сих пор в конце письма принято ставить «sincerely yours» — «искренне ваш» — в знак того, что послание не содержит лжи и написано «без воска».

Знаки на дне пирамиды скрыли до поры до времени, воспользовавшись тем же древним способом. А когда Кэтрин, следуя указаниям на перстне, опустила пирамиду в кипяток, воск расплавился, явив миру рисунок. Который затем нащупал Галлоуэй, сидя в рекреации Богословского колледжа, когда водил пальцами по граням пирамиды.

На краткий миг Лэнгдон позабыл о грозящей им с Кэтрин опасности и прилип взглядом к беспорядочному скопищу знаков, высеченных на каменном основании. Он понятия не имел, что они значат и что за ними скрывается, однако одно оставалось несомненным: «Масонская пирамида поведала еще не все свои тайны. „Восемь Франклин Сквер“ — это не конец».

То ли сыграл свою роль прилив адреналина, то ли помогли несколько лишних секунд неподвижности, но Лэнгдон вдруг вновь ощутил свое тело.

Превозмогая боль, он шевельнул рукой и отпихнул портфель, перекрывающий обзор столовой.

Увиденное его ужаснуло: Кэтрин — связанная, с толстенным тряпичным кляпом во рту… Лэнгдон напряг мускулы, силясь подняться на колени, но тут же замер, не веря своим глазам. В дверях столовой возник устрашающий силуэт — такого Лэнгдон никогда в жизни не видел.

«О Господи…»

Отчаянно брыкаясь, Лэнгдон перекатился на бок и попытался отползти, но татуированный исполин схватил его, шмякнул спиной об пол и уселся сверху, придавив бицепсы Лэнгдона своими коленями. Распластанный на паркете профессор уперся взглядом в двуглавого феникса на татуированной груди. Шею, лицо и выбритую голову гиганта покрывала пестрая мозаика из замысловатых рисунков — Лэнгдон распознал в них оккультные символы, использующиеся в ритуалах черной магии.

Однако больше он ничего разобрать не успел, потому что исполин, зажав ему уши ладонями, приподнял его голову от пола и с нечеловеческой силой приложил затылком об паркет.

Мир погрузился в темноту.

Глава 96

Встав посреди коридора, Малах окинул взглядом кровавую сцену. Его домнапоминал поле битвы.

У ног Малаха без сознания лежал Лэнгдон.

В столовой на полу извивалась связанная по рукам и ногам Кэтрин Соломон с кляпом во рту.

Рядом с ней коченел труп охранницы, сползший со стула, на который его усадил Малах. В надежде спасти свою жизнь охранница беспрекословно подчинилась указаниям: с ножом у горла ответила на звонок сотового и выдала легенду, которая и помогла заманить в дом Кэтрин и Лэнгдона.

«Про напарницу и состояние Питера Соломона — ложь от первого до последнего слова».

Как только женщина в форме отыграла свою роль, Малах преспокойно задушил ее.

Для полноты картины — будто он уехал из дома — Малах позвонил Беллами, используя беспроводное устройство, из автомобиля. «Я сейчас в дороге, — сообщил он Архитектору Капитолия и прочим подслушивающим. — Питер у меня в багажнике». На самом же деле Малах раскатывал от гаража до двора, где в беспорядке расставил с включенными двигателями и фарами несколько машин из своего необъятного автопарка.

Уловка сработала на все сто.

Хотя нет, на девяносто девять.

Досадный минус — затянутый в черное труп, скорчившийся на полу прихожей с отверткой в горле. Обыскивая убитого, Малах удовлетворенно хмыкнул, обнаружив навороченный радиопередатчик и сотовый с логотипом ЦРУ.

«Даже там наслышаны о моем могуществе!»

Он вытащил батарейки из обоих устройств и расколошматил аппараты тяжелым бронзовым упором для двери.

Малах понимал, что нельзя терять время — тем более, раз в дело вмешалось ЦРУ. Широким шагом он направился к Лэнгдону. Профессор лежал в отключке — и вряд ли мог очнуться в ближайшее время. С благоговейным трепетом Малах перевел взгляд на каменную пирамиду, валяющуюся на полу, рядом с раскрытым портфелем профессора. У него захватило дух, а в груди будто паровой молот зачастил.

«Я ждал столько лет…»

Дрожащими руками он поднял масонскую пирамиду с пола, с замиранием сердца медленно провел пальцем по высеченным на камне значкам и, не давая себе увлечься, сунул пирамиду в портфель, где лежало навершие.

«Вскоре я ее снова соберу… в более безопасном месте».

Малах застегнул молнию и повесил портфель на плечо. Хотел забросить на это же плечо самого Лэнгдона, однако тот, вопреки первому впечатлению, оказался слишком тяжелым. В итоге Малах подхватил Лэнгдона под мышки и поволок.

«Там, куда он попадет, ему вряд ли понравится…»

В кухне надрывался на полную громкость телевизор. Свою роль в спектакле он уже сыграл, а выключить Малах его еще не успел. На экране выступал телепроповедник, читающий вместе с паствой «Отче наш».

«Интересно, — подумал Малах, — хоть кто-то в людском стаде задумывался об истинном происхождении этой молитвы?»

— «Яко на небеси и на земли», — хором выводила паства.

«Точно, — мысленно подтвердил Малах. — Как вверху, так и внизу».

— «И не введи нас во искушение…»

«Помоги нам восторжествовать над слабостями плоти».

— «Но избави нас от лукавого…» — взывали верующие.

Малах ухмыльнулся.

«Трудновато будет. Тьма набирает силу».

Но что хотя бы пытаются — молодцы. В современном мире люди, обращающиеся с мольбой о помощи к незримым силам, — вымирающий вид.

Под громогласное «Аминь!» Малах протащил Лэнгдона через гостиную.

«“Амон”, — поправил он толпу. — Колыбель вашей религии — Египет». Предшественником Зевса, Юпитера, да и всех остальных современных богов, был Амон, поэтому до сегодняшнего дня в молитвах на разные лады повторяется его имя: «Амен! Аминь! Аум!»

Телепроповедник принялся цитировать строки из Библии, где описывалась чины небесных иерархий — ангелов, демонов и духов, властвующих на небесах и в аду.

— «Берегите души свои ото зла! — остерегал проповедник. — Возвысьте их в молитве! Господь и ангелы Господни услышат вас!»

«Несомненно, — согласился Малах. — Но и демоны услышат».

Он уже давно осознал, что при правильном применении его искусство может открыть адепту врата в царство духа. Обитающие там незримые силы, как и люди, бывают и добрыми, и злыми. Светлые — исцеляют, хранят и стремятся к вселенской гармонии. Темные действуют с точностью до наоборот, сея разрушения и хаос.

Если к незримой силе воззвать правильно, она может внять заклинанию и помочь взывающему осуществить желаемое здесь, на земле, наделив его сверхъестественным могуществом. Но за свою помощь эти силы требуют воздаяний. Светлые — молитв и хвалы, а темные — кровавых жертв.

«Чем весомее жертва, тем выше обретаемое могущество».

Малах начинал с мелких тварей, однако со временем жертвы обретали все больший размах.

«Сегодня я сделаю завершающий шаг».

— «Страшитесь! — грозил проповедник, предрекая приближение Апокалипсиса. — Грядет последняя битва за людские души!»

«Да, — снова согласился Малах. — И я буду ее самым доблестным воином».

Битва, разумеется, давным-давно началась и ведется с незапамятных времен. В Древнем Египте те, кто совершенствовал великое искусство, вошли в историю как величайшие адепты, поднявшись над толпой и став истинными приверженцами Света. Они ходили по земле как боги. Строили великие храмы, куда из самых дальних концов стекались неофиты, жаждущие приобщиться к мудрости. Возникла золотая раса людей. На краткий миг человечество приблизилось к тому, чтобы воспарить, сбросив земные узы.

«Золотой век Мистерий древности».

Однако человек, плотская тварь, падок на соблазны. Гордыня, ненависть, нетерпение, жадность. Нашлись те, кто извратил великое искусство, обернув его на потребу низменным желаниям. Они призывали себе на службу темные силы. Так родилось другое искусство — более могущественное, безотлагательное, пьянящее.

«Это мое искусство.

Это мое Великое делание».

Просвещенные адепты эзотерических братств, наблюдая, как поднимает голову зло, догадались, что люди не спешат использовать новообретенные знания на благо себе подобных. И тогда адепты утаили свою мудрость, спрятали ее от недостойных глаз. Постепенно следы ее изгладились из истории.

То было Великое падение человека.

Земля на долгие века погрузилась во мрак.

Служители разбросанных по миру церквей, храмов и святилищ всех известных религий — доблестные потомки адептов, — не желая сдавать позиции, по сей день тычутся вслепую в поисках Света, надеются вновь обрести утраченное в прошлом могущество и дать отпор тьме. Время стерло воспоминания… оборвало связь с прошлым. Никому больше не ведомо, из какого источника прежде черпалась могущественная мудрость. От божественных чудес, творимых предками, новые хранители веры во всеуслышание открещивались, объявляя ересью.

«Действительно забыли?» — не верил Малах.

Отзвуки древнего искусства гуляют по земле до сих пор — от мистиков-каббалистов до эзотериков-суфиев. Отголоски проникли и в христианские таинства — поедание тела Христова во время Святого Причастия, чины и небесные иерархии святых, ангелов и демонов, чтение молитв нараспев, астрологическая подоплека христианского календаря, священное облачение и обещание вечной жизни. По сей день от нечистой силы обороняются дымом кадильниц, звоном священных колоколов или брызгами святой воды. У христиан до сих пор в ходу обряды изгнания бесов — идущее из древности мастерство, которое требует умения не только изгонять, но и призывать демонов…

«Неужели и после этого они не догадываются о своем прошлом?..»

Нагляднее всего мистические корни современной церкви видны в самом ее сердце — в Ватикане, в центре площади Святого Петра, где возвышается огромный Египетский обелиск. Таинственный монолит, вырезанный из камня за тринадцать столетий до того, как Христос сделал свой первый вдох, никак не соотносится ни с площадью, ни с современным христианством. И все же он установлен именно там, в святая святых христианской церкви — каменный маяк, сигналящий в надежде, что его заметят; напоминание горстке мудрецов, которые еще не забыли, откуда все пошло. Церковь, родившаяся из чрева Мистерий древности, хранит свои таинства и символы.

«И превыше всего один».

Все алтари, всё облачение, все шпили церквей и соборов, все обложки Библии украшает главный символ христианства — жертвенный сын человеческий. В христианстве, как ни в одной другой вере, понимают преобразующую силу принесения жертвы. Даже сейчас, в ознаменование главной жертвы, на которую пошел Иисус, верующие имитируют слабое ее подобие — пост, обеты, приношения…

«Все эти воздаяния, разумеется, ничего не стоят… Без крови жертва не имеет смысла».

Силы тьмы давно привыкли к кровавым жертвам — и на крови окрепли настолько, что силам добра едва удается сдерживать их напор. Вскоре они поглотят Свет окончательно, и адепты тьмы восторжествуют над человечеством.

Глава 97

— Должен быть такой дом! Франклин-сквер, номер восемь, — настаивала Сато. — Посмотри еще раз!

Нола Кей села за стол и поправила телефонную гарнитуру.

— Мэм, я везде перепроверила. Нет такого адреса в округе Колумбия.

— Я сейчас на крыше дома один по Франклин-сквер, — возражала Сато. — Значит, должен быть и восьмой.

«Директор Сато на крыше?»

— Секундочку. — Нола запустила новый поиск, раздумывая, докладывать ли насчет истории с хакером, но, судя по всему, директора Службы безопасности сейчас интересовал исключительно дом номер восемь. И потом, Нола еще сама не до конца все выяснила.

«Куда, кстати, этот компьютерщик запропастился?»

— Вот, — глядя на экран, подала голос Нола. — Все понятно. «Дом номер один» — это название здания, а не адрес. Адрес у него — Кей-стрит, 1301.

Новость поставила директора Сато в тупик.

— Нола, у меня нет времени на разъяснения, но пирамида указывает адрес четко и недвусмысленно — Франклин-сквер, восемь.

Нола выпрямилась на стуле.

«Пирамида указывает адрес?»

— Надпись, — продолжала Сато, — гласит: «Тайна сокрыта внутри Ордена — восемь, Франклин-сквер».

У Нолы не укладывалось в голове.

— Орден — в смысле масонский или еще какого-нибудь братства?

— Видимо, да, — подтвердила Сато.

После минутного раздумья, Нола снова застучала пальцами по клавиатуре.

— Мэм, возможно, с годами нумерация домов менялась. Если пирамида и в самом деле старинная, не исключено, что во времена ее изготовления здания были пронумерованы по-другому. Я сейчас забила в поиск без номера восемь, просто «орден», «Франклин-сквер», «Вашингтон, округ Колумбия» — может, хоть так выясни… — Нола осеклась на полуслове, увидев результаты поиска.

— Что там у тебя? — раздался в наушниках требовательный голос Сато.

Нола изумленными глазами рассматривала первую ссылку — красочное изображение пирамиды Хеопса на сайте, посвященном одному из зданий на Франклин-сквер — весьма необычному зданию.

«Даже, пожалуй, самому необычному во всем городе».

Однако в изумление Нолу повергли вовсе не причудливые контуры сооружения, а цель, с которой его строили. Согласно описанию на сайте, необычное здание возводилось как мистическое святилище, спроектированное представителями… для представителей… древнего тайного ордена.

Глава 98

Роберт Лэнгдон пришел в себя. Голова разламывалась от боли.

«Где я?»

Его окружала темнота. Пещерный мрак и могильная тишина.

Профессор лежал на спине, руки по швам. Попытался пошевелить пальцами — к его великому облегчению, они двигались свободно, боли не чувствовалось.

«Что же произошло?»

Если не считать головную боль и кромешную тьму, можно решить, что все в порядке.

Почти все.

Лэнгдон осознал, что пол под ним удивительно гладкий — как стекло. И что еще более странно, он чувствует эту поверхность кожей… плечами, спиной, ягодицами, бедрами, икрами.

«Я что, голый?»

В замешательстве он провел ладонями по бокам.

«Ничего себе! Где вся одежда?»

Туман в голове постепенно рассеивался, вспыхивали отдельные страшные воспоминания: мертвый агент ЦРУ… татуированное чудовище… удар затылком об пол. Картинки замелькали быстрее. Лэнгдон вспомнил самую жуткую — связанная Кэтрин Соломон с кляпом во рту.

«Боже мой!»

Лэнгдон резко сел, и тут же врезался лбом в нависающую над макушкой низкую полку. От удара череп будто разорвало, и профессор чуть не потерял сознание. Превозмогая головокружение, он выставил руки вверх, ощупывая невидимое препятствие, и растерялся окончательно. Выходило, что он практически упирается лбом в потолок.

«Что еще за…»

Лэнгдон расставил руки, собираясь перевернуться, — и опять наткнулся на стены.

Тут до него наконец дошло: никакая это не комната.

«Я в ящике!»

Осознав, что заперт в темном, похожем на гроб сундуке, Лэнгдон принялся отчаянно стучать кулаком в крышку и звать на помощь. С каждой секундой страх давил все сильнее и сильнее, пока не сделался невыносимым.

«Меня похоронили заживо».

Крышка непонятного гроба не поддавалась ни в какую, даже когда Лэнгдон в дикой панике изо всех сил уперся в нее руками и ногами. Ящик, судя по всему, был сделан из толстого стеклопластика. Воздухонепроницаемый. Звуконепроницаемый. Светонепроницаемый. Исключающий возможность побега.

«Я задохнусь, и никто меня не спасет».

Нахлынули воспоминания о том, как в детстве он провалился в глубокий колодец и до утра в отчаянии сражался с темной водой. Та страшная ночь нанесла непоправимый урон психике Лэнгдона, на всю жизнь оставив парализующий страх перед замкнутым пространством.

В этот вечер похороненный заживо Роберт Лэнгдон вновь проживал свой самый страшный кошмар.

Кэтрин Соломон дрожала от страха на полу в столовой Малаха. Запястья и лодыжки резала острая проволока, и от малейшего движения путы только сильнее затягивались.

Она видела, как татуированный вырубил Лэнгдона и протащил его бесчувственное тело через всю комнату, прихватив заодно портфель с каменной пирамидой. Куда именно он уволок профессора, Кэтрин не знала. Агент ЦРУ, привезший их сюда, — труп в прихожей. Уже довольно долго до нее не доносилось ни звука, что наводило на подозрение: вдруг ни хозяина, ни Лэнгдона в доме уже давно нет. Кэтрин пыталась звать на помощь, но каждый раз тряпка сползала все дальше в горло.

Услышав приближающиеся шаги, она повернула голову, надеясь, вопреки всему, что кто-то спешит ей на помощь. Но в коридоре материализовался огромный силуэт похитителя, и Кэтрин в ужасе съежилась: десять лет назад он точно так же возник на пороге ее отчего дома.

«Он убил мою семью».

Теперь он стремительно приближался к ней. Лэнгдона видно не было. Нагнувшись, похититель обхватил Кэтрин за талию и грубо взвалил на плечо. В запястья врезалась проволока, тряпка во рту заглушала безмолвные крики о помощи. Татуированный пронес Кэтрин по коридору в гостиную — где не так давно они мирно пили чай с «доктором Аваддоном».

«Куда он меня тащит?!»

Прошагав через всю комнату, хозяин дома остановился перед картиной с изображением трех граций, которая так восхитила Кэтрин.

— Вам, кажется, понравилась картина? — шепнул ей похититель почти в самое ухо. — Я рад. Возможно, это последнее напоминание о прекрасном…

С этими словами он вытянул руку вперед и уперся ладонью в правую часть огромной рамы. К изумлению Кэтрин, рама ушла в стену, провернувшись на центральной оси, как дверь.

«Тайный ход…»

Кэтрин извивалась, пытаясь высвободиться, но татуированный прижал ее покрепче и пронес в открывшийся лаз. «Три грации» вновь повернулись на своей оси, закрывая проход, и Кэтрин успела заметить на задней стороне полотна плотную изоляцию. Получается, отсюда наружу не проникнет ни звука…

Помещение за картиной оказалось тесным и узким — скорее коридор, чем комната. С Кэтрин на плече похититель прошел его и, отворив тяжелую дверь на той стороне, вынес пленницу на крохотную лестничную площадку. Кэтрин увидела что-то вроде крутой лесенки, уходящей вниз, в глубокий подвал. Из груди рвался вопль, но тряпка мешала даже вздохнуть.

Начался спуск по узкому отвесному колодцу. Цементные стены купались в голубоватом свете, идущем откуда-то снизу. Оттуда же поднимался теплый, терпкий воздух, отдающий странной смесью ароматов: резкие химические запахи, умиротворяющее ладанное благовоние, мускусный привкус человеческого пота и перекрывающий их все отчетливо различимый глубинный животный ужас.

— Я под большим впечатлением от твоей науки, — прошептал похититель, достигнув подножия лестницы. — Надеюсь, тебе понравится моя.

Глава 99

Из укрытия в темном закоулке Франклин-сквер оперативный агент ЦРУ Тернер Симкинс вел пристальное наблюдение за Уорреном Беллами. Клевать «на живца» объект не спешил, однако и времени прошло не так много.

Запищал передатчик. Симкинс нажал кнопку связи, надеясь услышать кого-нибудь из бойцов, — может быть, они обнаружили что-нибудь важное. Как оказалось, на связь вышла Сато. С новой информацией.

Внимательно выслушав начальницу, Симкинс согласился с ее опасениями.

— Минуту, — попросил он. — Сейчас разведаю.

Пробравшись ползком через кусты, Симкинс направил взгляд в ту сторону, откуда отряд входил в сквер. Пришлось немного поманеврировать, открывая линию обзора.

«Черт…»

Перед ним возвышалось здание, напоминающее очертаниями мечеть из Старого Света: между двумя соседними домами втиснулся мавританский фасад в облицовке из блестящих керамических плиток, которые образовывали замысловатые разноцветные узоры. Над тремя массивными дверьми шли два яруса узких стрельчатых окон, напоминающих бойницы — вот-вот высунутся арабские лучники и непрошеный гость падет под градом стрел.

— Вижу, — доложил Симкинс.

— Движение наблюдается?

— Нет, ничего.

— Хорошо. Передислоцируйтесь и ведите наблюдение. Это храм Алмас. И в нем располагается собрание мистического ордена.

Симкинс, хоть и успел довольно долго поработать в округе Колумбия, про этот храм ничего не знал — равно как и про то, что на Франклин-сквер могут находиться какие-то древние мистические ордена.

— Здание, — продолжала Сато, — принадлежит древнему арабскому ордену благородных адептов тайного святилища.

— Никогда о таких не слышал.

— Наверняка слышали, — возразила Сато. — Это боковая ветвь масонского братства, их еще называют шрайнерами.

Симкинс недоверчиво покосился на причудливо изукрашенный фасад.

«Шрайнеры? Те самые, которые строят детские больницы?»

Сообщество филантропов в красных фесках, устраивающих красочные благотворительные шествия, вряд ли представляло какую-либо опасность. И все же опасения Сато показались агенту справедливыми.

— Да, мэм, если объект догадается, что это самое здание и есть искомый «орден» рядом с Франклин-сквер, номер дома ему уже не понадобится. Объект проедет прямиком туда, минуя Беллами.

— Я тоже так думаю. Так что не спускайте глаз со входа.

— Слушаюсь, мэм.

— От агента Хартмана с Калорама-Хайтс что-нибудь слышно?

— Нет, мэм. Но ему ведь приказано докладывать лично вам, напрямую.

— Так вот мне он не звонил.

«Странно, — подумал Симкинс, посмотрев на часы. — Пора бы уже».

Глава 100

В кромешной темноте Роберта Лэнгдона пробирала дрожь. Голый, окончательно парализованный страхом, он давно перестал звать на помощь и колотить в крышку ящика. Просто закрыл глаза и изо всех сил пытался восстановить дыхание и унять прыгающее сердце.

«Над тобой бездонное ночное небо, — внушал он себе. — Бесконечное открытое пространство, простирающееся далеко-далеко».

Только самовнушение помогло ему продержаться в «тоннеле» аппарата для магнитно-резонансной томографии во время процедуры. Самовнушение — и тройная доза валиума. Но сейчас ничего не помогало.

Тряпка, затыкающая рот Кэтрин Соломон, сползла почти в самое горло, и Кэтрин давилась и задыхалась. Похититель, спустившись со своей жертвой по узкой крутой лестнице, нес ее теперь по темному подвальному коридору. В конце этого коридора находилось помещение, освещенное призрачным пурпурно-красным светом, но туда они не дошли. Свернув в маленькую боковую комнату, похититель втащил туда Кэтрин и усадил на деревянный стул. Скрученные проволокой руки оказались за спинкой стула, и пошевелиться пленница не могла.

Проволока резала кожу все сильнее, но от страха задохнуться Кэтрин почти не замечала боли. Горло судорожно сжималось, выталкивая кляп. В глазах темнело.

За ее спиной татуированный закрыл единственную в комнате дверь и щелкнул выключателем. У Кэтрин отчаянно слезились глаза, она уже плохо различала, что творится кругом. Все расплывалось.

В поле зрения вторглось пестрое многоцветное пятно, и Кэтрин отчаянно замигала, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Но тут перед глазами мелькнула испещренная татуировками рука, которая наконец выдернула кляп.

Широко раскрыв рот, Кэтрин, кашляя и давясь, глотала драгоценный воздух, хлынувший в измученные легкие. Постепенно пелена перед глазами рассеялась, и из нее выступило лицо… демона — человеческим такой облик назвать было сложно. Шею, все лицо и бритую голову покрывал невообразимый ковер из причудливых символов, на теле не осталось ни единого дюйма незарисованной плоти — если не считать крохотный пятачок на темени. С мускулистой грудной клетки на Кэтрин грозно взирал через глаза-соски двуглавый феникс, будто оголодавший стервятник, что ждет не дождется ее смерти.

— Открой рот, — прошептал татуированный.

Кэтрин посмотрела на чудовище с ужасом и отвращением.

«Что ему надо?»

— Открой рот, — повторил он. — Если не хочешь снова давиться тряпкой.

Задрожав, Кэтрин повиновалась, и в рот ей протиснулся мощный татуированный палец. Ее чуть не стошнило, когда он коснулся языка. Вытащив увлажненный палец, похититель дотронулся им до своего незарисованного темени и принялся, закрыв глаза, втирать слюну Кэтрин в гладкую макушку.

Кэтрин отвернулась, не в силах смотреть.

Помещение, куда ее посадили, напоминало котельную — трубы по стенам, бульканье, люминесцентные лампы. Однако осмотреться как следует Кэтрин не удалось — взгляд уткнулся в груду сваленных около ее стула вещей, и Кэтрин обмерла: водолазка, твидовый пиджак, ботинки, часы с Микки-Маусом…

— Боже! — Она дернулась к татуированному чудовищу. — Что вы сделали с Робертом?

— Тсс… — зашептал похититель. — А то услышит. — Сделав шаг в сторону, он показал рукой за спину.

Лэнгдона там не было — только огромный черный стеклопластиковый ящик, напоминающий цинковый гроб, в которых привозят трупы погибших на войне. Две массивные защелки запирали крышку наглухо.

— Он там, внутри?! — воскликнула Кэтрин. — Но ведь он задохнется!

— Не задохнется, — ответил похититель, показывая на переплетение прозрачных шлангов, выходящих из дна ящика и вьющихся вдоль стены. — И очень об этом пожалеет.

Лежа в полной темноте, Лэнгдон изо всех сил прислушивался к доносившемуся снаружи глухому бормотанию.

«Голоса?»

Он снова забарабанил по крышке и закричал во все горло:

— Помогите! Вы меня слышите?

Издалека послышалось едва различимое:

— Роберт! Господи! Нет! Нет!

Голос он узнал: кричала Кэтрин, вне себя от страха. Лэнгдону стало чуть легче. Он набрал побольше воздуха, чтобы крикнуть ей в ответ, но осекся, потому что в затылке возникло странное ощущение — словно сквозняк со дна ящика.

«Как такое возможно?»

Он замер, пытаясь понять, что происходит.

«Да, точно».

Воздушная струя щекотала короткие волоски на шее.

Лэнгдон принялся судорожно хлопать ладонями по дну, ища, откуда поступает воздух. И нашел, почти моментально.

«Отдушина!»

Крохотное отверстие с дырками, как на кухонном сливе, только здесь из него, наоборот, несильно, однако ощутимо тянуло.

«Он закачивает мне свежий воздух. Значит, смерть от удушья отменяется».

Радость Лэнгдона длилась недолго. Вскоре неуловимое шипение воздушной струи сменилось звуками, от которых его снова сковал страх: из отдушины донеслось отчетливое журчание. Нарастающее и приближающееся.

Кэтрин, не веря своим глазам, смотрела, как столбик жидкости ползет по прозрачному шлангу к ящику с Лэнгдоном. Зрелище напоминало извращенный цирковой номер.

«Он качает в ящик воду?!»

Кэтрин забилась, не обращая внимания на режущие кожу путы, но поделать ничего не могла. Оставалось только смотреть, расширенными от ужаса глазами. Лэнгдон в отчаянии колотил изнутри по стенкам ящика, но, как только водяной столбик проник под дно «саркофага», стук прекратился. Повисла наэлектризованная тишина. Затем снова раздался стук, с удвоенной силой.

— Выпустите его! — взмолилась Кэтрин. — Пожалуйста! Так же нельзя!

— Утопленник умирает мучительной смертью, — возвестил похититель, описывая неторопливые круги вокруг Кэтрин. — Твоей помощнице, Триш, это тоже стало известно.

Кэтрин все слышала, но смысл слов до нее не доходил.

— И я, если ты помнишь, как-то раз едва не утонул — в вашем имении на Потомаке. Твой брат выстрелил в меня, и я провалился под лед у моста Зака.

Во взгляде Кэтрин полыхнула ненависть.

«В тот вечер ты убил мою мать!»

— В тот вечер боги спасли меня. И показали… как приобщиться к их сонму.

Поступающая в ящик вода была теплой — температуры тела. Ее уровень уже поднялся до нескольких дюймов, и обнаженная спина профессора погрузилась в нее полностью. Чувствуя, как холодок страха вползает под кожу, Лэнгдон осознал неотвратимую реальность.

«Я скоро умру».

В паническом страхе он снова принялся молотить изнутри по крышке ящика.

Глава 101

— Выпустите его! — в слезах умоляла Кэтрин. — Мы сделаем все, что вы скажете! — Из ящика, наполняющегося водой, доносился все более отчаянный и громкий стук.

— Ты сговорчивее, чем твой брат, — ухмыльнулся татуированный. — С Питером долго пришлось биться, чтобы он открыл мне свои тайны…

— Где он?! — вскричала Кэтрин. — Где Питер? Отвечайте! Мы ведь все выполнили. И пирамиду расшифровали, и…

— Ничего подобного. Вы решили поиграть: утаили часть разгадки и притащили ко мне в дом представителя властей. Считаете, я вас за это похвалить должен?

— У нас не было другого выхода… — Кэтрин захлебывалась слезами. — Вас ищет ЦРУ. Они и приставили к нам своего агента. Я все расскажу, только выпустите Роберта!

Лэнгдон бился в запертом ящике, звал на помощь. В ящик по шлангу непрерывно сочилась вода. Кэтрин понимала, что Лэнгдон долго не продержится.

Татуированный же никуда не спешил.

— Догадываюсь, что на Франклин-сквер меня будут ждать… — поглаживая подбородок, предположил он.

Кэтрин ничего не ответила, и похититель, обхватив огромными ладонями ее за плечи, слегка потянул на себя. Связанные за спиной руки удержали Кэтрин на месте, и плечи заломило так, будто вот-вот вывернутся суставы.

— Да! — выпалила она. — На Франклин-сквер ждет засада.

Похититель потянул сильнее.

— Какой номер дома значился на пирамиде?

Запястья и плечи готовы были лопнуть от боли, но Кэтрин молчала.

— Говори. Иначе я переломаю тебе руки, а потом спрошу еще раз.

— Восемь! — простонала она. — Номер восемь! Там было написано «Тайна сокрыта внутри Ордена — восемь, Франклин-сквер». Клянусь. Больше мне нечего добавить. Франклин-сквер, восемь!

Татуированный не отпускал.

— Это все, — уверяла Кэтрин. — Весь адрес! Отпустите меня! И вытащите Роберта из этого ящика!

— Я бы с удовольствием… но есть одна загвоздка. Если я отправлюсь на Франклин-сквер, меня поймают. А скажи-ка мне, что там по этому адресу?

— Не знаю!

— А символы на основании пирамиды? С обратной стороны, на дне? Ты знаешь, что они означают?

— Какие символы на дне? — Кэтрин перестала его понимать. — Там нет ничего. Гладкий камень без надписей.

Не обращая внимания на доносящиеся из «саркофага» приглушенные крики о помощи, татуированный неторопливо прошествовал к портфелю, вытащил каменную пирамиду и поднес ее к глазам связанной Кэтрин, показывая днище.

Увидев высеченные на камне знаки, пленница изумленно ахнула.

«Не может быть!»

Все основание равномерно покрывали замысловатые символы.

«Но ведь не было же ничего. Точно не было!»

Она понятия не имела, что эти рисунки могут означать. На беглый взгляд здесь нашли отражение все существующие мистические традиции, включая те, которые Кэтрин даже определить не взялась бы.

«Полный хаос».

— Понятия не имею, что это такое, — призналась она.

— Я тоже, — ответил похититель. — К счастью, у нас тут имеется специалист. — Он посмотрел на «саркофаг». — Сейчас мы у него спросим. — И понес пирамиду к запертому ящику.

У Кэтрин мелькнула надежда, что сейчас он откроет защелки. Но вместо этого похититель присел на крышку и, наклонившись, сдвинул в сторону небольшую панель в верхней части «гроба», под которой обнаружилось прозрачное плексигласовое окошко.

«Свет!»

Лэнгдон прикрыл лицо, жмурясь от луча света, неожиданно ударившего прямо в глаза. Однако когда он привык к яркому свету, вспыхнувшая было надежда тут же сменилась недоумением. Он смотрел через прозрачное окно в крышке ящика. Сквозь окошко виднелся залитый люминесцентным светом белый потолок.

Внезапно в окошке возникло татуированное лицо.

— Где Кэтрин? — крикнул Лэнгдон. — Выпустите меня!

Татуированный расплылся в улыбке.

— Ваша подруга здесь, со мной. И ее жизнь в моих руках. Как и ваша. Однако времени мало, поэтому слушайте внимательно.

Сквозь стекло звук доходил с трудом. Вода, постепенно поднимаясь все выше, уже смыкалась у Лэнгдона на груди.

— Вам известно, что на основании пирамиды высечены знаки?

— Да! — крикнул Лэнгдон, разглядевший невообразимое собрание символов еще наверху. — Но я не понимаю, что они должны значить! Вам надо на Франклин-сквер, восемь. Все ответы там. Так гласит навершие…

— Профессор, мы оба прекрасно знаем, что там меня дожидается ЦРУ. Добровольно лезть в ловушку я не намерен. Да и номер дома мне без надобности. На Франклин-сквер только одно здание может иметь хоть какое-то отношение к делу — храм Алмас. — Он помолчал, пристально глядя через стекло на Лэнгдона. — Древний арабский орден благородных адептов тайного святилища.

Лэнгдон смешался. Про храм Алмас он знал, только позабыл, что он находится на Франклин-сквер.

«То есть „Орден“ — это шрайнеры? И под их храмом скрывается таинственная лестница?»

Бессмыслица, с точки зрения истории, однако Лэнгдону сейчас было не до споров и исторических экскурсов.

— Да! — крикнул он. — Наверняка это оно! «Тайна сокрыта внутри Ордена».

— Вы знаете это здание?

— Конечно! — Лэнгдон поднял раскалывающуюся от боли голову, чтобы уши не залило стремительно поднимающейся водой. — Я вам пригожусь! Выпустите меня!

— И вы сможете объяснить, как этот храм связан с символами на дне пирамиды?

— Да! Только покажите мне их еще раз.

— Ладно. Сейчас посмотрим, как вы справитесь.

«Быстрее!»

Лэнгдон, которого теплая жидкость накрывала уже почти с головой, уперся руками в крышку ящика, надеясь, что сейчас похититель ее откинет.

«Скорее! Пожалуйста!»

Крышка не сдвинулась. Но в плексигласовом прозрачном оконце показалось основание пирамиды.

Лэнгдон устремил на него панический взгляд.

— По-моему, вам все хорошо видно, — сжимая пирамиду татуированными руками, провозгласил похититель. — Шевелите мозгами, профессор. У вас около шестидесяти секунд на все про все.

Глава 102

Роберт Лэнгдон часто слышал, что у загнанного зверя в минуту крайней опасности просыпаются неведомые силы. Однако сколько он ни упирался, напрягая все мускулы, в крышку ящика, она не поддавалась. Зато все выше и выше поднимался уровень жидкости. До верха оставалось не больше шести дюймов, и Лэнгдону приходилось вытягивать шею, чтобы не захлебнуться. Он почти упирался носом в плексигласовое оконце, прямо над которым висела каменная пирамида с высеченными на основании загадочными символами.

«Понятия не имею, что они значат…»

Последняя загадка масонской пирамиды, более века скрывавшаяся под слоем воска и каменной пыли, наконец явилась на свет. Рисунок представлял собой квадратную решетку, заполненную ровными столбцами знаков и символов из самых разных верований, традиций и алфавитов — алхимические, астрологические, геральдические, ангелические, магические, нумерологические, каббалистические, греческие, латинские… Своего рода анархия символов, смесь десятков разных языков, культур и эпох.

«Сплошной хаос».

Специалист по символам Роберт Лэнгдон в самом отчаянном порыве научного вдохновения не смог бы догадаться, как из этой странной таблицы извлечь хоть какой-то смысл.

«Порядок из этого хаоса? Невозможно…»

Жидкость плескалась уже где-то у подбородка — вместе с ее уровнем рос и охватывающий Лэнгдона ужас. Профессор не переставая колотил в стенки ящика. Пирамида в прозрачном оконце словно насмехалась над ним.

В отчаянии Лэнгдон сосредоточил все мысленные усилия на этой испещренной символами «шахматной доске».

«Что они могут означать?»

Не за что было даже уцепиться.

«Эти символы ведь даже из разных исторических периодов».

Снаружи донеслись приглушенные рыдания Кэтрин — она умоляла выпустить Лэнгдона. Разгадка не нащупывалась никак, но близость смерти мобилизовала скрытые резервы. Никогда еще Лэнгдон не мыслил так ясно.

«Соображай!»

Он лихорадочно обшаривал взглядом решетку с символами, отыскивая хоть какую-нибудь зацепку — закономерность, спрятанное за рисунками слово, особый значок — что угодно… Но видел лишь ряды никак не связанных между собой картинок.

«Хаос».

С каждой истекающей секундой его охватывало странное оцепенение: тело словно готовилось избавить разум от смертельной агонии. Вода заливалась в уши, и Лэнгдон, еще сильнее вытянув шею, уперся лбом в плексигласовое оконце. Перед глазами замелькали страшные сцены. Мальчик в Новой Англии, колотящий ногами по воде на дне темного колодца. Мужчина в Риме, погребенный под скелетом в перевернувшемся гробу.

Мольбы Кэтрин становились все отчаяннее. Судя по доносившимся до Лэнгдона обрывкам, она пыталась урезонить маньяка — доказывала, что профессору никак не удастся раскодировать послание, не побывав в храме Алмас.

— Там наверняка ключ к разгадке! Роберту без него не хватит информации для расшифровки!

Лэнгдон понимал, чего она добивается, однако при этом был твердо уверен, что храм Алмас в разгадке не поможет никак и «Франклин-сквер, восемь» должно указывать на что-то другое.

«Временные рамки не сходятся».

По легенде, масонскую пирамиду создали в середине девятнадцатого века, за долгие десятилетия до того, как появился орден шрайнеров. И, кстати, задолго до того, как скверу присвоили имя Франклина. Не могло ведь навершие указывать на не построенный еще дом по несуществующему адресу. А значит, «Франклин-сквер, восемь» должно подразумевать что-то современное созданной в 1850 году пирамиде.

На этом, к несчастью, рассуждения Лэнгдона заходили в тупик.

Он отчаянно рылся в памяти в поисках чего-то подходящего по времени.

«Франклин-сквер, восемь… Существующее в 1850-м…»

Ничего похожего. Вода снова заливалась в уши. Превозмогая панический ужас, Лэнгдон снова вгляделся сквозь стекло над головой в решетку с символами.

«Не вижу никакой связи!»

Каменея в приступе безудержного страха, он принялся перебирать все, что приходило на ум.

«Франклин-сквер, восемь… сквер… квадрат… решетка с символами — квадратная… циркуль и наугольник — масонские символы… масонские алтари всегда квадратные… угол квадрата равен девяноста градусам…»

Вода продолжала подниматься, но Лэнгдон гнал панические мысли прочь.

«Франклин, восемь… восемь… решетка восемь на восемь… „Франклин“ состоит из восьми букв… перевернутая восьмерка — знак бесконечности… в нумерологии восемь — символ разрушения…»

Ничего подходящего.

Снаружи все еще доносились мольбы Кэтрин, но вода захлестывала уши, и Лэнгдон слышал только обрывки.

— Невозможно, не зная… загадку пирамиды в точности…

«Тайна сокрыта внутри…»

Голос Кэтрин пропал.

Вода полилась в уши, заглушая последние слова. Погрузившись в гулкую утробную тишину, Лэнгдон осознал, что жизнь его действительно вот-вот оборвется.

«Тайна сокрыта внутри…»

В поглотившей его могильной тишине эхом звучали слова Кэтрин.

«Тайна сокрыта внутри…»

Даже тут Мистерии древности не оставляли его в покое.

«Тайна сокрыта внутри» — принцип, на котором зиждились Мистерии, побуждая человека искать Господа не где-то на небесах, а в себе самом. «Тайна сокрыта внутри», — твердили в унисон легендарные учителя-мистики.

«Царство Божие внутри вас», — говорил Иисус Христос.

«Познай себя», — заклинал Пифагор.

«Разве не знаете, что вы боги?» — вопрошал Гермес Трисмегист.

И многие, многие другие…

С незапамятных времен все мистические учения провозглашали один и тот же постулат: «Тайна сокрыта внутри». Однако человечество упорно возводило очи к небесам, надеясь узреть там лик Господа.

Как ни странно, именно это осознание и подтолкнуло Лэнгдона к разгадке. Подобно предшествующим поколениям слепцов, возведя взгляд к небу, Роберт Лэнгдон неожиданно узрел свет.

Профессора будто громом поразило.

Тайна

сокрыта

внутри Ордена

Восемь Франклин Сквер

В приступе мгновенного озарения Лэнгдон понял все.

Смысл надписи на навершии предстал перед ним во всей своей кристальной простоте. Разгадка лежала буквально на поверхности с самого начала. Текст с навершия, как и сама масонская пирамида, представлял собой симболон — разбитый на части шифр, разъединенное послание, и смысл его оказался таким очевидным, что Лэнгдон удивился, как это им с Кэтрин сразу в голову не пришло.

Что еще удивительнее, в послании прямо говорилось, как расшифровать решетку с символами на дне пирамиды. Проще некуда. Как и обещал Питер Соломон, золотое навершие оказалось сильнодействующим талисманом, способным упорядочить хаос.

— Я догадался! Я все знаю! — закричал Лэнгдон, колотя изнутри по крышке.

Пирамида над прозрачным оконцем взлетела в воздух и скрылась. На ее месте возникла татуированная физиономия, от которой в жилах стыла кровь.

— Я разгадал! Выпустите меня! — крикнул Лэнгдон.

Татуированный что-то ответил, но профессор не слышал, в ушах стояла вода. Догадался, прочитав по губам.

— Рассказывайте!

— Я расскажу! — пообещал Лэнгдон, которому вода дошла уже до глаз. — Выпустите меня! Я все объясню!

«Все так просто».

Губы снова шевельнулись.

— Рассказывайте… или утонете.

Вода прибывала, заполняя оставшийся до крышки дюйм воздуха. Лэнгдон откинул голову, чтобы рот оказался над поверхностью. Глаза тут же скрылись под водой, и все расплылось. Выгибая спину, профессор прижался ртом к плексигласовому оконцу.

С последними глотками воздуха Роберт Лэнгдон поведал похитителю, как расшифровать загадку масонской пирамиды. Едва он успел договорить, как вода сомкнулась у его губ. Лэнгдон вдохнул поглубже и захлопнул рот. В следующее мгновение жидкость накрыла его целиком, заполнив ящик доверху и растекаясь изнутри по плексигласовой крышке.

«Получилось, — торжествовал Малах. — Лэнгдону удалось расшифровать пирамиду».

Ответ оказался таким простым. Таким очевидным.

Из прозрачного оконца сквозь толщу воды на Малаха взирали полные отчаяния и мольбы глаза Роберта Лэнгдона.

Покачав головой, Малах медленно проговорил одними губами:

— Спасибо, профессор. Наслаждайтесь жизнью после смерти.

Глава 103

Роберт Лэнгдон, будучи опытным пловцом, иногда задавался вопросом: что чувствует человек, когда тонет. Теперь ему предстояло узнать это на собственном опыте. И хотя дыхание он умел задерживать надолго, гораздо лучше среднестатистического человека, нехватка кислорода уже ощущалась. Накапливающаяся в крови углекислота вызывала рефлекторное желание вдохнуть.

«Не вздумай!»

С каждой секундой рефлекторный позыв становилось сдержать все труднее. Лэнгдон понимал, что скоро достигнет так называемого порога задержки дыхания, когда рефлекс окончательно выйдет из-под контроля.

«Откройте!»

Естественным порывом было колотить из последних сил в крышку, биться и метаться, но Лэнгдон понимал, что нельзя расходовать драгоценный кислород. Оставалось только лежать смирно, устремив взгляд вверх, сквозь водяную толщу, и надеяться. Окружающий мир сузился до расплывчатого светового пятна над плексигласовым оконцем. Мышцы жгло огнем. Подступало удушье.

Внезапно в оконце показался прекрасный призрачный лик. Колеблющаяся водная пелена сделала лицо Кэтрин почти эфемерным. Их взгляды встретились, и на мгновение Лэнгдону померещилось, что его сейчас спасут.

«Кэтрин!» Но, услышав приглушенные крики ужаса, понял: ее притащил похититель. Татуированное чудовище хочет, чтобы все случилось на глазах у Кэтрин.

«Кэтрин, прости…»

Запертый под водой в непонятном темном ящике, Лэнгдон пытался осознать, что это и есть последние секунды его жизни. Вскоре она угаснет. Все, чем он является… являлся… стал бы… оборвется. Когда умрет мозг, все хранящиеся в сером веществе воспоминания, все знания, накопленные за годы, сгинут в водовороте химических реакций.

В этот момент Роберт Лэнгдон осознал свое ничтожество в масштабах вселенной. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким одиноким и жалким; чуть ли не с облегчением он ждал приближение порога задержки дыхания.

И момент этот почти наступил.

Легкие Лэнгдона выталкивали наружу отработанный воздух, сокращаясь в преддверии того, чтобы наполниться вновь. Но профессор продержался еще один миг. Последнюю секунду. А потом как человек, что не в силах больше прижимать ладонь к раскаленной плите, отдался на волю судьбы.

Рефлекс одержал верх над разумом.

Губы раскрылись.

Легкие расширились.

Жидкость хлынула внутрь.

Грудь пронзила жгучая боль, какой Лэнгдон даже вообразить себе не мог. Казалось, в легкие ворвался жидкий огонь. Пылающий гейзер выстрелил в голову, и Лэнгдону показалось, будто череп крушат в невидимых тисках. В ушах грохотало, и сквозь этот грохот доносился отчаянный крик Кэтрин Соломон.

Мелькнула ослепительная вспышка.

Темнота.

Роберт Лэнгдон погрузился в нее целиком.

Глава 104

«Все кончено».

Кэтрин Соломон перестала кричать. Увиденное повергло ее в ступор, и она оцепенела, парализованная отчаянием и пережитым потрясением.

Сквозь плексигласовое оконце мимо нее в пространство невидящим взглядом смотрели мертвые глаза Лэнгдона. На лице его застыли боль и сожаление. Из безжизненных губ вырвались последние пузырьки воздуха, а потом, будто отпустив душу на свободу, тело профессора начало медленно погружаться на дно «саркофага» и скрылось в темноте.

«Его больше нет», — поняла Кэтрин.

Татуированный наклонился и безжалостно, будто ставя последнюю точку, задвинул смотровую панель, отсекая труп Лэнгдона от внешнего мира.

А потом с улыбкой перевел взгляд на Кэтрин.

— Пойдем?

И, не дав опомниться, взвалил обмякшую от горя пленницу на плечо, выключил свет и потащил прочь из комнаты. Несколько размашистых шагов — и он, дойдя до конца коридора, внес Кэтрин в просторное помещение, залитое красновато-пурпурным светом. В комнате пахло благовониями. Направившись к стоящему в центре квадратному столу, похититель с размаху бросил пленницу спиной на столешницу, и у Кэтрин вышибло дух от удара. Поверхность стола оказалась холодной и шершавой.

«Камень?»

Не успела Кэтрин понять, что происходит, как похититель молниеносным движением освободил ее запястья и лодыжки от проволоки. Пленница инстинктивно попыталась отбиваться, но затекшие руки и ноги не слушались. Татуированный же принялся пристегивать ее к столу тяжелыми кожаными ремнями — один поперек колен, другой через бедра, прихватив заодно и уложенные по швам руки. Последний ремень улегся между ключицами и грудью.

Пара мгновений — и Кэтрин вновь лежала обездвиженной. Запястья и щиколотки покалывало от неожиданного прилива крови.

— Открой рот, — велел похититель, облизывая татуированные губы.

Кэтрин от отвращения, наоборот, стиснула зубы посильнее.

Вытянув указательный палец, похититель медленно провел им Кэтрин по губам, и у нее мороз пошел по коже. Она сжала зубы еще сильнее. Хохотнув, свободной рукой похититель нащупал болевую точку у нее на шее и резко надавил. Рот Кэтрин распахнулся. Она почувствовала, как палец проникает внутрь и касается ее языка. Подавившись, она хотела укусить истязателя, но палец уже убрался. По-прежнему улыбаясь, татуированный воздел увлажненный палец вверх, а затем, закрыв глаза, как и в прошлый раз, принялся втирать слюну Кэтрин в незарисованный участок кожи на темени.

Наконец он с протяжным вздохом медленно открыл глаза. А потом подчеркнуто неторопливо развернулся и покинул комнату.

В наступившей тишине Кэтрин различила стук собственного сердца. Прямо над ее головой непонятная система светильников постепенно окрашивала низкий потолок из пурпурно-красного в ярко-алый. Кэтрин подняла взгляд наверх — и не смогла оторваться. Весь потолок, до последнего дюйма, сплошным ковром покрывали рисунки. Невообразимый коллаж непосредственно над столом изображал небесный свод: звезды, планеты, созвездия вперемешку с астрологическими символами, картами и формулами — указанные стрелками эллиптические орбиты, обозначенные геометрическими знаками углы восхождения, хоровод зодиакальных персонажей… Будто сумасшедший ученый дорвался до Сикстинской капеллы и пошел вразнос.

Не в силах больше разглядывать потолок, Кэтрин повернула голову — но вид слева оказался не лучше. Свечи в напольных средневековых шандалах бросали мерцающие отблески на стену, скрытую под наслоениями текстов, фотографий и рисунков. Среди современных страниц попадались вкрапления папирусов и пергаментов, будто выдернутых из старинных книг, мешанину текстов разбавляли снимки, наброски, карты и чертежные эскизы — видно было, что приклеили их с бережной тщательностью. Поверх всего этого великолепия тянулась паутина приколотых кнопками нитей, соединявших между собой отдельные листы в бесконечном хаосе всевозможных сочетаний.

Кэтрин повернула голову в другую сторону. К несчастью, не помогло и это.

У противоположной стены открывалось самое жуткое зрелище.

Примыкая к каменной плите, на которой лежала пристегнутая ремнями Кэтрин, возвышался небольшой столик, похожий на лотки для инструментов, что попадаются в операционных. На нем выстроились в ряд странные предметы, среди которых Кэтрин рассмотрела шприц, склянку с темной жидкостью… и огромный нож с костяной ручкой и железным лезвием, отполированным до невообразимо ослепительного блеска.

«Господи… Что он собирается со мной делать?!»

Глава 105

Специалист из службы системной безопасности Рик Пэриш наконец объявился на пороге кабинета Нолы Кей — с одним-единственным листом бумаги в руках.

— Почему так долго? — возмутилась Нола.

«Я же велела — немедленно!»

— Простите, — поправляя на длинном носу очки с толстенными, как бутылочное донышко, линзами, сказал Рик. — Хотел побольше разузнать, но…

— Покажите, что нашли.

Пэриш протянул ей распечатку.

— Это урезанный документ, «выжимка», но суть вы поймете.

Нола в изумлении пробежала глазами страницу.

— Пока не выяснил точно, как хакеру удалось к нам пробраться. Похоже, в наш поисковик запустили «паука»-делегатора…

— Да без разницы! — отрываясь от текста, выпалила Нола. — Зачем вообще нам секретный документ про пирамиды, древние порталы и симболоны с гравировкой?

— Поэтому я столько и провозился. Хотел выяснить, какой именно файл пытались выцепить. Проследил путь… — Пэриш помолчал и откашлялся. — Обнаружилось, что документ этот хранится в разделе, персонально закрепленном за… директором ЦРУ собственной персоной.

Нола резко развернулась к нему, решив, что ослышалась.

«Начальник Сато хранит у себя документ про масонскую пирамиду?»

Она знала, что нынешний директор, как и многие другие среди высшего руководства ЦРУ, занимает высокий пост в масонских рядах, однако хранить масонские тайны в служебном компьютере… Такого она себе даже представить не могла.

Впрочем, если подумать, сколько всякого-разного пришлось узнать за прошедшие сутки… станет ясно, что в этом мире возможно все.

Агент Симкинс лежал на животе, надежно укрывшись за кустами. Его взгляд был прикован к обрамленному колоннами входу в храм Алмас. Никого и ничего. Внутри по-прежнему темно, к двери снаружи никто не подходит. Повернув голову, он проверил, как там Беллами. Архитектор мерил шагами дорожку в центре Франклин-сквер, и вид у него был замерзший. Очень замерзший. Симкинс заметил, как он ежится и дрожит.

Завибрировал сотовый. Сато вызывает.

— На сколько опаздывает объект? — без предисловий спросила она.

Симкинс сверился со своим хронометром.

— Объект говорил, что будет через двадцать минут. Прошло почти сорок. Что-то не так.

— Его не будет, — заключила Сато. — Операция окончена.

Симкинс понимал, что она права.

— От Хартмана вести имеются?

— Нет, с Калорама-Хайтс он на связь не выходил. И я до него дозвониться не могу.

Симкинс похолодел. Если так, то дело действительно плохо.

— Я только что связалась с бойцами подмоги. Они его тоже потеряли.

«Вот дерьмо…»

— Они отследили по «Джи-пи-эс» местонахождение «кадиллака»?

— Да. Жилой дом на Калорама-Хайтс, — ответила Сато. — Собирайте своих орлов. Сворачиваемся.

Дав отбой, Сато обвела взглядом величественные силуэты зданий, вырисовывающиеся на фоне неба американской столицы. Пронизывающий ветер раздувал полы легкого пиджака, и директор Службы безопасности обхватила себя руками, пытаясь согреться. Иноуэ Сато была не из тех женщин, что станут дрожать от холода… или страха. Однако сейчас она дрожала.

Глава 106

В одной шелковой набедренной повязке Малах взлетел по крутой потайной лестнице, прошел через стальную дверь, а затем выбрался в гостиную.

«Надо побыстрее все подготовить».

Взгляд его упал на лежащего в прихожей агента ЦРУ.

«Здесь уже небезопасно».

С пирамидой в руке Малах прошествовал прямиком в кабинет на первом этаже и уселся перед ноутбуком. Пока компьютер выходил в Сеть, Малах представил оставшегося внизу Лэнгдона. Интересно, сколько дней — а может, недель? — пройдет, прежде чем в скрытом от посторонних цокольном этаже обнаружат плавающее в воде тело? Впрочем, не важно. Малах к тому времени уже будет далеко.

«Лэнгдон исполнил свою роль… с блеском».

Профессору не просто удалось соединить разрозненные части масонской пирамиды, он еще и додумался, как разгадать непонятную решетку на донце с символами. Хотя набор знаков выглядел бессмысленными и не поддающимся расшифровке, ключ оказался таким простым… буквально на поверхности.

Ноутбук ожил, и на экране возникло то самое полученное некоторое время назад письмо от Беллами: фотография навершия с пылающими огненными буквами и палец, закрывающий часть надписи.

«Франклин-сквер, восемь», — сказала Кэтрин Малаху. И призналась, что на Франклин-сквер его поджидает ЦРУ, собираясь схватить и заодно выяснить, какой «орден» подразумевался в надписи. Масоны? Шрайнеры? Розенкрейцеры?

Как теперь выяснил Малах, ни те, ни другие, ни третьи.

«Лэнгдон разгадал истинный смысл».

Десять минут назад, почти с головой уйдя под воду, гарвардский профессор нашел ключ к тайне пирамиды.

Сперва Малах не понял.

— Это не адрес! — с полными ужаса глазами кричал Лэнгдон, прижимаясь ртом к плексигласовому оконцу. — Квадрат Франклина восьмого порядка! Вот что это такое! Волшебный квадрат! — Потом он еще что-то добавил насчет Дюрера и что первый шифр пирамиды оказался ключом к последнему.

Про волшебные квадраты — камеи, как их называли древние мистики, — Малаху было известно. В древнем тексте «De Occulta Philosophia»[9] подробно расписывались мистическая сила волшебных квадратов и методика создания могущественных оккультных знаков на основе волшебных квадратов с числами. Если верить Лэнгдону, ключ к разгадке высеченного на основании пирамиды рисунка тоже надо искать в таком квадрате…

— Вам нужен квадрат восемь на восемь! — кричал профессор, когда все, кроме губ, уже скрылось под водой. — Волшебные квадраты классифицируются по порядкам. Квадрат три на три — это квадрат третьего порядка. Четыре на четыре — четвертого! А вам нужен восьмого!

За секунды до того, как жидкость поглотила профессора целиком, он успел на последнем отчаянном вдохе назвать имя знаменитого масона, отца-основателя американского государства… ученого, мистика, математика, изобретателя… а также создателя мистической камеи, в которой он увековечил свое имя.

Франклин.

И Малах моментально понял, что Лэнгдон прав.

Теперь он затаив дыхание в предвкушении застыл перед ноутбуком. Быстрый поиск по Сети выдал десятки ссылок, из которых Малах выбрал одну и принялся читать.

КВАДРАТ ФРАНКЛИНА ВОСЬМОГО ПОРЯДКА

Один из самых известных в истории магических квадратов — квадрат восьмого порядка, представленный в 1769 году американским ученым Бенджамином Франклином. Квадрат стал знаменитым благодаря использованию невиданного доселе «постоянства сумм по ломаным диагоналям». На одержимость Франклина этим мистическим искусством скорее всего повлияло его близкое знакомство с современными ему выдающимися алхимиками и мистиками, а также вера в астрологию, на которой он основал предсказания в своем “Альманахе бедного Ричарда”».

Малах внимательно осмотрел знаменитое творение Франклина — единственную в своем роде решетку с числами от 1 до 64, где сумма в каждом ряду, столбце и диагонали составляла одну и ту же магическую константу. «Тайна сокрыта внутри квадрата Франклина восьмого порядка».

Малах улыбнулся.

Дрожа от возбуждения, он схватил каменную пирамиду и, перевернув, впился взглядом в рисунок на дне.

Эти шестьдесят четыре символа необходимо перераспределить в другом порядке, соответственно числам в квадрате Франклина. И хотя Малах все равно не мог понять, как, пусть даже в перетасованном виде, из этого хаоса может возникнуть что-то, имеющее смысл, он предпочитал верить древним пророчествам.

«Ordo ab chao».

С бешено колотящимся сердцем он достал листок бумаги и торопливо начертил пустую решетку восемь на восемь. Затем начал по одному проставлять символы в диктуемые магическим квадратом клетки. К его величайшему изумлению, почти сразу же начала вырисовываться узнаваемая картина.

«Порядок из хаоса!»

Заполнив решетку до конца, он, не веря своим глазам, уставился на рисунок. Взору Малаха предстал законченный образ. Нарушенная структура обрела стройность, преобразовалась — и, хотя окончательный смысл Малаху еще не открылся, увиденного ему хватило… Хватило, чтобы понять, куда направиться теперь.

«Пирамида указывает путь».

Разгадка намекала на одно из величайших мистических зданий в мире. Невероятно, однако Малах всегда мечтал завершить свой путь именно там.

«Это мое предназначение».

Глава 107

Каменная поверхность стола холодила спину.

В голове Кэтрин Соломон крутились жуткие кадры смерти Роберта, перемежающиеся мыслями о брате. «Наверное, Питер тоже мертв…» Непонятный нож на боковом столике заставлял думать о том, что и ей, вероятно, уготована та же участь.

«Неужели все, конец?»

А потом мысли Кэтрин вдруг обратились к исследованиям… к ноэтике… к последним открытиям. «Все погибло… развеялось черным дымом». Теперь мир никогда не узнает о том, что ей удалось выяснить. Несколько месяцев назад она совершила самое потрясающее открытие, способное кардинально изменить отношение человека к смерти. Как ни странно, вспоминая об этом эксперименте и его результатах, Кэтрин чувствовала неожиданное утешение.

В юности она часто задавалась вопросом, есть ли жизнь после смерти. «Существует ли небесный мир? Что происходит, когда мы умираем?» Потом она повзрослела, и занятия наукой быстро положили конец всем домыслам о рае, аде и посмертии. Кэтрин свыклась с тем, что «жизнь после смерти» — выдумка, сказка, призванная подсластить горькую пилюлю осознания человеком своей смертности.

«Так я привыкла думать».

Год назад у Кэтрин с братом завязалась беседа на одну из вечных философских тем: наличие у человека души — некой субстанции, способной существовать вне человеческого тела.

Оба склонялись к тому, что в таком понимании душа вполне вероятна, находя подтверждение своей догадки в древних философских течениях. В буддизме и брахманизме исповедовался метемпсихоз — учение о переселении души в новое тело после смерти человека; последователи Платона считали тело тюрьмой, из которой душа вырывается на свободу; стоики называли душу «apospasma tou theu» — «частицей Господа», веря, что после смерти человека Господь возвращает ее себе.

При этом Кэтрин с огорчением понимала, что научно доказать существование человеческой души вряд ли представляется возможным. Пытаться подтвердить жизнь души вне тела сродни тому, чтобы, выдохнув облако сигаретного дыма, надеяться годы спустя где-то его отыскать.

После беседы с братом у Кэтрин засела в голове одна идея. Питер упомянул Книгу Бытия, в которой душа описывалась как «Neshe-mah» — что-то вроде духовного разума, отделенного от телесной оболочки. Это навело Кэтрин на размышления, что «разум» предполагает наличие «мысли». В ноэтике мысль обладает массой, а значит, напрашивается логичный вывод, что в таком случае и человеческая душа тоже может ею обладать.

«Можно ли взвесить душу?»

Идея, разумеется, невыполнимая. Даже думать о таком глупо.

Спустя три дня Кэтрин проснулась среди ночи и, подскочив как ужаленная, понеслась заводить машину. Оказавшись у себя в лаборатории, она набросала схему эксперимента — на удивление простого и одновременно пугающе смелого.

Получится что-то или нет, она не знала, поэтому прежде времени решила не сообщать Питеру. На подготовку потребовалось четыре месяца. Наконец, когда все было завершено, Кэтрин пригласила брата в лабораторию и выкатила навстречу крупногабаритный аппарат, который до поры до времени прятала на складе.

— Конструкция и сборка — мои, — похвалилась она, демонстрируя Питеру изобретение. — Догадаешься, что это?

Брат в недоумении уставился на непонятный аппарат.

— Инкубатор?

Кэтрин рассмеялась и покачала головой. Хотя предположение логичное. Аппарат действительно напоминал с виду прозрачные инкубаторы-кувезы, куда в роддомах помещают недоношенных младенцев. Однако у Кэтрин кувез имел внушительные размеры: длинная воздухонепроницаемая капсула из прозрачного пластика, эдакий футуристический ложемент для сна. Под капсулой располагалась большая приборная доска.

— Может, теперь догадаешься. — Кэтрин включила устройство в сеть. Ожил электронный дисплей, и Кэтрин принялась осторожно подкручивать регуляторы. На дисплее забегали цифры, и в конце концов высветилось:

0,0000000000 кг

— Весы? — удивился Питер.

— Не просто весы!

Взяв с соседнего стола крошечный клочок бумаги, Кэтрин уложила его на крышку капсулы. На дисплее снова заплясали цифры, и высветился новый результат:

0,0008194325 кг

— Чувствительные микровесы, — пояснила Кэтрин. — С точностью до нескольких микрограммов.

Питер по-прежнему пребывал в недоумении.

— Ты сконструировала высокоточные весы… на человека?

— Именно. — Кэтрин подняла прозрачную крышку. — Если поместить сюда человека и закрыть, получится герметично замкнутая система. Ни туда, ни оттуда ничего проникнуть не может — ни газ, ни жидкость, ни частицы пыли. Все остается внутри: дыхание, пот, любые выделения — буквально все.

Питер запустил руку в густую серебристую шевелюру — в этом нервном жесте они с сестрой были похожи.

— Хм… полагаю, живым этот человек протянет недолго.

Кэтрин кивнула:

— Минут шесть от силы — в зависимости от частоты дыхания.

— Не понимаю. — Питер пристально посмотрел на сестру.

Она улыбнулась:

— Сейчас поймешь.

Оставив устройство, Кэтрин провела Питера в аппаратную Куба и усадила перед плазменным экраном. Побарабанив пальцами по клавиатуре, она вышла в папку с видеофайлами, хранившимися на голографическом накопителе. Плазменная панель ожила, замелькали кадры, по качеству напоминающие домашнюю видеосъемку.

Сперва перед объективом проплыла скромно обставленная спальня. Разобранная постель, пузырьки с лекарствами, респиратор, кардиомонитор. Объехав всю комнату, камера остановилась в центре, где, к недоумению Питера, обнаружились только что виденные в лаборатории весы с прозрачной капсулой.

У Питера округлились от изумления глаза.

— Что?..

Прозрачная крышка была откинута, в капсуле находился глубокий старик в кислородной маске. Рядом стояли его пожилая жена и работник хосписа. Старик лежал с закрытыми глазами, каждый вздох давался ему с трудом.

— Это мой преподаватель естествознания из Йеля, он неизлечимо болен, — пояснила Кэтрин. — Мы с ним продолжали общаться после выпуска. Он всегда говорил, что хотел бы завещать свое тело науке, и сразу же согласился принять участие в эксперименте, когда я объяснила ему суть.

Питер ничего не ответил, видимо, потеряв дар речи от происходящего на экране.

Работник хосписа тем временем обратился к жене старика:

— Пора. Его час настал.

Пожилая женщина, вытерев платком слезы, кивнула, видимо, набравшись решимости:

— Хорошо.

Работник хосписа наклонился над капсулой и плавным, бережным движением снял со старика кислородную маску. Тот слегка шевельнулся, но глаза остались закрытыми. Работник откатил в сторону аппарат искусственного дыхания и остальные приборы, оставив в центре комнаты только капсулу с лежащим в ней человеком.

Жена умирающего, нагнувшись, нежно поцеловала супруга в лоб. Глаза старика так и не открылись, но губы дрогнули в ласковой улыбке.

Без кислородной маски дыхание с каждой секундой становилось все более хриплым и прерывистым. Видно было, что конец близок. Демонстрируя достойное уважения самообладание и выдержку, жена старика медленно опустила прозрачную крышку капсулы и заперла ее наглухо, как показывала Кэтрин.

Питер отшатнулся в ужасе.

— Кэтрин, ради всего святого!..

— Все в порядке, — прошептала сестра. — Там достаточно воздуха. — Она видела эту запись не во второй и даже не в десятый раз, но сердце все равно трепетало.

Под капсулой с умирающим светилось электронное табло. Девять цифр.

51,4534644 кг

— Столько он весит, — пояснила Кэтрин.

Дыхание старика постепенно замедлялось, и Питер подался вперед, будто загипнотизированный.

— Так он сам хотел, — напомнила сестра. — А теперь смотри.

Жена старика, отойдя в глубь комнаты, села на кровать и вместе с работником хосписа наблюдала за происходящим.

За следующую минуту дыхание умирающего вдруг снова участилось, а потом внезапно, будто старик сам выбрал момент, когда оборвать свою жизнь, он сделал последний вздох. Все закончилось.

Жена и работник хосписа горестно обнялись.

Больше ничего не происходило.

Выждав еще несколько секунд, Питер непонимающе обернулся к Кэтрин.

«Смотри, не торопись», — мысленно попросила она, взглядом показывая на электронное табло, где по-прежнему светились цифры, обозначающие вес умершего.

И вот тогда наступил момент истины.

Питер так резко отпрянул назад, что чуть не свалился со стула.

— Но… но ведь… — Он в изумлении прикрыл рот рукой. — Невозможно…

Великий Питер Соломон не часто лишался дара речи. Впрочем, в первые несколько просмотров Кэтрин чувствовала примерно то же самое.

Через какое-то короткое время после смерти старика в капсуле электронные цифры на табло вдруг скакнули, и значение изменилось. Умерший потерял в весе. Разница эта, хоть и микроскопическая, все же поддавалась измерению… и выводы напрашивались самые ошеломляющие.

Кэтрин вспомнила, как дрожащей рукой выводила в отчете по эксперименту: «Очевидно, существует невидимая субстанция, покидающая человеческое тело в момент смерти. Обладая исчисляемой массой, она при этом свободно проходит сквозь физические преграды. Вынуждена предположить, что она движется в пока неведомом для меня измерении».

По крайнему потрясению, читающемуся на лице брата, Кэтрин догадалась: он приходит к тем же выводам.

— Кэтрин, — с запинкой проговорил он, моргая, будто пытаясь убедиться, что не спит. — Кажется, ты только что взвесила человеческую душу.

Оба погрузились в молчание.

Кэтрин понимала, что брат сейчас усиленно думает над тем, какие удивительные и непредсказуемые последствия вызовет ее открытие.

«Не всё сразу».

Если увиденное ими на экране действительно доказывает существование души (или сознания, или жизненной силы) вне телесной оболочки, то сколько же неведомого в области мистики можно будет прояснить — переселение душ, космическое сознание, состояние клинической смерти, астральную проекцию, телепатическое наблюдение, осознанные сновидения и многое, многое другое… Медицинские журналы пестрят историями о пациентах, которые во время клинической смерти видели со стороны свое тело на операционном столе, прежде чем возвратиться к жизни.

Питер все еще молчал, но Кэтрин заметила слезы в его глазах. И все поняла. Она тоже не удержалась от слез при первом просмотре. Им обоим пришлось пережить смерть близких, а для любого человека прошедшего через такое горе, малейшая надежда на то, что душа умершего продолжает существовать после смерти, уже утешение.

«Он думает о Закари», — догадалась Кэтрин, заметив во взгляде брата знакомую глубочайшую печаль. Питер долгие годы жил под гнетом вины за смерть сына. Он много раз повторял Кэтрин, что совершил величайшую в своей жизни ошибку, оставив Зака в тюрьме, и никогда не сможет этого себе простить…

Стук хлопнувшей двери выдернул Кэтрин из воспоминаний, и она вновь очутилась в подвале на холодном каменном столе. Судя по звуку, хлопнула металлическая дверь наверху, у крутой потайной лестницы, а значит, татуированный возвращался. Кэтрин слышала, как он зашел еще в какую-то комнату по дороге, что-то там сделал, и зашагал дальше по коридору — к ней. Он переступил порог, толкая перед собой что-то тяжелое… на колесах. Вот он вышел на свет, и Кэтрин распахнула глаза от изумления. Татуированный вез человека в кресле-каталке.

Умом Кэтрин понимала, что этот человек ей знаком, но сердце категорически отказывалось узнавать его.

«Питер?»

Она не знала радоваться, что брат жив… или ужасаться. Все волосы на теле Питера были сбриты, густая серебристая шевелюра исчезла вместе с бровями, кожа блестела, будто смазанная маслом. Всю его одежду составлял черный шелковый халат. Вместо правой кисти торчал свежезабинтованный обрубок. Полный страдания и боли взгляд Питера встретился со взглядом Кэтрин, где застыли горечь и скорбь.

— Питер! — У нее сдавило горло.

Брат попытался ответить, но наружу вырвались полузадушенные булькающие звуки. Кэтрин только теперь поняла, что он сидит привязанный к креслу с кляпом во рту.

Наклонившись, татуированный ласково погладил Питера по бритому черепу.

— Я приготовил твоего брата к почетной миссии. Ему сегодня отводится особая роль.

Кэтрин оцепенела.

«Нет…»

— Нам с Питером пора, но я решил, что ты захочешь попрощаться.

— Куда вы его везете? — слабеющим голосом спросила Кэтрин.

Татуированный улыбнулся:

— Мы с Питером отправляемся на священную гору. Там покоится сокровище. Масонская пирамида указала мне путь — спасибо твоему приятелю Роберту Лэнгдону.

Кэтрин посмотрела брату в глаза.

— Он убил… Роберта.

Лицо Питера исказилось от боли, и он затряс головой, не в силах вынести столько муки.

— Ну-ну, Питер, будет, — успокоил его татуированный, снова гладя по голове. — Не стоит портить такой момент. Лучше попрощайся с сестренкой. Это ваша последняя встреча.

Кэтрин захлестнула волна отчаяния.

— Почему?! Зачем вы нас терзаете? — закричала она. — Что мы вам сделали? Почему вы нас так ненавидите?

Приблизившись, татуированный зашептал ей в самое ухо:

— На то у меня свои причины, Кэтрин.

Он взял с бокового столика странный нож и прижал отполированное лезвие к щеке Кэтрин.

— Это, возможно, самый знаменитый нож в истории человечества.

Кэтрин не могла припомнить ни одного знаменитого ножа, однако клинок и впрямь выглядел зловещим и очень древним. Чувствовалось, что лезвие острое, как бритва.

— Не бойся, — успокоил татуированный. — Я не собираюсь тратить его силу на тебя. Берегу для более благородной жертвы… в священном месте. — Он обернулся к Питеру: — Ну хоть ты узнаёшь этот нож, а?

В расширенных глазах брата плескались изумление и ужас.

— Да, Питер, этот древний артефакт до сих пор бродит по свету. Мне стоило больших трудов и средств добыть его — и я приберег его специально для тебя. Сегодня мы наконец сможем вместе закончить свой скорбный путь.

С этими словами он бережно завернул нож в ткань, присовокупив остальные подготовленные предметы: благовония, склянки с жидкостями, куски белой атласной ткани и прочие церемониальные принадлежности. Получившийся сверток отправился в кожаный портфель Лэнгдона, к масонской пирамиде и навершию. Кэтрин, не в силах ничего поделать, смотрела, как татуированный застегивает молнию портфеля и оборачивается к Питеру:

— Подержи-ка…

Он уложил тяжелый портфель Питеру на колени и начал рыться в одном из своих ящиков. Послышалось металлическое звяканье. Вернувшись, он взял Кэтрин за правую руку и провел какие-то манипуляции. Что именно он делал, Кэтрин не знала, зато Питер увидел — и тут же забился в своем кресле.

Она почувствовала внезапный болезненный укол в сгиб правого локтя, и по телу начало растекаться непонятное тепло. Питер метался и полузадушенно хрипел, тщетно пытаясь выбраться из тяжелого кресла-каталки. От локтя до кончиков пальцев рука у Кэтрин странно онемела и стала холодеть.

Татуированный отошел в сторону, и тут Кэтрин наконец поняла, что привело брата в такой ужас. Из вены у нее торчала медицинская игла, какие используются, когда берут кровь на анализ. Однако шприца у этой иглы не было. Кровь свободно вытекала — из сгиба локтя струйка змеилась по руке на каменный стол.

— Живой хронометр, — обернувшись к Питеру, пояснил татуированный. — Через какое-то время, когда я попрошу тебя исполнить свою роль, ты вызовешь в своей памяти эту картину… Умирающую в темноте и полном одиночестве Кэтрин.

Лицо Питера исказилось невыразимым страданием.

— Она проживет еще около часа с небольшим, — прикинул похититель. — Если не будешь артачиться и мы управимся быстро, у меня останется достаточно времени, чтобы ее спасти. Но разумеется, если ты вообще откажешься мне подчиняться… твоя сестра погибнет здесь одна.

Питер неразборчиво проревел что-то сквозь кляп.

— Знаю, знаю, — похлопав Питера по плечу, посочувствовал похититель, — тебе тяжело. Но не переживай. В конце концов, тебе ведь уже приходилось оставлять близкого человека в беде. — Помолчав, он наклонился к самому уху Питера. — Я, конечно же, имею в виду твоего сына Закари, которого ты бросил в тюрьме «Соганлик».

Питер дернулся, натягивая удерживающие его в кресле ремни, и снова попытался что-то прокричать сквозь кляп.

— Прекратите! — не выдержала Кэтрин.

— Я хорошо помню ту ночь, — с издевкой продолжал татуированный, заканчивая сборы. — Я все слышал. Надзиратель предлагал способ вызволить твоего сына, но ты предпочел преподать Закари урок… бросив его на произвол судьбы. Мальчишке урок пошел впрок, а? — Похититель ухмыльнулся. — Он лишился — я обрел. — Вытащив из ящика льняную салфетку, он затолкал ее Кэтрин в рот. — Смерть, — прошептал он, — не терпит лишнего шума.

Питер отчаянно забился в кресле. Однако татуированный, не проронив больше ни слова, выкатил его из комнаты спиной вперед, давая посмотреть на сестру прощальным взглядом.

Кэтрин и Питер посмотрели друг другу в глаза — в последний раз.

И Кэтрин осталась одна.

Она слышала, как похититель везет Питера по лестнице, затем через металлическую дверь. Потом щелкнул замок в двери, которую татуированный запер за собой, и они выбрались наружу через потайной ход, замаскированный картиной. А спустя еще несколько минут донесся звук заводящегося двигателя.

Потом особняк погрузился в тишину.

Кэтрин лежала одна в кромешной тьме, истекая кровью.

Глава 108

Роберт Лэнгдон витал в бездонной пропасти.

Ни света. Ни звуков. Ни ощущений.

Бесконечная безмолвная пустота.

Мягкость.

Бесплотность.

Тело отринуло его. Он в свободном полете.

Материального мира больше нет. Время исчезло.

Теперь он — сознание в чистом виде… бестелесная субстанция, повисшая в пустоте бескрайней вселенной.

Глава 109

Модифицированный вертолет «UH-60» пронесся почти над самыми крышами просторных особняков Калорама-Хайтс, держа курс на координаты, выданные отрядом подмоги. Агент Симкинс первым заметил черный «кадиллак-эскалейд», криво припаркованный на газоне у одного из домов. Въездные ворота стояли закрытыми, в доме было темно и тихо.

Сато подала сигнал приземляться.

Вертолет жестко сел на газон перед домом, где, помимо «кадиллака», теснились другие автомобили, и среди них — седан частной охранной службы с мигалкой на крыше.

Симкинс с отрядом выпрыгнули и, доставая оружие, понеслись к крыльцу. Обнаружив, что входная дверь заперта, командир, приставив ладони к стеклу, посмотрел через окно внутрь. Свет в прихожей не горел, но на полу виднелся лежащий ничком человек.

— Черт! — прошептал он. — Это же Хартман.

Ухватив стоящий на крыльце стул, один из бойцов разбил широкое окно, и звон осколков растворился в рокоте вертолетного винта. Через секунду весь отряд был в доме. Симкинс кинулся в прихожую и, опустившись на колени рядом с Хартманом, попытался нащупать пульс. Глухо. Все кругом было залито кровью. Тогда агент наконец разглядел отвертку, торчащую у Хартмана в горле.

«Боже…» Поднявшись, Симкинс махнул бойцам, чтобы приступали к полному обыску.

Агенты рассредоточились по первому этажу, пронзая огоньками лазерных прицелов темноту, царящую в роскошном особняке. В гостиной и кабинете ничего подозрительного не обнаружилось, однако в столовой они сразу наткнулись на труп неизвестно откуда взявшейся сотрудницы частной службы охраны. Надежда найти Роберта Лэнгдона и Кэтрин Соломон таяла с каждой секундой. Похоже, убийца намеренно заманил их в ловушку, и, если он так легко расправился с агентом ЦРУ и вооруженной охранницей, у профессора и женщины-ученой шансы тем более невелики.

Покончив с первым этажом, Симкинс послал двух бойцов наверх, а сам тем временем спустился в подвал по лестнице, ведущей из кухни. Когда он включил свет, цокольный этаж предстал перед ним просторным и чистым, будто им не пользовались вовсе: бойлеры, голые цементные стены, несколько ящиков.

«Глухо».

Симкинс направился обратно в кухню, и одновременно со второго этажа спустились бойцы. Все показывали жестами, что ничего не обнаружено.

Ни единой души во всем доме.

Никого. И новых трупов тоже не найдено.

Симкинс связался по рации с Сато, доложил, что все проверено, заодно сообщив неутешительные новости, и вышел в прихожую. Сато уже поднималась на крыльцо. За ее спиной в кабине вертолета сидел в полной прострации Уоррен Беллами, у ног которого виднелся титановый кейс с ноутбуком Сато. Секретный ноутбук директора Службы безопасности обеспечивал ей доступ к компьютерной сети ЦРУ из любого уголка мира по закодированному спутниковому каналу. Это на его экране Беллами увидел в оранжерее что-то такое, что повергло его в ужас и заставило полностью принять сторону Сато. Симкинс не догадывался, чем его так напугала директор СБ, однако из оранжереи Беллами вышел глубоко потрясенный и до сих пор от потрясения не оправился.

Сато вошла в прихожую и на мгновение замерла при виде распростертого на полу Хартмана. Затем, вскинув голову, пристально посмотрела на Симкинса:

— Лэнгдона и Кэтрин не нашли? А Питера Соломона?

Симкинс покачал головой:

— Если они еще живы, он их куда-то увез.

— В доме есть компьютер?

— Да, мэм. В кабинете.

— Проводите меня.

Вслед за Симкинсом Сато проследовала из прихожей в гостиную. Ковер был весь усыпан осколками стекла из выбитого окна. Миновав камин, большое полотно на стене и несколько стеллажей с книгами, Сато и Симкинс вошли в кабинет. Посреди отделанной деревянными панелями комнаты стоял антикварный стол с большим монитором. Сато обогнула его и, посмотрев на экран, досадливо нахмурилась, чертыхаясь себе под нос.

Симкинс, подойдя к ней, тоже взглянул на экран. Он был темным.

— Что-то не так?

Сато кивнула на пустую док-станцию рядом с монитором.

— Он пользуется ноутбуком. Прихватил его с собой.

Симкинсу от этого яснее не стало.

— Там какая-то информация, которую вы хотели бы увидеть?

— Нет, — мрачно ответила Сато. — Там информация, которую не должен видеть никто.

Кэтрин Соломон, лежа на каменном столе в подвале, слышала, как рокочет приземляющийся вертолет. До нее донесся звон бьющегося стекла, и над головой загрохотали тяжелые ботинки. Кэтрин попыталась позвать на помощь, но мешал кляп. Она не смогла издать ни звука. Чем больше она напрягала легкие, тем быстрее начинала струиться кровь по руке.

Дыхание перехватывало, в голове ощущался легкий звон.

Кэтрин осознавала, что нужно успокоиться. «Думай, шевели мозгами», — приказала она себе. Собрав волю в кулак, Кэтрин погрузилась в медитацию.

Роберт Лэнгдон плыл в бескрайней пустоте. Уцепиться взглядом было не за что, сколько он ни всматривался в бездну. Никакой опоры, никаких ориентиров.

Кромешная тьма. Мертвая тишина. Полный покой.

Даже силы тяжести нет, и непонятно, где верх, где низ.

Тело исчезло.

«Наверное, это смерть».

Время раздвигалось, растягивалось и сжималось, будто жило своей собственной жизнью. Лэнгдон потерял ему счет. Сколько прошло?

«Десять секунд? Десять минут? Десять дней?»

Внезапно, как звезды в далеких галактиках, начали вспыхивать воспоминания, накрывая Лэнгдона взрывной волной, катящейся по бескрайней пустоте.

Память Роберта Лэнгдона вдруг прояснилась. В мысли ворвалась череда картинок из прошлого — ярких и пугающих. Над ним нависает сплошь покрытое татуировками лицо. Мощные руки приподнимают его голову и с силой обрушивают затылком на твердый пол.

Взрыв боли… и темнота.

Серый свет.

Пульсация.

Обрывки воспоминаний. Его волочат в полубессознательном состоянии куда-то вниз, глубоко вниз. Похититель что-то бормочет.

«Verbum significatium… Verbum omnificum… Verbum perdo…»[10]

Глава 110

Директор Сато стояла в одиночестве в центре кабинета, дожидаясь, пока в отделе космической съемки ЦРУ обработают ее запрос. Одно из преимуществ работы в округе Колумбия — хорошее спутниковое покрытие. Возможно, судьба им улыбнется и подарит снимок дома, сделанный сегодня вечером с удачно расположившегося спутника, и на нем будет видно, в каком направлении отъезжал от дома автомобиль в течение последнего получаса.

— Сожалею, мэм, — отозвался сотрудник отдела. — Сегодня по этим координатам ничего нет. Будете посылать заявку на передислокацию спутника?

— Нет, спасибо. Уже поздно.

Повесив трубку, Сато озабоченно выдохнула, не представляя, как определить, куда направился объект. Она вышла в прихожую, где бойцы, запаковав тело Хартмана в мешок, несли его к вертолету. Симкинса, которому Сато приказала собирать всех и готовиться к возвращению в Лэнгли, она обнаружила в гостиной — и почему-то на четвереньках. Вид у него был такой, будто ему нездоровится.

— Что с вами?

Он поднял голову и посмотрел на Сато странным взглядом.

— Вы вот это видели? — Симкинс ткнул пальцем в пол.

Подойдя поближе, Сато присмотрелась к ковру и помотала головой, ничего особенного не разглядев.

— Присядьте на корточки, — подсказал Симкинс. — И посмотрите на ворс.

Сато послушно присела — и поняла, что он имеет в виду. Ворс оказался местами примятым… по ковру пролегли две параллельные колеи, будто по нему катили что-то тяжелое.

— Самое загадочное, — продолжал Симкинс, — это куда они ведут. — Он показал рукой.

Сато проследила взглядом две едва заметные параллели, пересекающие ковер. Следы упирались в огромное — от пола до потолка — полотно, висящее рядом с камином.

«Как такое может быть?»

Подойдя вплотную к картине, Симкинс попытался снять ее со стены. Ни в какую.

— Закреплена намертво, — доложил он, пробегая пальцами по краю рамы. — Постойте, тут внизу что-то есть. — Под нижней кромкой палец задел крошечный рычажок. Раздался щелчок.

Симкинс толкнул раму, и картина повернулась, как вращающаяся дверь. Сато невольно сделала шаг вперед.

Включив фонарь, Симкинс направил луч в темный провал за дверью.

Сато прищурилась.

«Ну что же…»

Короткий темный коридор заканчивался массивной металлической дверью.

Вал воспоминаний, прокатившийся через тьму, в которую погрузились мысли Лэнгдона, отхлынул так же внезапно, оставив шлейф из раскаленных искр, кружащих в вихре под знакомый монотонный шепот.

«Verbum significatium… Verbum omnificum… Verbum perdo…»

Бормотание напоминало заунывный хор, исполняющий средневековую стихиру.

«Verbum significatium… Verbum omnificum…»

Слова эхом раскатывались по бездне, к хору присоединялись все новые голоса.

«Апокалипсис… Франклин… Апокалипсис… Слово… Апокалипсис…»

Внезапно где-то вдали загудел погребальный колокол. Он звенел не смолкая, все громче и громче. Все настойчивее, будто в надежде, что Лэнгдон догадается, будто увлекая за собой его мысли.

Глава 111

Колокол на башне с часами звонил целых три минуты, и от его звона дрожали хрустальные подвески люстры над головой Лэнгдона. Давным-давно, несколько десятилетий назад, он приходил в знакомый всем зал академии Филипс-Эксетер на лекции. Теперь же он приехал послушать обращение своего замечательного друга к ученикам. Свет начал гаснуть, и Лэнгдон занял место у задней стены, под пантеоном с портретами директоров академии.

Аудитория примолкла.

В полной темноте высокая темная тень пересекла сцену и поднялась на трибуну.

— Доброе утро! — раздался усиленный микрофоном негромкий голос.

Слушатели подались вперед и начали вытягивать шеи, пытаясь рассмотреть лицо лектора.

Вспыхнул проектор, на экране появилась поблекшая черно-белая фотография, изображающая живописный замок из красного песчаника с квадратными башнями и готическими украшениями.

— Кто мне ответит, где это? — спросил человек за лекторской трибуной.

— Англия! — раздался из темноты девичий голос. — Фасад — смесь ранней готики и позднего романского стиля, а значит, перед нами типичный норманнский замок, построенный в Англии где-то в двенадцатом веке.

— Ух ты! — восхитился невидимый лектор. — По истории архитектуры у кого-то, я смотрю, твердое «отлично».

По залу прокатился общий стон.

— Но вынужден вас огорчить, — продолжала тень. — Вы промахнулись на три тысячи миль и половину тысячелетия.

Аудитория воспрянула духом.

Сепия на экране сменилась современной цветной фотографией того же здания, снятой с другого ракурса. На переднем плане все так же высились башни из песчаника, однако задний план отчего-то был занят величественным белым куполом американского Капитолия.

— Подождите! — прозвучал тот жедевичий голос. — Получается, в округе Колумбия есть норманнский замок?

— Есть, с 1855 года, — подтвердил лектор. — Именно этим годом датируется следующий снимок.

На экране возник новый слайд. Черно-белая фотография, сделанная внутри здания: бальный зал с массивными сводами, но обстановка совсем не бальная — скелеты животных, музейные витрины, стеклянные сосуды с биологическими образцами, археологические находки и гипсовые слепки останков доисторических рептилий.

— Этот удивительный замок, — возвестил лектор, — был первым в Америке музеем естествознания. Дар нашей стране от состоятельного британского ученого, верившего, что наше молодое государство станет когда-нибудь страной просвещения. Он завещал отцам-основателям огромное состояние с наказом построить в самом сердце нашей родины «очаг приумножения и распространения знаний». — Лектор выдержал долгую паузу. — Кто назовет мне имя этого щедрого ученого?

— Джеймс Смитсон? — послышался чей-то робкий голос из передних рядов.

Аудитория откликнулась одобрительным перешептыванием.

— Правильно, Смитсон, — подтвердил со сцены лектор. Только теперь он вышел на свет, лукаво блеснув серыми глазами. — Доброе утро. Меня зовут Питер Соломон, я секретарь Смитсоновского института.

Учащиеся академии разразились бурными аплодисментами.

Лэнгдон со своего скромного места в заднем ряду с восторгом смотрел, как Питер увлекает юных слушателей в фотопутешествие по ранней истории Смитсоновского института. Зачином служили фотографии Смитсоновского замка — лаборатории в цокольном этаже; экспонаты, расставленные в коридорах; целый зал моллюсков, ученые, называвшие себя хранителями ракообразных, и даже старый снимок, запечатлевший двух самых популярных обитателей замка — чету ныне покойных сов, прозывавшихся Приумножение и Распространение. Получасовой экскурс завершился впечатляющим снимком из космоса: Эспланада, со всех сторон окруженная огромными зданиями Смитсоновского комплекса.

— Как я уже говорил в самом начале, — напомнил в заключение Питер Соломон, — Джеймс Смитсон и отцы-основатели видели будущее нашей страны в просвещении. Думаю, сегодня они могли бы нами гордиться. Смитсоновский институт, их великое детище, служит символом науки и знаний в самом сердце Соединенных Штатов. Это живой, дышащий, действующий памятник мечте наших великих предков создать государство, где превыше всего будут знания, мудрость и наука.

Под гром восторженных аплодисментов Соломон выключил проектор. В зале вспыхнул свет, и одновременно взметнулись вверх десятки рук — слушателям не терпелось задать вопросы.

Соломон выбрал невысокого рыжеволосого мальчика в середине зала.

— Мистер Соломон, — озадаченно протянул тот, — вы сказали, что отцы-основатели бежали от религиозных гонений в Европе, чтобы основать здесь государство на принципах научного прогресса.

— Да, именно так.

— Но… я всегда считал их глубоко верующими людьми, которые основали Америку как христианскую нацию.

Соломон улыбнулся:

— Друзья, не поймите меня превратно: отцы-основатели, хоть и верили искренне и глубоко, были при этом деистами, признающими Бога в общем и широком смысле. Единственным религиозным постулатом они выдвигали свободу религии. — Сняв микрофон со стойки, Питер вышел из-за трибуны и шагнул к краю сцены. — Отцы-основатели представляли в мечтах духовно просвещенную утопию, где свобода мысли, всеобщее образование и научный прогресс разгонят мрак изживших себя религиозных предрассудков.

Вскинула руку белокурая девочка в заднем ряду.

— Да?

— Сэр, — начала она, поднимая вверх свой сотовый, — я нашла вас в «Википедии», и там сказано, что вы масон, причем высокопоставленный.

Питер продемонстрировал масонский перстень.

— Только зря трафик расходовали.

По аудитории прокатился смех.

— Да, но, — продолжила девочка, подбирая слова, — вы только что высказались насчет «изживших себя религиозных предрассудков». А по-моему, если кто и выступает с религиозными предрассудками, то как раз масоны.

— Да? И почему же? — невозмутимо поинтересовался Соломон.

— Я много читала о масонах, знаю, что у вас полно странных обрядов и убеждений. В той статье из Интернета, кстати, говорится, будто масоны верят в какие-то древние магические знания… некую мудрость, которая может возвеличить человека, вознеся до небесных высот.

Все посмотрели на девочку так, будто она сморозила редкостную глупость.

— Вообще-то, — охладил слушателей Соломон, — она права.

Ребята устремили недоуменные взгляды на лектора.

Пряча улыбку, Соломон поинтересовался:

— Что там говорит «Википедия» насчет этих магических знаний?

Блондинка смутилась, но все же зачитала с сайта:

— «Чтобы оградить сакральные знания от посторонних глаз, древние адепты прибегли к шифру, завуалировав истинное их могущество в символах, мифах и аллегориях. В зашифрованном виде они окружают нас по сей день, их можно наблюдать в мифологии, в искусстве, в древних оккультных текстах. К сожалению, распутать сложные цепочки тайных смыслов современному человеку, видимо, не под силу… поэтому великая истина считается утраченной».

— Это все? — спросил Соломон, выдержав небольшую паузу.

Девочка поерзала на сиденье.

— Ну… почти.

— Так и думал. Дочитайте, пожалуйста.

Девочка, преодолевая неловкость, откашлялась и продолжила:

— «Согласно преданию, мудрецы, зашифровавшие во время оно Мистерии древности, оставили потомкам своего рода ключ… пароль, помогающий проникнуть к тайным знаниям. Это „волшебное слово“ — „verbum significatium“ — способно развеять тьму и явить Мистерии древности на свет, сделать их доступными для всеобщего понимания».

Соломон выслушал с задумчивой улыбкой.

— Да… «verbum significatium». — На секунду взгляд его устремился куда-то вдаль, потом он снова посмотрел на девочку. — И какова же судьба этого чудодейственного слова?

Блондинка настороженно посмотрела по сторонам — она, видно, уже и сама была не рада, что полезла к гостю с провокационными вопросами, — и дочитала:

— «Предание гласит, что „verbum significatium“ покоится глубоко под землей, терпеливо дожидаясь, когда в истории наступит поворотный момент, и человечество ощутит насущную потребность в вековой мудрости, знаниях и истине. На этой непростой развилке своего пути человек наконец отыщет Слово и провозгласит начало новой эпохи просвещения, полной удивительных чудес».

Закончив, девочка выключила телефон и съежилась на сиденье.

Аудитория притихла надолго, потом один из учеников все-таки поднял руку.

— Мистер Соломон, вы что, серьезно в это верите?

Соломон улыбнулся:

— А почему бы нет? В наших мифах издавна встречаются слова, наделяющие прозрением и божественным могуществом. Фокусники, например, и сейчас произносят «абракадабра», когда извлекают предметы из пустоты. Мы давно забыли, что слово это не игрушка, оно восходит к древнему арамейскому заклинанию «авра кедавра» — «творю словом».

Молчание.

— Но, сэр, — не отступал мальчик, — неужели вы верите, что одно единственное слово… это самое «verbum significatium»… каким бы оно там ни было… способно пробудить древнее знание — и положить начало новой эпохе просвещения?

Питер Соломон с непроницаемым лицом смотрел на зал.

— То, во что верю лично я, к делу отношения не имеет. Важно другое: практически во всех без исключения религиях и философских традициях найдется упоминание о грядущем веке просвещения. У индуистов — это Крита-юга, в астрологии — Эра Водолея, у иудеев — пришествие Мессии, у теософов — Новый век, у космологов — Гармоническая конвергенция, для которой они даже указывают конкретную дату наступления.

— Двадцать первое декабря 2012 года! — выкрикнули в зале.

— Да, пугающе скоро… если, конечно, верить календарю майя.

Лэнгдон мысленно усмехнулся, вспоминая, как десять лет назад Соломон предсказывал, какой ажиотаж вызовет у телевизионщиков 2012 год и связанные с ним пророчества о конце света.

— Однако если отбросить календари, — продолжал Соломон, — мне кажется замечательным, что такие разные учения, существующие испокон веков, сходятся в одном: близится великая эпоха просвещения. Во всех культурах, во все времена, по всему миру мечта человечества выражалась в одном и том же — в грядущем апофеозе, в преображении, которое раскроет истинный потенциал нашего мозга. — Соломон улыбнулся. — Как вы думаете, чем вызвано подобное единодушие?

— Истинностью, — раздался тихий голос из зала.

Соломон всем корпусом повернулся в ту сторону.

— Кто это сказал?

Руку поднял миниатюрный азиат, в мягких чертах которого угадывалось непальское или тибетское происхождение.

— Возможно, в душе каждого из нас заключена вселенская истина. Или мы храним отголоски одной общей на всех истины — как генную информацию в ДНК. Тогда этой общей истиной и объясняется сходство между всеми нашими легендами.

Просияв, Соломон сложил ладони и почтительно поклонился мальчику.

— Благодарю!

Все притихли.

— Истина, — обращаясь к залу, провозгласил Соломон. — Истина всемогуща. Если мы тяготеем к схожим мыслям, не исключено, что причина тому — их истинность, запечатленная где-то в глубине нашей души. И когда мы сталкиваемся с истиной — даже не понимая ее, мы чувствуем отклик, чувствуем, как она звучит в унисон с нашим подсознанием. Вполне вероятно, что мы не постигаем истину, а припоминаем, воспроизводим, узнаём то, что и так сокрыто внутри нас самих.

В зале воцарилась полная тишина.

Соломон не стал ее нарушать, давая ребятам время переварить услышанное, затем проговорил негромко:

— В заключение хотел бы вас предостеречь… Истина дается нелегко. Каждый «золотой век», век света в истории человечества, сопровождался разгулом сопротивляющегося мракобесия. Таков естественный закон равновесия. Поэтому, глядя на то, как растет и ширится тьма в современном нам мире, следует сознавать, что просвещение, свет, тоже набирает силу. Мы стоим на пороге величайшего «золотого века», и нам всем — вам всем — несказанно повезло родиться и жить именно сейчас и застать этот поворотный момент. Нам, единственным из всех когда-либо живших на земле, довелось попасть в тот краткий промежуток времени, что станет началом высшей ступени Ренессанса. Тысячелетние блуждания в потемках уйдут в прошлое, и мы наконец увидим, как наука, разум и даже религия восторжествуют в поисках истины.

Аудитория уже собиралась разразиться восторженными аплодисментами, но Соломон остановил ребят жестом.

— Мисс? — Он кивнул той самой блондинке с сотовым, любительнице провокационных вопросов. — Хоть мы и не сошлись во мнениях, я хотел бы вас поблагодарить. Ваша непримиримость — отличный катализатор грядущих перемен. Ведь для темноты нет лучшей почвы, чем безразличие, а самое мощное оружие против него — уверенность в собственной правоте. Изучайте основы своей веры. Изучайте Библию. — Он улыбнулся. — Особенно последние главы.

— Апокалипсис? — уточнила девочка.

— Именно. Книга Откровения — живейший пример нашей общей истины. Последние страницы Библии слово в слово повторяют то, о чем рассказывается в других учениях, которым нет числа. Все они пророчат человечеству обретение великой мудрости в скором времени.

— Но ведь Апокалипсис — это конец света, разве нет? — раздался голос из зала. — Антихрист, Армагеддон, последняя битва между добром и злом…

Соломон усмехнулся.

— Кто тут учит греческий?

Взметнулись несколько рук.

— Что в буквальном переводе означает слово «апокалипсис»?

— Оно переводится… — начал один из учеников — и удивленно осекся, — это от глагола «открывать», «обнаруживать»…

Соломон одобрительно кивнул.

— Именно. «Апокалипсис» буквально означает «откровение». Библейская Книга Откровения предсказывает открытие великой истины и обретение небывалой мудрости. Апокалипсис — это не конец света, а, скорее, конец привычного нам мира. Пророчество об апокалипсисе — очередная красивая метафора из Библии, искаженная до неузнаваемости. — Соломон подошел ближе к краю сцены. — Поверьте, апокалипсис не за горами, но он будет совсем не тем, что мы привыкли представлять.

Где-то в вышине зазвучал колокол.

Слегка озадаченные слушатели разразились громом бурных аплодисментов.

Глава 112

Кэтрин Соломон почти потеряла сознание, когда раздался оглушительный грохот и стол сотрясла взрывная волна.

Почти сразу же потянуло дымом.

В ушах стоял звон.

Послышались едва различимые голоса. Где-то далеко. Крики. Шаги. И вдруг дышать стало легче. Салфетку-кляп выдернули изо рта.

— Вы спасены, — прозвучал незнакомый мужской голос. — Главное — держитесь.

Она думала, что у нее вытащат иглу из вены, однако человек принялся командовать:

— Аптечку! Капельницу подсоединить к игле… вводите лактатный раствор Рингера… давление померить!

— Мисс Соломон, — поинтересовался незнакомец между делом, нащупывая у Кэтрин пульс, — человек, который вас здесь привязал… куда он отправился?

Кэтрин хотела ответить, но слова застряли в горле.

— Мисс Соломон, куда направился похититель? — настаивал голос.

Она попыталась открыть глаза и поняла, что сейчас отключится.

— Нам во что бы то ни стало надо знать, куда он делся.

— На… священную… гору… — выдавила в ответ Кэтрин, хотя и понимала, что ясности эти три слова не внесут.

Директор Сато шагнула в проем развороченной взрывом стальной двери и по деревянной потайной лестнице спустилась в скрытую часть цокольного этажа. Внизу ее встретил один из агентов.

— Директор, взгляните…

Сато проследовала за ним по узкому коридору в небольшую боковую комнатушку. Там горел яркий свет и практически ничего не было, если не считать брошенную на полу одежду. Сато сразу узнала твидовый пиджак и ботинки Лэнгдона.

Агент указал на стоящий у дальней стены большой ящик, с виду похожий на гроб.

«А это еще что?»

Сато шагнула к ящику, заметив попутно, что к нему подключен выходящий из стены прозрачный пластиковый шланг. Она осторожно подошла ближе и только теперь разглядела на крышке небольшую панель. Наклонившись, сдвинула ее в сторону — открылось крохотное оконце.

Директор Службы безопасности отпрянула в ужасе.

В плексигласовом иллюминаторе показалось бесстрастное лицо профессора Роберта Лэнгдона, погруженного в толщу воды.

«Свет!»

Бесконечную пустоту, в которой витал Лэнгдон, вдруг пронзили слепящие солнечные лучи. Они струились сквозь кромешную тьму, обжигая ярким светом.

Светом было залито все.

Внезапно на фоне сияющего облака возник прекраснейший силуэт. Чей-то лик… расплывчатый, смутный… глаза, смотрящие в упор из пустоты. Различив вокруг лика ослепительный ореол, Лэнгдон решил, что перед ним, должно быть, сам Господь.

Сато вглядывалась в глубины саркофага, гадая, понимал ли профессор, куда именно его поместили. Вряд ли. Основная цель данного устройства как раз и состоит в том, чтобы дезориентировать человека.

Камеры сенсорной депривации появились еще в пятидесятых и до сих пор пользовались популярностью в экспериментах состоятельных эзотериков. «Флоутинг», как его еще называют, — это уникальная возможность ощутить себя еще не родившимся младенцем в материнской утробе. Особого рода медитация, создание расслабляющего режима для мозга путем отключения всех нагрузок — нет ни света, ни звука, ни тактильных ощущений, даже сила тяжести отсутствует. В обычной флоут-камере человек лежит на спине в насыщенном соляном растворе, который отлично держит тело на плаву. Лицо медитирующего всегда находится над поверхностью, и он свободно дышит.

Однако в последние годы технологии сделали гигантский скачок вперед.

Кислородосодержащие перфторуглероды.

Полная жидкостная вентиляция (ПЖВ).

Новое изобретение настолько не укладывалось в сознании, что поверить в него смогли немногие.

Жидкость, пригодная для дыхания.

Жидкостное дыхание стало реальностью в 1966 году, когда Леланду Кларку удалось на несколько часов погрузить мышь в жидкий кислородосодержащий перфторуглерод и благополучно извлечь ее живой. В 1989 году технология ПЖВ добавила остроты сюжету фильма «Бездна», хотя мало кто из зрителей догадался, что видит на экране реально существующее научное достижение.

ПЖВ родилась из попыток современной медицины обеспечить дыхание недоношенных младенцев, помещая их в среду, сходную с материнским чревом. Для человеческих легких, заполненных жидкостью в течение девяти месяцев внутриутробного развития, такая среда оказывалась знакомой. Сначала перфторуглероды получались слишком вязкими для дыхания, однако со временем наука шагнула вперед, и современные пригодные для дыхания жидкости по консистенции почти не отличаются от воды.

Научно-технический директорат ЦРУ — спецслужбы называют его сотрудников волшебниками из Лэнгли — активно экспериментировал над кислородосодержащими перфторуглеродами, применяя их в оборонных технологиях. Аквалангисты-глубоководники элитных подразделений ВМФ выяснили, что использование кислородонасыщенной жидкости вместо распространенных дыхательных смесей вроде кислородно-гелиевой или кислородно-азотно-гелиевой позволяет погружаться на большую глубину, не боясь кессонной болезни. НАСА и ВВС тоже обнаружили, что пилоты, снабженные вместо обычного кислородного баллона аппаратом для жидкостного дыхания, выдерживают гораздо более сильные перегрузки, поскольку жидкость распределяет динамическую нагрузку на внутренние органы равномернее, чем газ.

Сато слышала, что теперь существуют так называемые лаборатории экстремальных испытаний, где предоставлялась возможность полежать в такой камере ПЖВ, — их еще называли медитационными аппаратами. В этом доме камеру скорее всего установили для экспериментов хозяина над собственным организмом — хотя массивные наружные защелки наводили Сато на мысль, что не только над собственным. В ЦРУ с подобной техникой допроса были знакомы не понаслышке.

Печально известная пытка погружением в воду обеспечивала достаточно высокие результаты, ведь у жертвы не возникало ни малейшего сомнения в том, что ее действительно утопят. Однако Сато слышала о проведении нескольких секретных операций с использованием таких вот камер, где иллюзию смерти от утопления удалось поднять до невиданных и пугающих высот. Жертву, погруженную в пригодную для дыхания жидкость можно было «утопить» почти буквально — захлебывающийся человек в панике не разбирал, что жидкость эта чуть гуще воды. Едва жидкость заполняла легкие, допрашиваемый в большинстве случаев терял сознание от страха, а затем, придя в себя, оказывался в полностью изолированной «камере-одиночке».

В теплую, насыщенную кислородом жидкость подмешивали анестетические вещества, парализующие препараты и галлюциногены, которые вызывали у пленника ощущение, будто его сознание полностью отделено от тела. Конечности не воспринимали посылаемые мозгом сигналы. Переживание подобной «смерти» повергало в ужас само по себе, однако окончательный удар по психике жертвы наносило «воскрешение», когда в сознание одновременно врывались яркие лучи, холод и оглушающий шум. После череды «смертей» и «воскрешений» узник переставал понимать, на каком свете находится, жив он или мертв, и на вопросы отвечал без утайки.

Директор СБ на мгновение засомневалась: не лучше ли дождаться бригады медиков, прежде чем вытаскивать Лэнгдона из камеры? Однако времени не было. «Он должен рассказать, что знает».

— Выключите свет, — велела Сато. — И одеяла поищите.

Солнце, бьющее в глаза, погасло.

Лик тоже скрылся.

Вокруг снова разлилась темнота, однако сквозь нее, сквозь протянувшуюся на бесконечные световые годы пустоту, долетал отдаленный шепот. Кто-то что-то бубнил… не разобрать. Потом мир сотрясся, будто вот-вот мог расколоться.

И тут он раскололся.

Вселенную внезапно разорвало надвое. Бездонную пустоту прорезала гигантская трещина — словно окружающее пространство треснуло по швам. В трещину пополз сероватый туман, и Лэнгдону открылась жуткая сцена: бесплотные руки тянулись к нему, собираясь схватить и выдернуть из обретенной вселенной.

«Нет!»

Лэнгдон попытался сбросить, оттолкнуть чужие руки, но не смог.

«Или все-таки они…»

Сознание постепенно обрастало плотью. Чужие руки сжали вновь обретенное тело Лэнгдона цепкой хваткой и потащили его ввысь.

«Нет! Не надо!»

Слишком поздно.

Когда он пролетал через дыру в мироздании, грудную клетку чуть не разорвало. Легкие как будто забило песком.

«Задыхаюсь!»

Вдруг его опрокинули спиной на предельно неудобную, жесткую ледяную поверхность. Что-то резко давило на грудь, снова и снова, до боли, заставляя исторгать наполняющее его изнутри тепло.

«Хочу обратно!»

Лэнгдон чувствовал себя младенцем, вытолкнутым из материнского чрева.

Содрогаясь и захлебываясь, он откашливал жидкость из легких. Грудь и шею невыносимо ломило от боли. В горле полыхал пожар. Вокруг разговаривали, вроде бы шепотом, но от этого звука закладывало уши. Перед глазами плыл туман, а в нем перемещались расплывчатые силуэты. Кожа потеряла чувствительность, будто высохший пергамент.

На грудь давило немилосердно.

«Задохнусь же!»

Он выплюнул еще струйку воды. Горло сжалось, уступая неумолимому рефлексу. Лэнгдон закашлялся, и в легкие хлынул холодный воздух. Так ощущает себя младенец, делающий первый вдох. Мир оказался жестоким и неприветливым. Лэнгдон хотел только одного — вернуться обратно, в свою уютную колыбель.

Сколько прошло времени, Роберт Лэнгдон не знал. Придя в себя, он понял, что лежит на боку, завернутый в одеяла и полотенца, на твердом паркете. Сверху на него смотрело знакомое лицо, однако светящийся нимб исчез. В ушах эхом зазвучал монотонный речитатив:

«Verbum significatium… Verbum omnificum…»

— Профессор Лэнгдон, — раздался чей-то шепот. — Вы понимаете, где находитесь?

Лэнгдон слабо кивнул, все еще кашляя.

Более того, он начал понимать, что означали события сегодняшнего вечера.

Глава 113

Профессор Лэнгдон, завернутый в несколько шерстяных пледов, стоял на подгибающихся ногах у открытой камеры с жидкостью. Он снова обрел свое тело — хотя приятным это обретение называть не хотелось. Горло и легкие жгло огнем. Мир казался враждебным и жестоким.

Сато успела объяснить профессору про камеру сенсорной депривации — добавив, что, если бы она, директор СБ, его не вытащила, умирать ему голодной смертью или еще от чего похуже. Лэнгдон мог с уверенностью предположить, что Питеру пришлось пережить те же ощущения. «Питер в Арафе… в Хамистагане… — сказал татуированный во время одного из первых телефонных разговоров. — В пургатории». Если Соломона провели через подобные муки «рождения» несколько раз, неудивительно, что он выложил похитителю все самые сокровенные тайны.

Сато жестом пригласила профессора следовать за ней, и он, тяжело переставляя ноги, двинулся по узкому коридору в глубь этих непонятных катакомб, которые Лэнгдону до этого не представилось возможности осмотреть. Они вошли в квадратную комнату с каменным столом посередине, залитую мертвенно-призрачным светом. Увидев Кэтрин, Лэнгдон с облегчением вздохнул. Однако радость оказалась преждевременной.

Кэтрин лежала навзничь поперек каменной столешницы. На полу валялись окровавленные полотенца. Агент ЦРУ держал над столом капельницу, от которой к руке Кэтрин тянулась прозрачная трубка.

Саму Кэтрин сотрясали тихие рыдания.

— Кэтрин? — позвал ее Лэнгдон севшим голосом. В горле першило.

Она повернула голову и посмотрела на него ошарашенным, непонимающим взглядом.

— Роберт? — Глаза ее сначала округлились от изумления, а потом засияли радостью. — Но ведь… ты утонул, я видела…

Он шагнул ближе к каменному столу.

Кэтрин приподнялась и села, не обращая внимания на капельницу и увещевания агента. Лэнгдон подошел к ней вплотную, и она заключила его в объятия вместе с шерстяными пледами.

— Слава Богу! — шепнула Кэтрин, расцеловав профессора в обе щеки, и прижала его к себе крепко-крепко, будто не веря, что он все-таки жив. — Как тебе удалось? Я не понимаю…

Сато начала объяснять про камеры сенсорной депривации и насыщенные кислородом перфторуглероды, но Кэтрин не слушала, сжимая Лэнгдона в объятиях.

— Роберт, — наконец сказала она, — Питер жив. — Прерывающимся голосом Кэтрин поведала о своей жуткой встрече с братом, упомянув и физическое состояние Питера, и кресло-каталку, и странный нож, и намеки на некое «жертвоприношение», и то, как ее оставили истекать кровью, сделав «живым хронометром», чтобы воздействовать на Питера.

— Догадываешься… куда они могли… поехать? — едва ворочая языком, спросил Лэнгдон.

— Он сказал, что повезет Питера на священную гору.

Лэнгдон отшатнулся и во все глаза посмотрел на Кэтрин.

У нее навернулись слезы.

— Он расшифровал решетку на днище пирамиды и нашел указание отправляться на священную гору.

— Профессор, — вмешалась Сато, — вам это о чем-нибудь говорит?

Лэнгдон покачал головой:

— Абсолютно ни о чем. — И все же у него затеплилась надежда. — Если он высмотрел указание к дальнейшим действиям в расшифрованной загадке пирамиды, то и мы можем.

«Это я подсказал ему ключ к решению».

Сато разочарованно заметила:

— Пирамиды нет. Мы искали. Видимо, прихватил с собой.

Профессор закрыл глаза и попытался восстановить в памяти решетку с символами на дне пирамиды — последний образ, который увидел Лэнгдон перед тем, как утонуть, в силу травматичности события должен был запечатлеться в сознании наиболее ярко. Запомнились отдельные куски, далеко не вся решетка, но вдруг и этого хватит?

— Возможно, будет достаточно того, что мне удастся припомнить, — торопливо проговорил он, обращаясь к Сато, — но прежде понадобится кое-что найти в Интернете.

Сато вытащила блэкберри.

— Поищите «квадрат Франклина восьмого порядка».

Бросив на Лэнгдона удивленный взгляд, Сато все же без лишних расспросов принялась набирать текст в поисковике.

Профессор, у которого туман перед глазами начал рассеиваться только сейчас, наконец осмотрелся: каменный стол, на который он опирался, покрыт застарелыми пятнами крови, а стена справа увешана сплошным ковром из текстов, фотографий, набросков, карт, соединенных между собой настоящей паутиной из шнуров.

«Господи!»

Придерживая пледы, Лэнгдон приблизился к непонятному коллажу. Стену покрывала абсурднейшая коллекция материалов — страницы древних фолиантов (черная магия вперемешку со Священным Писанием); изображения разных символов, в том числе и оккультных; распечатки с сайтов, посвященных теориям заговоров; спутниковые снимки Вашингтона, испещренные пометками и вопросительными знаками… Одна из бумаг представляла собой список слов на разных языках. Среди них Лэнгдон распознал и выражения, священные для масонского братства, и древние магические заклинания, и слова из церемониальных формул.

«Что он ищет?

Слово?

Неужели все так просто?»

Скептический настрой Лэнгдона по поводу масонской пирамиды объяснялся, прежде всего тем, что она, согласно поверью, указывала местонахождение Мистерий древности. Тогда, по здравом размышлении, перед тем, кто раскроет ее тайну, должно предстать огромное подземелье, до отказа набитое тысячами и тысячами томов, чудом переживших канувшие в небытие древние библиотеки. Немыслимо. «Где может скрываться подземелье такого размера? Под Вашингтоном?» Однако теперь, вспомнив давнюю лекцию Питера Соломона в Филипс-Эксетере и глядя на списки магических слов, Лэнгдон увидел и другой возможный ход.

В магическую силу заговоров и заклинаний Лэнгдон, разумеется, не верил — однако в них определенно верил татуированный. Чувствуя, как учащается пульс, профессор снова пробежал взглядом рукописные каракули, карты, тексты, распечатки, соединяющие их шнуры и налепленные цветные бумажки.

Да, все верно. Везде прослеживался один и тот же мотив.

«Господи… Он ищет „verbum significatium“, знаковое, забытое, утраченное слово. — Лэнгдон переваривал свой вывод, попутно вспоминая отрывки из лекции Питера. — Утраченное слово, точно! Татуированный убежден, что именно оно и покоится где-то в недрах Вашингтона».

Рядом с Лэнгдоном возникла Сато.

— Вы это искали? — Она протянула ему блэкберри.

На экране вырисовывалась заполненная числами решетка восемь на восемь.

— Да, это. — Профессор потянул к себе первый попавшийся черновик. — Мне бы еще ручку.

Сато выдала ему свою.

— Только, пожалуйста, быстрее.

В подвальном кабинете Научно-технического директората ЦРУ Нола Кей в очередной раз водила взглядом по строчкам урезанной копии, той самой «выжимки», которую ей принес системщик Рик Пэриш. «На кой черт директору ЦРУ файл о древних пирамидах и недоступных подземельях?»

Теряясь в догадках, она схватила телефон и набрала номер.

Сато ответила сразу же, хотя ее голос показался Ноле напряженным.

— Нола, я как раз собиралась тебе звонить.

— У меня свежие данные, — сообщила помощница. — Не знаю, правда, что из этого следует, но тут обнаружилась урезанная копия…

— Забудь, сейчас не об этом, — перебила Сато. — Времени нет. Объект мы упустили, и у меня все основания полагать, что он готов выполнить свою угрозу.

Нолу бросило в холод.

— Плюс в том, что мы знаем, куда он отправился. — Сато глубоко вздохнула. — А минус в том, что у него с собой ноутбук.

Глава 114

Меньше чем в десяти милях от нее, на залитой лунным светом парковке, Малах заботливо подоткнул плед вокруг Питера Соломона и покатил инвалидное кресло с пленником к высившемуся рядом огромному зданию. По периметру сооружение окружают тридцать три колонны — каждая высотой ровно тридцать три фута. Величественная громадина в этот час стояла пустой, а значит, они с Питером останутся незамеченными. Впрочем, даже если заметят, издалека их пара никаких подозрений не вызовет: высокий добродушный мужчина в длинном черном пальто вывез лысого инвалида на вечернюю прогулку в кресле-каталке, ничего особенного.

Они подъехали к заднему входу, и Малах остановил кресло перед панелью кодового замка. Питер упрямо вскинул подбородок, показывая всем видом, что набирать код не будет.

Малах рассмеялся:

— Неужели думаешь, я тебя сюда привез, чтобы ты меня впустил? Уже забыл, что я — твой брат по ложе? — Он проворно набрал комбинацию цифр, доверенную ему после процедуры посвящения на тридцать третьем градусе.

Замок щелкнул, и массивная дверь отворилась.

Простонав, Питер заворочался в кресле.

— Ну, Питер, Питер, — проворковал Малах, — вспомни Кэтрин. Будешь хорошо себя вести, и она останется в живых. Ты можешь ее спасти. Даю честное слово.

Вкатив кресло с пленником внутрь, Малах запер за собой дверь. Сердце учащенно билось в предвкушении. Преодолев несколько коридоров, он подвез кресло с Питером к лифту и нажал кнопку. Когда двери открылись, он вошел в кабину спиной и втащил за собой кресло. Затем, убедившись, что Питеру все видно, утопил пальцем кнопку верхнего этажа.

Измученное лицо Соломона исказилось от нарастающего ужаса.

— Тсс! — прошептал Малах, ласково поглаживая Питера по бритой макушке под шелест закрывающихся дверей лифта. — Ты же сам прекрасно знаешь: секрет в том, как умереть…

«Я не могу вспомнить все символы!»

Лэнгдон зажмурился, изо всех сил пытаясь вызвать в памяти точное расположение значков на решетке, но даже ему, обладающему феноменальными способностями, задача оказалась не под силу. Те немногочисленные символы, что все-таки удалось воспроизвести, профессор записал на бумаге, а затем перераспределил согласно квадрату Франклина.

Однако пока ничего путного не складывалось.

— Смотри! — Кэтрин не сдавалась. — Кажется, ты на правильном пути. В верхнем ряду сплошь греческие буквы — то есть одинаковые символы сгруппированы вместе!

Лэнгдон тоже заметил закономерность, однако ни одного греческого слова, что вписалось бы в «кроссворд» придумать не мог.

«Нужна первая буква».

Он снова взглянул на волшебный квадрат и стал усиленно вспоминать букву, стоявшую в нижнем левом углу, на месте цифры «один».

«Думай!»

Закрыв глаза, он еще раз представил себе основание пирамиды.

«Нижний ряд, почти в самом углу… что же там за буква?»

На мгновение Лэнгдон вновь перенесся в камеру с жидкостью и в ужасе впился взглядом в дно пирамиды, заслоняющее свет в прозрачном оконце.

И увидел. Тяжело отдуваясь, он открыл глаза.

— Первая буква «H».

Он вписал ее в верхний ряд решетки. Слово все равно вырисовывалось не целиком, однако этих букв Лэнгдону уже было достаточно. Его внезапно озарило.

«Heredom!»

С бьющимся сердцем профессор задал новое слово в поисковике блэкберри. Только не греческое, а его английский эквивалент. Первой же ссылкой открылась статья из энциклопедии. Читая, Лэнгдон уже понимал, что все совпадает.

ХЕРЕДОМ (сущ.) — важный термин для франкмасонов высших градусов, заимствованный из ритуалов французских розенкрейцеров, которым обозначали мифическую гору в Шотландии, где, по преданию, был создан их первый капитул. От греческого «Heredom», образованного сочетанием «хиерос» и «домос» — «священный дом».

— Точно! — ошеломленно воскликнул Лэнгдон. — Туда они и отправились!

Сато, читавшая через плечо профессора, поглядела на него в недоумении:

— Куда? На мифическую шотландскую гору?!

Лэнгдон покачал головой:

— Нет. В вашингтонское здание, которое называют соответствующим образом.

Глава 115

Масонский храм — известный среди собратьев по ложе как «хередом» — считался драгоценнейшим алмазом в короне Шотландского устава Америки. Неофициальное свое название в честь мифической шотландской горы особняк заслужил благодаря ступенчатой пирамидальной крыше. Однако Малах знал, что сокровище здесь скрыто отнюдь не мифическое.

«Вот оно, то самое место. Масонская пирамида указала путь».

Пока старый лифт полз на третий этаж, Малах вытащил из кармана листок бумаги, куда с помощью квадрата Франклина перечертил решетку со дна пирамиды. В верхнем ряду собрались все греческие буквы — и еще один несложный символ.

Все четко и ясно, яснее просто некуда.

«Под Масонским храмом».

ХЕРЕДОМ↓

«Утраченное слово где-то здесь…»

Малах не знал, где именно искать, однако не сомневался, что найдет ответ в оставшихся символах из решетки. А еще, как нельзя более кстати, в его полном распоряжении Питер Соломон. Верховный досточтимый мастер. Кто лучше его разберется в секретах масонской пирамиды и самого здания?

Питер бился в кресле, что-то невнятно мыча сквозь кляп.

— Понимаю, ты волнуешься за Кэтрин, — посочувствовал Малах. — Не волнуйся, конец близок.

Самому Малаху финал теперь казался внезапно близким. Столько лет прошло в муках, выжидании, поисках, разработке планов — и вот наконец момент настал.

Лифт начал тормозить, и Малах ощутил прилив восторга.

Кабина дернулась и замерла.

Разъехались в стороны бронзовые двери, и перед Малахом открылся величественный зал. Просторное квадратное помещение, украшенное масонской символикой, освещал лунный свет, льющийся через квадратное же окно в шпице уходящего ступеньками вверх потолка.

«Я вернулся туда, откуда начал свой путь», — подумал Малах.

Храмовый зал — именно здесь Питер Соломон с братьями по ложе так опрометчиво приняли Малаха в свои ряды. И теперь самая трепетно оберегаемая масонская тайна — которую большинство братьев считают не более чем легендой — вот-вот станет его единоличным достоянием.

— Он ничего не найдет, — заявил Лэнгдон, поднимаясь вслед за Сато и остальными по деревянной потайной лестнице. В голове еще шумело, и ориентация в пространстве давалась с трудом. — Никакого Слова — в буквальном смысле — не существует. Это лишь метафора, символ Мистерий древности.

За ним двое бойцов спецотряда под руки вели Кэтрин, ослабевшую от потери крови.

Пока все осторожно пробирались через развороченную взрывом дверь, потом через вращающуюся картину в гостиную, Лэнгдон успел объяснить Сато, что Утраченное слово принадлежит к бессмертным символам масонства: одно-единственное слово, написанное на таинственном языке, который уже не поддается человеческому пониманию. Только самый просвещенный сможет понять тайный смысл Слова и познать его могущественную силу.

— Подразумевается, — добавил в заключение Лэнгдон, — что, если у человека хватило знаний обрести Утраченное слово, он сможет постичь и Мистерии древности.

Сато обернулась.

— То есть вы утверждаете, что преступник ищет… слово?

Лэнгдон и сам понимал, насколько абсурдно такое предположение, однако оно разрешало многие вопросы.

— Я, конечно, в церемониальной магии не специалист, однако тексты на подвальной стене и замеченный Кэтрин нетатуированный участок кожи на макушке нашего похитителя наводят на мысль, что он действительно надеется отыскать Утраченное слово и вписать его в этот пустой круг.

Сато повела всех в столовую. Снаружи прогревался вертолет, лопасти тарахтели все громче и громче. Лэнгдон продолжал рассуждать вслух:

— Если этот тип и впрямь верит, что ему вот-вот откроются Мистерии древности, могущественнее символа, чем Утраченное слово, для него не существует. И если он его отыщет и напишет на темени — кстати, темя само по себе священно, — то наш похититель, без сомнения, сочтет, что полностью экипирован и подготовлен по всей форме ритуала для… — Лэнгдон осекся, увидев, как побледнела Кэтрин при мысли об участи, уготованной брату.

— Роберт, — проговорила она едва слышно, и ее слова потонули в шуме вертолета, — это же как раз хорошо? Если ему сначала — прежде чем приносить Питера в жертву — необходимо написать Слово на темени, значит, у нас еще есть время. Он не убьет Питера, пока не отыщет Слово. А раз никакого Слова не существует…

Агенты заботливо придвинули стул для Кэтрин, а Лэнгдон попытался придать лицу оптимистичное выражение.

— К несчастью, Питер думает, что ты до сих пор лежишь в подвале и истекаешь кровью. И единственный для него шанс спасти тебя — безоговорочно подчиниться маньяку. То есть, возможно, помочь ему в поисках Слова.

— И что? — не понимала Кэтрин. — Слова-то нет…

— Кэтрин, — профессор пристально посмотрел ей в глаза. — Если бы я думал, что ты умираешь, и мне пообещали твою жизнь в обмен на некое Утраченное слово, я бы выдал этому маньяку слово — какое угодно, — а потом молился изо всех сил, чтобы он сдержал свое.

— Директор Сато! — позвали из соседней комнаты. — Вам лучше взглянуть самой…

Сато поспешно вышла из столовой и у лестницы столкнулась со спускающимся из спальни агентом. В руках он держал белокурый парик.

«Это еще что?»

— Элемент маскировки преступника, — пояснил агент. — В гардеробной нашел. Посмотрите повнимательнее.

Парик оказался неожиданно тяжелым. Сама нашлепка была сделана из толстого геля, а с изнанки почему-то торчал провод.

— Гелевый аккумулятор, моделируемый по форме черепа, — доложил агент. — Питает точечную оптоволоконную камеру, спрятанную в волосах.

— Что? — Запустив пальцы в густую искусственную шевелюру, Сато нащупала там крошечный объектив, надежно скрытый в белокурых прядях. — То есть этот парик — скрытая камера?

— Видеокамера, — подчеркнул агент. — Отснятые материалы хранятся вот тут, на карте памяти. — Он показал на полупроводниковую кремниевую плату размером с почтовую марку, утопленную в нашлепке парика. — Возможно, включается по сигналу датчика движения.

«Боже! — подумала Сато. — Вот, значит, как ему удалось».

По вине этого миниатюрного устройства, по всем статьям превзошедшего скрытые камеры в петлицах, мир сегодня оказался на грани катастрофы, которую Сато весь вечер пыталась предотвратить. Бросив на камеру в парике испепеляющий взгляд, директор СБ вернула улику агенту.

— Продолжайте обыск, — приказала она. — Важны любые мелочи. Поскольку известно, что ноутбук он увез, надо выяснить, как он собирается выходить на связь с миром. Обыщите кабинет, там могут найтись инструкции, кабели — хоть что-нибудь, из чего можно понять, каким он располагает оборудованием.

— Слушаюсь, мэм. — Агент поспешил выполнять.

«Пора выдвигаться».

Под доносящееся снаружи завывание вертолетного винта на полных оборотах Сато быстрым шагом направилась в столовую, где Симкинс расспрашивал Уоррена Беллами о том здании, куда предположительно направился преступник.

«Масонский храм».

— Парадные двери запечатаны изнутри, — рассказывал Беллами, которого, несмотря на теплоизолирующее одеяло из фольги, все еще била дрожь после «прогулки» по Франклин-сквер. — Попасть в здание можно только через задний вход. Там кодовый замок, и комбинация цифр известна лишь братьям по ложе.

— Назовите, — велел Симкинс, делая пометки в блокноте.

Беллами, окончательно ослабнув, опустился на стул. Стуча зубами, он проговорил код доступа, потом добавил:

— Адрес здания — 1733 по Шестнадцатой улице, но парковка и подъезд с обратной стороны. С ходу найти трудновато, однако…

— Я знаю, где это, — вмешался Лэнгдон. — Как прибудем, покажу.

Симкинс помотал головой:

— Нет, профессор, вы остаетесь здесь. Это боевая…

— Черт возьми! — взорвался Лэнгдон. — Там Питер! А это здание — настоящий лабиринт. Без провожатого вы минут десять будете плутать, добираясь до Храмового зала.

— Он прав, — подтвердил Беллами. — Там действительно лабиринт. Есть лифт, но он старый, сильно громыхает и открывается прямо в Храмовый зал. Так что, если хотите застать преступника врасплох, придется подниматься пешком.

— Вы заблудитесь, — не сдавался Лэнгдон. — От черного входа нужно пройти через Зал регалий, Зал славы, центральную лестничную площадку, потом Атриум, парадная лестница…

— Хватит, — прервала его Сато. —Лэнгдона берете с собой.

Глава 116

Энергия прибывала.

Малах чувствовал, подкатывая кресло с Питером Соломоном к алтарю, как сила бьется, пульсирует, волнами расходится по телу.

«Я покину этот Храм гораздо более могущественным, чем в начале пути».

Осталось только отыскать последнюю составляющую.

— Verbum significatium, — прошептал он чуть слышно. — Verbum omnificum.

У алтаря Малах остановился, обошел кресло кругом и расстегнул тяжелый портфель, что покоился у Питера на коленях. Из недр портфеля татуированный извлек каменную пирамиду, которую подставил под лунный луч, развернув основанием к Питеру, чтобы тот разглядел нанесенную на дне решетку.

— Все эти годы ты хранил ее, — издевательски заметил Малах, — понятия не имея, что за тайны она скрывает.

Осторожно пристроив пирамиду на край алтаря, он снова запустил руку в портфель.

— А этот талисман, — продолжил он, доставая золотое навершие, — и в самом деле сумел создать порядок из хаоса, в точности как предсказывалось.

Малах бережно водрузил золотую пирамидку на усеченную вершину каменной и отступил, открывая Питеру обзор.

— Вот он, твой симболон, любуйся!

Лицо Питера исказилось, он попытался что-то сказать.

— Отлично. Вижу, тебе есть чем со мной поделиться.

Малах резким движением выдернул кляп.

Питер Соломон закашлялся и несколько секунд глотал воздух, прежде чем смог выговорить первое слово:

— Кэтрин…

— Ее время на исходе. Если хочешь спасти сестру, придется делать как я велю.

Малах подозревал, что Кэтрин уже мертва, — а если и нет, все равно ей недолго осталось. Не важно. Пусть скажет спасибо, что вообще дожила до прощания с братом.

— Пожалуйста, — умолял Питер севшим голосом. — Вызови ей «скорую»…

— Непременно. Но прежде ты мне расскажешь, как попасть на потайную лестницу.

— Куда?! — Питер не поверил своим ушам.

— На лестницу. В масонской легенде говорится о лестнице, уходящей на сотни футов под землю в тайную пещеру, где сокрыто Утраченное слово.

Питер пришел в ужас.

— Ты же знаешь легенду, — не отступал Малах. — Потайная лестница, под камнем.

Он указал на алтарь в центре — огромный гранитный куб с золоченой надписью на иврите: «И сказал Бог: „Да будет свет!“ — и стал свет».

— Очевидно, это и есть то самое место. Выход на лестницу скорее всего скрыт на каком-нибудь из нижних этажей.

— Здесь нет никаких тайных лестниц! — закричал Питер.

Малах с терпеливой улыбкой воздел руку.

— Здание построено в виде пирамиды, — показал он, обводя жестом ступенчатый потолок, сужающийся к квадратному окну в самом верхнем ярусе.

— Да, пирамида, но какое отношение…

— Питер, у меня в распоряжении целая ночь. — Малах разгладил на своем безупречном теле складки белого шелкового одеяния. — Чего не скажешь о Кэтрин. Если тебе дорога ее жизнь, ты откроешь мне, как попасть на потайную лестницу.

— Говорю же, — повторил Питер, — нет в этом здании потайных лестниц!

— Разве? — Малах без лишней суеты продемонстрировал лист бумаги, на котором красовалась уже знакомая Питеру решетка с каменного основания. — Это заключительное послание масонской пирамиды. Расшифровать его мне помог твой приятель Лэнгдон.

Малах поднес рисунок поближе, чтобы Питеру было виднее. Досточтимый мастер ахнул от изумления: мало того что шестьдесят четыре символа разбились на четко организованные смысловые группы, из прежнего хаоса возник ясный образ.

Пирамида… и под ней лестница.

Питер Соломон, не веря своим глазам, смотрел на рисунок. Столетиями масонская пирамида хранила тайну, и вот теперь секрет раскрыт. У Соломона тревожно засосало под ложечкой.

«Последняя загадка пирамиды».

Подлинный смысл рисунка Соломон вот так, навскидку, определить не мог, однако понял, почему татуированный, глядя на этот образ, только укрепился в правильности своих убеждений.

«Он думает, что под пирамидой, носящей название „Хередом“, скрыта потайная лестница. Он все неправильно понял».

— Где лестница? — потребовал ответа похититель. — Скажи, как найти выход к ней, и Кэтрин будет спасена.

«Я бы с радостью, — подумал Соломон. — Только ведь нет никакой лестницы». Миф этот — сплошная аллегория, как и остальные масонские легенды. Винтовая лестница, как известно, рисовалась на табелях второго градуса, символизируя интеллектуальное восхождение к Божественной истине. Подобно лестнице Иакова, винтовая лестница означала путь на небеса… путь к Господу… связь между земным и горним мирами. Ступени ее символизировали многочисленные возможности человеческого разума.

«Он и сам должен знать, — размышлял Питер. — Он ведь прошел все обряды посвящения».

Любому проходящему посвящение говорилось о символической лестнице, по которой предстоит подняться, «постигая тайны земной науки». Во франкмасонстве, так же как в ноэтике и Мистериях древности, почитались нераскрытые возможности человеческого разума, и многие масонские символы имели отношение к физиологии человека.

«Разум подобен золотому венцу на вершине пирамиды человеческого тела. Философскому камню. По позвоночному столбу, как по винтовой лестнице, движется вверх и вниз энергия, соединяя небесный разум и земное тело».

Питер знал, что не случайно позвонков именно тридцать три. «Тридцать три масонских градуса». Основание позвоночника, крестец — sacrum на латыни, — в буквальном переводе означал «священная кость». «Наше тело — это храм». Почитаемая масонами наука хранила древние знания о том, как использовать его в самых благородных и великих целях.

К несчастью, разъяснять этому сумасшедшему истинное положение дел бесполезно, потому что Кэтрин так не спасти. Питер опустил взгляд на рисунок и вздохнул, будто сдаваясь.

— Ты прав, — солгал он. — Под зданием действительно скрыта потайная лестница. Я покажу тебе путь — только вызови «скорую» для Кэтрин.

Татуированный воззрился на него, не произнося ни слова.

Соломон был непреклонен.

— Или спаси мою сестру и узнаешь истину… или убей нас обоих и оставайся невеждой вовек!

Татуированный медленно опустил рисунок и покачал головой:

— Ты обманул мои ожидания, Питер. Проверку ты не прошел. По-прежнему считаешь меня болваном. Думаешь, я и впрямь не понимаю, что ищу на самом деле? Думаешь, я до сих пор не раскрыл свой истинный потенциал?

С этими словами он, повернувшись к Питеру спиной, сбросил накидку. Белый шелк заструился на пол, и Питер впервые увидел рисунок, вытатуированный вдоль позвоночника.

«Боже мой…»

От закрывающей чресла белой набедренной повязки ровно посередине мускулистой спины тянулась ввысь изящная винтовая лестница. Ступеньки точно соответствовали расположению позвонков. Онемевший Питер проследил взглядом всю спираль, до самого основания черепа.

И застыл.

Татуированный откинул бритую голову назад, явив взору Соломона пустой кружок на самой макушке. Вокруг нее кольцом обвился нарисованный змей, заглатывающий собственный хвост.

«Единение».

Медленно и плавно опустив подбородок, похититель развернулся к Питеру. Теперь на Соломона смотрели мертвые глаза двуглавого феникса.

— Я ищу Утраченное слово, — объявил похититель. — Поможешь мне? Или предпочтешь умереть вместе с сестрой?

«Ты знаешь, как его найти, — думал Малах. — Знаешь, но не говоришь».

Под пыткой Питер Соломон выдал много такого, о чем теперь, наверное, уже не помнит. Многократные погружения и воскрешения из мертвых в камере сенсорной депривации дезориентировали его и сделали покорным. Как ни странно, то, что Малаху удалось из него вытрясти, полностью совпало с легендой об Утраченном слове.

«Утраченное слово — не метафора… оно существует. Слово написано на древнем языке и веками хранилось в тайне. Оно наделит безграничным могуществом того, кто постигнет его подлинное значение. Слово по сей день не найдено… Путь к нему скрывает масонская пирамида».

— Питер, — пристально глядя в глаза пленнику, начал Малах, — у тебя же мелькнула какая-то догадка, когда ты увидел этот рисунок. Озарение. Для тебя ведь это не просто набор символов. Признавайся!

— Ничего не скажу, пока не отправишь «скорую» к Кэтрин!

Малах улыбнулся:

— Поверь мне, потерять сестру — это меньшее, о чем тебе сейчас надо беспокоиться.

Не сказав больше ни слова, он принялся вытаскивать из портфеля уложенные в подвале предметы, со скрупулезной тщательностью выкладывая их на алтарь.

Свернутое шелковое полотно. Девственно белое.

Серебряная курильница с египетской миррой.

Пузырек с кровью Питера, смешанной с пеплом.

Черное воронье перо — священное стило Малаха.

Жертвенный нож, выкованный из куска метеоритного железа, взятого от камня в земле Ханаанской.

— Думаешь, я боюсь смерти? — спросил Питер сдавленным голосом. — Если погибнет Кэтрин, у меня не останется никого! Ты истребил всех моих родных. Ты отнял у меня все!

— Не все, — возразил Малах. — Еще не все. — Последним он вытащил из портфеля свой ноутбук и, включив его, посмотрел поверх крышки на своего пленника. — Боюсь, ты еще по-настоящему не осознал, чем рискуешь.

Глава 117

Вертолет ЦРУ взмыл над газоном и, заложив крутой вираж, рванул вперед. Желудок Лэнгдона ухнул куда-то вниз. Профессор и не подозревал, что вертолеты способны развивать такую скорость. Кэтрин осталась в особняке, восстанавливать силы под присмотром Беллами и одного из агентов, который продолжал вести обыск в ожидании подкрепления.

На прощание Кэтрин поцеловала Лэнгдона в щеку и шепнула:

— Будь осторожен, Роберт.

И вот Лэнгдон, сжав зубы, цеплялся за сиденье в военном вертолете, который наконец лег на курс и понесся по прямой к Масонскому храму.

Сато, сидевшая рядом с ним, крикнула пилоту, перекрывая оглушительный рев лопастей:

— Заворачивайте к Дюпон-серкл! Сядем там!

Лэнгдон удивленно обернулся.

— Дюпон-серкл? Оттуда до Храма далековато будет. Почему нельзя посадить вертолет на парковке у самого здания?

Сато покачала головой.

— Надо проникнуть незамеченными. Если объект услышит нас на подходе…

— Времени мало! — настаивал Лэнгдон. — Маньяк может прикончить Питера с минуты на минуту. Вдруг шум вертолета его напугает и заставит остановиться?

Сато смерила Лэнгдона ледяным взглядом.

— Как я уже говорила, жизнь Питера Соломона волнует меня в последнюю очередь. Кажется, я это ясно дала понять.

У Лэнгдона не было сил выслушивать очередную лекцию на тему государственной безопасности.

— Напоминаю, я единственный, кто может провести вас через лабиринты Масонского храма…

— Не забывайтесь, профессор! — предостерегла Сато. — Вы в моем распоряжении, и подчиняетесь мне безоговорочно. — Помолчав, она добавила: — Наверное, пора вам в полной мере прочувствовать, на пороге какой катастрофы мы сейчас стоим.

Сунув руку под сиденье, Сато вытащила тонкий титановый кейс, внутри которого оказался необычный, донельзя навороченный компьютер. При включении на экране возникла строка авторизации на фоне эмблемы ЦРУ.

— Помните, профессор, тот светлый парик, который мы нашли в особняке? — спросила Сато, дожидаясь, когда откроется доступ.

— Да.

— Так вот, в нем оказалась скрытая оптоволоконная камера…

— Камера? Но зачем?

Сато мрачно кивнула:

— Сейчас поймете.

И открыла файл.

Подождите, пожалуйста…

Идет дешифрование файла…

На весь экран раскрылось окно видеопроигрывателя. Приподняв ноутбук, Сато поставила его на колени Лэнгдону.

Сцена перед ним разворачивалась весьма необычная.

Профессор изумился.

«Что это?!»

В полумраке стоял человек с повязкой на глазах. Одетый как средневековый еретик, которого ведут на виселицу, — петля на шее, левая штанина закатана до колена, правый рукав до локтя, рубаха на груди распахнута.

Пораженный, Лэнгдон во все глаза смотрел на экран. О масонских ритуалах он читал достаточно, поэтому о сути происходящего догадался сразу.

«Посвящение в масоны… обряд посвящения в первый градус».

Лэнгдон моментально узнал высокого мускулистого мужчину в белокуром парике и с темным загаром, хотя все татуировки надежно скрывались под бронзовым тональным кремом. Стоя перед зеркалом, кандидат в масоны снимал свое отражение в полный рост на камеру, скрытую в парике.

«Но… зачем?»

Экран померк.

И тут же начался новый ролик. Тесная, слабо освещенная прямоугольная комната. Контрастный, в черно-белую клетку, пол. Низкий деревянный алтарь, окруженный с трех сторон шандалами, в которых потрескивали огни свечей.

Лэнгдона охватила внезапная тревога.

«Боже мой…»

Рывками, как в любительской съемке, камера взяла крупным планом дальний угол комнаты, где собралась небольшая группа людей, оценивающих кандидата. Все в полном масонском облачении. В полумраке профессор не различал их лиц, однако догадывался, где проходит ритуал.

Типичная в своем оформлении ложа могла бы находиться где угодно — если бы не бледно-голубой треугольный щипец над троном Мастера, выдающий своим присутствием самую старую ложу округа Колумбия — Потомакскую ложу номер пять, членами которой состояли Джордж Вашингтон и масонские отцы-основатели, заложившие краеугольные камни Белого дома и Капитолия.

Лэнгдон знал, что ложа действует и по сей день.

Питер Соломон, выполняя обязанности председателя Масонского храма, был одновременно мастером своей местной ложи. Именно в таких камерных, небольших ложах и начинался обычно путь кандидата. Там он проходил посвящение в первые три градуса.

— Братья, — прозвучал знакомый голос Питера Соломона, — во имя Великого архитектора вселенной я объявляю ложу открытой для отправления масонских церемоний первого градуса!

Громко стукнул деревянный молоток.

Отказываясь верить своим глазам, Лэнгдон смотрел на экран, где, сменяя друг друга, мелькали шокирующие эпизоды из ритуалов с Питером Соломоном в главной роли.

Вот он прижимает сверкающий кинжал к обнаженной груди посвящаемого; грозит казнью на колу «в случае несанкционированного разглашения масонских тайн»; разъясняет, что черно-белыми клетками пола представлены живые и мертвые; сулит кандидату страшные кары вплоть до того, что ему «разрежут горло, вырвут язык с корнем, а тело погребут в морских песках…».

Лэнгдон смотрел, не в силах отвести взгляд.

«Неужели это действительно возможно?»

Масонские ритуалы посвящения веками скрывала завеса тайны. Изредка сквозь нее просачивались немногочисленные откровения, написанные низложенными братьями. Лэнгдон их, разумеется, читал, однако увидеть собственными глазами оказалось совсем другим делом.

«Особенно в таком хорошо подредактированном варианте». Лэнгдон уже понял, что видеоролик намеренно представляет масонов в неприглядном свете: все достойные стороны посвящения вырезаны, подчеркиваются лишь самые низменные. Если фильм выложат в Сеть, к утру поднимется шум на весь Интернет. «Почуяв запах крови, слетятся настроенные против масонов конспирологи». Вокруг масонской организации и лично Питера Соломона закипят споры, начнут бушевать страсти, и масонам придется срочно изыскивать пути спасения — хотя на самом деле ничего криминального ритуал в себе не содержал, неся лишь символическую нагрузку.

У Лэнгдона побежали мурашки, когда он увидел отсылку к библейским строкам о жертвоприношении: «…явил Авраам покорность Всевышнему, без колебаний согласившись отдать первенца своего, Исаака». Представив себе Питера, профессор пожалел, что вертолет не может лететь еще быстрее.

Камера тем временем переключилась снова.

Та же комната. Другой вечер. Более многочисленная группа наблюдающих масонов. Питер Соломон на троне Мастера. Это уже посвящение во второй градус. Драматизм нарастает. Преклонение колен перед алтарем; клятва «вечно хранить тайны вольных каменщиков» и согласие на то, чтобы «еще трепещущее сердце было исторгнуто из груди и брошено на растерзание алчным стервятникам».

У самого Лэнгдона затрепетало сердце, когда кадр сменился снова. Еще один вечер. Еще более многочисленное собрание. Масонский табель в форме гроба на полу.

«Третий градус».

Обряд смерти, самая суровая из всех церемоний перевода в следующий градус, — момент, когда кандидату приходится «выдержать последнее испытание гибелью». Смерти предшествует изнуряющий допрос, породивший известное выражение «устроить допрос третьей степени», то есть допрос с пристрастием. Однако даже Лэнгдон, знакомый с обрядом по описаниям и представлявший себе его суть в теории, оказался не готов к происходящему на экране.

«Убийство».

Леденящая кровь нарезка из быстро сменяющих друг друга кадров показывала жестокое убийство кандидата, увиденное глазами самой жертвы. Имитировались удары по голове — в том числе тяжелым молотом каменщика. За кадром Досточтимый мастер скорбным голосом пересказывает историю «сына вдовы» — Хирама Абиффа, главного зодчего Храма Соломона, который погиб, но не выдал известных ему тайн.

Разумеется, нападение и смерть разыгрывались, это был спектакль, однако при такой подаче, как в этом ролике, у зрителя кровь стыла в жилах. Последний удар, и кандидата «ныне мертвого для своей прошлой сущности», что демонстрируют закрытые глаза и скрещенные на груди руки, кладут в символический гроб. Братья-масоны встают и скорбной процессией обходят вокруг гроба под органный аккомпанемент похоронного марша.

Мрачная церемония повергала в ужас.

Однако на этом страшное не закончилось.

Масоны окружили убиенного собрата, и скрытая камера запечатлела их лица со всей четкостью. Только теперь Лэнгдон осознал, что Питер Соломон — не единственная знаменитость в этой комнате. Один из склонившихся над гробом мелькает на телеэкране почти ежедневно.

Известный американский сенатор.

«О Боже…»

Снова смена кадра. Город… вечер… то же прыгающее изображение… человек идет по городской улице… в объектив то и дело лезут светлые пряди, раздуваемые ветром… поворот за угол… камера наезжает на предмет, который человек держит в руке… долларовая купюра… Большая печать крупным планом… всевидящее око… усеченная пирамида… Затем резкий скачок, и в кадре тот же силуэт пирамиды на горизонте… массивное каменное здание пирамидальной формы… покатые стены и усеченная верхушка.

Масонский храм.

Лэнгдону стало жутко.

Ролик продолжался. Вот человек быстрым шагом идет к Храму… взбегает по многоярусной лестнице… Величественные бронзовые двери… два семнадцатитонных сфинкса на страже у входа.

Неофит, переступающий порог пирамиды посвящения.

Экран потемнел.

Затем послышались приглушенные звуки органа, и возникла новая сцена.

Храмовый зал.

Лэнгдон судорожно сглотнул.

Просторное помещение заливал электрический свет. Черный мраморный алтарь сиял в лунном луче, проникавшем через квадратное окно в потолке. Вокруг на обтянутых свиной кожей стульях ручной работы восседали высокопоставленные масоны тридцать третьего градуса — совет призванных в свидетели. Камера медленно поплыла вдоль ряда, останавливаясь на каждом из лиц.

Лэнгдон смотрел с неослабевающим ужасом.

Такого поворота он не предвидел, однако, если подумать, ничего нелогичного тут не было. По определению, в число титулованных и опытных членов масонского братства, собравшихся в столице самой могущественной державы на свете, входят немало известных и влиятельных персон. Вокруг алтаря, сверкая драгоценностями, восседали в длинных шелковых перчатках и запонах каменщиков многие представители власть предержащих.

Два судьи Верховного суда…

Министр обороны…

Спикер палаты представителей…

Помертвев, Лэнгдон смотрел, как объектив камеры выхватывает все новые лица.

Три известных сенатора — в том числе лидер парламентского большинства…

Министр государственной безопасности…

И наконец…

Директор ЦРУ…

Лэнгдон попытался отвести взгляд — и не смог. Ролик затягивал, будто завораживая своим содержанием, устрашающим даже для Лэнгдона. Профессор моментально понял, почему так переживает Сато.

Изображение на экране снова сменилось, теперь в кадре был один-единственный предмет.

Человеческий череп… наполненный темной багряной жидкостью. Кандидат принимал знаменитый «caput mortuum» из рук Питера Соломона (в мерцающем свете свечей на тонком пальце блеснул золотой масонский перстень). Лэнгдон знал, что красная жидкость в черепе — вино, однако она казалась густой, как кровь. Впечатление возникало жуткое.

«Пятое возлияние», — догадался Лэнгдон, читавший описания очевидца и участника этого таинства в «Письмах о масонской организации» Джона Квинси Адамса. И все равно… видеть такое, стать свидетелем того, как за подобным процессом спокойно наблюдает политическая элита страны… Ни один ролик еще не приковывал внимание профессора до такой степени.

Кандидат взял череп из рук Мастера. Его отражение мелькнуло на блестящей багровой глади. «Да обернется это вино смертельным ядом, — провозгласил он, — если я когда-либо осознанно и по своей воле нарушу свою клятву».

Этот кандидат, вне всяких сомнений, изначально собирался нарушить все мыслимые и немыслимые клятвы.

Лэнгдон боялся даже представить, что начнется, если запись попадет в Сеть.

«Не поймут и не простят». Запахнет государственным переворотом. Поднимется массовый вопль, всевозможные антимасонские группировки, фундаменталисты, конспирологи начнут брызгать слюной и ядом, пойдет очередная «охота на ведьм».

«Истина будет поставлена с ног на голову, — сокрушался Лэнгдон. — С масонами такое сплошь и рядом».

Ведь на самом деле этот культ смерти не что иное, как торжество жизни. Масонские ритуалы направлены на то, чтобы пробудить дремлющие резервы человека, помочь ему восстать из гроба невежества, вывести к свету, указать путь к прозрению. Только пережив смерть, человек начинает понимать и ценить жизнь. Лишь через осознание, что земные дни его сочтены, человек приходит к потребности наполнить каждый из них смыслом, прожить их достойно, в служении ближнему.

Масонские ритуалы посвящения устрашают, поскольку призваны преображать. Масонские клятвы неумолимо жестоки, поскольку служат напоминанием, что, кроме нерушимого слова и чести, кандидату нечего будет забрать с собой из бренного мира. Масонское учение не отличается простотой, поскольку оно всеобъемлюще: оперируя общепонятными символами и метафорами, преодолевшими рамки культур, традиций и расовых различий, оно воссоздает единое «общемировое понятие» братской любви.

На мгновение у Лэнгдона затеплилась надежда. Он попробовал убедить себя, что, даже если ролик и выйдет в Сеть, у зрителей хватит понимания и терпимости. Ведь понятно же: в любой культовой церемонии найдутся отталкивающие моменты — тем более в отрыве от контекста. Символические церковные обряды, воссоздающие страдания Христа на кресте; процедура обрезания у иудеев; крещение мертвых у мормонов; католическая практика изгнания бесов; ношение никаба в исламе; шаманские камлания; иудейский обычай «капарот»; и даже поедание «тела Христова» и питие «крови Христовой»…

«Не надейся, — оборвал свои радужные мечты Лэнгдон. — Если ролик увидят посторонние, начнется хаос». Только представить на секунду, что кто-то выпустит в эфир видео, где русские или исламские высокопоставленные лица угрожают жертве ножом, произносят средневековые клятвы, инсценируют убийства, укладываются в символические гробы и пьют вино из человеческих черепов… Мир не замедлил бы выплеснуть возмущение и ярость.

«Упаси нас, Господи…»

На экране кандидат поднес череп с багряной жидкостью к губам и, запрокинув голову, начал пить кроваво-красное вино, скрепляя тем самым свою клятву. Затем, опустив чашу-череп, обвел взглядом собравшихся. Влиятельные персоны, облеченные властью и доверием народа, одобрительно кивали.

«Добро пожаловать, брат!» — приветствовал кандидата Питер Соломон.

Экран снова потемнел, и Лэнгдон поймал себя на том, что почти перестал дышать.

Сато закрыла кейс и сняла его с колен профессора. Лэнгдон обернулся к ней и хотел что-то сказать — но слов не нашел. Впрочем, все его мысли без труда читались на лице. Сато оказалась права. Страна стоит на пороге катастрофы… невиданных масштабов.

Глава 118

В одной набедренной повязке Малах расхаживал перед креслом Соломона.

— Питер, — прошептал он, смакуя каждую секунду мучений своего пленника, — ты помнишь, что у тебя есть и вторая семья? Братья-масоны… Им тоже несдобровать — если ты не подчинишься.

Экран ноутбука освещал мертвенно бледное, застывшее лицо Питера.

— Умоляю, — выдавил наконец Соломон, поднимая голову. — Если этот ролик выйдет…

— Если? — рассмеялся Малах. — Что значит «если»? — Он показал на крошечный сотовый модем, торчащий из бокового порта. — У меня есть выход в Сеть.

— Ты не посмеешь…

«Посмею», — мысленно возразил Малах, наслаждаясь ужасом Соломона.

— Только ты можешь меня остановить. И спасти сестру. Всего-то и надо — ответить на мой вопрос. Ведь Утраченное слово где-то хранится, Питер, и я прекрасно знаю, что этот рисунок указывает его точное местонахождение.

Питер посмотрел на картинку ничего не выражающим взглядом.

— Может, хоть это тебя вдохновит… — Перегнувшись через плечо Питера, Малах нажал несколько кнопок на клавиатуре. Открылось окно почтовой программы, и Соломон заметно напрягся. На экране висело заранее составленное Малахом письмо с вложенным видеофайлом. В адресной строке значился длинный список ведущих новостных агентств.

— Кажется, пришла пора поделиться с миром. — Малах улыбнулся.

— Нет!

Протянув руку, Малах нажал кнопку «Отправить». Питер задергался, пытаясь сбросить ноутбук на пол.

— Не суетись, Питер, — прошептал похититель. — Файл большой. Ему еще несколько минут ползти. — И он показал на индикатор выполнения.

Доставка почты. Выполнено: 2%

— Ответь на мой вопрос, и я прерву отправку. Никто и никогда не увидит этот ролик.

Питер, бледный как мел, следил за удлиняющейся полоской индикатора.

Доставка почты. Выполнено: 4%

Наконец Малах водрузил ноутбук на обтянутый свиной кожей стул и развернул к Питеру, чтобы тот продолжал наблюдать за отправкой. Вместо ноутбука он положил Соломону на колени листок с рисунком.

— Легенда гласит, что масонская пирамида откроет путь к Утраченному слову. Это последняя загадка. Ты должен знать, что она означает.

Малах бросил взгляд на экран ноутбука.

Доставка почты. Выполнено: 8%

Питер смотрел на своего мучителя в упор, в серых глазах полыхала ненависть.

«Правильно, возненавидь меня, — велел Малах мысленно. — Чем сильнее чувство, тем более могущественная энергия будет исторгнута в конце ритуала».

В Лэнгли Нола Кей плотно прижимала телефон к уху, силясь расслышать Сато сквозь рокот вертолетного винта.

— Прервать передачу файла невозможно! — кричала Нола. — На что, чтобы отрубить локальных провайдеров, уйдет как минимум час, а если у него беспроводной доступ, то наземных провайдеров отключать нет смысла.

В наше время помешать передаче оцифрованных данных стало практически невозможно: слишком разнообразны варианты доступа в Интернет — проводные каналы, точки вай-фай, сотовые модемы, спутниковые телефоны, КПК с электронной почтой… Единственный способ предотвратить утечку данных — уничтожить устройство с исходником.

— Я добыла техдокументацию на вертолет «UH-60», в котором вы летите, — продолжала Нола. — Там сказано, что у вас установлен генератор ЭМИ.

Генераторы ЭМИ — электромагнитное оружие — широко применялись в органах правопорядка, в основном для того, чтобы с безопасного расстояния останавливать нарушителей дорожного движения. Выпуская электромагнитный импульс высокой интенсивности, такой генератор способен сжечь электронную начинку любого устройства в радиусе действия — автомобиля, сотового телефона, компьютера. Согласно документации, найденной Нолой, «UH-60» был оборудован шассийным магнетроном на шесть гигагерц с лазерным прицелом и мощным усилителем, генерирующим импульс в десять гигаватт. Если воздействовать им на ноутбук, он моментально испепелит материнскую плату и сотрет жесткий диск.

— ЭМИ не поможет, — прокричала в ответ Сато. — Объект засел в каменном здании, надежно защищенном от электромагнитного излучения. Не простреливается никак. Ролик уже загружен в Сеть или нет?

Нола взглянула на соседний монитор, где непрерывно отслеживались попадающие в эфир новости о масонах.

— Еще нет, мэм. Но как только загрузится, мне станет известно сразу же.

— Держи меня в курсе. — Сато отключилась.

Вертолет начал снижаться над Дюпон-серкл, и Лэнгдон затаил дыхание. Немногочисленные прохожие кинулись врассыпную, увидев в просвете между деревьями пикирующий на лужайку вертолет, который через мгновение жестко приземлился рядом со знаменитым двухъярусным фонтаном, спроектированным все теми же двумя создателями Мемориала Линкольна.

Еще через полминуты реквизированный внедорожник «лексус» со скоростью пули помчал Лэнгдона по Нью-Гэмпшир-авеню к Масонскому храму.

Питер Соломон лихорадочно соображал, что делать. В голове крутились две картины: истекающая кровью Кэтрин в подвальной комнате и только что увиденный ролик. Медленно повернув голову, Питер посмотрел на стоявший в нескольких ярдах ноутбук. Индикатор выполнения задачи закрасился почти на треть.

Доставка почты. Выполнено: 29%

Татуированный неторопливо расхаживал вокруг квадратного алтаря и помахивал кадилом, бормоча себе под нос. Густые клубы белого дыма возносились к световому окну в потолке. Похититель смотрел расширенными глазами перед собой, будто в трансе. Питер украдкой бросил взгляд на древний клинок, дожидающийся своего часа на белом шелковом полотне, которое маньяк расстелил поверх алтаря.

Питер Соломон знал, что не выйдет сегодня из Храма живым. Вопрос в том, как умереть. Сумеет ли он спасти сестру и братьев-масонов… или погибнет зря?

Опустив глаза, он посмотрел на листок с вычерченным на нем квадратом. Прежде, когда похититель показал ему рисунок, Питер, будто ослепший от потрясения, не смог сквозь пелену хаоса уловить подлинный смысл. Однако теперь истина предстала перед ним во всей своей ошеломляющей ясности. Он увидел рисунок в совершенно новом свете.

Теперь Питер Соломон точно знал, что делать.

Глубоко вздохнув, он возвел очи к луне, светящей через окно в потолке. А потом заговорил.

«Все гениальное — просто».

Малах понял это давно.

Разгадка, которую изложил Питер Соломон, оказалась настолько изящной и простой, что Малах не сомневался — другого решения быть не может. Как ни парадоксально, послание, зашифрованное в пирамиде, таило в себе элементарный ответ.

«Утраченное слово все это время маячило у меня перед глазами».

В то же мгновение яркий луч озарил густой мрак тайны и мифов, окутывавший Утраченное слово. В полном соответствии с легендой Слово было написано на древнем языке — ему приписывали мистическую силу все известные человечеству философские и религиозные учения и области науки.

«Алхимия, астрология, каббала, христианство, буддизм, розенкрейцеры, франкмасоны, астрономия, физика, ноэтика…»

Стоя в ложе усовершенствования на вершине великой пирамиды Хередом, Малах разглядывал сокровище, на поиски которого ушло столько лет, и понимал, что теперь готов целиком и полностью.

«Вскоре я стану совершенным.

Утраченное слово найдено».

В особняке на Калорама-Хайтс, оставшийся в одиночестве агент ЦРУ стоял посреди гор мусора, вываленного из контейнеров в гараже.

— Мисс Кей, — произнес он в телефонную трубку, обращаясь к аналитику-ассистентке Сато, — вы правильно придумали, что надо обыскать гараж. Я, кажется, что-то нашел.

К Кэтрин Соломон с каждой секундой возвращались силы. Благодаря раствору Рингера давление приходило в норму, ноющая головная боль отступала. Кэтрин посадили в столовой, пространно объяснив, что двигаться не надо, а следует отдыхать и восстанавливаться. Однако ей было не до отдыха — растущее беспокойство за Питера угнетало и без того расшатанные нервы.

«Где все?»

Криминалисты из ЦРУ еще не прибыли, а оставшийся агент удалился продолжать обыск. Какое-то время рядом с Кэтрин в столовой сидел Беллами, по-прежнему завернутый в одеяло, но теперь и он отправился на поиски того, что поможет ЦРУ спасти Питера.

Не в силах больше сидеть без дела, Кэтрин медленно поднялась на ноги и, покачнувшись, осторожно побрела в гостиную. В кабинете она наткнулась на Беллами. Архитектор застыл спиной к Кэтрин у открытого ящика стола, видимо, настолько завороженный его содержимым, что не услышал шагов.

Кэтрин приблизилась к нему сзади.

— Уоррен?

Архитектор вздрогнул и обернулся, одновременно задвигая ящик бедром. Лицо его перекосилось от переживаний.

— Что случилось? — Кэтрин опустила взгляд к таинственному ящику. — Что там?

Беллами молчал, будто проглотив язык. Судя по его виду, он жалел, что вообще полез в этот стол.

— Что в ящике? — настойчиво повторила Кэтрин.

Архитектор поднял на нее полные слез глаза и посмотрел долгим печальным взглядом.

— Мы никак не могли понять, почему преступник затаил злобу на всю вашу семью, — наконец проговорил он.

Кэтрин нахмурилась.

— Да?

— Вот… — Голос Беллами дрогнул. — Теперь я знаю почему.

Глава 119

В зале Масонского храма человек по имени Малах, стоя перед большим алтарем, осторожно массировал кончиками пальцев девственно чистую кожу на темени. «Verbum significatium, — нараспев повторял он, готовясь. — Verbum omnificum». Наконец-то последний ингредиент найден.

«Величайшие ценности весьма незамысловаты на вид».

Над алтарем вились струйки благовонного дыма из кадильницы. Танцуя в лунном луче, они очищали путь к небесам, который вскоре предстояло повторить освобожденной душе.

Час настал.

Малах откупорил пузырек с потемневшей кровью Питера. Под взглядом пленника он обмакнул кончик вороньего пера в багряную тинктуру и занес над своим теменем, где блестел священный круг. Рука замерла на мгновение — Малах думал о том, как долго он ждал этой минуты. Близится великое преображение. «Запечатлевшему Утраченное слово в чертоге своих мыслей откроется неведомая сила». Древнее пророчество об апофеозе. До сего дня человечество не изыскало возможность его осуществить, и Малах приложил все силы к тому, чтобы так оставалось и впредь.

Недрогнувшей рукой он приставил кончик пера к темени. Ни в зеркале, ни в посторонней помощи он не нуждался — важны лишь собственные ощущения и внутренний взор. Неспешно и аккуратно он принялся выводить Утраченное слово внутри кольца, образованного змеем уроборосом.

Питер Соломон с ужасом следил за происходящим.

Завершив свое дело, Малах закрыл глаза, отложил перо и сделал глубокий выдох, полностью освобождая легкие от воздуха. Такого ощущения он не испытывал еще никогда в жизни.

«Я совершенен.

Я един».

Долгие годы Малах пестовал и лепил свое тело как драгоценный артефакт, и теперь перед самым преображением чувствовал каждый нанесенный на нем штрих, каждую черточку. «Я настоящий шедевр. Идеальный и совершенный».

— Я ответил на твой вопрос, — прервал его любование собой голос Питера. — Вызови Кэтрин «скорую». И останови отправку файла.

Малах с улыбкой распахнул глаза.

— С тобой мы еще не закончили.

Взяв с алтаря жертвенный нож, он провел пальцем по тонкому железному лезвию.

— Этот древний клинок был изготовлен по велению самого Господа — для человеческого жертвоприношения. Ты ведь узнал нож?

Серые глаза Соломона напоминали кремень.

— Да, он единственный в своем роде. Я помню легенду.

— Легенду? Его истории посвящена целая глава Священного Писания. Ты не веришь Писанию?

Питер смотрел молча.

На поиски и покупку этого артефакта у Малаха ушло целое состояние. Нож для акеды, выкованный более трех тысяч лет назад из упавшего на Землю метеорита.

«“Небесное железо”, как называли их древние мистики».

По преданию, тот самый нож, которым собирался воспользоваться Авраам во время акеды — описанного в Книге Бытия всесожжения Исаака, единственного сына патриарха, на горе Мории. Продолжая свою удивительную судьбу, клинок не раз за прошедшие тысячелетия менял владельцев — римские папы, нацистские мистики, европейские алхимики, частные коллекционеры…

«Все они только хранили его и любовались, не осмеливаясь использовать по прямому назначению и раскрыть его подлинную силу», — думал Малах. Но сегодня нож для акеды наконец исполнит свое предназначение.

Акеда всегда носила у масонов священный характер. На самом первом градусе масоны отмечали «благороднейший дар, поднесенный Господу, — согласие Авраама отдать сына своего, Исаака, как изъявление покорности воле Всевышнего».

Исполненный восхищения от того, как удобно лежит в руке тяжелый клинок, Малах присел и перерезал свежезаточенным лезвием веревки, удерживающие Питера в кресле-каталке. Путы упали на пол.

Морщась от боли, Питер Соломон попробовал подвигать затекшими конечностями.

— Почему ты так со мной поступаешь? Чего ты хочешь добиться?

— Тебе это должно быть понятно, как никому другому, — ответил Малах. — Ты изучаешь древние обычаи. Из них видно, что сила Мистерий зиждется на жертвоприношении… на том, чтобы вызволить душу из бренного тела. Так было испокон веков.

— Ты понятия не имеешь о жертвенности, — возразил Питер. Голос его источал боль и ненависть.

«Отлично! — подумал Малах. — Распаляйся. Так будет легче».

В пустом желудке заурчало, но Малах по-прежнему расхаживал перед пленником.

— Кровопролитие наделяет огромной силой. Это понимали все, от древних египтян до друидов, китайцев и ацтеков. В человеческой жертве есть своя магия, однако современный человек слишком слаб, слишком робок, чтобы решиться на подлинный дар, слишком хрупок, чтобы пожертвовать жизнь, необходимую для духовного преображения. В древних текстах все изложено четко. Только отдав самое святое, можно обрести безграничное могущество.

— Ты считаешь, я могу стать священным даром?

Малах расхохотался в голос:

— Ты до сих пор ничего не понял?

Питер посмотрел недоумевающе.

— Знаешь, зачем у меня в доме стоит камера депривации? — Поставив руки на бедра, Малах напряг изукрашенные рисунками мускулы полуобнаженного тела. — Я тренировался… готовился… репетировал тот миг, когда от меня останется лишь сознание… когда я лишусь бренной оболочки… когда пожертвую свое совершенное тело богам. Драгоценный дар — это я! Это я невинный белый агнец!

От изумления Питер не смог произнести ни слова.

— Да, Питер, богам надо предлагать лишь то, что ценишь более всего на свете. Чистейшую белую горлицу… самое драгоценное и достойное. Ты для меня ценности не представляешь. Поэтому из тебя достойного дара не выйдет. — Малах сверкнул глазами. — Не понимаешь? Жертва — не ты, Питер! Жертвой буду я! Моя плоть. Дар — это я. Взгляни на меня. Я готовился, я сотворил из себя совершенство, достойное последнего пути. Дар — это я!

Онемевший Питер по-прежнему молчал.

— Секрет в том, как умереть, — продолжал Малах. — Масоны это понимают. — Он указал на алтарь. — Вы почитаете древние истины, но вы трусливы. Вы осознаёте силу жертвоприношения, но из боязни подпустить к себе смерть слишком близко отделываетесь театральными убийствами и бескровными ритуалами. Однако сегодня ваш декоративный алтарь наконец исполнит свое истинное предназначение… свою настоящую роль.

Схватив Питера Соломона за левую руку, Малах вложил в нее ручку ножа для акеды. «Левая рука служит тьме». Это он тоже просчитал заранее, лишив Питера иной возможности. Малах не мог представить себе жертвы более глубокой и символической, чем та, что сотворится у этого алтаря, рукой этого человека, этим ножом, который войдет в сердце жертвенного дара, чья земная оболочка обрамлена, будто в драгоценную оправу, в саван из мистических символов.

Предлагая в дар самого себя, Малах обозначал свое место в демонической иерархии. Истинная сила там, где тьма и кровь. Это прекрасно понимали древние адепты, примыкая к той или иной стороне, в зависимости о того, к чему склонялась их душа. Малах не прогадал в выборе. Хаос — естественный закон вселенной. Безразличие движет энтропией. Равнодушие — плодородная почва, на которой буйным цветом разрастаются посевы темных сил.

«Я служил им, и они примут меня как бога».

Питер не шевелился, только смотрел застывшим взглядом на древний кинжал, зажатый в руке безумца.

— Я повелеваю тебе, — издевательским тоном изрек Малах. — Я — добровольная жертва. Твоя последняя роль уже расписана. Ты преобразишь меня. Освободишь от телесных оков. Иначе навеки распрощаешься с сестрой и братьями-масонами, чтобы познать подлинное одиночество. — Он помолчал, с улыбкой глядя на пленника. — Считай это своей последней карой.

Питер медленно поднял голову и посмотрел Малаху в глаза.

— Карой? Убить тебя? Думаешь, у меня дрогнет рука? Ты оставил меня без сына. Без матери. Без семьи.

— Нет! — взревел Малах с неожиданной для самого себя яростью. — Ты ошибаешься! Родных и близких тебя лишил не я, а ты сам! Ты сам предпочел бросить Закари в тюрьме! И пошло-поехало. Ты истребил свою семью, Питер, не я.

Питер сжал ручку ножа так, что побелели костяшки пальцев.

— Ты понятия не имеешь, почему я оставил Зака в тюрьме.

— Еще как имею! — выпалил Малах. — Я там был. Ты якобы пытался ему помочь. А когда заставил его выбирать между мудростью и богатством, ты тоже хотел помочь? А когда загонял в масоны ультиматумом? Разве хороший отец поставит сына перед выбором «богатство или мудрость — авось как-нибудь сам разберется»? Разве он бросит собственного сына в тюрьме, будь у него возможность увезтиего к родному очагу? — Малах подошел ближе и наклонился, приближая к Питеру татуированное лицо. — И, что самое поразительное, разве сможет он, глядя собственному сыну в глаза — пусть даже по прошествии стольких лет — не узнать его?!

Слова Малаха еще несколько секунд звенели эхом в мраморных стенах.

Потом повисла тишина.

Неожиданное безмолвие будто вырвало Питера Соломона из транса. По лицу пробежала тень изумления.

«Да, отец. Это я».

Столько лет Малах ждал этого часа. Отомстить человеку, который его бросил. Посмотреть в серые глаза, оглушить хранившейся за семью печатями правдой. Этот час настал. Малах заговорил медленно, каждым своим словом раздирая душу Питера Соломона:

— Ты должен быть счастлив, отец. Твой блудный сын наконец-то вернулся.

Лицо Питера заливала мертвенная бледность.

Малах смаковал каждую фразу, каждый миг.

— Мой родной отец принял решение бросить меня в тюрьме — и в ту же секунду я поклялся, что он больше никогда меня не отвергнет. Я сам отрекся от него. Жизнь Закари Соломона оборвалась.

В глазах отца заблестели слезы, и Малах подумал, что прекраснее этого зрелища в жизни ничего не видел.

Подавив душившие его рыдания, Питер уставился на Малаха, будто видел впервые.

— Надзиратель всего лишь требовал денег, — продолжал безумец, — но ты отказался. И тебе не пришло в голову, что мои деньги ничем не хуже. Надзирателю было все равно, от кого получить мзду, лишь бы заплатили. Поэтому когда я предложил ему круглую сумму, он без труда отыскал заключенного примерно моей комплекции, переодел в мою одежду и избил до неузнаваемости. На фотографиях, которые ты видел… и в закрытом гробу, который опустили в землю… и там, и там был не я. Там был безвестный парень.

На мокром от слез лице Питера отразились боль и нежелание верить услышанному.

— Боже мой… Закари…

— Уже нет. Из тюрьмы Закари вышел другим. Преображенным.

От юношеской комплекции и подростковых черт не осталось и следа, когда Закари принялся накачивать свое неокрепшее тело гормонами роста и стероидами. Мутации подверглись даже голосовые связки, и мальчишеский ломающийся басок превратился в свистящий шепот.

Закари стал Андросом.

Андрос стал Малахом.

Сегодня же… Малах станет величайшей инкарнацией их всех вместе взятых.

В особняке на Калорама-Хайтс Кэтрин Соломон рассматривала собранную с фетишистской скрупулезностью коллекцию фотографий и старых газетных вырезок, которую обнаружили в ящике письменного стола.

— Ничего не понимаю, — произнесла она, оборачиваясь к Беллами. — Маньяк явно зациклился на моих родных, но…

— Посмотрите те, что поглубже, — подсказал Беллами, усаживаясь. Видно было, что он еще не пришел в себя от потрясения.

Кэтрин продолжила перебирать вырезки, все до единой так или иначе связанные с семьей Соломонов: многочисленные успехи Питера, исследования Кэтрин, жуткое убийство их матери Изабель, пагубное пристрастие Закари к наркотикам, арест и трагическая кончина юноши в турецкой тюрьме.

Интерес собирателя к семье Соломонов переходил все допустимые границы фанатизма, однако Кэтрин по-прежнему не понимала, в чем причина.

И тут она заметила другие фотографии. Первый снимок запечатлел Закари, стоящего по колено в лазурных морских водах, а вдали, за полосой пляжа, виднелись белые домики.

«Греция?»

Наверняка фото сделано во времена наркотического праздношатания Зака по Европе. Впрочем, облик юноши на снимке не очень вязался с бледным задохликом, которого папарацци обычно отлавливали в компании таких же одурманенных юнцов, вываливающихся из клуба. На снимке он выглядел здоровее, мускулистее, даже взрослее. Таким цветущим Кэтрин Закари ни разу не видела.

Теряясь в догадках, она взглянула на дату снимка.

«Но это же… невозможно!»

Снято почти через год после того, как Закари погиб.

Кэтрин лихорадочно просмотрела всю пачку. Везде был Закари Соломон… постепенно взрослеющий. Коллекция оказалась автобиографией в картинках, наглядно иллюстрирующих плавное преображение. И вдруг в изменениях произошел резкий и внезапный скачок. Кэтрин с ужасом смотрела, как раздается и обрастает бугрящимися мышцами юношеское тело, как лицо Закари искажается от обильного поглощения стероидов. Он стал в два раза крупнее, а в глазах поселилась свирепая злость.

«Он сделался совсем чужим!»

От племянника Кэтрин, каким она его помнила, не осталось и следа.

Добравшись до снимка, где молодой человек обрил себе голову, она почувствовала, как слабеют колени. И тут же увидела следующий — на теле появились первые узоры татуировок.

У Кэтрин чуть не остановилось сердце. «Господи…»

Глава 120

— Направо! — крикнул Лэнгдон с заднего сиденья реквизированного «лексуса».

Симкинс крутым поворотом руля бросил внедорожник за угол на Эс-стрит и помчал по тенистому жилому кварталу. На подъезде к пересечению с Шестнадцатой улицей справа, будто горный пик, вырос Масонский храм.

Симкинс во все глаза смотрел на внушительное сооружение. Храм напоминал пирамиду, установленную поверх римского Пантеона. Агент уже собирался свернуть направо, на Шестнадцатую, и подъехать к фасаду здания, но его остановил возглас Лэнгдона:

— Не надо, не сворачивайте! Поезжайте прямо, по Эс-стрит.

Симкинс послушно проехал вдоль восточного фасада здания.

— Теперь на Пятнадцатой сверните направо.

Агент повернул руль, следуя инструкции своего штурмана, и спустя мгновение Лэнгдон указал ему на неприметную грунтовую подъездную дорожку, рассекающую на две части парк за Масонским храмом. Симкинс въехал на нее и погнал «лексус» к заднему входу в здание.

— Смотрите! — Лэнгдон рассмотрел припаркованный у входа одинокий автомобиль. Микроавтобус. — Они там.

Симкинс затормозил по соседству с микроавтобусом и заглушил мотор внедорожника. Все бесшумно выбрались и приготовились пробираться внутрь. Агент поднял голову, разглядывая монолитное сооружение.

— Говорите, Храмовый зал на самом верху?

Лэнгдон кивнул, указывая на сужающуюся ступенчатую крышу.

— Там, в верхнем ярусе, световое окно.

Симкинс резко обернулся.

— В потолке Храмового зала есть окно?!

Профессор удивленно посмотрел на агента.

— Конечно. Око в небеса, прямо над алтарем.

Вертолет «UH-60» застыл в бездействии на газоне Дюпон-серкл.

Сато в пассажирском кресле нервно обкусывала ногти, ожидая новостей от агентов.

Наконец из передатчика сквозь треск помех донесся голос Симкинса.

— Директор?

— Сато слушает, — рявкнула она.

— Мы входим в здание, но у меня для вас допсведения.

— Докладывайте.

— Мистер Лэнгдон сообщил, что в потолке зала, где предположительно находится объект, имеется большое световое окно.

Несколько секунд Сато раздумывала над услышанным.

— Ясно. Спасибо.

Симкинс отключился.

Выплюнув огрызок ногтя, Сато скомандовала пилоту:

— Взлетаем!

Глава 121

Как любой отец, потерявший родное дитя, Питер Соломон пытался иногда представить, каким бы его сын был сейчас, что делал бы, чем увлекался.

Теперь он знал.

Татуированный исполин, стоявший перед ним, пришел в мир крошечным трогательным комочком… Малыш Зак, сучащий ножками в плетеной колыбельке… делающий первые неуверенные шаги в кабинете Питера… выговаривающий первые слова. Как может зло прорасти в невинном младенце из любящей семьи? Один из вечных парадоксов человеческой души… Питеру довольно рано пришлось смириться с тем, что хотя в жилах сына течет кровь Соломонов, сердце, гонящее эту кровь по этим жилам, совсем из другого теста. Уникальное, неповторимое, будто выбранное наугад из всего многообразия вселенной.

«Мой сын… убил мою мать, моего друга Роберта Лэнгдона, а возможно, и мою сестру тоже».

Сердце Питера будто сжала ледяная рука. Он пытался отыскать в глазах татуированного хоть что-то знакомое… родное. Однако сходство ограничивалось лишь серым цветом. На Питера смотрели абсолютно чужие глаза, в которых пылала только ненависть и нечеловеческая жажда мести.

— У тебя хватит сил? — с саркастической усмешкой спросил Закари, глядя на жертвенный нож в руке Питера. — Завершить то, что ты начал много лет назад?

— Сынок… — Собственный голос показался Питеру незнакомым. — Я… я любил тебя.

— Ты дважды пытался меня убить. Ты бросил меня в тюрьме. Ты выстрелил в меня на мосту Зака. Так доведи дело до конца!

На мгновение Питеру показалось, будто он отделился от тела и парит рядом, не узнавая себя со стороны. Культя вместо руки, безволосое тело, черная накидка, кресло-каталка, судорожно сжатый в кулаке древний нож…

— Заверши начатое! — снова крикнул чужак, и по татуировке на груди прошла рябь. — Только убив меня ты спасешь Кэтрин… и братьев-масонов!

Соломон невольно обратил взгляд к ноутбуку на стуле.

Доставка почты. Выполнено: 92%

Перед глазами встал образ Кэтрин, истекающей кровью… Братья-масоны…

— Время еще есть, — прошептал татуированный. — Ты же понимаешь, что другого пути не будет. Освободи меня от земных оков.

— Прошу тебя! — взмолился Соломон. — Не надо…

— Ты сам виноват! — прошипел чужак. — Ты поставил своего сына перед немыслимым выбором. Помнишь тот день? Богатство или мудрость! В тот день ты оттолкнул меня навсегда. Но я вернулся, отец, поэтому сегодня твоя очередь выбирать. Закари или Кэтрин? Кого предпочтешь? Сможешь убить сына, чтобы спасти сестру? Убить сына, чтобы спасти братьев? Спасти страну? Или предпочтешь тянуть время, пока не станет слишком поздно? Пока не погибнет Кэтрин… пока ролик не выйдет в эфир… чтобы доживать остаток жизни, сознавая, что ты мог все это предотвратить. Время на исходе. Ты знаешь, что делать.

У Соломона разрывалось сердце. «Это не Закари, — внушал он себе. — Зак умер много-много лет назад. Кто бы ты ни был, откуда бы ты ни взялся — ты не мой». И хотя Питер Соломон не верил самому себе, он понимал: придется выбирать.

Время вышло.

«Найти парадную лестницу!»

Роберт Лэнгдон стремглав мчался по темным коридорам, отыскивая путь к центру здания. За ним по пятам следовал Тернер Симкинс. Как и рассчитывал профессор, вскоре они выскочили в главный атриум.

Большой зал с восемью массивными дорическими колоннами из зеленого гранита напоминал греко-римско-египетскую усыпальницу: черные мраморные статуи, подвесные светильники-полусферы, тевтонские кресты, медальоны с двуглавым фениксом, светильники с головой Гермеса.

Сориентировавшись, Лэнгдон кинулся к широкой мраморной лестнице в дальнем конце атриума.

— Она ведет прямо в Храмовый зал, — шепнул он агенту, и оба как можно тише и быстрее начали подниматься.

С первой площадки на Лэнгдона смотрел бронзовый бюст масонского корифея Альберта Пайка в сопровождении самой знаменитой цитаты гения: «Совершённое для самих себя умирает вместе с нами; совершённое на благо других и всего мира обретает бессмертие».

Малах почувствовал, как накаляется атмосфера в Храмовом зале, — словно все отчаяние и боль Питера Соломона, вскипая, сосредоточиваются на нем, на Малахе.

«Да… Время пришло».

Питер Соломон, встав с кресла-каталки, застыл перед алтарем, сжимая в руке нож.

— Спаси Кэтрин! — Своими увещеваниями Малах словно подманивал Питера ближе, а затем, откинувшись, лег на покрывающий алтарь белый саван. — Исполни свой долг.

Питер, будто в кошмарном сне, шагнул вперед.

Малах улегся на спину и сквозь световое окно устремил взор вверх, на ледяную луну.

«Секрет в том, как умереть. — Идеальный момент, лучшего и пожелать нельзя. — Неся на челе печать древнего Утраченного слова, я приношу себя в дар, принимая смерть от левой руки своего отца».

Малах глубоко вздохнул.

«Примите меня в свой сонм, демоны, вот мое тело, я отдаю его вам».

Питер Соломон смотрел сверху вниз на Малаха, и его била дрожь. Полные слез глаза светились безнадежностью, нерешительностью и невыносимым страданием. Питер бросил последний взгляд на стоявший поодаль ноутбук.

— Решайся, — прошептал Малах. — Освободи меня от плоти. Так угодно Господу. Ты и сам этого хочешь! — Сложив руки по швам, он выпятил грудь, выставляя вперед своего великолепного двуглавого феникса.

«Помоги мне сбросить земной покров, что сковывает душу».

Питер смотрел на Малаха сквозь пелену слез.

— Я убил твою мать! — шепнул Малах. — Я убил Роберта Лэнгдона! Из-за меня вот-вот погибнет твоя сестра. Я уничтожу все масонское братство. Исполни же свой долг!

Лицо Питера Соломона исказила гримаса боли и жалости. Откинув голову, он с диким воплем занес над Малахом нож.

Запыхавшийся Роберт Лэнгдон и агент Симкинс остановились перед дверьми Храмового зала, и тут изнутри вырвался душераздирающий вопль. Лэнгдон моментально узнал голос Питера.

Невыносимая боль слышалась в этом крике.

«Опоздали…»

Забыв про Симкинса, Лэнгдон распахнул створки дверей. Открывшаяся перед ним жуткая сцена подтвердила его худшие опасения. У алтаря в центре полуосвещенного зала вырисовывался силуэт бритоголового человека, закутанного в черную накидку. В воздетой руке он сжимал огромный нож.

Не успел Лэнгдон опомниться и сделать хотя бы шаг, как человек с размаху вонзил клинок в распростертое на алтаре тело.

Малах лежал с закрытыми глазами.

«Как прекрасно. Какое совершенство».

Древний нож для акеды блеснул в лунном луче, вздымаясь над алтарем. Струйки благовонного дыма поднимались ввысь, очищая путь для души, которая вскоре вырвется на свободу. Одинокий крик отчаяния и муки, исторгнутый убийцей, еще звенел в священных стенах, когда нож с размаху опустился вниз.

«Я омыт кровью человеческой жертвы и отцовскими слезами».

Малах приготовился вкусить чувство невиданного величия и могущества.

Час преображения пробил.

Как ни странно, боли он не почувствовал.

Все тело наполнилось странным гулом, оглушительным, басовитым рокотом. Комната задрожала, и сверху хлынул ослепительный белый свет. Небеса разверзлись.

Малах понял: свершилось.

В точности как он предполагал.

Не помня себя, Лэнгдон рванулся к алтарю, как раз когда над крышей Храма завис вертолет. Он не помнил и того, как с разбега прыгнул на человека в черной накидке, думая лишь об одном: скрутить его, не дать ему снова занести и вонзить нож.

Они сцепились, и тут сквозь окно в крыше обрушился поток слепящего света, заливая алтарь. К изумлению Лэнгдона, ожидавшего увидеть на алтаре окровавленное тело Питера Соломона, в лучах блеснула обнаженная грудь, покрытая сплошным ковром татуировок, а крови не было вообще. Рядом лежал нож, клинок которого, очевидно, сломался о гранитный алтарь, не коснувшись тела.

Увлекая за собой человека в черной накидке, профессор повалился на каменный пол. Только тут он заметил у противника забинтованную культю и осознал, что борется с Питером Соломоном.

Они скользили по гладкому мраморному полу. Сквозь световое окно бил луч прожектора. Вертолет завис над самой крышей, почти касаясь огромного стеклянного квадрата полозьями.

В его передней части вращалось, целясь сквозь стекло вниз, в зал, орудие необычной формы. Красный луч лазерного прицела, пронзив стекло, заплясал по полу, подбираясь к Лэнгдону с Соломоном.

«Нет!»

Однако выстрела не последовало. Только рев вертолетного винта.

Лэнгдон не чувствовал ничего, кроме странной электризованной волны, прокатившейся по телу. За его спиной, на стуле, обтянутом свиной кожей, разразился непонятным шипением ноутбук. Профессор повернул голову и увидел, как резко погас экран. Однако последнее сообщение он все же успел разглядеть — оно оказалось неутешительным.

Доставка почты. Выполнено: 100%

«Вверх! Ну же! Вверх, немедленно!»

Пилот «UH-60» хватанул ручку управления, пытаясь не задеть полозьями стеклянное окно, которое и так дрожало от обрушивающейся на него подъемной силы в шесть тысяч фунтов. К несчастью, покатые стены пирамиды рассеивали нисходящий поток воздуха, уменьшая силу тяги.

«Вверх! Давай же!»

Пилот задрал нос вертолета в надежде плавно соскользнуть — и случайно задел левым полозом центр стекла. Всего на миг, но этого оказалось достаточно.

Огромное окно в крыше треснуло, взметнулся вихрь осколков, и стекло обрушилось внутрь каскадом зазубренных блестящих кинжалов.

«Звездопад».

Малах поднял глаза к источнику чудесного сияния и увидел льющийся сверху бриллиантовый дождь, капли которого стремительно неслись, чтобы поскорее окутать тело на алтаре своим мерцающим великолепием.

И вдруг он почувствовал жгучую боль.

Везде.

Клыки, серпы, раскаленные пики. В беззащитную плоть вонзались острые как бритва кинжалы. Хлестало по груди, по шее, по бедрам, по лицу. Все его тело сжалось. Из наполнившегося кровью рта вырвался крик боли, вырвавшей Малаха из транса. Белый небесный свет исчез, его заслонил появившийся откуда-то черный вертолет, который с бешеным ревом гнал в Храмовый зал ледяной ветер, пробравший Малаха до костей и разметавший по углам остатки благовонного дыма.

Повернув голову, Малах увидел рядом с собой сломанный нож для акеды. Артефакт не выдержал удара об алтарь, который теперь сплошным ковром покрывали осколки стекла. «После всего, что я ему причинил… Питер Соломон отверг этот нож. Не захотел пролить мою кровь».

С растущим ужасом Малах приподнял голову и посмотрел на себя. Его тело, его драгоценный дар… растерзано, залито кровью. Отовсюду торчали огромные острые стекла.

Слабея, Малах опустил голову на гранит алтаря. Взгляд безумца устремился вверх, к небу, через дыру в крыше. Вертолет уже исчез, и в вышине сияла молчаливая, холодная, как лед, луна.

Малах лежал с широко раскрытыми глазами и, задыхаясь, хватал ртом воздух… Один на огромном алтаре.

Глава 122

«Секрет в том, как умереть».

Малах понимал, что все пропало. Никакого сияния и блеска. Никакого радушного приема. Только темнота и мучительная боль. Даже в глазах. Он ничего не видел, но различал какое-то движение вокруг. Голоса… человеческие голоса… среди них почему-то голос Роберта Лэнгдона.

«Как такое может быть?»

— Она жива, — повторял Лэнгдон. — Кэтрин жива, Питер. Твоя сестра не погибла.

«Нет, — мысленно возразил Малах. — Кэтрин умерла. Должна была умереть».

В глазах стояла темнота, он даже не знал, открыты они или закрыты, но по звуку понял, что вертолет удаляется. В Храмовом зале воцарилось неожиданное спокойствие. Малах чувствовал, как постепенно нарушается плавность земных ритмов — будто мерный шелест волн делается рваным в преддверии надвигающейся бури.

«Chao ab ordo».

Тишину разорвали незнакомые голоса: люди что-то горячо обсуждали с Лэнгдоном насчет ноутбука и видеоролика.

«Опоздали. — Это Малах знал твердо. — Дело сделано».

Сейчас ролик распространяется по Сети со скоростью лесного пожара, встряхивая весь мир до последнего уголка и подрубая масонское братство под корень.

«Уничтожить тех, кто более всего способен нести истину».

Хаос всегда рос и креп за счет людского невежества. Тьма, ожидавшая Малаха, прирастала отсутствием Света на земле.

«За мои великие дела мне причитаются королевские почести».

Он почувствовал чье-то бесшумное приближение. Он узнал, кто это, по запаху священных масел, которыми умастил обритое тело своего отца.

— Не уверен, слышишь ли ты меня, — прошептал ему на ухо Питер Соломон. — Но кое в чем я должен тебе признаться. — Он коснулся сокровенного круга на темени Малаха. — Этот рисунок… — Запнувшись, Соломон все-таки договорил: — Это не Утраченное слово.

«Это оно, — мысленно возразил Малах. — Ты сам меня в этом убедил, не оставив ни малейшего сомнения».

Согласно легенде, Утраченное слово воспроизводилось на таком древнем и загадочном языке, что человечество практически предало его забвению. Не было на земле языка старше и древнее, чем этот. Так объяснял Питер.

«Язык символов».

Превыше всех в его словарной системе стоял один особый символ. Самый древний и универсальный, он объединял все традиции и учения в одном-единственном знаке, представляющем и свет египетского бога солнца, и торжество алхимического золота, и мудрость философского камня, и чистоту розенкрейцеровой розы, и миг Творения, и всеобщность, и главенство астрологического светила, и даже вездесущее всевидящее око, парящее над усеченной пирамидой.

«Циркумпункт. Символ Всевышнего. Начало всех начал».

Все это изложил ему Питер. Сначала Малах отнесся скептически, однако достаточно было взглянуть еще раз на рисунок, благодаря которому он очутился в Храмовом зале, чтобы убедиться: верхушка пирамиды устремлена к одному-единственному символу. Циркумпункт. Круг с точкой в центре.

«Масонская пирамида — это карта, — вспомнил Малах, — указывающая на Утраченное слово». Выходит, отец все-таки решил открыть ему правду.

«Все гениальное просто.

Утраченное слово — это не слово. Это символ».

Восторжествовав, Малах нарисовал великий знак на собственном темени, и в тот же миг ощутил, как растет и крепнет в нем могущество и удовлетворение собой.

«Мой шедевр и драгоценный дар готов».

Силы тьмы распахнули объятия. Его ждала награда за труд. Приближался момент славы…

И вдруг в последнее мгновение все рухнуло.

Питер по-прежнему стоял рядом, произнося слова, смысл которых не укладывался в сознании Малаха.

— Я солгал тебе, — говорил отец. — Ты не оставил мне выхода. Если бы я открыл тебе настоящее Утраченное слово, ты бы все равно не понял и не поверил мне.

«Значит, циркумпункт — это не Слово?»

— На самом деле, — продолжал Питер, — Утраченное слово известно всем… но мало кто понимает, что это оно».

Фразы эхом звенели в ушах Малаха.

— Ты останешься несовершенным, — мягко накрывая макушку Малаха своей ладонью, произнес Питер. — Твой труд не доведен до конца. Но куда бы ты ни отправлялся, помни… тебя здесь любили.

Почему-то ласковое прикосновение отцовской руки обожгло кожу, будто мощный реактив, ускоряющий химический процесс, что начался в теле Малаха. Неожиданно в нем вскипела волна энергии, заполняя до краев его земную оболочку и растворяя все ее клетки.

Еще миг, и боль отступила.

«Преображение. Начинается».

«Я смотрю на самого себя сверху и вижу истерзанное окровавленное тело на священной гранитной глыбе. Рядом стоит на коленях отец, поддерживая мою голову единственной оставшейся рукой.

Меня охватывают ярость… и недоумение.

Сочувствие здесь лишнее. Нужна месть, преображение. А отец отказывается участвовать, отказывается исполнить свою роль, перелить боль и гнев по лезвию ножа в мое сердце.

Я пойман в силки, я трепыхаюсь над своей земной оболочкой не в силах оторваться.

Отец медленно проводит мягкой ладонью по моему лицу, закрывая мне веки.

Силки ослабевают.

Сгущаясь из ничего, тело окутывает вздымающаяся волнами непроницаемая завеса, она застит свет и отгораживает меня от мира. Время ускоряет ход, я проваливаюсь пропасть, темнее которой я не видел никогда. Там, в глухой пустоте, я слышу шепот… чувствую надвигающуюся силу. Она стремительно растет, окружая меня со всех сторон. Могущественная и зловещая. Темная и властная.

Я здесь не один.

Вот он, мой триумф, мой королевский прием. Однако вместо восторга меня почему-то переполняет безграничный страх.

Я ожидал другого.

Сила превращается в вихрь, увлекая меня в неумолимую круговерть, грозя разорвать на части. И вдруг собирается в комок, словно гигантский первобытный зверь, и встает передо мной на дыбы.

Я оказываюсь лицом к лицу со всеми темными душами, что покинули землю раньше.

Вопль безмерного ужаса вырывается у меня… и тьма поглощает новоприбывшего целиком».

Глава 123

В Национальном соборе декан Галлоуэй почувствовал неуловимое колебание воздуха. Будто призрачная тень отделилась от земли… словно сняли тяжкий груз… далеко и одновременно близко.

Галлоуэй в одиночестве сидел за столом, уйдя в раздумья. Сколько он так просидел, неизвестно, однако в какой-то момент думы декана прервал телефонный звонок. Уоррен Беллами.

— Питер жив, — обрадовал декана брат-масон. — Мне только что сообщили, и я решил, что вы тоже должны узнать как можно скорее. С ним все будет в порядке.

— Слава богу! — выдохнул Галлоуэй. — Где он?

Беллами пересказал декану невероятную повесть о том, что произошло после того, как они покинули Богословский колледж.

— Вы все живы, никто не пострадал?

— Да, приходим в себя, — ответил Беллами. — Но есть кое-что… — Он запнулся.

— Да?

— Масонская пирамида… Лэнгдон, кажется, разгадал ее до конца.

Галлоуэй не смог сдержать улыбку. Почему-то новость его не удивила.

— Тогда скажите, он уже понял, исполнилось пророчество или нет? Пирамида явила то, что должна была явить согласно легенде?

— Пока не знаю.

«Все сбудется», — подумал Галлоуэй и сказал:

— Вам нужно отдохнуть.

— И вам.

«Нет. Мне нужно помолиться».

Глава 124

Когда распахнулись двери лифта, в Храмовом зале уже горели все лампы.

Кэтрин Соломон на подгибающихся от слабости ногах спешила на поиски брата. Огромное помещение встретило ее холодом и запахом благовоний, но остановило Кэтрин на полном ходу не это, а открывшаяся ее глазам сцена.

В центре роскошного зала на низком каменном алтаре лежал залитый кровью татуированный труп, утыканный стеклянными осколками. В вышине над алтарем зияло открытое всем ветрам окно.

«Боже!»

Кэтрин тут же отвела взгляд и продолжила поиски Питера. Брат сидел у дальней стены; врач оказывал ему первую помощь, а рядом стояли Лэнгдон и Сато.

— Питер! — крикнула Кэтрин, кидаясь к нему. — Питер!

Он поднял голову, и во взгляде мелькнули облегчение и радость. Моментально вскочив на ноги, Питер двинулся сестре навстречу. Он уже успел переодеться в простую белую рубашку и темные брюки, видимо, доставленные из его кабинета на нижнем этаже. Правая рука висела на перевязи, поэтому обнялись брат с сестрой осторожно и слегка неловко, но Кэтрин это не смутило. Тепло родных надежных рук, привычное с самого детства, окутало ее, словно мягким покрывалом.

Они постояли, прижавшись друг к другу.

Наконец Кэтрин прошептала:

— Ты как? Если… по правде? — Отстранившись, она окинула взглядом перевязь и забинтованную культю. На глаза навернулись слезы. — Ужас какой…

Питер пожал плечами, показывая, что это пустяки, ничего страшного.

— Бренная плоть. Человеческое тело не вечно. Главное, что с тобой все в порядке.

Беспечный ответ всколыхнул в Кэтрин бурю эмоций, напомнив, за что она так любит брата. Она погладила его по голове, думая о нерушимости семейных уз и о крови Соломонов, текущей у них в жилах.

По трагическому стечению обстоятельств в этом зале находился еще один Соломон. Взгляд Кэтрин скользнул к распятому на алтаре трупу, и она, содрогаясь, попыталась отогнать воскресшие в памяти снимки из письменного стола.

Отвернувшись, она встретилась глазами с Лэнгдоном. Профессор смотрел с пониманием и сочувствием, будто проник в ее мысли.

«Питер все знает…»

Кэтрин снова захлестнула волна переживаний — облегчение вперемешку с сожалением и отчаянием. Брат задрожал в ее объятиях, как ребенок. Такого она еще никогда в жизни за ним не замечала.

— Не держи в себе, — прошептала она. — Ничего страшного. Главное, выплесни, не держи в себе.

Питера била крупная дрожь.

Кэтрин обняла его крепче и погладила по голове.

— Питер, ты всегда был сильным… всегда защищал меня и поддерживал. Теперь я пришла к тебе на выручку. Все хорошо. Я с тобой.

Кэтрин ласково прижала голову брата к себе… и великий Питер Соломон разрыдался у нее на плече.

Директор Сато отошла в сторону, чтобы ответить на звонок.

Нола Кей. К счастью, с хорошими новостями.

— Пока никаких признаков распространения, мэм. — В голосе звучала надежда. — Мы бы уже точно что-нибудь увидели. Так что, похоже, сработало.

«И это твоя заслуга, Нола, — мысленно поблагодарила Сато, бросив взгляд на ноутбук, завершивший, как успел заметить в последнюю секунду Лэнгдон, передачу файла. — Едва не опоздали».

Нола подсказала агенту, делавшему обыск, порыться в мусорных контейнерах, где и обнаружилась упаковка от недавно приобретенного сотового модема. По точному номеру модели, соотнеся данные о совместимых носителях, пропускной способности и серверной Сети она вычислила наиболее вероятный узел доступа для ноутбука преступника — маленький передатчик на углу Шестнадцатой и Коркоран, в трех кварталах от Храма.

Результат Нола немедленно сообщила Сато, сидевшей в вертолете. По дороге к Масонскому храму, пилот снизился и облучил узловую станцию пучком электромагнитных волн, вырубив ее за считанные секунды до того, как ноутбук завершил передачу.

— Отлично сработано, — похвалила Сато уже вслух. — А теперь идите спать. Вы заслужили отдых.

— Спасибо, мэм. — Нола замялась.

— Что-то еще?

Помощница помолчала, решая, стоит дело внимания Сато или нет.

— Ничего срочного, до завтра терпит, мэм. Спокойной вам ночи.

Глава 125

В тишине элегантного туалета на первом этаже Масонского храма Роберт Лэнгдон пустил теплую воду в мозаичную раковину и посмотрел на себя в зеркало. Даже при таком скудном освещении лицо выглядело осунувшимся и изможденным.

На плече профессора снова висел портфель — заметно потерявший в весе, после того как там остались лишь личные вещи и скомканный конспект лекции. Лэнгдон невольно усмехнулся.

«Да уж, „в общем-то ничего сложногo“! Поехал, прочел лекцию…»

Однако у него осталось немало поводов для радости.

«Питер жив. И запись удалось перехватить».

Пригоршнями плеская на лицо теплую воду, профессор постепенно оживал. Вокруг по-прежнему все плыло как в тумане, но адреналин в крови мало-помалу рассеивался, и Лэнгдон становился прежним. Высушив руки, он глянул на свои часы с Микки-Маусом.

«Ох ты, поздно-то как!»

Профессор вышел из уборной и зашагал по Залу Славы — изгибающемуся полукругом коридору, увешанному портретами выдающихся масонов: президентов США, филантропов, светил науки и прочих влиятельных американцев. Замерев на мгновение перед Гарри Трумэном, он попытался представить, как бывший президент проходил церемонии посвящения и ритуалы, изучал масонскую литературу…

«В каждом из нас за внешним фасадом скрыт невидимый мир».

— Ты как-то незаметно исчез, — раздался голос за спиной.

Лэнгдон обернулся.

Кэтрин. Несмотря на тот ад, через который ей сегодня пришлось пройти, она сияла и даже словно помолодела.

Лэнгдон ответил усталой улыбкой.

— Как он там?

Кэтрин подошла ближе и тепло обняла профессора.

— Никогда не смогу тебя отблагодарить по-настоящему…

Лэнгдон рассмеялся:

— Ты же знаешь, я ничего особенного и не сделал.

Кэтрин постояла еще немного, обнимая Роберта.

— Питер справится. — Отстранившись, она заглянула другу в глаза. — Представляешь, он мне только что сообщил невероятное… просто невозможное. — Ее голос задрожал от радостного предвкушения. — Я должна сама посмотреть. Скоро вернусь.

— Что? Куда ты собралась?

— Я скоро. А Питер хотел с тобой поговорить… наедине. Он ждет в библиотеке.

— Он сказал о чем?

Кэтрин, усмехнувшись, покачала головой:

— Это же Питер, у него кругом секреты.

— Но…

— Увидимся.

И она удалилась.

Лэнгдон тяжело вздохнул. Секретов и тайн ему на сегодня хватило с лихвой. Остались, правда, нерешенные загадки — в том числе масонская пирамида и Утраченное слово — однако профессору казалось, что ответы, даже если они существуют, обойдут его стороной. Он, в конце концов, не масон.

Собрав последние силы, Роберт Лэнгдон направился к масонской библиотеке. Там, за столом, в гордом одиночестве восседал Питер, а перед ним стояла масонская пирамида.

— Роберт? — Соломон приветливо махнул рукой, приглашая войти. — На пару слов.

Лэнгдон выдавил улыбку.

— Надеюсь, не утраченных.

Глава 126

В библиотеке Масонского храма располагался старейший публичный читальный зал округа Колумбия. Обширные стеллажи с трудом вмещали более четверти миллиона хранящихся здесь томов — среди которых значилось и редкое издание книги «Ахиман Резон, или Помощь брату». Помимо книг в библиотеке экспонировались масонские драгоценности, артефакты для ритуалов и даже фолиант, напечатанный самим Бенджамином Франклином.

Однако Лэнгдон больше всего ценил в этой библиотеке сокровище, которое не бросалось в глаза.

«Иллюзия».

Давным-давно Соломон показал ему, что с определенной точки и под определенным углом библиотечный стол и стоящая на нем золотая лампа создают четкую оптическую иллюзию: контур пирамиды с сияющим золотым навершием. Питер признался, что этот фокус всегда служил для него безмолвным напоминанием: франкмасонские тайны никто на самом деле не прячет, их легко обнаружить — если правильно выбрать перспективу.

Сегодня, впрочем, масонские тайны сыпались со всех сторон, выбирай не выбирай. Лэнгдон занял место напротив Досточтимого мастера Питера Соломона и пирамиды.

Питер улыбался.

— «Слово», о котором ты упомянул, не легенда. Оно существует.

Лэнгдон какое-то время вопросительно глядел на друга, а затем все-таки спросил:

— Но… Нет, не понимаю, как такое возможно…

— А что непонятного?

«Все!» — хотел ответить Лэнгдон, пытаясь отыскать в глазах Питера Соломона проблеск здравомыслия.

— То есть ты утверждаешь, что веришь, будто Утраченное слово существует… и действительно обладает некой силой?

— Огромной силой, — подтвердил Питер. — Оно способно преобразить человечество, открыв ему Мистерии древности.

— Слово? — уточнил Лэнгдон. — Питер, не понимаю, как слово может…

— Поймешь, — спокойно заявил Соломон.

Лэнгдон, сдавшись, смотрел перед собой.

— Как тебе известно… — Питер поднялся и неторопливо пошел вокруг стола, — нам не первое столетие пророчат, что настанет час, когда Утраченное слово будет найдено, когда его достанут из-под спуда… и человечество вновь обретет потерянную силу.

Профессор вспомнил давнюю лекцию Питера об апокалипсисе. Многие ошибочно воспринимают апокалипсис как конец света, однако в буквальном переводе слово значит всего лишь «откровение», явление вышей мудрости, предсказанное древними.

«Грядущий золотой век, век просвещения».

Однако, даже уяснив смысл предсказания, Лэнгдон не мог представить, как одно-единственное слово может спровоцировать подобные глобальные перемены…

Питер показал на пирамиду, возвышающуюся на столе рядом с золотым навершием.

— Масонская пирамида. Легендарный симболон. Сегодня его части воссоединились, и теперь он останется завершенным. — Бережно подняв навершие, Питер закрепил его на каменном основании. Тяжелый золотой наконечник мягко вошел в пазы. — Сегодня, друг мой, ты сделал то, что пока не удавалось никому. Ты собрал масонскую пирамиду, расшифровал все загадки и добыл вот это…

Вытащив лист бумаги с рисунком, Соломон положил его на стол. Лэнгдон сразу узнал решетку с символами, перетасованными согласно квадрату Франклина. Ему уже удалось мельком взглянуть на нее в Храмовом зале.

— Интересно, как ты интерпретируешь этот рисунок? Мне любопытен взгляд специалиста.

Лэнгдон присмотрелся.

Хередом, циркумпункт, пирамида, лестница…

Профессор вздохнул:

— Что ж, Питер, как ты сам видишь, это аллегорическая пиктограмма. Изложенная не буквально, а языком метафор и символов.

Соломон усмехнулся:

— Задал, называется, эксперту простой вопрос… Ладно, рассказывай, что видишь.

«Ему что, действительно интересно?»

Лэнгдон подтянул листок поближе.

— Ладно. Если в двух словах, мне кажется, что эта картинка изображает… землю и небеса.

Питер удивленно приподнял брови.

— Да?

— Именно. На самом верху у нас слово «хередом» — «священный дом», означающее обитель Господа, то есть небеса.

— Ясно.

— Направленная вниз стрелка в конце строки указывает на то, что остальная часть символов относится к области, лежащей под небесами, — следовательно, это земля. — Взгляд Лэнгдона скользнул к нижним строчкам. — Два самых нижних ряда, под пирамидой, означают непосредственно твердую почву, terra firma — низший из возможных пределов. Что логично, на рисунке в нем заключены двенадцать древних астрологических знаков, составлявших зачатки религии древних, смотревших в небеса и видевших в движении светил божий промысел.

Соломон подвинул стул и присмотрелся к рисунку.

— Понятно. А остальное?

— Покоясь на фундаменте астрологии, — продолжал Лэнгдон, — из земли вырастает великая пирамида, устремляясь к небесам. Вечный символ утраченной мудрости. Внутри ее — философские и религиозные течения, оставшиеся в веках: египетское, пифагорейское, буддизм, индуизм, ислам, иудаизм и христианство и многие, многие другие. Все они, объединяясь и перемешиваясь, взмывают ввысь, чтобы просочиться через воронку в пике пирамиды и, преобразовавшись, слиться в единой философской концепции. — Он выдержал паузу. — Универсальная мысль… всеобщее представление о Боге, выраженное древним символом, на который указывает пик пирамиды.

— Циркумпункт, — подтвердил Питер. — Универсальный символ Бога.

— Именно. На протяжении веков циркумпунктом обозначали всё и вся. Бога Ра, золото в алхимии, всевидящее око, точку сингулярности перед Большим взрывом…

— Великого архитектора Вселенной…

Роберт Лэнгдон кивнул, догадываясь, что те же самые доводы Питер приводил в Храмовом зале, выдавая похитителю циркумпункт за Утраченное слово.

— Осталось последнее, — напомнил Питер. — Лестница.

Лэнгдон перевел взгляд на изображение ступеней.

— Питер, я думаю, тебе как любому другому понятно, что это масонская винтовая лестница… Она ведет из мрачных подземных глубин к царству света подобно лестнице Иакова, что вздымается к небесам… или подобно человеческому позвоночнику, соединяющему бренное тело с бессмертным разумом. — Профессор помолчал. — Остальные символы представляют собой смесь небесных, масонских и научных и, думаю, служат для придания большей значимости Мистериям древности.

Соломон задумчиво погладил подбородок.

— Изящно, профессор. Я, конечно, согласен, этот рисунок можно воспринимать аллегорически, однако… — Глаза Питера лукаво блеснули. — Наш набор символов можно прочитать и по-другому. И тогда рассказ выйдет куда более откровенным.

— Неужели?

Питер Соломон снова принялся вышагивать вокруг стола.

— Там, в Храмовом зале, когда смерть казалась близка и неминуема, я взглянул на рисунок и почему-то, затмевая все метафоры и аллегории, мне бросилась в глаза самая суть изложенного в символах. — Он резко развернулся к Лэнгдону. — Рисунок указывает точное местонахождение Утраченного слова.

— Что-что? — Лэнгдон неуверенно шевельнулся, испугавшись, что перенесенное потрясение все-таки не прошло для друга бесследно.

— Роберт, легенды всегда называли масонскую пирамиду именно картой, причем картой особого рода, чье назначение — привести достойного к Утраченному слову. — Соломон постучал пальцем по листу бумаги с рисунком. — Поверь, эти символы составляют именно то, что обещано в легенде. Карту. Схему с конкретным указанием, где искать лестницу, ведущую к Утраченному слову.

Лэнгдон ответил натянутым смешком и осторожно попробовал достучаться до друга.

— Даже если бы я верил в легенду о масонской пирамиде… Разве это карта? Сам посуди. На карту совсем не похоже.

Соломон улыбнулся:

— Иногда достаточно просто посмотреть свежим взглядом, и знакомая картина предстанет в новом свете.

Лэнгдон посмотрел, однако ничего нового не увидел.

— Ответь мне на такой вопрос… — сменил тактику Питер. — Ты знаешь, почему масоны закладывают краеугольный камень строго в северо-восточном углу здания?

— Конечно. Потому что именно туда падают первые лучи утреннего солнца. Так вы символически отображаете способность архитектурных сооружений вырастать из земли навстречу свету.

— Именно. Так, может, стоит поискать озарения именно там? — Он показал на рисунок. — В северо-восточном углу?

Опустив глаза, профессор отыскал взглядом самую правую клетку в верхнем ряду. Там красовался символ ↓.

— Стрелка, направленная вниз, — произнес вслух Лэнгдон, пытаясь понять, что имел в виду Питер. — То есть «под Хередомом».

— Нет, Роберт, не «под», — возразил Соломон. — Думай. Это не метафорический лабиринт. Это карта. А на картах стрелка вниз означает…

— Юг, — удивленно протянул Лэнгдон.

— Точно! — похвалил Соломон, расплываясь в радостной улыбке. — Южное направление. На карте «вниз» — это «к югу». Скажу больше, на карте «Хередом» — это не аллегория небес, а привязка к местности.

— Масонский храм? Выходит, карта указывает куда-то на юг от этого здания?

— Слава Богу! — рассмеялся Соломон. — Наконец-то озарение!

Лэнгдон еще раз внимательно осмотрел рисунок.

— Но, Питер… Даже если ты прав, «к югу от этого здания» может означать любую точку на его географической широте, а это двадцать четыре тысячи миль.

— Нет, Роберт. Ты забываешь про легенду, согласно которой Утраченное слово скрыто здесь, в округе Колумбия. Так что отрезок заметно укорачивается. А еще, согласно той же легенде, лестницу должен прикрывать большой камень, на котором знаками древнего языка высечена надпись. Своего рода зарубка для достойного, чтобы он не прошел мимо.

Лэнгдон по-прежнему с трудом верил в серьезность легенды, и хотя он не мог похвастаться доскональным знанием города, позволяющим представить в подробностях все, что находится к югу от Масонского храма, никаких гигантских камней с насечками, прикрывающих подземные лестницы, в Вашингтоне не наблюдалось.

— Надпись на камне, — продолжал тем временем Питер, — находится прямо перед нашими глазами. — Он постучал пальцем по третьему рядуклеток. — Вот она, эта надпись, Роберт! Ты разгадал тайное послание.

Ошеломленный Лэнгдон уставился на семь выстроившихся в линейку символов.

«Разгадал?» Он не имел ни малейшего представления, что могут значить эти семь разрозненных картинок, однако готов был побиться об заклад: сооружений с подобной атрибутикой в столице не наблюдалось. А уж тем более гигантских камней, прикрывающих собой лестницы…

— Питер, — признался он, — я не вижу здесь никакого озарения. И не припомню в округе Колумбия ни одного камня с подобной… символикой.

Соломон похлопал его по плечу.

— Ты много раз проходил мимо него, не замечая. Как и все мы. Он красуется на самом виду, как мистерии. А сегодня, увидев эти семь символов, я моментально осознал, что легенда гласит чистую правду. Утраченное слово действительно скрыто в округе Колумбия… и действительно находится у подножия длинной лестницы под огромным камнем с надписью.

Лэнгдон заинтригованно молчал.

— Роберт, я думаю, сегодня ты заслужил право узнать истину.

Профессор во все глаза уставился на друга, пытаясь переварить услышанное.

— Ты хочешь сказать мне, где находится Утраченное слово?

— Нет, — с улыбкой поднимаясь на ноги, ответил Соломон. — Показать.

Спустя пять минут Роберт Лэнгдон пристегивался ремнем безопасности, устроившись рядом с Питером Соломоном на заднее сиденье «кадиллака эскалейд». Едва Симкинс уселся за руль, как на парковку вышла Сато.

— Мистер Соломон, — проинформировала она, закуривая, — я позвонила по вашей просьбе.

— И? — поинтересовался он через приоткрытое окно.

— Приказала вас впустить. Ненадолго.

— Спасибо!

Сато посмотрела на Соломона долгим изучающим взглядом.

— Должна сказать, просьба весьма необычная.

Питер с загадочным видом пожал плечами.

Директор, решив не углубляться, обошла внедорожник и постучала Лэнгдону в противоположное окно.

Он опустил стекло.

— Профессор, — начала она, ни капли не смягчившись. — Ваша помощь, хоть и вынужденная, сегодня сослужила нам большую службу, поэтому спасибо. — Глубоко затянувшись, она выдохнула дым. — Однако примите напоследок мой совет. Когда в следующий раз ответственное лицо из ЦРУ сообщит вам, что государственная безопасность под угрозой… — глаза ее полыхнули черным огнем, — свое мнение оставьте у себя в Кембридже.

Лэнгдон хотел было ответить, но директор Иноуэ Сато уже развернулась и чеканным шагом направилась на другую сторону парковки, к вертолету.

Симкинс с непроницаемым лицом посмотрел на пассажиров:

— Готовы, господа?

— Секундочку, — попросил Питер Соломон. Вытащив сложенную полоску темной материи, он вручил ее Лэнгдону. — Роберт, прежде чем мы отправимся, надень, пожалуйста, вот это.

Профессор в замешательстве пощупал ткань. Черный бархат. И только развернув, он догадался, что именно держит в руках: масонскую повязку на глаза, традиционный элемент облачения кандидатов на церемонии посвящения в первый градус.

«Это еще зачем?!»

— Тебе не надо видеть, куда мы едем, — пояснил Питер.

Лэнгдон посмотрел на друга:

— Поэтому на время поездки ты завяжешь мне глаза?

— Моя тайна. Мои правила, — усмехнулся Соломон.

Глава 127

Вокруг главного здания ЦРУ в Лэнгли гулял холодный ветер. Нола Кей, зябко поеживаясь, шагала вслед за системщиком Риком Пэришем через освещенный луной внутренний двор.

«Куда он меня ведет?»

Слава Богу, удалось предотвратить катастрофу, которой грозил масонский ролик, однако Нолу не оставляла тревога. Ассистентке Сато не давала покоя загадка урезанной копии, обнаруженной в личном разделе директора ЦРУ. Утром Ноле предстоял обмен информацией с Сато, и хотелось к тому моменту иметь на руках все факты. Отчаявшись разобраться самой, Нола Кей позвонила Рику Пэришу и попросила помочь.

Теперь он вел ее куда-то по холоду, а у Нолы в голове крутились загадочные обрывки фраз: «…тайник в подземелье, где…», «…в Вашингтоне, координаты…», «…найден древний портал, ведущий…», «…предупреждение, что пирамида таит опасн…», «…расшифровать симболон, чтобы раскрыть…»

— Мы оба пришли к выводу, — напомнил Пэриш, — что хакер, искавший по этим ключевым словам, определенно имел в виду масонскую пирамиду.

«Явно», — мысленно согласилась Нола.

— Однако выясняется, что хакер столкнулся с весьма неожиданным для себя аспектом масонской тайны.

— В каком смысле?

— Нола, вы ведь в курсе, что директор ЦРУ спонсирует международный форум для сотрудников агентства, чтобы поощрять обмен идеями?

— Конечно. — Форум служил сотрудникам агентства безопасной отдушиной, где можно было безбоязненно пообщаться на любые темы, а директору — своего рода виртуальной приемной.

— Форум размещается в личном разделе директора, но для того, чтобы общаться там могли все сотрудники, с любым уровнем допуска секретности, он вынесен за пределы директорского непроницаемого «брандмауэра».

— И что из этого следует? — прервала пространные экскурсы Нола, когда они завернули за угол неподалеку от столовой.

— Если одним словом… — Пэриш махнул рукой в темноту, — то вот.

Нола подняла глаза. Посреди площадки громоздилась массивная металлическая скульптура, поблескивающая в лунном свете.

Территорию и здания ЦРУ украшали более полутысячи предметов искусства, однако наибольшей известностью пользовалась именно это произведение — «Криптос». В переводе с греческого «тайный, скрытый». Работа американского скульптора Джима Санборна стала со временем одной из легенд ЦРУ.

Шедевр представлял собой изогнутую буквой S медную плоскость, поставленную на ребро, — словно стена, закручивающаяся в свиток. Всю поверхность ровными рядами испещряли прорезанные насквозь две тысячи букв… образующие замысловатый шифр. Таинственности (будто одного шифра мало) добавляли загадочные предметы, дополняющие скульптуру: гранитные глыбы, разложенные под разными углами; круг компаса со стрелкой; магнитный железняк; и даже строчка, написанная азбукой Морзе, где говорилось о «ясной памяти» и «темных силах». Большинство энтузиастов считали эти детали ключами к расшифровке послания на скульптуре.

«Криптос» волновал умы — как произведение искусства и как неразгаданная тайна.

Над зашифрованным текстом скульптуры бились не только криптологи ЦРУ, но и не принадлежащие к агентству. Наконец несколько лет назад часть кода удалось «взломать», о чем федеральные новости тут же поведали всей стране. Остальной код «Криптоса» пока не поддавался, но и расшифрованные участки несли настолько загадочный смысл, что лишь усилили интригу. В них упоминались подземные тайники; порталы, ведущие к древним захоронениям; широта и долгота…

Отдельные обрывки фраз оттуда Нола могла припомнить и сейчас: «Собранные сведения были переданы под землей в неизвестное место… абсолютно невидимым… как такое возможно… использовалось магнитное поле земли…»

Впрочем, особым интересом у помощницы Сато «Криптос» не пользовался, и вопросы расшифровки знаменитого текста оставляли ее равнодушной. Однако сейчас она хотела знать.

— Зачем вы привели меня к «Криптосу»?

С заговорщицкой улыбкой Пэриш театральным жестом извлек из кармана сложенный лист бумаги.

— Вуаля! Вот она, таинственная «выжимка», которая не давала вам покоя. Я добыл полный текст.

Нола подскочила на месте.

— Вы пролезли в секретный директорский раздел?

— Нет. Собственно, об этом я и вел речь по дороге. Смотрите сами. — Он вручил ей документ.

Девушка поспешно развернула листок.

Увидев наверху стандартные шапки заголовков, принятые в ЦРУ, она удивленно склонила голову.

Документ не относился к секретным. Даже рядом не лежал.

ФОРУМ ДЛЯ СОТРУДНИКОВ: «КРИПТОС»

АРХИВИРОВАННЫЕ ДАННЫЕ: ТЕМА № 2456282.5

Нола догадалась, что перед ней сообщения с форума, сжатые для удобства хранения в одну страницу.

— Вот вам и «секретный документ». «Криптос»-фаны, собравшиеся на форуме почесать языками, — пояснил Рик.

Нола заскользила глазами по строчкам, пока не наткнулась на знакомые ключевые слова.

Джим, в тексте скульптуры сказано, что его передали в тайник в ПОДЗЕМЕЛЬЕ, где спрятали данные.

— Это все с директорского форума, из ветки, посвященной «Криптосу», — продолжал Рик. — Она существует уже не первый год, поэтому число сообщений давно перевалило за несколько тысяч и неудивительно, что в ней отыскались сразу все ключевые слова одновременно.

Нола поискала глазами дальше, пока снова не обнаружила знакомую фразу.

Хоть Марк и говорил, что широта/долгота в коде указывают на место в ВАШИНГТОНЕ, координаты приведены с ошибкой на один градус, и получается, “Криптос” зациклен сам на себя.

Подойдя к скульптуре, Пэриш провел рукой по ажурному буквенному полотну.

— Код еще до конца не расшифрован, но многие считают, что разгадка может навести на древние масонские тайны…

Нола припомнила: действительно, ходили слухи о связи между «Криптосом» и масонами, однако в дела всяких чокнутых она предпочитала не влезать. Однако теперь, глядя на разложенные вокруг скульптуры отдельные дополняющие ее элементы, Нола вдруг догадалась: это же код, поделенный на части, симболон. Совсем как масонская пирамида.

«Странно».

На мгновение Нола представила «Криптос» в виде современной масонской пирамиды — код из нескольких фрагментов, разные материалы, каждому отведена своя роль…

— Кроме шуток, думаете, «Криптос» и масонская пирамида скрывают общую тайну?

— Кто знает… — Пэриш окинул скульптуру обескураженным взглядом. — Вряд ли нам вообще доведется прочитать текст целиком. Если, конечно, никто не уговорит директора залезть в сейф и подсмотреть решение.

Нола кивнула. Теперь она вспомнила. Когда «Криптос» только устанавливали на площадке, вместе с ним прибыл запечатанный конверт, содержащий полную расшифровку текстов скульптуры. Конверт вручили тогдашнему директору ЦРУ Уильяму Уэбстеру, и он запер отгадку в сейфе, в своем кабинете. По идее конверт до сих пор находился там, переходя «по наследству» от одного директора к другому.

При мысли об Уильяме Уэбстере в памяти Нолы всплыл еще один фрагмент расшифрованного текста «Криптоса»:

Оно захоронено где-то рядом. Кто знает точное местонахождение? Только УУ.

И хотя никто не догадывался, о чем говорится в тексте и что должно быть захоронено, за буквами «УУ», по мнению большинства, скрывались инициалы Уильяма Уэбстера. Правда, Нола где-то слышала краем уха, что на самом деле подразумевается вовсе не он, а Уильям Уистон, богослов Королевского общества, однако в подробности она предпочитала не вдаваться.

— Сказать по правде, — прервал ее размышления Рик, — я, хоть и не поклонник искусства, думаю, этот Санборн — настоящий гений. Видел в Интернете его «Кириллический проектор». Проецирует огромные русские буквы из документа КГБ о промывке мозгов. Жутковато.

Нола уже не слушала. Она вчитывалась в распечатанный текст, где только что обнаружила третью фразу с ключевыми словами.

Короче, весь фрагмент — точная цитата из дневника какого-то знаменитого археолога, где рассказывается о том, как был найден ДРЕВНИЙ ПОРТАЛ, ведущий к могиле Тутанхамона.

Археологом, чья цитата попала в текст «Криптоса», оказался прославленный египтолог Говард Картер — это Ноле было известно. Поэтому она не удивилась, наткнувшись в следующем сообщении на его имя.

Как раз просмотрел в Сети остальную часть его полевых отчетов — вроде как он нашел глиняную табличку — предупреждение, что ПИРАМИДА таит опасность для любого, кто осмелится нарушить покой фараона. Проклятие! Всем бояться… :)

Нола нахмурилась.

— Рик, Бога ради, с этой пирамидой вообще чушь какая-то. Тутанхамон захоронен ни в какой не в пирамиде, а в Долине царей. Криптологи что, канал «Дискавери» не смотрят?

Пэриш пожал плечами:

— Технари…

Нола наконец рассмотрела последнюю ключевую фразу.

Ребята, я, конечно, не спец в конспирологии, но Джиму с Дейвом лучше побыстрее расшифровать СИМБОЛОН, чтобы раскрыть последнюю загадку. До 2012 всего-то ничего осталось, вдруг мир рухнет. Чао!

— В общем, — объяснил Рик, — я понял, что надо рассказать вам про форум «Криптоса», пока вы не бросились обвинять директора ЦРУ в хранении на служебном компьютере секретной документации о древней масонской легенде. Я вообще, если честно, сомневаюсь, что у человека такого ранга найдется время на подобные игры.

Ноле вспомнился масонский ролик, запечатлевший участие в древнем обряде облеченных властью персон самых разных рангов.

«Знал бы ты, Рик…»

При любом раскладе получалось, что послание «Криптоса» содержало в себе мистический подтекст. Нола подняла взгляд на сияющее в лунных лучах произведение искусства — трехмерный код, безмолвно застывший в самом сердце главного разведуправления страны. Интересно, раскроет ли он когда-нибудь свою тайну до конца?

Они с Риком двинулись обратно, и Нола невольно улыбнулась.

«Оно таится где-то рядом».

Глава 128

«Безумие какое-то…»

«Кадиллак» несся по пустынным улицам на юг, но Роберт Лэнгдон ничего не видел из-за повязки на глазах. Рядом молча сидел Питер Соломон.

«Куда он меня везет?»

Лэнгдона терзало любопытство, смешанное с тревогой. Напрягая память, так что плавились мозги, профессор пытался собрать части головоломки воедино. Питер твердо стоял на своем.

«Утраченное слово? Захороненное у подножия лестницы, скрытой под огромным камнем с надписью?»

Лэнгдону верилось с трудом.

Надпись, якобы высеченная на этом камне, врезалась профессору в память, однако эти семь символов по-прежнему ни во что осмысленное не складывались.

Масонский наугольник — символ честности и «прямодушия».

Буквосочетание Au — принятое научное обозначение золота как химического элемента.

Сигма — буква «с» в греческом алфавите, в математике служит знаком суммы.

Пирамида — у египтян символ человека, тянущегося к небесам.

Дельта — греческая буква «д», математический символ изменения и различия в значениях.

Ртуть — самый древний из алхимических символов, применявшихся для ее обозначения.

Уроборос — символ целостности и единения.

Однако Соломон продолжал утверждать, что эти семь картинок составляют «послание». Все может быть, но в таком случае он, профессор Лэнгдон, его прочитать не в силах.

Притормозив, «кадиллак» резко повернул направо, и дорожное покрытие сменилось — какая-нибудь подъездная аллея. Лэнгдон насторожился и прислушался, надеясь угадать, куда его все-таки везут. Они ехали минут десять, не больше, и, хотя профессор пытался мысленно проследить путь, запутался он очень скоро. Не удивился бы, окажись, что они сейчас выруливают обратно ко входу в Масонский храм.

«Кадиллак» остановился, и Лэнгдон услышал, как опускается окно.

— Агент Симкинс, ЦРУ, — возвестил водитель. — Нас тут ждут, я полагаю?

— Да, сэр, — по-военному четко отрапортовали в ответ. — Директор Сато предупредила звонком. Сейчас уберу шлагбаум.

Лэнгдон слушал в полном замешательстве, догадываясь по разговору, что они прибыли на какую-то военную базу. Машина покатила вперед по необычно гладкому асфальту, и профессор повернулся к сидящему рядом другу.

— Питер, мы где? — не выдержал он.

— Не снимай повязку! — велел Соломон строго.

Проехав совсем чуть-чуть, «кадиллак» снова встал. Симкинс заглушил мотор. Снова голоса. Военные. У Симкинса попросили документы. Агент вышел из машины и начал что-то объяснять вполголоса.

Внезапно дверь со стороны Лэнгдона открылась, и сильные руки помогли ему выбраться. Снаружи оказалось холодно. И ветрено.

Рядом вырос Соломон.

— Роберт, агент Симкинс тебя проводит, иди с ним.

Лэнгдон услышал, как гремит в замке металлический ключ… Затем скрипнула тяжелая стальная дверь. По звуку похоже на древний шлюз. «Куда они меня притащили?!»

Симкинс подвел Лэнгдона к двери. Они перешагнули порог.

— Теперь прямо, профессор.

Его окутала тишина. Глухая, мертвая тишина. Воздух казался каким-то стерильным, профильтрованным.

Симкинс с Соломоном шагали с двух сторон от Лэнгдона, ведя профессора по гулкому коридору. Сквозь подошвы ботинок чувствовался камень.

За спиной хлопнула стальная дверь, и Лэнгдон вздрогнул от неожиданности. Замки защелкнулись. Лоб под широкой бархатной повязкой покрылся испариной. Лэнгдон хотел только одного — уже наконец сорвать ее.

Сопровождающие замедлили шаг.

Симкинс выпустил руку Лэнгдона, раздались короткие электронные попискивания, затем впереди что-то загрохотало, и профессор догадался, что это откатывается бронированная дверь.

— Все, мистер Соломон, дальше вы с мистером Лэнгдоном пойдете одни. Я буду ждать вас тут, — объявил Симкинс. — Возьмите мой фонарь.

— Спасибо! — откликнулся Соломон. — Мы ненадолго.

«Фонарик?»

У Лэнгдона тревожно забилось сердце.

Питер взял друга под руку и осторожно повел вперед.

— Не отставай, Роберт.

Они аккуратно преодолели еще один порог, и бронированная дверь за спиной снова загрохотала, закрываясь.

Питер притормозил.

— Что-то не так?

У Лэнгдона слегка закружилась голова, и его повело куда-то вбок.

— Не могу я больше в этой повязке…

— Потерпи, уже почти пришли.

— Пришли куда? — У Лэнгдона противно засосало под ложечкой.

— Я же говорил, что покажу тебе лестницу, ведущую к Утраченному слову.

— Питер, не смешно!

— А мы здесь и не для веселья. Мы здесь для того, чтобы расширить горизонты твоего сознания, Роберт. Напомнить, что на свете еще остались тайны, которые даже ты еще в глаза не видел. Поэтому, прежде чем сделать следующий шаг, исполни, пожалуйста, мою просьбу. Поверь… хоть на секунду, но поверь в легенду. Поверь, что ты сейчас посмотришь вниз с высоты винтовой лестницы, у подножия которой на глубине сотен футов спрятано одно из величайших утраченных человечеством сокровищ.

У Лэнгдона кружилась голова. Он и рад был бы поверить другу, но не мог.

— Еще далеко?

Бархатная повязка взмокла от испарины.

— Нет. Каких-нибудь пару шагов. Последняя дверь. Сейчас открою.

Соломон отпустил его локоть, и Лэнгдон покачнулся, теряя равновесие от головокружения. Он взмахнул рукой, ища опору, и Соломон тут же подставил ему плечо. Впереди тяжело загрохотала автоматическая дверь. Питер снова подхватил Лэнгдона под руку и сделал шаг.

— Сюда.

Друзья осторожно перешагнули очередной порог, и дверь поехала обратно.

Тишина. Холод.

Лэнгдон сразу почувствовал, что это пространство разительно отличается от оставленного там, за бронированными дверьми. Здесь веяло сыростью и холодом, как в склепе. Слова звучали глухо и скованно. Профессора охватила паника, накатившая вместе с приступом клаустрофобии.

— Еще пара шагов. — Соломон вместе с ним завернул за угол, а потом остановил в каком-то определенном месте.

— Теперь можешь снять повязку, — наконец разрешил он.

Лэнгдон с облегчением сорвал бархатную полумаску и тут же огляделся, пытаясь понять, где находится, но будто ослеп. Он потер глаза. Ничего.

— Питер, здесь же тьма кромешная!

— Да, я знаю. Протяни руку. Тут поручень. Возьмись за него.

Пошарив в темноте, Лэнгдон действительно нащупал металлическое ограждение.

— А теперь смотри. — Питер с чем-то повозился, и вдруг темноту прорезал ослепительный луч фонаря. Сперва он уткнулся в пол, но потом Питер, не дав Роберту времени опомниться, взметнул фонарик над ограждением и направил луч прямо вниз, за поручень.

Профессор увидел перед собой бездонный колодец, а в нем… бесконечную лестницу, ввинчивающуюся в земные недра. «Господи!» Ноги подкосились, и Лэнгдон вцепился в поручень, чтобы не упасть. Луч фонаря пробивал темноту лишь на тридцать витков этой обычной винтовой лестницы, а дальше растворялся в кромешном мраке. «Даже дна не видно!»

— Питер, — заикаясь, выговорил он, — где мы?

— Я тебя сейчас отведу к подножию лестницы, однако прежде ты должен еще кое-что увидеть.

Не в силах противиться, потрясенный Лэнгдон отошел вслед за Соломоном от лестничной шахты и двинулся в другой конец крошечной камеры. Питер упорно светил под ноги, на истертый каменный пол, не давая Лэнгдону как следует окинуть взглядом непонятное помещение. Профессор чувствовал только, что там очень тесно.

«Крохотная каменная комнатушка».

Они в несколько шагов оказались у противоположной стены, в которой обнаружилось прозрачное прямоугольное окно. Лэнгдон вначале подумал, что оно должно выходить в соседнюю комнату, однако со своего места ничего, кроме темноты, за ним не видел.

— Иди, — пригласил Питер. — Посмотри.

— Что там? — Лэнгдону вдруг вспомнилась Камера размышлений в подвалах Капитолия и как ему на секунду почудился проход в гигантскую подземную пещеру.

— Посмотри, сам увидишь, Роберт. — Соломон подтолкнул его вперед. — Только приготовься, зрелище тебя потрясет не на шутку.

Теряясь в догадках, Лэнгдон шагнул к окну. Как только он оказался у самого стекла, Питер выключил фонарь, снова погрузив комнату в непроглядную тьму.

Подождав, пока привыкнут глаза, Лэнгдон выставил руки перед собой и нащупал сначала стену, потом стекло, а затем приник к прозрачному порталу.

По-прежнему ничего, кроме темноты.

Но за стеклом…

От потрясения сбитый с толку Лэнгдон совсем потерял ориентацию и, отпрянув, чуть не упал — увиденное не укладывалось в сознании и противоречило здравому смыслу. В самых смелых мечтах профессор Лэнгдон не смог бы вообразить того, что открылось ему по ту сторону стекла.

Зрелище впечатляло.

Бриллиантовым блеском в темноте сверкала ослепительная белая звезда.

Теперь Лэнгдон понял все. Шлагбаум на въезде; охрана у входа; массивная стальная дверь; автоматические двери внутри, впускающие и тут же закрывающиеся за спиной; головокружение… а теперь эта тесная каменная каморка.

— Роберт, — шепотом произнес за спиной Соломон, — иногда, чтобы увидеть свет, достаточно всего лишь сменить угол зрения.

Лэнгдон, растеряв все слова, прилип к стеклу. Взгляд профессора устремился сквозь ночь и, преодолев почти милю пустоты, опустился ниже, еще ниже, туда, где во тьме сиял бриллиантовым блеском ослепительно белый купол Капитолия.

Никогда еще Лэнгдону не доводилось смотреть на Капитолий под таким углом — с пятисотпятидесятипятифутовой высоты Египетского обелиска, одной из достопримечательностей американской столицы. Сегодня впервые в жизни он поднялся на лифте в крохотную смотровую камеру на вершине Монумента Вашингтона.

Глава 129

Роберт Лэнгдон застыл у стеклянного портала, как зачарованный глядя на раскинувшийся внизу величественный пейзаж. Воспарив на высоте птичьего полета, он получил возможность насладиться самым что ни на есть впечатляющим зрелищем за всю жизнь.

В восточной оконечности Эспланады высился, будто горная вершина, сияющий купол Капитолия. С двух сторон от него протянулись к Лэнгдону две цепочки огней — освещенные фасады музеев Смитсоновского комплекса… Светочи культуры, истории, науки и искусства.

Только теперь Лэнгдон, к собственному изумлению, осознал: почти все невероятные аллегории Соломона явили себя в точном соответствии с легендой. «Винтовая лестница… уходящая вниз на сотни футов… под огромным камнем…» Прямо над головой профессора, над смотровой камерой, втыкался в небо кончик каменной «иглы», и Лэнгдону вспомнился забавный факт, подозрительно хорошо вписывающийся в общую картину. Навершие Монумента Вашингтона весит ровно тридцать три сотни фунтов.

«Снова тридцать три».

Однако еще больше профессор удивился, когда вспомнил, что самый пик навершия, самый кончик, увенчан крошечным колпачком из полированного алюминия — этот металл в свое время ценился выше золота. Сияющий колпачок достигал в высоту не более фута, совпадая по размеру с масонской пирамидой. И на нем тоже, как ни странно, имелась гравировка, знаменитое «Laus Deo»… Лэнгдона озарило. «Вот она, подлинная разгадка рисунка с днища каменной пирамиды».

«Эти семь символов читаются как транслитерация!»

Простейший из шифров.

«Символы — это буквы».

Наугольник — L

Химическое обозначение золота — AU

Греческая «сигма» — S

Греческая «дельта» — D

Алхимическое обозначение ртути — E

Уроборос — O

«Laus Deo», — прошептал Лэнгдон. Известная фраза, в переводе с латыни означающая «слава Богу», красовалась на Монументе Вашингтона в виде изысканной вязи в дюйм высотой.

«У всех на виду… но ее никто не видит».

Laus Deo.

— Слава Богу! — произнес за спиной профессора Питер Соломон, включая в комнате неяркий свет. — Последняя загадка масонской пирамиды.

Лэнгдон обернулся. И тут же вспомнил, заметив широкую улыбку друга, что слышал от Питера точно такое же «слава Богу!» еще в библиотеке Масонского храма.

«А я и не догадался…»

У профессора побежали мурашки при мысли о том, как ловко легендарная масонская пирамида привела его сюда, к великому обелиску — символу древней мудрости, — вздымающемуся к небесам в самом сердце столицы.

Зачарованный, Лэнгдон двинулся против часовой стрелки по периметру крошечной смотровой площадки, обходя по очереди все четыре окна.

Северное.

Отсюда прямо по курсу открывался вид на знакомые очертания Белого дома. Насмотревшись, Лэнгдон устремил взгляд к горизонту, где прямая как стрела Шестнадцатая улица вела на север, к Масонскому храму.

«Я к югу от Хередома».

Он перешел к следующему окну. Обратившись теперь на запад, профессор скользнул взглядом по блестящей глади прямоугольного пруда перед Мемориалом Линкольна. Прообразом его классическим греческим линиям послужил афинский Парфенон, храм Афины — покровительницы доблестных героев.

«“Annuit coeptis”, — вспомнил Лэнгдон. — Бог благословляет наши деяния».

Последнее окно. С южной стороны на противоположном берегу чернильно-темного залива ярким огнем светился в ночи Мемориал Джефферсона. Лэнгдон знал, что его невысокий покатый купол — копия купола Пантеона, обиталища древнеримских богов.

Обойдя всю комнату, Лэнгдон представил виденные когда-то аэрофотоснимки Эспланады: лучи, расходящиеся крестом от Монумента Вашингтона по четырем сторонам света. «Я нахожусь в средоточии Америки».

Лэнгдон вернулся туда, где стоял Питер. На лице наставника сияла улыбка.

— Что ж, Роберт, осталось главное. Утраченное слово. Оно захоронено здесь. Сюда привела нас масонская пирамида.

Лэнгдон опешил. Про Утраченное слово он уже успел забыть.

— Роберт, более надежного человека, чем ты, я не знаю. И после сегодняшних событий, думаю, ты заслужил полное право посмотреть на то, из-за чего все началось. Утраченное слово, в полном соответствии с легендой, хранится у подножия винтовой лестницы. — Он показал на жерло уходящей вниз шахты.

Профессор, уже начавший было обретать твердую почву под ногами, снова пришел в замешательство.

Питер тем временем запустил руку в карман и вытащил небольшой предмет.

— Помнишь?

Лэнгдон увидел каменную шкатулку, ту самую, которую Соломон когда-то вручил ему на хранение.

— Да… Только, боюсь, хранитель из меня неважный получился.

Соломон усмехнулся:

— Как знать. Возможно, ей просто пришло время увидеть белый свет.

Лэнгдон смотрел на шкатулку, не понимая, зачем Питер снова отдает ему этот каменный кубик.

— Что она тебе напоминает? — поинтересовался Питер.

Увидев знакомое 1514, профессор вспомнил свое первое впечатление, возникшее, когда Кэтрин преобразовала шкатулку.

— Краеугольный камень.

— Точно! — согласился Питер. — А теперь несколько любопытных фактов о краеугольных камнях, которые наверняка даже тебе неизвестны. Во-первых, сам принцип закладки такого камня берет начало в Ветхом Завете.

Лэнгдон кивнул:

— В Псалтыри.

— Правильно. Настоящий краеугольный камень всегда зарывается в землю — символизируя тем самым первый шаг постройки из земных недр к небесному свету.

Лэнгдон обернулся на Капитолий, чей краеугольный камень, утопленный в основании фундамента на большой глубине, до сих пор не могли обнаружить никакие раскопки.

— И наконец, — подвел итог Соломон, — многие краеугольные камни, как и шкатулка у тебя на ладони, полые и содержат тайники, где хранятся сокровища… талисманы, если угодно, — залог будущего благополучия возводимого здания.

Об этой традиции Лэнгдон тоже прекрасно знал. По сей день масоны, закладывая краеугольный камень, запечатывали внутри что-нибудь значимое — капсулу времени, фотографии, манифесты, даже прах великих.

— Думаю, ты догадываешься, — Соломон оглянулся на лестничный колодец, — зачем я тебе об этом напоминаю.

— Полагаешь, Утраченное слово захоронено в краеугольном камне Монумента Вашингтона?

— Я не полагаю, Роберт. Я знаю точно. Утраченное слово было предано земле в краеугольном камне этого обелиска четвертого июля 1848 года по всем правилам масонской церемонии.

Лэнгдон поразился.

— Отцы-основатели зарыли в землю… слово?!

Питер кивнул:

— Именно так. Они прекрасно понимали подлинную ценность того, что упокоилось под обелиском.

На протяжении всего вечера Лэнгдона окружали сплошные аллегории и эфемерные, расплывчатые, с трудом укладывающиеся в сознании отголоски легенд. Мистерии древности, Утраченное слово, вековая мудрость… Душа просила чего-нибудь плотного, осязаемого, и, несмотря на все заверения Питера Соломона, что ключ к тайне покоится в камне, к которому надо спуститься вниз на пятьсот пятьдесят пять футов, Лэнгдону по-прежнему верилось в такое с трудом.

«Люди кладут жизнь на изучение мистерий, и все равно не успевают постичь всю заключенную в них мудрость».

Перед глазами профессора вновь встала «Меланхолия» Дюрера — удрученный адепт в окружении безмолвных свидетельств его тщетных попыток пробиться сквозь завесу тайн алхимии. «Если тайны в самом деле можно раскрыть, вряд ли все отгадки будут собраны в одном месте!»

Лэнгдону всегда казалось, что ответы должны быть рассеяны по миру — в тысячах томов, в трудах Пифагора, Гермеса, Гераклита, Парацельса и сотен других. Ответ надо искать в пыльных, преданных забвению рукописях по алхимии, мистицизму, магии и философии. Он кроется в сокровищах александрийской библиотеки, шумерских глиняных табличках, египетских иероглифах.

— Питер, прости, — тихо проговорил Лэнгдон, качая головой. — На то, чтобы постичь Мистерии древности, уйдет вся жизнь. Я не представляю, как ключ к ним может уместиться в одном-единственном слове.

Питер положил руку профессору на плечо.

— Роберт, Утраченное слово — это не слово в прямом смысле. — Он посмотрел на друга с мудрой улыбкой. — Мы говорим «Слово», повторяя за древними. Так оно звалось у них… в начале.

Глава 130

«В начале было Слово».

Декан Галлоуэй, преклонив колено в средокрестии Национального собора, молился за Америку. За то, чтобы его возлюбленная родина вскоре постигла истинный смысл Слова — собрания откровений всех мастеров древности, духовных истин, изложенных великими мудрецами.

История подарила человечеству мудрейших наставников, воспаривших к вершинам знаний, превыше обыденного понимания сведущих в тайнах души и тела. Бесценным словам этих адептов — Будды, Иисуса, Мухаммеда, Заратустры и множества других — не дали кануть в вечность самые прочные и самые древние сосуды.

Книги.

В каждой традиции своя священная книга — свое Слово, — все разные и в то же время сходящиеся в главном. Для христиан — это Библия, для мусульман — Коран, для иудеев — Тора, для индуистов — Веды. У каждого своя…

«Слово — свет стезе».

Для отцов-основателей американского государства, принадлежавших к масонскому братству, Словом была Библия. «И все равно лишь единицам за всю историю человечества удалось постичь ее подлинный смысл».

В этот час, преклоняя колено в стенах великого собора, Галлоуэй возложил руки на свое Слово — потрепанный томик масонской Библии. Бесценная книга, как и все масонские Библии, состояла из Ветхого Завета, Нового Завета и неисчерпаемой сокровищницы масонских философских изречений.

И хотя прочесть текст Галлоуэй уже не мог, вступительное слово он знал наизусть. Это блистательное обращение повторяли на разных языках миллионы братьев по всему миру.

Текст гласил:

ВРЕМЯ — ЭТО РЕКА… А КНИГИ — ЛАДЬИ. ПЕСТРОЙ ФЛОТИЛИЕЙ ОНИ УСТРЕМЛЯЮТСЯ ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ, ЗАТЕМ ЛИШЬ, ЧТОБЫ, РАЗБИВШИСЬ, НАВЕКИ СГИНУТЬ В РЕЧНОМ ПЕСКЕ. И ТОЛЬКО НЕМНОГИЕ, ИЗБРАННЫЕ, ПРОХОДЯТ ИСПЫТАНИЕ ВРЕМЕНЕМ И ОСТАЮТСЯ В ВЕКАХ НА БЛАГО ГРЯДУЩИХ ПОКОЛЕНИЙ.

НЕ СЛУЧАЙНО ЭТИ КНИГИ ДОЖИЛИ ДО НАС, А ДРУГИЕ КАНУЛИ В НЕБЫТИЕ.

Декану Галлоуэю, как служителю веры, всегда казалось странным, что древние духовные тексты — самые изучаемые книги на земле, — по сути, вызывают больше всего непонимания.

«Эти страницы хранят удивительную тайну».

Вскоре настанет час, когда прольется свет, человечество наконец начнет постигать простую преобразующую истину древних учений… и совершит гигантский скачок вперед в понимании собственной достойной восхищения природы.

Глава 131

Винтовая лестница, своего рода хребет Монумента Вашингтона состоит из восьмисот девяноста шести ступеней, обвивающихся по спирали вокруг открытой лифтовой шахты. Лэнгдон с Соломоном шагали вниз. Профессор еще не опомнился от того, что Питер поведал в заключение их разговора на смотровой площадке.

«Роберт, в полый краеугольный камень этого обелиска отцы-основатели заложили один-единственный экземпляр Слова — Библии, которая ждет своего часа в темноте у подножия лестницы».

На очередном повороте Питер вдруг остановился и, взмахнув фонарем, высветил большой каменный медальон, вмурованный в стену.

«Что еще за…» Лэнгдон подскочил от неожиданности, увидев высеченный на медальоне рисунок.

Зловещая фигура в плаще, сжимая в руках косу, преклоняла колено перед песочными часами. Вытянутым пальцем простертой руки этот устрашающий персонаж указывал на большую раскрытую Библию, будто утверждая: «Ответ здесь!»

Окинув взглядом всю картину, Лэнгдон обернулся к Питеру.

Глаза наставника светились таинственным блеском.

— Поразмысли вот о чем, Роберт. — Внутри каменного колодца тут же пошло гулять эхо. — Как Библии удалось пройти сквозь все бури, тысячелетиями терзавшие человечество? Почему она до сих пор с нами? Занимательные истории с захватывающим сюжетом? Разумеется, не поэтому… но причина все же есть. Именно по этой причине христианские монахи посвящали жизнь толкованию Библии. Именно по этой причине мистики-иудеи и каббалисты штудируют Ветхий Завет. А причина, Роберт, в том, что страницы этой древней книги хранят поразительные тайны… непочатый край мудрых мыслей, дожидающихся, когда мы их оценим.

Лэнгдону доводилось слышать теорию, согласно которой в Писании имелся скрытый подтекст, завуалированный аллегориями, символикой и иносказаниями.

— Пророки сами предупреждают, — продолжал Соломон, — что будут излагать свои откровения языком шифров. В Евангелии от Марка сказано: «Вам дано знать тайны… но услышите вы их в притчах». Книга Притчей гласит о словах мудрецов и «загадках их», Послание к Коринфянам проповедует «премудрость тайную, сокровенную». Евангелие от Иоанна предполагает «открывать уста в притче и произносить гадания из древности».

«Гадания из древности…» — мысленно повторил Лэнгдон, помнивший это странное выражение из Книги Притчей и семьдесят седьмого псалма. «Открою уста мои в притче и произнесу гадания из древности». Лэнгдон знал, что на самом деле ничего странного здесь нет, под «гаданиями» подразумевались неясности, подлинный смысл которых ускользал от понимания.

— А если у тебя еще остались сомнения, — продолжал Питер, — то Послание к Коринфянам открыто признает, что в притчах содержится два смысловых уровня — «молоко для младенцев и мясо для взрослых». «Молоко» — легко усваиваемый поверхностный смысл для незрелых умов, а «мясо» — подлинный, доступный лишь умам окрепшим.

Питер направил фонарь вверх, вновь высвечивая закутанную в плащ зловещую фигуру, направившую указующий перст на Библию.

— Я понимаю, Роберт, что ты скептик, но все же задумайся. Если в Библии нет никакого скрытого смысла, почему лучшие умы в истории — включая светил Королевского научного общества — изучали ее с таким рвением и усердием? Сэр Исаак Ньютон написал бесчисленное множество трактатов, пытаясь докопаться до истинного смысла Библии, и в их числе трактат 1704 года, где ученый признается, что ему удалось извлечь из священного текста научные факты!

Об этом Лэнгдон знал.

— Или возьмем сэра Фрэнсиса Бэкона, — предложил Питер. — Выдающийся ученый, которого король Яков нанял создать авторизованный перевод Библии, пришел к твердому убеждению, что в Писании зашифрован скрытый подтекст, и составил собственные шифры, которые изучаются по сей день. Тебе известно, разумеется, что Бэкон состоял в ордене розенкрейцеров и написал сборник «О мудрости древних». — Питер улыбнулся. — Даже поэт-иконоборец Уильям Блейк, и тот намекал, что надо читать между строк.

Лэнгдон догадался, какое стихотворение имеется в виду:

Мы смотрим в Библию весь день:

Я вижу свет, ты видишь тень.[11]

— Европейскими учеными дело не ограничилось, — ускоряя шаг, продолжил Питер. — Именно здесь, Роберт, в сердце зарождающегося американского государства, наши мудрые отцы-основатели — Джон Адамс, Бенджамин Франклин, Томас Пейн — в один голос предостерегали от буквального прочтения Библии. Томас Джефферсон, например, настолько был убежден в существовании скрытого смысла, что вырезал со страниц Писания все сверхъестественное и скомпоновал собственную Библию, «сокрушив искусственные нагромождения и оставив лишь подлинную основу».

Лэнгдон знал и об этом. Джефферсоновская Библия, издававшаяся до сих пор, сохранила всю спорную правку — например, в ней отсутствовало непорочное зачатие и воскресение Христа. Невероятный факт: в первой половине девятнадцатого столетия существовала традиция вручать Библию Джефферсона всем новоиспеченным конгрессменам.

— Питер, знаешь, это все очень интересно, и я понимаю, насколько велик был соблазн для ярчайших умов искать в Библии скрытые подтексты, но логика от меня все же ускользает. Любой лектор подтвердит: невозможно учить иносказаниями.

— Что, прости?

— Учителя учат, Питер. Мы изъясняемся прямо и открыто. Зачем же было пророкам — величайшим учителям в истории человечества — затуманивать смысл своих слов? Если они хотели изменить мир, к чему было шифровать откровения? Отчего нельзя было выразиться четко и ясно, чтобы все поняли?

Питер удивленно оглянулся, продолжая спускаться.

— Роберт, Библия не открывает потаенный смысл кому попало по той же самой причине, по какой держались в секрете Школы Мистерий. По этой же причине неофитов сперва проводили через церемонию посвящения и лишь потом допускали к изучению древней мудрости. И по этой же причине ученые Невидимого колледжа не делятся своими познаниями с посторонними. Эта информация наделена силой, Роберт. О Мистериях древности нельзя кричать на каждом углу. Мистерии — это пылающий факел, который в руках мастера озарит путь, а в руках безумца спалит всю землю дотла.

Лэнгдон остановился как вкопанный.

«Что он такое говорит?»

— Питер, я же вел речь о Библии. При чем тут Мистерии древности?

Питер обернулся.

— Разве ты сам не понял? Библия и Мистерии — это одно и то же.

Лэнгдон смотрел на него в замешательстве.

Соломон помолчал, давая другу осмыслить услышанное.

— Библия — это один из источников, сохранивших Мистерии в веках для передачи потомкам. Тайна распирает ее изнутри и неудержимо рвется наружу. Разве не видишь? «Гадания из древности» — это голос наших предков, которые шепотом, на ухо, делятся с нами своей сокровенной мудростью.

Лэнгдон молчал. Он привык считать Мистерии древности чем-то вроде самоучителя, объясняющего, как поставить себе на службу скрытые резервы разума. Рецепт личностного апофеоза. Профессор всегда скептически относился к могуществу Мистерий, поэтому согласиться, что Библия содержит ключ к их древним тайнам, было выше его сил.

— Питер, Библия и Мистерии древности противоречат друг другу по всем статьям. Мистерии уверяют, что бог внутри нас… что человек — сам себе бог. А Библия возносит Господа в небеса, оставляя человеку удел беспомощного грешника.

— Да! Именно! В самую точку! Как только человек отделил себя от Господа, утратился подлинный смысл Слова. Голоса древних мастеров потонули в гвалте перекрикивающих друг друга самопровозглашенных адептов, утверждающих, что лишь они толкуют Слово правильно и что истинное Слово написано на их языке, и больше ни на каком другом.

Не прерывая объяснений, Питер продолжал спускаться.

— Роберт, мы оба знаем, что древние пришли бы в ужас, узнав, как исказили их учения, как религия обернулась платным пропускным пунктом на небеса, как воины маршируют на бой в полной уверенности, что Господь благословил их на правое дело. Мы утратили Слово, и все же его подлинный смысл по-прежнему перед нами, только руку протяни. Оно живет во всех дошедших до нас текстах — от Библии до «Бхагавад Гиты», Корана и прочих. И все они с почтением возлагаются на масонский алтарь, потому что масоны в отличие от остального мира понимают: каждый из этих текстов, хоть и на свой лад, тихо нашептывает одну и ту же истину. — Голос Питера зазвенел от переполнявших его чувств. — «Разве не знаете, что вы боги?»

Лэнгдона поразило, как часто им сегодня попадается на пути эта знаменитая цитата. Онразмышлял над ней во время беседы с Галлоуэем, а до этого в Капитолии, когда рассказывал об «Апофеозе Вашингтона».

Питер понизил голос до шепота.

— Будда изрек: «Ты сам бог». Иисус учил, что «Царствие Небесное в нас самих» и даже обещал: «Дела, которые творю я, и вы сотворите, и больше сих сотворите». Даже первый антипапа, Ипполит Римский, цитировал ту же сентенцию, впервые произнесенную гностиком Моноимом: «Прекращай поиски Бога… ибо из тебя самого берет Он свое начало».

Лэнгдон мысленно перенесся на мгновение в Масонский храм, где на спинке кресла внешнего привратника была вырезана древняя максима: «Познай самого себя».

— Один мудрец когда-то сказал мне, — едва слышно проговорил Питер, — единственное различие между тобой и Господом в том, что ты забыл о своей божественности.

— Питер, я тебя слышу — и понимаю, о чем ты. Я бы с радостью поверил в то, что мы боги, однако что-то не наблюдаю вокруг земных богов. Где они, сверхлюди? Можно, конечно, ссылаться на чудеса из Библии или других религиозных текстов, но это все лишь предания, сочиненные человеком и за многовековую историю существования обросшие легендами.

— Возможно, — не стал возражать Питер. — А возможно, мы просто должны дождаться того дня, когда наши научные знания догонят мудрость древних. — Он помолчал. — Забавно… Исследования Кэтрин примерно к тому и приближаются.

Лэнгдон вдруг вспомнил, что Кэтрин увело из Масонского храма какое-то неожиданно срочное дело.

— Кстати, а куда она отправилась?

— Скоро будет здесь, — улыбнулся Питер. — Как только убедится в своем сказочном везении.

Выйдя на улицу, к подножию обелиска, Питер Соломон вдохнул полной грудью бодрящий холодный воздух. Лэнгдон вел себя забавно: пристально посмотрел на землю, почесал в затылке и начал оглядывать цоколь монумента.

— Профессор, — сыронизировал Соломон, — краеугольный камень с Библией покоится глубоко под землей. Так что потрогать ее мы не сможем, но поверь мне на слово — она здесь.

— Я тебе верю, — ответил Лэнгдон, погруженный в непонятные раздумья. — Просто… Я кое-что обнаружил.

Отступив назад, он окинул взглядом гигантскую площадку, на которой возвышался обелиск. Круг, вымощенный белыми плитами… если не считать две концентрических окружности из темного камня, опоясывающие обелиск.

— Круг в круге, — произнес Лэнгдон. — Никогда не замечал, что Монумент Вашингтона стоит в центре круга, расположенного внутри другого круга.

Питер не удержался от смеха.

«Ничего не упустит».

— Да, великий циркумпункт. Универсальный символ Бога — в средоточии Америки. — Он лукаво пожал плечами: — Пожалуй, это случайное совпадение.

Лэнгдон стоял с отсутствующим видом, скользя взглядом ввысь по освещенному обелиску, сияющему ослепительной белизной на фоне темного зимнего неба.

Питер догадался, что Лэнгдон наконец разглядел истинный облик памятника: безмолвное напоминание о древней мудрости, образ просвещенного человека в самом сердце великой страны. И хотя снизу Питеру не видно было алюминиевый колпачок, венчающий обелиск, он все равно стоял перед глазами — просвещенный человеческий разум, возносящийся к небесам.

«Laus Deo»

— Питер… — Лэнгдон подошел к другу, напоминая своим видом неофита, прошедшего мистический обряд посвящения. — Чуть не забыл. — Он пошарил в кармане и протянул Питеру золотой масонский перстень. — Все ждал, когда можно будет тебе вернуть.

— Спасибо, Роберт. — Питер полюбовался перстнем, взяв его левой рукой. — Знаешь, весь этот ореол таинственности и секретности вокруг перстня и масонской пирамиды… он очень сильно повлиял на мою жизнь. В молодости мне вручили пирамиду и наказали беречь, поскольку она хранит мистическую тайну. Этого хватило, чтобы я поверил в существование великих мистерий. Пирамида подстегивала мое любопытство, распаляла воображение и вдохновила на то, чтобы распахнуть сознание навстречу Мистериям древности. — С молчаливой улыбкой он опустил перстень в карман. — И теперь я понимаю, в чем состоит истинное предназначение масонской пирамиды: не давать ответы, а вдохновлять на их поиск.

Некоторое время оба стояли у подножия обелиска, погруженные в свои мысли.

Наконец Лэнгдон прервал паузу.

— У меня к тебе одна просьба, как к другу… — серьезным тоном начал он.

— Давай. Что угодно сделаю.

Лэнгдон изложил. Настоятельно.

Соломон кивнул в ответ, понимая, что друг прав:

— Хорошо.

— Прямо сейчас, — добавил Лэнгдон, показывая на дожидающийся неподалеку «кадиллак».

— Ладно. Только с одной оговоркой.

Лэнгдон усмехнулся, закатывая глаза.

— Любишь ты оставлять последнее слово за собой…

— Еще как. Я хочу, чтобы вы с Кэтрин кое-что посмотрели.

— В такое время? — Лэнгдон взглянул на часы.

Соломон тепло улыбнулся старому другу.

— Это самое впечатляющее сокровище Вашингтона… которое к тому же очень немногим довелось увидеть.

Глава 132

У Кэтрин Соломон, поднимающейся на холм к подножию Монумента Вашингтона, радостно билось сердце. Душевные раны от пережитых сегодня потрясений еще не зажили, но сейчас все ее мысли сосредоточились на радостном известии, которое сообщил сестре Питер и в котором она только что убедилась лично.

«Мои исследования целы. Все до единого».

Голографические носители со всеми данными, находившиеся в лаборатории, погибли в огне. Однако в Храмовом зале Питер признался Кэтрин, что втайне от нее делал резервные копии всех ноэтических материалов и хранил у себя в кабинете, в ЦТП СМ. «Ты же знаешь, я преклоняюсь перед тем, что ты делаешь, — объяснил он, — поэтому обеспечил себе возможность наблюдать за исследованиями, не отвлекая тебя от работы».

— Кэтрин! — прозвучал басовитый голос.

Она подняла взгляд.

У подножия освещенного обелиска вырисовывалась одинокая фигура человека.

— Роберт!

Кэтрин кинулась обнимать друга.

— Я слышал радостную новость, — шепнул Лэнгдон. — Представляю, какой это для тебя груз с души.

— Не представляешь, — севшим от волнения голосом возразила Кэтрин.

Спасенные Питером материалы представляли настоящий переворот в науке — обширное собрание экспериментов, доказывающих, что человеческая мысль обладает реальной измеримой силой. Эксперименты Кэтрин наглядно демонстрировали результаты воздействия мысли на самые разные объекты — от кристаллов льда до генераторов случайных чисел и движения элементарных частиц. Несомненные и бесспорные, итоги исследования способны были переубедить скептиков и изменить массовое сознание в масштабах всего мира.

— Все изменится, Роберт, буквально все.

— Питер тоже в этом уверен.

Кэтрин оглянулась в поисках брата.

— В больнице, — пояснил Лэнгдон. — Еле уговорил сделать мне такое одолжение.

Кэтрин с облегчением вздохнула:

— Спасибо!

— А я обещал, что дождусь тебя здесь.

Кэтрин, кивнув, скользнула взглядом вдоль сияющего белизной обелиска в ночное небо.

— Он мне говорил, что повезет тебя сюда. И что-то насчет «Laus Deo»… В подробности вдаваться не стал.

Лэнгдон усмехнулся устало:

— Я и сам до конца не понимаю. — Он отыскал глазами верхушку монумента. — Твой брат мне сегодня много такого разъяснял, что до сих пор в голове не укладывается.

— Попробую угадать. Мистерии древности, наука и Святое Писание?

— В точку.

— Добро пожаловать в мою жизнь. — Кэтрин подмигнула. — Меня Питер посвятил давным-давно. Львиная доля моих исследований на этом строится.

— Сердцем я многое принимаю из того, что он говорил… — Лэнгдон покачал головой. — А вот умом…

Улыбнувшись, Кэтрин обняла его за талию.

— Знаешь, Роберт, пожалуй, в этом я могу тебе помочь.

В глубине Капитолия по пустынному коридору шагал Архитектор Уоррен Беллами.

«Последнее дело на сегодня», — думал он.

Оказавшись у себя в кабинете, он вытащил из недр письменного стола невероятно старый ключ. Черный, чугунный, длинный и тонкий, с давно истершейся маркировкой. Архитектор опустил ключ в карман и приготовился встречать гостей.

В Капитолий направлялись Роберт Лэнгдон и Кэтрин Соломон. Выполняя просьбу Питера Соломона, Беллами собирался предоставить им редчайшую возможность — увидеть воочию грандиозную тайну, которую хранит здание Капитолия. И открыть ее может лишь Архитектор…

Глава 133

Стараясь не смотреть на оставшийся далеко внизу пол Ротонды Капитолия, Роберт Лэнгдон мелкими шажками двигался по круговому мостику под самым куполом. Потом он все-таки скосил глаза на поручень ограждения. От высоты кружилась голова. Профессору с трудом верилось, что меньше десяти часов прошло с той секунды, как в центре этого круглого зала возникла рука Питера.

Где-то там внизу, в ста восьмидесяти футах от Лэнгдона, двигался к выходу из Ротонды Архитектор Капитолия — крошечная упрямая точка. Беллами проводил Кэтрин и Лэнгдона вверх, на балкон, и оставил одних, снабдив точными указаниями.

«От Питера».

Лэнгдон посмотрел на старый железный ключ, который ему вручил Беллами. Потом на узкую лестницу, уходящую с балкона… еще выше. «Господи, помоги». Узкие ступени, по словам Архитектора, вели к маленькой металлической двери, отпирающейся этим самым ключом.

По замыслу Питера Соломона Лэнгдон и Кэтрин непременно должны были увидеть то, что скрывалось за дверью. Разъяснять Питер ничего не стал, вместо этого строго наказав отпереть дверь в определенный час — не раньше и не позже.

«Ждать, чтобы открыть дверь? Зачем?»

Бросив очередной взгляд на часы, Лэнгдон тихо простонал.

Затем он опустил ключ в карман и посмотрел на противоположную половину балкона по ту сторону разверзшейся перед ним бездны. Кэтрин, бесстрашно устремившись вперед и, видимо, не испытывая страха высоты, успела уже пройти полкруга и с восхищением разглядывала «Апофеоз Вашингтона» кисти Брумиди, нависающий прямо у них над головами. С этого необычного обзорного пункта пятнадцатифутовые фигуры, украшающие пять тысяч квадратных футов купола, представали в мельчайших подробностях.

Повернувшись к Кэтрин спиной, Лэнгдон едва слышно прошептал, обращаясь к внешней стене здания:

— Кэтрин, к тебе взывает твоя совесть! Как ты могла бросить Роберта одного?

Кэтрин, очевидно, тоже знала о феноменальных акустических возможностях купола, потому что стена тут же отозвалась ее голосом:

— А нечего трусить. Надо было идти со мной. Дверь еще не скоро открывать, времени полно.

Лэнгдон, признав ее правоту, неохотно двинулся вдоль балкона, хватаясь руками за стену.

— Этот потолок — нечто невероятное, — восхитилась Кэтрин, выворачивая шею, чтобы охватить взглядом все великолепие «Апофеоза». — Только представить: мифические божества с учеными и изобретениями. Да еще в главном зале Капитолия…

Лэнгдон поднял глаза к громадным изображениям Франклина, Фултона и Морзе в окружении символов их научных открытий. Переливающаяся радуга увела за собой его взгляд к Джорджу Вашингтону, возносящемуся на облаке в небеса.

«Великое пророчество о превращении человека в бога».

— Такое впечатление, что на куполе над Ротондой отражена сама суть Мистерий древности, — поделилась мыслями Кэтрин.

Лэнгдон готов был признать, что не много нашлось бы фресок в мире, где божества соседствовали бы с научными открытиями и апофеозом человека. Впечатляющий сонм образов на куполе Ротонды действительно воплощал идею Мистерий древности — и не случайно. Отцам-основателям Америка представлялась чем-то вроде чистого холста, непаханого тучного поля, которое можно засеять семенами мистерий. И сегодня этот величественный образ — основатель государства, возносящийся к небесам — безмолвно взирал сверху на законотворцев, президентов и сенаторов… Открытое напоминание, взгляд в будущее, обещание, что пробьет тот час, когда человек достигнет полной духовной зрелости.

— Роберт, — прошептала Кэтрин, не сводя глаз с огромных фигур великих американских изобретателей в сопровождении Минервы, — это ведь и вправду пророчество. Самые передовые технологии сейчас служат для изучения идей глубокой древности. Ноэтика считается молодой наукой, однако на самом деле это самая древняя наука на земле — наука, изучающая человеческую мысль. — Она обернулась к Лэнгдону, удивленно распахнув глаза. — И представляешь, выясняется, что древние понимали мысль гораздо лучше, чем мы сейчас.

— Логично, — ответил Лэнгдон. — Кроме человеческой мысли, других инструментов у древних не было. Философы, например, отдавали все силы ее изучению.

— Да! Древние тексты только и твердят что о могуществе разума. В Ведах описан поток мыслительной энергии. В Аскевианском кодексе «Пистис София» — универсальное сознание. В «Зогаре» исследуется природа духа мысли. Шаманские тексты, опережая Эйнштейна с его «влиянием извне», рассказывают о лечении на расстоянии. Там есть всё! Про Библию вообще молчу.

— И ты туда же? — усмехнулся Лэнгдон. — Твой брат меня уже убеждал, что Библия сплошь состоит из зашифрованных научных сведений.

— Еще как состоит, — подтвердила Кэтрин. — Если не веришь Питеру, почитай эзотерические трактаты Ньютона о Библии. Стоит вникнуть как следует в библейские иносказания, Роберт, и поймешь, что она исследует человеческую мысль.

Лэнгдон пожал плечами:

— Попробую перечитать ее заново на досуге.

— Ответь мне на один вопрос, — не разделяя скептицизма профессора, настаивала Кэтрин. — Там, где в Библии говорится «стройте свой храм», тот который предполагается возводить «без инструментов и не производя шума», о каком храме, по-твоему, идет речь?

— В тексте сказано, что храм — это наше тело.

— Да, Первое Послание к коринфянам, глава третья, стих шестнадцатый. «Вы — храм Божий». — Она улыбнулась. — И то же самое в Евангелии от Иоанна. Роберт, авторы Писания твердо знали о дремлющей в нас силе, и они настойчиво велят нам ее раскрыть и обратить себе на пользу… выстроить храм мысли.

— К сожалению, большая часть религиозного сообщества, как мне кажется, дожидается буквального восстановления Храма. Во исполнение мессианского пророчества.

— Да, но тут ускользает из вида одна важная деталь. Второе пришествие — это пришествие человека. Час, когда человечество наконец выстроит храм своего разума.

— Не знаю… — потирая подбородок, усомнился Лэнгдон. — Я, конечно, не большой толкователь Библии, однако, насколько помню, в Писании подробно изложен процесс строительства именно материального храма, а не духовного. Постройка должна возводиться из двух частей — внешней, Святилища, и внутренней, Святая святых. Их следует разделить тончайшей завесой.

Кэтрин улыбнулась:

— Для скептика очень даже хорошо помнишь. Кстати, ты когда-нибудь видел, как устроен человеческий мозг? Он состоит из двух частей — внешней, под названием «dura mater», твердая мозговая оболочка, и внутренней, «pia mater», мягкой мозговой оболочки. Эти две части разделяет паутинная оболочка — тончайшая завеса, действительно похожая на паутину.

Лэнгдон удивленно склонил голову.

Протянув руку, Кэтрин коснулась его виска.

— Неслучайно в английском языке «висок» и «храм» обозначаются одним словом — «temple».

Пытаясь осмыслить услышанное, профессор неожиданно вспомнил гностическое Евангелие от Марии: «Где ум, там сокровище».

— Может быть, ты слышал, — понизив голос, продолжала Кэтрин, — о томографии мозга йогов, погруженных в медитацию? Оказывается, на высшей стадии сосредоточения в эпифизе головного мозга выделяется субстанция, похожая на воск. В человеческом теле нет аналогов подобной секреции. Она обладает невероятными целебными свойствами, клетки в буквальном смысле восстанавливаются — возможно, этим отчасти объясняется долголетие йогов. Вот она, наука… Эта субстанция, обладающая непостижимыми свойствами, вырабатывается только разумом, погруженным в состояние глубокого сосредоточения.

— Я что-то такое читал пару лет назад.

— Да, кстати, а вот еще кое-что. Помнишь библейское описание манны небесной?

Лэнгдон не понял, почему «кстати».

— Волшебная пища, посланная с небес, чтобы утолить голод?

— Именно. Она не только кормила, но еще исцеляла, дарила долголетие и, как ни странно, не создавала естественных отправлений организма. — Кэтрин умолкла, давая Роберту осмыслить. — Ну же, Роберт? Пища с небес? — Она постучала себя пальцем по виску. — Исцеляет волшебным образом. Не образует отходов. Неужели не видишь? Это все шифр, Роберт! «Храм» — это наше тело. «Небеса» — это разум. «Лестница Иакова» — позвоночник. А манна — то самое вещество, вырабатываемое эпифизом. Так что, когда увидишь в Писании эти слова, присмотрись повнимательнее. Очень часто за поверхностным смыслом открывается другой, скрытый.

И Кэтрин принялась с пулеметной скоростью сыпать цитатами, доказывая, что волшебная субстанция в том или ином виде нашла отражение во всех текстах Мистерий древности. Божественный нектар, эликсир жизни, источник вечной молодости, философский камень, амброзия, роса, оджас, сома. Затем она развернула теорию о том, что эпифиз представляет собой всевидящее Господне око.

— Вот, смотри, в Евангелии от Матфея, — убеждала она. — «Если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло». То же самое с чакрой аджна — «третьим глазом», который индусы отмечают точкой на лбу, и…

Кэтрин со смущенным видом оборвала сама себя на полуфразе.

— Прости… Меня, бывает, заносит, не остановиться. Но ведь это сплошной восторг! Я столько лет читала древние тексты, где человеку сулили безграничное торжество разума, и вот теперь мы научно доказываем, что оно достижимо обычным физическим процессом. Мозг, если научиться его правильно использовать, может подарить нам буквально сверхчеловеческие способности. А Библия, как и многие древние тексты, — это подробная инструкция к самому хитроумному из когда-либо существовавших механизмов. То есть к человеческому разуму. — Кэтрин вздохнула. — Как ни удивительно, наука на данном этапе лишь подбирается к тому, чтобы потянуть за краешек завесы, скрывающей подлинные возможности мозга.

— Тогда твоя ноэтика поможет человечеству сделать гигантский скачок вперед.

— Или назад. Ведь древние уже знали многое из того, что мы только сейчас начинаем открывать заново. Не пройдет и нескольких лет, как человеку придется принять то, что сегодня кажется немыслимым: мозг умеет вырабатывать энергию, способную преобразовывать физическую материю. — Кэтрин помолчала. — На наши мысли реагируют частицы… а значит, наши мысли могут изменить мир.

Лэнгдон мягко улыбнулся.

— Знаешь, во что я поверила благодаря своим исследованиям? Бог существует — это мысленная энергия, пронизывающая все и вся. А мы, человеческие существа, были созданы по его образу и подобию.

— Что, прости? — не выдержал Лэнгдон. — Мы были созданы по образу и подобию мысленной энергии?

— Именно. Физическое тело развивалось и эволюционировало, а вот разум был создан по образу и подобию Божьему. Мы понимаем Библию слишком буквально. Заучиваем про образ и подобие, но на самом деле Господа копирует не тело, а разум.

Лэнгдон заинтригованно молчал.

— Это величайший дар, Роберт, и Господь ждет, когда мы его оценим. По всему миру люди возносят взоры к небесам, ожидая Господа… и не догадываясь, что это Господь дожидается нас. — Кэтрин сделала паузу, чтобы Лэнгдон успел отследить ход мысли. — Мы творцы, однако наивно прикидываемся «тварями». Считаем себя беспомощным стадом, которое пастырь-создатель гоняет туда-сюда. Валимся на колени, словно перепуганные дети, молим о помощи, о прощении, об удаче… Но как только осознаем, что действительно созданы по образу и подобию Творца, придет понимание: мы тоже способны Творить. И тогда наши способности раскроются в полной мере.

Лэнгдону вспомнился запавший в душу фрагмент из работы философа Мэнли Холла: «Если бы Бесконечный Бог не пожелал, чтобы человек стал мудрым, Он не снабдил бы его способностью к познанию».[12] Профессор снова поднял глаза к потолку, к «Апофеозу Вашингтона», символизирующему торжество приближения человека к божественному образу.

«Тварь… превращающаяся в Творца».

— А самое поразительное, — продолжала Кэтрин, — что, научившись распоряжаться собой в полную силу, мы научимся распоряжаться и окружающим миром. Мы сможем выстраивать реальность по нашему замыслу, а не просто реагировать на существующие условия.

Лэнгдон опустил взгляд.

— Как-то… страшновато.

Кэтрин слегка смешалась, но в глазах мелькнуло уважение.

— Да, ты прав! Поскольку наши мысли способны изменить мир, надо тщательно следить за тем, что мы думаем. Разрушительные мысли ничуть не слабее конструктивных, а ведь разрушить всегда легче, чем построить.

Лэнгдон подумал обо всех заветах, предписывающих оберегать древнюю мудрость от недостойных и открывать ее лишь просвещенным. Вспомнился Невидимый колледж, вспомнился наказ великого Исаака Ньютона Роберту Бойлю хранить «в строжайшей тайне» их совместные исследования. «Разглашение, — писал Ньютон в 1676 году, — обернется для мира невиданной катастрофой».

— А теперь представь вот такой неожиданный поворот. — Кэтрин вернулась к прежним рассуждениям. — Во всех религиях мира испокон веков последователям внушалась необходимость верить и уверовать. Наука же, которая отвергала религию как собрание предрассудков, сегодня вынуждена признать, что ее будущее лежит именно в той отрасли, что ведает понятиями веры — способностью сосредоточенного убеждения и умысла. Та самая наука, что искореняла нашу веру в чудесное, сейчас наводит мосты через пропасть, которую сама же и создала.

Слова Кэтрин повергли профессора в глубокие раздумья. Потом Лэнгдон еще раз медленно поднял взгляд на «Апофеоз».

— У меня вопрос… — проговорил он, оглянувшись на Кэтрин. — Даже если я на секунду поверю, что могу влиять силой мысли на физическую материю и претворить в жизнь все свои желания… боюсь, мне не найти в своем жизненном опыте ни одного примера, который бы меня в этом убедил.

Кэтрин пожала плечами:

— Значит, плохо ищешь.

— Не пытайся отделаться отговорками. Так ответил бы священник. А я хочу услышать ответ ученого.

— Хочешь настоящий ответ? Пожалуйста. Вот я вручу тебе скрипку и поведаю, что ты можешь сыграть на ней прекрасную музыку… Я ведь не покривлю душой. Ты действительно на это способен — только сперва понадобятся годы упражнений. Точно так же и с разумом, Роберт. Управлять мыслью надо учиться. Чтобы воплотить намерение, требуется ювелирная сосредоточенность, полная сенсорная визуализация и глубочайшая вера. Мы это доказали экспериментально. И потом, точно так же, как с игрой на скрипке, у некоторых изначально заложен больший талант. Вспомни историю — сколько просвещенных умов совершали невероятное!

— Кэтрин, только не говори, что ты на самом деле веришь в чудеса. Вода, превращенная в вино, исцеление страждущих наложением рук…

Кэтрин глубоко вдохнула, затем медленно выдохнула.

— Я наблюдала, как человек — простым средоточием мысли — превращает раковые клетки в здоровые. Я видела миллион случаев влияния человеческого разума на физические объекты. Когда подобное происходит у тебя на глазах каждый день, со временем привыкаешь и описанные в книгах чудеса уже не кажутся невозможными.

Лэнгдона одолевали сомнения.

— Очень оптимистичный взгляд на мир, Кэтрин, согласен, однако для меня это гигантское усилие над собой. Ты же знаешь, вера мне всегда нелегко давалась.

— Тогда абстрагируйся от веры. Считай, что просто меняешь угол зрения, допуская, что мир не всегда такой, каким кажется. Все великие исторические открытия начинались с простой идеи, которая шла вразрез с привычным мироощущением. Взять, к примеру, пресловутое утверждение, что Земля круглая. Скольким гонениям оно подверглось, потому что у людей не укладывалось в голове, как такое может быть: ведь вся вода из океанов выльется… Гелиоцентризм считался ересью. Зашоренные умы всегда нападали на недоступное пониманию. Всегда найдутся созидатели и разрушители. Вечное движение. Рано или поздно созидатели обретают сторонников, количество сторонников достигает критической массы, и Земля вдруг делается круглой, а Солнечная система — гелиоцентрической. Меняется сознание, возникает новая реальность.

Лэнгдон рассеянно кивнул.

— О чем думаешь? У тебя какой-то вид загадочный.

— Не знаю. Почему-то вспомнилось, как выходил по ночам на байдарке, вставал посреди озера под звездами и размышлял обо всяком таком…

Кэтрин ответила понимающей улыбкой.

— Наверное, каждому доводилось. Лежать на спине, смотреть в звездное небо… раздвигать горизонты.

Она подняла глаза к потолку и попросила:

— Дай пиджак, пожалуйста.

— Зачем? — удивился Лэнгдон.

Кэтрин свернула его пиджак вдвое и уложила поперек балкона как подушку.

— Ложись.

Лэнгдон улегся на спину, и Кэтрин пристроила его затылок на свернутый пиджак. А потом сама примостилась рядом. И так, словно малые дети, они прильнули друг к другу на узком балконе и устремили взгляды вверх, к гигантской фреске Брумиди.

— Вот так… — прошептала Кэтрин. — Вспомни то свое состояние… как в детстве, лежишь на спине в байдарке… смотришь на звезды… открыт навстречу всему неведомому и удивительному.

Лэнгдон послушно попытался представить, хотя на самом деле стоило ему поудобнее устроится на спине, как тут же накатила накопившаяся усталость. Взгляд затуманился — и тут над головой возник знакомый образ, от которого дремоту как рукой сняло.

«Не может быть…»

Странно, что он не заметил раньше: композицию «Апофеоза Вашингтона» составляли два концентрических круга — одна окружность в другой.

«“Апофеоз” — это еще один циркумпункт?»

Интересно, сколько таких совпадений он сегодня упустил?

— Я должна сказать тебе кое-что важное, Роберт. Тут есть один такой момент… наверное, самый ошеломляющий во всех моих исследованиях.

«Как, еще не все?»

Кэтрин приподнялась на локте.

— Даю честное слово, если мы, люди, освоим эту простейшую истину… мир изменится буквально в мгновение ока.

Лэнгдон весь обратился в слух.

— Однако сперва позволь напомнить тебе об излюбленных масонских мантрах: «собрать разрозненное», создать «порядок из хаоса», достичь «единения».

— Продолжай, — кивнул заинтригованный Лэнгдон.

Кэтрин улыбнулась.

— Нам удалось доказать научно, что сила человеческой мысли возрастает в геометрической прогрессии пропорционально количеству умов, разделяющих эту мысль.

Лэнгдон молчал, гадая, к чему клонит Кэтрин.

— Из этого следует вот что: ум хорошо, а два лучше, причем лучше не в два раза, а во много больше. Множество умов, трудящихся над общей мыслью, увеличивают ее воздействие — по экспоненте. А значит, усиливающим эффектом обладают разного рода молитвенные группы, исцеляющие круги, пение хором и всеобщее поклонение. «Универсальное сознание» — это не просто некая умозрительная концепция в духе «нью-эйдж». Это самая что ни на есть научно доказанная действительность… и, научившись ею управлять, мы сможем перевернуть мир. Это и есть основополагающее открытие ноэтики. Более того, процесс единения происходит прямо сейчас, буквально на наших глазах. Куда ни взгляни. Появляются средства общения, о которых мы даже не мечтали: «Твиттер», «Гугл», «Википедия» и остальные, — совместными усилиями создается пространство, объединяющее умы. — Она рассмеялась. — Помяни мое слово, как только я опубликую результаты своих исследований, у всех твиттерян в строке ответа на вопрос «Что делаешь?» тут же появится: «читаю про ноэтику», и интерес к моей области науки моментально возрастет в геометрической прогрессии.

Веки у Лэнгдона отяжелели.

— А знаешь, я до сих пор не научился посылать твиттинги.

— Твиты, — смеясь, поправила Кэтрин.

— Что?

— Не важно. Закрой глаза. Я тебя разбужу, когда будет пора.

За разговорами Лэнгдон совсем забыл и про ключ, выданный Архитектором Капитолия, и про то, зачем они вообще поднимались на эту верхотуру. Убаюканный новой волной дремоты, он смежил веки и погрузился в сонную темноту, где ворочались мысли об «универсальном сознании», о «мировом разуме» и «коллективной единичности Бога» у Платона, о «коллективном бессознательном» Юнга… И вдруг профессора озарила простая и вместе с тем поразительная догадка.

«Божественное сокрыто во Множестве, а не в Едином».

— Элохим, — вырвалось у Лэнгдона, и он распахнул глаза, удивившись своему неожиданному открытию.

— Что? — Кэтрин все еще смотрела на него, приподнявшись на локте.

— Элохим, — повторил Лэнгдон. — Так называют Бога в Ветхом Завете. Это слово меня всегда занимало.

Кэтрин понимающе улыбнулась:

— Да, это ведь множественное число.

«Именно!»

Лэнгдон никогда не понимал, почему в первых главах Библии Господь представлен во множественном числе. Элохим. В Книге Бытия всемогущий Господь не был Един… он был Множеством.

— Бог многочислен, — прошептала Кэтрин, — потому что многочисленны людские умы.

В голове у Лэнгдона пестрым хороводом крутились мысли — сны, воспоминания, надежды, страхи, откровения — и уплывали под купол Ротонды. Когда веки снова начали слипаться, профессор вдруг увидел перед собой латинскую фразу, выписанную на фреске «Апофеоза».

«E pluribus unum».

«Из множества — один!» — успел прочитать Лэнгдон перед тем, как провалиться в сон.

Эпилог

Роберт Лэнгдон постепенно очнулся от сна.

Сверху смотрели многочисленные лица. «Где я?»

Мгновение спустя он наконец вспомнил. И, медленно потянувшись, сел на балконе под фреской «Апофеоза». Спина затекла от лежания на твердом.

«А где Кэтрин?»

Лэнгдон взглянул на часы с Микки-Маусом.

«Почти пора».

Поднявшись на ноги, он осторожно посмотрел через ограждение вниз, в зияющую бездну.

— Кэтрин! — крикнул профессор.

Пустынная Ротонда откликнулась гулким эхом.

Тогда Лэнгдон поднял с балконного пола свой твидовый пиджак и, отряхнув, надел. Пошарил в карманах. Железный ключ, выданный Архитектором, куда-то подевался.

Осторожно пройдя по балкону обратно, профессор добрался до ниши, которую им показал Беллами… Крутая металлическая лестница, ведущая в тесную темноту. Он начал подниматься по ступенькам. Выше и выше. Лестница постепенно сужалась и делалась все круче. Но Лэнгдон не сдавался.

«Еще чуть-чуть».

Ступеньки стали совсем узкими, как у стремянки, а стены подступили почти вплотную. Наконец лестница кончилась, и Лэнгдон вышел на крошечную площадку, которая упиралась в массивную металлическую дверь. В замке торчал железный ключ, а сама дверь оказалась приоткрытой. Профессор толкнул ее, и дверь со скрипом отворилась. Оттуда повеяло холодом, и, шагнув через порог в сизую тьму, Лэнгдон понял, что выбрался наружу.

— Я как раз собиралась за тобой идти, — улыбнулась Кэтрин. — Уже почти пора.

Оглядевшись, Лэнгдон осознал, где находится, и у него перехватило дыхание. Узкий балкон, опоясавший надстройку-фонарик на куполе Капитолия. Над ним возвышалась бронзовая cтатуя Свободы, взирающая сверху на спящую столицу. Взгляд ее устремлялся на восток, где горизонт уже окрасили первые алые проблески зари.

Кэтрин повела профессора вдоль круговой балюстрады на противоположную сторону, и там они обратились лицом к западу, по линии Эспланады. Вдали, на фоне серого утреннего неба, вырисовывался четкий силуэт Монумента Вашингтона. Отсюда он выглядел еще более величественным.

— В свое время, когда его только построили, — прошептала Кэтрин, — он был самым высоким сооружением на планете.

Лэнгдону представились старые черно-белые снимки, запечатлевшие, как масоны, поднявшись по строительным лесам на пять сотен футов над землей, вручную, по кирпичику выкладывают грани обелиска.

«Мы строители, — подумал Лэнгдон. — Мы творцы».

Испокон веков человек ощущал в себе что-то особенное, что-то неведомое. Он жаждал сил, которых не имел. Мечтал научиться летать, исцелять, преображать окружающий мир всеми возможными способами.

И преуспел.

Храмы, куда приходят поклониться его достижениям, выстроились вдоль Эспланады. Музеи Смитсоновского комплекса едва вмещают все богатство изобретений, шедевров искусства и науки, трудов великих мыслителей. В них отражена вся история человека созидающего: от каменных орудий в Национальном музее американских индейцев до истребителей и ракет в Национальном музее авиации и космонавтики.

«Наши далекие предки наверняка сочли бы нас богами».

Раскинувшаяся далеко внизу мозаика памятников и музейных зданий снова увела взгляд Лэнгдона сквозь предрассветную мглу к Монументу Вашингтона. Профессор представил глубоко в земле одинокую Библию в краеугольном камне и подумал о том, как Слово Божие обернулось словом человеческим.

Затем пришла мысль о великом циркумпункте, вмурованном в круглую площадку под памятником в самом средоточии Америки. А потом Лэнгдон вдруг вспомнил о каменной шкатулке, которую ему когда-то вручил Питер. Ведь этот куб — Роберт только теперь понял, — раскрывшись, образовал ту же самую геометрическую фигуру, крест с циркумпунктом в центре. Лэнгдон невольно рассмеялся.

«Даже шкатулка и та указывала на это средоточие».

— Смотри, Роберт! — Кэтрин показала на верхушку памятника.

Лэнгдон поднял глаза, но ничего не заметил.

А потом, присмотревшись, разглядел.

На макушке величественного обелиска вспыхнула крошечная золотистая искра. Она разгоралась все ярче, все лучистее, сверкая на алюминиевом навершии каменной «иглы». Под восхищенным взглядом Лэнгдона она вскоре заполыхала огнем, как фонарь маяка, парящий над погруженной в сумрак столицей. Профессор вспомнил изящную надпись на восточной грани алюминиевого колпачка и осознал: каждый новый день в столице начинается с того, что первый луч восходящего солнца зажигает золотом два слова: «Laus Deo»

— Роберт, — шепнула Кэтрин, — мало кому выпадает возможность оказаться здесь на рассвете. Вот что хотел показать нам Питер.

Лэнгдон с бьющимся сердцем смотрел, как разгорается сияющий венец на верхушке обелиска.

— Ему кажется, именно поэтому отцы-основатели выстроили стелу такой высокой. Не знаю, так это или нет, но одно известно точно: есть старинный закон, по которому обелиск должен оставаться самым высоким сооружением в столице. Всегда.

За их спинами над горизонтом поднималось солнце, и отблески на алюминиевом колпачке теперь играли ниже. Лэнгдон смотрел и всем существом ощущал, как летят небесные тела по своим вечным орбитам сквозь бескрайние космические просторы. Он вспомнил о Великом архитекторе Вселенной и о том, как Питер особо подчеркнул, что сокровище, которое им с Кэтрин предстоит увидеть, может открыть лишь Архитектор. Тогда он решил, что речь идет об Уоррене Беллами. Ошибся.

Солнечные лучи постепенно набирали силу, и в их сиянии теперь купался весь каменный наконечник обелиска весом в тридцать три сотни фунтов.

«Озаренный человеческий разум».

А потом свет зари плавно заскользил вниз по стенам монумента, тем же путем, которым спускался каждое утро.

«Небеса сближаются с землей… Господь тянется к человеку».

Вечером этот ритуал повторится в обратном порядке. Солнце уйдет за горизонт на западе, и его лучи вновь вознесутся с земли на небо, готовясь к новому дню.

Кэтрин, поеживаясь от холода, придвинулась поближе. Лэнгдон обнял ее за талию. Так они и стояли, не произнося ни слова, и профессор перебирал мысленно то удивительное, что ему довелось сегодня узнать. Уверения Кэтрин, что грядут великие перемены. Доводы Питера, что золотой век не за горами. И слова великого пророка, который заявил прямо: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу».

Над Вашингтоном вставало солнце. Лэнгдон поднял глаза к небесам, где таяли последние звезды. Он думал о науке, о вере, о человеке. О том, что объединяло все страны и народы всех времен. У нас у всех был Творец. Он существовал и существует под разными именами, в разных обличьях, ему возносили разные молитвы, однако человечество не мыслит себя без Бога. Бог — это общий для нас всех символ, символ всего неизведанного и неподвластных нам тайн. Древние почитали Бога как символ безграничного потенциала человеческих способностей, однако шли века, и человечество этот символ утратило. А теперь обрело снова.

В эту минуту, стоя на вершине купола Капитолия под ласковыми лучами восходящего солнца, Роберт Лэнгдон почувствовал, как поднимается из глубин души и переполняет его светлая волна. Никогда в жизни он еще не испытывал настолько сильного чувства.

Чувства надежды.

Об авторе

Дэн Браун — автор «Кода да Винчи», одного из самых популярных романов в мире, а также международных бестселлеров «Ангелы и демоны», «Точка обмана» и «Цифровая крепость». Писатель вместе с женой проживает в Новой Англии.

Гордон Далквист «Стеклянные книги пожирателей снов»

Время, проведенное в вымышленном городе, требует внимания и терпения. Людям, которым обязана своим появлением эта книга, я приношу мои благодарности, используя представившуюся здесь возможность.

Лиз Даффи Адамс, Дэнни Барору, Карен Борнат, Венисии Баттерфилд, CiNE, Шеннону Дейли, семейству Дейли, Барту Де Лоренцо, Майнди Эллиотт, помещению для допросов, «Изысканным царствам», Лоре Фланаган, Джозефу Гудричу, Аллену Хану, Карен Хартман, Дэвиду Левайну, Бет Липке, Тодду Лондону, Хонор Маллой, Биллу Месси, Джону Макадамсу, Э. Дж. Маккарти, Патрисии Маклолин, «Мессалине», Дэвиду Миллману, Эмили Морс, Новым драматургам, Octocorp@30th & 9th (RIP), Сьюки О'Кане, Тиму Паулсону, Молли Пауэлл, Джиму и Джилл Пратцонам, Кейт Уиттенберг, Марку Уортингтону, Маргарет Янг.

А также моему отцу, сестре и моему кузену Майклу.

Гордон Далквист

Глава первая ТЕМПЛ

С того дня, когда она сошла с корабля в порту, до получения письма от Роджера на хрустящей министерской бумаге, подписанного его полным именем, — горничная подала ей это письмо за завтраком на серебряном подносе — прошло три месяца. На завтрак были вареные яйца, от которых поднимался легкий парок, а с Роджером она к тому времени не виделась уже неделю. Сначала его вызвали в Брюссель. Потом он должен был отправиться в имение своего престарелого дядюшки — лорда Тарра. Потом его ни на шаг не отпускал от себя министр, потом заместитель министра, потом с безотлагательной просьбой обратилась его кузина, которой срочно понадобилась консультация по вопросу спорного наследства. Но потом мисс Темпл случайно оказалась в одной кондитерской с той самой кузиной. Звали ее Памела, она носила огромный парик — в то самое время, когда Роджер вроде бы должен был утешать ее, — и единственным источником раздражения Памелы было отсутствие в кондитерской сладких булочек. Мисс Темпл почувствовала, что ее пробирает дрожь. Прошел еще день, но никаких известий от Роджера так и не поступало. Сегодня за завтраком она получила наконец его письмо — он разрывал их помолвку; кончалось письмо просьбой — ни при каких обстоятельствах не попадаться ему на глаза. О мотивах своего решения Роджер умалчивал.

Даже мысль о возможном разрыве отношений никогда не приходила ей в голову. На манеру, в которой это было сделано, она почти не обратила внимания, — что уж говорить, она бы и сама не стала стесняться в выражениях (да при случае и не стеснялась), но сам этот факт больно ранил ее. Она попыталась было перечитать письмо, но тут обнаружилось, что видит она все как в тумане, правда, мгновение спустя поняла, что виной тому слезы в ее глазах. Она отпустила горничную и тщетно попыталась намазать маслом хрустящий ломтик хлеба, потом аккуратно положила нож на стол, встала, поспешно направилась в спальню и легла на кровать, свернувшись калачиком; ее тонкие плечи стали сотрясаться в беззвучных рыданиях.

Целый день не выходила она из комнаты, отказываясь от всего, кроме горького черного чая, но даже чай разбавляла водой (без молока, без лимона), пока он не становился не просто слабым, а даже неприятным на вкус. Ночью она снова рыдала в темноте и одиночестве, голодная и потерявшая опору в жизни, наконец ее подушка намокла от слез до такой степени, что лежать на ней стало невозможно. На следующий день она с красными кругами под глазами и растрепавшимися кудряшками проснулась в скомканных простынях, увидела бледный зимний свет (мисс Темпл терпеть не могла зиму) и вновь исполнилась решимости заняться своим делом, а не впадать в отчаяние.

Ее мир изменился — она была образованной девушкой и отдавала себе отчет, что такие вещи случаются в жизни, — но вряд ли это означало, что она должна покориться судьбе. Покорность мисс Темпл проявляла в исключительно редких случаях. Напротив, некоторые даже считали ее дикаркой, если не откровенным маленьким чудовищем, потому что ростом она была невелика и от природы резка в суждениях и поступках. Она выросла на жарком острове, где вовсю использовался рабский труд, а поскольку была девочкой чувствительной, это оставило на ней отметину, как от удара бича; впрочем, была здесь и несомненная польза — она стала закаленной, готовой к любым ударам судьбы и надеялась, что такой и останется.

Ей было двадцать пять — давно пора замуж, но несколько лет, перед тем как ее отправили за море в общество, она отвергала предложения потенциальных женихов, недостатка в которых на острове не было. Она была богата, насколько может быть богатой владелица плантации, и достаточно проницательна, чтобы понимать: претендентов, вполне естественно, больше интересовало ее состояние, но не принимала это близко к сердцу. Вообще-то она почти ничего не принимала близко к сердцу. Исключением (хотя она обнаружила, что никак не может объяснить это себе, а отсутствие каких-либо приемлемых объяснений выводило ее из себя) был Роджер.

Мисс Темпл занимала номер в модном отеле «Бонифаций», впрочем вполне пристойном; в номере имелись две гостиные, столовая, гардеробная, спальня, комната для двух ее горничных, еще однагардеробная и спальня для ее престарелой тетушки Агаты, которая жила на выделенный ей небольшой доход с плантации и обычно либо спала, либо пила чай, но при этом годилась на роль компаньонки, хотя и страдала рассеянностью. Агата, с которой мисс Темпл впервые встретилась, только сойдя с корабля на берег, была знакома с семейством Баскомбов. Вполне естественно, что Роджер оказался первым человеком (достаточно привлекательным и занимавшим высокое положение в обществе), которому была представлена мисс Темпл, и она, будучи серьезной и сдержанной молодой женщиной, сочла, что дальнейшие поиски можно прекратить. Роджер, со своей стороны, всем поведением давал понять, что находит ее красивой и обаятельной, и они обручились.

По всем меркам партия была прекрасная. Не говоря уже о мнении самого Роджера, даже те, кто находил прямоту мисс Темпл невыносимой, признавали ее природную прелесть, компенсирующую этот недостаток. Они также с готовностью признавали ее богатство. Роджер Баскомб был восходящей звездой в министерстве иностранных дел и уже достиг весьма влиятельного положения. Он был из тех мужчин, что прекрасно выглядят, если хорошо одеты, не был замечен ни в каких смертных грехах, и ко всему этому живот у него был меньше, а подбородок больше, чем у всех Баскомбов на протяжении двух поколений. Вместе они пробыли всего ничего, но для мисс Темпл это было очень насыщенное время. Они успели отведать невообразимое количество блюд, бродили по паркам и посещали галереи, преданно заглядывали друг другу в глаза, обменивались нежными поцелуями. Все это было для нее в новинку — и рестораны, и живописные салоны, в которых были выставлены картины. Размер рам и необычность сюжетов вынуждали мисс Темпл присесть на несколько минут перед холстом и крепко прижать ладони к глазам. Ее мир внезапно наполнило огромное количество людей, запахи, музыка, шумы, манеры и все эти новые слова, а также ощущения от ладони Роджера на ее талии, его добродушные насмешки (даже если они были в ее адрес, она, как это ни странно, ничуть против них не возражала) и его собственные запахи — мыла, бриолина, табака, чернил, воска и лака, идущего от столов с зелеными суконными столешницами, — и наконец опустошительная смесь ощущений, которые она испытывала от прикосновения его чувственных губ, волос, его нежного настойчивого языка.

* * *

Но мисс Темпл, выйдя к завтраку, хотя и с лицом в красных пятнах и припухлым у глаз, на яйца и хлебцы набросилась с обычным аппетитом и робкий вопрос в глазах горничной отмела единственным прищуренным повелительным взглядом, который пресек всякую попытку выразить сочувствие. Агата все еще спала. Предыдущим днем мисс Темпл поняла (по хрипловатому, настойчивому, пахнущему фиалками дыханию), что ее тетушка топчется по другую сторону двери ее, мисс Темпл, затворничества (как она сейчас о нем думала), но и этот разговор был ей ничуть не нужен.

Она пустилась прочь из отеля, одевшись в простое, но подчеркнуто элегантное платье с зелеными и золотыми цветами и в сапожки зеленой кожи до колен, взяла зеленую сумочку и решительно направилась в квартал дорогих магазинов, которыми пестрели улицы на ближайшем берегу реки. Покупки ее не очень интересовали — она была одержима идеей, что, глядя на собранные в одном месте товары, проделавшие путь из разных уголков земли до этих магазинов, она сможет по-новому взглянуть на свое новое положение. С этой мыслью она нетерпеливо, даже беспокойно переходила от прилавка к прилавку. Ее взгляд ни на секунду не останавливался — ткани, резные шкатулки, посуда, шляпки, безделушки, перчатки, шелка, духи, бумага, театральные бинокли, шпильки, перья, бусы и веера. Мисс Темпл нигде не задержалась и быстрее, чем ей это казалось возможным, оказалась в другой стороне квартала — на краю площади Святой Изобелы.

Над ней было облачно-серое небо. Она развернулась и пошла назад, вглядываясь еще пристальнее в каждый из экзотических прилавков, но так и не нашла ничего такого, что, как крючок, зацепило бы — будь она рыбой — ее внимание. Повернув к отелю, она с недоумением спросила себя: что все же у нее на уме? Почему (если она ясно ощущала это новое для нее чувство утраты и по-новому смотрела на самое себя) ничто (даже прелестнейшая резная уточка) не пробудило ее интереса? Напротив, у каждого предмета она чувствовала, будто что-то толкает ее, какой-то мучительный зуд, название которого она не знает, влечет ее все дальше и дальше, к какому-то неизвестному радостному удивлению. Ей досаждало, что она понятия не имеет, что это может быть, но она тешила себя тем, что ее поиски не бесцельны и необходимый предмет, если он существует, непременно привлечет ее внимание, когда попадется на глаза.

И тогда она, мыслями пребывая где-то в другом месте, с решительным вздохом развернулась и в третий раз пошла по тем же магазинам; пересекая площадь в направлении монументального комплекса министерских зданий, она поняла, что не в силах сосредоточиться. Дело было не столько в каких-то ее недостатках или в очевидном превосходстве соперницы (личность которой она пыталась отгадать просто из любопытства), а в том, что с ней произошло нечто совершенно из ряда вон выходящее. Так или иначе, это отнюдь не означало, что она выбита из колеи, или что у нее нет перспектив, или что будущие романы Роджера Баскомба хоть капельку волнуют ее.

Невзирая на эти мысли, мисс Темпл, дойдя до середины площади, остановилась и, вместо того чтобы идти в направлении зданий, где в этот самый момент, вне всяких сомнений, пребывал в трудах праведных Роджер, уселась на кованую скамью и обвела взглядом статую святой Изобелы в центре площади. Мисс Темпл, которая ничего не знала о сей святой мученице и не страдала излишней набожностью, была выведена из равновесия вызывающей вульгарностью этого памятника: женщина, цепляющаяся за бочку, поднятую на гребень волны, порванные одежды, растрепанные волосы, тут же — остатки кораблекрушения, вода вокруг взбаламучена множеством змей, они обвили ее мельтешащие в воде ноги, пробрались под ее одежду, оплели ее шею, но она все же открыла рот, взывая к небесам, и крик ее, как можно увидеть, был услышан двумя ангелами — крылатые, в длиннополых одеяниях, они, расположившись над головой Изобелы, бесстрастно наблюдали за катастрофой. Мисс Темпл вполне оценила размер сего монумента, но тем не менее памятник поражал ее своей грубостью и неправдоподобием. Будучи уроженкой острова, она могла поверить в кораблекрушение и даже в змей, но вот ангелы казались ей не на месте.

Глядя в невидящие каменные глаза навечно обрученной со змеями Изобелы, она, конечно же, понимала, что эта сцена ее мало волнует. Взгляд мисс Темпл наконец-то переместился в область ее истинного интереса — к комплексу белых зданий, и тут в ее голове почти мгновенно возник план, тут же получивший разумное обоснование. Она принимала тот факт, что навечно разделена с Роджером, — возобновление отношений с женихом ни в коей мере не составляло ее цели. На самом деле она жаждала одного — объяснения. Был ли этот отказ вызван чисто прагматическими мотивами? Роджер предпочел остаться в одиночестве, чем обременять себя семьей? Соображения карьеры диктовали ему такое поведение? Или, может, дело было в другой женщине? Или же тут вмешались какие-то непредвиденные обстоятельства, о которых она даже не догадывалась? Все эти варианты в ее голове были равноправны, но от них зависело то, как мисс Темпл справится с утратой и как она станет выстраивать свою будущую жизнь.

Она полагала, что без труда сможет его найти. Роджер был человеком привычек, и, хотя его присутственные часы были нерегулярны, обед оставался обедом, и когда бы он ни обедал, делал он это в одном и том же ресторане. Мисс Темпл зашла в книжную лавку на другой стороне улицы, где (поскольку она так долго простояла у полок, что уйти без покупки показалось ей неприличным) она, следуя какому-то внутреннему побуждению, выбрала «Жития святых, в морской пучине свой крест принявших», в четырех томах, с иллюстрациями. Книги были достаточно поучительны, что оправдывало ее стояние у стеллажа, где она якобы разглядывала цветные иллюстрации, а на самом деле наблюдала из витрины за Роджером, который сначала вошел в тяжелые двери на другой стороне улицы, а потом, час спустя, вышел оттуда в одиночестве. Он направился прямо во внутренний дворик министерства. Мисс Темпл попросила доставить покупку в отель и вышла на улицу, чувствуя, что не только не добилась цели, потратив время на пустую слежку, но и совершила дурацкий поступок.

Когда она пересекла площадь в обратном направлении, ей удалось убедить себя, что она вовсе не так уж безнадежно глупа, а просто не искушена в слежке. Бессмысленно было вести наблюдение вне ресторана. Только находясь внутри, могла она определить, обедает Роджер в одиночестве или нет, и если он обедает не один, то с кем именно? Ей было просто необходимо знать это. Далее, если он, конечно, не бросил ее только ради своей карьеры (в чем она, язвительно усмехаясь про себя, сомневалась), то вряд ли ей удастся что-нибудь узнать, наблюдая за ним в течение рабочего дня. Ясно как божий день, что все что-нибудь существенное можно было бы узнать, проследив за ним после того, как он покинет служебный кабинет. И вот на сей раз, перейдя площадь и снова оказавшись в торговом квартале, она вошла в лавочку, на витрине которой были выставлены всевозможные чемоданы, корзины, дорожные гетры, пробковые шлемы, фонари, телескопы и невообразимый набор тростей на любой вкус. Когда она появилась некоторое время спустя после нелегких переговоров, на ней был темный плащ с большим капюшоном и несколькими весьма хитроумно устроенными карманами. После посещения еще одной лавочки в одном из ее карманов появился театральный бинокль, а в следующей она приобрела для второго кармана блокнот в кожаном переплете и химический карандаш. После этого мисс Темпл выпила чашечку чая.

После чаю и булочки со взбитыми сливками она зафиксировала в блокноте некоторые мысли, предварявшие задуманное ею предприятие, и первые полученные к настоящему времени наблюдения. Тот факт, что у нее теперь было нечто вроде формы и набора инструментов, значительно облегчал ее действия и меньше задевал ее чувства, поскольку задача, требовавшая специального снаряжения, могла показаться объективной, даже научной. Проникшись этими мыслями, она решила шифровать записи, заменяя одни названия другими или прибегая к игре слов, которая сделала бы эти записи нечитаемыми для всех, кроме нее (если ей нужно было написать «министерство», то она писала «Минск» или, скажем, просто «Россия», а сам Роджер в результате сложной цепочки умозаключений из змеи, лицемерно сбросившей кожу, превращался в змею, пляшущую под чужую дудку, а затем, проделав путь от змеи до образа индийского факира, — просто в «Раджу»). Слежка могла затянуться, так что она купила «на ужин» пирожок с мясом. Пирожок в толстой вощеной бумаге тут же исчез в одном из карманов ее плаща.

Хотя зима была уже на исходе, на окраинах города еще оставалась сырость, вечера были холодные и смеркалось рано. Мисс Темпл, зная, что Роджер обычно заканчивает работу в пять, вышла из чайной в четыре часа и наняла экипаж. Заверив для начала кучера, что его труды будут хорошо оплачены, она негромким, не терпящим возражений голосом сообщила ему, что от него требуется: они будут следовать за джентльменом, который, скорее всего, тоже будет в экипаже, и она даст знать о его появлении, постучав по крыше. Кучер кивнул, но ничего не сказал. Она решила: его молчание означает, что такие дела для него привычны, и, почувствовав себя еще увереннее, поглубже забилась в экипаж и в ожидании Роджера приготовила бинокль и блокнот. Когда он появился минут сорок спустя, она чуть не пропустила его — загляделась в соседнее окно через свой бинокль, но какое-то внутреннее чутье заставило ее оглянуться на ворота дворика как раз вовремя: она увидела Роджера, который подзывал экипаж. Он стоял на мостовой с таким уверенным видом, что у мисс Темпл перехватило дыхание, она резко постучала по крыше, и они тронулись следом.

* * *

Острые ощущения погони, усиленные волнением от вида Роджера, — она была уверена, что острота ее переживаний объясняется важностью стоящей перед ней задачи, а никак не оставшимися чувствами к Роджеру, — быстро сошли на нет, когда после нескольких поворотов стало ясно, что Роджер направляется всего лишь к своему собственному дому. И опять мисс Темпл вынуждена была признать, что отставку в его сердце она, возможно, получила вовсе не из-за таинственной соперницы, — вполне вероятно, что он руководствовался мотивами, не имеющими ничего общего с любовными приключениями. Такая вероятность была для нее предпочтительнее. Пока ее экипаж следовал по улицам к дому Баскомба — путь хорошо ей знакомый, потому что не так давно она считала этот дом чуть ли не своим собственным «семейным гнездышком», — она размышляла над тем, какова вероятность того, что из сердца Роджера ее вытеснила другая женщина. Судя по тому, как складывался день Роджера — замкнутый круг: работа, еда, работа, дом, где после ужина он наверняка снова окунется в работу, — напрашивался другой вывод: его безудержное честолюбие оттеснило мисс Темпл на второй план. Это казалось ей глупым, поскольку она считала, что могла бы помочь ему в его устремлениях самыми разнообразными способами — в том числе и закулисными обходными маневрами, но эта его детская логика, по крайней мере, была ей понятна. Она представила себе, как Роджер в конце концов осознает, от чего он бессердечно и глупо отказался, а потом почувствовала настоятельную потребность утешить его в этом неминуемом горе, но тут она увидела, что они уже прибыли к дому Роджера. Его экипаж остановился перед парадным подъездом, а ее — на почтительном удалении в полквартала.

Роджер не вышел из экипажа, а через несколько минут после его прибытия открылась парадная дверь и его слуга Филипс вышел с каким-то объемистым свертком. Через открытую дверь экипажа он передал сверток Роджеру, а от своего хозяина в обмен получил его черную сумку и два объемистых портфеля с бумагами. Филипс унес сии плоды дневных трудов Роджера Баскомба в дом и закрыл за собой дверь. Минуту спустя экипаж Роджера тронулся с места и скоро снова влился в уличное движение. Мисс Темпл постучала по крыше экипажа, и ее тут же отбросило к спинке сиденья — лошади рванулись с места, возобновив преследование.

На улице уже было темно, и мисс Темпл все в большей мере приходилось полагаться на кучера. Даже высунув из окошка голову — в капюшоне, чтобы сохранить инкогнито, — она видела лишь экипажи впереди, но есть ли среди них экипаж Роджера, понять было невозможно. Чем дальше они ехали, тем сильнее тревожило ее это ощущение неопределенности, тем более что теперь с реки стал подниматься туман. Когда они остановились в следующий раз, она и собственных лошадей почти не могла разглядеть. Кучер свесился вниз и указал ей на дверь, которой она до этого не заметила: высокая тенистая арка над внушительной лестницей, ведущей в похожий на пещеру освещенный газовыми светильниками проход. Она посмотрела туда и поняла, что шевеление, которое она поначалу приняла за полчища крыс, на самом деле поток облаченных в темные одеяния людей. Зрелище было абсолютно инфернальное — тошнотворно-желтый портал, окруженный мраком, предлагающий проход в ужасающие глубины.

— Строппинг, мисс, — сообщил ей кучер, а потом в ответ на молчание мисс Темпл: — Вокзал.

Ощущение было такое, будто ей отвесили пощечину, или, по крайней мере, ей представлялось, что именно такое чувство жгучего стыда она испытывала бы, получив пощечину. Конечно же, это был вокзал. Почувствовав вдруг прилив возбуждения, она выпрыгнула из экипажа на мостовую. Быстро сунув деньги в руку кучера, бросилась к мерцающей арке. Вокзал Строппинг. Именно это она и предполагала — значит, у Роджера есть еще какие-то дела.

* * *

Она чуть не впала в отчаяние, решив, что потеряла Роджера, потратив несколько драгоценных секунд, когда замешкалась в экипаже, но спустя несколько мгновений она все же увидела его. Проход под аркой заканчивался широкой лестницей, которая вела вниз — в главный вестибюль, откуда можно было пройти на платформы, — над всем этим пространством нависало кружевное плетение из чугуна на покрытых сажей кирпичных опорах. «Как храм Вулкана», — улыбнулась мисс Темпл, глядя на открывшееся перед ней зрелище и гордясь тем, что смогла сохранить ясность мысли. Присутствия духа ей хватало не только на то, чтобы чеканить сравнения, — она подошла к краю лестницы, держась за фонарный столб, забралась на ограду, и с этой выгодной точки, вооружившись биноклем, принялась искать Роджера в толпе. Она обнаружила его почти сразу же. И опять она не ринулась за ним сломя голову, нет, она проследила его путь до платформы и вагона. А когда сомнений в том, что он вошел внутрь, не осталось никаких, она спустилась с ограждения, решив узнать, куда отправляется этот поезд, а потом уже купить билет.

Она еще никогда не бывала на таких громадных вокзалах — из Строппинга уходили все поезда на север и на запад, — к тому же в многолюдном конце рабочего дня у мисс Темпл возникло такое ощущение, будто она оказалась в муравейнике. Она была хрупкой девушкой невысокого росточка, а потому привыкла, что порой теряется в толпе и на нее не обращают внимания. Но хотя мисс Темпл и знала, что держит путь к большой грифельной доске, на которой были обозначены платформы и пути следования, ее чуть не затолкали в толпе, что вовсе не входило в ее намерения, а обзор из-под капюшона затруднялся мельтешением множества локтей и жилетов. Словно плывешь в море против волн — таково было самое подходящее сравнение, какое пришло ей в голову. Она подняла глаза и увидела отметины в потолке, созвездия чугунных плетений, по которым можно было ориентироваться в пространстве и контролировать собственное продвижение; таким образом она определила и местонахождение рекламного киоска, который заметила еще с лестницы. Она обогнула его и снова пустилась в путь, откорректировав направление движения и прикинув его скорость, чтобы представлять, когда она доберется до следующего фонаря, на котором можно будет подтянуться, чтобы увидеть доску.

Добравшись до фонарного столба, мисс Темпл стала испытывать беспокойство — она боялась опоздать. Вокруг нее — ведь путей тут было великое множество — раздавались пронзительные свистки, возвещая о прибытии и отправлении поездов, и она в своем полуподвальном этаже понятия не имела, стоит ли еще на месте поезд Роджера или уже убыл. Взглянув на доску, она с радостью отметила, что та удобным образом разделена на столбцы, в которых указаны номер поезда, его назначение, время и платформа. Поезд Роджера — на двенадцатой платформе — отправлялся в 18.23, до станции Орандж-канал. Он повернула голову в сторону вокзальных часов, представлявших собой еще одну устрашающую конструкцию: по сторонам громадного циферблата расположились ангелы (словно поддерживающие его своими крыльями), безразлично взиравшие вниз; один из них держал в руках весы, другой — обнаженный меч. Между двумя этими металлическими призраками справедливости мисс Темпл с ужасом увидела стрелки, показывавшие 18.17. Она нырнула с фонарного столба в направлении билетной кассы, с трудом продвигаясь в море плащей. Две минуты спустя она оказалась в конце очереди, а еще через минуту добралась и до самого окошка. Она назвала пункт своего назначения — конечную станцию и взяла билет в обе стороны, вывалив на мраморный прилавок горсть тяжелых монет и решительно подвинув их в сторону кассира, который по-птичьи посмотрел на нее из-за другой стороны обтянутого металлической сеткой окошка. Его бледные пальцы высунулись из-под сетки, забрали ее деньги, а вместо них пропихнули билетик с дырочками. Мисс Темпл схватила билет и ринулась к поезду.

Проводник с фонарем в руке стоял одной ногой на ступеньке последнего вагона, готовясь захлопнуть дверь. Часы показывали 18.22. Она улыбнулась ему со всем обаянием, хотя сделать это, запыхавшись, было весьма затруднительно, и проскользнула мимо него в вагон. Она едва добралась до верхней ступени, когда поезд дернулся, отчего она чуть было не упала. Она выкинула вперед руки, упираясь в стенку, и услышала смешок у себя за спиной. Кондуктор с ухмылкой стоял на нижней ступени в открытом дверном проеме, за ним быстро уплывала назад платформа. Мисс Темпл не привыкла, чтобы над ней насмехались, ни при каких обстоятельствах, но теперь, когда она, скрыв свое истинное лицо, выполняла секретную миссию и к тому же не успела перевести дыхание, она не нашлась что ответить и, чтобы не стоять, глазея на него, как выброшенная на берег рыба, направилась по проходу внутрь в поисках свободного купе. Она торопилась скрыться с глаз кондуктора, а потому, увидев, что первое купе свободно, открыла стеклянную дверь, вошла и уселась на среднее сиденье лицом по направлению движения. Справа от нее было большое окно. Когда она вновь взяла себя в руки, за окном исчезли из вида окраины вокзала Строппинг с его платформами, выстроившимися вдоль них поездами, кирпичными сводами — все это было поглощено чернотой туннеля.

* * *

Купе было полностью отделано темным деревом, а ряды сидений — по три с каждой стороны — обшиты довольно роскошным красным бархатом. Маленький молочно-белый шар испускал слабый свет, бледный и сумрачный, но этого было достаточно, чтобы она увидела свое отражение в темном окне и посмотрела на себя. Первым ее движением было скинуть плащ и вздохнуть свободно, но, хотя мисс Темпл была разгорячена, пребывала в растрепанных чувствах и не полностью отдавала себе отчет в том, где она, ей хватило здравого смысла сидеть спокойно, пока в голове у нее не прояснится. Орандж-канал располагался довольно далеко от города, почти на самом берегу, а сколько остановок делает поезд в пути — было одному богу известно, и Роджер мог сойти на любой из них. Она понятия не имела, какие еще пассажиры могут ехать в этом поезде, знают ли они ее, знают ли они Роджера и не являются ли сами по себе целью этой поездки. Что, если Роджеру был нужен не какой-то определенный пункт, а всего лишь сама поездка? В любом случае ей стало абсолютно ясно, что если она не найдет Роджера в поезде, то так и не узнает, где он собирается сойти или с кем встретиться. Она решила начать поиски, как только придет кондуктор и заберет ее билет.

* * *

Но кондуктор не появлялся. Уже прошло несколько минут, а ведь он был всего в паре шагов. Она не помнила, чтобы он проходил мимо ее купе (может быть, сразу, как только она села?), и начала чувствовать раздражение, переросшее, стоило ей вспомнить его ухмылку, в ненависть. Она вышла в коридор и направилась в хвост вагона. Кондуктора там не было. Она сощурилась и осторожно — меньше всего ей хотелось натолкнуться, пусть даже и в плаще, на Роджера — пошла вперед. Подкравшись к следующему купе, она вытянула голову, чтобы заглянуть внутрь; и на дальнем ряду сидений, и на ближнем — никого. В вагоне было восемь купе, и все они оказались пусты.

Поезд грохотал по рельсам все еще в темноте, — то ли они так и не выехали из туннеля, то ли вокруг сгустился туман. Впрочем, это не имело значения. Мисс Темпл остановилась у двери в следующий вагон и заглянула туда через стекло. Он ничем не отличался от вагона, в котором она находилась. Она открыла дверь и крадучись пошла по коридору. Еще восемь купе без единого пассажира. Она вошла в следующий вагон, и тут ситуация оказалась точно такой же. Три хвостовых вагона поезда были абсолютно пусты. Этим могло объясняться и отсутствие кондуктора, хотя если он прошел мимо нее, то должен был знать, что она находится в последнем вагоне, и долг вежливости требовал, чтобы он сначала взял билет у нее, а потом уже шел к другим пассажирам. Возможно, он просто полагал, что она поступит именно так, как теперь и поступила, — перейдет вперед, где и должна была бы сидеть, если бы не появилась в последний момент. Может, она чего-то не знала о последних вагонах, или о порядках на этом конкретном маршруте (не этим ли и объяснялся смешок кондуктора?), или о других пассажирах. Может, они едут группой? Может, это не столько поездка, сколько экскурсия? Теперь она ненавидела кондуктора не только за его наглость, но и за непочтительность. Она двинулась дальше, исполнившись намерения найти его. Следующий вагон тоже оказался пустым, — четыре пустых вагона! — и мисс Темпл остановилась перед дверью пятого, пытаясь для начала вспомнить, а сколько всего вагонов в составе (она понятия не имела), или сколько бывает обычно (этого она тоже не знала), или что именно она скажет кондуктору, найдя его, чтобы не продемонстрировать свое полное невежество (мыслей на этот счет у нее никаких пока не было). Она задумалась над всем этим, и тут поезд остановился.

Она бросилась в ближайшее купе, распахнула окно и высунула голову. Платформа была пуста — никто не садился и никто (насколько она могла видеть) не выходил. Сама станция — согласно надписи на щите, это был Крэмптон-Плейс — казалась темной и закрытой. Раздался гудок, и поезд, отбросив мисс Темпл на сиденья, снова тронулся. Она поднялась — по мере того как возрастала скорость, в купе все сильнее врывался леденящий ветер — и закрыла окно. Она никогда не слышала о Крэмптон-Плейс и была рада, что ей не пришлось здесь сойти, — ей показалось, что здесь ничуть не лучше, чем в дикой сибирской тундре. Жаль, что у нее не было схемы этого конкретного маршрута, списка остановок. Может быть, его можно получить у кондуктора или, по крайней мере, взять на время, чтобы переписать себе в блокнот. Вспомнив о блокноте, она достала его, облизнула кончик карандаша и неспешным округлым почерком написала: «Крэмптон-Плейс», потом убрала блокнот, вернулась мыслями к кондуктору и, вздохнув, решительно шагнула в пятый вагон.

* * *

Ощутив запах духов, она сразу же поняла, что здесь обстановка будет другой. Если предыдущие вагоны были пропитаны каким-то смутным промышленным запахом, смесью гари, масла, щелока и грязной воды, то тут, в коридоре пятого, пахло (и это испугало ее, потому что она их знала по своему дому) цветками красного жасмина. Испытывая прилив волнения, мисс Темпл подкралась к ближайшему купе и осторожно вытянула голову, чтобы заглянуть внутрь. Дальний от нее ряд сидений был полностью занят: по бокам сидели двое мужчин в черных пальто, а между ними — смеющаяся женщина в желтом платье. Мужчины курили сигары, у обоих были ухоженные бородки клинышком и добродушные красные лица, словно они принадлежали к одной собачьей породе — плотной и сильной. На женщине была полумаска из павлиньих перьев, уходившая ей на затылок и оставлявшая открытыми глаза, сверкавшие, как драгоценные камни. На губах у нее была красная помада, а рот широко открывался в смехе. Все трое смотрели на кого-то, сидевшего напротив, и не замечали мисс Темпл. Она сделала шаг назад, исчезая из поля их зрения, а потом, чувствуя, что ведет себя по-детски, но не зная другого способа, встала на четвереньки, чтобы ее тело было ниже уровня стекла в двери, и таким образом миновала купе. На другой стороне двери она осторожно выпрямилась, чтобы увидеть другой ряд сидений, и замерла. Она смотрела прямо на Роджера Баскомба.

Он не смотрел на нее. На нем было черное пальто, застегнутое по самую шею, и он курил тонкую манильскую сигару, его припомаженные каштановые волосы плотно прилегали к черепу. На правой руке у него была черная перчатка, в обнаженной левой он держал сигару. Еще она обратила внимание, что Роджер не смеется, что на его лице нарочито угодливое выражение — она помнила, что таким оно у него становилось в присутствии министра, или заместителя министра, или его матери, или его дядюшки Тарра, то есть людей, к которым он должен был относиться почтительно. Рядом с окном через пустое сиденье от Роджера сидела еще одна женщина, она была в красном платье, пламеневшем под темным пальто с меховым воротником. Мисс Темпл увидела тонкую шею и бледные колени женщины, то исчезавшие из вида, то снова появлявшиеся, по мере того как она двигалась на своем сиденье. Ее губы в темной помаде искривлялись в вызывающей иронической улыбке. Она курила сигарету, вставленную в длинный черный лакированный мундштук. На ней тоже была маска, только из красной кожи и усыпанная сверкающими бусинками, которые складывались в дуги бровей и — поежившись, отметила мисс Темпл — блестящие слезинки, готовые скатиться с уголков обоих глаз. Именно она и сказала что-то такое, что вызвало смех остальных. Женщина выдохнула, посылая клуб дыма в сторону противоположных сидений. Эта выходка словно завершала эскападу ее острот, и остальные снова засмеялись, хотя при этом и замахали руками, отгоняя дым от своих лиц.

Мисс Темпл отошла от окна, прижалась спиной к стене. Она понятия не имела, что ей делать дальше. Справа от нее было еще одно купе. Она рискнула заглянуть туда и увидела, что дальний ряд сидений занят тремя женщинами, все в дорожных плащах поверх — если судить по их туфлям — изящных вечерних платьев. На двух были полумаски, украшенные желтыми страусовыми перьями, а маска третьей лежала у нее на коленях, и женщина явно возилась с непослушной завязкой. У этой женщины были густые кудрявые волосы, которые упали вперед, когда она склонилась над маской, и потому мисс Темпл не видела ее лица, хотя вряд ли оно было ей знакомо. Она поглубже спряталась под капюшоном и выгнула шею: напротив сидели двое мужчин — один в пальто, а другой в тяжелой шубе, в которой он казался похожим на медведя. На обоих этих мужчинах тоже были маски, но простые, черные; тот, что был в черном пальто, прикладывался к серебряной фляжке, а тот, что в шубе, постукивал пальцами по инкрустированной жемчугом рукояти трости черного дерева. Мужчина в шубе бросил взгляд в направлении коридора. Она в спешке, не пригибаясь, метнулась к двери в предыдущий вагон.

Она закрыла за собой дверь и присела. Прошло несколько бесконечных секунд. К двери никто не подошел. Никто не бросился следом за ней, хотя бы даже из любопытства. Она расслабилась, перевела дыхание и немедленно вернулась к своему заданию. Она чувствовала себя как рыба, вытащенная из воды, опыта в таких делах у нее не было никакого… а еще, если откровенно, мисс Темпл сомневалась, что это все происходит на самом деле. Хотя ее и одолевали самые зловещие мысли, единственные достоверные сведения пока состояли в том, что Роджер (без какого-либо явного удовольствия и, судя по всему, по обязанности) направляется на какое-то закрытое мероприятие, куда гости должны являться в масках. Было ли это чем-то из ряда вон? Даже если оно и казалось таковым мисс Темпл, она прекрасно понимала, что это ничего не значит — выросла она в тепличных условиях, и многое ей представлялось необычным, судить она толком ни о чем не могла; вот проведи она в обществе полный сезон, то развлечения такого рода, если бы ей довелось на них побывать, вполне могли бы казаться ей чем-то вполне обыкновенным. Потом она принялась обдумывать тот факт, что Роджер сидит не рядом с женщиной в красном, а в стороне от нее, фактически в стороне от всех. Интересно, подумала она, в первый ли раз оказался он в их компании и кто эта женщина? Другая — с красным ртом и павлиньими перьями — интересовала ее гораздо меньше по той простой причине, что она столь вульгарно реагировала на остроты более элегантной попутчицы. Мужчин ничуть не беспокоило то, что на их лицах нет масок, — видимо, они знали друг друга и ехали одной компанией. А поскольку в соседнем купе все пассажиры были в масках, то можно было предположить, что они друг друга не знают. А может, напротив, знают, но не догадываются об этом из-за масок, и главное удовольствие от предстоящего вечера, поняла она, будет состоять в том, чтобы оставаться инкогнито. Ей показалось это довольно забавным, хотя она и понимала, что ее собственное платье, вполне, впрочем, подходящее для дня, никоим образом не годится для званого вечера, а ее плащ и капюшон, хотя и позволяют ей пока скрывать лицо, для маскарада тоже не подходят.

Ее мысли прервал щелчок, донесшийся из коридора. Она рискнула бросить туда взгляд сквозь стекло двери и увидела мужчину в шубе. Он производил довольно внушительное впечатление, почти полностью перекрывая собой коридор; выйдя из купе Роджера и закрыв за собой дверь, он не посмотрел в ее сторону и вернулся в свое купе. Она облегченно вздохнула — напряжение, которое она даже не успела прочувствовать в полной мере, отпустило ее, — он ее не видел, он просто заходил в соседнее купе. Он тоже, видимо, знает их — знает женщину, решила она, хотя он и мог зайти в соседнее купе, чтобы перекинутся словом с кем угодно, включая и Роджера. Роджер за день встречался со многими людьми — из правительства, из сфер бизнеса, из других стран, — и она вдруг с болью поняла, насколько мал ее собственный круг общения. Она так мало была осведомлена о мире, о жизни, и вот пожалуйста, пряталась теперь в пустом вагоне поезда. Пока мисс Темпл кусала губы, поезд еще раз остановился.

Она опять бросилась в купе и распахнула окно — платформа была пуста, а вокзал закрыт и погружен во тьму. На щите значилось «Паккингтон» — место, о котором она слыхом не слыхивала, — но тем не менее она потратила несколько мгновений, чтобы сесть и занести это название в свой блокнот. Когда поезд снова пришел в движение, она закрыла окно. Повернувшись к двери, она увидела, что та открыта, а в ней стоит улыбающийся кондуктор.

— Ваш билет, мисс?

Она вытащила билет из кармана плаща и протянула ему. Кондуктор взял билет и, наклонив голову, принялся разглядывать пропечатанный пункт назначения; улыбка так и не сходила с его лица. В другой руке он держал компостер — необычного вида металлическую штуковину. Подняв на нее взгляд, он спросил:

— Так, значит, поедете до самого конца — до Орандж-канал?

— Да. Сколько до него остановок?

— Да уж не одна.

Она улыбнулась ему в ответ натянутой улыбкой.

— А если точно?

— Семь остановок. Почти два часа.

— Спасибо.

Компостер с громким щелчком пробил отверстие — словно укус металлического насекомого, — и кондуктор, вернув ей билет, остался стоять в дверях. Мисс Темпл в ответ на это, встретив его взгляд, закуталась в плащ, как бы заявляя тем самым свои права на это купе. Кондуктор смотрел на нее, потом бросил взгляд по ходу движения поезда и облизнул губы. В это мгновение она заметила какое-то кабанье подрагивание его толстой шеи. В особенности ее поразило, как плотно сидит она в тугом, облегающем воротнике синего мундира. Он снова кинул на нее взгляд и щелкнул пальцами — бледными и толстыми, похожими на сырые сосиски. Столкнувшись с такой несуразностью, она почувствовала, как ее презрение сменяется полным безразличием — она уже не хотела расцарапать ему лицо, только чтобы он ушел. Но он не собирался уходить. Вместо этого он наклонился вперед и с ухмылочкой спросил:

— Так вы, значит, не с остальными едете?

— Как видите — нет.

— Это не всегда безопасно, молодая леди, одна…

Он оборвал предложение на полуслове и улыбнулся. Этот кондуктор все время улыбался. Он погладил пальцами компостер, взгляд его переместился на ее точеные икры. Она вздохнула.

— Что значит небезопасно?

Он не ответил.

Прежде чем он успел сделать что-нибудь, от чего она закричала бы или прониклась к нему еще большим презрением и отвращением, она обратила к нему раскрытую ладонь, давая понять, что не ждет его ответа, что не ждет от него никаких слов, и задала ему еще один вопрос:

— Вы знаете, куда они… куда мы едем?

Кондуктор шагнул назад, словно получил удар, словно она угрожала его жизни. Он сделал еще один шаг, отступая в коридор, прикоснулся к своей фуражке, резко развернулся и ринулся в следующий по ходу движения вагон. Мисс Темпл осталась на своем месте, пребывая в некотором недоумении. Что сейчас произошло? Она всего лишь задала обычный вопрос, а он воспринял его как угрозу своей жизни. Он должен знать, подумала она; вероятно, это место, где собираются богатые и влиятельные — по крайней мере, достаточно влиятельные, чтобы слово одного из гостей могло стоить ему его нынешней работы. Она улыбнулась (в конечном счете этот их маленький разговор был вполне удовлетворительным) тому, что узнала, хотя и ничуть не удивилась. Насколько она понимала, Роджер занимал здесь подчиненное положение, а это лишний раз подтверждало, что среди гостей могут ехать представители самых верхних эшелонов власти.

С неопределенным гнетущим беспокойством мисс Темпл вспомнила, что уже некоторое время испытывает чувство голода. Она вытащила из кармана пирожок с мясом.

* * *

В течение приблизительно часа поезд сделал еще пять остановок — Горсмонт, Де-Конк, Раксфол. Сент-Трист и Сент-Порт; все эти названия она занесла в свой блокнот вместе с описаниями своих странных попутчиков. Выглядывая каждый раз из окна, она видела пустые платформы и закрытые вокзалы; из поезда никто не выходил. И с каждой остановкой она чувствовала, что становится все холоднее, и наконец в Сент-Порте в купе хлынул настоящий морозный воздух со слабым привкусом моря или, может быть, солончаковых болот — ей помнилось, что в этой части страны должны быть такие болота. Туман рассеялся, но, если бы не узкий серп месяца, вокруг стояла бы полная темнота. Когда поезд в очередной раз тронулся, мисс Темпл украдкой пробралась в коридор и заглянула в пятый вагон — не происходит ли там чего? Раз она увидела, как кто-то входил в одно из первых купе (она понятия не имела — кто; в черных одеяниях все были на одно лицо), но после этого никакого движения она больше не замечала. Ее стала одолевать скука, и она даже подумывала, не пройти ли ей еще раз в тот вагон и не заглянуть ли в купе Роджера. Она понимала, что это глупая идея, родившаяся от беспокойного ожидания, и, более того, именно в такие ответственные моменты человек совершает самые вопиющие ошибки. Ей нужно было лишь сохранить спокойствие еще на несколько минут, и тогда все прояснится и она доберется до сути всех этих событий. И тем не менее ее пальцы были готовы нажать на ручку двери, ведущей в пятый вагон, когда поезд в очередной раз остановился.

Она сразу же отпустила ручку и отошла назад, увидев с испугом, что двери всех купе открываются. Мисс Темпл заставила себя нырнуть в купе, которое занимала все это время, прежде чем кто-нибудь посмотрит через дверь, за которой она стоит, и увидит ее. Она бросилась к окну и распахнула его. У платформы замерло в ожидании множество экипажей. Окна вокзала светились. Она поискала глазами и нашла название станции — Орандж-Локс, — увидела людей, покидающих поезд и проходящих совсем рядом с ней. Не закрывая окна, она отпрянула вглубь купе, а потом бросилась к двери, разъединяющей вагоны; люди, судя по всему, выходили из дальней от нее двери; она увидела, что последний из них — человек в синей форме — уже почти дошел до выхода. Сглотнув от волнения слюну и чувствуя нервный спазм в желудке, она тихонько прошла в дверь и быстро, осторожно засеменила по коридору, заглядывая на ходу в купе. Все они были пусты. Попутчики Роджера ушли вперед, как и мужчина в шубе.

Человек в синей форме исчез из вида. Мисс Темпл ускорила шаг, устремляясь к концу вагона, где увидела открытую дверь и ряд ступенек, ведущих на платформу. Она бросила взгляд вперед — коридор шестого вагона был пуст — и стала спускаться на платформу. Добравшись до последней ступеньки, она оглянулась. Последние пассажиры, направлявшиеся к экипажам, были от нее, казалось, всего в нескольких ярдах. Она снова проглотила слюну. Если она останется в поезде, то сможет спокойно доехать до конечной станции, а потом благополучно вернуться назад. Если она сойдет, то предсказать дальнейшее невозможно — что, если вокзал Орандж-Локс закроется, как и пять предыдущих? В то же время, возражала она себе, ее приключение шло своим чередом именно так, как она на то рассчитывала. Словно чтобы подстегнуть ее к принятию решения, поезд дернулся вперед. Не размышляя, она спрыгнула и, чуть не упав, со вскриком приземлилась на платформу. Когда она оглянулась, поезд уже набирал ход. В дверях последнего вагона стоял кондуктор. Взгляд его был холоден, и он держал в руке фонарь, так, словно отгораживался им от вампиров.

* * *

Поезд умчался, и его грохот перешел в низкий рокот разговоров, стук копыт, бренчание и хлопки, сопровождающие посадку пассажиров в ожидающие их экипажи. Заполненные экипажи отъезжали, и мисс Темпл, направляясь к оставшимся людям, поняла, что должна немедленно решить, что ей делать дальше. Ни Роджера, ни его попутчиков по купе она нигде не видела. На остававшихся — приблизительно поровну мужчин и женщин общим числом около двадцати — были тяжелые пальто, плащи или шубы. В один экипаж садились несколько мужчин, в два других — мужчины и женщины. Вздрогнув, она поняла, что кроме этих остается еще только один экипаж. В его направлении шли три женщины в плащах и масках. Распрямив плечи и спрятав голову поглубже в капюшон, мисс Темпл решительно направилась к ним.

Она добралась до экипажа, прежде чем стайка женщин успела рассесться в нем, и когда третья женщина, войдя внутрь, повернулась, чтобы захлопнуть за собой дверь, то увидела мисс Темпл — вернее, темную фигуру в капюшоне, какую являла теперь собой мисс Темпл, — и, извинившись, подвинулась дальше на сиденье. Мисс Темпл в ответ только кивнула и в свою очередь забралась в экипаж и плотно закрыла за собой дверь. Выждав несколько мгновений после хлопка и давая тем самым время усесться последней пассажирке, кучер тронул лошадей, и экипаж пришел в движение. С накинутым на голову капюшоном мисс Темпл едва видела лица своих соседок и уж тем более не видела ничего за окном, хотя если бы и видела, то это мало что могло ей дать.

Другие женщины поначалу помалкивали, и она решила, что это объясняется ее присутствием. На двух были маски с перьями и темные бархатные плащи, плащ женщины слева от нее был отделан мягкими черными перьями. Когда они устроились поудобнее, та, что сидела от нее справа, расстегнула плащ и принялась обмахиваться веером, словно ее бросило в жар от спешки. На ней было облегающее платье из какого-то сверкающего шелка, с узором как на змеиной коже. Веер женщины трепыхался в темноте, словно ночная птица в силках, и экипаж наполнялся запахом духов — сладкого жасмина. На женщине, сидевшей рядом с мисс Темпл, — на той, что вошла в экипаж перед ней, — было что-то вроде маленькой пиратской треуголки, залихватски приколотой булавкой к волосам. Одежда на нейбыла проще, но, видимо, довольно теплая — из черной шерсти. Мисс Темпл прониклась надеждой, что, может, она и не покажется здесь белой вороной, если не будет высовываться. Она не сомневалась, что ее сапожки — очаровательно зеленого цвета — если и попадутся кому на глаза, то не выдадут ее.

Некоторое время они ехали молча, но мисс Темпл скоро поняла, что другие женщины разделяют ее возбуждение и душевный трепет, а возможно, и ее гнетущую тревогу. Через несколько минут они уже были не в силах сдерживаться и понемногу стали обмениваться пустяшными замечаниями — сначала о путешествии в поезде, потом о туалетах друг друга и, наконец, полунамеками — о месте их назначения. Поначалу они не обращались к мисс Темпл и вообще отпускали свои замечания, не адресуясь ни к кому конкретно, просто делясь какими-то общими соображениями и таким же образом отвечая на них. Впечатление создавалось такое, будто им вообще было запрещено говорить о предстоящем вечере или можно было подступать к этой теме только постепенно, но каждая из них давала понять, что она вовсе не прочь нарушить правило. И уж сама-то мисс Темпл слушала их с интересом — ей ведь вообще было нечего сказать. Она выслушала, как пиратка и женщина в шелковом платье поздравили друг дружку с замечательными нарядами, а потом, как они обе одобрительно высказались о маске третьей женщины. Затем они обратились к ней. Пока что она не произнесла ни слова — только раз или два согласно кивнула головой, но теперь она понимала, что они внимательно изучают ее, и потому заговорила.

— Очень надеюсь, что надела подходящие для такого холодного вечера сапожки.

Она шевельнула ногами в узком пространстве между сиденьями и чуть приподняла свой плащ, демонстрируя зеленые кожаные сапожки с замысловатой шнуровкой. Три другие наклонились, чтобы разглядеть их, а пиратка, сидевшая рядом с ней, согласилась:

— Очень благоразумно с вашей стороны — не сомневаюсь, что будет холодно.

— И платье у вас тоже зеленое… с цветами, — отметила женщина с воротником из перьев, переведя взгляд с сапожек на край платья, показавшийся над ними.

Женщина в шелковом вечернем платье хохотнула.

— Вы появитесь в наряде сельской девушки! — Остальные тоже рассмеялись, и она, воодушевленная, продолжила: — Одной из тех, что живет в городе, зачитывается романами и предпочитает духи благоуханию летних лугов, но прикидывается сельчанкой. Сельская простушка, предводительница пиратов, шелковая змейка и ночная хищная птица — неплохо мы замаскировались!

Мисс Темпл подумала, что та немного переборщила. Ей вовсе не нравилось быть сельской девушкой, а кроме того, она была убеждена, что осуждают что-то (в данном случае чтение романов) обычно люди, которые этим самым и грешат, тратя большую часть жизни на чтение. В этот миг, переживая нанесенное ей оскорбление, она лишь могла утешиться этим соображением, хотя ей так хотелось протянуть руку (благо тянуться было недалеко) и ухватить эту «шелковую змейку» за красивое, похожее на раковину ушко. Но она выдавила из себя улыбку, понимая, что должна смирить свою гордость и принять к сведению более важный факт — пусть эта женщина и отнеслась к ней свысока, но зато подарила ей роль, которую она может играть. Она откашлялась и снова заговорила:

— Я полагала, что среди такого множества дам, стремящихся перещеголять друг дружку в элегантности, такой костюм будет тем более заметен.

Пиратка рядом с ней прыснула. Женщина в шелковом платье натянуто улыбнулась, а в голосе ее послышалась холодность. Она повнимательнее вгляделась в лицо мисс Темпл, скрытое в тени капюшона.

— А какая у вас маска? Что-то я ее не вижу…

— Ее невозможно увидеть.

— Правда? Она тоже зеленая? Вряд ли под таким капюшоном может поместиться что-нибудь из ряда вон…

— Вы правы, у меня самая простая маска.

— Но мы ее не видим.

— Не видите?

— А нам бы хотелось.

— Я и преследовала эту цель — сделать ее гораздо более таинственной за счет ее, как я уже и сказала, простоты.

В ответ на это ее собеседница наклонилась вперед, лицом прямо к капюшону мисс Темпл, отчего мисс Темпл инстинктивно отпрянула назад, насколько позволяла спинка сиденья. Момент был неловкий, но мисс Темпл не была уверена, кто из них проявляет большую бестактность. Две другие хранили молчание, наблюдая; маски скрывали выражение их лиц. В любое мгновение эта женщина может приблизиться настолько, что увидит ее, или вообще стянет с нее капюшон — мисс Темпл должна была немедленно остановить ее. В это мгновение ей на помощь пришло неожиданное соображение: вряд ли эти женщины прожили свои жизни в домах, где жестокое наказание было делом обыденным. Мисс Темпл просто выставила вперед два пальца правой руки и ткнула ими в отверстия разукрашенной перьями маски — прямо в глаза настырной женщины.

Та подскочила на своем сиденье, зашипев, как переполненный чайник, готовый закипеть. Она раз или два вздохнула с особенно громким присвистом, сдернула с лица маску и прижала ладони к глазам, поглаживая их в темноте. Мисс Темпл едва прикоснулась к ее глазам, да и то подушечками пальцев, а вовсе не ногтями, и знала, что никакого серьезного вреда ее попутчица не потерпела. Женщина подняла на нее свои красные слезящиеся глаза, рот ее злобно искривился, она была готова кинуться на обидчицу. Две другие женщины потрясенно наблюдали за происходящим. Опять все повисло на волоске, и мисс Темпл поняла, что должна закрепить свою победу. Она рассмеялась.

А еще через мгновение вытащила надушенный платок и предложила его женщине, сказав при этом самым дружелюбным голосом:

— Ах, моя дорогая, простите бога ради… — Словно утешала котенка. — Вы должны меня извинить за то, что я сохранила… в неприкосновенности свое инкогнито.

Женщина медлила брать платок, и тогда мисс Темпл наклонилась вперед и с крайней осторожностью промокнула слезы в глазах женщины — терпеливо, не спеша, после чего сунула платок в ее руку и откинулась к спинке своего сиденья. Мгновение спустя женщина поднесла платок к глазам и снова протерла их, а потом, кинув быстрый, стыдливый взгляд на других, водрузила свою маску на место. Они погрузились в молчание.

* * *

Цоканье копыт стало звонче, и мисс Темпл выглянула в окно. Они ехали по какой-то вымощенной камнем дороге, и, насколько она могла разглядеть, пейзаж был ничем не примечательным и ровным — то ли поле, то ли болото. Она не видела деревьев, хотя вряд ли смогла бы увидеть их в темноте, даже если бы они и были, но впечатление возникало такое, что никаких деревьев тут нет, что их давно срубили на дрова для давно забытого очага. Она посмотрела на своих попутчиц — все они вроде были заняты собственными мыслями. Она корила себя за то, что прервала разговор, но не находила способа возобновить его. И тем не менее, чувствуя, что должна предпринять попытку и исправить положение, она постаралась вложить в свой голос оптимистическую нотку:

— Уверена, скоро мы доберемся.

Остальные женщины кивнули, а пиратка даже улыбнулась, но никто не произнес ни слова. Мисс Темпл гнула свое:

— Мы выехали на мощеную дорогу.

Три женщины, точно как и мгновение назад, кивнули, а пиратка улыбнулась, но никто опять не произнес ни слова. Молчание длилось и длилось и наконец окончательно установилось в экипаже; по мере того как обстановка отчуждения сгущалась, каждая из них погружалась в свои мысли, прежнее настроение предвкушения теперь было вытеснено атмосферой мучительного беспокойства и тревоги. Мисс Темпл вдруг остро осознала тот факт, что понятия не имеет, куда едет, что делает, как собирается возвращаться и что найдет, вернувшись. Привычный ход ее мыслей дал сбой. Даже то, что недавно ее немного развеселило, — то, как она поставила на место кондуктора и настырную спутницу, теперь показалось ей совершенно лишенным смысла. У нее возник гнетущий вопрос: «А что я вообще хотела этим добиться?» — но тут она поняла, что женщина в плаще, отделанном перьями, говорит — медленно, спокойно, словно отвечая на вопрос, который услышала только она:

— Я уже была здесь. Летом. В экипаже было светло… светло было до самого позднего вечера. Вокруг росли цветы. Но было холодно — здесь всегда холодные ветра, потому что близко к морю и потому что тут равнина. Так мне сказали… К вечеру мне стало холодно. Я помню, когда мы добрались до мощеной дороги, — помню, потому что экипаж пошел ровнее. Я была с двумя мужчинами… и я позволила им расстегнуть на мне платье. Мне сказали, чего следует ждать… и все же, когда их обещания стали сбываться… в такой отдаленной местности… у меня мурашки побежали по коже. — Она замолчала, подняла глаза, встретилась взглядом с остальными, потом закуталась в плащ и, застенчиво улыбаясь, повернулась к окну. — И вот я снова здесь… понимаете, впечатления были такие захватывающие.

Никто не сказал ни слова. Стук копыт снова изменился — они въехали на неровную булыжную мостовую. Мисс Темпл, пребывавшая в немалом волнении, выглянула в окно и увидела, что они, миновав большие высокие чугунные ворота, въехали во двор. Экипаж замедлил ход — она увидела, что другие уже остановились и из них выходят пассажиры, поправляют на себе плащи, шляпы, нетерпеливо постукивают тростями о землю. Потом перед ней впервые мелькнул и сам дом — великолепное массивное сооружение из камня в три высоких этажа без каких-либо архитектурных излишеств, если не считать широких окон, из которых теперь лился гостеприимный золотистый свет. Все это производило впечатление простоты, которая, будучи использована в таких крупных масштабах, недвусмысленно свидетельствовала о назначении здания, как свидетельствует о своем назначении тюрьма, арсенал или языческий храм. Она сразу поняла, что этот великолепный дом принадлежит какому-нибудь знатному лорду.

Их экипаж остановился, и севшая в него последней мисс Темпл сочла своим долгом выйти первой — она сама открыла дверь и спустилась на землю, ухватившись за руку кучера, вставшего рядом. Она оглянулась и в конце двора увидела вход в дом — двойные двери были распахнуты, по сторонам стояли слуги, и поток гостей исчезал внутри. Она была поражена великолепием, и сомнения снова нахлынули на нее, потому что наверняка, когда она войдет в дом, ей придется снять плащ и капюшон. Ее мозг искал решения этой проблемы, а глаза выискивали в толкущейся толпе фигуру Роджера. Наверное, он уже исчез в доме. Три ее попутчицы тоже вышли из экипажа и начали двигаться к двери. Пиратка помедлила мгновение, оглянулась — идет ли с ними мисс Темпл, которая, приняв еще одно неожиданное решение, в ответ лишь слегка поклонилась, словно прощаясь с ними. Пиратка недоуменно наклонила голову набок, но потом кивнула, развернулась и пустилась догонять остальных. Мисс Темпл осталась одна.

Она оглядела двор — не найдется ли здесь какого-нибудь другого входа в дом? — хотя и понимала: чтобы узнать, чем тут занимается Роджер и почему ради этого он так бесповоротно отказался от помолвки, она должна заявиться к парадным дверям. Она поборола в себе порыв броситься к экипажу и спрятаться в нем. Вместо этого она решила: идти, так идти, — и заставила свои ноги шагать с уверенностью, которую ее готовое выскочить из груди сердце вовсе не разделяло. Подойдя поближе, она оказалась среди других экипажей, кучера которых по указанию слуги направлялись в другую сторону двора — они пересекали ей дорогу, перекрывали видимость, а два-три раза ей даже пришлось резко остановиться. Наконец, когда путь был свободен, она увидела, что последние из гостей — вполне вероятно, три ее попутчицы — исчезли в дверях. Мисс Темпл наклонила голову, чтобы ее лицо оставалось в тени капюшона, и поднялась по ступенькам, минуя двух слуг, стоящих по сторонам; она отметила про себя черный цвет их ливрей и высоких сапог — словно перед нею был эскадрон спешившихся кавалеристов. Поднималась она осторожно, подтягивая повыше, чтобы не споткнуться, платье и плащ. Она дошла до площадки светлого мрамора и остановилась там в одиночестве; перед нею были длинные зеркальные коридоры, освещенные газовыми светильниками и уходящие вперед и в обе стороны от нее.

— Я полагаю, вы собирались идти со мной.

* * *

Мисс Темпл оглянулась и увидела женщину в красном из купе Роджера. На ней больше не было плаща с меховым воротником, но в руке она все так же держала лакированный мундштук, а ее живые глаза неотрывно смотрели на мисс Темпл из-под черной маски. Мисс Темпл повернулась, но не произнесла ни слова. Женщина была поразительно красива — высокая, с прямой осанкой. Волосы ее кудрями ниспадали на обнаженные бледные плечи. Мисс Темпл вздохнула, чуть не лишилась чувств от сладкого запаха жасмина и увидела, что женщина улыбается. Именно так, показалось ей, она сама недавно улыбалась женщине в синем шелковом платье. Не произнеся больше ни слова, женщина повернулась и пошла по одному из зеркальных коридоров. Мисс Темпл молча последовала за ней.

* * *

Здесь было тихо. У себя за спиной она слышала отдаленный гомон — какое-то движение, голоса, разговоры, — но он заглушался звонким стуком шагов женщины по мраморному полу. Они прошли метров сорок — приблизительно половину длины коридора, когда ее проводница остановилась и повернулась, указывая вытянутой рукой на открытую дверь слева от мисс Темпл. Никого, кроме них, здесь не было. Не представляя себе, что бы иное она могла сделать в этой ситуации, мисс Темпл вошла в комнату. За ней последовала женщина в красном, плотно закрывшая за собой тяжелую дверь. Здесь стояла полная тишина.

Пол в комнате был устлан ворсистыми красными и черными коврами, заглушившими звук их шагов. Вдоль стен стояли закрытые шкафы, а между ними — вешалки с крючками для одежды и зеркало в полный рост. У одной из стен стоял длинный тяжелый деревянный стол. Комната была похожа на театральный гардероб или на раздевалку перед гимнастическим залом. Она подумала, что в доме такого размера по прихоти владельца может быть устроено что угодно. На дальней от них стене была другая дверь, которую с первого взгляда можно было принять за еще один шкаф. Может быть, она и вела в гимнастический зал.

Пока она оглядывала комнату, женщина за ее спиной молчала, и потому мисс Темпл повернулась к ней, не забыв при этом наклонить голову, чтобы не было видно лица. Женщина в красном вовсе и не смотрела на мисс Темпл — она выбила окурок из мундштука, бросила на ковер и загасила каблуком. Затем вставила новую сигарету, подошла к газовому светильнику, прикурила от огонька, затянулась и серьезно оглядела мисс Темпл, как бы изучая ее.

— Сапожки можете оставить, — сказала женщина.

— Что-что?

— Сапожки оставьте, а остальное повесьте в какой-нибудь шкафчик.

Она движением руки с мундштуком показала в сторону высоких шкафов. Мисс Темпл подошла к одному из них, открыла его — внутри на крючках висели всевозможные предметы одежды. На крючке прямо перед ней — словно ответом на ее страхи — была белая маска, густо обшитая перышками, то ли гусиными, то ли лебедиными. Стоя спиной к женщине в красном, мисс Темпл сбросила с головы капюшон и надела белую маску, плотно подвязав ее на затылке под своими локонами. После этого она скинула с себя плащ и — кинув взгляд на женщину, которая, казалось, улыбалась, глядя на ее действия с ироническим одобрением, — повесила его на крючок. С другого крючка она сняла что-то похожее на платье — оно было белое и шелковое — и принялась рассматривать, держа перед собой на вытянутых руках. Оказалось, что это вовсе и не платье. Это был пеньюар, очень короткий, очень прозрачный пеньюар без пуговиц и без пояса.

— Вас прислали с Ваксинг-стрит? — спросила женщина безразличным тоном.

Мисс Темпл повернулась к ней и, быстро приняв решение, ответила твердым голосом:

— Нет.

— Ах вот как?

Женщина затянулась. Мисс Темпл понятия не имела, правильно она ответила или нет (да и были ли в этой ситуации правильные и неправильные ответы), но сочла, что лучше ответить правду, чем попасть пальцем в небо. Женщина выдохнула к потолку тонкую струйку дыма.

— Тогда, значит, вы из отеля?

Мисс Темпл ничего не ответила, только неторопливо кивнула. Мысли ее метались — какой еще отель? Отелей были сотни. Ее отель? Они что — знали, кто она? Может быть, администрация ее отеля посылает молодых женщин на роскошные вечеринки? Занимаются ли в отелях такими вещами вообще? Судя по всему, занимаются — это вытекало из постановки самого вопроса, — и тем не менее мисс Темпл понятия не имела, что это значит для нее в ее положении. Что ей следует сказать, какого поведения от нее ждут? Она снова посмотрела на совершенно откровенный пеньюар и повернулась к женщине.

— Вы говорили — отель…

Та оборвала ее на полуслове, бросила сигарету на ковер и произнесла внезапно раздраженным голосом:

— Все готово — уже поздно. Вы опоздали. Меня никто не назначал вам в няньки. Переодевайтесь, и побыстрее, а когда будете иметь приличный вид, можете меня найти. — Она подошла к мисс Темпл, взяла ее за плечо — пальцы у нее оказались на удивление жесткими, — развернула так, что мисс Темпл оказалась лицом в пол-оборота к шкафчику. — Не мешкайте. Я вам, так и быть, помогу.

Мисс Темпл вскрикнула. Что-то острое коснулось ее спины, раздался звук рвущейся материи, и мисс Темпл, почувствовав, как ослабла на ней одежда, поняла, что женщина просто разрезала шнуровку ее платья. Она резко развернулась, прижав руки к груди, потому что платье больше не держалось у нее на спине и съезжало с плеч. Женщина засовывала что-то маленькое и блестящее в свою сумочку, направляясь одновременно к маленькой внутренней двери и вставляя новую сигарету в мундштук.

— Можете пройти здесь, — сказала женщина в красном и, не удостоив более мисс Темпл ни одного взгляда, нетерпеливо распахнула дверь, остановилась на секунду у газового светильника, чтобы прикурить сигарету, и исчезла из вида, с силой захлопнув за собой дверь.

* * *

Мисс Темпл замерла в растерянности. Платье ее было погублено или по меньшей мере прекратило выполнять свое назначение до того, как у него появится новая шнуровка и горничная зашнурует ее. Мисс Темпл стащила с себя платье через голову и принялась обследовать — обрезки зеленого шнурка прямо из-под ее пальцев падали на пол. Она посмотрела на дверь, ведущую в коридор. Уйти отсюда в таком виде она вряд ли бы смогла. В то же время ей до слез не хотелось надевать пеньюар, хотя она тут же с облегчением вспомнила, что у нее остался плащ, которым можно было прикрыться. Настроение у мисс Темпл чуточку улучшилось, и, когда через несколько секунд дыхание ее успокоилось, она уже не думала о бегстве. Она принялась размышлять об этой женщине, о вечеринке и, конечно, о Роджере, так и не выходившем из ее головы. Если она может в любую минуту вернуться и надеть свой плащ, наверно, не будет никакого вреда, если она продолжит свои расследования. Кроме всего прочего, ее заинтриговало упоминание об отеле, и теперь она была исполнена решимости выяснить, происходят ли подобные вещи в «Бонифации». Узнать это можно было, только продолжая поиски. Она снова заглянула в шкаф. Может, кроме пеньюара там найдется что-нибудь еще?

* * *

Кое-что там нашлось, хотя мисс Темпл питала большие сомнения в том, что будет чувствовать себя удобнее, надев это кое-что. Несколько предметов даже не подходили под название нижнего белья и, вероятно, предназначались для более теплого климата — Испании? Венеции? Танжера? — светлый шелковый корсаж, несколько прозрачных нижних юбок и пара очень миленьких шелковых трусиков со швом, распоротым между ног. Там нашелся и еще один пеньюар, похожий на первый, только подлиннее и без рукавов. Он был белый, с зеленым кантом по краю. Эта окантовка, видимо, и объясняла, почему ей посоветовали оставить сапожки. Она посмотрела на собственное нижнее белье — сорочка, нижняя юбка, трико из хлопка и корсет. Не говоря о корсете, особой разницы между вещами в шкафу и на ней не было, разве что вещи в шкафу были шелковые. Мисс Темпл решила переодеться. Задача состояла в том, чтобы выбраться из корсета, а потом затянуться в него без посторонней помощи.

Она в спешке принялась развязывать корсет за спиной, потому что теперь опасалась слишком задержаться, не хотела, чтобы кто-нибудь пришел за ней, пока она полуодета. Расшнуровав узлы и вздохнув несколько раз глубже обычного, она стащила корсет вместе с сорочкой через голову, потом натянула на себя шелковый корсаж с тонкими завязками и поправила его на груди. Что и говорить — ощущение было великолепное. Она спустила с себя на пол нижнюю юбку и трико и, балансируя сначала на одной, а потом на другой ноге, переступила через них, взяла маленькие трусики, испытывая какой-то странный прилив восторга и страха оттого, что стоит в большой комнате в одном только корсаже, едва доходившем ей до пояса, и зеленых сапожках по щиколотку. Но еще более странное чувство она испытала, надев трусики: в них — с открытым швом — она показалась себе еще более голой. Она провела пальцами между ног, потрогала шовчик, потом поднесла пальцы к лицу и по привычке понюхала их. Взяв шелковую нижнюю юбку, она раскрыла ее, шагнула внутрь сначала одной, потом другой ногой, подтянула на талию и завязала, а потом снова взяла свой корсет.

Прежде чем его надеть, мисс Темпл встала перед большим зеркалом. Оттуда на нее смотрела какая-то незнакомая ей женщина. Отчасти дело было в маске: смотреть на себя в маске было очень забавно — все равно что провести пальцами по кудряшкам сквозь отверстие в трусиках. Она почувствовала зуд желания, родившийся где-то в глубинах ее естества; он пополз вниз и остановился точно у нее между ног — неутихающий ненасытный голод. Она облизнула губы и увидела, что женщина в маске с белыми перьями сделала то же самое, только эта женщина (с обнаженными белыми руками, сильными ногами, открытой шеей и розоватыми сосочками, видными сквозь ткань корсажа) облизнула губы как-то по-другому, на взгляд мисс Темпл, в этом жесте незнакомки было что-то необычное, но, увидев этот образ однажды, она, так сказать, вобрала его в себя и снова облизнула губы, словно в ней и в самом деле произошли какие-то изменения. Глаза ее сверкали.

* * *

Она бросила корсет в шкафчик и надела пеньюары — сначала тот, что покороче и с рукавами, а поверх него тот, что побольше, свободный — почти как мантия, с зеленым рубчиком, на котором все же было несколько крючков, что позволяло запахнуться. Она снова посмотрела на себя в зеркало и с радостью отметила, что два пеньюара позволяли ей оставаться в рамках приличий. Ее руки и ноги тем не менее оставались почти открытыми под полупрозрачной материей, однако остальная часть ее тела хотя и угадывалась, но в подробностях оставалась невидимой. В качестве последней меры предосторожности мисс Темпл выудила из кармана своего плаща деньги и остро оточенный карандаш. Потом присела на одно колено, засунула деньги за голенище одного сапожка, а за голенище другого — карандаш. Она встала, сделала несколько шагов, проверяя, насколько ей удобно, закрыла шкаф и направилась к внутренней двери.

Она оказалась в узком коридоре, по которому сделала несколько шагов в направлении пятна света и дошла до поворота. Вступила в полосу ослепительного сияния и, поднеся к глазам ладонь, посмотрела вокруг. Она увидела нечто вроде углубленной сцены, вокруг которой с трех сторон амфитеатром круто уходили вверх ряды кресел. На подмостках — на том, что она приняла за сцену, — располагался большой стол, который в настоящий момент занимал горизонтальное положение, но, судя по громоздкому устройству (оснащенному стальной пластиной с зубцами) внизу во всю длину стола, мог принимать любой наклон для лучшего обозрения из зала. За столом на стене — с той стороны, где не было кресел, висела обычная, хотя и необыкновенно большая грифельная доска.

Театр этот был, видимо, анатомический. По обеим сторонам стола она увидела отверстия, в которые были пропущены кожаные ремни, призванные фиксировать конечности пациента. На полу — отделанное металлом дренажное отверстие. Она почувствовала запах уксуса и щелока, а кроме них еще какой-то запах, щекотавший ей горло, и подняла взгляд на доску. Та предназначалась для класса, обучения, но ни один простой ученый не мог позволить себе такой дом. Может, этот лорд был их пациентом — но какой пациент стал бы терпеть присутствие посторонних в ходе лечения? Или патроном какого-то медицинского светила… или сам был практикующим дилетантом… или любопытствующим зрителем? По спине ее пробежал холодок. Она сглотнула и тут обратила внимание, что на доске что-то написано — она не увидела написанного сразу из-за слепящего света. Окружающий текст был стерт — даже половина самого этого слова была стерта, — но догадаться, что это было за слово, не составляло труда — угловатыми печатными буквами мелом на доске было написано «ОРАНЖ».

Мисс Темпл вздрогнула, может, она даже пискнула от удивления, услышав чей-то кашель из тени на дальней от нее стороне сцены. Она увидела, что там есть пандус, поднимающийся на сцену, — поначалу она не заметила его за столом. Из тени вышел человек в черном фраке с дымящейся сигарой. У него была изящная маленькая бородка и знакомый ей румянец на щеках. Перед ней был один из двух пассажиров, что она видела в поезде, — тот, который сидел напротив Роджера. Он смерил ее откровенным взглядом и снова откашлялся.

— Да? — сказала она.

— Меня послали за вами.

— Понимаю.

— Да. — Он выпустил струйку дыма изо рта, но остался неподвижным.

— Поверьте, мне очень жаль, если я кого-то заставила ждать.

— Я не очень расстраивался по этому поводу. Хочу тут осмотреться. — Он снова взглянул на нее откровенным взглядом, вышел на сцену и поднял руку с сигарой, загораживаясь от света. Он осмотрел зрительские кресла, стол, потом его взгляд вернулся к ней. — Ничего себе местечко.

Мисс Темпл без всякого труда напустила на себя покровительственный тон:

— А вы что, в первый раз здесь?

Прежде чем ответить, он несколько секунд внимательно разглядывал ее, потом решил не отвечать и засунул сигару в рот. Свободной рукой вытащил часы из кармана жилетки и посмотрел на циферблат, потом вернул часы на место, затянулся, вытащил изо рта сигару, выпустил дым.

Мисс Темпл снова заговорила, стараясь делать это как можно небрежнее:

— Мне этот дом всегда казался весьма изысканным, но… своеобразно изысканным, конечно.

Он улыбнулся.

— Так оно и есть.

Они посмотрели друг на друга. Ей очень хотелось спросить у него о Роджере, но она понимала, что время для этого неподходящее. Если Роджер был, как она подозревала, лицом малозначительным, то назови она его по имени — в особенности будучи гостьей в ее странном положении (при том, что она полностью не понимала, в чем же оно состоит — это ее положение) — и это может вызвать подозрения. Она дождется, когда они с Роджером (оба оставаясь в масках) окажутся в одной комнате, постарается завязать с кем-нибудь разговор и укажет на него.

Но и пребывая с кем-нибудь с глазу на глаз, она тоже получала некоторую возможность и, несмотря на одолевавшее ее сильное беспокойство и неуверенность, попыталась вытащить из собеседника что-нибудь еще, для чего перевела взгляд на доску — уставилась на недописанное слово, а потом снова посмотрела на него, словно давая понять, что тут кто-то не закончил свою работу. Человек увидел слово. На его лице промелькнула гримаса, он подошел к доске и стер слово рукавом своего черного фрака, после чего принялся неловко стряхивать мел с материи. Потом он сунул сигару в рот и предложил ей руку:

— Они ждут.

Она, пройдя мимо стола, взяла его под руку и чуть наклонила голову. Рука у него была сильной, и он прижал ее к боку, так, что мисс Темпл стало немного неловко. Они пошли по пандусу вниз, в темноту, и тут он опять заговорил, кивнув назад, в сторону сцены:

— Не знаю, зачем они отправили вас по тому коридору? Может быть, это кратчайший путь? Но я не ожидал, что мы встретимся в столь необычном месте.

— Необычном? — отозвалась мисс Темпл. — А чего вы ждали?

Мужчина в ответ только усмехнулся и еще сильнее сжал ее руку. Пандус сделал поворот — такой же, как и тот, по которому она пришла, — и они оказались перед закрытой дверью. Мужчина распахнул ее и подтолкнул мисс Темпл внутрь. И только когда она, споткнувшись, сделала несколько шагов в комнату, он отпустил ее руку. Она оглянулась — теперь они были не одни.

* * *

Эта комната была не похожа на ту, где она переодевалась, и поскольку находилась в другом крыле здания, на противоположной стороне театра, то и предназначена была, видимо, для противоположных целей. Напоминала она кухню — облицованный плиткой пол и белые керамические стены. Здесь стояло несколько тяжелых столов, также оснащенных ремнями. Ремни и ошейники были закреплены и на стенах. На одном из столов были разбросаны белые подушки, смотревшиеся тут совершенно неуместно, а на них сидели три женщины — все в масках с белыми перьями и в пеньюарах, все они болтали ногами, а поскольку пеньюары прикрывали их лишь чуть ниже колен, то икры у них были обнажены. Обуви на них тоже не было. Женщины в красном мисс Темпл здесь не увидела.

Женщины молчали — может, они замолкли с ее появлением, — и никто не произнес ни слова, когда ее сопровождающий, оставив ее, подошел к одному из других столов, где стоял его попутчик — тот самый, что ехал с ним в купе, — попивая из своей фляжки. Ее проводник взял у своего спутника фляжку, сделал из нее большой глоток и, вернув ее хозяину, отер рот. Он еще раз затянулся сигарой, а потом стряхнул с нее на пол пепел, постучав ею о край стола. Оба мужчины присели на столы и с явным удовольствием принялись разглядывать своих подопечных. Обстановка с каждым мгновением становилась все более натянутой. Мисс Темпл и шага не сделала к столу, на котором сидели женщины, — да там и места для нее не было, к тому же никто из них не потрудился потесниться. Она улыбнулась и, подавляя в себе чувство неловкости, попыталась завязать разговор.

— Мы только что видели театр. Должна сказать, он производит впечатление. Не знаю, сколько зрителей он может вместить, но наверняка там поместится немало — может, целая сотня. Такое большое количество посетителей в столь уединенном местечке — это, на мой взгляд, серьезное испытание для актеров. Я до глубины души тронута, что нам выпала честь принять участие в постановке, которая, судя по выбору сцены этого столь очаровательного особняка, не может быть ни скучной, ни вульгарной, ни тривиальной, хотя я ничего не знаю о нашем режиссере. Вы со мной согласны?

Ответа не последовало, и тогда она продолжила, так, как ей подсказывал опыт светского общения. Она вполне владела собой и потому говорила уверенно, будто бывала здесь не раз и прежде.

— И конечно же, я рада любому предлогу надеть столько шелков…

Она замолчала, когда мужчина с фляжкой встал и направился к дальней двери. На ходу он сделал еще один глоток и засунул фляжку в карман фрака, потом распахнул дверь, вышел и закрыл ее за собой. Мисс Темпл посмотрела на оставшегося мужчину — его лицо за это время стало еще краснее, если только это было возможно. Может быть, у него какой-нибудь сердечный приступ, подумала она, но он довольно безучастно улыбнулся, продолжая курить сигару. Дверь снова открылась, и мужчина с фляжкой просунул внутрь голову, кивнул мужчине с сигарой и снова исчез. Мужчина с сигарой встал, еще раз улыбнулся всем им и направился к открытой двери — все женщины проводили его взглядом.

— В любое время, когда будете готовы, — сказал он, вышел и закрыл за собой дверь.

Мгновение спустя мисс Темпл услышала резкий щелчок щеколды. У них остался единственный путь — назад в театр.

— Вы не сняли свою обувь, — сказала одна из женщин — та, что справа.

— Не сняла, — сказала мисс Темпл. Она вовсе не об этом хотела поговорить. — Кто-нибудь из вас уже был в театре? — Они отрицательно покачали головами, но ничего не сказали. Мисс Темпл показала на ремни и на ошейники. — Вы это видели? — Они закивали — да, видели. Ее раздражение не знало границ. — Он запер дверь.

— Все будет в порядке, — сказала женщина, говорившая прежде. Мисс Темпл внезапно навострила ушки — кажется, она уже слышала этот голос.

— Это всего лишь обычная комната, — сказала женщина, сидевшая в центре, пнув один из ремней, висевших рядом с ее ногой. — Теперь она используется совсем для других забав.

Остальные с отсутствующим видом согласно кивнули, словно сказанное не требовало никаких комментариев.

— И для чего же она используется теперь?

Женщина хихикнула. Мисс Темпл и этот смешок уже слышала. В экипаже. Это была та самая женщина, которая позволила мужчинам расстегнуть на ней платье. Мисс Темпл посмотрела на двух других — те сидели в пеньюарах, и при другом освещении трудно было сказать — та ли это пиратка и шелковая змейка, которой она ткнула пальцами в глаза? Она понятия не имела. Она видела, что и они улыбаются, глядя на нее, словно она и в самом деле спросила: встречались ли они прежде? Уж не пьяны ли они? Мисс Темпл сделала шаг вперед, ухватила женщину за подбородок и приподняла ее голову — странным образом та никак не воспрепятствовала этому, покорно подчинилась, — потом наклонилась сама, чтобы ее нос оказался вровень со ртом женщины, и потянула носом воздух. Она прекрасно знала, как пахнет алкоголь — в особенности ром, — и знала о его пагубном воздействии. Мисс Темпл почувствовала запах духов — сандалового дерева? — но был и еще какой-то запах, который она не смогла опознать. Это был не алкоголь, она вообще прежде не сталкивалась с таким запахом, а кроме того, запах шел не от дыхания, а откуда-то выше. Он был каким-то странным — механический, промышленный, что ли, но не кордит, не резина, не машинное масло, не эфир, даже не обожженные волосы, хотя все эти неприятные запахи имели с ним что-то общее. Она никак не могла определить его источник. Откуда он исходил? Откуда-то из-за маски? Мисс Темпл отпустила подбородок женщины и отошла назад. И это словно послужило сигналом для всех троих — они одновременно спрыгнули со стола.

— И куда вы собрались? — спросила мисс Темпл.

— Туда, — сказала та, что сидела посередине.

— Но что они вам сказали? Что будет?

— Ничего не будет, — сказала та, что справа, — кроме того, что мы сами захотим.

— Они нас ждут, — сказала женщина слева.

До этого она не произнесла ни слова. Мисс Темпл сразу поняла: это та самая, что приехала в синем шелковом платье.

Они прошли мимо нее к двери, но ей столько еще всего хотелось спросить у них, а им наверняка было что ей рассказать! Они были приглашенными гостями? Известно ли им что-нибудь про девушек из отелей? Мисс Темпл затараторила, оставив на минуту свою снисходительность, закричала им:

— Постойте! Постойте! Где вы раздевались? Где дама в красном?

Все три разразились приглушенным смехом. Та, что шла впереди, открыла дверь, а та, что была сзади, просто отмахнулась от мисс Темпл. Они вышли, и последняя из них закрыла дверь. Комната погрузилась в тишину.

* * *

Мисс Темпл оглядела холодную негостеприимную комнату — ее прежняя уверенность и отвага улетучились. Совершенно очевидно, что если бы ей доставало смелости, то для продолжения расследования она должна была по темному пандусу вернуться в театр. Иначе зачем она вообще затеяла все это — переодевалась, ехала бог знает в какую даль? Но в то же время она вовсе не была дурочкой и прекрасно понимала, что эта комната и анатомический театр, само это собрание людей (которые с полным основанием можно было назвать подозрительными) сулили серьезную опасность, и не только для ее чести, но и для жизни. Дверь была заперта, а мужчины за этой запертой дверью были просто отвратительны. Здесь не было ни шкафов, ни укромных уголков, в которых можно было спрятаться. Про себя она отметила, что другие женщины — которые, вероятно, знали больше — вели себя довольно спокойно. Но они вполне могли оказаться просто шлюхами.

Она глубоко вздохнула и упрекнула себя за столь резкое суждение — в конце концов, эти женщины были весьма изысканно одеты. Возможно, они были не очень разборчивы, даже беспринципны, не исключено, что здесь они оказались стараниями администрации какого-то отеля, — кто может угадать хитросплетения чужой жизни? Главный вопрос состоял в следующем: не выйдет ли ситуация независимо от ее, мисс Темпл, воли из-под ее контроля? В жизненном опыте мисс Темпл были большие пробелы (в чем она с готовностью признавалась самой себе), которые она обычно заполняла правдоподобными гипотезами и догадками. Однако по поводу многих сторон жизни у нее, как ей казалось, были вполне адекватные представления. Относительно других она предпочитала тешить себя тем, что окружающая их тайна сама по себе не так уж страшна и даже может доставить удовольствие именно в силу окутывающего ее тумана. Но что касается этого странного анатомического театра, тут она была исполнена решимости выяснить все до конца.

Она, скажем, могла бы послушать у двери. Она осторожно повернула ручку и приоткрыла — может, всего на пару сантиметров — дверь. Сквозь щель ничего не было слышно. Она открыла ее еще шире — чтобы можно было просунуть голову. Свет казался таким же ярким, как и прежде. Остальные женщины только-только исчезли из виду — она с волнением подумала, что вряд ли прошло больше минуты. Неужели всех их так быстро успели куда-то увести? Не стали ли они свидетелями какого-нибудь кошмарного зрелища? Она прислушалась, но ничего не услышала. Но когда мисс Темпл заглянула за угол, в глаза ей ударил совершенно ослепительный свет. Она крадучись сделала несколько шагов, но по-прежнему ничего не услышала. Она присела на корточки, потом опустилась на четвереньки, неудобно выворачивая шею и глядя на пандус, но так ничего не увидела и не услышала. Она остановилась как раз вовремя — еще один шаг, и она окажется на виду амфитеатра; ее уже и так можно было целиком видеть со сцены, если только там кто-то был и мог увидеть ее. На сцене никого не было. Совершенно никого.

Мисс Темпл испытывала крайнее раздражение, которому, правда, сопутствовало немалое любопытство: что же на самом деле случилось с тремя женщинами? Может, они просто пошли в другую сторону? Она решила последовать за ними, но, проходя по сцене, случайно взглянула на доску — теперь свет не слепил ей глаза. Теми же крупными печатными буквами кто-то написал «И БУДУТ ПОГЛОЩЕНЫ». Мисс Темпл вздрогнула, словно кто-то дунул ей в ухо. Раньше этих слов тут определенно не было.

Она снова повернулась к креслам амфитеатра — не прячется ли там кто-нибудь? Никого там не было. Без задержки она направилась к первому пандусу и вниз по нему, завернула за угол к двери в комнату. Дверь была закрыта. Мисс Темпл приложила ухо к дверной панели и прислушалась. Ни звука. Но это ничего не означало — двери были довольно толстые. Она устала идти крадучись, тем более что в этом не было необходимости, и теперь с мучительной осторожностью повернула ручку и приоткрыла дверь настолько, чтобы сквозь щелочку заглянуть внутрь. Но увидела она только часть стены на дальней стороне комнаты. Она открыла дверь пошире, прислушалась, ничего не услышала, открыла ее еще шире. По-прежнему ничего. Раздражение овладевало ею все сильнее, она полностью распахнула дверь и замерла, потрясенная.

По полу были разбросаны лоскутки ее плаща с капюшоном, ее платья, корсета и нижнего белья — все искромсано почти до неузнаваемости. Даже ее блокнот был уничтожен — странички выдраны и валялись на ковре, как опавшие листья, корешок разодран, кожаная обложка исколота и изрезана. Мисс Темпл почувствовала, что ее затрясло от страха. Ее явно обнаружили. Ей угрожала опасность. Она должна бежать. Проследить за Роджером она сможет в другой раз, а лучше будет нанять профессиональных сыщиков, которые знают свое дело. Ее действия были просто смешны. Они вполне могли погубить ее.

Она подошла к шкафам, стоящим вдоль стены. Ее собственная одежда была уничтожена, но, может быть, у других осталось что-нибудь, чем она может воспользоваться. Все шкафы были заперты. Она дергала дверцы изо всех сил, но тщетно. Посмотрела вокруг — не найдется ли какого-нибудь рычага, чтобы взломать замок, но комната была пуста. Мисс Темпл испустила гортанный звук, исполненный разочарования, и неожиданно для себя самой жалобный стон, услышав который, потрясенная, поняла, в каком отчаянном положении оказалась. Что, если ее обнаружат и узнают ее имя? Как ей обособиться от этих других, подобным же образом облаченных женщин? Как ей предстать перед Роджером? Она затаила дыхание. Роджер! Именно это и должно восстановить ее решительность. Меньше всего хотелось ей попасться ему на глаза — одна только мысль об этом вызывала у нее бешенство. Он вызывал у нее бешенство. Она прониклась презрением к Роджеру Баскомбу и сказала себе, что непременно выберется из этого трудного положения, а уже потом посвятит свой досуг полному его, Роджера, уничтожению. Но даже представляя себе, как, злорадно и торжествующе улыбаясь, расправляется с ним, мисс Темпл почувствовала сожаление, сочувствие к нему: глупец, во что он ввязался, в какое непотребство, в какой опасный скандал, грозящий погубить его карьеру, на что он напрашивается в своем блаженном неведении? Может быть, он сам не понимал, что делает? Если бы ей удалось поговорить с ним, может быть, ей удалось бы спасти его? Может быть, по крайней мере, ей удалось бы понять, что у него на уме?

Мисс Темпл подошла к двери в коридор и открыла ее. Коридор казался пустым, но она как можно дальше высунула голову и прислушалась. Если она пойдет в одну сторону, то, видимо, окажется в той части здания, где больше всего гостей и слуг, всех. Но таким образом она сможет добраться до экипажей, если только в ее нынешнем костюме ей удастся выйти из дома незамеченной, если ее не обнаружат, не высмеют или не сделают с ней еще чего хуже. Если она пойдет в другую сторону, то окажется в самой глубине дома, в сердце опасности, но в то же время и в самой сути происходящего. Может быть, там ей удастся найти себе какую-нибудь одежду. Она может найти и какой-нибудь другой путь к экипажам. Она даже сможет узнать что-нибудь о Роджере, о женщине в красном, о лорде, проживающем в этом доме. С другой стороны, она может найти там собственную гибель. Решая для себя дилемму: «спасаться» или «отважно идти вперед», мисс Темпл понимала, что, направившись в глубины дома — хотя такой выбор и был более опасным вцелом, — она откладывала неминуемое разоблачение на более позднее время. Если она пойдет к выходу, то как минимум столкнется там со слугами. Если она пойдет в другую сторону, то может произойти что угодно, включая и спасение. Она еще раз посмотрела в направлении парадного входа, не увидела там никого и пустилась в противоположную сторону, двигаясь быстро и поближе к стене.

Она увидела три расположенные подряд двери по одной стороне и еще одну по другую сторону зеркального коридора. Все они были заперты. Она пошла дальше. Сапожки ее, казалось, невероятно громко стучат по плиточному полу. Она посмотрела вперед по коридору — до поворота оставалось еще только две двери, одна из них на другой стороне коридора, — бросила взгляд назад и, никого не увидев, перебежала туда. Ручка не подалась. Она обернулась еще раз — по-прежнему никого — и перебежала обратно в направлении последней двери. За ней коридор заканчивался громадным зеркалом, которое было вделано в раму и производило впечатление огромного окна, выходившего куда-то наружу, вот только вид из него открывался несуразный, словно извещая: то, что она видит, гораздо важнее. На мисс Темпл это подействовало отрезвляюще, потому что она увидела свое отражение — крадущаяся бледная фигурка, чуть не прозрачная. То удовольствие, что она почувствовала ранее, увидев себя в этой маске, все еще не прошло, но теперь к нему добавилось отчетливое ощущение опасности, которая, казалось, шла с удовольствием рука об руку.

* * *

У последней двери удача ей улыбнулась. Приблизившись, она Услышала приглушенные голоса. Она взялась за ручку. Дверь была заперта. Ничего другого ей не оставалось. Мисс Темпл расправила плечи и, набрав в легкие побольше воздуха, постучала.

Голос замолк. Она прислушалась — ни звука: ни шагов к двери, ни отодвигаемой щеколды. Она постучала еще раз, теперь громче, так что даже стало больно пальцам. Она сделала шаг назад, тряся рукой, — что будет дальше? За дверью раздались быстрые шаги, послышался звук отодвигаемой щеколды, потом дверь приоткрылась — немного, на щелку. На нее подозрительно уставился зеленый глаз.

— В чем дело? — спросил мужской голос, в котором слышалось нескрываемое раздражение.

— Здравствуйте, — с улыбкой сказала мисс Темпл.

— Какого черта вам надо?

— Я бы хотела войти.

— Кто вы такая, черт возьми?

— Изобела.

Мысли мисс Темпл метались, она инстинктивно, от одних нервов, назвала имя этой святой, но что, если это выдаст ее, если тут есть какая-нибудь другая Изобела, которая находится где-то в другом месте, или если она ничуть не похожа на эту самую Изобелу, может, та — потная, толстая и курносая? Она посмотрела на глаз в щели — дверь не открылась шире, — отчаянно пытаясь понять реакцию человека. Глаз только мигнул, потом осмотрел ее с ног до головы и подозрительно прищурился.

— Ну и что?

— Меня сюда направили.

— Кто?

— А как вы думаете?

— С какой целью?

Хотя мисс Темпл не хотела завершать разговор, пока он продолжался, она всеми своими клеточками чувствовала, что стоит на виду в коридоре. Она наклонилась вперед и прошептала:

— Переодеться. — Глаз не шелохнулся. Она оглянулась, потом снова посмотрела на мужчину и прошептала: — Я же не могу сделать это на виду…

Мужчина сделал шаг в сторону и открыл дверь, позволяя ей войти. Она немедленно воспользовалась этим и проскользнула в комнату, чтобы он не остановил ее, но он не стал ей препятствовать — только закрыл дверь и отошел в сторону. Он являл собой странное зрелище — слуга, подумала она, хотя на нем не было черной ливреи. Но она отметила его туфли — когда-то превосходные, теперь они были побиты и заляпаны грязью. На нем был белый рабочий халат поверх на вид самых простых заношенных брюк и коричневой рубахи. Волосы у него были сальные, зачесанные назад за уши, кожа бледная, глаза внимательные, бегающие, а руки грязные, словно в угольной пыли. Может, он был кем-то вроде печатника? Она ему улыбнулась и сказала «спасибо». В ответ на это он принялся теребить потрепанную кромку передника и внимательно изучать ее взглядом. Дышал он как выкинутая на берег рыба. Комната была уставлена деревянными ящиками, которые изнутри были обиты мягким фетром. Ящики были открыты, и крышки беспорядочно стояли у стен, но содержимое оставалось невидимым. Могло даже показаться, что они все пусты. Мисс Темпл взяла на себя смелость заглянуть в один из них, но мужчина резко крикнул: «Ну-ка прекратите это!» — он был так взбешен, что капельки слюны брызнули из его рта. Она повернулась — он показывал на ящики, потом мысли его приняли другое направление, и он направил свой палец на нее — на ее маску, одеяние.

— Что вы здесь делаете? Все должны быть в других комнатах! Почему он послал вас сюда? У меня работа. Я не могу… я не собираюсь быть мишенью для его насмешек! Я и так от него достаточно натерпелся! Как и от его лизоблюда Лоренца! Крунер, сделайте то! Крунер, сделайте это! Я исполнял все его приказания! Я несу не меньшую ответственность за… за проекты… ну, случилась одна достойная сожаления оплошность… я согласен… подчинился и тем не менее… — Он беспомощно повел рукой и, брызгая слюной на мисс Темпл, закончил: — Эта просто мука, поверьте мне на слово!

Она дождалась, когда он кончит говорить. На другой стороне комнаты была другая дверь. Она серьезно кивнула головой, почтительно присела и прошептала:

— Я больше не буду вам докучать. Если он меня спросит, я непременно скажу, что вы старательно делаете свое дело.

Она снова кивнула и направилась к двери, надеясь, что та окажется незапертой. Открыла дверь и шагнула в узкий коридор. Закрыв дверь, с облегчением прислонилась к стене.

* * *

Она понимала, что время для отдыха сейчас неподходящее, и заставила себя идти дальше. Коридор пуст. Наверное, это было удобно для слуг — им можно было быстро и никого не беспокоя перемещаться между важными частями дома. Проникшись надеждой, мисс Темпл тихонько, насколько это позволяли ее сапожки, направлялась к двери в дальнем конце. Перед тем как ей повернуть ручку, она увидела металлический диск размером с монету, прикрепленный к двери крохотным шурупом. Она отвела металлический диск в сторону и увидела скрытый за ним глазок. Назначение его явно состояло в том, чтобы слуга, перед тем как войти, убедился, что своим неожиданным появлением не нарушит занятий хозяина. Мисс Темпл одобрила такую предусмотрительность. Она поднялась на цыпочки и заглянула в глазок.

Это было что-то вроде персональной бани — просторная комната, в которой доминировала громадная медная ванна. На столе лежали предметы для мытья — губки, щетки, бутылочки, мыла и стопка сложенных белых полотенец. Ни одной живой души в комнате она не увидела, а потому открыла дверь и осторожно вошла внутрь. Она сразу же потеряла равновесие — сапожки ее заскользили по мокрой плитке, и она тяжело приземлилась на пол в каком-то неуклюжем невольном шпагате. Резкий трескучий звук сообщил ей, что ее пеньюар порвался. Она замерла, прислушиваясь. Слышал ли ее кто-нибудь? Не вскрикнула ли она? Ответного звука из-за открытых дверей будуара не последовало.

Мисс Темпл осторожно поднялась. Пол был обильно забрызган водой, несколько использованных полотенец были брошены на пол — скомканные и влажные. Она осторожно наклонилась над ванной, ухватившись за ее край. Вода там была едва теплой. Ванну покинули не меньше тридцати минут назад. Мисс Темпл вытерла пальцы об одно из полотенец и пришла к выводу, что никто из слуг не успел здесь побывать, иначе все было бы убрано и вымыто. Следовательно, тот, кто принимал ванну, все еще здесь, либо слуг отослали.

* * *

В этот момент мисс Темпл обратила внимание на запах, доносящийся из соседней комнаты. Видимо, она не почувствовала его сразу из-за аромата мыл и масел, но, как только сделала шаг в сторону двери, ощутила тот же самый неестественный запах, которым веяло и от лица женщины в маске, только здесь он был гораздо сильнее. Она прижала ладонь к носу и рту. Похоже, это была какая-то смесь жженой пробки и паленой резины, и она вдруг подумала: интересно, а как может пахнуть горящее стекло, — хотя какое отношение все эти запахи могли иметь к приватной ванной комнате загородного особняка? Она высунула голову в соседнюю комнату, обвела ее быстрым взглядом — стулья, небольшой стол, лампа, картина, но, похоже, никакой новой одежды. Она направилась было к входной двери, но тут услышала звук.

Замерев от страха, она прислушивалась к тяжелым шагам, становившимся все ближе и ближе. Практически достигнув ее — когда она уже была готова ринуться назад в ванную, — шаги замерли, словно шедший споткнулся, и мисс Темпл услышала отчетливые звуки — какой-то скрип и тяжелый удар чего-то по чему-то, что, в свою очередь, рухнуло на пол и разлетелось на части. Она сделала шаг назад и увидела осколки молочно-белого стекла, которые пролетели сквозь открытую дверь мимо ее ног. Шаги возобновились — снова тяжелые, нетвердые, они вскоре замерли вдали. Мисс Темпл рискнула заглянуть за угол. У ее ног лежали осколки огромной вазы, лилии, недавно в ней находившиеся, разбитая мраморная подставка, на которой только что эта ваза стояла, и приставной столик, сдвинутый с места и накренившийся. В комнате стояла большая кровать с балдахином, вместо постельного белья на ней лежали три деревянных ящика, похожие на те, что открывал странный слуга в комнате, примыкавшей к парадному коридору. Эти ящики тоже были открыты и обиты фетром внутри — странного апельсинового цвета, как отметила теперь она, вспомнив слово, которое видела на грифельной доске. Все ящики были пусты, но она подобрала одну из снятых крышек и увидела, что знаки — тоже оранжевого цвета — были по трафарету нанесены на дерево: «0-13». Она посмотрела на две другие крышки, и на них тоже были трафаретные знаки: «0-14» и «0-15». Она резко обернулась — шаги возвращались. Прежде чем мисс Темпл успела что-нибудь предпринять, чтобы спрятаться, послышался тяжелый звук падения тела, а потом наступила тишина.

Она подождала и, не услышав больше ничего, подкралась к арке. Запах здесь был еще сильнее. Она закашлялась, закрыла нос и рот рукавом. Тут была еще одна гостиная, но обставленная чуть побогаче предыдущей. Каждый предмет мебели был здесь укрыт белым чехлом, словно эта часть дома была необитаема. Из-за одетого в белый саван буфета торчала пара ног — ярко-красные штаны и черные сапоги. Военная форма. Военный не шевелился. Мисс Темпл, набравшись мужества, вошла в комнату, чтобы увидеть лежащего. Мундир на нем тоже был красный, с золотыми эполетами и тесьмой, на лице густые черные усы и баки. Остальную часть его лица скрывала плотная красная маска. Глаза были закрыты. Крови она не увидела — ничто не указывало на то, что он получил удар по голове. Может, он был пьян. Или потерял сознание от этого запаха. Она потрогала человека ногой. Тот не шелохнулся, хотя по едва заметному движению она поняла, что он жив.

В руках он держал черный плащ — возможно, человек и упал, запутавшись в его полах. Мисс Темпл удовлетворенно улыбнулась. Она встала на колени и осторожно вытащила плащ из его рук, потом поднялась и развернула его перед собой. Капюшона у плаща не было, но в остальном он мог вполне неплохо укрыть ее. Она снова коварно улыбнулась и встала на колени у головы мужчины, осторожно развязала на нем маску, сняла ее… и испустила удивленный крик. Вокруг глаз человека было что-то напоминающее странное клеймо, красноватый отпечаток на коже, словно ему в лицо вокруг глазниц были вдавлены металлические очки. Кожа была не сожжена, а будто бы обесцвечена какой-то бледной краской, словно верхний слой кожи был содран. Мисс Темпл, преодолевая отвращение, взглянула на обратную сторону его маски. Никакой крови. Она провела маской по одному из белых чехлов — никаких следов на нем не осталось. Но она все же с большой осторожностью сняла свою собственную белую маску и надела вместо нее красную. После этого стащила с себя белые пеньюары и завернулась в черный плащ. Зеркала здесь не было, но тем не менее она почувствовала, что снова обрела почву под ногами. Она спрятала свои одеяния в буфет и направилась к следующей двери.

Выйдя за двери, она увидела группу со вкусом одетых гостей, целенаправленно двигавшихся мимо нее по большому освещенному коридору. Один из мужчин заметил появление мисс Темпл, кивнул, но не остановился. Никто не замедлил шага, напротив, ощущение было такое, будто все куда-то торопятся. Довольная тем, что ее появление не вызвало никакого удивления, мисс Темпл шагнула в двигающуюся массу и позволила той увлечь себя. Она не забывала поплотнее запахивать на себе плащ, но у нее оставалась возможность поглядывать на тех, кто был вокруг. На всех были маски и элегантные вечерние одеяния, но в том, что касается возраста, здесь, казалось, царило разнообразие. Она двигалась в толпе и несколько человек кивнули и улыбнулись ей, но никто не сказал ей ни слова — здесь вообще никто не произносил ни слова, хотя на некоторых лицах она и замечала выжидательную улыбку. Она была убеждена: они двигаются к чему-то весьма многообещающему, но что это такое, знали лишь немногие. Она посмотрела вперед, оглянулась; на самом деле людей в коридоре было не так уж и много — человек сорок-пятьдесят. Судя по количеству экипажей перед домом, эти люди составляли лишь часть собравшихся. Она спрашивала себя — где находятся остальные? И потом — куда они идут? И какая длина у этого коридора? Вероятно, решила мисс Темпл, проектировщик этого дома страдал нездоровой одержимостью к перспективе. Она вдруг наткнулась на того, кто шел впереди; это оказалась невысокая женщина (то есть такого же роста, как она) в бледно-зеленом платье (почти такого же цвета, как и ее, с болью отметила мисс Темпл) и какой-то особенно замысловатой маске с подвесками из бусинок.

— О, простите бога ради, — прошептала мисс Темпл.

— Ничего страшного, — ответила женщина и кивнула, показывая на джентльмена впереди: — Я наступила ему на пятку. Они остановились в коридоре.

— Мы остановились, — сказала мисс Темпл, стараясь поддержать разговор.

— Мне сказали, что лестница довольно узкая и нужно быть поосторожнее на каблуках. Архитекторы никогда не думают о дамах.

— Истинная правда, — согласилась мисс Темпл, а взгляд ее скользил над головами идущих впереди; там она и в самом деле видела цепочку людей, поднимающихся по винтовой лестнице, сделанной из сверкающего металла.

Сердце бешено забилось у нее в груди. Роджер Баскомб — а это был именно он, хотя его глаза и были закрыты простой темной маской, — поднимался по верхнему витку лестницы и в этот самый момент смотрел прямо на нее. Выражение его лица было сдержанным, пальцы нетерпеливо постукивали по перилам, он шагал с одной ступеньки на другую, зажатый между гостями впереди и сзади. Он так не любил толкотню, что, наверно, подумала она, чувствовал себя отвратительно. Потом Роджер торопливо сделал последний шаг, достиг самого верха, который, как показалось ей снизу, представлял собой что-то вроде узкой галереи, и исчез из виду.

* * *

Мисс Темпл обратила взор к окружающим — она успела сделать еще несколько шагов вместе с толпой, мысли ее метались — и услышала, как женщина в зеленом что-то прошептала ей.

— Извините, — шепнула ей в ответ мисс Темпл, — я отвлеклась от волнения.

— Вы волнуетесь, правда? — доверительно сказала ей женщина.

— И не говорите.

— Я сама чувствую себя как девчонка!

— Наверно, это каждая могла бы сказать, — заверила ее мисс Темпл, а потом беспечно заметила: — Я не ожидала, что здесь будет так много народа.

— Конечно, — ответила женщина, — им нужно было быть очень осторожными, чтобы сохранить инкогнито.

— Да уж, в самом деле, — кивнула мисс Темпл. — Какая у вас прелестная маска.

— Необыкновенная, правда? — улыбнулась женщина. Она к этому моменту сделала полшажка назад, чтобы можно было двигаться бок о бок с мисс Темпл и говорить, не привлекая внимания других. — Я сама собиралась похвалить ваш плащ.

— Что вы, как это мило с вашей стороны.

— Очень характерный, — шепнула женщина, протянув руку и коснувшись черной ленточки, обрамляющей воротник и до того времени остававшейся не замеченной мисс Темпл. — Вид почти как солдатский.

— Разве это не модно? — улыбнулась мисс Темпл.

— И в самом деле, — тут женщина еще больше понизила голос, — потому что мы тут в некотором роде призваны. Ну, как солдаты…

Мисс Темпл кивнула.

— Я чувствую то же самое.

Женщина посмотрела на нее взглядом, полным скрытого смысла, а потом весело скользнула глазами по ее плащу.

— Он у вас такой длинный — он вас полностью закрывает.

Мисс Темпл наклонилась поближе к женщине.

— И потому никто не знает, что на мне надето.

Женщина озорно улыбнулась и приблизилась к мисс Темпл еще больше:

— А вообще надето ли на вас что-нибудь?

Прежде чем мисс Темпл успела ответить, они оказались у нижней ступеньки лестницы. Она сделала знак женщине, пропуская ее вперед, — меньше всего ей хотелось, чтобы эти импульсивные последние слова подсказали ее попутчице заглянуть снизу ей под плащ. Оказавшись на лестнице, она посмотрела вниз — в коридоре еще оставались около дюжины человек. Позади всех, словно пастух, погоняющий стадо овец, неторопливо шла женщина в красном. Ее взгляд упал на мисс Темпл (которая непроизвольно вздрогнула) и скользнул дальше — на галерею. Мисс Темпл продолжала подниматься и скоро оказалась на другой стороне лестничного витка. Когда она снова перешла на открытую сторону, то держалась прямо, чуть не уперев голову в спину идущей впереди женщины в зеленом. Мурашки пробежали у нее по коже — она была уверена, что обнаружена. Единственно, что она могла делать, — это шагать как все, но ей приходилось напрягать всю свою волю, чтобы воспротивиться желанию оглянуться на женщину в красном. Тут женщина в зеленом остановилась — впереди случилась какая-то заминка. Мисс Темпл чувствовала себя словно голая, словно на ней не было ни плаща, ни маски, словно, кроме них и женщины в красном, здесь никого не было. Она опять чувствовала, что ее сверлят взглядом, и отчетливо услышала те самые шаги, что запомнила по зеркальному коридору. Женщина приближалась к ней все ближе… ближе… она остановилась непосредственно рядом с мисс Темпл. Та бросила взгляд вниз и на жуткое мгновение встретила взгляд пары сверкающих глаз.

Женщина впереди тронулась с места, мисс Темпл последовала за ней, чувствуя, что при каждом ее шаге полы плаща естественным образом расходятся, но она не могла посмотреть вниз, чтобы понять, узнала ее женщина в красном или просто рассматривала, как рассматривала всех остальных. Еще три ступеньки, и она оказалась на галерее, пошла по ней дальше — через маленькую темную дверь. Здесь женщина в зеленом остановилась, словно предлагая идти дальше вместе, но мисс Темпл была слишком испугана — она боялась быть обнаруженной и предпочитала скрываться в одиночестве. Она кивнула женщине, улыбнулась и решительно пошла в противоположном направлении. Только теперь она поняла, где находится.

* * *

Она стояла в проходе, идущем вдоль вершины крутого амфитеатра, внизу которого находился операционный театр. Сам амфитеатр был почти полон, и ей предстояло искать свободное место. На сцене находился мужчина, которого она видела в поезде, тот великан в шубе, правда теперь шубы на нем не было, но в руке он по-прежнему держал свою трость. Он обводил взглядом амфитеатр, нетерпеливо ожидая, когда все рассядутся. Она знала, какой ослепительный свет бьет ему в глаза и что он фактически ничего не может видеть, но, тем не менее ступив в дальний проход, ощутила на себе его беспокойный взгляд. Она не осмелилась спуститься с верхнего ряда — чем ниже ты находишься, тем легче тебя разглядеть со сцены — и, увидев наконец свободное место, вздохнула с облегчением: оно находилось через три сиденья от нее, между мужчиной в черном фраке и беловолосым человеком в синей форме с поясом. Они оба встали, давая ей возможность пройти и вежливо кивая, а когда она устроилась, снова сели. Поскольку каждый из них был на несколько дюймов выше ее, мисс Темпл успокоила себя мыслью, что между ними она не так заметна, хотя в глубине души чувствовала себя как в ловушке. Она знала, что следом за ней, видимо, вошла женщина в красном, и заставляла себя смотреть на сцену, но то, что она видела, ничуть не успокоило ее.

Мужчина вытянул руку в тень над пандусом и вытащил оттуда за бледное плечо женщину в маске и белом шелковом пеньюаре. Женщина шла осторожно, ослепленная ярким светом, позволяя мужчине направлять ее. Потом он — без всяких церемоний — приподнял ее обеими руками и посадил на стол, на котором она расположилась, свесив ноги. Он ухватился за ее ноги и, заведя их на стол, развернул ее. Он явно что-то ей сказал (правда, слишком тихо, и никто, кроме нее, этих слов не слышал), и она с робкой улыбкой улеглась на спину, а он передвинул ее тело к центру стола. После этого мужчина деловито развел ее колени к противоположным углам стола и обвязал их кожаными ремнями. Он затянул ремни резким рывком и оставил их свисать со стола, после чего перешел к ее рукам. Женщина ничего не сказала. Мисс Темпл не знала, какая из трех женщин находится сейчас на столе — может, пиратка? — и пока она строила догадки, мужчина привязал руки женщины. Потом он осторожным движением отвел в сторону ее красивые волнистые волосы и накинул еще один ремень на ее тонкую хрупкую шею. Этот ремень он тоже плотно затянул, хотя и не прилагая особых усилий. Теперь женщина была надежно привязана к столу. Мужчина отошел за стол, взялся за металлическую ручку и повернул ее вверх. Механизм ответил резким хлопком, похожим на пистолетный выстрел, и столешница стала разворачиваться к зрителям в амфитеатре. Три нажатия, и столешница прошла половину пути до вертикали. После этого мужчина отпустил рукоятку и сошел со сцены в тень.

На лице у женщины не было никакого выражения, если не считать глуповатой улыбки, но нельзя было не заметить, что ноги ее дрожат. Мисс Темпл рискнула покоситься через плечо соседа на дверь и тут же снова перевела взгляд на сцену. Женщина в красном стояла прямо в дверях, словно на страже, лениво разглядывая зрителей и вставляя очередную сигарету в свой мундштук. Единственный путь к отступлению для мисс Темпл лежал через сцену, а оттуда на пандус, но такой маневр вряд ли был возможен. Теперь она сама обвела беспокойным взглядом зрителей, пытаясь найти какую-нибудь идею, какой-нибудь новый выход. Но вместо этого увидела Роджера — он сидел ровно в центре амфитеатра между дамой в желтом (вероятно, это была смеющаяся женщина из купе в поезде) и (надо же!) пустым креслом. Вероятно, это было единственное пустое место в театре. Откуда-то сзади на мисс Темпл повеяло табачным дымком.

Крупный мужчина вернулся на свет, неся еще одну одетую в белое женщину. Это явно была та, в синем шелковом платье, потому что волосы ее были теперь распущены и свисали к полу. Мужчина вышел к центру сцены и откашлялся.

— Я полагаю, мы готовы, — начал он.

Мисс Темпл удивилась, услышав его голос, который никак не был ни резким, ни повелительным — напротив, слабым, почти скрипучим. Он звучал прямо из его чрева как нечто надтреснутое, утратившее цельность. Человек и не пытался повышать голос, полагаясь на то, что другие будут внимательно слушать, и впечатление он производил такое внушительное, что публика и в самом деле слушала, затаив дыхание. Он снова откашлялся и приподнял женщину, словно она была простым объектом, который он демонстрировал публике.

— Как видите, эта женщина полностью покорна. Вы понимаете, что это состояние вызвано не воздействием опиума или иных наркотиков. Хотя она и кажется абсолютно беспомощной, именно таким и был ее свободный выбор. Никакого насилия.

Он развернул тело женщины таким образом, чтобы голова была наверху, а ноги касались пола, после чего отошел, отпустив ее. Женщина покачнулась, но удержалась на ногах. Мужчина вдруг отвесил ей пощечину. По амфитеатру прошел ропот. Женщина отшатнулась, но не упала — напротив, ее собственная рука метнулась к лицу мужчины, нанося ответный удар. Он легко поймал ее руку — он явно ждал этого удара — и медленно опустил ее, прижал к ее боку и отпустил. Новой попытки она не предприняла, стояла спокойно, будто ничего и не произошло. Мужчина поднял взгляд к амфитеатру, словно подтверждая это, а потом снова обратился к женщине, ухватив ее на сей раз своей рукой за горло и сжав его. Реакция женщины была мгновенной — она вцепилась в его пальцы, принялась колотить по его руке, потом лягнула по ноге. Мужчина отодвинулся от нее на расстояние вытянутой руки, но не дрогнул. Она не могла до него дотянуться. Лицо женщины покраснело, она пыталась хватать ртом воздух, сопротивление стало более отчаянным. Мужчина убивал ее. Мисс Темпл услышала недовольное бормотание сидевшего рядом с ней человека в форме (такие же протестующие голоса раздались и из других мест), он заерзал в своем кресле, будто собираясь встать. Словно предвидя этот миг, мужчина на сцене ослабил хватку. Женщина пошатнулась, несколько раз хрипло втянула воздух, но ее сопротивление скоро сошло на нет. Минуту или около того спустя силы вернулись к женщине, и она опять приняла свою безмятежную позу.

Мужчина снова обратил взгляд к амфитеатру, как бы подтверждая сделанное ранее заявление, а потом встал за спиной женщины. Быстрым движением он приподнял сзади полы ее пеньюара, завел под них руку и стал совершать манипуляции. Женщина напряглась, попыталась выскользнуть, потом прикусила губу — в остальном выражение ее лица оставалось таким же отсутствующим. Мужчина стоял за ее спиной, его невидимые пальцы продолжали свои движения. Выражение его лица было безразличным — можно было подумать, что он ремонтирует часовой механизм, — когда дыхание женщины перед ним участилось и она слегка изменила позу — наклонилась вперед, центр тяжести переместила на носки. Мисс Темпл смотрела во все глаза (она знала, куда открывается доступ сквозь шелковые трусики, и точно знала, где находятся пальцы мужчины) — выражение сладострастия медленно расползалось по лицу женщины, она испустила вздох, ее горло окрасилось румянцем, пальцы сжались. Мужчина снова резко вытащил руку и отошел в сторону, отерев перед этим пальцы о полу ее пеньюара. Что касается женщины, то она сразу же пришла в прежнее безразличное состояние. Мужчина подал знак, и из тени вышел другой — мисс Темпл сразу его узнала, — тот самый из вагона. Он взял женщину за руку, повел ее вниз по пандусу, и они исчезли из вида.

— Как видите, — продолжил мужчина на сцене, — субъект в высшей степени восприимчив и при этом вполне удовлетворен своим состоянием. Таково непосредственное воздействие при контакте. Вот почему на этих ранних этапах такую важность имеет внимательное наблюдение за реакцией пациента.

Он щелкнул пальцами, и с противоположного пандуса появился второй мужчина, ведя последнюю из трех женщин в белом. Она шла совершенно нормальным шагом и, когда оказалась перед крупным мужчиной на сцене, слегка поклонилась ему. Когда она выпрямилась, он перехватил ее руку от сопровождающего (который сразу же покинул сцену) и развернул лицом к амфитеатру. Она снова поклонилась.

— Эта женщина, — продолжил мужчина, — была нашим пациентом в течение трех дней. Как видите, она полностью владеет собой. Более того, за эти три прошедших дня она приняла новый образ жизни.

Он сделал паузу, чтобы зрители в полной мере оценили сказанное, а потом продолжил с легкой ноткой отвращения, все усиливающейся в его голосе.

— Три дня назад эта женщина — как я полагаю, и многие другие из присутствующих здесь сегодня вечером знают это, — эта женщина считала себя влюбленной. Теперь она с нашей помощью считает себя сильной.

Он замолчал и кивнул женщине.

Как только она заговорила, мисс Темпл узнала низкий голос женщины в плаще с перьями. Тон у нее не изменился по сравнению с тем, каким она рассказывала историю своей поездки в экипаже с двумя мужчинами, но от холодной мечтательной отстраненности, с какой она говорила, у мисс Темпл мурашки побежали по коже.

— Не могу сказать, какой я была, потому что это было бы все равно что рассказать, какой я была в детстве. Столько переменилось… мне ясно теперь, что я могу говорить лишь о том, какой я стала. Да, я считала, что влюблена. Влюблена, потому что не видела дальше своего носа и в своем рабском подчинении верила, что освободить меня может только любовь. Я убедила себя, будто прекрасно понимаю, как нужно жить. Я была уверена, что бессмысленная привязанность к другому человеку может заменить мои собственные действия. Верила же я исключительно в последствия этой привязанности — в деньги, положение в обществе, в уважение, которые теперь представляются мне всего лишь составляющими моих собственных неограниченных возможностей. За эти три дня я приобрела трех новых любовников, капитал, чтобы начать новую жизнь в Женеве, и работу, которую мне не позволено, — здесь она стыдливо улыбнулась, — назвать. За это время я сумела приобрести и потратить больше денег, чем прошли через мои руки за всю предыдущую жизнь.

Она закончила свою речь, кивнула зрителям и шагнула назад. Снова появился сопровождающий, взял ее за руку и увел в темноту. Крупный мужчина проводил ее взглядом, потом обратился к аудитории:

— Я не могу сообщить вам подробности — по той же причине, по которой я не могу разгласить подробности, касающиеся кого-либо из вас. Я не пытаюсь ни в чем вас убедить, я только предлагаю. Эти две женщины приняли наше приглашение и получат соответствующее вознаграждение. Эта третья — вы увидите ее преображение своими глазами и сами сделаете свой выбор. Прошу вас помнить, что суровость процедуры отвечает силе ее преобразовательного воздействия. Я не прошу у вас ничего, кроме вашего внимания и вашего молчания.

С этими словами он наклонился и поднял один из деревянных ящиков. Направляясь с ним к столу, он легко, одними пальцами откинул крышку и отшвырнул ее в сторону — она упала с глухим стуком. Он посмотрел на женщину и поставил ящик на стол рядом с ее ногой. Залез в ящик обеими руками и принялся там что-то регулировать, соединять. Удовлетворившись сделанным, извлек из ящика нечто, показавшееся мисс Темпл необычно большими очками с невероятно толстыми стеклами, оправой в черной резине и свисавшими с них медными проводами. Он склонился над женщиной, закрывая ее от зрителей, и, сорвав с нее белую маску, швырнул ту в сторону. Но прежде чем кто-либо успел увидеть ее лицо, он опустил на него странный прибор из ящика и закрепил его короткими мощными движениями, от которых ноги женщины судорожно задергались. Он отошел к ящику. Женщина тяжело дышала, щеки у нее были влажны, пальцы сжимали рукава пеньюара. Мужчина извлек из ящика металлический зажим со зловещей формы зубцами, один его конец прикрепил к медному проводу, а другой — к чему-то в ящике, к чему — мисс Темпл не было видно. После этого, однако, то, что находилось в ящике, засияло бледно-голубым светом. У женщины перехватило дыхание, и она застонала от боли.

Как и мисс Темпл, ощутившая острый укол между лопаток. В тот же самый миг она, повернув голову, увидела, что женщины в красном нет на ее месте у двери — та оказалась сбоку от мисс Темпл и прошептала ей в ухо:

— Боюсь, что вам придется пойти со мной.

* * *

Они вышли из темного амфитеатра, направились по галерее, потом спустились по лестнице, и все это время мисс Темпл ощущала спиной давление чего-то острого, убеждавшее ее, что не стоит кричать, симулировать обморок или пытаться перекинуть своего врага вниз через перила. Как только они оказались в коридоре, женщина шагнула в сторону и сунула руку в карман, но мисс Темпл все же успела заметить на ее пальцах металлическую пластину, из которой торчал короткий сверкающий шип. Женщина бросила взгляд на галерею, дабы убедиться, что никто не идет за ними, и махнула левой рукой, давая понять, что мисс Темпл должна идти вперед. Мисс Темпл покорилась, отчаянно надеясь, что им попадется открытая дверь, куда и она сможет улизнуть, или ей поможет чье-нибудь постороннее вмешательство. Она теперь знала, что тут есть и другие гости, что происходящее в анатомическом театре скрыто от посторонних глаз, что другие гости об этом не знают. Если только ей удастся добраться до не замешанных в это людей, то помощь она найдет — в этом у нее сомнений не было. Они миновали несколько закрытых дверей, но прежде на пути к винтовой лестнице мисс Темпл была так сосредоточена на разговоре, что практически ни о чем другом теперь не помнила — она понятия не имела, куда могут вести эти двери. Женщина резко подталкивала ее вперед каждый раз, когда они проходили мимо какого-нибудь места, где у мисс Темпл возникало желание замедлить шаг. Получив первый из таких оскорбительных тычков, мисс Темпл почувствовала, как страх вытесняет из нее чувство собственного достоинства. Ее откровенно ужасали догадки о предстоящем — тот факт, что ее могут подвергнуть унижениям, лишний раз показывал, как низко она пала и в каком отчаянном положении оказалась. После второго тычка ее раздражение было пересилено острым ощущением собственной слабости, страхом перед оружием и явной злокозненностью женщины в красном, знанием того, что ее вполне могут обвинить в краже и незаконном проникновении и у нее нет ни малейшего шанса оправдаться. После третьего тычка естественное чувство взяло верх, и мисс Темпл дала волю своему гневу — развернулась и со всей силы ударила женщину по лицу открытой ладонью. Женщина отклонилась назад, и удар пришелся по воздуху, а мисс Темпл потеряла равновесие. Женщина в красном фыркнула и снова продемонстрировала свое оружие — короткий коварный шип, закрепленный на стальной ленте, обтягивающей ее пальцы. Другой рукой она показала на ближайшую дверь, которая внешне ничем не отличалась от всех остальных дверей в коридоре.

— Мы можем поговорить здесь, — сказала она.

Смерив ее нескрываемо вызывающим взглядом, мисс Темпл вошла в дверь.

В этих апартаментах тоже было несколько комнат, а мебель так же была укрыта белыми чехлами. Женщина в красном закрыла за ними дверь и приказала мисс Темпл разместиться на укрытом белым чехлом диване. Когда мисс Темпл, сверкая глазами, повернулась к ней, та голосом холодным и властным сказала:

— Сядь, я сказала.

Сама она подошла к большому креслу и уселась в него, достав свой мундштук и портсигар. Она посмотрела на мисс Темпл, которая стояла не шелохнувшись, и резко повторила:

— Сядь! Или сядешь так надолго, что про тебя и вспоминать никто не будет!

Мисс Темпл села. Женщина засунула сигарету в мундштук, встала, подошла к стенному светильнику и прикурила, выдохнула дымок и вернулась к своему креслу. Они уставились друг на друга.

* * *

— Вы удерживаете меня здесь против моей воли, — сказала мисс Темпл, надеясь, что причиной этого разговора стала ее попытка отстоять себя.

— Не говорите глупостей.

Женщина выдохнула голубой дымок, потом стряхнула пепел на ковер. Она внимательно смотрела на мисс Темпл, которая сидела не двигаясь. Женщина тоже не двигалась. Она еще раз затянулась, а когда открыла рот, чтобы заговорить, слова вышли вместе с дымом.

— Я задам вам несколько вопросов. А вы на них ответите. Не будь дурой. Ты здесь одна. — Она посмотрела на мисс Темпл проницательным взглядом, а потом, изменив тональность своего голоса на чуть более сухую, обвинительную, начала говорить по существу. — Вы прибыли в экипаже вместе с остальными?

— Да. Видите ли, я из отеля, — попыталась оправдаться мисс Темпл.

— Не ври.

Женщина замолчала на мгновение, словно выбирая лучший вариант допроса. Мисс Темпл поспешила заявить о своей уверенности в собственных силах:

— Я вас не боюсь.

— И дурочку не валяй, не поможет. Ты приехала на поезде? Кто тебе сказал, на какой поезд надобно сесть? И на какой станции сойти?

— Никто мне ничего не говорил.

— Кто-то должен был сообщить тебе подробности. Кто твои сообщники?

— У меня нет сообщников.

Женщина рассмеялась — резкий издевательский смех, похожий на лай.

— Если бы я тебе поверила, тебя утопили бы в болоте и забыли об этом. — Она откинулась к спинке кресла. — Мне нужны имена.

Мисс Темпл понятия не имела, что сказать. Если она выдумает какие-нибудь имена или назовет имена, не имеющие к этому никакого отношения, то тем самым только обнаружит свое лицо. Если вообще никого не назовет, то опасность для нее возрастет. Ее колени дрожали. Она как можно спокойнее положила руку на подрагивающее колено.

— И что же я получу, предав других? — спросила она.

— Жизнь, — ответила женщина. — Но это зависит от моего решения.

— Понятно.

— Ну. Говори. Назови мне имена. Кстати, как тебя зовут?

— Позвольте сначала мне задать вопрос вам?

— Нет.

Мисс Темпл проигнорировала этот ответ.

— Если со мной что-нибудь случится, не станет тем самым характер вашей деятельности очевиден для моих сообщников?

Женщина снова разразилась лающим смехом, наконец взяла себя в руки и сказала:

— Прошу прощения, это было очень забавно. Да, так что ты решила? Пора на тот свет?

* * *

Мисс Темпл набрала в легкие воздуха и пустилась во все тяжкие.

— Меня зовут Изобела. Изобела Гастингс.

Женщина ухмыльнулась.

— Произношение у тебя, однако… довольно странное…

— Я не местная.

— Откуда?

— С севера.

— Понятно… — Женщина снова ухмыльнулась. — Кто взял тебя на работу?

— Я не знаю имен. Инструкции мне прислали письмом.

— Какие инструкции?

— Вокзал Строппинг, двенадцатый путь, поезд в шесть двадцать три до Орандж-Локс. Я должна была выяснить истинную цель этого мероприятия и доложить обо всем, что видела.

— Кому?

— Не знаю. Со мной должны связаться по моем возвращении на Строппинг.

— Кто?

— Они сами должны были подойти. Я ничего не знаю, так что и рассказать ни о чем не могу.

Женщина раздраженно вздохнула, выкинула на ковер то, что осталось от сигареты, и щелкнула портсигаром, доставая новую.

— Ты уличная?

— Я не шлюха.

— Значит, ты исключение?

— Из чего?

— Замнем, — осклабилась женщина. — Деньги ты зарабатываешь непосильным трудом. Бывает.

Мисс Темпл промолчала.

— А скажи-ка мне — потому что я тут чего-то не понимаю, — кто ты такая, чтобы проводить подобного рода… расследования?

— Никто. Именно поэтому ко мне и обратились.

— Ну?

— Это правда.

— И как же тебя… подрядили в первый раз?

— Я встретила одного человека в отеле.

— Человека?

Женщина снова хмыкнула. Мисс Темпл поймала себя на том, что разглядывает лицо женщины; единственным изъяном этой почти абсолютно холодной бесспорной красоты были постоянные гримасы саркастического неодобрения, словно сам мир был настолько убог, что ничто не могло устоять против его натиска.

— Какого еще человека?

— Я не знаю, если вы об этом спрашиваете.

— Может, ты скажешь, как он выглядел?

Мисс Темпл задумалась и вспомнила про начальника Роджера, заместителя министра иностранных дел, сэра Гаральда Граббе.

— Дайте-ка я подумаю. Невысокого роста, довольно аккуратный, суетливый, седые волосы, властные манеры, высокомерный, маленькие злобные глазки, толстая жена — не то чтобы я видела его жену, но вы должны согласиться, что иногда просто чувствуешь…

Женщина в красном оборвала ее:

— В каком отеле вы встречались?

— В «Бонифации», кажется.

Женщина презрительно сложила губы:

— Не слишком ли респектабельное местечко?

— Мы выпили чаю, — продолжила мисс Темпл. — Он спросил, не соглашусь ли я выполнить такое необычное задание. Я согласилась.

— И за какую сумму?

— Я вам уже говорила — я делаю это не ради денег.

Мисс Темпл впервые почувствовала, что женщина в красном удивлена. Это было чрезвычайно приятно. Та поднялась и снова подошла к светильнику, чтобы прикурить сигарету. К креслу она вернулась более ленивой походкой; словно размышляя вслух, произнесла:

— Я вижу… ты сторонница радикальных мер?

— Мне не нужны деньги — мне нужно кое-что другое.

— Что же это такое?

— Это мое дело, мадам, и оно никак не связано с нашим разговором.

* * *

Женщина вздрогнула, словно от удара. Она собиралась было снова сесть, но, очень медленно распрямившись, осталась стоять, высокая, как судья, над сидящей мисс Темпл. Когда она заговорила, голос ее звучал резко и уверенно, словно она уже приняла решение, а ее следующий вопрос был просто частью некоего заведенного порядка:

— Итак, вы не знаете имени того, кто вас послал?

— Нет.

— И понятия не имеете, кто вас встретит?

— Нет.

— И что они хотели узнать, вам тоже неизвестно?

— Нет.

— И что же вы выяснили?

— Выяснила, что есть какое-то новое медицинское средство — скорее всего, новый эликсир, который используют для опытов над ничего не подозревающими женщинами, чтобы заставить их посвятить свою жизнь чьим-то изощренным вожделениям.

— Понятно.

— Да. И я полагаю, что самая извращенная из всех них — это вы.

— Не сомневаюсь, вы абсолютно правы — вам есть чем гордиться. Фаркуар!

Последнее слово было выкрикнуто на удивление повелительным тоном, словно команда; из угла комнаты, скрытого ширмой, до мисс Темпл донесся звук открывающейся двери, а мгновение спустя она увидела своего прежнего сопровождавшего. Лицо его раскраснелось еще больше, он утирал губы тыльной стороной руки.

— Мм-м? — сказал он, потом, сделав усилие, проглотил то, что было у него во рту, и откашлялся. — Мадам?

— Она нас покидает.

— Понятно, мадам.

— Без лишнего шума.

— Ясно.

Женщина посмотрела на мисс Темпл и улыбнулась.

— Осторожнее с ней. Она кое-что пронюхала.

Не сказав больше ни слова, она направилась к двери и вышла из комнаты. Мужчина повернулся к мисс Темпл.

— Мне не нравится эта комната, — сказал он. — Пойдемте куда-нибудь в другое место.

* * *

Дверь за ширмой вывела их в служебное помещение — без ковров с несколькими длинными столами и кадкой льда. На одном из столов мисс Темпл увидела блюдо с куском ветчины, на другом — множество открытых бутылок. В комнате стоял запах алкоголя. Фаркуар сделал движение, показывая, что мисс Темпл должна сесть на единственный видимый стул с высокой спинкой и без подлокотников. Она села, а он подошел ккуску ветчины и, отрезав лежащим рядом ножом кусок розового мяса, насадил его на острие и сунул себе в рот. Он оперся на стол и, жуя, уставился на нее. Несколько мгновений спустя подошел к другому столу, оперся на него, взял бутылку, сделал несколько глотков из горлышка, потом выдохнул и отер рот. Подождав немного, он выпил еще — три больших глотка, потом поставил бутылку на стол и откашлялся.

Дверь в другом конце комнаты открылась, и вошел другой сопровождающий — с фляжкой. Он заговорил от двери:

— Видел что-нибудь?

— Что именно? — проворчал в ответ Фаркуар.

— Да того типа в красном.

— Где?

— В саду.

Фаркуар нахмурился и сделал еще глоток из бутылки.

— Его видели снаружи перед главным входом.

— Кто он?

— Не имею понятия.

— Может быть кто угодно.

— Похоже на то.

Фаркуар сделал еще глоток и поставил бутылку. Он кивнул на мисс Темпл.

— Мне поручено ее удалить.

— Совсем?

— Без шума.

— Сейчас?

— Похоже на то. Они все еще заняты?

— Заняты. А сколько на это уходит времени?

— Понятия не имею.

Человек в дверях наморщил нос, глядя на стол.

— Это что у тебя?

— Ветчина.

— А что это за выпивка?

— Это… это… — Фаркуар взял бутылку, поднес ее к носу, понюхал. — Вкус как… как это называется?.. Гвоздика. Вкус как у гвоздики. С перцем.

— Меня от гвоздики тошнит, — пробормотал человек от дверей. Он оглянулся, потом снова перевел взгляд в комнату. — Ну ладно, с ней ясно.

Фаркуар щелкнул пальцами, глядя на мисс Темпл, и она поняла: это означает, что она должна встать и идти в открытую дверь, что она и сделала, — Фаркуар последовал за ней. Другой человек взял ее за руку и улыбнулся. Зубы у него были желтые, цвета сыра.

— Меня зовут Спрагг, — сказал он. — Мы будем идти тихо, без шума.

Она согласно кивнула, не отрывая взгляда от его белой манишки, на которой были отчетливо видны капельки ярко-красной жидкости. Но отвела глаза и вздрогнула, когда Фаркуар взял ее за другую руку.

Они направились прямо к двойным стеклянным дверям за тюлевой занавеской. Спрагг открыл дверь, они вышли во внутренний двор, их шаги зашуршали по гравию. Стало холодно. Звезд в небе не было, лунного света тоже не ощущалось, но во дворе не было темно — из окон проливалось сияние, и они видели тропинку под ногами, вьющуюся среди кустов, статуй и громадных каменных ваз. Мисс Темпл показалось, что в стороне, где, судя по всему, находилось другое крыло дома, двигаются множество танцующих людей, раздаются едва слышимые отсюда звуки оркестра. Наверно, там были остальные приглашенные, основная их часть. Если бы только ей удалось освободиться и добежать до них… но она понимала, что если бы ей и удалось наступить на ногу одному из сопровождавших ее и броситься наутек, то с двумя такой фокус не пройдет. Словно прочтя ее мысли, оба покрепче вцепились ей в руки.

Они довели ее до небольшой темной арки — прохода между двумя мезонинами дома. Этот проход позволил им троим даже не приближаться к главному входу, потому что, когда они вышли с другой стороны, мисс Темпл обнаружила, что находятся они в большом мощеном дворе, где стоят в ожидании экипажи и куда она прибыла, как ей казалось, целую вечность тому назад.

Она повернулась к Фаркуару.

— Я вас благодарю и прошу прощения за доставленные неудобства…

Но ее попытки высвободить руки оказались тщетными. Вместо этого Спрагг передал ее правую руку Фаркуару, чтобы тот держал и ее, а сам направился к нескольким кучерам, сгрудившимся вокруг жаровни.

— Я поеду, — гнула свое мисс Темпл. — Я найму экипаж и уеду, клянусь вам!

Фаркуар ничего не сказал — он следил за Спраггом. После минутных переговоров Спрагг повернулся, указал на изящный черный экипаж и сам направился к нему. Фаркуар потащил мисс Темпл туда же.

Он посмотрел на пустое кучерское место и спросил:

— Кто везет?

— Твоя очередь, — ответил Спрагг.

— А вот и нет.

— Я правил, когда мы ездили в Паккингтон.

Фаркуар ничего не ответил; спустя какое-то время, испустив раздраженный вздох, он кивнул на дверцу экипажа.

— Ну, тогда садись.

Спрагг фыркнул. Он открыл дверцу, залез внутрь и протянул обе свои пухлые руки, чтобы принять мисс Темпл. Фаркуар еще раз испустил раздраженный вздох и поднял ее, словно она вообще ничего не весила. Когда сильные пальцы Спрагга ухватили ее за руки, а потом за плечи, мисс Темпл увидела, что плащ на ней совершенно распахнулся и обоим мужчинам открылось зрелище ее шелкового нижнего белья. Спрагг грубовато пихнул ее на место напротив него, ноги ее при этом неловко подогнулись, руки она выпростала, чтобы не потерять равновесия. Они продолжали глазеть на нее, пока она плотно запахивала на себе плащ. Мужчины обменялись взглядами.

— Мы быстро доберемся, — нараспев сказал Фаркуар, обращаясь к Спраггу.

Тот в ответ пожал плечами, на его лице появилась неубедительная безразличная маска. Фаркуар закрыл дверь экипажа. Спрагг и мисс Темпл уставились друг на друга в темноте. Мгновение спустя экипаж осел — это Фаркуар забрался на свое место, — а еще мгновение спустя пришел в движение.

* * *

— Кажется, вы упомянули Паккингтон, — сказала мисс Темпл. — Если вам так удобно, можете оставить меня там — я без проблем дождусь поезда.

— Это надо же, — улыбнулся Спрагг. — У нее и уши есть.

— Ну, вы ведь не шепотом разговаривали, — ответила мисс Темпл, которой не понравился его тон, вернее, ей не нравился сам Спрагг. Она злилась на себя, что не справилась с плащом, когда садилась в экипаж. Спрагг явно изучал ее бесстыдным взглядом.

— Прекратите рассматривать меня, — наконец резко сказала она.

— Какой от этого вред? — рассмеялся он. — Я вас уже видел раньше.

— Да, я вас тоже видела раньше.

— Я хотел сказать — еще раньше.

— Когда?

Спрагг вытащил соринку из-под ногтя.

— Вы не знали, что в Голландии изобретено стекло, которое с одной стороны как зеркало, а с другой — как совершенно прозрачное окно?

— Вот так новость. И вы думаете, что это очень умно?

— В отличие от вас.

Довольная, чтобы не сказать весьма зловещая, улыбка еще шире расползлась по лицу Спрагга. Мисс Темпл побледнела. Зеркало, перед которым она переодевалась, где она надела маску с перьями и облизывала губы. Они все это время наблюдали за ней, словно за танцовщицей из кабаре.

— Господи боже мой, до чего же тут жарко, — хмыкнул Спрагг; он запустил пальцы себе за воротник.

— А мне холодно.

— Может, хотите выпить, чтобы согреться?

— Нет, спасибо. Но позвольте задать вам вопрос?

Спрагг кивнул с отсутствующим видом и полез в карман своего пальто за фляжкой. Он сел, откинувшись к спинке сиденья, и принялся откручивать крышку, а мисс Темпл почувствовала, что характер движения экипажа изменился. Они выехали с булыжника во дворе на мощеную дорогу, которая, видимо, вела к границам имения. Спрагг прикладывался к фляжке, громко выдыхая и отирая рот после каждого глотка.

— Я подумала… не знаете ли вы… может, вы скажете мне… о трех других женщинах.

Он резко рассмеялся.

— А хотите знать, о чем подумал я?

Она не ответила. Он снова рассмеялся и наклонился к ней.

— Я подумал… — начал он, кладя ей на колено руку.

Она оттолкнула ее, и Спрагг присвистнул, тряся рукой, словно обжегся. Он снова откинулся к спинке сиденья и опять приложился к фляжке, а потом сунул ее в карман пальто и принялся хрустеть суставами пальцев. За окном было темно. Мисс Темпл почувствовала, что для нее настал опасный момент. Она должна действовать осторожно.

— Мистер Спрагг, — сказала она. — Мне кажется, мы не понимаем друг друга. Мы едем в одном экипаже, но что каждый из нас знает о своем попутчике? О том, какие преимущества может предложить этот человек — преимущества, должна добавить я, которые можно сохранить в тайне от других заинтересованных сторон. Я говорю о деньгах, мистер Спрагг, об информации и, поверьте мне, о карьерном продвижении. Вы полагаете, что я капризная девица без всяких союзников? Заверяю вас, что это не так, что на самом деле именно вы нуждаетесь в моей помощи.

Он поглядел на нее взглядом безразличным, как у рыбы. Неожиданным прыжком Спрагг преодолел разделявшее их расстояние и оказался на ней. Он поймал обе ее руки в свои, пресек всякие ее попытки лягаться, навалившись на ее ноги всем своим весом и крепко их прижав. Она вскрикнула. Он был довольно силен и очень тяжел. Быстрым рывком он так перехватил ее, что теперь одна его рука удерживала обе ее руки, а другой он принялся срывать завязки с ее плаща, срывать с нее сам плащ. Потом его рука стала ощупывать ее тело — так к ней еще никто не прикасался, с грубым, настойчивым желанием, к ее груди, шее, животу; его изуверские пальцы так быстро завоевывали ее тело, что ее сознание запаздывало. Она пыталась оттолкнуть его, вкладывая в эту попытку такие отчаянные усилия, что у нее перехватило дыхание, воздух всхлипами вырывался из ее легких. Она никогда за всю свою жизнь не подозревала, что в ней есть столько силы, но избавиться от него у нее все равно не получалось. Его рот приближался к ее, и она отвернула в сторону голову, его борода царапала ей щеку, от запаха виски ей внезапно стало нехорошо. Спрагг снова шевельнулся, всей своей массой вклиниваясь ей между ног. Свободной рукой он ухватил ее за икру и грубо рванул вверх, прижав колено к ее подбородку, потом отпустил ее ногу, изо всех сил пытаясь зафиксировать ту своим плечом, а руку свою завел ей в промежность, разрывая на ней нижнюю юбку. Мисс Темпл взвизгнула от ярости. Пальцы Спрагга рвали на ней шелковые трусики, слепо тыкались в ее нежную плоть, закапывались все глубже, царапали ее кривыми ногтями. Она вскрикнула от боли. Он хохотнул и провел своим влажным языком по ее шее.

Его руки отпустили ее, но по движению его локтей мисс Темпл догадалась, что они заняты чем-то другим — расстегивают его собственные одежды. Она выгнула спину, чтобы сбросить его с себя. Он рассмеялся и ухватил ее — теперь за горло. Ее руки оказались свободны. Он душил ее одной рукой, а другая орудовала между ее ног, раздвигала их. Он сильнее прижался к ее телу. В миг просветления мисс Темпл вспомнила, что на ноге, неловко прижатой к ее груди, надет сапожок, в котором спрятан остро заточенный химический карандаш. Карандаш был в пределах ее досягаемости. Она в отчаянии вытащила его. Спрагг отодвинулся, чтобы насладиться зрелищем ее тела; одной рукой он продолжал душить ее, другой раздвигал ее ноги. Он уже собирался взять ее, но в этот момент она вонзила карандаш ему в шею.

Спрагг от удивления разинул рот, скулы его задрожали, лицо обрело совершенно малиновый оттенок. Пальцы ее все еще сжимали карандаш, наконец она вытащила его из шеи Спрагга, готовая нанести новый удар. Но оттуда хлынул густой пульсирующий фонтан — на нее и на стенки экипажа. Спрагг открыл рот, застонал, захрипел, задергался над ней, как марионетка. Она высвободилась из-под него, поняв вдруг, что кричит; все вокруг было липким и влажным, кровь попала ей в глаза. Спрагг грузно рухнул между сидений. Он подергался еще несколько секунд и замер. Вся забрызганная кровью, мисс Темпл не выпускала из рук карандаша, она тяжело дышала, не переставая моргать.

Экипаж остановился, и она подняла голову, громко застонав от испуга. Она отчетливо услышала скрип — Фаркуар спрыгнул со своего сиденья. Ее внезапно осенило — она принялась ощупывать бездвижное тело Спрагга в поисках карманов, в которых она надеялась найти нож, пистолет — какое-нибудь оружие. Услышав у себя за спиной щелчок ручки, мисс Темпл развернулась и в тот момент, когда Фаркуар открыл дверцу, что было сил бросилась вперед. Она с криком врезалась в его грудь, размахивая карандашом. Он инстинктивно выставил вперед руки, защищаясь от нее, но она нанесла удар поверх них — в его лицо. Кончик карандаша глубоко врезался в щеку Фаркуара и сломался. На щеке осталась уродливая рваная рана. Фаркуар завопил и отшвырнул ее в сторону. Она тяжело приземлилась на землю, дыхание у нее перехватило, колени и локти саднило от удара по гравию. У нее за спиной Фаркуар продолжать выть от боли, перемежая вой замысловатыми проклятиями. Она встала на четвереньки и посмотрела на обломок карандаша в руке. Пальцы ее стали какими-то непослушными. Двигалась она недостаточно быстро. Ей нужно было бежать со всех ног. Она обернулась на Фаркуара. Одна половина его лица, казалось, была разделена на две части — нижнюю, темную и влажную, и верхнюю, почти непристойно бледную. Теперь он молчал — он уже успел заглянуть внутрь экипажа.

* * *

Он засунул руку в карман своего пальто и вытащил черный револьвер. Другой рукой он достал платок, расправил его в воздухе резким движением и прижал к щеке, сморщившись от боли при прикосновении. Когда он заговорил, было слышно, что делает он это, преодолевая боль:

— Будь ты проклята… чтоб тебе гореть в аду.

— Он напал на меня, — осипшим голосом сказала мисс Темпл.

Они уставились друг на друга. Она очень осторожно подвинулась, переместила свой центр тяжести, чтобы распрямиться, подняться на ноги. Лицо у нее было мокрое, и она продолжала моргать. Она протерла глаза. Фаркуар не шелохнулся. Она встала, что потребовало от нее немалых усилий. Все тело у нее болело. Она оглядела себя. Нижнее белье на ней было разорвано и пропитано широкими алыми полосами, прилипающими к телу, — она была все равно что голая.

— Вы хотите меня застрелить? — спросила она. — Или мне придется и вас тоже убить.

Она оглянулась — неподалеку от нее лежал неровный камень размером с кулак. Она нагнулась и подняла его.

— Брось! — прошипел Фаркуар, поднимая револьвер.

— Стреляй! — ответила мисс Темпл.

Она швырнула камень ему в голову. Он вскрикнул от удивления и выстрелил. Ей обожгло щеку. Камень пролетел мимо Фаркуара и ударился в экипаж. От этого звука, почти одновременного с выстрелом, лошади дернулись вперед. Распахнутая дверца экипажа ударила Фаркуара по затылку, он потерял равновесие, его откинуло к накатывающему заднему колесу. Прежде чем мисс Темпл успела понять, что происходит, на спицу намоталась пола его пальто, его дернуло и сбило с ног. С жутким криком он упал прямо под колесо, которое проехало по его дергающемуся телу с ужасающим хрустом, а потом несколько метров его волокло следом за экипажем, пока пола пальто не оторвалась и он, перевернувшись, застыл в неестественной позе. Лошади понеслись дальше, и скоро их уже не было ни видно, ни слышно.

Мисс Темпл упала на спину и уставилась в бездонное черное небо. Ей стало холодно. Голова у нее кружилась. Она не представляла себе, сколько прошло времени. Она заставила себя шевельнуться, и ее вырвало на землю.

Прошло еще несколько секунд, и она встала на четвереньки. Ее била дрожь. Она потрогала свой висок и с удивлением поняла, что на ней нет маски. Наверно, слетела еще в экипаже. Пальцы ее нащупали царапину над ухом, оставленную пулей Фаркуара. От этого прикосновения горло ей опять свело рвотными спазмами. Царапина была липкой, от нее пахло кровью. Она никогда прежде не видела столько крови одновременно и даже не подозревала, что у крови есть запах. Она не могла себе представить, что когда-нибудь сможет забыть это. Она вытерла рот и сплюнула.

Фаркуар оставался недвижим на земле. Она поползла к нему. Тело его было скрючено, губы посинели. С трудом мисс Темпл стащила с него пальто — полы были разодраны, но его длины все еще вполне хватало, чтобы укрыться. Она нашла его пистолет, сунула его в один из карманов и пошла по дороге.

* * *

Около часа ушло у нее, чтобы добраться до Орандж-Локс. Два раза она, прихрамывая, сбегала с дороги на обочину, чтобы избежать встречи с экипажами из особняка. Она понятия не имела, кто может оказаться внутри, и желания выяснять это у нее не было. Платформа была пустой, а это давало ей надежду, что поезд еще ходит — ведь пассажиры экипажей, от которых пряталась она на дороге, куда-то исчезли. Первым ее позывом было спрятаться где-нибудь в ожидании поезда, и она притаилась в темном уголке за вокзалом. Но она сразу же стала клевать носом и, боясь пропустить поезд, если таковой появится, или быть обнаруженной врагами в таком уязвимом положении, заставила себя подняться и ждать поезд на ногах, хотя спустя какое-то время ее и стало шатать из стороны в сторону.

Прошел еще час. Больше ни одного экипажа не появилось. Она услышала свисток паровоза, прежде чем увидела свет, и поспешила к краю платформы. Ступеньки ей опустил другой кондуктор, который откровенно разглядывал ее, пока она поднималась в вагон. Она проскользнула в коридор и нагнулась, чтобы достать деньги из сапожка, потом повернулась к кондуктору (билет она потеряла вместе со своим плащом и платьем) и сунула ему в руку купюру, в два раза покрывавшую стоимость проезда. Он продолжал разглядывать ее. Не сказав ни слова, она направилась в хвост поезда.

Все купе, кроме одного, были пусты. Мисс Темпл заглянула в него и остановилась, разглядывая небритого человека с сальными черными волосами и в круглых очках темного стекла, какие носят слепые. Его не менее неопрятное пальто было из красного материала, как и его брюки и перчатки, которые он держал в одной руке — другая держала тонкую книгу. На сиденье рядом с ним на платке лежала раскрытая бритва. Он оторвал взгляд от книги. Она кивнула ему. Он кивнул в ответ. Она знала, что лицо у нее в крови, что одета она в лохмотья, но он каким-то образом догадался, что она лишь жертва случайных обстоятельств, не более того. Он улыбнулся ей едва заметной улыбкой. Она кивнула еще раз и прошла в другое купе.

Мисс Темпл дремала, держа одной рукой револьвер, пока поезд не прибыл в Строппинг, — было уже раннее утро, хотя небо оставалось беспросветным. Ей пришлось заплатить тройную плату кучеру, взявшемуся доставить ее в «Бонифаций», в стеклянную дверь которого она постучала рукоятью револьвера: «Откройте!»

Как только портье узнал ее и впустил (лица у служащих отеля, увидевших ее, были бледные, глаза широко распахнуты, рты удивленно раскрыты), она, не сказав ни слова и кутаясь в пальто, прошла прямо в свой номер. Мисс Темпл миновала закрытые двери своих горничных и своей спящей тетушки и прошла в свою комнату. Ей хватило сил, чтобы бросить пальто на пол, сорвать с себя окровавленное тряпье и нагишом — в одних зеленых сапожках — забраться в постель. Она проспала как мертвая шестнадцать часов.

Глава вторая КАРДИНАЛ

Его прозвали Кардинал из-за привычки носить красное кожаное пальто, которое он украл из гардеробной одного бродячего театра. Дело было зимой, и он прихватил заодно перчатки и сапоги того же цвета, но они за эти годы обветшали, а пальто ему удалось сохранить, хотя он и носил его в любую погоду. Лишь немногие из тех, кто посвятил себя его профессии, желали как-либо выделяться из толпы, но он обнаружил, что на самом деле те, кто его ищет, все равно смогут его найти, даже если он наденет самое незаметное серое драповое пальто. Что же касается имени, то каким бы ироничным оно ни было, оно тем не менее придавало некий ореол если не святости, то веры, поддерживающей его в одинокой бродячей жизни. И хотя в глубине души он знал, что (как и все остальные) в конечном счете потерпит поражение, этот тщеславный титул помогал ему иногда не чувствовать себя покорной бессловесной скотиной, которую откармливают к столу.

Еще его называли Чань, оттого что в молодости он получил удар кнутом по переносице и глазам. Он ослеп на три недели, а когда зрение все же вернулось к нему, то увидел, что обзавелся грубыми шрамами, которые пересекли уголки его век, а со временем стали выступать над ними, будто кто-то изуродовал его лицо ножом, превратив в карикатуру на косоглазого злобного китайца. Как следствие этого удара, его глаза стали чувствительными к свету, быстро утомлялись. Если ему доводилось прочесть что-нибудь длиннее газетной страницы, у него начинала болеть голова, и унять эту боль удавалось — в чем он неоднократно убеждался на практике — только с помощью глубокого опиумного сна или же, если опиум был недоступен, алкоголя. В любое время дня и ночи он носил очки с круглыми темными стеклами.

Новое имя он принял далеко не сразу — сначала так его называли только чужие, потом и он сам стал им пользоваться. Он прекрасно помнил тот день, когда на вопрос, как его зовут, ответил — Чань. Более того, теперь «Чань» или «Кардинал» стали частью его жизни, а настоящее имя осталось так далеко, что исчезло из вида за горизонтом, как корабль в море.

Удар кнутом повредил ему и носовую перегородку, а потому он почти не ощущал запахов. Отвлеченно он понимал, что доходный дом, в котором он снимает комнату, куда хуже, чем ему представляется, — он видел неподалеку сточные коллекторы, и логика подсказывала ему, что полы и стены должны быть пропитаны зловонием. Но это не доставляло ему особых неудобств. Его мансардная комната была дешевой, изолированной, в нее можно было попасть с крыши, и, самое главное, находилась она вблизи громадной Библиотеки. Что же касается запаха его тела, то он ограничивался еженедельными посещениями славянских бань около Седьмого моста, где пар смягчал раздражение вечно красных кругов под его глазами.

Кардинал Чань был завсегдатаем Библиотеки. Он чувствовал, что именно знание помогает ему опережать конкурентов, — потому что жестоким может быть кто угодно, а проявлять жестокость со знанием дела не каждому дано. Больное зрение мешало ему проводить долгие часы за исследованиями. Вместо этого Чань знакомился с библиотекарями, вел с ними долгие разговоры, расспрашивал о круге обязанностей каждого, о текущей расстановке фондов, расположении книг в хранилищах и планах новых поступлений. С бесстрастной, но неутомимой настойчивостью вел он долгие разговоры на интересующие его темы с библиотекарями, и таким образом ему удалось, не прочтя ни одного слова, узнать многое из того, что ему требовалось. Хотя он и наведывался в эти мраморные залы чуть не каждый день, чаще всего Кардинала Чаня можно было увидеть в коридорах, которые он в задумчивости мерил шагами, бродя в полутьме между стеллажей или обмениваясь с тоскующим, но профессионально терпеливым хранителем зала замечаниями о том или ином томе «Полного свода родословных изысканий», в которые ему, может быть, понадобится заглянуть чуть позже в этот же день.

До происшествия с кнутом и молодым аристократом, который и нанес этот удар, Чань был вечным студентом, а это означало, что бедность не беспокоила его, а потребности — тогда по необходимости, а теперь по привычке — были невелики. Хотя он окончательно расстался с прежней жизнью, ее образ наложил на него свой отпечаток, и часы его обычного сурового распорядка дня были поделены между Библиотекой, кофейней, посещением клиентов, поездками по их поручению, банями, курильней опиума, борделем и попытками (часто с применением угроз) получить плату за уже проделанную работу, что нередко подразумевало внезапный визит к нанимателю. Его борьба за собственное существование характеризовалась периодами активной деятельности и довольно длительными промежутками как бы впустую потраченного времени, занятого праздными размышлениями, наркотическими грезами и заведомыми пустяками.

Если же что-то выбивало его из этой привычной колеи, то его разум начинал беспокойно и лихорадочно метаться. Одним из регулярных источников успокоения была для него поэзия. Предпочитал он современных поэтов, чьи стихотворения были достаточно короткими. Он обнаружил, что если читать мало, а потом долго сидеть с закрытыми глазами, обдумывая прочитанное, то можно скоротать массу времени. Как раз на такой манер он и занимал себя новыми переводами Линча из «Персефоны» (фрагменты поэмы были обнаружены при раскопках в Фессалониках), когда поднял голову и увидел ту женщину в поезде. Лежа на своем тюфяке, он улыбнулся при воспоминании об этом, потому что прочитанные им тогда строки («принцесса свергнута / Она — невеста ада»), казалось, точно описывали существо, представшее перед ним. Грязное пальто, забрызганное кровью лицо, растрепанные волосы, пронзительный взгляд — встреча с такой сильно помятой красотой показалась ему воистину впечатляющей, даже поразительной. Тогда он решил не вмешиваться, пусть, мол, это происшествие останется как оно есть, но теперь, вспомнив следы, прочерченные слезами на ее грязных щеках, он начал подумывать о том, чтобы разыскать ее. Прикинув, Чань решил справиться в борделе — не может быть, чтобы хоть кто-нибудь не заметил новой шлюхи, так изгвазданной кровью.

* * *

Серый свет за окном напомнил ему, что он заспался позже обычного. Он поднялся, ополоснул лицо в тазу, потом усердно отерся старым полотенцем и решил, что вполне может обойтись без бритья еще один день. Поколебавшись несколько мгновений, он решил ополоснуть рот соленой водой, сплюнул в горшок, пописал туда же, а потом вместо расчески прошелся по волосам пятерней. Его вчерашнее белье было еще достаточно чистым, и он, надев его, заново повязал черный галстук, в один из карманов пальто засунул свою бритву, в другой — тоненький томик «Персефоны», потом надел очки, потому что даже такой слабый свет причинял боль его глазам, взял свою тяжелую с металлическим набалдашником трость и запер за собой дверь.

Время только-только перевалило за полдень, но узкие улицы были пусты. Чаня это не удивило. Много лет назад этот район считался престижным — ряды шестиэтажных доходных домов выстроились у берега, неподалеку от городского парка, но все возрастающее зловоние реки, ночной туман и совершающиеся под его покровом преступления привели к тому, что владельцы стали сдавать жилье внаем задешево. Дома с изящной лепниной были перестроены, разделены перегородками на сотни клетушек — теперь сюда вселялись обитатели, принадлежащие совсем к другой касте, к касте личностей сомнительных, к каковой принадлежал и он сам. Чань прошел два квартала на север — в сторону, противоположную его маршруту, чтобы купить утреннюю газету, сунул ее, не читая, себе под мышку и повернул назад к реке. Изначально «Ратон марин» была таверной — и до сих пор функционировала в этом качестве, но днем там подавали кофе, чай и горький шоколад. Таким образом таверна расширила ассортимент услуг, предлагая желающим место, где можно было засесть, с одной стороны, на виду, а с другой — оставаясь невидимым, в ожидании того, кто нужен тебе или кому нужен ты.

Кардинал уселся за столик в полутемном главном зале, подальше от света открытого перехода, и заказал чашечку самого черного и острого южноамериканского шоколада. Сегодня утром он ни с кем не хотел говорить, по крайней мере пока. Он хотел полистать газету, а на это требовалось время. Он разложил ее на столике перед собой первой страницей вверх и скосился так, чтобы видеть только самые крупные шрифты, щадя по возможности глаза от ненужных текстов. Таким образом он просмотрел заголовки, быстро разобрался с международными трагедиями и скандалами, погодой, болезнями и финансовыми проблемами. Он протер глаза и набрал полный рот горячего шоколада. Горло у него перехватило от горечи, но все равно он почувствовал, как все его ощущения обострились. Он вернулся к газете, перешел к местным новостям, настраивая себя на более мелкий шрифт, и наконец нашел то, что искал. Чань сделал еще один укрепляющий глоток напитка и погрузился в плотную колонку текста.

Исчезновение полкового героя.

Сообщается, что полковник Артур Траппинг, командир Четвертого драгунского полка, орденоносец, герой осады Франкской крепости и сражения у Рокраальского водопада, не явился сегодня к месту службы. Отсутствует он и у себя дома на Адриан-Сквер. Отсутствие полковника Траппинга было замечено во время официальной церемонии присвоения Четвертому драгунскому полку звания «Собственный его высочества» и передачи ему функций по защите дворца, сопровождения высоких лиц и обеспечения безопасности правительства. На церемонии место полковника Траппинга занял адъютант-полковник Ноланд Аспич, принявший официальный приказ о новых обязанностях от герцога Сталмерского, которого сопровождали представители дворца. Несмотря на озабоченность, выраженную на самых правительственных верхах, власти так и не смогли обнаружить пропавшего офицера…

Чань закончил читать и протер глаза. Заметка сообщила ему все, что его интересовало, или все, что ему нужно было знать в настоящий момент. Либо правду скрывают, либо факты и в самом деле пока остаются неизвестными. Он не мог поверить, что перемещения Траппинга представляли собой такую уж тайну — ведь он-то сам без особого труда выследил его, — но за прошедшее время могло произойти всякое, изменившее то, что представлялось ему фактами. Он вздохнул. Хотя его участие на этом должно бы закончиться, существовала высокая вероятность того, что для него это только начало. Все будет зависеть от клиента.

Он уже собирался перевернуть страницу, когда его внимание привлек еще один заголовок. Погиб некий провинциальный аристократ — лорд Тарр, о котором он, Чань, никогда прежде не слышал. Чань принялся читать и узнал, что недомогавший Тарр был найден в своем саду, с разодранным горлом. Хотя рана и могла быть нанесена диким хищником, теперь возникли подозрения, что рваные края лишь имитировали волчьи укусы, дабы скрыть глубокий разрез, сделанный лезвием. Проводилось расследование, а расследование может затянуться… Чань, взяв чашку, подумал, что именно поэтому у него хватает заказов. Никто не любит ждать.

* * *

Словно по сигналу, кто-то рядом с ним осторожно кашлянул. Чань поднял глаза и увидел солдата в форме — красный мундир и брюки, черные сапоги, медный шлем с конским хвостом в одной руке, другая покоится на рукоятке длинной сабли; он стоял в дверях, словно боялся, войдя в «Ратон марин», уронить свою воинскую честь. Увидев, что Чань заметил его, солдат кивнул и щелкнул сапогами.

— Не могли бы вы последовать со мной, сэр? — почтительно обратился он к Чаню.

Остальные посетители вели так себя так, будто не слышали ни слова. Чань кивнул солдату и встал. Все случилось быстрее, чем он рассчитывал. Он взял свою трость, а газету оставил — пусть прочтет еще кто-нибудь.

Они прошли несколько кварталов по направлению к реке, не проронив ни слова. Яркая форма его спутника резко контрастировала с монохромным фоном окрестностей — булыжной мостовой, серой штукатуркой стен и черными лужами вонючей воды. Чань знал, что и его собственное пальто производит такой же эффект, и улыбнулся, подумав о том, какую странную пару они являют собой и насколько солдату может быть ненавистна эта мысль. Они завернули за угол и зашли на каменный пирс, нависавший над рекой. Под ними быстро катился черный широкий поток, а другой берег был едва виден из-за клубов тумана, который либо еще не успел рассеяться с ночи, либо начал собираться к вечеру. Пирс этот во времена процветания района использовался как пристань для прогулочных лодок и водного такси. С того времени он был оставлен на разрушение.

Как и предполагал Чань, здесь его ждал адъютант-полковник Ноланд Аспич с адъютантом и тремя другими солдатами, стоявшими за его спиной, еще двое ждали в аккуратном баркасе, причаленном к мосткам. Чань остановился, пропуская своего проводника вперед, к его командиру, — тот подошел, щелкнул каблуками, доложил, сделав движение рукой в сторону Чаня. Аспич кивнул, помедлил немного, подошел к Чаню, стоявшему вне пределов слышимости остальных.

— Где он? — тихим голосом спросил адъютант-полковник.

Аспич был мускулистый, поджарый человек с редеющими волосами, подстриженными коротким ежиком. Он вытащил из кармана своего красного мундира тонкую черную манильскую сигару, откусил кончик, сплюнул, достал маленький коробок спичек, потом повернулся лицом в подветренную сторону, чиркнул спичкой, несколько раз втянул в себя воздух, пока сигара не загорелась, выдохнул голубой дымок и снова вперился своим сверлящим взглядом в Чаня, который так и не ответил на его вопрос.

— Ну, так что вы можете сказать?

Чань из принципа не терпел никакой власти. Какие бы практические соображения ни подстегивали его, он всегда чувствовал, что власть есть проявление чьего-то личного произвольного желания, и это глубоко его задевало. Церковь, военные, правительство, аристократия, бизнес — у него мороз продирал по коже при любом взаимодействии с ними, и хотя он и не отказывал тому же Аспичу в вероятной компетентности, но, видя, как офицер откусывает кончик сигары, как сплевывает, испытывал неодолимое желание исполосовать его на месте своей бритвой, и плевать на последствия. Но он тем не менее стоял спокойно и как мог неторопливо отвечал адъютанту-полковнику Аспичу:

— Он мертв.

— Вы уверены? Что вы сделали с телом?

Когда Аспич говорил, двигались только его губы, а все остальное тело пребывало в неподвижности, и если смотреть со спины, которую и видели его солдаты, то можно было подумать, что он просто слушает Чаня.

— Я ничего не сделал с телом. Я его не убивал.

— Но… мы… вы получили инструкции?

— Он уже был мертв.

Аспич погрузился в молчание.

— Я последовал за ним с Адриан-Сквер за город, до Орандж-канала. Он встретился с группой людей, и вместе они дождались небольшой лодки, которая приплыла по каналу. Они вытащили оттуда какой-то груз, переложили его в две телеги и отогнали их к ближайшему дому. Большому дому. Вы не знаете, что это за дом у Орандж-канала?

Аспич сплюнул.

— Могу догадываться.

— Там явно устраивался большой прием… Кажется, предлогом было обручение дочери лорда.

Аспич кивнул:

— С немцем.

— Мне удалось проникнуть в дом. Мне удалось найти полковника Траппинга, и не без труда, но все же удалось подсыпать кое-что в его бокал с вином…

— Постойте, постойте, — прервал его Аспич, — а кто еще там был? Кто еще был с ним на канале? Что сталось с телегами? Если его убил кто-то другой…

— Я говорю вам то, — прошипел Чань, — что собираюсь рассказать. Вы хотите слушать?

— А я думаю, не высечь ли тебя кнутом.

— В самом деле?

Аспич вздохнул, обернулся, обвел взглядом своих солдат.

— Да нет, я просто пошутил. Все это было очень трудно… и от вас никаких вестей…

— Я проснулся ни свет ни заря. Я объяснял, что торопиться не следует. А вы посылаете за мной солдата в форме и заявляетесь в такую часть города, где вам по социальному и профессиональному статусу и быть не положено. Устроили бы еще фейерверк. Если кто чего заподозрит…

— Никто ничего не заподозрит.

— Из тех, кого знаете вы. А мне придется вернуться в кофейню и задобрить деньгами тех пятерых, кто видел, как меня таким вот образом вызывали… и это для того, чтобы защитить нас обоих. В бою вы так же наплевательски относитесь к жизням своих солдат? К себе самому?

Аспич не привык, чтобы с ним разговаривали в таком тоне, но его молчание само по себе было признанием ошибки. Он отвернулся, вглядываясь в туман.

— Ну, ладно. Продолжайте.

Чань прищурился. Пока все было довольно просто, но теперь он действовал наугад в той же мере, что и Аспич, хотя тот, возможно, лишь делал вид, что действует наугад.

— В доме находились сотни людей. Это и в самом деле был прием в связи с обручением. Может, за ним скрывалось что-то еще, но прием действительно был, и это создавало для меня трудности, во-первых, в моих попытках смешаться с присутствующими, а во-вторых, на пути к достижению моей цели. Прежде чем вещество успело оказать свое действие, полковник Траппинг скрылся с моих глаз, оставил собрание, ушел по черной лестнице. Я не смог последовать за ним сразу же и был вынужден искать его по всему дому. Когда я наконец нашел его, он был мертв. Я не мог понять почему. Количество яда, что я подсыпал ему, не могло привести к немедленной смерти, и тем не менее на его теле не было никаких следов насилия.

— Вы уверены, что он был мертв?

— Конечно уверен.

— Наверно, вы неправильно рассчитали дозу яда.

— Это невозможно.

— Что же, по-вашему, произошло? И вы так до сих пор и не объяснили, что случилось с телом.

— Я предлагаю вам успокоиться и дослушать меня до конца.

— Я предлагаю вам, черт побери, продолжать ваши объяснения.

Чань пропустил это мимо ушей, сохранив ровный тон.

— На лице Траппинга вокруг глаз были следы, похожие на ожоги, но какой-то правильной формы, похожие на клейма…

— Клейма?

— Верно.

— На лице?

— Как я уже сказал. Далее, в комнате… стоял какой-то странный запах…

— Запах чего?

— Не знаю. Я плохо разбираюсь в запахах.

— Яда?

— Возможно. Не знаю.

Аспич нахмурился, погрузился в размышления.

— Все это… лишено какого-либо смысла! — рявкнул он. — А что насчет этих ожогов?

— Это вопрос, который я задаю вам.

— Это что еще значит? — удивленно сказал Аспич. — Я понятия не имею.

Несколько мгновений они простояли молча. Казалось, что адъютант-полковник сильно встревожен.

— Мой осмотр был прерван, — продолжил Чань. — Я был опять вынужден пробираться через весь дом, на сей раз спасаясь от преследователей. Мне удалось оторваться от них на пути к каналу.

— Ну хорошо, хорошо. А что было в этих телегах?

— Ящики. А что в ящиках — я не знаю.

— А его сообщники?

— Понятия не имею. Там все были в масках.

— А это… Это вещество — вы не думаете, что это вы убили его?

— Я знаю, что его убил не я.

Аспич кивнул:

— Вам хорошо говорить. Но я-то плачу вам так, как если бы вы его убили. А если он объявится живой и здоровый…

— Не объявится.

Аспич натянуто улыбнулся:

— Тогда за вами будет должок.

Он вытащил из кармана мундира тонкий кожаный бумажник и протянул его Чаню, который сунул его в карман пальто.

— Что дальше? — спросил Чань.

— Ничего. Надеюсь, что на этом все закончилось.

— Но вы знаете, что не закончилось, — буркнул Чань. Аспич ничего не ответил. Чань не отставал: — Почему больше не было никаких известий? Кто еще втянут в это? Вандаарифф? Немцы? Кто-то из трех сотен приглашенных гостей? Вы, полковник, либо знаете ответы на эти вопросы, либо нет. Но кто-то спрятал тело, и вы хотите знать почему. Вы уже зашли слишком далеко — дело нужно довести до конца.

Аспич не шелохнулся.

Чань рассматривал этого человека — упрямого, опасно одержимого гордыней, — и вдруг ему на ум пришли строки из «Персефоны».

Его любовь холодная и злая,

Ни жалости, ни робости не зная,

Рождала только смерть…

— Вы знаете, как меня найти… без лишнего шума, — пробормотал Чань.

Он повернулся и побрел назад в «Ратон марин».

* * *

Три предыдущих дня он провел, планируя заказанное ему убийство Артура Траппинга. Дело представлялось ему довольно простым. Траппинг был человеком честолюбивым, он доводился свояком Генри Ксонку, богатому оружейному магнату. Чтобы получить пост, отвечающий его новому — в связи с супружеством — положению, он на деньги жены купил престижную должность командира Четвертого драгунского полка, но военным он не был, а свои награды приобрел благодаря всего лишь присутствию при двух незначительных сражениях. Истинные подвиги Траппинга ограничивались поглощением неимоверного количества вина и борьбой с дизентерией, из которой он вышел победителем. Когда полк был продвинут на новое почетное место, заместитель Траппинга, многострадальный адъютант-полковник, профессиональный военный, который — если верить ему — не столько пекся о собственном повышении, сколько о том, чтобы очистить место для достойной фигуры, предпринял весьма примечательный шаг — обратился к Кардиналу Чаню.

Убийства не были для Чаня обычным занятием, но он занимался и этим. Чаще, чем ему этого хотелось, ему поручали повлиять на чье-либо поведение с помощью насилия, шантажа или того и другого, как то диктовала ситуация. Но в последние месяцы он ощущал растущее беспокойство, словно за каждым своим шагом слышал едва различимое тиканье часов, словно его жизнь шла к какому-то рубежу, когда от него потребуют окончательный отчет. Может, дело было в болезни глаз, может, его грызла тревога, объясняющаяся тем, что он почти всегда смотрел на мир через темные очки. Он не позволял этому тайному страху влиять на его поступки, но, когда Аспич предложил ему хорошие деньги, Чань увидел в этом возможность исчезнуть, отправиться в путешествие, скрыться в опиумокурильне — предпринять что-нибудь, пока эта туча дурных предчувствий не рассеется.

Он не очень поверил в то, что рассказал ему о предстоящем деле Аспич. Клиент всегда недоговаривал, лгал, утаивал что-нибудь. Первый день Чань посвятил расследованиям, он рылся в светской хронике, старых газетах, генеалогических книгах, — и, как и всегда, материала для размышлений было предостаточно. Траппинг женился на Шарлотте Ксонк, которая была в семье вторым ребенком — между старшим братом Генри и младшим Фрэнсисом, еще неженатым, только что вернувшимся из дальнего заграничного путешествия. Что бы там ни думал этот бедолага адъютант-полковник Аспич, который, вероятно, решил, что полк обязан повышением статуса своим успехам в колониях, Чань раскопал, что приказ перевести Четвертый драгунский полк в «собственный его высочества» (или в «собственный его пьяного блудливого содомитского паскудства», как предпочитал думать об этом Чань) был издан на следующий день после того, как оружейные заводы Ксонка согласились понизить стоимость эксклюзивного контракта на переоснащение артиллерии всего флота и береговой обороны. Почему полк повысили, было ясно, но вот почему Генри Ксонк решил, что ему будет выгодна такая сделка, оставалось тайной. Любовь к единственной сестре? Чань ухмыльнулся и пошел изводить расспросами еще одного хранителя.

Точного характера новых обязанностей полка он не обнаружил ни в одном документе — во всех сообщениях повторялось лишь то, что он прочел в газете: «охрана дворца, сопровождение важных персон и церемониальные функции», — сплошные раздражающие неопределенности. И только промерив несколько раз шагами коридор, он догадался: ему нужно выяснить, кто источник этого сообщения. Он снова отвлек хранителя от исполнения других его обязанностей, и тот принес ему папку с документами, которую ему даже не пришлось открывать, потому что на ее обложке было все и написано — «Канцелярия Министерства иностранных дел», а не «Военное министерство». Он принялся изучать сам документ и печать в верхней его части. Министерство иностранныхдел. Какое отношение могло иметь Министерство иностранных дел к изданию (а следовательно, и ко всем вытекающим из этого организационным мероприятиям) постановления о новом полке для «охраны дворца, сопровождения важных персон и церемониальных функций»? Он мертвой хваткой вцепился в хранителя, который, заикаясь, объяснил:

— Ну, т-тут же говорится про сопровождение важных п-п-пер-сон, а их в Министерстве иностранных дел п-п-пруд пруди и…

Чань прервал его, попросив поскорее принести ему список важнейших чиновников Министерства иностранных дел.

Не меньше часа провел Чань, бродя в полутьме между рядами стеллажей (персонал библиотеки пускал туда Чаня, справедливо полагая, что лучше запустить его туда — и с глаз долой, чем если он все время будет у них на виду) и обдумывая эти крохи сведений. Каковы бы ни были другие его функции, самая главная обязанность полка будет связана с Министерством иностранных дел. Это могло объясняться только теми или иными дипломатическими или внутриправительственными интригами: в обмен на снижение Ксонком стоимости заказа Военное министерство согласилось передать полк в распоряжение Министерства иностранных дел. Траппинг несомненно становился шпионом Ксонка, получая возможность предупреждать его обо всех международных осложнениях, которые могли бы повлиять на его бизнес, а также вызвать подъемы и спады активности других предпринимателей. Возможно, это было достаточное вознаграждение (в чем Чань вовсе не был уверен), однако оно не объясняло, почему одно министерство оказывает такую щедрую услугу другому или, вообще, зачем Министерству иностранных дел понадобились собственные вооруженные силы?

Как бы то ни было, уже и этот объем информации позволил Чаню (когда он познакомился с личностью Траппинга, его домом, экипажем и казармами полка) расположиться для ведения наблюдений вблизи Министерства иностранных дел, поскольку именно там, по его убеждению, и находился ключ к разгадке всех обстоятельств этого события. Таковы были методы Чаня; но хотя он проводил подобные исследования для того, чтобы лучше понимать, с чем имеет дело, верно было также и то, что он таким образом занимал свой скучающий ум. Будь он обычным убийцей, он мог бы прикончить Артура Траппинга где угодно — достаточно было просто пойти за ним и дождаться подходящего момента. Тот факт, что в конечном счете Чань мог именно так и поступить, никак не влиял на его желание понять причины, стоявшие за пожеланиями заказчика. Он был не очень разборчив, принимая заказы, но прекрасно понимал, что рискует и что у клиента всегда может возникнуть желание еще больше обезопасить себя и устроить так, чтобы и Чань пал жертвой каких-нибудь непредвиденных обстоятельств. Чем больше он знал — о клиенте и его предмете, — тем безопаснее себя чувствовал. В данном случае он прекрасно осознавал, что задействованы силы куда как более влиятельные и мощные, чем Траппинг и его несчастный адъютант-полковник, и нужно быть осторожным, чтобы не задеть их интересов. И если уж браться за дело, то исполнять его нужно было как можно незаметнее.

Во второй половине дня Траппинг в своем экипаже ездил из казарм в Министерство иностранных дел, где проводил несколько часов. Вечером экипаж отвозил его в дом на Адриан-Сквер, и полковник оставался дома, и ни одного визитера к полковнику Чань за это время не заметил. На второй день, когда Чань из декоративных кустов наблюдал за окнами Траппинга, вдруг появился экипаж с гербом Министерства иностранных дел, но он, однако, проехал дальше — к дому на другой стороне площади. Чань бросился туда и успел вовремя, чтобы увидеть, как из экипажа вышел элегантный человек в темном пальто с несколькими плотно набитыми сумками и исчез за дверью дома № 14. Экипаж уехал. Чань вернулся на свой наблюдательный пост. На следующее утро в Библиотеке он снова перечитал список важных персон министерства. На Адриан-Сквер, 14, жил заместитель министра Гаральд Граббе.

* * *

На следующий день он опять отправился к министерству, заняв наблюдательный пост на краю площади Святой Изобелы, откуда мог следить как за движением экипажей перед зданием, так и за перекрестком, который должны были миновать все выезжающие из здания. К этому времени он уже знал в лицо некоторых министерских чинов и разглядывал их на входе и на выходе, дожидаясь появления Траппинга. Несмотря на все свидетельства о сложности интриги, плетущейся вокруг полковника, Чань пришел к выводу, что задача ему предстоит не из трудных. Если поведение полковника в третий вечер не будет отличаться от предыдущих, Чань легко попадет в дом через окно второго этажа, взобравшись по водосточной трубе, прочность которой проверил еще ночью, и проникнет в спальню Траппинга (местонахождение которой установил по появлению света в окнах, когда полковник поднимался на третий этаж). Он еще не решил, к какому именно методу прибегнет, — это будет зависеть от обстоятельств. При нем будет его бритва, но он прихватит и яд, действие которого неопытный глаз вполне может принять за апоплексический удар, нередко случающийся с мужчинами в возрасте Траппинга. Насколько сложна интрига и сколь высоки ставки, делавшиеся на повышение Траппинга, станет ясно в зависимости от того, будут или не будут производить вскрытие. Чаня не очень волновало присутствие других людей в доме. Миссис Траппинг спала отдельно от мужа, а слуги — если правильно выбрать время — будут далеко от спальни полковника.

В два часа он пересек площадь и купил пирог с мясом, который разломал и съел, заглатывая по куску за раз, еще не успев дойти до своего наблюдательного поста. Проходя мимо статуи святой Изобелы, он улыбнулся с полным ртом. Скульптурная группа была довольно жуткой, но искусственный пафос представленной сцены не мешал ему находить удовольствие в образе самой святой, вокруг гладкого тела которой обвивались змеи. Его изумляло, что такое сооружение воздвигли в публичном месте, на старой площади! Вопиющая безвкусица городских властей укрепляла его веру в то, что он со своей профессией воистину нужен в этом мире. Он доел пирог с мясом и вытер руки о штаны.

В три часа на перекрестке появился служебный экипаж Траппинга без пассажира и повернул налево в сторону казарм. Полковник оставался в здании, куда прошел не через парадный вход и собирался покинуть его не в своем экипаже. В четыре пятнадцать Чань в том же проулке увидел министерский экипаж. С одной стороны в нем сидел Гаральд Граббе, а на противоположном сиденье в окошке мелькнул краешек красного мундира Артура Траппинга. Чань опустил глаза, когда они проезжали, а потом проводил экипаж взглядом. Как только они завернули за угол, он пустился на дорогу, чтобы нанять собственный экипаж.

Как он и предполагал, министерский экипаж направлялся на Адриан-Сквер, и слежка за ним не составляла труда. Правда, он совсем не думал, что экипаж остановится перед домом № 14 и оба пассажира войдут туда, а когда появятся несколько минут спустя, экипаж с ними направится прямым путем в северо-западную часть города. Туман сгущался, и Чань пересел к своему кучеру, чтобы лучше видеть — хотя в сумерках возможности его зрения все равно были на пределе, — куда направляется его будущая жертва. Кучер начал ворчать — они заехали далеко за пределы той зоны, которую он обычно обслуживал, — и Чань был вынужден заплатить гораздо больше, чем рассчитывал. Он подумал было сам сесть за вожжи, но на его зрение нельзя было полагаться, к тому же его кучерские навыки были сомнительны, и, потом, ему не хотелось без необходимости проливать кровь. Так или иначе, но скоро они уже были за стенами старого города, потом миновали район новых построек и выехали на дорогу к Орандж-каналу, который шел до самого океана; и, судя по всему, экипаж впереди них не собирался останавливаться.

* * *

Они ехали почти два часа. Сначала Чань потребовал, чтобы его кучер поотстал — пусть экипаж впереди будет где-то на грани видимости, но, по мере того как сгущалась темнота, они были вынуждены сократить расстояние, так как иначе могли не заметить, когда первый экипаж свернет с дороги. Сначала Чань последовал за Траппингом, имея в виду лишь продолжение слежки, но потом у него возникла мысль подстеречь свою жертву один на один в каком-нибудь пустынном месте за городом, где и можно будет совершить убийство. Но чем дольше продолжалось преследование, тем нелепее представлялась ему эта идея. Если он всего лишь собирается убить этого человека, то должен вернуться в город и попытаться на следующий день — просто вести наблюдения до тех пор, пока не застанет Траппинга одного в его комнате. Столь долгая поездка с заместителем министра Граббе была частью какой-то интриги в интересах Ксонка и Военного министерства, и хотя любопытство, безусловно, одолевало Чаня, он понятия не имел, где может закончиться их преследование, а оказаться в таком месте, о котором ничего не знаешь, всегда неблагоразумно. К этим тревожным мыслям добавлялось и чувство холода — от промозглого ветра с моря он совершенно продрог. Он начал облекать свою мысль в слова, намереваясь остановить экипаж, но тут кучер ухватил его за плечо и указал вперед — на свет нескольких факелов вдалеке.

Чань приказал ему остановить экипаж и ждать пятнадцать минут. Если через пятнадцать минут он не вернется, то пусть возвращается в город. Кучер не возражал — он явно продрог не меньше Чаня и все еще переживал из-за того, что ему неожиданно пришлось совершить такую дальнюю поездку. Чань спрыгнул с сиденья и осторожно пошел в направлении света факелов, спрашивая себя: а станет ли кучер дожидаться его? Он дал себе пять минут на принятие решения — меньше всего ему, полуслепому, хотелось застрять тут в темноте. Двигаться ему приходилось с величайшей осторожностью. Он снял свои очки — потому что сейчас любой свет был лучше, чем темнота, — и сунул их во внутренний карман пальто. Впереди он разглядел министерский экипаж, стоявший среди нескольких других. Он сошел в траву, продолжая двигаться на свет факелов. Метрах в тридцати от него двое человек направлялись к стоявшей неподалеку группе людей. Чань подобрался как мог близко по дорожке, потом сошел с нее, тихонько преодолел еще несколько метров и присел в траве так, что наверху осталась только его голова.

Двое присоединились к большой группе. Они наскоро обменялись рукопожатиями — было ясно, что эти двое припозднились, — о чем-то оживленно посовещались. Глаза Чаня понемногу привыкли к свету факелов, и он увидел какие-то блики — воду, — и то, что показалось ему поначалу непонятной тенью, понемногу обрело форму открытой лодки, причаленной к берегу канала. Траппинг и Граббе последовали за другими к чему-то похожему на телеги (Чань видел лишь верхушки колес над травой). С одной из телег стащили брезент и показали опоздавшим несколько деревянных ящиков, явно выгруженных из лодки. Лиц других людей Чань не мог разглядеть, хотя и сумел их пересчитать — шестеро. Ящики снова укрыли брезентом, завязали его, и люди стали рассаживаться по телегам. Раздался резкий удар хлыста, повозки тронулись и покатили прочь от оставшихся стоять экипажей по дороге, которая не была видна Чаню с его места.

Чань поспешил за ними, остановился на секунду у лодки, чтобы заглянуть в нее (впрочем, это ничего ему не дало), а потом — по дороге, оказавшейся не более чем тропинкой, протоптанной в траве. Он снова прикинул — что делать? Отправляться за телегами означало потерять экипаж. Но он решил продолжить преследование — в конечном счете с ним случались вещи и похуже, а тут, вполне вероятно, ему может представиться возможность выполнить его задачу. Телеги, однако, двигались быстро, и вскоре он отстал от них, остался один в темноте. Ветер по-прежнему был промозглый. Минут через тридцать он наткнулся на телеги — они были привязаны перед черным входом здания, показавшегося ему невероятно громадным, хотя он и не мог сказать, то ли это построенный в строгом стиле особняк, то ли крепость. Коробки, как и люди, исчезли…

* * *

Все еще испытывая раздражение после разговора с Аспичем, Чань вернулся в «Ратон марин» и с облегчением увидел, что все, кто присутствовал при появлении солдата, еще сидят здесь. Несколько мгновений он постоял в дверях, чтобы каждый успел взглянуть на него и чтобы он на каждый из этих взглядов ответил многозначительным кивком. После этого он обошел всех посетителей и возле стакана каждого, включая и бармена Николаса, положил золотую монетку. Это все, что он мог сделать, и если бы кто-нибудь из них начал действовать у него за спиной, то другие по меньшей мере сочли бы это нарушением соглашения, сходным с поступком Иуды. Он заказал себе еще одну чашку горького шоколада и выпил ее на улице. Ему теперь не оставалось ничего другого — только ждать, чтобы Аспич что-то предпринял, но Ноланд Аспич в лучшем случае был глуп и надеялся выиграть оттого, что кто-то другой убил его полковника, а в худшем был частью более широкого заговора, и это означало, что он с самого начала лгал Чаню. Несмотря на бумажник в кармане, Чань жалел, что ввязался в эту историю. Он сделал глоток шоколада и поморщился.

* * *

Оценив размеры дома, он понял, где находится, потому что рядом с Орандж-каналом было только одно такое здание — то, что принадлежало Роберту Вандаариффу, недавно ставшему лордом Вандаариффом, финансисту, обручение дочери которого с германским принцем (то ли Карлом-каким-то, то ли фон Карлом?) из какого-то маленького княжества наделало изрядно шуму. Чань никак не мог вспомнить полное имя принца. Заголовки такого рода он обычно лишь пробегал глазами, но теперь, разбивая стекло в тонкой входной двери и просовывая внутрь руку в перчатке, понимал, что становится незваным гостем на весьма крупном светском приеме… На чем-то вроде костюмированного бала. Он вел наблюдение, скрывшись в тени, пока не обнаружил пьяного гостя, у которого можно было без труда отобрать маску, и, обезопасив себя подобным образом (хотя для этого ему и потребовалось снять очки), отправился на поиски Траппинга. Поскольку большинство присутствующих были в черных одеяниях, найти облаченного в красный мундир полковника не составляло особого труда. Сам Чань по той же причине привлекал к себе внимание, но он вел себя уверенно, всем своим видом демонстрируя, что он здесь на самых законных основаниях. Его забавляло, что многие сразу же решали — если уж он ведет себя с таким вызывающим высокомерием, значит, прав у него больше, чем у них.

Траппинг в компании нескольких мужчин накачивался алкоголем, хотя активного участия в разговоре, похоже, не принимал. Чань не знал, входит ли в этот кружок Граббе. Вероятность этого существовала, но из-за маски сказать что-либо с уверенностью было нельзя. Чань, набравшись смелости, подошел к ним поближе и, избегая встречаться с кем-нибудь глазами, обратился к слуге за их столом — попросил у него стакан вина. Пока он стоял в ожидании, разговор смолк, и он почувствовал, что своим присутствием досаждает компании. Слуга протянул ему наполненный бокал, и Чань, сделав глоток, повернулся к ближайшему от него человеку (которым, конечно же, оказался Траппинг) и вперил в него взгляд. Траппинг кивнул и не мог сделать ничего другого, как только уставиться в ответ на Чаня. Иссеченные шрамами веки Чаня, видимые через отверстия маски, заставили Траппинга задуматься, потому что хотя он и не был уверен, не обманывают ли его глаза, но понимал: что-то с этим человеком не так. Довольно длительный визуальный контакт дал Чаню повод заговорить:

— Превосходный прием.

— Вот уж точно, — ответил полковник Траппинг.

Он перевел взгляд с глаз Чаня на его пальто, потом обозрел остальную часть его одеяния, которое казалось здесь совершенно не к месту, даже, можно сказать, было оскорбительным. Чань посмотрел на свое облачение, снова поймал взгляд Траппинга и, фыркнув, усмехнулся.

— Пришлось явиться прямо с дороги. Ехал несколько дней подряд. Не мог же я позволить себе опоздать — вы меня понимаете?

— Конечно, — кивнул Траппинг.

Ответ вроде бы удовлетворил его, но он с какой-то беспомощностью смотрел через плечо Чаня в том направлении, куда решила удалиться его компания, чтобы продолжить разговор.

— Что вы пьете? — спросил Чань.

— Кажется, то же, что и вы.

— Неужели? И вам нравится?

— Да, превосходное вино.

— Пожалуй. Наверно, другого и быть не могло, а? Давайте-ка выпьем за нашего хозяина.

Чань прикоснулся своим бокалом к бокалу Траппинга, выпив содержимое и вынудив Траппинга сделать то же самое. Прежде чем он успел шевельнуться, Чань выхватил у него бокал и протянул слуге, громко потребовав еще вина. Когда слуга наклонился, наливая вино, а Траппинг подыскивал предлог, чтобы оставить Чаня и воссоединиться со своей компанией, Чань ловко сыпанул на ноготь большого пальца щепотку белого порошка и, принимая от слуги бокал Траппинга, провел пальцем по его кромке. Потом он протянул бокал Траппингу, и они снова выпили вместе — губы Траппинга коснулись бокала в том месте, где Чань оставил порошок. После этого Чань с такой же неожиданностью, как и появился, кивнул Траппингу И вышел из комнаты — он собирался незаметно понаблюдать, как будет действовать порошок.

* * *

Но с этого момента все пошло наперекосяк. Группа мужчин (спутники Граббе?) наконец заявилась за Траппингом и, отделив его из группы, которая, как предполагал Чань, являлась семейством Ксонков, увела в угол комнаты и дальше за дверь, по сторонам которой будто случайно, а на самом деле явно в качестве охранников стояли двое людей. Чань увидел, как его жертва исчезла за дверью, оглянулся в поисках какого-нибудь другого выхода, встретился взглядом со спутницей Шарлотты Ксонк, которая мгновенно отвернулась, правда недостаточно быстро. Он направился прочь из главного зала, чтобы не привлекать без необходимости к себе внимания. Прошло минут тридцать, прежде чем он, прячась от слуг, гостей и возрастающего, как ему казалось, числа лиц, косящихся на него с подозрением, оказался в длинном, отделанном мрамором коридоре с рядами дверей по сторонам. Это было точным отражением той нелепой ситуации, в которой он оказался, и подтверждало полный провал его решения войти сюда, чтобы разобраться с Траппингом. Траппинг к этому времени уже должен был бы умереть, а вместо этого, вероятно, с тяжелой головой говорил себе, что, наверно, перебрал вина. Чань дал ему яду лишь столько, сколько нужно было, чтобы сделать его сговорчивым (предполагая заманить его в сад), но, как выяснилось, это была лишь еще одна ошибка. Он пошел по коридору, проверяя на ходу двери. Большинство были закрыты. Он прошел уже, наверно, половину коридора, когда увидел впереди — в дальнем конце — толпу, спускающуюся по винтовой лестнице с галереи наверху. Он поспешил к ближайшей двери. Она оказалась незапертой, и он, проскользнув внутрь, закрыл ее за собой.

На полу лежал Траппинг, мертвый, с каким-то клеймом на лице (ожогом? шрамом?), но никаких очевидных причин смерти Чань не обнаружил — ни раны, ни крови, ни оружия, ни даже еще одного бокала вина, которое могло быть отравлено. Траппинг еще не успел остыть. Он умер совсем недавно — не больше тридцати минут назад. Чань остановился над телом и вздохнул. Перед ним был тот результат, который ему и требовался, однако получился он каким-то гораздо более сложным и тревожным путем. Именно тогда он и обратил внимание на запах — то ли медицинский, то ли механический, но явно посторонний в этой комнате. Он снова наклонился, чтобы пошарить в карманах Траппинга, но тут раздался стук в дверь. Чань немедленно встал и тихо прошел в следующую комнату, а оттуда в поисках места, где можно было бы укрыться, — в ванную. Он обнаружил, что служебная дверь, так же как и дверь из коридора, была не заперта, услышал чей-то голос, звавший полковника Траппинга по имени. Чань осторожно, беззвучно закрыл за собой дверь, когда раздался хрипловатый мужской голос, зовущий на помощь.

Пора было выбираться из дома. Узкий темный коридор вывел его к странному человеку в комнате — недовольному, докучливому существу среди уже знакомых Чаню ящиков. Человек при появлении Чаня развернулся и открыл рот, собираясь закричать. Чань двумя шагами преодолел разделявшее их расстояние и ударил его по лицу. Человек рухнул на стол. Прежде чем тот успел подняться, Чань ударил его еще раз — по затылку. Человек стукнулся о столешницу и съехал на пол, тщетно пытаясь замедлить падение руками и недоуменно разинув рот. Чань быстро кинул взгляд на ящики — все они вроде были пусты, однако времени разбираться у него не было. Он нашел следующую дверь и оказался в коридоре, отделанном зеркальными панелями. Он посмотрел вдаль и понял, что коридор этот, скорее всего, ведет к главному входу, что его ни в коем случае не устраивало. Он увидел дверь по другую сторону коридора. Оказалось, что она заперта, но он принялся выбивать ее каблуком и добился своего — дерево вокруг замка растрескалось, и он, нажав на дверь плечом, открыл ее. В этой комнате было окно. Он схватил стул и швырнул его в стекло — то со звоном разбилось. За его спиной раздались шаги, и он, выбив осколки стекла из рамы, выпрыгнул наружу. Охнув, он приземлился на усыпанную гравием землю и побежал.

* * *

Преследователи не особо пытались догнать его — ведь он был полуслеп да к тому же бежал в темноте, а потому любая серьезная попытка схватить его должна была увенчаться успехом. Поняв, что преследование прекратилось, Чань перешел на шаг. У него было общее представление о том, где он находится относительно берега моря, и потому направился в другую сторону и скоро вышел к рельсам, которые вывели его к станции. Оказалось, что это «Орандж-канал» — конечная остановка. Он сел в стоявший на путях поезд, — порадовавшись, что тут оказался поезд, — и так и сидел, пока состав не тронулся, пока не начался его обратный путь, посредине которого состоялась его встреча с пережившей какое-то жуткое приключение Персефоной.

* * *

Он закончил пить свой шоколад в «Ратон марин» и положил на стол еще одну монетку. Чем больше беспокоился он о событиях предыдущего дня и ночи, тем больше корил себя за глупые импульсивные действия, ведь сообщений о смерти Траппинга так и не поступало. Он был не прочь погрузиться в долгий сон — хоть на несколько дней в опиумокурильне. Но вместо этого он заставил себя отправиться в Библиотеку. Если там ему удастся узнать, втянут ли в это дело каким-то образом лорд Роберт Вандаарифф или немецкий принц, его будущий высокопоставленный зять, и понять, каким образом они связаны с Ксонком или Граббе или даже с самим Траппингом, тогда он смог бы с чистой совестью погрузиться в забвение.

Он поднялся по парадной лестнице, миновал сводчатый вестибюль, кивнув швейцару, и зашагал дальше — в главный читальный зал на втором этаже. Войдя, он увидел хранителя, который ему и был нужен, — Шиаринга, отвечавшего за информацию по финансам; тот разговаривал с какой-то женщиной. Когда Чань приблизился, этот невысокий сварливый человечек повернулся с улыбкой на лице и показал на него пальцем. Чань остановился, а женщина — он сразу же увидел, как она красива, — повернулась, чуть присела в поклоне и направилась к нему. Ее черные волосы, собранные сзади, волной ниспадали ей на плечи. На ней была жакетка из черной шерсти, не доходившая до ее осиной талии и надетая поверх платья красного шелка с китайской вышивкой. В одной руке она держала небольшую черную сумочку, в другой — веер. Она остановилась в нескольких шагах от него, и он заставил себя (скользнув взглядом по ее бледному горлу и ярко-красным губам) посмотреть ей в глаза, которые необыкновенно серьезно смотрели на него.

— Мне сказали, что вас зовут Чань, — сказала она.

— Можете называть меня так. — Это был его обычный ответ.

— А меня можете называть Розамондой. Мне рекомендовали вас как человека, который может помочь мне в одном деле.

— Понятно. — Чань бросил взгляд на Шиаринга, который таращил на них глаза, как дебильный ребенок; Шиаринг проигнорировал взгляд Чаня — он, светясь, смотрел в спину женщины. — Если вы пройдете со мной, то мы сможем поговорить в более приватной обстановке.

Он провел ее на третий этаж в зал географических карт, в котором редко бывали посетители, даже куратор этого отдела здесь появлялся нечасто — большую часть времени он проводил, попивая джин среди стеллажей. Чань подвинул стул, предлагая женщине сесть, — и она села с улыбкой. Он предпочел стоять, лишь оперся на стол, встав лицом к ней.

— Вы всегда носите в помещении черные очки? — спросила она.

— Привычка, — ответил он.

— Должна признаться, что она действует мне на нервы. Надеюсь, что не обидела вас.

— Конечно нет. Однако я останусь в них. По медицинским показаниям.

— Ах так! Понятно.

Она улыбнулась и оглядела комнату. Свет поступал сюда через ряд высоко расположенных окон на фасаде. Хотя день и стоял серый, в помещении было достаточно светло, словно оно располагалось куда выше над землей, чем на высоте третьего этажа.

— Кто вас направил ко мне?

— Что, простите?

— Кто вас направил ко мне? Вы же понимаете, что человек моей профессии не принимает людей без рекомендаций.

— Конечно. Интересно, у вас много клиентов среди женщин?

Она снова улыбнулась. В ее речи слышался небольшой акцент, но какой — он не мог определить. Да и на его вопрос она не ответила.

— У меня много разных клиентов. Но кто вам меня рекомендовал? Я спрашиваю об этом в последний раз.

* * *

Женщина улыбалась. Чань почувствовал, как предупредительно запульсировала жилка у него на затылке. Ситуация, как и женщина, была вовсе не такой, какой могла показаться. Он знал это наверняка и сосредоточился на этом знании, но в то же время был заворожен ее фигурой, необыкновенной аурой, излучаемой ею. Смех у нее был низкий, напоминавший красное вино, она прикусила губку — она изображала из себя девочку и изо всех сил сверлила его своими фиолетовыми глазами, словно насаживая его, как насекомое, на булавку. У него возникло впечатление, что ей это удалось.

— Мистер Чань — или лучше называть вас Кардинал? Ваше имя — меня оно позабавило, потому что я была знакома с кардиналами; я ведь выросла в Равенне. Вы когда-нибудь бывали в Равенне?

— Нет. Но я слышал о равеннских мозаиках.

— Мозаики там великолепны. Такой насыщенный цвет, вы и представить себе не можете… Если вы слышали о них, то непременно должны туда поехать, потому что иначе вас будет преследовать мысль о том, что вы их не видели. — Она снова рассмеялась. — А после того как вы их увидите, мысль о них будет преследовать вас еще сильнее! Но, как я уже сказала, кардиналов я повидала достаточно, по правде говоря, мой кузен — который мне всегда не нравился — занимал этот пост, а потому мне приятно видеть человека вроде вас, который называет себя таким именем. Поскольку, как вам известно, я подозрительно отношусь к личностям, наделенным таким могуществом.

— Мне ничего о вас не известно.

Прошло еще мгновение, и Чань еще острее стал ощущать свою помятую рубашку, грязные сапоги, небритое лицо, вся его жизнь входила в непреодолимое противоречие с очаровательной легкостью, чтобы не сказать необыкновенным изяществом, этой женщины.

— Вы так и — простите мою настойчивость — не сказали мне…

— Конечно не сказала, нет, а вы так терпеливы. Мне назвал ваше имя и сказал, где вас можно найти, мистер Джон Карвер.

Карвер был юристом; прошлым летом он через нескольких посредников вышел на Чаня, чтобы тот разыскал человека, от которого забеременела его дочь. Дочь перенесла аборт, на котором настоял ее отец — суровый прагматик, но с тех пор ее не видели в обществе, судя по всему, операция оказалась нелегкой, что еще больше вывело Карвера из равновесия. Чань нашел этого человека в портовом борделе и не без ущерба для его здоровья (тот, поняв что к чему, оказал серьезное сопротивление) доставил в загородный дом Карвера. Он оставил Карвера перед лежащим на ковре связанным беглым любовником и не очень озадачивался дальнейшим развитием событий.

— Понятно, — сказал он.

Было маловероятно, чтобы кто-либо связал его имя с именем Карвера, если бы только последний не позаботился об этом сам.

— Мистер Карвер составил для меня несколько контрактов и завоевал мое доверие.

— Что, если бы я дал вам понять, что никогда не встречал и не знал никакого Джона Карвера?

Она улыбнулась.

— Именно этого я боялась. Тогда мне пришлось бы обратиться за помощью к кому-нибудь другому.

Она замолчала, ожидая его ответа. Теперь он должен был решить, станет она его клиенткой или нет. Она ясно понимала необходимость соблюдать осмотрительность, явно была богатой, а ему определенно требовалось рассеяться, отвлечься от неулаженного дела Артура Траппинга. Он переступил с ноги на ногу и, подпрыгнув, уселся на столешницу, а потом наклонился к женщине.

— Мне очень жаль, но поскольку я не знаю мистера Карвера, то, по всему, не могу принять вас в качестве клиента. Однако, будучи человеком добросердечным и учитывая, что вы проделали немалый путь, чтобы встретиться со мной, я могу выслушать вашу историю и в ответ предложить вам наилучший совет, какой смогу придумать, если вас это устроит.

— Я буду вашей должницей.

— Вовсе нет.

Он позволил себе в ответ нечто вроде улыбки. По крайней мере, пока они понимали друг друга.

— Прежде чем я начну, — сказала она, — вам нужно делать заметки?

— Как правило — нет.

Она улыбнулась.

— В конечном счете ситуация довольно простая, и, если я не могу найти ее решения, она, на мой взгляд, вовсе не является неразрешимой для человека, владеющего определенными приемами. Пожалуйста, остановите меня, если я буду говорить слишком быстро или вам покажется, что я что-то упустила. Вы готовы?

Чань кивнул.

— Прошлой ночью в загородном доме лорда Вандаариффа давался прием в честь обручения его единственной дочери с принцем Карлом-Хорстом фон Маасмарком — вы наверняка слышали об этих людях и можете оценить степень важности этого события. Я была приглашена, хотя на самом деле мы не слишком близко знакомы с Лидией. Прием был костюмированный — приглашенные явились в масках. Это важно, как вы поймете позднее. Вы когда-нибудь бывали на костюмированных балах?

Чань покачал головой. Предупреждающее пульсирование в затылке теперь распространилось на весь его позвоночник.

— Я люблю маскарады, но они вызывают у меня неприятное ощущение, потому что в масках люди позволяют себе выходить за рамки принятых в обществе норм, в особенности на таких больших собраниях и в таких огромных домах. Анонимность может создать ощущение безнаказанности, и, откровенно говоря, тут может произойти что угодно. Уверена, что дальнейших объяснений не требуется.

Чань снова покачал головой.

— Сопровождал меня в тот вечер… наверно, его можно назвать другом семьи… Он немного старше меня, в душе он хороший человек, но слабый, что стало причиной его деградации — пьянство, азартные игры и глупая неосмотрительность в связях, но тем не менее ради старой семейной дружбы и присущей ему искони — во что я верю всей душой — внутренней доброты я решила попытать счастья и со своей стороны приложить усилия к тому, чтобы вернуть его в приличное общество. Такое мероприятие, видите ли, невозможно провести безукоризненно. Дом велик, и гостей было много — и в таком месте (даже в таком месте) появляются люди, которым там, прошу прощения за каламбур, вовсе не место; приходят без приглашения, без должного уважения, без каких-либо иных намерений, кроме поиска личной выгоды.

Чань согласно кивнул, прикидывая, в какой именно момент ему следует пуститься наутек и сколько ее сообщников, возможно, ждут его внизу на лестнице.

— Потому что… — Голос ее сорвался, в уголках глаз появились слезы.

Она открыла сумочку и принялась рыться в ней в поисках платка. Чань знал, что ему следовало бы предложить ей свой, но он также знал, в каком состоянии тот находится, а потому не стал это делать. Она нашла наконец платок и промокнула нос и глаза.

— Простите меня. Это случилось так внезапно. Вы, наверно, довольно часто сталкиваетесь с людьми, находящимися в отчаянии?

Он кивнул. В отчаянии, причиной которого был он сам… но вдаваться в эти подробности он не счел нужным.

— Наверно, это ужасно, — прошептала она.

— Ко всему привыкаешь.

— Может быть, это-то и хуже всего. — Она сунула платок назад в сумочку. — Извините. Позвольте, я продолжу. Так вот, прием был очень большой, и нужно было говорить со множеством людей кроме Лидии и принца Карла-Хорста, а потому я была почти все время занята. Вечер продолжался, и тут я вдруг заметила, что моего сопровождающего уже некоторое время рядом со мной нет. Я принялась его искать, но его нигде не было. Мне удалось заручиться помощью общих друзей, и мы как могли осторожно принялись обыскивать соседние помещения, думая, что он, может быть, выпил лишнего и уснул. Но оказалось, мистер Чань — Кардинал… что он убит. Поговорив с другими гостями, я пришла к убеждению, что мне известна личность убийцы. И я хочу — мне бы хотелось, если бы вы взялись за такую работу, — чтобы вы нашли этого человека.

— И выдал его властям?

— Выдали его мне. — Она, не дрогнув, выдержала его взгляд.

— Понятно. И что это за человек?

Он шевельнулся, готовый в любое мгновение прыгнуть на нее. Приставив бритву к ее горлу, он смог бы пройти сквозь строй ее соучастников, сколько бы их ни было.

— Молодая женщина. Небольшого роста, каштановые вьющиеся волосы, светлая кожа, хорошенькая, но простоватая на вид. На ней были зеленые сапожки и черный дорожный плащ. Судя по тому, каким образом был убит мой друг, она чуть не вся должна была быть перепачкана кровью. Назвалась она Изобела Гастингс, но это явная ложь.

* * *

После этого он задал ей ряд вопросов, но мысли его отчасти были заняты другим — он пытался осмыслить это совпадение. Розамонда больше ничего не могла сказать об этой женщине — предположительно та была проституткой высокого полета, иначе непонятно, как бы она могла так легко попасть в дом, но Розамонда понятия не имела, как та появилась и каким образом исчезла. Она спросила — чтобы иметь представление, — какую плату он обычно берет за свои услуги. Он назвал сумму и сказал, что на тот гипотетический случай, если он примет ее предложение, им нужно договориться о месте, где можно будет встретиться. Она оглянулась и сказала, что Библиотека прекрасно подходит для таких встреч, а письмо для нее можно оставить в отеле «Сент-Ройял». С этими словами она поднялась — Чань встал вместе с ней — и протянула ему руку. Он чувствовал себя полным кретином, но ничего не мог с собой поделать — нагнулся и поцеловал ее запястье. Он не двинулся со своего места — наблюдал, как она уходит, и порывистые движения ее удаляющейся фигуры вполне отвечали его мятущимся мыслям.

* * *

Прежде всего он отправил письмо Джону Карверу, прося его подтвердить, что адвокат действительно рекомендовал его оказавшейся в трудном положении молодой женщине. Теперь ему нужно было поесть. В последний раз он ел день назад — пирог с мясом на площади Святой Изобелы — и сильно проголодался. В то же время, спускаясь по мраморным ступеням у парадного подъезда библиотечной лестницы на улицу, он не мог отделаться от подозрения, что его тайны раскрыты. Он прошел два квартала на запад по направлению к площади с кварталом магазинов, остановился у нового киоска, делая вид, что разглядывает газету. Из Библиотеки за ним, похоже, никто не шел, но это ничего не значило — если он имеет дело с людьми искушенными, они могут поджидать его в любом из посещаемых им мест или в доходном доме, где он снимает комнату. Он положил газету и протер глаза.

В продовольственной палатке он купил еще один мясной пирог — на еду он особо не тратился — и кружку пива. Он быстро покончил с едой и пошел дальше. Было около четырех часов, но он уже чувствовал, что день клонится к сумеркам, а ветер набирает вечернюю промозглость. Насколько он оценил ситуацию, у него было три непосредственные возможности: во-первых, вернуться в «Ратон марин» и ждать письма от Аспича или Карвера; во-вторых, начать наблюдение за отелем «Сент-Ройял», чтобы разузнать как можно больше о новой клиентке, начиная с ее настоящего имени; а в-третьих, начать посещение борделей. Он улыбнулся — выбор в конечном счете довольно простой.

Вообще-то отправиться по борделям было вполне резонно, потому что там в это время как раз начинался рабочий день, и шансы собрать информацию сейчас были выше, чем в другое время. Начать можно было с имени Изобелы Гастингс — даже если оно и было выдуманным. Чань знал, что люди склонны привыкать к своим псевдонимам и, воспользовавшись фальшивым именем раз, наверняка прибегают к нему снова; если же она назвала свое настоящее имя, тогда задача облегчалась еще больше. Он вернулся к реке, в больное сердце старого города. Сначала он хотел наведаться в самый дешевый из домов терпимости, прежде чем туда набьются клиенты. Этот дом был известен как «Нижний шлюз», потому что располагался на берегу, но еще и в шутку (потому что никаких шлюзов в городе не было) — с намеком на ту часть тела местных шлюх, к которой чалились посетители. Бордель этот предназначался для моряков, и персонал его менялся с ужасающей скоростью, но если вы искали кого-то нового, то начинать нужно было оттуда. «Нижний шлюз» притягивал к себе всю грязь и мусор города.

Шествуя по улице, он пожалел, что оставил газету — придется найти другую, — ведь теперь, когда ему нужно провести расследование, связанное с этим новым убийством, даже самое отдаленное упоминание об исчезновении спутника Розамонды по меньшей мере дало бы ему имя этого человека. Вторая смерть во владениях Роберта Вандаариффа во время приема по такому важному случаю определенно должна была укрепить финансиста в желании сохранить случившееся в тайне, хотя Чань и спрашивал себя, как долго это удастся в отношении смерти Траппинга. Что касается этого второго, то Чань понимал: даже если Розамонда не соврала ему, то рассказала лишь часть истинной истории. Об этом ему говорили его собственные воспоминания о Персефоне (ему это имя нравилось больше, чем Изобела), увиденной им в поезде. Но расследование дела Розамонды (как уж ее там звали на самом деле?) означало также распутывание интриги вокруг Траппинга, ведь он получит новую информацию о доме, гостях, собрании, всех прочих обстоятельствах. Но об этом она ему ничего не сказала — только о женщине, которую хотела найти. Он на ходу раздраженно цокнул языком, понимая, что раньше или позже ему придется тщательно запутать свои следы и чем скорее он приступит к этому, тем лучше.

* * *

Когда он добрался до места, Даггинг-лейн все еще была пуста. Он вышел к задней стороне дома, фасад которого был обращен к реке, что позволяло легко избавляться от скандалистов или неплатежеспособных клиентов, вышвыривая их через черный ход. Перед небольшой деревянной дверью, яркая желтая краска которой выделялась на улице, где доминировали грязный кирпич и траченное временем дерево, стоял здоровенный вышибала. Чань подошел к нему и поздоровался кивком. Человек узнал его и кивнул в ответ. Он три раза стукнул в дверь своим огромным кулаком. Дверь открылась, и Чань вошел в маленький коридор, устланный дешевым ковром и освещенный керосиновым фонарем, а не газом. Другой, крупного сложения человек, потребовал у Чаня его трость, Чань подчинился, и тот с наторелой ухмылкой предложил ему пройти в боковой зал через дверь со стеклярусной занавеской. Чань помотал головой.

— Нет, мне нужно поговорить с миссис Уэллс, — сказал он. — За время я заплачу.

Человек обдумал услышанное и прошел за занавеску. Спустя короткое время, которое Чань провел, разглядывая дешевенькую литографию в рамочке на стене (иллюстрация интимной жизни китайских акробатов), человек вернулся и провел его через зал — мимо трех диванов, на которых сидели полуодетые размалеванные женщины, все выглядевшие одинаково юными и одинаково испорченными в сумеречном болезненном свете; все они, казалось, скучали, одни почесывались, а другие хрипло кашляли в платки, — в личную комнату миссис Уэллс, где эта женщина сидела рядом с камином, в котором потрескивал огонь, держа на коленях бухгалтерскую книгу. Она была седая и худая, а со своими подопечными обходилась с деловитой и равнодушной жестокостью — как фермер со скотиной. Она подняла на него глаза:

— Сколько вам потребуется времени?

— О, я уверен, что недолго.

— И сколько вы собираетесь заплатить?

— Вот.

Он залез в карман и вытащил оттуда смятую купюру, более крупную, чем стоила подобная услуга, но риск для него лично в этом деле был выше обычного, а потому он не стал скупиться. Он уронил банкноту на ее гроссбух и сел на стул против нее. Миссис Уэллс взяла деньги и кивнула громиле, все еще стоящему в дверях. Чань слышал, как этот человек уходит, но взгляда от женщины не оторвал.

— Не в моих правилах предоставлять информацию о клиентах… — начала она.

Зубы ее, когда она говорила, клацали — немалое их число было из фарфора, контрастировавшего с жутковатым цветом еще остававшихся у нее во рту настоящих зубов. Чань забыл, как это выводило его из себя прежде. Он поднял руку, останавливая ее.

— Меня не интересуют ваши клиенты. Я ищу женщину. Она почти наверняка шлюха, и, возможно, вы ее знаете, хотя и не факт, что она работала у вас непосредственно.

Миссис Уэллс неторопливо кивнула. Чань не знал, как отнестись к этому ее жесту, но, поскольку она не сказала ни слова, он продолжил:

— Ее зовут, может быть, — или, может, это она себя так называет, — Изобела Гастингс. Маленькая, волосы каштановые, вьются. Что могло броситься в глаза больше всего — сегодня утром на ней было черное пальто, и ее лицо, волосы, вся она в буквальном смысле была перепачкана засохшей кровью. Я полагаю, что такая девица, вернувшись в ваш дом — в любой дом — в подобном виде, хотя в этом и нет ничего из ряда вон выходящего, не осталась бы незамеченной.

Миссис Уэллс ничего не ответила.

— Миссис Уэллс?

Миссис Уэллс по-прежнему хранила молчание. Ловким движением, прежде чем она успела захлопнуть свой гроссбух, Чань метнулся вперед и ухватил купюру. Она удивленно подняла на него глаза.

— Я рад заплатить за то, что вам известно, но не за то, чего вы не знаете.

Она улыбнулась неторопливой и нарочитой улыбкой, напомнившей обнажаемый клинок.

— Прошу прощения,Кардинал. Я просто задумалась. Я не знаю девушки, о которой вы говорите, и ни одна из моих не являлась сегодня в таком виде. Я бы наверняка знала об этом и наверняка потребовала бы объяснений.

Она замолчала, улыбаясь. Но по ее глазам он видел — ей есть что сказать еще. С улыбкой он вернул купюру, она взяла ее, засунула в свой гроссбух наподобие закладки и захлопнула книгу. Чань ждал. Миссис Уэллс хохотнула каким-то особенно неприятным смехом.

— Да, миссис Уэллс?

— Нет, ничего, — ответила она. — Просто вы уже третий, кто интересуется этой девицей.

— Неужели?

— Да-да.

— Позвольте спросить, кто были двое других?

— Чего ж не спросить?

Она улыбнулась, но не сделала больше ни одного движения — безмолвное требование увеличить сумму. Чань был взбешен. Ведь он уже заплатил ей больше, чем следовало, но, если он полоснет ее бритвой, ему придется иметь дело с двумя громилами.

— По-моему, я поступил с вами по справедливости, миссис Уэллс… разве нет?

Она снова хохотнула, выставив вперед зубы.

— Да, Кардинал, по справедливости, и я уверена, так будет и впредь. Те, другие, были не столь… почтительны. А потому я скажу вам, что первая появилась сегодня утром — молодая дама, сказавшая, что она сестра этой девицы, а второй — всего час назад, человек в форме, военный.

— В красной форме?

— Нет-нет, в черной. Он был весь в черном.

— А женщина, — он попытался представить себе Розамонду, — высокая? Черные волосы? Фиолетовые глаза? Красивая?

Миссис Уэллс покачала головой.

— Нет, не черные. Светло-каштановые. И довольно хорошенькая… вернее, была бы хорошенькой, если бы не ожоги на лице. — Миссис Уэллс улыбнулась. — Вокруг глаз. Такое несчастье. Зеркала души, вы же понимаете.

* * *

Чань поплелся назад в «Ратон марин», кипя от ярости. Добро бы он еще узнал, что он один из нескольких интересующихся этой женщиной, но то, что он сам в этом деле подвергается страшной опасности (независимо от того, убил он Траппинга или нет, его вполне могли за это повесить), вдвойне выбивало его из колеи. Его одолевали подозрения. Когда он добрался до «Ратон марин», было почти темно. От Джона Карвера никаких известий не поступало. Он не был еще готов напрямую обратиться с вопросом к своей клиентке и потому направился по следующему наиболее вероятному адресу — рядом со зданием суда. Этот дом был известен под названием «Вторая скамья», находился не очень далеко и в гораздо более безопасной части города. По дороге он приводил в порядок свои мысли.

Заставив себя разделить части на составные элементы, он вынужден был признать: нет ничего странного в том, что миссис Уэллс не знает его Персефоны. Когда он видел ее в поезде, у него возникло ясное впечатление, что зрелище, которое она являла собой, было какое-то нарочитое, что ее состояние (каким бы откровенным оно ни казалось и какие бы события ни предшествовали ее появлению в вагоне поезда) не было для нее делом обычным. Ее кудрявые волосы, пусть растрепанные и заляпанные кровью, несомненно, знали уход, может, даже гребень служанки. А это подразумевало «Вторую скамью» или даже еще один дом, который был у него на уме, — «Старый замок». В этих заведениях клиентам более высокого пошиба предлагались соответственно и более высокого пошиба шлюхи. Каждый из этих домов представлял собой окно в тот или иной уровень городского рынка, на котором покупалась и продавалась плоть. Сам Чань мог наведываться в «Замок», только если приводил себя в порядок и имел в кармане достаточно наличности, но при всем при том был вхож туда лишь благодаря тому, что в свое время оказал кое-какие услуги управляющей этим заведением. А «Нижний шлюз» был столь низкопробен, что неизбежно возникал вопрос: каким образом двое других, интересовавшихся его вчерашней знакомой, обнаружили это заведение или надумали отправиться туда? Что касается военного, это он еще мог понять, но женщина — ее сестра? У женщины было не так уж много способов узнать о существовании этого заведения, потому что «Нижний шлюз» был практически неизвестен среди городских обывателей. Тот факт, что об этом доме было известно Розамонде, вызывал у него не меньшее удивление, чем если бы он получил личное послание от папы римского. Но эти двое других так или иначе знали о «Нижнем шлюзе». Кто были такие и кому служат? И кто эта женщина, которую они все ищут?

Ничто не подтверждало историю его клиентки о несчастном убитом друге, который никак не мог быть этакой невинной овечкой — наверняка с ним были связаны какие-то другие проблемы (наследство? титул? преступление?), и обо всех них она ни словом не обмолвилась во время их разговора. Чань снова мысленно вернулся в поезд, заглянул в эти непроницаемые серые глаза. Кого он видел перед собой — убийцу или свидетеля? А если она и убила, то злонамеренно или защищаясь? Каждая из этих возможностей изменяла мотивы тех, кто ее искал. То, что никто из них не обратился в полицию (даже если по настоятельному и категорическому требованию Роберта Вандаариффа), отнюдь не свидетельствовало об их благих намерениях.

* * *

Не то чтобы благие намерения были естественной составляющей жизни Чаня. Обычно из всех борделей он предпочитал «Вторую скамью», хотя и объяснялось это не какими-то особыми достоинствами дома, а желанием за разумные деньги подстраховаться от опасности подхватить какую-нибудь заразу. Тем не менее он был знаком с персоналом и нынешним управляющим — жирным потным человеком с бритой головой; звали его Юргинс, он носил на пальцах большие кольца — Чаню всегда казалось, что именно так и должен выглядеть современный придворный евнух. Юргинс напускал на себя улыбчивое выражение, хотя, как только речь заходила о деньгах, эта маска слетала с его лица и возвращалась на свое место лишь после того, как ненасытная жажда денег отходила на второй план. А поскольку многие клиенты заведения принадлежали к деловой или юридической сфере, подобные хищные манеры оставались незамеченными или по меньшей мере не рассматривались как нечто оскорбительное.

После того как Чань обменялся несколькими негромкими словами с человеком у дверей, его провели в комнату Юргинса, увешанную коврами и освещаемую хрустальными лампами, лучи которых играли всеми цветами радуги; воздух здесь был так насыщен благовониями, что даже Чаню эта атмосфера показалась гнетущей. Юргинс сидел за своим столом; он знал Чаня слишком хорошо, а потому принимал его с глазу на глаз, но не закрывая двери, чтобы телохранитель мог услышать призыв о помощи. Чань сел на стул против него и вытащил из кармана купюру. Он подержал ее так, чтобы Юргинс понял, о чем идет речь. Тот не мог сдержаться — его пальцы непроизвольно застучали по столешнице.

— Что мы можем для вас сделать, Кардинал? — Он кивнул, глядя на банкноту. — Просьба о чем-нибудь необыкновенном? О чем-нибудь… экзотическом?

Чань выдавил из себя улыбку.

— Дело у меня простое. Я ищу женщину, которую, может быть, зовут Изобела Гастингс; она, возможно, прибыла сюда — или в другое подобное заведение — сегодня рано утром в черном пальто и вся измазанная кровью.

Юргинс задумчиво нахмурился, кивнул.

— Так вот, я ее ищу.

Юргинс кивнул еще раз. Чань встретился с ним взглядом и нарочито улыбнулся. Естественный угоднический импульс заставил Юргинса улыбнуться в ответ.

— А еще, — Чань сделал многозначительную паузу, — меня интересуют те двое, что уже расспрашивали вас о ней, без толку отнимая ваше драгоценное время.

Юргинс буквально расплылся в улыбке.

— Ясно. Все совершенно ясно. Вы умный человек — я всегда это говорил.

Чань язвительно уставился на него, услышав этот комплимент.

— Полагаю, это были мужчина в черной форме и женщина — хорошо одетая, с каштановыми волосами и… ожогом странной формы вокруг глаз. Я не ошибся?

— Ничуть! — Юргинс ухмыльнулся. — Он сегодня с утра пришел — разбудил меня! А она немного спустя после ленча.

— И что же вы им ответили?

— Увы, но то же самое, что буду вынужден сказать вам. Это имя мне ничего не говорит. И я ничего не знаю об окровавленной женщине — ни в этом и ни в каком другом доме. Мне очень жаль.

Чань наклонился вперед и уронил банкноту на стол.

— Это не имеет значения. Я и не думал, что вы знаете. Расскажите мне о двух других.

— Все как я вам уже говорил. Мужчина — какой-то офицерский чин. Я не очень разбираюсь во всех этих военных премудростях, вероятно вашего возраста, довольно-таки настойчивый грубиян, вел себя так, будто я ему подчиняюсь, если вы меня понимаете. Женщина сказала, что эта девица приходится ей сестрой, довольно миленькая, вот только эти шрамы, как вы уже сказали. Но при всем при том встречаются мужчины, которые находят в таких вещах изюминку.

— А как их зовут… вернее, как они представились?

— Офицер назвался майор Блэк. — Юргинс ухмыльнулся — имя явно было вымышленное. — Женщина представилась как миссис Марчмур. — Он усмехнулся с похотливым выражением на лице. — Я был бы рад предложить ей работу, если бы не ее затруднительное положение — пропажа родственницы и все такое.

* * *

«Вторая скамья» и «Старый замок» находились на противоположных сторонах северного берега, и Чань, направляясь в «Замок», оказался так близко к «Ратон марин», что решил заглянуть туда — узнать, не прислал ли Карвер весточку. Никаких писем для Чаня не приходило. Это было не похоже на Карвера, который воображал себя такой важной персоной, что при нем всегда были посыльные и курьеры — и уж обязательно вечером. Возможно, Карвер находился за городом, а это значило, что Розамонда вряд ли могла получить от него рекомендации в промежутке времени между вчерашним вечером и сегодняшним утром. Вероятность этого, однако, оставалась, и потому он пока решил не думать об этом. Он выудил из Юргинса еще кое-какие подробности о форме офицера — серебряные нашивки и странный полковой значок с изображением волка, глотающего солнце, — и мог вернуться в Библиотеку, прежде чем ее двери закроются на ночь. Но он решил, что ему важно посетить «Замок». В том маловероятном случае, если он обнаружит какие-нибудь полезные сведения, он хотел получить их как можно скорее — майор и сестра либо уже побывали, либо все еще находились там. Он сможет легко установить полк и личность офицера утром, если нужда в этом еще сохранится.

Выйдя из «Ратон марин», он остановился и постарался как можно объективнее оценить свое одеяние. Выглядел он никудышно, и ему нужно было побыстрее добраться до дома, чтобы переодеться. В «Замок» всяких там с улицы не пускали, и если в его планы входило поговорить с управляющей, выглядеть он должен наилучшим образом. Он чертыхнулся — задержка была совсем некстати — и быстро пошел по темной улице. Теперь больше людей, чем прежде, кивали, приветствуя его, или просто делали вид, что его не существует, что было обычно для этой части города. Чань добрался до своей двери, вытащил ключ из кармана, но, когда попытался вставить его в скважину, обнаружил, что замок сдвинут со своего места. Он встал на колени и принялся разглядывать его. Дерево у дверной ручки было расщеплено сильным ударом. Он легонько толкнул дверь, и она распахнулась с обычным скрипом.

Чань осмотрел пустую, плохо освещенную лестницу. В здании царила тишина. Он постучал в дверь хозяйки своей тростью. Миссис Шнайдер была большой любительницей джина, хотя в такое время обычно еще не допивалась до бесчувствия. Он подергал за ручку — дверь была заперта. Он постучал еще раз, выругал — в который уже раз — женщину и повернулся к лестнице. Шел он быстро, беззвучно, держа перед собой наготове свою трость. Его комната находилась наверху, и у него вошло в привычку, проходя по каждой лестничной площадке, бросать взгляд в коридор. Сегодня все двери были закрыты, а обитатели дома за ними помалкивали. Может быть, замок был сломан одним из жильцов, у которого застрял ключ в скважине? Такое не исключалось, но природная подозрительность Чаня не успокоилась, пока он не добрался до площадки шестого этажа… и увидел, что его дверь распахнута.

Быстрым движением Чань вытащил рукоятку из своей трости, обнажив длинный обоюдоострый кинжал, а трость перехватил другой рукой — он в любую минуту мог воспользоваться этой полированной дубовой палкой как дубинкой или для отражения нападения. Вооруженный таким образом, он притаился в тени и прислушался. Он слышал только звуки города — слабые, хотя и хорошо узнаваемые. Окна у него были открыты, а это означало, что кто-то через них ушел на крышу — может, спасаясь бегством, а может, чтобы все тут разузнать. Он ждал, не сводя глаз с двери. Тот, кто находился внутри, наверняка слышал, как он поднимался по лестнице, и теперь ждал, когда он войдет… и, вероятно, пребывал в таком же ожидании, как и он. Чань напрягся в полуприседе. Он беззвучно набрал в легкие воздуха, желая расслабиться, и в этот момент отчетливо услышал шуршание в темной комнате. Вскоре звук повторился. Потом — трепет крыльев. Это наверняка голубь пробрался в комнату через открытое окно. Чань раздраженно выпрямился и шагнул к двери.

Войдя в своих очках в темную комнату, Чань не то чтобы полностью ослеп, но погрузился в полный мрак, и, возможно, это обострило другие его чувства, потому что, когда его нога шагнула за порог, он ощутил движение слева и инстинктивно (благодаря впитавшемуся ему в кровь знанию комнаты) метнулся вправо в пространство между высоким шкафом и стеной, выставив перед собой на всю длину трость. В свете лунного света из окна он уловил блеск сабельного клинка — удар из-за двери предназначался ему. Он увернулся от удара и уже на излете погасил его тростью. В то же мгновение Чань ринулся прямо на нападавшего, отводя тростью клинок противника, который в тесноте неловко замахнулся и безуспешно попытался нанести удар еще раз. Чань резко выбросил вперед правую руку с кинжалом.

Человек вскрикнул от боли, а Чань почувствовал, что нож вонзился во что-то плотное, мясистое, хотя в темноте он и не мог сказать, куда пришелся удар. Человек боролся со своим длинным клинком, пытаясь зацепить Чаня острием или кромкой, но тот ухватил противника за руку, держащую оружие, а правой нанес еще три коротких — словно игла швейной машинки — удара, проворачивая кинжал. После третьего удара Чань почувствовал, как сопротивление руки с клинком ослабело, отпустил ее и шагнул назад. Человек испустил вздох и рухнул на пол, а потом забился в судорогах. Лучше было бы, конечно, задать ему несколько вопросов, но теперь думать об этом было поздно.

Если дело доходило до драки, то тут Чань был реалистом. Хотя опыт и мастерство увеличивали его шансы выйти победителем, он прекрасно понимал, что до ошибки слишком близко, а результат зависит не столько от везения, сколько от собранности и воли. На этих коротких дистанциях критическую роль играла твердая, даже беспощадная решимость, а любая неуверенность была чревата гибелью. Кто угодно может убить кого угодно другого независимо от обстоятельств, и всегда существует вероятность, что человек, никогда не державший в руках сабли, нанесет ею такой удар, какого не ждет самый опытный и прожженный дуэлянт. Чань в своей жизни получал и раздавал немало ударов и не заблуждался на свой счет: не всегда и не против каждого противника сможет защитить его опыт. В данном конкретном случае ему повезло, что желание убрать его без лишнего шума заставило врага выбрать — вместо револьвера — оружие, которое никак не подходило для убийства в такой тесноте. Не закончив дела первым ударом, он дал возможность Чаню нанести ответный, но, промедли Чань, уйди он дальше в комнату или попытайся выскочить назад на лестницу, второй удар сабли рассек бы его, как травинку.

* * *

Чань зажег лампу, обнаружил голубя и (чувствуя себя оскорбленным до глубины души, когда ему пришлось перешагнуть через мертвое тело) выгнал птицу через открытое окно на крышу. Беспорядок в комнате не был чрезмерным — ее тщательно обыскали, но без намерения уничтожить что-либо, а поскольку вещей у него было немного, вернуть все на свои места не составляло труда. Он подошел ко все еще открытой двери, прислушался. С лестницы не доносилось ни звука, а это означало, что либо никто не слышал происходившей в его комнате борьбы, либо он и в самом деле был один в здании. Он закрыл дверь — замок был сломан, как и на входной двери, — и забаррикадировал ее стулом. Только после этого он встал на колени, вытер кинжал об одежду убитого и засунул его назад в свою трость. Он осмотрел трость по всей ее длине — удар сабли пришелся по трости плашмя, а потому никаких трещин на дереве не образовалось. Он поставил трость к стене и посмотрел на распростертое на полу тело.

Это был молодой человек с коротко подстриженными светлыми волосами, в черной форме с серебряными нашивками, в черных сапогах и серебряным значком с изображением волка, глотающего солнце. На его правом плече была одна серебряная эполета — лейтенантская. Чань быстро обшарил его карманы, в которых ничего (если не считать небольшого количества денег, которые он взял себе, и носового платка) не обнаружилось. Он еще внимательнее осмотрел тело. Первый удар его кинжала пришелся под ребра сбоку. Следующие три — в грудную клетку и, судя по кровавой пене на губах мертвеца, в легкие.

Чань вздохнул и сел на корточки. Форма была ему абсолютно незнакома. Судя по сапогам, в убитом можно было предположить кавалериста, но молодой человек, который оказался настолько глупым, что пошел служить в армию, вполне мог напялить на себя высокие черные сапоги для верховой езды, просто для того чтобы покрасоваться. Чань поднял саблю и почувствовал в руке тяжесть оружия. Сабля была дорогой, точно сбалансированной и очень острой. Длина, кривизна и ширина клинка свидетельствовали о том, что это оружие конника. Вероятно, офицер был из легкой кавалерии; по форме — не из гусарских частей, а скорее драгунских или уланских. Из войск, предназначавшихся для быстрых маневров, разведки. Чань наклонился над телом и отстегнул ножны, сунул в них саблю и бросил на тюфяк. От тела он избавится, а вот за саблю, если возникнет нужда, можно будет выручить кое-какие деньги.

Он встал и вздохнул. В настоящий момент вопрос о том, как поступить с телом, меньше всего занимал Чаня. Он не очень точно представлял себе, который теперь час, и знал, что чем позднее доберется он до «Замка», тем труднее ему будет разговаривать с управляющей и тем большую фору даст он своим противникам. Он позволил себе улыбнуться, подумав, что по меньшей мере один из этих противников будет считать его мертвым, но тут же понял, что это означает также и нечто иное: майор будет ждать известий — и, несомненно, скорых известий — от своего неудачливого подчиненного. Чаню следовало в ближайшем будущем быть готовым к встрече с новыми незваными гостями (на этот раз не в единственном числе). Его комната на время, пока это дело не уладится, становилась местом опасным, а значит, избавиться от тела следовало немедленно, потому что Чаню ни в коем случае не хотелось оставлять его здесь, к тому же, может, и не на один день. Хотя обоняние у него и было повреждено, но не до такой же степени.

Он быстро привел свой внешний вид в соответствие с теми требованиями, которые предъявлял к своим посетителям «Старый замок»: побрился, ополоснулся в тазу, потом переоделся — чистая белая рубашка, галстук, жилет, потом наскоро почистил ботинки. Он засунул в карман деньги, которые прежде были рассованы по разным укромным местам, три томика поэзии (включая «Персефону»), после чего расчесал перед зеркалом свои все еще влажные волосы. Скомкав свой старый носовой платок, он швырнул его на пол, потом засунул в карман пальто свежий вместе с бритвой, открыл окно на крышу и вышел, чтобы посмотреть, светятся ли ближайшие окна и есть ли кто за ними. Света нигде не было. Он вернулся в комнату, ухватил тело под мышки и поволок его на крышу — к дальнему ее краю, откуда посмотрел вниз на проулок за зданием, где находилась мусорная куча, накапливавшаяся у неизменно засоренной сточной трубы. Он еще раз осмотрел тело, потом подтащил его к самому краю и, прикинув еще раз, куда оно упадет, столкнул вниз. Труп упал на мягкую кучу. Если Чаню повезет, то полиция далеко не сразу разберется, то ли офицер упал с высоты, то ли был убит на улице.

Он вернулся в свою комнату, взял трость, саблю, загасил лампу, вышел через окно и закрыл его за собой. Окно осталось незапертым, но, поскольку врагам было известно, где он живет, вряд ли это имело какое-то значение. Он отправился в путь по крышам. Здания в этом квартале стояли вплотную, а потому двигался он без особых затруднений, только в двух-трех местах скользкие декоративные карнизы требовали некоторой осторожности. В пятом здании, которое было необитаемым, он сковырнул доски с чердачного лаза и прыгнул в темноту. Легко приземлившись на деревянный пол, он, пошарив рукой, вскоре нащупал шатающуюся доску, приподнял и, сунув под нее саблю, вернул на место. Может, он никогда за ней не вернется, но исходил он из того, что комнату его будут обыскивать солдаты, и чем меньше свидетельств о своем убитом товарище они там найдут, тем лучше. Он опять же на ощупь нашел лестницу, ведущую на площадку внизу. Через минуту-другую Чань, довольно бодрый на вид, был на улице и направлялся к «Замку», уже не вспоминая о том, как только что отяготил свою спящую совесть убийством еще одной души.

* * *

Заведение было названо по своей близости к настоящему королевскому замку, ныне, правда, королевскими особами покинутому — его стены, напоминающие крепостные, слишком уж не отвечали новым веяниям моды; с тех пор дворец успел побывать домом для различных членов королевской фамилии, потом Военным министерством, потом арсеналом, военной академией и наконец (вплоть до настоящего времени) Королевским институтом науки и исследований. Хотя могло показаться, что такая организация никак не должна способствовать процветанию расположившегося поблизости борделя для избранных благосостоятельных клиентов, но фактически различные работы института почти без исключения финансировались богатейшими гражданами города, каждый из которых пытался оттеснить соперников и вложить деньги в изобретение, открытие, поиски нового континента или обнаружение близлежащей звезды, чтобы увековечить свое имя, присоединив его к чему-нибудь постоянному и полезному. Работники же института со своей стороны боролись друг с другом за привлечение патронов — два сообщества, привилегированных лиц и ученых мужей, наводнили собой целый район, экономика которого основывалась на протекционизме с одной и подобострастной лести с другой стороны. А потому процветал и бордель «Старый замок», названный так в память самого старого борделя на земле — королевского замка.

Вход в дом терпимости имел респектабельный и строгий вид, а само здание было встроено в квартал одинаковых холодных сооружений серого камня с куполообразными крышами. Дверь была выкрашена в зеленую краску и ярко освещена, а подойти к ней с улицы можно было через чугунные ворота мимо будки, в которой неизменно торчал охранник. Чань встал так, чтобы его было хорошо видно, и дождался, когда откроется калитка, потом прошел к двери, где другой охранник впустил его уже непосредственно в дом. Внутри было тепло и светло, играла музыка, вдалеке слышался благопристойный смех. Чтобы взять у него пальто, вышла привлекательная молодая женщина. Он отказался, но отдал ей свою трость и монетку за беспокойство, после чего направился к концу коридора, где за высокой конторкой восседал худой человек в белом пиджаке, судорожно что-то записывая в тетради. Он посмотрел на Чаня с выражением, которое можно было бы назвать легким недоумением.

— Ага? — сказал он, словно этим выдохом передавая самые разные свои чувства относительно личности Чаня, которые он в силу своего воспитания желал придержать при себе.

— Мадам Крафт у себя?

— Не уверен, что она сейчас свободна… вернее, уверен, что не свободна…

— У меня важное дело, — сказал Чань, отвечая бесстрастным взглядом на внимательный взгляд человека за конторкой. — Я заплачу за ее время ту плату, которую она назовет. Меня зовут Чань.

Человек прищурился, еще раз осмотрел Чаня, потом кивнул, с сомнением шмыгнув носом. Он чиркнул что-то на обрывке зеленой бумажки, вложил ее в кожаную тубу, которую засунул в медный раструб, торчащий из стены. Раздалось резкое шипение, и записка мгновенно исчезла из вида. Человек снова повернулся к своей конторке и продолжил делать свои записи. Прошло несколько минут. Человек вел себя так, будто Чаня тут и не было. С неожиданным хлопком новая кожаная туба появилась из другого раструба и выпала в медную подставку внизу. Человек взял тубу и извлек из нее клочок синей бумаги. Он посмотрел на Чаня пустым взглядом, за которым все же проступало презрение.

— Сюда.

* * *

Человек повел Чаня изысканным залом, потом длинным, тускло освещенным коридором; плотная вязь рисунка на обоях создавала ощущение пространства более узкого, чем оно было на самом деле. В конце коридора находилась обитая металлическим листом дверь, в которую одетый в белое человек решительно стукнул четыре раза. В ответ открылась, а потом — когда их увидели — закрылась узкая смотровая щель. Они постояли еще немного, и дверь распахнулась. Проводник сделал Чаню жест рукой, приглашая его войти в обитую темными панелями комнату со столами, папками, гроссбухами и большими бросающимися в глаза счетами, привинченными к приставному столику. Дверь им открыл высокий черноволосый человек без пиджака, с лицом цвета полированного вишневого дерева, в кобуре под мышкой у него висел тяжелый револьвер. Он кивком указал на другую дверь по другую сторону кабинета. Чань направился туда, решил, что правила вежливости требуют, чтобы он постучал, и так и сделал. Мгновение спустя он услышал приглушенный голос, приглашающий его войти.

Эта комната представляла собой еще один кабинет с единственным широким столом, на котором лежала большая черная доска, разграфленная на множество столбиков; к доске были прикреплены деревянные полоски с просверленными в них отверстиями, и таким образом в столбики можно было вставлять цветные шпеньки — они торчали в каждом ряду, и все это выглядело как огромная решетка. Чань видел ее и прежде и знал, что она соответствует комнатам дома, отражает, кто из дам (молодых людей) занят и на какое время, он знал, что доска каждый вечер разграфляется заново. За доской с мелом в одной руке и влажной тряпкой в другой стояла Маделейн Крафт — управляющая (а некоторые говорили, что и владелица) «Старого замка». Женщина неопределенного возраста с хорошей фигурой, облаченная в простое платье синего китайского шелка, который выгодно оттенял ее золотистую кожу. Она была не столько красива, сколько привлекательна. Чань слышал, что она приехала из Египта, а может, из Индии и благодаря осмотрительности, уму и беззастенчивой алчности сделала карьеру от скромной горничной до своего нынешнего положения. Она, без всякого сомнения, была гораздо более влиятельным человеком, чем он: высокопоставленные персоны изо всех уголков страны были обязаны ей — ее молчанию и услугам, — а потому при необходимости были в ее распоряжении. Она оторвалась от своей работы и кивком указала ему на стул. Он сел. Она положила мел и губку, вытерла пальцы о платье и прихлебнула чая из фарфоровой чашки, стоявшей на краю стола. Сама она не стала садиться.

— Вы пришли спросить об Изобеле Гастингс?

— Да.

Маделейн Крафт, услышав его ответ, ничего не сказала, и он воспринял это как приглашение продолжать.

— Меня просили найти некую даму, возвращавшуюся с ночной работы. Она была вся в крови.

— Откуда она возвращалась?

— Мне не сообщили… лишь высказали соображение, что следов крови на ней было столько, что она должна была обратить на себя внимание.

— От кого она возвращалась?

— Мне не сообщили, только высказали уверенность, что кровь на ней… была не ее собственная.

Она задумчиво помолчала несколько мгновений. Чань понял: она думает не о том, что сказать, а взвешивает — сказать или нет то, о чем она думает.

— В газетах сообщается об исчезновении одного человека, — медленно сказала она.

Чань с отсутствующим видом кивнул.

— Полковника драгунского полка.

— Вы думаете, это была его кровь?

Он ответил как можно более небрежным тоном:

— Вполне возможно.

Она еще раз отхлебнула чая.

— Вы понимаете, что я с вами, — продолжил Чань — предельно откровенен.

Услышав это, она улыбнулась.

— А как мне прикажете это понимать?

— По той сумме, которую вы сейчас получите.

Чань вытащил из кармана пальто бумажник, откуда извлек три хрустящие банкноты, наклонился вперед и положил их на грифельную доску. Маделейн Крафт взяла купюры, оценила их достоинство и уронила в деревянную шкатулку, стоявшую рядом с ее чашкой, а потом посмотрела на часы.

— Боюсь, что временем я почти не располагаю.

Он кивнул.

— Насколько я понимаю, мой клиент хочет отомстить.

— А вы? — спросила она.

— Во-первых, я хочу узнать, кто еще ищет ее. Я знаю, кто этим занимается фактически — офицер, «сестра», но не знаю, чьи интересы они представляют.

— А еще?

— Пока не знаю. Они явно уже были здесь со своими вопросами… Если только вы сами не вовлечены в это дело.

Она чуть наклонила голову и после нескольких мгновений размышления села за стол, взяла чашку и отхлебнула еще чаю, но чашку не поставила на место, а обеими руками прижала к груди, бесстрастным взглядом наблюдая за ним.

* * *

— Ну что ж, — начала она. — Во-первых, я не знаю имени этой женщины. Никто из моих людей — или из их знакомых — не возвращался сегодня утром, весь забрызганный кровью. Я спрашивала об этом напрямую и ничего подобного не услышала. Далее, здесь сегодня утром был майор Блах. И я сказала ему то же, что и вам сейчас.

Она произнесла фамилию не так, как Юргинс или миссис Уэллс, а словно та была иностранной — может, он говорил с акцентом? Другие ни о чем подобном не упоминали.

— А сестра?

Она заговорщицки улыбнулась.

— Я никаких сестер не видела.

— Женщина со шрамами на лице, с ожогом, называющая себя сестрой Изобелы Гастингс, — некая миссис Марчмур…

— Я ее не видела. Может, она еще придет. Может, ей не известен этот дом.

— Это невозможно. Она посетила передо мной два других дома, а об этом наверняка знала прежде всех остальных.

— Не сомневаюсь, так оно и есть.

Мысли Чаня метались, он быстро перебирал варианты — от «Миссис Марчмур знала о других домах, но обошла этот» до быстрого вывода: «Она не пришла сюда, потому что здесь ее узнали бы».

— Вы не припомните, никто из ваших дам не переходил в другое заведение? Кто-нибудь со светло-каштановыми волосами.

— Вы ясновидящий?

— Нет, но она просто могла искать свою родственницу.

— Вряд ли, — усмехнулась Маделейн Крафт. — Вы сказали, та дама была с ожогами на лице?

— Ожоги могли появиться недавно.

— Разве что… Маргарет Хук исчезла четыре дня назад. Дочь разорившегося мельника. Ни в каких заведениях более низкого уровня она не объявилась.

— У нее есть сестра?

— Нет. Хотя, кажется, кого-то она нашла… или ее кто-то нашел. Если бы вы рассказали мне о вашем деле подробнее…

— У вас есть подозрения?

— Нет, просто один из постоянных клиентов Маргарет Хук находится в настоящий момент в моем доме.

— Понятно.

— Не знаю, что вы поняли… Но любой, кто хочет, тот и может, не так ли?.. узнать то, зачем он пришел. Жаль только, времени для разговоров у меня нет.

Чань кивнул и встал. Когда он повернулся к двери, она окликнула его. Голос ее был спокоен, но в то же время в нем послышалась какая-то тревожная нотка.

— Кардинал, — он повернулся, — Какова ваша роль во всем этом деле?

— Мадам, я действую исключительно по поручению своего нанимателя.

Она внимательно посмотрела на него.

— Майор Блах спрашивал про мисс Гастингс. Но еще он интересовался человеком в красном, наемником, работающим за деньги, может, даже сообщником этой окровавленной девицы.

По спине у него пробежал холодок страха. Этот человек наверняка то же самое спрашивал у миссис Уэллс и Юргинса, а ему, Чаню, они ничего об этом не сказали, они лишь посмеялись у него за спиной.

— Странно. Я, конечно же, не могу объяснить его интерес. Возможно, он видел, как я разговаривал с тем, от кого получил это задание?

— Ах вот оно что.

Он кивнул ей.

— Я вам сообщу, что мне удастся выяснить. — Он шагнул было к двери, но вдруг повернулся. — Какая из девушек вашего дома принимает бывшего клиента мадам Хук?

Маделейн Крафт улыбнулась, к ее едва заметной насмешке примешивалось сочувствие.

— Увы… Анжелика.

* * *

Он вернулся в переднюю часть дома, взял свою трость и, вооруженный таким образом (никто из персонала не задал ему ни одного вопроса, видимо, полагая, что его поведение согласовано с Маделейн Крафт), подошел к человеку в белом. Чань увидел в его руке еще один клочок синей бумаги, и, прежде чем успел сказать что-нибудь, тот подался вперед и прошептал:

— Вниз по задней лестнице. Подождите на последней площадке, потом сможете пройти. — Он улыбнулся, благожелательное отношение к клиенту самой Маделейн Крафт смягчило и его. — Это даст вам возможность при желании покинуть заведение незаметно.

Человек вернулся к своим записям. Чань быстро прошел в основную часть дома по коридору с арками, за которыми открывались манящие интерьеры, комфортные и роскошные, наполненные яствами, смехом и музыкой, затем к задней двери, у которой стоял еще один громила. Чань поднял на него глаза (он сам был довольно высокого роста и теперь обнаружил, что пребывать среди такого большого количества высоких, широкоплечих фигур — довольно-таки утомительно), дождался, когда тот откроет дверь, вышел и оказался на площадке скрипучей деревянной лестницы, ведущей в узкий высокий проход метрах в двадцати внизу. В этом подвальном, выложенном кирпичом коридоре было значительно прохладнее. Непосредственно под лестницей находилась клеть с дверью. Он открыл дверь и забрался внутрь, согнувшись почти пополам, чтобы войти, и сел на круглую низкую скамеечку. Он потянул дверь на себя, захлопнул ее и стал ждать в темноте, чувствуя, что оказался в дурацком положении.

Разговор с Маделейн Крафт породил больше вопросов, чем дал ответов. Чань был уверен, что во время их разговора с Розамондой в зале географических карт за ними никто не наблюдал, а значит, Блэк, видимо, узнал о нем из других источников — либо от иного информатора, видевшего его в особняке Вандаариффа, либо, вынужден был признать Чань, от самой Розамонды. Если миссис Марчмур была одновременно и Маргарет Хук, то Анжелике тоже грозила опасность, хотя подозрения Маделейн Крафт и не помешали ей отправить к девушке постоянного клиента, который мог быть причиной исчезновения непутевой дочери разорившегося мельника. Возможно, это означало, что сам клиент был не так важен, как иная, пока скрытая в тени фигура. Чань потер глаза. За прошедший день он оказался почти что свидетелем одного убийства, совершил другое и настроил против себя по крайней мере три неизвестные ему стороны (четыре, если считать Розамонду), не зная при этом, что происходит за кулисами. И ничто из случившегося ни на шаг не приблизило его к Изобеле Гастингс, которая с каждым часом становилась все загадочнее.

Хотя мысли его лихорадочно метались и он успел многое обдумать, прошло не больше минуты, когда раздался звук открываемой двери и стук шагов вниз по ступеням над его головой. Чань услышал чей-то голос, но за шумом не смог различить слова — ему казалось, что говорят по меньшей мере трое людей, а может, и больше. Наконец они сошли с лестницы и двинулись прочь от него по коридору. Он осторожно открыл дверь клети и выглянул наружу: компания могла двигаться по узкому проходу только гуськом, и все, что он мог видеть, это спину последнего — ничем не примечательного человека в черном пальто. Он дождался, когда они дойдут до конца прохода, медленно открыл дверь и вылез из клети. Когда он встал в полный рост, они завернули за угол и исчезли. Он двинулся в ту же сторону на цыпочках, чтобы производить как можно меньше шума.

На углу он остановился, навострил уши и снова услышал голос, низкий и неразборчивый, но не смог различить слова — все заглушалось бряцанием ключей, которыми пытались нащупать скважину. Он резко присел на корточки и рискнул выглянуть за угол, зная: если кто и посмотрит в его сторону, то вероятность того, что его заметят, ничтожно мала. Компания перед запертой металлической дверью была от него в каких-нибудь десяти метрах. Последний в группе все еще стоял спиной к Чаню; при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он моложе, чем могло показаться сначала, его каштановые волосы были аккуратно прилизаны. За последним Чань мог отчасти разглядеть и трех других: невысокого мужчину в сером пальто, наклонившегося над дверью и пытающегося подобрать нужный ключ, высокого, широкоплечего, в шубе, нетерпеливо постукивающего тростью об пол и подавшегося вперед, — именно он и бормотал что-то неразборчивое Анжелике. На ней было темно-синее платье, и она никак не реагировала на то, что говорил ей этот человек, безразличным взглядом смотря на руки маленького, перебирающие ключи. Ключ в замке щелкнул — наконец-то правильный был найден, — и человек, открыв дверь, повернулся к остальным с какой-то судорожной улыбкой на лице. Это был Гаральд Граббе.

В этот момент широкоплечий мужчина в шубе захлопнул крышку карманных часов и нахмурился.

— Где он, черт бы его драл? — сказал он, в голосе его слышалась металлическая хрипотца. Он повернулся к третьему человеку и укоризненно прошипел: — Поторопите его.

Чань втянул голову в плечи и в отчаянии принялся рыскать глазами в поисках места, где можно было бы спрятаться. Ему повезло: поскольку он сидел на корточках, взгляд его естественным образом устремился вверх, и он увидел две металлические трубы толщиной в руку — они шли по всей длине коридора почти под самым потолком. Он встал, и в это время сзади раздался голос Граббе, остановивший приближающегося к Чаню третьего человека, который был уже за углом.

* * *

— Баскомб.

— Сэр?

— Минуточку. — Голос Граббе изменился, теперь он явно обращался к человеку в шубе. — Подождем еще минутку. Мне бы не хотелось давать ему повод для удовольствия, которое он несомненно испытает, увидев наше растущее раздражение. И потом, — тут его голос снова изменился, приобрел неуклюже слащавый оттенок, — у нас ведь для него подарок.

— Я не подарок, — ответила тихим, но твердым голосом Анжелика.

— Конечно, вы не подарок, — заверил ее Граббе, — никто не спорит, но, пока мы не будем готовы, он не должен об этом знать.

Чань расширившимися от ужаса глазами смотрел, как открывается дверь в дальнем конце коридора над лестницей. Кто-то направлялся сюда, а он, Чань, оказался между двух огней. Отчаяние прибавляет сил — он сделал три быстрых шага и подпрыгнул, поставил одну ногу на стену, оттолкнулся, уперся другой ногой в противоположную стену, снова оттолкнулся и оказался на достаточной высоте, чтобы ухватиться руками за трубы под потолком. Он видел пару ног, спускающихся по лестнице. Компания за углом услышит эти шаги в любую секунду. Он подтянулся, обхватил трубы ногами, а потом, приложив немалое усилие, перекатился наверх — оказался лицом к полу — и быстро подобрал под себя полы своего пальто, чтобы не свисали. Он в отчаянии бросил взгляд вниз. Его трость лежала на полу рядом со стеной, где он оставил ее, когда заглядывал за угол. Он уже ничего не мог сделать. Они приближались. Не слишком ли долго он возился? Заметили ли его? Слышали? Мгновение спустя (сдерживая дыхание, хотя грудь его и ходила ходуном) Чань увидел третьего человека, Баскомба, — тот появился из-за угла и остановился почти рядом с его тростью. Шаги приближались из-за другого угла. Шел не один человек — несколько.

— Мистер Баскомб! — прокричал один из них в радостном приветствии, которое было тем сердечнее (или бессмысленнее), что эти люди, скорее всего, расстались не более пяти минут назад.

Этот тон призван был показать, что им предстоит вместе скоротать вечер. Кожа Чаня покрылась мурашками ненависти. Он беззвучно выдохнул через нос. Он не мог поверить, что они его не заметили, и был готов спрыгнуть на Баскомба, наброситься на новоприбывших и бежать к лестнице. Двое проходили прямо под ним. Он снова замер, затаил дыхание. Один из двух, энергичный человек в черном пальто, с густыми торчащими баками и длинными курчавыми рыжими волосами (явно именно он несколько секунд назад окликнул Баскомба), поддерживал неуверенно шагавшего спутника — тощего, в военной форме синего цвета, с медалями на груди, в высоких сапогах, которые немилосердно затрудняли его пьяные шаги. Когда они приблизились, Баскомб шагнул вперед и встал по другую сторону одетого в форму, и тут же все трое исчезли за поворотом.

Чань оставался наверху, пока не услышал, как металлическая дверь закрылась за ними, потом перенес свое тело вниз, повис на руках и спрыгнул на пол. Он отряхнулся — трубы были грязными, — подобрал свою трость и сердито вздохнул, ругая себя за то, что так глупо чуть не попался в ловушку. Он знал, что спас его только одетый в форму человек — тот спьяну шагал так неуверенно, что внимание других было целиком приковано к нему. Он мысленно вернулся к разговору между Граббе и великаном в шубе — кого из двух они ждали: то ли пьяного офицера, то ли радушного щеголя? Он завернул за угол и уставился на закрывшуюся за ними металлическую дверь, гоня от себя вопрос, который грозил лишить его душевного покоя: кто из них предъявлял свои претензии на Анжелику?

* * *

Она была привезена с Макао еще ребенком, потеряла отца, португальского матроса, которого зарезали в драке на второй день после приезда; мать у нее была китаянкой. Внешность Анжелики ошеломила Чаня, когда они впервые встретились в главном зале «Нижнего шлюза», где она обрела подобие дома после жестокости сиротского приюта. Экзотическая красота и на странный манер привлекательная сдержанность позволили ей сделать карьеру — перейти из этого вертепа во «Вторую скамью», а потом, в этом году, в семнадцатилетнем возрасте подняться на благоухающие вершины «Старого замка» — мадам Крафт перекупила ее контракт за сумму, державшуюся в тайне. В результате она оказалась вне пределов досягаемости Чаня. Он пятьмесяцев не имел возможности разговаривать с нею. Конечно, он почти не говорил с ней и до этого — он вообще был человеком неразговорчивым, а тем более с тем, к кому питал какие-то чувства. Хотя он и убеждал себя, что она прекрасно осознает, какое место занимает в его… он не мог сказать «в его сердце», потому что какое уж там могло быть сердце при той жизни, которую он вел… Она тоже была неразговорчива. Поначалу причина этого крылась в ее плохом знании языка, но теперь добровольная немота стала профессиональной чертой вкупе с ослепительной улыбкой, гибким телом и невероятно безразличным взглядом. В опустошительные мгновения того, что было для них близостью, Анжелика была не более чем профессиональна и позволяла ему лишь мельком заглянуть в бескрайние просторы ее внутреннего мира, куда не допускался никто… и этот мимолетный взгляд был для Чаня как крючок для рыбы.

* * *

Он попытался открыть металлическую дверь и, когда это не получилось, нетерпеливо вздохнул. Механизм у замка был довольно сложный, но это могло лишь отсрочить преследование, а не послужить неодолимой преградой. Чань порылся в кармане, вытащил связку ключей и начал пробовать их. Второй ключ подошел, и Чань, медленно открыв дверь — она была хорошо смазана и открылась без скрипа, — шагнул в темноту. Он прикрыл дверь за собой, но запирать не стал и замер, прислушиваясь. Продвижение тех, за кем он вел наблюдение, было медленным — и неудивительно: их задерживали пьяный спутник и Анжелика, платье и туфли которой мало подходили для темного, мощеного булыжником туннеля. Чань тихо следовал за ними, выставив вперед трость, а левой рукой ведя по стене. Длина туннеля была невелика — судя по пройденному Чанем расстоянию, она равнялась ширине проулка и соседнего квартала. Чань попытался точно определить направление — лестница вниз, потом проход, поворот, потом темный туннель, который, кажется, чуть загибался влево… квартал за борделем был образован внешней стеной самого дворца, ограничивающей здания Института. Несомненно, что туннель изначально был построен как секретный запасный ход из дворца, вероятно к тому, что прежде было домом любовницы, а может быть, для бегства от озверевшей толпы, на случай революции. Чань улыбнулся — не теряя при этом бдительности — при мысли о том, что теперь туннелем пользовались в обратном направлении. В стенах института ему никогда бывать не доводилось, и он понятия не имел, что они там увидят.

Компания впереди остановилась. Кто-то постучал по еще одной стальной двери — металлическое бряцание (трость того здоровенного типа?) разнеслось по всему туннелю. Чань услышал, как в ответ поворачивается ключ в скважине, дребезжит цепочка, продергиваемая через железное кольцо, потом скрипят тяжелые петли. В темноту просочился желтоватый свет. Компания остановилась у основания короткой каменной лестницы, а над ними располагалась открытая клеть практически на уровне земли. Там с фонарями стояли несколько человек, которые предлагали руку выходящим один за другим наверх. Дверь они не заперли — может, в их намерения входило вернуть Анжелику? — и Чань воспользовался возможностью проскользнуть на каменные ступеньки и притаиться там, глядя наверх. Над выходом видны были голые ветки дерева, казавшиеся призрачными в лунном свете.

Он заглянул за кромку и увидел большой, поросший травой двор между зданиями дворца. Пятно света переместилось дальше вместе с группой, двигавшейся по лужайке, и он остался в темноте. Чань, пригибаясь, выбрался из туннеля (ощущение было такое, будто он вышел из склепа) и двинулся за ними к ближайшему дереву, которое давало ему более надежное укрытие. Окна в зданиях вокруг были темны — он понятия не имел, какую часть дворца занимали сотрудники института или что там делали, так что мог только надеяться, что останется незамеченным. Он перебежал к следующему дереву и теперь оказался еще ближе к стене, густая трава скрадывала звук его шагов. Он без труда увидел, куда направляется группка — к другому человеку с фонарем, стоявшему у входа в странное сооружение в центре двора — вдали от других зданий и никак с ними не соединенное.

Здание было невысокое, одноэтажное, кирпичное, без окон и, насколько мог судить Чань, круглое. На его глазах группка из шести человек и их сопровождающие достигли двери и вошли внутрь. Человек, стоявший у дверей, там и остался. Чань перебежал к другому дереву, стараясь производить как можно меньше шума. Он находился теперь метрах в двадцати от входа. Несколько минут он прождал, не двигаясь. Охранник ни на шаг не отошел от двери. Чань обвел внимательным взглядом двор, размышляя — удастся ли ему незамеченным добраться до дальней от него стороны круглого сооружения и не обнаружится ли там еще одна дверь, или окно, или лаз через крышу. В конце концов он присел на корточки и решил ждать, надеясь, что охранник войдет внутрь или выйдет кто-нибудь из вошедших. Вся эта компания все еще вызывала у него недоумение. Никого из них, кроме Граббе и Анжелики, он не узнал. Что же до Баскомба, то он был чиновником на службе одного из двух — то ли заместителя министра, то ли человека в шубе, неясно было только, кто из них главный. Двое других были для него загадкой — со своей позиции под потолком он почти не видел ни лиц этих двоих, ни деталей обмундирования пьяного офицера. Несомненно, все это было как-то связано со сборищем в доме Роберта Вандаариффа — Граббе посетил оба места. Может быть, кто-то из них соблазнил в свое время Маргарет Хук, точно так, как теперь они соблазняли Анжелику… Ту самую Маргарет Хук, которая искала Изобелу Гастингс (тоже побывавшую у Вандаариффа) и у которой были такие же шрамы, что и у покойного Артура Траппинга? Ее шрамы были недавнего происхождения, как и у Траппинга, который получил свои за те несколько минут, что прошли после его выхода из главного зала и перед тем, как Чань нашел его лежащим на полу (а это было для Чаня по меньшей мере свидетельством того, что шрамы сами по себе не стали причиной смерти Траппинга, поскольку женщина-то явно осталась в живых). Важнее всего был отчаянный характер этой компании, собравшейся ради какой-то общей цели — цели, которая, может быть, и стала причиной гибели Артура Траппинга? Чань сомневался, что эти поиски связаны с желанием мести. Его Персефона, может быть, и в самом деле убила друга Розамонды (кровь-то на ней откуда-то появилась?), но искали ее из-за того, свидетелем чему она стала.

* * *

Охранник внезапно повернулся в другую от Чаня сторону, а мгновение спустя и сам Чань услышал чьи-то шаги по двору. К пятну света от фонаря направлялся тощий человек в длиннополом темном двубортном пальто с серебряными пуговицами и эполетами, с обнаженной светловолосой головой, руки он держал, соединив их за спиной. По просьбе охранника он остановился в нескольких шагах от него, резко кивнул и приветственно щелкнул каблуками. Человек этот был чисто выбрит, а в глазу у него сидел монокль, сверкнувший, когда тот кивнул, явно прося разрешения — встреченное отказом — войти. Человек покорно вздохнул, потом оглянулся и сделал какой-то неопределенный жест левой рукой, возможно к тому месту, где ему могут позволить подождать. Охранник повернул голову, следуя в направлении, указываемом рукой. Молниеносным движением пришедший человек выбросил вперед правую руку, его большой палец отвел боек отливающего чернотой пистолета, ствол которого нацелился прямо в лицо охраннику. Охранник не шевельнулся, но потом очень быстро, следуя отрывистому, произнесенному шепотком приказу, бросил свое оружие в траву, поставил фонарь и повернулся лицом к двери. Человек схватил фонарь и приставил пистолет к спине охранника. Охранник отпер дверь ключом, и эта пара тут же исчезла внутри.

Дверь за собой они не закрыли, и Чань стремглав бросился к ней. Он осторожно просунул внутрь голову — посмотрел, что там внутри. Сразу от входа начиналась низкая лестница, очень круто спускавшаяся на несколько этажей. Здание было сильно заглублено в землю, и Чань увидел лишь две фигуры, покидающие лестничный колодец в мелькнувшем желтоватом свете исчезающего фонаря. Чань оглядел двор, взял двумя руками свою трость и начал спускаться по лестнице, двигаясь медленно, беззвучно, готовый в любую секунду метнуться наверх. Он опять находился в узком пространстве, где мог стать жертвой любого, кто появится сверху или снизу, но, поскольку ему требовалась информация, другого пути у него не было. Над последней площадкой он остановился, прислушался. Издалека до него доносился разговор, но слов из-за странной акустики разобрать было невозможно. Чань посмотрел наверх — там никого не было — и продолжил спуск.

Лестница заканчивалась коридором, который, изгибаясь, раздваивался, словно образуя кольцо вокруг большого центрального помещения. Голоса раздавались слева от Чаня, и потому он направился в ту сторону, прижимаясь к внутренней стене, чтобы оставаться незаметным. Пройдя метров двадцать, он оказался в более ярко освещенной полосе и снова остановился, потому что внезапно (словно он вошел в дверь) голоса зазвучали совершенно отчетливо.

* * *

— Мне плевать на неудобства. — Голос был сердитый, но сдержанный. — Он невменяемый.

Человек вроде бы говорил с немецким акцентом, но, возможно, с каким-то другим — голландским, норвежским? Сначала ответом на слова было молчание, но потом последовала ответная речь умелого дипломата — Гаральда Граббе:

— Доктор… конечно… вы должны выполнять свой долг — это вполне понятно, что там говорить, это достойно восхищения. Однако вы не можете не видеть, что иногда требования момента входят в противоречие с чувством долга. Временно, разумеется… Это такой щекотливый вопрос… Я уверен, вы меня понимаете… Все мы здесь друзья…

— Отлично. Тогда я желаю вам самого доброго вечера, — ответил доктор.

И сразу же последовала реакция на его слова — звон извлекаемой из ножен сабли и щелчки взводимых пистолетных курков. Чань вполне мог представить себе, что там происходит. Чего он не мог себе представить — это причин происходящего.

— Доктор… — продолжил Граббе, и в голосе его послышалась нетерпеливая нотка. — Такая конфронтация никому не нужна… и воля вашего молодого хозяина, если бы он был в состоянии заявить о своих намерениях…

— Не мой хозяин, а мой подопечный, — отрезал доктор. — Его намерения в этом деле практически не имеют значения. Как я уже сказал — мы уходим, если только вы не надумаете меня убить. Но если надумаете, то я обещаю, что первым делом вышибу мозги у этого полоумного принца… и полагаю, это может нарушить ваши планы, а кроме того, разозлит его весьма влиятельного отца. Всего хорошего.

Чань услышал шаркающие шаги и мгновение спустя увидел доктора — одной рукой он поддерживал пошатывающегося молодого человека в форме, в другой у него был пистолет. Чань отступал перед ним шаг за шагом, оставаясь вне поля зрения большей группы людей, которую он только что увидел, — Граббе, Баскомб, щегольской рыжеволосый человек (который держал саблю) и три охранника (с пистолетами). Ни человека в шубе, ни Анжелики видно не было. Они отступали при всеобщем молчании, и скоро Чань обнаружил, что отходит все дальше и лестница уже осталась позади. Он подумал, не броситься ли ему бегом наверх, но таким образом он бы только обнаружил себя — они бы услышали его шаги и он не успел бы добраться до верха незамеченным. Кроме того, шум наверняка отвлечет доктора, и в этот момент замешательства его смогут убить, а в данный момент Чань не знал, хорошо это или плохо. Он еще надеялся узнать что-нибудь. Пьяный человек в форме (если только Чань не впал в прискорбную ошибку), видимо, и есть принц Карл-Хорст фон Маасмарк. И снова таинственные связи между Робертом Вандаариффом, Генри Ксонком и Министерством иностранных дел, казалось, сплелись в безнадежно запутанный клубок. Размышления на миг отвлекли Чаня, и он поднял голову. Доктор заметил его.

Доктор стоял рядом с безвольной фигурой Маасмарка у подножия лестницы и, чисто рефлекторно бросив взгляд в другой конец коридора, был потрясен, увидев там кого-то — и не просто кого-то, а совершенно незнакомую фигуру в красном. Чань знал, что благодаря коридору он находится вне пределов видимости остальных, и поднес палец к губам, призывая доктора к молчанию. Доктор уставился на него. Это был худой как смерть человек с бледной кожей, снежно-белыми волосами, выбритыми сзади и на висках чуть ли не на средневековый манер, и длинным хвостиком на затылке. Несмотря на всю его напускную уверенность, доктор не походил на человека действия, имеющего богатый опыт обращения с пистолетом. Чань демонстративно отступил, не отводя взгляда и показывая доктору, что ему следует убираться оттуда — немедленно. Доктор метнул взгляд на остальных и начал неловко подниматься по лестнице, подтаскивая за собой почти совершенно безвольное тело принца. Чань отступил еще дальше, и мысли его снова вернулись к увиденному им лицу Маасмарка: у того отчетливо были видны кольцевые ожоги вокруг обоих глаз.

Группа сгрудилась у нижней двери.

— Доктор, я не сомневаюсь, мы с вами еще встретимся, — раздался дружеский голос Граббе, — и спокойной ночи вашему милому принцу. — После этого заместитель министра пробормотал охранникам рядом с ним: — Если он упадет — возьмите его. Если нет — один из вас останется у двери, а другой пойдет за ним. Вы, — он отделил от остальных охранника, которого доктор привел под дулом пистолета, — останетесь здесь.

Двое охранников быстро исчезли из вида, пустившись вверх, а третий остался с пистолетом в руке. Граббе повернулся и вместе с Баскомбом и рыжеволосым щеголем направился назад по коридору — туда, откуда они и появились.

— Это не имеет значения, — весело сказал он им. — Мы найдем принца завтра, а с доктором можно разобраться на досуге. Никакой спешки нет. И потом, — тут он фыркнул и перешел на заговорщицкий тон, — у нас свидание с еще одним аристократом. Так, Роджер?

Они удалились за пределы слышимости. Чань медленно отступил еще шагов на десять — он снова оказался в тупике. Ему придется атаковать охранника, чтобы выбраться, или ждать здесь, если исходить из допущения, что когда эта компания уйдет, то заберет с собой и охранников. Он повернулся и опять двинулся по коридору, надеясь, что круг замкнется с другой стороны.

* * *

Чань ступал, держа перед собой трость обеими руками: одной — за рукоятку, другой — посредине, готовый в любое мгновение разъять ее на две половины. Он не мог точно сказать — преследователь он или преследуемый, но он знал, что, если не повезет, ему придется драться сразу с несколькими противниками, а это почти неизбежно грозит смертью. Если группа людей не впадет в панику, то одному из них непременно подвернется удобный случай, и их противник, сколь бы искусным он ни был, обречен. Единственная возможность, остававшаяся для этого человека, — атаковать внезапно и разбить группу на отдельных слабых людей, которых может обуять неуверенность. Неуверенность создавала короткие мгновения схватки один на один, разобщала группу, что, в свою очередь, порождало новую неуверенность — ярость против присутствия духа, страх, побеждающий логику. Но такая замысловатая стратегия оставляла дыры в его защите гораздо большие, чем сладкая улыбка миссис Уэллс, и если только его противники не теряли головы окончательно, а иными словами, если он не имел дело с неопытными, тупыми крестьянами, привыкшими к пьяным потасовкам, его шансы остаться в живых сводились к нулю. Лучше было вообще избежать столкновения. Он старался не производить шума.

Коридор описывал окружность, и в какой-то момент до Чаня стало доноситься низкое гудение из-за стены — из центрального помещения, — что уж оно собой представляло, было неясно. На полу перед ним внавалку лежало множество ящиков удлиненной формы, открытых и пустых; такие же ящики он видел в телеге на канале и в доме Роберта Вандаариффа, хотя здесь они были выстланы не оранжевым, а синим фетром. Гудение стало еще громче, потом звук усилился, и наконец Чаню стало казаться, что вибрирует сам воздух вокруг него. Чань закрыл уши руками. Неприятное ощущение переросло в невыносимую боль. Он споткнулся. Коридор заканчивался обитой железом дверью. Он пробирался через ящики (страшный, пульсирующий шум заглушал звук его неуклюжих шагов), расшвыривал их в стороны и никак не мог сосредоточиться. Он пошатнулся и закрыл глаза, потом опустился на колени.

Кардиналу Чаню понадобилось несколько секунд (в течение которых мучительные отзвуки в его ушах не прекращались), дабы понять, что звук прекратился. Он втянул носом воздух и потрогал свое лицо, полез в карман за платком — из носа у него текла кровь. Он с трудом поднялся на ноги среди разбросанных по полу ящиков, стряхивая с себя охватившую его дурноту, посмотрел на яркие пятна на платке, сложил его и снова отер лицо, потом собрался, втянул носом воздух, засунул платок в боковой карман и осторожно шагнул к двери. Он приложил ухо к металлической поверхности, прислушался, но дверь была слишком плотной, что заставило его еще больше удивиться воистину необыкновенной силе звука, который чуть не искалечил его через массивные стены. Что же тогда должно было случиться с людьми внутри этого помещения? Что было источником этого звука? Чань замер на несколько мгновений, пытаясь понять, насколько продвинулся к своей цели — обнаружению неуловимой Изобелы Гастингс, а также истинного убийцы Артура Траппинга. Чань знал, что пошел по опасному пути и, может, сам оказался в ловушке. Потом он подумал об Анжелике, которая, возможно, находится по другую сторону этой двери, вовлечена в эту историю непонятным для него образом и наверняка не имеет никакой защиты. Он взялся за ручку.

Тяжелая дверь распахнулась на хорошо смазанных петлях, и Чань вошел, бесшумно, как призрак, — лицо его и в самом деле сделалось мертвенно-бледным, когда он увидел то, что предстало его глазам. Он оказался в чем-то вроде холла, выделенного из большего сводчатого помещения (высокие стены были обставлены сверкающими трубами, наподобие громадных органных труб в соборе), которое он увидел сквозь большое окно толстого стекла. Трубы доходили до пола и собирались в один узел под похожими на сцену мостками, на которых стоял большой стол. На столе лежала Анжелика, совершенно голая, на голове у нее была замысловатая маска из металла и черной резины, тело ее оплетали многочисленные черные трубки и провода, являя собой некое адское видение страданий святой Изобелы. Рядом с ней стояли несколько человек, на их головах были громадные шлемы из меди и кожи, на глазах — мощные линзы, а на рту и ушах странные вставные коробки; все они были знакомы Чаню по их одеждам: коротышка в сером, бойкий человек в изящной черной одежде, стройный и худощавый, видимо, Баскомб, и крупный мужчина, уже без шубы, в рубашке с закатанными рукавами, руки его до самых локтей в тяжелых кожаных перчатках. Все они смотрели в его направлении, но не на него, а через окно, наблюдали за неким тонким процессом, происходящим на столе.

Большую часть прихожей занимал широкий каменный лоток с бурлящей, парящей жидкостью, которую подпитывали не менее пятидесяти тоненьких черных шлангов, занимавших почти всю площадь пола. Над кипящим лотком была подвешена металлическая плита, видимо недавно извлеченная из него, потому что с нее капала жидкость. На противоположной от Чаня стороне лотка стоял человек в кожаных перчатках, тяжелом кожаном фартуке и таком же странном шлеме. Он неуклюже наклонялся вперед, держа в руках пульсирующий прямоугольный предмет, ярко-матовый, имеющий точную форму большой книги, только сделанной из текучего, сверкающего синего стекла. Стеклянная книга словно готова была пролиться из его рук — держал он ее так, будто она была слишком хрупкой и взять ее покрепче было опасно. Он явно только что с крайней осторожностью поднял ее из бурлящей жидкости, а потом снял с металлической плиты. Тут человек поднял глаза и увидел Чаня.

* * *

Он вздрогнул, потерял равновесие, и в течение одного бесконечного тошнотворного мгновения Чань смотрел, как стеклянная книга соскальзывает с осклизлых кожаных перчаток. Человек наклонился, пытаясь удержать книгу, но при этом только подтолкнул ее. Он сделал движение в другую сторону, но книга соскочила с его рук и упала на бортик каменного лотка, где разлетелась на множество мелких осколков. Чань увидел, что фигуры в большом помещении ринулись к окну. Он увидел, как отпрянул от лотка человек в фартуке, его хваткие руки ощетинились тонкими стрелами битого сверкающего стекла. Но более всего поразил Чаня запах — тот же самый запах, что он почувствовал у тела Артура Траппинга, только теперь гораздо более интенсивный. Его глаза жгло, горло схватили судороги, колени стали подгибаться. Перед ним кричал человек в фартуке — его приглушенные вопли прорывались сквозь шлем. Остальные быстро приближались к прихожей. Чань едва стоял на ногах. Он посмотрел через окно на Анжелику на столе — она извивалась так, будто шланги откачивали из нее жизненные соки, потом Чань шагнул назад, закрыв рот ладонью; голова у него кружилась от паров, перед глазами плавали черные точки. Он пустился бежать во всю мочь.

Не обращая внимания на то, что у него под ногами, он прогрохотал по ящикам, набирая в легкие более чистый воздух и слыша крики у себя за спиной, разъял свою трость на части и подготовился к атаке. Он помчался по коридору — ноги у него подгибались, сердце стучало в груди от того, что он увидел, от того, что он оставил там Анжелику. Мог ли он освободить ее? По своей ли воле она там оказалась? Что он только что сделал? Он выскочил прямо на охранника, который, услышав его бег, очумело принялся доставать пистолет. Охранник извлек пистолет как раз в тот момент, когда Чань добежал до него, — мелькнула в воздухе трость и ударила по стволу. Выстрел пришелся в никуда, и в этот момент правая рука Чаня метнулась вперед. Охранник отчаянно извернулся, и клинок попал ему не в горло, а в плечо. Охранник взревел. Чань высвободил лезвие и ударил охранника тростью по лицу, отчего тот упал на колени. Чань обернулся, услышав, как люди перебираются через ящики, и бросился дальше — к лестнице. Он преодолел половину подъема, когда внизу прогремел выстрел — охранник стрелял с левой руки. Пуля прошла мимо, но наверняка должна была насторожить того, кто стоял наверху, — ему нужно было всего лишь захлопнуть дверь, чтобы Чань оказался в ловушке. Он еще увеличил скорость (ноги его протестовали, голова все еще кружилась от паров, мысли все время возвращались к столу в сводчатой комнате, к дергающемуся лицу Анжелики под маской). Еще один выстрел снизу — и еще один промах; Чань наконец добрался до верха, выскочил во двор, заранее делая атакующее движение рукой с тростью, но наверху никого не оказалось. Он остановился, споткнувшись, тяжело дыша, глаза его почти ослепли в темноте. Он оглянулся к двери и увидел охранника… Тот лежал на земле недвижим, лицом вниз.

Прежде чем он успел подумать (доктор?), из тени вышли две темные фигуры, одна из них захлопнула дверь. Чань подался назад на траву, а потом резко развернулся, услышав звук шагов у себя за спиной. Еще две фигуры. Он изменил угол отхода — в сторону от двух этих пар — и тут услышал новые шаги — путь к отступлению ему снова отрезали. В темноте его окружили шесть человек… и все они, кажется, были в черной форме с отделанной серебром грудью. Металлический звон — солдаты извлекли сабли из ножен. Чань был бессилен против них. Умерла ли Анжелика? Он не знал — он ничего не знал. Чань резко спрятал свой клинок в трость и посмотрел на солдат.

— Вы либо убьете меня здесь, либо проводите к вашему майору. — Он указал на дверь. — Но они могут прервать нас в любой момент.

Один из солдат шагнул в сторону, освобождая для него проход и показывая, чтобы он шел в направлении большой арки — входа во двор. Как только Чань двинулся вперед, солдаты выставили сабли в его направлении, а тот, что освободил для него проход, потребовал: «Оружие». Чань протянул ему свою трость и пошел дальше. Солдат с его тростью засунул в ножны саблю и, вытащив маленький пистолет, приставил его к шее Чаня. После этого остальные тоже убрали сабли в ножны и каждый стал выполнять то, что ему было предписано, — двое забрались на облучок, один открыл дверь экипажа, залез внутрь и повернулся, помогая войти Чаню, двое других побежали открывать ворота под аркой. Тот, что был с пистолетом, вошел в экипаж следом за Чанем и закрыл дверь. Все втроем они уселись по одну сторону посредине с Чанем, который чувствовал, как пистолет упирается ему в ребра. По другую сторону в одиночестве восседал сурового вида человек средних лет с коротко подстриженными седыми волосами и непроницаемым лицом. Он постучал костяшками пальцев по крыше экипажа, и они тронулись.

* * *

— Майор Блэк, какая удача, — сказал Чань.

Майор не обратил внимания на его слова, только кивнул солдату с пистолетом, и тот протянул ему трость Чаня. Майор рассмотрел ее, наполовину разнял, неодобрительно фыркнул и со щелчком снова сложил. Он, не скрывая презрения, смерил Чаня взглядом, но не сказал ни слова. В течение нескольких минут они ехали молча, и все время Чань чувствовал, как ему в бок упирается дуло пистолета. Он не знал, который теперь час — восемь? девять? Обычно он определял время по чувству голода, но в последнее время он ел так нерегулярно и скудно, что нормальное ощущение голода у него притупилось. Ему не оставалось ничего, как только предположить, что его везут, дабы прикончить где-нибудь в пустынном месте. Он демонстративно зевнул.

— Какой любопытный значок, — сказал он, кивая майору. — Волк, пожирающий солнце, — не очень воодушевляющий образ; символ Рагнарёка — решающего сражения, в котором силы порядка обречены на гибель, даже сами боги. Если только вы сами не стоите на стороне зла, не служите хаосу. Странный знак для полка. Я бы сказал — причудливый…

Подчиняясь кивку майора, солдат, сидевший слева от Чаня, сунул ему локоть в печень. Дыхание у Чаня перехватило, все его тело напряглось от боли. Он выдавил из себя улыбку, слова давались ему с трудом.

— А мисс Гастингс — ее вы нашли? Столько хлопот, да? И все ради того, чтобы узнать, что все ваши сведения о ней неверны. Мне можете не рассказывать, я знаю, как вы себя чувствуете — как последний идиот.

Еще один сильный удар в бок. Чань почувствовал привкус желчи в горле. Не хочет ли полковник, чтобы Чаня вырвало прямо ему на колени? Он выдавил еще одну улыбку.

— Неужели вам ничуть не интересно узнать, что я только что видел? Ваши люди слышали выстрелы… Вы не хотите узнать, кого убили? Я бы исходил из того, что это может изменить многое… Соотношение сил и все такое. Прошу прощения — вы позволите достать платок?

Майор кивнул, и Чань очень медленно полез в наружный карман. Он едва успел поднести к карману пальцы, как солдат слева от него ударил его по руке и сам залез в его карман, а вытащив оттуда окровавленный платок, протянул его Чаню. Чань благодарно улыбнулся и вытер рот. Они были в пути уже несколько минут. Он понятия не имел, куда они направлялись. Вероятнее всего, они вывезут его за город или к реке. Он поднял взгляд — майор внимательно наблюдал за ним.

— Итак, — продолжил Чань, — и в самом деле. Борьба… выстрелы… но самое любопытное — это запах, вероятно, вы заметили его, странный, удушающий… и шум, мучительное гудение, словно какой-то громадный механический рой пчел — мощный, как паровой двигатель. Я уверен — все это вам известно. Но что они делали… что сделали с этой женщиной?..

Голос Чаня на мгновение пресекся — перед ним возник образ Анжелики, извивающейся под клубком черных шлангов…

— Эта шлюха меня не интересует, — сказал майор Блэк с сильным прусским акцентом, голос его прозвучал холодно и жестко, как удар ножом.

Чань посмотрел на него — дышать стало уже легче — и быстро кашлянул в платок, вытер рот и пробормотал извинения, одновременно небрежно засовывая платок во внутренний карман своего пальто.

— Прошу прощения… Нет, конечно же нет, майор… Вас интересуют принц и министр, фигуры из мира промышленности и финансов… Все это части невероятной головоломки, так? Тогда как я, прошу прощения…

— Ты — не часть головоломки, — усмехнулся майор.

— Как это мило с вашей стороны, — ответил Чань, извлекая руку из кармана, одним движением раскрывая бритву и приставляя ее к горлу солдата с пистолетом.

В миг замешательства, который возник, когда человек почувствовал прикосновение холодной стали, Чань сомкнул пальцы другой руки на стволе пистолета и перенаправил его на майора. Люди в экипаже замерли.

— Если шевельнешься, — прошипел Чань, — он умрет, а вам двоим придется сражаться с разъяренным человеком, в руках у которого оружие, очень, очень эффективное в таких тесных местах, как наш экипаж. Отпусти пистолет.

Солдат с отчаянием во взгляде посмотрел на майора Блэка, который кивнул; лицо его исказилось от ярости. Чань взял пистолет, навел его на лицо майора и, оттолкнувшись от своего сиденья, пересел напротив. Он опустился рядом с Блэком, приставил бритву к его горлу, а пистолет навел на двух солдат. Никто не шелохнулся. Чань кивнул солдату у двери.

— Открой ее.

Солдат наклонился и сделал, что ему было сказано, звук экипажа сразу стал более громким, угрожающим, темная улица неслась мимо них. Они все еще находились в городе и направлялись в сторону реки. Чань вышвырнул пистолет в дверь и взял свою трость, постучал ею в потолок, и экипаж сбросил скорость. Он обвел взглядом двух солдат, потом повернулся к майору.

— Вот что я тебе скажу. Одного из ваших я уже убил, если будет нужно — убью всех. Мне не нравятся ваши манеры. Не попадайтесь мне на пути.

Он прыгнул в открытую дверь и сделал неловкий кульбит на жесткой мостовой, затем поднялся на ноги и поплелся вперед, засовывая бритву в карман. Как он того и опасался, два солдата выпрыгнули следом за ним из экипажа, за ними последовал и один из тех, что сидели на облучке. Все они обнажили сабли. Он повернулся и побежал. Вся его бравада предшествующего мгновения испарилась.

* * *

Каким-то образом, несмотря на падение и кувырок, очки остались у него на носу. Дужки для таких случаев специально были плотно заведены за уши, но он все равно удивился, что очки остались на месте. Он бежал по кварталу с газовыми фонарями, а потому мог видеть хоть что-то, но не имел ни малейшего представления, в какой части города находится, а потому бежал вслепую — и со всей скоростью, на какую был способен. Он не сомневался: если они его догонят, то зарубят — сделают они это легко, а от тех намерений, что у них были насчет него, когда его везли в экипаже, они теперь уже окончательно отказались. Он завернул за угол и споткнулся на вывернутом булыжнике, едва избежав падения лицом об землю. Ему удалось удержаться на ногах, но он врезался в металлическую ограду, охнул от удара и, оттолкнувшись, побежал дальше. Он оглянулся и увидел, что солдаты нагоняют. Посмотрел вперед и выругался: экипаж с майором Блэком успел объехать вокруг квартала и теперь двигался ему навстречу. Он повернулся в одну, в другую сторону и увидел проулок слева. Он успел добежать до него прежде, чем там оказался экипаж, который направлялся прямо на него, — кучер вовсю нахлестывал лошадей, которые оказались так близко, что Чань, метнувшись в темный проход, увидел белки их глаз, подошвы его заскользили по грязному кирпичу. Он обрадовался, что проулок этот был слишком узок для экипажа, который прогрохотал мимо. На мгновение Чань думал было остановиться и отразить нападение солдат — может быть, по одному за раз. Но проход для этого был недостаточно узок, а отчаянное положение не лишило его разума. Он побежал дальше.

Проулок разделял два больших дома — дверей у них он не видел, а все окна были не ниже второго этажа. Сердце у него упало, когда он подумал, что, если путь с другой стороны уже отрезан, он окажется в еще одной ловушке. Единственное, что его утешало, это знание: сапоги солдат еще меньше приспособлены к такому бегу, чем его собственные, и даже еще сильнее оскальзываются на мокром неровном булыжнике. Он пробежал проулок на полном ходу, не увидел на другом конце никакого экипажа и остановился (по инерции он выбежал чуть ли не на середину улицы; грудь его вздымалась), чтобы сориентироваться, поймать взглядом что-нибудь знакомое. Он оказался в той части города, где жили благородные люди, а этот район был для него незнаком. И тут впереди он увидел желанную, как ответ на молитву ребенка, дорогу, которая уходила вниз. Все спуски в городе имели направление к реке, а это по меньшей мере говорило ему о странах света. Он бросился туда, предварительно оглянувшись: первый солдат только-только выскочил из проулка, потому что тот почти наверняка вскоре должен был скрыться в тумане.

Он мчался по улице, чуть уходя в сторону из-за уклона и слыша за собой солдатские сапоги, которые грохотали с чисто германской решимостью. Он спрашивал себя: не были ли Блэк и доктор заодно и не входили ли солдаты в свиту Карла-Хорста Маасмарка? Рагнарёк — это скандинавская легенда о гибели богов. Такой знак взял бы себе лишь самый суровый и смелый из полков, и Чань не мог непосредственно связать эту легенду со склонным к излишествам, изнеженным принцем. Доктора он мог понять: некто, на чьем попечении находится лицо королевских кровей, это было вполне объяснимо. Но майор? Каким образом убийство Чаня или преследование Изобелы Гастингс могло послужить интересам принца (или его отца)? Но, с другой стороны, кому еще мог служить майор? Как иначе он мог оказаться в чужой стране с такими силами? Наконец первые клочья тумана окутали ноги Чаня. Он своими работающими, как мехи, легкими вдохнул влажный речной воздух.

Дорога повернула — и Чань вместе с ней. Впереди он увидел небольшую площадь с фонтаном и — словно ключ повернули в замке — сразу же понял, где находится: Уортинг-Серкл. Справа была река, слева Старая площадь, впереди — торговый квартал, а за ним — министерства. Здесь он увидел людей — Уортинг-Серкл после наступления темноты становился местом всевозможных нелегальных сделок — и метнулся направо: к реке, где туман был гуще. Смерть его была рядом. Здесь его поджидал экипаж. Он услышал звук хлыста, лошади понеслись прямо на него. Чань, пытаясь избежать столкновения, упал на бок. Он оказался отрезан от реки и от торговцев и теперь ползал на четвереньках, пока кучер боролся с лошадьми, пытаясь развернуть их. Чань поднялся на ноги и услышал, как рядом с его ухом просвистела пуля. Из окна экипажа высовывался Блэк с дымящимся пистолетом в руке. Чань метнулся по площади, опережая трех солдат, которые снова преследовали его по пятам; он выбрал направление в сторону Старой площади и центра города.

Ноги у него горели — он не имел ни малейшего представления, сколько уже пробежал, но понимал, что если не предпримет чего-нибудь, то погибнет. Он увидел еще один проулок и ринулся туда. Оказавшись там, он остановился, прижался к стене и разъял свою трость. Если ему удастся застать их врасплох… но, прежде чем он успел додумать эту мысль, из-за угла появился солдат, увидел Чаня и поднял свою саблю. Чань сделал выпад тростью в направлении его головы, но тот отразил удар, Чань пригнулся и выкинул вперед руку с кинжалом, но его движение было слишком медленным, и он промахнулся. Клинок достал до груди мундира, вспорол ткань, но тела не задел. Солдат ухватил руку Чаня за запястье. Остальные солдаты были уже рядом — еще секунда-другая, и его зарубят. Издав отчаянный рев, Кардинал лягнул солдата в коленку и услышал страшный треск. Человек вскрикнул и свалился под ноги своего товарища. Чань высвободил запястье из руки солдата и отступил, сердце у него упало, когда из-за двух спутавшихся в клубок появился третий солдат с саблей наголо. Чань продолжал отступать. Солдат сделал выпад, но Чань отбил саблю своей тростью и в свою очередь нанес удар кинжалом, но тоже не достал до противника. Солдат сделал еще один выпад, и Чань еще раз отбил удар, тогда солдат занес саблю, целясь в голову Чаня. Чань поднял трость — ничего другого ему не оставалось — и увидел, как его оружие разлетелось на куски. Он выпустил обломки трости из рук и бросился бежать.

* * *

Убегая по проулку, Чань говорил себе, что, потеряв трость, он избавился и от одного из солдат, но кинжал против сабли не имел никаких шансов. Впереди он увидел конец проулка и силуэты нескольких собравшихся в кучку людей. Он закричал на них — издал замысловатый угрожающий вой, который оказал нужное ему воздействие, — люди повернулись и бросились врассыпную, правда, недостаточно быстро. Чань врезался в человека, который, если Чань правильно понял, чем занималась эта группка, вел переговоры с одной из метнувшихся в сторону женщин, и ухватил его за шиворот. Он с силой швырнул его в том направлении, откуда прибежал, — прямо на преследующего его солдата. Тот сделал все, что мог, чтобы не врезаться в это препятствие, — отвел саблю вбок, а другой рукой оттолкнул человека в сторону, но Чань тоже развернулся и сделал выпад вперед, прикрываясь своим импровизированным щитом. В тот момент, когда солдат откинул незнакомца, Чань был тут как тут и вонзил свой кинжал в грудь солдата. Не оглядываясь, он вытащил кинжал, развернулся и снова побежал. Он услышал у себя за спиной женские крики. Преследовал ли его все еще третий солдат? Чань обернулся через плечо — да, преследовал. Проклиная военную дисциплину, Чань метнулся через дорогу в еще один узкий проулок — меньше всего ему хотелось еще раз столкнуться с экипажем.

Он не мог сказать, где точно находится, — знал только, что где-то рядом с цирком. Проулок был уставлен ящиками и бочками, и ему на пути попалось несколько дверей. Третий солдат немного поотстал. Чань, на мгновение оказавшись вне поля его зрения, устремился к следующему зданию — он несся пригнувшись, пока не нашел то, что ему было нужно: витрину подвального магазинчика, вход в который был ниже уровня улицы. Чань перепрыгнул через перила и, приземлившись у небольшой лестнички, опустился на колени, пригнул голову и постарался сдержать дыхание. Он ждал. По темной и практически пустой улице плыли клочья тумана, а если кто из жителей его и заметил, сохранялась вероятность того, что солдату не покажут, где он спрятался. Он был весь мокрый от пота и не помнил, чтобы ему приходилось столько бегать или оказываться в таком дурацком положении. Зачем он выбросил пистолет? Если все должно было кончиться убийством, то почему он не перестрелял их всех в экипаже? Он ждал. Не в силах больше выносить ожидания, он чуть приподнялся на одну ступеньку и выглянул на дорогу. Солдат стоял на улице с саблей наголо и поворачивался то в одну, то в другую сторону. Он тоже нетвердо держался на ногах (Чань слышал его тяжелое дыхание, клубящееся вокруг него в холодном ночном воздухе) и явно не понимал, в каком направлении исчез Чань; солдат делал несколько шагов в одну сторону, потом поворачивал в другую. Чань прищурился, отчаяние кипело в его груди, переходя в холодную ярость. Он тихо переложил кинжал в левую руку и, вытащив правой бритву, раскрыл ее. Солдат по-прежнему стоял к нему спиной шагах в пятнадцати. Если бы ему удалось тихо выбраться на улицу, то он был уверен, что, прежде чем солдат услышит его, он преодолеет половину расстояния между ними… еще несколько шагов, пока тот будет поворачиваться… и оставшееся расстояние, пока будет поднимать саблю. У солдата будет шанс только на один удар, но, если Чаню удастся увернуться, на том погоня и кончится.

А если не удастся… что ж, вся эта беготня закончится в любом случае — «и терпеливая смерть мгновенно отзывается на наш оклик…», вспомнил он «Иокасту» Блейна. Он помедлил, пытаясь утихомирить гнев, — его на его же собственных улицах преследуют, как дикого зверя… Потом он переступил со ступеньки на ступеньку и приготовился атаковать (он ведь обещал их убить). Внезапно он снова бросился в укрытие. Загрохотал экипаж и… остановился рядом с солдатом. Чань ждал, прислушивался. Он услышал жесткие вопросы майора на немецком, ответом было молчание, а через мгновение раздался лязг сабли, убираемой в ножны. Чань выглянул вовремя, что увидеть, как солдат садится на облучок, а потом экипаж исчез в тумане. Он посмотрел на свои руки и ослабил хватку пальцев, вцепившихся в оружие. Руки у него ныли от боли. От боли ныли его ноги, в висках колотился пульс. Он сложил бритву, сунул ее в карман, заткнул за пояс кинжал, потом отер лицо окровавленным платком — пот на его шее и спине уже начинал стынуть. В голове у него тупо маячила мысль о том, что ему негде спать.

* * *

Чань пересек дорогу и вошел в другой проулок, намереваясь отыскать подходящее убежище. Он оказался между двумя большими зданиями, которые не узнал в темноте, хотя ему и было известно, что это квартал отелей, контор и магазинов. Он увидел окно на первом этаже поблизости от груды бочек и забрался на них. Окно было в пределах досягаемости. Засунув под раму лезвие кинжала, он повернул его, приподнимая окно, после чего открыл его руками. Он снова заткнул кинжал за пояс и, напрягаясь из последних сил (все его тело заплясало в воздухе, когда руки чуть не подвели его), затащил себя внутрь. Он неловко сполз на пол темной комнаты, закрыл окно и на ощупь попытался определить, где он оказался. Это было что-то вроде склада — полки, уставленные свечами, полотенцами, мылом, бельем. Ему удалось нащупать дверь и открыть ее.

Чань пошел по устланному ковром коридору, мимо отделанных деревом стен, здесь горел приятный, теплый газовый свет, и Чань вдруг обнаружил, что его разум группирует встреченных за день персонажей. С одной стороны были Граббе и человек в шубе, к ним он добавил Траппинга, миссис Марчмур и принца Карла-Хорста. На другой стороне были майор Блэк… возможно, доктор Карла-Хорста. Между ними находилось множество других — Вандаарифф, Ксонк, Аспич, Розамонда… и, конечно, Изобела Гастингс. Список этот неизменно заканчивался ею — единственным лицом, о котором он, похоже, так ничего и не узнал.

Коридор вывел его в глухую тишину приятной сводчатой комнаты, украшенной пальмами в горшках и зеркальными стенными панелями; в комнате стояла конторка, за которой сидел портье в отделанном тесьмой сюртуке. Чань попал в отель. Он уверенно кивнул человеку в сюртуке и полез в карман за бумажником. За день он умудрился потратить почти все, что дал ему Аспич, а теперь ему предстояло расстаться с тем, что еще оставалось. Ему было все равно. Онсможет выспаться, вымыться, побриться, хорошо поесть и свежим встретить грядущий день. Завтра он всегда сможет взять саблю с чердака и продать ее. Он улыбнулся при этой мысли, подошел к конторке и уронил бумажник на инкрустированную мраморную поверхность.

Портье улыбнулся:

— Добрый вечер, сэр.

— Надеюсь, я не слишком поздно. — Глаза портье скользнули по бумажнику.

— Конечно нет, сэр. Добро пожаловать в отель «Бонифаций».

— Спасибо, — ответил Чань. — Мне нужен номер.

Глава третья ДОКТОР

Доктор Абеляр Свенсон стоял у открытого окна, выходящего в маленький дворик Макленбургского дипломатического представительства, и смотрел, как сгущается туман, заволакивая несколько тусклых газовых фонарей, достаточно, впрочем, ярких, чтобы пробиваться сквозь городскую мглу. Он посасывал имбирный леденец, клацая им по зубам, осознавая, что не может себе позволить сколь-нибудь длительное погружение в мысли о нынешней его ситуации. Толкнув леденец языком, он расположил его между коренными зубами и, сжав челюсти, расколол на острые кусочки и проглотил. Потом отвернулся от окна, взял фарфоровую чашечку остывшего черного кофе и выпил его, найдя определенное удовольствие в смешении вкуса имбиря и горьковатого напитка. Интересно, подумал он, пьют ли в Индии или Сиаме кофе с имбирем? Он допил чашку, поставил ее на место и потянулся за сигаретой. Оглянувшись через плечо на кровать, он констатировал, что темная фигура по-прежнему лежит там. Вздохнув, он открыл портсигар, сунул в рот одну из крепких, темного табака, русских сигарет, взял коробок с бюро, зажег спичку о ноготь большого пальца, закурил, затянулся, почувствовал, как защипало в легких, загасил спичку, тряхнув ею, и нетерпеливо выдохнул. Больше откладывать было нельзя. Он должен поговорить с Флауссом.

Он двинулся к закрытой на щеколду двери в обход кровати, засунув сигарету в рот, чтобы освободить обе руки и открыть щеколду, и косясь на бледного молодого человека, хрипловато дышавшего под шерстяными одеялами. Карлу-Хорсту Маасмарку было двадцать три, хотя попустительство своим желаниям и слабая конституция добавили к его внешности лет десять. У него были медового цвета локоны, залысины (что было особенно заметно теперь, когда его волосы слиплись от пота), бледная кожа собиралась в мешки под глазами, припухала вокруг слабого рта. Зубы у него уже начали выпадать. Свенсон изменил направление движения и подошел к лежащему без чувств мужчине — на самом деле большому мальчику, — пощупал пульс на его шейной вене, неровный, несмотря на настойку опия, которую доктор влил ему в рот, и еще раз проклял свою неудачу. Странного вида рисунок, выжженный на коже принца вокруг глаз и на висках (не то чтобы ожог, даже не содранная кожа, скорее что-то вроде глубокой пигментации, если повезет, то временной), был издевательством над всеми предшествующими усилиями доктора Свенсона контролировать своего капризного подопечного.

Глядя вниз, он подавил возникшее у него было желание погасить сигарету о бледную кожу принца и упрекнул себя за неверно выбранную тактику, за глупую доверчивость и так дорого ему обошедшуюся почтительность. Он сосредоточился почти целиком на принце и практически не уделял внимания этим новым фигурам вокруг него — женщинам, дипломатам, офицерам, высокопоставленным дармоедам, — не задумываясь о том, что ему придется под дулом пистолета вырывать принца из их рук. Он едва их знал. Все это было делом Флаусса, посланника… который либо совершил трагическую ошибку, либо… не совершил. Свенсону нужно было доложить Флауссу о состоянии здоровья принца, но он знал, что должен использовать разговор с Флауссом, дабы решить — в самом ли деле в дипломатическом представительстве у него нет союзников? Он увидел, что его шинель висит на столбике кровати, и набросил ее себе на руку — она была тяжелее, чем обычно, из-за пистолета в кармане. Он оглядел комнату и не увидел ничего опасного на тот случай, если принц проснется в его отсутствие, потом отодвинул щеколду и вышел в коридор. У двери стоял солдат в черном, он застыл по стойке «смирно», держа карабин у ноги. Доктор Свенсон запер дверь большим ключом, который затем снова спрятал в кармане своего пальто. Солдат не шелохнулся, пока доктор шел по коридору, впрочем, доктор, потеряв его из вида, тут же о нем забыл. Он привык к этим солдатам и их железной дисциплине — все вопросы, которые у него были, следовало задать их офицеру, который все еще необъяснимым образом отсутствовал. Свенсон дошел до конца коридора и, остановившись на площадке, заглянул через перила в холл тремя этажами ниже. Сверху ему были видны черные и белые, как на шахматной доске, клетки мраморного пола, над которым висела хрустальная люстра. У Свенсона, боявшегося высоты, от одного вида проходящей прямо перед ним тяжелой цепи, на которой висела люстра, все поплыло перед глазами. Он поднял голову, посмотрел туда, где цепь была вделана в потолок над площадкой четвертого этажа (он сделал это вопреки своей воле, как последний идиот), и ощутил изрядное головокружение. Тогда он отошел от перил и поднялся этажом выше, стараясь держаться поближе к стене и вперив глаза в ступеньки. Он продолжал смотреть на свои ноги, проходя мимо охранников на площадке и перед дверью посланника. Гримаса пробежала по его лицу, он расправил плечи и постучал, а потом, не дождавшись ответа, вошел.

* * *

Когда Свенсон вместе с принцем вернулся из института, Флаусс отсутствовал, и никто не знал, где он. Минут сорок спустя посланник ворвался в комнату принца (доктор в это время как раз безуспешно пытался вывести из организма пациента попавший туда яд) и безапелляционно заявил, чтобы доктор Свенсон думал, мол, что делает. Прежде чем Свенсон успел ответить, Флаусс увидел револьвер на приставном столике, потом отметины на лице Карла-Хорста и начал кричать. Свенсон повернулся, увидел, что посланник побледнел (от гнева или испуга — этого он не мог сказать), и, окончательно потеряв терпение, грубо выставил Флаусса за дверь. Теперь, входя в кабинет, он остро чувствовал, что почти ничего не знает о Конраде Флауссе. Аристократ, имевший космополитические убеждения, получил юридическое образование, в университете познакомился с родственником правящей семьи. Этого было достаточно, чтобы возглавить дипломатическую миссию, сопровождавшую принца, который отправлялся на обручение с будущей невестой; если же в результате брака возникнет постоянное посольство, на что все надеялись, то и для того, чтобы стать первым полномочным послом герцогства. Для Флаусса Свенсон был хранителем семьи, нянькой и горничной в одном лице, по существу человеком незаменимым. Такое к нему отношение обычно устраивало доктора, поскольку позволяло избежать многих хлопот. Но теперь, однако, он должен был потребовать объяснения.

Флаусс сидел за своим столом и что-то писал, адъютант терпеливо ждал рядом; когда Свенсон вошел, посланник поднял на него глаза. Доктор проигнорировал его и сел в одно из обитых бархатом кресел против стола, на ходу взяв пепельницу зеленого стекла с приставного столика, поставил ее к себе на колени и закурил. Флаусс уставился на него. Свенсон тоже вперил в него взгляд, потом скосил глаза на адъютанта. Флаусс фыркнул, нацарапал свое имя внизу страницы, промокнул и всунул бумагу в руку адъютанта. Тот ловко щелкнул каблуками и вышел из комнаты, смерив доктора почтительным взглядом. Дверь за ним беззвучно закрылась. Двое оставшихся в комнате вперились друг в друга взглядом. Свенсон увидел, что посланник собирается заговорить, и заранее устало вздохнул.

— Доктор Свенсон, должен вам сказать, что я не… привык… к подобному обращению, подобному грубому обращению со стороны одного из членов персонала миссии. И как посланник миссии…

— Я не вхожу в персонал миссии, — сказал Свенсон, ровным тоном обрывая его.

— Что вы сказали? — пролопотал Флаусс.

— Я не вхожу в персонал миссии. Я служу семье принца. Я отвечаю перед этой семьей.

— Перед принцем? — издевательски произнес Флаусс. — Между нами, доктор, этот несчастный молодой человек…

— Перед герцогом.

— Прошу прощения, но посланник герцога — я. Я отвечаю перед герцогом.

— Значит, между нами в конечном счете есть что-то общее, — сухо пробормотал Свенсон.

— Вы хотите меня оскорбить? — прошипел Флаусс.

Свенсон помолчал несколько мгновений, чтобы, насколько это было в его силах, увеличить устрашающий эффект. Факт же состоял в том, что, как бы он ни надувал щеки, никакой силы за ним не стояло, кроме его собственной, — все силы были на стороне Флаусса и Блаха. И если кто-то из них по-настоящему ополчится против него (зная при этом его слабость), доктор станет чрезвычайно уязвимым. Его единственный расчет был на то, что они не полные негодяи, а только некомпетентные люди. Он встретил взгляд посланника и стряхнул пепел сигареты в пепельницу.

— Вам известно, герр Флаусс, зачем молодому человеку в самом цветущем возрасте, отправляясь на помолвку, брать с собой доктора?

Флаусс фыркнул.

— Конечно известно. У него вредные привычки… я говорю как человек, которому весьма небезразлична его судьба… и часто он не в состоянии оценить всех дипломатических последствий своих поступков. Я полагаю, что такое состояние обычно для…

— Где вы были сегодня вечером?

Посланник захлопнул рот, несколько мгновений сидел молча, не в силах поверить тому, что услышал. Он выдавил из себя снисходительную улыбку.

— Прошу прощения…

— Принц подвергался страшной опасности. Вас здесь не было. Вы были не в состоянии защитить его.

— Да, так что извольте сообщить мне о состоянии здоровья Карла-Хорста… о том, что случилось с его лицом… о странных ожогах…

— Вы не ответили на мой вопрос.

Флаусс уставился на него.

— Я здесь выполняю прямые поручения его отца, — продолжил Свенсон. — Если мы и дальше не сможем выполнять свои обязанности — и я имею в виду и вас, герр Флаусс, — то нам придется строго ответить за это. Я служил непосредственно герцогу в течение нескольких лет и понимаю, что это значит. А вы?

* * *

Доктор Свенсон в известной мере лгал. Отец принца — герцог — был тучный ветреный человек, помешанный на военной форме и охоте. Доктор Свенсон встречался с ним дважды при дворе, со смятением взирая на то, что открывалось его взгляду. На самом деле поручения, которые он выполнял, были даны ему первым министром герцогства бароном фон Хурн, познакомившимся с доктором пятью годами ранее, когда Свенсон был военным врачом Макленбургского флота и приобрел известность главным образом как специалист по лечению обморожений у матросов на Балтике. Ряд убийств в порту стал причиной скандала (виновным в них оказался кузен Карла-Хорста), и Свенсон продемонстрировал как проницательность при выяснении их причин, так и тактичность при передаче этих сведений министру. Вскоре после этого он получил назначение при дворе, где его просили вести и расследовать различные возможные обстоятельства (болезни, беременности, убийства, аборты), но при этом всегда блюсти интересы хозяина. Для Свенсона, у которого море неизменно ассоциировалось с тоской, возможность посвятить себя подобной деятельности (безжалостно разрушавшей все его патриотические чувства) стала желанной разновидностью самоуничтожения. Его присутствие в посольстве Карла-Хорста почти сразу же объяснили волей герцога, и Свенсон до сего дня оставался в тени, отправляя по мере возможности сообщения шифрованными письмами, с дипломатической почтой, а то и довольно прозрачными открытками, которые посылал городской почтой на тот случай, если его официальную корреспонденцию перлюстрируют. Он занимался этим и раньше — во время кратких поездок в Финляндию, Данию, по Рейну, но на самом деле никаким шпионом не был — всего лишь образованным человеком, который благодаря своему положению имел неплохие шансы получить доступ туда, где ему не полагалось быть. Именно такая ситуация и сложилась здесь, а мелочная борьба честолюбий между Флауссом и Блахом несколько оживляла ту роль, которая была ему предназначена, — роль обычной няньки. Его, однако, беспокоило, что в течение трех недель после их прибытия (и невзирая на регулярные депеши Флауссу от двора) ему самому в ответ не было прислано ни слова. Впечатление было такое, словно барон фон Хурн исчез.

* * *

Идея брака возникла после поездки лорда Вандаариффа на континент, в ходе которой поиск дружественных портов на Балтике привел его в Макленбург. Среди сопровождавших лорда была и его дочь (это была ее первая зарубежная поездка), и, как это часто случается в подобных обстоятельствах, пока старшие говорят о делах, дети остаются предоставленными сами себе. Свенсон не испытывал ни малейших иллюзий насчет Карла-Хорста: если женщина хоть в малейшей степени увлеклась им, сохранить невинность у нее не было ни малейшего шанса, если только она не была поразительно глупой или поразительно уродливой, но при всем при том эти отношения казались ему мезальянсом. Лидия Вандаарифф была безусловно хорошенькой, чрезвычайно богатой, ее отец недавно получил титул, его финансовая империя простиралась далеко за пределы его страны. Карл-Хорст был всего лишь одним из множества маленьких принцев, ищущих способов увеличить свое состояние, но с каждым днем он становился все менее привлекательным. Впрочем, ситуация свидетельствовала о том, что речь здесь могла идти о серьезном чувстве. Главное, чтобы принц не совершил каких-нибудь глупостей.

Первую неделю доктор и в самом деле посвятил борьбе с последствиями невоздержанности принца в питье, азартных играх, разврате; иногда, правда, он пытался вмешиваться, но обычно его участие сводилось к лечению последствий, когда принц возвращался, проведя ночь в удовольствиях. Когда принц мало-помалу стал все меньше времени проводить в борделях и за карточным столом, а все больше — за обедами с Лидией, в дипломатических салонах с Флауссом и людьми из министерства иностранных дел, на скачках или на охоте со своим будущим тестем, Свенсон позволил себе посвящать больше времени чтению, музыке, своим маленьким туристическим прогулкам, довольствуясь обследованиями принца по вечерам. Он внезапно осознал совершенную им ошибку во время приема по случаю помолвки (неужели это было только вчера вечером?), когда нашел принца в огромном саду Вандаариффа на коленях перед искалеченным телом полковника Траппинга. Поначалу он никак не мог сообразить — что там делает принц; обычно, если принц стоял на коленях, это означало, что Свенсону понадобится влажный платок, дабы отереть с его губ остатки блевотины. Но принц на этот раз пребывал в некой прострации, он смотрел на труп, взгляд был до странности спокойным, даже мирным. Свенсон оттащил его от тела — и в дом, несмотря на все протесты этого идиота. Он сумел найти Флаусса (теперь он размышлял над тем, каким это образом посланник столь удачно оказался тут как тут), перепоручил принца его заботам и побежал назад к телу. Он нашел вокруг него целую толпу — Гаральда Граббе, графа д'Орканца, Франсиса Ксонка, других, ему не известных, людей и, наконец, самого Роберта Вандаариффа, прибывшего с толпой слуг. Лорд увидел Свенсона и, отведя его в сторону, вполголоса быстро спросил о том, в безопасности ли принц и в каком он пребывает состоянии? Когда Свенсон сообщил ему, что принц в полном порядке, Вандаарифф с явным облегчением вздохнул и спросил, не будет ли Свенсон так любезен сообщить его дочери (она уже догадалась, что возникло какое-то щекотливое обстоятельство, только не знала какое), что принц жив и здоров, и, если это возможно, проводить ее к нему. Свенсон, конечно, был только рад услужить, однако нашел Лидию в обществе жены Артура Траппинга — Шарлотты Ксонк и старшего брата Шарлотты — Генри Ксонка, человека, уступавшего по состоянию и влиятельности разве что Вандаариффу и (возможно; у Свенсона не было уверенности на этот счет) престарелой королеве. Свенсон, запинаясь, неопределенными словами рассказал о происшествии в саду, об отсутствии каких-либо четких объяснений, а брат и сестра Ксонки принялись допрашивать его, открыто соревнуясь друг с другом в том, чтобы сделать очевидным явное нежелание Свенсона говорить правду. Свенсон привычно принялся играть роль иностранца, едва владеющего чужим языком, он просил их повторять вопросы и бесплодно пытался выдать какую-нибудь историю, которая могла удовлетворить их до странности подозрительную реакцию, но это лишь увеличило их раздражение. Генри Ксонк высокомерно ткнул указательным пальцем в грудь Свенсона как раз перед тем, как скромно одетая женщина, стоявшая за ними (насколько он мог судить — компаньонка безмолвно улыбающейся Лидии), наклонилась вперед и что-то прошептала в ухо Шарлотты Ксонк. Наследница сразу же метнула взгляд куда-то за плечо Свенсона, глаза ее (под украшенной перьями маской) расширились и загорелись внезапной неприязнью. Свенсон повернулся и увидел самого принца в сопровождении улыбающегося Франсиса Ксонка, который, не обращая внимания на своих сестру и брата, весело пригласил Лидию присоединиться к ее суженому.

Доктор воспользовался этим моментом, чтобы быстро откланяться и исчезнуть, позволив себе мельком бросить взгляд на принца, чтобы оценить уровень его опьянения, и еще один — на женщину, шепнувшую что-то на ухо Шарлотте Ксонк, которая теперь внимательно смотрела на Франсиса Ксонка. И только выйдя из зала, Свенсон понял, что ему очень ловким образом не дали обследовать труп. Когда он вернулся в сад, ни тела, ни людей там уже не было. Он лишь издалека увидел трех солдата Блаха, которые на расстоянии в несколько ярдов друг от друга шли по саду, держа сабли наголо.

Он больше не смог ни о чем спросить принца, а ни Флаусс, ни Блах на его вопросы отвечать не желали. Они ничего не знали о Траппинге и даже откровенно сомневались в том, что такая важная личность (да и вообще кто бы то ни было) могла лежать мертвой в саду. Когда же он спросил, что солдаты Блаха искали в саду, майор пресек его любопытство, сказав, что он, исполняя свой долг, просто реагировал на фантазии доктора относительно убийства; усмехнувшись, он добавил, что больше не будет тратить время на его страхи. Что же до Флаусса, тот вообще не пожелал разговаривать на эту тему, сказав, что если и произошел какой-то прискорбный случай, то к ним он не имеет никакого отношения и из уважения к новоприобретенному тестю принца они должны проявлять скромность и держаться в стороне. У Свенсона не нашлось ничего, кроме молчаливого презрения, чем ответить и посланнику, и майору, но ему очень хотелось узнать, что же случилось с телом.

Однако остаться наедине с Карлом-Хорстом не представлялось возможным. Прикрываясь составленным для него Флауссом расписанием и собственным желанием отдохнуть, принц сумел избежать общения со Свенсоном на следующее утро, а потом, пока Свенсон занимался флюсом одного из солдат майора, покинул представительство вместе с посланником и Блахом. Когда они не вернулись к полуночи, доктор был вынужден отправиться в город на их поиски.

* * *

Он выдохнул табачный дым и посмотрел на Флаусса, который положил кулаки на столешницу.

— Мы говорили об исчезнувшем полковнике Траппинге… — начал он. Флаусс фыркнул, но Свенсон проигнорировал его и продолжал: — О котором вы можете думать что вам угодно. Но вам не уйти от того факта, что сегодня ночью на вашего принца было совершено нападение. И вот что я вам скажу: я видел эти отметки на лице прежде… на лице этого пропавшего человека.

— В самом деле? Но вы же сказали, что не осматривали его…

— Я видел его лицо.

Флаусс ничего не сказал. Он взял перо, потом раздраженно бросил его.

— Даже если то, о чем вы говорите, правда… в саду, в темноте, с расстояния…

— Где вы были, герр Флаусс?

— Это не ваше дело.

— Вы были с Робертом Вандаариффом?

Флаусс натянуто улыбнулся.

— Если и так, я бы не стал вам об этом сообщать. Как вы понимаете, все это дело требует деликатности… необходимо сохранить репутацию принца, вовлеченных в это лиц, не допустить дискредитации. Лорд Вандаарифф был настолько добр, что согласился обсудить возможный план действий…

— Он вам платит?

— Я не буду отвечать на оскорбления.

— Я больше не собираюсь терпеть ваш идиотизм.

Флаусс открыл рот, чтобы ответить, но от обиды промолчал. Свенсон забеспокоился — не зашел ли он слишком далеко? Флаусс вытащил платок и протер лоб.

— Доктор Свенсон, вы военный человек, я об этом забываю, и у вас весьма откровенные манеры. На сей раз я закрою глаза на ваш тон, потому что мы и в самом деле должны опираться друг на друга, чтобы защитить нашего принца. Должен признаться, что, невзирая на все ваши вопросы, более всего меня интересует, каким образом вы обнаружили принца сегодня, каким образом вы «спасли» его… и от кого?

Свенсон вытащил монокль из левого глаза и посмотрел сквозь него на свет, потом нахмурился, поднес ко рту, дохнул на него так, что поверхность затуманилась, а потом отер влагу рукавом и, снова вставив его в глаз, с нескрываемой неприязнью уставился на Флаусса.

— Боюсь, я должен вернуться к моему пациенту.

Флаусс вскочил на ноги, не выходя из-за стола. Свенсон еще не поднимался с кресла.

— Я принял решение, — объявил посланник, — с этого момента принца повсюду будет сопровождать вооруженная охрана.

— Превосходная мысль. Блах на это согласился?

— Он согласился с тем, что это превосходная мысль.

Свенсон покачал головой:

— Принц никогда на это не пойдет.

— У принца, как и у вас, доктор, не будет выбора. Что бы вы там ни говорили прежде о том, как вы опекаете принца, ваша неспособность предотвратить то, что случилось этим вечером, убедила меня и майора: теперь рядом с принцем находиться должен Блах. Любые медицинские процедуры должны проводиться в присутствии либо майора Блаха, либо кого-то из его людей. — Флаусс сглотнул и протянул руку. — Я требую, чтобы вы отдали мне ключ от комнаты принца. Я знаю: вы ее заперли. Как посланник, я должен получить этот ключ от вас.

Свенсон неторопливо встал, вернул пепельницу на стол, не отрывая взгляда от Флаусса, и направился к двери. Флаусс так и остался стоять с вытянутой рукой. Свенсон открыл дверь и вышел в коридор. Он услышал быстрые шаги у себя за спиной, и Флаусс — с красным лицом, двигая челюстью — тут же оказался рядом с ним.

— Так не пойдет. Я вам отдал приказ.

— Где майор Блах? — спросил Свенсон.

— Майор Блах находится в моем подчинении, — ответил Флаусс.

— Вы упорно отказываетесь отвечать на мои вопросы.

— Это мое право!

— Вы сильно ошибаетесь, — мрачно сказал Свенсон и посмотрел на посланника. Он увидел, что вместо страха на лице Флаусса играет самодовольная улыбка и плохо скрываемое торжество.

— Вы отвлеклись, доктор Свенсон. А тут произошли перемены. Очень-очень большие перемены.

Свенсон повернулся к Флауссу, перекинул свою шинель из правой руки в левую, в результате чего карман, из которого торчала рукоять пистолета, оказался в поле зрения посланника. Лицо Флаусса побледнело, и он сделал шаг назад, бормоча:

— К-когда в-вернется м-майор Блах…

— Я буду рад его видеть, — сказал Свенсон.

Он был уверен, что барон фон Хурн мертв.

* * *

Он вышел на площадку, свернул на лестницу и тут увидел майора Блаха — тот стоял, прислонившись к стене так, что из коридора его не было видно. Свенсон остановился.

— Вы слышали? Посланник хочет вас видеть.

Майор Блах пожал плечами:

— Это не имеет значения.

— Вы слышали, в каком состоянии пребывает принц?

— Это, конечно, серьезно, и тем не менее мне немедленно требуются ваши услуги в другом месте.

Не дожидаясь ответа, он пошел вниз по лестнице. Свенсон последовал за ним — на него, как и всегда, произвело впечатление высокомерие майора, но ему еще было и любопытно — что же такое может быть важнее, чем состояние принца?

* * *

Блах повел его через дворик в столовую солдатской казармы. Три больших белых стола были очищены, и на каждом лежало по солдату в черной форме, еще по два солдата стояли в изголовье каждого стола. Два первых солдата были живы, голова и грудь третьего были укрыты белой материей. Блах указал на столы и, не говоря больше ни слова, отошел в сторону. Свенсон набросил свое пальто на спинку стула и увидел, что его медицинский саквояж уже здесь и стоит на металлическом подносе. Он бросил взгляд на первого солдата, который корчился от боли — левая его нога была, видимо, сломана, — и с отсутствующим видом принялся готовить инъекцию морфия. Состояние второго солдата было хуже — дыхание неглубокое, грудь в крови, лицо бледнее воска. Свенсон распахнул мундир на солдате, закатал окровавленную рубашку. Узкий порез между ребер — легкие, может, задеты, может, нет. Он повернулся к Блаху.

— Как давно это случилось?

— Час назад, если не больше.

— Он может умереть из-за того, что помощь не была оказана вовремя, — сказал Свенсон, потом повернулся к солдатам. — Привяжите его к столу. — Пока они делали это, он подошел к солдату со сломанной ногой, закатал на нем рукав и сделал инъекцию. Выдавливая жидкость из шприца, он вполголоса сказал: — Ты выздоровеешь. Мы сделаем все возможное, чтобы поправить тебе ногу, но ты должен подождать, пока мы будем заниматься твоим товарищем. А сейчас ты уснешь.

Солдат, совсем мальчишка, кивнул, лицо его было влажное от пота. Свенсон улыбнулся ему мимолетной улыбкой, потом повернулся к Блаху, снимая с себя мундир и закатывая рукава рубахи:

— Все очень просто. Если у него задеты легкие, то теперь они полны кровью, и он через несколько минут умрет. Если не задеты — он все равно может умереть от потери крови, от воспаления. Я сделаю все, что в моих силах. Где вас найти?

— Я останусь здесь, — ответил майор Блах.

— Отлично.

Свенсон бросил взгляд на третий стол.

— Мой лейтенант, — сказал майор Блах. — Он мертв вот уже несколько часов.

* * *

Свенсон стоял в открытой двери, курил сигарету и смотрел во двор. Он вытер руки о тряпку. На операцию ушло два часа. Солдат все еще жил — видимо, легкие не были задеты, — хотя его и бил озноб. Если он протянет ночь, то, может, останется жить. У другого была сломана коленка. Хотя Свенсон и сделал все, что мог, солдат этот, видимо, был обречен остаться хромым. Пока доктор работал, майор хранил молчание. Свенсон затянулся в последний раз и швырнул остаток сигареты на гравий. Двоих солдат отнесли в казарму — по крайней мере, они могли спать в своих кроватях. Майор оперся о стол рядом с мертвым телом. Свенсон вернулся в комнату.

Несмотря на болезненный характер ран лейтенанта, было очевидно, что умер он быстро. Свенсон посмотрел на майора.

— Не думаю, что могу сказать вам что-то такое, чего вы не видели сами. Четыре раны — первая, я бы сказал, вот здесь, в подреберье с левой стороны, сквозной прокол… удар болезненный, но не смертельный. Затем еще три — в дюйме друг от друга — между ребер в легкие, может быть, даже в сердце. Точно сказать без вскрытия не могу. Мощные удары — вы видите их силу. Нож или кинжал загонялся до рукоятки.

Блах кивнул. Свенсон ждал, что тот заговорит, но майор хранил молчание. Свенсон вздохнул и начал опускать рукава и застегивать манжеты.

— Вы мне не хотите сообщить, как появились эти раны?

— Не хочу, — пробормотал майор.

— Ну что ж, может, тогда скажете, было ли это связано с нападением на принца?

— Каким нападением?

— У принца Карла-Хорста ожоги на лице. Вполне возможно, что он был добровольным участником, но я тем не менее рассматриваю это как нападение.

— Это случилось, когда вы провожали его домой?

— Именно.

— Я полагал, он был пьян.

— Он был пьян, хотя, я думаю, не от алкоголя. Но что вы хотите сказать, когда говорите «я полагал»?

— За вами следили, доктор.

— В самом деле?

— Мы следим за многими.

— Но не за принцем.

— Разве он не находился в обществе уважаемых личностей и своих новых знакомых?

— Да, майор, находился. И — повторю это еще раз, если вы не поняли, — в этом обществе и даже по указанию этого общества он и получил свои шрамы вокруг глаз.

— Это вы так говорите, доктор.

— Посмотрите сами.

— С нетерпением жду этого.

Свенсон собрал свой медицинский саквояж, поднял взгляд — майор Блах все еще наблюдал за ним. Свенсон, раздраженно вздохнув, бросил в саквояж свой скальпель.

— Сколько человек находится у вас в подчинении, майор?

— Двадцать два солдата и два офицера.

— Теперь у вас осталось восемнадцать и один офицер. И я уверяю вас: кто бы ни сделал это, человек или целая банда, он не имел никакого отношения к слежке за мной, потому что я целиком и полностью был занят одним идиотом — следил, чтобы он как-нибудь не опозорился.

Майор Блах не ответил.

Доктор Свенсон защелкнул саквояж и подхватил свое пальто со стула.

— Могу только надеяться, что вы следили и за посланником, майор, — он в течение всего этого времени отсутствовал и не желает объясниться. — Он зашагал к двери, но повернулся и сказал: — Вы сами ему скажете об этих солдатах или сказать мне?

— Мы еще не закончили, доктор, — прошипел Блах. Он снова набросил простыню на лицо лейтенанта и направился к Свенсону. — Полагаю, мы должны посетить принца.

* * *

Они поднялись по лестнице на третий этаж, где обнаружили Флаусса, который ждал их с двумя охранниками. Посланник и майор обменялись многозначительными взглядами, но Свенсон понятия не имел об их смысле; эти двое явно ненавидели друг друга, но тем не менее могли сотрудничать — причин у них для этого было достаточно. Флаусс ухмыльнулся, посмотрев на Свенсона, и указал на дверь.

— Доктор! Я полагаю, ключ у вас?

— А вы не пробовали постучать? — Вопрос этот задал Блах, и Свенсон с трудом сдержал улыбку.

— Конечно пробовал, — неубедительно ответил Флаусс, — но буду счастлив попробовать еще раз. — Он повернулся и шарахнул по двери кулаком, а через мгновение проговорил: — Ваше высочество! Принц Карл-Хорст! Это герр Флаусс вместе с майором и доктором Свенсоном.

Они подождали, потом Флаусс повернулся к Свенсону и, чуть не брызгая слюной, сказал:

— Открывайте! Я требую, чтобы вы немедленно открыли.

Свенсон любезно улыбнулся и, вытащив ключ из кармана, протянул его Флауссу.

— Можете сделать это сами, господин посланник.

Флаусс выхватил ключ из его руки, вставил в скважину, потом повернул, нажал на ручку — дверь, однако, не открылась. Он снова нажал на ручку и надавил на дверь плечом, потом повернулся к остальным.

— Она не открывается — что-то ее держит.

Майор Блах шагнул вперед, отодвинул Флаусса в сторону, ухватился за ручку и всей своей массой налег на дверь — она подалась, но немного. Блах дал знак двум солдатам, и они все втроем одновременно налегли на дверь, которая подалась еще на несколько сантиметров, а потом медленно, со скрежетом открылась настолько, что можно было увидеть большой шкаф, которым забаррикадировали дверь. Трое нажали еще раз — дверь открылась еще шире, туда уже мог пролезть человек, что немедленно и сделал Блах, за которым последовал Флаусс, оттолкнув в сторону солдат. С покорной улыбкой Свенсон последовал за ними, таща за собой свой медицинский саквояж.

Принца не было. Шкаф протащили через всю комнату, чтобы забаррикадировать дверь, окно было открыто.

— Он бежал! Уже во второй раз! — прошептал Флаусс. Он повернулся к Свенсону. — Это вы помогли ему! У вас был ключ!

— Не будьте идиотом, — пробормотал Блах. — Посмотрите на комнату. Шкаф из монолитного красного дерева — мы втроем едва сдвинули его с места. Принц не мог самостоятельно подвинуть его, а доктор не мог в этом участвовать — доктор должен был покинуть комнату до того, как шкаф передвинули к двери.

Флаусс промолчал. Свенсон встретил взгляд Блаха, который вперился в него. Майор отдал команду солдатам в коридоре:

— Один из вас — к воротам, нужно узнать, выходил ли принц за пределы представительства и был ли он один!

Свенсон подошел к шкафу, открыл дверцу, осмотрел содержимое.

— На принце его пехотная форма — здесь ее нет. Темно-зеленая — гренадерского полка. Она ему нравится из-за значка в виде взрывающегося ядра. Думаю, он видит в этом какой-то сексуальный смысл. — Они уставились на него так, будто он говорил по-французски. Свенсон подошел к окну и выглянул наружу. Внизу, на расстоянии трех этажей была песчаная площадка. — Майор Блах, если вы пошлете надежного человека обследовать гравий под окном, то мы узнаем, пользовались ли здесь приставной лестницей, — если да, там будут вмятины. Конечно же, лестница высотой в три этажа должна была привлечь внимание. Скажите мне, герр Флаусс, есть ли в представительстве такая лестница?

— Откуда мне знать?

— Нужно спросить у персонала, я полагаю.

— А если такой лестницы нет? — спросил майор Блах.

— Тогда либо ее сюда принесли — что должно было вызвать вопросы у охраны на входе, — либо здесь воспользовались каким-либо другим средством, например крюком с веревкой. Но я, — он отошел от окна, разглядывая штукатурку вокруг него, — не вижу здесь никаких царапин, ни следов веревки, по которой они могли спуститься.

— Так как же они спустились? — спросил Флаусс.

Свенсон снова подошел к окну, высунулся наружу. Здесь не было ни балкона, ни увитой плющом стены, ни дерева вблизи — да и комнату для принца выбирали исходя из отсутствия таковых. Он повернул голову и посмотрел наверх — до крыши было два этажа.

* * *

Пока они поднимались по лестнице, Блаху доложили, что принца у ворот не видели и что в течение трех последних часов после прибытия майора никто из представительства не выходил. Свенсон почти не обратил внимания на этот отчет — так его пугал неизбежно предстоящий подъем на крышу здания. Он шел, держась у внутренней стены, цеплялся за перила, стараясь выглядеть как можно небрежнее, но внутри чувствовал холодок страха. Выше находился узкий чердак с окошком, через которое можно было попасть на крышу. Майор Блах пошел первым, и в какой-то момент в его руке появился пистолет. Он быстро поднялся по лестнице и исчез в темноте наверху. За ним торопливо последовал Флаусс, который двигался проворнее, чем, казалось, позволяет его тучная фигура. Свенсон стал не спеша подниматься следом, перехватывая перила руками с двух сторон. Ему приходилось подавлять тошноту, подступавшую к горлу каждый раз, когда под его ногами ходили ступеньки. Чувствуя себя малым ребенком, он выполз на четвереньках на грубо отесанные доски чердака и оглянулся. Флаусс в этот момент пролезал через узкое оконце, частично закрывая собой слабые городские огоньки, окутанные туманом. С трудом подавив стон, доктор Свенсон заставил себя последовать за Флауссом.

Он выбрался на крышу сначала на коленях, потом неуверенно встал на ноги; майор Блах стоял на корточках у карниза, видимо, в том месте, где внизу было окно принца. Майор повернулся и сказал:

— Мох на камне в нескольких местах содран веревкой или веревочной лестницей. — Он встал и подошел к Флауссу и Свенсону, оглянулся и указал на ближайшие крыши. — Вот чего я не могу понять — все эти крыши довольно далеко. Не могу отрицать, что принца вытащили на крышу… но это здание по меньшей мере на этаж выше всех соседних. И от ближайших домов мы отделены шириной целой улицы. Если только они не воздушные акробаты, я не понимаю, как можно было перебраться на соседние крыши.

— Может, они и не перебирались, — сказал посланник. — Может, они просто снова вернулись в здание.

— Это невозможно.

— А если кто-то им помогал? — с долей брюзгливости сказал посланник.

— Не исключено, — признал Блах. — В этом случае они все еще не вышли за ворота. Мои люди немедленно обыщут представительство. Доктор?

— М-м-м?

— Есть у вас какие-нибудь соображения?

Свенсон вдохнул холодный ночной воздух, пытаясь расслабиться. Он оторвал взгляд от неба и открытых пространств вокруг него, уставился на просмоленную поверхность крыши.

— Вот только… это что такое?

Флаусс посмотрел, куда указывает палец доктора, и сделал шаг к маленькому белому предмету, подобрал его и показал находку остальным.

— Это окурок, — сказал майор Блах.

* * *

Прошло тридцать минут. Они вернулись в комнату принца, где майор принялся один за другим осматривать ящики в шкафах. Флаусс сел в кресло и задумался, Свенсон встал у открытого окна с сигаретой. Солдаты прочесали все представительство, но никого не нашли — ни следов ног, ни отпечатков лестницы в песке под окном не было. Блах еще раз возвращался на крышу с фонарями, но никаких следов, кроме их собственных, там не обнаружилось, хотя на стене здания были видны несколько отметин от веревки.

— Может быть, он просто убежал, чтобы с удовольствием провести вечер? — сказал посланник и мрачно посмотрел на Свенсона.

— Не будьте идиотом, — отрезал майор Блах. — Это было спланировано с участием принца или без него, скорее всего — без, ведь он был без чувств, как говорит доктор. По меньшей мере двое человек спустились сюда с крыши (может, их было и больше, поскольку охранник не слышал, как двигали шкаф, так что, скорее всего, их было четверо) и забрали с собой принца. Мы должны исходить из того, что его похитили, и теперь должны решить, как нам его спасать.

Майор Блах захлопнул последний ящик и повернулся к Свенсону.

— Да? — спросил доктор.

— В прошлый раз его нашли вы.

— Нашел.

— Расскажите, где и как.

— Я в восторге от вашей заботливости, — ответил Свенсон, и голос его прозвучал глухо от нескрываемого презрения. — Вы думаете, это та же компания? Поскольку если вы так думаете, то вы знаете, кто они такие, — вы оба знаете. Вы не собираетесь потребовать у них объяснений? Вы не собираетесь нанести визит Роберту Вандаариффу, взяв с собой солдат? А заместителю министра Граббе? А графу д'Орканцу? А на заводы Ксонка? Или один из вас уже знает, где находится принц… и мы можем больше не заниматься этими глупостями?

Свенсон был удовлетворен, увидев, что не только он, но и майор устремил взгляд на Флаусса.

— Я ничего не знаю! — воскликнул посланник. — Если мы должны обратиться за помощью к этим достойнейшим людям, которых вы назвали, и если они в состоянии нам помочь… — Доктор Свенсон издевательски усмехнулся. Флаусс повернулся к майору Блаху, ища у него помощи. — Доктор так до сих пор и не сообщил нам, каким образом он нашел принца в прошлый раз. Может, ему удастся найти его снова?

— В этом нет никакой тайны, — солгал Свенсон. — Я нашел этот бордель. Кое-кто в нем смог оказать мне помощь. Принц оказался рядом. Очевидно, что щедрые пожертвования Генри Ксонка институту обеспечивают определенный уровень доступа туда друзьям его младшего брата.

— А откуда вы узнали про бордель? — спросил Флаусс.

— Я имею некоторое представление о принце… но дело не в этом. Я вам уже сказал, с кем он был. Если кто и знает, что случилось, так это они. Я против этих людей бессилен. Вопрос им должны задать вы, герр Флаусс, взяв с собой солдат майора… это единственный способ.

Свенсон погасил сигарету в фарфоровой чашке, из которой давно допил кофе.

— Хотя это нас никуда не приведет, — сказал он им, взял свое пальто и вышел из комнаты.

* * *

Свенсон направился в пустую большую кухню с единственной мыслью: он уже несколько часов ничего не ел. Порывшись в буфетах, он нашел затвердевший сыр, засохшую колбасу и буханку утреннего хлеба, налил себе стакан белого вина и, усевшись в одиночестве за большой стол, погрузился в размышления, время от времени отрезая очередной ломтик сыра, такой же толщины кусочек колбасы и водружая их на кусок хлеба. Вонзив в такой сэндвич зубы в первый раз, он понял, что хлеб слишком зачерствел, встал и нашел баночку с горчицей, открыл ее и положил больше, чем делал это обычно, на хлеб, а наверх снова положил колбасу и сыр. Он проглотил кусок, запил его вином. Отладив процедуру, он принялся есть, слыша вокруг звуки непрекращающейся беготни; он ел, пытаясь решить, что ему делать дальше. Один раз принц уже был похищен и спасен, потом его снова похитили, из этого вытекало, что тут действовали одни и те же люди и по одним и тем же причинам. Но у доктора из головы не выходил найденный на крыше окурок.

Флаусс отдал этот окурок ему, и он, скользнув по находке беглым взглядом, возвратил ее и повернулся, чтобы спуститься с крыши, сохраняя при этом максимум достоинства, но даже и такой взгляд подтвердил мысль, уже сформировавшуюся у него в голове. Кончик сигареты был смят особым образом — он видел такие окурки предшествующим вечером в пепельнице женщины с мундштуком в отеле «Сент-Ройял». Женщина — он отхлебнул еще вина, вытащил монокль из глаза, сунул его в нагрудный карман и потер лицо — была поразительно, ошеломляюще красива. А еще она была опасна (со всей очевидностью), но это качество было присуще ей в такой полноте, что становилось практически незаметным, словно речь шла о смертельно опасной змее, чье описание может включать длину, цвет рисунка на спинке, но никогда — страшный яд, исключенный из описания, как само собой разумеющийся. Он вздохнул и, несмотря на усталость, попытался сосредоточиться. Как объяснить появление этой женщины из отеля на крыше? Ничего толкового ему не приходило в голову, но он знал, что если придет, то это выведет его к принцу, и потому начал методически копаться в памяти.

* * *

Раньше этим же днем, когда Свенсон понял, что принц еще не возвращался и что Блах и Флаусс тоже отсутствуют, он позволил себе войти в комнату принца и обыскал ее в поисках чего-либо, что помогло бы ему узнать планы Карла-Хорста на этот вечер. Изобретательность принца немногим превосходила фантазию ребенка. Если он что-то прятал, то прятал под матрас или в ботинок, но более вероятно — просто совал в карман пальто, которое было на нем, а потом забывал. Свенсон нашел спичечные коробки, театральные программки, визитные карточки, но ничего определенного, ничего поразительного. Он сел на кровать и, закурив сигарету, оглядел комнату — все его идеи иссякли. На приставном столике у кровати стояла ваза синего стекла с десятком белых лилий, часть из них уже подвяла и перевешивалась через край. Он никогда прежде не видел цветов в комнате принца или каких-либо других свидетельств присутствия женщин в дипломатическом представительстве. Насколько ему было известно, никаких женщин впредставительстве вообще не было, и теперь, когда он подумал об этом, ему пришло в голову, что Карл-Хорст не питал никаких пристрастий к цветам. Может быть, их ему подарила Лидия Вандаарифф. Возможно, что-то вроде любви и завелось в похотливой душе Карла-Хорста.

Свенсон нахмурился и, наклонившись поближе к столику, принялся разглядывать вазу. Он протер монокль, стал присматриваться внимательнее — ваза явно была штучным изделием, поверхность стекла чуть неровная, несколько нарочитых изъянов, завитки или пузырьки. Он снова нахмурился — нет ли чего внутри вазы? — потом взял полотенце и разложил его на кровати, вытащил двумя руками лилии из вазы и, роняя капли воды, опустил их на полотенце, потом поднял вазу и поднес ее к свету. В ней и в самом деле было кое-что — может быть, еще один кусок стекла, который отражал попадавший на него свет, оставаясь при этом невидимым. Свенсон поставил вазу и, закатав рукав, засунул руку внутрь, пошарил немного — предмет этот оказался довольно скользким — и извлек оттуда маленький прямоугольник синего стекла, размером приблизительно с визитную карточку. Он вытер его вместе с рукой о полотенце и принялся разглядывать. Прошло всего несколько секунд, и Свенсона словно стукнули молотком — он упал на колени и затряс головой, перед глазами у него пошли круги, от удивления он чуть не уронил стеклянную карточку.

Он посмотрел на нее еще раз.

* * *

Ощущение было такое, будто он внедрился в чужой сон. Мгновение спустя синий оттенок стекла исчез, словно Свенсон отдернул занавеску… его взгляду предстала комната. Он увидел темную, уютную комнату с огромной красной софой, люстрами и роскошными коврами… а потом (именно поэтому он в первый раз чуть и не выронил стекло) это изображение стало смещаться, словно Свенсон шел или повернулся на месте, осматривая этот зал… он увидел людей — людей, которые смотрели прямо на него. Он не слышал ничего, кроме звука собственного дыхания, но во всем остальном его разум полностью присутствовал в пространстве этих образов — подвижных образов, похожих на фотографии, но в то же время и не похожих на них, одновременно более живых и менее четких, более отвечающих истинным размерам и необъяснимо насыщенных чувственностью, ощущением шелкового платья, нижней юбки, задранной на талию женщины, ее атласной кожи под юбкой, а потом мужчина, вставший за ее спиной, ощущение ее улыбки, пока мужчина на ощупь находил нужное положение. Ее голова перевесилась за край софы — потому что он видел потолок и чувствовал ее волосы вокруг лица и шеи, — на лице у нее, как он понял, была надета маска… а потом ощущение в ее лоне — роскошное, утонченное… когда — со всей очевидностью — (по сладкой дрожи, прошедшей по собственному телу Свенсона) мужчина вошел в нее. Потом изображение слегка развернулось, когда голова женщины откинулась, и он увидел на стене за ней часть большого зеркала. На краткое мгновение Свенсон увидел отражение лица мужчины и комнаты за ним. Мужчина — в этом не оставалось ни малейших сомнений — был Карл-Хорст фон Маасмарк.

Женщина была не Лидия Вандаарифф, а другая — с каштановыми волосами. Когда перед Свенсоном мелькнула комната за спиной принца, он был потрясен, увидев других людей — зрителей? — и что-то еще за ними — открытую дверь? окно? — но он выкинул это из головы и с усилием, большим, чем он ожидал, оторвал взгляд от карточки. Что он видел только что? Он посмотрел на себя, содрогнувшись от стыда — у него возникла эрекция. Более того — он заставлял свой мозг работать ясно, — он воспринимал некоторые действия в этом акте. Ощущал, как женщина прикасалась к себе, чтобы усилить наслаждение, чувствовал, как возится Карл-Хорст в своих брюках, и сам миг проникновения… все это он воспринимал с точки зрения (экспериментальной точки зрения) женщины, хотя ничего такого и не видел. Вздохнув, чтобы подготовить себя, он снова уставился в стеклянную карточку, погрузился в нее, словно вошел в глубокий бассейн: сначала пустая софа, потом женщина, задирающая на себе платье, потом принц, размещающийся между ее ног, само совокупление, потом женщина поворачивает голову, зеркало, отражение, а потом, мгновение спустя, — начальный вид: пустая софа и повторение всей сцены… а потом новое повторение.

* * *

Свенсон положил карточку. Дыхание у него участилось. Что такое держал он в руках? Словно сама суть ощущений этой женщины сконцентрировалась, была каким-то образом внедрена в это крохотное окошко. И кто была эта женщина? Кто были зрители? Когда все это произошло? И кто научил принца именно так спрятать это стеклышко? Он снова посмотрел в него и обнаружил, что может, если сильно сосредоточится, замедлить эти движения, окунуться в тот или иной миг, достигая в это время вершин блаженства. Он принялся внимательно изучать отражение. Ему удалось разобрать, что эти фигуры (около десяти мужчин и женщин) тоже были в масках, но никого из них он не узнал. Он подался вперед и в последние мгновения увидел открытую дверь (вероятно, кто-то выходил из комнаты), а за ней — окно, на котором что-то было написано. В зеркальном отражении слово читалось как «…лето». Роскошь обстановки и большие размеры помещения навели его на правильную мысль — «отел…». Отель «Сент-Ройял».

* * *

Через пять минут Свенсон уже сидел в экипаже, мчавшемся к лучшему отелю города на Серкус-Гарден, карточка и револьвер лежали в разных карманах его шинели. Он не был привычен к роскоши, он только умел напускать на себя важные манеры, знакомые ему по Макленбургскому двору, и мог надеяться, что найдет людей, которые помогут ему из сочувствия или от испуга. В его планы вначале входило только найти принца и убедиться в том, что этому идиоту ничто не грозит. Ну а если ему еще удастся выяснить происхождение и устройство стеклянной карточки, то он возражать не будет, потому что ему таким образом станут ясны связи Карла-Хорста с этими людьми, чьих целей он никак не мог понять. Свенсон вполне мог оценить значение такого изобретения для удовлетворения плотских инстинктов, но он знал, что его истинная суть выходит за рамки человеческого воображения.

Он вошел в ярко освещенный холл «Сент-Ройяла» и будто невзначай кинул взгляд на окна, где и обнаружил буквы, отражение которых видел прежде. Они были слева от него, и, двигаясь к ним, он пытался определить дверь, через которую было видно это окно.

Ему это не удалось. Стена, в которой должна была бы находиться эта дверь, оказалась глухой. Он подошел к ней, прислонился, неторопливо вытащил сигарету, закурил, внимательно глядя вокруг, но безрезультатно. На стене рядом с ним висело зеркало в тяжелой золоченой раме. Он стоял у этого зеркала, чувствуя разочарование. Само зеркало было большим, но оно фута на три не доходило до пола, и спрятать за ним дверь было невозможно. Свенсон вздохнул и принялся оглядывать холл — гости входили и выходили или сидели на кожаных банкетках. Не зная, что ему еще делать, он направился к стойке портье. Проходя мимо большой лестницы, ведущей на верхние этажи, он подался в сторону, уступая дорогу двум спускающимся женщинам, вежливо кивнул им. И в этот момент голова у него закружилась от запаха сандалового дерева. Потрясенный, он поднял глаза, увидел сзади светло-каштановые волосы одной из женщин, ее соблазнительную шею. Это была женщина со стеклянной карточки, он ни минуты не сомневался, настолько сильно было воспоминание об этом запахе, несмотря на тот факт, что Свенсон не чувствовал его никогда прежде и явно не вдыхал его через карточку. И тем не менее точное сочетание этого запаха и тела женщины были знакомы ему не меньше (он не мог объяснить почему), чем самой этой женщине.

Две женщины продолжали двигаться к ресторации. Доктор Свенсон пустился за ними и, догнав в тот момент, когда они подошли к двери, кашлянул. Они повернулись. Он ужаснулся, увидев, что лицо женщины с каштановыми волосами было обезображено тонкими петлеобразными ожогами вокруг глаз и на висках, кожа у нее была довольно белая и в остальном безукоризненная, на губах — красная помада. Ее спутница была чуть пониже, с темно-каштановыми волосами, более круглым лицом, но по-своему не менее привлекательным. На ней было платье в полоску великолепного желтого и бледно-зеленого цвета, с высоким кружевным воротником. Под пристальным взглядом обеих женщин Свенсон начал подыскивать слова. Он никогда не был женат, он никогда не жил среди женщин — печально, но факт: доктор Свенсон чувствовал себя больше в своей тарелке рядом с трупом, чем с живой женщиной.

— Прошу прощения, дамы… не уделите ли вы мне частичку вашего времени?

Они молча уставились на него. Он продолжил:

— Меня зовут Абеляр Свенсон… и я очень надеюсь на вашу помощь. Я врач. И теперь ищу человека, вверенного моим заботам… очень важное лицо, и вы меня поймете, если я скажу, что при любом упоминании о нем требуется крайняя сдержанность.

Они по-прежнему молча разглядывали его. Женщина со шрамами чуть улыбнулась, и уголки ее рта чуть дрогнули, свидетельствуя о любопытстве. Ее взгляд скользнул по его мундиру, эполетам, высокому воротнику.

— Вы офицер? — спросила она.

— Я врач, как я уже сказал, хотя при этом и офицер Макленбургского военного флота, капитан медицинской службы Свенсон, если угодно… выполняющий особое поручение, — он понизил голос, — дипломатического свойства.

— Макленбургского? — переспросила другая женщина.

— Да. Это немецкое княжество на Балтийском побережье.

— Вы и в самом деле говорите с акцентом, — сказала она, хихикнув. — А вы знаете такое блюдо — макленбургский пудинг?

— А разве такое есть?

— Конечно есть, — сказала первая женщина. — В него входит изюм, крем и особая смесь специй — анис и чеснок…

— А еще толченый лесной орех, — сказала другая. — Им пудинг посыпают сверху.

Доктор недоуменно кивнул, глядя на них.

— Боюсь, что я ничего об этом не знаю.

— Вам не стоит беспокоиться, — сказала первая женщина, снисходительно похлопав его по руке. — А глаза у вас не устают?

Они смотрели на его монокль. Он улыбнулся и поправил его.

— Наверно, устают, — сказал он. — Но я так к нему привык, что даже его не замечаю.

Они тоже улыбались, хотя ничего остроумного он им не сказал, но они почему-то решили не отваживать его, и он постарался наилучшим образом воспользоваться представившейся ему возможностью. Он кивнул в сторону ресторана.

— Вы, как я полагаю, собираетесь пообедать. Если позволите выпить вместе с вами стаканчик вина, мне этого времени хватит, чтобы расспросить вас о предмете моих поисков.

— Поисков? — сказала женщина со шрамами. — Ой, как интересно. Меня зовут миссис Марчмур, а мою спутницу — мисс Пул.

Свенсон предложил руки обеим дамам, встав между ними, и хотя ощущение физического контакта доставляло ему удовольствие, ему приходилось так приноравливать свои шаги, чтобы пистолет в его кармане оставался незаметен.

— Я чрезвычайно признателен за вашу доброту, — сказал он и повел их вперед.

* * *

Но когда они оказались внутри, уже спутницы повели его мимо нескольких свободных столиков в дальнюю часть ресторана, где за дверями располагались отдельные кабинеты. Официант открыл им дверь, женщины отделились от Свенсона и вошли внутрь одна за другой. Свенсон кивнул официанту и последовал за ними. Когда дверь за ним захлопнулась, он увидел, что в кабинете уже есть посетители. В дальнем конце изящно накрытого стола — льняная скатерть, фарфор, серебро, хрусталь и ваза с цветами — за столом сидела высокая черноволосая женщина с пронзительными глазами. На ней был небольшой черный жакет поверх платья красного шелка с вышивкой желтой ниткой, изображавшей сцены из китайской жизни. Она подняла глаза на Свенсона и улыбнулась обычной вежливой улыбкой, от которой у него, однако, перехватило дыхание. Он встретил ее взгляд и вежливо кивнул, она поднесла к губам бокал с вином, не отрывая взгляда от Свенсона. Две другие женщины разошлись и сели по сторонам от женщины в красном. Свенсон, испытывая неловкость, стоял у другого конца стола (стол был достаточно велик — по каждую сторону могли разместиться не меньше трех человек), наконец миссис Марчмур наклонилась и прошептала что-то на ухо женщины в красном. Та кивнула и улыбнулась ему более приветливо. Свенсон почувствовал, что краснеет.

— Доктор Свенсон, пожалуйста, садитесь и налейте себе стаканчик вина. На мой вкус, это очень хорошее вино. Я — мадам ди Лакер-Сфорца. Миссис Марчмур говорит, что вы пришли сюда ради каких-то поисков.

Мисс Пул передала Свенсону бутылку вина на серебряном подносе, он взял бутылку и налил вина себе и другим дамам.

— Я прошу меня простить за вторжение… как я собирался объяснить этим двум дамам…

— Очень странно, — задумчиво сказала мадам ди Лакер-Сфорца, — что вы обратились к ним. Для этого были какие-то основания? Вы с ними знакомы?

Дамы захихикали, услышав эти слова. Свенсон поспешил ответить:

— Конечно нет… Я прошу о помощи, находясь в отчаянном положении. Короче говоря, как я уже сказал, я состою на службе у герцога Макленбургского, а точнее, при его сыне и наследнике принце Карле-Хорсте фон Маасмарке. Мне известно, что он частенько заглядывал в этот отель. Я ищу его. Может быть, это глупо, но, если кто-нибудь из вас, милые дамы, — а я знаю, что принц большой любитель женских прелестей, — может быть, видел его или слышал о его прибытии и может сообщить мне о его нынешнем местонахождении, вы меня тем самым очень обяжете.

Они улыбнулись ему, потягивая свое вино. Его лицо раскраснелось, ему было жарко, и он тоже приложился к стакану, но сделал слишком большой глоток и поперхнулся, вытер рот салфеткой и откашлялся. Он чувствовал себя как двенадцатилетний ребенок.

— Доктор, пожалуйста, присядьте.

Он даже не отдавал себе отчета в том, что все еще стоит. Мадам ди Лакер-Сфорца улыбнулась ему, когда он все-таки сел, остановившись сначала на полпути, чтобы снять с себя пальто и набросить его на спинку стула. Он снова поднял свой стакан:

— Еще раз благодарю вас за вашу доброту. У меня нет ни малейших намерений надоедать вам больше, чем это необходимо…

— Скажите, доктор, — обратилась к нему миссис Марчмур, — вы часто теряете принца? Или, может быть, он такой человек, которому нужна… нянька? И подходят ли подобные обязанности для офицера и врача?

Женщины фыркнули от смеха. Свенсон махнул рукой, выпил еще вина, чтобы обрести уверенность; ладони у него вспотели, воротник впивался в шею.

— Нет-нет, просто обстоятельства чрезвычайные, мы получили срочное послание от самого герцога, а в этот момент на месте нет ни нашего посланника, ни военного атташе и, конечно же, нет принца. Не будучи в курсе его расписания на день, я взял на себя смелость отправиться на поиски, поскольку это послание требует срочного ответа. — Ему отчаянно хотелось вытереть лицо, но он сдержался. — Позвольте спросить у вас, не известно ли вам что-нибудь о принце? Он часто говорил, что обедает в «Сент-Ройяле», так что, возможно, вы видели его… а может, даже успели познакомиться с ним; он и в самом деле, если позволите мне такую откровенность, мужчина — прошу меня простить — падкий до прекрасных дам.

Он глотнул еще вина. Они не ответили. Мисс Пул нагнулась и шепнула что-то на ухо мадам ди Лакер-Сфорца. Та кивнула. Мисс Пул откинулась к спинке стула и пригубила еще вина. Миссис Марчмур наблюдала за ним. Он ничего не мог с собой поделать — заглянул ей в глаза и почувствовал прилив наслаждения, вспомнив (по своим собственным ощущениям!), как это было сладко — войти в нее. Он откашлялся.

— Миссис Марчмур, вы знаете принца?

* * *

Прежде чем она успела ответить, дверь за ними открылась и вошли два человека. Свенсон вскочил на ноги и повернулся к ним, хотя никто из них не удостоил его взглядом. Первый из них был высокий, стройный, с большим лбом и ежиком коротких волос, на нем была красная форма и черные сапоги; судя по нашивкам на его воротнике, он имел звание полковника. Он протянул официанту свою шинель и медный шлем и направился прямо к мадам ди Лакер-Сфорца, взял ее руку и наклонился с поцелуем. Он кивнул двум другим женщинам и сел рядом с миссис Марчмур, которая уже наливала ему бокал вина. Второй человек подошел к столу с другой стороны и, миновав Свенсона, сел рядом с мисс Пул. Он поцеловал руку мадам ди Лакер-Сфорца после полковника, но с меньшей самоуверенностью, потом сел, налил себе вина и без малейших церемоний отпил большой глоток. Его длинные жирные, светлые с темными прядями волосы были зачесаны назад за уши, модное пальто было помято, и вообще человек этот производил впечатление некоего предмета, прежде ухоженного (например, дивана), но теперь выставленного под дождь. Свенсон видел людей такого рода в университете и теперь спрашивал себя — не ученый ли этот человек, а если да, то что он делает в этой компании.

Заговорила мадам ди Лакер-Сфорца:

— Полковник Аспич и доктор Лоренц, я рада представить вам доктора Свенсона, он из Макленбургского герцогства, прибыл сюда с дипломатической миссией принца Карла-Хорста фон Маасмарка. Доктор Свенсон, полковник Аспич — командир четвертого драгунского полка, недавно произведенный — это большая честь, — а доктор Лоренц — почтеннейший член Королевского института науки и исследований.

Свенсон кивнул обоим и поднял бокал. Лоренц воспользовался случаем, чтобы еще раз от души приложиться к стаканчику — он допил его содержимое и налил себе еще. Аспич оглядел Свенсона придирчивым взглядом. Свенсон знал, что смотрит на человека, заменившего Траппинга (он сразу же узнал форму), и прекрасно понимал, что тот не может не чувствовать некоторую неловкость в связи с обстоятельствами своего повышения, если не в связи (с учетом того, что тело так и не было найдено) с другими, более красноречивыми причинами. Свенсон решил прозондировать почву.

— Я имел честь познакомиться с предшественником полковника Аспича — злополучным полковником Траппингом в обществе моего принца в тот самый вечер, когда полковник, кажется, исчез. Я очень надеюсь, что тайна его исчезновения вскоре будет разгадана.

— Мы все скорбим в связи с этой утратой, — пробормотал Аспич.

— Должно быть, нелегко принимать командование в таких обстоятельствах?

Аспич смерил его свирепым взглядом.

— Приказ есть приказ.

— Доктор Лоренц, — по-светски легко вмешалась в беседу мадам ди Лакер-Сфорца, — вы, кажется, бывали в Макленбурге.

— Бывал, — ответил тот голосом глуховатым и гордым. — Это было зимой. Темно и холодно — вот все, что я могу сказать.

— И что вас туда привело? — вежливо спросил Свенсон.

— Даже не помню толком, — ответил Лоренц, обращаясь к своему стакану.

— Они делают великолепные пудинги, — хихикнула мисс Пул, ее смех подхватила миссис Марчмур.

Свенсон скользнул взглядом по лицу женщины. То, что поначалу показалось ему ожогами, теперь выглядело совсем иначе — кожа не была натянута, как на месте раны, а странным образом обесцвечена, словно женщина подверглась воздействию какой-нибудь слабой кислоты или даже сделала себе какую-нибудь временную татуировку, например раствором хны. Но нет, такое не могло быть сделано специально — уж слишком оно уродовало лицо, — и он тут же отвел глаза, не желая показаться невежливым. Он встретил взгляд мадам ди Лакер-Сфорца, наблюдавшей за ним.

— Доктор Свенсон, — спросила она, — вы любите игры?

— Смотря о каких играх идет речь, мадам. Если вы говорите об азартных играх, то их я не люблю.

— Пожалуй, о них-то я и говорю. А вы, полковник Аспич?

Аспич поднял глаза — он не слышал их разговора. И тут Свенсон, потрясенный, понял, что правая рука миссис Марчмур не видна, но, судя по углу плеча, ладонь ее должна находиться как раз в паху полковника. Аспич откашлялся и нахмурился, пытаясь сосредоточиться. Миссис Марчмур (и, кстати, мадам ди Лакер-Сфорца тоже) с блаженно-невинным интересом смотрели на него.

— Склонность к азартным играм — это часть истинной природы мужчины, — заявил он. — Или по меньшей мере солдата. Ничто нельзя приобрести без готовности потерять — полностью или частично. Даже при самой великой победе есть жертвы. На определенном уровне отказ поставить на карту судьбу превращается в трусость. — Он отхлебнул вина, пошевелился на своем стуле, избегая смотреть на миссис Марчмур (чья рука так и оставалась под столом), и повернулся к Свенсону. — Я ни в коей мере не хочу бросить тень на вас, доктор, поскольку ваш конек, видимо, — спасение жизней.

Мадам ди Лакер-Сфорца мрачно кивнула и обратилась к другому человеку:

— Доктор Лоренц?

Доктор пытался заглянуть за край столешницы, глядя куда-то выше живота Аспича, словно, сосредоточившись, он мог устранить препятствие своему взгляду. Не отводя глаз от Аспича, он сделал еще один большой глоток (Свенсон поразился способности этого человека отрешаться от всего, что его не интересовало) и пробормотал:

— Говоря откровенно, игры — это иллюзия, потому что в процентном отношении существует некая вероятность выигрыша, вполне предсказуемая, если набраться терпения, — чисто математический расчет. Нет, риск, конечно, есть, потому что вероятность допускает разные исходы, но результат можно легко вычислить, и со временем умный игрок выиграет, если только он или она (почему бы и нет?), — тут он бросил взгляд в сторону мадам ди Лакер-Сфорца, — действует рационально.

Он сделал еще один глоток, и в этот момент мисс Пул дунула ему в ухо. Доктор Лоренц поперхнулся от удивления и прыснул вином на стол. Остальные разразились смехом. Мисс Пул взяла салфетку и вытерла разрумянившееся лицо Лоренца, а мадам ди Лакер-Сфорца налила в его стакан еще вина. Свенсон заметил, что из вида исчезла левая рука полковника Аспича, а потом миссис Марчмур немного поерзала на своем стуле. Свенсон проглотил слюну — что он здесь делает? Он снова встретился глазами с мадам ди Лакер-Сфорца, которая с улыбкой наблюдала за ним.

— А вы, мадам? — спросил он. — Мы еще не слышали вашего мнения. Я так полагаю, что вы не случайно затронули эту тему.

— Как это по-немецки, доктор, — «ви сразу прать пыка за рога». — Она отхлебнула вина и улыбнулась. — Что касается меня, то тут все очень просто. Я никогда не играю на то, что мне дорого, но готова без оглядки ставить на карту все, что нет. Мне, конечно, повезло, поскольку мне мало что дорого, и потому подавляющая часть мира для меня окрашена в тона… за неимением лучшего слова, игры. Но смею вас заверить, серьезной игры.

* * *

Она не сводила взгляда со Свенсона, и выражение ее лица было спокойное, веселое. Он никак не мог понять, что происходит в этой комнате. Слева от него полковник Аспич и миссис Марчмур, не таясь, ощупывали друг дружку под столом. Справа от него мисс Пул лизала ухо доктора Лоренца, доктор тяжело дышал, покусывая нижнюю губу, и с такой силой сжимал стакан, что казалось, тот вот-вот треснет. Свенсон снова посмотрел на мадам ди Лакер-Сфорца. Она не обращала внимания на остальных, и Свенсон понял, что этих двоих просто отвлекли. Ее внимание было отдано ему одному. Его впустили сюда по какой-то неизвестной ему причине.

— Вы знаете меня, мадам… вы знаете и моего принца.

— Может быть.

— И вы знаете, где он?

— Я знаю, где он может быть.

— И вы скажете мне?

— Может быть. Вы его опекаете?

— Это моя обязанность.

Она улыбнулась:

— Доктор, боюсь, что я должна потребовать от вас откровенности.

Глаза Аспича были закрыты, он тяжело дышал. Мисс Пул запустила два пальца в рот Лоренцу.

— Он просто как бельмо на глазу, — быстро сказал Свенсон. — Будь моя воля — выпорол бы его как следует.

Мадам ди Лакер-Сфорца засияла широкой улыбкой.

— Так-то лучше.

— Мадам, я не знаю ваших целей…

— Я всего лишь предлагаю обмен. Я ищу кое-кого, вы тоже ищете кое-кого.

— Я должен немедленно найти принца.

— Хорошо… и если… потом… вы попытаетесь мне помочь, я отнесусь к этому с большой благосклонностью.

Свенсон всем своим существом противился происходящему (остальные, казалось, не видели ничего вокруг), но не мог найти никаких непосредственных оснований для отказа. Он вгляделся в ее распахнутые фиолетовые глаза и обнаружил, что они совершенно непроницаемы.

— И кого же вы хотите найти?

* * *

Он помнил, что воздух в лаборатории был насыщен озоном, вонью горелой резины и каким-то характерным запахом — Свенсон никак не мог его распознать: смесь серы, натрия и металлический привкус жженой крови. Принц, ссутулившись, безвольно сидел на большом стуле, по одну сторону от него стоял Граббе, по другую — Ксонк. В другом конце комнаты стоял граф д'Орканц в кожаном фартуке и кожаных рукавицах до локтей, за ним находилась приоткрытая металлическая дверь — может быть, именно оттуда они только что вынесли Карла-Хорста? Свенсон вытащил пистолет и помог принцу подняться — тот хотя и был в сознании, но на ногах стоял нетвердо и явно не мог ни говорить, ни (к радости Свенсона) протестовать. Внизу лестницы он увидел странную фигуру в красном, помахивавшую ему рукой, пока он спускался. Этот человек, тоже вооруженный, похоже, был здесь таким же незваным гостем, как и Свенсон, у которого, однако, не было времени размышлять над всем этим. Охранники последовали за ним во двор и даже на улицу, где ему повезло — он сразу же нашел свободный экипаж. И только вернувшись в представительство, в ярком свете газового светильника в комнате принца, когда позади остались сумерки коридоров и темень внутри экипажа, он увидел эти круговые ожоги. В тот момент он был слишком занят — сначала пытался определить состояние принца, потом отваживал Флаусса — и никак не мог связать то, что происходило в отдельном кабинете «Сент-Ройяла», с событиями в лаборатории института, а в еще меньшей мере прибавить к этому исчезновение Траппинга в особняке Вандаариффа. А теперь, сидя за кухонным столом и слыша вокруг себя звуки подготовки к выезду в город, он понял, что откладывать дальше нельзя.

Он больше ничего не сказал Блаху или Флауссу — им он не доверял и только радовался тому, что они отбывают вместе, так как не доверяют друг другу. Несомненно, мадам ди Лакер-Сфорца была связана с миссис Марчмур, которая получила такие же шрамы, что и принц. Но почему Свенсону было позволено прервать эту процедуру? И если мадам ди Лакер-Сфорца не была в союзе с людьми из института, то как тогда быть с синей стеклянной карточкой, изображающей сцену, явно происходившую в отеле «Сент-Ройял» и несомненно связывавшую ее со всеми этими событиями? Свенсон потер глаза, заставляя себя вернуться к вопросу более насущному. Кто из этих двоих (Граббе или мадам ди Лакер-Сфорца) имел основания так ловко похитить принца из представительства?

* * *

Он одним глотком допил вино и оттолкнул стул от стола. На верхних этажах все, казалось, было погружено в тишину. Он машинально вернул остатки еды в буфет, стакан и нож положил на стойку, чтобы их вымыли, вытащил еще одну сигарету, прикурил, найдя на кухне спичку, которую потом кинул в камин. Свенсон затянулся, наморщил лоб, снимая с языка крошку табака. Имя, которое назвала мадам ди Лакер-Сфорца, — Изобела Гастингс — было ему незнакомо. Он ничего не знал о привычках городских шлюх (кроме тех, с которыми познакомился в ходе поисков не способного о себе позаботиться принца), но не думал, что это имеет какое-то значение. Если она решила просить об услуге такого человека, как он, то, наверно, поисками, кроме него, занимались и другие. Это означало также, что их поиски завершились неудачей и ее информация была ошибочной. Он постарался не думать об этом деле — вряд ли она ожидала, что он будет заниматься этим в такой момент, независимо от их договоренностей.

Свенсон вышел во двор, на ходу натягивая на себя пальто, при этом ему пришлось перекинуть свой медицинский саквояж из одной руки в другую. Он встал под открытым небом и застегнул пальто одной рукой, оглядывая представительство, в котором воцарилась тишина. Флаусс и Блах уехали, не сказав ему ни слова. Он знал, что должен вести поиски самостоятельно, но не мог решить: куда ему следует направиться? В «Сент-Ройяле» принца наверняка не было (хотя бы потому, что Свенсон открыто заявился туда прошлым вечером), как не было его наверняка по той же самой причине и в институте. Он тряхнул головой, поняв вдруг, что и «Сент-Ройял», и институт (места и там и здесь предостаточно) идеально подходят для того, чтобы спрятать принца, именно потому, что он уже искал его там. Далее, если его похитили заговорщики, то принц может быть где угодно — у Граббе и Ксонка наверняка есть уйма мест, где можно спрятать человека от людских глаз. Свенсон не мог искать принца в одиночестве и надеяться при этом, что найдет его. Он должен был отыскать кого-нибудь из этих людей и развязать им язык.

Дойдя до ворот, он кивнул охраннику, вышел на улицу и остановился в ожидании свободного экипажа, взвешивая в уме возможные варианты. Он отмел Вандаариффа — Блах и Флаусс уже видели его, — как отверг он и мадам ди Лакер-Сфорца. Он сомневался в том, что сможет применить к ней то насилие, которое, скорее всего, могло потребоваться. Оставались Граббе, Ксонк и граф д'Орканц. Всех прочих он оставил в стороне — других женщин, Аспича, Лоренца, помощника Граббе. Любые попытки заняться ими потребуют больше времени, поскольку он не имел ни малейшего представления, где их искать. Но принц обедал в домах Граббе, графа и Ксонка, а потому Свенсон тщательнейшим образом запомнил расписание принца и вместе с ним и их адреса. Доктор вздохнул и застегнул верхнюю пуговицу на воротнике. Было уже за полночь, холодно, на улице никого. Если ему придется идти пешком, то к ближайшему из трех домов — к особняку Гаральда Граббе на Адриан-Сквер.

* * *

Ему потребовалось полчаса быстрой ходьбы, чтобы согреться. На улицах висел густой туман, и город был холодным и сырым, но Свенсон чувствовал себя хорошо, потому что привык к такой погоде у себя на родине. Добравшись до Адриан-Сквер, он обнаружил, что в доме темно. Свенсон поднялся по ступенькам и постучал в дверь дома номер 14, потом засунул правую руку в карман и сомкнул пальцы на рукояти револьвера. На стук никто не ответил. Он постучал еще раз. Безрезультатно. Он спустился на улицу, зашел за ближайший угол и увидел проулок для служебного подъезда к черным ходам домов, фасадами выходивших на площадь, проулок был перекрыт решетчатыми воротами на замке. Замок оказался незакрытым, и Свенсон вошел и двинулся по узкой дорожке.

Дом Граббе был средним из трех. Туман вынуждал Свенсона идти медленно и до смешного близко подходить к домам, чтобы понять, где начинается один и кончается другой, уже не говоря о том, чтобы обнаружить дверь черного хода. Света не было. Глядя на окна, Свенсон чуть не упал, споткнувшись о брошенную тележку; он едва сдержал крик удивления и потер коленку. За тележкой были каменные ступени, ведущие в подвал или, может быть, в кухню. Он поднял голову — это, судя по всему, был дом Граббе. Он сжал пистолет в кармане и стал спускаться к двери, которая оказалась открытой. Он тихо вытащил пистолет и опустился на корточки, проглотил слюну и толкнул дверь. Никто в него не выстрелил, и он счел это хорошим началом своей новой карьеры домушника.

В комнате за дверью было темно и тихо. Свенсон осторожно вошел внутрь, оставив дверь открытой. Он снова сунул пистолет в карман и залез в другой — за спичками, зажег одну о ноготь большого пальца (спичка в тишине ночи вспыхнула с оглушительным звуком) и оглянулся. Он находился в кладовке. На полках стояли кувшины и коробки, банки и ящики, на полу стояли клети, бидоны, бочки, — а в другом конце комнаты он увидел еще одну лестницу. Свенсон загасил спичку, бросил ее и пошел к лестнице. Он снова вытащил пистолет из кармана и стал подниматься по лестнице, осторожно перешагивая со ступеньки на ступеньку. Ступеньки не скрипели. На вершине лестницы была еще одна дверь — широко открытая. Когда его голова оказалась на уровне двери, он заглянул в нее, но ничего не увидел — от света спички его ночное зрение сошло на нет. Он прислушался и замер на миг, чтобы еще раз оценить, что делает, — насколько глупым и опасным кажутся его поступки. Если бы он мог придумать другой способ, то прибег бы к нему. А пока он очень надеялся, что ему не придется стрелять в какого-нибудь героического слугу или вызвать вопль страха миссис Граббе (да и есть ли она — миссис Граббе?). Он перешел с лестницы в комнату, ступая медленно, рассуждая про себя — стоит или не стоит зажигать еще одну спичку. Он вздохнул и снова засунул пистолет в карман — меньше всего ему хотелось наткнуться на какую-нибудь фарфоровую лампу или хрустальную горку — и вытащил еще одну спичку.

Он услышал голоса внизу — в кладовке.

Быстро двигаясь, Свенсон чиркнул спичкой, загораживая ее, насколько это у него получалось, другой рукой (в которой он держал медицинский саквояж), и пошел тихо и прямо по комнате к ближайшей двери. Он оказался на кухне, где на столе перед собой увидел мертвеца, укрытого целиком, кроме лилового лица. Свенсон развернулся (шаги по лестнице приближались) и увидел в другом конце кухни еще одну дверь. Спичка обжигала его пальцы. Он обогнул стол и устремился к двустворчатой двери. Перед тем как загасить спичку, он мельком увидел обеденный стол, бросил спичку, сунул обожженный палец в рот, остановил дверь и, пригибаясь, бесшумно пошел к дальнему концу стола. Шаги достигли кухни. Он услышал голоса двух человек, а потом отчетливый хлопок — из бутылки вытащили пробку.

* * *

— Ну вот, — сказал первый голос — тот, что казался весьма довольным собой. — Я же говорил, что у него найдется что-нибудь приличное. Где тут стаканы?

В ответ раздалось позвякивание стекла, еще позвякивание, а потом бульк-бульк наливаемого вина. Первый человек заговорил опять:

— Как вы думаете, мы можем включить свет?

— Заместитель министра… — начал второй голос…

— Да, я знаю… хорошо… ну да и бог с ним. Хватит, я уже насмотрелся на этого типа, больше не хочу. Какая трата времени. Когда он должен появиться?

— Посыльный сказал, что перед встречей с нами у него есть одно дело.

Первый вздохнул. Свенсон услышал звук зажигаемой спички — в просвете под дверью появилось желтоватое сияние, а потом пыхтение человека, раскуривающего сигару.

— Вам дать, Баскомб? — спросил первый.

Свенсон принялся рыться в памяти. Он встречался с массой людей за последние недели, слышал множество фамилий — не было ли среди них Баскомба? Он не мог вспомнить… вот если бы его удалось увидеть…

— Нет, спасибо, сэр, — ответил Баскомб.

— Оставьте вы это «сэр», — рассмеялся первый человек. — Оставьте это для графа, хотя, думается мне, вы вскоре станете одним из них. Что вы чувствуете в связи с этим?

— Ей-богу, не знаю. Это все происходит так быстро.

— С искушениями так всегда бывает, а?

Баскомб не ответил, и они на некоторое время замолчали — прикладывались к своим стаканам. Свенсон ощутил запах сигары. Отличной сигары. Он облизнул губы. Ему отчаянно захотелось закурить. Ни одного, ни другого голоса он не узнал.

— У вас есть какой-нибудь опыт обращения с трупами? — спросил первый голос с веселой ноткой.

— Вообще-то этот у меня первый, — ответил второй, и Свенсон по тону почувствовал: человек знает, что его подначивают, но пытается не подавать вида. — Мой отец умер, когда я был гораздо моложе…

— И, конечно, ваш дядюшка. Его тело вы видели?

— Нет, не видел. Еще не видел… но, конечно, увижу… на похоронах.

— К этому привыкаешь, как и ко всему остальному. Спросите у любого солдата. — Свенсон снова услышал бульканье разливаемого вина. — Ну ладно, что там после трупов… как насчет женщин?

— Не понял?

Человек прыснул со смеху.

— Да не будьте вы такой вареной рыбой — неудивительно, что вы у Граббе в любимчиках. Вы не женаты?

— Нет.

— Обручены?

— Нет, — неуверенно ответил голос. — Я был… но нет, ничего серьезного. Я же говорю, все эти перемены произошли так быстро…

— Тогда, значит, бордели?

— Нет-нет, — сказал Баскомб профессионально спокойным тоном, по которому Свенсон узнал в нем завзятого дипломата. — Как я уже сказал, мои чувства всегда, гм-м-м, всегда были подчинены долгу…

— Так вы любите мальчиков?

— Мистер Ксонк! — резко прозвучал другой голос, в котором слышалось скорее раздражение, чем потрясение.

— Да я ведь только спрашиваю. И потом, когда попутешествуете столько, сколько я, вы уже ничему не будете удивляться. В Вене, например, есть тюрьма, которую можно посетить за небольшую плату, ну как если бы вы отправились в зоопарк, с той лишь разницей, что пришлось заплатить чуть больше пфеннигов…

— Но, мистер Ксонк, вы, конечно… я прошу прощения… наше нынешнее дело…

— Неужели Процесс ничему вас не научил?

На это более молодой помолчал, из чего следовало, что вопрос, видимо, гораздо серьезнее того шутливого тона, каким он был задан.

— Конечно, — сказал он, — он полностью преобразил…

— Тогда выпейте еще вина.

Правильный ли это был ответ? Свенсон услышал бульканье наливаемого вина, Ксонк тем временем продолжил свои разглагольствования:

— Нравственная оценка — это то, что мы носим в себе… ее больше нигде не существует, поверьте мне. Вы понимаете? Есть свобода, и есть ответственность, а это, естественно, зависит от того, где вы находитесь, Баскомб. Более того, пороки подобны половым членам: большинство из них отвратительны на вид, но в то же время наш нам нравится. — Он хмыкнул, в восторге от собственного остроумия, сделал несколько больших глотков, выдохнул. — Полагаю, у вас нет никаких пороков, а? Но когда вы из Баскомба превратитесь в лорда Тарра и станете обладателем единственного месторождения синей глины в пределах пятисот миль, то позвольте вас заверить — они появятся, и очень скоро, уж поверьте моему опыту. Найдите себе какую-нибудь бабенку, женитесь, обзаведитесь домом, а там делайте что вашей душе угодно в других местах. Мой брат, например…

Баскомб хохотнул, но в его смешке была слышна горечь.

— Что такое? — спросил Ксонк.

— Ничего.

— Нет, вы уж ответьте.

Баскомб вздохнул.

— Клянусь, ничего… просто на прошлой неделе я все еще был… как я уже сказал, это не имеет значения…

— Постойте, постойте, если вы хотите рассказать историю, то нам понадобится еще одна бутылка. Идемте.

* * *

Свенсон услышал шаги — из кухни Баскомб и Ксонк вышли в коридор, а потом стали спускаться по лестнице в подвал. Он не решился воспользоваться случаем и выскользнуть из дома — он понятия не имел, где на самом деле находится винный погреб или как долго они там пробудут. Он мог попытаться найти парадный выход, но чувствовал, что положение у него идеальное, чтобы узнать побольше о происходящем, если только его не обнаружат. И тут Свенсон вспомнил. Баскомб! Это же помощник Граббе — худощавый, моложавый человек, всегда молчит, всегда слушает… и он собирается стать лордом! Свенсон упрекнул себя за невнимательность — он упускал ценнейшую информацию. Вытащив еще одну спичку, он осторожно вышел в двустворчатую дверь, прислушался — их еще не было слышно. Тогда он чиркнул спичкой и посмотрел на покойника на столе.

Тому было лет сорок, редкие волосы, чисто выбрит, тонкий заостренный нос. Лицо его было в кровоподтеках, четких, несмотря на смертельную бледность, губы растянуты в гримасе, обнажающей несколько сохранившихся желтых от курения зубов. Действуя быстро, чтобы успеть, пока горит спичка, Свенсон стянул с покойника простыню и чуть не вскрикнул. Руки человека от локтей были изборождены неровными венами жуткой сияющей синевы, выступающими над кожей, выпирающими из нее. На первый взгляд вены показались ему влажными, но, приглядевшись, Свенсон с ужасом понял, что на самом деле они стеклянные и что проходят они по предплечьям покойника, утолщаются, внедряются в плоть вокруг них, окостеневая там. Он стащил простыню еще ниже и от удивления уронил спичку. Руки у человека кончались кистями, которые были абсолютно синими, рваными, перебитыми, словно их переломали.

* * *

Внизу снова послышались шаги. Свенсон натянул простыню на место и вернулся в столовую; мысли его метались, возбужденные увиденным. Прошло еще несколько мгновений, и он услышал, как в коридор, а оттуда в кухню вошли люди.

— Еще один бокал, Баскомб, возьмите вон там, — раздался голос Ксонка; потом он обратился к третьему: — Я думаю, вы к нам присоединитесь… или, по крайней мере, ко мне, — Баскомб, кажется, не разделяет мою жажду. Вы всегда на все смотрите со стороны, правда, Роджер?

— Если вы настаиваете, — пробормотал новый голос. Свенсон затаил дыхание. Это был майор Блах, и Свенсон медленно засунул руку в карман и ухватился за рукоятку револьвера.

— Отлично. — Ксонк с хлопком вытащил пробку из бутылки и налил вина в бокалы. Он пил, издавая негромкие звуки удовольствия. — Прекрасное вино, правда? Черт, похоже, моя сигара погасла. — Свенсон увидел желтое сияние от спички. Пока она горела, Ксонк продолжал болтать: — А давайте-ка посмотрим на него — снимите эту тряпку, Баскомб. Вот вам пожалуйста — во всей его славе. Ну, что скажете, майор?

Ответа не последовало. Мгновение спустя спичка погасла.

— Мы почти об этом и говорили. Кажется, старик Граббе сказал: «Кровь стынет!» Только вот крови-то тут никакой и нет. — Ксонк гоготнул. — Находи удовольствие там, где можешь, — вот что я говорю.

— Что с ним случилось? — спросил Блах.

— А вы как думаете? Он мертв. Он был довольно ценен, вы разве не знаете — огромный опыт, обширные технические знания. Хорошо, что у нас все еще есть Лоренц, потому что, майор, я не очень уверен, что вы понимаете, кто именно несет ответственность за эту катастрофу, черт ее подери. Это вы, майор. Это вы, потому что вы не сумели нейтрализовать одного известного негодяя, который прервал нашу работу в самый деликатный момент. Точно так же вы не можете контролировать даже членов вашей дипломатической миссии… Я полагаю, вам известен человек, который забрал принца, размахивая пистолетом перед нашими физиономиями… Над этим можно было бы посмеяться, если бы это не создало проблемы для всех нас!

— Мистер Ксонк… — начал было майор Блах.

— Заткните ваш вонючий рот, — холодно рыкнул Ксонк. — Я не хочу слышать никаких извинений. Мне нужны мысли. Подумайте над вашими проблемами, а потом скажите нам, что вы собираетесь с этим делать.

В кухне воцарилась тишина, если не считать позвякивания бокалаКсонка. Свенсон был поражен. Он никогда не слышал, чтобы с Блахом кто-то так говорил, равным образом не мог он представить себе, что Блах будет реагировать на это иначе, чем с яростью.

Блах откашлялся.

— Для начала…

— Прежде всего, майор, — теперь это был голос Баскомба, не Ксонка, — речь идет об этом человеке из вашего представительства, о докторе принца, кажется?

— Да, — прошипел Блах. — С ним проблем не будет. Я вернусь сегодня и задушу его прямо в постели… спишем это на кого-нибудь… да и потом никто не будет этим интересоваться…

— Во-вторых, — прервал его Баскомб, — этот наглый тип в красном.

— Чань — его зовут Кардинал Чань, — сказал Блах.

— Он что — китаец? — спросил Баскомб.

— Нет, — прорычал Блах. Свенсон услышал издевательский смешок Ксонка. — Он был… Его так зовут из-за шрамов, судя по всему… Ему удалось убежать от нас. Он убил одного из моих людей и серьезно ранил еще двоих. Он ничтожество, злобный преступник без всякого воображения. Я отправил людей в места, где, как нам сообщили, он обычно бывает… Скоро мы его возьмем и…

— Доставьте его ко мне, — сказал Ксонк.

— Как вам будет угодно.

— В-третьих, женщина-шпионка Изобела Гастингс, — продолжал Баскомб.

— Мы ее не нашли. Ее никто не смог найти.

— Но где-то она должна быть, майор, — сказал Баскомб.

— В борделях, куда меня направили, ее не знают…

— Тогда попробуйте поискать в отелях! — воскликнул Ксонк. — Поищите в меблированных комнатах!

— Я не знаю город, как его знаете вы…

— Дальше, — пролаял Ксонк.

— И в-четвертых, — ровным голосом продолжал Баскомб (Свенсон не мог не восхищаться выдержкой этого человека), — мы должны позаботиться о возвращении вашего принца.

Свенсон напряг слух (ради этого он и пришел сюда), но в кухне воцарилось молчание. А потом раздался гневный голос Блаха.

— Что это вы такое говорите? — взорвался он.

— Все очень просто… нам еще предстоит большой объем работ. До свадьбы, до того дня, когда мы сможем вернуться в Макленбург…

— Нет-нет… почему вы это говорите? Вы уже забрали его… не поставив меня в известность! Вы его забрали несколько часов назад!

Снова молчание. Блах быстро объяснил, что произошло в представительстве, — бегство на крышу, забаррикадированная дверь… потом как они с Флауссом обратились с жалобами и просьбой о помощи к лорду Вандаариффу, который обещал сделать, что в его силах.

— Я, конечно же, все это время считал, что похитили его вы, — сказал Блах, — хотя я понятия не имею, как это было сделано. На кухне снова наступило молчание.

— Нет у нас вашего принца, — сказал наконец Ксонк тихим, спокойным голосом. — А теперь — в-пятых. Блах, вы продолжите поиск этого Чаня и той женщины — Гастингс. Мы найдем принца. Баскомб будет на связи. В-шестых… да, еще и в-шестых. — Он замолчал на мгновение, чтобы проглотить остатки вина из стакана. — Вы поможете нам вытащить беднягу Крунера из кухни миссис Граббе. На реке они уже, наверно, приготовили что-нибудь. Мы возьмем ваш экипаж.

* * *

Двадцать минут спустя Свенсон стоял на кухне один, глядя на пустой стол и куря сигарету. Он открыл свой медицинский саквояж, нашел в нем пустую стеклянную банку и вытащил из нее пробку, потом зажег спичку и наклонился над столом, внимательно разглядывая его. У него ушло несколько спичек, прежде чем он нашел то, что искал, — маленькие осколки чего-то похожего на синее стекло. С помощью маленькой кисточки он смел осколки в банку, закрыл ее пробкой и всунул банку назад в саквояж. Он понятия не имел, что это такое, но не сомневался: сравнение со стеклянной карточкой принца будет полезным. Он захлопнул саквояж. В представительство вернуться он не мог. Он не знал, сколько может оставаться там, где находится, вероятно, ему уже следовало давно уйти отсюда? По крайней мере, теперь он знал своих врагов или часть из них — ни Ксонк, ни Баскомб не назвали мадам ди Лакер-Сфорца. Может быть, похищение принца — дело ее рук, подумал Свенсон. Но она тоже искала эту Гастингс — интересы разных людей зловеще переплетались. Правда, один из них упомянул доктора Лоренца так, будто тот был с ними заодно, но Свенсон собственными глазами видел доктора у мадам ди Лакер-Сфорца. Может быть, каждый из них злоумышлял против всех остальных, но до определенного момента все они поддерживали дружеские отношения. Где-то в доме три раза пробили часы. Свенсон взял свой саквояж и вышел.

Теперь ворота проулка были заперты, и он перебрался через них с неловкостью человека, не привыкшего к подобным упражнениям в такой час. В городе все еще стоял густой туман, на улицах было темно, и Свенсон не знал, куда ему направиться. Он пошел в сторону от представительства в направлении Серкус-Гарден и центра города, стараясь держаться в тени и заставляя свой усталый мозг работать. Да, принц подвергался опасности, решил Свенсон, но не смертельной. И в то же время холодок пробежал у Свенсона по коже, когда он услышал упоминание Ксонка о «Процессе». Может это каким-то образом быть связано с ожогами на лице? В этом было что-то от языческого ритуала, от тотемных знаков или, мрачно подумал он, от клеймения скота. Покойный Крунер явно участвовал во всем этом — тут и наука была замешана, именно поэтому дело и происходило в институте, у Лоренца. А вот кто не был замешан, если не считать самого Свенсона? Ответ он нашел довольно быстро: Изобела Гастингс и опасный человек в красном, этот самый Чань. Он должен найти их, прежде чем это сделает майор Блах. Возможно, они даже знают, где найти принца.

Свенсон шел дальше и дальше, его сапоги скользили по мокрым булыжникам мостовой. Мысли его начали путаться, промозглый туман напоминал ему о времени, проведенном им в Варнемюнде, о холодном пирсе, о снеге, бесшумно падающем в море. Он вспомнил, как мальчишкой отправился в зимний лес, как сел в своем теплом пальто под сосной и уставился в высокие ветки. Он не знал, сколько просидел там, мысли его путались, возможно, он был близок к опасному сну, но в этот момент вдруг осознал, что замерзает, что тепло уходит из его тела в снег и в морозный воздух. Лицо у него онемело. Случилось это настолько постепенно, а мысли его были так далеко, что он даже забыл имя девушки, из-за которой отправился туда, но когда он заставил свои окоченевшие конечности двигаться — поднялся сначала на колени, потом встал и неуверенно зашагал, на него снизошло озарение: он увидел всю свою жизнь (и жизнь всех людей), спрессованную в мгновения, в ходе которых тепло медленно, неумолимо рассеивалось, окруженное стеной бесчувственного и прекрасного льда.

* * *

Он остановился и огляделся. Большие ворота, ведущие на Серкус-Гарден, были справа, а слева — Мраморные пруды. Ему нужно было принимать решение. Если он пустится на поиски человека в красном, Чаня, и ему повезет найти его убежище, то он, скорее всего, столкнется с солдатами майора Блаха. Поиски Изобелы Гастингс потребуют знания городских отелей и доходных домов, а у него таких знаний просто нет. У заговорщиков — Граббе, Ксонка и д'Орканца, — по их же собственным словам, принца не было. При том что он не очень верил в себя, наилучшим выбором, который приходил ему на ум, была мадам ди Лакер-Сфорца в отеле «Сент-Ройял», хотя он и страшился этого, хотя нервы его натягивались как струны при одной этой мысли. Он был всего в нескольких минутах пути от этого отеля; возможно, ему откроют дверь даже в такой час?

Из окон отеля все еще лился свет, но улица рядом с ним была пуста. Свенсон подошел к дверям — они оказались заперты. Он даже не успел постучать в стекло, как увидел портье, идущего по холлу со связкой ключей. Свенсон подергал за дверь ручку, и это не осталось незамеченным. Человек отпер дверь и приоткрыл ее.

— Чем могу служить?

— Прошу прощения, я понимаю — час поздний… я ищу… я доктор, мне необходимо поговорить с одним из ваших постояльцев, с некой мадам ди Лакер-Сфорца.

— А, с графиней?

— Да.

— Это невозможно. Вы доктор?

— Меня зовут Свенсон… Она меня наверняка примет…

— Да, доктор Свенсон. Нет, к сожалению, это невозможно.

Портье посмотрел куда-то мимо Свенсона на улицу и издал резкий щелкающий звук языком — такой производит кучер, погоняя лошадь. Свенсон повернулся, чтобы посмотреть, к кому он обращается. Из тени на другой стороне улицы в ответ на этот звук вышли четыре человека. Свенсон узнал их по плащам — охранники института. Он снова повернулся к двери — портье закрыл ее и теперь запирал. Свенсон постучал кулаком по стеклу — портье проигнорировал его. Свенсон повернулся к четверке людей на улице. Они стояли большим полукругом посреди дороги, перекрывая ему пути к отступлению. Рука его нырнула в карман и нащупала там револьвер.

— В этом нет нужды, доктор, — раздался резкий, хрипловатый голос справа от него.

Свенсон посмотрел туда и увидел широкоплечую, устрашающую фигуру графа д'Орканца, который стоял в тени в стороне от окна. На нем был цилиндр и тяжелая шуба, в правой руке он держал трость с серебряным набалдашником и смотрел на Свенсона холодным, оценивающим взглядом.

— Он может понадобиться вам позднее, — произнес граф, — а сейчас, позвольте вас заверить, у нас есть более насущные проблемы для обсуждения. Я надеялся, что вы появитесь здесь, и вы не разочаровали меня… Хорошее начало нашего разговора. Не хотите прогуляться со мной?

Не дожидаясь ответа, граф развернулся и зашагал в туман. Свенсон посмотрел на охранников, проглотил комок в горле и поспешил за графом.

— Зачем вы ждали меня? — спросил Свенсон, поравнявшись с графом.

— А зачем вам понадобилась графиня в такой неподобающий час?

Свенсон, судорожно ища ответ, повернул голову — четверо мужчин шли в нескольких ярдах за ними.

— Можете не отвечать, — прошептал д'Орканц. — У всех у нас есть свои тайны. Не сомневаюсь, что у вас были достаточные к тому основания. Когда я обратил внимание, что вы состоите в миссии принца, я вспомнил ваше имя — вы автор весьма ценной статьи о последствиях обморожений?

— Да, я автор этой статьи, уж не знаю, насколько она ценная…

— Главное, что вас заинтересовало, если я не ошибаюсь, это любопытное сходство между повреждениями тканей, подвергшихся воздействию крайне низких температур, и ожогами.

— Верно.

Граф мрачно кивнул:

— Именно поэтому я вас и ждал.

* * *

Он повел Свенсона по ухоженной боковой дорожке с восточной стороны обнесенного стеной сада. Они остановились у деревянной двери в сводчатой нише, д'Орканц отпер замок, и они вошли внутрь. Они оказались в саду на густой, мягкой траве; Свенсон услышал, как следом за ними вошли охранники и закрыли дверь. Вокруг них были громадные вазы и клумбы, нависали ветви деревьев. Наверху было окутанное туманом небо. Он поспешил за графом, успевшим уйти вперед к большой сверкающей оранжерее, нечеткие очертания окон которой рассеивали свет, льющийся изнутри. Граф отпер стеклянную дверь и вошел внутрь, придержав ее для Свенсона, который сразу же оказался в клубах влажного едкого теплого воздуха. Д'Орканц закрыл за ними дверь, оставив четырех охранников в саду. Он кивнул на ближайшую вешалку:

— Вам лучше снять пальто.

Граф, на ходу пересекая оранжерею (только тут Свенсон понял, что ее пол устлан ковром), подошел к большой, плотно занавешенной кровати с балдахином, стащил с себя шубу, положил ее, шляпу и трость на небольшой деревянный столик и осторожно заглянул сквозь просвет в занавесях — смотрел он туда минуты две, и лицо его оставалось бесстрастным. Свенсон чувствовал, как пот струится по его телу. Он поставил свой медицинский саквояж и, чувствуя увесистый пистолет в кармане, стащил с себя пальто. Ему не хотелось расставаться с оружием, но, с другой стороны, он не рассчитывал, что ему удастся отбиться от д'Орканца и всех охранников. Бросив на Свенсона взгляд, д'Орканц сделал движение рукой, приглашая его подойти к кровати, и, когда тот приблизился, отдернул занавес.

На кровати под тяжелыми одеялами лежала дрожащая женщина с закрытыми глазами. Она была бледна и прерывисто дышала. Свенсон бросил взгляд на графа:

— Она спит?

— Не думаю. Если бы у нее была высокая температура, я бы сказал, что это лихорадка. Но поскольку температуры у нее нет, то…

— Может быть, вы посмотрите, доктор? Прошу вас…

Он отошел в сторону от кровати, одновременно раздвигая занавеси.

Свенсон наклонился, разглядывая лицо женщины. Ему показалось, что в ее чертах есть что-то азиатское. Он приподнял ее веки, пощупал пульс на шее, отметил с тревогой синеву губ и языка и с еще большим беспокойством — отметины на шее и лице, подобные тем, что может оставить на коже осьминог. Он нашел ее руку под одеялами, почувствовал ее холод, нащупал пульс и на запястье. Он увидел, что кожа на кончиках ее пальцев содрана, потянулся через кровать, взял другую руку — пальцы на ней были такие же. Свенсон стянул с нее одеяло до талии. Женщина была голая, и синева распространялась по всему ее туловищу. Он почувствовал движение сбоку — граф принес его медицинский саквояж, из которого Свенсон вытащил стетоскоп, прослушал легкие женщины, потом повернулся к графу:

— Она не была в воде?

— Нет, — отрезал граф.

Свенсон нахмурился, прислушиваясь к ее затрудненному дыханию. Оно было точно таким, какое бывает у спасенных утопленников. Он залез в свой саквояж за ланцетом и термометром. Он собирался измерить ей температуру и взять немного крови.

* * *

Минут сорок спустя Свенсон вымыл руки и принялся протирать глаза. Он поднял голову посмотреть, не занимается ли рассвет, но небо все еще было темным, потом зевнул, пытаясь вспомнить, когда в последний раз ему доводилось не спать целую ночь, — в любом случае это было, когда он был помоложе и покрепче. К нему подошел граф с белой фарфоровой чашкой.

— Кофе с бренди, — сказал он, протянул чашку Свенсону и возвратился к столу, чтобы взять свою чашку.

Кофе был горячий, черный, немного пережженный, но идеальный на вкус. Кофе с бренди — довольно большое количество бренди на такую маленькую чашку, — именно это ему и требовалось. Он сделал еще один большой глоток, допивая чашку до дна, и отставил ее в сторону.

— Спасибо, — сказал он.

Граф д'Орканц кивнул, потом обратил взгляд на кровать.

— Каково ваше мнение, доктор? Возможно ли выздоровление?

— Будь у меня больше информации о происшедшем…

— Ну что ж, я могу вам сказать, что ее состояние — следствие несчастного случая, что она не была в воде… в этом я могу вас заверить, но тем не менее вода распространилась по ее организму. И это была не просто вода, доктор, а жидкость, имеющая особые свойства, энергетически заряженная жидкость. Женщина добровольно согласилась на эту процедуру. К моему величайшему сожалению, процедура была прервана. Направление тока жидкости поменялось, и женщина была — как бы это сказать — обезвожена.

— Это… я тут слышал… я видел у принца… шрамы… Процесс…

— Процесс? — Д'Орканц от волнения дал петуха, но тут же взял себя в руки. — Да, конечно же, принц… вы наверняка поговорили с ним, он наверняка был в таком состоянии, что ничего не мог скрыть. Это достойно сожаления.

— Вы должны понять, что в этом деле для меня на первом месте — защита принца, и мой долг добросовестного врача… и если это, — Свенсон сделал движение рукой в сторону женщины, чья бледная кожа чуть ли не светилась в свете лампы, — та опасность, которой вы подвергали Карла-Хорста…

— Я ничему его не подвергал.

— Но…

— Вы не знаете сути дела. Прошу вас, давайте говорить о женщине, доктор Свенсон.

От резкости его тона все вопросы застряли в горле Свенсона. Он отер пот с лица.

— Если вы читали мою статью так внимательно, что даже запомнили мое имя, то вы и сами все знаете. У нее все симптомы человека, вытащенного из ледяной воды, скажем, в зимней Балтике, после долгого в ней пребывания. При определенных температурах функции тела заметно замедляются, что может быть смертельно для организма, но может и оказывать консервирующее действие. Она жива, она дышит. Я не знаю, обратимы ли повреждения, полученные ее мозгом. Как не могу и сказать, очнется ли она когда-нибудь от этой… зимней спячки… И все же я… я должен спросить об этих отметинах на ее теле… что бы с ней ни сделали…

Д'Орканц поднял руку, и Свенсон замолчал.

— Можно ли что-нибудь сделать сейчас, доктор, — вот в чем вопрос.

— Нужно держать ее в тепле. Нужно дать ей выпить чего-нибудь теплого. Я бы предложил массаж, чтобы улучшить циркуляцию крови… все периферийно… но обратимы или необратимы повреждения, я сказать не могу.

Граф д'Орканц помолчал. Его чашка кофе так и осталась нетронутой.

— Еще один вопрос, доктор Свенсон… возможно, самый главный.

— Да?

— Видит ли она сны?

Свенсон был поражен вопросом, потому что в тоне графа прозвучало не только сочувствие — за внешней озабоченностью слышалась нотка холодного любопытства. Ответил Свенсон осторожно, бросив взгляд на кровать с балдахином.

— У нее постоянно движутся зрачки, но это не кататония… она без сознания, но не исключено, что в ее мозгу… возможны какие-то сновидения… возможен бред… возможно спокойное состояние.

Граф д'Орканц ничего не сказал, погрузившись на несколько мгновений в задумчивость. Потом он вернулся к реальности, поднял глаза.

— А теперь… Что же мне делать с вами, доктор Свенсон?

Свенсон стрельнул глазами в сторону вешалки и шинели, в кармане которой лежал пистолет.

— Я ухожу…

— Вы останетесь там, где вы есть, доктор, пока я не решу иначе, — резко прошептал граф. — Вы мне помогли… и я бы хотел вознаградить подобное содействие. И тем не менее вы явно противостоите интересам, которые я должен блюсти.

— Я должен найти моего принца.

Граф д'Орканц тяжело вздохнул.

* * *

Свенсон искал какие-нибудь аргументы, но не знал, о чем ему можно, а о чем нельзя говорить. Он мог бы упомянуть Аспича или Лоренца, мадам ди Лакер-Сфорца или майора Блаха, он мог бы упомянуть карточку синего стекла, но сделает ли это его с точки зрения графа более полезным или более опасным? Было ли у него больше шансов остаться в живых, если он будет демонстрировать просто слепую верность принцу? Он не мог видеть, что происходит за стенами оранжереи, из-за того, что мерцающий свет отражался от стекла, а потому не знал, где находятся охранники. Даже если бы ему и удалось добраться до пистолета и вывести из игры д'Орканца — а тот, судя по его внушительной фигуре, был чрезвычайно силен, — то как ему справиться с остальными? Он не знал, где находится, он устал, у него не было безопасного места, где передохнуть, и он по-прежнему ничего не выяснил о местопребывании принца.

Свенсон посмотрел на графа.

— Вы не возражаете, если я закурю?

— Возражаю.

— Да?

— Ваши сигареты в вашей шинели, ведь так?

— Да.

— И скорее всего, рядом со служебным револьвером, которым вы размахивали немного раньше. Вам не кажется, что с того времени произошло много событий? Мы бы оба выглядели довольно комично, если бы последствия всех этих событий не были столь кровавыми. Вам приходилось убивать, доктор?

— Боюсь, что многие умерли под моими руками…

— На операционном столе — да, но речь о другом… как бы вы себя ни изводили укорами, это не ваша вина, и вам это известно. Вы прекрасно понимаете, о чем я вас спрашиваю.

— Да. Приходилось.

— Когда?

— В Бремене. Человек, который лишил невинности юную племянницу герцога, был так отвратителен. Я заставил его выпить яд. Я не горжусь случившимся. Только идиот стал бы этим гордиться.

— Он знал, что пьет?

— Нет.

— Я уверен, что кое-какие подозрения у него были.

— Возможно.

Свенсон вспомнил красное лицо того типа, сухие хрипы в его горле, закатившиеся глаза; потом Свенсон, чувствуя едкий запах желчи из его рта, вытащил из кармана упавшего на пол человека уличающие его письма. Это воспоминание преследовало его. Свенсон протер глаза. Ему было жарко — даже жарче, чем прежде, — атмосфера в оранжерее и в самом деле была удушающая. Во рту у него пересохло; он ощутил внезапный приток адреналина, посмотрел на графа, на пустую чашку кофе, потом — сколько времени ему потребовалось, чтобы повернуть голову? — на полную чашку графа на столе. Стол вдруг оказался над ним. Он упал на колени, смутно осознавая, что не почувствовал удара. Голова у него закружилась. Темная теплая волна сомкнулась над ним, и он исчез.

* * *

Он открыл глаза в темноте — назойливая тревога достучалась до него сквозь теплую шерстяную завесу сна. Он моргнул. Веки у него налились свинцом — не удержать, — и он снова сомкнул их. Но что-то пробудило его опять; все его тело сотрясалось, и теперь он воспринял больше из того, что говорили ему его чувства: грубая деревянная поверхность, соприкасавшаяся с его кожей, запах пыли и масла, звук колес и стук копыт. Он лежал в задке повозки, видя прямо перед собой в почти полной темноте занавеску. Повозка двигалась по булыжной мостовой, и тряска разбудила его раньше, чем он проснулся бы сам по себе. Он протянул правую руку и прикоснулся к материи над ним. Во рту и горле у него пересохло, в висках стучало. Не без удовольствия понял он, что жив, что по какой-то причине граф пощадил его. Он принялся тщательно ощупывать все вокруг. Конечности его затекли, но реагировали на прикосновения. Под головой у него лежала его скомканная шинель, но револьвера в кармане не было, хотя стеклянная карточка осталась на месте. Он протянул руку подальше и отдернул ее, почувствовав ногу в сапоге. Закатив глаза, Свенсон подумал: сколько же мертвецов оказалось на его пути всего за один день? Привыкнуть к этому было нелегко, но доктор с мрачной решимостью продолжил свои изыскания — труп лежал с ним валетом: ноги рядом с его головой, и Свенсон двинулся вверх по телу, нащупал брюки с толстым боковым швом, то ли лампасом, то ли тесьмой. Он поднимался вверх по ноге, пока не нащупал руку. Мужская рука, холодная как лед.

Повозка снова повернула, и Свенсон своим усталым разумом попытался определить, лежит он головой в направлении движения или нет. Он не мог этого сказать — экипаж двигался так медленно и по такой неровной поверхности, что Свенсон чувствовал только одно — тряску. Он поднял руку и уткнулся в деревянную перегородку, нащупал то место, где она соединялась с бортом экипажа, и обнаружил, что там нет ни скоб, ни болтов… Могло такое быть на задке? Если да, то его уложили близко к свободе — нужно только перебраться через бортик, даже если для этого придется разрезать материю, вот только есть ли у него что-нибудь, чтобы ее разрезать? С гримасой отвращения он принялся ощупывать карманы лежащего рядом человека в форме — сначала карманы мундира, потом брюк, но они оказались пусты. С чувством гадливости он нащупал воротник, и тут его пальцы наткнулись на бляху со знаками различия. Полковник. Свенсон заставил себя прикоснуться к лицу человека — толстая шея, усы, а потом едва ощутимая неровность вокруг глаз. Рядом с ним лежал Артур Траппинг.

* * *

Доктор Свенсон перевернулся на спину, лег лицом вверх, закрыв глаза, и приложил руку ко рту. Он вдохнул носом воздух, потом выдохнул — выдохнул медленно себе в ладонь. Ему нужно было подумать. Его опоили и теперь везли (несомненно, чтобы избавиться от него) вместе со спрятанным телом. У него не было ни оружия, ни союзников, он находился в чужой стране и не знал, куда его завезли… хотя, судя по мощеной дороге, он все еще был в городе. Он попытался сосредоточиться, но в голове у него стоял туман, и он по-прежнему чувствовал сильную усталость. С трудом принялся он обшаривать собственные карманы: платок, несколько банкнот, монеты, огрызок карандаша, сложенный клочок бумаги, его монокль. Он опять повернулся к Траппингу и принялся заново обыскивать его — на этот раз тщательнее. В мундире между слоями материала над грудью с левой стороны, где должны были позвякивать медали, он нащупал что-то твердое. Он пододвинулся поближе к телу и, преодолевая слабость, приподнялся на локтях и двумя руками ухватился за материю мундира по обе стороны шва. Потянул в разные стороны и почувствовал, как подается материал. Еще один поворот — и он повалился на бок, потом еще крепче ухватился за материю и потянул со всей силой. Шов разошелся. Свенсон всунул палец в дыру и нащупал твердую, скользкую поверхность. Расширив дыру, он вытащил оттуда маленький предмет. Ему не нужно было света, чтобы догадаться: это еще одна стеклянная карточка. Он положил ее себе в карман рядом с первой и тут же затих — повозка остановилась.

Он почувствовал, как вздохнули рессоры — спрыгнули со своих мест кучера, потом услышал шаги с двух сторон. Тогда он подоткнул под голову пальто и закрыл глаза — по крайней мере, он мог притвориться спящим. Хотя он был далеко не в форме, но настроился на активные действия: если подвернется возможность — убежать или треснуть кого-нибудь из них по голове. Лучше, если они будут считать, что он спит или без сознания. Он услышал, как у него в ногах клацнули металлические задвижки, а потом задняя стенка опустилась. Холстину откинули, и Свенсон ощутил прохладный, влажный утренний воздух — свет, просочившийся сквозь его закрытые веки, сказал ему, что уже рассвело. Прежде чем он успел решить, стоит ли ему открывать глаза, он ощутил удар в живот — острым концом деревянного шеста; от боли он сложился пополам. Глаза его открылись, рот растянулся, набирая воздух, руки безвольно обхватили живот, боль пронзила все его тело. Над собой он услышал безжалостный смех нескольких человек.

С трудом доктор Свенсон приподнялся на руках, перекатился на бок и одновременно подогнул под себя ноги, пытаясь встать на колени. Его прямые светлые волосы упали ему на глаза, и он неловким движением откинул их назад. Вытащив монокль из кармана, вставил его в глаз и оглянулся вокруг. Экипаж остановился в закрытом пространстве мощеного двора, по крышам зданий вокруг стелился утренний туман. Двор был уставлен бочками и клетями, ощетинившимися рваными, ржавыми металлическими прутьями. Справа от него была открытая дверь, а за ней — кузнечный горн. Он оказался в кузнице. Двое из негодяев графа д'Орканца стояли по краям экипажа — один из них с длинным шестом, который заканчивался острым крюком. У другого было более практичное оружие — револьвер Свенсона. Доктор посмотрел на тело Траппинга при свете дня. На сером лице вокруг глаз были видны теперь почти синие отметины. Очевидных причин смерти он не увидел — ни ран, ни какой-либо заметной травмы. Свенсон обратил внимание, что одна рука Траппинга была в перчатке, кончик указательного пальца на которой был оторван. Он наклонился и стянул с руки перчатку. Палец был абсолютно синего цвета, кожа проколота какой-то иглой, а вокруг присыпана сине-белым порошком. Услышав шум из кузницы, Свенсон оглянулся и увидел идущих по двору Франсиса Ксонка и майора Блаха. Он бросил перчатку на мертвую руку.

* * *

— Ну наконец-то, наконец-то, — проговорил Франсис Ксонк. — У нас на пристани уже все готово. — Он улыбнулся Свенсону. — Правда, мы рассчитывали только на двоих. Придется что-нибудь придумать. Сюда — берите тачку.

Он кивнул, показывая на тележку, подошел к деревянной стене, толкнул ее — и она открылась, как дверь. За ней оказалась наклонная, мощеная дорожка. Ксонк пошел по ней. Блах смерил Свенсона ненавидящим взглядом и щелкнул пальцами. Из кузни у него за спиной появились двое его солдат в черном. Свенсон не узнал их, но он всегда плохо запоминал лица.

— Проводите доктора! — рявкнул им майор Блах и последовал за Ксонком. Свенсон спрыгнул из экипажа, прижимая к себе свое пальто, и пошел по двору — солдаты пристроились у него по бокам. Он обернулся и увидел, как люди графа стаскивают в тележку тело Траппинга.

Свенсон на ходу натянул на себя пальто, потому что было очень холодно. По обе стороны дорожки, петлявшей между заброшенными зданиями и кучами мусора, были деревянные заборы. Боль в животе отпустила его, и теперь он страшился оказаться во власти бесчувственной жестокости. Он обратился к идущему впереди майору Блаху, вложив в свой голос максимум язвительности, на какую был способен.

— Ну, так вы нашли принца, майор? Или провели ночь за другими делами — пили чужое вино… лизали чужие… сапоги?

Блах остановился как вкопанный и развернулся. Свенсон собрал сколько мог слюны в пересохшем рту и плюнул в направлении майора. Плевок не долетел, но дело свое сделал. Майор Блах покраснел и ринулся к Свенсону. За спиной Блаха раздался резкий голос Ксонка: «Майор!» Блах остановился, еще раз смерил Свенсона убийственным взглядом, развернулся и пошел в прежнем направлении. Ксонк несколько мгновений смотрел из-за плеча майора, встретил взгляд Свенсона и ухмыльнулся. Он дождался Блаха, взял его под руку и подтолкнул вперед, теперь между майором Блахом впереди и Свенсоном оказался Ксонк. Свенсон обернулся — укрытое куском брезента тело лежало в тележке, которую катил один из людей графа, другой шел сзади с револьвером в руке. Если бы ему достало глупости броситься наутек, то бежать ему было некуда. Вместо этого он еще более громким голосом обратился к Блаху впереди:

— Скажите, майор, легко ли предать свою страну? Мне просто любопытно — сколько вам заплатили и чем? Золотом? Женщинами? Мальчишками?

Майор Блах развернулся, рука его потянулась к пистолету. Ксонк обеими руками ухватил его за рукав и не без труда — Ксонк был сильнее, чем казался, — остановил Блаха. Ксонк еще раз повернул его, шепнул что-то ему на ухо и подтолкнул вперед. Когда майор сделал несколько шагов, Ксонк повернулся к Свенсону, кивнул солдатам. Свенсон почувствовал тычок сзади и снова тронулся с места, теперь Ксонк шел прямо перед ним. Немного спустя он повернулся к нему, на его лице гуляла улыбка.

— Я бы сказал — сосунками, но полагаю, он понял, что вы имели в виду. Меня зовут Франсис Ксонк.

— Капитан медицинской службы Абеляр Свенсон.

Ксонк опять улыбнулся.

— Вы произвели впечатление на графа д'Орканца. А это такая редкость, что по такому случаю следовало бы учинить парад. — Он снова улыбнулся и посмотрел на солдат и охранников за ними с тачкой. — Впрочем, у нас, похоже, и в самом деле парад.

— Я бы предпочел, чтобы было побольше флагов, — сказал Свенсон.

— В следующий раз — непременно, — фыркнул Ксонк. Свенсон увидел впереди реку. Они были довольно близко к ней, вот только туман и здания вокруг скрывали ее из вида.

— Ну, так вы нашли принца? — спросил Свенсон как можно беззаботнее.

— А вы нашли? — ответил Ксонк.

— К сожалению, нет, — признал Свенсон. — Хотя и знаю, кто его похитил.

— Неужели? — Ксонк, помаргивая, изучал его несколько мгновений. — Как вам повезло.

— Я не уверен, что вы знаете, чьих рук это дело. Хотя думаю, что вы — или ваши сообщники — пытались их задержать.

Ксонк не ответил, но Свенсону показалось, что улыбка на его губах стала гораздо более натянутой. Ксонк повернулся вперед и увидел, что они дошли до конца дорожки.

— Ага… великолепный причал. Мы прибыли.

Дорожка перешла в скользкий склон, упиравшийся в серую поверхность реки. Пара каменных мостков облегчали спуск груза или посадку пассажиров. К мосткам слева был принайтован плоскодонный баркас с одним кормовым веслом. Спереди у баркаса было что-то вроде трапа, в настоящий момент поднятого. В середине узкого баркаса стоял закрытый металлический гроб. Другой, открытый, лежал на мостках. Свенсон понял, что, после того как лодка окажется на открытой воде, трап можно будет снова опустить и гробы по нему легко соскользнут на глубину. Если бы они попытались сбросить гроб через борт, то вся посудина могла бы опасно накрениться. На баркасе находились двое людей графа, и теперь они сошли на пирс, чтобы помочь другим уложить Артура Траппинга в открытый гроб. Свенсон, стоявший в стороне между двумя солдатами, смотрел, как они укладывают тело, устанавливают крышку и крепят ее. Испытав прилив чего-то вроде надежды, Свенсон заметил, что под телом Траппинга в тележке лежал его медицинский саквояж. Он поднял глаза на майора Блаха, который стоял на мостках, буравя его ненавидящим взглядом. Майор прорычал, обращаясь к подошедшему к нему Ксонку:

— А что с этим? — Он кивнул в сторону Свенсона. — Тут только два гроба.

— А что вы предлагаете? — спросил Ксонк.

— Отправить людей назад в кузницу, принести цепей и обмотать его хорошенько.

Ксонк кивнул и повернулся к людям графа, которые доставили к реке тело.

— Вы слышали. Тащите цепи — быстро.

К облегчению Свенсона, они, прежде чем развернуть тележку и поспешить назад по дорожке, вышвырнули на землю его медицинский саквояж. Майор Блах вытащил пистолет из кобуры и, глядя на Свенсона, пролаял своим людям:

— Помогите с погрузкой. А за этим я присмотрю.

Ксонк с улыбкой показал на пистолет Блаха, а потом движением руки на берег рядом с ними.

— Вы обратили внимание, какое сегодня тихое утро, доктор Свенсон? И, как человек разумный, вы прекрасно понимаете, что пистолет майора может нарушить эту тишину и привлечь ненужное внимание к нашим действиям. Разумный человек может прийти к выводу, что и его крик может произвести такое же действие, но я должен вас предупредить — если этот крик раздастся, то сохранение тишины уже не будет иметь особого смысла… Иными словами, если вы попытаетесь кричать, то вас пристрелят без малейших колебаний.

— Вы так добры. Спасибо, что объяснили, — пробормотал Свенсон.

— Я считаю, что доброта ничего не стоит, — улыбнулся Ксонк.

* * *

Солдаты подошли к гробу, но один из них оглянулся на доктора с любопытством, если не сомнением. Свенсон смотрел, как затаскивают гроб на баркас. Когда они установили гроб точно посредине (двое из них стояли по колено в воде по сторонам, третий на баркасе, четвертый подталкивал груз сзади), доктор обратился к майору Блаху:

— А скажите мне, майор, герр Флаусс такой же предатель, как вы, или он просто идиот?

Блах взвел револьвер. Ксонк громко вздохнул и положил ладонь на руку майора.

— Послушайте, доктор, прекратите ваши оскорбления.

— Если меня убьют, я, по крайней мере, хотел бы знать, оставляю ли я моего принца в руках двух предателей или только одного.

— Но в настоящее время он не в наших руках.

— А в чьих?

Солдаты неосторожно сдвинули гроб на одну сторону, и все суденышко опасно накренилось. Один из солдат прыгнул на баркас, чтобы своим весом выровнять его, а три других тем временем вернули гроб на прежнее место. Люди графа вошли на баркас, один встал сзади у весла, другие изготовились с короткими веслами по бортам.

— Зачем все эти хлопоты? — спросил Свенсон. — Зачем понадобилось тащить полковника сюда, если можно было утопить его в канале вблизи Даршморта?

Ксонк метнул взгляд на майора.

— Можете называть это немецкой методичностью, — сказал он.

— Граф обследовал его тело, — сказал Свенсон, которого вдруг осенило. — В своей оранжерее.

Они чего-то не знали… или хотели скрыть что-то… скрыть от кого-то в Харшморте? Скрыть от Вандаариффа? Разве они не были союзниками?

— Мы должны его убить, — прорычал Блах.

— Только не стреляйте, — сказал Ксонк, кивая на пистолет Блаха.

Свенсон понимал, что должен начать действовать до того, как остальные вернутся с тачкой, пока число его врагов меньше. Он указал на свой докторский саквояж.

— Мистер Ксонк, тут мой саквояж. Я знаю, что должен умереть и что вы не хотите стрелять, чтобы не наделать шума. А это оставляет некоторое количество довольно-таки неприятных вариантов, и все они медленные и болезненные. Если позволите, я легко могу приготовить инъекцию для себя. Так я всем нам окажу услугу.

— Что, страшно? — язвительно сказал майор Блах.

— Да, готов это признать, — ответил Свенсон. — Я — трус. И если я должен умереть — а похоже, мне и в самом деле придется умереть за доверчивого принца, которого вы обманули и похитили, — то я бы предпочел умереть без мучений.

Ксонк внимательно посмотрел на него, потом сказал одному из солдат:

— Дай-ка мне этот саквояж.

Ближайший из солдат повиновался. Ксонк открыл саквояж, обследовал его содержимое, смерил Свенсона внимательным, скептическим взглядом, потом защелкнул саквояж и швырнул его назад солдату.

— Только чтобы без всяких иголок, — сказал он Свенсону, — и никаких попыток швыряться кислотой или чем еще, что у вас там есть. Вы выпьете ваш яд и сделаете это без шума. А если попытаетесь что-нибудь предпринять, то я просто вставлю вам кляп в рот, и пусть майор делает с вами что его душе угодно, и, я вас уверяю, никто не заметит никакой разницы.

Он кивнул солдату, тот машинально щелкнул каблуками и подал саквояж Свенсону.

— Я вам очень признателен, — сказал Свенсон, открывая саквояж.

— Поспешите, — ответил Ксонк.

* * *

Мысли Свенсона метались. Он сказал все, что смог придумать, чтобы пробудить в солдатах верность долгу, выставить Блаха как предателя, — из этого ничего не получилось. На мгновение он подумал о своем собственном долге — как далеко он зашел, в какие отчаянные предприятия, вовсе не отвечающие его нраву, пустился. И все ради чего? Он знал, что не ради принца — постоянного источника трудностей и разочарований. И не ради его отца — человека легкомысленного и одержимого гордыней. Может, ради фон Хурна? Может, ради Корины? Может, потому, что он, потеряв Корину, должен посвятить чему-то свою жизнь, оставаться преданным, несмотря ни на что? Свенсон смотрел в свой саквояж; руки у него дрожали, но скрывать это не было нужды. Факт оставался фактом — уход с помощью яда был куда как лучше отчаянной и неудачной попытки побега, а на неудачу он был обречен. Он не испытывал ни малейших иллюзий на счет Блаха — этот даст волю жестокости (особенно еще и для того, чтобы подавить все сомнения в умах своих солдат) и превратит Свенсона в сломленного, молящего о пощаде калеку. Яд был наилучшим выходом, и на мгновение его мятущийся ум смешался — перед ним возникли щемящие образы из его потерянного прошлого: высокие луга в цвету, кофе в осеннем кафе, ложа в парижской опере, девочка Корина, ферма ее дядюшки. Эти воспоминания переполнили его — нет, он не должен сдаваться так поспешно. Он сунул руку в саквояж, вытащил оттуда колбу, а потом намеренно выпустил ее из рук, и она разбилась о каменный пирс. Он умоляюще посмотрел на Ксонка.

— Подождите, подождите… у меня есть… сейчас найду. Одну минуту. Прошу вас.

Он поставил саквояж на мостки, встал перед ним на колени и принялся рыться в его содержимом. Скосив взгляд на солдата справа от него, Свенсон увидел, что у того не было другого оружия, кроме сабли в ножнах. Свенсон был человеком достаточно разумным и понимал, что не сможет застать солдата врасплох — ухватиться за рукоятку, да еще и быстро извлечь саблю: угол был для этого совершенно неподходящий. Скорее всего, он успеет вытащить саблю только до половины и будет бороться с солдатом, когда майор Блах аккуратно пристрелит его сзади. Ксонк наблюдал за ним. Свенсон вытащил еще одну колбу, посмотрел на нее на свет, покачал головой и вернул назад, потом вытащил другую.

— А чем эта вас не устраивала? — нетерпеливо спросил Блах.

— Действует слишком медленно, — ответил Свенсон. — Вот эта подойдет.

Он встал, держа колбу в руке. Солдаты стояли по обе стороны от него, а все вместе они находились на краю одного из мостков. Напротив них, на других мостках, ярдах в пяти стояли Ксонк и Блах. Между ними находился спуск и баркас с двумя гробами и двумя людьми графа.

— И что же вы выбрали? — спросил Ксонк.

— Мышьяк, — ответил Свенсон. — В малых дозах он оказывает лечебное воздействие при сифилисе. В больших дозах приводит к мгновенной смерти.

Свенсон вытащил пробку и оглянулся, как можно точнее оценивая расстояния. Посланные в кузницу еще не вернулись. Двое на баркасе смотрели на него с нескрываемым любопытством. Он знал, что выбора у него нет. Кивнув Ксонку, он сказал:

— Благодарю вас за любезность. — Потом повернулся к майору Блаху. — Гореть тебе в аду!

Доктор Свенсон в один присест опрокинул в себя содержимое колбы. Он сделал глотательное движение, начал задыхаться, горло у него перехватило, его качнуло на солдата справа, он начал терять равновесие. Из его груди раздался жуткий хрип, челюсти его задвигались, язык отвратительно высунулся, глаза закатились, ноги стали подгибаться — все взгляды были устремлены на него. Тело его напряглось, словно он повис над пропастью, замерло на грани смерти. В этот момент Свенсон неожиданно осознал странную тишину, царившую в городе, где вблизи от них могло находиться множество народа, но единственным звуком был плеск волн, бьющихся о корпус баркаса, и где-то вдалеке — крик чаек.

Свенсон всей своей массой налег на солдата, потом внезапным рывком ухватил его за мундир и швырнул с пирса к баркасу. Солдат перелетел над полоской воды и упал на борт баркаса, отчего тот сильно накренился. Прошел всего один жуткий миг — солдат беспомощно замахал руками, ноги его молотили воду, а гробы заскользили в его направлении. Солдат поднял руки, когда первый гроб ударил его, неумолимо сбросив с баркаса в воду. Потом второй гроб ударился о первый, а баркас наклонился настолько, что оба человека графа упали на гробы. От этого плоскодонный баркас накренился еще больше и наконец перевернулся совсем, а трое людей вместе с гробами оказались под ним.

Свенсон бросился к дорожке. Оставшийся солдат обеими руками ухватил пробегавшего мимо него Свенсона за шинель. Свенсон развернулся, пытаясь освободиться. Он слышал плеск воды, крики Блаха. Солдат был моложе и сильнее Свенсона — они боролись, поворачивая друг друга то в одну, то в другую сторону. Солдату на мгновение удалось схватить доктора за горло. Увидев уголком глаза, что Блах поднял пистолет, Свенсон отчаянным рывком развернулся, загородившись солдатом от Блаха. В ушах у него раздался громкий треск, а его лицо оросило что-то влажное, теплое. Солдат свалился к его ногам — голова его с одной стороны превратилась в кровавое месиво. Свенсон отер глаза от крови и увидел, как Франсис Ксонк отвешивает майору Блаху звонкую пощечину; из пистолета Блаха шел дымок.

— Вы, идиот!

Свенсон посмотрел вниз — его ноги запутались в шинели упавшего солдата. Он вытащил саблю убитого и увидел, как Ксонк поспешно отступил. Свенсон повернулся в сторону Блаха на звук взводимого курка.

— Если мы все равно нашумели, — сказал Блах, — новый выстрел уже непринесет вреда…

— Майор! Майор, в этом нет нужды, — свирепо зашипел Ксонк.

Свенсон видел, что Блах собирается стрелять. Вскрикнув, он, словно это было копье, швырнул саблю в их направлении — она полетела, вертясь в воздухе, а он побежал прочь. Он услышал крик их обоих, потом лязг сабли о камни; он понятия не имел, успели они отскочить в сторону или нет. Единственное, о чем он думал, — как ему поскорее убежать от них. Он продолжал нестись по неровным камням, скользким от утренней росы; за стуком собственных сапог он не слышал, есть ли за ним погоня. Он преодолел приблизительно половину пути по дорожке, когда увидел двух человек, спускающихся сверху с тележкой. Тележка была нагружена цепями, и двое везли ее, каждый держась за одну ручку. Он не решился замедлить бег, но сердце у него упало, когда они увидели его и тут же припустили рысцой, на лицах обоих заиграла широкая улыбка. Они всё увеличивали скорость, и из тележки начали вываливаться цепи, падая на землю по сторонам. Метрах в пяти от Свенсона они отпустили тележку. Свенсон метнулся к забору слева, ухватился за верхушку, подтянул ноги. Тележка ударилась о забор под ним, отскочила и покатилась, набирая скорость, дальше вниз. Сделав отчаянное усилие, Свенсон перебросил себя через ограду и свалился на груду ящиков и мусора.

* * *

Он не ушибся при падении, хотя и приземлился на спину и, прежде чем подняться, неуклюже подрыгал ногами в воздухе. Он услышал по другую сторону ограды звук переворачивающейся тележки и новые крики — могла она врезаться в Ксонка или Блаха? Свенсон перекатился на колени и увидел, как раскачивается над ним забор — один из людей, отправившихся за цепями, перепрыгнул через него. Когда тот, приземлившись, согнулся на мгновение пополам, Свенсон выдернул из грязи толстую доску, ухватил ее обеими руками и изо всех сил нанес удар, который пришелся рядом с запястьем руки, державшей пистолет; удар был сильный — Свенсон почувствовал, как захрустели кости. Человек вскрикнул, пистолет упал на землю. Свенсон ударил еще раз — теперь по лицу, — тот охнул, скорчился и со стоном упал под ограду, свернувшись калачиком. Ограда снова заходила — через нее перелезал второй человек, кативший тачку. Свенсон прыгнул к револьверу — это было его собственное оружие — и, оставаясь на коленях, поднял взгляд. Противник сидел наверху, перекинув на эту сторону одну ногу, и с тревогой смотрел вниз. Свенсон выстрелил — в человека он не попал, но расщепил одну из досок, и тот исчез из вида. Мгновение спустя из щели между досками показалась сверкающая сталь сабли, пронзившая воздух в нескольких дюймах от головы Свенсона. Он отскочил назад на четвереньках, двигаясь как краб, а клинок несколько раз скользнул туда-сюда сквозь щели в заборе, пытаясь достать его. Сквозь щели же он видел очертания фигур с той стороны и снова выстрелил. Кто-то выстрелил в него в ответ — три раза один за другим; пули взметнули грязь рядом с ним. Свенсон ответил двумя выстрелами наугад и, метнувшись в сторону, побежал со всех ног.

Только теперь он увидел, что двор примыкает к разрушенному дому, у которого сломаны окна и отсутствует крыша, задняя дверь сорвана с петель. В двери и оконных рамах виднелись лица. Свенсон бросился в их направлении, пытаясь на ходу сообразить, кто это такие — дети, пожилые мужчины, женщины? Кожа у них была цвета чая с молоком, волосы черные, одежды цветастые, хотя и изношенные. Он поднял пистолет, направляя ствол в небо.

— Извините… прошу прощения… пожалуйста… осторожнее.

Он метнулся в дверь, и люди вокруг расступились, он оглянулся на миг, увидел движение на ограде — через нее переваливались люди. Он нырнул вперед в темноту комнат, перепрыгивая через кастрюли, клети, кипы белья, стараясь ни на что и ни на кого не наступить, он чуть не задохнулся от запахов стольких тел в тесном пространстве, от открытого огня, от острых приправ, названия которых даже не знал. Позади раздался выстрел, и его лицо оцарапала щепка. Он сморщился, почувствовав кровь, и чуть не наступил на ребенка — где, черт побери, тут дверь на улицу? Он бежал из одной двери в другую, напрягаясь изо всех сил, перепрыгнул через горящую жаровню. Увидел перед собой двойные обшарпанные двери в главном коридоре и услышал крики своих преследователей — они уже были в доме. Он кинулся к дверям, но они оказались наглухо заколочены гвоздями — конечно же, ведь дом был нежилой. Он метнулся назад в поисках окна, ведущего на улицу. Раздался еще выстрел — он не знал откуда, — и он услышал неприятный свист пули рядом с его ухом. Отбросив в сторону занавеску, он наткнулся на чью-то кровать — закричавшая женщина, взбешенный мужчина. Ноги его запутались в их тряпье, но взгляд его был прикован к другой занавеске, прибитой к стене. Свенсон бросился к ней и откинул ее. К счастью, в окне, прикрытом холстом, не было стекла. Он выпрыгнул в окно, защищая руками голову, и неловко приземлился — распростерся лицом вниз на мостовой, его револьвер запрыгал по камням.

Свенсон с трудом поднялся на ноги — руки его были расцарапаны, одно колено ободрано, лодыжка ныла от боли. Он нагнулся, чтобы поднять пистолет, и в этот момент из окна прогремел еще один выстрел. Он повернулся и увидел Блаха, одной рукой прижимавшего к лицу окровавленный платок, а другой — направлявшего на него дымящийся револьвер. Свенсон не мог двигаться достаточно быстро. Блах нажал на спусковой крючок, глаза его горели ненавистью. Боек ударил в пустую камеру. Блах выругался и, откинув барабан, принялся выкидывать в окно гильзы, другой рукой извлекая из кармана новые патроны. Свенсон подобрал свой пистолет и побежал.

* * *

Он не знал, где находится. Он бежал до тех пор, пока хватало дыхания, чтобы оторваться от преследователей, — петлял с одной улицы на другую, срезал углы по пустырям и садам, если они попадались на его пути. Наконец он, обессиленный, остановился на небольшом кладбище, сел на старинное растрескавшееся надгробье и обхватил голову руками; грудь у него вздымалась, все тело болело. Сейчас уже было светло — утро полностью вошло в свои права, воздух был на удивление прозрачен и чист. Но от этого события прошедшей ночи не стали казаться ему нереальными, напротив, Свенсон обнаружил, что именно свету дня он не может доверять. Потрескавшийся белый камень, потертые буквы «Теккерей» под его пальцами, безлистые ветки наверху — ничто из этого не согласовывалось с тем беспощадным, странным миром, в который он попал. Несколько мгновений ему казалось, будто он вдохнул опиум и теперь лежит одуревший в китайской курильне и все это какой-то ненормальный сон. Он протер глаза и сплюнул.

Свенсон знал, что он никакой не шпион и не солдат. Лодыжка у него пульсировала от боли, руки были исцарапаны, он давно не ел, в горле у него першило, а голова после графского зелья была как головка сгнившего сыра. Он заставил себя снять сапоги и прощупал больную лодыжку — она не была сломана, видимо даже серьезного растяжения не произошло, просто нужно было поберечь ее какое-то время. Он усмехнулся — вряд ли у него получится поберечься; вытащил из кармана револьвер, откинул барабан — оставалось два патрона, и больше у него с собой не было. Он засунул револьвер назад в карман и тут понял, что большая часть его денег все еще остается в представительстве, в его шкатулке. Он потерял медицинский саквояж и теперь остался в своей форме и шинели, которая хотя и не очень бросалась в глаза своим цветом берлинской лазури, все же делала его заметным в толпе.

Он поднес руку к горящему лицу, нащупал засохшую кровь и маленькую щепочку, все еще торчащую у него из правой скулы, осторожно вытащил ее и прижал к лицу платок. Доктор Свенсон понял, что ему отчаянно хочется закурить. Он пошарил в кармане в поисках портсигара, вытащил сигарету, зажег спичку и медленно затянулся. Он не торопясь докурил сигарету почти до конца, сосредотачиваясь только на своем дыхании и на полосках дыма, стелющихся над могильными плитами. Швырнул окурок в грязь и закурил новую сигарету. Табак возвращал ему прежнюю его решительность. Засовывая портсигар в карман, он наткнулся пальцами на стеклянные карточки. Он совсем забыл о второй карточке, найденной им у Траппинга. Свенсон оглянулся: кладбище по-прежнему оставалось пустым, и в окружающих зданиях не было заметно никакого движения. Свенсон вытащил карточку — она была такой же, что и та, которую он нашел в комнате принца. Неужели он сможет заглянуть в мозг Артура Траппинга и узнать, как тот умер? Он положил горящую сигарету рядом с собой на надгробье и заглянул в стекло.

* * *

Через несколько мгновений голубая завеса рассеялась, и сразу же Свенсона закружил целый хоровод образов, быстро меняющихся без какой-либо внятной логики. На сей раз это было меньше похоже на переживание чьих-то ощущений (как это было при соитии миссис Марчмур с принцем), скорее это был поток мыслей или даже, возможно, снов. Он оторвал взгляд от карточки и выдохнул. Его трясло — действие было не менее завораживающим, и он, как и прежде, оказался за пределами своего «я». Он стряхнул пепел с сигареты и глубоко затянулся. Потом снова положил сигарету и подготовился для второго, более детального осмотра.

Первая фигура размещались в хорошо обставленном интерьере (устланная ковром комната со стенами темного дерева и стеклянными лампами, изящными китайскими вещицами и мягкой мебелью). На диване сидела молодая женщина. Свенсон видел ее голые плечи, маленькие руки, красивые ноги, появившиеся из-под платья, ее изящные зеленые невысокие сапожки…

С этого момента карточка переносилась на какую-то каменистую площадку — вид с высоты в какую-то яму колотого серого камня (карьер?) под низким дождливым небом. Внезапно Свенсон оказался в яме, он почувствовал камни у себя под коленями, на которых стоял, разглядывая вкрапления цветного камня в породу — темного, неровного, синего. Рука — его рука, которая была молодой и сильной, темный рукав пальто, черная кожаная перчатка прикоснулась к синему вкраплению, погрузила в него палец, который выскреб комочек, словно это была податливая глина.

Следующее движение началось подъемом с колен в карьере, но, по мере того как поле его зрения увеличивалось, сцена вокруг менялась, и когда он поднялся совсем, то очутился в зимнем саду (среди яблоневых деревьев, как ему показалось), вокруг каждого ствола была обвязана охапка соломы. Он посмотрел влево и увидел высокую каменную стену и пожухлую живую изгородь, а за ними — остроконечную крышу и загородный дом.

Он повернулся еще левее и увидел Гаральда Граббе, который самодовольно ухмылялся, выглядывая из окна экипажа — оттуда был виден несущийся мимо лесок. Граббе повернулся к нему — к тому, кто это был, — и вполне отчетливо произнес «ваше решение» и снова повернулся к окну.

Теперь окно открылось в другую комнату, изгибающийся каменный коридор, заканчивающийся обитой металлом дверью. Дверь распахнулась — за ней была гулкая камера, наполненная грохотом работающих машин, над столом там склонялся крупный человек, из-за его широкой спины была почти не видна женщина, привязанная к столешнице… Свенсон внезапно узнал эту комнату — институт, откуда он увел принца.

* * *

Он оторвал взгляд от карточки. Там было что-то еще (в просветах, похожих на окна, залитые дождем), различимое очень нечетко. Сигарета его догорела. Он подумал, не закурить ли ему еще одну, но понял: ему нужно на что-то решиться. Он понятия не имел — гонятся ли все еще за ним? Если да, то рано или поздно они доберутся до кладбища. Ему следовало найти безопасное место. Или — пришел он к выводу — следует брать быка за рога. С какого момента принцу уже ничем нельзя было помочь? Свенсон не мог заставить замолчать голос своей совести. Он не мог вернуться в представительство, потому что не доверял Флауссу, и по-прежнему понятия не имел, где ему искать человека в красном или Изобелу Гастингс. Если в его планы не входит лишь спрятаться где-нибудь в безопасности, единственное, что ему оставалось (как бы глупо это ни выглядело), — попытаться еще раз поговорить с мадам ди Лакер-Сфорца. Прийти в «Сент-Ройял» при свете дня будет безопасно. В его револьвере оставались две пули — более чем достаточно, чтобы убедить ее поделиться сведениями, если ему удастся войти в отель.

Он опустил глаза и увидел, что так и не надел снятый сапог, — осторожно натянул его на все еще стреляющую болью лодыжку, встал, сделал несколько шагов. Теперь, когда прилив безумного страха спал, он острее чувствовал боль, но знал, что может идти. Все, что ему теперь требовалось, — это отдохнуть. Впрочем, он готов был променять отдых на доверительный разговор, а потом нашел бы какое-нибудь место, чтобы выспаться. Другой вопрос, который не давал ему покоя: может ли он вернуться в Макленбург? Свенсон тяжело вздохнул и похромал с кладбища, направляясь по узкой тропинке в сторону церкви. Солнце было скрыто за тучами, и он понятия не имел, где север, где юг. В конце тропинки он оглянулся, потом снова посмотрел на церковь с ее открытыми дверями, вошел и двинулся по проходу, кивнув двум-трем молящимся; он дошел до основания звонницы — где-то тут должна была быть лестница, — прошел мимо недоумевающего священника и, напустив на себя озабоченное докторское выражение, властным тоном бесцеремонно сказал:

— Добрый день, святой отец… Как подняться на вашу звонницу?

Когда священник показал ему на маленькую дверь, Свенсон мрачно кивнул и направился туда; он открыл дверь, ужасаясь тому количеству ступенек, которое ему нужно преодолеть с больной лодыжкой. Он резво поскакал со ступеньки на ступеньку, а когда оказался вне поля зрения священника, стал, щадя больную ногу, прыгать на здоровой, держась за перила. Преодолев около семидесяти трудных ступенек, он оказался перед узким окном, закрытым деревянной ставней. Распахнув ее и скинув при этом накопившийся голубиный помет и перья, он улыбнулся: сверху ему открывался вид на серебряную петлю реки, зелень Серкус-Гарден, белый каменный министерский квартал и открытое пространство площади Святой Изобелы. Среди всего этого он увидел «Сент-Ройял» с его черными и золотыми флажками на башенках на красной черепичной крыше.

Он спустился со всей скоростью, на какую был способен, кинул монетку в кружку для пожертвований и вышел на улицу. Идя по узким улочкам, проходам между домами, он старался держаться поближе к стенам; вскоре перед ним оказался складской квартал, кишевший людьми, которые нагружали тележки самыми разными ящиками. В центре квартала располагалась маленькая столовая, втиснутая между амбаром с зерном и складом тканей, набитым цветастыми тюками. Свенсон купил чашку горячего кофе и три свежие булочки. Он на ходу отрывал кусочки, заправляя их себе в рот, и медленно, чтобы не обжечься, потягивал кофе. Добравшись до торгового квартала около площади Святой Изобелы, он начал чувствовать, что человеческое достоинство возвращается к нему — настолько возвращается, что он даже стал стесняться своего исцарапанного лица и помятой шинели. Он пригладил волосы и отряхнул шинель — этого будет достаточно, решил он и уверенно зашагал вперед. Он представил себя майором Блахом — по меньшей мере, это было забавно.

* * *

Свенсон обошел отель по служебным дорожкам, петляющим за рядом модных ресторанов; здесь в это время дня кипела жизнь — подвозили продукты и битую дичь. Он постарался (и, видимо, преуспел в этом) подойти как можно ближе к отелю незамеченным. Любая попытка захватить его была бы стремительной и безжалостной. В то же время его враги были достаточно влиятельны, чтобы запустить против него судебную машину. Малейшее нарушение (уже не говоря о стрельбе по людям графа на улице), и он может оказаться в тюрьме, а оттуда — отправиться на виселицу. Он стоял в конце переулка, выходящего на Гроссмер — широкий проспект, на котором в двух кварталах располагался «Сент-Ройял». Сначала он посмотрел в противоположном направлении (не исключено, что они расставили своих людей на дальних подступах), но никого не увидел или, по крайней мере, не увидел никого из людей графа или солдат Блаха. Если в дело замешан Граббе (или, не дай бог, Вандаарифф), то на поиски с заданием прикончить его может быть отряжено сколько угодно людей.

Он посмотрел в сторону отеля. Могут ли они вести наблюдение сверху? Движение на улицах было довольно напряженным (время уже перевалило за девять), и утренняя активность была в полном разгаре. Свенсон набрал в грудь воздуха и пошел, держась на противоположной от отеля стороне поближе к стенам, прячась за других прохожих. Правая его рука сжимала в кармане пистолет. Он смотрел на отель, бросая быстрые взгляды на входы и вестибюли магазинов. На углу он перешел улицу, прислонился, будто небрежно, к стене, оглянулся. «Сент-Ройял» находился на другой стороне. Он так еще и не видел никого, похожего на шпиона. Этого он не мог понять. Его уже засекли здесь один раз, когда он пытался встретиться с ней. Почему же они не предусмотрели, что он может прийти еще раз? Может быть, ловушка внутри отеля, подумал он. Не исключено, что его поджидают в каком-нибудь из кабинетов, где с ним могли бы разобраться без свидетелей. Эта вероятность делала его план более рискованным, потому что он узнал бы о грозящей ему опасности в самый последний момент. И тем не менее он сделал выбор. С мрачной решимостью Свенсон продолжил свой путь по тротуару.

Он почти добрался до отеля, когда обзор ему перекрыли две столкнувшиеся телеги с продуктами. Кучера громко бранились, а с телег попрыгали грузчики и принялись разъединять запутавшиеся сбруи и разводить лошадей. От этого образовался затор, посыпались ругательства других извозчиков, вынужденных остановиться. Свенсон против воли отвлекся (он наблюдал за двумя телегами, которые наконец расцепились, извозчики обменялись напоследок наиболее витиеватыми оскорблениями) и вдруг, когда затор рассеялся, обнаружил, что оказался прямо против входа в отель. Перед ним, облаченная в великолепное фиолетовое платье, сверкающее серебряной нитью, в черных перчатках и изящной черной шляпке, стояла мадам ди Лакер-Сфорца. Рядом с ней в сине-белом полосатом платье стояла мисс Пул. Свенсон немедленно подался назад, прижался к окну ресторана. Они его не заметили. Он ждал, вертя головой в обоих направлениях, довольный тем, что сможет поговорить с ней, не заходя внутрь — в возможную ловушку. Он проглотил слюну и, когда в движении экипажей образовался просвет, направился на проезжую часть.

Его нога едва успела шагнуть с тротуара на мощеную дорогу, как он замер и метнулся назад. Из-за спин женщин появился Франсис Ксонк. Теперь на нем была изящная желтая визитка и котелок, он натягивал на руки желтые лайковые перчатки. С любезной улыбкой он наклонился и прошептал что-то, отчего мисс Пул зарделась и захихикала, а мадам ди Лакер-Сфорца сухо улыбнулась. Ксонк встал между двумя женщинами и предложил им руки — они уцепились за него. Он кивнул в направлении улицы, и у Свенсона на мгновение упало сердце: ему показалось, что его заметили (он стоял практически на открытом пространстве), но тут увидел, что Ксонк имеет в виду коляску, которая в этот момент подъезжала к ним, закрывая от них Свенсона. В коляске сидел граф д'Орканц в своей шубе, с мрачным лицом. Граф не сделал ни малейшей попытки заговорить или поприветствовать садившихся в его коляску. Ксонк подсадил женщин, сам сел последним. Мадам ди Лакер-Сфорца села рядом с графом, наклонилась и шепнула что-то ему на ухо. Он (неохотно, но словно не в силах противиться) улыбнулся. На это расплылся в улыбке Ксонк, показывая белые зубы, а мисс Пул разразилась веселым смехом. Коляска тронулась — Свенсон повернулся и пошел по улице.

Рассчитывать на нее было нельзя — она с ними. Какие бы другие сети ни плела мадам ди Лакер-Сфорца, она была их союзницей. Если бы он мог поговорить с ней с глазу на глаз… Но он понятия не имел, где, когда или каким образом это могло бы случиться. Свенсон повернулся посмотреть на отель и увидел, что у главного входа прогуливаются люди графа. И тогда он, больше не оборачиваясь и опустив голову, пошел прочь. В конце квартала он повернул за угол и прижался к стене. Что ему теперь оставалось делать? Куда он мог пойти? Что мог он предпринять, имея дело с такими могущественными заговорщиками? Он поднял взгляд и посмотрел на другую сторону Гроссмер… Так назывался этот проспект? Да, так — путь, которым он давным-давно отправился в путь с графом к тайному саду и оранжерее. Женщина. Он мог бы ее найти… он мог бы ее забрать… он мог бы обыскать оранжерею в поисках улик… он мог бы даже устроить засаду на самого графа. Что ему было терять? Он высунулся и посмотрел на вход в отель — двое графских приспешников смеялись над чем-то. Свенсон оценил плотность движения и пустился прочь, нырнул за один экипаж, потом за другой, оказался на другой стороне проспекта, оглянулся. Никто его не преследовал. Он избавился от них и теперь шел, одержимый новой целью.

* * *

Он попытался вспомнить путь к саду. Когда он шел туда в прошлый раз, было темно и на улицах стоял густой туман, к тому же мысли его были заняты другим — идущими за ними людьми, разговором с графом. Днем улицы выглядели совсем иначе и были полны людей. И все же он знал, что может найти этот сад — повернуть там, где кончается квартал, пересечь дорогу, потом завернуть за угол. Он оказался на широком перекрестке — ему подумалось, что он заблудился, но тут он увидел узкий проход чуть дальше на другой стороне улицы. Может быть, туда? Он быстро пошел по своей стороне, добрался до прохода, заглянул в него… нет, не то, но тут ему показалось, что он видит альков наподобие того, церковного, в котором граф отпер дверь. Может быть, сад находится как раз за этой высокой стеной? Охраняется ли он людьми графа? Удастся ли ему отпереть замок? Хотя в самом проходе никакого движения не было, он понимал, что ответы на все эти вопросы могут быть найдены на расстоянии брошенного камня от многолюдного проспекта. Прежде чем пересечь улицу, он оглянулся в последний раз, чтобы убедиться, что за ним не следят.

Он оглянулся и замер. За его спиной за двойными стеклянными дверями (судя по всему, это был еще один отель) он увидел молодую женщину на плюшевом канапе, ее каштановые локоны ниспадали ей на лицо; вокруг нее лежали книги и газеты, а она с серьезным видом склонялась над открытой тетрадью и делала в ней какие-то пометки. Она подогнула под себя одну ногу, но на другой — платье ее чуть задралось — у нее был хорошенький зеленый сапожок. Не раздумывая, доктор Свенсон открыл дверь и вошел в отель.

Глава четвертая ОТЕЛЬ «БОНИФАЦИЙ»

Первой реакцией мисс Темпл было, естественно, недовольство. Она специально ушла из своего номера, чтобы не видеть немого вопроса в глазах горничных, безмолвно следовавших за нею, как пара кошек, и чтобы избавиться от присутствия тетушки Агаты. Она проспала почти весь предыдущий день, а когда наконец открыла глаза, небо уже опять потемнело. Мисс Темпл в тишине приняла ванну и поела, потом улеглась опять. Когда она проснулась во второй раз ранним утром, ее тетушка восседала в ногах ее кровати в кресле, которое притащили туда из другой комнаты горничные. Таким образом мисс Темпл давалось понять, как она заставила тетушку страдать, во-первых, своим неожиданным отсутствием за дневным чаем, потом за обедом и наконец своим (демонстративно упрямым и дерзким) отказом появиться вечером, что обеспокоило даже персонал гостиницы, который и так начал смотреть на нее косо. И своей дурной славе в «Бонифации» мисс Темпл была обязана только тем, что явилась в отель вся окровавленная, к тому же всего через несколько минут после того, как, по утверждению Агаты, ее, вследствие усталости, беспокойства и ожидания, сморил сон.

Агата была старшей сестрой отца мисс Темпл, она всю свою жизнь прожила в городе. Она один раз была замужем за человеком, который умер молодым, оставив ее без средств к существованию, и Агата провела свою затянувшуюся вдовью жизнь на скромных подачках своего скуповатого брата. Волосы у нее поседели и всегда были связаны в узел и спрятаны под шляпкой, косынкой или платком, словно воздействие на них воздуха могло стать причиной болезни. Зубов она не потеряла, но у нее усохли десны, отчего зубы казались очень длинными, а те редкие улыбки, которыми она одаряла племянницу, имели какой-то нездоровый, хищный вид.

Мисс Темпл соглашалась с тем, что причины для беспокойства имелись, а потому сделала все, что было в ее силах, дабы успокоить страхи старушки; она даже пошла на то, что развеяла беспокойство тетушки, сквозящее за каждым преувеличенно заботливым взглядом, — сохранила ли ее племянница свою добродетель? Она заверила тетушку, что вернулась в целости и сохранности и теперь была исполнена еще большей решимости сохранить эти качества. Она, однако, не стала вдаваться в подробности касательно того, где была и что ей пришлось вынести.

* * *

Окровавленное шелковое белье и грязное пальто были сожжены в камине, пока она спала — горничные, поколебавшись, предъявили эти вещи, разбросанные по полу, ее тетушке. Мисс Темпл отвергла все предложения показаться доктору, и тетушка Агата, не протестуя, приняла ее отказ. Эта уступчивость удивила мисс Темпл, но потом она поняла логику тетушки, которая считала: чем уже круг посвященных, тем меньше опасность скандала. Они сумели найти сильнодействующее средство для лечения все еще кровоточащей ранки над ее левым ухом. Шрам у нее останется, но, помыв и завив волосы, она полностью скрыла ранку от посторонних глаз, если не считать маленькую красноватую, будто оставленную детским ногтем, царапину, лоснящуюся от целебной мази на безукоризненной коже ее щеки. Однако, завтракая в кровати, мисс Темпл пришла к выводу, что пребывание тетушки в кресле рядом с нею становится все более нестерпимым: та провожала каждый проглоченный ею кусок взглядом собаки, надеющейся получить свою долю. Проблема состояла в том, что тетя Агата ничего не говорила. Она ни разу не выразила неудовольствия поведением мисс Темпл, ни разу не обрушилась на безответственность молодой дамы или не выбранила ее за невероятное поведение. Все это мисс Темпл могла бы снести, но такое вот молчание просто выводило ее из себя. Когда горничная унесла поднос, мисс Темпл еще раз четким, не оставляющим никаких сомнений голосом заявила, что хотя и сожалеет о причиненных ею неудобствах, но она попала в историю, из которой, к счастью, выпуталась, но намеревается самым тщательным образом продолжить свое расследование. Тетушка не ответила, она всего лишь отвела неодобрительный взгляд от мисс Темпл, вперив его в аккуратный столик, на котором лежал большой, хорошо смазанный револьвер, похожий на чучело какой-то отвратительной рептилии, подарок, привезенный ее дядюшкой из одного из своих путешествий в Венесуэлу. Тетушка снова посмотрела на мисс Темпл. Мисс Темпл заявила, что ей, кроме того, понадобится упаковка патронов соответствующего калибра.

Ее тетушка никак на это не прореагировала. Мисс Темпл воспользовалась этой возможностью для прекращения препирательств, встала с кровати, прошла в гардеробную и закрыла за собой дверь. Разочарованно вздохнув, она закатала рубашку на пояс и уселась на горшок. Было раннее утро, но ей хватило света, чтобы разглядеть свои зеленые сапожки на полу, куда их поставила горничная. Она недовольно поморщилась, воспользовавшись подтиркой, встала и водрузила крышку горшка на место. Ванну она принимала в темноте — света было не больше, чем от свечи. Она подошла к зеркалу и поняла, почему другие так пялились на нее. На шее у нее, над воротником ночной рубашки, были ссадины — отчетливые лиловые отпечатки пальцев. Она приблизилась к зеркалу и осторожно прикоснулась к ссадинам — это был след руки Спрагга. Она отступила от зеркала и стянула ночную рубашку через голову, и тут дыхание ее перехватило, мороз подрал по коже — она словно смотрела не на свое, а на чье-то другое тело. На нем было множество ссадин и царапин, она только теперь поняла, что была на волосок от смерти. Осторожно потрогав пальцами все синяки и больные места, она наконец дошла до того места, где его пальцы оставили самую жестокую отметину.

Она закрыла глаза и тяжело вздохнула, не в силах вместе с выдохом избавиться от беспокойства. Совладать с этим чувством для мисс Темпл было нелегко. Она сурово напомнила себе, что ей таки удалось спастись. А ее обидчики мертвы.

* * *

Несколько минут спустя мисс Темпл появилась в пеньюаре, позвала горничных и уселась за стол. Она закатала рукава (твердо решив не смотреть на тетушку, которая поедала ее взглядом) и со всей уверенностью, на какую была способна, взяла в руки револьвер — ей потребовалось на это больше времени, чем хотелось бы (еще и потому, что обе горничные теперь смотрели на нее), но наконец она откинула барабан, извлекла остававшиеся патроны и уложила их на бумажку. Сделав это, она быстро набросала список, и это заняло у нее больше времени, чем ей хотелось бы, по той простой причине, что с каждым пунктом возникали детали, требовавшие пояснения. Закончив, она подула на бумагу, чтобы чернила поскорее высохли, и повернулась к горничным. Это были две деревенские девушки почти ее возраста, но разница в жизненном опыте и образовании между ними казалась непреодолимой. Мисс Темпл сложила листок бумаги и протянула его старшей, которая умела читать.

— Мари, это список того, что мне понадобится от администрации отеля и из магазинов в городе. К администрации ты обратишься с пунктами один, два и три, а потом получишь от них указания относительно того, какие магазины лучше всего подходят для пунктов четыре и пять. Я дам тебе деньги. — Тут мисс Темпл залезла в ящик стола и вытащила кожаный бумажник, в который была засунута небольшая пачка хрустящих банкнот. Она не спеша вытащила две банкноты, потом добавила к ним третью и протянула их Мари, которая поклонилась, взяв их. — И ты сделаешь покупки. Не забудь принести чеки, чтобы я точно знала, сколько денег ты израсходовала.

Мари мрачно кивнула — для ее мрачности были основания, поскольку мисс Темпл обычно денежки свои берегла и, в отличие от других, не позволяла мелочи оседать в карманах своих слуг, а если и позволяла, то требовала, чтобы ее щедрости было воздано должное.

— Первый пункт — это газеты «Уорлд», «Курьер» и «Геральд», сегодняшние, вчерашние и позавчерашние. Второй пункт — карта местных железных дорог. Третий — географическая карта, в особенности меня интересуют заболоченные побережья. Четвертый пункт — это коробочка вот таких штук. — Она протянула Мари один из патронов, вынутых из револьвера. — Пятый пункт, который, вероятно, займет больше всего времени, потому что здесь от тебя потребуется чрезвычайная точность, это три комплекта нижнего белья — ты знаешь мои размеры — самого тонкого шелка, один белый, другой зеленый и третий… черный.

С Мартой, второй горничной, она удалилась в гардеробную, чтобы сделать прическу, затянуть корсет, запудрить и замазать синяки и ссадины на шее. Она появилась в еще одном зеленом платье с изящным итальянским шитьем по лифу, зеленых сапожках, надлежащим образом начищенных Мартой, и в этот момент раздался стук в дверь — принесли нужные ей газеты и карты. Коридорный объяснил, что они были вынуждены послать за некоторыми прошлыми выпусками, но их вскоре должны принести. Мисс Темпл дала ему монетку и, как только он ушел, положила кипу на большой обеденный стол и принялась просматривать газеты одну за другой. Она не очень хорошо понимала, что ищет, просто ее грызла досада оттого, что она не знает, в какую историю попала. Она сравнила железнодорожную карту с географической и принялась педантично вычислять маршрут от вокзала Строппинг до Орандж-канала. Ее пальчик добрался до Де-Сонка, когда она почувствовала, что находится под пристальным наблюдением Марты и Агаты. Она тут же попросила Марту приготовить чай, а на тетушку уставилась неподвижным взглядом. Однако тетушка не поняла намека, уселась на стул поблизости и пробормотала, что чашечка чая — это как раз то, что ей нужно.

Мисс Темпл поерзала на своем стуле, укрывая плечиком предмет своих занятий от глаз тетушки, и продолжила изучение пути до Орандж-Лок, а оттуда до самого Орандж-канала. Она с удовольствием прослеживала маршрут от станции до станции, сверяясь со своими зрительными воспоминаниями. На карте железной дороги не были показаны проселки и деревни и уж тем более отдельные дома, поэтому она подтянула к себе атлас и нашла на нем страницу, где интересующий ее район был изображен с максимальными подробностями. Она удивилась тому, как далеко ее занесло, и подавила дрожь, прошедшую было по ее телу при мысли о том, насколько уединенное это место и какой опасности она там подвергалась. Пространство между двумя последними станциями казалось необитаемым — если верить карте, то там не было ни одной деревни. Она знала, что большой дом, в котором она оказалась, располагался вблизи моря, потому что запомнила запах соли в воздухе, хотя и понимала, что морской бриз может проникать далеко на сушу по болотистой равнине, и не исключено, что дом стоял от берега дальше, чем ей показалось. Она попыталась хотя бы приблизительно оценить расстояние с учетом времени, которое потребовалось экипажу, чтобы добраться до места от станции, и, держа это в голове, принялась изучать все отметки на карте. Она увидела какой-то странный знак неподалеку от каналов и, сверившись с таблицей условных обозначений, узнала, что это «развалины». Сколько лет этой карте — может быть, дом построен совсем недавно? Мисс Темпл посмотрела на тетушку.

— Что такое «Харшморт»?

Тетушка Агата резко вздохнула, но ничего не ответила. Мисс Темпл сощурилась. Обе они как воды в рот набрали (потому что и пожилая дама в известной мере была не лишена семейного свойства — упрямства), и после нескольких минут молчания мисс Темпл захлопнула атлас, резко поднялась из-за стола и направилась в свою комнату. Она вернулась с револьвером в руках, сильно обеспокоив этим тетушку, на ходу вставила пули в барабан и не без труда задвинула его на место. Мисс Темпл подняла взгляд, увидела, что две женщины смотрят на нее раскрыв рты, и ухмыльнулась — уж не решили ли они, что она надумала их пристрелить? — потом открыла свою сумочку и сунула туда револьвер. Намотав ремешок на запястье, она обеими руками сгребла со стола газеты и, не скрывая раздражения, бросила Марте: «Дверь!» Служанка метнулась к двери и распахнула ее перед мисс Темпл, которая с полными руками продефилировала мимо девушки, бросив на ходу:

— Уж если помощи мне здесь никакой, то я буду работать там, где мне хоть никто мешать не будет.

* * *

Шагая по устланному толстым ковром коридору, а затем по лестнице, ведущей в холл первого этажа, мисс Темпл чувствовала себя так, будто возвращается в мир, а еще важнее — что она начинает борьбу против событий, которые чуть не погубили ее. Проходя мимо многочисленных горничных и швейцаров, она понимала, что (поскольку это была утренняя смена) это те же люди, которые видели ее всю в крови, когда она вернулась в отель. Конечно же, они все сплетничали об этом, и, конечно же, все они бросали на нее любопытствующие взгляды. Но мисс Темпл была исполнена решимости и знала, что если что-то в их отношении к ней и изменилось, то она должна демонстрировать еще большую уверенность в себе, знала, что ей повезло в жизни — она независима и может не прислушиваться к чужому мнению. Пусть себе говорят, думала она, это ничего не значит, пока они видят, что она высоко держит голову, и пока благодаря деньгам она смотрит на них сверху вниз. У конторки она кивнула портье — мистеру Спаннингу, тому самому, который открывал ей тогда дверь. Мисс Темпл знала, что поведение людей мало чем отличается от поведения в стае хищников, а потому дольше обычного не сводила взгляда со Спаннинга, пока тот подобострастно не ответил ей на кивок.

Она уселась на один из плюшевых диванчиков в пустом холле, быстрым жестким взглядом дала понять персоналу, что не нуждается в их помощи, и разложила свои бумаги. Начала она с возвращения к «Харшморту», наскоро записав, что он обозначен значком «развалины», и указала его местонахождение. Потом она взялась за «Курьер», на страницах которого чаще всего освещались всевозможные светские события. Она была исполнена решимости узнать все, что можно, о большом приеме — сначала о том, как его воспринимало общественное мнение в целом, а потом об истинном характере этого события через сообщения о криминальных новостях, об убитых на дороге мужчинах или пропавших женщинах. Она пробежала заголовки, не имея ни малейшего представления о том, что она ищет. Просмотрела набранные крупным шрифтом сообщения о столкновениях в колониях, полетах воздухоплавателей, светских балах, благотворительных вечерах, научных экспедициях, реформах флота, прениях в парламенте… Скоро она поняла, что ей придется копать глубже. Минут через десять она заметила, что чья-то тень упала на ее газеты, а потом услышала (неужели кто-то вошел?) настойчивое осторожное покашливание. Она подняла голову, готовая рявкнуть, если ее тетушка Агата или Марта решили достать ее и здесь, но глаза ее увидели нечто другое.

* * *

Перед ней стоял довольно странного вида мужчина — помятый так, как может быть помят только человек, аккуратно одетый; на нем были синяя шинель со светлыми эполетами и серебряными пуговицами и ободранные черные сапоги. Волосы у него были почти белые, с пробором посредине, зачесанные назад, хотя он, видимо, попал в переделку, потому что несколько прядей растрепались и теперь ниспадали ему на глаза, в одном он держал монокль. Человек был небрит и, как ей показалось, нездоров. Возраста его она не смогла определить — частично из-за его очевидной усталости, но еще и из-за волос — длинных на затылке, выбритых сзади и по бокам почти как у средневекового лорда, хотя, вероятно, он был всего лишь немцем. Он смотрел на нее, переводя взгляд с ее лица на сапожки. Она тоже опустила глаза на сапожки, потом посмотрела ему в лицо. Он никак не мог найти нужных слов. В этом человеке была какая-то необычность, показавшаяся ей чуть ли не трогательной.

— Прошу прощения. — Говорил он с акцентом, отчего его слова казались более официальными, чем были на самом деле. — Я… я извиняюсь… я увидел вас… я не понял… но теперь… каким-то образом… Через окно…

Он замолчал, передохнул, собираясь заговорить снова, открыл было рот, но тут же захлопнул его. Она поняла, что он смотрит на ее голову — на ранку на щеке, а потом, чувствуя нарастающее смущение, что глаза его опустились ниже — на ее шею. Он заглянул ей в глаза и заговорил с удивлением:

— Вы ушиблись!

Мисс Темпл не ответила. Хотя она и не предполагала, что с помощью косметики ей долго удастся скрывать свои ссадины, но не была готова к тому, что ее так скоро выведут на чистую воду, а еще меньше — что вид ее побоев вызовет у кого-то сочувствие. И кто был этот человек? Неужели шпионы женщины в красном так быстро нашли ее? Со всей неторопливостью, на какую она была способна, она потянулась к сумочке. Он увидел это движение и поднял руку.

— Пожалуйста, не надо… Я понимаю. Вы не знаете, кто я такой. Я капитан медицинской службы Макленбургского флота Абеляр Свенсон. Прибыл с дипломатической миссией его высочества принца Карла-Хорста фон Маасмарка, в настоящее время пропавшего. Я ваш союзник. Нам крайне важно поговорить.

Слушая его, мисс Темпл медленно дотянулась до своей сумочки и положила ее себе на колени. Он молча смотрел, как она запустила внутрь руку, отдавая себе отчет в том, что внутри у нее, скорее всего, пистолет.

— Вы сказали, что… видели меня?

— На самом деле, — сказал он и улыбнулся, издав сдавленный смешок, — я даже не могу это толком вам объяснить, потому как, насколько мне известно, мы никогда прежде не встречались.

Он бросил взгляд на кого-то у нее за спиной и отступил на шаг — персонал за конторкой явно обратил на него внимание. Для мисс Темпл это было слишком, к тому же все происходило так быстро — она ничему не поверила. Мысли ее возвращались к ужасному вечеру — к Спраггу и Фаркуару; и кто знает, сколько еще подручных было у женщины в красном.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала она, — а точнее, что, как вам кажется, вы говорите — ведь, судя по вашему акценту, вы иностранец. Уверяю вас, мы никогда не встречались.

Он открыл рот, собираясь ответить, потом закрыл, потом снова открыл:

— Может, это и так. И все же я вас видел… и я уверен, вы можете мне помочь.

— С чего это вы решили?

Он наклонился к ней и прошептал:

— Ваши сапожки. — На это у мисс Темпл не нашлось ответа. Он улыбнулся, кинул взгляд на улицу. — Может, есть какое-нибудь место, где мы могли бы…

— Нет, — сказала она.

— Я не сумасшедший…

— Судя по вашему виду — с головой у вас не все в порядке. Я вас уверяю.

— Я не спал. За мной гнались по улицам… я не представляю для вас никакой опасности…

— А чем вы это докажете? — спросила мисс Темпл.

* * *

Она понимала, что, с одной стороны, разговаривая с ним таким резким тоном, пытается избавиться от него. В то же время, с другой, она понимала, что может получить от него сведения куда более полезные, чем от бессистемного чтения газет. Упиралась же она потому, что ситуация была необычная. Человек этот явно валился с ног от усталости и забот, а мисс Темпл инстинктивно избегала подобных контактов. Если она и дальше позволит ему задавать вопросы, то к чему это может привести? Но как бы ни хотела она проявить твердость, все же ее решимость была поколеблена.

Она посмотрела на него и заговорила спокойным голосом:

— Я была бы вам признательна… если бы вы… подобающим образом… Прошу вас, сядьте.

Он мрачно кивнул, сел на кончик дивана, залез в карман пальто, вытащил оттуда две сверкающие синие карточки, быстро их осмотрел, одну вернул в карман, другую протянул ей.

— Я не понимаю, что это такое. Я знаю только то, что эта штука мне показывает. Как я уже сказал, нам нужно о многом поговорить, и если мои страхи оправданны, то у нас совершенно нет времени. Я не спал всю ночь… Приношу извинения за мой неприличный вид. Прошу вас, посмотрите в эту карточку… Как если бы вы смотрели в пруд… Возьмите ее обеими руками, а то непременно уроните. Я отойду в сторону. Может быть, она скажет вам больше, чем сказала мне.

Он отдал ей карточку и отошел от дивана. Трясущимися руками он достал сигарету из серебряного портсигара и закурил. Мисс Темпл изучалакарточку — она была тяжеловатая, сделана из стекла, какого она еще не видела, — ярко-синего, меняющего оттенки от индиго до кобальта и даже до яркой морской волны, в зависимости от проходящего сквозь нее света. Она еще раз бросила взгляд на странного доктора. Он и в самом деле по своему акценту настоящий немец. Наконец она заглянула в карточку.

* * *

Если бы он не предупредил ее, она наверняка уронила бы эту стекляшку. Мисс Темпл порадовалась тому, что сидит. Она никогда не испытывала ничего подобного — она словно плыла, настолько захватывали ее эти ощущения, настолько осязаемы были образы. Она видела себя в гостиной дома Баскомба и знала, что ее руки вцепились в мебельную обивку, потому что, когда его мать отвернулась, Роджер наклонился и легонько подул ей в затылок. Похожим образом она чувствовала себя, надев белую маску и посмотрев в зеркало, потому что здесь она являлась увиденная чужими глазами… Похотливые глаза, жадно разглядывавшие ее икры и обнаженные руки, словно свою законную собственность. Потом все куда-то поплыло, ровно-гладко, словно во сне… Она не узнавала этот карьер, но потом от удивления открыла рот — это был загородный дом лорда Тарра, дядюшки Роджера. Потом был экипаж и заместитель министра — «Ваше решение?» — и наконец мрачноватый изгибающийся коридор, полосатая металлическая дверь и жуткая камера. Она подняла глаза и обнаружила, что вернулась в холл отеля «Бонифаций». Ей не хватало дыхания. Это был Роджер. Она знала — все это были ощущения Роджера Баскомба. Сердце ее рвалось из груди, снедаемое болью, за которой сразу же волной поднималась злость. Решение? Неужели это означало то, что подумала она? Если так (а иначе и быть не могло, никак не могло!), с этого мгновения Гаральд Граббе становился заклятым, не подлежащим прощению врагом мисс Темпл. Она обратила свои гневные глаза к Свенсону, который теперь шагнул назад к дивану.

— Как… как эта штука действует? — спросила она.

— Не знаю.

— Потому что… понимаете… потому что это очень странно.

— В самом деле, это крайне тревожное явление… гм-м-м, это что-то неестественное.

— Да! Верно… это… это… — Она не могла найти подходящие слова, наконец оставила попытки и просто пробормотала: — Неестественно.

— Вы что-нибудь узнали? — спросил он.

Она проигнорировала его вопрос.

— Где вы это взяли?

— Если я вам скажу… вы мне поможете?

— Возможно.

Он разглядывал ее лицо с выражением озабоченности, которое было уже знакомо мисс Темпл. Она была хороша собой — прекрасные волосы и фигура, но теперь она понимала (впрочем, знание это более не тревожило ее), что по-настоящему, на самом деле она примечательна только в том смысле, в каком примечательно животное, которое полностью принимает себя самое таким, какое оно есть. Доктор Свенсон, столкнувшись с таким явлением, как мисс Темпл, вздохнул.

— Она была зашита в одежду одного мертвеца, — сказал он.

— Не… — она подняла карточку, голос ее неожиданно дрогнул, словно ее застали врасплох, — этого?

Она не была готова к тому, что с Роджером может случиться что-либо столь серьезное. Прежде чем она успела сказать что-то еще, Свенсон покачал головой.

— Я не знаю, кто он такой… этот человек, чьими глазами мы все это видим…

— Это Роджер Баскомб, — сказала она. — Он служит в Министерстве иностранных дел.

Доктор щелкнул языком, явно недовольный собой.

— Ну конечно же…

— Вы его знаете?

— Не то чтобы знаю, но я… слышал… его сегодня ночью. А вы знаете Франсиса Ксонка?

— Ой, он такой ужасный распутник! — сказала мисс Темпл, почувствовав себя лицемеркой: ну как это она могла столь бездумно повторять бабьи сплетни, которые презирала?

— Нет сомнений, — согласился доктор Свенсон. — Но вот Франсис Ксонк и этот человек — Баскомб — пытались избавиться от мертвого тела…

Она указала на карточку:

— Того, у кого вы нашли это?

— Нет-нет, другого… хотя все это и взаимосвязано, потому что руки этого человека… синее стекло… ах, извините, я опережаю события…

— Так сколько же, по-вашему, там было тел? — спросила она и, прежде чем он успел ответить, добавила: — И если вы можете… если это возможно… опишите их… хотя бы приблизительно.

— Описать?

— Поймите, у меня это не просто какой-то нездоровый интерес, вы не подумайте.

— Нет… нет, в самом деле… может быть, вы тоже видели всего лишь мельком… и тем не менее я могу только надеяться, что вы не видели… в любом случае, да… сам я видел два тела… может, были и другие, которым грозила опасность, и другие, которых, может быть, убил я сам. Не знаю. Один из них, как я уже сказал, был неизвестный мне человек, пожилой, связанный с Королевским институтом науки и исследований… насколько я понимаю. Другой был военный, офицер… о его исчезновении писали в газетах… полковник Артур Траппинг. Если я не ошибаюсь, его отравили. Так умер первый, то есть офицер, а как умер второй, я даже представить себе не могу, второй — из института, но все это часть тайны, связанной с синим стеклом…

— Только они? — спросила мисс Темпл. — Понимаю.

— Вы знаете еще и других? — спросил доктор Свенсон.

Она решила довериться ему.

— Двоих, — сказала мисс Темпл. — Страшные были люди.

* * *

Она замолчала и несколько мгновений не могла произнести ни слова, потом импульсивно вытащила из сумочки платок, послюнила уголок и наклонилась, чтобы промокнуть капельку крови, растекшуюся по лицу доктора. Он пробормотал извинения, взял у нее платок, отошел в сторону и принялся решительно промокать свое лицо. Потом он сложил платочек и протянул ей, но она сделала движение — оставьте, мол, себе, мрачно улыбнулась и автоматически протерла себе глаза.

— Дайте мне посмотреть другую карточку, — сказала мисс Темпл. — У вас есть еще одна в кармане.

Свенсон побледнел.

— Я… я не думаю, что сейчас подходящее время…

— Я настаиваю. — Она была исполнена решимости больше узнать о тайной жизни Роджера, обо всех его делишках, сделках с Граббе, его истинном отношении к ней.

Свенсон бормотал извинения:

— Я не могу допустить… чтобы дама… прошу вас…

Мисс Темпл протянула ему первую карточку.

— Этот загородный дом принадлежит дядюшке Роджера, лорду Тарру.

— Лорд Тарр — его дядя?

— Конечно, лорд Тарр — его дядя.

Свенсон замолчал. Мисс Темпл язвительно подняла брови, ожидая его ответа.

— Но лорда Тарра убили, — сказал наконец Свенсон.

У мисс Темпл отвисла челюсть.

— Франсис Ксонк говорил об этом наследстве, доставшемся Баскомбу, — сказал Свенсон. — Он говорил, что Баскомб вскоре станет важным и могущественным… Я так думаю, что когда Граббе говорил о «решении»…

— Боюсь, что это невозможно, — прервала его мисс Темпл.

Мысли ее путались, когда она произносила эти слова. Роджер не был наследником своего дядюшки. Хотя сыновей у лорда Тарра (подагрического скандалиста и ворчуна) не было, у него имелись дочери со своими собственными детьми мужского пола, и об этом факте раздраженно и без всяких экивоков сообщила ей мать Роджера. Более того, когда они как-то раз нанесли визит в поместье Тарра, вечно больной хозяин, словно подтверждая третьестепенное положение Роджера, отказался встретиться с племянником и уж тем более — познакомиться с его невестой. Теперь же лорд Тарр был убит, а Роджер каким-то образом объявлен наследником его земель и титула? Она ни на минуту в это не верила. Но какое другое наследство мог получить Роджер? Она не могла представить себе Роджера Баскомба убийцей (тем более что недавно имела случай узнать, как выглядят истинные убийцы), но знала, что он человек слабый и легко управляемый, несмотря на его широкие плечи и внешнюю солидность; холодок внезапно пробежал по ее телу… люди, с которыми он связался, демонстрация, которую он добровольно наблюдал в операционном театре… несмотря на зарок погубить его, на полное и окончательное презрение ко всему, что являет собой Баскомб, странная определенность в отношениях с ним, уверенность в том, что он потерян для нее, далась ей не без укола ревности. Там, в анатомическом театре Харшморта, она спрашивала себя, понимает ли Роджер, с кем связался и во что оказался втянутым (и, размышляя над этим, испытывала душевную боль оттого, что не может защитить Роджера от слепоты, поразившей его), а теперь внезапно прониклась убеждением, что, так или иначе, входит это в его намерения или нет, но эти события надолго определят его судьбу.

* * *

Она подняла взгляд на Свенсона:

— Дайте мне другую карточку. Либо я ваша союзница, либо нет.

— Но я даже не знаю вашего имени.

— Разве?

— Вы его не назвали, — сказал доктор.

Мисс Темпл сложила губы трубочкой, потом любезно улыбнулась ему и протянула руку:

— Мисс Темпл, Селестина Темпл. Мой отец увлекался астрономией, так что мне еще повезло — не назвали в честь одной из лун Юпитера. — Она помедлила, потом выдохнула. — Но если мы становимся настоящими союзниками, тогда… тогда называйте меня Селеста. Именно так… хотя я совершенно не в состоянии назвать вас… как — Абеляр? Вы старше, вы иностранец, и в любом случае это было бы смешно. — Она улыбнулась. — Ну вот. Рада была с вами познакомиться. Я никогда прежде не встречалась с офицером Макленбургского флота и, уж конечно, с капитаном медицинской службы.

Доктор Свенсон неловко взял ее за руку, наклонился и поцеловал. Она приняла его жест не без благосклонности.

— Это не обязательно. Здесь не Германия.

— Конечно… как скажете.

Мисс Темпл не без удовольствия увидела, что доктор Свенсон покрылся румянцем.

Она улыбнулась ему, взгляд ее многозначительно переместился на карман, в котором лежала вторая карточка. Он заметил это и, испытывая неловкость, заколебался. Она не понимала, в чем тут затруднение, — ведь другую карточку она уже видела.

— Может быть, вам лучше посмотреть ее в более уединенной обстановке…

— Нет.

Свенсон вздохнул, извлек карточку из кармана и не без колебаний протянул ее мисс Темпл.

— Мужчина… это не Баскомб, это мой принц, он тоже распутник. Это отель «Сент-Ройял». Возможно, женщина вам известна… я ее знаю как Марчмур… или, может, вы знаете кого-то из… зрителей. На этой стеклянной карточке… ощущения… принадлежат даме.

Он встал и отвернулся от нее, демонстративно полез в карман за сигаретами и спичками, избегая встречаться с ней глазами. Она покосилась на нескольких портье, которые по-прежнему с интересом смотрели на них, хотя слышать их разговора не могли, потом перевела взгляд на Свенсона, который вежливо отошел в сторону и, отвернувшись, принялся изучать листья большого растения в горшке. Все это раздразнило ее любопытство. Она взглянула на карточку.

Когда несколько минут спустя она опустила синюю стекляшку, лицо ее горело, дыхание участилось. Нервно оглянувшись, она встретила пытливый взгляд портье и отвернулась. Она с облегчением и благодарностью посмотрела на Свенсона, который по-прежнему стоял к ней спиной: уж он-то точно знал, что она должна испытать, пусть и опосредованно. Она не могла поверить в то, что только что случилось… что не случилось, несмотря на бесконечную, всеобъемлющую глубину равным образом волнующих и восхитительных ощущений. Она только что… (она не могла в это поверить) на людях… впервые в жизни и совершенно неожиданно — ей стало стыдно за свою настойчивость, за то, что она не послушалась откровенного намека доктора перейти в другое место… и вот теперь она была… с мужчиной, которого она не знала и к которому не питала никаких чувств… но при этом испытала все, что чувствовала к нему эта женщина, или пережила ее ощущения… можно ли их разделить? Она чуть подвинулась на своем диване, расправила на себе платье, чувствуя, к своему ужасу, настойчивый и явный жар между ног. Если бы тетушка в этот момент снова спросила о ее добродетели, то что бы она ответила? Мисс Темпл посмотрела на стеклянный прямоугольник в руке и задумалась о громадных возможностях, скрывавшихся в подобном изделии.

* * *

Она откашлялась. Доктор Свенсон сразу же повернулся, хотя и избегая встречаться с ней взглядом. Он подошел поближе к мисс Темпл, и она протянула ему стеклянную карточку и застенчиво улыбнулась.

— Бог ты мой…

Он с трогательно огорченным видом засунул карточку в карман.

— Мне очень жаль… Боюсь, я не сумел вам объяснить…

— Не беспокойтесь, прошу вас… Извиняться должна я… хотя, говоря откровенно, я бы не хотела больше к этому возвращаться.

— Конечно… простите меня… как это глупо с моей стороны.

Она не ответила, потому что не могла ответить, не продлив при этом то, что, по ее же собственным словам, должно быть пресечено. Последовало молчание. Доктор посмотрел на нее с неловким выражением на лице. Он понятия не имел, что сказать еще. Мисс Темпл вздохнула.

— Эта дама, чьи чувства… как вы говорите… здесь передаются — вы ее знаете?

— Нет, не знаю… а вы… может быть, узнали кого-то?

— Я не уверена — они все были в масках, но мне кажется, что эта дама…

— Миссис Марчмур.

— Да. Кажется, я видела ее раньше. Имени ее я не знаю, даже лица не знаю, потому что видела ее только в маске.

Она увидела, как расширились глаза доктора Свенсона.

— На обручении? — спросил он, потом помолчал и добавил: — У лорда Вандаариффа?

Мисс Темпл ответила не сразу, потому что задумалась.

— Как, вы говорите, называется этот дом?

— Харшморт.

— Именно. Прежде он числился как исторические руины?

— Насколько мне известно, — сказал Свенсон. — Это береговое фортификационное укрепление… возможно, норманнское… а потом, после того как там возвели некоторые пристройки…

Мисс Темпл вспомнила голые, мощные, неприступные стены и рискнула высказать догадку:

— Тюрьма?

— Именно так… а потом она стала частным владением лорда Вандаариффа, он купил этот дом у короны и полностью переделал, потратив на это огромные деньги.

— И позапрошлой ночью…

— Там состоялось обручение принца и мисс Вандаарифф. Но… но вы там были?

— Должна признаться… была.

Он смотрел на нее с напряженным любопытством; она знала, что и сама остро нуждается в информации, в особенности после откровений о Роджере и его дядюшке, и даже теперь перспектива рассказа о маскараде отчаянно интересовала ее. Но мисс Темпл видела крайнюю усталость в лице и фигуре ее союзника и (в особенности поскольку он все время метал подозрительные взгляды сквозь окно на улицу) решила, что куда как благоразумнее было бы найти для него место, где он мог бы отдохнуть в безопасности, чтобы, после того как они договорятся о дальнейшем плане действий, он был бы в состоянии помочь ей провести его в жизнь. И еще, вынуждена была она признаться себе, ей необходимо было полистать газеты (теперь она лучше понимала, что должна искать), чтобы, когда они будут рассказывать друг другу свои истории, не выглядеть глупо. Ей казалось, что ее рассказ не должен страдать из-за отсутствия нескольких названий и ее собственных (когда будут известны эти названия) гипотез. Она встала. Через мгновение — в его вежливости было что-то собачье — Свенсон тоже был на ногах.

— Идемте со мной, — сказала она, быстро собирая свои газеты и книги. — Простите мою невнимательность. — Она с полными руками направилась к конторке портье, обернулась на Свенсона, который шел в двух шагах за ней, пытаясь найти слова возражения. — Может быть, вы голодны?

— Нет-нет, — быстро проговорил он. — Совсем недавно… на улице… кофе…

— Отлично. Мистер Спаннинг? — Это было обращено к прилизанному служащему за конторкой, который тут же подобострастно метнулся к мисс Темпл. — Это доктор Свенсон. Ему нужен номер… слуг у него нет… спальня и гостиная — этого будет достаточно. Ему нужно будет поесть — я думаю, какой-нибудь бульон, он не очень хорошо себя чувствует. И пусть кто-нибудь почистит его шинель и сапоги. Благодарю вас. Счет оплачу я. — Она повернулась к Свенсону и заговорила, заглушая его несвязные возражения: — Не глупите, доктор. Вам нужна помощь — тут и говорить не о чем. Я уверена, когда мне понадобится помощь, вы сделаете то же самое. Мистер Спаннинг, благодарю вас. У доктора Свенсона нет багажа — ключ он возьмет сам.

Мистер Спаннинг протянул ключ Свенсону, и тот, не сказав ни слова, взял его. Мисс Темпл водрузила свои бумаги на стойку, быстро подписала счет, положенный перед ней портье, а потом снова собрала свою поклажу. Одарив напоследок Спаннинга лучезарной улыбкой (открыто бросая ему вызов — найди, мол, в этом поступке что-нибудь хоть в малейшей мере предосудительное), она направилась наверх по чуть изгибающейся лестнице — маленькая энергичная женщина в сопровождении долговязого доктора, неуверенно шествующего следом. Они добрались до второго этажа, и мисс Темпл повернула направо — в устланный красным ковром коридор.

— Мисс Темпл! — прошептал Свенсон. — Прошу вас, это уже слишком, я не могу злоупотреблять вашей добротой… нам нужно многое обсудить… я склоняюсь к тому, чтобы снять менее дорогой номер в какой-нибудь скромной гостинице…

— Это было бы страшно неудобно, — ответила мисс Темпл. — Я ни в коей мере не склонна разыскивать вас в другом месте, к тому же — если ваш испуганный вид меня не обманывает — вам не следует разгуливать по улицам, пока мы полностью не разберемся, какие опасности нам грозят, и пока вы не выспитесь. Нет, правда, доктор, это вполне разумное решение.

Мисс Темпл была довольна собой. После стольких событий, которые были словно специально подстроены, чтобы продемонстрировать ее глубочайшее невежество и неопытность, нынешние ее решительные действия выглядели в высшей степени удовлетворительно. Еще она была рада, что, хотя и знала доктора Свенсона считанные минуты, решила приютить его и оказать ему посильную помощь. Ей казалось, что чем больше способна она сделать, тем дальше она удаляет себя от того болезненного чувства одиночества, которое пережила в Харшморте.

— Ну вот, — сказала она, — номер двадцать семь. — Она остановилась сбоку от двери, давая Свенсону возможность открыть ее. Он отворил дверь и заглянул внутрь, потом сделал жест рукой, приглашая ее войти первой. Она покачала головой. — Нет, доктор. Вы должны выспаться. Я вернусь в свой номер, а когда вы проснетесь, попросите мистера Спаннинга предупредить меня, и тогда мы поговорим. Уверяю вас, что жду этого момента с величайшим нетерпением, но пока вы не отдохнете как следует…

Ее прервал звук двери, открывшейся чуть дальше по коридору. Она по привычке повернула на звук голову, а потом обратила взгляд на Свенсона… и вдруг — вдруг для нее — глаза ее открылись от изумления, слова замерли на губах — снова повернулась к постояльцу, который вышел из своего номера в коридор. Тот стоял, глядя то на нее, то на Свенсона. Мисс Темпл увидела, что и на лице доктора появилось потрясенное выражение, а еще она почувствовала, как он сунул руку в карман своего пальто. Человек медленно двинулся к ним по коридору, звук его шагов поглощался толстым ковром. Он был высок, черноволос, его темно-красное пальто доходило почти до пола. На нем были те же самые круглые черные очки, что она видела в поезде. Движения его были грациозные и уверенные, как у кошки, от них в равной мере исходили легкость и угроза. Она знала, что ей следует залезть в сумочку за револьвером, но вместо этого спокойно положила свою руку на руку доктора, смиряя его порыв. Человек в красном остановился в двух метрах от них, посмотрел на нее (его глаза были ей не видны), потом на доктора, потом на открытую дверь между ними и заговорщицким тоном прошептал:

— Ни о крови, ни о принцах — ни слова. Чашечку чая?

* * *

Человек в красном закрыл за собой дверь, его бездонные глаза за очками уставились на мисс Темпл и на доктора, остановившихся в маленькой гостиной. Каждый из них успел крепко ухватиться за свое оружие. Некоторое время они молча переводили взгляды с одного на другого, наконец мисс Темпл обратилась к доктору Свенсону:

— Насколько я понимаю, вы знаете этого человека?

— Мы с ним не знакомы, хотя точнее будет сказать, что наши пути пересеклись. Его зовут — поправьте меня, если я ошибаюсь, сэр — Чань.

Человек кивком подтвердил услышанное.

— Вашего имени я не знаю, а вот что касается дамы… очень рад познакомиться со знаменитой Изобелой Гастингс.

Мисс Темпл не ответила. Она почувствовала, как рядом с ней издал какие-то несвязные звуки Свенсон, оглянулась — он отпрянул от нее с выпученными глазами.

— Изобела Гастингс? Но вы… вы были с Баскомбом!

— Была, — сказала мисс Темпл.

— Но… как же они вас не узнали? Я уверен — он и вас ищет!

— Она выглядит совсем иначе… при свете дня, — издав сдавленный смешок, сказал Чань.

Свенсон смотрел на нее, оценивая царапины, красный след, оставленный пулей.

— Я идиот… — прошептал он. — Но… каким образом… прошу прощения…

— Он был в поезде, — сказала она Свенсону, не сводя глаз с Чаня. — Когда я возвращалась из Харшморта. Мы не разговаривали.

— Разве нет? — спросил Чань и посмотрел на Свенсона. — Разве мы не разговаривали? Вы и я? Мне кажется — разговаривали. Человек вроде меня. Женщина — вся в крови. Она вам об этом не говорила? Человек, врывающийся к врагам с пистолетом, а потом отбивающийся от них. Я так думаю, что в каждом случае имело место… знакомство.

На несколько мгновений воцарилось молчание. Мисс Темпл присела на маленький диван, подняла взгляд на доктора и указала ему на кресло. Он, поколебавшись, все-таки сел. Они оба смотрели на Чаня, который подошел к стулу и сел напротив них. И только теперь мисс Темпл увидела, что в руке он держит что-то сверкающее — бритву. По его движениям она понимала, что он гораздо опаснее со своей бритвой, чем они вдвоем со своими пистолетами, а если так, то тут требовался совсем другой подход. Она откашлялась и очень медленно вытащила руку из своей зеленой сумочки, после чего сняла сумочку с колен и положила рядом с собой на диван. Мгновение спустя Чань резким движением сунул бритву в карман. Еще секунда, и из кармана вытащил руку Свенсон.

— Вы серьезно говорили насчет чая? — спросила мисс Темпл. — Я совсем не прочь. Если обсуждаешь серьезные вопросы, то всегда лучше делать это за чаем. Доктор, вам ближе всего… будьте добры — позвоните.

* * *

Они хранили молчание в те несколько минут, которые потребовались на то, чтобы заказать чай, дождаться его, а потом разлить, ну разве что обменивались короткими вопросами о лимоне, молоке или сахаре. Мисс Темпл отхлебнула из своей чашки, другой рукой поддерживая снизу блюдечко, — чай был отличный, — и, подкрепившись таким образом, решила, что кто-то должен взять на себя ведущую роль, но доктор, казалось, вот-вот заснет, а Чань явно был себе на уме.

— Мистер Чань, вы человек скрытный — я уверена, у нас всех есть веские причины быть подозрительными, — и тем не менее вы здесь. Я вам скажу, что мы с доктором Свенсоном знаем друг друга не больше часа, да и то благодаря случайной встрече в холле этого отеля — точно такой же случайной, как и встреча с вами здесь, в коридоре. Я вижу, вы человек опасный — это не похвала и не осуждение, просто констатация факта — и потому понимаете, что если у нас троих возникнут разногласия, результат может быть самый плачевный и для какой-нибудь из сторон это может закончиться смертью. Вы согласны?

Чань кивнул. На губах его играла улыбка.

— Отлично. Тогда я вижу все основания для откровенности — что бы мы ни рассказали, мертвым это не повредит, а если мы объединим наши усилия, то станем сильнее своим общим знанием. Так?

Чань снова кивнул и отхлебнул чаю.

— С вами легко договариваться. Я предлагаю, поскольку уже обсудила это с доктором Свенсоном — да, это капитан медицинской службы Макленбургского военного флота Абеляр Свенсон, — при этих словах мужчины обменялись полунасмешливыми формальными кивками, — то теперь вкратце перескажу мою часть истории. А так как мы с доктором пока еще не дошли до рассказа об этом событии, то думаю, это будет небезынтересно и ему. Доктор не спал всю ночь, бежал от погони и потерял своего принца — как вы это проницательно заметили в коридоре. — Она улыбнулась. — Если доктор Свенсон в силах продолжать…

— Безусловно, — пробормотал Свенсон. — Чай вернул меня к жизни.

— Мистер Чань?

— Не хочу показаться невежливым, — заметил Свенсон, — но когда я слышал, как некоторые люди за глаза называли вас Кардинал…

— Некоторые так меня и называют, — сказал Чань. — Причиной тому — мое пальто.

— А знаете, — сказала мисс Темпл, — что доктор Свенсон узнал меня по цвету сапожек? У нас уже масса общих интересов.

Чань улыбнулся ей, наклонил голову, пытаясь понять — серьезно ли она говорит. Мисс Темпл пригубила еще чаю и начала:

— Меня зовут не Изобела Гастингс, мое имя Селестина Темпл. Но никто меня так не называет — меня называют мисс Темпл или — в исключительно редких случаях — Селеста. В настоящий момент, в этом городе, когда я встретила доктора и распространила на него эту привилегию, число людей, называющих меня так, увеличилось до двух, второй человек — это моя тетушка. Некоторое время спустя после моего прибытия сюда из-за океана я обручилась с Роджером Баскомбом, помощником заместителя министра иностранных дел; работал он главным образом на Гаральда Граббе. — Она почувствовала реакцию Свенсона на это известие, но не повернула к нему головы, потому что ей было гораздо легче говорить о деликатных или неприятных для нее вещах с человеком, которого она не знала вовсе, а еще более — с человеком вроде Чаня, чьи глаза она не могла видеть. — Несколько дней назад, спустя приблизительно неделю после того, как он не появлялся по различным, но вполне банальным причинам, я получила от Роджера письмо, которым он разрывал нашу помолвку. Я хочу вам обоим сообщить со всей ясностью, что не питаю более никаких чувств — кроме презрения — к Роджеру Баскомбу. Однако то, как это было сделано, грубо и жестоко, навело меня на мысль выяснить истинные причины его поступка, потому что никаких объяснений он мне не представил. Два дня назад я тайком последовала за ним в Харшморт. Я изменила свою внешность, я видела много событий и людей, которые не предназначались для моих глаз. Меня схватили и начали допрашивать и — буду с вами откровенной — отдали двум мужчинам, чтобы они сначала изнасиловали, а потом убили меня. Но случилось обратное — я убила их, отсюда, доктор, и мой вопрос о телах. По пути назад я познакомилась с Кардиналом Чанем. Когда меня допрашивали, я назвалась Изобелой Гастингс… и, кажется, это имя прилепилось ко мне.

Двое мужчин сидели молча. Мисс Темпл налила еще чаю себе, потом остальным, мужчины наклонились над своими чашками.

— Я уверена, у вас есть много вопросов. Кого я видела, например, — но я думаю, будет лучше, если мы продолжим наш разговор в самых общих чертах. Как вы считаете, доктор?

Свенсон кивнул, допил чашку и наклонился, чтобы налить себе еще, и откинулся к спинке кресла.

— Кто-нибудь будет возражать, если я закурю?

— Бога ради, — сказала мисс Темпл. — Уверена, это только отточит ваши мысли.

— Премного благодарен, — сказал Свенсон, вытащил портсигар, извлек оттуда сигарету темного табака, закурил, выдохнул клуб дыма. Мисс Темпл обнаружила, что внимательно рассматривает его лицо, спрашивая себя: а ел ли он что-нибудь?

— Буду краток. Я приехал с дипломатической миссией наследника престола моей страны — принца Карла-Хорста фон Маасмарка, который должен сочетаться браком с Лидией Вандаарифф. Этот брак имеет международное значение, и я приписан к миссии в качестве врача и в представительских целях. Моя главная задача — защита принца, защита от его собственной глупости и от тех людей в его окружении, которые спешат воспользоваться ею, а в таких фигурах никогда не было недостатка. Насколько мне известно, наш посланник и военный атташе — оба презрели свой долг и пожертвовали принцем ради собственных интересов. Один раз мне удалось спасти принца из их рук, после того как его подвергли — возможно, с его согласия — тому, что они называют Процесс, который как минимум оставляет временные шрамы на лице. Что-то вроде ожогов…

Мисс Темпл выпрямилась, собираясь заговорить, и увидела, что то же самое сделал Чань.

— Уверена, мы все это видели. Я впервые — на бале в Харшморте, когда мельком увидел тело Артура Траппинга, но были и многие другие — принц, женщина по имени миссис Марчмур…

— Маргарет Хук, — сказал Чань.

— Что?

— Ее настоящее имя — Маргарет Хук. Она шлюха высокого пошиба.

— Вот как? — сказал доктор Свенсон, поморщившись от неловкости при звуках слова, которое, на его взгляд, не следовало произносить в присутствии мисс Темпл.

Ее трогала его предусмотрительность, хотя она и находила ее утомительной. Если уж ты участвуешь в приключении, то подобная деликатность становится смешной. Она улыбнулась Чаню.

— О ней мы еще поговорим, потому что она фигурирует и в других наших свидетельствах, — сказала ему мисс Темпл. — Разве это не прогресс? Доктор, пожалуйста, продолжайте.

— Я говорю, что шрамы могут быть временными, — продолжил Свенсон, — потому что не далее как сегодня ночью я слышал, как Франсис Ксонк спрашивал Роджера Баскомба о его собственном восприятии Процесса… Хотя я видел лицо Баскомба, когда был в Институте… тут я забегаю вперед, — и никаких шрамов на нем не было.

При этих словах у мисс Темпл кольнуло сердце.

— Это случилось до того, как он отправил письмо, — сказала она. — Он заявлял, что был занят работой с заместителем министра… а все уже тогда происходило.

— Конечно, происходило, — сочувственно сказал Чань.

— Конечно, происходило, — прошептала мисс Темпл.

* * *

— Гаральд Граббе. — Свенсон кивнул. — Он в самом центре этих событий, но с ним есть и другие — эта клика включает людей из министерства, из института, военных, других влиятельных персон. Среди них и семейство Ксонков, граф д'Орканц, графиня ди Лакер-Сфорца, может быть, даже Роберт Вандаарифф… и каким-то образом мое княжество Макленбург оказалось втянутым в их планы. Мои коллеги демонстрировали полное безразличие, и мне одному пришлось вытаскивать принца из рук этих ученых в институте. Там-то я и увидел Кардинала Чаня. У нас в представительстве мне пришлось оперировать нескольких наших солдат, тоже, как я понимаю, результат действий Кардинала Чаня. — Он снова поднял руку. — Я вас не осуждаю. Впоследствии они пытались убить и меня. А тем временем принца похитили из его комнаты, даже не знаю, каким образом, через крышу. Я один отправился на его поиски. В доме Гаральда Граббе я подслушал разговор между Франсисом Ксонком и Роджером Баскомбом: они разглагольствовали над искалеченным телом одного из ученых — какая-то часть его крови превратилась в синее стекло. Потом к ним присоединился наш военный атташе майор Блах, который участвует в воплощении их планов; единственное, что мне еще удалось услышать, — это предположение Блаха, что принца похитили заговорщики, правда, Ксонк опроверг эту гипотезу. Как бы там ни было, но мне удалось выбраться оттуда, и я попытался найти мадам ди Лакер-Сфорца, но меня захватил граф д'Орканц и принудил осмотреть еще одного пациента — следствие другого неудачного эксперимента; после чего… это долгая история… меня хотели убить и утопить вместе с телами мертвого ученого и Артура Траппинга. Но я бежал. Снова попытался найти мадам ди Лакер-Сфорца, но нашел ее в обществе Ксонка и д'Орканца — она с ними заодно. Унося ноги, я через окно увидел мисс Темпл… узнал ее по карточке… я еще не говорил об этих карточках… — Он выложил карточки на маленький столик рядом с чайным подносом. — Одна — принца, другая — Траппинга. Как говорит мисс Темпл, они представляют собой весьма таинственное, чтобы не сказать сверхъестественное свидетельство.

— Вы не сказали, где слышали имя Изобела Гастингс, — заметил Чань.

— Разве? Прошу прощения. Я его слышал от мадам ди Лакер-Сфорца. Она попросила меня найти некую Изобелу Гастингс, а за это сообщила мне, что я смогу найти принца в Институте. Это довольно странно, поскольку я получил возможность увести принца против воли Граббе и д'Орканца. Поэтому-то я и решил найти ее еще раз — хотя принца и похитили той же ночью с крыши нашего представительства, но по крайней мере часть этих заговорщиков — Ксонк и Граббе — не были осведомлены о похищении. Я надеялся, что она сумеет мне что-то рассказать.

По спине у Мисс Темпл пробежали мурашки.

— Доктор, опишите мне, как она выглядит, — может, от этого будет какая-нибудь польза.

— Конечно, — начал он. — Высокая женщина, брюнетка, кудряшки вокруг лица, сзади волосы собраны в прическу, бледная кожа, одета элегантно, это какое-то изощренное, чуть ли не зловещее изящество, грациозная, умная, ироничная, опасная и, должен сказать, в целом очень эффектная. Она назвалась мадам ди Лакер-Сфорца, один из служащих отеля говорил о ней как о графине…

— Отель «Сент-Ройял»? — спросил Чань.

— Именно.

— Вы ее знаете? — спросила мисс Темпл.

— Знаю всего лишь как Розамонду… она наняла меня — моя работа — люди нанимают меня для всяких дел. Она хотела, чтобы я нашел Изобелу Гастингс.

Мисс Темпл ничего не сказала.

— Полагаю, вам известна эта женщина, — сказал Чань.

Мисс Темпл кивнула, ее прежнее самообладание было слегка поколеблено, хотя она и не хотела признаваться себе в этом. Описание доктора вызвало в ее памяти весь ужас, внушенный ей этой женщиной.

— Я не знаю ее имен, — сказала мисс Темпл. — Я встретила ее в Харшморте. Она была в маске. Поначалу она решила, что я — одна из приглашенных вместе с миссис Марчмур и другими… как вы сказали: целой группы шлюх… но потом именно она допрашивала меня… и именно она отдала приказ меня убить.

Она закончила говорить; голос ее прозвучал мучительно тихо. Мужчины погрузились в молчание.

* * *

— Вот что забавно, — сказал Чань. — Они ищут нас, но мы — вовсе не те, за кого они нас принимают. Моя часть истории довольно проста. Я работаю по найму. Я тоже отправился в Харшморт за одним человеком — за тем, чей труп вы видели, доктор, за полковником Артуром Траппингом. Меня наняли убить его.

Он отхлебнул чаю, поглядывая на них над кромкой чашки — как они реагируют на его слова. Мисс Темпл кивнула с такой же вежливой беспристрастностью, как если бы кто-нибудь сообщил ей о своей тайной склонности к выращиванию бегоний. Она метнула взгляд на Свенсона, тот сидел с непроницаемым лицом, словно этот новый факт всего лишь подтвердил то, что он и без того знал. Чань улыбнулся — не без горечи, как ей показалось.

— Я его не убивал. Его убил кто-то другой, хотя я и видел шрамы, о которых вы говорите, доктор. Траппинг был инструментом в руках семейства Ксонков — я не знаю, кто его убил.

— Может быть, он предал их? — спросил Свенсон. — Франсис Ксонк утопил его тело в реке.

— Означает ли это, что Ксонк его и убил, или он не хотел, чтобы тело было найдено, не мог допустить, чтобы его нашли со шрамами на лице? Или что-то еще? Вы говорили об этой женщине — зачем ей было нужно предавать остальных и позволять вам спасти принца? Я этого не знаю.

— Мне удалось мельком осмотреть тело полковника, и я полагаю, он был отравлен — это была какая-то инъекция, в палец.

— Не могло это быть случайностью? — спросил Чань.

— Это могло быть чем угодно, — ответил доктор. — Я сам в это время был на волосок от смерти, так что возможности разбираться в подробностях у меня не было.

— Позвольте узнать, кто заказал вам убийство Траппинга? — спросила мисс Темпл.

Чань, прежде чем ответить, на несколько мгновений задумался.

— Очевидно, это профессиональная тайна, — сказала мисс Темпл. — И тем не менее, если вы не доверяете нам…

— Заместитель Траппинга. Полковник Аспич.

Свенсон громко рассмеялся.

— Я видел его вчера в обществе мадам ди Лакер-Сфорца в отеле «Сент-Ройял». К концу этого визита миссис Марчмур… — Он бросил извиняющийся взгляд на мисс Темпл и замолчал.

Чань, вздохнув, кивнул.

— Вся эта ситуация какая-то странная. На следующий день не было ни тела, ни каких-либо сообщений, а Аспич выглядел усталым, погруженным в себя, — его активно соблазняли. Но в конечном счете соблазненным оказался я — эта женщина наняла меня, попросив найти некую Изобелу Гастингс, проститутку, убившую ее дорогого друга.

Мисс Темпл фыркнула. Они посмотрели на нее. Она махнула рукой Чаню — продолжайте.

— Получив описание этой женщины, я проверил несколько борделей, но — по причинам, вполне очевидным, — так и не нашел Изобелу Гастингс, правда, скоро узнал, что двое других — миссис Марчмур и майор Блек…

— Вообще-то его зовут Блах, — поправил Свенсон.

— Пусть Блах, — пробормотал Чань. — Они тоже искали ее, а если говорить о майоре, то он искал еще и меня. Меня видели в Харшморте. Я лицо известное в некоторых кругах. Когда я вернулся к себе домой, один из людей майора попытался меня убить. Визит в еще один бордель вывел меня на небольшую компанию — на вашего принца, Баскомба, Франсиса Ксонка, человека в шубе…

— Это граф д'Орканц, — сказал Свенсон.

— Вот как! — сказала мисс Темпл. — Я тоже его видела.

— Он забрал Маргарет Хук из этого самого борделя, а потом еще одну женщину… Я последовал за ними в институт… увидел, как туда вошли вы, и спустился следом за вами. Они проводят странные эксперименты с выделением большого количества тепла и синим стеклом… — Чань поднял с подноса одну из синих карточек. — Такое же стекло, но не такие маленькие карточки, с огромным выделением энергии и удивительными механизмами… они изготовили книгу синего стекла. К сожалению, человек, занимавшийся этим, испугался — его испугало мое появление — и уронил ее. Уверен, это тот самый человек, которого вы видели на столе в доме заместителя министра. В суматохе мне удалось бежать, но я тут же попал в руки вашего майора и его людей. От них мне тоже удалось убежать. Я оказался здесь… надо сказать, совершенно случайно.

Он наклонился, поднял чайник, налил всем еще чаю. Мисс Темпл взяла чашку и принялась греть о нее руки.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что мы не те, за кого принимают нас наши враги? — спросила она Чаня.

— Я имею в виду, — сказал Чань, — что они считают нас вдруг появившимися агентами некой мощной силы, действующей против их интересов. Они настолько самоуверенны, что считают: угрожать им может только организация, подобная той, что создали они, — такой же всесильный союз. Мысль о том, что воспрепятствовали им случайные поступки трех не знакомых между собой людей, к которым они не испытывают ничего, кроме презрения, даже не приходит в их головы.

— Только потому, что это им не льстит, — фыркнула мисс Темпл.

* * *

Доктор Свенсон спал в соседней комнате. Его шинель и сапоги отдали в чистку. Некоторое время мисс Темпл и Чань говорили о его пребывании в отеле и о случае, который их свел, но потом разговор сошел на нет. Мисс Темпл изучала сидящего напротив нее человека, пытаясь внушить себе, что перед ней преступник, убийца. Но видела она некую звериную грацию или если не грацию, то эффектные манеры, которые казались ей одновременно и наглыми, и сдержанными. Она знала, что это воплощение опыта, и находила такое качество привлекательным (ей самой его не хватало), хотя этот человек пугал и беспокоил ее. У него были резкие черты лица, голос ровный и сипловатый, а речи откровенные чуть ли не до дерзости. Ей было очень любопытно узнать, что он о ней думает, что подумал тогда, когда увидел ее в поезде, и что думает теперь, видя ее в обычном ее виде и состоянии, но ничего такого спросить у него она не могла. Она чувствовала, что он почему-то должен презирать ее — презирать этот номер в отеле, этот чай, весь образ ее жизни, потому что если бы она сама при рождении не получила все те преимущества, которые у нее были, то каждый день своей жизни питала бы ненависть ко всем и вся.

Кардинал Чань наблюдал за ней со своего стула. Она улыбнулась ему и полезла в свою зеленую сумочку.

— Вы не поможете мне? Ведь я только сейчас начала понимать, с чем имею дело… — Она вытащила револьвер и положила его на стол между ними. — Я послала служанку за патронами, но я слабо разбираюсь в оружии. Если вы понимаете в оружии, я буду благодарна вам за совет.

Чань наклонился, взял пистолет в руки, взвел боек, потом медленно его опустил.

— Я не люблю пользоваться огнестрельным оружием, — сказал он, — но знаю о нем достаточно, чтобы зарядить и содержать в чистоте.

Она кивнула, ожидая дальнейших объяснений. Он пожал плечами.

— Нам понадобится тряпица…

В течение следующего получаса он показывал ей, как перезаряжать, целиться, разбирать револьвер, чистить и снова собирать. Наконец она, к собственному удовольствию, сама проделала это, положила оружие на столик, подняла взгляд на Чаня и задала тот вопрос, который все это время был у нее на языке:

— А как научиться убивать?

Чань ответил после некоторой паузы:

— Я думаю, вы уже научились.

Он сказал это без улыбки, что польстило ей.

— Но не этим, — отозвалась она, указывая на револьвер.

Чань устремил на нее внимательный взгляд.

— Подойдите к цели как можно ближе, уприте ствол в его тело. Если вы не собираетесь убить, то нет никакой необходимости стрелять.

Мисс Темпл кивнула.

— Сохраняйте спокойствие. Дышите. И тогда вы убьете лучше… и умрете лучше, если дойдет до этого.

Она увидела улыбку на его лице и заглянула в его черные линзы.

— И вы живете с этой мыслью, да?

— А разве все мы не живем с нею?

Она набрала в легкие побольше воздуха, потому что все это происходило слишком быстро, потом засунула револьвер назад в свою сумочку. Чань наблюдал, как она проделывает эти манипуляции.

— А как вы убили тех двух мужчин?

Она обнаружила, что ответить на этот вопрос ей не просто.

— Я… понимаете, один из них… Там было очень темно… и я…

— Можете не рассказывать, если не хотите, — тихо сказал он.

Она тяжело вздохнула еще раз и выложила ему все.

Прошла еще минута, прежде чем мисс Темпл смогла спросить Чаня, каковы были его планы на сегодня до их встречи. Она показала на газеты, на карты и рассказала про собственные намерения, а потом заметила, что ей нужно бы вернуться в свой номер хотя бы для того, чтобы успокоить тетушку. Еще она вспомнила про две стеклянные карточки, положенные доктором Свенсономна стол.

— Вы должны на это посмотреть, в особенности еще и потому, что сами видели их странные стеклянные поделки. Это не похоже ни на что — я никогда еще не испытывала чего-либо столь сильного и… дьявольского. Вы сочтете меня глупенькой, но, клянусь вам, я знаю достаточно, чтобы понять: эти карточки — что-то вроде опия, а в книгах, о которых вы говорили, — целая книга… Нет, не могу себе представить!

Чань подался вперед, взял одну из карточек, повертел в руке.

— Одна из них показывает пережитое… не могу вам это объяснить… Роджером Баскомбом. Там появляюсь и я. Поверьте, это настоящее потрясение. На другой — пережитое миссис Марчмур — вашей Маргарет Хук, и это потрясает еще сильнее. Больше я вам ничего не скажу. Разве что смотреть это лучше в полном уединении. Но конечно, чтобы посмотреть любую из них, вам придется снять очки.

Чань поднял на нее взгляд, снял очки и сунул их в карман. Она никак не прореагировала. Она видела людей с похожими лицами на своей плантации, хотя никогда не сидела с ними за одним столом. Она вежливо улыбнулась ему, потом кивнула на карточку в его руке:

— Какой все-таки замечательный синий цвет!

* * *

Мисс Темпл оставила Кардинала Чаня, сказав ему, чтобы он заказал любую еду, какую может попросить доктор, когда проснется, — она все потом запишет на свой счет. Она подошла к собственному номеру, неся целую кипу газет и книг, и, вместо того чтобы перехватить груз одной рукой и найти ключ, стукнула три раза в дверь ногой. Раздались быстрые шаги, дверь распахнулась — за ней стояла Марта. Мисс Темпл вошла и уронила свою ношу на большой стол. Ее тетушка сидела там, где она ее оставила, и прихлебывала чаек. Прежде чем тетушка успела произнести очередную обвинительную речь, заговорила мисс Темпл:

— Я должна задать вам несколько вопросов, тетя Агата, и я требую, чтобы вы ответили мне честно. Не исключено, что вы в состоянии мне помочь, за что я вам буду очень признательна.

При слове «признательна» она впилась в тетушку взглядом, потом повернулась к Марте и спросила у нее про Мари. Марта указала на гардеробную мисс Темпл, и мисс Темпл направилась туда — там Мари спешно разворачивала и раскладывала на гладильном столике шелковое нижнее белье. Увидев мисс Темпл, она сделала шаг в сторону и, пока ее хозяйка рассматривала покупки, хранила молчание.

Мисс Темпл осталась чрезвычайно довольна, она даже одарила Мари благодарной улыбкой. Тогда Мари показала ей коробку с патронами на зеркале и дала мисс Темпл чеки и оставшиеся деньги. Мисс Темпл быстро пробежала цифры и, удовлетворенная, дала Мари две дополнительные монетки за усердие. Мари удивленно поклонилась, получив монетки, а потом еще раз, когда мисс Темпл жестом приказала ей оставить комнату. Когда дверь за ней закрылась, мисс Темпл обратилась к своим приобретениям. Шелк на ощупь был великолепен. Она с удовольствием отметила, что Мари хватило ума выбрать зеленое — в цвет платья, которое носила мисс Темпл, и ее сапожек. Мисс Темпл увидела в зеркале свое сияющее лицо, увидела румянец, заливший ее щеки, и отвернулась. Она взяла себя в руки, откашлялась и позвала горничных.

Когда две молодые женщины сняли с нее платье и корсет, помогли надеть зеленое шелковое белье, а потом снова залезть в корсет и платье, мисс Темпл, все тело которой пощипывало от удовольствия, взяла коробку с патронами и поставила на большой стол. Напустив на себя небрежно деловой вид, она откинула барабан револьвера и принялась его заряжать, одновременно продолжив разговор с тетушкой.

— Тетя, я читала газеты, — начала она.

— Похоже, у тебя их более чем достаточно.

— И представьте, что я узнала. Я прочла удивительнейшую заметку о дядюшке Роджера Баскомба — лорде Тарре.

Тетушка Агата сложила губы трубочкой.

— Тебе не стоило бы…

— Вы видели эту заметку?

— Возможно.

— Возможно?

— Я столько всего забываю, моя дорогая…

— Вы не читали о том, что его убили, тетя?

Ее тетушка ответила не сразу. А когда ответила, то ответ ее был односложным:

— Ах!

— Ах, — повторила за ней мисс Темпл.

— Его давно мучила подагра, — сказала ее тетушка. — Так и так ему оставалось недолго. Насколько я понимаю, его загрызли волки.

— Вовсе нет. Пишут, что рану специально обработали, чтобы было похоже на волчьи клыки.

— Чего только не придумают, — пробормотала Агата.

Она потянулась за чайником, чтобы налить себе еще чаю. Мисс Темпл щелкнула барабаном, устанавливая его на место, потом крутанула. Услышав этот звук, тетушка замерла, глаза ее расширились от страха. Мисс Темпл наклонилась к ней и, взяв себя в руки, заговорила неспешно и терпеливо:

— Дорогая тетя, вы должны понять, что деньги принадлежат мне, и потому, невзирая на разницу в возрасте, хозяйка здесь я. Таковы факты. Вы ничем себе не поможете, если будете досаждать мне. И с другой стороны, чем прочнее будет наше согласие, тем сильнее будет улучшаться ваше положение — я вам это обещаю. У меня нет ни малейшего желания быть вам врагом, но вы должны признать, что ваше прежнее представление о том, что для меня лучше — мой брак с Роджером Баскомбом, — больше не отвечает действительности.

— Если бы ты не была такой упрямой… — вырвалось у тетушки, которая тут же осеклась.

Мисс Темпл смерила ее убийственным взглядом, и тетушка Агата отпрянула, словно прикоснулась к змее.

— Извини, моя дорогая, — прошептала испуганная женщина. — Я только…

— Мне это безразлично. Мне это безразлично! Я спрашиваю про лорда Тарра не потому, что мне небезразлично! Я спрашиваю потому — хотя вам это и неизвестно, — что кроме него были убиты и другие, а в гуще всех этих событий — Роджер Баскомб, и теперь лордом Тарром будет он! Я не знаю, как Роджер Баскомб стал наследником своего дядюшки. Но уверена, что вы кое-что знаете, — и вы мне расскажете об этом сию же минуту.

* * *

Мисс Темпл важно прошествовала по коридору к лестнице, намотав на запястье шнурок сумочки с револьвером и горстью патронов. Она фыркнула от раздражения и тряхнула головой, мысленно назвав свою тетушку старой узколобой дурой. Тетушка думала только о своем содержании и своем положении, о многочисленных приемах, на которые она могла бы быть приглашена как родственница восходящей звезды министерства вроде Роджера. Мисс Темпл недоумевала — почему это, собственно, так ее удивило; тетушка знала ее всего три месяца, а с Баскомбами была знакома много лет. Она, вероятно, долго планировала этот брак и теперь испытывала горькое разочарование. При этой мысли мисс Темпл язвительно усмехнулась. Но то, что тетушка считала свою племянницу виновной в разрыве помолвки, задело мисс Темпл до глубины души.

Под напором племянницы тетушка ответила на все вопросы, впрочем, ее ответы только добавили таинственности всей этой истории. У обеих кузин Роджера — жирной Памелы и младшей, но не менее упитанной Бернис — были маленькие сыновья, каждый из которых имел приоритетное перед Роджером право наследования титула и земель лорда Тарра. И тем не менее обе дочери подписали бумаги, каковыми от имени своих детей отказывались от любых претензий, от титула и, соответственно, освобождали для Роджера путь к наследству. Мисс Темпл не понимала, каким образом Роджеру удалось провернуть это дело, потому что он не был особенно богат, а двух его кузин она знала достаточно хорошо — мелкие подачки их ни в коем случае не устроили бы. Деньги дал ему кто-то другой — Граббе или его приспешники, это было вполне очевидно. Но что такого важного было для них в Роджере и как его возвышение могло быть связано с разными другими заговорами и убийствами, в которые она оказалась втянута? Более того (хотя она и убеждала себя, что вопрос этот носит отвлеченный характер): поскольку Роджер получал законную собственность своих кузин, то что отдавал он взамен?

Кроме того, она также узнала (поскольку ее тетушка с фанатическим рвением следила за всеми городскими слухами) о владельце Харшморта, об организации маскарада, о том, какова репутация принца Карла-Хорста (скверная) и его невесты (незапятнанная, соответственно), а также все, что было можно узнать о Ксонке, ди Лакер-Сфорца, д'Орканце, Граббе, Траппинге и Аспиче. Два последних были незнакомы ее тетушке, хотя о трагическом исчезновении Траппинга она была наслышана. Граббе она знала через Баскомбов, но их семья решала свои дела через самого министра и редко обращалась к его уважаемому заместителю: последний был чиновником в правительстве, но никак не публичной фигурой. Поскольку своей известностью семья Ксонков была обязана бизнесу, то ею тетушка интересовалась гораздо меньше (хотя, конечно, слышала о них) — ее больше привлекали титулы (и в самом деле, в представлении Агаты возвышение Роберта Вандаариффа до Значимой Фигуры произошло только после того, как он получил титул, хотя мисс Темпл и понимала, что в определенный момент подобный человек должен стать лордом, чтобы правительство рядом с ним не выглядело слишком уж незначительно). Франсис Ксонк был, конечно, фигурой скандальной, хотя никто и не знал почему (ходили слухи о его извращенных наклонностях — модных зарубежных веяниях), но его старшая родня были, безусловно, людьми почтенными. Что касается графа д'Орканца, то тетушка знала его лишь как мецената оперного театра; родился он, судя по всему, в каком-то захолустном балканском княжестве, воспитывался в Париже и унаследовал состояние, после того как несколько пожаров в его семействе расчистили ему путь. Кроме этого тетушка Агата знала лишь, что он человек весьма утонченный и требовательный. При звуках последнего имени, названного мисс Темпл, ее тетушка, которая до этого говорила весьма уверенным тоном, недоуменно пожала плечами. Графиня ди Лакер-Сфорца, что уж и говорить, была известна, но никаких подробностей о ее жизни тетушка не знала. Она появилась в городе предыдущей осенью — Агата улыбнулась и сказала, что это случилось практически в то же время, когда прибыла и сама мисс Темпл. Агата никогда не встречала эту даму, но говорилось, что красотой она не уступает ни принцессе Клариссе, ни Лидии Вандаарифф. Она любезно улыбнулась и спросила племянницу, не видела ли она графиню и действительно ли та так хороша? Мисс Темпл в ответ отрезала, что, конечно, она не видела никого из этих людей, а если с кем и встречалась, то только во время выездов с Роджером. Она фыркнула при мысли о том, что ее бывший жених мог затесаться в такую компанию: тот Роджер, которого она знала, мало подходил для этой роли. Ее тетушка, печально покачав головой, признала, что племянница права.

* * *

Мисс Темпл остановилась на площадке между третьим и вторым этажами и, оглянувшись, дабы убедиться, что ее никто не видит, села на ступеньки. Она чувствовала потребность, перед тем как встретиться со своими новыми товарищами и продолжить это приключение, привести в порядок мысли. Камнем преткновения, к ее величайшему сожалению, оставался Роджер, который по уши увяз в этих событиях. Он был глуп, какие уж теперь сомнения, но она отдавала себе отчет, что постоянно наталкивается на свои прежние чувства к нему, хотя и пытается забыть о них. Почему она не может просто выкинуть его из головы, из сердца? Были минуты, когда ей это вроде бы удавалось, и та боль, что она чувствовала — давление в груди, комок в горле, — объяснялись не любовью к Роджеру, а, наоборот, ее отсутствием, поскольку исключение из жизни чего-то, игравшего прежде важную роль, должно оставлять пустоту — царапину на сердце, так сказать, вокруг которой вынужденно сосредотачивались (по крайней мере, временно) ее мысли. Но потом она ни с того ни с сего начинала волноваться за Роджера — как же он так легкомысленно поставил на карту свою жизнь? Ее вдруг начинало снедать желание поговорить с ним хотя бы минуту, убедить его одуматься. Мисс Темпл тяжело вздохнула; по какой-то причине перед ее мысленным взором вдруг живо возник сахарный завод на плантации, огромные медные чаны и змеевики, перегонявшие сырой тростник. Она знала, что Роджер вступил в союз с людьми, которые не останавливаются перед убийством, и опасалась, что, так же как примитивный производственный процесс неизбежно превращал тростник в сахар, цепь событий и следствий должна привести к противостоянию не на жизнь, а на смерть между нею и Роджером. Она ощущала тяжесть револьвера в своей сумочке. А что Чань и Свенсон, подумала она, испытывают ли они подобные же мучительные чувства? Оба они казались такими уверенными в себе, в особенности Чань, — она таких людей еще не встречала. Потом она поняла, что это не так, что она знала других людей, обладавших такой же способностью к жестоким действиям (да что далеко ходить — таким был и ее отец), но у всех у них жестокость прикрывалась деловыми соображениями или материальной заинтересованностью. Чань же ничем не прикрывал свое ремесло. Она попыталась представить себе это качество занятным, но не смогла подавить внутреннюю дрожь. Доктор Свенсон казался ей более подверженным колебаниям, но, с другой стороны, такими же качествами обладала и она сама, и мисс Темпл не знала никого, кто мог бы заподозрить в ней способность выйти живой из той переделки, в которую она вчера попала. Она чувствовала в докторе такую же стойкость, какую обнаружила и в себе. И потом (она улыбнулась, подумав об этом), немало мужчин, весьма способных во многих отношениях, бледнели рядом с очаровательной женщиной.

По крайней мере, она была уверена, что, вооруженная сплетнями тетушки, сможет теперь на равных участвовать в разговоре. Многое из того, о чем говорили ее товарищи, было связано с совершенно неизвестной ей жизнью города — с борделями, институтом, дипломатическими представительствами, это была какая-то смесь дна и заоблачных высот, никак не соприкасавшихся со знакомой ей серединой. Ей хотелось думать, что она вносит в их союз равную треть, причем не только деньгами, на которые можно купить номер в отеле или еду. Если они и дальше пожелают вести совместную борьбу с этой (как сказал доктор?) кликой, то мисс Темпл нужно удвоить свои возможности. Пока что ее взнос представлял собой смесь знаний о подоплеке событий и простой слежки. Даже убийство Спрагга и Фаркуара казалось ей невероятной случайностью. Невозможно было представить, откуда вдруг взялись фигуры, выстроившиеся против нее. Такими же невероятными фигурами были и ее немногочисленные союзники; а что у нее есть, кроме кошелька с деньгами? В этот момент ее легко могло охватить неверие в собственные силы, и решимость начинала таять на глазах. Она представляла себя в одиночестве в купе поезда с человеком вроде графа д'Орканца — что могла она сделать в такой ситуации? Мисс Темпл оглянулась, посмотрела на обои, которыми был оклеен лестничный пролет отеля «Бонифаций», — замысловатый рисунок с цветочками и листиками, — и сильно, чуть не до крови, прикусила губу. Она вытерла глаза и шмыгнула носом. Вот что она хотела бы сделать: приставить дуло револьвера к его телу и нажимать на крючок до тех пор, пока его мерзкая туша не свалится на пол. А потом она бы нашла графиню ди Лакер-Сфорца и хлестала ее до тех пор, пока рука не стала бы отваливаться от усталости. А потом… потом Роджер. Она вздохнула. На Роджера Баскомба она просто бы не обратила внимания. Прошла бы мимо него.

* * *

На последней ступеньке второго этажа она остановилась, услышав голоса в коридоре. Она заглянула за угол и увидела трех человек в черной форме и еще одного — в темно-коричневом плаще перед дверью номера 27. Они что-то невнятно говорили друг другу (мисс Темпл выходила из себя, если не слышала, что говорят другие, даже если это не имело к ней ни малейшего отношения), а потом направились в противоположную от нее сторону — к главной лестнице в другом конце коридора. Она, неслышно ступая, вышла в коридор и, быстро преодолев расстояние до двери, с ужасом увидела, что дверь приоткрыта, — видимо, эти в форме уже побывали внутри; ожидая увидеть худшее, мисс Темпл распахнула дверь настежь. Гостиная была пуста. Газеты, которые она оставила, были разбросаны по комнате, но ни Чаня, ни Свенсона она не увидела, как не увидела никаких следов борьбы. Она быстро прошла к спальне, но и та была пуста. Постель разобрана, окно открыто, но никого из ее товарищей не было. Мисс Темпл выглянула из окна, которое выходило на задний двор на высоте футов тридцать над землей, потом покрепче ухватила свою сумочку и вышла в коридор. Солдаты охотились и за Чанем, и за Свенсоном, но за кем из них пришли они сюда? Она нахмурила лобик, соображая: это не мог быть Чань, поскольку тот не снимал номер 27. Она пустилась к той двери, из которой он вышел несколько часов назад, — номер 34; эта дверь тоже была открыта, а номер — пуст. Окно заперто. Она вернулась в коридор еще более взволнованная — солдаты каким-то образом узнали, какие номера снимали Чань и Свенсон. Ужас внезапно обуял ее — она подумала о своем собственном номере и своей тетушке.

* * *

Мисс Темпл бросилась вверх по лестнице, лихорадочно роясь в своей сумочке в поисках револьвера. Она развернулась на площадке, взвела курок и судорожно вздохнула, потом вошла в коридор, но никого там не увидела. Неужели они уже в ее номере? Или вот-вот появятся? Дверь была закрыта. Мисс Темпл стукнула по ней кулаком — изнутри не доносилось ни звука. Она снова постучала. И опять ответа не последовало; перед ее мысленным взором заплясали страшные картины — убитые горничные и тетушка, кровь повсюду. Мисс Темпл вытащила из сумочки ключ и левой рукой (что было не очень удобно) отперла дверь. Она распахнула ее, а сама шагнула в сторону, потом высунула из-за косяка кончик носа — никого не видно. Держа револьвер двумя руками, она вошла внутрь. Прихожая была пуста. Она повернулась к двери, ведущей в гостиную, и обнаружила, что та закрыта. Прежде эта дверь никогда не закрывалась. Она, бесшумно ступая, подошла, оглянулась, потянулась к ручке, медленно нажала на нее и, услышав щелчок, распахнула дверь. Она издала вопль — негромкий, как ей хотелось думать позднее, — потому что перед ней, наведя пистолет прямо в ее голову, стоял доктор Свенсон без сапог — в носках. Рядом с ним сидела бледная, трясущаяся от страха тетушка Агата. За ними сидели две горничные, скованные ужасом. Неожиданное движение заставило мисс Темпл повернуться. За ней с ножом в руке стоял Кардинал Чань, только что появившийся из комнаты горничных. Он мрачно ей улыбнулся:

— Превосходно, мисс Темпл. Успели бы вы выстрелить, прежде чем я перерезал бы вам горло?

Она проглотила слюну, все еще не в силах опустить револьвер.

— Я бы предложил закрыть входную дверь, — сказал доктор Свенсон у нее за спиной.

Чань кивнул.

— Верно. — Он развернулся, подошел к двери, выглянул быстро в коридор, потом шагнул назад и, закрыв дверь, щелкнул замком. — И еще, может быть, забаррикадироваться стулом… — сказал он, не обращаясь ни к кому, взял один из стульев и вклинил его под дверную ручку, после чего повернулся к ним и холодно улыбнулся. — Мы познакомились с вашей тетушкой.

— Мы очень заволновались, когда не нашли вас здесь, — сказал Свенсон.

Он уже засунул свой револьвер в карман и теперь неловко стоял между не скрывавших свой ужас женщин.

— Я прошла другой лестницей, — сказала мисс Темпл. Она увидела, что оба мужчины внимательно смотрят на нее, точнее, на ее руки, и, медленно спустив боек револьвера, облегченно вздохнула. — Тут солдаты…

— Да, — сказал Чань. — Нам удалось улизнуть.

— Но как?.. Они были на одной лестнице, а вы не проходили мимо меня по другой. И как вы узнали, какой номер мой?

— По счету, который вы подписали, — сказал Свенсон. — Там стоит ваш номер… мы не оставили эту бумажку, так что они ее не видели — можете не волноваться. А ушли мы…

— Доктор Свенсон — моряк, — улыбнулся Чань. — Он умеет лазать по мачтам.

— Умею, когда вынуждают обстоятельства, — сказал Свенсон, покачивая головой.

— Но… но я выглянула из окна, — воскликнула мисс Темпл. — Там не за что зацепиться — сплошная кирпичная стена.

— Там была водосточная труба, — сказал Свенсон.

— Но она такая маленькая!

Она обратила внимание, как побледнело за время их разговора лицо доктора. Он с трудом отер лоб.

— Именно, — улыбнулся Чань. — Он просто цирковой гений.

Мисс Темпл поймала взгляд тетушки, которую по-прежнему трясло на ее стуле, и укорила себя за то, что подвергала Агату такой опасности. Она посмотрела на других, голос ее от волнения охрип:

— Это не имеет значения. Они могут узнать номер у этого гнусного мистера Спаннинга. Ух, я ему подожгу его напомаженные волосенки. Номер доктора записан на меня. Они появятся здесь в любую минуту.

— Сколько человек вы видели? — спросил Чань.

— Четырех. Трех солдат и одного в коричневом плаще.

— Это человек графа, — сказал Свенсон.

— А нас трое, — сказал Чань. — Им нужно взять нас потихоньку, а не устраивать тут шумное сражение.

— Внизу в вестибюле могут быть и другие, — предупредил Свенсон.

— Даже если и так, мы сможем с ними справиться.

— Какой ценой? — спросил доктор.

Чань пожал плечами.

Мисс Темпл оглянулась, обвела взглядом уютный и безопасный номер отеля «Бонифаций» и поняла, что теперь с этим покончено. Она повернулась к горничным.

— Марта, приготовь саквояж — небольшой, чтобы я могла нести, и положи туда только самое необходимое. Тот, что с цветочками, вполне подойдет.

Девушка не шелохнулась. Мисс Темпл закричала на нее:

— Шевелись! У нас нету времени валять дурака! Мари, а ты приготовь саквояжи для моей тетушки и для вас двоих. Вы отправитесь на побережье. Быстро!

Горничные принялись за работу. Тетушка подняла глаза на мисс Темпл.

— Селеста… дорогая… на побережье?

— Вам нужно переехать в безопасное место… и мне очень жаль, что я подвергла вас такому риску. — Мисс Темпл шмыгнула носом и кивнула на свою комнату. — Я посмотрю, сколько у меня есть наличности, и у вас, конечно, будет достаточно на переезд и счет, с которого можете брать в случае необходимости. Вы возьмете с собой обеих горничных…

Агата перевела испуганный взгляд с мисс Темпл на Чаня и Свенсона — ни один из них не показался ей фигурой хоть сколь-нибудь респектабельной, чтобы с ними можно было оставить ее племянницу.

— Но ты же… не можешь… ты хорошо воспитанная молодая дама… какой скандал… ты должна поехать с нами!

— Это невозможно…

— У тебя не будет горничной — вот что невозможно! — Старушка недовольно фыркнула, посмотрев на двух мужчин. — И на побережье будет холодно…

— Это как раз то, что нужно, тетушка. Вы должны поехать туда, где вас никто не будет искать. И никому ничего не говорите — никому!

Тетушка хранила молчание; пока горничные суетились вокруг нее, она разглядывала свою племянницу с тревогой, вызванной то ли тем положением, в котором оказалась, то ли тем, во что превратилась ее племянница, — точно мисс Темпл сказать не могла. Она каждой своей клеточкой чувствовала, что Свенсон и Чань наблюдают за всем этим разговором.

— А что ты собираешься делать? — прошептала тетушка.

— Я не знаю, — ответила она. — Не знаю.

* * *

Минут двадцать спустя мисс Темпл (неторопливо крутившая в пальцах одну из карточек синего стекла) увидела у входной двери Чаня, заглядывавшего внутрь. Он отступил, поймав ее взгляд, и пожал плечами. Марта принесла саквояж — проверить, все ли так. Мисс Темпл отправила ее помогать Мари, засунула синюю карточку в свою сумку (не взглянув на доктора, который, хотя и дал ей карточку на просмотр, видимо, вовсе не имел в виду оставлять ее у мисс Темпл навсегда) и поднесла саквояж к своему стулу. С отсутствующим видом она перебрала его содержимое, но, так и не доведя просмотр до конца, закрыла саквояж и вздохнула. Тетушка ее сидела за столом, не сводя с нее взгляда. Чань стоял у дверей. Свенсон расположился у стола рядом с тетушкой — все его попытки помочь сборам были отвергнуты горничными.

— Если эти люди еще не пришли, то, может быть, и не придут никогда, — сказала тетушка. — Может быть, нам нет никакой нужды уезжать. Если они не знают Селесту…

— Дело не в том, знают они вашу племянницу или нет, — тихо сказал Свенсон. — Им по меньшей мере известно, кто такой я и Чань. Поскольку они знают, что мы были здесь, то станут вести наблюдение за отелем. И очень скоро выследят вашу племянницу.

— Они уже это сделали, — сказал от дверей Чань.

— А когда они начнут действовать, — продолжил Свенсон, — то, как сказала ваша племянница, и ваша жизнь будет в опасности.

— Но, — гнула свое тетушка, — если их нет здесь сейчас…

— Это наша удача, — сказала мисс Темпл. — Это означает, что нам всем удастся убраться отсюда незаметно.

— Это еще вопрос, — сказал Чань.

Мисс Темпл вздохнула. Большой вопрос. За каждым выходом, возможно, наблюдают. Единственная их надежда и упование были на то, что наблюдающие не обратят внимания на двух горничных со старухой.

— Уж вы постарайтесь, сэр… чтобы все прошло без сучка и задоринки! — недовольно буркнула тетушка Агата так, словно Чань был слугой, который такой прелюдией рассчитывал увеличить причитающуюся ему плату.

Мисс Темпл вздохнула и поднялась.

— Мы должны исходить из того, что портье, назвавший номер, в котором поселился доктор, получил деньги и будет доносить на нас и дальше. Мы должны отвлечь его, когда тетушка с горничными будут покидать отель. Наблюдатели на улице не обратят на них внимания, если только не получили на сей счет специальных указаний. Выйдя из отеля, — сказала она тетушке, — вы должны экипажем отправиться прямо на вокзал, а оттуда на побережье — на южный берег, в Кейп-Руж, там должно быть много гостиниц. А я, когда мы будем в безопасности, отправлю вам письмо на почту, до востребования.

— А что будешь делать ты? — спросила Агата.

— Ну, мы-то выберемся без труда, — сказала она, выдавливая из себя улыбку. — И скоро все это закончится.

Она посмотрела на Свенсона и Чаня, ища в них поддержки, но выражения лиц обоих не убедили бы даже и доверчивое дитя. Она поторопила горничных — пора заканчивать и одеваться.

* * *

Мисс Темпл понимала, что пойти к мистеру Спаннингу должна она сама, потому что от мужчин будет больше пользы, если они помогут женщинам с багажом, к тому же при этом у них было больше шансов остаться незамеченными. Она смотрела, как Чань и Свенсон по коридору направляются к малой лестнице с сундуком тетушки. Горничные шли с двух сторон Агаты, поддерживая старушку, и несли собственную поклажу. Сама мисс Темпл с большим саквояжем и сумочкой направилась на главную лестницу, напустив на себя как можно более беззаботное выражение и весело кивая на ходу другим постояльцам. На втором этаже она вышла на большой балкон над великолепным холлом, а оттуда — на изгиб главной лестницы. Кинув взгляд над перилами, она не заметила внизу солдат в черном, но сразу же за дверями находились двое в коричневых плащах. Она продолжила спуск по широкой лестнице и наконец увидела за стойкой мистера Спаннинга, который тут же поймал ее взгляд. Она широко ему улыбнулась. Мисс Темпл приближалась к конторке портье, а глаза Спаннинга метались по холлу, и она, прежде чем он успел бы подать кому-нибудь условный сигнал, весело обратилась к нему:

— Мистер Спаннинг!

— Мисс Темпл? — осторожно ответил он; в его обычно услужливых манерах теперь отчетливо чувствовалась хитрость.

Она подошла к стойке (уголком глаза поглядывая — не появился ли кто следом за ней с лестницы?), наблюдая за главным входом в зеркало, висящее за спиной Спаннинга. Люди в плащах заметили ее, но внутрь, судя по всему, заходить не собирались. Мисс Темпл, изменяя собственным привычкам, приподнялась на цыпочки и игриво водрузила локотки на стойку.

— Уверена, вы знаете, почему я пришла. — Она улыбнулась.

— Знаю? — ответил Спаннинг, выдавливая из себя подобострастную ухмылку, совершенно не соответствующую его облику.

— Знаете. — Она подмигнула ему.

— Я теряюсь в догадках…

— Вы, наверно, были так заняты, что это выскочило у вас из головы… — Она оглядела пустой холл. — Хотя это на вас и не похоже. Скажите мне, мистер Спаннинг, неужели вы были так уж заняты?

Она по-прежнему улыбалась, но в ее пока что любезном тоне послышалась стальная нотка.

— Как вам известно, мисс Темпл, мои обычные обязанности весьма…

— Да-да, но неужели вы могли забыть?

Спаннинг откашлялся, посмотрел на нее подозрительно:

— Позвольте поинтересоваться…

— Я давно хотела вас спросить, — продолжила мисс Темпл, — каким бриолином вы пользуетесь, потому что у вас волосы всегда так… ухожены. Я бы хотела, чтобы все мужчины в городе выглядели таким образом, но не знала, что им порекомендовать… а вас спросить всегда забывала!

— Это «Бронсонс», мисс.

— «Бронсонс»? Отлично. — Она подалась вперед с неожиданно посерьезневшим лицом. — А вы никогда не боялись огня?

— Огня?

— Ну, скажем, вы не боялись наклониться слишком близко к свече? — Она усмехнулась. — Ах, как приятно посмеяться. Но я совершенно серьезно, мистер Спаннинг. И я требую ответа — как бы вы ни пытались меня очаровать!

— Уверяю вас, мисс Темпл…

— В чем, мистер Спаннинг? В чем вы хотите меня уверить?

Больше она не улыбалась — она смотрела прямо в глаза портье. Он не ответил. Она опустила свою зеленую сумочку на стойку, громыхнув ее содержимым, вовсе не обычным для дамской сумочки. Спаннинг увидел, как мисс Темпл ловко направила сумочку на него — манеры ее по-прежнему оставались любезными, но в них появилось что-то необъяснимо угрожающее.

— Как именно могу я вам помочь? — робко поинтересовался он.

— Я отправляюсь в путешествие, — сказала она. — Как и моя тетушка, которая, впрочем, едет в другое место. Я хочу сохранить за собой мой номер. Полагаю, чек решит все проблемы?

— Конечно. Но вы вернетесь?

— В нужное время.

— Понимаю.

— Отлично. Кстати, вам известно, что этот отель некоторое время назад был наводнен иностранными солдатами?

— Неужели?

— Их явно направили на второй этаж. — Она оглянулась и перешла на шепот. Спаннинг непроизвольно наклонился к ней. — Вы знаете, мистер Спаннинг… вы знаете, какой звук издает человек, когда его бьют… бьют так сильно, что он уже не может кричать от боли?

Мистер Спаннинг вздрогнул и моргнул. Мисс Темпл подвинулась еще ближе к нему.

— Я это говорю, потому что знаю.

Спаннинг промолчал. Мисс Темпл выпрямилась и улыбнулась.

— Полагаю, сапоги и шинель доктора у вас?

* * *

Она вернулась по главной лестнице на второй этаж, а потом стремглав бросилась по коридору к малой лестнице, зажав свою зеленую сумочку в правой руке, сапоги — в согнутой левой, на которую была наброшена шинель доктора. Свой саквояж, набитый ненужным ей тряпьем, она оставила у Спаннинга, попросив портье присмотреть за ее багажом, пока она не соберется окончательно, что, сообщила она, вероятнее всего, произойдет после завтрака — таким образом она давала знать (и солдатам в том числе), что она (а по логике, подсказанной сапогами, и Свенсон с Чанем) несколько следующих часов проведет в ее номере. Когда из холла ее уже не было видно, мисс Темпл подобрала, как смогла, платье и устремилась бегом по ступенькам. Если им повезло, то ее товарищи воспользовались ее отвлекающими маневрами, чтобы вывести тетушку с горничными через служебный выход. Швейцары должны были взять багаж и найти коляску, что позволило бы Свенсону и Чаню остаться незамеченными внутри отеля. Но, может быть, солдаты, двигающиеся гораздо быстрее ее, в этот самый момент уже входили в холл. Она добралась до четвертого этажа, остановилась и прислушалась. Не услышав звука шагов, она понеслась дальше. На восьмом этаже она остановилась еще раз — от бега она раскраснелась и тяжело дышала. Ей прежде не доводилось бывать на этом последнем этаже, и потому она понятия не имела, где найти то, что, по заверениям Чаня, должно быть здесь. Она пошла по коридору мимо дверей — обычных дверей, ведущих в номера, потом завернула за угол; здесь коридор кончался. Она повернулась в другую сторону — там был такой же тупик. Вспотевшая и запыхавшаяся после подъема, мисс Темпл испуганно подумала о том, какие неожиданности могут еще поджидать ее здесь, наверху. Она раздраженно прошептала (а скорее прошипела) окружающему ее воздуху: «Черррт!»

Услышав скрип, она резко обернулась. Часть оклеенной обоями ярко-красной стены подалась вперед на не замеченных ею петлях, и она увидела доктора Свенсона, а за ним — на узкой лестничке, по крутизне больше похожей на трап, Чаня, силуэтом в открытом дверном проеме, ведущем на крышу. Несмотря на отчаяние, владевшее ею еще мгновение назад, она не могла скрыть восхищение перед тем, как хитро тут была спрятана потайная дверь.

— Боже мой, — воскликнула она, — да тот, кто это сделал, умнее семи мудрецов!

— Ваша тетушка благополучно уехала, — сказал Свенсон, выходя в коридор, чтобы забрать вещи.

— Рада это слышать, — сказала мисс Темпл. Доктор натянул на себя свою шинель, которая (когда ее почистили и отпарили) восстановила свою прежнюю военную строгость. — Я совсем не заметила эту дверь, — продолжала она, восхищаясь конструкцией петель. — Просто не представляю, как ее можно найти…

— За вами никто не гнался? — прошипел Чань с лестницы.

— Нет, я никого не видела, — прошептала в ответ мисс Темпл. — В холле я их не видела… Ой!

Она резко повернулась, потому что рука доктора Свенсона вцепилась ей в плечо.

— Прошу прощения! — сказал он, восстанавливая равновесие и натягивая правый сапог. Одной рукой сделать это было невозможно, и он был вынужден делать это двумя, неловко прыгая на другой ноге.

— Нам нужно поторапливаться, — сказал Чань.

— Минутку, — прошептал Свенсон.

Первый сапог был почти что на месте. Мисс Темпл ждала. Испытание ему предстояло не из легких, и она попыталась приободрить его словами:

— Я еще никогда не была на такой высокой крыше. Оттуда, наверно, открывается прекрасный вид!

Видимо, она сказала что-то не то. Свенсон поднял на нее глаза, лицо его побледнело, и он принялся натягивать второй сапог.

— С вами все в порядке, доктор? Я знаю, вам удалось отдохнуть всего несколько часов…

— Идите вперед, — сказал он как можно более небрежным тоном, в котором не было уверенности. Он натянул второй сапог до половины, потерял равновесие, опустил ногу на пол, наступая на голенище, — сапог, словно пойманная рыба, болтался у него на ноге. — Я пойду за вами… уверяю вас…

— Доктор! — прошипел Чань. — Все будет в порядке. Крыша широкая, и ничего похожего на карабканье по трубе здесь не будет!

— По трубе? — спросила мисс Темпл.

— Гм… да… труба… — пробормотал доктор Свенсон.

— Я подумала, что вы проделали это с блеском.

Чань ухмыльнулся из дверного проема.

— У меня боязнь высоты. Мучительная боязнь…

— Я тоже земное растение, — улыбнулась мисс Темпл. — Мы будем помогать друг другу — идемте!

Она с холодком на сердце бросила взгляд над его плечом, с облегчением увидела, что коридор пуст, и взяла его под руку. Он впихнул ногу в сапог почти до конца — последний самый трудный сантиметр никак не давался ему. Они вошли в дверь.

— Закройте ее поплотнее, — прошептал Чань, который по-прежнему стоял над ними. — Лучше, чтобы они не заметили, что мы взломали замок.

* * *

Небо наверху было серым и таким низким, что, казалось, до него можно достать рукой, а солнце спряталось за плотным скоплением зимних туч. Воздух был прохладный и влажный, и будь ветер немного посильнее, мисс Темпл решила бы, что она на берегу моря. Она с удовольствием вздохнула полной грудью, посмотрела вниз и с удивлением обнаружила, что под ногами у нее хрустящий слой просмоленной бумаги и медной кровли; вот оно, значит, каково это — быть на крыше! За ней присел на корточки доктор Свенсон, боровшийся со своим левым сапогом, глаза его были устремлены в кровлю. Чань заклинил дверь щепкой, чтобы она не открывалась, сделал шаг в сторону и вытер руку о пальто. Она увидела, что в другой руке у него ее саквояж — она совсем о нем забыла и теперь протянула было руку, чтобы взять его, но Чань покачал головой и кивнул в сторону ближайшего здания.

— По-моему, нам в эту сторону — на север, — сказал он.

— Если уж так надо, — пробормотал Свенсон. Он встал, по-прежнему стараясь не поднимать глаз. Мисс Темпл поняла, что пришло ее время действовать.

— Прошу прощения, — сказала она, — но, прежде чем мы отправимся вместе дальше, я думаю… я убеждена… что мы должны поговорить.

Чань нахмурился.

— Они могут появиться в любую…

— Да, хотя я так не думаю. Скорее всего, они ждут нас на улице или ждут, когда мистер Спаннинг будет уверен, что постояльцев в соседних номерах не потревожат крики. Я уверена, что по крайней мере несколько минут у нас есть.

Двое мужчин посмотрели друг на друга. Она увидела сомнение в их взгляде и демонстративно откашлялась, заставляя их повернуться к ней.

— К великому смятению моей единственной родственницы, я волею судеб оказалась в обществе двух мужчин на самой грани… если это то слово… приличия. Еще сегодня утром мы не знали друг друга. В это мгновение ни у кого из нас нет убежища. Чего я хочу… чего я требую… мы должны без всяких экивоков заявить, чего каждый из нас хочет добиться в этом деле, кому мы служим. Короче говоря, в чем состоит наше соглашение?

Она замолчала, ожидая их реакции. Они хранили молчание.

— Я не считаю эту просьбу чрезмерной, — сказала мисс Темпл.

Свенсон кивнул ей, посмотрел на Чаня и, залезая в карман, пробормотал:

— Извините… сигарету… она отвлечет меня от высоты… от этой безбрежности открытого пространства… — Он снова посмотрел на мисс Темпл. — Вы правы. Это вполне резонно. Мы друг друга не знаем — нас свел случай.

— Мы могли бы сделать это позднее, — сказал Чань, голос его был готов сорваться.

— И когда же? — спросила мисс Темпл. — Мы ведь даже не знаем, куда направляемся. Мы решили, как нам действовать? Кого искать? Конечно, не решили, потому что мы исходим каждый из того, что произошло лично с ним.

Чань раздраженно вздохнул. Еще через мгновение он резко кивнул, словно приглашая ее начать, что мисс Темпл и сделала.

* * *

— На меня напали, я была вынуждена сорваться с места. Мне угрожали и лгали… Я ищу справедливости… а это означает, что я должна полностью расплатиться с каждым, кто участвовал в этом. — Она перевела дыхание. — Доктор?

Доктор помолчал, закуривая сигарету, вернул портсигар в карман, выдохнул клуб дыма и кивнул ей.

— Я должен спасти моего принца — невзирая ни на какие заговоры, мой долг состоит в том, чтобы освободить его. Я не сомневаюсь, что это повлечет за собой угрозу войны, но выбора у меня нет. Кардинал?

Чань помолчал, словно считая этот разговор бессмысленным и Формальным, но потом заговорил тихой скороговоркой:

— Если я оставлю то, что случилось со мной, без последствий, то лишусь работы, дома и репутации. Я отомщу, я должен, как я сказал, сохранить свое имя. Этого вам достаточно?

— Достаточно.

— Все эти фигуры связаны между собой и смертельно опасны, — сказал Чань. — Хотим ли мы покончить с ними… самым радикальным способом?

— Вообще-то говоря, я бы настаивала на этом, — сказала мисс Темпл.

Потом заговорил доктор Свенсон:

— И я тоже. Что бы ни случилось с Карлом-Хорстом, дело должно быть доведено до конца. Этот заговор… эта клика… не могу сказать, что движет ее членами, но знаю, что все вместе они как гной вокруг раны, как рак. Если не удалить опухоль полностью, то она даст метастазы и вырастет снова, еще более зловредная, чем прежде. Ни один из нас или тех, кто нам дорог, не будет в безопасности.

— Тогда мы договорились, — сказал Чань.

Он иронически улыбнулся и протянул руку. Доктор Свенсон сунул сигарету в рот и освободившейся рукой взялся за руку Чаня. Мисс Темпл положила свою маленькую ручку на две мужские. Она понятия не имела, какой смысл имеет этот жест (хотя что-то интригующее в нем было), но подумала, что в жизни еще не была счастливее. Поскольку она согласилась на что-то в высшей степени серьезное, то постаралась сдержаться, чтобы не хихикнуть, но чего она не смогла сдержать — так это улыбки, засиявшей на ее лице.

* * *

— Отлично! — заявила мисс Темпл. — Я рада, что мы высказались так откровенно. А теперь другой вопрос, как я уже говорила, — что делать дальше? Что нам делать — искать другого убежища? Должны ли мы предпринять атаку, и если да — то на что направить удар? На «Сент-Ройял»? На министерство? На Харшморт?

— Прежде всего я бы хотел убраться с крыши, — сказал Чань.

— Да-да, но мы можем разговаривать по пути — нас никто не услышит.

— Тогда вперед. Не отставайте, доктор. На север. Отель примыкает к соседнему зданию, и, насколько я понимаю, между ними нет никакого проулка.

— Проулка? — переспросил Свенсон.

— Прыгать не придется, — сказал Чань.

Свенсон не ответил.

— Но мы должны непременно посмотреть вниз — на улицу, узнать, кто там собрался вокруг «Бонифация», — сказала мисс Темпл.

Чань, соглашаясь, вздохнул и посмотрел на Свенсона, который движением руки послал их к краю.

— Я пойду на следующую крышу… чтобы не задерживать вас…

Он медленно пошел в этом направлении, глядя вниз на свои сапоги. Мисс Темпл подошла к кромке и осторожно заглянула вниз. Вид открывался превосходный. Внизу распростерся проспект, наполненный крохотными существами. Она обернулась — Чань присоединился к ней, встав на колено у медного карниза.

— Видите кого-нибудь? — прошептала она.

Он указал на конец улицы: за тележкой зеленщика стояли двое людей в черном, из «Бонифация» увидеть их было невозможно, но с того места, где они находились, открывался прекрасный обзор входа в отель. С растущим возбуждением мисс Темпл посмотрела в другую сторону и улыбнулась, дернув Чаня за пальто:

— Железная ограда на углу!

За ней прятались две другие фигуры, видимые сверху, но закрытые со стороны улицы плющом, увившим ограду.

— Они ведут наблюдение на всех углах, — сказал Чань. — Четыре человека в форме — их уже больше, чем вы видели в отеле. Теперь, когда они думают, что мы в ловушке, они могут собрать всех своих людей. Может быть, они уже сейчас у вас в номере. Мы должны поторопиться.

Они догнали Свенсона, который двигался по крыше двух соседних зданий, соединенных друг с другом и с «Бонифацием». Он неуверенно показал на дальний конец крыши.

— Разница высот там весьма значительная, — сказал он, — а расстояние такое, что никому из нас не перепрыгнуть. Спереди здания идет проспект, который еще шире, а сзади — проулок, он будет поуже, но его нам тоже не перепрыгнуть.

— Я бы все равно хотела посмотреть, — сказала мисс Темпл и, улыбаясь, пошла к кромке.

Крыша соседнего жилого дома была по меньшей мере на два этажа выше, чем здание по другую сторону улицы, о назначении которого она даже не догадывалась; немногочисленные его окна были закопчены. Она посмотрела вниз и почувствовала головокружительное удовольствие. Доктор был прав — она не могла представить себе человека, который был бы способен преодолеть это расстояние. Она увидела, как Чань присел на корточки у дальней кромки и смотрит вниз, — наверно, считает новых солдат, решила она. Мисс Темпл повернулась к доктору, которому, судя по всему, приходилось трудновато. Но она, видя душевные страдания Свенсона, почувствовала себя менее слабой, тогда как зловещие способности Чаня, напротив, усиливали ее комплексы.

— Мы видели несколько пар солдат — они ведут наблюдение за парадным входом в отель, — сказала она ему. — Их больше, чем было внутри… Чань полагает, что они собираются штурмовать номер.

Свенсон кивнул. Он выудил из кармана еще одну сигарету.

— Вы дымите как паровоз, — любезно сказала она. — Нужно будет найти вам еще курева.

— Это будет затруднительно, — улыбаясь, сказал он. — Эти сигареты из Риги, я их купил в одной лавке в Макленбурге. Больше их там ни у кого не было, и я сомневаюсь, что их можно найти здесь. В моей комнате в представительстве целая шкатулка с этими сигаретами, правда, мне от этого мало пользы.

Мисс Темпл сощурилась.

— Без них вы станете раздражительным?

— Не стану, — сказал Свенсон. — Но вообще-то табак воздействует на меня благотворно — успокаивает и бодрит одновременно.

— Мне не нравится, когда жуют табак и плюются, — сказала мисс Темпл. — В тех краях, откуда я родом, многие подвержены этой привычке; это отвратительно. И потом, любой табак ужасно портит зубы.

Она обратила внимание, что у доктора цвет зубов был как свежий срез дубовой ветки.

— А вы откуда родом? — спросил Свенсон, смущенно сжав губы.

— Я с одного острова, — просто ответила мисс Темпл. — Там тепло и всегда есть свежие фрукты. А вот и Чань.

— На улице солдаты, — сказал он, подходя к ним, — а в проулке никого. У нас есть шанс спуститься вниз здесь, — он показал на явно запертую чердачную дверь, ведущую в жилой дом, — и выйти в проулок. Правда, я не знаю, как нам удастся выбраться оттуда, потому что оба его конца выведут нас к ним.

— Значит, мы в ловушке? — сказал Свенсон.

Они повернулись к мисс Темпл — нет ли у нее на сей счет мнения, что само по себе было лестно, но прежде, чем она успела ответить, до них долетел звук труб, эхом разнесшийся по крышам.

* * *

Она повернулась на этот звук; на чистый трубный зов ответило хрипловатое низкое ржание.

— Лошади, — сказала она. — Много лошадей.

Все втроем (мисс Темпл поддерживала доктора под руку) они осторожно заглянули через край крыши на проспект. Внизу, заполняя уличное пространство, двигался строй конных солдат в ярко-красных мундирах и блестящих медных шлемах, украшенных черными лошадиными хвостами.

— Они все за нами? — воскликнула мисс Темпл.

— Не знаю, — ответил Чань.

Она увидела, как он обменялся взглядом со Свенсоном, и посетовала про себя, что они делают это слишком часто да к тому же открыто.

— Четвертый драгунский, — сказал доктор, указывая на важного вида фигуру, чьи эполеты были окаймлены золотым шнурком. — Полковник Аспич.

Мисс Темпл смотрела на полковника, по обеим сторонам от него скакали офицеры, спереди и сзади двигались шеренги всадников; полковник являл собой строгую, застывшую в седле фигуру, ухоженная лошадь слушалась его безукоризненно. Она попыталась сосчитать его солдат, но они двигались слишком быстро; их было около сотни, а может, и двух. В пространстве между колоннами солдат мисс Темпл увидела нечто, заставившее ее сжать руку доктора Свенсона.

— Телеги!

Внизу двигался поезд из десятка телег, каждой из них управляли солдаты в форме.

— Телеги пусты, — сказал Свенсон.

Чань кивнул в сторону «Бонифация»:

— Они едут мимо отеля. К нам это не имеет никакого отношения.

Он не ошибся. Мисс Темпл увидела, как красная масса миновала отель, а потом повернулась к Свенсону.

— А куда же они направляются? — спросила она. — «Сент-Ройял» в другой стороне.

Доктор Свенсон наклонился вперед.

— Там институт. Они направляются в институт с пустыми телегами… там вся эта стеклянная машинерия… эти… эти… как вы говорили — ящики…

— Ящики в телегах доставлялись в Харшморт, — сказал Чань. — Ящики были повсюду в институтской лаборатории.

— Ящики в Харшморте были обиты оранжевым фетром, и на них были номера, — сказала мисс Темпл.

— В институте… обивка была не оранжевой, — сказал Чань. — Она была синяя.

— Я голову готов отдать на отсечение, они забирают ящики, — сказал Свенсон. — Или меняют дислокацию после несчастного случая в институте.

Внизу снова раздался звук труб — полковник Аспич желал известить о своем марше весь город. Свенсон попытался перекричать трубы, но мисс Темпл не расслышала его слов. Он попробовал еще раз, наклонился к ней поближе, указывая вниз.

— Солдаты майора Блаха вошли в отель.

Мисс Темпл увидела подтверждение его слов — ручеек облаченных в черное фигур, различимых в потоке красных всадников, спешил в «Бонифаций», как крысы — к открытому канализационному люку.

— Если мне позволено высказать мнение, — сказал доктор, — то, похоже, сейчас самое время попытаться уйти по проулку.

* * *

Спускаясь по роскошной, устланной ковром лестнице, мисс Темпл размышляла о человеческой неосмотрительности: люди, видимо, считали, что кражи со взломом и грабежи — это не про них. Чаню потребовалось несколько мгновений, чтобы открыть доступ в дом, обитатели которого наверняка упивались своей безопасностью. На верхних этажах никого не было (поскольку слуги, жившие в этих комнатах, были заняты работой), — и взломщики сумели без шума спуститься, слыша время от времени шаги или позвякивание посуды, а один раз даже чье-то особенно отталкивающее пыхтение. Мисс Темпл знала, что в цокольном этаже и у заднего выхода им, скорее всего, предстоит столкновение — там наверняка будут слуги или кто-нибудь еще, а потому, удивив своих спутников, вышла вперед. Она прекрасно знала, что способна производить впечатление хотя и не угрожающее, но достаточно властное, тогда как любой из ее спутников может нарваться на справедливое возмущение, вызванное противозаконным вторжением. Краем глаза она увидела молоденькую горничную, расставляющую банки на полках; та при виде мисс Темпл инстинктивно присела, мисс Темпл в ответ кивнула и прошла на кухню, в которой в этот момент работали как минимум трое слуг. Она решительно улыбнулась им.

— Добрый день. Меня зовут мисс Гастингс… Где у вас выход? — Она даже не остановилась в ожидании ответа. — Кажется, это сюда? Благодарю вас. Великолепная кухня… особенно хорошо начищены чайники…

Несколько секунд, и она прошла мимо них, потом вниз коротким лестничным пролетом к двери. Здесь она отступила в сторону, давая Чаню возможность открыть замок, а за ним и за плечом доктора она увидела множество любопытных лиц.

— Вы видели кавалерийский парад? — сказала она. — Это Четвертый драгунский его высочества — боже мой, они просто великолепны! Какие трубы! И кони — такие благородные животные! Всего доброго!

Она прошла за доктором и облегченно вздохнула, когда Чань захлопнул за ними дверь.

Звук копыт здесь был слышен слабее — полк удалялся. Они побежали к концу проулка, и мисс Темпл с тревогой отметила, что Чань вытащил свой длинный обоюдоострый нож, а Свенсон — револьвер. Мисс Темпл попыталась было залезть в свою зеленую сумочку, но ей приходилось поддерживать платье на бегу, а открыть сумочку одной рукой ей не удалось. Будь она девушкой невоспитанной, она бы непременно выругалась, поскольку та серьезность, с которой ее спутники отнеслись к сложившейся ситуации, застала ее врасплох. Наконец они оказались на улице. Свенсон взял ее под руку, и они быстро пошли в сторону от «Бонифация». Чань легким шагом двигался следом, поглядывая по сторонам — нет ли здесь врагов? Ни криков, ни выстрелов слышно не было. Они добрались до перекрестка, и Свенсон повернул за угол. Они прижались к стене в ожидании Чаня, который появился несколько мгновений спустя. Он пожал плечами, и они продолжили путь со всей скоростью, на какую были способны. То, что они ускользнули от врага так легко, казалось невероятным, и мисс Темпл не могла сдержать улыбку, радуясь их успеху.

Прежде чем кто-либо из мужчин успел определить дальнейшее направление, мисс Темпл ускорила шаг и вышла вперед, так что они были вынуждены следовать за ней. Они завернули за угол на еще один широкий проспект — Риджентс-Гейт, где впереди мисс Темпл увидела знакомые маркизы на окнах. Она повела их туда — у нее возникла идея.

— Куда вы идете? — грубовато спросил Чань.

— Мы должны выработать стратегию, — ответила мисс Темпл. — На улице мы не сможем это сделать. Не сможем и в кафе — мы привлечем к себе внимание…

— Может быть, в отдельном кабинете… — предложил Свенсон.

— Тогда пересудов будет еще больше, — оборвала его мисс Темпл. — Но есть одно место, где на нашу странную маленькую компанию никто не обратит внимания.

— Какое место? — подозрительно спросил Чань.

Она улыбнулась собственной сообразительности.

— Это художественная галерея.

* * *

В галерее выставлялся некто Файляндт, художник родом откуда-то из-под Вены; Роджер как-то раз пригласил ее посмотреть работы этого живописца, оказывая услугу заезжим австрийским банкирам. Мисс Темпл единственная из посетителей обращала внимание на картины, которые произвели на нее неприятное впечатление, поскольку манера этого художника показалась ей напыщенной. Все остальные на картины и не взглянули, предпочитая попивать шнапс и беседовать о пошлинах и тарифах, о чем, впрочем, и предупреждал ее Роджер. Рассудив, что с галереей ничего не случится, если в нее заглянут новые столь же невнимательные к искусству посетители, она потащила Свенсона и Чаня в передний холл, чтобы побеседовать со смотрителем галереи. Она объяснила ему вполголоса, что приходила в составе австрийской делегации, а теперь привела представителя Макленбургского двора, который ищет свадебный подарок для принца — человека весьма разборчивого, — смотритель наверняка должен был слышать о предстоящей свадьбе? Тот с важным видом утвердительно кивнул, скользнул взглядом по Чаню, и мисс Темпл тактично сообщила, что второй ее попутчик тоже художник, и на него искусство мистера Файляндта производит большое впечатление. Смотритель сочувственно кивнул и провел их в главный зал, деликатно сунув в руки доктора Свенсона каталог с названиями и ценами.

Картины были такими, какими она их запомнила: большие мрачные полотна, написанные маслом и изображающие чуть ли не в нарочито неприличной манере моменты сомнения и искушения из жизней святых, каждый из которых был выбран по причине их — моментов — абсолютно непристойного характера. И в самом деле, без определяющего контекста каждой композиции с единственной фигурой, осененной нимбом, все это собрание картин выглядело совершенно по-декадентски. Если мисс Темпл понимала, что художник использовал ореол святости, чтобы удовлетворить свою склонность к извращениям, то она вовсе не была уверена, что автору удалось добиться желанного для него правдоподобия. И в самом деле, когда она впервые увидела эти картины, придя сюда в толпе важничающих финансистов, смятение у нее вызвали не бесстыдство и похоть, а, напротив, сомнительная слабость добродетели, практическое ее отсутствие. Мисс Темпл увела своих спутников подальше от смотрителя.

* * *

— Боже милостивый, — прошептал доктор Свенсон. Он разглядывал маленькую карточку сбоку от крупного полотна, фигуры с которого будто соскальзывали в окружающее пространство. — «Святая Ровена и викинги», — прочел он и перевел взгляд на лицо, о котором с натяжкой можно было сказать, что оно светится религиозным рвением. — Боже милостивый!

Чань хранил молчание, но был поражен в не меньшей мере, хотя выражение его глаз оставалось непроницаемым за темными стеклами очков. Мисс Темпл начала вполголоса, чтобы не привлекать внимания смотрителя:

— Ну вот… теперь мы можем поговорить без опаски…

— «Блаженная стойкость святого Джаспера», — прочел доктор, обводя взглядом картину на противоположной стене. — Это что — свиные рыла?

Мисс Темпл откашлялась. Они, чуть сконфуженные, повернулись к ней.

— Боже милостивый, мисс Темпл, — сказал Свенсон, — неужели эти картины не ужасают вас?

— По правде говоря, ужасают. Но я их уже видела. Я подумала, что уж если все мы видели синие карточки, то сможем вынести и эти картины.

— Да… да, я согласен, — сказал Свенсон, который смутился еще больше. — Галерея явно пуста.

Чань не высказал никакого мнения относительно этого места и картин мистера Файляндта, он только улыбнулся довольно кровожадной улыбкой.

— Что касается меня… — начала мисс Темпл. — Вы ведь видели синие карточки, Кардинал?

— Видел. — В его взгляде и в самом деле было что-то зловещее.

— Та, на которой Роджер Баскомб… и я… — Она замолчала, наморщила лоб, собираясь с мыслями — слишком много их теснилось в ее черепной коробке. — Я пытаюсь решить, в каком направлении нам теперь следует приложить наши усилия и, самое главное, лучше ли нам оставаться вместе или мы сможем добиться большего, действуя поодиночке?

— Вы говорили о карточке, — напомнил ей Чань.

— Потому что на ней загородный дом дядюшки Роджера, лорда Тарра, и еще какой-то карьер…

— Постойте-постойте, — перебил ее Свенсон. — Франсис Ксонк говорил о полученном Баскомбом наследстве… он упоминал некое вещество, которое называл «синей глиной» — вы о ней слышали?

Она отрицательно покачала головой. Чань пожал плечами.

— Я тоже не слышал, — продолжил Свенсон. — Но он намекал, что Баскомб скоро станет владельцем крупного месторождения этой глины. Это наверняка тот самый карьер, и карьер этот наверняка находится на земле его дядюшки.

— На его земле, — поправил его Чань.

Свенсон кивнул.

— И я думаю, эта глина необходима для их стекла!

— Из-за этого и убили лорда Тарра, — сказал Чань. — Из-за этого они и выбрали Баскомба. Они склоняют его на свою сторону, и таким образом глина оказывается в их руках.

В голове у мисс Темпл все вдруг связалось воедино… несколько слов, сказанных Граббе о полезности титула для честолюбивого человека, обольстительное общество женщины вроде графини или даже — она разочарованно вздохнула — миссис Марчмур, сигары, бренди, развлечения с привлекательным повесой вроде Франсиса Ксонка. Имел ли Роджер, спрашивала она себя, истинное представление о ценности этой синей глины, или же его сотрудничество было куплено задешево — как у дикаря-индейца за пригоршню бус? Но потом она вспомнила, что и на Роджере были алые шрамы. Сумел ли он хотя бы сохранить здравый смысл или Процесс превратил его в раба?

— В конечном счете он всего лишь пешка… — прошептала она.

— Я готов держать пари, что каждый самодовольный член этой клики считает всех остальных пешками, — хохотнул Чань. — Я бы не стал так уж выделять нашего беднягу Баскомба.

— Верно, — сказала мисс Темпл. — Вы абсолютно правы. Я уверена, он всего лишь такой же, как они. — Она движением плеч подавила сочувственную нотку в голосе. — Но вопрос пока остается без ответа: следует ли нам сосредоточить наши усилия на Тарр-Манор?

— Есть и другая возможность, — сказал доктор Свенсон. — В трех минутах ходьбы отсюда есть сад, обнесенный стеной, куда граф д'Орканц привел меня, чтобы я осмотрел больную женщину, — именно туда я и шел, когда увидел в окне вас.

— Какую женщину? — спросил Чань.

Свенсон тяжело вздохнул и покачал головой.

— Еще одна несчастная жертва экспериментов графа и еще одна загадка. У нее были все симптомы утопленницы, вытащенной из ледяной воды, хотя повреждения ей были нанесены каким-то механическим устройством… Я полагаю, это каким-то образом связано со стеклом или ящиками. Не знаю, пережила ли она ночь. Но само это место… оранжерея, чтобы ей было теплее… вероятно какая-то цитадель графа, и она здесь совсем близко. Он меня искал, чтобы я вернул ее к жизни…

— Он вас искал? — спросила мисс Темпл.

— Он сказал, что читал мою статью, которую я написал несколько лет назад, — о болезнях матросов на Балтике…

— Он и в самом деле хорошо начитан.

— Это смешно, но я согласен…

Мисс Темпл нахмурилась, мысли ее заметались.

— Постойте… если эта статья написана так давно, значит, граф, вероятно, сталкивался с подобными недугами еще раньше и у него были причины интересоваться вашей статьей!

Свенсон кивнул:

— Да! Значит ли это, что граф — главный вдохновитель этих экспериментов?

— У меня нет сомнений в том, что именно он руководил в Харшморте всеми работами с ящиками и странными механическими масками. Выходит, что он овладел этой наукой давно…

Ее пробрала дрожь при воспоминаниях о громиле в Харшморте, бесцеремонно манипулировавшем полусонной женщиной.

— Опишите эту женщину, — вмешался Чань. — В оранжерее.

— Описать? — переспросил Свенсон, отвлеченный от своих мыслей. — Ну, у нее были уродливые отметины на всем теле… она была молодая, красивая… да, возможно, азиатка. Вы ее знаете?

— Конечно нет, — ответил Чань.

— Мы можем проверить — там ли она до сих пор?

— Значит, у нас есть еще одна возможность, — сказала мисс Темпл, пытаясь сохранять логику разговора. — К тому же имеется несколько мест, где мы могли бы поискать известных людей, — в Харшморте, в «Сент-Ройяле» — графиню…

— В доме Граббе на Адриан-Сквер, — сказал Свенсон.

Они повернулись к Чаню. Тот, погруженный в свои мысли, молчал, потом резко поднял голову и покачал головой.

— Если мы будем преследовать их поодиночке, то в лучшем случае получим одного пленного. Что означает допрос, угрозы — все это затруднительно. Да, мы, может быть, найдем принца… мы можем найти что угодно, но, вероятнее всего, мы захватим Гаральда Граббе за обедом, когда он будет со своей женой, и нам придется обоим перерезать глотки.

— Я не знакома с миссис Граббе, — сказала мисс Темпл. — И я бы предпочла не причинять вреда тем, кто, насколько мне известно, не сделал нам ничего дурного.

Она знала, что Чань высказал идею убить эту женщину только для того, чтобы напугать их, и он напугал ее — подверг испытанию, точно так же она, как стало ей понятно теперь, с помощью этих картин испытывала их обоих. По мере их разговора ей становилось ясно, что, придя с двумя мужчинами в помещение, наполненное изуверской живописью, она заявляла об определенных своих знаниях, которыми на самом деле не владела. Ее первоначальное намерение было иным, но зато теперь она чувствовала себя ровней с ними.

— Значит, вы не хотите убивать всех подряд? — улыбнулся Чань.

— Не хочу, — ответила мисс Темпл. — Я всегда, с того самого момента, когда решила последовать за Роджером, хотела узнать только одно — «почему?»

— Так вы полагаете, мы должны разделиться? — спросил Свенсон. — Кто-то пойдет в оранжерею… а это — если там полно людей графа — может кончиться резней… Кто-то отправится в Тарр-Манор?

— А как насчет вашего принца? — спросила мисс Темпл.

Свенсон потер глаза.

— Не знаю. Даже они ничего о нем не знали.

— Кто не знал? — спросил Чань. — Конкретно.

— Ксонк, Баскомб, майор Блах, граф…

— Они исключили графиню?

— Нет. И лорда Вандаариффа тоже. Так что… принц вполне может находиться в номере «Сент-Ройяла» или в Харшморте… Возможно, если бы нам удалось найти его, это лишь усугубило бы противоречия между ними и, как знать… спровоцировало бы их на какие-нибудь неосторожные действия или раскрыло их истинные цели.

Чань кивнул. Он повернулся к мисс Темпл и абсолютно серьезно сказал:

— А вы что думаете о разделении наших усилий? О том, чтобы поодиночке отправляться по этим адресам?

* * *

Мисс Темпл собралась было ответить (а она знала, что должна ответить), но вдруг вспомнила себя в трясущемся экипаже вместе со Спраггом, почувствовала запах его пота, небритую щеку, удушающий груз его тела, силу наглых рук, волну страха, неумолимо подавившую ее волю. Она прогнала эти воспоминания и вдруг увидела себя перед женщиной в красном, увидела ее пронзительные фиолетовые глаза, острее любого ножа, ее покровительственное высокомерие, ее низкий смех, от звука которого тело мисс Темпл покрывалось холодным потом. Она прогнала и эти воспоминания, оглянулась, посмотрела на картины, на двух мужчин, которые стали ее союзниками. Она знала: они будут делать то, что скажет она.

— Я вовсе не против, — улыбнулась мисс Темпл. — Если мне представится случай пристрелить одного из этих типов самой — тем лучше.

— Минуточку… — сказал доктор Свенсон.

Он смотрел мимо нее на дальнюю стену, потом направился туда, протирая свой монокль о лацкан пальто. Он остановился перед небольшим полотном (вероятно, самым маленьким на выставке) и вперился в подпись, потом снова перевел взгляд на картину и принялся внимательно разглядывать ее.

— Подойдите, пожалуйста, сюда.

Мисс Темпл подошла к картине и тут же разинула рот от изумления. Как же она не запомнила это полотно с прошлого раза? На холсте (явно вырезанном из картины большего размера) была изображена некая неземная женщина, лежащая на чем-то, показавшемся ей поначалу то ли диваном, то ли софой, но при более пристальном рассмотрении она увидела, что это наклонный стол, разглядела даже что-то вроде ремней (или это просто художник так представлял себе библейские одеяния?), которыми были привязаны ее руки. Над головой женщины был золотой венчик, но на лице вокруг глаз она увидела те самые лиловые замкнутые шрамы, которые все они видели в реальности.

Свенсон сверился с каталогом.

— «Фрагмент Благовещения»… эта… минуточку… — он перевернул страницу, — картина была написана пять лет назад. И она самая новая в коллекции. Прошу прощения.

Он направился к смотрителю, который сидел за своим столом, делая какие-то пометки в журнале. Мисс Темпл снова обратилась к картине, которая — в этом ей невозможно было отказать — обладала каким-то тревожным чувством. Приглядевшись, мисс Темпл с ужасом заметила, что светлое одеяние на шее было окаймлено зелеными кружочками.

— Такие одежды были в Харшморте, — прошептала она Чаню, — я видела их на женщинах, которых граф подчинил своей воле, — точно такие же!

Доктор вернулся, покачивая головой.

— Очень странно, — прошептал он. — Художник — мистер Оскар Файляндт был явно мистиком, психически больным, доморощенным алхимиком и черным магом.

— Отлично, — сказал Чань. — Может, он и свяжет все эти ниточки в одну…

— Он может вывести нас на других! — возбужденно прошептала мисс Темпл.

— Это и мне пришло в голову, — кивнул доктор. — Но мне сказали, что мистер Файляндт вот уже пять лет как умер.

Все трое погрузились в молчание. Пять лет? Как такое возможно? Что это значит?

— Эти шрамы на ее лице, — сказал Чань. — Они определенно такие же…

— Да, — согласился Свенсон, — а значит, этому замыслу… Процессу… как минимум столько же лет. Нам нужно узнать больше: где жил художник, кому принадлежит эта его картина и вообще, кто организовал эту выставку…

Мисс Темпл указала пальчиком на карточку с названием работы — рядом с ней был росчерк красных чернил.

— Более того, доктор, мы должны узнать, кто купил эту картину!

* * *

Смотритель галереи, некто мистер Шанк, был рад предоставить им информацию (после того как доктор подробно расспросил о ценах и условиях доставки в княжество нескольких больших работ, вставляя рассуждения о свободных пространствах на стенах Макленбургского дворца), но мистер Шанк, к сожалению, почти ничего не знал. Файляндт был загадкой: художественная школа в Вене, поездка в Италию и Константинополь, студия на Монмартре. Картины поступили из Парижа, где, если мистер Шанк не ошибался, и умер художник. Он бросил взгляд на полотна с их пышными композициями и высказал предположение, что художник был болен чахоткой, питал пристрастие к алкоголю или был подвержен какой-либо другой губительной привычке. Нынешний владелец пожелал сохранить в тайне свое имя (по мнению мистера Шанка, из-за шокирующего характера работ), и Шанк имел дело только со своим коллегой из галереи на бульваре Сен-Жермен. Мистеру Шанку явно доставляла удовольствие атмосфера скандальности вокруг коллекции, как доставляла ему удовольствие возможность поделиться конфиденциальной информацией с теми, кого он считал достойным этого. Однако на его лице появилось подозрительное выражение, когда мисс Темпл с совершенно безобидным видом поинтересовалась о том, кто приобрел «эту странную маленькую картинку» и нет ли у него других подобных на продажу? Ей эта картинка понравилась, и она с удовольствием приобрела бы ее для себя. На лице смотрителя появилось подозрительное выражение. Да что там подозрительное выражение — он побледнел как смерть.

— Я… я полагал… вы говорили о монаршей свадьбе… о принце…

Мисс Темпл кивнула, пытаясь рассеять неожиданные страхи агента.

— Именно так. Поэтому-то я и говорю, что хотела бы купить ее для себя.

— Но эти картины не продаются вообще! Никогда не продавались!

— Странный способ содержать галерею, — сказала она. — И потом, одна картина все же была продана…

— Зачем же еще вам было приходить еще раз? — сказал он затихающим голосом, обращаясь больше к себе, чем к ней.

— Чтобы посмотреть картины, мистер Шанк… я вам уже говорила.

— Никто ничего не покупал, — пробормотал он, махнув рукой в сторону маленького полотна. — Оно было подарено на свадьбу. Это подарок для Лидии Вандаарифф. Вся эта выставка была организована с единственной целью свести полотна воедино! Все, кто знаком с галереей… все, кто ценит тематическое единство картин… Религия… нравственность… вожделение… мистика… Вы должны понимать…

Мистер Шанк посмотрел на них и нервно сглотнул.

— Если вы не знали этого, то как вы… как вы…

Мисс Темпл видела, как растет смятение смотрителя, и вдруг обнаружила, что инстинктивно посмеивается над ним, покачивая головой… это было недоразумение. Но прежде чем она успела открыть рот, вперед вышел Чань, в его манерах сразу проступило что-то резкое и угрожающее, он сгреб в горсть галстук мистера Шанка, вытащил его из-за стола. Шанк, тщетно протестуя, заблеял:

— Я ничего не знаю. Люди приходят в галерею… мне платят, чтобы… я молчал… я ничего о вас не скажу… клянусь…

— Мистер Шанк… — начала было мисс Темпл, но Чань оборвал ее, еще крепче ухватил человека за грудки и прорычал:

— Эти картины, ты говоришь, были собраны в одну коллекцию — кем?

Шанк забормотал что-то неразборчиво, явно возмущенный, страх обуял его, хотя и (так ей показалось) страх не перед ними.

— Кем?.. Ох… Ее отцом!

* * *

Будучи отпущен, Шанк бросился через всю галерею в подсобку, где, как решила мисс Темпл, держали швабры. Она разочарованно вздохнула. И тем не менее у них появилось несколько секунд, чтобы поговорить.

— Мы должны немедленно убраться отсюда, — сказала она.

Из-за двери вдалеке раздавались какие-то звуки. Она протянула руку и остановила Чаня, который хотел было выяснить, что там происходит:

— Мы еще не решили…

— Оранжерея, — оборвал ее Чань. — Это может быть и опасно, но попробовать стоит. К тому же до нее рукой подать.

Мисс Темпл испытала приступ раздражения, слыша повелительный голос Чаня, но тут заметила, как какой-то эмоциональный порыв исказил его черты. Хотя — поскольку его глаза оставались невидимы — она не могла сказать, что за чувства обуяли его, сам факт их наличия пробудил в ней интерес. Чань теперь показался ей чем-то вроде породистого скакуна, чьи поступки определяются кипением крови, — такой характер требовал особенного подхода.

— Я согласен, — сказал Свенсон.

— Отлично, — сказала мисс Темпл. Она с тревогой отметила растущий шум из комнатенки со швабрами. — Нам нужно поторопиться.

— Постойте… — сказал доктор Свенсон и метнулся к файляндтовскому «Благовещению». Метнув взгляд на чуланчик мистера Шанка, доктор сорвал картину со стены.

— Уж не собирается ли он ее украсть? — прошептала мисс Темпл.

Доктор не собирался красть картину — он перевернул ее, чтобы посмотреть на изнанку холста; нарочитый кивок подтвердил, что он обнаружил там кое-что любопытное. Еще мгновение — и картина снова была на стене, а доктор бежал к ним.

— Что там? — спросил Чань.

— Подпись, — воскликнул Свенсон, направляя их к выходу. — Я подумал, может, там есть указание на более крупное полотно или — поскольку художник был алхимиком — какая-нибудь мистическая формула.

— И что же? — спросила мисс Темпл.

Он кивнул, извлекая клочок бумаги и огрызок карандаша из кармана.

— Я их, пожалуй, запишу, там были какие-то знаки, которые мне ничего не говорят, но еще и слова… я не понимаю, какой в них смысл, но они были начертаны крупными печатными буквами…

— Какие слова? — спросил Чань.

— «И будут поглощены», — ответил Свенсон.

Мисс Темпл ничего не сказала — на это не было времени, но живо вспомнила доску в Харшморте. Они оказались на улице, и доктор, взяв ее под руку, направился к оранжерее.

— Они были написаны кровью? — спросил Чань.

— Нет, — ответил доктор. — Синими чернилами.

* * *

— Вход в этот проулок был точно напротив «Бонифация», — сказал на ходу вполголоса Свенсон. — Чтобы безопасно дойти до калитки, нам придется обойти вокруг отеля и подойти к нему с другой стороны.

— Но и в этом случае, — заметил Чань, — как вы говорите, оранжерея может охраняться?

— Раньше охранялась. Но тогда, конечно, там был граф — без него охранников там может и не быть. Проблема в том, что вошел я в оранжерею через сад, то есть с черного хода. Было темно, стоял туман, и я не разглядел, есть ли там дом и соединяется ли с ним оранжерея. И уж конечно, я понятия не имею, живет ли там кто-нибудь.

— Если идти в обход, то мы потратим больше времени, и тем не менее…

— Чепуха, — сказала мисс Темпл.

Мужчины посмотрели на нее. Нет, решила она, ей нужно взять бразды правления в свои руки.

— Мы наймем экипаж, — объяснила она.

И тут до нее дошло, что никто из ее спутников даже и не подумал об этом — наем экипажа не представлялся им каким-то естественным действием. Было очевидно, что у каждого из этой троицы есть свои сильные и слабые стороны. Будучи женщиной, мисс Темпл осознавала, что ее союзники прекрасно понимают: в определенных обстоятельствах надежда на нее плоха, но в то же время им недостает подобного же понимания собственных недостатков. Так что, решив в этом случае взять инициативу на себя, она показала им на экипаж, двигающийся по улице:

— Вон как раз то, что нам нужно. Если кто-нибудь из вас махнет ему…

* * *

В экипаже они уселись подальше от окон и через несколько минут были уже на другой стороне. Чань кивнул мисс Темпл, давая ей знать, что солдат нигде не видно, они вышли на улицу, и мисс Темпл отпустила кучера. Троица вошла в пустынный узкий мощеный проулок, а мисс Темпл успела заметить, что он называется Плам-Корт. Калитка находилась посредине проулка, и, по мере того как они приближались к ней, звуки, доносившиеся с соседних улиц, становились все тише, а пространство вокруг них окутывалось сумерками, потому что стоявшие здесь здания не пропускали света, кроме как сверху, а поскольку небо заволокло тучами, то и этот единственный свет был довольно слаб. Какой тут может быть сад, говорила себе мисс Темпл, уж больно мрачное и глухое место. Вход представлял собой арку в церковном стиле с глухой деревянной дверью. Арка была украшена резьбой — на деревянной поверхности виднелись затейливые изображения морских чудовищ, русалок, потерпевших крушение моряков, которые улыбались, даже идя на дно.

Мисс Темпл обратила взгляд в конец проулка и в ярком свете проспекта, словно цветную картинку в рамочке, увидела вход в отель «Бонифаций». У дверей стоял мистер Спаннинг с двумя солдатами по бокам. Мисс Темпл похлопала Чаня по плечу, показывая на то, что увидела. Чань быстро подошел к двери, поставил на землю цветастый саквояж мисс Темпл и, вытащив из кармана увесистую связку ключей, проворно выбрал нужный и пробормотал уголком рта:

— Если они нас увидят — дайте мне знать. И встаньте поближе к стене.

Мисс Темпл и доктор Свенсон прижались к стене, приготовив револьверы. Мисс Темпл с трудом справлялась с волнением — она ни разу в жизни не стреляла, и вот пожалуйста, изображает из себя разбойника с большой дороги. Чань вставил в скважину ключ и повернул. Безрезультатно. Он попробовал другой, еще один, еще и еще, каждый раз терпеливо перебирая связку.

— Если с другой стороны кто-нибудь есть, — прошептал Свенсон, — они услышат!

— Они уже услышали, — прошептал в ответ Чань, и мисс Темпл увидела, что он (а следом за ним и они) машинально отодвинулся за косяк, на случай, если изнутри будут стрелять через дверь.

Он попробовал еще один ключ, потом еще один, еще, потом отошел от двери, вздохнул, поднял взгляд на вершину стены — высота ее была метра три, но над дверью неприступность отвесной стены нарушалась декоративной аркой. Чань засунул связку в карман и повернулся к Свенсону:

— Доктор, понадобятся ваши руки.

Мисс Темпл с какой-то тревогой и не без живого восхищения смотрела, как Чань поставил ногу на одетые в перчатки сцепленные руки доктора Свенсона, а потом ухватился за выступ в арке. Держась непонятно за что, он переместил свой центр тяжести туда, где смог вклинить колено в выемку, поднялся еще выше, и наконец его руки оказались на вершине стены. Еще несколько мгновений — и Чань (демонстрируя, на взгляд мисс Темпл, незаурядные физические способности) закинул ногу на стену. Он посмотрел вниз с какой-то профессиональной непроницаемостью и исчез из вида. Наступила тишина. Свенсон держал револьвер наготове. Потом они услышали щелчок замка, дверь открылась, и Чань поманил их внутрь.

— Нас ждали, — сказал он и протянул руку, чтобы взять у нее саквояж.

* * *

Сад в своих сумеречных одеяниях представлялся местом довольно безотрадным — засохшие цветы на клумбах, коричневые проплешины на траве, голые и обвислые ветви чахлых декоративных деревьев. Мисс Темпл прошла между каких-то ваз выше ее роста, с их кромок свешивались мертвые стебли поздних летних цветов. Сад примыкал к задней стене большого дома, выкрашенного когда-то белой краской, которая теперь под слоями сажи стала почти черной. Еще она увидела, что окна и задняя дверь дома заколочены досками, надежно разделявшими дом и сад. Перед собой мисс Темпл увидела оранжерею — когда-то великолепный купол серо-зеленого стекла, теперь поросший мхом и покрытый грязью. Дверь оранжереи была открыта — темная, как щербина во рту. Они направились к распахнутой двери, но по пути она увидела, как доктор Свенсон разглядывает клумбы и бормочет что-то себе под нос.

— Что вы там увидели, доктор? — спросила она.

— Прошу прощения… я просто отметил цветочные предпочтения графа. Это сад тайного знатока трав. — Он указал на разные подвядшие стебельки, которые, на взгляд мисс Темпл, ничем не отличались друг от друга. — Вот черный зимовник, вот белладонна… мандрагора… наперстянка… клещевина… лапчатка.

— Боже милостивый! — сказала мисс Темпл, которая не знала ни одного из названных доктором растений, но хотела показать, что восхищена его знаниями. — Можно подумать, что граф — аптекарь.

— Только, мисс Темпл, все эти растения по-своему ядовиты, — сказал Свенсон и показал ей глазами на дверь, в которую уже вошел Чань. — Но, наверно, клумбы мы можем рассмотреть и потом…

* * *

Свет в оранжерее был зеленоватый — словно окунаешься в аквариум. Мисс Темпл шла по толстому турецкому ковру туда, где у большой кровати под балдахином стоял Чань. Занавески были сорваны, постельные принадлежности отсутствовали. Она посмотрела на матрас, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Обивка была вся в рубиновых пятнах засохшей крови, а в изголовье виднелись странные отчетливые всплески еще двух цветов: ярко-синего и серовато-оранжевого. Отодвинув ее в сторону, доктор Свенсон забрался на кровать и, наклонившись над этими пятнами, втянул носом воздух. Мисс Темпл такое пристальное внимание к выделениям другого человека (человека, которого она даже не знала) показалось выходящим за рамки ее обязанностей, а потому она отвернулась и принялась обшаривать глазами оранжерею.

Хотя граф, казалось, покинул оранжерею и забрал с собой все, что могло бы объяснить, по какому назначению она использовалась, мисс Темпл выделила в этом круговом пространстве зоны различной деятельности. У двери находился маленький рабочий столик, рядом с ним — тазы и трубки, по которым подавалась вода, рядом с тазами невысокая угольная жаровня, закрытая металлическим листом, — здесь, видимо, готовили пищу, а скорее — магические составы и эликсиры. Дальше располагался длинный деревянный стол, приколоченный к полу и оснащенный (как с содроганием отметила она) кожаными ремнями. Она снова повернулась к кровати. Доктор Свенсон по-прежнему склонялся над матрасом, а Чань заглядывал под него. Мисс Темпл подошла к столу. На столешнице пестрели пятна, следы ожогов, то же самое (она обратила на это внимание, когда ее нога зацепилась за дыру) было и на ковре. Ковер вообще был практически погублен — от жаровни к столу в нем была прожжена дорожка, окаймленная пятнами, такая же дорожка пролегала между жаровней и тазами. Она подошла к жаровне — та была холодная. Мисс Темпл из любопытства опустилась на колено и попыталась открыть дверку. Внутри было полно пепла. Она оглянулась: не найдется ли здесь каких-нибудь щипцов, нашла, запустила их внутрь и, высунув при этом от усердия язык, принялась орудовать кочергой в топке. Несколько секунд спустя она встала, вытерла руки и со счастливым видом повернулась к своим спутникам, протягивая им клочок ткани синего цвета.

— Посмотрите-ка, джентльмены. Если не ошибаюсь, это шаньдунский шелк. Не остаток ли платья этой женщины?

Чань подошел к ней и взял кусочек обгорелой ткани, несколько мгновений смотрел на него, потом, не говоря ни слова, вернул его мисс Темпл и резковатым голосом обратился к Свенсону:

— Что вы скажете, доктор?

Мисс Темпл подумала, что доктор не обратил внимания ни на тон Чаня, ни на то, что пальцы Кардинала принялись отбивать нервную дробь по его ноге, потому что ответ Свенсона был неспешен, словно его разум был все еще занят решением последней головоломки:

— Мне неясно… потому что, видите ли, кровавые пятна вот здесь… представляются мне — а я, поверьте, кое-что понимаю в оттенках крови в зависимости от времени ее засыхания — с высокой степенью вероятия относительно свежими…

Он указал на центр матраса, и мисс Темпл обнаружила вдруг, что подталкивает Чаня, чтобы он вместе с ней подошел к кровати.

— Тут, кажется, много крови, доктор, — сказала она. — Разве нет?

— Может быть. Если только… если только вы позволите мне такую неделикатность… если только эта кровь не следствие естественного… гм-м-м ежемесячного процесса. Вы видите, что пятно находится в центре кровати… куда, как можно предположить, приходился таз…

— А как насчет родов? — спросила она. — Эта женщина не была беременна?

— Нет, не была. Существуют, конечно, и другие объяснения… может быть, у нее была еще какая-то травма, ее могли ранить, кровотечения возможны и при воздействии некоторых ядов…

— Ее не могли изнасиловать? — спросил Чань.

Свенсон ответил не сразу, его взгляд скользнул по мисс Темпл. Ее лицо было непроницаемым, она только подняла брови, поощряя его ответ. Он снова повернулся к Чаню.

— Да, это вполне возможно… но количество крови чудовищно. Такое насилие должно было быть катастрофическим, вероятно, летальным. Точнее я не могу сказать. Когда я осматривал женщину, никаких повреждений подобного рода у нее не было. Конечно, это не гарантия того, что…

— А как насчет этих других пятен? Синих и оранжевых? — спросила мисс Темпл, все еще чувствуя нетерпеливую дробь пальцев Чаня.

— Не могу сказать. Синие… прежде всего, запах похож на тот, что я чувствовал и в институте, и у тела на кухне Граббе — химический. Я могу только предположить, что это как-то связано с изготовлением стекла. Может, это наркотик, а может… не знаю… консервант, фиксатор… если он фиксирует воспоминания в стекле; возможно, есть какой-то способ, которым д'Орканц надеялся вернуть женщину к жизни. Я уверен, он хотел ее сохранить, — добавил он, заглядывая в строгое лицо Чаня. — Что же до оранжевого, то это очень странно. Апельсин — а точнее, выжимки из апельсиновой кожуры — иногда используется как инсектицид, в нем есть кислота, которая разрушает хитин. Такой же запах и у этого пятна… горький концентрат, полученный выпариванием.

— Но, доктор, — спросила мисс Темпл, — разве эти пятна не наводят на мысль, что жидкость вытекла — была выдавлена — из тела женщины. Эти пятна образованы разбрызганной, расплесканной жидкостью…

— Да, они… весьма своеобразны!

— Вы не считаете, что она была заражена?

— Нет, я ничего не считаю… но я спрашиваю себя о воздействии такого растворителя по отношению к возможным свойствам синей жидкости в человеческом теле. Может быть, таковы представления графа о лечебном средстве.

— Если оно растворяет скорлупу насекомого, то могло растворить и стекло в ее легких?

— Точно… хотя нам, конечно, не известны точные ингредиенты этого стекла, а потому я не могу сказать, эффективным ли оказалось действие растворителя.

Несколько мгновений они молчали, глядя на кровать и на следы, оставленные лежавшим там телом.

— Если эффект был положительный, — сказала мисс Темпл, — то зачем им было сжигать ее платье?

— Верно, — грустносогласился с ней Свенсон.

— Верно, — сказал Чань.

Он отвернулся от них и вышел в сад.

* * *

Мисс Темпл посмотрела на доктора Свенсона, который все еще оставался на кровати; на лице у него было озабоченное и смущенное выражение, словно они оба понимали — что-то тут не так. Он начал слезать с кровати, делая это неловко в своих громоздких сапогах и шинели, волосы его растрепались и упали на лицо. Мисс Темпл первая успела к двери и схватила свой цветастый саквояж там, где оставил его Чань (он оказался потрясающе тяжелым; идиотка Марта — неужели она думала, что мисс Темпл сможет его тащить), и выскочила в сад. Чань стоял посредине безжизненного лужка, глядя на заколоченные окна дома — окна, которые своей подчеркнутой непроницаемостью напомнили ей очки Чаня. Она бросила саквояж и подошла к нему. Он не повернулся. Она остановилась приблизительно в метре от него, оглянулась на доктора Свенсона — тот стоял в дверях оранжереи, наблюдая за ними.

— Кардинал Чань! — сказала она.

Он не ответил. Мисс Темпл решила: ничто так не действует на нервы, как человек, игнорирующий сочувственное обращение. Она набрала в грудь воздуха, медленно выдохнула и снова заговорила мягким голосом:

— Вы знаете эту женщину?

Чань повернулся к ней и ледяным голосом сказал:

— Ее зовут Анжелика. Вы ее не знаете. Она — шлюха… была.

— Понимаю, — сказала мисс Темпл.

— Понимаете? — рявкнул он.

Мисс Темпл не прореагировала на вызов в его голосе; она показала ему обрывок обгоревшего шелка.

— Это ее — вы узнаете?

— На ней было платье такого материала вчера вечером, когда она уходила в обществе графа — он взял ее в институт. — Чань повернул голову, через плечо обращаясь к Свенсону: — Она была с ним там, с его машинами… наверняка именно ее вы и видели… и она, судя по всему, мертва.

— Мертва? — спросила мисс Темпл.

Чань горько усмехнулся.

— Вы же сами это сказали — он сжег ее платье…

— Да, сказала, — согласилась она, — но в этом мало смысла. Я не вижу здесь в саду свежевскопанной земли. Может, вы видите?

Чань смерил ее подозрительным взглядом, потом оглянулся. Прежде чем он успел ответить, из дверей отозвался Свенсон:

— Я не вижу.

— И я… простите за бестактность… не нашла в жаровне костей. А я знаю наверняка — если сжигают тело (я видела трупы животных, погибших в пожаре), то какая-то часть костей остается. Так, доктор?

— Пожалуй, что так, да…

— А потому у меня возникает вопрос, мистер Чань, — продолжила мисс Темпл, — если она мертва, а он покинул этот сад, то почему он не закапывает или не сжигает ее останки прямо здесь. Это было бы вполне логично, но, судя по всему, ничего такого сделано не было.

— Зачем тогда сжигать платье?

— Понятия не имею. Может, потому, что оно было слишком запачкано — кровавые пятна, о которых говорил доктор. Может, оно было заражено. — Она повернулась к Свенсону. — Когда вы ее видели, доктор, на ней было это платье?

Свенсон откашлялся.

— Я этого платья не видел, — сказал он.

— Значит, мы не знаем, — резюмировала мисс Темпл, поворачиваюсь к Чаню. — Вы можете ненавидеть графа, но помимо этого можете надеяться, что эта женщина осталась жива… и, кто знает, даже поправилась.

* * *

Чань не ответил, но она почувствовала какую-то перемену в его позе — кости его словно переместились, заняв новое положение, допускающее малую толику надежды. Мисс Темпл позволила себе на несколько мгновений предаться чувству удовлетворения, но вместо этого вдруг обнаружила, что на нее нахлынула мучительная волна печали, одиночества, словно она сначала как само собой разумеющееся приняла свое определенное сродство с Чанем, решив, что они похожи в своем одиночестве, но тут же обнаружила, что это не так. Сам факт его чувств (тот факт, что у него есть чувства, а не их характер и не направленность на женщину такого рода) потряс ее. Она не хотела бы стать объектом эмоций такого человека (определенно не хотела), но при этом не была готова окунуться в свое одиночество и уж тем более после такого благородного поступка — утешения человека в печали. Это представлялось особенно несправедливым и, самое главное, не добавляло ей сил. Это было невыносимо. Ее одиночество было мучительным, и она вдруг обнаружила, что глаза у нее на мокром месте. В ужасе она попыталась выдавить на лице улыбку и заговорила бодрым и любезным голосом — насколько это ей удалось:

— Кажется, каждый из нас кого-то потерял. Вы — эту женщину, Анжелику, доктор — своего принца, а я… я — моего жестокого, глупого Роджера. Хотя между нами и есть разница — у вас двоих остается какая-то надежда, и даже желание, найти того, кого вы потеряли… что же до меня… я готова помогать, насколько это в моих силах, и разобраться в этой истории, и… отомстить.

Голос ее сорвался, она шмыгнула носом, злясь на собственную слабость, но не в состоянии совладать с собой. Может, ей не стоило ввязываться во все это? Она снова ощутила мучительную пустоту в своем сердце — ну как можно было быть такой дурой и позволить Роджеру Баскомбу занять там место? Да как она вообще позволила себе эти чувства — ведь от них осталась такая мучительная боль? Почему они до сих пор не отпускают ее, почему ей по-прежнему хочется, чтобы все это оказалось недоразумением, чтобы он взял ее за руку? Ее слабость была невыносима. Впервые за свои двадцать пять лет мисс Темпл не знала, где проведет ночь. Она увидела, что доктор собирается подойти к ней, но заставила себя улыбнуться и махнула ему — не надо.

— А ваша тетушка, — начал он, — несомненно, мисс Темпл, ее забота о вас…

— Глупости, — презрительно отрезала мисс Темпл, не в силах выносить его сочувствие, и направилась к своему саквояжу, подняла его одной рукой, стараясь не показывать, насколько он тяжел для нее, но, шагая к калитке, несколько раз споткнулась. — Я буду ждать на улице, — бросила она через плечо, не желая, чтобы они видели обуревавшие ее чувства. — Когда вы закончите, нам еще предстоит масса дел…

* * *

Она бросила саквояж, прислонилась к стене и закрыла лицо руками — плечи ее сотрясали рыдания. Всего несколько минут назад она так гордилась собой, найдя обрывок шелка в жаровне, а теперь? И все из-за чего? Из-за того, что Чань питал нежные чувства к какой-то шлюхе? Весь груз того, что она выстрадала, чем пожертвовала, от чего отказалась, вдруг снова обрушился на ее плечи, придавил ее нежное сердце. Как можно выносить такое одиночество, отсутствие надежды? В разгар этой бури чувств мисс Темпл (а ее ум был беспокоен и быстр) не забывала и о том страхе, что внушали ей враги, как не забывала и упрекать себя за эти глупые женские слезы. Она порылась в своей зеленой сумочке в поисках носового платка, нащупала там револьвер — еще одно напоминание о том, кем она стала, во что ввязалась, добиваясь пока более чем смешных результатов. Она высморкалась. Она знала, что с ней нелегко. Друзей у нее не было. Она была резкой и требовательной, беспощадной и высокомерной. В этот момент она не могла сказать, чего ей хочется больше — поваляться в постели в светлой комнате своего дома на острове или пристрелить одного из этих мерзавцев с синими стекляшками?

Она громко шмыгнула носом. Ни Чань, со всеми его скрытыми эмоциями, ни Свенсон, со всей его нервной неуверенностью, не стояли в слезах на улице. Как она могла допустить мысль, что она с ними на равных? И она снова безжалостно спросила себя — что же она делает? Она сказала Чаню, что готова проводить расследование в одиночку, хотя в глубине души и не верила в это. Теперь она знала — именно это она и должна делать (потому что «делать» — вот что было сейчас важно), если только она хочет избавиться от этого ужасного чувства зависимости. Она оглянулась на калитку — никого из мужчин не было видно, и тогда она обеими руками ухватила саквояж и направилась туда, откуда они пришли, в сторону от «Бонифация». С каждым шагом она все больше чувствовала себя словно на корабле, отправляющемся в далекое и опасное плавание, и чем дальше уходила она по Плам-Корт, тем сильнее исполнялась решимости.

Выйдя на проспект, она остановила экипаж, оглянулась — сердце ее екнуло: Чань и Свенсон вышли из калитки. Свенсон махал рукой, Чань бросился за нею. Она вскочила в экипаж.

— Поехали, — сказала она извозчику.

Экипаж тронулся, резко набирая ход, и скоро она потеряла из вида двух своих спутников. Извозчик повернулся к ней — на его лице было вопросительное выражение: куда едем?

— Отель «Сент-Ройял», — сказала мисс Темпл.

Глава пятая МИНИСТЕРСТВО

Когда Чань добежал до конца проулка, экипажа уже не было видно, и Кардинал не мог понять, в каком направлении тот исчез. Он раздраженно сплюнул, грудь его вздымалась от потраченных впустую усилий. Он оглянулся на Свенсона — тот как раз подходил к нему с озабоченным лицом.

— Уехала? — спросил он.

Чань кивнул и снова сплюнул. Он понятия не имел ни что произошло в голове девушки, ни куда увлек ее этот внезапный безответственный порыв.

— Мы должны найти… — начал было Свенсон.

— Как? — отрезал Чань. — Куда она направилась? Она что — отказывается участвовать в деле? Собирается разделаться с врагами в одиночку? С кем из них? И когда ее начнут пытать, расскажет она все, что им нужно, чтобы найти нас?

Чань был в бешенстве, но, откровенно говоря, злился и на себя. Его демонстративная печаль, вызванная предположением о смерти Анжелики, дала толчок этой глупости — а с чего это он так расчувствовался? Анжелика не питала к нему никаких чувств. Если она была жива и ему удалось бы ее найти, это повысило бы его репутацию в глазах Маделейн Крафт. Такова была его цель, единственная цель. Он повернулся к Свенсону и быстро спросил:

— Сколько денег у вас есть?

— Я… не знаю… хватит на день-другой, чтобы поесть, комнату…

— Купить билет на поезд?

— Если путешествие не очень далекое.

— А вот что у меня.

Чань извлек из кармана пальто кожаный бумажник. Там оказались всего две мелкие банкноты — все, что осталось после ночевки в «Бонифации», но у него была еще горсть золотых монет в кармане брюк. Он с горькой улыбкой протянул одну из банкнот доктору Свенсону:

— Не знаю, что нас ждет впереди… к тому же денежный мешок от нас убежал. Что у вас с патронами?

Словно чтобы подтвердить свой ответ, Свенсон вытащил револьвер из кармана.

— Я взял несколько патронов у мисс Темпл — у нас оказался один калибр…

— Это сорок четвертый.

— Как и у нее?

— Да, хотя ее револьвер на вид обманчиво мал…

— Вы не знаете, ей когда-нибудь приходилось стрелять?

— Не думаю.

Они постояли несколько мгновений, погруженные в свои мысли. Чань пытался отделаться от чувства сожаления и вины. Как же он не понял, что у нее такое мощное оружие — ведь он помогал ей чистить его. О чем он думал в тот момент, черт его побери? Впрочем, он точно знал, что его отвлекало, — он был удивлен, увидев ее снова, да еще в обстановке, столь не похожей на обстановку поезда, увидев очертания ее шеи, но теперь уже не в крови, а в заживающих ссадинах, ее маленькие проворные пальчики, разбирающие револьвер на черные маслянистые детали. Он тряхнул головой. У этого револьвера такая отдача — у нее руку закинет за голову, а если она не прижмет дуло к телу жертвы, то никогда не попадет в цель. Она не имела ни малейшего представления о подобных вещах.

— Бессмысленно сокрушаться о том, что уже сделано, — сказал доктор. — Так что — попытаемся ее найти?

— Если ее схватят — ей конец.

— Тогда мы должны разделиться, чтобы действовать в разных направлениях. Жаль, что так оно получилось… но давно ли мы спасали свои жизни каждый, как мог? Когда чистишь такие авгиевы конюшни, хорошо иметь помощника.

Он улыбнулся и протянул руку. Чань протянул свою.

— Вы сможете вычистить их сами — я в этом не сомневаюсь.

Свенсон улыбнулся с сожалением, словно благодаря Чаня за оценку, но оставаясь при своем мнении.

— И куда мы пойдем? — спросил он. — И где встретимся снова?

— А куда могла пойти она? — спросил Чань. — Как вы думаете — отправилась вдогонку за своей тетушкой? Это облегчало бы наше положение…

— Нет, я так не думаю, — сказал Свенсон. — Напротив, я считаю, что огорчение побудило ее к активным действиям.

Чань нахмурился, задумавшись и вспоминая, что она сказала ему в саду, ее лицо, ее серые глаза, выдававшие истинные чувства, скрывавшиеся за ее улыбкой.

— Тогда это должен быть этот кретин Баскомб.

Свенсон вздохнул.

— Бедняжка.

Чань сплюнул.

— Что она сделает: выстрелит ему в голову или бросится в ноги — вот в чем вопрос.

— Я не согласен, — тихо сказал Свенсон. — Она отважна и предприимчива. Что мы знаем друг о друге? Почти ничего. Но мы знаем, что мисс Темпл удивила немало весьма сильных людей, которые теперь считают ее опасной убийцей-куртизанкой. Без нее нас бы обоих схватили в отеле. Если нам удастся ее найти, то я готов побиться с вами об заклад, что она еще не раз спасет нас, прежде чем все это кончится.

Чань не ответил, только улыбнулся немного погодя.

— Какая валюта там у вас в Макленбурге — золотые шиллинги?

Свенсон кивнул.

— Тогда я готов поставить десять золотых шиллингов на то, что мисс Темпл не спасет наши жизни. Конечно, это довольно глупое пари, потому что если нас не будет в живых, то выигрыш получать будет некому.

— И тем не менее я принимаю ваши условия, — сказал Свенсон.

Они снова обменялись рукопожатием. Свенсон откашлялся.

— А теперь… этот Баскомб…

— Он может находиться в своем загородном особняке — Тарр-Манор. Или в министерстве с Граббе. — Чань быстро окинул взглядом проспект — не стоило им так долго стоять вблизи от «Бонифация». — Дорога до Тарр-Манор…

— А где это?

— На севере. Приблизительно полдня пути на поезде… это можно легко узнать на вокзале Строппинг… Может быть, нам даже удастся перехватить ее там. Но на поездку уйдет время. Есть и другие возможности — его дом, министерство, дом Граббе. Это все находится в городе, и один из нас может при необходимости легко побывать и там, и там, и там.

Свенсон кивнул.

— Значит, один — на вокзал, другой остается здесь. Что бы предпочли вы? Мне все равно — я тут всюду чужой.

Чань улыбнулся.

— И я тоже, доктор. — Он показал на свои очки и красное пальто. — На сельского джентльмена я мало похож, как, впрочем, и на завсегдатая светских салонов…

— И все же это ваш город — вы его зверь, если вы позволите мне такое выражение. Я поеду за город, где моя форма и рассказы о Макленбургском дворце могут произвести большее впечатление.

Чань повернулся, чтобы остановить проезжающий экипаж.

— Вам лучше поторопиться — возможно, перехватите ее на Строппинге. А мне в министерство — в другую сторону. Здесь мы расстанемся.

Они в третий раз обменялись рукопожатием, посмеиваясь сами над собой. Свенсон сел в экипаж, а Чань, не сказав больше ни слова, быстро зашагал в другом направлении. Через плечо он услышал голос Свенсона:

— Где мы встретимся?

Чань, приложив раструбом ладони ко рту, крикнул:

— Завтра в полдень! Под часами на Строппинге.

Свенсон кивнул и, махнув на прощанье, уселся в экипаже. Чань не питал больших надежд на то, что кто-либо из них появится завтра в условленном месте.

* * *

Чань поспешил покинуть проспект, свернув в лабиринт проулков. Он еще не решил, куда ему отправиться для начала. Больше всего хотел он сосредоточиться на своей задаче так, как делал это обычно, а не бросаться очертя голову в обстоятельства, которых не понимал, хотя именно это и делала Селеста. Селеста? Он отметил про себя, что в мыслях своих именно так и называл ее, хотя никогда — в лицо или говоря о ней со Свенсоном; в этих случаях она неизменно была мисс Темпл. Вряд ли это имело какое-то значение, а объяснялось, безусловно, тем, что она вела себя как ребенок. Отбросив эти мысли, Чань решил для себя, что если он попытается проникнуть в министерство иностранных дел или дом Гаральда Граббе, ему нужно подготовиться получше. Он перешел на быстрый, пружинистый шаг. Он не мог отважиться заглянуть в «Ратон марин», потому что за этим заведением наверняка наблюдали — теперь он считал, что в заговоре участвует и Аспич. Ему бы очень хотелось добраться до библиотеки. У него было столько вопросов — о синей глине, о графе, о Баскомбе и Граббе, о зарубежных поездках Франсиса Ксонка, об Оскаре Файляндте, даже, признался он себе, о мисс Селесте Темпл. Но именно в библиотеке его и нашла Розамонда, и его наверняка ждут там. Вместо этого, пораскинув мыслями, он решил направиться к «Фабрици».

Фабрици в прошлом был итальянским наемником и оружейником, а теперь имел обширную клиентуру, у которой если и было что общее, так только преступные намерения. Чань вошел в лавку и со знакомым приливом завистливого удовольствия оглядел стеклянные витрины. Он с облегчением увидел за прилавком Фабрици в помятом костюме и надетом поверх зеленом фланелевом фартуке.

— Дотторе, — приветственно кивнул Чань.

— Кардинал, — ответил Фабрици серьезным и уважительным тоном.

Чань вытащил свой кинжал и положил его перед Фабрици.

— К сожалению, остальная часть вашей замечательной трости вышла из строя, — сказал он. — Я бы хотел, чтобы вы отремонтировали ее, если это возможно. А тем временем я бы попросил вас о подходящей замене. За все услуги я, конечно, заплачу вперед.

Он вытащил последнюю банкноту из бумажника и положил ее на прилавок. Фабрици проигнорировал банкноту, взял кинжал и принялся осматривать клинок, потом положил оружие, посмотрел с легким удивлением на банкноту, словно она появилась там сама по себе, и, не спеша сложив ее, засунул к себе в карман фартука, потом кивнул на одну из стеклянных витрин.

— Можете выбрать себе замену. А это будет готово через три дня.

— Весьма признателен, — сказал Чань и направился к витрине; Фабрици выбрался из-за прилавка и пошел вместе с ним. — А что бы предложили вы?

— Тут все высший класс, — сказал итальянец. — Для такого человека, как вы, я бы рекомендовал дерево потяжелее… трость можно использовать саму по себе, а? Эта вот из тикового дерева, эта из малазийского железного дерева.

Он протянул Чаню трость железного дерева, тот взял ее, сразу оценив по достоинству — рукоять была удобная, как у порохового пистолета. Он вытащил лезвие — оно было чуть длиннее того, к которому он привык, — и взвесил его в руке. Оно было великолепно, и Чань улыбнулся, как человек, взявший в руки новорожденного.

— Работа, как всегда, исключительная, — прошептал он.

* * *

Времени — четвертый час. Идти в библиотеку, где можно было бы узнать адрес Баскомба, он не решался, и теперь выследить его было проще всего от министерства. И потом, если Селеста и в самом деле намеревалась как можно скорее найти его, то она наверняка должна была сама отправиться в министерство и постараться встретиться с ним — и убить? — в его кабинете. Если же его там не было… Что ж, когда этот вопрос возникнет, Чань найдет ответ на него. Он взвесил монетки в своем кармане, решил отказаться от экипажа и направился к лабиринту белых зданий. Минут за пятнадцать он добрался до площади Святой Изобелы и еще за пять (он сбросил шаг, чтобы отдышаться и принять благопристойный вид) — до парадного входа. Пробираясь между морем экипажей и сквозь толпу мрачных людей, погруженных в государственные заботы, он направился к большой белой арке, а через нее — в усыпанный мелкой щебенкой двор с множеством дорожек, устланных плиткой и огороженных декоративным кустарником; все они вели в разные министерства. Он словно стоял в центре колеса, каждая спица которого вела в свой, отдельный чиновничий мир. Министерство иностранных дел было прямо перед ним, и он пошел вперед; под ногами у него сначала похрустывала щебенка, потом гулко зазвучала плитка, и скоро он вошел в еще одну арку, поменьше, а оттуда — в небольшой мраморный холл с деревянным столом, где увидел человека в черном костюме и стоящих по бокам от него солдат в красных мундирах. Не без тревоги Чань отметил про себя, что это солдаты Четвертого драгунского полка, но когда он понял это, они уже увидели его. Он остановился, готовый броситься наутек или драться, но солдаты не шелохнулись — продолжали стоять по стойке «смирно». Человек в черном костюме поднял на Чаня глаза и вопросительно шмыгнул носом.

— Слушаю?

— Мистер Роджер Баскомб, — сказал Чань.

Человек обвел Чаня оценивающим взглядом.

— А как… вас представить?

— Мисс Селеста Темпл, — сказал Чань.

— Простите, вы сказали — мисс Темпл?

Человек был достаточно хорошо натаскан и не ухмыльнулся, столкнувшись с подобной неожиданностью.

— У меня поручение от нее, — сказал Чань. — Уверен, он захочет меня выслушать. Если мистера Баскомба нет, то я желаю поговорить с заместителем министра Граббе.

— Понимаю, вы… желаете… поговорить с заместителем министра. Минуточку.

Человек написал несколько слов на клочке бумаги, которую засунул в медный раструб в столе, откуда ее засосало внутрь со звучным свистом. Чань вспомнил о «Старом замке», и его утешила мысль о том, что высшие государственные чиновники пользуются таким же средством связи, что и хозяева борделя. Он подождал. Прибыли еще несколько посетителей, которых либо пропустили, либо заставили ждать ответа на такие же послания, отправляемые по кожаным трубам. Чань окинул взглядом других ожидающих — темнокожего человека в белой форме и шляпе с павлиньим пером, бледного русского с длинной бородой, в синей шерстяной форме с полоской медалей и в кушаке, двух стариков в потертых черных фраках, словно они непрерывно посещали один и тот же бал в течение последних двадцати лет. Он не был удивлен, увидев, что и они глазеют на него во все глаза. Он словно бы походя оглянулся — свободен ли все еще выход, обратил внимание на коридоры и лестницы по другую сторону стола, чтобы быть лучше готовым к опасностям. Солдаты оставались неподвижны.

* * *

Прошло пять, а то и больше минут, и наконец ответная труба выплюнула бумажку в приемник рядом со столом. Секретарь развернул ее, сделал пометку в журнале и протянул бумажку одному из солдат, после чего обратился к Чаню:

— Вам наверх. Этот солдат проводит вас. Скажите мне ваше имя и распишитесь… вот здесь.

Он указал на гроссбух на столе и протянул Чаню ручку. Чань взял ее, расписался и вернул ручку секретарю.

— Меня зовут Чань, — сказал он.

— Просто Чань?

— В настоящий момент именно так. — Он наклонился вперед и прошептал: — Но я надеюсь выиграть на скачках… и тогда приобрету себе более длинное имя.

Солдат повел Чаня по широкому коридору, потом вверх по строгой лестнице полированного гранита с коваными перилами. Они шли среди других людей в темных костюмах, сновавших туда-сюда; в руках те держали пухлые пачки с бумагами, и никто не обращал на Чаня ни малейшего внимания. На первой площадке солдат направился по мраморному коридору к другой лестнице, перекрытой железной цепочкой. Солдат отстегнул цепочку, отошел в сторону, пропуская Чаня, и повесил цепочку назад. На этой лестнице никого не было, и чем дальше они шли, тем больше Чаню казалось, что он входит в лабиринт, из которого можно никогда не выбраться. Он посмотрел на солдата в красном мундире перед ним и подумал, не лучше ли будет просто вонзить ему нож между ребер прямо здесь, пока они одни, а потом уже положиться на удачу. Пока он мог только надеяться на то, что его ведут к Баскомбу (или Граббе), а не в какую-то ловушку, где можно расправиться с ним без свидетелей. Он назвал имя мисс Темпл по наитию, чтобы спровоцировать ответ, а еще узнать — бывала ли она здесь раньше. Тот факт, что ему удалось пройти внутрь без каких-либо трудностей, озадачил его. Это могло означать, что она бывала здесь. С тем же успехом это могло значить, что она здесь никогда не бывала или что они хотят проследить за ним и таким образом отыскать ее. Он должен был исходить из того, что люди, которые впустили его сюда, не собирались так легко его выпускать. Импульсивное желание убить солдата говорило о том, что нервы у него напряжены. Впрочем, все очень скоро выяснится.

Они миновали еще три площадки, но не видели ни одной двери. На площадке следующего этажа солдат вытащил из кармана ключ, кинул взгляд на Чаня и подошел к тяжелой деревянной двери. Он вставил ключ в скважину, повернул его несколько раз в замке — по лестничной клетке эхом разнеслись щелчки, и наконец дверь открылась. Солдат отошел в сторону, пропуская вперед Чаня, тот прошел, разделяя свое инстинктивное подозрение между солдатом у себя за спиной и помещением, в которое входил; они оказались в отделанном мрамором коридоре, по другую сторону которого — метрах в пяти — была еще одна дверь. Чань оглянулся на солдата, который кивнул на вторую дверь. Чань не шелохнулся, и солдат внезапно резко захлопнул дверь. Прежде чем Чань успел ухватиться за ручку, он услышал, как поворачивается ключ, — ручка под нажимом не подалась. Он оказался заперт. Он отругал себя за неосторожность и зашагал к двери в другом конце коридора, предполагая, что и она будет заперта, но медная ручка легко повернулась, мягко щелкнул смазанный механизм.

* * *

Он заглянул в просторный кабинет, устланный темно-зеленым ковром; низкий потолок не выглядел удручающе благодаря куполообразному фонарю из желтоватого стекла в центре комнаты. Вдоль стены стояли стеллажи, уставленные множеством массивных пронумерованных фолиантов — явно официальных документов, собранных за долгие годы. Широкое пространство комнаты было разделено между двумя большими предметами мебели — длинным столом для заседаний слева от Чаня и большим письменным столом справа от него; два эти стола, словно небесные тела, удерживали силой своего притяжения спутники помельче: приставные столики, пепельницы на ножках, стойки для географических карт. Письменный стол был не занят, но за другим столом, выглядывая из-за кипы бумаг, разбросанных вокруг него, сидел Роджер Баскомб.

— Так-так, — сказал он и неуклюже встал.

Чань внимательнее оглядел кабинет и увидел небольшую дверь (закрытую) в стене за спиной Баскомба и, видимо, еще одну — тайный ход в стеллажах за письменным столом. Чань захлопнул за собой входную дверь, повернулся к Баскомбу и легонько постучал концом трости по ковру.

— Добрый день, — сказал Чань.

— Вот уж точно — добрый, — ответил Баскомб. — Дни становятся теплее.

Чань нахмурился. Он ожидал враждебного приема, но совсем не такого разговора.

— Вас предупредили, кто я? — спросил он.

— Да. Вообще-то мне писали, что пришла мисс Темпл. А потом после нее было названо ваше имя. — Баскомб сделал жест в сторону стены, где Чань увидел трубы пневматической почты. Баскомб сделал еще одно движение, показывая на конец стола. — Прошу вас, садитесь.

— Я предпочитаю стоять, — сказал Чань.

— Как угодно. А я предпочитаю сидеть, если вам все равно…

Баскомб сел назад за стол и несколько мгновений перекладывал бумаги перед собой.

— Итак… — начал он, — вы знакомы с мисс Темпл.

— Несомненно, — сказал Чань.

— Да, — кивнул Баскомб. — Она… гм-м-м… однако ничего удивительного. Это вполне в ее духе. У меня нет оснований говорить о ней, выходя за рамки приличий.

Чаню показалось, что Баскомб очень тщательно строит фразы, словно опасается, как бы его не поймали на слове… или не подслушали.

— За рамки чего? — спросил Чань.

— За рамки вежливости, если угодно, — ответил Баскомб. — Вы ведь не собираетесь скандалить.

— А вы?

— Нет, конечно. Впрочем, никто не застрахован от последствий собственных необдуманных действий. Вы уверены, что не хотите сесть?

Чань проигнорировал вопрос. Он вперился взглядом в худощавого, хорошо одетого человека за столом, пытаясь понять, чем Баскомб приглянулся заговорщикам. Он ничего не мог с собой поделать — смотрел на чиновника так, как, по его представлению, должна была смотреть женщина (и не любая женщина, а вполне конкретная — мисс Темпл): отмечая его респектабельность, его утонченность, странное сочетание в нем высокомерия и почтительности. Этот человек был объектом ее любви и почти наверняка таким оставался и по сей день — такова уж женская природа. Глядя на него, Чань вынужден был признать, что Баскомб, несомненно, обладает рядом привлекательных качеств, а потому не сомневался в своей неприязни к этому молодому человеку. Эти мысли заставили его улыбнуться.

— Честолюбие… под его воздействием человек может совершать странные поступки. Вы с этим согласны?

Баскомб смерил его холодным, серьезным взглядом, каким смотрит гробовщик на клиента.

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу сказать… человек не имеет представления о реальной цене того, что, как ему кажется, хочет получить, пока не получит желаемого.

— Почему вы это мне говорите?

— И в самом деле — почему? — улыбнулся Чань. — Любое суждение должно основываться на опыте. Так откуда же мне это знать? — Поскольку Баскомб сразу не ответил, Чань своей тростью указал на большой стол. — Где же ваши сообщники? Где мистер Граббе? Почему вы встречаете меня один — разве вам не известно, кто я? Вы не разговаривали с майором Блахом? Неужели вы ничуточки не испуганы?

— Нет, не испуган, — ответил Баскомб с такой небрежной самоуверенностью, что Чаню захотелось пустить ему кровь из носа. — Вас пропустили в этот кабинет с единственной целью — чтобы сделать вам предложение. Поскольку, как я полагаю, вы далеко не идиот, позвольте заверить вас, что и я далеко не идиот. Я в полной безопасности.

— И что же это за предложение?

* * *

Вместо того чтобы ответить, Баскомб уставился на него, изучая лицо Чаня, словно тот был каким-то редким экзотическим зверем или явился сюда прямо с цирковой арены. Чаню хватило присутствия духа, чтобы почувствовать: делается это намеренно, чтобы вывести его из себя, хотя он и не мог понять, зачем Баскомбу нужно так рисковать, ведь уязвимость его была вполне очевидна. Вся эта ситуация представлялась ему довольно странной, что бы там ни говорил Баскомб о предложении. Чань знал: его появление в министерстве наверняка было для его врагов неожиданностью. Баскомб тянул время, очевидно подвергая себя риску. Чего он ждал? Подкрепления? Нет, в этом не было смысла, потому что солдаты могли остановить его в любом месте по пути в этот кабинет. Но вместо этого они завели Чаня подальше от входа. Может, все это было лишь спектаклем? Может, Баскомб вел двойную игру?

Чань легким движением поднял свою трость и подошел к Баскомбу. Прежде чем тот успел приподняться со стула, конец трости больно ударил его по уху. Баскомб, вскрикнув, рухнул на стул, схватился рукой за голову. Чань воспользовался этой возможностью, чтобы сильно прижать трость к шее Баскомба — тот поперхнулся, лицо его покраснело. Чань наклонился вперед и медленно проговорил:

— Где она?

Баскомб ответил не сразу, и Чань резко надавил ему на трахею.

— Где она?

— Кто? — прохрипел Баскомб.

— Где она?

— Я думаю, он не знает, о ком вы спрашиваете.

Чань резко повернулся, плавным движением разъяв трость. За столом, небрежно прислонясь к стеллажам, стоял Франсис Ксонк в темно-желтой визитке; его рыжие волосы были тщательно завиты, в руке он держал незажженную сигару. Чань осторожно сделал шаг к нему, метнув взгляд на Баскомба, который все еще тяжело дышал.

— Добрый день, — сказал Чань.

— Добрый день. Надеюсь, вы не ранили его?

— Вас заботит его здоровье?

Ксонк улыбнулся.

— Очень остроумно. Но, знаете, я ведь тоже умен и должен вас поздравить — то, каким туманом таинственности окутали вы тот персонаж, который с таким усердием ищете, весьма забавно. Речь идет о Розамонде? Или о малютке мисс Темпл… она же Гастингс? Или еще лучше — о несчастной шлюхе графа? Как бы то ни было, но сама мысль о том, что вы и в самом деле ищете кого-то из них в министерстве, в высшей степени комична. Вы так мужественны и в то же время так смешны. Вы уж меня простите.

Он вытащил маленькую спичечную коробку из жилетки и закурил сигару, попыхивая и глядя над ее запылавшим концом на Чаня. Взгляд его переместился на Баскомба.

— Как вы там, Роджер, живы?

Он улыбнулся ответу Баскомба — сдавленному кашлю — и швырнул погасшую спичку на письменный стол.

Чань сделал еще один шаг в направлении Ксонка, манеры которого казались такими же непринужденными, как и манеры Баскомба несколько секунд назад, но если в поведении Ксонка сквозила странная бесшабашность, то в поведении Баскомба — осмотрительность.

— Думаете, я сохраню ему жизнь? — прошипел Чань.

— Думать придется вам, — сухо ответил Ксонк. — Подумайте вот о чем — дверь за вами заперта, дверь за мной — тоже. Если бы вам удалось выйти в ту дверцу, что за столом, — но это вам, поверьте, не удастся, — вы бы потерялись в лабиринте коридоров, не имея ни малейшего шанса бежать или остаться в живых. Целый полк солдат уже занимает позиции, чтобы прикончить вас. Вы умрете, мистер Чань, и умрете без всякой пользы — как собака, которую в темноте переехал экипаж.

Он нахмурился и снял крошку табака с нижней губы, стряхнул ее с пальца, потом снова обратил взгляд на Чаня.

— И вы рассчитываете на мою помощь? — спросил Чань.

— Она вам самому понадобится, — прохрипел со своего стула Баскомб.

— Он приходит в себя! — рассмеялся Ксонк. — Но знаете, он прав. Подумайте о себе. Будьте благоразумны.

— Мы теряем время… — пробормотал Чань, наступая на Ксонка.

Ксонк не шелохнулся, но заговорил очень быстро и резко:

— Это глупо. Не губите себя, остановитесь и подумайте.

Чань выдержал паузу, хотя внутренний его голос и требовал другого. Он уже был в одном шаге от Ксонка — оставалось только нырнуть вперед, выставив вперед трость. Но Чань остановился, сделав это отчасти и потому, что видел: Ксонк его не боится.

— Что бы ни привело вас сюда, — сказал Ксонк, — вы должны отложить свои поиски на потом. Вас, как вам уже сказал об этом мистер Баскомб, впустили сюда по одной-единственной причине: чтобы сделать вам предложение. Драки, убийства — они от вас никуда не уйдут, на это всегда есть время. А вот времени, чтобы найти ту женщину, которую вы надеялись отыскать здесь, осталось мало.

* * *

Чаню очень хотелось перепрыгнуть через стол и заколоть Ксонка, но его чутье (а он доверялся своему чутью) говорило ему, что Ксонк не похож на Баскомба и любое нападение на него должно быть тщательно рассчитано, как если бы ты собирался размозжить голову кобре. Вроде бы Ксонк не был вооружен, но у него вполне мог иметься маленький пистолет или, скажем, флакончик с кислотой. В то же время Чань не знал, как ему относиться к предупреждениям Ксонка о невозможности бежать из здания министерства. Возможно, так оно и было на самом деле. И почему они позволили ему подняться сюда, а не схватили по дороге? У него было слишком много вопросов, но Чань знал: ничто не может рассказать о человеке больше, чем та цена, которую он готов вам предложить. Он отступил от Ксонка и ухмыльнулся.

— И какое же это предложение?

Ксонк улыбнулся, но заговорил не он, а Баскомб — заговорил четко и уверенно, несмотря на хрипотцу в голосе, словно описывая необходимые этапы работы какой-то машины.

— Я не могу вдаваться в подробности и не собираюсь вас ни в чем убеждать — я просто предлагаю вам шанс. Те, кто принимал наши предложения, получали и будут получать и впредь неоспоримые преимущества. Те, кто отказывались, — они нас больше не волнуют. Вы знакомы с мисс Темпл. Вероятно, она говорила вам о нашем обручении. Я не могу говорить о том времени… потому что невозможно объяснить, каким я был тогда, ну разве что сравнить меня тогдашнего с ребенком. Столько всего переменилось… столько стало понятным… что я теперь могу говорить только о том, кем я стал. Да, я полагал, что влюблен. Влюблен, потому что не мог видеть иначе, чем было мне внушено, потому что я в рабском своем состоянии верил, что эта любовь освободит меня. Я убедил себя, что прекрасно понимаю некий взгляд на мир — но что это был за взгляд? Это была бесполезная привязанность к другому живому существу. То, во что я верил, было всего лишь следствием этой привязанности — деньги, положение, уважение, удовольствия, которые теперь видятся мне такими мелкими по сравнению с моими безграничными возможностями. Вы понимаете?

Чань пожал плечами. Речь, которую он выслушал, была красноречивой, но словно заученной наизусть. Тем не менее все это время глаза Баскомба бегали. Не выдавали ли они какие-то другие его чувства? Словно отвечая на мысли Чаня, Баскомб подался вперед и заговорил с еще большей убежденностью:

— Вполне естественно, что разные люди преследуют разные цели, но в равной степени ясно, что эти цели взаимосвязаны, что выгоды для одного могут стать выгодами и для другого. Помогите себе самому. Вы — человек действия и даже, как мне кажется, достаточно неглупый. То, чего вам удалось добиться, сражаясь с нашими сторонниками, подтверждает вашу цену. Тут нет никаких обид — только противостояние интересов. Откажитесь от этого противостояния, присоединитесь к нам — и вы обретете знание. Чего бы вы ни пожелали, на что бы ни направили свои действия — вы будете вознаграждены.

— У меня нет титулованного дядюшки, — заметил Чань. Ему бы хотелось поговорить с Баскомбом наедине — в присутствии своего хозяина тот выражался довольно туманно.

— У Роджера тоже больше его нет, — хмыкнул Ксонк.

— Именно, — сказал Баскомб; эмоций в нем было не больше, чем в деревянном стуле, на котором он сидел.

— Боюсь, что я не очень понимаю ваше предложение, — сказал Чань.

Ксонк язвительно улыбнулся.

— Не скромничайте.

— У вас есть желания, — сказал Баскомб. — Амбиции. Разочарования. Горечь. Что вы будете делать — драться, пока одно из ваших приключений не закончится фиаско и вы не умрете на улице? Неужели вы готовы поставить свою жизнь в зависимость от капризов, — тут его голос словно споткнулся, — девицы из провинции? От тайных интересов германского шпиона? Вы встречались с графиней. Она ходатайствовала за вас. Благодаря ее просьбам вы оказались здесь. Мы протягиваем вам руку. Примите ее. Процесс преобразит вас, как он преобразил нас всех.

Судя по всему, Баскомб считал, что делает небывало великодушное предложение. Чань посмотрел на Ксонка, на лице которого застыла едва заметная улыбка, ничего конкретного не выражающая.

— А если я отвергну это предложение?

— Не отвергнете, — сказал Баскомб. — Вы же не дурак.

Чань заметил пятнышко крови на ухе Баскомба, но даже если ему и было больно, это никак не сказалось ни на его самоуверенности, ни на твердости взгляда, смысл которого оставался Чаню непонятным. Чань снова посмотрел на Ксонка, который помял сигару пальцами и выпустил клуб дыма в потолок. Вопрос для Чаня состоял в том, как ему узнать побольше, как найти Анжелику или Селесту… даже, должен был признать он, встретиться лицом к лицу с Розамондой. Неужели он пришел сюда только для того, чтобы без малейших попыток сопротивления сдаться на милость победителя?

* * *

По крайней мере, в том, что касалось министерства, Ксонк его не обманывал. Они шли в темноте по петляющим коридорам — Баскомб впереди с фонарем, замыкал шествие Ксонк. Помещения, через которые они проходили (мерцающий свет позволял Чаню мельком увидеть их, прежде чем те снова погружались в темноту), были спланированы, на его взгляд, без всякой логики. Некоторые были набиты ящиками, картами, столами и стульями, кушетками, письменными столами, тогда как в других (и больших и маленьких) не было ничего или стояло по одному стулу. Объединяло их только отсутствие окон и вообще какого бы то ни было света. Чань, не отличавшийся хорошим зрением, скоро вообще потерял всякую ориентацию — Баскомб поворачивал то направо, то налево, то поднимался по коротким лестничным пролетам, то спускался по изгибающимся наклонным подиумам. Они оставили ему его трость, но с каждым шагом он чувствовал, что все больше и больше оказывается в их власти.

— Этот ваш Процесс, — сказал он, обращаясь якобы к Баскомбу, но надеясь получить ответ от Ксонка. — Неужели вы думаете, что он изменит мое желание убить вас обоих?

Баскомб остановился и повернулся к нему; прежде чем он заговорил, взгляд его метнулся в сторону Ксонка.

— После того как вы ощутите это на себе, вы сами устыдитесь своих сомнений, а также той бессмысленной жизни, которую вели до этого.

— Бессмысленной?

— На удивление. Вы готовы?

А Чань услышал шуршание в темноте у себя за спиной — он не сомневался в том, что Ксонк вооружен.

— Не останавливайтесь, — пробормотал Ксонк.

— Вы склонили на свою сторону полковника Аспича. Четвертый драгунский — превосходный полк! — Он прищелкнул языком и сказал Ксонку: — Вы не носите траур, а ведь Траппинг был вашим зятем.

— Уверяю вас, я сражен горем.

— Тогда зачем его было убивать?

Не получив ответа, Чань решил: нужно придумать что-нибудь получше, чтобы спровоцировать их. Они пошли дальше в тишине, нарушаемой лишь звуком шагов, свет фонаря выхватывал из тьмы что-то вроде люстр наверху. Наконец они вышли в довольно большое помещение, и Ксонк сказал идущему впереди Баскомбу:

— Роджер, поставьте фонарь на пол.

Баскомб повернулся, посмотрел на Ксонка, словно не понимая его слов, потом поставил фонарь на деревянный пол подальше от Чаня.

— Спасибо. А теперь можете идти — дорогу вы знаете. Скажите, пусть запускают машину.

— Вы абсолютно уверены?

— Абсолютно.

Баскомб метнул пристальный, испытующий взгляд на Чаня (который воспользовался этим, чтобы издевательски ухмыльнуться), а потом исчез в темноте. Чань слышал его шаги еще долго после того, как тот пропал из вида, но потом они стихли и комната погрузилась в тишину. Ксонк сделал несколько шагов в темноту, потом появился вновь с двумя стульями, поставил их на пол, один подтолкнул Чаню, который остановил его движение ногой. Ксонк сел, а через мгновение Чань последовал его примеру.

* * *

— Я подумал, что нам следует поговорить откровенно. Ведь в конечном счете через полчаса вы будете либо моим союзником, либо покойником, так что играть словами не имеет смысла.

— Неужели все так просто? — спросил Чань.

— Да.

— Я вам не верю. Я не имею в виду мое решение подчиниться или умереть — с этим-то как раз все просто; я говорю о ваших мотивах… желаниипоговорить в отсутствие Баскомба… тут уж ни о какой простоте не может идти и речи.

Ксонк молча смотрел на него. Чань решил рискнуть и сделать именно то, о чем сказал Ксонк, — говорить откровенно.

— В вашем предприятии имеются два уровня. Есть те, кто прошел Процесс, как Маргарет Хук, например… а есть и те — скажем, вы и графиня, — кто остается свободным. И между этими группами существует соперничество.

— Соперничество за что?

— Не знаю, — признался Чань. — Для каждого из вас ставки разные… в этом, я думаю, все и дело. Как и всегда.

Ксонк фыркнул.

— Но мы с коллегами пребываем в полном согласии.

Чань саркастически ухмыльнулся. Он отдавал себе отчет в том, что не видит правую руку Ксонка, что тот словно случайно держит ее сбоку стула за закинутыми одна на другую ногами.

— Почему это должно вас удивлять? — спросил Ксонк, и Чань опять ухмыльнулся.

— Тогда почему же убийство Тарра было так плохо организовано? Почему был убит Траппинг? Как насчет художника Оскара Файляндта? Почему графиня допустила спасение принца? Где теперь принц?

— Слишком много вопросов, — сухо заметил Ксонк.

— Мне жаль, если они досаждают вам. Но будь я на вашем месте, у меня не нашлось бы на них ответов…

— Я вам уже говорил: либо вы умрете…

— Вам это не кажется забавным? Вы пытаетесь решить, не убить ли меня до того, как я присоединился к вам… чтобы я не сообщил вашим коллегам о ваших тайных планах. А я пытаюсь решить, не убить ли вас… или попытаться побольше узнать о Процессе.

— Вот только никаких тайных планов у меня нет.

— А у графини есть, — сказал Чань. — И вам это известно. Другим — нет.

— Мы разочаруем Баскомба, если вы не появитесь. Он большой любитель порядка. — Ксонк встал, по-прежнему пряча правую руку. — Оставьте фонарь.

Чань поднялся вместе с ним, свободно держа свою трость в левой руке.

— Вы знакомы с этой молодой женщиной — мисс Темпл? Она была невестой Баскомба.

— Была, насколько я понимаю. Такой удар для бедняги Роджера, так что еще хорошо, что он сумел сохранить ясность ума. Столько шума из ничего.

— Шума?

— Все эти поиски Изобелы Гастингс, — Ксонк ядовито усмехнулся, — таинственной шлюхи-убийцы…

Глаза у Ксонка были умные и хитрые, а в теле его чувствовались легкость, гибкость и волчья сила, но все эти качества, как червоточиной в стволе дерева, были проедены самоуверенностью. Чань достаточно разбирался в жизни и понимал, что этот человек опасен, в схватке, возможно, будет даже опаснее его (этого никогда не знаешь наперед), но за этим стояли привилегии, власть, страх, ненависть и приобретенный за деньги опыт. Чаню показалось странным, что его представление о Ксонке основывается на оценке, которую тот дал Селесте, — не потому, что она не была богатой дурочкой, а потому, что, будучи таковой, она умудрилась выжить и (важнее всего остального) принять как факт, что испытание жизнью изменило ее. Чань не верил, что какие-то изменения могли бы произойти с Ксонком, наоборот, он ставил себя выше этого.

— Как я понял, вы с ней не знакомы, — сказал Чань.

Ксонк пожал плечами и кивнул на едва видную дверь за Чанем.

— Я переживу эту потерю. Если вы не возражаете…

— Возражаю.

— Возражаете?

— Да. Я узнал все, что мне было нужно. Я ухожу.

Ксонк выбросил вперед руку и нацелил отливающий серебром пистолет в грудь Чаня.

— Я отпускаю вас в ад.

— В определенный момент это непременно случится. С какой стати вы приглашаете меня присоединиться к вам — пройти ваш Процесс? Чья это была идея?

— Баскомб сказал вам. Это она придумала.

— Я польщен.

— В этом нет нужды.

Ксонк уставился на него, морщины на его лице в колеблющемся свете фонаря глубоко врезались в кожу. В его заостренном носу и выступающем подбородке было что-то дьявольское. Чань понимал, что теперь все решают мгновения: либо Ксонк пристрелит его, либо препроводит к Баскомбу. Он не сомневался: его догадки относительно разногласий среди заговорщиков верны, и Ксонк достаточно умен, чтобы понимать это. Неужели Ксонк настолько самоуверен, что считает, будто эти разногласия не имеют значения, что он неуязвим? Конечно же, он самоуверен. Тогда зачем ему нужен этот разговор? Чтобы узнать, работает ли все еще Чань на Розамонду? И если он решил, что работает… означает ли это, что он намерен его убить или все же попытается ублажить графиню и позволит ему бежать — отсюда и желание поговорить без Баскомба. Чань горько покачал головой, словно признавая свое поражение.

— Она сказала, что вы самый умный из всех них, даже умнее д'Орканца.

Несколько мгновений Ксонк хранил молчание, потом сказал:

— Я вам не верю.

— Она наняла меня найти Изобелу Гастингс. Я ее нашел. Но даже не успел поговорить с ней — на меня устроил засаду этот идиот, немецкий майор…

— Я вам не верю.

— Спросите у нее сами. — Внезапно он понизил голос, раздраженно зашипел: — Это что — Баскомб возвращается?

Чань повернулся, словно услышал шаги у себя за спиной, и сделал это так естественно, что Ксонку нужно было обладать нечеловеческой прозорливостью, чтобы не посмотреть в ту сторону, хотя бы на мгновение. За это мгновение Чань, чья рука только что покоилась на спинке деревянного стула, поднял его и со всей силы обрушил на Ксонка. Раздался выстрел, пуля расщепила дерево, потом еще один, но в этот миг Ксонк пытался увернуться от стула, и потому пуля ушла в потолок. Стул ударил ему по плечу, раздался громкий хруст, Ксонк выругался и сделал шаг назад, опасаясь, что Чань ударит его тростью. Стул отскочил в сторону, лицо Ксонка исказила гримаса ярости, и он начал снова наводить пистолет на Чаня. Третий его выстрел по времени точно совпал с криком удивления. Чань подхватил масляный фонарь и швырнул в Ксонка — масло пролилось на его руку, державшую пистолет, и, когда он нажал курок, пуля прошла в метре от Чаня. Перед тем как броситься прочь, Чань в последний раз взглянул на Ксонка — тот, крича от ярости, отчаянно пытался сорвать с себя визитку, пальцы его (выронившие пистолет) горели огнем и корчились в шипящих языках пламени, охвативших всю его руку. Ксонк метался как сумасшедший. Чань бросился прочь.

Несколько мгновений — и он оказался в полной темноте. Он перешел на неторопливый шаг, вытянул перед собой руки, чтобы не споткнуться о мебель. Ему нужно было оторваться от Ксонка, но сделать это тихо. Его рука нащупала слева стену, и он двинулся вдоль нее вроде бы в другом направлении — может быть, он вошел в коридор? Он остановился и прислушался. Ксонка больше не было слышно… неужели он так быстро загасил огонь? А может, он умер? Нет, вряд ли. Его утешало теперь хотя бы то, что Ксонк будет вынужден стрелять с левой руки. Он продолжал осторожно двигаться дальше, его рука нащупала занавеску, за ней — ход. Дальше (он чуть не вывихнул коленку, не попав на первую ступеньку) была очень узкая лестница — он легко доставал до стен по обеим сторонам. Бесшумно спустившись ступенек на двадцать, он оказался на площадке и услышал сверху какие-то звуки. Вероятно, это был Баскомб. Он на ощупь пробирался вперед вдоль стены, его рука встретила дверь, нашла ручку — заперто. Чань тихонько вытащил из кармана связку ключей, сжимая их в кулаке, чтобы не звенели, попытался открыть замок. Второй ключ подошел, и он переступил через порог, а потом тихонько закрыл дверь.

* * *

Следующая комната тоже была погружена в полную темноту. Скоро ли эти коридоры наполнятся солдатами? — спрашивал себя Чань. Он продолжал идти на ощупь, руки его наткнулись на штабель деревянных ящиков, потом на пыльный книжный стеллаж. Он шел все дальше и дальше, наконец с облегчением нащупал стекло — окно, явно закрашенное черным. Чань вытащил нож из трости и осторожно ткнул рукоятью в стекло. Хлынул свет, вырывая из темноты комнату, заставленную мебелью. Ничего угрожающего он здесь не увидел, выглянул в разбитое окно — оно выходило во двор с его множеством дорожек и располагалось (он выгнул шею) не меньше чем в двух этажах от крыши. К его разочарованию, наружная стена была абсолютно голой — без каких-либо карнизов, без лепнины или труб, по которым можно было бы подняться или спуститься. Здесь пути к спасению не было.

Чань развернулся, почувствовав сзади неожиданную струю холодного воздуха — словно кто-то открыл дверь. Сквозняк шел из вентиляционного отверстия в полу, откуда холодный воздух (с каким-то тошнотворным душком) задувал в открытое окно. Чань встал на колени рядом с отдушиной. До него донеслись голоса. Он разочарованно вздохнул — разобрать, что говорят, было невозможно, гулкое эхо в металлическом желобе искажало слова. Желоб был достаточно широк — по нему можно было проползти. Он пощупал его изнутри и, к своему облегчению, сырости там не обнаружил. Осторожно сдвинув в сторону решетку, он освободил для себя лаз. Внутри была тьма кромешная. Он выставил вперед трость и спустился в открывшийся лаз. Тут хватало места, чтобы двигаться на четвереньках. Он полз вперед, стараясь делать это как можно тише.

Метров через пять желоб разветвлялся на три: в стороны и вверх. Он прислушался — голоса доносились сверху, с того этажа, с которого он только что спустился. Он поднял голову, увидел слабый световой блик и направился туда. Он полз вверх, упираясь ногами в боковины лаза, чтобы не свалиться вниз. Ход, по которому он полз, по мере приближения к световому пятну принимал горизонтальное положение, но двигаться ему становилось все труднее, потому что на металлической поверхности появился какой-то скользкий налет. Может, сажа? В темноте понять это было невозможно, и он выругался — выйдет отсюда весь в грязи, — но продолжал ползти на свет. Наконец его пальцы нащупали уступ, а за ним — металлическую решетку, ухватившись за которую он подтянул вверх свое тело, чтобы можно было выглянуть наружу. Увидел он только покрытый плиткой пол и занавеску. Он прислушался — до него донесся чей-то незнакомый голос.

* * *

— Он протеже моего дядюшки. Я, конечно, не в восторге от моего дяди, так что эта рекомендация не из лучших. Он надежно связан? Отлично. Вы должны понять, что я — принимая во внимание недавние события — не склонен рисковать, так что обойдемся без всякой показной учтивости.

В ответ раздался вежливый смешок — явно женский. Чань нахмурился. Голос говорил с иностранным акцентом вроде докторского, но неспешно растягивая слова, произнося их по одному без всякого учета смысла или разговорного темпа, отчего они казались механическими.

— Извините, что прерываю, но, может, мне стоит вмешаться…

— Не стоит.

— Ваше высочество!

За этим обращением послышался щелчок каблуков. Второй голос тоже принадлежал немцу.

Первый голос продолжил, обращаясь явно к женщине:

— Чего люди не хотят понимать — мы этого прежде не знали, — так это огромного бремени ответственности.

— Да, ответственности, — согласилась она. — Нести это бремя могут лишь немногие из нас. Чаю?

— Благодарю. Он может дышать?

Этот вопрос был задан из любопытства, а не из сочувствия, а ответом на него (так это, по крайней мере, услышал Чань) стал легкий удар по телу, за которым последовал мучительный приступ кашля.

— Он не должен умереть, прежде чем Процесс преобразит его, — продолжал голос методичным тоном. — Лимон есть?

Голоса доносились до него с некоторого расстояния, может, с другого конца комнаты — точнее сказать было трудно. Чань подался наверх и осторожно надавил на решетку. Она подалась, но не отошла. Он надавил еще, прикладывая большее усилие.

— А что это за человек с ними? — спросил первый голос.

— Преступник, — ответил второй человек.

— Преступник? Зачем нам такой человек?

— У людей из разных слоев общества разные наклонности, ваше высочество, разный опыт, — сказала женщина ровным голосом. — И если нам нечему больше учиться, то и жить дальше не стоит.

— Конечно, — нетерпеливо согласился голос. — И если следовать этой логике, то вы, майор, проживете еще долго, ведь вам многому нужно научиться!

Чань логично предположил, что второй голос, видимо, принадлежит майору Блаху, а первый — Карлу-Хорсту фон Маасмарку, но вовсе не эти голоса интересовали Чаня. Женский голос принадлежал Розамонде, а вернее, графине ди Лакер-Сфорца. Он не мог понять, что она здесь делает, его волновало другое — она говорила о нем.

— Майор злится, ваше высочество, потому что этот человек доставил ему массу неприятностей. Но именно поэтому мистер Баскомб по моей инициативе обратился к нему с предложением присоединиться к нам.

— А он захочет? Он поймет, в чем суть? — Принц отхлебнул чаю.

— Мы можем только надеяться, что его благоразумие не уступает вашему.

Принц снисходительно усмехнулся, услышав это нелепое предположение. Чань прижался к решетке. Он знал, что это глупо, но ему очень хотелось увидеть ее и того (потому что он узнал характерные звуки), кого пинали на полу. Он почувствовал, что решетка подалась, но понятия не имел, какой звук она издаст, когда окончательно выйдет из пазов. Но в этот момент с треском распахнулась дверь, раздались чьи-то проклятия и громкий крик. Он услышал голос Баскомба, который взывал о помощи, и тут же в комнате воцарился тарарам — злобные ругательства Ксонка, выкрики Розамонды, требовавшей воды, полотенца, ножниц; принц и Блах отдавали противоречивые распоряжения тем, кто находился в комнате. Чань подался назад, потому что все внизу пришло в движение и он увидел своих врагов.

* * *

Крики перешли в свирепое бормотание — Ксонку обработали его раны. Баскомб попытался рассказать, что произошло в его кабинете, объяснил, что он ушел вперед, оставив Ксонка беседовать с их спутником.

— Почему вы это сделали? — резким голосом спросила Розамонда.

— Я… мистер Ксонк попросил, чтобы…

— Я же вам говорила. Я же вам говорила, но вы пропустили это мимо ушей.

Но эти слова были обращены не к Баскомбу.

— Не пропустил, — прошипел Ксонк. — Вы ошибались. Он бы все равно не подчинился.

— Он бы подчинился мне.

— В следующий раз встречайтесь с ним сами… а потом расхлебывайте последствия, — злобно ответил Ксонк.

Они поедали друг друга глазами. У Баскомба явно был побитый вид, принц (на его лице все еще оставались шрамы) поглядывал с любопытством, словно не будучи уверен, насколько это касается его, тогда как Блах взирал на все это, почти не скрывая своего неодобрения. На полу между ними, связанный и с кляпом во рту, лежал коренастый, плотный человек в костюме. Чаню он был не известен. На коленях по другую сторону от Ксонка стоял другой человек — лысый в сильных очках, он бинтовал его обожженную руку.

Ксонк сидел на деревянном столе, свесив ноги между болтающихся кожаных ремней. Вокруг на полу лежало несколько длинных ящиков. К стенам с помощью булавок с цветными головками были приколоты карты. Над столом на длинной цепи висела люстра. Чань посмотрел наверх — потолок был очень высокий, а комната — круглая; они находились в одной из угловых башен. Под потолочными балками имелся ряд небольших круглых окошек. По виду с улицы он помнил, что они располагаются чуть выше уровня крыши, но способа добраться до них не видел. Он снова обратил взгляд к картам и, вздрогнув, понял, что это карты Северной Германии. Макленбургского герцогства.

Ксонк с вскриком спрыгнул со стола и зашагал к двери. Лицо у него было искривлено, он прикусил нижнюю губу, судя по всему превозмогая мучительную боль.

— Куда вы? — спросил Баскомб.

— Спасать мою руку, черт бы ее подрал! — выкрикнул он. — Мне нужен врач! И вообще я ухожу, чтобы не прикончить кого-нибудь из вас!

— Теперь вы понимаете, что я имею в виду, ваше высочество, — весело сказала Розамонда принцу. — Ответственность сродни мужеству. Вы не знаете, есть ли оно у вас, пока не приходит час испытаний. Но в этот момент уже слишком поздно — вы либо терпите неудачу, либо побеждаете.

Ксонк остановился в дверях, едва сдерживаясь, чтобы не застонать. Чань мельком видел его багровую, в пузырях, руку, перед тем как ее забинтовали.

— Вот уж в самом деле… ваше высочество, — злобно прошипел Ксонк, словно хотел ужалить своими ядовитыми словами. — Нежелание нести ответственность может быть смертельно опасно — трудно себе представить больший риск, чем тот, которому подвергаешься, поверив людям, которые обещают тебе всё. Разве Сатана не был самым красивым из ангелов?

Ксонк, пошатываясь, пошел прочь.

Баскомб обратился к графине:

— Мадам…

Она кивнула:

— Ступайте, посмотрите, чтобы он там никого не покалечил.

Баскомб поспешил следом за Ксонком.

* * *

— Ну вот, теперь мы остались один на один, — сказал принц довольным тоном, стараясь быть обаятельным.

Графиня, улыбаясь, скользнула взглядом по людям в комнате.

— Только принц может считать, что он остался «один на один» с женщиной, если рядом нет других женщин.

— По этой логике Франсис Ксонк, только что покинувший нас, — женщина, — рассмеялся майор Блах. Смеялся он каркающим, вороньим смехом.

Вместе с ним рассмеялся и принц. Чань испытал что-то вроде сочувствия к Ксонку, у него возникло искушение вылезти из своего укрытия и напасть на них — если первым он убьет Блаха, то с остальными у него не будет никаких проблем. В этот момент снова заговорила Розамонда, и при звуках ее голоса он замер на месте.

— Давайте-ка положим герра Флаусса на стол.

— Превосходная мысль, — согласился принц. — Блах… и вы там.

— Это мистер Грей из института, — терпеливо сказала Розамонда, словно уже не раз повторяла это.

— Отлично. Поднимите его…

— Он такой тяжелый, ваше высочество… — пробормотал Блах, лицо его покраснело от напряжения.

Чань улыбнулся, видя, как Блах и пожилой мистер Грей безуспешно борются с неуклюжим отбивающимся кулем, какой представляло собой тело герра Флаусса, который прилагал все силы, чтобы не попасть на стол.

— Ваше высочество, скажите ему, — намекнула графиня.

— Пожалуй, я должен… это смешно… прекратите сопротивляться, Флаусс, иначе вам же будет хуже — ведь это делается ради вашего блага, вы сами меня потом будете благодарить.

Принц оттолкнул Грея в сторону и ухватился за брыкающиеся ноги Флаусса. Их труды были не очень эффективны, но все же с кряхтением им удалось водрузить Флаусса на стол. Чань с удовольствием отметил, что Розамонда, хотя и скрытно, улыбается, глядя на них.

— Ну вот, — выдохнул Карл-Хорст. Он сделал неопределенный жест в сторону Грея и вернулся к своему чаю. — Привяжите его… приготовьте… этот… аппарат.

— Может быть, допросить его? — спросил Блах.

— Зачем?

— Узнать, кто его союзники в Макленбурге? Где находится доктор Свенсон?

— К чему столько трудов? После прохождения Процесса он нам сам все расскажет… он просто станет одним из нас.

— А вы ведь и сами не прошли Процесса, майор? — спросила графиня ровным тоном с ноткой вежливого интереса.

— Еще нет, мадам.

— Пройдет, — объявил принц. — Я на этом настаиваю — все мои советники должны будут причаститься этой… ясности. Вы не знаете, Блах, вы не знаете. — Он отхлебнул чаю. — Именно поэтому вам и не удалось найти Свенсона, и с этим… этим… преступником вы потерпели неудачу. И только мудрости графини мы обязаны тем, что не положились на вас, начиная изменения в Макленбурге!

Блах не ответил, но попытался как можно скорее сменить тему разговора.

— Нам для дальнейших действий нужен Баскомб?

— Я уверена, что мистер Грей справится сам, — сказала графиня. — Но вам, наверно, придется помочь ему с ящиками.

Чань во все глаза смотрел, как открывают длинные ящики, как вытаскивают на пол зеленую упаковку. Пока Блах привязывал Флаусса к столу (затягивая изо всех сил ремни), пожилой мистер Грей достал что-то похожее на пару больших очков с неимоверно толстыми стеклами в черной резиновой оправе; весь этот аппарат (а он и в самом деле оказался частью машины) был увит ярким медным проводом. Грей надел очки на лицо дергающегося человека (и затянул их как можно туже), потом отступил назад к ящику, вытащил из него отрезок обрезиненного кабеля с большими металлическими зажимами с обоих концов, подсоединил один к медному проводу, потом склонился над ящиком с другим концом и подсоединил его к чему-то внутри — к чему, Чань не смог разглядеть, — а потом не без некоторых усилий повернул что-то вроде выключателя или рукоятки. Чань услышал шипение выходящего под давлением воздуха. Грей стоял, глядя на Розамонду.

— Предлагаю всем отойти от стола, — сказала она.

В ящике засветилось что-то синим сиянием, яркость которого все возрастала. Флаусс выгнулся дугой в своих путах, выдувая через нос воздух. Провода начали шипеть. Чань понял, что настал его момент. Он подал решетку вперед и в сторону и быстро спрыгнул в комнату. Он проникся сочувствием к Флауссу (в особенности с учетом того, что он, возможно, и в самом деле был другом Свенсона, хотя Свенсон и не говорил ни о каких сторонниках), к тому же момент был самый подходящий, поскольку все четверо смотрели на корчащегося человека, словно на публичное повешение. Чань подхватил свою трость, сделал три быстрых шага и со всей силы нанес удар кулаком в основание черепа Блаху. Тот от удара свалился на колени, а потом всем телом рухнул на пол. Чань повернулся к принцу (чье лицо представляло собой гримасу удивления, губы его двигались, бормоча что-то невнятное) и нанес ему сильнейший удар кулаком в челюсть, отчего тот перелетел через свой стул и рухнул на чайный столик. Чань повернулся к Грею, который стоял по другую сторону от Блаха, и сунул тупой конец трости ему в живот. Грей (Грей хоть и был стариком, но Чань хотел исключить любые случайности) со стоном сложился пополам и осел на пол, лицо его стало пунцовым. Чань, разнимая трость, повернулся к Розамонде, готовый к отражению нападения любым оружием. Но у нее не было оружия. Она улыбалась ему.

Вокруг них звон в проводах сменился завыванием. Флаусс уродливо извивался на столе, из-под кляпа в его рту сочилась пена. Чань указал на ящик.

— Остановите это! Выключите машину!

Розамонда крикнула ему в ответ, отчетливо произнося слова:

— Если вы остановите машину сейчас, это убьет его.

Чань в ужасе посмотрел на Флаусса, потом быстро повернулся к остальным. Блах лежал неподвижно, и Чань подумал, что, может быть, сломал ему шею. Принц стоял на четвереньках, щупая свою челюсть. Грей по-прежнему сидел на полу. Чань повернулся к Розамонде. Шум был оглушающий, синий свет вокруг них сиял невыносимо, словно они висели в ярком, прозрачном летнем небе. Говорить из-за шума было бессмысленно. Она пожала плечами, продолжая улыбаться.

* * *

Он не мог точно сказать, сколько они простояли так, глядя друг другу в глаза, — уж никак не меньше нескольких минут. Он заставил себя кинуть взгляд на лежащих на полу, один раз ударил тростью по руке Карла-Хорста, который попытался было схватить нож с упавшего чайного подноса. Из-за рева Процесса возникало ощущение, что все это происходит в темноте, потому что он не слышал никаких обычных звуков, свойственных реальности, — звона ножа, упавшего на пол, проклятий принца, стонов мистера Грея. Он повернулся к Розамонде, понимая, что опасность в этой комнате может исходить только от нее, понимая, что, глядя ей в глаза так, как это и делает он теперь, означает отдавать всю свою жизнь на суд, который непременно признает ее — эту жизнь — убогой, жалкой и безотрадной. Над лицом Флаусса поднимался пар. Чань попытался думать о Свенсоне и Селесте. Возможно, они оба мертвы или обречены на гибель. Он ничем не мог им помочь. Он знал, что он один.

Раздался резкий треск, ознаменовавший завершение Процесса, свет внезапно стал гаснуть, звук сошел на нет. В ушах у Чаня звенело. Он моргнул. Флаусс лежал неподвижно, грудь его вздымалась — по крайней мере, это означало, что он жив.

— Кардинал Чань. — Голос Розамонды после невыносимого шума прозвучал настораживающе тихо, ему показалось, что у него что-то случилось со слухом.

— Мадам.

— Мне уже казалось, что я вас не увижу. Надеюсь, мне не придется разочароваться в нашей встрече.

— Я не принял приглашения мистера Ксонка.

— Да. Но вы здесь, и я уверена, что попали вы сюда весьма хитроумным способом. — Чань быстро оглянулся на принца и Грея — те оставались неподвижны. — Не волнуйтесь, — сказала она. — Мне не терпится поговорить с вами.

— Любопытно, жив майор Блах или нет. Минуточку. — Чань присел у распростертого тела, приложил два пальца к его шее — пульс прощупывался. Он снова встал, вложил кинжал в трость. — Может, в другой раз ему меньше повезет?

Она вежливо кивнула, словно соглашаясь, как это, видимо, будет мило, потом указала на старика:

— Если вы позволите — мы так или иначе прервались, — пусть мистер Грей позаботится о герре Флауссе. Чтобы он не повредился в уме. Иногда это случается от напряжения. Трансформация все же достаточно болезненна.

Чань кивнул Грею, который неуверенно поднялся на ноги и направился к столу.

— Может быть, мы сядем? — спросила Розамонда.

— Должен предупредить… извольте вести себя благоразумно, — сказал Чань.

Она рассмеялась — это был искренний смех, он в этом не сомневался.

— Ах, Кардинал, я и представить себе не могла ничего подобного… здесь…

Она шагнула к двум стульям — недавно они сидели на них с принцем. Она села на свой прежний стул, Чань поднял перевернутый стул принца и вытянул трость в сторону Карла-Хорста — тот понял намек и отполз в сторону, как больной краб.

— Если вы позволите, ваше высочество, то мы с Кардиналом Чанем немного побеседуем о сложившейся ситуации.

— Конечно, графиня… как вам будет угодно, — пробормотал принц со всем достоинством, которое возможно, когда ты, как собака, стоишь на четвереньках.

Чань сел, раскинул полы своего пальто и посмотрел на стол. Грей уже отстегнул ремни и теперь снимал маску из стекла и проводов, отдирая ее от какого-то розового, студенистого осадка, собравшегося в тех местах, где маска прикасалась к коже. Чаню вдруг захотелось увидеть свежие шрамы, но, прежде чем Грей полностью снял маску, заговорила Розамонда, отвлекая Чаня от этого зрелища.

— Кажется, наша встреча в библиотеке была давным-давно, правда? — начала она. — И тем не менее это было всего… сколько?.. чуть больше суток назад?

— Довольно насыщенный день выпал.

— Вот уж точно. И вы сделали то, о чем я вас просила?

Она с напускным укором покачала головой.

— А о чем вы просили?

— Как о чем? Конечно же, найти Изобелу Гастингс.

— Ну это-то я сделал.

— И доставить ее ко мне.

— А это — нет.

— Вы меня разочаровываете. Неужели она так красива? — Графиня рассмеялась, словно не могла делать вид, будто верит, что задает этот вопрос всерьез. — Нет, правда, Кардинал… что вам мешает это сделать?

— Сейчас? Я не знаю, где она.

— Ах так… А если бы знали?

Он неверно запомнил цвет ее глаз — что-то вроде лепестков нежнейших алых ирисов. На ней был шелковый жакет точно такого же цвета. В ушах у нее висели сережки венецианского янтаря в серебряной оправе, точеная шея была обнажена.

— И все равно не смог бы.

— Неужели она такая замечательная? Баскомб так не думал… правда, суждениям о женщине человека вроде Баскомба нельзя доверять. Он слишком… практичен, нет, это слишком мягкое определение.

— Согласен.

— Может, опишете мне ее?

— Я думаю, вы и сами ее видели, Розамонда. И сознательно отдали ее в руки насильников и убийц.

— Неужели? — Глаза ее жеманно расширились.

— Так она говорит.

— Значит, так оно и есть.

— Может быть, тогда вы опишете ее.

— Видите ли, Кардинал, в этом-то и вся проблема. Поскольку из беседы с этой дамой у меня сложилось представление о ней как о совершенно бесполезной пустышке. Вам налить еще чая?

— Чайник на полу, — сказал Чань.

Он скользнул взглядом по столу. Грей по-прежнему склонялся над Флауссом.

— И все же… — улыбнулась Розамонда. — Вы мне не ответили.

— Вероятно, я не понял вопроса.

— Я полагала, он очевиден. Почему вы ее предпочли мне?

Если только это было возможно, то ее улыбка стала еще любезнее, добавляя чувственности ее губам, которые словно обещали грядущие искушения.

— Я не знал, что уже сделал выбор.

— И все же, Кардинал… боюсь, я в вас разочаруюсь.

* * *

Это был странный разговор в присутствии неподвижных тел, сидящего на корточках недоумка принца и аппаратуры, порожденной жестокостью науки, проходивший в тайной комнате, в лабиринтах министерства иностранных дел. Он не знал, который теперь час, и спрашивал себя — не в соседней ли комнате Селеста. Женщина перед ним была опаснее всех других членов клики.

— Ваши люди пытались убить меня, — ответил он.

Она отмахнулась от этого ответа.

— Но ведь не убили.

— Мисс Темпл тоже осталась в живых.

— Хорошее возражение. — Она изучающим взглядом рассматривала его. — Так все дело только в том, что она случайно выжила?

— Может быть. Я тоже случайно выживший, по-вашему?

— Провокационный вопрос — я впишу его в свой дневник, поверьте мне.

— Кстати, Ксонк все знает, — сказал он, горя желанием сменить тему.

— Что знает?

— О столкновении интересов.

— Это очаровательно, что вы так забегаете вперед, но — пожалуйста, не сочтите за критику — занимайтесь своим делом: прыгайте по крышам, деритесь… То, что знает мистер Ксонк, вас не касается. Ах, герр Флаусс, я смотрю, вы уже с нами?

Чань повернулся и увидел Флаусса (Грей стоял рядом с ним) на ногах около стола, на его лице горели свежие шрамы, кожа вокруг них натянулась и увлажнилась, воротник у него был мокрый от пота и слюны. Смотрел он пугающе пустым взглядом.

— Я вами восхищаюсь, Кардинал, — сказала Розамонда.

Он повернулся к ней.

— Я польщен.

— Правда? — Она улыбнулась. — Знаете, тех, кем я восхищаюсь, можно пересчитать по пальцам… а чтобы я им об этом говорила — это вообще случается крайне редко.

— Почему же вы говорите об этом мне?

— Не знаю. — Голос ее упал до соблазнительно интимного шепота. — Может, из-за того, что случилось с вашими глазами. Я вижу ваши шрамы лишь мельком и могу только догадываться, как ужасно они выглядят без очков. Наверно, я бы ужаснулась, увидев их, но тем не менее я представляла себе, как провожу по ним губами и получаю от этого удовольствие. — Она внимательно посмотрела на него, потом взяла себя в руки. — Ну вот, теперь я забегаю вперед. Приношу свои извинения. Мистер Грей?

Она повернулась к Грею, который подвел Флаусса почти вплотную к ним. У Чаня при виде его мертвых глаз — словно тот был изделием какого-нибудь доморощенного таксидермиста — тошнота подступила к горлу. Он с отвращением отвернулся, жалея, что не вмешался раньше, — то, что случилось с Флауссом, было даже хуже, чем если бы его убили. Хриплое дыхание заставило Чаня снова обратить взгляд на Флаусса — Грей обхватил его сзади за шею и душил. Чань полуобернулся к Розамонде. Разве того, что они уже сделали, недостаточно?

— Что он?..

Слова замерли на его губах. Обе руки Флаусса метнулись вперед и обхватили Чаня за горло. Чань уперся в предплечья Флаусса и попытался освободиться от его хватки, но мышцы у Флаусса были как сталь, лицо оставалось непроницаемым, а пальцы все глубже погружались в шею Чаня, который уже не мог дышать. Чань ударил коленом в живот Флаусса, но безрезультатно — пальцы лишь еще сильнее сдавили его шею. Черные точки побежали перед глазами Чаня. Он разнял свою трость — из-за плеча Флаусса на него смотрело серое лицо Грея, чьи пальцы по-прежнему сжимали шею Флаусса… значит, Флаусс подчинялся командам Грея! Чань вонзил кинжал в руку Грея — старик вскрикнул и отпрянул в сторону, из раны хлынула кровь. Отпущенный Греем, Флаусс тут же ослабил хватку, хотя его пальцы все еще и оставались на шее Чаня. Но теперь Чань сбросил с себя руки Флаусса, хватая ртом воздух. Он не понимал, что случилось, повернулся к Розамонде, заметил что-то на ее одетой в перчатку руке. Она подула себе на ладонь, и лицо Чаня окутал клуб синего дыма.

* * *

Это ощущение было мгновенным. Горло его сжалось в судороге, потом он почувствовал жгучий холод, жжение проникало в его легкие и в голову, по мере того как он вдыхал порошок. Кинжал и трость выпали из его рук. Он потерял способность говорить. Он потерял способность двигаться.

— Не беспокойтесь, — сказала Розамонда. — Вы не мертвы.

Она посмотрела мимо Чаня на принца, все еще находившегося на полу.

— Ваше высочество, помогите мистеру Грею перевязать рану, — она снова обратила свой пронзительный взгляд на Чаня. — Вы теперь, Кардинал Чань… принадлежите мне…

Она остановила Карла-Хорста на его пути к Грею.

— А почему бы Кардиналу самому не помочь мистеру Грею? Он наверняка лучше умеет останавливать кровотечения, чем кронпринц Макленбурга.

* * *

Он помогал им во всем, его тело послушно подчинялась всем командам, его мозг наблюдал изнутри, словно с ужасающего расстояния через покрытое морозной вязью окно. Сначала он умело перевязал рану Грея, потом поднял Блаха и положил на стол, где Грей осмотрел его голову. Сколько ушло на это времени? В сопровождении нескольких облаченных в красные мундиры драгун вернулся Баскомб и поговорил с графиней. Выслушав ее слова, он кивнул, прошептал что-то с серьезным видом на ухо принцу, потом позвал остальных — драгуны подняли Блаха, Грей взял под руку Флаусса — и повел из круглой комнаты. Чань остался один на один с Розамондой. Она подошла к двери и заперла ее, потом вернулась к нему, пододвинула стул. Он не мог пошевелиться. На ее лице было выражение, какого он никогда не видел, словно бы намеренно лишенное всяких признаков доброты.

— Вы будете слышать меня и сможете отвечать жестами — порошок в ваших легких не позволит вам говорить. Это со временем пройдет, если я не пожелаю сохранить такое положение навсегда. Пока я удовлетворюсь ответами «да» или «нет» — простого движения головой будет достаточно. Я надеялась уговорить вас словами, убедить вас предаться Процессу, но теперь на это нет времени, да и помочь мне толком некому, а мне было бы жаль в спешке потерять всю информацию, которой владеете вы.

Она словно бы говорила с кем-то другим. Он чувствовал, что согласно кивает, — это он понимал. Сопротивление было невозможно — он едва успевал следить за ее словами, а к тому времени, когда осознавал их смысл, тело его уже давало ответ.

— Вы были с этой девицей Темпл и доктором принца?

Чань кивнул — да.

— Вы знаете, где они теперь?

Он помотал головой — нет.

— Они придут сюда?

Он опять отрицательно помотал головой.

— Вы собираетесь встретиться с ними?

Чань кивнул — да. Розамонда вздохнула.

— Ну, не буду тратить время на то, чтобы угадать, где… вы говорили с Ксонком. У него есть какие-либо подозрения на мой счет?

Чань кивнул.

— Баскомб слышал ваш разговор?

Чань помотал головой, и она улыбнулась.

— Ну, тогда времени еще достаточно… Франсис Ксонк и в самом деле имеет некоторое влияние, но, в отличие от своего старшего брата, весьма незначительное, потому что он строптив и беспутен, и между братьями нет настоящей близости или дружбы. Но, конечно же, я друг Франсиса, невзирая ни на что, а потому ему и в самом деле некуда больше пойти. Но хватит об этом… А теперь о том, что вам стало известно в ходе ваших расследований… вам известно, кто убил полковника Траппинга?

Чань помотал головой.

— Вам известно, почему мы выбрали Макленбург?

Чань помотал головой.

— Вам известен Оскар Файляндт?

Чань кивнул.

— Правда? Неплохо. Вы знаете о голубом стекле?

Чань кивнул.

— Ай-ай… а вот это уже нехорошо. Я хочу сказать — для вас. Что вы видели… постойте, вы были в институте?

Чань кивнул.

— Ворвались внутрь — это были вы, когда тот идиот уронил книгу или, может, это из-за вас он уронил книгу?

Чань кивнул.

— Невероятно… вас просто невозможно остановить. Вы знаете — он мертв… но неужели это вас волнует?

В клетке разума Чаня возникла мучительная мысль: это его действия привели к смерти Анжелики. Он кивнул — волнует. Розамонда наклонила голову.

— Неужели? Но волнует вас не смерть этого мужчины. Постойте-постойте, эта девица… она была из борделя… никак не думала, что вы такой рыцарь… хотя погодите, вы могли ее знать?

Чань кивнул. Розамонда рассмеялась.

— Ну, просто сюжет для женского романа. Дайте я догадаюсь… вы были в нее безумно влюблены?

Чань кивнул. Розамонда рассмеялась еще громче.

— Бедный, бедный Кардинал Чань… Я думаю, вы дали мне бесценную информацию, для того чтобы снова подружиться с мистером Ксонком, — такой неожиданный сюрприз. — Она попыталась сделать серьезное выражение, но улыбка не исчезла с ее лица. — Вы видели какое-либо другое стекло, кроме того, разбитого?

Чань кивнул.

— Мне очень жаль. Это была… да, конечно, у принца была одна из новых карточек графа, верно? Такая склонность к самолюбованию — разве в этом с ним может кто сравниться? Ее нашел доктор?

Чань кивнул.

— Значит, доктор и мисс Темпл тоже знают о синем стекле?

Чань кивнул.

— И они знают о Процессе — не надо отвечать, конечно знают… она сама это видела, а доктор обследовал принца… Вы знаете, в чем смысл брака Лидии Вандаарифф?

Чань помотал головой.

— Вы видели Тарр-Манор?

Чань покачал головой. Она прищурила глаза.

— Я полагаю, там была мисс Темпл с Роджером… но довольно давно, так что это не имеет значения. Хорошо. И теперь последний вопрос: разве я не самая изумительная женщина, каких вы встречали?

Чань кивнул. Она улыбнулась. Потом улыбка медленно, как солнце, сползающее за горизонт, исчезла с ее лица, и она вздохнула.

— Хорошо заканчивать на приятной мысли, хотя любое окончание всегда прискорбно. Вы для меня экзотическое блюдо… довольно сырое, но я бы хотела посмаковать вас еще. Мне жаль. — Она залезла в маленький карман своего облегающего шелкового жакета и на кончике пальца одетой в перчатку руки вытащила оттуда новую порцию синего порошка. — Можете смотреть на это как на легкий и быстрый способ воссоединиться со своей потерянной любовью…

Она сдула порошок в его лицо. Рот Чаня был закрыт, но он почувствовал, как порошок проникает через нос. В голове его возникло ощущение, что все внутри его замерзает, кровь сгустилась, разрывая вены в его черепе. Он агонизировал, но не мог пошевелиться. В ушах его раздавался громкий треск. Перед глазами все поплыло, потом остановилось, и плитки пола замерли. Он упал. Он был слеп. Он был мертв.

* * *

Люстру образовывали три больших концентрических кольца металла, в которые были вделаны кованые подсвечники… во всех трех кольцах около сотни подсвечников. Чань смотрел в высокий потолок над ним и видел, что свечей восемь еще продолжают гореть. Сколько времени прошло? Он понятия не имел. Мысли его путались совершенно. Он повернулся на живот, чтобы очистить желудок, и обнаружил, что это с ним уже случилось и, видимо, не раз. Блевотина его была синего цвета и воняла. Он перевернулся в другую сторону. Ощущение было такое, будто кто-то выпотрошил его голову и набил льдом и соломой.

Спас его собственный нос, он в этом был уверен. Порошок (или порошок в количестве, достаточном, чтобы его убить) по каким-то причинам не проник в него до конца. Он отер лицо — вокруг его рта и ноздрей были синие подтеки слизи. Она хотела убить его передозировкой, но его поврежденный нос воспрепятствовал попаданию в организм смертельной дозы, уменьшил скорость поглощения ядовитых химических веществ, что позволило ему выжить. Сколько времени прошло? Он посмотрел на круглые окна. Было уже за полночь. В комнате стоял холод, а капавший сверху воск образовал на полу неровные круги. Он попытался сесть, но не смог. Отодвинулся от блевотины и закрыл глаза.

* * *

Проснулся он, чувствуя себя явно лучше, хотя и вряд ли много лучше, чем поросенок, подвешенный на крюке. Он поднялся на колени, с отвращением ощупывая языком десны; достав платок, отер лицо. Воды в комнате, похоже, не было. Чань встал и открыл глаза. Темнота окружила его, но он не упал. Он увидел лежавший на полу чайник, поднял и встряхнул — там оставались какие-то капли. Стараясь не пораниться о разбитый носик, он нацедил горького чая, пополоскал рот и выплюнул на пол. Глотнул еще и проглотил, потом поставил разбитый чайник на поднос. Увидев свою трость под столом, он ощутил прилив радости и понял, что это был жест презрения — ее оставили здесь главным образом для того, чтобы она была найдена вместе с его телом. Даже в своем нынешнем ослабленном состоянии, Чань был полон решимости заставить их пожалеть об этом.

В комнате был фонарь, и Чань после нескольких минут поисков нашел спички. Дверь, как и раньше, открылась в темноту, но теперь Чань шел не вслепую и при этом уже имел представление о том, куда идти. Он шел несколько минут, не встретив на пути никого и не слыша никаких звуков, он шел по всевозможным хранилищам, комнатам для совещаний и залам. Он не видел ни одной из тех комнат, по которым проходил с Баскомбом и Ксонком, и просто шел и шел, перемежая левые повороты с правыми, чтобы выдержать общее направление вперед. В конечном счете эти маневры привели его в тупик — он вышел к большой запертой двери. Она была либо запечатана, либо забита с другой стороны. Чань закрыл глаза. Он снова почувствовал тошноту. В ожесточении он стукнул по двери ногой.

С другой стороны раздался приглушенный голос:

— Мистер Баскомб?

Вместо того чтобы ответить, Чань стукнул в дверь еще раз и услышал, как с той стороны отодвигается щеколда. Он не знал, к чему надо готовиться, — швырнуть ли фонарь, обнажить нож или отступить. У него не было сил, чтобы драться с кем-либо из них. Дверь открылась. Перед Чанем предстал рядовой драгун в красном мундире.

Он оглядел Чаня:

— Вы не мистер Баскомб.

— Баскомб ушел, — сказал Чань. — Несколько часов назад; вы что, не видели его?

— Я на вахте только с шести часов. — Солдат нахмурился. — Кто вы?

— Меня зовут Чань. Я был вместе с Баскомбом, но мне стало плохо. У вас… — Чань закрыл на мгновение глаза и с трудом закончил предложение — У вас нет воды?

Солдат взял у Чаня фонарь, подхватил его под руку и повел в маленькую караульную комнату. Здесь, как и в коридоре, имелся газовый светильник, излучавший теплое неяркое сияние. Чань увидел, что они находятся рядом с большой лестницей, — видимо, главным входом на тотэтаж, где находилась тайная берлога Баскомба, куда его проводили несколько часов назад. Он был слишком слаб, чтобы думать. Солдат дал ему металлическую кружку, в которую налил чай с молоком, и Чань сел на простой деревянный стул. Солдат, сообщивший, что его зовут Ривс, поставил на колени Чаня металлический поднос с хлебом и сыром, кивком предлагая ему поесть.

Горячий чай обжег его горло, но Чань все равно почувствовал, что питье возвращает ему силы. Он оторвал зубами кусок белого хлеба и заставил себя проглотить его хотя бы для того, чтобы стабилизировать желудок. Но, проглотив два-три кусочка, он понял, что очень голоден, и начал методически поглощать все, что дал ему солдат. Ривс еще раз наполнил его кружку.

— Я вам очень благодарен, — сказал Чань.

— Не стоит. — Ривс улыбнулся. — Вы, простите меня, были похожи на тысячу смертей. А теперь выглядите куда лучше. — Он рассмеялся.

Чань улыбнулся и отпил еще чаю. Он чувствовал, как саднит у него в горле, как горят десны в тех местах, где их обжег порошок. Каждый вдох приносил ему боль, словно у него были сломаны ребра. Он мог только догадываться об истинном состоянии своих легких.

— Так вы говорите, они все ушли? — спросил Ривс. Чань кивнул.

— Там случилось несчастье с фонарем. Один из них — Франсис Ксонк, — вы его знаете? — (Ривс помотал головой.) — Он пролил масло на руку, и оно загорелось. Мистер Баскомб повел его к врачу. Меня оставили, но мне неожиданно стало плохо. Я думал, он вернется, но потом уснул и потерял счет времени.

— Около девяти, — сказал Ривс. Он, слегка нервничая, посмотрел на дверь. — Я должен закончить обход…

Чань поднял руку:

— Не буду вас задерживать. Я ухожу… вы мне только скажите — куда. Меньше всего я хочу докучать вам…

— Да какое там докучать — я всегда готов помочь другу мистера Баскомба.

Ривс улыбнулся. Они встали, и Чань неловкими руками поставил кружку и поднос на столик.

Он поднял глаза и увидел человека в дверях — под мышкой у него был медный шлем, на боку висела сабля. Ривс щелкнул каблуками и замер по стойке «смирно». Человек вошел в караулку. На воротнике и эполетах его красного мундира были золотые капитанские знаки различия.

— Ривс, — сказал он, не отрывая глаз от Чаня.

— Это мистер Чань, сэр. Товарищ мистера Баскомба.

Капитан не ответил.

— Он был внутри, сэр. Я во время обхода услышал, как он стучит в дверь…

— В какую дверь?

— Дверь номер пять, сэр, зона мистера Баскомба. Мистеру Чаню стало плохо…

— Ладно. Хорошо, свободен. Иди менять Хикса, уже время.

— Сэр!

Капитан полностью вошел в комнату, делая знак Чаню сесть. За спиной у них Ривс взял свой шлем и поспешил из комнаты, задержавшись на секунду у дверей, чтобы незаметно от капитана кивнуть Чаню. Его торопливые шаги застучали по коридору, потом — вниз по лестнице. Капитан налил в кружку чаю и сел, и только тогда Чань сел вместе с ним.

— Вы говорите — Чань?

Чань кивнул.

— Так меня называют.

— Смит, капитан Четвертого драгунского полка. Ривс говорит, вам стало плохо?

— Да. Он был очень внимателен ко мне.

— Прошу. — Смит засунул руку в карман, вытащил маленькую фляжку, отвинтил крышку и протянул Чаню.

— Сливовый бренди, — сказал он, улыбнувшись. — Обожаю сладкое.

Чань отхлебнул из фляжки, чувствуя какую-то бесшабашность и желание выпить. Он почувствовал острый спазм боли в горле, но бренди словно прожгло осадок синего порошка. Он вернул фляжку.

— Очень вам признателен.

— Вы — один из людей Баскомба? — спросил капитан.

— Я бы так не сказал. Я пришел по его просьбе. С одним из членов группы произошел несчастный случай из-за масляного фонаря…

— Да, с Франсисом Ксонком, — кивнул капитан Смит. — Я слышал, он получил довольно сильный ожог.

— Меня это не удивляет. Как я уже говорил вашему караульному, мне стало плохо, пока я ждал их возвращения. Я, вероятно, уснул, у меня был озноб… это случилось несколько часов назад, а когда я проснулся, там никого не было. Я ждал, что Баскомб вернется. Мы ведь даже не закончили то дело, для которого он меня приглашал.

— Несомненно, травма мистера Ксонка потребовала его участия.

— Так и было, — сказал Чань.

Он позволил себе налить еще чаю в кружку. Смит, казалось, не заметил этого, он встал и подошел к двери, закрыл ее на ключ и с грустной улыбкой повернулся к Чаню.

— Излишняя предосторожность в правительственном здании не повредит.

* * *

— Четвертый драгунский полк недавно переведен в ведение министерства иностранных дел, — заметил Чань. — Кажется, об этом писали в газетах, или его перевели во дворец?

Смит вернулся на свой стул и, прежде чем ответить, несколько мгновений внимательно изучал Чаня. Он отхлебнул чаю и откинулся к спинке стула, грея руки о кружку.

— Кажется, вы знакомы с нашим полковником?

Чань вздохнул — за глупость всегда приходилось платить.

— Вы видели меня вчера утром, — сказал он. — У пристани, с Аспичем.

Смит кивнул.

— Не самое удобное место для встреч.

— Вы мне расскажете, зачем вы встречались?

— Возможно… — Чань пожал плечами.

Капитан питал подозрения на его счет и был не прочь подстраховаться, но Чань решил еще немного испытать его.

— Если сначала вы мне скажете кое-что.

Губы Смита сжались.

— Что именно?

Чань улыбнулся.

— Вы служили с Аспичем и Траппингом в Африке?

Смит нахмурился — он не ожидал такого вопроса. Подумав, он кивнул.

— Я спрашиваю об этом, — продолжал Чань, — потому что вижу громадные нравственные и профессиональные различия между полковником Аспичем и Траппингом. Я не заблуждаюсь насчет полковника Траппинга. Но — если вы простите меня — выбор Аспичем места нашей встречи — прекрасная иллюстрация его безрассудной самоуверенности.

Чань спрашивал себя — не зашел ли он слишком далеко; никогда не знаешь границ преданности, в особенности имея дело с опытным солдатом. Прежде чем начать говорить, Смит несколько секунд внимательно смотрел на него.

— Многие офицеры купили чин за деньги… служить с людьми, которые сделали карьеру таким путем, не так уж приятно, но в этом нет ничего необычного. — Чань чувствовал, что Смит очень тщательно подбирает слова. — Адъютант-полковник не принадлежал к таковым… но…

— Он изменился за последнее время? — подсказал ему Чань.

Смит опять внимательно посмотрел на него, оценивая его своим острым профессиональным взглядом, от которого Чаню стало немного не по себе. Секунду спустя он тяжело вздохнул, словно принял решение, которое ему не нравилось, но по каким-то причинам он не мог отказаться от возможности поделиться некоторыми своими соображениями с незнакомцем.

— Вам приходилось курить опиум? — спросил он. Чань, с трудом сдержав улыбку, заставил себя кивнуть с непроницаемым выражением лица. Смит продолжил:

— Тогда вам известно, что человек может погубить себя, попробовав эту отраву всего один раз. Ради наркотического сна он будет готов пожертвовать жизнью. Именно это и происходит с Ноландом Аспичем, только он заворожен судьбой Артура Траппинга. Я ему не враг. Я преданно служил под его началом, но его зависть к незаслуженному успеху Траппинга выедает его изнутри.

— Но он сам теперь командует полком.

Смит резко кивнул. Черты его лица посуровели.

— Ну, я сказал достаточно. Так с какой целью вы встречались?

— Я выполняю различные заказы, — сказал Чань. — Адъютант-полковник Аспич нанял меня, чтобы найти исчезнувшего Артура Траппинга.

— Зачем?

— Не из любви к последнему, если вы это имеете в виду. Траппинг был выдвиженцем мощной группировки, и их влиянием полк был переведен во дворец. Потом полковник исчез. Аспич хотел принять командование, но его беспокоило, как к этому отнесутся благожелатели Траппинга.

Смит сморщился от презрения. Чань порадовался своему решению сказать не всю правду.

— Понятно. И вы нашли его?

Чань, поколебавшись, пожал плечами — капитан казался простачком.

— Нашел. Он мертв. Убит. Я не знаю, как и кем. Тело его утопили в реке.

Смит в ужасе отпрянул:

— Но почему?

— Не знаю.

— Поэтому-то вы и оказались здесь? Вы докладывали об этом Баскомбу?

— Не совсем так.

Смит настороженно замер. Чань поднял руку:

— Не пугайтесь… Я пришел сюда поговорить с Баскомбом… что вы думаете о нем?

Смит пожал плечами:

— Он чиновник министерства. Неглуп… и у него нет высокомерия, свойственного всем здешним канцелярским крысам. А что?

— Просто хотел знать — он, по-вашему, мелкая сошка? Дело у меня было к графине ди Лакер-Сфорца и Ксонку, потому что они-то и были союзниками полковника Траппинга, в особенности Ксонк, и по неизвестным мне причинам один из них — я не знаю кто, впрочем — организовал на него покушение. Вы понимаете не хуже меня, что Аспич теперь у них в кармане. Ваше сегодняшнее сотрудничество, доставка ящиков с оборудованием в Королевский институт…

— И в Харшморт…

— Вот-вот, — сказал в тон ему Чань, радуясь полученным сведениям. — Роберт Вандаарифф — скорее всего, главный вдохновитель какого-то заговора, вместе с кронпринцем Макленбурга…

Смит поднял руку, останавливая его. Он вытащил фляжку, отвинтил колпачок и, нахмурившись, сделал большой глоток, потом протянул фляжку Чаню, который не отказался выпить еще. Глоток бренди снова разжег пожар в его горле, но Чань решил для себя, что, несмотря на боль, бренди приносит ему облегчение. Он вернул фляжку капитану.

— Все… — Смит говорил так тихо, что Чань почти не слышал его. — Все пошло наперекосяк, и тем не менее — повышения, награды, дворец, министерства… теперь мы проводим время, эскортируя телеги или важных шишек, которые по недостатку ума сами себя поджигают…

— Кому вы подчиняетесь во дворце? — спросил Чань. — Баскомбу и Граббе? Но и они должны получать какое-то разрешение сверху?

Смит не слушал его. Он погрузился в свои мысли. Когда он поднял глаза, Чань увидел на его лице признаки усталости, не замеченные им раньше.

— Дворец? Гнездо беспомощных герцогов во главе со старой каргой. — Смит покачал головой. — Вы должны идти. Скоро смена караула, и может появиться полковник. Он часто встречается по вечерам с заместителем министра. Они составляют планы, но никто из офицеров не знает какие. Большинство из них такие же наглецы, как и сам Аспич. Мы должны поспешить — может, им уже известно ваше имя. Я так понимаю, что ваша история о внезапном приступе болезни — это выдумка?

— Отнюдь, — вставая, покачал головой Чань. — Моя болезнь была следствием отравления… правда, у меня привычка не поддаваться смерти.

Смит позволил себе мимолетную улыбку.

— Что случилось с миром — человек отказывается подчиняться своему Творцу, когда Тот отдает ему приказ помереть?

* * *

Смит быстро проводил его по лестнице на второй этаж, а потом по лабиринту коридоров — на балкон над задним выходом.

— Тут смена караула происходит позднее, чем на парадном входе, и все еще дежурят мои люди, — объяснил он, внимательно разглядывая Чаня, его одежду, закончив невидимыми за темными стеклами глазами. — Боюсь, что вы можете оказаться негодяем… и в обычной ситуации таким бы я и счел вас, но в необычные времена происходят странные знакомства. Я верю, что вы рассказали мне правду. Если нам удастся помочь друг другу… что ж, значит, мы будем менее одиноки.

Чань протянул ему руку.

— Капитан, я и в самом деле негодяй, и тем не менее я враг этих людей. Я вам признателен за доброту. И надеюсь, что мне удастся отплатить вам той же монетой.

Смит пожал его руку и кивнул на ворота.

— Половина десятого. Вы должны идти.

Они спустились по лестнице. Вдруг Чань прошептал ему:

— Может, капитан, вы еще познакомитесь с одним немецким доктором — Свенсоном из посольства принца. Или с молодой женщиной, мисс Селестой Темпл. Мы вместе в этом деле — назовите им мое имя, и они помогут вам. Можете мне поверить, проку от них гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд.

Они подошли к воротам. Капитан Смит коротко кивнул ему — любые иные знаки были бы замечены солдатами, — и Чань вышел на улицу.

Он направился на площадь Святой Изобелы и сел у фонтана, где мог легко увидеть любого, откуда бы кто к нему ни приближался. Луна проливала слабый свет из-за тяжелых облаков. С реки поднялся туман, и теперь влажный воздух щипал его саднящие горло и легкие. С ужасом и отчаянием спрашивал он себя — насколько сильные повреждения он получил. Он видел чахоточных больных, выхаркивающих из себя вместе с кровью жизнь, — не находился ли он теперь в начале такого пути? Он сделал еще один вдох и ощутил приступ боли, словно у него в легких было стекло, врезавшееся в его плоть с каждым движением. Он отхаркнул сгусток жидкости из горла, выплюнул его на мостовую. Слюна показалась ему темнее, чем обычно, но он не мог сказать — то ли от синевы, то ли от крови.

* * *

Ящики были отправлены в Харшморт. Почему? Потому что там больше места? Меньше случайных глаз? И то и другое было верно, но у него возникла еще одна мысль — порт. Харшморт был идеальным местом для отправки ящиков морем… в Макленбург. Он отругал себя за то, что не рассмотрел толком карты в круглой комнате, когда у него была такая возможность. По крайней мере, он мог рассказать о них Свенсону, теперь же у него было лишь самое общее представление о том, где размещались булавки с цветными головками. Он вздохнул об упущенной возможности, а потом перестал думать об этом.

Пока он был без чувств, надежда найти мисс Темпл окончательно исчезла, потому что куда бы она ни отправилась, там ее теперь наверняка не было, что бы с ней ни произошло за это время. Первое, что приходило ему на ум, был дом Баскомба, но он не хотел идти туда, хотя был и не прочь вздуть этого министерского деятеля. Впервые ему пришло в голову, что и Селесту, возможно, обуяло такое же желание — могла ли она пойти куда-то в другое место? Она оставила их, исполненная эмоций, после разговоров о ее потере. Но если она отправилась не к Баскомбу, то куда? Если верить ее словам (а он понимал, что делать этого не следует), то она выкинула Баскомба из своего сердца. Кто еще посягал на ее жизнь?

Чань обругал себя последним дураком и со всех ног поспешил в отель «Сент-Ройял».

На этот раз он не стал приближаться к парадному входу, сразу направившись к заднему, где люди в белых халатах из ночной кухонной смены тащили металлические короба, наполненные мусором и объедками. Он подошел к ближайшему, махнул рукой в сторону растущей груды коробов и резко спросил:

— Кто сказал, что это нужно грузить сюда? Где ваш управляющий?

Человек недоуменно посмотрел на него — они явно всегда ставили короба здесь, — но у Чаня был такой строгий и требовательный вид, что грузчик остановился и неуверенно сказал:

— М-мистер Альберт?

— Так! Где мистер Альберт? Мне нужно с ним немедленно поговорить!

Человек показал на входную дверь. К этому времени все остальные уже смотрели на них. Чань повернулся к ним.

— Отлично. Оставайтесь здесь. Мы решим, что с этим делать.

Он прошел в длинный служебный коридор и свернул за угол. Как он и рассчитывал, этот коридор вывел его от кухни к прачечной и кладовкам. Он поспешил дальше и наконец нашел то, что искал, — швейцара в форме, лениво потягивающего пивко из кружки. Чань вошел к нему в помещение, набитое щетками, ведрами и тряпками, и закрыл за собой дверь. Швейцар чуть не поперхнулся, увидев Чаня, и инстинктивно подался назад, загремев ручками швабр. Чань протянул руку и, ухватив швейцара за воротник, заговорил быстрым тихим голосом:

— Слушай меня. Я тороплюсь. Я должен доставить послание — лично и тайно в номер графини ди Лакер-Сфорца. Ты ее знаешь? — Человек кивнул. — Отлично. Проводи меня туда по черной лестнице. Нас не должны видеть. Иначе может пострадать репутация этой дамы. Она должна получить это послание.

Он извлек из кармана серебряную монетку. Швейцар, увидев ее, кивнул, и тогда Чань одним движением вернул монетку себе в карман и вытолкнул швейцара из комнаты — он получит заработанное, как только доведет Чаня до места.

Номер оказался на третьем этаже с окнами на задний двор, что для подозрительного Чаня показалось вполне логичным: не забраться и не спрыгнуть — слишком высоко. Швейцар постучал в дверь. Никто не ответил. Он постучал еще раз. Ответа опять не последовало. Чань отодвинул его от двери и дал ему монетку, потом вытащил еще одну.

— Мы не встречались, — сказал Чань и сунул монетку в руку швейцара, удваивая плату.

Швейцар кивнул и сделал несколько шагов назад под пристальным взглядом Чаня, потом развернулся, побежал прочь и скоро исчез из вида. Чань вытащил свою связку ключей. Щелкнул замок, Чань повернул ручку и открыл дверь.

Этот номер был ничуть не похож на номер Селесты в «Бонифации» — он отличался избыточностью обстановки, которая была свойственна «Сент-Ройялу»: ковры и хрусталь, мебель, испещренная до последнего дюйма резьбой, цветы повсюду, роскошные занавеси, замысловатый рисунок на обоях, неимоверные размеры самого номера. Чань закрыл за собой дверь и остановился в гостиной. По первому впечатлению в номере никого не было. Газовый светильник был притушен. Он иронически улыбнулся, отметив еще одно отличие. Одежда — судя по всему кружева и шелка — были разбросаны повсюду: на спинках стульев, на диванах, даже на полу. Он не мог себе представить, чтобы что-либо в этом роде происходило под присмотром бдительного ока тетушки Агаты, но здесь нездоровые наклонности обитательницы определяли и ее отношение к беспорядку. Он подошел к изящному письменному столу, заваленному пустыми бутылками, и, взяв стоявший рядом не менее элегантный стул, подошел к двери и заклинил им ручку. Он не хотел, чтобы его поиски были прерваны.

Включив посильнее газовый светильник, он вернулся в гостиную. По обеим ее сторонам были открытые двери и одна закрытая — в дальнем конце. Он быстро посмотрел направо-налево — комнаты горничных, малая гостиная, тоже заваленные одеждой (а малая гостиная еще и стаканами и тарелками). Он подошел к закрытой двери и распахнул ее. За дверью было темно, и он на ощупь нашел газовый светильник и зажег его — перед ним была еще одна элегантная гостиная, он увидел два великолепных кресла и зеркальный поднос, уставленный бутылками. Чань замер — сердце у него тревожно екнуло. Под одним из кресел он увидел пару зеленых сапожек.

* * *

Он обвел взглядом комнату. На подносе стояло четыре бокала — полупустые и со следами помады, у другого кресла на полу стояли еще два бокала. Высоко на стене напротив него висело большое зеркало в тяжелой раме, в нем под углом была видна входная дверь. Чань с отвращением заглянул в него (он никогда не любил смотреть на себя), но его взгляд в зеркале привлекло что-то еще: на стене рядом с ним висела небольшая картина, которая могла принадлежать только кисти Оскара Файляндта. Он подошел к картине, снял ее со стены, перевернул и принялся рассматривать изнанку холста. Предположительно рукой художника синей краской там было написано «Фрагмент Благовещения, 3/13», а ниже было несколько знаков, напоминающих математическую формулу с греческими буквами, за которыми следовали слова «И будут возрождены».

Он развернул картину и с удивлением обнаружил, что она носит откровенно непристойный характер. Может быть, его поразил контраст между картиной и ее роскошной золотой рамой, которая нимало не соответствовала ее содержанию, отчего все это выглядело бесстыдством, но Чань не мог оторвать от нее глаз. Она была не такой уж порнографичной (на самом деле она даже не была такой уж откровенной), но в то же время от нее веяло какой-то очевидной нечистью. Он даже не мог объяснить это, но дрожь невыносимого отвращения была столь же явной, как и шевеление у него в паху. Этот фрагмент картины, похоже, не соседствовал с тем, что они видели в галерее. Здесь была изображена женщина, оседлавшая синего, почти невидимого любовника. При более внимательном рассмотрении Чань разглядел руки синей фигуры, обхватывающие бедра женщины. Руки тоже были синими, на пальцах множество колец, на запястьях — браслеты различных металлов (золота, серебра, меди, железа), но на человеке не было никаких синих одеяний — у него была синяя кожа. Может, это был ангел (что само по себе богохульство), но необыкновенное свойство картины состояло еще и в том, что фигуры были наделены совершенно реалистической телесностью — чувственность женских бедер в объятиях мужских рук и остановленного на мгновение сладострастного пылкого соития, темп которого тем не менее явственно угадывался в движении кисти художника.

* * *

Чань неловким движением вернул картину на место. Он еще раз кинул на нее взгляд, ошеломленный собственной реакцией, с изумлением и тревогой снова рассмотрел длинные ногти на концах синих пальцев и вдавленную ими нежную женскую кожу, потом повернулся к креслу и вытащил из-под него сапожки. Они наверняка принадлежали Селесте. Чань редко чувствовал какие-либо обязательства перед другими людьми, а тут к этим обязательствам добавилась еще неожиданно возникшая привязанность (да еще к женщине, совсем не подходящей для него), и теперь, когда эта связь разрушилась, он испытал невыносимые муки. Душераздирающий вид сапожек, сама мысль о том, что такие крохотные ножки носят ее по земле, стала для него мучительной. Он горько вздохнул, охваченный жалостью, уронил сапожки на кресло. В этой комнате была одна дверь — чуть приоткрытая. Он заставил себя толкнуть ее концом трости, она бесшумно распахнулась.

Это явно была спальня Розамонды. Массивная кровать с высокими столбиками черного дерева, с тяжелыми алыми занавесями камчатого полотна по обеим сторонам. На полу валялись предметы одежды, в основном нижнего белья, но еще здесь и там были видны то платье, то жакет, то туфли. Чань решил, что вещей Селесты здесь нет, хотя он ничего не мог об этом знать. При одной только мысли о нижнем белье Селесты перед его умственным взором возникли видения того, что оно прикрывало, и теперь (когда она, возможно, была мертва) это показалось ему каким-то извращением. Может быть, это было подсознательное влияние картины Файляндта, но Чань обнаружил, что его мысли (а может, изумился он, его сердце) тают от сладострастия, когда он представляет, как его руки обнимают ее стан… как соскальзывают на бедра, не зажатые корсетом, как гладят ее нежную кожу. Он тряхнул головой. Что за мысли, когда он через мгновение откинет алый занавес с кровати и увидит ее тело? Он усилием воли заставил себя вернуться к своей задаче, отрешиться от навязчивых фантазий. Чань набрал в грудь побольше воздуха — легкие его отозвались болью, — шагнул вперед и сдвинул полог.

* * *

Постельное белье лежало на кровати перепутанным комом, но Чань разглядел высовывающуюся из-под него бледную женскую руку. Он посмотрел на подушки, наваленные на голову женщины, и снял верхнюю. Под ней оказалась масса темно-каштановых волос. Он снял еще одну подушку и увидел лицо женщины — веки ее были опущены, губы чувственно-изящно приоткрыты, кожа вокруг глаз свидетельствовала о том, что еще недавно там были шрамы. Это была Маргарет Хук — миссис Марчмур. Она открыла глаза, и почти в то же мгновение Чань понял, что она совсем голая. Увидев его над собой, она зажмурила глаза, но никакого страха на ее лице он не увидел. Она зевнула и лениво села. Простыни соскользнули ей на талию, и она неторопливо натянула их на себя.

— Господи помилуй, — сказала она, зевнув еще раз. — Который час?

— Около одиннадцати, — ответил Чань.

— Ой, сколько я проспала. Нет, так нельзя. — Она подняла на него взгляд, в ее глазах сверкали искорки жеманного удовольствия. — Ведь вы Кардинал, верно? А мне сказали, что вы погибли.

Чань кивнул. По ее поведению, по крайней мере, нельзя было сказать, что эта новость огорчила ее.

— Я ищу мисс Темпл, — сказал он. — Она была здесь?

— Была… — неуверенно ответила женщина, ее мысли витали где-то в другом месте. — А вы бы не могли спросить у кого-нибудь другого?

Он подавил в себе желание отвесить ей пощечину.

— Ты одна, Маргарет. Не хочешь, чтобы я отвел тебя к миссис Крафт? Она наверняка волнуется — куда ты пропала.

— Нет, не надо. — Она посмотрела на него так, будто только теперь ясно увидела, кто перед ней. — Фу, какой вы неприятный. — В ее голосе послышалась нотки удивления.

Чань протянул руку и взял ее за подбородок, заставляя ее встретиться с ним взглядом.

— Что вы с ней сделали?

Она улыбнулась ему, хотя видно было, что за улыбкой скрывается доля страха.

— Почему вы думаете, что она пошла на это не по доброй воле?

— Где она?

— Не знаю… меня сморил сон… как всегда… после этого… но есть люди, которым потом хочется есть. Вы не спрашивали на кухне?

Чань не ответил на ее грязные намеки — он знал: она лжет, чтобы спровоцировать его, выиграть время, но тем не менее ее слова подстегнули его похотливые мысли, снова предложившие его внутреннему взору сладострастные видения… губы этой женщины, застывшие в гримасе наслаждения, неожиданного для нее самой… а потом с обескураживающей легкостью ее лицо превратилось в лицо Селесты, рот ее искривился, отражая отчаянную смесь боли и удовольствия. Чань, вздрогнув, отступил от миссис Марчмур, отпустив ее подбородок. Она сбросила с себя простыни и встала, перешагнув через лежащую на полу груду белья. Она была высокой и оказалась более грациозной, чем можно было подумать. Неторопливо повернувшись к нему спиной, она нагнулась за халатом. Потом она выпрямилась и повернулась к нему, на ее лице появилась улыбка, когда она удостоверилась в реакции Чаня, который заметил сетку тонких белых шрамов на ее спине — следы плетки. Она надела халат (бледный шелк с огромным красным китайским драконом) и ловким движением завязала кушак, ее руки словно исполняли хорошо известный и точно выверенный ритуал.

— Я смотрю, лицо у тебя заживает, — сказал Чань.

— Мое лицо не имеет значения, — ответила она, вороша ногой груду белья, где нашелся тапочек, в который она всунула ногу. — Перемены происходят внутри, и они возвышают душу.

Чань нахмурился:

— Пока что я вижу, что ты сменила один бордель на другой.

Она сощурила глаза — он с немалым удовольствием отметил, что задел ее за живое.

— Что вы об этом можете знать, — весело сказала она, но он-то знал, что эта веселость напускная.

— Я недавно видел, как один человек прошел этот жуткий Процесс, к тому же против своей воли, и вот что я тебе скажу: если вы то же самое сделали с мисс Темпл…

Она презрительно рассмеялась.

— Это никакое не наказание. Это дар… и одна только мысль… одна только нелепая мысль, что… эта… эта штучка… ваша драгоценная мисс Ничтожество…

Чань испытал громадное облегчение, избавление от страха, который, хотя он и не знал этого, сидел в нем, страха, что Селеста станет одной из них, он чуть ли не предпочел бы, чтобы она умерла. Но миссис Марчмур продолжала говорить:

— …которая не может оценить скрытых возможностей…

Он знал, что для тех, кто жил в унижении, а потом возвысился, характерна своеобразная гордыня; после долгих лет молчания их словно прорывает, они начинают нести самоуверенную чушь, и это быстрое преображение маленькой шлюшки в высокомерную даму заставило Чаня ухмыльнуться. Она увидела эту ухмылку и вспылила:

— Вы думаете, я не знаю, кто вы такой или кто такая она?

— Я знаю, что вы искали нас обоих, но безуспешно.

— Безуспешно? — Она рассмеялась. — Но ведь вы же здесь, разве нет?

— Мисс Темпл тоже была здесь. Где она сейчас?

Она снова рассмеялась.

— Вы и правда не понимаете…

Чань быстро сделал шаг вперед, схватил ее за грудки халата и швырнул на кровать — ее белые ноги при падении вспорхнули вверх. Он встал над нею, дал ей несколько секунд, чтобы откинуть волосы с лица и после этого заглянуть в его бездонные глаза.

— Нет, Маргарет, — прошипел он. — Это ты не понимаешь. Ты была шлюхой. То, что ты торгуешь своим телом, еще не значит, что ты заслуживаешь деликатного обращения, а потому ты должна понять, что меня теперь ничто не сдерживает. Ты — мой враг, Маргарет. Сегодня я поджег Франсиса Ксонка, я взял верх над немецким майором и сумел остаться в живых и ускользнуть от графини. Больше она меня не проведет — тебе понятно? В таких вещах — а я знаю в них толк — второй шанс предоставляется редко. Твои союзники упустили возможность убить меня, и я выжил. Я здесь для того, чтобы узнать — быстро узнать, — представляешь ли ты для меня хоть малейшую — малейшую — ценность. Если нет, можешь мне поверить, у меня не возникнет сомнений и не дрогнет рука, чтобы уничтожить тебя, словно ты крыса на той грязной помойке, от которой я — уж ты мне поверь — не оставлю камня на камне.

Он театральным — насколько то позволяли его способности — жестом разнял трость, надеясь, что не переборщил своей речью, и понизил свой голос:

— Итак, я задал вопрос… Маргарет, где мисс Темпл?

* * *

И только тут Чань впервые осознал всю жестокость Процесса. Женщина вовсе не была глупа, но теперь, оставшись один на один с Чанем, она, при всем своем опыте и способности к логическому мышлению, хотя ее глаза и расширились от ужаса, когда он обнажил клинок, начала вещать, словно слова были оружием, способным отразить его нападение:

— Вы глупец! Ее нет — вам ее никогда не найти, ее вам не спасти… вы не сможете это постичь! Вы как ребенок… Вы все дети… Этот мир никогда не принадлежал вам и никогда не будет принадлежать! Я была поглощена и возрождена! Я была обновлена! Вы не сможете мне повредить… вы не в силах изменить ничего… вы — червь… подите прочь от меня! Убирайтесь из этой комнаты — подите и перережьте себе глотку в подворотне!

Она начала кричать, и Чань неожиданно пришел в ярость — высокомерное презрение в ее голосе подействовало на него, как красный цвет на быка, от его сдержанности не осталось и следа. Он уронил свою трость, левой рукой ухватил ее брыкающуюся лодыжку и резко дернул ее тело себе. Она села, не прекращая вопить, лицо у нее теперь было абсолютно безумным, она даже не пыталась защититься от него, с губ ее срывалась слюна. Кинжал был в его правой руке, но он не заколол ее, он сдержался и ударил ее кулаком в челюсть. Ее голова запрокинулась — даже его пальцы заныли от боли. Речь ее стала еще бессвязнее, в уголках глаз появились слезы, волосы растрепались.

— …ничего не стоит! Брошенная… одна… сука в течке…

Он выронил нож и ударил ее еще раз. Она с хрипом рухнула на кровать, ее голова свесилась вниз, она смолкла. Чань потряс головой. Ярость его прошла. Ее презрение к нему было в равной мере и презрением к себе самой (он вспомнил, что миссис Крафт говорила о Маргарет Хук: ее отец был мельником). Слышал ли кто-нибудь в отеле ее крик, спрашивал он себя, впрочем, судя по количеству пустых бутылок, крики в номере Розамонды — графини ди Лакер-Сфорца были делом обычным. Он посмотрел на Маргарет Хук — распахнувшийся халат обнажил ее нежный живот, перекрещенные ноги, — было в ней что-то беспомощное и странно трогательное. Она была красивой женщиной. Грудь ее вздымалась и опускалась с каждым все еще неровным вдохом-выдохом. Она, как и все остальные, была животным. Он подумал о шрамах на ее спине, таких, видимо, не похожих на шрамы на лице, — и те и другие были испытанием ее покорности желаниям других, имеющих больше власти. Ее бурный взрыв сказал Чаню, что она лишь прятала свое недовольство под покровами сдержанности. Может быть, это и доставляло ей больше всего мучений. Он расправил на ней халат, позволив себе пройтись пальцами по коже ее бедра, а потом никем не замеченный вышел из отеля.

Шагая по темным улицам, Чань обдумывал слова миссис Марчмур: «ее вам не спасти…» Они могли означать, что с Селестой уже случилось что-то непоправимое или наверняка случится, и он не в силах этому воспрепятствовать. Он чувствовал тяжесть сапожек Селесты в каждом из боковых карманов своего пальто. Он чувствовал, что, скорее всего, ее увезли туда, где она целиком будет в их власти (может быть, чтобы обратить ее с помощью Процесса, а может, чтобы просто убить), но если так, почему они до сих пор не сделали этого? Его мысли снова вернулись к другому мучительному предмету — к Анжелике и стеклянной книге. Неужели они осмелятся повторить все то же самое с Селестой? Их попытки превратить Анжелику были прерваны его вторжением, но что бы произошло, если бы эксперимент закончился удачно? Нет сомнений, результат был бы чудовищный.

Первый вопрос, на который он должен был найти ответ, — куда ее увезли? Либо в Харшморт (куда отправлялись ящики), либо в Тарр-Манор (о котором спрашивала его Розамонда). Оба места были уединенными, помешать заговорщикам там было некому. Он предположил, что Свенсон добрался до Манора, а потому сам решил отправиться в Харшморт… но если в игре задействованы такие силы, может ли он надеяться на доктора — сумеет ли тот спасти ее? Он представил себе этого серьезного человека, как тот тащит неподвижную Селесту, взвалив ее себе на плечо, пытаясь одновременно отстреливаться от преследующей его банды… Нет, доктор в этой ситуации был обречен. Чань должен узнать, куда ее увезли. Неправильный ответ на этот вопрос может погубить их всех. Ему придется рискнуть и посетить библиотеку.

* * *

Как и большинство крупных зданий, библиотека стояла отдельно, других крыш по соседству не было. За высокими двойными парадными дверями и черным входом постоянно находились охранники, даже по ночам. Со своего наблюдательного поста Чань увидел солдат в черной макленбургской форме, прятавшихся в тени колонн у парадных дверей. Он решил, что солдаты есть и сзади, так что его ждут снаружи и внутри. Но ни одно, ни другое не имело значения. Чань трусцой направился к приземистому каменному сооружению метрах в пятидесяти от главного здания. На двери была простая деревянная задвижка, но точные и терпеливые действия ножом (Чань просовывал его в зазор, упирал в задвижку и отодвигал ее на долю сантиметра, потом еще раз, еще и еще) отомкнули ему дверь, он вошел внутрь и закрыл ее за собой. В тусклом свете из зарешеченного окна он увидел несколько фонарей, выбрал один, проверил, есть ли в нем масло, потом осторожно чиркнул спичкой. Он настроил фитиль на минимум — чтобы света хватило разглядеть люк в полу, поставил фонарь и изо всех сил потянул за рукоятку люка. Тяжелая металлическая крышка заскрипела на петлях, но все же открылась. Он снова поднял фонарь, заглянул внутрь и начал спускаться в канализацию.

Он делал это и раньше, когда у него возникла затянувшаяся распря с клиентом, не желавшим платить. Клиент послал своих агентов в библиотеку, и Чаню пришлось воспользоваться этим отвратительным ходом. С его одежды еще капала вода, когда он тем же вечером, разбив окно в доме клиента, разрешил разногласия с ним при помощи бритвы, но тот случай произошел поздней весной. Чань надеялся, что теперь, когда на пороге была зима, уровень воды в канализации низок и он сможет выйти отсюда, не промокнув в сточных водах. Перед ним открывался ряд скользких каменных ступенек без перил. Он спустился вниз, держа трость в одной руке и фонарь в другой, и оказался в сточном туннеле. Зловонный поток после его прошлого спуска в эти туннели уменьшился, и он с облегчением увидел с одной стороны скользкую каменную дорожку, по которой можно было идти. Он ссутулился, чтобы не задевать головой потолка, и осторожно пошел вперед.

Здесь было очень темно, и фитиль фонаря потрескивал и искрил в зловонном воздухе. Он находился под улицей, а потом довольно скоро (он считал шаги) оказался под библиотекой. Еще двадцать шагов — и он добрался до другого лестничного пролета и другого люка, поднялся, надавил на крышку плечами, вошел в подвальное помещение библиотеки — в трех этажах ниже холла, как мог очистил ботинки и поставил крышку люка на место.

Чань добрался до основного этажа и по коридору направился к стеллажам. В здании он ориентировался прекрасно — мог действовать здесь вслепую. На каждом из просторных этажей библиотеки было по три ряда стеллажей, открытых для публики. Проходы между стеллажами были узкими, пыльными и тесными, на полках здесь стояли книги, не пользующиеся большим спросом, однако подлежащие хранению. Стены (а также полы с потолками) представляли собой обыкновенные леса, и днем можно было поднять голову и посмотреть сквозь просветы, словно в какой-то странный калейдоскоп, и увидеть самый верх здания двенадцатью уровнями выше. Чань быстро поднялся по шести узким пролетам на третий этаж самого здания, толкнул плечом дверь (ее всегда заклинивало) и вошел в сводчатый зал, где хранились карты и где его недавно нашла Розамонда.

Чань прибавил огонь, зная, что здесь охранники его не увидят, — зал находился вдали от главной лестницы. Он поставил фонарь на один из больших деревянных ящиков, принялся искать нужный ему том на столе библиотекаря — толстенный «Свод карт Королевского географического общества» и какой-нибудь справочник, где можно было найти ссылки на наиболее подробные планы Харшморта и Тарр-Манор. Однако он не знал, где именно находятся эти владения — вернее, знал, но недостаточно точно, чтобы догадаться, на каких картах их можно найти. Он уселся за малое издание «Свода» и, мучительно напрягая глаза, нашел указатель названий. Он потратил несколько минут, чтобы найти одно и другое с координатами отсылок в указателе в начале «Свода». После этого он неумело развернул сложенную карту, на которой нашел отсылки на подробные карты, которых в библиотеке имелись многие сотни. Он еще несколько минут внимательно изучал карту-указатель, а потом отправился на поиски подробных карт, хранившихся в тонких ящиках высоких, широких шкафов. Чуть не упираясь носом в написанные на шкафу цифры, он обнаружил две нужные ему карты и вытащил их из шкафа, потом развернул их (каждая из них имела размер не меньше трех квадратных метров) на широких столах и поднял фонарь. Протерев глаза, он перешел к следующему этапу своих исследований.

* * *

Согласно карте, Тарр-Манор (и обширные земельные владения лорда Тарра) находился в графстве Фладмер. Карьер он нашел легко, тот располагался километрах в семи от главного дома — во владения лорда входил невысокий скалистый кряж. Имение было большим, но не чрезмерно, и земли вблизи него не вызывали никаких подозрений — фруктовые сады, пастбища, конюшни. Земли вокруг по преимуществу казались необитаемыми — без каких-либо признаков цивилизации или жилья. На карте тем не менее были показаны небольшие сооружения вокруг самого карьера, но был ли их размер достаточен для проведения экспериментов графа?

Карта Харшморта тоже не позволяла сделать окончательные выводы. Да, дом здесь был больше, были показаны проходящие рядом каналы, но вокруг одни болота и пастбища. В доме он успел побывать — тот был не очень высок. Он искал какое-нибудь место, которое могло бы заменить огромный бункер в институте, расположенный глубоко в земной толще, — здесь аналогом такого сооружения могла быть только какая-нибудь высокая башня. Ни на одной из карт ничего похожего он не нашел. Чань вздохнул. Времени у него было в обрез. Он снова принялся изучать карту Харшморта, потому что именно туда драгуны Аспича отвозили ящики заговорщиков, — может быть, он упустил что-то при первом рассмотрении. Ему не был виден угол карты, и потому он подвинул ее по столу ближе к свету. Из-за спешки уголок карты оторвался у него под пальцами, и Чань раздраженно выругался, глядя на отодранный кусочек. На нем было что-то написано. Он пригляделся: это была ссылка на другую карту — вторую карту того же самого района. Зачем была нужна вторая карта? Он запомнил номер и, вернувшись к «Своду», принялся быстро искать ссылку. Он не сразу разобрался, что здесь к чему. Вторая карта представляла собой часть плана здания. Чань устремился к шкафу, быстро нашел карту и разложил ее на столе. Он совсем забыл: Роберт Вандаарифф, чтобы построить свой огромный дом, купил и перестроил тюрьму.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы отыскать то, что он искал. Нынешний дом представлял собой кольцо зданий вокруг открытого центра, занятого довольно большим строгим садом по Французской моде. На карте тюрьмы в этом центре располагалось круглое сооружение, которое (мысли Чаня заметались — он пытался осмыслить увиденное) уходило на много этажей вниз: круглое сооружение с тюремными камерами вокруг центральной наблюдательной башни. Он посмотрел на карту принадлежащего Вандаариффу Харшморта. На ней ничего этого не было. Он вспомнил об институтском сооружении — массе трубок, идущих вдоль стен и к столу, на котором он видел Анжелику. Тюремную башню можно было легко переделать для таких же целей. В Тарр-Манор ничего похожего не имелось. Он оставил карты там, где их разложил, и, взяв фонарь, зашагал назад. Он почти не сомневался, что Селеста в этот момент лежит, привязанная к столу, в Харшморте.

* * *

Когда он добрался до Строппинга, было уже за полночь. Зрелище вокзал представлял совершенно инфернальное (Чань не любил выезжать из города, а потому вокзал неизменно был окрашен для него в неприятные отталкивающие цвета) — пронзительные свистки, клубы пара, мрачноватые ангелы по обе стороны жутких часов, а под ними горстка отчаявшихся душ, гонимых куда-то даже в этот час, заточенных в железную клетку вокзала. Чань устремился к огромной доске расписания, пытаясь на бегу прочитать, с какой платформы и когда отправляется нужный ему поезд. Он преодолел половину пути, когда смутные очертания букв приобрели четкость, достаточную для его глаз: платформа 12, отправление 12.23, пункт назначения Орандж-канал. Касса была закрыта (значит, билет придется покупать у проводника), и он заспешил к платформе. Поезд стоял на путях, из трубы красного паровоза поднимался дым.

Приблизившись, он внутренне сжался от беспокойства — перед ним была толпа хорошо одетых людей — мужчин и женщин, — садящихся в последний вагон. Он перешел на шаг. Неужели еще один бал? После полуночи? Ведь до Харшморта они доберутся только часам к двум ночи. Он помедлил на платформе, пока не сел последний из этой группы (ни одного знакомого лица среди них он не увидел), и в одиночестве подошел к последнему вагону. В него вошли человек двадцать. Он поднял глаза на часы — они показывали 12.18 — и решил дать пассажирам еще минуту, чтобы они освободили тамбур, после чего и он смог бы подняться в вагон. Проводника здесь не было. Может, онповел вперед пассажиров? Чань сделал несколько шагов к вагону и оглянулся — в последних купе никого не было. Он повернулся назад и замер. По мраморному полу вокзала Строппинг к поезду двигалась фигура, в которой он безошибочно узнал миссис Марчмур. На ней было эффектное черно-желтое платье, а за ней двигалась группа из десяти-пятнадцати облаченных в красное драгун, которых вел идущий сбоку офицер. Чань резко повернулся на каблуках и пустился к вагону.

Купе были пусты. Добежав до вагона, Чань рывком распахнул дверь, запрыгнул внутрь, захлопнул ее за собой и пошел по коридору. Вагон тоже оказался пустым. Для такого позднего часа это было неудивительно, в особенности еще и потому, что садившиеся в вагон пассажиры были, судя по всему, единой группой. Они определенно расселись где-то все вместе, и Чань практически не сомневался, что к ним присоединится и миссис Марчмур, как только убедится, что его здесь нет. Он прошел второй с конца вагон и перебрался в третий, но, оглянувшись, вздрогнул, потому что через стеклянные двери увидел, как коридоры двух вагонов наводняются красными мундирами — они сели в поезд. Чань бросился бегом. Купе третьего вагона тоже были пусты — он, пробегая мимо них, почти и не заглядывал туда. Добравшись до конца третьего вагона, он остановился как вкопанный. Тут дверь была иной. Она открывалась на небольшую открытую платформу с висящими по бокам цепочками вместо перил. За ней был следующий вагон, отличавшийся от других, — черного цвета с золотыми обводами и неприступной стальной дверью. Чань нажал на ручку. Дверь оказалась заперта. Он повернулся и, увидев красные мундиры в конце коридора, понял, что оказался в ловушке.

Поезд, дернувшись, тронулся с места. Чань посмотрел направо и увидел, как поплыла назад платформа. Не размышляя больше ни секунды, Чань перепрыгнул через цепочку и тяжело приземлился на четвереньки. Воздух вырвался из его легких с каким-то резким, зловещим хлопком. Он с трудом поднялся на ноги с усыпанной гравием земли. Поезд продолжал набирать скорость. Чань поплелся за ним, заставляя свое тело двигаться и стараясь не думать о том, что с каждым вдохом его легкие пронзает горсть иголок. Он перешел на мучительный бег, ноги его работали, место на платформе, куда он спрыгнул, осталось позади, и он теперь пытался догнать переднюю дверь черного вагона. Пути впереди исчезали в туннеле. Он оглядел окна черного вагона, темные, задернутые занавесками — или закрашенные? Легкие его пронзала мучительная боль. Он видел площадку впереди черного вагона — но даже если он успеет до нее добежать, хватит у него сил, чтобы запрыгнуть туда? Перед его мысленным взором промелькнула жуткая картина — он под колесами поезда, вмиг отрезанные ноги, фонтаны крови, последнее, что он увидит в жизни, — грязный шлак, которым отсыпаны пути. Он поднажал еще. Раздался резкий звук паровозного свистка — они приближались к туннелю. С облегчением Чань увидал ступеньку, привинченную к переднему концу вагона, прыгнул на нее, ухватился руками, ноги его болтались почти у самой земли; он с невероятным усилием перехватился сначала одной рукой, потом другой (умудряясь при этом не выронить свою трость) и наконец сумел поставить на ступеньку колено. Он хватал ртом воздух, легкие и горло у него горели. Поезд вонзился в туннель, и Чаня поглотила темнота.

* * *

Чань держался за поручни из последних сил, пытаясь найти опору для обеих ног, чтобы снять нагрузку с рук. Грудь его вздымалась, он откашливался и непрерывно сплевывал в темноту, чувствуя во рту привкус крови. Голова у него кружилась, и он боялся, что может потерять сознание. Он еще сильнее ухватился за металлические поручни, глубоко дыша. Ему пришла в голову удручающая мысль: если кто-то видел его, то сейчас он совершенно беззащитен. Он проклял Розамонду с ее синим порошком. Легкие у него словно перемалывались в мясорубке, он сплюнул еще раз и закрыл глаза, изнемогая от боли.

Он дождался, когда поезд выедет из туннеля (это случилось минут через пятнадцать). Из вагона никто не появился. Поезд мчался по городу на север мимо заброшенных дворов и полуразрушенных кирпичных сооружений, потом мимо деревянных лачуг, стоявших вдоль путей на окраине. Спрятавшаяся за тучами луна давала Чаню достаточно света, чтобы увидеть площадку, огороженную цепочками и соединяющую черный вагон со следующим, у которого вовсе не было никаких дверей, только лестница, ведущая наверх. С медлительностью, свидетельствовавшей о том, насколько он не в себе, Чань наконец-таки сообразил: это был тендер, за которым находился сам паровоз. Он пошевелил ногами, потом твердо поставил ногу на ступеньку и, держась одной рукой, попытался другой дотянуться до лестницы тендера. Ему не хватало нескольких сантиметров. Если бы он оттолкнулся, то наверняка сумел бы ухватиться за перекладину, и то, что он не сразу принял это решение, было еще одним свидетельством его усталости. Оставаться там, где сейчас, он не мог, но сильно сомневался в своей способности перепрыгнуть через цепочку. Вытянув руку и ногу, он посмотрел вниз на несущееся назад отсыпанное гравием пространство между рельсами, на сливающиеся шпалы между ними, потом сосредоточился на лестнице, затаил дыхание и прыгнул; хотя сердце готово было выскочить у него из груди, приземлился он с удивительной точностью. Он посмотрел на металлическую дверь черного вагона со своего нового места — она точно соответствовала двери с другой стороны вагона: тяжелая, стальная, глухая, доступная не более, чем дверь банковского сейфа. Чань поднял взгляд к борту тендера и начал подниматься.

Тендер был недавно заполнен, а потому от его верха до уровня угля оставалось не больше двух футов, чего, впрочем, хватало, чтобы Чаня не было видно с площадки между вагонами. Более того, уровень угля был выше к центру, откуда его и засыпали, — за этим бугром Чань мог укрыться от машинистов и кочегаров по другую сторону. Он лег на спину, вперившись в полуночный туман, сквозь который мчался поезд, стук колес и шипение пара громко отдавались в его ушах, но были такими монотонными, что начали убаюкивать его. Он перекатился на живот и плюнул на стену. Судя по вкусу, во рту у него была кровь. Он почувствовал, как первобытный ужас сжимает его своей холодной рукой, вспомнил тот страшный год, когда он почувствовал удар хлыста по глазам и как он тогда попал в больницу для бедных. Ему повезло — горячка не убила его, но все его мысли метались в жутком пространстве между тем человеком, каким он помнил себя, и тем, каким он страшился стать — слабым, зависимым, презираемым. Но когда он вышел из больницы и попытался вернуться к прежнему образу жизни, действительность оказалась еще хуже, чем его страхи, — после первого дня он оставил прежнее и начал новое существование, наполненное горечью, гневом и отчаянием отверженного. Что же до того аристократа, который ударил его… тогда Чань не знал, кто это сделал (случилось это в туалете университетской столовой в ходе крупной потасовки между противоборствующими группировками студентов), как не знал этого и по сей день. Видел он его мельком, одну секунду, — острая челюсть, рот, искривленный злобной ухмылкой, безумные зеленые глаза. Ему бы хотелось думать — надеяться, — что этого человека давно уже свел в могилу сифилис.

Но когда он оказался в тендере, все это снова закрутилось у него в голове. Если легкие его уничтожены, то он потеряет свою работу. Он мог бы кое-как перебиваться в библиотеке, но сам бизнес улаживания сложных дел (который доставлял ему удовольствие и был источником самолюбивой гордости) стал бы ему не по силам. Он вспоминал свои неожиданные приключения последних дней и понимал, что не смог бы избежать гибели от сабли солдата в своей комнате или в институте, от рук майора, Ксонка или Розамонды, находись его тело в таком состоянии, как сейчас. Он тогда восстановился усилием воли, научился выживать, научился своему бизнесу и, самое главное, — безопасно поддерживать какое-то подобие человеческого общения. Разговаривал ли он о лошадях с Николасом — барменом из «Ратон марина» или позволял себе мучительную радость, приходя к Анжелике (монотонный стук несущегося поезда напомнил ему ее родной язык; он сказал, что китайская речь напоминает кошачье мяуканье, и она улыбнулась, потому что, как было ему известно, любила кошек), пространство всех этих отношений определялось его местом в мире, его способностью позаботиться о себе. Что, если всему этому пришел конец? Он закрыл глаза и выдохнул. Он представил себе, что умрет во сне, задохнется от собственной крови, а потом его найдут кочегары, когда доберутся до угля в этой части тендера. Когда это случится — через несколько дней? Его похоронят на кладбище для нищих или просто сбросят в реку. Потом он подумал о докторе Свенсоне, представил, как тот ковыляет, пытаясь уйти от погони, прихрамывает (Чаню смутно помнилось, что доктор, пока они были вместе, постоянно прихрамывал, хотя и ничего не говорил о причинах), как у него кончаются патроны, он бросает пистолет… погибает. Чань тоже умрет. Мысли Чаня поплыли, и он даже не заметил, словно пребывал во сне, как его сочувствие к попавшему в беду доктору трансформировалось в нечто иное. Перед его внутренним взглядом предстала схватка, он увидел собственные руки, разнимающие трость (где-то на периферии сознания возникла мысль, а есть ли у доктора такое оружие?) и отбивающиеся ею от множества врагов, что преследуют его в тумане. Повсюду сабли, он окружен солдатами в черном и красном, беспомощно отбивается, его оружие сломано, клинки мелькают перед его лицом, приближаются, как голодные хищные рыбы, выпрыгивающие из морских глубин. Они пробивают страшные дыры в его груди — или это он просто дышит? — а потом за его спиной, издалека, но в то же время настойчиво и прямо в ухе прозвучал женский шепот, он ощутил влажное, теплое дыхание. Анжелика? Нет… Это была Розамонда. Она все повторяла ему, что он мертв. Конечно, он мертв, иначе как объяснить все это?

* * *

Когда Чань открыл глаза, поезд стоял на месте. Он услышал беспорядочное шипение пара — машина работала вхолостую, словно бормотал прирученный дракон, — но больше ничего не происходило. Он сел, моргая, вытащил платок, чтобы протереть лицо. Дышалось ему легче, но в уголках рта и вокруг ноздрей собралась темная корка. Она была не очень похожа на засохшую кровь (в темноте трудно было сказать наверняка), а скорее на кристаллизованную кровь, словно сцеженную в сахар или в толченое стекло. Он выглянул за кромку тендера. Поезд стоял на станции, но платформы Чань не видел. Черный вагон был по-прежнему закрыт, и Чань понятия не имел, вышли из него пассажиры или нет. На вокзале царила темнота. Поскольку поезд, похоже, не собирался двигаться дальше, Чань решил, что они добрались до конечной станции — до Орандж-канала. Чань с трудом перекинул ноги за бортик тендера и сполз вниз, держа трость под мышкой. Суставы у него затекли, и он поднял голову на луну, чтобы попытаться определить, сколько проспал. Два часа? Четыре? Спрыгнув на гравий, он как мог отряхнулся, понимая, что вся его спина черна от угольной пыли. В таком виде он не мог бы пройти мимо слуг, но это уже не имело значения.

* * *

Как это часто случается, его возвращение в Харшморт показалось ему гораздо короче, чем бегство из него. Маленькие ориентиры (холмик, трещина в дороге, пенек) появлялись один за другим чуть ли не с услужливой готовностью, и не прошло и получаса, как Чань оказался на пригорке по колено в траве. Внизу простиралось плоское болотистое пастбище, а за ним ярко освещенные неприступные стены особняка Роберта Вандаариффа. Он продумывал различные варианты проникновения в замок, исходя из своего знания дома. Сад сзади примыкал к стеклянным дверям, через которые можно было легко проникнуть в дом, но сад находился над тайной камерой — вкопанной в землю башней — и, вероятно, надежно охранялся. Парадный подъезд к дому наверняка был слишком многолюден, а в главных крыльях окна располагались чересчур высоко над землей, как и в исходном тюремном здании. Оставалось боковое крыло — он не так давно выбрался оттуда, выбив низкое окошко, но и оно, похоже, находилось в том месте, где активно действовали заговорщики, во всяком случае именно там обнаружилось тело Траппинга. Попытаться? Он исходил из того, что миссис Марчмур предупредила их о его возможном прибытии и, хотя в поезде его и не нашли, в доме его наверняка ждут.

Порыв ветра разогнал туман, открыв перед ним пространство, залитое лунным светом. Чань остановился, почувствовав какую-то инстинктивную тревогу. Он теперь внезапно заметил, что трава перед ним была примята — по ней проходили узкие полосы. Здесь недавно были люди. Он медленно пошел вперед, обращая внимание, где эти следы пересекают его путь, потом остановился и присел, опустившись на колено. Вытянув перед собой трость, он раздвинул траву. На песчанистой земле лежала металлическая цепочка. Чань подсунул под нее трость, поднял, вытащил из песка. В ней было длины не больше полуметра, и один ее конец был прикован к металлическому костылю, забитому глубоко в землю. К другому концу, отметил Чань с каким-то усталым страхом, был прикреплен медвежий капкан — коварные металлические зубы разведены и готовы впиться в его ногу. Он обернулся на дом. Сколько тут было расставлено таких штук — он понятия не имел, он даже не знал, начинаются ли капканы только с этого места или ему удалось дойти сюда только благодаря удаче. Дорога была далековато, и если бы он решил направиться к ней, этот путь был ничуть не безопаснее пути вперед. Что ж, ему не оставалось ничего другого — только рисковать.

Стараясь сохранить трость целой, он завел ее кончик за кромку капканного зубца к маленькой чувствительной пластинке, потом ударил по ней кончиком, и капкан сработал с убийственной скоростью, щелкнув в воздухе хищными зубцами. Хотя Чань и ждал такого результата, по спине его пробежал холодок. Он вскрикнул, приложив ко рту ладони и направляя звук в сторону дома, потом вскрикнул еще раз — отчаянно, умоляюще, переводя крик в стон. Чань улыбнулся — ему стало лучше, когда он выпустил из себя это напряжение, как выпускает накопившийся пар машина. Он подождал немного, потом вскрикнул в третий раз еще более жалким голосом и был вознагражден за свои усилия — на стене в ближайшей к нему точке вспыхнул свет, открылась дверь, и из нее появилась шеренга солдат с факелами. Не поднимая головы, Чань отполз назад — туда, откуда пришел, стараясь держаться тех участков, где трава была повыше, потом лег на землю, отдышался, слыша приближающиеся шаги, и медленно приподнял голову, чтобы были видны идущие к нему люди. Их было четверо, и каждый держал в руке по факелу. Они подходили все ближе, и он удовлетворенно отметил, что идут они осторожно, один за другим, точно выверенным путем. Они добрались до капкана метрах в двадцати от того места, с которого он наблюдал за ними, и были явно ошеломлены, когда не нашли в траве корчащегося от боли человека и не услышали больше никаких криков. Они с подозрением оглянулись.

Чань улыбнулся. Угольная пыль поглощала свет и делала его практически невидимым. Четверо вполголоса говорили о чем-то — слов он разобрать не смог, да это и не имело значения. Трое из них были драгуны в медных шлемах, отражавших свет факелов, но один — тот, что впереди, — с обнаженной головой и в гражданском пальто, полы которого доходили ему до колен. Солдаты в одной руке держали факелы, в другой — сабли, у штатского были факел и карабин. Он воткнул факел в мягкую землю и принялся рассматривать капкан, искать следы крови, потом встал, поднял факел и неторопливо оглядел пространство вокруг. Чань распластался по земле — теперь не имело смысла провоцировать их — и принялся ждать, пытаясь представить себе ход мыслей этого человека. Человек знал, что за ним наблюдают, но понятия не имел — откуда. Чань даже отвлеченно посочувствовал ему — кому бы ни пришла в голову идея с капканами, расставлял их явно этот тип. Хотя Чань и был убийцей, его вовсе не приводили в восторг мучители. Он постарался запомнить лицо этого человека — широкая челюсть, баки с сединой и плешь. Может, они еще встретятся в доме.

* * *

Прошла минута, и стало понятно, что они вовсе не расположены продолжать поиски среди расставленных капканов; еще немного — и они вернулись в дом. Чань не препятствовал их отступлению, он, чуть приподняв голову, смотрел, как они осторожно проследовали тем же путем, которым и пришли. Он ждал на краю высоких зарослей травы, потому что понимал: теперь они смотрят из темного окна. Он находился перед крылом, в котором уже побывал, но не мог вычислить, где находится окно. Чань злорадно ухмыльнулся и принялся на ощупь искать камень. Поскольку миссис Марчмур прибыла сюда раньше его, он теперь мог проникнуть внутрь, только устроив небольшое представление.

Он привстал на колени и изо всех сил швырнул камень в окно справа от дверей, из которых появилась эта четверка. Стекло с громким треском разбилось. Чань метнулся к дому, перепрыгнул через клумбу слева от двери и, встав поближе к стене, услышал крики внутри и увидел свет, хлынувший из разбитого окна. Дверь открылась, и Чань вжался в стену. Появилась рука с факелом, а следом за ней человек с седыми бакенбардами. Факел находился между Чанем и лицом человека, чье внимание, естественно, было приковано к разбитому окну — в другом направлении.

Чань выбил факел из удивленной руки и изо всей силы ударил человека под ребра, тот, ухнув, сложился пополам. За ним в дверях толпились драгуны, и Чань сунул факел в их лица, отчего те подались назад, и Чань сумел добраться до ручки двери. Прежде чем они успели что-либо сделать, он швырнул факел в комнату, надеясь попасть в занавески. Он захлопнул дверь, повернулся к седому, который в этот момент начал распрямляться, и ударил его тростью по голове. Человек вскрикнул от боли и поднял руки, чтобы защититься от следующего удара, что позволило Чаню еще раз ударить его под ребра, а потом отпихнуть в сторону — тот потерял равновесие и рухнул на землю, издав еще один яростный крик. Чань поспешил мимо него вдоль стены. Если ему повезет, то драгуны сначала попытаются погасить огонь, а потом уже бросятся за ним в погоню.

Не сбавляя шага, он завернул за угол. Харшморт представлял собой нечто вроде замкнутой подковы, и Чань теперь находился на правом ее окончании. В центре располагался сад, и он припустил в гущу его декоративных зарослей, стараясь как можно дальше оторваться от преследователей. Он был уверен, что днем у сада суровый и мрачный вид, здесь природа подчинялась строгим законам геометрии. Теперь, спасаясь со всех ног от погони, Чань подумал, что сей неприветливый лабиринт был создан исключительно для того, чтобы натыкаться на все эти бесконечные сооружения. Скамейки, фонтаны, кусты, тумбы неожиданно возникали перед ним из темноты и тумана. Но если ему удастся сейчас уйти от погони, его преследователям придется перегруппироваться и искать его повсюду, а значит, враги будут рассеяны и его шансы возрастут. Он остановился в тени подстриженного кустарника, боль немилосердно вцепилась в его легкие, как разбушевавшийся кредитор. У себя за спиной он услышал стук сапог и бросился бежать, пригибаясь и выбирая травянистые, а не гравийные дорожки. Ему пришло в голову, что, может быть, сейчас он находится над той самой огромной углубленной камерой. Оставили ли они вход туда из сада? У него не было времени, чтобы остановиться и выяснить это, но в любом случае туман был слишком густым, и он продолжил двигаться по саду в направлении противоположного крыла. Именно там он впервые и увидел Траппинга. Если события сегодняшней ночи носят более тайный характер, то, возможно, в том крыле сейчас никого нет.

Звук шагов приближался. Чань прислушивался, ждал, стараясь определить, сколько человек преследуют его. Драться с двумя или тремя вооруженными саблями драгунами на открытом пространстве было равносильно самоубийству, даже если бы его легкие не кровоточили. Согнувшись пополам, он быстро протопал вдоль кустарника высотой до пояса, а потом метнулся по гравийной дорожке в еще одну декоративную чащу. Несколько шагов по гравию должно было привлечь их внимание, и они, вероятно, пустились за ним, как стая гончих, а потому он тут же изменил направление в сторону дома, к ближайшей из стеклянных садовых дверей. Оказавшись под прикрытием еще одного ряда низких кустарников, он прислушался к звуку преследовавших его шагов, благодаря бога за то, что охрана не догадалась окружить сад со всех сторон. В то самое мгновение, когда он поздравлял себя с этим, где-то впереди него раздался звук, который Чань безошибочно определил как побрякивание ножен. Он молча выругался и вытащил кинжал из трости — неужели его заметили? Нет, вряд ли. Он прикинул, где находится драгун, — около низенькой конической сосны… Чань двинулся в том направлении. Он выглянул из-за дерева и увидел красный мундир.

Было ли дело в его прерывистом дыхании, или в запахе синих кристаллов, выдавшем его, или же в его собственной усталости, но, как только его руки обхватили драгуна, Чань понял, что предстоит борьба. Левой рукой он накрыл рот противника, чтобы заглушить крики, но правая его рука задела за плечо драгуна, а потому кинжал не сразу изготовился для нанесения удара. Человек попытался вывернуться, шлем свалился с его головы, он размахивал саблей, пытаясь найти какую-нибудь опору. В следующее мгновение Чань сбил его с ног, и клинок его кинжала уже был готов вонзиться в шею драгуна, но… вдруг он увидел, что человек, чью жизнь он держит в своих руках, — это Ривс.

* * *

Какое это имело значение? Солдаты Четвертого драгунского полка — его враги, продажные лакеи подлых и развращенных хозяев. Какое ему дело, что Ривс не по собственной воле оказался на их службе? Но Чань вспомнил, как по-человечески обошелся с ним Ривс в министерстве, и тут же понял, что ему делать, как понял и то, что его союз со Смитом будет разорван, если он начнет убивать драгун. Все эти соображения промелькнули в его голове за те мгновения, что потребовались ему, чтобы приблизить губы к уху Ривса и прошептать:

— Ривс, не двигайся. Молчи. Я тебе не враг.

Ривс прекратил сопротивляться. Чань понимал, что, возможно, через несколько секунд их обнаружат.

— Это Чань, — прошипел он. — Вас всех обманули. В доме женщина. Ее собираются убить. Я говорю тебе правду.

Он отпустил Ривса и отодвинулся от него. Ривс повернулся — лицо у него было бледно, пальцы держались за горло. Чань взволнованным шепотом сказал:

— Где капитан Смит — в Харшморте?

Их внимание привлек резкий звук, и Ривс повернулся. За его плечом Чань увидел плешивого с седыми бакенбардами, он вышел из-за кустов с карабином, а за ним следовала группа драгун. До них было довольно далеко — метров двадцать.

— Эй, там, — закричал человек. — А ну отойди!

Человек вскинул карабин к плечу и прицелился. Ривс повернулся к Чаню — на его лице было смятение, в этот момент в саду раздался оглушительный выстрел. Тело Ривса выгнулось в жуткой судороге и рухнуло на Чаня, лицо его исказила гримаса боли. Чань поднял глаза и увидел, что человек с карабином выбросил гильзу из патронника и завел в него новый заряд. Щелкнув затвором, он снова поднял оружие. Чань отпустил Ривса, драгун вяло повел ногами, словно этим можно было устранить вред, причиненный пулей, и упал на землю рядом с деревом.

Ночную тишину разорвал еще один выстрел. Чань бросился бежать, продираясь через кусты и пытаясь приблизиться к дому. Он не обманывал себя — знал, что там будет ничуть не безопаснее, но, по крайней мере, в доме было меньше возможностей для стрельбы. Прогремел третий выстрел, пуля просвистела рядом с ним, потом четвертый. Может быть, они на какое-то время потеряли его из вида? Он слышал лающий голос плешивого, кричавшего что-то солдатам. Добравшись до конца сада, Чань остановился перевести дыхание. Между тем местом, где он стоял на четвереньках, и ближайшей стеклянной дверью была открытая лужайка шириной метров в пять. Он будет целиком на виду все то время, что понадобится ему, чтобы добежать до двери и попытаться открыть ее. Опасность была велика. Стоит ему показаться из-за кустов, как его тут же пристрелят. Он оглянулся, чувствуя спиной приближение драгун. Нужно было найти какой-то другой путь.

* * *

Но мозг его отказывался работать. Он был в изнеможении — от боли, усталости, от смерти Ривса. Он посмотрел на стеклянные двери и весь собрался, готовясь к самоубийственному рывку. Они только и ждут, когда он обнаружит себя. Над стеклянными дверями на два этажа поднималась голая стена, и лишь выше располагался изящный, выходящий в сад эркер. Добраться до него не было ни малейшей возможности. Он представил себе, какой прекрасный вид открывается из этого окна. Может быть, там была комната Лидии Вандаарифф, вся в шелках и подушках. Он запомнил Лидию по своему прежнему посещению Харшморта — красивая молодая женщина. Интересно, лениво подумал он, невинна ли она, и тут же накатила волна отвращения, потому что он представил себе Карла-Хорста, с петушиным кукареканьем взгромоздившегося на Лидию. При этой мысли он тут же с ужасом снова вспомнил об Анжелике, о расстоянии, что вечно разделяло их, о том, что он не сумел ее уберечь. Он закрыл глаза, и финальные строки «Кристины» Дю Вина возникли перед его смятенным мысленным взором:

Притяженье любви изменяет орбиты планет?

Нет, но время над сердцем не властно.

Чань стряхнул с себя нахлынувшее было отчаяние — снова он грезил наяву — и обнаружил, что не сводит взгляда с окна. Что-то было не так в отражении оконного стекла. Из-за странного наклона рамы он увидел часть сада у себя за спиной… клочья тумана, разносимые ветром. Чань нахмурился. Он не ощущал в саду ни ветра и ничего такого, что могло бы разносить по саду клочья тумана. Он повернулся, пытаясь понять, какую часть сада видит в стекле. Надежда забрезжила перед ним. Ветер дул снизу.

Чань бесшумно пополз вдоль края сада по самой границе поросшей травой полосы и наконец увидел плывущие облачка тумана. Он увидел и четыре большие каменные вазы. Из трех торчали завядшие цветы, четвертая была пустой, и из нее-то и вырывался устойчивый поток теплого воздуха. Он ухватился за кромку и приподнялся на цыпочки, чтобы заглянуть внутрь вазы. Чаня обдало едким горячим воздухом, раздражившим его воспаленные легкие. Он сморщился и отступил от вазы. На руках у него оказалась бледная корка кристаллического порошка — осадок какого-то химического процесса. Чань встал на колени и вытащил платок, плотно повязал его себе на рот и нос, снова встал и в последний раз окинул взглядом сад. Он никого не увидел — они всё еще ждали, что он вот-вот пустится к дому. Засунув трость себе под мышку, он ухватился руками за кромку, подтянулся и забросил ногу внутрь вазы. Под его ботинком по всей горловине вазы проходила защитная решетка, тоже вся покрытая химическими осадками, на ней скопились листья и ветки, падавшие с деревьев и теперь тоже покрытые, словно изморозью, голубоватой порошкообразной коркой. Чань перевесился внутрь и изо всей силы пнул решетку. Нога его с треском проломила ее, он ударил еще раз — и обрушил целиком. До него донеслись звуки, производимые драгунами, — они услышали его и теперь окружали это место. Он, исчезнув с их глаз и срывая руками остатки решетки, соскользнул к основанию вазы, упираясь ногами в стенки, чтобы замедлить падение и не провалиться в черную глубь. Он понятия не имел, как глубок этот лаз, что случится с ним, провались он до самого конца, где закончится его падение — не в топке ли? Но он знал, что все это лучше, чем выстрел в спину. Он опустился внутрь трубы (ее стальные стенки были теплы на ощупь), держась за верхнюю кромку на дне вазы. Повисев несколько мгновений, Чань отпустил руки.

Глава шестая КАРЬЕР

Выходя из экипажа перед аркой вокзала Строппинг, доктор Свенсон витал мыслями совсем в других местах. Он позволил себе грезить наяву во время поездки от Плам-Корт — так на него подействовал тот мучительный порыв, который заставил мисс Темпл броситься вдогонку за утраченной любовью, но в конечном счете он погрузился в размышления о превратностях и горечах собственной судьбы. Спускаясь по многолюдной лестнице, он автоматически искал в толпе маленькую фигурку с каштановыми кудряшками, в зеленом платье, но мысли его были заняты другим — он никак не мог отделаться от этого навязчивого, чисто скандинавского (унаследованного им от строгого отца) приступа самоедства. Что он сделал со своей жизнью? Поступил в услужение к почтенному герцогу и его почтенному сыночку? Доктору исполнилось тридцать восемь лет. Он, тяжело вздыхая, шагнул под крышу вокзала. Как и всегда, сокрушался он, вспоминая Корину.

Свенсон попытался вспомнить, когда он в последний раз был на ферме. Три года назад? Он мог заставить себя отправиться туда только зимой. В любое другое время полные жизни и цвета деревья слишком мучительно напоминали ему о ней. Он был в море, а вернувшись, узнал, что она умерла во время эпидемии «кровавой лихорадки», поразившей долину. Она болела целый месяц, но никто не написал ему. Он бы вырвался с корабля. Он бы приехал и рассказал ей все. Знала ли она о его чувствах? Он догадывался, что знала, но что происходило в ее сердце? Она была его кузиной. Замуж не вышла. Однажды он поцеловал ее. Она уставилась на него, а потом убежала. Не проходило дня, чтобы он не изводил себя, ни одного дня за прошедшие семь лет. Во время его последнего приезда там были новые постояльцы (брат Корины поссорился со своим отцом и, оставив землю, уехал в город), и хотя они вежливо встретили Свенсона и предложили ему комнату, когда он объяснил, кто такой, ему было мучительно оттого, что люди, живущие в ее доме, даже не знают о той, кто похоронена в саду, — не лелеют о ней никаких воспоминаний, не тянутся к ней сердцем. Им завладело беспробудное чувство одиночества, и даже сейчас в гуще событий, захвативших его, не мог он отрешиться от той тоски. Дом его (где бы он ни находился) был с нею — живой или мертвой. На следующий день он бежал назад во дворец.

После этого он побывал в Венеции, Берне, Париже — и все это на службе барона фон Хурна. Он действовал весьма успешно — настолько успешно, что ему доверяли все новые и новые поручения, а не отправляли на военный корабль. Ему даже удавалось спасать людей. Но ничто из этого не имело значения. Его мысли были полны ею.

* * *

Он снова тяжело вздохнул и вдруг понял, что не имеет ни малейшего представления о том, как ему найти Тарр-Манор. Он пошел к кассам и встал в одну из очередей. На вокзале кипела жизнь, как в осином гнезде, разбуженном озорным ребенком. Лица вокруг него были отмечены нетерпением, заботами и усталостью, люди соединялись в своем отчаянном порыве сесть на нужный им поезд, они пульсировали в безостановочных потоках, словно попали в кровеносную систему больного, опухшего мифологического зверя. Никаких следов мисс Темпл он здесь не обнаружил, но вокзал был битком набит людьми, и Свенсон надеялся лишь на то, что, сев в поезд, сможет найти ее там. За время, которое потребовалось на то, чтобы зажечь спичку и пару раз затянуться, он достиг окошка кассы. Наклонившись к кассиру, он сказал, что ему нужно попасть в Тарр-Манор. Кассир без промедления чиркнул что-то на билете и просунул его в отверстие в стекле, назвав стоимость. Свенсон достал деньги и, отсчитывая монетки, принялся просовывать их одну за другой в отверстие. Он взял билет, на котором было написано «Фладмер, 3.02», и снова наклонился к окошку.

— А на какой остановке мне выходить? — спросил он.

Кассир посмотрел на него с нескрываемым презрением.

— В Тарре, — ответил он.

Свенсон решил не задавать здесь больше вопросов и узнать у проводника, как долго придется ехать; он пошел по вокзалу в поисках нужной ему платформы и нашел ее в другом конце огромного зала. Он посмотрел на жутковатого вида часы и решил, что можно не торопиться. Лодыжка его понемногу приходила в норму, и он решил, что не стоит ее утруждать лишний раз без особой нужды. Он шел, заглядывая в многочисленные лавки, в которых продавалась еда, книги, газеты, выпивка, но нигде не увидел мисс Темпл. Добравшись до поезда, он понял, что Фладмер — далеко не лучшее место на земле. За тендером и паровозом было всего два видавших виды вагона. Свенсон оглянулся еще раз — не мелькнет ли где зеленое платье?

Он бросил на землю окурок и вошел в последний вагон, смирившись с тем, что лишь попусту потратит время и найдет ее в конечном счете не он, а Чань. Доктор одернул себя. Неужели это укол ревности, вздорного (он должен был признать это) чувства собственника? Ведь он познакомился с ней раньше Чаня. Впрочем, нет — они видели друг друга в поезде. Он покачал головой. Она была такой молоденькой, а Чань — настоящий бродяга, просто дикарь. Нет, ни он, ни Чань были ей не парой, он и не помышлял ни о чем таком. Даже думать об этом было смешно!

* * *

Седеющий небритый кондуктор со щеками, будто испачканными белой замазкой, выхватил у Свенсона билет и торопливо сообщил, что тот должен пройти вперед. Свенсон так и сделал, сказав себе, что о времени прибытия, обратном поезде и других пассажирах может спросить позже. Лучше было бы, если получится, найти мисс Темпл, не привлекая ничьего внимания. Он пошел по коридору, заглядывая в купе. Они были пусты, за исключением последнего, в которое набилось цыганское семейство с багажом — несколькими клетями с птицей.

Он вошел в следующий вагон, в котором народа оказалось побольше — во всех купе кто-то был, — но мисс Темпл не встретил. Он встал в конце коридора и вздохнул; да, поездка представлялась ему бесполезным занятием — может, стоит сойти с поезда? Он вернулся к кондуктору, который посмотрел на него с холодной неприязнью. Свенсон вставил в глаз монокль и вежливо улыбнулся.

— Извините, я еду до Тарр-Виллидж и надеялся найти здесь одну знакомую. Могла ли она уехать предыдущим поездом?

— Конечно могла, — сплюнул кондуктор.

— Простите, я неточно выразился. Я только хотел спросить, когда отправился предыдущий поезд, на который могла сесть моя знакомая.

— В четырнадцать пятьдесят две, — сказал кондуктор и снова сплюнул.

— Значит, всего за десять минут до этого?

— Я смотрю, вы настоящий профессор математики.

Свенсон терпеливо улыбнулся.

— Значит, другой поезд, останавливающийся в Тарр-Виллидж, отправился совсем недавно?

— Ну да, я так и сказал. Что еще?

Свенсон проигнорировал его грубость, взвешивая имеющиеся возможности. Если ее экипаж нигде не задержался, то мисс Темпл вполне могла успеть на поезд 14.52, а тогда он должен был ехать следом и надеяться, что сможет перехватить ее на станции. Но если она вообще не приезжала на вокзал, то ему следовало бы отправиться в дом Роджера Баскомба или в министерство и попытаться помочь Чаню. Кондуктор с явным удовольствием наблюдал за нерешительным пассажиром.

— Сэр?

— Да, спасибо. Мне нужно узнать, когда я смогу вернуться.

— Это, я думаю, вам лучше спросить у начальника станции.

— У начальника станции Тарр-Виллидж?

— Именно так.

— Хорошо. Спасибо.

Свенсон, направляясь по коридору во второй вагон, услышал, как кондуктор фыркнул ему в спину. Он не был уверен в правильности сделанного им выбора, но, если существовала хоть малейшая надежда, что она проехала в ту сторону, он должен был последовать за ней. Он мог спросить о ней на станции — ее бы там непременно заметили, — а если ее там не видели, сразу же сесть на обратный поезд. Все равно это будет задержка лишь на несколько часов. В худшем случае он встретиться с Чанем на вокзале Строппинг следующим утром, и если повезет, то под руку Чань будет держать мисс Темпл.

Он заглянул в первое купе и увидел, что там бок о бок сидят мужчина и женщина, а сиденье напротив свободно. Он открыл дверь, кивнул мужчине и женщине и, усевшись у окна, засунул монокль в карман и протер глаза. Он спал едва ли больше двух часов, а его дурное настроение усугублялось вероятной бессмысленностью поездки и смутным, мрачным предчувствием той опасности, которой так необдуманно подвергла себя мисс Темпл, решившись на это предприятие. Он спрашивал себя — когда донос на них будет подан в полицию? Может быть, заговорщики настолько могущественны, что и силы закона могут поставить себе на службу? Он мрачно ухмыльнулся: да ведь они, как ни посмотри, и были силами закона: в распоряжении Граббе имелся целый полк, у Блаха были его солдаты. Свенсону оставалось только надеяться, что враги не нападут на него в поезде. Раздался свисток паровоза, и состав тронулся.

* * *

Приблизительно через минуту станция осталась позади, и поезд въехал в туннель. А когда они помчались по узкому проезду между покрытыми сажей кирпичными зданиями, Свенсон принялся разглядывать своих попутчиков. Женщина была молода, может, даже моложе мисс Темпл, с волосами цвета светлого пива, выбивающимися из-под синего шелкового берета. Кожа у нее была белая, щечки — румяные (она вполне могла бы оказаться немкой), а ее чуть пухленькие пальчики крепко держали на коленях закрытую книгу. Он улыбнулся ей. Вместо того чтобы улыбнуться в ответ, она стрельнула глазами на своего спутника, который в свой черед уставился на доктора Свенсона подозрительным взглядом. Мужчина тоже был светловолос (может, они брат и сестра, подумал Свенсон) и чем-то походил на старую костлявую лошадь, которую держат на голодном пайке. На нем был коричневый в полоску костюм и светлый галстук. На сиденье рядом с собой он положил шляпу. Пока пассажир, не скрываясь, разглядывал его, Свенсон отметил нездоровый цвет его лица и круги под глазами — вероятно, следствие онанизма.

Будучи человеком терпимым и довольно разговорчивым, доктор Свенсон не сразу понял, что эта пара поглядывает на него с нескрываемой ненавистью. Он снова посмотрел на их лица — сомнений не было: никогда раньше он их не видел… может быть, он своим приходом нарушил их уединение? Может, мужчина собирался сделать девушке предложение? Доктор вспомнил, что в Венеции он как-то раз купил потрепанный томик довольно мерзких рассказов о плотских радостях путешествия в разных видах транспорта — на поездах, на пароходах, верхом, в каретах, в дирижаблях… и теперь, несмотря на усталость, вспомнил подробности езды на верблюде (что-то о неповторимом ритме походки этого животного); молодая женщина напротив него резко раскрыла книгу и принялась читать вслух:

— Во времена искупления добродетельные будут как факелы в ночи, потому что по их свету мы сможем отличить верных от неверных. Загляни поглубже в сердца окружающих тебя и имей дело только со святыми, потому что города мира есть адские царства греха живого и понесут наказание от гнева Божьего. Сосуды греховные будут разбиты. Нечистые дома будут сожжены. Грязные животные уведены на бойню. Выживут только благословенные, открывшие себя очистительному огню. Они и создадут рай на земле.

Она захлопнула книгу и, надежно ухватив ее обеими руками, посмотрела на доктора прищуренными осуждающими глазами. Ее голос звучал как треснутый кувшин, и теперь, услышав ее, ему было гораздо легче разглядеть признаки недалекого ума в ее чертах. Ее спутник еще сильнее ухватился за собственные колени, словно боялся, отпустив их, подвергнуться проклятию. Свенсон вздохнул — он и в самом деле ничего не мог с собой поделать, — желание овладело им помимо его воли.

— Какое мудрое наставление, — начал он. — И все же… когда вы говорите «рай», не относится ли это к условиям жизни до грехопадения, когда стыд был неизвестен, а желание не запятнано похотью? Мне всегда казалось, что в мудрости своей Господь указует нам путь, позволяя нам избрать невинную радость животных, совокупляющихся в поле… или, кто знает, в вагоне поезда. Смысл тут, конечно, в чистоте помыслов. Я благодарю Господа каждую минуту моей жизни. Абсолютно согласен с вами.

Он полез в карман за сигаретой. Они не ответили, хотя он не без удовлетворения отметил, что глаза у них расширились от чувства неловкости. Он снова вставил в глаз монокль и кивнул.

— Прошу прощения… — сказал он и вышел в коридор.

* * *

В коридоре Свенсон достал спички и закурил; глубоко затягиваясь, он попытался собраться с мыслями после этой дурацкой интермедии. Поезд мчался на север мимо стоящих вдоль путей лачуг, развалин и чахлых низкорослых деревьев. Он видел кучки людей вокруг жаровен, играющих оборванных детишек и бегающих за ними собак. Несколько секунд — и все это исчезло, поезд пронесся мимо королевского парка. Это место напомнило ему Францию. Он выдохнул клуб дыма, отмечая разницу между путешествием по суше и по морю — относительное разнообразие объектов на суше и пустой горизонт даже самых благодатных морей. Изобилие живописных видов, с иронией отметил он, спутало его мысли (проносящийся мимо пейзаж захватывал его), тогда как при взгляде на морскую рябь он обращался внутрь себя. Жизнь на земле поражала его отвлеченностью от высокой созерцательности, навеваемой на человека морем. Эта парочка в купе — настоящие обезьяны — были идеальным примером приземленного самодовольства. Его мысли вернулись к мучительному для него образу Корины и ее жизни на ферме, хотя она так много и с такой жадностью читала, что ее разум представлялся ему настоящим океаном. Они когда-то говорили об этом… и она обещала приехать к нему и вместе с ним выйти в море. Доктор Свенсон вспомнил о мисс Темпл. Он пришел к выводу, что ее знакомство с морем — когда она жила на острове — сформировало ту часть ее характера, которая ему представлялась наиболее примечательной.

Он заставил себя пройтись по коридору и на ходу снова заглядывал в купе — может, где найдется более гостеприимное место. Пассажиры в поезде были самые разные — торговцы с женами, группка студентов, рабочие, несколько прилично одетых людей, женщина, чью принадлежность к тому или иному сословию Свенсон определить затруднился, однако посмотрел на нее не без подозрения. Помимо всего, ему показалось, что в каждом купе находилось по паре — мужчина и женщина (а иногда и не одна такая пара) — и почти ни одного одинокого пассажира, за исключением, впрочем, одного купе, где мужчина и женщина сидели друг против друга и не разговаривали между собой. Свенсон выбросил окурок и вошел в это купе, кивнув его пассажирам, повернувшим к нему головы.

Оба занимали сиденья у окон, а потому доктор Свенсон сел со стороны мужчины ближе к двери. Аусевшись, он вдруг почувствовал, как сильно устал. Он вынул монокль, потер пальцами глаза, вставил монокль на место и моргнул, как ослепленная светом ящерица. Мужчина и женщина исподтишка поглядывали на него без враждебности, но с вполне допустимой укоризной за нарушение относительного уединения. Свенсон почтительно улыбнулся и, словно протягивая оливковую ветвь общения, спросил, не знакомы ли они с дорогой на Фладмер.

— А конкретнее, — добавил он, — не знаете ли вы расстояние до Тарр-Виллидж и число остановок до этой станции.

— Вы едете в Тарр-Виллидж? — спросил мужчина.

Ему было лет тридцать. В своем костюме из жесткой ткани он производил впечатление клерка или адвоката средней руки. Черные его волосы были расчесаны на пробор посредине и прилизаны; в проборе виднелась бледная шелушащаяся кожа черепа, контрастирующая с его пунцовыми щеками. Разве в купе было жарко? Нет, Свенсону так не показалось. Он обратил взгляд к женщине — это была дама приблизительно его возраста, ее каштановые волосы были увязаны в плотный пучок на затылке. На ней было простое, но хорошо сшитое платье (гувернантка у какого-нибудь высокопоставленного отродья?), и возраст свой она несла с величавым достоинством, вызывавшим у Свенсона уважение. Где витали его мысли? Сначала он думал о Корине, потом о мисс Темпл, потом о собачках, занимающихся любовью в раю, а теперь доктор принялся плотоядно вспоминать всех женщин подряд. Он упрекнул себя за то, что и в этот самый момент съедает глазами упругие груди соседки, вздымающиеся под платьем. И вдруг он словно увидел женщину другими глазами — в его голове забрезжило что-то вроде узнавания. Не встречались ли они прежде? Он откашлялся и бодрым голосом ответил:

— Да. Хотя я там никогда не был.

— И что же влечет вас туда, мистер?..

Женщина вежливо улыбнулась, Свенсон с удовольствием ответил на ее улыбку; он понятия не имел, где мог ее видеть, может быть, на улице, может быть, только что на вокзале. Он открыл было рот, чтобы ответить, но в тот самый момент, когда он уже почувствовал, что его дурное настроение может рассеяться, взгляд его остановился на лежащей у нее на коленях книге в черном кожаном переплете. Он бросил взгляд на мужчину — у него была такая же, она торчала из бокового кармана пальто. Может, в этом поезде ехали одни пуритане?

— Блах. Меня зовут капитан Блах, вы, вероятно, догадались по моему акценту, что я иностранец. Я из Макленбургского герцогства. Вы, возможно, читали об обручении макленбургского кронпринца с мисс Лидией Вандаарифф. Я вхожу в дипломатическую миссию принца Карла-Хорста.

Мужчина понимающе кивнул, женщина, как показалось Свенсону, никак не прореагировала. На ее лице осталось прежнее дружелюбное выражение. Что это могло означать? Что могло быть известно этим двоим? Доктор Свенсон решил выяснить это. Он заговорщицки наклонился вперед и понизил голос:

— А влекут меня события мрачные. Уверен, мне можно не развивать эту мысль. Города мира — царства греха. Кто получит искупление?

— И кто же? — отозвалась женщина с какой-то нарочитой тревогой в голосе.

— Я ехал с одной женщиной, — продолжал Свенсон. — Мне помешали — пожалуй, мне не следует называть ее имя — встретиться с этой дамой. Думаю, что она, возможно, была вынуждена сесть на предыдущий поезд, но в ходе всего этого у меня выкрали мои, — он кивнул на книгу, лежащую на коленях у женщины, — мои… инструкции.

Не переборщил ли он? Доктор Свенсон чувствовал себя глуповато, но мужчина развернулся к нему и, чуть подавшись вперед, с искренней озабоченностью спросил:

— Кто вам помешал?

Доктор Свенсон, даже в такой игре (театральное действо в сочетании с ложью), чувствовал себя не в своей тарелке. Даже работая на барона фон Хурна, он предпочитал не прибегать к лукавству, а действовать осмотрительно и тактично, используя связи. Сталкиваясь с явным желанием собеседника выудить у него побольше информации, он умел (ведь он был врачом) напустить на себя уверенный вид, хотя и чувствовал при этом полную свою беспомощность и некомпетентность. Сколько обреченных людей спрашивали у него, умрут ли они? Скольким он лгал в ответ? Он скрывал свою неуверенность, пытаясь придумать что-нибудь по мере приближения критического мига, когда он должен был решать — говорить правду или нет? Он скользнул взглядом в коридор, а потом в свой черед подался вперед, словно давая понять, что, возможно, только в их купе об этом и можно говорить, и начал голосом чуть громче шепота:

— Вам, должно быть, известно, что несколько человек погибли. Была организована шайка, возглавляемая странным человеком в красном кожаном пальто — полуслепым, смертельно опасным китайцем, мастером клинка. Принц подвергся нападению в Королевском институте, важная работа там была нарушена… Стекло… Вы видели синее стекло?

Они отрицательно покачали головами. Неужели он ошибся?

— Но вы же знаете о лорде Тарре, что он…

Мужчина энергично кивнул:

— Да, он получил искупление.

— Именно. — Свенсон кивнул, снова почувствовав себя увереннее. Но не был ли его собеседник сумасшедшим? — Через несколько дней появится новый лорд Тарр. Племянник. Он — друг принца. Он наш общий друг.

— И кто же помешал вам встретиться с этой дамой? — с настойчивостью спросила женщина.

Ощущение, что он где-то ее видел, не отпускало его. Было что-то в легком наклоне ее головы, когда она задавала вопросы.

— Агенты китайца, — ответил Свенсон, чувствуя себя при этом полным идиотом. — Мы были вынуждены сесть в разные экипажи. Я молю бога, чтобы с ней ничего не случилось. Мы должны были, как вам прекрасно известно, ехать вместе, как оно и было запланировано…

— В Тарр-Виллидж? — спросил человек.

— Именно туда.

— Мог кто-нибудь из этих агентов сесть в поезд? — спросила женщина.

— Не думаю. Я их не видел. Кажется, я сел в вагон последним.

— Ну, по крайней мере, это уже неплохо.

Она вздохнула с некоторым облегчением, но ее плечи и осторожный взгляд по-прежнему были напряжены.

— А как можно узнать этих агентов? — спросил мужчина.

— В этом-то вся и трудность, но они проникли даже в окружение принца и обратили в свою веру одного из наших — доктора Свенсона, личного врача принца!

Мужчина втянул через зубы воздух, издав неодобрительный свист.

— Вам я рассказал, — продолжал Свенсон, — но боюсь, что больше никто не должен об этом знать. Может, все и сойдет благополучно и мне не стоит предавать это гласности…

— Конечно, — согласилась она.

— И не поделиться даже?.. — начал мужчина.

— С кем? — спросил Свенсон.

Мужчина покачал головой.

— Нет, вы правы. В конечном счете мы только званые гости на этом празднике. — Сказав это, он еще раз улыбнулся, отрешаясь от истории, рассказанной доктором. Рука его потянулась к книге в кармане пальто, он с отсутствующим видом погладил ее, словно спящего щенка. — Знаете, капитан Блах, у вас очень усталый вид, — сказал он дружелюбным тоном. — Времени найти вашего друга у вас будет достаточно. До Тарр-Виллидж езды не меньше полутора часов. Почему бы вам не отдохнуть? Нам всем понадобятся силы для… восхождения.

Свенсон мог только догадываться, о чем идет речь. Этого Свенсон не знал, к тому же усталость и в самом деле одолевала его. Ему необходимо было поспать. Можно ли довериться этим двоим? Его мысли прервала женщина:

— Как имя вашей дамы, капитан?

— Что-что?

— Имя вашего друга. Вы ее никак не называли!

Свенсон перехватил обеспокоенный взгляд, которым мужчина посмотрел на женщину, но ее лицо оставалось открытым и дружелюбным. Что-то здесь было не так.

— Ее имя?

— Да, вы не назвали ее имени.

— Да-да, не назвал, — подтвердил мужчина голосом чуть более настойчивым, чем следовало бы.

— Понимаете, дело в том, что я не знаю ее имени. Я только знаю, как она была одета — зеленое платье и зеленые сапожки. Мы должны были встретиться и ехать вместе. А что, разве вы знали имена друг друга до того, как встретились здесь?

Она не ответила сразу. Когда за нее ответил мужчина, Свенсон уже знал, что его догадка верна.

— Мы их даже теперь не знаем, капитан, в соответствии с нашими инструкциями.

— А теперь вам нужно отдохнуть, — сказала женщина, возможно в первый раз искренне улыбаясь ему. — Я вам обещаю — мы вас разбудим.

* * *

Во время сна часть сознания доктора Свенсона не забывала о том, что он не спал толком вот уже двое суток, а потому доктор ожидал беспокойных видений. Это рациональное отстранение, возможно, входило в противоречие с последовательно накатывавшими на него волнами ярких кошмаров, но никак не изменяло их. Он знал, что эти видения питаются чувствами одиночества и утраты (а более всего его беспомощностью перед смертью Корины) и соединяются в один губительный клубок с неудовлетворенным желанием к другим женщинам. Неужели дело было в том, что во сне его уставший мозг потерял бдительность? Или, может быть, готов был признать он, чувство вины провоцировало эротическое наслаждение? Он погрузился в теплые объятия сна, которые в его сознании легко преобразовывались в объятия бледных нежных рук и в ласковые возбуждающие прикосновения пальцев. Ему казалось, будто его тело преломляется в гранях алмаза и он видит многочисленные отражения себя самого в безнадежных обстоятельствах. Миссис Марчмур гладит его член под столом… Мисс Пул щекочет языком его ухо… Он вдыхает духи Розамонды… Он стоит на четвереньках на кровати, вылизывая завитки волос связанной Анжелики… Его руки трогают под платьем задницу мисс Темпл… Его глаза закрыты, а губы нежно ласкают грудь гувернантки, которая встала со своего места, уселась рядом с ним и, дабы облегчить его муку, предложила себя его губам… нежная, гладкая плоть… Ее рука гладит его волосы… Она шепчет что-то ему… трясет за плечо.

Он внезапно проснулся. Она сидела рядом с ним и трясла его за руку. Он сел, мучительно ощущая свою эрекцию. Волосы его прядью свисали на глаза. Мужчины в купе не было.

— Мы подъезжаем к Тарр-Виллидж, капитан, — улыбаясь, сказала она. — Жаль, что приходится вас будить.

— Спасибо… конечно же…

— Вы так крепко уснули!

— Извините…

— Вам не за что извиняться. Вы, видимо, сильно устали.

Он увидел, что верхняя пуговица на ее платье расстегнута, почувствовал влагу слюны на своих губах и вытер их рукавом. Что тут произошло? Он кивнул на место, где прежде сидел мужчина.

— Где ваш спутник?

— Он пошел в начало поезда. Я собираюсь присоединиться к нему, но сначала хотела убедиться, что вы проснетесь. Вы… во сне разговаривали.

— Правда?

— Вы называли имя Корины.

— Корины?

— Да. Кто это?

Доктор Свенсон сделал недоуменное лицо и покачал головой.

— Понятия не имею. Клянусь вам — это весьма странно.

Она посмотрела на него; открытое выражение ее лица вкупе с непрекращающимся напряжением в его штанах вдохновили его на продолжение разговора.

— Впрочем, вы не назвали вашего имени.

— Разве? — Она помедлила, но всего одну секунду. — Меня зовут Элоиза.

— Вы гувернантка?

Она рассмеялась.

— Скорее, я бы сказала, наперсница. И за то же жалованье еще и наставница во французском, латыни, музыке и математике.

— Ясно.

— Не понимаю, как вы догадались. Наверно, все дело в вашей военной подготовке — я знаю, что офицеров обучают изучать своих солдат, будто они книги! — Она улыбнулась. — Но я не занимаюсь со своими учениками весь день. Для этого у них есть другая дама — она гувернантка, и ей нравится быть с детьми гораздо больше, чем мне.

Свенсон не знал, что сказать, он сейчас вполне довольствовался тем, что смотрит ей в глаза. Она улыбнулась ему и встала. Он попытался было встать следом, но она положила руку ему на плечо.

— Я должна до прибытия на станцию быть в начале поезда. Но мы, наверно, увидим друг друга в Тарре.

— Мне бы очень этого хотелось.

— И мне. Надеюсь, вы сможете найти вашего друга.

В это мгновение доктор Свенсон понял, где видел ее и почему никак не мог вспомнить ее лица: на Элоизе была маска — она наклонилась, чтобы шепнуть что-то на ухо Шарлотте Траппинг в Харшморте в тот вечер, когда был убит полковник Траппинг.

* * *

Она ушла, дверь купе захлопнулась за ней. Свенсон сел и протер лицо, а потом, испытывая чувство стыда, подтянул брюки. Он встал, повел плечами, поправляя на себе шинель. Он ощутил тяжесть пистолета в кармане и вздохнул. Он попытался как-то примирить то инстинктивное чувство, которое возникло у него к этой женщине, с признанием того, что она была в стане его врагов в Харшморте и сейчас, находясь в этом поезде, явно оставалась на их стороне. Ему не хотелось верить, что Элоизе известно, какие темные силы действуют за кулисами происходящих событий, но убедить себя в этом ему было нелегко. У всех у них были черные книги… она так легко отозвалась на его выдуманную историю… и именно она пыталась как можно больше разузнать про него, задавала вопросы… и тем не менее… Он вспомнил о ее роли в его сне, чувствуя при этом неловкость и одновременно симпатию к ней. Вздохнув еще раз, он выкинул ее из головы. Каковы бы ни были цели других пассажиров, направлявшихся в Тарр-Виллидж, он ехал туда для того, чтобы найти мисс Темпл, прежде чем с ней произойдет что-нибудь непоправимое. Если на станции ее не видели, он тут же вернется назад, потому что, где бы она ни находилась, ей нужна его помощь.

Он подошел к окну, посмотрел на пробегающий мимо ландшафт графства Фладмер: низкорослые, чахлые деревца на склонах выветренных, переходящих один в другой холмов, между которыми то здесь, то там виднелись луга и прорывающиеся наружу, как сломанный зуб, утесы красного камня. Доктор Свенсон видел такой камень прежде — на холмах рядом с его домом — и знал, что он свидетельствует о наличии железной руды. Неудивительно, что здесь ведутся какие-то горные разработки. Он увидел чистое небо и улыбнулся при мысли о том, что сейчас должно быть около пяти часов — солнце уже клонилось к закату, — и он торопился насладиться чистым небом только для того, чтобы тут же проститься с ним. Поезд начал замедляться. Они прибывали к пункту назначения. Доктор достал сигарету (сколько у него еще осталось?), прикурил, погасил спичку, с ужасом подумав о возвращении в город без курева. Поезд остановился. Придется ему найти какой-нибудь другой сорт сигарет.

* * *

Когда он сошел на платформу, прибывшие в поезде парочки были уже далеко впереди, направляясь к зданию станции. Насколько он мог судить, в поезде никого (если не считать семейства цыган) не осталось. Он не видел ни Элоизы, ни клерка, который явно был ее парой, а вот злобная парочка из первого купе была тут как тут. Молоденькая блондинка обернулась, увидела его и дернула за руку своего спутника, который тоже повернулся. Они ускорили шаг, ее пухленькие ягодицы совершали движения, которые в обычной ситуации привлекли бы его взгляд, а теперь вызывали лишь желание отвесить по ним хорошего шлепка. Он дал этой паре отойти подальше — и они, пройдя через деревянную арку, направились в поселок, а он вошел в небольшое здание станции. Там были три пустые скамейки для ожидающих поезда пассажиров и холодная чугунная печка. Он подошел к билетной кассе, но окошко было закрыто ставней. Он постучал, позвал кассира — безуспешно. Чуть в стороне от окошка была дверь, он подошел и постучал в нее, но, не получив ответа, подергал ручку — дверь оказалась заперта. Если мисс Темпл и побывала здесь, то сейчас ее явно не было.

На стене висела доска с расписанием поездов. Ближайший обратный поезд, как с раздражением прочел Свенсон, отправлялся только в восемь часов на следующее утро. Он недовольно вздохнул. Теперь ему придется без всякой пользы провести чертову уйму часов, а она тем временем находится неизвестно где, да и Чаню его помощь явно не помешала бы. Доктор Свенсон оглядел станционное помещение, но в конечном итоге был вынужден смириться с мыслью о том, что ему следует отправиться в поселок и найти ночлег. Может быть, он догонит Элоизу и ее таинственных попутчиков с черными книгами. Библиями? А чем еще они могли быть, с их устрашающими образами греха и искупления; но кто относится к подобным вещам серьезно? Нет-нет, он был уверен, что ответ сложнее… или ему самому хотелось связывать Элоизу скорее с негодяями, чем с фанатиками?

Он вышел из здания станции на дорогу. Его попутчики к этому времени уже скрылись из вида. Вдоль дороги по обеим сторонам были непролазные заросли черного шиповника, отбрасывающие на дорогу колючие тени. Восходила луна, и Свенсон с удовольствием посмотрел на нее. Над шиповником вдалеке виднелись соломенные крыши Тарр-Виллидж. Он быстрым шагом направился туда, и уже через минуту дорога вывела на небольшую площадь с обычной зеленью в середине и мощеным пространством вокруг. С другой стороны находилась церковь с белым шпилем, но (к его радости) на ближайшем же доме висела характерная деревянная табличка с изображением вороны в серебряной короне. Свенсон подошел к двери, поставил одну ногу на ступеньку и оглядел площадь. В домах то здесь, то там виднелись огни, но людей на улице не было, и в воздухе стояла тишина. Увидь он где-нибудь часовых, то решил бы, что Тарр-Виллидж — военный лагерь после полуночи. Он зашел в таверну.

* * *

Будучи иностранцем, доктор Свенсон понимал, что его впечатления вряд ли объективны, но «Королевская ворона» показалась ему решительно странным заведением, вовсе не отвечающим его представлениям о деревенском трактире, что усилило (вкупе с видом самого поселка и апокалипсическим характером пассажиров в поезде) его растущие подозрения относительно Тарр-Виллидж. Скорее всего, поселок представлял собой одну из общин, организованных на основе религиозных принципов (но вот только вопрос: что это за учение и кто лидер общины?). Прежде всего, в «Королевской вороне» не было запахов, присущих таверне, — ни пива, ни табака, ни едкого духа человеческого пота. Напротив, воздух благоухал мылом, уксусом и воском, а зал был выдраен и пуст, как палуба корабля, стены выбелены, в небольшом камине горел огонь. К тому же на двух единственных посетителях были черные костюмы, белые рубашки с высокими воротниками и черные дорожные плащи. Оба они стояли у камина, держа стаканы с красным вином, не разговаривая друг с другом и явно чего-то дожидаясь. Как только он вошел, они резко повернулись к нему.

Один откашлялся и спросил:

— Простите. Вы прибыли поездом?

Свенсон вежливо кивнул.

Они разглядывали его или ждали, когда он заговорит, и потому он хранил молчание.

— На вас макленбургская форма, если не ошибаюсь? — спросил другой.

— Да.

Один из них прошептал что-то на ухо другому. Он продолжали разглядывать его, словно никак не могли принять решение. Свенсон обратил свой взор к стойке бара, за которой молча стоял толстый мужчина в безукоризненно белой рубашке.

— Мне нужен ночлег, — сказал ему Свенсон. — У вас есть где переночевать?

Тот посмотрел на двух посетителей — то ли чтобы получить их разрешение, то ли чтобы выяснить, не нужно ли им что-нибудь, прежде чем он уйдет, этого Свенсон не знал, — а потом вышел из-за стойки, вытирая руки. Он прошел мимо Свенсона, пробормотав:

— Сюда, пожалуйста…

Свенсон снова посмотрел на двух посетителей у камина и пошел за хозяином таверны, который, тяжело ступая, начал подниматься по лестнице.

Комната была без претензий, цена — приемлемая. Обведя ее взглядом — узкая кровать, рукомойник с тазом, жесткий стул, зеркало, — Свенсон решил, что номер его устраивает, и спросил, где можно поесть. Хозяин снова пробормотал: «Сюда, пожалуйста…» — и пошел обратно в зал с камином. Те двое по-прежнему стояли на своих местах (Свенсон отсутствовал не больше двух минут); они не сводили с него глаз, смотрели, как он снял шинель и сел за маленький столик, на который указал ему хозяин, прежде чем исчезнуть в двери за стойкой — в кухне, решил Свенсон. Его ничуть не смутило, что хозяин не спросил о его гастрономических предпочтениях. Он привык к путешествиям по сельской местности и обходился тем, что подают. Когда он перекусывал в последний раз? Он два раза скудно поел за два дня. Плохой способ готовиться к неожиданностям.

Двое по-прежнему изучали его, почти не утруждая себя какими-то правилами приличий.

— Вы мне хотели что-то сказать? — спросил он.

Они потоптались на месте, откашлялись, но на том дело и кончилось. Теперь настала его очередь в упор разглядывать их. Из-за дверей раздавался ласкающий его душу стук посуды и кастрюль. Перспектива поесть в скором времени придала ему сил, и Свенсон заговорил снова:

— Насколько я понимаю, вы здесь встречаете пассажира, отправившегося с вокзала Строппинг в три ноль две. И еще я понимаю, что вы не знаете человека, которого встречаете. Поэтому я допускаю, что ваша манера разглядывать незнакомых людей так, словно перед вами животное из зоопарка, не столько имеет целью нанести личное оскорбление, сколько свидетельствует о том дурацком положении, в котором вы оказались. Или же я ошибаюсь? Если так, то прошу вас сказать мне об этом. Может быть, я нанес вам какое-то оскорбление, которое мы как джентльмены, — он со значением понизил голос, — должны уладить за дверями этого заведения?

Вообще-то Свенсон обычно не был склонен к подобному самоуверенному поведению, но тут он не сомневался, что эти двое — люди не воинственные, образованные, носят чистые рубашки, а на руках у них нет мозолей. Может быть, он перенял некоторые манеры Чаня. Несколько мгновений спустя высокий и остроносый — тот, что прежде заговорил первым, — поднял открытую ладонь.

— Мы приносим извинения за то, что потревожили вас — это не входило в наши намерения. Просто подобная форма и ваш акцент… Вполне понятно, что их не так уж часто можно встретить в здешних местах.

— А вы — здешние? — спросил Свенсон. — Меня бы это удивило. Я бы скорее сказал, что вы приехали сегодня. Человек, которого вы ищете, должен был ехать с вами, но не явился. И вы рассчитывали, что он приедет следующим поездом. Поскольку вы не исключали возможности, что сие лицо — я, это подтверждает мое предположение, что вы с ним не встречались прежде. Не так ли?

В этот момент кухонная дверь распахнулась и появился хозяин с подносом, на котором стояло несколько тарелок — жареное мясо, толсто нарезанный хлеб, горячая вареная картошка, пюре из брюквы с маслом и горшочек с соусом. Он поставил поднос на столик перед Свенсоном, рука его неуверенно указала на стойку бара.

— Что-нибудь выпить? — пробормотал он.

— Кружку пива, пожалуйста.

— Здесь нет пива, — сообщил второй; у него были редеющие волосы, залихватски зачесанные на лоб по старой имперской моде.

— Тогда вина, — сказал Свенсон.

Хозяин кивнул и отправился за стойку бара. Доктор Свенсон повернулся к двум своим собеседникам. Вдохнув запах стоящей перед ним еды, он еще острее ощутил голод.

— Вы не ответили, верно ли мое… предположение, — сказал он. Двое обменялись быстрым взглядом, поставили свои стаканы на каминную полку и, не сказав больше ни слова, быстрым шагом вышли из «Королевской вороны».

* * *

Часы над входом в «Королевскую ворону» пробили семь. Доктор Свенсон закурил сигарету, медленно выдул голубоватый дымок на остатки своей трапезы. Он взболтнул и допил то, что оставалось в его стакане (это был крепкий деревенский кларет), поставил его на стол и, поднявшись со стула, накинул на плечи шинель. Хозяин читал за стойкой какую-то книгу.

— Я бы хотел прогуляться в округе. У меня не будет трудностей с возвращением? Когда вы закрываетесь?

— Двери в Тарр-Виллидж не закрываются, — ответил хозяин и возобновил чтение.

Поняв, что никакого другого ответа не получит, Свенсон направился к входной двери.

Вечер был ясный и прохладный, яркая луна проливала свой бледно-серебристый свет на поросшую травой пустошь, создавая впечатление недавно прошедшего дождя. На другой стороне площади в окнах церкви горел свет. Остальные дома казались пустыми, словно все свечи в определенный час гасились по чьему-то приказу. Как бы подтверждая эту его догадку, погас свет и у него за спиной в «Королевской вороне» — хозяин закрыл заведение на ночь. Но время едва перевалило за семь часов! Когда же просыпаются здешние жители — неужели до рассвета? Свенсон пошел по травке к церкви, рассчитывая выяснить, почему, в отличие от остальных, не спят ее прихожане.

В центре пустоши рос огромный старый дуб, и Свенсон специально прошел под ним, чтобы посмотреть на луну сквозь его корявые голые ветки, но почувствовал головокружение и опустил глаза. Тут же доктор услышал легко узнаваемый звук — стук копыт и грохот колес по брусчатке; в Тарр-Виллидж въехал небольшой быстрый экипаж; тщательно укутанный кучер подогнал пару лошадей прямо к дверям «Королевской вороны». Свенсон сразу же догадался, что это припозднившаяся компания, которая должна была встретиться с двумя людьми из таверны. Кучер подошел к двери, постучал, подождал, постучал еще раз — гораздо громче — и несколько минут спустя, не дождавшись ответа, вернулся к экипажу. Свенсон не мог не восхититься выдержкой хозяина таверны. Сказав что-то пассажиру, кучер взобрался на свое место. Резко свистнув и хлопнув вожжами, он резво тронул с места — экипаж прогрохотал по площади и скоро исчез из вида в центре деревни. Еще немного — и его даже слышно не стало, и, когда снова воцарилась вечерняя тишина, ощущение возникло такое, словно никакого экипажа и не было.

* * *

По архитектуре церковь Тарр-Виллидж была очень проста: покрытые известкой деревянные стены, увенчанные шпилем, больше похожим на сторожевую башню. У церкви был таинственный вид. Двойные двери были закрыты, а когда он подошел к ним, то оказались еще и заперты — тяжелая цепочка продета сквозь ручки и туго стянута навесным замком. Свенсон отступил на мощеную площадь и посмотрел поверх дверей. Никого не увидев, он тихо поднялся на три ступеньки крыльца и приложил ухо к двери. Внутри что-то происходило. Чем дольше он слушал, тем сильнее охватывала его тревога… Из церкви шло низкое, монотонное гудение. Может быть, песнопения? Странный, подавляющий гул органа? Он отошел от дверей — ничто вокруг не давало ему никакой подсказки. Церковь была окружена открытым пространством, и он пошел по траве, доходившей ему до колен; скоро от вечерней росы ноги его промокли. Вдоль боковой стены церкви шел ряд высоких витражных окон. У витражей была узловатая замысловатая поверхность, которая не проявляла рисунок стекла. Он подумал, что, может быть, это чисто декоративный орнамент — скажем, какой-то геометрический рисунок, как в мечети, где любое изображение мужчины или женщины, не говоря уже об изображении пророка, было бы богохульством. Он смотрел наверх, но увидел только неясное мерцание изнутри — там был какой-то свет, но не ярче, чем от нескольких свечей. Внезапно из окна вырвалась синяя вспышка, похожая на лазурную молнию, которая тут же исчезла. Вспышка эта не сопровождалась никаким звуком, никакой звуковой реакции изнутри не было… Не привиделось ли ему это? Нет, не привиделось. Он метнулся к задней стене церкви — к другой двери, завернул за угол…

— Капитан Блах!

Это был человек из купе, спутник Элоизы, адвокатский клерк. Он стоял в открытой задней двери церкви, в одной руке держа зажженную сигарету, а в другой нечто совершенно несообразное — тяжелый литой гаечный ключ, какие используются только на самых больших машинах. Прежде чем Свенсон успел что-либо сказать, человек сунул сигарету в рот и протянул руку доктору.

— Вы все же появились… я уж боялся, что не увижу вас здесь. Так вы нашли своего друга?

— К сожалению, нет.

— Не волнуйтесь — она наверняка отправилась прямо в дом, вместе с другими.

— Свет. — Свенсон показал на окна. — Синее сияние несколько секунд назад…

— Да! — Глаза человека загорелись. — Ну разве это не замечательно? Вы прибыли как раз вовремя.

Он затянулся еще раз сигаретой, бросил ее на каменное крыльцо и растоптал каблуком. Свенсон не мог отвести взгляд от ключа — тот был длиной с предплечье. Человек заметил взгляд Свенсона и усмехнулся, взвешивая в своей руке увесистую железку, словно та была каким-то вожделенным трофеем.

— Они позволяют нам помочь им в работе — все великолепно, я даже на такое и не надеялся! Идемте, вас будут рады видеть!

Он повернулся и вошел в церковь, придерживая дверь для Свенсона. Синяя вспышка напомнила доктору о встрече с д'Орканцем. Он не назвал этому человеку своего настоящего имени, но любой из участников заговора, если таковые там есть, мгновенно узнает его. Далее (мысли его метались; он сделал жест, приглашая своего попутчика пройти первым, потом закрыл за ними обоими дверь), в Тарр-Манор были ли женщины? О каком другом доме могла идти речь? Если так, то невозможно было скрыть связь между этой группой (черными книгами и пуританскими проповедями) и Баскомбом с его кликой. Но… он должен решиться на что-то, должен что-то сделать (пока эти мысли метались в его голове, попутчик вел его через гардеробную, где висели церковные одеяния). Лорда Тарра убили, чтобы получить контроль над месторождением синей глины. Какое отношение это убийство может иметь к подобной религиозной чепухе? И что это за религиозная церемония, если для нее требуется гаечный ключ… да еще таких размеров?

Человек резко остановился, повернувшись к доктору, положил одну руку ему на грудь, а другую (с ключом, отчего вид у него был глуповатый) прижал к губам — соблюдайте тишину. Он кивнул вперед, показывая на открытую дверь, потом зашагал дальше, и вскоре они оказались в следующем помещении. Свенсон следовал за ним с осторожностью и любопытством, выгибая шею, чтобы из-за плеча человека увидеть, что там впереди.

Они вышли со стороны алтаря, и им открылся неф церкви, в котором скамьи были сдвинуты к стенам и составлены там в штабель. В центре пустого пространства стоял импровизированный стол из деревянных ящиков. Ящики были вроде тех, о которых говорил Чань, видевший их в институте, или тех, что солдаты полковника Аспича увозили утром на телегах. На этом столе располагалась… машина, некий агрегат из металлических деталей, выступающих из центрального контейнера, чем-то напоминающего средневековый шлем с забралом, и ярких клубков медного провода, уходившего в открытые ящики на полу (содержимое которых Свенсону не было видно). Воздух был едкий, с каким-то механическим привкусом — озона, кордита, жженой резины, масла. Этот запах был такой резкий, что ноздри доктора сморщились, хотя он находился достаточно далеко от его источника. Вокруг машины кружком стояли несколько человек — та же самая смесь типажей, что он видел в поезде, включая высокого, с лошадиным лицом человека из первого купе. Большинство были без верхней одежды, с закатанными рукавами, некоторые держали инструменты, промасленные тряпки, часть из них стояли, просто довольно уперев руки в бока, и все любовно устремляли взгляды на находящуюся между ними машину. Во главе кружка стоял другой человек, в неопрятном черном плаще, его волосы были зачесаны назад и уложены за уши, на лице прежде всего бросались в глаза темные защитные очки, руки в кожаных перчатках до локтей напоминали руки гиганта. Это был доктор Лоренц.

* * *

Свенсон шагнул назад. Его сопровождающий почувствовал, что он шевельнулся, и, повернув голову, озабоченно посмотрел на него. Свенсон поднял руку и начал бесшумно откашливаться, давая понять, что он поперхнулся, что у него проблемы с горлом, сделал еще один шаг назад и махнул рукой, показывая, чтобы тот шел дальше, а он сейчас вернется, буквально через секунду. Но человек не пошел вперед, наоборот, он сделал шаг к Свенсону (отчего тот стал задыхаться еще театральнее), а потом повернулся к середине церкви, словно собираясь попросить о помощи. Свенсон ухватил его за руку и потащил к двери, через которую они только что вошли. В конце гардеробной доктор наконец позволил себе звучно закашляться, прикрывая рукой рот.

— Капитан Блах, что с вами? Вы нездоровы? Я уверен, что доктор Лоренц…

Свенсон бросился через заднюю дверь и согнулся пополам, упер руки в колени, пытаясь набрать полные легкие воздуха. Человек последовал за ним наружу, сочувственно прищелкивая языком. Свенсон понимал, что не может вернуться — Лоренц непременно узнает его. А теперь, независимо от того, что случится дальше, этот человек наверняка упомянет о нем (может, он уже сделал это?) и, таким образом, те, кому он известен как враг, тут же узнают его. Доктор ощутил сочувственную ладонь у себя на спине и повернул голову.

— Я надеюсь, мы им не мешаем, — прохрипел Свенсон.

— Нет-нет, — ответил ему человек. — Я уверен, они нас даже не заметили…

Как Свенсон и надеялся, человек, говоря это, инстинктивно повернул голову к дверям. Свенсон быстро выпрямился и, зажав рукоять пистолета в правой руке, с силой ударил человека за ухом, тот вскрикнул от удивления и, шатаясь, сделал несколько шагов к двери. Свенсон помедлил — он не хотел бить того еще раз. Человек застонал, его шатало, но он попытался распрямиться. Свенсон выругался и ударил его еще раз, всей рукой ощутив тяжесть удара. Человек мешком упал на землю. Свенсон быстро убрал пистолет и затащил упавшего в церковь, прислушался (изнутри не доносилось ни звука) и тихо снял несколько пальто из внутренней комнаты. Он накрыл ими тело, оставив то в сидячем положении за заклиненной в открытом состоянии дверью, — таким образом, тело было почти невозможно заметить. Доктор Свенсон пощупал затылок человека — он распух, отек, но трещины вроде бы не было, хотя наверняка в темноте он и не мог сказать. Человек был жив, и этого достаточно, сказал он себе, хотя это и не снимало с него чувства вины. Свенсон подобрал ключ, потом закатил глаза, ругая себя за забывчивость, забрался в карман пальто человека и вытащил оттуда черную книжку. Затолкав ее в свой карман, он осторожно снова подошел к внутренней двери. Гудение возобновилось.

Машина на столе вибрировала, звук этот набирал высоту, что указывало (судя по реакции стоявших вокруг людей) на близость кульминации. Лоренц держал в руке карманные часы, другая его рука была поднята, люди вокруг напряженно замерли в ожидании сигнала. Свенсону они напомнили группу великовозрастных детишек, которые ждут разрешения учителя начать потасовку. Машина дернулась, ящики под ней сотряслись и опасно загремели. Уж не взорвется ли все это устройство? Лоренц не шелохнулся. Люди продолжали толпиться вокруг него. Вдруг ученый опустил руку, и присутствующие пригнулись к машине, крепко ухватились за нее, пытаясь удержать на месте, и Свенсон увидел усиливающееся мерцание. Люди крепко зажмурили глаза и отвернули лица от машины. Свенсон понял, что вот сейчас-то оно и должно произойти, и тогда захлопнул дверь, прижался к стене и закрыл глаза. Даже через закрытые веки он увидел ярко-синюю вспышку, вырвавшуюся из соседней комнаты, остаточное сияние ненадолго повисло в воздухе. Он закрыл рукой нос и рот — запах был невыносимым. В соседней комнате люди кашляли и в равной мере заливались смехом, поздравляя себя. Он позволил себе повернуть голову и заглянуть за угол двери.

Лоренц склонялся над машиной. Он приподнял (словно открыл дверцу печки) на петле металлическую плиту и теперь залезал одетой в тяжелую перчатку рукой внутрь, откуда лилось ярко-синее сияние, обесцветившее его и без того бледное лицо. Внимание окружающих было приковано к руке Лоренца, которая проникла в открытую камеру, а потом появилась оттуда с шаром пульсирующей синевы (из стекла?). Он показал им этот шар, держа его на ладони, и они взорвались нестройными радостными выкриками. Лица людей были взволнованные и обезумевшие. От химического запаха у Свенсона уже некоторое время кружилась голова, и он мог себе представить, что этот запах делает со всеми ними. Лоренц скинул с себя плащ. На плече у него был надет тяжелый кожаный патронташ, на котором висело множество металлических сосудов с колпачками, похожих на пороховые заряды для старинных мушкетов. Лоренц осторожно отвинтил колпачок с одного из сосудов, потом сжал шар (словно он был из светящейся мягкой глины) в руке и засунул его в узкое горлышко сосуда. Когда шар оказался внутри, он завернул колпачок, а потом коротким движением снова накинул плащ.

Доктор Лоренц обвел взглядом окружающих его людей и ровным голосом, хотя и не без любопытства, спросил:

— А где мистер Коутс?

* * *

Свенсон подался назад, прижался спиной к стене, потом выскочил из церкви и припустил прочь. Он пересек пустую площадь и нырнул за следующий дом, вернулся на мощеную дорогу, а по ней — через пустырь. Он не останавливался, бежал пригибаясь и стараясь не шуметь, пока не добрался до дуба, где опустился на колени и наконец оглянулся. На поросшем травой участке стояли люди, один из них дошел до переднего крыльца церкви и с его ступенек оглядывал пустырь. Свенсон спрятался за ствол дуба. Видели ли они, как он бежал? Если удача сопутствовала ему, то обнаружение тела несчастного Коутса приостановило преследование на время, достаточное, чтобы он мог скрыться из вида. Конечно, группа эта пребывала в возбужденном состоянии, а потому могла воспламениться жаждой немедленной мести. Очнется ли Коутс? Что он тогда сможет им рассказать? Свенсон не осмеливался пробежать открытое пространство до «Королевской вороны». Он посмотрел наверх. Любой другой забрался бы на дерево и переждал там, невидимый для врагов. Свенсона пробрала дрожь. Нет, он не был похож на Кардинала Чаня.

Человек на церковном крыльце еще раз внимательно осмотрел поросший травой пустырь, а потом вернулся к задней двери, забирая с собой людей, высыпавших наружу. Свенсон услышал, как закрылась дверь. Теперь ему можно было бежать к укрытию, но он остался за деревом, продолжая вести наблюдение. Прошло еще минут пятнадцать, наконец дверь открылась снова, из церкви появилась цепочка людей, тащивших ящики. Последним шел Лоренц, теперь уже без перчаток и очков, кутаясь в свой плащ. Компания двигалась в ту же сторону, что и экипаж немногим ранее, и вскоре исчезла из поля зрения Свенсона. Он мог только предположить, что направлялись они в Тарр-Манор.

Свенсон дал им еще две-три минуты и только тогда оставил свое укрытие под дубом и направился к церкви. Он понятия не имел, что рассчитывал там найти, но все, что угодно, было лучше, чем еще одна прогулка наугад в темноте. Коутса в углу, где оставил его Свенсон, больше не было (доктору хотелось думать, что тот пришел в себя и смог уйти со всеми), и он через гардероб прошел в темную церковь. В окно лился лунный свет, но без синего мерцания машины помещение казалось иным, более призрачным и заброшенным, хотя скамьи были спешно возвращены на свои места. Свенсон посмотрел на алтарь, который как-то странно потемнел внизу. Он посмотрел на окна, но не увидел, что мешает свету проникать внутрь, — какие-то пятна или отложения на стекле, сажа от работы машины? Он подошел к алтарю и понял свою ошибку. Увиденная им тень оказалась лужей. Свенсон сдвинул в сторону белую материю и увидел скрюченную фигуру мистера Коутса — горло его было аккуратно перерезано.

Свенсон прикусил губу. Он уронил материю и отвернулся, засунул руку в карман, нащупал револьвер, проверил патроны, крутанул барабан и вернул револьвер в карман. Он оглянулся, подавляя желание раскидать скамейки и усилием воли заставляя себя дышать ровно. Он ничего не мог сделать для Коутса, разве что запомнить его как человека приветливого и внимательного. Он вышел из церкви и направился к дороге.

* * *

Поскольку люди из церкви тащили с собой ящики, Свенсон решил, что сможет нагнать их, однако он прошел целую милю по сельской дороге, поросшей по обочинам шиповником, но так никого и не увидел. Достигнув развилки, он остановился в лунном свете, размышляя, куда повернуть. Никаких указательных знаков здесь не было, и дороги казались одинаково укатанными. Он посмотрел чуть вперед и увидел, что левая дорога поднимается на пригорок. Это напомнило ему слова Коутса о восхождении. Не имея больше никаких соображений на этот счет, Свенсон повернул налево.

Добравшись до самого верха холма, он увидел, что дорога уходит вниз, а потом снова начинает подниматься. Вскоре доктор увидел конечную цель своего путешествия. Когда прошел еще немного, так и не встретив никого по пути, то перед ним предстал дом, который по своим размерам не мог быть ничем иным, как поместьем Тарр-Манор, с высокой защитной полосой голых тополей и старомодным каменным забором. Хозяйственные постройки были невелики по размерам, а сам дом, хотя и не мог сравниться с чудовищной громадой Харшморта, представлял собой особняк кирпичной кладки с островерхими крышами, трубами и более чем наполовину оплетенный плющом, листья которого в призрачном лунном свете показались Свенсону чешуей рептилии.

Окна первого этажа были ярко освещены. Доктор с любопытством отметил, что кроме этих окон ярко горело только одно — самое высокое чердачное, а между ними (он пересчитал окна) было четыре этажа темноты. Он осторожно приблизился к воротам (получить пулю за нарушение прав собственности — нет, ему вовсе не хотелось умирать такой глупой смертью) и увидел на них цепь. Он крикнул в сторону маленькой будки сторожа по другую сторону стены, но не получил ответа. Ворота были очень высокими, и перспектива карабкаться через них его вовсе не радовала. Он предпочел поискать другой, менее опасный путь и тут вспомнил по баскомбовской карточке синего стекла полуразрушенный участок стены (перебраться через нее не составило бы труда), огораживающей сад, и отправился на ее поиски. Свенсон пошел вдоль стены, топая по высокой сухой траве.

Он попытался составить план действий, хотя никогда не чувствовал себя особо искушенным в подобных занятиях. Ему нравилось делать выводы, даже уличать во лжи тех, кого удавалось припереть к стенке фактами, но вот деятельность такого рода — бегать из дома в дом, карабкаться по водосточным трубам, стрелять, становиться чьей-то мишенью… нет, это все было не по нему. Он знал, что его появление в Тарр-Манор должно быть незаметным, и попытался представить себе, что сделал бы на его месте Чань, но из этого ничего не вышло. Непредвиденные обстоятельства — вот что больше всего смущало Свенсона. Он одновременно искал и то, и другое, и третье, и в зависимости от того, что находил, менялись и его дальнейшие цели. Он надеялся найти мисс Темпл, хотя и не думал, что это ему удастся. Он надеялся найти женщину с поезда,а это означало также, что он хотел выяснить — окончательно Элоиза погрязла в этой мерзости (чего он и опасался) или же она такая же обманутая и невинная, как Коутс. Он надеялся узнать что-нибудь новое о Баскомбе и покойном лорде Тарре. Он хотел выяснить истинную природу работ в карьере. Он надеялся узнать правду о Лоренце и его машине и выяснить, какое отношение к Лоренцу имеют эти приезжие из города. Он надеялся узнать, кто приехал в экипаже, а через это — о двух типах из таверны, которые и сами прибыли из города, чтобы встретить этот экипаж. Все эти задачи перепутались в его голове, и единственное, что он смог теперь придумать, — это пробраться в дом и попытаться выяснить там, что удастся. Но что — вопрошал его строгий логический ум — будет он делать, если столкнется с кем-нибудь из заговорщиков (не считая Лоренца), знающих его в лицо? Что, если он столкнется с графиней или графом д'Орканцем? Он остановился и тяжело вздохнул, в горле у него словно сухой комок застрял. Он понятия не имел, что делать.

* * *

Найдя разлом в стене, Свенсон сначала осмотрел сад и убедился в безопасности. Отсюда до дома было рукой подать — от ближайшего окна его отделяло лишь несколько небольших фруктовых деревьев и клумб. Он вспомнил газетное сообщение о смерти лорда Тарра — кажется, его тело было найдено в саду? Свенсон взобрался на стену, слегка оцарапав руки, и спрыгнул в траву. Ближайшие к нему окна были абсолютно темны, возможно, за ними находился кабинет старого лорда, теперь пустующий (означало ли это, что Баскомба в доме нет?). Свенсон тихонько пошел вперед, ступая по траве, чтобы не оставлять следов на разрытых клумбах. Он добрался до окон; два внутренних оказались фактически дверями — от стены ему не видны были ведущие к ним из сада ступеньки. Свенсон нагнулся и вставил в глаз монокль. Одна из дверей была разбита — в части рамы около ручки стекло отсутствовало. Он осмотрел ступени позади, но битого стекла там не увидел (ну конечно, его уже убрали), потом снова повернулся к пустой раме. На дереве виднелись маленькие сколы. Если он правильно понял, то стекло разбили ударом изнутри, и оно посыпалось наружу. Даже если бы Свенсон поверил, что старого лорда загрыз зверь (а Свенсон отнюдь не верил в подобную версию, к тому же зачем хищнику разбивать стекло, чтобы дотянуться до ручки?), то нападавший должен был бы проникнуть в дом снаружи. А если он уже был внутри, то зачем вообще разбивать стекло? Может быть, лорд Тарр сам его разбил, ища путь к спасению? Но это имело смысл только в том случае, если дверь была заперта снаружи, если лорд Тарр был заточен в своей комнате.

Теперь дверь была заперта изнутри, и Свенсон, осторожно просунув руку в отверстие, распахнул ее. Он вошел в темную комнату и закрыл за собой стеклянную дверь. В лунном свете он разглядел письменный стол и длинные стены, целиком уставленные книжными шкафами. Вытащив спичку из кармана, он зажег ее о ноготь и увидел свечу в старом медном подсвечнике на книжной полке. В слабом пламени свечи доктор осмотрел содержимое всех ящиков письменного стола, но узнал в конечном счете только то, что лорд Тарр питал острый интерес к медицине и почти никакого — к своему имению. Потому что на единственный журнал (заполненный до последней страницы записями, сделанными, как решил Свенсон, рукой управляющего), имеющий отношение к делам имения, приходилось великое множество записных книжек и связанных в пачки рецептов от разных врачей. Свенсон достаточно разбирался в таких делах, чтобы понять: причиной пошатнувшегося здоровья лорда Тарра был бесконечный поиск удовольствий, последствия которого не поддавались никакому лечению; и в самом деле, покойный лорд, казалось, с удовлетворением заносил в дневник сведения о всех своих недугах. Эту аккуратную тетрадь Свенсон обнаружил в верхнем ящике под еще более толстым журналом с рецептами различных снадобий и процедур. Он не торопясь перелистал этот журнал и уже был готов положить его на место, когда вдруг увидел запись: «Доктор Лоренц. Минеральные процедуры. Неэффективно!» Он перевернул страницу и нашел еще две записи — одинаковые, если не считать разного числа сопутствующих им восклицательных знаков; записи эти описывали бурную реакцию желчного пузыря лорда и последующее принудительное опорожнение кишечника. Это была последняя страница журнала, но за ней Свенсон увидел ровную кромочку — тут была еще одна страница (или несколько), и кто-то аккуратно вырезал их бритвой. Он раздраженно нахмурился. Записи не сопровождались датами (больной в своем эгоизме исходил из того, что нет нужды записывать то, что ему и без того известно), а потому Свенсон понятия не имел, сколько это все продолжалось. Не важно. Он засунул журнал назад в ящик. Заговорщики длительное время предпринимали попытки склонить лорда на свою сторону, но затем назначили Баскомба в наследники и… совершили убийство.

* * *

Свенсон встал на колено у замочной скважины и тупо уставился в стену в футах трех-четырех от него, потом вздохнул, поднялся и очень-очень медленно повернул ручку, чувствуя, как защелка лязгнула гораздо громче, чем ему хотелось бы. Он не шевелился, готовый задвинуть щеколду и броситься назад в сад. Но, судя по всему, никто ничего не услышал. Он набрал в грудь воздуха и все так же медленно стал открывать дверь, выглядывая в коридор сквозь увеличивающуюся щель. Ему отчаянно хотелось закурить. Коридор оказался пустым. Он открыл дверь достаточно, чтобы высунуть голову и посмотреть в обоих направлениях. В коридоре царил полумрак, свет в него проникал только из освещенных помещений, расположенных по его концам. Он не видел, что это за помещения, к тому же оттуда не доносилось ни звука. Нервы Свенсона были напряжены. Он заставил себя выйти в коридор и закрыл дверь. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, увидев дверь приоткрытой, начал выяснять, в чем дело, хотя и опасался потеряться в доме и не узнать ее среди других запертых дверей, если его вынудят спасаться бегством. Он попытался успокоить себя. Ведь это он налетчик. Это его должны бояться обитатели дома. Свенсон засунул руку в карман пальто и нащупал револьвер. Глупо было рассчитывать, что оружие вселит в него уверенность (либо ему хватает мужества, либо нет, уговаривал он себя; пистолет может быть у кого угодно), но тем не менее он почувствовал себя увереннее. Доктор дошел до конца коридора и заглянул за угол.

Он тут же убрал голову и зажал рукой нос. Запах — едкий, сернистый, механический запах — ударил ему в ноздри, проник в горло, словно он вдохнул пары в литейном цехе. Он вытер платком нос и глаза и снова заглянул в помещение, прижимая к лицу платок. Он увидел большую комнату, уставленную изящными старинными креслами и диванами с широкими сиденьями для дам в кринолинах. Вокруг кресел стояли небольшие приставные столики, на каждом полупустые чайные чашки и маленькие блюдечки с манерно недоеденными остатками торта. Доктор Свенсон произвел быстрый подсчет — одиннадцать чашек; достаточно для женщин из поезда? Но где они теперь? И кто принимал их здесь? Он осторожно прошел через гостиную и заглянул в дверь по другую сторону — она выходила в маленькую прихожую, из которой наверх уходила устрашающе крутая лестница, а дальше виднелся вход в другую гостиную. В тот самый момент, когда он бросил туда взгляд, из-за арки выглянула невысокая толстая женщина в черном платье. Оба они одновременно подались от неожиданности назад, женщина вскрикнула, а Свенсон беззвучно открыл рот. Она подняла руку, глядя на него, а другой принялась обмахивать свое раскрасневшееся лицо.

— Прошу прощения, — выдавила она из себя. — Я думала, они… вы… все ушли. Я бы никогда… я только искала тарелки, чтобы нести на кухню. Повар уже ушел… а дом такой большой. Тут наверняка могут быть крысы. Вы понимаете?

— Мне очень жаль, что я напугал вас, — ответил доктор Свенсон исполненным сочувствия голосом.

— Я думала, вы все ушли, — повторила она.

— Конечно, — успокоил он ее. — Это вполне объяснимо.

Она оценивающе посмотрела на лестницу, потом снова на Свенсона.

— А вы — один из немцев, верно?

Свенсон кивнул и (подумав, что это ей понравится) щелкнул каблуками. Женщина хохотнула и тут же прикрыла рот пухлой розовой ручкой. Он посмотрел ей в лицо, напоминавшее лицо глуповатого ребенка. Волосы у нее были замысловато уложены. На самом деле (он понял, что умозаключения подобного рода даются ему с невероятным трудом) это был довольно претенциозный парик. Черное платье означало траур, и ему пришло в голову, что глаза у нее такого же цвета, как и у Баскомба, что у нее такие же плавные очертания глаз и губ… может быть, это его сестра? Кузина?

— Позвольте узнать у вас кое-что, мадам?

Она кивнула. Свенсон сделал шаг в сторону и указал на гостиную у себя за спиной.

— Вы чувствуете этот запах?

Она снова хихикнула, но теперь в ее глазах мелькнула какая-то безумная неуверенность. Этот вопрос выбил ее из колеи, даже напугал. Опасаясь, что она уйдет, он снова заговорил:

— Я только хотел сказать, я… не думал, что они будут работать… здесь. Я думал, где-нибудь в другом месте. Я говорю от имени всех нас и выражаю надежду, что этот запах не слишком впитается в стены. Позвольте узнать, вы говорили с кем-нибудь из женщин?

Она помотала головой.

— Но вы их видели?

Она кивнула.

— И вы нынешняя хозяйка дома.

Она кивнула.

— Не могли бы вы — понимаете, — я всего лишь хочу убедиться в том, что они сделали свою работу, — рассказать, что видели? Прошу вас, подойдите и сядьте в кресло. И возможно, тут и в самом деле найдется кусочек торта?

* * *

Она устроилась на канапе с полосатой обивкой и поставила себе на колени блюдечко с нетронутыми ломтиками торта. С нескрываемым удовольствием женщина засунула себе в рот целый ломтик, хихикнула с набитым ртом, проглотила его с привычной решимостью, взяла еще один ломтик — словно держать торт в руке было для нее утешением. И заговорила возбужденно:

— Ну, вы знаете, это из тех вещей, что кажутся ужасными, просто ужасными… но ведь ужасным поначалу много что кажется… На самом деле это великолепно!

Она разразилась новым взрывом пронзительного смеха, который стих лишь со следующим куском торта. Она проглотила его, ее полная грудь от усилий вздыбилась под лифом платья.

— И они казались очень довольными — эти женщины. Я бы даже сказала — на удивление довольными. Если бы оно не было таким пугающим, я бы им даже завидовала. Может, я и сейчас завидую, но, конечно, причин для зависти у меня нет. Роджер говорит, что для семьи это будет просто чудо… Но пожалуй, этого я не должна вам говорить, хотя я верю каждому его слову. Мой мальчик еще ребенок… Роджер обещал, что Эдгар будет его наследником, что Роджер, у которого нет детей… а если бы и были… у него была невеста, но он ей отказал… не то чтобы это имело значение… она была плохой девчонкой, я это всегда говорила, бог с ними, с ее деньгами… он такой завидный жених… и с такими связями… он все это передаст, когда придет время. Справедливость есть справедливость! А вы знаете… это почти наверняка… нас пригласят во дворец! Я точно знаю.

Доктор Свенсон одобрительно кивнул:

— Да, деятельность мистера Баскомба очень важна.

Она энергично кивнула:

— Я и это знаю!

— Хотя, вероятно… я, конечно, могу это себе только представить… Но я так думаю, что некоторым бы не очень понравились такие… вторжения в их дом.

Она не ответила, а лишь натянуто ему улыбнулась.

— Позвольте еще спросить… недавняя утрата вашего отца…

— И что? Не имеет никакого смысла… обсуждать это… эту… эту трагедию!

Натянутая улыбка оставалась на ее лице, хотя глаза снова приобрели безумное выражение.

— Вы тогда были с ним в доме?

— С ним никого не было.

— Никого?

— Если бы с ним кто был, то их тоже загрызли бы волки!

— Волки?

— Хуже всего, что этих тварей так и не нашли. Это может повториться!

Свенсон мрачно кивнул:

— Я бы на вашем месте не выходил из дома.

— Я и не выхожу!

Он встал, показывая в сторону прихожей и лестницы:

— Остальные — они наверху?

Она кивнула.

— Вы мне очень помогли. Я скажу об этом Роджеру при встрече… и мистеру Граббе.

Женщина снова захихикала.

* * *

Свенсон подошел к лестнице, понимая, что ищет Элоизу. Он знал, что мисс Темпл здесь нет. Скорее всего, Элоиза вовсе не хотела, чтобы ее находили, иными словами — была его врагом. Неужели он оказался таким сентиментальным идиотом? Он посмотрел вниз, где за лестницей женщина, обливаясь слезами, уминала еще один кусок торта. Она встретилась с ним взглядом, испуганно вскрикнула и неловким движением метнулась в сторону, исчезая из вида. Свенсон хотел было остановиться и найти ее, но уже через секунду продолжил подниматься по лестнице. Рука его снова нашла револьвер, другая — нащупала черную книгу в кармане. Он совершенно забыл об этой книге, а ведь именно она могла объяснить, что здесь делает Элоиза да и все остальные.

Он добрался до темной площадки и вспомнил, что снаружи этот и следующие этажи были совершенно темны. Тарр-Манор — старый дом, без электрической проводки, а значит, всегда где-нибудь поблизости в ящике шкафа на всякий случай должен иметься запас свечей. Доктор брел по коридору, пока не нашел то, что искал, чиркнул спичкой и зажег свечу. Теперь ему требовалось место, где он мог бы спокойно почитать. Свенсон окинул взглядом лабиринт коридоров со множеством дверей и решил остаться на месте. Остановка предполагалась совсем короткая, но и в эти мгновения его не отпускал страх, что с женщинами может происходить что-то плохое. Он вспомнил Анжелику. Что, если Лоренц, у которого явно отсутствовали нравственные начала, в этот самый момент там, наверху, откручивал колпачок с одного из своих сосудов?

Свенсон заставил себя собраться с мыслями — он ничего не добьется, изводя себя таким образом. Две минуты. Столько он может посвятить чтению.

* * *

Книга большего и не потребовала. На первой странице он обнаружил тот текст, что был прочитан ему в поезде. На второй странице, и на следующей, и на следующей — на всех страницах книги снова и снова повторялся один и тот же текст, набранный маленьким шрифтом. Он посмотрел на форзацы — не написал ли на них что-нибудь Коутс… Написал: ряд цифр карандашом, которые потом не очень успешно пытался стереть резинкой. Свенсон поднес свечу поближе, открыл книгу на первой из перечисленных страниц, 97. Она ничем не отличалась от всех остальных, никаких специальных помет или обозначений на ней он не заметил. Тут ему в голову пришла одна мысль… Он посмотрел на первое слово вверху страницы — может, оно придаст какой-нибудь смысл посланию? Какой-то код? Свенсон вытащил из кармана огрызок карандаша и начал делать пометки. Первое слово на странице 97 было «тебя». Он посмотрел на следующий номер в списке Коутса — 132. Первое слово там было «адские». Свенсон принялся быстро листать страницы.

Нахмурившись, он принялся разглядывать, что получилось: «тебя адские рай разбиты…» Свенсон вздохнул, глядя на книгу так, словно перед ним была газета на каком-нибудь тарабарском языке, но чувствуя, что решение где-то рядом; он попытался проделать то же самое с последними словами на каждой странице, но у него опять ничего не получилось.

И тут ему пришло в голову: буквы! Он посмотрел на список первых слов. Если брать только первые буквы, то получалось ТАРРВИ.

Он взволнованно перешел к следующей странице. Первое слово там начиналось на букву «Л» — это означало, что зашифрованное слово было Тарр-Вилл. То есть Тарр-Виллидж! Следующей была страница 30, но начиналась она с пустой строки. И следующая страница — тоже с пустой, страница 2. Несколько секунд, и его осенило: 3.02 — время отправления поезда. Еще немного, и Свенсон расшифровал все! Он перенес все буквы на бумагу, и у него получилось:

«Тарр-Вилл. 3.02. Кто предлагает грех, обретет рай».

Доктор Свенсон захлопнул книгу и взял свечу. Эти люди, не знающие друг друга, были приглашены, чтобы в обмен на грех получить рай! Он знал уже достаточно, чтобы вздрогнуть при мысли о том, каким может быть этот рай. Знал ли хоть кто-нибудь из них, кому они помогают? Знал ли об этом Коутс? Он вернулся к лестнице, пытаясь понять, при чем здесь они, эти люди? Карл-Хорст, лорд Тарр, Баскомб, Траппинг? Он вспомнил ту дурочку с поезда, вспомнил Элоизу. Он вспомнил Коутса под алтарем и понял, что эти люди ничего не стоят для тех, кто их соблазнил. У основания лестницы доктор Свенсон вытащил из кармана шинели пистолет и, задув свечу, начал подниматься в темноту.

* * *

Он не услышал ни звука, пока не оказался на четвертом этаже. Выше были чердаки с остроконечными крышами. Он шагал как можно тише, но любой услышал бы скрип ступенек, который предупредил бы о нем задолго до его появления. Чем выше он поднимался, тем гуще становился механический запах — некая обратная аналогия разреженному горному воздуху; дыхание у него становилось поверхностным, голова начинала кружиться. Он приложил платок к носу и рту, потом прошел по темной площадке, держа наготове пистолет.

Тишину нарушили шаги на чердаке. Свенсон взвел курок револьвера и стал искать способ подняться наверх. Он почти тут же наткнулся на то, что ему было нужно: на полу лежала приставная лестница. Тот, кто находился там, наверху, содержался как пленник.

Свенсон легко опустил курок и сунул пистолет себе в карман, потом поднял лестницу и посмотрел наверх — где там лаз на чердак. Заметил он этот лаз только благодаря задвинутой щеколде (дверца была неотличима от потолка). У лаза была прибита деревянная опора для лестницы, и Свенсон, приставив к ней лестницу, начал осторожно подниматься; темнота облегчала его задачу: он не видел, как высоко поднялся, а следовательно, и с какой высоты может сорваться вниз. Он не отрывал взгляда от дверцы наверху и, наконец протянув руку (сердце у него екнуло оттого, что равновесие теперь приходилось ему поддерживать одной рукой), взялся за щеколду. Он откинул дверцу и чуть не свалился вниз от резкого, ударившего ему в нос запаха. Это инстинктивное движение вниз оказалось очень кстати — иначе он получил бы удар по голове острым каблуком. Мгновение спустя, увидев женщину, размахивающую сапожком, доктор Свенсон, чья нога соскользнула со ступеньки, полетел вниз, но фута через два сумел ухватиться руками за ступеньку (челюсть его при этом ударилась о другую). Он в смятении посмотрел вверх, потирая ушибленное лицо. На него сверху (в руке у нее был сапожок, волосы закрывали лицо) смотрела Элоиза.

— Капитан Блах!

— Они ничего с вами не сделали? — прохрипел он, пытаясь нащупать ногой ступеньку.

— Нет-нет, но… — Она посмотрела на что-то невидимое ему. Он увидел, что лицо у нее заплаканное. — Прошу вас… выпустите меня!

Прежде чем он успел возразить, она начала спускаться и чуть не наступила на него. Он переступал со ступеньки на ступеньку, подгоняемый ее движением, чуть не хватая ее за ноги, и спрыгнул на пол лишь чуть раньше ее, едва успев отойти в сторону и предложить ей руку. Она повернулась к нему и, уткнув лицо в его плечо, крепко прижалась к нему, тело ее сотрясалось. Мгновение спустя он обнял ее (робко, не прижимая к себе, но все же с восторгом и удивлением чувствуя, как малы под его руками ее лопатки), дожидаясь, когда спадет волна ее эмоций. Но эмоции ее не спадали, напротив, она начала рыдать, и лишь его шинель заглушала эти звуки. Он поднял глаза, посмотрел в открытую дверцу наверху. Помещение там освещалось не фонарем и не свечкой — свет был бледнее, холоднее и ровнее. Доктор Свенсон, набравшись смелости, погладил волосы женщины и прошептал ей в ухо:

— Теперь все в порядке… с вами все в порядке.

Она отстранилась от него, дыхание у нее перехватило, она всхлипнула, лицо у нее было какое-то помятое. Он серьезно посмотрел ей в глаза.

— Вы можете дышать? Этот запах…

Она кивнула.

— Закутала голову… я… я была вынуждена…

Прежде чем она снова разразилась рыданиями, он показал на лаз:

— Там есть кто-нибудь еще… кому нужна помощь?

Она покачала головой и, закрыв глаза, отошла в сторону. Свенсон не знал, что ему и подумать. Страшась того, что может предстать его взгляду, он стал подниматься по лестнице и, добравшись до верха, заглянул внутрь.

* * *

Он увидел помещение под островерхой крышей, где стоять даже в середине во весь рост мог разве что семилетний ребенок. На полу у окна лежали два безжизненных, явно мертвых, женских тела. Не менее явно (хотя и необъяснимо) было и то, что их тела излучали неестественный голубоватый свет, пронизывающий мрачный чердак. Он вполз в помещение. Запах здесь был невыносимым, и Свенсон остановился, чтобы повязать лицо платком, после чего продолжил свое движение на четвереньках. Это были женщины с поезда — одна хорошо одетая, а другая, видимо, горничная. У обеих из носа и ушей выступила кровь, а глаза подернулись пленкой, но не снаружи, а изнутри, словно зрачки под воздействием очень высокого давления разжижились. Он вспомнил медицинские интересы графа д'Орканца, вспомнил людей, которых вытаскивали из зимнего моря, чьи тела не смогли противостоять давлению многих тонн ледяной воды. Женщины явно были полностью обезвожены, но как объяснить неземное синее мерцание, излучавшееся каждым видимым сантиметром их обесцвеченной кожи?

Свенсон опустил дверцу и закрыл ее на щеколду, потом слез по лестнице и положил ее на пол. Он откашлялся в платок (в горле у него неприятно саднило, и он мог только представлять себе, что творится в горле Элоизы). Элоиза тем временем подошла к лестнице и села там так, чтобы видеть погруженную в темноту площадку нижнего этажа. Он сел рядом с ней, но на сей раз не позволил себе обнять ее за плечи, а (в качестве доктора) решился взять ее руку в обе свои.

— Я оказалась вместе со всеми, в комнате, — сказала она нервным шепотом, но контролируя себя. — И мисс Пул…

— Мисс Пул?

Элоиза посмотрела на Свенсона.

— Да. Она говорила со всеми нами — подали чай, торт… мы все из разных мест… приехали по разным причинам… за нашим счастьем… это было так замечательно.

— Но мисс Пул на чердаке нет…

— Нет. У нее была книга. — Элоиза покачала головой и закрыла глаза рукой. — Вы меня извините, я говорю так нескладно.

Свенсон поднял вверх глаза.

— Но эти женщины… вы должны их знать, они были в поезде…

— Я знаю их не больше, чем вас, — сказала она. — Нам просто сказали, как сюда добраться.

Свенсон сжал ее руку; он подавлял всякое к ней сочувствие, понимая, что сначала должен узнать, кто она такая на самом деле.

— Элоиза… я должен спросить вас, потому что это очень важно… Вы должны ответить мне откровенно…

— Я не лгу… книга… эти женщины…

— Я спрашиваю не о них. Я должен знать о вас. У кого вы работаете? Чьих детей вы воспитываете?

Она уставилась на него, видимо, колеблясь перед лицом такой настойчивости, видимо, пытаясь найти лучший ответ, потом нахмурилась, на лице ее появилось горькое и жалкое выражение.

— Я почему-то думала, это известно всем. Детей Шарлотты и Артура Траппинга.

* * *

— Много есть чего рассказать, — сказала она, распрямляя плечи и откидывая с глаз выбившиеся волосы. — Но только вы не поймете, если я не объясню, что после исчезновения полковника Траппинга, — она посмотрела на него, словно спрашивая, не требуется ли ему каких пояснений, но он только кивнул — мол, продолжайте, — миссис Траппинг удалилась в свои комнаты и не принимала никого, кроме своих братьев. Я говорю «братьев», но на самом деле единственный брат, которого она хотела видеть и посылала открытку за открыткой — мистер Генри Ксонк, — не ответил ей ни разу, а брат, с которым у нее довольно напряженные отношения — мистер Франсис Ксонк, — навещал ее каждый день. Один раз он нашел меня, потому что бывал в доме достаточно часто и знал о моих отношениях с миссис Траппинг.

Она снова посмотрела на Свенсона, который вопросительно поднял брови. Она покачала головой, словно собираясь с мыслями.

— Вы ее, конечно, не знаете — у нее трудный характер. Она была исключена из семейного бизнеса… понимаете, она получает свои деньги, но у нее нет власти. Это выводит ее из себя, и поэтому она считала, что ее муж должен занять высокое положение, так что когда он пропал… это так ее обескуражило… Как бы там ни было, но мистер Франсис Ксонк отвел меня в сторону и спросил, не хочу ли я помочь ей. Он знает мою преданность миссис Траппинг — я уже говорила, что она полагалась на мои советы. Конечно, я согласилась, хотя меня и смущала эта его неожиданная любовь к сестре, женщине, которая презирает его за растлевающее влияние на ее мужа. Он попросил меня хранить это в тайне… Я бы не сказала об этом ни одной живой душе, капитан, если бы… если бы не то, что произошло… — Она сделала жест рукой, показывая на дом, в котором они находятся.

Свенсон сжал ее руку. Она снова улыбнулась, хотя выражение ее глаз не изменилось.

— Он сказал, что я и для себя могу извлечь выгоду из этого предприятия, что для меня это может стать… откровением. Он был убежден, что полковника Траппинга удерживают против его воли и что из-за скандала никак нельзя обращаться к властям. Мистеру Ксонку были известны только слухи, но сам он был слишком заметной фигурой, чтобы заниматься этим делом лично. Это все часть некоего большего сценария, сказал он. Он сообщил мне, что от меня ждут конфиденциальных сведений, компрометирующей информации о Траппинге, и просил меня рассказать все, что я знаю. Я отказалась, по крайней мере не поговорив предварительно с миссис Траппинг, но он настаивал, предупреждая, что сообщать ей хотя бы самую малость о трудном положении, в котором оказался ее муж, не следует. Это означает поставить под угрозу сам брак между ними, уже не говоря о том, как это скажется на нервах бедной женщины. И тем не менее мне это казалось бесчестным… то, что я знала, мне стало известно только благодаря ее доверию. И я опять отказалась, но он продолжал настаивать… Он мне льстил, хвалил мою преданность… В конце концов я согласилась, решив, что у меня нет выбора… хотя на самом деле выбор у меня был. У нас всегда есть выбор… но если тебя начинают хвалить или называть красавицей, то поверить в это очень легко. — Она вздохнула. — И вот этим утром я получила инструкции сесть на поезд и ехать сюда.

— Кто предлагает грех, обретет рай, — сказал Свенсон.

Элоиза кивнула, шмыгнув носом.

— Другие были такие же, как я, — родственники, слуги или помощники власть имущих. Все мы владели семейными тайнами. Мисс Пул одну за другой провела нас из гостиной в другую комнату. Там было несколько мужчин в масках. Когда подошла моя очередь, я сказала им, что знала, — о Генри Ксонке и Артуре Траппинге, об амбициях и желаниях Шарлотты Траппинг… Мне стыдно, что я сделала это. Стыдно, что хотя часть моего разума делала это в искренней надежде спасти пропавшего человека, другая моя часть — и мне горька эта правда — с нетерпением жаждала увидеть, какой же это рай меня ожидает? А теперь… теперь я даже не помню, что говорила, что могло быть таким важным… Траппинги вели отнюдь не скандальную жизнь. Я дура…

— Нет, не надо так, — прошептал Свенсон. — Мы все сглупили, поверьте мне.

— Это не может быть оправданием, — откровенно сказала она ему. — У нас также всегда есть шанс проявить твердость.

— Вы и проявили твердость — проделали весь этот путь в одиночестве, — сказал он. — А еще более стойкой вы проявили себя там… на чердаке.

Она закрыла глаза и вздохнула. Свенсон пытался говорить как можно мягче. Его абсолютно убедила ее история, и все же он побаивался своих чувств к ней. Книга была в Харшморте, с Траппингами, как она это объяснила, но все же ему нужно было что-нибудь еще, прежде чем он поверил бы ей полностью.

— Вы сказали, что у мисс Пул была книга…

— Она положила ее на стол, после того как я сказала то, что, как я думала, им хотелось от меня услышать. Она была в обтянутой шелком обложке, как… ну как Библия или Тора… и когда она ее открыла…

— Она была из синего стекла.

Она вздрогнула, услышав эти слова.

— Да! И вы еще в поезде говорили о синем стекле… а я тогда не знала, но потом… я подумала о вас… и я поняла, что не понимаю, в какую ситуацию попала, и в этот момент перед моим мысленным взором вдруг возникли пронзительные глаза мистера Франсиса Ксонка… и мисс Пул открыла стеклянную книгу… и я читала… или, правильнее сказать, книга читала меня. Я упала в нее, как в воду, словно упала в тело другого человека, только не одного человека… это были сны, желания, такие ощущения, что я краснею, вспоминая об этом… и такие видения… а потом мисс Пул… она, наверно, положила мою руку на книгу, потому что я помню, как она смеялась… а потом… не могу это передать… я оказалась глубоко… так глубоко и в таком холоде, я тонула… задержала дыхание, но в конце концов мне пришлось сделать вдох, и я хлебнула… я не знаю, что это было… ледяное жидкое стекло… Чувство было такое, будто я умираю… — Она замолчала и вытерла глаза, посмотрев на дверцу в потолке. — Я пришла в себя там. Мне повезло… Я знаю, что повезло. Я знаю, что должна была погибнуть, как остальные, моя кожа отливала синевой.

* * *

— Вы можете идти? — спросил он.

— Могу. — Она встала и разгладила на себе платье, не отпуская его руку, потом нагнулась, чтобы надеть сапожки. — После всех затраченных ими трудов, чтобы я приехала сюда, они меня просто бросили на произвол судьбы. Если бы не вы, капитан Блах… меня дрожь берет, когда я думаю…

— Не надо, — сказал Свенсон. — Мы должны покинуть этот дом. Идемте… на нижних этажах темно… дом, похоже, оставлен, по крайней мере, на какое-то время. Я следовал за компанией людей, но они, видимо, отправились в какое-то другое место. Возможно, мисс Пул и другие дамы отправились туда же?

— Капитан Блах…

Он остановил ее.

— Меня зовут Свенсон. Абеляр Свенсон, капитан медицинской службы Макленбургского флота, в настоящий момент я приписан к миссии очень глупого молодого принца, которого я, тоже глупец, еще лелею надежду спасти. Сейчас нет времени рассказывать всю историю. Артур Траппинг мертв. Сегодня утром Франсис Ксонк пытался утопить меня в реке — в одном металлическом гробу с телом полковника Траппинга. Не исключено, что он планирует избавиться от обоих своих ближайших родственников — брата и сестры, но, черт побери, за одну минуту этого не расскажешь… у нас нет времени — они могут вернуться. Человек, с которым вы ехали в поезде, мистер Коутс…

— Я не знала его имени…

— Да, имени его вы не знали, как он не знал вашего… но он мертв. Они убили его. Они все опасны, они на все пойдут. Послушайте меня… я вас узнал, я видел вас с ними… я должен это сказать — в Харшморте, всего два дня назад…

Она закрыла рот рукой.

— Вы! Это вы сообщили о принце Лидии Вандаарифф! Но… но речь шла совсем о другом, правда? О полковнике Траппинге…

— Да, его нашли мертвым… убитым. Кем и за что — я понятия не имею, но я хочу сказать вот что… я решил довериться вам, несмотря на вашу связь с семьей Ксонков, несмотря…

— Но вы же видели — они пытались меня убить…

— Да… хотя, судя по всему, некоторые из них с удовольствием убивают друг друга… но это не имеет значения, я только должен вам сказать… если нам удастся спастись, на что я очень рассчитываю, но если мы при этом расстанемся… Нет, это нелепо…

— Что? Что?

— Есть два человека, которым вы можете довериться… хотя я не знаю, как вам их найти. Один из них — человек, о котором я говорил в поезде, в красном, темных очках, очень опасный, убийца — Кардинал Чань. Я должен встретиться с ним завтра в полдень под часами на вокзале Строппинг.

— Но зачем?

— Элоиза, если последние дни научили меня чему-нибудь, так это тому, что я не знаю, где буду завтра в полдень… Может быть, вместо меня там окажетесь вы… может, судьба нас и свела для этого.

Она кивнула.

— А другие? Вы сказали, их двое.

— Ее зовут Селеста Темпл. Молодая женщина, очень… решительная, каштановые волосы, маленькая… она бывшая невеста Роджера Баскомба… чиновника из министерства, который участвует во всем этом… он владелец этого дома! Господи, это глупо, но у нас нет времени. Мы должны идти.

* * *

Свенсон повел ее по лестничным пролетам, держа за руку и чувствуя, как тревога все сильнее гложет его. Они провели в доме слишком много времени. И даже если им удастся выбраться отсюда — куда они пойдут дальше? Двое человек знали, что он был в «Королевской вороне», и если они состоят в заговоре (а они, несомненно, заговорщики), то оставаться там было опасно. Но ближайший поезд отправлялся только на следующее утро. Может быть, ему удастся забраться в чей-нибудь сарай? Вместе с Элоизой? Он покраснел при этой мысли и сжал ей руку, словно заверяя ее, что не поддастся мыслям, однако его уверенность была поставлена под сомнение ответным пожатием ее руки.

На вершине последнего пролета, ведущего на ярко освещенный первый этаж и в гостиную, где он оставил кузину Баскомба, он снова остановился и дал ей знак ступать как можно тише. Свенсон прислушался… В доме стояла тишина. Они продолжили спуск, останавливаясь на каждой ступеньке, наконец Свенсон оказался на уровне этажа и смог заглянуть в гостиную. В гостиной было пусто, тарелки стояли на своих местах. Он посмотрел в другую сторону — другая гостиная тоже была пуста. Он повернулся к Элоизе и прошептал:

— Никого. Где дверь?

Она спустилась с лестницы и подошла к нему, встала рядом и через его плечо тоже заглянула в гостиную, потом отодвинулась, хотя и осталась довольно близко от него, и прошептала в ответ:

— Кажется, через эту комнату, и там еще одна — это рядом.

Свенсон почти не слышал ее слов. От усилий на чердаке у нее расстегнулась еще одна пуговица. Глядя на нее сверху вниз (она была вовсе не маленькой, но вид тем не менее открывался ему великолепный), он видел решимость в выражении ее лица, обнаженную кожу ее шеи и дальше (в разошедшемся воротнике) ключицы. Она подняла на него глаза, и он понял — она заметила его взгляд. Она ничего не сказала. Время вокруг доктора Свенсона замедлилось, и он упивался видом ее прелестей и в равной мере тем, что она, похоже, относилась к этому благосклонно. Он попытался говорить:

— Сегодня днем… вы знаете… в поезде… мне снился сон…

— Правда?

— Да, боже мой, это был такой сон…

— Вы его помните?

— Помню…

Он был готов поцеловать ее, но в этот момент они услышали крик.

* * *

Где-то в доме кричала женщина. Свенсон повернул голову сначала к одной, потом к другой гостиной, но так и не решил, в каком направлении двигаться. Женщина закричала снова. Свенсон схватил Элоизу за руку и, нащупывая в кармане пальто пистолет, потащил ее мимо чашек и тарелок в коридор, через который сам проник сюда. Он быстро открыл дверь и толкнул ее в кабинет. Она попыталась было возразить, но слова замерли у нее на губах, когда он сунул в ее руки тяжелый револьвер. Она в испуге открыла рот, и Свенсон мягко замкнул ее пальцы на рукоятке, чтобы она надежнее держала оружие. Этим он привлек ее внимание настолько, что она смогла понять слова, которые он прошептал ей на ухо. В доме снова раздался женский крик.

— Это кабинет лорда Тарра. Дверь в сад, — он показал на дверь, — открыта, а через каменную стену там легко перебраться. Я скоро вернусь. А если нет — уходите, не ждите меня. Завтра в восемь утра будет поезд до города. Если кто-нибудь начнет приставать к вам, заговаривать — любой, кроме человека в красном и женщины в зеленых сапожках, — стреляйте не задумываясь.

Она кивнула. Доктор Свенсон подался вперед и прижал свои губы к ее губам. Она страстно отозвалась на его поцелуй, издав тихий стон, в котором слышалось и одобрение, и сожаление, и наслаждение, и отчаяние — все сразу. Он отступил от нее, закрыл дверь и пошел по коридору в другой его конец, миновал маленькую служебную комнату, где прихватил канделябр, плотно сжав его в руке. Женский крик прекратился. Он шагал в том направлении, откуда, насколько он мог судить, доносился крик, держа в руке свое тяжелое оружие.

* * *

Еще один коридор вывел Свенсона в большую, устланную ковром столовую; высокие стены были увешаны писанными маслом холстами, в центре стоял громадный стол, а вокруг него около двадцати стульев с высокими спинками. В дальнем конце стояла группка мужчин в черных плащах. На столе, свернувшись калачиком, лежала кузина Баскомба, грудь ее тяжело вздымалась. Он направился к ним (ковер поглощал звук его шагов), и в это время один из группы, стоявший в самом центре ее, взял женщину за подбородок и приподнял так, чтобы она видела его. Глаза ее были зажмурены, парик съехал набок, и под ним обнажились пугающе редкие, прямые, блеклые патлы. Человек был высок, его мышиного цвета волосы ниспадали ему на воротник, и Свенсон с тревогой увидел медали на груди его фрака и алую ленту, идущую через плечо, — знаки принадлежности к верхушке аристократии. Будь Свенсон местным, он наверняка узнал бы его… может, это был представитель королевской семьи? Слева от него стояли два человека из таверны, справа — Гаральд Граббе, который — словно предчувствуя что-то — поднял взгляд; глаза его расширились, когда он увидел приближающегося к ним с мрачным выражением лица Свенсона.

— Оставьте ее, — холодно сказал Свенсон.

Никто не шелохнулся.

— Это доктор Свенсон, — сказал Граббе, обращаясь к своему патрону.

Свенсон увидел, что член королевской семьи в другой, одетой в перчатку руке держит надо ртом сопротивляющейся женщины ромбовидный кусок синего стекла. При звуке голоса Свенсона она открыла глаза, а когда увидела ромбовидное стекло, в горле у нее раздался протестующий хрип.

— Так? — неторопливым голосом спросил человек у Граббе, держа ромб между двумя пальцами.

— Точно так, ваше высочество, — ответил помощник министра со всей почтительностью, не сводя своих широко открытых глаз со Свенсона.

— Оставьте ее! — снова крикнул Свенсон. Он был от них на расстоянии футов в десять и продолжал быстро приближаться.

— Доктор Свенсон — тот самый макленбургский мятежник… — нараспев произнес Граббе.

Человек равнодушно пожал плечами и засунул кусочек стекла ей в рот, а потом двумя руками крепко сжал ее челюсти; голос ее — по мере того как стекло усиливало свое воздействие — перешел в сдавленный визг. Человек, высокомерно встретив гневный взгляд Свенсона, не шелохнулся. Свенсон, не сбавляя шага, поднял канделябр — остальные только теперь увидели его оружие — с твердым намерением вышибить этому типу мозги, независимо от того, кто он такой.

— Фелпс! — выкрикнул Граббе, в голосе его послышалась резкая властная нотка.

Более низкий из двух мужчин ринулся в направлении Свенсона, вразумляющим жестом выставив вперед руку, но доктор уже занес канделябр — и обрушил на его предплечье. Фелпс вскрикнул и отлетел в сторону. Свенсон продолжал наступать, и теперь между ним и высокой персоной (тот по-прежнему оставался недвижим) оказался Граббе.

— Старк! Остановите это! Остановите его! Старк! — пролаял Граббе; он отступал, но голос его звучал крайне повелительно.

Из-за его плеча вынырнул второй человек, которого Свенсон видел в таверне. Старк бросился на Свенсона, выставив вперед руки. Свенсон тоже выставил руку, левую, держа нападающего на расстоянии, что дало ему возможность замахнуться правой рукой с подсвечником. Удар пришелся Старку в ухо, раздался неприятный треск, будто раскололи тыкву, и тот камнем рухнул на пол. Граббе, отступая, налетел на высокопоставленное лицо, которое наконец обратило внимание на то, что происходит вокруг, и отпустило челюсть женщины — пузыри вокруг ее рта образовали розово-синюю пену. Свенсон был готов нанести удар прямо по аристократу через голову коротышки-дипломата, подсознательно понимая, что действует на манер Чаня. Он удивился той эйфории, что охватила его при этом, и чувствовал, что удовольствие только усилится, когда он размозжит всмятку физиономию этого чудовища… но именно в этот момент потолок комнаты неожиданно обрушился на голову доктора Свенсона.

* * *

Он открыл глаза с ясным воспоминанием о том, что уже попадал в такую плачевную ситуацию, с той разницей, что теперь он находился не в трясущемся по мостовой экипаже. Удар по голове он получил немилосердный. Мышцы его шеи и правого плеча были словно в огне, рука онемела. Свенсон поднял глаза и увидел, что она привязана над его головой к деревянному столбу. Он сидел на земле, прислонившись спиной к деревянной лестнице. Скосив глаза, он попытался, преодолевая боль в голове, увидеть, где находится. Лестница бесконечно петляла туда-сюда, поднимаясь по каменной стене метров на сто. Наконец его затуманенный разум докопался до истины: он находился в карьере.

Он с трудом поднялся на ноги, испытывая отчаянное желание закурить, несмотря на прогорклую сухость в горле. От невыносимого сияния и сильной жары ему пришлось сощуриться и прикрыть ладонью глаза — он пришел в себя в самый разгар какой-то деятельности. Достав монокль и вставив его в глаз, он попытался понять, что тут происходит.

Карьер представлял собой глубокую выемку в земле. Его отвесные оранжевого цвета стены свидетельствовали о еще более высоком содержании железа, чем представилось доктору с поезда. Мысли его метались, а потому при виде такой интенсивности рыжеватого цвета он даже решил было, что его тайно перевезли в Макленбургские горы. Под ногами была плоская поверхность из гравия и глины, а вокруг — массивные груды различных минералов: песка, глины, камней, горы оплавленного шлака. Чуть подальше он увидел ряд лотков, сит, промывочных желобов (в карьере, видимо, была вода — то ли своя, то ли закачиваемая сюда) и ствол шахты, уходящий вниз. Неподалеку от шахты (достаточно далеко, но при этом настолько близко, что воротник у Свенсона был мокрый от пота) была кирпичная печь для обжига с металлической дверцей. У дверцы на коленях стоял доктор Лоренц, целеустремленный, как злобный гном, на нем опять были защитные очки и перчатки; небольшая группка помощников, оснащенных таким же образом, толпилась вокруг него. Напротив этой группки, занятой горняцкими работами, на деревянных скамьях сидели мужчины и женщины из поезда; вся эта сцена показалась Свенсону чем-то вроде урока на открытом воздухе. Лицом к ним стояла невысокая соблазнительная женщина в светлом платье, дававшая какие-то пояснения негромким голосом, — это могла быть только мисс Пул. На самойзадней скамейке Свенсон, вздрогнув, увидел кузину Баскомба, парик теперь был у нее на месте, а ее бледное лицо имело неживой, кукольный вид.

Он услышал какой-то шум и поднял глаза. Непосредственно над ним на широкой первой площадке лестницы, представлявшей собой что-то вроде балкона, с которого можно наблюдать за происходящим в карьере, стояли несколько человек в черном: член королевского семейства, Граббе, сбоку от него бледный как мел мистер Фелпс с рукой на перевязи. За ними, покуривая сигару, стоял высокий человек с коротко подстриженными волосами в красной форме Четвертого драгунского с полковничьими знаками различия на воротнике. Это был Аспич. На Свенсона они не обращали внимания, и он, боясь, что Элоизе не удалось бежать, обвел карьер взглядом — не обнаружится ли каких следов ее пленения? На другой стороне лестницы он увидел множество сшитых вместе полотен, укрывающих нечто размером с два железнодорожных вагона, только выше — какой-то усовершенствованный горняцкий бур. А если его укрыли, не означает ли это, что они завершили горные работы, что пласт синей глины истощился? Он снова перевел взгляд на печь, пытаясь разглядеть, чем там занят Лоренц, но его внимание привлек другой кусок мешковины, наброшенный на что-то, рядом с грудой поленьев для печи. У Свенсона комок подступил к горлу. Из-под материи торчала женская нога.

* * *

— А… он пришел в себя, — раздался голос сверху.

Он поднял глаза и увидел Гаральда Граббе, который, перевесившись через перила, смотрел на него холодным мстительным взглядом. Мгновение спустя к Граббе присоединился член королевского семейства, уставившийся на него словно на скотину, которую не собирался покупать.

— Прошу меня простить на минуту, ваше высочество. Я вам предлагаю внимательно следить за доктором Лоренцем, который сейчас наверняка продемонстрирует кое-что весьма занимательное.

Он поклонился, потом щелкнул пальцами, обращаясь к Фелпсу, который стал следом за своим хозяином спускаться по лестнице. Затянувшись еще раз своей сигарой, Аспич поспешил за ними, сабля его с каждым шагом стукалась о ступеньки. Свенсон свободной левой рукой отер рот, постарался отхаркаться как мог и сплюнул, потом повернулся навстречу Граббе, который как раз спустился с лестницы.

— Мы никак не думали, что вы восстанете из мертвых, доктор, — сказал он. — Не то чтобы мы слишком уж старались, вы понимаете, но уж если вам это удалось, то представляется не лишенным смысла побеседовать с вами о ваших действиях и о ваших союзниках. Где они — Чань и эта девица? Кому вы все служите, настойчиво пытаясь остановить то, чего вы не понимаете?

— Своей совести, министр, — ответил Свенсон голосом более хриплым, чем ему хотелось бы. Ему безумно хотелось спать. Кровь приливала к его руке, и он отвлеченно подумал, что скоро, когда его нервы вернутся к жизни, станет мучительно больно. — Яснее мне не выразиться.

Граббе посмотрел на него так, словно Свенсон никак не мог иметь в виду то, что сказал, а потому, видимо, говорит какими-то загадками.

— Где Чань и девица? — повторил он.

— Не знаю. Я даже не знаю, живы ли они.

— Зачем вы здесь?

— И как ваш затылок? — фыркнул Аспич.

Свенсон проигнорировал его, отвечая министру:

— А вы думаете — зачем? Ищу Баскомба. Ищу вас. Ищу моего принца, чтобы пристрелить его и избавить мою страну от позора.

Уголки рта Граббе дернулись, обозначая подобие улыбки.

— Кажется, вы сломали руку этому человеку. Не могли бы вы вправить ему кости? Ведь вы же доктор, верно?

Свенсон посмотрел на Фелпса, увидел его умоляющий взгляд. Когда это случилось? Не меньше нескольких часов назад — и каждый шаг при свежем переломе причиняет бедняге невыносимую боль. Свенсон поднял свою привязанную руку.

— Это придется отвязать. Я, конечно, смогу сделать что-нибудь. У вас есть дерево для лубка?

— У нас есть гипс… или что-то в этом роде. Лоренц говорит, на руднике используют этот материал для крепежа. Полковник, проводите доктора и Фелпса. Если доктор хоть чуть-чуть отклонится от своего задания, я вам буду признателен, если вы снесете ему голову.

* * *

Они двинулись через карьер мимо импровизированного класса к Лоренцу. Свенсон не смог сдержаться — бросил на ходу взгляд в сторону мисс Пул, которая ответила ему ослепительной улыбкой. Она извинилась перед своими слушателями за маленький перерыв и направилась прямо к нему.

— Доктор! — сказала она. — Я не думаю, что нам доведется встретиться еще раз. Ну а если и доведется, то наверняка не так скоро. И уж конечно, не здесь. Мне сказали, — она метнула озорной взгляд в сторону Аспича, — что вы тут бог знает что учинили и чуть не прикончили нашего гостя! — Она покачала головой так, словно он был очаровательным проказливым мальчишкой. — Говорят, что враги нередко сходятся характерами, а разделяет их мировоззрение. Но я думаю, что мы все должны признать: мировоззрение — вещь весьма гибкая. Присоединяйтесь к нам, доктор Свенсон. Вы уж простите мне мою откровенность, но когда я впервые увидела вас в «Сент-Ройяле», то никак не могла подумать, что вы такой искатель приключений. Легенды о вас множатся каждый день, вы чуть ли не превзошли вашего несчастного друга Кардинала Чаня, который, насколько мне известно, больше не сможет конкурировать с вами в героических деяниях.

Свенсон вздрогнул при ее словах. К явному бешенству полковника Аспича, мисс Пул обняла Свенсона и цокнула языком, приблизившись к его лицу. От нее, как и от миссис Марчмур, пахло сандаловым деревом. От прикосновения ее нежных рук доктору Свенсону показалось, что мозги у него сейчас закипят. Она усмехнулась, чувствуя его неловкость.

— Вы мне теперь еще скажете, что вы спаситель и защитник женщин, — я уже наслышалась об этом сегодня вечером. Но смотрите, — она повернулась и махнула сидящей на скамье кузине Баскомба, которая тут же махнула ей в ответ, — вот вам Памела Хосторн, нынешняя хозяйка Тарр-Манор. Она довольна и счастлива.

— Она прошла ваш Процесс?

— Нет еще, но непременно пройдет. Пока она лишь попробовала первый вкус нашей мощной науки. Потому что это и в самом деле наука, доктор, и я надеюсь, что вы как человек науки ее оцените. Поймите, наука идет вперед, и точно так же должны идти вперед и нравственные принципы нашего общества. Иногда их тащат вперед те, кто обладает большим знанием, тащат, как непослушного ребенка. Ведь вы понимаете?

Доктор хотел грубо пресечь это жалкое подобие светского разговора, но мысли у него разбегались, и ему никак не удавалось придумать достойную отповедь. К тому же он боялся, что его вырвет от головокружения. Вместо этого он попытался улыбнуться.

— Вы очень убедительны, мисс Пул. Позвольте задать вам вопрос — ведь я иностранец и многого не знаю.

— Конечно.

— Кто этот человек?

Свенсон повернулся и кивнул в направлении высокой фигуры рядом с Граббе на лестничной площадке — тот оглядывал карьер, словно Римский Папа из семейства Борджа, ухмыляющийся с балкона в Ватикане. Мисс Пул снисходительно похлопала его по руке. Ему пришло в голову, что до Процесса ей не было свойственно такое высокомерие. Кем она представляла себе доктора Свенсона: ребенком, учеником, невеждой или цирковой собачкой?

— Это же герцог Сталмерский. Он, как вам известно, родной брат старой королевы.

— Я этого не знал.

— О да. Если королева и ее дети вдруг погибнут — да не допустит этого Господь, — трон унаследует герцог.

— Ну, это означало бы слишком много смертей.

— Пожалуйста, поймите меня правильно. Герцог — самый близкий родственник ее величества. В этом качестве он и сотрудничает самым тесным образом с существующим правительством.

— Похоже, он довольно тесно связан с мистером Граббе.

Она рассмеялась и хотела было произнести какую-то остроту, но тут ее бесцеремонно остановил Аспич:

— Хватит. Он здесь, чтобы подлечить руку, не более того.

Она не обратила внимания на эту грубость и повернулась к Свенсону:

— Не очень приятная перспектива, доктор. На вашем месте я бы подумала о смене союзников. Вы даже не представляете, что теряете. А если вы этого не узнаете… что ж, тут нечего добавить.

Мисс Пул улыбнулась ему, соблазнительно кивнула и вернулась к своим слушателям. Свенсон посмотрел на Аспича, который проводил ее взглядом с явным облегчением. Доставляла ли она удовольствие Аспичу или Лоренцу в отдельных кабинетах «Сент-Ройяла»? Что касается Лоренца, то на этот счет у Свенсона не было сомнений; теперь Лоренц вроде бы целиком был поглощен своей работой. Свенсон увидел, что Лоренц вылил содержимое одного из сосудов в своем патронташе в металлическую емкость, которую его помощники собирались выплеснуть в разгоревшуюся печь. Свенсон спрашивал себя — в чем же суть этого химического процесса… казалось, что существует несколько четких этапов обогащения… чему они служили — преобразованию синей глины для различных целей? Он посмотрел на мисс Пул, спрашивая себя — где теперь ее синяя книга. Если бы ему удалось узнать это…

Его мысли опять прервал Аспич, дернувший его за затекшую руку в направлении мистера Фелпса, который, преодолевая боль, пытался снять свой черный плащ. Свенсон посмотрел на Аспича, собираясь попросить лубок и немного бренди, чтобы облегчить страдания человека, но тут в оранжевом свечении печи он увидел похожие на дикарские татуировки петлевые шрамы Процесса, уродовавшие кожу на лице Аспича. Как же он не заметил их раньше? Свенсон не мог сдержаться и громко рассмеялся.

— В чем дело? — прорычал полковник.

— У вас лицо клоуна, — смело ответил Свенсон. — Вы знаете, когда я в последний раз видел Артура Траппинга, а он в это время, заметьте, лежал в гробу, у него было такое же лицо. Неужели вы думаете, что, если они улучшили ваши умственные способности, вы от этого перестали быть инструментом для достижения их целей?

— Помолчи, если не хочешь, чтобы я тебя убил!

Аспич подтолкнул его к Фелпсу, который подался в сторону, сморщившись от боли.

— Вы меня так или иначе убьете. Послушайте, у Траппинга были влиятельные друзья, он им был нужен. Вы на такую роль не можете претендовать — вы всего лишь полковник, и ваше возвышение должно продемонстрировать вам, как легко вас можно заменить. Собаки нужны, если вы собираетесь охотиться… Вы попали в рабство, полковник, и ваши улучшенные умственные способности должны были бы подсказать вам это.

Аспич наотмашь ударил доктора Свенсона в челюсть, и тот, охнув от боли, рухнул на землю. Свенсон моргнул, тряхнул головой. Он увидел, что Лоренц слышал звук удара и повернулся к ним, выражение его лица за очками разобрать было невозможно.

— Займись его рукой, — сказал Аспич.

* * *

На самом деле «гипсом» оказалась какая-то замазка для печи, но Свенсон решил, что она вполне подойдет. Кость была сломана ровно, и к чести Фелпса нужно было сказать, что он не потерял сознания, хотя Свенсону такая честь и представлялась сомнительной. Потому что если бы он потерял сознание, то им обоим наверняка было бы легче. А так человек дрожал от боли, пока Свенсон заворачивал его руку в гипс. Свенсон принес ему извинения за доставленные неудобства, заверив его, что ударить он хотел герцога, и Фелпс ответил, что, конечно, с учетом обстоятельств, все это вполне объяснимо.

— Ваш спутник… — начал было Свенсон, вытирая руки о тряпку…

— К сожалению, вы его прикончили, — ответил Фелпс, голос его от боли звучал как-то издалека — хрупко и надрывно, как сухая рисовая бумага. Он кивнул на мешковину.

Теперь, когда они были ближе, Свенсон увидел, что кроме женской ноги из-под материи торчал черный мужской ботинок. Как его звали — Старк? Груз убийства всей своей тяжестью лег на плечи доктора. Он посмотрел на Фелпса, словно тот должен был что-то сказать, и увидел, что его взгляд был где-то далеко, от боли в переломанных костях он кусал губу.

— Что ж, на войне как на войне, — презрительно ухмыльнулся Аспич. — Дело случая.

Взгляд Свенсона вернулся к укрытым телам — он отчаянно пытался вспомнить, какая обувь была на Элоизе. Неужели это ее нога? Сколько человек укрывает мешковина? Судя по объему, не меньше четырех. А то и больше. Он надеялся, что, схватив его, они не станут возвращаться в гостиницу или на станцию и ей каким-нибудь образом удастся уйти.

— Ну что, будет он жить? — раздался игривый голос доктора Лоренца, который отошел от своей печи, очки его были сняты и теперь висели на шее.

Он смотрел на Фелпса, но ответа ждать не стал. Глаза его скользнули по Свенсону — профессиональный оценивающий взгляд, в котором не было ничего, кроме такой же профессиональной подозрительности, — после чего обратились на Аспича, потом Лоренц махнул своим помощникам, которые последовали за ним от печи.

— Если мы хотим избавиться от улик, то сейчас самое время. Печь отлично разгорелась, и с этого момента температура в ней будет только понижаться; будем ждать и дальше — тела не сгорят полностью.

Аспич посмотрел в другой конец карьера и махнул рукой, привлекая внимание Граббе. Тот присмотрелся внимательнее, потом понял, что имеет в виду полковник, и одобрительно махнул в ответ. И тогда Аспич сказал помощникам Лоренца:

— Давайте.

Мешковину сдернули, помощники встали друг против друга парами. Свенсона шатнуло — сверху лежали две женщины с чердака, их кожа все еще отливала синевой. Под ними лежали Коутс и Старк и еще один человек, который показался ему знакомым по поезду, его кожа тоже сияла (книгу явно показывали и мужчинам). Он с ужасом смотрел, как два первых тела отнесли к печи, как открыли широкую засыпную дверь, откуда полыхнуло белым жаром. Свенсон отвернулся. От запаха горящих волос его чуть не вывернуло наизнанку. Аспич ухватил его за плечо и толкнул в обратном направлении — к Граббе. Свенсон шел, смутно ощущая, что сзади плетется Фелпс. По крайней мере, Элоизы здесь не было.

* * *

Когда они снова проходили мимо мисс Пул с ее подопечными, он увидел, что она теперь раздает книги — эти были в красном, а не черном кожаном переплете, — шепча что-то каждому в отдельности. Он решил, что это какой-то новый код и ключ к новым посланиям. Она заметила его взгляд и улыбнулась. По бокам мисс Пул были те самые мужчина и женщина, в чье купе он вошел вначале. Он с трудом узнал их. Хотя их одежды и изменились (он был весь покрыт грязью и сажей, а их одеяния заметно помяты), главное было в том, что преобразились их лица. Если раньше они смотрели напряженно и подозрительно, то теперь Свенсон увидел в их манерах легкость и уверенность, они словно бы стали совершенно другими людьми. Они даже кивнули ему, весело улыбаясь. Он не мог понять, кто они такие, кого предали и что нашли в стеклянной книге, так их изменившее.

Свенсон пытался разобраться во всем этом, заставить работать свой уставший мозг. Он должен был бы делать одно умозаключение за другим, но в нынешнем своем отупевшем состоянии ничего не мог сообразить. В чем состояла разница между стеклянной книгой и Процессом? Книга явно могла убивать, хотя это и происходило довольно непредсказуемо. Она вызывала жестокую токсическую реакцию, но доктор сомневался, что смерти были намеренными или запланированными. Но как воздействовала книга? Элоиза говорила, что словно провалилась в нее, говорила о видениях. Он вспомнил непреодолимо влекущую природу карточек синего стекла, а потом экстраполировал это на ощущения, связанные с книгой. Он чувствовал, что подошел совсем близко к отгадке… Система письма… ведь книга должна быть написана на каком-то языке, мысли должны быть зафиксированы… может быть, именно этим они и занимались? Он вспомнил рассказ Чаня об институте, о том, как человек уронил книгу в процессе ее изготовления… тот самый человек, который потом оказался в кухне у Граббе. В чем была разница между использованием человека для создания книги, а потом книги для создания этих людей? Или с ними происходило то же самое, что с мухой, попавшей в паутину? А что такое Процесс? Он чувствовал, это было какое-то простое преобразование — химический процесс, использующий свойство обогащенной синей глины (синяя глина каким-то образом превращалась в стекло), чтобы воздействовать на характер личности: понизить сопротивляемость и повысить преданность. Может быть, он просто уничтожал нравственные запреты? Или кодировал их? Он подумал о том, чего может добиться в жизни человек, не страдающий угрызениями совести. А если сотня таких людей объединятся, если их число будет расти день ото дня? Свенсон протер глаза на ходу — он снова запутался, вернувшись к первому вопросу: в чем разница между Процессом и книгой? Он повернул голову к мисс Пул и ее маленькому классу среди гор шлака. Ему пришло в голову, что все дело тут в направлении. Во время Процесса энергия направляется в субъект, стирая моральные запреты и заставляя его служить делу. Если же речь шла о стеклянной книге, то в этом случае энергия выкачивалась из субъекта вместе с конкретными воспоминаниями (а может быть, память и есть вид энергии?). В этом-то и состоял шантаж: тайны, которые вынуждены были рассказывать о своих хозяевах эти несчастные, становились тайнами в книге мисс Пул, и эта книга — как и карточки — позволяла любому пережить заново те постыдные эпизоды. Эти люди попадали в полную власть и зависимость от клики.

Понимание постепенно приходило к нему — книги были инструментами и могли, как любые другие книги, использоваться в самых разных целях в зависимости от их содержания. Более того, не исключалось, что книги создавались разными способами для достижения различных целей, некоторые заполнялись целиком, в других оставались пустые страницы. Ему на память пришли яркие, возбуждающие картины Оскара Файляндта — композиции, откровенно изображающие Процесс, обратная сторона каждого холста исписана магическими символами. Неужели картины этого художника лежали и в основе этих книг? Если бы только он все еще был жив! Возможно ли, что граф — явно главный специалист среди заговорщиков по этой извращенной науке — похитил секреты Файляндта, а потом организовал его убийство? Размышляя о книгах и их целях, Свенсон вдруг подумал — а не хотел ли д'Орканц создать «книгу Анжелики», книгу многочисленных приключений этой служанки сладострастия? Такая книга стала бы действенным средством привлечения сторонников, которые смогли бы во всех подробностях пережить тысячи ночей в борделе, не выходя за пределы своей комнаты. Но то был бы всего лишь один пример. Впечатления могли быть самыми разными. В одну из таких книг можно было бы включить воспоминания о путешествиях и потрясениях, пережитых тем или иным человеком, а воспринимать их на чувственном уровне мог бы любой. Какие роскошные пиры! Какие количества вина! Какие сражения, ласки, какие остроумные разговоры! Нет, конца этому не будет, как не было конца людям, которые пожелают заплатить за это любые деньги.

Он посмотрел на мисс Пул и улыбающуюся пару. Что их изменило? Что убило других, но оставило в живых этих двоих? Если бы он смог это понять! Если бы ему удалось найти способ раскрыть эту тайну! Он видел, как на его глазах превращаются в пепел важнейшие улики — по этим сгорающим телам можно было бы установить, кем были эти люди, что стало причиной их смерти. Свенсон задохнулся от злости. Может, он уже знал достаточно? Их кожа была насыщена синевой — этого не случилось с теми, кто выжил. Он подумал об этой парочке, сменившей подозрительность на открытое дружелюбие. Свенсон споткнулся — его внезапно осенило. Аспич ухватил его за плечо и толкнул вперед.

— Шагай! Скоро отдохнешь!

Доктор Свенсон почти не слышал его. Он вспомнил Элоизу — она говорила, что не помнит, о каких скандалах, связанных с Траппингами или Генри Ксонком, может быть, успела им рассказать. Говорила она об этом так, будто и скрывать-то особо было нечего… но Свенсон знал, что воспоминания были взяты у нее, так же как были взяты у этой продажной молодой пары, чтобы внести их в книгу. А те, кто умер… Что там граф д'Орканц говорил об Анжелике? Что энергия, «к сожалению», пошла не в том направлении. Видимо, то же самое случилось и здесь… Энергия книги, вероятно, проникала глубже в тех, кто умирал, оставляя на них свою печать в виде полного обезвоживания. Но почему с одними так, а с другими иначе? Он посмотрел на улыбающихся людей вокруг мисс Пул. Никто из них не помнил точно, какие тайны открыл. Может быть, они вообще не знали, зачем находятся здесь? Он покачал головой, восхищаясь красотой замысла, — каждый из них мог безопасно вернуться к своей прежней жизни, не ведая ничего о том, что с ним случилось, помня только о поездке за город и нескольких необычных смертях. Да и кто вспомнит про убитых?

На мгновение мысли Свенсона обратились к Корине. Воспоминания о ней сохранялись только в его сердце, и он ощутил приступ гнева. Вина в гибели Старка лежала на нем, но он воспринял слова этого простака Аспича (почему люди неизменно сводят огромную сложность мира к каким-то простейшим формулам — империя недоумков?) как напоминание о том, кто его истинные враги. Он не был Чанем (не находил удовольствия в убийстве и убивал не слишком эффективно, чтобы сохранить свою жизнь), он был Абеляром Свенсоном. Он знал, чем занимаются эти негодяи и кто из них правит бал: над ним на площадке стояли Гаральд Граббе и герцог Сталмерский. Если он убьет их, то Лоренц, Аспич и мисс Пул не будут иметь значения — все то зло, что они смогут принести в этот мир, будет ограничено их заурядными способностями, и они, безусловно, вернутся к тому существованию, которое было их уделом до того, как они познали искупление Процессом. Тайной владели только организаторы заговора — двое этих людей на площадке, а с ними д'Орканц, ди Лакер-Сфорца и Ксонк. А Роберт Вандаарифф? Он, видимо, главарь. Доктор Свенсон внезапно понял, что, даже если ему удастся уйти живым, он не встретит на вокзале Строппинг ни Чаня, ни мисс Темпл, потому что они либо мертвы, либо находятся в Харшморте.

А на что мог надеяться он? Аспич был высок, силен, вооружен и коварен, возможно, он мог бы кое в чем поспорить даже с Чанем. У доктора Свенсона не было ни оружия, ни сил. Он повернулся и посмотрел на печь. Лоренц шел к ним, стаскивая на ходу перчатки. Наверху Граббе и герцог беседовали о чем-то вполголоса, вернее, говорил Граббе, а герцог кивал, соглашаясь с услышанным, лицо его было холодным и непроницаемым. Свенсон насчитал пятнадцать деревянных ступенек, отделявших их от дна карьера. Если бы ему удалось преодолеть их, опередить Аспича… Граббе опять своей грудью закрыл бы герцога… Свенсон подумал о своих карманах — не было ли там какого-то оружия? Он нахмурился — огрызок карандаша, портсигар, стеклянная карточка… может быть, карточка, если взять ее так, чтобы воспользоваться острым краем как оружием и перерезать горло Граббе, а потом взять в заложники герцога, вытащить его каким-то образом наверх… Есть ли наверху экипаж? Тогда можно было бы добраться до станции или даже до города. Лоренц приближался к ним. Момент был самый подходящий. Он небрежно засунул руку в карман и, нащупав карточку, подготовился к броску.

— Полковник Аспич, — раздался голос Лоренца, — мы почти…

Аспич со всей силы обрушил кулак на голову Свенсона, отчего тот свалился на колени. Череп у него разламывался от боли, желудок выворачивался, он ощущал вкус рвоты во рту, глаза наполнились слезами. Где-то далеко у себя за спиной он услышал тоненький смех Лоренца, а потом злобный шепот Аспича рядом с его ухом:

— И думать об этом не смей!

Свенсон знал, что, скорее всего, умрет, но еще он знал, что если не встанет с колен, то упустит тот крохотный шанс, который у него еще оставался. Он сплюнул, вытер рот рукавом, с удивлением отметив, что все еще держит синюю карточку в руке. С большим трудом оперся он другой рукой о слякотную глину и поднялся на одно колено. Пошатываясь, он начал вставать, потом почувствовал, как Аспич ухватил воротник его пальто и рывком поднял на ноги. Когда Аспич отпустил его, ноги Свенсона подогнулись, и он чуть не упал снова. Он опять услышал смех Лоренца, а потом голос Граббе сверху:

— Доктор Свенсон, появились у вас какие-нибудь соображения о том, где находятся ваши друзья?

— Мне сказали, что они мертвы, — отозвался он хриплым и слабым голосом.

— Очень может быть, — ответил Граббе. — Извините, что заняли столько вашего времени.

Он услышал, как у него за спиной полковник Аспич вытащил саблю из ножен. Он должен повернуться к нему лицом. Он должен ухватить карточку покрепче и вонзить ее полковнику в горло… Он не мог повернуться. Он мог только поднять взгляд на Граббе, который с довольным выражением опирался на перила площадки. Свенсон показал на стены карьера, обращаясь к заместителю министра:

— Макленбург.

— Что-что?

— Макленбург. Этот карьер. Я понял, что вас интересует. Синяя глина. Здешнее месторождение невелико. А в Макленбургских горах полно синей глины. Если вы будете контролировать макленбургского герцога, то вашей власти не будет предела… в этом ваш план?

— План, доктор Свенсон? Боюсь, но это уже не план, а реальность. Сейчас мы уже обдумываем, как воспользоваться той властью, которую нам удалось получить. С помощью таких мудрых людей, как присутствующий здесь герцог…

Свенсон плюнул. Граббе замолчал на полуслове.

— Как вульгарно!

— Вы оскорбили мою страну, — сказал Свенсон. — Вы оскорбили эту страну. Вы заплатите за все, вы самоуверенные…

Граббе посмотрел мимо Свенсона на полковника Аспича:

— Убейте его.

* * *

Выстрел застал его врасплох, потому что он ожидал удара саблей… и прошло еще мгновение, прежде чем он понял, что пуля предназначалась не ему. Он услышал крик (и снова удивился — тому, что крик этот вырвался не из его рта) и увидел, как герцог Сталмерский пошатнулся и осел на перила, ухватившись за правое плечо — оно явно было пробито, между длинными белыми пальцами, прижатыми к ране, хлестала кровь. Граббе развернулся, рот его судорожно дергался, а герцог тем временем упал на колени, голова его попала между планками перил. Над ними, на лестнице, сжимая обеими руками дымящийся револьвер, стояла Элоиза.

— Черт вас побери, мадам! — закричал Граббе. — Вы знаете, в кого вы стреляли? Это тягчайшее преступление! Это предательство!

Она выстрелила еще раз, и теперь Свенсон увидел, что пуля попала в грудь герцога, откуда брызнул фонтан густой крови. Рот Свенсона открылся от удивления — и стрельба, и мучительная агония были полной неожиданностью. Герцог упал на площадку.

Свенсон резко развернулся, черпая энергию из своего спасения, и (вспомнив драку, увиденную им как-то раз в портовом кабачке) наступил на ногу полковника Аспича и в то же мгновение толкнул его обеими руками в грудь. Полковник падал, а Свенсон всем своим весом прижимал его ногу к земле, отчего тот был не в состоянии ни восстановить равновесие, ни предотвратить свое падение. Свенсон услышал хруст, и в тот же миг полковник, упав и подвернув ногу, закричал от бешенства и боли. Свенсон отпрыгнул (Аспич, хотя и поверженный, размахивал своей саблей, лицо его покраснело, в уголках глаз появились слезы) и метнулся к лестнице. Элоиза выстрелила еще раз, не попав в Граббе, который отступил в угол площадки, закрыв руками лицо и уворачиваясь от пули. Свенсон подскочил и ударил его в живот. Граббе сложился пополам и обхватил руками живот. Свенсон ударил теперь уже в незащищенное лицо заместителя министра, и тот рухнул на площадку. Свенсон ахнул — он понятия не имел, как такой удар мог повредить его руку, — и, пошатываясь, направился к своей спасительнице.

— Спасибо вам, моя дорогая, — выдохнул он, — вы спасли мне жизнь. Бежим.

— Они идут! — сказал она, и голос ее задрожал от страха.

Он посмотрел вниз и увидел помощников Лоренца и группку из тех, что прежде сидели на скамьях, — все они пустились за ними. Лоренц помог Аспичу подняться, и хромающий, прыгающий полковник, размахивая своей саблей, выкрикивал команды.

— Они убили герцога!

— Герцога? — прошептала Элоиза.

— Вы молодец, — успокоил ее Свенсон. — Если бы у меня была возможность самому его прикончить!

Он протянул руку, взял у нее револьвер и взвел боек, потом метнулся к скорчившемуся Граббе. Тот попытался было броситься вверх по лестнице, но Свенсон взял министра за шиворот и поставил на колени, приставив дуло пистолета к его уху. Нападавшие подбежали к самому краю площадки, откуда с ненавистью глядели на Свенсона и Элоизу. Свенсон посмотрел через перила вниз, туда, где Лоренц поддерживал Аспича, и прокричал им:

— Я его убью! Вы знаете, что я это сделаю! Скажите вашим людям — пусть убираются!

Он снова посмотрел на эту толпу — она расступилась, и вперед вышла мисс Пул с ледяной улыбкой на лице.

— Как вы там, министр? — спросила она.

— Жив, — пробормотал Граббе. — Доктор Лоренц закончил свою работу?

— Закончил.

— А ваши подопечные?

— Как видите — в полном порядке. Готовы защитить вас и отомстить за герцога.

Граббе вздохнул.

— Возможно, это наилучший вариант, возможно, так оно будет лучше. Вам нужно подготовить его тело.

Мисс Пул кивнула, потом посмотрела на стоящую за Свенсоном Элоизу.

— Кажется, мы недооценили вас, миссис Дуджонг!

— Вы оставили меня умирать! — вскрикнула Элоиза.

— Конечно оставили, — сказал Граббе, потирая челюсть. — Вы не прошли испытания — нам показалось, что вы умрете, как те другие. Тут ничего не поделаешь — не стоит обвинять в этом Элспет. И потом, посмотрите на себя теперь: вы сама смелость!

— Вы считаете, что мы поторопились с нашим решением, министр? — спросила мисс Пул. — Возможно, миссис Дуджонг еще присоединится к нам?

— Присоединиться к вам? — воскликнула Элоиза. — К вам? После… после всего…

— Вы все это забудете, — сказала мисс Пул. — Если вы не помните, зачем приехали сюда, то я об этом не забыла — я помню все те маленькие отвратительные тайны, что вы нам поведали.

Элоиза стояла с открытым ртом, глядя то на Свенсона, то на мисс Пул.

— Я ничего… я не могу…

— Раньше вы этого хотели, — сказала мисс Пул. — Да и теперь хотите.

— Выбора практически нет, моя дорогая, — вздохнув, заметил Граббе.

Свенсон увидел смятение на лице Элоизы и еще сильнее сунул пистолет в ухо Граббе, заставляя его замолчать.

— Вы слышали, что я сказал? Мы немедленно уходим!

— О да, доктор Свенсон, я вас хорошо слышал, — пробормотал Граббе, сморщившись. Он посмотрел на мисс Пул. — Элспет?

С лица женщины не сходила холодная улыбка.

— Какое рыцарство, доктор. Сначала мисс Темпл, теперь мисс Дуджонг… вы, похоже, настоящий Дон Жуан. Никогда бы не подумала!

Свенсон проигнорировал ее слова и подтолкнул Граббе к лестнице:

— Мы уходим…

— Элспет! — прохрипел заместитель министра.

— Никуда вы не уходите, — заявила мисс Пул.

— Что-что? — переспросил Свенсон.

— Вы никуда не уйдете. Сколько патронов осталось у вас в револьвере?

Снизу раздался какой-то неживой голос Аспича:

— Она стреляла три раза. Это шестизарядный барабан.

— Ну вот, видите, — продолжила мисс Пул, указывая на толпу вокруг. — Три выстрела. А нас не меньше десяти. Вы в лучшем случае убьете троих. У вас нет шансов.

— Но первым я убью министра Граббе.

— Нам важнее продолжать нашу работу, а ваше бегство может повредить ей. Вы согласны, министр?

— К несчастью, Свенсон, она права…

Свенсон больно ударил его по голове рукоятью пистолета.

— Молчать!

Мисс Пул обратилась к окружавшим ее людям:

— Доктор Свенсон — немецкий агент. Ему удалось отправить на тот свет брата самой королевы…

Доктор Свенсон посмотрел на Элоизу — глаза у нее были широко открыты от ужаса.

— Бегите, — сказал он ей. — Спасайтесь… Я их задержу…

— Не утруждайтесь, мисс Дуджонг, — сказала мисс Пул. — Мы никому из вас не можем позволить уйти — поверьте, мы просто не можем это сделать. И я вам гарантирую, доктор, сколько бы времени вы своим мужеством ни выиграли для вашей союзницы, этого будет мало: она в своем платье недалеко уйдет от этих джентльменов на открытой дороге.

* * *

Свенсон был в растерянности. Он не верил, что они так легко пожертвуют Граббе… но мог ли он рисковать жизнью Элоизы? А если он сдастся (что было невероятно), то какой шанс у них будет остаться в живых? Ни малейшего! Они сгорят в печке Лоренца — сама мысль об этом была ужасна, невероятна…

— Доктор… Абеляр… — прошептала сверху Элоиза.

Он беспомощно поднял голову, посмотрел на нее, бормоча:

— Ведь вы не присоединитесь к ним… не останетесь…

— А если она захочет остаться? — игриво спросила мисс Пул.

— Не захочет… не сможет… замолчите!

— Доктор Свенсон! — Это снизу окликнул его Лоренц.

Свенсон приблизился к перилам, подтащив с собой заложника, и посмотрел вниз. Лоренц подошел к сшитым полотнам, укрывающим железнодорожный вагон.

— Возможно, это убедит вас в наших великих целях.

Лоренц потянул за веревку, и полотно соскользнуло вниз. И сразу же находившаяся под полотном громадина, освободившись от покровов, подскочила метров на двадцать вверх. Это был огромный цилиндрический аэростат, воздухоплавательный корабль, дирижабль. Когда корабль выбрал длину удерживающих его канатов, Свенсон увидел пропеллеры, двигатели и большую кабину снизу. Аппарат этот оказался даже больше, чем Свенсон думал поначалу, он был похож на насекомое, выбравшееся из своего кокона, металлический скелет каркаса встал на место с подъемом аппарата, который был идеально выкрашен под полуночное небо. Ночью он был бы абсолютно невидим в небесах.

Прежде чем Свенсон успел произнести хоть слово, Элоиза вскрикнула. Он повернулся и увидел, что она потеряла равновесие, а через зазор в ступеньках ее за ногу неожиданно ухватила рука полковника. Пока Лоренц отвлекал его этим представлением, словно легковерного дурачка, Аспич подкрался к ним снизу. Свенсон беспомощно смотрел, как она пытается высвободиться, наступить на кисть Аспича другой ногой, — этого оказалось достаточно, чтобы чары разрушились. Люди, окружавшие мисс Пул, ринулись вперед, отрезав Свенсона от Элоизы. Граббе рухнул на площадку, свернувшись клубком. Прежде чем доктор успел нацелить пистолет в ухо Граббе, на него набросились — он почувствовал удар кулака в челюсть, отбросивший его к перилам. Раздался крик Элоизы — ее окружили со всех сторон, он не сумел ее защитить. Его подхватили, подняли и перебросили за перила.

* * *

Когда он пришел в себя, голова его волочилась по гравию и грязи. Его тащили за ноги. Доктору понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить: руки его закинуты за голову, шинель спуталась клубком и тянется за ним, загребая рыхлую землю. Он знал, что тащат его к печи. Он повернул голову и увидел двух помощников Лоренца. А где Элоиза? У него затекла шея, все его тело ныло, но он не чувствовал той невыносимой рваной боли, которая — по тому как его тащили, как волочились его руки — была бы неминуема, будь они у него переломаны. Что случилось с его револьвером? Он выругал себя за дурацкие героические потуги. Его спасла женщина, а он предал ее своим неумелым поведением. Как только эти люди увидят, что он пришел в себя, ему вышибут мозги. А что он, безоружный, сможет против них двоих? Он вспомнил обо всех, кого подвел, — как это скажется на их судьбе?

Тащившие без всяких церемоний отпустили его ноги, и они грохнулись об землю. Свенсон моргнул, все еще пребывая в прострации, и в этот момент один из них посмотрел на него с хитрой улыбкой, а другой шагнул к печке.

— Он очухался, — сказал улыбающийся.

— Шарахни его лопатой, — отозвался второй.

— С удовольствием, — сказал первый и начал оглядываться в поисках лопаты.

Свенсон попытался сесть, но тело — неловкое, изнывающее от боли, одеревенелое — не слушалось его. Он перекатился на бок и подогнул под себя ногу, оттолкнулся, а потом предпринял неуклюжую попытку отползти прочь.

— Эй, ты куда это собрался? — услышал он смеющийся голос у себя за спиной.

Свенсон вздрогнул, ожидая в любую секунду удара лопатой по черепу. Глаза его искали какой-нибудь ответ, какую-нибудь подсказку, но видели только дирижабль, повисший над днищем карьера, а над ним — безжалостное черное небо. Неужели это конец? Такой прозаический и жестокий — забьют, как свинью на скотном дворе. В неожиданном порыве Свенсон повернулся лицом к человеку и выставил вперед открытую ладонь.

— Одну минуту, прошу вас.

Тот уже и в самом деле поднял лопату и готов был размахнуться ею для удара. Его товарищ стоял в нескольких метрах позади с металлическим крюком, которым он только что открыл дверцу, — даже на таком расстоянии от раскаленной печи Свенсон ощутил, как усилился жар. Они улыбались, глядя на него.

— Ты как думаешь, он нам деньги будет предлагать? — спросил тот, что с крюком.

— Не буду, — сказал доктор. — Во-первых, денег у меня нет, а во-вторых, если бы и были, они в любом случае окажутся у вас.

При этих словах человек кивнул, усмехаясь.

— Мне нечего вам предложить. Но я могу предупредить вас… пока еще могу… потому что знаю, для вас это важно… Мне было бы жаль оставить таких честных ребят — я ведь знаю, вы всего лишь делаете то, что вам приказано, — не предупредив их об ужасной, страшной опасности.

Несколько мгновений они смотрели на него. Свенсон проглотил слюну.

— Какой еще опасности? — спросил тот, что с лопатой, перехватывая черенок, чтобы удобнее было размозжить голову Свенсону.

— Конечно… конечно… вас никто не предупредил. Ну да бог с ним… я не собираюсь вмешиваться… но если вы пообещаете выбросить это, этот предмет прямо в печь после… гм-м-м, после меня… — Его рука залезла в карман и вытащила остававшуюся там синюю карточку (он понятия не имел — какую) и поднял в руке, чтобы они увидели. — На первый взгляд это всего лишь стекляшка, я знаю… но вы должны, ради вашей же безопасности, бросить ее прямо в огонь. Сделайте это сейчас… или позвольте сделать мне…

Оборвав его на полуслове, тот, что держал лопату, сделал шаг вперед и вырвал карточку из его руки, потом шагнул назад, с угрюмой подозрительностью глядя на доктора, потом посмотрел на карточку и замер. Второй взглянул на него, потом на Свенсона, а затем подошел поближе и, из-за плеча товарища посмотрев на карточку, потянулся к ней большой мозолистой рукой. Потом и он замер, взгляд его был прикован к стеклу.

Свенсон, не веря своим глазам, смотрел на них. Неужели все так просто? Он сделал осторожный шаг вперед, но, когда протянул руку к лопате, видения карточки подошли к концу и оба человека вздохнули, отчего Свенсон замер на месте как вкопанный. Они тут же погрузились во второй просмотр — рты у них приоткрылись, глаза замаслились. С ожесточенной решимостью Свенсон выхватил лопату и нанес ею два удара плашмя сначала по черепу одного, потом — другого; они лишь успели посмотреть на него недоуменным взглядом. Бросив лопату, он взял синюю карточку и бросился прочь со всей скоростью, на какую был способен.

* * *

Гулким эхом по карьеру разнесся грохот. Шум был такой оглушающий, что Свенсон поначалу решил, будто источник внутри его гудящей головы. Видимо, это был дирижабль — его двигатель и пропеллеры! Что приводит его в действие, подумал он, — пар, уголь? Кабина в металлическом каркасе на вид была прискорбно хрупкой. Слышал ли кто-нибудь его разговор с теми двумя? Он поднял глаза, прищурился — что случилось с его моноклем? — глядя на демонический воздушный корабль. Дирижабль поднялся на высоту рыжеватых каменных стен и держался лишь на нескольких тонких тросах. В окне гондолы виднелись какие-то фигуры, но слишком далеко, чтобы можно было разглядеть. Его интересовали не они. Что сделали с Элоизой?! Если ее не тащили вместе с ним в печь, если она жива, то что с ней сделали?

На высокой лестнице, казалось, никого не было, вот только на самом верху, на уровне кабины дирижабля, виднелись какие-то фигуры. На дне карьера он увидел только трех человек, занимавшихся последними тросами, их внимание целиком было где-то там — наверху. Наконец доктор Свенсон поднялся на ноги, с его шинели, подчиняясь закону притяжения, посыпались на землю мелкие камушки и песок. Он поплелся к лестнице, правая его нога волочилась, шея, плечо и голова ныли. Он отер губы грязным рукавом и сплюнул — в рот ему попал песок. На его лице была кровь — его собственная? Он понятия не имел. Фигуры на гигантской лестнице, видимо, были мужчины и женщины с поезда. Была ли среди них мисс Пул? Нет, возразил он сам себе, с ними никого из важных лиц быть не должно. Эти уже отработанный материал. Мисс Пул махнет им ручкой из гондолы, отправляясь с остальными в Харшморт. Где же Элоиза?

Свенсон прибавил шагу, преодолевая сопротивление своего тела. Его пальцы нащупали портсигар в кармане. В нем оставалось три сигареты, и он, хромая все дальше, засунул одну в окровавленный рот, а потом вскрикнул от боли, попытавшись зажечь спичку о ноготь большого пальца. Он закурил сигарету, затянулся, с наслаждением набирая полные легкие дыма. Тряхнул рукой, прогоняя боль, подтащил вперед правую ногу и наконец выплюнул из горла комок мокроты, крови и пыли. Глаза у него слезились, но дым тем не менее доставлял удовольствие, напоминая ему каким-то образом о его миссии. Он становился неумолимым, неукротимым, легендарным врагом. Он сплюнул еще раз, и тут ему опять повезло: он бросил взгляд в то место, куда пришелся плевок, чтобы посмотреть, есть ли в нем кровь, и увидел в грязи какой-то отблеск. Это было стекло — его монокль! Цепочка порвалась, когда его волокли к печи, но стекло осталось целым! Он протер его как мог, глупо улыбаясь, потом вытащил подол рубашки и протер стекло еще раз — его рукав безнадежно замарал стекло. Наконец он вставил чистый монокль в глазницу.

Граббе стоял за небольшим открытым окошком и кричал, обращаясь к кому-то на лестнице. Оказалось, что кричал он Фелпсу, который достаточно пришел в себя, чтобы отправиться в путь самостоятельно. Рядом с Граббе в окне и в самом деле была мисс Пул, махавшая рукой. Он не увидел Лоренца, вероятно, Лоренц должен был управлять аппаратом. Доктор Свенсон ничего не понимал в дирижаблях — как они летают, что их вообще держит в воздухе? Видимо, где-то внутри находится и Аспич. Где было тело герцога? Нет ли там Элоизы — живой или мертвой? Это казалось вероятным. Он должен подняться по лестнице и последовать за ними в Тарр-Виллидж.

Он преодолел половину пути до дирижабля. Пока что его никто не видел, никто даже не искал двухоглушенных им людей. Но кто-нибудь непременно его увидит — те, кто занимается тросом, в любую секунду закончат свою работу. Он не успеет добраться до лестницы — его и ребенок обгонит. Ему нужно спрятаться. Свенсон остановился и посмотрел вокруг в надежде увидеть какую-нибудь нишу в стене, и тут что-то упало ярдах в десяти от него. Он посмотрел на упавший предмет, поначалу не поняв, что это такое, затем поднял голову туда, откуда тот мог упасть. Наверху в заднем окне гондолы он увидел руку и бледное затененное лицо. Он снова посмотрел на упавший предмет. Это была книга… черная книга… в кожаном переплете. Он снова поднял голову. Это была Элоиза. Господи, подумал он, какой же он кретин!

* * *

Доктор бросился вперед, и в этот момент один из людей, занимавшихся тросами, посмотрел в его сторону, но его предупредительный крик при виде странной бегущей фигуры прозвучал невнятно. Свенсон, пригнувшись, врезался плечом ему в живот, отчего оба они распростерлись на земле, а трос оторвался от вбитого в землю костыля. Трос начал раскручиваться вокруг них, а дирижабль стал дергаться на оставшихся тросах. Двое других отпустили свои тросы, решив, что это сигнал, и поняли свою ошибку, только когда тросы оказались вне пределов досягаемости. Свенсон вскочил на ноги и, метнувшись к мотающемуся тросу (он был невменяем, почти потерял разум от ужаса), просунул руку в петлю на его конце. Дирижабль рванулся вверх, и доктора Свенсона оторвало от земли, ноги его повисли метрах в трех от основания карьера. Потом аппарат подняло еще выше в черное небо, и доктор Свенсон, болтая ногами, вцепился в трос с такой силой, какую и представить себе не мог в человеческом существе. Раскачиваясь, как живой маятник, он пролетел мимо людей на ступеньках и тут же оказался вне карьера — над лужком, на короткое искушающее мгновение совсем рядом с ним промелькнула мягкая трава. Мог он отпустить трос и остаться живым. Рука его сплелась с тросом. От страха пальцы его зажали трос, как тиски, и, прежде чем он успел взвесить своим парализованным мозгом эту мысль снова, аппарат поднялся еще выше, а луг, кружась, стал удаляться все дальше и дальше.

Черная ночь, пронизываемая ледяным ветром, окружала его. Доктор Свенсон беспомощно посмотрел на невозможно далекую гондолу наверху и начал карабкаться по тросу, перебирая его окровавленными руками. Под его ногами ревел разверстый ад, глаза его зажмурились в мучительном страхе.

Глава седьмая ОТЕЛЬ «СЕНТ-РОЙЯЛ»

Приняв решение, мисс Темпл считала абсолютно нелепой потерей времени вдаваться в подробности, обдумывая дальнейший план действий, а потому, усевшись в экипаж, она не стала размышлять над выгодами, которые получит, оказавшись в «Ройяле», а вместо этого позволила себе отвлечься — принялась разглядывать проплывающие мимо магазины, людей, занятых своими делами. Обычно такие вещи мало интересовали ее (разве что из любопытства, которое побуждало ее на основании одежд и манер людей делать догадки относительно их пороков), но теперь она чувствовала, что может позволить себе наблюдать, не вынося оценок. Мисс Темпл, будучи человеком действия, ощущала себя стрелой в полете. Как бы там ни было, но уже одно то, что она находилась в движении, успокоило чувства, обуявшие ее в саду графа и еще сильнее — на улице. Если ей не хватает мужества заявиться в «Сент-Ройял», то как она может считать себя искательницей приключений? Герои не выбирают для себя только те сражения, в которых могут победить. Напротив, они справляются с той ситуацией, в какую попадают, и не обманывают себя, полагаясь на помощь других, а добиваются своего собственными силами. Безопаснее ли было бы для нее, если бы она дождалась Чаня и Свенсона, чтобы они могли появиться в отеле втроем? По меньшей мере, было спорно, что в одиночестве ей проще будет выполнить ее задачу. Ну разве что без спутников она менее заметна. Но куда важнее было ее мнение о себе самой и о том, что она теряет, расставшись со своими товарищами. Она улыбнулась, представив себе, как встречает их за дверями отеля, владея всей важнейшей информацией и, возможно, ведя на поводке женщину в красном или графа д'Орканца, которые стали теперь тише воды ниже травы.

И потом, в «Сент-Ройяле» была ее судьба. Женщина в красном, эта графиня ди Лакер-Сфорца (просто еще одно маленькое свидетельство — если только в таковом была нужда — в пользу итальянских корней этого нелепого имени), которая обрекла ее на смерть, была ее главным врагом. Более того, мисс Темпл не могла не спрашивать себя: какова роль этой женщины в соблазнении (другого слова она и подобрать не могла) Роджера Баскомба? Она, конечно, понимала, что главная причина была в амбициях Роджера, которым без труда манипулировал заместитель министра, к чьему мнению Роджер, этот закоренелый карьерист, рабски прислушивался. И тем не менее она все время воображала себе Роджера наедине с этой женщиной — кобра, гипнотизирующая щенка. Она, несомненно, соблазнила его, но в каком смысле (а говоря без экивоков — соблазнила ли она его физически)? Одна поднятая бровь, пухлые алые губки, сложенные в трубочку, — и пожалуйста, он уже на коленях. И для чего ей Роджер? Для себя, или она передаст его какой-нибудь из этих дамочек, что она видела в Харшморте. Миссис Марчмур — или как там ее, Хук? Имен было слишком много. Мисс Темпл нахмурилась, потому что разозлилась, думая о глупости Роджера, а мысль о том, что ее враги с такой легкостью поставили его себе на службу, разозлила ее еще больше.

* * *

Экипаж остановился перед отелем, и она заплатила кучеру. Прежде чем он успел спрыгнуть со своего сиденья и помочь ей, к дверям экипажа подошел швейцар и предложил ей руку. Мисс Темпл с улыбкой оперлась на нее и осторожно спустилась на мостовую. Экипаж тронулся, а она направилась в отель, благодарно кивнув второму швейцару, который распахнул перед ней двери, впуская в просторный холл. Ни одного знакомого лица она тут не увидела и решила, что это к лучшему. Отель «Сент-Ройял» был нарочито роскошным, что не отвечало вкусам мисс Темпл. К подобным заведениям она относилась неодобрительно — какой смысл в том, что тебя находят очаровательной, если видят на самом деле не тебя, а то, что тебя окружает? И тем не менее мисс Темпл с удовольствием разглядывала интерьер. Тут были алые кожаные банкетки и громадные зеркала в золотых рамах на стене, журчащий фонтан с плавающими в нем цветками лотоса, большие горшки с растениями и ряд золотых с красным, словно обвитых резными лентами, колонн, подпирающих балкон, который нависал над холлом. Потолок был сплошное стекло и золотые зеркала, а на конце хрустальной люстры располагался граненый шар сверкающего стекла.

Она обвела все это неторопливым взглядом, понимая, что тут есть на что посмотреть, что такие интерьеры ошеломляют посетителя, заставляя забыть о деталях, которые могут оказаться весьма важными, как, например, ряд зеркал на странно искривляющейся левой стене; зеркала эти казались странными потому, что висели там не столько для людей, сколько для того, чтобы отражать холл и даже улицу, словно это были не зеркала, а окна. Мисс Темпл тут же вспомнила об одном замечании мистера Спрагга касательно коварного голландского стекла, о том, как она сама по неведению выставила себя напоказ перед зеркалом в гардеробной Харшморта. Стараясь изо всех сил отрешиться от двоякого чувства — разочарования, с одной стороны, и восторга — с другой, она заставила себя думать о своей насущной задаче. Она представила, что все еще стоит в холле, пытаясь справиться со своими нервами, а тут входят Чань и Свенсон, догнав ее, когда она еще ничего не успела сделать… Вот тогда она почувствует себя беспомощной дурочкой!

* * *

Мисс Темпл решительно направилась к стойке. Портье был высокий человек с редеющими волосами, зачесанными вперед и сильно набриолиненными, отчего обычно прозрачный гель собрался в пленку на коже под его волосами, что выглядело довольно отталкивающе и отвлекало внимание. Она улыбнулась ему с обычной своей холодностью, к которой прибегала в подобных случаях, и сообщила, что пришла к графине ди Лакер-Сфорца. Он уважительно кивнул и, сказав, что графини в настоящий момент в отеле нет, указал на дверь ресторана, предлагая подождать там за чашечкой чая. Мисс Темпл спросила, когда должна вернуться графиня. Портье ответил, что вообще-то он не знает, но обычно она приблизительно в это время приходит на ранний аперитив с несколькими дамами. Не знакома ли с ними мисс Темпл, поинтересовался он, потому что одна из них, кажется, уже в ресторане. Она поблагодарила его и направилась, куда ей указал портье, но тот, окликнув ее, спросил, не хочет ли она оставить свою визитную карточку графине, на что мисс Темпл ответила, что любит устраивать сюрпризы, и пошла дальше.

Прежде чем она успела обвести хотя бы беглым взглядом столы — нет ли за ними знакомых или опасных лиц, к ней почти вплотную подошел человек в черном фраке и спросил, не ищет ли она кого-нибудь, не хочет ли она выпить чаю, или поужинать, или, может быть (тут его бровь заговорщицки взметнулась вверх), подать ей аперитив? Мисс Темпл, смерив его холодным взглядом (она ни при каких обстоятельствах не допускала фамильярности), сказала, чтобы ей подали чаю, две булочки и немного фруктов — свежих и очищенных, — и прошла мимо него, оглядывая столики. Она прошествовала к маленькому столику и села лицом к двери, хотя и на некотором расстоянии от нее, чтобы не быть на виду, но при этом видеть всех входящих. Она положила сумочку с пистолетом на соседний стул так, чтобы та была под скатертью и не бросалась в глаза, и стала ждать заказанного чая. Мысли ее снова вернулись к вопросу о нынешнем одиночестве. Мисс Темпл решила, что оно ее вполне устраивает, даже дает ей ощущение свободы. Она никому ничем не обязана. Чань и Свенсон сами смогут о себе позаботиться, тетушка ее была отправлена подальше — чем ее теперь может испугать противник, кроме как угрозой ее жизни? Да ничем. И мысль о том, что она может вытащить пистолет и уложить на пол своих врагов прямо здесь, в ресторане, приводила ее в восторг.

* * *

Она потрогала скатерть — материя была добротная, и ей это понравилось, не в меньшей мере пришлись ей по вкусу столовые приборы, которые, имея изящные формы, в то же время не были лишены и известного веса, что особенно важно для ножа, даже если тебе этот нож нужен только для того, чтобы разрезать булочку и намазать кремом ее горячий срез. Мисс Темпл пила чай этим утром, но с нетерпением ждала новой порции. Булочка, чай, фрукты и, если уж надо, немного консоме перед сном — больше ей для счастья ничего и не нужно. Сначала подали чай, и она придирчиво смотрела, как официант расставляет чайники, чашку и блюдце, а потом серебряное ситечко и серебряную тарелочку под ситечко, и маленький кувшинчик с молоком и маленькую тарелочку с ломтиками лимона. Когда все это было поставлено перед ней и официант, кивнув, удалился, мисс Темпл принялась переставлять все по своему вкусу. Лимон она отодвинула в сторону (потому что не любила чай с лимоном, но нередко с удовольствием заканчивала свою трапезу одним-двумя ломтиками, словно острой закуской, к тому же, поскольку за лимон было заплачено, она не видела причин, по которым должна отказываться от него). Поближе придвинула ситечко, молоко отодвинула на другую сторону, а чайники с заваркой и кипятком поставила так, чтобы они не мешали ей свободно встать, чего нередко требовал их вес, недостаточная длина ее рук и высота ее стула (независимо от того, доставала ли она, сидя на нем, до пола ногами или нет), если ей нужно было налить кипяток или заварку. Наконец она освободила место на столе и для ожидаемых ею с нетерпением булочек, фруктов, джема и густых сливок.

Она встала и налила в чашку немного заварки, чтобы посмотреть, достаточно ли она крепкая. Заварка была крепкая. Потом налила немного молока и снова взяла заварочный чайник и чуть-чуть наклонила его. Для первой чашки, если наливать осторожно, обычно удавалось налить заварку и без ситечка, потому что большинство чайных листьев лежало на донышке. У чая был идеальный цвет красного дерева, остыть он еще не успел, и над чашкой поднимался парок. Мисс Темпл села и отхлебнула глоточек. Чай был идеальный — такой здоровый, приятный напиток, что она даже подумала: вот хорошо было бы нарезать его каким-нибудь образом на ломтики и есть вилкой. Прошло еще две минуты, которые она провела душевно, прихлебывая чай, потом прибыла остальная часть ее заказа, и она опять с удовольствием отметила, что джем превосходный — консервированная вареная черника, а фрукты (нет, вы только подумайте!) — замечательный тепличный оранжевый манго, нарезанный и аккуратно уложенный на тарелочке ломтиками толщиной в палец. Она лениво подумала, сколько ей будет стоить этот чай, но потом прогнала эту мысль. Ведь она вполне могла не дожить до сегодняшнего утра. Так зачем лишать себя маленьких удовольствий, которых можно неожиданно лишиться?

* * *

Хотя мисс Темпл не забывала (когда вспоминала об этом) посматривать на входную дверь ресторана и поедать взглядом всех входящих, следующие двадцать минут она посвятила булочкам: намазывала на каждую половинку точно выверенный по толщине слой джема, а уже на него — должное количество сливок. Покончив с этим, она отодвинула булочки в сторону и занялась двумя ломтиками манго — нанизала по очереди на серебряную вилочку. После этого она допила первую чашку и снова встала, чтобы налить еще одну — на этот раз пользуясь ситечком и добавив равное количество горячей воды для разведения заварки, которая за это время настоялась еще крепче. Пригубив чай из чашки, она добавила в него немного молока и снова села; теперь она занялась половинкой булочки, каждый кусочек запивая глотком чая, пока половинка не исчезла полностью. Еще один кусочек манго — и она покончила со второй половинкой булочки, а когда пришло время налить еще чаю, на этот раз заварку пришлось развести горячей водой еще сильнее. И тут она обнаружила, что сбоку от ее стола стоит граф д'Орканц. К большому своему удовлетворению, мисс Темпл смогла весело ему улыбнуться и, преодолевая удивление, заявить:

— Ага, кажется, вы наконец прибыли.

Он явно ждал от нее чего-то другого.

— Кажется, мы не были представлены друг другу, — ответил граф.

— Не были, — сказала мисс Темпл. — Вы граф д'Орканц. А я Селеста Темпл. Вы не присядете? — Она указала на ближайший к нему стул — не тот, на котором лежала ее сумочка. — Не хотите ли чаю?

— Нет, спасибо, — сказал он, глядя на нее с любопытством и подозрительностью. — Позвольте узнать, зачем вы здесь?

— Фу, как это грубо — допрашивать даму. Если уж хотите поговорить… я не знаю, откуда вы, говорят, из Парижа, но, насколько я знаю, даже в Париже люди не такие грубые, а если и грубые, то не на такой манер… Будет гораздо лучше, если вы сядете. — Мисс Темпл шаловливо улыбнулась. — Если, конечно, вы не боитесь, что я вас пристрелю.

— Ну, если вам так угодно, — ответил граф. — Не хочу показаться… невоспитанным.

* * *

Он выдвинул стул и сел. Тело у него было такое крупное, что производило странный эффект — возникало впечатление, что он рядом и в то же время далеко, и хотя руки графа лежали на столе, лицо его казалось на почтительном расстоянии от них. Он был без своей шубы — в безукоризненном вечернем фраке, в крахмальной белой рубашке с сияющими синими запонками. Она увидела, что на его пальцах, внушающих трепет своими размерами и силой, было множество серебряных перстней и тоже с синими камнями. У него была густая, но аккуратно подстриженная бородка, откровенно чувственный рот и отливающие голубизной глаза. Вообще этот человек производил до странности мощное и крайне мужественное впечатление.

— А кроме чая вы бы ничего не хотели? — спросила она.

— Может, чашечку кофе, если вы не возражаете.

— В кофе нет ничего худого, — ответила мисс Темпл менторским тоном. Она подала знак официанту и, когда тот подошел, сообщила ему заказ, а потом повернулась к графу. — Что-нибудь еще?

Он отрицательно качнул головой. Официант поспешил на кухню. Мисс Темпл отхлебнула еще чаю и откинулась к спинке стула, правая ее рука легонько ухватила ремешок сумочки и переложила ее себе на колени. Граф д'Орканц внимательно посмотрел на нее, глаза его, лукаво сверкнув, скользнули в сторону ее невидимой руки.

— Похоже, вы ожидали меня, — сказал он.

— Я не ждала никого конкретно, но знала, что кто-нибудь из вас появится. Появились вы — я готова говорить с вами. Возможно, я бы предпочла кое-кого другого… то есть, возможно, у меня есть личный интерес кое к кому… но предмет разговора остается неизменным.

— И что же это за предмет?

Мисс Темпл улыбнулась.

— Видите ли, именно такой вопрос и задают глуповатой молодой женщине — именно такой вопрос задал бы мне поклонник, будучи убежден, что, дабы потискать меня на диване, сначала следует завязать со мной серьезный разговор. Если мы хотим получить какой-нибудь результат, граф, то лучше нам обоим говорить четко и ясно. Вы так не думаете?

— Я не думаю, что многие тискали вас на диване.

— Вы правы. — Она откусила булочку, сожалея, что ее трапеза была прервана, и отхлебнула глоток чаю. — Может быть, будет лучше, если вопросы стану задавать я?

Он улыбнулся — может, даже против своей воли, она этого не поняла — и кивнул.

— Как вам угодно.

Но тут принесли его кофе, и ей пришлось выдержать паузу, пока официант ставил чашку, чайник, молоко, сахар и раскладывал соответствующие ложки к ним. Когда официант ушел, она дала графу время попробовать напиток и с удовольствием отметила, что он предпочел пить черный кофе, что свело молчание к минимуму. Он поставил чашку и снова кивнул ей.

— Женщина… я полагаю вокруг вас так много женщин, — сказала она, — но я веду речь о женщине из борделя, об Анжелике. Насколько мне стало известно от доктора Свенсона, вас, кажется, искренне озаботили неудачные результаты вашего… эксперимента с нею в институте. Мне любопытно — и это, уверяю вас, не праздное, а профессиональное любопытство, — питали ли вы какие-либо искренние чувства к этой девушке до того или после того, как ваши действия погубили ее?

Граф сделал еще один глоток кофе.

— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил он.

— Ну, если вам хочется, — ответила мисс Темпл, — хотя это отвратительная привычка.

Он мрачно ей кивнул, выудил из внутреннего кармана серебряный портсигар и, потратив несколько секунд на изучение его содержимого, вытащил маленькую, плотно свернутую, почти черную сигару. Засунув сигару в рот, а портсигар в карман, он достал спички, закурил, затянулся несколько раз, раскуривая сигару, пока та не разгорелась устойчивым красноватым сиянием, потом бросил спичку в блюдечко. Граф выдохнул клуб дыма, пригубил еще кофе и заглянул мисс Темпл в глаза.

— Вы, конечно же, спрашиваете из-за Баскомба, — сказал он.

— Вы так думаете?

— Безусловно. Он разрушил ваши надежды. Когда вы спрашиваете об Анжелике, женщине из низов, которую мы взяли в наше дело, которой предложили продвижение — социальное, материальное, духовное, — вы на самом деле интересуетесь вовсе не ею, а своим бывшим женихом. И в равной мере пытаетесь понять — я бы даже сказал, жаждете понять всей душой, — какой вклад он вносит в наше дело.

Глаза мисс Темпл вспыхнули.

— Вовсе нет, граф, я спрашиваю из любопытства, а от вашего ответа будет зависеть, получите вы воздаяние за свои дела по закону от рук беспристрастного правосудия или же подвергнетесь медленному, безжалостному, мучительному возмездию от рук потерпевших.

— Неужели? — насмешливо спросил он.

— Что касается меня… то мне важно лишь, чтобы ваш план не удался, чтобы вы не имели возможности реализовывать его, а это может в равной мере означать вмешательство закона, пулю или насильственное принуждение. Роджер Баскомб для меня ничего не значит. Но в то же время то, что я чувствую по отношению к вашей подружке, которая причинила столько зла мне, к этой… этой графине, другие чувствуют по отношению к вам в связи с Анжеликой. Поэтому я бы не стала спешить с утверждением, что смерть «какой-то там» женщины не будет иметь никаких последствий.

— Я вас понимаю.

— Думаю — нет.

* * *

Он не ответил, отпил кофе, потом поставил чашку и заговорил с усталостью в голосе, словно высказать даже такое короткое мнение составляло для него немалый труд:

— Мисс Темпл, вы весьма интересная молодая дама.

Мисс Темпл закатила глаза.

— Боюсь, для меня эти слова из уст негодяя и убийцы ничего не значат.

— Ну вот, теперь я знаю ваше мнение обо мне. А позвольте узнать, кому же это я так досадил?

Мисс Темпл пожала плечами. Граф стряхнул пепел на край блюдечка, затянулся еще раз — его сигара заполыхала красным сиянием.

— Позвольте мне тогда высказать мои предположения. Это вполне может быть макленбургский доктор, потому что он и в самом деле моими стараниями был обречен на смерть, но я не вижу в нем того неустрашимого мстителя, о каком вы говорите… он слишком большой резонер… Или вы ведете речь об этом другом, которого я никогда не видел, — о наемном убийце? Он, скорее всего, слишком циничен. Или есть кто-то еще? Кто-нибудь из моего далекого прошлого?

Он вздохнул, словно признавая тяжесть своих прегрешений, потом снова затянулся сигарой (мисс Темпл как завороженная смотрела на красную точку разгорающегося табака), словно для того, чтобы подзарядиться той дьявольской энергией, которая вела его по жизни.

— Так зачем вы пришли в «Сент-Ройял»?

Она, вполне довольная этой пикировкой, откусила еще немного булочки, запила глотком чая, а потом, еще не успев проглотить, тряхнула головой, отчего ее каштановые кудряшки разметались в стороны.

— Нет, я не стану отвечать на ваши вопросы. Меня один раз уже допрашивали — в Харшморте, и мне этого вполне хватило. Если хотите поговорить со мной, то только на моих условиях. Если нет — я вас не задерживаю, и вы узнаете, зачем я здесь, только когда это будет отвечать моим планам.

Она нанизала на вилочку последний ломтик манго, не дожидаясь его ответа, откусила и провела язычком по губкам, слизывая сок. Изысканный вкус манго заставил ее улыбнуться.

— Знаете, — сказала она, проглатывая ломтик манго, чтобы не мешал говорить, — этот манго великолепен, почти такой же, как плоды на плантации моего отца. Разница объясняется, я думаю, углом солнечных лучей, самой географией. Вы понимаете? Вокруг нас действуют громадные силы — а кто мы в этой игре? На что претендуем? Кому служим?

— Я восхищаюсь образностью ваших мыслей, — сухо сказал граф.

— А ответ у вас есть?

— Может быть, и есть. Как насчет… искусства?

— Искусства?

Мисс Темпл не поняла, что он имеет в виду, и потому прекратила жевать и подозрительно сощурилась. Уж не выследил ли он ее в галерее (а если да — то когда? Когда она в первый раз приходила туда с Роджером? Или во второй раз? Неужели мистер Шанк из галереи уже успел известить его?), или он имеет в виду что-то другое… но что? Для мисс Темпл искусство было диковинкой — некая неизведанная территория, посетить которую ей не приходило в голову.

— Искусство, — повторил граф. — Вы знаете, в чем его сила?

— Сила искусства?

— В его основе лежит идея, родственная алхимии. Искусство преображает, перевоплощает, возрождает.

Мисс Темпл подняла руку.

— Прошу прощения, это натолкнуло меня на мысль спросить вас о ваших отношениях с одним художником, неким Икаром Файляндтом. Насколько я знаю, он тоже из Парижа и более всего известен своими очень большими композициями на тему Благовещения. Если не ошибаюсь — впрочем, может быть, это только жестокая шутка, — то его весьма выразительный шедевр был разрезан на тринадцать кусков, развезенных в разные концы Европы.

Граф сделал еще глоток кофе.

— К сожалению, мне он не известен. Он, вы говорите, из Парижа?

— Он не очень популярен.

— И вы видели его работы? — спросил он.

— Да.

— И что вы о них думаете?

— Они провокационны и навели меня на одну мысль.

Он улыбнулся.

— Вас?

— Да. Они натолкнули меня на мысль, что вы его убили. Потому что он ведь мертв, а вы, похоже, позаимствовали у него ваши церемонии, ваш Процесс и вашу драгоценную синюю глину. Странно, что такие вещи заимствуются у художника, хотя, я полагаю, он был мистиком, алхимиком — странно, что вы и об этом упомянули, — впрочем, говорят, что это вещь обычная среди всякой там богемы, обитающей на чердаках и насквозь пропитанной абсентом. Вы держите себя так уверенно, и тем не менее невольно спрашиваешь себя — возникала ли у вас хоть когда-нибудь собственная оригинальная мысль?

* * *

Граф встал и, держа сигару в правой руке, протянул мисс Темпл левую, и она инстинктивно позволила ему взять свою руку — другая в поисках опоры схватилась за рукоять револьвера. Он поднял ее руку, поцеловал — она почувствовала на своих пальцах странную влагу, прикосновение бородки, потом он отпустил ее и сделал шаг назад.

— Вы уходите так неожиданно, — сказала она.

— Считайте это отсрочкой.

— Для кого из нас?

— Для вас, мисс Темпл. Поскольку вы проявляете настойчивость… и эта настойчивость рано или поздно погубит вас.

— Неужели?

Это был не самый язвительный ответ с учетом того поворота, который принял их разговор, но по тому, как сверкнули его глаза, — наилучший из того, что ей пришло в голову в этот момент.

— В этом-то все и дело, — сказал он, упираясь обеими руками в стол и нагибаясь вплотную к ней. — Когда придет время, — прошептал он, — вы подчинитесь по собственной воле. Как и все. Вы думаете, что сражаетесь с чудовищами… вы думаете, что сражаетесь с нами! А на самом деле вы сражаетесь с собственными страхами… но эти страхи отступят перед желаниями. Думаете, я не чувствую вашей жажды? Я ее вижу так же ясно, как вижу солнце. Вы уже принадлежите мне, мисс Темпл, — вы только ждете того мгновения, когда я решу, что вас пора взять.

Граф снова выпрямился и сунул сигару в рот, на фоне черного табачного листа мелькнул его влажный розоватый язык. Он выпустил дым уголком рта, повернулся и, не сказав больше ни слова, легко зашагал из ресторана и из поля зрения мисс Темпл.

Она не видела, вышел ли он из отеля или поднялся по широкой лестнице на верхние этажи. Возможно, он направился в номер графини, возможно, графиня уже вернулась, а мисс Темпл не заметила этого из-за графа. Но почему он ушел так внезапно… и еще после угроз в ее адрес? Она говорила об этом художнике — Файляндте. Может, это задело его за живое? Мисс Темпл не знала, что ей теперь делать. Все те планы, которые она прокручивала у себя в голове прежде, исчезли, вытесненные ее спонтанным желанием уязвить графа в разговоре. И к чему это привело? Она сложила губы трубочкой, вспоминая свое первое впечатление об этом человеке — в поезде на пути к Орандж-каналу, его мощную фигуру, которая казалась чуть ли не вдвое крупнее в шубе, его острый, пронзительный взгляд. Его вид тогда нагнал на нее страху, а после странных ритуальных демонстраций в анатомическом театре — еще и ужаса. Но она была вполне удовлетворена тем, как он прореагировал на имя Оскара Файляндта. Несмотря на жуткий рассказ доктора о несчастной женщине и о яде, мисс Темпл чувствовала, что граф д'Орканц принадлежит к другой категории людей — да, он вызывает отвращение, он жесток, он властен, но его снедают амбиции, выяснив которые можно найти способ одолеть его.

* * *

Успокоив себя таким образом, она следующие несколько минут потратила на то, чтобы попросить счет. Посасывая дольку лимона, она рылась в сумочке в поисках монет, чтобы расплатиться, и в то же время взвешивала мысль — не сказать ли официанту, чтобы тот включил ее трапезу в счет графини, но потом решила, что подобная проделка ниже ее достоинства. И потом, все фибры ее души протестовали против мысли о том, что она чем-то будет обязана этой женщине (такой подход явно не разделялся графом, который позволил мисс Темпл заплатить за его кофе). Мисс Темпл встала, взяла свою сумочку, выбросила лимонную корочку в тарелку и вытерла пальцы о смятую салфетку. Она пошла прочь из ресторана, который начал наполняться людьми к вечерней трапезе; ее начала одолевать тревога. Чань и Свенсон так и не появились. Это было хорошо в том смысле, что она еще так и не добилась ничего существенного и не хотела быть связанной их присутствием, пока она делает свое дело. Но с другой стороны, не означало ли это, что с ними что-то случилось? Не решились ли они без нее на какой-нибудь совершенно безумный ход? Нет, конечно же нет — просто они действовали каждый сообразно своим интересам: один, несомненно, распутывал нити заговора вокруг Анжелики, а доктор Свенсон искал своего принца. И то, что они не появились, шло на пользу общему делу.

Она вернулась к стойке, и портье сообщил ей, что графини пока еще нет. Мисс Темпл обвела холл лукавым взглядом и наклонилась поближе к портье. Стрельнув глазами в сторону стены с зеркалами, она спросила, не заказывал ли кто отдельные кабинеты на вечер. Портье ответил не сразу. Мисс Темпл понизила голос до шепота, одновременно напуская на себя небрежно-невинное выражение.

— Возможно, вы знакомы с другими дамами из окружения графини. Например, с миссис Марчмур. Или…

— Мисс Пул? — спросил портье.

— Да, конечно, мисс Пул. Такое милое существо. — Мисс Темпл состроила глазки, вложив все свои способности в то, чтобы изобразить невинность. — Я подумала, не заглянет ли кто-нибудь из них к графине или, может быть, к графу д'Орканцу… в один из ваших отдельных кабинетов?

Портье открыл журнал в красном кожаном переплете, пробежал пальцем по странице, потом закрыл и подал знак одному из официантов. Когда тот подошел к стойке, портье указал на мисс Темпл.

— Эта дама присоединится к компании графини в кабинете пять.

— Там уже есть одна молодая дама, — сказал официант. — Появилась несколько минут назад…

— Ну, так оно даже лучше, — сказал портье и повернулся к мисс Темпл. — У вас будет общество. Пауль, проводи мисс…

— Мисс Гастингс, — сказала мисс Темпл.

— Проводи мисс Гастингс в кабинет пять. Если вам или другой даме что-нибудь понадобится, просто позовите Пауля. Я сообщу графине, что вы уже пришли, когда она появится.

— Весьма вам признательна, — сказала мисс Темпл.

* * *

Ее провели обратно в ресторан, где она только теперь заметила ряд дверей, ручки и петли которых были хитро скрыты рисунком обоев, отчего становились почти невидимыми. Как же она не обратила внимания на приход этой женщины — неужели так увлеклась разговором с графом? И не ее ли появление побудило графа подняться и уйти — не сделал ли он это, чтобы отвлечь мисс Темпл? И кто такая эта молодая дама? — спрашивала себя мисс Темпл. В экипаже вместе с ней на пути в Харшморт были три женщины; две из них, как решила она, — это Марчмур и Пул (хотя как знать, число этих женщин, привлеченных на свою сторону заговорщиками, могло быть достаточно велико), а вот относительно третьей она не имела ни малейшего представления. Потом ее мысли перенеслись на многочисленных зрителей в театре, вроде той женщины в коридоре — в маске с зелеными бусинками. Вопрос в том, будет это знакомое ей лицо или нет? Большую часть времени в Харшморте она провела в маске, а те, кто видел ее без маски, либо умерли, либо были известными ей фигурами вроде графини… по крайней мере, она надеялась на это. Но кто мог знать наверняка? Кто еще мог оказаться за зеркалом? Мисс Темпл побледнела. Роджер?

Она крепко вцепилась в свою сумочку, открыла ее и вытащила монетку, чтобы дать официанту. Сумочку она не закрыла — на тот случай, если понадобится быстро вытащить револьвер.

Он распахнул дверь, и она увидела фигуру на конце стола, в перистой маске, в цвет блестящему сине-зеленому платью, — это были павлиньи перья, торчащие вверх и обрамляющие ее сверкающие золотистые волосы. Рот у нее был маленький и живой, лицо бледное, хотя и чуть нарумяненное, на ее маленьких ручках все еще оставались ее синие перчатки. Она напомнила мисс Темпл одну из породистых русских борзых — худых и стремительных и всегда злобных, имеющих привычку клацать зубами при виде всего, что вызывает их неудовольствие. Она сунула монетку в руку официанта, и тот представил ее: «Мисс Гастингс». Женщины кивнули друг другу. Официант спросил, не желают ли они чего-нибудь? Никто из них не ответил — никто не шевельнулся, — и мгновение спустя он поклонился и вышел, закрыв за собой дверь.

— Изобела Гастингс, — сказала мисс Темпл и, указав на стул с другого конца стола от блондинки в маске, спросила: — Вы позволите?

Та указала на стул, и мисс Темпл села, расправив платье и ни на секунду не оторвав взгляда от безмолвной женщины. На столе между ними на серебряном подносе стояли графины, наполненные янтарной, золотистой и рубиновой жидкостями, и несколько бокалов и стаканов (правда, мисс Темпл не особо разбиралась в том, какой сосуд для чего предназначен, а еще меньше — что налито в графинах). Перед блондинкой стояла небольшая рюмка размером с бутон тюльпана на прямой прозрачной ножке, наполненная рубиновой жидкостью, которая, преломляясь в хрустале, напоминала кровь. Мисс Темпл поймала вопросительный взгляд блондинки, чьи глаза за маской были светлее ее синего платья, и постаралась придать своему голосу дружелюбный тон.

— Говорят, что шрамы исчезают через несколько дней. Сколько дней у вас уже прошло?

Ее слова, казалось, вернули женщину к жизни. Она подняла свою рюмку, сделала глоток, но облизывать губы не стала — удержалась, потом поставила рюмку на скатерть, но из руки ее не выпустила.

— К сожалению, вы… ошиблись.

Голос женщины был хорошо поставленный, чеканный, и мисс Темпл немного огорчилась, словно испытания со временем притупили ее умственные способности.

— Прошу прощения, я просто подумала… из-за маски…

— Да, конечно… это вполне очевидно… но я надела маску по другому поводу… Я здесь инкогнито.

— Вы близкий друг графини?

— А вы?

— Нет, я бы так не сказала, — беззаботно ответила мисс Темпл и, сочиняя на ходу, добавила: — Я скорее знакомая миссис Марчмур. Хотя я, конечно, знаю и графиню. А вы — если позволительно говорить об этом открыто — были на приеме в Харшморте, когда граф устраивал свою знаменитую презентацию?

— Да… я там была.

— Позвольте узнать ваше мнение о том, что вы видели? Впрочем, ваше присутствие здесь само по себе может быть ответом…

Женщина прервала ее:

— Не хотите чего-нибудь выпить?

Мисс Темпл улыбнулась.

— А что пьете вы?

— Портвейн.

— Ах вот оно что.

— Вы не любите портвейн? — Женщина проговорила это быстро, с нетерпеливой раздражительностью.

— Да нет, попробую, пожалуй…

Женщина театральным жестом подвинула поднос мисс Темпл — провезла его по скатерти — бокалы зазвенели, стукаясь друг о дружку, графины закачались, но ничто не упало и не разбилось. Несмотря на эффективность этого странного движения, мисс Темпл все равно пришлось встать, чтобы дотянуться до подноса; она налила себе немного рубинового портвейна в такую же, как у блондинки, рюмку, вернула на место тяжелую пробку и села. Она вдохнула сладковатый запах, но пить не стала — было в этом запахе что-то такое, от чего у нее свело горло.

— Итак… — продолжила мисс Темпл, — мы обе были в Харшморте…

— А как насчет графа д'Орканца, — сказала женщина, снова прерывая ее. — Его вы знаете?

— О, конечно. Мы с ним только что беседовали, — ответила мисс Темпл.

— Где?

— Здесь, в отеле, конечно. Видимо, у него другие срочные дела, и он не может составить нам компанию.

* * *

Ей показалось, что женщина собирается встать, но трудно было сказать — то ли для того, чтобы найти графа, то ли для того, чтобы убежать в испуге от того, что он так близко? Это продолжалось несколько мгновений, и мисс Темпл испытала странное чувство. Как же это плохо, подумала она, быть проницательной и умной молодой женщиной, ведь чем глубже становилось ее понимание той или иной ситуации, тем больше возможностей она видела, а потому тем меньше знала, что делать. Это была самая несправедливая и разочаровывавшая «ясность», какую только можно представить. Она не знала, как ей поступать дальше. Ей нужно было, чтобы вместо нее заговорила эта женщина, а она тем временем попробовала бы портвейн. Само название этого напитка всегда привлекало ее, островитянку, и она никогда еще не пробовала его, потому что это вино всегда было привилегией мужчин с их сигарами после трапезы. Она полагала, что на вкус оно будет таким же отвратительным, как его запах (она любой алкоголь в принципе считала отвратительным), но ее привлекало название, навевавшее ей мысли о морях и путешествиях.

Но женщина не встала, а по прошествии двух-трех неопределенных секунд снова устроилась на своем месте. Она наклонилась вперед и, словно читая смятенные мысли мисс Темпл, взяла хрупкую рюмку, подняла ее и слегка коснулась рюмки своей собеседницы. Они выпили, и мисс Темпл оценила рубиновую сладость на вкус. Прищелкнув языком, она улыбнулась. Женщина в маске допила свою рюмку и встала, чтобы дотянуться до графина и налить еще. Мисс Темпл пододвинула к ней поднос — с большей деликатностью, чем это сделала блондинка, — и потом смотрела, как та взяла графин с подноса, налила себе портвейн и выпила, не отпуская графина, и потом, к немалому удивлению мисс Темпл, налила себе еще. После этого женщина поставила графин и села.

Чувствуя себя очень хитроумной, мисс Темпл лукаво сказала:

— Вы мне так и не назвали своего имени.

— И не собираюсь, — отрезала женщина. — Я специально надела маску.

— Прошу прощения, — сдержанно сказала мисс Темпл, подавляя в себе желание швырнуть рюмку в физиономию этой дамочке. — Похоже, вам сегодня досталось — кто же был причиной ваших неприятностей? Я очень надеюсь, что смогу вам чем-нибудь помочь.

Женщина тяжело вздохнула, и мисс Темпл опять удивилась (даже немного ужаснулась) тому, с какой легкостью люди попадаются на удочку.

— Не суйте нос не в свое дело, — сказала женщина, переходя почти на шепот, и мисс Темпл тут же показалось, что ее собеседница принадлежит к тем людям, которые очень редко прибегают к подобным грубостям, а сейчас она произнесла эти слова, будучи в отчаянном положении.

— Нет-нет, прошу вас, — гнула свое мисс Темпл, — вы должны мне рассказать, что случилось, а потом мы совместными усилиями найдем выход.

Женщина отправила в рот остатки портвейна, на секунду у нее перехватило дыхание, но она, хотя и с трудом проглотила вино, сразу налила себе еще. Ситуация становилась все более тревожной (до ужина было еще далеко), но мисс Темпл только чуть намочила губы, наклонив свою рюмку, и сказала:

— Вкус просто великолепен, правда?

Женщина, казалось, не услышала ее, но начала бормотать вполголоса, что вкупе с ее скрипучим, резким голосом создавало эффект какого-то чуда — будто открыли крышку старой музыкальной шкатулки. Голос блондинки не совпадал с ее внешностью, что выводило из равновесия мисс Темпл. Она понимала, что частично это объясняется маской. Ее смущали движения бледных губ под маской, сверкающих белых зубов, розоватых десен и языка. Мисс Темпл подавила в себе внезапное желание засунуть палец в рот женщины, чтобы почувствовать температуру там, внутри. Но она вздрогнула и прогнала эту нелепую мысль, потому что дама наконец-то заговорила внятно.

* * *

— Вообще-то я покладистая, даже податливая, вот в этом-то все и дело… а когда у тебя такой характер и к тому же ты известна и потому тебе за это не воздают должного, принимают как само собой разумеющееся и хотят большего… они всегда хотят большего, а у меня характер такой, что я всегда держусь границ приличий и подавляю в себе гордыню, а ведь я могла быть гордой, могла быть самой гордой девушкой у себя в стране — у меня есть все права быть тем, кем хочу, и это действует на нервы, потому что я чувствую, что могла бы стать королевой. И хуже всего, что если я решу стать королевой, то я ею и стану, именно это и получу. Я даже не знаю, так ли оно на самом деле, я не знаю, может, никто меня и слушать не будет, может, мне будут смеяться в лицо или по меньшей мере у меня за спиной… хотя я то, что я есть, а они — это они, и у них своя судьба. Может быть, они уже смеются надо мной, но если они станут это делать более открыто и не притворяясь, с презрением, то я, наверно, не вынесу, а хуже всех — мой отец, он всегда был хуже всех, а теперь он вообще со мной не встречается, он даже не пытается проявить заботу… никогда не проявлял… а я должна помалкивать и принимать избранное для меня будущее. Никто не знает, какую жизнь я веду. Никого из вас не заботит, как я живу… а этот человек, вульгарный тип… за которого я должна… иностранец… это ужасно… и единственное мое утешение в том, что я всегда знала, даже если он взойдет на трон, я все равно буду считать его полным ничтожеством.

* * *

Она выпила четвертую рюмку портвейна (а кто знает, сколько она выпила до прибытия мисс Темпл?), поморщилась и сразу же снова потянулась за графином. Мисс Темпл подумала о собственном отце — грубом, вспыльчивом и лишь изредка проявляющем доброту. Она могла понять отца, только представляя его себе некой стихийной силой вроде туч или океана, силой, которая перемежает солнечные дни со штормами, не испытывая при этом никаких эмоций. Она знала, что он болен, что, когда она вернется (если только она вернется на свой родной остров), его, скорее всего, уже не будет в живых. Если она погружалась в эти мысли, то неизменно чувствовала укол совести, потому что не знала, тоскует она по отцу или по тропическому солнцу. Мисс Темпл считала, что перемены неизменно вызывают грусть. Испытывала ли она какую-то особую печаль из-за отсутствия отца, из-за разделявшего их расстояния? Была ли какая-то грусть в том, что она не знала этого наверняка? Они не помнила матери — молодая женщина (моложе, чем мисс Темпл сейчас) умерла во время родов. В мире столько никчемных людей, разве можно сказать, что отсутствие еще одного — это утрата? Такова была обычная желчная реакция мисс Темпл, если ей выражали сочувствие в связи с потерей матери, и если где-то в глубине ее сердца и имелась маленькая царапинка, то она считала, что не стоит расковыривать ее из вежливости к незнакомым людям. И тем не менее по какой-то причине (которую она не могла или не хотела назвать) она вдруг почувствовала, что лепет женщины в маскевызывает у нее сочувствие.

— Вот вы собирались поговорить с ним, — сочувственным голосом сказала она, — но что, по-вашему, может вам посоветовать граф д'Орканц?

Женщина горько рассмеялась.

— Тогда почему вы не уходите?

— А куда мне идти?

— Ну, я уверена, что есть много мест…

— Я не могу уйти! На мне лежат обязательства!

— Откажитесь от ваших обязательств. А если не можете, то используйте их к своей выгоде… Вы говорите, что могли бы стать королевой?

— Но никто меня не станет слушать…

Раздражение мисс Темпл росло.

— Если вы и в самом деле хотите…

Женщина схватила свою рюмку.

— Вы все говорите одно и то же, с вашей житейской мудростью… Но она служит лишь тому, чтобы оправдать ваше место за моим столом! «Будьте свободной!» Все это корыстная чушь!

— Если вас загоняют в угол, — терпеливо ответила мисс Темпл, — то как же вам удалось попасть сюда, да еще в маске?

— А это единственное место, где мне позволено бывать! — Женщина чуть не плюнула. — Кучер должен привезти меня сюда и отвезти обратно и нигде не останавливаться по пути!

— Это какая-то нелепица, — сказала мисс Темпл. — Если вам надо быть в другом месте, вы сами можете туда отправиться.

— Как?

— Пешком. Я уверена, в «Сент-Ройяле» много выходов.

— А что потом? Куда?

— Да куда угодно. Деньги, я думаю, у вас есть, а город так велик. Нужно только…

Женщина нахмурилась.

— Вы даже не представляете… Вы не можете…

— Ошибаетесь. Я как раз могу представить, что передо мной сидит капризный ребенок! — сказала мисс Темпл.

Женщина посмотрела на нее так, словно ее ударили; портвейн притупил ее реакцию, и на ее лице начала проступать ярость, но не проявилась. Мисс Темпл поднялась и указала на красную драпировку в левой стене.

— Вы знаете, что это такое?

Женщина отрицательно покачала головой. Раздраженно фыркнув, мисс Темпл подошла к занавеске и отдернула ее; остроумный план мисс Темпл был тут же разрушен открывшейся стеной. Но прежде чем женщина успела заговорить, мисс Темпл обратила внимание на отверстия в крашеной деревянной поверхности (это явно было крашеное дерево, а не штукатурка) — в них можно было вставить пальцы, а аккуратно вделанные в стену петли подсказали ей, как открывается это устройство. Она вставила в отверстия свои маленькие пальчики и отвела деревянную ставню, за которой обнаружилось затененное окно — обратная сторона вставленного в золотую раму голландского зеркала, через которое им открывался вид в холл «Сент-Ройяла» и дальше — на улицу.

— Ну, вы видите? — сказала она.

Они видели людей, которые были всего в метре от них, но сами оставались невидимыми за зеркальной плоскостью стекла. Пока они смотрели, какая-то молодая женщина подошла почти вплотную к зеркалу и начала нервно подергивать себя за локон. Мисс Темпл испытала неприятное чувство, будто прежде она видела что-то похожее.

— Но что это значит? — шепотом спросила блондинка.

— Только то, что мир не определяется одними вашими бедами.

— Но это все равно что смотреть в аквариум!

Женщина прижала руку к дрожащим губам, глаза ее отыскали графин. Мисс Темпл подошла к столу и отодвинула поднос подальше. Женщина посмотрела на нее умоляющим взором:

— Боже мой, в моем доме зеркала повсюду!

* * *

Дверь за ними открылась, и обе они, повернувшись, увидели официанта Пауля, который привел в их отдельный кабинет еще одну женщину. Она была высокой шатенкой с хорошеньким лицом, обезображенным следами красноватых шрамов вокруг глаз. На ней было бежевое платье, на шее — тройная нитка жемчуга под самым горлом. В руке женщина держала маленькую сумочку. Увидев их, она улыбнулась, сунула монетку Паулю и, кивком отпустив его из кабинета, весело сказала:

— Так вы здесь! Я и не думала, что вы обе сможете прийти — такая неожиданная радость, и у вас к тому же было время познакомиться, верно?

Пауль ушел, дверь за ним закрылась, и женщина села за столик на то место, где только что сидела мисс Темпл. Она оправила на себе платье и отодвинула в сторону рюмку с портвейном. Мисс Темпл не узнала ее в лицо, но вспомнила голос — это была женщина из экипажа, в котором они ехали в Харшморт, она рассказывала историю о том, как ее раздевали двое мужчин. Шрамы на ее лице почти сошли — это она в анатомическом театре рассказывала о своем изменившемся существовании, о власти и наслаждении… Это была миссис Марчмур… Маргарет Хук.

— Я спрашивала себя — встретимся ли мы снова? — сказала ей несколько ядовито мисс Темпл, намекая блондинке, что эта дама представляет собой угрозу для них обеих.

— Ни о чем таком вы себя не спрашивали, у меня на сей счет нет никаких сомнений, — ответила миссис Марчмур. — И как ни крутились, а попались. Граф говорит, что вы… представляете некоторый интерес. — Она повернулась к блондинке, которая уже вернулась к столу, хотя и не села на свое прежнее место. — Как вам кажется, Лидия, — по вашим наблюдениям: стоит ли тратить время на мисс Темпл? Стоит ли тратить на нее усилия или ее лучше ликвидировать?

Лидия? Мисс Темпл посмотрела на блондинку. Неужели это дочь Роберта Вандаариффа, невеста пьяницы-принца, опекаемого доктором, наследница невообразимого состояния? Объект ее внимания никак не ответил на этот вопрос, она только снова потянулась к графину, вытащила пробку и налила себе еще одну рюмку.

Миссис Марчмур усмехнулась. Лидия Вандаарифф опрокинула себе в рот содержимое рюмки — уже пятой? — и громко икнула.

— Заткнитесь. Вы опоздали. О чем это вы обе тут говорите? И почему я разговариваю с вами, когда я должна увидеть Элспет, встретиться с графиней? И почему вы называете ее Темпл? Она сказала, ее зовут Гастингс. — Мисс Вандаарифф подошла к мисс Темпл, подозрительно сощурившись. — Что, разве нет? — Она снова посмотрела на миссис Марчмур. — И что это значит — «попались»?

— Она неумно пошутила, — сказала мисс Темпл. — Никуда я не попалась, напротив, я сама сюда пришла. Я рада, что вы поговорили с графом, — значит, мне не нужно тратить время на объяснения….

— Но кто же вы такая? — спросила Лидия Вандаарифф, которая пьянела с каждой минутой.

— Она — враг вашего отца, — ответила миссис Марчмур. — Она, несомненно, вооружена. В ночь маскарада она убила двоих, но может, и больше, а ее помощники охотятся за вашим принцем.

Блондинка уставилась на мисс Темпл:

— Она?

Мисс Темпл улыбнулась:

— Какая глупость, правда?

— Но вы… вы сами сказали, что были в Харшморте!

— Была, — сказала мисс Темпл. — Я пыталась поговорить с вами…

— Что вы делали на моем маскараде? — выкрикнула мисс Вандаарифф.

— Она там занималась убийствами, — саркастически вставила миссис Марчмур.

— Полковника Траппинга? — прошептала Лидия. — Мне говорили… он казался таким сильным… но зачем кому-то понадобилось… зачем вам нужно было его убивать?

Мисс Темпл закатила глаза и выдохнула сквозь сжатые зубы. У нее было такое ощущение, будто ее завлекли в какую-то дурацкую игру, состоящую из сплошных бессмысленных разговоров. Перед ней здесь была молодая женщина, отец которой, несомненно, стоял во главе всего заговора, и другая — один из хитрейших агентов заговорщиков. Зачем она тратит время, подтверждая или отрицая их глупые обвинения, когда в ее силах взять ситуацию в свои руки? Мисс Темпл не раз приходилось чувствовать, как нарастает в ней раздражение, когда она позволяет другим людям командовать, тогда как она точно знает, что их намерения никак не совпадают с ее. Так постоянно происходило с ее тетушкой и слугами, и теперь она опять чувствовала себя мячиком, которым перебрасываются эти две женщины, обменивающиеся какими-то дурацкими фразами. Она сунула руку в сумочку и вытащила револьвер.

* * *

— Ну-ка, замолчите сейчас же, вы обе, — сказала она. — Вопросы здесь задаю я!

Глаза мисс Вандаарифф расширились от ужаса при виде вороненой стали оружия, которое в маленькой ручке мисс Темпл казалось невообразимо большим. А миссис Марчмур, наоборот, прикрылась маской спокойствия, хотя мисс Темпл и испытывала некоторые сомнения в ее безмятежности.

— И что же это будут за вопросы? — сказала миссис Марчмур. — Сядьте, Лидия! И хватит пить! У нее пистолет — постарайтесь сосредоточиться!

Мисс Вандаарифф тут же села, чопорно сложив руки на коленях. Мисс Темпл удивилась такой беспрекословной покорности; неужели, подумала она, эта девица признает только подобное обращение?

— Я ищу графиню, — сказала она им. — И вы мне скажете, где она.

— Розамонду? — начала мисс Вандаарифф. — Так ведь она…

Лидия резко замолчала под взглядом с другого конца стола. Мисс Темпл стрельнула глазами в миссис Марчмур, потом снова повернулась к Лидии, которая зажала себе рукой рот.

— Она что? — спросила мисс Темпл.

— Да нет, ничего, — прошептала мисс Вандаарифф.

— Я хочу, чтобы вы закончили предложение. Итак, Розамонда?..

Ответа мисс Темпл не получила. В особенности вывела ее из себя довольная ухмылка миссис Марчмур. Она снова раздраженно повернулась к блондинке.

— Разве не вы только что жаловались мне на несправедливости по отношению к вам, на разбойничий характер тех, кто окружает вас и вашего отца, на вашего гадкого жениха и на то, что вам — несмотря на ваш высокий статус — не оказывают никакого уважения? И вот вам пожалуйста, вы же сами и поджимаете хвост — и перед кем? Перед той, кто всего пару недель назад вышла из борделя! Перед жалкой приспешницей тех самых людей, которых вы презираете! Перед той, кто явно желает вам зла!

Мисс Вандаарифф ничего на это не сказала.

На лице миссис Марчмур появилась мрачная улыбка.

— Я так думаю, Лидия, эта девица морочит нам обеим головы. Всем известно, что ее бросил Роджер Баскомб, будущий лорд Тарр, и я ничуть не сомневаюсь, что с ее стороны это просто идиотская попытка вернуть его расположение.

— Я пришла сюда не из-за Роджера Баскомба! — выкрикнула мисс Темпл, но, прежде чем она успела продолжить, мисс Вандаарифф взглянула на нее с выражением снисходительного превосходства:

— И неудивительно, что он ее бросил. Посмотрите только на нее! С пистолетом в ресторан — настоящая дикарка! Выпороть ее хорошенько — другого такие, как она, не понимают!

— Абсолютно верно, — отозвалась миссис Марчмур.

Мисс Темпл покачала головой, слыша столь несусветную глупость.

— Это же полный бред! Сначала вы говорите, что я убийца — агент ваших противников, а теперь я вдруг заблудшая девица с разбитым сердцем! Да вы уж придите к какому-нибудь выводу, чтобы вам хоть что-то можно было возразить! — Теперь мисс Темпл обращалась непосредственно к мисс Вандаарифф, голос ее возвысился чуть не до крика. — Что вы ее слушаете? Она обходится с вами как со служанкой! Как с ребенком! — Она снова повернулась к женщине в конце стола, лениво наворачивающей на палец кудряшку своих волос. — Почему мисс Вандаарифф находится здесь? Что вы замыслили для нее? Ваш Процесс? Или всего лишь вашу развратную оргию? Я ведь ее видела — и вас видела вместе с ним в этой самой комнате!

Мисс Темпл засунула руку в свою зеленую сумочку. У нее все еще была одна из синих карточек доктора — только вот та ли? Она вытащила карточку, бросила на нее взгляд и подскочила на месте, отчего миссис Марчмур угрожающе приподнялась из-за стола. Но мисс Темпл взяла себя в руки, вышла из синих глубин и навела на женщину револьвер, показывая, чтобы та села на место. Это была не та карточка — с Роджером и с нею, но и самого легкого погружения могло оказаться вполне достаточно. Мисс Темпл выставила карточку под нос мисс Вандаарифф.

— Вы такие штучки видели? — спросила она.

Раздражительная блондинка, прежде чем ответить, посмотрела на миссис Марчмур, потом покачала головой.

— Возьмите и посмотрите, — резко сказала мисс Темпл. — И будьте готовы к потрясению! Неестественное проникновение в мысли и тело другого человека… когда вы беспомощны, захвачены чувством, подчинены его желаниям!

— Лидия, не делайте этого! — прошипела миссис Марчмур.

Мисс Темпл подняла револьвер.

— Смотрите, Лидия.

* * *

Мисс Темпл обнаружила нечто курьезное в том любопытстве, с каким посторонний человек примеряет на себя чужие переживания, которые (как ей было известно из первых рук) тревожат, или пугают, или вызывают отвращение, и в том мрачном удовлетворении, которое испытывает наблюдающий за ним. Она понятия не имела о сексуальном опыте мисс Вандаарифф, но по ее детским манерам полагала, что воспитывали ту в тепличных условиях, и если сама мисс Темпл не погружалась со всей полнотой в плотское слияние Карла-Хорста и миссис Марчмур на диване (хотя и была бы рада сделать это), она тем не менее чувствовала себя виноватой, навязав Лидии даже эту, пусть и менее порочную, карточку. Она помнила свое собственное первое погружение, помнила, как она наивно заверяла доктора Свенсона, что уж ей-то все по плечу (хотя потом ей было неловко встретиться с ним глазами), а потом — эта внезапно затопившая ее волна восхитительной чувственности, когда принц встал между разведенных ног своей любовницы — любовницы, чьи безусловно сладострастные ощущения она разделяла в этот утонченный миг. Она была молодой девушкой, и представление о добродетели вдолбили ей в голову, как устав — в наемного солдата. Тем не менее она не могла сейчас сказать, как обстоят дела с ее добродетелью, а точнее, не могла отделить знание своего тела от знания своего разума или от ощущений, которые теперь были ей известны. Если бы она дала себе время пораскинуть мозгами (безусловно, опасная роскошь в ее положении), то она должна была бы признать, что ее смятение было не чем иным, как неспособностью отделить свои мысли от окружающего ее мира. Она понимала только то, что благодаря этому пагубному стеклу ее доступ к чужому да и к собственному наслаждению может оказаться необычайно легким.

Мисс Темпл вытащила на свет божий карточку для того, чтобы одним ходом доказать мисс Вандаарифф коварство ее врагов и опасности соблазнов, которые ей, возможно, уже были предложены, чтобы остеречь ее с помощью испуга и таким образом привлечь наследницу на свою сторону, но, видя, как молодая женщина вглядывается в карточку (покусывая нижнюю губу, учащенно дыша, пальцы ее левой руки на столешнице судорожно подергивались), а потом, посмотрев на миссис Марчмур, изучавшую женщину в маске не менее пристально, она уже не знала — таким ли мудрым было ее решение? Заметив напряженное выражение на лице Лидии, она даже задавалась вопросом, уж не сделала ли она это для того, чтобы оценить со стороны собственное поведение? Глядя на мисс Вандаарифф, она могла увидеть себя, в холле отеля «Бонифаций», впившуюся взглядом в глубины синего стекла, рассеянно перебирающую пальцами смятое платье, в то время как доктор Свенсон знал (хотя и предупредительно отвернулся), какие судороги истомы проходят по ее телу.

Мисс Темпл вдруг ошарашенно вспомнила слова графа д'Орканца — о том, что она падет жертвой собственных желаний!

Она резким движением вырвала карточку из рук Лидии, и, прежде чем та успела что-нибудь сделать, карточка снова была в зеленой сумочке.

— Ну, вы видели? — резко прокричала мисс Темпл. — Неестественное… восприятие чужих ощущений…

Мисс Вандаарифф пробормотала, не сводя глаз с сумочки:

— Что… как это возможно?

— Они собираются использовать ваше влиятельное положение, соблазнить вас, как они соблазнили этого человека — Роджера Баскомба…

Мисс Вандаарифф нетерпеливо покачала головой.

— Не они… стекло… стекло!

— Ну что, Лидия, — хохотнула миссис Марчмур со своего конца стола, в голосе ее слышались облегчение и удовлетворение, — напугало вас то, что вы видели?

Мисс Вандаарифф вздохнула, глаза ее светились от возбуждения больным блеском.

— Немного… но на самом деле меня вовсе не волнует то, что я видела… лишь то, что я чувствовала…

— Ну, и разве это было не удивительно? — прошипела миссис Марчмур, забыв о своей недавней озабоченности.

— Боже мой… это было… Это было нечто восхитительное! Я была в его руках, в его желании… он обнимал ее… — Она повернулась к мисс Темпл. — Обнимал вас.

— Да нет же, нет… — начала было мисс Темпл, но замолчала, взглянув на миссис Марчмур, которая светилась, как маяк над ночным морем. — Есть и другая… с этой женщиной и вашим принцем! Куда как более откровенная, уж вы мне поверьте…

Мисс Вандаарифф алчным взглядом впилась в мисс Темпл.

— Дайте мне ее посмотреть! Она с вами? Вы должны… их должно быть много… Дайте мне посмотреть! Я хочу увидеть их все!

Мисс Темпл была вынуждена отступить, уворачиваясь от жадных рук мисс Вандаарифф.

— Вам что — все равно? — спросила она. — Эта женщина — она! — с вашим женихом…

— Какая мне разница? Он мне никто! — ответила мисс Вандаарифф, вытягивая руки к концу стола. — Она мне никто! Но ощущение! Погружение в такие чувства…

Женщина была пьяна, не в себе, а теперь она еще и, как уличный мальчишка, дергала мисс Темпл за рукав, пытаясь добраться до ее сумочки.

— Держите себя в руках! — прошипела мисс Темпл и сделала три быстрых шага в сторону.

Она подняла пистолет и тут же поняла, что есть кое-какие правила, которые нужно соблюдать, если ты угрожаешь людям оружием. Что если ты взялся за пистолет, то должен быть готов спустить курок. Если же ты не готов к этому (а мисс Темпл в этот момент вынуждена была признаться себе, что не собирается стрелять в мисс Вандаарифф), то страх перед тобой исчезает, как пламя задутой свечи. Мисс Вандаарифф была слишком поглощена собой, чтобы воспринимать что-либо. Но миссис Марчмур все это прекрасно понимала, и мисс Темпл развернулась, наведя пистолет прямо в улыбающееся лицо женщины.

— Не двигаться!

Миссис Марчмур снова фыркнула от смеха.

— Неужели вы меня застрелите? Здесь, в переполненном отеле? Вас заберут в полицию. Вас посадят в тюрьму и повесят — мы об этом позаботимся.

— Может быть… но вы умрете раньше меня.

— Бедная мисс Темпл… несмотря на всю вашу храбрость, вы ничего не понимаете…

Мисс Темпл издевательски хохотнула. Она понятия не имела, с какой это стати миссис Марчмур вдруг решила, что вправе так выступать, а потому утешила себя демонстративным презрением.

— О чем вы там говорите? — скулила Лидия. — У кого есть еще такие стеклянные штуки?

— Посмотрите еще раз эту, — утешающим голосом сказала миссис Марчмур. — Если потренируетесь, то сможете замедлять процесс и даже переживать какое-нибудь мгновение сколь угодно долго. Представьте себе это, Лидия, какими удивительными мгновениями вы сможете упиваться снова, снова и снова.

Миссис Марчмур подняла брови и наклонила голову, глядя на мисс Темпл, словно тем самым побуждая ее дать Лидии карточку. Мол, если наследница будет чем-то занята, то они — две взрослые дамы в комнате — смогут спокойно поговорить.

Вопреки внутреннему голосу (возможно, только любопытствуя узнать, а не правда ли то, что вот сейчас сказала миссис Марчмур) мисс Темпл залезла в свою сумочку и вытащила оттуда карточку, пальцами ощущая ее скользкую, холодную поверхность. Прежде чем она окончательно решила, что делать, мисс Вандаарифф выхватила из ее рук карточку и свернулась на своем стуле, пожирая взглядом синий прямоугольник, который благоговейно сжимала в руке. Несколько мгновений — и Лидия облизывала губы… Мысли ее витали где-то далеко от ресторана.

— Что с ней происходит? — встревоженно спросила мисс Темпл.

— Она нас не слышит — мы можем говорить свободно, — ответила миссис Марчмур.

— Похоже, ее жених вовсе не волнует ее.

— С какой стати он должен ее волновать?

— Может, он волнует вас? — спросила она, имея в виду то откровенное действо, что видела между нею и миссис Марчмур на другой карточке, но ее собеседница рассмеялась и кивнула на синюю вещицу в руке Лидии.

— Значит, на этой карточке — вы… а на другой — я… с принцем?

— Именно… и если вы собираетесь это отрицать…

— Зачем мне это отрицать? Я хорошо представляю себе эту ситуацию, хотя должна признаться, что не помню, о чем идет речь… Такова цена, которую платишь, если хочешь увековечить свои ощущения.

— Вы не помните? — Мисс Темпл была удивлена таким нездоровым небрежением. — Вы не помните того, как вы… вместе с принцем… перед зрителями?

Миссис Марчмур снова рассмеялась.

— Ах, мисс Темпл, вам явно пойдет на пользу уяснить сущность Процесса, и тогда вы никогда не будете задавать таких глупых вопросов. Когда вы говорили с графом — он вам не предлагал присоединиться к нам?

— Нет, не предлагал!

— Я удивлена.

— Напротив, он мне угрожал… говорил, что я должна подчиниться вам, признать свое поражение…

Миссис Марчмур нетерпеливо тряхнула головой.

— Но ведь это то же самое. Послушайте, вы можете сколько угодно размахивать своим пистолетом, но меня вы не остановите… потому что я больше не трачу время на такие глупости, как всякие там обиды… не остановите, и потому я опять говорю вам: признайте неизбежное и присоединитесь к нашим трудам ради будущего. Это лучшая жизнь, в которой вы свободны в удовлетворении своих желаний. Вы так или иначе подчинитесь, мисс Темпл… поверьте мне — так оно и будет.

Мисс Темпл промолчала и сделала движение револьвером.

— Вставайте.

* * *

Если миссис Марчмур в чем ее и убедила, так это в том, что отдельный кабинет ресторана — место для ее целей не самое подходящее. Оно годилось для разговоров, но оставаться здесь не стоило, если только она не хотела привлечь внимание слуг закона. Засунув револьвер и карточку в свою сумку, она повела двух женщин перед собой (миссис Марчмур подчинилась со снисходительной улыбкой, у мисс Вандаарифф бегали глаза, а из-под так и не снятой маски виднелось раскрасневшееся лицо) по шикарной лестнице в номер графини ди Лакер-Сфорца. Миссис Марчмур ответила на вопросительный взгляд портье беззаботным движением руки, и без всяких дальнейших вопросов они пошли по роскошным коридорам «Сент-Ройяла».

Номер графини находился на третьем этаже, куда вела другая лестница, с балясинами и перилами из полированной меди, она продолжала кривую главной лестницы, ведущей из холла внизу. Мисс Темпл поняла, что эти изгибающиеся лестницы вторили узору золотых лент, вырезанных на опорных колоннах отеля, и почувствовала удовольствие от глубины мысли архитектора, вложенной в это сооружение, и оттого, что строители не пожалели на это усилий, а ей хватило ума в этом разобраться. Мисс Вандаарифф снова оглянулась на нее, теперь на ее лице было более взволнованное выражение — словно и ей в голову пришла какая-то мысль.

— Что? — спросила мисс Темпл.

— Ничего.

Миссис Марчмур на ходу повернулась к Лидии:

— Скажите, о чем вы думаете, Лидия?

Мисс Темпл подивилась той власти, которую имела эта женщина над наследницей. Если у миссис Марчмур еще не прошли шрамы, оставленные Процессом, то это означало, что она лишь недавно перешла из борделя в стан заговорщиков. Но Лидия Вандаарифф тем не менее подчинялась ей, как ребенок — старой гувернантке. Мисс Темпл казалось это совершенно неестественным.

— Я просто беспокоюсь из-за графа. Я не хочу, чтобы он приходил.

— Но он может прийти, Лидия, — ответила миссис Марчмур. — Вы прекрасно это знаете.

— Он мне не нравится.

— А я вам нравлюсь?

— Нет. Не нравитесь, — брюзгливо пробормотала она.

— Ну конечно же. И тем не менее мы прекрасно уживаемся друг с другом. — Миссис Марчмур самодовольно улыбнулась мисс Темпл и указала на коридор. — Сюда.

* * *

Графини в номере не было. Миссис Марчмур отперла дверь ключом и пропустила их внутрь. Мисс Темпл, как только они вышли с лестницы в коридор, где их никто не мог видеть, вытащила револьвер. В номер она входила со всей осторожностью, опасаясь возможной засады. В прихожей она наступила на туфельку и споткнулась. Туфелька? О чем вообще думают горничные? Вопрос этот показался ей как нельзя уместным — в номере графини царил бедлам. На чем бы ни останавливались глаза мисс Темпл, всюду были тарелки и стаканы, бутылки и пепельницы, а также всевозможные женские принадлежности — от платьев и туфель до самых интимных деталей туалета: нижних юбок, чулок, корсетов — все это валялось на диване в главной гостиной.

— Садитесь, — сказала мисс Темпл, и две женщины сели друг подле дружки на диван.

Мисс Темпл оглянулась и прислушалась.

Из других комнат не доносилось ни звука, хотя газовые светильники были включены и горели.

— Графини здесь нет, — сообщила ей миссис Марчмур.

— Тут в ее отсутствие побывали грабители?

Мисс Темпл спрашивала вполне серьезно, но миссис Марчмур в ответ только рассмеялась.

— Вот уж что верно, то верно — графиня не отличается особой склонностью к порядку.

— Она не держит служанок?

— Она предпочитает давать им другие поручения.

— А запах? Дым… алкоголь… тарелки — она что, хочет, чтобы тут завелись крысы?

Миссис Марчмур пожала плечами и улыбнулась. Мисс Темпл поморщилась, глядя на корсет на полу у ее ног.

— Боюсь, это мой, — прошептала миссис Марчмур, фыркнув от смеха.

— С какой это стати вы снимали корсет в гостиной благородной дамы? — спросила мисс Темпл с ноткой ужаса в голосе, пытаясь предугадать ответ.

Она отвернулась от миссис Марчмур и увидела себя в большом зеркале высоко на стене: решительная фигура в зеленом платье, каштановые кудряшки убраны с обеих сторон на затылок и в теплых лучах газового светильника кажутся более темными, чем обычно, а вокруг нее — беспорядочный кавардак притона. Но тут в зеркале у себя за спиной она увидела цветное пятно и повернулась — перед ней была картина в раме. Такая могла принадлежать только кисти Оскара Файляндта.

* * *

— Еще одно «Благовещение», — громко прошептала она.

— Да, — прошептала в ответ миссис Марчмур, голос ее прозвучал неуверенно и осторожно за спиной мисс Темпл, у которой возникло ощущение, что за ней внимательно наблюдают — как за птичкой, к которой подкрадывается на мягких лапках кот. — Вы уже где-то видели его?

— Видела.

— Какой фрагмент? Что на нем было изображено?

Она не хотела отвечать, тем самым признавая право женщины задавать ей вопросы, но сила образа была такова, что она помимо воли сказала:

— Ее голова…

— Ну конечно — на выставке мистера Шанка. Голова прекрасна… такое божественное выражение покоя и наслаждения на ее лице — вы так не думаете? А здесь… посмотрите, как пальцы впиваются в бедра… Вы видите, как она отдается ангелу.

Позади них захныкала мисс Вандаарифф. Мисс Темпл хотела повернуться, но не могла оторвать взгляд от захватывающего образа. Напротив, она медленно подошла к полотну… мазки кисти были безукоризненно ровные, словно она смотрела на поверхность фарфора, а не на краску, покрывавшую холст. Кожа была передана с большим искусством, хотя сам фрагмент (только бедра и две синие руки) поразил ее, как манящий и в то же время пугающий. Она с трудом отвела глаза. Обе женщины смотрели на нее. Мисс Темпл, стряхивая с себя ощущение, навеваемое картиной, постаралась, чтобы ее голос звучал нормально.

— Это аллегория, — заявила она. — Эта картина рассказывает историю вашего заговора. Ангел символизирует ваши манипуляции с синим стеклом, а женщина — всех тех, на кого вы воздействуете. Это Благовещение, потому что вы считаете, что зачатие в совокуплении, согласно вашим планам…

— Искупит всех нас, — закончила за нее миссис Марчмур.

— Я еще не видела подобного богохульства! — уверенно сказала мисс Темпл.

— Вы не видели картину целиком, — сказала мисс Вандаарифф.

— Молчите, Лидия.

* * *

Мисс Вандаарифф ничего не ответила. Она вдруг схватилась за живот обеими руками и застонала — судя по ее виду, ей и в самом деле было нехорошо. Потом она согнулась пополам и снова застонала, раскачиваясь туда-сюда, в ее голос вкралась нотка страха, словно это ощущение было ей знакомо.

— Мисс Вандаарифф! — воскликнула мисс Темпл. — Что с ней?

— Ничего страшного, — тихо сказала миссис Марчмур и протянула руку, чтобы успокоительно погладить по спине страдающую женщину. — Вы случайно не пили портвейна? — спросила она у мисс Темпл.

— Нет.

— А я там видела вторую рюмку…

— Только пригубила — не больше.

— Вы поступили весьма предусмотрительно.

— А что в нем было? — спросила мисс Темпл.

Мисс Вандаарифф снова застонала, и миссис Марчмур наклонилась, чтобы взять ее под руку.

— Идемте, Лидия, вы должны пойти со мной… вам станет лучше…

Мисс Вандаарифф продолжала стонать — теперь еще жалостливее.

— Идемте, Лидия…

— Что с ней? — спросила мисс Темпл.

— Ничего. Просто она проглотила слишком много подготовительного приворотника. Сколько рюмок она выпила?

— При мне шесть, — ответила мисс Темпл.

— Боже мой, Лидия! Хорошо, что я здесь, — я вам помогу избавиться от передозировки. — Миссис Марчмур, снисходительно улыбаясь, помогла мисс Вандаарифф встать на ноги и повела идущую нетвердым шагом молодую блондинку к открытым дверям, но на пороге повернулась к мисс Темпл.

— Мы сейчас же вернемся — не беспокойтесь, мы всего лишь воспользуемся… Мы знали, что она будет пить портвейн, и подмешали туда приворотник. Эта смесь была для нее необходима, но не в таких количествах.

— Необходима для чего? — спросила мисс Темпл взволнованным голосом.

Миссис Марчмур, словно не слыша ее, погладила волосы мисс Вандаарифф.

— Я уверена, замужество пойдет вам на пользу и с питьем будет покончено. Ваша головка совершенно для этого не годится.

Мисс Вандаарифф снова застонала, возможно, возражая против этого несправедливого заявления, и мисс Темпл с раздражением и любопытством проводила взглядом пару, исчезнувшую в соседней комнате, — словно они были не заложники, а у нее не было пистолета! Она осталась стоять на месте, оскорбленная таким к себе отношением, прислушиваясь — вот звякнула крышка горшка, решительно зашуршали нижние юбки, и тут мисс Темпл решила, что ей предоставляется прекрасная возможность незаметно осмотреть другие комнаты номера. В главной гостиной, где она находилась, было три двери — одна к туалету (похоже, там же была комната для горничных) и еще две других. В открытой арке была видна вторая гостиная. Она увидела небольшой ломберный столик, заваленный остатками еды, а у дальней стены — буфет, уставленный бутылками. Разглядывая комнату и пытаясь сделать из увиденного какие-то здравые выводы (сколько человек сидело за столиком, сколько они выпили?), как, на ее взгляд, это и подобало истинному искателю приключений, мисс Темпл вдруг заволновалась, вспомнив, что все-таки выпила целый глоток портвейна. Достаточно ли для того, чтобы послужить их коварной цели и внедрить этот жуткий приворотник в ее тело? Для какой судьбы готовили мисс Вандаарифф? Для брака? Нет, вряд ли, во всяком случае не в привычном смысле слова «брак». Мисс Темпл подумала о скоте, которого готовят к забою, и мороз пробежал у нее по коже.

* * *

Прижав руку ко лбу, она вернулась в главную гостиную и быстро подошла к третьей двери, которая была приоткрыта; за спиной у нее раздавались непрекращающиеся стоны. Это была спальня графини. Перед мисс Темпл стояла чудовищных размеров кровать с высоким алым балдахином. На полу здесь тоже были разбросаны предметы одежды, словно плававшие в комнате, стены и пол которой напоминали черный застоявшийся пруд, покрытый слипшимися опавшими листьями. Ноздри мисс Темпл раздувались — тело графини оставило в кровати какой-то изощренный запах, но, было и что-то еще, пропитавшее простыни, похожее на запах свежеиспеченного хлеба, розмарина, солонины, даже извести. Это напомнило мисс Темпл о качествах этой женщины — она могла быть последней мерзавкой, но была не лишена вкуса и изящества… и теперь мисс Темпл проникла в ее логово.

Она снова вдохнула этот запах и облизнула губы.

* * *

Мисс Темпл вдруг подумала: не могла ли графина в этом беспорядке спрятать что-нибудь ценное? Дневник или предмет, который мог бы прояснить тайные цели участников заговора. За спиной у нее не прекращались жалобные стоны мисс Вандаарифф. Чем опоили эту девушку? Тревога снова стала грызть мисс Темпл, и она почувствовала, как холодный пот выступил у нее на лбу и между лопаток. Ее самые главные враги — графиня и граф д'Орканц — в любой момент могут появиться в этих комнатах. Готова ли она встретиться с ними? Она неплохо разыграла свою роль с графом, но гораздо меньшее удовлетворение вызывал у нее долгий разговор с этими двумя женщинами, которые, по любым оценкам, были куда как менее опасными противниками (если только невменяемую мисс Вандаарифф можно было назвать противницей). Каким-то образом противостояние, которое должно было быть напряженным, непримиримым и захватывающим, стало бестолковым, чувственным и неопределенным. Мисс Темпл решила найти, что удастся, и как можно скорее покинуть отель.

Сначала она засунула руку под пухлые, набитые пером подушки. Ничего. Этого следовало ожидать. Она заглянула под кровать, но тоже безрезультатно, и лишь с чуть большей надеждой мисс Темпл подошла к бельевому шкафу графини в поисках ящика с интимными деталями ее туалета. Глупая женщина вполне могла прятать здесь что-нибудь важное, полагая, что личный характер содержимого оттолкнет любопытных. Мисс Темпл, отнюдь не сочувствующая тем, кто любит совать нос в чужие дела, знала, что истинно как раз противоположное — что шелка и шнуровки, чулки и корсеты из китового уса возбудят примитивное любопытство практически в любом человеке… Кто же не захочет в них порыться? Мысль спрятать в таком месте, скажем, личный дневник была совсем в духе идеи оставить его в передней среди газет или прямо на обеденном столе, лишь слегка прикрыв салфеткой. Как она и предполагала, никаких важных улик среди нижнего белья графини не обнаружилось (хотя мисс Темпл, возможно, и задержалась на несколько лишних мгновений, проводя пальцами по шелковым материям, и даже, может быть, чуть зардевшись, прижала ароматную подвязку к своему носу). Мисс Темпл задвинула ящик. Лучшие тайники всегда находились в самых банальных местах. Скажем, среди старых туфель. Но она не нашла ничего, кроме воистину удивительной и дорогой обуви. Мисс Темпл повернулась (есть у нее время обыскивать весь шкаф? Что там мисс Вандаарифф — все еще стонет?) в поисках какого-нибудь очевидно невероятного места, которое бросилось бы ей в глаза. Но она увидела только разбросанную повсюду одежду и… улыбнулась. Сбоку от шкафа у темной стены в неосвещенном месте лежала груда блузок и шалей, которая поразила ее тем, что находилась в стороне — на нее трудно было наступить случайно. Она нагнулась над этой кипой и принялась быстро разбирать ее. Через несколько секунд она увидела сияние чего-то завернутого в итальянскую шаль камчатого полотна, и вот уже у нее в руках была большая книга, изготовленная целиком из синего стекла.

* * *

Размером она была с том стандартной энциклопедии. Переплет был тяжелым (словно стеклодув имитировал рельефную тосканскую кожу, которую мисс Темпл видела на рынке неподалеку от площади Святой Изобелы) и матовым, потому что, хотя у нее и было ощущение, что она должна ясно видеть сквозь него, на самом деле он оказался не прозрачным. Сходным образом на первый взгляд представлялось, что книга однородно-насыщенного ярко-синего цвета, но, вглядевшись, мисс Темпл увидела многочисленные прожилки. Синева была пронизана нитями оттенков — от лазурного и кобальтового до аквамаринового, и эти оттенки как-то незаметно тревожили ее. Ни на обложке, ни на корешке она не увидела никаких букв, никакого названия.

Прикоснувшись к ней, мисс Темпл чуть не потеряла сознание. Если синяя карточка оказывала на человека сладострастное воздействие, то книга вызывала целую бурю примитивных ощущений, которые грозили поглотить ее целиком. Мисс Темпл, вскрикнув, отдернула руку.

Она посмотрела в открытую дверь — двух других женщин за ней не было слышно. Нет, ей пора уходить… потому что они могут войти в любую секунду, а за ними скоро должны появиться граф и графиня. Она подсунула руку под камчатую ткань шали, чтобы безопасно дотронуться до книги, завернуть ее и забрать с собой. Этой находкой она сможет поразить и доктора, и Чаня. Мисс Темпл опустила взгляд и прикусила губу. Если ей удастся открыть книгу, не касаясь стекла… это наверняка защитит ее… тогда, конечно, она проникнет глубже в эту тайну. Она снова оглянулась — может быть, мисс Вандаарифф упала в обморок? — и осторожно перевернула обложку.

Страницы (а она могла видеть через них — через каждый тонкий слой с его неповторимым рисунком синих вьющихся прожилок) казались хрупкими, как осиные крылышки, которые были странным образом вделаны в корешок, и она могла переворачивать их, как страницы обычной книги. Сказать точно было трудно, но ей показалось, что там около сотни страниц, и все они были, как и обложка, насыщены пульсирующим синим сиянием, которое заливало всю комнату неестественным призрачным светом. Она боялась переворачивать страницы — как бы не разбить стекло (боялась она и рассматривать их слишком внимательно), но когда набралась смелости, то выяснилось, что стекло довольно прочное. Мисс Темпл переворачивала одну сверкающую страницу за другой. Она моргнула, а потом протерла глаза — неужели эти бесформенные прожилки двигаются? Беспокойство в ее голове трансформировалось в тяжесть, она ощутила сонливость или даже не сонливость, а какое-то расслабление. Она снова моргнула. Она должна немедленно закрыть книгу и уйти. В комнате стало жарко. Капелька пота упала с ее лба на книгу, поверхность в этом месте затуманилась, потемнела, темное пятно стало расползаться по странице. Мисс Темпл уставилась на него с внезапным испугом — синий узелок стал раскрываться, как орхидея… Возможно, она ничего прекраснее в жизни не видела, хотя ее и наполнял страх перед тем, что может случиться, когда этот темный цветок распустится на всю страницу. Но когда это произошло, последний отблеск сверкающей синевы исчез и она перестала видеть через страницы — перед ее глазами остались только глубины темно-синего пятна. Мисс Темпл услышала вздох (смутно осознавая, что исходит он от нее) и оказалась полностью поглощена.

* * *

Образы носились вокруг, а потом устремились внутрь ее сознания; удивительная особенность (ужасающая и восхитительная одновременно) состояла в том, что сама она, казалось, отсутствовала, потому что, как и в случае с миссис Марчмур и ее карточкой, ее воля подавлялась силой тех ощущений, что охватывали ее. Мисс Темпл казалось, что ее погрузили в несколько чужих жизней, нанизанных одна на другую в какой-то бредовой последовательности. Жизней настолько убедительных и таких многочисленных, что само представление о Селесте Темпл как об отдельной личности стало размываться… Она была на маскараде в Венеции, пила терпкое вино зимой, ощущала запах каналов и влажного камня и горячих свечей, чьи-то руки хватали ее в темноте, и она переживала трепет, когда ей каким-то образом удавалось поддерживать разговор со священником в маске напротив нее… Она медленно кралась по узкому проходу между кирпичных стен с небольшими нишами, держа в руках затененный фонарь, и считала ниши по обеим сторонам, а когда добралась до седьмой по счету, шагнула к противоположной стене и сдвинула в сторону маленький металлический диск на отверстии в стене и прижалась к нему глазом, перед ней открылся вид на громадную спальню. Две фигуры, слившиеся друг с другом, — атлетического сложения молодой человек, чьи обнаженные бедра были бледны, как молоко, нагнулся над спинкой кровати, а сзади к нему пристроился человек постарше с раскрасневшимся лицом, взмыленный, как бык… Она скакала на коне, ноги ее ловко и умело обхватывали бока животного, в одной руке она держала поводья, размахивая угрожающе искривленной саблей в другой… Она мчалась по засушливой африканской степи, а на них несся построенный клином отряд темнокожих всадников в белых тюрбанах, она кричала от страха и восторга, и вместе с ней кричали всадники в красных плащах по обе стороны от нее. Две лавы неслись друг на друга, быстрые, как удар бича, и она прижимала голову к шее своего скачущего коня, выставив вперед саблю, сжимая лошадиные бока ногами. Потом — лязг столкновения, арабский клинок рядом с ее плечом и острие ее сабли, вонзившееся в шею врага, фонтан крови и ужасающей силы рывок, чуть не выбивший ее руку из сустава, потому что кони продолжили свою скачку и сабля вырвалась из ее руки… Гигантский водопад размером с два собора, и она стоит среди коренастых краснокожих индейцев с их луками и стрелами, черными волосами, подрезанными, как у средневековых королей… Горы плавучего льда, запах рыбы и соли, меховой воротник, щекочущий ей лицо, за ее спиной голоса, разговор идет о шкурах, моржовой кости, скрытом в земле металле, в ее большой, облаченной в рукавицу руке — тревожащая душу резная фигурка с ухмыляющимся ртом и одним большим глазом… Темная комната с отделанными мрамором и золотом стенами, небольшие горшочки, кувшины, гребни, оружие — все в золоте, а потом и сам гроб, чуть больше тела, король-юноша, завернутый в плотный саван вычеканенного золотого листа, усеянного драгоценными камнями, потом ее рука щелкает складным ножом, она наклоняется, чтобы выковырять необыкновенно большой изумруд… Студия художника, обнаженная на диване в бесстыдной позе смотрит в открытое небо, наверху плывут жемчужного цвета облака, человек с выкрашенной в синий цвет кожей между ее ног, игриво держит ее ноги, поднимает одну себе на плечо, а потом поворачивается, и она поворачивается с ним, чтобы спросить художника о позе. Фигура за огромным подрамником, она не видит ее, как не видит его лица, только его сильные руки с палитрой и кистью, но, прежде чем он произносит ответ, внимание ее снова наиприятнейшим образом возвращается к ее коллеге-натурщику, который, нагнувшись, чувственно, едва касаясь ее, проводит двумя пальцами по ее выбритому лобку… Душный, жаркий трюм, набитый темнокожими худыми телами; бряцая цепями, они бродят туда-сюда. Ее башмаки постукивают по доскам палубы, она делает записи в журнале… Застолье — высокие бледнокожие бородатые мужчины, одетые в форму, и их изящные дамы, увешанные драгоценностями, громадные серебряные подносы, тонкие бокалы с золотыми листьями поободкам, в каждом — прозрачный, обжигающий с лакричным привкусом крепкий напиток, вежливый разговор на фоне тихих скрипок, хрустальные блюда с черной икрой во льду, тарелки с маслянистой красной рыбой, кивок слуге в голубом кушаке, который небрежно подносит ей том в черном кожаном переплете, в котором загнута одна страничка, она прочтет ее позднее… Она сидит на корточках перед обнесенным камнями костром в лагере, на фоне лунного неба темные очертания замка, его высокие стены поднимаются над красными утесами, она кидает в огонь пергаменты — один за другим, смотрит, как они чернеют, корежатся, как красные восковые печати исчезают на глазах… Каменный дворик теплым вечером, вокруг цветущий, пахучий жасмин, щебет птиц, она лежит лицом вверх на шелковых подушках, другие девушки вокруг разговаривают, насмешливо поглядывают на мускулистых, обнаженных до пояса стражей в тюрбанах, ноги ее раздвинуты, а пальцы перебирают длинные, сплетенные в косички волосы девушки, наклонившейся над ее лоном, чьи губы и язык двигаются с размеренной блаженной настойчивостью, по всему ее телу проходят сладострастные судороги, восхитительная рябь, грозящая хлынуть волной, пальцы ее сильнее впиваются в волосы, смешок девушки, которая в этот миг чуть подается назад и лишь кончиком языка касается ее изнемогающей, страждущей плоти, а потом снова погружается в нее, волна поднимается выше, наполняется, обещая разлететься на тысячу цветущих орхидей в каждой песчинке ее тела…

И в этот восхитительный момент краешком своего сознания мисс Темпл попыталась припомнить и с трудом отыскала в своих воспоминаниях тонкий, пробивающийся сквозь немолчный шум голос миссис Марчмур, говорившей мисс Вандаарифф о том, что нужно сосредоточиться на мгновении, чтобы растянуть его, сделать своими эти чувства или непосредственно этот чужой жизненный опыт. Проворный язык девушки зажег еще одну искру наслаждения в ее лоне, и мисс Темпл (глазами того, кто отдал этой книге свои переживания) опустила взгляд, сделав над собой мучительное усилие, сосредоточилась на ощущении, которое давали ей волосы девушки под ее руками. Ее пальцы ласкали косички с вплетенными в них бусинками, потом одни только бусинки, цвет… Они были синими, конечно, синими… синего стекла… она заставила себя сосредоточиться на цвете, всмотреться мимо сладостно щекочущего языка. Она вздохнула, прогоняя все другие мысли и ощущения из своего сознания, пока она не стала видеть и чувствовать перед собой только синюю поверхность, только поверхность стекла, а потом, в этот момент прояснения, со всей силой своего существа она заставила себя вырваться, освободиться.

* * *

Мисс Темпл вздохнула еще раз, открыла глаза и с изумлением осознала, что лежит головой на груде одежды сбоку от книги. Она чувствовала слабость, кожа у нее была влажная, она с трудом встала на колени и оглянулась. В номере графини стояла тишина. Сколько времени мисс Темпл провела за этой книгой? Она никак не могла вспомнить все истории, которые видела… Участницей которых была. Сколько на это ушло — часы? Или это было похоже на сон, в котором часы умещались в минуты? Она поднялась на ноги и почувствовала, что колени у нее дрожат, а по ляжке стекают капельки влаги. Что с ней случилось? Чья память живет теперь в ней? Какой опыт звериного желания, крови и пота, мужской силы и женской слабости? Ах, что за мрачная ирония судьбы, подумала мисс Темпл, если она станет самой развращенной девственницей за всю историю мира.

* * *

Заставляя двигать руками свое опустошенное тело, мисс Темпл аккуратно завернула в шаль книгу и перевязала ее. Она оглянулась в поисках своей зеленой сумочки, но не увидела ее. Сумочки нигде не было!

Она поднялась, взяла завернутую книгу и тут обратила внимание на все еще приоткрытую дверь. Как можно тише выглянула она сквозь щель в гостиную. Несколько мгновений ей казалось, что она все еще смотрит в книгу, — таким странным было открывшееся ей зрелище, таким искусственным, словно она увидела ожившую сценку с помпейских фресок. Миссис Марчмур сидела на диване, откинувшись к его спинке, ее бежевое платье было расстегнуто и спущено с плеч, корсет — снят, плечи обнажены, если не считать тройной ниточки жемчуга, туго затянутой на шее. Мисс Темпл не могла оторвать взгляд от ее левой груди, тяжелой и бледной, пальцы женщины лениво ласкали сосок, а правая ее рука была не видна — закрыта головой мисс Вандаарифф, которая сняла маску, светлые волосы ее разметались по спине, а сама она лежала рядом с миссис Марчмур, глаза ее были закрыты, ноги — подогнуты, одна рука, чуть согнутая в кисти, покоилась в паху, другая мягко поддерживала грудь миссис Марчмур, которую она легонько посасывала, словно грудной младенец, уже успевший утолить голод.

Напротив них в кресле, в своей шубе с сигарой в одной руке и тростью черного дерева с набалдашником в другой сидел граф д'Орканц. За его спиной полукругом стояли четверо человек: один с рукой на перевязи, невысокий, коренастый, краснолицый и с незажившими шрамами вокруг глаз, и еще два человека в мундирах, судя по рассказам доктора Свенсона, видимо, макленбуржцы. Один был сурового, строгого вида с очень короткими волосами, морщинистым, худым лицом и налитыми кровью глазами. Другого она знала (причем это знакомство имело весьма интимный характер — ведь она видела его на синей карточке), это был Карл-Хорст фон Маасмарк. Ее первое впечатление о принце было отнюдь не благоприятным — высокий, бледный, худой, изможденный и какой-то бесполый, подбородок у него отсутствовал, а глаза напоминали сырых устриц. Она быстро оглядела все эти фигуры и остановила свой взгляд на втором диване — там сидела графиня ди Лакер-Сфорца, неподвижно держа мундштук с сигаретой, от которой к потолку поднималась тонкая струйка дыма. На графине были янтарные сережки и фиолетовый шелковый жакет в обтяжку, окаймленный небольшими черными перышками на белой груди и шее. Под жакетом на ней было черное платье, которое струилось по ее телу и растекалось под ногами. Взгляды всей компании в полной тишине были устремлены на мисс Темпл.

* * *

— Добрый вечер, Селеста, — сказала графиня. — Вы оторвались от книги? Весьма впечатляюще. Не всем это удается.

Мисс Темпл не ответила.

— Я рада, что вы здесь. Я рада, что у вас была возможность обменяться мнениями с графом и с моей компаньонкой миссис Марчмур, а также познакомится с леди Лидией, с которой у вас наверняка много общего — две молодые богатые дамы, чьи жизни должны казаться воплощением безграничных возможностей.

Граф выдохнул облачко синего дыма. Миссис Марчмур улыбнулась, глядя в глаза мисс Темпл, и медленно поиграла своим розовым соском, держа его между своим большим и указательным пальцами.

— Вы должны знать, — продолжала графиня, — что вашего сообщника Кардинала Чаня больше нет, а макленбургский доктор в страхе бежал из города и оставил вас. Вы видели действие нашего Процесса. Вы заглянули в одну из наших стеклянных книг. Вы знаете наши имена и наши лица, вы знаете, что мы предпринимаем усилия связать узами родства лорда Вандаариффа и семейство фон Маасмарк из Макленбурга. Вам даже, — тут она улыбнулась, — видимо, известны факты, стоящие за внезапным возвышением некоего лорда Тарра. Вы знаете обо всем этом и можете — потому что, я уверена, вы не только настойчивы, но и умны, — догадаться о многом другом.

Она поднесла лакированный мундштук к губам и затянулась, после чего ее рука снова неторопливо легла на диван. Губы ее с почти беззвучным вздохом разделились в иронической, недоверчивой улыбке, и она уголком рта выдула струйку дыма.

— Так что вам придется умереть.

Мисс Темпл не ответила.

— Признаюсь, — продолжала графиня, — я вас недооценила. Мне об этом намекал граф, а я уверена — вы знаете, что граф редко ошибается. Вы сильная, гордая, решительная девушка, и хотя вы причинили мне немалые неудобства… и даже… должна признать это… привели меня в бешенство… было решено, что мне следует сделать вам предложение… предложение, каких я обычно не делаю тем, кого вознамерилась уничтожить. Было решено… позволить вам стать добровольным участником нашей великой работы.

Мисс Темпл не ответила. Ноги у нее ослабели, на сердце был холодок. Чань мертв? Доктор бежал? Она не могла в это поверить. Отказывалась в это верить.

Словно почувствовав вызов на ее подрагивающих губах, граф вытащил сигару изо рта и заговорил низким, хрипловатым, зловещим голосом:

— Если вы не согласитесь, вам перережут горло прямо здесь, в этой комнате. Если согласитесь, то поедете с нами. Только поверьте мне, никакие ваши штучки тут не пройдут. Оставьте пустые надежды, мисс Темпл, потому что реальность — куда лучше!

Мисс Темпл посмотрела на его строгое лицо, а потом — на неприступно-красивую графиню ди Лакер-Сфорца, чья идеальная улыбка одновременно была холодной, как камень. Четверо мужчин смотрели на нее пустыми глазами, а принц ковырял у себя в носу ногтем. Неужели их всех преобразовал Процесс, а их суждение освободилось от всяких нравственных запретов? Она видела шрамы на лице принца и коротышки. Впечатление было такое, что пожилой мужчина смотрит на нее какими-то остекленевшими плотоядными глазами — вероятно, его шрамы уже сошли, — и только у другого военного было нормальное выражение, в котором можно было прочесть как определенность, так и сомнение. А на лицах остальных была лишь бесчеловечная, не ведающая сомнений уверенность. Кто из них станет ее палачом? Наконец она перевела взгляд на миссис Марчмур, бесстрастное выражение которой скрывало, как полагала мисс Темпл, искреннее любопытство… словно она не знала ни что будет делать мисс Темпл, ни чем это закончится, если мисс Темпл все же подчинится.

— Похоже, у меня нет выбора, — прошептала мисс Темпл.

— Нет, — согласилась графиня и, подняв бровь, повернулась к крупному человеку, сидевшему рядом с ней, словно давая знать, что ее роль в этом деле закончена.

— Я вам буду весьма признателен, мисс Темпл, — сказал граф д'Орканц, — если вы снимете ваши чулки и сапожки.

* * *

Ей пришлось идти босиком (в таком виде ей никак не убежать от них по грязным, усыпанным камнями улицам) вниз по лестнице и из отеля «Сент-Ройял». Миссис Марчмур осталась, а все прочие пошли с мисс Темпл — военный, коренастый человек со шрамами и пожилой отправились вперед за экипажами, граф и графиня двигались по бокам от нее, сзади принц под ручку с мисс Вандаарифф. Спустившись по лестнице, мисс Темпл увидела за стойкой нового портье, который лишь уважительно поклонился в ответ на величественный кивок графини. Мисс Темпл не могла понять, зачем такой женщине вообще нужен Процесс или волшебное синее стекло? Она сомневалась в том, что найдется много людей, кому может хватить силы воли или желания противостоять ее напору. Мисс Темпл взглянула на графа, который бесстрастным взглядом смотрел вперед, одной рукой опираясь на свою трость с набалдашником, а в другой неся книгу, напоминая свергнутого короля, намеревающегося вернуться на трон. Она чувствовала, как ковер щекочет ее ступни. Девчонкой она привыкла бегать босиком по плантации отца, и тогда ступни у нее были мозолистые и жесткие. Теперь они стали мягкими и чувствительными, как у любой изнеженной молодой леди, и были не меньшим препятствием к побегу, чем кандалы на ногах. С отчаянием и тоской вспомнила она маленькие зеленые сапожки, затолканные куда-то под диван. Она знала, что теперь уже никто не позаботится о них, и спрашивала себя: а позаботится ли кто-нибудь теперь о ней?

У дверей отеля ждали два экипажа: один изящный маленький, другой — большой черный с крестом на дверях, как ей подумалось — макленбургским. Принц, мисс Вандаарифф, военный и коренастый мужчина со шрамами забрались во второй экипаж, а пожилой сел рядом с кучером. Швейцар отеля открыл дверь маленькой кареты для графини и мисс Темпл, которая своей ступней почувствовала резную металлическую поверхность ступеньки. Она села против графини, а мгновение спустя к ним присоединился граф, под весом которого карета накренилась. Он сел рядом с графиней, и швейцар закрыл дверь. Граф постучал тростью по крыше, и карета тронулась. С того момента, когда граф потребовал, чтобы она сняла сапожки, и до начала движения кареты никто не произнес ни слова. Мисс Темпл откашлялась и посмотрела на них. Долгое молчание почти всегда выводило ее из себя.

— Я бы хотела узнать кое-что, — заявила она.

Мгновение спустя граф проскрипел в ответ:

— И что же это такое?

Мисс Темпл посмотрела на графиню, потому что вопрос был обращен именно к ней:

— Я бы хотела узнать, как умер Кардинал Чань.

Графиня ди Лакер-Сфорца заглянула в глаза мисс Темпл — взгляд ее был острый, ищущий.

— Я его ликвидировала, — заявила она таким голосом, чтобы отбить у мисс Темпл охоту вдаваться в подробности.

Однако это не устрашило мисс Темпл, напротив, если ее тюремщица не хотела говорить на эту тему, то это становилось испытанием для воли мисс Темпл.

— Правда? — спросила она. — Он был очень опасным противником.

— Вот уж что верно, то верно — был, — согласилась графиня. — Я дала ему вдохнуть толченого стекла, сделанного из нашей синей глины. Это очень эффективное средство, а та доза, которую получил Кардинал, — смертельна. Слово «опасный» имеет много оттенков. Простая физическая сила часто не имеет особого значения, и противостоять ей довольно легко.

Графиня с такой легкостью говорила о смерти Чаня, что это совершенно обескуражило мисс Темпл. Хотя она была знакома с Кардиналом Чанем всего несколько часов, он произвел на нее такое впечатление, что его внезапная смерть представлялась ей истинной трагедией.

— Это была быстрая смерть? — спросила мисс Темпл, стараясь говорить ровным голосом.

— Я бы не назвала ее быстрой… — Ответив, графиня залезла в черную сумочку, вытащила мундштук, вставила в него сигарету, достала спичку и закурила. — И тем не менее его смерть, видимо, не была мучительной, потому что — как вы сами убедились — синяя глина вызывает удушье и навевает чувственные переживания. Часто у повешенных наблюдается сильнейшая эрекция… — она замолчала, подняв брови, словно убеждаясь, что мисс Темпл слушает ее, — а нередко и спонтанное семяизвержение, а это означает, что, по крайней мере, для мужчин такой конец предпочтительнее многих других. По моему убеждению, смерть под воздействием синего стекла сопровождается подобными же, если не более сильными ощущениями. По крайней мере, я на это надеюсь, потому что ваш Кардинал Чань и в самом деле был исключительный противник… Я не желала ему зла, но у меня не было выбора.

— Вы проверили, он действительно получил смертельный оргазм? — спросил граф.

Лишь несколько мгновений спустя мисс Темпл поняла, что он смеется.

— Времени не было, — фыркнула в ответ графиня. — Жизнь полна огорчений, но что толку жалеть об упущенной возможности? Наши печали — как осенние листья, унесенные ветром.

* * *

Призрак смерти Чаня (смерти, которую, несмотря на грязные предположения графини, она представляла себе лишь как нечто ужасающее — с кровавыми выделениями изо рта и носа) направил мысли мисс Темпл на ее собственное положение.

— И куда мы теперь едем? — спросила она.

— Ну, вы наверняка знаете, — ответила графиня. — В Харшморт.

— И что будет со мной?

— Бояться того, что вы не можете изменить, не имеет никакого смысла, — заявил граф.

— К тому же мы получим удовольствие, глядя на вашу агонию, — прошипела графиня.

На это у мисс Темпл не нашлось ответа, но по прошествии нескольких секунд, в течение которых она пыталась выглянуть из узких окошек (окошки были по обеим сторонам противоположного от нее сиденья, видимо для того, чтобы тому, кто оказывается в ее положении, легче было оставаться незамеченным) и не смогла понять, в какой части города они теперь находятся, она снова откашлялась, намереваясь заговорить.

Графиня прыснула от смеха.

— Я вас чем-то насмешила? — спросила мисс Темпл.

— Пока нет, Селеста, — ответила графиня.

— По имени меня называют лишь близкие, — сказала мисс Темпл. — Их можно пересчитать по пальцам одной руки.

— Разве мы не близки? — спросила графиня. — Я уж думала, что мы успели сблизиться.

— Тогда назовите мне и ваше имя.

Графиня снова прыснула от смеха, и мисс Темпл показалось даже, что и губы графа непроизвольно сложились в улыбку.

— Меня зовут Розамонда, — сообщила графиня. — Розамонда графиня ди Лакер-Сфорца.

— Ди Лакер-Сфорца — это название какого-то имения?

— Боюсь, что теперь от него осталось только имя.

— Понятно, — сказала мисс Темпл, ничего на самом деле не понимая, но не желая показаться невежливой.

— У каждого есть свой замок, Селеста… свой дом, свой остров, хотя бы только в сердце.

— Таких людей можно только пожалеть, — сказала мисс Темпл. — Настоящий остров представляется мне куда как предпочтительнее.

— Иногда, — голос графини стал ощутимо жестче, — мы можем посещать только те края, что раскинулись в наших сердцах.

— То есть вымышленные, вы хотите сказать?

— Это вы их так называете.

Мисс Темпл помолчала, понимая, что истинный смысл слов графини ускользнул от нее.

— Ну, свой-то дом я не собираюсь терять, — сказала она.

— Все так говорят, — отозвалась графиня.

* * *

Некоторое время они ехали молча, но потом графиня, улыбнувшись с прежней доброжелательностью, поинтересовалась:

— Вы хотели что-то спросить?

— Да, — ответила мисс Темпл. — Я хотела спросить об Оскаре Файляндте и его картинах, посвященных Благовещению, потому что увидела одну из них в вашем номере. Мы с графом говорили об этом художнике за чаем.

— Неужели?

— Да, я даже сказала графу, что, на мой взгляд, он подозрительно многим обязан этому художнику.

— Так и сказали?

— Именно так.

Мисс Темпл не обманывалась. Она понимала, что не в силах вывести из себя этих двух людей или польстить им настолько, что они забудут обо всем на свете, а она тем временем выпрыгнет из кареты. Такой поступок, скорее всего, закончился бы ее смертью под колесами экипажей, но тем не менее она думала, что, разговорив их на эту тему, могла бы получить полезные сведения о Процессе и, возможно, воспользоваться этим знанием, чтобы предотвратить полное свое порабощение. Она не в состоянии была постигнуть связанную с Процессом науку или магию (она даже не знала, разные это вещи или нет), потому что всегда была безразлична к оккультным знаниям, но чувствовала, что граф-то этих вещей отнюдь не чужд. И еще: мисс Темпл знала, что он чувствителен к вопросу о пропавшем художнике, а она умела быть назойливой не хуже мухи.

— И чем же именно обязан? — спросила графиня.

— Тем, — ответила мисс Темпл, — что картины «Благовещения» сами по себе в аллегорической форме представляют ваш Процесс, а точнее, всю вашу деятельность в целом, как вы ее понимаете. То совершенное преобразование, что обусловлено воздействием вашего драгоценного синего стекла. Конечно, — продолжила она, скользнув взглядом по неподвижной фигуре графа, — похоже, что все это тайное знание было присвоено графом — присвоено всеми вами, — но для этого пришлось устранить мистера Файляндта.

— И вы сказали об этом графу?

— Конечно, сказала.

— И как же он прореагировал?

— Он встал из-за стола и ушел.

— Это серьезное обвинение.

— Но это очевидно. Более того, после всего разрушения и насилия, учиненного вами, такое обвинение вряд ли кому-то из вас может показаться невероятным или необоснованным. Поскольку сама картина чудовищна, а убийство ее создателя — еще чудовищнее, я бы никогда не подумала, что убийца может обладать… такими манерами.

* * *

В качестве ответа, который, пожалуй, в более чем полной мере соответствовал взволнованным ожиданиям мисс Темпл, граф д'Орканц неторопливо наклонился вперед, вытянул правую руку с разведенными пальцами и ухватил мисс Темпл за горло. Она беспомощно подалась назад к спинке сиденья и попыталась убедить себя, что если бы он намеревался задушить ее, то делал бы это быстрее. Но по мере того как сильные пальцы сжимались на ее шее, она стала сомневаться в своих выводах и в смятении посмотрела в холодные голубые глаза графа. Он крепко держал ее за горло, но не душил. Тут же на нее нахлынули ужасные воспоминания, связанные с мистером Спраггом. Она не шелохнулась.

— Вы видели эти картины — две из них, да? — Голос его был глуховат, и в нем безошибочно слышалась угроза. — Скажите нам… каково было ваше впечатление?

— Впечатление от чего? — пропищала она.

— От всего. Какие мысли у вас родились?

— Ну, как я уже говорила, это символика…

Он сжал ее горло так сильно и так неожиданно, что ей показалось, у нее вот-вот затрещат косточки. Графиня тоже наклонилась к ней и мягким тоном произнесла:

— Селеста, граф пытается помочь вам думать быстрее.

Мисс Темпл кивнула. Граф ослабил хватку. Она проглотила слюну.

— Мне показалось, что картины эти какие-то неестественные. Потому что женщина отдана — отдается — ангелу, чувству и наслаждению так, словно ничего другого и не существует. Такое невозможно. Это опасно.

— Это почему? — спросил граф.

— Потому что это ни к чему не приведет! Потому что… потому что стирается граница между миром и телом человека, его разумом… это было бы невыносимо!

— Я бы назвала это восхитительным, — прошептала графиня.

— Но не для меня! — воскликнула мисс Темпл.

Зашуршав тонкими шелками, графиня пересела на место рядом с мисс Темпл и чуть не прижала губы к уху молодой женщины:

— Вы уверены? Я ведь видела вас, Селеста… Я видела вас в зеркале, видела вас над книгой… и вы знаете что?

— Что?

— Что когда вы были в моей комнате… Наклонялись так мило, так грациозно… Я чувствовала ваш запах…

Мисс Темпл охнула, но что ей делать дальше, не знала.

— Подумайте о книге, Селеста, — прошипела графиня. — Вы ведь помните, что видели! Что делали вы, что делали с вами… Кем вы стали! По каким необыкновенным царствам путешествовали!

При этих словах мисс Темпл почувствовала, как закипает в ней кровь, — что с ней происходит? Она воспринимала воспоминания о книге, как отпечатки ног другого человека в своем сознании. Они были повсюду! Она хотела забыть их, но никак не могла.

— Вы ошибаетесь! — прокричала мисс Темпл. — Это не то же самое!

— И вы уже не та же самая, — прорычал граф д'Орканц. — Вы уже сделали первый шаг в процессе вашего преображения!

В экипаже становилось жарко. Рука графини нащупала ногу мисс Темпл, а потом быстро скользнула ей под платье. Ее умелые пальцы поползли вверх по бедру. Мисс Темпл охнула. Это были не тупые, грубые, жесткие пальцы Спрагга, а игривые, дразнящие, настойчивые. К ней еще никто так не прикасался в этом месте. Мысли ее путались.

— Нет… нет… — начала было она.

— Что вы видели в этой книге? — Трескучий голос графа пугал ее. — Вам знаком вкус смерти и власти? Вы знаете, что происходит в крови любовников? Вы знаете! Вы знаете все это и знаете кое-что еще! Все это уже укоренилось в вас! Вы чувствуете то, о чем я говорю! Разве сможете вы когда-нибудь отказаться от того, что видели? Разве сможете отказаться от этих наслаждений теперь, когда вы вкусили всю их губительную сладость?

Пальцы графини пробрались в ее шелковые трусики. Мисс Темпл сжалась от этого прикосновения, но сиденье было слишком узким, а ощущение — таким восхитительным.

— Не думаю, что сможете, Селеста, — прошептала графиня.

Она легонько провела двумя пальцами вдоль складки влажной плоти, потом погрузила их чуть глубже, ловко манипулируя большим пальцем наверху. Мисс Темпл не знала, что ей делать, чему противиться — разве что подчинению себя чужой воле? Восторг божественно разливался по ее телу, но в то же время она силилась ускользнуть от столь наглого вторжения. Какое им было дело до ее блаженства? Оно было всего лишь инструментом ее рабского подчинения. Пальцы графини ритмично двигались. Мисс Темпл застонала.

— Ваш разум в огне! — прошипел граф. — Вы не можете убежать от своего разума — вы в наших руках, вы должны сдаться… ваше тело предаст вас, ваше сердце предаст вас… вы уже целиком в нашей власти… пробуждаются ваши воспоминания… они окружают вас… вашу жизнь… ваше «я» изменилось… ваша когда-то чистая душа замутилась, познакомившись с моей стеклянной книгой!

Граф говорил, а она чувствовала, как в ее воспаленном мозгу открывались тяжелые потайные двери памяти. Карнавал в Венеции, двое мужчин в спальне, натурщица на диване, сцена в серале… Мисс Темпл тяжело дышала, а пальцы графини ласкали ее, губы прижимались к уху, понукая к наслаждению негромкими шутливыми стонами, которые, несмотря на то что пародировали экстаз, все равно усиливали ее чувство… Мисс Темпл чувствовала, как сладострастие распространяется по всему ее телу, облако теплого дождя, готовое пролиться… Она закрыла глаза и увидела себя в экипаже между двух своих врагов, пойманная в ловушку. Чань мертв, его бледное лицо залито кровью, доктор пропал… И словно в ответ на то, что она искала, из памяти всплыл белый пляж на границе с безразличным синим морем… она отодвинулась от края пропасти. Это их пропасть, решила она, не ее…

И именно в этот момент графиня отдернула руку и с самодовольным видом победителя пересела на свое прежнее место. Граф отпустил ее шею и откинулся к спинке сиденья. Она внезапно ощутила отлив сладострастия от всего своего тела и инстинктивный протест против окончания стимуляции… Она посмотрела им в глаза и поняла, что ее довели до края, только чтобы продемонстрировать ее подчиненное положение. Они смотрели на нее с презрением, которое несколько секунд назад могло бы показаться ей обескураживающим, и, прежде чем она успела произнести хоть слово, рука графини — та самая, что только что была у нее под платьем, — отвесила ей пощечину. Лицо у мисс Темпл загорелось, голова откинулась в сторону. Графиня ударила ее еще раз с такой же силой, и мисс Темпл оказалась в углу экипажа.

— Ты убила моих людей, — злобно сказала она. — Не думай, что я когда-нибудь забуду об этом.

Мисс Темпл, обескураженная и ошеломленная, потрогала свое онемевшее лицо. Бешенство, проснувшееся было в ней при мысли, что кто-то осмелился ее бить, погасло, когда она с ужасом поняла, что душный воздух в экипаже насыщен запахом ее собственного вожделения. Она одернула на себе платье, подняла глаза и увидела, что графиня методично отирает свои пальцы платком. Их попытка продемонстрировать ее беспомощность только укрепила в мисс Темпл дух протеста. Она снова сдержала подступившие было к глазам слезы боли и еще больше исполнилась решимости выстоять, увидев, что из бокового кармана огромной шубы графа торчит ее зеленая сумочка.

* * *

Поездка в экипаже закончилась у вокзала Строппинг, и мисс Темпл снова заставили идти босиком — вниз по лестнице, через вокзал до поезда. Она была уверена, что подошвы у нее почернеют от грязи, оставленной множеством ног пассажиров, и убедилась в этом, когда остановилась и, нахмурившись, приподняла ногу, но ее тут же подтолкнули — не останавливайся. Она снова шла между графом и графиней, сзади принц со своей невестой, а замыкали шествие трое других. Разные люди, мимо которых они проходили, вежливо кивали. Она решила, что приветствия относятся к узнаваемым персонам принца и мисс Вандаарифф, но их ничуть не смущал вид босоногой молодой леди, которая, судя по ее виду, вполне могла позволить себе иметь горничную, помогавшую ей причесываться, но при этом разгуливала босиком. Мисс Темпл старалась вообще не думать о них, даже когда их вопросительные взгляды выражали открытое неодобрение. Она вместо этого внимательно смотрела вокруг — не представится ли хоть малейший шанс для бегства, но ничего не находила и даже отвергла возможность броситься к двум констеблям в форме — она находилась в таком аристократическом обществе, что никто не поверил бы ее рассказу о похищении. Значит, ей придется бежать из поезда, решила она.

Не успела она утвердиться в этом плане, как погрузилась в уныние, заметив две фигуры, ожидавшие вместе с проводником на платформе у открытых дверей заднего вагона. Один из них, судя по описанию доктора Свенсона, был Франсис Ксонк — во фраке, надетом только на левую руку, потому что правая его рука была вся забинтована. Другой, высокий, в черном пальто из жесткой ткани, — его она узнала бы с другого конца вокзала и через тысячу лет. Мисс Темпл остановилась как вкопанная, но граф д'Орканц мягко взял ее за плечо, и она сделала несколько неуверенных шагов. Он отпустил ее, даже не удостоив взглядом, и она, скосив глаза на графиню, увидела на ее лице жестокую улыбку.

— Ах, вы только посмотрите: Баскомб и Франсис Ксонк! Может быть, за время пути произойдет счастливое воссоединение влюбленных!

Мисс Темпл снова остановилась, и снова рука графа подтолкнула ее вперед.

* * *

Роджер скользнул по ней быстрым взглядом, но она увидела, что, как бы он ни прятал свои чувства за непроницаемостью государственного чиновника, ее присутствие было для него неприятно. Когда они разговаривали в последний раз? Десять дней назад? Тогда он еще был ее возлюбленным. От одного этого слова у мисс Темпл перекосило лицо — какое еще слово могло измениться сильнее в ходе событий последних нескольких часов? Она знала, что теперь они разделены расстоянием, какого она раньше и представить себе не могла! Разница в убеждениях, вере и в опыте ничуть не уступали по своей непреодолимости тому океану, который она пересекла, чтобы впервые оказаться в мире Роджера Баскомба. Она должна исходить из того, что Роджер предался заговорщикам, их безнравственным ощущениям, предал себя такому разврату, какой, судя по книге, и представить себе трудно. Вероятно, он был замешан в убийстве собственного дядюшки — иначе как еще мог бы он получить этот титул? Может быть, он присутствовал (или участвовал?) при других убийствах. Может быть, он был свидетелем убийства Кардинала Чаня? Ей не хотелось в это верить, но вот он стоит тут перед ней. А как быть с теми изменениями, что произошли с ней? Мисс Темпл вспомнила свою ночь отчаяния, когда она рыдала в постели над письмом Роджера. Разве это можно было сравнить с нападением на нее Спрагга, злобой графини или дьявольской жестокостью Процесса? Разве это можно сравнить с обнаруженными ею в себе запасами решительности, хитрости и выдержки или с тем, что она как равная встала рядом с доктором и Кардиналом? Взгляд Роджера упал на ее грязные ноги. Она в его присутствии всегда старалась быть безукоризненной, и вот она смотрела, как он оценивающе разглядывает ее и, видимо, благодарит бога, что отказался от помолвки. На мгновение сердце мисс Темпл упало, но она тут же резко вздохнула, раздув ноздри. Ее не волновало, что может думать о ней Роджер Баскомб, — отныне для нее это не будет иметь значения.

Франсис Ксонк привлек ее внимание лишь на короткое мгновение. Она знала о нем в общих чертах (распутный, мотоватый брат могущественного Генри Ксонка) и по его чрезмерно нарочитому, строгому выражению увидела все, что ей было нужно, — самодовольная манерность, наигранная веселость и желание скрыть явно серьезную и болезненную рану на руке. Интересно, как это случилось, подумала она и пожалела, что не присутствовала при этом.

Двое мужчин шагнули вперед поприветствовать графиню. Первым поклонился Ксонк, взял ее руку в свою и поднес к губам. И мисс Темпл, и без того немало униженная, была совершенно ошеломлена недвусмысленной гримасой, появившейся на лице Франсиса Ксонка, когда рука графини оказалась у него под носом — та самая рука, что недавно была у нее между ног. С улыбкой он заглянул в глаза графине, одарившей его не менее порочной улыбкой, и не поцеловал ее пальцы, а неторопливо провел по ним языком. Он отпустил ее руку, щелкнув каблуками, и с заговорщицкой ухмылкой посмотрел на мисс Темпл. Она не протянула ему руки, а он не попытался взять ее, повернул голову к графу и улыбнулся ему еще более широкой улыбкой. И мисс Темпл отвернулась от него, невольно обратив взгляд на Роджера Баскомба, который, в свою очередь, прикладывался к ручке графини. Опять она увидела, что ее запах не остался незамеченным, хотя Роджер повел себя иначе — никакой тебе порочной улыбки, а скорее секундное замешательство. Он, избегая смеющихся глаз графини, слегка коснулся ее пальцев губами и сразу же отпустил ее руку.

— Вы, кажется, знакомы, — сказала графиня.

— Безусловно, — сказал Роджер Баскомб и коротко кивнул: — Мисс Темпл.

— Мистер Баскомб.

— Вы, кажется, потеряли сапожки, — сказал он не без некоторого сочувствия в голосе.

— Хорошо, что только сапожки, а не душу, мистер Баскомб, — ответила она, и голос ее в собственных ее ушах прозвучал по-детски. — Или я должна сказать «лорд Тарр»?

Роджер встретился с ней взглядом и тут же отвел глаза, словно хотел что-то сказать, но не мог в этой компании. Потом он повернулся к графине и графу.

— Прошу вас — нам пора садиться. Поезд отправляется.

* * *

Мисс Темпл усадили в купе в вагоне, который, похоже, был зарезервирован этой компанией полностью. Она ожидала — или страшилась, — что граф или графиня воспользуются этой поездкой, дабы возобновить прежние оскорбления, но, когда граф открыл дверь купе и затолкал ее внутрь, она повернулась и увидела, что он захлопнул дверь, а потом невозмутимо исчез из вида. Она попыталась открыть дверь — та оказалась не запертой, и она, высунув голову, увидела Франсиса Ксонка, который в нескольких метрах от нее разговаривал с макленбургским офицером. Они повернулись на звук открываемой двери с таким нескрываемым раздражением, что мисс Темпл тут же вернулась в свое купе, не без боязни, что они последуют за ней. Но они не последовали, и она, простояв несколько минут, села и попыталась придумать, что ей делать дальше. Ее везли в Харшморт одну и безоружную, к тому же прискорбно разутую. Какая была первая остановка на пути к Орандж-канал — Крэмптон-Плейс? Горсмонт? Паккингтон? Может быть, ей удастся потихоньку открыть окно купе и выбраться из поезда, пока тот будет на станции? Удастся ли ей спрыгнуть с такой высоты — тут было не меньше трех метров — на щебенку у путей и не повредить ноги? Если она, спрыгнув, не пустится наутек, ее тут же схватят — сомнений в этом у нее не было. Мисс Темпл вздохнула и закрыла глаза. Есть ли у нее выбор?

Она даже не знала, который теперь час. Ей ох как нелегко пришлось и с этой книгой, и в экипаже досталось, а теперь ужасно хотелось пить, но еще больше — закрыть глаза и почувствовать себя в безопасности. Она подняла ноги на сиденье, закрыла их платьем, сложилась калачиком, чувствуя себя зверьком, которого везут куда-то в клетке. Несмотря на все ее старания, мысли мисс Темпл снова вернулись к Роджеру, и она еще раз подивилась тому, как далеко позади осталась прошлая жизнь. Прежде, пытаясь найти объяснение его отказа, она думала, что он решил избавиться от нее, от семьи, от моральных принципов ради своих амбиций. Но теперь они были в одном поезде, всего в нескольких метрах друг от друга. Ничто не мешало ему зайти в ее купе, но он не делал этого. Судя по всему, он тоже прошел Процесс, который оказал на него свое воздействие. Неужели в нем не осталось ни капельки сочувствия или любви к ней, ну хотя бы настолько, чтобы попытаться успокоить ее, облегчить свое собственное сердце в преддверии той судьбы, что ожидает его бывшую невесту? Было ясно, что ничего подобного делать он не собирается, и, несмотря на всю свою прежнюю решимость, на ее тайную победу над книгой, над тюремщиками, все это ни на йоту не изменило ее положения, и мисс Темпл снова почувствовала себя одинокой среди этого скорбного бесплодного ландшафта.

* * *

Дверь в ее купе открыл макленбургский офицер, который протянул ей металлическую фляжку. Хотя в горле у нее пересохло, она не торопилась принять этот дар. Он раздраженно нахмурился:

— Вода. Берите.

Она взяла, вытащила пробку и отпила из горлышка. Потом перевела дыхание и выпила еще. Поезд замедлял ход. Она вытерла рот и вернула фляжку макленбуржцу. Тот не двинулся с места. Поезд остановился. Они ждали в молчании. Он снова предложил ей фляжку. Мисс Темпл отрицательно покачала головой. Он закрыл горлышко пробкой. Поезд тронулся. Сердце у нее упало, когда она увидела, как надпись «Крэмптон-Плейс» проплыла мимо окна и исчезла из вида. Когда поезд набрал прежнюю скорость, военный коротко ей кивнул и вышел из купе. Мисс Темпл снова подтянула под себя ноги и положила голову на подлокотник, решив, что ей лучше поспать, чем снова предаваться скорбям.

Ее разбудило новое появление офицера, когда поезд остановился в Паккингтоне, потом снова — в Горсмонте, Де-Конке и Рааксфале. Каждый раз он приносил металлическую фляжку с водой и каждый раз хранил молчание, пока поезд снова не набирал полную скорость, после чего опять оставлял ее одну. После Де-Конка спать мисс Темпл уже не хотелось — отчасти потому, что она была выведена из себя такими безжалостными вторжениями, а отчасти потому, что сон просто прошел. Вместо него возникло чувство, которое она не могла толком назвать, — грызущее, беспокоящее, из-за него она все время ерзала на своем месте. Ее вдруг как ударило: она не знала, кто она теперь. После того, как она уже попривыкла к неожиданностям своей новой жизни — к стрельбе из пистолетов, бегству по крыше, выуживанию улик из жаровен — и чувствовала себя так, словно эти действия вытекали из свойств ее характера, череда неудач наталкивала ее на мысль о том, что, может быть, она — всего лишь наивная молодая женщина, которой не хватает здравого смысла, чтобы понять собственную судьбу. Она вспомнила доктора Свенсона на крыше — он ведь просто был вне себя от страха, но все же, пока она с Чанем свешивалась через карниз, дабы увидеть, что происходит внизу, доктор заставил себя пройти по кровле отеля «Бонифаций» и даже перешагнул через зазор (пусть небольшой, но у страха-то глаза велики) между двумя домами. Она знала, чего это стоило ему, и видела на его лице именно ту решимость, которой, как показали последние события, не хватало ей.

Как бы сурово она ни судила себя, но размышление было для нее полезным, и она со всей трезвостью мысли (отсутствие карандаша и записной книжки выводило ее из себя — о, как нужен ей был карандаш!) попыталась представить себе ожидающую ее судьбу. Она не знала, будут ли ее снова бить и ругать, как не знала (несмотря на слова графини), убьют ли ее в конце концов и подвергнут или нет перед этим истязаниям. Ее снова пробрала дрожь — она в полной мере представила себе порочность своих врагов и глубоко вздохнула, подумав о еще более жуткой перспективе — о том, что ее могут преобразовать, подвергнув Процессу. Что может быть хуже — измениться, превратиться в то, что она так презирает? Истязания, по крайней мере, были бы предприняты против нее. Если же ее подвергнут Процессу, то даже ее душа исчезнет, и мисс Темпл тут же, в купе, решила, что не позволит сделать с собой ничего подобного. Пусть ей придется для этого броситься в кипящий чан, или вдохнуть толченого стекла, как Чань, или просто спровоцировать какого-нибудь охранника, чтобы тот свернул ей шею, но она никогда не окажется под их властью. Она вспомнила мертвеца, о котором говорил доктор, о том, как преобразовало его тело разбитое стекло книги… Если бы ей удалось добраться до книги и швырнуть со всей силы себе под ноги — книга бы наверняка разбилась и для мисс Темпл это был бы конец. И возможно, графиня была права: смерть от синего стекла должна сопровождаться какими-то лихорадочными видениями?

* * *

Ее начало донимать чувство голода, и по прошествии пяти праздных минут она уже не могла думать ни о чем другом. Она снова открыла дверь своего купе и выглянула в коридор. Военный стоял на своем месте, но теперь с ним был не Франсис Ксонк, а коренастый человек со шрамами.

— Простите, — позвала его мисс Темпл. — Как вас зовут?

Военный нахмурился, словно ее обращение к нему было каким-то нарушением этикета. Человек со шрамами, который вроде бы несколько восстановил свои связи с реальным миром — глаза его стали немного менее остекленевшими, а конечности более податливыми, — ответил ей голосом, в котором едва слышалась вкрадчивость.

— Это майор Блах, а я — герр Флаусс, посланник макленбургской дипломатической миссии, сопровождающей принца Карла-Хорста фон Маасмарка.

— Он — майор Блах? — Если майор боялся уронить свое достоинство, разговаривая с ней, то мисс Темпл была рада говорить о нем так, будто перед ней был немой чурбан. Она знала, что это ее маленькая месть за доктора и за Чаня.

— Кто бы мог подумать! Я, конечно, немало слышала о нем. О вас обоих.

— Можем мы быть чем-нибудь вам полезны? — спросил посланник.

— Я проголодалась, — ответила мисс Темпл. — Я хочу чего-нибудь поесть — если в поезде есть еда. Я знаю, что до Орандж-Локс еще не меньше часа езды.

— По правде говоря, я даже не знаю, — сказал посланник. — Но я сейчас выясню.

Он кивнул ей и пошел по проходу. Мисс Темпл проводила его взглядом, потом поймала на себе суровый взгляд майора.

— Вернитесь в купе, — сказал тот.

* * *

Когда поезд остановился в Сент-Тристе, майор вошел к ней в купе с фляжкой и каким-то маленьким свертком в белой вощеной бумаге. Он без слов дал ей то и другое. Она не стала разворачивать сверток, предпочитая сделать это, когда он выйдет, — занять себя чем-нибудь другим у нее не было возможности, — и потому они оба молча ждали, когда поезд снова наберет ход. Когда это случилось, он потянулся за фляжкой. Но она не выпустила ее из рук.

— Мне что — нельзя запивать мою еду?

Майор смерил ее недовольным взглядом. Отказывать ей не было никаких оснований, к тому же это свидетельствовало бы о том, что она для него представляет какой-то интерес, а он никак не хотел признаваться в этом. Он оставил ей фляжку и вышел из купе.

Содержимое свертка не порадовало ее — тонкий ломтик белого сыра, кусок ржаного хлеба и две небольшие маринованные свеклы, от которых на хлебе и сыре остались красные пятна. Тем не менее она съела все это, тщательно пережевывая, откусывая по очереди то от одного, то от другого и долго пережевывая каждый кусочек, прежде чем его проглотить. Так прошло минут пятнадцать. Она допила содержимое фляги и закрыла ее пробкой, свернула в комок бумагу и с фляжкой в руке высунула голову в коридор. Майор и посланникбыли на своих прежних местах.

— Я закончила, — сообщила она. — Если хотите — можете забрать фляжку.

— Как это мило с вашей стороны, — сказал посланник Флаусс и подтолкнул майора, который направился к ней и выхватил фляжку из ее руки.

Мисс Темпл подала ему и комок бумаги.

— Может, и это возьмете? Я уверена, что вы не хотите, чтобы я оставила записку проводнику!

Майор без слов взял комок бумаги. Мисс Темпл взмахнула ресницами, заглянула ему в глаза, потом — в глаза посланника, когда майор повернулся и пошел по коридору. Фыркнув от смеха, она вернулась на свое место. Она понятия не имела, чего сумела этим добиться для себя — разве что развлеклась немного; испытав легкое злорадство, она чувствовала, как присутствие духа возвращается к ней.

В Мент-Порте майор Блах не зашел к ней в купе. Мисс Темпл выжидательно смотрела на дверь, когда поезд начал притормаживать, но никто так и не появился. Неужели она так досадила ему, что он предоставляет ей возможность открыть окно? Она встала, не отрывая взгляда от двери, а потом с остервенением накинулась на замки окна. Она не успела открыть хотя бы один из них, как услышала щелчок двери у себя за спиной. Она повернулась, готовая встретить укор майора озорной улыбкой.

Но в дверях стоял не майор, а Роджер Баскомб.

* * *

— Ах, — сказала она, — мистер Баскомб.

Он довольно сухо кивнул ей и сказал:

— Мисс Темпл.

— Не присядете?

Ей показалось, что Роджер колеблется, возможно потому, что застал ее за попыткой открыть окно, но в равной мере и потому, что между ними столько оставалось недосказано. Она вернулась на свое место, села, подогнув как можно дальше под платье свои грязные ноги, и стала ждать, когда он отойдет от все еще открытой двери. Но он так и остался там стоять, и тогда она заговорила с ним — вежливо, но плохо скрывая раздражение:

— Почему это мужчина может бояться сесть? Если он стоит, как оловянный макленбургский солдатик, причина только одна — плохое воспитание.

Он ничего на это не ответил — хотя по его сложившимся в трубочку губам она поняла, что уязвила его, — и, сев напротив, набрал в грудь побольше воздуха в преддверии того, что собирался сказать.

— Мисс Темпл… Селеста…

— Я смотрю, ваши шрамы уже зажили, — снисходительным тоном заметила она. — А вот у миссис Марчмур — пока еще нет, а я, должна признаться, нахожу их довольно отталкивающими. Что же касается бедного мистера Флаусса — или, наверно, нужно сказать «герра Флаусса», — то с его внешностью ему бы подошла татуировка обитателя северных льдов!

Она с удовлетворением отметила, что Роджер скривился, будто ему в рот сунули дольку лимона.

— Вы закончили? — спросил он.

— Не думаю, но я позволю вам высказаться, если вы для этого пришли.

Тут Роджер резко рявкнул на нее:

— Меня не удивляет, что вы так неустанно мелете всякую ерунду — вам это всегда было свойственно, — но даже вы должны осознавать всю тяжесть вашей ситуации!

Мисс Темпл никогда еще не видела его таким раскованным и напористым, и ее голос внезапно упал до холодного шепота:

— Я осознаю ее в полной мере… уверяю вас, мистер Баскомб.

Он не ответил — он (как с раздражением поняла она) хотел, чтобы его негодующий упрек целиком дошел до нее. Исполненная решимости не прерывать молчание, мисс Темпл обнаружила, что изучает перемены, произошедшие с его лицом и манерами, причем делает это против своей воли, потому что она все еще надеялась в ответ на внимание облить его холодным презрением. Она понимала, что через Роджера Баскомба можно удобнее всего выяснить последствия воздействия Процесса на человека. Она видела миссис Марчмур и принца, чувственные манеры первой и бесстрастную отстраненность второго, но она не знала, какими они были прежде. То, что она видела на лице Роджера Баскомба, болью отдавалось в ее сердце, но тяжелее всего было знать, что эти изменения (а она в своем сердце была уверена, что так оно и есть) отвечают его искреннему желанию. Роджер всегда и во всем любил порядок, он со всей скрупулезностью относился к правилам светского этикета и при этом назубок помнил, у кого какой титул и какое имение. Но она знала (и этим отчасти объяснялась ее привязанность к нему), что такое повышенное внимание к общественному положению объясняется отсутствием титула у него самого и его далеко не самым высоким постом в правительстве. Теперь она видела, что это в нем изменилось, что способность Роджера взвешивать различные интересы и вес людей в обществе использовалась им уже не для самозащиты, а, напротив, он всеми силами пытался извлечь из этого выгоду для себя. Она не сомневалась, что он смотрел на других заговорщиков как хищник, подстерегающий жертву, — и не дай бог ей замешкаться (она вдруг поняла, что забинтованная рука Франсиса Ксонка вызывает у Роджера тайное удовлетворение). Прежде, если Роджер морщился, когда она вдруг взрывалась или высказывала свое мнение, то причиной его неудовольствия было отсутствие у нее такта или уважения к той тонкой ткани разговора, что плелась с его участием. Сейчас, несмотря на ее попытки укусить или спровоцировать его, она наталкивалась только на снисходительное рассеянное внимание, проистекающее из нежелания тратить время на того, кто ничем не может ему быть полезен. Это наполнило мисс Темпл такой печалью, какой она не могла предвидеть.

* * *

— Я решил, — начал он, — по предложению графини ди Лакер-Сфорца немного поговорить с вами…

— Я так полагаю, графиня дает вам и массу других советов, — прервала его мисс Темпл, — и не сомневаюсь, вы со всем рвением следуете им.

Верила ли она сама в это? Обвинение это так само и просилось на язык, и она не смогла удержаться… но, похоже, оно прошло мимо цели.

— Поскольку, — продолжил он после короткой паузы, — предполагается, что по прибытии в Харшморт вы пройдете Процесс, то само собой получается, что, хотя между нами и были трения в течение нескольких последних дней, после вашего испытания мы окажемся на одной стороне, станем союзниками.

Она ждала совсем не этого. Он смотрел на нее, готовый ко всяким неожиданностям, словно ее молчание могло быть прелюдией к новой вспышке ненависти.

— Селеста, — сказал он, — я вас умоляю — будьте благоразумной. Я говорю о фактах. Если это необходимо… если это поможет вам понять, на каком вы свете… я готов еще раз заверить вас, что более не питаю к вам никаких нежных чувств… и в равной мере — никаких обид.

Мисс Темпл не верила своим ушам. О каких это обидах он говорит? Ведь это она была им брошена, она, которая столько вечеров и дней во время их помолвки провела в той затхлой атмосфере, что витала в доме высокомерного, прижимистого семейства Баскомбов.

— Что-что? — выдавила она наконец из себя.

Он откашлялся.

— Я хотел сказать, что наш новый союз… потому что ваши привязанности переменятся, и, насколько я знаю графиню, она будет настаивать на том, чтобы мы вдвоем продолжали работать вместе…

Мисс Темпл, выслушав Роджера, сощурилась, размышляя, что бы это могло означать.

— И лучше всего было бы, чтобы вы, как разумное существо, могли по-доброму относиться ко мне, забыв о вашей тщетной любви и бессмысленном разочаровании. Уверяю вас — так будет меньше боли.

— А я уверяю вас, Роджер, что об этом не может быть и речи. К сожалению, я в последнее время была очень занята и даже не вспоминала о своем к вам презрении.

— Селеста, я говорю ради вашего же блага… поверьте, по отношению к вам проявляют великодушие…

— Великодушие?

— Не думаю, что вы в силах понять, — пробормотал он.

— Конечно нет! Ведь мои мозги не переделала машина!

* * *

Роджер несколько мгновений молча смотрел на нее, потом медленно встал, расправил на себе по привычке пальто, разгладил двумя пальцами волосы; несмотря ни на что, даже и теперь в глубине сердца она находила его привлекательным. Но во взгляде, который он не сводил с нее, она читала новое качество, неизвестное ей прежде в этом человеке, — нескрываемое презрение. Он не был озлоблен — напротив, больше всего ее уязвляло полное отсутствие эмоций в его глазах. Этого она не могла понять — Роджер Баскомб казался ей человеком, которого она встретила в первый раз.

— Вы увидите, — сказал он холодным и тихим голосом, — Процесс изменит вас коренным образом, и вы поймете — впервые в жизни, я в этом уверен, — истинную природу вашего ума. Графиня говорит, что у вас есть резервы характера, не замеченные мной. И я могу с этим только согласиться — я их не почувствовал. Вы всегда были хорошенькой девушкой, но таких сколько угодно. Я с нетерпением жду, когда смогу увидеть — после того как вы будете преобразованы до мозга костей той самой «машиной», которую вы не в силах понять, — действительно ли в вас есть что-то примечательное.

Он вышел из купе. Мисс Темпл не шелохнулась, в ее голове звучали его едкие слова и тысяча не произнесенных ею ответов, лицо ее раскраснелось, а пальцы обеих рук сжались в кулаки. Она выглянула в окно и увидела свое отражение в стекле — между нею и темнеющим простором болот, мчащихся мимо поезда. Ей пришло в голову, что этот неясный, прозрачный, вторичный образ — идеальная иллюстрация ее нынешнего состояния: во власти других людей, когда ее собственные желания не имеют значения, иллюзорные и призрачные. Она испустила нервный вздох. Почему — после всего — Роджер Баскомб все еще присутствует в ее чувствах? Каким образом ему удалось сделать ее такой невыносимо несчастной? Ее волнение было несообразным (не было никакой точки отсчета, откуда она могла бы начать разматывать ответы), и сердце ее билось все сильнее и сильнее, наконец она была вынуждена сесть, закрыв руками глаза и глубоко дыша. Потом мисс Темпл подняла взгляд — поезд замедлял ход. Она прижалась лицом к стеклу, загораживая собой свет из коридора, и сквозь отражение увидела станцию, платформу и намалеванные белые буквы «Орандж-Локс». Она повернулась и увидела майора Блаха, который открывал дверь, делая жест рукой, приглашая ее на выход.

* * *

За платформой их ждали два экипажа, в каждый из которых была запряжена четверка коней. К первому с невестой под ручку направился принц, за которым, как и прежде, следовал его посланник и пожилой человек с рукой на перевязи. Майор довел мисс Темпл до второго экипажа и помог ей сесть в него. Он сухо ей кивнул и отошел прочь — явно для того, чтобы присоединиться к принцу, а его место занял граф д'Орканц, севший напротив нее, потом появилась графиня, которая села рядом с ней напротив графа, потом — Франсис Ксонк, который, улыбаясь, сел рядом с графом, и, наконец, Роджер Баскомб, который помедлил секунду, увидев, что мощная фигура графа и Ксонк с перевязанной рукой оставили ему возможность сесть только рядом с мисс Темпл. Он без слов занял оставшееся место. Мисс Темпл оказалась плотно стиснутой между графиней и Роджером — их ноги с издевательским панибратством тесно соприкасались с ее ногами. Кучер захлопнул дверь, забравшись на свое место, хлестнул вожжами, и кони понеслись в Харшморт.

* * *

Поездка началась в молчании, но спустя какое-то время мисс Темпл, которая было решила, что объясняется это ее присутствием (присутствием чужака, вторгшегося в их компанию, привыкшую обсуждать свои планы и интриги), начала задавать себе вопрос — так ли это на самом деле? Они были достаточно осмотрительны, чтобы не говорить ничего слишком откровенного, но она начала ощущать туман недоверия между ними… в особенности когда к их компании присоединился Франсис Ксонк.

— Когда можно ожидать герцога? — спросил он.

— До полуночи, скорее всего, — ответил граф.

— Вы с ним говорили?

— С ним говорил Граббе, — сказала графиня. — Этого вполне достаточно. Иначе выйдет сплошная путаница.

— Я знаю, — добавил Роджер, — что полковник лично поехал за герцогом, и двое наших людей…

— Наших? — спросил граф.

— Из министерства, — пояснил Роджер.

— Ах, так.

— Они поехали ему навстречу.

— Очень предусмотрительно, — сказала графиня.

— А что насчет вашей кузины Памелы? — спросил Ксонк. — И этого ее выродка?

Роджер не ответил. Франсис Ксонк злобно усмехнулся.

* * *

— А маленькая принцесса? — спросил Ксонк.

— Она отлично справится, — сказала графиня.

— Правда, она понятия не имеет о той роли, которую играет, — съязвил Ксонк. — А как насчет принца?

— В равной мере под контролем, — прохрипел граф. — А что насчет его корабля?

— Меня заверили, что он прибудет на место сегодня ночью, — ответил Ксонк. (Мисс Темпл недоумевала — почему именно он из всех владеет информацией о кораблях.) — Канал в последнюю неделю был закрыт на реконструкцию.

— А что до научного чуда доктора?

— Похоже, Лоренц уверен, что с этим нет никаких проблем, — заметила графиня. — Оно упаковывается очень аккуратно.

— А как насчет… гм-м-м… лорда? — спросил Роджер. Сразу же никто не ответил — незаметно обменявшись взглядами.

— Мистер Граббе выражал любопытство… — начал было Роджер.

— Лорд согласен со всем, — сказала графиня. — А сторонники? — спросила она.

— Бленхейм сообщил, что им удалось незаметно прибыть на место отдельными группами в течение дня, — ответил Роджер. — Вместе с эскадроном драгун.

— Нам больше не нужно солдат — это ошибка, — сказал граф.

— Согласен, — сказал Ксонк. — Но Граббе настаивает, и в том, что касается правительства, мы согласились следовать его требованиям.

Графиня обратилась к Роджеру через сидящую между ними мисс Темпл:

— У него есть какая-нибудь новая информация о… нашем… кузене из драгун?

— Нет, насколько мне известно — нет. Мы, конечно, давно не разговаривали…

— Блах настаивает на том, чтобы это дело было улажено, — сказал Ксонк.

— Полковник был отравлен, — отрезала графиня. — Майор возражает вовсе не против использованного метода… ведь Кардинал заверил меня, что он не делал этого, а если бы сделал, то потребовал бы оплату наличными. Более того, он никак не мог узнать, что его жертва будет подвергнута Процессу. Не мог он это знать. Эта информация была известна избранному — очень избранному — кругу. — Она кивнула на забинтованную руку Ксонка и нахмурилась. — Разве это похоже на работу тонкого интригана?

Ксонк не ответил.

После некоторой паузы Роджер Баскомб откашлялся и выразил свое сомнение вслух:

— Может быть, майор и сам уже созрел для Процесса?

* * *

— Вы уверены, что у Лоренца на борту все есть? — спросил Ксонк у графа. — Сроки определены очень жестко… груза много…

— Несомненно, — прохрипел в ответ граф.

— Как вам известно, — продолжал Ксонк, — приглашения разосланы.

— С тем текстом, который мы согласовали?

— Конечно. Они достаточно угрожающие… но если бы у вас не было рычагов влияния, которые мы получили в стране…

— У меня нет никаких сомнений. — Графиня рассмеялась. — Если с ним Элспет Пул, то доктор Лоренц обречен на успех.

— В обмен на то, что она присоединится к нему в его трудах праведных! — хохотнул Ксонк. — Я уверен, что эта сделка соответствует его математическому складу ума — синусы, тангенсы, стереометрия, вы же понимаете.

* * *

— А как насчет нашей маленькой сороки? — спросил Ксонк, наклонившись вперед и заглядывая в глаза мисс Темпл. — Она достойна пройти Процесс? Она достойна полистать книгу? Или она не поддается воздействию?

— Воздействию поддаются все, — сказал граф.

Ксонк оставил его слова без внимания, он протянул руку и потрогал один из локонов мисс Темпл.

— Возможно… случится что-то еще… — Он повернулся к графу. — Я, видите ли, читал, что написано на подрамниках всех картин. Я знаю, что у вас на уме… чего вы пытались добиться с вашей азиатской шлюхой. — Граф ничего не ответил, и Ксонк рассмеялся, восприняв молчание как подтверждение своих слов. — Вот что бывает, когда попадешь в компанию умных собеседников, граф. Когда вокруг столько дураков, немудрено решить, что никто никогда ничего не узнает!

— Хватит, — сказала графиня. — Селеста нанесла оскорбление лично мне, и потому — по праву — она бесспорно принадлежит мне. — Она протянула руку и потрепала мисс Темпл по щеке. — Уверяю вас, никто не будет разочарован!

* * *

Экипаж загрохотал по вымощенной булыжником площади перед Харшмортом, и мисс Темпл услышала, как кучер покрикивает на лошадей, останавливая их. Дверь экипажа открылась, и ей помогли сойти на землю два лакея в черных ливреях. Камни под ее ногами были твердые и холодные. Прежде чем мисс Темпл сумела оглядеться как следует, она увидела, как из второго экипажа вышли принц и вся его компания; на лице мисс Вандаарифф улыбка сменялась хмурым выражением, чтобы тут же смениться на улыбку, железная рука графа направила ее к группке людей, стоящих у парадного входа. Без всяких церемоний (и даже не убедившись, что остальные следуют за ними) Селесту грубо повели вперед, а она изо всех сил старалась не поранить ступню о какой-нибудь неровный камень. Остановилась она, только когда граф ответил на приветствие мужчины и женщины, выделившихся из группы людей (здесь стояли слуги, макленбургские солдаты в черной форме и драгуны в красных мундирах). Мужчина был высок и широкоплеч, с седыми и ужасающе густыми баками и лысой макушкой, отражавшей свет факелов, отчего все его лицо походило на дикарскую маску. Он вежливо поклонился графу. На женщине было темное платье, которое, несмотря на свою простоту, было довольно изысканным, а на ее вежливом лице виднелись узнаваемые шрамы вокруг глаз. Ее каштановые вьющиеся волосы были связаны на затылке черной лентой. Она кивнула мисс Темпл, потом улыбнулась графу.

— Рады вас снова видеть в Харшморте, господа, — сказала она. — Лорд Вандаарифф в своем кабинете.

Граф кивнул и повернулся к мужчине:

— Бленхейм?

— Все как было приказано.

— Займитесь принцем. Миссис Стерн, пожалуйста, проводите мисс Вандаарифф в ее комнаты. А мисс Темпл присоединится к вам. Графиня заберет обеих дам, когда придет время.

Мужчина подчеркнуто вежливо кивнул, а женщина сделала реверанс. Граф потащил мисс Темпл вперед и подтолкнул ее в направлении двери. Она оглянулась и увидела, как женщина (миссис Стерн) снова присела — теперь перед графиней и мисс Вандаарифф, потом приподнялась на цыпочки, чтобы чмокнуть Лидию сначала в одну, потом в другую щеку, а потом взяла ее за руку. Граф отпустил мисс Темпл — его внимание привлек разговор между Ксонком, Блахом и Бленхеймом, — и миссис Стерн тут же взяла ее за руку, а Лидия Вандаарифф заняла место по другую сторону. Все трое в сопровождении четырех ливрейных лакеев последовали в дом.

Мисс Темпл скользнула взглядом по миссис Стерн, уверенная, что наконец-то обнаружила четвертую попутчицу по экипажу в первую ее поездку в Харшморт. Это была пиратка, прошедшая Процесс в анатомическом театре. Миссис Стерн поймала взгляд мисс Темпл и улыбнулась, пожав ее руку.

* * *

Комнаты Лидии Вандаарифф выходили в большой регулярный сад, примыкавший к задней части дома; мисс Темпл решила, что прежде это был тюремный плац. Сама мысль устроить себе жилье в таком месте представлялась ей жуткой, чтобы не сказать нарочитой, к тому же комнаты для жилья здесь были так увешаны занавесками со всевозможными кружевами, что напоминали одну большую подушку с массой оборочек. Лидия вместе с двумя горничными немедленно удалилась в маленькую гардеробную переодеться. Мисс Темпл усадили на широкую банкетку, отделанную вышивкой. Когда она села, на виду оказались ее грязные ноги, и миссис Стерн послала еще одну горничную за тазом с водой и полотенцем. Девушка села на корточки и тщательно вымыла ноги мисс Темпл, а потом вытерла мягким полотенцем. Мисс Темпл все это время хранила молчание, пытаясь разобраться в ситуации, в которой оказалась. Сердце ее то загоралось гневом, то погружалось в отчаяние. Она попыталась запомнить путь, которым ее вели от парадной двери до апартаментов Лидии, но надежды бежать этим путем практически не было — тут повсюду находились слуги и солдаты, словно весь особняк превратился в казарму. Мисс Темпл не могла не заметить, что нигде вокруг нее не было ничего (ни пилочки для ногтей, ни хрустального подноса для конфет, ни ножа для бумаги, ни канделябра), чем она могла бы воспользоваться как оружием. Когда девушка закончила мыть ее ноги, собрала принесенные ею вещи, кивнула сначала мисс Темпл, потом миссис Стерн и спиной вперед вышла, в комнате воцарилась тишина, точнее, почти что тишина, потому что, несмотря на расстояние и закрытую дверь, до них доносился голос мисс Вандаарифф, выговаривавшей что-то своим горничным.

— Вы были в том экипаже, — сказала наконец мисс Темпл. — Пиратка.

— Да.

— Я не знала вашего имени. После этого я познакомилась с миссис Марчмур и слышала, как другие упоминали мисс Пул…

— Называйте меня Каролина, — сказала миссис Стерн. — Стерн — фамилия моего покойного мужа. Я, конечно, тоже не знала вашего имени… я ничьих имен не знала, хотя, мне кажется, каждая из нас пришла к выводу, что остальные бывали в доме и прежде. Возможно, миссис Марчмур и бывала в доме, но я уверена, что она была испугана — и взволнована, — как и все остальные.

— Вряд ли она признается в этом, — ответила мисс Темпл.

— Я тоже так думаю. — Каролина улыбнулась. — Я так до сих пор и не знаю, как вы оказались в нашем экипаже… Это свидетельствует о вашей смелости. А то, что вы совершили после того… Я могу только догадываться, как нелегко вам пришлось.

Мисс Темпл пожала плечами.

— Конечно, — кивнула Каролина. — У вас не было выбора, хотя многие на вашем месте пошли бы на сотрудничество. Вот как я, например. Ведь в конечном счете мы с вами обе снова оказались здесь. Какими бы ни были наши характеры, они открываются нам по-настоящему только во время испытаний. У нас, возможно, больше общего, чем мы готовы это признать… Только глупец не признает правду, когда она становится очевидной.

* * *

Платье на Каролине было гораздо проще, чем на миссис Марчмур, менее нарочитое, менее отвечающее представлению актера о том, как одеваются богатые, подумала мисс Темпл, которая огорчилась оттого, что сердце ее потянулось к своей надзирательнице. Несомненно, эту женщину потому-то и приставили к ней, что ее природная притягательность каким-то образом сохранилась и после Процесса или, по крайней мере, сохранилась способность легко таковую имитировать, чтобы поколебать твердость мисс Темпл.

— Я наблюдала за вами, — придирчиво сказала мисс Темпл, — в театре… вы так… кричали…

— Конечно кричала, — сказала Каролина. — Это похоже как если у тебя тянут больной зуб. Сама эта процедура такая тяжелая, что кажется никоим образом не оправданной… но когда все позади, наступает душевный покой… легкость существования… при этом, поймите меня правильно, моя прежняя жизнь была вовсе не тяжелой, ну, обычные повседневные докуки… а теперь я себе не представляю, как бы смогла жить без этого… понимаете, это что-то вроде благодати.

— Благодати?

— Может, вам это и кажется глупым.

— Вовсе нет… я видела миссис Марчмур… ее этот, ну, как бы спектакль… и я видела книгу… одну из ваших стеклянных книг… я была внутри, все эти ощущения… вероятно, «благодать» не самое подходящее слово, — сказала мисс Темпл.

— Не судите миссис Марчмур слишком строго. Она делает то, что должна, ради более высоких целей. Ведь нас всех ведут по пути. Даже вас, мисс Темпл. Если вы заглядывали в эти необыкновенные книги, то должны знать… — Она сделала движение рукой в сторону гардеробной мисс Вандаарифф. — Ведь многие люди такие хрупкие, страждущие, такие нуждающиеся. Сколько из того, что вы прочитали — или, точнее, запомнили, — коренилось в мучительном одиночестве? Если человек может избавиться от такого источника страданий… то неужели вы в этом видите что-то плохое?

— Боль и страдание — часть жизни, — ответила мисс Темпл.

— Да, — согласилась Каролина. — И все же… если избавиться от них?

Мисс Темпл тряхнула головой и прикусила губу.

— От вас исходит доброта, а остальные… Это какое-то змеиное гнездо. Мои товарищи убиты. Меня сюда привезли против моей воли… Меня подвергали и подвергнут насилию… будто я попала не в изысканно воспитанное и хорошо одетое общество знати и государственных чиновников, а в банду разбойников с большой дороги!

— Я искренне надеюсь, что дело обстоит не так, — сказала Каролина. — Но если Процесс и открыл мне на что-то глаза, так это на то, что здесь все происходит только по вашему собственному выбору и только то, о чем вы сами попросили.

— Я вас не понимаю.

— Я это говорю не для того, чтобы вас рассердить. — Она подняла руку, предупреждая возражение мисс Темпл, которая собиралась сказать, что она уже сердита. — Неужели вы думаете, что я не вижу царапины на вашей хорошенькой шейке? Неужели вы думаете, что мне это нравится? Я не из тех женщин, которые мечтают о власти или славе, хотя я знаю, что люди здесь погибали ни за что. Я ведь в курсе, что вокруг меня в доме происходили убийства. Я понятия не имею, что за планы строят наши хозяева, но я испытала на себе, что несут с собой эти сны, эти мечты — их и мои, — другая сторона монеты, если хотите — чистая радость благодати и, должна вам сказать, Селеста… радость повиновения.

Мисс Темпл резко вздернула носик, полная решимости не сдаваться. Она не привыкла, чтобы ее так бесцеремонно называли по имени — ее это выводило из себя. Женщина сочувственно говорила ей о целях заговорщиков на языке здравого смысла, но на самом деле представлялась мисс Темпл врагом куда как более коварным, потому что вообще не казалась врагом. Эта комната со всеми ее занавесками, кружевами и запахами была невыносима для мисс Темпл, она действовала на нее удушающе.

— Я бы предпочла, чтобы вы называли меня мисс Темпл, — сказала она.

— Конечно, — ответила Каролина и улыбнулась ей мягкой и печальной улыбкой.

* * *

Больше они не разговаривали, словно в часовом механизме кончился завод и комната погрузилась в тишину, а мисс Темпл в размышления. Но в голову ей лезли мысли только о гнетущей ущербности всего, что здесь ее окружало (хотя она и не сомневалась, что все это было отражением душевных потребностей мисс Вандаарифф), включая низкий потолок, который, несмотря на роскошную отделку вишневым деревом, напоминал об узилище. Она посмотрела на стены и решила, что для одной этой комнаты были разрушены перегородки минимум между четырьмя камерами. Почему, перед тем как преобразовать ее разум, ее поместили именно в эту обитель? Словно не в силах больше вынести все свои печали, мисс Темпл вдруг потеряла контроль над собой. Слезы хлынули из ее глаз, плечи затряслись в безудержных рыданиях, ее бледные щеки покрылись пятнами, губы задрожали. Слезы в ее жизни часто были следствием какой-нибудь обиды, проявлением раздражения и чувства попранной справедливости, когда те, кто имел власть над нею (ее отец, ее гувернантка), вполне могли бы удовлетворить ее желания, но из жестокости не делали этого. Теперь же мисс Темпл чувствовала, что плачет, потому что хочет жить в мире, в котором вообще не было бы никакой власти. Доброе лицо Каролины (как бы ни была мисс Темпл уверена, что та представляет интересы ее мучителей) лишь подчеркивало тщетность всех жалоб, незначительность потерь, полное отсутствие в ее нынешней жизни любви, а если не любви, то хотя бы памяти в мыслях другого человека.

Она вытерла глаза, проклиная себя за слабость. Что случилось такого, с чем бы она уже не смирилась в своем сердце? Какие откровения поколебали ее мрачную решимость? Разве она не подготовилась к этой ситуации, не укрепила себя, и разве эта твердость не была для нее теперь единственным источником надежды? Но слезы продолжали литься из ее глаз, и она закрыла лицо руками.

Никто не прикоснулся к ней, никто с ней не заговорил. Она оставалась в таком полусогнутом положении (кто знает — сколько времени?), пока рыдания не прекратились; она крепко зажмурила глаза. Она была ужасно испугана, в известной мере даже больше, чем во время своей смертельной схватки со Спраггом, потому что та была внезапной и бурной, а здесь… ей дали время… так много времени, чтобы она погрузилась в свой ужас, помучилась, размышляя о том, как ее душа будет грубо, безжалостно изменена. Она видела Каролину на сцене, когда конечности ее были обездвижены ремнями, слышала ее животные стоны мучительной агонии. Она вспомнила о своем прежнем решении выпрыгнуть из окна или спровоцировать их, чтобы они убили ее, но когда подняла глаза и увидела, что Каролина ждет ее с терпеливым выражением на лице, то поняла, что такой возможности у нее уже не будет. Рядом с Каролиной стояли мисс Вандаарифф и ее горничные. На молодой женщине были два шелковых белых пеньюара, верхний — без рукавов — с окантовкой у шеи и с зеленой оторочкой. Она была босиком, на лице — полумаска, густо усеянная белыми перьями. Волосы у нее были замысловато расчесаны в ряды буклей по обеим сторонам и собраны сзади — почти как и у мисс Темпл. Мисс Вандаарифф заговорщицки улыбнулась и прикрыла рот рукой, чтобы спрятать откровенный смешок.

Каролина повернулась к горничным:

— Мисс Темпл может переодеться здесь.

Горничные вышли вперед, и только тут мисс Темпл увидела, что они держат в руках приготовленную для нее одежду.

* * *

Каролина шла между ними в черной с перьями полумаске, держа обеих за руки, за ними шли три солдата в черных мундирах и черных сапогах. Своими по-прежнему босыми ногами мисс Темпл чувствовала холодный пол отделанного мрамором коридора. Ее раздели до ее собственных шелковых панталон и лифчика и, как и в первый раз, дали ей сначала короткий прозрачный пеньюар, потом подлиннее, без рукавов и наконец маску в белых перьях; переодеваясь, она все время чувствовала на себе внимательные и откровенные взгляды мисс Вандаарифф и Каролины.

— Зеленый шелк, — одобрительно сказала Лидия, увидев нижнее белье мисс Темпл.

Улыбающиеся глаза Каролины встретились с глазами мисс Темпл.

— Наверняка пошито на заказ.

Мисс Темпл повернула голову, чувствуя, что ее желания (глупые и наивные) выставлены на обозрение, как и ее тело.

Горничные закончили шнуровать корсет, а потом отошли, почтительно поклонившись. Каролина отпустила их, поручив сообщить графине, что они ждут ее указаний, и улыбнулась двум женщинам в белом.

— Вы обе так прекрасны, — сказала Каролина.

— Так оно и есть. — Мисс Вандаарифф улыбнулась, а потом метнула робкий взгляд в сторону мисс Темпл. — Я так думаю, у нас грудь одинакового размера, но Селеста ниже, а потому она у нее кажется больше. Я немного завидовала — мне хотелось ее ущипнуть за грудь! — Она рассмеялась и шаловливо щелкнула пальцами перед носом у мисс Темпл. — Но потом я решила — уж лучше я буду высокой и стройной.

— Я думала, вы предпочитаете грудь миссис Марчмур, — чуть хрипловатым голосом сказала мисс Темпл, стараясь вызвать к жизни свою всегдашнюю язвительность.

Мисс Вандаарифф по-детски, с вызовом тряхнула головой:

— Она мне не нравится. Эта миссис Марчмур слишком грубая. Я люблю, когда меня окружают люди изящные и элегантные. Как, например, Каролина — никто не умеет наливать чай, как она, а шея у нее чисто лебединая.

Прежде чем Каролина успела открыть рот (явно для того, чтобы в ответ воздать хвалу мисс Вандаарифф), в дверь осторожно постучали. Горничная открыла — и они увидели трех солдат. Время пришло. Мисс Темпл хотела было броситься к окну, но не смогла пошевелиться, и тут Каролина взяла ее за руку.

* * *

Они прошли половину пути по мраморному коридору, когда за ними раздался грохот сапог. Мисс Темпл увидела человека в бакенбардах, Бленхейма, которого приняла за мажордома лорда Вандаариффа, — он бежал к ним, а следом — трое драгун в красных мундирах. В руках у Бленхейма был карабин, драгуны придерживали сабли, чтобы те на бегу не цеплялись за ноги.

Еще мгновение, и группа миновала их — побежала дальше к одной из дверей в комнату (она попыталась на ходу восстановить у себя в голове план Харшморта), которая примыкала к наружной стене дома. Каролина дернула ее за руку, призывая прибавить шагу. Мисс Темпл увидела, что они приближаются к той самой двери, через которую она вошла с графиней, когда в прошлый раз нашла предназначенные ей одеяния, это была дверь, ведущая в анатомический театр… Мисс Темпл показалось, что это воспоминание из другой жизни. Они продолжали идти. Наконец оказались у этой двери (может, ей стоит попробовать убежать?), и Каролина, не отпуская ее руки, кивнула солдату. И в этот момент дверь впереди (та, в которой исчезла группа Бленхейма) распахнулась, и оттуда вырвался клуб черного дыма.

Драгун с перепачканным сажей лицом закричал им:

— Воды! Воды!

Один из макленбуржцев тут же развернулся и побежал назад по коридору. Драгун исчез в открытой двери, и мисс Темпл подумала было — не броситься ли ей следом, но опять не успела она и шелохнуться, как Каролина еще крепче ухватила ее за руку и поволокла дальше. Один из оставшихся макленбуржцев открыл дверь во внутреннюю комнату, а другой встревоженно направил их внутрь — подальше от дыма. Дверь за ними закрылась, но мисс Темпл услышала становящиеся все громче крики и грохот еще большего числа ног по мраморному коридору.

Потом снова все погрузилось в тишину. Каролина кивнула первому солдату, и тот подошел к дальней двери, хитроумно спрятанной в стене, и исчез за ней. Оставшийся солдат расположился у выхода в коридор — встал руки за спину, спиной к двери. Каролина оглянулась, дабы убедиться, что все в порядке, и отпустила руки.

— Ничего страшного, — сказала она. — Дождемся, когда все успокоится, и пойдем дальше.

Но мисс Темпл видела, что Каролина взволнована.

— А что, по-вашему, могло случиться? — спросила она.

— Ничего такого, с чем мистер Бленхейм не справлялся тысячу раз прежде, — ответила Каролина.

— Неужели там пожар?

— Бленхейм — ужасный тип, — сказала мисс Вандаарифф, не обращаясь ни к кому конкретно. — Когда я тут буду всем заправлять, я его выгоню.

Мысли лихорадочно метались в голове мисс Темпл. По другую сторону театра располагалась еще одна комната ожидания — возможно, именно туда вынужден был отправиться солдат… Она вспомнила, что во время ее первого посещения театр оказался пустым. Что, если ей сейчас взять и побежать в театр? Если он опять пуст, то, может, ей удастся забраться на балкон, а оттуда — на винтовую лестницу, а потом (она знала!) она могла бы вернуться через служебный ход назад к экипажам. А бежать ей пришлось бы по полу, коврам и траве — она вполне могла это сделать босиком! Ей только нужно на секунду отвлечь их…

Мисс Темпл изобразила удивленный вскрик и взволнованно зашептала мисс Вандаарифф:

— Лидия! Боже мой — вы так ужасно… испачкались!

Лидия тут же занялась своим одеянием, начала поддергивать его, но так никаких изъянов и не обнаружила, голос ее возвысился до недовольных воплей, что тут же привлекло внимание Каролины и макленбургского солдата.

Мисс Темпл ринулась к внутренней двери, добежала до нее и повернула ручку, прежде чем кто-либо успел заметить, что она делает. Она уже открыла дверь и бросилась в дверной проем, когда Каролина удивленно вскрикнула… и тут же вскрикнула сама мисс Темпл, потому что она уперлась прямо в грудь графа д'Орканца. Он стоял в темноте, перекрывая проход своей массивной фигурой, которая была еще крупнее за счет кожаного фартука, громадных кожаных рукавиц до самых локтей, устрашающего шлема в медной оплетке с кожаными ремнями, который он держал под мышкой, громадных защитных очков, похожих на глаза насекомого, и странных металлических коробок, надетых на рот и уши. Она отпрянула от него назад в комнату.

Граф бросил неодобрительный взгляд на Каролину, а потом — сверху вниз — на мисс Темпл.

— Я решил сам прийти за вами, — сказал он. — Время вашего искупления давно уже наступило.

Глава восьмая СОБОР

Чань постарался немного подогнуть колени (он знал, что, приземлившись на прямую ногу, легко выбить сустав), и сделал это как раз вовремя — с размаху налетел на искривляющуюся горячую металлическую стену, покрытую чем-то осклизлым. Время его пребывания в воздухе (несомненно короткое) было достаточным, чтобы он ощутил себя невесомым, ощутил, как готов вывернуться его желудок, что в условиях полной темноты окончательно дезориентировало его. Падение стало для него реальностью, когда он ударился об изгиб в трубе, пролетев, может быть, десять или пятнадцать футов, скорчился и заскользил (ни о каком управлении падением уже не могло идти и речи), потом полетел снова, когда труба опять перешла в вертикаль. На этот раз он ударился еще сильнее, и дыхание у него перехватило — он попал в пространство, где одна труба соединялась с другой, всем туловищем грохнулся об угол в месте сварки, тогда как ноги его проскользнули вниз, потащив тело дальше. Он попытался затормозить, но металлические стенки, покрытые тем же осклизлым налетом, не позволяли сделать это, и он полетел вниз, пытаясь не потерять свою трость, торчащую из-под пальто. Удар замедлил его спуск — он уже не падал, а скользил, к тому же труба шла не отвесно, а под углом. Воздух, обтекавший Чаня, был зловоннее и становился все горячее — у него мелькнула мрачная мысль, что его падение закончится в топке. Он прижимал ноги и руки к стенкам трубы, что хотя и не очень эффективно, но все же замедляло его падение. Когда он достиг следующего стыка, ему удалось ухватиться за кромку и остановиться полностью, ноги его раскачивались в темноте. Он не без труда подтянулся и пролез в отверстие, таким образом он почти лег и мог теперь дать отдохнуть рукам. Чань перевел дыхание, спрашивая себя: сколько он уже пролетел и каким местом думал, пустившись в это опасное предприятие?

Он закрыл глаза — все равно тут ничего не было видно — и сосредоточился на звуках, которые доходили до него. Из трубы внизу доносилось устойчивое металлическое дребезжание, согласованное во времени с регулярными порывами зловонного воздуха, насыщенного паром и химикатами. Он оперся на вторую боковую трубу, которая была меньше размером (достаточным ли для того, чтобы вместить его?) и холоднее на ощупь. Он подождал — может, здесь промежуток между циклами дольше, но так и не дождался ни дребезжания из глубин трубы, ни зловонного выброса. Рассеянно он отметил, что у него болит голова. Щупальца тошноты поднимались из его желудка. Ему пора было выбираться отсюда. Он ввинтился в узкое пространство, засунул ноги в более узкую трубу. Места здесь хватало едва-едва, и Чань постарался выкинуть из головы мысль о том, что труба может сузиться еще больше, — уж очень ему не хотелось думать о том, как он будет карабкаться назад по скользкой трубе. Он засунул свою трость под пальто и прижал ее к себе левой рукой, а потом стал спускаться, стараясь делать это как можно медленнее, притормаживая ногами. Здесь налета на стенках было меньше, и Чань обнаружил, что в большей или меньшей степени может управлять спуском, потому что труба располагалась под наклоном. Чем больше удалялся он от главной трубы, тем чище становился воздух и тем меньше беспокоила его мысль о том, что путь его закончится в котле расплавленного стекла. Спуск продолжался некоторое время (он даже оставил попытки высчитать его длину), а потом эта труба приняла горизонтальное положение, к счастью, так и не сузившись, и он оказался на спине, из всех сил стараясь не думать об историях про похороненных заживо. Труба меняла направления, хотя и оставалась горизонтальной, словно (с улыбкой подумал он) была проложена по полу круглой комнаты. Он пробирался вперед дюйм за дюймом, стараясь производить как можно меньше шума, один раз ему все же пришлось остановиться, когда он одной лишь силой воли подавил рвотный спазм — он сжал челюсти, удерживая поднимающуюся желчь и продувая, как раненый конь, свои поврежденные носовые каналы. Он продвигался вперед, пока (так внезапно, что его затуманенный мозг лишь через несколько секунд разобрал, что он видит) световой клинышек не пронзил темноту над ним. Он протянул руку в ту сторону и наткнулся на нижнюю сторону металлической защелки, потом, осторожно прощупывая трубу вокруг, с облегчением обнаружил края и петли чего-то вроде заслонки.

Чань сдвинул защелку в сторону, уперся в панель обеими руками и нажал. Петли подались, издав ржавый стон. Он замер, прислушался, заставил себя прислушиваться еще целую мучительную минуту. В трубу хлынул неяркий свет, и теперь он с брезгливостью увидел, что весь покрыт ржавчиной и грязью. Заслонка, протестующе скрипнув, открылась целиком. Чань вдохнул более чистого воздуха и сел. В отверстие прошли только его голова и плечо. Он находился в каком-то машинном зале с кирпичными стенами (видимо, в запасном и, к счастью, в настоящее время не используемом) и несколькими такого же размера трубами, пронзающими стены в разных направлениях, — все они сходились в громадном металлическом бойлере, опутанном тонкими шлангами и всевозможными приборами. Он заполз обратно в трубу и теперь выпростал правую руку и опять — голову, а потом протиснул в отверстие левую руку и грудь, игнорируя боль в ребрах и плече. Чувствуя себя как насекомое, выбирающееся на свет божий из липкого кокона (и таким же слабым), Чань понемногу сполз на пол и оглядел комнату вокруг него. Она была довольно маленькой. На ряду крюков висело множество шприцев и закупоренных стеклянных пробирок, пара кожаных перчаток и один из этих дьявольских шлемов из кожи и меди. Наверняка ход, по которому он сюда пробрался, использовали для выброса газа при работе котла. Рядом с крюками располагался встроенный в стену подсвечник с огарком толстой, оплывшей жировой свечи — источника того самого света, что он увидел сквозь щель в заслонке. Свеча горела, а это свидетельствовало о том, что кто-то недавно был здесь… и еще вернется.

Но сейчас он не думал ни об этих людях, ни о машине, ни о ее назначении. Под трубчатым стеллажом стояло грязное кожаное ведро. Чань подполз к ведру, и ему даже не потребовалось засовывать пальцы в рот — его вырвало, теперь его желудок был пуст, и лишь в горле саднило от горечи. Он сел на пол и, вытащив конец рубашки, отер рот, потом попытался протереть лицо, покрытое грязью и сажей. Чань с трудом поднялся на ноги и с грустью посмотрел на свое красное кожаное пальто. Гордость его гардероба была, вневсяких сомнений, погублена. Угольную пыль еще можно было счистить, но, отирая корку химических отложений, он увидел, что красная кожа протерлась и пошла пузырями, почти как если бы пальто обгорело и кровоточило. Он постарался отскрести пальцами как можно больше грязи, потом вытер руки о свои замызганные штаны, с таким чувством, будто ему пришлось проплыть по какому-то адскому болоту. Чань глубоко вздохнул. Голова у него все еще кружилась, боль стучала в глазницах — он знал, что эта боль, если не принять опия, будет преследовать его несколько дней. Он предполагал, что за ним отряжена погоня, которая уже сейчас где-то на пути в чрево дома, призванная хотя бы убедиться, что кости его горят и трещат в топке или что он задохнулся в трубах, так и не добравшись до низа, застряв, как белка в дымоходе. Чань чувствовал, как саднит у него в горле, как отчаянно кружится голова. Ему хотелось пить. Если он не найдет воды, его прикончит первый же встреченный драгун.

* * *

Дверь была заперта, но Чань с помощью отмычки легко справился со старым замком. Дверь открывалась в узкий, круговой коридор с кирпичными стенами, освещенный мерцающим огнем факела, вставленного в металлическую скобу над дверью. Ни с одной стороны больше никакого света не было. Он быстро пошел в темноту направо. Описав круг, он уперся в кирпичную стену, раствор кладки здесь был заметно свежее, чем в боковых стенах или потолке. Чань пошел назад мимо бойлерной, поглядывая вверх на низкий потолок и закругляющийся пол. Он был уверен, что этот коридор отвечает стене большого помещения. Ему было необходимо (чтобы вздохнуть свободнее и отыскать мисс Темпл) найти какой-то путь отсюда вверх.

Следующий факел торчал в скобе вблизи открытой двери, за которой обнаружилась винтовая лестница с яркими металлическими перилами вдоль внутренней стены. Чань посмотрел наверх, но лестница, загибаясь, давала обзор лишь на несколько метров. Он прислушался — до него доносился какой-то звук, низкий гул, похожий то ли на вой ветра, то ли на далекий дождь. Он начал подниматься по лестнице.

Через двадцать ступенек он оказался перед еще одной дверью и еще одним круговым коридором. Он высунул голову в дверь и увидел наклонный потолок коридора. Чань вернулся на лестницу и закрыл глаза. Горло у него горело. В груди ощущение было такое, будто она вот-вот разорвется изнутри — он представлял себе, как стеклянный порошок въедается в его натужно работающие легкие. Он заставил себя выйти в коридор в поисках какого-нибудь прибежища и пошел в ту сторону, где этажом ниже находилась его бойлерная. В том же самом месте он нашел другую дверь и так же без труда открыл замок. Внутри было темно. Чань вытащил факел из скобы и сунул его внутрь: еще один бойлер и еще один набор труб, уходящих в стену. Он увидел кожаное ведро на полу, подошел к нему и с облегчением увидел, что в нем вода — грязная, соленая, но ему уже было все равно. Чань положил факел, снял очки и плеснул воду себе в лицо. Он прополоскал рот, выплюнул воду, избавляясь от вкуса горечи, потом сделал несколько больших глотков, передохнул и выпил еще, потом сел спиной к трубе. Он выплюнул еще один комок бог знает чего изо рта на ладонь и швырнул его в другой конец комнаты. Конечно, с ночью в «Бонифации» это не шло ни в какое сравнение, но сейчас и это его устраивало.

* * *

Чань опять вышел в коридор и вернулся на лестницу. Он не мог понять, почему никто не ищет его здесь. Либо они были уверены, что он умер… либо он свалился ниже, чем рассчитывал… либо они искали его где-то в более уязвимых местах, где он мог оказаться раньше… Все эти соображения не могли не вызвать у него улыбку, поскольку из этого вытекало, что его враги уверены в себе, а эта уверенность давала ему передышку. Но, может быть, они только хотели убедиться, что он не оказался в некоем конкретном помещении и не прервал некое конкретное действие, а уж когда оно закончится, они могут позволить себе разобраться с ним без спешки и в свое удовольствие? Очень даже не исключено, и действие это могло быть связано только с Селестой. Какой же он глупец! Он метнулся к лестнице и побежал вверх, прыгая через две ступеньки. Еще одна дверь. Он вошел в нее — еще один узкий пыльный коридор с наклонным потолком — и прислушался. Здесь гул был громче, но он чувствовал, что это чисто служебные коридоры и он все еще находится ниже главного входа. Неужели ему придется подняться на самый верх, чтобы попасть внутрь? Нет, тут должен быть другой путь — наверху наверняка полно солдат. Чань бросился по коридору сначала в одном направлении — вправо, где была его бойлерная, и нашел там дверь, за которой оказалась пустая комната, бойлер здесь был либо разобран, либо его еще не успели установить, а дальше он уперся в тупик. Он развернулся и потрусил в другую сторону. Гул стал громче, и когда Чань добрался до стены тупика с другой стороны (в этой части коридора не было никаких дверей), то, приложив руку к кирпичам, ощутил слабую вибрацию, согласующуюся с гулом.

Он бегом поднялся на еще один этаж — сколько же он пролетел вниз? — и на этот раз оказался не перед распахнутой, а запертой металлической дверью. Он посмотрел вверх, никого там не увидел и опять напряг слух, пытаясь уловить какой-нибудь понятный звук. Может быть, это голоса? Музыка? Нет, он не был уверен — услышь он такие звуки, это означало бы, что он находится в одном-двух этажах от жилого уровня дома. Он обратился к двери. Видимо, она преграждала путь как раз туда, куда ему и было нужно. Он чуть не рассмеялся. Какой-то идиот оставил ключ в замке. Чань повернул ручку в то самое мгновение, когда ее повернули и с другой стороны. Используя эту возможность, он со всех сил распахнул дверь, надеясь сбить с ног того, кто находится по другую сторону. Одновременно он устремился следом за дверью, разнимая свою трость. С жалким вскриком, ухватившись за перевязанную руку (на которую и пришелся удар двери), перед ним пятился назад пожилой мистер Грей, прихлебатель Розамонды, который подвергал Процессу несчастного мистера Флаусса. Чань ударил его по лицу черенком трости, опрокинул его на пол и быстро окинул коридор взглядом. Грей здесь был один. В этом более широком, чем предыдущие, коридоре потолок тоже был наклонным, а освещался он не факелами, а газовыми светильниками, и Чань видел двери (или ниши?) вдоль внутренней стены. Прежде чем Грей успел поднять голову и позвать на помощь (а Чань видел, что именно это Грей и собирается сделать), Чань прыгнул ему на грудь, больно прижал его руки к полу коленками, надавил черенком трости на горло. Потом, направив острие клинка прямо в левый глаз старика, Чань убийственным шепотом, который сразу же целиком завладел вниманием Грея, сказал:

— Где мисс Темпл?

Грей открыл рот, чтобы ответить, но не смог издать ни звука. Чань ослабил давление трости на его трахею и прошипел:

— Попробуй еще раз.

— Я… я не знаю! — умоляющим голосом произнес Грей. Чань сжал в кулак руку с кинжалом и ударил мистера Грея в челюсть, отчего голова старика больно стукнулась об пол.

— Попробуй еще раз, — прошипел он.

Грей начал плакать. Чань снова занес кулак. Глаза Грея расширились в отчаянном страхе, губы начали двигаться в поисках слов.

— Я не… Я ее не видел… Ее повели в театр… или в зал где-нибудь в доме! Я не знаю!

Чань еще раз ударил его в челюсть.

— Кто с ней? — прошипел он. — Сколько охранников?

— Не могу сказать! — Теперь Грей рыдал уже открыто. — Тут много макленбуржцев, драгун… она с графом… с мисс Вандаарифф… они будут проходить Процесс вместе.

— Процесс?

— Искупление…

— Искупление? — Чань испытывал удовольствие от насилия, переходящее в ярость.

— Вы опоздали! Процесс уже начался… если его прервать, это убьет их обеих! — Мистер Грей поднял взгляд, увидел собственное отражение в дымчатых черных линзах на глазах Чаня и заскулил: — Но… ведь все говорили, что вы… вы… А вы живы!

Его глаза открылись еще шире, если только такое было возможно, от ужаса, когда Чань вонзил кинжал в сердце мистера Грея, зная, что так будет быстрее, чем резать ему горло. За считанные секунды тело Грея дернулось и обмякло. Чань, все еще тяжело дыша, встал на колени, вытер кинжал о пальто Грея и вложил его в ножны трости. Он снова сплюнул, чувствуя боль в легких, и мрачно пробормотал:

— С чего ты взял, что я жив?

Он оттащил тело назад к лестнице и спустил на целый пролет, а потом приподнял и кувырнул вниз с таким расчетом, чтобы неоплаканный мистер Грей долетел до самого низа. Впрочем, где бы оно ни упало, тело было бы вне поля зрения того, кто подойдет к этой двери. Чань сунул в карман ключ, который мистер Грей так неразумно оставил в замке, и вернулся в коридор. Чань вздохнул. Конечно, из Грея можно было выудить больше информации, но он торопился и — после всех этих преследований, когда он чувствовал себя загнанным зверем, — ему не терпелось нанести ответный удар. То, что удар этот достался пожилому раненому человеку, ничуть не смущало Кардинала Чаня. Эти люди, все до последнего, были его врагами, и он не собирался щадить никого из них.

* * *

Ниши в стене оказались дверями прежних тюремных камер — тяжелые, металлические щиты, ручки с которых были срублены долотом. Чань засунул пальцы в маленькое зарешеченное оконце, но прутки под его рукой даже не шелохнулись. Он заглянул в камеру. Дальняя стена, представлявшая собой решетку, была занавешена материей, за которой, как он чувствовал, и располагался большой зал, но добраться туда через камеру у него не было возможности. Он быстро пошел по круговому коридору. Грей был еще одним глупцом из института, как Лоренц и тот тип, которого он застал за изготовлением книги. Чань считал, что наука — штука опасная, а поставленная на службу тем, кто больше за нее платит, опасна вдвойне, особенно если заказчики одержимы слепыми идеями власти. Общество отнюдь не улучшалось трудами этих «мечтателей», хотя, подумал Чань, если быть честным, вряд ли оно улучшалось кем-либо вообще. Он злорадно улыбнулся, подумав, что мир все-таки стал лучше, потеряв порочного мистера Грея, — мысль о том, что он может быть движителем прогресса, позабавила его. В конце коридора обнаружилась еще одна дверь. Ключ Грея хрустко повернулся в замке, и Чань заглянул в комнату, размером едва ли больше чулана; семь труб большого диаметра выходили из потолка и исчезали в полу, в каждой из них была створка вроде той, через которую он выбрался в бойлерную внизу. В комнате этой было удушающе жарко и воняло — этот запах ощущал даже он — едкими парами синей глины. Сбоку находилась стойка с крючками, на которых болталась еще одна коллекция пузырьков, банок и огромных шприцев. Рев машин в этой комнатке отдавался гулким эхо, словно тут находились гудящие трубы громадного церковного органа. Чань обратил внимание на узкий луч света между двумя трубами, а потом, присмотревшись внимательнее, увидел такие же малые просветы в других местах этой стены из труб. Он понял, что так оно и есть: эта стена помещения и в самом деле образована трубами, а сквозь них пробивается свет, горящий в большом центральном зале. Чань присел на корточки и, сняв очки, прижал лицо к ближайшему просвету. Трубы были горячими, и поле его зрения было ограничено узким пространством щели, но то, что он видел, было удивительно. Противоположная стена, высокая, как утес, была увита трубами по всей высоте гигантского сводчатого зала, а по центру виднелось что-то похожее на цилиндрическую башню из клепаной стали, с отверстиями, через которые можно было заглянуть во все камеры прежней тюрьмы. Чань на четвереньках переместился к другой щели, надеясь найти ракурс, с которого можно будет увидеть побольше. С нового места он увидел другую часть стены. Между трубами находился ряд открытых камер (даже несколько рядов) с прежними своими решетками, и все это было очень похоже на балкон для зрителей в театре. Он сел на пол и по привычке отряхнулся, хмурясь при мысли о том, какой он грязный. Для чего бы ни предназначался этот зал, он был сооружен так, чтобы в нем могли находиться зрители.

* * *

Он вернулся на винтовую лестницу и стал осторожно подниматься, держа трость обеими руками. Следующая и последняя дверь показалась, только когда он преодолел в два раза больше ступенек, чем прежде; он с удивлением увидел, что эта дверь деревянная, с новой медной ручкой и замком, отвечающими общему внутреннему убранству Харшморта. Чань поднялся, судя по всему, к жилым этажам дома. Грей сказал, что Чаня считают мертвым, но эти слова можно было толковать неоднозначно. Они могли считать, что он отправился на тот свет еще в министерстве, а могли думать, что он упал в котел. Его явно узнали в саду, но имело ли это какое-то значение? Он был рад играть роль мстительного призрака, явившегося с того света. Он чуть приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Там был не коридор, который он рассчитывал увидеть, а небольшая темная комната, задернутая занавесом, из-под которого пробивался мигающий свет — мигал он в такт шагам, доносившимся с другой стороны занавеса. Он осторожно, двумя пальцами отодвинул занавес, отодвинул чуть-чуть, чтобы можно было заглянуть за него.

Занавес всего лишь прикрывал нишу в большой кладовке, стены которой были уставлены полками, а основное пространство открытого пола — занято отдельными стеллажами с бутылками, кувшинами, банками и коробками. Пока он смотрел, два грузчика переставили звеневшую бутылками деревянную клеть на тележку, которую укатили из вида, но остановились, чтобы поговорить с кем-то невидимым Чаню, Когда они ушли, помещение погрузилось в тишину… правда, был слышен стук шагов и металлическое клацание, которое Чань слышал уже много раз, — скучающий охранник с саблей на боку мерил шагами комнату. Но охранник выхаживал по другую сторону стеллажей. Чтобы добраться до него, Чаню нужно было выйти из занавешенного алькова и только потом, уже на виду у противника, решать, как его атаковать.

Но он не успел начать — услышал приближающиеся шаги и резкий, властный голос, который он слышал в саду.

— Где мистер Грей?

— Он не вернулся, мистер Бленхейм, — ответил охранник.

— Что он делал?

— Не знаю, сэр. Мистер Грей пошел вниз…

— Черт бы его драл! Он что — не знает, который час?! А расписание?!

Чань взял себя в руки — они сейчас наверняка начнут искать Грея. Без шумов, создаваемых слугами, ему не удастся проскользнуть назад так, чтобы его не услышали. Но может, это было к лучшему. Мистер Бленхейм отдернет занавес, и Чань убьет его. Охранник, может быть, успеет поднять тревогу, прежде чем Чань прикончит и его (а может быть, и убьет Чаня), но любой из вариантов его устраивал.

Бленхейм не шелохнулся.

— Бог с ним, — раздраженно сказал он. — Этот мистер Грей пусть хоть повесится. Иди за мной.

Чань слушал их удаляющиеся шаги. Куда они направились — что такое важное происходило в доме?

* * *

Чань на ходу жевал ломоть, оторванный от дорогого белого хлеба, похищенного им из кладовки. Он не узнавал ничего, запомнившегося ему из его предыдущих путешествий по тайным коридора Харшморта. Он находился на нижнем подсобном этаже. Спускаясь по трубам, он мог оказаться в любой точке дома, имеющего форму подковы. Ему необходимо было пробраться в середину (там он найдет вход в тюремную башню, в большой зал), и сделать это быстро. Он не мог вспомнить, когда ел такой превосходный хлеб — нужно было ему засунуть в карман еще одну буханку. Подумав об этом, он вспомнил о своем кармане, куда положил зеленые сапожки мисс Темпл. Может, он просто сентиментальный дурак?

Чань остановился. Где он? Мысль о безысходности его ситуации пронзила мозг, как клинком: он находился в дома Роберта Вандаариффа, в самом сердце того общества, с которым он сосуществовал во взаимно презрительном неприятии. Он подумал о том самом хлебе, который теперь ел: уже одно то, что этот хлеб доставлял ему удовольствие, представлялось ему предательством, он почувствовал, как вызывающая роскошь дома, эта бросающаяся в глаза навязчивая легкость бытия вызывает у него приступ бешенства. В Харшморте Кардинал Чань чувствовал себя ровно таким, каким его видели обитатели этого особняка, — бешеная собака, хоть и умудрившаяся проскользнуть внутрь, но уже обреченная. А почему он пришел сюда? Чтобы спасти вздорную девчонку из этого самого мира богатства? Чтобы убить столько врагов, сколько получится? Чтобы отомстить за смерть Анжелики? Да разве мог он надеяться, что сможет хотя бы процарапать поверхность этого нечеловеческого лабиринта? Он чувствовал, что погибнет и его смерть будет так же незаметна, как и его жизнь. На мгновение Чань закрыл глаза — его гнев был выхолощен отчаянием. Но он тут же поднял веки, сделав глубокий, резкий вдох. Его отчаяние только облегчало их победу. Он пошел дальше, откусив кусок хлеба и думая — хорошо бы еще найти и воды. Чань усмехнулся: вот столкнуться бы ему так с Бленхеймом, или майором Блахом, или Франсисом Ксонком — чтобы те шли с бутылкой пива в одной руке и куском какой-нибудь еды в другой. Он засунул в рот остатки хлеба и разъял трость.

На пути ему пришлось прятаться от двух небольших групп драгун и одной — немцев в черных мундирах. Все они шли в одну сторону, и он двинулся за ними, предположив, что Бленхейм тоже поспешил в том направлении. Но почему никто не ищет его? И почему никто не ищет мистера Грея? Грей занимался чем-то по химической части, но никого из солдат это, похоже, не волновало. Может быть, Грей делал что-то для Розамонды, о чем не знал никто другой, — какую-то секретную работу? Что, если среди заговорщиков — раскол? Это его не удивило (его бы удивило, если бы такого раскола не было); тогда понятно, почему никто не отправился на поиски убитого. Это означало также, что Чань невольно нарушил планы Розамонды. Она знала только, что Грей не вернулся, но не знала почему; теперь ее снедали сомнения и тревога. Она могла думать, что мистера Грея остановил граф или Ксонк — люди, которые могли разузнать, что у нее на уме. Он улыбнулся, представляя себе ее тревоги.

Чань сосредоточился мыслями на центральном зале, вспоминая ряд камер, откуда заключенные — или зрители — могли видеть то, что происходит внизу, а именно там, внизу, предполагал он, и будет Селеста. Он попытался прикинуть, как высоко поднялся, — тот ряд камер, вероятно, и располагается на этом уровне… Но как его найти? Занавеска в нише скрывала выход на винтовую лестницу… Дверь, ведущая к этим камерам, по-видимому, будет скрыта таким же небрежным образом. Может быть, он уже прошел ее? Он рысцой пустился по коридору, открывая все подряд выходящие внутрь двери и заглядывая во все уголки, но ничего не нашел и очень скоро понял, что просто теряет время. Может, ему лучше последовать за солдатами и Бленхеймом — они, судя по всему, собираются охранять графа и его церемонию. Он дал себе на поиски еще минуту. Прошла минута, потом еще пять, но Чань, переходивший из одной комнаты в другую, все не мог заставить себя сойти с того пути, который представлялся ему правильным. Казалось, что на этом этаже вообще нет ни одной живой души. Он со злости плюнул на светлый полированный деревянный пол и вздрогнул при виде алого цвета плевка, потом завернул за еще один угол. Где он? Чань поднял голову.

Он вздохнул и выругал себя идиотом.

Чань находился в какой-то мастерской — здесь было множество полок, уставленных кувшинами и бутылями, он увидел большую ступку с пестиком, кисти, палитры, краски, ведра, большие столы с обожженными столешницами, свечи и фонари, несколько больших, стоящих отдельно зеркал и повсюду натянутые холсты различных размеров. Он был в студии художника. Он был в студии Оскара Файляндта.

Ошибиться в авторстве работ было невозможно — те же характерные мазки кисти, мрачные тона и тревожные композиции. Чань вошел в комнату с таким трепетом, как если бы входил в склеп… Оскар Файляндт умер… Это были его картины, вывезенные из Парижа? Может быть, Роберт Вандаарифф вознамерился собрать все работы художника? Несмотря на присутствие кистей и красок, ни одна из картин не была доведена до конца, словно художник все еще был жив и продолжал работу. Может быть, кто-то по указаниям Вандаариффа реставрировал эти полотна? Чань, подчиняясь какому-то порыву, подошел к маленькому портрету, стоявшему у одного из столов (портрету женщины в маске, металлическом воротнике и сверкающей короне), и перевернул его. Оборот холста, как рассказывал об этом Свенсон, был исписан какими-то магическими символами и подобием математических формул. Он попытался найти подпись или дату, но это ему не удалось. Он поставил картину на место и увидел по другую сторону комнаты большое полотно — оно не стояло, а висело, нижняя его кромка находилась на уровне пола — это был портрет в натуральную величину не кого-нибудь, а самого Роберта Вандаариффа. Великий человек стоял на фоне темной каменной крепостной стены, вдали виднелись странные красные горы, а выше — светлое голубое небо. Такие композиционные элементы напоминали Чаню театральные декорации. В одной руке герой держал завернутую книгу, а в другой — два больших металлических ключа. Когда, интересно, она была написана? Вандаарифф был знаком с Файляндтом лично, а это означало, что участие лорда во всем этом деле относится к тем временам, когда художник был жив. Но, стоя среди такого числа тревожащих душу работ, трудно было поверить, что художник умер, — таким всепроникающим был дух преднамеренной, скрытой, торжествующей угрозы. Чань снова посмотрел на портрет Вандаариффа, напоминающий аллегорическое изображение какого-нибудь князя из семейства Медичи, и понял, что он висит ниже других картин вокруг — его рама практически касалась пола. Он подошел к картине, снял ее с крюка и без всяких церемоний поставил в сторону. Чань покачал головой — настолько все было очевидно. За картиной была еще одна узкая ниша и три ступеньки, ведущие вниз к двери.

* * *

Дверь открывалась внутрь, петли были хорошо смазаны и не произвели ни звука. Чань оказался еще в одном круговом коридоре с низким потолком, свет сюда проникал сквозь щели во внутренней стене, создавая впечатление трюма старого корабля и (точнее) самого чрева тюрьмы. Во внутренней стене находились камеры. Чань подошел к ближайшей — здесь ручки тоже были срублены, а двери зафиксированы в косяках с помощью болтов. Он повернул кружочек, закрывающий глазок, и ахнул.

Дальняя от него стена камеры представляла собой решетку, за которой открывалось пространство огромного зала. Ни одно другое место не навевало на Чаня такого ужаса — сатанинский собор из черного камня и поблескивающего металла.

В центре помещения возвышалась башня. Само помещение по всей высоте — от потолка до пола — было оплетено трубами и проводами, которые шли из стен к башне, напоминая механическое море, волны которого разбиваются о подножье стоящего на берегу маяка. Гладкая поверхность башни, словно оспинами, была усеяна глазками-отверстиями. Узник в одной из камер этого тюремного улья не мог знать — наблюдает за ним кто-нибудь из башни или нет. Чань знал, что в таких условиях заключенный невольно начинает вести себя так, как если бы за ним велось постоянное наблюдение, его привычки меняются, а мятежный дух неумолимо подавляется словно бы невидимой рукой. Чань хмыкнул, подумав о том, что это чудовищное сооружение абсолютно точно отвечает духу его нынешних владельцев.

Со своего места он не мог видеть основания башни и собрался было поискать точку обзора получше, но тут услышал металлическое клацанье и в одной из камер напротив заметил какое-то движение. В камеру с помощью приставной лестницы спускался человек. Тут раздались новые металлические звуки, источник которых был гораздо ближе и где-то справа от него. Прежде чем он успел установить, откуда именно исходит этот звук, раздался новый — прямо над ним, в той самой камере, в которую он смотрел. В потолке открылся люк, и в нем появились ноги человека в синей форме, нащупывающие ступени приставной лестницы, прикрученной к стене. В камеры в разных частях зала начали спускаться мужчины и женщины; первыми обычно появлялись мужчины, которые затем помогали спуститься дамам, иногда им передавали раскладные стулья, и они рассаживались в тюремных камерах, как рассаживаются в ложах театра. Помещение наполнилось нетерпеливым гулом зрителей, ожидающих, когда поднимется занавес. Человек в синей форме (наверно, какой-то моряк) весело поторопил следующего в люке. Что бы там ни затевалось, Чань со своего места никак не мог помешать этому. Хотя ему и удалось уже узнать многое, он ничуть не преуспел в обнаружении Селесты. Какое бы зрелище ни намеревался продемонстрировать собравшимся граф, Чань не сомневался, что Селеста должна стать его частью, и он подозревал, что в этот самый момент она спускается по центральной башне.

* * *

Он побежал, и в легкие его тут же вонзились тысячи маленьких иголочек. Чань сплюнул (крови теперь было еще больше) и снова отругал себя за глупость: нужно было убить графиню на месте, как только он ее увидел. Он подгонял себя в поисках какой-нибудь лестницы, какого-нибудь хода на главный уровень, который, по его представлениям, должен был быть где-то совсем рядом; он увидел этот ход в тот самый момент, когда услышал звук шагов, спускающихся прямо к нему. Спрятаться достаточно быстро у него не было возможности, а потому он разъял трость и, тяжело дыша, стал ждать; губы его алели от крови.

Через минуту перед ним предстал капитан Смит. Офицер увидел Чаня и остановился на лестнице как вкопанный, потом посмотрел наверх и быстро шагнул вперед.

— Господи милостивый, — прошептал он.

— Что происходит? — прошипел Чань. — Что происходит наверху?

— Они считают вас убитым… я считал вас мертвым… Что ж, придется исправить ошибку!

Смит вытащил саблю и пошел вниз по лестнице, угрожающе размахивая клинком. Чань обратился к нему:

— Капитан… в большом зале…

— Я доверился вам, а вы убили моего человека, — проревел Смит. — Того самого, который спас вашу жизнь. Вы — предатель!

Он бросился вперед, и Чаню пришлось уворачиваться — при этом он наткнулся на стену. Капитан нанес удар, целясь ему по голове, Чань нырнул и перекатился через голову. Клинок царапнул штукатурку, выбив из нее белое облачко пыли.

Смит занес саблю для нового удара. В ответ (у Чаня не было ни малейшего шанса остаться в живых, начни он оказывать сопротивление) Чань встал во весь рост в центре коридора, раскинув в стороны руки, словно приглашая Смита убить его, и яростно прошипел:

— Можете меня убить! Но я вам говорю: я не убивал Ривса!

Смит замер, кончик его сабли остановился в шаге от груди Чаня, но преодолеть это расстояние не составляло никакого труда.

— Спросите у ваших людей, черт бы их подрал! Они же там были! — шипел Чань. — Его застрелили из карабина… Его застрелил этот… как его… надсмотрщик… Бленхейм! Не будьте вы таким идиотом!

Капитан Смит молчал. Чань внимательно наблюдал за ним. Они стояли довольно близко друг от друга, и Чань, возможно, сумел бы отбить саблю тростью и достать капитана своим кинжалом. Если тот будет упорствовать в своей глупости, Чаню не останется ничего другого.

— Мне сказали… — Смит говорил очень медленно, — что вы воспользовались им как щитом.

— И кто же вам это сказал? Бленхейм?

Капитан не ответил, продолжая сверлить Чаня гневным взглядом. Чань нахмурился.

— Мы разговаривали — Ривс и я. Бленхейм увидел нас. Вы хоть осматривали тело? Ривса убили в спину.

Эти слова были для капитана полной неожиданностью, и Чань увидел, что Смит думает, силой воли смиряя свою ярость, склоняясь то к одному, то к другому. Еще через мгновение капитан опустил саблю.

— Я пойду и сам осмотрю тело.

Он бросил взгляд назад — на лестницу, потом на Чаня, выражение его лица изменилось, словно он его только что увидел и никакой вспышки гнева не было.

— Вы ранены, — сказал Смит, доставая платок и бросая Чаню, который подхватил его в воздухе, отер губы и лицо — сочувственное выражение на лице офицера свидетельствовало, что вид у Чаня хуже некуда.

И снова мысль о том, что он, возможно, умирает, охладила его решимость — в чем смысл, да и был ли он вообще когда-нибудь — смысл? Он посмотрел на Смита — порядочный человек, это видно, который сам все понимает, но ему не оставляет других возможностей его военная форма, любящие его солдаты… кто знает — жена, дети. Чаню вдруг захотелось закричать, что ничего этого он не хочет, что сама мысль об этой тюрьме вызывает у него отвращение, что у него вызывает отвращение даже доброта Смита. Точно так же вызывает у него отвращение и он сам за то, что полюбил Анжелику, за то, что нянчится с Селестой. Он отвел взгляд, чтобы не видеть встревоженных глаз капитана; вокруг него был роскошно-глумливый интерьер Харшморта. Он умрет в Харшморте.

— Да, ранен, но сделать с этим ничего нельзя. Мне жаль Ривса… но вы должны выслушать меня. Была похищена женщина… Та, о которой я вам говорил. Селеста Темпл. Они собираются что-то сделать с ней — какая-то сатанинская церемония… Я уже видел это… хуже смерти… Уверяю вас, она бы предпочла умереть.

Смит кивнул.

— Я чувствую себя лучше, чем выгляжу… Я спустился по трубам… с этим запахом ничего нельзя поделать, — сказал Чань. Он протянул платок назад, увидел реакцию Смита и сунул его себе в карман. — Умоляю вас, пожалуйста, скажите мне, что происходит наверху.

Смит бросил взгляд вверх по лестнице, словно опасаясь кого-то, а потом быстро заговорил:

— К сожалению, я почти ничего не знаю… Я только-только прибыл в дом. Мы были снаружи — ждали появления полковника…

— Аспича?

— Да… произошла настоящая катастрофа… Они прибыли недавно… Какой-то несчастный случай с герцогом Сталмерским…

— Но большой зал заполняется зрителями — им будут демонстрировать какую-то церемонию! — сказал Чань.

— Я об этом не могу ничего сказать… тут повсюду группки людей, а дом очень большой, — ответил офицер. — Все мои солдаты заняты с людьми герцога… после приземления…

— Приземления?

— Я не могу вдаваться в подробности, но тут весь дом перевернули вверх тормашками…

— Тогда, может быть, еще остается надежда! — сказал Чань.

— Надежда на что?

— Мне нужно только пробраться наверх, и чтобы вы показали мне верное направление.

Чань видел, что Смит разрывается на части — с одной стороны, хочет помочь ему, а с другой — убедиться в правдивости его истории. Он подозревал, что появление Аспича может стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения Смита и подстегнет его к мятежу.

— Наш перевод во дворец… — тихим голосом начал Смит, словно отвечая на вопрос Чаня, — сопровождался значительным повышением жалованья всем офицерам… Это было как спасение людям, которые многие годы провели за рубежом и были по уши в долгах… Я не удивлюсь, если вознаграждение обернется на самом деле ловушкой.

— Сходите взгляните на Ривса и поговорите с вашими людьми, которые были там. Они пойдут за вами. Ждите и будьте готовы… Когда время придет, поверьте, вы сами поймете, что надо делать.

Смит посмотрел на него без всякой уверенности. Чань рассмеялся (его смех скорее был похож на сухой кашель) и похлопал офицера по плечу.

* * *

— Поначалу дом кажется совершенно непонятным лабиринтом, — прошептал ему Смит, когда они поднялись по лестнице и вышли в коридор главного этажа. — В левом крыле находится большой бальный зал — сейчас там полно народу, — а в правом, куда ведет зеркальный коридор, расположены частные апартаменты — и там тоже полно народу. А еще в правом есть внутренний коридор, по которому можно пройти к винтовой лестнице — я по ней не поднимался, но в коридоре повсюду стояли макленбургские охранники.

— А в центре дома? — спросил Чань.

— Большой зал для приемов, кухни, прачечная, помещения для прислуги, управляющий домом Бленхейм и его люди.

— А где кабинет лорда Вандаариффа? — спросил Чань, размышляя. — В задней части дома?

— Да, — кивнул Смит, — но я там не был. Доступ в левое крыло ограничен — только для специальных гостей и самой доверенной прислуги. Драгун туда не пускают.

— Кстати, — сказал Чань, — а что вы вообще здесь делаете? Когда вы прибыли сюда из министерства?

Смит горько улыбнулся.

— Эта история вас позабавит. Когда моих людей сменили на их постах, я получил приказ… от моего полковника срочно явиться в отель «Сент-Ройял». Мы спешно отправились туда — хотя, должен сказать, улаживание семейных скандалов обычно не входит в круг наших обязанностей, — но на пути нас встретила весьма нахальная дама, которая сообщила мне, что я должен сопровождать ее в этот дом.

— Миссис Марчмур, конечно же.

Смит кивнул:

— Ее явно напугал какой-то тип. Абсолютный негодяй, как я понимаю.

— Похоже, мы ехали в одном поезде — я прятался в тендере.

— Такая мысль приходила мне в голову, — сказал Смит, — но я не мог послать туда человека — разве что по крыше, нам было запрещено проходить по черному вагону, обитому железом.

— И что в нем было? — спросил Чань.

— Не могу сказать — у миссис Марчмур был ключ, и она вошла туда одна. По прибытии в Орандж-Локс нас встретил мистер Бленхейм с телегами и экипажем. Он вошел в черный вагон со своими людьми, и под присмотром миссис Марчмур они вынесли…

— Что? — прошипел Чань, проявляя неожиданное нетерпение, но страшась услышать эти слова.

— Не могу сказать — все было закрыто холстиной. Может быть, еще один из их ящиков, а может быть, гроб. Но когда они его грузили, я отчетливо слышал, как Бленхейм призывал к осторожности, чтобы не разбить стекло…

* * *

Их прервал звук приближающихся шагов. Чань вжался в стену. Смит выступил вперед, и коридор огласился легко узнаваемым, властным голосом мистера Бленхейма:

— Капитан! Что вы здесь делаете, почему вы оставили ваших людей? Какие, сэр, у вас дела в этой части дома?

Чань не видел Смита, но слышал напряжение в его голосе.

— Меня послали найти мистера Грея, — ответил он.

— Послали? — язвительно спросил мистер Бленхейм. — Кто же это вас послал?

Наглость этого типа переходила все границы. Если бы Чань был на месте Смита и знал, что Бленхейм убил одного из его людей, то голова мажордома уже катилась бы по полу.

— Графиня, мистер Бленхейм. Может быть, вы таким же образом хотите допросить и ее?

Бленхейм проигнорировал этот выпад.

— Ну? И вы нашли мистера Грея?

— Нет, не нашел.

— Тогда почему вы все еще здесь?

— Как вы можете видеть, я ухожу отсюда. Если не ошибаюсь, вы положили тело моего человека в конюшни?

— Конечно — не хватало еще, чтобы гости хозяина спотыкались о труп.

— Вы правы. И тем не менее как его офицер я должен убедиться в причинах его смерти.

Бленхейм пренебрежительно фыркнул — заниматься такими мелочами.

— Тогда вы меня обяжете, оставив эту часть дома и заверив меня, что никто из ваших людей сюда не вернется. Согласно пожеланию самого лорда Вандаариффа, эта часть дома предназначена исключительно для гостей.

— Конечно, если такова воля хозяина усадьбы.

— К тому же я управляю этим домом, капитан, — сказал Бленхейм. — Прошу вас следовать за мной.

* * *

Чань со всех ног бросился в кабинет хозяина дома. Он, к его сожалению, не очень хорошо запомнил план тюрьмы, но если следовать здравой логике, то директор тюрьмы должен был иметь прямую связь с центральной наблюдательной башней. Может быть, Вандаарифф просто занял (конечно, расширив и украсив черным деревом и мрамором) берлогу прежнего деспота? Если догадка Чаня верна, то через кабинет Вандаариффа он сможет добраться до Селесты. К этой-то мысли он и возвращался постоянно — к мысли о ее спасении. Он знал, что перед ним стоят и другие задачи (месть за Анжелику, например, или выяснение того, что произошло с Оскаром Файляндтом или Траппингом). В обычной ситуации он бы попытался разобраться со всеми вопросами сразу, как держал он в голове различимые сведения, полученные в Библиотеке. Но сегодня у него не было времени, не было права на ошибку, не было возможности попробовать еще раз.

Он не мог рисковать — не мог позволить себе, чтобы его заметили, а потому его бег свелся к мучительным перебежкам по открытым коридорам. Он таился в углах и бросался назад в укрытие, заслышав гостей или слуг. Нахмурившись, Чань подумал, что почти каждый в пирамиде обитателей Харшморта является своего рода слугой — по своим занятиям, по браку, по деньгам, по страху, по желаниям. Он подумал о приверженности Свенсона долгу (какому долгу? — этого Чань не мог понять), о своих собственных представлениях о — хотя он и презирал это слово — о чести. Плевать он теперь хотел на все это, как плевал сейчас кровью на белые мраморные плитки пола. А что насчет Селесты? Не была ли она прежде в рабстве у Баскомба? У своей семьи? У своего богатства? Чань понял, что не знает этого. На мгновение она возникла перед его мысленным взором — замечательная девчушка с пистолетом в руке. Интересно, пристрелила ли она кого-нибудь в конце концов?

* * *

Он увидел, что гости были в масках и в вечерних туалетах, а в отрывках разговоров, доносившихся до него, слышался гул нетерпеливого предвкушения и тайны.

— Вы слышали — говорят, что сегодня будет свадьба!

— Человек в плаще — на красной подкладке — это лорд Карфакс. Он только что вернулся с Балтики!

— А вы заметили слуг в металлических нагрудниках?

— Они дадут нам знак подойти… Мне сказала об этом Элспет Пул!

— Я абсолютно уверен… потрясающая решительность…

— Такие сновидения… а потом такое душевное спокойствие…

— Они превратятся в доверчивых щенков…

— Вы ее видели — в воздухе? Такая машина!

— Боль проходит через несколько дней… мне известно об этом из самого надежного источника…

— Я знаю об этом от человека, который уже прошел процедуру… из первых рук…

— Такое непревзойденное качество!

— Так и сказала: «историю лучше всего писать кнутом». Эта дама просто великолепна!

— Никто не говорил с ним уже несколько дней… он, видимо, сегодня расскажет все о своих тайных планах…

— По крайней мере, граф это обещал…

— А потом… будет показана работа!

— Да… будет показана работа!

* * *

Последний обмен репликами происходил между двумя худыми, беспутного вида людьми во фраках и масках из черного атласа. Чань проник довольно далеко в лабиринт частных апартаментов и сейчас стоял за мраморной колонной, на которой была установлена изящная древняя ваза из малахита и золота. Мимо прошли смеющиеся люди (Чань находился теперь в гостиной средних размеров), направляясь к буфету с бутылками и бокалами. Они налили себе виски и весело прихлебывали его, облокотившись на буфет и улыбаясь друг другу. Они были похожи на детей, ждущих разрешения развернуть подарки, полученные ко дню рождения.

Один из них нахмурился и наморщил нос.

— В чем дело? — спросил другой.

— Запах, — сказал первый.

— Бог ты мой, — согласился первый, тоже потянув носом воздух. — Что бы это могло быть?

— Понятия не имею.

— Вонь просто ужасная.

Чань вжался в колонну. Если они пойдут к нему, у него не будет выбора — только убить их обоих. У одного наверняка будет время вскрикнуть. Его обнаружат. Первый человек сделал робкий шаг в его направлении. Другой зашипел на него:

— Подождите!

— Что?

— А может быть, они уже начинают?

— Не понимаю…

— Запах! Вы не думаете, что, может, они начинают? Магические огни.

— Боже мой! Они что — так пахнут?

— Не знаю — а вы знаете?

— Не знаю. Мы не опоздаем?

— Давайте поторопимся…

Они допили виски и, звонко поставив свои бокалы на буфет, заспешили куда-то, ничего не видя перед собой; они пронеслись мимо Чаня, поправляя на ходу маски и разглаживая волосы.

— А что потребуется от нас? — спросил один, когда они открыли дверь.

— Не имеет значения, — взволнованно ответил другой. — Нужно делать что скажут, и все!

— Непременно!

— Мы будем искуплены! — воскликнул один из них уже из дверей, издав нездоровый смешок. — А потом нас ничто не остановит!

Чань вышел из своего укрытия. Тряхнув головой, он спросил себя — была бы их реакция иной, если бы он не проделал весь этот путь по трубам, а прибыл в Харшморт, принеся с собой все те обычные ароматы, что царят в его обиталище. Этот запах они бы наверняка учуяли, он знал — изгои общества пахнут по-своему. А жуткая вонь Процесса давала возможность продвижения по социальной лестнице, отвергая все простые человеческие истины. Сходным образом он теперь понимал, что заговорщики, ничуть не смущаясь, разглагольствуют о своих целях. Прелесть ситуации состояла в том, что никто из этих соискателей (собравшихся в парадных одеяниях, будто приглашены ко двору) не представлял себя в подчиненной роли, хотя, судя по их отчаянному лизоблюдству, именно в такой роли они уже и пребывали. Ирреальность происходящего только льстила им еще больше, щекотала им нервы — шелка, маски, обстановка заговора; но Чань прекрасно понимал, что все эти соблазнительные приманки — сплошной обман. Они не видели очевидного — графиня или граф не вызывали у них подозрения, напротив, они с легкостью поддавались внушению, а те смотрели на всех людей с высоты своего новообретенного знания как на будущих подчиненных. Чань понимал всю неприкрытую жестокость происходящего. На успех был обречен любой план, который эксплуатировал человеческое желание господствовать над другими и не желать знать правду о себе.

* * *

Чань приоткрыл дальнюю дверь и выглянул в коридор, о котором говорил Смит, — по всей его длине находились двери. Одна из этих дверей не так давно вывела его к мертвому телу Артура Траппинга. В одном конце он увидел винтовую лестницу. Он был убежден, что кабинет Вандаариффа, если из него можно проникнуть в центральный зал, должен находиться в этом направлении.

Но откуда начать? Смит сказал, что в доме полно гостей (а еще он говорил, что в коридоре полно охранников), но в данный момент коридор был необъяснимо пуст. Чань предполагал, что за то время, пока он будет проверять около тридцати дверей (на первый взгляд, они показались ему именно дверями), обстановка в коридоре может измениться. Столько времени! Есть ли хоть малая надежда на то, что Селеста жива?

Он смело вышел в коридор, удаляясь от лестницы, и миновал несколько первых дверей одну за другой; волнение все сильнее охватывало его. Если то, что случилось с Аспичем и герцогом(Чаню было трудно представить себе еще более важного члена королевского семейства), и в самом деле каким-то образом нарушило церемонию в большом зале, то и Чань был исполнен решимости преподнести устроителям максимум неприятных сюрпризов. Он разъял свою трость, когда половина коридора осталась позади. Неужели все уже началось, несмотря на то что сказал ему Смит? Чань остановился. Слева он увидел приоткрытую дверь и, осторожно подойдя к ней, заглянул внутрь через щель: ему открылась узкая часть пространства — красный ковер, красные обои на стенах и лакированная подставка с китайской вазой. Он прислушался — до него донесся отзвук тяжелого сопения. Он шагнул назад, пинком распахнул дверь и бросился в комнату.

Перед ним на полу со спущенными до колен штанами был макленбургский солдат, который одновременно отчаянно пытался подтянуть их и предпринимал безнадежные усилия вытащить свою саблю, вместе с ножнами и ремнем съехавшую ему на щиколотки. Солдат испуганно приоткрыл рот, и у Чаня хватило времени заметить, как изменяется это выражение от испуга к отчаянию, а в следующий миг клинок по самую рукоять вошел солдату в горло. Чань вытащил лезвие и отошел в сторону, как мясник, чтобы не забрызгаться хлынувшей струей крови, а солдат свалился на бок, и из-под задравшихся пол его рубахи обнажились голые ноги.

Ничто так не подчеркивало беспомощность человека, как голый зад, подумал Чань. За мертвым солдатом на ковре с платьем, задранным выше талии, стояла на четвереньках женщина с растрепанными волосами, из-под ее зеленой в бусинках маски стекали капельки пота. Она смотрела безумными моргающими глазами и тяжело дышала, однако движения ее были вялыми, словно она спала. Солдат явно собирался изнасиловать ее, но Чань видел, что ее панталоны лишь едва приспущены, — он появился в самом начале действа. Тем не менее отсутствие всякой реакции женщины свидетельствовало о полном ее безразличии. Несколько мгновений Чань стоял над ней, привлеченный как ее красотой, так и подергиваниями, которые сотрясали ее тело, словно с ней случился приступ какой-то болезни. Он спрашивал себя — сколько времени понадобилось солдату от того момента, когда он из коридора услышал ее тяжелое дыхание, на то, чтобы войти и от сладострастного созерцания перейти к прямому насилию? Чань закрыл за собой дверь — коридор был по-прежнему пуст — и нагнулся, чтобы одернуть платье на женщине. Он протянул руку, откинул волосы с ее лица и тут увидел, что на полу, у нее перед глазами лежит… ослепительно синяя стеклянная книга.

Возбуждение женщины все возрастало и сопровождалось теперь стонами, кожа у нее была жаркой и красной, словно у нее случилась горячка. Чань посмотрел на книгу и облизнул губы. С решимостью, какой у него вовсе не было, он ухватил женщину под мышки и оторвал от книги. Глаза его зажмурились от ярко сверкнувшего стекла. Когда он оттаскивал ее, она протестующе хныкала, как сонный щенок, которого отрывают от материнского соска. Он посадил ее и сощурился. Чань захлопнул книгу, губы его вытянулись в гримасе — прикоснувшись к стеклу, он даже через кожаную перчатку почувствовал странную пульсацию. Женщина не произвела больше ни звука. Чань смотрел на нее, неторопливо отирая клинок о ковер (красному ковру это вряд ли могло повредить), ее дыхание постепенно выровнялось, взгляд начал проясняться. Он осторожно потянул в сторону маску с бусинками. Женщина была незнакома ему. Всего лишь одна из этих знатных дам, завлеченных в коварную сеть Харшморта.

Чань выпрямился и сорвал подушку с ближайшего дивана. Вспоров ее с одного конца кинжалом, он резко вывернул ее наружу — на пол полетели желтоватые хлопья перьев. Он осторожно засунул книгу в наволочку и встал. Дама, когда очнется, сможет сама позаботиться о себе — ее пальцы судорожно ощупывали ковер — и потом всю жизнь задавать себе вопрос: каким образом произошло ее таинственное спасение. Если она начнет кричать, то поднимет шум, начнется беготня, — это было ему на руку. Он вернулся к двери, помедлил немного, оглянулся на комнату. Второй двери здесь не было, но что-то все же привлекло его внимание. Обои были красными с круговым, напоминающим флорентийский, рисунком из золотых колец. Чань пересек комнату, направляясь к одному из участков в стене на высоте его головы. В центре одного из золотых колец рисунок был словно засален. Он нажал на потертое место, и внутренняя часть кольца провалилась — возникло отверстие, глазок. Чань прошел мимо женщины (сонно качавшей головой и пытавшейся опереться на локоть) и через секунду был уже в коридоре.

* * *

И опять подтвердилось убеждение Чаня в том, что большинство вещей оказываются надежно спрятаны только потому, что никто не собирается их искать. Теперь, когда он знал, что ему нужно — узкий коридор между комнатами, — ему легко было найти и дверь, которая могла туда вывести. Хотя не исключалось, что с той стороны глазка находится другая обычная комната, Чань чувствовал, что это противоречило бы всей архитектуре (как он ее понимал) Харшморта, которая предусматривала единую структуру всего дома. Зачем нужен глазок в одной-единственной комнате, если можно сделать внутренний проход по всей длине апартаментов по обеим сторонам, что давало возможность терпеливому человеку в мягкой обуви без особых усилий контролировать всех гостей сразу? Он усмехнулся, подумав, что сумел понять причины всем известных успехов Роберта Вандаариффа в деловых переговорах, его сверхъестественное чутье — знание всего того, что замышляют его конкуренты. Менее чем в трех метрах от двери, из которой он только что вышел, Чань увидел две другие, расположенные почти вплотную друг к другу.

Чань вытащил из кармана ключи — сначала Грея, потом свои собственные — и попытался открыть замок. Но замок этот оказался довольно сложным и не похожим на те, с которыми он уже сталкивался в этом доме. Он оглянулся с растущим беспокойством, попробовал второй ключ, потом третий. Ему показалось, что он услышал усиливающийся шум с дальнего конца, от лестницы… Аплодисменты? Дверь не открывалась. Он попробовал следующий ключ. С гулким эхом, разнесшимся по всему коридору, открылась дверь на балконе над лестницей, а потом звук шагов многих людей… В любую секунду они будут у перил. Его следующий ключ подошел, замок щелкнул, Чань без колебаний распахнул дверь и метнулся в полную темноту внутри. Он мгновенно закрыл за собой дверь, даже не зная — слышал или видел ли его кто-нибудь?

Ничего не произошло. Он запер дверь и на ощупь двинулся вперед. Стены тут были чуть не вплотную друг к другу — локтями он терся о пыльные кирпичи, — но пол был выложен гладким камнем (а не деревом, которое со временем начинает коробиться и скрипеть). Он пробирался вперед с тростью в одной руке и завернутой в наволочку книгой — в другой, мешали ему и сапожки мисс Темпл, оттопыривавшие его карманы и задевавшие за стены. Глазок в комнате женщины был на уровне головы, а потому он на ходу вел рукой по кирпичной стене — вдруг попадется впадинка? Она явно должны была быть где-то рядом… От нетерпения он чуть не перешел в темноте на бег, но тут его нога ударилась о невидимую ступеньку, и он чуть не рухнул ничком — помешали ему лишь еще две ступеньки наверху, хотя он и поплатился за это жестокой болью в колене. Он уперся ногами в небольшое подобие стремянки, перегородившей весь проход. Чань осторожно положил свою трость и книгу, а потом принялся ощупывать стену в поисках глазка и наконец нашел его по маленькому полукруглому лучику света. Он молча сдвинул в сторону заглушку и посмотрел внутрь. Женщина уже отползла от мертвого солдата и стояла на корточках на ковре. Руки ее были под платьем — она поправляла на себе панталоны или пыталась разобраться, в какой мере мертвому солдату удалось воплотить в жизнь свои намерения. На ней по-прежнему была ее маска, и Чань с любопытством отметил, что, несмотря на мокрые от слез щеки, она казалась спокойной и решительной… Может быть, это книга так на нее повлияла?

Он вернул на место заглушку и задумался: почему эти ступеньки перегораживают весь проход, может быть, на противоположной стене тоже глазок? Чань развернулся, принялся шарить по противоположной стене и скоро нашел то, что искал. Он осторожно сдвинул заглушку и, наклонившись вперед, заглянул в другую комнату.

* * *

Человек головой и плечами лежал на письменном столе. Чань узнал его, несмотря на черную ленту, которой были завязаны его глаза, как узнавал он любого, кого преследовал на улице, выделяя из толпы по росту или повадкам. Это был его прежний клиент, тот, кто рекомендовал его таланты Розамонде, адвокат Джон Карвер. Чань был уверен, что тайны, которым владел Карвер благодаря своей профессии, могли открыть заговорщиками немало дверей в городе, и теперь Чань задавал себе вопрос: скольких представителей закона успели соблазнить заговорщики? Он покачал головой при мысли о том, что соблазнителям не пришлось особенно утруждаться. Лицо Карвера было красным, как и у женщины, а из уголка рта стекала жемчужного цвета струйка слюны. Под рукой адвоката поблескивала стеклянная книга. Верхняя часть его лица прижималась к стеклу, глаза подергивались в идиотском восторге, зачарованные видениями, возникавшими со страниц. Чань не без любопытства отметил, что лицо адвоката и его пальцы (те, что касались стекла) приобрели синеватый оттенок… словно были заморожены, хотя капли пота на его лбу опровергали это предположение. С отвращением Чань заметил, что другая рука Карвера судорожно дергается у него в паху. Чань оглядел комнату — не найдется ли там какого-нибудь полезного знака, но ничего не увидел. Он не понимал, какой выигрыш получали заговорщики, подвергая своих сторонников воздействию книги, разве что погружали жертву в бессознательное состояние. Может быть, она переделывала их, как и Процесс? Может быть, заговорщики хотели внушить что-то своим жертвам посредством книги? Он чувствовал вес книги у себя под мышкой, помня (ему напоминали об этом и стекло в его легких, и рассказ Свенсона об остекленевших руках покойника в доме Граббе), что этот предмет может быть смертельно опасен. Он даже не заглянул в нее, чтобы убедиться в ее разрушительной силе. Чань вернул заглушку на место и выставил вперед трость, чтобы не наткнуться на следующую лестницу.

Взобравшись на нее, он снова заглянул в глазок — сначала на той стороне, где была женщина. Чаня грызла совесть — может, бросить все эти глазки и идти прямо в кабинет хозяина? Но это означало бы упустить информацию о заговорщиках, которую он никогда больше не сможет получить… Он решил действовать быстрее. Заглянув в комнату, он неожиданно замер — двое в черном укладывали пожилого человека в красном на диван. Лица священника он не видел — может быть, епископ Баакс-Саорнский? Дядюшка герцога Сталмерского и королевы был самым влиятельным священнослужителем в стране, советником правительства, борцом с коррупцией… а здесь злорадно ухмыляющиеся лакеи отирали слюни у него с подбородка. Один из них завернул что-то в материю (наверняка еще одну книгу), а другой принялся измерять пульс епископа. Оба они повернулись на стук в дверь и быстро вышли из комнаты.

Выбросив из головы погубленного епископа (да и чем он мог ему помочь?), Чань повернулся к другому глазку. Еще один человек, склонившийся над книгой (сколько же они изготовили этих дьявольских штуковин?). Его лицо с бегающими глазами над мерцающей поверхностью… Это, без всяких сомнений, был Генри Ксонк, обычная его властная и непреклонная аура исчезла… Чаню даже показалось, что Ксонк потерял все свои обычные качества, что они утекли в книгу. Мысль эта была абсурдной, но он помнил стеклянные карточки — помнил, как отпечатывались в них воспоминания. Если эти книги делают то же, но в большем масштабе… Внезапно Чаню пришла в голову мысль: а что, если эти воспоминания просто впечатываются в стекло из головы жертвы, причем безвозвратно? Какой части своих воспоминаний (а на самом деле — души) лишился сейчас Генри Ксонк?

* * *

В других глазках было все то же самое, и хотя Чань узнавал не все обмякшие фигуры, те, которые он узнавал, свидетельствовали: здесь предпринята неприкрытая атака на наиболее влиятельные фигуры в стране — министр финансов, военный министр, знаменитая актриса, герцогиня, адмирал, судья Высокого суда, издатель «Таймс», президент королевского банка, вдова-баронесса, хозяйка самого важного для общественного мнения салона в городе и, наконец, Маделейн Крафт, при виде которой он испытал искушение прервать свои поиски и вмешаться. Каждый из увиденных им пребывал в некоем судорожном приступе, почти в состоянии наркотического опьянения, совершенно не контролируя ни разум, ни тело; вниманием их всецело владела книга, подсунутая им прямо под нос. В некоторых комнатах Чань видел людей в масках (мужчин и женщин), которые занимались пребывавшими в полной прострации жертвами, иногда забирали книги и начинали приводить в чувство гостей, а иногда еще на какое-то время оставляли их в синих мерцающих омутах. Никого из этих людей в масках Чань не узнал, но он не сомневался, что еще несколько дней назад их нынешние функции исполнялись бы читателями, подобными миссис Марчмур или Роджеру Баскомбу, а еще немного раньше — самими графиней и Франсисом Ксонком. Теперь их организация выросла, пополнилась многочисленными новыми сторонниками, и главари освободились для дел более важных. Мысль, что в доме происходит что-то еще — возможно, для прикрытия процесса подчинения этих высокопоставленных людей, но достаточно важное, чтобы им занимались главари заговора, — дополнительно пришпорила Чаня. Он поспешил дальше в темноту.

Он не стал заглядывать в оставшиеся глазки, а направился прямо к концу коридора, надеясь, что там окажется дверь. Но вместо двери он нашел картину. Его выставленная вперед трость легонько коснулась чего-то, явно не камня, и он, осторожно вытянув руку, наткнулся на тяжелую резную раму. По размерам картина была близка портрету Роберта Вандаариффа, закрывавшему дверь к ряду камер; правда, темнота здесь была такая, что Чань понятия не имел, кто изображен на картине. Но он не стал тратить время на эти бесполезные размышления — он встал на колени, пытаясь нащупать задвижку или рычаг, открывающие потайную дверь. Но почему портрет висел внутри? Не означало ли это, что дверь была вращающейся и кто-то уже вошел в этот коридор? Это было маловероятно — куда как проще было использовать простые утопленные петли, нормально открывающиеся и закрывающиеся. Но что же тогда было изображено на полотне, чего нельзя было выставлять на обозрение?

Он присел на пол и вздохнул. Он испытывал усталость и жажду, чувствовал себя полной развалиной. Драться он еще мог, — это у него было на уровне инстинкта, — но мысли в голове ворочались тяжело. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул; он думал о другой стороне двери — защелка должна быть потайной, может быть, она не на дверном косяке, а в нем. Он принялся ощупывать внутреннюю кромку резного косяка, сначала занявшись той частью, где обычно должен был бы находиться замок… Когда его пальцы попали в углубление, он понял, что единственное отличие тут состояло в расположении замка — не с правой стороны, как обычно, а с левой, этакая глупая обманка, которая вполне могла задержать его на лишние полчаса. Он обхватил пальцами странной формы бобышку и повернул ее. Хорошо смазанный замок беззвучно открылся, и Чань почувствовал, как тяжелая дверь подалась под его руками. Он толкнул ее и вошел внутрь.

* * *

Чань сразу же понял, что попал в кабинет Вандаариффа, потому что лорд сидел перед ним за огромным письменным столом, с серьезным видом царапая что-то гусиным пером на длинном листе бумаги. Лорд Роберт не поднял глаз, и Чань сделал еще один шаг вперед, не закрывая дверь — придерживая ее плечом, обшаривая комнату глазами. Ковры были красными с черным узором, а длинная комната разделена мебелью на отдельные площадки: длинный стол для заседаний, вдоль которого стояли стулья с высокими спинками, несколько мягких кресел и диванов, стол секретаря, большие картотечные шкафы, а потом письменный стол хозяина, по размерам не меньше стола для заседаний, усыпанный бумагами, скрученными картами, всевозможными бутылями и кружками, — все это обступало погруженного в свои труды лорда, как вынесенный на берег мусор.

Больше в комнате никого не было.

Лорд Вандаарифф по-прежнему не обращал внимания на Чаня, его взгляд был сосредоточен на бумаге. Чань вспомнил о главной своей миссии — найти тайный ход в большой зал. Ничего похожего он здесь не видел. На дальней стене за столом располагалась главная дверь кабинета, но других, кажется, здесь не было.

Когда Чань шагнул вперед, что-то привлекло его внимание; краем глаза он увидел картину у себя за спиной. Он снова бросил взгляд на Вандаариффа — тот вообще не замечал Чаня — и открыл дверь до упора. Перед ним была еще одна картина Оскара Файляндта. Полотно напоминало изнанку холстов с фрагментами «Благовещения» и на первый взгляд казалось абсолютной абракадаброй. Картину покрывали штриховые линии, на самом деле представлявшие собой плотную вязь символов и диаграмм. Общие очертания формулы напоминали подкову… Как подумал Чань, это были математические уравнения в форме Харшморта. А еще, решил Чань, в этих очертаниях было что-то эротическое — дом в виде подковы и встроенное в него неестественно длинное крыло главного зала. Какие бы магические смыслы ни несла эта конфигурация, не вызывало сомнения, что корнями она уходила и в символику пола. Чань не знал, каким образом это связано с церемонией в зале или с Вандаариффом. И тем не менее… он попытался вспомнить, когда Вандаарифф приобрел и перестроил тюрьму Харшморт — не больше года или двух назад. Кажется, агент в галерее сказал им, что Файляндт умер пять лет назад? Это было невозможно: магическое полотно на двери явно было творением того же художника. Может быть, Файляндт и не умер вовсе? Может быть, он находится где-то здесь и даже по собственной воле, но если вспомнить, в какой мере Вандаарифф и д'Орканц эксплуатировали все его изобретения, то, видимо, он все же содержался здесь пленником, а то и того хуже — пал жертвой собственной магии и его сознание перетекло в стеклянную книгу, чтобы им пользовались другие.

И тем не менее (даже на грани отчаяния Чань не мог противиться желанию ухватиться за эту соломинку надежды), если Файляндт жив, то его можно найти! У кого еще могут они узнать, как противостоять воздействию стекла или избавляться от него? С болью в сердце Чань понял, что это давало какой-то, сколь угодно малый шанс даже Анжелике. Сердце его разрывалось на части между решимостью спасти Селесту и последней его мыслью воскресить Анжелику; это было невозможно. Файляндт мог быть где угодно — он мог быть заперт в клетке, мог сходить с ума в каком-нибудь забытом богом уголке… или же если он сохранил умственные способности, то его могли сделать своим сообщником заговорщики во главе с графом д'Орканцем.

Чань снова посмотрел на картину. Это была карта Харшморта… а еще и магическая формула ошеломляющей сложности… и к тому же явно сомнительного характера. Сосредоточившись на карте (потому что в магии он не разбирался, а для разгадывания символов у него не было времени), он сумел найти точку в доме, где теперь находился. Нет ли здесь указания, как попасть отсюда в большой зал и в тюремную башню внутри него?

Сам кабинет был отмечен (его знаний греческого хватило, чтобы узнать это) буквой альфа, а над ней, словно значок степени, располагалась крохотная омега… от этой омеги шла четкая штриховая линия к целой группе символов, обозначающих зал. Чань оторвал взгляд от полотна. Если эта комната обозначалась как альфа, то где в ней можно найти омегу? По его понятиям, она должна была находиться сразу за столом Вандаариффа… где стена была закрыта тяжелым занавесом.

Чань быстро подошел к этому месту, внимательно наблюдая за Вандаариффом. Тот все еще не отрывался от своих записей — за то время, что Чань здесь находился, лорд исписал половину длинного листа. Вандаарифф, возможно, был самым влиятельным человеком в стране (а может, даже на континенте), и Чань не смог воспротивиться обуявшему его любопытству. Он подошел поближе к столу (его вонючая одежда должна была бы даже святого оторвать от молитвы), чтобы заглянуть в застывшее, бесстрастное лицо Вандаариффа.

Кардиналу Чаню показалось, что глаза Роберта Вандаариффа не видят вообще ничего. Они были открытыми, но остекленевшими и мутными (мысли за ними витали где-то далеко), и взгляд их был направлен на поверхность стола, но не на бумагу, а в сторону. Чань наклонился еще ближе и посмотрел на лист (голова Чаня была у самого плеча Вандаариффа, но тот по-прежнему никак не реагировал на его присутствие). Насколько мог судить Чань, лорд документировал какую-то финансовую сделку (причем в мельчайших подробностях), связанную с морскими перевозками, с банками в Макленбурге и Франции, со ставками, рынками, акциями, датами выплат по долговым обязательствам. Чань увидел, как Вандаарифф закончил лист и быстро перевернул его (при этом неожиданном движении рук лорда Чань отпрянул назад) и продолжил с середины фразы наверху чистой стороны. Чань посмотрел на пол за столом и увидел множество длинных листов бумаги, полностью исписанных, словно Роберт Вандаарифф освобождал свой мозг от всех финансовых секретов, которыми когда-либо владел. Чань еще раз посмотрел на мелькающие пальцы, завороженный нечеловеческой настойчивостью быстрого пера; еще он отметил, что кончики пальцев лорда посинели… хотя в комнате не было холодно, и синева была еще ярче под бледной плотью — такого Чань еще не видел у живых людей.

Он отошел от лорда, превратившегося в живой автомат, нащупал занавес у себя за спиной, отодвинул его в сторону и увидел простую дверь на замке. Он достал свою связку ключей, выбрал один и вдруг уронил их. Внезапно его наполнил страх оттого, что он находится в присутствии лорда Вандаариффа, о чем последний и не подозревает, царапая своим пером по листам бумаги. Чань подобрал ключи и резким, нетерпеливым движением изо всех сил ударил ногой по дереву рядом с замком. Ударил еще раз и увидел, что на двери появилась трещина. Ни шум, ни оставленные следы не беспокоили его. Он ударил еще раз, и дерево вокруг замка подалось. Он со всей силы надавил плечом, дверь распахнулась — и он оказался в изгибающемся каменном туннеле, конец которого терялся где-то внизу.

Лорд Вандаарифф так и не шелохнулся, если не считать движений его неутомимой руки. Чань потер плечо и пустился бегом.

* * *

Туннель был вымощен ровными плитками и ярко освещен газовыми светильниками, размещенными через равные промежутки наверху. Коридор плавно загибался на протяжении приблизительно ста шагов, после чего Чань был вынужден сбавить скорость. Это оказалось как нельзя кстати, потому что, когда он остановился перевести дыхание (опершись о стену одной рукой и выплюнув еще один кровавый комок изо рта), до него издалека донесся гул голосов, распевающих песню. Впереди туннель резко поворачивал вправо — к большому залу. Будет ли там охрана? Хор поющих голосов заглушал все другие звуки. Доносился он снизу… от тех, кто размещался в зарешеченных ложах! Чань встал на колени и осторожно заглянул за угол.

Туннель переходил в узкие мостки с цепными перилами по обеим сторонам и исчезал в черной зловещей металлической башне, поднимавшейся к каменному потолку. Сквозь металлическую решетку мостков проникал звук песнопения. Чань посмотрел вниз, но освещение было слабоватым, а видел он плохо и потому толком не сумел разглядеть, что происходит внизу. В конце мостков была оставленная открытой металлическая дверь, массивная, с тяжелым замком и металлической щеколдой. Чань остановился перед самой дверью, подождал, прислушался и, никого не услышав, проскользнул в темноту и оказался на винтовой лестнице.

Лестница шла на самый верх под каменный свод зала — туда, где, видимо, находился вход в башню. Но Чань повернул вниз, его ботинки застучали по мосткам, правда, он скорее ощущал, чем слышал их звук за хором голосов, которые доносились до него теперь четче, чем прежде, однако песнопение это было такого рода, что даже если ты знал язык, то разобрать слова не мог — таким растянутым и неестественным было исполнение. Чаню показалось, что звуки похожи на исландский хор, но в этом он плохо разбирался. Все же обрывки фраз, которые ему удалось понять — «непроницаемая синева», «бесконечный горизонт», «вид искупления», — только заставили его ускорить шаг.

Внутри башни горели обычные светильники, но специально притушенные, чтобы их не было видно в смотровые отверстия. Чань помедлил. На ступеньках под его ногами лежало что-то неопределенной формы. Это было выброшенное пальто. Он поднял его и поднес к ближайшему светильнику… форменная шинель, прежде темно-синяя, но теперь грязная и, как отметил он, в крови. Пятна все еще были влажные, а грудь пропиталась насквозь. Однако никакого пореза на ткани — следа раны — не было видно. Владелец шинели, видимо, был ранен в голову или в руку, которую прижал к груди. Или это вообще чужая кровь? Предполагать можно было все, что угодно. И только теперь — как медленно работала его голова! — Чань заметил знаки различия на жестком воротнике. Он посмотрел снова на покрой, на цвет, серебряную шнуровку вокруг эполет… и выругал себя за глупость.

Эта окровавленная шинель, несомненно, принадлежала Свенсону!

Он быстро оглянулся и на стене лестничного пролета увидел капли крови. Насилие совершалось здесь, на лестнице, и, возможно, всего несколько минут назад. Неужели Свенсон мертв? Каким образом он попал в Харшморт из Тарр-Манор? Чань внимательно обследовал еще несколько ступенек, чуть не упираясь лицом в металл. На них были размазанные следы крови, но это были следы, оставленные не раненым человеком, спускавшимся по лестнице, а следы раненого — или мертвеца, — которого волокли по ступеням.

Чань отбросил шинель в сторону (если ее выкинул доктор, то вряд ли Чаню следует ее тащить с собой) и поспешил дальше. Он знал, что расстояние, которое ему предстоит одолеть, приблизительно равно тому, на которое он недавно поднялся: около двух сотен ступенек. Что, черт возьми, увидит он в самом низу? Тело Свенсона? Что сейчас может делать д'Орканц? И почему здесь нет никаких охранников?

Нога Чаня поскользнулась в лужице крови, и он ухватился за перила. Всего одно неосторожное движение — и он приземлится внизу с переломанной шеей. Он заставил себя сосредоточиться — голоса все еще воспаряли в песне, но теперь он уже спустился ниже уровня зрителей, и хор звучал выше его. Когда здесь появился Свенсон? Наверно, он прибыл с Аспичем! Может быть, именно доктор и стал причиной хлопот Смита? Чань улыбнулся, хотя его вовсе не радовала эта картина — доктор один против всех этих людей… Ведь Свенсон не солдат и не убийца, который, глазом не моргнув, делает свое дело. Таким был Чань, и он знал, что должен поскорее найти Свенсона.

А если Свенсон мертв? Тогда, видимо, долг Чаня умереть вместе с ним… И вместе с мисс Темпл.

* * *

Он пробежал еще тридцать ступенек и остановился на маленькой площадке. Мучительная боль пронзала его легкие, и он понимал, что лучше будет, если он доберется до низа, еще имея хоть какой-то запас сил. В стене рядом было одно из смотровых отверстий, и он, сдвинув заглушку, мрачно усмехнулся, оценивая изобретательность создателей. Отверстие было закрыто дымчатым стеклом. Изнутри он мог видеть через него, но ни один заключенный не смог бы разглядеть — открыта заглушка или нет. Чань снял очки и прижал лицо к стеклу, и в этот самый момент пение прекратилось.

Над ним и против него были смотровые камеры, наполненные шикарно одетыми людьми в масках, они стояли, прижимаясь к решеткам, и были похожи на обитателей сумасшедшего дома. Он перевел взгляд вниз, но ничего не увидел — он был все еще слишком высоко.

Он отошел от смотровой щели, и в это время снизу раздался голос — неестественно, странно усиленный и бесспорно властный. Чань не сразу узнал его — он прежде слышал из уст этого человека всего несколько слов; ему вспомнилась эта увиденная мельком картина: огромная фигура в шубе, рука обхватывает Анжелику, скрипучий шепот, адресованный Гаральду Граббе. Но Чань знал: это граф д'Орканц. Проклиная свои легкие, он пустился бегом, его ноги неосторожно перепрыгивали через две, даже три ступеньки, рука с тростью умудрялась держаться за перила, другая рука сжимала завернутую книгу, защищая ее от ударов, полы грязного пальто колотили его по ногам, тяжелые карманы давили на бедра. Воздух вокруг него вибрировал, полнясь звуками голоса графа:

— Вы здесь, потому что верите… в себя… и готовы отдаться своим мечтам… о будущем… о своих возможностях… Вы верите в свои возможности… В преображение… В откровение… В искупление. Уверен, среди вас есть такие, кто будет признан достойным… воистину достойным и воистину желающим пожертвовать своими иллюзиями… пожертвовать своим миром, который и есть мир иллюзий… ради окончательной мудрости. Выше искупления — предназначение… Как Мария отделилась от всех других женщин… Как забеременела Сара в конце бесплодной жизни… Как Леда, зачавшая близнецов красоты и раздора… Эти сосуды были выбраны… предназначены для более высокой судьбы… Вы станете свидетелями Преображения. Вы почувствуете потоки высокой энергии… Вы вкусите это величие… эту неземную амброзию, известную прежде только тем высшим существам, которых неразумные люди называли богами… и детям, которыми мы все были когда-то…

* * *

Чань чуть не перевалился через перила и был вынужден остановиться, вцепившись в них обеими руками, чтобы предотвратить падение. Он сплюнул на стену и, охнув, наклонился к смотровой щели, снимая с себя очки. Внизу он увидел все — словно железный собор в аду, подготовленный к сатанинской мессе. У основания башни находилась приподнятая платформа, установленная, как казалось, на опорах из серебряных труб. На платформе находились три больших операционных стола, каждый из которых был окружен стеллажами, подносами и медными коробками с механизмами. На каждом из столов лежала женщина, привязанная кожаными ремнями, как Анжелика в институте, женщины были обнажены, и их тела оплетены какой-то омерзительной сетью тонких черных шлангов. Лица женщин были полностью спрятаны под черными масками, к которым также были подведены шланги, но поменьше диаметром — для обоих глаз, носа и рта, — а их волосы были убраны под темную материю. Чань понятия не имел, кто лежит на столах. Та из женщин, что была ближе к башне (он едва видел ее с той точки, в которой находился), отличалась от других: ступни ее были такого же синего цвета, как и руки Роберта Вандаариффа.

Рядом с ней стоял граф д'Орканц в том же кожаном фартуке и рукавицах, которые были на нем в институте, и том же шлеме с медной оплеткой, к которому был подведен еще один шланг, вделанный в металлическую коробку на рту маски. В этот шланг и говорил граф, и это устройство каким-то образом усиливало его голос, словно голос бога, достигавший всех уголков огромного зала. За спиной д'Орканца стояло еще человека четыре, они были одинаково одеты, лица их закрыты масками. Люди из института, вроде Грея и Лоренца? А может быть, один из них — Оскар Файляндт, присутствующий здесь в качестве пленника или раба? Основание башни не было видно Чаню. Где охранники? Где Свенсон? На каком столе Селеста? Все женщины, казалось, спали — каким образом сможет он вытащить ее оттуда?

Чань развернулся, услышав какой-то звук у себя за спиной — лязг издавала сама лестница. Ступеньки вились вокруг металлической колонны, которая была источником звука. Он дотронулся до нее и почувствовал вибрацию. Такой звук производит грузовой лифт в отеле… может быть, эта колонна полая? А как иначе можно быстро доставлять вещи сверху вниз? Но что же сейчас доставляют? Ему предоставлялся шанс. Когда то, что отправили, достигнет низа, кто-нибудь должен будет открыть дверь — и в этот момент он сможет проникнуть в зал. Он нацепил на нос свои очки, поставил книгу в наволочке на ступеньку, прислонив к стене, и бросился вниз.

Граф все еще говорил. Чань не прислушивался (все равно тот молол несусветную чушь) — это было еще одно цирковое действо, призванное ошеломить зрителей. Каковы бы ни были реальные последствия этого «преображения», Чань не сомневался — оно являло собой всего лишь прикрытие для другой невидимой сети насилия и корыстных замыслов. Вибрация прекратилась. Выйдя на последний поворот лестницы, он увидел двух людей в фартуках, перчатках и шлемах, они наклонялись к лифту, выволакивая из него клеть в металлической оплетке и закатывая внутрь тележку. За ними виднелась открытая дверь на платформу, а у двери стояли два макленбургских солдата. Чань, не обращая внимания на людей с тележкой, с криком прыгнул со ступенек к ближайшему макленбуржцу, нанес ему удар в челюсть локтем, а под ребра — коленом, отчего тот рухнул на пол. Прежде чем второй солдат успел вытащить свое оружие, Чань сунул трость ему в живот, и тот согнулся пополам — голова его оказалась так близко от Чаня, что он услышал звонкий лязг зубов. Чань вогнал клинок прямо под открытую челюсть солдата, быстро извлек его и выпрямился, а мертвый солдат осел на пол. Чань тем временем вернулся к первому солдату и ударил его ногой по голове. Оба солдата остались бездвижны. Двое в масках смотрели на него с тупым недоумением космических пришельцев, впервые столкнувшихся с варварством землян.

Чань повернулся к открытой двери. Граф прервал свою речь, уставившись на Чаня. Прежде чем Чань успел как-то прореагировать, он услышал шум у себя за спиной и, не оглядываясь, метнулся прочь от двери — в этот момент двое в шлемах катнули ему в спину тележку, уголок которой больно задел его за правое бедро, оцарапав до крови, но удар был не настолько силен, чтобы свалить его на пол. Чань вскарабкался на платформу, и неожиданно громада похожего на собор зала вызвала у него приступ головокружения. Он взял себя в руки. На платформе стояли еще четверо макленбуржцев, которые на его глазах одновременно резким движением обнажили свои сверкнувшие сабли, и майор Блах, спокойно вытащивший пистолет. Чань в отчаянии оглянулся — абсолютно никаких следов Свенсона здесь не было и ничто не указывало, — хотя он понятия не имел, что могло бы на это указывать, — на то, что кто-то из людей в медных касках может быть Файляндтом. Потом Чань окинул взглядом головокружительно высокие своды и группки лиц в масках, глазевших на происходящее сверху вниз с живым вниманием. Времени у него не было. Уйти от солдат Чань мог, только направившись к столам и к бросившемуся ему наперерез, дабы не подпустить к женщинам, д'Орканцу.

Солдаты ринулись вперед, а Чань в свою очередь метнулся сначала прямо на графа, а потом — влево, где нырнул под первый стол и, продравшись сквозь плетение шлангов, выбрался на другой стороне. Солдаты изменили направление и встали по обе стороны от д'Орканца. Чань, продолжая двигаться на четвереньках, метнулся под второй стол, а выбравшись из-под него, услышал крик графа, который приказывал солдатам оставаться на месте.

* * *

Чань выпрямился и оглянулся. Граф взирал на него, стоя с дальней стороны первого стола, механическая маска все еще оставалась на его лице, а первая женщина, оплетенная шлангами, лежала перед ним. Рядом с графом стоял Блах, держа наготове пистолет. Солдаты ждали приказа. Свенсона Чань не увидел. Не было здесь, судя по всему, и Файляндта, а если и был, то не в своем качестве, потому что двое в масках за спиной графа продолжали работать со своими медными механизмами, напоминая пару трутней. Чань посмотрел на край платформы — внизу со всех сторон было кипящее море металлических трубок, испускавших шипение и сернистые пары. Спасения не было.

— Кардинал Чань!

Граф д'Орканц говорил все тем же усиленным голосом, который Чань слышал в башне. С такого близкого расстояния слова звучали невыносимо резко, и Чань невольно поморщился.

— Не сметь двигаться! Вы вторглись в сферы, которых вам не дано понять! Я вам говорю, вы даже не догадываетесь о последствиях для вас!

Не обращая внимания на графа, Чань приблизился к женщине на втором столе и сорвал темную повязку с ее волос.

— Не сметь прикасаться к ним! — завопил граф д'Орканц.

Волосы были слишком темные — не такие, как у Селесты. Он тут же бросился к дальней стороне третьего стола. Солдаты двинулись в его направлении и остановились у второго стола. Граф и Блах остались у дальнего конца первого, пистолет майора был нацелен точно в голову Чаня. Чань нырнул за третью женщину, сдирая повязку с ее волос. Волосы были слишком светлы и не такие кудрявые… Видимо, Селеста лежала на первом столе, а он, как последний идиот, пробежал мимо, оставив ее в руках д'Орканца.

Он выпрямился. Увидев его движение, солдаты шагнули к нему, а Чань уловил мимолетное движение Блаха и снова нырнул, как раз в тот момент, когда прогремел выстрел. Пуля пролетела рядом с его головой и пробила одну из больших труб, откуда вырвалась струя газа, которая мерцающим фонтаном поднялась в воздух, напоминая собой бело-голубой язык пламени. Граф снова закричал:

— Прекратить!

Солдаты — а они уже были у третьего стола — замерли. Чань рискнул выглянуть из-за плетения черных шлангов, увидел между ними белую влажную плоть, а дальше — ненавидящий взгляд Блаха.

В зале не раздавалось других звуков, кроме низкого рева топки и свиста вырывающегося из трубы газа у Чаня за спиной. Чтобы снять Селесту со стола, ему нужно преодолеть сопротивление девяти человек, считая двух с тележкой. Сможет ли он сделать это, не повредив Селесте? И не причинит ли он ей больший вред, чем тот, что претерпит она, если он не вмешается? Он знал, чего бы хотела от него она, как знал он и то, насколько бессмысленным стало любое действие, имеющее целью сохранение его собственной жизни. Он ощущал, как разрастается сеть порезов в его легких. Именно поэтому он и зашел так далеко — чтобы бросить последний вызов этому миру привилегированных негодяев, нанести ему последнее оскорбление. Чань снова обвел взглядом лица в масках, взирающие вниз в напряженном молчании. Он чувствовал себя как зверь на арене.

Граф отделил от своей маски черный шланг, связывающий его с громкоговорителем, и осторожно положил его на ближайшую тумбу, ощетинившуюся рычагами и рукоятями. Он повернулся к Чаню и кивнул (поскольку он оставался в маске, жест у него получился, как у сказочного людоеда) на ближайший к Кардиналу стол.

— Вы кого-то ищете, Кардинал? — спросил он. Голос его теперь звучал не так громко, но благодаря странной коробке, закрывающей рот, по-прежнему казался Чаню каким-то нечеловеческим. — Может быть, в моих силах вам помочь?

Граф д'Орканц, протянув руку, сорвал повязку с волос последней женщины, и те хлынули волнистыми струями — темные и блестящие. Граф протянул другую руку и отвел в сторону шланги, опутывавшие ее ноги. Плоть была обесцвечена и имела какой-то болезненный оттенок, еще более жуткий, чем рука Вандаариффа или лицо Джона Карвера, лежащее на книге, — бледная, как полярный лед, покрытая потом, а ниже — там, где прежде он наслаждался золотистым теплом, было теперь холодное безразличие белого пепла. На третьем пальце ее левой ноги было надето серебряное колечко, но Чань и по первому взгляду на волосы узнал ее… Анжелика.

* * *

— Насколько мне известно, вы знакомы с этой дамой, — продолжал д'Орканц. — Конечно, вы знакомы и с другими — мисс Пул, — он кивнул на женщину в середине, — и миссис Марчмур. — Граф сделал движение в сторону женщины перед Чанем, который опустил глаза, пытаясь узнать в ней Маргарет Хук (в последний раз он видел ее на кровати в отеле «Сент-Ройял») — по волосам, росту, цвету кожи, видимой в просветах между шлангами; он почувствовал, как к горлу подступает тошнота.

Чань выплюнул на платформу кровавый комок и заговорил с графом; сиплый голос выдавал его усталость.

— Что вы сделаете с ними?

— То, что и собирался. Вы ищете Анжелику или мисс Темпл? Как видите, мисс Темпл здесь нет.

— Где она? — хриплым голосом воскликнул Чань.

— Я думаю, у вас есть выбор, — сказал в ответ граф. — Вы хотите спасти Анжелику, но у вас нет ни малейшей возможности — потому что я читаю на вашем лице следы воздействия стекла, Кардинал, — вывести отсюда ее, а потом сделать то же самое с мисс Темпл.

Чань промолчал.

— Это все, конечно, чисто отвлеченный разговор. Вы должны были умереть уже десять раз — разве нет, майор Блах? Вы умрете теперь. И пожалуй, ваша смерть здесь, у ног вашей безнадежной любви, будет вполне уместной.

Глядя прямо в глаза графа, Чань собрал в руку столько шлангов, идущих к телу миссис Марчмур, сколько уместилось, и приготовился рвануть что есть сил.

— Если вы это сделаете, то тем самым убьете ее, Кардинал! Вы этого хотите — погубить беззащитную женщину? С такого расстояния мне вас не остановить. Но неумолимые силы уже приведены в действие! Никто из них не может уйти от своей судьбы, воистину, их жребий — преображение или смерть!

— Какое преображение? — воскликнул Чань, пытаясь перекричать усиливающийся рев труб и шипение газа у него за спиной.

В ответ граф д'Орканц потянулся к шлангу громкоговорителя и резко прикрепил его к маске. Его голос громом разнесся под высокими сводами:

— Ангельское преображение! Силы небесные, обращенные в плоть!

* * *

Граф д'Орканц резко ударил по одной из медных рукоятей короба, а вторую руку опустил, как молот на наковальню. И сразу же шланги вокруг Анжелики, которые до этого висели свободно, напряглись, ожили — в них пошли газ и кипящая жидкость. Тело ее выгнулось на столе, а воздух наполнился усиливающимся воем. Чань не мог отвести от происходящего глаз. Граф повернул еще одну рукоять, и пальцы у нее на ногах и руках начали подергиваться… потом третья рукоять, и, к растущему ужасу Чаня, цвет тела женщины стал изменяться еще сильнее — до смертельной, обмораживающей синевы. Д'Орканц нажал одновременно две кнопки и вернул в прежнее положение первую рукоять. Громкость воя усилилась, теперь он исходил от всех труб и гулким эхом разносился по сводчатому собору. Толпа над ними ахнула, Чань услышал голоса, доносящиеся из камер, — возбужденные, довольные вопли, выкрики одобрения, наконец они переросли в новый гудящий хор. Тело Анжелики выгибалось снова и снова, шланги от этоговибрировали, отчего Чаню вдруг представилась собака, стряхивающая с себя капли дождя, а потом среди гама и шума Чань различил еще один звук, который как стрелой пронзил его сердце: дребезжание собственного голоса Анжелики, бесчувственный стон из самых глубин ее легких, словно последние защитные механизмы ее тела сдавались, не выдержав механического напора. По лицу Кардинала и в самом деле потекли слезы. Что он ни сделай — это убьет ее, но разве ее не убивали на его глазах? Он не мог пошевелиться.

Завывание мгновенно смолкло, и весь зал словно после выстрела погрузился в тишину. Внезапная рябь прошла по ее телу, и Чань не мог поверить своим глазам: волна жидкости будто ринулась ей под кожу, заполняя ее бедра и туловище и наконец захлестывая голову.

Плоть Анжелики преобразилась в сверкающую, блестящую прозрачную голубизну, словно она сама… само ее тело… только что превратилось в стекло.

Граф нажал новые кнопки и включил последнюю рукоять. Он повернулся к толпе зрителей и торжествующе поднял руку:

— Дело сделано!

Толпа взорвалась ликующими возгласами и аплодисментами. Д'Орканц кивнул им, поднял другую руку, а потом повернулся к Блаху и на мгновение отсоединил шланг громкоговорителя от маски:

— Убейте его.

* * *

Вся омерзительность того, что д'Орканц совершил с Анжеликой, — разве это не было насилием над самим ее существом? — немедленно подстегнула Чаня к действию и обратила его сердце в камень. Он опрометью обогнул третий стол и оказался перед двумя макленбуржцами, которые стояли в головах мисс Пул. Не останавливаясь ни на мгновение, он набросился на них, сделал ложный выпад — их сабли нацелились ему в грудь со всей четкостью германской муштры, — а потом отбил обе сабли своей тростью. Кинжалом он пропорол лицо ближайшего к нему солдата от основания челюсти до носа (струя крови хлынула на серебряные трубки), и тот рухнул на платформу. Другой солдат попытался нанести сильный ответный удар, метя в грудь Чаня, который, отражая нападение и уводя саблю от своего плеча, сломал трость. Чувствуя, что в результате этого маневра солдат оказался слишком близко к нему, Чань вонзил кинжал в подреберье парню и тут же извлек из тела, одновременно, хотя каждая секунда казалась вечностью, падая на колени. Над его головой просвистела выпущенная Блахом пуля и звякнула о трубчатую стенку. Третий солдат наступал на него от стола мисс Пул, перепрыгивая через своих павших товарищей. Чань развернулся и бросился к Анжелике. Блах встал у ее головы, освобождая себе пространство для стрельбы. Граф д'Орканц находился в ногах девушки. Чань оказался между двух огней — солдат преследовал его по пятам. И тогда он развернулся и перерезал несколько шлангов — омерзительный, вонючий газ хлынул в помещение, мерцая, как северное сияние, и Чань, направив трубки в лицо солдата, отбил его саблю и ударил кулаком в горло, отчего тот замер как вкопанный. Прежде чем Блах успел выстрелить, Чань дернул солдата на себя и закрылся им от майора. Прогремел выстрел, и Чань почувствовал, как солдат пошатнулся. Еще один выстрел, и его обожгло — пуля (или это был осколок кости?) оцарапала Чаню плечо. Он швырнул умирающего на Блаха и мгновенно нырнул к двери.

Но то же самое сделал и Блах, и они оказались лицом друг к другу на расстоянии меньше метра. Блах попытался прицелиться в Чаня, и тот ударил ножом по руке майора. Пуля прошла мимо, а нож порезал пальцы Блаха, и пистолет вывалился из них на пол. Блах вскрикнул от бешенства и прыгнул за пистолетом. Дверь по-прежнему была заблокирована металлической тележкой и двумя людьми за ней. Чань навалился на тележку изо всех сил, и она откатилась на несколько шагов, но двое за тележкой уперлись и попытались затолкать его назад в зал. Блах схватил пистолет левой рукой. Граф взволнованно перевязывал веревкой исходящие паром шланги. Чань неожиданно увидел, что лежит на тележке, — крышка металлического ящика сдвинулась во время столкновения. Не раздумывая ни секунды, он бросил свой кинжал, ухватил ближайший к нему предмет и швырнул себе за спину в майора, а как только его руки освободились, упал лицом вниз на тележку.

* * *

Стеклянная книга полетела в Блаха в тот самый момент, когда он нажал спусковой крючок — пуля раздробила ее на лету. Половина осколков, подхваченная инерцией пули, полетела назад в сторону башни и через дверной проем на двух одетых в шлемы людей, которые со всех ног бросились в стороны. Граф д'Орканц был защищен столом, как и Анжелика (если только в ее нынешнем состоянии стекло могло причинить ей какой-то вред) была защищена шлангами и самим майором, который стоял прямо на пути осколков. Его лицо и тело были мгновенно иссечены множеством мелких кусков стекла.

Чань приподнял голову над тележкой и увидел, что майора сотрясают судороги, рот его открыт в жутком скрипучем крике, вырывающемся из его легких, как дым от занимающегося пожара. Вокруг каждого пореза у него начали образовываться синие пятна, которые расползались на глазах, кожа под ними трескалась и шелушилась. Хрип замер в его горле, изо рта вылетело облачко розоватой пыли. Майор Блах с резким хрустом упал на колени, а потом — вниз лицом, поверхность которого треснула от удара, как глазурованное керамическое блюдо.

* * *

В громадном зале царило молчание. Граф медленно поднялся из-за стола. Его глаза нашли Чаня, который неловко поднимался с тележки. Граф закричал. Он бросился на Чаня, как гигантский взбесившийся медведь. Оставшись без кинжала (который упал куда-то под металлический ящик), Чань развернул тележку и толкнул ее в направлении графа. А сам, не оборачиваясь, чтобы увидеть, какое она произведет действие, метнулся к лестнице и побежал вверх.

И почти сразу же, на седьмой ступеньке, он поскользнулся на луже крови, упал, посмотрел назад, его рука нырнула в карман пальто за бритвой. Двое в фартуках стояли по-прежнему в стороне от двери, в которой появился граф д'Орканц, выхвативший пистолет у Блаха и целившийся в Чаня. Чань знал, что в барабане осталась последняя пуля. Еще две ступени — и он будет вне поля зрения графа, но за графом, на столе лежала Анжелика, и взгляд Чаня остановился на ее остекленевшей синей правой руке… которая начала двигаться. Чань вскрикнул. Пальцы Анжелики сжимались и разжимались. Она ухватила несколько шлангов и вырвала их из гнезд, отчего пространство вокруг нее стало наполняться горячим синим паром. В этот момент в ее сторону повернулся граф, увидевший, что она ухватила еще несколько шлангов и дернула их, как дергают сорняки в саду. Д'Орканц бросился к ее руке, призывая на помощь своих ассистентов; через плечо великана-графа Чань мельком увидел отчаянное, перекошенное яростью лицо Анжелики, сверкающие губы цвета темного индиго, рот ее открылся, обнажив язык и иссиня-белые зубы, щелкавшие, как у волка. Глаза ее все еще были не видны под частично сдернутой маской.

* * *

На следующем повороте он увидел книгу в наволочке, которую прежде прислонил здесь к стене. Чань схватил ее на бегу, а правая его рука наконец вытащила бритву из кармана. Внизу он услышал спорящие голоса и хлопок двери, а потом снова ожил грузовой лифт — по колонне опять пошла вибрация. Несколько мгновений — и лифт перегнал его (силы Чаня были уже на исходе) и пошел дальше. Тот, кто стоял наверху, будет предупрежден о прибытии Чаня задолго до того, как сам он доберется туда. Неужели ему вот-вот предстоит столкнуться с Бленхеймом и его людьми? Чань упрямо продолжал карабкаться по лестнице. Если бы ему удалось добраться до мостков, ведущих в кабинет Вандаариффа…

Его мысли были прерваны обращенным к зрителям голосом д'Орканца, гулким эхо разнесшимся по залу.

— Не тревожьтесь! Вам хорошо известно, что наши враги многочисленны и готовы на все. Они подослали этого убийцу, чтобы помешать нашей работе. Но наша работа продолжается! Самим небесам не под силу остановить нас! Взирайте на то, что произошло у вас на глазах! Взирайте на преображение!

Чань невольно остановился на лестнице — перед его мысленным взором стоял этот жуткий образ: лицо и рука Анжелики. Он посмотрел вниз, в витые металлические глубины башни, и услышал похожий на порыв ветра всеобщий вздох удивления, изданный зрителями в камерах.

— Вы видите! — продолжил граф. — Она жива! Она ходит! И вы сами видите ее необыкновенную силу…

Толпа снова охнула — вздох, в котором были слышны несколько вскриков то ли испуга, то ли восторга, этого Чань не мог сказать. Еще один всеобщий вздох. Что случилось? Слезы по Анжелике еще обжигали его лицо — Чань ничего не мог с собой поделать, он приник к одному из смотровых отверстий, сдвинул заглушку. Ну не смешно ли — враги готовы в любую минуту наброситься на него, но он должен знать, жива ли она. Осталась ли все еще человеком?

Он ее не видел (вероятно, она находилась слишком близко к основанию башни). Граф, похоже, смотрел на Анжелику — он отошел ко второму столу, к другому ящику с рукоятями и кнопками. Рядом с каждым столом был такой ящик, связанный с ним системой черных шлангов, и Чань чутьем, интуитивно понимал, что и две другие женщины вот-вот должны подвергнуться преображению. Он посмотрел на бездвижную фигуру на третьем столе и почувствовал, как кольнуло его сердце при мысли о Маргарет Хук — неистовой и гордой, корчащейся в агонии, оттого что ее плоть преображается в стекло. Неужели она сама выбрала себе такую судьбу? Или отдалась графу д'Орканцу, потому что ее снедали отчаянные желания? Неужели она прониклась к нему доверием, когда первые крошки безграничного могущества и власти, которые он скормил ей, убедили ее, будто его конечные цели совпадают с ее интересами?

Аудитория снова издала общий вздох, и Чань, почувствовав, как колени под ним подгибаются, ухватился за перила, чтобы не потерять равновесия. Перед глазами у него все резко поплыло, словно он получил удар по голове, потом этот миг слабости прошел, и он почувствовал, что движется. Правда, это было движение мысли — быстрый, беспокойный поток, словно во сне. Мелькание различных сцен: комната, улица, кровать, заполненная людьми площадь — целый калейдоскоп. Потом все это остановилось, застыло в одном четком мгновении: граф д'Орканц в дверном проеме, одетый в шубу, протягивает руку в перчатке, а на ладони у него лежит сверкающий прямоугольник синего стекла. Чань почувствовал, как его собственная рука тянется к графу, хотя он и знал, что эта самая рука изо всех сил вцепилась в перила, потом коснулась стекла… маленькие, хрупкие пальцы, так хорошо знакомые ему… Он вдруг испытал неожиданный порыв страсти, когда он… когда она… Противиться невыносимо яркому чувству было невозможно, как невозможно противиться опию, да и привыкание оно вызывало такое же, но потом быстро, жестоко исчезло, прежде чем он успел понять, чьи это были сладкие воспоминания. Граф засунул карточку назад в карман своей шубы и улыбнулся. Чань знал, что это Анжелика неким непостижимым образом проецировала собственные воспоминания о пережитых мгновениях любви в его сознание.

* * *

Этот образ был вытеснен из его головы новым приступом головокружения, и он вдруг почувствовал себя опустошенным и одиноким. Ее внезапное появление в его мыслях казалось грубым насилием, но, как только это воздействие кончилось, какая-то часть его души потребовала продолжения, потому что это была она, и он знал, что это она, та самая Анжелика, с которой он так давно жаждал именно такой невозможной близости. Чань снова посмотрел вниз, подавляя в себе желание вернуться, броситься в объятия любви и смерти, но он убедил себя, что ни смерть, ни любовь не имеют значения, если исходят от нее, только что перенесшей трансмутацию.

— Вы сами чувствуете эту силу! Вы видите истину!

Голос графа окончательно разрушил чары. Чань тряхнул головой и, развернувшись, побежал вверх со всей скоростью, на какую был способен. Он не мог разобраться в собственных чувствах, не мог решить, что должен делать, а потому — бросился навстречу объекту своего неутолимого гнева, в поисках кровопролития, которое снова прояснило бы его сердце.

Усиливающийся, скрипучий вой начался снова, воспаряя к сводам зала. Граф д'Орканц перешел к следующей женщине, мисс Пул, и начал манипулировать рукоятями, чтобы инициировать преображение. Сквозь гудение машин слышались крики из камер: зрители, зная, что им предстоит увидеть, проявляли еще больше энтузиазма. Но Чаню не давало покоя зрелище выгнутой в дугу женщины, напоминающей прут, согнутый до предела и готовый вот-вот сломаться, и Чань побежал от этих одобрительных криков, словно от самого ада.

Он все еще понятия не имел, где ему искать Свенсона или мисс Темпл, но если он хотел им помочь, то должен был оставаться свободным. Вой труб резко прекратился, и после нескольких секунд ожидания толпа снова взорвалась восторженным криком. Граф принялся разглагольствовать о власти и преображении, и каждый его хвастливый возглас сопровождался новым взрывом аплодисментов. Губы Чаня гневно искривились. Вой труб возобновился и стал усиливаться — д'Орканц перешел к Маргарет Хук. Чань ничего не мог с этим сделать. Он поднялся еще на два пролета и увидел дверь, ведущую к кабинету лорда Вандаариффа.

Чань остановился, тяжело дыша, и сплюнул. Дверь не поддавалась — закрыта на щеколду с другой стороны. Чань, как загнанный олень, должен был бежать до самого верха башни. В последний раз рев труб внезапно смолк, и зрители взорвались восторженным криком. Жестокая магия графа преобразила всех трех женщин. Наверху его наверняка будут ждать. Селесту он не нашел. Анжелику потерял. Он проиграл. Чань засунул бритву назад в карман и продолжил подъем.

* * *

Верхний вход был отделан такими же стальными панелями, скрепленными мощными заклепками, какие используются в железнодорожных вагонах. Массивная дверь легко подалась, и перед ним открылся ярко освещенный коридор с белыми стенами и полом, сверкающим светлым мрамором. Футах в двадцати впереди он увидел хорошо сложенную женщину в темном платье, волосы у нее были связаны сзади лентой, а лицо закрыто полумаской, украшенной черными перьями. Она сухо кивнула ему. За ней явно в ожидании приказа неподвижно стояли десяток драгун в красных мундирах с саблями наголо.

Чань шагнул из башни на мраморный пол, бросив взгляд себе под ноги. На плитках было размазанное пятно крови — видимо, предположил Чань, жертву протащили по кровавой луже. Кровавая дорожка проходила прямо под ногами женщины. Их глаза встретились. Ее лицо было открытым и ясным, хотя и без улыбки. Чань вздохнул с облегчением (он только теперь понял, как устал от язвительной самоуверенности своих врагов), но, возможно, ее выражение имело отношение не столько к нему, сколько к залитому кровью полу.

* * *

— Кардинал Чань, — сказала она. — Ступайте за мной.

Чань вытащил стеклянную книгу из наволочки. Он чувствовал, как ее энергия, этот враждебный магнетизм, проникает в него сквозь ткань перчаток, через кончики пальцев. Он покрепче сжал книгу в руках и поднял, чтобы она была видна женщине.

— Вы знаете, что это такое, — сказал он осипшим голосом. — Я не побоюсь разбить ее.

— Не сомневаюсь в этом, — сказала она. — Насколько я понимаю, вы почти ничего не боитесь. Но вы не понимаете всего, что здесь произошло или может произойти. Я уверена, есть много людей, о которых вы бы хотели узнать, и есть много людей, которые хотели бы увидеть вас. Разве не лучше будет, если мы постараемся максимально избегать насилия?

Белый, оскверненный кровью мрамор под ногами женщины представлялся Чаню идеальным символом этого отвратительного дома, и единственное, что он смог сделать, — это не ответить грубостью на ее любезный тон.

— Как вас зовут? — спросил Чань.

— Мое имя не имеет значения, уверяю вас, — сказала она. — Я всего лишь посланник…

Внезапный спазм в горле Чаня прервал ее речь. В его память накрепко въелось мимолетное видение Анжелики (неестественный цвет ее кожи, ее глубинное стеклянисто-синее мерцание и яркая прозрачная небесно-голубая поверхность), но он был не в состоянии перевести в обычные слова неожиданное, подавляющее воздействие этого образа. Поморщившись от неприятного чувства, он снова сплюнул, вызывая в себе бешенство, чтобы не прослезиться. Он шевельнул правой рукой, пальцы его сжались от ярости, когда он подумал о том, что вся мерзость, происходившая там, внизу, была устроена ради развлечения… уважаемых… зрителей.

— Я видел, что здесь произошло, — прошипел он. — Что бы вы ни сказали, это не поколеблет меня.

В ответ женщина отступила в сторону и сделала движение рукой, приглашая его пройти. При этом драгуны, стоявшие в шеренгу, разделились и, ловко щелкнув каблуками, выстроились вдоль двух стен, образуя для него проход. Метрах в десяти за ними Чань увидел вторую шеренгу, разделившуюся таким же образом и с таким же четким стуком каблуков, они встали вдоль аркообразного прохода, ведущего в глубины дома.

У себя за спиной в башне он услышал приглушенный рев — кричали зрители в камерах, но он даже не успел задаться вопросом, с чем это связано, — его качнуло от другого грубого видения, проникшего в его мозг. К своему бесконечному стыду, он увидел себя самого — тщеславного оборванца с тростью в руке. Он сладострастно тянулся к маленькой ручке с изящными пальчиками, простертой к нему… с брезгливым отвращением. Анжелика всем сердцем презирала его!

Видение исчезло, и он на нетвердых ногах пошел вперед. Подняв глаза, он увидел, что драгуны моргают, пытаются взять себя в руки, распрямить спины, увидел он и как женщина тряхнула головой, посмотрев на него с жалостью, но в выражении ее лица по-прежнему преобладала сдержанность. Она повторила свой жест, приглашая Чаня присоединиться к ней.

— Думаю, будет лучше, Кардинал Чань, — сказала она, — если мы выйдем за пределы зоны воздействия.

* * *

Они шли молча — драгуны в колонну по одному впереди и за ними. Сердце Чаня еще не успело оправиться от тяжелого удара — видения Анжелики, самые сладкие его воспоминания замутились горечью. Наконец Чань увидел, что женщина смотрит на книгу в его руке. В глубине души он уже отчаялся, был почти уничтожен и все меньше верил в то, что сумеет выпутаться из этой истории. Он не мог поднять взгляд на кого-нибудь из солдат, на женщину, на откормленные физиономии слуг, с любопытством глазеющих на него, идущего в окружении драгун. Ему отчаянно хотелось броситься на кого-нибудь с бритвой!

— Позвольте узнать, где вы это взяли? — спросила женщина, не сводя взгляда с книги.

— В одной комнате, — ответил Чань. — Женщина, получившая эту книгу, разглядывая ее, была сама не своя. Когда я там появился, она даже не чувствовала, что ее насилует солдат.

Он пытался говорить как можно резче. На женщину в черной маске с перьями это не произвело особого впечатления.

— И позвольте узнать, что вы сделали?

— Кроме того, что взял книгу? — спросил Чань. — Это было так давно, что я едва помню… Уж не хотите ли вы сказать, что вам до этого есть дело?

— А разве это так уж странно?

Чань остановился, голос его достиг несвойственной ему резкости:

— Судя по тому, что я видел, это невозможно!

Услышав его тон, драгуны, держа сабли наизготовку, остановились, их сапоги одновременно громыхнули по мраморному полу. Женщина подняла руку, призывая их к терпению.

— Зрелище, наверно, было весьма удручающим. Я понимаю, что работа графа трудна — ее трудно и понять, трудно вынести. Я, конечно же, сама прошла Процесс, но это ничто в сравнении с тем… с тем, что вы видели в башне.

На ее лице было совершенно искреннее выражение, даже сочувственное — Чаню это было невыносимо. Он махнул рукой, показывая назад — на заляпанный кровью пол.

— А что случилось здесь? Еще одна казнь?

— Ваши собственные руки, Кардинал, в крови — вам ли говорить об этом?

Чань невольно вспомнил их всех — от мистера Грея до солдат внизу, на нем крови было немало, — но встретил ее взгляд с агрессивным вызовом. Никто из убитых им не имел значения. Они были простофилями, глупцами, вьючными животными… возможно, в точности такими же, как и сам он.

— Не знаю, что случилось здесь, — продолжила она. — Я была в другой части дома. Но это, несомненно, лишь свидетельствует о том, насколько серьезно происходящее. — Ее губы растянулись в ухмылке. — Прошу вас, — сказала она, — мы опаздываем…

— Куда опаздываем? — спросил Чань.

— Туда, где вы найдете ответы на ваши вопросы.

Чань не шелохнулся, словно останься он на месте, и это могло бы отсрочить подтверждение о гибели мисс Темпл и доктора. Солдаты смотрели на него. Женщина вперилась прямо в его черные линзы и подалась вперед, ее ноздри раздувались от запаха синей глины, но выражение лица не изменилось. Он увидел безмятежность в ее взгляде, свидетельствующую о прохождении ею Процесса, — но ни капли гордыни или высокомерия. Неужели, подойдя к самому сердцу заговора, он будет сталкиваться со все более изощренными заговорщиками?

— Мы должны идти, — прошептала она. — Мы не можем уделять вам столько времени.

* * *

Прежде чем Чань успел ответить, раздался громкий крик из коридора впереди, резкий голос, сразу же угаданный Чанем.

— Миссис Стерн! Миссис Стерн! — кричал полковник Аспич. — Где мистер Бленхейм — он срочно нужен!

Женщина повернулась на голос, а колонна драгун расступилась, пропуская своего командира, который приближался с еще одним взводом солдат. Чань увидел, что Аспич прихрамывает. Глаза полковника, как только он заметил Чаня, сощурились, губы вытянулись, но он тут же перевел пытливый взгляд на женщину.

— Мой дорогой полковник… — начала было она, но он грубо оборвал ее:

— Где мистер Бленхейм? Его уже давно ищут… Ждать больше нельзя!

— Я не знаю. Меня послали за…

— Мне это прекрасно известно, — прорычал Аспич, прерывая ее. — Но вы потратили на это столько времени, что меня послали за вами. — Он повернулся к своим солдатам, указывая на боковые комнаты и выкрикивая слова команды: — По трое в каждое крыло… Как можно быстрее… Если что увидите — немедленно дайте мне знать. Он должен быть найден — быстро!

Солдаты бросились исполнять приказание. Аспич, избегая встречаться с Чанем взглядом, подошел к женщине и предложил ей руку, хотя Чань решил, что скорее ее рука будет подмогой при его хромоте. Он попытался представить себе, что случилось с ногой полковника, и от этого ему стало немного легче на душе.

— Почему он еще не в цепях? — спросил полковник в бешенстве оттого, что этот вопрос еще не решен.

— Мне не давали таких инструкций, — ответила миссис Стерн, которой (по оценке Чаня, смотревшего на нее) было не больше тридцати.

— Он необыкновенно опасен и неразборчив в средствах.

— Меня об этом предупредили, и тем не менее… — И тут она повернулась к Чаню с подозрительно безразличным лицом. — У него нет выбора. Информация — вот единственное, что может хотя бы немного облегчить страдания Кардинала Чаня. Вот мы его и ведем к этой информации. И потом, у меня нет ни малейшего желания терять книгу в бессмысленной борьбе, а Кардинал как раз держит одну из книг в руках.

— Информация? — усмехнулся Аспич, оглядывая женщину, стоящую рядом с Чанем. — О чем? О его шлюхе? Или об этом идиоте Свенсоне?

— Молчите, полковник, — прошипела она, теряя терпение.

Чань был доволен и немало удивлен, когда увидел, что Аспич мотнул головой, раздраженно фыркнул и замолчал.

* * *

Театральный зал располагался неподалеку, и Чань подумал, что вполне логично было бы использовать его для другого подобного же зрелища. Возможно, там уже собирались гости. У Чаня внезапно упало сердце — он подумал: если ее не оказалось на одном из столов у башни, то, может быть, мисс Темпл в этом самом анатомическом театре?

Теперь, когда с ними шел Аспич, их шаг замедлился. За топотом драгунских сапог трудно было разобрать какие-нибудь другие звуки в доме, и он спрашивал себя — не станут ли теперь главным развлечением для зрителей его собственная казнь или… насильственное превращение? Он не позволит такому случиться — лучше он разобьет эту книгу себе об голову. Какой бы ни казалась эта смерть со стороны, такой конец был быстрым и в равной мере жутким как для зрителя, так и для умирающего. Его бы немного утешило, если бы этим своим последним поступком он вызвал тошноту у своих палачей.

Он вдруг понял, что миссис Стерн смотрит на него, и наклонил голову, шутливо приглашая ее говорить… но она впервые проявила неуверенность.

— Я бы… если позволите… Я была бы благодарна, ведь я уже говорила, что была занята в другом месте… если бы вы рассказали мне, что видели… там, внизу.

Чань подавил в себе сильное желание отвесить женщине пощечину.

— Что я видел?

— Я спрашиваю, потому что не знаю. Миссис Марчмур и мисс Пул… Я их знала… Я знаю, через что они прошли… Что великий труд графа…

— Они пошли на это добровольно? — спросил Чань.

— О, да, — ответила миссис Стерн.

— А почему вы не присоединились к ним?

Она задумалась на мгновение, глядя в его невидимые за темными стеклами глаза.

— Я… У меня другие обязанности на этот вечер…

Аспич недвусмысленно кашлянул, явно давая понять миссис Стерн, что эта тема запретная, а может, и вообще разговор с Чанем нежелателен.

— Вместо вас они взяли Анжелику.

— Да.

— Она сама этого захотела?

Миссис Стерн повернулась к Аспичу, прежде чем тот успел кашлянуть еще раз, и сказала:

— Полковник, успокойтесь! — Потом она снова посмотрела на Чаня. — Когда настанет моя очередь, пойду и я. Но вы должны знать от доктора Свенсона — да, я знаю, кто это такой, знаю я и Селесту Темпл, — что случилось с той женщиной в институте. И, насколько мне известно, вы тоже там были и даже, возможно, ответственны… Я не говорю, что вы это сделали намеренно, — быстро сказала она, увидев, что Чань открыл рот, собираясь ей возразить, — я имею в виду, вам известно, в каком она находилась состоянии. По мнению графа, это был ее единственный шанс.

— Шанс на что? Вы не видели, кем… Вы не видели, чем она стала!

— Да, я не видела…

— Тогда и не говорите об этом! — воскликнул Чань.

* * *

Аспич фыркнул от смеха.

— Вас что-то забавляет, полковник? — рявкнул Чань.

— Вы меня забавляете, Кардинал. Минуту.

Аспич остановился и, высвободив свою руку из руки миссис Стерн, порылся в кармане своего алого мундира и вытащил оттуда тонкую сигару и коробок спичек. Откусив кончик сигары и сплюнув, он со злобной ухмылкой посмотрел на Чаня, засунул сигару в рот и чиркнул спичкой.

— Мне рекомендовали вас как человека, не ограничивающего себя соображениями нравственности, как личность, которой не знакомо понятие совести. Говорили, что за деньги вы готовы выслеживать и убивать. И что же я вижу? На кого вы похожи? На человека, влюбленного в шлюху, которая думает о нем не больше, чем о вчерашнем завтраке! На человека — одинокого волка! — вступившего в союз с идиотом врачом и взбалмошной девицей. Сколько ей — двадцать пять? Старая дева! Единственный человек, который вроде бы согласился взять ее в жены, образумился и выбросил на помойку, как грязную тряпку!

— Так, значит, они живы? — спросил Чань.

— Живы?.. Я этого не говорил.

Аспич фыркнул и затянулся — кончик его сигары при этом заалел — и выпустил струйку дыма из уголка рта. Он снова предложил руку миссис Стерн, но Чань не двинулся с места.

— Хочу, чтобы вы знали, полковник: я только-только убил майора Блаха и трех его людей, а может, и пять — времени считать не было. Мне доставит удовольствие то же самое сделать и с вами.

Аспич издевательски ухмыльнулся и выдул еще струйку дыма.

— Вам известно, миссис Стерн, — Чань возвысил голос, чтобы его слышали все драгуны, — как я познакомился с полковником? Я сейчас вам расскажу…

Аспич зарычал и потянулся за своей саблей. Миссис Стерн, чьи глаза теперь широко открылись, встала между ними.

— Полковник… Кардинал… это не должно случиться…

Чань проигнорировал ее, глядя в наполненные ненавистью глаза Аспича, и с удовольствием прошипел:

— Я познакомился с адъютант-полковником, когда он нанял меня… убить… его начальника — полковника Артура Траппинга, командира Четвертого драгунского полка.

После его слов наступила тишина, но их воздействие на солдат было таким же весомым, как пощечина. Миссис Стерн смотрела широко раскрытыми глазами — она была знакома с Траппингом. Она повернулась к Аспичу и неуверенно произнесла:

— Полковник Траппинг?

— Абсурд! Что еще вы выдумаете, чтобы посеять раздор между мной и моими солдатами? — воскликнул Аспич голосом, в котором — даже Чань вынужден был признать это — слышалось искреннее негодование и уязвленная честь. — Вы всем известный лжец, убийца и мошенник…

— Так кто же его убил, полковник? — язвительным тоном спросил Чань. — Вы уже успели это выяснить? И когда они решат прикончить вас? Они не просили вас о помощи, когда топили его труп в реке?

Аспич, вскрикнув, вытащил из ножен свою саблю, сделал ею отчаянный замах, но при этом наступил на больную ногу и пошатнулся. Чань оттолкнул миссис Стерн в сторону и правым кулаком заехал Аспичу в горло. Полковник отлетел на два-три шага назад, ухватился рукой за шею, лицо его покраснело, он хватал ртом воздух, как рыба на льду. Чань тут же отступил, встал рядом с миссис Стерн и примирительно поднял руки. Миссис Стерн сразу же закричала на драгун, которые были готовы броситься на Чаня.

— Прекратите! Прекратите… немедленно! Все вы!

Драгуны замерли, оставаясь в готовности. Миссис Стерн повернулась к Чаню и Аспичу:

— Кардинал, замолчите наконец! Полковник Аспич, ведите себя как надлежит сопровождающему! Идемте. Если произойдет еще что-нибудь подобное, я не отвечаю за последствия!

Чань кивнул ей и сделал еще один осторожный шаг в сторону от полковника. Он настолько привык к спокойным манерам миссис Стерн, что ее властный тон удивил его. Впечатление возникало такое, будто она совершенно автоматически реагирует на события, как хорошо вымуштрованный солдат. Только в данном случае речь шла о силе характера, которая позволяла женщине, ничего не знавшей о военном искусстве, командовать двадцатью закаленными солдатами. И снова возможности Процесса удивили и встревожили Чаня.

* * *

Они пошли дальше молча, свернули в еще один служебный коридор, огибающий кухни. Чань заглядывал в открытые двери, мимо которых они проходили, в поисках каких-либо следов Свенсона, или мисс Темпл, или какой-нибудь надежды на спасение. Мимолетное удовольствие оттого, что ему удалось уязвить Аспича, прошло, и его снова обуяли сомнения. Он знал, что у него есть шанс, если он швырнет книгу в сторону колонны солдат, а потом ринется в образовавшийся проход… но если при этом он не будет знать, куда ему нужно бежать, то он обречен. Если пуститься наутек вслепую, то, скорее всего, он натолкнется на еще один отряд солдат или злобную толпу приверженцев графа. Его разрубят на куски — и глазом не моргнут.

Чань повернулся на звук бегущих ног у себя за спиной — это был драгун, посланный Аспичем за Бленхеймом. Солдат миновал шедшую сзади колонну и, остановившись перед полковником, отдал честь и доложил, что Бленхейма нигде нет и другие группы прочесывают комнаты. Аспич коротко кивнул.

— А где капитан Смит?

Ответа у солдата не было.

— Найти его! — приказал Аспич так, словно именно это он и приказывал солдату раньше, а солдат по своей невероятной глупости не понял этого. — Он должен быть где-то снаружи — расставляет часовых… пусть немедленно явится ко мне!

Драгун снова отдал честь и побежал исполнять приказ. Аспич больше ничего не сказал, и они пошли дальше.

Им несколько раз пришлось остановиться, пропуская группы гостей, пересекавших коридор и, видимо, направлявшихся из разных концов дома в театральный зал. Гости, в вечернем платье и масках, были веселы и возбуждены (как двое людей, чей разговор он подслушал немного раньше), а завидев странную группу, принимались глазеть на солдат и трех человек посредине — Чаня, Аспича и миссис Стерн, словно те представляли собой некую странную шараду: солдат, дама и демон. Чань непременно отвечал злобной ухмылкой на любой слишком пристальный взгляд, но с каждой такой встречей все сильнее чувствовал свое одиночество и яснее понимал всю свою самонадеянность и неотвратимость судьбы.

Они прошли еще метров сорок и наконец оказались перед невысоким человеком в тяжелом пальто и темных очках, на груди у него висел странного вида патронташ, из которого торчали дюжины две металлических сосудов. Он поднял руку, призывая их остановиться. Аспич оставил миссис Стерн и захромал вперед. Он заговорил с человеком тихим голосом, но не настолько тихим, чтобы Чань ничего не услышал.

— Доктор Лоренц! — прошептал полковник. — Что-то случилось?

Доктор Лоренц не разделял стремления полковника к осторожности. Он ответил резким тоном, обращаясь в равной мере к Аспичу и женщине:

— Мне нужно несколько ваших людей. Шестерых будет вполне достаточно. У нас нет ни минуты на обсуждение.

— Вам нужно? — переспросил Аспич. — С какой это стати вам нужны мои люди?

— С такой, что с людьми, выделенными мне в помощь, кое-что случилось, — рявкнул в ответ Лоренц. — Я думаю, понять это не так уж трудно!

Лоренц показал на открытую дверь у себя за спиной, и тут Чань заметил кровавый отпечаток на деревянном косяке и скол в дереве — явно след от пули.

Аспич повернулся и щелчками пальцев обозначил шестерых солдат из первой колонны, а потом вместе с ними, прихрамывая, направился к двери. Лоренц смотрел им вслед, оставаясь на месте, одной ладонью лениво похлопывая по раскачивающимся сосудам в патронташе. Его взгляд переместился на Чаня и миссис Стерн, а потом застыл на книге под мышкой Чаня. Доктор Лоренц облизнул губы.

— Вы не знаете, это у него какая?

Вопрос был обращен к миссис Стерн, но глаз от книги он так и не оторвал.

— Не знаю. Как сказал мне Кардинал, он взял ее у одной дамы.

— Ага, — ответил Лоренц и на секунду задумался. — В маске с бусинками?

Чань не ответил. Лоренц снова облизнул губы и кивнул сам себе:

— Видимо, так. Леди Мелантес. И лорд Актон. И капитан Хейзелхорст. И я думаю, сама миссис Марчмур. Если только я не ошибаюсь. Довольно важный том.

Миссис Стерн не ответила, но Чань уже знал, что таким способом она дает понять, что прекрасно понимает важность книги и не нуждается в советах доктора Лоренца.

Несколько мгновений спустя во главе своих людей появился Аспич — они все вшестером несли по виду довольно тяжелые носилки, поверх которых лежал холст, привязанный к основанию носилок и скрывавший того, кто на них лежал.

— Отлично, — сказал Лоренц. — Премного вам признателен. Сюда…

Он указал солдатам, тащившим носилки, на дверь по другую сторону коридора.

— Вы не пойдете с нами? — спросил Аспич.

— Нет времени, — ответил Лоренц. — Я и так потерял драгоценные минуты… Если нам удастся это сделать, то только сейчас… наши запасы льда закончились! Прошу вас, передайте все мое уважение, мадам.

Он кивнул миссис Стерн и последовал за солдатами.

* * *

Они дошли до конца коридора и снова остановились — Аспич послал одного из солдат вперед, убедиться, что путь свободен. Чань тем временем поудобней перехватил книгу. Колонна драгун впереди уменьшилась с десяти человек до четырех. Точный бросок книги мог бы всех их вывести из строя и расчистить ему путь… вот только куда? Он разглядывал спины солдат впереди и представлял себе, как может разлететься на осколки книга… А потом невольно вспомнил Ривса и свой хрупкий союз с капитаном Смитом. Что ему сделали драгуны? Как он будет смотреть в глаза Смиту, расправившись с кем-нибудь из его людей таким жутким способом? Если бы не было никаких других вариантов, он не стал бы колебаться, но, если спасение невозможно, зачем ему вообще связываться с драгунами? Он сохранит книгу — либо, если удастся, уничтожит ею главных заговорщиков — Розамонду или графа. К тому же с ее помощью можно будет выторговать жизнь, даже не себе, а Свенсону или Селесте. Но надежды на то, что они живы, у него не оставалось.

Он проглотил слюну, поморщившись, и увидел, что миссис Стерн смотрит на него. Было это сделано намеренно или нет, но их неторопливое, долгое путешествие от башни по коридорам погасило его гнев, и теперь его тело в полной мере ощущало всю накопившуюся усталость. Он почувствовал что-то у себя на губе и отер ее перчаткой — пятно яркой крови. Он посмотрел на миссис Стерн, но лицо ее оставалось бесстрастным.

— Как видите, терять мне уже почти нечего, — сказал он.

— Все так думают, — сообщил полковник Аспич, — пока это «почти ничего» не начинают у них забирать. И тогда им кажется, что это чуть ли не целый мир.

Чань ничего не ответил, с горечью отвергая саму возможность того, что от полковника может исходить хоть что-то, похожее на откровение.

Из двери появился драгун, щелкнул каблуками и отсалютовал Аспичу:

— Прошу прощения, сэр, но они готовы.

Аспич уронил сигару на пол и затоптал ее каблуком, а потом, прихрамывая, поспешил к театральному залу во главе своих людей. Миссис Стерн, шагая следом вместе с Чанем, внимательно следила за Кардиналом и незаметно отошла от него дальше, чем на вытянутую руку.

* * *

Когда они вошли в зал, там оказалось столько людей, что сквозь эту толпу, расступавшуюся перед клином драгун, Чаню ничего не было видно; зрители освобождали пространство перед ними, как некая изящная шелестящая волна. Они прошли в центр зала, где полковник ломким голосом прокричал слова команды и вместе со своими драгунами расчистил площадку на шесть шагов в каждом направлении, оттесняя толпу назад, потом они повернулись к Кардиналу Чаню и миссис Стерн, стоявшим вдвоем в центре круга.

Миссис Стерн медленно шагнула вперед и поклонилась публике, уронив голову так низко, будто перед ней были королевские особы. Перед ними, словно монархи на возвышении, стояли некоронованные короли заговора — графиня ди Лакер-Сфорца, заместитель министра Гаральд Граббе и, к злорадному удовольствию Чаня, с рукой в бинтах и на перевязи, Франсис Ксонк. Сбоку от них стояла группа из трех человек: принц, слева от него — герр Флаусс в маске (он уже достаточно восстановился, чтобы стоять без посторонней помощи), а справа за его руку цеплялась улыбающаяся блондинка в белых одеждах и маске с белыми перьями.

— Вы прекрасно справились с заданием, Каролина, — сказала графиня, отвечая кивком на поклон. — Можете продолжить выполнение своих обязанностей.

Миссис Стерн выпрямилась и снова посмотрела на Кардинала Чаня, после чего быстро исчезла в толпе. Он остался один перед своими судьями.

— Кардинал Чань… — начала графиня.

Кардинал Чань откашлялся и сплюнул. Алый плевок пролетел почти половину расстояния между ним и возвышением. По толпе прокатился шепоток, исполненный ненависти. Чань увидел, как драгуны нервно перекинулись взглядами, когда толпа зрителей подалась вперед.

— Графиня, — сказал Чань, возвращая ей приветствие, его голос теперь звучал с неприятной хрипотцой. Он обвел взглядом остальных людей, стоявших на возвышении. — Министр, мистер Ксонк… Ваше высочество…

— Нам нужна эта книга, — заявил Граббе. — Положите ее на пол и отойдите в сторону.

— А что потом? — усмехнулся Чань.

— А потом вас убьют, — ответил Ксонк. — Но убьют милосердно.

— А если я не сделаю этого?

— Тогда то, что вы уже вытерпели, — сказала графиня, — покажется вам раем небесным рядом с тем, что вам предстоит.

Чань окинул взглядом толпу вокруг него и драгун — ни Смита, ни Свенсона, ни Селесты по-прежнему нигде не было видно. Он остро чувствовал роскошную обстановку этого зала: хрустальные светильники, сверкающий пол, зеркальные стены, пышные наряды зрителей в масках — как все это контрастировало с его грязными одеяниями. Он знал, что для этих людей он никто. Эти же соображения мучили его, когда он думал об Анжелике, — на нее здесь смотрели с такой же брезгливостью, как и на него, она в такой же мере, как и он, была здесь скорее скотиной, чем человеком. Иначе почему именно она первой прошла это жуткое преображение, почему ее утащили в институт? Потому что для них не имело значения, умрет она или нет. Но она не замечала их презрения, как не замечала существования Чаня (хотя, конечно же, замечала, просто не хотела верить своим глазам). Но потом Чань вспомнил городских знаменитостей, которых видел склоненными над стеклянными книгами в отдельных апартаментах, и Роберта Вандаариффа, превращенного в автомат, который покрывает бумагу каракулями. Заговорщики относились с презрением не только к людям низкого происхождения или беднякам.

Чань вынужден был признать, что перед их кознями все равны.

И все же Чань усмехнулся, видя то презрение и ярость, что изливались на него из-за спин драгун. Каждому гостю предоставлялась возможность полизать сапоги заговорщиков, и теперь они готовы были драться за место в этой очереди. Что же это за люди, которым удалось ослепить столь многих?

Он с горечью подумал, что половину работы заговорщики уже проделали — то непомерное честолюбие, что руководило их приспешниками, всегда пряталось в тени, нетерпеливо выжидая случая прорваться наружу. То, что они попались на крючок с наживкой, никому из них не приходило в голову — они были слишком рады тому, что заглотили ее.

* * *

Он поднял перед собой мерцающую стеклянную книгу, чтобы все ее видели. По какой-то причине поднятие рук болью отдалось в его кровоточащих легких, и у Кардинала начался приступ мучительного кашля. Он снова сплюнул и отер свой окровавленный рот.

— Нам из-за вас придется мыть пол, — заметила графиня.

— Я так полагаю, что доставил вам некоторые неудобства, не отдав концы в министерстве, — хриплым голосом ответил Чань.

— Ужасные неудобства, но вы показали себя весьма достойным противником, Кардинал. — Она улыбнулась Чаню. — Вы со мной согласны, мистер Ксонк? — спросила она, и Чань почувствовал, что она подшучивает над Ксонком с его обожженной рукой.

— Вот уж точно! Кардинал иллюстрирует трудность стоящей перед всеми нами задачи. Мы должны подготовиться к решительной борьбе, — ответил Франсис Ксонк, возвышая голос, чтобы было слышно во всех уголках помещения. — Будущее, на которое мы рассчитываем, имеет самого ярого противника в лице этого человека. Ненедооценивайте его… но и недооценивайте ваши собственные уникальные качества, вашу мудрость и мужество.

Чань поморщился, слыша эту беззастенчивую ложь в адрес толпы и спрашивая себя — почему это в политике работает Граббе, а не краснобай Ксонк с его елейными речами. Он вспомнил поверженного Генри Ксонка и подумал, что никто и глазом не успеет моргнуть, как Франсис Ксонк будет сильнее пятерых Гаральдов Граббе, вместе взятых. Видимо, Граббе тоже почувствовал это, потому что выступил вперед и тоже обратился ко всей аудитории:

— Такой человек даже в эту ночь совершил ряд убийств, чтобы помешать нашей миссии. Он убил наших солдат, он осквернил наших женщин — как дикарь ворвался он в наше министерство и в этот дом! И почему?

— Потому что ты лгун и сифилитик…

— Потому, — Граббе легко мог перекричать охрипшего Чаня, — что мы предлагаем будущее, которое разрушит власть над всеми вами этого человека и его тайных хозяев. Они загнали вас в угол и дают вам объедки, тогда как сами используют плоды вашего труда себе на потребу! Мы говорим, что все это должно кончиться, а они подсылают нам убийцу, чтобы убивать нас! Вы сами видите это!

Толпа разразилась гневными криками, и Чань снова подумал, что совершенно не понимает человеческой природы. Для него все слова Граббе звучали не менее глупо, чем слова Ксонка, так же по-фиглярски, это было ясно ему как божий день. И тем не менее после этих слов собравшиеся здесь, как гончие псы, готовы были наброситься на Чаня и разорвать его на куски. Драгунам пришлось немного отступить под натиском толпы. Он увидел Аспича — на полковника напирали сзади, и он нервно поглядывал на возвышение, а потом — лицемерным взглядом на Чаня, словно все это его вина.

— Дорогие друзья… прошу вас! Прошу вас — одну минуточку!

Ксонк улыбался, поднимая здоровую руку и пытаясь перекричать гвалт. Чань не думал, что эти люди прошли Процесс — на это просто не было времени. Но он не мог понять, откуда тогда взялась такая единодушная реакция у отдельных личностей, если только они не были на это натасканы.

— Дорогие друзья, — снова сказал Ксонк, — можете не беспокоиться — этот человек заплатит за то, что совершил, и заплатит очень скоро. — Он посмотрел на Чаня с язвительной улыбкой. — Мы просто должны выбрать — как?

— Положите книгу, Кардинал, — повторила Графиня.

— Если кто-нибудь попытается ко мне подойти, я швырну ее в ваше прекрасное лицо.

— Неужели?

— Это доставит мне удовольствие.

— Какая мелочность, Кардинал… я была о вас лучшего мнения.

— Приношу свои извинения. Если вам от этого будет легче, то я собираюсь вас убить не потому, что вы уже отправили меня на тот свет своим стеклянным порошком, а потому, что вы — мой смертельный враг. Принц — идиот, с Ксонком я уже посчитался, а заместитель министра Граббе — трус.

— Как это смело с вашей стороны, — ответила она, не в силах сдержать едва заметную улыбку. — А что насчет графа д'Орканца?

— Он занят своим искусством, но вы определяете направление этого искусства, и в конечном счете он — ваша креатура. Вы даже плетете заговоры против своих союзников. Кто-нибудь из них знает о работе, которую вы поручили мистеру Грею?

— Как вы сказали? — Улыбка внезапно исчезла с лица графини.

— Ну что вы… к чему такая застенчивость? Мистер Грей, из института, — он находился с вами в министерстве, когда герра Флаусса одарили Процессом. — Он кивнул коренастому макленбуржцу, который, хоть и неуверенно, кивнул ему в ответ. Прежде чем графиня успела ответить, Чань заговорил снова:

— Насколько я понимаю, вы поручили мистеру Грею эту работу. Иначе что ему было делать в лабиринте тюремных туннелей, где он экспериментировал с топками графа? Понятия не имею, делал ли он именно то, что вы от него хотели. Он отправился на тот свет, прежде чем мы успели обменяться новостями.

* * *

Он не мог не отдать ей должного. Не прошло и двух секунд, как он произнес эти слова, а она уже повернулась к Граббе и Ксонку и дьявольски серьезным шепотом, едва слышимым за пределами возвышения, произнесла:

— Вам об этом что-нибудь известно? Вы поручали что-то Грею?

— Конечно нет, — прошептал Граббе. — Грей получал указания от вас…

— Может быть, граф? — прошипела она еще более злобным голосом.

— Грей получал указания от вас, — повторил Ксонк; его ум работал четко, голос звучал размеренно.

— Тогда что он делал в подвалах? — спросила графиня.

— Я уверен, что нигде он не был, — сказал Ксонк. — Уверен, что Кардинал врет.

Они повернулись к нему, но, прежде чем она успела открыть рот, Чань вытащил руку из кармана пальто.

— Я так полагаю, это его ключ, — сказал Чань и бросил тяжелый металлический ключ на пол — тот со звоном упал перед возвышением.

* * *

Ключ, конечно, мог принадлежать кому угодно (и он не думал, что они помнили, какой именно ключ был у Грея), но вещественное доказательство произвело желаемый эффект — оно словно подтверждало его слова. Он улыбнулся с мрачным удовлетворением, сказав последнее слово в этом язвительном разговоре и чувствуя, как желанная невозмутимость поселяется в его сердце, потому что Чань знал — нет ничего опаснее человека, который не боится смерти, и радовался шансу посеять максимальный раздор в эти последние роковые мгновения. Фигуры на возвышении хранили молчание, как и толпа, хотя он был уверен, что толпа понятия не имеет, о чем идет речь, а только видит, что их вожди явно попали впросак.

— Что он там делал? — начал было Граббе.

— Откройте двери! — прокричала графиня, гневно смотря на Чаня и возвышая голос, который словно бритвой прорезал весь зал.

У себя за спиной Чань услышал звук отодвигаемой щеколды. По толпе тут же прошел шепоток, люди повернулись, потом подались назад. Кто-то еще входил в бальный зал. Чань посмотрел на возвышение (лица стоявших там, как и лица толпы, были обращены к входящим), потом перевел взгляд назад; в шепотке стали слышны тревожные вскрики.

Наконец толпа расступилась, освобождая пространство между Кардиналом Чанем и медленно приближающимся к нему графом д'Орканцем. В левой руке граф держал черный кожаный поводок, прикрепленный металлическим карабином к кожаному ошейнику на шее женщины, которая шла следом за ним. У Чаня перехватило дыхание.

За д'Орканцем неторопливо вышагивала голая женщина, чьи волосы ниспадали на плечи роскошной волной, глаза ее обшаривали комнату и, казалось, не могли остановиться ни на чем конкретном, словно она видела все это в первый раз. Шла она медленно, но без всякого стыда, естественно, как животное, осторожно переставляя ноги, нащупывая ими пол и глядя на окружающие ее лица. Тело у нее отливало синим, мерцало изнутри яркой синевой, поверхность ее кожи была скользкой, как вода, податливой, но в то же время натянутой, и у Чаня возникло впечатление, что каждый шаг требует от нее сознательных усилий и подготовки. Она была красивой и какой-то таинственной (Чань не мог отвести от нее взгляда) во всем — в форме груди, в идеальных пропорциях тела, в соблазнительных очертаниях ног. Он увидел, что тело и лицо ее тщательно выбрито. Отсутствие бровей придавало ее лицу какое-то открытое выражение — как у абсолютно счастливых средневековых мадонн, и в то же время ее нагота сочетала в себе невероятную невинность и сладострастие.

Живыми казались только белки ее глаз, которые вдруг остановились на Чане.

* * *

Граф дернул поводок, и Анжелика пошла дальше. Бальный зал погрузился в тишину. Чань слышал каждый шаг по полированному полу. Он перевел глаза на д'Орканца и увидел холодную ненависть, потом посмотрел на возвышение — шок на лицах Граббе и Ксонка, но графиня, хотя и выведенная из равновесия, поглядывала на своих сообщников, словно пытаясь оценить, насколько успешным оказался этот отвлекающий маневр. Чань снова взглянул на Анжелику. Он не мог сдержаться. Она подошла ближе… и он услышал, как она заговорила.

— Кар-ди-нал Чань, — сказала она, тщательно, как и всегда, произнося каждый слог. Но голос ее стал другим — тоньше, напряженнее, словно часть того, что составляло его прежде, была удалена.

Губы ее не двигались — а могли они вообще двигаться? — и он с ужасом понял, что ее слова звучат только в его голове.

— Анжелика… — Он мог только шептать.

— Все кончено, Кардинал… Ты это знаешь… Посмотри на меня.

Он попытался сделать что-то еще, но ничего не мог. Она подходила все ближе и ближе.

— Бедный Кардинал, ты так хотел меня… И я тоже столько всего хотела… Ты помнишь?

Слова в его мозгу взрывались, как китайские петарды в воде, расцветали в яркие цветы, и наконец он почувствовал, что ее присутствие переполнило его. Ее мысли проникли в его сознание и вытеснили все его чувства.

* * *

Он уже был не в зале.

Они стояли вместе в сумерках на берегу реки, смотрели на серую воду. Было ли когда-то такое в их жизни? Он знал — было, один раз, когда они случайно встретились на улице и она позволила ему проводить ее до борделя. Он живо помнил этот день, хотя и переживал его теперь в ее памяти. Он говорил с ней — слова были бессмысленными. Ему тогда хотелось сказать что-то, что задело бы ее, что-нибудь об истории квартала, по которому они проходили, о своих опасных приключениях, о жизни на берегу реки. Она в ответ едва ли произнесла несколько слов. Тогда он подумал, что она просто плохо знает язык — она все еще говорила с сильным акцентом, — но теперь, когда ее мысли были в его голове, он, потрясенный, понял, что она просто не хотела говорить и весь этот эпизод не имел к нему никакого отношения. Она только согласилась пройтись с ним, чтобы избежать столкновения с другим ревнивым клиентом, который шел за ней от самого Серкус-Гарден. Она почти не слышала, что говорил ей Чань, вежливо улыбалась, кивая на его глупые истории, и хотела, чтобы все это поскорее закончилось… Наконец они ненадолго остановились на набережной и стали смотреть на воду. Чань погрузился в молчание, а потом заговорил о реке, текущей в бескрайнее море. Он заметил, что даже они в своей убогой жизни, оказавшись в этом месте и в это время, могут считать себя у порога тайны.

И этот образ возможного избавления, случайного отражения ее собственной огромной воображаемой жизни, такой далекой… удивил ее. Она запомнила это мгновение и теперь, когда все подошло к концу, благодарила его.

* * *

Кардинал Чань моргнул. Он посмотрел на пол и понял, что стоит на четвереньках и кровавая слюна капает из его рта. Над ним маячила фигура полковника Аспича, державшего в руках стеклянную книгу. Анжелика стояла рядом с графом д'Орканцем, и взгляд ее без всякого любопытства блуждал по комнате. Граф кивнул в направлении возвышения, и Чань с трудом повернулся. У возвышения толпа опять расступилась, пропуская миссис Стерн. Она появилась, ведя за руку невысокую женщину в белом шелковом пеньюаре. Чань потряс головой… Мысли путались в его голове… Женщина в белом… Он знал ее… Он снова моргнул и отер рот, ощущая боль в горле. Пеньюар был прозрачный и плотно обтягивал ее тело… Она шла босоногая, в маске с белыми перьями… Каштановые волосы, кудряшки на висках. Чань, преодолевая себя, поднялся на ноги.

Он открыл рот, собираясь заговорить, но тут миссис Стерн завела руку за голову маленькой женщины и сдернула с лица мисс Темпл маску с перьями. Вокруг ее серых глаз отчетливо были видные шрамы, соединяющиеся на переносице.

Чань попытался назвать ее имя. Но рот не слушался его.

За спиной у него произошло какое-то движение. Полковник Аспич нанес ему удар такой силы, что зал пошел кругом, и Чань в этот последний миг перед наступлением темноты решил, что ему снесли голову.

Глава девятая ПРОВОКАТОРЫ

Свенсон, будучи врачом, знал, что болевые ощущения довольно быстро забываются, но страх ожидания боли западает в память надолго. Он мучительно подтягивался по канату к металлической гондоле, темная земля внизу описывала немыслимые круги, ледяной ветер студил его лицо и пальцы, и лишь тонкая грань отделяла его от безумия. Он пытался думать о чем-нибудь ином, кроме жуткой бездны под его дрыгающимися ногами, но ему это не удавалось. Он тратил столько сил, что дыхания на крик у него не оставалось, но при каждом мучительном движении стонал от ужаса. Всю свою жизнь он старался держаться подальше от высоты; даже поднимаясь по трапу на корабль, он заставлял себя смотреть только вперед, а ноги и руки — двигаться, боясь, что его желудок не выдержит. Преодолевая себя, он усмехнулся — резкий, хрипловатый звук, — трап казался ему теперь игрушкой. Единственным его утешением, хотя и крайне слабым, было то, что шум ветра и чернота неба скрывали его от тех, кто мог выглянуть из иллюминатора гондолы, хотя он и не был уверен, что остался незамеченным. Глаза доктора были крепко закрыты.

Он преодолел приблизительно половину длины каната и чувствовал, что мышцы его рук будто залиты расплавленным свинцом. Сил у него оставалось, только чтобы удержаться на месте. Он на короткое мгновение открыл глаза и тут же закрыл их, вскрикнув от ужаса при виде раскачивающейся наверху гондолы. Там, где прежде он видел лицо у иллюминатора, теперь было только черное стекло. Неужели это и в самом деле была Элоиза? Прежде он был уверен в этом, но теперь… теперь он едва ли помнил свое собственное имя. Он заставил себя продолжить подъем; каждый раз, когда он разжимал пальцы одной руки, чтобы перехватить трос, сердце его обмирало, но он карабкался все выше и выше. Лицо его перекосило от напряжения.

Еще два метра. Мысли смешались. Может быть, остановиться? Может быть, отпустить канат? Может быть, его страх высоты был вызван бессознательным желанием броситься в пропасть? Разве не поэтому держался он подальше от балконов и окон? А теперь прыгнуть было бы так просто. Плоская равнина внизу примет его в свои равнодушные объятия не хуже любого моря… Ах, сколько раз эта мысль посещала его после смерти Корины! Сколько раз он коченел, стоя у фальшборта корабля, подавляя в себе желание броситься вниз!

Еще два метра; он скрежетал зубами и дергал ногами, поднимаясь по тросу одной только силой воли и злостью. Вот причина, по которой он должен был продолжать жить: его ненависть к этим людям, к их высокомерию, к их непомерным аппетитам. Он думал о тех, кто расположился в гондоле над ним, — ледяной холод не докучает им, они наверняка завернуты в меха, их успокаивает ровное гудение винтов. Еще немного. Мышцы его рук стали дряблыми, как мокрая веревка. Он еще раз перехватил канат пальцами, еще раз дернул ногами… еще раз… еще. Он заставлял себя не думать о падении… Вот — дирижабль. Он никогда ничего подобного не видел! Наверное, наполнен каким-то газом — скорее всего, водородом. Но разве это все? Как он приводится в движение? Он не представлял себе, как может дирижабль поднять гондолу. И даже — паровую машину. Может, у него есть какой-то другой источник движения? Что-то связанное с Лоренцом и синей глиной? Если поразмышлять над этими вопросами отвлеченно, они могли бы показаться занимательными, но теперь он хватался за них с бездумным упорством человека, повторяющего таблицу умножения, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу.

Он снова открыл глаза и посмотрел вверх. До гондолы было ближе, чем думал, — от удлиненной металлической кабины его отделяло метров десять. Верхний конец каната был привязан к стальной раме, укрепленной за гондолой. В корме кабины он не видел окон… но, может быть, там есть дверь? Он закрыл глаза и продолжил движение. Еще метр — и он снова посмотрел вверх. Внезапно доктор Свенсон ужаснулся… карабкаясь с закрытыми глазами, он не думал об этом прежде… а теперь мгновенно застыл на месте. Под кабиной и по обе стороны от нее были расположены задние винты (каждый в поперечнике метра в три), и канат свисал ровно между ними. От ветра и его собственных усилий канат раскачивался туда-сюда, а лопасти вращались так быстро, что сказать, насколько широко пространство между ними, было невозможно. Чем выше он поднимался, тем больше была вероятность, что его качнет от очередного рывка — и он попадет прямо под лопасти. Ему ничего не оставалось — только разжать руки и упасть, и чем дольше он из страха затягивал с этим, тем меньше силы оставалось в его руках. Он подтянулся еще и сильнее зажал трос между колен, чтобы уменьшить раскачивание. Пробираясь вверх, он яснее слышал зловещий звук вращающихся винтов, их неустанное перемалывание воздуха. Он был прямо под ними. Он уже чувствовал запах выхлопа — тот же едкий привкус озона, серы и жженой резины, от которого его чуть не вырвало на чердаке Тарр-Манор. Да, этот летающий аппарат был еще одним порождением чудовищной науки заговорщиков. Слыша рядом с собой невидимые вращающиеся винты, рассекающие воздух, он перехватил трос одной рукой, потом другой, и вот уже все его тело оказалось в пределах досягаемости винтов, этих страшных лопастей, грозящих отсечь его конечности. Лопасти ревели справа и слева, но он почему-то оставался целым. Свенсон подтянулся еще выше, все его тело дрожало от напряжения. Гондола была прямо перед ним — до нее оставалось меньше метра. Если он попытается качнуться на канате, чтобы добраться до гондолы, но не сумеет ухватиться за нее, то попадет прямо под лопасти. Хуже того: если бы он все же рискнул, на гондоле сзади не было ничего, за что можно ухватиться. Он поднял голову. Трос был закреплен на металлической раме с помощью карабина. Он подтянулся еще немного, охая от боли, — он и представить себе не мог, что можно дойти до такого изнеможения. Еще. Он медленно подтянулся и нащупал карабин, а потом чуть выше — клепаную стальную балку. Судорога страха прошла по его телу — он держался за трос только одной рукой, помогая себе коленями. Застонав, он крепче ухватился за балку. Ему нужно было отпустить трос и повиснуть на одной балке. Он должен был попытаться обхватить балку ногами и перебраться по ней над винтами на крышу гондолы. Но трос ему нужно было отпустить. Внезапно (возможно, это было неизбежно) нервы его сдали, и рука, державшая трос, начала соскальзывать. Доктор перебросил ее на металлическую балку. Ноги его отчаянно задергались в воздухе. Он посмотрел вниз и увидел, как канат попал в правый винт, который тут же измолотил его в куски. Издав стон боли, он подтащил колени к груди — иначе и его ногам грозила судьба каната — и, сделав еще одно усилие, обхватил ими металлическую балку. Прямо под ним была смерть. Он медленно пополз по холодной перекладине, мучительно тормозясь у каждой поперечины, чтобы перехватиться. Пальцы у него онемели, чтобы проползти три метра, ему понадобилось десять минут. Наконец он осторожно опустил ноги и почувствовал под ними надежный металл. Из глаз у него текли слезы — может быть, от ветра, этого доктор не знал.

* * *

Гондола представляла собой ровный короб из черненой стали, подвешенный в метре от объемистого газового баллона, с помощью металлических балок, прикрепленных в каждом углу к раме гондолы. Поверхность металла была скользкой от холода и влаги туманного неба приморья, но доктор Свенсон был слишком парализован страхом и обессилел, а потому не мог позволить себе приблизиться к краю, чтобы уцепиться за одну из этих угловых балок. Вместо этого он расположился в центре гондолы, обеими руками обхватив ту самую металлическую перекладину под газовым баллоном, по которой пробрался сюда. Зубы его стучали, и он пытался заставить свой парализованный разум осмыслить его нынешнее положение. Гондола имела в поперечнике около четырех метров и около десяти в длину, но, чтобы двигаться по ее поверхности, ему нужно было отпустить железную балку. Он закрыл глаза и сосредоточился на дыхании. Его пробирала дрожь, несмотря на шинель и затраченные только что усилия, а может, именно поэтому — пот, покрывавший его тело и пропитавший его одежду, теперь на холодном ветру леденил его тело. Он открыл глаза при неожиданном рывке и изо всех сил уцепился за балку. Дирижабль поворачивал налево, и Свенсон чувствовал, как неумолимо ослабевает его хватка, по мере того как инерция поворота сносит его в сторону. Его вдруг обуял безумный приступ смеха: он увидел себя, свои отчаянные попытки удержаться на маневрирующем дирижабле. Что это по сравнению с его извечной боязнью корабельных трапов? Он вспомнил, как всего лишь день назад (неужели это было так недавно?) на четвереньках полз по крыше макленбургского представительства! Если бы он только знал тогда! Свенсон ухватился за балку еще крепче и снова хохотнул. По крыше! Он приближался к ответу на загадку: каким образом удалось принцу покинуть крышу? За ним прилетели на дирижабле! При низкой скорости винты работали почти неслышно — они могли легко подлететь к представительству и высадить людей, которые потом вернулись вместе с принцем, а никому и в голову ничего подобного не могло прийти. Теперь получал объяснение и окурок — его выбросила из гондолы графиня ди Лакер-Сфорца, наблюдавшая за происходящим из иллюминатора. Однако он до сих пор не мог понять, почему принца похитили, не поставив об этом в известность других участников заговора (хотя бы тех же Ксонка и Граббе)? Как и смерть Артура Траппинга, это оставалось нераскрытой тайной… Если бы ему удалось докопаться до истины хотя бы в одном из этих случаев, то, может быть, он понял бы все.

Дирижабль завершил вираж. Туман вокруг Свенсона сгустился, и доктор сдвинулся вперед вдоль балки, стараясь не шуметь на крыше гондолы — меньше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь из находящихся внутри узнал, что он здесь. Он снова закрыл глаза и постарался успокоиться, чтобы сердце не рвалось из груди, но дыхание не выравнивалось, и зубы по-прежнему выбивали дробь. Он решил не двигаться, пока не разожмутся от усталости его руки или пока дирижабль не доберется до места назначения — что уж там случится первым.

Когда он открыл глаза, дирижабль закладывал новый вираж, менее крутой, чем прежде, и (сначала он этого не понял, но потом через разрывы в пелене тумана увидел) на более низкой высоте, в сотне метров над землей. Внизу, похоже, было болотистое пространство, поросшее вереском, и нигде ни одного дерева. Неужели они собирались лететь через море? Сквозь мрак он увидел огни, поначалу неяркие и мерцающие, но по мере того, как они становились все четче, он понял, что путешествие приближается к концу, к тому же дирижабль все это время продолжал снижаться.

А сооружение внизу, куда они направлялись, было громадное, но относительно низкое (Свенсону показалось — не выше двух-трех этажей) и создавало впечатление мощи. В плане оно напоминало нижнюю челюсть, огибавшую нечто вроде декоративного сада. По мере спуска он чувствовал, как изменяется характер звука винтов — частота их вращения падала. Теперь он подробнее мог разглядеть то, что находится внизу: большая открытая площадь впереди, уставленная экипажами, вокруг которых суетились похожие на муравьев (а когда дирижабль подлетел поближе — на мышей) фигуры кучеров. Свенсон посмотрел в другую сторону и увидел два раскачивающихся фонаря на крыше, а за фонарями — группу людей, которые явно стояли там, чтобы привязать тросы дирижабля. Они опускались все ниже… тридцать метров. Двадцать… Свенсон вдруг испугался, что его увидят, а потому, преодолевая внутреннее сопротивление, ухватился за ручку люка и распростерся на крыше гондолы. Стальная поверхность была холодна как лед. Другую руку он вытянул для равновесия, ноги тоже раскинул в стороны. Они опускались все ниже. Снизу донеслись крики, потом — хлопок открывающегося окна и ответный крик из гондолы. Они приземлились в Харшморте.

* * *

Доктор Свенсон снова закрыл глаза, теперь уже больше из боязни, что его обнаружат, чем от страха перед все еще опасной высотой, а вокруг него раздавались крики и свист опускающейся машины. Из люка никто не появился — судя по всему, швартовые канаты спускались из передней части гондолы. Видимо, как только винты остановятся, канаты снова прикрепят к карабину, с помощью которого он вскарабкался наверх. Он не знал, как все это будет происходить на самом деле, но понимал, что его найдут, — это вопрос времени, а потому попытался обдумать новую ситуацию и имеющиеся у него возможности.

Он был безоружен, физически на гране изнеможения, кроме того, у него была повреждена лодыжка, разбита голова, кожа на ладонях содрана о канат. А на крыше находилась целая банда крепких парней, которые с удовольствием расправились бы с ним, а то бы и просто скинули вниз на площадь. В гондоле тоже сидели враги — Граббе, Аспич, Лоренц, мисс Пул. А в их власти, бог знает в каком состоянии — Элоиза Дуджонг. Внизу раздался еще один хлопок, потом громкий металлический скрежет, завершившийся тяжелым ударом металла о камень. Он подавил желание приподнять голову и посмотреть вниз. Гондола начала легонько раскачиваться, и он услышал голоса — сначала Граббе, потом, после него, — мисс Пул. Кто-то ответил им снизу, потом в разговор вступило слишком много голосов, и он перестал разбирать слова — они спускались из гондолы по какому-то трапу или приставной лестнице.

— Наконец-то. — Это был голос Граббе, обращавшегося к кому-то на крыше. — Ну, все готово?

— Мы восхитительно провели время, — сообщила кому-то мисс Пул, — хотя и не обошлось без приключений…

— Черт побери, — продолжал Граббе. — Я понятия не имею… Лоренц говорит, что сможет, но это для меня новость… да, дважды… вторая — прямо в сердце…

— Эй, осторожнее! Осторожнее! — Это был голос Лоренца. — И лед — нам немедленно нужен целый таз льда… да-да, все вы — держите. Быстро! Времени нет!

Граббе слушал кого-то, но тот говорил слишком тихо, и Свенсон не мог понять, слышал ли он его уже прежде, — может быть, это был Баскомб?

— Да… да… понимаю.

Он представлял себе, как заместитель министра кивает, бормоча:

— А Карфакс? Баакс-Саронес, баронесса Рут? Миссис Крафт? Генри Ксонк? Отлично. А как насчет нашего великого хозяина?

— Да, полковник повредил ногу, — мисс Пул фыркнула от смеха (эта женщина, похоже, во всем видела забавную сторону), — сражаясь против ужасного доктора Свенсона. Но теперь все уже в прошлом. Боюсь, доктор сгорел как спичка!

Мисс Пул (а к ней со своим раскатистым «ха-ха-ха» присоединился полковник Аспич) разразилась смехом, довольная собственным каламбуром. Свенсон был в слишком измученном состоянии и даже не сразу сообразил, что предметом их шутки является он сам, якобы сгоревший в топке.

— Сюда… сюда… так! Кажется, мисс Пул, что перелет не пришелся ей по нраву!

— И тем не менее она недавно казалась такой податливой, полковник… Может быть, даме требуется всего лишь немного вашего любезного внимания.

Они уносили Элоизу — она была жива. Что они с ней сделали? Что имела в виду мисс Пул, говоря «податливой»? Перед его мысленным взором возникла мучительная картина — Элоиза на деревянной лестнице, смятение в ее глазах… Она пришла в Тарр-Манор по какой-то причине, и не важно, что эта причина исчезла из ее памяти. Откуда мог Свенсон знать, что собой представляет эта женщина на самом деле? Потом он вспомнил теплое прикосновение ее губ и совсем запутался, не зная, что ему думать дальше. Страх перед тем, что его обнаружат, заставлял Свенсона лежать тихо. Секунды ползли медленно, а он бормотал себе под нос, моля Бога, чтобы вся эта шайка как можно скорее убралась с крыши.

Наконец голоса смолкли. Но не остались ли на крыше охранники? Доктор Свенсон услышал приглушенный щелчок в лючке под ним, потом почувствовал, как рукоять поворачивается под его пальцами. Наконец она достигла крайнего положения, и он поспешно отодвинулся. Крышка лючка поднялась, а сразу за этим появилось чумазое лицо человека в комбинезоне. Он увидел Свенсона и в удивлении открыл рот. Свенсон со всей силы ударил сапогом ему в лицо и сморщился, услышав хруст костей. Механик тут же свалился вниз, а следом за ним двинулся и доктор Свенсон — он свесил в круглое отверстие обе ноги и, не обращая внимания на прикрученные к стенке ступени, приземлился на стонущего, оглушенного человека, сидевшего на полу. Свенсон попал прямо ему на плечи, и тот с глухим стуком тяжело распластался. Свенсон скатился с тела неподвижной жертвы, ухватившись за ступеньки, чтобы не потерять равновесия. Из кармана человека в комбинезоне торчал гаечный ключ. Взвесив его в руке, Свенсон вспомнил ключ, которым он уложил мистера Коутса в Тарр-Манор, и канделябр, которым убил злосчастного Старка. Неужели эта кровавая бойня была необходима? Неужели всего лишь прошлым вечером граф ставил в вину Свенсону отравление того типа (отъявленного, кстати, негодяя) из Бремена? По сравнению с тем, чем занимался теперь доктор, то был просто детский лепет.

Он осторожно обошел гондолу, которая была разделена на отсеки, напоминающие тесные, но имеющие все необходимое каюты. У стен были обитые кожей скамейки и маленькие складные столики, а в углу — нечто вроде винного бара: сквозь подвязанные стеклянные дверцы виднелись закрепленные на своих местах бутылки. Свенсон онемевшими пальцами попытался развязать кожаные тесемки на двери. Руки у него еще не отогрелись и кровоточили, и такая тонкая работа, как развязывание тесемок, была ему не по силам. Он застонал от нетерпения и гаечным ключом стукнул по стеклянной дверце, убрал осколки. Осторожно достав бутылку коньяка, он своими негнущимися, ставшими похожими на когти пальцами вытащил пробку, сделал большой глоток, кашлянул, с радостью чувствуя, как тепло разливается по его телу, потом сделал еще глоток. Он выдохнул всей грудью, в уголках его глаз появились слезы, и он глотнул еще раз, потом поставил бутылку — ему нужно было согреться и вернуться к жизни, а не напиться до бесчувствия.

На противоположной стене был еще один шкафчик, только более высокий. Свенсон подошел к нему и попытался открыть. Дверцы были заперты. Свенсон поднял ключ и одним ударом расщепил дерево вокруг замка. Открыв дверцы, он увидел пять хорошо смазанных сверкающих карабинов, и пять отливающих металлическим блеском ятаганов, за которыми на крючках висели три револьвера. Свенсон швырнул ключ на кожаное сиденье и снял с крючка револьвер, потом достал коробочку с патронами и откинул барабан, чтобы зарядить оружие. Пальцы его засовывали в гнезда один патрон за другим, а он, подняв голову, прислушивался; засунув в гнездо шестой патрон, он защелкнул барабан на место. Был ли снаружи еще кто-нибудь? Он вытащил из шкафчика ятаган. Это было на удивление зловещее оружие, напоминающее заточенный, как бритва, тесак мясника с сияющей медной гардой, которая закрывала всю его руку. Он понятия не имел, как им пользоваться, но оно имело такой устрашающий вид, что Свенсон был почти уверен — оно может убивать само по себе.

Человек в комбинезоне не шевелился. Свенсон шагнул к нему, потом быстро встал на колено и, засунув револьвер в карман, пощупал его сонную артерию — механик был жив. Доктор снова вздохнул, глядя на явно сломанный нос, немного подвинул раненого так, чтобы тот не захлебнулся собственной кровью, потом вытер руки и вытащил из кармана револьвер. Теперь, удостоверившись, что не утратил свои человеческие качества, он был готов к мести.

* * *

Доктор Свенсон прошел через следующие отсеки размером поменьше к двери — еще одному люку с откидной металлической лестницей, доходящей до поверхности крыши тремя метрами ниже. Другая лестница вела в пилотскую кабину дирижабля. Он убедился, что никто в конце лестницы не ждет его, и снова прислушался. Этот центральный отсек был похож на другие (такие же скамейки и столики), но внезапно его глаз упал на безобидные куски веревки под металлической скобой, вделанной в стену. Свенсон с упавшим сердцем наклонился. Куски веревки были обрезаны с одной стороны и окровавлены… Путы Элоизы, ее руки, ноги, повязка на рту. Тот, кто это сделал с ней, особо не церемонился — затянул так, что до крови протер кожу. Свенсон с дрожью подумал о том, что ей пришлось вынести, и почувствовал, как кровь от бешенства быстрее потекла по его жилам. Разве это не свидетельствовало о ее невиновности? Он вздохнул, потому что на самом деле это свидетельствовало только о жестокости и педантичности заговорщиков. Он видел, как они пожертвовали своими сторонниками в Тарр-Манор, а потому понимал: вряд ли они станут церемониться, завоевывая нового приверженца — и конечно, любой их истинный приверженец должен был покорно пройти любые испытания. Если бы только он знал, что они говорили ей. Как принуждали, как искушали, что спрашивали. Если бы он только знал, что она им ответила.

Он вытащил пистолет из кармана. Глубоко вздохнув (он еще не настолько изменился, чтобы спокойно спуститься по такой лестнице, пытаясь сохранить равновесие с оружием в обеих руках), он вышел через отверстие люка и быстро сполз по трапу. Он окинул взглядом крышу — нет ли там других охранников, но, насколько ему было видно, кроме него, на крыше никого не было. Летательный аппарат был зашвартован двумя тросами, закрепленными на нижней части гондолы, но кроме этого с ним ничего больше не сделали. Свенсон решил, что не стоит ему дальше искушать судьбу, и зашагал в единственном направлении, куда могли пойти его жертвы, — небольшое каменное сооружение ярдах в двадцати от гондолы, дверь которого была открыта и подперта кирпичом.

Доктор Свенсон на ходу посмотрел на свои руки — ятаган в левой, револьвер в правой. Правильно ли он поступил? Стрелок он был никудышный — с малого расстояния еще мог попасть в цель, а как обращаться с ятаганом, он вообще плохо себе представлял. Какое оружие будет наиболее эффективно в его правой руке? Он подумал о тех, с кем ему, возможно, придется сражаться (его соотечественники или драгуны полковника Аспича), — все они вооружены саблями и владеют ими в совершенстве. С ятаганом в левой руке у него нет ни малейшего шанса отразить хотя бы один удар. Но с другой стороны, если ятаган будет в его правой руке, то есть ли у него шанс или, что еще важнее, увеличиваются ли его шансы в стрельбе с левой руки? Нет, не увеличиваются, решил он и не стал ничего менять.

* * *

Свенсон приоткрыл дверь и заглянул внутрь — пустая лестница, белые оштукатуренные стены, ступеньки, выложенные плиткой. Он ничего не услышал, опустил дверь и, стараясь подавить страх, подступающий к горлу, отступил назад, быстро пересек крышу, направляясь к дальней ее кромке, выходящей на сад. Эта кромка крыши, как в декоративном замке, была обнесена низкой защитной зубчатой стеной, о которую он мог опереться, чтобы посмотреть вниз. Туман над землей висел все еще довольно густой, но Свенсон все же, словно через вуаль, сумел разглядеть обширный сад с коническими, аккуратно подстриженными елями, верхушки величественных ваз, а потом двигающиеся факелы, пронзающие угрожающую тьму. Факелы, похоже, были в руках у драгун, но очевидно, что не у всех людей внизу в руках были факелы; еще Свенсон услышал крики, но откуда они исходили, определить было трудно. Потом крики стали громче — где-то близко к центру? За этим последовал выстрел и сдавленный крик. Потом один за другим прозвучали еще два выстрела, и Свенсон, увидев, как сходятся к одной точке факелы, попытался разглядеть объект их преследования. Но туман был слишком густым; тем не менее, судя по тому, что факелы находились в движении, можно было предположить, что тот, в кого стреляли, ранен легко или же он не один.

Внезапно доктор Свенсон увидел движение почти прямо под собой — какая-то фигура выбралась из шпалеры кустов на поросшую травой окраину сада, готовясь метнуться по гравиевой дорожке к дому. Туман висел над влажной растительностью и рассеивался там, где она кончалась… Свенсон узнал эту фигуру — Кардинал Чань. Драгуны преследовали Чаня! Свенсон как сумасшедший принялся размахивать руками, но Чань смотрел на какое-то окно — вот ведь идиот! Свенсон хотел было крикнуть, но тут же решил, что от этого не будет никакой пользы, разве что взвод драгун бросится прямо к нему на крышу.

Чань исчез, бросившись назад в тень сада неизвестно куда; через несколько мгновений в том самом месте, где только что был Чань, появились двое драгун. Свенсон с содроганием понял, что, если бы ему удалось привлечь внимание Чаня, тот теперь, скорее всего, был бы мертв. Драгуны подозрительно оглянулись, потом подняли головы, заставив Свенсона нырнуть за зубчатую стену.

Что здесь делал Чань? И как это никто внизу не заметил прибытия летательного аппарата? Свенсон предположил, что объясняется это туманом и темным цветом дирижабля, и поздравил себя с тем, что появился здесь так незаметно… Если бы только ему удалось использовать это к своей выгоде!

Услышав из сада громкий деревянный треск, Свенсон снова посмотрел вниз и, к своему удивлению, сразу же увидел Чаня — в тумане было видно только его туловище (а это означало, что он находится довольно высоко над землей), — который бил ногой по чему-то внутри массивной каменной вазы. Факелы приближались к нему, раздавались крики. Поддавшись внезапному порыву, Свенсон перевесился через зубчатую стенку и изо всех сил швырнул ятаган в окно первого этажа. В тот момент, когда крики преследователей заглушил звон бьющегося стекла, Свенсон уже нырнул обратно. Внизу тут же возникла сумятица, крики стали раздаваться со всех сторон сразу, к ним добавился звук бегущих по гравиевой дорожке ног. По крайней мере, несколько человек отвлеклись на разбитое окно, а это дало Чаню больше времени, чтобы сделать то, что он делал. Прятался в вазе? Свенсон рискнул выглянуть еще раз, но Чаня уже не было видно. Делать ему тут было нечего, а чем больше он оставался на одном месте, тем выше была опасность оказаться в руках врагов. Он бросился назад к двери и начал спускаться в дом. Возможно, частично прилив энергии, который он ощутил, объяснялся выпитым коньяком, но знание того, что (в некотором роде, каким-то образом) он не один, вдохнуло в него надежду.

* * *

Лестница через десять ступенек привела его на площадку третьего этажа, где и закончилась, — как он теперь понял, она была предназначена только для выхода на крышу. Свенсон прислушался у двери, осторожно повернул ручку и облегченно вздохнул (только после этого поняв, что затаил дыхание), когда обнаружилось, что она не заперта. Он отметил, насколько эти люди самоуверенны, но при этом, за исключением трех неподатливых, совершенно разных личностей, им удалось подчинить себе всех, с кем они сталкивались. Он снова подумал о Чане — что привело его сюда? И вдруг (испытав новый укол совести) понял: Чань оказался здесь из-за мисс Темпл. Чань ее нашел и проследил ее путь до Харшморта, а теперь пытается скрыться от своих врагов, которые не догадываются о присутствии в доме Свенсона. Пока они гоняются за Кардиналом Чанем (тут Свенсон мог только надеяться на удивительную изворотливость своего товарища), сам он может заняться спасением мисс Темпл.

А как быть с Элоизой? Доктор Свенсон тяжело вздохнул. Он не знал. И все же если он не обманулся в ней (запах ее волос все еще оставался в его памяти), разве может он оставить ее? Была ли у него хоть малейшая надежда добиться своих целей в таком огромном доме? Свенсон остановился и закрыл глаза рукой, пытаясь в изнеможении примирить порывы сердца и разума (потому что спасение этих двух женщин было неизмеримо менее важным делом по сравнению с его главной целью — спасением принца Макленбургского!). Доктор был в отчаянии — у него всего две руки и — по крайней мере в данный момент — он совершенно один!

Свенсон тихо проскользнул с лестницы на открытую площадку. В обе стороны уходили коридоры в разные крылья здания, и перед собой он увидел вершину главной лестницы и мраморный балкон, с которого (если бы он решил посмотреть с него вниз, чего он не стал делать) он мог бы увидеть парадный вход в здание двумя этажами ниже. Оба коридора были пусты. Если бы мисс Темпл или Элоизу заперли в какую-нибудь комнату, чтобы они не смогли убежать, то у дверей наверняка должны стоять охранники. Ему нужно спуститься на этаж ниже.

Что он искал? Он попытался сосредоточиться на том, что ему известно. Какие планы его врагов могли подсказать ему дальнейшие его действия? Насколько он понимал, заговорщики использовали Тарр-Манор, чтобы добывать и обогащать большие количества синей глины, предназначенной либо для создания этого злосчастного стекла, либо чтобы построить и прятать до времени дирижабль, либо для чего-то еще более зловещего… Гениальные прозрения Оскара Файляндта в руках графа д'Орканца? Вторая цель состояла в том, чтобы собрать (запечатлеть в стекле) личную информацию от доверенных людей сильных мира сего. Заговорщики, оснащенные таким знанием, обретали неограниченные возможности. У кого не было скелетов в шкафу? Кто не пошел бы на все, чтобы скрыть их? Это стремление к безграничной власти напомнило Свенсону об убитом герцоге Сталмерском. Третья цель состояла в том, чтобы предъявить улики в относительно узком кругу посвященных и таким образом обеспечить участие в заговоре того или иного могущественного человека. Теперь, когда герцог был мертв, по крайней мере, можно было не сомневаться, что дворцовые интриги Граббе оказались расстроены.

А что это означало для Элоизы, убийцы герцога? Может быть, с ужасом подумал он, ее гипотетическая преданность заговорщикам вообще не имела никакого значения — после того как она продемонстрировала такую храбрость, заговорщики предадут ее Процессу и навсегда сделают своей рабыней. Не успела эта мысль оформиться в его мозгу, как он уже понял — так оно и есть! А если его логика верна (он был абсолютно уверен, что верна), точно такая же судьба ожидает и мисс Темпл.

* * *

Доктор осторожно спустился по широкой дубовой лестнице, прижимаясь спиной к стене, выгибая шею, чтобы заранее увидеть опасность. Он добрался до промежуточной площадки между этажами и посмотрел вниз. Никого. Он перебежал к дальней стене и прокрался на следующий этаж, где до него донеслись голоса из главного холла, но, быстро бросив взгляд направо и налево, он убедился, что и на втором этаже охранников нет. Куда делись все те, кто прилетел на дирижабле? Может быть, они сразу же спустились на главный этаж? Как ему пробраться туда?

Он не знал, как это сделать, но пересек площадку, направляясь к последнему пролету, ведущему вниз, — этот пролет был просторнее, чем другие, поскольку был призван произвести первое впечатление на гостя, появляющегося в доме через парадный вход. Свенсон проглотил слюну. Даже с этого места, откуда перспектива была далеко не полной, он видел группу лакеев в черных одеждах инеиссякающий поток гостей. Мгновение спустя он услышал стук сапог и увидел лысоватого человека со свирепым лицом и густыми бакенбардами — тот шел в поле зрения Свенсона во главе нескольких драгун. Лакеи при виде его щелкнули каблуками и вытянулись по стойке «смирно», словно солдаты, но тот не обратил на них ни малейшего внимания. Потом он исчез из вида, и Свенсон горько вздохнул, глядя на этих пятерых или шестерых человек, с которыми ему нужно будет справиться в присутствии сотни зрителей.

Он резко повернул голову, услышав шум за спиной, и вздрогнул, когда ахнули две девушки в черно-белых фартуках и белых шапочках — горничные. Свенсон увидел впитанное с материнским молоком раболепие на их испуганных лицах и, не теряя ни мгновения — чем больше времени у них будет пораскинуть мозгами, тем вероятнее, что они закричат, — воспользовался представившимся случаем.

— Вот вы где! — проворчал он. — Я только что прилетел с министром Граббе — меня направили сюда привести себя в порядок. Мне нужен таз с водой, и еще мне нужно почистить мою шинель. Сделайте, что сможете. Только побыстрее!

Они смотрели широко раскрытыми глазами на револьвер в его руке, который он засунул в карман шинели. Потом он на ходу начал стягивать шинель с плеч, оттесняя двух девушек назад в коридор, откуда они пришли. Он кинул грязную шинель в руки одной из них и коротко кивнул другой.

— Я должен поговорить с лордом Вандаариффом… У меня для него важные сведения… Вы, конечно же, видели принца — принца Карла-Хорста? Да отвечайте же, когда к вам обращаются!

Обе девушки присели в поклоне.

— Да, сэр, — чуть ли не в один голос сказали они; одна из них (она была чуть полнее своей подружки, ее грязноватые каштановые волосы выбились из-под шапочки над ухом) добавила: — Мисс Лидия только что пошла навстречу принцу.

— Отлично, — сказал Свенсон. — Вы по моему акценту понимаете, что я — человек из окружения принца. У меня важные сведения для вашего хозяина, но я не могу появиться перед ним в таком виде.

Девушка с шинелью побежала к открытой двери. Другая испуганно зашептала что-то ей вслед, и первая зашептала ей в ответ, словно спрашивая: а куда еще могут они его отвести? Вторая уступила (все это происходило слишком быстро, и у Свенсона не было основания жаловаться на задержку), и они провели его в умывальню, поражавшую обилием белых кружев; воздух здесь был насыщен чуть ли не удушающей смесью ароматизированных свечей и сушеных цветов, напитанных духами.

Девушки, проникшись важностью ситуации, провели Свенсона к зеркалу, и его передернуло от того, что он там увидел. Одна девушка без особых успехов принялась очищать щеткой шинель, а другая, намочив кусочек материи, стала протирать его лицо, но он понимал полную бесполезность и одного и другого. На лице его была маска грязи, пота и засохшей крови — то ли его собственной, то ли его жертв, этого он не мог сказать. Его светлые волосы, обычно чинно зачесанные назад, растрепались и были заляпаны кровью и грязью. Поначалу он хотел с помощью горничных просто исчезнуть из вида и выведать у них, что удастся, но теперь не мог не попробовать привести себя в порядок. Он отвел в сторону суетливые руки девушек и принялся выбивать пыль из своих брюк и мундира.

— Займитесь моей шинелью — с этим я справлюсь сам.

Он подошел к тазу и сунул в воду голову целиком, дыхание у него перехватило от холода. Он вытащил из воды голову, с которой капала вода, протянул руку, и девушка вложила в нее полотенце, потом принялся яростно вытираться, периодически попадая на свои царапины, отчего полотенце покрылось маленькими красными пятнами. Он отбросил полотенце, выдохнул с удовольствием и пальцами, как мог, зачесал назад волосы. Он увидел, что горничная, занимавшаяся его пальто, смотрит на него в зеркало.

— Ваша мисс Лидия, — обратился он к ней, — куда она пошла с принцем?

— Она пошла с миссис Стерн, сэр.

— Капитан, — поправила ее другая. — Он ведь капитан. Правда, сэр?

— Вы очень наблюдательны, — ответил Свенсон, покровительственно улыбаясь. Он снова посмотрел в таз и облизнул губы. — Прошу прощения…

Свенсон наклонился, взял медный кувшин и поднес его ко рту — пить было неудобно, вода пролилась на его воротник и мундир. Но ему было все равно, так же как было ему все равно, что могут подумать горничные, — его вдруг обуяла жажда. Когда он пил в последний раз — в маленькой гостинице в Тарр-Виллидж? Чуть ли не полжизни назад. Он поставил кувшин и взял другое полотенце, вытереть лицо, потом бросил его и, вытащив из кармана монокль, вставил его в глазницу.

— Что там с шинелью? — спросил он.

— Прошу прощения, капитан, но ваша шинель очень неопрятная, — кротко ответила горничная.

Он выхватил шинель из ее рук.

— Неопрятная? — сказал он. — Она грязная. Но вы, по крайней мере, сделали ее хотя бы похожей на шинель, а это немалое достижение. А вы… — он повернулся к другой горничной, — снова сделали меня похожим на офицера, пусть и не очень внушительного… но это целиком и полностью моя вина. Я благодарю вас обеих.

Свенсон засунул руку в карман брюк и, вытащив две серебряные монетки, каждой девушке дал по одной. Они смотрели на него широко… даже подозрительно широко… раскрытыми глазами. Это были слишком большие деньги — может быть, они считали, что он потребует теперь с них дополнительные услуги, сомнительного свойства? Доктор Свенсон откашлялся, лицо его зарделось, потому что теперь они стыдливо улыбались ему. Он поправил монокль и неловко просунул руки в рукава шинели, его надменный тон сменился застенчивым бормотанием:

— Не покажете ли, в каком направлении мне следует идти, чтобы найти миссис Стерн?

* * *

Пальчики горничных указали ему направление, и доктор Свенсон, довольный, пошел к боковой лестнице, о которой он никогда бы и не узнал без них, — вела к ней простая дверь рядом с зеркалом. Свенсон все еще не знал толком, что ему делать, как действовать. Он пошел следом за Карлом-Хорстом и его невестой, но, возможно, этот путь выведет его к мисс Темпл или Элоизе? Заговорщики попытаются скрывать мисс Темпл и ей подобных от глаз гостей (или «последователей», как могла бы самоуверенно назвать их мисс Пул) как можно дольше, поскольку тем, кто увидит ее, будет ясно, что она — пленница под охраной. Поскольку их не было ни на этом, ни на верхнем этажах, по меньшей мере он получал возможность спуститься незаметно. Но что, если он сначала найдет не какую-либо из женщин, а принца — будет ли это концом его поисков? На мгновение он представил, что сумел вместе с идиотом принцем успешно вернуться в Макленбург к полной скучных обязанностей жизни, а его сердце, как всегда, пребывает в своем тумане отчаяния. Но как же с договором, который он заключил на крыше «Бонифация» с Чанем и мисс Темпл? Как ему выбирать между ними? Свенсон оставил двух девушек в коридоре, они смотрели ему вслед, чуть наклонив головы, как пара любопытных кошек. Он подавил в себе желание помахать им рукой на прощанье и зашагал к лестнице.

Эта лестница была значительно уже главной, но декорирована с не меньшим великолепием. Каждую ступеньку украшало множество инкрустированных вставок из дерева различных пород, на стенах висели уменьшенные копии византийских мозаик, изображающих императора Юстиниана и императрицу Феодору со свитой, из Равенны. Свенсон подавил восхищенный свист, представив себе, сколько Роберт Вандаарифф потратил денег на одну только эту стену лестницы, а потом, исходя из этой воображаемой суммы, безуспешно попытался оценить, во что обошлась хозяину переделка тюрьмы Харшморт в Харшморт-хаус. Такая сумма выходила за пределы арифметических способностей доктора.

Внизу лестницы он предполагал увидеть дверь в коридор первого этажа, но ничего подобного там не обнаружилось. Вместо этого он увидел незапертую дверь, на пружине. Неужели где-то рядом кухня? Он на секунду нахмурился, пытаясь сориентироваться в доме. В прошлое свое посещение Харшморта он вместе с принцем воспользовался центральным входом и все время провел в левом крыле (вблизи театрального зала), а потом был в саду, где видел тело Траппинга. Теперь же он находился на неизвестной ему территории. Он приоткрыл дверь и заглянул в щель — что там?

Там оказалась комната с голыми деревянными столами и простым каменным полом. За одним столом он увидел двух мужчин и трех женщин — две из них сидели, а женщина помоложе наливала пиво из кувшина в деревянные кружки, все пятеро были в простых темных рабочих одеждах из шерсти. На столе стояло пустое блюдо и горка пустых мисок — слуги ужинали. Свенсон распрямил плечи и шагнул в комнату, напустив на себя выражение, свойственное майору Блаху, и намеренно усиливая свой немецкий акцент и коверкая слова, чтобы выглядеть надменнее.

— Прошу извинить! Я искать принц Карл-Хорст фон Маасмарк. Он здесь ходить? Или, прошу извинить, здесь я его найти?

Они уставились на него так, будто он говорил по-китайски. И доктор Свенсон опять повел себя так, как повел бы майор Блах, то есть закричал на них:

— Принц! С вашей мисс Вандаарифф — сюда ходить? Кто-нибудь из вас немедленно отвечать!

Бедные слуги сжались на своих стульях, приятное завершение их вечерней трапезы было нарушено этим настойчивым, грубым солдафоном. Трое из них с подобострастной готовностью указали на противоположную дверь, а одна из женщин даже встала, поклонилась с испуганной учтивостью и указала на ту же дверь.

— Сюда, сэр… всего десять минут… прошу прощения…

— Благодарить. Вы очень милы, я вас благодарить… Прошу, возвращайтесь к своим обязанностям! — прервал ее Свенсон и направился к двери, прежде чем кто-либо успел у него спросить, кто он такой и почему человек в такой грязной неаккуратной одежде ищет принца? Он мог только надеяться, что для слуг все требования заговорщиков были не менее непонятны, а их фигуры — столь же высокомерны.

Поверить в это было нетрудно.

* * *

Пройдя через дверь, Свенсон повернулся и прикрыл ее. Он оказался в конце просторной, открытой гостиной, вдоль стены которой проходило что-то вроде коридора для слуг с низким нависающим потолком, чтобы по нему можно было двигаться, не мешая находящимся в комнате. Наверху располагался балкон для музыкантов, откуда до Свенсона доносились нежные звуки арфы. В другом конце коридора, метрах в трех, была видна еще одна открывающаяся дверь, а сам проход вел в комнату. Он встал за небольшой выступ в стене, за которым и находилась дверь, и прислушался к громким голосам, звучавшим прямо за ней.

— Они должны выбрать, мистер Баскомб! Я не могу бесконечно приостанавливать Процесс! Как вам известно, сразу же за этим неотложным делом идут преображения графа, инициации в театре и потом масса важных гостей, предназначенных для отбора… И все это требует моего личного участия.

— И как я вам говорил, доктор Лоренц, мне неизвестны их пожелания!

— Выбор-то невелик: либо одно, либо другое! Либо он подвергнется трансмутации немедленно, либо разложение и тлен!

— Да, вы уже ясно разъяснили эти варианты…

— Значит, недостаточно ясно — ведь они так и не приняли решения! — Лоренц начал разглагольствовать со снисходительным педантизмом завзятого ученого. — Вы увидите — на висках, на ногтях, на губах — обесцвечивание… инфильтрация… У меня нет сомнений, что вы почувствуете запах…

— Вы можете бранить меня сколько угодно, доктор, но нам надо дождаться решения министра.

— Я буду бранить вас…

— А я напоминаю вам, что не вам решать судьбу брата королевы!

— Слушайте… Что это был за шум?

Это был еще чей-то голос. Свенсон знал его, но не мог вспомнить, кому он принадлежит.

Еще важнее было то, что голос этот говорил о шуме, который произвел сам Свенсон, войдя через дверь в комнату. Другие прекратили свой спор.

— Какой еще шум? — спросил Лоренц.

— Не знаю. Мне показалось, что я что-то слышал.

— Не арфу? — спросил Баскомб.

— Ну да, эти сладостные аккорды! — раздраженно пробормотал Лоренц. — Что еще нужно трупу, погруженному в ванну со льдом?

— Нет-нет… откуда-то оттуда… — сказал голос, явно поворачиваясь в ту сторону, где чуть ли не на виду стоял Свенсон. Голос принадлежал Флауссу.

* * *

Посланник был с ними. Он узнает Свенсона, и тогда всему конец. Может быть, ему лучше вернуться в комнату, где сидят слуги? Но куда потом? Вверх по лестнице?

Размышления его были нарушены новыми звуками — в дальнюю дверь (рядом с уже присутствующими в гостиной) вошла большая группа… звук шагов… а точнее, сапог. Лоренц своим глухим насмешливым голосом обратился к вошедшим:

— Отлично! Вы наконец-то прибыли! Как это любезно с вашей стороны. Вы видите наш груз? Мне понадобятся двое из ваших людей, чтобы принести льда. Говорят, что тут где-то неподалеку есть ледник…

— Капитан, — это был голос Баскомба, оборвавший речь доктора, — не могли бы вы принять меры, чтобы нас никто не беспокоил из прислуги через тот проход?

— Не раньше, чем вы пошлете людей за льдом, — гнул свое Лоренц.

— Да, — сказал Баскомб, — двух человек за льдом, четырех к ванной, одного — чтобы нижайше спросить министра, не будет ли новых указаний, и одного — чтобы проверить коридор. Кажется, это удовлетворит нас всех, а?

Свенсон проскользнул назад к двери и толкнул ее легонько, чтобы не произвести шума. Дверь не поддалась. Она оказалась закрыта изнутри — слуги не хотели, чтобы он еще раз нарушил их трапезу. Он толкнул дверь посильнее — тщетно. Он быстро вытащил пистолет, потому что за звуками металлического скрежета и шаркающих ног его врагов в дальнем конце комнаты различил стук сапог, приближающийся прямо к нему.

Он не успел подготовиться — человек был уже совсем близко и смотрел прямо на него — драгунский капитан в безупречном красном мундире, с медным шлемом, который он прижимал к себе одной рукой, и саблей — в другой. Свенсон встретил его проницательный взгляд и крепче сжал револьвер, но не выстрелил. Мысль убить солдата противоречила всем его жизненным принципам. Кто знает, что говорили этим парням, что приказывали такие фигуры из правительства, как Граббе или Баскомб? Но все же Свенсон вспомнил, как без колебаний действовал в таких случаях Чань, и поднял револьвер.

Драгун обвел его взглядом — отметил его форму, звание, неприглядный вид. Не говоря ни слова, он повернулся в другую сторону, а потом как бы невзначай сделал шаг к Свенсону якобы для того, чтобы проверить дверь за ним. Свенсон вздрогнул, но так и не смог заставить себя нажать спусковой крючок, а капитан, потянувшись мимо Свенсона к двери, чтобы проверить замок, наклонился к доктору. При этом револьвер почти уперся в его грудь, но сабля капитана демонстративно была отведена в сторону.

— Доктор Свенсон? — прошептал он.

Свенсон кивнул.

— Я видел Чаня. Я уведу этих людей в центральную часть дома — пожалуйста, идите в противоположном направлении.

Свенсон кивнул.

— Капитан Смит? — позвал Баскомб.

Смит сделал шаг назад:

— Ничего необычного, сэр.

— Вы с кем-то там говорили?

Смит, возвращаясь назад и выходя из поля зрения Свенсона, неопределенно кивнул в сторону двери.

— Там в соседней комнате слуги. Они никого не видели. Наверно, посланник их и слышал. Теперь дверь заперта.

— Несомненно, — нетерпеливо согласился Лоренц. — Вы позволите?

— Прошу вас за мной, джентльмены, — сказал Смит.

Свенсон услышал, как открываются двери, шаркают ноги по полу, скрипят половицы, — люди поднимают тело герцога, потом плеск воды, переливающейся через борт ванны, топот ног и наконец звук закрывающейся двери. Свенсон подождал немного. Больше в комнате не раздавалось ни звука. Он вздохнул и вышел из-за угла, засовывая револьвер в карман пальто.

* * *

Герр Флаусс, самодовольно ухмыляясь, стоял в проеме дальней двери. Свенсон выхватил револьвер. Флаусс фыркнул.

— И что же вы собираетесь делать, доктор, — застрелить меня, чтобы все солдаты в доме знали о вашем присутствии?

Свенсон решительно направился к посланнику, не сводя пистолета с его груди. После всех доставшихся на его долю мучений горько было представить, что причиной его поражения станет этот жалкий и ничтожный человек.

— Я знал, — улыбнулся Флаусс, — что капитан Смит сказал неправду. Я понятия не имею… и мне в самом деле любопытно, какую власть вы можете иметь над драгунским офицером, в особенности в вашем нынешнем абсолютно неприглядном виде?

— Вы — предатель, Флаусс, — ответил Свенсон. — И всегда были предателем.

Он находился в метре от посланника, а до двери оставалось еще несколько шагов. Флаусс снова фыркнул.

— Как я могу быть предателем, если исполняю требования моего принца? Согласен, что я не всегда это понимал, но мне помогли прийти к моему нынешнему уровню ясности… Вы ошибаетесь в том, что касается меня и принца, как вы ошибались и раньше…

— Он сам предатель, — горячо произнес Свенсон, — он предал своего отца, свой народ…

— Мой бедный доктор, вы отстали от времени. В Макленбурге произошли серьезные перемены. — Флаусс облизнул губы, глаза его горели. — Ваш барон умер. Да-да, барон фон Хурн отдал богу душу. И к тому же сам герцог сильно нездоров… Так что ваш замшелый патриотизм устарел. Очень скоро от имени Макленбурга будет говорить принц Карл-Хорст, который займет весьма выгодное положение, чтобы способствовать финансовым вложениям лорда Вандаариффа и его компаньонов.

У Флаусса на лице была простая черная полумаска, и Свенсон мрачно отметил жутковатые шрамы, выглядывающие из-за краев.

— Где майор Блах? — спросил он.

— Наверняка где-то неподалеку… Он будет счастлив узнать, что вы попались. Мы с ним наконец-то смотрим на вещи одинаково! На самом деле все дело в том, чтобы смотреть в корень, видеть невидимое. Если, как вы говорите, принц не очень искушен в вопросах политики, то тем важнее, чтобы те, кто его поддерживает, были в состоянии восполнить этот досадный недостаток своим опытом и умением.

Теперь настала очередь Свенсона издевательски усмехнуться. Он оглянулся. Арфа по-прежнему аккомпанировала его странному разговору с претерпевшим умственные изменения Флауссом. Свенсон снова повернулся к нему.

— Если вы знали, что я здесь, почему ничего не сказали вашим хозяевам — Лоренцу или Баскомбу? — Он шевельнул револьвером. — Зачем давать мне преимущество?

— Никакого преимущества я вам не дал — как я уже сказал: вы не сможете меня застрелить, не приговорив себя. Вы вовсе не глупец и не драчун. Если хотите остаться живым, вы отдадите мне оружие и пойдете вместе со мной к принцу, а там увидите, что мне в моей новой роли можно доверять. В особенности еще и потому, должен добавить я, что вы, добираясь сюда, должны были устранить на своем пути немало невинных людей.

Самодовольное выражение на лице посланника демонстрировало доктору Свенсону, в какой мере Процесс преображает человека. Никогда прежде у этого человека не хватало храбрости вступить в открытую конфронтацию, не говоря уже о том, чтобы с такой наглостью признаваться в своих тайных планах. Флаусс всегда был из тех людей, которые с готовностью шли на любые соглашения, а потом начинали закулисные маневры, многосложные козни, искали покровителей. Он прежде презирал грубые аргументы майора Блаха и неуверенную независимость Свенсона, считая их отчасти даже личным оскорблением. Не оставалось сомнений, что преданность этого человека была (по его же словам) выведена на новый уровень «ясности» и, после того как он прошел мучительное испытание Процессом, его неуверенность в себе испарилась, хотя — доктор видел и это — в глубине души Флаусс не сильно изменился.

— Ваше оружие, доктор Свенсон, — повторил Флаусс, голос его прозвучал многозначительно и в то же время комически строго. — Я обезоружил вас логикой. Я настаиваю.

Свенсон перехватил револьвер за ствол, и Флаусс улыбнулся, решив, будто это первый шаг к тому, чтобы передать ему револьвер. Но Свенсон вместо этого, ощутив несвойственный ему прилив животных инстинктов, поднял руку и ударил посланника пистолетом по голове. Флаусс крякнул и пошатнулся, он посмотрел на Свенсона обиженным взглядом человека, столкнувшегося с предательством (словно надсмеявшись над его «логикой», Свенсон нарушил все законы природы), и открыл рот, чтобы закричать. Свенсон шагнул вперед и занес руку для нового удара. Флаусс метнулся прочь быстрее, чем, казалось, позволяла ему его плотная фигура, и удар Свенсона прошел мимо. Флаусс снова открыл рот, а Свенсон, перехватив револьвер за рукоять, навел ствол прямо в лицо посланнику.

— Если вы закричите, я вас пристрелю! У меня уже не будет причин сохранять тишину! — прошипел он.

Флаусс не закричал. Он гневным взглядом посмотрел на Свенсона, не скрывая своей ненависти, и потер рубец над глазом.

— Вы грубиян, — сказал он. — Настоящий дикарь!

* * *

Свенсон осторожно шел по коридору (теперь в черной шелковой полумаске посланника, в которой его труднее было распознать среди остальных). Он следовал указаниям Смита, не имея ни малейшего представления, выведет ли его этот путь к тем, кого он должен спасти. Скорее всего, он просто впустую тратил время, вместо того чтобы выручать их из беды; он громко усмехнулся — много чего в своей жизни он растратил впустую. Ему не давал покоя вопрос о капитане драгун — тот сказал, что «видел» Чаня (разве не Чань спасался от драгун в саду?), но откуда он его вообще знал? Жаль, он не успел расспросить его подробнее — более чем вероятно, что капитан знал, где находится Элоиза или мисс Темпл. Он хотел было выудить информацию из Флаусса, но у него в присутствии этого типа мурашки бежали по коже. Он связал его, засунул в рот кляп и затолкал за диван, потратив на эту жабу больше времени, чем мог себе позволить. В то же время он знал, что Флаусса будут искать (откровенно говоря, он недоумевал — почему эти поиски уже не начались) и скоро враги узнают о его, Свенсона, присутствии в Харшморте. К тому же дом был огромен, и, без всякого толка бродя по его коридорам, он только упускает свое преимущество.

Коридор заканчивался Т-образной развилкой, перед которой Свенсон остановился в нерешительности, словно герой сказки в лесу, знающий, что неправильный выбор приведет его к злобному великану-людоеду. С одной стороны располагалась анфилада небольших комнат, с другой — узкий коридор с простыми стенами, но выложенным черным мрамором полом. И вдруг доктор Свенсон отчетливо услышал женский крик… крик доносился откуда-то издалека, словно через стену.

Где был источник этого крика? Свенсон прислушался. Крик больше не повторялся. Доктор направился в черный коридор (который выглядел менее приветливым, менее уютным и вообще казался более опасным), решив, что если он сделал неправильный выбор, то чем скорее он об этом узнает, тем лучше.

Коридор пестрел множеством ниш, в которых стояли скульптуры — в основном простые бюсты белого мрамора на каменных пьедесталах, иногда попадались фигуры в полный рост с отбитыми руками. Это были копии (хотя, с учетом богатства Вандаариффа, кто знает?) античных изваяний, и доктор, глядя на них, узнавал бессмысленные, жестокие или задумчивые лица всевозможных цезарей — Августа, Веспасиана, Гая, Нерона, Домициана, Тиберия. Проходя мимо последнего, Свенсон остановился. До него донеслись неясные (хотя и более громкие, чем крик)… аплодисменты. Он развернулся, чтобы определить, откуда исходит этот звук, и увидел в белой стене за бюстом задумчивого огорченного императора ровные выемки, идущие к самому потолку, — ступеньки. Свенсон зашел за постамент и поднял голову, потом оглянулся и, переведя дыхание и закрыв глаза, начал подниматься.

Люка наверху не было. Лестница ушла в темноту, и лишь после нескольких шагов вверх руки его нащупали новую поверхность. Доктор открыл глаза и моргнул, позволяя своим глазам привыкнуть к темноте. Он держался за деревянную доску в конце низкого мостика. Издалека до него доносились голоса… Потом раздался всплеск аплодисментов, словно под внезапным порывом ветра зашуршали листья. Может быть, он находился за сценой какого-то театрального зала? Доктор тяжело задышал, потому что сумасшедшая высота колосников, на которых действовали рабочие сцены, всегда вызывала у него приступ тошноты (и он неизменно заставлял себя смотреть вниз еще и еще, изводя себя приступами головокружения). Он вспомнил представление «Кастора и Поллукса» Бонрихардта, где в апофеозе финальной сцены главная пара поднимается на небеса. Вспомнил мучительно долгое зрелище возносящейся пары (эти близнецы, как и большинство оперных актеров, были довольно тучными, канаты протестующе скрипели) — возносящейся на такую высоту и исчезающей из вида, отчего он чуть не свалился от страха на колени злосчастной вдовушки, сидевшей рядом с ним.

Доктор Свенсон перебрался на мостки и осторожно пополз по ним. Впереди он увидел узкий лучик света — может, это была чуть приоткрытая дверь? Что за представление могло даваться в Харшморте в такой вечер? Во время обручения происходило два события — одно публичное с участием Карла-Хорста и Лидии, а другое — закрытое, на котором заговорщики обделывали свои делишки. Может быть, сегодня был такой же вечер с двойным дном и здесь имело место респектабельное прикрытие, а зловещая работа велась в другой части дома?

Свенсон продолжал двигаться вперед, морщась от напряжения в ногах и возобновившейся боли в лодыжке. Он вспомнил хвастливые слова Флаусса — барон мертв, смерти герцога тоже осталось недолго ждать! Принц был глупцом и распутником, легким объектом манипуляций и подчинения. Но если доктору удастся вырвать принца из рук заговорщиков (после Процесса или нет), может быть, еще останется какая-то надежда, если вокруг будут разумные и ответственные министры.

Но тут он с мрачным смешком вспомнил свой собственный краткий разговор с Робертом Вандаариффом над телом Траппинга. Влияние лорда, принадлежащего к сильным мира сего, было так велико, что любое неблаговидное или скандальное деяние (вроде смерти полковника) можно было легко замять. Внук Роберта Вандаариффа (в особенности если бы он вступил в права наследования еще ребенком и для управления государством требовался бы регент) стал бы наилучшим возвратом финансовых вложений лорда в свою дочь. После рождения ребенка не будет никакой нужды в Карле-Хорсте, и он с учетом всех обстоятельств отойдет в мир иной, не вызвав ни у кого и слезы сожаления.

Но какой выбор был у Свенсона? Если бы Карл-Хорст умер, не оставив потомства, то макленбургский трон перешел бы к детям его двоюродной сестры Гортензии-Катерины, старшему из которых было пять лет. Разве такая судьба для герцогства не лучше, чем поглощение империей Вандаариффа? Теперь Свенсон жалел, что не узнал у барона всей подоплеки его миссии. Теперь он знал, какие силы вовлечены в эту игру, и, не имея средств предотвратить этот брак (такое явно было ему не по силам), единственное, что он мог сделать, — это застрелить принца, стать предателем во имя патриотизма.

От этих мыслей у него во рту остался неприятный привкус, но другого способа он не видел.

Свенсон вздохнул, но тут, словно раскрытое шулерство, щелочка света впереди (которую он в темноте принял за приоткрытую вдалеке дверь) стала тем, чем она была на самом деле: тоненьким пространством между двумя чуть раздвинутыми кулисами всего в вытянутой руке от его лица. Он осторожно раздвинул кулисы, и к нему хлынули сразу звук и свет, потому что ткань была довольно плотной, словно в нее как противопожарную меру вплели свинцовые нити. Но теперь доктор Свенсон мог видеть и слышать все… И он пришел в ужас.

* * *

Театр этот был анатомический. Мостки шли вдоль сцены на уровне потолка, метрах в десяти над приподнятым столом и привязанной к нему кожаными ремнями женщиной в белых одеяниях и белой маске. Амфитеатр от сцены круто уходил вверх и был заполнен хорошо одетыми зрителями в масках, во все глаза смотревшими на вещавшую со сцены женщину в маске. Доктор Свенсон сразу же узнал мисс Пул — для этого было достаточно исходящего от нее безудержного самодовольства.

За всеми ними на грифельной доске было написано: «И БУДУТ ВОЗРОЖДЕНЫ».

Рядом с мисс Пул на нетвердых ногах стояла другая женщина в маске, ее светлые волосы были слегка растрепаны, словно она только что занималась тяжелым физическим трудом. Глядя на нее, Свенсон неодобрительно и встревоженно отметил, что тонкий и облегающий ее тело шелк почти прозрачен, отчего все контуры ее тела были видны вполне отчетливо. По другую сторону стоял мужчина в кожаном фартуке, готовый ее подхватить, если она упадет. Сзади, рядом с женщиной на столе, стоял еще один мужчина в кожаных перчатках, под мышкой у него было нечто похожее на медный шлем — такой был на графе д'Орканце, когда Свенсон, угрожая пистолетом, вывел принца из института. Мужчина у стола положил шлем и начал извлекать из деревянных ящиков (таких же ящиков, что выносили из института драгуны Аспича) какую-то аппаратуру, присоединил несколько отрезков витых проводов к механическим элементам в коробках (Свенсону сверху было видно только, что это какие-то стальные корпуса с циферблатами, медными кнопками и рукоятками). Другие концы проводов он не без труда прикрепил к черным защитным очкам в резиновой оправе. Свенсон понял (электрифицированная резиновая маска, шрамы на лице), что они собираются подвергнуть Процессу женщину, привязанную к столу, и что другая женщина, стоящая рядом с мисс Пул, через это уже прошла. Вот чем объяснялись услышанные им крики.

Мужчина закончил возиться с проводами и поднес жуткую маску к лицу женщины, замешкавшись лишь на мгновение, чтобы снять с нее белую маску с перьями. Она принялась мотать головой, тщетно пытаясь помешать ему, глаза ее были широко открыты, а ее рот, из которого торчал кляп, двигался. Ее серые глаза, устремленные на мучителя, сверкали ненавистью… Свенсон затаил дыхание. Человек надел маску на женщину, а потом сильно затянул крепежные тесемки. Он наклонился над столом, закрывая обзор Свенсону. Доктор не мог понять, в каком состоянии находится женщина. Опоили ее, что ли? Избили? И тут доктор отчетливо понял, что для спасения мисс Темпл у него осталось несколько минут — пока мисс Пул не закончила с блондинкой (кстати, кто она?).

* * *

Мисс Пул подошла к небольшому вращающемуся столу (как уже знал Свенсон, стол этот был предназначен для медицинских принадлежностей) и взяла флакон со стеклянной пробкой. С заговорщической улыбкой она вытащила пробку и, сделав шаг к первому ряду амфитеатра, повела открытым флаконом перед публикой, приглашая понюхать содержимое. Зрители один за другим (и к явному удовольствию мисс Пул) отшатывались с явным отвращением. После шестого зрителя мисс Пул вернулась в ярко освещенное пространство и к своей светловолосой подопечной.

— Запах совершенно невыносим. Я полагаю, это подтвердят те, кто вдохнул паров этой смеси, но такова уж природа нашей науки, что наша милая подопечная, воплощенная стрела в полете к мишени судьбы, была вынуждена употреблять это вещество, и не раз, а ежедневно, в течение двадцати восьми дней подряд, пока ее цикл не пришел в полную готовность. До этого дня такая задача была осуществима разве что принуждением или — как это и происходило прежде — введением небольших количеств вещества в шоколад или аперитив. А теперь вы станете свидетелями того, насколько сильна ее заново отлитая воля.

Мисс Пул повернулась к женщине и протянула ей флакон.

— Моя дорогая, — сказала она, — вы понимаете, что должны выпить это, как вы это делали в прошедшие недели?

Блондинка кивнула и протянула руку, чтобы взять флакон из руки мисс Пул.

— Пожалуйста, понюхайте, — попросила мисс Пул. Женщина подчинилась. Она наморщила нос, но этим ее реакция и ограничилась.

— Пожалуйста, выпейте.

Женщина поднесла флакон к губам и опрокинула его содержимое себе в глотку, как моряк — стакан рома. Она церемонно отерла рот, замерла на несколько мгновений, словно чтобы лучше усвоить проглоченное, а потом вернула флакон мисс Пул.

— Спасибо, моя дорогая, — сказала мисс Пул. — Замечательно.

Зрители взорвались лихорадочной овацией, и молодая блондинка скромно улыбнулась.

Доктор посмотрел перед собой на мостки. На металлической раме, подвешенной к потолку, и в пределах достижимости с мостков были, как в настоящем театре, закреплены парафиновые лампы в металлических кожухах (теперь он понял, что единственное назначение мостков и состояло в том, чтобы с них обслуживать эти лампы). Передок каждого кожуха был открыт, чтобы свет распространялся в одном направлении, а линза еще больше концентрировала луч. Несколько мгновений он прикидывал (если бы ему удалось выползти незаметно для зрителей), не задуть ли ему лампы, погрузив тем самым театр в темноту… Но тут было не меньше пяти ламп на довольно длинной обрешетке. Его застрелят раньше, чем он успеет погасить все лампы. Но что еще мог он сделать? Двигаясь осторожно и максимально быстро, доктор Свенсон выполз из своего укрытия и оказался на виду у любого, кто поднял бы голову.

* * *

Мисс Пул шепнула что-то на ухо своей светловолосой подопечной и подвела ее поближе к зрителям. Молодая женщина присела в поклоне, и зрители снова вежливо захлопали. Свенсон мог поклясться, что она разрумянилась от удовольствия. Женщина выпрямилась, и мисс Пул препоручила ее одному из макленбургских солдат, который, щелкнув каблуками, предложил той руку. Блондинка взяла его под руку, и, четко печатая шаги, они удалились из зала по одному из пандусов.

На том же пандусе появились еще два макленбургских солдата, ведя между собой третью облаченную в белое женщину в маске. Она неуверенно ступала по полу, наклонив голову набок. Ее каштановые волосы были распущены и ниспадали ей на спину и на плечи. И опять доктор Свенсон невольно опустил взгляд на тело женщины — белый шелк плотно облегал ее талию, и из закатанных рукавов торчали бледные руки.

Мисс Пул раздраженно повернулась. Свенсону не было слышно ни что она прошипела солдатам, ни что они почтительно прошептали ей в ответ. В этот миг замешательства он посмотрел на мисс Темпл — отвратительная маска закрывала ее лицо, а она тщетно пыталась вырваться из своих пут.

Мисс Пул сделала жест рукой в сторону новоприбывшей.

— А сейчас я вам продемонстрирую совершенно другой случай… возможно, довольно опасный… но мы должны быть готовы к опасностям на нашем пути. Женщина перед вами — вы видите ее неприглядную внешность и низменное состояние — одна из тех, что была среди приглашенных к участию, а потом, вступив в заговор с нашими врагами, осмелилась отказаться от приглашения. Более того, ее отказ принял форму… преступления. Она убила одного из числа наших беспорочных!

Публика зашепталась, зашелестела. У Свенсона похолодело в груди. Это была Элоиза Дуджонг. Он не узнал ее сразу — прежде волосы у нее были заплетены в косу, теперь — нет, такая незначительная деталь, но у него от этого чуть не разорвалось сердце. Все его сомнения относительно ее верности испарились еще до этой внезапной вспышки эмоций. Увидеть ее с распущенными волосами… Он мог только мечтать об этом, но теперь волосы ее были распущены, она была явно не в себе, и все мечты доктора обратились в прах.

Он быстро подполз к следующей лампе и вытащил из кармана револьвер.

— И все же, — продолжала мисс Пул, — ее привели сюда, чтобы продемонстрировать великую мудрость — и великую экономичность — нашей цели. Поскольку, несмотря ни на что, действия этой женщины несут в себе неоспоримую долю мужества. Неужели мы должны ее уничтожить только потому, что у нее не хватает ума понять, в чем ее истинная выгода? Нет, мы говорим, что этого не должно быть, а потому приветствуем эту женщину, приглашаем ее в наше общество!

Он дала знак своему помощнику, и тот склонился над мисс Темпл, чтобы убедиться в надежности электрических контактов, а потом склонился у своих ящиков. Свенсон в волнении оглянулся. Еще мгновение — и будет слишком поздно.

— Обе эти женщины — я вам гарантирую, что таких отъявленных негодяек вам не найти и среди самых закоренелых убийц — присоединятся к нам одна за другой с помощью Процесса. Вы видели, какой эффект Процесс оказывает на добровольцев? А теперь посмотрим, как он трансформирует упорствующего врага, делая из него верного сторонника!

* * *

Первый выстрел прозвучал из темноты над театральным залом. Мужчина рядом с мисс Темпл резко пошатнулся, а потом упал под грифельную доску, кровь из его раны хлынула на кожаный фартук. В амфитеатре закричали. Люди на сцене подняли головы, но, поскольку яркие лампы сверху били им прямо в глаза (по крайней мере, еще на одно драгоценное мгновение), они ничего не увидели. Вторая пуля попала в плечо другого мужчины в фартуке, и того отбросило от Элоизы, после чего он упал на колени.

— Вон он! — взвизгнула мисс Пул. — Убейте его! Убейте!

Она показывала на Свенсона, ее лицо исказилось гримасой бешенства. Макленбургский солдат потерял равновесие, когда упал его напарник, потому что на него пришлась вся масса Элоизы. Он ее отпустил (и она тут же свалилась на четвереньки) и выхватил саблю. Свенсон проигнорировал его. Он был вне пределов досягаемости холодного оружия и знал, что солдаты Рагнарёка не имели при себе огнестрельного. Он прицелился в мисс Пул, но почему-то (о чем он думал?! Как мог забыть ее жестокость?) не нажал на спусковой крючок.

Мостки у него за спиной прогнулись, Свенсон повернулся и увидел две руки, ухватившиеся за край. Он развернулся на коленях и ударил рукоятью револьвера сначала по одной руке, потом по другой, и человек свалился назад на сиденья. Мостки снова прогнулись. Теперь за кромку уцепились три пары рук, и доктора откинуло на деревянные перила. Несколько мгновений он смотрел вниз на взбешенную толпу — мужчины забирались друг другу на плечи, женщины визжали так, будто видели перед собой черта. Он выставил вперед ногу и ударил ею по ближайшей руке, но теперь с двух сторон на него наступали сразу двое. Слева он увидел атлетически сложенного молодого человека во фраке — он был похож на честолюбивого сына какого-нибудь лорда, вознамерившегося отобрать наследство у старшего брата. Свенсон выстрелил ему в бедро и не стал ждать, когда он упадет, — повернулся к другому, жилистому человеку в сорочке (тот, прежде чем забраться наверх, предусмотрительно снял с себя фрак), который, перепрыгнув через перила, присел, как кот, в двух шагах от Свенсона. Свенсон выстрелил еще раз, но новые руки принялись раскачивать мостки. Пуля пролетела мимо и попала в одну из парафиновых ламп, разбив ее. На сцену хлынули осколки металла, разбитого стекла и горящего парафина.

Тот, что был без фрака, прыгнул на Свенсона и сбил его с ног. На сцене раздался женский крик — поднялось облачко дыма… Парафин… Ему показалось, что он почувствовал запах горящих волос. Человек был моложе, сильнее, свежее — он оглушил Свенсона, заехав ему локтем в челюсть. Доктор неумело ткнул пальцами в глаза человека, но тут мостки накренились сильнее, потому что за них уцепилось еще большее число рук, еще больше людей карабкались наверх. Раздался треск, хруст дерева — мостки не выдержали. Женщина продолжала визжать. Человек без фрака обеими руками ухватил Свенсона за грудки шинели и приподнял, чтобы торжествующе заглянуть ему в лицо, прежде чем расплющить нос доктора кулаком.

Мостки треснули и рухнули на сцену, а они вдвоем перелетели через перила на ряд парафиновых ламп (Свенсон ахнул от боли, когда раскаленный металл прикоснулся к его коже). Потом, в одно жуткое мгновение безумного ужаса, пронзившего Свенсона от горла до самых пят, они рухнули на пол театрального зала.

От удара зубы доктора щелкнули, и несколько мгновений он лежал без движения там, куда упал, смутно осознавая бешеную активность вокруг него. Он моргнул. Он был жив. Со всех сторон раздавались визги и крики… Дым… Много дыма… Все говорило о том, что в театре начался пожар. Он попытался пошевелиться.

К своему удивлению, он обнаружил, что лежит не на полу — под ним было что-то неровное. Он повернулся на бок и увидел иссиня-белое лицо человека без фрака, шея того была неестественно согнута, синий язык торчал изо рта. Свенсон поднялся на четвереньки и, услышав металлический удар об пол, понял, что револьвер остался при нем.

* * *

От упавших ламп между сценой и амфитеатром образовалась стена огня, надежно отделив одно от другого. Сквозь поднимающуюся волну дыма он видел фигуры людей, слышал их визги, но он быстро повернулся на окрик, который был гораздо ближе к нему. Кричала Элоиза — она впала в ужас, но все еще оставалась в ступоре от того, чем ее опоили, и слабо отбивалась от пламени, которое лизало ее дымящееся шелковое одеяние. Свенсон сунул револьвер за пояс и сорвал с себя шинель. Он быстро опустился на колени и набросил шинель ей на ноги, сбивая пламя, потом, вытащив ее из огня, повернулся к столу и нащупал руку мисс Темпл. Ее пальчики ухватились за него в отчаянной безмолвной мольбе, но он был вынужден высвободить руку и заняться пряжкой на кожаных ремнях. Он расстегнул ее руки, и дьявольскую маску с лица она сорвала сама. Он освободил ее ноги, а потом помог спуститься со стола, еще раз (потому что Свенсон был не из тех, кто привыкает к подобным вещам) удивившись тому, как в таком маленьком теле умещается столько энергии. Она вытащила кляп изо рта, и он, наклонившись к ее уху, постарался перекричать рев пламени и треск дерева:

— Сюда! Вы можете идти?

Он потащил ее вдоль стены дыма и увидел, как ее глаза расширились, когда она узнала своего спасителя.

— Вы можете идти? — повторил он.

Мисс Темпл кивнула. Он указал на Элоизу — та была едва видна, стояла прислонившись к искривляющейся стене театра.

— Она не может идти! Мы должны ей помочь!

Мисс Темпл снова кивнула, и он взял ее под руку, спрашивая себя — не ошибается ли она, не переоценивает ли свои физические возможности? Свенсон поднял глаза на зрителей, толпой хлынувших с амфитеатра, спасаясь от ревущего дымного пламени. Появились люди с ведрами. Свенсон и мисс Темпл (которая была ростом ниже Элоизы) подхватили Элоизу под руки. Свенсон крикнул мисс Темпл:

— Я видел Чаня! На крыше есть летательный аппарат! Драгунский офицер — наш друг! Не заглядывайте в стеклянные книги!

Ему так много нужно было сказать! Сверху плеснули еще воды, и теперь клубы дыма соперничали с клубами пара, ко всем шумамдобавился топот солдатских сапог. Свенсон повернулся и дал знак женщинам, подбадривая их:

— Идите! Идите скорее!

* * *

Макленбургский солдат вернулся с множеством других. Свенсон поднял пистолет, и в этот момент с балкона хлынул новый поток воды и перед другим пандусом поднялись облака пепла и пара. Внезапно к горлу его подступила тошнота, вызванная усталостью и какой-то легкомысленной бесшабашностью — он застрелил трех человек, еще одному сломал шею, и все это за несколько секунд. Неужели люди вроде Чаня так и проводят свои дни? Свенсона чуть не вырвало. Он шагнул назад и, наступив на корпус разбитой рампы, потерял равновесие и рухнул на спину, ударившись головой об пол. Боль пронзила его тело, все его травмы, полученные в карьере и Тарр-Манор, снова дали знать о себе. Он открыл рот, но не смог произнести ни слова. Теперь его схватят. Он слабо пошевелился на спине, словно перевернутая черепаха. В помещении было почти темно — наверху осталась только одна лампа, ее корпус сместился, отчасти блокируя луч света, посылая сквозь пелену дыма лишь призрачный рыжеватый отблеск.

Он ждал, что вот сейчас враги навалятся на него, заколют, как свинью, сразу пятью саблями. Вокруг слышались звуки пожара и льющейся воды, крики мужчин и чуть дальше — крики женщин. Неужели его не видят? Неужели они сражаются только с огнем? Может быть, пламя отрезало их от него? С трудом Свенсон перевернулся и пополз по полу, усеянному стеклом и металлом, следом за женщинами. Его душил кашель — видимо, он наглотался дыма. Он продолжал ползти, по-прежнему сжимая револьвер в правой руке. Он вдруг словно во сне вспомнил, что коробка с патронами осталась в кармане его шинели, которую он отдал Элоизе. Если он не догонит ее, то у него против всех сил Харшморта останется лишь два патрона.

Свенсон добрался до края сцены и сполз вниз. Проход здесь поворачивал, и доктор наткнулся на что-то, лежащее на полу, — сапог, потом ногу. Это был тот самый человек, которому он попал в плечо. При таком освещении невозможно было сказать — мертв тот или просто наглотался дыма. У Свенсона не было времени на размышления, он с трудом поднялся на ноги, перешагнул через лежащего, нашел дверь, толкнул ее и набрал полные легкие свежего воздуха.

Комната была пуста. На полу здесь лежал толстый ковер, стены были уставлены шкафами и зеркалами, как в гримерной оперного театра или (если только между этими двумя была какая-то разница) собственной гардеробной Карла-Хорста в Макленбургском дворце. Мысль о том, что она соединялась с анатомическим театром, предназначенным для демонстрации хирургических операций, была, вероятно, тем более отвратительной, что здесь можно было узнать кое-что о характере Роберта Вандаариффа. Шкафы были открыты, их содержимое в беспорядке, на полу разбросаны предметы одежды. Он сделал несколько шагов, стряхивая стекло и пепел со своего мундира, ноги его утопали в роскошном ковре. Он остановился. На полу около шкафов, изодранное и совершенно очевидно снятое с Элоизы, лежало платье, которое было на ней в Тарр-Манор. Он оглянулся — по-прежнему никакой погони. Куда исчезли женщины? В горле у него саднило. Он пересек комнату, осторожно повернул ручку другой двери и одним глазком выглянул наружу.

Ему пришлось тут же захлопнуть дверь. Коридор бурлил активностью — слуги, солдаты, крики тащить больше воды, призывы о помощи. Его там непременно схватят. Но может быть, у женщин там было больше надежды? Он снова повернулся к двери, ведущей на пандус. Из нее в любую минуту могут появиться его враги. Свенсон был исполнен сочувствия к людям, которых он застрелил, к мисс Пул (несмотря на всю его ненависть к ней), которая наверняка пострадала во время пожара. Но разве у него был выбор? Что еще будет он вынужден совершить?

Не было у него времени ни на какие размышления. Может быть, женщины прячутся где-то в комнате? Чувствуя себя последним глупцом, он громко прошептал:

— Мисс Темпл? Мисс Темпл! Элоиза!

Никто ему не ответил.

Он подошел к стене, у которой стояли открытые шкафы, собираясь быстро просмотреть их содержимое, но вместо этого подобрал с пола платье Элоизы и с горьким чувством погладил пальцами разодранные края корсета, остатки кружев. Он прижал его к лицу и, потянув носом, вздохнул, понимая всю безнадежность своего порыва — платье пахло потом и синей глиной (едкий, горький, неприятный запах). Вздохнув еще раз, он уронил платье на пол. Он обязан найти женщин, конечно, он должен сделать это… но… ему хотелось завыть от отчаяния… что делать с принцем? Где сейчас принц? И что может сделать Свенсон, кроме как убить его до свадьбы? Эта мысль напомнила ему о словах мисс Пул, сказанных ею в театральном зале, — о блондинке и отвратительном снадобье. Она говорила о месячном цикле девушки… «пока ее цикл не пришел в полную готовность»… Это явно было каким-то образом связано с сатанинской магией графа или Файляндта. Свенсон пришел в ужас — мисс Пул говорила также о «судьбе» женщины. Он вдруг понял, что уступчивая блондинка, демонстрировавшая свою пассивную верность заговорщикам, была Лидией Вандаарифф. Неужели Вандаарифф настолько бессердечен, что пожертвовал своей дочерью? Свенсон усмехнулся — настолько очевиден был этот ответ. А если собственная кровь и плоть лорда значили для него так мало, какое ему дело до принца или вопросов наследования в Макленбурге?

Он тряхнул головой. Соображал он сейчас медленно. У него было такое ощущение, что он только попусту тратит время.

Свенсон шагнул к буфету, и под ногами у него захрустело стекло. Он посмотрел вниз — нет, это было вовсе не то, что он стряхнул с себя… На полу валялись сверкающие осколки… Он поднял голову… зеркало? Дверцы двух ближайших буфетов были открыты внахлест друг на друга… Они скрывали то, что могло быть за ними. Он закрыл дверцы, и за ними обнаружилась большая неровная дыра в стене, пробитая в том месте, где прежде было большое, в полный рост, зеркало в резной золоченой раме с листовым орнаментом. Он осторожно переступил через осколки. Стекло было каким-то странным… бесцветным? Он подобрал один из кусков покрупнее и покрутил его в руке, потом посмотрел сквозь него на свет. С одной стороны, это было обычное зеркало, но с другой — стекло было странным образом прозрачным, хотя и темноватым. Это было зеркало-обманка, позволявшее из другого помещения видеть, что происходит в комнате, и одна из женщин (это могла быть только мисс Темпл) знала об этом и разбила его. Свенсон бросил на пол осколок и шагнул сквозь пролом, не забыв раскрыть за собой дверки буфетов, чтобы сделать этот проход невидимым. Ему пришлось перешагнуть и через деревянный табурет, которым они, судя по всему, и разбили зеркало — на деревянном сиденье были видны мелкие сверкающие осколки.

Комната по другую сторону зеркала подтверждала все худшие опасения доктора Свенсона о жизни в Харшморте. Стены были выкрашены, как в борделе, в красный цвет, на полу лежал квадратный турецкий ковер, на котором стояли стул, небольшой письменный стол и обитый бархатом диван. Сбоку располагался шкафчик, в котором кроме блокнотов и чернил стояли бутылки виски, джина и портвейна. Лампы тоже были выкрашены красным, так что яркий свет не мог через зеркало выдать наблюдателя. Эта комната показалась доктору кричаще безвкусной и омерзительной. С одной стороны, он был готов признать, что есть вещи куда как более отвратительные, человеческая похоть, а с другой — понимал, что это зеркало самым жестоким образом унижает невинных и ничего не подозревающих людей.

Он быстро наклонился перед ковром — не остались ли на нем кровавые следы: женщины могли порезаться, пробираясь через битое стекло. Ничего такого на ковре не обнаружилось. Он выпрямился и продолжил поиск, припустив неуклюжей рысцой. Вдоль его пути повсюду были те же красные лампы, некоторые разбитые или выкрученные. Сколько еще нужно пробыть в этом доме, чтобы понять, что в нем происходит? Часто ли слуги сбиваются тут с пути и надолго ли, и еще: какое наказание может получить незадачливый слуга, по ошибке оказавшийся в тайной комнате вроде этой? Он не удивился бы, увидев где-нибудь скелет в клетке — предупреждение всем любопытным горничным и лакеям.

Он остановился — этот туннель все продолжался — и рискнул шепнуть еще раз:

— Мисс Темпл! — Он подождал. Нет ответа. — Селеста! Элоиза! Элоиза Дуджонг!

В коридоре было тихо. Свенсон повернулся и прислушался — он никак не мог поверить, что погоня все еще не обнаружила его. Попытался размять лодыжку и поморщился от боли. Упав с мостков, он еще больше растянул ее, и скоро ему придется ковылять, волоча ногу, или снова перейти на нелепые прыжки. Он остановился, оперся рукой о стену, жалея теперь о том, что не сделал еще несколько глотков коньяка в кабине дирижабля. С каким удовольствием он бы выпил сейчас. Или выкурил сигарету! Ему вдруг отчаянно захотелось курить. Он уже забыл, когда курил в последний раз. Его портсигар остался во внутреннем кармане шинели. Он чуть не выругался вслух. Немного табаку — неужели он этого не заслужил? Он засунул себе в рот кулак, чтобы не закричать, и укусил себя изо всех сил. Не помогло.

Он захромал дальше к пересечению коридоров. Слева от него коридор уходил дальше. Впереди заканчивался тупиком с вертикальной металлической лестницей. Справа была занавеска из красной материи. Свенсон ни секунды не колебался. Хватит с него лестниц — он поползал сегодня по лестницам и находился по коридорам, а потому откинул в сторону занавеску и выставил вперед револьвер. Он увидел еще одну комнату для тайного наблюдения — дальняя ее стена представляла собой еще одно прозрачное зеркало. В красной комнате никого не было, в отличие от комнаты за зеркалом.

* * *

Перед ним разворачивался спектакль наподобие средневековой пляски смерти, шествия людей всех сословий, уводимых Смертью и ее приспешниками. Цепочка людей — священник в красной мантии, адмирал, люди в черных смокингах, дамы, увешанные драгоценностями, — входили в комнату и при помощи ассистентов в черных масках рассаживались по креслам, явно пребывая в полубессознательном состоянии. Будь он своим в этом городе, то наверняка узнал бы их всех, но ему были знакомы только Генри Ксонк, баронесса Рут (хозяйка салона, пригласившая Карла-Хорста только однажды, потому что он все время пил, а потом уснул на кресле в углу) и лорд Аксуит, председатель правления Имперского банка. Такое собрание было просто немыслимо.

В центре комнаты стоял стол, на который один из пары ассистентов выкладывал (пока другой помогал своему подопечному сесть) большой сверкающий прямоугольник синего стекла… очередную стеклянную книгу… Но сколько же здесь было таких томов? Свенсон смотрел, как растет гора книг на столе, — пятнадцать? Двадцать? Рядом со столом, наблюдая за происходящим, стоял улыбающийся Гаральд Граббе, руки он держал за спиной, глаза его бегали между растущей кипой книг и процессией безучастных гостей, рассаживающихся в комнате, которая заполнялась все больше и больше. Рядом с Граббе, как и следовало ожидать, стоял Баскомб, делавший пометки в журнале. Свенсон присмотрелся к этому погруженному в свое занятие человеку — острый нос, тонкие, серьезные губы, прилизанные волосы, широкие плечи, идеальная, вышколенная осанка и проворные пальцы, листавшие туда-сюда страницы журнала и делавшие пометы карандашом.

Доктор Свенсон, конечно, видел Баскомба прежде рядом с Граббе и слышал его разговор с Франсисом Ксонком на кухне у министра, но теперь он впервые смотрел на этого человека, зная, что тот был женихом Селесты Темпл. Его всегда интересовало: какие именно свойства притягивают людей друг к другу. Общая страсть к садоводству, склонность к чревоугодию, снобизм, грубые плотские желания? Теперь он не мог не задавать себе вопросы относительно этих двоих, хотя бы для того, чтобы узнать получше свою маленькую союзницу, защиту которой почитал своим долгом. Тем чувством, которое незаметно вытеснялось воспоминаниями о тонком шелковом одеянии, тесно облегавшем ее фигуру, о ее неожиданно невесомом теле в его руках, когда он помогал ей спуститься со стола… Даже о том движении, каким она, растягивая губы, освобождалась от кляпа. Свенсон, нахмурившись, уставился на Баскомба, решив про себя, что надменные манеры этого человека ему очень не по душе, а манеры эти сквозили в каждом движении, с каким тот листал свой журнал. Свенсон повидал немало неприкрытого высокомерия в Макленбургском дворце, и то честолюбие, которое снедало этого молодого человека, было так же очевидно для его опытного глаза, как симптомы сифилиса. Более того, он мог представить себе, каким образом Процесс пошел на пользу Баскомбу. Он побывал в горниле, и то, что раньше было смягчено сомнением, теперь закалилось, как сталь. Сколько времени понадобится Граббе, подумал Свенсон, чтобы почувствовать тот нож, который уже готов вонзиться ему в спину?

* * *

Замыкающие цепочку ассистенты в масках усадили последнюю жертву (красивую женщину с восточными чертами лица, в синем шелковом платье и с сережками в виде больших жемчужин) на диван рядом с безразличным пожилым священником. На стол положили последнюю книгу (во всей кипе было около тридцати!), и Баскомб сделал последние пометки карандашом… потом нахмурился. Он перелистал свой журнал и пересчитал еще раз, но, судя по тому, как он снова нахмурился, результат опять получился неудовлетворительный. Он принялся быстро опрашивать ассистентов, анализируя их ответы. В конце концов он подошел к сонной и очень привлекательной женщине в зеленой маске со стеклянными бусинками (Свенсон догадался, что это очень дорогое венецианское стекло). Баскомб снова четко — настолько Свенсон мог прочесть по губам — произнес: «Где книга, которая была с этой женщиной?» Ответа не последовало. Он повернулся к Граббе, они о чем-то пошептались, потом Граббе пожал плечами. Он дал знак одному из людей, и тот бросился куда-то из комнаты, явно отправленный на поиски. Остальные книги были аккуратно уложены в сундук с металлической оплеткой. Свенсон отметил, что, перед тем как прикоснуться к стеклу, все они надевали кожаные перчатки и с книгами обращались с крайней осторожностью — их действия отчетливо напомнили ему о матросах, нервно укладывающих снаряды в корабельный трюм.

Явная связь тех или иных книг с конкретными личностями (личностями, занимающими высокое положение), судя по всему, объяснялась тем, что заговорщики уже собрали в Тарр-Манор коллекцию скандалов у всевозможных прихлебателей сильных мира сего. Может быть, здесь был более высокий уровень сбора информации? В Тарр-Манор они получили средства, с помощью которых могли теперь манипулировать влиятельными персонами… Может быть, цель их состояла в том, чтобы шантажировать этих людей, заставить их приехать в Харшморт, а потом навязать им следующий шаг? Он покачал головой, подумав о смелости всего этого предприятия, поскольку следующий шаг состоял в том, чтобы захватить знания, воспоминания, планы, даже сны самых могущественных людей в стране. Интересно, сохраняли ли жертвы свои воспоминания, подумал Свенсон. Или они превращались в некую оболочку, пораженную амнезией? Что происходило, когда (или нужно сказать «если»?) сознание полностью возвращалось к ним? Они понимали, где они… кто они?

Нет, за этим стояло что-то большее — об этом свидетельствовали хотя бы используемые приемы. Люди надевали перчатки, прежде чем прикоснуться к стеклу… Да и заглядывать в него было опасно, что и доказали те, кто умер в Тарр-Манор. Но как теперь эта драгоценная информация служила заговорщикам, как она читалась? Если человек не мог прикоснуться к книге, не рискуя повредиться в уме, то в чем был ее смысл? Наверняка имелся какой-то способ… Ключ…

Свенсон оглянулся. Он услышал шум, или ему показалось? Он прислушался… ничего… только нервы. Ассистенты кончили загружать книги в сундук, Баскомб засунул журнал себе под мышку и щелкнул пальцами, отдавая приказы: тем взять сундук, этим отправляться с министром, этим оставаться. Он вместе с Граббе дошел до двери… и, кажется, министр что-то передал своему помощнику, только Свенсон не видел что. Потом они вышли за дверь.

Двое оставшихся постояли несколько мгновений, потом, явно почувствовав себя вольготнее, один подошел к буфету, а другой взял деревянную коробку с сигарами со столика. Улыбаясь, они заговорили друг с другом, кивая на своих подопечных. Тот, что был у буфета, налил в два стакана виски и подошел к другому, который в этот момент выплевывал откушенный кончик сигары. Они обменялись дарами — стакан на сигару — и закурили: сначала один, потом другой. И двадцати секунд не прошло, как удалились их хозяева, а они уже вальяжно попивали виски и пускали клубы дыма.

Свенсон оглянулся в поисках какой-нибудь идеи. Эта наблюдательная комната была не так хорошо обустроена, как предыдущая, — ни дивана, ни напитков он здесь не видел. Двое ассистентов обошли комнату, заглядывая в шкафы и отпуская замечания насчет своих подопечных, а еще через минуту они принялись обшаривать карманы фраков, сумочки. Свенсон прищурился, наблюдая за действиями этих падальщиков и дожидаясь, когда они подойдут поближе. Прямо перед ним находился диван, на котором сидели священник и женщина арабского типа — голова ее была закинута назад (полуоткрытые глаза блаженно устремлены в потолок), и на фоне темной кожи ярко сверкали сережки: да, эти двое, скорее всего, не пройдут мимо сережек.

Они словно услышали его мысли: один из них, увидев сережки, пропустил пять жертв и устремился прямо за этой добычей. Второй последовал за ним, засунув сигару в рот, и через мгновение они оба уже склонились над безвольным телом женщины, стоя спиной к Свенсону всего в каком-нибудь шаге от стеклянной преграды.

Свенсон приложил пистолет вплотную к стеклу и нажал на спусковой крючок. Пуля попала в спину ближайшего к нему человека, а потом неожиданно вылетела из его груди и разбила стакан, который он держал в руке, а сам человек распростерся на злосчастном клирике. Его товарищ повернулся на звук выстрела и недоуменным взглядом уставился на дыру в зеркале. Свенсон выстрелил еще раз. Стекло от второй пули растрескалось, образовавшаяся паутина ухудшила видимость. Свенсон быстро засунул револьвер себе за пояс, схватил небольшой приставной столик с чернилами и бумагой, сбросив их на пол, и тремя ударами, действуя столиком как топором, разбил стекло.

Потом, бросив столик, Свенсон оглянулся. Он предполагал, что звук выстрелов должен был разнестись по туннелям, но Свенсон исходил из того, что в целях безопасности стены здесь сделаны звуконепроницаемыми. Почему никто не преследовал его? На ковре у его ног тяжело дышал второй из ассистентов — пуля попала ему в грудь. Свенсон присел перед ним, чтобы найти входное отверстие, и сразу же пришел к выводу, что рана смертельна — конец должен был наступить в течение нескольких минут. Он встал, не в силах вынести взгляда умирающего, и подошел к его напарнику — тот был уже мертв, — чтобы стащить его с пожилого священника. Свенсон уже начинал раскаиваться. Наверно, можно было обойтись без убийства. Выстрелить в воздух и запугать их, связать веревками от занавеса, как Флаусса. Может быть… но ему было не до деликатностей (человеческая жизнь и деликатность — вещи несовместимые): ему нужно было искать мисс Темпл и Элоизу, спасать принца, остановить хозяев двух этих мерзавцев. Свенсон увидел, что убитый все еще держит горящую сигару, и, не размышляя ни мгновения, выхватил ее из мертвых пальцев и глубоко затянулся, закрыв от удовольствия глаза.

* * *

Убитые не были вооружены, и Свенсон, расстрелявший весь барабан своего револьвера, решил ограничиться теперь более скрытными действиями. С пустым револьвером в руке он вышел из комнаты, оставив на своих местах всех прочих, в ней находившихся. Он шел по анфиладе комнат, пытаясь найти какие-либо следы Баскомба или Граббе, но надеясь в первую очередь найти Баскомба. Если его догадка относительно книг из Тарр-Манор была верна и они обладали способностью впитывать воспоминания, то сундук с книгами представлял собой огромную ценность. Свенсон к тому же понимал, насколько важен и журнал Баскомба, где было каталогизировано и описано содержимое каждой книги — каждого разума! Имея эти записи и эту невероятную библиотеку, можно было получить ответ практически на любой вопрос. Можно было получить невероятные преимущества!

Доктор Свенсон раздраженно обернулся. Пройдя еще одну гостиную, он оказался в просторном холле с фонтаном, заглушавшим своим журчанием любые шаги, которые могли бы указать ему верное направление. Доктору вдруг пришла в голову мысль: нет ли в этом харшмортском лабиринте Минотавра? Тяжело ступая, подошел он к фонтану и, посмотрев в воду (разве может человек удержаться и не посмотреть на отражение?), громко рассмеялся, потому что Минотавр был перед ним: осунувшийся, перепачканный, побитый, с сигарой во рту и револьвером в руке. Гостям этого изысканного вечера именно он должен был казаться воплощением неотвратимой, чудовищной судьбы. Свенсон расхохотался при этой мысли, а потом расхохотался еще раз, услышав свой сиплый голос, — настоящий ворон, пытающийся каркать после нескольких стаканов джина. Он положил сигару и засунул револьвер за пояс, а потом набрал из фонтана горсть воды и сначала выпил, а потом плеснул себе в лицо, а потом еще — на волосы, чтобы уложить их. Он стряхнул воду с рук, и от капель его отражение в воде покрылось рябью. Он поднял голову, заслышав чьи-то шаги, потом швырнул сигару в воду и вытащил револьвер.

* * *

Свенсон увидел Граббе и Баскомба, следом за ними шли два ассистента, а между ними — безошибочно узнаваемый, осанистый, высокий, прямой как жердь, — шел лорд Роберт Вандаарифф. Свенсон метнулся по другую сторону фонтана и сполз на пол, как персонаж комической оперы, — накопившиеся страхи и усталость вдруг свалили его с ног.

— Просто удивительно — сначала театр, теперь еще и это! — В голосе министра слышался гнев. — Но солдаты теперь на местах?

— Да, — ответил Баскомб. — Целый взвод макленбуржцев.

Граббе усмехнулся.

— От них больше проблем, чем пользы, — сказал он. — Принц полный идиот, посланник — червяк, майор — тевтонский солдафон… и еще этот доктор! Вы слышали? Он, оказывается, жив! Он в Харшморте! Видимо, прибыл сюда вместе с нами, но, откровенно говоря, не могу себе представить, как он это сделал. Разве что кто-то спрятал его в гондоле. Кто-то из его союзников!

— Но кто? — прошипел Баскомб. Когда Граббе не ответил, Баскомб позволил себе высказать догадку: — Аспич?

Свенсон не расслышал ответа Граббе, потому что они уже были довольно далеко. Свенсон поднялся на колени, вздохнув с облегчением — они не заметили его, — и осторожно последовал за ними. Он не мог понять тот факт, что, хотя Вандаарифф шел между двумя министерскими заговорщиками, те не обращали на него ни малейшего внимания и беседовали так, будто его и не было… Да и сам лорд не выказывал ни малейшего желания поучаствовать в их разговоре. Не давал Свенсону покоя и другой вопрос: что случилось с драгоценным сундуком Баскомба, в который были уложены стеклянные книги?

— Да-да, это к лучшему, — донеслись до Свенсона слова Граббе, — обе они будут участвовать. Бедняжка Элспет — потеряла немного волос, а Маргарет… она сама жаждала продолжать. У нее всегда жажда, но… после столкновения с этим Кардиналом в «Ройяле»… она… не могу точно сказать… но, похоже, она сейчас пребывает в неуверенности… на сей счет…

— И это вкупе с… гм-м-м… другой? — вежливо вмешался Баскомб, возвращая разговор в прежнее русло.

— Да-да… она, конечно же, подопытный экземпляр. По моему мнению, все делается слишком быстро… слишком много действий и слишком много направлений…

— Графиня беспокоится — не выбьемся ли мы из расписания?

— Я тоже беспокоюсь, мистер Баскомб, — резко ответил Граббе, — но вы сами должны понять… Смотрите, какая путаница, какие опасности… Когда мы попытались одновременно провести и инициации в театре, и это графово преображение, и сбор в салонах, плюс выдоить лорда Роберта… — он сделал небрежный жест в сторону Вандаариффа, — а теперь из-за этой проклятой женщины…

— Но доктор Лоренц вполне уверен…

— Он всегда уверен! И все же, Баскомб, науке достаточно и того, что один из двадцати экспериментов удается… Одной уверенности доктора Лоренца мало, когда так много поставлено на карту… Нам нужны гарантии!

— Конечно, сэр.

— Минуточку.

Граббе остановился и повернулся к двум ассистентам, идущим сзади, вынудив Свенсона отпрыгнуть за кадку с филодендроном.

— Ну-ка бегом на верхушку башни… Я не хочу никаких сюрпризов. Убедитесь, что там все в порядке, а потом один из вас вернется и доложит. Мы будем ждать.

Ассистенты бросились исполнять приказание. Свенсон, глядя сквозь пыльные листья, увидел, что Баскомб пытается почтительно возражать:

— Сэр, неужели вы и вправду думаете…

— Я не хочу, чтобы нас слышали посторонние.

Он помолчал, дожидаясь, когда двое ассистентов исчезнут из вида.

— Прежде всего, — начал заместитель министра, окинув взглядом фигуру Роберта Вандаариффа, — какая книга у нас есть для лорда? Нам ведь понадобится какая-то замена?

— Да, сэр… Но сейчас можно ссылаться на ту, что была у леди Мелантес…

— Ее необходимо найти…

— Конечно, сэр, но в настоящий момент ее можно считать книгой секретов лорда Вандаариффа… пока у нас не появится возможность сделать нечитаемой другую.

— Отлично, — пробормотал коротышка Граббе. Он стрельнул глазами, облизнул губы и наклонился поближе к Баскомбу. — Ведь это я, Роджер, предложил вам такой шанс, разве нет? Наследство и титул, перспективы нового брака, продвижение по службе, да?

— Да, сэр, я ваш должник… и уверяю…

Граббе отмахнулся от этих слов, словно от надоедливых мух:

— То, что я сказал… о задействовании одновременно слишком большого числа элементов… предназначается только для ваших ушей.

И опять Свенсон с удивлением отметил, что ни один из них ни малейшего внимания не обращает на лорда Вандаариффа, который стоял от них всего в двух шагах.

— Вы, Роджер, умны и хитры, как и любой участник нашего дела… вы это прекрасно доказали. Ради нас обоих будьте внимательны, подмечайте любые странности, будь то высказывание или действие… чье бы то ни было. Вы меня понимаете? Приближается кульминационный момент, и меня одолевают подозрения.

— Вы хотите сказать, что кто-то из наших… графиня или мистер Ксонк?

— Я ничего не хочу сказать. И тем не менее… все эти помехи…

— А, эти провокаторы — Чань, Свенсон?

— И ваша мисс Темпл, — добавил Граббе не без язвительности в голосе.

— Ее участие только подтверждает ту истину, сэр, что они действуют самостоятельно и без плана. Они руководствуются лишь своей враждебностью к нам.

Граббе наклонился поближе к Баскомбу, голос его упал до взволнованного шепота:

— Да, да… и тем не менее! Доктор прибывает сюда на дирижабле! Мисс Темпл становятся известны наши планы относительно Лидии Вандаарифф, и каким-то образом она даже… умудряется противостоять погружению в стеклянную книгу! А Чань — сколько человек он убил? Какую сумятицу внес в наши планы? И вы полагаете, что все это они совершили без посторонней помощи? А если была помощь, то от кого еще она могла исходить, спрашиваю я, как не от одного из нас?

Лицо Граббе побелело, губы дрожали от гнева, или от страха, или от того и другого, словно одна только мысль о собственной уязвимости приводила министра в ярость. Баскомб не ответил.

— Роджер, вы знаете мисс Темпл, вероятно, лучше, что кто-либо другой в этом мире. Неужели вы думаете, что она могла убить наших людей? Самостоятельно оторваться от книги? Найти Лидию Вандаарифф и чуть ли не уговорить ее выйти из-под нашего влияния? Если бы не появилась миссис Марчмур…

Баскомб покачал головой:

— Нет, сэр… Селеста Темпл, которую знаю я, на это не способна. И все же должно быть какое-то другое объяснение.

— А оно у нас есть? Есть ли какое-либо объяснение смерти полковника Траппинга? Все три провокатора были здесь тем вечером, и все же они не смогли бы его убить, если бы в наших рядах не было предателя!

После этого в комнате воцарилось молчание. Свенсон, наблюдая за ними, осторожно поднял руку, чтобы почесать нос.

— Кардинал Чань чуть не сжег Франсиса Ксонка, — начал Баскомб быстро перебирать варианты. — Вряд ли Ксонк согласился бы получить такой ожог для прикрытия.

— Возможно, и все же он чрезвычайно коварен и безрассуден.

— Согласен. Что до графа…

— Графа д'Орканца больше всего на свете занимают тема преображения и стекло. В первую очередь он все-таки визионер. Я уверен, что в глубине души он смотрит на все как на еще одну картину… может быть, шедевр… Тем не менее его образ мышления на мой вкус слишком… — Граббе поморщился и пальцем разгладил усы. — Возможно, все дело просто в его жутких планах касательно этой девицы… Планах, которые он едва ли раскрыл нам до конца.

Граббе посмотрел на своего молодого собеседника, словно опасаясь — не сказал ли он слишком много, но выражение Баскомба не изменилось.

— А графиня? — спросил Баскомб.

— Графиня, — повторил Граббе, — графиня… Это, конечно, вопрос…

* * *

Граббе и Баскомб подняли головы, потому что рысцой возвращался один из их ассистентов. Они прервали разговор, дожидаясь его. Когда тот сообщил, что путь впереди свободен, Баскомб, кивнув, велел, чтобы он шел вперед. Ассистент резво повернулся, а два министерских чиновника, дождавшись, когда он исчезнет из вида, молча последовали за ним, явно не закончив свои размышления. Свенсон неслышно двинулся следом. Вероятность недоверия и разногласий в кругу заговорщиков была ответом на молитву, которую он даже не осмеливался произнести вслух.

Без сопровождения, которое раньше плелось в хвосте, Свенсон мог яснее видеть министра — невысокий, решительный человек с кожаным портфелем, в каких носят документы. Свенсон был уверен, что ничего такого в руках у Граббе не было, когда они собирали книги, а это означало, что он прихватил его где-то по пути… как и лорда Вандаариффа? Не означало ли это, что в портфеле какие-то документы лорда? Участие во всем этом деле столь влиятельной особы до сих пор было непонятно Свенсону: сопровождал он этих двоих вроде бы без принуждения, но в то же время они вели себя так, будто его тут и не было. Раньше Свенсон считал лорда главной пружиной заговора, ведь всего два дня назад этот человек хладнокровно осадил его, когда он обнаружил тело Траппинга. Как бы далеко ни простирались коварные планы заговорщиков, кого бы они ни подмяли уже под себя, к какому бы гипнозу ни прибегали, лорда они подчинили себе совсем недавно и теперь явно использовали в своих целях все, что имелось в доме. Начало этому могло быть положено только с полного одобрения самого Роберта Вандаариффа, а теперь он в своем собственном доме вел себя как ручной зверек. И тем не менее, впервые взглянув на лорда из своего укрытия за фонтаном, Свенсон увидел, что на его лице нет следов шрамов. Каким другим способом можно было принудить его? С помощью стеклянных книг? Если бы Свенсону удалось поговорить в Вандаариффом хотя бы пять минут! Даже за такое короткое время доктор сумел бы выяснить кое-что, получить представление о том, каким образом управляется разум лорда, и (кто знает?), возможно, сумел бы найти противоядие.

Но пока, безоружный и перед лицом превосходящих сил противника, он мог только следовать за ними по коридору. Из комнат вокруг доносился усиливающийся гул — шаги, голоса, звон столовых приборов, шорох колес сервировочных столиков. Они на своем пути обходили открытые пространства или пересечения с другими коридорами, что наверняка делалось для того, чтобы Вандаарифф не попался на глаза посторонним. Интересно, спрашивал себя Свенсон, знают ли слуги о том, что их хозяин попал в такой переплет, и как бы они реагировали, если бы знали. Он не мог себе представить, чтобы Роберт Вандаарифф был добрым хозяином, и, может быть, слуги даже знали о его нынешнем положении и радовались его падению, а может, заговорщики запустили руки в карманы лорда, чтобы купить лояльность его людей. Любое из этих предположений исключало возможность доверительных контактов между Свенсоном и слугами, и он знал, что с каждым их шагом его шансы сходят на нет — они приближались к другим заговорщикам.

* * *

Свенсон глубоко вздохнул. Эта троица была метрах в десяти перед ним и поворачивала из одного длинного коридора в другой. Как только они скрылись из вида, он ринулся вперед, догоняя их, добежал до поворота и высунул за угол голову — пять шагов по тонкой ковровой дорожке! Свенсон завернул за угол, вытянув перед собой пистолет, и стал быстро догонять их. Расстояние сократилось до трех метров, потом до двух, потом он уже был прямо у них за спинами. Они каким-то образом почуяли его присутствие и развернулись в тот момент, когда Свенсон ухватил левой рукой Вандаариффа за шиворот, а правой приставил ствол пистолета к виску лорда.

— Не двигаться! — прошипел он. — И не кричать — или он умрет, а следом за ним и вы — один за другим. Я первоклассный стрелок, и вряд ли что-либо доставит мне такое удовольствие, как пристрелить вас обоих.

Они не закричали, а Свенсон снова ощутил эту волнующую тягу к насилию, обуявшую его, хотя стрелок он был никудышный. Он не знал, насколько ценна для них жизнь Вандаариффа, и ужаснулся внезапной мысли о том, что убийство лорда им на руку (может, они желали этого сами?), в особенности теперь, когда у Граббе в руках портфель с важной информацией.

Портфель. Он должен заполучить его.

— Портфель, — рявкнул он, обращаясь к заместителю министра. — Немедленно бросьте его на пол и отойдите в сторону!

— Нет! — пронзительно воскликнул Граббе, лицо его побледнело.

— Вы сделаете это! — проревел Свенсон, взводя курок и вдавливая ствол в висок Вандаариффа.

Пальцы Граббе перебирали кожаную ручку портфеля, но он не бросал его. Свенсон убрал пистолет от виска Вандаариффа и навел его прямо в грудь Граббе.

— Доктор Свенсон!

Это был Баскомб — он поднял обе руки в отчаянном примирительном жесте, который тем не менее показался Свенсону попыткой выхватить у него оружие. Он навел пистолет на Баскомба, тот вздрогнул, потом — снова на Граббе, который теперь прижимал портфель к своей груди, потом опять на Баскомба, оттащив Вандаариффа на шаг в сторону, чтобы иметь больше пространства для маневра.

Баскомб сделал шаг вперед.

— Доктор Свенсон, — начал он неуверенным голосом, — из этого ничего не получится… вы здесь в полном окружении, вас схватят…

— Мне нужен мой принц, — сказал Свенсон, — и мне нужен этот портфель.

— Это невозможно, — прогудел заместитель министра, потом развернулся и швырнул портфель вдоль коридора, отчего доктор впал в бешенство.

Портфель упал у стены, шагах в десяти от них. Сердце у Свенсона сжалось — черт бы драл этого Граббе! Будь у доктора хоть одна пуля, он бы вышиб мозги Гаральду Граббе.

— Это переходит все границы, — невнятно забормотал Граббе, голос его перехватывало от страха. — Как вам удалось выжить в карьере? Кто вам помог? Кто вас прятал в дирижабле? Каким образом вы до сих пор препятствуете моим планам?

Голос заместителя министра возвысился до пронзительного крика. Свенсон еще отступил назад, таща за собой Вандаариффа. Баскомб, хотя и испуганный, продемонстрировал наличие у него мужества — снова шагнул вперед. Свенсон приставил пистолет к уху Вандаариффа.

— Оставайтесь на месте! Отвечайте: где Карл-Хорст? Я требую…

Голос его ослабел. Откуда-то снизу донесся высокий, резкий вой, напоминающий звук тормозов несущегося на всех парах поезда, а в нем, словно серебряная нить в королевской мантии, отчаянный визг женщины. Что говорил Граббе о замыслах графа? Все трое замерли, слушая этот крик, достигший невыносимой высоты, а потом резко оборвавшийся. Свенсон оттащил лорда еще на шаг назад.

— Отпустите его! — прошипел Граббе. — Вы только себе делаете хуже!

— Хуже? — Какая наглая самоуверенность — эх, была бы у него хоть одна пуля! Свенсон показал вниз, откуда доносился этот жуткий звук. — А это что за ужасы? И какие ужасы я уже видел? — Он потащил за собой Вандаариффа. — Вы его не получите!

— Он уже наш, — ухмыльнулся Граббе.

— Я знаю, что с ним, — пробормотал Свенсон. — И смогу его вылечить! Его словам поверят, а для вас это будет конец!

— Вы ничего не знаете.

Граббе, несмотря на страх, проявлял неуступчивость, что, несомненно, было ценным дипломатическим качеством, но на Свенсона действовало как красная тряпка на быка.

— Может быть, ваш сатанинский Процесс и необратим, — сказал доктор, — у меня не было времени заняться его изучением, но я знаю, что лорд Вандаарифф не подвергся его воздействию. На нем нет шрамов. Два дня назад он был совершенно адекватен и в своем уме, а за такой срок шрамы не успели бы пройти. Но и это не все. Судя по тому, что я только что видел в вашем театре, я знаю: если бы он подвергся воздействию, то теперь ни за что не дался бы мне. Нет, господа, я уверен, это лишь временные изменения под воздействием какого-то снадобья, но я найду к нему противоядие…

— Ничего подобного вы не сделаете, — воскликнул Граббе, потом обратился к Вандаариффу резким, внятным голосом, каким отдают приказы собаке: — Роберт! Немедленно заберите у него пистолет!

К смятению Свенсона, лорд Вандаарифф развернулся и обеими руками попытался выхватить у него пистолет. Доктор шагнул назад, но настойчивые руки лорда не отпускали его, и сразу же стало ясно, что действующий, как автомат, лорд гораздо энергичнее измотанного, обессилевшего доктора. Свенсон посмотрел на Граббе — на лице дипломата появилась злорадная улыбка.

Это новое проявление самоуверенности переполнило чашу терпения доктора и придало ему новые силы. Хотя Вандаарифф и навалился на него — одной рукой держал за горло, а другой пытался вырвать у него оружие, — Свенсон высвободил руку с пистолетом и, наведя его в лицо министра, взвел боек.

— Прикажите ему прекратить, или вы умрете! — прокричал он.

Вместо этого к руке Свенсона прыгнул Баскомб, но доктор ударил его в лицо пистолетом — мушка на конце ствола разорвала кожу на щеке, и молодой человек, потеряв равновесие, свалился с ног. В этот момент Вандаарифф ухватил руку Свенсона, сжал ее, палец Свенсона нажал на спусковой крючок; боек щелкнул. Отчаяние охватило Свенсона, он встретился взглядом с Баскомбом. Пистолет не выстрелил.

— У него нет патронов! — воскликнул Баскомб и громко закричал, повернув голову в дальний конец коридора: — Помогите! Эванс! Джонс! Помогите!

* * *

Свенсон развернулся. Портфель! Он вырвался из хватки Вандаариффа и бросился к портфелю. Его сапоги громыхали по скользкому полированному полу, щиколотка стонала от боли, но он добежал до портфеля, схватил его и бросился назад — к Баскомбу и Граббе. Граббе закричал охранникам, которые наверняка были совсем рядом — за спиной доктора:

— Портфель! Держите портфель! Он не должен уйти с ним!

Баскомб уже встал на ноги и бросился вперед, расставив руки, словно преграждая путь Свенсону или хотя бы пытаясь задержать его, пока не подоспеют остальные и не вышибут ему мозги. Никаких дверей, никаких ниш в стенах здесь не было, и Свенсону оставалось только атаковать. Он вспомнил свои университетские дни, студенческие попойки и потасовки. Здоровые они тогда были, могли хоть коня укротить! Но Баскомб был разозлен, вдобавок ему тоже могли вспомниться молодецкие игры юности.

— Остановите его, Роджер… убейте его! — Даже гнев в голосе Граббе сохранял властные нотки.

Прежде чем Баскомб успел схватить его, Свенсон с размаху ударил его по лицу портфелем, и хотя удар этот был скорее унизительным, чем болезненным, но от этого в момент столкновения Баскомб повернул голову. Свенсон выставил вперед плечо, отбрасывая Баскомба назад. Тот попытался ухватить его за плечи, но доктор боднул его, и руки Баскомба соскользнули. Свенсон, хотя и споткнувшись, уже почти прорвался мимо Баскомба, но тот успел обеими руками крепко ухватить его за левую ногу, и доктор, потеряв равновесие, повалился на пол. Свенсон перекатился на спину и увидел Баскомба — тот сидел ссутулившись, с окровавленным лицом. Свенсон поднял ногу и ударил сапогом, целясь в лицо своему врагу. Удар пришелся в предплечье, и оба они взвыли от боли — связки на этой ноге у доктора были растянуты. Еще два болезненных удара, и доктору удалось освободиться.

Но тут подоспели люди в черном — у него не было шансов. Он с трудом поднялся на ноги и увидел — неожиданная удача, — что двое в черном почтительно остановились помочь Граббе и Баскомбу. Подчиняясь внезапному порыву, доктор Свенсон бросился прямо на них, с портфелем в одной руке, а револьвером — в другой. Он услышал протестующий голос Граббе: «Нет, нет! Его! Держите его!» — и крики Баскомба: «Портфель! Портфель!» Но Свенсон уже налетел на них, как раз в тот момент, когда оба повернулись к нему. Ни один из ударов (револьвером и портфелем) не достиг цели, но охранники вынуждены были уворачиваться, и это дало ему немного свободного пространства, в которое доктор сумел проскользнуть, а затем со всех ног пустился по коридору. Они бросились за ним, но, несмотря на охвативший его страх и больную лодыжку, боевой дух Свенсона был на высоте.

Он мчался по коридору, сапоги его скользили по паркету, и каждый шаг доставлял боль. Что имел в виду Граббе, отправляя двух своих людей ждать «на верхушку башни»? Он нахмурился — глядя с дирижабля, он не увидел в Харшморте ничего похожего на башню. Более того, на призыв Баскомба о помощи они появились почти сразу, то есть им для этого не пришлось спускаться с большой высоты. Если только (он завернул за угол и оказался в широком мраморном холле; пол здесь был в черно-белую клетку, как шахматная доска, а на дальней стене — распахнутая металлическая дверь, за которой виднелась темная винтовая лестница) это не была вершина башни, уходящей вниз. Не успев осмыслить увиденное, доктор Свенсон оступился, свалился на пол и заскользил по отполированному полу к дальней стене. Он тряхнул головой и попытался подняться. С него что-то капало… Кровь? Он наступил в большую темную лужу и, упав, размазал ее по всему полу, одежда его с правого бока пропиталась кровью.

Он поднял голову. Два его преследователя появились из дальней двери. И вэтот миг из открытой двери башни снова раздался пронзительный механический звук, усиливаясь до такой силы, что, казалось, голова вот-вот расколется. Уши не обманули Свенсона — за механическим звуком был слышен женский визг.

Свенсон изо всей силы запустил пистолетом в своих преследователей и попал одному из них прямо в колено. Человек застонал и отпрянул назад в дверной проем, а пистолет покатился по полу. Второй из охранников бросился за пистолетом и схватил его, а Свенсон тем временем ринулся к единственной другой двери и побежал по широкому коридору, ведущему от башни (меньше всего хотелось ему приближаться к источнику крика). Свенсон слышал щелчки бойка по пустым гнездам барабана у себя за спиной, а потом раздраженный вскрик, когда ему опять удалось оторваться от преследователей. Он завернул за угол и оказался в еще одном небольшом холле с дверями по обе стороны. Быстро и бесшумно доктор Свенсон проскользнул через дверь и придержал ее за собой, стараясь нигде не оставить следов крови. Он оказался в одном из кухонных помещений. Мимо бочонков и шкафов доктор направился к противоположной двери. Когда он добрался до нее, она открылась, а он успел встать за нее и прижаться к стене, так что его не было видно из комнаты. Мгновение спустя дальняя дверь, в которую он только что вошел, распахнулась, и он услышал голос своего преследователя:

— Сюда кто-нибудь заходил?

— Когда? — раздался хриплый голос всего в нескольких дюймах от того места, где прятался доктор.

— Только что. Костлявый такой, иностранец, весь в крови.

— Нет, сюда не входил. Здесь что — разве есть кровь?

Последовала пауза, во время которой было слышно только шарканье ног — двое в комнате осматривали пол вокруг. Тот, что стоял рядом с ним, оперся на дверь, и Свенсону пришлось еще больше вжаться в стену.

— Не знаю, куда еще он мог задеваться, — пробормотал человек из коридора.

— С другой стороны дверь в охотничий зал. Там полно оружия.

— Черт его возьми, — прошипел преследователь, и Свенсон с облегчением услышал, как дверь закрылась, качнувшись на петлях.

Мгновение спустя он услышал, как открывается шкафчик, потом раздались какие-то звуки, будто рассыпают гравий. А потом человек сразу же вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь. Свенсон испустил еще один вздох облегчения.

* * *

Он посмотрел на стену. Она была вся в крови, после того как он прижимался к ней. Поделать с этим он ничего не мог… Может быть, здесь найдется что-нибудь выпить, подумал он. Опасность по-прежнему грозила ему: враги и с одной, и с другой стороны были от него всего в нескольких шагах, но это состояние уже становилось для него привычным. Что там было еще — гравий? Любопытство одолело Свенсона, и он подошел к самому большому из шкафов (в нем вполне можно было встать в полный рост), в который, как ему показалось, и залезал ушедший человек. Он открыл дверцу и поморщился — холодный воздух изнутри обжег его лицо. Это был никакой не гравий — лед. Мешок колотого льда был высыпан на тело герцога Сталмерского, который в жутком виде (с посиневшей кожей и полуоткрытыми черепашьими глазами) лежал в металлической ванне.

Зачем они сохраняли его? Что собирался сделать с ним Лоренц — вернуть к жизни? Что за нелепица. Две пули — одна прямо в сердце — должны были сделать свое дело, к тому же прошло немало времени, кровь остыла, и кровопотери были велики, конечности застыли… Что же тут замышляется? Свенсон вдруг почувствовал позыв достать нож и окончательно раскромсать тело (может быть, вскрыть шейную вену?), чтобы разрушить планы Лоренца, но такие действия показались ему недостойными. Не имея на то никаких конкретных оснований, он не мог глумиться над трупом.

Но, глядя на этот труп, доктор Свенсон почувствовал, что близок к отчаянию. Он держал в своих руках портфель, но разве это хоть в малейшей мере приблизило его к цели? К спасению друзей? Уголки его рта чуть поднялись, когда ему на ум пришло это слово. Он не помнил, когда в последний раз появлялся в его жизни друг. Покойный барон был занудным старикашкой, озабоченным дворцовым этикетом, и ни о чем личном они никогда не говорили. Офицеры, с которыми он служил на кораблях, становились товарищами на рейс, но он редко вспоминал о них, получив новое назначение. В университете друзей у него было мало, и большинство из них разъехались кто куда. Его семейные отношения были омрачены смертью Корины, и он редко думал о своей родне. Мысль о том, что за эти несколько дней он связал свою судьбу (не просто свою жизнь, но и то, ради чего жил) с немыслимой парой (или их теперь было уже трое?), пройдя мимо которых на улице он даже не повернул бы голову… Нет, это было не совсем так. Он бы улыбнулся, увидев шпионящую за своим женихом мисс Темпл. Покачал бы головой, столкнувшись с Чанем в красном кожаном пальто. Отметил достоинства фигуры Элоизы Дуджонг, одетой в скромное платье. Но такая оценка этих людей была бы далека от истины, и точно так же они по своему первому впечатлению о нем вряд ли могли предположить, что он способен на все то, чего добился за последние дни. Свенсон поморщился при этой мысли, взглянув на пятно крови, засыхающей на боку его мундира. Чего он добился? Чего он вообще добился в жизни? После смерти Корины он жил как в тумане… Неужели он теперь подведет и своих друзей, как когда-то подвел ее?

* * *

Он устал, смертельно устал и, не имея ни малейшего представления о том, что ему делать дальше, стоял у двери морозильного шкафа для мяса, а повсюду, куда бы он ни пошел, его ждали враги. На металлическом брусе у него над головой висели несколько острых железных крючьев с небольшими деревянными рукоятями в виде крестовин на концах. Они предназначались для подвешивания мясных туш, и, взяв по крюку в каждую руку, он мог чувствовать себя во всеоружии. Свенсон снял с бруса пару крючьев и улыбнулся: ну вылитый пират.

Что-то привлекло его взгляд, и он снова посмотрел на герцога… Ничего вроде бы не изменилось — труп оставался трупом, и все таким же синим. И тут доктор понял, что привлекло его внимание… Синева была не обычной синевой мертвой плоти, которую он немало повидал, служа на Балтике. Нет, синева герцога была какой-то более яркой, более синей. Лед, тая, оползал, и Свенсон обратил внимание на воду в ванне… Лед и вода… Лед грудой лежал у кромки ванны и на нижней части тела герцога, а вода, которая по идее должна была быть источником таяния, покрывала его грудь, его рану. Любопытство внезапно обуяло Свенсона — он встал в изголовье ванны и, подхватив герцога крюками под руки, приподнял его на несколько дюймов, чтобы его взгляду открылась сама рана. Когда разорванная плоть появилась на поверхности, Свенсон с удивлением увидел, что раневое отверстие забито синей глиной.

* * *

Дверь в помещение открылась, и Свенсон, вздрогнув, отпустил тело, которое соскользнуло в ванну, громко выплеснув воду и лед на пол. Доктор поднял голову — тот, кто вошел, непременно должен был услышать этот звук, увидеть открытую дверь шкафа, — и высвободил крючья. Портфель! Куда он девал портфель? Он положил его, когда снимал крючья. Он выругал себя за глупость, бросил один крюк в ванну и схватил портфель в тот момент, когда дверь шкафа начала двигаться. Свенсон резко бросился вперед, наваливаясь плечом на дверь, и с удовлетворением услышал звук удара о тело того, кто стоял за нею. Он увидел еще одного человека в черном одеянии, в руках тот держал мешок с колотым льдом; от удара он пошатнулся и рухнул на пол. Мешок выпал из его рук, и лед сверкающим веером разлетелся по полу. Свенсон бросился прочь, наступив прямо на упавшего, а не на лед, чтобы не поскользнуться, и выскочил за дверь, оставив на ее светлой поверхности широкий кровавый мазок.

Теперь он оказался непосредственно в кухне; здесь был широкий, длинный стол для приготовления пищи, громадная каменная плита, жаровня, груды кастрюль, сковородок и всякой утвари. По другую сторону стола расположился доктор Лоренц в черном плаще, наброшенном на плечи. На носу у него сидели очки, и он вглядывался в лист бумаги, испещренный какими-то символами. Справа от ученого мужа лежал развернутый кусок материи, а на нем — всевозможный металлический инструмент, иглы, ножи, крохотные остро заточенные ножницы, а слева стоял ряд стеклянных сосудов, соединенных друг с другом дистилляционным змеевиком. Свенсон увидел патронташ с металлическими фляжками, накинутый на спинку стула, — запас обогащенной синей глины с карьера.

У края стола ближе к Свенсону сидел еще один человек, покуривавший сигару. Двое других стояли у очага, занятые висевшими над огнем металлическими сосудами, являвшими собой странное сочетание чайника и средневекового шлема, округлого, оплетенного стальной лентой, со сверкающими клапанами, из которых шел пар. На этих двух, у очага, были тяжелые кожаные перчатки. Все четверо удивленно уставились на Свенсона.

* * *

Свенсон, словно рожденный для таких действий, вдруг почувствовал, как страх и усталость в нем переплавляются в жестокую рациональность; сделал два шага к столу и, опережая движение человека с сигарой, замахнулся и нанес удар. Крюк вонзился в плоть со смачным звуком, пригвоздив правую руку человека к столешнице. Тот закричал. Свенсон выпустил из руки крюк и выбил стул из-под человека с сигарой, который, упав на пол, закричал снова, поскольку вся его масса тащила прибитую к столу руку. Свенсон, бросив портфель, размахнулся со всей силы и ударил стулом ближайшего к нему человека у очага, одновременно наступая на него; жестокий удар пришелся по выставленной вперед руке и остановил предпринятое было им движение. Свенсон шагнул в сторону, как тореадор (вернее, как в его представлении сделал бы это тореадор), замахнулся еще раз и ударил на сей раз по голове и плечу противника. Стул разлетелся на куски, а человек упал. Пригвожденный к столу продолжал визжать. Лоренц надрывно звал на помощь. Второй из стоявших у камина бросился на Свенсона, но тот метнулся к стеллажу с кастрюлями, за которым оказалась тяжелая мясницкая колода. Свенсон нырнул к ней, чувствуя, как за его мундир ухватились руки противника. Он видел перед собой несколько ножей, но не мог дотянуться до них. Человек дернул Свенсона на себя, развернул, заехал ему локтем в челюсть. Свенсон, охнув, свалился на колоду, больно ударившись спиной о ее край. Пальцы его нащупали сзади ручку какого-то инструмента, и он, рывком вытащив его из-за спины, нанес удар противнику, который в этот же миг ударил Свенсона кулаком в живот. Свенсон согнулся пополам от боли, но его удар был тоже силен, и противник отлетел назад. Доктор, хватая ртом воздух, посмотрел, что же у него в руке. Оказалось, что это тяжелая металлическая колотушка для отбивки мяса. Плоская поверхность колотушки для вящей эффективности была оснащена заостренными зубцами. По голове упавшего противника потекли струйки крови. Свенсон ударил еще раз — теперь по уху, — и человек упал.

Свенсон посмотрел на Лоренца. Первая его жертва так и осталась пригвожденной к столу, лицо его побледнело и осунулось. Доктор Лоренц, с ненавистью глядя на Свенсона, отчаянно пытался вытащить что-то из кармана своего плаща. Если бы только Свенсону удалось добраться до этого патронташа! Доктор ринулся к столу, поднимая колотушку. Пригвожденный, увидев движение Свенсона, упал на колени и испустил новый крик. Лицо Лоренца исказилось от усилий, но наконец ему удалось вытащить из кармана маленький черный пистолет. Два доктора целое мгновение пожирали друг друга глазами.

— Ты привязчив, как постельный клоп! — прошипел Лоренц.

— Вы все обречены, — сказал Свенсон. — Все до единого.

— Это просто смешно!

Лоренц вытянул руку, прицеливаясь. Свенсон запустил колотушкой в шеренгу стеклянных флаконов, которые разлетелись на мелкие осколки все до единого, а сам бросился на пол. Лоренц вскрикнул от досады (и потому, что его эксперимент был погублен, и потому, что битое стекло брызнуло ему в лицо), и пуля, пролетев через всю комнату, расщепила доску в дальней двери. Свенсон нащупал портфель и снова схватил его. Лоренц выстрелил еще раз, но Свенсону повезло: он попал ногой в сковородку и, вскрикнув от боли — дала знать о себе лодыжка, — проехал на сковороде до двери, а потому Лоренц опять промахнулся. Свенсон метнулся прочь из кухни. Третий выстрел расщепил дверной косяк рядом с его головой. Доктор выскочил в коридор, поскользнулся и тяжело осел на пол. За спиной у него, словно бык, ревел Лоренц. Свенсон бросился по главному коридору в другой проход, надеясь найти охотничью комнату лорда Вандаариффа, прежде чем его голова окажется среди почетных трофеев.

* * *

Он, хромая и не зная, что его там ждет, выскочил в коридор, не увидел там дверей, и волнение чуть не парализовало его, когда он понял, что только что совершил — варварскую резню, хладнокровную бойню. Что с ним случилось? Он сбрасывал людей с мостков, словно бесчувственные куклы, убивал беспомощных парней через зеркало, а сейчас учинил это дикое побоище на кухне, причем делал это с такой легкостью, с таким умением, словно был заправским убийцей… Словно в него вселился Кардинал Чань! Но он — не Чань. Он — не убийца, потому что руки у него теперь тряслись, а лицо покрылось холодным потом. Он замер, тяжело привалился к стене, перед его мысленным взором вдруг возникла рука того бедняги, пришпиленного к столу, бьющегося, как балтийская камбала на гарпуне. Комок подступил к горлу доктора Свенсона, и он оглянулся — нет ли поблизости урны, кастрюли, растения в горшке, но ничего не нашел и силой воли подавил в себе тошноту, ощущая во рту горьковатый привкус желчи. Он не мог так продолжать дальше, от стычки к стычке, не имея представления о том, что ищет. Ему необходимо было присесть, отдохнуть, всплакнуть — дать себе передышку, хотя бы и короткую. Вокруг него были слышны звуки музыки, голоса гостей, шаги — видимо, он был совсем рядом с бальным залом. Он увидел наконец дверь и издал радостный стон; дверь была маленькая, простая, без замка, и он, без всякой веры в свою удачу, проскользнул в комнату.

* * *

Он шагнул в темноту, закрыл за собой дверь и тут же ударился голенью, споткнулся, уронил что-то, упавшее с гулким эхом, которое, показалось ему, будет звучать вечно. Он замер в ожидании… Дышал в темноте… В комнате не было слышно ничего… Из коридора тоже не доносилось никаких других звуков. Он медленно выдохнул. Грохот был какой-то деревянный, деревянные палки… швабры, щетки… Он оказался в чулане.

Доктор Свенсон осторожно положил портфель и принялся шарить вокруг. Пальцы его нащупали полку — в одну из таких полок он и попал ногой, и теперь пальцы его двигались с осторожностью, поскольку он не хотел сбить что-нибудь еще. Действовал он быстро, перескакивал с полки на полку, наконец его правая рука угодила в какую-то деревянную коробку, полную скользких свечей. Он вытащил одну из них, а потом продолжил поиски — где-то здесь неподалеку должны были быть и спички. Они оказались на соседней полке чуть ниже, и Свенсон, присев, осторожно, на ощупь чиркнул спичкой (сколько раз делал он это в корабельной темноте по ночам?), одним движением преображая маленькую комнату. Теперь здесь не осталось никакой таинственности — склад совершенно будничных вещей. Кубики мыла, полотенца, полировальный порошок для меди, ведра, швабры, щетки, тряпки, бутыли с уксусом, воск, свечи… и — он благословил предусмотрительную горничную, которая поставила ее сюда, — маленькая скамеечка. Он чуть подвинулся, развернулся, а потом сел лицом к двери. Очень предусмотрительная горничная… Потому что к стене рядом с дверью была гвоздем прибита цепочка, которую можно было накинуть на ручку и таким образом запереть дверь; запор, однако, действовал только изнутри. Свенсон накинул цепочку на ручку и увидел рядом с коробком спичек пустой участок полки, закапанный воском, — сюда ставили свечи. Он проник в чье-то заветное убежище. Доктор Свенсон закрыл глаза, и усталость навалилась на него, плечи ссутулились. Если бы еще эта горничная оставила здесь горсть табака…

* * *

Уснуть было бы легко, и он знал, что такая опасность существует. С гримасой он заставил себя распрямиться, а потом — почему эта мысль все время возвращалась к нему? — вспомнил о портфеле, схватил его, положил себе на колени, расстегнул пряжку и вытащил содержимое — толстую кипу листов бумаги, плотно исписанную мелким почерком. Он принялся просматривать листы, держа их так, чтобы на них падало больше света.

Он быстро читал, глаза его перебегали от строчки к строчке, потом от одного листа к другому, потом к следующему. Это было пространное описание финансовых махинаций, явно принадлежащее перу Роберта Вандаариффа. Поначалу Свенсон узнавал достаточно имен и названий, чтобы прослеживать географию сделок — банкиры Флоренции и Венеции, брокерские биржи в Вене и Берлине, меховые дельцы в Стокгольме, торговцы алмазами в Антверпене. Но чем внимательнее он вчитывался, чем больше перелистывал страницы взад и вперед, чтобы уточнить факты (и проверить, что скрывается под теми или иными сокращениями, поскольку оказалось, что РЛС означает Розамонду Лакер-Сфорца, а вовсе не релейную линию связи, как он полагал сначала), тем больше он понимал, что в документах четко просматриваются две параллельные темы: во-первых, непрерывная череда капиталовложений через подставных лиц, а во-вторых, целая галерея известных политических деятелей, положение которых во многом определяло направление денежных потоков. Но больше всего доктора удивляло непрестанное упоминание его родного Макленбурга.

Было совершенно ясно, что Вандаарифф провел длительные переговоры, как лично, так и через многочисленных посредников с целью приобретения огромных земельных участков в гористых районах герцогства с непременным условием проведения там горных работ. Это подтверждало то, о чем догадался Свенсон по красноватой земле в карьере Тарр-Манор: макленбургские месторождения синей глины гораздо богаче. Это подтверждало также, что Вандаариффу известна ценность этого минерала — его особые свойства и возможное использование. И наконец, прочитанное снова убедило его, что, как он и думал два дня назад, Роберт Вандаарифф лично заинтересован во всем этом деле.

Доктору удалось выявить и другие важные фигуры среди заговорщиков — все по очереди возникали на страницах рукописи. С графиней Вандаарифф познакомился через венецианский биржевой рынок, а она уже свела в Париже лорда Роберта с графом д'Орканцем, который посоветовал ему приобрести некоторые предметы древности из недавно обнаруженного византийского подземного монастыря в Фессалониках. Но это была хитрость, потому что на самом деле граф был приглашен исследовать и подтвердить свойства некоторых минеральных образцов, тайно приобретенных лордом Вандаариффом все у тех же венецианских торговцев. В то же время доктор был удивлен, не встретив ни одного упоминания (по крайней мере, пока) об Оскаре Файляндте, чьи занятия магией, похоже, были положены в основу работы заговорщиков. Может быть, Вандаарифф так давно был знаком с Файляндтом, что не чувствовал никакой нужды упоминать о нем? Нет, такое казалось немыслимым, и Свенсон перелистал несколько страниц вперед — посмотреть, не упоминается ли художник там. Но повествование на этих страницах было посвящено истории геологических изысканий и исследований свойств приобретенных образцов в Королевском институте. Здесь впервые упоминались доктор Лоренц и Франсис Ксонк. Затем следовало описание непосредственно Макленбурга и тайных контактов между лордом Вандаариффом, Гаральдом Граббе и их макленбургским агентом (конечно же, закатил глаза Свенсон) — с болезненным младшим братом герцога Конрадом, епископом Варнемюнде.

С помощью этих агентов планы Вандаариффа продвигались без сучка и задоринки. Институт разведывал месторождения, Граббе вел переговоры о земле с Конрадом, который действовал от имени обедневших аристократов-землевладельцев. И вдруг Свенсон понял, что за этим стоит нечто большее, потому что Конрад продавал земли не за золото, а в обмен на контрабандную поставку оружия Франсисом Ксонком. Брат герцога накапливал арсенал, чтобы взять под контроль Карла-Хорста, когда тот вступит в права владения. Свенсон улыбнулся, проникнувшись иронией ситуации. Конрад, сам того не ведая, стал марионеткой заговорщиков: ему позволили тайно завезти в страну оружие для целой армии, которой (когда они будут править страной от имени ожидаемого в скором времени отпрыска принца) они смогут воспользоваться сами для защиты своих вложений, тогда как ввод в страну иностранных войск мог бы спровоцировать восстание. Такого рода комбинации были весьма в духе Вандаариффа, составившего себе на этом определенного рода репутацию. А между всеми этими фигурами перемещались граф и графиня. И Свенсон понял то, чего не понял Вандаарифф, который, будучи финансистом, воображал себя творцом этого плана, тогда как на самом деле был всего лишь его исполнителем. Доктор не сомневался, что привели все это в движение именно граф и графиня, а великий Вандаарифф был всего лишь объектом их манипуляций. В какой именно момент эти двое соединили свои усилия (были ли они союзниками до того, как их привлек Вандаарифф, или стали после), было неясно, но он сразу понял, почему они решили предать своего благодетеля. Неконтролируемый Вандаарифф мог диктовать условия всем им… Если же они подминали его под себя, то все его богатство оказывалось в их распоряжении.

Многого Свенсон не понимал — до сих пор ни разу не упоминался Файляндт, неясно было, как заговорщики сумели подчинить себе Вандаариффа, который в день обручения командовал парадом. Может быть, именно поэтому и был убит Траппинг, что он грозил рассказать Вандаариффу, какая судьба ему уготована? Но тогда почему по крайней мере часть заговорщиков, похоже, понятия не имеет об убийце Траппинга? Или Траппинг грозил раскрыть Вандаариффу планы графа относительно Лидии, если только они уже не были известны лорду Роберту. Впрочем, нет, какое значение могли иметь чувства Вандаариффа, если его так или иначе намеревались превратить в автомат? Или Траппинг обнаружил что-то еще — что-то изобличающее одного из заговорщиков перед другими? Но кого? И в чем была его тайна?

У Свенсона ум уже заходил за разум от обилия имен, дат, мест и участников. Он возвратился к исписанным мелким почерком листам. Столько всего произошло в самом Макленбурге, а он и не догадывался об этом. Заговор уходил корнями все глубже и глубже. Доктор качал головой, продолжая чтение. Устраивались поджоги, заговорщики прибегали к шантажу, угрозам, даже к убийствам… И сколько времени все это уже продолжалось? Похоже было, что годы… Он читал об экспериментах — «двояко служащих научным и практическим целям» — с целью заражать болезнями целые районы, жители которых не хотели продавать землю.

Доктора Свенсон похолодел. Он прочел слова «кровавая лихорадка». Корина… неужели и ее убили они? Они убили сотни людей… Заразили его кузину… Только для того, чтобы сбить цену на землю?

* * *

Он услышал шаги за дверью. Быстро и бесшумно засунув листы назад в портфель, задул свечу, прислушался… Еще шаги… Что это — разговор? Музыка? Если бы он только знал, в каком месте дома находится! Он усмехнулся: если бы у него было оружие и патроны, если бы он не падал с ног от изнеможения… С таким же успехом можно было бы желать обзавестись крыльями! Доктор Свенсон закрыл глаза ладонями. Руки его дрожали… Опасности, грозящие непосредственно ему… Необходимость найти других… Все это отодвигалось на второй план мыслью (нет, уверенностью, у него не было в этом ни малейших сомнений), что эти самые планы, эти самые люди убили (небрежно, походя, мимоходом) его Корину. Он словно уже не чувствовал своего тела, а был как бы подвешен над ним, управлял им, но находился вне его. Он так долго сражался с жестокой судьбой, противясь ей и бездушному миру, а теперь обнаружил, что эти силы определялись не объективным течением болезни, а преднамеренными деяниями людей. Доктор Свенсон приложил руку ко рту, чтобы заглушить рыдание. Это все можно было предотвратить. Этого могло не случиться.

* * *

Он вытер глаза и вздохнул, невнятный шепот сорвался с его губ. Это было невыносимо. И тем более невыносимо это было в чулане. Он скинул цепочку с ручки и, открыв дверь, вышел в коридор. Повсюду вокруг него — видимые в обе стороны через открытые арки — были гости в масках и плащах. Он встретил взгляды одетых в плащи мужчины и женщины и улыбнулся им, наклонив голову. Они поклонились в ответ, оторопело глядя на него, — вид у него был хуже некуда. Доктор воспользовался моментом и быстро поманил ближайшую к нему пару пальцем. Они остановились — толпа гостей обтекала их, направляясь к залу. Он поманил их снова, напустив на лицо заговорщическое выражение и дружелюбно улыбаясь. Мужчина шагнул к доктору, но женщина не выпускала его руку. Свенсон еще раз повторил свой жест, и теперь мужчина высвободил руку и подошел к нему.

— Прошу прощения, — прошептал Свенсон. — Я состою на службе принца Макленбургского, который, как вам известно, обручен с мисс Вандаарифф, — он показал на свою форму, — но тут произошла неприятность, даже насилие… Вы понимаете?

Мужчина кивнул, но по нему было видно, что сказанное давало ему одинаковые основания как бежать прочь от Свенсона, так и поверить ему.

— Мне нужно встретиться с принцем — он будет с мисс Вандаарифф и ее отцом, — но, как вы прекрасно видите, я не могу это сделать, потому что мое появление среди гостей превратно истолкуют, и уверяю вас, это может быть опасно для всех заинтересованных лиц. — Он посмотрел в одну сторону, в другую и понизил голос до шепота. — Тут еще могут оставаться вражеские агенты…

— Неужели? — ответил мужчина, явно чувствуя облегчение оттого, что ему нашлось что-то сказать. — А я слышал, что одного уже схватили!

Свенсон заговорщически кивнул.

— Но тут могут быть и другие — я должен доставить имеющиеся у меня известия… мне очень неловко просить вас об этом… но не могли бы вы одолжить мне ваш плащ? Я непременно доложу о вас принцу… и, конечно, его союзникам — помощнику министра, графу, графине…

— Вы знаете графиню? — прошептал человек, кинув виноватый взгляд на ждущую его под аркой женщину.

— О да. — Свенсон улыбнулся, наклоняясь поближе к уху собеседника. — Хотите, представлю вас? Она необыкновенная женщина.

* * *

В черном плаще поверх своего заляпанного кровью, пылью и пропитанного дымом мундира и в черной маске, которую он еще раньше взял у Флаусса, доктор, смешавшись с толпой, двинулся к залу, по возможности учтиво проталкиваясь сквозь людей и реагируя на их недовольство невнятно и по-немецки. Он поднял глаза и в проеме следующей арки увидел потолок зала, но, прежде чем он добрался туда, до него донеслись взволнованные голоса, а потом еще более громкий, резкий повелительный крик:

— Откройте двери!

Это был голос графини. Раздался звук отодвигаемого засова, а потом в первых рядах беспокойная, испуганная тишина. Но кто там появился? Что случилось?

Свенсон принялся проталкиваться вперед, еще меньше заботясь о правилах приличия, наконец добрался до последней арки и вошел в зал. Здесь было полно гостей, которые с его появлением подались назад, словно освобождая для кого-то место в центре зала. Вскрикнула одна женщина, потом другая, но крики быстро смолкли. Он протискивался через заметно взволнованных людей к оцеплению из драгун, а потом, просочившись между двух красных мундиров, увидел мрачное лицо полковника Аспича. Доктор Свенсон тут же отвернулся и обнаружил, что в центре круга стоит граф д'Орканц. Он заглянул через плечи стоящих перед ним гостей и остановился как вкопанный.

* * *

На четвереньках, бесчувственный и бормочущий что-то невнятное, стоял Кардинал Чань. Над ним возвышалась обнаженная женщина, похожая на ожившую скульптуру из синего стекла. Граф держал ее на кожаном поводке, прикрепленном к кожаному ошейнику. Свенсон моргнул, глотая слюну. Это была женщина из оранжереи — Анжелика! По крайней мере, это было ее тело, ее волосы… Мозг его отчаянно пытался осмыслить, каковы могут быть последствия того, что сделал граф д'Орканц, а вовсе не как это было сделано. Его глаза с ужасом вернулись к Чаню. Неужели, он попал в переделку похуже той, в которой оказался он, Свенсон? Вид Чаня был ужасен: кожа потная и бледная, его яркое пальто забрызгано кровью, протерто, заляпано грязью и прожжено. Свенсон скользнул взглядом от Чаня к возвышению… Там были все его враги: графиня, Граббе (но — странно — без Баскомба), Ксонк и, наконец, его принц Карл-Хорст под руку с блондинкой… Правильно Свенсон опасался: Лидия Вандаарифф была таким же орудием в безжалостных руках заговорщиков, как и ее отец.

По толпе снова прокатился шорох, словно приливная волна, набежавшая на берег, и люди раздались, пропуская в круг за спиной Чаня двух женщин. Первая была в простом черном платье, черной маске и с вплетенными в волосы черными лентами. За ней стояла женщина с каштановыми волосами и в белом шелковом одеянии — мисс Темпл. Чань увидел ее и на четвереньках двинулся было к ней. Женщина в черном сорвала маску с мисс Темпл. Свенсон ахнул. На ее лице отчетливо были видны шрамы Процесса. Она не произнесла ни слова. Краем глаза Свенсон увидел Аспича с дубинкой. Полковник взмахнул рукой — и Чань распростерся на полу. Аспич дал знак двум драгунам. Чаня утащили. Мисс Темпл даже не взглянула на него.

* * *

Его союзники потерпели поражение: один — физически, другая — умственно и (он должен был смотреть правде в глаза) без всякой надежды на спасение или восстановление. А если они схватили мисс Темпл, то что может ждать Элоизу — смерть или такое же рабство? Зачем он отпустил их? Опять он совершил ошибку… Одно несчастье за другим! Портфель… Если бы ему удалось передать портфель в руки какого-нибудь другого правительства, тогда по меньшей мере об этом знал бы кто-то еще, но, стоя среди толпы гостей в бальном зале, доктор Свенсон понимал, что это еще одна тщетная надежда. У него не было ни малейшего шанса выбраться из Харшморта, а еще меньше — добраться до границы или какого-нибудь корабля… Он понятия не имел, что ему делать. Он посмотрел на возвышение и сощурил глаза при виде самодовольно ухмыляющегося принца. Будь у него пистолет, он бы вышел вперед и открыл огонь. Если бы он убил принца, этого было бы достаточно, но даже в таком самопожертвовании судьба отказала ему.

В его мысли ворвался голос графини.

— Моя дорогая Селеста, — произнесла она, — я рада, что вы… присоединились к нам. Миссис Стерн, я вам признательна — вы появились вовремя.

Женщина в черном почтительно поклонилась.

— Миссис Стерн! — раздался скрипучий голос графа д'Орканца. — Вы хотите увидеть своих преображенных подружек?

Граф показал рукой назад, и толпа гостей заколебалась, увлекая за собой Свенсона. Все поворачивались и вытягивали шеи, чтобы увидеть еще двух синих женщин, тоже обнаженных и тоже в ошейниках; они вышли, шагая нарочито медленно, их ступни цокали, соприкасаясь с паркетным полом. Кожа обеих отливала яркой синевой и была достаточно прозрачной, чтобы внутри можно было разглядеть прожилки еще более густой синевы. Обе женщины держали в руках поводки, и, подойдя к графу, они протянули поводки ему и, когда он взял их, повернулись к толпе, уставившись на нее с тупым безразличием. Ближайшая к нему женщина… Волосы у нее на голове (глядя на нее, он ощутил неприятный холодок — других волос на ее теле не было) были выжжены над левым виском… Анатомический театр… Парафин… Перед ним стояла мисс Пул. Тело ее было прекрасным и в то же время каким-то нечеловеческим — роскошная упругость струящегося стекла. По коже Свенсона при виде ее побежали мурашки, но он не мог отвести от нее взгляда и в ужасе чувствовал, как им овладевает желание. Что же до третьей женщины… Черты ее было трудно разобрать, но она не могла быть никем иным, кроме как миссис Марчмур.

Граф легонько потянул за поводок мисс Пул, и она подошла к женщине в черном. Внезапно последняя пошатнулась, голова ее наклонилась, глаза потускнели. Что произошло? Мисс Пул повернулась к толпе, туда, где стоял Свенсон. Он подался назад под взглядом ее необычных глаз — казалось, они видят его насквозь. Колени его задрожали, и в одно жуткое мгновение весь зал поплыл перед ним. Свенсон сидел на стуле в темной комнате… Нежная женская рука… гладила распущенные волосы миссис Стерн, а в это же время по другую сторону от нее человек в маске и плаще наклонялся к женщине и целовал ее в губы. Взгляд мисс Пул (это видение было из ее жизни, эффект карточки синего стекла или книг… Она была живой книгой!) чуть изменил ракурс, когда другой рукой она потянулась за стаканом вина, — на ней было белое одеяние, как и на мисс Темпл, на обеих женщинах были одинаковые шелковые одеяния инициации! — но потом эта комната пропала, и Свенсон вернулся в зал, стараясь подавить первые рвотные спазмы, хватавшие его за горло. Вокруг него другие гости, потрясенные, мотали головами. Это было проникновение (эффект стеклянных карточек, проецируемый на большую аудиторию) в мозги всех присутствующих!

Доктор Свенсон отчаянно пытался построить логическую цепочку — карточки, Процесс, книги, а теперь эти женщины, словно три сатанинские Грации… Времени у него не было! Он решил, что понял все остальное: Процесс и книги для шантажа и получения влияния были вещами, не выходящими за рамки обычного, но это… Эта магия… Он понимал ее не больше, чем мотивы людей, готовых пойти на такое… На такое надругательство над собой!

Граф говорил что-то миссис Стерн и графине, а графиня отвечала ему. Свенсон не разбирал слов — его мозги все еще были затуманены навязчивым видением. Его качнуло назад, и он столкнулся с такими же, как он, пребывающими в прострации людьми, потом повернулся и стал пробираться сквозь толпу подальше от своих врагов, от мисс Темпл. Он не сделал и пяти шагов, как перед ним возникло новое видение… Видение из его собственной жизни!

* * *

Он снова был в Тарр-Манор, перед ним на ступеньках стояла мисс Пул, вырывающийся Граббе, бегущие к нему люди, они отбивают его слабые удары, потом хватают его, перебрасывают через перила. Снова он видел глазами мисс Пул — видел собственное поражение! — и ощущение было таким ярким, что он своими нервами телепатически воспринимал даже иронию мисс Темпл, наблюдающей за его бесплодными усилиями.

Свенсон громко ахнул, приходя в себя, — он на четвереньках стоял на паркетном полу. Люди вокруг него расступились. То же самое случилось и с Чанем. Она каким-то образом почуяла его в толпе. Он попытался было подняться, но почувствовал на себе множество рук, которые принялись толкать его, и он против своей воли снова оказался в центре комнаты.

Он снова оступился и упал, прижимая к себе портфель. Все было кончено. И все же… что-то… Он напрягал мозги, пытаясь отрешиться от того, что было вокруг… До него доносились какие-то крики, шаги, но Свенсон потряс головой, цепляясь за… за… только что увиденное! В первом видении мисс Пул (там, где присутствовала миссис Стерн) человек, сидевший на стуле, был Артур Траппинг, на его лице виднелись свежие шрамы — следствие Процесса. Это было воспоминание о том вечере, когда полковника не стало… За полчаса до убийства… И когда мисс Пул повернула голову, чтобы взять бокал с вином, Свенсон на дальней стене увидел зеркало, а в этом зеркале, глядя из тени за приоткрытой дверью, стояла безошибочно узнаваемая фигура Роджера Баскомба.

Он был бессилен. Он повернул свое искаженное гримасой отчаяния лицо к мисс Темпл, и снова его сердце чуть не разорвалось при виде ее тупого, безразличного взгляда. Аспич выдернул из рук Свенсона портфель, и драгуны свирепо ухватили его за руки. Аспич размахнулся дубинкой. Жестокий удар поверг Свенсона в небытие, а драгуны подхватили и потащили его, как мешок, навстречу судьбе.

Глава десятая НАСЛЕДИЕ

Их всех — мисс Темпл, мисс Вандаарифф, миссис Стерн и двух солдат — по пандусу, погруженному в полутьму, вел граф д'Орканц. Они спускались в театр, который, как и прежде, вызывал только горькие чувства, взгляд ее упал на пустой стол с его болтающимися ремнями, на деревянные ящики под ним. Некоторые были приоткрыты, из них торчали куски оранжевой материи — от всего этого ноги ее чуть не подогнулись. Граф, железной рукой державший мисс Темпл за плечо, оглянулся, дабы убедиться, что все на месте, а потом, кивнув, передал ее миссис Стерн, которая встала между двумя облаченными в белое девушками и крепко взяла их за руки. Несмотря на владевшее ею бешенство, мисс Темпл вдруг почувствовала, что вся сжалась — она теперь и в самом деле была очень испугана, хотя и пыталась не смотреть на миссис Стерн. Граф водрузил чудовищный медный шлем на матерчатую подложку красного цвета (а может, это была засохшая кровь?), подошел к гигантской грифельной доске и размашисто начертил: «И БУДУТ ВОЗРОЖДЕНЫ». Эти слова показались мисс Темпл странно знакомыми, словно она читала их где-то еще, а не на этой доске, которую помнила по прошлому разу. Она прикусила губу, потому что это показалось ей важным, но память не подсказывала ей ничего более определенного. Граф уронил мелок на поднос и повернулся к ним.

— Первой будет мисс Вандаарифф, — объявил он, голос его снова звучал, подобно камням в дробилке. — Потому что она должна участвовать в торжестве, а для этого ей нужно в достаточной мере прийти в себя после инициации. Обещаю вам, моя дорогая, это только первое из многочисленных удовольствий, которые ждут вас в этот праздничный вечер.

Мисс Вандаарифф постаралась улыбнуться. Если несколько минут назад она пребывала в веселом расположении духа, то теперь мрачные манеры графа в сочетании с атмосферой этого зала опять вызвали у нее тревогу. Мисс Темпл подумала, что при виде всего этого и железная статуя какого-нибудь святого ощутила бы тревожную дрожь.

— Я не знала, что здесь есть этот зал, — сказала Лидия Вандаарифф, голос ее звучал тихо и взволнованно. — Конечно, тут много всяких помещений, и мой отец… мой отец… он очень занят…

— Я уверена, что он никак не мог предположить в вас интерес к науке, Лидия. — Миссис Стерн улыбнулась. — В особняке наверняка много кладовок и рабочих комнат, о которых вы даже и не подозреваете!

— Наверно, — кивнула мисс Вандаарифф, взглянув поверх огней пустого амфитеатра, потом неприятно рыгнула и закрыла рот ладонью. — Но тут еще будут и зрители?

— Конечно, — сказал граф. — Вы — пример. Вы были примером всю свою жизнь, моя дорогая, служа вашему отцу. Сегодня вы послужите примером для нашей работы и для вашего будущего мужа, но самое главное, мисс Вандаарифф, для себя самой. Вы меня понимаете?

Она робко покачала головой:

— Нет, не понимаю.

— Ну, это и к лучшему, — хрипловато сказал он, — потому что, уверяю вас, скоро вы поймете.

Граф сунул руку под свой кожаный фартук и извлек оттуда серебряные часы на цепочке. Он прищурился, взглянув на них, а потом вернул часы на место.

— Миссис Стерн, вы поможете мисс Вандаарифф?

Мисс Темпл глубоко вдохнула, набираясь смелости, когда Каролина отпустила ее руку и повела Лидию к столу. Граф проводил их взглядом и тут же кивнул двум макленбургским солдатам.

Прежде чем мисс Темпл успела пошевелиться, солдаты подошли к ней и, крепко ее схватив, приподняли, так что ей даже пришлось встать на цыпочки. Граф снял свои кожаные перчатки, швырнув их одну за другой в перевернутый медный шлем. Голос его был размеренный и угрожающий, как выверенные движения бритвы в руке брадобрея.

— Что касается вас, мисс Темпл, то вам придется подождать, пока мисс Вандаарифф не пройдет своего испытания. Вы будете наблюдать за ней, и это зрелище усилит ваши страхи, потому что вы абсолютно потеряли свое «я». Ваше «я» отныне будет принадлежать мне. И хуже того — я говорю вам об этом сейчас, чтобы вы смотрели с полным пониманием, — этот дар, дар вашего подчинения, будет принят вами добровольно, радостно… с благодарностью. Вы с оставшимися у вас воспоминаниями будете оглядываться на свое упрямство этих последних дней, и оно будет казаться вам капризами малого ребенка… или даже поведением непослушной комнатной собачки. Вам будет стыдно. Верьте мне, мисс Темпл, вы возродитесь здесь, вы раскаетесь и поумнеете… или умрете.

Он уставился на нее. Мисс Темпл не ответила — не могла ответить.

* * *

Граф усмехнулся, потом снова достал карманные часы и, нахмурившись, опять засунул их под фартук.

— В коридоре произошла неприятность… — начала миссис Стерн.

— Мне уже сообщили, — пробормотал граф. — Из-за этого… досадного опоздания потенциальные адепты уже волнуются… Наверное, зря я не послал вас…

Он повернулся на звук открывающейся двери со стороны другого пандуса и направился туда.

— Вы имеете хоть малейшее представление о времени, мадам?! — заревел он в темноту, после чего, вернувшись на прежнее место, присел над стоящими под столом ящиками.

За ним из темноты пандуса вышла молодая соблазнительная женщина, она была невысока ростом, а на ее круглом лице, обрамленном каштановыми волосами, гуляла нетерпеливая улыбка. На ней была маска с павлиньими перьями и сверкающее светлое платье цвета разбавленного меда, с оборкой из серебряной нити вокруг груди и на высоких рукавах, оставлявших руки обнаженными. Она несла несколько металлических сосудов с закрученными крышками. Мисс Темпл (этим вечером ее преследовали навязчивые подозрения) была уверена, что уже видела эту женщину, и вдруг она вспомнила: мисс Пул, третья женщина в экипаже на пути в Харшморт, — она в ту ночь прошла инициацию.

— Бог ты мой, мсье граф, — весело сказала мисс Пул. — Я прекрасно знаю, который час, но поверьте мне, никакой возможности избежать этой задержки не было. Наше дело затянулось…

Она замолчала, увидев мисс Темпл.

— А это кто? — спросила она.

— Селеста Темпл… Насколько мне известно, вы встречались, — сказал граф. — Каким образом затянулось?

— Я скажу вам позднее. — Мисс Пул скользнула взглядом по мисс Темпл, тем самым откровенно давая понять, почему не хочет открыто говорить о причинах своей задержки, потом повернулась и озорно помахала миссис Стерн. — Достаточно будет сказать, что мне просто пришлось переодеться — оранжевая пыль, ну вы знаете… Хотя прежде чем бранить меня… Это заняло ничуть не больше времени, чем удоктора Лоренца на приготовление вашей драгоценной глины.

Тут она протянула сосуды графу и снова отошла от него к мисс Вандаарифф, и на лице ее опять засияла улыбка.

— О, Элспет! — воскликнула мисс Вандаарифф. — Я приезжала к вам в отель…

— Я знаю, моя дорогая. Очень жаль, но мне пришлось уехать за город…

— Но мне было так плохо…

— Бедняжка! Но ведь там была Маргарет. Разве нет?

Мисс Вандаарифф молча кивнула, а потом шмыгнула носом, словно давая понять, что ее больше устраивают утешения не Маргарет, а мисс Пул, о чем последней прекрасно известно.

— Вообще-то первой там появилась мисс Темпл, — довольно холодным тоном заметила миссис Стерн. — У нее с Лидией было немало времени на разговоры, прежде чем смогла вмешаться миссис Марчмур.

* * *

Мисс Пул не ответила, но посмотрела на мисс Темпл, оценивая ее как противницу. Возвращая ей снисходительный взгляд, мисс Темпл вспомнила потасовку в экипаже (потому что именно в глаза мисс Пул ткнула она пальцами) и поняла, что, невзирая на Процесс, унижение никуда не ушло, и в памяти этой женщины остался след вроде зарубцевавшегося шрама от удара плеткой. В остальном же мисс Пул была из тех девиц с нарочито-веселым характером, присутствие которых мисс Темпл едва могла выносить, для нее это было все равно что в один присест проглотить тарелку сладостей. Как миссис Марчмур (надменная и порывистая), так и миссис Стерн (задумчивая и сдержанная) казались женщинами, много чего повидавшими на своем веку, тогда как вечная беззаботность мисс Пул представлялась показной. И это тем более вызывало неприязнь мисс Темпл, что если мисс Пул и выдавала себя за истинного друга Лидии, то всего лишь для того, чтобы ловчее навязать ей их кошмарный «приворотник».

— Да, мы с Лидией неплохо поладили, — сказала мисс Темпл. — Я ее научила, как тыкать в глазки глупым девицам, которые пыжатся превзойти сами себя.

Улыбка замерла на лице мисс Пул. Она бросила взгляд на графа — тот по-прежнему был занят своими ящиками и медными проводами, — а потом громким голосом, чтобы было слышно всем, обратилась к миссис Стерн:

— Ах, вы упустили много интересного в поместье Баскомба… или правильнее будет сказать, лорда Тарра? Наша задержка частично объясняется тем, что пришлось ловить этого немецкого доктора. Как его? Странный тип, теперь уже мертвее мертвеца, к сожалению. А частично это было связано с одним из наших объектов, ее реакция на сбор была отрицательной, но отнюдь не катастрофичной, в конце концов она доставила нам немало хлопот… Впрочем, доктор Лоренц уверен, что может исправить положение…

Она снова посмотрела на графа. Он прервал свои занятия и с бесстрастным лицом слушал ее. Мисс Пул сделала вид, что не заметила этого, и снова обратилась к миссис Стерн, уголки ее пухленьких губ двигались.

— Но вот что забавно, Каролина… Я подумала, вам это будет особенно интересно… Речь ведь об Элоизе Дуджонг, воспитательнице детей Артура и Шарлотты Траппинг.

— Да? — осторожно отозвалась Каролина, словно не понимая, что имела в виду мисс Пул. — И что же случилось с Элоизой?

Мисс Пул махнула на темный пандус у нее за спиной.

— Она здесь — в подготовительной комнате. Это мистер Граббе предложил. Не стоит, мол, терять такую энергичную противницу — потому я привезла ее сюда на инициацию.

Мисс Темпл увидела, что мисс Пул не смотрит на графа, но довольна тем, что может сообщить ему то, чего он не знает.

— Эта женщина была близка с Траппингом? — спросил он.

— И потому, конечно же, с Ксонками, — сказала мисс Пул. — Именно Франсис и соблазнил ее приехать в Тарр-Манор.

— Она раскрыла что-нибудь? О смерти полковника или… или о… — С несвойственной ему сдержанностью граф кивнул в сторону Лидии.

— Мне об этом неизвестно… хотя последним ее опрашивал заместитель министра.

— А где господин Граббе? — спросил он.

— Вообще-то вам сначала нужно найти доктора Лоренца, граф, потому что ущерб, принесенный этой женщиной (если вы вспомните о том, кто еще присутствовал в Тарр-Манор), носит такой характер, что доктор Лоренц очень хотел бы проконсультироваться с вами.

— Неужели? — прорычал граф.

— И самым срочным образом. — Она улыбнулась. — Я обещаю постараться и выведать все у этой дамочки… потому что и в самом деле впечатление такое, что слишком многие могли желать смерти полковника.

— Почему вы это говорите, Элспет? — спросил граф.

Отвечая, мисс Пул не сводила взгляда с графа:

— Я только повторяю слова заместителя министра. Находясь между многими заинтересованными сторонами, полковник мог знать столько… тайн.

— Но мы все здесь союзники, — сказала Каролина.

— И тем не менее полковник мертв. — Мисс Пул повернулась к Лидии, которая слушала их разговор со смущенной улыбкой. — А если речь идет о тайнах… Кто может сказать, чего мы не знаем?

* * *

Граф резко схватил шлем и перчатки. Для этого ему пришлось подойти ближе к мисс Пул, которая невольно сделала шаг назад.

— Сначала вы инициируете мисс Вандаарифф, — проворчал он, — а потом мисс Темпл. Потом, если будет время — и только если будет время, — проведете инициацию этой третьей женщины. Ваша главная обязанность здесь не просто проводить инициацию, а информировать публику о нашей работе.

— Но заместитель министра… — начала мисс Пул.

— Его пожелания — не ваше дело. Миссис Стерн, вы пойдете со мной.

— Граф?

Было ясно, что миссис Стерн намеревалась остаться в театре.

— Есть более важные дела, — прошипел он и повернулся к двум мужчинам в кожаных фартуках и шлемах, которые тащили под руки безвольное тело женщины.

— Мисс Пул, вы обратитесь к зрителям, но работать с оборудованием вам не разрешается. — Он обратился к погруженным в темноту пределам амфитеатра: — Откройте двери!

Он развернулся, в два шага оказался на пандусе и еще через секунду исчез.

Миссис Стерн посмотрела на мисс Темпл, потом на Лидию, выражение ее лица было слегка озабоченным, потом встретилась взглядом с улыбающейся мисс Пул.

— Я уверена, мы поговорим попозже, — сказала мисс Пул.

— Несомненно, — ответила миссис Стерн и удалилась следом за графом.

Когда она ушла, мисс Пул дала знак рукой двум помощникам графа. Наверху открылись все двери, и люди начали заполнять амфитеатр, обмениваясь вполголоса мнениями о том, что увидели внизу на сцене.

— Дорогая Лидия, прошу вас на стол. Джентльмены?

* * *

Все то время, что мисс Вандаарифф корчилась в мучениях на столе, два макленбургских солдата крепко держали под руки мисс Темпл. Мисс Пул затолкала в рот мисс Темпл кляп, чтобы та не могла издать ни звука. Как ни старалась она вытолкнуть кляп из своего рта, ее усилия приводили только к тому, что он проникал все глубже, и она даже начала беспокоиться, что проглотит его и задохнется. Была ли эта Дуджонг с доктором Свенсоном, когда его убили? При мысли о бедняге докторе у мисс Темпл на глаза навернулись слезы, но она постаралась сдержать их, потому что с заложенным носом вообще не смогла бы дышать. Доктор Свенсон… погибший в Тарр-Манор. Она не могла понять… Роджер поездом направился в Харшморт, его в Тарр-Манор не было. Какой смысл был кому-то ехать туда? Она вспомнила карточку синего стекла, где Роджер и заместитель министра беседовали в экипаже… Она полагала, что Тарр-Манор был всего лишь взяткой, которой подкупили Роджера. Может быть, все было наоборот — необходимость завладеть имением Тарр-Манор и обусловила их интерес к Роджеру?

Но потом другая мучительная мысль пришла в голову мисс Темпл — последние секунды сцены на карточке: обитая металлом дверь и высокое помещение… Широкоплечий человек, склоняющийся над столом, женщина на столе… Источником этой карточки был полковник Траппинг. Человеком у стола был граф. А женщина? Про женщину мисс Темпл ничего не знала.

Сдавленные крики Лидии, визг механизмов и воистину невыносимый запах прогнали эти мысли из головы мисс Темпл. Мисс Пул стояла подле стола, объясняя каждый этап Процесса публике, словно речь шла о каком-то изысканном блюде, но каждый момент ее воодушевления опровергался выгибающейся спиной и побелевшими от напряжения пальцами девушки, ее покрасневшим лицом и криками животной боли. К бесконечному отвращению мисс Темпл, зрители перешептывались и аплодировали при каждом ключевом моменте, относясь ко всему происходящему как к цирковому представлению. Имели они хоть малейшее представление, при чьих страданиях они присутствуют? На столе лежала девушка, красота которой не уступала красоте принцесс, любимица светской хроники, наследница империи. Они видели только корчащуюся от боли женщину и еще одну женщину, которая рассказывала им, как прекрасно то, свидетелями чего они стали. Мисс Темпл казалось, что здесь перед нею — вся жизнь Лидии Вандаарифф, спрессованная в несколько мгновений.

Когда все закончилось, мисс Темпл горько упрекнула себя. Нет, она не думала, что смогла бы вырваться из хватки двух солдат, но была уверена, что этот период наэлектризованного, жутковатого хаоса был единственным временем, когда у нее имелся хоть какой-то шанс. А теперь, как только люди графа отстегнули Лидию и сняли ее безвольное тело со стола (мисс Пул елейным голосом взволнованно нашептывала что-то в ухо потрясенной девушке), солдаты уложили на ее место мисс Темпл. Она попыталась лягаться, но сильные руки тут же пресекли ее попытки. Несколько секунд — и она уже беспомощная лежала на спине на горячей и влажной от пота матерчатой подстилке, ремни крепко обхватили ее талию, шею, грудную клетку и все конечности. Стол наклонили, чтобы зрители в амфитеатре могли видеть ее тело полностью, но сама мисс Темпл видела только сияние парафиновых ламп и множество лиц в сумерках амфитеатра, столь же безразличных к ее положению, как ждущие свой обед крестьяне с пустыми тарелками к судьбе испуганного барашка, над которым уже занесли нож.

Она смотрела на Лидию — та пошатывалась, лицо ее лоснилось от пота, влажные волосы прилипли к шее, глаза помутнели, губы обвисли, — молодую женщину на скорую руку осматривала мисс Пул. С содроганием подумала мисс Темпл о своем непокорном характере и короткой жизни — сплошные горничные и тетушки, соперницы и неудавшиеся женихи, Баскомб, мисс Пул и миссис Марчмур… Теперь она станет одной из них, ее сопротивление сломлено, ее энергия поставлена им на службу, на ее решимость, как на быка, надели ярмо и заставили пахать чужое поле.

А чего же она хотела вместо этого? Мисс Темпл была вовсе не слепая и прекрасно видела, какую свободу давал Процесс своим приверженцам и (она в этом ни минуты не сомневалась) какую железную волю обретет теперь Лидия Вандаарифф. Даже Роджер (когда перед ее мысленным взором возникло его лицо, она, невзирая на кляп во рту, издала жалобный стон) прежде, насколько она знала, был ограничен правилами поведения, коренящимися в страхе и укрощаемых желаниях. Они становились не мудрее (ей достаточно было вспомнить, как Роджер не сумел примирить ее нынешние поступки с той невестой, что знал когда-то), а лишь исступленнее. Мисс Темпл снова поперхнулась, потому что кляп царапнул мягкие ткани у самого ее горла. А она уже пребывала в исступлении. Ей не требовалось всей этой чепухи, а будь она сильна, как мужчина, и держи в руках плетку своего отца, эти мерзавцы мигом бы встали перед ней на колени.

Но кроме этого, мисс Темпл понимала (она почти не слушала разглагольствований мисс Пул), что Процесс сводился к освобождению. Миссис Марчмур сумела выбраться из борделя, миссис Стерн избавилась от вдовьей доли, а мисс Пул от бесплодных надежд найти красивого и богатого жениха. Чего не понимали они — чего не понимал никто, — так это особой природы ее собственных желаний, ее мечтаний, обожженных ярким солнцем, насыщенным влажным воздухом и запахом соли. Перед ее внутренним взором возникали фрагменты «Благовещения» Оскара Файляндта. Выражение удивленной чувственности на лице Марии и сверкающие синие руки с их кобальтовыми пальцами, вдавленными в податливую плоть… И все же она знала, что ее желание (как бы ни зажигалась она от физического прикосновения) на самом деле имело совсем другую природу… Ее цвета… Краски ее страсти… существовали до того, как художник приступил к работе над своим полотном. Белый песок, перья птиц, рыбья чешуя, перламутровые влажные раковины, еще пахнущие морем…

* * *

Таким было сердце мисс Темпл, и теперь, когда оно сильно билось в ее груди, она больше не чувствовала страха, а только исступленное бешенство. Она знала, что не умрет, поскольку у них была другая цель. Они хотели, чтобы она, миновав этап смерти, оказалась там, где начнется медленное разложение ее души, пожираемой червями, которых они разведут в ее мозгу. Она им этого не позволит. Она будет бороться с ними. Она останется самой собой, несмотря ни на что — несмотря ни на что… и убьет их всех! Она повернула голову набок, когда один из помощников графа наклонился над ней и заменил ее белую маску на защитные очки из металла и стекла, плотно прижав резиновую оправу к ее лицу. Она снова застонала, невзирая на кляп во рту, потому что металлические кромки, холодные как лед, больно врезались в ее кожу. В любое мгновение медные провода подведут к ней электрический ток. Зная, что до агонии остается лишь несколько секунд, мисс Темпл могла только тряхнуть головой и всей силой своей воли решить, что Лидия Вандаарифф поддалась по собственному желанию, а ей ничего страшного не грозит. Она будет биться и кричать только для того, чтобы убедить их в успешности Процесса, а не потому, что им удалось подчинить ее.

Два солдата ввели в зал мисс Дуджонг, безвольную, словно находящуюся где-то далеко отсюда, и усадили ее на пол. На несчастной женщине были белые одежды, но волосы ниспадали ей на лицо, и мисс Темпл не могла составить верного представления о ее возрасте и красоте. Она снова пощупала языком кляп у себя во рту и натянула ремни.

Они не начинали. Она кляла их за то, что они играют с нею. Они умрут. Все они будут наказаны. Они убили Чаня. Они убили Свенсона. Но это еще не конец. Мисс Темпл не была готова позволить им…

* * *

Ремни на голове крепко держали ее, но она услышала выстрелы… Потом сердитые крики мисс Пул… Потом еще выстрелы, и интонация мисс Пул сменилась — теперь это был уже не крик, а испуганный визг. Но за этим последовал грохот, от которого сотрясся и сам стол, а потом хор еще более громких возгласов… потом она почувствовала запах дыма и ощутила языки пламени — пламени! — рядом с ее обнаженными ногами! Он не могла ни говорить, ни двигаться, а через стекла очков видела лишь темный потолок, да и то как в тумане. Что случилось со светом? Неужели обвалилась крыша? Может быть, то, что она приняла за выстрелы, было падением потолочных балок. Ногам ее становилось все жарче. Неужели они бросят ее и она сгорит заживо? Если не бросят, а она притворится покалеченной, то они ослабят бдительность — тогда она сможет толкнуть охранника посильнее и броситься в другую сторону… Но что, если ее мучители убежали, оставив ее здесь гореть в огне?

Она почувствовала чье-то прикосновение и, вывернув руку, ухватила того, кто к ней подошел. Голову она повернуть не могла и ничего не видела сквозь сгущающийся дым… Она сжала руку… Они должны освободить ее, должны! Она выкручивала пятки, пытаясь отодвинуться от пламени, едва сдерживала крик. Рука, которую она держала в своей, вырвалась из ее хватки, и сердце ее упало, но мгновение спустя она почувствовала, как эта рука нащупывает ремни. Какая же она глупая — если она будет держать руку того, кто собирается ее освободить, он никогда не сможет этого сделать. Спустя еще одно невероятно долгое мгновение ремни ослабли, и руки ее были свободны. Ее спаситель занялся ремнями на ее ногах, а руки мисс Темпл машинально вцепились в очки на ее лице. Она быстро нащупала крепежную скобу (потому что хорошо чувствовала, где именно на ее голове была затянута эта штука) и оцарапала палец, срывая ее. Очки упали с ее лица, и мисс Темпл, ухватившись за медные провода, села, забросив это устройство себе за спину наподобие средневековой булавы, готовая в любой момент обрушить его на голову того совестливого пособника заговорщиков, который надумал ее спасти.

Он отстегнул другие ремни, и она почувствовала, как его руки проскользнули ей под ноги и за спину, чтобы снять ее со стола и поставить на пол. Мисс Темпл недовольно фыркнула от такой наглости (шелковые одеяния укрывали ее не больше, чем ночная сорочка, — непозволительная фамильярность, невзирая ни на какие обстоятельства) и уже совсем было собралась нанести удар тяжелыми очками (в них было немало острых металлических углов, которые хорошо могли проучить негодяя), одновременно другой рукой она вытаскивала кляп у себя изо рта. Дым был довольно густой — она видела за столом языки пламени, оранжевую стену, отделяющую амфитеатр от сцены и блокирующую дальний пандус, откуда доносились крики и где в полутьме метались фигуры. Он вдохнула дымного воздуха и закашлялась. Ее спаситель держал ее за талию, она почувствовала прикосновение его плеча и прицелилась ему в затылок.

* * *

— Сюда! Вы можете идти?

Мисс Темпл остановила руку на полпути… Этот голос… Она заколебалась… и тут он потащил ее за собой через клубы дыма. Глаза ее широко распахнулись и от неожиданной радости при встрече с тем, кого она узнала рядом с собой, и от того, в каком жутком виде он предстал перед ней, словно для этого ему пришлось пройти через все круги ада.

— Вы можете идти? — снова прокричал доктор Свенсон.

Мисс Темпл кивнула, пальцы ее выпустили провода. Ей так хотелось обнять его, и она непременно сделала бы это, если бы он не потащил ее за руку, показывая на другую женщину — Дуджонг? — которую доставили из Тарр-Манор. Теперь она стояла, прислонившись к круговой стене театра, а ноги ее были закутаны в шинель доктора Свенсона.

— Она не может идти! — прокричал он, перекрывая рев пламени. — Мы должны ей помочь!

Когда доктор подхватил женщину с одной стороны, а послушная мисс Темпл — с другой, та посмотрела на них. Они неловко приподняли ее; в глубине души мисс Темпл вовсе не была уверена (напротив, она даже чувствовала в связи с этим раздражение), стоило ли им принимать в свою компанию этого нового члена, хотя теперь женщина, по крайней мере, могла двигаться и что-то бормотать доктору Свенсону. Разве не про нее мисс Пул сказала, что «Франсис Ксонк соблазнил ее»? Разве она не была сторонницей заговорщиков, владеющей ценной информацией? Меньше всего хотелось мисс Темпл быть в обществе такой персоны, а тем более ей не нравилось озабоченное выражение на лице доктора, который откинул назад волосы, прилипшие к потному лицу женщины. Она слышала шаги у них за спиной и пронзительное шипение (в огонь опорожняли ведра с водой), а потом закашлялась от поднявшегося вокруг дымного пара, хлынувшего им в лица. Доктор наклонился к ней через эту Дуджонг и прокричал:

— …Чаня!.. летательный аппарат… драгунский офицер… не заглядывайте в стеклянные книги!

Мисс Темпл кивнула, но даже если бы в зале не стоял такой шум, она бы все равно не смогла разобраться в этом сгустке информации, слишком много других ощущений требовали ее внимания — горячий металл и растрескавшееся дерево у нее под ногами, женщина, которую приходилось поддерживать одной рукой, мрак, в котором нужно было брести на ощупь. Что случилось с лампами? Еще недавно сверху лилось яркое сияние, а теперь там остался один оранжевый огонек, похожий на слабое зимнее солнце, которому не по силам пробить туман… Что случилось с мисс Пул? Доктор Свенсон повернулся — за ними было какое-то движение — и подтолкнул вперед женщину, полностью отдавая ее на попечение мисс Темпл, которая поковыляла дальше. Он сделал движение рукой, понукая, подгоняя ее. В сумерках она увидела, как доктор Свенсон прицелился в преследователей, и услышала его крик:

— Идите! Идите скорее!

Мисс Темпл не принадлежала к той категории людей, которые не понимали, что для них благо, а потому чуть подогнула колени, набросила себе на плечо руку свалившейся на нее как снег на голову женщины, затем, крякнув, распрямила ноги, другой рукой обняла женщину за талию, приняв на себя столько веса новой знакомой, сколько могла выдержать, и на цыпочках пошлепала вниз по пандусу, надеясь, что наклон заставит мисс Дуджонг двигаться. Они врезались в дальнюю стену на повороте, обе вскрикнули (основная инерция удара была поглощена плечом более высокой женщины), пошатнулись, их отбросило назад, и они чуть не рухнули на пол, но мисс Темпл все же удалось удержать равновесие и направить их обеих в следующий отрезок погруженного в полный мрак коридора. Ноги ее зацепились за что-то мягкое, и обе женщины упали, но не на пол, а на тело, о которое споткнулись. Рука мисс Темпл нащупала что-то кожаное — фартук, — это был один из помощников графа, а потом — липкий след на полу, видимо его кровь. Она вытерла руку о фартук, села на корточки, взяла мисс Дуджонг под мышки и перетянула ее через поверженное тело. Она снова подставила женщине плечо (мисс Темпл недовольно пыхтела, зная, что не предназначена для подобной работы) и вытянула вперед руку, нащупывая дверь. Дверь оказалась не заперта, и лежавшее тело не мешало ее открыть. Охнув еще раз, она потащила мисс Дуджонг сквозь этот проход к свету и прохладному свежему воздуху.

Мисс Темпл на последнем дыхании затянула женщину, сколько смогла, на ковер, потом ее ноги подогнулись и она уселась на пол. На четвереньках она поползла к открытой двери и выглянула в коридор — не обнаружится ли там доктор Свенсон? В комнату затягивало дымок. Она не увидела Свенсона, захлопнула дверь и, привалившись к ней спиной, перевела дыхание.

Комната, оказавшаяся чем-то вроде гардеробной, была пуста. С одной стороны доносились звуки суеты из театрального зала, с другой — топот бегущих ног в зеркальном коридоре. Она посмотрела на свою подопечную, пытавшуюся теперь встать на четвереньки; увидела черные от грязи голые подошвы и опаленный, обесцвеченный шелк на кромке ее одежды.

— Вы меня слышите? — нетерпеливо прошептала мисс Темпл. — Мисс Дуджонг? Мисс Дуджонг!

Женщина повернулась на ее голос, волосы ниспадали ей на лицо, она изо всех сил пыталась двигаться в своем нескладном одеянии и в шинели доктора Свенсона, опутавшей ее ноги. Мисс Темпл вздохнула и присела перед женщиной. Она изображала доброту и сочувствие, хотя и прекрасно понимала, что для этого абсолютно нет времени, и, если уж быть честной, не испытывая ни того ни другого.

— Меня зовут Селеста Темпл. Я друг доктора Свенсона. Он отстал, но он нас догонит, я уверена, но если мы не убежим, то все его усилия будут потеряны даром. Вы меня слышите? Мы в Харшморте. Они с радостью убьют нас обеих.

Женщина моргнула, как замерзающая ящерица. Мисс Темпл взяла ее за подбородок.

— Слышите?

Женщина кивнула.

— Вы меня… простите… они… — Ее рука сделала неопределенное, неясное движение. — Я не могу думать…

Мисс Темпл фыркнула, а потом, не отпуская ее подбородка, откинула волосы с лица женщины резкими движениями пальцев, убирая пряди, как птица, приводящая в порядок гнездо. Женщина была старше мисс Темпл (но в нынешнем ее изможденном состоянии было бы несправедливо гадать, на сколько лет), и когда она позволила чужим рукам позаботиться о ней, в ее чертах проявилась какая-то сдержанная благодарность, так что мисс Темпл против воли почувствовала симпатию.

— Не думать — это ничего страшного, — улыбнулась мисс Темпл лишь с небольшим нажимом. — Думать я могу за нас обеих, я бы даже предпочла именно такой вариант. Но вот идти за нас двоих я не могу. Если мы хотим жить — жить, мисс Дуджонг, — вы должны двигаться.

— Элоиза, — прошептала она.

— Что?

— Меня зовут Элоиза.

— Отлично. Так все будет гораздо проще.

* * *

Мисс Темпл не рискнула открыть дальнюю дверь, потому что знала: в коридоре будет полно слуг и солдат, хотя и никак не могла понять, почему они не прибежали на пожар через гардеробную. Может быть, запрет входить в потайные комнаты, где легко могли раскрыться самые сокровенные тайны заговорщиков, распространялся даже на такие кризисные моменты? Она повернулась к Элоизе, которая по-прежнему стояла на коленях, держа в руках искромсанное одеяние — явно то самое платье, в котором она прибыла сюда.

— Они его уничтожили, — сказала ей мисс Темпл, подходя к распахнутым шкафам. — Такие у них нравы. Поверните сюда голову…

— Вы переодеваетесь? — спросила Элоиза, изо всех сил стараясь встать.

Мисс Темпл закрыла распахнутые двери шкафов и обнаружила за ними коварное зеркало. Оглянувшись, она увидела деревянную табуретку.

— Нет-нет, — ответила она. — Я разбиваю зеркало.

Мисс Темпл закрыла глаза и, с размаху ударив табуреткой по зеркалу, отскочила в сторону, но результат все равно получился более чем удовлетворительный. При каждом ударе она вспоминала кого-нибудь из своих врагов — Спрагг, Фаркуар, графиня, мисс Пул, — и выражение здорового удовольствия с каждым разом все сильнее проявлялось на ее лице. Когда образовался пролом, недостаточно, однако, широкий, чтобы пройти в него, она оглянулась на мисс Дуджонг с заговорщицкой улыбкой.

— Это потайная комната, — прошептала она и, увидев неуверенный кивок мисс Дуджонг, развернулась и снова замахнулась табуреткой.

На все это вполне могло бы уйти еще полчаса — отбить эту часть, потом эту, удалять один за другим нависающие осколки. Но мисс Темпл бросила табуретку и осторожно отступила к искромсанному платью Элоизы. Они вдвоем расстелили его, чтобы укрыть хотя бы часть осколков, и прошли через зеркало. Оказавшись в потайной комнате, мисс Темпл подняла платье, скомкала его и бросила назад. В последний раз посмотрела она на внутреннюю дверь — ее все больше одолевало беспокойство оттого, что доктор так и не появился. Она протянула руки сквозь раму и снова распахнула двери шкафов, чтобы спрятать разбитое зеркало, потом повернулась к Элоизе, которая прижимала к груди шинель Свенсона.

— Он нас найдет, — сказала ей мисс Темпл. — Возьмите меня под руку.

* * *

Они молча плелись по едва освещенному, устланному ковром коридору, их бледные, закопченные лица и шелковые одеяния казались красными в мрачном газовом свете. Мисс Темпл хотела сначала как можно дальше уйти от огня и только потом уже думать о побеге, и тем не менее на каждом повороте она оглядывалась и прислушивалась, надеясь, что доктор как-нибудь проявит себя. Неужели он спас их, но пожертвовал собой, более того, всучил ей попутчицу, которой она не знала и не имела оснований доверять. Она чувствовала, как Элоиза оттягивает ей руку, и снова и снова слышала его взволнованные слова: «Идите, идите скорее…» — и спешила дальше.

Узкий коридор разветвлялся. Налево он уходил в тупик и заканчивался лестницей, поднимающейся в темную шахту, направо был тяжелый красный занавес. Мисс Темпл осторожно, одним пальчиком, чуть сдвинула занавес. За ним была еще одна потайная комната, выходившая зеркалом в большую пустую гостиную. Если они и в самом деле хотят уйти от преследователей, решила мисс Темпл, то в последнюю очередь следует ей оставлять на их пути еще одно разбитое зеркало. Она отошла от занавеса. По лестнице Элоизе не подняться. Они двинулись дальше налево.

— Как вы себя чувствуете? — спросила мисс Темпл, вкладывая в свой шепот как можно больше задушевной уверенности.

— Гораздо лучше, — ответила Элоиза. — Спасибо за помощь.

— Не за что, — сказала мисс Темпл. — Вы знаете доктора? А мы с ним старые товарищи.

— Товарищи?

Мисс Дуджонг посмотрела на нее, и мисс Темпл, увидев в глазах женщины скептическое выражение (такая, мол, маленькая, слабенькая и одета по-дурацки), ощутила новый приступ неудовольствия.

— Это так. — Мисс Темпл кивнула. — Вам лучше будет знать, что доктор, я и человек по имени Кардинал Чань объединили усилия в борьбе с заговорщиками. Не знаю, кто из них известен вам — граф д'Орканц, графиня ди Лакер-Сфорца, Франсис Ксонк, — эту фамилию мисс Темпл произнесла с нажимом и подняв бровки, — Гаральд Граббе, заместитель министра иностранных дел, и лорд Роберт Вандаарифф. В заговоре участвуют и менее значительные фигуры — миссис Марчмур, мисс Пул, которую вы, кажется, знаете, Каролина Стерн, Роджер Баскомб, много всяких немцев… Всех назвать, конечно, довольно трудно, но к заговору имеет отношение принц Макленбургский, и дело каким-то образом связано со странным синим стеклом, из которого можно делать книги, которые содержат… или поглощают… реальные воспоминания, реальные ощущения… все это очень необычно…

— Да, я их видела, — прошептала Элоиза.

— Видели?

В голосе мисс Темпл послышалась нотка разочарования, потому что ей вдруг ужасно захотелось рассказать кому-нибудь о ее собственных удивительных ощущениях.

— Они каждой из нас показали такую книгу…

— Кто это «они»? — спросила мисс Темпл.

— Мисс Пул и доктор… Доктор Лоренц, — сказала Элоиза. — Некоторые женщины не выдержали… Они погибли.

— Потому что не хотели смотреть?

— Нет-нет, как раз потому, что смотрели. Их убила сама книга.

— Убила? Книга?

— Да, я в этом уверена.

— А меня вот книга не убила.

— Может быть, вы очень сильная, — ответила Элоиза.

Мисс Темпл шмыгнула носом. Она редко не поддавалась на лесть, даже если знала, что это всего лишь прикрытие для чего-то другого (например, когда Роджер хвалил ее за деликатность и юмор, а рука его, обнимавшая ее за талию, осторожно двигалась в самые жаркие места), но мисс Темпл и в самом деле удалось оторваться от книги собственной силой воли — достижение, которое было отмечено даже графиней. От мысли о том, что было возможно и иное, что книга могла целиком поглотить ее, что она могла погибнуть, мурашки побежали у нее по коже. Да, это могло случиться совершенно естественным образом — содержание книги было таким соблазнительным. Но она не погибла, и, более того, мисс Темпл была абсолютно уверена, что если она заглянет в еще одну из этих книг, то воздействие на нее будет меньше, и если она оторвалась от книги в первый раз, то наверняка сможет сделать это и еще. Она повернулась к Элоизе — истинный характер этой женщины все еще вызывал у нее сомнения.

— Но и вы тоже, наверно, сильная, если наши враги хотели привлечь вас в свои ряды… Вот и в Тарр-Манор вас привезли. Потом на нас напялили эти одеяния — чтобы посвятить нас в их тайны, подвергнуть Процессу и подчинить их воле. — Она замолчала и посмотрела на себя, обеими руками разглаживая свои одеяния. — И хотя я бы не сказала, что это очень уж практично, но ощущение шелковой материи на твоей коже… оно такое…

Элоиза улыбнулась или, по крайней мере, сделала попытку улыбнуться, но мисс Темпл видела, что нижняя губа женщины неуверенно подрагивает.

— Дело в том, что не помню… Я знаю, что поехала в Тарр-Манор по какой-то причине, но никак не могу вспомнить, по какой.

— Нам лучше двигаться дальше, — сказала мисс Темпл, поглядывая, не хлынут ли слезы после дрожания губы; увидев, что ничего такого не случилось, она вздохнула с облегчением. — А вы мне можете рассказать, что запомнили о Тарр-Манор. Мисс Пул упоминала Франсиса Ксонка и, конечно, полковника Траппинга…

— Я воспитательница детей полковника, — сказала Элоиза. — И меня знает мистер Ксонк… он даже проявлял ко мне повышенное внимание после исчезновения полковника. — Она вздохнула. — Видите ли, я близка с сестрой мистера Ксонка, женой полковника… я даже присутствовала в Харшморте в тот день, когда исчез полковник…

— Правда? — с излишней резкостью спросила мисс Темпл.

— Я спрашивала себя: может быть, я случайно стала свидетелем чего-то важного или услышала какую-то тайну… Что-то такое, что пробудило любопытство мистера Ксонка, или что он мог бы использовать против своих родственников, или что помогло бы ему скрыть собственное участие в убийстве полковника…

— Неужели вы могли знать, кто его убил и почему? — спросила мисс Темпл.

— Понятия не имею! — воскликнула Элоиза.

— Но если этих воспоминаний у вас не осталось, значит, их забрали, потому что они представляли для них интерес, — заметила мисс Темпл.

— Да. Но потому ли, что я узнала что-то такое, чего мне не следовало знать? Или потому, что меня… другого слова не найти… соблазнили участвовать?

* * *

Элоиза умолкла, закрыв рот рукой, в глазах ее сверкнули слезы. Отчаяние женщины было абсолютно неподдельным, мисс Темпл не сомневалась в этом, потому что, познакомившись с книгой, знала, как даже самые твердые души могут поддаться искушению. Если Элоиза не могла вспомнить, что сделала, если ее теперь грызло раскаяние, то не все ли равно, что происходило на самом деле? Мисс Темпл понятия не имела. Точно так же она не знала, может ли быть уверена в своей собственной невиновности. Впервые она впустила в свой голос тонкую нотку жалости.

— Но они не забрали вас в свои ряды, — сказала она. — Мисс Пул говорила графу и Каролине, что от вас одни неприятности.

Элоиза тяжело вздохнула, она не приняла всерьез слова мисс Темпл.

— Доктор спас меня с чердака, а потом его схватили. Я последовала за ним и попыталась в свою очередь спасти его. И тогда… простите, об этом трудно говорить… я застрелила человека. Насмерть.

— Так это же здорово! — воскликнула мисс Темпл. — Я никого не застрелила, но одного убила своими руками, а другой попал под колеса экипажа, — Элоиза не ответила, а потому мисс Темпл заговорщицки продолжала: — Я вообще-то говорила об этом с Кардиналом Чанем, а вы должны знать, что он человек действия, лишних слов не любит, я бы даже сказала, он таинственный человек… Я это поняла, как только его увидела, конечно, еще и потому, что на нем было красное пальто и мы встретились в вагоне поезда ночью. Он держал в руках бритву и читал стихи, и еще на нем были черные очки, потому что у него не в порядке глаза… Он мне сразу запомнился, и когда я его увидела в следующий раз, как раз тогда, когда мы подружились с доктором, я его тут же узнала. Доктор что-то сказал мне… о Чане… Несколько минут назад, в театре… Я ничего не поняла из-за этих ужасных криков, дыма и огня… А знаете, какую странную вещь я заметила? Иногда одна новость может вытеснить другую, особенно когда слышишь их одновременно. То же самое происходит с чувствами. Например, запах дыма и вид пламени совершенно подавили во мне способность слышать. Я просто с ума схожу, когда начинаю думать о таких вещах.

Они прошли несколько шагов, прежде чем мисс Темпл вспомнила, о чем хотела сказать вначале.

— Так вот… почему я говорила с Кардиналом Чанем… понимаете, я должна вам сказать, что Кардинал Чань — опасный человек, смертельно опасный… Он, может, убивал людей чаще, чем я покупала себе туфли… и я с ним разговаривала о тех людях, которых убила, и… понимаете, если честно, то говорить об этом было очень трудно, а закончили мы тем, что он мне рассказал, как человек вроде меня должен пользоваться пистолетом. Нужно как можно сильнее прижать дуло к телу вашей жертвы. Он говорил мне, что делать, но вообще-то помогал разобраться с оружием. Потому что тогда я понятия не имела, как нужно стрелять. Если бы вы не застрелили того типа, то, может быть, ни вас ни доктора уже не было бы в живых. А если бы не доктор, который спас меня сейчас в театре, то, может, и меня бы не было…

* * *

Элоиза не ответила. Мисс Темпл видела, что та борется со своими сомнениями, а по собственному опыту она знала, что, одолев сомнения и осознав то, что случилось, человек начинает трезво смотреть на вещи.

— Но я ведь убила герцога Сталмерского, — прошептала Элоиза. — Это государственное преступление. Вы не понимаете — меня наверняка повесят!

Мисс Темпл покачала головой.

— Те, кого убила я, были негодяями, — сказала она. — И я уверена, герцог этот был ничуть не лучше… Большинство герцогов просто ужасны…

— Да, но это никого не будет интересовать…

— Ерунда. Это меня интересует, как и вас. И доктора Свенсона, я уверена, заинтересует, а это самое главное. А на что мне наплевать, так это на мнение наших врагов.

— Но… на их стороне закон… их слову поверят…

Свое мнение о законе мисс Темпл продемонстрировала пожатием плеч.

— Вы бы вполне могли уехать… Может, доктор сумеет забрать вас в Макленбург. Или вы можете отправиться с моей тетушкой в поездку по Эльзасу… Всегда можно придумать что-нибудь. Вот, например, посмотрите, какие мы глупые: бредем по этим коридорам и не даем себе труда подумать — куда.

Элоиза оглянулась, сделала неопределенный жест рукой:

— Но… я думала…

— Да, конечно. — Мисс Темпл кивнула. — За нами наверняка снарядят погоню, а ни вам, ни мне не хватило присутствия духа посмотреть, есть ли что в карманах доктора. Он человек предприимчивый — тут никогда нельзя знать наперед… Вот надсмотрщик у моего отца никогда из дома не выходил, не взяв с собой нож, бутылку и немного табака, чтобы на неделю хватило набивать трубку. — Она застенчиво улыбнулась. — И кто знает, может, нам удастся узнать что-нибудь о тайной жизни доктора Свенсона…

Элоиза быстро заговорила:

— Но я уверена… ничего такого нет…

— Ну что вы, у каждого есть тайны.

— Уверяю вас, я ничего такого… По крайней мере, ничего неприличного…

Мисс Темпл фыркнула.

— Приличия? Да вы посмотрите, что на вас. Посмотрите на себя… Я вижу ваши ноги — ваши голые ноги! Что толку говорить о приличиях, когда нас ввергли в этот ужас, — на нас даже корсетов нет! Кто нас может судить? Не валяйте дурака — здесь все наизнанку.

Мисс Темпл протянула руку и взяла шинель доктора, но, увидев, в каком та состоянии, наморщила носик. Красноватый свет мог скрыть пятна грязи, но не запах земли, масла и пота, а с ними вместе и отвратительную вонь синей глины. Она похлопала по материи без особых результатов, хотя и выбила из нее немного пыли, но на этом и остановилась. Мисс Темпл засунула руку в боковой карман, вытащила оттуда коробку с патронами к револьверу и протянула ее Элоизе.

— Ну вот, теперь мы знаем: он из тех, кто носит патроны.

Элоиза кивнула. Мисс Темпл встретила ее взгляд и прищурилась:

— Мисс Дуджонг!

— Миссис.

— Что?

— Миссис. Миссис Дуджонг. Я вдова.

— Примите мои соболезнования.

Элоиза пожала плечами:

— Ну, я к этому уже привыкла.

— Отлично. Дело в том, миссис Дуджонг, — мисс Темпл по-прежнему говорила жестким и решительным тоном, — если вы не заметили, то Харшморт — это дом масок, зеркал, обманов, жестокости и насилия. Мы не можем позволить себе иллюзий… По крайней мере, относительно себя самих, потому что именно этим и пользуются наши враги. Клянусь вам, я видела очень мерзкие вещи, и со мной делали мерзкие вещи. Я тоже прошла… — Она потеряла мысль и замолчала — ее захлестнули эмоции, и тогда она снова встряхнула шинель. — Это ерунда. Обыскать карманы чьего-то пальто? Доктор Свенсон, может, жизнь отдал, пытаясь спасти нас… Неужели вы думаете, он стал бы порицать нас за то, что мы обшарили его карманы, на случай если там найдется что-нибудь, что поможет спастись нам… или поможет нам спасти его? Сейчас не время для глупостей.

Миссис Дуджонг не ответила, избегая взгляда мисс Темпл, но потом кивнула и протянула руки, сложив ладони чашечкой, чтобы принять все, что может обнаружиться в карманах. Действуя быстро (несмотря на получаемое от этого удовольствие, мисс Темпл была не из тех зануд, что бесконечно долдонят свое), мисс Темпл нашла портсигар доктора, спички, вторую синюю карточку, очень грязный носовой платок и горсть монет разного достоинства. Они посмотрели на находки, и мисс Темпл, вздохнув, принялась рассовывать все обратно, потому что своих карманов у женщин не было.

— В конечном счете, похоже, вы оказались правы — думаю, ничего нового узнать нам не удалось.

Она посмотрела на Элоизу, разглядывавшую серебряный портсигар. Он был простой, без всяких украшений, если не считать простой изящной гравировки: «Абеляру Свенсону, капитану медицинской службы, от К. С.».

— Возможно, это в память получения им нового, капитанского звания, — прошептала Элоиза.

Мисс Темпл кивнула. Она засунула портсигар назад в карман, понимая, что обе они задаются вопросом: кто подарил Свенсону этот портсигар — товарищ по службе или тайная любовь? Мисс Темпл набросила пальто себе на руку и пожала плечами. Если последний инициал «С.», возможно, в этом вовсе нет ничего интересного — скорее всего, просто знак внимания от какого-нибудь родственника.

* * *

Они пошли дальше по залитому красным светом коридору. Мисс Темпл была обескуражена тем, что доктор так и не догнал их, и недоумевала — почему их не преследуют. Она едва сдержалась, чтобы не фыркнуть от досады, почувствовав руку женщины на своей, а поворачиваясь к ней, постаралась напустить на себя спокойный вид.

— Извините, — начала Элоиза.

Мисс Темпл открыла рот — учинив кому-нибудь разнос, меньше всего она желала после этого тратить время на выслушивание извинений. Но Элоиза прикоснулась к ее руке и продолжила:

— Я была не в состоянии думать… и есть кое-что, о чем я должна рассказать…

— Должны?

— Меня взяли на воздушный корабль. Они задавали мне вопросы. Не знаю, что я им могла сказать… По правде говоря, мне не известно ничего такого, чего они бы уже не узнали от Франсиса Ксонка, но я помню, что они спрашивали…

— Кто спрашивал?

— Доктор Лоренц дал мне какое-то пойло и связал руки, а потом он и мисс Пул вынуждали меня ко всяким непотребствам… Я была целиком в их власти и не в силах им противиться, хотя мне и стыдно об этом вспоминать…

Голос женщины задрожал, в нем послышалась хрипотца. Мисс Темпл вспомнила о собственных приключениях, навязанных ей стараниями графа и графини, и сердце ее забилось сильнее… но все же она не могла сдержаться и представила себе подробности этой сцены. Она похлопала женщину по затянутой в шелк руке, и Элоиза шмыгнула носом.

— А потом меня допрашивал министр Граббе. Задавал вопросы о докторе. И о вас. И о Чане. А потом спрашивал, как я убила герцога… Никак не мог поверить, что я сделала это сама, что я не чей-то агент.

Мисс Темпл довольно громко фыркнула.

— Но потом он спросил меня — спросил едва слышно, думаю, для того, чтобы нас никто больше не слышал, — о Франсисе Ксонке. Поначалу я думала, что его интересует моя работа у сестры Ксонка. Но он хотел знать о нынешних планах мистера Ксонка. Не нахожусь ли я у него на службе сейчас? Когда яответила, что нет, он стал спрашивать о графе и графине… в особенности о графине…

— Да, похоже, список немалый, — ответила мисс Темпл, уже начавшая терять терпение. — А что именно он хотел знать о них?

— Не они ли убили полковника Траппинга. В особенности он подозревал графиню, потому что она, как я поняла, не всегда посвящает других в свои планы или совершает поступки, не думая о том, что они могут разрушить планы других.

— И что же вы сказали заместителю министра Граббе? — спросила мисс Темпл.

— А что я могла ему сказать — я ведь ничего не знаю.

— И как он реагировал?

— Странно…

— Ну а если бы вы попытались высказать предположение?

— Вот я и говорю… Мне показалось, он испуган.

Мисс Темпл нахмурилась.

— Я ни в коей мере не хочу оскорбить вашего прежнего нанимателя, — сказала она, — но, судя по всему, полковник не страдал избытком положительных качеств. Вы рассказываете о любопытстве, проявленном министром Граббе, а я слышала, как граф д'Орканц пытался выудить из мисс Пул такую же информацию… Графиня и Ксонк интересовались тем же самым в экипаже по пути со станции. Почему это всех их интересует такая… такая жалкая личность?

— Представить себе не могу, — сказала Элоиза.

Кто бы ни убил полковника, он тем самым бросил вызов остальным заговорщикам… Или убийца бросил вызов заговорщикам еще раньше, а Траппинг каким-то образом узнал об этом, и его убили, прежде чем он успел рассказать остальным! Когда мисс Темпл отошла от него, полковник был вполне жив, значит, ему дали яд либо за несколько минут до этого, либо сразу же после. Она тогда была на пути в театральный зал… Когда она туда добралась, граф был уже в театре, а с ним и Роджер — она видела, как Роджер поднимается по винтовой лестнице перед ней. Ни Граббе, ни Ксонка она не видела (она тогда понятия не имела, кто такой Ксонк), как не видела и никого из макленбуржцев. Но за ней, позади всех, в одиночестве шла… графиня.

* * *

Они добрались до конца коридора. С одной стороны был еще один занавешенный альков, а с другой — дверь. Они чуть сдвинули занавес. В этой потайной комнате бросалось в глаза большое кресло, устланное шелковой материей и обложенное мехами. Кроме бара с выпивкой и письменного стола, какие они уже видели в других комнатах, здесь имелась медная переговорная трубка и металлическая решетка — устройства, позволявшие обмениваться инструкциями между сторонами, находящимися по разные стороны зеркала. Но эта комната предназначалась не только для допросов, но и для тайных эротических услад.

Комната по другую сторону стекла не была похожа ни на одну из тех, что мисс Темпл видела в Харшморте прежде, и мисс Темпл испытала смятение, еще более сильное, чем в театральном зале. Светлая комната с неструганым дощатым полом, освещенная простой висячей лампой, проливавшей круг желтого света на единственный имеющийся там предмет мебели — кресло (точно такое же, как и перед ними, но только без шелков и мехов), к деревянной раме которого были прикреплены металлические наручники.

Но дыхание у мисс Темпл перехватило вовсе не при виде кресла по другую сторону зеркала — в открытых дверях комнаты, глядя на единственный предмет мебели в ней, стояла графина ди Лакер-Сфорца, на ней была красная маска, усыпанная драгоценными камнями, а во рту — мундштук с горящей сигаретой. Она пустила клуб дыма, стряхнула пепел на пол и щелкнула пальцами в направлении открытой двери за ее спиной, а потом отошла в сторону, пропуская двух человек в коричневых пальто — они внесли в комнату один из длинных деревянных ящиков. Она дождалась, когда они с помощью стамесок снимут крышку и выйдут из комнаты, после чего снова щелкнула пальцами. В комнату вошел одетый в темную форму человек в золотой полумаске, в манерах его сквозила почтительность вкупе с недоуменной снисходительностью. У него были редкие светлые волосы и безвольный подбородок, а когда он улыбнулся, она увидела его порченые зубы. На его пальце красовался большой золотой перстень… Мисс Темпл снова посмотрела на форму… Перстень с печаткой… Перед ней был принц Макленбургский! Она видела его в номере отеля «Ройял» и сразу не узнала — на нем была другая маска и официальный мундир. Он сел в кресло и заговорил с графиней.

Разговора было не слышно. Тихонько подойдя к медной решетке, мисс Темпл увидела на ней медную бобышку. Мисс Темпл попробовала отвести бобышку, но та не поддавалась, тогда она попыталась ее повернуть — осторожно, чтобы та не заскрипела. Бобышка повернулась беззвучно, но до них внезапно донесся голос принца.

* * *

— …безусловно благодарен, от всей души, хотя и не удивлен, и вы должны это знать, потому что как разные хищники признают силу друг друга на лесных просторах, так и члены нашего тайного общества, наделенные превосходством, сходным образом притягиваются друг к другу, и вполне естественно, что мы, имеющие столь поразительное духовное сродство, должны вступить в союз, не противясь природному зову…

Принц начал расстегивать воротник своего мундира. Графиня не шелохнулась. Мисс Темпл не могла поверить, что такой человек может столь бесстыдно говорить с женщиной… хотя она и знала, что наглость принца не стоит недооценивать. И все же она сложила губы трубочкой, с ужасом слушая его пустую болтовню, а он тем временем своим бледным скрюченным пальцем боролся с двойным рядом серебряных пуговиц. Мисс Темпл посмотрела на миссис Дуджонг, на лице которой было такое же смятение, и пододвинулась вплотную к ее уху.

— Это тот самый немецкий принц, — прошептала она, — и графиня…

Она не успела договорить — графиня сделала еще один шаг в комнату и закрыла за собой дверь. Услышав звук хлопнувшей двери, принц замолчал, поток его слов прервался нездоровой довольной улыбкой, обнажившей желтые зубы. Он опустил руку к пряжке ремня.

— Поверьте, мадам, я жаждал этого мгновения с того самого момента, когда впервые поцеловал вашу руку…

Графиня заговорила громким и резким голосом, четко произнося слова и не очень заботясь о смысле:

— Иосиф синий во дворце, лед растает по весне…

Принц замолчал, челюсть у него отвисла, пальцы замерли. Графиня подошла к нему поближе, задумчиво затянулась, сжимая губами свой лакированный мундштук, и выпустила облачко дыма изо рта, словно продемонстрировав свои скрытые демонические силы.

— Ваше высочество, вы запомните, что взяли у меня в этой комнате то, что вам хотелось. Хотя вы получите громадное удовольствие, вы ни при каких обстоятельствах не сможете поделиться этой информацией с кем-либо еще. Вы понимаете?

Принц кивнул.

— Это займет у нас полчаса, а потому у меня не будет никакой возможности увидеть в этот промежуток времени Лидию Вандаарифф или ее отца. Я также поставила вас в известность о том, что граф д'Орканц предпочитает юношей. Этой информацией вы тоже не сможете ни с кем поделиться, но, зная об этом, не будете препятствовать графу, если он захочет остаться наедине с вашей невестой. Вы понимаете?

Принц кивнул.

— И наконец, несмотря на нашу сегодняшнюю встречу, вы запомните, что этой ночью, еще до свадьбы, лишили невинности мисс Вандаарифф, поскольку она не могла противиться вам. Вследствие вашей невоздержанности она забеременеет. Вы понимаете?

Принц кивнул. Графиня повернулась, потому что в дверь раздался робкий стук. Она чуть приоткрыла ее, увидела, кто стучит, и только потом распахнула целиком.

Мисс Темпл прижала руку ко рту. В дверь вошел Роджер Баскомб.

* * *

— Да? — ровным голосом спросила графиня.

— Вы хотели знать… Я направляюсь за книгами вечерней жатвы и собираюсь встретиться с заместителем министра…

— И вы доставите книги графу?

— Конечно.

— Вы знаете, какая нужна мне?

— Да, вам нужна книга лорда Вандаариффа.

— Непременно проверьте, чтобы она была на месте. И наблюдайте за мистером Ксонком.

— На какой предмет?

— Я не знаю, мистер Баскомб, отсюда и необходимость наблюдать за ним как можно внимательнее.

Роджер кивнул. Он скользнул взглядом мимо графини по человеку в кресле, наблюдавшему за их разговором с любопытством, как кот — за солнечным зайчиком. Графиня проследила направление взгляда Роджера и самодовольно усмехнулась.

— Скажите графу, что это дело сделано. У нас с принцем страстное свидание, вы что — не видите?

Она позволила себе издать глухой смешок при одной только мысли о столь невероятном событии, а потом вздохнула задумчиво и с удовольствием, словно ее посетила какая-то мысль.

— Ужасно, когда человек не может противиться собственным желаниям… — Она улыбнулась Баскомбу, а потом обратилась к принцу: — Мой дорогой Карл-Хорст, скажите, вы ведь в это самое мгновение наслаждаетесь моим телом? Все ваше существо в чувственных судорогах? Вы никогда не испытывали ничего подобного и уже не испытаете? Вы всегда будете сравнивать свои наслаждения в будущем с этим моментом и всегда… в пользу последнего.

Она снова рассмеялась. Лицо принца порозовело, его ягодицы неуклюже подергивались на сиденье, ногти скребли обивку. Графиня посмотрела на Роджера с иронической улыбкой, которая лишний раз подтвердила мисс Темпл, что ее бывший жених в такой же степени — объект манипуляций этой женщины, как и принц. Графиня повернулась к принцу.

— Вы… можете… кончить, — сказала она, поддразнивая его, как собаку, ждущую подачки.

При этих словах принц замер, он хватал ртом воздух, как рыба, что-то бормотал, обеими руками вцепившись в подлокотники. По прошествии времени, показавшегося мисс Темпл очень коротким, он глубоко вздохнул, плечи его ссутулились после напряжения, и неприятная улыбка вернулась на его лицо. Он с отсутствующим видом подергал себя за брюки, на которых проступило влажное пятно, и облизнул губы. Мисс Темпл с отвращением фыркнула, глядя на этот спектакль.

* * *

Она перевела взгляд на графиню, и ладонь ее взлетела, чтобы закрыть рот. Графиня смотрела прямо в зеркало. Бобышка на сетке была повернута, и фырканье мисс Темпл услышали с другой стороны.

Графиня резко крикнула Роджеру:

— Там кто-то есть! Зовите Бленхейма! На другую сторону — немедленно!

Мисс Темпл и Элоиза отшатнулись к занавесу, а Роджер опрометью метнулся из комнаты. Графиня направилась к зеркалу, лицо ее исказилось от бешенства. Принц, когда она проходила мимо, попытался встать и обнять ее:

— Моя дорогая…

Она, не останавливаясь, ударила его по лицу, отчего тот рухнул на колени. Графиня подошла вплотную к зеркалу и закричала так, будто ей были видны их испуганные лица:

— Кто бы ты ни был… Что бы ты ни делал… Ты — покойник!

Мисс Темпл за руку потащила Элоизу через занавес к ближайшей двери. Куда они направятся, не имело значения, главное теперь было поскорее выбраться из этого коридора. Даже из-под полумаски было видна гримаса ярости, исказившая лицо графини, и мисс Темпл, дергая ручку двери, чувствовала, что все ее тело дрожит от ужаса. Они ввалились в дверь и захлопнули ее за собой, а потом тут же вскрикнули от страха, увидев чью-то застывшую фигуру, вдруг неожиданно возникшую над ними. Но это был всего лишь портрет на задней стороне двери — написанный маслом портрет мужчины в черном с пронзительными глазами и холодными тонкими губами — лорд Вандаарифф, за которым угадывались контуры Харшморта. И даже на бегу, когда сердце ее грозило вырваться из груди, мисс Темпл узнала руку Оскара Файляндта. Но… разве он не был мертв? А Вандаарифф разве не поселился здесь всего два года назад? Она застонала от досады, что не может остановиться и поразмыслить над этим.

Они с Элоизой плечо к плечу проскочили через странный зал с картинами и скульптурами и мозаичным полом. Услышав приближающиеся шаги, опрометью метнулись в противоположном направлении, завернули за один угол, потом за другой, потом оказались в холле, черно-белый мраморный пол которого был выложен на манер шахматной доски. Мисс Темпл услышала крик. Их заметили. Элоиза побежала было налево, но мисс Темпл ухватила ее за руку и потащила вправо, к темной громаде железной двери, подумав, что сможет запереть ее с другой стороны и оторваться от преследователей. Они понеслись туда, их босые ноги мелькали по мраморному полу, потом перескочили на холодную как лед металлическую площадку. Мисс Темпл подтолкнула Элоизу к нисходящей винтовой лестнице из стали, а сама попыталась закрыть дверь. Та не шелохнулась. Она налегла еще раз, но опять тщетно. Она упала на колени, вытащила деревянный клин, удерживавший тяжелую дверь, и захлопнула ее в тот момент, когда до них донесся звук бегущих по мраморному полу ног. Щелкнул замок, а она снова упала на колени и обеими руками затолкала клинышек назад под дверь, после чего бросилась за миссис Дуджонг, ощущая босыми ножками холодную сырость металлических ступеней.

Лестница была винтовой, и ступеньки сильно сужались к центральному чугунному столбу, а потому мисс Темпл решила, что справедливо будет, если она (поскольку она миниатюрнее Элоизы) будет идти ближе к середине на полшага за другой женщиной, но держа ее за руку, чтобы Элоиза другой рукой опиралась на перила. Металлические ступеньки леденили их босые ноги. Мисс Темпл казалось, будто она в ночной рубашке бежит по галерее заброшенной фабрики, иными словами, было ощущение такое же, как в тех странных ее снах, что почти всегда заканчивались неловкими ситуациями с людьми, которых она едва знала. Мчась вниз по лестнице (и искренне удивляясь самому существованию этой темной металлической башни — под землей), мисс Темпл спрашивала себя, в какую еще передрягу она затащила их обеих, потому что эта безжалостная башня поразила ее как нечто совершенно невероятное.

Кто-то позади? Какой-то шум? Она остановила Элоизу, дернув ее за руку, вскинула голову — нет ли там кого? Они услышали шаги, но не внутри башни, а (шарканье ног, обрывки слов) снаружи. Только теперь мисс Темпл посмотрела на стены башни (они тоже были из стали) и увидела странные маленькие пластинки вроде тех, что бывают иногда в экипажах между кучером и пассажиром. Элоиза сдвинула в сторону ближайшую пластинку. За ним оказалось не открытое окошко, а прямоугольник дымчатого стекла, сквозь который они смогли увидеть… И от того, что они увидели, у них перехватило дыхание.

Они смотрели вниз с верха огромного открытого зала, похожего на какой-то сатанинский улей — в стенах ряды над рядами тюремные камеры, в которые они могли смотреть, не опасаясь, что их увидят.

— Дымчатое стекло! — шепнула она Элоизе. — Заключенные не видят, наблюдают за ними или нет!

— Посмотрите, — ответила ее спутница, — разве это заключенные?

На их глазах верхний ряд камер, словно театральные ложи, стал заполняться изящно одетыми гостями в масках, они спускались через люки в потолках, расставляли раскладные стулья, откупоривали бутылки, через открытое пространство зала махали друг другу платочками из-за толстых металлических решеток. Все это было столь же невероятным и, на взгляд мисс Темпл, несообразным, как появление зрителей в подземной крипте собора.

Они находились так высоко, что, даже прижавшись к стеклу, не видели пол внизу. Сколько здесь было камер? Мисс Темпл даже приблизительно не могла себе представить, сколько заключенных может вместить это сооружение. Что касается зрителей, то их было не меньше сотни (или кто его знает, она была не особенно сильна в арифметике — может, их было три сотни?), и вся их масса громче и громче гудела, предвкушая представление, словно набирающий обороты двигатель. На цель сборища могли указывать разве что яркие металлические трубы, проходящие по верху помещения, увязанные местами в узлы, торчащие из стен вспученными венами шириной в ствол дерева. Хотя мисс Темпл была уверена, что ряды камер простираются на всю высоту зала, нижних она не видела из-за металлических труб, а это подсказало ее практичному уму, что главное тут вовсе не камеры, а трубы. Но как действовали эти трубы и что по ним перегонялось?

Мисс Темпл вскинула голову, прислушиваясь к металлическому звуку — кто-то пытался открыть заклиненную дверь. Мисс Темпл тут же схватила Элоизу за руку и потащила вниз.

— Куда мы? — прошептала Элоиза.

— Не знаю, — так же шепотом ответила мисс Темпл, — смотрите, чтобы мы не запутались в этой шинели!

— Но… — Элоиза с готовностью подняла шинель повыше, — доктор не сможет нас найти… Мы от него отрезаны! Внизу будут люди… Мы спускаемся прямо им в руки!

Мисс Темпл в ответ только фыркнула, с этим поделать ничего было нельзя.

— Смотрите под ноги, — пробормотала она. — Тут скользко.

* * *

Они продолжали спускаться, а звук наверху становился все громче — его производили как зрители в своих камерах, так и (после того, как громко, протестующее скрипнула наконец отворенная дверь) их преследователи на вершине башни. Скоро сверху до них начал доноситься стук набоек по металлическим ступеням. Женщины, не сказав друг другу ни слова, ускорили спуск, они сделали несколько полных поворотов (как далеко вниз уходила эта лестница?), потом мисс Темпл резко остановилась и повернулась к Элоизе. Обе они запыхались.

— Шинель, — проговорила мисс Темпл. — Дайте мне ее.

— Я постараюсь нести ее, чтобы не мешала…

— Нет-нет, патроны, патроны доктора — быстро!

Элоиза перебросила шинель из руки в руку, пытаясь отыскать нужный карман. Мисс Темпл двумя руками нащупала коробку, поспешно вытащила ее и подняла картонную крышечку.

— Бегите вниз, — прошептала мисс Темпл, — скорее!

— Но у нас нет оружия, — прошептала Элоиза.

— Именно! Тут темно, и, может, нам удастся с помощью этой шинели отвлечь их. Быстро — что там еще есть в карманах? Портсигар, стеклянная карточка!

Она оттолкнула Элоизу и начала быстро разбрасывать патроны по ступеням — коробка скоро опустела, и почти четыре ступеньки покрылись металлическими цилиндриками. Шаги наверху заметно приблизились. Мисс Темпл повернулась к Элоизе, нетерпеливо показывая ей — давай вперед, быстрее! — выхватила из ее рук шинель и кинула на лестницу тремя ступеньками ниже патронов. Она подняла голову — преследователи были в каком-нибудь витке от них — и бросилась вниз, приподняв полы своих одеяний, белые ноги ее замелькали, замельтешили по ступенькам.

Она догнала Элоизу, когда наверху раздался крик — кто-то увидел пальто, — потом звук первого падения, потом еще одного, крики и гулкое эхо разлетающихся патронов, ударяющихся о металл клинков и вопли людей. Две женщины остановились и посмотрели наверх, и мисс Темпл за короткое мгновение среди множества звуков разобрала скрежет летящего вниз металла и увидела луч отраженного света. Она, взвизгнув, со всей силой подтолкнула Элоизу вверх; они обе успели подпрыгнуть и усесться на перила, и хотя могли свалиться оттуда в любую секунду, но в тот момент, когда сабля, словно коса, мелькнула и полетела дальше, их ноги были приподняты, будто не хотели прикасаться к ледяным ступенькам. Сабля описала поворот и, высекая искры, унеслась дальше по лестнице. Женщины спрыгнули с перил, дивясь собственному везению, и побежали, а над ними бушевала буря гнева и боли.

* * *

Сабля очень некстати, со стоном подумала мисс Темпл, потому что, долетев до низа, наверняка насторожит тех, кто внизу. А может, и нет — может, она скосит их! Она улыбнулась своему неиссякаемому оптимизму. Никаких других мыслей ей в голову не приходило. Они добежали до последнего витка и увидели площадку, уставленную коробами, как вестибюль отеля в праздничные дни. Направо была открытая дверь, ведущая на нижний уровень огромного зала. Слева они увидели еще одного человека в медном шлеме и кожаном фартуке, он стоял на корточках перед открытой дверцей размером с дверь угольной топки, вделанной непосредственно в металлическую колонну в центре лестницы. Человек внимательно рассматривал стоявший на полу деревянный поднос, уставленный бутылками и запаянными склянками, который он, судя по всему, вытащил из дверцы. Рядом с дверцей, закрепленная на колонне, располагалась медная панель с рукоятями и кнопками. Колонна представляла собой грузовой лифт.

Из кипы упаковочной соломы, выброшенной из ящиков, торчала (вонзившаяся туда, видимо, бесшумно, поскольку человек не обратил на нее ни малейшего внимания) сабля.

В дверях появился еще один человек в шлеме, который прошел мимо кипы соломы и, взяв две запаянные воском бутыли — одну ярко-белую, другую ядовито-оранжевую, — без слов отправился назад. Женщины стояли замерев, не веря, что их еще не заметили, — может быть, шлемы ухудшали обзор и закрывали уши? Через открытую дверь мисс Темпл слышала резкие команды, звуки работающего механизма и — она была абсолютно уверена — голоса нескольких женщин.

Сверху до них доносился металлический звук разбрасываемых ногами патронов, ударяющихся о стены и ступени. Их преследователи продолжили спуск. Один из патронов пролетел мимо них, ударился о стопку клетей у дальней от них стены и закатился к ноге стоящего на корточках человека. Тот наклонил голову, обратив внимание на это невероятное событие. Для них все было кончено.

Из-за дверей раздался голос мужчины, разразившегося речью; голос был так громок, что мисс Темпл вздрогнула всем телом. Она никогда прежде не слышала таких звуков от человека, даже от матросов на корабле, доставившем ее из-за моря; этот голос был оглушителен не оттого, что говоривший напрягался изо всех сил, — его нормальное звучание таинственным образом, удивительно и тревожно усиливалось. Голос этот принадлежал графу д'Орканцу.

— Добро пожаловать всем вам, — произнес граф. Человек в шлеме поднял глаза и увидел мисс Темпл, которая спрыгнула с последней ступеньки и метнулась мимо него.

— Пора начинать, — воскликнул граф. — Делайте то, что вам было сказано!

В камерах наверху собравшиеся зрители начали петь. Она не удержалась и заглянула в открытую дверь.

* * *

Взгляду ее предстал (в обрамлении дверного косяка и за ним — серебряной изгороди из ярких, сверкающих труб) усовершенствованный вариант анатомического театра: здесь сатанинские интересы графа д'Орканца проявлялись в полной мере — мисс Темпл увидела сразу три дьявольских стола. В изножье каждого стояли какие-то механизмы из дерева и меди, в один из которых человек в шлеме вставил (как пулю в барабан револьвера) сверкающую синюю книгу. Человек с двумя бутылями в изголовье первого стола наливал синюю жидкость в воронкообразный клапан на черном резиновом шланге. Черные шланги оплетали стол, как змеи, скользкие и отвратительные, но еще более отвратительной была какая-то форма, спрятанная внизу и похожая на бледную личинку в неестественном коконе. Мисс Темпл посмотрела на второй стол и увидела мисс Пул, лицо которой тут же исчезло под жуткой черной резиновой маской, которую водрузил на нее один из ассистентов. Потом она перевела взгляд на последний стол — на нем лежала миссис Марчмур, к обнаженному телу которой третий ассистент прикреплял шланги. И последняя фигура, мощная и высокая, стояла, подняв голову к камерам; ко рту громадной маски на лице этого человека была подведена черная гладкая трубка, напоминающая какой-то дьявольский клюв. Это был сам граф. Прошла, наверно, целая секунда, прежде чем мисс Темпл протянула руку и захлопнула дверь между ними.

И вдруг ее осенило — это навязчивое видение вызвало в ее памяти последнее мгновение из синей карточки Артура Траппинга… Женщина, лежавшая на том столе, была Лидией Вандаарифф.

* * *

За спиной у нее вскрикнула Элоиза. Человек в шлеме сильной рукой обхватил мисс Темпл за плечи и швырнул ее на только что закрытую дверь, а потом сбил на пол.

Она подняла глаза и увидела, что в руке у него сабля. Элоиза схватила с подноса одну из бутылей с оранжевой жидкостью и приготовилась метнуть ее в нападавшего. К недоумению обеих женщин, он, вместо того чтобы наброситься на Элоизу, отскочил назад, а потом пустился вверх по лестнице со всей скоростью, которую позволяли ему тяжелый шлем и кожаный фартук. Ему бы еще пару крыльев, как у летучей мыши, подумала мисс Темпл, и тогда был бы настоящий кривоногий бес из преисподней.

Женщины посмотрели друг на дружку, озадаченные своим временным спасением. Дверь платформы сотряслась еще раз снаружи, а с лестницы наверху донеслись до них гулкие крики бегущего человека — крики, на которые ответили их преследователи. Времени на размышления не было. Мисс Темпл быстро взяла Элоизу за руку и толкнула ее к открытой дверце лифта.

— Вы должны залезть туда, — прошептала она. — Залезайте!

Она не знала, есть ли там место для двоих, а если есть — то сможет ли лифт поднять их обеих, но тем не менее подскочила к медной панели управления, заставляя свой усталый ум (день у нее выдался более чем насыщенный, к тому же она забыла, когда в последний раз ела) разобраться в назначении кнопок… Одна зеленая, одна красная, одна синяя, а к ним еще и медная рукоятка. Элоиза свернулась в кабинке лифта, губы мрачно поджаты, пальцы одной руки сложены в кулак, другая все еще сжимает бутылку. Крики наверху прекратились, кто-то стучал снаружи по двери. При нажатии зеленой кнопки лифт дернулся вверх, при нажатии красной — пошел вниз. Нажатие синей не дало никаких результатов вообще. Мисс Темпл снова попробовала зеленую. Ничего не произошло. Она попробовала красную, и лифт продвинулся вниз, может быть, всего на дюйм, но до самого упора.

Дверь, ведущая на платформу, сотрясалась от ударов.

Наконец она поняла, что к чему. Синяя кнопка фиксировала движение лифта в ту или иную сторону и использовалась, чтобы исключить возможность изменения направления в середине пути и не допустить, таким образом, чрезмерного износа моторов. Мисс Темпл нажала синюю кнопку, потом зеленую и метнулась к двери. Элоиза обхватила ее за талию, помогая протиснуться внутрь, лифт начал подниматься, и мисс Темпл едва успела подобрать под себя ноги; еще секунда — и пространство между полом лифта и верхом двери сомкнулось, и они оказались в полной темноте шахты, успев, однако, увидеть черные сапоги макленбургских солдат, соскочивших с последней ступеньки.

* * *

В лифте было невыносимо тесно, и после первого облегчения оттого, что, во-первых, они поднимаются, во-вторых, что лифт никто не остановил и, в-третьих, что она не лишилась ног, мисс Темпл попыталась принять более удобное положение, но сразу же обнаружила, что коленки ее упираются в бок Элоизы, чей локоть больно давит ей в ухо. Она повернула голову в другую сторону и уткнулась носом в грудь своей спутницы. Мисс Темпл, невзирая на клацание цепей лифта, сквозь мягкую плоть Элоизы услышала приглушенное биение ее сердца, словно кто-то в набитой людьми комнате отважился шепнуть ей на ухо важный секрет. Мисс Темпл поняла, что ее туловище втиснуто между ног другой женщины, которые та подобрала до самого подбородка, а ее собственные ноги невероятным образом подогнуты под ноги Элоизы. Закрыть дверцу у нее не было времени, и мисс Темпл обнимала одной рукой свои ступни, а другой — Элоизу, отчего они и не вываливались в шахту из дребезжащего лифта. Обе они молчали, но вскоре Элоиза высвободила руку, и мисс Темпл (уже невольно испытывая благодарность за ту душевную близость, что рождалась благодаря случайному, а потому и безответному тесному соприкосновению) почувствовала, как рука другой женщины мягкими, нежными движениями погладила ее по голове.

— Когда мы доберемся до верха, они попытаются сразу же вызвать его назад, — прошептала она.

— Да, попытаются, — спокойно согласилась Элоиза. — Вы должны выскочить первой. Я вас подтолкну.

— А потом я вытащу вас.

— Я уверена, у нас получится.

— А что, если нас там ждут;

— Это вполне вероятно.

— Мы возьмем их неожиданностью, — тихо заметила мисс Темпл.

Элоиза не ответила, а только прижала голову своей молодой спутницы к своей груди и вздохнула; мисс Темпл услышала в этом звуке в равной мере сладость и печаль — смесь, не до конца ей понятную. Такая физическая близость с другой женщиной не была внове для мисс Темпл, но по силе эмоционального воздействия Селеста понимала, что их приключения уже успели укрепить связь между ними — так подзорная труба сокращает расстояние между берегом и кораблем. То же самое произошло с Чанем и Свенсоном — людьми, которых она на самом-то деле ни чуточки не знала, но чувствовала, что они единственные, на кого она может опереться в этом мире или даже (и это удивило ее, потому что такая мысль могла возникнуть у нее, только если бы она смогла события последних дней поместить в контекст всей своей жизни) кто был ей небезразличен. Мисс Темпл не помнила матери и теперь спрашивала себя (смущенно и быстро теряя свою обычную самоуверенность, поскольку время для беззаботных размышлений было сейчас самое неподходящее), что значат эти чувства близости и взаимной заботы — не похоже ли все это на материнскую любовь? Щеки ее зарумянились, и мисс Темпл спрятала лицо, уткнувшись под мышку женщине и испустив вздох, в конце которого вздрогнула всем телом.

* * *

Так они и лежали в темноте, пока кабина резко и неожиданно не остановилась. Дверь шахты открылась, и мисс Темпл увидела удивленные лица двух человек в черных одеждах прислуги — один из них как раз и открыл дверь, а другой держал в руках очередной деревянный поднос с бутылями и склянками. Прежде чем эти двое успели закрыть дверь и прежде чем люди внизу успели вызвать кабину назад, мисс Темпл выкинула наружу обе ноги (она знала, что пятки у нее черны, как у какого-нибудь уличного мальчишки), целясь прямо им в физиономии, отчего они отпрянули если не из страха, то от удивления. Элоиза подтолкнула ее сзади, и мисс Темпл выскочила из двери, крича, как сумасшедшая, на двух слуг — волосы у нее были растрепаны, лицо в саже и поте, — и тут же метнулась (отчаянно рыская глазами в поисках этого приспособления) к медной панели с кнопками и нажала зеленую, которая должна была застопорить кабину.

Слуги смотрели на нее, распахнув рты и морща лбы, но выражение их лиц изменилось, когда их внимание привлекла Элоиза, выбиравшаяся из лифта ногами вперед, шелковые ее одеяния задрались до самых ягодиц, обнажив маленькие шелковые трусики, разошедшийся шов которых мигнул на одно короткое обескураживающее мгновение, приковавшее обоих мужчин к месту; наконец она выбралась из кабины целиком и встала на четвереньки. В руке она держала бутыль с ярко-оранжевой жидкостью. При виде этой бутыли мужчины отступили еще дальше, а выражение их лиц с похотливого сменилось на умоляющее.

Как только Элоиза выскочила из кабины, мисс Темпл отпустила кнопку и пошла прямо на слугу, который был без подноса, и толкнула его со всей силы обеими руками на того, который держал поднос. Оба слуги отступили, чуть не свалившись с ног, через металлическую дверь на скользкий черно-белый мрамор, все их внимание сосредоточено было исключительно на том, чтобы не уронить их драгоценные стекляшки. Мисс Темпл помогла Элоизе подняться на ноги и взяла у нее оранжевую бутылку. В шахте ожила кабина лифта, поползшая вниз. Они вышли в холл, но слуги уже успели немного прийти в себя и перегородили женщинам путь.

— Эй, что это вы делаете? — прокричал тот, что с подносом, взволнованно кивая на бутылку в руке мисс Темпл. — Где вы это взяли? Мы… мы могли… Мы все могли…

Другой просто зашипел на нее:

— Поставьте ее немедленно!

— Нет, это вы… — отрезала мисс Темпл, — поставьте поднос и убирайтесь отсюда! Вы — оба!

— Ничего такого мы не сделаем! — крикнул тот, что был с подносом, злобно сощуриваясь. — Кто вы такие, чтобы тут распоряжаться? Если вы думаете, что вы одна из шлюх хозяина и вам все можно…

— А ну прочь отсюда, — снова зашипел второй. — У нас важная работа! Нас же высекут! А вы опять заставили нас ждать лифт.

Он попытался обойти их, направляясь к двери башни, но человек с подносом не шелохнулся, пожирая их взором, полным гнева, — мисс Темпл знала, что это чувство коренится в ущемленной гордости и жалких амбициях.

— Ну уж нет! Никуда они отсюда не уйдут! Пусть-ка объяснятся — пусть расскажут, кто такие! Мне или мистеру Бленхейму!

— Не нужен нам Бленхейм! — прошипел его напарник. — Меньше всего нам нужен Бленхейм, пораскинь ты мозгами, бога ради…

— Ты посмотри на них, — сказал тот, что с подносом, выражение его лица становилось все омерзительнее. — Они не присутствуют ни на одной из церемоний… Убегают куда-то… С чего она так орала?

Второй проникся этой мыслью, и несколько мгновений оба они внимательно рассматривали двух более чем нескромно одетых женщин.

— Я уверен, если мы их задержим, то получим вознаграждение. А если мы не сделаем нашу работу, нас выгонят.

— Нам так или иначе нужно дождаться лифта.

— Да, нужно… ты думаешь, они украли эти халатики?

* * *

На протяжении этого утомительного диалога мисс Темпл обдумывала дальнейший план действий, потихоньку отходя от двери, делая один маленький шажок за другим, а двое мужчин тем временем препирались, но она видела, что они готовы на всякие глупые поступки, а потому решила действовать. В руке она держала бутылку с оранжевой и явно очень опасной жидкостью. Если она разобьет эту бутылку о голову одного из них, это, возможно, выведет из строя обоих, а она с Элоизой сможет пуститься в бегство. В то же время, судя по тому, как все шарахались от этой бутылки, словно девчонки от паука, она не могла быть уверена в том, что, разбив ее, не повредит и себе или Элоизе. Более того, бутылка была отличным оружием, и ее неплохо было бы сохранить на будущее, и вообще мисс Темпл была склонна не расходовать то, что имеет ценность. Но что бы она ни предприняла, действовать следовало решительно, дабы эти двое слуг ни в коем случае за ними не погнались, а то это бесконечное бегство начинало сильно действовать ей на нервы.

Театральным жестом мисс Темпл завела назад руку с бутылкой, а потом выкинула ее вперед, словно собираясь разбить о голову человека с подносом, который (поскольку руки у него были заняты) не мог отразить удар. Но страх получить по голове был у него так велик, что руки начали действовать автоматически, и с приближением бутылки он выпустил из рук поднос, который упал на мраморный пол. Раздался ласкающий слух звон стекла, и содержимое бутылей и склянок начало растекаться, перемешиваясь между собой.

Слуги посмотрели на нее, оба съежились при звуке удара, рты у них раскрылись, когда стало ясно, что мисс Темпл так и не выпустила — так и не собиралась выпускать — свою оранжевую бутылку из рук. Тут же взгляды всех четверых обратились к поддону, по поверхности которого, шипя, растекались жидкости, образуя пар с таким отвратительным запахом, что мисс Темпл чуть не задохнулась. Но это был не запах синей глины (в противоположность тому, что она ожидала), этот запах напомнил ей ночь, экипаж, навалившееся на нее тело Спрагга, которое она пыталась сбросить с себя, — концентрированный запах человеческой крови. Содержимое трех разбившихся склянок смешалось, преобразуясь (по-другому и не скажешь) в сверкающую ярко-красную лужицу, которая с подноса перетекла на пол в количестве большем, чем изначальные жидкости, будто, соединившись, они не только образовали кровь, но и увеличились в объеме, фонтанируя, словно из невидимой раны в мраморной плитке.

— Это что еще за глупости?

Все четверо обернулись на ровный неодобрительный голос, раздавшийся из дверей за спинами двух слуг, где с армейским карабином в руках стоял высокий человек с седыми баками и в очках в металлической оправе. На нем был длиннополый темный сюртук, изящный покрой которого лишь подчеркивал округлость его лысеющей головы и жестокость тонких губ. Слуги тут же склонили головы и начали бормотать объяснения.

— Мистер Бленхейм, сэр… Эти женщины…

— Грузовой лифт…

— Они напали на нас…

— Беглянки…

Мистер Бленхейм оборвал их с окончательностью мясницкого тесака:

— Верните поднос, возьмите новую порцию и немедленно доставьте ее по назначению. Пришлите горничную, чтобы вытерла пол. Когда закончите, явитесь ко мне. Вас предупредили о важности задачи. Я не смогу впредь пользоваться вашими услугами.

Не сказав больше ни слова, двое слуг, подхватив поддон, с которого капала жидкость, поспешили прочь, обходя своего хозяина и подобострастно наклонив головы. Бленхейм потянул носом воздух, его глаза скользнули по кровавой луже, потом вернулись к женщинам. Взгляд его остановился на оранжевой бутылке в руке мисс Темпл, но не выдал никаких его чувств на сей счет. Он сделал движение карабином.

— Вы двое идите со мной.

* * *

Они шли перед ним, а он при каждом разветвлении направлял их короткой односложной командой, и вскоре они оказались перед дверью, сверху донизу испещренной резьбой. Мистер Бленхейм быстро оглянулся и, отперев дверь, пропустил их вперед, а затем вошел сам, демонстрируя удивительную резвость для человека его комплекции, и снова запер дверь на ключ — один из множества из связки на серебряной цепочке, которую на глазах мисс Темпл засунул назад в карман жилетки.

— Лучше, чтобы нашему разговору никто не мешал, — заявил он, смерив их безразличным взглядом, который своей невыразительностью и мягкостью противоречил впечатлению жестокости, производимому этим человеком. Он с обескураживающей легкостью перекинул карабин из одной руки в другую. — Поставьте бутылку на стол рядом с вами.

— Вы меня об этом просите? — спросила мисс Темпл с выражением вкрадчивой вежливости.

— Сделайте это немедленно, — был ответ.

Мисс Темпл оглядела комнату. Потолки здесь были высокие и расписанные пейзажами — джунгли, водопады и необъятные небеса, — она решила, что, по всей видимости, это должно отображать чье-то представление об Африке, Индии или Америке. У всех стен были шкафы с оружием, повсюду были развешаны охотничьи трофеи. На полу лежали толстые ковры, повсюду стояла удобная, обитая кожей мебель. В комнате пахло сигарами и пылью, а за спиной мистера Бленхейма мисс Темпл увидела громадный шкаф, набитый бутылками. Она и представить себе не могла, что цивилизованный мир производит такое количество напитков, и решила, что, поскольку интерьер здесь связан с охотничьими подвигами, среди этих жидкостей должны быть напитки и снадобья, принадлежащие темным первобытным культурам. Мистер Бленхейм многозначительно откашлялся, и она, почтительно кивнув, поставила бутылку, куда он показал. Она посмотрела на Элоизу и, увидев недоуменное выражение на лице женщины, взяла ее за руку (в которой была синяя карточка) и укрыла своей.

— Значит, вы мистер Бленхейм? — спросила она, не имея ни малейшего представления, что может вытекать из ее вопроса.

— Да, — мрачно ответил человек, и в голосе его послышалась неприятная нотка самомнения.

— А я все думала, кто же это такой? Я столько слышала о вас.

Он не ответил, рассматривая ее внимательным взглядом.

— Очень много… — добавила Элоиза, стараясь говорить уверенным голосом.

— Я управляющий в этом доме. А вы тут устраиваете всякие дебоши. Вы недавно были в хозяйском коридоре, выслеживали, вынюхивали то, что вам не полагается знать… Только не пытайтесь отрицать. А теперь вы наверняка нарушили процедуру в башне и к тому же испачкали мне пол!

К несчастью для мистера Бленхейма, его выговоры (а он явно был из тех людей, чья власть зависела от способности устраивать нагоняи) производили впечатление только на тех, кто чувствовал за собой какую-то вину. Мисс Темпл кивнула, тем самым, по крайней мере, признавая озабоченность мистера Бленхейма.

— Я так полагаю, управлять домом подобного размера дело довольно хлопотное. У вас, наверно, большой персонал? Мне самой приходилось в разное время немало думать о соразмерности дома и численности обслуживающего персонала… Зачастую претензии владельца превосходят его финансовые возможности…

— Вы тут шпионили. Вы проникли во внутренний коридор хозяина!

— Ну и коридорчик у него, скажу я вам, — отозвалась мисс Темпл. — Если хотите знать мое мнение, то это уж вашего хозяина скорее нужно назвать шпионом…

— Что вы там делали? Что вы слышали? Что там украли? Кто вам за это заплатил?

Каждый последующий вопрос мистера Бленхейма звучал свирепее предыдущего, а к последнему его лицо зарделось, еще больше подчеркивая количество седых волос в его бакенбардах, что спровоцировало мисс Темпл на новые насмешки.

— Бог мой! Сэр… у вас ужасный цвет лица! Вам не следует пить столько джина.

— Мы просто потерялись, — ровным голосом вмешалась Элоиза. — Там случился пожар…

— Мне это известно!

— Вы же видите наши лица… мое платье… — Тут Элоиза, дабы облегчить мистеру Бленхейму понимание ситуации, перевела глаза на почерневший шелк, обтягивающий ее красивые бедра.

Бленхейм облизнул губы.

— Это ничего не значит, — пробормотал он.

Но для мисс Темпл это много что значило, поскольку тот факт, что мистер Бленхейм так пока и не доставил их к своему хозяину, означал: у него есть кой-какие свои соображения. Она указала на головы животных и стенды с оружием, сделав неопределенный жест рукой и заговорщицки улыбнувшись.

— Забавная комната, — сказала она.

— Ничего забавного. Обычная охотничья комната.

— Я так и подумала. Иными словами, это комната для мужчин.

— Ну и что с того?

— А мы женщины.

— И что из этого следует?

— А это, мистер Бленхейм, — и здесь она бесстыдно подмигнула ему, — как раз и есть тот вопрос, который мы хотим задать вам.

— Как вас зовут? — спросил он. Губы его растянулись в тонкую линию, глаза быстро заморгали. — Что вам известно?

— Это зависит от того, кому вы служите.

— Отвечайте!

Мисс Темпл сочувственно кивнула при этой вспышке гнева, словно не она, а именно его гнев и был препятствием к конструктивному разговору.

— Мы не хотим создавать никаких трудностей, — сказала она. — Не хотим никого обижать. Если вы, например, всей душой привязаны к мисс Лидии Вандаарифф…

Бленхейм отмел эту тему — словно отрубил ее резким движением руки. Мисс Темпл кивнула.

— Или если вы подчиняетесь лорду Вандаариффу, или графине, или графу д'Орканцу, или мистеру Франсису Ксонку, или заместителю министра Граббе, или…

— Вы мне расскажете, что знаете, независимо от того, кому я подчиняюсь.

— Конечно. Но сначала вы должны знать, что в дом проникли агенты.

— Человек в красном… — нетерпеливо кивнул Бленхейм.

— И еще один, — добавилаЭлоиза. — Из карьера на дирижабле…

И опять Бленхейм взмахом руки перевел разговор на другую тему.

— Они уже задержаны, — прошипел он. — Вопрос в другом: почему две новообращенные женщины бегают по дому и не слушаются своих хозяев?

— Я еще раз спрашиваю у вас, сэр, о каких хозяевах вы говорите? — спросила мисс Темпл.

— Но… — Он осекся, потом резко кивнул, словно найдя подтверждение своим мыслям. — Значит… они плетут друг против друга интриги…

— Мы знали, что вы вовсе не глупы. — Элоиза безнадежно вздохнула.

Мистер Бленхейм ответил не сразу, и мисс Темпл, хотя и не рискнула взглянуть на Элоизу, улучила секунду, чтобы сжать ей руку.

— Пока граф находится внизу в тюремном зале, — сказала она вкрадчивым задумчивым тоном, — а графиня — в отдельной комнате с принцем… Где в это время пребывает мистер Ксонк? Или заместитель министра Граббе?

— Или где они должны находиться? — спросила Элоиза.

— И где ваш лорд — Роберт Вандаарифф?

— Он… — начал было Бленхейм, но тут же осекся.

— Вы не знаете, где искать вашего хозяина? — спросила Элоиза.

Бленхейм покачал головой.

— Вы все еще не…

— Чем мы, по-вашему, занимались? — Мисс Темпл позволила гневной интонации проникнуть в ее слова. — Мы бежали из театра… Бежали от мисс Пул…

— Которая прибыла с мистером Граббе на дирижабле, — добавила Элоиза.

— А потом пробрались в потайную комнату, чтобы подслушать, чем занимается графиня, — продолжила мисс Темпл, — а оттуда постарались как могли помешать графу в его лаборатории.

Бленхейм нахмурился, глядя на нее.

— Так кому мы не мешали? — терпеливо спросила его мисс Темпл.

— Франсису Ксонку, — прошептал мистер Бленхейм.

— Заметьте, сэр, это сказали вы, а не я.

Он пожевал губу, а мисс Темпл продолжила:

— Как видите… мы не нарушили своих обязательств хранить тайну… Вы сами все это видели и сделали свои выводы. Однако… если бы вы попросили нас о помощи… сэр… то, возможно, вам было бы проще?

— Не исключено. Заранее нельзя сказать — нужно знать, о какой помощи вы говорите?

Мисс Темпл бросила взгляд на Элоизу, потом наклонилась к Бленхейму, словно собираясь поделиться страшной тайной.

— Вы знаете, где находится мистер Ксонк… вот в эту минуту?

— Все должны собраться в бальном зале… — пробормотал Бленхейм, — но я его не видел.

— Вот именно, — проговорила мисс Темпл, словно это имело какое-то чрезвычайное значение. — А если бы я показала вам, что он делает?

— Где?

— Не где, мистер Бленхейм… вот уж точно: не где, а как?

Мисс Темпл улыбнулась и, выхватив карточку синего стекла из руки Элоизы, показала ее Бленхейму.

* * *

Бленхейм жадно потянулся к ней, но мисс Темпл убрала руку.

— Вы знаете, что это такое… — начала было она, но в этот момент Бленхейм подскочил к ней, сильными пальцами ухватил ее за предплечье, а другой рукой вывернул карточку из ее пальцев, после чего отошел и снова облизнул губы, переводя взгляд с карточки на женщин и назад.

— Осторожнее, — сказала мисс Темпл. — Синее стекло очень опасно. Если вы не видели этого прежде…

— Я знаю, что это такое, — прорычал Бленхейм и отошел от них на два шага в сторону двери, загораживая ее своим телом; потом в последний раз посмотрел на женщин, после чего вперил взгляд в стекло.

Как только Бленхейм оказался в мире стеклянной карточки, глаза его помутнели. Мисс Темпл знала, что на этой карточке упражнения принца с миссис Марчмур, и это мистеру Бленхейму должно было показаться куда как завлекательнее, чем сцена с другой карточки, где она на диване, а Роджер поглаживает ее ножку, — и она медленно и бесшумно потянулась к ближайшей витрине, в которой лежал короткий острый кинжал с искривленным, похожим на серебряную змейку лезвием. У мистера Бленхейма перехватило дыхание, все его тело, казалось, задрожало — цикл карточки завершился, — но прошло мгновение, а он так и не шелохнулся, пойдя на второй сладострастный круг. Стараясь ставить ноги как можно тверже и помня наставление Чаня о практических действиях, мисс Темпл подошла к мистеру Бленхейму сбоку и всадила ему кинжал в ребра по самую рукоять.

Он ахнул, глаза его широко раскрылись, оторвавшись от карточки. Мисс Темпл обеими руками вытащила кинжал из его тела, которое по инерции повалилось на нее. Он посмотрел вниз на окровавленный кинжал, потом на ее лицо. Она нанесла новый удар — теперь в живот, направляя кинжал вверх, под грудину. Мистер Бленхейм уронил карточку на ковер и, сделав несколько нетвердых шагов назад, вырвал кинжал из рук мисс Темпл. С хрипом он упал на колени, из раны на животе хлынула кровь. Он не мог ни вздохнуть, ни — к счастью для женщин — закричать. Еще мгновение — и он рухнул на пол и замер. Мисс Темпл, довольная тем, что рисунок на ковре имеет красноватый оттенок, быстро встала на колени и вытерла о ковер руки.

* * *

Она подняла глаза на Элоизу, которая, не шевелясь, наблюдала за испускающим последние дыхания человеком.

— Элоиза? — прошептала она.

Элоиза, выходя из ступора, быстро повернулась к ней, глаза ее были широко раскрыты.

— Да-да, извините… Я… я не знаю… Я, наверно, думала, мы… выйдем тихонько…

— Он бы потом стал нас искать.

— Конечно. Конечно! Нет… да, боже мой…

— Он был нашим смертельным врагом! — Мисс Темпл почувствовала, что еще немного — и потеряет самообладание.

— Конечно… Просто… наверно, столько крови…

Мисс Темпл против воли почувствовала что-то вроде укола совести, слегка поколебавшего ее мрачную решимость, ведь в конечном счете убийство не давалось ей легко и не доставляло удовольствия, и, даже понимая, что действовала умно, она осознала, что совершила убийство (строго говоря, в порядке самозащиты), и снова все произошло слишком стремительно, так быстро, что она даже не успела понять, что чувствовала и во что превратилась, сделав то, что сделала. В уголках глаз у нее собрались слезы. Внезапно к ней наклонилась Элоиза и обняла ее за плечи.

— Не слушайте меня, Селеста… Я дура… правда! Вы все сделали правильно!

Мисс Темпл всхлипнула.

— Нам бы лучше оттащить его от дверей.

— Совершенно с вами согласна.

Они взяли его за руки, но, чтобы уволочь это увесистое тело (Бленхейм к этому моменту уже умер) за невысокий книжный шкаф, от них потребовалось немало усилий, и они запыхались.

Элоиза оперлась на кожаное кресло, а мисс Темпл вытерла кровь о рукав покойника. Она еще раз тяжело вздохнула, сокрушаясь о бремени, которое вынуждена была брать на себя, положила нож и принялась обшаривать карманы убитого, вытаскивая оттуда все, что там было, и складывая рядом: банкноты, монеты, носовые платки, спички, две цельные сигары и окурок третьей, карандаши, клочки чистой бумаги, патроны для карабина и связка такого количества ключей, что, как решила мисс Темпл, они должны открывать все двери Харшморта. Однако в нагрудном кармане она нашла еще один ключ… из синего стекла. Глаза у мисс Темпл широко раскрылись, и она посмотрела на свою спутницу.

* * *

Элоиза не смотрела на нее. Она сидела, сгорбившись, в кресле, одна нога вытянута, лицо открыто, глаза потускнели, обеими руками она держала перед собой стеклянную карточку. Мисс Темпл поднялась с ключом, спрашивая себя, сколько у нее ушло на это времени… и сколько раз ее спутница пережила ощущения миссис Марчмур на диване. С раскрытых губ Элоизы сорвался тихий вздох, и мисс Темпл стало неловко. Чем больше она думала о том, что ей дало синее стекло — утоленную жажду сладостного опыта и, конечно, его грубо искаженное восприятие, — тем меньше она понимала, как ей к этому следует относиться. Она уже перебрала в уме посягательства на ее честь, которые, похоже, происходили, стоило ей только сесть в экипаж, — и они не вызывали у нее ничего, кроме приступов бешенства. Но эти вторжения в ее мозг изменили ее представления о приличиях, о желании, о самой жизни, и ее обычное спокойствие духа было сильнейшим образом поколеблено.

Элоиза была вдовой, а в замужестве, видимо, находила удовлетворение своих физических потребностей, и мисс Темпл предполагала найти в ней рассудительность и сдержанность, но вместо этого с тревогой отметила выступившие на верхней губе женщины капельки пота и при виде чужих вожделений ощутила трепет в своем лоне, чего с ней не случалось никогда прежде, если не считать ее поцелуев с Роджером и его попыток нащупать ее слабые места. Мисс Темпл не могла не спрашивать себя (потому что была не чужда любопытства): не так ли выглядела и она сама, смотря в карточку?

Щеки вдовы горели, нижнюю губу она рассеянно закусила, пальцы ее, сжимавшие стекло, побелели от напряжения, дыхание стало прерывистым, она шевельнулась, и шелковая материя, тонкая и легкая, натянулась на ее теле, а под ней стали видны напрягшиеся соски, бедра ее едва заметно двигались, одна нога вытянулась на ковре, пальцы подергивались будто под воздействием невидимой силы, а помимо всего этого, к вящему очарованию мисс Темпл, Элоиза так и осталась в своей маске с перьями, которая в определенной мере (мисс Темпл чувствовала, что вовсе даже не глазеет на Элоизу) делала из нее Таинственную Незнакомку, какой казалась себе и сама мисс Темпл, когда смотрелась в голландское зеркало графини. Она продолжала смотреть на Элоизу, которая пошла по второму кругу, и теперь мисс Темпл (по ускорившемуся дыханию Элоизы) сумела определить момент, когда миссис Марчмур подала на себя тело принца, обхватив его ногами… и мисс Темпл подумала, что если сама она легко (или по меньшей мере настолько легко, чтобы не испытывать потом чувства стыда) оторвалась от карточки, то Элоиза, казалось, была целиком захвачена происходящим. Что она говорила о книге — о том, как погибают люди, о собственном полуобморочном состоянии? С решимостью, которая развеяла (как, может быть, слишком часто случалось в жизни) ее чары, мисс Темпл протянула руку и выхватила карточку у своей спутницы.

Элоиза подняла голову, совершенно не понимая, что случилось и где она находится, рот у нее был приоткрыт, глаза помутнели.

— Как вы? — спросила мисс Темпл. — Вы совсем утонули в этой карточке.

Она показала кусочек синего стекла Элоизе. Та облизнула губы и моргнула.

— Простите меня…

— Вы так разрумянились, — заметила мисс Темпл.

— Да, я чувствую, — пробормотала Элоиза. — Я не была готова…

— Ощущение такое же, как и от книги… Такое же захватывающее, хотя и менее глубокое… поскольку чем меньше стекла, тем меньше сцен. Вы ведь сказали, что книга на вас не очень подействовала.

— Нет, не подействовала.

— А вот карточка, похоже, подействовала… Да еще как.

— Похоже… и тем не менее мне кажется, я открыла там кое-что полезное…

— Я смущаюсь перед тем, что это может быть.

Элоиза нахмурилась, потому что, несмотря на слабость, не была готова выносить насмешки более молодой женщины, но тут мисс Темпл застенчиво улыбнулась и похлопала ее по коленке.

— Вы мне показались очень хорошенькой, — сказала мисс Темпл, а потом озорно усмехнулась. — Как вы думаете, доктору Свенсону вы, наверно, показались бы еще красивее?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотала Элоиза.

— Но что же вы там открыли?

Элоиза глубоко вздохнула.

— Эта дверь заперта?

— Да.

— Тогда вы должны присесть, потому что нам нужно поговорить.

* * *

— Как вам известно, — начала Элоиза, — я работаю… или, по крайней мере, работала… воспитательницей у детей Артура и Шарлотты Траппингов, а миссис Траппинг — родная сестра Генри и Франсиса Ксонков. Принято считать, что быстрым продвижением по службе полковник Траппинг был обязан закулисным действиям мистера Генри Ксонка, хотя теперь я понимаю, что на самом деле все это подстроил мистер Франсис Ксонк, чтобы с помощью своих союзников отобрать семейный бизнес у брата, и все это было сделано — поскольку полковнику стали известны самые разные государственные секреты — с благословения того же самого брата. Невольным ключом ко всему этому был полковник Траппинг, который хранил преданность Генри, передавая ему информацию и дезинформацию, которую получал от Франсиса Ксонка. Более того, именно Франсис убедил меня посетить Тарр-Манор и поделиться теми тайнами, которые мне известны, — все опять же для того, чтобы он получил рычаги влияния на своих родственников. Но необходимость в этом возникла неожиданно, именно потому, что полковника убили… Понимаете? Его убили, несмотря на то что он, по собственной воле или сам того не ведая, служил заговорщикам.

Мисс Темпл неопределенно кивнула; она сидела на подлокотнике кресла, покачивая ногой и надеясь, что в этом монологе вот-вот выплывет что-нибудь по-настоящему важное.

Элоиза продолжила:

— Можно задаваться вопросом, по каким именно причинам убили полковника, ведь он был такой незаметной фигурой.

— Доктору удалось найти еще одну карточку, в которой как раз фигурирует полковник, — вставила мисс Темпл. — Эта карточка — взгляд на мир глазами Роджера Баскомба. Карточка была зашита в подкладку мундира полковника. Но вы сказали, что увидели что-то…

Элоиза все еще размышляла.

— В ней было что-нибудь такое, что казалось особенно… секретным? Тогда было бы понятно, почему ее так прятали… так хранили…

— Нет, не сказала бы, кроме той части, в которой есть я… ну разве что… разве что последние мгновения, когда можно увидеть Лидию Вандаарифф на столе с графом д'Орканцем, который… осматривает ее.

— Что?

— Да, — сказала мисс Темпл. — Я только теперь это поняла… Когда увидела столы, я сразу же вспомнила, что видела Лидию… А когда я видела карточку, я еще не знала, кто такая Лидия.

— Но, Селеста…

Мисс Темпл нахмурилась — она даже теперь еще до конца не была уверена в своей спутнице, и, естественно, такое обращение ей не нравилось.

— Тот факт, что карточка была зашита в мундир полковника, означает, что ее никто не обнаружил! Это означает, что его знания умерли вместе с ним!

— Но они вовсе не умерли. Эта карточка в руках у доктора, а значит, тайна — у нас.

— Именно!

— Что именно?

Элоиза кивнула с серьезным видом:

— Значит, то, что я открыла, может быть еще более важным…

Больше мисс Темпл не могла выносить этот разговор намеками.

— Да, но вы так и не сказали, что это такое.

Элоиза показала на синюю карточку, лежащую на коленях мисс Темпл.

— В конце цикла, — сказала она, — вы помните, там эта женщина…

— Миссис Марчмур.

— Она поворачивает голову, и мы видим зрителей. Среди них я узнала Франсиса Ксонка, мисс Пул, доктора Лоренца… Других я не знаю, хотя вы, может, и знаете. Но за этими людьми видно… окно…

— Только это не окно, — взволнованно сказала мисс Темпл, чуть наклонившись к Элоизе. — Это зеркало! Отдельные кабинеты в «Сент-Ройяле» оснащены такими же голландскими зеркалами, сквозь которые можно видеть, что происходит в холле. И именно потому, что доктор через это прозрачное зеркало узнал парадные двери отеля, он и отправился в «Сент-Ройял»…

Элоиза нетерпеливо кивнула, потому что она наконец-то добралась до сути.

— Но вот заметил ли он, кто был в вестибюле? Люди, вышедшие из кабинета, чтобы поговорить приватно, где бы им не мешал этот, гм-м-м, спектакль.

Мисс Темпл помотала головой.

— Полковник Артур Траппинг, — прошептала Элоиза, — который очень серьезно говорил… с лордом Робертом Вандаариффом!

* * *

Мисс Темпл прикрыла ладонью рот.

— Это граф! — воскликнула она. — Граф планирует использовать Лидию… использовать ее брак. Я не могу точно сказать, каким образом он хочет это сделать, но как-то в согласии с мистическим планом Оскара Файляндта.

Элоиза нахмурилась:

— Это кто?

— Художник… мистик… открыватель синего стекла! Нам сказали, что он мертв… убит, но теперь я думаю, он, может быть, жив… Может быть, он даже содержится пленником…

— Или все его воспоминания высосаны книгой!

— О, да! Но вопрос вот в чем: а другие знают, что граф планирует для Лидии? И еще важнее — знал ли об этом ее отец? Что, если Траппинг нашел карточку Роджера? Возможно ли, чтобы полковник не понимал преступных замыслов его союзников, а когда понял — стал грозить им разоблачением?

— Я думаю, вы никогда не были знакомы с полковником Траппингом, — сказала Элоиза.

— Ну, по крайней мере, мы с ним не разговаривали.

— Скорее всего, он точно понял, что означает эта карточка, и отправился к тому единственному человеку, у которого карманы еще больше, чем у его шурина.

— А мы лорда Вандаариффа не видели — может быть, в этот самый момент он плетет свои сети, чтобы отомстить графу? А может быть, он даже не знает, что Траппинг собирался сообщить ему кое-какие сведения, но не успел передать, и его убили?

— Бленхейм не видел лорда Роберта, — сказала Элоиза.

— И план графа относительно Лидии продолжает осуществляться, — сказала мисс Темпл. — Я видела, как она пила его отраву. Если Траппинга убили, чтобы ее отец остался в неведении…

— Видимо, его убил граф! — сказала Элоиза.

Мисс Темпл нахмурилась.

— Но в то же время… я уверена, что граф не меньше других интересовался судьбой полковника.

— По крайней мере, лорд Роберт, возможно, понял, что происходит, узнав о судьбе своего тайного агента, — рассудительно сказала Элоиза. — Неудивительно, что он скрывается. Может быть, именно он теперь удерживает пропавшего художника — хочет выгодно его обменять? Может быть, он теперь плетет свой собственный заговор против них всех!

— Да, если уж об этом зашла речь, — сказала мисс Темпл, опуская взгляд на тяжелые ботинки мистера Бленхейма, торчавшие из-за обитой красной кожей оттоманки, — что мы будем делать с собственностью мистера Бленхейма… вот с этим?

Она подняла ключ синего стекла, изучая его сияние на свету.

— Из того же стекла, что и книги, — сказала Элоиза.

— Что он, по-вашему, может открывать?

— Он, должно быть, очень хрупкий… а открывает что-то сделанное из стекла?

— К такому же выводу пришла и я. — Мисс Темпл улыбнулась. — И отсюда я могу перейти к следующему соображению: этот ключ не имел к мистеру Бленхейму никакого отношения. Вы можете себе представить, чтобы кто-то из заговорщиков доверил такую вещь — а она, видимо, бесценна — кому-то, кто не входит в их число? Он управляет домом и в их заговоре может участвовать лишь в той же мере, как эти драгуны или макленбургские марионетки. Кто мог ему доверять?

— Только один человек, — сказала Элоиза.

Мисс Темпл кивнула:

— Лорд Роберт Вандаарифф.

* * *

— Кажется, у меня есть одна мысль, — заявила мисс Темпл и соскочила с подлокотника.

Осторожно перешагнув через темное пятно на ковре (тащить тело было нелегко, и они решили не очень заботиться о чистоте), она подошла к плотно набитому буфету. Действуя энергично и не без удовольствия, она нашла нераскрытую бутылку солидного возраста и маленький острый нож, которым вскрыла восковую печать и расковыряла пробку настолько, чтобы можно было вылить содержимое, потому что само вино ее не интересовало. Найдя большой пустой графин, мисс Темпл начала (высунув от усердия язычок) выливать из бутыли темно-рубиновую жидкость, стараясь осушить бутылку полностью. Когда наконец показался густоватый осадок, она отставила графин в сторону и взяла бокал, куда и долила остававшееся вино вместе с осадком. После этого взяла еще один бокал и, перегородив бортик ножиком, вылила туда остатки жидкости, так что в первом стакане осталась только мягкая гуща. Она, улыбнувшись, бросила взгляд на Элоизу, которая смотрела на нее недоуменно.

— Мы не можем продолжать наши расследования, пока заточены в этой комнате, мы не можем встретиться с доктором, мы не можем бежать, мы не можем отомстить… потому что даже с кинжалами в руках нас могут схватить или убить, когда мы попытаемся выйти отсюда.

Элоиза кивнула. Мисс Темпл улыбнулась своей собственной хитрости.

— Если только мы не прибегнем к умной маскировке. Пожар в операционном театре вызвал сильное волнение, и я готова поспорить: никто так толком и не знает, что там произошло, — слишком много дыма, слишком много стрельбы и криков, слишком мало света. Я хочу сказать, — и тут она показала на темно-красную гущу в стакане, — никто точно не знает, прошли мы Процесс или нет.

* * *

Они шли по коридору босиком, неспешным шагом, словно кол проглотив, изо всех сил стараясь сохранять безразличие ко все возрастающей вокруг суете. Мисс Темпл держала в руке нож-змейку, а синюю карточку засунула за резинку своих зеленых трусиков. Элоиза несла бутылку с оранжевой жидкостью, а стеклянный ключ спрятала на тот же манер, что и мисс Темпл. Маски свои они спустили на шеи, чтобы дать гуще получше засохнуть, потому что вокруг глаз и на переносицах, точно (по мере их художественных способностей) повторяя шрамы Процесса, был аккуратно нанесен, размазан, втерт темно-рубиновый осадок портвейна. Мисс Темпл, посмотрев в зеркало буфета, осталась вполне довольной, она только надеялась, что никто не подойдет к ним близко и не почует обман.

Пока они были в охотничьей комнате, число гостей и слуг в коридорах сильно увеличилось. Они тут же влились в поток мужчин и женщин в накидках и плащах и вечерних платьях, в масках и перчатках, и все с расчетливой почтительностью, с какой поглядывают на вооруженного томагавком краснокожего индейца, кивали двум женщинам в белых одеждах. А те никак не реагировали на эти приветствия, изображая ступор — мисс Темпл видела это в театре, — в какой впадают после Процесса. Поскольку они были вооружены, пространство вокруг них освобождалось, и мисс Темпл поняла, что гости признают за ними более высокий статус — женщин, входящих в ближний круг, так сказать. Она с трудом сдерживалась, чтобы не зарычать и не замахнуться кинжалом на эти подобострастные физиономии.

Поток гостей нес их к бальному залу, но мисс Темпл не была убеждена, что им надо туда. Более вероятным ей представлялось совсем иное: то, что им нужно (одежда, обувь, помощь друзей), находится совсем в другой стороне, в какой-нибудь комнате вроде той, где она увидела Спрагга и Фаркуара, где мебель укрыта белой материей, а столы уставлены бутылками и вином. Она нащупала руку Элоизы, и в этот самый момент шум сзади заставил их повернуться и отпустить руки. На них надвигались возглавляемые ухмыляющимся офицером две колонны драгун в красных мундирах и высоких черных сапогах, гости перед ними поспешно расступались, прижимаясь к стенам коридора, тем самым еще больше подчеркивая безвыходность положения для мисс Темпл. Она взволнованно дала знак Элоизе скрыться в толпе, но саму ее опять вытолкнули в середину, и она оказалась прямо на пути солдат. Офицер нахмурился, стараясь напугать ее, а она снова посмотрела на Элоизу — та скрылась за двумя желчного вида джентльменами в плащах серого цвета. Гости вокруг замерли в ожидании неминуемого столкновения. Офицер поднял руку, и его солдаты немедленно и четко остановились. Коридор внезапно погрузился в тишину, в которой мисс Темпл услышала прежде неразличимое хихиканье где-то у нее за спиной. Она медленно повернулась и увидела покуривающего сигару Франсиса Ксонка, который при виде ее издевательски поклонился.

* * *

— Ах, какие жемчужины встречаются случайно, — с манерной медлительностью произнес он. — Неожиданная находка…

Он замолчал, увидев следы на ее лице. Мисс Темпл не ответила — только наклонила голову, признавая его главенство.

— Мисс Темпл? — спросил он с любопытством и настороженным недоверием.

Она сделала короткий простой реверанс и снова выпрямилась.

Франсис Ксонк кинул взгляд на офицера и протянул руку, беря ее за подбородок. Она безропотно, не произведя ни звука, позволила ему повернуть туда-сюда ее голову. Он сделал шаг назад, пристально глядя на нее.

— Откуда вы заявились? — сказал он. — Отвечайте мне.

— Из анатомического театра, — сказала она как можно глуше. — Там был пожар…

Он не дал ей закончить, сунул сигару себе в зубы и протянул вперед здоровую руку, чтобы погладить ее грудь. Толпа вокруг ахнула, видя холодную решимость на его лице и его откровенно неприличные действия. Голос мисс Темпл продолжал звучать так же ровно, она не сделала ни одного движения, чтобы остановить руку, ощупывавшую ее тело.

— …был дым, стрельба… это был доктор Свенсон. Я его не видела… Я была на столе. Мисс Пул…

Франсис Ксонк отвесил мисс Темпл увесистую пощечину.

— …исчезла. Солдаты сняли меня со стола.

Не прерывая своей речи и подражая тем автоматическим движениям, что она видела прежде в театре, она с удовольствием размахнулась, целясь ножом-змейкой ему в лицо. К сожалению, он предвидел удар и успел подставить руку, на которую и наткнулось ее запястье. Он принялся выворачивать из ее руки нож. Поскольку сопротивление могло выдать ее, мисс Темпл отпустила нож, который с металлическим звоном упал на пол. Франсис Ксонк опустил вниз ее руку и отошел в сторону. Она не шелохнулась. Он посмотрел мимо нее на офицера, ноздри его раздулись. Франсис Ксонк нагнулся и подобрал нож, сунул его за пояс, повернулся на каблуках и беззаботно кинул через плечо:

— Капитан Смит, возьмите даму с собой… и побыстрее. Вы опаздываете.

* * *

Мисс Темпл могла позволить себе на ходу лишь беглый взгляд в сторону Элоизы, но та уже исчезла. Капитан Смит не грубо, но настойчиво взял ее за локоть, заставив ускорить шаг. Она мельком взглянула на офицера с выражением коровьего безразличия, и увидела лицо, которое напомнило ей о Кардинале Чане, а точнее, о Кардинале, отягощенном бременем власти, ненавистью к начальству, усталостью, отвращением к себе, и, конечно, без шрамов, уродующих глаза. Глаза у капитана были темные и теплее, чем можно было бы предположить, глядя на горькие морщины вокруг них. Он посмотрел на нее с ядовитой подозрительностью, а она снова вперилась взглядом в облаченную в элегантный костюм спину Франсиса Ксонка, рассекающего толпу впереди с властной легкостью хирургического скальпеля.

Он провел ее сквозь самые плотные сгустки собирающихся людей, которые при их появлении начинали возбужденно шептаться и таращить глаза. Ксонк время от времени обменивался рукопожатиями и дружескими похлопываниями по спине с мужчинами или мимолетными поцелуями со знатными и красивыми женщинами. Они шли следом за ним, огибая бальный зал и направляясь к открытому пространству в том месте, где сливались несколько коридоров. Ксонк, еще раз внимательным взглядом осмотрев мисс Темпл, направился к двустворчатым дверям, распахнул их и, засунув голову внутрь, что-то сказал шепотом. Несколько мгновений спустя его голова появилась снова, и он, закрыв двери, неторопливым шагом направился к мисс Темпл. Вытащив сигару изо рта, он недовольно посмотрел на нее — она почти догорала. Уронив сигару на мраморный пол, он растер ее каблуком.

— Капитан, расставьте своих людей по этому коридору в обе стороны. Пусть в особенности будут внимательны у этих, — он показал на две двери в дальнем от бального зала конце коридора, — входов во внутренние комнаты. Полковник Аспич попозже даст вам дальнейшие указания. Пока ваша задача ждать и не упускать из вида эту женщину.

Капитан резко кивнул и, повернувшись к своим людям, каждому назначил пост в коридоре и у двух дверей. Сам капитан остался на расстоянии удара саблей от мисс Темпл и от Франсиса Ксонка. Но, сказав, что ему было нужно, Ксонк более не обращал внимания на офицера, голос его понизился до шепота, столь же угрожающего, как шипение змеи, свившейся в кольцо перед атакой.

— Отвечайте мне немедленно, Селеста Темпл, только помните, что я сразу же пойму, врете вы или нет, а если врете, то это будет стоить вам головы.

Мисс Темпл кивнула с отсутствующим видом, будто ее это не касалось.

— Что вам говорил в поезде Баскомб?

Она этого не ожидала.

— Что мы должны быть союзниками, — ответила она. — Что этого хочет графиня…

— А что сказала графиня?

— Я с ней в поезде не говорила…

— До того — до того! В отеле? В экипаже?

— Она сказала, что я должна заплатить за смерть ее людей. И она трогала меня, довольно смело…

— Бог с этим, — оборвал ее Ксонк, нетерпеливо взмахнув рукой, — я говорю о Баскомбе — что она говорила о нем?

— Что он станет лордом Тарром.

Обернувшись через плечо на деревянные двери, Ксонк пробормотал:

— Наверно, там было слишком много лишних ушей… Что еще… Что еще?..

Мисс Темпл попыталась вспомнить, что же в самом деле говорила ей графиня, или придумать что-нибудь такое, что могло бы УСИЛИТЬ подозрения Ксонка…

— С нами был граф…

— Мне это известно…

— Она и в самом деле задала один вопрос ему.

— Какой вопрос?

— Я думаю, он не предназначался для моих ушей… Я не поняла.

— Что она спросила — быстро!

— Графиня спросила графа д'Орканца, каким образом, по его мнению, лорд Вандаарифф узнал об их плане оплодотворить его дочь с помощью алхимии… То есть кто, по его мнению, их выдал?

* * *

Франсис Ксонк не ответил, он сверлил ее взглядом, в котором она чувствовала неприкрытую угрозу, и пытался оценить степень ее откровенности. Мисс Темпл удалось сохранить спокойное выражение лица — она разглядывала тени на потолке над его плечом, но почувствовала, что ее последние слова так вывели Ксонка из себя, что он готов снова отвесить ей пощечину или учинить над ней еще более грубое насилие, но в это время за ними, словно подчеркивая его возрастающее бешенство, деревянные двери распахнулись и в них возникла почтительная, со свежими шрамами физиономия макленбургского посланника.

— Они готовы, мистер Ксонк, — прошептал он.

Ксонк зарычал и отступил от мисс Темпл, пощелкивая ногтями по рукоятке кинжала у него за поясом. Еще раз смерив ее пронзительным взглядом, он развернулся на каблуках и последовал за посланником в бальный зал.

* * *

Прошло, наверное, минуты две, прежде чем мисс Темпл, слыша разные голоса, глухо доносящиеся до нее из-за дверей, пришла к выводу, что заговорщики обращаются с речами к собравшимся гостям. Она ощущала присутствие у себя за спиной безмолвного капитана Смита и остальных солдат, которые через мгновение могут оказаться здесь, как бы далеко на своих постах ни находились. Она тяжело вздохнула. Она могла только надеяться, что желание получить важную информацию затмило разум Ксонка и он не заметил ее маскарада, который в большей мере был предназначен для малосведущих гостей в зале, чем для искушенных заговорщиков. Подчиняясь внезапному порыву, мисс Темпл надела маску. Она снова вздохнула. Деться ей было некуда, но, может быть, ей удастся проверить прочность ее клетки… Она повернулась к капитану Смиту и улыбнулась:

— Капитан… вы видели, как меня допрашивали… Позвольте и мне задать вам вопрос.

— Мисс?

— У вас такой несчастный вид.

— Мисс?

— Все остальные в Харшморте, похоже, вполне довольны собой.

Капитан Смит не ответил, метнув взгляд на ближайших к нему солдат. Тогда мисс Темпл понизила свой голос до сдержанного шепота:

— Я просто хотела узнать — почему?

Капитан внимательно посмотрел на нее. Когда он заговорил, она услышала едва различимый шепот:

— Я верно услышал, что вас зовут… Темпл?

— Да.

Он облизнул губы и кивнул, показывая на ее одеяния — на небольшой разрез вокруг ее грудей, в котором виднелось ее шелковое белье, и произнес:

— Мне говорили, что вы предпочитаете зеленый цвет…

* * *

Прежде чем мисс Темпл успела прореагировать на это воистину удивительное замечание, дверь за ней снова открылась. Она повернулась, напуская на лицо безразличное выражение, и встретила не менее рассеянный взгляд Каролины Стерн, настолько погруженной в себя и удивленной при виде мисс Темпл, что на офицера за ее спиной она даже не обратила внимание.

— Селеста, — прошептала она, — вы должны немедленно следовать за мной.

* * *

Мисс Темпл за руку вели сквозь безмолвствующих зрителей, которые нетерпеливо расступались перед ними, каждый выражал недовольство тем, что его внимание отвлекли от происходящего в центре комнаты. Она, готовясь к тому, что по требованию Франсиса Ксонка главари заговорщиков подвергнут ее публичному осмотру в присутствии сотен одетых в маски гостей, старалась держать себя в руках и только поэтому не вздрогнула от потрясения, когда Каролина Стерн вывела ее на открытое пространство: Кардинал Чань стоял на коленях, плюясь кровью; всем своим видом он напоминал человека, побывавшего в аду. Двигаясь с мучительной медлительностью, он поднял свое бледное окровавленное лицо и посмотрел на нее глазами, к счастью, скрытыми дымчатыми стеклами, и вместе с его взглядом на нее устремились и взгляды тех, кто стоял вокруг, — Каролины, полковника Аспича и графа д'Орканца в его огромной шубе. В руках граф держал поводок, пристегнутый к ошейнику невысокой женщины (фигурой и ростом похожей на саму мисс Темпл), бросающейся в глаза не столько своей наготой, сколько тем, что она вся была словно отлита из синего стекла. И только когда эта статуя повернула голову и посмотрела на нее (с непроницаемым лицом и глазами бездонными, как у римских статуй, — проницательными, сверкающими, синими), мисс Темпл поняла, что эта женщина живая. Она, ошеломленная, застыла на месте и даже если б захотела, то не смогла бы окликнуть Чаня.

Каролина Стерн спустила белую маску мисс Темпл с лица на шею. Прошло несколько мучительных секунд ожидания, когда она была уверена, что кто-нибудь вот-вот уличит ее, но все молчали.

Рот Чаня неуверенно приоткрылся, словно он не мог произнести нужных слов или набрать воздуха, чтобы заговорить.

Потом — словно все происходило настолько быстро, что она не могла уследить, — полковник размахнулся и ударил Чаня по голове, отчего Чань распростерся на полу. Полковник дал знак драгунам, и двое из них вышли из оцепления и взяли Чаня за руки. Они потащили его совершенно безжизненное тело мимо нее. Она не повернулась ему вслед, а подняла взгляд (хотя сердце у нее билось как сумасшедшее, а слезы были готовы брызнуть из глаз) и посмотрела в умное, внимательное лицо Каролины Стерн.

* * *

Сзади раздался голос графини, который рассек воздух, как торжествующий бич.

— Моя дорогая Селеста, — сказала она. — Вы присоединились к нам, и это прекрасно. Миссис Стерн, я благодарна вам за то, что вы появились вовремя.

Каролина, стоявшая перед графиней, присела в глубоком поклоне.

— Миссис Стерн! — прозвучал хриплый голос графа д'Орканца. — Вы не хотите увидеть ваших преображенных компаньонок?

Каролина повернулась вместе с остальными гостями в бальном зале, потому что граф широким театральным жестом пригласил всех посмотреть на двух новых стеклянных женщин, неспешным шагом входящих в разомкнутый круг. Руки их совершали странные плавающие движения, их обнаженные фигуры самоуверенно шествовали дерзкой, жуткой, зловещей походкой. Мисс Темпл потребовалось несколько мгновений (что там граф сказал Каролине о «компаньонках»?), чтобы узнать миссис Марчмур и мисс Пул с каким-то уродливым ожогом на голове. Что это означало? Неужели ее враги — добровольно? — были трансформированы, преображены в таких вот… существ?

Граф дернул поводок мисс Пул, подтягивая ее к миссис Стерн. Губы мисс Пул чуть разошлись в ледяной улыбке, и тут Каролина автоматически отступила назад, голова ее наклонилась набок. Мгновение спустя этот эффект, как рябь от камня, брошенного в воду, распространился на всех гостей. Мисс Темпл почувствовала, как ее поглощает, засасывает эта сцена, такая соблазнительно реальная, что она вообще забыла о бальном зале.

* * *

Она сидела на обитом бархате канапе в темной комнате, где горели несколько свечей, и гладила шелковистые, мягкие распущенные волосы Каролины Стерн. На миссис Стерн были (и мисс Темпл видела, что и на ней — то есть на мисс Пул — тоже) белые одеяния инициации. По другую сторону миссис Стерн сидел мужчина в черном плаще и плотной маске из красной кожи, он наклонился и поцеловал ее в губы, и миссис Стерн ответила на поцелуй страстным стоном. Это напоминало историю миссис Марчмур о двух мужчинах в экипаже, только здесь был один мужчина и две женщины. Желание миссис Стерн вызвало у мисс Пул, повернувшейся за стаканом вина, снисходительный смешок… При этом ее взгляд упал на открытую дверь и затаившуюся там, почти невидимую в свете за ней фигуру, в которой мисс Темпл сразу же узнала Роджера Баскомба.

Это видение исчезло из мысленного взора мисс Темпл, как повязка, сорванная с глаз, и она снова оказалась в бальном зале, где все присутствующие смущенно моргали, кроме графа д'Орканца, который улыбался с самодовольным, надменным выражением на лице. Он снова обратился к Каролине (вульгарно пошутив насчет женской солидарности), но мисс Темпл не обратила внимания на их разговор, потому что мыслями была целиком в той сцене, которую только что созерцала…

На мисс Пул и Каролине Стерн были их белые одеяния, а человек, сидевший с ними на канапе (она видела его раньше, она даже плащ его приняла за свой собственный!), был не кто иной, как полковник Траппинг. Мисс Темпл попыталась разобраться, что здесь к чему, словно спешила отпереть дверь, подбирая нужный ключ из связки… Это была та самая ночь в Харшморте. Как раз перед убийством полковника, потому что женщины переоделись в белое, но Процесса еще не прошли. В это время она кралась по зеркальному залу, мимо странного человека с ящиками, всего за несколько минут до того, как войти в комнату Траппинга. Она уже сообразила, что Роджер и графиня были участниками заговора, ближайшими к полковнику. Может быть, на самом деле его убили эти женщины… По заданию графа? Если полковник заключил тайное соглашение с лордом Вандаариффом… Но почему тогда, спрашивала она себя, мисс Пул решила поделиться этими воспоминаниями (которые неизбежно должны были поднять вопросы об убийстве полковника) с Каролиной Стерн? В театре между ними было соперничество… Неужели она просто хотела высмеять привязанность Каролины к убитому, более того, к предателю интересов заговорщиков? В присутствии всех?

* * *

Она испугалась — неужели она такая идиотка? Она должна сосредоточиться — хриплый крик, а потом совершенно полное погружение в неожиданно другое видение. Высокая деревянная лестница, освещенная оранжевым светом под черным небом, внезапно бросившаяся куда-то группа людей, суетящаяся фигура в черном пальто — министр Граббе! — а потом толпа бросается на кого-то и поднимает брыкающуюся фигуру в помятой шинели. Мелькает его осунувшееся лицо и волосы, светлые, как снег, она узнает в нем доктора Свенсона, а еще через мгновение толпа, всколыхнувшись, без всяких церемоний перебрасывает его через перила.

Мисс Темпл подняла взгляд, соображая, что, видимо, это сцена из карьера в Тарр-Манор. Она снова была в бальном зале, где в толпе происходило какое-то движение, волнообразно хлынувшее к центру и оставившее там, как волна на берегу, изможденную фигуру доктора Свенсона. Избитый и неподвижный, он стоял на четвереньках на том самом месте, где недавно был Чань. Свенсон поднял взгляд, его безумные глаза искали какой-нибудь путь к спасению, но вместо этого наткнулись на ее лицо и в ужасе остановились на ней. Вперед вышел полковник Аспич, вырвал кожаный портфель из рук доктора, взмахнул дубинкой и безжалостно опустил ее на голову доктора. Это заняло всего несколько секунд. Доктора Свенсона уволокли из зала мимо мисс Темпл.

* * *

Мисс Темпл не могла смотреть на него, не выдав себя, а потому перевела взгляд на сверкающих стеклянных женщин. Хотя вид их и вызывал тревогу (а глядя на мисс Пул — если только сию бессовестно живую статую все еще можно было называть этим именем, — которая ловко облизывала себе губы синюшным кончиком языка, мисс Темпл вздрогнула от неописуемого ужаса), все же это откладывало то мгновение, когда ей придется заглянуть в пронзительные фиолетовые глаза графини. Каролина взяла ее за руку и развернула к возвышению, на котором стояли главари заговорщиков — графиня, Ксонк, Граббе, а за ними — принц и Лидия Вандаарифф, все еще в маске и белых одеяниях, а за этой парой, похожий на хитроватого подслушивающего ребенка, прятался посланник — герр Флаусс. Против всякого здравого смысла взгляд мисс Темпл устремился прямо на графиню, которая ответила ей безжалостным холодным взором. Но к великому облегчению мисс Темпл, вперед вышел и заговорил Гаральд Граббе, а не графиня.

— Дорогие гости… преданные друзья… верные последователи… Настало время, когда наши планы близки к исполнению и вот теперь висят спелым плодом, который осталось только сорвать. Настало время пожинать плоды, чтобы они, оставленные без присмотра, не падали на землю. Вы все понимаете важность этой ночи — понимаете, что мы возвещаем приход новой эры. Кто может усомниться в этом, когда мы видим перед собой свидетельство, словно ангелов, явившихся из другого века. И в то же время сегодня все остается шатким и неустойчивым… Принц и мисс Вандаарифф убывают в Макленбург на свадьбу… Герцог Сталмерский назначен главой Тайного совета при королеве… Самые влиятельные фигуры этой страны в этом доме сложили с себя полномочия, и все вы — а это, возможно, самое главное! — все вы исполните свой долг! Таким образом, мы здесь воплотим в жизнь нашу общую мечту.

Граббе замолчал и встретился взглядом сначала с полковником Аспичем (тот отчеканил слова команды, которые, словно нож в масло, вонзились в льстивый голос заместителя министра; после этого все двери бального зала громко захлопнулись), потом — с графом д'Орканцем, который дернул за поводки, словно дрессировщик какого-то сатанинского театра, и отправил стеклянные существа в разные части зала. Впечатление было такое, словно львы на арене оценивают приготовленное для них число мучеников, и мисс Темпл с тревогой увидела, как граф отправил в ее сторону третью женщину (ту, что фигурой и ростом была похожа на нее). Существо это выбрало всю длину поводка и, натянув его, остановилось, нетерпеливо перебирая пальцами, отчего ближайшие к нему люди начали испуганно ежиться. Мисс Темпл ощутила давление на свои мысли… мысли, которые теперь были затуманены ощущением ледяного холода, отливающего синевой…

— Вы все признаете, — продолжал Граббе, — что сейчас возможностей для сомнений не осталось. Мы должны быть уверены в вас… Точно так же, как должны быть уверены всебе и все вы, связавшие себя обязательствами, все мужчины и женщины в этом зале! Никто из находящихся в этом зале не прошел Процесса, не вписал себя в стеклянную книгу… Но уверенность… Уверенность — это залог нашего успеха!

Граф потянул поводок миссис Марчмур, которая, выгнув спину, прошлась взглядом по толпе. Мужчины и женщины перед ней пошатнулись, ошеломленные, и погрузились в молчание, потом застонали или закричали, потеряли равновесие и стали падать — их мозги подвергались тщательной проверке. Мисс Темпл увидела, что граф сосредоточенно зажмурился… Может быть, миссис Марчмур разделяла с ним свое видение? Граф внезапно открыл глаза. Один из двух человек в серых плащах упал на колени. Граф д'Орканц дал знак полковнику Аспичу, и два драгуна утащили упавшего, который рыдал от страха, но никто в зале не выказывал к нему сочувствия. Граф снова закрыл глаза, и миссис Марчмур продолжила безмолвно изучать толпу.

После миссис Марчмур настала очередь мисс Пул, которая с такой же жестокостью прошлась по своей части толпы, выделив еще двух мужчин и женщину, которые тут же получили все основания пожалеть о своем решении прибыть в Харшморт. Мисс Темпл на несколько мгновений даже решила, что эти люди, как и она, отчаянные враги заговорщиков и их коварных планов, но как только солдаты утащили их, стало ясно, что это не так. Они были просто карьеристами, которым удалось окольными путями добыть приглашение или хитростью пробраться сюда, полагая, что их вечер для избранных, где будут присутствовать сливки общества.

Хотя их мольбы и потрясли мисс Темпл, через секунду она и думать забыла об их судьбе, потому что мисс Пул закончила свое дело и граф дернул поводок третьей женщины.

Испытующие лучи ее пронзительного взгляда невидимой волной, как огонь или как запал, горение которого должно было закончиться для нее смертоносным взрывом, приближались к мисс Темпл. Ближе и ближе. Мисс Темпл не знала, что ей делать. Сейчас она будет разоблачена. Попытаться бежать? Попытаться оттолкнуть женщину в надежде, что та упадет и разлетится на мелкие осколки? Еще несколько секунд — и все для нее будет кончено. Она набрала в грудь побольше воздуха для храбрости и напряглась, словно готовясь к удару. Каролина стояла прямо и тоже в ожидании, она украдкой кинула взгляд на мисс Темпл — лицо ее было бледно, как снег, и мисс Темпл вдруг поняла, что Каролина перепугана до смерти. Но потом взгляд женщины скользнул над головой мисс Темпл. Послышался шум — от двери? — а потом раздался внезапный резкий голос заместителя министра Граббе:

— Прошу вас, граф, достаточно!

* * *

Прямо за спиной мисс Темпл в помещение вошла удивительная группа. Люди в толпе вокруг почтительно склоняли головы при виде высокого человека, смертельно бледного, с длинными стального цвета волосами, с медалями на фраке и ярко-синей лентой через плечо. Шел он как на ватных ногах (и походкой своей очень напоминал стеклянных женщин), в одной руке держал черную трость, а другой сжимал локоть невысокого остролицего человека с сальными волосами и в очках, последний отнюдь не показался ей подходящим спутником для персоны королевских кровей. После речи заместителя министра она догадалась, что это, вероятно, герцог Сталмерский, человек, который, если верить слухам, в качестве слуг держал обедневших аристократов, поскольку простолюдинов не выносил. Что делал такой человек в столь большом — и отнюдь не аристократическом — собрании? Но это было еще не все, потому что сразу же за герцогом (словно жених с невестой) шел лорд Роберт Вандаарифф под руку с Роджером Баскомбом.

— Я не уверен, что мы закончили с проверкой, — сказал Франсис Ксонк, — что, как вы сами говорили, министр, для нас крайне важно.

— Вы правы, мистер Ксонк, — кивнул Гаральд Граббе и заговорил громко, обращаясь к собравшимся: — Но это дело не терпит отлагательств! Перед нами две самые важные персоны в стране, а может, и на континенте, и один из них — наш хозяин. Мне представляется вполне благоразумным, а к тому же этого требует от нас и долг вежливости, поприветствовать их, отложив наши даже самые насущные дела.

Мисс Темпл увидела, как Франсис Ксонк встретился с ней взглядом, и поняла, что он очень внимательно следил за проверкой, которую проводила женщина. Она повернулась к новоприбывшим (ей вовсе не хотелось видеть Роджера, так же как и Ксонка, а еще в меньшей мере — графиню) и поняла, что приостановка проверки гостей по требованию Граббе не имеет к ней никакого отношения, а связана с этими персонами, потому что стеклянная женщина могла подвергнуть проверке и их, обнажить их потаенные мысли перед графом д'Орканцем. Но кого защищал Гаральд Граббе? Герцога? Вандаариффа? Или собственного помощника Баскомба — и те тайные планы, что они вынашивали? И чего так испугалась Каролина? Ей хотелось топнуть ногой от досады — ответы на эти вопросы ей никак не давались. Был ли Вандаарифф главой заговора? Или он противостоял графу, пытаясь спасти свою дочь? Может быть, действия Граббе (и присутствие Роджера) указывали на их связь с Вандаариффом? Но как тогда быть с Роджером, стоявшим в дверях перед самым убийством Траппинга? Внезапно мисс Темпл вспомнила о появлении своего бывшего жениха в потайной комнате, где графиня издевалась над принцем. Не мог ли Роджер сам вступить в какой-нибудь тайный союз? Если Роджер и в самом деле убил Траппинга (ее ум никак не мог согласиться с этим — Роджер?), то не сделал ли он это по наущению графини?

Герцог Сталмерский начал говорить, голос его прерывался и хрипел, словно во рту он держал горсть холодной золы.

— Завтра я возглавлю Тайный совет королевы… Нация пребывает в кризисе, королева нездорова, у кронпринца нет ни наследника, ни ума, а потому этим вечером он получил дар, о котором мечтал, дар, который поработит его слабую душу, — стеклянную книгу чудес, в которой он и утонет.

Мисс Темпл нахмурилась. Что-то это было не похоже на речь герцога. Она осторожно повернула голову и увидела, что внимание стеклянной женщины сосредоточено на герцоге, а за ней, чуть двигая бородатыми губами в такт с каждым словом, произносимым герцогом Сталмерским, стоит граф д'Орканц.

— Тайный совет будет править миром везде, где есть наши союзники… Я даю это обещание… перед всеми вами.

После этого герцог повернулся к человеку за ним и холодно кивнул.

— Милорд…

Голос Роберта Вандаариффа был явно таким же замогильным, как и герцога, и кровь у мисс Темпл еще сильнее застыла в жилах, потому что, прежде чем произнести первое слово, он повернулся к Роджеру и взял у него сложенный лист бумаги, переданный ему со всей чиновной почтительностью. Но лорд повернулся только после того, как Роджер сжал его локоть. Вандаарифф развернул лист и, когда Роджер еще раз сжал его локоть (она внимательно следила за происходящим), начал читать энергичным голосом, который показался мисс Темпл гулким, как шаги в пустой комнате:

— Не в моих привычках выступать с речами, а потому я приношу извинения, что держу перед собой эту бумагу, но сегодня я отправляю мое единственное дитя, мою принцессу Лидию, туда, где она выйдет замуж за человека, которого я в сердце своем уже принял как сына.

При третьем легком пожатии локтя Роджером (она видела, что тот стоит, вперившись взглядом в пол) лорд Роберт кивнул стоящим на возвышении принцу и своей дочери. Какие чувства, спрашивала себя мисс Темпл, остались под маской девушки по отношению к ее отцу? Насколько Процесс ослабил ее неутолимую жажду и гнев, вызванный тем, что о ней все забыли, и какой эффект могут иметь эти пустые, формальные слова? Лидия присела в поклоне, а потом растянула губы в улыбке. Знает ли она, что ее отец стал марионеткой Роджера Баскомба? Не поэтому ли она улыбается?

Лорд Роберт снова повернулся к собравшимся гостям и нашел глазами место на листе, с которого нужно было читать дальше.

— Завтра все должно быть так, словно этой ночи и не было. Никто из вас не вернется в Харшморт. Никто из вас не признает, что был здесь, как никто не признает друг друга или не скажет, что известия из герцогства Макленбург достойны внимания больше, чем досужие кухонные сплетни. Усилия, предпринятые здесь моим другом герцогом, отразятся на этой земле, от этого народа перейдут к народам другим. Некоторые из вас станут моими агентами, отправятся в путь туда, куда будет приказано, но прежде, чем вы оставите сегодня этот дом, все получат инструкции в форме печатной шифрованной книги… Вам выдаст ее мой верный слуга мистер Бленхейм.

Вандаарифф поднял глаза, получив в этот момент знак найти Бленхейма в толпе, но того здесь не было. Долгая пауза грозила перейти в смятение, взгляды устремлялись туда-сюда, лица на возвышении хмурились, кто-то недовольно косился на полковника Аспича, который отвечал надменным пожатием плеч. Ловко (а потому, на взгляд мисс Темпл, в равной мере неприятно и внушительно) демонстрируя инициативность, Роджер Баскомб откашлялся и выступил вперед.

— В отсутствие мистера Бленхейма вы сможете получить книги с инструкциями от меня в кабинете мажордома сразу же после завершения этой встречи.

Он мельком кинул взгляд на возвышение, а потом шепнул что-то на ухо лорду Роберту и вернулся на свое место. Лорд Роберт возобновил свою речь.

— Мне выпала честь способствовать этому предприятию, и я благодарен тем, кто не сомневался в его успехе. Прошу вас всех воспользоваться гостеприимством моего дома.

Роджер осторожно вытащил бумагу из рук лорда. Толпа взорвалась аплодисментами, приветствуя двух великих людей, которые смотрели на них с полным безразличием, словно аплодисменты были дождем, а они — бесчувственными статуями.

Мисс Темпл поразилась — никакого противостояния между Вандаариффом и графом. Лорд Роберт был в полном подчинении. Траппинг не успел сообщить ему важной новости, и судьба Лидии (какие бы жуткие замыслы ни осуществлялись в отношении нее) была для него тайной за семью печатями. Не имело значения, содержался ли Оскар Файляндт пленником в доме, как больше не имело значения, кто убил Траппинга… Но тут мисс Темпл нахмурилась. Если Вандаарифф — креатура заговорщиков, почему Граббе приостановил проверку? Если сами заговорщики не знают, кто убил Траппинга, можно ли было на этом поставить точку? Может быть, судьба Лидии — камень преткновения между ее врагами? И единственный ли?

И в то же время мисс Темпл спрашивала себя, кого был призван провести этот спектакль с участием герцога и лорда Роберта. Ей доводилось слышать и более убедительные, но ничего не значащие слова от плутоватых рыбных торговцев в порту ее родного острова. По знаку Каролины Стерн она наклонила голову, когда по залу прошли две эти знаменитости в сопровождении своих помощников (или кукловодов?). Она подняла глаза, когда они проходили мимо нее, и встретилась взглядом с Роджером Баскомбом, который с типичной для него сдержанностью, но не без любопытства нахмурился, глядя на шрамы на ее лице. Когда они дошли до другой стороны зала, она с недоумением увидела, как граф передал поводок миссис Марчмур Роджеру, а поводок мисс Пул — второму невысокому человеку с острыми чертами лица. Когда драгуны открыли двери (а она лишь с трудом заставила себя оторвать взгляд от Роджера), она увидела, как ее бывший жених подошел к полковнику Аспичу и выхватил (более мягкого слова для этого было и не подобрать) кожаный портфель из его рук. Портфель, который, как она поняла, был принесен сюда доктором Свенсоном… За ее спиной, опережая Ксонка или Граббе, к гостям обратилась графиня, хотя двое мужчин уже подготовились выступить с речью, и на их лицах отразилась досада, правда, вскоре они начали согласно кивать ее словам.

— Леди и джентльмены, вы слышали, что сказал наш хозяин. Вы знаете, что вам нужно делать. Как только вы исполните свои обязанности — вы свободны. Удовольствия Харшморта на сегодня к вашим услугам, а после этого… каждую ночь… удовольствия всего мира. Я дарю вам всем прекрасную ночь… Я дарю вам всем нашу победу.

Графиня шагнула вперед и, во весь рот улыбаясь своим слушателям, начала аплодировать. К ней присоединились все стоявшие на возвышении, а потом — и все гости, каждый из них горел желанием засвидетельствовать свою благодарность за милости графини и, поднявшись на эту новую ступень, продемонстрировать свое одобрение друг другу. Мисс Темпл хлопала в ладоши, чувствуя себя как дрессированная обезьянка и наблюдая за графиней, которая спокойно разговаривала с Ксонком и Граббе. По какому-то безмолвному соглашению заговорщики сошли с возвышения и направились к двери. Прежде чем мисс Темпл успела прореагировать, рядом с ее ухом раздался шепот Каролины:

— Мы должны идти за ними. Что-то не сложилось.

* * *

Они направились к открытым дверям, привлекая к себе недоуменные взгляды гостей, которые с веселым видом двигались в противоположном направлении — следом за Вандаариффом и герцогом. Мисс Темпл почувствовала, что сзади за ней идет еще кто-то, кроме Каролины. Хотя оглянуться она и не посмела (любопытство такого рода после Процесса заменялось на сдержанную уверенность), но по звуку шагов догадалась, что это граф и последняя из трех стеклянных граций — неизвестная ей женщина. В этом она находила для себя хоть какое-то утешение. Новая противница была лучше подмигиваний и бесконечной подозрительности, которых можно было ожидать от Марчмур и Пул, но в глубине души она понимала, что, кто бы из них ни заглянул в ее мозги, результат будет один — ее разоблачение. Единственная ее надежда была на то, что те же соображения, которые заставили Граббе не допустить проверки герцога или лорда Вандаариффа, и тут сыграют свою роль, — он не допустит, чтобы эта женщина демонстрировала свои способности в тесном помещении, потому что остальные заговорщики наверняка не захотят раскрыть свои потаенные мысли перед графом… По крайней мере, те из них, кто плетет заговор внутри заговора…

Она вошла в открытый холл, где недавно стояла вместе с капитаном Смитом, который отошел на несколько шагов, чтобы не мешать размышлениям хозяев, а хозяева, в свою очередь, стояли, нетерпеливо дожидаясь остальных, и когда те наконец вышли, все двери захлопнулись, отсекая их речи от навостренных ушей какого-нибудь случайно оказавшегося поблизости гостя. Мисс Темпл думала об Элоизе, о Чане и Свенсоне — живы ли они, но ее мысли смешались, когда появилась фигура графини ди Лакер-Сфорца со сверкающим черным мундштуком во рту. Графиня закурила сигарету, затянулась три раза подряд и только после этого заговорила, словно каждая последовательная затяжка разогревала ее ярость. Еще более настораживало то, что ни один из могущественных мужчин вокруг нее не отважился прервать этот откровенно угрожающий ритуал.

* * *

— Что это такое было? — прорычала она наконец, вперившись взглядом в Гаральда Граббе.

— О чем вы, графиня…

— Почему вы прервали проверку? Вы сами видели — мы выявили как минимум пятерых незваных гостей. Любой из них мог нарушить наши планы в Макленбурге. Вы это знаете. Вы знаете, что наша работа не завершена.

— Моя дорогая, если вы были против…

— Я ничего не сказала, потому что мистер Ксонк достаточно ясно выразился, но вы тут же — перед всеми — стали гнуть свое. Если бы мы и дальше продолжали эти препирательства, то тем самым продемонстрировали бы, что среди нас нет единства, которого мы — с таким огромным трудом — сумели достичь.

— Понимаю.

— А я думаю, не понимаете.

Она выпустила изо рта еще клуб дыма, сверля Граббе гипнотизирующим взглядом, но тот, пытаясь сохранять хладнокровие, откашлялся, чтобы ответить, однако, прежде чем он успел произнести хоть слово, опять заговорила графиня:

— Мы не так глупы, Гаральд. Вы остановили проверку, чтобы некоторые люди не были разоблачены перед графом.

Граббе показал было на мисс Темпл, но опять те слова, что он собирался произнести, были оборваны снисходительной издевкой графини:

— Не недооценивайте меня… Мисс Темпл мы еще займемся, когда придет время. Я теперь говорю о герцоге и лорде Вандаариффе. Ни тот ни другой не вызвали бы никаких затруднений, если только, конечно, нас не ввели в заблуждение относительно их истинного статуса. Многие из нас видели тело герцога, и я хочу сказать, что доктор Лоренц славно потрудился… и работу свою в силу необходимости он делал вместе с графом. А это означает, что остается лорд Роберт, ответственность за преображение которого, насколько мне известно, лежала на вас.

— Он целиком и полностью под нашим контролем, — возразил Граббе. — Вы сами видели…

— Я не видела никаких доказательств! Все, что я видела, вполне могло быть притворством!

— Спросите Баскомба…

— Отлично… Значит, мы, по-вашему, должны полагаться на слово вашего преданного помощника… Теперь-то уж я буду спать спокойно!

— Не полагайтесь ни на чьи слова, — отрезал Граббе, в голосе которого тоже послышался гнев. — Вызовите снова лорда Роберта… или сами сходите к нему — делайте, что хотите, но он так или иначе наш раб! Все как планировалось!

— Тогда почему… — сказал Франсис Ксонк угрожающим голосом, — вы прервали проверку?

Граббе запнулся, сделал неопределенный жест.

— Не совсем по той причине, которую я тогда назвал… признаю… но чтобы не компрометировать герцога и лорда Роберта перед гостями, подвергая их публичной проверке! Многое ведь основывается на том, что мы остаемся невидимыми за этими главенствующими фигурами, а если бы мы подвергли их проверке, то тем самым раскрыли бы их истинную сущность, всем стало бы ясно, что они — наши слуги! Уже и без того тут много всякой неразберихи… Начать с того, что Бленхейм должен был сопровождать своего хозяина, чтобы сохранять видимость… Если бы Роджер не сообразил и не выступил со своей инициативой…

— А где Бленхейм? — спросила графиня.

— Он, похоже, исчез, мадам, — ответила Каролина. — Я спрашивала гостей, как вы приказывали, но его никто не видел.

Графиня фыркнула и посмотрела мимо мисс Темпл на дверь, где стоял полковник Аспич, появившийся последним.

— Не знаю, — сказал он. — Мои люди обыскали дом…

— Любопытно, поскольку Бленхейм, видимо, сохраняет преданность лорду Роберту, — заметил Ксонк.

— Мы контролируем лорда Роберта! — гнул свое Граббе.

— Точнее, его контролирует ваш Баскомб, — сказал Ксонк. — А что это за бумаги?

Этот вопрос был обращен к Аспичу, но тот его не понял.

— Портфель с бумагами! — воскликнул Ксонк. — Вы взяли его у доктора Свенсона! А Баскомб взял у вас!

— Понятия не имею, — сказал полковник.

— Вы ничуть не лучше Блаха! — презрительно сказал Ксонк. — А кстати, где он?

Граф д'Орканц тяжело вздохнул.

— Майор Блах мертв.

Ксонк, услышав это, закатил глаза, потом пожал плечами и повернулся к полковнику Аспичу:

— А где теперь Баскомб?

— С лордом Робертом, — сказала Каролина. — После того как Бленхейм…

— Где ему еще быть? — воскликнул Граббе с возрастающим раздражением. — Где еще? Раздает книги с инструкциями… кто-то ведь должен это делать, если Бленхейм пропал!

— Он очень к месту вмешался, — холодно сказала графиня.

— С ним миссис Марчмур… Вы ведь доверяете ей не меньше, чем я доверяю Баскомбу! — выкрикнул Граббе. — Они оба доказали свою преданность всем нам, в этом нет сомнений!

Графиня повернулась к Смиту:

— Капитан, пошлите двух своих людей за Баскомбом — пусть явится сюда, как только закончит раздавать инструкции. И вместе с лордом Робертом, если это необходимо.

Смит немедленно подал знак своим людям, и драгуны, застучав сапогами, бросились исполнять приказание.

— А где Лидия? — спросил Ксонк.

— С принцем, — ответила Каролина. — Прощается с гостями.

— Спасибо, Каролина, — сказала графиня. — По крайней мере, хоть кто-то что-то знает. — Она снова обратилась к Смиту: — Пусть ваши люди и их приведут.

— Доставьте их ко мне, — прохрипел граф д'Орканц. — Их участие в нашем деле еще не закончено.

Слова графа зловеще повисли в воздухе, но остальные промолчали, словно, начав говорить, боялись разрушить хрупкое согласие. Капитан отправил еще двух драгун исполнять приказание графа и, вернувшись на свое место у дальней стены, уставился на свои сапоги так, будто не мог слышать оттуда ни слова.

* * *

— Все это легко уладить, — заявил заместитель министра, поворачиваясь к графу д'Орканцу, — если мы сверимся с книгой, в которую были занесены мысли лорда Роберта. Из этой книги будет абсолютно ясно, что я сделал именно то, о чем мы договаривались. Там должен содержаться детальный отчет об участии лорда во всем этом предприятии — факты, известные только ему одному.

— Но как минимум одна книга была уничтожена, — прохрипел граф.

— Как уничтожена? — спросила графиня.

— Чанем.

— Черт бы его побрал! — прорычала она. — Это уже предел всего. Вы знаете, что это была за книга?

— Я буду это знать, когда сверю те, что остались, с журналом, — сказал граф.

— Тогда давайте сверим, — желчно сказал Граббе. — Я хочу, чтобы с меня как можно скорее сняли всякие подозрения.

— Книги доставляют на крышу, — сказал граф. — А что касается журнала, то, как вам хорошо известно, он остается в руках вашего помощника.

— Господи боже мой! — воскликнул Ксонк. — Похоже, Баскомб стал очень влиятельной фигурой!

— Он принесет журнал, — возразил Граббе. — Все будет улажено. Это только глупая трата нашего времени… Мы рассредоточили наши усилия и опасно задержались, тогда как наиболее вероятное объяснение всех этих неприятностей стоит здесь перед нами. — Он повернул голову к мисс Темпл. — Она со своими приятелями учинила черт знает что! Кто может знать, что не они убили Бленхейма?

— Точно так же, как Кардинал убил мистера Грея… — тихо заметил Ксонк, обращая взгляд к графине.

Граббе, осознав его слова, моргнул, а потом, воодушевленный тем, что перестал быть объектом допроса, согласно кивнул.

— Ну конечно же! Я совсем забыл — у меня как память отшибло! Графиня?

— Что? Поскольку Чань — убийца и мистер Грей пропал, у меня нет сомнений, что он убит. Я не знаю, где его нашла смерть, но мой приказ мистеру Грею был оказать помощь доктору Лоренцу в работе с герцогом.

— А Чань говорит, они встретились внизу — около труб! — воскликнул Граббе.

— Я этого не слышал… — прохрипел граф д'Орканц.

* * *

Графиня посмотрела на него и, вытащив тлеющий остаток сигареты из мундштука, бросила его на пол и загасила каблуком, одновременно засовывая в мундштук новую.

— Вы были заняты с вашими дамами, — ответила она.

Мисс Темпл увидела, как тень недовольства легла на лицо графини, когда та остановила взгляд на невысокой стеклянной женщине, стоящей недвижно, словно ручной леопард, не обращая внимания на их перебранку. Ее сверкающая синева была тем поразительнее, что контрастировала с темной шубой стоящего рядом с ней графа.

— Чань заявил, что мистер Грей злонамеренно пытался помешать вам… по моему распоряжению. Самым очевидным подтверждением этого были бы какие-нибудь сбои в вашей работе, однако, как я вижу, вы осуществили три успешных преображения. Поскольку я ничего не понимаю в этом процессе, в чем, не таясь, признаюсь, я смотрю на плоды ваших трудов как на свидетельство того, что Кардинал Чань — лжец.

— Если только он не убил Грея до того, как тот успел навредить, — сказал Граббе.

— Это беспочвенные домыслы, — прорычала графиня.

— Но это не означает, что они ложные…

Графиня повернулась к заместителю министра, и на ее руке (которой она вроде бы укладывала в сумочку портсигар) вдруг оказалась сверкающая лента. Острый блестящий зубец уперся Граббе в горло, прижав заметно пульсирующую вену. Граббе застыл на месте.

— Розамонда… — начал было граф.

— Попробуйте повторить это еще раз, вы, мерзавец, прошипела графиня, — и я вас раскрою, как плохо сшитый рукав.

Граббе не шевелился.

— Розамонда… — снова сказал граф.

Она не отвела глаз от Граббе.

— Да?

— Не хотите заняться нашей молодой гостьей?

Графиня сделала два быстрых шага от Граббе — на расстояние, достаточное, чтобы быть в безопасности, если у того есть свое оружие, — и направилась к мисс Темпл. Лицо женщины раскраснелось (казалось, от удовольствия), и глаза загорелись от возбуждения. Мисс Темпл подумала, что ей еще никогда не грозила такая опасность.

— Вы прошли Процесс в анатомическом театре? — Графиня улыбнулась. — Верно? Сразу после Лидии Вандаарифф?

Мисс Темпл быстро кивнула.

— Как жаль, что мисс Пул не может это подтвердить. Но мы можем и сами разобраться… Дайте-ка я подумаю… Оранжевый для Харшморта, шлюха сопровождения, отель, я полагаю… и, конечно, обреченность. — Графиня наклонилась и прошептала в ухо мисс Темпл: — Магдалина с оранжадом, лед растает — так и надо…

Графиня взяла мисс Темпл за подбородок и повернула ее голову, так что женщины оказались лицом к лицу. С холодной нарочитой ухмылкой графиня высунула язык и лизнула кожу мисс Темпл вокруг глаз. Мисс Темпл взвизгнула, когда графиня снова провела языком по ее переносице и щеке, коснувшись взмахом ресниц. С торжествующей ухмылкой графиня толкнула споткнувшуюся мисс Темпл в руки полковника Аспича.

Мисс Темпл оглянулась и увидела, как элегантная дама отерла губы тыльной стороной ладони.

— Кажется, «Порто» тридцать седьмого года… Отличное вино… Жаль, что оно было потрачено на такую дрянь. Уберите ее отсюда.

* * *

Ее без всяких церемоний протащили по прилегающему коридору и бросили (самое подходящее слово), как мешок с тряпьем, в тускло освещенную комнату, у дверей которой стояла охрана — два макленбургских солдата в черных мундирах. Она упала на колени, развернулась в сторону открытой двери и, хотя волосы упали ей на глаза, еще успела увидеть Аспича, который тут же захлопнул дверь. Мгновение спустя щелкнул замок, а еще через несколько секунд замер и звук шагов. Мисс Темпл вздохнула. Она вытерла лицо, все еще липкое от слюны и портвейна, рукавом и оглянулась.

Как мисс Темпл и предполагала, она оказалась точно в такой же неубранной и заброшенной комнате, в какой встретила Спрагга и Фаркуара, и сразу же испустила крик, увидев, что она здесь не одна. Она вскочила на ноги и бросилась к двум телам, распростертым на полу лицом вниз. Они были теплые — оба, и она вскрикнула от радости: они дышали! Наконец-то она воссоединилась со своими товарищами! Ей пришлось напрячь все силы, чтобы перевернуть их на спины.

Лицо мисс Темпл было мокро от слез, но она улыбнулась, когда доктор Свенсон зашелся в приступе жестокого кашля, а она постаралась подсунуть колени ему под плечи и помочь ему сесть. В сумеречном свете она не могла видеть, есть на нем кровь или нет, но чувствовала едкий запах синей глины, которой были пропитаны его волосы и одежда. Она напряглась еще, и ей удалось усадить его, оперев на ближайшее канапе. Он снова закашлялся, но уже пришел в себя настолько, что прикрыл рот рукой. Мисс Темпл откинула волосы с его глаз.

— Доктор Свенсон… — прошептала она.

— Моя дорогая Селеста… мы что — мертвы?

— Нет, доктор, живы…

— Отлично… а Чань?

— Он тоже жив, доктор… он здесь…

— Мы все еще в Харшморте?

— Да, и мы под замком.

— А ваш разум все еще подчиняется вам?

— О, да.

— Великолепно… Я сейчас… Прошу прощения…

Он отвернулся от нее и сплюнул, глубоко вздохнул, застонал и, с трудом приподнявшись, принял сидячее положение. Глаза его были крепко зажмурены.

— Господи… — пробормотал он.

— Я только что видела наших врагов! — сказала она. — Абсолютно все у них идет по плану.

— Я так и думал… Простите, бога ради, мою минутную слабость…

Мисс Темпл перебралась на другую сторону Кардинала Чаня, изо всех сил старясь не заплакать, глядя на него. О том, что дела его плохи, говорило зловоние, засохшие корки крови вокруг носа и рта и на шее, а еще смертельная бледность. Она принялась вытирать его лицо своей одеждой, придерживая другой рукой его голову, и тут поняла, что, пока она переворачивала Чаня, дымчатые очки слетели с его лица. Она разглядывала ужасные шрамы на его глазах и прикусила губу, поняв, как мучается бедняга. С каждым вздохом из груди Чаня вырывались жуткие звуки, словно трясли короб с гвоздями. Неужели он умирает? Мисс Темпл прижала его голову к своей груди и, чуть покачивая ее, прошептала:

— Кардинал Чань… вы должны вернуться к нам… это Селеста… Я здесь с доктором… Нам без вас не справиться…

Свенсон с трудом перебрался к Чаню и взял его запястье, а другую руку положил ему на голову. Минуту спустя его пальцы ощупывали шею Чаня, потом Свенсон приложил ухо к его груди, чтобы выслушать его рваное дыхание. Подняв голову, он вздохнул, отодвинул немного мисс Темпл и неторопливыми пальцами принялся ощупывать голову Чаня в том месте, куда пришелся удар дубинки полковника.

Она беспомощно смотрела на его ищущие белые пальцы, пробирающиеся сквозь черные волосы Чаня.

— Я думал, вы прошли Процесс, — тихо заметил он.

— Нет, мне удалось подделать шрамы, — сказала она. — Извините, если… Я не хотела разочаровывать вас…

— Ничего. Похоже, вы придумали отличный план.

— И тем не менее графиня разоблачила меня.

— Ну, ее трудно провести… Однако я рад, что вы целы и невредимы. Позвольте узнать… Я даже боюсь спрашивать…

— Мы с Элоизой разошлись — так случилось. У нее на лице такие же поддельные шрамы… Не думаю, что ее схватили, но вот только не знаю, где она. Я, конечно, даже не знаю, кто она.

Доктор, глядя на нее, улыбнулся какой-то потерянной и робкой улыбкой, глаза его были до боли ясны.

— Самое странное, что… и я толком не знаю. — Он многозначительно посмотрел на мисс Темпл все тем же своим открытым взглядом. — Что мы вообще знаем друг о друге?

Он оторвал от нее взгляд и откашлялся.

— Да уж, — сказала мисс Темпл. Ей неожиданно удалось заглянуть в сердце доктора — это ее тронуло. — Мне ужасно жалко, что я ее потеряла.

— Мы все сделали, что могли… Чудо еще, что мы живы.

Она кивнула, хотела сказать что-то еще, но промолчала, не зная, что могут значить его слова. Доктор вздохнул, задумавшись, а потом резким движением зажал Чаню нос одной рукой, а другой закрыл ему рот. Мисс Темпл ахнула:

— Что вы.

— Минуточку…

Больше и не потребовалось. Словно вернувшись к жизни, Чань распахнул глаза, плечи его напряглись, рука ухватилась за Свенсона, и скрежет в его легких резко усилился. Доктор развел руки в стороны, и теперь уже Кардинал зашелся в приступе кашля, выплевывая мокроту и кровь. Свенсон и мисс Темпл взяли Кардинала за руки и приподняли на колени.

Чань отер рот ладонью, вытер пальцы о пол — вытирать их о пальто или брюки было бессмысленно. Потом Чань повернулся к ним, моргнул и потрогал себя за лицо. Мисс Темпл с улыбкой протянула ему очки.

— Как я рада видеть вас обоих, — прошептала она.

* * *

Некоторое время они сидели молча, давая друг другу время прийти в себя и собраться с мыслями, а в случае с мисс Темпл — и вытереть слезы и взять себя в руки, чтобы не дрожал голос. Ей столько всего нужно было рассказать им и столько всего сделать… Она усмехнулась, презирая собственную слабость, правда, презрение это было не очень искренним.

— У вас, Селеста, преимущество, — хрипловато пробормотал Чань. — Судя по крови в волосах доктора, я делаю вывод, что мы с ним не знаем ни где мы, ни кто нас охраняет… Даже который час, черт побери.

— Сколько времени прошло, как нас схватили? — спросил Свенсон.

— Совсем немного. Но много чего случилось, после того как мы расстались, после того как я убежала от вас… Простите меня за глупый, детский поступок.

Свенсон отмахнулся.

— Селеста, у нас на это нет времени… И потом, это не имеет значения…

— Имеет — для меня.

— Селеста, — раздался голос пытающегося встать Чаня.

— Помолчите, пожалуйста, оба, — сказала она и встала. Теперь она смотрела на них сверху вниз. — Я должна извиниться за то, что убежала от вас на Плам-Корт. Это был очень глупый поступок, и он чуть не привел к моей гибели… и к вашей тоже. — Она подняла руку, предупреждая доктора Свенсона, который хотел было ей возразить. — С той стороны двери стоят два макленбургских солдата, а дальше по коридору не менее десяти драгун с их офицером и полковником. Дверь заперта, и — как вы оба видите — в этой комнате нет окон. Полагаю, ни у кого из нас нет оружия.

Чань и Свенсон рассеянно похлопали себя по карманам, но ничего не нашли.

— Но это не важно, мы его найдем, — быстро, чтобы подбодрить их, сказала она.

— Если нам удастся выйти за дверь, — сказал Свенсон.

— Да, конечно… самое для нас главное — помешать плану наших врагов.

— А что это за план? — спросил Чань.

— Это до конца не ясно — я знаю только его часть. Но думаю, каждый из вас что-то видел.

Держа свое обещание быть краткой, мисс Темпл на одном дыхании поведала им свою историю: «Сент-Ройял», питье мисс Вандаарифф, картина в комнате графини, ее сражение с книгой, ее сражение (усеченный вариант) с графом и графиней в экипаже, поездка на поезде в Харшморт и путь к залу анатомического театра. Чань и Свенсон пытались было открывать рты, чтобы добавить кой-какие подробности, но она, не давая им произнести ни слова, продолжала: потайная комната, графиня и принц, убийство Бленхейма, открытие, сделанное Элоизой на синей карточке, Траппинг, Вандаарифф, Лидия, Файляндт, бальный зал и наконец ожесточенные распри между графиней и ее союзниками всего десять минут назад. На весь рассказ ушло, вероятно, не больше двух минут быстрого шепота.

Закончив, мисс Темпл перевела дыхание, надеясь, что не упустила ничего важного — просто произошло слишком много всего.

— Значит… — Доктор приподнялся с пола и сел на канапе. — Они с помощью герцога — а он, готов в этом поклясться, был убит — захватили контроль над правительством здесь и собираются сделать то же самое в Макленбурге?

— Если вас, доктор, это не обидит, — сказала мисс Темпл, — что вообще за суматоха вокруг одного из немецких княжеств?

— Герцогств… Но вы правы, вся эта суета из-за того, что там в горах больше синей глины, чем в сотне таких имений, как Тарр-Манор. Они уже несколько лет покупают там землю… — Голос у него перехватило, и он снова покачал головой. — В любом случае… если они сегодня отправятся в Макленбург…

— Нам еще придется попутешествовать… — пробормотал Чань. Его слова сопровождались кашлем, но он старался не обращать на это внимания, роясь в карманах своего пальто. — Я их давно ношу, дожидаясь вот этого самого момента…

Мисс Темпл пискнула от радостного удивления и заморгала от слез, которые снова запросились ей в глаза. Зеленые сапожки! Она, не колеблясь и не стесняясь, уселась на пол и, схватив сапожки, весело натянула свои потерянные сокровища на ноги, потом взглянула на улыбающегося (хотя и не прекращающего кашлять) Чаня и принялась завязывать шнурки.

— Не могу вам передать, что они для меня значат, — сказала она. — Вы будете смеяться… Вы уже смеетесь, и я знаю, что это всего лишь сапожки, а у меня много всяких сапожек, и, откровенно говоря, четыре дня назад я бы и глазом не моргнула, потеряв их, но сейчас я бы не отдала их за все сокровища мира.

— Конечно же, — тихо сказал Свенсон.

— Ой! — сказала мисс Темпл. — Там же были ваши вещи — из вашей шинели, которую мы потеряли, но у нас осталась карточка, а еще там был серебряный портсигар для ваших сигарет. Но сейчас у меня его нет… Он у Элоизы, но, как только мы ее найдем, вы его получите назад.

— Спасибо… это здорово…

— Он, наверно, дорог вам.

Доктор кивнул, но потом отвернулся, нахмурившись, словно не хотел больше говорить об этом. Чань снова закашлялся, из груди его доносились громкие хрипы.

— Мы должны что-нибудь сделать с вами, — сказал доктор, но Чань только покачал головой:

— Это мои легкие…

— Толченое стекло, — сказала мисс Темпл. — Графиня рассказывала, как убивала вас.

— Очень жаль, что пришлось так разочаровать даму… — Он улыбнулся.

Свенсон посмотрел на Чаня и откровенно сказал:

— Одно только стекло было бы вредно для ваших легких, а оно к тому же обладает токсичными свойствами. Остается только удивляться, что вас не одолевают гипнотические видения.

— Уверяю вас, я бы предпочел их этому кашлю.

— А можно как-нибудь вывести это стекло? — спросила мисс Темпл.

Доктор нахмурился, задумавшись. Кардинал снова сплюнул и начал говорить:

— Моя история проста. Мы не знали, куда вы отправились, а потому разделились: доктор в Тарр-Манор, я — в министерство, и никто из нас не угадал. Я встретил Баскомба и графиню, видел Процесс в действии, дрался с Ксонком, чуть не умер, потом обнаружил ваши следы — слишком поздно — в «Сент-Ройяле», там-то я и нашел ваши сапожки. А потом сел на поезд в Харшморт. Оказавшись здесь, я видел могущественных людей, обращенных в рабство, их мозги высосаны этими книгами, видел Роберта Вандаариффа, превращенного в обезьяну, он заполнял страницу за страницей, излагая свои тайны. Мне не удалось предотвратить трансмутацию трех женщин… — Чань помолчал несколько мгновений (мисс Темпл все отчетливее понимала, насколько каждый из этих двух превзошел не только свои физические возможности, но и душевные силы, и ее собственная душа теперь принадлежала им безусловно), потом откашлялся. — Но я все же убил майора Блаха. Правда, все остальное — плен и поражение… Вот разве что мне еще удалось убить этого прихвостня графини, мистера Грея…

— Ой, они там сильно поссорились из-за этого Грея! — воскликнула мисс Темпл.

— Его послали с каким-то поручением — наверняка по секрету от остальных. Не знаю, что это было за поручение. — Он посмотрел на мисс Темпл. — Вы сказали, что нас сторожат драгуны?

— Они в коридоре… их там около десятка и офицер, капитан Смит, а еще их полковник…

— Вы говорите — Смит? — Лицо Чаня заметно просветлело.

— Я с ним столкнулся, — сказал Свенсон. — Он спас мою жизнь!

— Он почему-то знает и меня, — сказала мисс Темпл. — Меня вообще-то это довольно обеспокоило…

— Если нам удастся избавиться от Аспича, то Смит перейдет на нашу сторону, я уверен, — сказал Чань.

Мисс Темпл оглянулась на дверь:

— Ну, если это все, что нам нужно, то мы скоро отправимся в путь. Доктор?

— Я могу рассказать по пути… Вот только сначала должен сказать — на крыше привязан дирижабль, именно на нем мы и прибыли из Тарр-Манор. Они могут на нем добраться до корабля в проливе или куда-нибудь дальше по побережью…

— Или отправиться прямо в Макленбург, — сказал Чань. — Я видел — это довольно мощные машины.

Свенсон кивнул:

— Вы правы, было бы смешно недооценивать их возможности… Но это тоже может подождать. Мы должны предотвратить этот брак. Мы должны остановить герцога.

— И найти Элоизу, — воскликнула мисс Темпл. — В особенности еще и потому, что у нее стеклянный ключ!

— Какой стеклянный ключ? — прохрипел Чань.

— Я разве не говорила? Я так думаю, что это способ безопасного чтения книг. Мы нашли его в кармане Бленхейма.

— Как он у него-то оказался? — спросил Чань.

— Вот именно! — Мисс Темпл засияла. — А теперь вы оба — снова ложитесь на пол… Вы должны закрыть глаза и делать вид, что вас нет.

— Селеста, что вы надумали?

— Готовлю наш побег — что же еще?

* * *

Она постучала в дверь и как можно более вкрадчивым голосом обратилась к охранникам по другую сторону. Они не ответили, но мисс Темпл продолжала стучать, хотя ей пришлось несколько раз менять руки, по мере того как сбивались костяшки пальцев. Замок наконец все же щелкнул, и дверь приоткрылась на один-единственный опасливый сантиметр, сквозь который мисс Темпл увидела бледное, испуганное лицо макленбургского солдата — она увидела, что он моложе ее, и от этого ее улыбка стала только еще милее.

— Прошу прощения, но мне крайне необходимо увидеть полковника. У меня сведения для графини — для графини! Вы понимаете? Для нее это очень важно.

Солдат не шелохнулся. Может, он ее вообще не понял? Улыбка на лице мисс Темпл стала более натянутой, когда она наклонилась и заговорила громче, резко, отчетливо выговаривая слова:

— Я должна увидеть полковника! Немедленно! Или вы будете наказаны!

Солдат посмотрел на своего товарища, не видного мисс Темпл, явно не понимая, что ему делать. Мисс Темпл прокричала мимо него на пределе возможности своих легких:

— Полковник Аспич! У меня для вас крайне важное сообщение! Если графиня не получит этого известия, она вам отрежет уши!

Солдат тут же захлопнул дверь и щелкнул замком, но мисс Темпл услышала сердитую поступь его тяжелых сапог. Через мгновение дверь распахнул Аспич, лицо его было пунцовым от гнева, в одной руке он держал сигару, другая покоилась на рукояти сабли. Он посмотрел на нее, как облаченный в красный мундир школьный директор, собирающийся выпороть ученика розгами.

— Огромное вам спасибо, — сказала мисс Темпл.

— О каких это сведениях вы тут визжите, — прорычал он. — Вы ведете себя неподобающе… тем более, если выяснится, что вы лжете.

— Чепуха, — сказала демонстративно срывающимся голосом мисс Темпл, дрожа при этом всем телом, так, чтобы это было заметно полковнику. — И вам вовсе нет нужды пугать меня так — состояние моих союзников и могущество графини сделали меня совершенно беспомощной. Я только пытаюсь сохранить свою жизнь. — Она отерла нос рукавом.

— Что это за сведения? — повторил Аспич.

Мисс Темпл посмотрела на солдат за его спиной — те глазели с нескрываемым любопытством, — а потом приблизилась к полковнику и прошептала:

— Вообще-то говоря, эти сведения весьма деликатные…

Теперь наклонился вперед Аспич, напустив на лицо суровое досадливое выражение. Мисс Темпл коснулась губами его уха.

— Синий кесарь на коне, лед растает по весне…

* * *

Она подняла взгляд и увидела, что глаза полковника застыли, уставившись в точку над ее плечом.

— Я думаю, нам лучше поговорить без посторонних ушей, — прошептала она.

Аспич в бешенстве повернулся к солдатам.

— Оставьте меня с заключенными! — пролаял он.

Солдаты отступили, а Аспич обеими руками захлопнул дверь. Он снова повернулся к мисс Темпл, его лицо было абсолютно бесстрастно.

— Кардинал… доктор… вы можете встать…

Она продолжала говорить шепотом, чтобы не услышали солдаты. Чань и Свенсон медленно поднялись, с нездоровымлюбопытством поглядывая на полковника.

— Каждому, кто проходит Процесс, внушается какая-нибудь контрольная фраза, — объяснила мисс Темпл. — Я слышала, как графиня использовала такую, чтобы воздействовать на принца, а потом попыталась на мне, проверяя, прошла ли я Процесс. Я не смогла сообразить, что это такое… только догадывалась…

— И решили рискнуть, исходя из догадки?

— Но догадка-то была основательная. Фраза состоит из нескольких частей: в первой — цвет, и я пришла к выводу, что это цвет того места, в котором проводился Процесс. Вы помните, что у разных ящиков были подкладки разных цветов…

— Оранжевый в Харшморте, — сказал Чань. — Синий в институте. Но его обратили до того, как ящики перевезли из института, а это означает, что цвет полковника — синий.

— А остальная часть фразы? — спросил Свенсон.

— Второе слово касается их роли, если использовать библейскую метафору… я уверена — это все часть изысков графа. Для принца это слово было «Иосиф», потому что принц станет отцом чужого ребенка, для бедняжки Лидии, — Мария, для меня было бы Магдалина, как и для всех тех, кто проходил инициацию в белых одеяниях. А для полковника как для представителя государства… тут моя догадка была верной: кесарь…

— Он это понимает? — спросил Свенсон.

— Думаю — да, но теперь он ждет приказания.

— Если приказать ему перерезать собственную глотку? — предложил Чань, не сдержав смеха и кашля.

— А если спросить у него, схватили они Элоизу или нет? — сказал Свенсон, а потом ровным, четким голосом обратился к полковнику Аспичу: — Вы знаете, где находится миссис Дуджонг?

— Заткни свой поганый рот, а то я сам тебе его заткну! — проревел Аспич.

Свенсон машинально отшатнулся, глаза его расширились от удивления.

— Вот оно что, — сказала мисс Темпл. — Видимо, отдавать приказы может только тот, кто произносит фразу. — Она откашлялась. — Полковник, вы знаете, где мы можем найти миссис Дуджонг?

— Конечно, не знаю, — мрачно отрезал Аспич.

— Ну хорошо… а когда вы видели ее в последний раз?

Губы полковника сложились в бессовестную, злорадную улыбку.

— На дирижабле. Доктор Лоренц задавал ей вопросы, а когда она не отвечала, мы с мисс Пул по очереди…

Кулак доктора Свенсона словно молот врезался в челюсть полковника, и тот отлетел к двери. Мисс Темпл повернулась к Свенсону (который крякнул от боли и принялся потирать руку), потом к Аспичу — тот брызгал слюной от бешенства и пытался подняться. Но прежде чем он успел это сделать, к нему подскочил Чань и выхватил его саблю из ножен — смертоносное оружие, сверкнув, взметнулось вверх, и мисс Темпл, вскрикнув, отвернулась. Когда она снова посмотрела на Аспича, клинок подрагивал, приставленный к груди полковника, который лежал, не двигаясь.

— Доктор? — тихо сказала она.

— Мои извинения…

— Не за что. Полковник — отвратительное животное. Ваша рука?

— Ничего страшного.

Она подошла к Аспичу, на лице ее появилось жесткое выражение. Она знала, что на долю Элоизы досталось немало тяжелых испытаний, но в ней еще живо было то раздражение, которое вызывала у нее эта женщина, когда, накачанная каким-то зельем и спотыкаясь через шаг, она задерживала их бегство из анатомического театра. Теперь мисс Темпл была более чем рада выместить свои чувства на мерзавце, оказавшемся в ее власти.

— Полковник, вы откроете дверь и проведете нас в зал. Вы прикажете этим двум солдатам войти сюда и запрете за ними дверь. Если они будут протестовать, то вы постараетесь убить их. Вам понятно?

Аспич кивнул. Его взгляд переходил с мисс Темпл на кончик сабли и снова на мисс Темпл.

— Тогда делайте, что вам говорят. Мы теряем время.

С немцами не возникло никаких проблем, настолько они были приучены к выполнению приказов. Прошло несколько секунд, и мисс Темпл со своими спутниками снова была в открытом холле, где некоторое время назад заговорщики спорили друг с другом. Драгун, стоявших в коридоре, теперь не было, исчез и их офицер.

— Где капитан Смит? — спросила она Аспича.

— Помогает мистеру Ксонку и заместителю министра.

Мисс Темпл нахмурилась:

— А что же делали здесь вы? Разве вы не получили распоряжений?

— Конечно получил. Мне было приказано казнить вас троих.

— А почему же вы ждали в коридоре?

— Я докуривал свою сигару! — отрезал полковник Аспич.

Чань осклабился за ее спиной.

— В конечном счете каждый раскрывает свою душу, — пробормотал он.

* * *

Мисс Темпл подкралась к дверям бального зала. Его огромное пространство было пустым. Она обратилась к своему рабу.

— А где все? — Он открыл было рот, но она оборвала его: — Где все наши враги — графиня, граф, заместитель министра Граббе, Франсис Ксонк, принц со своей невестой, лорд Вандаарифф, герцог Сталмерский, миссис Стерн?

— И Роджер Баскомб, — сказал доктор Свенсон.

Она повернулась к нему и Чаню и грустно кивнула.

— И Роджер Баскомб. — Она вздохнула. — Докладывайте, пожалуйста, по-военному.

Полковник сообщил им (мрачное подергивание его губ свидетельствовало о том, что он тщетно борется с влиянием на него мисс Темпл), что их враги разделились на две группы. Первая занялась прочесыванием огромного дома, собирая гостей и впавших в ступор знаменитостей, чьи мозги были перекачаны в стеклянные книги, — нужно было отправить герцога Сталмерского с эскортом. Сопровождать герцога должны были графиня, заместитель министра, Франсис Ксонк, а также лорд Вандаарифф, Баскомб, миссис Стерн и две стеклянные женщины — Марчмур и Пул. Вторая группа, о задачах которой Аспич не мог представить никаких сведений, состояла из графа д'Орканца, принца Карла-Хорста фон Маасмарка, Лидии Вандаарифф, герра Флаусса и третьей стеклянной женщины.

— Я ее не узнала, — сказала мисс Темпл. — По справедливости, третьей превращенной должна была быть Каролина.

— Это Анжелика — знакомая Чаня, — сказал доктор Свенсон, стараясь говорить как можно мягче. — Женщина, которую мы искали в оранжерее. Вы были правы — она там не погибла.

— Граф поддерживал в ней жизнь, чтобы использовать ее как подопытный экземпляр. Если бы с трансмутацией ничего не получилось, тогда он не стал бы жертвовать остальными.

Ни мисс Темпл, ни доктор ничего на это не сказали, позволив Чаню излить свои горечь и гнев. Чань протер глаза под очками и вздохнул.

— Вопрос в том, что они делают и за какой группой мы должны последовать. Если мы решим, что важно и остановить герцога, и не допустить брака принца, то, конечно, мы можем разделиться…

— Я бы предпочла не делать этого… — быстро сказала мисс Темпл. — И там, и там мы столкнемся с большим числом врагов… кажется, наша численность играет важную роль.

— Согласен, — сказал доктор. — И я предлагаю следовать за герцогом. Остальная часть заговорщиков направляется в Макленбург, а герцог и лорд Вандаарифф остаются ключевыми фигурами здесь. Если нам удастся сорвать их планы, то, вероятно, рухнет и весь заговор.

— Вы думаете убить их? — спросил Чань.

— Убить еще раз, если говорить о герцоге, — пробормотал доктор. — Но я так или иначе стою за их устранение. — Он горько вздохнул. — Именно в этом и заключается мой план относительно Карла-Хорста, если только мне удастся подобраться к нему и ухватить за шею.

— Но ведь он же ваш подопечный, — сказала мисс Темпл, немного обескураженная тоном Свенсона.

— Мой подопечный стал их марионеткой, — ответил он. — Он теперь как бешеная собака или лошадь со сломанной ногой. Его нужно устранить, и предпочтительно до того, как у него будет возможность породить наследника.

Мисс Темпл прижала руку к губам.

— Ну конечно же! Граф с помощью своей магии хочет оплодотворить Лидию — в этом суть его плана. Это воплощение в жизнь черной магии Оскара Файляндта с его «Благовещения»! И они сейчас, пока мы с вами разговариваем, заняты этим!

Доктор Свенсон втянул сквозь зубы воздух, сморщился, поглядывая то на мисс Темпл, то на Чаня.

— Я продолжаю настаивать на том, что мы должны остановить герцога. Если мы не…

— Если мы его не остановим, то моя жизнь в этом городе, считайте, кончена, — сказал Чань.

— А после него — принца и Лидию? — спросила мисс Темпл.

Свенсон кивнул, потом вздохнул.

— Боюсь, что они так или иначе обречены…

Чань хрипло гоготнул — будто ворона закаркала.

— Неужели мы такие разные, доктор? Оставьте хоть каплю вашей жалости для нас!

По приказу мисс Темпл Аспич повел их к главному входу в дом, но скоро стало ясно, что далеко им так не пройти, потому что тут было полно гостей, собиравшихся проводить герцога. По внезапному наитию мисс Темпл вспомнила свой собственный путь со Спраггом и Фаркуаром по проходу для садовника между крыльями дома к экипажам. Их дыхание клубилось в морозном воздухе (Аспич мрачно пыхтел), но они за две минуты добрались до места — как раз вовремя, чтобы увидеть, как процессия спускается по парадной лестнице к величественной черной карете герцога.

Сам герцог двигался медленно и с осторожностью. С одной стороны от него шел невысокий человек с сальными волосами («Доктор Лоренц», — прошептал Свенсон), а с другой — миссис Марчмур, теперь уже без ошейника и без поводка, на ее сверкающем теле был плотный черный плащ. Следом шли в ряд графиня, Ксонк и заместитель министра Граббе, а за ними на ступенях остановилось таким же образом организованное трио — Роберт Вандаарифф, Роджер Баскомб и мисс Пул (тоже без ошейника и в плаще).

Герцога усадили в его карету, мгновения спустя к нему присоединилась миссис Марчмур. Мисс Темпл посмотрела на своих спутников — теперь нужно стремглав нестись к карете, если они намерены выполнить свой план! Но она не успела сказать ни одного слова, со смятением услышав шумные крики гостей: готовясь к отъезду, они разыскивали свои экипажи.

— Что мы можем сделать? — прошептала она. — Мы опоздали!

Чань взвесил саблю в руке.

— Я могу пойти… Из нас только я один могу двигаться быстро… Я смогу пробраться следом за ними во дворец…

— Нет, не в вашем нынешнем состоянии, — заметил Свенсон. — Вас поймают и убьют — и вы это знаете. Посмотрите на солдат! У них же полный эскорт!

Мисс Темпл, присмотревшись, увидела, что он прав — две шеренги конных драгун общим числом человек в сорок становились за каретой и перед ней. Герцог был вне пределов их досягаемости.

— Он соберет Тайный совет, — глухо прохрипел Чань. — И оправдает их замыслы законодательно.

— Если у них будут деньги Вандаариффа, властные полномочия герцога, макленбургский трон и неисчерпаемые запасы синей глины… их не остановить… — прошептал Свенсон.

Мисс Темпл нахмурилась. Может, этот поступок и будет тщетным, но она его совершит.

— Вовсе нет. Кардинал Чань, если вы вернете саблю полковнику… Я настаиваю.

Чань недоуменно посмотрел на нее, но тем не менее осторожно передал оружие Аспичу. Прежде чем тот успел что-нибудь сделать, мисс Темпл уверенным голосом заговорила с ним:

— Полковник Аспич, слушайте меня. Ваши люди защищают герцога — это великолепно. Больше никто — запомните: никто — не должен приближаться к герцогу на его пути во дворец. А теперь идите. Садитесь на своего коня и присоединяйтесь к эскорту — немедленно! Не заговаривайте ни с кем, не возвращайтесь в дом; если своего коня у вас нет — возьмите у одного из своих драгун. Когда доберетесь до дворца, избегайте всяких контактов с миссис Марчмур, найдите время, только удобное время, потому что вы непременно должны сделать то, что я говорю, и обязательно до созыва Тайного совета, — и отрубите голову герцогу Сталмерскому. Вы меня понимаете?

Полковник Аспич кивнул.

— Отлично. Только никому ни слова. Ступайте!

Мисс Темпл улыбнулась, глядя на полковника, который вышел на переполненную людьми площадь и направился к ближайшей коновязи. Она старалась делать вид, что не видит удивленного выражения Свенсона и Чаня, стоявших по сторонам от нее.

— Посмотрим, удастся ли им приклеить ему назад голову клейстером, — сказала она. — Ну что, пойдем искать принца?

* * *

Полковник не знал точно, куда отправился граф со своими спутниками, — куда-то под бальный зал. Кардинал Чань после своих путешествий по Харшморту был убежден, что сможет найти туда дорогу, а потому мисс Темпл и доктор Свенсон последовали за ним по проходу для садовника, а потом — в дом. На ходу мисс Темпл посмотрела на Чаня, который, несмотря на все свои травмы, выглядел устрашающе, и ей на мгновение захотелось обладать способностями стеклянных женщин и проникнуть в его мысли. Сейчас им предстояло спасти (или уничтожить — что не изменяло их цели) принца и Лидию, но там ведь будет и Анжелика, потерянная женщина Кардинала. Питал ли он надежду вернуть ее к жизни? Можно ли заставить графа осуществить ее обратную трансформацию? Или прекратить ее страдания? Мисс Темпл и сама несла груз скорби и боли, причиненной ей Роджером, собственно, ставший уже привычным. Сравнимы ли эти чувства — ее чувства, а потому казавшиеся ей малыми и близкими, несмотря на всю их остроту, — с переживаниями, одолевавшими такого человека, как Чань? Сравнимы? Или же разделены непреодолимой стеной?

— Два крыла зеркально отражают друг друга, — хриплым голосом сказал он, — а я побывал и вверху, и внизу в противоположном крыле. Если я прав, то лестница вниз должна быть точно… где-то… здесь…

Он улыбнулся (и мисс Темпл заново — возможно, причиной тому было его плачевное состояние, — поразилась этой дерзкой смеси в улыбке Кардинала Чаня: неотразимой отваги и решительности) и указал на ничем не примечательную нишу, укрытую бархатной занавеской. Чань отодвинул занавеску в сторону — за ней оказалась металлическая дверь, которая опрометчиво была оставлена открытой.

— Такая самоуверенность! — Он фыркнул, распахивая дверь. — Оставлять двери открытыми… Могли бы и научиться чему-нибудь.

Он повернулся, услышав чьи-то приближающиеся шаги, и на его лице внезапно появилось жесткое выражение.

— Мы тоже… — пробормотал доктор Свенсон, и Чань жестом поторопил их — заходите скорее.

Дверь за ними закрылась, щелкнул замок.

— Это их задержит, — прошептал он. — Быстро!

Они спустились на два витка лестницы, когда услышали, как кто-то дергает дверь наверху; перед ними теперь была другая дверь, тоже приоткрытая, и Чань пропустил вперед мисс Темпл и Свенсона, давая им возможность сначала заглянуть внутрь.

— Что, если нам обзавестись оружием? — прошептал доктор.

Мисс Темпл согласно кивнула, но Чань вместо ответа, шагая неслышно, как кошка, проскользнул в дверь, приглашая их следовать за ним. Они оказались в странном, закругляющемся коридоре, какие бывают в опере или римских театрах, с рядом дверей на внутренней стороне, словно ведущих в ложи или на арену.

— Похоже на институт, — прошептал Свенсон Чаню, тот кивнул в ответ, устремив взгляд вперед по коридору.

Она пошли, прижимаясь к внутренней стене, и через несколько шагов потеряли из виду дверь, через которую вышли с лестницы, но вскоре шум впереди заставил Чаня замереть на месте. Он выставил открытую ладонь, призывая их остановиться, а сам осторожно пошел вперед вдоль стенки.

Чань замер, оглянулся, посмотрел на них, и на его лице появилась улыбка, потом он резко ринулся вперед и исчез из вида. Мисс Темпл услышала короткий удивленный вскрик, а потом звук ударов, быстро последовавших один за другим. Чань появился снова и движением головы пригласил их следовать за ним.

* * *

На полу у еще одной открытой двери лежал макленбургский посланник — герр Флаусс, он тяжело дышал, а из носа у него текла кровь. Рядом с его слегка подергивающейся рукой лежал револьвер — Чань схватил его, откинул барабан, проверил, заряжен ли он, вернул барабан на место. Доктор Свенсон встал на колени рядом с посланником, а Чань протянул револьвер мисс Темпл, но та покачала головой.

— Нет, лучше вы или доктор, — прошептала она.

— Тогда доктор, — ответил Чань. — Мне привычней ножом или собственными кулаками.

Он посмотрел на Свенсона, быстро обшаривавшего карманы поверженного посланника, который на каждое движение отвечал тщетными протестующими подергиваниями рук. Свенсон оглянулся на звук шагов у них за спиной — кто-то шел к лестнице. Он встал, Чань сунул ему в руку пистолет и, ухватив доктора за рукав, а мисс Темпл за локоть, потащил дальше по коридору. Наконец, когда посланника было уже не видно, Свенсон протестующе зашептал:

— Но, Кардинал, они наверняка внутри…

Чань затащил их обоих в нишу и закрыл свой рот ладонью, сдерживая кашель. Мисс Темпл услышала быстрые шаги по коридору… потом резко наступила тишина. Она почувствовала, как напряглось тело Чаня, увидела, как палец доктора взвел курок револьвера. Кто-то шел в их направлении, шел медленно… потом шаги замерли… потом возобновились. Она напрягла слух… услышала надменный женский голос:

— Оставьте этого идиота…

Чань выждал несколько секунд… и вдруг наклонился поближе к ним обоим.

— Не спрятав тело, мы не могли войти внутрь тайно… В этот момент они обыскивают помещение, думая, что мы там. Уже одного этого достаточно, чтобы приостановить то, что происходит внутри. Если мы войдем сейчас, то есть шанс, что, напав сзади, застанем их врасплох.

Мисс Темпл глубоко вздохнула, чувствуя себя так, будто за последние пять минут каким-то образом превратилась в солдата. Прежде чем она успела осмыслить (или — что более важно — опротестовать) эту поставленную с ног на голову ситуацию, Чань исчез, а доктор Свенсон, взяв ее за руку, потащил за собой.

Посланник так и остался у дверей, правда, теперь он сидел, но оставался беспомощным. Они прошли мимо герра Флаусса (тот никак на них не прореагировал, только хлюпнул кровоточащим носом) на погруженную в сумерки каменную площадку, откуда узкие лестницы вели в обе стороны амфитеатра. Чань быстро нырнул влево, Свенсон и мисс Темпл последовали за ним, стараясь не шуметь и казаться незаметными. Мисс Темпл брезгливо наморщила носик, ощутив едкий запах синей глины. Спереди до них доносился голос графини:

— На него напали — и вы ничего не слышали?

— Не слышал, — раздался сухой, раскатистый голос графа. — Я занят, а мои занятия требуют внимания. Кто на него напал?

— Откуда мне знать? — ответила графиня. — Полковник Аспич уже давно должен был перерезать нашим врагам глотки. Отсюда и мое любопытство.

— Герцог уехал?

— Да, как планировалось. А за ним те, что были избраны для перекачки воспоминаний в книги. Как и было договорено, их рассеянность и потерю памяти объяснили неожиданной вспышкой эпидемии кровавой лихорадки — наши последователи будут распространять слухи об этом. Кстати, это позволит обосновать карантин, вводимый в Харшморте, а значит, мы сможем удерживать здесь лорда Роберта столько, сколько нам будет нужно.

— Понятно, — проворчал граф. — Поскольку я здесь занимаюсь весьма тонким делом, то позвольте вас спросить, какого черта вы все сюда заявились?

* * *

Мисс Темпл старалась изо всех сил бесшумно следовать за остальными вверх по узкой лестнице. Когда ее голова оказалась вровень полом амфитеатра, она увидела над собой куполообразный потолок, под которым висели несколько зловещего вида металлических люстр, ощетинившихся многочисленными зубцами. Мисс Темпл даже при самых безоблачных обстоятельствах не могла посмотреть на люстру, не представляя себе последствий ее внезапного падения (в особенности если в этот момент под люстрой будет проходить она), и от этих невольных мыслей, и от этих светильников лаборатория графа тем больше стала похожей для нее на камеру ужасов. Амфитеатр был завален книгами, бумагами и коробками, покрытыми толстым слоем пыли. Свенсон, ткнув пальцем, показал ей, что она могла бы чуть податься вперед и посмотреть, что происходит, через просветы перил.

Мисс Темпл никогда не была в институте, но дьявольскую платформу у основания металлической башни ей удалось мельком увидеть. Помещение же, в котором они оказались теперь (поскольку у стен здесь стояли книжные стеллажи, раньше здесь, видимо, размещалась библиотека), представляло собой странную смесь уже виденной ею лаборатории, со столами, уставленными зловещими металлическими инструментами, тиглями и склянками с кипящими и парящими жидкостями, и спальни, потому что в центре комнаты стояла огромная кровать. Мисс Темпл чуть не вскрикнула; она прикрыла рот рукой, но взгляда от увиденного не могла оторвать. На кровати, свесив через край босые ноги, лежала Лидия Вандаарифф; ее белые одеяния были задраны до бедер, руки раскинуты и зафиксированы шелковым шнуром. Ее лицо было покрыто потом от напряжения, пальцы изо всех сил сжимали шнур, словно тот был для нее источником успокоения, а не насилия. Простыни между бедер Лидии были влажны, как и каменный пол под ее ногами, где виднелась синеватая лужица с алыми прожилками. Пола одеяния Лидии с вышитой оторочкой была приспущена вниз — жалкое поползновение прикрыть наготу, но на ее белых бедрах были отчетливо видны синие и красные подтеки. Она, помаргивая, устремляла взгляд в потолок.

В кресле неподалеку развалясь сидел Карл-Хорст фон Маасмарк, держа в руке полупустой стакан, а откупоренная бутылка бренди стояла у него между ног. На графе был кожаной фартук, его черная шуба наброшена на кресло у него за спиной, в руках он держал странный металлический предмет — трубку с ручками, клапанами и заостренным кончиком, — который он протирал тряпкой.

* * *

На стенах за ними, на гвоздях, кое-как вколоченных в книжные стеллажи, висели тринадцать отчетливо различимых холстов. Мисс Темпл повернулась к Чаню и показала на них. Он тоже их увидел и сделал нарочитый жест — раскрыл ладонь, а потом перевернул ее, как переворачивают страницу. В «Сент-Ройяле» Лидия болтала что-то об остальных фрагментах «Благовещения» — говорила, что видела их все вместе. Мисс Темпл знала, что квадратные полотна представляют собой всю собранную картину, но она никак не ожидала, что граф может повесить их лицевой стороной к стене: она видела перед собой не живопись, а подрамники с изнанкой холста. Магические формулы Оскара Файляндта, покрывавшие все задники, для которых сама картина была всего лишь декоративным прикрытием, являли собой детализированный рецепт его собственного Благовещения — непотребного оплодотворения Лидии Вандаарифф с помощью извращенной науки. Вокруг каждого холста были прикреплены десятки дополнительных листов с пометами и диаграммами — явно собственные попытки графа расшифровать богохульственные инструкции Файляндта. Мисс Темпл посмотрела на девушку, распростертую на кровати, и, чтобы не закричать, укусила себя за костяшки пальцев…

Услышав нетерпеливый вздох внизу и чирканье спички, она проползла на животе чуть дальше, и ей открылась полная перспектива. Мурашки побежали у нее по коже — почти прямо внизу она увидела большую компанию графини. Как это они не слышали их в коридоре? Рядом с графиней (которая держала во рту мундштук с новой дымящейся сигаретой) стояли Франсис Ксонк и Граббе, а за ними не менее шести фигур в черных мундирах с дубинками. Она снова кинула взгляд на Чаня и Свенсона и увидела, что Чань смотрит куда-то в другое место — под противоположный балкон. Сверкая в тени отблесками оранжевых языков пламени из тигелей графа, в безмолвном ожидании стояла третья стеклянная женщина, Анжелика. Мисс Темпл уставилась на нее и только-только начала с новым чувством разглядывать ее тело как объект вожделений Чаня (впрочем, вожделений реализованных — ведь женщина была шлюхой), а это означало… Краска прихлынула к лицу мисс Темпл, потому что вдруг ее мысли о Чане и этой женщине смешались с воспоминаниями о книге… но тут, тряхнув головой, она заставила себя прислушаться к довольно оживленному разговору внизу.

— Мы бы не стали вас беспокоить, — начал Ксонк, не без отвращения смотревший на разворачивающееся перед ними зрелище, но только мы почему-то никак не можем найти рабочий ключ.

— А где Лоренц? — спросил граф.

— Готовит к полету дирижабль, — ответил Граббе, — в окружении целого полка солдат. Я бы предпочел, чтобы он продолжил свои занятия.

— А Баскомб?

— Он сопровождает лорда Роберта, — фыркнула графиня. — Мы встретили его с сундуком книг и его журналом, но у него тоже нет ключа. К тому же по целому ряду причин я бы не хотела вовлекать его в это дело.

Граббе закатил глаза:

— Мистер Баскомб абсолютно предан всем нам…

— А где ваш ключ? — спросил граф, сверля взглядом заместителя министра.

— Это вовсе не мой ключ, — с жаром ответил Граббе. — Я даже думаю, что я не последний, кто держал его в руках… Как говорит графиня, мы собирали книги…

— Кто последний держал его в руках? — с явным нетерпением воскликнул граф. Он перехватил понадежнее омерзительное металлическое устройство в своей руке.

— Мы не знаем, — сказала графиня. — Я думаю — мистер Граббе. А он думает — мистер Ксонк. А Ксонк думает, что это был Бленхейм…

— Бленхейм? — презрительно произнес граф.

— Не сам Бленхейм, — сказал Ксонк. — Траппинг. Я думаю, его взял Траппинг, чтобы просмотреть одну из книг… Может, из любопытства…

— Какую именно?

— Мы не знаем, — сказала графиня. — Мы проявляли к нему снисходительность… Я до сих пор недовольна тем, что он мертв. Бленхейм либо вытащил его из кармана Траппинга, когда выносили тело, либо получил от лорда Роберта.

— Насколько я понимаю, Бленхейм так до сих пор и не нашелся?

Графиня кивнула.

— Вопрос стоит следующим образом, — сказал Граббе, — жив он или мертв?

— Может быть, допросить лорда Роберта? — сказал граф.

— Его можно было бы допросить, если бы он сохранил память, — заметил Ксонк. — Но, насколько вам известно, его память перенесена в книгу — в книгу, которую мы не можем найти. Если бы мы ее нашли, то смогли бы прочесть без всякого ключа! Это смешно!

— Так… — сказал граф, и на его лице появилось озабоченное выражение. — А что случилось с герром Флауссом?

— Мы не знаем! — воскликнул Граббе.

— А вам не кажется, что вы должны были бы знать? — рассудительно спросил граф.

Он повернулся к Анжелике и хлопнул ладонями. Она тут же вышла на свет, как ручной тигр, привлекая к себе опасливое внимание всех остальных, находящихся в помещении.

— Если там кто-то прячется, — сказал ей граф, глядя на балкон, — найдите их.

* * *

Мисс Темпл с широко раскрытыми глазами повернулась к Чаню и Свенсону. Что им теперь делать? Она огляделась — спрятаться, защититься им было негде! Доктор Свенсон молча подался назад и вытащил револьвер, измеряя глазами расстояние до Анжелики. Чань положил ладонь на руку доктора, но доктор стряхнул ее и взвел курок. Мисс Темпл почувствовала, как странный синеватый холод обволакивает ее разум. Еще мгновение — и они будут обнаружены.

Но вместо этого чреватая ожиданием тишина была нарушена треском с противоположного балкона прямо над Анжеликой. Через мгновение в руке Ксонка появился нож-змейка, и он ринулся к узкой лестнице. Мисс Темпл услышала звуки потасовки, а потом протестующие крики женщины, которую Ксонк, несмотря на ее сопротивление, грубо стащил вниз по лестнице и швырнул на колени перед остальными. Это была Элоиза.

Мисс Темпл посмотрела на Свенсона и увидела, как напряглись все мускулы на его лице. Прежде чем он успел что-либо сделать, она потянулась к его руке, державшей пистолет, и крепко сжала ее. Время для необдуманных действий сейчас было самое неподходящее.

Ксонк отошел от Элоизы, потому что, подчиняясь кивку графа, вперед вышла Анжелика, постукивая ступнями по каменному полу, словно только что подкованный пони. Элоиза потрясла головой и подняла взгляд, совершенно ошеломленная этим зрелищем — великолепным, обнаженным существом перед ней. Элоиза вскрикнула. Она вскрикнула еще раз (мисс Темпл изо всех сил сжала руку доктора), но крик замер на ее губах, а выражение страха стерлось с ее лица, вытесненное дрожащей покорностью. Стеклянная женщина варварски проникла в ее разум и с безжалостной действенностью просматривала его содержимое. И опять мисс Темпл увидела, как граф д'Орканц закрыл глаза, на его лице застыло сосредоточенное выражение. Элоиза молчала, рот ее был открыт, она покачивалась назад-вперед на коленях, беспомощно глядя в холодные синие глаза своей мучительницы.

Потом все закончилось. Элоиза безвольно рухнула на пол. Граф подошел и остановился над ней, устремив вниз взгляд.

— Это миссис Дуджонг, — прошептал Граббе. — Из карьера. Это она застрелила герцога.

— Так оно и есть. Она бежала из театра вместе с мисс Темпл, — сказал граф. — Мисс Темпл убила Бленхейма — его тело лежит в охотничьей комнате. У Бленхейма и в самом деле был ключ — она не знает для чего. Он под корсетом миссис Дуджонг вместе с портсигаром и демонстрационной карточкой синего стекла. И то и другое она получила от доктора Свенсона.

— Стеклянная карточка? — спросила графиня, скользнув вокруг сомневающимся взглядом. — И что же на ней — на этой карточке?

Элоиза, тяжело дыша от напряжения, пыталась подняться на четвереньки. Граф грубо засунул руку ей под корсет в поисках предметов, о которых только что говорил. Выпрямившись, он посмотрел на выуженный оттуда портсигар — все это время не отвечая на вопрос графини, — потом швырнул ей серебряную вещицу, и та неловко поймала ее.

— Это тоже Свенсона, — сказал он и бросил взгляд на принца, который тихо сидел в своем кресле, наблюдая за всем происходящим мутным пьяным взором. — На карточке — впечатления миссис Марчмур в кабинете отеля «Сент-Ройял»… Там про то, как она крутила любовь с принцем. Сцена эта, судя по всему, произвела довольно сильное впечатление на миссис Дуджонг.

— И это… все? — опять довольно осторожно спросила графиня.

— Нет. — Граф тяжело вздохнул. — Не все.

Он снова кивнул Анжелике.

К неожиданному смятению остальных заговорщиков, стеклянная женщина повернулась к ним. Анжелика двинулась в их направлении, а они подались назад.

— Чт-т-то вы делаете? — пробормотал Граббе.

— Пытаюсь докопаться до сути этой тайны, — хриплым голосом ответил граф.

— Вы не можете закончить дело без нашей помощи, — прошипел Ксонк. Он махнул рукой в сторону девушки на кровати. — Разве мы мало для вас сделали — разве мы не реализовали ваши видения?

— Видения, которые увеличивают вашу прибыль, Франсис.

— Я этого никогда не отрицал! Но если вы хотите меня превратить в такой же бездумный автомат, как Вандаариффа…

— Ничего подобного у меня и в мыслях нет, — ответил граф. — То, что я сделаю, будет в наших общих интересах.

— Прежде чем вы превратите нас в животных, Оскар… и сделаете из меня своего врага, — ожесточенно сказала графиня, возвышая голос, — может быть, вы объясните, что у вас на уме?

* * *

Мисс Темпл прижала ладонь ко рту, чувствуя себя последней дурой. Оскар! Неужели все это так до глупости очевидно? Граф не украл работы Оскара Файляндта, художник не стал пленником или безмозглым дебилом… Просто эти двое были одним лицом! Что там ей говорила тетушка Агата — что граф родился на Балканах, воспитывался в Париже, получил непонятным способом наследство? Как совместить это с тем, что о Файляндте говорил мистер Шанк (школа в Венне, студия на Монмартре, таинственное исчезновение), как совместить это с нынешними респектабельностью и богатством? Она посмотрела на своих товарищей и увидела, что Чань горько покачивает головой. Свенсон не мог отвести взгляда от безвольной фигуры Элоизы — он смотрел на несчастную женщину с бессильным волнением.

Граф откашлялся и поднял стеклянную карточку.

— На соитии присутствуют зрители, включая вас, Розамонда, и вас, Франсис. Но умненькая миссис Дуджонг углядела через прозрачное зеркало в холле… еще и полковника Траппинга, который о чем-то очень серьезно беседует с Робертом Вандаариффом.

Это откровение было встречено молчанием.

— Что это значит? — спросил наконец Граббе.

— Это еще не все, — провозгласил граф.

— Не могли бы вы рассказать нам все попроще! — сказал Граббе. — У нас не так уж много времени.

— В памяти миссис Дуджонг есть информация о второй карточке — той, что доктор извлек из-под подкладки мундира Артура Траппинга. Судя по всему, его тело толком не обыскали. Среди прочего на этой карточке был и я во время предварительного осмотра Лидии.

— Артур собирался передать карточку Вандаариффу, — сказал Ксонк. — Этот жадный осел не смог бы противиться…

Сощурив глаза, вперед вышел Граббе.

— Вы что — таким способом хотите нам сообщить, что это вы убили его? — прошипел он. — Не сказав никому? Поставив все на карту? Ускоряя наше расписание? Неудивительно, что лорд Роберт так разволновался… Неудивительно, что мы были вынуждены…

— Но в этом-то все и дело, Гаральд, — прорычал граф. — Я говорю вам все это именно потому, что я и пальцем не тронул Артура Траппинга.

— Но… какие еще причины… — начал было Граббе, но внезапно замолчал — все заговорщики переводили внимательные взгляды с одного на другого.

* * *

— Вы сказали, что она получила карточку от Свенсона? — спросила графиня. — Откуда он ее взял?

— Ей это не известно.

— У меня, конечно, — раздался невнятный неторопливый голос с другой стороны помещения. Карл-Хорст пытался налить себе еще бренди. — Он, наверно, нашел ее в моей комнате. Должен вам сказать, что я никогда не замечал Траппинга… Меня больше интересовала Маргарет! Это была первая стекляшка, что я видел, — подарок, чтобы привлечь меня на вашу сторону.

— Подарок от кого? — спросил Франсис Ксонк.

— Да я уже не помню… Это что — так важно?

— Возможно, это критически важно, ваше высочество, — сказала графиня.

Принц нахмурился.

— Ну, в таком случае…

Мисс Темпл показалось, что все заговорщики смотрят на принца, борясь с желанием отхлестать его по щекам, чтобы он поскорее выговорил то, что ему известно, но никто из них не осмеливался проявить малейшее нетерпение или беспокойство перед лицом других, а потому они смотрели, как он сложил губы трубочкой, почесал за ухом, потянул воздух через зубы, все это время наслаждаясь всеобщим вниманием. Тут уж начала беспокоиться и сама мисс Темпл. Что, если Анжелика продолжит свои поиски? Что, если стеклянная женщина каким-то образом их учует? По ноге у мисс Темпл от долгого сидения пошли мурашки, от пыльного воздуха защекотало в носу. Она бросила взгляд на Чаня — губы его были плотно сжаты — и поняла, что все это время он сдерживает кашель. Она даже не стала задерживать свои мысли на этом, но внезапно вероятность (неизбежность!) того, что он закашляется в присутствии заговорщиков, привела ее в ужас. Они должны что-то предпринять — но что? Какие у них есть возможности?

— Если память мне не изменяет, это был доктор Лоренц или — как там его? — мистер Крунер из института, тот, который умер такой жуткой смертью. Из тех, что работали с машинами. Дал мне ее вроде как сувенир… Не знаю, как этот мерзавец Свенсон нашел ее, если только ему кто-нибудь не помог… Я ее спрятал совершенно блестящим образом…

Графиня оборвала его:

— Отлично, ваше высочество, это очень важные сведения.

Она подошла к графу, взяла у него то, что он нашел у Элоизы, и заговорила с плохо скрываемым гневом:

— Это ничего нам не дает. Давайте поскорее вернемся к книгам и узнаем, что удастся, о лорде Роберте. Может быть, мы наконец-то выясним, кто убил полковника.

— Вы не верите, что это сделал Чань? — спросил Граббе.

— А вы? — осклабилась графиня. — Я была бы рада узнать об этом — моя жизнь стала бы проще. Но нет… Мы все помним риск, связанный с окончательным привлечением Роберта Вандаариффа, который до недавнего времени вполне верил, что вся наша затея — его собственный замысел. Мы знаем, что полковник торговал тайнами, — кто может сказать, сколько тайн он знал? — Она пожала плечами. — Чань — простой убийца, а это политика. Мы оставляем вас с вашей работой, граф.

Граф кивнул на Лидию:

— Она готова… осталось только внедрение.

— Уже? — Графиня посмотрела на измученную мисс Вандаарифф. — Да, пожалуй, затягивание процедуры не доставило бы ей удовольствия.

— Удовольствие кроется в результате, Розамонда, — просипел в ответ граф.

— Конечно, — ответила она, скользя взглядом по испачканным простыням. — Мы вам помешали. Встретимся на дирижабле.

Она повернулась, собираясь уходить, но тут вышел вперед Ксонк, который, кивнув на Элоизу, спросил:

— А что вы сделаете с ней?

— Вы предоставляете решить этот вопрос мне? — спросил граф.

— Если только у вас на этот счет нет другого мнения. — Ксонк улыбнулся. — Я пытаюсь быть вежливым.

— Я бы предпочел продолжать свою работу, — прорычал граф д'Орканц.

— Рад вам угодить, — сказал Ксонк.

Здоровой рукой он схватил Элоизу, поднимая ее на ноги, а потом поволок ее из помещения. Мгновение спустя за ним последовали графиня, Граббе и их свита.

* * *

Мисс Темпл посмотрела на своих товарищей и увидела, что Чань накрыл ладонью рот Свенсона. Доктор страдал от увиденного, но произведи они малейший шум, и Анжелика почувствует их присутствие, а там легко сделает с ними то, что сделала с Элоизой. Мисс Темпл снова подалась вперед, заглядывая в лабораторию. Граф, проводив остальных заговорщиков взглядом, вернулся к столу. Он посмотрел на Лидию, на Анжелику, не замечая принца, потом вывернул маленький клапан, торчавший на боковине металлического приспособления в его руках. Мисс Темпл смотрела, как граф с точностью движений, какую не ожидаешь от человека таких размеров, налил парящую жидкость из разогретого сосуда в клапан, не пролив ни капли, а потом снова закрутил клапан. Подняв металлическое устройство, он направился назад к кровати и поставил его в ногах Лидии.

— Лидия, вы не спите?

Лидия подала признаки жизни. За все это время мисс Темпл впервые увидела, что девушка пошевелилась.

— Вам больно?

Лидия поморщилась, но отрицательно покачала головой. Она повернулась, отвлеченная каким-то движением, — принц налил себе еще бренди.

— Ваш жених ничего этого не запомнит, Лидия, — сказал граф. — И вы тоже. Лежите спокойно… то, чего нельзя изменить, следует принять.

Граф взял свой инструмент и, окинув взглядом балкон, громким голосом, обращаясь словно ко всей комнате, сказал:

— Будет лучше, если вы спуститесь добровольно. Если вас позовет дама, то вы просто полетите вверх тормашками.

Мисс Темпл в ужасе повернулась к Чаню и Свенсону.

— Я знаю, что вы там, — продолжил граф. — У меня были причины дождаться, чтобы мои друзья ушли, и затем поговорить с вами, но второй раз я приглашать не буду.

Чань убрал ладонь ото рта Свенсона и оглянулся — нет ли какого другого пути к отступлению. Прежде чем кто-либо успел его остановить, доктор вскочил на ноги и через балкон прокричал графу:

— Я спускаюсь… черт бы вас побрал, я спускаюсь…

Он повернулся к ним, глаза его сверкали, он поднял руку, призывая их к молчанию. Громко стуча сапогами, он дошел до лестницы, успев сунуть пистолет в руку мисс Темпл и прошептать ей на ухо:

— Если они не будут обвенчаны, то ребенок не станет законным наследником.

* * *

Мисс Темпл подхватила револьвер и посмотрела на Свенсона, но он уже прошел мимо. Она повернулась к Чаню, но тот боролся с ужасающим приступом кашля, с подбородка у него стекала струйка крови. Она повернулась к балконным перилам. Доктор появился в поле зрения, он раскинул руки, показывая, что не вооружен. Он сморщился от отвращения при виде Лидии Вандаарифф в новом ракурсе и с близкого расстояния, потом указал на стеклянную женщину.

— Я полагаю, меня почуял этот ваш зверек?

Граф рассмеялся, издав особенно неприятный звук, и покачал головой.

— Напротив, доктор… Мы ведь оба ученые и исследователи. Я сам заглядывал в мозги миссис Дуджонг, но там не было никаких воспоминаний о нападении на герра Флаусса. Мое предположение, что истинный преступник все еще прячется, было чисто логическим выводом.

— Понятно, — сказал Свенсон. — И все же я не понимаю, почему вы дождались, чтобы другие ушли.

— Не понимаете? — сказал граф с самодовольной снисходительностью. — Прежде всего… Где ваши союзники?

Доктор пытался найти подходящие слова, пальцы его нервно подергивались, потом он разразился презрительной и гневной тирадой:

— Будьте вы прокляты, сэр! Чтоб вам гореть в аду… Вы сами все слышали! Полковник Аспич убил их!

— Но не вас?

Свенсон издевательски усмехнулся.

— В этом нет вашей заслуги. Чань уже был почти мертв — ему до смерти оставались считанные минуты. Мисс Темпл… — Тут Свенсон провел рукой по лбу. — Вы можете догадаться, как она сопротивлялась. И это пробудило к жизни меня — мне удалось размозжить череп полковника стулом… но, к моему вечному стыду, слишком поздно — она уже была мертва.

Граф поразмыслил над словами доктора.

— Трогательная история.

— Вы негодяй, — выкрикнул Свенсон. Он махнул рукой на Лидию, не отрывая взгляда от графа. — Вы худший из всей этой компании… потому что растратили таланты, которых не было у других. Я бы с удовольствием размазал ваши мозги по стене, отправил бы вас в ад вслед за Аспичем… и сделал бы это без всякого сожаления, как прихлопывают комара.

* * *

Ответом на его слова был смех, но не графа. К удивлению мисс Темпл, принц поднялся с кресла и шагнул к своему бывшему хранителю, не выпуская из рук стакан.

— Что будем с ним делать, граф? Я думаю, это нужно поручить мне… ведь он же не кого-нибудь предал, а меня. Что вы предлагаете?

— Вы невежественный идиот, — прошипел Свенсон. — Вы так ничего до сих пор и не поняли! Бога ради, Карл, да посмотрите вы на нее — на вашу невесту! Ее оплодотворяют не вашим ребенком!

Принц повернулся к Лидии, лицо его было, как всегда, вежливо недоумевающим.

— Вы понимаете, о чем он говорит, дорогая?

— Ничуть, дражайший Карл…

— А вы, граф?

— Мы всего лишь укрепляем ее здоровье, — сказал граф.

— Да она наполовину мертва! — прорычал Свенсон. — Откройте глаза, вы, идиот! Лидия, бога ради, милая, да спасайте вы свою жизнь! Вы еще можете спастись!

Свенсон бесился, кричал, размахивал руками. Мисс Темпл почувствовала, как Чань сжал ее руку, и тогда (упрекая себя в очередной раз за недогадливость) поняла, что доктор специально шумит, дабы онимогли незаметно спуститься по лестнице, что они теперь и сделали, не теряя времени, — добрались до последней ступени, оставаясь вне пределов видимости из помещения. Она посмотрела на револьвер — зачем доктор дал оружие ей? Почему не попытался сам пристрелить принца? Почему не дал оружия Чаню? Она увидела, что и Чань опустил взгляд на револьвер в ее руке, потом посмотрел на нее.

Она мгновенно поняла все и, хотя не могла видеть глаз Чаня, почувствовала, как ее собственные наполнились слезами.

— Доктор, немедленно успокойтесь! — воскликнул граф и щелкнул пальцами, давая знак Анжелике.

Через мгновение Свенсон, закричав, пошатнулся и упал на колени. Граф снова поднял руку и дождался, когда доктор придет в себя настолько, что сможет говорить.

— И я больше не потерплю никаких попыток помешать моей работе!

— Работе? — прохрипел Свенсон, показывая руками на стеклянные сосуды, на Лидию. — Средневековое шарлатанство, которое будет стоить жизни этой девушке!

— Хватит! — прокричал граф и угрожающе шагнул вперед. — Вы думаете, эти книги были созданы шарлатаном? Шарлатаном, который навечно пленил столько жизней? Поскольку эта наука восходит к древности, вы — доктор, не обладающий тонкостью мышления, не понимающий энергетических потоков и жизни стихий, — в своем невежестве с ходу отвергаете ее. Вы, никогда не искавший химической сущности желания, любви, страха, снов… Никогда не находивший математических корней искусства и религии, той силы, которая во плоти может возродить самые священные мифы!

Граф встал над Свенсоном, рот его искривился в гримасе, словно он злился на себя за то, что говорил о вещах столь сокровенных с подобным типом. Он откашлялся и продолжил, уже со своей обычной холодностью:

— Вы спросили, почему я ждал, когда все уйдут отсюда. Вы наверняка слышали некоторые разногласия между моими союзниками… У меня есть вопросы, на которые я хотел бы иметь ответы… без необходимости посвящать в них остальных. Вы можете говорить по доброй воле, можете — с помощью Анжелики, но, так или иначе, вы будете говорить.

— Я ничего не знаю, — произнес Свенсон. — Я был в Тарр-Манор… Я не участвую в ваших харшмортских интригах…

Граф проигнорировал его, лениво перебирая бобышки на металлическом устройстве, лежащем рядом с бледной ногой Лидии.

— Когда мы говорили в моей оранжерее, принца забрали из-под вашей опеки. В тот момент ни вы, ни я не знали, чьих рук это дело.

— Это устроила графиня, — сказал Свенсон. — С помощью дирижабля…

— Да, я знаю. Я хочу знать, зачем она это сделала.

— Она наверняка объяснилась с вами!

— Может, да, может — нет…

— Ссора двух воров, — усмехнулся доктор. — А вы казались такими закадычными друзьями…

Принц шагнул вперед и отвесил Свенсону затрещину.

— Попрошу не говорить так с теми, кто стоит выше вас! — заявил он, словно ведя светский разговор, потом удовлетворенно фыркнул.

Свенсон посмотрел на принца полным презрения взглядом, но по-прежнему обращался к графу:

— Я, конечно же, не знаю наверняка — это логический вывод, как говорите вы. Принца захватили спустя всего несколько часов после того, как я спас его из института. Вам и другим ничего об этом сказано не было. Судя по всему, принц ей был нужен для ее собственных целей. Что значит принц для ваших планов? Он же пустое место на троне…

— Ах ты проклятый неблагодарный наглец! — воскликнул принц.

— Некоторым это может показаться очевидным, — нетерпеливо сказал граф.

— Тогда, я думаю, ответ тоже очевиден, — усмехнулся Свенсон. — Каждому, кто проходит Процесс, внушается контрольная фраза. Верно? Так случилось, что я увел принца до того, как ему была внушена какая-либо команда. Графиня, знавшая об этом и об особенностях принца, которого иначе как недоумком никто и не назовет, воспользовалась этой возможностью и внушила принцу ее собственную контрольную фразу, чтобы, если возникнет необходимость, воспользоваться этим против своих лжесоюзников… Ну, например, чтобы вытолкнуть вас из дирижабля. И конечно, если принца потом об этом спросят, он ничего не будет помнить.

Граф хранил молчание. Мисс Темпл была поражена способностью доктора владеть собой.

— Как я уже сказал… все вполне очевидно, — фыркнул Свенсон.

— Возможно… это ваши измышления, но в то же время они достаточно достоверны, настолько, что мне придется потратить время на проверку памяти принца. Но прежде, доктор, поскольку я полагаю, что вы лжете, я проверю вас. Анжелика!

* * *

Свенсон с криком вскочил на ноги, но крик этот пресекся и перешел на какой-то сдавленный лай — это мозг Анжелики внедрился в его. Чань метнулся вперед с лестницы, за ним — мисс Темпл. Свенсон стоял на коленях, обхватив ладонями лицо, принц — рядом с ним, занося ногу, чтобы ударить доктора. Сбоку стояла Анжелика. Принц, недовольный тем, что его прервали, поднял на них взгляд, полный недоуменного негодования. Граф с ревом оторвал свое внимание от Свенсона. Анжелика повернулась, но довольно медленно, и мисс Темпл успела вскинуть револьвер. Она была от стеклянной женщины метрах в пяти, когда нажала на спусковой крючок.

Пуля попала в вытянутую руку Анжелики в районе локтя, брызнул фонтан сверкающих осколков, и предплечье с ладонью упали на пол, где разлетелись на мелкие кусочки, испустившие синий дымок. Мисс Темпл увидела, что рот у Анжелики широко раскрылся, но крик услышала только своим разумом, этот крик вспорол мысли всех без исключения, кто был в лаборатории. Мисс Темпл упала на колени, слезы брызнули ей в глаза, но она выстрелила еще раз. Пуля попала в туловище Анжелики — поверхность треснула. Мисс Темпл продолжала нажимать на спусковой крючок, и трещины с каждым выстрелом расширялись, сходились друг с другом. Крик стал громче, и мисс Темпл уже не могла двигаться, она почти ничего не видела, потому что разные воспоминания Анжелики хаотически, словно удары ножа, пронзали ее разум — навязчивые запахи дешевых духов в борделе, шелка и шампанское, слезы, побои, синяки, холодные объятия и, самое главное, пронзительно светлые упования на то, что ее безнадежные сны сбудутся. На глазах мисс Темпл туловище синей женщины раскололось, верхняя часть осела на нижнюю, обе рухнули на пол и разлетелись на мелкие осколки, над которыми поднялась смертоносная сверкающая пыль.

* * *

Мисс Темпл не знала, чем вызвана воцарившаяся тишина, — то ли все потеряли способность говорить, то ли она оглохла от этого крика. Голова у нее кружилась от паров, которыми был насыщен воздух, и она закрыла ладонью рот, спрашивая себя, не вдохнула ли она уже пыль синего стекла. Дымящиеся останки Анжелики грудой лежали на полу — синие осколки в синеватой луже. Мисс Темпл подняла глаза и моргнула. Чань с широко открытыми глазами лежал, привалившись спиной к стене. Свенсон стоял на четвереньках, пытаясь подняться. Лидия на своей кровати похныкивала и дергала связывающие ее веревки. Принц лежал на полу рядом со Свенсоном, шипя от боли и слабо поглаживая руку, расцарапанную стеклянным осколком и посиневшую. Один только граф остался на ногах, его лицо было пепельно-серым.

Мисс Темпл навела на него револьвер и нажала спусковой крючок. Пуля разнесла вдребезги реторты на столе, они разлетелись осколками, которые вместе с парящей жидкостью попали на его фартук. От звука выстрела помещение пробудилось. Граф метнулся вперед и, схватив свой металлический инструмент с кровати, поднял его над головой, как палицу. Мисс Темпл прицелилась ему еще раз в голову, но Чань, опережая выстрел, сжал ее руку. Она ахнула от удивления (и от боли — хватка у Чаня была крепкая) и увидела, что другой рукой Чань поднимает Свенсона за воротник, тянет их обоих из последних сил к двери. Она снова обратила взгляд на графа, который, несмотря на весь свой гнев, осторожно перешагнул через лужу разбитого стекла, и постаралась прицелиться. Когда они добрались до двери, ноги Свенсона подогнулись, но Чань не позволил ему упасть. Мисс Темпл выставила руку, собираясь нажать курок, но Чань рывком затащил ее в коридор.

— Я должна его убить! — воскликнула она.

— У вас кончились патроны! — прошипел Чань. — Если вы нажмете на курок, он поймет это.

Они не сделали и двух шагов, как доктор повернулся, стараясь высвободиться из хватки Чаня.

— Принц — он должен умереть…

— Мы сделали достаточно… — Чань продолжал тащить их обоих вперед, он хрипел, заходился в кашле от усилий.

— Они обвенчаются…

— Граф дьявольски силен… Мы не вооружены и слабы. Если мы нападем на него, то один из нас наверняка погибнет. — Чань едва мог говорить. — Нам нужно добиться большего… Если мы остановим других, то остановим и вашего идиота принца. И не забывайте про миссис Дуджонг.

— Но граф… — сказала мисс Темпл, оглядываясь.

— Он не станет гоняться за нами в одиночку — он должен позаботиться о принце и Лидии. — Чань со стоном откашлялся, сплюнул и закончил хриплым голосом: — И потом… тщеславие графа… глубоко уязвлено…

Мисс Темпл, которая теперь бежала вместе с остальными, рискнула взглянуть на Чаня и с горьким чувством увидела слезы под его очками, услышала рыдания, теснившиеся в его груди. Она вытерла свое лицо и постаралась не отстать от других.

* * *

Они добежали до лестницы и закрыли за собой дверь. Чань привалился к ней спиной, уперся руками в колени и зашелся в приступе кашля. Свенсон сочувственно смотрел на него, утешительно положив ему на плечо руку, потом перевел взгляд на мисс Темпл.

— Вы были на высоте положения, Селеста.

— Не больше, чем все мы, — ответила она, не желая говорить о себе при виде такого горя Чаня.

— Да, вы правы.

Мисс Темпл пробрала дрожь.

— Ее мысли… под конец… в моей голове…

— Граф жестоко использовал ее, — сказал Свенсон. — Никто не должен так страдать.

Но мисс Темпл знала, что истинное страдание Анжелики было не в трансмутации, а в ее преждевременной смерти, и ее жуткий безмолвный крик был протестом, тщетным, как последний крик ласточки, попавшей в когти коршуна. Мисс Темпл никогда прежде не была свидетелем такого страха и теперь спрашивала себя: неужели и она умерла бы такой же ужасной смертью, если бы дошло до этого… а ведь такое вполне могло бы случиться этой самой ночью… или этим самым днем; она понятия не имела, который теперь час. Когда они смотрели, как разъезжаются экипажи, было еще темно, а теперь они находились под землей. Неужели прошел всего день с того момента, когда она впервые увидела Свенсона в холле «Бонифация»?

Она встряхнулась, прогоняя страх из головы. С довольно типичной для мисс Темпл резвостью ее мысли переместились со смерти на завтрак.

— Когда мы закончим со всем этим, — сказала она, — я бы не отказалась от какой-нибудь еды.

Чань посмотрел на нее. Она ему улыбнулась, стараясь изо всех сил не поддаться настроению Чаня, чьи черты посуровели, а глаза взирали на мир черной пустотой очков.

— Да… давненько уже… — вежливо сказал Свенсон, словно речь шла о погоде.

— Придется нам еще потерпеть, — прохрипел Чань.

— Да, конечно, придется, — сказала мисс Темпл. — Но поскольку я не стеклянная, мне эта тема для разговора показалась вполне подходящей.

— Да уж, — преодолевая неловкость, сказал Свенсон.

— Конечно, когда мы закончим со всем этим, — тихо добавила мисс Темпл.

Чань выпрямился, на его лице появилось сосредоточенное выражение.

— Нам нужно идти, — пробормотал он.

* * *

Они поднимались, а мисс Темпл улыбалась про себя, надеясь, что ее слова смогли отвлечь Чаня от его горя, хотя бы и досадив ему. Она прекрасно понимала, что, невзирая на свою утрату (Роджера), не понимает чувств Чаня, поскольку не может понять, что связывало Чаня и эту женщину. Какого рода привязанность могла рождаться из этой «любви» за деньги? Она была далеко не глупа и знала, что в основе многих браков лежат те или иные меркантильные соображения (брак ее собственных родителей тоже являл собой соединение земли и денег, благодаря которым дело и пошло), но сама мисс Темпл непременно разделяла объекты сделки (титулы, имения, деньги, наследства) и заинтересованных лиц. Мысль о возможности торговать собственным телом (что именно это и есть мера) казалась ей такой грубой, что она не могла ее принять. Она спрашивала себя, что чувствовала ее мать, когда зачинала ее, в этом физическом слиянии — было ли это делом двух тел (мисс Темпл предпочитала не говорить о любви, когда речь заходила о ее дикаре-отце) или действие каждого органа было определено (как и действие органов Лидии в лаборатории) сделкой, заключенной между двумя семействами? Она посмотрела на Чаня, поднимающегося по лестнице перед ней. Что чувствует человек, свободный от подобных мыслей? Свободу дикого животного?

— Мы не увидели герра Флаусса, — заметил доктор Свенсон. — Может быть, он ушел с другими?

— А где они? — спросила мисс Темпл. — В дирижабле?

— Нет, не думаю, — сказал Свенсон. — Они должны уладить свои разногласия, прежде чем куда-то отправляться. Они должны сначала допросить лорда Вандаариффа.

— И возможно, Роджера, — сказала мисс Темпл только для того, чтобы показать, что без труда может произнести это имя.

— А это значит, что у нас есть выбор — искать их или самим идти к дирижаблю. — Свенсон обратился к возглавляющему процессию Чаню. — Что скажете?

Чань оглянулся, отирая красные губы и переводя дыхание:

— Дирижабль. Драгуны.

Доктор Свенсон кивнул:

— Смит.

* * *

Когда они добрались до главного этажа, в доме стояла тревожная тишина.

— Неужели все ушли? — спросил Свенсон.

— Куда? — прохрипел Чань.

— Наверх по главной лестнице — самый простой путь, если только он свободен. Я также должен еще раз предложить: нам неплохо бы обзавестись оружием.

Чань вздохнул, потом нетерпеливо кивнул:

— Где?

Никаких определенных мыслей на этот счет у Чаня не было.

— Идемте со мной, — сказала мисс Темпл.

* * *

Тела мистера Бленхейма там, где они его спрятали, не было, но пятна оставались на прежнем месте. Хотя они действовали быстро, у нее была возможность улыбнуться при виде любопытства и жадности на лицах двух ее товарищей, выворачивающих наизнанку сундуки с оружием Роберта Вандаариффа. Для себя мисс Темпл выбрала еще один нож в виде змейки (первый послужил ей совсем неплохо), тогда как Чань обзавелся парой кривых ножей с широкими лезвиями, рукояти которых по длине не уступали клинкам.

— Это похоже на мачете, — пояснил он, и она согласно кивнула, хотя понятия не имела, что он имеет в виду, но была рада видеть его удовлетворение.

Доктор Свенсон сорвал со стены африканское копье, а за ремень засунул кинжал с отделанной бриллиантами рукоятью.

— Я никудышный фехтовальщик, — сказал он при виде иронической улыбки Чаня. — Чем на большем расстоянии я смогу их удерживать, тем мне будет спокойнее. Правда, я так или иначе буду чувствовать себя шутом, но если это поможет нам остаться в живых, то я готов хоть колпак с бубенчиками напялить. — Он посмотрел на Чаня. — На крышу?

* * *

Они направились к парадной лестнице, и мисс Темпл, ощущая непривычный вес кинжала в руке, с тревогой почувствовала, как у нее прерывается дыхание и по спине бегут мурашки. А что, если капитан Смит будет выполнять полученный приказ? А что, если капитана Смита там вообще нет? Что, если они увидят там не солдат, а графиню, Ксонка и Граббе? Что ей делать? Если у нее сдавали нервы, когда с ней не было ее союзников, это было одно, но совсем другое, если это случится в присутствии Чаня или Свенсона. С каждым шагом она дышала все чаще, а уверенность исчезала из ее сердца.

Они добрались до главного холла, громадного пространства черного и белого мрамора, где мисс Темпл впервые увидела графиню ди Лакер-Сфорца. Теперь здесь было пусто и тихо, если не считать их собственных гулких шагов. Огромные двери были закрыты. Свенсон выгнул шею, дабы посмотреть, что происходит вверху на лестнице, и мисс Темпл проследила за направлением его взгляда. Насколько она могла судить, между цокольным этажом и верхней площадкой не было ни души.

Вдруг у них за спиной тишина разорвалась выстрелом. Мисс Темпл ахнула от удивления. Чань указал на дальнее от них крыло.

— Кабинет Вандаариффа, — прошептал он.

Свенсон открыл было рот, но Чань предупредил его слова, подняв руку с выставленной вперед ладонью. Неужели они убили Элоизу? Еще несколько секунд… хлопок двери, донесшийся с той же стороны, потом звук шагов вдалеке.

— Они идут, — бросил Чань. — Скорее!

Они были на третьем этаже, когда их враги добрались до холла внизу. Чань жестом велел мисс Темпл прижаться к стене, а сам опустился на четвереньки. Она слышала голос графини, но слов разобрать не могла. Доктор наверху приближался к незаметной двери. Мисс Темпл метнулась к нему, обогнала его в дверях и засеменила по узеньким ступеням туда, где ждал Чань. Тот ухватил ее за руку и, приблизив свое лицо к ее, дождался, когда доктор подойдет настолько, чтобы тот услышал его шепот:

— По другую сторону двери наверняка стоит охранник. Нам очень важно не причинять вреда драгунам, пока мы не доберемся до Смита. Его люди, видимо, численно превосходят наших врагов; если нам удастся добраться до него, то, может быть, мы сумеем склонить его на нашу сторону.

— Идемте, — сказала мисс Темпл. — Или мне идти одной?

Чань покачал головой:

— Я знаю его лучше всех…

— Да, но любой драгун, посмотрев на любого из вас, сразу вытащит свою саблю. Со мной другое дело — мне они дадут время позвать капитана.

Чань вздохнул, но Свенсон согласно кивнул:

— Селеста права.

— Я знаю, что права, но мне это не нравится. — Чань подавил новый приступ кашля. — Ладно, идите!

Мисс Темпл открыла дверь и, засунув кинжал за корсет, переступила через порог. Гулявший по крыше холодный ветер с соленым привкусом моря ущипнул ее за лицо, и она поморщилась. По обеим сторонам двери стояли драгуны в красных мундирах. Метрах в десяти от двери виднелся дирижабль, который зловеще раскачивался над крышей, словно какое-то неземное хищное существо — громадный мешок, накачанный газом, и удлиненная яркая металлическая кабина внизу, и все это размером с морской корабль. Отливающие чернотой металлические пластины делали его похожим на вагон поезда. Драгуны загружали в гондолу ящики, передавая их нескольким одетым в черное макленбуржцам, стоявшим на верхних ступенях трапа. Внутри кабины сквозь подсвеченное газовым светильником стекло окна она увидела остролицего доктора Лоренца, защитные очки висели у него на шее, а сам он деловито колдовал над переключателями. На крыше было полно народа, но Смита среди них она не увидела.

Прошла еще секунда-другая, прежде чем два драгуна вскрикнули при ее появлении и крепко ухватили за руки. Она постаралась как могла, перекрикивая ветер, объяснить, что ей нужно.

— Да… да, прошу прощения… меня зовут Темпл, и я ищу… Прошу меня извинить… Я ищу капитана…

Прежде чем она успела сказать, что собиралась, драгун справа от нее прокричал в направлении дирижабля:

— Сэр! Мы тут кого-то поймали, сэр!

Мисс Темпл увидела, как из окна выглянул доктор Лоренц, увидела ужас на его лице. Он тут же исчез из вида, наверняка чтобы спуститься на крышу, — и она крикнула:

— Капитан Смит! Я ищу капитана Смита!

Солдаты переглянулись, на их лицах появилось недоуменное выражение. Она попыталась было воспользоваться этим и вырваться из их рук, но они крепко держали ее, хотя она и лягнула их несколько раз. И тогда на верхних ступеньках трапа рядом друг с другом появились фигуры капитана Смита и доктора Лоренца. Сердце мисс Темпл упало. Оба начали спускаться (лицо Смита было слишком далеко в тусклом свете, и она не могла прочесть его выражения), и в этот момент дверь за ней распахнулась и Кардинал Чань приставил ножи к горлу обоих драгун. Мисс Темпл повернула голову — это осложнение было явно ни к чему — и увидела доктора Свенсона с пикой, изо всех сил удерживающего дверную ручку.

— Они внизу под нами, — прошептал он.

* * *

— Вот так неожиданность, — шутливым тоном проговорил доктор Лоренц. — Надо же — какая живучая разновидность земляных червей. Капитан, если вы не возражаете…

— Капитан Смит! — прокричала мисс Темпл. — Вы знаете, кто мы! Вы знаете, что здесь происходит. Вы слышали их разговоры! Это ваш город, это ваша королева!

Смит не шелохнулся, стоя рядом с Лоренцом на трапе.

— Чего вы ждете? — проговорил Лоренц, поворачиваясь к драгунам на крыше числом около десятка. — Немедленно убейте этих преступников.

— Капитан Смит, — воскликнула мисс Темпл, — вы уже помогали нам прежде!

— Что?

Лоренц повернулся к Смиту, а капитан, не раздумывая, выкинул вперед руку и столкнул доктора Лоренца с трапа — тот с громким стуком свалился на усеянную захрустевшим гравием крышу.

Чань сразу же убрал ножи и рывком высвободил мисс Темпл. Драгуны отпрыгнули в стороны и выхватили сабли, поглядывая на своего командира — они не знали, что им делать дальше. Смит спустился по трапу на крышу, держа руку на эфесе сабли.

— Думаю, это было неизбежно, — сказал он.

Доктор Свенсон громко вскрикнул, когда дверь дернули, проверяя, насколько крепко он держит ее. Свенсон сдержал напор, но взволнованно посмотрел на Чаня, который повернулся к Смиту. Тот посмотрел на верх трапа, где стояли два макленбуржца — они с недоуменным видом наблюдали за происходящим. Увидев, что они не собираются атаковать, Смит отдал приказ своим людям:

— Сабли наголо!

Все драгуны Четвертого полка как один обнажили свои сабли, Свенсон отпустил дверь и отпрыгнул к мисс Темпл и Чаню.

Дверь распахнулась, и из нее появился Франсис Ксонк с кинжалом в руке. Он вышел на крышу и остановился, увидев обнаженные сабли драгун и свободно стоящие фигуры его врагов.

— В чем дело, капитан Смит? — пробормотал он. — Что случилось?

* * *

Смит сделал шаг вперед, так и не вытащив свою саблю.

— Кто там еще с вами? — крикнул он. — Пусть выходят.

— С удовольствием. — Ксонк улыбнулся.

Он отошел в сторону, пропуская других заговорщиков — графиню, графа, Граббе, за ними — принца, Роджера Баскомба (державшего под мышкой блокноты), а следом Лидию Вандаарифф на нетвердых ногах, которую поддерживала Каролина Стерн. Следом за Каролиной шли шестеро их пособников в черных одеяниях, тащивших тяжелый сундук, двое, замыкавшие шествие, вели Элоизу Дуджонг. Мисс Темпл с облегчением вздохнула — она ведь была уверена, что выстрелом, который они слышали, с Элоизой было покончено. Когда вся эта группа вышла из дверей, драгуны подались назад, оставив строго определенное расстояние между сторонами. Ксонк бросил взгляд на мисс Темпл, потом вышел на это нейтральное пространство, разделявшее их, и обратился к Смиту:

— Мне бы не хотелось повторяться… но что случилось?

— Это больше не может продолжаться, — сказал Смит. Он кивнул на Элоизу и Лидию Вандаарифф. — Отпустите этих женщин.

— Что-что? — переспросил Ксонк, усмехаясь так, словно не верил услышанному, но в то же время находил такую вероятность довольно забавной.

— Освободите этих женщин.

— Дело в том, — сказал Ксонк, улыбаясь Лидии, — что эта женщина вовсе не хочет, чтобы ее отпускали. Отпусти ее, и она упадет. Она, как видите, неважно себя чувствует. Прошу прощения, вы получили приказ от вашего полковника?

— Полковник Аспич — предатель, — заявил Смит.

— Насколько я вижу, предатель здесь вы.

— Ваши глаза подводят вас. Вы — негодяй!

— Негодяй, которому известно все о долгах вашего семейства, капитан, — усмехнулся Ксонк, — семейства, целиком зависящего от вашего жалованья, до получения которого вы можете и не дожить. Такова цена за вероломство. Или это просто глупость?

— Если вы хотите умереть, мистер Ксонк, скажите еще одно слово.

Смит обнажил саблю и шагнул к Ксонку, который отступил назад. Теперь его натянутая улыбка излучала ненависть.

Мисс Темпл нащупала кинжал, но не вытащила его — атмосфера сгущалась. Заговорщики наверняка отступят перед Смитом и его людьми — как они могут надеяться противостоять профессиональным солдатам? Было ясно, что и капитан Смит придерживается того же мнения, потому что он не стал преследовать Ксонка, а лишь указал своей саблей на толпу, стоящую у дверей:

— Бросьте ваше оружие и возвращайтесь в дом. Мы здесь все уладим между собой.

— Этого не будет, — ответил Ксонк.

— Я не хочу кровопролития, но и не боюсь его, — сказал Смит, возвышая голос так, чтобы его слышали все из окружения Ксонка — в особенности женщины. — Бросайте ваше оружие и…

— Это и в самом деле невозможно, капитан, — вступил Гаральд Граббе. — Если мы через два дня не будем в Макленбурге, все наши труды пропадут даром. Я не знаю, что вам наговорила эта компания, — он сделал движение рукой в сторону мисс Темпл, Свенсона и Чаня, — но я могу вам сказать, что они беззастенчивые убийцы…

— Где Бленхейм? — резко оборвал его Смит.

— Вот именно! Отличный вопрос! — воскликнул Граббе. — Мистер Бленхейм был убит — и как раз этой молодой женщиной!

Он направил указующий перст на мисс Темпл, а она повернулась к Смиту, желая объясниться, но прежде чем она успела произнести хоть слово, капитан приложил два пальца к своему медному шлему, отдавая ей честь. Он снова повернулся к заместителю министра, чье обвинение явно не достигло желаемого эффекта.

— Значит, она избавила от этого труда меня — Бленхейм убил одного из моих людей, — ответил Смит, а потом рявкнул на них так, что мисс Темпл подпрыгнула на месте: — Бросайте оружие! И возвращайтесь в дом! Все ваши планы с этой минуты отменяются.

* * *

Звук выстрела гулко разнесся по открытому пространству крыши и произвел меньше шума, чем удар пули, которая попала в капитана Смита, сбив шлем с его головы — капитан рухнул на колени. Мисс Темпл повернулась и под трапом увидела доктора Лоренца с дымящимся пистолетом в руке. Не медля ни секунды, Ксонк прыгнул вперед и нанес удар ногой в челюсть Смиту, отчего тот распростерся ничком. Ксонк повернулся к стоявшим за ним людям и, сверля их полным ярости взглядом, громко выкрикнул:

— Убейте их!

Крыша превратилась в поле битвы. Лоренц выстрелил еще раз и свалил ближайшего к нему драгуна. Два макленбургских солдата бросились вниз по трапу, вытаскивая на ходу сабли и издавая хриплый боевой клич на немецком. Облаченные в черное приспешники заговорщиков бросились вперед, размахивая дубинками, некоторые палили направо-налево из пистолетов. Драгуны, ошеломленные поначалу нападением на их командира и захваченные врасплох, понемногу образовали оборону. В воздухе зловеще замелькали клинки, мисс Темпл услышала поблизости свист пуль. Она нащупала свой кинжал в то самое время, когда Чань схватил ее за плечо и подтолкнул к дирижаблю. Она сумела сохранить равновесие и повернулась — Чань отразил удар дубинки одним клинком, а другой глубоко вонзил в плечо нападавшего на него человека в черном.

Он повернулся к ней и прокричал:

— Рубите канаты!

Ну конечно же! Если ей удастся перерезать веревки, то летательный аппарат поднимется сам по себе и полетит без пассажиров через море, и тогда враги не смогут добраться до Макленбурга — что там за два дня, за две недели! Она бросилась к ближайшему швартовочному концу, опустилась на колени и принялась пилить его своим ножом. Канат был из толстой пеньки, черный, просмоленный, но лезвие было острым и скоро нити стали подаваться, надрез становился все шире, а подергивание дирижабля надрывало швартов еще больше. Она подняла глаза, отбросив кудряшки с глаз, и охнула при виде того, что творилось на крыше.

Чань сражался с одним из макленбуржцев, безуспешно пытаясь пробить оборону длинной сабли своими более короткими клинками. Лицо Ксонка было забрызгано кровью, он, вооружившись саблей, обменивался жестокими ударами с драгуном. Доктор Свенсон как сумасшедший размахивал пикой, не подпуская к себе нападавших. Потом взгляд мисс Темпл упал на графа… и мисс Пул. Драгун, дравшийся с Ксонком, вдруг оступился, и его рука с саблей внезапно обвисла, словно налилась тяжестью. Через мгновение сверкнул клинок Ксонка. И второй драгун упал на колени, и в этот момент его настигла пуля доктора Лоренца. Мисс Пул стояла в дверях, завернутая в плащ, и по указанию графа одного за другим обезвреживала драгун. Мисс Темпл, не переставая пилить канат, отчаянно закричала, взывая о помощи:

— Кардинал Чань! Кардинал Чань!

Чань не слышал ее — он продолжал не на жизнь, а на смерть сражаться с германским солдатом, его кашель был слышен даже сквозь царивший на крыше шум. Упал еще один драгун, сраженный Ксонком. Оставшиеся драгуны, увидев, что происходит, бросились в атаку на группу, стоящую у дверей, по пути сразив двух макленбургских солдат. В рядах заговорщиков началась паника — Граббе и Роджер отступили к Каролине и Элоизе, графиня закричала на Ксонка, принц и Лидия упали на колени и закрыли головы руками, граф выставил вперед мисс Пул, чтобы она остановила атаку. Драгуны — а их было человек шесть — зашатались на месте, как молодые деревца на ветру. Ксонк шагнул вперед и нанес ближайшему драгуну удар саблей по шее. Его ничто не могло остановить — мисс Темпл еще никогда не видела такой холодной ярости.

Внимание мисс Темпл привлекло какое-то движение, замеченное ею краем глаза. Мгновение спустя она оказалась лицом на гравии крыши, голова у нее задергалась, глаза заморгали, она пыталась нащупать выпавший из руки нож. Она поднялась на локти, совершенно ошарашенная, понимая, что что-то разорвалось внутри ее головы. И словно в ответ на ее молитву, она увидела нелепую пику Свенсона, пронзившую насквозь мисс Пул и пригвоздившую ее к деревянной двери. Сраженная женщина билась, как рыба на льду, но с каждым рывком только ухудшала свое положение. Туловище ее с хрустом наклонилось, ноги подкосились, и копье продрало несколько дюймов ее тела к плечу. Ее крошащийся торс все еще был скрыт плащом, и мисс Темпл видела только ее выгнутую шею и разверстый рот. Граф тщетно пытался остановить ее дерганья и тем самым сохранить ее, но она не могла или не хотела подчиняться ему. Наконец раздался громкий хруст, и она упала. Копье окончательно пропороло ее тело, в падении расколовшееся и рухнувшее на крышу, как сломанная игрушка.

* * *

Ошеломленные люди на крыше стали приходить в себя, потому что крик мисс Пул потряс их всех, но теперь его воздействие закончилось, и Ксонк вместе с одним из макленбуржцев набросился на оставшихся драгун. Чань принялся отбиваться от своего противника, а Роджер Баскомб бросился на доктора Свенсона. Мисс Темпл снова занялась канатом, ухватив кинжал обеими руками.

Канат разорвался неожиданно, и мисс Темпл шлепнулась на колени. Она встала на ноги и побежала к следующему швартову, но внезапно накренившийся дирижабль и перекосившийся трап привлекли к ее действиям внимание остальных. Она увидела, как прицелился Лоренц и, прежде чем она успела что-либо предпринять, нажал на спусковой крючок… но у него кончились патроны. Он выругался и, открыв барабан, принялся доставать из него гильзы, а потом искать патроны в кармане своего пальто. Сзади на Лоренца надвигался драгун, но доктор заметил ее взгляд и развернулся, выстрелив два раза — теми патронами, которые успел вставить в барабан, — в грудь солдата. Он удовлетворенно зарычал и, снова повернувшись к мисс Темпл, принялся заряжать револьвер. Она не знала, что делать, и принялась пилить канат.

Лоренц наблюдал за ней, неторопливо вставляя патроны в гнезда, потом бросил взгляд через плечо. Ксонк убил еще одного драгуна, и теперь на ногах их осталось только трое — один бежал на Ксонка, другие атаковали заговорщиков. Свенсон и Роджер клубком катались по крыше. Канат вот-вот был готов разорваться. Она посмотрела на Лоренца — он вставил последнюю пулю и защелкнул барабан на место, потом взвел курок и, целясь, зашагал в ее сторону.

Она запустила в него кинжал, и тот, крутясь в воздухе, — она видела, как метали ножи на ярмарках, — полетел прямо ему в лицо. Лоренц уклонился и, выстрелив мимо, вскрикнул оттого, что рукоять ножа задела его ухо. Метнув нож, мисс Темпл побежала в другую сторону — к остальным. За спиной у нее раздался хлопок еще одного выстрела, но мисс Темпл бежала, бросаясь из стороны в сторону, отчаянно надеясь, что для Лоренца важнее удержать дирижабль, чем убить ее.

* * *

Чань, тяжело сопя, стоял на одном колене над поверженным макленбуржцем, Свенсон отбивался от Роджера кинжалом, Ксонк придавил ногой шею сопротивляющегося драгуна, а у дверей два драгуна атаковали заговорщиков — один из них, обхватив за шею графиню, отбивался от графа и принца. Другой находился между Элоизой и Каролиной Стерн — обе женщины стояли на коленях. Не было видно ни макленбуржцев, ни облаченных в черное слуг. Все участники схватки запыхались, над ними клубился морозный воздух, а лежавшие на крыше издавали стоны. Она попыталась найти взглядом среди груды тел раненого Смита, но не смогла — либо он отполз куда-то, либо на нем лежало другое тело. Мисс Темпл готова была расплакаться, потому что не выполнила своего задания, но увидела облегчение на лице Чаня, а потом — когда тот повернулся — и на лице Свенсона: они были рады видеть, что она все еще жива.

— Что скажете, сэр? — выкрикнул доктор Лоренц. — Кого мне застрелить — мужчин или девушку?

— Или мне раздавить шею этого человека, — отозвался Ксонк, словно драгун у дверей и не было. — Вопросы этикета всегда такие сложные… Моя дорогая графиня, что бы предложили вы?

Графиня ответила, дернувшись в хватке драгуна, который, казалось, надежно держал ее:

— Да, Франсис… я согласна, это сложно…

— Отомстите за Элспет!

— Вы читаете мои мысли… должна признать, мы снова недооценили доктора Свенсона.

— У вас ничего не получится, — выкрикнул Чань голосом, хриплым от напряжения. — Если вы убьете этого человека… или если Лоренц застрелит нас, то драгуны не остановятся перед тем, чтобы прикончить графиню и графа. Вы должны отступить.

— Отступить? — саркастически произнес Ксонк. — Услышать такое от вас, Кардинал, для меня потрясение… Я не принимаю советы от головореза. Я всегда сомневался в вашем мужестве, если вести речь о честной схватке.

Чань, преодолевая боль в груди, сказал:

— Можете сомневаться в чем угодно, вы, мерзкий червяк…

Доктор Свенсон, обрывая его, вышел вперед:

— Если раненым не помочь, они умрут — как ваши, так и наши…

Ксонк, не обращая внимания ни на того ни на другого, обратился к двум драгунам:

— Отпустите ее — и останетесь жить. Это ваш единственный шанс.

Они не ответили, и тогда Ксонк придавил ногой шею поверженного человека, выжимая из него протестующий хрип, как воздух из шара.

— Выбирать вам… — угрожающе сказал он, но они по-прежнему не шелохнулись. Тогда он повернулся и крикнул Лоренцу: — Пристрелите кого-нибудь — кто вам больше нравится.

— Не валяйте дурака, — прокричал Свенсон. — Никому нет необходимости умирать!

— Необходимость — слабый аргумент, доктор, — усмехнулся Ксонк и неторопливо надавил на шею поверженного солдата — раздался хруст трахеи под его подошвой.

В мгновение ока рука графини метнулась к лицу держащего ее драгуна, оставив брызжущий кровью след — на ее запястье снова оказалась металлическая лента с острым зубцом. Ксонк рубанул последнего ошарашенного солдата, который успел отразить удар, но тут же исчез под грудой тел, потому что Каролина Стерн лягнула его сзади под колено, а граф вывернул его руку с саблей. В этот момент мисс Темпл почувствовала, как сильные руки ухватили ее за талию и подняли над землей. Чань подбросил ее в воздух к трапу, подбросил достаточно высоко — она приземлилась на верхних ступенях. Раздался выстрел пистолета Лоренца, и она услышала где-то поблизости свист пули.

— Дальше… дальше! — прокричал Чань, и мисс Темпл ринулась внутрь, поняв, что дирижабль — это единственный их шанс на спасение.

И снова сильные руки — на сей раз Свенсона — подтолкнули ее, и она оказалась в гондоле, а Свенсон развернулся, чтобы подать руку Чаню. Пули свистели рядом, расщепляя дерево, и она бросилась вперед сначала через одну дверь, потом через другую, а потом — третью, которая вела в корму. Она с криком развернулась, и остальные столкнулись с ней, отчего она упала на пол кабины. С отчаянием Чань захлопнул дверь, а Свенсон щелкнул задвижкой.

Им каким-то образом удалось выжить в схватке, но теперь они оказались в ловушке.

* * *

Мисс Темпл, переводя дыхание, лежала на полу, лицо ее было мокрым от слез и пота. Она подняла взгляд на Чаня и Свенсона. Трудно было сказать, кто из них выглядел хуже, потому что, хотя от напряжения у Чаня изо рта и носа снова сочилась кровь, к мертвенной бледности доктора добавилась ужасающая безнадежность в глазах.

— Мы оставили Элоизу, — прошептал он. — Они убьют ее…

— Кто-нибудь из нас ранен? — спросил Чань, обрывая доктора. — Селеста?

Мисс Темпл покачала головой — только что происходившие перед ее глазами жестокие сцены не выходили у нее из головы. Неужели война может быть хуже этого? Она крепко закрыла глаза, снова и снова слыша хруст шеи под ногой Франсиса Ксонка. Она громко всхлипнула и, устыдясь этого, закрыла рот рукой и отвернулась, слезы ручьем покатились из ее глаз.

— Отойдите от двери, — просипел Чань, отодвигая в сторону Свенсона. — Они могут попытаться отстрелить замок.

— Мы здесь как в мышеловке, — сказал Свенсон. Он посмотрел на кинжал у себя в руке — маленький и бесполезный. — Капитан Смит… все его люди… все до одного…

— И Элспет Пул, — добавил Чань, изо всех сил стараясь говорить разборчиво. — И их лакеи, и два немца… наше положение могло быть еще хуже…

— Хуже? — рявкнул Свенсон.

— Мы пока еще живы, доктор, — сказал Чань.

— Так же, как принц, и граф, и графиня, и это животное Ксонк…

— Я не перерезала все канаты, — шмыгнула носом мисс Темпл.

— Тихо… оба вы! — прошипел Чань.

Глаза мисс Темпл сверкнули, потому что даже в этой ситуации она не принимала такого тона. Но Кардинал говорил так не от злости. На его лице было мрачное выражение.

— Селеста, вы не перерезали все канаты, но сделали, что могли. Разве я убил Ксонка? Нет… Каким бы нелепым это ни казалось, но мне моим тесаком удалось свалить всего одного макленбуржца. Разве доктор спас Элоизу? Нет… но он сохранил жизни всем нам, и Элоизы в том числе, уничтожив мисс Пул. Наши враги находятся по другую сторону этой двери… Мы должны исходить из того, что они все здесь… их число меньше, чем было, они потеряли уверенность в себе и так же недовольны — ведь мы остались живы.

То, что его речь завершилась изматывающим, губительным кашлем, а сам он опустил голову между колен, не помешало мисс Темпл вытереть носик рукавом и отвести кудряшки с глаз. Она прошептала, обращаясь к доктору Свенсону:

— Мы ее спасем… Нам уже удавалось это прежде.

Он ничего не ответил, только протер глаза большим и указательным пальцами. Любое отсутствие прямой иронии она воспринимала как знак согласия. Она поднялась на ноги и энергично вздохнула:

— Ну что ж…

Мисс Темпл пришлось ухватиться за шкафчик, чтобы не упасть на пол. Она пискнула от удивления, когда всю кабину мотнуло влево, а потом с головокружительной скоростью — назад.

— Мы поднимаемся… — сказал Свенсон.

Мисс Темпл, держась за шкафчик, подвинулась к окну — круглому, как корабельный иллюминатор, и, посмотрев вниз, увидела удаляющуюся крышу Харшморта. Прошло несколько секунд, и они уже были в густом тумане, а тьма поглотила крышу и ярко освещенный дом. Несколько раз гулко хлопнув, ожили пропеллеры, и направление движения дирижабля снова переменилось — кабина пошла вперед и качка ослабла. Низкое гудение моторов создавало вибрацию, которую мисс Темпл чувствовала ладонями сквозь стенки шкафчика и подошвами через пол кабины.

— Ну вот, похоже, мы все-таки в конце концов посетим Макленбург.

— Если только они по пути не выкинут нас в море, — заметил доктор.

— Ой, — вырвалось у мисс Темпл.

— Вы все еще хотите позавтракать? — пробормотал Чань.

* * *

Она посмотрела на него сердитым взглядом (говорить ей такое было вовсе несправедливо), но тут раздался осторожный стук в дверь. Она посмотрела на своих товарищей, но никто из них не отозвался. Она вздохнула и как можно более небрежным голосом ответила:

— Да?

— Мисс Темпл? Это министр Граббе. Я бы хотел знать — может, вы откроете дверь и присоединитесь к нашему разговору?

— Что это за разговор? — спросила она.

— Ну как же — разговор, который решит, жить вам или нет, моя дорогая. Было бы лучше, если бы мы вели его не через дверь.

— Боюсь вас разочаровать, но нам-то эта дверь кажется вполне удобной, — ответила мисс Темпл.

— Возможно, но в то же время я вынужден указать, что миссис Дуджонг находится не по вашу сторону. Более того, хотя я и не склонен к крайним мерам, но эта дверь сделана из дерева, и выбить замок не составит труда… так что понятие «удобная» является здесь вполне условным. Нам много чего нужно обсудить — неужели эта превосходная дубовая панель должна быть разрушена ради того, что вы так или иначе не в силах предотвратить?

Мисс Темпл повернулась к своим товарищам. Свенсон смотрел мимо нее на шкафчик, о который она опиралась. Он подошел и распахнул дверцу быстрым, ловким движением своего клинка, подсунутого под замок, но внутри оказалось лишь несколько одеял, канаты, свечи, шерстяные плащи и коробка со шляпами и перчатками. Он повернулся к Чаню, который приник спиной к двери и пожал плечами.

— Из окна нам не выйти, — сказал Свенсон.

— У нас есть только одно оружие, — сказал Чань, кивая на кинжал доктора; собственные клинки ему пришлось оставить на крыше, когда он подбрасывал мисс Темпл на трап. — Пожалуй, лучше нам его спрятать.

— Согласен, но это должны сделать вы.

Свенсон передал клинок Чаню, тот засунул кинжал себе под пальто. Доктор потянулся к руке мисс Темпл, пожал ее и кивнул Чаню, который отпер дверь.

* * *

Соседняя кабина, самая большая из трех в дирижабле, была уставлена шкафчиками и встроенными канапе, на которых теперь сидели заговорщики, внимательно наблюдавшие за тремя врагами, входившими к ним. С одной стороны сидели принц, Гаральд Граббе и Роджер Баскомб, с другой — граф, графиня,а у дальней двери с саблей в руке, в прежде белой рубашке, забрызганной теперь кровью, стоял Франсис Ксонк. За ним были видны другие фигуры и движение, и мисс Темпл попыталась сообразить, кто отсутствует. Может быть, под конец схватки пал кто-то еще из них? Ответом на ее вопрос было появление через несколько мгновений Лидии Вандаарифф, которая переоделась и теперь блистала в синем шелковом платье. Она пробралась под рукой Ксонка (ступая по-прежнему неуверенно) и подошла к принцу. Роджеру пришлось освободить для нее место. Сразу же за Лидией появилась Каролина Стерн, которая уселась на пустое место рядом с графом.

— Как я полагаю, доктор Лоренц пилотирует дирижабль? — спросил Чань.

— Пилотирует, — ответил Гаральд Граббе.

— А где миссис Дуджонг? — спросил доктор Свенсон.

Ксонк неопределенно кивнул в сторону соседней кабины.

— Она в полной безопасности… Так сказать, приходит в себя, как мне сообщают.

Свенсон ничего не сказал. Кроме Ксонка, никто не выставлял напоказ никакого оружия, хотя с учетом умения Ксонка и малого размера кабины мисс Темпл сомневалась в том, что оно потребуется кому-то еще. И тем не менее, если немедленная расправа не входила в планы их врагов, мисс Темпл пребывала в полном недоумении — что им вообще нужно?

В то же время уже по тому, где они сидели, можно было сделать вывод о разделении заговорщиков. С одной стороны Граббе и Роджер и под их рукой — принц (хотя принц готов был присоединиться к тому, кто сильнее), а по другую сторону — граф и графиня с Каролиной в их подчинении (хотя мисс Темпл понятия не имела, играла ли та хоть сколь-нибудь существенную роль; составляли ли Каролина, Роджер и Лоренц второй эшелон заговорщиков или же были просто тремя автоматами, порожденными Процессом?).

Посредине — и ни с теми и ни с другими — находился Франсис Ксонк, чье умение убивать вполне было сравнимо (в особенности в такой тесноте) с коварством Граббе, учеными познаниями графа, соблазнительной красотой графини.

Граббе посмотрел на графиню, вопросительно подняв бровь. Она согласно кивнула (или дала разрешение?), и Граббе откашлялся. Он указал на шкафчик рядом с миссис Стерн.

— Прежде чем мы начнем, не хочет ли кто-нибудь из вас подкрепиться? Вы, вероятно, устали… Я знаю, как я устал, и один только вид вас троих… Меня удивляет, что вы вообще держитесь на ногах. Каролина может подать — там есть виски, бренди, вода…

— Если и вы будете пить, — сказал Чань, — нет вопросов.

— Отлично… Конечно, напитки для всех… и мои извинения, Каролина, что вам приходится исполнять роль виночерпия. Роджер, вы ей поможете? Может быть, для простоты пусть это будет бренди для всех.

За этим последовала напряженная тишина, в которой по безмолвному соглашению все разговоры прекратились, пока бренди не разлили по стаканам и передали желающим. Мисс Темпл смотрела на Роджера, который подошел к Чаню и Свенсону со стаканом в каждой руке, на лице его была маска профессиональной учтивости, и он ни разу не скользнул взглядом в ее сторону. Ее созерцание было прервано Каролиной, которая коснулась ее руки, предлагая стакан. Мисс Темпл покачала головой, но Каролина сунула стакан в ее руку, предоставив мисс Темпл выбор — бросить его или держать. Она посмотрела на янтарную жидкость и, потянув носом, обнаружила знакомый горьковатый привкус.

Вся эта сцена выглядела странно, в особенности после резни на крыше. Мисс Темпл готовилась к новой смертельной схватке, но вот они стояли тут, словно на светском приеме, и все это было столь неприкрыто фальшивым, что мисс Темпл прищурилась. Громко фыркнув, она поставила стакан на ближайшую полку и отерла руку.

— Мисс Темпл? — спросил Граббе. — Может, вы предпочтете что-то другое?

— Я бы предпочла, чтобы вы перешли к делу. Если мистер Ксонк желает нас убить — пусть попробует.

— Какое нетерпение. — Граббе улыбнулся елейной заговорщицкой улыбкой. — Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы удовлетворить вас. Но сначала я представляю вам всем принца Макленбургского и его невесту.

Он поднял свой стакан и одним глотком выпил его содержимое, остальные последовали его примеру, бормоча: «За принца!», «За Лидию!». Принц сердечно улыбался, Лидия ухмылялась, ее маленькие белые зубы приложились к стеклу стакана — она пригубила бренди и тут же разразилась приступом кашля, который вполне мог посоперничать с кашлем Чаня. Она хватала ртом воздух, а принц похлопывал ее по плечу, живот ее теперь неприятно вздымался от напряжения. Роджер подошел к ней и предложил носовой платок; молодая женщина вырвала его из руки Роджера, поднесла ко рту и сплюнула в него. Приступ наконец стал стихать, и Лидия, запыхавшаяся и с бледным лицом, вернула платок Роджеру, пытаясь изобразить улыбку. Роджер, прежде чем вернуть платок в карман, быстро сложил его, но мисс Темпл все же успела заметить свежее пятно, отливающее синевой.

— С вами все в порядке, моя дорогая? — спросил принц. Прежде чем Лидия успела что-либо ответить, Чань опрокинул стакан себе в рот, громко прополоскал горло, а потом проглотил бренди. Доктор Свенсон вылил содержимое своего стакана на пол. Граббе, окинув их взглядом, печально вздохнул.

— Ну, что ж… на всех не угодишь. Каролина? — Миссис Стерн собрала стаканы. Граббе откашлялся и обвел рукой комнату. — Итак, мы начинаем.

* * *

— Вследствие ваших решительных действий мы более не в силах определить, что вам известно о наших планах или с кем вы поделились своими знаниями. Миссис Марчмур теперь далеко на пути к городу, а Анжелики и бедняжки Элспет больше нет. — Он поднял руку. — Я хочу, чтобы вы знали: с вами говорю я, поскольку лучше других могу сдерживать свой гнев… Если бы с вами говорил кто-нибудь из моих коллег, то одно перечисление этих фактов привело бы к вашей немедленной смерти. Мы могли бы подвергнуть вас Процессу или перенести ваши воспоминания в книгу, но оба эти мероприятия требуют времени, которого у нас нет, к тому же на дирижабле отсутствует необходимая для этого аппаратура. Мы могли бы сделать все это по прибытии в Макленбург, но мы не можем ждать — нам необходима информация. Мы должны знать, есть ли… в наших рядах… предатель.

Он протянул свой стакан Роджеру, чтобы тот снова наполнил его бренди, а тем временем продолжал говорить:

— Эта стычка на крыше… никчемная и позорная для всех нас, уверен в этом, — только укрепляет нас в прежней нашей мысли: наилучшим образом использовать вас можно было, поставив с помощью Процесса ваши способности нам на службу. Спасибо, Роджер. — Граббе выпил. — Не трудитесь возражать — с учетом тех неприятностей, что вы нам причинили, мы бы теперь не пошли на это. Ситуация — проще некуда. Миссис Дуджонг находится в наших руках. Вы отвечаете на наши вопросы, или она умрет… Я уверен, вы можете себе представить, о какой смерти я говорю и как печальны будут долгие крики в таком тесном закрытом пространстве. А когда она все же отойдет в мир иной, то мы займемся кем-нибудь из вас… Может быть, мисс Темпл… и так далее. Это так же неизбежно, как грядущий рассвет. Так же как вы открыли эту дверь, чтобы избежать ее взлома, я предлагаю вам шанс избежать взлома тел ваших товарищей… и если уж на то пошло, то и их душ.

* * *

Мисс Темпл посмотрела на лица напротив нее — самодовольная ухмылка Граббе, рассеянное презрение принца, голодное лисье выражение лица Лидии, озабоченное хмурое лицо Роджера, язвительный взгляд Ксонка, ненавидящий взор графа, ледяная улыбка графини, печальное терпеливое выражение Каролины… но ни в ком она не увидела ничего, что опровергало бы слова министра. Тем не менее она чувствовала, что они разделены на фракции, и понимала, что по-настоящему их интересует уже не то, что удалось открыть ей и ее союзникам, а только как эти открытия помогут выявить предателя среди кружка заговорщиков.

— Поверить вам, сэр, было бы проще, — сказала она, — если бы вы не лгали так беззастенчиво. Вы просите нас рассказать то, что нам известно, чтобы избежать мучений, но что будет, если мы поделимся с вами хотя бы крохами наших выводов, которые указывают на одного из вас. Вы полагаете, это лицо безропотно согласится с нашими словами? Конечно нет… Тот, на кого падут подозрения, все равно потребует, чтобы вы прибегли к пыткам, дабы подтвердить или опровергнуть наши обвинения!

Заместитель министра покачал головой и, усмехнувшись, подмигнул ей, потом сделал еще глоток бренди.

— Боже мой… Роджер, я уверен, она гораздо умнее, чем вы думали… Мисс Темпл, вы поймали меня. Дела и в самом деле именно так и обстоят… Ну что ж… тогда вы все четверо будете убиты мучительным и долгим способом. Если кому-то из вас есть что сказать, тем лучше… Если нет — мы избавимся от вас навсегда.

Ксонк вышел вперед, угрожающе помахивая саблей. Мисс Темпл отступила, но, сделав шаг назад, сразу же уперлась в стену. Доктор еще раз сжал ее руку, а потом выкрикнул самым искренним голосом, на какой был способен:

— Отлично, министр… Возможно, мистер Ксонк убьет нас до того, как мы начнем говорить… Вас это устроит еще больше?

Граббе встал, нетерпеливый и рассерженный:

— Ну вот оно — началось. Жалкие попытки посеять раздор в наших рядах… Франсис…

— Не стесняйтесь, Франсис… убейте нас побыстрее! Послужите своему хозяину, как вы это всегда делали, например когда утопили Траппинга в реке!

Ксонк замер. Острие его сабли остановилось на расстоянии выпада от груди Свенсона.

— У меня нет хозяина!

Свенсон посмотрел на острие сабли и фыркнул, хотя мисс Темпл и чувствовала дрожь его руки.

— Конечно… Простите покорно мой вопрос — что случилось с герром Флауссом?

* * *

На несколько мгновений воцарилось молчание, Граббе сверлил Ксонка взглядом, побуждая его к действию, но тут громко, тщательно подбирая слова, заговорила графиня:

— Как выяснилось, герр Флаусс оказался… предателем.

— Тот выстрел! — воскликнула мисс Темпл. — Так это его вы застрелили!

— Это было необходимо, — сказал Граббе.

— Как он мог быть предателем? — прохрипел Чань. — Вы же создали его своими руками!

— А почему это вас интересует? — многозначительно спросила графиня у доктора.

— Действительно, почему это вас заботит? — прошипел ей Граббе из-за спины Ксонка. — Франсис, прошу вас…

— Я просто подумал, не может ли это как-то быть связано с пропавшей книгой лорда Вандаариффа, — сказал Свенсон. — Та книга, в которую была… как это вы называете?.. Перекачана его память?

Последовала пауза. У мисс Темпл сердце ушло в пятки, но через секунду она поняла, что их уничтожение откладывается.

— Книга была разбита, — отрывисто произнес граф. — Кардиналом Чанем в башне… От нее погиб майор Блах….

— Так сказано в его журнале? — Свенсон презрительно кивнул на Роджера. — Тогда, я думаю, у вас будет недостача двух книг одна со списком памяти леди Мелантес и миссис Марчмур, а другая…

— Чего вы ждете, Франсис?! — воскликнул Граббе. — Убейте его!

— Впрочем, — прокричал Свенсон, — скорее всего, второй книги вообще не было! Потому что перекачать память Роберта Вандаариффа — память, которая хранит ключи от будущего всего континента — в книгу означало бы открыть доступ ко всем этим богатствам тому, кто завладел бы книгой, имея ключ! Но тот, кто получил это задание, сделал иное — он не стал создавать книгу… Так что вы правы: одна книга была разбита, а другая — так никогда и не создана!

Графиня твердым голосом обратилась к Ксонку («Франсис, не спускайте с них глаз!»), а потом повернулась к Граббе:

— Гаральд, что вы скажете на это?

— Скажу? Скажу на что? Скажу этим… негодяям… этим…

Министр еще продолжал брызгать слюной, когда снова заговорил Чань, бросая вызов Роджеру:

— Я видел это своими глазами в кабинете Вандаариффа — он записывал все это на бумагу! Если бы я не разбил эту книгу, им пришлось бы сделать это самим — чтобы убедить вас всех, будто воспоминания Вандаариффа погибли, тогда как на самом деле у них осталась единственная рукописная копия!

— Та самая копия, которую я взял у самого министра, — воскликнул Свенсон, — в кожаном портфеле — в портфеле, что забрал у меня Баскомб в бальном зале. Я уверен, этот портфель до сих пор у него… или… Может, именно это заметил Флаусс, когда присоединился к вам в кабинете лорда Вандаариффа… и поэтому ему пришлось умереть?

* * *

Наступила тишина, и мисс Темпл поняла, что сдерживает дыхание. Обмен репликами происходил так быстро, а между ними стоял Франсис Ксонк, глаза его внимательно перебегали с одного на другого, клинок его сабли был в опасной близости от всех. Она ощущала, как напряжены нервы Свенсона, знала, что Чань, как взведенная пружина, готов с отчаянием смертника броситься на Ксонка, но еще она ощущала изменившуюся атмосферу в помещении, где министр и Роджер пытались найти доводы, чтобы опровергнуть пленников.

— Аспич взял портфель у Свенсона в бальном зале, — заявил Ксонк, не поворачиваясь к остальным. — И Баскомб забрал у него этот портфель, но я его не видел, когда мы встретились в кабинете.

— Его упаковали, — раздался из угла тихий голос Каролины Стерн. — Когда все готовилось к путешествию…

— Этот портфель здесь или нет? — резко выкрикнул Ксонк.

— Содержимое этого портфеля со мной, — ровным голосом сказал Роджер. — Как говорит Каролина, надежно упаковано. Доктор Свенсон ошибается. Это проекты лорда Вандаариффа — заметки для памяти по каждому из этапов нашего предприятия. Я не знаю, откуда взялась эта мысль о книге леди Мелантес… Две книги… Ни одной…

— Доктор Лоренц идентифицировал пропавшую книгу как книгу леди Мелантес, — выкрикнул Свенсон.

— Доктор Лоренц ошибается. Книга леди Мелантес — в которой также хранятся миссис Марчмур и лорд Актон — упакована и в полной безопасности. Единственная отсутствующая книга — та, что разбилась в башне, — это книга лорда Вандаариффа. Можете проверить по моему журналу, но если кто хочет заглянуть в сами книги — бога ради.

Эта речь произвела должное впечатление, в ней было и точно выверенное негодование — что, мол, за абсурдный навет — и не менее эффективный налет профессионального высокомерия — специальность Баскомба. Но по тому, как беспокойно подрагивал палец Роджера у его бедра, мисс Темпл знала, что ее бывший жених лжет.

Она рассмеялась, глядя на него.

Он принялся яростно сверлить ее взглядом, пытаясь заставить умолкнуть.

— Ах, Роджер…

Она усмехнулась и покачала головой.

— Помолчите, Селеста! — зашипел он. — Вас никто не спрашивает!

— Вы наверняка всех убедили, — сказала она. — Но вы забыли, как хорошо я вас знаю. Несмотря на это, вы могли бы и меня убедить — такая превосходная речь. Это вы застрелили герра Флаусса, сначала убедив всех в его предательстве? Вы таким образом хотели заткнуть ему рот? Роджер… разве нет?

* * *

После ее слов в кабине повисла тишина, если не считать низкого гудения винтов снаружи. Сабля Ксонка не шелохнулась, губы его растянулись, а глаза еще быстрее метались с одного на другого. Встала графиня.

— Розамонда, — начал Граббе, — это смешно… они пытаются рассорить нас — это их единственная надежда…

Но графиня проигнорировала его и медленно подошла к Роджеру. Он отпрянул от нее, сначала ударившись о стену, а потом, словно сжавшись внутренне, встретил ее взгляд, но не выдержал его, потому что в ее глазах не было ни малейшего чувства.

— Розамонда, — проскрипел граф. — Если мы допросим его вдвоем…

Но в этот момент графиня метнулась вперед, внезапно, как атакующая кобра, и прошептала что-то в ухо Роджера. Мисс Темпл уловила только одно слово, но, услышав его (это было слово «синий»), сразу же поняла, что графиня произносит контрольную фразу и, опережая в этом действии других, ставит его в положение, когда он должен будет отвечать только на ее вопросы. Графиня отошла от него, и Роджер опустился на пол — на его лице застыло отсутствующее выражение, глаза помутнели.

— Розамонда… — попытался было опять вмешаться Граббе, но графиня снова проигнорировала его, решительно обратившись к Роджеру, чья голова была теперь на уровне ее бедер:

— Роджер… правда ли то, что говорит нам доктор Свенсон?

— Да.

Прежде чем Граббе успел сказать что-нибудь, графиня снова обратилась к Роджеру:

— Была ли память лорда Роберта перекачана в книгу?

— Нет.

— Она была записана на бумагу?

— Да.

— И эти бумаги на борту дирижабля?

— Да. Я уложил их в сумку принца, чтобы спрятать там. Флаусс заглянул в сумку принца и понял, что там лежит.

— И вы застрелили его.

— Да.

— И, совершая все это, Роджер… кому вы служили? Кто отдавал вам приказы?

— Заместитель министра Граббе.

* * *

Граббе ничего не сказал, рот его был приоткрыт, на лице, побелевшем как мел, застыл ужас. Он беспомощно посмотрел на графа, на Ксонка, но не смог вымолвить ни слова. Графиня, продолжая смотреть на Роджера, сказала Каролине у нее за спиной:

— Каролина, будьте добры, спросите доктора Лоренца, в какой именно точке нашего маршрута мы находимся.

Каролина, не сводившая взгляда с безвольно замершего Роджера Баскомба, подняла удивленный взор, немедленно встала и вышла из кабины.

— Послушайте, — обиженным голосом проговорил принц, — он что, положил эти бумаги в мою сумку? И из-за этого пристрелил моего человека? Черт бы вас побрал, Граббе! Черт бы побрал вашу наглость!

Лидия Вандаарифф похлопала своего жениха по коленке.

— Ваше высочество, — взволнованно сказал Граббе, — Баскомб говорит неправду… Я не знаю почему… На моем месте мог бы оказаться любой из вас! Ему мог приказать каждый, кому известна его контрольная фраза. Любой мог бы приказать ему отвечать на вопросы… чтобы очернить меня…

— И как же этот человек должен был догадаться, какие нужно задавать вопросы? — прорычала графиня, а потом указала на пленников. — По крайней мере, один из них был подсказан доктором Свенсоном!

— Насколько всем нам известно, тот, кто манипулировал мозгами Баскомба, вполне мог быть союзником этих троих! — воскликнул Граббе. — Этим-то и объясняется тот факт, что они, как это ни парадоксально, все еще живы!

Глаза графини широко раскрылись при этих словах заместителя министра.

— Мозгами Баскомба! Ну конечно… конечно, ах вы подлая змея! Вы приостановили тестирование в бальном зале не ради лорда Роберта или герцога — вы сделали это потому, что Роджеру неожиданно пришлось сопровождать Вандаариффа! Потому что иначе граф прочитал бы, что у него в мозгах… Выведал бы все ваши козни против нас! — Она повернулась к графу, указывая на Баскомба. — Можете не верить мне, Оскар… Бога ради, задайте свои собственные вопросы… Вопросы, до которых я сама не додумалась! Или вы, Франсис, — добро пожаловать! Что касается меня, то мне все ясно, но вы — продолжайте! Роджер, вы должны будете отвечать на все вопросы, что будут вам заданы!

По лицу графа невозможно было догадаться о его эмоциях, но мисс Темпл знала, что он уже начал подозревать графиню, а потому, вероятно, вообще впал в сомнения, не будучи уверен, который из его союзников предал его.

— Франсис! — проскрежетал он.

— Слушаю. — Ксонк улыбнулся, даже не шевельнув глазами. Граф д'Орканц подался вперед:

— Мистер Баскомб… вам известно, имеет ли заместитель министра Граббе какое-нибудь отношение к убийству полковника Артура Траппинга?

Графиня повернулась к графу, на лице ее появилось подозрительное выражение, ее фиолетовые глаза смотрели пронзительно и устрашающе.

— Оскар, почему?

— Нет, — сказал Роджер.

* * *

Следующий вопрос граф не успел задать — в дверях появилась Каролина Стерн в сопровождении доктора Лоренца.

— Графиня… — прошептала она.

— Спасибо, Каролина… будьте так добры, принесите сумку принца.

Каролина оценила напряженную атмосферу в кабине, лицо ее побледнело, она наклонила голову и поспешно вышла. Графиня повернулась к Лоренцу:

— Доктор, как мило, что вы пришли… Я надеюсь, хоть кто-то остался у штурвала?

— Не беспокойтесь, мадам… у меня на борту два хороших парня, — ответил он, улыбаясь.

Улыбка сошла с лица доктора, когда он увидел, что в качестве допрашиваемого на полу находится Баскомб, а не кто-то из пленников.

— Где мы находимся? — жестко спросила графиня.

— Над морем, — ответил Лоренц. — Как вам известно, отсюда мы можем двигаться несколькими маршрутами — над открытой водой, где опасность, что нас заметят, меньше, или же двигаться вдоль берега. В таком тумане это не имеет особого значения…

— А сколько нам еще до Макленбурга? — спросила графиня.

— Не меньше десяти часов. При встречном ветре — больше, а мы имеем дело именно с таким случаем… — Лоренц облизнул тонкие губы. — Позвольте узнать, что происходит?

— Некоторые разногласия среди союзников, — бросил через плечо Ксонк.

— А позвольте узнать, почему эти все еще живы?

Графиня повернулась, глаза ее остановились на мисс Темпл. Выражение их было недобрым.

— Мы ждали вас, доктор. Я не хочу, чтобы на земле были найдены мертвые тела. Их поглотит пучина, а если кого из них и прибьет к берегу, то перед этим тело несколько дней пробудет в воде. К этому времени даже хорошенькая мисс Темпл превратится в скисший молочный пудинг.

* * *

Каролина появилась снова, с сумкой в одной руке и кипой листов бумаги в другой.

— Мадам…

— Превосходно, Каролина, — сказала графиня. — Можете их прочитать?

— Да, мадам. Это почерк лорда Вандаариффа. Я узнаю его руку.

— И о чем же он пишет?

— Не знаю, с чего начать… Отчет такой подробный…

— Так и должно быть.

— Мадам, может, будет лучше…

— Спасибо, Каролина.

Каролина наклонила голову и осталась в дверях с Лоренцом — оба они нервно во все глаза следили за происходящим в кабине. Граф смотрел мрачнее тучи, на лбу Ксонка выступили капли пота, а лицо Граббе так побелело, что казалось бескровным. Улыбалась только графиня, но ее улыбка испугала мисс Темпл больше, чем мрачность всех остальных, потому что над алым ртом и острыми белыми зубами сверкали фиолетовые глаза женщины, похожие на два острия. Она поняла: графиня довольна и ждет того, что случится, с нетерпением и страстью матери, обнимающей собственного ребенка.

Графиня подошла к Ксонку, приблизила свое лицо к его.

— Что скажете, Франсис? — прошептала она.

— Скажу, что мне хочется всунуть эту саблю в ножны. — Он рассмеялся. — Или в чьи-нибудь кишки.

Глаза его остановились на Чане. Графиня нежно приклонила голову к голове Ксонка.

— Прекрасная мысль. Только вот хватит ли вам места, чтобы хорошенько размахнуться.

— Да, не помешало бы.

— Давайте посмотрим, что могу сделать я, Франсис.

Сделав грациозное, словно па в танце, движение, графиня повернулась к заместителю министра Граббе, лента с острым как бритва зубцом была у нее на руке, и она вонзила его в череп Граббе сбоку перед самым ухом. Глаза заместителя министра широко распахнулись, тело дернулось от удара, а потом — по прошествии четырех долгих секунд, которые потребовались жизни, чтобы покинуть его, — замерло. Он рухнул на колени принца Карла-Хорста. Принц с криком подпрыгнул, и заместитель министра с гулким ударом свалился на пол кабины.

— И никакой крови не нужно убирать. — Графиня улыбнулась. — Доктор Лоренц, будьте добры, откройте передний люк. Ваше высочество! Не поможете ли Каролине справиться с покойным министром?

Она стояла, с улыбкой глядя, как они склонились над поверженным дипломатом, чьи глаза были широко раскрыты, словно он так и не поверил в то, что с ним случилось. Принц с Каролиной старались изо всех сил — тащили тело туда, где Лоренц стоял на коленях на полу кабины. Лидия с дивана, постанывая, смотрела, как тащат тело, живот ее снова спазматически напрягся, она разразилась приступом кашля, закрывая рот руками. Графиня, с отвращением вздохнув, бросила девушке маленький шелковый платок. Лидия благодарно подхватила его и размазала матовую синеву в уголках губ.

— Графиня… — начала она слабым дрожащим голосом.

Но внимание графини привлек щелчок задвижки — доктор Лоренц поднял металлическую крышку люка в полу. В кабину ворвался шквал морозного воздуха. Мисс Темпл посмотрела на открытый люк и поняла — что-то здесь не так… облака снаружи… бледный свет, отражающийся от них. На круглых окнах кабины были зеленые занавески… она не заметила, как наступил рассвет.

— Похоже, наша доля увеличилась, — заметила графиня. — Равные трети, джентльмены?

— Равные трети, — прошептал граф.

— Я согласен, — не без напряжения в голосе сказал Ксонк.

— Значит, решено, — заявила графиня и, положив руку на плечо Ксонка, чуть пожала его. — Кончайте их.

* * *

Кинжал оказался в руке Чаня, который, метнувшись к Ксонку, принял удар сабли на рукоять своего кинжала и, отбросив оружие Ксонка в сторону, ринулся вперед. Однако Ксонк развернулся на каблуках и, обхватив забинтованной рукой Чаня за шею, сбил его на пол; оба они закричали от боли при столкновении. Доктор Свенсон бросился на Ксонка, но опоздал на полшага — Ксонк успел подхватить саблю и ткнул ее рукоятью в живот Свенсона, который, хватая ртом воздух, упал на колени. Ксонк отступил на шаг и повернулся к мисс Темпл, острие его сабли снова оказалось перед ее лицом. Мисс Темпл замерла, она смотрела на Ксонка, грудь которого тяжело вздымалась, лицо перекосилось от боли в руке… он медлил.

— Франсис? — сказала графиня, в голосе ее послышалось недоумение.

— Что? — прошипел он.

— Вы чего-то ждете?

— Я подумал, может, вы хотите сами с ней разобраться?

— Очень мило с вашей стороны, но я вполне удовольствуюсь зрелищем.

— Я только хотел спросить.

— Уверяю, что оценила вашу предусмотрительность, как оценила и ваше возможное желание сохранить мисс Темпл для последующего интимного знакомства, но я бы предпочла, чтобы вы закончили начатое и закололи ее, как того и заслуживает эта злобная маленькая свинка.

Пальцы Ксонка шевельнулись на рукояти сабли, надежнее ухватывая ее. Мисс Темпл увидела, что жестокое острие остановилось всего в двух футах от ее груди, клинок, подрагивавший в такт дыханию Ксонка, отливал серебристым сиянием. Ксонк усмехнулся, глядя на нее. Она поняла, что от смерти ее отделяют мгновения.

— Сначала министр подгонял, чтобы закончить начатое… Теперь это делает графиня, — сказала она. — Конечно же, у нее есть на то свои причины…

— Так что — мне сделать это самой? — спросила графиня.

— Не подгоняйте меня, Розамонда, — отрезал Ксонк.

— Но граф так и не закончил своего допроса! — воскликнула мисс Темпл.

Ксонк не двигался. Мисс Темпл закричала снова. Голос ее срывался на визг:

— Он спросил, не убил ли полковника Траппинга министр! Но не спросил, кто еще мог его убить! Не убил ли его Роджер! Или не убила ли его сама графиня!

— Что-что? — спросил Ксонк.

— Франсис! — воскликнула графиня.

Она, пылая гневом и подняв свой смертоносный зубец, направилась мимо Ксонка, чтобы самой навсегда заткнуть рот мисс Темпл. Мисс Темпл, не в состоянии совершить никаких других движений, только вздрогнула при мысли о том, что сейчас ей то ли вспорют горло, то ли пробьют череп.

Но прежде чем случилось одно или другое, Ксонк развернулся и забинтованной рукой обнял графиню за талию, а потом бросил протестующе вскрикнувшую женщину на ближайшее сиденье — на то самое место, где только что умер Гаральд Граббе.

Во взгляде графини была такая ненависть, какой мисс Темпл в жизни не видела, — ярость, которая могла гнуть металл.

— Розамонда… — начал было Ксонк, и, опять с опозданием, мисс Темпл метнулась к упавшему кинжалу Чаня.

Ксонк плашмя ударил ее саблей по голове, и она упала на застонавшего доктора Свенсона.

Она потрясла головой — вся правая часть ее тела горела. Графиня по-прежнему оставалась на месте рядом с принцем и Лидией, вид у нее был несчастный, как у ребенка, присутствующего при ссоре родителей.

— Розамонда, — снова сказал Ксонк, — о чем она говорит?

— Да ни о чем! — крикнула графиня. — Полковник Траппинг больше не имеет значения. Предателем оказался Граббе!

— Графу все об этом известно, — смогла выдавить из себя внезапно осипшим голосом мисс Темпл.

— Все о чем? — спросил Ксонк, впервые направляя саблю в сторону графа д'Орканца, сидевшего против графини.

— Он не скажет, — прошептала мисс Темпл, — потому что он теперь не знает, кому можно доверять. Вам нужно спросить Роджера.

Граф встал.

— Сядьте, Оскар, — сказал Ксонк.

— Это зашло слишком далеко, — ответил граф.

— Сядьте — или я снесу вам ко всем чертям голову! — закричал Ксонк.

Граф уступил, демонстрируя искреннее удивление, и сел, лицо его теперь было столь же мрачным, сколь мертвенно-бледным было лицо графини.

— Я не позволю делать из себя дурака, — прошипел Ксонк. — Траппинг был моим человеком… Распоряжаться им мог только я! Тот, кто убил его… Даже если бы я предпочел не верить… Получается, что он мой враг…

— Роджер Баскомб! — прокричала мисс Темпл. — Вы знаете, кто убил полковника Траппинга?

Зарычав и ухватив тремя железными пальцами правой руки за шиворот мисс Темпл, Ксонк приподнял ее, поставил на колени, а потом, разочарованно крякнув, швырнул ее вдоль всей кабины через дверь, где она с криком приземлилась у ног Каролины Стерн. Дыхание у нее перехватило, и она замерла, мигая от боли, смутно понимая, что ей почему-то стало прохладнее. Она подняла глаза и увидела обрывки своих одежд в руке Ксонка. Он встретил ее взгляд, и мисс Темпл громко всхлипнула, убежденная, что вот сейчас он подойдет к ней и встанет ей ногой на шею, как он сделал это с драгуном… Но тут в тишине, наполненной лишь звуками тяжелого дыхания, Роджер Баскомб ответил на ее вопрос.

* * *

— Да, — просто ответил он. — Знаю.

Ксонк остановился и вперил взгляд в Роджера.

— Это сделала графиня?

— Нет.

— Постойте… сначала ответьте, — вмешался граф. — Почему он был убит?

— Он служил Вандаариффу, а не нам? — спросил Ксонк.

— Да, — сказал Роджер. — Но убили его не из-за этого. Графиня уже знала о том, кому на самом деле служил полковник Траппинг.

Ксонк и граф повернулись к ней. Графиня иронически улыбнулась их доверчивости.

— Конечно, я знала, — ухмыльнулась она, глядя на Ксонка. — Вы настолько высокомерны, Франсис, — полагаете, будто всем нравится то, что вы делаете… Могущество вашего брата… и в особенности Траппинг. Вы прячете свое коварство за маской либертета, но у Траппинга не было такой глубины… Он был счастлив сообщать все тайны вашего брата тому, кто лучше удовлетворял его аппетиты!

— Тогда зачем же его убили? — спросил Ксонк. — Чтобы сохранить проект графа, его Благовещение?

— Нет, — сказал Роджер. — Траппинг еще не договорился о цене спасения Лидии. Он только намекнул кое на что Вандаариффу.

— Значит, это был Граббе? Наверное, Траппинг узнал о его планах перекачать воспоминания Вандаариффа…

— Нет, — повторил Роджер. — Заместитель министра наверняка убил бы его, будь у него время и возможность.

Ксонк повернулся к графине:

— Значит, его убили вы?

Графиня опять нетерпеливо фыркнула.

— Вы хоть слушаете, что я говорю, Франсис? Вы помните, что Элспет Пул — эта глупая, наглая и вряд ли достойная сожаления девица — демонстрировала нам в бальном зале? Ее видения?

— Там были Элспет и миссис Стерн, — сказал Ксонк, глядя сквозь дверной проем на Каролину.

— С Траппингом, — сказал граф. — В ночь обручения.

— Нас послали к нему, — возразила Каролина. — Графиня приказала нам… нам…

— Именно, — сказала графиня. — Я делала все, что в моих силах, чтобы угодить ему и чтобы не вмешались другие гости!

— Поскольку знали, что ему нельзя доверять, — сказал граф.

— Но его можно было отвлечь, чтобы дать нам время самим разобраться с Вандаариффом, — заметила графиня. — Что мы тогда и сделали!

— Если бы полковник Траппинг предупредил Вандаариффа, все наше предприятие было бы поставлено под угрозу! — воскликнула Каролина.

— Мы все это знали! — отрезала графиня.

— Тогда я не понимаю, — сказал Ксонк. — Кто убил Траппинга? Вандаарифф?

— Вандаарифф не стал бы убивать собственного агента, — раздался хриплый голос из-за спины Ксонка, и мисс Темпл узнала Свенсона, который с трудом приподнялся на колени.

— Но ключ Траппинга был у Бленхейма!

— Бленхейм перенес тело, — сказал Свенсон, — по приказу Вандаариффа. Тогда он еще контролировал ситуацию в собственном Доме.

— Тогда кто? — прорычал граф. — И зачем? И если это было сделано не ради Лидии, или наследства Вандаариффа, и не для того, чтобы контролировать финансы Ксонка, то каким образом убийство этого третьестепенного шута могло внести раздор в наши ряды?

Графиня заерзала на своем сиденье и свирепо посмотрела на Роджера — по едва заметному дрожанию его губ было видно, что он тщетно пытается сохранить молчание.

— Скажите нам, Роджер, — проговорила графиня. — Скажите нам немедленно.

* * *

Мисс Темпл смотрела на лицо своего прежнего возлюбленного, и ей казалось, что она видит лицо марионетки, но при этом на удивление живое, однако неискренность на нем была до боли очевидна. Дело было не в его пассивном состоянии, и даже не в тоне его голоса, и не в тусклом взгляде, потому что это объяснялось необычными обстоятельствами — как если бы он кричал или скрежетал зубами. Нет, это было всего лишь содержание его слов, тем более странное, что мисс Темпл всегда слушала не его слова, а то, как они говорились, — как он брал ее за руку, или наклонялся к ней через стол, или даже какие чувства эти слова зажигали в ее сердце. Но теперь, когда она выслушала то, что он сказал, ей стало совершенно ясно, насколько жизнь Роджера отличается от ее жизни. Она считала, что после их обручения (и не важно, куда уводила их ежедневная суета) они были связаны, но теперь, подобно рассвету, занимающемуся за крышкой люка, у нее крепло ощущение, что их единство оставалось живо только в ее памяти. Она уже больше не знала, кто он такой, и не надеялась никогда узнать. Но знала ли прежде? На этот вопрос у нее не было ответа. Печаль, которую она испытывала, не имела больше отношения ни к нему, — потому что он был глупец, ни к ней самой, потому что она больше ни о чем не жалела. Но, почему-то слыша слова Роджера в морозном воздухе, мисс Темпл в своем скорбном сердце оплакивала этот мир или ту его часть, которая прежде умещалась в ее отважной душе. Она впервые увидела, что на самом деле замок ее мечты был построен на песке и обречен на исчезновение.

* * *

— В ночь перед тем, как пройти Процесс, — начал Роджер, — в отеле «Сент-Ройял» я познакомился с женщиной, к которой воспылал страстью. Вообще-то я тогда еще вовсе не решил, что пройду Процесс, и в то время даже думал, что должен сообщить обо всем властям. Но тут я встретил эту женщину… Мы оба были в масках, я не знал ее имени, но она тоже пребывала в нерешительности перед таким же поворотом судьбы, какой ждал и меня. Я стоял перед выбором — получить ли служебное продвижение, предав огласке странное поведение заместителя министра, или рискнуть всем, последовав за ним. Увидев, что она всю свою жизнь поставила на карту, ухватившись за представившийся ей шанс, я склонялся к тому, чтобы принять его предложение. Я понимал, что, пройдя Процесс, должен буду оставить все мои прежние планы, связанные с супружеством, но эта женщина каким-то образом за один вечер потрясла меня до глубины души, и моя нерешительность была пересилена нежностью, которая возникла между нами в одно мгновение. На следующий день я изменился, и любые мысли, которые когда-либо были у меня о любви, тоже изменились, приобрели направленность к великой цели, в которой для нее не было места, но тем не менее три дня спустя я снова встретился с ней, и снова мы были в масках и одеяниях неофитов Процесса… Я узнал ее по запаху духов… По ее волосам — меня ведь послали за ней, чтобы я привел ее в анатомический театр, где она должна была претерпеть безвозвратные изменения. Я нашел ее с другой женщиной и с мужчиной, о котором знал, что он предатель. Вместо того чтобы привести ее, я отослал мужчину и снял с себя маску, потому что верил: наши темпераменты таковы, что взаимопонимание между нами может сохраниться. Никем не обнаруженные, мы могли заключить союз, делиться сведениями о вас, графиня, о министре Граббе, мистере Ксонке, графе, лорде Роберте, чтобы послужить как цели, которой мы принесли присягу, так и нашим собственным общим устремлениям. И мы и в самом деле заключили союз, который теперь коренился уже не в любви, а в благоразумной целесообразности. И вместе мы служили всем вам, нашим хозяевам, и терпеливо смотрели, как один за другим те люди, которые стояли над нами, погибали, а мы сами поднимались до вершин власти, пока не оказались в положении, когда могли унаследовать все, поскольку все вы готовы уничтожить… как это происходит даже сейчас. Мы лишены вашей жадности, вашей похоти, ваших аппетитов. Мы молча стояли рядом с каждым планом, каждым секретом, так как Процесс сделал нас сильнее, чем вы можете себе представить. И только позднее я обнаружил, что мужчина вовсе не ушел, как я думал. Он видел нас вместе, подслушал наш разговор и пожелал отступного…

— Вы убили его? — прошептал Ксонк. — Вы?

— Не я, — ответил Роджер. — Его убила Каролина.

* * *

Все взгляды присутствующих повернулись к Каролине Стерн.

— Держите ее! — закричал Ксонк, и доктор Лоренц метнулся мимо мисс Темпл и ухватил Каролину за талию. Каролина ударила его локтем в шею, а через мгновение набросилась на него, хватающего ртом воздух, и толкнула обеими руками. Доктор Лоренц исчез в открытом люке, и его затихающий вопль был заглушен ветром.

Все замерли на месте, и тогда сама Каролина нарушила тишину — она лягнула в ногу принца и стукнула по лицу Лидию, расчищая себе путь к металлическому трапу, который вел в рулевую рубку. Мгновение спустя в кабине раздался гулкий, надрывающий перепонки крик, и по трапу свалилось тело одного из пилотов доктора Лоренца, кровь струей хлестала из раны на его шее.

Мисс Темпл отскочила подальше и от истекающего кровью тела, и от открытого люка, а вокруг нее забурлил хаос. Графиня пустилась за Каролиной, она приподняла одной рукой платье, переступая через тело пилота, в другой руке она держала свой зубец. За ней следовали граф и Ксонк, но Ксонк успел сделать только шаг — на него набросились Свенсон и Чань. Граф повернулся, посмотрел назад, потом вперед, помедлил, а потом распахнул дверцы шкафчика перед ним, в котором оказалось несколько сверкающих ятаганов. Чань пытался выкрутить саблю из руки Ксонка, а Свенсон ухватил его за рыжие космы и приподнял его голову — Ксонк протестующе зарычал, — а потом с силой ударил об пол. Рука Ксонка, держащая саблю, ослабла, а Свенсон ударил его головой об пол еще раз, рассек ему лоб над глазом, из раны заструилась кровь. Граф выхватил из шкафчика ятаган — это массивное оружие в его руке было похоже на длинный кухонный тесак. Мисс Темпл вскрикнула:

— Доктор — берегитесь!

Свенсон откатился назад, а Чаню наконец удалось ухватить саблю, и это заставило графа остановиться. Мисс Темпл не видела лица графа, но не думала, что его знание магии распространяется и на фехтование, во всяком случае не против такого врага, как Чань, даже если тот и еле стоял на ногах.

* * *

Но ее крик возымел другое действие — напомнил принцу и Лидии о ее присутствии. Карл-Хорст соскользнул с сиденья и, сгорбившись, злобно уставился на нее. Но в большее смятение повергла ее Лидия, которая устремилась в другую сторону — туда, где у открытого люка, связанная и с кляпом во рту, висела Элоиза. Лидия вцепилась в веревки с решительной гримасой на лице, поглядывая на мисс Темпл через открытую дверцу люка, в которой свистел ветер.

Слишком много событий происходило одновременно. Чань зашелся в жутком приступе кашля, но мисс Темпл не видела ни его, ни Свенсона за широкой спиной графа в его громадной шубе. Лидия, развязав один узел, принялась за другой. На мисс Темпл, расставив пальцы, словно когти, наступал принц, который вдруг остановился и вперился в нее взглядом. Мисс Темпл поняла, что осталась почти голая без своих одеяний и что принц даже в этот кризисный момент готов потратить время, чтобы вожделенно оглядеть женщину, которую собирался убить; но это лишь придало ей мужества, потому что она поняла, что должна делать.

Она сделала обманное движение в сторону трапа, но тут же метнулась в другую сторону — перепрыгнула через люк прямо на Лидию. Но мисс Темпл и тут не остановилась — перескочив через ноги Элоизы и избегая загребущих рук принца, она набросилась на графа, обеими руками вцепилась в его шубу и нащупала карман, хотя граф и повернулся и своей могучей рукой отшвырнул ее на дальнее сиденье. Мисс Темпл неловко приземлилась, но в руках у нее была та самая ее зеленая сумочка, которую граф много часов назад в отеле «Сент-Ройял» сунул себе в карман. Она засунула руку в сумочку и даже не потрудилась вытащить оттуда револьвер — выстрелила через ткань; пуля попала в шкафчик рядом с головой графа. Он повернулся, тревожно заревев, и мисс Темпл выстрелила еще раз — пуля прошила его шубу. Она выстрелила в третий раз. Граф резко кашлянул, словно комок еды застрял у него в горле, потерял равновесие и сильно ударился лбом об угол шкафчика. Он выпрямился и уставился на нее — ему на глаза стекала струйка крови, потом повернулся так, будто ничего и не случилось, сделал шаг, и тут колени его подогнулись, и он всей своей громадой рухнул лицом вниз, как подрубленное дерево.

* * *

Ксонк замычал, пытаясь отползти в сторону. Чань встал на колени и рукоятью сабли нанес жестокий удар в челюсть Ксонка, отчего тот замер на месте, как оглушенный обухом бычок. Сквозь открытую дверь мисс Темпл увидела принца и Лидию, смотревших на происходящее в ужасе. Они уже успели отвязать Элоизу и теперь держали ее в опасной близости перед открытым люком, грозя малейшим толчком послать ее навстречу смерти.

Мисс Темпл извлекла револьвер из сумочки и встала, улучив момент, поддернула остатки своей нижней юбки, закрывая зеленеющие в прорехе шелковые трусики, и с облегчением отметила про себя, что никто не смотрел на ее обнаженное тело, когда она, отброшенная на сиденье, лежала в откровенной позе. Чань и Свенсон двигались мимонее к дальней двери: Чань с саблей Ксонка, а Свенсон — с ятаганом из шкафчика. Она встала между ними, еще раз поддернув на себе нижнюю юбку. Принц и Лидия замерли на месте, не в силах произнести ни звука, — их ошеломила неожиданная судьба графа и Ксонка и воистину невыносимые крики, доносившиеся теперь из рубки.

Ожесточенные слова, которыми обменивались графиня и Каролина, невозможно было разобрать из-за воя ветра, врывающегося в открытый люк, но до них явственно доносились исполненный бешенства рык графини и крики Каролины — неуступчивые, но с нотками страха, а на это накладывались крики оставшегося в живых пилота — судя по проклятиям, которыми он сыпал, он был немцем.

* * *

— Не волнуйтесь, Элоиза, — выкрикнула мисс Темпл. — Мы сейчас спасем вас.

Элоиза, у которой изо рта все еще торчал кляп, ничего не ответила, потому что ее взгляд был прикован к дышащей холодом бездне внизу; Лидия крепко вцепилась ей в волосы, а принц, стоящий на шаг позади, обхватил руками ноги Элоизы. Поскольку запястья и колени у нее были связаны, Элоиза никак не могла помешать им — они могли в любую секунду сбросить ее вниз.

— Отпустите ее! — крикнул Чань. — Ваши хозяева повержены! Вы остались одни!

— Бросьте ваше оружие, или эта женщина умрет! — ответил принц срывающимся голосом.

— Если вы убьете эту женщину, — сказал Чань, — то я убью вас. Я убью вас обоих. Если вы отпустите ее — останетесь живы. Это максимум, на что мы можем пойти в переговорах.

Принц и Лидия обменялись нервными взглядами.

— Лидия, — крикнул доктор Свенсон. — Еще не поздно — мы можем исправить то, что они сделали с вами! Карл, слушайте меня!

— А если мы отпустим ее… — начал было принц, но в то же время заговорила Лидия, заглушая его слова:

— Не обращайтесь с нами как с детьми! Вы понятия не имеете, чего мы стоим! Вы не знаете — ведь не знаете? — что все земли в Макленбурге, приобретенные моим отцом, записаны на мое имя!

— Лидия! — попытался было остановить ее принц, но она сердито отмахнулась от него и продолжила:

— Я — следующая Макленбургская принцесса, выйду я замуж или нет… Умрет мой отец или нет, даже если я единственная останусь в живых на этом дирижабле! Я требую, чтобы вы бросили оружие! Я не сделала вам — и никому другому — ничего плохого!

Она, тяжело дыша, смотрела на них безумными глазами.

— Лидия! — Принц наконец-то заметил синие пятна у нее на губах и в замешательстве кинул взгляд на Свенсона.

— Молчите! Не разговаривайте с ними! Держите ее за ноги! — Живот Лидии снова стали сотрясать судороги, и она застонала от боли, выплевывая синюю пену на грудь своего платья. — Вы сами должны драться с ними! — жалобным голосом сказала она. — Вы должны были убить всех троих! Ну почему все такие ничтожества?!

* * *

Пилот в кабине над ними закричал, и корабль тут же резко накренился влево. Чань ударился об стену, мисс Темпл — о Чаня, доктор Свенсон упал на колени, ятаган выпал из его руки. Принц рухнул в направлении открытого люка, не выпуская Элоизу, и словно тараном ударил ею Лидию, отчего обе женщины провалились в отверстие. Лидия вскрикнула и, ударившись о край крышки люка ногами, стала соскальзывать в бездну. Элоиза провалилась в люк до пояса, и ее удерживал теперь только принц, не выпустивший ее ног, но хватка его заметно ослабевала, поскольку он пытался решить — не отпустить ли ему Элоизу, чтобы спасти свою невесту.

— Держите ее! — закричал Свенсон, бросаясь вперед и хватая Лидию за руки, бешено молотящие воздух.

В этот момент дирижабль так же неожиданно дал крен в другую сторону. Мисс Темпл, пытавшаяся дотянуться до Свенсона, потеряла равновесие. Чань прыгнул мимо них обоих к принцу. Принц отпрянул в ужасе, отпуская ноги Элоизы, но Чань успел перехватить их, вцепился пальцами в веревки, а ногой уперся в крышку люка. Он закричал, обращаясь к мисс Темпл и показывая на рубку:

— Остановите их — или они убьют всех нас!

Мисс Темпл открыла было рот, собираясь возразить, но, увидев, как принц забился в угол, как Чань подтянул наверх Элоизу до поясницы, а Свенсон то же самое сделал с Лидией, она ухватила покрепче револьвер и метнулась к ступенькам трапа.

Над верхними ступенями лежало тело второго пилота с кровавыми пузырями на губах. По обе стороны рубки располагались панели с рычагами и кнопками, а в дальнем конце, перед лобовым стеклом — где мисс Темпл впервые увидела с крыши доктора Лоренца, — находился сам штурвал из меди и полированной стали. Несколько рычагов были отломаны, а другие задвинуты в крайнее положение, отчего в рубке страшно скрежетали металлические шестерни. Судя по накренившемуся полу, дирижабль явно закладывал вираж, понемногу теряя высоту.

Перед мисс Темпл на спине, раскинув руки, лежала Каролина Стерн, в нескольких дюймах от ее руки валялся окровавленный стилет. Над Каролиной на четвереньках стояла графиня ди Лакер-Сфорца, волосы у нее были растрепаны, а рука, в которой она держала ленту с зубцом, была словно одета в кровавую перчатку. Алая лужица поползла по накренившемуся полу. Графиня посмотрела на мисс Темпл и ухмыльнулась.

— Ай-ай, посмотрите, кто пришел, Каролина… ваша маленькая подопечная.

Ее кулак метнулся вперед, с жутким шлепком забивая зубец в горло Каролины, отчего мисс Темпл передернуло; бездвижное тело миссис Стерн не шелохнулось.

* * *

— Где же все остальные? — с ухмылкой спросила она. — Только не говорите мне, что вы остались одна. Или, поскольку вы здесь, точнее будет сказать, что одна осталась я. Как это привычно.

Она поднялась на ноги. С платья ее капала кровь. Свободной рукой она указала на стонущие механизмы:

— Не то чтобы это имело значение… Мне было бы наплевать, кто убил Траппинга, если бы эта романтическая идиотка не убила Лоренца и наших пилотов… Да я бы и свой гнев могла смирить… мы могли бы вместе пить чай. И все это из-за глупости! Глупости! Мне просто нужны люди, которыми я могу управлять! Но теперь… Послушайте! — Она сделала движение, показывая на скрежещущие механизмы, и ухмыльнулась. — Нам всем конец! И от этого я просто… с ума схожу…

Она сделала шаг к мисс Темпл, и та, все еще смотревшая в рубку со ступенек трапа, подняла пистолет. Графиня, увидев это, рассмеялась, потом ухватилась рукой за один из рычагов и резко дернула его вниз. С дрожью, сотрясшей весь летательный аппарат и швырнувшей мисс Темпл вниз. Ее болезненное падение было остановлено не очень приятной подушкой в виде тела первого пилота. Теперь направление виража переменилось. Один из пропеллеров издал хрустящий звук. Скрежет механизмов в рубке достиг жуткой высоты и силы, и мисс Темпл, тряхнув головой, услышала шаги графини, спускающейся по трапу.

Она уползла с тела. Двигалась она слишком медленно и револьвер свой уронила. Мисс Темпл посмотрела перед собой, хотя ей и мешали волосы, свисавшие на глаза. Крышка люка была закрыта, но внезапный рывок дирижабля сбил всех с ног. Чань сидел на полу рядом с Элоизой, разрезая ее путы. Свенсон стоял на коленях лицом к Лидии и принцу, которые забились в угол вне пределов его досягаемости. Мисс Темпл бросилась к ним, чувствуя, что тело у нее стало какое-то негнущееся, как у черепахи.

— Кардинал! — выкрикнула мисс Темпл. — Доктор!

Полностью игнорируя мисс Темпл, сверху заговорила графиня:

— Роджер Баскомб! Проснитесь!

* * *

Чань и Свенсон повернулись к мгновенно пробудившемуся Роджеру. Тот вскочил на ноги, оценил обстановку, увидев на полу Ксонка и графа, и ринулся к открытому шкафчику с оружием. Чань поднял саблю. Мисс Темпл с ужасом увидела, что кровавой пены вокруг рта Чаня стало еще больше, и попыталась встать. Доктор Свенсон ухватил свой ятаган, поднялся на ноги, держась за медную скобу в стене, и прокричал графине:

— Все кончено, мадам! Дирижабль падает.

Графиня остановилась на маленькой площадке посреди трапа, куда в небольшую нишу, типичную для судов самого разного типа, где стараются использовать каждый сантиметр свободного пространства, ее приспешники засунули дорожный сундук.

Мисс Темпл поднялась на колени. Она увидела револьвер на полу, на некотором расстоянии от нее, и, прыгнув за ним, крикнула доктору:

— У нее книги! У нее книги!

* * *

Графиня обе руки засунула в сундук и вытащила оттуда две книги, держа их голыми пальцами! Мисс Темпл не представляла, как графиня сделала это. Правда, на лице женщины появилось экстатическое выражение.

— Роджер! — крикнула графиня. — Вы живы?

— Да, мадам, — ответил он при виде приближающегося Чаня и отступил по другую сторону неподвижного Франсиса Ксонка.

— Графиня, — начал Свенсон, — Розамонда…

— Если я брошу эту книгу, — сказала графиня, — она наверняка разобьется там на полу, и некоторые из вас будут убиты. У меня тут много этих книг. Я могу бросать их одну за другой… А поскольку альтернатива этому — потеря всех книг, то я пожертвую столькими из них, сколько требуется. Мисс Темпл, не смейте прикасаться к этому пистолету!

Рука мисс Темпл, уже тянувшаяся к револьверу, замерла.

— Эй, все вы там, — крикнула графиня, — бросайте оружие! Доктор! Кардинал! Немедленно… или эта книга полетит прямо… в… нее!

Она вперила взгляд в мисс Темпл, и на ее лице появилась зловещая улыбка. Свенсон уронил свой ятаган — тот упал со звоном на наклонившийся пол дирижабля и заскользил в направлении принца, который тут же схватил его. Чань не шелохнулся.

— Кардинал?

Чань вытер рот и сплюнул; его подбородок в крови наводил на мысли о татуировке индейца или маске пирата с Борнео, а его хриплый голос прозвучал как из потустороннего мира:

— Нам все равно конец, Розамонда. Я к концу дня так или иначе умру, но обречены мы все. Посмотрите в окно… мы падаем. Море поглотит все наши сны — как ваши, так и мои.

Графиня взвесила книгу в руке.

— Значит, вам безразлично, что ваша мисс Темпл умрет мучительной смертью?

— Все быстрее, чем утонуть, — ответил Чань.

— Я вам не верю. Бросайте оружие, Кардинал!

— Ответьте мне на один вопрос.

— Не валяйте дурака…

Чань перехватил свою саблю и завел руку за спину, словно собираясь метнуть ее, как пику.

— Как вы думаете — ваша книга убьет меня прежде, чем эта штука вонзится вам в сердце? Хотите рискнуть?

Графиня прищурилась, взвешивая шансы.

— Ну хорошо, что у вас за вопрос? Только быстро!

— Откровенно говоря, у меня два вопроса. — Кардинал Чань улыбнулся. — Первый: что делал мистер Грей, когда я его убил? И второй: зачем вы похитили принца из макленбургского представительства?

— Кардинал Чань… для чего? — спросила графиня, испустив вздох искреннего недоумения. — Для чего, черт побери, вам это нужно знать сейчас?

Чань улыбнулся, обнажив свои розовые от крови острые зубы:

— Потому что так или иначе, но у меня не будет возможности спросить вас об этом завтра.

* * *

Графиня расхохоталась и сошла на две ступеньки по трапу, показывая Свенсону и мисс Темпл, чтобы они подвинулись к Чаню, лицо ее нахмурилось, когда она увидела, что мисс Темпл наглейшим образом, прежде чем отойти, схватила пистолет.

— Идите к своему дружку, — зашипела на них графиня, потом с отвращением посмотрела на Элоизу. — И вы, миссис Дуджонг… скорее! — Она повернулась к принцу, тон ее стал мягче. — Ваше высочество… если вы подниметесь в рубку и сделаете, что возможно, чтобы замедлить наше падение… Я так думаю, большинство рычагов снабжены табличками… Лидия, оставайтесь на месте.

Карл-Хорст метнулся вверх по трапу, а графиня спустилась вниз, перешагнула через пилота и встала перед четырьмя людьми в дверях. Доктор подтащил к себе Элоизу и взял ее за руку, а мисс Темпл встала, чувствуя себя довольно одинокой, между доктором и Чанем. Она метнула взгляд через плечо на Роджера в дальней двери, лицо его было бледное и решительное — выражение, которого она не видела у него прежде.

— Совершенно немыслимая шайка из четырех мятежников, — сказала графиня. — Будучи женщиной рациональной, должна признать ваши успехи. Точно так же, как я желаю себе, чтобы наши обстоятельства были иными, чем они есть теперь. Но Кардинал прав. Мы, скорее всего, погибнем — все вы погибнете наверняка — точно так же, как я потеряла своих партнеров. Итак, мистер Грей… теперь это уже не секрет. Его нет смысла хранить даже от графа, если бы он был жив. Смесь синей глины была изменена, чтобы уменьшить податливость новой плоти его созданий. В целях защиты. Понимаете, они становились слишком сильными. Нужно было увеличить их уязвимость за счет хрупкости. Как выяснилось, мы переборщили — они стали слишком хрупкими… Что ж, похоже… я поторопилась. — Она снова рассмеялась. Даже в такой крайней ситуации смех ее был приятен на слух, — и вздохнула, переходя на шепот: — Что же касается принца… Понимаете, я не хочу, чтобы он слышал. В дополнение к тому, что я воспользовалась возможностью и внушила его высочеству контрольную фразу, он получил яд, противоядие к которому есть только у меня. Это простая предосторожность. Я втайне сделала моей приверженкой мать его молодой кузины. Кузины, которая должна унаследовать герцогство, если принц умрет, не оставив наследника. Когда Карл-Хорст будет мертв, ребенок Лидии погибнет в борьбе за наследство, которую буду контролировать я. А может быть, принц останется жив, продолжая, не ведая того, принимать противоядие — это еще не решено.

— Но теперь все это не имеет никакого значения, — пробормотал Свенсон.

Наверху принц нашел нужную рукоятку и выключил один пропеллер, а несколько мгновений спустя — второй. Мисс Темпл посмотрела на окна, но на всех них были занавески — продолжали ли они терять высоту? Кабина выровнялась, в ней воцарилась тишина, если не считать свистящего снаружи ветра, сносившего их летательный аппарат.

— Посмотрим, — сказала графиня. — Роджер?

Мисс Темпл повернулась на звук за ее спиной, но производил его не Роджер Баскомб. Франсису Ксонку каким-то образом удалось подняться на ноги, он, чтобы не упасть, опирался забинтованной рукой о сиденье, а другой держался за челюсть. Губы его растянулись в гримасе боли, обнажив щербины от двух выбитых зубов. Он люто зыркнул на мисс Темпл, а здоровой рукой потянулся к Роджеру, который тут же передал Ксонку его ятаган.

— Приветствую вас, Франсис, — крикнула графиня.

— Мы поговорим попозже, — сказал Ксонк. — Вставайте, Оскар. Дело еще не кончено.

На глазах мисс Темпл громадный человек на полу, словно медведь, отходящий после спячки, начал шевелиться, поднялся на колени, шуба его на мгновение распахнулась, обнажив пропитанную кровью рубашку, но она увидела, что вся эта кровь натекла из легкой царапины на груди, — свалил графа удар головой о шкафчик, а не ее выстрелы. Граф перевалился на сиденье и уставился на нее с неприкрытой ненавистью. Они снова были в ловушке между книгами и ятаганом Ксонка. Мисс Темпл больше ни секунды не могла выносить это. Она развернулась, топнула ногой и направила пистолет на графиню. Та засветилась от удовольствия, видя, что ей бросают вызов.

— В чем дело, Селеста?

— Все кончено, — сказала мисс Темпл. — Если успеете, то вы бросите книгу, но я постараюсь попасть в книгу, которую вы держите в другой руке. Книга разлетится на куски, и вы потеряете руку. Или, кто знает, может, и голову или ногу… Может быть, самой хрупкой из всех окажетесь вы.

Графиня рассмеялась, но мисс Темпл знала: смеется графиня потому, что она, мисс Темпл, говорит правду, и именно такие вещи и доставляют графине удовольствие.

— Вы предложили занятный план, Розамонда, — сказал Ксонк. — Принц и мистер Грей.

— Правда? — весело отозвалась она. — И как бы вы удивились, оценив его реализацию в Макленбурге! Какая жалость, что я так и не увидела воплощение в жизнь ваших тайных планов касательно Траппинга или оружия вашего брата… Или ваших планов, Оскар, — ваших тайных инструкций стеклянным дамам, триумфального рождения Лидией вашего создания! Кто может знать, какое чудовище на самом деле вы внедрили в нее? Какой бы это был для меня сюрприз — увидеть, как меня перехитрили! — Графиня снова рассмеялась и по-детски тряхнула головой.

— Вы уничтожили Элспет и Анжелику, — прорычал граф.

— Нет, ничего подобного я не сделала! Не горячитесь вы так — вам это не идет. И потом — кто они были такие? Случайные создания — на их место можно найти тысячи других! Да вот хоть те, что перед вашими глазами! Селеста Темпл, Элоиза Дуджонг, Лидия Вандаарифф. Еще один триумвират для вашего великого таинства!

Произнося последние слова, она ухмыльнулась, пожалуй, слишком уж откровенно, осеклась и сдавленно хихикнула. Некоторое легкомыслие — одно дело, подумала мисс Темпл, но ее внимательный взгляд уловил и нечто еще: графиня явно пребывала в состоянии эйфории.

— Карл-Хорст фон Маасмарк! — взревела она. — Спуститесь сюда и принесите мне еще две книги! Мне говорят, я должна покончить с этим — так что будем кончать!

— В этом нет нужды, — сказал Ксонк. — Они у нас в ловушке.

— Верно, — расхохоталась графиня. — Если бы я и в самом деле бросила эту книгу, то стекло могло бы не затронуть их, а попасть в вас! Вот была бы трагедия!

Принц, притопывая ногами, спустился по трапу — под мышкой он держал две книги, а в другой руке — бутыль оранжевой жидкости; такую же бутыль Селеста взяла из запасов графа в башне. Ксонк повернулся к графу, который пробормотал:

— Она без перчаток… — Хотя граф бормотал это себе под нос, мисс Темпл услышала его слова.

— Розамонда… — начал граф, — независимо от того, что было сделано… наши планы остаются прежними…

— Понимаете, я могу заставить его сделать все, что мне вздумается, — рассмеялась графиня. Она повернулась к принцу и выкрикнула: — А почему бы нам не потанцевать?

Словно повинуясь ее команде, как это было в потайной комнате, принц (судя по выражению его лица, его мозг не имел ни малейшего представления о том, что делает его тело) неуклюже отбил чечетку на скользкой металлической площадке, все время рискуя выронить свой хрупкий груз. Оба — и граф, и Ксонк — взволнованно подались вперед.

— Книги, Розамонда… Он их уронит! — воскликнул Ксонк.

— Может, мне пора начать бросать их вниз, а Селеста пусть попытается пристрелить меня, если у нее получится…

— Розамонда! — снова воскликнул Ксонк; лицо его побледнело.

— Вы боитесь? — рассмеялась она и дала знак принцу остановиться, что тот и сделал, запыхавшийся, растерянный, а графиня подняла руку, словно намереваясь приказать ему продолжить.

— Розамонда, — выкрикнул граф. — Вы не в себе — стекло прикасается к вашей коже… Это воздействует на ваш разум! Положите книги — их содержимое невосстановимо! Мы по-прежнему союзники. Франсис вооружен, наши враги у него в руках…

— Но Франсис не доверяет мне, — ответила она. — А я не доверяю Франсису. И вам тоже, Оскар. Почему вы живы, если вас застрелили? Опять ваша магия? А я уже вполне свыклась с мыслью…

— Графиня, вы должны остановиться… вы пугаете всех нас!

* * *

Это был голос Лидии Вандаарифф, которая сделала два-три шага к графине и протянула руку. Другая ее рука по-прежнему была прижата к животу. Она едва держалась на ногах, а по подбородку у нее стекала струйка синеватой слюны. Но какой бы слабой ни выглядела она (что, впрочем, всегда было характерно для Лидии), тон ее был капризный и требовательный:

— Вы все погубите! Я хочу быть Макленбургской принцессой, как мне и обещали!

— Лидия, — проскрипел граф, — вы должны отдохнуть… Берегите себя…

Девушка проигнорировала его и, обращаясь к графине, еще возвысила голос, пронзительно-жалобный:

— Я не хочу быть одной из стеклянных женщин! Я не хочу рожать ребенка графа! Я хочу быть принцессой! Вы должны положить книги и сказать, что нам нужно делать!

Лидия охнула от очередной судороги.

— Мисс Вандаарифф, — прошептал Свенсон. — Отойдите…

Очередная порция жидкости — синей и более густой, чем прежде, хлынула изо рта Лидии. Она поперхнулась и сглотнула, потом снова принялась нудить, обращаясь к графине, теперь уже на грани ярости:

— Мы можем убить их в любое время, но книги драгоценны! Вы обещали мне всё — мои сны! Я требую, чтобы вы немедленно предоставили их мне!

Графиня взирала на нее широко раскрытыми глазами, и мисс Темпл даже показалось, что та и в самом деле взвешивает требования Лидии, даже если слова доходили до нее будто издалека и не все достигали сознания, но тут Лидия фыркнула от нетерпения и совершила ошибку — попыталась выхватить ближайшую к ней книгу. Демонстрируя ту же прыть, с какой она уложила Граббе, графиня, лицо которой превратилось в безжалостную маску, отдернула одну книгу подальше от Лидии, а другую сунула вперед, вдавив ее со зловещим хрустом дюйма на два в горло мисс Вандаарифф.

Графиня отпустила книгу, и Лидия упала на спину. Кожа у нее на шее моментально посинела, кровь в горле и в легких кристаллизовалась, хрустя, как мерзлый песок под колесом. Девушка умерла, прежде чем упала, ее окаменевшая шея треснула, и голова слетела с плеч, словно от удара топором палача.

* * *

Принц издал потрясенный вопль при виде такого зрелища, челюсть у него задрожала, слова застряли в горле. Была ли то скорбь об этой женщине или гнев, вызванный нападением на одну из их числа, но мисс Темпл впервые увидела у принца способность сострадать, чувствовать что-то иное, кроме гнета собственных желаний. Правда, то, что могло вызвать у мисс Темпл хотя бы малую толику симпатии по отношению к принцу, у графини вызвало нечто совершенно противоположное — она почувствовала опасность, и, прежде чем принц сделал еще один шаг в ее направлении, она швырнула вторую книгу ему в ноги. Стекло раскололось у него над голенищами сапог, и принц с пронзительным криком стал падать на спину, ноги его надломились, он, пытаясь не выронить книги, тяжело ударился о трап, сапоги его остались там, где он только что стоял, а верхняя часть тела сползла вниз на труп пилота и треснула.

* * *

Графиня стояла одна, ломая пальцы. Горячечный блеск в ее глазах потускнел, и она оглядывалась, поняв наконец, что сделала.

— Розамонда… — прошептал Ксонк.

— Молчите, — вскрикнула она, прижав ко рту тыльную сторону ладони. — Я вас прошу.

— Вы уничтожили «Благовещение»!

В скрипучем голоса графа слышалась нехарактерная для него жалобная, скулящая нотка. Он встал, пошатываясь, нащупал еще один ятаган в шкафчике.

— Оскар, остановитесь! — раздался голос Ксонка, лицо его было бледное и осунувшееся. — Подождите!

— Вы уничтожили труд всей моей жизни! — прорычал граф, вытаскивая ятаган и бросаясь к мисс Темпл.

— Оскар! — закричала графиня. — Оскар… постойте…

Элоиза уперлась мисс Темпл в плечо и толкнула ее в сторону, чтобы та не оказалась на пути графа, который, впившись взглядом в графиню, всей своей громадой устремился на нее. Графиня спешно наматывала себе на руку ленту с зубцом, а мисс Темпл держала свой пистолет наготове, но похоже было, что стрелять ей не придется, поскольку — хотя борьба и перешла в окончательную фазу — она сейчас скорее чувствовала себя свидетелем их самоуничтожения, чем участницей схватки.

Кардинал Чань, однако, не дистанцировался от происходящего. Когда граф д'Орканц оказался против него, он ухватил его массивную фигуру за плечи и со всей силой крутанул ее. Граф повернулся к этой помехе, широко раскрыв глаза и подняв ятаган неловким, почти обиженным движением.

— Как ты посмел! — воскликнул он, сверля Чаня глазами.

— Анжелика! — выкрикнул Чань в ответ.

Он вонзил саблю в живот графа снизу вверх из подреберья в самое нутро. Граф охнул и замер на месте, через мгновение Чань еще раз надавил на клинок, загнав его в живот графа на половину длины. Ноги под графом подогнулись, и, падая, он увлек с собой клинок, вырвав его из рук Чаня. Кровь темным потоком полилась в шубу.

* * *

Кашель Чаня перешел в скрежет, он упал на колени, потом откинулся спиной к дверному косяку. Мисс Темпл вскрикнула и метнулась к нему, почувствовав, как проворные пальцы доктора выхватили револьвер из ее руки. Она подняла глаза от изможденного лица Чаня на Свенсона, который навел револьвер на Франсиса Ксонка, застигнутого врасплох смертью графа. Ксонк уставился в суровые глаза Свенсона, его разбитые губы отчаянно пытались найти слова.

— Доктор… Слишком много осталось незаконченным… Ваш собственный народ…

Свенсон нажал на спусковой крючок. Ксонк отлетел назад, словно его лягнула лошадь, и теперь доктор оказался лицом к лицу с Роджером Баскомбом.

Доктор прицелился, но потом передумал, повернулся к графине в дальнем конце кабины и выстрелил, но Роджер успел прыгнуть и повиснуть на его руке. Пуля прошла мимо, и графиня с криком метнулась к трапу.

Свенсон отчаянно боролся с Роджером за пистолет, но Роджер, который был моложе и сильнее, выхватил оружие из его руки, когда доктор споткнулся о ногу Ксонка. Со злобной гримасой он прицелился в Свенсона, но тут вскрикнула мисс Темпл:

— Роджер, не делайте этого!

Он поднял на нее взгляд, искаженный ненавистью и бешенством.

— Все кончено, Роджер. Игра проиграна.

Она знала, что в револьвере остается последняя пуля, а Роджер находится слишком близко к цели и не промахнется.

— Нет, не проиграна! — рявкнул Роджер Баскомб.

— Роджер, ваши хозяева мертвы. Где графиня? Она оставила вас. Мы летим по воле ветра. И принц, и герцог Сталмерский мертвы.

— Герцог мертв?

— Его убьет полковник Аспич.

Роджер уставился на нее:

— С какой стати полковник будет это делать?

— Потому что я ему приказала. Понимаете, я узнала контрольную фразу полковника, я…

— Его что?

— И вашу контрольную фразу я тоже знаю.

— Нет у меня никакой контрольной фразы…

— Ах, Роджер… так вы ничего не знаете, да?

Роджер прищурился и поднял револьвер, целясь в доктора Свенсона. Мисс Темпл быстро и отчетливо произнесла, глядя прямо в глаза Роджеру Баскомбу:

— Синий ангел за столом обернется синим сном…

Лицо Роджера обмякло.

— Сядьте, — сказала ему мисс Темпл. — Мы поговорим, когда придет время.

* * *

— А где графиня? — спросила Элоиза.

— Не знаю, — ответила мисс Темпл. — Как там Чань?

Доктор Свенсон подполз к Кардиналу.

— Элоиза, помогите мне подвинуть его. Селеста… — (Она показала на металлические ступени, на принца.) — Оранжевая бутыль. Если она не разбита, принесите ее поскорей!

Она бросилась за бутылкой, стараясь не ступать на стекло (благодарная за сапожки) и не смотреть на искалеченные мертвые тела.

— А что в ней?

— Не знаю… Это шанс для Кардинала. Я думаю, это то, что спасло Анжелику. В оранжерее матрас был испачкан оранжевым.

— Но всех, с кем мы сталкивались, эта бутылка приводила в ужас — сказала Элоиза. — Если я делала вид, что собираюсь ее разбить, они бросались кто куда!

— Да, бросались… Наверно, жидкость очень опасна, и все же… Клин клином вышибают, или, как в этом случае, лед.

Мисс Темпл нашла бутылку — она покоилась в мертвой руке принца — вытащила ее, взглянув на его жуткое лицо: открытый рот с гнилыми зубами и кровоточащие десны, губы и язык теперь с синюшным оттенком. Потом мисс Темпл подняла взгляд на трап. Сундук с книгами находился там же, где прежде, а из рубки не доносилось других звуков, кроме воя ветра. Она снова бросилась к Чаню. Элоиза встала на колени у него за спиной, подняла его голову, отерла кровь с лица. Свенсон намочил платок оранжевой жидкостью, а потом, решительно вздохнув, приложил материю к носу и рту Чаня. Тот никак не прореагировал.

— Действует? — спросила мисс Темпл.

— Я не знаю, — ответил доктор. — Я только думаю, что без этого он умрет.

— Похоже, оно никак не действует, — сказала мисс Темпл.

— Где графиня? — спросила Элоиза.

Мисс Темпл посмотрела на Кардинала Чаня. Платок доктора немного сдвинул очки, и теперь она видела шрамы, и такие же кровоточащие раны — кровь каплями стекала по его лицу и шее. И все же за историей насилия — а мисс Темпл не сомневалась, что это качество неотделимо от его души, — она видела какую-то мягкость, отпечаток того, что представляли собой его глаза в прежней жизни. Мисс Темпл плохо разбиралась в других людях. Что, если Чань обречен умереть? Что бы испытывал он, если бы они поменялись ролями? Она представила, что он исчез бы в опиумокурильне. Что бы сделала она, у которой даже не было этой возможности предаться пороку? Она посмотрела на Элоизу и доктора, действующих рука об руку, и вернулась к Роджеру.

— Селеста? — позвал Свенсон.

— У Франсиса Ксонка ваш серебряный портсигар в кармане — не забудьте забрать его.

— А вы куда? — спросила Элоиза.

— За графиней, — сказала мисс Темпл.

* * *

В рубке стояла тишина, и мисс Темпл перешагнула через убитого пилота на окровавленную палубу, глядя на тело Каролины. Глаза мертвой женщины были удивленно раскрыты, ее красивое бледное горло было разодрано, будто в него впился клыками волк. Графини видно не было, но в потолке был открыт еще один люк. Прежде чем подняться наверх, мисс Темпл подошла к окну. Туман и облака наконец-то рассеялись. Какой бы ни был начальный курс дирижабля, теперь они безнадежно сбились с пути. Внизу она видела только холодную серую воду (к тому же не очень далеко — возможно, они были на высоте крыши дома в Харшморте) и бледные гребни пены на верхушках темных волн. Неужели им суждено утонуть в этом ледяном море? После всего, что они пережили? Чань, возможно, уже был мертв. Она покинула кабину внизу отчасти и для того, чтобы не видеть, как он умрет, предпочитая даже в такой крайней ситуации избегать излишней боли. Она вздохнула. Как упорная маленькая обезьянка, мисс Темпл принялась подниматься по ступеньками трапа и наконец добралась до отверстия люка и вылезла на холод.

Графиня стояла на вершине гондолы, держась за металлическую опору под наполненным газом баллоном, ветер трепал ее платье и волосы, которые распустились и теперь вились за ее головой, как черный пиратский флаг. Мисс Темпл, чьи голова и плечи торчали из люка, а локти упирались в ледяной металл крыши, посмотрела на облака вокруг. Интересно, сможет ли она отсюда застрелить графиню, подумала она. Или лучше ей захлопнуть крышку люка, оставив женщину наверху? Но конец был близок, и мисс Темпл поняла, что не может сделать ни то ни другое. Она смотрела на графиню как завороженная.

— Графиня! — позвала она, перекрикивая ветер, а потом произнесла слово, показавшееся странно знакомым ее языку: — Розамонда!

Графиня повернулась и, увидев мисс Темпл, устало улыбнулась.

— Возвращайтесь внутрь, Селеста.

Мисс Темпл не шелохнулась. Она твердо сжимала пистолет. Графиня увидела оружие и замерла.

— Вы дурная женщина, — закричала мисс Темпл. — Вы сделали столько зла!

* * *

Графиня только кивнула в ответ, волосы на мгновение закрыли лицо, но она тут же тряхнула головой, и они снова заполоскали за ее спиной. Мисс Темпл не знала, что ей делать. Острее всего чувствовала она то, что ее неспособность говорить и действовать в точности отвечают состоянию, в которое она погружалась во время стычек с отцом, но еще чувствовала она, что эта женщина (эта ужасная женщина) перевернула ее жизнь и каким-то образом предвидела или по меньшей мере предугадывала возможность того, что в конечном счете сможет заглянуть в глаза мисс Темпл и увидеть желание, боль… А еще увидеть вот это… Увидеть ее такой, какая она есть. Столько всего хотелось ей сказать! Она хотела разгадать природу жестокости этой женщины, хотя и знала, что не сможет это сделать. Она хотела доказать свою независимость, но знала, что графине это безразлично, она хотела отмщения, но понимала, что графиня никогда не признает своего поражения. Не могла мисс Темпл и победить графиню, выстрелив ей в спину, — с таким же успехом можно было пытаться принудить отца любить ее, сжигая его плантацию.

— Мистер Ксонк и граф мертвы, — прокричала она. — Я послала полковника Аспича убить герцога. Ваш план погублен.

— Я это вижу. Вы хорошо поработали.

— Вы издевались надо мной… и вы изменили меня…

— Зачем сожалеть об удовольствии, Селеста? — сказала графиня. — Его так мало в жизни. И разве это не было чем-то исключительным? Я получила огромное наслаждение.

— А я нет.

Графиня протянула вверх руку с зубцом на ленте и пропорола двух футовую дыру в ткани воздушной оболочки, и сразу же изнутри хлынул голубого цвета газ.

— Возвращайтесь внутрь, Селеста, — крикнула графиня.

Она снова выбросила руку вверх и вспорола дирижабль в другом месте, из него заструился газ, голубой, как летнее небо. Графиня держалась за опору в этом лазурном облаке и в своем окровавленном платье и с раздуваемыми ветром волосами напоминала злобного темного ангела.

— Я не похожа на ваших последователей! — прокричала мисс Темпл. — Я получила урок! Я видела вас!

Графиня пропорола третью дыру в обмякшем шаре, и струя газа попала прямо в мисс Темпл. Она закашлялась и тряхнула головой, в глазах у нее защипало. Она ухватилась за крышку люка и, в последний раз взглянув на ледяное лицо графини ди Лакер-Сфорца, захлопнула крышку и свалилась на скользкий пол рубки.

* * *

— Мы падаем в море! — прокричала она и со спокойствием, которого даже не заметила в себе, перешагнула через искалеченные тела и спустилась к остальным, не поскользнувшись на крови и не оцарапавшись о разбросанное вокруг битое стекло.

К ее облегчению, Чань стоял на четвереньках, кашлял и сплевывал на пол. Капли вокруг его рта были теперь не красными, а голубыми.

— Оно действует… — сказал Свенсон.

Мисс Темпл не могла произнести ни слова — только теперь, поверив, что Чань будет жить, смогла она понять, как тяжела была бы для нее его потеря. Она подняла взгляд и увидела, что доктор смотрит на нее и, судя по выражению на его лице, видит и ее радость и в то же время печалится.

— Графиня? — спросил он.

— Она проколола дирижабль. Мы вот-вот упадем в море!

— Мы поможем Чаню… Элоиза, будьте так добры, возьмите эту бутылку, а вы, мисс Темпл, займитесь им.

Свенсон, обернувшись, бросил через плечо взгляд на Роджера Баскомба, который терпеливо восседал на диванчике.

— Как заняться? — спросила мисс Темпл.

— Как хотите, — ответил доктор. — Разбудите его или пристрелите. Никто не будет возражать. Или не трогайте его, но я предлагаю вам, моя дорогая, выбрать что-нибудь. Жизнь меня научила, что лучше уж жалеть о том, что ты сделал, чем о том, что не сделал.

Он открыл люк в полу и, озабоченно втянув через зубы воздух, захлопнул крышку.

— Времени нет, мы должны срочно перебираться на крышу. Элоиза!

Они вдвоем взяли Чаня под руки и помогли ему подняться по трапу. Мисс Темпл повернулась к Роджеру. Дирижабль вздрогнул — кабина мягко коснулась поверхности воды.

— Селеста, оставьте его! — крикнула Элоиза. — Скорее!

Дирижабль снова сотрясло — он целиком сел на воду.

* * *

— Просыпайтесь, Роджер, — сказала мисс Темпл охрипшим голосом.

На лице его появилось осмысленное выражение, он моргнул, оглянулся, недоуменным взглядом обвел пустую кабину.

— Мы тонем, — сказала она.

— Селеста! — позвал ее сверху Свенсон.

Роджер уставился на пистолет в ее руке. Она стояла между ним и единственным выходом. Он облизнул губы. Кабина покачивалась на волнах.

— Селеста… — прошептал Роджер.

— Столько всего случилось за последние дни, — начала мисс Темпл. — Я нахожу, что не могу выдержать все это… — Она заглянула в его глаза — испуганные, настороженные, умоляющие — и почувствовала, как ее собственные наполняются слезами. — Графиня только что посоветовала мне не жалеть…

— Селеста, пожалуйста… вода…

— …но я не похожа на нее. Я даже не похожа на себя. Наверно, мой характер изменился… Потому что сожаление ко всему, кажется, захлестывает меня… Сожаление к тому, что было у меня в сердце, к тому, что я больше не ребенок… — Она беспомощно повела рукой, показывая на трупы вокруг. — Ко всем этим мертвецам, к Лидии… Даже к бедняжке Каролине…

— Каролине? — прервал вдруг ее Роджер.

Мисс Темпл увидела неуверенность на его лице; в сердце своем она все еще пыталась не замечать того факта, что Роджер дважды отверг ее: во-первых, потому что его обуяло честолюбие, а во-вторых, потому что она не устраивала его как спутница (любовница!), предпочтя ей Каролину Стерн. Эту тему она обсуждать не собиралась и теперь, встретив его взгляд, сама испытала чувство неуверенности.

— Она мертва, Роджер. Она мертва, как вы и я.

Мисс Темпл, видя, как Роджер Баскомб воспринял это известие, поняла, что его слова, последовавшие за этим, объясняются вовсе не жестокостью или желанием мести. Просто теперь она воплощала собой все то в его жизни, что привело его к гибели.

— Она — единственная, кого я любил, — сказал Роджер.

— Тогда хорошо, что вы ее нашли, — сказала мисс Темпл, кусая губу.

— Вам этого не понять, — сказал он глухим голосом, полным горечи и скорби.

— А я думаю, что понимаю… — тихо начала она.

— Как? — закричал он. — Вы никогда не понимали… ни меня и никого другого… В вашей гордыне… В вашей невыносимой гордыне…

Ей отчаянно хотелось, чтобы Роджер замолчал, но он продолжал говорить, эмоции захлестывали его, как волны, бившиеся в стены кабины.

— Чудеса, которые я видел, чувства, которые испытал… Возможности! — Он мрачно усмехнулся, глядя на нее, хотя и увидел слезы в ее глазах, слезы, стекавшие по ее щекам. — Она поклялась мне в верности, Селеста, даже не зная меня, презрев то, что мы должны будем умереть! Все это прах! Она знала, что наша любовь закончится вот этим! Она еще тогда знала это!

Он выпростал вперед руки и сильно оттолкнул ее. Она ударилась спиной о шкафчик, а он продолжал наступать на нее, размахивая руками и продолжая кричать.

— Роджер, прошу вас…

— А кто вы такая, Селеста? Почему вы еще живы? Холодная, лишенная сердца, лишенная всякого чувства, обуянная гордыней!

Он изо всей силы схватил ее за руку и тряхнул.

— Роджер…

— Каролина отдала себя… Она отдала все! Вы убили ее… Убили меня… Уничтожили весь мир!

Его рука ухватила ее волосы. Она почувствовала его дыхание, а потом другая его рука ухватила ее за горло. Его душили рыдания. Они смотрели в глаза друг другу. Она начала задыхаться.

Мисс Темпл нажала на спусковой крючок, и Роджер Баскомб отпрянул назад. На лице его появилось недоуменное выражение, и он, вместо того чтобы податься вперед, просто сник, как рассеивающийся клуб дыма, — бесформенная фигура в черном пальто упала на канапе, а потом соскользнула на пол. Мисс Темпл уронила пистолет и разрыдалась, не понимая больше, кто она.

* * *

— Селеста!

Это был голос Чаня, который, невзирая на боль, громко звал ее с крыши гондолы. Мисс Темпл подняла голову. Потом, почувствовав ледяное покалывание в ногах, опустила взгляд и увидела, что сквозь пол просачивается вода. Она на ощупь поковыляла к металлической лестнице, ничего не видя от слез, задыхаясь от прорывающегося на свободу горя. Доктор Свенсон, стоявший на четвереньках в рубке, подтащил ее наверх. Ей хотелось забиться уголок и утонуть. Он поднял ее, и новые руки — Элоизы и Чаня — помогли ей подняться на крышу. Но какое это имело значение? Погибнут они в кабине или на крыше — какая разница? Почему она сделала это? Что это меняло? За ней следовал доктор Свенсон, подталкивая ее снизу.

— Держите ее, — сказал Свенсон, и она почувствовала, как рука Чаня обняла ее за дрожащие плечи.

Оболочка над ними худела на глазах, ветер сносил ее на сторону, и, хотя размеры шара были еще велики, он провисал все больше, приближаясь к воде, а не оседая сверху на крышу гондолы, лишь касаясь ее краем. Кабину захлестывали брызги, волны раскачивали это непрочное суденышко. Чань другой рукой, так же как доктор и Элоиза, держался за металлическую опору. Мисс Темпл оглянулась.

— А где графиня? — спросила она.

— Ее здесь не было, — отозвался Свенсон.

— Наверно, она прыгнула в воду, — сказала Элоиза.

— Тогда она уже мертва, — сказал Свенсон. — Вода слишком холодна — платье у нее тяжелое, оно должно было утащить ее на дно… Даже если она не разбилась…

Чань закашлялся, легкие его дышали заметно чище.

— Я ваш должник, доктор. Ваш и вашего оранжевого эликсира. Я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы утонуть.

— Я рад, что был для вас полезным, — сказал Свенсон, натянуто улыбаясь.

Мисс Темпл вся тряслась от холода. Те одежды, что были на ней, не защищали ее дрожащее тело ни от ветра, ни от ледяной воды, захлестывающей крышу. Она не могла это вынести, как бы ни пытались шутить остальные. Она не хотела умирать после всего пережитого, и уж меньше всего хотела она утонуть. Она знала, что эта смерть ужасна — медленная и скорбная. Ей и без того хватало горя. Она посмотрела на свои зеленые сапожки и голые ноги, спрашивая себя, сколько будут продолжаться ее мучения. Она прошла такой большой путь за такой короткий отрезок времени. Ей казалось, что ее номер в «Бонифации» отступил в такое же далекое прошлое, что и ее родной остров. По крайней мере, она вернулась на море.

* * *

Мисс Темпл чувствовала, как немеет ее тело, но когда она посмотрела вниз в следующий раз, то с удивлением увидела, что кабина не погрузилась по сравнению с тем, что было раньше. Она заглянула в открытый люк — рубка была полна водой, а под самой поверхностью виднелось набухшее и покачивающееся платье Каролины Стерн. Но почему же они не тонули? Она повернулась к остальным.

— Мы не могли сесть на мель? — спросила она, стуча зубами.

Трое других как один заглянули в рубку, а потом стали осматриваться в поисках разгадки. Вода была слишком темна, и определить здесь глубину было невозможно. Повсюду их окружало только бескрайнее море, и лишь с одной стороны видимость была перекрыта дыбящимся, просевшим шаром дирижабля. Кардинал Чань с неожиданным приливом энергии подтянулся на металлической стойке и перебрался на полотняный шар, с каждым его шагом изнутри извергались облачка голубого дыма. При каждом ударе волн о гондолу снизу он исчезал из поля зрения, а вскоре мисс Темпл вообще потеряла его из вида.

— Мы можем быть где угодно, — сказал доктор Свенсон, а когда тишина после его слов слишком затянулась (никто из женщин не ответил ему), он добавил: — С точки зрения картографии…

И тут они услышали хриплый крикЧаня. Он пробирался назад к ним, мокрый до пояса; полотно шара после его прыжков заметно сплющилось.

— Земля! — кричал он, — Господи спаси — земля!

* * *

Доктор Свенсон отвел в сторону глаза, приподнимая мисс Темпл на металлическую опору. То же самое он сделал, приподнимая Элоизу. Мисс Темпл взяла ее за руку — они помогли друг другу перебраться на дряблый шар и, хотя ноги их были уже по колено в воде, все же увидели нечеткую линию разбивающихся о берег волн и более темную полосу деревьев за ними.

Чань ждал ее в воде, и мисс Темпл прыгнула в его руки. Море было холодным, но она громко рассмеялась, ощутив на лице брызги. Она не чувствовала прикосновения песка к своим ступням, потому оттолкнулась от Чаня, сориентировалась в направлении к берегу и нырнула. Холод был такой, что мисс Темпл ощутила его корнями волос, но она поплыла, подгребая ногами, ничего не видя в темной воде. Слезы и пот ее растворялись в море. Она знала, что должна торопиться, иначе холод поглотит ее, что ей будет еще холоднее, когда она выберется из воды и окажется вся мокрая на ветру, что от этого она тоже может умереть.

Но все это ее не волновало. Она снова улыбнулась, будучи впервые за столь долгое время уверена, что находится там, где ей суждено быть. У нее было такое чувство, будто она плывет домой.

Гордон Далквист «Черная книга смерти»

Посвящается Моргану и Али,

а также Анне

Переходные эпохи, в особенности если они разделяют существование миров не вполне реальных, в лучшем случае утомительны. Эта книга не могла бы появиться, если бы не те, кого я перечисляю ниже, я признателен за эту возможность их поблагодарить.

Лиз Даффи Адамс, Дэнни Барор, Винсент Баррет, Максим Блоуэн-Леду, Карен Борнат, Венисия Баттерфилд, CiNE, кафе «Капкейк», Шеннон Дейли, Джозеф Гудрич, Дэвид Левайн, Тодд Лондон, Джон Макадамс, Э. Дж. Маккарти, Патрисия Маклолин. Билл Месси, Кейт, Мисиак, Хонор Маллой, Рейчел Ньюбургер, «Новые драматурги», Octocorp@530, Сьюки О'Кан, Тим Паулсон, Молли Пауэлл, Энн Уошберн, Марк Уортингтон, Маргарет Янг.

«Стеклянные книги пожирателей снов» богаты самыми разными и замысловатыми событиями. И хотя настоящий том являет собой независимое повествование, где все по-новому, небесполезно будет представить следующих персонажей:

Селеста Темпл, двадцатипятилетняя наследница плантации из Вест-Индии. Ее помолвка с Роджером Баскомбом (восходящей звездой в Министерстве иностранных дел) бесцеремонно и без объяснений была им разорвана, а три дня спустя Селеста была вынуждена застрелить недавнего жениха в тонущем дирижабле.

Кардинал Чань, преступник с уродливыми шрамами на веках (отсюда его обыкновение носить темные очки), познакомился с мисс Темпл в поезде в 4 часа ночи.

Доктор Абеляр Свенсон, флотский врач, на службе у молодого принца, ищущего наслаждений. Несмотря на все усилия доктора, и принц, и его невеста Лидия Вандаарифф были злодейски убиты на пути в Макленбургское герцогство графиней ди Лакер-Сфорца.

Роберт Вандаарифф, недавно получивший дворянство финансист, вероятно богатейший человек своего времени. Лорд Вандаарифф финансировал придворный заговор и считал себя хозяином положения вплоть до того момента, когда его разум стал чист и пуст, как тарелка, вылизанная собакой.

Генри Ксонк, оружейный магнат, конкурент Вандаариффа, тоже считающий себя руководителем заговорщиков. Содержимое его разума было собрано в синюю стеклянную книгу, а его тело стало вместилищем идиота.

Франсис Ксонк, младший отпрыск оружейного магната, повидавший мир денди, дурные повадки которого скрывали неутолимую жажду насилия. Сражен доктором Свенсоном, который выстрелил ему в грудь.

Заместитель министра иностранных дел Гаральд Граббе, eminence grise[1] от дипломатии, благодаря манипуляциям которого действия заговорщиков приобрели вид законных, а в их распоряжении оказался драгунский полк. Убит в дирижабле графиней ди Лакер-Сфорца и сброшен в море.

Граф д'Орканц, таинственный эстет, гений алхимии, открыватель синей глины и изготовитель синих стеклянных книг; на его таинственную науку заговорщики возлагали главные надежды. Кардинал Чань пронзил его саблей в дирижабле.

Миссис Марчмур, всего тремя неделями ранее — куртизанка, известная как Маргарет Хук, а теперь единственная из оставшихся в живых жертв самого отвратительного эксперимента графа — по трансформации женщины в живое стекло.

Полковник Артур Траппинг, третьестепенная фигура в рядах заговорщиков, женат на Шарлотте Траппинг, урожденной Ксонк, несчастной женщине, чьи два брата лишили ее всякого влияния в семейной империи.

Элоиза Дуджонг, воспитательница детей Артура и Шарлотты Траппинг. Пытаясь найти убитого полковника, стала жертвой заговорщиков — часть ее разума была перекачана в стеклянную книгу.

Каролина Стерн, протеже графини; она убила полковника Траппинга, вступив в тайный сговор с Роджером Баскомбом. Саму Каролину жестоко убивает графиня ди Лакер-Сфорца.

Графиня ди Лакер-Сфорца, аристократка итальянского происхождения, которая, следует признать, наделена сильным характером.

Пролог

Из-за нового порядка она не знала, который теперь час. Прежде у нее была такая привычка — прокрасться вверх по лестнице, а потом, в зависимости от времени дня и того, кто дома и какие слуги могли ее видеть, проскользнуть либо в комнату матери в конце коридора, либо в комнату отца — справа на площадке. В спальне матери звучало размеренное «тик-так» фарфоровых часов, с красными цветами, которые пылали на бледно-кремовом фоне. Если ей удавалось пробраться туда бесшумно и незаметно, то она могла поднять часы с подставки и приложить ухо к циферблату в медном кольце. Комната отца была совсем другой — почти всегда пустая, наполненная запахом табака и пыли. Здесь стояли высокие темные часы с маятником; за стеклянной передней стенкой смутно виднелся раскачивающийся металлический диск, который прятался в своей вечной тени. Эти часы торжественно отбивали каждый час, а маленькие фарфоровые надежно отсчитывали минуты в промежутках. Но девочка вот уже три дня не видела свою мать, а еще тремя днями ранее отец поцеловал ее в щеку за завтраком — жесткий воротник его формы царапнул ей подбородок — и вышел на улицу, на ходу закуривая свою первую утреннюю сигару. Мистер Флемптон запер обе комнаты и сказал всем слугам, что трем детям вход на этот этаж запрещен. Девочка знала, что в доме есть и другие часы; кроме того, стоило ей спросить у кухарки или их горничной Амелии, а то и у самого грозного мистера Флемптона, они тут же сказали бы, который час, но она не спрашивала. Она не желала этого знать, раз не могла подняться наверх и узнать сама.

Её братья задавали самые разные, назойливые вопросы — в особенности Чарльз, — но ответов не получали. Это огорчало ее, потому что она знала — ответы есть, знала, что где-то ее родители должны быть, и не понимала, почему люди, которым она прежде верила, были так жестоки и не говорили правды. И потому она каждый день искала убежища в классной комнате — тоже пустой, потому что занятия были приостановлены (девочка не помнила, когда в последний раз видела свою домашнюю воспитательницу Элоизу — она словно исчезла вместе с родителями), — и проводила там долгие часы. Чарльз ненавидел занятия, а Рональд был еще слишком мал, а потому никому, кроме нее, эта комната не могла теперь понадобиться. Девочка проводила время за книгами, за рисованием или глядя из окна на площадь, по которой сновали экипажи, словно в мире ничего и не изменилось.

Она усерднее, чем прежде, читала, рисовала, строила стены из баночек с красками и заставляла деревянных лошадок брата перепрыгивать через нее, как это делали солдаты из полка ее отца (черная лошадка всегда была отцовской, а потому прыгала выше всех); но ей не давала покоя мысль, что те мгновения, когда родители поцеловали ее — папа после завтрака, а мама пожелав спокойной ночи после ужина, — уходят все дальше и дальше. Девочка не сохранила образы родителей в памяти — их улыбки, перемены их настроения, их последние очень важные слова. Если бы только она могла забраться в материнский платяной шкаф, она бы закрыла глаза и зарылась лицом в висящие платья, вдыхая их запах. Но ей был доступен только запах слуг и вылизанных общих комнат и взволнованный шепоток на кухне, который замолкал при ее появлении.

Это случилось после того, как Сесил позвала ее на дневной чай (после стольких часов тишины голос горничной прозвучал снизу, как воронье карканье); девочка вымыла руки, переоделась и принялась ждать Рональда — надеть башмаки всегда было для ее младшего брата делом трудным, — глядя сверху вниз, через главный коридор и холл, на закрытую парадную дверь.

Кто-то позвонил в дверь, потом, почти сразу же, — еще раз. Мистер Флемптон пронесся мимо нее, одергивая рукава своего сюртука. Сесил притронулась к плечу девочки, чтобы увести ее, но та осталась на месте. Мистер Флемптон широко открыл дверь, и она увидела за ней трех человек в длинных черных плащах и высоких черных шляпах. Те, что стояли по бокам, держали в руках портфели. У человека посредине одна рука была в белом гипсе — с этой стороны плащ был наброшен на плечо.

— Чем я могу вам помочь? — спросил мистер Флемптон.

— Министерский приказ, — сказал человек с загипсованной рукой. — Нам потребуется от вас стопроцентное сотрудничество.

Глава первая ВОЛКИ

Одна его рука больно вцепилась ей в волосы, а другая сжимала горло. Мисс Темпл задыхалась — он был слишком силен и слишком зол, — и, хотя часть ее разума протестовала, кричала ей, что она не должна, что можно найти другой способ, она уперла дуло пистолета в его тело и нажала на спусковой крючок. Раздался оглушающий треск, пистолет отбросил назад ее руку, а Роджера Баскомба отшвырнуло к стене кабины. Его пальцы оставили красные следы на ее шее, но в удивленных голубых глазах жениха, который жестоко ее бросил, она видела только ужас перед ее предательством. Его взгляд словно бритва резанул ей по сердцу. Что она наделала? Колени подгибались, и она впервые почувствовала, как холодно ногам. Они стояли в ледяной воде, шестидюймовый слой которой покрывал пол кабины. Воздушное судно опустилось на воду. Они тонули. Она погибнет.

Как сквозь сон, мисс Темпл услышала свое имя: «Селеста! Селеста!» — ее звали доктор Свенсон и Чань. Ее память, казалось, отставала на два шага… Они, вместе с Элоизой, уже выбрались на крышу. Селеста должна последовать за ними — это был ее единственный шанс на выживание… но она снова посмотрела на Роджера, съежившегося и бледного, и не могла пошевелиться. Неужели они в конечном итоге погибнут оба? Но тут мисс Темпл почувствовала, как что-то толкает ее в ногу. Она вскрикнула, подумав о крысах, но потом увидела, что это тело, которое поднималось вместе с водой, — пронзенное саблей Кардинала Чаня тело графа Орканца, гениального алхимика, который открыл синее стекло. Мисс Темпл заставила себя обойти мертвое тело. Она едва чувствовала свои ноги. Пока она пересекала кабину, перед ней всплывали другие тела, одно страшнее другого: застреленный доктором Свенсоном Франсис Ксонк, с копной рыжих волос, в элегантном шелковом жилете, Лидия Вандаарифф, обезглавленная синей стеклянной книгой… Принц Макленбургский, оставшийся без ног. Мисс Темпл стала подниматься по трапу, цепляясь за холодный металл. Пенящаяся вода поднималась вместе с ней. Крики наверху стали слабее. Вздрогнув, она вспомнила, что не видела тела графини ди Лакер-Сфорца… Неужели она спрыгнула в объятия смерти? Или спряталась и убила остальных? Может быть, в этот самый момент она подстерегает мисс Темпл?

Холодная соленая вода достала до горла, стала забираться в рот. Руки стали тяжелыми — не поднять. Сзади лежал Роджер… это ее ужасная вина. Наверху виднелась распахнутая крышка люка. Она не могла пошевелиться — ноги сковывал лед, суставы стали неподвижными. Значит, ей все-таки суждено погибнуть… как она того и заслуживает…

Мисс Темпл пришла в себя — с чувством слабости, голода, боли во всем теле. Она лежала в комнате, наполненной каким-то кисловатым запахом, на потолке виднелись темные грубые балки. Через единственное тусклое окно проникал слабый свет тяжелого, затянутого тучами неба — ни дать ни взять вареная шерсть. Она села на кровати, пропитанной резким зловонием, стараясь изо всех сил отделаться от образа тонущего дирижабля.

— По крайней мере, хоть не рыбой воняет, — пробормотала она и оглянулась: может, что-то подскажет ей, куда она попала и где, если уж на то пошло, ее одежда. Но комната была пуста.

Она опасливо поднялась, чувствуя ненадежность своих конечностей и легкость в голове, заглянула под кровать и обнаружила там поколотый фарфоровый ночной горшок. Присев, мисс Темпл протерла глаза и посмотрела на свои руки, испещренные полузажившими ссадинами и порезами. Он встала, задвинула горшок ногой назад под кровать, чтобы не натыкаться на него взглядом, и тут заметила зеркало — маленький прямоугольник стекла, висевший на гвозде, — не больше чем страничка из томика стихов. Ей пришлось приподняться на цыпочки, и, хотя это требовало от нее определенных усилий, она провела в таком положении несколько минут, недоуменно и с тревогой рассматривая молодую женщину, глядевшую на нее из зеркала.

Ее каштановые кудри висели, как пакля, и лицо, в некоторых ракурсах округлое, казалось круглым — несмотря на впалость щек, темные круги страданий под глазами и, более всего, множество всевозможных отметин — подсохшая ранка от пули над ухом, царапины на обеих щеках и зеленоватые синяки на горле, отпечатки злобной хваткой ладони. Мисс Темпл вздохнула, она была благодарна, что, по крайней мере, зубы остались целы — всё остальное залечат время, еда и забота опытной горничной. Но сильнее всего ее поразило, как изменились ее глаза — эти изменения показались ей таинственными. Глаза были по-прежнему серыми, по-прежнему взыскующими, нетерпеливыми и проницательными, но они приобрели и какое-то новое качество, которое она не сразу сумела назвать. Еще несколько мгновений — и она поняла, в чем дело. Она стала убийцей.

Мисс Темпл снова села на кровать и принялась глядеть в окно на сгущающиеся тучи. Она застрелила Роджера Баскомба и доверила его тело волнам. Конечно, он предал ее, предал все — и тем не менее… Во что она превратилась, одержав над ним победу, расстроив планы влиятельных персон, ради служения которым Роджер отказался от любви к ней, от свадьбы. Что отвергла она сама?

Думать обо всем этом на голодный желудок было невозможно. Надо поесть, принять ванну, одеться, найти друзей (это понятие для мисс Темпл было все еще странно непривычным) и услышать их заверения в том, что все это было необходимо для того, чтобы они выжили.

Но когда она крикнула в сторону двери, голос ее прозвучал вороньим карком, напугавшим ее самое. Больше мисс Темпл кричать не стала — она легла на кровать и укрылась одеялом с головой.

Вдыхая запах пыльной шерсти, она вспоминала, каким образом оказалась на берегу. Они были на крыше дирижабля и готовились к неминуемой гибели, потому что аппарат уже опустился на поверхность моря, но не утонули. Им повезло — они дотянули до суши, спаслись. Она добралась до прибрежного песка на четвереньках, захлебывающаяся и промерзшая до костей, исхлестанная безжалостным ветром, студеные порывы которого заставили ее сжаться в дрожащий комок. Чань отнес ее за узкую полосу берега, за кромку остроконечных черных камней; но она уже чувствовала, как тело ее не слушается; зубы выбивали дробь, и она не могла произнести ни слова. Вокруг были черные стволы деревьев, доктор молотил в деревянную дверь, на рамах сушилась соленая рыба… а потом мисс Темпл положили перед горящим очагом. За дверями стояло утро, но внутри воздух был спертый и нечистый, словно хижина не открывалась с начала зимы. Первоначальным пунктом назначения было герцогство Макленбургское на Балтийском море, но как далеко на север успел пролететь дирижабль? Кто-то подал ей горячий чай. Потом кто-то — Элоиза? — раздел ее и завернул в одеяла. Мисс Темпл почувствовала, как озноб переходит в жар… а потом — что ею овладевает сон.

Мисс Темпл тяжело вздохнула — одеяло приглушило вздох — и заснула.

Когда она проснулась опять, за окном было темно, а из-за двери доносились какие-то звуки. Мисс Темпл кое-как встала и почувствовала, что уже тверже держится на ногах; потрогала на себе простую рубаху, недоумевая, откуда та взялась, и откинула волосы с лица. Сколько же всего, наверное, случилось, пока она спала. Но ее сознание было поглощено не теми многочисленными вопросами, которые роились у нее в голове (о ее спутниках, их местонахождении, о том, какой сегодня вообще день), а неким жутковатым мерцанием — уже где-то на периферии ее мозга, — словно крохотные пузырьки появлялись на закипающей воде. Это была принадлежавшая графине синяя стеклянная книга воспоминаний, усвоенных мисс Темпл, и она, вздрогнув, поняла, что каждый крохотный пузырек находит отзвук в ее плоти, каждый грозит разрастись в ее мозгу, полностью вытеснив настоящее. Она тогда вглядывалась в мерцающие глубины этого синего стекла и менялась. Сколько воспоминаний она в себя впитала — пропустила через собственное тело и таким образом сделала своими? Сколько поступков, никогда ею не совершенных, помнила она теперь? Книга графини, объединенный чувственный опыт тысяч душ, была каталогом запретных и неописуемых наслаждений. Чем больше мисс Темпл думала об этом, тем сильнее воспоминания овладевали ею. Лицо ее зарделось. Дыхание ускорилось. Ноздри трепетали от гнева. Она не потерпит этого.

Мисс Темпл распахнула дверь и увидела двух женщин, склонившихся над плетеной корзиной у металлической плиты. При звуке открывшейся двери обе подняли головы — на их лицах отразилось тупое удивление. Они были одеты в простые платья, грязные передники и тяжелые ботинки, волосы их были стянуты и убраны под шерстяные шапочки. Мать и дочь, у обеих толстые носы и какая-то пустота в глазах. Мисс Темпл натянуто улыбнулась и тут заметила, что белье в корзине обильно забрызгано кровью. Младшая из двух женщин поспешно переворошила кипу, чтобы пятна не были видны, после чего затолкала корзину за плиту. Старшая повернулась к мисс Темпл с глуповатой улыбкой (эту улыбку мисс Темпл восприняла бы с меньшим отвращением, если бы она не показалась ей явным способом отвлечь ее от корзины) и потерла заскорузлые руки.

— Здравствуйте, — сказала мисс Темпл.

— Вы проснулись! — Женщина говорила с акцентом, который мисс Темпл уже встречала прежде — у моряков.

— Именно, — ответила мисс Темпл. — И хотя я бы не хотела вас беспокоить, мне вскоре многое понадобится. Я бы хотела позавтракать… я совсем потеряла чувство времени, так что, вполне возможно, следует говорить об ужине… и, если возможно, принять ванну. Кроме того, мне нужна одежда. А более всего — сведения о том, где я нахожусь и что случилось с моими спутниками. И конечно, кто вы такие, — добавила она, снова улыбнувшись. — Я уверена, что встала на ноги благодаря вам, и надеюсь, что не слишком вас обременила. Болеть никому не нравится — иногда больные кричат, некоторые довольно резко. Я не помню, кричала ли я… я вообще не помню, как попала сюда, так что я надеюсь, вы примете мои искренние извинения, если тут произошло что-то неподобающее. Я и в самом деле чувствую себя гораздо лучше. Я бы с удовольствием выпила немного чаю. Съела бы гренков. И мне нужна одежда. И новости. Собственно, новости в первую очередь.

Она улыбнулась им с выражением ожидания и, как она надеялась, любезной благодарности. Женщины несколько секунд безмолвно смотрели на нее, потом старшая внезапно хлопнула в ладоши, отчего девушка вскрикнула, словно ее ущипнули. Бедняжка тут же метнулась из комнаты, остановившись лишь на мгновение, чтобы схватить корзину.

— Бетт принесет еды, — сообщила женщина, потом сложила губы трубочкой и снова потерла руки. — Может, присядете у огонька?

Она указала на грубую деревянную табуретку, и, прежде чем мисс Темпл успела ответить, женщина взяла ее за руку и подвела к сиденью. Мисс Темпл, ощущая под ногами щепки и золу, села — без одеяла ей было холодновато, а у плиты — гораздо теплее.

— Как вас зовут? — спросила мисс Темпл. — И где мы? Я полагаю, вам известно мое имя. Мои спутники наверняка рассказывали, как мы попали сюда. И мне было бы очень интересно узнать, что они говорили…

— Меня зовут Лина, — сказала женщина. — Я приготовлю чай.

Женщина резко развернулась, подошла к плите и поставила металлический котелок на ее плоскую, забрызганную маслом поверхность. Оставаясь спиной к мисс Темпл, Лина двинулась к невысокому скромному буфету, извлекла из него заварочный чайник, металлическую кружку и небольшую банку с пробкой, на дне которой было на дюйм черного чая. С каждым ее движением становилось все яснее, что лимона не будет.

— А где именно мы находимся? — спросила мисс Темпл, которую даже в ее ослабленном состоянии раздражало, что ей приходится повторять одно и то же.

Лина не ответила, сделав, впрочем неудачно, вид, что не слышала ее. Мисс Темпл встала и, не сказав больше ни слова, направилась мимо женщины к двери, за которой исчезла Бетт. Когда мисс Темпл открыла дверь, Лина резко вскрикнула, но мисс Темпл миг спустя уже перешагнула за порог, захлопнула дверь за собой и заперла ее на удобно расположенную деревянную щеколду. Лина дернула за ручку с другой стороны, но мисс Темпл не обращала на это внимания.

Бетт, как увидела мисс Темпл теперь — девушка подняла на нее потрясенный взгляд, — была если не толстой, то, выражаясь более деликатно, дородной. У нее были широкая бледно-розовая шея и тяжелые руки, которые при движении сотрясали ее необъятный бюст. В тот момент, когда вошла мисс Темпл, Бетт была погружена в работу, но занималась она вовсе не готовкой еды — погрузив руки почти по локоть в красноватую мыльную пену, она отстирывала в кадке с горячей водой забрызганные кровью постельные принадлежности.

— Здравствуйте еще раз, — сказала мисс Темпл. — Лина готовит мне чай. Я столько времени провела одна, что мне теперь очень хочется побыть в обществе. А что это вы тут делаете?

Бетт вскочила, пытаясь одновременно спрятать кровь и сделать реверанс. Добилась она лишь того, что потеряла равновесие и рухнула на пол. При падении одна ее нога в черном ботинке ударила по кадке с водой, и оттуда брызнула струя кроваво-красной пены.

Снова раздался стук в запертую дверь. Мисс Темпл оглядела комнату, похожую на ту, где она спала, — темные деревянные балки, встроенные в стену полки, уставленные коробками, кастрюлями и кувшинами, одна сторона занята мылом и маслом, другая — рыболовными принадлежностями. Здесь стояли еще две деревянные кадки, размером с ту, в которой сейчас стирала Бетт, а через комнату были протянуты веревки для сушки белья. На них мисс Темпл увидела постельное белье — но никакой одежды, которую она могла бы надеть.

— Тут много крови, — сказала мисс Темпл. — Надеюсь, за этим стоит счастливое событие — рождение ребенка?

Бетт отрицательно покачала головой.

Мисс Темпл нахмурилась.

— Понятно. Кто-то был ранен?

Бетт кивнула.

— Убит?

Бетт снова кивнула.

— А вам, бедняжке, все это отмывать? — Мисс Темпл по-прежнему не обращала внимания на толчки в дверь у нее за спиной. Она подошла к одной из других кадок, оперлась о ее край. — Вы знаете, что произошло?

Бетт скользнула взглядом мимо мисс Темпл — на дверь. Мисс Темпл наклонилась к ней поближе.

— Между нами.

Неуверенный ответ Бетт был тихим, почти неслышным:

— Это все буря…

Она снова встала на ноги и опять погрузила руки в кадку, словно, возобновив работу, могла заглушить свой порыв посплетничать.

— Какая буря?

— После того, как вы появились на берегу.

— Я не помню, — сказала мисс Темпл. — Но наверное, я была не в том состоянии, чтобы заметить бурю. Продолжайте.

— Два дня шел дождь, — прошептала девушка. — А когда он закончился, берег стал другим — много деревьев попадало, река затопила лес…

— Кровь, Бетт. — Мисс Темпл старалась быть терпеливой. — Расскажите про кровь, а не про лес.

— Но говорят, что все дело как раз в буре. С начала бури к Йоргенсам никто не заходил, потому что они жили рядом с рекой и дорогу размыло. А когда к ним наконец зашли… они были мертвы. Йоргенс и его жена. Двери открыты, собак нет, горло… горло у них… а потом…

Лина шарахнула по двери, и девушка, испугавшись, замолчала. Мисс Темпл развернулась и раздраженно крикнула:

— Я выпью чай, когда буду готова!

— Селеста! — донесся до мисс Темпл голос Элоизы Дуджонг. — Немедленно выходите — у нас нет времени!

Мисс Темпл ринулась к двери и открыла щеколду, Элоиза в тот же миг распахнула дверь и взяла ее за руку. Мисс Темпл испытала прилив радости при виде друга — ей больше всего хотелось обнять Элоизу и прижать ее к себе, только теперь ей стало ясно, какое острое чувство одиночества испытывала она, как мучительны были ее страхи. Но Элоиза крикнула Лине, что мисс Темпл немедленно нужно принять ванну, а потом им понадобится какая-нибудь еда с собой, потому что им нужно отправляться в дорогу. Элоиза отдавала приказы, и очень громкие, с удивлением услышала мисс Темпл (она никогда не видела, чтобы Элоиза командовала, — но ведь та служила воспитательницей или гувернанткой, а разве не эти дамы лучше всех умели повелевать?); одной рукой она затолкала мисс Темпл в ее спальню и захлопнула дверь другой, на которую, как только теперь заметила мисс Темпл, была накинута одежда. Элоиза подвела мисс Темпл к кровати, и они сели рядом — голые ноги мисс Темпл не доставали до пола, а ботинки запыхавшейся и раскрасневшейся Элоизы были заляпаны грязью.

— Послушайте, моя дорогая, у нас нет времени — уже почти светает. Я не знала, что вы уже пришли в себя. Как жаль, что меня здесь не было. Могу только догадываться, что вы тут передумали. Абеляр, доктор, — Элоиза покраснела еще сильнее и опустила глаза, — покинул вас, только когда обрёл уверенность, что опасность для вашей жизни миновала… а я осталась до вашего выздоровления…

— Доктор уехал? — спросила мисс Темпл.

— И Кардинал Чань… тут много чего нужно рассказать, а вы должны примерить это, пока греют воду. У нас совершенно нет времени, но вам наверняка не терпится принять ванну — столько времени прошло, а кто знает, когда еще представится такая возможность…

Она кинула на колени мисс Темпл груду одежды и начала ее разбирать — нижнее белье, рубахи, нижние юбки, один или два корсета, чулки и даже несколько платьев. Мисс Темпл смотрела на проворные пальцы Элоизы и старалась осмыслить новости. Чань уехал? И доктор?

— Но куда…

— Назад в город. Моя дорогая, случилось столько всего. Прошла уже неделя — даже больше, и тут была такая буря — боже ты мой…

— Мне сказали.

— Мы далеко на севере, в рыбацкой деревушке на Железном Берегу — так называется эта местность. Здесь нет ни гавани, ни поездов, а единственную дорогу размыла буря.

Мисс Темпл пробрала дрожь, когда она вспомнила ужасные последние минуты на гибнущем дирижабле, который погружался в холодные волны, на поверхность темной морской воды, заполнявшей кабину, всплывали тела принца, Лидии, Ксонка и графа — уже не люди, а трупы. Она тряхнула головой, прогоняя эти воспоминания.

— Но почему такая спешка? Ведь наши враги уничтожены!

— Примерьте это, — сказала Элоиза, показывая на отложенную кипу ношеного нижнего белья.

— Наверняка подойдет, — ответила мисс Темпл — она уже сожалела об отсутствии своей одежды и строила подозрительные догадки относительно того, куда та могла деться. — Но я не понимаю, к чему такая спешка.

— Хоть платье примерьте, — настаивала Элоиза.

— Откуда вы их взяли? — спросила мисс Темпл, поднимая платье из хлопчатобумажной ткани выцветшего василькового цвета — простенькое, но на свой манер довольно хорошенькое и способное, пожалуй, оттенить ее волосы.

— Это одной местной женщины — миссис Йоргенс. К счастью, она вашей комплекции.

— И она рассталась со своей одеждой добровольно?

— Пожалуйста, наденьте это, Селеста. Я должна посмотреть, что там с водой. Мы должны торопиться.

Через дверь она слышала, как Элоиза разговаривает с Линой, потом до нее донеслись звуки подготовки — но отнюдь не ванны, а скорого отъезда. Она стояла нагая, приложив к талии платье мертвой женщины и разглядывая свое лицо и тело в крохотном квадратике зеркала. Кожа у мисс Темпл была молочно-белая, но эта молочная белизна, казалось, в гораздо меньшей степени была её, чем покрывавшие царапины и синяки — знаки другой жизни; точно так же красноватые неровные пятна на губах и на холмиках грудей — она запустила руки в рукава и натянула на себя платье — были знаками ее потаенного голода, неожиданного, думалось ей, в том холодном существе, каким она стала помимо своей воли. Она приподняла плечи, наклонилась к подмышке. Запаха предыдущей владелицы не ощущалось — она различила только запах соли, пыли и камфары. Видимо, это было ее лучшее платье, которое она надевала три раза в год и тщательно стирала.

Мисс Темпл оглянулась через плечо и увидела сбоку от кипы одежды белую рубашку и хлопчатобумажное платье — крохотные, на девочку лет пяти. Видимо, Элоиза взяла их не глядя, вместе с вещами миссис Йоргенс. Бетт ничего не говорила о ребенке… неужели и девочку тоже убили?

Элоиза постучала в дверь и приоткрыла ее, чтобы сказать, что ванна готова. С улицы через дальнюю комнату донесся стук лошадиных копыт.

Присев в деревянной кадке с водой, не очень теплой, но все же приятной, мисс Темпл увидела, как Элоиза передает Лине несколько серебряных монеток, извлеченных из зеленого сапожка мисс Темпл, сильно покореженного морем. Сколько денег осталось в этих сапожках и сколько было потрачено без ее разрешения? Бетт, прервав расчеты мисс Темпл, вылила ей на голову еще один кувшин воды и принялась толстыми пальцами втирать мыло в ее волосы. Лина тем временем упаковывала еду. Бросив взгляд на мисс Темпл, Элоиза увидела, что та смотрит на нее.

— Мы поговорим в пути, Селеста, — сказала она. — Но отправляться надобно без промедления.

— А разве Чань или доктор не приедут сюда за нами? Они нас не потеряют?

— Не потеряют.

— Но как?… Что они сейчас делают? Куда мы едем?

— Прекрасные вопросы — вы снова стали самой собой…

— Что случилось с нашими врагами?

Если Элоиза и ответила, то мисс Темпл не слышала ее. Бетт вылила ей на голову еще один кувшин, а потом еще один — на этот раз медленно, чтобы смыть пену. Мисс Темпл осторожно вылезла из кадки, Бетт тем временем промокала ее влажные волосы.

— Я так полагаю, завить волосы мне сейчас не удастся, — сказала мисс Темпл Элоизе.

— Они у вас вьются от природы, разве нет? — осторожно ответила Элоиза.

— Конечно вьются, — резко ответила мисс Темпл, — но это не значит, что при должном уходе они не могут выглядеть лучше.

Она подняла руки, чтобы Бетт было удобнее вытереть её, потом многозначительно кивнула на руки Элоизы:

— А где мой второй сапожок?

Мисс Темпл, вновь обутая в зеленые сапожки, вышла из деревянного дома под серое небо. Деревья над головой были безлисты, а на тропинке, ведущей к экипажу — это была простенькая телега, в которую была впряжена видавшая виды кляча, — после дождя все еще оставались лужи. Она ощущала запах моря и даже слышала где-то за домом рокот далеких волн — бич ветра неустанно хлестал по воздушной тверди. Лина и Бетт стояли в дверях и смотрели им вслед; на их лицах мисс Темпл с раздражением отметила выражение облегчения. Она повернулась к Элоизе, чтобы поделиться с ней своим наблюдением, но тут впервые заметила несколько человек, стоявших в ожидании с другой стороны повозки, — грубые, с суровыми лицами, на ремнях — ножи, в руках — палки.

— Они едут с нами? — шепотом спросила она у Элоизы.

— Нет-нет, — ответила Элоиза с натянутой улыбкой. — Они пришли, чтобы убедиться, что мы уезжаем.

Мисс Темпл присмотрелась внимательнее. Теперь она увидела, что из-за мужских спин выглядывают женщины и дети; если бы они с Элоизой были чумными бродягами — взгляды, которые они на себе ощущали, не могли быть более враждебными. Она открыла рот, собираясь заговорить, но ничего не сказала, потому что увидела маленькую девочку с запуганным бледным личиком, ее держали за руки две седые матроны — ни отца, ни матери рядом не было видно. Потом девочка исчезла из поля зрения мисс Темпл — за спиной одного из мужчин с палкой; в ответ на ее любопытствующий взгляд он лишь нахмурился. На мужчине была новая пара высоких ездовых сапог черной кожи, мало подходящих к грубой шерстяной одежде и рыбацкой бороде.

Прежде чем она успела обратить внимание Элоизы на эту странность, их возница — пожилой человек с морщинистым лицом, словно сплющенным между растрепанной бородой и натянутой чуть не на самые глаза шерстяной шапочкой, — протянул корявую руку, чтобы подсадить мисс Темпл в повозку. Мгновение спустя рядом с ней оказалась и Элоиза, а еще через мгновение они обе упали на неудобные соломенные тюфяки, служившие сиденьями, — возница без всякого предупреждения хлестнул лошадь вожжами. Жалкая безымянная деревня и ее молчаливые обитатели исчезли из виду.

Мисс Темпл нахмурилась и резким шепотом спросила у спутницы:

— Что, по их мнению, мы такого сделали? Им что — не заплатили?

Элоиза уперлась взглядом в спину возницы. Мисс Темпл, теряя терпение, прошипела:

— Элоиза, что случилось? Я требую ответа!

— Я собираюсь рассказать… но вы должны знать, что эти люди…

— Да-да, наводнение в лесу. Мне уже говорили…

— На самом деле…

— Произошли убийства.

Элоиза кивнула и заговорила, тщательно подбирая слова.

— Считается, что это волк. Скорее — волки…

— Но это не причина, чтобы ненавидеть меня. — Мисс Темпл посмотрела на возницу. — А сколько волков? — желчно спросила она.

— Все зависит от того, как толковать эти нападения.

— Ну хорошо, сколько было нападений? Бетт сказала о Йоргенсах. Я видела, как она стирает окровавленное белье.

— Мистер и миссис Йоргенс погибли два дня назад… вернее, два дня назад их нашли. Без доктора никто толком не может сказать, когда они умерли на самом деле. Но перед этим в лодке был найден рыбак. А перед этим — два конюха в конюшне неподалеку.

Мисс Темпл фыркнула.

— Что это за волк, который плавает в лодке?

Элоиза не ответила, словно если вопрос был риторическим, то и говорить тут больше не о чем. Но мисс Темпл не желала прерывать разговор.

— А где доктор? Где Чань?

— Я же вам сказала…

— Вы мне совершенно ничего не сказали!

— Они оба уехали до нас.

— Почему?

— Во-первых, дороги были размыты бурей, а поскольку вы болели, мы не знали, сможете ли вы перенести поездку… и меньше всего мы хотели провести два дня в дороге, застрять без крыши над головой, если еще одна буря…

— Такие аргументы, наверно, мог приводить доктор. Но я не поверю, будто это же самое говорил Чань.

— Нет. Чань уехал еще раньше.

— Почему?

— Вы видели, что Лина собрала нам еду в дорогу? Как мило с ее стороны.

Элоиза мягко, но решительно улыбнулась, глядя на мисс Темпл, а та поджала губы, без особого рвения подыскивая тему, на которую можно было без опаски говорить в присутствии возницы.

— Буря, — сказала она с очевидно деланым интересом, — насколько я поняла, была чудовищная.

— Вам повезло — вы все это время были без сознания, — тут же ответила Элоиза. — По правде говоря, нам показалось — ведь это случилось в тот самый день, когда мы выбрались на берег, — что вся злоба наших врагов изливается с небес. Эти волны были словно последней попыткой графа погубить нас, а свирепые глаза мертвой графини метали молнии.

Мисс Темпл ничего не сказала, понимая, что ее спутница не могла упомянуть графиню, не взвесив свои слова. Когда она наконец ответила, ее собственный голос прозвучал робко и тихо.

— Так, значит, графиня мертва?

— Конечно мертва, — сказала Элоиза.

— Я не знала, что вы нашли ее тело.

— В этом не было нужды, Селеста. Она упала с дирижабля в ледяную воду. Мы с вами едва могли плыть чуть не в одном нижнем белье, а намокнувшее платье этой женщины должно было через минуту утянуть ее на дно.

— Просто дело в том… Я говорила с ней на крыше дирижабля… видимо, это было как раз перед тем, как она прыгнула в море… ее лицо… даже в ту минуту оно было исполнено такой гордыни, такого бесстрашия. Оно до сих пор преследует меня.

— Графиня мертва, Селеста. Можете не сомневаться.

Элоиза обняла мисс Темпл за плечи и прижала к себе. Мисс Темпл, никогда ни от кого не ожидавшая проявления теплых чувств, не знала, что ей делать, а потому ничего и не сделала — она просто смотрела на свои потрескавшиеся от соленой воды сапожки и грязные доски повозки. Элоиза еще раз прижала ее к себе, а потом убрала руку, на губах ее появилась вежливая улыбка, словно и сама раздумывала, стоило ли ей следовать своему порыву, но потом, подумав, протянула руку и убрала волосы с лица мисс Темпл.

— Я вижу, вам лучше, — сказала она. — Но мы отправились в дорогу, хотя вам пока все еще следовало бы оставаться в постели. Пододвиньтесь ко мне поближе, и я расскажу вам то, что знаю, — голос ее упал до шепота, — и расскажу, почему Кардинал и доктор были вынуждены нас покинуть.

— Первую ночь мы провели в рыбацкой хижине. Я не преувеличу, если скажу, что доктору пришлось немало потрудиться, чтобы вы остались в живых. К тому же и Чань требовал его внимания — ледяная вода не пошла на пользу его легким. Да и мне нужно было помочь — я ведь едва не утонула. В ту ночь разразилась буря, какой я еще не видала, — бушевало море, берег был затоплен, ветер с корнем вырывал деревья. Утром Чань и доктор отправились за помощью, и в тот день, когда буря ненадолго утихла, вас перенесли в дом Лины. Вы пролежали там шесть дней, так и не приходя в себя. Только на четвертый день кризис наконец миновал и доктор решил, что может уехать.

— А где был Чань? — Мисс Темпл поудобнее устроилась в объятиях Элоизы и с облегчением закрыла глаза.

— Доктор полагал, что, как только буря стихнет, нужно взять лодку и найти упавший дирижабль. Собрать то, что осталось от стеклянных книг, собрать все бумаги — может быть, там найдутся сведения об агентах наших врагов в Макленбурге, — а также доставить на берег тела, если их удастся обнаружить. Чтобы похоронить как полагается.

Мысли мисс Темпл обратились к Роджеру, она с ужасом представила себе, как мог выглядеть ее бывший жених после двух дней пребывания в море. Один раз она видела на берегу утопленника-рыбака и запомнила (точнее сказать, так и не смогла забыть) его распухшее, бесформенное тело, словно под водой он превратился в рыбу, и только его невидящие глаза и открытый рот с отвисшей нижней челюстью выражали протест против той ужасной несправедливости, которая случилась с его телом. Она представляла себе, как прежде тонкие, гибкие пальцы Роджера, теперь раздувшиеся и бледные, просвечивают в темной воде, уже подъеденные рыбами-падальщиками или предприимчивыми крабами. В её воображении возникло размягчающееся лицо…

— Но кабины дирижабля они не нашли, — продолжала Элоиза. — Его наверняка утянул в море намокший шар. На берег выкинуло обрывки ткани и больше ничего.

— А что, — заставила себя спросить мисс Темпл, — что… с телами?

— Мы не обнаружили ни одного тела. Но они же были внутри кабины. И их утянуло на дно вместе с нею.

— А все стеклянные книги?

— И их тоже. Вместе с машинами графа. Вместе со всем, что они взяли для завоевания Макленбурга.

Мисс Темпл с облегчением выдохнула.

— Значит, с этим покончено.

Элоиза чуть шевельнулась.

— А потом были обнаружены мертвые конюхи — кони убежали из конюшни. И этот несчастный рыбак в лодке. Местные не сомневаются в том, кто убийца — у жертв жестоко разодрано горло, а в этих краях и в самом деле водятся волки. Но потом — после того как уехали Чань и доктор Свенсон — нашли Йоргенсов…

— Но почему уехал Чань?

Элоиза повернулась и взглянула мисс Темпл в лицо.

— Мы с вами жили в городе. Деревенские жители, приютившие нас, при свете дня испугались нашего странного вида — мы с вами были одеты так, будто бежали из гарема, доктор — иностранный солдат. Но больше всего напугал их Кардинал — его внешность, его шрамы, длинный красный плащ. При взгляде на него было ясно, что он способен на насилие. А тут эти смерти, одна за другой. Все это навлекло на нас подозрения. Чань к тому же — конечно, настоящий убийца. Когда между местными пошли эти разговоры, когда началась череда этих смертей… вот тут доктор Свенсон…

— А где он? Если он отправился проверить дорогу, то почему не вернулся?

— Я не знаю. — Голос Элоизы прозвучал глухо. — Доктор уехал позавчера. Мы… мне стыдно об этом говорить, но мы поссорились. Я такая дура. Я знала, что в любом случае должна остаться с вами и мы вдвоем должны убраться отсюда, как только вы встанете на ноги. Что мы встретимся с ними…

— Где?

— У моей семьи есть домик за городом. Вы там в покое и безопасности сможете набраться сил.

Мисс Темпл молчала. Всё это была сплошная невнятица — начиная от волков и кончая неубедительными объяснениями отъезда доктора и Чаня. Неужели Элоиза считала ее такой доверчивой? Или же то, что она говорила, предназначалось для ушей возницы? Мисс Темпл, конечно же, ни одному слову этой чепухи не поверила.

Прочистив горло, она спросила:

— Вы собираетесь замуж за доктора Свенсона?

И почувствовала, как напряглось тело ее спутницы.

— Что?

— Я сочла возможным поинтересоваться…

— Я… я вовсе не думала об этом… ведь мы были так заняты, выхаживая вас. И боже мой, мы даже десятком слов не успели толком обменяться.

— Вы, кажется, друг к другу расположены.

— По правде говоря, я его совсем не знаю.

— Когда вас захватил в плен граф, а потом Франсис Ксонк увез в Харшморт, доктор особенно сильно настаивал на том, что мы должны вас спасти.

— Он добрый человек.

— Почему вы поссорились?

— Я даже толком и не помню.

— Может быть, вы предпочитаете Кардинала Чаня, — предположила мисс Темпл, и голос ее прозвучал весело и проказливо. — Он более… опасный…

— Хватит уже с меняопасностей, — кислым голосом ответила Элоиза. — Хотя я и обязана Кардиналу жизнью…

— Что вы думаете о его глазах? — спросила мисс Темпл.

— Случившееся с ним ужасно, — сказала Элоиза после нескольких осторожных секунд размышлений. — Невероятная жестокость.

Мисс Темпл вспомнила свое первое впечатление от шрамов Чаня в отеле «Бонифаций», когда он снял очки, чтобы посмотреть на найденную доктором Свенсоном стеклянную карточку. После того как они обменялись несколькими взглядами — в поезде, в бальном зале Харшморта, в тайных туннелях, — все трое неожиданно встретились в отеле мисс Темпл и объединили усилия, когда события приняли еще более невероятный поворот. Чань, сняв очки, заглянул в ее глаза, намеренно бросая насмешливый вызов той уязвимой женской чувственности, которую подозревал в ней. Но мисс Темпл видела подобные шрамы и раньше, и даже довольно часто: на лицах рабов со своей плантации. Однако, несмотря на это, уродство никогда не было неотъемлемой частью ее жизни, ибо не затрагивало ее близких. Она спрашивала себя, смогла бы она полюбить Роджера, не будь у него руки, зная в глубине души, что не смогла бы. Но вот что странно: она не впускала в свое сердце Кардинала Чаня (как и доктора, как и Элоизу), но он каким-то образом вошел в него. Ничего подобного мисс Темпл не чувствовала, когда выбирала Роджера Баскомба, — то действительно был выбор, и не только человека, но и образа жизни, хотя в то время она и не вполне отдавала себе в этом отчет. Конечно, соотнести людей вроде Чаня или Свенсона с каким-либо нормальным образом жизни было невозможно.

Она снова посмотрела на деревья, ощущая, что эти мысли делали зуд между ног все мучительнее. Будь она сейчас одна в своей комнате, то, наверное, запустила бы руки себе под юбки, но рядом была Элоиза — поэтому мисс Темпл сжала ноги поплотнее и нахмурилась. Дело снова было в стеклянной книге, в той, в которую она заглядывала (и которая поглотила её) в номере графини в «Сент-Ройяле». Книга содержала тысячи воспоминаний — жизни куртизанок, авантюристов, разного рода негодяев, чувственных декадентов, снисходительных и жестоких, — она чувствовала себя как в опиумной курильне, пары которой проникли во все уголки ее души и тела и откуда она смогла освободиться, только приложив невероятные усилия. Мисс Темпл никак не могла перебороть воздействие, которое оказывали на нее стеклянные книги, содержавшие в себе воспоминания — коварные, восхитительные и ужасающие. Заглядывая в книгу, человек физически переживал воспоминания с позиции вспоминающего, будь тот мужчиной или женщиной. Все было совсем не так, как если бы мисс Темпл просто прочла красочный рассказ о Венецианском карнавале, — она помнила все происходившее так, будто это был опыт ее собственного тела. В ее сознании теснились ложные воспоминания — такие живые, что дыхание перехватывало.

Она никому не говорила о стеклянной книге. Но какая-то часть ее существа жаждала разговора с людьми, которые только и могли понять истинную глубину пережитого ею, — с самыми злыми ее врагами: с графом и графиней. Она чувствовала тепло Элоизиной руки у себя на плече — мисс Темпл была непривычна к чужим прикосновениям, если не считать прикосновений горничной, которая шнуровала на ней корсет, — и даже от этого слабого касания из глубины разума стали подниматься видения, словно дымок от плохо разгорающегося костра. Тряска повозки тоже возбуждала — каждый нерв был натянут как струна. Не в силах больше сопротивляться, она закрыла глаза…

Внезапно она оказалась внутри мужского тела, ощутила такую великолепную силу в своих руках, в своих восхитительно гибких бедрах… потом — толчок головокружительного возбуждения, ощущение жадного женского языка между ног… ее руки ухватили голову девушки и приподняли ее, поцелуй с улыбкой — и она вкусила себя самое… видения сменяли одно другое, лицо мисс Темпл загорелось, словно она снова была в горячке, потом еще один поцелуй, еще одно прикосновение влажного языка — и она вдруг с ужасом поняла, что перед ней графиня ди Лакер-Сфорца, которая с коварной, злобной, чувственной улыбкой водит языком по ее векам. Мисс Темпл вскрикнула. Это был реальный случай — в Харшморте. Как могли воспоминания мисс Темпл так легко переплетаться с воспоминаниями из книги? Слабые духом не могли отделить эти воспоминания друг от друга — или между ними не было различия? Если она не может оградить свою жизнь от того, что узнала о жизни других, как ей удастся сохранить свое «я»? Она резко выпрямилась.

— Селеста? — сказала Элоиза. — Все хорошо? Вы не замерзли?

— Нет-нет, — сказала мисс Темпл. Она стерла бисеринку пота с верхней губы. — Может быть, у нас найдется что-нибудь поесть?

Лина собрала им в дорогу холодную баранину, сыр и несколько буханок домашнего хлеба. Мисс Темпл с несчастным видом жевала мясо, поглядывая вокруг. Они продолжали углубляться в лесную чащу.

— А где именно мы находимся? — спросила она Элоизу.

— Мы движемся на юг. Точнее я не могу сказать… кажется, за лесом будут горы. А по другую сторону гор, можно надеяться, — железная дорога.

— Дорога, мне кажется, хорошая, — заметила мисс Темпл.

— Да.

Мисс Темпл вперила взгляд в Элоизу. Та посмотрела на мисс Темпл не сразу. Мисс Темпл нарочито громко спросила:

— Убийства произошли в этом лесу?

— Не имею представления, — ответила Элоиза.

— Я думаю, что здесь.

— Вполне вероятно…

— А вы не были на месте убийства?

— Конечно нет, Селеста. Одежду мне принесли — Лина знала, что нам нужно…

— Так, значит, дома Йоргенсов никто не видел?

— Конечно видели — местные, которые нашли тела…

— Но это совсем иное дело! — воскликнула мисс Темпл. Так твердо, как только могла, она обратилась к вознице: — Сэр, нужно, чтобы вы доставили нас к дому мистера и миссис Йоргенс. Это крайне важно.

Возница остановил лошадь и повернулся на козлах. Он скользнул взглядом по мисс Темпл, но потом остановил его на Элоизе, решив, что нужно получить одобрение от нее.

Мисс Темпл вздохнула и набралась терпения.

— Нам необходимо посетить дом мистера и миссис Йоргенс. Как видите, на мне одежда этой бедняжки. Моя обязанность — религиозная, как вы понимаете, — воздать долг ее памяти. Если я этого не сделаю, мне всю жизнь не будет покоя.

Возница снова посмотрел на Элоизу, потом повернулся и хлестнул кобылу вожжами.

Мисс Темпл откусила еще кусочек баранины — она по-прежнему была страшно голодна.

Прошло еще минут двадцать — и кучер, остановив повозку, показал налево. Мисс Темпл увидела дорожку, вьющуюся между деревьями. Она была сильно размыта дождём — словно по карандашной линии долго водили стирательной резинкой. Мисс Темпл сама спрыгнула с повозки и подала руку Элоизе, по выражению лица которой было понятно, что она не разделяет оживления подруги.

— Мы быстро, — сказала Элоиза вознице. — Это прямо по дороге?

Возница кивнул — мисс Темпл даже засомневалась, есть ли у него язык, — и махнул куда-то вперед. Мисс Темпл схватила свою спутницу за руку и потащила за собой.

Размытые участки дороги были покрыты водой, идти по ним нужно было осторожно, чтобы не увязнуть в грязи; через несколько минут они уже потеряли из виду повозку, хотя Элоиза все время оглядывалась.

— Он нас не бросит, — сказала наконец мисс Темпл.

— Я рада, что вы так думаете, — ответила Элоиза.

— Конечно нет. Ведь он не получил всю плату.

— Получил.

— Это вы думаете, что получил, но он наверняка потребует с нас больше, когда мы с ним окажемся там, на холмах.

— Откуда вы знаете?

— Потому что я привыкла к тому, что люди любят деньги… скучнее этого ничего не бывает. Но теперь мы, по крайней мере, можем свободно поговорить… и, смотрите, Элоиза, — вот он!

Маленький дом приютился между деревьями в уголке заросшего травой лужка. Повсюду был разнообразный мусор, оставшийся после того, как отступила вода. Воздух был насыщен слабым запахом гнили и речного ила — он поднялся со дна и теперь был размазан по траве и деревьям, словно едкая приправа в блюде.

— Я совершенно не понимаю, что вы рассчитываете найти, — сказала Элоиза.

— Я тоже, — ответила мисс Темпл, — но точно знаю, что никогда не видела волка в лодке. Мы теперь хоть можем поговорить свободно… я хочу сказать — откровенно. Волки — это смешно!

— Не знаю, что вы хотите от меня услышать.

Мисс Темпл фыркнула.

— Элоиза, наши враги — они мертвы или нет?

— Я вам уже сказала. Я считаю, что мертвы.

— Тогда кто совершил эти убийства?

— Не знаю. Доктор и Чань…

— Где они? Скажите мне теперь честно — почему они уехали?

— Я вам все честно сказала, Селеста.

Мисс Темпл пристально посмотрела на Элоизу, но та молчала. Мисс Темпл колебалась между смятением, недоверием и снисходительностью. Поскольку последнее более всего отвечало ее натуре, она позволила себе внутренне ухмыльнуться.

— Но уж поскольку мы здесь, было бы в высшей степени безответственно не исследовать, что тут произошло.

Элоиза поджала губы, потом показала рукой на землю.

— Смотрите, сколько здесь следов — местные убирали тела. Ни малейшей надежды найти отпечатки лап зверя. Или доказать, что их здесь не было.

— Совершенно с вами согласна, — сказала мисс Темпл, но тут же остановилась и наклонила голову.

На мягкой земле рядом с крылечком дома был отчетливо виден отпечаток лошадиного копыта — лошадь, видимо, подвели к самой двери. Мисс Темпл присмотрелась внимательнее, но больше никаких следов не увидела. Но на самих ступеньках она нашла след грязной подошвы, за которым тянулась тонкая линия.

— Что это такое? — спросила она Элоизу.

Элоиза нахмурилась.

— Это след шпоры.

Как ни храбрилась мисс Темпл, открывая дверь (медленно и стараясь производить как можно меньше шума), она почувствовала, что дыхание перехватывает, и пожалела, что у нее нет при себе оружия. Бедность обстановки соответствовала внешней неказистости домика: одна комната с холодной плитой, стол, верстак и кровать — простая и маленькая, но достаточная для супружеской пары. За кроватью стояла крохотная — до слез — детская кроватка, а еще дальше мисс Темпл увидела сундук, из которого, судя по всему, и была извлечена одежда, которая теперь была на ней. За спиной она чувствовала присутствие Элоизы. Теперь они обе полностью вошли в комнату, в которой витал дух погубленных жизней.

— Местные наверняка… все здесь убрали, — сказала Элоиза, переходя на шепот.

Мисс Темпл отступила к двери и посмотрела на петли и ручку.

— Вы видите какие-нибудь царапины? Что-нибудь, наводящее на мысль о взломе?

Элоиза покачала головой.

— Возможно, мистер Йоргенс сам открыл дверь, услышав шум, — у них явно были собаки, и если начался лай…

— Йоргенсы были убиты в кровати — я видела постельное белье: оно все в крови.

— В кровати могли убить кого-то одного, а другой открыл дверь и впустил зверя.

Мисс Темпл кивнула.

— Тогда, возможно, рядом с дверью обнаружатся какие-то следы насилия…

— Селеста… — начала было Элоиза, но замолчала, вздохнула и тоже принялась искать.

Но они не нашли ни царапин, ни крови — вообще ничего. Мисс Темпл подошла к кровати — здесь убийца не мог не оставить следов.

— Вы не посмотрите в плите? Возможно, там пытались сжечь какую-нибудь улику.

— Какую, например?

— Понятия не имею, Элоиза. Я строю предположения, основываясь на собственном опыте. Когда мы с доктором и Кардиналом Чанем обыскивали кабинет графа д'Орканца — а мы знали, что граф удерживал там женщину, которая была искалечена вследствие контакта с синим стеклом, — я обнаружила там важную улику — обрывок ее платья.

Элоиза выслушала все это, сдержанно вздохнула и принялась ворошить золу в плите кочергой. Мисс Темпл стащила с кровати лоскутное покрывало. Матрац под ним был в буровато-ржавых пятнах — кровь просочилась через простыни, которые потом сняли. С одной стороны пятна были гуще — мисс Темпл решила, что это изголовье, — но вообще кровавые полосы и мазки покрывали все ложе.

— Тут нет ничего, кроме золы, — сказала Элоиза, кладя кочергу и с гримасой недовольства на лице отирая руки.

— Судя по количеству крови, в кровати были оба — и муж и жена, — сказала мисс Темпл. — Будь здесь доктор, он бы, наверное, это подтвердил… Мы, конечно, не знаем, где были найдены тела…

— У всех было разорвано горло, — сказала Элоиза, — кровь, наверное, лилась рекой.

— А где был ребенок?

— Какой ребенок?

— Вон его кроватка, — сказала мисс Темпл. — Вам наверняка говорили…

Элоиза вздохнула.

— Понимаете, с какого-то момента лучше было больше не связываться с местными. Возможно, остался ребенок. Лина ничего такого не говорила.

— Но ребенок был здесь? — спросила мисс Темпл. — Видел все это?

— Конечно нет, — ответила Элоиза. — Волк, конечно, и ребенка бы загрыз.

Мисс Темпл, не ответив, прошла мимо кровати к единственному окну, которое было закрыто на шпингалет. Она разглядела тонюсенькую, словно оставленную иглой, царапинку на старом дереве. Между подоконником и рамой просовывали что-то острое. Мисс Темпл подняла шпингалет и распахнула окно, но оно открылось только наполовину.

— Дерево рассохлось, — сказала Элоиза, показывая на верхнюю часть рамы.

Мисс Темпл высунулась из окна и посмотрела на землю внизу — футах в пяти под ней. Одному богу известно, можно ли тут было забраться в дом или спрыгнуть вниз? Она уже собиралась закрыть окно, как ее взгляд уловил что-то дрожащее на ветру. Поначалу она подумала, что это нитка паутины, но, протянув руку, она взяла эту нитку и только теперь разглядела, что это волос. Она сняла его с сучка, за который он зацепился. Иссиня-черный волос длиной около двух футов.

* * *

Если в домике и было еще что-то, достойное внимания, то они этого не заметили. Возвращаясь по своим следам, оставленным на влажной лесной почве, мисс Темпл поглядывала на Элоизу, которая шла впереди. Единственный черный волос был сложен петлей и спрятан в карман платья Элоизы — на платье мисс Темпл не было карманов (они ей обычно и не требовались — ведь существовали ридикюли и слуги). Элоиза не переставая теребила этот волос всю дорогу до повозки. Ее разум, очевидно, сопротивлялся тому, о чем говорила эта находка.

Мисс Темпл воспользовалась временем их пути, чтобы приглядеться к Элоизе, ведь до этого обстоятельства мало этому благоприятствовали. То пожары, то убийства, то полет на дирижабле… Каштановые волосы воспитательницы были скромно собраны сзади и заколоты маленькими черными шпильками. К своему удивлению, мисс Темпл увидела в волосах Элоизы одну тонкую седую прядь, а потом, присмотревшись, — еще две или три. Сколько же ей лет? Такое явление, как седина, сознание мисс Темпл вообще вмещало с трудом — хотя она понимала, что время безжалостно и все перемалывает на своем пути (кого-то, впрочем, щадя меньше, кого-то — больше). Ею овладело любопытство: что должна чувствовать седеющая женщина? Этот интерес, если не сказать сочувствие, заставил мисс Темпл приглядеться к фигуре Элоизы. Она отметила крепкое сложение своей спутницы, ее не широкие, но сильные плечи — это, а также то, что она без жалоб преодолевала заболоченную неровную дорогу, почему-то вызвало в мисс Темпл чувство удовлетворения. Она, конечно, знала, что Элоиза побывала замужем, а в нравственном воздействии замужней жизни на женщину была двойственность. С одной стороны, опыт делал женщину мудрее, потому что лишал ее иллюзий; по крайней мере, у нее появлялись новые темы для разговоров за столом; с другой стороны, в замужних женщинах так часто была склонность к оправданию, какое-то знание, которое скорее сужало, чем расширяло кругозор. Внезапно ей пришел в голову вопрос: а были ли у Элоизы когда-нибудь дети? А если были, живы ли они?

Подчиняясь неожиданному порыву (слов, чтобы выразить свои неясные, тревожные мысли, у нее не нашлось), мисс Темпл догнала Элоизу и взяла в руки ее руку, теребящую волос.

— Мы должны быть осторожны, — сказала она, опустив глаза на свои сапожки, чтобы не встречаться с недоуменным взглядом спутницы. — Мы никогда не видели покойную миссис Йоргенс. Вполне возможно, что волос принадлежит ей…

Элоиза кивнула. Мисс Темпл вздохнула и продолжила:

— Но я помню — в дирижабле — у графини был браслет с шипом. А вы слышали все эти разговоры о волках — на горле у женщины были, — голос мисс Темпл, к ее великому разочарованию, изменил ей, — глубокие раны. Я не могу забыть лица несчастной Каролины Стерн… и не могу забыть улыбку графини.

Элоиза сжала руку мисс Темпл.

— А вот и наша повозка, Селеста. Вы были правы: возница ждет.

Мисс Темпл оглянулась на домик.

— Какие же мы глупые, — сказала она. — Мы наверняка могли найти в доме какое-нибудь оружие…

— Не волнуйтесь, — прошептала Элоиза. И тут мисс Темпл впервые заметила маленький сверток в другой руке Элоизы. — Я позволила себе прихватить пару ножей мистера Йоргенса.

Прошел еще час, прежде чем лес начал редеть, а потом еще один, прежде чем ландшафт переменился. Теперь перед ними расстилались бурые каменистые и кочковатые луга, усеянные камнями. Местность плавно поднималась к холмам, скалистые вершины были словно опалены огнем.

Мисс Темпл удалось поспать, а когда она проснулась и протерла глаза, то удивилась — вокруг был ровный сплошной свет, не прореженный деревьями. Повозка остановилась, возница отошел в заросли травы, чтобы облегчиться.

— Вы знаете, где мы остановимся на ночь? — спросила она у Элоизы, которая, воспользовавшись отсутствием возницы, открыла сверток, унесенный из дома Йоргенсов.

— Мне сказали — в гостинице, — ответила та. — Тут есть горняцкий городок.

Она подняла глаза и увидела, что мисс Темпл заинтересовалась ножами. Один был длиной около трех дюймов и, вероятно, дюйм с лишним в ширину, одна сторона искривленного, как у ятагана, лезвия была острой, другая тупой.

— Вероятно, им снимают шкуры, — предположила мисс Темпл.

Другой нож был чуточку длиннее; тонкое лезвие заострялось к концу и было тяжелее, чем можно было предположить.

— Я бы сказала, что таким ножом отделяют мясо от костей, — ответила Элоиза. — Видимо, мистер Йоргенс был охотником.

— У меня нет карманов, — решительно сказала мисс Темпл, потянувшись к ножу с более длинным, прямым клинком, — но он легко уместится у меня в сапожке. — Она бросила взгляд на возвращавшегося возницу и аккуратно вставила нож в голенище правого сапожка.

Элоиза спрятала другой нож в ладони и, когда повозка шевельнулась — возница забрался на козлы, — завернула в полотно. Он посмотрел на них со скорбным выражением человека, которому на долю выпали несправедливо тяжкие испытания, сплюнул пережеванный табак — до обоняния пассажирок донеслось зловоние — и хлестнул кобылу вожжами.

Мисс Темпл, к которой после сна почти целиком вернулись ее упрямство и неугомонность, тем не менее помалкивала о том, что тревожило ее более всего, и засыпала спутницу вопросами, на которые раньше времени не было, — откуда та родом, какой чай предпочитает, какой у нее любимый фрукт и цвет сургучной печати. Течение беседы мало-помалу само подвело Элоизу к тому, чтобы та принялась говорить о своей службе в доме Траппингов. При этом ни о Траппингах, ни о братьях Ксонк она не говорила ни слова (братья Ксонк были влиятельными родственниками миссис Траппинг — могущество и холодность старшего, Генри, могли соперничать только с хитростью и коварством младшего, Франсиса), словно служба Элоизы не имела никакого отношения к событиям последних недель, которые словно вынесли ее на поверхность — как высокий прилив. Не касалась она и тех важных вопросов, которые им еще, вероятно, предстояло решить.

Мисс Темпл принадлежала к кругу состоятельных людей, а потому умела вести разговоры о семье и светской жизни; в ее среде такие разговоры были валютой не менее платежеспособной, чем золото. Она то кивала, то улыбалась, выслушивая утомительные подробности, с которыми Элоиза описывала загородный дом своего дяди; вдоль каменной ограды были высажены розовые кусты, за которыми в свое время, еще девочкой, ухаживала мать Элоизы. Впрочем, красноречие Элоизы было напрасно — чуткое сознание мисс Темпл, подобно заводу, что сотрясается от вращения турбин и колес, было сосредоточено слишком на многих внешних воздействиях, чтобы отвлекаться на те, в которых не было ничего ценного.

Элоиза только что призналась в любви к опере — этому чувству не могло помешать даже то, что достать билеты было всегда невероятно сложно, — и теперь рассказывала об особенно понравившейся, слышанной несколько лет назад. Название оперы было Les Jardins Glaces,[2] и сюжет ее составляли, судя по всему, приключения героев в горах Центрального Китая. Сделав паузу — чтобы мисс Темпл могла задать вежливый вопрос о музыке или о либретто, — она обнаружила, что глаза молодой женщины устремлены на заросшие кустарником луга вокруг.

— Селеста? — проговорила Элоиза, когда молчание затянулось до неприличия.

Мисс Темпл посмотрела на нее и скривила уголки губ в улыбке.

— Извините, — сказала она, — я задумалась.

Элоиза прервала свой рассказ об опере, воспринятый с таким равнодушием, и игриво улыбнулась.

— О чем?

— По правде говоря, о многом. Вернее, мне не дают покоя несколько мыслей, которые сливаются в одну, главную. Представьте себе стулья, сгруппированные вокруг стола…

— Да, я вас понимаю.

— Это такой искусно сделанный раздвижной стол.

— Так о чем вы думали, Селеста?

— Об убийстве.

— Об убийстве?

Мисс Темпл кивнула.

— Да, убийства висят над нами обеими, — начала Элоиза, тщательно подбирая слова. — Мы столько их видели за короткое время — убийства в Тарр-Маноре, охота на людей в коридорах Харшморта, кровавое сражение на крыше перед отлетом дирижабля, а потом еще столько смертей на борту. А для вас это предмет особенно болезненный и чувствительный — из-за вашего несчастного, глупого и порочного бывшего жениха…

Осторожная нарочитость ее слов была оскорбительна. Мисс Темпл замахала руками.

— Нет-нет, я думала совсем не о том! Меня заботит то, что случилось теперь. Сколько миль мы уже проехали — а я ни о чем другом не могу думать. Конечно, никакого волка там не было! Если мы хотим помочь доктору и Чаню, которые, вероятно, пострадали от тех же самых событий…

— Что касается этих недавних смертей, — возразила Элоиза, — то мы знаем так мало…

— Но мы можем строить предположения! — воскликнула мисс Темпл. — Мы же не так глупы. Если человек изучал собак, то он знает, как вести свору гончих. Если мы допустим, что три этих случая — части одной истории…

— Какие три случая?

Мисс Темпл раздраженно фыркнула.

— В рыбацкой деревне! Конюхи, убитые в конюшне, рыбак, убитый в лодке, Йоргенсы, убитые в собственном доме. Соединив все вместе, увидим, что это — голод хищника или расчет злодея. И тогда сможем понять, где следующее…

— Но как? Мы не были свидетелями этих происшествий — не видели ни конюшни, ни лодки. Не знаем, как лежали тела…

— Но вы-то должны знать! Доктор Свенсон наверняка вам говорил…

— Нет, ничего он мне не говорил.

— Но мы знаем, в каком порядке были совершены эти убийства и в какое время…

— Не знаем, Селеста. Нам известно только, когда тела были найдены.

Мисс Темпл не нравилось, когда к ней обращались по имени. Еще меньше ей нравилось, когда целью такого обращения было подчеркнуть, что та или иная мысль должна быть ясна и малому ребенку.

— Тогда, может быть, вы, Элоиза, скажете мне, когда это случилось?

С опаской взглянув на спину молчаливого возницы и еще раз вздохнув, Элоиза уступила. Пододвинувшись к мисс Темпл поближе, она понизила голос почти до шепота.

— Первыми были найдены два конюха. Это случилось после бури. Ветер все еще был сильный, но дождь почти прекратился, и люди стали выходить из своих домов. Оказалось, что несколько лошадей бродят без присмотра. Когда их привели в конюшню, обнаружилось, что двери открыты, а конюхи мертвы. И доктор, и Чань были там. А я ухаживала за вами. Хотя я не слишком разочарована, что не видела всего этого.

— А каких-то лошадей так до сих пор и не нашли?

— Судя по всему…

— И у домика Йоргенсов был след копыта… и линия, оставленная шпорой. Вы видели в деревне человека в новых сапогах?

— Нет, не видела.

— Сапоги для верховой езды. В рыбацкой деревне!

— Со шпорами?

— Нет, — резко ответила мисс Темпл. — Но это не слишком важно. Такие сапоги в этой деревне — диковинка, вроде как тиара.

— Не могу с вами согласиться. Они рыбаки, а тут случился шторм — все, что прибивает к берегу, может сослужить им службу.

— А что вы можете сказать о лодке? — спросила мисс Темпл.

— После обнаружения конюхов была найдена рыбацкая лодка. Поскольку уже было установлено, что убийца — дикий зверь, то осталось неясным лишь то, каким образом животное попало в лодку.

— А доктор, осмотрев тела, не высказал никаких предположений?

— Доктор не делился со мной своими предположениями.

— Почему?

— Это вам нужно спросить у него, Селеста!

Мисс Темпл тряхнула головой.

— Все совершенно ясно! Погибший рыбак спас графиню. Когда они добрались до берега, графиня больше уже в нем не нуждалась и убила его. Потом она зашла в дом несчастных Йоргенсов. Убив их, она получила в свое распоряжение новую одежду, еду и место, где можно было согреться. Восстановив силы, она перебралась в конюшню, где убила конюхов и украла лошадь, а остальных лошадей выгнала, чтобы все это выглядело как нападение волка.

— Но это не объясняет ни следов копыт у домика Йоргенсов, ни следов шпор.

— У меня нет ответов на все вопросы.

Элоиза молчала, водя языком по нёбу, и мисс Темпл поняла, что Элоиза раздражена.

— Что? — спросила мисс Темпл.

— Все это могло произойти, но не в этой местности и не сейчас, — ответила Элоиза. — Вы видели лес, видели реку, видели, как она разлилась во время грозы. Поверьте мне, дня два назад перебраться через нее было просто невозможно. Именно поэтому Йоргенсов не обнаружили раньше. А между лодкой рыбака и конюшней разлив был еще шире. Так что один человек, даже завзятый убийца, не мог бы совершить все эти пять преступлений.

— Но мы нашли волос, — нахмурившись, сказала мисс Темпл.

— Это может быть волос миссис Йоргенс.

— Вы знаете, что это не так, — невозмутимо ответила мисс Темпл. — Почему вы поссорились с доктором Свенсоном?

— Я бы предпочла не говорить об этом, — ответила Элоиза.

— Это связано с нашим происшествием?

— Нет.

Мисс Темпл расправила платье у себя на коленях.

— Я вижу, вам это нелегко далось, — сказала она.

Элоиза ничего не ответила.

Мисс Темпл отломила еще кусок хлеба. Она была не слишком голодна, но принялась сосредоточенно поедать хлеб, разглядывая каменистые холмы. Она никогда не видела такого ландшафта — камни здесь выступали из земли, как остовы каких-то первобытных животных, чья плоть была разъедена за тысячи лет дождями, а кости хотя и почернели, но сохранились — твердые и непостижимо жесткие. Земля вокруг была песчанистая и грубая, на ней росли только самые неприхотливые травы и невысокие корявые деревья, похожие на склеротических стариков, согнувшихся под грузом неминуемой близкой смерти.

Разглядывая безотрадный ландшафт, мисс Темпл мысленно вернулась к дирижаблю. Она постаралась припомнить судьбу каждого из членов злодейской клики. То, что пришло ей на ум, было поистине ужасно. Графиня спрыгнула (правда, прыжка ее никто не видел) с крыши дирижабля в ледяное море. Франсис Ксонк и Роджер Баскомб были застрелены, граф д'Орканц застрелен и зарублен, принц Макленбургский погиб страшной смертью, и, конечно, несчастная Лидия Вандаарифф… Мисс Темпл закрыла глаза и тряхнула головой, прогоняя это воспоминание: голова светловолосой девушки отделяется от тела, а изо рта еще продолжает хлестать кристаллизованная струя. Когда кабина наполнилась водой, дирижабль превратился в ледяную могилу. Мисс Темпл своими глазами видела, как распухшее тело Каролины Стерн, убитой графиней, билось о крышу кабины вблизи люка… Но если никто не спасся, вернее, никто, кроме графини, то как объяснить эти одинаковые убийства на берегу?

Мисс Темпл снова вздохнула. Возможно, это и к лучшему? Возможно, волос действительно принадлежал миссис Йоргенс, а стая волков и в самом деле была всего лишь стаей волков? Может быть, она просто не могла поверить в такую удачу? Или то, что интрига после этого никак не развивалась, заставляло ее смотреть на свои недавние предположения более трезво? Убить кого-то в ожесточении схватки — естественно и правильно, но как после этого жить дальше? И удастся ли ей убедить себя, что Роджер Баскомб был застрелен именно в схватке? Да, ее жених, безусловно, был взбешен, вероятно, опасен, но ведь она-то была вооружена. Почему нельзя было просто оставить его запертым в шкафу? Мисс Темпл откусила еще немного хлеба и с трудом проглотила кусок — в горле было сухо. Дирижабль шел на дно, а она что — позволила бы Роджеру утонуть в кабине? Разве это было бы менее жестоким убийством? Она не видела возможности не сделать того, что сделала, хотя и пожалела — впрочем, эту мысль она тут же прогнала, — что Роджера вместо нее не убил Чань или доктор Свенсон. Нет, это была ее миссия — убить его или отпустить на свободу.

А могла ли она поступить иначе? Разве ее приключение не было доказательством того, что Роджер Баскомб вообще перестал для нее что-либо значить? Нельзя ли было оставить его в живых? Почему она нажала на спусковой крючок?

У мисс Темпл не было ответа, который не причинял бы ей боли.

К тому времени, когда их повозка въехала в крошечный городок Карт, солнце уже зашло. Карт представлял собой ряд низеньких каменных домиков и нескольких сараев или складов покрупнее. Возница остановился перед двухэтажным деревянным зданием (дерево, как подумала мисс Темпл, было здесь материалом дорогим, ввиду полного отсутствия деревьев) с рисованной вывеской — горящей звездой, летящей по черному небу.

— Гостиница, — пробормотал он и с необычной для него вежливостью, спрыгнув с козел, помог Элоизе, а потом и мисс Темпл спуститься на землю. — Пойду отведу лошадь. Я заночую в конюшне, а утром отвезу вас на поезд.

Он помолчал, потом посмотрел на Элоизу — глаза у него были чуть влажные.

— Цена, о которой мы говорили…

Мисс Темпл предвидела, что он начнет выжимать деньги из двух беззащитных на первый взгляд женщин, и даже с нетерпением ждала этого хода, чтобы его отразить, но теперь не обратила на слова возницы почти никакого внимания.

— Нам надо обсудить ваши предположения, — твердо сказала она, прерывая возницу в самом начале его скучной речи. Взяв Элоизу под руку, она развернула ее вполоборота к себе, чтобы прижать губы к самому ее уху. — Нам представляется великолепная возможность получить ответы на все наши вопросы! Я пойду с ним и узнаю, были ли здесь какие-нибудь лошади из деревни, приезжал ли сюда кто с севера. А вы выясните, не останавливались ли в гостинице какие-нибудь необычные постояльцы. Мы узнаем, что доктор и Чань в безопасности.

— Но послушайте, Селеста… если они оставили нас, а они нас оставили, то, возможно, они не хотят, чтобы мы их нашли.

— Не говорите глупостей, — сказала мисс Темпл. — Я зайду за вами к вам в комнату.

Она сунула Элоизе в руку две монетки (днем она улучила минутку, чтобы стащить с себя сапожки и убедиться, что в них по-прежнему кое-что есть), а потом жестом показала, что вознице следует снова забраться на козлы и немедленно отвезти ее в конюшню. Ни в Элоизе, ни в вознице план мисс Темпл не вызвал особого восторга, но веских оснований для протеста они тоже не нашли. Итак, возница помог ей забраться обратно и сам сел на козлы. Мисс Темпл даже позволила себе помахать своей товарке — ее силуэт различался по мере их приближения к конюшне все хуже.

Конюшня была такой же скромной, как и сам Карт, а небольшое число стойл говорило о том, как мало лошадей в округе. Мисс Темпл посмотрела, как возница пристраивает свою клячу — серьезное, почтенное создание; мисс Темпл наверняка привязалась бы к ней, если бы позволила себе слабость, а потому сочла за лучшее вообще ее не замечать, после чего принялась торговаться с конюхом о плате за приют для лошади и возницы — именно такое вознаграждение, на основании их изначальной договоренности, полагалось вознице, как она была уверена, за его услуги. Тот надеялся получить больше, но, почувствовав металл в ее голосе, согласился — и был немало удивлен, когда она провела его к месту его ночевки, дождавшись, когда конюх пристроил лошадь в стойло. Мисс Темпл делала все это исключительно для своего расследования. Ей даже не пришло в голову, как могут истолковать ее поведение эти двое: она, мол, запоминает место, где ляжет возница, чтобы наведаться к нему ночью, — эта мысль была слишком уж нелепа; но, перехватив смущенные взгляды, которыми обменялись возница и конюх, она наконец остановилась как вкопанная, побагровела от гнева и сделала резкий жест в сторону стойл.

— Конюшня производит жалкое впечатление, — раздраженно проговорила она. — Вы, наверное, целиком зависите от приезжих. Мы сегодня единственные?

Конюх ухмыльнулся, услышав этот вопрос, — теперь, похоже, дама хотела выяснить, можно ли здесь чувствовать себя защищенными от вторжений посторонних.

Мисс Темпл кипела от негодования — до чего порочны мужчины в своих мыслях! Именно в этот момент мысль мисс Темпл была захвачена, на ужасное бесконечное мгновение сбита порывом вихря, который поднялся у нее внутри, — это были воспоминания из синей стеклянной книги. Как и всегда, этим воспоминаниям в первый момент невозможно было сопротивляться — как и той роли, которая в них была отведена самой мисс Темпл. Обстановка конюшни, оттененная двумя ухмыляющимися физиономиями, словно крючьями выдирала из ее памяти похожие воспоминания — солома, лошадиные стойла, запахи кожи, пота и мускуса. Разум мисс Темпл пульсировал; она становилась и мужчиной, и женщиной (более того — мужчиной и мужчиной), по мере того как перед ней возникала подробность за подробностью любовного свидания: ее тело, красивое зрелой женской красотой, плечи, упершиеся в стену… или она — мальчик, на ее голых коленках — отпечатки соломы, она чувствует дрожь, когда сзади в нее грубо входит мальчик постарше… или ее собственные жесткие мужские пальцы, мнущие мягкую плоть крестьянской девушки, — ее ноги обвиты вокруг его талии, он проникает в нее, страстный трепет… Чтобы прийти в себя, мисс Темпл прикусила до крови губу и моргнула.

Возница и конюх смотрели на нее. Сколько времени прошло?

— Я спрашиваю об этом, разумеется, потому, что сама ночую в гостинице, — объяснила мисс Темпл. — Даме всегда полезно знать, с кем ей, возможно, придется столкнуться — с джентльменами, торговцами или сомнительными авантюристами. У вас ведь есть эти сведения, потому что они оставляют лошадей у вас на конюшне.

Конюх открыл рот, потом закрыл и показал рукой на стойло. Мисс Темпл впервые обратила внимание на бледную кожу паренька. Может, он болен? Она с важным видом откашлялась, поднялась на цыпочки и заглянула в стойло.

— Я вижу, мы не единственные постояльцы. Отлично. Эти животные принадлежат кому-то из местных? — Лошадь в стойле, поглощенная едой, не обращала на нее внимания. — У кого в горняцком городке может быть лошадь?

— Людям н-нужно ездить, — заикаясь, проговорил конюх.

— Да, но кому это по средствам? — спросила мисс Темпл.

— Бригадирам, — ответил возница. — А еще лошадей сдают путешественникам внаем.

Мисс Темпл не могла себе представить причину, по которой кому-нибудь могло понадобиться заехать в Карт. Она заглянула в следующее стойло. Стойло пустовало, но сено и навоз в нем были свежими.

— Лошади нет, — заявила она. — Ее сдали внаем, как он говорит, или она принадлежит путешественнику? — Она повернулась к конюху.

— П-путешественнику.

— И этот путешественник уехал?

Кадык на вытянутой шее конюха нервно дернулся, когда он сглотнул слюну. Мисс Темпл не смогла отогнать от себя образ — он теперь неизменно связывался в ее сознании с конюхами: поперек этой шеи с дергающимся кадыком — рваная рана.

— Они взяли одну лошадь или двух?

— Д-двух. — В горле у конюха словно кость застряла. С чего этот дурачок так волнуется?

— А когда? Когда два этих путешественника отправились в дорогу? И кто они такие? Они путешествовали вместе?

— Я их не видел.

— Почему? И кто тогда их видел?

— Уиллем. Парень, который работает по утрам. Но… но он… он…

— Что он?

— Вам лучше других спросить.

— У других?

— Если там кто есть.

— Где?

— В гостинице.

Возница бесстыдно рассмеялся, словно одно упоминание гостиницы вызвало у него мысль о номерах и любовных свиданиях. Мисс Темпл быстро прошла мимо двух мужчин в помещение, где должен был спать возница. Скромная комнатка была ничем не примечательна, как и видавший виды соломенный тюфяк.

— Серебряный пенни? — громко выразила свое неудовольствие мисс Темпл. — Да это и полпенни не стоит.

— Простите…

— Он, конечно, не привык ни к чему лучшему, — усмехнулась она. — Но я говорю вообще… Вот этот тюфяк, например…

Она с отвращением приподняла тюфяк за один угол, скорчив гримаску, когда поднялась пыль. Испытывая странное чувство — и зачем она пошла сюда, вместо того чтобы выйти на улицу? — она отшвырнула от себя тюфяк. Тюфяк перевернулся. Мисс Темпл опустила взгляд, потом повернулась к молчащему теперь конюху, потом снова устремила взгляд вниз — туда, где материя тюфяка отливала ярким синим пятном размером с блюдечко.

Дальнейшие поиски под недоумевающими взглядами возницы и конюха не привели ни к чему, как и поиски в домике Йоргенсов после обнаружения единственного волоса. Мисс Темпл двинулась по темной улочке назад в гостиницу, отвергнув предложения обоих проводить ее. Синее пятно на тюфяке было там, где должна была находиться голова спящего, — что это могло означать? А две лошади с севера в конюшне? Не это ли обнаружил доктор и не это ли заставило его так быстро последовать за Кардиналом? Но как они могли бросить ее — сразу оба! — если находиться в деревне было опасно, а защитить ее, кроме Элоизы, было некому, или, как уже переформулировала их вероятные мотивы своим деловитым умом мисс Темпл, оставив Элоизу для ее защиты?

Услышав какое-то шуршание, мисс Темпл повернулась, но ничего не увидела. Она окинула взглядом маленькие домики — каждый был обозначен щелкой света, пробивающегося из-под запертой двери или между закрытыми ставнями. Только один дом впереди был совершенно темен, и из его трубы не поднимался султан дыма. Мисс Темпл пригляделась. Дверь была приоткрыта. Что-то случилось в Карте… что-то случилось с конюхом… она обнаружила синее пятно… Мисс Темпл быстро сошла с дороги, толкнула дверь — та беззвучно распахнулась — и проникла в дом.

Она стояла, пока ее глаза не привыкли к полумраку, а потом разглядела там, где ему и было положено стоять, стол, а на нем свечку и спички. Закрыв дверь, чтобы о ее вторжении не узнали случайные прохожие, она осмотрела комнату, держа в одной руке свечу, а в другой — острый нож мистера Йоргенса, мигом вытащенный из-за голенища.

В отличие от хижины Йоргенсов здесь было не меньше трех комнат, расположенных анфиладой, но первая, главная комната была почти такой же — небольшой, с низким потолком. Это еще больше встревожило мисс Темпл, когда ее взору предстала кровать без постельного белья, холодная плита, большой сундук со взломанным замком. На полу она увидела такое множество беспорядочных следов, что нельзя было ничего предположить (кроме того, что дом, увы, заброшен хозяевами). Сундук оказался пуст. Она повернулась к многочисленным полочкам и шкафчикам. Тоже пусто. Только свечи с одной стороны двери и комок одежды с другой стороны, на полу. Мисс Темпл ничуть не удивилась, увидев на одежде кровь.

Следующая комната, без окон, была заставлена мебелью — стулья, столы, этажерки, нагроможденные в беспорядке, были сдвинуты к стенам. Наверху лежали какие-то мешки, прялка и груды постельного белья. Либо хозяева покидали Карт, либо здесь кто-то умер.

На пороге последней комнаты мисс Темпл остановилась. У ее ног лежал окурок. Она присела, но так и не смогла решить, кто примял его конец — то ли графиня лакированным мундштуком, то ли доктор Свенсон, который так и не отделался от этой своей противной привычки.

Последняя комната — осмотрев ее, мисс Темпл намеревалась наконец отправиться в гостиницу к Элоизе — была настолько же пустой, насколько предыдущая загроможденной. Но в ней стоял едкий запах, который мисс Темпл не в силах была забыть. Это был выворачивающий наизнанку запах жженой смолы в смеси с сернистой дымящей рудой — синей глины, вредоносного сырья, из которого граф д'Орканц делал свое синее стекло. Этот же запах исходил и от тюфяка в конюшне, но не шел ни в какое сравнение со зловонием в доме: тут словно плавили глину или же какой-то злополучный картянин пал здесь жертвой Процесса — жестокого изобретения заговорщиков, позволявшего им порабощать людей, превращать мужчин или женщин в добровольных рабов на службе у равнодушных хозяев. Но для Процесса требовались разные аппараты, а все они остались в Харшморте или утонули вместе с дирижаблем. Мисс Темпл подняла свечу повыше и медленно повернулась: ничего. Только пустая комната с дешевыми обоями. Она подошла к окну, наклонилась к подоконнику. Поначалу она ничего не увидела, но вдруг вскрикнула от потрясения и уронила свечу на пол; комната погрузилась в темноту.

Мисс Темпл увидела лицо и вслепую подалась назад, потом опустилась на корточки. Наконец она уперлась в стену, держа перед собой нож, слыша лишь собственное дыхание, а когда задержала его — только биение своего сердца. Она подождала немного. Лицо было бледным, перекошенным, явно незнакомым, но за короткое мгновение ей удалось разглядеть злобный вурдалачий оскал.

Надо немедленно уйти отсюда.

Но напоследок еще раз взглянуть в окно. Мисс Темпл на корточках подобралась к стене, уставилась в темный дверной проем, а потом, набравшись смелости, поднялась на ноги: на стекле виднелось пятно темной, вязкой жидкости. Прежде его не было. Мисс Темпл в страхе повернулась и побежала прочь.

Распахнув дверь, она помчалась к гостинице, но все же оглянулась на дом. Широкое ночное небо ибезлюдная улица лишь подчеркивали ее одиночество. Дверь дома зияла во мраке, словно ухмыляющийся рот.

Несколько минут спустя мисс Темпл, запыхавшись, добралась до гостиницы, но страх ее нисколько не прошел, а в общем зале с его низким камином и деревянными скамьями она не нашла того, чего искала, — уюта, многолюдства. Зал был пуст. Мисс Темпл закрыла за собой дверь и заперла на тяжелую железную щеколду.

— Прошу прощения, — сказала она, с неудовольствием отметив, что голос все еще дрожит.

Никакого ответа не последовало — лишь потрескивание углей.

— Элоиза? — позвала она; голос ее прозвучал тверже, что приободрило ее. — Элоиза Дуджонг?

Но ни Элоиза, ни хозяева не откликнулись.

Мисс Темпл отправилась на кухню, но и там никого не нашла, только полуприготовленную еду — все, чем могла похвастаться гостиница: свежевыпеченный хлеб, соленое мясо, маринованные овощи, плавающие в горшке.

— Кто-нибудь? — позвала мисс Темпл.

Позади высокого деревянного стола была дверь, а за ней — что-то вроде дворика: в таких держат кур, разбивают огород, сушат белье, хранят бочки с элем (раз в поселке нет других гостиниц, все равно, какой здесь делают эль, правда?). Дальше мисс Темпл не пошла, а вместо того заперла дверь на защелку и через общий зал проследовала к лестнице.

— Элоиза? — позвала она.

Где-то наверху горела лампа, но ее не было видно, поскольку лестница после крохотной площадки делала поворот. Мисс Темпл поднялась по лестнице, гулко стуча каблуками, хотя и старалась не шуметь. Наверху было три двери: две боковые, закрытые, и средняя, широко распахнутая, откуда и пробивался свет.

На узкой кровати лежала котомка, приготовленная этим утром Линой. И никаких следов Элоизы. Мисс Темпл взяла лампу, вышла на площадку, посмотрела на закрытые двери и решилась (раз гостиница, по-видимому, пуста, а из-под дверей не просачивается свет) слегка, совсем слегка, нарушить общепринятые правила.

Первая комната явно была сдана кому-то: кожаные дорожные мешки — один на кровати и три на полу, а кроме того, в углу — необычный, удлиненный кожаный чехол (для зонтика?). Но мешки были плотно перевязаны, и, не считая выщербленной белой тарелки с пеплом, никаких признаков постояльца не замечалось.

В третьей комнате постояльца вообще не было — с кровати убрали одеяла. Мисс Темпл потянула носом, нет ли в воздухе запаха синей глины, но пахло разве что мышами. Она присела, заглянула под кровать и вытащила тоненькую книжку. «Персефона; поэтические фрагменты», в переводе некоего мистера Линча. На белом картонном переплете были давно высохшие следы пальцев, перепачканных в крови.

Она вспомнила их первую встречу в поезде — пассажир, читающий такой вот томик, раскрытая бритва на соседнем сиденье. Это была книга Чаня.

Кто-то постучал во входную дверь. Мисс Темпл метнулась прочь из пустой комнаты, быстро вернула на место лампу, положила книгу рядом с Лининой котомкой и понеслась вниз. Пробегая через общий зал, она прикидывала, кто это мог стучать и стоит ли очертя голову бежать навстречу неизвестности. Тут из кухни, вытирая руки о передник, вышла женщина.

— Вы, видать, вторая молодая дама. — Незнакомка приветливо улыбнулась, а мисс Темпл тем временем подошла к запертой двери. — Мне сказали, что вы придете.

Прежде чем мисс Темпл успела сказать хоть слово (или хотя бы облечь в слова свой вопрос: а где вы прятались?), с улицы ворвалась Элоиза Дуджонг. Следом вошли двое мужчин.

— Ах, Селеста, вот вы где! — Элоиза с улыбкой облегчения повернулась к своим спутникам. — Видите — она не игра моего воображения!

— А я признаться, уже начал так думать, — с усмешкой сказал старший — высокий, широкоплечий, с черными курчавыми локонами возле ушей. На нем был дорожный плащ, плотный и очень длинный — виднелись только черные ездовые сапоги.

— Это мистер Олстин, — Элоиза показала на него рукой, — постоялец «Горящей звезды». Он великодушно согласился сопровождать меня.

— Не могу допустить, чтобы дама в одиночестве ходила по улице, — снова усмехнулся Олстин. — К тому же я наслушался всякого про эти горы.

— А это Франк. — Второй мужчина был пониже и помоложе Олстина, с жестким, угрюмым взглядом. Руки его — большей частью сжатые в кулаки — были покрыты уродливыми мозолями. — Франк помогает нашей хозяйке, миссис Доб — вижу, вы с ней уже познакомились…

— Еще не успела, — вставила мисс Темпл, словно не замечая устремленных на нее мужских взглядов.

— Мы искали вас, Селеста, — продолжала Элоиза, так, словно это не было очевидно. — Судя по всему, слухи о печальных событиях на севере предвосхитили наше появление. Когда вы не вернулись вскорости, я заволновалась.

— Мы добрели до конюшни, но там сказали, что вы уже ушли, — сказал Олстин.

— Но на улице мы не столкнулись, — с невинным видом заметила мисс Темпл. — Как странно.

— Мистер Олстин — из партии охотников, он только что с гор. А миссис Доб и Франк сообщили мне…

— О смертях, я полагаю, — сказала мисс Темпл, поворачиваясь к хозяйке. — Злосчастные обитатели невысокого домика, что на другой стороне дороги, ярдов двадцать в длину? По-моему, все случилось совсем недавно. Бог знает, что за ужасная смерть…

Все промолчали в ответ на это.

— Там не горел свет, — продолжала мисс Темпл, — и дым не шел из трубы. В единственном доме на весь Карт. Напрашиваются выводы. Но скажите мне, сколько человек было убито и, не сочтите за назойливость, кто они? И кто их убил?

— Убиты двое, — сказал Франк, — Уиллем и его несчастный отец…

— Уиллем? Парнишка, который по утрам работал в конюшне? — сочувственно поинтересовалась мисс Темпл.

— Откуда вы это знаете? — спросил Франк.

— Она только что из конюшни, — сказал Олстин с проницательной улыбкой. — Тот, другой, парень наверняка не мог ни о чем говорить — только об Уиллеме.

— Вы правы, сэр, — строго заметила мисс Темпл. — Люди расклевывают чужие раны, как галки оставленную без присмотра коврижку.

Элоиза взяла ее за руку.

— Но конюх не сказал, кто совершил эти убийства, — добавила мисс Темпл со слишком явной надеждой в голосе.

— Чего еще от него ждать, — сказала миссис Доб.

— Давайте на минутку удалимся в наш номер, — обратилась Элоиза к мисс Темпл.

— Конечно. — Мисс Темпл улыбнулась Олстину и Франку. — Я вам обоим признательна за вашу доброту, хотя в ней и не было нужды.

Элоиза сделала книксен мистеру Олстину, легонько развернула мисс Темпл в сторону лестницы, а потом вежливо заговорила с хозяйкой.

— Миссис Доб, если вас не затруднит, мы бы хотели пообедать через двадцать минут.

— Конечно, моя дорогая, — ровным голосом ответила та. — Сейчас займусь мясом.

Заперев дверь на защелку, женщины сели рядышком на кровать и зашептались.

— Это книга Чаня! — воскликнула мисс Темпл, протягивая заляпанную кровью «Персефону». — Я нашла ее в соседнем номере.

— Да, наверное. А вот это… — Элоиза вытащила из кармана гладкий пурпурно-красный камушек и окурок, потом другой рукой убрала камушек, а окурок протянула мисс Темпл, — говорит о том, что здесь был доктор Свенсон.

Мисс Темпл принялась разглядывать окурок, безуспешно пытаясь отыскать на нем след мундштука.

— Вы уверены?

— Окурок пригасили об пол в этом номере.

— Но может, мистер Олстин или один из их компании… разве они не могли быть там?

— Я точно так же могу сказать, что многие мужчины читают стихи.

Мисс Темпл сравнение показалось неудачным.

— Я видела Чаня именно с этой книгой, — сказала мисс Темпл. — А курение табака у нас — вещь обычная, как холера в Венеции.

— Доктор Свенсон купил несколько пачек датских сигарет у одного из рыбаков, — возразила Элоиза. — Видите эту фабричную марку?

Она перевернула окурок на ладони, и мисс Темпл разглядела маленькую золотую птичку.

— Что ж, — сказала мисс Темпл, — возможно, он говорит еще кое о чем. Я тоже нашла окурок, хотя не знаю, есть ли на нем такая марка. Нашла его в этом пустом доме по пути из конюшни. Если доктор тоже был в доме…

— Вы заходили в этот пустой дом? Одна? При том, что вокруг происходят убийства?

— Я не знала, что тут происходят убийства… — начала мисс Темпл.

— И вы не моргнув глазом солгали нам всем внизу!

— А что я должна была говорить? Я не знаю этих людей, не знаю, какие у них интересы…

— Интересы? — воскликнула Элоиза. — Да при чем тут какие-то интересы — они просто пытались вам помочь!

— Но почему?

— Из чувства доброты, Селеста! Обычная порядочность…

— Ах, Элоиза! Волосы, следы ног… а теперь еще и эти убийства здесь! Этот пустой дом принадлежал последним по времени жертвам…

Элоиза бросила окурок на пол.

— Мы стали искать вас, Селеста, как только я узнала о том, что здесь случилось. Мы дошли до самых конюшен! Мы должны были встретить вас по дороге! Но вы исчезли! Я была так взволнована, так перепугана!

— Ну, с вами же были эти плечистые ребята, — возразила мисс Темпл.

— Я боялась за вас!

— Но я обнаружила…

— Мы обнаружили, что нам грозит серьезная опасность! Мы обнаружили, что и доктор, и Кардинал побывали здесь, но мы не знаем, выбрались ли они отсюда живыми!

Эта мысль как-то не пришла в голову мисс Темпл. Она была рада найти книгу Чаня, но даже не подумала о том, что это может быть знаком несчастья, постигшего Кардинала. И вот тогда, взглянув на Элоизу, не отрывавшую взгляда от окурка, мисс Темпл заметила слезы в ее глазах. Да, Элоиза права! Могло случиться что угодно, и Чань с доктором, возможно, убиты.

— Нет-нет, — начала она с обнадеживающей улыбкой. — Я уверена, наши друзья в безопасности…

Но по щекам Элоизы уже текли слезы. Она резко вскрикнула:

— Откуда вам это знать, Селеста Темпл? Вы — упрямое существо, вы беззаботно проспали эти дни, когда случались убийства. У вас есть деньги, вы уверены в себе. Сколько раз ваша самонадеянность заводила вас в переделки! И раз за разом вас спасали те самые люди, что теперь мертвы или пропали неизвестно куда. Я столько ночей охраняла вас, охраняла одна, а вы с вашей склонностью к капризам и авантюрам бросили меня, как только вам вожжа попала под хвост!

Первым желанием мисс Темпл было отхлестать Элоизу по щекам. Но ее так поразила эта вспышка, что все вылилось лишь в холодное отвращение, которое поселилось в серых глазах Селесты. Прежде живые, они теперь смотрели настороженно и безжалостно — взгляд кошки, от которой не знаешь, чего ждать.

Элоиза тут же прижала руку ко рту, глаза ее широко раскрылись.

— Ах, Селеста, извините… я не хотела… простите, бога ради.

Но мисс Темпл слышала подобные слова и раньше, всю свою жизнь, из уст самых разных людей, начиная от ее властного отца и кончая последней кухаркой, слышала так часто, что ее знакомые делились на тех, кто выговорил их (или, как ей казалось, был готов выговорить), и тех, кто, как Чань, Свенсон и до этого момента Элоиза, не сделали этого. Мисс Темпл была вынуждена поддерживать общение с теми, кто принадлежал к первой категории, но характер отношений, разумеется, безвозвратно менялся, и теперь, глядя холодным взором на миссис Дуджонг, мисс Темпл не замечала на лице этой женщины того, что менее своевольный человек назвал бы искренним раскаянием. Вместо этого, мисс Темпл волевым усилием снова похоронила чувства в глубине своего сердца и переместила свое внимание — словно тяжелый чемодан на вокзальной платформе — на самые насущные и важные проблемы: рядом с ними всякая личная неприязнь казалась малосущественной.

— Не будем об этом, — тихо сказала она.

— Нет-нет, это было ужасно, извините меня, — Элоиза подавила невольный бесцеремонный всхлип, — я просто испугана! И еще после ссоры с доктором, нашей дурацкой, дурацкой ссоры…

— Это явно не имеет ко мне никакого отношения. — Мисс Темпл воспользовалась возможностью, чтобы подняться, разгладить на себе платье и выйти из пределов досягаемости утешительно-просительных, исполненных чувства вины рук. — Единственная моя забота — спутать их планы и расправиться с этими подлыми убийцами. А также узнать, кто стоит за этими преступлениями и выжил ли кто-нибудь еще из пассажиров дирижабля. Речь идет о человеческих жизнях — нам надо найти ответы, Элоиза!

— Конечно… Селеста…

— И тут встает другой вопрос — я не могла его задать там, внизу. За время ваших поисков вы не видели на улице кого-нибудь еще?

— А должна была?

Мисс Темпл пожала плечами. Элоиза внимательно наблюдала за ней, готовая пуститься в новые извинения. Мисс Темпл улыбнулась так любезно, как только могла.

— Я только сегодня утром поднялась с постели. И мне теперь вдруг захотелось одного: лечь и закрыть глаза.

— Конечно. Я скажу миссис Доб, что мы поедим попозже — вы должны отдыхать столько, сколько нужно.

— Это так мило с вашей стороны, — сказала мисс Темпл. — Не могли бы вы забрать лампу и закрыть дверь?

Лёжа в темноте, лицом к сосновым доскам стены, и держа в руках «Персефону», мисс Темпл убеждала себя, что по большому счету так все выходит проще… и кто знает, может быть, ссора Элоизы с доктором Свенсоном тоже вспыхнула из-за взбалмошности и близорукости этой ненадежной, капризной женщины, которая, откровенно говоря, всегда была лишь обузой. Мисс Темпл набрала в грудь побольше воздуха и медленно выпустила его, чувствуя, как перехватывает в горле. Ничто не изменилось, только теперь еще важнее вернуться в город. Если она уснет в поезде, можно будет и вовсе не разговаривать с Элоизой, разве что с билетами разобраться. И в ее семейный загородный дом совсем не надо ехать. Мисс Темпл снимет номер в другой гостинице. Чань и Свенсон найдут ее и там. Если только они живы.

Она снова вздохнула, села, прошуршав нижними юбками, и нашла на ощупь свечу и спичку. Ей не хотелось думать ни про Элоизу, ни про перекошенное, смертельно-бледное лицо в окне, ни про видения из синей книги, ни про графиню, ни про Роджера. И вообще думать не хотелось ни о чем. Мисс Темпл посмотрела на книгу, которую держала в руке, и подалась поближе к свету.

Она не питала пристрастия ни к поэзии, ни вообще к чтению, если уж на то пошло. А если и брала в руки книгу, то обычно по чьему-нибудь настоянию — гувернантки, учителя, родственников, — а потому книги вызывали у нее лишь негодование и раздражение. И тем не менее мисс Темпл воображала, что поэзия для Чаня — то же самое, что географические атласы для нее самой; из всех книг только атласы не вызывали у нее отвращения. Она открыла книгу и начала ее листать, прикидывая количество текста на страницу (не очень много) и общее число страниц (тоже не очень много). Легкое чтение, как раз для таких вот нетерпеливых, с другой стороны, именно это уязвляло ее гордыню.

Мисс Темпл закрыла книгу, а потом, подчиняясь какому-то порыву, взялась за обе части обложки и распахнула их. Книга открылась на том месте, на котором и должна была открыться, потому что корешок здесь не раз перегибался, а уголок страницы был специально загнут.

На развороте было одно стихотворение из четырех строк, озаглавленное «Гранат».

Шесть зернышек кровавых и страна,

Где скорбь и воздух гнил и смраден.

И даже утеха неба здесь ей не дана —

Лишь вечный мрак, суров и безотраден.

Мисс Темпл закрыла книгу. Обычно она не возражала против поэзии, ее даже трогала сжатость поэтических образов. Но для мисс Темпл поэзия была не строками на белом листе, а чем-то сложным и чувственным, что невозможно передать лишь словами, — мгновениями, слишком спрессованными, слишком заполненными тем, отчего мороз продирает по коже: буйством сентябрьского прибоя, ворчанием ее любимого кота, поймавшего птичку, дымом от горящих полей сахарного тростника, что плывет над ее утренней верандой… прозрачнейшие моменты, сквозь которые прозревался иной, сокрытый мир… мгновения, делавшие ее мудрее и грустнее.

При некотором усилии мисс Темпл наверняка вспомнила бы легенду о Персефоне, хотя бы частично, чтобы нетерпеливо вздохнуть, но она не знала, что для Чаня означают похищение, плоды граната и все такое. Корешок переломлен, уголок странички загнут — да, это стихотворение важно для Чаня. «Кровавые зернышки» ей понравились: до чего же безрадостно обитать в подземном царстве, где нет неба… Но вот что касается темы стихотворения — похищение принцессы, попавшей в подземный мир… Мисс Темпл шмыгнула носом. Возможно, это имело отношение к куртизанке, в которую был влюблен Чань, к Анжелике. Она сложила губы трубочкой, вспоминая эту злосчастную шлюху, — как глупая девочка из сказки, та отвергла Чаня, поддавшись на лживые увещевания графа д'Орканца. А в итоге была приведена к покорности, обезображена и наконец погибла. Привязанность такого рода не была редкостью — самой мисс Темпл постоянно делали предложения разные неприятные типы, — но Кардинал казался неуязвимым для подобных слабостей. И вот мисс Темпл вдруг обнаружила, что не испытывает неприязни к Чаню за этот его недостаток, более того — вздыхает, сочувствуя его боли.

Она вздохнула еще раз, глядя на пламя свечи. Надо бы спуститься, хорошо поесть и заснуть до утра. Но мысли ее все находили успокоения (к тому же перспектива делить кровать с Элоизой совсем не вдохновляла). Ей пришло в голову, что этот охотник, мистер Олстин, отправляясь на охоту, должен брать местную лошадь. И может ответить кое на какие вопросы, которые она задала бы убитому конюху…

Мисс Темпл засунула книгу под подушку, задула свечу, потом вышла на площадку и снова разгладила на себе платье, размышляя, удастся ли ей утром уговорить миссис Доб завить ей волосы. От этой мысли улыбка невольно вспыхнула на ее лице. Она спустилась по лестнице, вдыхая запах еды и слыша потрескивание дров в камине. Сердце мисс Темпл ожесточилось, но это было для нее делом столь привычным, что она почти ничего не заметила.

* * *

Мисс Темпл нашла миссис Доб на кухне — та переливала очень темную подливку из сковороды в маленькую металлическую соусницу. Хозяйка накрыла скромный стол на двоих, но Элоизы видно не было.

Миссис Доб посмотрела на мисс Темпл добрым, живым взглядом.

— Вот и вы! Другая дама сказала, что вы отдыхаете, но я уверена, хороший ужин пойдет вам на пользу.

— А где миссис Дуджонг?

— Разве ее нет у камина?

— Нет.

— Тогда не знаю. Может, разговаривает с мистером Олстином.

— Зачем ей это? — спросила мисс Темпл.

— Возможно, извиняется за то, что без нужды потревожила его этими поисками, — улыбнулась миссис Доб и поставила на стол миску овощей рядом с коричневатым хлебом, присыпанным мукой. От овощей шел пар.

— И где же она? — спросила мисс Темпл. — Наверху их нет.

— Вы присядьте, — сказала миссис Доб. — Когда все готово, оно куда как вкуснее.

Мисс Темпл пребывала в нерешительности; отсутствие Элоизы досаждало и радовало одновременно. Но вдруг она поняла, что есть возможность поговорить с миссис Доб наедине, и с приветливой улыбкой проскользнула на стул с дальней стороны стола, откуда могла говорить с хозяйкой, не поворачивая головы.

— Пожалуйста. — Миссис Доб положила маленький кусок мяса на массивную голландскую тарелку синего цвета. — Остатки баранины с прошлой недели. Я не извиняюсь — ничего лучше в Карте вы не найдете. В последние пять дней на север не было никаких подвозов, словно нам не нужно есть, а только благородным. Сплошные неприятности. Простите, я не расслышала вашего имени.

— Меня зовут мисс Темпл.

— У меня плохая память на имена, — раздраженно сказала миссис Доб. — А вот повариха я отличная.

Мисс Темпл занялась соусницей, хлебом и деревянной миской с чем-то вроде посыпанного мускатным орехом брюквенного пюре. Такая мелочь, как орех, улучшила мнение мисс Темпл о хозяйке.

— Насколько я понимаю, вы недавно видели нашего с миссис Дуджонг друга, — сказала мисс Темпл, намазывая масло на ломоть хлеба. — Такой заметный внешне, в красном плаще и темных очках.

Миссис Доб сдвинула два горшка на плите, освобождая место для чайника. Когда она снова посмотрела на стол, губы ее были плотно сжаты.

— Этого, с позволения сказать, джентльмена, не так-то легко забыть. Он заказал одно блюдо, поел и отправился дальше. Мы едва обменялись десятком слов, да и то потому, что он просил передать соль.

— Может быть, мистер Олстин говорил с ним?

— Мистер Олстин тогда еще не вернулся с гор.

— А Франк?

— Франк не разговаривает с постояльцами.

И миссис Доб, словно только что вспомнив о своем работнике, повернулась к небольшой двери сбоку от плиты. Эту дверь, скрытую занавеской, мисс Темпл раньше не замечала.

— Франк! Ужин! — закричала хозяйка, как моряк на корабле.

Из невидимой комнаты не послышалось ни звука.

— Хлеб у вас превосходен, — похвалила мисс Темпл.

— Рада это слышать, — сказала миссис Доб.

— Я люблю хлеб.

— Хлеб трудно испортить.

— Особенно хлеб с вареньем.

Миссис Доб решила ничего не говорить в ответ — варенья на столе не было.

— А наш второй друг? — продолжала мисс Темпл.

— У вас так много друзей, хотя вы и далеко от дома.

— Доктор Свенсон. Он, вероятно, проезжал через Карт дня через два после Кардинала…

— Кардинала? Того, в красном и с глазами? Он никак не похож на церковника.

— Нет-нет, — сказала мисс Темпл, прыснув со смеху. — Просто все так называют его в городе. По правде говоря, не знаю, какое имя дали ему при крещении.

— Разве китайцев крестят?

Мисс Темпл рассмеялась.

— Ах, миссис Доб, он не больше китаец, чем мы с вами — чернокожие африканки. Его так прозвали из-за шрамов на глазах. В этом все дело.

Мисс Темпл со смехом приставила пальцы к уголкам глаз и растянула веки, изображая, как могла, шрамы Чаня.

— Это неестественно, — провозгласила миссис Доб.

— Удар хлыстом, кажется… Кардинала трудно назвать красивым, но ведь его мир так суров… и эти страшные шрамы говорят о больших способностях.

— А что это за мир? — спросила миссис Доб чуть приглушенным голосом. Она подошла поближе и принялась нервно теребить пальцами потертый угол стола.

— Это мир, в котором случаются убийства, — ответила мисс Темпл, сознавая, что ей нравится пугать хозяйку и что ее слова — своего рода хвастовство. — Такие люди, как Кардинал Чань, доктор Свенсон и, поверите или нет, я, немало сделали, чтобы раскрыть эти убийства. Вы видели доктора Свенсона, я знаю. Миссис Дуджонг нашла наверху окурок от его сигареты. То, что он был здесь, доказано.

Мисс Темпл посмотрела на хозяйку (та была старше, выше ее, находилась у себя дома) с ясной уверенностью инквизитора — мол, со мной шутки плохи. Положив нож и вилку, она показала на пустой стул напротив себя. Миссис Доб опустилась в него, недовольно шмыгнув носом.

— У нас в Карте не очень расположены к чужакам, особенно к таким, которые похожи на самого дьявола.

— Как скоро после приезда Чаня появился доктор?…

— А потом эти убийства… конечно, местные мужчины стали искать, даже ваш второй друг, этот иностранный доктор…

— Военный врач. Он служит в Макленбургском флоте. И где же доктор сейчас?

— Я же вам говорю — присоединился к отряду, который отправился на поиски. Ума не приложу, почему они до сих пор не вернулись.

— А куда они направились — к железной дороге?

Миссис Доб фыркнула, услышав это нелепое предположение.

— В горы, конечно. Там опасно круглый год, а хуже всего — ранней весной, когда выжившие звери голодны.

— Звери?

— Волки, моя дорогая… в наших горах полно волков.

Сопоставив эти два взаимно дополняющих друг друга факта (что так спокойно уживались в голове женщины) — пропавший отряд и волки, — мисс Темпл пришла в ужас.

— Прошу прощения, миссис Доб, но вы, кажется, говорите, что доктор Свенсон с отрядом людей покинул Карт, отправился в кишащие волками горы и не вернулся? И что — это никого не обеспокоило? Ведь у пропавших горожан наверняка есть семьи.

— Мне никто ничего не говорит, — мрачно заявила миссис Доб. — Я всего лишь несчастная вдова, кому нужна такая старуха…

— Но кто может знать, куда они направились?

— Да кто угодно из местных! Даже Франк, — раздраженно фыркнула женщина. — Мне-то он ни словечка не сказал, хотя если подумать, то после моих щедрот…

— Кто-нибудь из вас говорил об этом миссис Дуджонг?

— Откуда мне знать? — отрезала хозяйка, но потом ухмыльнулась с плохо скрытым удовольствием. — Воображаю, как ему подобные рады напугать женщину такими вот историями!

Мисс Темпл закрыла глаза, представляя себе, как должна была Элоиза встретить известие об исчезновении доктора.

— Боже милостивый, — продолжала миссис Доб, — с появления первых чужаков, а потом этого вашего Чаня…

— Постойте, каких первых чужаков? Мистера Олстина и его товарищей? Или кого-то еще?

— У нас в «Горящей звезде» охотно останавливаются всякие путешественники…

— Что за путешественники? Как и мы — с севера?

— Ну, этого я не знаю, — прошептала хозяйка. — В этом-то вся и тайна. — Она наклонилась над столом с заговорщицкой ухмылкой, обнажив дырку в ряду передних зубов. — Мальчишка — ну, тот, которого потом убили, — прибежал из конюшни предупредить, что нужна будет комната, самая лучшая комната. Но потом этот дурачок убежал, а мы даже не успели спросить, для кого и сколько их. Столько сил потратили, комнаты вычистили, еду приготовили — расходы-то какие! — а никто так и не появился! А потом прибыл этот ваш Чань — не из конюшни, потому что он был без лошади. А на следующий день, прежде чем я успела выпороть этого маленького обманщика, пришло известие, что его убили вместе с папашей!

— Но… вы ведь не думаете, что волки с гор могут бродить по улицам города?

Миссис Доб, которая явно оживилась, высказав долго сдерживаемое недовольство, обмакнула ломтик хлеба в брюкву и заговорила с набитым ртом:

— Такого не случалось со времен моей бабушки, но почему нет? Да и как иначе объяснить весь этот ужас?

Две минуты спустя мисс Темпл с острым ножом в руке снова шла по главной улице Карта. Было холодно — изо рта шел пар. Мисс Темпл пожалела, что у нее нет шарфа, что она необдуманно отказалась от предложенного хозяйкой коричневого плаща, попахивающего сыростью (впрочем, любая коричневая одежда ее отталкивала). Луна опустилась ниже, приблизившись к темным холмам, но все еще светила довольно ярко. В уверенности, что Элоиза отправилась на поиски дома убитого мальчика, мисс Темпл, волнуясь, подошла к двери, которая теперь была закрыта. Из-под щели внизу пробивался желтый свет.

Дверь оказалась заперта изнутри. Мисс Темпл постучала — стук в ночи прозвучал до нелепости громко. Ответа не последовало. Она постучала еще раз, а потом резко прошептала:

— Элоиза! Это мисс Темпл. — Она вздохнула. — Селеста.

И опять никакого ответа. Мисс Темпл подергала ручку — все с тем же успехом.

— Мистер Олстин! Франк! Я требую, чтобы вы открыли дверь!

Ей было холодно. Она стукнула в ставню, но открыть ее не смогла. Тогда она направилась к узкому проходу между домом и каменной стеной соседнего строения, чтобы попытаться зайти со двора. Она проглотила слюну. Может, Элоиза пошла не сюда, а в конюшню? И куда девались двое мужчин? Уж не сделали ли они чего-нибудь с Элоизой, заманив ее в укромное место? Или в доме был вообще кто-то другой — с перекошенным лицом трупного цвета?

Мисс Темпл еще раз вздохнула и вошла в проход, выскользнув из полосы лунного света, как привидение. Сапожки ее шуршали в траве, затяжелевшей от росы, отчего платье скоро намокло и стало ударять по щиколоткам. В боковой стене не было окон, изнутри не доносилось никаких звуков. Мисс Темпл покрепче ухватилась за рукоятку ножа и медленно — так медленно, как падает капля меда в чай, — заглянула за угол.

Порыв вечернего ветра ударил ей в лицо парами синей глины.

Она проглотила слюну, ощутив жжение в горле, глаза наполнились слезами, но тем не менее она заставила себя взглянуть еще раз. За домом была лужайка, заставленная какими-то необычными деревянными клетями — теперь пустыми, но прежде служившими жилищами для кроликов или кур. Лужайку освещал квадрат яркого желтого света из окна — того самого окна в дальней комнате, откуда мисс Темпл выглядывала некоторое время назад. Рама и стекло были разбиты — видимо, ударами ноги. Мисс Темпл присмотрелась к торчащим осколкам, похожим на редкие зубы моряка, и увидела, что они направлены внутрь. Значит, стекло разбили снаружи.

Она подкралась еще ближе. Окно располагалось слишком высоко, чтобы заглянуть через него внутрь, — но там, где задний двор, должна быть и задняя дверь. Мисс Темпл прошла мимо окна и нашла дверь за клетями — сколоченная из досок, та едва держалась на паре ржавых петель. Она слегка потянула за ручку, убедившись, что дверь заперта на цепочку изнутри. Действительно, если дверь не заперта, зачем разбивать окно?

Решив, что звяканье цепочки и громкий шепот все равно известили тех, кто внутри, о ее приходе, мисс Темпл шумно подтащила один из ящиков к окну, осторожно испытала ногой на прочность, а потом боязливо забралась на него. С этой высоты она могла заглянуть внутрь, нагнувшись над побитым подоконником. На полу, свернувшись, лежал на боку Франк. Посреди комнаты стояла лампа, и в ее свете ярко сверкали устилавшие пол осколки, так что нельзя было забраться внутрь, не порезавшись. Мисс Темпл облегченно вздохнула, радуясь, что не надо рвать платье, а потом, вспомнив свое первое посещение этого дома, перевела взгляд на центральную часть рамы. В дерево впиталась темная, тягучая жидкость. Мисс Темпл принюхалась — да, вот оно: противный, с машинным привкусом, запах синей глины! И все же, нахмурившись, она принюхалась еще раз, даже глаза закрыла, чтобы сосредоточиться. Соль… и железо. Она открыла глаза и скорчила гримасу. К зловонной синей жидкости была примешана кровь.

Мисс Темпл спрыгнула с ящика и направилась к непрочной двери. Она с удовольствием вогнала нож в щель между дверью и косяком и потянула его вверх, пока не почувствовала цепочку, потом еще пару раз с силой дернула нож и раздраженно чертыхнулась — в кожу вонзилась заноза. Наконец цепочку удалось выбить из гнезда. Через мгновение мисс Темпл уже стояла на пороге комнаты, одной рукой зажав нос, а с другой слизывая капельку крови. Человек на полу был мертвее мертвого. Стекло хрустело у мисс Темпл под сапогами, когда она осторожно шла в среднюю комнату, заставленную мебелью: сколько мест, чтобы затаиться, спрятаться! Она старалась заглядывать под столы и шкафы, но отвлекалась на не замеченные ранее детали — груда одежды, коробка с побитыми игрушками, сложенный выходной пиджак и туфли. Проглотив слюну, она прошла в последнюю комнату (самую темную — свет от лампы едва проникал сюда): та была пуста, как и в прошлый раз. Пришлось вернуться к телу — без малейшего удовольствия.

Мисс Темпл положила нож на пол, потому что перевернуть Франка можно было только обеими руками. Но, увидев его лицо, она закрыла рот рукой и отвернулась в остром приступе тошноты: Франк был бледен как мел, глаза отчаянно выпучены… Однако не страдальчески искаженные черты ужаснули мисс Темпл. Она заставила себя снова повернуться и вглядеться в мертвеца, но тут же опять отпрянула, прогоняя руками пары синей глины и ощущая во рту горечь желчи. Ей никогда не приходилось видеть ничего подобного: горло у Франка отсутствовало, на его месте белели позвонки.

Она обвела глазами тело целиком. Что бы сделал доктор Свенсон? Есть ли на убитом другие раны или царапины? Они должны быть непременно, если тут замешан волк. Мисс Темпл не нашла ничего… и, более того, вдруг поняла, что не стоит (хотя должна была бы) в луже крови.

Крови вообще не было видно. Как такое возможно? Может, его убили на улице, а потом затащили через окно? Нельзя исключать и этого… Но из такой жуткой раны все равно бы натекло много крови, а тут — ни капли, даже на рубашке. Подавляя дрожь, мисс Темпл встала на колени и, засунув нож под воротник, кончиком лезвия разрезала ткань.

В складке кожи между изуродованной шеей и плечом виднелись крохотные синие кристаллики… темно-синего стекла.

Итак, парня убили осколком синего стекла, который заморозил все вокруг раны — отсюда и отсутствие крови. После этого убийца, вероятно, некоторое время извлекал — ножом? пальцами? — всю плоть, преображенную стеклом, поставил воистину страшную рану.

Мисс Темпл, пошатываясь, двинулась в сторону тускло освещенной первой комнаты. Но как Франк попал сюда? И что он такого увидел, что его следовало убить? И где были Элоиза и мистер Олстин? Мисс Темпл считала, что они ушли все вместе — втроем. Может, остальные просто убежали? Или Франк пришел сюда один? Но где же тогда Элоиза? В обществе широкоплечего охотника, которым она, кажется, слишком уж увлеклась…

И почему передняя дверь заперта? Допустим, Франка убили на улице, а потом затащили внутрь через окно. Но не было следов того, что кто-то выбирался через окно наружу — ведь осколки стекла смотрели внутрь. При этом обе двери были заперты изнутри, а значит, тот, кто их запер, все еще… находился в доме…

Скрежет деревянного стула, передвигаемого по полу, прервал мысли мисс Темпл. Она метнулась в среднюю комнату. Скрежет усилился, когда стали отодвигать комод, а потом рухнул на пол — был скинут — стол, видимо стоявший на нем. Мисс Темпл видела, как валился стол — со страшным грохотом, который в маленьком домике напоминал рокот кавалерийской атаки. Мисс Темпл вскрикнула. Стол за ее спиной откинули в сторону. Она услышала шаги, тяжелые, громкие, — перебросила щеколду и повернула ручку. Удушающие пары синей глины обвились вокруг ее плеч парой цепких рук. Дверь открылась. Мисс Темпл бросилась через порог на улицу.

Дверь «Горящей звезды» оказалась распахнута. Что-то случилось. Мисс Темпл вбежала в общий зал, зовя миссис Доб и Элоизу, но никто не ответил. Дрожащими пальцами заперев дверь, она помчалась вверх по лестнице, схватила книжку Чаня. Элоизы здесь не было, но дверь в комнату Олстина была открыта, а содержимое мешков разбросано по полу. Она бросилась на кухню, позвала обоих опять, хрипло дыша; голова начинала заметно кружиться. Ей было плохо. Ей нужно было лечь в кровать и выпить чаю. И чтобы кто-нибудь добрый сидел рядом и читал забавные новости из газеты, а она соскальзывала бы в сон. Но мисс Темпл вместо этого завернула за угол и, потеряв равновесие, ударилась о стену — ее нога въехала в гущу брюквенного пюре. Стол лежал на боку, повсюду была разбросана еда, валялись осколки сине-белых тарелок и перевернутые кастрюли, из которых вытекало их содержимое. Дверь во двор была распахнута, и мисс Темпл ринулась к ней. За спиной у нее затряслась под тяжелыми ударами парадная дверь — казалось, в нее молотит своими копытами битюг.

Миссис Доб стояла на коленях в траве, хватая ртом воздух. Вокруг нее было раскинуто смятое, влажное постельное и носильное белье, — словно капризный ребенок выбрал из постиранного за неделю то, что хотел, а остальное вывалил на землю.

Мисс Темпл подхватила хозяйку под мышки, пытаясь ее поднять.

— Мисс Доб, вам грозит опасность…

Женщина, казалось, не слышала ее и даже не заметила, что ее поднимают. Она бормотала что-то, трясла головой, с губ стекала ниточка слюны.

— Сюда, миссис Доб. Вы видели миссис Дуджонг?

Мисс Темпл тащила хозяйку к калитке в дальнем конце двора, пиная скомканное белье. Из гостиницы послышался еще один удар, потом еще — такой бешеной силы, какую не могла выдержать ни одна дверь.

— Миссис Доб! Прошу вас! Вы видели Элоизу? Видели мистера Олстина?

Наконец хозяйка подняла голову: черные глаза расширены от ужаса, в уголке рта — кровь.

— Мистера Олстина?

— Вы знаете, где он?

— Она… она вернулась…

— Элоиза? Куда они пошли?

— Она… — У миссис Доб от ужаса перехватило дыхание — ей никак не удавалось прийти в себя после случившегося. — Она… просила меня помочь ей… но потом мистер Олстин… ах, нет, не надо!

Поняв, что мисс Темпл тащит ее к калитке (распахнутой — еще одно свидетельство бегства Элоизы), миссис Доб воспротивилась. Завыв, как животное, она уперлась ногами, вырвалась из рук мисс Темпл, но тут же рухнула на колени и разрыдалась. О какой помощи просила Элоиза — взглянуть, что лежит в мешках Олстина? Но зачем переворачивать стол и разбрасывать белье? Может, Олстин застал их в своей комнате? Может, Элоизе удалось бежать, а он пустился за ней?

Мисс Темпл, охваченная внезапным ужасом, повернулась к кухонной двери. Лампа на кухне погасла, и свет теперь проникал во двор только из общего зала, где горел камин. Потом и его перекрыла тень, возникшая в дверях, — плотная, непроницаемая. Вскрикнув, мисс Темпл бросила рыдающую хозяйку и кинулась к калитке.

Она не пробежала и пятнадцати шагов, когда крик миссис Доб расколол ночь. Мисс Темпл громко взвизгнула и заставила себя бежать дальше, как кролик, спасающийся от ястреба. Если бы только найти Элоизу — милую глупышку Элоизу! Может, вдвоем им удастся защитить себя. Но она тут же фыркнула: защитить себя этими ножичками? Пар от ее хриплого дыхания клубился в воздухе.

Неровная осклизлая тропинка вела к задворкам домов — каждый с каменным забором и тяжелой калиткой. Когда она добежит до одной из них и сможет — если сможет — привлечь внимание обитателей дома своим криком, ее уже догонят. Дыхание было неровным, тело взмокло от пота — сейчас снова начнется горячка, она умрет, она поскользнется, нога сломается, как прутик. Мисс Темпл посмотрела на очертания гор — не попробовать ли скрыться там? Нет, это означало бросить Элоизу, а мисс Темпл не могла так поступить — мешала не только гордыня, но, пожалуй, и совесть.

Тропинка резко ушла в овраг. По дну его протекал ручей, в котором виднелись ровные камни. На другой стороне, прямо на тропинке, лежал широкоплечий Олстин — его тело хорошо было видно в лунном свете. Мисс Темпл перебежала через ручей по камням и склонилась над ним. Горло оказалось цело, но подрагивающее пятно на прежде белой рубашке говорило о нехорошей ране близ сердца. Глаза их встретились, рука Олстина неуверенно и слабо потянулась к мисс Темпл. Пальцы его сжимали кривой нож, который прежде был у Элоизы.

— Нужно было убить вас обеих сразу, — выдохнул он, затем изо рта хлынула кровь, и больше мисс Темпл ничего не смогла разобрать.

Услышав шум на другом берегу, она повернулась лицом к преследователю. Страх с силой сжал ей горло. Она вскочила на ноги и побежала.

Оказалось, что тропинка тут же раздваивается: направо — назад к городку, налево — куда-то еще, где надо было пробираться среди беспорядочно разбросанных глыб. Мисс Темпл помедлила несколько мгновений. Грудь ее вздымалась. Преодолевая страх, она заставила себя оглянуться — и не увидела ничего. Может быть, она, идиотка, навоображала всяких призраков? Нет-нет — жуткий крик миссис Доб все еще стоял у нее в ушах. Понимая, что в запасе у нее считаные секунды, мисс Темпл напрягла свой усталый мозг. Какой путь могла выбрать Элоиза? Тропа, ведущая в город, шла по ровному лугу. Другая, петлявшая среди камней, почти сразу терялась из виду. Если Элоиза была испугана, наверное, ей хотелось скрыться от чужих глаз. Мисс Темпл бросилась в сторону черных камней.

Она не пробежала и двадцати шагов, как на поверхности камня в лунном свете показался кровавый мазок: кто-то вытер на ходу руку. Значит, направление выбрано верно. Элоиза, так же объятая страхом, видимо, бежала не менее поспешно. Думала ли она, что Олстин все еще гонится за ней… или же испугалась графини? Видела ли Элоиза смерть Франка? Что заставило Олстина напасть на них — на Элоизу, на миссис Доб? Мог ли Олстин быть союзником графини? Мог ли он направляться не в горы, а на север, не его ли следы видели они у домика Йоргенсов? Но почему он был добр и приветлив в «Горящей звезде», пока хозяйка оставалась в тени? А если он не был союзником графини, почему Элоиза убила его?

Тропинка спускалась, пересекая освещенный луной луг, к рощице сучковатых деревьев. Сердце мисс Темпл забилось еще сильнее при виде женщины, бегущей по колено в траве к этому тенистому леску. Она откинула волосы со лба: тело ее взмокло, ноги еле двигались, колени подгибались. Элоиза бежала к железной дороге. Насколько же легко Элоиза решилась бросить ее! Конечно, она была перепугана, конечно, ей грозила опасность, и все же… Мисс Темпл с отвращением вообразила, что за неубедительные извинения она представит Чаню и доктору Свенсону, объясняя, почему ей пришлось оставить мисс Темпл и тем обречь ее на смерть. Прежняя злость тут же вернулась к мисс Темпл. Она припустила вслед за миссис Дуджонг, чтобы догнать ее — и хотя бы как следует надрать уши.

Лесок был темным и узким — мисс Темпл пронеслась через него одним духом. Дальше лежал еще один овраг, поглубже первого, по которому вместо ручья бежали рельсы. Мисс Темпл подошла к краю обрыва, посмотрела вниз и увидела за поворотом, ярдах в ста от себя, дымок. Там явно есть машинисты, кочегары, охранник — достаточно, чтобы остановить одну женщину! Она выгнула голову и, посмотрев вдоль путей, увидела, как Элоиза скрывается за поворотом, — окликать было поздно, та все равно ничего бы не услышала. Мисс Темпл стала кое-как спускаться. На середине склона пришлось подчиниться силе тяжести и присесть, а остальную часть пути преодолеть на манер краба. Наконец она вышла к дороге и, отряхивая платье, пошла по просмоленным шпалам.

Внезапно мисс Темпл обнаружила, что ее мысли занимает новый вопрос, который до этого времени как-то не вставал: запах синей жидкости на подоконнике. В жидкости, несомненно, присутствовала кровь… но какой в этом смысл? Увиденное ею в дирижабле и следы на теле Франка заставляли предполагать, что синее стекло мгновенно превращало человеческую кровь и насыщенную кровеносными сосудами плоть в твердое вещество — в стекло. Так почему же эта жидкость вперемешку с кровью, изрыгнутая изо рта призрака, оставалась жидкостью? Как синяя жидкость, от которой за сто ярдов несло синей глиной, находясь внутри тела, не остекленила плоть? Если бы только здесь был доктор! Может быть, поэтому он и уехал — чтобы предупредить Чаня? Мисс Темпл подавила внезапный приступ сочувствия к графине: страшно бледное лицо той свидетельствовало о невероятной цене, заплаченной за выживание. Нет, пусть эта жестокая соблазнительница будет искалечена как угодно, не надо ее жалеть. Подобную иронию судьбы, свершившей правосудие, нужно встречать ликованием.

Мисс Темпл увидела поезд. Он состоял в основном из открытых товарных вагонов с рудой, отправляемой на юг дляпереплавки. Мисс Темпл хотелось принять ванну, лечь и уснуть, и она раздраженно пнула попавшийся под ногу камень. Дойдя до задних вагонов, она громко прошептала:

— Элоиза! Элоиза Дуджонг!

Женщина, видимо, направилась к паровозу в надежде найти там защиту. Мисс Темпл вздохнула — ее вид не позволял встречаться ни с кем, тем более с перепачканными угольной пылью незнакомцами, — и пошла дальше.

Рядом с головой состава располагалось приземистое сооружение с мостками и металлическим лотком — отсюда вагоны загружались рудой, — а рядом с ним домик размером поменьше, окна которого светились желтым светом. Мисс Темпл тихонько двинулась дальше. Железнодорожники взволнованно кричали что-то друг другу. Группа из девяти-десяти дюжих молодцов в шлемах и длинных пальто собралась вокруг человека, лежавшего прямо под загрузочным лотком. Тот корчился и стонал. Несколько человек удерживали его, а остальные носились в поисках бинтов, или воды, или виски. Мисс Темпл продвинулась дальше вперед в тени поезда.

— Элоиза? — прошептала она.

И в неожиданном приливе сил забросила наверх нож и книгу, а потом подпрыгнула и подтянулась на руках так, что ее поясница оказалась приблизительно на уровне вагонного пола. Несколько секунд она кое-как балансировала, затем неуклюже перевалилась внутрь и исчезла из виду. Железнодорожники продолжали суетиться вокруг своего товарища — один склонился над ним, промывая рану на лице. Мисс Темпл затаилась, изо всех сил сдерживая дыхание.

Она посмотрела на томик в своей руке и, подчиняясь минутному капризу, уронила ее, с затаенной радостью ожидая, что книга откроется на все том же стихотворении. Но этого не случилось. К большому смятению мисс Темпл, перед ней оказался следующий разворот. Как она прежде не заметила?! Уголок был загнут именно в эту сторону, помечая не предыдущее стихотворение, а следующее! Оно называлось «Господь вздохов» и было еще короче (жалкие две строчки), так что Кардиналу Чаню оставалось больше места для записи.

«Наши враги живы. Уходите из этой гостиницы.

Не доверяйте никому. Передвигайтесь по ночам. Держитесь вместе.

Я буду ждать в полдень у Божьего времени».

Рядом с вагоном захрустел гравий. Мисс Темпл отодвинулась в тень, подальше от двери. Кто там — один из железнодорожников? Что, если он запрет дверь? Готова ли она отправиться на юг этим поездом? Что случилось с Элоизой? Что Элоиза скажет Чаню и Свенсону, какие придумает неубедительные извинения? Шаги приблизились, и мисс Темпл, свернувшись невидимой коброй в прохладном вагоне, стала улавливать ядовитые пары жженой синей глины.

Перед открытой дверью вытянулась неестественно длинная тень, и запах стал еще резче. Мисс Темпл, присев на корточки, спряталась за бочку — теперь дверь была ей не видна. Надежда затеплилась в ней, когда она поняла, что это товарный вагон, загруженный бочками с рыбьим жиром, и из-за сильной вони преследователь не учует ее, мисс Темпл, запаха. Или ее надежды тщетны? От паров глины у нее закружилась голова, потом послышалось чье-то шмыганье носом, беспрестанное, как у гончей, прерываемое лишь отвратительным сглатыванием и плевками. Глаза заслезились от вони, горло перехватил спазм. Тень еще приблизилась. Она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание или закричит.

Из темноты за спиной мисс Темпл вынырнула сильная рука и зажала ей рот, губы прижались к ее уху, слова прозвучали не громче вздоха.

— Тихо, Селеста, — прошептала графиня ди Лакер-Сфорца, — иначе мы обе умрем.

Глава вторая ВДАЛИ ОТ ДОМА

Кардинал Чань сделал еще глоток из металлической кружки — не столько из желания выпить чаю, сколько из беспокойной потребности снова проверить, саднит ли горло и останется ли после откашливания привкус крови. Привкуса не было, хотя горло все еще побаливало. Прошла неделя с того дня, когда они выбрались на берег. Доктор сделал все возможное, чтобы вывести толченое стекло из легких Чаня, — можно сказать, спас ему жизнь этой противной оранжевой жидкостью. Чань быстро допил чай и с гримасой отвращения зашагал по коридору, чтобы вернуть кружку трем железнодорожникам, сгрудившимся у печурки. На ходу он снова заглядывал в купе, но нигде не нашел своего противника.

Чань опустился на свое сиденье и выглянул в окно. Пейзаж был довольно унылым. Ни одной минуты в этой забытой богом деревне, в этих забытых богом лесах Кардинал не мог отделаться от чувства горечи и вины. Только теперь, после смерти Анжелики, Чань осознал, насколько сильно был привязан к ней. Куртизанка окончательно отвергла его, но в чем упрекнуть ее, кроме честности? Чань сглотнул слюну и поморщился. Честность — самая жестокая вещь на свете.

Он помнил, как отнес Селесту в рыбацкую хижину, но дальше в памяти отложилась лишь вереница бесконечных, нудных дел — затопить печь, обыскать дом в поисках еды, бороться с бурей, подобных которой он не видел. Хижину почти полностью затопило, крышу сорвало, вокруг падали ветви деревьев, бесконечно лил дождь, с каждым мгновением все становилось хуже — и Чань понемногу отдалялся от своих товарищей, погружаясь в потемки своей души. На следующее утро он отнес Селесту в телегу, а из телеги в дом Сорджа и Лины; маленькая босая нога девушки выпросталась из-под одеяла, когда Чань поднимался по ступенькам. Он помог Элоизе собрать одежду и вместе со Свенсоном пошел улаживать дела с рыбаками и их несговорчивыми женами… но потом стало ясно, что улаживать Чань только мешает, и он стал уединяться еще чаще.

В какой-то момент Чань понял, что вот уже пять часов не проронил ни слова. Он принес охапку дров для плиты, а потом прошел в маленькую комнату, где лежала на кровати Селеста, и окинул девушку взглядом. Слышалось ее дыхание — чуть хриплое и все же нежное, как кружево. Кожа была влажна, темные волосы кудрявились, царапины и синяки оставили на шее послание, ведомое одному Чаню. В другое время он возбудился бы, но сейчас лишь недоуменно спрашивал себя: что это за молодая женщина, которая так вот взяла и изменила его жизнь? Он смотрел, как вздымается и опускается ее грудь, прикидывая размер грудной клетки, наблюдая приятную соразмерность бюста, рассеянно думая, каков он на ощупь. Одновременно Чань ощущал сильную боль в легких, остро сознавая себя отверженным: эта неприглядная внешность, эта бедность, эта опасная профессия, а главное — печаль, мертвой хваткой державшая его сердце. Как двое таких непохожих друг на друга людей вообще могли оказаться в одной комнате, а тем более в крохотной рыбацкой деревушке на Железном Берегу? Невообразимо.

Чань желал как можно скорее покончить с этим делом и исчезнуть в опиекурильне. Он исчезнет для Свенсона, с какими бы благородными мотивами тот ни разыскивал его, и доктору придется оставить свои попытки. Он до конца дней будет помнить их — двух человек, которые едва не стали для него якорями в бурном море жизни, до самого ее конца. Что до конца, то в нынешнем своем настроении Чань совсем не возражал против него.

Так он и стоял над кроватью, пока Элоиза не пришла поменять влажную тряпицу на лбу мисс Темпл. Как только она наклонилась, чтобы откинуть волосы с лица Селесты, Чань вышел из комнаты.

Он добрался до берега, пройдя через напитанный влагой лес, и остановился на полосе остроконечных черных камней, омываемых морем. Будучи городским жителем, Чань взирал на набегающие волны так, словно перед ним был новый, открытый им континент. Колючий ветер доставлял ему мрачное удовольствие, рев волн вторил его мечущимся мыслям, а бескрайнее небо ясно говорило о тщете всех усилий. Как он мог оставить треснувшее тело Анжелики, как мог сражаться в дирижабле? Как он вообще мог не умереть вместе с нею? Она никогда не хотела этого: вот ответ.

Сев на камень, он вытащил из кармана плаща томик стихов — «Персефону» Линча. Но уже первое стихотворение, «Аркадия», — иронический рассказ о невинной жизни принцессы в райских садах матери — заставило его захлопнуть книгу. Чань сунул ее обратно в карман и поморщился — дул холодный ветер.

Он посмотрел на свои ботинки, поелозил ногой по песку, нахмурился. В песке было что-то закопано… что-то синее. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Чань подобрал маленький плоский черный камень, принялся разрывать им песок и быстро откопал несколько кусков разбитой синей книги — разного размера, с зубчатыми сколами. Если бы он не знал, что это такое, то подумал бы, что это осколки большой ярко-синей бутыли. Чань осторожно вырыл в песке глубокую ямку и затолкал туда ногой все найденное им стекло, потом засыпал песком, а сверху наложил камней. После этого он пошел вдоль берега, поглядывая, не сверкнет ли где еще синева, но ничего больше не увидел.

В доме Элоиза разговаривала с Линой, и Чань не стал входить внутрь — свернул в пустой двор, позади которого топорщились голые деревья. В доме он чувствовал себя, точно в большом гробу. Он с тоской вспомнил свою городскую жизнь — вот бы оказаться сейчас в прохладных сумерках среди пыльных стеллажей библиотеки! Чань признал про себя со вздохом, что ему уже неважно, где находиться: его мир, казалось, был утрачен окончательно.

За его спиной распахнулась дверь.

— Кардинал Чань! — позвала Элоиза. Чань повернулся к ней. Та ждала, что он заговорит, и, поняв, что этого не случится, с улыбкой кивнула. — Доброе утро. Вы не видели доктора?

— Кажется, его подрядил Сордж — у них вроде коза заболела.

— Вот как.

— А что с мисс Темпл? Ей все еще грозит опасность?

— Без перемен. А доктор говорит, что это хорошая новость. Она даже выпила немного травяного чая, того, что он заварил.

— Она пришла в сознание?

— Приходит время от времени… но лишь на какие-то секунды. Выпьет несколько глотков, а потом снова погружается в свои сны, в свой бред. Ей все время что-то снится, знаете, как облака перекрывают луну, так по ее лицу пробегает тень… и она так сжимает кулаки…

— Доктор вернется, как только закончит, — вяло сказал Чань, спрашивая себя, когда и в связи с кем Элоиза думала про луну и облака. — Вряд ли ему нравится лечить коз.

Элоиза кивнула, показывая на песок, прилипший к ботинкам Чаня.

— Вы ходили на берег?

— Ходил.

— Я так люблю море, — сказала Элоиза. — Мне на сердце становится легче, когда я его вижу.

— Доктор говорил, что стоит еще раз поискать выброшенные на берег вещи с дирижабля. Или тела. Вот я и искал.

— Да, это очень разумно. И что вы нашли?

— Нашел, что мне на сердце не становится легче от моря.

Свенсон окликнул их — он шагал из деревни по слякотной дорожке, проходившей за домом. В шаге за ним тащился муж Лины Сордж, на редкость туповатый и неразговорчивый. Наверняка доктор поспешил позвать их, как только увидел.

— А вот и он — собственной персоной, — сказал Чань Элоизе, улыбаясь при виде неловкого помахивания Свенсона.

— Он очень хороший человек, — тихим голосом сказала Элоиза, и больше они не обменялись ни словом, пока доктор не присоединился к ним. Свенсон пожал руку Сорджу, оборвал его благодарности и дождался, пока рыбак не скроется в доме.

— Как поживает коза? — спросил Чань.

Свенсон отмахнулся от этого вопроса и обратился к Элоизе:

— Что наша пациентка?

— Я думаю, очень хорошо… но вы, конечно, сами должны посмотреть.

— Пока что наши выводы полностью совпадали, но я сейчас же осмотрю ее. — Он помедлил, и Чань уже собирался придумать какой-нибудь предлог, чтобы уйти: доктор явно хотел сказать Элоизе что-то еще. Но не успел — доктор повернулся к нему, посмотрел на его ботинки, потом перевел взгляд на лицо. — Нашли что-нибудь?

— Совсем ничего, — сказал Чань.

Он толком не знал, почему он не сказал о разбитой книге Элоизе — разве она не имела такого же права знать истину, как и доктор? Разве ее жизни тоже не грозила опасность? Неужели он даже сейчас не доверял ей до конца?

— Правда, не уверен, что я был в том месте, которое вы осматривали раньше. Сордж говорил о сильном приливе… может, что и выбросило на берег где-то еще…

Полная выдумка от начала и до конца — доктор и Чань никогда ни о чем таком не говорили.

— Давайте-ка я вам покажу это место, — предложил Свенсон. Он повернулся к Элоизе. — Мы всего на пару минут.

— А я попрошу Лину приготовить чай, — улыбаясь, ответила Элоиза все тем же осторожным тоном.

Когда они вышли на песчаный берег, Чань тут же рассказал доктору о своей находке. Они остановились у кольца черных камней. По-прежнему дул ветер, и Свенсон, сложив руки лодочкой, зажег спичку и закурил сигарету. Глубоко затянувшись, он выдохнул облачко бледного дыма, а потом махнул тонкой рукой в сторону дома.

— Я не хотел говорить в присутствии миссис Дуджонг, потому как не понимаю, что это может означать… а после вашей находки я вообще ни в чем не уверен. В деревне что-то случилось.

— Кроме того, что захворала коза?

Свенсон не улыбнулся.

— Люди не хотят говорить об этом открыто… Мы непременно должны сходить туда с Сорджем и увидеть все своими глазами.

Тела лежали на квадратных кусках холстины. Мертвецов завернут в них перед погребением, когда семьи простятся с ними. Рядом по-прежнему толпились деревенские — для Чаня все они были на одно лицо: в простых шерстяных одеяниях, бородатые, лица морщинистые, смотрят сурово. Они молча расступились перед чужаками. Доктор склонился перед одним телом, потом перед другим. С того места, откуда смотрел Чань, все было ясно: горло у обоих конюхов разодрано, раны почти почернели от запекшейся крови. Он окинул взглядом конюшню. Двойные деревянные двери были раскрыты, на слякотной земле двора виднелось множество следов, человеческих и конских, и разобраться в них было совершенно невозможно. У одного из мертвецов одежда и волосы были мокрыми. Видимо, смерть застала его под открытым небом во время дождя, и тот смыл все остатки крови.

Он посмотрел на деревенских.

— А где был другой?

Чань прошел за ними внутрь. Дверь стойла была сорвана с петель. Казалось, конюх ударился о нее или был брошен на дверь с изрядной силой. На полу лежала влажная солома, все указывало на происходившую здесь борьбу — но кто (или что) оставил эти следы? Некоторые из стойл были теперь перекрыты веревками, их деревянные перекладины — вырваны или сломаны. Что-то испугало лошадей.

Подошел Свенсон, и Чань повернулся к нему. Доктор осмотрел солому, двери стойла, а потом обошел всю конюшню. Метнув осторожный предупредительный взгляд на Чаня, он повернулся к деревенским.

— Мне очень жаль, но тут все, кажется, ясно. Сордж предположил, что это волк или волки, которых выгнала сюда буря. Видите эти раны? Чтобы нанести их, нужна немалая сила.

— И зубы? — тихо спросил Чань.

— Совершенно верно. — Свенсон нахмурился. — Увы, тут все ясно. Первый конюх слышит шум и открывает дверь, желая посмотреть, что тут делается. Судя по тому, как испугались лошади, делалось тут что-то необычное. Не успел он выйти, как на него напали. Дверь открыта, звери врываются внутрь и загрызают второго конюха. Все с той же, — Свенсон махнул в сторону разбитого стойла, — свирепостью.

Деревенские кивали в ответ на каждую фразу доктора. Фыркнула лошадь.

— А не могли бы вы, — спросил Свенсон, одобрительно улыбаясь, — показать, где спали эти парни?

В комнате конюхов все было в порядке: две койки, металлическая печурка, подставка для сушки шерстяных носков. Только металлическая коробочка с бисквитами была сброшена с полки: бледные прямоугольнички, наверняка кишащие насекомыми, оказались разбросаны по соломе. Чань откашлялся и поднял глаза на подозрительно глядящих крестьян.

— А где тут у них туалет?

Он всего лишь хотел уйти от взглядов этих маленьких, колючих глаз, но уже на пути к крохотному деревянному сооружению почувствовал, что сегодня утром выпил слишком много чаю (питье чая было простейшим способом избежать разговора). Дверь туалета была приоткрыта, и, распахнув ее до конца, Чань увидел, что верхняя петля сместилась. Он сморщил нос. По краям деревянного очка были видны темные пятна. Даже он почувствовал этот запах — вонь из выгребной ямы не заглушала едкие пары синей глины. Он наклонился, разглядывая темные пятна на дереве… отвратительные разводы… зловонная темно-синяя слизь. По обе стороны очка были и следы поменьше — отпечатки ладоней. По положению больших пальцев доктор представил себе, как кто-то стоял перед очком, опираясь о дерево руками и выблевывая из себя синюю слизь.

Возвращаясь к дому в сопровождении деревенских, оба помалкивали. Но еще раньше Чань незаметно для остальных дал понять доктору, что тому надо осмотреть туалет. Сам он поневоле продолжил говорить с местными о волках. Он узнал, что пять лошадей убежали в лес, а что случилось еще с двумя, неизвестно — по мнению рыбаков, их сожрали волки.

Вернувшись к дому Сорджа и Лины, мужчины остановились у ступенек. Чань знал, почему он сам не хочет входить, но вот явная нерешительность доктора заинтриговала его.

— Будут спрашивать, где мы были, — сказал Чань. — Элоиза уж точно.

Свенсон посмотрел в сторону моря.

— Может быть, прогуляемся? — предложил он.

Они направились к тому месту, где разговаривали чуть раньше. Ветер за это время усилился, и Свенсон с трудом закурил сигарету — Чаню пришлось распахнуть плащ, закрывая его от порывов ветра. Доктор выпрямился, выдохнул клуб дыма и посмотрел в сторону моря. Лицо его было серым от усталости.

— Синие пятна. Судя по всему, нашим врагам с дирижабля как-то удалось остаться в живых.

Чань ничего не сказал — что тут возразишь?

— Мисс Темпл еще больна, — продолжил Свенсон. — Ей пока нельзя двигаться. Что касается наших хозяев, то они доброжелательны, но полны подозрений. Не хочется говорить об этом, но вы сами видели, как они смотрят на вас.

— А это тут при чем? — недовольно спросил Чань.

— Вы не слышали, о чем болтали местные, узнав о случившемся. Они думают, что, может быть, это вы были в конюшне, что вы появились на берегу, чтобы поубивать их всех, что вы, наверное, сам дьявол во плоти.

— Дьявол?

— Видимо, ваш плащ навел их на такие мысли.

— А если я — дьявол, подозрения падают и на вас с миссис Дуджонг…

— Мисс Темпл необходимы уход и покой, любое потрясение для нее смертельно опасно. Это сейчас наша единственная забота.

— Не согласен, — проворчал Чань. — Вы считаете, что наши враги живы. Ясно, что они обзавелись лошадьми и направились в город.

Свенсон тяжело вздохнул.

— Не знаю, как мы можем им помешать…

— Помешать? — воскликнул Чань. — Вы знаете, чем это чревато? На дирижабле пропали принц Макленбургский и министр правительства! Как только в городе станет известно, что мы выжили, нас объявят вне закона. На улицах вывесят наши словесные портреты. Судебные приставы, солдаты, люди вроде меня — все выйдут на охоту за нами, надеясь получить вознаграждение. Как вам такое потрясение?

— Мы не знаем наверняка — пятна в туалете наводят на мысль о тяжелом состоянии…

— Убиты два конюха!

— Знаю. И что вы предлагаете?

— Найти убийцу. Только так мы сможем себя защитить.

— Это невозможно, — гнул свое Свенсон. — Если эти люди увидят, как вы шныряете здесь, то их подозрения только усилятся. Нас всех сожгут, как ведьм!

— Так что, я должен сидеть в доме, пока вы ищете убийцу? Или поручить это миссис Дуджонг?

— Не говорите глупостей…

Остальные слова доктора заглушил порыв ветра. Чань развернулся и зашагал прочь. Лицо его стало еще белее от гнева.

Мисс Темпл лежала на боку спиной к двери. Ее волосы, прилипшие к влажной, потной шее, темнели в полумраке комнаты. Одна обнаженная рука была выпростана из-под шерстяного одеяла, пальцы — короче и тоньше, чем ему запомнилось, — несильно сжаты. Чань стащил перчатку со своей правой руки, убрал волосы с лица девушки за ухо, тыльной стороной ладони коснувшись ее щеки. Убирая волосы, он взглянул на тонкую багряную царапину над ухом… пройди пуля на дюйм левее… Чань легко мог представить себе последствия — разбитые кости, скрюченное тело, последние вздохи умирающей… все было бы совсем по-другому…

За дверью раздались шаги и голоса. Элоиза и Свенсон. Внезапно Чань резко наклонился, прижался губами к щеке мисс Темпл и вышел из комнаты.

— Кардинал Чань, — начала Элоиза, испуганная его неожиданным появлением.

Тот направился к выходу.

— Кардинал Чань, — повторила Элоиза, — пожалуйста…

— Мне нужно на воздух.

Несколько секунд, и он, спустившись с веранды, уже шагал к деревьям. Оклики, звучавшие у него за спиной, напоминали крики ворон.

Первые несколько минут Чань вообще не понимал, куда идет — куда-то на юг через рощу, прочь от деревни. Но чем дальше он шел, тем ближе подходил к затопленной части леса. Наконец нога чуть не завязла в слякоти. Чань выругался вслух и, изменив направление, двинулся в сторону моря.

Прежде ему не доводилось бывать в этой части леса. Он перепрыгнул через ручей и поднялся на небольшой холм, с которого надеялся увидеть море. С горькой улыбкой он вдруг понял: холм скрывает его от назойливых глаз местных рыбаков.

Но прежде чем его голова скрылась за вершиной, Чань остановился. Рука инстинктивно дернулась в поисках оружия, которого не было. Он присел в уверенности, что слышал храп лошади.

Трудно украсть лошадь из конюшни и остаться незамеченным, особенно при таком разливе. Явно кто-то сделал это… но кто? Чань высунул голову из зарослей папоротника и с удивлением увидел над листьями длинные шеи — не одной лошади, а двух, к тому же оседланных, словно их хозяева собрались в путь. Чань подождал, и скоро его терпение было вознаграждено — он услышал резкое шипение и, посмотрев в сторону источника звука, увидел в воздухе небольшой клубок пепла. Кто-то плеснул воды в искусно разложенный костер, дыма от которого Чань не заметил, даже находясь от него в десяти футах.

Бритоголовый человек натягивал на себя серое пальто. Рядом с его ногами в чулках виднелись дорожные мешки, серое одеяло, увязанное в плотную скатку, и пара кожаных сапог. Чань отдавал должное самым разным привычкам, но по опыту знал, что ужасно опрометчиво и глупо оставлять свою обувку даже на самое короткое время, пока ты надеваешь пальто, а особенно — в опасном лесу. Он стремительно метнулся вперед в тот момент, когда незнакомец поднял левую ногу, чтобы засунуть ее в голенище.

Бритоголовый услышал шорох листьев, но успел лишь повернуться — правая рука Чаня обрушилась на его челюсть, и он упал, распростершись у костра. Чань оглянулся в поисках его подельника — ведь вторая лошадь тоже была под седлом, — но никого не увидел. Незнакомец вытащил из кармана пальто короткоствольный пистолет, но Чань пинком выбил оружие из его руки, и пистолет упал в кусты. Следующий пинок пришелся в грудь, отчего бритоголовый сложился пополам, а от третьего удара — в подреберье — у того перехватило дыхание. Чань ногой прижал его голову к земле и снова оглянулся, потому что шум борьбы и возня испуганных лошадей перекрывали остальные звуки.

Кто ты? — спросил он и, не дожидаясь ответа, еще сильнее вдавил голову человека в землю, а потом ослабил нажим и повторил вопрос.

Человек сплюнул грязь изо рта и закашлялся.

— Меня зовут Джозефс… я охотник…

Тут Чань впервые заметил длинные кожаные чехлы, притороченные к каждому из седел.

— Это карабины.

— Нет, — поспешно сказал человек. — Оленя из карабина не стреляют.

— Согласен, — кивнул Чань. — Только людей. Где твой приятель?

— Какой приятель?

Чань снова надавил ногой. Второй где-то неподалеку — надо исходить из этого, — и тоже, наверное, с пистолетом.

Он отошел к лошадям и принялся отвязывать их.

— Что ты делаешь? — выдохнул Джозефс.

— Где твой приятель?

— В деревне! Покупает кофе.

— Там скорее можно найти Папу Римского, чем кофе, — пробормотал Чань.

Встав между двумя лошадьми, он вытащил карабин из чехла, открыл патронник, убедился, что оружие заряжено, и послал патрон в ствол.

— Если тебе нужны лошади — забирай, — просипел Джозефс.

— Заберу. И тебя вместе с ними. Назад в конюшню.

— Какую конюшню?

Чань упер приклад в плечо и прицелился.

— Спрашиваю в последний раз. Где твой приятель?

Чань встал между лошадьми с умыслом — они защищали его от выстрела. Но теперь он неловко повернулся, услышав шорох листьев, поднял карабин над шеей лошади и слишком поздно понял, что шум произведен брошенным камнем. Чань тут же рухнул на землю между лошадьми — он ненавидел лошадей — и пополз в сторону упавшего камня, считая, что там безопаснее. Скатившись с холма, он встал на колени и поднял карабин, но тут никого не было. Джозефс тем временем захватил лошадей, поставив их так, чтобы загородиться от Чаня с карабином.

Где же второй? Пригнувшись, Чань отправился налево, описывая круг; башмаки его месили мягкую землю. Он рисковал — возможно, этот маневр был безопасен, а возможно, Чань шел прямо навстречу пуле. Но товарищ бритоголового, видимо, находился на другой стороне холма. Джозефс потянул лошадей, но те уперлись. Чань метнулся вперед, и он вынырнул из листвы, совершенно сбив с толку Джозефса.

Джозефс отпустил поводья и подался назад. В руке его был широкий охотничий нож.

— Это он! — крикнул он через плечо. — Преступник!

Чань взял карабин за ствол — выстрелы могли встревожить обитателей деревни. Губы Джозефса перекосились в довольной гримасе, словно его полностью устраивала такая диспозиция — приклад карабина против ножа. Ростом он почти не уступал Чаню и был чуть пошире в плечах. Рыча, Джозефе принялся наступать на него.

Почему медлит второй?

Нож определял маневры Джозефса: охотник должен был как можно скорее сблизиться с противником и нанести удар клинком, не дав тому возможности замахнуться карабином. Поэтому Чань отступил, сильно ударив по руке Джозефса, чтобы умерить его пыл. Джозефе остановился, сделал ложный выпад в живот, но потом ударил в лицо. Как большинство схваток не на жизнь, а на смерть, эта должна была занять считаные мгновения — либо Джозефе наносит свой удар, либо он покойник.

Чань изо всей силы двинул прикладом в предплечье Джозефса, отбивая нож, который прошел где-то в дюйме от лица. Джозефе потерял равновесие. Чань с разворота въехал коленом Джозефсу по почкам. Тот отступил на несколько шагов, и Чань смог развернуться еще раз, занеся карабин. Удар прикладом пришелся в челюсть, и охотник свалился. Чань схватил карабин за другой конец и приставил ствол к мягкому горлу. Джозефе беспомощно хватал ртом воздух. Чань обвел взглядом деревья вокруг себя.

— Если ты не выйдешь, он умрет.

Джозефе проглотил слюну, глаза его скосились от удара. Чань ждал. Тишина.

Куда делись лошади?

Чань резко развернулся. Второй человек незаметно подкрался и увел лошадей, пока Чань дрался с Джозефсом. Чань схватил охотничий нож, бросил карабин, полоснул лезвием по горлу Джозефса и снова пустился бежать.

Преступник. Эти охотники охотились за ними.

Не успел он пробежать и тридцати ярдов, как увидел второго охотника, потому что этот идиот все еще вел обеих лошадей — жадность не позволяла ему бросить одну из них. Человек оглянулся: блондин, заостренное лицо с баками и тонкими усиками. Светловолосый протянул руку к ближайшему седлу и, как мюзик-холльный маг извлекает из ниоткуда серебряный шарф, вытащил сверкающую, зловеще изогнутую кавалерийскую саблю. Он бросил поводья и отступил в сторону от лошадей, позволяя им идти куда хотят, после чего принял стойку «к бою»; шпоры легонько звякнули, сапоги впечатались в землю. Неудивительно, что он бросил камень — малейшее движение, и шпоры выдали бы его.

Чань остановился, понимая, что против тяжелого клинка у ножа мало шансов. Он хотел было метнуть его, но рукоятка была медная, кривая, плохо сбалансированная. Тогда Чань сплюнул в траву и кивнул на саблю со словами:

— Странное оружие для охоты.

— Как сказать. — Человек ухмыльнулся. — Смотря какая дичь.

— Нужно было очень торопиться, чтобы добраться сюда.

Человек пожал плечами.

— Вас всего двое, а значит, вы из более крупного отряда, обшаривающего весь Железный Берег. Думаю, обследовать густонаселенные районы нет особой нужды — если бы дирижабль с важными персонами упал вблизи какого-нибудь города…

— С важными персонами и преступниками.

Чань указал на саблю.

— Это твоя — или ограбили какого-нибудь солдата?

— Ты хочешь узнать, как я этим пользуюсь?

— Я хочу понять, в какой мере ты тоже преступник.

— Подойди поближе — и узнаешь.

По тому, как ловко тот обращался с оружием, Чань понял, что имеет дело с военным. Кто же это так быстро снарядил поисковые партии? Кто мог почти сразу узнать о падении дирижабля или догадаться о том, где это случилось? Нас будут искать, чтобы отомстить, говорил Чань Свенсону, — так оно и вышло.

Почему он бросил карабин? Шум выстрела подвигнул бы деревенских на то, о чем и думать не хотелось. И потом, Чань все равно промахнулся бы и погиб в схватке.

Если исходить из того, что противник знает свое дело, то он будет действовать стремительно и рубить сплеча. Чаню придется отражать удары интуитивно, малейшая ошибка станет смертельной, ведь у него только нож с коротким лезвием. Надо отразить один удар — на большее надеяться не стоит — и наносить колющие и рубящие контрудары, прежде чем военный успеет замахнуться еще раз.

Держа перед собой свой охотничий нож, Чань подошел к солдату на длину сабли.

— Тебе придется за многое ответить перед деревенскими.

В ответ тот сделал ложный выпад в направлении ног Чаня, а потом рубанул, пытаясь попасть по голове. Чань отразил саблю, но не смог атаковать, потому что силой удара его припечатало к земле. Противник замахнулся еще раз, занеся саблю над головой, — этого и боялся Чань. Кардинал взмахнул ножом и по звону стали понял, что интуиция его не подвела. Подчиняясь неожиданному порыву, он вывернул запястье. Медная рукоять ножа приняла на себя удар сабли и на мгновение обездвижила ее. Зарычав от злости, военный высвободил клинок, но Чань одновременно направил острие своего ножа прямо в глаз противнику. В последний момент левая рука военного ухватила Чаня за запястье, нож ушел в сторону. Чань согнулся и плечом сбил противника на землю.

Приземлившись, тот больно ушибся, но успел ударить Чаня по спине эфесом сабли. Чань громко выругался и предплечьем сдавил горло противника, но не воспользовался случаем вонзить нож ему в сердце. Он знал, что должен взять его живым и привести в деревню — пусть местные знают, от кого все несчастья, — а потому лишь оглушил военного ударом кулака в лицо. Медная гарда оставила на его лице глубокую отметину, но, к удивлению Чаня, тот выгнул спину и, сбросив с себя врага, попытался дать деру. Чань ухватил его за ногу, уронил ничком и ударил ножом, целясь в икру, но военный успел откатиться, так что лезвие только царапнуло кожаный ботинок. Чань недовольно взревел, загоревшись жаждой убийства. Он решил вонзить нож в ребра противнику, полагая, что рана охладит его пыл, не повредив жизненно важных органов. Но тому отчаянным усилием удалось отразить удар — нож отлетел в сторону, зазвенев при столкновении с деревом. Теперь они расцепились — Чань стоял на коленях, военный лежал на спине, — и каждый прикидывал, куда поразить противника на этот раз. Но Чань знал, что дело почти сделано. Как только военный замахнется, Чань отобьет клинок, прыгнет вперед и приставит нож к его шее. Военный словно понимал, что его песенка спета: вскрикнув и напрягшись из последних сил, он замахнулся саблей. Чань увернулся от удара, готовясь нанести свой, но его нога поскользнулась над пятифутовым обрывом. Он полетел вниз и прокатился ярдов десять по отломанным веткам и опавшим листьям, остановившись там, где лес начинал редеть и проглядывало море.

Чань тряхнул головой и поглядел наверх. Военного не было видно.

Чань остановился и, тяжело дыша, согнулся пополам. Заросли переходили в топкую полянку со множеством следов. Он увидел отпечатки лошадиных копыт, а потом — широкие и глубокие, словно оставленные на бегу, — следы человека. Может быть, военный пустился в погоню за собственной лошадью? Наверняка в деревне уже волнуются — куда он девался? Но солдат, видевший его, был слишком опасен. Чань остановился на несколько мгновений — напиться из углубления, оставленного копытом.

Он продолжил преследование, надеясь, что военный потерял лошадей или ловил их слишком долго — тогда его можно догнать. Когда Чань понял, что военный поймал-таки своего скакуна, деревня осталась далеко позади. По вялым разговорам, которые Свенсон с Сорджем вели после ужина, Чань помнил, что ближайший городок на юге называется Карт. К этому поселению горняков ведет железнодорожная ветка. Если солдат входит в большую группу охотников, значит, штаб поисков — там. А кроме того, городок отдаленный, поезда могут ходить от случая к случаю. Если так, то Чань может догнать военного в городке (даже если тот опередит его на день) и уничтожить вместе со всеми его товарищами, прежде чем новости распространятся дальше на юг и дойдут до устроителей поисков.

Лес перешел в высокую траву и жесткий корявый кустарник. Местность начала подниматься, и с наступлением темноты Чань добрался до высоких черных скал. Он решил, что можно заночевать здесь — место ничем не хуже других. Двигаться дальше было глупо — с его-то зрением да к тому же по незнакомым местам. Не было спичек, чтобы разжечь костер, не было еды. Чань свернулся калачиком в одной из ложбинок среди камней, лучше всего защищенной от ветра. Он уставился в беззвездное, окутанное черными тучами небо и долго не мог уснуть.

Когда он проснулся, земля была сыра от росы. Через десять минут Чань был уже в пути.

Дорога до Карта заняла еще один день. Никаких следов солдата больше не попадалось. Впрочем, неудивительно: пришлось долго идти по открытому пространству и еще дольше среди груд камней, похожих одна на другую.

Чань добрел до последнего поворота дороги, за которым открылся вид на городок. Он исходил из худшего: враги готовы к встрече с ним и горят жаждой мести.

Потертый красный плащ Чаня был почти невидим в сумерках, на фоне коричневатой слякотной дороги и серых каменных зданий. Двери домов были заперты, ставни закрыты. Идя по дороге, Чань слышал обрывки разговоров, стук кастрюль, высокие голоса детей, но все это оставалось скрытым за слоями дерева и камня.

Он прошел мимо единственной гостиницы города — ветхого деревянного сооружения, при виде которого испытал острое желание лечь в постель, съесть чего-нибудь горячего, выпить пинту-другую эля, а не идти сразу же к поезду. Если бы знать, уехал солдат из города или нет! Это помогло бы принять решение.

Чань поднял глаза на звук шагов и увидел парнишку в плаще из светлой холстины — тот, не замечая незнакомца, бежал прямо на него.

— Эй! Мальчик!

Парнишка остановился как вкопанный, глаза его расширились от страха, он попятился.

Чань успокоил его, подняв ладонь.

— Я проезжий, мне нужно попасть на поезд. Где тут вокзал?

Мальчик отступил еще на два шага и показал через плечо туда, где за последними домами городка дорога делала поворот и терялась из виду.

— А когда отбыл последний поезд на юг?

— Уже два дня.

— Два дня? Ты уверен?

Мальчик кивнул. Взгляд его перебегал с красного плаща Чаня на его черные очки.

— А когда следующий?

— Сегодня вечером, сэр. Как только кончат загружать руду, через несколько часов.

Чань обернулся назад, туда, где осталась гостиница. Тьма еще не спустилась, было не больше пяти часов. Где же военный — может, в гостинице?

— А ты куда бежал?

Но мальчик уже метнулся в ту сторону, откуда появился, — к высокому деревянному сооружению, которое, судя по широким, высоким двойным дверям, было конюшней. Одна створка двери была распахнута, изнутри на слякоть двора падал желтоватый свет фонаря. Чань направился вслед за парнишкой. Если не нужно спешить на поезд, то конюшня — подходящее место, чтобы узнать, появлялся ли здесь всадник и есть ли у него товарищи в гостинице.

Небрежно держась за рукоять висевшего на поясе ножа, Чань вошел внутрь, но мальчика нигде не было видно. Правда, из каптерки в дальнем конце доносились какие-то звуки. В последнем стойле была белая лошадь, которую Чань никогда прежде не видел: она захрапела, почувствовав на себе взгляд человека, и ударила копытом по соломенной подстилке. Усталая, мокрая от пота, с розовыми раздувающимися ноздрями, она испуганно и неуклюже перебирала ногами. Что это — болезнь? Или же плохое обращение довело животное до безумия? Чань отошел в сторону — он чувствовал себя не в своей тарелке при виде чьей-то немощи — и направился к каптерке.

В дверях стоял тот самый парнишка. Он поднял взгляд на Чаня. Лицо мальчика искажала подступившая к горлу тошнота. У его ног лежал еще один конюх — дыхание прерывистое, лицо бледное; на полу перед ним виднелась лужа блевотины. Дрожащие руки его судорожно сжимались в кулаки. Рядом с ними Чань увидел осколок синего стекла размером с хороший кинжал.

Он положил руку на плечо стоящего перед ним парнишки и заглянул ему в глаза.

— Как тебя зовут?

— Уиллем, сэр.

— Уиллем, твой напарник болен из-за этого стекла. Принеси мне воды.

Чань ногой пододвинул клок соломы, накрывая им блевотину, аккуратно обошел ее, приподнял конюха и подтащил к свернутому соломенному тюфяку, который лежал под вбитыми в стену крючьями с уздечками и стременами. Осторожно взяв осколок стекла, он положил его на сиденье деревянного стула. Появился Уиллем с деревянным ведерком и чашкой. Чань зачерпнул чашкой воду и без всяких церемоний плеснул в лицо конюха постарше, потом снова наполнил чашку. Конюх закашлялся и захрапел.

— Выпей, — сказал ему Чань, а потом бросил через плечо Уиллему, который во все глаза пялился на стеклянный кинжал: — Держись от этой штуки подальше. Видишь, что она сделала с твоим приятелем?

Конюх поперхнулся водой, но Чань успел повернуть в сторону его голову, прежде чем выпитое синим фонтаном пролилось на тюфяк, выкрасив материю в синий цвет. Чань наполнил чашку и сунул ее парнишке, затем снова взял за плечо Уиллема и повел его назад к стойлам. Там он кивнул в сторону кобылы:

— Это чья лошадь?

— Мистера Болта, сэр. Одного из управляющих шахтой.

— Только у него в Карте есть лошадь?

— Нет, сэр… другие розданы… другим приезжим. Торговцам, охотникам… и лошадь мистера Болта тоже. Капитану — он только сегодня вернулся.

— Кто этот капитан?

— Охотник! У него целый отряд, сэр. Они охотятся на волков!

— Но вернулся он один?

— Я думаю, он скоро снова уедет.

Чань наклонился к парнишке.

— А этот твой приятель, случайно, не заглядывал в седельные мешки капитана?

— Нет, сэр! — горячо запротестовал парнишка, и Чань снисходительно покачал головой.

— Мне-то без разницы, Уиллем…

— Но он ничего такого не делал! Он нашел это здесь — во дворе! — Уиллем развернулся и показался на неспокойную белую лошадь. — Кристиан — так его зовут — нашел и эту лошадь, и стекло, но мне ничего не сказал. Она просто взбесилась — вы и сами видите.

— Когда нашел?

— Часа два назад. — Парнишка показал на свежий овес и сено в лотке. — Она ничего не ест!

Чань посмотрел на лошадь, на ее выкаченные, безумные глаза.

— А где седло? И эти… как они называются… постромки, уздечка…

— Ничего этого не было. — Уиллем боязливо поднял голову на Чаня. — Это ведь не ваша лошадь, сэр?

— То есть ты не знаешь, чья она?

Уиллем отрицательно покачал головой.

— А ты можешь сказать, откуда эта лошадь? Не из какой-нибудь конюшни на севере?

— А вы тоже с севера, сэр? — спросил Уиллем.

— Ты можешь сказать? — повторил Чань строгим голосом.

— Если на ней есть тавро.

— Посмотри, и получишь вот это. — Чань вытащил из кармана серебряный пенс: когда доктора с Элоизой не было, он без колебаний стащил немного денег из сапожка мисс Темпл.

Мальчик проскользнул под загородку и осторожно приблизился к норовистой кобыле. Успокоительный шепоток Уиллема как-то не вязался с его горячим желанием заработать монетку.

— Я нашел тавро, сэр! — воскликнул Уиллем. — Это лошадь торговца рыбьим жиром. Он живет здесь, в Карте, но его люди и возница закупали жир в деревнях на севере.

Чань подбросил монетку, и мальчик, улыбаясь, поймал ее в воздухе.

— Ты уверен, что поезд отойдет не раньше чем через два часа?

— Не раньше, сэр.

— Тогда давай послушаем, что еще скажет твой товарищ.

Кристиан продолжал сжимать кружку, но более-менее пришел в себя и поднял голову, когда Чань снова вошел в комнатенку.

— Уиллем говорит, ты нашел стекло рядом с белой кобылой?

— Это ваше стекло, сэр? — проговорил он хриплым, низким голосом. — Простите меня…

— Ты к нему прикасался? — спросил Чань, но тут же увидел на руках конюха кожаные перчатки. — Ты в него смотрел?

Конюх настороженно кивнул.

— Расскажи мне, что ты там видел?

— Там была гроза… какая-то раздавленная гроза… каждая капля была… разломана…

Чань протянул руку в перчатке, взял осколок стекла и прищурился, глядя в него под углом. Осколок был покрыт трещинами тоньше паутинных нитей, это тонкое кружево просматривалось под поверхностью. Как это влияло на воспоминания внутри стекляшки — оставались ли они в силе? Что происходит, когда смотришь в разбитое стекло, — получаешь ли ты при этом разбитые воспоминания или что-то еще хуже их? Если парнишка смотрел в стекло долго, то не прожгло ли оно дыру в его памяти, как горящая сигарета в пергаменте?

Чань распахнул ногой дверцу печки, сунул стекляшку в бело-оранжевые угли, закрыл дверцу и повернулся к конюху с фальшивой улыбкой врача-шарлатана.

— С тобой все будет в порядке. Я знаю, что вы оба честные ребята… Может, расскажете что-нибудь еще об этом капитане…

Чань оглянулся на мальчишку помладше, но тот исчез.

— А где Уиллем? — спросил он.

Старший конюх слабо улыбнулся.

— Отправился сообщить о вашем прибытии в гостиницу, сэр, чтобы вам приготовили комнату и хороший обед. Вы были добры к нам, сэр, и Уиллем был рад вам услужить.

Чань беззвучно бранился, шагая по Карту и представляя себе, как парнишка описывает его внешность. Один или со своими союзниками, капитан теперь вполне сможет устроить засаду. В небе висел все тот же мрачный покров из туч — он, казалось, подпитывался бледными кручеными дымками, что поднимались из труб аккуратных домиков городка. Как призрачно чувство безопасности,как легко выломать деревянные ставни… Наивность местных жителей вызывала у Чаня отвращение.

От белой лошади пахло синей глиной. И в сортире были синие пятна. Чань позволил себе приписать все убийства Джозефсу и этому капитану, но оба казались совершенно здоровыми, и скакуны их были в порядке в отличие от белой кобылы. Что это означало? С дирижабля спасся кто-то еще? Или кто-то еще из отряда капитана пострадал от синего стекла так же, как наивный конюх? Может, в песке была еще одна разбитая книга, и этот человек заглянул в нее или попытался перевезти осколки, неосторожно подвергнув кобылу их воздействию? Может, этот человек и сейчас был в гостинице вместе с капитаном? И блевал в одной из верхних комнат?

Чань остановился под вывеской гостиницы, решая, как лучше всего войти. Окна наверху были закрыты ставнями. Наверняка есть выход в задний двор, но если капитан решил отступить через черный ход, то их встреча тем самым лишь переносилась на станцию, где стоял поезд. Чань сунул руку под плащ и крепко взялся за рукоять ножа, а потом постучал в дверь.

Дверь открылась, и он увидел пожилую женщину с туго завязанными волосами под косынкой. Чань перевел взгляд за ее плечо — в комнату (там стояли скамейки, горел недавно затопленный камин), потом снова посмотрел на женщину. На ее лице была натренированная улыбка, а глаза профессионально прикидывали, что вероятнее получить от клиента: деньги или скандал. Судя по всему, никто с оружием в руках не прятался за дверью. Чань протиснулся внутрь и повернулся спиной к камину, чтобы видеть комнату целиком.

— Мне нужна еда, — сказал он. — У вас есть еще постояльцы?

— Еда, вы говорите? — переспросила женщина. — Дайте-ка подумать…

— Да. Я уезжаю вечерним поездом.

— Меня зовут миссис Доб.

— Я не спрашивал вашего имени, мадам. У вас есть еще постояльцы?

Чань вытянулся, разглядывая лестницу, ведущую наверх. Женщина оглянулась на все еще открытую дверь у нее за спиной, словно взвешивала, не уйти ли.

— Я не могу обсуждать моих постояльцев… настоящих или будущих… с первым встречным… сомнительным встречным… пришедшим с улицы…

— Какой там улицы! В маленьком городишке либо тебя все знают, либо ты чужак. — Чань приблизился к ней. — Как капитан, например.

— Капитан?

Вместо ответа Чань прошел мимо нее и тихо закрыл дверь.

Хозяйка сложила губы трубочкой.

— Не думаю, что найдется место за столом…

Какое-то движение на кухне заставило Чаня повернуться. В дверях стоял дюжий парень: рубашка с закатанными рукавами, руки, черные от угля.

Он мрачно уставился на Чаня.

— Миссис Доб?

Чань вытянул вперед руку с раскрытой ладонью, слова его были просты и продуманны.

— Мне нужен этот капитан. Он здесь один?

— Какой капитан? — спросил парень с грязными руками.

— У нас в Карте так мало чужих… — начала женщина.

Не обращая на нее внимания, Чань подошел к лестнице, вытащил нож и в два шага добрался до первой площадки. Наверху было темно и тихо. Обычно Чань не доверял своему обонянию, но резкий запах синей глины ощущал даже он… Здесь же не было ни малейшего намека на этот запах. Чань метнулся обратно на площадку, потом на пару ступеней выше, готовясь отразить нападение. Но никто не появился. Тогда он быстро обошел все комнаты, заглянув под кровати, за двери. Выйдя из третьей комнаты, он увидел, что миссис Доб стоит на первой площадке с лампой в руках. Взгляд ее был прикован к ножу с широким лезвием в руке Чаня.

— Когда он ушел?

— Я уверена, что не…

— Совершены убийства, мадам… на севере ни за что расстались с жизнью. — Он снова засунул нож за пояс. — Этот капитан приехал в Карт, а потом отправился на север, верно?

Мисс Доб нахмурилась, но отрицать не стала. Чань мягко взял у нее лампу.

При свете лампы в комнатах тоже ничего не обнаружилось. Подчиняясь неожиданному порыву, Чань сел на кровать в центральной комнате и вытащил книгу стихов из кармана плаща. Перегнув томик, он нацарапал на открытой странице краткое предупреждение тому, кто последует за ним, потом загнул уголок страницы и засунул книгу под подушку. Зряшный поступок. Но что сейчас не будет зряшным поступком?

Когда он пришел на кухню, молодой человек устроился за столом с кружкой пива, его черные руки напоминали лапы животного. Мисс Доб недовольно бормотала что-то себе под нос. Она уверенно двигалась между плитой и столом, присматривая за немалым числом кипящих и чадящих кастрюль, успевая нарезать хлеб, налить кружку пива и поставить солонку и масло перед пустым стулом. Подняв взгляд, хозяйка увидела Чаня в дверях.

— Это будет стоить два серебряных пенса.

— Я думал, за столом нет места, — с улыбкой сказал Чань.

— Два пенса, или придется поискать другое место.

— И не подумаю. — Чань вытащил из кармана две блестящие монетки. — Еда, похоже, великолепная. Вы, наверное, лучшая повариха во всем Карте.

Миссис Доб ничего не ответила, глядя на его руку.

— Мы не поняли друг друга, — продолжил Чань. — Я для вас чужак, у всякой женщины родятся подозрения. Присядьте со мной, я все объясню. Надо было сделать это с самого начала.

Он улыбнулся нетерпеливой, усталой улыбкой, одержимый единственный желанием — швырнуть женщину на стул с такой силой, чтобы та вскрикнула. Хозяйка по-девичьи шмыгнула носом.

— Я уверена, что, пока здесь Франк, вы будете вести себя прилично.

Она села за стол, откусила от вязкого черного ломтя и принялась жевать, как кролик, почти не открывая рта и поглядывая на гостя поверх куска хлеба. Франк скользнул взглядом по ножу на поясе Чаня и отхлебнул еще пива. Чань остался стоять — от вида снеди к его горлу вдруг подступила тошнота.

— Меня зовут Чань. — Он тяжело вздохнул, делая вид, что решает довериться им вопреки внутреннему голосу. — Как вы уже, наверное, догадались, я тоже из города и должен туда вернуться поездом, как можно скорее. Я прибыл в Карт, чтобы найти капитана и его людей.

— Зачем? — спросила миссис Доб. — Капитан был настоящий джентльмен, а вы… вы… да вы посмотрите на… на… на…

Дрожащими пальцами она показала на его грязный кожаный плащ, потом на небритое лицо и на глаза за темными очками.

— Да, я такой и есть, — мрачно согласился Чань.

— Ага, соглашаетесь! — усмехнулась женщина. — Самодовольный, как павлин!

Чань покачал головой.

— Я уверен, что ни капитан, ни его люди тоже не могли скрыть правду про себя: они — королевские солдаты, выполняющие секретное задание. Иногда для подобной работы требуются люди вроде меня, из более темных сфер жизни… если вы понимаете.

— Се… секретное задание? — прошептал парень. Верхняя его губа была мокрой от пива.

— А почему вы размахивали этим жутким ножом? — подозрительно спросила хозяйка.

— Потому что на севере произошли ужасные вещи, — пояснил Чань. — Вы ведь помните мистера Джозефса.

— Мистер Джозефс и капитан приехали вместе, — сказал Франк.

— Тогда капитан должен знать, что случилось с его напарником. Сам я должен был встретиться с ними, приплыв на рыбацкой лодке — как видите, я без лошади, — но мистера Джозефса убили…

— Убили? — выдохнула миссис Доб.

— Убили с концами, — подтвердил Чань. — А капитан уехал… на чем-то. — Он сделал паузу, многозначительно посмотрев на обоих.

— А что за… секретное задание? — прошептал молодой человек.

Чань вздохнул и кинул взгляд в общую комнату, потом подался вперед и заговорил едва слышно, одновременно прикидывая, сколько осталось времени до поезда.

— Речь идет об одном затонувшем аппарате, принадлежащем враждебному государству. Аппарат прибило к скалам… внутри — похищенные документы… с описанием тайных путей, по которым бесчестный иностранец может пробраться в неохраняемую сокровищницу королевы.

Миссис Доб и ее работник погрузились в молчание. Чаню казалось, что он слышит эхо своих последних слов в их головах.

— И все-таки непонятно, почему в этом деле участвуют такие, как вы, — наконец проговорила хозяйка.

Чань улыбнулся, подавляя естественный порыв перед лицом такого презрения к своей персоне.

— Документы закодированы сложным шифром, который могу разгадать только я да еще один старый мудрец из Королевского института. Но старик слишком слаб для такого путешествия, а потому только я могу сказать капитану, подлинны ли документы. Да, я был когда-то преступником, вы правы. И если я этого не сделаю, то не искуплю своей вины перед короной. И потому я снова спрашиваю вас. Ради спасения ваших собственных душ, скажите мне, если знаете, где я могу найти капитана.

— А что вы собираетесь делать с этим? — Миссис Доб кивнула на серебряные пенсы в руке Чаня.

Слышала ли она хоть слово из сказанного? Чань швырнул монетки на столешницу.

— У меня нет времени…

— Я его не видела, — с ухмылкой сказала миссис Доб. — И как видите, ни капитана, ни его людей в Карте нет…

Рука хозяйки гостиницы потянулась к монеткам. Чань схватил ее за запястье. На лице миссис Доб были написаны страх и жадность одновременно.

— Я сказал истинную правду, миссис Доб, — прошептал он. — Безжалостные убийства. Если окажется, что вы мне солгали, вы обречены.

Чань вышел на темную улицу, но не успел пройти и пяти шагов, как у него за спиной, со стороны севера, послышался стук копыт. Он увидел надвигающуюся на него громаду и едва успел, бросившись на землю, увернуться от лошади. Поморщившись — колено его ударилось о камень, — Чань поднял голову, но наездник уже скрылся из виду, а через несколько секунд и вовсе покинул городок. Еще один из людей капитана, спешивший встретить своего начальника у поезда? Но как они могли договориться об этой встрече? Чань был уверен, что, не вмешайся он в ход событий, капитан с Джозефсом до сих пор творили бы свои неправедные дела в рыбацкой деревне.

А что это были за дела? Они знали о Чане — о «преступнике», — а значит, и о Свенсоне, и о мисс Темпл. Но в первую очередь солдатам, видимо, следовало найти дирижабль и тех, кто остался в живых. Вероятно, они обследовали приличную часть Железного Берега и убедились, что в живых не осталось никого, а дирижабль затонул вне пределов их досягаемости. Но все это не объясняло появления нового всадника и обезумевшей лошади, от которой пахло синей глиной.

У конюшни Чань увидел юного Уиллема, закрывавшего дверь, и помахал ему, но тот не разглядел его в темноте. Чань продолжал идти, пока не добрался до слякотного двора. Остановившись, он посмотрел на небо. Было не больше шести — у него оставалось около часа. Чань расправил плащ на плечах, постучал кулаком в дверь и позвал парнишку. Ответа не последовало. Он потянул дверь — заперто, снова постучал, потом приложил ухо к щели… приглушенный стук лошадиных копыт… голоса… они наверняка слышали его. Неужели кто-то не позволил Уиллему или Кристиану открыть дверь?

Прямо над головой Чаня была небольшая дверка для доставки сена на чердак. Чань поставил ногу на ручку двери, как на ступеньку, и подтянулся.

Несколько мгновений он опасно балансировал, упираясь коленом о подгнившую наддверную перекладину, но наконец ударил в дверь кулаком. Та открылась настолько, что Чань смог просунуть руку. Дверка удерживалась при помощи веревки, и он протиснул руку еще дальше. На веревке были навязаны узлы. Перекладина прогнулась под его весом. Если эта штука рухнет, он наверняка сломает руку, застрявшую в проеме. Чань беззвучно выругался, высвободил руку и, вытащив нож, одним ударом перерубил веревку.

Чердачная дверь распахнулась. Чань бросил нож в солому, забрался на чердак, подобрал нож и бесшумно прокрался к дыре в полу, из которой торчала приставная лестница. Теперь стало лучше слышно, что происходит внизу. Уиллем ставит новую лошадь в стойло… и голоса… парнишка… нет, два мальчишеских голоса… или один женский?

Кровь застыла в жилах Чаня. Он сполз по лестнице, спрыгнув с последних пяти ступенек.

У дверей каптерки стояла графиня ди Лакер-Сфорца.

Когда он видел ее в последний раз? В дирижабле… Она только что убила принца и Лидию… глаза у нее горели безумием, как у опившейся кровью жрицы Вакха, как у чувственной минойской жрицы с топором, — стоило ей взять голыми руками две стеклянные книги, как она уже не могла удержаться от насилия. Потом она вылезла на крышу кабины, черные волосы развевались на ветру…

Чань осторожно отошел от лестницы.

За спиной у графини сидел на стуле бесчувственный Кристиан. У ее ног лежало что-то странное, похожее на обтянутую кожей шестиугольную шляпную коробку.

— Графиня…

— Кардинал Чань.

Вид у нее был изможденный, голова во время разговора чуть наклонялась, словно в подтверждение того, что она только женщина и, несмотря на всю ее находчивость, сейчас ее силы почти на исходе. Чань никогда еще не видел графиню такой… полной человеческих слабостей, покорной судьбе. Волосы ее были кое-как подколоты сзади, а на лице — необычное дело — лежала тень усталости. Платье выглядело слишком уж простым для нее: дешевый шелк, выкрашенный в сиреневый цвет, — чей-то свадебный наряд, приспособленный для других нужд. Интересно, из чьего дома она украла это одеяние? Чань не заметил никакого оружия в ее руках, но какая разница — эта женщина сама была оружием.

Он повернулся, услышав, как Уиллем выходит из стойла — лошадь у него за спиной выглядела усталой, но здоровой. Парнишка держал в руках что-то, завернутое в холстину.

— Я вытащил, что вы просили, из седельного мешка… — начал он, но замолчал, встретившись взглядом с Чанем.

— Все в порядке, Уиллем, — совершенно спокойным голосом сказала графиня. — Мы с Кардиналом старые друзья.

Чань фыркнул.

— А я думала, что ваши раны смертельны, — сказала она.

— А я думал, что вы утонули.

— Да, наша жизнь — не что иное, как череда разочарований.

Она вытянула пальцы рук, словно проснувшаяся кошка — свои когти. Чань, не отрывая от нее взгляда, обратился к Уиллему:

— Уиллем, ты должен уйти. Положи сверток и иди домой.

Парнишка метнул взгляд на графиню, потом — на Чаня, но не шелохнулся.

— Он не причинит мне вреда, дорогой, — тихо сказала графиня. — Ты можешь делать, что хочешь. Спасибо тебе за доброту.

— Я вас не оставлю, — прошептал мальчик.

— Она тебе не мать! — прокричал Чань, а потом пробормотал: — Ведь у тебя не восемь ног…

Графиня рассмеялась булькающим смехом: казалось, бутылку с темным вином опрокинули горлышком вниз.

— Кардиналу Чаню и мне нужно многое… обсудить. Мне ничего не грозит, дорогой Уиллем. Честное слово.

Парнишка недоверчиво посмотрел на Чаня и медленно положил холстяной сверток. Чань отошел, освобождая ему проход, и дождался, пока мальчик не снимет с дверей засов и не выскользнет на улицу. Чань снова фыркнул и сплюнул на солому.

— Значит, все же не все вокруг вас погибают? Даже если не знать путей к спасению.

— Хотите сказать, что ваше общество менее опасно, Кардинал? Что-то я не вижу мисс Темпл и доктора Свенсона.

Чань показал ножом на второго конюха, все еще неподвижно сидевшего на стуле.

— А что вы сделали с ним?

Графиня с полным безразличием пожала плечами.

— Ничего. Я только что пришла.

— От него несет стеклом, синей глиной. Он околдован осколком синего стекла, чуть не умер от этого.

Брови графини взметнулись.

— Бог ты мой! Синее стекло? Да нет, оно все погибло вместе с дирижаблем.

— Стекло было покрыто трещинами. Конюх заглянул в него. Воспоминания, что были внутри, видоизменились…

— Что ж, такое могло случиться. — Графиня вздохнула, как обиженная школьница. — Я так мало понимаю в этих практических вопросах. Будь здесь граф, он бы объяснил…

— Мозг мальчика поврежден, и, видимо, необратимо.

— Просто ужасно. Он так юн…

— Графиня!

Голос Чаня был резок, нетерпелив. Графиня пренебрежительно махнула изящной рукой в сторону бесчувственного конюха и улыбнулась Чаню — почти сердечно.

— Бедняжка Кардинал… похоже, вы никого не в силах защитить. Конечно, ведь почти все вас боятся или ненавидят… например, эта азиатская шлюха…

Он сделал шаг вперед и тыльной стороной ладони сильно ударил графиню в челюсть. Та подалась назад, но не упала и подняла руку к щеке; в ее глазах горело что-то похожее на удовольствие. Слизнув языком капельку крови с нижней губы, графиня встретила взгляд Чаня.

— Мы должны понимать друг друга, — прошептал он.

— А разве мы не понимаем?

— Нет, — прошипел Чань. — Вы не добьетесь своего.

— Из-за вас?

— Да.

— Вы меня убьете?

— А почему нет — вы ведь убили двух конюхов на севере.

Графиня закатила глаза.

— Двух конюхов?

— Не прикидывайтесь…

— Да когда же я прикидывалась?

— Вы перерезали им горло. Украли лошадь…

— Я нашла лошадь.

— Вы не…

— Хотите ударить меня еще раз? — Графиня неприятно рассмеялась. — А знаете, что стало с последним мужчиной, который в гневе осмелился меня коснуться?

— Могу представить.

— Не думаю…

Чань показал на шкатулку.

— Что это такое? Взято явно не с дирижабля. Вы ведь спрыгнули с крыши кабины.

— Вы уверены?

— Откуда это?

— Ах, сколько эмоций. Я нашла эту коробку, понятное дело, вместе с лошадью.

— Что внутри?

— Понятия не имею. — Она улыбнулась. — Посмотрим вместе?

— Не советую вам доставать оружие, — прошипел Чань. — Советую думать об одном: о том, как легко мне вас убить.

— Теперь-то я точно не стану его доставать.

Она присела и принялась вертеть шкатулку в поисках защелки.

— Не вижу никаких петель, — заметил Чань.

— Да, — согласилась графиня, осторожно нажимая на все уголки подряд. — Хотя я знаю, что она должна открываться…

— Откуда вы знаете?

— Я же ее видела. Прежде чем забрать.

— Только что вы сказали, что «нашли» ее.

— Нашла… взяла… суть в том…

— Вы видели, что там внутри?

— Возможно…

Она посмотрела на Чаня с торжествующей улыбкой, потом сильно нажала на шкатулку. Послышался приглушенный металлический щелчок.

Графиня ухмыльнулась, опустила шкатулку и встала.

— Прошу, — сказала она, отходя в сторону и указывая на вещицу.

Чань подтолкнул ее назад к шкатулке:

— Откройте ее целиком.

— Вы чего-то боитесь?

— Вы сделаете это медленно, а потом отойдете в сторону.

— Столько приказов…

Графиня присела на солому, не сводя глаз с Чаня. Она протянула обе руки к крышке, осторожно взялась за нее, посмотрела на шкатулку, потом снова на Чаня, покусывая губу.

— Если вы настаиваете…

Удар ломом пришелся в боковую часть головы, и Чань упал на колени. Мальчишка замахнулся еще раз, но второй удар Чань отразил, правда ободрав при этом руку и выронив нож. Голова кружилась. Застонав, он закричал на Уиллема — доверчивый идиот! — и вскочил на ноги, моргая от боли. Графиня бросилась к нему с раскрытой и высоко поднятой шкатулкой, обрушила ее на голову Чаня, и тот рухнул на солому.

Несколько мгновений он был не в состоянии пошевелиться — тело и, казалось, даже мысли и чувства стали неподвижны, как насекомое в капельке застывающей смолы. Потом боль огнем пронзила голову. Пальцы его дернулись. Солома колола лицо. Он слышал, как графиня шарит в соломе рядом с ним, но не мог пошевелиться.

— Где нож? — прошипела она.

— Неужели я… неужели я… — Голос мальчишки звучал испуганно и неуверенно.

— Ты поступил правильно, мой храбрец, — заверила его графиня. — Без тебя, мой дорогой мальчик, я… нет, даже подумать страшно. Кардинал Чань именно тот, кем кажется, — жестокий негодяй. Вот он!

Она нашла нож, и Чань услышал ее приближающиеся шаги. Он почувствовал ее пальца у себя на воротнике, потом услышал ее голос:

— Уиллем, принеси мне сверток — он там, где ты его положил. Вот умница. И закрой дверь.

Чань уперся в соломенную подстилку, пытаясь откатиться, но сил было не больше, чем у младенца. Графина прыснула со смеху и поставила ногу на ближайшую к ней руку Чаня, так, словно давила паука. Чань напрягся, уже чувствуя лезвие на своей шее, горячую кровь, хлынувшую на кожу…

Взгляд графини, видимо, упал на Кристиана, сидящего на стуле. Она замерла и снова заговорила с Уиллемом.

— Скажи-ка мне, когда твой приятель нашел этот осколок…

Она остановилась на полуслове. Белая лошадь в стойле страшно заржала, на высокой ноте, словно кричащий ребенок, и стала лягаться. Чань услышал, как ломаются деревянные планки. Мальчик попытался успокоить животное, но голос графини перекрыл его уговоры, зазвучав вдруг металлически-резко.

— Уиллем! Возьми сверток и беги. Немедленно. Беги к поезду! Я тебя найду. Беги со всех ног… и чтобы тебя никто не видел — никто!..

Ржание становилось все громче, другие лошади стали вторить кобыле, слов графини уже не было слышно. Графиня кричала… кто-то кричал… Чань никак не мог сосредоточиться — мешала ревущая боль.

Он вдруг понял, что на какое-то время лишился сознания, а когда пришел в себя, в конюшне стояла тишина. Он перекатился на бок. Дверь конюшни была открыта. В воздухе стоял запах синей глины. Он был один.

* * *

Сперва Чань поднялся, опираясь на руки и на колени, а потом с громким стоном убрал руки. В другом конце помещения лежала открытая шкатулка со сломанной крышкой — пустая. Внутри шкатулка была выложена оранжевым фетром. Судя по углублению, в ней размещался какой-то инструмент — сложно сказать, какой именно, но явно принадлежавший графу д'Орканцу: оранжевый фетр был тому надежным свидетельством. Граф (медведеподобный эстет, пресыщенный, как восьмидесятилетний султан) был достаточно умен — он сумел открыть тайну синей глины и подвести солидную основу под коварные устремления заговорщиков. Хотя «наука» графа и представлялась Чаню какой-то замысловатой смесью хитроумных технических решений и алхимических глупостей, он признавал ее действенность и опасался, что ее истинная темная сила еще не проявила себя до конца. Именно поэтому он с таким удовольствием пронзил графа кавалерийской саблей.

Выстланное фетром пространство было невелико, и Чань подумал, что лежавший в нем инструмент пострадал во время потасовки. Значит, графиня обманула его, сказав, что нашла шкатулку вместе с лошадью? Но тогда как шкатулка попала к ней? Перед прыжком с дирижабля у нее ничего такого не было.

Чань закрыл глаза — голова невыносимо болела. Он быстро прошел в каптерку, но ни капли воды там не оказалось. Нож исчез, и потому, покидая конюшню, Чань прихватил злополучный лом, помахав им, как саблей, чтобы почувствовать его вес. Его одолевало желание шарахнуть этим ломиком первого встречного.

Чань нашел путь к поезду и направился по избитой проселочной дороге, что шла рядом с окраинными домами. Но вот из-за ближайших холмов раздался волчий вой. Чань остановился, в последний раз оглянулся на Карт, плюнул в темноту и поспешил вперед через заросли кустов, корявые ветви которых напоминали пальцы протянутых за подаянием рук. Наконец за невысоким подъемом Чань увидел сияние и клубы дыма над ним: паровоз. Он взмахнул ломом, разминая руку. Кого, интересно, он встретит первым: графиню или капитана? Не то чтобы его это сильно волновало, важно, чтобы перед смертью он встретился с обоими.

На ответвлениях по обе стороны главного пути стояли пустые вагоны с открытым верхом для перевозки руды. Впереди он увидел два невысоких деревянных сооружения — одно было с мостками для загрузки руды, окна другого сияли желтым светом. Рядом к стоящему под парами локомотиву подсоединяли несколько пассажирских вагонов — Чань слышал, как машинисты что-то кричат сцепщикам. Его враги могли ждать в невысоком здании, но поскольку они, как и Чань, стремились к скрытности, это казалось маловероятным.

За пассажирскими вагонами и паровозом стояли в ожидании еще не прицепленные вагоны с рудой, а в хвосте располагался тормозной вагон с темными окнами. Чань присел рядом со ржавой парой металлических колес и оглядел территорию станции: никаких следов капитана, графини или хотя бы Уиллема. Если капитан и в самом деле решил прибыть заранее, то, наверное, он уже сидел в одном из пассажирских вагонов — ведь в присутствии других пассажиров и охранника безопаснее. Нет, конечно, он мог прятаться в вагоне с рудой… но только если был испуган, а человек с саблей, как показалось Чаню, был вовсе не робкого десятка.

Прячась в тени, Чань подошел к последнему пассажирскому вагону, с посадочной площадкой, освещенной двумя фонарями, и перебрался внутрь через перильца. Изнутри не доносилось ни звука. Дверь была не заперта — неужели в мире еще оставались доверие и беспечность? — и Чань, легко открыв ее, обнаружил, что первое купе переоборудовано в маленькое уютное помещение для охранника. С печкой, деревянными стульями, лампами, географическими картами и бессчетным количеством всяких металлических инструментов, висящих на крюках в стене. На приставном столике Чань увидел манящий котелок с чаем; он налил половину в стоявшую рядом металлическую кружку — от чая все еще поднимался пар — и выпил его в один присест несколькими глотками. Поставив кружку, он подошел к внутренней двери и осторожно, беззвучно повернул ручку.

Чань оказался в коридоре обычного пассажирского вагона. Справа шли стеклянные двери купе, полумрак в которых лишь слегка рассеивался фонарями по обоим концам коридора. Можно было пройти через весь поезд до самого паровоза, где, как полагал Чань, и находился пока что охранник. Перед отходом поезда охранник пройдет по всем вагонам и пересчитает пассажиров. А потому лучше найти капитана до того, как это случится. Чань пошел по вагону, заглядывая в каждое купе, потом по следующему, с тем же результатом — все купе были пусты. Состав вздрогнул: подцепили товарные вагоны. Поезд вот-вот должен был тронуться.

Когда он вошел в третий вагон, туда же через противоположную дверь влетела графиня — запыхавшаяся, с беспощадным, как сам ад, выражением лица. Она увидела Чаня мгновение спустя после того, как ее увидел он. Никто из двоих не шелохнулся. А потом графиня устремилась к нему со всей скоростью, на какую была способна, приподняв обеими руками платье. Черные сапожки выстукивали дробь по полированному полу.

Чань скривил губы в довольной улыбке.

— Графиня! Какое счастье…

Он поднял лом и решительно двинулся вперед, вскинув свободную руку и растопырив пальцы — чтобы отразить внезапно брошенный предмет, — с животной радостью ожидая стычки.

Неожиданно графиня из коридора метнулась в купе. Чань выругался себе под нос и, прыгнув вперед, дернул дверь купе, но графиня успела запереть ее на задвижку. Чань через стекло видел, как она пытается открыть окно. Он саданул ломиком по стеклу, потом очистил проем от осколков. Когда Чань просунул руку в перчатке внутрь, чтобы нащупать задвижку, графиня повернулась и, отчаявшись отпереть защелки, со всей силой ударила плечом о стекло. Стекло треснуло и покрылось сеткой, похожей на паутину окормленного опием паука. Графиня крикнула, отпрянула назад; материя на ее плече уже напиталась кровью. Чань распахнул дверь. Женщина выбросилась через треснувшее окно, вылетела наружу в дожде кинжальных осколков и сверкающей грудой приземлилась на щебенку у путей. Чань подскочил к окну и посмотрел вниз. Графиня встала на четвереньки, ее платье было все в кровавых пятнах.

— Не валяйте дурака! Вам не удастся бежать!

Графиня застонала и диким, отчаянным усилием припустила трусцой, шатаясь, словно в подпитии. Чань с отвращением посмотрел на разбитое окно, очистил его, как мог, ломиком от осколков, пройдясь по нижней части рамы.

Он повернулся вовремя, чтобы увидеть перекрывшую дверной проем темную тень. Воздух внезапно наполнился запахом синей глины. Чань успел поднять лом и отразить удар. Снова послышался звон стекла. Второй удар последовал без промедления, и твердый как камень кулак обрушился на челюсть Чаня, послав того на сиденье. Чань мгновенно перекатился на бок — и осколки посыпались на обивку в том месте, где только что была его голова. Чань перекатился еще раз и замахнулся ломом, целясь в голову нападающего, но тот выставил вперед руку и беззвучно отбил удар, хотя его силы хватило бы, чтобы переломать кость. Однако Чань одновременно лягнул незнакомца в живот. Тот хрюкнул и отступил. Не чувствуя челюсти, Чань с трудом поднялся на ноги, пытаясь разглядеть, кто это — но явно не капитан — вознамерился его убить.

Противник его был высокорослым, одетым в черный шерстяной плащ с капюшоном, надвинутым на лоб. Чань увидел только бледный подбородок, рот с выбитыми зубами, почти черные губы, отливающие чем-то, похожим на кровь… но нет — запах! Это были те же самые синие выделения, что Чань видел на губах Лидии Вандаарифф, когда граф истыкал алхимическими уколами тело обреченной наследницы. Человек зарычал и издал жалкий скрипучий стон, словно между жерновами перемалывалась плоть. Чань бросил взгляд на его руки. Левая, обмотанная материей, сжимала небольшой осколок синего стекла, кромка которого словно щетинилась острыми иглами, а правая рука была загипсована (этим и объяснялась сила удара — Чаню даже показалось, что его челюсть сломана). Но вот паузе пришел конец. Незнакомец ринулся на Чаня, который выбил ломом из его левой руки синее стекло; но загипсованная правая рука нанесла ему такой удар, от которого весь воздух вышел из легких. Через открытую дверь Чань вылетел в коридор и ударился о стену. Нападающий бросился следом — одна его рука тянулась к горлу противника, а другая наносила удары по голове. Чань уронил лом и, скользя ногами по битому стеклу, обеими руками ухватился за холодную, твердую как сталь руку, вцепившуюся ему в горло. Человек приблизился вплотную. Запах синей глины стал невыносимым, у Чаня защипало в горле, и какая-то часть его разума предалась занимательному размышлению: может ли человека рвать, когда его душат. Наконец ноги Чаня обрели опору, и он резко ударил противника головой в лицо, а потом выставил вперед колено, отправив того назад в купе.

Но человек проявил невероятную прыть и снова кинулся на Чаня, ударив ему в плечо гипсовой рукой, словно кувалдой. Спина Чаня будто впечаталась в стену. Человек запустил руку под плащ и извлек оттуда еще один осколок синего стекла длиной с лезвие кинжала.

Выпустив синий фонтанчик из уголка рта, он насмешливо выставил свой кинжал, целясь в правый глаз противника. Бежать Чань не мог — удар пришелся бы в спину, вот и все. Он лихорадочно измышлял ложные выпады и финты, способы контратаки, понимая, что тем же самым занят и другой — целая шахматная партия, разыгранная за одно мгновение.

— Она ускользнула от тебя, — прошептал Чань. — Как и в конюшне.

— Это не имеет значения. — Голос человека хрустел, как измельчитель щебенки.

— Она всех нас переживет.

— Тебя-то уж точно.

— Да и по тебе не скажешь, что ты заживешься на этом свете.

— Да что ты знаешь!

Кулак незнакомца быстро, как пуля, устремился вперед и врезался в стену — Чань успел увернуться, тут же упав на колени, а потом нырнул вперед, обхватил противника за талию и затолкал его назад в купе. Человек зарычал, но трех быстрых шагов Чаню хватило, чтобы припечатать его к раме разбитого окна. С криком перевалившись через подоконник, незнакомец вылетел из вагона. Его нога в сапоге задела лицо Чаня, отчего тот свалился на усеянный осколками пол, а когда поднялся на ноги и выглянул в окно, его таинственный противник уже исчез из виду.

Чань стоял, морщась от боли во всем теле, и пытался перевести дыхание, рвавшееся из груди. Купе было в прискорбном состоянии — окно и дверь разбиты, обивка разорвана, пол исцарапан и засыпан стеклом, растоптанным в мельчайшие кусочки. Чань теперь осознал, что графиня никогда особо не опасалась его, что и в конюшне, и здесь, в поезде, она боялась лишь этого беспощадного убийцу в капюшоне. Спасаясь от него, она побежала из головы поезда навстречу Чаню. А при чем тут капитан? Чань предполагал, что этот искалеченный человек был солдатом капитана, пострадавшим от синего стекла… но теперь понял, что он — а значит, и капитан? — пытался убить графиню. Одним из главных достижений заговорщиков стало проникновение в высшие эшелоны власти, подкуп влиятельных фигур в правительстве и дворце — и все это с таким размахом, что государственная политика отныне служила их интересам. Более того, целый драгунский полк призван был теперь выполнять «неназванные задачи» на службе у дворца. Такое неслыханное решение позволило ключевым фигурам заговорщиков — министру Граббе, графу, Франсису Ксонку, графине — охранять свои сборища закаленными в боях солдатами. Чань нахмурился — в таком случае все произошедшее выглядело бессмысленным. Если поисковый отряд послан дворцом, разве не должен он принять сторону графини?

Где капитан — в одном из вагонов или же едет на паровозе, договорившись с машинистами? Чаню хотелось выпрыгнуть из окна и броситься в погоню за графиней, но он понимал, что остановить капитана, не дать ему рассказать, что они остались в живых (в особенности потому, что непонятно, кому служит капитан), важнее мести. Но в то же время если Чань уедет в поезде, то оставит здесь двух смертельно опасных врагов. И что будет, когда его товарищи доберутся до Карта?

Но кто знает, когда заявятся Свенсон и женщины? Через неделю, а то и больше. Чань увел капитана и Джозефса от деревни — теперь его товарищи будут там в безопасности. Графиня хотела одного — бежать из Карта, а калека продемонстрировал, что для него главное — уничтожить графиню.

Графиня — всего лишь женщина. Если никто не помешает капитану распространять его новость, то на Чаня и его товарищей объявят охоту, сотни людей будут преследовать их повсюду… а он оставил предупреждение в «Горящей звезде»…

Невыносимая головная боль мешала ему думать. Хорошего выбора все равно не было, как ни поступи, он рисковал жизнями — своей и своих друзей. Нужно выспаться, поесть, принять опия, с тоской подумал он.

Чань поплелся мимо рядов сидений. Поезд уже двигался. Он посмотрел на темную полосу земли, что тянулась вдоль путей, и прикинул — не выпрыгнуть ли, но в итоге остался на месте. Решение было принято.

Поезду понадобилась целая ночь, чтобы спуститься с высокогорья в безлесную холмистую местность, исчерканную там и сям — словно детскими каракулями — поросшими лишайником сланцевыми обнажениями. Он выторговал у железнодорожников немного мяса, хлеба и чая. К немалому его разочарованию, капитана в пассажирских вагонах не оказалось; Чань проверил также тендер и сам паровоз. О разбитом купе никто ничего не сказал: когда он закончил свои поиски в передних вагонах, осколки уже убрали, а вместо стекла на дверь натянули холстину. Правда, сидевшие у печурки железнодорожники не раз смерили Чаня настороженным взглядом — эти вызывающие беспокойство глаза, это потрепанное, немыслимое одеяние… Чань снова прошел по всему поезду — вдруг в первый раз пропустил какое-нибудь укромное место или встроенный в стену шкаф? Но этим он лишь напугал остальных пассажиров: трех мужчин, приезжавших по делам на шахту, старушку и двух молодых рабочих, которые надеялись связать свою жизнь с какой-нибудь мануфактурой или одним из новых заводов близ города.

Пока поезд находился в движении, Чань не мог без риска для себя лично осмотреть вагоны с рудой. А потому делать до конца пути делать ему было нечего…

Он не знал, кто покалечил человека, напавшего на него, — люди капитана или кто-то другой. Что, если графиня отравила кого-нибудь из лесорубов? Чаня пробрала дрожь, когда он вспомнил, сколько мучений доставило ему толченое стекло в легких. Если этот тип испытывал то же самое… может, он ко всему был не в своем уме? А что лежало в той странной шкатулке? Судя по оранжевому фетру, ее вынесли с дирижабля… если бесценную синюю книгу притащили на берег только для того, чтобы разбить и превратить в оружие, — что могло быть важнее ее?

Этот вопрос навел Чаня на мысли о дирижабле. В тот момент, когда планы заговорщиков вот-вот должны были увенчаться успехом (немыслимое богатство и власть были рядом — рукой подать), оказалось достаточно бросить спичку, чтобы подозрительность и соперничество между ними заполыхали ярким пламенем. Чань уже сталкивался с этим: воры набрасывались друг на друга в разгар преступления. Но тут были не обычные воры. Они вознамерились похитить ни больше ни меньше как свободную мысль народа — многих народов — и создать империю бессловесных скотов. Непомерные амбиции питали их страхи и недоверие друг к другу, а схватка на дирижабле стала лишь неожиданной финальной вспышкой. Чань знал, что Ксонк, графиня, граф и Граббе вынашивали собственные тайные планы относительно друг друга — либо желая подстраховаться, либо намереваясь предать своих сообщников. Размышляя о том, что могло быть в шкатулке, он думал о личных планах, которые еще могут быть претворены в жизнь, как заряженное ружье в незапертом шкафу, ждущее, когда его найдут.

Следующий день Чань провел в безделье ожидания. Он смотрел, как коричневые холмы переходят в обработанные поля, в деревни, потом в маленькие городки, о появлении каждого из которых издалека возвещал тоненький шпиль. Когда снова опустилась ночь, Чань ссутулился на своем месте, положив очки на колени и закрыв глаза рукой. Он ненавидел это закрытое пространство, ненавидел робких пассажиров, окружавших его, ненавидел все эти маленькие строгие городки. Нелепица, полнейшая нелепица. Женщина была мертва. Он убрал руку от глаз и прищурился — из коридора в купе проникал желтый свет.

Потом без всякого повода он подумал о графине, стоящей на коленях у рельсов. Образ этот был невероятно живым — лицо ее горело, волосы были растрепаны, на плече алело кровавое пятно. Он вспомнил, как ударил ее в конюшне, вспомнил, как ловко она подалась назад, но удержала равновесие… как изящная бледная рука притронулась к месту ушиба… Застонав, Чань закрыл глаза рукой. Он впадал в безумие.

Когда поезд подъехал к вокзалу Строппинг, небеса были темны. Чань спрыгнул на землю задолго до перронов с их людскими толпами и посмотрел вдоль вереницы вагонов с рудой, понимая, что капитан может оказаться где угодно. Со струей пара прилетели разрозненные газетные листы. Чань наклонился и взял один из них. Он мог читать только самый крупный шрифт, но понимал, что за несколько дней его отсутствия в городе много чего могло случиться, и нужно быть в курсе происходящего. Выяснилось, что это двухдневной давности «Курьер» — грязная, низкопробная газетенка. Заголовок гласил: «РЫНОЧНЫЙ КРИЗИС!» Чань усмехнулся — рынки постоянно переживали кризисы. Взгляд его скользнул вниз страницы. Другие статьи казались не менее зловещими: «ОПАСНОСТЬ КРОВАВОЙ ЛИХОРАДКИ», «ЗАСТОЙ В ПРОМЫШЛЕННОСТИ», «ЗАСЕДАНИЕ ТАЙНОГО СОВЕТА ОТЛОЖЕНО». Что поделаешь — «Курьер»! Чань скомкал газету и бросил ее.

Краем глаза он заметил какое-то движение. За вагонами с рудой между колесами мелькнула тень. Это был человек, присевший на корточки и наблюдавший за ним. Чань, ныряя под вагоны, припустил рысцой вдоль путей к служебному выходу, который обнаружил несколько лет назад на плане, составленном Корпусом королевских инженеров. С тех пор он часто выбирал этот путь. Резкий пинок по поржавевшей двери, затем вниз по металлической лестнице в полной темноте — но достаточно медленно, чтобы капитан не потерял его. Спустившись на два пролета, Чань нащупал щеколду небольшой металлической двери. Он помедлил, улыбнулся, услышав звук шагов внизу, в темноте, и вышел на Хеллиотт-стрит, узенькую, втиснутую между высокими стенами и опасную в любое время для беспечных или невооруженных. Чань оставил дверь приоткрытой и снова улыбнулся — он вернулся туда, где знал, что и как ему делать.

Хеллиотт-стрит переходила в Звезду Регента — площадь на пересечении пяти улиц. Прежде центром жизни квартала были покои отца старой королевы, о кончине которого никто не жалел. На квартал тогда легла тень сомнительных дел, творившихся во дворце. После смерти принца апартаменты опустели, но площади это не помогло — она окончательно стала местом сбора уголовников и бездомных.

Безобразные вокзальные часы Строппинга показывали девять. Даже если бы за ним не следили, Чань не мог вернуться к себе, не зная, в каких отношениях он с законом. Не мог он показаться и в таверне «Ратон марин». Чань понимал, что должен принять решение, но ждал. Он услышал слабый скрип ржавой двери, потом громко откашлялся и плюнул на обочину.

Из тени Сент-Пьерс-лейн вышли двое — один колоссального роста — и направились к нему… Только этого сейчас не хватало.

На гиганте, горло которого по-жабьи нависало над плотно завязанным грязным галстуком, была бесформенная шерстяная шапочка, натянутая на самые уши. Чань знал, что человек этот лыс, рот его полон гнилых коричневых обломков, а на руках, засунутых в карманы слишком тесного пальто, — кольчужные перчатки. На втором человеке были потертый котелок и зеленый военный мундир с содранным золотым шитьем. Тонкое лицо было небрито, а соломенные волосы — набриолинены и прилизаны. Левой рукой он почесывал ложбинку на черепе. Правая же, аккуратно заведенная за спину, сжимала медную рукоять широкой обоюдоострой сабли. Чань обогнул площадь: теперь, не находившись спиной к Хеллиотт-стрит, он мог не опасаться, что капитан нападет сзади.

— Кардинал Чань, — сказал гигант. — А мы слышали, что ты бежал.

— Что ты, мол, взялся за ум, — печально покачал головой его напарник. — А ты здесь. И такой же бешеный, как всегда.

— Хорас, — обратился Чань к громиле, а потом, насмешливо кивнув, к его товарищу: — Лейтенант Сапп. Наверное, мне следовало ожидать этой встречи.

— Это почему? — спросил Сапп.

— Потому что меня разыскивают группы людей, плохо знающих город, — сказал Чань. — И они наверняка захотели через вас найти меня.

Хорас насмешливо фыркнул и вытащил из карманов руки в кольчужных перчатках. Чань смерил взглядом расстояние между ними — приблизительно четыре фута мощеной мостовой — и продемонстрировал им свои пустые ладони.

— К несчастью, я совершенно беззащитен.

Хорас снова фыркнул.

— Вы проводите меня к вашему нанимателю? — спросил Чань.

— В навозную кучу мы тебя проводим, — сообщил Сапп. — Давно хотелось.

Чань холодно улыбнулся в ответ.

— А чьи пятки ты лижешь сегодня, Сапп? Ты хоть знаешь? Или не пятки, а что-то другое? С таким удовольствием, что тебе уже все равно?

Чань откинул назад голову, когда Саппа совершил довольно искусный выпад, стараясь разрезать горло Чаня по всей его ширине. Удар пришелся мимо. Саппповторил попытку, потом сделал ложный выпад в живот Чаня, но тот отпрыгнул назад так, чтобы могучие кулаки Хораса отделяли его от Саппа.

— Ты, как всегда, медлителен, — заметил Чань.

— Ты захлебнешься в собственной крови! — прорычал бывший офицер.

Сапп был уволен со службы (он продавал полковые боеприпасы местному населению, чтобы оплачивать свои карточные долги), но, пренебрегая бесчестием, продолжал носить мундир, хотя и без знаков различия.

Сапп ткнул клинком в лицо Чаня. На этот раз Чань не отступил — лишь увернулся, и сабля прошла мимо, хотя и близко к лицу. Затем Чань ухватил противника за запястье. Тот попытался вырваться, и Чань смог изо всех сил лягнуть его в мошонку. Заскулив, Сапп свалился на мостовую, Чань вырвал у него клинок и обратился к громиле, который угрожающе сгибал и разгибал пальцы в кольчужной перчатке.

— Остановись и подумай, Хорас, — прошипел Чань. — Ты ведь сам говоришь, что я бешеный. А это означает, что я не раздумывая убью тебя. Я тебя убью, Хорас. Если ты сделаешь еще хоть шаг в мою сторону, клинок вонзится в твое горло.

Хорас не шелохнулся. Сапп скулил, его дыхание клубилось, стелясь по влажной ночной мостовой.

— Нет, — заявил Хорас. — Это я тебя убью.

И он бросился на Чаня, как бык.

Чань только что не рассмеялся. В ответ на болезненный удар кулаком в предплечье снова полоснул острым клинком по выпуклому животу Хораса, и прочерченная линия тут же набухла красным. Хорас хрюкнул и снова замахнулся. На сей раз Чань просто отошел в сторону и рассек вытянутую руку, перерубив жилы у локтя. Когда гигант зажал другой рукой кровоточащую рану, его туловище оказалось вообще не защищенным. Чань по самую рукоять вонзил клинок в его торчащий кадык, потом вытащил саблю, и Хорас ничком рухнул наземь.

Капитана нигде не было видно. При виде схватки преследователь Чаня скрылся. Чань громко выругался, и голос его гулко отразился от мостовой. Все оказалось тщетным — поездка на поезде, риск, на который он пошел, оставив в городке графиню и калеку…

Он повернулся к Саппу, взиравшему с разинутым ртом на своего незадачливого товарища, и с развороту нанес ему удар ногой в челюсть, уложив на землю. Все еще кипя от злости, Чань ухватил Саппа за шиворот и оттащил стонущего человека в тень, подальше от мертвого тела.

Наскоро обшарив карманы Саппа, Чань извлек бритву, раскрыл и поднес к моргающему правому глазу экс-лейтенанта, а другой рукой ухватил его за шею и прижал к кирпичной стене.

— Кто меня заказал?

— Я все равно собирался тебя убить…

Чань сжал горло Саппа, не дав ему договорить.

— Кто меня заказал?

— Ты убил Хораса…

— Он получил свой шанс, Сапп. А сейчас… вот прямо сейчас… шанс есть у тебя.

Чань снова сдавил ему горло. Сапп открыл рот, глотая воздух, застонал — может, Чань ногой выбил ему зубы? — но потом энергично кивнул.

— Я скажу. Не убивай меня. Я скажу.

Сапп сглотнул.

— По «Ратон марину» пошел слушок, что можно заработать деньжат. Все видели солдат рядом с твоим домом и мертвого германца в закоулке. А другие германцы наблюдали за библиотекой…

Солдаты принца Макленбургского. Чань полагал, что с его исчезновением и смертью их командира, майора Влаха, от руки Чаня в глубинах Харшморта — солдаты вернулись на территорию макленбургской миссии.

— И кто же пустил этот слушок?

— Николас…

Николас, бармен в «Ратон марине». Чань всегда относился к нему уважительно, но знал — и именно это отличало таверну, — что бармен одинаково лоялен ко всем: дрязги уголовников и даже прямые убийства его не касаются.

— И что Николас?

— Он сказал, что заходил один тип. В черном плаще. Из дворца. Чиновник!

— Никто во дворце не знает о «Ратон Марине»!

— Значит, кто-то им свистнул, а? — Сапп сплюнул.

— И он тебе велел стеречь меня у вокзала?

— Да нет, конечно! Просто я знаю тебя, Чань. Я знаю, как ты будешь поступать!

Чань отвел лезвие от его глаза и, слегка отпустив горло, стряхнул грязь с драных эполет мундира.

— И с какой стати дворец беспокоится о мне подобных?

— Из-за кризиса.

— Кризиса?

— Ну, с министерскими. Я не так глуп, я понимаю, о чем они говорят… я слышал, как они шепчутся…

— Я читал «Курьер». Ничего нового.

— Большие люди, Чань. Привыкшие, чтобы с полдюжины дураков по мановению мизинца бегали вокруг них. Я сам их слышал. И они были в ужасе.

— Я должен поверить, что люди из дворца боятся меня и потому разыскивают?

— Можешь верить или не верить. — Сапп вновь обрел уверенность, а с ней и презрительный тон. — Или ты не хочешь признавать того, о чем не успел узнать в своей библиотеке?

Чань сделал надрез на его горле в направлении порванного правого уха, а другой рукой крутанул Саппа за плечо. Кровь забрызгала стену за ними. Чань сложил бритву, сунул ее в карман и вернулся на Звезду Регента, спугнув двух любопытных собак, уже обнюхивавших тело Хораса. Стук его каблуков заглушал булькающие вдохи лейтенанта Саппа.

На хороший отель денег не было, а в дешевых номерах он сразу же попался бы на глаза докучливому сонму идиотов, не столь смышленых, как Сапп, но таких же кровожадных и жаждущих получить вознаграждение. Чань поплотнее закутался в плащ. Конечно, можно найти что-нибудь… но раз нет собственной безопасной гавани, не перенести ли военные действия на территорию противника?

Графиня явно сохранила за собой номера в «Сент-Ройяле», но там он не сможет получить их сведений, да и проникнуть туда тайно не так-то просто. Есть еще Харшморт-хаус, особняк лорда Роберта Вандаариффа… Могущественный финансист, поврежденный в уме, стал игрушкой в чужих руках, а его дочь жестоко убита в дирижабле. Разве их огромный дом — не идеальное место, чтобы творить черт знает что? Чань покачал головой; дело не в том, чтобы творить черт знает что. Его преследуют люди из дворца, а дворец (бессчетное число министерских зданий, резиденция королевы, помещение Ассамблеи, палаты герцога Сталмерского) — это лабиринт. Рядом с Дворцом даже Харшморт выглядел садовой беседкой. Каждый вариант таил в себе опасность, не имея очевидных преимуществ, — Чань слишком мало знал и не ведал, кого следует опасаться.

Утром он купит все газеты, чтобы убедиться в истинности слов Саппа, а еще узнает о судьбе мелких заговорщиков, оставшихся в городе. Живы ли все еще герцог Сталмерский и полковник Аспич? А главное, что стало с миссис Марчмур, последней по счету из трех стеклянных женщин, могущественных автоматов графа. Что с ней: все еще жива, если только это можно назвать жизнью? Или уничтожена, как остальные? Но это вопросы на завтра. А сегодня нужно найти прибежище — место неожиданное, но со смыслом.

Проведя столько времени в поезде, Чань был рад размять ноги и направился к Белому собору — название пошло от светлого камня, в котором здание перестроили после пожара. Окруженный лесами собор с куполом, похожим на сломанный зуб, уже много лет не могли достроить — яркое свидетельство всесилия коррупции. Улицы были узкими, вдоль них стояли аккуратные ограды с острыми пиками, но для Чаня это был удобный путь — между вечерними толпами на Серкус-Гарден и малоприятным обществом прибрежных кварталов. Он довольно размахивал руками, все еще возбужденный после схватки, — парировал, атаковал, нанося режущие удары. Здорово, что удалось расправиться с Хорасом и Саппом. Никчемные человечишки, да, но теперь, после стольких разочарований, хоть одно настоящее дело уже доставляло удовлетворение. А он ведь даже предупреждал их!

Еще полчаса — и Чань оказался в мире содержавшихся в порядке фонарей, тенистых деревьев, внутренних двориков и небольших частных скверов. Чань неспешно, мелким шагом обошел особенно аккуратную и надменную маленькую площадь. Потом, бесшумно перемахнув через запертую калитку, он прошел еще немного по проулку для слуг и притаился в тени внушительного дома. Было уже далеко за десять. В комнатах на первом этаже горел свет, как и в мансардах для слуг. Следуя плану, задуманному, казалось, в другой жизни, Кардинал Чань проследовал мимо аккуратно подстриженных кустов можжевельника к сточной трубе на стене дома. Ухватившись за нее руками в перчатках, он быстро добрался до узкого карниза и закинул на него ноги — одну, потом другую. И вот он уже стоял на коленях перед темным окном второго этажа — оно было незапертым, как и во время предыдущей разведки.

Чань бесшумно поднял оконную раму и перенес внутрь сначала одну длинную ногу — ботинок мягко нащупал розовую ковровую дорожку, — потом туловище, а за ним и вторую ногу, которую осторожно согнул в колене, словно насекомое при чистке крыльев. Чань вытащил из кармана бритву Саппа, стараясь припомнить, где располагается спальня миссис Траппинг.

Когда-то адъютант-полковник Ноланд Аспич подрядил Чаня — и тем вовлек его в эту треклятую историю — убить своего начальника Артура Траппинга, полковника Собственного Его Высочества Четвертого драгунского полка. Траппинг был честолюбивым распутником, сделавшим карьеру благодаря влиятельному брату своей жены, оружейному магнату Генри Ксонку. Именно Ксонк купил повышение Траппингу, а потом перевел Четвертый драгунский в подчинение министерства, внедрив своего зятя в самое ядро заговора. Для Траппинга это была возможность примкнуть к обер-заговорщикам, настраивая их друг против друга, но его намерения, к сожалению, превосходили его способности. Как Траппинга, так и Генри Ксонка перехитрил младший из трех Ксонков — Франсис, один из самых сильных противников, с какими приходилось сталкиваться Чаню. Порочный и беспринципный Франсис манипулировал Траппингом через своего брата и напрямую, ловко пользовался надеждами сестры на то, что возвышение ее никчемного муженька поможет продвижению в обществе, в чем ей отказывал строгий старший брат. Планы Франсиса по захвату семейной империи простирались так далеко, что он включил в них воспитательницу детей Траппинга, Элоизу Дуджонг. Только пуля, выпущенная доктором в тонущем дирижабле, покончила с его амбициями.

Но еще до всего этого Чань, нанятый Аспичем, разработал детальный план тайного проникновения в дом Траппинга, чтобы при необходимости уничтожить полковника прямо в постели. Он так и не воспользовался этим планом, а вместо этого последовал за полковником в Харшморт, в особняк Роберта Вандаариффа, и там кто-то опередил Чаня, прикончив полковника. Но теперь… теперь Чань думал о вдове Траппинга: непричастная ко всей этой интриге, она могла знать кое-что о том, что произошло за неделю, пока Чань болтался на севере. Если повезет, пара добрых слов о пропавшей воспитательнице ее детей обеспечит Чаня чистой кроватью и завтраком… но, конечно, сначала женщина должна прийти в себя после его неожиданного появления.

Как он выяснил, ни Артур, ни Шарлотта Траппинг не были особо заботливыми родителями; в такое время дети должны уже спать в своих комнатах (прямо под Чанем), а их мать — удалиться в свою спальню на третьем этаже. Свет внизу зажгли слуги — одни убирают после ужина, другие готовят еду и белье на завтра. Чань тихонько подошел к лестнице. Держась поближе к стене и перешагивая через три ступеньки, он поднялся на следующую площадку, замедлив движение только для того, чтобы заглянуть за угол. И ничего не услышал. Справа находилась спальня полковника, слева — свежеиспеченной вдовы. Из-под двери лился желтоватый свет. Чань легонько взялся за дверную ручку из слоновой кости. Изнутри раздался приглушенный скрип… кто-то открывал шкаф. Миссис Траппинг? Как она стоит — спиной к двери? Вот если бы войти так, чтобы она не закричала…

Чань повернул ручку с вымученной медлительностью человека, поглаживающего ногу женщины во время церковной службы, но вдруг механизм щелкнул, и раздался щелчок и гулко разнесся по коридору. Он широко распахнул дверь. Аккуратный человек в длинном черном плаще испуганно оторвался от заваленного бумагами письменного стола, рот его был раскрыт, глаза расширились от ужаса. Лет ему было примерно столько же, сколько Чаню; волосы прилизаны, на щеках — бакенбарды. Чань сильно ударил его по лицу тыльной стороной ладони — тот пролетел мимо стола на окаймленный кисточками турецкий ковер, где и замер. Чань повернулся к открытой двери, прислушался — не поднялась ли тревога, ничего не услышал и тихонько закрыл дверь.

Шарлотты Траппинг в комнате не было.

Ящики всех шкафов и сундука были выдвинуты, их содержимое разложено стопками, постельное белье грудой лежало на полу, а бумаги вдовы приготовлены для тщательного изучения. Человек (один из чиновников Дворца, о которых говорил Сапп) лежал на полу без чувств. Чань поднял со стола письмо — судя по подписи, от полковника Траппинга — и перевернул в поисках даты отправления.

Нахмурившись, он положил письмо, просмотрел еще три, потом отложил их и оглядел комнату.

Она была довольно большой, с таким же громадным зеркалом, что и в спальне главы семейства на другом конце коридора. Чань вошел в просторный гардероб. Запертая дверь внутри вела, безусловно, в такой же гардероб, примыкающий к покоям самого Траппинга, — так и должно быть у современных супругов. Он посмотрел на одежду — ничего сверхроскошного, но обращало на себя внимание знакомое Чаню (явно свежевыстиранное — его недавно носили) скромное светлое платье. Чань видел его издали в Харшморте, в вечер обручения Лидии Вандаарифф… в тот вечер, когда все это и началось, меньше чем за полчаса до отравления полковника.

Чань вернулся в спальню и встал над неподвижным человеком. Все в этой комнате принадлежало Элоизе Дуджонг.

Глава третья ПРИЗРАК

Проснувшись после первого сна, которому предшествовала целая ночь отчаянной борьбы за жизнь мисс Темпл, доктор Свенсон наконец заснул. А проснувшись, испытал необъяснимую легкость в сердце, настолько незнакомую, что даже засомневался — уж не стал ли и он жертвой лихорадки. Спал он в мастерской рядом с кухней, на груде приготовленного для стирки белья, спал, пока жена Сорджа не разбудила его грохотом кастрюль. Свенсон потер лицо, пощупал заросший подбородок и по-собачьи потряс головой. Он поднялся, разгладил свою стального цвета форменную рубашку — от которой все еще пахло морской водой, — закатал по локоть рукава и надел сапоги. Зачесав назад свои светлые волосы пятерней, доктор улыбнулся. Все они могут умереть до конца дня, но какая разница? Ведь пока им удавалось выживать.

Для сна удалось урвать всего несколько часов. Получив сладкий чай с молоком, принесенный дочерью Сорджа, горячую воду для бритья и сложенный вдвое ломоть черного хлеба с маслом, в который была всунута соленая треска, доктор снова принялся за работу — стал обрабатывать многочисленные порезы и царапины мисс Темпл бальзамом, который приготовил из местных трав. Жар у нее не прошел, а выбор лекарственных средств здесь был ничтожно мал — может быть, стоило заварить еще один травяной сбор. Дверь к мисс Темпл открылась, и появилась Бетт с новой стопкой полотенец. Свенсон пока не видел Элоизы. Наверняка она еще спала.

Им еще не удалось толком поговорить после гибели дирижабля, да и вообще ни разу, если не считать того взволнованного разговора в Тарр-Маноре. И все же Элоиза поцеловала его — или он ее? Разве это имело значение? Разве это к чему-нибудь вело?

Доктор в очередной раз приложил влажные, прохладные полотенца к телу мисс Темпл.

За ночь ей стало хуже. Надо было ей остаться на дирижабле, пока не удалось бы найти лодку в деревне. Впрочем, дирижабль мог уйти на дно еще до прибытия лодки, так что смысла в этом особого не было, но Свенсон корил себя, что не рассмотрел такой вариант, что совсем не понимал грозящей опасности.

Он вернулся на кухню, надеясь найти там Элоизу, но увидел только озабоченные лица Лины и Бетт, обеспокоенных судьбой этой бедняжки — молодой леди. Свенсон попотчевал их привычной ложью — все идет хорошо — и, извинившись, вышел на веранду, где у перил с чашкой чая стоял Кардинал Чань. Доктор предложил Чаню взять его бальзам, чтобы смазать собственные многочисленные порезы и ссадины, но, еще не закончив фразы, понял, что тот не воспользуется советом. Оба погрузились в молчание, разглядывая слякотный двор и три низенькие постройки: одна для кур, вторая для сушки рыбы, третья для сетей и капканов. Дальше простирался лес, большей частью березовый — черные отметины на белой коре, влажные от тумана провисшие ветви.

— Вы не видели миссис Дуджонг? — спросил Свенсон.

— Она пошла прогуляться. — Чань кивнул в сторону деревьев. — Хотя никаких достопримечательностей здесь нет.

Свенсон не ответил. Эти глухие леса и тяжелое небо казались ему великолепными.

— Как Селеста? — спросил Чань.

Неважно. — Свенсон инстинктивно постучал себя по карману в поисках сигарет, хотя и знал, что их там не было. — Горячка усилилась. Но она — энергичная молодая женщина, а сила характера тут может быть очень важна.

— Но что можете сделать вы?

— Буду по-прежнему оказывать помощь.

Чань сплюнул через перила.

— Значит, невозможно сказать, надолго ли мы здесь застряли?

Чань скользнул глазами по двери у него за спиной, потом опять перевел взгляд на болотистый лес — заперт на этой веранде, как тигр в клетке.

— Пожалуй, я тоже прогуляюсь, — тихим голосом сказал Свенсон.

Доктор не помнил, какие сапожки были на Элоизе, и удивлялся теперь, что не обратил внимания. Но на болотистой тропинке, ведущей к берегу, виднелись свежие следы небольших острокаблучных башмачков — вряд ли они принадлежали какому-нибудь рыбаку. Впереди сверкала и кипела полоса прибоя — между черной морской водой и серыми небесами, тяжело нависшими над морем. Ярдах в пятидесяти от доктора, вплотную к набегающим волнам, стояла Элоиза.

Она повернулась, увидела, что Свенсон идет к ней, помахала ему. Улыбнувшись, доктор помахал в ответ и отпрыгнул от внезапно накатившей на ноги волны. Щеки у Элоизы были красны от холода, а руки — в перчатках, но из тонкой шерсти — засунуты под мышки. На голове был простой чепец, взятый у жены Сорджа; несколько прядей волос выбились, и ветер неистово трепал их за спиной у женщины. Свенсону захотелось обнять ее — при виде Элоизы им овладели вполне плотские желания, — но он просто кивнул и, перекрикивая шум прибоя, заговорил:

— Свежо тут, правда?

Элоиза улыбнулась и еще крепче прижала руки к телу.

— Ужасно холодно. Но хоть какая-то перемена: все лучше, чем комната больной.

Доктор увидел какой-то предмет у нее в руке.

— Что вы нашли?

Она показала ему камешек. Мокрый, он казался темнее, чем был на самом деле — густо-фиолетовым.

— Как мило, — сказал доктор.

Элоиза с улыбкой сунула камень в карман платья.

— Спасибо, что ухаживали за мисс Темпл, пока я спал.

— Благодарите Лину — вы же видите, что я здесь: ушла задолго до того, как вы проснулись. Но вы и спали-то всего ничего. Наверное, еще не успели прийти в себя.

— Военные врачи сделаны из стали, уверяю вас, иначе никак.

Женщина снова улыбнулась и, повернувшись, пошла дальше. Доктор зашагал рядом с ней. Они шли теперь поближе к скалам, где ветер дул не так сильно и они могли не переходить на крик.

— Она умрет? — спросила Элоиза.

— Не знаю.

— Вы сказали Чаню?

Свенсон кивнул.

— И что он говорит?

— Ничего.

— Какая нелепица, — пробормотала Элоиза. Ее пробрала дрожь.

— Вы совсем замерзли.

Она неопределенно махнула в сторону волн.

— Я гуляла… — Помолчав, она набрала в легкие воздуха, чтобы продолжить. — Когда мы говорили на лестнице в Тарр-Маноре, когда вы спасли меня… так давно, целую жизнь назад… так вот, выжить нам удалось, но поговорить — нет…

Свенсон улыбнулся, хоть и старался сдерживать свои чувства.

— У нас почти не было времени…

— Но мы должны поговорить, — настаивала Элоиза. — Я сказала вам, что приехала в Тарр-Манор по совету Франсиса Ксонка, брата моей хозяйки, миссис Траппинг…

— Чтобы найти полковника Траппинга. Но вы не знали, что Ксонк участвовал в заговоре и в то самое утро сбросил тело полковника в реку…

— Подождите. Я несколько часов готовилась к нашему разговору…

— Но, Элоиза…

— В Тарр-Манор прибыл поезд с людьми, которые собирались поведать заговорщикам о тайнах своих хозяев… и я была среди них. Мне сказали, они могут знать, где полковник…

— Если вы путешествовали с согласия миссис Траппинг, вам не в чем себя упрекнуть…

— Дело в том, что они собрали эти тайны… мои тайны… в стеклянную книгу…

— И это чуть не убило вас, — закончил Свенсон. — Вы крайне чувствительны к синему стеклу…

— Подождите… Выслушайте меня.

Голос Элоизы звучал напряженно. Свенсон дал ей договорить.

— Я выболтала им все, что знала… вы должны понять… я не помню этого…

— Конечно не помните. Воспоминания переносятся в книгу, у вас их больше нет. Мы видели, что случилось с теми, кого соблазнили в Харшморте: содержимое их мозга перекачали в книгу, от людей остались лишь жалкие оболочки. Но вам, возможно, повезло… если вы сами стыдились этих тайн, не могли ими поделиться…

— Нет… поймите меня правильно. Там не было ничего глубоко личного — того, что касалось не моих хозяев, а меня. Я пыталась привести в порядок то, что осталось в голове, но чем больше я пытаюсь, тем страшнее мне! Каждый стертый эпизод окружен обрывками воспоминаний о незнакомой мне женщине. Честное слово: я не знаю, кто я такая!

Она разрыдалась — так неожиданно, что доктор даже растерялся: как ему быть? — и закрыла лицо ладонями. Он взмахнул руками перед собой, желая обнять ее за плечи, прижать к себе, но не сделал решающего движения, и Элоиза отвернулась.

— Извините…

— Да не за что, позвольте мне…

— Это несправедливо по отношению к вам, ужасно несправедливо… пожалуйста, простите меня.

Прежде чем Свенсон успел ответить, женщина развернулась и быстро пошла туда, откуда они пришли. Голова ее тряслась, словно она выговаривала себе за что-то — то ли за свои переживания, то ли за свою попытку что-то объяснить.

Он вернулся в дом. Чань, казалось, за все это время так и не шелохнулся, но когда доктор поднялся по деревянным ступенькам, Кардинал откашлялся, словно предваряя какие-то свои размышления. Свенсон заглянул в черные стекла его очков и снова ощутил, насколько необычно он выглядит, насколько узок (как у южноамериканской птицы, которая питается только долгоносиками, обитающими в коре одного-единственного вида мангровых деревьев) ареал обитания этого человека. Потом Свенсон подумал о себе и презрительно усмехнулся: тоже мне — сравнил Чаня с попугаем! Он и сам чем-то напоминал тритона.

Из дома до Свенсона донесся голос Элоизы — та разговаривала с Линой. Доктор помедлил, потом заставил себя помедлить еще, и наконец его страданиям положил конец оклик сзади. Из сарая, прихрамывая, шел Сордж с новой просьбой — в поселке у кого-то после бури заболел скот. Доктор вымучил из себя душевную улыбку, как ему частенько приходилось делать в Макленбургском дворце. Он бросил взгляд на Чаня. Чань смотрел на Сорджа. Сордж делал вид, что мрачной фигуры в красном не существует. Доктор, тяжело ступая, двинулся навстречу хозяину дома.

После скотины его внимания потребовал зуб пожилой женщины, а потом — сломанная во время бури рука одного из рыбаков. Свенсон понимал, что тем самым он смягчает подозрения местных — слишком необычным было появление путников в деревне, слишком зловеще выглядел Кардинал Чань: деревенские ясно дали понять, что не хотят видеть его у себя. Но у доктора не оставалось времени на Элоизу, а когда он освобождался — краткие встречи на кухне или на веранде, во время которых Свенсону хотелось пригласить ее на прогулку по берегу, — та неожиданно оказывалась занятой.

За ужином они должны были непременно встретиться. Лина предпочитала кормить этих троих отдельно от своего семейства, чтобы расходы на их питание шли отдельно. Свенсон был только рад оказать посильную помощь. Он стоял над плитой, следил за чайником, сам хотел заваривать чай. Вошел Чань с охапкой дров, которые он аккуратно сложил рядом с плитой. Из чайника показалась струйка пара. Взяв тряпку, Свенсон поднял чайник, вылил воду в открытую кастрюлю и поставил чайник на другой, холодный край плиты. Из комнаты мисс Темпл вышла Элоиза, поймала взгляд доктора, на секунду улыбнулась и взяла стопку тарелок, чтобы накрыть на стол. Свенсон закрыл чайник крышкой и отошел в сторону. Лицо его неожиданно искривилось, он потер себе виски. Чань ухмыльнулся и сел, предоставив Элоизе заниматься едой.

— Сочувствую вам, доктор, — сказал Чань.

— А в чем дело? — спросила Элоиза, ставя на стол три кружки.

— Головная боль, — улыбнулся Чань. — Отсутствие табака — мучительное испытание…

— Ах, это… — протянула Элоиза. — Не лучшая привычка.

— Табак обостряет мышление, — тихим голосом сказал доктор.

— И желтит зубы, — тут же нашлась Элоиза.

Появилась Лина с дымящейся кастрюлей супа. Как обычно, в нем обнаружились картошка, рыба, сметана и маринованный лук. Чань заявил, что супа есть не может, потому что до обеда нахватался всего понемногу. Хлеб, по крайней мере, был свежим. Свенсон вдруг задался вопросом: а пекла ли когда-нибудь хлеб Элоиза? Его кузина Коринна пекла. Конечно, хлеб вполне могли печь и слуги, просто Коринне это нравилось: она говорила, смеясь, что сельская женщина должна уметь работать руками. Коринна… умершая от кровавой лихорадки, пока Свенсон был в море. Доктор попытался вспомнить, какой хлеб она пекла, но в памяти всплыли только белые от муки пальцы и довольная улыбка на губах.

— Сордж может достать табак, — сказала Лина, не обращаясь ни к кому в особенности.

— Да неужели?! — срывающимся голосом проговорил Свенсон.

— Рыбаки его жуют. Но и курят тоже. Поговорите с Сорджем.

Лина пробежала глазами по столу — все ли, что нужно, она сделала. Резкий кивок Элоизе — да, все, — и Лина удалилась в комнату. Как только дверь за ней закрылась, Свенсон пододвинул стул для Элоизы, помогая ей усесться поудобнее. Потом он сел на свое место, но тут же вскочил опять, чтобы налить чай.

— Ну, похоже, вы спасены, — язвительно сказала Элоиза.

— Благодарение святому дурных привычек, — усмехнулся Свенсон.

Они молчали, разливая суп и передавая хлеб — каждый руками отрывал себе кусок.

— Как мисс Темпл? — спросил Чань.

— Все так же.

Свенсон обмакнул ломоть хлеба в суп и откусил намокшую часть.

— Ей снятся сны, — сообщила Элоиза.

Чань поднял на нее глаза.

— У нее бред, — жуя, пояснил Свенсон.

Элоиза покачала головой.

— Не уверена. Мы с ней почти не успели поговорить в Харшморте, я вовсе не знаю ее, но у нее твердый характер. Такая молоденькая — и такая целеустремленная…

Она подняла глаза и увидела, что мужчины внимательно смотрят на нее.

— Я ее ничуть не осуждаю, — сказала Элоиза. — Но знаете ли вы, что она заглядывала в книгу? В стеклянную книгу?

— Я — нет, — ответил Свенсон. — А вы уверены?

— Она ничего такого не говорила, — пробормотал Чань.

— Да у нее и времени не было, — заметил Свенсон. — А вам что она сказала?

— Только то, что заглядывала туда. И вообще завела об этом речь лишь для того, чтобы меня успокоить. Но книга, в которую смотрела я, была пуста — она сама смотрела в меня, хотя со стороны это кажется безумием…

— То же самое я видел в Харшморте, — вставил Чань. — Слава богу, что вы сохранили разум, миссис Дуджонг.

— Это едва не убило ее, — взволнованно сказал Свенсон.

— Дело в том, что моя стеклянная книга была пуста, — заметила Элоиза. — Она забирала воспоминания. А мисс Темпл смотрела в заполненную книгу.

Свенсон отложил ложку.

— Господи боже мой! Целая книга — а не случайные обрывки, запечатленные на куске стекла. Да ведь тут можно прожить не одну чужую жизнь… господи, эти воспоминания станут для человека наравне с его собственными. Целая книга… да еще вопрос, что там в ней… учитывая развращенные вкусы графа… — Доктор замолчал.

— А потому остается лишь догадываться, какие сны она видит, — вполголоса сказала Элоиза.

Свенсон посмотрел через стол на Чаня — тот хранил молчание, — потом перевел взгляд на Элоизу. Ее рука с кружкой дрожала. Женщина заметила его взгляд, снова улыбнулась на мгновение и поставила кружку.

— Никак не могу уснуть, — пожаловалась она. — Наверное, тут, на севере, слишком светлые ночи.

В комнате мисс Темпл горела единственная свеча, стоявшая в тарелке. Свенсон сел на кровать, поднес свечу поближе, чтобы лучше видеть больную, пощупал пульс у нее на горле, ощутил жар, идущий от потной кожи. Сердце девушки беспокойно и учащенно колотилось. Неужели больше ничего нельзя сделать? Доктор встал, открыл дверь и чуть не столкнулся с Элоизой, которая несла таз с водой и новые полотенца, висевшие на ее руке.

— Я думала, вы ушли с Сорджем, — сказала она.

— Совсем нет. Я заварил еще травы, скоро будет готово. Минутку.

Когда он вернулся с новым чайником заварки, Элоиза была по другую сторону кровати, обтирая мисс Темпл. Доктор размешал отвар и налил его в фарфоровую чашечку, чтобы охладить. Он отметил чувственную уверенность пальцев Элоизы — та осторожно согнула ногу больной в колене и принялась обтирать ее снизу влажной тряпицей; капельки воды бежали по бледному бедру в тень межножья. Элоиза намочила полотенце еще раз и осторожно пробралась под рубашку — Свенсон демонстративно отвернулся — между ног мисс Темпл. Рука ее под тканью совершала легкие движения взад-вперед и наконец вынырнула. Элоиза окунула полотенце в таз и отжала его.

— Так ей будет спаться лучше, — тихо сказала она, передала тряпицу Свенсону и кивнула на ту руку больной, которая была ближе к нему. — Протрете?

Он прошелся по бледной худенькой руке. Холодная вода скатывалась в выбритую подмышку, а оттуда текла под рубаху, на грудь.

— Мы говорили о воспоминаниях, — сказал доктор.

— Говорили.

— Любопытное… явление.

Элоиза не ответила. Протянув руку, она пальцем убрала прядь волос с лица мисс Темпл.

— Взять, например, мой случай, — продолжал Свенсон. — За последние недели я расстался с надеждой благополучно вернуться домой. На родине меня сочтут предателем. Да, я исполнял свой долг, но к чему все это? Принц убит, конвой уничтожен, дипломатическая миссия провалена…

— Доктор… Абеляр…

— Ваша очередь. — Он передал ей кусок материи и кивнул на другую руку. — Я не закончил. Пусть я пока что вне закона… но я пытаюсь представить себе жизнь в изгнании… Будет ли у меня работа, надежда… любовь… — доктор избегал взгляда Элоизы, — так вот, после всех этих событий мне стало ясно: последние шесть лет с Макленбургом, а точнее сказать с этим миром, меня связывали одни воспоминания. Женщина, которую я любил. Она умерла. Все было тщетно… но эта последняя потеря… значит, я потерял и ее тоже, окончательно. Я утратил все. Как могу я жить дальше, не предав то, чем я жил? Идиотская дилемма… ведь жизнь есть жизнь, а мертвецов позади не пересчитать… и все же вот так я устроен.

— Она была… вашей женой?

Свенсон пожал плечами.

— Ну, до этого не дошло… точнее, все оказалось еще нелепее. Она была моей кузиной. Коринна. Заболела лихорадкой. Уже много лет назад. Бесполезные сожаления. И знаете, я говорю это лишь для того, чтобы объяснить, почему я вам так сочувствую… ваша жизнь — эта жизнь, из которой столько вычеркнуто… воспоминания и время, все, что вы потеряли… и внутри этого утраченного времени — все, что вы, наверное, могли сделать…

Элоиза ничего не ответила, с отсутствующим видом протирая руку мисс Темпл.

Свенсон глубоко вздохнул.

— Я говорю это для того, чтобы вы поняли… когда я говорю о том, чтобы остаться здесь, когда я вижу ваши слезы… я хочу, чтобы вы знали… я готов…

Элоиза подняла взгляд, и он замолчал. Тишина затянулась и стала невыносимой.

— Не могу сказать, что не питаю к вам никаких чувств, — тихо сказала она. — Конечно питаю. И самые нежные. Это самое трудное… вы, наверное, считаете меня ужасной женщиной. Ничто не доставило бы мне такого удовольствия, как предложить себя вам, поцеловать вас вот в это самое мгновение. Будь я свободна. Но я не свободна. А мои мысли… они спутались…

— Это и понятно, мы ведь здесь, в такой глуши…

— Нет-нет, пожалуйста, я говорю о своих воспоминаниях и о том, что я чувствую, находясь внутри их… правда, не могу толком объяснить почему… и не знаю, кто…

В горле у Свенсона внезапно пересохло.

— Кто?

— В моей голове есть запертая комната. Но туда, в эту комнату, можно войти и выйти тоже можно… я помню какие-то слова… какие-то подсказки насчет того, чего я не могу вспомнить. Я размышляю над этим… и выходит, что было все, все до конца… даже если…

— Но… но вы не знаете? Вы хотите сказать… что есть кто-то… но…

— Вы, наверное, очень плохо думаете обо мне. Я сама о себе плохо думаю. Не помнить такого… хотя я знаю, что так оно и есть. Я не могу это описать. Я не понимаю, кто я.

Она замолчала, глядя на него в упор — ее глаза были полны слез и бесконечной печали. Он пытался осознать ее слова. Она была вдова… с ухажером. Конечно с ухажером. Она была красива, умна, хорошо устроена в жизни…

Но суть была вовсе не в этом.

Свенсон вспомнил ее слова на берегу. Все это было связано с книгой, с изъятыми из Элоизы воспоминаниями… это сделали с какой-то целью. Воспоминания о простом ухажере… любовнике… не стали бы добавлять в стеклянную книгу и, следовательно, отнимать у Элоизы. Воспоминания имели ценность, и ее любовником явно был кто-то, важный для заговорщиков. Таких людей насчитывалось немного.

— Элоиза…

— Чай остыл. Я и без того уже достаточно заморочила вам голову.

Элоиза стояла, вытирая глаза. Еще мгновение — и она опрометью бросилась к двери.

Доктор остался один, в голове у него жужжало, комната была полна грохота тишины. У него не оставалось надежды на этой земле. Свенсон взял чашку и приподнял голову мисс Темпл, чтобы напоить женщину отваром.

Большую часть ночи доктор провел на полу в комнате мисс Темпл. Он поднялся рано, побрился, набросил плащ и отправился искать Сорджа, которого нашел в сарае с курами. После короткого разговора Свенсон выяснил, к кому из рыбаков надо обратиться, и попросил передать Чаню, что будет ждать его у деревенских пристаней.

Прогулка не улучшила его настроения — в лесу стоял густой туман, земля чавкала под ногами, все вокруг напоминало ему о доме, а значит, и о его несчастье. А он ждал чего-то иного? Только потому, что они выжили, хотя десять раз могли умереть? И когда везение в чем-то одном перекрывало его неудачи во всем прочем? Взять хотя бы его первое появление в Макленбургском дворце (новая форма, начищенные до блеска сапоги — небо и земля по сравнению с холодной каютой) — во дворце его разума тогда царило отчаяние. Барон фон Хурн сделал Свенсона своим протеже, но это ничуть не уменьшило скорбь по Коринне. Выстрелив во Франсиса Ксонка на дирижабле, он ликовал, чувствуя себя героем, — но разве это должно принести ему счастье с Элоизой?

Стоило предложить рыбаку деньги, как оказалось, что все устроить совсем нетрудно. Несколько минут, проведенных вместе с рыбаком над картой ближайших песчаных отмелей, и сразу же выяснилось, где может находиться дирижабль. Когда с этим покончили, Свенсон обследовал запас холстины в лодке. Если придется вывозить тела (в предположении, что буря не разломила корпус дирижабля и волны не унесли мертвецов в разные стороны), понадобится немало холста, чтобы завернуть их.

Чань еще не появился — Свенсон не знал толком, где он спал, и мог лишь догадываться о том, когда тот проснулся. Пришлось найти другого рыбака, у которого, как сказал Сордж, могли быть сигареты. Через минуту-другую уклончивого торга человек показал Свенсону кирпичик вощеной бумаги, запечатанный красным сургучом с изображением двухголовой птицы.

— Датские, — объяснил рыбак.

— Обычно я курю русские, — ответил Свенсон, изо всех сил изображая пренебрежение, хотя на самом деле его мучил голод. — Их можно приобрести только через моего агента в Риге — в Латвии. Макленбургским купцам запрещено торговать с Санкт-Петербургом.

Рыбак кивнул — мне, мол, все равно, но раз для кого-то это важно, согласен.

— Табак довольно крепкий, — сказал Свенсон. — Вам доводилось курить русские сигареты?

— Я предпочитаю жевать. — В доказательство этого рыбак сплюнул в оловянную кружку: Свенсон поначалу думал, что в ней какой-то особенно горький кофе.

— Понимаю — в море нелегко прикуривать. Ладно. Я готов освободить вас от них.

Он взял кирпичик и выложил на стол требуемую сумму: огромную по деревенским меркам, но ничтожную в сравнении с городскими расценками… или с той ценой, какую эти зловредные палочки имели для него.

Затягиваясь с жадностью лисицы, впивающейся в зайца, Свенсон вернулся к рыбацкой лодке — если и дальше ждать мрачного Чаня, наступит время прилива. Им понадобилось около получаса, чтобы преодолеть зону прибоя. Доктор не был профессиональным моряком, но кое-что понимал в морском деле и мог тянуть за те веревки, которые называл рыбак. Когда они приблизились к месту, где, скорее всего, располагалась отмель, Свенсон закурил еще одну сигарету и постарался расслабиться на свежем, холодном воздухе. Но, даже ощущая знакомое жжение в легких, он удивился, что так легко поддался оптимизму, да еще в этом медвежьем углу.

Дирижабля на отмели не оказалось и на следующей тоже. Его вообще нигде не было видно, пока они шли вдоль берега. Рыбак объяснял: море тут глубокое, приливы сильные, а буря была яростной. Дирижабль, видимо, стащило с островка, на котором им посчастливилось оказаться, а потом утянуло на самое дно моря (целиком или по частям — это зависело от прочности конструкции и от того, ударило его о скалы или нет).

Состояние мисс Темпл оставалось неизменным. Сордж опять стал изводить Свенсона — не выскажет ли тот свое драгоценное мнение по поводу хвори соседской свиньи, а вернувшись, доктор сел за стол и принялся толочь ивовую кору для отвара. Он надеялся, что займется этим вместе с Элоизой, но вместо нее подошла молодая (и добродушная и толстая) Бетт, выказав неподдельный интерес, и доктору пришлось битый час провести в обществе восторженной девицы. Встав из-за стола, Свенсон услышал, что Элоиза помогает Лине со стиркой. Разговаривать при Лине было невозможно — все равно что обмениваться любезностями с иезуитом. Когда он вернулся, напоив мисс Темпл своим отваром, женщин в доме уже не было. Он вышел на крылечко и вытащил сигарету — серебряный портсигар был приятно полон. На другом конце веранды, на своем обычном месте, виднелся неподвижный Чань.

— Не видели миссис Дуджонг? — словно невзначай спросил Свенсон. О несостоявшейся встрече на рыбачьей лодке они не говорили.

— Не видел, — ответил Чань.

Доктор молча докурил сигарету, слегка дрожа на вечернем холодке, и загасил каблуком окурок.

Проснулся он, когда было еще темно. Спал он на полу, возле кровати мисс Темпл, укрывшись своим мундиром. Сальная свеча почти совсем оплыла, и он не имел ни малейшего понятия о том, который час. Что это за звук со стороны кровати? Или ему показалось? Доктору снился сон, уже стиравшийся из памяти, — дерево, яркие листья, ледяная корка на его собственных руках. Он глубоко вздохнул, прогоняя тяжелые мысли, и пододвинулся ближе к кровати.

Мисс Темпл открыла глаза.

— Селеста? — прошептал он.

— Ммммм, — простонала она, впрочем, на ответ это не было похоже.

— Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете?

Она отвернулась, возбужденно прошептав что-то, но больше ничего не сказала. Доктор Свенсон накрыл одеялом обнажившееся плечо, позволив себе (и тут же отчитав себя за это) прикоснуться к нему кончиками пальцев. Он снова лег на пол и уставился в единственное окно — свеча отражалась в темном стекле, как далекое умирающее солнце.

Он сделал еще одну попытку за завтраком — задержался у стола, пока Элоиза собирала на поднос тарелки, чтобы передать их Бетт, на мойку. Девушка, тяжело шагая, вышла с подносом, и Свенсон, разминая сигарету, заговорил, прежде чем Элоиза успела покинуть помещение. Он старался выдерживать максимально будничную интонацию.

Надо решить, как мы будем возвращаться. Сордж говорит, что в Карте можно сесть на поезд. Это шахтерский городок в горах, в дне пути отсюда по хорошей дороге… но после бури дороги размыло. Лес между ними затоплен…

Элоиза, стоявшая лицом к окну, повернулась к доктору, и он начал запинаться.

В любом… гмм… случае остается немало вопросов: касательно наших врагов, взаимоотношений с законом… мы должны также… каждый из нас, потому что я подумал и об этом… и все же…

Дверь открылась, и в комнату вошел Чань.

— Этот ребенок — настоящее животное! — прорычал он.

Свенсон повернулся к нему, не скрывая раздражения.

— Доктор Свенсон говорит о важных вещах: о нашем возвращении, о том, что нас ожидает, — сказала Элоиза.

Чань молча кивнул.

— О том, что случилось с нашими врагами, — продолжала Элоиза. — О наших взаимоотношениях с законом. Мы знаем…

Чань снова кивнул, и снова молча.

Свенсон вздохнул — вовсе не об этом ему хотелось говорить. Да и с Чанем он не хотел говорить, но все же, надеясь перехватить взгляд Элоизы, продолжил, хотя мысли путались. Но когда их глаза встретились, он увидел в ее взгляде лишь внимание к своим словам. И больше ничего.

Потом, испытав внезапную дрожь, доктор Свенсон увидел себя — как он стоит сейчас на кухне. Ему пугающе ясно представились эти последние дни с их дурными предзнаменованиями — болезнь мисс Темпл, его вожделение к Элоизе, заточение в этой деревушке… нет, все это было тщетно, временное отвлечение, колдовское наваждение из сказки, жизни, которую Свенсон никогда не сможет вести, — он знал это.

Он слишком промедлил. Он хотел бросить это все. Он утратил бдительность.

Он замолчал, оставил Чаня с Элоизой на кухне, а сам вышел на грязный двор и взглянул на гнетущее, тяжелое небо. Его окликнул Сордж из лодочного сарая, маша обеими руками, чтобы привлечь внимание.

Новая просьба касалась коз. Там, где жил их владелец, домики стояли очень тесно, а потому появление доктора стало целым общественным событием для всех соседей. Они обсуждали известие о мертвецах в конюшне… и слухи о волках. Детей отвели домой, скотину — в хлев, и мужчины принялись выяснять, что к чему.

Свенсону стало тревожно, в затылке похолодело. Но он вызвался пойти в конюшню и посмотреть, в чем дело. Сордж странным взглядомпокосился на него.

— Что смотреть — известно же: волки.

— А может, и кто посерьезнее, — быстро проговорил Свенсон. — Понимаете, тщательное обследование ран может все прояснить.

Люди вокруг них одобрительно зашумели, в основном соглашаясь с доктором, но Сордж стал заметно менее разговорчив. Прежде чем Свенсон успел поделиться новостью с Чанем (которого, к своему неудовольствию, нашел на веранде вместе с Элоизой), тот предложил прогуляться к берегу поискать, не прибило ли каких вещей с дирижабля. Свенсон поддался на эту очевидную уловку, и вскоре Чань сообщил ему о своей находке — синем стекле. Это ничего не доказывало, но когда доктор с Сорджем подошли к конюшне, тревога Свенсона усилилась.

Страшные, зверские раны на шее у каждого из мертвых конюхов вполне могли быть оставлены волком, вот только следов зубов Свенсон не увидел. Правда, края были рваные, как у оторванного куска хлеба. Доктор поднял глаза в поисках Чаня, но не увидел его и был вынужден объяснить местным причину смерти, все больше проникаясь убеждением, что никакой зверь тут ни при чем. Когда вернувшийся наконец Чань незаметно показал ему на кабинку сортира, где стоял едкий запах синей глины и отчетливо виднелись отпечатки пальцев в синих лужицах, доктор понял, что им всем грозит опасность.

Назад они возвращались в молчании — их могли услышать деревенские, поглядывавшие на Чаня с плохо скрытым подозрением. Свенсону совсем не хотелось говорить об этом, но все же он улучил момент и откровенно сказал Чаню, что местные и так питают к нему неприязнь, а тут еще эти убийства. Надо быть осторожнее. Доктор даже не успел понять, что случилось, как Чань уже рассерженно пошел прочь.

Свенсон был рад, что Чань не пошел домой. Да, предупреждение Чаня насчет врагов (если кто-то из них остался жив, то, доберись они до города первыми, может случиться все, что угодно) было вполне основательным. Но и собственные страхи доктора — деревенские видят в Чане угрозу для себя, в то время как жизнь мисс Темпл все еще висит на волоске, — тоже были вполне объяснимы и серьезны. Сидя в унылой комнате мисс Темпл с ее влажным воздухом, доктор думал, что можно действовать с учетом того и другого, хотя из-за гордыни Чаня сглаживать острые углы придется ему, Свенсону. Воистину, делить жилище с этим человеком было все равно что жить рядом с норовистым конем.

Но Чань в тот вечер не вернулся к ужину. Доктор и Элоиза ждали его в неловком молчании, а с ними Сордж, Лина и Бетт — пока еда совсем не остыла. Свенсону пришлось сочинить историю о том, что Чань взялся обследовать берег в южном направлении и, вероятно, зашел так далеко, что решил заночевать там, где оказался, особенно если он еще и нашел принесенные волнами обломки с дирижабля. Он понятия не имел, поверил ли ему Сордж (Элоиза точно не поверила), но надеялся, что этого хватит, пока Чань не появится собственной персоной. Как только позволили приличия, он вышел «покурить» на веранду, прихватив лампу, и направился в лес, к тому месту, где они поспорили с Чанем, а потом и еще дальше, к морю, зная, что ищет наудачу и без всякого толку. Два часа спустя он с онемевшим от холода лицом очищал свои сапоги на ступеньках веранды, дыхание его клубилось на воздухе. Поиски ничего не дали. Окна были темны. Доктор тихонько вошел внутрь, держа сапоги в руке.

— Где вы были? — тихо спросила Элоиза, сидевшая в тени около плиты.

— Гулял, — прошептал он в ответ и неловко сел за стол.

— Нашли его?

— Нет.

— Куда он ушел? Если вам что-нибудь известно, пожалуйста…

— Элоиза, я понятия не имею. Мы поспорили. Он в бешенстве ушел и не вернулся.

— Поспорили? О чем?

— О местных жителях — вы, наверное, сами видели, слышали их разговоры… я просто предложил ему меньше показываться на глаза…

Элоиза промолчала. Надо было сказать о конюхах. Почему он медлил?

— Сордж говорил что-нибудь, пока меня не было? Или Лина?

— Они мне не очень-то доверяют и ни о чем не говорят. Но вот Бетт, когда ее родители вышли, разговорилась.

— И что она сказала?

— После бури пропала одна лодка. Они боятся, что хозяин мертв.

— Они это теперь говорят? У него есть семья?

— Нет. И он явно вышел в море один.

Свенсон ничего не сказал, по-прежнему понимая, что должен рассказать о конюхе, о синей слизи. Но в сгущающейся тишине (глаза его теперь привыкли к темноте) он вдруг понял, что Элоиза погружена в свои мысли.

— Я в ужасе от себя самого, — сказал он. — Я у вас так и не спросил… я, конечно, знаю, что вы были замужем. У вас есть дети, Элоиза?

Она покачала головой, отметая улыбкой и вопрос доктора, и его озабоченность.

— Нет. Мой муж умер вскоре после свадьбы.

— А кем он был по профессии?

— Военным. Я думала, вы знаете.

Свенсон отрицательно качнул головой.

— Это было очень давно, — сказала Элоиза. — Я едва помню себя, какой была тогда… а его, по правде говоря, еще меньше. Дорогой мой мальчик. Тогда он не казался мальчиком. Мы так мало понимали в жизни. — Элоиза помолчала, потом продолжила, осторожно подбирая слова: — Эта женщина, о которой вы говорили… Ваша кузина…

— Коринна, — подсказал Свенсон.

— Ваш серебряный портсигар. На нем гравировка «vom К.С.» — от Коринны Свенсон?

— Вы это запомнили?

— Конечно. Мисс Темпл пыталась понять, кто вам его подарил.

— Это подарок в связи с моим последним повышением.

Она улыбнулась. Доктор вздохнул, а потом, зная, что не следует это делать, заговорил.

— Я хотел сказать… может, я могу вам помочь… узнать, что вы помните, что — нет…

Элоиза тут же тряхнула головой.

— Это невозможно.

— Но… этот другой мужчина…

— Я не могу об этом говорить.

— Но Элоиза… вы — взрослая женщина… респектабельная вдова…

Она отвернулась. Свенсон запнулся.

— Но мы с вами… там, в Тарр-Маноре… разве мы не…

Он внезапно замолк.

— Я просто дура. — Лицо ее было суровым, но в глазах бушевало смятение. — Вы меня спасли. Но иногда… очень часто… я думаю, лучше бы я умерла.

Элоиза встала и, не сказав больше ни слова, ушла в комнату, которую делила с Бетт.

На следующее утро рыбацкую лодку нашли. Она лежала на боку, выкинутая на скалистый черный берег, словно ею поиграли и бросили. Мачта была сломана, изорванные паруса наполовину зарылись в песок. У лодки стояли трое — те, кто был в конюшне, но смотрели они теперь куда угрюмее и холоднее. Свенсон приветственно кивнул — никто не протянул ему руку — и нахмурился, заметив на одном из рыбаков чистые кожаные сапоги для езды верхом.

Рыбак перехватил его взгляд и, мотнув небритым подбородком, показал, куда нужно смотреть. Мертвец сидел прямо на одной из скамей, изогнутых под прямым углом и шедших от одного борта до другого.

— Минуту, — сказал Свенсон, шагая мимо тела, через скошенный планшир, и заглянул в крохотную тусклую каюту.

Все вещи лежали на полу, сгрудившись в одном месте из-за крена суденышка. Настил был все еще влажен, но до верхних стенок вода не дошла. На единственном маленьком окошке виднелась неровная красновато-коричневая линия, а присмотревшись, доктор обнаружил еще с десяток пятен и капель. Он перебрал без особой надежды кучу вещей и ничего не нашел.

Наконец он вернулся на накренившуюся палубу. Местные — и Сордж с ними — стояли в нескольких ярдах от лодки, словно решили обсудить происшествие втайне от Свенсона. Он наклонился над телом, ощущая их взгляды спиной и затылком.

Горло рыбака было разодрано от уха до уха в нескольких местах, и, видимо, укусов было несколько. Но при этом не образовалось единой полости вроде той, что они видели у трупов в конюшне.

— Это что — когти? — спросил Сордж, наклонившись над телом и показывая пальцем.

— Или зубы? — прикинул другой.

— Или нож? — предположил человек в сапогах.

Свенсон со спокойным видом указал на пустые ножны на поясе мертвого рыбака.

— Кто-нибудь нашел его нож?

Оказалось, нет. Свенсон снова повернулся к телу, осторожно взял пальцами голову и повернул ее туда-сюда, чтобы лучше рассмотреть пересекающиеся раны. Наконец он встал, повернулся к рыбакам и заговорил, тщательно подбирая слова:

— Вы сами видите, что здесь произошло. Наверное, его убили коротким, широким клинком.

— И как давно это случилось? — спросил Сордж.

— Думаю, дня два назад. Во время бури. Странно, что нашли его только теперь.

— Тут была вода, — сказал человек в сапогах, показывая в сторону деревни. На расстояние полумили от берега все было покрыто примерно четырехфутовым слоем воды.

Рыбаки уставились на Свенсона, словно это замечание требовало ответа.

— Конюшни, — неуверенно сказал Свенсон. — Конюшни по другую сторону деревни. На юге. Вода здесь сошла только что…

— Тут никак не пройти, — сказал человек в сапогах. — После бури.

Сердце у Свенсона упало. Тот, кто зарезал этого человека, не мог убить двух конюхов и выпустить лошадей.

— Так что… тут, значит, не один волк? — пробормотал Сордж.

Элоиза сидела в одиночестве рядом с мисс Темпл. Говорил Свенсон быстро — конюхи, рыбаки, наводнение, беспокойство в деревне.

— И что мы можем сделать? — спросила она.

Он еще не сказал ей ни о голубых пятнах, ни о новых сапогах одного из деревенских.

— Что-то случилось. Что-то такое, о чем мне не говорят…

— Они убили Чаня?

— Не знаю… нет, не думаю…

Раздался стук в дверь. Свенсон быстро сел на кровать к мисс Темпл и взял ее запястье в тот момент, когда вошел Сордж. Тот извинился за вторжение и спросил, нельзя ли ему переговорить с доктором наедине.

Свенсон вышел на кухню, но Сордж уже был на веранде. Свенсон вытащил серебряный портсигар, выбрал сигарету и постучал ею о крышку, прежде чем закурить. Сордж резко выдохнул — с несчастным видом, ведь еще недавно появление Свенсона было редкостной удачей, — и отрывисто заговорил:

— Что насчет наводнения? Где ваш Чань? Люди хотят, чтоб вы его сдали! Или вас тоже обвинят! Я им говорил… но… но…

Свенсон выпустил клуб дыма, который поплыл по двору. Остальные рыбаки ушли. Мисс Темпл везти было никак нельзя. Доктор стряхнул пепел за перила.

— Для вас, мой друг, это нелегко — вы были так добры к нам, вы спасли нас от гибели. Я, конечно же — конечно же, — сделаю все возможное, чтобы не ссориться с жителями деревни. — Свенсон еще раз затянулся. — Сордж… вы совершенно уверены, что никто из ваших земляков не видел Чаня? Ведь они бы вам сказали, верно?

— Ну да.

— В самом деле… и теперь эти смерти. Мы должны с ними разобраться — ко всеобщему удовлетворению. Вы мне доверяете? Вы позволите мне побеседовать с жителями?

Сордж не ответил, и Свенсон дотронулся до его плеча.

— Так будет лучше для всех… для женщин… чтобы рассеять страхи.

Свенсон подумал, не спрятались ли жена и дочка хозяина в одном из этих сараев.

— Я их созову, — сказал Сордж. — Через час. У лодок.

— Отлично.

Он проскользнул в комнату мисс Темпл. Элоиза сидела на другой стороне кровати, вперившись взглядом в пол.

— Сордж утверждает, что они не видели Чаня.

Элоиза кивнула, но не ответила. Свенсон протер глаза.

— Прежде всего, извините, что не рассказал вам об убитых конюхах. Я надеялся, это нас вообще не касается. Извините.

— А на самом деле, значит, касается? Как именно? — Элоиза слегка охрипла от волнения. — Чань тоже так считал? Поэтому он и ушел?

— Я не знаю, где теперь Чань.

— Может, он просто оставил нас, — сказала она. — Ему здесь было так плохо…

Слова Свенсона пролились холодным дождем.

— Мертвые конюхи и мертвый рыбак убиты разными людьми. В конюшне мы нашли следы синей глины. Деревенским что-то известно — о Чане или об этих смертях. И они скрывают это от меня.

Элоиза уставилась на него.

— Синяя глина? И вы говорите это только теперь? Мы здесь в безопасности?

— Я сделаю все, чтобы это было так.

В ответ на это отважное обещание Элоиза лишь разгладила платье на коленях. Платье было черным, простым — Свенсон знал, что это чей-то траурный наряд, который, к счастью, оказался ей впору. В полумраке комнаты волосы Элоизы казались черными, а ее лицо из-за игры теней казалось высеченным из камня. В странном, безнадежном, плохо понятном ему отстранении доктор спрашивал себя, что же он чувствует к ней. Часть ее прошлого отсутствовала. Был другой человек, которого она любила. Ну и что с того? Поможет ли она ему сбросить с плеч груз скорби, который он нес так долго?

Доктору Свенсону казалось, что он вполне свободен в выборе — вот она перед ним, живая женщина, вот изъяны на ее лице и теле, вот ее природная красота. Сердце и разум его пребывали в неустойчивом равновесии. Осторожность, более того, здравый смысл требовали погасить вспыхнувшую было надежду и постараться вернуть Элоизу к прежней жизни, к ее тягостной тайне, — и после этого отойти в сторону. Любой другой выбор вел в никуда… или вел ровно в это же место, только доктору это дорого бы обошлось.

Но эта близость… эта ужасная вероятность — пусть иллюзорная — вероятность того, что эту женщину он может полюбить… после стольких лет, стольких событий. Разве может мужчина отказаться от этого?

— Кажется, ее дыхание сегодня стало глубже, — заметила Элоиза.

— Да.

— Будем надеяться, что скоро тронемся.

Элоиза помедлила, словно хотела сказать что-то еще, но лишь натужно улыбнулась.

— Я должен встретиться с Сорджем и деревенскими у лодок, — сообщил доктор. — Постараюсь убедить их, что Чань ни в чем не повинен. Как и мы… Надо узнать, что им известно, и сделать все возможное, чтобы найти Чаня. Если наши враги живы, то чем больше я сделаю… чем виднее будут эти усилия…

— А зачем встречаться у лодок?

— Это Сордж предложил. Я надеюсь, что отвлеку их внимание от вас…

— Куда вы идете? — спросила Элоиза. — Куда вы идете?

— Я не иду… я просто… все, что нужно сделать…

А как же я? А Селеста?

— Вы будете в безопасности. Поверьте мне. Только обещайте не выходить одной в лес или на берег. Пока все не разъяснится.

Они стояли молча, разделенные кроватью мисс Темпл. Доктору так хотелось поговорить с ней, но он понимал с неопровержимой ясностью, что Элоиза почти не думает о нем.

— Они все мертвы, — прошептала Элоиза. — Иначе просто и быть не может.

Свенсон шагал по лесу, опаздывая на встречу с Сорджем, мысли его метались. Его собственное несчастье — разве оно что-то значит? Элоиза исчезнет, вернувшись к прежней жизни… или к тому, что от нее осталось… вдова, на руках у которой остались дети другой вдовы. Элоиза все расскажет Шарлотте Траппинг… разве что умолчит о самых неприятных привычках полковника… но разве они не были задушевными подружками? Доктор видел их вместе в Харшморте, Элоиза шептала что-то на ухо Шарлотте… а потом Траппингу, убеждая его остаться в бальном зале, а не уходить с заместителем министра Гаральдом Граббе. Но Траппинг не послушался и пошел…

Провал в воспоминаниях Элоизы. Франсис Ксонк, уговаривающий ее посетить Тарр-Манор, поделиться всеми постыдными тайнами… постыдными тайнами, возможно, известными Ксонку… все ради спасения жизни Артура Траппинга.

Свенсон остановился, пытаясь собраться с мыслями. Его внимание остро притягивал высокий холодный купол ночного неба, шириной во многие мили.

Ничтожный Траппинг… купивший чин полковника на деньги жены… беспринципный, честолюбивый распутник… Свенсон самолично видел, как он вел себя…

Любовником Элоизы был Артур Траппинг.

Свенсон оцепенел.

Или Франсис Ксонк?

Или оба?

Он не мог избавиться от этих мыслей, как рыба — от рыболовного крючка.

Может, он ошибается. Может, Элоиза обручена с зеленщиком или офицером местной милиции… но зачем вносить такую мелочь в стеклянную книгу?

Нет, такого они не стали бы делать. Он не ошибался.

Свенсон горько рассмеялся. Вот идиот! Конечно, Элоиза поцеловала его. Завитки каштановых волос на этой ослепительно-белой шее… Тогда они готовились к смерти.

* * *

Доктор поднял взгляд. Оказалось, он незаметно для себя подошел к пристани и теперь увидел, что на него смотрели человек десять, столпившиеся близ хижин. Сордж поднял руку и помахал ему, но остальные хранили молчание. Свенсон заставил себя шагать дальше и последовал за Сорджем. С продуваемого ветром берега они вошли под навес из промасленной ткани, потом в хижину. Здесь пахло рыбой, но зато топилась печь, и хватало места для всех них. Свенсон дождался, когда зайдет последний — тот самый, в сапогах, — и закурил еще одну сигарету. Все смотрели на него. Свенсон откашлялся, сунул сигарету в рот, освобождая руки, и расстегнул мундир.

— Вы знаете, что я врач… — Свенсон шлепнул обеими руками по своему помятому мундиру. — На мне военная форма — форма Макленбургского флота. Я иностранец. Но вы все знаете, что такое долг, честь, преданность. Я всегда руководствуюсь ими. Я имею в виду семью Сорджа и всю вашу деревню. Ваша доброта спасла нам жизнь.

Никто не прервал доктора. Ему это показалось добрым знаком.

— Человек, который назвался Чанем, — чужой для меня. Я не знаю его и не знаю, где он теперь. Но я отвечаю за жизнь двух женщин и стараюсь по мере сил заботиться о них. — Он встретился взглядом с человеком в сапогах для верховой езды. — Этот Чань — безусловно, преступник. Но такие люди часто становятся козлами отпущения…

Несколько человек начали перешептываться. Свенсон протянул руки к собравшимся.

— Если мы хотим избежать новых убийств, нужно выяснить, что в точности случилось.

— Это все понятно! — выкрикнул человек в сапогах.

— Понятно? — переспросил Свенсон. — А что вы сами сказали сегодня днем? Что конюхи и рыбак, видимо, стали жертвой разных убийц.

— Ну и что? — прорычал человек. — Конюхов загрыз волк, а рыбака убил этот ваш разбойник.

— Рыбак… — начал Свенсон.

— Его звали Сарн, — сердито перебил его один из местных.

— Прошу прощения… Сарн… Примите мои извинения. Сарна убили два дня назад. До конюхов. Чань был у Сорджа — вы все видели. Он не мог добраться до той лодки, как и все вы. Из-за наводнения.

— Но он мог пробраться в конюшни…

— Да, как и любой из нас. Но вы видели раны конюхов. Их прикончили неизвестным мне оружием… возможно, абордажной саблей. Пораскиньте мозгами! Если тут не поработал волк, то конюхов убили ради лошадей. А значит, убийца уехал!

На лошади! Чань ведь не уезжал на лошади, и под плащ он ее спрятать не мог. В тот день с утра до вечера он был здесь, на ваших глазах. Я не ищу оправданий для Чаня, но делаю вывод, что убийства совершил кто-то другой. Может, он и Чаня убил. Может, совершил еще что-нибудь…

Доктор с надеждой оглядел деревенских, но никто ему не ответил. Он повернулся к Сорджу.

— Есть здесь бумага? Мне нужно кое-что написать.

Бумаги не оказалось, но Сордж передал ему кусок промасленной ткани, почти белой. Свенсон разложил ее на столе и подобрал кусочек угля с пола рядом с печкой. Он быстро набросал по памяти береговую линию, потом улицы деревни и реку, обозначив ее предполагаемую ширину во время штормового разлива. Все это Свенсон сопровождал объяснениями. Затем он поставил два крестика: один обозначал конюшни, другой — для лодки.

— Я пытаюсь понять, зачем убили этих людей. Прикончив конюхов, убийца обзавелся лошадьми, а кроме того — одеялами, едой, одеждой. Посмотрите на карту. Убийца мог отправиться на юг — разлившаяся река ему бы не помешала.

— А если ему не нужно было на юг? — спросил пожилой рыбак; Свенсон лечил его свиней.

— А куда еще идти? — спросил доктор. — На севере — разлившаяся река. И мы здесь, в деревне, услышали бы лошадиный топот.

Свенсон закурил еще одну сигарету, достав ее из серебряного портсигара.

— Я хочу сказать, что убийца конюхов ушел. У Сарна… у Сарна не было ни лошадей, ни еды, ни одежды — ничего. Зачем его убивать? И к тому же разлив преградил дорогу от него на юг — по меньшей мере до вчерашнего вечера. Значит, убийца Сарна оказался в ловушке.

Тут согласно кивнул даже человек в сапогах. Свенсон начал ставить маленькие крестики.

— Это дома, — зачем-то пояснил Сордж.

Свенсона тронул этот товарищеский жест, и он кивнул.

— Да, это дома. Тот, кто шел от этой лодки, обязательно миновал бы один из них. Надо бы вам порасспрашивать соседей — что они видели или слышали…

Свенсон поднял взгляд и увидел, что человек в сапогах изучает его импровизированную карту. Потянувшись через стол, он взял у Свенсона уголек и поставил крестик на западе, в гуще леса. Этот дом неизбежно оказался бы на пути человека, идущего от лодки и пытающегося обогнуть деревню.

— Чей это дом? — спросил Свенсон.

— Йоргенса, — ответил Сордж. — Он скорее охотник, чем рыбак. Всегда в лесу.

— Кто-нибудь видел Йоргенса после бури?

Сордж недоуменно посмотрел на Свенсона. И тут же рыбаки принялись громко переговариваться — кому что взять: оружие, фонари. Но человек в сапогах резким окриком восстановил тишину.

— А что, если ваш Чань у Йоргенсов? Что, если там он и спрятался?

— Тогда вы должны его схватить, — сказал Свенсон.

— А если он уже исчез? — Человек снова ткнул пальцем в карту и прочертил линию на юг. — Нам нужно искать и там и там — одни пойдут к Йоргенсу, другие морем, в обход леса.

— Но в лесу полно волков, — прошептал Сордж, и прочие согласно закивали. — Может, все остальное и было так, как вы говорите, но идти туда — напрашиваться на смерть.

Доктор внезапно ощутил, что в хижине воцарилась некая мирная симметрия.

— Вовсе нет, — сказал он. — Я тоже пойду. Это самый простой способ подтвердить правоту моих слов и обезопасить миссис Дуджонг с мисс Темпл. Если я найду Чаня, то смогу подойти к нему ближе любого из вас… а если встречусь с волками… что ж, постараюсь обзавестись волчьей шапкой.

— Это безумие, — выдохнул Сордж.

— А разве у меня есть выбор? — спросил Свенсон. — Если я хочу доказать, что желаю вам лишь хорошего?

Никто не ответил. Человек в сапогах резко кивнул, призывая всех закончить препирательства.

— Разделимся надвое: одни пойдут к Йоргенсу, другие — на юг. А вы, доктор, обогнете лес, пойдете на север и вернетесь в деревню.

— Отлично, — сказал Свенсон.

На том и порешили.

Прилив сменился отливом, и Свенсон забрался в лодку, где его усадили на носу. С Элоизой он не попрощался. Он оставлял мисс Темпл, но кризис у нее уже миновал, вопрос был лишь в том, когда вернутся силы. А для Элоизы так будет безопаснее — пусть Свенсон далеко, но зато деревня успокоится. Парус лодки быстро наполнился ветром, и они поплыли, подпрыгивая на невысоких волнах прибоя. Море чернело под носом лодки. Свенсон посмотрел назад и увидел, что берег изогнулся — так скоро — и деревня исчезла из виду. Доктор Свенсон закрыл глаза рукой — на сильном ветру они наполнились слезами.

Когда лодка добралась до вздувшегося, поросшего камышом устья, небеса уже почернели. Свенсон поблагодарил рыбаков и направился в указанную ими сторону вдоль речного берега, среди деревьев. Но доктор пошел не сквозь лес, а напрямик, через широкий подволоченный луг, к гряде холмов, которые воспринимал только как тени. Он отбросил мысль о волках — этой опасности вообще не существовало, как и мысль вернуться по лесной дороге назад в деревню. Их враги уже бежали отсюда, так что опасно теперь будет не здесь, а в городе. Он отправится в этот горняцкий городок и попытается найти там Чаня, хотя надежды и мало. Он будет двигаться перед женщинами, расчищать для них дорогу — без мучительной необходимости видеть друг друга. Деревенские, пожалуй, даже сочтут его мертвым, но в горняцком городке он сможет оставить послание; о нем будут сожалеть недолго, если вообще будут. Чем больше Свенсон размышлял об этом, тем меньше верил, что Элоиза захочет снова встретиться с ним, — разве это не идеальный разрыв?

Добравшись до более-менее сухого места, он устроился на ночлег, не желая петлять в темноте, разложил небольшой костер, съел скудный ужин и укрылся плащом. Проснулся он с восходом и шел без остановки, пока не перевалило за полдень, радуясь тому, что физическое усилие отвлекает мысли и нагружает мышцы. Он почти ничего не знал о Карте и немного волновался — как его там встретят: иностранец в военной форме, в городке, где почти не бывает чужих, а чужеземцы попадаются раз в полстолетия. Многое будет определяться тем, кто успел прибыть до него и какую историю рассказал. Но там должна быть гостиница, а у него есть деньги. Убедившись, что женщинам там ничто не угрожает, он отправится поездом в город. Интересно, спрашивал он себя, сколько его соотечественников осталось в миссии и что сообщили в Макленбург. Не опасно ли ему появляться там? Возможно, ему следует прямым ходом отправиться в Ка-Руж… на море, устроиться на какой-нибудь корабль.

Если она влюблена в другого — Траппинга или Ксонка, — то что это меняет? И что тут удивительного — влюбиться в столь ужасного человека? Разве любовь не слепа? Разве смерть Коринны изменила чувства Свенсона к ней?

Когда он вышел на дорогу пошире с колеями от горняцких телег, из-за холмов уже подкрадывались сумерки. Глядя на дорогу, доктор решил, что городок уже близко, но прошло пятнадцать минут, полчаса… Вспотев в своем мундире, он остановился, чтобы выпить воды из бутылки, и оглянулся. Его внимание привлекла груда высоких черных глыб, каждая размером с дом: их извлекли из-под земли и нагромоздили друг на друга, как зубы в безобразной челюсти. Если бы он не считал, что городок рядом, то поискал бы среди этих камней место для ночевки. Доктор закрыл бутылку пробкой и сунул в рюкзак.

Вдруг до него донесся какой-то шум — то ли птица, то ли животное, но не ветер… слабый, но явно доносящийся из камней. Доктор свернул с дороги и перешел на бег, сапоги его тяжело погружались в спутанную траву.

— Есть тут кто-нибудь? — громко спросил он, и звук собственного голоса показался ему нелепым после стольких часов молчания.

Полянка была заброшена, но на ней оставалось кольцо камней, почерневших от костра, плоские плиты, чтобы сидеть или лежать, и даже немного угля, видимо уворованного с шахты или из какого-нибудь ящика в городе.

В ответ раздался тот же самый свистящий вой — откуда-то сверху. Свенсон достал свечку из кармана плаща и зажег ее, чиркнув спичкой по камню. В десяти футах над собой он увидел расщелину между двумя крупными камнями — до пещеры она недотягивала, но что-нибудь небольшое могла вместить. Ровная поверхность камня под расщелиной была влажной. Доктор сразу же понял, что это кровь, и окликнул того, кто прятался наверху:

— Вы ранены? Зверь напал? Можете спуститься? Я доктор — если вы ранены, я вам помогу.

Молчание. Натекшие струйки крови были размазаны, разбрызганы, растерты. Раненый приложил немало сил, чтобы спрятаться там, наверху, хотя нападавший и продолжал его преследовать.

— Я вам помогу! — крикнул Свенсон. — Мне к вам не подняться — вы должны спуститься. Кто вы? Как вас зовут?

Неожиданным ответом на это стало падение тела, чуть не сбившего доктора с ног. Он инстинктивно принял падающего к себе на руки — клубок конечностей, молотящих воздух… а когда поймал, то увидел, что это всего лишь мальчик. Свенсон положил его на землю, подобрал свечку, снова зажег ее, чиркнув спичкой, и стал осматривать раны.

— Как тебя зовут? — повторил он, понижая голос до успокаивающего шепота.

Мальчик не ответил. У него были порезаны горло и грудь, а также исполосованы ноги. Свенсон живо представил себе, как были нанесены последние раны — нападавший неутомимо карабкался по камням, нанося удары туда, докуда мог дотянуться, а ноги в тесной расщелине спрятать было просто негде. Свенсон нахмурился, увидев страшный порез под коленом, сверкающую, почти черную корку… но когда он прикоснулся к ней, оказалось, что это вовсе не кровь. Он поднес свечку поближе. У пореза был синий цвет — цвет осколка стекла в распоротой плоти. Доктор взял мальчика на руки и пошел к дороге.

На его крики из домов высыпали жители Карта. Свенсон передал мальчика кому-то, сказав, что сам он доктор и ему нужен стол в светлом месте. Горожане не задавали ему никаких вопросов — ни по поводу его акцента, ни по поводу внешнего вида. Потом он скинул с себя окровавленный плащ, закатал рукава, зашел на чью-то кухню, смутно сознавая, что вокруг него — бледные лица женщины и ее детей. Они убрали со стола и попытались расстелить простыню. Свенсон отрицательно помахал рукой.

— Не надо — просто испачкается без толку, — сказал он и повернулся к ближайшему мужчине — постарше его самого и, по-видимому, пользовавшегося некоторым авторитетом. — Я нашел его среди черных камней недалеко от города. На него напали — может быть, зверь. Вы его знаете? Как его имя?

— Это Уиллем, — ответил человек, не в силах оторвать взгляд от кровавой корки вокруг рта и под носом мальчика. — Конюх. Его отец…

— Нужно найти его отца, — сказал Свенсон.

— Его отец погиб сегодня вечером.

Мальчик умер, так и не придя в сознание. Поскольку ни опия, ни эфира в городке не было, Свенсон счел эту смерть благодеянием. Доктор остановил кровотечение из глубоких порезов на шее и на грудной клетке, но эти раны не были смертельны в отличие от множественных порезов на ногах, где оставалось синее стекло. Он вспомнил моментальное хрусткое остекленение и смерть Лидии Вандаарифф и Карла-Хорста фон Маасмарка на дирижабле, химическую реакцию между стеклом и человеческой кровью и удивился, что мальчик после ранения прожил так долго. Он закрыл глаза мальчика, взял ту самую простыню, что ему предлагали раньше, и набросил на тело.

Подняв взгляд, он понял, что окружен людским кольцом. Сколько времени пытался он спасти мальчика? Полчаса? Пусть эти усилия хотя бы создадут ему хорошую репутацию. Он кивнул хозяйке дома, чьи дети стояли вокруг нее с круглыми глазами (никто не подумал, что надо увести их из комнаты?), и показал на свой мундир, висевший на спинке стула. Женщина протянула ему мундир, доктор вытащил из кармана портсигар, выбрал сигарету и наклонился к сальной свече, стоявшей в тарелке рядом с рукой мертвого мальчика. Потом он выпрямился, выдохнул дым и откашлялся.

— Меня зовут Свенсон, я — врач Макленбургского военного флота. Макленбург — это такое германское герцогство. Вследствие ряда запутанных событий я и мои товарищи оказались выброшены на берег в паре дней пути отсюда на север. Подходя к Карту, я услышал крик этого мальчика. Он забрался в пещерку в камнях, откуда кто-то или что-то пыталось его достать со зверской жестокостью. Не могу себе представить, зачем человек в здравом уме будет с такой свирепостью жаждать смерти ребенка. Эти камни — они кому-то принадлежат? Может быть, мальчик вторгся в частные владения?

Ответы на оба вопроса его совсем не волновали — он уводил разговор в сторону от синего стекла, чтобы самому поразмыслить над создавшимся положением. Кто-то из мужчин объяснил, что скалы — общая земля и никто не стал бы преследовать мальчика за это. Свенсон кивнул, сделав себе заметку на память: обыскать карманы мальчика, как только представится удобный момент.

— Так вы говорите, что его отец тоже только что умер?

Мужчина кивнул.

— Где? Как? — Доктор замолчал, ожидая ответа. — Его убили?

Мужчина снова кивнул. Свенсон ждал продолжения, но тот колебался.

— Может, убийца был один и тот же? — спросил доктор. — Может, мальчик убежал, думая, что там он будет в безопасности?

Человек обвел взглядом остальных, словно задавая каждому вопрос, который не хотел озвучивать. Потом он обратился к Свенсону.

— Вы должны пойти с нами, — сказал он.

Все было в точности так же, как и с конюхами: зияющее горло, на первый взгляд просто жестоко рассеченное, — но если присмотреться, было видно, что отсутствует приличный кусок плоти. Свенсон поднес свечу поближе к ране, заметив, что горожане при этом побледнели и отвернулись. Он был уверен, в особенности оглядев ноги мальчика, что и его отец был убит оружием из синего стекла.

Он нахмурился, увидев обесцвеченную полосу кожи по обе стороны раны, поднял взгляд и понял, что городской голова — который раньше, по пути к дому, представился как мистер Болт — обратил внимание на это открытие.

— Его как-то раз повесили, — сказал мистер Болт. — Но шея не сломалась, его признали поэтому невиновным и вынули из петли. Так он сам говорил.

— Или дружки помогли ему освободиться, — пробормотала одна из женщин.

— А чем он занимался? — спросил Свенсон. — Что делал в городе?

— Работал на шахте, — сказал Болт. — Но он болел. Мальчик кормил их обоих.

— Как же они жили на такое жалованье? — удивился доктор. — А этот человек, случаем, не… подворовывал?

Ответа он не получил… но опровержения тоже. Осторожно подбирая слова, Свенсон добавил:

— Я просто подумал: что, если у кого-то была причина его убить?

— Но зачем убивать его сына? — спросил Болт.

— А если мальчик видел убийцу отца?

Болт оглядел окружающих его людей, потом снова повернулся к Свенсону.

— Мы вас проводим к миссис Доб.

Мистер Болт и один из его товарищей (мистер Карпер, очень низенький, пузатый) проводили Свенсона в гостиницу. Хозяйка «Горящей звезды» встретила его в очень уютном общем зале. Доктор ощутил доносящийся с кухни запах еды и жадно посмотрел через плечо хозяйки на огонь, потрескивающий в камине. Их представили друг другу. Доктор вежливо кивнул мисс Доб, а ее глаза потемнели, когда Болт рассказал ей об обстоятельствах появления доктора в Карте.

— Это все тот мерзавец, — заявила она.

Мистер Болт замер, видя негодование на лице женщины.

— Какой мерзавец, миссис Доб?

— Он угрожал мне. И Франку. Махал ножом прямо у меня перед носом. Вот в этом самом зале.

— Нож! — обращаясь из-за спины Свенсона к Болту, сказал мистер Карпер. — Вы видели, как был изранен мальчик!

Болт откашлялся и обратился к молодому человеку, появившемуся в дверях кухни:

— Что это за человек, Франк?

— Одет в красное, с порезанными глазами, в темных очках. Чистый дьявол.

— Он и есть дьявол! — проворчала миссис Доб.

Сердце Свенсона упало. Кто знает, что тут мог наделать Чань?

Еще один голос от подножия лестницы нарушил его мысли.

— Кто вы, сэр? К сожалению, не слышал, как вас представляли.

Говоривший был моложе Свенсона — может быть, ровесник Чаня, — с набриолиненными черными волосами и в черном деловом костюме (это надо же — в такой глуши).

— Абеляр Свенсон. Я врач.

— Из Германии? — Улыбка человека была на грани ухмылки.

— Из Макленбурга.

— Далековато отсюда до Макленбурга.

— Но не настолько, чтобы не представляться, нарушая правила приличия, — заметил Свенсон.

— Мистер Поттс — постоялец «Горящей звезды», — с важным видом сказала миссис Доб. — Он из партии охотников…

Свенсон посмотрел на бледные руки человека, на его туфли, хорошо отглаженные брюки. Тот перехватил взгляд доктора и оборвал женщину холодной улыбкой.

— Прошу прощения. Меня зовут Поттс. Мартин Поттс. А правда ли, что вы знакомы с этим… с этим дьяволом?

— Я слышал о нем. Мы одновременно были в одной деревне — там, на севере…

— Там что-то случилось? — спросил мистер Карпер.

— Конечно случилось, — прошипела миссис Доб.

— Но кто он такой? — спросил мистер Болт. — И где он сейчас?

— Не знаю, — сказал Свенсон, глядя прямо в глаза Поттса. — Его зовут Чань. Насколько я понимаю, он вернулся в город.

— И тем не менее тут произошли убийства, — мягко заметил мистер Поттс и, наклонив голову, посмотрел на Болта. — Вы говорили о мальчике?

— О молодом Уиллеме, — объяснил Болт. — Конюхе. Этот джентльмен нашел его сильно израненным в черных камнях… спасти не удалось. Вы знаете, что его отец…

— Убит сегодня вечером! — прошептал Франк.

— Как и обещал этот дьявол! — воскликнула миссис Доб. — Он мне открыто сказал, что любой, кто помешает ему, умрет. А отсюда он, конечно, пошел в конюшню! Теперь я вспомнила, да, точно так он и сказал: «Если этот мальчишка выведет меня из себя…»

Двое горожан с удивленными и гневными криками набросились на миссис Доб, требуя сообщить им подробности, и на Свенсона, требуя сообщить, где прячется его приятель, настаивая (мистер Карпер) на том, что этого типа необходимо повесить. Свенсон выставил вперед руки и громко сказал, переводя глаза с хозяйки, на лице которой читалось странное удовлетворение, на ее бдительного гостя:

— Господа, прошу вас! Я уверен, эта женщина ошибается!

— Как это я ошибаюсь? — усмехнулась она. — Своими глазами видела. И что он говорил — слышала! А теперь вы сами сказали, что мальчика убили!

— Столько ран… — начал было мистер Болт.

— Нож! — воскликнул мистер Карпер.

— Я понимаю! — прокричал Свенсон, снова поднимая руки в успокоительном жесте.

— И вообще, кто вы такой? — пробормотала миссис Доб.

— Я врач, — сказал Свенсон. — Последний час я пытался спасти жизнь этого несчастного мальчика… и видел своими глазами, с какой жестокостью его убили. Миссис Доб… вы сказали, что Чань…

— Он что — китаец? — спросил мистер Болт с нескрываемой неприязнью.

— Нет. Это неважно… по словам миссис Доб, Чань сказал ей…

— Да, сказал!

— Я вам верю, мадам. — Свенсон был удивлен, что не видит свежего отпечатка пятерни Чаня на ее лице. — Но когда… когда состоялся этот разговор?

Миссис Доб облизнула губы, словно ей не понравилось, какой оборот принимает беседа.

— Вчера вечером, — ответила она.

— Вы уверены? — спросил Свенсон.

— Уверена.

— И после этого разговора Кардинал Чань ушел…

— Он что — церковник? — поинтересовался Болт.

— Он демон, — пробормотала миссис Доб.

— И этого демона вы в последний раз видели вчера вечером? — спросил доктор.

Миссис Доб кивнула, шмыгнув носом.

— Почему вы защищаете этого человека? — спросил у Свенсона Поттс.

— Я пытаюсь выяснить истину. На мальчика напали всего несколько часов назад, а, судя по ранам, его отца убили парой часов ранее…

— Это ничего не доказывает, — заявил Поттс. — Этот тип мог весь день их выслеживать, а вечером — убить.

— Ну да, — кивнул Свенсон. — Вопрос в том, покинул Чань за это время город или нет. Вы сами его не видели, мистер Поттс?

— К сожалению, нет.

— Мистер Поттс и его товарищи направились из Карта в разные стороны, — объяснила миссис Доб. — Чтобы выяснить, где лучше охота.

— И никто из ваших приятелей так и не вернулся? — спросил Свенсон.

— Боюсь, что я вернулся первым… я не такой уж любитель долгих походов…

— В отличие от капитана, — с улыбкой сказала миссис Доб. — Не успел вернуться — и тут же снова ушел. Красивый мужчина. А этот Чань — настоящий урод…

— Здесь никого не было, — перебивая ее, сказал Поттс. — Так что под подозрение попадает этот ваш Чань.

— Кто еще мог совершить эти преступления? — спросил Болт.

— Да и зачем это кому-то еще? — поддакнул Карпер.

— А зачем это Чаню? — возразил Свенсон. — Он здесь человек посторонний… как я или мистер Поттс… а в Карт прибыл, чтобы сразу же уехать… и он уехал до того, как произошли эти убийства.

— И все же, — начал Карпер, — если он прирожденный убийца…

— Откуда нам известно, что он уехал? — спросил мистер Болт.

— Это просто, — сказал Свенсон. — Когда отсюда уходил поезд — вчера вечером или сегодня утром?

Мистер Болт посмотрел на Карпера.

— Вчера вечером, — ответил Карпер. — Но нам неизвестно, уехал ли на нем этот Чань.

— А кто-нибудь это может знать? — спросил Свенсон. — Такие вещи легко проверяются.

— Наверное, можно спросить на станции, — сказал Болт.

Час спустя доктор и Болт вернулись — Карпер, имевший отношение к угледобыче, остался говорить с железнодорожниками. На вчерашнем поезде, по словам работников станции, и в самом деле случилось происшествие. Купе в пассажирском вагоне, окно, дверь — все было разбито, и таинственный незнакомец в очках для слепых и в длинном красном плаще, словно призрак, прошествовал по коридору. Поврежденное купе было забрызгано кровью, как и осколки стекла на насыпи, но ни пострадавших, ни жертв обнаружено не было. Однако железнодорожники были уверены: странный человек в красном был в поезде, когда тот тронулся.

Ко всеобщему разочарованию, Чаня пришлось исключить из числа подозреваемых. Двое горожан принялись размышлять о причинах гибели мальчика и его отца, с энтузиазмом ухватившись за волчью версию. Свенсон кивал, когда этого требовала вежливость.

У доктора зародились те же подозрения, что и у Чаня, — Поттс явно не был простым охотником. Если он прибыл сюда как представитель властей, к чему тогда выдумки про партию охотников? В Карт попросту нагрянули бы солдаты в форме. Но солдат не было, и Свенсону оставалось лишь заключить, что оставшиеся в городе заговорщики (скрытые под масками гости Харшморта, которые получили кожаные книги с шифрованными инструкциями) еще не успели захватить власть. Почему? Из-за происшествия с дирижаблем? Возможно, еще не поздно остановить их… вопрос в том, что известно Поттсу. Знает ли он их имена? Знает ли про стекло? Обвинит ли он Свенсона перед горожанами? Что за инструкции он получил… и от кого?

И конечно, кроме всего этого, был еще и сам несчастный мальчишка. И он, и его отец (а судя по сходству ранений, еще и два конюха в рыбацкой деревне) были убиты осколками стекла из синей книги. Может, это сделал один из солдат Поттса, проникших так далеко на север в поисках стекла? Но почему конюхи, а не сам Свенсон? Ведь любой из местных наверняка направил бы солдат в дом Сорджа.

А раз так — не спасся ли с дирижабля кто-то еще? Свенсон вспомнил импровизированную карту на столе Сорджа, зверства, приписанные двум разным убийцам, и громко застонал. Неужели спаслись еще двое?

— Вам нехорошо, доктор?

— Наверное, мне нужно поесть, — ответил он со слабой улыбкой.

— Я провожу вас назад в гостиницу, — сказал Болт, — а потом один из наших людей, поднятых по тревоге, заберет вас.

— По тревоге?

— Ну да! — Болт дружески похлопал Свенсона по плечу. — Пока вы обедаете, мы с мистером Карпером должны поднять город. Начинаем охоту на волка!

Когда Свенсон вернулся в гостиницу, Поттса там не было. После того как Болт сообщил о невиновности Чаня и о том, что виновник преступления — волк, миссис Доб неохотно провела доктора наверх, в небольшую комнату с деревянной кроватью и матрацем на ней — и никакого белья. Женщина, вовсе не готовая смягчиться, шмыгнула носом и снова спросила у Свенсона, откуда он (Макленбурга для нее явно не существовало). Свенсон в ответ сталрисовать пальцем карту на пыльной поверхности единственного в комнате столика, но не успел вывести Макленбург рядом с дальней стороной Шлезвиг-Гольштейна, как хозяйка прервала его вопросом, что подавать на стол. Доктор провел ладонью по пыльной столешнице, натянуто улыбнулся и ответил, что его устроит любое горячее блюдо. И, если можно, еще кружку пива. Миссис Доб тут же сообщила цену и добавила, что Свенсон может посидеть в общем зале или спуститься через полчаса.

Сидя в плаще на кровати, доктор слушал удаляющиеся по лестнице шаги, а потом лег. Найдя мальчика, Свенсон на несколько часов неожиданно вернулся к деятельности, к исполнению врачебного долга, что породило — как нередко бывает — иллюзию того, что он занят делом и находится на своем месте. Но сейчас, глядя на сколоченный дощатый наклонный потолок неухоженной комнаты (за которую дерут втридорога) в городке, о существовании которого он и знать не хотел, доктор почувствовал тяжесть одиночества. Чань сейчас уже, наверное, добрался до вокзала Строппинг, вернувшись в город, где жил так же привольно, как ворона среди падальщиков. Но отъезд Свенсона из Карта означал всего лишь смену места ссылки.

Не предложить ли свои услуги больнице для рабочих? Или борделю, где нужно делать подпольные аборты? Доктор закурил и выдул облачко дыма. А ведь недавно — совсем недавно — на сердце у него было легко, как у идиота. Что за нелепые картины заполонили его сознание? Как-то раз за ужином у Сорджа Элоиза рассказывала о доме ее дядюшки рядом с парком, куда в детстве она приезжала на лето… что-то из другой жизни. Все это сплошные декорации — неужели еще можно прогуливаться по парку (какие там прогулки?!), или заботиться о саде, или быть чутким к чужим чувствам? Чем больше доктор думал об этом, тем яснее понимал, что неспособен на это, да и все равно ничего такого не будет.

Миссис Доб хлопотала где-то внизу. Свенсон сел, разулся до носков и, неслышно ступая, со свечой в руке направился к другим комнатам. Первая была пустой, скатанный тюфяк лежал в изголовье кровати. В следующей он увидел вещи Поттса — дорожная сумка, брюки, две рубашки, повешенные на крючки в стене, маленькая стопка книг на прикроватном столике — таблицы приливов-отливов для военного флота, руководство по подъему затонувших кораблей и невообразимо толстый роман во многих частях под названием «Рабыни Мессалины». Свенсон полистал его — судя по всему, роман был откровенно бесстыдным.

Доктор заглянул под кровать. Еще одна пара туфель, рваная газета — «Геральд» с большими пугающими заголовками «ВЫЗЫВАЮЩЕЕ ПОВЕДЕНИЕ ТАЙНОГО СОВЕТА» и «ЭПИДЕМИЯ ОСТАНАВЛИВАЕТ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ», — а за этим, выглядывая из-за дальнего конца кровати, лежало что-то, похожее на книгу. Свенсон встал, перегнулся через кровать и достал тоненький поэтический сборник — явно тот самый, что он видел у Чаня. Он повернул голову к лестнице, ничего не услышал и принялся листать книгу. Что заставило Чаня бросить ее здесь, в особенности если к нему отнеслись так подозрительно?

Чань не мог оставить ее случайно — неприхотливый, в своих привычках он был разборчив, точно кот. Он оставил книгу с какой-то целью, но ее нашел мистер Поттс. Свенсон дошел до страницы со сложенным уголком и лаконичной надписью: «Наши враги живы. Уходите из этой гостиницы…»

Прокравшись к себе, доктор спрятал книжку под свою кровать.

Доктор сидел перед очагом с кружкой пива. Пиво было так себе, ну да ладно — первая кружка почти за две недели! Миссис Доб на кухне звенела посудой. Чем, интересно, занята сейчас Элоиза? Наверное, ведет скучную беседу с Линой и Сорджем. А мисс Темпл — пришла ли она в себя?

Входная дверь открылась, и появился Болт.

— Боюсь, миссис Доб, мне придется ненадолго умыкнуть вашего постояльца, — сказал он с улыбкой, заранее отметавшей все возражения.

Миссис Доб, усмехнувшись, посмотрела на доктора.

— Ну мне-то все равно — холодное вы будете есть или горячее.

— Мы тут нашли кое-что, — сказал Болт, когда они оказались на улице. — Улику.

На дороге их ждали Поттс и — как видно, покончивший с делами на станции — Карпер, оба с фонарями. Были тут и другие, незнакомые Свенсону люди, и каждый держал в руках либо свежевытесанный кол, либо яркий фонарь.

— Это была идея мистера Поттса. — Болт кивнул на одетого с иголочки горожанина. — Мартин, не покажете доктору?

Доктору не понравилась эта неожиданная фамильярность, но он заставил себя улыбнуться Поттсу и изобразил любопытство, заметив, что лицо самого Поттса остается непроницаемым. Свенсон был придан Макленбургской дипломатической миссии в качестве личного врача покойного принца, но любой мало-мальски проницательный человек догадывался о его истинной задаче: сдерживать юнца, склонного к излишествам и скандалам. Если Поттса прислало министерство, то он должен знать о Свенсоне… а следовательно, и о том, что в Макленбурге доктор объявлен преступником. Но Поттс молча вел их на придорожную лужайку, на полпути между домом убитого мальчика и «Горящей звездой».

Поттс поскреб подбородок, словно прихорашивающаяся птица.

— В самом деле… можно считать, что убийца обнаружен… это волк… он преследовал мальчика от смертного ложа его отца до самых скал. Я просто взял фонарь и поискал — нет ли на этом пространстве отметин, следов… например, следов крови.

— И что же? — спросил Свенсон.

— О да, — улыбнулся Поттс. — Но не крови! Это очень странно. Видите ли, это просто камушки! Бусинки. Похоже на стекло! — Он присел, держа фонарь.

По земле были разбросаны плоские яркие камушки: они словно отливали синевой тропических морей в дрожащем свете фонаря. Свенсон сразу же понял, что это затвердевшая на холоде струя — струя крови или слюны. Мог ли мальчик получить рану у себя дома? А потом побежать к скалам, оставляя за собой этот неестественный след?

Увидев, что Поттс внимательно наблюдает за ним, Свенсон откашлялся и спросил:

— Господа, вы знаете, каково происхождение этого?

— Мы надеялись, что вы скажете, — ответил Болт.

— Боюсь, моих знаний тут не хватит. Может быть, мистер Поттс…

— Нет-нет. — Поттс не сводил глаз со Свенсона.

— Тогда поспешим, — сказал Болт. — Назад, к тем глыбам.

По пути Болт рассуждал о природе синих камешков: то ли найден неизвестный здесь прежде минерал, то ли отец мальчика заполучил их благодаря темным делишкам — голос Болта упал чуть не до шепота — с одним цыганом.

— Не думал, что в Карте имеют дела с цыганами, — заметил Свенсон.

— Мы не имеем с ними дел, — твердо сказал Болт.

— Я хотел сказать, из-за своей удаленности.

— Именно поэтому.

— Тогда, может быть… — Поттс рискнул бросить взгляд на доктора, — цыгане тут ни при чем. Может, волк… сожрал что-то неестественное.

Карпер хрипловато крикнул из-за их спин — он отстал, и ему пришлось напрячь голос:

— Голодный волк что угодно сожрет!

Свенсон чувствовал, что Поттс наблюдает за ним, и искал этому объяснение, но тут они добрались до глыб. Из-за множества фонарей на внутренней площадке было светло, как под летним небом, затянутым грозовыми тучами, и легко было представить себе ужас последних минут мальчика. Поверхность камня под расщелинкой, где тот укрывался, была густо покрыта кровью и блестящей синей слизью. Ребенка разодрали на части, как загнанную крысу, — нападавший снова и снова атаковал его снизу, врезался в ноги, но так и не смог стащить мальчика вниз. Свенсон в смятении отвернулся. Взгляд его упал на кольцо черных камней — кострище.

Потом он услышал, как к нему обращается Поттс:

— Похоже, тут недавно кто-то был, а?

— Возможно, мальчик, — принялся размышлять вслух Свенсон. — Или проезжий горняк, которому не хватило денег на гостиницу.

— А если не так? — предположил Поттс.

— Что вы имеете в виду? — спросил его Болт.

— Не знаю. Но если здесь был кто-то другой…

— Я никого не видел, когда нашел мальчика, — сказал Свенсон.

— Может, и они тоже погибли, — просипел Карпер, который после ходьбы, казалось, еще не пришел в себя. — Или убежали.

— Может, они сами оставили следы, — заметил Свенсон и со значением посмотрел на Поттса.

Тот мигом принялся командовать (без всякого уважения к формальным полномочиям Болта), отправляя людей на прочесывание близлежащей территории.

Свенсон поднял глаза на место трагедии — расщелину, где лежал мальчик, — потом повернулся к Карперу.

— Не поможете мне забраться туда, сэр?

Карпер обрадовался — значит, ему не надо отправляться на поиски. Доктор поставил одну ногу на его сцепленные ладони, потом другую — на плечи. Скрежеща зубами и не глядя вниз, Свенсон карабкался по каменной громаде — даже на небольшой высоте у него мигом вспотели ладони. Почему с ним вечно случается такое?

— Что вы там видите? — спросил Карпер, поднимая фонарь.

Тяжело дыша, Свенсон добрался до расщелины и подтянулся к липкому кровавому пятну. Неширокая расщелина оказалась глубже, чем он думал. Впрочем, в глубине она была такой узкой, что мальчик не мог туда забраться. Свенсон прищурился… светлый предмет далеко в темноте… он распластался и вытянул руку… его пальцы притронулись к материи… он легонько потащил ее, и вот — холщовый мешок с чем-то тяжелым внутри.

Он соскользнул на землю. Прежде чем Карпер успел спросить, что он там нашел, доктор прошептал ему:

— Мы должны найти Болта. Только вы и я.

Все остальные помогали Поттсу, рыская по окрестностям, как собаки-ищейки. Свенсон быстро подошел к Болту, взял его за руку и увел с каменной площадки. Карпер с фонарем плелся следом.

— Доктор хочет что-то вам показать, — чересчур театрально прошептал Карпер.

— Это лежало в той расщелине, где на мальчика напали, — сказал Свенсон. — Я думаю, он не хотел это отдавать и оттого погиб.

— Не понимаю. Это что — еда?

— Нет.

— Зачем волку то, чего он не может сожрать?

— Мистер Болт… мистер Карпер, вы тоже должны знать.

Двое местных обменялись взглядами. Оба переглянулись и подошли чуть ли не вплотную друг к другу.

— Никакого волка тут не было, — сказал Свенсон. — По крайней мере, в Карте. Прежде чем я начну, поверьте, что на объяснение всего просто не хватит времени… вы видели «камешки», которые мистер Поттс нашел на дороге, видели ноги мальчика с синими порезами?

— Но вы сказали, что не знаете…

— Я надеялся, в этом не будет нужды. Но вышло иначе.

Доктор развязал мешок и осторожно раскрыл его, закатывая материю вокруг лежавшего внутри предмета, чтобы все могли видеть. При этом он касался пальцами только материи. Все трое вздрогнули, когда свет от фонаря Карпера отразился в их глазах — колдовские, сверкающие синие лучи.

— Похоже… это вроде… книга какая…

— Из стекла… — прошептал Карпер. — Из такого же стекла!

— Но какая польза от стеклянной книги? — спросил Болт. — Чего в ней напечатаешь-то?…

Свенсон стоял, завязывая мешок. К ним, выйдя из-за черных камней, приближался мистер Поттс.

— Доверьтесь мне и ничего не говорите ему, — быстро прошептал доктор. — То, что в этой книге, — противоестественно. Даже прикосновение к ней грозит смертью.

Поттс с довольной улыбкой сообщил, что кто-то все же ночевал среди глыб и что у него была лошадь. Еще одна россыпь синих камешков протянулась от камней к холмам. Поттс посмотрел на мешок в руках Свенсона, но вопросов задавать не стал.

— И этот человек на лошади как-то связан с синими камешками? — спросил Свенсон.

— Не могу сказать, — ответил Поттс, внимательно обводя глазами лица всех троих.

Болт резко тряхнул головой и заявил, что поиски должны продолжаться, что нужно идти туда, куда ведет россыпь. Поттс через плечо прокричал об этом остальным, но прежде чем возглавить поиски, задержался и, прищурившись, уставился на доктора.

Свенсон повернулся к Карперу.

— А сколько у нас тут человек?

Карпер наморщил лоб.

— По-моему, шестеро. А еще Болт и я. И вы.

— Шестеро, считая Поттса?

— Да, шестеро вместе с Поттсом. Всего, считая вас, будет девять. А почему вы спрашиваете?

— Просто из любопытства. А кроме кольев, у вас есть… оружие?

— Колья довольно прочные, — ответил Карпер. — Вы имеете в виду огнестрельное оружие?

— Да, пожалуй, огнестрельное.

— В Карте не найдется и пяти ружей. Кажется, у Поттса есть пистолет.

— Пистолет?

— Он же охотник.

— Нечасто встретишь охотника с пистолетом.

— А нам это как раз и нужно, — улыбаясь, сказал Карпер. — Лучше уж застрелить волка, чем убивать его кольями.

— И правда.

— Но вы говорите, что это, может быть, и не волк.

Свенсон ответил не сразу, а потом еще больше понизил голос.

— Ну… я не вполне уверен… но возможно, мы ищем… женщину.

— Женщину?

— Да. Хотя я могу ошибаться…

— И наверняка ошибаетесь, сэр! Чтобы женщина сделала такое… с ребенком!

Свенсон выдохнул, не зная, с чего начать, но Карпер понял это по-своему. Дыхание толстяка клубилось перед лицом доктора.

— Если вы правы… то нас столько, что она непременно сдастся. Нам не придется стрелять в женщину.

Спереди из темноты раздались выкрики.

— Кажется, Поттс что-то нашел.

На повороте обнаружились новые следы борьбы: примятая трава, темный шерстяной шарф и снова стекло — но теперь ровные осколки, а не шарики, как раньше. Поттс наклонился над ними, Болт стоял рядом. Приблизившись, доктор по мрачному взгляду министерского посланца понял, что тому уже сказали о стеклянной книге.

Увидев, что Поттс протягивает руку, Свенсон выкрикнул:

— Не прикасайтесь к стеклу!

Тот отдернул руку и с торжествующей улыбкой выпрямился, освобождая место для Свенсона.

— Похоже на то, что вы нашли в камнях… — прошептал Болт.

— Именно, — оборвал его Свенсон.

Осколки были невероятно тонкими — кусочки стекла от внутренних страниц книги, покрытые сетью трещин по всей длине, словно от удара.

— Я буду вам признателен, если вы поделитесь своими соображениями, — сказал Поттс.

— Вы будете еще более признательны, если я этого не сделаю. Уж поверьте, — возразил доктор.

— Я настаиваю. Я больше не потерплю никаких тайн.

— Тогда скажите, где сейчас ваши приятели-охотники. Ваша партия.

— Какое отношение это имеет к поискам? — спросил Болт. — Мы вполне…

— Это имеет отношение к тому, за чем они охотятся. Мистер Поттс в курсе.

— Мои товарищи — достойные люди…

— Солдаты королевы?

— По крайней мере, не закоренелые преступники, — огрызнулся Поттс. — Не то что ваш Чань…

— С Чанем все прояснилось, — прервал его Свенсон. — А вот с вашей партией — нет. Ваше высокомерие — признак того, как мало вы знаете о предмете своих поисков. А этот предмет опасен, что доказала смерть мальчика…

— Какой еще предмет? — прорычал Поттс. — Расскажите нам все!

— Доктор говорил о женщине, — вставил Карпер.

Свенсон развернулся. Карпер стоял у него за спиной, держа в руках шерстяной шарф.

— Вы знаете, чей это шарф? — спросил у Свенсона Болт.

— Нет.

Болт повернулся к Поттсу.

— А вы? Вы знаете здесь каких-нибудь женщин?

Тот мотнул головой, посмотрел на осколки, а потом — холодным проницательным взглядом — на Свенсона. Словно давая безмолвный ответ на все их вопросы, доктор вышел вперед и неторопливо растоптал осколки в блестящий порошок, а потом краем сапога накидал сверху земли.

Поттс показал в сторону холмов:

— Следы продолжаются. Может, хватит нам уже спорить?

После еще одного часа ходьбы — неуклонного подъема вверх — они опять остановились. К этому времени сильно похолодало. Карпер без малейшего зазрения совести набросил шерстяной шарф себе на плечи. Во главе колонны (заметно растянувшейся — идти стало тяжелее, да и холод поубавил энтузиазма) шагал Поттс и с серьезным видом говорил что-то Болту. Доктор понял, что должен вмешаться хотя бы в целях самозащиты. Но он устал и по-прежнему находился во власти отчаяния, а потому вытащил сигарету и закурил. Вверху расстилалась плотная пелена туч — так низко, что, казалось, можно выдохнуть дым прямо в эту серую массу. Свенсон предложил сигарету Карперу — тот отрицательно покачал головой, — а затем повернулся на звук приближающихся шагов. Не прекращая своей беседы, к нему направлялись Болт и Поттс.

— Уже поздно, — начал Болт. — Мистер Поттс предлагает прекратить поиски.

— И вернуться? — с надеждой в голосе спросил Карпер.

— Если возвращаться, то дойдем уже под утро, — сказал Поттс. — Тут впереди есть старая шахта. Укрыться вполне можно. И костер разложить.

— А еда у нас есть? — спросил Карпер.

— Мы не думали, что она понадобится, — отрезал Поттс, глядя на Свенсона, словно тот был виноват в отсутствии еды.

Костер разложили в удлиненной постройке без крыши, дальний конец которой — там, где располагался забитый досками вход в шахту, — терялся в темноте. На другой стороне небольшой полянки стояли еще две хижины: одна тоже без крыши, другая — в порядке. В ней вили гнезда птицы, на полу лежал слой помета.

— Я вам ни на йоту не солгал, — сказал Поттс, чьи резкие черты еще больше заострились в свете костра. — Я присоединился к охотничьей партии…

— А на что охотились? — поинтересовался Свенсон.

— На оленя. И дикого кабана.

— На кабана? — переспросил Болт. — В такое время года?

— Я в этих делах не понимаю. — Поттс вздохнул с внезапным раздражением. — Я вообще не охотник.

— Ну да, — сказал Свенсон. — Это ваш капитан — охотник. Кстати, как его зовут?

— Капитан Тэкем, — зевнул Карпер. — Я приехал вместе с ними на поезде. Довольно светский человек… для военного.

— Миссис Доб сказала мне, что партия разделилась на несколько групп, — обратился Свенсон к Поттсу. — Интересно, кто отправился на север… и вернулись ли они.

— Капитан, — сказал Поттс. — Если верить миссис Доб, он вернулся, а потом снова ушел, чтобы искать в других местах… а там на севере — ничего, никакой дичи.

— А что насчет этой женщины? — спросил Болт, шуруя палкой в костре и внимательно глядя на Свенсона сквозь столб искр. — Вы говорите, что все убийства совершила женщина? Признаюсь, для меня это чистая абракадабра.

Свенсон встретился взглядом с Поттсом, которого этот вопрос, казалось, волновал не меньше, чем самого доктора. Насколько это касалось жителей Карта, то они с Поттсом, пожалуй, хотели одного и того же — по возможности хранить все в тайне…

— Я расскажу вам то, что знаю, — ответил Свенсон и полез в карман за очередной сигаретой. — Скажу честно: тайну этой женщины я не раскрыл. Может быть, даже имя ее не настоящее — Розамонда, графиня ди Лакер-Сфорца. — Он посмотрел на Поттса, но тот сидел с непроницаемым лицом.

— Итальянка? — спросил Болт.

— Мне говорили, она из Венеции, — сказал Свенсон, намеренно подчеркивая собственный акцент. — Хотя и это, скорее всего, ложь… Сам я познакомился с ней в отдельном кабинете отеля «Сент-Ройял», где искал моего подопечного — макленбургского кронпринца Карла-Хорста фон Маасмарка. Знаете «Сент-Ройял»? Это необыкновенное место, холл там — настоящий восточный дворец с резными колоннами, зеркалами, мрамором… можете себе представить женщину, которая снимает там большой номер. Но я о принце… я был личным врачом принца, а графиня — доверенным лицом его невесты, мисс Лидии Вандаарифф, а точнее сказать, доверенным лицом отца девушки, лорда Роберта Вандаариффа. Это имя наверняка известно даже здесь, в Карте, Вандаарифф — один из богатейших людей… А графиня входит в узкий круг людей, с которыми лорд советуется по всем делам, связанным с моей страной — Макленбургом… в том числе насчет брака своей дочери с принцем… насчет прав на горные разработки, что должно заинтересовать вас, джентльмены, насчет производства, поставок… рынков в целом… так вот, в кабинете отеля графиня была, если память мне не изменяет — я уверен, что не изменяет, таких эффектных женщин я больше не видел… была одета в красное шелковое платье, такого китайского оттенка, который, как вам известно, куда ближе к желтому, чем, например, к малиновому, — поразительный выбор, необыкновенный фон для ее волос, черных как вороново крыло…

Он с удовлетворением заметил, что Болт зевает, и продолжил с такими же мелочными подробностями и отступлениями, как будто бы рассказывая абсолютно все, но не сообщая ничего важного о заговоре, ни словом не упоминая о дирижабле и о том, как подобная женщина могла оказаться в Карте. А когда Свенсон дошел до описания лабиринтов Харшморта, его единственным слушателем остался Поттс, сидевший по другую сторону костра. Последняя фраза доктора потонула в тишине. Он снова полез за сигаретой. Поттс, усмехнувшись, обвел взглядом своих дремлющих спутников.

— Великолепная уловка.

— Им нет нужды знать, — пояснил Свенсон. — Не знаю в точности, кто вас послал…

— Вы поедете со мной назад в город, — проворчал Поттс.

Свенсон смерил его взглядом.

— Вполне возможно.

— Непременно поедете.

— Мистер Поттс, прошу вас… вы все видели сами: убийства, аномальное воздействие синего стекла… коварство…

— Я знаю, что я — единственный из моих товарищей, кто обнаружил врага.

Свенсон раздраженно сказал:

— Единственный из ваших товарищей? Мистер Поттс, подумайте, о чем это говорит? Что, по-вашему, случилось с ними?

Поттс злорадно усмехнулся.

— Им не повезло — они бродят в потемках по лесу. А мне, судя по вашему описанию, достанется главная добыча!

— Добыча? Не союзница? Не хозяйка?

— Это не ваша забота.

— Вы искушаете судьбу, говоря об этом, прежде чем схватили ее.

— Ничуть, — улыбнулся Поттс. — Если я правильно понимаю смысл найденных улик, она тяжело больна. Эта ваша гордая негодяйка дошла до убийства детей. Кстати… — Он извлек из кармана крупный морской револьвер, черный металл которого лоснился от смазки. — Вы должны отдать мне то, что нашли.

Большой револьвер плохо вязался с обликом франтоватого министерского посланца. Из-за мощной отдачи для точного попадания требовалось обладать немалой силой или же находиться близко к цели. Либо Поттс был хладнокровным убийцей, либо вообще не разбирался в оружии.

— Ничего я вам не должен, — сказал Свенсон, кивая на спящих. — И ничего такого вы не сделаете.

Поттс подумал и убрал пистолет. Свенсон вздохнул с облегчением — значит, кровопролития не будет. Но в то же мгновение он понял, что имеет дело с опасным глупцом.

— Время еще не пришло, — презрительно фыркнул Поттс. — И, как вы говорите, дело еще не сделано. Но во мне можете не сомневаться, доктор. Если попытаетесь бежать — я вас пристрелю. И свидетели меня не испугают.

Поттс подбросил еще дров в костер, Свенсон воспользовался паузой и сказал, что пойдет справить нужду. Удаляясь от костра, он чувствовал, что дуло пистолета постоянно направлено ему в спину. Подойдя к загаженной птицами хижине, доктор облегчился у ее стены. Когда он вернулся, Поттс уже лежал у огня с закрытыми глазами. Свенсон закурил последнюю сигарету, затем швырнул окурок в угли, поплотнее завернулся в мундир и закрыл глаза. Мешок с синей книгой лежал рядом с ним.

Когда он открыл глаза, в хижине было темно. Кострище еще дымилось, но огонь уже погас. Поттса не было. Рука Свенсона тут же метнулась к мешку, ощутила вес книги, но та почему-то не была гладкой. Он открыл мешок, не видя, что там внутри, не без опаски засунул туда руку — и почувствовал не гладкость стекла, а шероховатость камня. Доктор зарычал и вскочил на ноги, слегка намотав мешок на руку, чтобы пользоваться им как дубиной.

Далеко идти не пришлось. Поттс стоял посередине полянки, под завернутой в саван облаков луной. Книги у него в руках не было. Неужели уронил?

— Мистер Поттс, — прошептал Свенсон. — Мистер Поттс.

Тот повернулся. Глаза его смотрели в никуда, так, словно Поттс был не в силах увидеть Свенсона, хотя и знал, что нужно.

На подбородке его виднелась тонкая пленка, и Свенсон сморщил нос, ощутив запах желчи.

— Где книга, мистер Поттс?

— Кто?

— Не кто, а что. Книга! Где она?

В ответ Поттс заскулил и принялся тереть глаза. Руки его были в какой-то черной жидкости.

— Поттс… да, конечно… я помню.

— Где книга? — Свенсон протянул руку и тряхнул его за плечо.

Поттс слабо улыбнулся, по-прежнему безумно глядя перед собой.

— Самое важное — это качество краски, химическая основа для цвета… каждое химическое вещество имеет свойства…

— Мистер Поттс…

— Химические свойства, фундаментальные энергии! — прошептал Поттс, неожиданно впадая в ужас, словно это была тайна, которую он не хотел знать. — Может даже встать вопрос, есть ли в жизни что-то еще!

Свенсон отвесил Поттсу пощечину. Тот пошатнулся, моргнул, распахнул рот, но ничего не сказал. Посмотрев в глаза Свенсону, он снова моргнул, и теперь слова вырвались у него из горла испуганным хрипом.

— Что… случилось?

— Мистер Поттс…

— Кто я?

— Где книга, мистер Поттс? Где вы ее оставили?

Но Поттс лишь кусал дрожащие губы, сдерживая слезы.

Свенсон затащил его в хижину без крыши, чиркнул спичкой и зажег огарок свечи. Опять кольцо почерневших камней, оставленный путниками сор, забитый досками дальний конец сооружения — еще одна шахта… и холщовый мешок. Пустой.

— Вязкость — это важная проблема, — прошептал Поттс.

— Скажите, где она?! — прошипел Свенсон.

Поттс зарыдал.

— Она ведь была совсем девочкой. У меня у самого дочь…

Свенсон с отвращением наморщил нос. В открытой постройке потянуло сквознячком, и Свенсон почувствовал характерное зловоние… Откуда оно шло — от Поттса или из ствола шахты? Доски были отодраны, а потом их кое-как вернули на место, но небольшого усилия — в чем тут же убедился Свенсон — было достаточно, чтобы доски отошли. Запах синей глины усилился. Доктор вспомнил синюю блевотину в туалете…

— Мистер Поттс… вы сейчас расстроены и напуганы, но вам не грозит опасность. Помогите мне найти книгу, а я помогу вам…

Но Поттс встряхнулся и поковылял во двор. Он направился к самому большому строению, где все еще спали остальные.

— Они обречены, — прошептал он.

Доктора неожиданно пронзил страх. Он обогнал Поттса — свеча погасла, — резко развернулся, без всяких извинений залез в его карман и вытащил револьвер. Взведя курок, Свенсон вошел внутрь… все, похоже, лежали на прежних местах, и бормотание Поттса ничуть их не тревожило. Свенсон облегченно вздохнул, оглянулся: Поттс присел на корточки, обхватив руками колени, и бубнил что-то под нос. Доктор заметил тень в дальнем углу, около забитого досками ствола. Что, проснулся кто-то еще? Безуспешно вглядываясь в темноту, Свенсон свободной рукой достал спичку, чиркнул ею и посмотрел вниз — на Болта. Горло Болта рассекала сверкающая синяя черта, словно кто-то провел по нему кисточкой, обмакнутой в синюю краску.

Свенсон испуганно бросил спичку, наведя пистолет на тень в углу, которая вдруг увеличилась в размерах и приблизилась к нему. Он выстрелил, но темная фигура — человек в плаще? — метнулась вперед и оказалась перед Свенсоном, прежде чем он успел еще раз нажать на курок. Сильнейший удар свалил доктора с ног, пистолет выпал из его руки. Он поднялся на колени и закричал, чтобы разбудить остальных. Тень, находившаяся между ним и выходом, со страшной силой ударила доктора в плечо, и тот снова оказался на земле. Теряя сознание, доктор почувствовал, что его хватают за лацканы плаща. Перед ним был зловонный темногубый рот, бледное лицо с безумными глазами, а потом его неистово швырнули на дощатую перегородку, и он, как тряпичная кукла, полетел вниз по стволу шахты.

Доктор пришел в себя — он лежал головой вниз, ноги были неудобно согнуты в паху. Что-то тянуло его за волосы, и он осторожно ощупал это место онемевшими пальцами. Рана на голове, хотя и неглубокая, кровоточила, и кровь уже успела засохнуть. Сколько же прошло времени? Он ужасно замерз. В голове невыносимо пульсировала боль, а еще в плече и в левой стороне груди. Свенсон принялся трогать все вокруг слабыми пальцами. Влажная земля и камень, крутой склон. Он попытался нащупать спичку — сколько их еще осталось, но коробок куда-то делся — вылетел из кармана, что ли. Свенсон посмотрел вверх — в нескольких ярдах над ним виднелся слабый свет. Он прислушался — ни звука, кроме его собственного прерывистого дыхания, — и с грацией перевернутой черепахи начал изгибаться и ползти вверх.

Он добрался до досок, сломанных при его падении, и осторожно стал их отодвигать, понимая, что производит шум, но предполагая, что напавший на него давно ушел. Когда он выбрался в хижину без крыши, снаружи стоял серый день. Доктор увидел, что картяне лежат в тех же позах, что и раньше, но смотреть на них было невыносимо: все были убиты во сне.

Медведеподобный Карпер лежал, свернувшись калачиком, как ребенок, на его горле расцвел сверкающий цветок голубого стекла. Шатаясь, Свенсон вышел во двор, где распростерся Поттс: его мертвенно-бледное лицо покрывала жирная зловонная черная пленка. Свенсон сел, опустил голову на руки и попытался сообразить, что теперь делать.

Он смыл кровь с волос, взяв бутылку с водой у одного из мертвецов. Из другой бутылки он напился. Среди тел нашелся пистолет. Стеклянная книга исчезла.

Доктор понятия не имел, который теперь час, — ему даже не пришло в голову позаимствовать карманные часы Болта, — а тяжелые тучи делали любые догадки сомнительными. По мере спуска туман не отступал и висел над каждой новой низинкой, закрывая перспективу, поэтому Свенсон шел наугад, просто следуя по предполагаемой тропинке в надежде, что та выведет его назад к черным камням. Он заставлял себя сосредоточиваться на тропинке, но безуспешно — в памяти вставали бред Поттса и лицо, которое доктор видел в тени.

Это был, без сомнения, Франсис Ксонк, но невероятно, просто невероятно искалеченный под воздействием синего стекла. Ксонк убил конюхов в деревне, убил мальчика и его отца… и всех этих людей. Неужели книга настолько ценна? Свенсон усмехнулся — для Франсиса Ксонка горячий завтрак значил больше, чем человеческая жизнь.

Но сейчас… что с ним случилось? Пуля пробила грудь Ксонка там, в дирижабле… несколько дней назад. Мог ли он спастись с помощью осколка синего стекла, в отчаянии вонзив его в свою рану, чтобы прижечь ее? Дирижабль был обречен, впереди рисовалась лишь смерть. Но если стекло спасло его тогда, то теперь убивало — мучительно, медленно, постепенно.

А что это за книга — всего лишь первое, что попалось под руку Ксонку в последние секунды существования дирижабля? Или он выбрал ее заранее? Поттс заглянул в нее — и потерял разум. Судя по тому, что Свенсон видел в Харшморте, в книгах содержались воспоминания богатых и всесильных… но чьи воспоминания, какого сановника могли привести Поттса в такой ужас? Мог ли его бред о химических препаратах и вязкости иметь отношение к боеприпасам — пороху, взрывчатым веществам? Вдруг в пропавшей книге были воспоминания Генри Ксонка, оружейного магната?

Доктор снова был в Карте — двери закрыты, из труб вьется дымок, обитатели не знают о том, что их стало меньше. Совесть грызла Свенсона, к тому же он вымотался, проголодался, замерз, и его одолевали горести. Этим вечером со станции уходил очередной поезд — неужели Свенсон его уже пропустил? Ксонк тоже наверняка сядет на него. Свенсон внушил себе, что уехать важнее, чем поговорить с вдовами, — в этом случае о смертях заговорил бы весь город.

Нахмурившись, он с любопытством посмотрел на открытую дверь гостиницы… помедлил… и заставил себя идти дальше — печали миссис Доб его мало волновали. Но потом справа он увидел еще одну открытую дверь — темные окна… он заходил в этот дом — здесь лежал убитый отец мальчика. Ничего удивительного, что дверь открыта. Хозяева мертвы, да и при их жизни дом содержался не лучшим образом… Свенсон ускорил шаг, перейдя на трусцу, и добрался до конца улицы, внезапно преисполнившись уверенности, что опоздал на поезд. Где-то далеко в горах завыл волк. Доктор вышел на узкую дорожку, ведущую к станции, и побежал.

Дорожка огибала брошенные старые вагоны для перевозки руды. Холодная пустота и зияющие двери вагонов показались доктору еще одним дурным предзнаменованием — что-то тут было не так. Слякотная дорога вела на гравийную площадку, и Свенсон наконец увидел готовый к отправке поезд: паровоз, прогревающий котел, два пассажирских вагона, открытые грузовые вагоны с рудой и закрытые — с другими грузами.

Перед составом, окружив лежащего на земле человека, стояли люди с фонарями. Они повернулись на оклик Свенсона, глядя подозрительно и неприязненно.

Свенсон поднял обе руки.

— Я доктор Свенсон. Я был здесь вчера с мистером Карпером и мистером Болтом. Что здесь случилось? Кто ранен?

Не ожидая ответа, он опустился на колени и профессионально нахмурился при виде лужи яркой крови, натекшей из глубокой раны на лице. Выхватив тряпку у одного из железнодорожников, доктор с силой прижал ее к ране.

— Кто это сделал? — спросил он.

Послышалось сразу с полдюжины хриплых голосов. Свенсон оборвал их, поняв, что нападение уже достигло цели — отвлекло всех от поезда.

— Слушайте меня. Есть один человек, опасный, твердо решивший уехать на этом поезде, надо его найти. — Свенсон посмотрел на раненого. — Вы видели, кто на вас напал?

Порез на щеке был глубок и все еще кровоточил… все еще кровоточил… рану нанесли не синим стеклом. Тяжело дыша, человек заговорил с трудом:

— Напали сзади… я и не видел…

Доктор снова прижал материю к ране, потом взял за руку одного из стоящих рядом, чтобы тот сменил его. Встав, Свенсон вытер руки о плащ и вытащил револьвер.

— Зажимайте рану как можно дольше — пока кровотечение не прекратится. Придется наложить шов — найдите белошвейку с крепкими нервами. А мы должны найти его — мужчину… а еще, возможно, и женщину…

Железнодорожники озадаченно посмотрели на него.

— Но женщину мы уже нашли, — сказал один.

— Где? Почему вы сразу не сказали? — скороговоркой произнес Свенсон. — Я должен с ней поговорить.

Человек показал на первый вагон. Но другой протянул руку с раскрытой ладонью — на ней лежал маленький багряный камушек.

— Это было у нее в руке, сэр. Женщина мертва.

Глава четвертая ПОРЧА

Мисс Темпл не издавала ни звука. Она слышала прерывистое дыхание человека в дверях, но не могла понять, что тот делает — поднимается в вагон или нет. Рука графини плотно лежала на ее губах.

Снаружи донесся крик одного из железнодорожников. Тень удалилась под едва слышный хруст гравия. Мисс Темпл попыталась было выглянуть в дверь, но графиня резко осадила ее. Минуту спустя раздался звук еще чьих-то шагов, в створе дверей столпились люди и стали выражать недовольство зловонием, а потом, словно внезапный выстрел из пушки, послышался громкий хлопок закрываемой двери. Еще одна мучительная минута (графиня проявляла необыкновенную осторожность) — и наконец рука перестала зажимать рот мисс Темпл.

Мисс Темпл развернулась спиной к бочкам и подняла нож. Сердце ее колотилось. В вагоне было темно, словно стояла беззвездная ночь.

— Подождите… — прошептала графиня. — Еще немного…

Поезд дернулся, мисс Темпл и бочки за ее спиной покачнулись. Состав стал набирать скорость, уже без рывков.

Графиня громко рассмеялась, потом вздохнула — приятный, легкий звук.

— Можете убрать нож, Селеста.

— Не уберу, — ответила мисс Темпл.

— Прямо сейчас у меня нет повода вам вредить — есть я не хочу, да и подушка из ваших прекрасных волос не сильно мне нужна.

Графиня снова рассмеялась и принялась шарить в темноте. Потом она зажгла спичку и поднесла ее к белой парафиновой свече, которую вставила в щель между досками пола.

— Хотелось бы поберечь свечу, — сказала графиня, — но свет поможет нашим… переговорам. Краткосрочное взаимовыгодное соглашение будет способствовать приятному путешествию.

— Какое еще соглашение? — прошипела мисс Темпл. — Не представляю.

— О самых элементарных вещах. О том, например, что мы доверяем друг другу и можем лечь спать без опасения никогда не проснуться.

— Но вы же лгунья, — сказала мисс Темпл.

— Неужели? И когда я вам солгала?

Мисс Темпл задумалась на мгновение, потом шмыгнула носом.

— Вы злобная и жестокая.

— Но не лгунья, Селеста…

— Вы лгали другим — графу и Франсису Ксонку! Вы лгали Роджеру!

— Только не Роджеру, моя дорогая, — никто ему не лгал. Что касается Франсиса и Оскара, согласна. Но друзьям принято лгать — если у вас есть друзья, то вы знаете, что это основа дружбы. Однако лгать врагам… жизнь стала бы слишком пресной.

— Я вам не верю.

— С вашей стороны было бы глупо мне верить. Но все же я предлагаю вам сделку. Пока мы делим этот вагон, я не причиню вам вреда.

— Почему?

— Потому что мне ничего от вас не нужно, Селеста. Мне нужно только поспать. А спать в холодном вагоне спокойнее, если не укрываться за бочками с рыбьим жиром в постоянной готовности убить другого. Нет, правда, я вам предлагаю цивилизованный выход… рационализм за пределами морали, если это вам что-то говорит.

Мисс Темпл чуть шевельнулась — у нее затекла нога, пот на спине остыл. Она чувствовала, что готова сломаться под грузом усталости. Если не поспать, снова начнется горячка.

— А еда у вас есть? — спросила она.

— Есть. Хотите?

— Я прекрасно поужинала, — сказала мисс Темпл. — Но к утру наверняка опять проголодаюсь.

Графиня ухмыльнулась, и мисс Темпл только теперь увидела, что та держала свой острый зубец наготове на случай, если разговор примет нежелательный оборот.

Графиня извлекла из сумки закупоренную бутылку и платок, вытащила пробку и, приложив платок к горлышку, перевернула бутылку. Не глядя на свою попутчицу, она протерла лицо, тщательно и неторопливо, как умывающаяся кошка. Мисс Темпл зачарованно смотрела на долгий ряд бесхитростных действий: графиня закрывала глаза, увлажняя кожу вокруг них, вытягивала губы, протирая лицо возле носа и рта, поднимала подбородок, когда ткань — намоченная еще раз — разглаживала кожу на горле и на шее под воротником платья.

— Это у вас что? — спросила наконец мисс Темпл.

— Раствор розовой воды на спирту. Запах, конечно, ужасный, но спирт — превосходное вяжущее средство.

— И где вы его взяли?

— Хотите протереть лицо, Селеста? По правде говоря, выглядите вы неважно.

— У меня была горячка.

— Господи милостивый, вы, наверное, чуть не умерли?

— Раз не умерла, то теперь уже неважно.

— Тогда подойдите ко мне.

Графиня намочила другую часть платка и протянула мисс Темпл. Не желая показаться плохо воспитанной, та пододвинулась поближе. Графиня легко прикоснулась к ее подбородку и принялась увлажнять кожу, начиная со лба. Мисс Темпл чуть дернулась, когда ткань прошлась слишком близко от ранки над ухом. Но в этом месте графиня ослабила нажим, и потому было совсем не больно.

— Вы не задумывались о том, что умрете? — задумчиво спросила графиня.

— Когда? — вопросом на вопрос ответила мисс Темпл.

Графиня улыбнулась.

— Вообще.

— Конечно задумывалась. А вы?

Протерев лицо, графиня снова намочила ткань и принялась обрабатывать шею.

— Ваши волосы.

Мисс Темпл вежливо подняла руки и убрала волосы по обеим сторонам. Еще несколько движений платком — и графиня закончила, подув на чистую влажную кожу. Мисс Темпл вздрогнула от ее ледяного дуновения. Графиня отложила в сторону бутылочку с платком и подняла взгляд.

— Может быть, теперь вы поможете мне? — спросила она.

Мисс Темпл смотрела, как пальцы графини расстегнули один ряд черных пуговиц на темном шелковом платье, потом женщина, поморщившись и не без труда, высвободила правую руку, бледную, как лебединое крыло. Мисс Темпл с ужасом уставилась на кровавую рану близ лопатки.

— Я и сама могу дотянуться, — сказала графиня, — но если вы мне поможете, это сбережет раствор.

Порез, хотя и глубокий, был уже прикрыт почти черным рубцом. Мисс Темпл нахмурилась, не зная, как начать. Ее слегка ошеломили округлость плеча графини и ровная линия позвоночника — ведь это были ее кости, — исчезающая под платьем, как прошептанные, но не понятые слова. Селеста снова перевела взгляд на рану.

— Ее нужно смочить, — сказала графиня. — Тут уже ничего не поделаешь. Так далеко на севере… шрам все равно останется.

Мисс Темпл взяла бутылочку и осторожно полила на рану, подхватывая жидкость платком. Графиня снова поморщилась, но ничего не сказала. Мисс Темпл, несколько раз сложив намоченный платок, слегка надавила на рану. Показалась кровь, но мисс Темпл держала ткань, пока кровотечение не остановилось. Наконец рука графини легла на руку ее попутчицы — она перехватила платок и сама прижала его к ране.

— Я вам признательна, моя дорогая.

— А как это получилось? — спросила мисс Темпл.

— Меня заставили выйти через окно.

— Кто?

— Кардинал Чань.

— Понятно. — Сердце мисс Темпл радостно забилось — Чань жив.

— Но я спасалась не от него. Я убегала от Франсиса Ксонка.

— Франсис Ксонк жив?

— Если это можно назвать жизнью. Вы сами ощутили его зловоние.

— Так это он преследовал меня? Вот сейчас? Этот монстр?

— Я говорю это вам от чистого сердца, моя дорогая: нужно держаться подальше…

— Но от Ксонка несет синим стеклом!

— Да.

— Но ведь доктор его застрелил.

— Вот это прыть, невероятно… но, похоже, Франсис прибег к крайним мерам, чтобы выжить…

Графиня осторожно просунула руку в рукав и застегнула платье. Аккуратные действия ее пальцев заворожили мисс Темпл, словно магические пассы.

— Как вы спаслись с дирижабля? — спросила мисс Темпл.

— А вы как думаете?

— Спрыгнули?

Графиня кивнула, приглашая задавать еще вопросы.

— Но ваше платье… доктор сказал, что оно намокнет и утянет вас на дно.

— Доктор очень проницателен.

— Вы его сняли!

Графиня кивнула еще раз.

— Я бы этого никогда не сделала, — прошептала мисс Темпл.

— И погибли бы. Но я думаю, вы сделали бы это. И вообще все, что нужно. Так мы узнаём друг друга, Селеста.

Следующие слова громко, неожиданно и с жаром сорвались с языка мисс Темпл:

— Но вы меня не узнавали, мадам. Вы приговорили меня к смерти. И не раз.

Глаза графини сверкнули, но голос остался ровным.

— Неужели вы думаете, будто ваша смерть что-то изменит?

Мисс Темпл открыла было рот, но захлопнула его с явственным стуком.

Она прислушивалась к стуку колес,размышляя, что там за станции между Картом и городом и куда везут этот рыбий жир — в город или нет? Двери вполне могут открыться через час в другом горном поселке или через два часа в деревне, пропахшей свиным навозом. И не будет ли Франсис поджидать их там?

— А где Элоиза Дуджонг? — спросила мисс Темпл.

— Понятия не имею.

— Я думала, что бегу за ней. А оказалось, что за вами. Этот человек на тропинке… мистер Олстин, охотник…

— Военный, Селеста.

Мисс Темпл сделала вид, что не расслышала.

— Он держал в руке ее нож.

— Ну и загадка! Жаль, что он не может дать на нее ответ.

— Вы его убили.

— Кто-то должен был это сделать.

— Откуда вам известно, что он — военный?

— Мне пришлось сильно постараться, чтобы избежать встречи с ним… и его приятелями… в течение нескольких дней. А они нашли меня без труда.

— А Чаня они нашли? — Селесту вдруг пробрал страх. — А доктора? И кто они такие?

— Я думала, вы хотите узнать про миссис Дуджонг.

— Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы. — Мисс Темпл сурово поглядела на графиню.

Графиня скользнула внимательным взглядом по ее лицу, потом зевнула, прикрыв рот ладонью, а когда опустила руку, на лице ее снова играла понимающая улыбка.

— Я устала. А у вас такой вид, что если вы не поспите, то умрете. Садитесь поближе ко мне. Мы все еще в горах, и притом без одеял. Пусть это будет соглашением между животными насчет обмена теплом.

Прежде чем мисс Темпл успела ответить, графиня задула свечу.

Мисс Темпл осталась у своей бочки, напряженно прислушиваясь к шуршанию нижних юбок графини — та устраивалась на полу. Графиня была коварнейшим существом, и нужно быть полной дурой, чтобы поверить ей. Мисс Темпл устала, ее пробирала дрожь. Что случилось с Чанем? Он оставил записку, а потом? Просто бежал в город, зная, что графиня жива и на свободе? А разве доктор Свенсон повел себя лучше? Мисс Темпл подтянула колени к груди. Она не хотела думать плохо ни о том ни о другом, но все же оба явно сделали для нее меньше, чем могли.

Графиня удовлетворенно вздохнула. Мисс Темпл зевнула, даже не потрудившись прикрыть рукой рот, и моргнула. Она дрожала от холода, чувствуя всю нелепость своего положения. Если не спать и дальше, улетучатся даже те немногие силы, что у нее еще оставались, это точно. Селеста яростно гнала от себя мысль, что, проявляя благоразумие, она идет на поводу у графини.

Мисс Темпл подползла к боку графини, а потом, поколебавшись, привалилась к ней точно в такой же позе, поджала колени, уткнулась носом в затылок, пахнущий розовой водой и спиртом. Почувствовав ее прикосновение, графиня подалась навстречу мисс Темпл, и у той перехватило дыхание от этой близости, от прикосновения ягодиц под шелковым платьем к ее тазу. Графиня подвинулась еще ближе. Мисс Темпл инстинктивно чуть не отпрянула, хотя дрожь ее уменьшилась и было приятно чувствовать мягкие волосы у себя под щекой. По запаху спирта и розовой воды она поняла, что плечо с кровавой раной оказалось в считаных дюймах от ее носа. Ее вдруг обуяло желание прикоснуться к этой ране, даже — веки стали тяжелыми, мысли начали путаться — лизнуть рану языком. Но прежде чем она успела отчитать себя за эту мысль, графиня завела назад руку, пошарила в воздухе, ухватила мисс Темпл за запястье, подтащила ее руку к себе и засунула между грудей. Плотно прижавшись к мисс Темпл — между ними больше не было руки, — графиня глубоко вздохнула. Мисс Темпл понятия не имела, что ей теперь делать. Она легонько сжала руку графини, та ответила ей тем же, два ее пальца проскользнули в неплотно сжатый кулачок Селесты. На мысли, что надо бы вернуться к своей бочке, мисс Темпл заснула.

Когда она открыла глаза, в вагон лился слабый свет — сквозь щели в стенах и дыры от сучков. Поезд стоял. Снаружи кто-то шел по гравию. Шаги удалились, последовал обмен криками, а потом поезд, скрежеща, медленно тронулся.

Мисс Темпл с ужасом поняла, что ее ладонь лежит на груди графини и рука женщины удерживает ее там. Она не шелохнулась. Сама ли она передвинула руку туда или это сделала графиня? Мисс Темпл, случалось, с любопытством (отвлеченным или не очень) прикасалась к собственным грудям, изумляясь их форме и чувствительности, думая о том, как же они ей докучают и как же они великолепны. Но груди графини были совсем другими — крупнее и на совсем ином теле, — и мисс Темпл сдерживалась изо всех сил, чтобы не сжать легонько пальцы. Она прикусила губу. Краем сознания она ощущала всепроникающее присутствие синей стеклянной книги, настойчивое и ядовитое, вызывающее непреодолимый зуд между ног (… обнаженная, в одной шубе на заднике саней… смесь крови и мускуса на губах… у нее в паху щекочут пером…), и она легонько, очень мягко, сжала пальцы, задержала дыхание, потом сжала еще раз; все ее тело налилось желанием.

Графиня сладострастно прижалась к ней бедрами. Мисс Темпл, вскрикнув, высвободила руку и села, а через мгновение уже укрылась за своей бочкой, сомкнув колени и разглаживая волосы. Когда уже не стало сил сдерживаться, она скользнула взглядом в сторону графини. Та приподнялась на локте, все еще отходя от сна, и улыбалась ей со слегка плотоядным выражением.

— Мы останавливались, — сказала мисс Темпл. — Понятия не имею где. Это вас разбудило?

— Видимо, — сказала графиня — пожалуй, с несколько наигранной сонливостью — и неторопливо поправила волосы. — Жутко, наверное, я выгляжу.

— Нет, — сказала мисс Темпл. — И я думаю, вы это знаете. Это я выгляжу жутко — волосы не завиты, руки в цыпках, лицо в царапинах, ссадинах и бог знает в чем… нет, я, конечно, не беспокоюсь.

— И верно — чего это вам беспокоиться?

— Именно, — фыркнула мисс Темпл, не понимая, что это ее вдруг так рассердило.

— Как вы спали?

— Отвратительно. Было ужасно холодно.

Женщина снова улыбнулась ей, и мисс Темпл повелительно кивнула на ее сумку.

— Так у вас найдется что-нибудь поесть?

— Возможно.

— Но лучше всего выпить чашечку чая.

— Вот тут ничем не могу помочь.

— Понимаю, — сказала мисс Темпл и заметила: — Некоторые предпочитают кофе.

— Я принадлежу к их числу.

— Он слишком горький.

Графиня оставила это без внимания и открыла сумку, но прежде чем достать что-либо, посмотрела на мисс Темпл.

— А что я получу за еду?

— А чего вы ждете?

— Ничего. В общем, я бы не стала полагаться на ваши обещания.

— Вижу, мы неплохо понимаем друг друга.

Прыснув со смеху, графиня извлекла из сумки два сушеных яблока и пирог с золотистой корочкой, завернутый в пропитанную жиром ткань. Одно яблоко она протянула мисс Темпл, потом взяла пирог, собираясь разломать его. Мисс Темпл решила было предложить ей нож и пошарила рукой за голенищем сапожка. Ножа не было. Она посмотрела на графиню, которая протягивала ей половину пирога.

— Не надейтесь найти там что-нибудь, кроме баранины, — сказала она. — Что-то случилось?

— Все в порядке, — ответила мисс Темпл, беря пирог. Кусочек корочки отвалился и упал ей на запястье. Она поднесла руку ко рту и, как лягушка, поймала ломтик языком. — Я вам признательна.

— Не стоит, — сказала графиня с набитым ртом; ее манеры оказались куда проще, чем ожидала мисс Темпл. — Мне совсем не хочется вспоминать о Карте, а тем более о тамошней еде. И еще мне не съесть больше половины этого пирога, да и вообще нет аппетита. А потому моя щедрость мне ничего не стоит.

Мисс Темпл не нашла, что ответить, и просто жевала. Несмотря ни на что, она хорошо отдохнула и стала крепче, чем день назад. Она вгрызлась в яблоко, найдя его жестковатым, но все же съедобным.

— Вы взяли мой нож, да?

— Вы всегда задаете вопросы, ответы на которые знаете?

— Просто даю вам понять, что мне это известно.

— Только идиот не заметил бы этого, Селеста.

— Наверное, я крепко спала.

— Как новорожденный котенок. — Графиня проглотила еще один кусок пирога. — Вы говорили про нашу остановку. Но это была уже третья — все остальные вы проспали.

— Вы мне его отдадите?

— Вряд ли.

Увидев, что ее попутчица рассержена, графиня подалась вперед.

— Поймите, Селеста, распороть вам горло мне было не труднее, чем погладить вас по головке. Но я не сделала этого. Потому что мы заключили соглашение.

— Но потом… когда мы доберемся до места…

— Там вы его тоже не получите. Кто знает, когда вам захочется распороть мое горло.

Мисс Темпл нахмурилась. До чего легко было представить их встречу — в городе, в вагоне поезда, на мраморной лестнице, — когда графиня всадит свой смертоносный сверкающий зубец в незащищенное лицо мисс Темпл. Могла бы она сделать то же самое, после того как прижималась в темноте к теплому, великолепному телу графини? Неужели ночные объятия могли что-то изменить между ними? Неужели не могли?

Мисс Темпл откашлялась.

— Если между нами установилось согласие, не расскажете ли об Элоизе? Вы ведь обещали.

— Что за скучные вопросы вы задаете.

— Вы убили ее?

— Нет. Миссис Дуджонг и некий молодой человек вошли в один дом в Карте — в дом, за которым я сама вела наблюдение.

— Зачем?

— Я потеряла кое-что.

— Но живший там мальчик был убит!

— Да, я знаю. Когда они вошли, я увидела военного — он крался по улице, наблюдал за ними. Я проскользнула вслед за военным в гостиницу, но не успела переговорить с хозяйкой, как он вернулся и стал нагло вести себя, задевая всех.

— А Элоиза?

— Раз она не вернулась в гостиницу с военным… вероятно, он ее убил. Или ее убил Франсис… Или случилось что-то еще.

— Как так — что-то еще?

— И снова, Селеста: если бы вы хоть немного думали, прежде чем задавать вопрос…

— Ксонк знает ее?

— Конечно. Элоиза — наперсница его сестры.

— Она мне ничего такого не говорила! — Мисс Темпл в сомнении шмыгнула носом. — Франсис Ксонк…

— Но в этом-то и вся прелесть! — воскликнула графиня. — Она и сама не знает!

— Чего не знает?

— Что уже принадлежит ему!

Мисс Темпл вспомнила о нежелании Элоизы объяснять, почему исчезли Чань и доктор, о ее нежелании вообще что-нибудь объяснять. Но Франсис Ксонк?… Мисс Темпл пришла в смятение.

— Но что с ней случилось?

— Понятия не имею, — сказала графиня. — Добравшись до станции, я постаралась наделать побольше шума, чтобы затруднить Франсису передвижение, и нашла где спрятаться. Кажется, снаружи раздавались крики — я в это время заметала свои следы с помощью рыбьего жира.

— Никогда бы не подумала, что вы можете его бояться, — рассудительно заметила мисс Темпл.

— Я и не боюсь, — многозначительно ответила графиня. — Но он очень опасен, и в Карте я никак не могу противостоять ему. В городе — другое дело. Совершенно точно.

Графиня лениво похлопала по своей сумке, потом спохватилась, увидев, что мисс Темпл это заметила. Та удовлетворенно усмехнулась и кивнула на закрытую дверь вагона.

— Если мы останавливались три раза, то вы знаете, где мы? Или который час? — спросила она.

— Знаю, — ответила графиня, — и не вижу смысла говорить вам. Но до чего очаровательно вы спали.

Графиня положила остатки пирога на пол, задрала подол и вытерла руки о нижние юбки, потом одернула платье, возвращая подол на место, и на четвереньках решительно направилась к мисс Темпл. Они оказались чуть ли не нос к носу. Мисс Темпл проглотила слюну, почувствовав страх — но совсем не такой, как ночью. Графиня стала ей понятнее… женщина, которая ест и спит, зевает и в ненасытном вожделении подтягивает ноги к животу… из-за этого она казалась еще чудовищнее. Мисс Темпл не могла понять, почему она сама еще жива, несмотря на все сказанное графиней… ведь была… графиня отводила ей какую-то роль. Разве могло быть другое объяснение?

— Дело в том… что я хорошо выспалась. Уже не чувствую усталости… да и плечо больше не мешает двигаться… и я благодарна вам… за помощь.

Графиня слизнула последнюю крошку пирога с уголка своего темного рта.

— Не стоит беспокоиться, — выдавила мисс Темпл.

— А я и не беспокоюсь. Хотя и недоумеваю… не могу понять, что у вас на уме.

— У меня? — прошептала мисс Темпл. — Ничего.

— Ну-ну. Наше совместное путешествие — лишь передышка, а за дверями вагона мы снова станем пламенно враждовать. Вообще-то вам повезло, что наткнулись именно на меня, а не на моих компаньонов. Я… эксцентрична. Однажды я помогла доктору спасти принца, только чтобы сбить с толку графа. Я лгала Франсису — боже, как он злился, — и, конечно, я со всеми потрохами предала лорда Вандаариффа. Поэтому я пообещала не убивать вас во сне вовсе из щепетильности. Как я уже сказала… я любопытствую.

— Насчет чего?

— Насчет вас, конечно.

Графиня еще ближе придвинула лицо к лицу мисс Темпл, чуть не уткнувшись носом в ее кудряшки, и сделала вдох. Мисс Темпл не решалась посмотреть ей в глаза, но не отрывала взгляда от бледного горла графини; две верхние пуговицы на ее платье по-прежнему были расстегнуты. Странные воспоминания оживали в мозгу Селесты, проталкивались вперед, светили своими предательскими лучами сквозь каждую трещинку в ее решимости.

— Вас, наверное, пожирают желания, — прошептала графиня. — Книга, в которой вы чуть не утонули… Я знаю, она преследует вас, Селеста. Это была моя книга, и я знаю, что в ней содержалось… все, что теперь, наверное, терзает вас… это была моя придумка, моя ловушка. Наверняка вы даже сейчас боретесь с ней. Вы дрожите… боитесь, что я вас укушу?

Графиня так и сделала — легонько укусила мисс Темпл в щеку. Та вскрикнула. Рассмеявшись, графиня разжала зубы, а потом лизнула покрасневшее от укуса место.

— Все это может закончиться для вас, Селеста. Роджер мертв — вы ему отомстили. Как вы сами сказали на крыше дирижабля, мой план погублен. Макленбург недостижим — ведь принц и Лидия мертвы, никакого брака не будет. А все деньги и земли недосягаемы для меня — они останутся у лорда Вандаариффа… но лорд, несомненно, в сумасшедшем доме…

Она снова куснула мисс Темпл за щеку, а потом впилась ей в губы, проникнув языком в рот, — что за наслаждение! Мисс Темпл застонала. Графиня отпрянула — ее дыхание тоже чуточку участилось — и продолжила, словно и не прерывалась:

— Вы можете вернуться в свой отель, к поискам мужа, а потом — к себе на островок… зачем нам двоим… воевать друг с другом…

Графиня изобразила еще один поцелуй и улыбнулась, видя нерешительность мисс Темпл — та не знала, открыть ей рот или отвернуться.

— Прекратите это, — прошептала мисс Темпл.

— Прекратить что? — спросила графиня, снова впиваясь ей в губы.

На этот раз мисс Темпл просунула язык в рот графини и сжала пальцы в кулаки — так сильно было желание обнять женщину. Голова ее кружилась, чувства подпитывались множеством вспыхивающих воспоминаний. Оставалось непонятным, какую часть ощущений порождала книга, а какую — графиня. Впрочем, разве это имело значение? Все равно эта женщина подчинила ее. Графиня отпрянула, а потом, подавшись вперед, поцеловала мисс Темпл в третий раз. Чтобы не потерять равновесие, та левой рукой уперлась во что-то, а правую выкинула вперед, отталкивая женщину. Ладонь ощутила корсет под дешевым шелковым платьем, скользнула ниже, к мягкому округлому бедру, пальцы сами собой стиснули плоть. Графиня оторвалась от мисс Темпл и куснула ее в подбородок.

— Прекратите…

— Я вам не верю, — выдохнула графиня в шею мисс Темпл.

— Это все ваши козни, — прошептала та, заставляя себя повернуть голову и давая графининому языку еще больше свободы. — Ваши интриги… будьте довольны тем, что остались в живых…

— Что?!

— Вы тронули мою душу порчей…

— Ничего подобного… вы такой и были…

— Они вас убьют, если вы не исчезнете.

— Кто убьет?

— Кардинал Чань… доктор…

— Эти герои… а вы, Селеста?

— Я бы сама убила вас…

— Ах, как это смело… как принципиально.

Эти слова не прозвучали комплиментом. Мисс Темпл все еще учащенно дышала — когда это графиня успела всунуть колено ей между ног?

— Такие принципы показывают, как много вы понимаете… — Графиня усеяла подбородок мисс Темпл множеством коротких смелых поцелуев. — И как мало… отрадное свойство, когда обнаруживаешь его во враге.

— Я и есть ваш враг. — Мисс Темпл терлась о жесткое колено графини.

— И всегда им были, дорогая.

— Почему же вы не убили меня?

— Даже я не могу быть одновременно в нескольких местах.

Язык мисс Темпл снова заметался в теплом, влажном рту графини — и, как ни удивительно, та укусила ее за нос. Зуд в промежности, лицо наверняка залито краской… и невозможно дышать! Мисс Темпл попыталась осторожно передвинуть руку графини, но обнаружила, что ее собственная пригвождена локтем женщины. Она попробовала отвернуться, но локоть не шелохнулся. Мисс Темпл выгнула спину и попыталась укусить язык графини, но та другой рукой уперлась снизу ей в челюсть. Мисс Темпл заколотила ногами, хлестнула графиню по лицу, ухватила за волосы. Та не шевельнулась, ее мягкие губы плотно присосались ко рту мисс Темпл, словно устрица — к камню. Голова у мисс Темпл закружилась, страх охватил ее, мысли смешались. Она оттолкнулась от графини что было сил, но безуспешно. Пришла последняя отчаянная мысль, что именно такого конца она и заслуживает. И мисс Темпл потеряла сознание.

* * *

Открыв глаза, мисс Темпл поняла, что поезд стоит, а графиня исчезла. Она попыталась встать, но обнаружила, что пришпилена к деревянному полу — ее собственный нож пригвоздил к полу платье ровно там, где расходятся ноги. Мисс Темпл обеими руками вытащила его, фыркнув при мысли о том, что графиня, верно, сочла это хорошей шуткой. Нож вернулся на свое место — за голенище сапожка. Мисс Темпл подползла к двери вагона и, навалившись обеими руками, сдвинула ее дюйма на три, чтобы выглянуть наружу.

Перед ней расстилалась покрытая папоротником болотистая равнина, идеально подходящая для прокладки каналов. Она вспомнила о загородном доме Элоизиного дядюшки и рассердилась на себя, что слушала невнимательно, — дом явно располагался где-то неподалеку. Элоиза говорила про парк… Как там его? Парчфелдт! Возникла мысль о том, чтобы спрыгнуть с поезда, в слабой надежде, что кто-то (его еще нужно было найти) расскажет, как попасть в Парчфелдт. Нет, нелепая мысль. Мисс Темпл осела, прислонившись спиной к стене. Совесть горела от воспоминаний о том, как она вела себя в вагоне (от решения спать рядом с графиней до той унизительной схватки).

Если она вдруг найдет Чаня и Свенсона, то что расскажет им? О собственных слабостях? О том, как потеряла Элоизу. Где она найдет своих друзей? Она не знала, где искать Парчфелдт. Она не знала, в чем смысл послания Чаня. «Божье время» — это же тайное название игорного клуба или борделя!

В ее сердце звучали слова графини. Мисс Темпл могла бы покончить со своими приключениями, удовольствоваться тем, что она отомстила и выжила. Она могла бы вернуться к прежней жизни, усвоив этот урок и сохранив в доказательство тому несколько драгоценных шрамов. Но тут она плотно сжала ноги, вздрогнув при воспоминании о прикосновениях графини, и с чувством мучительного стыда подтянула колени к груди.

Наконец поезд тронулся. Мисс Темпл свернулась калачиком и легла на бок, хотя отдых ее был беспокойным и не принес облегчения.

Мисс Темпл проснулась от свистков и шума других поездов, разгладила на себе платье, вытерла лицо и проверила, на месте ли нож. Они въехали в туннель перед вокзалом Строппинг. Поезд замедлил ход, и пополз невозможно медленно, и наконец остановился. Мисс Темпл решительно навалилась на дверь, через сколько-то секунд открыла ее, оттолкнулась и, охнув, приземлилась на черном от сажи гравии. Потом по-крабьи, головой вперед, метнулась под вагон стоящего рядом поезда, вылезла, никем не замеченная, с другой стороны и поспешно двинулась к главному залу.

Она все еще не решила, куда идти. Было столько важных задач: найти отель, перевести деньги из ее банка, купить новую одежду, новую сумочку от Несбита, нижнее белье от Клошона, платье от месье Массе (тот знает ее размеры, и на его скромность можно положиться), но прежде всего — горячая ванна с розмариновым маслом.

Мисс Темпл нырнула между двумя вагонами. Впереди из-под вагона вылез кто-то в длиннополом плаще с капюшоном: он явно ехал тем же поездом. Человек с капюшоном помедлил — путь к забитому толпой пространству перед перронами был перекрыт двумя мужчинами в длинных черных плащах и котелках, за спинами которых виднелись четыре солдата в красных мундирах. Двое в черном очень напоминали Роджера, то есть государственных чиновников. Мрачно глядя вдоль путей, они не видели, однако, ни человека в плаще, ни мисс Темпл. Пожав плечами — мол, все понятно, — оба пошли прочь и исчезли из виду. Солдаты замаршировали в ногу следом за ними. Человек в капюшоне тенью двинулся вперед, держась поближе к вагонам.

Мисс Темпл стремглав бросилась за незнакомцем, добралась до того места, где он только что прятался, и сморщила нос от зловония синей глины. Она шла по следам Франсиса Ксонка. Но почему Ксонк прятался от чиновников и солдат — своих союзников? В душе неожиданно забрезжила надежда. Вдруг правительство взялось за заговорщиков?

Но потом мисс Темпл горько вздохнула. Знать бы, где искать Чаня и Свенсона! Тогда можно удовольствоваться созерцанием Ксонка и направиться прямо в отель, в «Бикон» или — ее сердце забилось чуть сильнее — в «Анберн-Хаус» с его несравненным чаем. Но где их искать, мисс Темпл не знала.

Ксонк устремился в ярко освещенный главный зал и исчез. Мисс Темпл достала нож и, стараясь не выставлять его в открытую, бросилась за Ксонком.

Громадные часы с ангелами по бокам, висевшие в зале гнетущим напоминанием о всеобщей греховности, показывали, что до полудня оставались считаные минуты. Отвернувшись от недобрых ангелов, мисс Темпл поняла: на вокзале что-то изменилось. Толпы людей курсировали между высокими лестницами, билетными кассами и разными платформами, около разбросанных повсюду магазинчиков и киосков собирались небольшие стайки… но их прежде свободное движение теперь направлялось армией железнодорожных констеблей в коричневой форме. Что случилось? Пассажиры походили на строптивых овец, погоняемых собаками. Протестующих оттаскивали в сторону и грубо уводили прочь… военным дали власть над приличными, светскими людьми! Что случилось — столкновение поездов или другая катастрофа? Или бунт на одном из заводов? В киосках и магазинчиках за каждой покупкой наблюдали констебли, даже небольшим группкам не давали долго стоять на одном месте. Повсюду виднелись яркие алые пятна — драгуны в мундирах, и каждый отряд сопровождали люди в черных чиновничьих одеждах. Они поглядывали вдоль путей, когда прибывал или отходил поезд. Все они явно искали кого-то и уделяли особое внимание платформам, куда прибывали поезда с севера — состав из Карта был в их числе.

Франсис Ксонк протиснулся между двумя спорящими констеблями и, пригнувшись, затесался в толпу ожидающих. Мисс Темпл бросилась следом за ним, проталкиваясь между сумками, локтями, колкими зонтиками и тростями — грозой лодыжек. Наконец она уперлась в спину какого-то пожилого джентльмена, подняла глаза, чтобы извиниться, и увидела, что лицо того перекошено от отвращения. Подпрыгнув, она увидела черный капюшон Ксонка — теперь Франсис двигался в другом направлении.

Быстро приняв решение, мисс Темпл присоединилась к школьникам во главе с суровыми учителями — их пропускали без всяких разговоров. Когда один из школьников с любопытством повернулся к мисс Темпл, она властно прошипела: «Не верти головой!» — и мальчишка мигом подчинился. Внезапно Ксонк оказался прямо перед ней — ждал удобного момента, чтобы просочиться между патрулями. Со спины хорошо было видно, как он громаден, сразу же вспомнились его убийственные движения… что-то роднило Ксонка с Чанем. Конечно, Франсис был самодовольным денди, гнусным вампиром, ну а Чань… этот его нарочитый красный плащ… да и характер прескверный. Он ведь бросил их — разве нет?

Ксонк метнулся вперед. По обеим сторонам платформы, у ее оконечности, стояли люди в черных плащах и драгуны, но Ксонк ловко проскочил мимо них, к гравийной дорожке возле пыхтящего в ожидании поезда. Мисс Темпл кинулась следом, но Ксонк, не оглядываясь, быстро шел к самому дальнему вагону. Он вытянул голову, разглядывая впереди стоящий тендер — нет ли там железнодорожников (мисс Темпл, почувствовав опасность, распростерлась на земле), — потом посмотрел назад. Когда мисс Темпл снова подняла взгляд, Ксонк вскарабкался до окна странной формы, вероятно принадлежавшего уборной. Мисс Темпл подобралась ближе. Окно никак не хотело открываться, Ксонк надавил еще раз, ударил по раме кулаком, попытался ухватиться за окно обеими руками, но потерял равновесие и с недовольным ворчанием свалился на землю. После этого он забросил свой плащ на плечо, и мисс Темпл разглядела висевший на правой руке тяжелый холщовый мешок — сама рука была в гипсе. Положив мешок на камни, Ксонк снова вскарабкался к окну и принялся колотить по защелке больной рукой, другой толкая раму.

Мисс Темпл бросилась по гравийной дорожке тихо, как кошка. Ксонк ее не заметил. Без колебаний схватив мешок, она побежала прочь.

Тяжелый мешок молотил по ногам. Мисс Темпл и пяти ярдов не успела пробежать, как услышала рев Ксонка, а потом тяжелый топот. От страха у нее чуть волосы не встали дыбом. У платформы стоял человек в черном плаще с тремя солдатами, никто из них не смотрел в сторону мисс Темпл. Та издала высокий беспомощный вопль, рванулась в сторону и услышала, как Ксонк — уже совсем рядом с ней — побежал в том же направлении. Она вскрикнула снова, и идиоты на платформе наконец-то повернули головы. Чиновник в черном уставился на нее и наконец отдал приказ солдатам. Обнажив сабли, драгуны последовали за ним. Мисс Темпл вскрикнула в третий раз и бросилась в объятия чиновника, отчего тот отлетел на два шага назад, в то время как солдаты продвинулись вперед. Тяжело дыша, она повернула голову — Франсис Ксонк исчез.

Двое солдат направились вдоль поездов, заглядывая под каждый вагон. Третий остался на страже, держа в руках обнаженную саблю. Человек в черном плаще сочувственно посмотрел на мисс Темпл. Тонколицый, он носил нафабренные черные усы и баки, великоватые для такого лица.

— Он преследовал меня, — выдохнула мисс Темпл.

— Кто вас преследовал, дитя? Кто?

— Не знаю! — воскликнула мисс Темпл. — Он так зловеще выглядел. И так мерзко пах!

— Она говорит про запах! — крикнул чиновник драгунам.

Оба солдата наклонились и стали принюхиваться, словно речь шла о чем-то обычном.

— Точно, сэр! — отозвался один из них. — Кордит и тление — как нам и говорили!

Человек в черном плаще приподнял голову мисс Темпл за подбородок, и ей это отнюдь не понравилось.

— Как вас зовут?

— Мисс Изобела Гастингс.

— А чего это вы бегаете между поездами, мисс Гастингс?

— Я вовсе не собиралась бегать между поездами, поверьте мне. Меня преследовали. И я вам так признательна.

— Что у вас в мешке?

— Только мой ужин. Я собиралась ехать до Ка-Руж — там меня ждет тетушка.

— До самого Ка-Руж?

— Ну да, — сказала мисс Темпл, приподнимая мешок, — а потому и взяла еды на два раза. Пирог со свининой, кусочек желтого сыра и баночка маринованной свеклы…

— Ка-Руж — это на юге, — снисходительно пояснил человек. — А эти поезда идут в восточном направлении.

— Правда? — спросила мисс Темпл, недоумевая, почему Франсис Ксонк просто не вышел в город.

Человек обратился к стоявшему рядом солдату:

— Верни их. Я должен доложить о происшествии. — Он положил руку на плечо мисс Темпл. — Мисс Гастингс, я отниму у вас еще немного времени.

Ее провели к отряду покрупнее, с двумя чиновниками вместо одного. Тонколицего, как выяснилось, звали «мистер Соумс». Он вернулся заметно помрачневшим, крепко взяв мисс Темпл за руку, повел к большой лестнице. Она хотела сообщить, что вполне способна идти и без этого, и чуть не вырвала руку. Но в этот момент они проходили мимо лавки, продававшей шляпы и шарфы забывчивым путешественникам, — то есть мимо лавки с зеркалом. Потрясенная, мисс Темпл осознала, что этот прямоугольник перед ней — зеркало, а она видела в нем себя и даже не узнала. Ужасно! Каждая часть ее тела принадлежала кому-то другому: великолепные волосы спутались и торчали, как пакля, платье было простеньким, старомодным и грязным, сапожки потрескались и поизносились, на коже виднелись потеки грязи, царапины и синяки, даже мешок в руке говорил о бедности и беззащитности. Впервые в жизни облик мисс Темпл от нее не зависел. В глазах мира она отныне принадлежала к давно и хорошо известной породе женщин (ничего не стоящих, бедных, не заслуживающих доверия) и потому целиком была выдана на милость таких, как Соумс.

Они добрались до лестницы — солдаты шли следом — и начали подниматься. Неужели она спаслась от врагов только для того, чтобы предстать перед безликим, суровым законом? Мисс Темпл напрасно смотрела вниз — змеиные кольца очереди за билетами, толпы у каждой платформы, скопление народа под часами… под часами… Сердце мисс Темпл вдруг тревожно ёкнуло. Божье время! Под часами с ангелами по бокам стоял высокий, худощавый человек в красном, неподвижный среди текущей мимо толпы: Кардинал Чань. Как она не заметила его раньше?! Соумс дернул ее за руку, и мисс Темпл споткнулась. Вот наконец и верхняя ступенька. Она снова оглянулась, но солдаты загораживали вид на первый этаж. Чаня уже не было.

В кэб с ней сел только Соумс и тут же нетерпеливо постучал костяшками пальцев в крышу: мол, поехали.

Куда мы едем? — спросила мисс Темпл, прижимая к себе мешок.

Выглядел Соумс вполне прилично. Котелок лежал рядом с ним на сиденье, посередине темных волос белел пробор, бриолином он пользовался в меру, на хорошо скроенном плаще не виднелось ни пятнышка.

Вы знаете человека, который преследовал вас?

— В первый раз видела — он выскочил так неожиданно, и я вам уже говорила: от него так ужасно пахло…

— Между путями.

— Что-что?

— Между путями, — повторил Соумс. — Это не самое безопасное место — порядочную даму встретить там никак не ожидаешь.

— Я же вам сказала — он меня преследовал, загнал туда.

Эти слова заставили Соумса предостерегающе поднять бровь.

— Интересующего нас человека разыскивают по заданию высших властей, — заявил чиновник. — Он опасный предатель.

— А вы из какого министерства?

— Что, простите?

— Я знакома со многими в Министерстве иностранных дел…

— Вот вам совет, мисс Гастингс: умная шлюшка держит язык за зубами… и остается в живых.

Мисс Темпл была ошарашена. Соумс внимательно посмотрел на ошеломленную женщину, словно принимая решение, а потом откинулся к спинке и небрежно уставился в окно, будто сказанное им не имело ни малейшего значения.

— Я недавно получил повышение, — шмыгнув носом, сообщил Соумс. — Меня откомандировали в Тайный совет.

Он что — прямо здесь и сейчас собирается сделать ей предложение? Соумс стащил с себя перчатки — по очереди с каждого пальца, словно занимаясь чем-то очень серьезным, а потом сцепил руки у себя на коленях.

— Это дело ничуть не похоже на те, к которым вы привыкли, — сказал он со снисходительной улыбкой. — Девушке так легко ввязаться в историю, которая выше ее понимания… так легко потеряться, если у нее нет союзника…

Его прервал крик снаружи. Кэб накренился и резко остановился. Прежде чем Соумс успел обратиться к кучеру, тот сам заявил о себе потоком ругательств, в ответ на который тут же раздались крики с улицы.

— Что такое? — спросила мисс Темпл.

— Ничего серьезного… агитаторы… бунтовщики…

— Где мы?

Соумс не ответил, потому что до них донесся резкий голос драгуна, сидевшего рядом с кучером, — он кричал на того, кто мешал проезду кэба. Соумс ждал — на улице продолжалось препирательство, — и наконец кэб снова тронулся. Соумс с разочарованным вздохом откинулся к спинке, потом задернул занавеску на маленьком окошке — по обеим сторонам улицы выстроились кричащие, недовольные люди.

— Не обращайте внимания, — пробормотал он, — весь этот сброд скоро поставят на место.

— Как и следует, — сказала мисс Темпл, потом улыбнулась. — Тайный совет! Боже мой, возможно, вы знаете, жив ли герцог Сталмерский.

Соумс что-то возмущенно пробормотал и ухватился за ручку двери, чтобы не свалиться на бок при слишком крутом повороте.

— Конечно жив!

— Вы уверены?

— Он возглавляет Тайный совет!

— А полковник Аспич? — спросила мисс Темпл.

— Полковник Аспич?! — воскликнул Соумс. — Господи милостивый, кто просвещал вас в материях, не имеющих к вам никакого отношения?!

Чиновник подался вперед. Мисс Темпл с опаской подумала, что он сейчас ударит ее, а то и еще чего хуже. Она посмотрела на мистера Соумса и с надеждой захлопала глазами.

— Я буду рада ответить на ваши вопросы, мистер Соумс, но вы сами видите, что я устала и — что скрывать? — не в лучшем виде. У меня есть отличное предложение, которое устроит нас обоих. Если вы меня высадите у Серкус-Гарден, я вам буду весьма признательна. А завтра, когда я отдохну и приведу себя в порядок, мы сможем поговорить. Я так испугалась, спасаясь от этого типа, что у меня нервы сдали…

Не могу пойти вам навстречу. — В его голосе отчетливо слышалась нотка удовольствия. — Любое лицо, имевшее контакты с предателями, должно быть доставлено для допроса.

С предателями? — переспросила мисс Темпл. — Вы говорили только об одном.

— Это не ваше дело.

— Как же не мое, если вы задерживаете меня?

— А чего вы хотите? — ответил Соумс. — Вы явно знаете больше, чем говорите!

— Говорю? Да вы у меня ничего и не спросили!

— Я буду спрашивать так, как угодно мне!

— Вам явно нравится тратить попусту мое время, — пробормотала мисс Темпл.

Кэб остановился, и вызывающий ответ Соумса не прозвучал. Сквозь маленькое окошко мисс Темпл не видела почти ничего, кроме белого кирпичного забора высотой по пояс человеку. За ним высилась старая, проплесневевшая живая изгородь, которая закрывала небо. Соумс потянулся к ручке двери.

— У вас был шанс. Теперь посмотрим, как вы будете отвечать высоким особам…

Но вместо того чтобы открыть дверь, Соумс выдохнул со странным хрипом; веки его затрепетали, глаза закатились. Потом веки перестали дрожать, и он очень медленно повернулся к женщине. Челюсть у него отвисла. Мисс Темпл отодвинулась в дальний угол.

— Мистер Соумс? — прошептала она.

Он, казалось, не слышал ее. Кэб качнулся — это спрыгнул на землю драгун, послышались его шаги по мостовой. Потом словно кончик иглы вошел ей под кожу: взгляд Соумса сфокусировался… он увидел ее…

Соумс потряс головой и с трудом проглотил слюну, шлепая губами, словно собака, в чью пасть залетела пчела. Распахнув дверь, он вышел на улицу и повернулся, чтобы взять женщину за руку.

— Сюда, мисс Гастингс. — Он откашлялся и добродушно улыбнулся. — Так будет лучше. Хорошие манеры — это всегда лучше…

Он не отпускал ее руку, пока они шли к небольшой открытой калитке в стене. По пути появились еще два человека. На них были такие же плащи, как на Соумсе.

— Мистер Фелпс, — поклонился Соумс.

Мистер Фелпс, в плаще, накинутом на одно плечо, проигнорировал Соумса. Вместо этого он с тревогой на лице поймал взгляд мисс Темпл, словно та своим существованием подтверждала, что мир — вместилище скорбей. Волосы у него были зачесаны вперед на старомодный манер, а правая рука, как и у Ксонка, почему-то была закатана в гипс от запястья до локтя.

— Что это за мешок? — Голос у Фелпса был хрипловатый и высокий, словно небольшого животного.

— Там ее ужин, — ответил Соумс.

— Дайте мешок мне.

Соумс потянулся к холщовому мешку. Мисс Темпл знала, что против стольких противников ей не устоять, и отпустила мешок. Фелпс не стал заглядывать внутрь, да, похоже, и не хотел, а просто набросил лямку на загипсованную руку. Не говоря больше ни слова, он провел их через плохо выстриженную арку в живой изгороди. За аркой оказался дворик с заросшим прудом, посреди которого возвышался неработающий фонтан — каменная статуя обнаженного юноши со сломанными руками. Изо рта юноши торчала проржавевшая труба.

По другую сторону дворика тоже виднелась живая изгородь с аркой, которая вела к тяжелой деревянной двери с зарешеченным окошком. Третий спутник мисс Темпл достал металлический ключ и отпер дверь. Они оказались в темном, влажном каменном коридоре с низким потолком. Дверь снова заперли на ключ, драгуны остались снаружи.

Сквозь зарешеченные овальные окна падали узкие полоски света, шаги гулким эхом отдавались от каменного пола. Еще одна деревянная дверь, еще один ключ. Фелпс жестом велел мисс Темпл войти в комнату. Светлые оштукатуренные стены, пол без ковра, два простых деревянных стула и видавший виды дощатый стол.

— Хотите чего-нибудь, пока будете ждать? — спросил Фелпс. — Чаю?

— Буду весьма признательна.

Она заметила, что Соумс проглотил какое-то замечание, видя, что третий тут же ретировался. Мисс Темпл заметила это — маленькая радость, позволившая ей войти в комнату с высоко поднятой головой. К ее удивлению, дверь за нею не заперли.

— Проходите и садитесь. — Фелпс растопыренными розовыми пальцами показал на ближайший стул.

Мисс Темпл не шелохнулась. Фелпс вошел в комнату.

— Я понимаю, все это слишком необычно. Вам нет нужды бояться.

— Я и не боюсь, — возразила мисс Темпл.

Чиновник посмотрел на нее так, будто ждал еще каких-то слов. Но мисс Темпл больше ничего не сказала — все-таки ей было страшновато. Фелпс повернулся к Соумсу.

— Как вас зовут — еще раз?

— Соумс. Джозеф Соумс. Я состою при лорде Актоне для особых поручений.

— Соумс, — повторил Фелпс, чтобы лучше запомнить. — Не узнаете ли вы, где чай для этой женщины?

Звук шагов Соумса затих в коридоре. Фелпс вытащил из кармана черную кожаную перчатку. Не сводя глаз с лица мисс Темпл (сохранявшего нарочито вежливое выражение), он натянул перчатку на незагипсованную руку, осторожно открыл мешок и, словно кобру, вытащил блестящую книгу синего стекла. Положив ее на стол, Фелпс отошел на два шага и снял перчатку.

— Как вас зовут — еще раз? — спросил он демонстративно безразличным тоном. — Такое чувство, что я видел вас прежде.

— Изобела Гастингс. Позвольте узнать, что с вашей рукой.

— Она сломана, — сказал Фелпс.

— Вам было больно?

— Было. И довольно сильно.

— А теперь?

— Только когда пытаюсь уснуть.

— Вы знаете, у меня то же несчастье — не спишь, бывает, всю ночь, ворочаешься, и больной зуб чуть ли не становится с кулак — столько он места занимает в мыслях. А как же вы ее сломали?

— Ее мне сломал один немецкий доктор в месте под названием Тарр-Манор. Вам оно не знакомо?

— А должно быть знакомо?

— Ни в коем случае. Я просто убиваю время.

Мисс Темпл устроилась на одном из стульев — ей надоело стоять, словно служанке, а кроме того, так было сподручнее извлечь нож.

— Да уж, от немцев нужно держаться подальше, — заметила она. — Скажите, я ваша пленница?

— Я вам сообщу, как только сам узнаю.

Соумс вернулся один, с металлическим подносом, на котором стояли чайник, стопка чашек без блюдец, кувшинчик с молоком (и ни одного пирожного, с горечью отметила мисс Темпл). Соумс резко остановился в дверях, впившись взглядом в книгу на столе, потом взял себя в руки и повернулся к Фелпсу, вопросительно поднимая поднос: куда поставить, ведь стол занят? Фелпс пренебрежительно показал на пол. Поставив поднос, Соумс присел на колено, налил чаю, вопросительно поглядел на мисс Темпл — нужно ли молоко? — и налил молока в ответ на ее кивок. Затем он подал ей чашку, вернулся к подносу и посмотрел на Фелпса. Тот нетерпеливо тряхнул головой. Соумс кинул взгляд на чашку, раздумывая, стоит ли после неодобрительного жеста Фелпса налить чаю и себе, но потом сцепил руки за спиной и уставился на мисс Темпл. Та держала на коленях горячую чашку и весело улыбалась ему.

— Мы только что обсуждали, как боль может заполнять все мысли…

Речь Фелпса прервалась громким стуком — нога мистера Соумса ударила по чайнику, разметав содержимое подноса. Ноги у него подкосились, лицо стало пустым, как тогда в кэбе, руки безвольно повисли. Мисс Темпл посмотрела на Фелпса, но тот уже бросился к двери. Захлопнув ее, он повернул ключ в замке. Рука мисс Темпл потянулась к сапожку. Соумс моргнул и наклонил голову, внимательно наблюдая за ней и часто мигая.

— Селеста Темпл. — Голос его превратился в неприятное ровное шипение.

— Мистер Соумс?

— Мистер Соумс тут ни при чем, — прошептал Фелпс. — Если вам дорога жизнь, отвечайте на все вопросы.

Соумс растянул губы в неестественной улыбке, напоминая обезьяну в клетке.

— Где она, Селеста? Где остальные?

Лишь очень немногие могли позволить себе такое обращение, а тех, кому позволила бы она сама, было и того меньше — пять-шесть человек за всю ее жизнь. Соумса среди этих избранных не было. И вовсе не Соумс — если трезво смотреть на вещи — беспокоил ее и вызывал отвращение.

Фелпс откашлялся. Мисс Темпл взглянула на него.

— Вы должны отвечать.

Соумс пристально смотрел на нее, в уголках его рта появилась пена.

— «Остальные»? Кого вы имеете в виду?

— Вы знаете, о чем я, — прошипел Соумс.

Мисс Темпл с опаской перевела взгляд на Фелпса, но тот словно разрывался — его снедали неловкость и любопытство одновременно.

Мисс Темпл через силу пожала плечами и залепетала как можно более беспечно:

— Ну, все зависит от того, откуда начать… не знаю, что вам известно о событиях в Харшморте, но на дирижабле почти все погибли, а сам дирижабль с книгами, механизмами и почти со всеми пассажирами ушел на дно. Принц, миссис Стерн, доктор Лоренц, мисс Вандаарифф, Роджер Баскомб, Гаральд Граббе, граф д'Орканц — я собственными глазами видела, как они погибли…

— Франсис Ксонк все еще жив, — зло проговорил Соумс. — Вы были с ним. Вас видели.

Мисс Темпл ощутила ледяное синее давление на свою черепную коробку — давление, переходящее в боль.

— Он был в Карте, — пропищала она. — Я видела, как он сошел с поезда, и последовала за ним.

— И куда он пошел?

— Не знаю — он исчез! Я взяла его книгу и убежала!

— А где графиня? — спросил Соумс. — Что она собирается делать?

— Не могу сказать… ее тела так и не нашли…

— Не лгите. Я ее чувствую.

— Значит, вам известно больше, чем мне.

Соумс щелкнулпальцами.

— Я вижу ее рядом с вами, — прошептал он. — Я чувствую ее… на ваших губах.

— Что-что? — сказала мисс Темпл.

— Ну, скажите, что я ошибаюсь, — проскрипел Соумс.

Фелпс подошел к Соумсу, положил руку ему на лоб, а потом — не без отвращения — приподнял веко на левом глазу. Глазной белок сделался молочно-синим, и эта синева тут же затянула карий зрачок.

— У нас мало времени, — прошептал Фелпс.

— Где графиня?! — прокричал Соумс.

— Не знаю! — гнула свое мисс Темпл. — Была в поезде, но сошла где-то ночью.

— Где?

— Не знаю!

— Прочесать всю линию! — пролаял Соумс Фелпсу. — Всех ваших людей — к каналам! Она где-то у каналов!

— Но если это был Франсис Ксонк… — начал было Фелпс.

— Конечно Ксонк, — проскрежетал Соумс.

— … то мы, безусловно, должны продолжить поиски…

— Конечно! — Соумс хрипло закашлялся, выплевывая слюну себе на подбородок и усы, и снова повернулся к мисс Темпл. — Книга Ксонка, — просипел он. — Почему вы ее взяли?

— А почему бы мне было не взять? — ответила мисс Темпл.

Соумс снова закашлялся. Его глаза стали почти совсем синими.

— Отведите ее наверх, — прохрипел он. — Этот истрачен.

В мгновение ока — словно задули свечу — существо, обитавшее в Соумсе, исчезло. Он рухнул на пол и замер, дыша, как рыба, брошенная на дно лодки, его мертвенный хрип наполнял комнату. Мисс Темпл посмотрела на Фелпса.

— Я провожу вас в покои его светлости, — сказал он.

За дверью ждали двое слуг со швабрами и бутылями.

— Разберитесь с джентльменом, — приказал им Фелпс. — И обязательно протрите все уксусом.

Взяв мисс Темпл за руку, Фелпс повел ее по коридору. Она стреляла глазами в каждую дверь и каждый альков. Фелпс тихонько откашлялся.

— Пытаться бежать бесполезно. Как и рассчитывать на оружие в вашем сапожке. При малейшей — запомните, малейшей — провокации вы подвергнетесь захвату. Последствия вы только что наблюдали.

Говорил он жестко, но мисс Темпл отчетливо поняла, что мистер Фелпс тоже считает себя пленником, ежеминутно думая: когда я стану расходным материалом подобно Соумсу?

— Вы не скажете, где мы? — спросила она.

— В Сталмер-хаусе, конечно.

Мисс Темпл это было совсем не очевидно. Сталмер-хаус, старинный особняк, располагался между зданиями министерств и дворцом, соединявшимися посредством анфилады его гостиных — этакая соединительная труба с роскошной лепниной. И еще, как полагала Селеста, здесь обитал и сам отвратительный герцог.

В бальном зале Харшморт-хауса мисс Темпл видела, как герцог Сталмерский обращался ко всем заговорщикам и, будучи главой Тайного совета, разъяснял, насколько могущественными стали конспираторы. Но мисс Темпл знала, что герцога сразил выстрел в сердце за два часа до этого. Используя синее стекло и силу разума стеклянных женщин, граф д'Орканц продлил существование герцога, превратив его в марионетку, — и никто не заметил трюка. Мисс Темпл, Свенсону и Чаню пришлось решать, что делать: не дать герцогу захватить власть или не допустить полета дирижабля в Макленбург.

Но мисс Темпл тогда обнаружила, что у каждого «сторонника», прошедшего алхимический Процесс (страшную процедуру, автоматически прививавшую верность заговорщикам), в мозгу запечатлевалась контрольная фраза — произнеси ее, и человек будет исполнять твой приказ. Мисс Темпл узнала фразу полковника Аспича, а когда герцог Сталмерский отправился в город с миссис Марчмур, единственной, кто выжил из стеклянных женщин, мисс Темпл послала следом Аспича с приказом любой ценой убить герцога.

Она надеялась, что непорядки на вокзале и на улицах вызваны тем, что полковник убил герцога. Но Соумс утверждал, что дело не в этом. Ее хитроумный план провалился.

Они подошли к деревянной двери. Фелпс постучал кованым дверным молотком, и ему открыл безукоризненно одетый слуга. Мисс Темпл с тревогой заметила, что за ухом у него не хватает клока волос, — уж не парша ли это? Кожа у слуги была даже бледнее Фелпсовой, а губы неприятно растрескались. Он закрыл за ними дверь, и мисс Темпл увидела под жесткой крахмальной манжетой кроваво-грязное пятно, словно порезанную руку плохо забинтовали.

Фелпс провел ее мимо высоких темных полотен в рамах и массивных буфетов черного дерева со стеклянными дверцами. Буфеты были набиты всеми мыслимыми столовыми приборами из серебра. Старые, как казалось, слуги суетились вокруг, но мисс Темпл вдруг с тревогой поняла, что они вовсе не старики — просто измождены. Она с опаской посмотрела на Фелпса — уж не поветрие ли это, которым легко можно заразиться? Коридор на первый взгляд выглядел хорошо ухоженным, но на самом деле нес следы внутреннего упадка — другого слова и не подобрать: на картинах толстым слоем лежала пыль, в темном углу валялся комок тряпок для протирки, на турецком ковре застыла лужица натекшего со свечи воска, другой ковер был испачкан угольной пылью. Но слуги были повсюду. Мисс Темпл обошла человека, присевшего с совком и щеткой, а оглянувшись, увидела, что тот с закрытыми глазами прислонился к стене, погрузившись в неглубокий, болезненный сон.

— Сюда, — пробормотал Фелпс.

Они поднялись и оказались у другого коридора с высоким потолком, площадка перед которым была завалена исписанными листами пергамента. Трое в черных плащах стояли, держа в руках кипы таких же листов, а четвертый, присев на корточки, пытался поднять лист с пола, не снимая белых перчаток. Рядом сидел пожилой человек с коротко остриженной бородкой и моноклем в глазу. Фелпс кивнул и обратился к нему с мрачной почтительностью:

— Лорд Актон.

Лорд Актон, проигнорировав Фелпса, нетерпеливо прокричал секретарю, сидевшему на корточках:

— Да подберите вы уже этот лист!

Протестующе заскулив, секретарь поднял руку ко рту, ухватил зубами палец перчатки, обнажив неприятно-яркие десны, стянул перчатку, которая теперь свисала изо рта, и рукой принялся соскребать с пола пергамент. Мисс Темпл нахмурилась, увидев его ногти — неровные, потрескавшиеся и желтые, как помятые медовые соты.

Фелпс попытался проскользнуть между людьми в черном, но в это время лорд Актон повернулся к нему и, словно вторя своему слуге, жалобно проблеял:

— Чтобы заниматься делами Совета, надо встречаться с его членами, сэр! Его светлость не может возглавлять Совет, если не будет проводить заседания.

— Конечно, милорд.

— Мы даже не можем собраться в нужном составе для элементарной работы. Ни лорд Аксвит, ни Генри Ксонк, ни лорд Вандаарифф — никто не откликается на мои просьбы. И из Макленбурга никаких новостей! Мы готовы… все инструкции разосланы… армия, банки, каналы, морские порты… но они должны услышать подтверждение от герцога!

— Я немедленно доложу его светлости, — кивнул Фелпс.

— Мне совсем не хочется беспокоить его…

— Конечно, милорд.

— Просто он сейчас правит… но в то же время отсутствует… а я столько времени жду у его дверей…

— Конечно, милорд.

Лорд Актон, запыхавшись от долгой речи, ничего не сказал, ожидая, что Фелпс ответит подробнее. Не дождавшись ответа, он резко пнул человека на полу, все еще собиравшего листы.

— При таком темпе мы тут весь день проторчим, — пожаловался он, не обращаясь ни к кому в особенности. — А голова у меня, видите ли… болит просто кошмарно…

Пока Фелпс бормотал слова сочувствия в адрес головы лорда Актона, а помощник лорда продолжал возиться с бумагами, мисс Темпл смотрела в дальний конец коридора, где появился некто в красной драгунской форме. Человек был высок, строен и светловолос, носил бакенбарды и держал свой медный шлем под мышкой. Он наклонился, опираясь другой рукой о стену, словно испытывал рвотные позывы или задыхался. Так и не посмотрев в сторону мисс Темпл, драгун пришел в себя, расправил плечи и исчез на небольшой лесенке. Она перевела взгляд на Фелпса.

— Вы ему скажете наконец? — скулил Актон. — Я на вас рассчитываю.

— Конечно, милорд… А теперь, если вы меня извините…

Лорд чихнул, и у Фелпса появилось сколько-то времени — ровно на то, чтобы схватить мисс Темпл за руку и потащить к высоким резным дверям, из которых несколько секунд назад появился офицер.

— Покои герцога. Вас представит его личный слуга. — Фелпс провел рукой по лбу и вздохнул. — Во время беседы… внизу… вы упомянули заместителя министра Граббе. Сказали, что он мертв. Мы… мы в министерстве не знали этого.

Мисс Темпл показала на сломанную руку Фелпса.

— Я думаю, вы знали достаточно, сэр.

Фелпс оглянулся, на лице у него снова появилось мучительное выражение. Он поскреб рубашку на груди. Глаза мисс Темпл расширились, когда она увидела крохотное пятнышко крови на рубашке — там, где ее коснулся ноготь Фелпса.

— Возможно… — начал он, — возможно, мы все последуем за ними…

Он постучал в дверь металлическим дверным молотком в виде собачьей головы с оскаленной пастью.

Дверь открылась — и мисс Темпл едва сдержала крик. Если прочие обитатели Сталмер-хауса выглядели недужными, то этот словно две недели провел в могиле. Когда-то он, видно, был высоким и худым, но теперь напоминал скелет. Плащ висел на нем, как простыня на дереве, светлые волосы торчали патлами, а выпавшие клочья прилипли к лацканам. Ощутив его зловонное дыхание, мисс Темпл поморщилась.

— Мистер Фордайс, — сказал Фелпс, чей взгляд по-прежнему был устремлен на стену.

— Мистер Фелпс. — Голос был хриплый, слова неотчетливыми — мисс Темпл услышала что-то вроде «Фыпс», словно язык Фордайса больше не мог двигаться во рту. — Дама пойдет за мной…

Фордайс отошел в сторону и вытянул тонкую руку. Между перчаткой и белой манжетой виднелась намотанная на запястье материя с ржавыми пятнами. Мисс Темпл вошла в тускло освещенную приемную. На небольшом письменном столе горела свеча в серебряном канделябре. Массивные окна комнаты были плотно зашторены, и, когда дверь закрылась, мрак сгустился еще сильнее.

— Этикет требует, — косноязычно проговорил Фордайс, — чтобы вы молчали, пока герцог не обратится к вам.

Он подошел к канделябру и поднял его на уровень глаз, оранжевые отблески неприятно заплясали на жалких остатках его зубов. В другой руке слуга держал холщовый мешок.

— В присутствии герцога теперь можно не становиться на колени. Вы, конечно, можете это сделать, но такое выражение почтения более не является обязательным.

Фордайс повел мисс Темпл по ковру, на котором валялись помятые книги, побитые чашки и тарелки, звеневшие или трескавшиеся под его ботинками. Он ни разу не посмотрел себе под ноги и не обратил ни малейшего внимания на воск, капавший со свечи на ковер. Мисс Темпл шла, зажав рукой рот и нос. Зловоние, исходившее от этого человека, заполняло всю комнату. Что тут произошло? Какая болезнь разъедала Сталмер-хаус и его обитателей? Неужели и ее ждет такая же участь?

Фордайс рассеянно постучал в тяжелую, испещренную резьбой дверь черного дерева. Мисс Темпл не сразу поняла, что резьба на самом деле являет собой картину — громадный человек, от которого, как от солнца, исходят лучи, целиком пожирает корчащегося младенца, — но тут Фордайс открыл дверь и жестоко закашлялся, словно поперхнулся отслоившимся куском собственного горла.

— Ваша светлость… та самая молодая женщина…

Ответа не последовало. Мисс Темпл ринулась вперед, прежде чем зловонный человек успел схватить ее за руку, и оказалась в еще более темном помещении, увешанном высокими гобеленами и совсем уже громадными картинами: на этих потемневших портретах виднелись неясные очертания лиц, словно на тебя со дна моря смотрели утонувшие души. Дверь за ней закрылась. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь ее дыханием и биением сердца. Во мраке, близ большого стула с высокой спинкой, парил едва горящий газовый светильник. На стуле, уставившись в темноту, сидел очень высокий человек, такой же прямой, как и деревянная спинка за ним. Мисс Темпл узнала ниспадающие на воротник седые волосы и резкие непривлекательные черты, которые скорее подходили для особенно злобного коршуна.

— Ваша светлость? — отважилась раскрыть рот она.

Герцог не шелохнулся. Мисс Темпл бесшумно подошла поближе. Запах здесь стоял другой — тошнотворный, едкий, с примесью аромата жасминовых духов. Герцог так и не шелохнулся, даже не моргнул остекленелым глазом. Она сделала еще один неуверенный шаг, медленно вытянула руку с выставленным пальцем в сторону руки герцога с узловатыми пальцами в перстнях. Когда мисс Темпл прикоснулась к влажной коже, герцог мгновенно повернул голову к ней — движение было таким же резким, как удар мясницкого топора. От неожиданности женщина вскрикнула и отпрыгнула назад.

Она еще не успела найти нужных слов, как ее уши — нет, не уши, звук возник внутри головы — уловили хрупкий, неустойчивый смех. Завернутая в тяжелый плащ, между двумя гобеленами появилась стеклянная женщина, на ее руках и лице отражалось пламя газового рожка.

— Вы живы! — прошептала мисс Темпл.

В ответ снова прозвучал отталкивающий смех, словно иглой провели по зубам, и миссис Марчмур — стеклянная женщина — неожиданным усилием воли заставила герцога так же резко отвернуть голову.

Мисс Темпл бросилась к двери, но та оказалась заперта. Она повернулась к женщине — стеклянному существу, — посмотрела на ее гладкую синюю плоть, застывшее в безразличии лицо, которое контрастировало с порочно-радостным смехом и едва заметным изгибом полных сверкающих губ.

Мисс Темпл видела трех стеклянных женщин в Харшморте — герцог показывал их гостям. Тогда они были обнаженными, если не считать ошейников и поводков: странные звери из далеких африканских стран, призванные удивить пресыщенного римского императора. Последняя из троицы, миссис Марчмур (куртизанка, урожденная Маргарет Хук, дочь обанкротившегося заводчика), явно утратила все человеческие свойства. Но оставалась ли она в здравом уме?

— У ваших ног, — прошипел голос в голове мисс Темпл. — Подайте его мне.

Холщовый мешок лежал на ковре, где его оставил Фордайс.

— Делайте, что вам говорят. Сюда никто не придет. Никто вас не услышит.

Мисс Темпл сделала несколько шагов и осторожно положила мешок на стол. Потом, взглянув в хищные глаза — синие жемчужины, — она, не прикасаясь к поверхности стекла, сняла холстину.

— Объясните.

— Я взяла ее у Франсиса Ксонка, — сказала мисс Темпл, чуть пожав плечами: мол, это не составило труда. — Могу только предположить, что Ксонк взял ее из сундука в дирижабле.

Миссис Марчмур подплыла поближе, внимательно вглядываясь в глубины книги.

— Это не из сундука…

— Как же так? — возразила мисс Темпл. — Откуда еще?

— Сама книга — возможно, но не то, что в ней… разум… новый…

Миссис Марчмур протянула тонкую руку к книге, плащ ее разошелся в стороны, пальцы рук развернулись, как стебельки загадочного тропического растения. Мисс Темпл едва сдержала крик. Кончики стеклянных пальцев должны были ударить по обложке, как бокал — о столешницу, но они прошли сквозь нее, словно погрузились в воду.

— Стекло — это жидкость… — прошептала миссис Марчмур.

Как только ее пальцы коснулись книги, та засветилась. Миссис Марчмур медленно погрузила в книгу всю руку. И тогда, словно сигаретный дымок, внутри книги завихрились перекручивающиеся, сверкающие лазурные линии. Миссис Марчмур наклонила голову и вытянула пальцы, так, словно сильнее натягивала перчатку. Линии стали плотнее обволакиваться вокруг нее, сверкать ярче… но все же мисс Темпл была уверена: что-то тут не так. Потом сияние исчезло, и миссис Марчмур вытащила руку. На поверхности книги не осталось ни единого следа.

— Вы можете… можете ее читать? — спросила мисс Темпл.

Миссис Марчмур не ответила. Мисс Темпл внезапно ощутила давление у себя в голове, холодное и беспощадное, и в страхе подалась назад.

— Да вы просто спросите у меня! — завизжала она.

— Вы солжете.

— Но не тогда, когда я знаю, что вам так же легко войти в мой мозг, как ложке — в тарелку с супом! — Мисс Темпл протянула руку. — Пожалуйста… я видела, что вы сделали с обитателями этого дома… не хочется потерять волосы или увидеть, как с меня струпьями слезает кожа.

— Неужели я это сделала? — спросила миссис Марчмур.

— Конечно… и вы это прекрасно знаете!

Стеклянная женщина не ответила. Мисс Темпл услышала собственное учащенное дыхание и устыдилась. Она заставила себя переступить через страх, сосредоточиться. Подумать. Почему ее враг хранит молчание?

— Я здесь никого не вижу, Селеста, — осторожно прошептала миссис Марчмур. — Я остаюсь в этой комнате и только обшариваю все мозги поблизости. Выходить я не могу. Мне известно, как вы отнеслись к моей… форме — вы и все остальные. Я одна. Одна в мире. Я ждала сведений, но не получила их.

— Вы послали солдат, верно? Неужели они ничего вам не сказали?

— Что случилось в дирижабле?

— Много чего, — нервно ответила мисс Темпл и показала на герцога. — А что случилось с полковником Аспичем?

По звонкой трели в своей голове мисс Темпл поняла, что миссис Марчмур рассмеялась.

— Как умно с вашей стороны! Но я вовремя остановила полковника. Я очистила его мозг. Это я могу. Я обнаружила, что могу многое.

— Но с ним вы ничего не можете сделать. — Мисс Темпл снова показала на замогильную фигуру герцога. — Если кто-нибудь, кроме Фордайса, хотя бы мельком увидит его или почувствует этот запах, то сразу насторожится. Вы же знаете, все в городе возбуждены…

Гнев стеклянной женщины молотом ударил по мозгам мисс Темпл.

— Я могу вас убить! — зарычала она. — Могу ободрать ваш мозг, как кошку, и заставить его страдать так, что вам и не представить.

— В городе волнения, — резко сказала мисс Темпл, упав на четвереньки; с ее губ стекала ниточка слюны. — Кто-нибудь ворвется сюда, или герцог разложится настолько, что никакие духи этого не скроют. Его дворец сожгут, как чумной дом…

Еще один удар молота, и мисс Темпл щекой ощутила ворсинки ковра. Она распростерлась на полу, неспособная думать. Сколько времени прошло? Может, ее воспоминания уже похищены стеклянной женщиной? Глаза ее жгло, зубы болели. Сверху нависало какое-то неестественное лицо, глаза на нем блестели, словно масляные. Мозг миссис Марчмур работал, а пальцы двигались медленно, как морские водоросли в потоке.

— В дирижабле, — прошептала мисс Темпл, — все ваши хозяева передрались. Говорите, вы обнаружили в себе новые способности? А вот я уверена, что граф ограничил вашу свободу. Иначе зачем вам прятаться в этой могиле?

— Я не прячусь. Я жду. — Несмотря на головную боль, мисс Темпл заставила себя улыбнуться. — Интересно, чего вы боитесь больше? Того, что никто другой не обладает его знаниями? Или один из них все же обладает?

— Мне нечего опасаться ни графини, ни Франсиса Ксонка.

— Так вы послали людей, чтобы их убить?

— Я послала людей, чтобы найти их, Селеста. И вас тоже. Я могу взять все, что мне нужно, из вашего мозга. И вы будете мертвы.

— Конечно можете, — с нервным вздохом согласилась мисс Темпл. — Вы сохранили мне жизнь, чтобы поговорить со мной… но если я все еще жива, то это связано с книгой… и всем, чего вы боитесь.

Миссис Марчмур хранила молчание, но мисс Темпл видела яркие вспышки внутри ее, словно искорки над костром в ночи. Что за тайны похитила она у окружавших ее людей? Словно паук, спрятавшийся в центре дворца, миссис Марчмур с каждым днем узнавала все больше и все меньше зависела от заговорщиков.

Дверь открылась, и вошел Фордайс, волоча ноги, дыша с влажным присвистом. Он направился прямо к сидящему герцогу и отвесил церемониальный поклон, заботясь, однако, о том, чтобы не потерять равновесие. Из тронутой разложением груди вырвался зловонный выдох, который заставил мисс Темпл приложить руку ко рту.

— Фордайс… большую карету… отдельная лестница… сейчас же.

— Сию минуту, ваша светлость.

— И эти парни…

— Парни, ваша светлость? — Фордайс добрел до стола и слабо оперся о него, чтобы не упасть.

— Фелпс… — прошуршал герцог, растягивая это имя на дыбе своего дыхания до трех уродливых слогов. — Подчиненный Граббе… и другой… недавно призванный… Соумс… они мне нужны.

— Будет сделано, ваша светлость.

— И коридоры… как всегда… очистить.

— Как всегда, ваша милость. Сию минуту.

Фордайс засеменил из комнаты, даже не взглянув на женщин. Мисс Темпл дернулась — жесткое шипение заполнило ее голову.

— Возьмите герцога под руку.

В коридорах и в самом деле никого не осталось. В Сталмер-хаусе нетерпеливо ждали появления герцога, и сообщение разлагающегося камергера о его отъезде, видимо, ошеломило всех. Может, дипломаты в плащах и министры стояли на коленях за каждыми дверями и пялились в замочные скважины? Герцог шагал медленно и размеренно, при этом почти не качаясь (или миссис Марчмур так успешно им управляла?), и мисс Темпл могла свободной рукой прикрывать рот: зловоние герцога, пусть и ароматизированное, было нестерпимым. Стеклянная женщина шествовала сзади, закутавшись в свой плотный, темный плащ и натянув на голову капюшон. Мисс Темпл знала об этом только благодаря приглушенному стуку ее шагов. Всем остальным этот звук показался бы цоканьем новомодных испанских сапог с подковками.

Они подошли к портрету молодого герцога, одетого в лихой гусарский мундир. Порочный вид юнца и длинные черные волосы плохо соотносились с множеством веселых кисточек и перьев на форме. Сбоку от портрета (на заднем плане мисс Темпл в ужасе заметила ряд отрубленных почерневших голов, насаженных на колья изгороди) имелась еще одна дверь — деревянная, обильно украшенная резьбой. Фордайс распахнул ее трясущимися руками и отошел в сторону, пропуская остальных в узкое помещение и дожидаясь миссис Марчмур, хотя ничто не показывало, что слуга знает о ее присутствии. Мрачно кивнув, он закрыл за ними дверь. Мисс Темпл скорчила гримаску — здесь было невероятно тесно — и откашлялась в руку. Уж не ждут ли они, пока остальные члены Тайного совета не пройдут мимо? Внезапно все вокруг задрожало. Мисс Темпл посмотрела на стеклянную женщину, чьи губы искривились в улыбке. Комната была кабинкой лифта, и они спускались.

Наконец лифт остановился. Дверь снаружи открыл мистер Фелпс. За его спиной ждал мистер Соумс, внимательно разглядывая пол: лицо осунувшееся, вокруг глаз — красные мешки. Ни тот ни другой не обратили ни малейшего внимания на миссис Марчмур, и та проскользнула мимо них в вымощенный плитками коридор. Воздух здесь был холоднее, словно они спустились в подвал.

— Большая карета… — прошелестел герцог. — Она готова?

— Готова, ваша светлость, — ответил Фелпс. — Позвольте узнать, куда мы направляемся.

— Кучер знает, — мрачно проскрежетал герцог.

Их ждала большая черная карета — удивительный экипаж из двух секций, запряженный шестеркой огромных вороных. В задней секции не было окон, словно она служила катафалком, а передняя выглядела как обычная карета. Ливрейный лакей стоял предупредительно, но избегал встречаться взглядом с пассажирами. Миссис Марчмур медленно поднялась по маленьким ступенькам в заднюю секцию с роскошной отделкой в турецком вкусе. Лакей перехватил руку герцога у мисс Темпл и помог хозяину подняться. Когда герцог устроился, они захлопнули дверь и открыли переднее отделение. Мисс Темпл, не дожидаясь помощи, ринулась в дальний угол. Фелпс сел напротив нее. Соумс расположился рядом с Фелпсом, нервно покусывая потрескавшуюся нижнюю губу. Лакей закрыл дверь, крикнул: «Трогай!» — и карета тронулась с места, плавно, будто нагруженная яйцами.

Поначалу за окном было темно, но потом они выехали на мощеную улицу, по которой важно расхаживали хорошо одетые хмурые люди.

— Мы на задах Кингсвея, — заметил Фелпс. Мисс Темпл ничего не сказала, и он добавил: — За зданиями министерств.

— Жаль, что ни вы, ни я понятия не имеем, куда едем, — ответила мисс Темпл.

Фелпс ничего не сказал.

— А вы, мистер Соумс? — спросила она, изо всех сил изображая веселую улыбку.

— Я ничего такого не знаю! — выкрикнул он честным голосом.

Карета выехала из министерского квартала на набережной: знакомые каменные стены и железные ограды, а за ними — открытое небо.

Несколько мгновений ей казалось, что Соумс собирается заговорить, но тот посмотрел на своего начальника и решил этого не делать. Мисс Темпл раздраженно выдохнула. Ее ужасно выводило из себя, что она вернулась в город и сразу же попала в такую переделку, каких решила избегать. Столько всего происходило — стеклянная женщина покинула свое логово! — а она была заперта тут с двумя холодными, как рыбы, автоматами. Она снова вспомнила Чаня, стоявшего под часами, и почувствовала, как в ней растет злость; тот был причиной ее злоключений.

— Думаете, меня беспокоит, что она слышит нас? Вовсе нет, — сказала мисс Темпл. — А может, выдумаете, что подхалимаж спасет вашу гнилую шкуру? Тогда вы полные дураки.

— Она? — спросил Соумс.

Не обращая на него внимания, мисс Темпл наклонилась к Фелпсу.

— Граббе мертв, — прошипела она. — Роджер Баскомб мертв. Эта часть заговора умерла вместе с ними. Она что-то ищет в этой книге! И как только найдет, все в Сталмер-хаусе будут у нее под каблуком.

Фелпс посмотрел на Соумса, но тот выглядел расстроенным, как больной, чей врач через его голову говорит с кем-то по-латыни.

— Лишения, бедность и отчаяние, — заговорил он с Фелпсом. — Как только девица теряет невинность, ее мысли становятся порочными в той же мере, что и тело…

— Помолчите! — крикнул Фелпс и снова повернулся к мисс Темпл. — Бессмысленно об этом размышлять, бессмысленно обсуждать. Я связан присягой моей королеве.

— Вашей королеве? — ухмыльнулась мисс Темпл. — Ну а кто будет вашей королевой через две недели? Чудище из синего стекла, а до недавних пор — шлюха для избранных!

Боль железной рукой обхватила ее голову. Пальцы этой руки сжимались в кулак, захватывая саму материю мыслей; от невыносимого давления из ноздрей потекли струйки крови. Два человека перед мисс Темпл стали блекнуть на глазах и превратились в тусклые силуэты, словно карету залило яркое солнце, словно огонь затуманил ей зрение. Она зажмурилась, но лучи проникали сквозь веки. Злой жар, исходивший от миссис Марчмур, прожигал ее до самых глубин души. Мисс Темпл выгнула спину и в беззвучном крике распахнула рот, словно от невероятно продолжительного удара хлыстом.

Она приподнялась на локте и потрогала нос, потом отодвинула руку и посмотрела на окровавленные пальцы. Фелпс передал ей сложенный носовой платок. Мисс Темпл с трудом села, вытерла лицо, промокнула кровавые пятна на платье. В самом центре ее сознания стоял гул, словно она не спала три дня.

Может быть, так все это и начиналось для Соумса, Фордайса и других слуг в Сталмер-хаусе. Неужели у нее тоже слезет кожа, потрескаются ногти и клочьями станут вылезать волосы? Может быть, все это уже началось? Мисс Темпл шмыгнула носом, сложила еще раз платок и быстро прижала его ко всем уголкам глаз по очереди. Потом она выглянула в окно. Карета ехала по загородной дороге, по сторонам простиралась широкая равнина, заросшая буроватой осокой. Болота… при этой мысли мисс Темпл ощутила запах соли и прохладного воздуха. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Фелпсом.

— Мы едем в Харшморт-хаус, — сказала она.

* * *

Путешествие продолжалось еще час; все большей частью молчали. Фелпс закрыл глаза и казался бы спящим — только вот пальцы левой руки постоянно теребили гипсовую повязку в одном и том же месте. Соумс же действительно спал с приоткрытым ртом, расслабившись и напоминая выключенную машину. Мисс Темпл тоже устала, но не последовала их примеру, хотя и непонятно почему: даже открой она дверь и выпрыгни на дорогу, миссис Марчмур все равно успела бы ее остановить. Она с раздражением обследовала свое платье на груди, подтянула заляпанные части ко рту и слизала пятна одно за другим, ощущая вкус крови. Мысли ее смешались.

Если бы она не последовала за Франсисом Ксонком и не украла его книгу просто потому, что не желала мириться со злом, то сейчас прекрасно спала бы, свернувшись калачиком. Но мисс Темпл с ее постоянным мучительным самокопанием знала, что отважилась на воровство из-за соблазнения и унижения, которые пришлось претерпеть от графини, — что ее неожиданный поступок на самом деле был попыткой побега. И она все больше склонялась к тому, что ее приключения (от преследования Роджера до его убийства в дирижабле) были бегством от глубокой и неприглядной истины: ее характер был очень далек от идеала.

Иного ответа не было; а упорством она не отличалась. Графиня советовала ей навсегда оставить это приключение. Даже Элоиза убеждала ее отказаться от дальнейшего расследования. Разве они обе так уж ошибались? Похождения изменили ее характер — она стала женщиной, совершившей убийство, женщиной, чье тело возгоралось порочными желаниями от малейшей искры. Это была грубая жизнь, как у Чаня или неприкаянных бродяг вроде доктора: одиночество, пользование чужими именами, опасности и — бесспорно — плохой конец. И еще это была жизнь наподобие той (тут мисс Темпл прикусила губу), что вела графиня ди Лакер-Сфорца.

Тряска и дребезжание вывели ее из задумчивости. Карета свернула на мощеную дорогу, ведущую к поместью Вандаариффа. Мисс Темпл демонстративно откашлялась и была вознаграждена: мистер Фелпс открыл глаза.

— Вы бывали прежде в Харшморт-хаусе? — спросила она.

Он устало вздохнул и принял более пристойную позу.

— Бывал.

— С Граббе?

— Верно.

— И Роджером Баскомбом?

Фелпс бросил взгляд на все еще спящего Соумса, а потом в окно — на скудный пейзаж.

До исчезновения заместителя министра происходили регулярные сношения между его офисом, людьми Вандаариффа и Тайным советом. В немалой мере благодаря лорду герцог получил контроль над Тайным советом.

— Ну, сегодня герцог почти ничего не контролирует, — заметила мисс Темпл.

— Я хочу сказать, — продолжил Фелпс, — что с момента исчезновения Граббе не поступало никаких известий и от лорда.

— Конечно, — согласилась мисс Темпл.

— Это легко объясняется эпидемией кровавой лихорадки в Харшморт-хаусе…

— Кровавой лихорадки! — Она кивнула головой на вторую половину кареты. — А у нее вы не спрашивали?

Фелпс облизнул губы.

— У кого?

— У кого? — передразнила его мисс Темпл. — У нее. У миссис Марчмур! Маргарет Хук! Если не называть ее по имени, она не перестанет существовать. И сила ее не уменьшится.

— Не могу сказать, что я… лично знаком… с этой дамой.

Мисс Темпл как можно незаметнее высморкалась в скомканный платочек.

— Жаль. Она-то с вами прекрасно знакома.

Карета проехала по мощеной площади и остановилась перед широкой лестницей. Мистер Фелпс толкнул Соумса; выходя из кареты, тот моргал спросонья и неприятно шлепал губами. Мисс Темпл только теперь поняла, что еще никогда не видела особняка днем. В дневном свете суровая простота этого сооружения казалась еще более гнетущей. Первоначально оно создавалось как береговая крепость, потом было преобразовано в тюрьму. Лорд Вандаарифф, не скупясь на деньги, переоборудовал интерьер по собственному плану, но для мисс Темпл Харшморт — дом, одиноко стоящий посреди равнины, под бескрайними, давящими небесами, — снова выглядел тюрьмой.

Фелпс вышел следом за ней и закрыл дверь. Лакей осторожно извлек герцога, которого Соумс подхватил под локоть, а потом они — примерно с таким же удовольствием, какое вызвал бы паук схожего размера, — помогли выйти миссис Марчмур. Лакеи, стоявшие с опущенными головами, остались при карете, а остальные направились к лестнице: впереди — Фелпс, за ним — Соумс с герцогом, а замыкали шествие мисс Темпл и стеклянная женщина. Мисс Темпл резко шмыгнула и вытерла нос.

— Вы мне сделали очень больно, — сказала она.

— Вы оскорбили меня, — прозвучал в ее голове голос миссис Марчмур.

— Можно обижаться, но правда не перестает быть правдой, — возразила мисс Темпл. — И потом, я полагала, что после Процесса человек не конфузится по таким поводам.

— Для вас еще не поздно убедиться во всем лично, — ответила стеклянная женщина. — Вся необходимая техника здесь имеется. Как умно с вашей стороны — навести меня на эту мысль.

Мисс Темпл проглотила слюну и испытала прилив страха — стеклянная женщина безжалостной хваткой вцепилась в ее руку. Они подошли к лестнице, и ей пришлось помочь своей тюремщице в нелегком восхождении.

— Ваша светлость, тут нет слуг — нас никто не встречает, — сказал Фелпс.

— Да нет же, слуги тут есть, — прохрипел в ответ герцог.

Фелпс споткнулся, словно от толчка, и подошел ко все еще закрытым двойным дверям, а затем ударил в них громадным металлическим молотком. Звук разнесся по пустой площади, гулко, как лай гигантской собаки. Когда эхо окончательно замерло, Фелпс ударил еще дважды. Его усердие было вознаграждено — изнутри раздался щелчок отпираемого замка, и в дверях появился человек в черной харшмортской ливрее.

— Герцог Сталмерский, — объявил Фелпс, — К лорду Вандаариффу.

Человек неуверенно посмотрел на него.

— Мне очень жаль, но лорд Вандаарифф…

Не закончив предложения, он отлетел назад. Раздался грохот падающего тела. Фелпс широко распахнул дверь и жестом пригласил всех входить.

Лакей Вандаариффа неподвижно лежал на вымощенном плитками полу, дыша быстро и неглубоко, как возбужденный спаниель, тупо глядя перед собой пустыми глазами. Главный холл здания был пуст. Мисс Темпл наморщила нос и увидела, что Соумс и Фелпс сделали то же самое.

— Тут был пожар, — сказал Фелпс.

Мисс Темпл повернулась к миссис Марчмур, но та уже двигалась дальше. Мисс Темпл последовала за ней вместе с остальными, надеясь, что чуткий мозг миссис Марчмур ослабит контроль над ними. Тогда при известной ловкости можно будет незаметно ухватить тяжелый предмет — канделябр или китайскую вазу — и использовать как метательный снаряд. Вдруг мисс Темпл оступилась от неожиданной боли во лбу. Фелпс оглянулся на нее, неодобрительно поджав губы.

В центре дома запах гари был просто невыносимым, хотя следов пожара пока нигде не было видно. Пожилой человек в черной ливрее свалился на мраморный пол, когда миссис Марчмур сочла необходимым подчинить его разум: он лежал на спине, кровь текла у него из ушей. Все направились к винтовой лестнице, по которой поднималась когда-то мисс Темпл, и дальше — в старую библиотеку, где граф д'Орканц оборудовал свою малую лабораторию. Чем дальше они шли по круговому коридору к почерневшей двери, тем гуще становился запах дыма. В лаборатории графа повсюду виднелись обугленные обломки упавших галерей и книжных шкафов, прежде подпиравших их. Краска на покрытых сажей стенах облупилась, сводчатый потолок был поврежден пламенем. Каменные столешницы потрескались и переливались яркими цветами там, где огонь уничтожил химикалии. Мисс Темпл осторожно вошла в комнату, с хрустом давя угли. Она не могла оторвать глаз от почерневшей пуховой кровати, на которой Лидия Вандаарифф подверглась отвратительным процедурам графа д'Орканца.

Мисс Темпл повернулась к миссис Марчмур. Та явно рассчитывала найти здесь инструменты графа, запас очищенного синего стекла, его многочисленные записи и специально сконструированные аппараты. Неужели миссис Марчмур оставила надежные стены Сталмер-хауса, рисковала быть обнаруженной, рисковала всем только для того, чтобы стать жертвой хитрости неведомого противника?

Нет — миссис Марчмур не смотрела ни на стену, ни на уничтоженные химические приборы, ни даже на кровать. Мисс Темпл смотрела, как она осторожно продвигается по выгоревшей комнате и останавливается внутри широкого кольца почерневших от сажи осколков синего стекла. Мисс Темпл закрыла рот рукой, вспоминая первую встреченную ею стеклянную женщину… выдающееся достижение графа… возлюбленную Кардинала Чаня… стеклянную женщину, которую она сама уничтожила в этой самой комнате, расстреляв из пистолета Свенсона. Миссис Марчмур повернулась к мисс Темпл и посмотрела на нее безразличным взглядом. Под ее ногами, которых не было видно, хрустели останки разбитой на части Анжелики.

По пути на этаж, где помещались главные комнаты, никто не проронил ни звука. Направляемая еще двумя несчастными слугами, стеклянная женщина медленно прошла по бальному залу. Запах пожара снова усилился, а потом, когда они вышли через застекленные двери в декоративный сад, стал просто нестерпимым. Центр сада ушел под землю, полностью провалившись в громадное, размером с собор, помещение внизу. Теперь оно оказалось без крыши и лежало в руинах, словно после сильного взрыва (разрушения были так велики, что заставляли вспомнить о газетных описаниях крупных битв). Здесь пожар был гораздо сильнее и интенсивнее: яркие трубы вдоль стен расплавились, потолочные балки сгорели, ряды тюремных камер обвалились, так что на полу лежала груда искореженной стали. В центре по-прежнему высилась металлическая башня с лестницей, поломанная и разбитая, как черный гниющий зуб. Платформа у основании башни, где помещалась аппаратура графа и где лежала пристегнутая к столу миссис Марчмур (пока еще обычная женщина из плоти и крови), была размолота в хлам.

Голова миссис Марчмур повернулась вправо — в сторону внутренних комнат, так резко, что капюшон упал с головы, обнажив блестящее лицо. В дверях бального зала стоял человек в таком же темном, только гораздо более потрепанном плаще. Высокий, он сутулился от усталости. Рыжие волосы превратились в безжизненные белые пряди, словно их облили белилами. Смертельно-бледная кожа на всех пограничных участках (вокруг глаз, обесцвеченных крыльев ноздрей, у обеих мертвенно-бледных слюнявых губ) отливала различными оттенками синевы, словно человек был монохромным портретом замерзшего трупа. В левой руке Франсиса Ксонка сверкал узкий клинок синего стекла.

— Неблизкий путь, Маргарет. Как это смело с твоей стороны.

— Значит, ты жив, Франсис.

Ответ женщины проник в мозг мисс Темпл, как доносящийся из соседней комнаты звук затачиваемого ножа. Ксонк отхаркался и выплюнул на траву синюю слизь.

— С каких пор я стал для тебя Франсисом? А где же «мистер Ксонк»? Даже когда я отпяливал тебя в Старом дворце, ты сохраняла почтение ко мне. Я полагаю, именно поэтому по моему следу пустили свору ищеек. — Он презрительно кивнул на Фелпса и Соумса, потом задержался взглядом на неподвижном, как статуя, герцоге и наконец — на мисс Темпл. Голос его перешел в низкий рык: — Если вы схватили ее, то моя книга тоже у вас. Верни ее, Маргарет.

— Не могу, Франсис. Я знаю, что в ней.

— Если я правильно все понимаю, содержимое книги будет для тебя бесполезным.

— Бесполезно в том смысле, что я не могу проникнуть в него напрямую. Но я твердо решила повлиять на того, кто может это сделать.

— Повлиять? То есть контролировать?

— За последнее время многое переменилось.

— Ты больше не связана Процессом?

— Процесс открывает человеку истину. Тебе некого винить, кроме себя.

Мисс Темпл помнила Ксонка как светского распутника и острослова, однако злобного и опасного, подобно гадюке. Не будь здесь миссис Марчмур, судьба всех их, безусловно, оказалась бы в его руках. Ксонк сделал еще один шаг, и под распахнувшимся плащом обнаружилась белая рубашка в жутких буроватых пятнах засохшей крови… но среди них выделялась одно, покрытое ярко-синей корочкой.

Ксонк наклонил голову, изучая герцога.

— Он уже начал гнить? Граф немало потрудился, чтобы он вышел долговечным… Жаль, что здесь нет графа с его препаратами.

— Ты скорбишь по графу не меньше, чем я, — прошипела миссис Марчмур. — Ты ведь явился сюда, чтобы выведать его тайны, так?

— Готов это признать, — сказал Ксонк, подходя поближе. — Жаль, что здесь все разорено.

— Ты хочешь сказать, что не ты в этом виноват?

— Не будь идиоткой, — рассмеялся Ксонк. — Загляни в голову любому слуге: пожар случился до моего возвращения. Но вот чего тебе не скажут слуги — потому как ни один не знает, о чем речь, — так это того, что аппаратуру графа предварительно вывезли.

— Кто же? Розамонда…

— Она не смогла бы вернуться раньше меня. Маргарет, кроме тебя, никто не смог бы этого сделать. Все остальные, призванные графом, мертвы…

— А где Роберт Вандаарифф? — воскликнула мисс Темпл. — Мы его нигде не видели.

Ксонк обратил на нее злобный взгляд, и в тот же момент она ощутила укол в голове — миссис Марчмур выражала недовольство. Мисс Темпл поморщилась, но продолжила:

— Я прекрасно знаю, что мозг лорда Вандаариффа выпотрошили, но разве это навсегда? Может, какая-то часть его разума сохранилась? До того как вы его предали, Вандаарифф знал о вашем заговоре, как и все остальные… даже считал, что стоит во главе его. И вот вопрос: кому было поручено в эти последние дни присматривать за ним?

Фелпс шагнул вперед, и Ксонк мгновенно выставил перед собой стеклянный кинжал. Фелпс остановился перед ним, поднял пустые руки и, перебарывая страх, заговорил ясно и отчетливо:

— Все очень просто — пусть кто-нибудь из слуг скажет нам, где их хозяин или, по крайней мере, когда он их покинул. Если его отъезд совпал с пожаром, все ясно. Разве нет?

Ксонк кивнул и отошел в сторону. Фелпс быстро прошел мимо него в дом. Мисс Темпл подумала, что тот, наверное, воспользуется случаем и ударится в бегство.

— Присматривать за Вандаариффом поручили Элспет Пул, — сказал Ксонк. — В ее отсутствие…

Он замолчал — его мысль прервала мучительная судорога. Мисс Темпл щелкнула языком. Ксонк поймал ее взгляд глазами, горящими ненавистью.

— Могу я узнать, почему эта женщина жива? — прорычал он.

— Я могу заставить ее действовать там, где вы вдвоем не можете. И мне наплевать, умрет она или нет.

— А тебе разве не на всех наплевать, Маргарет?

— А тебе?

— Не говори ерунды, — сказал Ксонк, обнажив в улыбке обломки темных, гладких зубов, — моя жизнь мне очень дорога. — Он показал кинжалом на громадную зловонную яму. — И как я вижу, тут кто-то недавно побуянил на славу. Кто же, если не ты и не я? Может, твой подопечный уже нашел с кем поговорить? Загляни-ка в его мозги, Маргарет, избавь нас от невыносимого ожидания.

Миссис Марчмур промолчала, но слегка дернулась — мисс Темпл заметила это. Ксонк сделал еще один шаг. Мисс Темпл посмотрела на Соумса, но тот все так же держал герцога под руку, словно выполнение этой простой обязанности моглозащитить его.

— Он… — начала миссис Марчмур, и мисс Темпл сморщилась, представив себе, как Фелпс шатается, когда она проникает в его мозг, как пена появляется у него на губах, как хлопают веки, словно крылья мотылька в темноте. Миссис Марчмур подняла руку, ведя недоступный их восприятию разговор. — Пожар случился ночью… два дня назад. Наутро обнаружилось, что лорд Вандаарифф пропал. Поначалу решили, что он сам устроил пожар и погиб в огне…

Ксонк прервал ее:

— Спроси об аппаратуре… чтобы ее вывезти, нужны были телеги… или баржа на канале…

— Да… за день до этого… тут были люди…

— Миссис Марчмур! — воскликнула мисс Темпл.

Франсис приблизился настолько, что мог одним прыжком преодолеть расстояние между ними. Стеклянная женщина наклонила голову и сделала шаг назад.

— Что это за игры, Франсис? Думаешь, я не посмею подчинить и твой мозг тоже? Думаешь, разговор этот не доставит мне удовольствия? Ты отпяливал меня, да? Хочешь, я так отпялю твои мозги, что ты забудешь, кто ты такой?

— Маргарет, твое дело в любом случае справедливо. — Франсис Ксонк усмехнулся широкой отвратительной улыбкой, глядя на нее, и раскинул руки в приглашающем жесте. — Но не думаю, что тебе это по силам. Меня тоже касалось стекло… и моя алхимия изменилась…

Он сделал еще один преднамеренный вызывающий шаг вперед. Миссис Марчмур подняла руку. Ксонк споткнулся, словно получил удар молотком, колени у него начали подгибаться. Но потом он наклонил голову набок, делая это легко, словно сопротивлялся неприятной ласке, и продвинулся еще дальше.

Одним движением руки стеклянная женщина послала на него Соумса, который стремительно бросился на Ксонка, пытаясь перехватить кинжал. Сама миссис Марчмур отступила назад настолько быстро, насколько допускала ее неторопливая, осторожная походка. Мисс Темпл медлила, не зная, ввязаться ей в схватку или пуститься наутек. Оставшийся без присмотра герцог осел на траву, как сдувшийся шарик. Соумс обеими руками ухватил Ксонка за предплечье, но Франсис переступил с ноги на ногу и обрушил загипсованную руку на его голову. Тот свалился на колени и все же — верно, так велика была сила миссис Марчмур — не отпустил Франсиса. Ксонк ударил Соумса еще раз, и белый гипс окрасился красным, а потом оттолкнул его в сторону.

— Отдай мне книгу, Маргарет! Немедленно!

Миссис Марчмур отступила еще на два шага. Пола ее плаща распахнулась, а за ней обнаружился холщовый мешок, который она положила на траву. Стеклянная женщина продолжала отступать, а Ксонк надвигался на нее, схватив по пути мешок. Наконец они оказались лицом к лицу.

— Очень умно, Маргарет. Оставайся на месте. Ты будешь моей. Ты это знаешь — иного не дано. Я буду держать тебя здесь, в этом саду, — что для тебя значат дождь или туман? Если ты войдешь в дом или попытаешься бежать, я расколю тебя на мелкие кусочки, но так, чтобы ты оставалась в живых! — Он помахал книгой. — Потому что я узнаю, как это делается, Маргарет, узнаю, как воссоздать тебя, чтобы снова уничтожить…

Пуля, выпущенная из пистолета, попала ему в колено, и на траву хлынула кровь. Ксонк скорчился, вскрикнув от боли, но заставил себя выпрямиться и повернулся к мистеру Фелпсу. Тот стоял с дымящимся пистолетом в руке, а за ним — несколько харшмортских слуг в черном.

— Идиот! — воскликнул Ксонк. — Если промахнешься, разобьешь ее на мелкие кусочки!

Сделав неловкий прыжок, он схватил миссис Марчмур и притянул к себе с такой силой, что, казалось, должен был сломать руку стеклянной женщины. Однако этого не случилось. Миссис Марчмур лишь споткнулась, падая в это неестественное объятие: свободная рука Ксонка обхватила женщину за талию, тяжелый гипс лег на шею, словно готовясь свернуть ее.

Мистер Фелпс, похоже, не собирался останавливаться и не заботился о судьбе миссис Марчмур. Он прошелся взглядом по герцогу, распростертому ничком на траве, и по неподвижному Соумсу. Но потом глаза мистера Фелпса потускнели, и он замер. Ствол пистолета теперь смотрел в сторону. Из носа Фелпса хлынула струйка крови, окрасившая крахмальный воротник. Миссис Марчмур решила действовать не через него, а напрямую.

Ксонк снова рассмеялся резким вороньим смехом, потом выругался, ступив на простреленную ногу. Миссис Марчмур в этот момент повернулась, и они оказались лицом к лицу, так близко, словно любовники.

Вдруг спина Ксонка напряглась. Холщовый мешок выскользнул из его руки.

Между двумя телами появился просвет, и мисс Темпл увидела, как миссис Марчмур погрузила палец в синюю рану на груди Ксонка — точно так же ее пальцы погружались и в книгу. Ксонк выгнул спину и взревел, словно бык от удара топора, но освободиться был уже не в силах.

Мисс Темпл метнулась вперед, схватила холщовый мешок, понеслась к руинам харшмортского сада и нырнула за живые изгороди между шпалерами узловатых розовых кустов. Каблуки ее зацокали по мощеной дорожке, захрустел гравий… За ее спиной раздался рев Ксонка, потом прогрохотал пистолетный выстрел.

Мисс Темпл вскрикнула от неожиданной вспышки боли. Что-то случилось с миссис Марчмур. Все неприятности стеклянной женщины мигом отражались в голове того, кто находился поблизости. Мисс Темпл тряхнула головой, легла на траву — не осознавая, что упала, — и неловко поползла вперед, безразличная к отдаленным возгласам и воплям. Перед ней появилась низкая каменная стена — граница сада? — и она перевалилась через нее, охнув от отчаяния и страха. Страх подсказывал, что надо бежать, но мисс Темпл присела под защитой стены, тяжело дыша и прислушиваясь к звукам погони.

Стеклянная женщина никак не проявляла себя в ее голове. Вдруг и Ксонк, и миссис Марчмур уничтожены?

Мисс Темпл посмотрела на холщовый мешок у себя руке и, желая убедиться, что во время потасовки ничто не повредилось, заглянула внутрь. Книга лежала там, целая и сверкающая. Она понимала, насколько это опасно. Первая книга, в которую она заглянула, так сильно изменила ее… даже не вспомнить, какой она была прежде. Ясно, что в этой книге что-то сильнодействующее, — миссис Марчмур изо всех сил старалась не отдать ее врагу. Мисс Темпл прикусила губу. А разве она сама не была врагом? Что, если книга позволит раз и навсегда расправиться со всеми оставшимися заговорщиками? Что, если книга научит ее, как окончательно сокрушить графиню?

Мисс Темпл бросила взгляд через плечо… в саду стояла тишина. Если прикоснуться к обложке одним пальцем, то, может, удастся бросить взгляд на содержание… она только дотронется — и все…

Мисс Темпл снова оглянулась и, затаив дыхание, прикоснулась к обложке. Ничего не случилось, хотя она пальцем ощутила холод. Она отдернула руку, снова затаила дыхание и теперь выставила уже два пальца. По-прежнему ничего. Тогда она набрала в грудь побольше воздуха и положила на обложку всю пятерню.

Взрыв ощущений, словно резкий, удушающий клуб черного дыма из трубы. Этот импульс пробежал по ее руке и неожиданно обволок разум — она и пикнуть не успела. Со сдавленным криком мисс Темпл откатилась назад, ударилась о стену и упала в траву. Глаза ее ничего не видели, изо рта вырвалась струя рвоты, и с каждым спазмом она стонала, как испуганное животное. Теперь она знала: содержанием книги Ксонка была смерть, — и губительный вкус смерти проник в душу мисс Темпл.

Глава пятая ПАНЦИРЬ

Через гардероб и дверь Чань оттащил бесчувственное тело в ближайшее место, где наверняка никого не было, — в частные покои полковника Траппинга. Заперев дверь и убедившись, что все окна плотно забраны шторами, он зажег единственную свечу. Плащ, черный костюм и туфли его пленника были модными и хорошо пошитыми, что напомнило Чаню о гнусном Роджере Баскомбе. Он поднес канделябр поближе к лицу человека и по очереди поднял веки. Белки были налитыми кровью и желтоватыми, но зрачки реагировали на свет. Чань повернул челюсть — там, куда пришелся его удар, уже появился синяк — и нахмурился, увидев, что кровоточат еще и губы. Неужели он сломал этому типу зуб? С отвращением оттянув нижнюю губу, он удивился красноватому цвету десен и отсутствию клыка, который еще недавно был на месте. Однако дыра зияла на другой стороне — не на той, куда пришелся удар.

Чань поднялся с колен и хлестнул пленника ладонью по лицу. Тот закашлялся, и Чань ударил его еще раз, обратив внимание на ссадину над левым ухом, розовую и свежую, словно от неловкого движения бритвой или (откуда такая мысль?) словно незнакомец пожертвовал клок волос для какой-то колдовской церемонии. Чань обвел взглядом комнату: прибранная и чистая. Если тут есть какие-то тайны, придется попотеть, чтобы их раскрыть… и все же (чиновник заморгал и засопел) Чань чувствовал, что за всем этим что-то кроется. Комната, казалось, была не столько прибрана, сколько мумифицирована. На столе полковника не было ни бумажек, ни пресс-папье, ни ручек, ни чернильницы. Даже конвертов в подставках не было, словно стол только-только привезли. Все следы Артура Траппинга были тщательно уничтожены.

Человек снова закашлялся и попытался сесть. Чань свободной рукой легонько ухватил его за лацканы, скрутив ткань плаща в подобие узла под подбородком.

— Будешь отвечать на мои вопросы тихо и быстро, — прошипел он. — Или я перережу тебе глотку. Понял?

Человек с ужасом посмотрел в глаза Чаня за стеклами темных очков. Чань понимал, что его внешность в слабом свете свечи должна была выглядеть еще таинственнее обычного, и позволил себе довольно улыбнуться.

— Где ты служишь? В каком министерстве?

— В Тайном совете, — прошептал человек.

— Герцог жив?

Человек кивнул.

— А эта женщина?

— Какая?

— Маргарет Хук. Миссис Марчмур. Стеклянная женщина.

Человек проглотил слюну.

— Боюсь, но я незнаком…

Чань небрежно наклонил канделябр. Капля расплавленного воска растеклась по лбу чиновника, который зашипел и зажмурил глаза.

— Она должна быть при герцоге, — терпеливо объяснил Чань. — Если ты видел герцога, то должен был видеть и ее.

— Никто не видел герцога! — возразил человек. — Все ждут… все министерства… генералы и адмиралы… предприниматели… Ходят слухи о кровавой лихорадке в Харшморт-хаусе, о карантине…

— И где же он теперь?

— В своих покоях! Герцог не показывается. Он только рассылает слуг… с разными поручениями… ему требуются сведения…

— Какие сведения?

— Все, что нам удастся разузнать…

Чань снова капнул воском ему на лоб. Тот скорчился от боли. Чань воспользовался паузой, чтобы сменить тему.

— Как тебя зовут?

— Росбарт! — проскулил человек. — Эндрю Росбарт — секретарь помощника заместителя министра иностранных…

— А кто помощник?

— Роджер Баскомб.

Чань громко рассмеялся.

— Так ты — секретарь Баскомба? Ты лет на пять старше его!

Росбарт затараторил, брызгая слюной:

— Мистер Баскомб сделал карьеру в министерстве благодаря своим блестящим талантам… и когда мистер Баскомб узнает, что со мной обошлись таким неподобающим образом…

— Роджер Баскомб мертв.

— Что? — Росбарт облизнул распухшие губы. — Позвольте узнать, откуда вам это известно?

— Меня зовут Чань.

Несколько мгновений Росбарт смотрел непонимающим взглядом, а потом неожиданно дернулся всем телом в отчаянной попытке спастись бегством. Поскольку он лежал на спине и не отличался силой, для Чаня не составило труда пригвоздить его коленом к полу. Одновременно Чань схватил его за горло и сжал пальцы.

— Ты — преступник! — прошептал Росбарт.

— А ты шарил в комнате миссис Траппинг. Не думаю, что законные интересы какого угодного министерства могут простираться на женскую спальню.

— Миссис Траппинг была вызвана к герцогу! Но она не явилась. Мое расследование нисколько не выходит за рамки полномочий Тайного совета…

— Тогда почему ты пришел сюда один, под покровом ночи? Где твои солдаты? Где твое предписание?

— Я… — Росбарт перевел дыхание, щека его дернулась в том месте, где затвердел комочек воска — молочно-белая слеза. — Я не отвечаю… тем, кто…

— Зачем герцогу миссис Траппинг?

— Ее брат…

— Какой из них?

Росбарт нахмурился, словно вопрос был идиотским.

— Генри Ксонк удалился в свой загородный дом — у него приступ лихорадки. Он владелец оружейных заводов, а потому его дееспособность — вопрос национальной безопасности…

Не успел Росбарт закончить, как Чань приподнял его и посадил спиной к столбику кровати, а сам встал, готовый при надобности нанести удар ногой.

— И что же ты нашел здесь в интересах национальной безопасности?

— Ну, во-первых… боже мой, кажется, это вовсе не комната миссис Траппинг…

— Вот тебе и боже мой, — усмехнулся Чань. — Выкладывай — что там у тебя в карманах.

Росбарт расправил на себе плащ и рассеянно похлопал по нему, словно пытаясь вспомнить, где же карманы. Вытащив конверт, он посмотрел на надпись.

— Да… вот… и женщина, чьи вещи там, в той комнате… она… гмм… ее зовут… Элоиза Дуджонг…

— Воспитательница детей Траппингов.

Глаза Росбарта расширились.

— Ты ее знаешь?

Чань выхватил конверт из его руки.

— Продолжай.

— Это ее комната! В гардеробе рядом с покоями полковника — ее одежда. А детские комнаты на другом этаже! Вполне может быть, что Элоиза Дуджонг — любовница полковника! Но раз ей отвели эту комнату, миссис Траппинг непременно должна знать об их связи!

Чань в силу своих занятий был хорошо знаком с изнанкой общества и знал, что такое встречается гораздо чаще, чем принято считать. О чем он не знал (и в чем должен был разобраться ради собственной безопасности), так это о роли Элоизы. Кем она была — просто любовницей полковника или… чем-то большим? Траппинг был мелкой сошкой, своего рода посредником между Ксонками и Вандаариффом… но Элоиза вряд ли была слепа… или глупа…

Чань смотрел на конверт, вспоминая подробности первой своей встречи с Элоизой в Харшморте… она нашептывала советы на ухо Шарлотте Траппинг. Но в их последний вечер… когда она стала пленницей в лаборатории графа… не кто иной, как Франсис Ксонк, лично позаботился о ней. Вдруг Элоиза была дорога Ксонку, и он пытался ее уберечь путем интриг?

— С чего ты взял это? — спросил Чань. — Там были и другие.

— Без особых причин. Хотелось показать начальству, что я успешно проник…

Чань ударил носком ботинка ему в подреберье, отчего Росбарт захрипел. В конверте оказался один сложенный лист, исписанный сверху донизу. Адрес стоял такой: миссис Элоизе Дуджонг, Адриан-сквер, 7… Почтовый штемпель был смазан, даты не имелось, как и сведений об отправителе. Чань кинул взгляд на Росбарта, который не без страха смотрел на него.

«Миссис Дуджонг!

Надеюсь, Вы простите мою самонадеянность, но положение настолько серьезно, что я пренебрегаю этикетом и спешу поделиться с Вами дошедшими до меня известиями. Ваша беззаветная преданность полковнику и его супруге общепризнанна, а потому, думаю, Вы — единственный человек, чье положение позволяет предупредить их о серьезной опасности, грозящей обоим. Я говорю о них обоих, но в первую очередь меня заботит жизнь дамы. Вы должны понять, что недавние необдуманные действия миссис Траппинг затронули интересы чрезвычайно высоких особ. Я приложила некоторые доказательства, чтобы убедить Вас в своих добрых намерениях, и умоляю Вас хранить это письмо в тайне, особенно от самой дамы.

Вы можете оставить весточку на мое имя в отеле „Сент-Ройял“, и я отвечу непосредственно Вам. Остаюсь Вашей преданной и искренней слугой,

Каролина Стерн»

Больше в конверте ничего не было. Чань присел, приблизив свое лицо вплотную к лицу Росбарта.

— Где все остальное? — спросил он.

— Понятия не имею, — всхлипнул Росбарт.

— Кто твой следующий начальник после Баскомба?

— М-мистер Фелпс!

Чаню это ничего не давало.

— Зачем ему это? Почему именно это письмо, а не что-то другое? Говори правду, или я нос тебе отрежу.

— Потому что в письме упоминается миссис Траппинг! А она исчезла!

— Когда?

— Три дня назад.

— Тогда кто же блюдет интересы семьи Ксонк?

Росбарт покачал головой.

— Распорядители, директора, управляющие заводами… но никто из них не берет на себя ответственность. Все ждут, когда поправится Генри Ксонк, хотя доктора уже оставили надежду… но безопасность страны, ее способность вести военные действия…

— Не знал, что нам кто-то грозит войной.

— Это еще не значит, что нам никто не угрожает, — брызжа слюной, проговорил Росбарт.

Чань сунул конверт ему под нос.

— Что это за «необдуманные действия» Шарлотты Траппинг? Ее кто-то шантажирует? Тот, кто хочет получить ее увеличившуюся долю в империи Ксонков?

— П-понятия не имею.

— Ты знаешь эту Каролину Стерн?

— К сожалению, нет… но как только ты позволишь мне уйти, я первым делом наведу справки о ней в том отеле…

— Можешь не беспокоиться. Этой женщине на прошлой неделе перерезали горло от уха до уха.

Чань встал. Если бы только на письме была дата! Как Каролине Стерн пришло в голову написать Элоизе? Когда? Подобное предупреждение могло отбить у Шарлотты Траппинг охоту разузнавать про заговор. Но что, если оно еще могло и защитить женщину, чьи муж и старший брат были обречены? Серьезная и надежная, как Баскомб, Каролина Стерн была видной прислужницей главных заговорщиков, но сама никогда такого бы не сделала: Чань даже не сомневался. Кто же из участников заговора подбил ее?

Чань повернулся к Росбарту, для которого созерцание потолка уже стало привычным делом.

— Где полковник Аспич? — спросил Чань.

— Кто это?

— Драгунский полковник. Четвертый драгунский полк.

— Откуда мне знать?

— Он жив?

— А с чего он должен умирать?

Чань резко опустился на колени и оглушил Росбарта ударом кулака в челюсть. Тот снова потерял сознание. Кардинал поднялся, размял пальцы в перчатке и сунул письмо во внутренний карман плаща. Он слишком задержался у Траппинга.

Пять минут спустя Чань, никем не увиденный и не узнанный, направлялся к Белому собору. Сам по себе собор его не интересовал, но от него можно было попасть в несколько разных мест. Куда же пойти? Почему бы не во дворец — то есть в Сталмер-хаус? Там можно получить сведения из первых рук о герцоге и стеклянной женщине. Шарлотта Траппинг отсутствовала уже три дня… но если капитан и его солдаты добрались до Карта, их отправили туда гораздо раньше, вскоре после старта дирижабля. Да, если выяснить истинную последовательность событий, станет ясно, кто стоит за ними и каковы истинные намерения этих людей… но было уже слишком поздно, и удовольствие от встречи с Саппом и Хорасом померкло перед невыразительной сложностью того, что он узнал об Элоизе. Умная женщина, да, но эта умная женщина совершала поступки, о которых красноречиво говорило расположение ее комнаты. Чань знал, что умные люди делают такое ежедневно, но все равно ему было грустно.

Он дошел до собора и двинулся по Сент-Маргарет к Серкус-Гарден, но свернул задолго до того, как добрался до огней площади, ярко горевших даже в этот час, — привычка заставила пойти к библиотеке. Через пять минут он оказался у приземистого сооружения, через которое можно было войти в сточный коллектор, а еще через десять — открывал крышку люка в подвале здания. Чань бесшумно поднялся по внутренним лестницам, нашел в темноте тюфяк, осторожно отодвинув стоящие рядом бутылки (по вечерам сюда частенько наведывался один джинолюбивый библиотекарь) и благодарно вытянулся, всем телом ощущая приятную мягкость. Он укрылся плащом, словно жестким одеялом, снял очки, сунул их в наружный карман и выдохнул в темноте, чувствуя, как плечи сминают тюфяк, а края сознания уже погружаются в сон. Ему вспомнилась строфа Кёрома из переложения «Дон Жуана», историю которого автор перенес в новое время: «вечная бодрость желания, привязчивая, как чума»… но потом слова смешались, стали перетекать из строки в строку, как линии на восточных картинах в стиле «разлетающаяся тушь»… потом строки превратились в дымок на фоне белого неба от сигареты доктора Свенсона, дымок клубился… поднимался над осколками тела Анжелики… над лакированным мундштуком графини. Последняя мысль Чаня была об этом дымке, который графиня выдыхала изо рта в ухо Селесты Темпл, все еще лежащей в горячке. Потом Селеста подняла веки: в белках ее вихрилась грязь, задутая в мигающие шарики глаз.

Чань проснулся от первых проблесков утра, которое просачивалось через толстое многослойное стекло мансардных окон, отфильтрованное вязью металлических мостков и лестниц на пяти этажах. Было очень похоже на тюрьму — или на то, как представлял ее себе Чань, — но он все равно наслаждался этим, находя удовольствие в своем добровольном заточении. Он прошел к шкафу библиотекаря, где нашел воду, зеркало и ночной горшок. Вода была холодной, а потому бриться Чань не стал, но сполоснул шейный платок, отжал его и повесил себе на плечи — сушиться. Он поморщился, глядя на свой когда-то великолепный кожаный плащ — тот пострадал сначала во время спуска по харшмортским трубам, а потом — при погружении в море. Однако денег на новый плащ не было. Но дыр в подкладке не виднелось, а сам плащ все еще согревал, и Чань решил, что в своих очках вполне может сойти за слепого нищего.

Закончив обычное утреннее омовение, Чань поднялся на девятый уровень стеллажей, а оттуда — на третий этаж читального зала с высокими сводчатыми потолками. Из зала он перешел в Архивный отдел, где хранились правительственные документы. Как и во всех других помещениях, пол был устлан мраморными плитками с розоватыми прожилками, а над дверью висел большой картуш с гербом знатного рода, выделившего деньги на строительство зала (в данном случае вымершего и никем не оплакиваемого семейства Гримпов). Из-за постоянного пополнения фондов Архивный отдел был заставлен стеллажами высотой в пятнадцать футов, которые резко контрастировали с роскошными интерьерами. Стеллажи располагались вдоль стен и стояли рядами по всему помещению. Чтобы найти какой-нибудь документ, требовалась лестница и помощь библиотекаря.

Для Чаня это собрание было готовым источником информации о земельных владениях, изменениях законодательства, браках, поместьях, наследствах, переписях — чего угодно (то есть всего), что безостановочно выходило из-под мельничных жерновов правительства и подлежало сохранению для потомства. Чань начал с самого начала. Герцог жив — значит, жива его марионетка и любовница миссис Марчмур. Шарлотта Траппинг пропала из дома, и чиновники дворца разыскивали ее. Судя по всему, она была далеко не глупа (если не считать того, что вышла замуж) — всего лишь женщина, которую небрежно отстранили от обретенного семьей могущества…

Чань подкатил к нужному месту деревянную лестницу и добрался до самой высокой полки. Там в деревянном лотке лежали последние документы, которых еще было мало, чтобы переплетать. Чань взял их, легко, по-кошачьи, спустился по лестнице с полными руками и бесцеремонно свалил всю эту кипу на широкий стол.

Занимаясь в свое время обстоятельствами перевода Четвертого драгунского полка во дворец, Чань выяснил из министерских документов, откуда поступил приказ. Так он обнаружил сделку, заключенную между Генри Ксонком и заместителем министра Граббе. Чань не склонен был верить в чистоту людских намерений, но даже его удивила откровенность, с какой деляги вроде Ксонка навязывали свои интересы правительству. Поместив своего зятя, полковника Траппинга, во дворец, Ксонк мог первым получать известия обо всех военных действиях, дипломатических договорах, изменениях таможенных тарифов — словом, о бесчисленных и разнообразных событиях — и использовать эти известия к своей выгоде. Граббе же за это получал в свое распоряжение (без всяких законных прецедентов) нечто вроде частной армии, а это придавало видимость законности всем решениям заговорщиков, ведь их теперь исполняли солдаты королевы. Поступок этот был дерзким и самонадеянным. Но сегодня Чаня интересовали подробности, которые из-за бюрократических процедур могли не получить отражения в документах. Что Генри Ксонк пообещал за эту сделку? И соответственно, что могла обнаружить Шарлотта Траппинг в тот последний харшмортский вечер?

Сообщения оказались не систематизированы, но Чань быстро сортировал документы, откладывая ненужное — данные по сельскому хозяйству, реформе законодательства, медицинским патентам, сыру, скоту и маркам. Он помедлил над сообщением о королевских охотничьих заповедниках, в котором мелькнуло название «Парчфелдт-парк». Чань поднес бумагу поближе к лицу и прочел внимательнее: часть земли в южной части парка отводилась под общественные нужды, что позволяло протянуть ответвление Орандж-канала через весь заповедник. Чань нахмурился. Что именно в дальней части Парчфелдт-парка требовало подвода канала, а следовательно — сообщения с морем? Он отложил документ в сторону и продолжил просмотр непереплетенных бумаг, но ничего интересного не попадалось. Чань пожал плечами. Имел ли канал отношение к Ксонку? Доказательств не было. Вдруг ему пришло в голову посмотреть документы Министерства внутренних дел. Не найдется ли там следов предыдущих попыток предоставить эту часть Парчфелдта в частное пользование? Чань с удовлетворением обнаружил целую кипу прошений, представленных неким мистером Де Грутом — судя по всему, довольно неудачливым владельцем заводика в тех краях. На все прошения последовал отказ. Прошения подавались десять лет подряд, а потом резко прекратились, и в последующие три года никаких просьб не поступало. Но вот прошлой зимой некто мистер Альфред Леврет подал еще одно прошение.

Оно было удовлетворено.

Чань вышел из Архивного отдела, пересек мраморную площадку и не моргнув глазом направился в справочный зал, свод которого виднелся за стойкой библиотекаря. Двигаясь, как неторопливая полуслепая пчела среди пыльных цветов, Чань погружался в тяжелые расслаивающиеся тома, а потом выныривал из них — реестры предпринимателей и смертей, данные о сделках с землей. Через тридцать минут он стащил с носа очки и, сплюнув в носовой платок, протер влажной материей свои чувствительные глаза. Он узнал то, что хотел: Август Де Грут умер банкротом в долговой яме. По прошествии трех лет его завод (все это время стоявший заброшенным) был приобретен — совсем недавно, в прошлом октябре — Альфредом Левретом, одним из управляющих «Оружейных заводов Ксонка». И вот теперь, после недавних соглашений между Генри Ксонком и Тайным советом, этот драгоценный доступ к каналу был предоставлен.

Он усмехнулся при мысли о том, как легко добиться всего за деньги. Несчастья Де Грута напомнили ему историю Маргарет Хук, дочери обанкротившегося заводчика с севера, которого, без всяких сомнений, довели до разорения точно так же, как и Де Грута, ожидая, когда можно будет задешево ухватить остатки промышленной империи. А что случилось с детьми Де Грута и с уволенными рабочими — не пришлось ли им испытать нищету и страдания? Учитывались ли такие мелочи, когда речь шла о крупных сделках? Все это лежало за пределами официальных расчетов, а потому для государства как бы не существовало. Чань стряхнул с ладоней пыль фолианта.

Было около восьми — скоро библиотека наполнится работниками. Завод Де Грута и его близость к Парчфелдту казались Чаню ответом на его вопрос. Правда, логичнее предположить, что овдовевшая Шарлотта Траппинг переехала на приморскую виллу каких-нибудь родственников или даже в гостеприимную иностранную столицу. Но разве дело в Шарлотте Траппинг? Он пробрался в ее дом, но тут узнал про тайны Элоизы… не стоит ли повыяснять про нее? Чань бесшумно перешел в картографический зал, надеясь узнать сразу обо всех интересующих его персонах.

Может быть, из-за природной недоверчивости он переоценил своих врагов? Что, если руки их были коротковаты, а возможности не так велики? Или же их замыслы по части богатства и могущества выходят за все мыслимые пределы? Чань открыл справочник и нашел номер карты Парчфелдт-парка, потом в одном из больших шкафов обнаружил нужный ему ящик и наконец расстелил карту на столе.

Парчфелдт был громаден, как и многие королевские заповедники. Парк имел форму высокого нормандского щита, и Чань, помня о министерском сообщении, обратил внимание на его южный выступ, теперь пересеченный лентой свеже-прорытого канала. Парк находился ближе к морю, чем он предполагал, и неподалеку от северного ответвления Орандж-канала. На самом краю карты Чань увидел уже заброшенный (или еще не заброшенный — смотря когда составлялась карта) завод покойного мистера Де Грута. Он покачал головой. К ближайшему каналу от завода вела неудобная петляющая дорога, увеличивавшая сроки поставок на целые дни, к тому же по пути груз облагался сборами и пошлинами. Для предпринимателя вроде Генри Ксонка это вряд ли имело значение, но Де Грут при таком раскладе оказался банкротом. С удлиненным каналом путь от завода до моря сокращался до одного дня — преимущество колоссальное. К тому же почти никаких сборов по дороге. Идеальное место для производства товаров на экспорт… скажем, в Макленбург.

Чань извлек из кармана письмо Каролины Стерн. Две вещи поразили его. Первая — то, что с Элоизой вообще зачем-то связались. Ксонк убедил ее посетить Тарр-Манор, чтобы найти полковника Траппинга, однако лишь после того, как тот был убит. Но это письмо означало, что кто-то из заговорщиков еще раньше заинтересовался Элоизой и миссис Траппинг… получается, они намеревались обойти Ксонка и завладеть состоянием его семьи. Дерзкая стратегия! Чань усмехнулся. К тому же в письме упоминался отель «Сент-Ройял», а значит, за всем этим стояла графиня.

Теперь Чань занялся вторым пунктом — «действиями» Шарлотты Траппинг. С женщиной его обычная тактика (просмотр кучи бумаг, которые оставлял после себя едва ли не каждый мужчина из общества) оказывалась неприменимой. Почти никакое желание Шарлотты не могло осуществиться втайне от мужа или братьев — так, чтобы остались записи. Да, силы воли этой женщине хватало, но как обнаружить ее проявления?

Но если нельзя догадаться о действиях Шарлотты Траппинг, не попробовать ли выяснить, что было на уме у графини?

Если смотреть взвешенно, то первую скрипку в семействе Ксонков, конечно же, играл Генри, Шарлотта и ее набравший вес муж были на вторых ролях, а Франсис — беспутный бездельник — и вовсе на третьих. Непосвященным казалось, что заговор возглавляется Робертом Вандаариффом и Генри Ксонком, а истинные его творцы выглядели при них мальчиками на побегушках. Если миссис Траппинг интересовалась деятельностью своего мужа, то должна была заняться его отношениями с этой могущественной двойкой…

Чань начал расхаживать между столами, сцепив руки за спиной. Он явно приближался к разгадке. Через Каролину Стерн и Элоизу Дуджонг графиня предупреждала Шарлотту Траппинг, но не выходила на нее напрямую — игру следовало вести чужими руками и осторожно. Чань вернулся в Архивный отдел. На лестнице он увидел одного из работников второго этажа — тот медленно поднимался перед ним с набитой до отказа сумкой. Чань не ответил на его приветственный кивок и вернулся к сообщениям о строительстве канала. Листая страницы, он наткнулся на адрес мистера Альфреда Леврета, а затем перешел к документам по недвижимости. Еще две минуты — и он узнал, что Альфред Леврет недавно стал собственником дома на Хаултон-сквер. Не будучи модным местом, Хаултон-сквер предлагала своим обитателям неоспоримую унылую респектабельность — идеальное местожительство для амбициозного промышленника средней руки.

Обнаружилась ссылка на другой документ в приложении… который, в свою очередь, отсылал к банковским переводам… которые, в свою очередь… Чань листал страницу за страницей, прослеживая, как преднамеренно запутывалось все дело, как Архивный отдел наводнялся непомерным количеством бумаг. Потом он завел пальцы под очки и, улыбаясь, протер свои чувствительные глаза. Он нашел-таки то, что искал. Графиня пыталась отпугнуть Шарлотту Траппинг, чтобы та не совалась в дела Генри Ксонка (такие, как покупка завода Де Грута), только потому, что эти дела не имели к Генри никакого отношения. Деньги на покупку дома Леврета пришли из банка в Вене, представляющего интересы Франсиса Ксонка. Завод принадлежал ему, графиня знала это и твердо решила не дать узнать об этом никому, прежде всего назойливой сестренке без права голоса.

Когда Чань выскользнул через задний вход, было уже почти десять. Он провел в библиотеке гораздо больше времени, чем собирался. Окольным путем, сделав большой крюк на север до самой Уорзинг-Серкл (где он перехватил пирог и кружку горячего чая), Чань вернулся в неприглядное здание на углу рядом с собственным домом и вошел в дверь. Никто за ним не следил. Он быстро поднялся на пустой чердак и нашел там доску в полу, под которой — как же давно это было! — спрятал саблю макленбургского лейтенанта, убитого им у себя в комнате. Сунув оружие под плащ, Чань вернулся на улицу, готовый в случае надобности тут же обнажить клинок. Но случая не представилось.

Еще одна короткая прогулка — и он оказался у Фабрици, чтобы обменять саблю на отремонтированную трость, извинившись за утрату одолженного на время оружия. Старик с профессиональным безразличием осмотрел саблю и взял ее, цокнув языком — мол, замена равноценная. Одно только золото на рукояти и ножнах в два раза перекрывало стоимость трости, но Чань не знал, когда в следующий раз придется идти к Фабрици, а после сабли с мастером можно было и поторговаться. Было почти одиннадцать — самое время нанести визит на Хаултон-сквер.

Дверь открыл слуга с седыми баками, крепко сбитый, когда-то, пожалуй, не уступавший ростом Чаню, но с тех пор потерявший дюйм-другой. Он поглядел на Чаня с великолепным безразличием — ведь любой похожий мог увидеть, как среди бела дня к уважаемому Альфреду Леврету стучится сомнительный тип.

— Мне нужен мистер Леврет. Меня зовут Чань.

— Мистера Леврета нет дома.

— Позвольте узнать, когда он вернется.

— Не могу сказать.

Чань искривил губы в легкой ухмылке.

— Может быть, вы и сами не знаете?

Слуга должен был бы захлопнуть дверь перед его носом (и Чань уже примерился, чтобы вставить ногу между дверью и косяком, а затем ворваться внутрь), но не сделал этого. Он только осторожно повел по сторонам глазами — не смотрит ли кто с улицы или из соседних окон.

— Вы знакомы с мистером Левретом? — спросил он.

— Ни в коем случае, — ответил Чань. — Но похоже, у нас есть общие интересы.

Слуга не ответил.

— Например, Шарлотта Траппинг. И мистер Франсис Ксонк.

Лакейский лоск (воротничок, фрак, вычищенные ногти, сверкающие туфли) внезапно поблек — глаза старика тревожно забегали, как две перепуганные мышки.

— Позвольте задать вам вопрос, мистер?…

— Мистер Хапперти.

— Мистер Хапперти. Среди бела дня, на пороге вашего дома, вы разговариваете с человеком вроде меня. Значит, у вас имеются некоторые… опасения… касательно вашего хозяина. Я, никогда его не встречавший, стою здесь — это говорит о том, что положение серьезно. Предлагаю поговорить свободнее — а поговорить нам необходимо, мистер Хапперти. И лучше сделать это в доме.

Хапперти втянул воздух через зубы, но отошел в сторону.

— Премного благодарен, — прошептал Чань. Дела обстояли гораздо хуже, чем он предполагал.

Холл соответствовал ожиданиям, то есть говорил о весьма скудном воображении: громадная шахматная доска мраморного пола, высокий сводчатый потолок с безобразной люстрой на цепи, напоминающей остекленевшего морского ежа, лестница с развешанными на одинаковом расстоянии картинами — все под цвет обивки стульев холла. То были жизнерадостные сценки на берегу реки — такой райской голубизны ее водам не придал бы сам Христос, спустившийся в эти края солнечным летним днем.

Мистер Хапперти закрыл дверь, но пройти Чаня дальше не пригласил, и тот сам сделал несколько шагов к открытому арочному проему.

— Мистер Леврет приобрел этот дом недавно, — заметил Чань. — А вы служили у него, когда он жил на прежнем месте?

— Я позволил вам войти только для того, чтобы вас не видели с улицы, — твердо заявил Хапперти. — Вы должны сказать, что вам известно.

— Давно ли отсутствует ваш хозяин?

Это было предположение, но небезосновательное. На самом деле вопрос заключался в том, пал ли Леврет жертвой заговорщиков или на фоне бурных событий прошлой недели случилось что-то другое. Иными словами, прятался он или был мертв?

— Я впустил вас в дом, — повторил Хапперти. — Но я должен знать, кто вы такой.

— Я именно тот, кем кажусь, — ответил Чань. — Ваш хозяин мне совершенно безразличен… я не собираюсь вредить ему, если вы об этом. И вам тоже — иначе я уже сделал бы это.

Других слуг не было видно — никто не прибежал, чтобы вышвырнуть его из дома. Неужели все ушли? Или были отосланы?

— Вот уже четыре дня, — вздохнул наконец Хапперти.

— А когда вы в последний раз его видели… как по-вашему, он собирался уехать надолго?

— Нет, не думаю.

— Ни чемодана, ни карманов, набитых наличностью? И никаких изменений в расписании встреч?

— Ничего такого.

— А где он занимается своими делами?

— Мистер Леврет в течение недели ездит на разные оружейные заводы. Но в тот день… — Хапперти неуверенно замолчал.

— Он в состоянии защитить себя?

Хапперти ничего на это не ответил.

— Вашему хозяину грозит опасность, — сказал Чань. — Генри Ксонк — в маразме, Франсис Ксонк мертв. Ваш хозяин встал на пути тех, кто намного могущественнее Ксонков. Истинных повелителей.

Чань вдруг понял, что рассматривает пупырчатый, хотя и чисто выбритый подбородок Хапперти, неприятно напоминавший ломтик красной рыбы. Подбородок терся о белый крахмальный воротничок, и на материи могло остаться жирное розоватое пятно. Наконец старый слуга откашлялся, словно принял решение.

— У мистера Леврета была назначена встреча во дворце.

— И часто у него случались такие встречи?

— Если у вас заказы от правительства, такое бывает постоянно. Но мистер Леврет никогда не ездил на них сам — этим занимался мистер Ксонк…

— Генри Ксонк?

Хапперти нахмурился.

— Конечно Генри. Но из-за карантина мистер Ксонк не смог приехать, и во дворец вызвали мистера Леврета. Он должен был представить график поставок вооружений для батарей береговой обороны.

— И эти вооружения перевозятся по западным каналам?

— Я всего лишь отвечаю за порядок в доме мистера Леврета.

— Вы знаете, с кем он встречался во дворце?

— Туда он явно не доехал. Во дворце хотели его видеть, прислали сюда офицера с солдатами. Без всяких церемоний и объяснений они обыскали все вокруг в поисках мистера Леврета, хотя я их всячески отговаривал.

Хапперти оживился, описывая вторжение в собственный мир. Чань сочувственно кивнул.

— Но с кем он должен был встретиться во дворце?

— В ежедневнике мистера Леврета значился мистер Фелпс из Министерства иностранных дел. Ума не приложу, какое это имеет отношение к береговой обороне. Мне кажется, мистер Леврет прежде с ним не встречался.

Хапперти с оскорбленным видом показал за арочный проем. В дальнем помещении было разбито окно, тонкие кружевные шторы грудой валялись на полу, на дорогой итальянской плитке пола виднелись царапины…

— А вы не помните, как выглядел этот офицер? — спросил Чань.

— Мой долг запоминать всех. Полковник Аспич из Четвертого драгунского полка.

Чань вспомнил шрамы, которые Процесс оставил вокруг глаз Аспича, — видимо, они и привели полковника в дурное настроение. Продажность Траппинга была отвратительна, но Аспича заговорщики соблазнили с необычайной легкостью. Чань был уверен, что совесть полковника свернулась глубоко внутри его и впала в спячку, наподобие червяка, отчего полковник с еще большей жестокостью выполнял задания новых хозяев.

— Еще два вопроса — и я ухожу, — сказал он. — Считайте меня своим должником — я постараюсь найти мистера Леврета. Вопрос первый: бывал ли ваш хозяин в Харшморт-хаусе?

Мистер Хапперти отрицательно покачал головой.

— И второй: в последние две недели… вы не замечали, кожа у него на лице не обесцвечивалась, не было ли шрамов вокруг глаз? Или может быть, его просто не было дома, когда с ним могло такое происходить?

Хапперти снова покачал головой.

— Мистер Леврет — аккуратный человек с устоявшимися привычками. Каждый вечер в половине седьмого он обедает дома.

— Тогда еще один вопрос, — сказал Чань, держась за хрустальную ручку двери. — От вас ничто не ускользнет. Вы знакомы с миссис Элоизой Дуджонг?

— Это вдова, — сказал Хапперти. — На службе у миссис Траппинг.

— А мистер Леврет с нею знаком?

— Мистер Леврет весьма чувствителен к положению людей в обществе.

Пришлось идти напрямую через Серкус-Гарден, хотя Чань предпочитал в любое время дня обходить этот квартет стороной — тем более в своем нынешнем непрезентабельном виде. В какой-то момент путь ему преградила коляска с молодыми дамами, и Чань вдруг остановился, пораженный окутывающей их атмосферой, вплоть до игривой расцветки шляпок. О легкомыслие — в городе грязи, дыма, крови, табачной жвачки и напластований сажи носить нежно-лимонное!

Торопясь, он прошел лишний квартал, чтобы войти незамеченным через Хеллиотт-стрит. Толпа пассажиров, казавшаяся особенно беспокойной и враждебной, вынесла его на главную лестницу Строппинга… но потом у основания широких каменных ступеней он увидел шеренгу констеблей, которые при помощи окриков выстраивали пассажиров в ряды и группы по месту назначения. Что все это значило? Чань помедлил. Его окружала недовольная человеческая масса: пассажиры огрызались на констеблей, констебли отвечали тычками. Мало того, за констеблями просвечивали красные мундиры — повсюду виднелись небольшие отряды драгун во главе с министерскими чиновниками. За всю свою жизнь, насыщенную преступлениями и их последствиями, Чань не видел такой облавы. Толпа подхватила его и понесла вперед, становилось все неуютнее — вот-вот один из констеблей его заметит. У самой лестницы Чань неожиданно пробормотал извинения, сделал вид, что уронил трость, и присел так, чтобы его загораживали пассажиры, а потом резко рванулся вперед, мимо уставших констеблей. Так, вприсядку, он добрался до рекламной тумбы и попыталсяобмозговать свое положение.

Росбарт знал, кто такой Чань, но не искал его… вдруг и здесь подняли тревогу совсем по другому поводу? Даже если констебли получили от капитана описание Чаня, ловили не его. Неужели дела обстояли так плохо, что дворец объявил открытую охоту на Шарлотту Траппинг или даже Леврета, словно те были преступниками? Но констебли, похоже, вообще никого не искали — скорее им велели подавлять возникающие беспорядки. Что еще могло произойти в городе? Да, конечно, газеты… но газеты издаются для глупцов. Все эти истерические предупреждения вряд ли делались всерьез.

Он посмотрел на часы — около полудня, потом опустил взгляд. Ни доктора, ни мисс Темпл под ними не было. И Элоизы Дуджонг тоже.

Место встречи было у всех на виду, и Чаню совсем не хотелось задерживаться здесь. Он приподнялся на цыпочки, пытаясь понять, что интересует полицию: прибывающие или убывающие поезда? Какое-то определенное направление? Вдоль южных платформ, откуда уезжали в Ка-Руж и другие прибрежные курорты, которых Чань никогда не видел (ему приятно было думать о том, какой холодный там сейчас ветер), бродила пара драгун, а один солидный человек в черном стоял неподвижно. На западное направление (включая ветку на Тарр-Манор) выделили отряд в шесть сабель.

Наступил полдень. Поскольку его компаньоны должны были прибыть с севера, Чань направился к часам обходным путем, близко подойдя к нужным ему платформам. За каждым поездом наблюдал один человек в черном, а между чиновниками стояло по эскадрону драгун. Ни доктор, ни мисс Темпл не подозревали о существовании бокового выхода на Хеллиотт-стрит, да и все равно не сообразили бы им воспользоваться. Их наверняка арестуют. И все же… поезд с севера, видимо, только что прибыл. Чань видел растянувшуюся под пристальными взглядами драгун и чиновников цепочку пассажиров, но не заметил ни доктора, ни мисс Темпл. По платформе никого не тащили силой. Чань занял место под часами, размышляя, через сколько времени его заметят и в какую сторону удирать.

Он дал им три минуты — стоять под часами дольше было бы глупо — и выбранил себя за выбор места: тот, кто доверился ему, попал бы в ловушку. Часы отсчитывали секунду за секундой. Констебли с их тычками переместились ближе к Чаню. Он слышал, как перекликаются солдаты, перекрикивая свистки паровозов. Хватит. Чань резко нырнул в самую гущу толпы. Раз он здесь, лучше заняться восточными линиями — к прибрежным каналам и Харшморту. Он выпрямился. Враги в черных и красных одеяниях пронизывали толпу, как китовый ус — женский корсет.

Тяжелая рука ухватила его за правое плечо. Чань поднял трость, развернулся и увидел перед собой Аспича.

— Драгуны! — крикнул полковник стоявшим за ним солдатам. — Взять его!

Чань сбросил с себя руку, но бить ногой или тыкать рукоятью трости в горло было уже поздно — Чань был в потрясении. Прежде крепкий и бодрый, полковник изменился до неузнаваемости: глаза его налились кровью, кожа вокруг ноздрей была в бледных нарывах, а его коротко подстриженные седеющие волосы стали абсолютно белыми.

Драгуны рванулись вперед, а Чань нырнул в толпу. Но та бурлящая ярость, которую он заметил еще на лестнице, достигла теперь точки кипения, словно крик Аспича сделал Чаня в глазах пассажиров козлом отпущения за все унижения и неудобства. Послышались возмущенные крики. По своему опыту общения с враждебно настроенной толпой Чань знал, что в любой момент какой-нибудь злобный идиот попытается сбить его с ног, а следом накинется с десяток других идиотов. Он ухватил за руку пожилого человека и толкнул назад, чтобы задержать преследователей. Послышались лязганье извлекаемых из ножен сабель, крики Аспича, требовавшего, чтобы толпа расступилась, вопли женщин (Чань ничего не видел и не понимал, куда бежать), потом еще чей-то вопль. Наконец он вырвался к поездам, где было более или менее свободно. Люди бросились в стороны, показывая на него пальцами. Остановка грозила смертью, и Чань в отчаянии метнулся между двумя поездами, собирающимися отбыть на восток.

Путь преграждали человек в черном и четыре драгуна. Стоя спиной к Чаню, они разглядывали что-то на путях. Аспич кричал, приказывая Чаню остановиться. Чиновник повернулся, побледнел и, взмахнув руками, отдал команду своим солдатам, но Чань мгновенно оценил расстояние — драгуны были слишком далеко, а он двигался слишком быстро. Он врезался в чиновника, при столкновении заорав для пущего ужаса, ухватил его за черные лацканы и швырнул — руки у несчастного мотались, как у тряпичной куклы, — в набегающих драгун. Потом Чань нырнул под ближайший вагон и, бешено работая руками и ногами, выполз по другую сторону, порвав брюки о гравий. Но зато, когда он встал, преследователи только опускались на колени, готовясь лезть под вагон. Снова оказавшись на платформе между двумя составами, Чань понял, что выиграл секунд пять. Тут в конце платформы появились новые драгуны, крича и показывая руками на Чаня. Он кинулся прочь от солдат. Состав, под которым он только что прополз, недавно прибыл (паровоз стоял под крышей вокзала), а соседний поезд, наоборот, собирался отъезжать, и Чань бросился вперед, к стоящему под парами паровозу. Не оглядываясь, он метнулся под локомотив и выскочил с другой стороны.

Близлежащие пути были свободны, и Чань побежал наискосок к следующему поезду — с желтыми вагонами. Он прикидывал, повернуть ли ему назад, к вокзалу, или забраться в вагон через окно и скрыться из виду. Но прежде всего нужно было увеличить отрыв. Еще двадцать ярдов — и он оказался под желтым поездом. Вынырнув, Чань вовсю заработал ногами: состав на соседнем пути набирал скорость, покидая Строппинг, первые вагоны уже исчезали в черной дыре туннеля. Чань бросил взгляд через плечо: драгун не было видно.

Он добежал до путей, по которым шел поезд, когда последний вагон уже проехал мимо. Чань со всех ног припустил по шпалам. Поезд набирал скорость, но и Чань тоже. Его пальцы в перчатках уже касались задних поручней. Он поднял глаза и в дверях тормозного вагона увидел человека в плаще с капюшоном — того самого, с кем Чань дрался в вагоне на станции Карт. Рука с синим осколком метнулась в сторону Чаня, и он отпустил поручень — иначе удар пришелся бы ему в лицо. Человек злобно смотрел на Чаня, тем временем вагон вошел в туннель, и порыв ветра сорвал капюшон с головы незнакомца. А может, тот как раз хотел показать Чаню свое лицо. Чань согнулся пополам, тяжело дыша и уперев руки в колени. Только теперь в голове у него начало кое-что укладываться.

Франсис Ксонк все еще был жив.

Из-под желтого поезда, на некотором расстоянии от Чаня (однако ближе, чем ему хотелось бы), появилась пара решительно настроенных драгун. Чань рывками устремился в туннель, следом за поездом, который увозил Ксонка. По крайней мере, там можно повернуться лицом к врагу и устроить собственную засаду. Если повезет, драгуны просто отстанут, увидев, как он исчезает в туннеле, чего и следовало ожидать: туннели грозили опасностью, ибо в них пересекались пути и поезд мог неожиданно появиться откуда угодно. Чаню вовсе не хотелось попадать в туннель. Он надеялся только на то, что после проезда состава с Ксонком на этом пути не будет других поездов — хотя бы столько времени, чтобы успеть уйти от драгун.

Но туннель оказался дальше, чем казалось. Добежав до него, Чань дышал как паровоз, а темнота впереди полнилась звуками других поездов. Но что еще хуже, драгуны не остановились. Те, что были впереди, подождали других, и теперь уже десяток солдат двинулись между путей. Чань выругался, снял очки и сунул во внутренний карман своего плаща. Он почти ничего не видел. Выставив вперед трость, он хотел нащупать стену туннеля, надеясь спрятаться в какой-нибудь выемке, но споткнулся о полузасыпанную нитку старых путей и упал на колени. Пришлось шарить в поисках упавшей трости. Часто моргая, Чань оглянулся. Драгуны приближались быстрее, чем он рассчитывал. Он нащупал трость, нырнул в темноту и жестко приземлился на пропитанных смолой камнях. Мимо пронесся поезд — всего в нескольких дюймах, как показалось ему, но он знал, что причина тому — скорость и резкие потоки воздуха. В дверях последнего вагона стоял проводник с фонарем. На дразняще краткое мгновение луч фонаря осветил туннель, в котором притаился Чань.

Один путь уходил в какое-то ответвление. Такое место вполне могло стать ловушкой (самая лучшая засада не позволит расправиться с Аспичем и всеми его людьми), но Чаня все равно влекло туда: вдруг найдется боковой выход, легкий путь к спасению? Споткнувшись несколько раз, Чань вбежал туда. Уединенность бокового туннеля имела свою изнанку — здесь стояла полная темнота. Пришлось шагать на ощупь, постукивая тростью и теряя время. Он слышал, как перекликаются драгуны, а потом увидел пляшущие на стенах тени. Чань похолодел: солдаты притащили фонари. Его загонят в угол, как крысу в кладовке.

С другой стороны, свет помогал продвигаться и ему. Он перешел на отчаянный бег, когда в заброшенное ответвление проник гулкий стук колес еще одного поезда. Новый состав не прогрохотал мимо — сбросив скорость, он въехал как раз на эту ветку. Понимая, что через считаные секунды его обнаружат, Чань бросился к почерневшей от сажи сводчатой кирпичной стене. Там было несколько арок, и в каждой имелись пути, отходившие от главного. Чань нырнул в ближайшую арку и прижался к стене. В туннеле стало гораздо светлее из-за поезда (который теперь медленно сдавал задом к громадному вокзальному залу) и драгун, размахивавших фонарями. Чань отступил еще дальше и с удивлением увидел, что свет фонарей от чего-то отражается. Тупичок, в котором он оказался, был занят вагоном: собственно, он и предназначался для отстоя вагонов.

Чань протиснулся между вагоном и грязной стеной. Драгуны подошли ближе. Чань бросился на землю, забрался под вагон, нащупал над собой поперечину и, схватившись за нее, приподнялся со шпал. Теперь ноги его упирались в борта вагона, а подмышками Чань повис на поперечине. Через несколько секунд в туннеле ярко засветились фонари. Чань затаил дыхание. По обе стороны вагона, хрустя гравием, прошли двое солдат. Свет фонарей удалился вместе с ними, и на мгновение все вокруг Чаня погрузилось в темноту. Он выпустил воздух из легких и осторожно вдохнул. Драгуны вернулись и сунули фонари под вагон, но Чань висел достаточно высоко и остался незамеченным. Потом свет опять исчез. Солдаты двинулись к следующему туннелю.

Чань медленно опустился на шпалы, прислушиваясь к звукам, чувствуя спиной дерево шпал и гравий, а лицом — движение прохладного, загрязненного воздуха. Что, если он просто умрет здесь, под вагоном? Как скоро найдут его тело? Или его сожрут крысы, растащив по всему туннелю?

Он посмотрел в сторону своих ботинок. Свет в туннеле снова двигался. Освободившись от вагонов, паровоз шел обратно, от вокзала к собственно станции. Следом появились, раскачиваясь, световые пятна поменьше — драгуны. Чань расслабился, лежа на деревянных шпалах, — он хотел подождать несколько минут, а пока решил поразмышлять с пользой. Франсис Ксонк был жив. Полковник Аспич — болен. В городе усиливались волнения.

Вообще говоря, глупо было не узнать Ксонка во время схватки в купе вагона. Счастливая судьба Ксонка еще раз подтверждала, что, имея дело с заговорщиками, ничего нельзя принимать на веру. Может, никто из пассажиров дирижабля и не погиб. Но потом Чань вспомнил, как Лидия Вандаарифф лишилась головы, а принц Макленбургский ног, как всплыло в воде, спиной кверху, тело Каролины Стерн. Прислуга всегда погибала.

Чань выкатился из-под вагона, по привычке отряхнул плащ. Здесь почти ничего не было видно, но его внезапно обуяло любопытство. Одной рукой касаясь стены, он пошел к дальнему концу вагона. Чань на ощупь отыскал металлическую лестницу, приваренную сбоку, вскарабкался по ней и обнаружил, что вход на площадку вагона перегорожен цепочкой на высоте пояса. Он перебросил через цепочку ногу и стал ощупывать руками дверь — металлическую, холодную и без ручки.

Чань спустился и прошел к другому концу вагона: такая же площадка, лестница и гладкая металлическая дверь. Он стащил перчатку с правой руки и голой ладонью провел по холодному металлу. Пальцы нащупали углубление под ключ.

Он вытащил из кармана связку отмычек, перебрал их вслепую, нашел три особенно мощных и массивных, подаренных датским вором по имени Рюуд, когда Чань устроил тому место на корабле контрабандистов, идущем в Роттердам. Чань не раз собирался их выбросить — слишком уж много они весили, а насчет их ценности приходилось полагаться лишь на слова датчанина. Он поднес первую отмычку к скважине, но она не входила внутрь — была великовата. Вторая вошла в скважину, но не поворачивалась. Чань не без труда вытащил ее, чувствуя, как в нем растет раздражение. Третья отмычка вошла, хотя и внатяг, и повернулась по часовой стрелке. Больше ничего. Чань нетерпеливо повернул ее в обратную сторону. Есть! Пройдя полный круг, отмычка с глухим щелчком затянула язычок замка внутрь.

Синий свет лился из сотен ярких точек, словно в волшебном гроте. Чань оказался внутри вагона, изготовленного по специальному заказу графа. Он наклонился к ближайшему светящемуся пучку и увидел пузырьки синего стекла, вделанные в висячую полку — в ней высверлили отверстия диаметром с монокль доктора Свенсона. Такие полки висели вдоль каждой из стен. Чань не мог понять, почему вагон с таким количеством стекла отправили на стоянку, к тому же так близко от вокзала с его людскими толпами. Может, по распоряжению графа, которое пока никто не осмеливался отменить? Может, туннели у Строппинга отданы на откуп богатеям, чтобы они держали там свои частные вагоны? Может, в соседнем туннеле понемногу чернел от сажи собственный вагон старушки королевы, изготовленный к ее серебряной свадьбе на деньги налогоплательщиков (что породило самые недоброжелательные толки)?

Чань оставил дверь приоткрытой — меньше всего ему хотелось оказаться запертым, не понимая действия замка, — и подошел к мерцающей синим стеклом полке. На ней было около тридцати ярких пузырей, которые напоминали набор снарядов для какого-то несуществующего оружия. Если это было просто переработанное стекло, то в нем отсутствовали воспоминания — только природные, изначальные свойства этого вещества… о которых Чань не имел ни малейшего представления. Каждое отверстие прикрывал диск прозрачного стекла, удерживаемый на месте тонким металлическим кольцом. Чань нахмурился. Что это — медь? Нет, ярче, более… оранжевое. Чань подсунул ноготь под кольцо, надавил (отчего ноготь словно по волшебству отвратительно почернел), и кольцо вместе с прозрачным диском выскочило из гнезда. Рукой в перчатке Чань извлек штырь из синего стекла размером с большую пулю — для охоты на слона, что ли, — абсолютно гладкий и симметричный.

Вопреки доводам рассудка, Кардинал Чань сунул стекло в карман своего плаща, а потом, немного подумав, и металлическое кольцо. Прозрачный стеклянный диск он приладил назад над пустым теперь отверстием.

Изнутри вагон выглядел как модная гостиная: окна с изящными переплетами, шторы, оштукатуренная лепнина и соответствующая мебель, намертво прикрученная к полу: набор кресел, кушеток и буфетов на высоких ножках. Чань усмехнулся — о, это желание всюду окружать себя знакомыми вещами! Разве удовольствие от владения собственным вагоном не в том, что вагон этот неповторим и уникален? Чань полагал, что этот интерьер не должен был походить ни на какой другой, выражая душу новой среды обитания для избранных. Но он видел лишь признаки традиционного комфорта: железнодорожный вагон, стилизованный под апартаменты мужского клуба или — Чань усмехнулся — под кабину дирижабля, оснащенную диванами. Новые сооружения должны устремляться в будущее, а не быть местом для распития портвейна в мягком кресле.

Сам он не пил портвейн в мягком кресле, но собственная нищета не могла поколебать уверенности Чаня в духовной нищете его врагов… И все же этот вагон был созданием графа д'Орканца, который вряд ли был рабом традиционных вкусов. Чань огляделся внимательнее и разглядел иронию замысла, осуществленную именно через банальность интерьера. Стало понятно, что предметы обстановки, решенной в традиционном духе, были все высокомерно-черными — ковры, стена, орнамент штукатурки, даже обивка. Казалось, что исходящее от них чувство комфорта и безопасности было источником порочного и презрительного наслаждения. Художник, граф видел мир через призму метафоры, и, как бы ни была темна его душа, миры, создаваемые им, наполнялись красотой и остроумием. Изящная кушетка была оснащена кожаными ремнями. Широкие, мягкие кресла имели лакированные подносы, которые выдвигались, подобно квадратным крыльям. На них ставили еду, бокалы… или медицинские инструменты.

Заинтересованное удивление Чаня разом сменилось другим чувством. В потолке имелась вентиляционная решетка, а у себя под ногами, на плитке из чистого сланца, он увидел металлический слив. Плитку окаймляла тонкая полоска все того же оранжевого. Чань поднял голову. Точно так же была отделана и вентиляционная решетка. Над полосой лепнины, тянувшейся вдоль всего вагона, виднелась оранжевая ленточка шириной с детский палец.

Чань перевел дух и резко выдохнул. Воздух в вагоне был почти ощутимо напитан ужасом. В дальнем конце стояло низкое деревянное бюро, достаточно широкое, чтобы разложить документы из множества тоненьких ящиков. Справа располагалось какое-то необычное приспособление, а по его сторонам — металлические шкафы, похожие на обитые медью будки, с помощью которых граф в Харшморте превратил трех женщин в стекло. Правда, шкафы были поменьше размером. В этих уменьшенных копиях было меньше черных шлангов и латунных выключателей, и все же у Чаня перехватило горло. Черные шланги уходили в боковины приспособления, стоявшего между шкафами, — высокой металлической коробки вроде большого гроба с изогнутой крышкой из толстого стекла. Именно в ней держали Анжелику.

Стеклянная крышка была закопчена, а потому Чань не мог видеть, что там внутри. Скорчив гримасу, он положил трость на ящик, надел перчатку и, осторожно подняв крышку обеими руками, с отвращением заглянул внутрь. Внутри гроб (иначе и не скажешь) был выстлан черной резиной. Углубление в его середине было чем-то испачкано — что-то испарилось, оставив след, словно высохшее, отошедшее море: соли истаявшего тела Анжелики или того, во что превратили ее тело. Чань быстро обшарил глазами внутренности ящика — трубки и отверстия, через которые закачивались газы или жидкости, — и с грохотом опустил крышку. Дыхание его стало хриплым от гнева. Он подошел к бюро и принялся вытаскивать ящики, перебирать бумаги, но наконец понял, что вообще не видит их. Зачем опять все эти переживания? Ведь все это он видел уже и раньше, с этим и так приходится жить. Чань снял очки, сощурившись от синего мерцания.

С мрачной сосредоточенностью перебирал он содержимое ящиков. В одном лежали чертежи самого вагона, в другом — алхимические формулы, написанные одной и той же рукой, видимо, рукой графа. Дальше шли чертежи каких-то небольших устройств. Здесь имелись не только пометы графа, но и чьи-то еще, некоторые страницы были булавками подколоты к другим — на них сообщались технические подробности, а в углу стоял какой-то знак. Чань поднес один такой листик к глазам и разглядел штамп из нескольких горизонтальных линий, на каждой из которых стояли инициалы. Чань понял, что таким образом отслеживались разные производственные циклы — это все были чертежи реально изготовленных машин. На верхних линиях неизменно стояло «Гд'О», на вторых (вероятно, относящихся к механическим частям) имелись инициалы «ГЛ» или «ДжК» — Лоренца или Крунера, инженеров Королевского института, привлеченных, чтобы облечь его бредовые мечты в сталь и медь. На четвертой линии располагался логотип «Оружейных заводов Ксонка» — места окончательной сборки, — а вот на третьей везде стояло «АЛ»…

Все оборудование было изготовлено Ксонками для графа д'Орканца. Руководил работами от начала и до конца Альфред Леврет.

Чань вернулся к бюро. Три ящика были пусты. Он полагал, что найдет чертежи громадной башни харшмортского собора и устройств для создания стеклянных книг, но ничего не обнаружил. На остальных бумагах были алхимические записи, не очень разборчивые, — никто, кроме д'Орканца, их не понял бы. Когда Чань заканчивал осмотр, послышалось шуршание — что-то зацепилось за последний ящик. Чаню стало любопытно. Он снова вытащил ящик и нашел скомканный лист — похоже, тот лежал в одном из опустошенных верхних ящиков. Чань положил его на бюро и тщательно разгладил.

На листке — миниатюрнее других — было изображено устройство размером с пороховой пистолет. Под чертежом, выполненным рукой графа, стояла подпись: «Орошение костного мозга» — какой-то отвратительный термин, ничего не говоривший Чаню. Штампа Ксонка в углу не было. Изготовили этот инструмент или он существовал только в исступленном воображении графа?

Чаня вдруг обуяло любопытство. Изучив размеры инструмента, он задумался, вспоминая углубление в выложенной бархатом шкатулке графини. Что, если там лежало это или похожее на него устройство? Непонятно. Чань засунул бумагу во внутренний карман плаща.

Несомненно, ящики бюро содержали больше важной информации об изготовлении стекла, но Чань знал: все это — за пределами его понимания. Он пожалел, что рядом нет Свенсона — тот, по крайней мере, разбирался в медицинских вопросах. Само собой, в отсутствие графа тот, кто лучше других разбирается в стекле, должен уничтожить своих соперников. Чань направился к двери, но остановился, неожиданно осознав свою ответственность. Он принялся методически отковыривать колечки оранжевого металла от одной из полок, засовывая их в карманы. Чань понятия не имел об их ценности, но, может быть, у Свенсона есть какие-то соображения на этот счет? Вдруг кольца будут полезны для противостояния врагам? Не так уж они тяжелы.

Внезапно Чань замер — снаружи, рядом с вагоном, раздался какой-то шум. Он подошел к двери, прислушался — голоса, шаги — и без колебания закрыл дверь, закупорив себя внутри, а потом оглядел помещение. Как он ненавидел каждый дюйм этого пространства, как он ненавидел идиотов снаружи, из-за которых оказался в ловушке!

Вагон дернулся, и пришлось ухватиться за полку, чтобы не упасть. Он выругался, проклиная эти выкрашенные в черное окна и плотные стальные двери. Слышно ничего не было. Вагон снова дернулся и плавно поехал. Чаню хотелось плеваться от злости. Черный вагон тащили к поезду. Он оказался пленником.

* * *

Он мог бы забаррикадировать одну из дверей кушеткой, а другую — низеньким шкафчиком. Но это означало осаду и неизбежную гибель. Куда и кто тащит этот вагон? Может, это просто сцепщики, которые равнодушно выполняют приказ? Тогда они и пальцем не шевельнут, если Чань выпрыгнет из вагона и исчезнет в недрах вокзала… но если это драгуны… если вагон везут к специальному поезду, набитому врагами Чаня, то выглянуть — значит попрощаться с жизнью. Но выяснить ничего было нельзя.

Движение прекратилось, потом черный вагон сотрясся от удара с другого конца, оказавшись между двумя вагонами. Поезд набрал скорость, начался равномерный перестук колес. Может быть, черный вагон с одной стороны прицеплен к тендеру? Удастся ли проскользнуть туда и спрятаться, пока они еще не выехали из туннеля? Прежде чем Чань успел все обдумать, раздался скрежет ключа. Поблагодарив судьбу за непростой механизм замка, Чань подошел к гробу и сдвинул крышку. К горлу подступила желчь. Ключ поворачивался в замке. Если он начнет драться с ними, то, вероятно, погибнет. Но какая разница? Чань бросил свою трость в ящик, забрался туда сам и улегся на спину, содрогаясь от омерзительного прикосновения грязной черной резины, а потом установил закопченную стеклянную крышку на место. Сквозь нее ничего не было видно. Наконец дверь вагона открылась, и Чань, собрав всю свою волю в кулак, погрузился в молчание.

До Чаня донесся свист на фоне чьего-то дыхания — низкий, негромкий.

— Ну и ну, — сказал резкий, чуть хрипловатый голос, — конструкция… уникальна.

— Мы должны взять то, за чем нас послали, и больше ничего. — Второй голос был повыше, но тоже мужской.

— Не будьте бабой! — прорычал первый. — Мистер Фохтман должен оценить все это. Вот для чего мы здесь.

— Не только. — Голос второго шел от двери. — Надо собрать материалы, найти документы…

— Не валяйте дурака, — прохрипел жесткий голос, — и заходите внутрь.

Чань услышал шаги. Кто-то вошел в вагон, затем постучал костяшками пальцев по стеклянной крышке гроба. Чань сжал свою трость, готовясь вытащить нож и нанести удар снизу вверх. Если удар окажется удачным, он успеет выбраться из ящика, прежде чем эти двое набросятся на него.

Но вдруг Чань вздрогнул: тонкий голос принадлежал Росбарту, чиновнику, которого он встретил в доме Траппинга. Точно, Росбарт! А резкий… уж не Аспич ли это? Голос звучал хрипловато… а полковник и в самом деле выглядел совсем больным…

— У меня нет желания становиться между вами, джентльмены, — вступил в разговор третий, говоря ровным, дипломатичным голосом. Именно он и свистнул вначале. Аспич назвал его имя — Фохтман. — И в самом деле, хотя меня и призвал Тайный совет…

— Герцог Сталмерский, — поправил Росбарт.

— Да, конечно, его светлость. Но могу ли я послужить герцогу — это еще вопрос. Я слышал о нем, но не знаком в точности с, гмм, практическими… достижениями графа д'Орканца… впрочем, их масштаб очевиден даже уже теперь…

— Вы — коллега доктора Лоренца, — заметил Аспич так, словно в этих словах содержалось все.

— Конечно, — согласился Фохтман и снова постучал по крышке прямо над лицом Чаня, словно прикидывая толщину изогнутого стекла. — Вернее, его конкурент. Скажите… а доктору Лоренцу известно, что вы обратились ко мне?

Ни Росбарт, ни Аспич не ответили. Почувствовав, что пауза слишком затянулась, Росбарт пробормотал:

— Доктор Лоренц, вполне возможно, гмм, мертв.

— Мертв?

— Точнее, это не исключено.

— Разве что-нибудь меняется? — резко, со скрытой угрозой ответил Аспич.

— Ничего, — ровным голосом подтвердил Фохтман и с улыбкой (Чань был уверен, что говоривший улыбнулся) добавил: — Кроме, пожалуй, величины моего гонорара.

Сказав это, Фохтман отошел от ящика-гроба и принялся инвентаризировать помещение, отпуская замечания или инструкции в адрес Росбарта, который все записывал. Чань не мог разобрать, о чем — тихо, вполголоса, — говорили Аспич и Росбарт в промежутках между словами и звуками, исходившими от Фохтмана. «Баскомб заверял меня»… «истощения запасов в карьере»… «отправленное судно»… «никаких известий из Макленбурга»…

Фохтман погрузился в молчание. Судя по ритмичным пощелкиваниям, он занялся обследованием стеклянных пуль. Аспич негромко спросил:

— Итак, он спрашивал обо мне? О моем здоровье?

— Да, полковник, — ответил Росбарт. — И удивился тому, что вы еще живы.

— Что ему известно, черт побери? — прорычал Аспич и дважды чихнул — громко и влажно чихнул два раза. — Извините… это мое треклятое… недомогание…

— Думаю, это весеннее, — хмыкнул Росбарт. — Неустойчивая погода… Становится теплее, но организм еще не привык…

— Вы наверняка правы. И эти чертовы похолодания…

Фохтман снова стал называть цифры — то ли количество стеклянных пуль, то ли их примерный вес, то ли — кто знает? — степень чистоты обогащения. Веселым голосом он перечислял деталь за деталью; Чань понял, что Фохтман и Лоренц были злейшими врагами и что присутствие здесь Фохтмана говорило об отчаянной попытке проникнуть в тайны убитого графа. Чань улыбнулся — он своими руками покончил с этим мерзавцем и принес немало неприятностей многим людям, которые этого заслуживали.

Фохтман перешел к большому бюро и принялся перебирать те самые бумаги, которые только что ворошил Чань.

— А я все это время считал Лоренца дураком, — прошептал он. — Пусть идея принадлежит д'Орканцу, но воплощение прекрасно, восхитительно!

— Восхитительно? — переспросил полковник.

— Самое подходящее слово для такой чистой работы! — воскликнул Фохтман. — Эти машины можно улучшить — у меня уже есть предложения… но поток, ясность… — Фохтман рассмеялся. — Ясность могущества! А вы уверены, что Лоренц мертв?

— Это очень вероятно, — сказал Росбарт.

Фохтман хохотнул.

— И вы гарантируете, что только Лоренц — из всех, кто занят в Институте, в промышленности, — знает об этом, об этой части… стороне…

— Алхимической стороне, — подсказал Аспич.

Фохтман фыркнул.

— Если верить графу, — добавил полковник.

Фохтман раздраженно выдохнул.

— Поскольку базовые свойства самого стекла не оспариваются…

— Разумеется, — резко подтвердил Аспич.

— Сочинения графа — это бред безумца, — сказал Фохтман. — Безумца, у которого были прозрения. В чертежах есть пометы других людей — инженеров, архитекторов науки, — и потому следует получше приглядеться к этим прозрениям, а не считать их чистым сумасбродством. Эти машины, вот этот вагон… результаты нельзя отрицать… — Фохтман помолчал. — Или, например… эти книги…

— Книги? — с невинным видом переспросил Росбарт.

— О них много говорится в записках графа. Крайне необычное использование… свойств, присущих… синему стеклу.

Что до Аспича, тот хранил молчание.

— Правда, сам я с таким не сталкивался, — разглагольствовал Фохтман. — И в самом деле, «книга» может обозначать всего лишь собрание сведений. У каждого мистика свой собственный словарь, и для непосвященного понятия могут звучать странно. Что касается «книги»: конечно же, важно, как она в качестве устройства использует функциональные свойства синей глины. Похоже, работа многих мощных машин основана на этих «стеклянных книгах». Но опять же, будучи человеком науки, замечу, что необходимо искать подсказки! Вы сами это увидите, джентльмены, вот в этом самом вагоне. Вставки из оранжевого металла — сплава, изготовленного по точным спецификациям… по потолку, между плитками пола, вокруг каждой стекляшки…

— И что это? — заинтересованно спросил Росбарт.

— Скорее уж, зачем это, — хмыкнул Фохтман. — Эффект хорошо продуман. Не сделано ли это из чисто эстетических соображений? В чем их истинный смысл? Пока не могу сказать — дайте мне время почитать, до прибытия… Я возьму эти бумаги в свое купе, где посовещаюсь сам с собой.

— Значит, вы готовы исполнить поручение герцога? — спросил Росбарт.

— Безусловно, сэр. Разве я могу отказать его светлости?

— Отлично, — сказал Росбарт. — Прекрасная новость. Наше…

Аспич откашлялся.

— Полковник? — обратился к нему Фохтман.

— Не сомневаюсь, его светлость оценит ваше усердие, — сказал тот. — Но я подумал, что пока… мы могли бы… обменяться соображениями по поводу ваших открытий.

Никто не сказал ни слова.

Росбарт шмыгнул носом.

— Гм… да… это представляется мне довольно… интересным… и разумным предложением. Особенно если мистер Фохтман получил ясное представление об этом… как бы сказать… направлении неизвестной нам науки.

— Неизвестной и дающей пищу для ума, — сказал Аспич.

— Дающей пищу для ума и мощной, — сказал Росбарт.

— Что скажете, мистер Фохтман? — спросил Аспич.

— У меня нет причин возражать, — ответил Фохтман. — Вряд ли брат королевы будет вдаваться во все мелкие детали.

— Значит, договорились?

— Думаю — да. Я поделюсь моими открытиями только с вами, джентльмены, и мы втроем решим… какие шаги предпринять дальше.

— Разумно, — одобрил Росбарт.

— Да. — Чань буквально видел алчную улыбку на губах Фохтмана. — Но материала в изобилии, а времени у нас очень мало. Если позволите, джентльмены…

Пальцы резко постучали по стеклянной крышке над головой Чаня.

— А это что за большая штуковина? — спросил Росбарт. Голос его звучал всего в нескольких дюймах.

Чань видел, что рука теперь трет по стеклу, словно пытаясь сделать его прозрачным и заглянуть внутрь.

— Вам известно ее назначение?

— Пока нет — сначала нужно обследовать, — ответил Фохтман.

— Может быть, откроем и посмотрим?

— Если вам хочется — бога ради, — согласился Фохтман.

Росбарт взялся рукой за край крышки, прикидывая, насколько она тяжела, а потом ухватился за нее обеими руками, чтобы сдвинуть с места.

— Здесь у графа лежала женщина, — пояснил Аспич.

— Какая женщина? — спросил Фохтман.

— Его восточная шлюха. Анжелика. С ней что-то сделали, и она заболела. Граф поддерживал в ней жизнь до Харшморта — видите эти медные короба и трубки, что уходят внутрь? По ним закачивалась голубая вода — густая, как клей…

— Она заболела? — спросил Росбарт.

— Граф сказал — «тепловая разбалансировка» или что-то в этом роде.

— И что с ней случилось?

— Умерла.

Молчание. Потом Фохтман откашлялся.

— На тот случай… есть много такого, чего мы пока не понимаем… если вдруг ее болезнь… заразна…

Росбарт отдернул руки, словно гроб превратился в раскаленную плиту.

— И в самом деле. Да. Материалов у нас предостаточно, чтобы занять свое время.

Чань дождался, когда они закроют за собой стальную дверь, и обеими руками поднял стеклянную крышку. По ровному стуку колес он понял, что они уже покинули привокзальные туннели и теперь двигаются по открытой местности. Он вылез из гроба Анжелики, закинув наружу сначала одну длинную ногу, потом другую, и поставил на место крышку, а после этого стал по очереди подходить к окнам — все были заделаны покрашенными в черное стальными ставнями. Но зачем смотреть в окно — Чань знал, что поезд идет в Харшморт.

Однако требовалось найти ответы на важные вопросы: в каком месте состава находится черный вагон, сколько драгун в поезде и где они. А еще принять несколько решений и среди них — самое главное: смириться ли ему с судьбой и отложить свои разыскания до Харшморта или попытаться сбежать с поезда, пока он еще недалеко от города? Чань повел плечами, затекшими после лежания в гробу, и повернул шею. Кости ответили громким щелчком. Фохтману, видимо, не хотелось заниматься гробом, когда руки его были полны прелюбопытнейших бумаг, но по прибытии он определенно сделает это. Черный вагон досконально исследуют, возможно, даже разберут, чтобы проникнуть в тайную науку графа. Или даже до прибытия — до Харшморта оставалось около часа езда. Нужно было немедленно выбраться отсюда.

Дверь, через которую вышла та троица, вела в пассажирский вагон, что следовало из слов Фохтмана, поэтому Чань подошел к другой двери и достал связку отмычек. Если на наружной площадке не стоит на посту драгун, то почти невероятно, что за стуком колес кто-то услышит его манипуляции с отмычкой. И тем не менее Чань, пока ключ не коснулся поворотного механизма, поворачивал его как можно медленнее, Прежде чем открыть дверь, он подхватил свою трость, готовый нанести удар любому, кого увидит. Но никого не увидел. Чаня окружил грохот колес, ветер раздувал полы его плаща.

Впереди был еще один пассажирский вагон, но из-за солнца не было видно, что там внутри. Чань миновал ходящую ходуном площадку и прижал лицо к стеклу. Прямо навстречу ему шел драгун в красном мундире и медном шлеме. В этот самый момент он опустил глаза, доставая что-то из кармана. Стоит солдату поднять глаза, как он увидит Чаня. Чань развернулся и отпрыгнул на узкую металлическую лестницу, приделанную к вагону, а когда дверь открылась, прижался к ней. Под его ногами уносились назад рельсы.

Драгун вышел на платформу, задев саблей о косяк двери. Во рту у него была выкуренная наполовину сигара, ветер бешено играл конским хвостом на шлеме. Рука в перчатке сжимала оловянную фляжку. Судя по знакам различия на воротнике и эполетах — капитан. А потом Чань увидел светлые баки, выбивавшиеся из-под медного шлема, бледные, как кукурузный початок. Это был человек, с которым он дрался на севере, тот самый капитан, который скрылся от него в лесу, потом в Карте, потом в темноте Хеллиотт-стрит. Что он искал в черном вагоне — один, без начальства? Или просто вышел, чтобы приложиться к виски?

Нет, не за этим. Офицер оглянулся назад, прижался лицом к окну (шлем стукнулся о стекло) точно так же, как Чань, и лишь потом перешел к металлической двери. Чань удивлялся тому, что его еще не заметили, хотя и знал: если не ждешь никаких неожиданностей, то ничего подозрительного не замечаешь. Драгун сунул фляжку назад в карман и вытащил оттуда что-то другое… большой металлический ключ. Капитан быстро вставил его в замок двери черного вагона, стоя в небрежной позе — любой решил бы, что он просто курит. Чань услышал, как поворачивается ключ… но офицер вовсе не собирался распахивать дверь — он просто запер замок и положил ключ в карман.

Повернувшись, капитан увидел его.

И тут же схватился за эфес сабли. Крепко держась за лестницу, Чань обеими ногами ударил капитана — одной в грудь, другой в челюсть. Тот отлетел к металлической двери, а потом нога его опасно подогнулась, и он рухнул на цепочку, служившую поручнем. Прекратив возиться с саблей, военный обеими руками ухватился за цепочку, чтобы не вывалиться наружу. После удара ногами Чань пережил мучительное мгновение — он повис на обеих руках, ботинки болтались в считаных дюймах от убийственных колес. Он поймал ногой нижнюю ступеньку и попытался ударить еще раз, но капитан — чье лицо покраснело в том месте, куда попал ботинок Чаня, — ухватил его за лодыжку и крутанул изо всех сил, пытаясь сдернуть с лестницы под колеса.

Чань крепко держался за ступеньку. Капитан дернул его еще раз, громко рыча. Его сапоги заскользили по металлической платформе. Хватка Чаня ослабла. Понимая, что не выдержит третьего рывка, он отпустил одну руку и ткнул своей тростью, словно притуплённой шпагой, в лицо капитану. Тот отпрянул и громко выругался — из-под глаза у него хлынула кровь. Вися на одной руке, Чань завел назад другую ногу и дал капитану прямо в ухо. Медный шлем свалился на землю, а сам капитан снова отлетел к цепочке, перегнулся и начал падать вниз.

Не давая офицеру упасть, Чань выбросил обе ноги вверх и ловко обвил их вокруг шеи своего противника. Капитан, опасно перегнувшись, замер над несущимися внизу железнодорожными путями; цепочка, не выполнив своей задачи, оказалась гораздо ниже пояса, руки беспомощно хватали воздух. Казалось, военный вот-вот упадет, но Чань надежно удерживал его, обеими руками вцепившись в металлические ступеньки, с искаженным от усилия лицом. Никто из двоих не шевелился под грохот несущегося поезда. Потом офицер осторожно повернул голову, чтобы встретиться взглядом с Чанем. Он ничего не сказал, но в его глазах горели ненависть и страх.

— Чей это ключ? — спросил Чань достаточно громко, чтобы перекрыть стук колес.

— Твой, если захочешь, — усмехнулся капитан. — Конечно, если ты меня скинешь…

— У меня есть свой. — Чань с силой вдавил каблук в шею капитана. — Где ты взял этот ключ? У Аспича?

— У Леврета.

— Ты обыскивал дом Леврета. Аспич знает, что у тебя есть ключ?

Капитан сплюнул.

— Если так, зачем мне ходить сюда одному?

— Что насчет женщины?

— Что насчет нее? Никто не знает, куда она делась.

Чань спрашивал о миссис Марчмур, а не о Шарлотте Траппинг, но тем не менее кивнул, подыгрывая капитану.

— И куда, по-твоему, она делась?

— Мы можем прекрасно поговорить на площадке, — буркнул военный. — Кажется, твои чертовы ноги соскальзывают. Мы можем быть полезны друг другу…

— Ты лжец.

— Я вот что хочу сказать, — прохрипел капитан. — Ты застал меня за противозаконным делом… у тебя все козыри…

Чань прислушивался не только к капитану, но и к нарастающей боли в своих руках. Крякнув, он подтянул капитана к центру площадки. Тот пошатнулся — ветер раздувал его светлые волосы, — ухватил рукой цепочку и опустился на колено, оказавшись тем самым в безопасности. Когда он поднял голову, Чань уже запрыгнул на площадку и, разъяв трость, приставил нож к лицу капитана на уровне глаз. Офицер посмотрел мимо Чаня на дверь, ведущую в пассажирский вагон.

— Не лучшее место для приватного разговора, — сказал он.

Чань сделал вид, что не расслышал.

— Почему ты вообще был в этом вагоне? — спросил он. — Почему не в заднем — со своим начальством?

— А ты бы стал ему доверять — моему начальству?

— На твоем месте или на месте… хозяев твоего начальства?

Человек пожал плечами, словно все и так было ясно.

— Что за обязанности у тебя здесь? — нетерпеливо спросил Чань?

— А что за обязанности были у меня на севере? — ответил тот. — Выражаясь по-латыни, ad hoc.

Несмотря на мальчишеское лицо, глаза капитана смотрели сурово, словно он слишком рано поддался всем возможным искушениям и разочаровался в них.

— С тех пор как мы оба оставили город, в нем многое изменилось, — сказал Чань. Капитан снова пожал плечами. Чань кивнул на ключи в кармане его мундира. — Но перемены приносят новые возможности.

— Ты видел их лица? — зло улыбаясь, проговорил капитан. — Да что лица — один только запах… очень скоро на самом верху будут вакансии. А каждую вакансию нужно заполнить…

— Ты говорил о женщине.

Офицер улыбнулся, потирая шею. Чань обратил внимание, что лицо капитана бледнее, чем было в лесу несколькими днями ранее. Усталость? Или он тоже был болен, не зная этого?

— Миссис Траппинг исчезла.

— Как и Леврет.

— Леврет — простофиля чистой воды. Его-то найти легко — как мальчишку, который прячется под стол.

— А Шарлотта Траппинг тоже простофиля?

— Хуже, чем Леврет. Она — овдовевшая светская дама, загнанная в угол, притом без всякого опыта. Ее могущественный брат сошел с ума, а другой брат… исчез.

— Вместе с графиней… и всеми, кто был на дирижабле.

— Подлинная трагедия, — заметил капитан. — Серьезная потеря для государства.

Чань изучал лицо своего собеседника, понимая, что тот занят тем же самым. Капитан был в Карте, на станции, вместе с Чанем, он вполне мог видеть графиню и Ксонка. Точнее говоря, не мог не видеть… иначе к чему такая мощная облава в Строппинге?

— Как ты говоришь… есть всякие варианты… Миссис Траппинг… — Капитан тщательно подбирал слова.

— Да что значит женщина? — прервал его Чань. — Тем более миссис Траппинг.

— Тайный совет считает, что роль миссис Траппинг огромна. Может даже показаться…

— Показаться что? — спросилЧань, подступая ближе.

Драгун скосил глаза на нож, потом с невеселой улыбкой поднял их на Чаня. Лицо его обрамляли девичьи кудри.

— Что Тайный совет лишился своего главы.

— Доставай свой ключ.

Чань бросил саблю капитана на кушетку у себя за спиной и посмотрел в открытый гроб, где с недовольным видом лежал капитан, вытянув по бокам руки.

— Тебя как зовут? — спросил Чань.

— Тэкем. Дэвид Тэкем.

— Они тебя найдут, когда мы доберемся до места. А может, и раньше.

— Уверяю тебя, в этом нет необходимости…

— Либо так, либо я перережу тебе глотку, — отрезал Чань.

— Ну, вовсе не обязательно выбирать одно из двух…

— Что ты знаешь об этом Фохтмане?

Тэкем вздохнул.

— Да ничего. Инженер… Изобрел какие-то полезные… штуки…

— А о Росбарте?

— Обычное насекомое из Министерства иностранных дел. И почему герцог доверяет таким ничтожествам…

— Где Маргарет Хук?

— Кто?

— Миссис Марчмур.

— Кто?

— Где Шарлотта Траппинг?

— Как я тебе уже сказал…

— Где Элоиза Дуджонг?

— Понятия не имею…

— А капитан Смит?

— Что-что?

— Капитан Смит! — прорычал Чань. — Офицер, как ты.

— Да, я знаю… просто не понимаю, зачем тебе это.

— Отвечай.

— Капитан Смит мертв. После выстрела в спину его удавили на крыше Харшморт-хауса перед стартом дирижабля. Говорят, это сделал ты. Если, конечно, ты и есть тот самый Кардинал Чань…

Чань уже не слушал. Он опустил крышку на место и закрепил ее болтами, замуровав Тэкема внутри. Возможно, тому удастся освободиться, разбив крышку, но Чаня это мало волновало.

Свет в следующем вагоне был заметно ярче обычного. Чань выгнул шею, заглядывая за стенку того, что он счел первым купе. Там не оказалось не только пассажиров, но также сидений и полок для багажа. Более того, дальше отсутствовали перегородки между тремя купе. Чань молча пересек открытое пространство и снова выгнул шею — следующие три купе тоже оказались слиты в одно, помещение было забито ящиками. Спиной к Чаню, за столом, уставленным коробками с грудами блокнотов, сидел человек в черном плаще. Чань не двигался. Не двигался и человек за столом. Чань подкрался поближе и достал кинжал из трости. Лицо человека было бледным, у носа и глаз — красные круги, вокруг уха — корка запекшейся крови. Человек тихонько покачивался в такт движениям поезда, и хотя сидел прямо, но спал.

Если поезд направлялся в Харшморт, почти пустой, то в нем собирались вывезти все аппараты, оставшиеся от графа. Что означала столь масштабная экспедиция? Это не могло быть связано с возвращением Франсиса Ксонка — Аспич и его люди получили приказ забрать черный вагон до прибытия Ксонка в Строппинг, возможно, еще до того, как Тэкем подтвердил, что Ксонк жив. Чань подумал о всех этих титулованных и состоятельных людях, завербованных заговорщиками для осуществления разных замыслов: они пребывали в алчном ожидании, готовые исполнить любой приказ, который сделал бы их запредельно богатыми и могущественными… Но в то же время, судя по солдатам, наводнившим вокзал, судя по тому, что заговорщикам понадобился черный вагон, было ясно: что-то пошло не так. Может, козни Аспича и Росбарта были частью общего плана? Или же первыми признаками бунта?

В вагоне оставалось еще одно купе. Если пройти туда, окажешься в поле зрения спящего человека. Но пусть даже тот проснется — кого он позовет на помощь?

Чань заглянул за угол. На дальнем сиденье, свернувшись, лежала девочка лет восьми в сиреневом платье, а рядом, уронив голову на ее колени, расположился мальчик лет пяти в бархатном костюмчике. На ближайшем к Чаню ряду сидений разместился другой мальчик, помладше первого и в таком же костюмчике. Сбросив с ног туфельки, он сидел рядом со спящим человеком в черном; на коленях у чиновника лежала кипа бумаг. Чань наклонил голову, чтобы разглядеть лицо мужчины: светловолосый, с соломенными нафабренными усами, — так напоминающий Баскомба, что Чань тут же проникся к нему презрением. На лице не было болезненной бледности, однако ногти покраснели и растрескались. Еще один взгляд на лицо человека — бросались в глаза его веки, словно склеенные, — и Чань снова отошел в тень.

Трое детей Шарлотты Траппинг.

Он снова выглянул — теперь девочка открыла глаза и смотрела прямо на него. Чань замер. Девочка молчала. Она бросила быстрый взгляд на опекавшего их чиновника, потом на черные стекла очков Чаня. На ее лице не было страха, хотя Чань и знал, что ее мир вывернуло с корнем, как дерево бурей: родители исчезли, и теперь о ней заботились незнакомые люди. Наверное, Чань показался ей ряженым. Но девочка лишь молча смотрела на него.

Над зимней речкой хладные ветра,

Туман сомнений гуще каждый день.

Почему эти слова вдруг пришли ему в голову? Строки из «Кристины» Дю Вина — эта поэма не столько нравилась Чаню, сколько владела им. Привыкший к вдумчивому чтению, он целыми днями жил в кипящем страстями мире этой поэмы: старинная история женщины, которую заколдовал волшебник, унесший в могилу и тайну злых чар, и ее обреченного любовника, не способного ни снять заклятие — «свинцовый саван тело заковал», — ни бросить свою любовь… или он просто начисто забыл свою прежнюю жизнь?

Все это было бесполезно.

Он ничего не мог сделать для девочки Траппингов. Еще два шага — и Чань вышел через дальнюю дверь, надеясь, что громкий стук колес, пока дверь была открыта, не разбудил остальных детей или чиновника. Перед ним был тендер. Чань забрался в него. В это время поезд, не снижая хода, проехал мимо станции Рааксфал. Этак и часа не пройдет, как они доберутся до Орандж-Локс.

Чань спустился по лестнице тендера и спрыгнул с поезда на полпути между Сент-Портом и Орандж-Локс. Он приземлился удачно, ничего не сломав, перекатился к невысоким деревцам и оставался там, пока поезд не промчался мимо. Потом Чань нашел свою трость, брошенную перед прыжком, и пешком направился в особняк Роберта Вандаариффа.

Почему он не перерезал горло Тэкему? Потому что тот показал себя всего лишь алчным прислужником глупцов? Или Чань все еще не решался проливать кровь солдат Четвертого драгунского? Капитан Смит не раз спасал жизнь ему… а еще мисс Темпл и Свенсону. Челюсти его сжались при мысли о бездарной, жестокой смерти капитана — выстрел в спину на крыше Харшморта, затем гибель — явно от руки Франсиса Ксонка. Впрочем, что тут удивительного? Когда порядочность в этом мире вознаграждалась иначе? Чань покачал головой. Видимо, Тэкем, прикормленный фаворит Аспича, недавно получил повышение и занял место Смита. Презирая Аспича, этого двуличного идиота, Чань все же отдавал ему должное: полковник знал военное дело и знал своих людей. Характер Тэкема не был тайной для Аспича, а выбор полковника просто говорил о его истинных целях, что полностью подтверждал разговор, подслушанный Чанем в черном вагоне. К крушению планов заговорщиков, связанных с дирижаблем, привели амбиции их наиболее доверенных приспешников. Ведь самые верные лакеи заговорщиков, Роджер Баскомб и Каролина Стерн, своими амбициями разрушили их планы. Так почему же от полковника Аспича надо было ждать большей преданности?

Мысли Чаня вернулись к Тэкему. То, что Чань чуть было не убил капитана в лесу, ничего не значило — чего не сделаешь в крайних обстоятельствах? Этот человек, безусловно, был опасен. Чань сплюнул, перепрыгивая через канаву. Его ботинки погрузились в глинистую почву. Нет, кое-что это все же значило: Тэкем будет рад покончить с ним при первом удобном случае.

Эта мысль теперь не давала Чаню покоя. Он перепрыгнул через еще одну канаву, пошире: вода в ней, казалось, была покрыта чем-то вроде пепла. Харшморт уже виднелся вдали, напоминая неровный шрам от пули в безбрежности чистого неба. Чань подумал о хозяине особняка, запертого внутри под предлогом карантина. Осталось ли хоть что-нибудь от человека, некогда подчинившего своей воле целый континент?

Помня о том, что компания с поезда поедет в каретах и может прибыть раньше его, Чань пошел в обход, держась дальней стороны сада между имением и морем. Несколько углублений в дюнах были засыпаны пеплом: возможно, тут просто сжигали листья или мусор, как делают во всех садах, а тем более в таких громадных, как харшмортский. Приближаясь к сараям на окраине сада, Чань не отрывал взгляда от балкона на втором этаже: вдруг там появится кто-нибудь? Он немного выждал — на балконе никто не показался — и опрометью бросился к ближайшей стеклянной двери. Уверенным движением Чань воткнул кончик ножа в замок и резко повернул — дверь открылась. Еще секунда, и он был внутри.

Кабинет Роберта Вандаариффа и его личные апартаменты находились в другом крыле громадного дома, но Чань был близок по крайней мере к одной из своих целей. Он осторожно заглянул в выстланный белой плиткой коридор, проходивший вдоль всего крыла, — из него вела лестница на подземные этажи. Пришлось взять на изготовку трость: коридор не был пуст.

На спине лежал пожилой человек в черной ливрее, лицо его было темным и мокрым. Чань бесшумно приблизился, держась стены. Веки слуги встрепенулись. Из его носа сочилась кровь, растекшись почти на пол-лица, но сам нос не покраснел и не был разбит — не похоже, что человека кто-то ударил. Чань поднял голову. Издалека, из центральной части дома, донесся сдавленный крик… мужской? Он подождал, прислушиваясь к тишине, и даже его не самый острый нюх уловил запах гари. Может быть, дым из сада проник внутрь? Чань решительно направился к лестнице, а затем поспешил вниз.

Лаборатория графа была разгромлена и сожжена. Чань стоял в дверях, пытаясь вспомнить, как тут все выглядело раньше, и понять, зачем устроили этот пожар. Факт поджога не вызывал сомнений, а судя по сильному запаху гари, все случилось лишь несколько дней назад. Чань перешагнул через упавшую балку и обугленные остатки стула. Слева располагалась собственно лаборатория графа. Эпицентр пожара находился именно там (неудивительно — граф держал там множество летучих химикалий), и галерея над лабораторией выгорела полностью. Каменные стены все почернели, как и потрескавшийся потолок. Книги выбрасывали с полок прямо в огонь, вместе со всем инвентарем графа — теперь от него остались лишь бесформенные куски металла, торчавшие из пепла. Казалось, кто-то хотел уничтожить все следы работы графа… кроме…

Чань перевел взгляд на стену, где прежде висело «Благовещение». Огромный холст, разрезанный на тринадцать частей, изображал богохульную версию явления Марии ангела, которого граф наградил красноречиво синей кожей. Отдельные фрагменты картины на первый взгляд не носили откровенно сексуального подтекста, но после пристального рассмотрения неприкрытое бесстыдство художника просто ужасало. Но главное, задник каждого холста покрывали алхимические формулы, сообщавшие (тем, кто знал тайный шифр графа) о важнейших свойствах синей глины. Значит, и холсты тоже погибли…

Чань нахмурился, сравнивая следы огня на этой части стены и в остальной комнате… никакой разницы. Если бы тринадцать холстов сгорели, то химические вещества, содержавшиеся в краске, оставили бы на стенах такие же багровые завитки, что и на мраморной столешнице. Он сделал еще несколько шагов, размышляя о полотнах. Вдруг их сняли со стены и бросили прямо в огонь… да, такое возможно… но возможно, их не уничтожили. Все зависело от того, кто и зачем устроил этот пожар. Чань сделал еще шаг. Под ногой захрустело стекло.

Мурашки вдруг побежали у него по коже. Пол был усыпан стеклом — разбитым, почерневшим, но все еще отливавшим синевой… Анжелика.

Чань неожиданно для себя опустился на колени, положил трость на пол и, протянув руку в перчатке, коснулся стекла (граненые камушки и один-два удлиненных неровных осколка) кончиками пальцев, мягко, словно притрагиваясь к ее коже.

В коридоре послышались шаги, и Чань развернулся, в одной руке держа трость, а другой — самое дурацкое и самое естественное побуждение — опираясь о пол для равновесия. Ладонь пронзила резкая боль, и тут же в дверях мелькнул черный плащ Франсиса Ксонка. Но Чань мгновенно забыл о Ксонке — стеклянный осколок вонзился в его руку, и нахлынули воспоминания.

Анжелика стояла посреди своей комнаты в борделе «Старый замок». На ней было светлое шелковое платье, влажные волосы ниспадали на плечи, благоухая сандаловым деревом: аромат, знакомый Чаню лишь потому, что его безумно любила Анжелика, — но теперь он ощущал его своим обонянием, своим разумом ошеломляюще ясно, как никогда не случалось наяву. Лицо Анжелики было обращено к открытому шкафу с пятью пустыми полками. На стуле и на маленькой кровати с соломенным тюфяком лежали груды одежды — платья, халаты, нижнее белье, туфли и резная деревянная шкатулочка, купленная за гроши на рынке у Святой Изобелы. Чань помнил, что в этой шкатулке лежали все дешевенькие украшения женщины. Анжелика смотрела на пустые полки, и Чань чувствовал, что ее захлестывает прилив радости — от приезда, от ощущения безопасности, от принятого с необычайной благодарностью ответа на вопрос, который сам Чань никогда не хотел задавать. И он сразу же понял: это первая в ее жизни собственная комната, откуда не украдут вещи, где можно повесить на стену открытку или картинку из цветного журнала, и их не сорвут через день… До Чаня дошла переживаемая Анжеликой радость — оттого, что сейчас она начнет рассовывать эти пожитки в шкаф, наслаждаясь своим богатством, будет перекладывать каждую вещь с полки на полку, чтобы продлить удовольствие. Женщина светилась радостью — отныне покончено со всеми этими борделями, с вечным унижением! Она улыбалась от предвкушения того, что ее ждет здесь… от одной только мысли о будущем…

Чань извлек осколок из ладони и отшвырнул его в кучу мусора, а потом принялся срывать перчатку с порезанной руки, в то же время отчаянно пытаясь сосредоточиться: даже после извлечения стекла этот пульсирующий отзвук не смолк, уловленное им счастье Анжелики настойчиво продолжало биться в мозгу. Сорвав наконец перчатку, он увидел впившуюся в ладонь звездочку синего стекла в своей ладони, только что возникшую от соприкосновения с кровью, — плоский, сплюснутый жалящий паук, в чье холодное, обжигающее тело вцепились пальцы Чаня. Как хорошо, что это левая рука! Чань вытащил бритву из кармана, раскрыл ее и, превозмогая мучительную боль, завел лезвие под стекло, а потом кровь обильно потекла из раны — попытался вытащить осколок. Какое-то время стекло не поддавалось, безжалостно впиваясь в его плоть. Чань прикусил губу и резанул еще глубже. Ромбовидный кусок стекла с зубцом выскочил из его ладони, которая превратилась в зияющую рану. Громко выругавшись, Чань обмотал ладонь носовым платком, затянул узел зубами, подхватил трость и поспешил следом за Ксонком — сколько времени он потерял? Он пошатывался, как пьяный, но продолжал идти; запах волос Анжелики кружил голову, подобно отраве.

Чань двинулся — пожалуй, слишком неосмотрительно — к центру дома, назад на главный этаж, мимо неподвижного пожилого слуги. Впереди слышался топот множества ног, голоса — толпа людей… Аспич и его драгуны? Нет: группа харшмортских слуг в черных ливреях устремлялась в бальный зал. Чань почувствовал укол любопытства (любопытствовать было легче, чем думать) и пошел следом. Чей-то голос перекрыл множество других — из застекленных дверей вышел человек. Чань не видел его, но голос звучал громко и очень сердито.

— Давай его сюда! — воскликнул человек. — Времени нет!

— Но он мой! — возразил слуга.

— Времени нет! — повторил тот и метнулся вперед (Чань понял это по внезапному водовороту тел), отчаянно пытаясь схватить то, что хотел.

Неожиданно Чань снова оказался в комнате Анжелики. Он опять был в ее теле, но теперь слился с ним еще полнее, ясно ощущая силу ее мышц, тяжесть конечностей, особенности строения женского тела, булавки в волосах и охватившую ее радость.

Он по-собачьи потряс головой, забинтованной рукой придерживая очки. Что же послужило толчком — запах, вид открытого шкафа? Он вытащил стекло из ладони, воспоминание должно было исчезнуть! Но ощущения никуда не делись, просто затаились где-то в глубине, как щука — на дне пруда, и ждали удобного случая, чтобы впиться в его пошатнувшуюся волю. Чань перевел взгляд на открытую стеклянную дверь: все слуги внезапно застыли на месте.

Из сада раздался пистолетный выстрел, а следом — ужасный вопль.

Чань протиснулся в сад. Здесь тоже случился пожар, но совсем уже неистовый. Сад обрушился на соборный зал под ним, образовался громадный провал, из которого все еще поднимались дым и зловонные пары. У края ямы стояли Франсис Ксонк и миссис Марчмур — два неестественных изваяния среди побуревшей зелени. Ксонк пытался освободиться — два пальца стеклянной женщины кинжалом вонзились в его грудь. На траве рядом лежали два человека. Одного Чань узнал по седым волосам и синему поясу — герцог Сталмерский. Другой, с окровавленной головой, видимо, был мелкой министерской сошкой. Прямо перед Чанем, лицом к саду, стоял другой министерский чиновник, с дымящимся пистолетом в вытянутой руке. Он опасался стрелять еще раз, потому что миссис Марчмур и Франсис Ксонк никак не могли расцепиться.

Чань, не столь разборчивый, с силой ткнул чиновника тростью в спину. Тот согнулся пополам от боли, и Чань мигом выхватил у него пистолет, а потом ударил ногой в подколенную впадину, и тот свалился в траву. Шагнув к миссис Марчмур и Ксонку, Чань выстрелил — отдача отбросила руку назад. Пуля пролетела между ними (то ли Чань опасался незнакомого оружия, то ли не мог решить, кого убить первым), попала Маргарет Хук в запястье и отколола кусок стекла — к ладони побежала светлая трещина. Ксонк охнул от боли и дернулся, сильнее надавливая на поврежденную руку женщины. Чань прицелился еще раз, и тут запястье стало раскалываться — из трещин поднялись клубы синего дыма. Ксонк высвободился с душераздирающим криком, рука откололась, из рваной культи хлынули стеклянные брызги, словно пар из носика закипающего чайника.

Ноги у Чаня подогнулись, словно от воздействия сильной ударной волны. Он оглянулся. Харшмортские слуги все как один стояли на коленях, от боли обхватив голову руками. Ничего не слыша, Чань повернулся к миссис Марчмур — та, нетвердо стоя на ногах, размахивала покалеченной рукой, как дымящейся веткой. Ксонк лежал на спине, пытаясь вытащить из груди застрявшие там стеклянные пальцы. Почему бесшумный взрыв страданий Маргарет Хук, уложив всех на землю, пощадил Чаня?

Он поднял пистолет, собираясь выстрелить еще раз. Анжелика… снова это ощущение ее плоти каждой клеткой тела… нет, только не сейчас… Чань тряхнул головой… не сейчас и вообще никогда, это невыносимо… как она могла быть в нем?… ведь она не любила его — он не питал иллюзий. Чань моргнул, ничего не видя, не в силах сбросить с себя это наваждение, и выстрелил вслепую — в женщину, а потом в Ксонка. Анжелика не покидала его. Чань мотал головой, как бык, которому досаждают слепни, вот только слепни были все у него под кожей. Он застонал, осознавая полный идиотизм своего положения, а потом беспомощно свалился на колени. Разум его сдался при касании шелковой пижамы.

Глава шестая КАНАЛ

Доктор Свенсон секунды три рассматривал багряный камень в раскрытой руке железнодорожника — за это время все стоящие вокруг успели оценить его молчание, бледность и написанное на лице удивление. Левой рукой он взял камень, а в правой держал пистолет мистера Поттса. Говоривший с ним человек все еще показывал рукой на первый вагон. Не сказав ни слова, Свенсон пошел к вагону, ускоряя шаг. В два прыжка он преодолел пять ступенек железной лестницы, а потом — слишком быстро, как ему показалось, — остановился перед открытыми дверями купе.

Элоиза в черном платье лежала, подогнув под себя одну руку, другая была неловко закинута за голову. Доктор положил револьвер на ближайшее сиденье и опустился на колени, шепча ее имя. У себя за спиной в коридоре он услышал чье-то шарканье. Свенсон повернулся, чувствуя, что лицо его пылает, а голос вот-вот сорвется.

— Отправьте людей на поиски! На поиски убийц! Они могут быть где угодно!

Свенсон подвинулся вперед, сунул багряный камушек в карман брюк и снова прошептал как заклинание имя Элоизы. Он приложил два пальца к ее шее, пытаясь нащупать пульс. Кожа все еще была теплой… но остывала… Пульса не было… но вдруг… едва ощутимая дрожь. Неужели? Нет, это дрожали его собственные руки… он был неспособен сделать простейший осмотр, нервы — как у зеленого студента. Если бы он пришел чуточку раньше, хоть на несколько минут! Под ногами что-то неприятно захрустело. Доктор посмотрел вниз и увидел сверкающую пыль — мелкие брызги синего стекла на полированном полу.

Франсис Ксонк. Если бы Свенсон не оказался таким беспомощным и бессильным на шахте… если бы там вместо него был Чань… Элоиза, возможно, была бы жива.

Он осторожно перекатил Элоизу на спину, нахмурился, увидев, как безжизненно наклонилась голова… у основания грудины виднелся темный кружок, размером меньше стеклышка монокля, напитавший черную материю и ясно различимый в свете фонарей… кровь. Крови сравнительно немного — значит, рана глубокая и может стать смертельной. Доктор снова прикоснулся к пятну, чтобы понять, как давно все случилось.

Пятно уже затвердело и напоминало сверкающую черную монету, вделанную в платье. Свенсон постучал ногтем — раздался характерный звук. Это было стекло.

— Нож… поострее… быстро!

Все стали обшаривать карманы. Повернувшись к ним, доктор щелкнул пальцами, понимая, что опять пытается похоронить скорбь под грудой бесполезных усилий. Он посмотрел на мертвенно-бледное лицо Элоизы… Доктор Свенсон и затаил дыхание. Или это лишь игра света? Доктор тут же лихорадочно полез в карман мундира. К нему подошел человек с ножом.

— Не сейчас — не сейчас! — воскликнул Свенсон.

Вытащив свой серебряный портсигар, доктор яростно потер его о брючину, наклонился над Элоизой и, приподняв голову женщины, поднес сверкающую крышку к ее приоткрытым губам. Он ждал… ждал… до крови прикусив губу… и вдруг — о счастье! — поверхность чуть-чуть, едва заметно затуманилась.

— Она жива! — воскликнул он. — Горячая вода! Чистая простыня — что найдете! Только скорее!

Свенсон стянул с себя жуткий заскорузлый мундир, снова щелкнул пальцами и, повернувшись, выхватил у человека нож — старый перочинный ножик, с тонким лезвием, увы, не слишком острым. Он еще раз приложил руку к горлу Элоизы и к холодному, влажному лбу, потом расстегнул черное платье там, где стеклянный кружок, казалось, впаялся в кожу. Осторожно приподняв ткань, доктор быстро вырезал в ней кусок вокруг стекла. Удар пришелся в область нижнего ребра, прямо в хрящ. Остановился ли кинжал Ксонка там или проник глубже и поразил жизненно важные органы? Если поразил, ничего нельзя было бы сделать даже в лучшей операционной.

Доктор бережно прощупал белую кожу вокруг темного стеклянного ромба — не затвердели ли ткани под ней? Это означало бы, что стекло проникло вглубь. Кожа вокруг раны была холоднее, чем в других местах. Губы Элоизы потемнели за те несколько секунд, что она пролежала на спине.

Свенсон свирепо напустился на людей, сгрудившихся в дверях.

— Где вода? Она умрет без воды!

К нему приблизился человек в синей форме и, откашлявшись, сказал:

— Поезд, сэр… расписание…

— Наплевать мне на ваше расписание! — воскликнул Свенсон.

По брюшине Элоизы на его глазах расползалось синее пятно. Он не мог ждать, когда принесут воду, и, натянув кожу пальцами левой руки, подвел нож под стеклянный диск. Острый осколок вышел легко, в ране осталось лишь несколько маленьких. Элоиза издала вздох. Но, судя по ее лицу, сознание пока не возвратилось. Хуже того — часть раны снова остекленела. Оставшееся отверстие было небольшим, шириной едва ли в полдюйма. А глубиной? У доктора не было кровоостанавливающих средств, а потому он не мог расширить рану. И затем, кровь может свертываться, превращаясь в синее стекло, — тогда Элоизе станет только хуже. Свенсон был уверен, что ее убивает содержащийся в стекле яд, а не сама рана. Он вспомнил поврежденные легкие Чаня. Оранжевая жидкость — вот бы сейчас ее сюда! — растворила стекло, которое вдохнул Чань, и тому удалось все выхаркать в виде желеобразной мокроты, какая бывает при простудах. Врачебная практика не знала еще таких способов удаления мокроты из организма. А когда это произошло, силы стали возвращаться к Чаню с поразительной быстротой.

Но оранжевой жидкости не было. А никаких других средств Свенсон не знал. Он ввел нож в рану… и громко выругался по-немецки: вагон дернулся.

— Черт побери! — крикнул он людям в дверях. — Что это за идиотство?

— Это расписание, — возразил охранник в форме. — Я пытался вам объяснить.

— Она умрет! — прокричал Свенсон.

Никто из стоявших в дверях не проронил ни слова. Когда появился охранник, все расступились.

— Я надеюсь, дама останется жить. И я рад отложить вопрос об оплате на потом… пока не будет… понятно, сколько вас — один или двое.

Свенсон смерил охранника убийственным взглядом, но решил промолчать и вернулся к Элоизе, с болью ощущая, как ее тело сотрясают слабые судороги. Он снова расширил рану дрожащими пальцами, кусок стекла, углубляясь дальше, оставлял в блестящей твердой полости новые осколки. От ножа было мало проку. Доктор отложил его, полез в карман за платком и обмотал им пальцы. Резким движением, от которого по телу Элоизы прошла еще одна судорога, он ухватил осколок и извлек из раны, потом свернул платок и приложил его к ране. Ткань обагрилась обычной, красной кровью. Свенсон убрал платок. Рана была неглубокой, стекла в ней не осталось.

Когда наконец принесли горячую воду и полотенце, Свенсон уже успел очистить и обработать рану, после чего уложил Элоизу на сиденье. Он сидел с сигаретой, размышляя, ища на ее лице каких-то неведомых знаков. Возможно, он просто хотел убедиться, что женщина останется в живых. Тогда можно будет с чистой совестью оставить ее, как раньше — мисс Темпл…

Свенсон сидел, выпрямив спину. Глупец, самодовольный идиот! Они уже на много миль удалились от Карта, и вернуться было нельзя. Мисс Темпл, вероятно, прибыла в Карт вместе с Элоизой… может, она сидит в гостинице и ждет возвращения своей спутницы? Или ее убили где-то рядом со станцией таким же осколком стекла? Может, Ксонк выслеживал ее на улице, как и других убитых им жителей деревни?

Свенсон засунул пистолет за пояс, натянул мундир так, чтобы оружия не было видно, и пошел вперед по вагону, где обнаружил охранника: он болтал с двумя предпринимателями, вероятно имевшими дела на шахтах. Свенсон откашлялся. Охранник никак не отреагировал. Свенсон откашлялся еще раз, более демонстративно. Тот поднял голову и с подозрением посмотрел на этого беспокойного иностранца — что ему еще нужно? Разве задержки отправления, беспорядков, таинственным образом спасенной женщины недостаточно для одного вечера? Кивнув двум предпринимателям, он присоединился к Свенсону в коридоре.

— Что-нибудь еще? — твердым голосом спросил он.

— А в поезде нет другой женщины?

— Которую нужно спасать?

— Что-что?…

— Насколько мне известно, в поезде больше нет женщин, — с улыбкой сказал охранник. — А с арифметикой я всегда дружил.

— Не сомневаюсь, — сказал Свенсон. — Но это очень маленькая женщина. Она могла спрятаться где-нибудь.

— Чтобы не платить за проезд?

Свенсон покачал головой.

— На нее мог напасть тот же убийца…

— Убийца?

— Раненая женщина… миссис Дуджонг… на нее напал тот, кто покалечил железнодорожника на станции!

— Это невозможно. На того напала женщина.

— Что-что? — переспросил Свенсон. — Кто это говорит?

— Да все говорят. И сам пострадавший. — Охранник посмотрел на предпринимателей и вскинул брови.

— Почему же мне никто не сообщил об этом?

— Вы были заняты с дамой.

Неужели графиня и в самом деле побывала на станции? Может быть, Ксонк перепутал ее и Элоизу?

— Других женщин среди пассажиров нет? Вы уверены? — еще раз спросил Свенсон.

— Других женщин нет, — подтвердил охранник.

— А в грузовых вагонах с рудой… — Свенсон показал в хвост поезда.

— Там вообще нет людей.

— Обычно нет, но…

— Только грузы.

— А вы их осматривали? — гнул свое Свенсон. — Вдруг там есть пустые вагоны, чтобы принять груз по дороге…

— Пустые вагоны заперты.

— Замок можно вскрыть… нельзя ли как-нибудь осмотреть…

— К тем вагонам не перейти. — Два промышленника теперь явно подслушивали, и охранник говорил и для них тоже — разве его логика не очевидна?

— Но может быть, во время остановки? — спросил Свенсон.

— Остановки долго не будет.

— Да, я понимаю… но когда будет…

— Я непременно вам сообщу об этом, — сказал охранник. — А теперь прошу меня извинить…

Доктор прошел по двум пассажирским вагонам. Охранник сказал правду. В первом вагоне ехали два горнозаводчика и еще четверо рабочих, занимавших другое купе, — они направлялись на юг в поисках работы на заводе. Не устроилась ли мисс Темпл в тормозном вагоне? Чтобы обследовать его, придется дождаться остановки.

Лоб Элоизы стал теплее на ощупь. Свенсон закурил еще одну сигарету. Вытащив из-за пояса пистолет, он сунул его в карман и вытянул ноги. Потом в голову пришла еще одна мысль, и он выудил из кармана багряный камень. Элоиза сжимала его в руке… вряд ли это может что-то значить… но с какой-то неприятной легкостью доктор припомнил: они вдвоем стоят на песчаном берегу, шумят набегающие волны, ветер обдувает ее разрумянившееся лицо…

Свенсон убрал камень. Оставив Элоизу, он не сообщил ей о возможных опасностях. И если теперь он был в состоянии ей помочь, то тем самым лишь искупал вину и не мог рассчитывать на ответное чувство. Свенсон попытался сосредоточиться на известных ему фактах — только так он мог сейчас кому-нибудь помочь.

Почему Элоиза так скоро оказалась в Карте? Очевидно, мисс Темпл пришла в себя… или — доктор остро ощутил свою беспомощность — умерла… но нет — Элоиза тогда осталась бы еще как минимум на день, из-за похорон. Если же мисс Темпл пришла в себя и горячка прошла, то женщинам все равно пришлось бы задержаться еще на день, пока мисс Темпл не наберется сил. Что заставило их так быстро покинуть рыбацкую деревню? Местные жители явно были не в восторге от их присутствия… Или произошли новые убийства? Что они нашли в доме Йоргенса?

Конюхов, совершенно очевидно, прикончил Ксонк. Если графиня действительно осталась в живых, то, вероятно, это она убила рыбака и ранила в лицо железнодорожника. Значит, две женщины оказались на станции одновременно, и Ксонк вполне мог принять Элоизу за графиню.

Свенсон закрыл глаза. Что связывало Франсиса Ксонка с Элоизой?

И что он, Свенсон, может сказать ей? Вернувшись в город, они пойдут каждый своим путем и расстанутся навсегда. Но сперва он обыщет поезд при первой же остановке. И если не найдет мисс Темпл, придется вернуться в Карт, чтобы идти по следам бедняжки… а вдруг, когда Элоиза сможет говорить, она скажет, где сейчас мисс Темпл… вдруг две женщины составили какой-то совместный план… вдруг… глаза Свенсона закрылись… а вдруг он никогда не проснется?

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он, а вспомнив, доктор тут же пришел в себя. Поезд стоял. Он посмотрел на Элоизу — та все еще спала, — стал искать пистолет, но не нашел, потом встал и поднял мундир, из которого посреди ночи сделал себе подушку. Оружие каким-то злонамеренным образом оказалось под мундиром. Доктор одной рукой сжал рукоять, другой прошелся по волосам и поспешил в коридор, но его тут же отбросило к дальней стене — поезд резко тронулся.

— Черт побери! — громко выругался доктор и поплелся по коридору — искать проклятого охранника.

Сколько времени прошло? За окнами стоял мрак, а часов у него не было. Он совершенно не заметил эту остановку!

Сколько же он спал? Четверо рабочих сидели, притулившись друг к другу, а горнозаводчики растянулись на сиденьях. В третьем купе сидела пожилая женщина с двумя сонными детьми. Женщина подняла взгляд на Свенсона, когда тот остановился у открытой двери купе.

— Вы не видели охранника?

Она кивнула в сторону головы вагона. Приняв это за ответ, Свенсон пошел туда, но охранника там не оказалось. Он распахнул дверь тамбура и постоял на холодном, хлестком воздухе. Перед ним была узкая площадка с перильцами, замасленная сцепка, а дальше голая стенка тендера и за тендером — паровоз. Свенсона обдавало дымом из трубы, воздух полнился едким, влажным, горелым запахом. Что, если охранник был сзади — во втором вагоне? Доктор направился назад, дошел до двери, открыл ее. С огороженной площадки дальше пройти было нельзя — разве что прыгнуть на металлическую лестницу товарного вагона.

Если поезд останавливался… охранник мог по земле перебраться в тормозной вагон или пройти к паровозу. Но зачем? Тем более в поезде появились новые пассажиры. Свенсон вернулся в свое купе и положил пистолет (неужели он размахивал им перед лицом пожилой дамы?) на сиденье. Куда девался этот тип?

Элоиза резко вздохнула, словно пробудилась от какого-то необыкновенно страшного кошмара; глаза ее распахнулись.

— Франсис?

Это имя было как укол в сердце.

— Нет, моя дорогая, — сказал он. — Это доктор Свенсон.

Но Элоиза его не слышала. Глаза ее были по-прежнему широко раскрыты. Она попыталась сесть и вскрикнула. Свенсон бросился к ней, опустился на колени, одну руку подсунул ей под голову, а другой схватил ладонь, которой Элоиза пыталась пощупать импровизированные бинты.

— Вы не должны шевелиться, Элоиза, — прошептал он.

— Франсис…

— Вас чуть не убили.

Доктор осторожно отпустил ее голову назад на сиденье и сжал руку.

— Вы вели себя так отважно. И вам повезло — стекло вошло неглубоко. А между тем нападавший собирался вас убить.

Впервые глаза Элоизы встретились с его глазами и осветились узнаванием — его лицо, его руки, эта их близость друг к другу… Свенсон сразу же отодвинулся, ожидая, когда она заговорит.

— Мы в поезде?

— Да. Едем из Карта в город.

— Вы были в Карте?

— Был… к счастью. Рассказывать о моих приключениях слишком долго, и все же… — Он перевел дыхание. — Элоиза, я должен извиниться. Я поступил малодушно, но пришлось принимать срочное решение…

— Где Селеста? — перебила его Элоиза.

— Я думал, вы скажете.

— Но ее же убьют!

— Как? Кто?

В ответ Элоиза только застонала, потому что опять попыталась встать. Свенсон ухватил ее обеими руками и снова уложил.

— Вас ранили. Я сделал все, что в моих силах, и рана затянулась, но она откроется снова, если вы…

— Она была в городке — с ними. — Элоиза издала приглушенный крик. — Это я во всем виновата… опять… я пошла в дом… его убили…

— Знаю, дорогая, — прошептал Свенсон и позволил себе откинуть волосы, прилипшие к ее потному лбу. — Бедному мальчику не было и десяти…

— Нет-нет. — Она покачала головой. — Франк был мертв. Но мы почуяли его… и я подумала, что сумею увести его от Селесты, что он, возможно, пойдет следом… я двинулась на станцию за помощью. Но он не пошел следом. Я была одна. Я знала, что должна вернуться, помочь ей, не дать ему…

Свенсон кивнул, поняв наконец, кто стоит за ее местоимениями.

— Франсису Ксонку.

— Но вместо этого… вместо этого… я спряталась под вагоном. Мне было страшно. А потом я увидела ее — она бежала мимо, а потом крики… я вылезла и столкнулась с ним лицом к лицу… Он погнался за мной… — Слова застряли у нее в горле.

— Вам нечего стыдиться. Франсис Ксонк в этот последний день и без того убил столько народу… и едва не прикончил меня.

— Но… но…

— Вы выжили. Рана небольшая, но свойства стекла вам категорически противопоказаны. Железнодорожники решили, что вы мертвы. — Подчиняясь внезапному порыву, доктор открыл ладонь и показал ей камень. — Они дали мне вот это.

Элоиза молчала. Свенсон положил камень ей в руку и снова отодвинулся от нее.

— Но Селеста поправилась? — спросил он. — Она вместе с вами добралась до Карта, а потом вы разделились?

Элоиза кивнула. Свенсон, хотя и корил самого себя за уход из рыбацкой деревни, не понимал, как можно оставить без присмотра выздоравливающего. Но он уже успел достаточно узнать мисс Темпл, а потому подозревал, что в случившемся есть и доля ее вины.

— Она… бывает такой… своенравной…

— Она еще совсем девочка. Это моя вина. Я была так расстроена всем… вы говорили о малодушии. Я не могла говорить правду Селесте, так же как и вы — мне. А теперь…

Если мисс Темпл осталась в Карте, то лучшей помощью для нее будет найти наших врагов. В поезде были и графиня, и Франсис Ксонк. Он мог принять вас за графиню.

Свенсон помолчал и встретился взглядом с Элоизой. Он чувствовал себя неловко, и это добавляло жесткости его голосу.

— Он говорил с вами?

— Нет… все было так неожиданно… он напал сзади…

— Но он видел вас? То есть, конечно, видел… я хотел спросить: он вас узнал?

— Какая разница?

— Вы с ним знакомы… еще до того, как началось все это, вы ведь работали у Траппинга. — Это имя застряло у Свенсона в горле, словно кость, но доктор все же выговорил его. — Поверьте, ничего личного… это не вопрос моих чувств. Речь идет о жизни мисс Темпл — и о жизни нас обоих.

— Не помню, — прошептала Элоиза.

— Помните. Вы помните достаточно.

— Я не могу…

— Нет, Элоиза, вы должны. — Тон доктора стал резким. — Вы завели любовника… что ж, мы взрослые люди, и жизнь есть жизнь. Но этого человека звали Артур Траппинг. Или — я ведь не слепой — Франсис Ксонк. Что было, то было. Важно лишь, кому вы преданы сегодня и что мы знаем сегодня.

— Предана? Но… они пытались меня убить…

Свенсон сердито махнул рукой.

— А кого не пытались? Да они и собственных приверженцев убивали без разбору — это им все равно что раз плюнуть!

— Абеляр…

Доктор встал.

— Выслушайте меня. Мне безразлично ваше прошлое, если только оно не может помочь нам сейчас. Что до пробелов в вашей памяти… мне кажется, это дает вам возможность выбора. Если вы были с ними прежде…

— Я… я не была… не могла быть…

Свенсон оборвал ее:

— У вас есть возможность начать все с чистого листа. Я всеми силами постараюсь вам помочь и защитить вас. А теперь извините — я должен найти нашего охранника.

Доктор вышел из купе, на ощупь найдя пистолет. Его собственные идиотские слова продолжали звучать в голове. Он лишь показал себя ревнивым, злым дураком… а сколько еще часов им придется провести вместе в этом забытом богом поезде? К тому же после ранения Элоизы он не имел права смалодушничать еще раз и оставить ее. Свенсон перешел в следующий вагон, остро чувствуя на себе взгляд каждого пассажира — все они, казалось, проснулись и теперь подозрительно смотрели ему вслед. Охранника по-прежнему нигде не было видно. Свенсон вышел через дальнюю дверь на площадку.

Ветер обжигал холодом. Держась руками за поручни, Свенсон чувствовал свою полную беспомощность, уверенный, что она написана у него на лице. Он смотрел вниз на черные шпалы, мелькавшие с такой быстротой, что сливались в одну, потом глубоко вздохнул, стараясь очистить не только легкие, но и сердце. И тут в нос ударил такой знакомый запах синей глины.

Доктор выдернул из-за пояса пистолет, но видел только ночное небо и очертания тендера. Он присел на корточки перед поручнями, потянул носом — запах слабый, но даже от малейших испарений синей глины щипало в горле… откуда поднимались эти пары? Свенсон проверил подошвы башмаков — не прилипло ли что-нибудь на площадке? Нет: запах шел снизу. Под каждым вагоном были поперечины, и рисковый человек мог путешествовать таким образом… Но ведь ветер должен был тут же уносить любые пары! Свенсон вставил в глазницу монокль и попытался посмотреть вперед, за тендер, но ничего не увидел.

Свенсон вернулся в вагон за фонарем, но крюк для фонаря оказался пуст. Один из горнозаводчиков выглянул в дверь купе и побледнел от страха, увидев, с какой скоростью проносится Свенсон.

— Где охранник? — спросил Свенсон тихо, но требовательно.

— Я его не видел… где-то с час, — пробормотал тот.

Но Свенсон уже шел дальше; он был уверен, что охранника сбросили с поезда или скинули под колеса, когда тот случайно обнаружил Ксонка. А если Ксонк прячется под тендером, что это значит для графини… или мисс Темпл? Неужели с ними тоже расправились, как и со многими другими? Или они едут этим же поездом? Тогда Ксонк не может попасть в товарные вагоны и в тормозной тоже, как и Свенсон… если только — Свенсон еще раз отругал себя — Ксонк не спал, когда поезд делал остановку. Конечно же не спал! Он должен был ждать и, как только поезд остановился, выскочил из своего тайника и волком понесся вдоль поезда. Может быть, в этот самый момент он греется у печурки тормозного вагона, расправившись там со всеми! А если мисс Темпл и графиня тоже нашли там убежище… был ли у них хоть какой-то шанс остановить Ксонка?

Так и не найдя фонаря, Свенсон прошел во второй вагон. Дойдя до купе Элоизы, он обнаружил, что дверь открыта, а один из парней, едущих на юг, стоит внутри. За его спиной стояла Элоиза — бинт на месте, пальцы рук тесно переплетены. Юнец повернулся к Свенсону, скользнул взглядом по пистолету в его руке.

— Я… мы услышали крик этой дамы, — выдавил он. Крик о помощи.

— Элоиза? — проговорил доктор через плечо этого назойливого идиота, смеривая его открыто враждебным взглядом.

— Я спала… не знаю… что-то приснилось… наверное, закричала.

— Отлично… благодарю за помощь. — Свенсон отошел в сторону, освобождая парню выход — четко, как макленбургский солдат на параде. — Если вы не возражаете.

Парень не шелохнулся, по-прежнему не сводя взгляда с пистолета.

— В поезде что-то случилось? — спросил он.

— Не могу найти охранника. — Свенсон старался говорить как можно вежливее. — Возможно, он во время последней остановки перебрался на паровоз.

Молодой человек кивнул, ожидая продолжения, а когда стало ясно, что продолжения не будет, кивнул еще раз. Выскользнув в коридор, он быстро двинулся прочь, потом оглянулся и увидел, что Свенсон сердито смотрит ему в спину. Покидая вагон, парень кивнул в третий раз.

— Уверена, что он хотел только помочь, — прошептала Элоиза.

— Парень вэтом возрасте, который остался наедине с раненой женщиной, заслуживает доверия не больше, чем оса, залетевшая в детскую, — заметил Свенсон.

Элоиза не ответила, и доктор остро ощутил, что от его слов все становится только хуже.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Я тут думала, — ответила она так, словно не слышала вопроса. — Вы спрашивали про Франсиса Ксонка. Стекло, которым он ранил меня, я знаю, было из книги с записями. Потому что я почувствовала… плотью и разумом… что меня пронзил не осколок, а… ощущения.

— Вы их помните?

Элоиза вздохнула.

— Положите эту штуку.

Свенсон посмотрел на пистолет.

— Вы не понимаете. Пропал охранник.

— Он мог просто перейти на паровоз…

— Этим поездом едет Ксонк… только я не знаю, где он прячется. Возможно, охранник узнал это и поплатился жизнью.

— Надо было не лгать этому мальчику, а заручиться его поддержкой!

— У нас нет времени, Элоиза, а объяснять пришлось бы слишком много. И он, и все остальные в этом поезде приняли бы меня за ненормального…

— Оказаться один на один с Ксонком без всякой надобности — вот что ненормально! Или вы задумали какую-нибудь дурацкую месть?

Свенсон проглотил сердитый ответ. Он мог сказать, что не стоит издеваться над самой идеей мести, что Элоиза могла бы проявить чуточку благодарности, что он не способен принять ее благодарность… или даже, что она, возможно, права, несмотря ни на что… Доктор стукнул ладонью по металлическому косяку. Сердиться было бессмысленно, и он прогнал это чувство, его эмоции сорвались, как Сизифов камень с вершины горы. Элоиза ждала ответа. Свенсон ухватился за первую мысль, что пришла в голову.

— Вы… недавно вы говорили о стекле, о фрагменте сна. А что это было такое, вы помните?

— Помню. — Она шмыгнула носом и неуверенно села. — Хотя и не понимаю, как это может нам помочь.

— Почему?

— Сон был такой рваный. Мысли внутри стекла, ощущение, воспоминания… содержимое стекла было в беспорядке. Как будто чернила растекаются по намокшей странице, только не на бумаге, а в голове… не могу это описать…

— Фрагмент был очень небольшой…

Элоиза покачала головой.

— Дело не в размерах. Там не было никакой логики… словно пять воспоминаний или пять разных человек, все это наложено одно на другое, как звездочки, наклеенные на окно.

— А нет каких-нибудь подробностей, чтобы установить источник сна?

Она снова покачала головой.

— Слишком много противоречий — сплошной хаос… затиснутый в одно небольшое пространство, которое совсем не одно пространство… и постоянно… да, я забыла, музыка… Элоиза перешла на шепот. — Бессмыслица… хотя я уверена, что воспоминания сами по себе истинны. Каждая часть мелькала… шла внахлест на швы между ними.

— И ни один из этих… элементов не показался вам… знаменательным?

— Не думаю. И вообще, вот теперь когда я пытаюсь, то практически ничего не могу вспомнить…

— Нет-нет, это полезно. — Свенсон закивал, хотя и без убежденности. — Рана от синего стекла… ведь кровь и стекло образуют новое стекло… так вот, для нанесения раны нужен особый контакт между стеклом и жертвой. Понимаете? Кровь сворачивается, соприкасаясь со стеклом, и сама кристаллизуется… плоть затвердевает. Но какова природа этого новообразованного стекла? Раз оно находится в вашем теле… неотделимо от него… содержит ли оно ваши воспоминания? Чем это самовозникающее стекло отличается от того, что изготовил граф?

Мысли Свенсона метались. Каковы могут быть свойства осколка, извлеченного из тела Элоизы? Что этот осколок может рассказать о строении и действии стеклянных книг? На клочке бумаги можно увидеть только часть текста, но такого же размера острый осколок стеклянной книги явно содержал несколько слоев разных воспоминаний. Следовательно, книги не читаются (и не «пишутся») линейным способом: воспоминания существуют в стекле, как цвет в краске, приправа в супе, капилляры в коже. В отломанном куске оказалось искажено то свойство стекла, которое позволяло человеку соблюдать определенный порядок, погружаясь в воспоминания. И поэтому разные воспоминания слились в неестественную, рваную мешанину.

Доктор посмотрел на Элоизу.

— На дирижабле одно только прикосновение к стеклянной книге заставило графиню погрузиться в нее…

— Она убила принца и Лидию только из уязвленного самолюбия…

— Франсис Ксонк прижег куском стекла пулевое ранение, и этот кусок остался в его теле. Ксонк вполне мог лишиться разума. — При этой мысли Свенсон нахмурился. Такую рану мог нанести разве что кусок стекла размером с детский кулачок, и какие видения грызут… нет, разрывают мозг Ксонка? — И еще у него есть стеклянная книга, спасенная с дирижабля. Я не знаю, что там внутри, — но вполне здравомыслящий человек, заглянув в нее, превратился в пустоголовую развалину. Вовсе не случайно Ксонк выбрал именно эту книгу.

Свенсон опустился на колени рядом с женщиной.

— Элоиза, вы, пожалуй, лучше всех знаете его мысли…

— И я вам говорила…

— Он знает, что стекло убьет его, — холодно сказал Свенсон. — В отсутствие графа он попытается завладеть его бумагами, его инструментами — чем угодно, лишь бы избежать смерти. Я должен его найти.

— Абеляр, он убьет вас.

— Если вы знаете что-нибудь еще, Элоиза. Что угодно — его цели, его… пристрастия.

Но она только помотала головой.

У дальней двери Свенсон наконец нашел фонарь на крюке. Вытащив спичку, доктор покрутил фитилек, чтобы фонарь лучше горел, зажег его и, выйдя на площадку, осветил глухую деревянную стену товарного вагона. Он принюхался, ничего не почувствовал и осторожно перегнулся через поручни, держа фонарь перед собой. К вагону была приделана металлическая лестница — без всяких следов крови или синих выделений. Свенсон вернулся в коридор и демонстративно прошел к тендеру мимо Элоизы и других пассажиров. У двери он вытащил пистолет, затаил дыхание, а потом — остро ощущая, что оба промышленника следят за ним, — понял, что с двумя занятыми руками дверь никак не открыть. Он сунул дужку фонаря в руку с пистолетом и стал открывать дверь.

Потолок над ним сотрясся от удара: кто-то прыгнул с тендера на крышу вагона — ловкий маневр — и побежал к товарным вагонам. Свенсон бросился в ту же сторону. Он открыл дверь в тот момент, когда Ксонк перепрыгнул с первого вагона на второй, о чем возвестил удар по крыше.

Свенсон побежал по коридору, на несколько шагов отставая от Ксонка, и прокричал Элоизе: «Оставайтесь на месте!» Добежав до задней двери, он распахнул ее. Шагов наверху не было слышно. Ксонк, видимо, уже перепрыгнул на крышу товарного вагона, но Свенсон не видел его и за стуком колес ничего не слышал. Он повернулся — за его спиной стояли все четверо молодых рабочих.

— Миссис Дуджонг! — крикнул им доктор. — Ей грозит опасность! В поезде есть человек, он на крыше — это убийца!

Прежде чем те успели ответить, он выбежал на площадку, держа фонарь в вытянутой руке, и прикинул расстояние между площадкой и лестницей, чуть не задыхаясь от страха. Засунув пистолет за пояс, он крепко ухватился за поручень и перебросил через него ногу, а потом перехватил руку, отчетливо ощущая, как вибрирует в его пальцах поручень, как несутся внизу полосы шпал, как скользки подошвы ботинок. Просунув носок одного ботинка между прутьями, Свенсон перебросил через поручень другую ногу. Лестница все еще была слишком далеко. Придется прыгать.

Поезд тряхнуло, и Свенсон, потеряв равновесие, рухнул в промежуток между вагонами. Его тело ударилось о металлические ступеньки и начало сползать к бешено вращающимся колесам. Фонарь упал на отсыпную полосу, взорвался снопом искр и тут же исчез из виду. Доктор вскрикнул, как ребенок, когда его правый ботинок задел о шпалу. Наконец руки нашли опору — он вцепился мертвой хваткой в холодный проржавевший стержень.

Стук колес стал другим… поезд тормозил.

Локомотив выпустил напоследок мощную струю пара, и поезд остановился. Свенсон, дрожа, отпустил руки, упал на пути и посмотрел в сторону паровоза: небольшая станционная платформа, люди с фонарями — вероятно, новые пассажиры. Он повернулся в другую сторону, вытащил пистолет из-за пояса и побежал к тормозному вагону. В составе было не меньше пятнадцати товарных вагонов, в каждом — широкая дверь с запиравшим ее тяжелым металлическим засовом. Доктор бежал мимо этих вагонов, поглядывая, не открыт ли где засов, но ничего пока не увидел. На бегу он оглянулся на паровоз. Сколько может простоять поезд? Если он не вернется, Элоиза окажется во власти Ксонка.

Забираясь на площадку тормозного вагона, доктор чувствовал себя загнанной лошадью. Он постучал в дверь рукоятью пистолета и сразу же рванул дверь, держа оружие перед собой. На него испуганно смотрел маленький человечек в синем плаще, с многодневной щетиной на розовом лице. В одной руке у человечка была металлическая кружка, в другой — почерневший от сажи чайник.

— Добрый вечер, — сказал Свенсон. — Извините за вторжение.

Руки железнодорожника так и поднялись вверх — с кружкой и чайником.

— Т-тут нет д-денег, — заикаясь, произнес розоволицый. — Руда еще не обогащена… п-пожалуйста.

— Меня это ничуть не интересует, — сказал Свенсон, оглядывая каморку — стол, печурка, стулья, топографические карты, полки с инструментами; спрятаться здесь было негде. — Где охранник?

— Кто? — переспросил железнодорожник.

— Я ищу одного человека.

— Охранник должен быть впереди.

— Я ищу другого человека, опасного, даже сумасшедшего, и, может быть, даму или двух дам… одна молоденькая, невысокая, другая повыше, черноволосая… возможно, она ранена или даже… убита.

Железнодорожник ничего не ответил. Свенсон дружески улыбнулся ему.

— А где мы сейчас… что это за станция?

— Стерридж.

— Что тут вокруг?

— Овечьи пастбища.

— А до города далеко?

— Часа три.

— Еще будут остановки?

— Только одна — у каналов.

— У каких каналов?

— Станция Парчфелдт, конечно.

— Конечно, — отозвался Свенсон раздраженно, как путешественник, имеющий дело с благодушным идиотизмом аборигенов. — Когда отправляется поезд?

— В любую минуту. — Человек ткнул чайником в пистолет. — Вы иностранный солдат.

— Вовсе нет, — ответил Свенсон. — Но все же советую запереть дверь и никого не впускать. Еще раз прошу прощения за беспокойство.

Доктор спрыгнул с площадки тормозного вагона с поднятым пистолетом, бросил взгляд на крышу, но никого там не увидел. Он поспешил к голове состава. Далеко впереди виднелась зловещая фигура человека в черном плаще — он стоял у дверей товарного вагона, как лисица у курятника, и к чему-то принюхивался, судя по его позе. Свенсон перешел на бег.

Ксонк поднял голову, заслышав приближающиеся шаги. Под капюшоном была едва видна нижняя часть его лица, руки сражались с заржавевшей металлической задвижкой на дверях. Свенсон поднял пистолет, но споткнулся о камень и едва удержался на ногах. Когда он снова поднял взгляд, Ксонка уже не было. Куда он исчез — полез под вагоны или между вагонами, чтобы дождаться, когда доктор пройдет мимо? Или он уже карабкался на крышу? Если так, Ксонк вполне может добраться до пассажирских вагонов и Элоизы, прежде чем Свенсон остановит его. Доктор пробежал мимо товарного вагона, заглянув под него и недоумевая, что тут мог унюхать Ксонк.

Ксонк нигде не поджидал его — Ксонка вообще нигде не было. Свенсон из последних сил добежал до вагона в тот момент, когда послышались свистки железнодорожников в голове поезда. Он со стоном перекинул ноги через поручни. Поезд дернулся, и доктор Свенсон, все еще сжимая пистолет, ввалился в коридор.

Пошатываясь, он шел к купе Элоизы, опять чувствуя, как от страха мурашки бегут по его коже: что, если он опоздал, что, если Элоиза мертва, а Ксонк, как вурдалак, склоняется над ее телом с распоротым горлом? Наконец он добрался до своего купе. Элоиза лежала все там же и спала. Напротив нее с настороженными выражениями на лицах сидели двое из четырех парней.

Свенсон отошел от дверей и, прислонившись спиной к стене, облегченно вздохнул. Все его действия были бестолковой возней в темноте.

Через два часа они будут у каналов Парчфелдта. Элоиза должна знать, как далеко они сейчас от города, ведь в этих краях стоит дом ее дядюшки. Но Свенсон не хотел ни будить женщину, ни ссориться с молодыми людьми, пусть и малоприятными, но исполненными добрых намерений. Доктор достал еще одну сигарету, чиркнул спичкой и принялся смотреть в окно, где одеяло тумана цеплялось к зеленому ковру травы. Клуб дыма ударился о стекло. Свенсон вспомнил Кардинала Чаня. Где он — в городе? Жив ли? Свенсон снова затянулся и покачал головой. Он знал это ощущение со времен морской службы, когда моряки, связанные узами товарищества, при переводе на другой корабль оставляли позади и дружбу, и клятвы преданности, как остатки еды после трапезы. Свенсон стряхнул пепел на пол. Сколько времени он знает Чаня или мисс Темпл в сравнении с экипажем «Ханнании» — с людьми, о которых он никогда не вспоминал, хотя и проплавал с ними три года?

Он вспомнил собственный совет мисс Темпл, данный в падающем дирижабле: разобраться с Баскомбом, пока есть возможность, иначе она всю жизнь будет жалеть… и девушка убила Роджера. Неужели доктор предвидел, что это случится, неужели он толкнул ее на убийство? Баскомб был ничтожеством. И совесть Свенсона отягощала только мысль о том, что мисс Темпл будет тяжко жить с убийством на душе. Доктор Свенсон с горьким сожалением вспомнил обо всех — слишком многих, — кто погиб по его вине. И все же он знал, что совет был правильным. Если бы мисс Темпл просто позволила Баскомбу утонуть, некий важный вопрос (который, словно сложнейшее алхимическое уравнение, был сформулирован и поставлен перед нею всем их совместным приключением) остался бы для нее без ответа. Что, если его собственное путешествие требовало такого же выяснения отношений с Элоизой Дуджонг?

Он загасил окурок носком левого ботинка и вернулся к дверям купе, кивнув парням — мол, возвращайтесь к себе. Свенсон горько улыбнулся при мысли о том, что выбранная им маска бесстрашного, крутого типа вроде Чаня или майора Блаха оказалась весьма удачной: парни угрюмо, но покорно подчинились. Доктор стоял в коридоре, пока не закрылась дальняя дверь вагона, прислушиваясь к приглушенному стуку колес и подавляя в себе желание выкурить еще одну сигарету.

Свалившись на сиденье напротив спящей женщины, доктор Свенсон вытащил из кармана смятый, окровавленный платок и осторожно развернул его на ладони: показался осколок синего стекла, извлеченный из тела Элоизы. Осколок перестал быть гладким острием, отколовшимся от заполненной страницы стеклянной книги. На одной его стороне от соприкосновения с телом Элоизы образовался вихреватый нарост; кровь женщины свернулась, как сок из надсеченного ствола дуба. Доктор взял осколок двумя пальцами, поднес к тускловатому фонарю — и тут же ощутил давление в глазах и желание сглотнуть, словно в горле внезапно пересохло. Однако осколок не поглотил его целиком: видимо, из-за небольшого размера. Но в какой-то мере он все же почувствовал то, о чем говорила Элоиза: содержимое стекла не было единым целым, а потому войти в конкретной точке было нельзя. Свенсон вздохнул. Он задрал рукав мундира, а затем и рубашки, обнажив левую руку над запястьем, в стороне от артерии, потом осторожно взял осколок в правую руку и, бросив быстрый взгляд на Элоизу (спит ли она?), вонзил стекло в свою плоть.

Укол боли мгновенно сменился ощущением холода, распространявшегося с поразительной скоростью и с такой леденящей силой, что доктор почти утратил способность мыслить. Он поборол неожиданную уверенность в том, что совершил какую-то непроходимую глупость, и заставил себя внимательно смотреть на ранку: всепроникающий холод распространялся по венам, но рука от этого не превращалась в стекло. Остекленевший участок был где-то с ноготок ребенка. Свенсон испытал облегчение, но все сильнее кружилась голова. Он моргнул — время с приходом этого чувства неестественно расширилось, и каждый его вздох словно пропадал втуне, — подавил еще один приступ паники. Там… на грани его внимания, словно крысы в трюме корабля, кишели видения, которые были ему нужны… но эти новые миры совершенно не напоминали те соблазнительные царства, что раньше содержались в синем стекле. Эти, новые, были резкими, даже мучительными, беспорядочными, бессвязными. И опять доктор уверился в том, что совершил роковую ошибку. А потом видения захватили его целиком.

Сначала была толстая черная каменная плита с непонятными знаками (непонятно было также, кому принадлежало это воспоминание), которая тут же сменилась другой плитой из другого воспоминания — светлее и мягче, с более четким изображением: некое вымершее существо с головой-луковкой и множеством рук… потом явился совсем уже древний головоногий моллюск, громадный, с присосками, большими, как человеческие глаза… а потом самое странное: Свенсон услышал звук — пение — и понял, что это какая-то порочная, адски порочная молитва. Каждая ее часть резко переходила в следующую, они сталкивались, двигаясь по мерзостным диагоналям, словно клочки воспоминаний, нарезанные ножницами, раскиданные и затем сваленные в кучу или соединенные вместе, наподобие шара из проволоки и гвоздей. Доктор Свенсон, морщась, понимал, что загадочные знаки высечены на другой плите, что музыка звучит вовсе не на пустынном скалистом берегу, а в гостиной, увешанной толстыми коврами, что…

В тот момент, когда вся эта мозгодробительная и бессмысленная вереница образов собиралась повториться, Свенсон ощутил еще одну струю — совсем иное, вполне осязаемое свойство… женское… хотя присутствие женщины было всего лишь слабым намеком, шепотком в ухо, его ощущения слились с ощущениями ее тела. И наконец — словно призраки, выплывающие из тумана над зловещей пустошью, — три последовательных мгновения, четких, как удар хлыста, три сцены, такие резкие в калейдоскопе неотчетливых видений, словно высвеченный молнией силуэт…

Человек в форме сидит на стуле, обхватив голову руками, а из двери доносится пронзительный женский голос… человек поднимает голову, глаза его красны… Артур Траппинг…

Франсис Ксонк в роще стоит на коленях и что-то шепчет трем детям…

Держа за руку возбужденную, решительную Шарлотту Траппинг, служанка открывает дверь, за которой виден стол и женщина, чего-то ждущая на его дальнем конце; ее черные волосы просто перевязаны черной лентой — Каролина Стерн, — а в руке…

Свенсон открыл глаза. Холод добрался до плеча, рука онемела. Он извлек осколок из запястья и с гримасой подвел большой палец правой руки под кругляшок затвердевшей плоти вокруг раны. Боль от рывка оказалась куда сильнее, чем ожидал доктор. Он выдрал остекленевшую плоть, промокнул это место платком и плотно прижал его к ранке, от боли прикусив изнутри щеку. Закрыв глаза, он принялся покачиваться взад-вперед. Холод начал покидать руку, пальцы уже сжимались. Свенсон испустил долгий горестный вздох: он страшно рисковал.

Он поднял глаза; Элоиза смотрела на него.

— Что вы сделали? — прошептала она.

— Так, пришла в голову одна мыслишка, — ответил Свенсон с натянутой улыбкой. — Но ничего не вышло.

— Абеляр…

— Успокойтесь. Клянусь, ничего страшного не случилось.

Элоиза внимательно смотрела на него, не решаясь задать трудный вопрос. Оба прекрасно знали, что он солгал.

И все же, глядя, как Элоиза устраивается поудобнее для сна, Свенсон понял, что напрасно не поговорил с ней откровенно. Три последние сцены были воспоминаниями самой Элоизы, переданными через кристаллизованные частицы ее крови. Может быть, она ощущала эти свои воспоминания, но скрывала их от Свенсона… или же сама не подозревала о них, и они, словно серебряная жила, были вплетены в волокна ее тела? Этот вопрос касался еще одного из главнейших свойств синего стекла. Элоиза утратила часть своих воспоминаний, запечатленных в стеклянной книге… но что, если они все же оставались в глубинах сознания и не исчезли окончательно? Значило ли это, что есть шанс восстановить разум Роберта Вандаариффа или Генри Ксонка?

А если воспоминания можно вернуть… то каким человеком окажется Элоиза? Знала ли она себя самое?

Когда доктор проснулся, было уже довольно светло. За окном между путями и густым зеленым лесом бежала сверкающая лента канала. Элоиза продолжала спать, лежа чуть на боку, лицом к доктору; крови на бинтах не было заметно. Значит, рана не доставляла ей особых неудобств. Свенсон сел. Пистолет все еще был в его руке, но сама рука затекла, когда доктор улегся на нее, и все еще не отошла. Сколько он проспал? Наверное, всего лишь вздремнул ненадолго. И все же, мрачно подумал он, даже нескольких минут хватило бы Ксонку, чтобы расправиться с ними обоими. Но они были живы. Допустим, Ксонк был готов пощадить Элоизу. А его, Свенсона? Едва ли.

Доктор наклонился вперед, разминая пальцы рук, и задумался. Товарный вагон, у которого он засек Ксонка, когда тот принюхивался в попытке проникнуть внутрь… такого человека вряд ли могли интересовать грузы с севера, будь то руда, рыбий жир, сушеная рыба или меха. Он шел по следам Ксонка от одного убийства до другого. Любой поступок Франсиса имел целью или возвращение в город, или овладение стеклянной книгой. Неужели все настолько просто?

Доктор опустился на колени рядом с Элоизой и легонько встряхнул ее руку. Та открыла глаза, увидела его, а потом — так быстро, что у Свенсона екнуло сердце, — надела на лицо маску настороженности.

— Мне нужно знать, как вы себя чувствуете, — сказал он. — Можете ли вы подниматься, ходить?

— Где мы? — спросила Элоиза.

— Приближаемся к Парчфелдт-парку, — ответил Свенсон. — Полагаю, нам стоит сойти на этой остановке.

— И добраться до моего дядюшки?

— Со временем — может быть, — сказал доктор. — Сначала я должен осмотреть один из товарных вагонов. Но оставить вас одну не могу и боюсь, что поезд тронется до того, как я закончу. Если все пройдет быстро и без проблем, может быть, мы вернемся в этот вагон. Но возможно, тайное убежище у вашего дядюшки — это как раз то, что вам сейчас нужно. Там вы скорее поправитесь. — Он посмотрел на нее, скользнул взглядом по бинтам. — Но если вы не можете стоять, то все это разговоры впустую…

— А что в этом вагоне? — спросила Элоиза.

Свенсон встретился с ней глазами и ответил как можно осторожнее:

— Там может прятаться графиня ди Лакер-Сфорца.

— Понятно.

— Я хотел бы добраться до нее раньше Франсиса Ксонка.

— Тогда мне лучше подготовиться.

Рана ее закрылась чисто, раньше, чем предполагал Свенсон, — ведь Элоиза совсем недавно была на волосок от смерти. Но ее постоянно беспокоило головокружение, вызванное стеклом. Доктор с тревогой обнаружил, что и его покачивает, когда он на ходу поддерживает Элоизу, — всего лишь остаточное явление, как если бы он выкурил слишком много сигарет в один присест. Но он знал, что дело не в куреве, что резкий привкус — тоже не от табака, а от едких паров синей глины. Это заставило его быть еще более терпеливым и внимательным. Когда он улучил несколько секунд и затянул потуже носовой платок на запястье, Элоиза заметила это, но ничего не сказала. Свенсон поймал ее взгляд, но (словно оба чувствовали, что разговор окажется трудным, ведь она не знала, зачем он поступил так и что открыл) никто из них не стал заговаривать об этом. Они вышли на заднюю площадку. Доктор, держась за поручни, смотрел на убегающие из-под колес пути внизу. Он почувствовал, что Элоиза повернулась к нему, но не шевельнулся.

— Здесь очень красиво, — сказала она громко, из-за стука колес. — Ребенком я часто бродила в этом парке. И конечно же, считала, что все тут принадлежит мне. В детстве всегда так: думаешь, будто все твое, только потому что ты горячо этого желаешь. Пожалуй, я честно собиралась желать точно так же и своего мужа. И сколько-то времени желала. Я любила его, но потом он умер — умер так далеко, такой бессмысленной смертью… — Она горько рассмеялась и погладила эполет на плече Свенсона. — И вот я стою тут с еще одним военным.

Свенсон повернулся к ней.

— Я не…

— Конечно, вы не военный. — Элоиза улыбнулась. — Доктор — это совсем другое дело, а военный доктор — тем более. Но я не это хотела сказать. А теперь уже и не знаю что… Потеряла нить. — Она вздохнула. — Что-то глубокое, о том, как отступают сны, о том, что чем больше узнаешь о чем-нибудь… о самом себе… тем сильнее боль. Обязательно. А боль от малых снов, думаю, самая острая.

Доктор знал, что нужно ответить… что ответ — это возможность впервые в жизни поведать, забыв все обиды, хотя бы чуть-чуть, о своих борениях, связанных с Коринной и растраченными впустую годами — и с самой Элоизой… Но мысли его смешались. Да и что такое целая жизнь? Как соразмерить его жизнь с жизнью, например, Элоизы? Чего (после всех переживаний и скорбей, растянувшихся, казалось, в годы горьких воспоминаний) ищем мы в прошлом, если не любви? Свенсон все не мог и не мог решиться, молчание затягивалось, а как хотелось сказать, что он был счастлив услышать ее слова!

Но начать никак не удавалось. А потом поезд начал притормаживать.

— Похоже, мы останавливаемся, — сказал он и потянулся к лестнице.

* * *

Подходящий момент ушел. Элоиза печально улыбнулась и кивнула в знак того, что готова. Свенсон перекинул ногу через ограждение и замер в ожидании. Поезд остановился, и Свенсон услышал, как паровоз сбрасывает пар, словно вздыхая с облегчением.

Свенсон спрыгнул на землю и немного спустился по насыпи, глядя на товарный вагон. Около паровоза в ожидании посадки стояло несколько человек — значит, будет хоть сколько-то времени на поиски. Он повернулся к Элоизе. Наверху, между их вагоном и следующим пролетел темный силуэт, и человек глухо приземлился на крышу. Свенсон резко развернулся, понимая, что уже поздно, но все же выстрелил вслед удаляющемуся Ксонку. Пуля прошла мимо, гулкое эхо выстрела громко разнеслось вдоль путей. Элоиза от неожиданности вскрикнула и, свалившись на лестницу, охнула от боли. Свенсон ухватил ее за талию и помог спуститься на землю.

— Сюда, — сказал он и повлек женщину за собой — как можно бережнее. Он бы побежал, но знал, что Элоизе это не по силам.

В дальнем конце поезда из тормозного вагона появился железнодорожник и уставился на них. Слышал ли он выстрел?

— Куда мы идем? — спросила Элоиза, когда Свенсон, присев, посмотрел под вагонами вдоль поезда.

— Она в товарном вагоне, — пояснил он. — Ровно в середине поезда…

— Графиня? — спросила Элоиза.

— Да.

— В этом?

Доктор посмотрел туда, куда она показывала. Дверь вагона была открыта достаточно широко, чтобы выйти наружу… или войти внутрь, если говорить о Ксонке. Свенсон вполголоса выругался по-немецки, таща за собой Элоизу. Между путями и каналом рос довольно высокий тростник: что там внизу — вода? Он посмотрел на деревья за каналом (хотя как графиня могла перебраться на ту сторону?), но ничего не увидел.

А внутри вагона, насколько можно было разглядеть, царили сумрак и пустота. К ним подошел, махая руками, железнодорожник. Люди у паровоза, похоже, замерли. И они тоже слышали выстрел?

Раздался отчетливый всплеск воды в канале, и доктор повернулся в ту сторону. Графиня.

Элоиза громко вскрикнула и дернула его за руку. Обернувшись, Свенсон сквозь промежуток под вагоном увидел Ксонка, который только что спрыгнул откуда-то сверху. Ксонк стоял на карачках, и его с сухим, надрывным хрипом рвало — струя темной желчи лилась изо рта на щебень. Свенсон прицелился, хотя кабели и колеса мешали ему. Ксонк встал на колени, капюшон свалился ему на плечи. Элоиза снова вскрикнула, и ее пальцы впились в руку Свенсона. Лицо Ксонка было искажено мукой — красные глаза напоминали две открытые раны, губы посинели, кожа покрылась пятнами, словно по лицу актера размазали грим. Доктор заколебался. Новая судорога, и Ксонк опять упал на четвереньки, исторгая желчь. Доктор отвернулся, поморщившись (один только вид Ксонка раздражал обоняние). Вдали мелькнула женская фигура — черные волосы, темное платье, белая рука — и исчезла среди деревьев по другую сторону канала.

Он потащил Элоизу за руку и спрыгнул в тростники. Высокие зеленые стебли немилосердно хлестали их.

— Но Франсис… товарный вагон… — воскликнула Элоиза.

— Вагон пуст! — прокричал Свенсон. — Ксонк умирает. Графиня сейчас важнее!

Элоиза не успела ответить, захлебнувшись криком боли — они с разбегу ударились о низенькую кирпичную стенку, шедшую вдоль берега. Эта кирпичная граница канала, плоская, побуревшая, скользкая от мертвого тростника, уходила в темно-зеленую воду.

— Как она перебралась на тот берег? — спросила Элоиза.

— Переплыла?

— Так быстро не переплыть, — возразила она. — Тем более в таком платье.

Канал был от силы ярдов десять в ширину, но бесшумно переправиться в женской одежде через него было нельзя… Да и все равно, выбираясь на другой берег, графиня выдала бы себя всплесками и брызгами, но ничего такого не слышалось. Доктор обвел взглядом берега в обоих направлениях — нет ли там каната или лодки. Элоиза опять дернула его за руку, показывая на что-то вниз по течению. Свенсон вставил монокль и увидел маленькую плоскодонку. Графиня переправилась на ней, а потом оттолкнула ее прочь.

— Можем мы поймать эту лодочку? — спросила Элоиза.

— Выбора у нас нет — разве что пуститься вплавь, — ответил Свенсон.

За спиной у них засвистел паровоз — пронзительно и одиноко. Оба повернулись и помедлили, но догнать поезд при всем желании уже было невозможно. Железные колеса со скрежетом пришли в движение.

— Что ж, будем искать переправу, — сказала Элоиза.

Им удалось обойтись без лодчонки. В тридцати ярдах нашелся узенький мост необычной конструкции: он убирался, позволяя проходить судам, и раскладывался, если у кого-то возникала нужда в переправе. Лодчонка уплывала все дальше и дальше, а доктор тем временем боролся с узлами, удерживавшими дощатые мостки. Наконец система шкивов, противовесов и канатов пришла в движение: мостик перекинулся через зеленый канал наподобие пеньково-древесного богомола и с хлопком опустился на противоположный берег.

Доктор протянул руку Элоизе, помогая ей подняться по заросшему тростником невысокому склону. Они оказались в обширном, окруженном полями зеленом массиве Парчфелдт-парка.

— Вы знаете, где мы? — спросил Свенсон.

Элоиза пожала его руку и тут же отпустила. Доктор вытащил платок из кармана, чтобы протереть монокль.

— Я не уверена, — сказала Элоиза, глубоко вдыхая свежий воздух, и улыбнулась, словно желая прогнать возникшее между ними напряжение. — Видите, какой густой лес. Каналы — дальше на юг, как и дядин дом, но я никогда не приезжала туда по железной дороге. До него, может, двести ярдов, а может, двадцать миль… Понятия не имею.

— Графиня бросилась наутек не только потому, что спасалась от Ксонка. Если бы она намеревалась добраться до города, то скорее выцарапала бы ему глаза, чем покинула поезд. И сошла здесь она не просто так. Не догадываетесь почему?

— Нет.

— Может, когда-нибудь… в разговоре с вами…

— Она никогда не говорила со мной.

— Но видела вас… она знала, что вы едете в этом поезде?

— Понятия не имею.

Доктор Свенсон разрывался между двумя желаниями: резко встряхнуть Элоизу за плечи и нежно погладить ее лицо. Он подавил оба, снова протерев монокль.

— Боюсь, это нам ничего не дает. Хотя я и невежественный иностранец, но пораскинуть мозгами способен. Это королевский заповедник. Кто-нибудь из королевского семейства охотится здесь? Герцог Сталмерский, например? Или тут есть чьи-то еще охотничьи угодья, где графиня может найти убежище?

— Я знаю только малую часть парка…

— Но если эта часть рядом…

— Я не знаю…

— Но если это так… чьи здесь есть еще дома? Где может скрыться графиня?

— Никаких домов нет. Руины — вот все, что осталось от имения, сгоревшего несколько лет назад. Тут есть деревни, лесники, но обо всем этом не стоит и говорить. Конечно, такую женщину всегда примут и накормят…

— Она покинула поезд не для того, чтобы ее накормили в деревне, — сказал Свенсон.

— Это вы так считаете, — отрезала Элоиза.

— Не надо сердиться, нам будет только сложнее.

— Если я сержусь, то потому… потому, что все это… мой разум и мое тело…

Раскрасневшаяся Элоиза тяжело дышала, подняв одну руку, а другой держась за бинты под грудью.

— Послушайте меня. — Доктор заговорил так резко, что она перевела на него взгляд. — Я здесь — в этом лесу — потому, что пытаюсь обрести свое чувство долга. Эта женщина, которую мы преследуем… человек в поезде… убитый чиновник в Карте…

— Кто?

Свенсон отмахнулся от ее вопроса.

— Если графине удастся бежать, умрут другие люди… умрем мы. Я не думаю о себе… или о нас… это меня заботит меньше всего… то, о чем я когда-то думал, на что надеялся… я оставил это.

— Абеляр…

— В ваших воспоминаниях есть пробел, который вы не можете восполнить. Это факт. Но есть и другие факты, которыми вы не поделились по каким-то своим причинам… Но вы должны понимать, что тогда передо мной встает нелегкий выбор. Я вынужден с огорчением признать, что мы по-настоящему не знаем друг друга. Например, мне известно, что в кабинете отеля «Сент-Ройял» вы и Шарлотта Траппинг встречались с Каролиной Стерн.

Доктор ждал ее ответа, но не дождался.

— Вы мне не говорили об этом, — прибавил он.

Элоиза смотрела в сторону — на деревья. После еще одной безнадежной паузы Свенсон указал, куда надо идти.

Минут десять они продирались сквозь пропитанную росой чащу молодых буков, а потом оказались среди дубов повыше с широкими кронами: травы здесь было меньше, идти стало легче. Свенсон то и дело подхватывал Элоизу под руку, когда она спотыкалась. Каждый раз она тихо благодарила его, и после этого доктор шел вперед, расчищая путь от веток. Остальное время они шли в молчании. Правда, однажды доктор все же позволил себе отпустить замечание насчет величия могучих дубов в целом, кивнув при этом на рыжеватую белку, мелькнувшую среди ветвей; он сказал, что каждое из таких деревьев являет собой миниатюрный город в лесу, давая приют обитателям самых разных видов — от гусениц до белок, от певчих птиц до ястребов, гнездящихся на вершинах. Напрашивалось продолжение: почему бы не сравнить дубы с крохотными герцогствами, вместе образующими что-то вроде германского государства? Но, не услышав в ответ ни слова, Свенсон остановился, и его последняя фраза растворилась без следа среди безмолвных деревьев.

За дубовой рощей начиналась тропинка, достаточно широкая для коляски, но густо усыпанная листьями, — ездили тут редко.

— Вы ничего не узнаёте? — спросил доктор.

Элоиза покачала головой, потом показала налево.

— Пожалуй, нам больше повезет, если мы продолжим идти на запад.

— Как вам угодно, — сказал Свенсон, и они пошли дальше.

Молчание становилось невыносимым. Доктор пытался отвлечься, слушая птичьи трели и шорох невидимого ветра. Когда он не мог больше молчать, то пытался было открыть рот, но не находил слов и просто показывал, куда идти, — из-за листьев тропинка была плохо видна.

— Мы идем как по турецкому ковру. Нам не выяснить, прошла здесь графиня или нет.

Элоиза мгновенно повернула к нему голову.

— А вы думаете, прошла?

— Ну, куда-то она ведь должна была пойти.

— Но почему сюда?

— Мы идем на запад. Идти на запад — значит приближаться к городу.

— Если бы графине было нужно в город, она осталась бы в поезде. Вы же сами говорили.

— Говорил. — Вот к каким глупым положениям приводили пустые разговоры. — И все же парк велик. Мы можем только надеяться.

— Надеяться на что?

— Поймать ее, конечно. Остановить.

— Конечно, — со вздохом кивнула Элоиза.

— Или вы предпочитаете видеть ее на свободе? — не без колкости спросил доктор.

— Я бы хотела, чтобы она исчезла из моей жизни.

Но Свенсон не мог уже остановиться.

— А что это за жизнь? Ваш хозяин мертв… ваша хозяйка в панике… повсюду враги. И все же, что за жизнь была у вас раньше, Элоиза? Вы помните, за что так твердо держитесь… или почему?

— То же самое можно сказать, — ответила она тихо и торопливо, — человеку, чей принц умер, чей принц был дураком, человеку, который попусту тратил силы ради идиота и оказался у разбитого корыта.

Свенсон кашлянул от неловкости, глядя на деревья в поисках ответа и ничего не находя. Ее слова были точны, как скальпель.

— Вы, безусловно, правы… — начал он, но замолчал, услышав ее раздраженный вздох.

— Я идиотка, чью жизнь бессчетное число раз спасала именно ваша глупость. Я не имею права говорить что-либо.

Прежде чем он успел возразить, Элоиза остановилась. Свенсон — тоже. Она повернулась назад.

— Что такое? — спросил доктор.

Элоиза показала в сторону — за зелеными деревьями возвышалась серая каменная стена высотой по плечо Свенсону.

— Мы прошли мимо чего-то, — сказала она. — Может быть, это дом.

На дальней стороне стены они нашли руины того, что прежде, видимо, было аббатством: оплетенные плющом камни, пустые провалы окон, сквозь которые виднелись деревья, выросшие на сгнивших балках потолка. Свенсон распознал некоторые фруктовые деревья, корявые и неухоженные, некогда, видимо, предмет гордости какого-нибудь аббата или пожилой дамы. Потом, подойдя поближе, он указал на прерывистую линию из широких плит, ведущую куда-то за руины.

— Вы знаете, что это за место? — спросил Свенсон.

Элоиза отрицательно покачала головой. Она стояла, уставившись на деревья перед собой. Свенсон кивнул в сторону выстланной плитками дорожки.

— Может, посмотрим, куда она ведет?

— В руины, — сказала она.

— Я нахожу руины привлекательными, — сообщил доктор, — в каждой скрыта своя тайна. И потом, эти плитки кажутся довольно ухоженными.

Он пошел вперед, и Элоиза без единого слова двинулась за ним. Любые руины, а особенно скрытые под зеленью, взывали к сердцу Свенсона, и он посмотрел на свою спутницу с одобрительной улыбкой. Та как могла улыбнулась в ответ, и доктор взял ее за руку. Элоиза не стала сопротивляться, шагая с побитым видом, отчего ему захотелось — если бы только неловкость от этого не возросла — отпустить ее.

Дорожка из плит, попетляв, привела их к деревянной калитке с металлической щеколдой. На каменном квадрате под калиткой виднелся высыхающий влажный след… отпечаток маленькой ноги… женского ботинка… или мужского, отчасти уменьшившийся по мере испарения. Свенсон достал пистолет и, знаком велев Элоизе держаться позади него, потянулся к щеколде.

Дорожка продолжалась и за калиткой. Они увидели пару хорошо ухоженных клумб (подрезанные розовые кусты слева и завязывающиеся тюльпаны — красные и желтые — справа), а потом уперлись в низенький каменный дом с соломенной крышей, простиравшейся так далеко, что из-за нее почти не различались ни стены дома, ни два закругленных окошка, ни деревянная дверь. Зеленая трава по сторонам дорожки была влажна от росы, а на плитках впереди виднелись новые следы. Тишина нарушалась только птичьими трелями.

— Вы знаете это место? — снова прошептал доктор.

И снова Элоиза отрицательно покачала головой. Свенсон подкрался к ближайшему следу и присел, разглядывая его: безусловно, женщина — таких заостренных носков не бывает у мужской обуви, даже небольшого размера. Свенсон показал на розовые кусты, где у кола торчала воткнутая в землю лопата. Элоиза вытащила ее и не очень уверенно повертела, словно прикидывая, как лучше держать, чтобы замахнуться.

Они уже слишком долго болтались в саду. Кивнув Элоизе, доктор быстро подошел к двери, встал по одну сторону, а Элоизе жестом велел встать по другую — так, по крайней мере, их не увидят из окон. Элоиза храбро помахивала лопатой, но явно без всякой решимости. Свенсон догадывался, что ее рана открылась и кровоточит. Он должен своими руками схватить графиню, как можно меньше рассчитывая на Элоизу.

Свенсон потянулся к железной защелке. Дверь бесшумно открылась. Комната за ней, на первый взгляд тщательно ухоженная (на камине стояли фарфоровые фигурки, мебель была отполирована и сверкала, на оштукатуренных стенах висели гравюры в рамочках), несла печать заброшенности: цветы на столе завяли, плитки пола покрылись пылью, принесенной ветрами из щели под дверью. Доктор осторожно подошел к камину. Решетка была пуста и холодна.

Он повернулся к Элоизе, неподвижно стоявшей с лопатой в дверях, жестом пригласил ее войти и первым прошел на скромную кухню. Здесь не было ни людей, ни недавних следов их присутствия. Свенсону попалась на глаза бесформенная куча, укрытая материей и засунутая за мясницкий чурбан. Он стянул материю — под ней небрежно (автор наверняка содрогнулся бы) были свалены полотна, составлявшие «Благовещение» Оскара Файляндта, то есть графа д'Орканца. В последний раз Свенсон видел их в лаборатории Харшморт-хауса, где они были повернуты лицевой стороной к стене.

Он поднял глаза. Элоиза пристально всматривалась в верхнюю картину, которой Свенсон не видел прежде, — окруженное ореолом лицо ангела. Этот страшный человек мастерски владел кистью — кожа впавшей в экстаз женщины казалась такой же реальной, как кожа стоящей здесь Элоизы, а синяя поверхность грозного ангела сияла, как само стекло. Рот его был приоткрыт, словно для укуса, а может быть, вестник с небес хрипловато оглашал свое послание. Зубы его были острыми и, к смятению доктора, ярко-оранжевыми, глаза, как у римской статуи, — без радужки или зрачка, такие же синие, как и кожа вокруг них, только более прозрачные на вид: возникало неприятное впечатление, будто коснувшийся полотна палец целиком погрузится в глаз. Доктор поднял картину и перевернул ее, чтобы рассмотреть яркие надписи сзади. Хотя он и разобрал несколько странных слов («поглощать»… «костный мозг»… «контигулярный»), но общего смысла не увидел; задник был исписан символами, часть которых мог разобрать только граф. Свенсона пробрала дрожь при мысли о густых синих выделениях, что стекали по трясущемуся подбородку Лидии Вандаарифф, и он поставил картину на место.

Он повернулся — Элоизы не было.

Свенсон в два прыжка достиг двери. Элоиза стояла в главной комнате и явно только что заглянула в соседнее помещение череззанавешенный дверной проем. Едва слышным шепотом доктор проговорил:

— Я не видел, как вы вышли. — Он кивнул на занавеску. — Там что-нибудь есть?

— Наверное, нам лучше уйти, — таким же шепотом ответила Элоиза.

Ее била дрожь. Неужели она увидела что-то в соседней комнате? Или просто он в пылу погони за графиней забыл о том, что Элоиза едва оправилась от раны?

— Мы не можем. Она была здесь, судя по следам.

Доктор сам отодвинул занавеску и увидел темный, неосвещенный коридор, уставленный высокими шкафами черного дерева. В дальнем конце была еще одна занавеска, из-под нее пробивался свет. Он прошел по коридору, подавив желание заглянуть в шкафы, — это на потом, когда будет время. Сзади скрипели половицы: Элоиза шла следом. Он поднял руку с пистолетом, призывая ее хранить молчание, а другой рукой отдернул занавеску: металлическая кровать, моряцкий сундук в ногах, еще один высокий шкаф, письменный стол и над ним — зеркало в рамке со срезанными углами.

Свенсон пересек комнату, направляясь к открытой дверце, выходящей в сад. За порогом обнаружился еще один нечеткий след и другая линия плит, уходившая в глубину леса.

— Она бежала, — повернулся доктор к Элоизе. — И видимо, здесь не задержалась. Почему она просто не обошла дом стороной?

— Вероятно, искала еду, — сказала Элоиза, по-прежнему шепотом.

— Скорее уж оружие. — Доктор вернулся в спальню. — Если бы только обитатели дома могли сказать, где мы и куда могла направиться графиня… будем надеяться, что они не питают к нам вражды…

Он остановился, услышав приглушенные звуки из высокого шкафа в спальне, открыл дверцу и сунул пистолет в лицо сидящего на корточках человека. Тот поднял на него совершенно бездумный, лишенный всякого выражения взгляд. От его одежды отчетливо пахло костром. Это был Роберт Вандаарифф.

Удар пришелся доктору Свенсону по голове сбоку, отчего он тут же свалился в шкаф. Кроме запаха дыма и камфары, последним воспоминанием стала двойная тень у него за спиной — вторая женщина рядом с Элоизой.

* * *

Какую бы камфару ни подкладывали в шкаф, борьба оказалась проиграна: когда доктор пришел в себя, подавляя одновременно желание застонать и позыв к рвоте, и посмотрел вокруг, его мундир был усеян отходами жизнедеятельности моли — пустые коконы, тельца, пыльная паутина. Он принялся стряхивать с себя все это. Итак, руки его свободны и он больше не в шкафу. Его уложили на кровать, подложив под кровоточащую рану на голове плотное полотенце. Свенсон ощупал рану пальцами — небольшой порез оказался крайне чувствительным — и понял, что кости целы, но без легкого сотрясения мозга не обошлось. Вандаарифф куда-то делся. Пистолета нигде не было видно. Как и Элоизы.

Он сел, тут же ощутив головокружение, терпеливо дождался, когда оно пройдет, потом скинул ноги с кровати. На письменном столе лежал клочок бумаги — прежде его не было. Доктор взял его, прищурился, вставил монокль. Женский почерк… «Простите меня». Он сложил записку, потом сложил еще раз, разглаживая кромки, пока мозг искал какой-то разумный выход его эмоциям. Засунув бумажку в карман, он вытащил портсигар, достал сигарету и закурил. Стряхивая пепел в тарелку, наполовину заполненную булавками, он вытягивался так, что его бедра прижимались к краю столешницы. В зеркале он видел свое лицо без каких-либо признаков достоинства, точно морда трижды отхлестанной собаки. Впрочем, это не вызывало в его душе ничего — ни гнева, ни презрения, ни даже отчаяния.

Он побрел через коридор, уставленный шкафами, в главную комнату, а оттуда — на кухню. Картины тоже исчезли. Свенсон нашел керамический кувшин с водой, вымыл голову, вытер ее другим полотенцем — кровотечение довольно быстро прекратилось — и напился. Его мысли, как свинцовые шахматные фигуры, никак не хотели приходить в движение. Он спас ей жизнь в поезде — для чего? Чтобы она не отняла его собственную? Да, справедливая сделка.

Доктор закурил еще одну сигарету, зная, что его может затошнить, и бросил спичку на стол, надеясь оставить отметину. На каминной полке стояли часы, но не заведенные. Сигарета догорела до конца в его пальцах.

Он не был мертв, хотя и не знал, что для него лучше (сколько раз можно наступать на одни и те же грабли?): такое унижение или смерть. В мрачном настроении, но исполненный жестокой решимости, он вернулся в спальню и, роясь в письменном столе, нашел деревянный ящичек, а в нем — перевязанную тесемкой стопку писем. Свенсон узнал ту же руку, что вывела «простите меня», и открыл письмо — написанное двумя годами ранее и адресованное Августу Спарку… «Дорогой дядюшка…» Свенсон уронил письмо на стол, чувствуя себя последним глупцом. Дом ее дядюшки! Конечно! И она дала ему сыграть роль своего защитника, размахивающего пистолетом, хотя с самого начала знала, чем все закончится.

Комната была слишком тесной. Моргая, Свенсон вышел через по-прежнему открытую дверь в сад, где в кронах деревьев распевали птицы.

Доктор похлопал по карманам в поисках платка и сморщился от боли в левой руке. Он забыл о том, что проколол запястье стеклянным шипом. Теперь по его телу пробежала волна ощущений, подергивающаяся лента с нанесенным на нее слоем омерзительных видений — кенотаф, прогалина, окаменелое существо… Но там было и что-то еще, кроме этого, словно звук сладкоголосой скрипки среди труб военного оркестра. Он не в полной мере прочувствовал это в вагоне… восхитительное чувственное благоухание тела Элоизы, воспоминания о том, как он на мгновения становился ею. Источником их было новое стекло, возникшее из ее крови. Воспоминания почти непосильные, но Свенсон не хотел их прогонять. Он сел на деревянный стул, обхватил голову руками и закрыл глаза.

Первая сцена разворачивалась в гостиной: полковник Артур Траппинг, несчастный, никчемный… и Элоиза… звуки ссоры в другой комнате… мужчина и женщина. Свенсон не узнал ни одного из двух голосов, а значит, мужчина не был Франсисом Ксонком. Кто же тогда — его брат Генри? А женщина — Шарлотта Траппинг? На Траппинге был мундир… о чем это они — о переводе драгунского полка в распоряжение дворца? Или вообще об уплате его долгов? Но тогда зачем тут Элоиза?

Вторая сцена — в роще: Франсис Ксонк, стоя на коленях, болтал с тремя детьми Траппинга, подопечными Элоизы, — смешливый, веселый дядюшка. Но потом он посмотрел на Элоизу, и лицо его стало другим. Поначалу Свенсон решил, что тут какой-то заговор, но, сосредоточившись, погрузившись в воспоминания Элоизы, почувствовал что-то еще… капелька страха, словно Элоизу застали на месте преступления. Но что такое мог узнать Ксонк? Или дела обстояли наоборот? Вдруг Элоиза узнала один из его секретов… и вот теперь Ксонк обнаружил это?

Третья сцена оказалась самой тревожной: Элоиза и Шарлотта Траппинг с Каролиной Стерн, одной из главных пособниц графини. «Сент-Ройял», отдельный кабинет. Свенсон понимал очень мало: вот две женщины держатся за руки, Шарлотта Траппинг явно чего-то боится… но он понятия не имел, знали ли они миссис Стерн (знали ли о ее связи с заговорщиками) или только-только познакомились с нею, и не ведал, о чем они говорят, и… Свенсон нахмурился. Когда эта картина уже меркла, миссис Стерн поворачивалась к ним… что-то… да, что-то в ее руке отражало лучик света… карточка синего стекла.

Свенсон откинулся к спинке стула и, моргая, уставился на небо; эти три сцены показывали, как мало он знает о жизни Элоизы. Он ощутил невыносимое одиночество и кое-как встал на ноги. Знала ли графиня об этом доме? Когда Элоиза рассказала ей — в Карте или раньше? Сердце кольнуло при мысли о том, что мисс Темпл, скорее всего, мертва. И все же… он стал вспоминать дом Сорджа и Лины и уверился — да, уверился, — что симпатия Элоизы к мисс Темпл, ее преданность были настоящими. Правда, он уже успел увериться слишком во многом…

Шкаф! Он совсем забыл о Роберте Вандаариффе. Ему-то что здесь было нужно? Как он попал из Харшморта в Парчфелдт? Наверняка не по собственной воле. Но кто тогда мог провернуть это… и что потом с ними случилось? Как графине удалось заблаговременно назначить место встречи в этом доме?

Он вернулся в дом и занялся тщательным поиском — нет ли чего-нибудь, указывающего, куда ушли женщины? Но ничего не находилось. Впрочем, нужно ли отправляться за ними? Стоит ли проводить ночь в незнакомом лесу с риском замерзнуть до смерти? С мрачной решимостью обшаривал он ящики письменного стола и наконец обнаружил, что в один из них вделана потайная дверца. Доктор взломал ее замок перочинным ножом и достал кучку монет, в основном золотых. Перебравшись на кухню, он принялся открывать разные дверцы и ящики в поисках предмета, который послужил бы оружием. Наконец Свенсон нашел подходящий, довольно увесистый молоток (для отбивных? для забоя домашней птицы?). Доктор засунул его за пояс, выпил еще воды и, выйдя через переднюю дверь, направился по плиткам к той самой усыпанной листьями тропинке.

Дойдя до тропинки, он вдруг подумал, что надо вернуться к каналу, — женщины, вероятно, отправились в другую сторону. Руководствуясь то ли страхом, то ли здравым смыслом, Свенсон вспомнил о Чане, ожидающем на вокзале Строппинг, и решил добраться до города.

Обратный путь, как обычно, показался короче, и вскоре доктор, чьи мысли продолжали метаться, оказался у темных вод канала. Вышел он не к тому месту, где перебирался на другой берег с Элоизой, стал искать глазами маленький мостик, не нашел, но вскоре отыскал другой выход: по каналу двигалась низкая баржа, достаточно широкая, чтобы запрыгнуть на нее и так же легко соскочить на другой берег. Человек на барже опасливо помахал ему — возможно, его напугало неожиданное появление доктора — и оглянулся назад, свистнув резко и пронзительно, как рассерженная сойка. Потом он снова перевел взгляд на Свенсона, который старался улыбаться как можно добродушнее.

— Можно мне перебраться туда? — Доктор показал на другой берег.

Из-за больших, укрытых холстиной предметов, принайтовленных к палубе и напоминающих полевые орудия, появились еще трое. А когда нос баржи поравнялся с ним, доктор увидел, что вся палуба заставлена этим странным грузом. Самый дюжий из троих, довольно устрашающего вида, протянул доктору руку, и тот прыгнул на палубу. Человек громко шлепнул доктора по спине, с широкой заговорщицкой улыбкой повел его на другой борт и стал ждать, когда на берегу покажется удобное место для прыжка.

— Эй, отставить! — прокричал с кормы самый пожилой из моряков, в черной фуражке.

Свенсон ждал продолжения, но пожилой лишь почтительно посмотрел на высокого худого человека, закутанного в коричневый плащ. Тот с задумчивым лицом держал сигару в нескольких дюймах от рта.

— Что это за форма? — крикнул он.

Свенсон помедлил, потом, прежде чем остальные успели заметить его неуверенность, разгладил на себе мундир.

— Макленбургское герцогство! — прокричал он в ответ, намеренно усиливая акцент. — Полагаю, вы о таком не слышали.

— Напротив, — заявил человек ровным голосом, все так же держа сигару. — Не удостоите ли меня беседы?

Свенсон нетерпеливо посмотрел на другой берег, но дюжий матрос легко переместился, преграждая доктору путь.

Каюты как таковой не было, но за штурвалом имелось затянутое холстом углубление с небольшой печуркой. Свенсона довольно вежливо направили к деревянному ящику. Он сел. Шкипер в черной фуражке дал ему фаянсовую кружку с чаем и оставил наедине с человеком в плаще. Собеседник Свенсона сел на другой ящик и демонстративно обеими руками разгладил баки.

Свенсон махнул рукой в сторону путей, невидимых теперь за деревьями.

— Если вы знаете о Макленбурге, то, видимо, удивляетесь, как это меня занесло сюда. Дело в том, что сегодня утром я ехал на поезде, но тот остановился — что-то с клапанами у паровоза, — и я решил побродить по этим милым лесам. — Свенсон неопределенно повел рукой в воз духе. — Северная земля… меня всегда влекло горное дело, ведь я родом с гор, где много всяких минералов. И конечно, жизнь рыбаков. Видите пуговицы? Макленбургский флот. Моряка на суше не удержать! Но мне пора возвращаться — поезд скоро должен тронуться… и очень не хотелось бы опоздать…

— Вы — доктор Карла-Хорста фон Маасмарка, — заявил худощавый.

— Господи милостивый, — рассмеялся Свенсон, — вы говорите так, будто знаете всех членов миссии принца.

— И где же ваш принц теперь?

— В Макленбурге, конечно, — сказал Свенсон. — Где же еще? Если только вам неизвестно больше, чем мне.

Собеседник Свенсона прищурился. Доктор позволил себе изобразить недовольство.

— Если есть другие известия, давайте не тратить попусту время…

Он попытался было подняться, чтобы осмотреться и понять, где находятся матросы, но человек в плаще движением руки вернул его на место.

— Не огорчайтесь так, — с присвистом сказал он.

— Но позвольте… мой поезд…

— Забудьте о вашем чертовом поезде! — прокричал человек. Энергия его окрика несколько уменьшалась досадливым неудовольствием, словно ему претила необходимость вести этот разговор и вообще действовало на нервы пребывание на барже.

— Вы задерживаете меня?

— Что у вас с головой? — спросил человек. — Я вижу кровь!

— С паровозом возникли неполадки — я вам уже говорил. Резкая остановка, попадал багаж…

— Тогда не скажете ли вы, что за люди сопровождали принца обратно в Макленбург?

Вопрос был задан небрежно, словно походя. Свенсон пожал плечами и, опять преувеличивая свой акцент, сказал:

— Разве это тайна? Уверен, что ваши газеты…

— В газетах сплошное вранье.

— Но такие простые факты…

— Я требую, чтобы вы назвали их!

Человек сложил руки на коленях и сжал кулаки. Свенсон отвернулся, чтобы выиграть время, — неужели все настолько скверно?

— Ну… если вы настаиваете… так, дайте-ка я вспомню… Ну конечно, предполагаемая невеста принца. Кто еще? Дипломаты — заместитель вашего министра иностранных дел Граббе, его помощник Баскомб… знатные персоны — графиня ди Лакер-Сфорца, граф д'Орканц, это новые друзья принца. Мистер Франсис Ксонк…

Он замолчал, почувствовав, как человек в плаще затаил дыхание. Потом тот наклонился к доктору и тихим голосом спросил:

— И еще, будьте так добры… на каком транспорте они отправились в путь?

— Поймите меня… да, встретить макленбургского военного врача в этом лесу — странно… но также странно встретить человека, который не только знает меня, но и совершает не менее таинственное путешествие… по торговым делам.

— Ничего таинственного! — отрезал человек. — Это канал для торговых судов.

Собеседник Свенсона тоже воспользовался минутой, чтобы выглянуть из-под холстины. Канал еще больше углубился в лес, нависающие ветви пропускали так мало света, что, казалось, наступили сумерки. В гуще леса ветер ослаб, и Свенсон увидел, что весь экипаж, кроме шкипера, работает баграми. Человек в плаще снова уселся на ящик, нахмурившись оттого, что его пленник тоже позволил себе встать.

Свенсон разглядывал своего противника. Коричневый плащ из отличной материи был довольно скромного покроя, как и галстук — шелковый, но не кричащий, цвета апельсиновой мякоти. Утром он, видимо, набриолинил редеющие волосы и аккуратно пригладил их к черепу. Но сейчас, на ветру, они вызывающе растрепались.

— Какой необычный груз. — Доктор махнул рукой в сторону носа. — Все укрыто и такой странной формы… словно части коровьей туши…

Человек ухватил Свенсона за колено. Свенсон уставился на его руку. Тот убрал ее, потом откашлялся и выставил вперед подбородок.

— Скажите, что вам известно о Роберте Вандаариффе.

— Ничего не известно.

— Он уехал вместе с вашим принцем?

— Я что-то слышал о лихорадке… вроде как в Харшморте карантин.

Человек придвинулся вплотную к Свенсону и сложил побелевшие губы трубочкой.

— Еще раз: если Роберт Вандаарифф не отправился тайно вместе с вашим принцем, то где он?

— Может быть, в городе? Или где-нибудь еще — у него ведь немало имений…

— Его нигде нет.

— Если бы я знал, зачем он вам нужен…

— Нет, вы должны ответить!

— Да бросьте вы, — вздохнул Свенсон. — Вы же не полицейский. И я тоже. Ну как тут устроить допрос? Я иностранец, в незнакомой стране… где говорят на чужом мне языке…

— Которым вы прекрасно владеете, — пробормотал человек.

— Но я не чувствую тонкостей. Я могу говорить только без обиняков, мистер… послушайте, разве ваше имя — такая уж тайна? — Свенсон в ожидании поднял брови.

— Мистер… гм… мистер Фрутрикс.

Свенсон кивнул, словно не просек очевидной лжи.

— Что ж, мистер Фрутрикс… похоже — я основываюсь на простейшей логике, — что вы, как говорят ваши соотечественники, попали в переплет.

— Уверяю вас, это совершенно не так.

— Как вам угодно. Но в то же время даже ящики, на которых мы сидим…

— Самая обычная вещь на барже.

— Оставьте, сэр. Я ведь еще и военный. Впрочем, и военным не нужно быть, чтобы узнать столь знаменитую марку под вашим… на вашем ящике.

Человек обескураженно посмотрел на ящик у себя между ног. Там был нанесен черной краской простой герб: три бегущие гончие и под ними — скрещенные орудийные стволы.

— Вы намерены говорить дерзости?

— Важно только одно: кому из Ксонков вы служите, — сказал Свенсон.

— Вы так и не ответили, что случилось с вашей головой, — угрюмо сказал Фрутрикс.

— Свалился багаж. Я же говорил.

— Вы бродите по лесу без вещей! Даже без шляпы или плаща…

— Еще раз, сэр: все это осталось в поезде.

— Я вам не верю!

— А что еще мне здесь делать?

Свенсон раздраженно махнул в сторону деревьев. Канал все глубже уходил в парк, и, когда Свенсон бросил взгляд в небольшой просвет между деревьями, железнодорожной насыпи уже не было видно. Рука его снова пульсировала от боли, ряд тревожных образов прорывался сквозь мысли, как пузыри сквозь болотную топь, — кенотаф, окаменелость, Элоиза… Голова закружилась. Свенсон кивнул на печурку:

— Не найдется еще чаю?

— Не найдется. — Фрутрикс сделался еще мрачнее. Он принюхивался к Свенсону, как тощая подозрительная собака. — Кажется, вам нехорошо.

— Этот… гм… — доктор показал себе на затылок, — удар… саквояж… который упал на меня…

— Вы тут не наблюете мне в баржу? У нее новая латунная отделка.

— И в мыслях такого нет, — прохрипел Свенсон, горло его сжала судорога. Он встал. Шкипер, подошедший без всякого предупреждения, ухватил его за плечо, не давая свалиться за борт. Свенсон опустил глаза на ящик Фрутрикса. — Его открывали, — заметил он.

— Принц не уехал бы без вас! — прорычал Фрутрикс, недовольно бросая сигару в воду. — Вы знаете, где он, где все они, знаете, что случилось! Кто напал на них? Почему мне ничего не известно? Почему они не сообщили дворцу?

Вопросы звучали так резко и вылетали с такой скоростью, что Свенсон моргал при каждом из них. Язык его не слушался, но он знал, что непременно должен совладать с собой. Фрутрикс был из тех неисправимых типов — назойливый придворный, честолюбивый прихвостень, — которыми Свенсон столько лет умело манипулировал, служа Макленбургскому двору.

Небо опрокинулось, словно мимо них пролетела без звука гигантская птица, доктор рухнул на спину и зажмурил изо всех сил глаза, погружаясь в темноту.

Свенсон медленно приходил в себя, чувствуя, что тело его окоченело. Он попытался поднять руку и не смог; повернул разламывающуюся от боли голову и увидел, что его рука привязана к брусу на палубе. И другая рука — тоже. Ноги были связаны в щиколотках и коленях. Доктор лежал, словно распятый, между двумя укрытыми холстиной грузами. Небо было белым и пустым. Он снова закрыл глаза и постарался сосредоточиться. Баржа больше не двигалась, не слышалось ни шагов, ни окликов, ни разговоров. Открыв глаза, Свенсон повернул голову к ближайшему грузу и ощутил запах синей глины.

Молоток, заткнутый за пояс, исчез. Свенсон поднял ноги и прогнулся в пояснице. До узла на коленях можно было дотянуться зубами. По службе от доктора не требовалось познаний в мореходстве. Но, случалось, в нем вспыхивал давний интерес к морю — когда старые моряки обращались к нему за помощью и попутно рассказывали об исчезнувшем мире парусных судов. Его неловкие, но честные попытки завязать дружбу нередко находили отклик в виде практических уроков (так было проще, чем вести разговоры). Среди прочего доктора учили вязать узлы и работать с канатами. Потянув раз-другой зубами пообтрепавшуюся пеньковую веревку, Свенсон не без гордости понял, что знает этот узел — знакомый моряк называл его «норвежская лошадь» — и умеет развязывать его простейшим способом.

Освободив колени и подтянув под себя ноги, он дотянулся и до веревки на правой руке с таким же узлом (враги оказались не очень-то изобретательными). Через несколько секунд, не считая того времени, что он выплевывал пеньку изо рта, рука была свободна. Освободив вторую руку и обе ноги, Свенсон присел на корточки между накрытыми холстиной грузами и принялся разминать затекшие руки.

Баржа была пришвартована к новенькой пристани. Дорогу, идущую от канала, проложили недавно — ширина гравийного слоя была везде одинаковой. Не увидев никого на пристани, доктор поспешно отвязал конец холстины, прикрывавшей один из грузов. Обнажилась сверкающая стальная опора с рядом отверстий под болты. Свенсон полез за спичками, но карман оказался пуст. Портсигар, грязный платок, спички — все исчезло. Взбешенный этим, доктор схватил холстину обеими руками и стащил с механизма. Его взгляду предстала обитая медью стальная колонна (усеянная циферблатами и измерительными приборами, точно скипетр — драгоценными камнями) с наполненными жидкостью камерами и медными катушками. Свенсон сдернул холстину со следующего груза: диагностический стол со свисающими шлангами — словно ноги пяти ос росли из одной омерзительной груди; на конце каждого шланга — кольцо из синего стекла. Доктор вспомнил отпечатки на теле Анжелики. Этот груз вывозили из «собора» в Харшморте.

Дорога сужалась между густыми зарослями кустарника, а потому доктор почти не обратил внимания на темное вьющееся перо в светлом небе. И только потом он заметил едва намеченную тропинку — здесь прошел всего один крупный человек, прокладывая себе путь сквозь листву. Свенсон повернулся назад, лицом к барже. Может, просто сигнальный костер? Но зачем сторожу отходить так далеко от груза? Он остановился, вставил монокль и посмотрел на дорогу.

Из-за поворота увидеть конец дороги с баржи было невозможно. Но от поворота Свенсон мог наблюдать и баржу, и белое кирпичное здание на другом конце. Почувствовав вдруг свою незащищенность — не следят ли за ним в подзорную трубу? — он бросился прочь с дороги и присел на корточки среди деревьев, вглядываясь сквозь листья плакучего бука в выложенное камнями кольцо. В середине его дымился догорающий костер. На одеяле рядом с кострищем лежали бутылка, клетчатый платок с чем-то, похожим на горбушку хлеба, и кусок мяса, а еще плоский серебряный квадратик… его портсигар!

Дальше лежали багряный камушек, огрызок карандаша, монетки, платок доктора… и еще что-то непонятное — оно отражало свет иначе, нежели портсигар. Где же был тот, кто прикарманил все это?

Свенсон осторожно пошел к кострищу и забрал все, в недоумении поколебавшись при виде последнего предмета. Это была карточка синего стекла, точно такая же, что и найденная им в вазе с цветами у кровати принца, — первое свидетельство связей его подопечного с заговорщиками. Позднее доктор нашел еще одну карточку — на теле Артура Траппинга, но обе они давно были утрачены. Как же эта новая пластинка оказалась среди его вещей?

Кто-то подсунул карточку в его карман — а он и не заметил? Но когда? И кто — кто мог это сделать? Карточки были созданы графом — соблазнительные наживки для вербовки сторонников, каждая содержала несколько сенсационных сценок… каждая обладала такой же роковой притягательностью, как и изысканный вкус впервые отведанного опиума.

Свенсон нахмурился. Багряного камушка в кармане у него тоже не было. Он отдал его Элоизе в поезде…

Какой же он идиот — ведь это послание ему! Элоиза пытается что-то сообщить. И почему он только проверил свои карманы в доме ее дядюшки?! Вдруг в синей карточке говорится, что он должен делать? Вдруг графиня принудила Элоизу… и он зря сомневался в ней? Вдруг еще не слишком поздно?…

Свенсон потер прохладную поверхность стекла пальцем и тут же почувствовал ледяное давление на свой мозг. Он облизнул губы…

По другую сторону кострища раздался какой-то звук. Доктор повернулся в ту сторону, сунул карточку в карман и взял с земли полуобгоревшее полено. Звук доносился из-за ольхи. Свенсон осторожно подошел к ней. Пара ног, видимых наполовину из кустов… шкипер в черной фуражке, кусок материи вокруг его шеи напитан кровью, на которую уже слетались мухи. Свенсон вытащил складной нож из-за пояса шкипера, раскрыл его, перекинул полено в другую руку, чувствуя себя глуповато — он словно подражал действиям настоящего бойца в минуту опасности.

Еще какой-то звук — теперь от костра. Пока Свенсон рассматривал тело, убийца обошел его сзади.

Свенсон заставил себя идти прямо к костру, больше не стараясь шагать тихо. Прутик нагло хлестнул его по уху. У костра кто-то был.

Одной рукой отламывая кусочки еды, лежащей на клетчатом платке, а другой, не видной доктору, упираясь в клетчатое одеяло, там сидела графиня ди Лакер-Сфорца. При виде доктора она издевательски ухмыльнулась.

— Доктор Свенсон, признаюсь, меньше всего я ожидала встретить вас здесь, в этом лесу, разве что ради соблюдения некоей симметрии… но вы идете с таким серьезным видом…

Платье ее было из дешевенького темно-бордового шелка. Черные сапожки были заляпаны грязью, а над голенищем левого белела икра ноги. Графиня протянула руку в сторону одеяла, словно приглашая доктора сесть, и указала в точности на то место, где прежде лежала стеклянная карточка. Она заговорила снова, осторожная, как кобра:

— Не присядете? У старых знакомых всегда найдется о чем поговорить… заболтаемся так, что и конца света не заметим.

Глава седьмая ГАРЬ

Это случилось в далеком детстве: юная мисс Темпл целый час упрашивала, дергая за полы куртки, мистера Грофта — надсмотрщика на отцовских плантациях, который обозревал поля с проходившей по холму дороге. Наконец ей разрешили разок затянуться трубкой. Ей сразу же стало нехорошо (а понимая, что другого раза не будет, девочка затянулась как следует), она упала на колени, а надсмотрщик сыпал ругательствами, понимая, что если хозяин узнает, то мигом прогонит его. Пришлось плестись домой с невыносимой головной болью, а отвратительный запах изо рта не исчезал, сколько лимона она ни ела бы. Мистера Грофта в самом деле выставили за дверь, но лишь через месяц, из-за неподобающих отношений со служанками, три из которых были тут же проданы (включая милую добрую толстушку, чье имя мисс Темпл давно уже забыла): отец с его властным характером не терпел ни малейшего ослушания.

Несколько лет спустя мисс Темпл, которая готовилась к путешествию на континент и жила все по тем же неукоснительным правилам, оказалась в кабинете отца. Несмотря на скорый отъезд дочери, он отправился в другую часть острова — осматривать новые поля — и вряд ли вернулся бы до отбытия мисс Темпл: это облегчало жизнь им обоим. Она бродила по дому, по тропинкам в саду, по открытым террасам, вдыхая сладковатый мускусный запах с полей. Она знала, что, возможно, никогда не вернется. Но, сидя в большом кожаном отцовском кресле (набивка из конского волоса была намеренно бугристой — отец считал, что неудобства обостряют умственную деятельность), мисс Темпл испытала вдруг беспокойство и посмотрела на закрытую дверь кабинета. Не запереть ли, подумала она, даже не успев понять, что собирается сделать.

Рука ее неторопливо пробиралась вверх по внутренней стороне бедра. Несмотря на зов плоти, пока еще не кричащий, но вполне ощутимый, она отдернула руку, потому что не хотела (теперь ей казалось, что она нарочно забралась в святая святых отца) таким образом расходовать свои желания. Вместо этого она, сморщив носик, открыла кедровую шкатулку, с возмутительной, скандальной самонадеянностью вытащила сигару и откусила кончик — как сотни раз на ее глазах делал отец. Будь она мужчиной, это, конечно, было бы самым обычным делом, да хотя бы и средством укрепления дружбы. Она сняла горьковатые хлопья с губ и стряхнула на потрескавшуюся кожу кресла, потом наклонилась к свече. Пришлось четыре раза втянуть в себя воздух, прежде чем сигара загорелась. Мисс Темпл поперхнулась, выдохнула дым, затянулась еще два раза, проглотила дым и закашлялась. Глаза заслезились. После еще одной затяжки начался беспрестанный кашель. Во рту снова ощущался тот самый отвратительный вкус. Но она была исполнена решимости и продолжала затягиваться, пока на кончике не образовался столбик из плотных колечек серого пепла в дюйм высотой. Мисс Темпл отерла рукавом губы. Голова у нее кружилась.

Этого было достаточно. Острота ее беспокойства притупилась от отвращения и к табаку, и к обуревавшим ее желаниям. Она положила горящую сигару на металлическую пепельницу и, забрав свою свечу, поплелась из комнаты. Ей было все равно, уберут слуги пепел до возвращения отца или же он сам обнаружит признаки вторжения в кабинет… последний привет от дочери, счастливо-иносказательный.

Эти неприятные воспоминания казались детскими игрушками в сравнении с тем, что она по собственной глупости только что открыла сама. Мисс Темпл лежала на спине за харшмортским садом, тяжело дыша, уставившись невидящим взглядом в небеса, нечувствительная ни к крикам за живой изгородью, ни к выстрелам, ни ко времени. Она медленно, словно сгустился от страха воздух, подняла руку и прикоснулась к своему влажному рту — на пальцах остался сгусток черной желчи. Собравшись с силами, мисс Темпл повернула голову и увидела книгу синего стекла — та лежала, сверкая, в том месте, где упала. Она сглотнула слюну — в горле саднило после рвоты — и снова упала на спину, чувствуя, как в голову упираются высокие стебли травы; воля покинула ее, и тошнота опять стала подступать к горлу, словно она погружалась в вязкую топь.

Заглянув в стеклянную книгу у графини в номере, мисс Темпл исполнилась решимости противостоять этим настойчивым, горячечным воспоминаниям — она понимала, что стоит уступить им, как все это легко затянется на много дней. От этого искусственного мира ее отталкивал в основном страх: первый опыт сильно ее напугал. Мисс Темпл не считала себя ханжой и не отшатывалась от своих природных желаний, но знала, что такие удовольствия запретны. Даже представлять их было все равно что испачкаться в грязи.

Однако вторая книга все изменила. Она окрасила мысли мисс Темпл не меньше, чем первая, точнее, перекрасила их, так что все живое, яркое сделалось пепельно-серым. Книга графини была составлена из бесчисленного множества жизней, тогда как книга, лежащая на траве, содержала воспоминания одного человека, снятые в момент смерти. И это наполняло каждое мгновение его жизни, перекачанной в книгу, каким-то заразительным, порочным, тошнотворным ужасом. Это чем-то напоминало процессии, высеченные на стенах средневековых церквей, — растянувшиеся очереди умерших (от принцесс до крестьян) к священникам, они плетутся один за другим, и видно, насколько тщетно все внешнее в жизни. Сцены похоти — и какие сцены! — превращаются в омерзительное соединение гниющей плоти, на роскошных пирах участникам подносят блюда из человеческих выделений, сладчайшие мелодии превращаются в хриплое карканье напитанного кровью воронья. Мисс Темпл никогда и представить себе не могла такого отчаяния, такой предельной безнадежности, такого полного краха. Яркой империи чувств первой книги, неугомонному зуду под кожей противополагались горькая тщета и зловонный прах — судьба всех без исключения людей.

Мисс Темпл поняла, почему Франсис Ксонк выбрал для себя эту книгу. Как быстро его разум, должно быть, оценил открывающиеся возможности. Он завладел пустой книгой и в ее вихрящихся глубинах — холодное стекло явно было прижато к лицу умирающего — сохранил все алхимические познания графа д'Орканца.

На ее лице появилась гримаска раздражения — значит, она приходила в себя. Приподнявшись на локте, мисс Темпл посмотрела на книгу, поверхность которой теперь удовлетворенно мерцала. Вряд ли найдется тот (даже Ксонк, даже Чань), кому хватит сил по-настоящему окунуться в нее и сохранить самообладание. Миссис Марчмур погрузила туда руку без всякого вреда для себя… но что это могло означать? Стеклянная женщина, возможно, узнала, что в этой книге — жизнь графа (иначе зачем ей ехать в Харшморт?), но если она могла впитать мысли д'Орканца, мисс Темпл становилась ей не нужна, так же как инструменты и машины графа. Мисс Темпл вспомнила, как три стеклянные женщины обшаривали мозги каждого в бальном зале Харшморта, невидимо передавая графу все любопытное… это имело смысл, только если он запретил входить в его собственный разум. Мог ли этот запрет распространяться и на книгу его жизни? Миссис Марчмур приехала в Харшморт, чтобы перенести книгу в другое тело, которым могла управлять, как считала. Но тогда получается, что она ничего не знает о пропитывающих стеклянный том недугах и пороках.

А что Франсис Ксонк? Уже почти ставший прахом, он вытащил книгу из тонущего дирижабля в надежде спастись? Заглядывал ли он в нее? Едва ли. Для чего Ксонк прибыл в Харшморт — чтобы, как и миссис Марчмур, найти машины, которые позволят ему открыть книгу и тем самым сохранить себе жизнь?

Но тут снова возникал вопрос: кто устроил пожары и свел на нет старания их обоих?

Она присела на корточки и заглянула через стену. Того места, где Ксонк схватился с миссис Марчмур, ей не было видно; но стало ясно, что сад, похоже, никто не обыскивает. Поморщившись, словно пришлось взять в руки гигантского тростникового паука, мисс Темпл осторожно засунула стеклянную книгу обратно в мешок. Харшморт на много миль окружали вересковые пустоши. Она была одна и голодна, а ее вид мог бы напугать и ведьму. Мисс Темпл схватила мешок и побрела сквозь высокую траву. Она совсем не знала, как убегать от солдат по пересеченной местности, но через большой дом с множеством слуг вполне могла пройти незамеченной.

У конца каменной стены стояли низенькие сараи. Мисс Темпл никого не увидела, и это показалось ей странным: даже в отсутствие хозяев слуги были обязаны так же тщательно ухаживать за домом, двором и садом. Если только слуг не охватила эпидемия безделья, вокруг сараев должна была бы кипеть жизнь. Но сейчас они казались заброшенными.

Быстро перебегая от одного сарая к другому, она добралась до ближайшей двойной стеклянной двери, ведущей в дом. Замок кто-то сломал — видимо, Франсис Ксонк. Мисс Темпл проскользнула в громадный бальный зал. Когда она была здесь в последний раз, помещение заполняли приверженцы заговорщиков в роскошных одеяниях и масках — они провожали своих хозяев в Макленбург. Теперь пол и ярко блестевшие окна были покрыты слоем копоти. Пробежав через зал, мисс Темпл оказалась в комнате, где графиня когда-то слизывала вино с ее глаз. Задрожав, она остановилась, сразу же вспомнив про товарный вагон, про губы женщины на ее губах… и, к своему возрастающему стыду, никак не могла удержать свои мысли от возвращения к этим секундам. Поцелуи, как хлещущая из артерии кровь, неудержимо прибывали, став сотнями разных поцелуев между столькими людьми, что разделить их было невозможно, и все они извергались из книги графини. Мисс Темпл прижала руку ко рту, кожа ее горела. Страшно подумать, как быстро оказалась подавлена ее воля! Отчаянным усилием она открыла свои мятущиеся чувства второй книге, желчной волне отчаяния графа д'Орканца. Когда этот мир столкнулся с ее наслаждением, мисс Темпл юркнула под прикрытие декоративного филодендрона, присела на корточки и принялась беспомощно раскачиваться, обхватив колени.

Через какое-то время обе волны отхлынули. Мисс Темпл услышала крики в другой части дома и поднялась на ноги. В коридоре лежал пожилой слуга, сбитый с ног миссис Марчмур, его лицо все еще было темно от крови. Голоса доносились издалека, а коридоры отлично проводили эхо, и потому мисс Темпл не могла определить, где раздаются крики. Она прокралась мимо лежащего человека к чему-то вроде крашеной стенной панели с крюком и потянула за него. Панель отошла, за ней оказалась узенькая служебная лестница. Мисс Темпл поднялась на два пролета и вышла в устланный толстым ковром коридор с низким потолком, словно оказавшись на необыкновенно роскошном корабле, хотя и знала, что этот коридор остался от перестроенной харшмортской тюрьмы. Испытывая радостное предвкушение, она поспешила в покои Лидии Вандаарифф.

Она беззвучно прошла через гостиную хозяйки Харшморта, потом через уборную, спальню и наконец оказалась в невероятно просторной гардеробной. Тут стояли стеллажи, набитые всевозможными вещами, на стенах висело множество платьев — хватило бы на целый полк женщин. Довольная, что никого не встретила (так как опасалась столкнуться с какой-нибудь задержавшейся горничной), мисс Темпл, вспомнив, как вел себя Чань в «Бонифации», взяла стул от письменного стола Лидии и, поставив его под дверную ручку, заклинила ее.

Вернувшись в гардеробную, она принялась раздеваться. Покойная миссис Йоргенс была женщиной достойной, но платье изрядно надоело мисс Темпл, и к тому же в ткань стойко впитался запах ее собственного пота. Она с нетерпением расстегнула последние пуговицы, стащила платье через голову и свернула комком, чтобы бросить в угол комнаты.

Вдруг она замерла. Сминая платье, она почувствовала… что-то у корсета… вдоль шва… мисс Темпл подошла к окну и извлекла сложенный клочок бумаги. Может, это осталось от миссис Йоргенс? Любовная записка или список покупок — казалось, эти каракули написаны неумелой рукой. Но нет… совсем не каракули. Просто писавшему было совершенно все равно, как будет выглядеть записка. Мисс Темпл вспомнила кавардак в номере «Сент-Ройяла». Если так, в корявом почерке графини ди Лакер-Сфорца не было ничего необычного.

«Моя дорогая Селеста!

Простите, что покидаю Вас. Оставшись, я обглодала бы Вас до Костей.

Острова — Прекрасное Владение. Я таким образом говорю вам: Бросьте. Вам нужно сделать этот Выбор, как раньше — мне. В Бегстве нет ничего Постыдного.

Если вы останетесь глухи к доброму Совету, я увижусь с вами Снова. Наше дело не Закончено.

РЛС»

Мисс Темпл сложила бумажку, потом развернула и снова перечитала, прицокивая при прописных буквах, слишком уж театральных, и понимая, что даже от этой небольшой угрожающей записки (а сколько времени заняли у нее поиски кармана… мисс Темпл представила резвые пальцы на своем теле…) графиня в первую очередь хотела получить удовольствие. Даже в лесном воздухе, который всем показался бы просто освежающим, она сумела бы найти добавочную струю запаха (от цветка, или от разлагающейся оленьей туши, или от цветов, что растут из разлагающейся оленьей туши), которая взметнет лишний локон на ее черных волосах.

Мисс Темпл не считала себя изменчивой — пусть ее порывы и настроения казались непредсказуемыми, она-то знала об их постоянстве, — но теперь, объятая гневом, она удивилась самой себе при внезапном воспоминании о ране на плече графини и своем неожиданном желании провести языком по этой неровной медно-красной корочке. Дело было не в самом порыве, а в тяге к другому человеку.

Мисс Темпл свыклась с непреложным фактом: она почти никому не нравилась. Ее обслуживали, ей льстили, ей не доверяли, ее не одобряли, ей завидовали, ее осуждали, презирали, но у нее никогда не было (слабым исключениям оставались разве что несколько служанок в детстве) настоящих друзей. Самые близкие отношения установились с женихом Роджером Баскомбом, но они длились всего три месяца, подогревались физическим желанием и завершились самым ужасным образом. Она подумала о Чане, о Свенсоне, даже об Элоизе… но верность или долг имели мало общего с дружбой. Готовы ли были эти двое мужчин умереть за нее? Несомненно. Нравилась ли она им? В глубине души мисс Темпл не верила в это. И она легко убедила бы себя, что все это малосущественно, если бы не обескураживающая забота графини о ней там, в товарном вагоне. Неважно, что на самом деле забота была небескорыстной.

Не удержавшись, мисс Темпл еще раз перечитала записку, на этот раз выделив слово «Выбор» и довольно загадочную фразу «как раньше — мне»… она понятия не имела, что за жизнь графиня вела раньше… какое «раньше» могло быть у подобного существа? В горле у мисс Темпл пересохло — она представила себе графиню в детстве. Какой выбор сделал из девочки такую вот женщину?

И как она смеет предполагать, что мисс Темпл может оказаться на такой же развилке, перед таким же выбором?

Оскорбленная мисс Темпл отложила бумажку и обратилась к другим предметам. В гардеробной Лидии Вандаарифф находились металлическая сидячая ванна и громадный китайский кувшин с водой. По обеим сторонам высокого зеркала располагались элегантные столики с ящичками в три ряда, напоминая многослойный торт. Ящички были набиты булавками, лентами, бутылочками, пудреницами, краской и духами. Мисс Темпл сняла с себя корсет и сорочку не по росту, которую носила с того дня, как мылась в кухне у Лины, а потом, твердо решив снова стать чистой, голышом уселась на ковер и стала расшнуровывать сапожки.

Вода была прохладной, но зато у мисс Темпл оказался восхитительный набор губок и разных сортов мыла. Совсем забыв о времени, она не без удовольствия соскребала с себя грязь. Нет, конечно, надо покинуть Харшморт, но почему бы не дождаться ночи — тогда в ее распоряжении окажется несколько часов. Она неспешно вымылась и вытерлась, потом принялась подробно исследовать обширную коллекцию духов. Для мисс Темпл столь широкий выбор говорил об отсутствии характера — но раз уж так вышло, не пригодится ли ей что-нибудь из этого разнообразия? Некое извращенное желание заставило ее выбрать красный жасмин — фирменный запах графини. Мисс Темпл капнула себе за оба уха и на запястья, а потом прочертила влажным пальчиком две линии — от ключиц до впадинки между грудей.

Лидия была выше ее, но все же среди вещей нашлось несколько подходящих платьев, в особенности одно,которое позволяло передвигаться бегом. Густо-лиловый цвет сочетался и с сапожками (мисс Темпл была к ним очень привязана), и с волосами. На темном меньше будет заметна грязь, которая обязательно появится, а шерстяная ткань защитит от холода. Все эти практические соображения немало порадовали мисс Темпл.

Но прежде чем надевать платье, нужно было выбрать подходящее нижнее белье, а что до белья, то здесь покойная мисс Вандаарифф не отказывала себе совсем уж ни в чем. Перед мисс Темпл открывались воистину безграничные горизонты. Каждый новый предмет подразумевал самые гнусные возможности: настоящий реестр порока. Пришлось сделать паузу; глаза мисс Темпл широко раскрылись, щеки запунцовели, бедра плотно сжались. Наконец прилив чувственности схлынул. Дрожащими пальцами она выбрала шелковые трусики и лифчик на замену своим, давно утраченным, потом нижние юбки и корсет, который надела задом наперед, зашнуровала как можно плотнее и стала понемногу поворачивать, пока шнуровка не оказалась на спине. Покончив с этим, мисс Темпл села перед зеркалом и постаралась, как могла (при помощи шпилек, лент и гребешков из черепахового панциря), избавиться от колтунов в волосах и завить букли, которые считала частью своего привычного облика. До горничной Марты ей было далеко (если бы у мисс Темпл спросили, она бы признала это), но кое-какие навыки обращения с собственными волосами у нее имелись (а при таком ужасном состоянии шевелюры приветствовался любой результат). Еще полчаса — и мисс Темпл приняла более-менее презентабельный вид. Холщовый мешок уступил место элегантному саквояжу, на дне его лежала стеклянная книга, завернутая в две шелковые наволочки.

Мисс Темпл понимала, что тянет время, откладывая встречу с опасностью и продлевая погружение в роскошь, которой столько времени была лишена. Вымывшись и припудрив руки и ноги, она даже насладилась нахлынувшей из книги графини чувственной истомой, которая витала, как облачко дразняще-неуловимых золотых пчелок, на грани дозволенного — вот тут, вот сейчас надо прикусить изнутри щеку, чтобы сбить сладкую волну. Но потом появился новый источник напряжения — недовольство тем мелочным тщеславием, с каким она относилась к собственному туалету. Словно зачарованная, мисс Темпл наблюдала изнутри себя и одновременно будто со стороны, как недовольство перерастает в злость — злость на саму себя, на окружающую роскошь, на все, что воплощала собой бессмысленная жизнь Лидии Вандаарифф. Мисс Темпл щелкнула замками на саквояже, подняла его, затем с жестким осуждением сбросила на пол особенно разукрашенный флакончик с имбирем. Флакончик разбился, словно жалкое яйцо. Мисс Темпл улыбнулась и, остановившись, схватила еще один. С мрачным удовольствием она швырнула вещицу в дверь из красного дерева, и бутылочка разлетелась вдребезги — точный образ суровой справедливости, которой жаждала душа.

Мисс Темпл, отныне растревоженная и мрачная, двинулась дальше по коридору. Она была способна отгонять назойливые образы из стеклянных книг, но ее тревожил сам факт такого вмешательства, да и потом, отогнать — не значит победить. Она шла, остро осознавая, что за великолепием накрашенного, напудренного Харшморта прячутся тюремные стены. Может, и она сама ничуть не лучше? Если откровенные воспоминания из книги графини вторили самым потаенным страстям мисс Темпл, то книга графа соединяла всё мрачной паутиной смерти, которая была повсюду — в ее прошлом, ее семье, ее богатстве, каждой частичке ее гнева, или снисходительности, или презрения.

Она кинула взгляд в зеркало на стене, на невероятно пышные пионы его тяжелой резной золоченой рамы — бутоны цветов раскрывались так, что мисс Темпл испытала неловкость. Но все же она остановилась перед зеркалом и поднялась на цыпочки — ее беспокоила бледность собственного лица. В гардеробной Лидии были зеркала, и она, моясь, естественно, разглядывала свое тело — ноги, грудь, мелкие завитки волос на лобке, когда она намыливала и споласкивала их. Но тогда она смотрела, не видя. Мисс Темпл ткнула пальцем в кожу под глазом и тут же убрала палец. В этом месте на миг показалось розовое пятнышко, но сразу же пропало, кожа снова стала воскообразной, несвежей. Мисс Темпл оскалилась и с огорчением увидела, что десны покраснели — точь-в-точь цвета свежего среза клубники.

* * *

Мисс Темпл посмотрела вниз, перегнувшись через перила лестницы, вымытые локоны свесились ей на лицо. Далеко внизу двигалась шеренга красных мундиров. Карету, в которой они приехали, солдаты не эскортировали: значит, прибыли другие. Значит ли это, что с ними приехал и полковник Аспич? Если кто-нибудь внизу, в холле, мог узнать ее, то спуститься туда невозможно. Она быстро сбежала вниз на один пролет и остановилась на следующей площадке, решив пройти по коридору на этом этаже, найти лестницу для слуг и спуститься по ней. Но, завернув за угол, мисс Темпл чуть не столкнулась с драгунским капитаном.

Он был светловолос, с изящно загнутыми усами, на щеках — баки. Этого же офицера она видела в коридоре Сталмер-хауса — тогда его трясло и мутило после аудиенции у герцога. Следом за ним шли гуськом трое строго одетых детей, старшая девочка держала капитана за руку.

— Добрый день, — поздоровалась мисс Темпл, присев в некой подобии книксена.

— Уж скорее вечер, — ответил капитан тихо, но резко, голосом, как лиса из сказки.

— А кто вы все будете? — спросила не любившая лис мисс Темпл, улыбаясь ребятишкам.

Детей она тоже не особенно жаловала, но если они помалкивали, вела себя с ними даже добродушно. Все трое смотрели на нее широко раскрытыми грустными глазами.

— Меня зовут Чарльз, — сказал средний мальчик, с соломенными волосами, в черном бархатном костюмчике. Он шмыгнул носом. — Мастер Чарльз Траппинг.

— Привет, Чарльз. — Мисс Темпл сразу прониклась к мальчику неприязнью.

— А я — Франческа, — сказала старшая девочка, с волосами почти такого же цвета, как у мисс Темпл, маленьким подбородком и слишком круглыми глазами, зато лиловое платье было именно того оттенка, который нравился мисс Темпл. Говорила девочка тихо, будто не совсем была уверена в себе, но как старшая считала, что должна закрепить свое первенство перед нахальным братом. Она повернулась к мальчику лет трех, тоже в бархатном костюмчике; в одной руке он держал шоколадный бисквит. — А это Рональд.

— Привет, Рональд.

Рональд молча уставился в пол.

— А кто вы? — спросил Чарльз.

Мисс Темпл улыбнулась.

— Я близкая подруга мисс Лидии Вандаарифф, хозяйки дома. Сейчас она в Макленбурге на собственной свадьбе.

— Она что-то забыла? — Чарльз указал на саквояж.

— Нет, — ответила мисс Темпл. — Это я забыла.

— У вас разве нет слуг?

Мисс Темпл холодно улыбнулась, испытав желание поколотить его.

— Ну, просто так слуг в Харшморт-хаус не отправишь. Мы праздновали обручение Лидии…

— У моей мамы точно такой же саквояж, — сказала Франческа. — Для ее серебряных браслетов.

— Он набит серебряными браслетами? — спросил офицер, обшаривая мисс Темпл внимательным взглядом. Он небрежно встретился с ней глазами и улыбнулся, но улыбка, казалось, не имела отношения к его мыслям.

— Я забыла, — с победительной усмешкой ответила мисс Темпл, — свои гребни и щетки. Ближайшие друзья Лидии сделали ей подарок — подготовили ее к торжественному вечеру. Но теперь мне все это нужно для себя.

— У вас нет горничной? — спросил Чарльз.

— У меня столько горничных, сколько мне нужно, — отрезала мисс Темпл. — Но беда в том, что привыкаешь к щеточкам определенной жесткости. Твоя сестренка наверняка понимает. — Она улыбнулась Франческе, но девочка терла глаза.

— Когда Мария причесывает Рональда, он плачет, — сообщил Чарльз.

Рональд ничего не сказал, он только посмотрел на мисс Темпл маленькими грустными глазами.

— И что же вас всех привело в Харшморт? — весело спросила мисс Темпл.

— Кажется, я не расслышал вашего имени, — вмешался офицер.

— Меня зовут мисс Стерн. — Мисс Темпл подняла брови — мол, что за дерзость? — Мисс Изобела Стерн.

— Дэвид Тэкем, драгунский капитан. — Офицер щелкнул каблуками, вновь иронично улыбнувшись. — Счастлив с вами познакомиться, мисс Стерн. Вы в родстве с Каролиной Стерн?

— Прошу прощения?

— Каролина Стерн. Тоже близкая подруга мисс Вандаарифф, насколько мне известно.

— Мы кузины, — язвительно сообщила мисс Темпл. — Каролина отправилась в путешествие вместе с мисс Вандаарифф, они ведь близкие подруги. Вы с ней знакомы? Она мне о вас не рассказывала.

— Нет, не знаком. Но мне говорили, что она красивая женщина.

Голубые глаза Тэкема смотрели доброжелательно и равнодушно в то же время. Мисс Темпл загляделась в них чуть дольше, чем следовало бы, и они начали казаться нечеловеческими — как часто бывает с голубыми глазами, подумала она.

— Вы направлялись в какое-то определенное место, мисс Стерн? — спросил он.

Мисс Темпл не ответила и с улыбкой наклонилась к Франческе.

— А где твоя мамочка, детка?

— Не знаю, — ответила девочка, и губы у нее задрожали.

С главной лестницы донесся шум. Мисс Темпл повернулась. К ним приближался молодой человек в черном плаще, голубоглазый, с соломенными усами, одной рукой прижимая к телу связку бумаг. Судя по его котелку, он мог быть младшим коллегой Роджера Баскомба, а когда он приблизился, мисс Темпл увидела, что у него бледная кожа и окровавленные ногти на той руке, которой он держал бумаги.

— Вот вы где. — Чиновник раздраженно нахмурил брови. — А это кто еще?

— Я — мисс Стерн.

— Что она здесь делает? — спросил человек в черном у Тэкема.

— Я — подруга Лидии Вандаарифф, — ответила мисс Темпл. — А что вы делаете в доме моей подруги?

— Это мисс Стерн. — Капитан Тэкем улыбнулся.

Впрочем, мисс Темпл не заинтересовала чиновника.

— Вы опаздываете, капитан. У нас нет времени…

— Если у нас нет времени, то где вы, черт побери, пропадали? — огрызнулся Тэкем.

Глаза чиновника расширились — как можно при детях? — но тут он громко чихнул, а потом еще два раза подряд, не успев даже вытащить платка из кармана Переложив кипу бумаг в другую руку, он вынул платок и вытер нос. На пшеничных навощенных усах виднелся потек крови.

— Я не допущу подобной дерзости. Мистер Фелпс с герцогом ждут.

— Вы присоединитесь к нам? — спросил Тэкем у мисс Темпл.

— Да, будьте так добры, — тоненьким голосом попросила Франческа.

— Ни в коем случае, — отрезал чиновник.

— У нее целый саквояж гребешков, — сообщил Чарльз, словно это имело какое-то особое значение.

Чиновник, не обратив внимания на мальчика, убрал платок.

— Капитан Тэкем! Герцог ждет!

— Как вас зовут? — спросила у чиновника мисс Темпл.

— Его зовут мистер Харкорт, — ответил Тэкем.

— Мистер Харкорт не ответил на мой вопрос: что он делает с чужими детьми в доме моей доброй подруги.

Харкорт смерил ее враждебным взглядом.

— А может, вы все же присоединитесь к нам? И объясните… — он снова шмыгнул носом, так как под ним появилась темная бусинка крови, — герцогу, куда подевался отец вашей доброй подруги!

Он двинулся к лестнице. Тэкем щелкнул пальцами, протягивая руку Франческе и не сводя глаз с мисс Темпл, которая с ужасом смотрела на руку девочки: когда та протянула ее офицеру, рукав задрался, обнажая кровавый комок ваты под бинтами на локтевой впадинке. Когда эта удивительная компания исчезала за перилами балкона, все трое детей оглянулись на нее — словно овцы, которых тащат на рынок.

Мисс Темпл была довольна тем, что благодаря своей напористости легко избавилась от Харкорта. Но если капитан не дурак, они тут же начнут наводить справки об Изобеле Стерн и отправят на ее поиски солдат. Детей препровождали к герцогу, который все еще не вышел из игры… А это означало, что миссис Марчмур жива и детей на самом деле ведут к ней. Но удар по мозгам, который настиг убегавшую из сада мисс Темпл, был самым настоящим. Как видно, стеклянная женщина получила жестокое увечье… но недостаточно жестокое.

Мисс Темпл улыбнулась, вспомнив, как проговорился Харкорт: они до сих пор не знают, куда исчез Роберт Вандаарифф! Здорово, что ей удалось распутать для себя одну из частей головоломки — такое занятие превосходно отвлекало от тревожных плотских позывов (зачем ей было замечать изящно изогнутую шею Тэкема?) и отвратительного привкуса в горле. Отсутствие Вандаариффа, видимо, связано с пожарами в Харшморте, вот только похитили его или убили?

Она помедлила на площадке, недоумевая: зачем драгунский офицер охраняет детей и что тут делают дети Траппинга? Может быть, их захватили в заложники, чтобы сделать мать более сговорчивой? Но зачем похищать детей беспомощной женщины? Значит, Шарлотта Траппинг все же человек влиятельный, и миссис Марчмур хочет управлять ею… а если она — новый враг? После смерти полковника Шарлотта вполне могла им стать.

На полу, прямо напротив двери, лежало раздавленное шоколадное печенье. Мисс Темпл подошла к этой двери и открыла ее. На кривоногом столике, перед шкафчиком с зеркальной дверцей, стоял полупустой графин с бренди, а в фаянсовой тарелке лежала недокуренная сигара. Капитан Тэкем явно нашел чем занять себя. В глубине комнаты мисс Темпл увидела два неуклюжих на вид кресла с желтыми подушками, а напротив них (под необычной картиной — старик, странно уставившийся на двух полуобнаженных девушек) стояла украшенная, диковинной формы раскладная кровать с длинным подголовником в синюю полоску. Под кроватью валялось немало крошек от печенья.

Дальше была еще одна дверь, из-за которой доносился шелест бумаг, а потом раздался сухой голос, охрипший от нетерпения:

— Вы что снова вернулись, Тэкем? Что вы теперь наворотили?

Мисс Темпл прижала ладонь ко рту, чтобы не вскрикнуть. В зеркале шкафчика она увидела сидящего по другую сторону открытой двери растрепанного, больного, но легко узнаваемого Эндрю Росбарта, помощника Баскомба. На столе перед ним лежал открытый кожаный ларец, выстланный внутри оранжевым фетром, с углублениями под небольшие пробирки со стеклянными пробками. Три углубления были пусты. Пробирки с темно-рубиновой жидкостью лежали перед Росбартом, который трясущимися пальцами (мисс Темпл увидела его неровные, потрескавшиеся и побагровевшие ногти) приклеивал к ним маленькие ярлычки. Рядом лежали смятые куски ваты со все еще свежими пятна крови. Приклеив последний ярлычок, Росбарт уложил пробирки в ларец и захлопнул крышку.

— Капитан Тэкем! Я не позволю вам шутки шутить!

Росбарт поднялся, стул под ним скрипнул. Этот человек непременно узнает мисс Темпл — они виделись десятки раз. Был ли он доверенным лицом Роджера? Или всего лишь еще одним прихлебателем миссис Марчмур, который будет оккупирован, поглощен без остатка? Знал ли он о войне мисс Марчмур с заговорщиками? А не проломить ли ему голову графином?

Из-за двери раздался голос Росбарта, уже не столь уверенный:

— Мистер Фохтман?

Росбарт появился в дверях, прижимая к себе одной рукой кожаный ларец. Мисс Темпл не шелохнулась. Они уставились друг на друга.

— Мистер Росбарт — вот уж кого не ожидала здесь увидеть.

— Мисс Темпл… А я — вас!

Эндрю Росбарт всегда был по-лакейски услужлив, ловил любое слово Роджера, и для мисс Темпл, с детства окруженной слугами, к тому же самого низкого положения, он был лишь разновидностью скамеечки для ног, хотя и наделенной даром речи.

— Позвольте заметить, что вы неважно выглядите.

— Усталость, — ответил Росбарт, подергивая себя за воротник рубашки. — Дополнительные обязанности в связи с последними беспорядками. Это пройдет.

— Вы потеряли зуб.

— Но нашел вас, — ответил он, и язык его инстинктивно протиснулся в щербинку. — В Харшморт-хаусе.

— По-моему, это я вас нашла…

Росбарт вперился в ее грудь. Мисс Темпл потрясенно осознала, что вовсе не гневается, а напротив, ощутила издевательское удовольствие от того, какую власть получает над Росбартом из-за его блудливых желаний, сколько новых возможностей открывается.

Его взгляд метнулся на открытую дверь за женщиной.

Понимая, что Росбарт хотел бы воспрепятствовать ее уходу, мисс Темпл протянула руку и захлопнула дверь. Раздался щелчок хорошо смазанного замка. Они остались наедине.

— На вас новый плащ, — заметила мисс Темпл. — Отличный покрой. Вы не знаете, где сейчас ваш начальник — мистер Баскомб?

Мистер Росбарт откашлялся и проглотил слюну.

— А вы?

— Знаете, почему вы облезли, словно умирающий попугай?

— Роджер Баскомб мертв! — выпалил Росбарт, внимательно наблюдая за собеседницей.

— Неужели?

— Вы отрицаете это?

— С какой стати?

— С той, что Баскомба убили! Он сопровождал в Макленбург мистера Граббе, но они так и не добрались до княжества — это подтверждают телеграммы из Варнемюнде!

— Это еще не говорит о его смерти. А тем более — об убийстве.

Росбарт подошел поближе, снисходительно покачивая головой.

— Думаете, Тайный совет и правительство бездельничают, когда столько поставлено на карту? Я знаю, что вас сегодня утром обнаружили на вокзале Строппинг и отвезли во дворец. Я знаю, что ваш безобразный сообщник из преступного мира… о да, мы в курсе ваших дел… вылез из сточных канав, где прятался. А немецкий шпион? Его собственное правительство выписало ордер на его арест — вот прямо сейчас он в цепях едет домой, где ему перережут глотку! Вам известно про Роджера Баскомба! Вам известно про Артура Траппинга!

— Ну что ж, значит, притворяться без толку. — Мисс Темпл осознала, что загадочно улыбается и хлопает ресницами. — Я сама и пристрелила Роджера.

Росбарт хранил молчание. Мисс Темпл демонстративно набрала в легкие побольше воздуха, и чиновник тут же отвлекся на бугорки ее грудей. Потом она тихонько выдохнула.

— Вы определенно горите желанием меня арестовать… И все же… разве мы не вели задушевных разговоров — в министерстве, дома у Роджера, на скучных приемах… разве мы не найдем понимания друг у друга?

— Вы… застрелили его?

— Дорогой Росбарт… я всего лишь хочу сказать — а я, возможно, ошибаюсь, и если это так, то мы столкнемся с плачевными последствиями…

— Убийство Роджера Баскомба…

— Да оставьте вы этого Баскомба.

— Мисс Темпл, как бы мне ни хотелось…

— Мистер Росбарт, я не верю, что вы глупы.

— Благодарю за комплимент.

— Так вот… прошу вас… не могли бы вы встать… сюда.

Мисс Темпл взяла его за локоть — он нервно облизнул губы — и пододвинула на пару шагов к зеркальному шкафчику. Росбарта передернуло.

— Посмотрите на мою кожу. — Мисс Темпл кивнула на свое отражение в зеркале. — Под глазами.

— Вы так очаровательны…

— Ах, Эндрю, в другое время я бы покраснела и согласилась… но сейчас мы должны быть откровенны… У меня нездоровый вид.

— Такое нередко случается.

— Но не со мной.

— Само собой, утрата только что обретенного бессмертия…

— Эндрю… посмотрите на себя.

Он тут же отпрянул.

— Я… я — представитель Министерства иностранных дел, и я требую от вас следовать за мной вниз. Вы должны предстать перед герцогом…

— А как, вы думаете, я сюда попала?

Росбарт приложил руку ко рту.

— Вы видели герцога? Говорили с ним? Это невозможно — он ни с кем не говорит…

— Конечно не говорит…

— Но как вы оказались на свободе? Они что — не узнали вас?

— Конечно узнали!

— Как же тогда?

— Вы видели герцога? Эндрю, послушайте меня, ради вашего же блага…

Росбарт отвел глаза и ухватил кожаный ларец.

— Эндрю, ответьте! Вы видели герцога?

Росбарт махнул рукой на зеркало, не глядя в ту сторону.

— Если вы о болезни его светлости… то у него не кровавая лихорадка, о которой говорили… говорили, что будто бы ее очаг в Харшморте. Но вот мы с вами здесь… он простыл, вот и все — это пройдет! Если все мы будем трястись, заслышав о простуде у его светлости, то разве это преданность? Разве это служба?

Росбарт отступил еще на шаг, глядя в пол, как пристыженный пес, и неубедительно усмехаясь.

— Что бы вы там ни думали… поверьте, вы не первая, кто совершает эту ошибку. Внутренние механизмы современного государства должны казаться законопослушным подданным настоящей паутиной, которая оплела всё и вся. И вот обычная простуда превращается в страшную тайну. У нас кризис, у нас чума! Я не знаю, насколько мистер Баскомб был с вами откровенен, — полагаю, не очень, потому что вы просто… женщина…

— Мистер Росбарт…

— А теперь я должен как можно скорее отвести вас вниз. Мистер Баскомб всегда был человеком осторожным… я не обращал внимания на слухи о том, что привело к разрыву вашей помолвки… не обращаю даже теперь, когда вы взяли в друзья этих сомнительных типов…

Мисс Темпл подошла к нему поближе, и чиновник начал заикаться. Она ощущала запах жасминовых духов на своей коже. А он? Наверное, тоже? Росбарт набрал в грудь воздуха со взволнованной решимостью, словно его резко подтолкнули к некой внутренней пропасти.

— Многое изменилось, мисс Темпл. Не обещаю, что помогу вам… но кое-какое влияние у меня есть. Меня несколько раз вызывали в Сталмер-хаус… знак милости, о которой неделю назад я и мечтать не мог.

— Я только что сама была там, — заметила мисс Темпл.

— Тогда вы понимаете! — Росбарт тут же осекся. — А может, и нет… вероятно, вы не оценили… не смогли… оценить в полной мере…

— Что именно оценить? — Мисс Темпл придвинулась ближе к Росбарту, мужественно перенося дурной запах из его рта.

— А вы смелы, я вижу… даже если хотите добиться от меня… э-э… снисходительности… но… но тем не менее потому что вызнаете… знали… мистера Баскомба… вы можете хотя бы представить, как мне повезло, что я был приглашен…

— О, я представляю, — прошептала она.

— Правда?

— Я хочу знать во всех подробностях! Вот вы вошли в Сталмер-хаус… место заседаний самого Тайного совета… коридор со стеклянными шкафами и этими ужасными старыми картинами… вас провели в какую-то комнату? Ну давайте же, Эндрю… что вы помните?

— Естественно, я был не один…

— С мистером Соумсом?

— Откуда вы знаете Соумса? — У Росбарта перехватило голос. — Соумс новичок! Он ведь не видел герцога? Да Соумс не стоит того, чтобы…

— Да ну его, Соумса. Я о комнате. В ней было темно?

— Его светлость исключительно разборчив.

— Так, значит, вы видели герцога?

— Конечно! И мы его слышали…

— И что он сказал?

— Я… я… сами слова…

Она ждала. Росбарт сцепил пальцы.

— Эндрю, не может быть, чтобы вы не запомнили.

— Гм… да…

— Как вы могли забыть, что вам сказал герцог? Ведь это ваш высший служебный взлет.

Росбарт хранил молчание. Губы мисс Темпл почти коснулись его уха, покрытого кровавыми струпьями.

— Я скажу вам почему, Эндрю. Вы заснули. Все заснули. И видели сны. Головная боль… медный вкус в горле. Вы точно знали, что должны делать, хотя и не помните, как получали инструкции. А после этого никто из вас не сказал ни слова…

— Молчание свидетельствует о высочайшем уважении…

— Да вы послушайте себя! Настоящая миссис Марчмур!

— Прошу прощения? Я не знаком с м-м-миссис…

— Стеклянная женщина.

На лице Росбарта появилась вымученная улыбка.

— Должен вновь заверить вас: в Сталмер-хаусе нет женщин… воинственные наклонности герцога…

Она взяла его за плечо и снова подтолкнула к зеркалу. Росбарт проблеял что-то протестующее и зажмурил глаза.

— Эндрю! Миссис Марчмур обшарила содержимое вашей головы, словно сумку!

— Мисс Темпл…

— Да посмотрите вы на себя!

Он так и сделал, но тут же вырвался и с криком ужаса бросился прочь, отбросив мисс Темпл на один из стульев. Когда она поднялась на ноги, Росбарта и след простыл.

Мисс Темпл нашла нужную ей боковую лестницу. По стенам тянулись крашеные ниши вроде темных храмовых коридоров, и в каждой помещалось аллегорическое изображение. Мисс Темпл, которой в детстве почти не потрудились растолковать Библию, все же опознала десять казней египетских. Несмотря на спешку, она не смогла удержаться и на ходу крутила головой: жабы, кровь, мошки и огонь предвещали ее собственное погружение в ту зловонную трясину, которая уже поглотила беднягу Росбарта. Но на последней площадке она остановилась как вкопанная — ниша здесь была пошире, а сцена изображена подробнее. Мисс Темпл смотрела, живо вспоминая о забинтованной руке Франчески Траппинг, на смерть египетских первенцев: неумолимые ангелы, парившие над толпой воющих матерей, держали безжизненные тельца.

У основания лестницы была распашная дверь. Где-то поблизости находилась кухня. В коридор выходили кладовые, набитые бочками, клетями, блюдами, бутылками, корзинами, джутовыми мешками, помещения, где хранились кастрюли и сковороды — от огромных (хоть жарь целиком дикого кабана) до уморительно крохотных — для приготовления жаворонков к древнеримскому пиршеству. Но нигде — а в этой части дома жизнь, казалось бы, должна была бить ключом — не виднелось ни одной живой души.

Оказавшись в широком сводчатом проходе, мисс Темпл сморщила нос и оглянулась в поисках источника запаха. Чуть прикрытая клоком соломы, на полу ждала уборщика лужа горчично-желтой блевотины размером с супную тарелку. Мисс Темпл добралась до громадной кухонной топки, где белые чешуйчатые угли излучали тепло. Скамьи и столы были сдвинуты в стороны, словно здесь освобождали место для… чего-то. Она медленно продвигалась вперед, гастрономические запахи постепенно уступали место зловонию синей глины. Под ногой что-то хрустнуло — осколок синего стекла. Запах усиливался у топки. Жар ударил в лицо мисс Темпл. На кирпичной полке духовки лежала пыль — крохотные синие иголочки…

Что случилось в саду? И куда все подевались?

Мисс Темпл оступилась, приложила руку ко рту и повернула голову в поисках ближайшего стола, чтобы на него опереться. Так что же случилось?

Она мысленно поставила вопрос… и с содроганием нашла ответ… здесь побывала стеклянная женщина, и ей было так плохо, что всех ее приспешников от этого вывернуло наизнанку. Такой ответ подсказали воспоминания графа — разум мисс Темпл непроизвольно, без всякого предупреждения черпал оттуда, угрожая ее жизни…

Мисс Темпл нагнулась и попыталась избавиться от тошнотворного комка в горле, но безуспешно. Она почувствовала прилив крови к голове и встала, мрачная, снова одержимая гневом, источник которого находился вне ее.

Коридор заканчивался еще одной распашной дверью. Толкнув ее, мисс Темпл оказалась в изящной столовой. Над громадным удлиненным темным столом висела хрустальная люстра в виде трехмачтового фрегата. Стеклянное судно плыло, как корабль-призрак, всего с полудюжиной свечей; к их мерцанию добавлялся свет канделябра, стоявшего на столе рядом с человеком в рубахе. Он сидел на троноподобном хозяйском месте во главе стола, чуть не с головой зарывшись в груду бумаг. В одной заляпанной чернилами руке человек держал старинное гусиное перо, в другой — металлический инструмент для измерения расстояния — мисс Темпл видела такой на корабле. За спиной человека виднелась дверь наружу.

Это не был Роберт Вандаарифф.

Мисс Темпл откашлялась. Незнакомец поднял голову и оказался моложе, чем подумалось ей вначале. На макушке была плешь, но, посмотрев на лицо, мисс Темпл подумала, что он вряд ли старше Чаня, а твердая челюсть и сильные руки свидетельствовали об энергичности, которая заставила ее содрогнуться. Положив перо и инструмент, человек встал. Мисс Темпл не ожидала от него такой вежливости.

— Я не знал, что в доме есть дамы…

— Я — мисс Стерн, подруга Лидии Вандаарифф. Боюсь, я только и занимаюсь тем, что отрываю людей от важных дел.

— Ни в коем случае, уверяю вас.

— Похоже, тут был пожар.

Человек сделал широкое движение рукой и иронически улыбнулся.

— И тем не менее дом такого размера, что еще остается с полсотни комнат, в которых можно обитать вполне комфортно. Не желаете чаю?

— Нет, спасибо. — Меньше всего мисс Темпл хотелось быть представленной слугам как подруга Лидии. — Надеюсь, я вам не помешала.

— Вовсе нет.

Возникла пауза. Мисс Темпл прикинула, что можно из нее извлечь.

Вы не представились, — сказала она, в легком смятении от того, что глаза ее непроизвольно заморгали.

— Примите мои извинения. Меня зовут мистер Фохтман.

— Какая любопытная груда бумаг, — сказала она. — Похоже… бог мой… что-то механическое, научное…

Продолжая улыбаться, мистер Фохтман перевернул листы на всех стопках исписанной стороной вниз, пряча их содержимое от ее глаз.

— Все это слишком скучно для женщины вроде вас. Не хотите присесть?

— Нет, спасибо. Боюсь опоздать на поезд…

— Я слышал про Каролину Стерн, — сказал он. — А вы сказали «Изобела»…

— Мы двоюродные, — не задумываясь, ответила мисс Темпл. — Каролина вместе с Лидией отправилась в Макленбург.

Она поежилась при мысли, что капитан Тэкем со своими драгунами, возможно, ищет ее сейчас, что солдаты могут появиться в любую минуту.

— Насколько я знаю, от них пока не поступало известий, — заметил Фохтман. — Хотя прошло уже больше недели со времени отъезда.

— Разве кто-нибудь пишет открытки сразу после свадьбы?

Кожа над грудью мисс Темпл запунцовела от воспоминаний из стеклянной книги (… мужчина с завязанными глазами, тело его экстатически выгибается при касании сразу двух языков… осторожно, плавно вводят, одну за другой, янтарные бусинки…). Она моргнула, увидев, что Фохтман наклонил голову и глядит на нее.

— Но известия были. От Макленбургского двора. Они там так и не появились.

— Не появились? Это невозможно.

— По меньшей мере это странно.

— Сэр, в это трудно поверить! Почему никто не обеспокоился? Где журналисты? Отчего корабли не обшаривают море, а солдаты — побережье? Если пропал наследник Макленбургского престола… — Она замолчала, совершенно серьезно глядя на мистера Фохтмана. — Отца Лидии оповестили?

— Ее отца нигде не могут найти.

— Но это же Роберт Вандаарифф!

— Разве?

— Я вас не понимаю.

— Вы не присядете, мисс Стерн?

— Я уже сказала, что не могу.

— И все же, я думаю, это стоит сделать. Я бы даже рекомендовал вам присесть… ради вашего здоровья.

Фохтман продолжал говорить все так же вежливо.

— Вы подверглись воздействию синего стекла. Это видно по коже. Возможно, совсем небольшому воздействию… вы не потеряли ни единого из ваших великолепных волос. Но вы, безусловно, понимаете, о чем я говорю. И я вынужден настоятельно просить вас ответить на мои вопросы.

— Какие вопросы?

Фохтман скользнул взглядом по двери, потом снова внимательно посмотрел на мисс Темпл, словно его выбор определялся выражением ее лица — а он в этот момент явно делал некий выбор. Мисс Темпл ощутила новый приступ тошноты. Холодное копье знания из книги графа пронзило ее мысли. Кончик лезвия заводится в замок на дверце шкафа, дверца распахивается.

Топка. Человек в рубашке. Это он прижег расколотое запястье миссис Марчмур на огне кухонной топки.

Фохтман указал на бумаги, лежащие перед ним.

— Это целый мир, «механический и научный». В наши времена огромные возможности идут рука об руку с огромными бедствиями.

— И вы хотите избежать бедствий?

— Для себя, конечно.

— И для своих… хозяев?

— Я знаю только то, что слышал, и ничему из этого не верю. Между ними разлад… только поэтому меня пригласили сюда.

Мисс Темпл неторопливо кивнула.

И возможно… я не совсем… то, что… вы обо мне думаете, — сказала она.

Фохтман резко стукнул рукой по бумагам, словно принял какое-то решение.

Так кто же из них послал вас? Да, я могу заменить Лоренца, но я должен знать, отчего он умер. Его убило синее стекло? Никто не отваживается высказать догадку… в особенности еще и потому, что все они тоже больны…

— Доктор Лоренц мертв? Но он был всего лишь мальчиком на побегушках у графа.

— Вы знаете графа? Знали его?

— Знала? То есть граф тоже мертв?

Фохтман прищурился, глядя на нее, словно на редкостное насекомое.

— Меня удивляет ваше безразличие. Ваша кузина Каролина Стерн была в этой компании. Она, скорее всего, тоже мертва.

Мисс Темпл вскрикнула от ужаса — так убедительно, как могла.

— Не притворяйтесь, — насмешливо сказал Фохтман, довольный, что подловил ее. — У вас самой симптомы отравления синей глиной… чистая случайность, что вы наткнулись на того единственного, кто может вас спасти! — Он схватил перо, поискал чистый лист бумаги. — Расскажите мне все, что вы от них слышали, — о Лоренце, о графе, обо всех, а дальше я уж сам разберусь. Молодая женщина явно не проделала бы долгий путь сюда по своей воле.

Вдруг Фохтман поднял на нее глаза.

— Какой же я глупец! Это Вандаарифф! — Он показал пером на ее руки, цепко держащие саквояж. — Что в этом саквояже?

Мисс Темпл пожала плечами и подняла саквояж, всем своим видом показывая, что он ничего не весит.

— Пустой. Мне поручили взять одну вещь из лаборатории графа. Но лаборатории больше нет.

— И вы хотите, чтобы я поверил? Только у Вандаариффа есть возможность похитить столько оборудования сразу. Но ему чего-то не хватает, и он послал за этой вещью вас, безобидную с виду девушку, не вызывающую подозрений…

— Зачем Вандаариффу разрушать собственный дом?

— А зачем жалеть дом, когда уже пожертвовал собственной дочерью? Ставки, видимо, запредельно высоки. Что вам велели взять? И где?

— Не знаю. Мне сказали — одну вещь. Больше я ничего не знаю.

— Но подробности-то вам известны? Вам ведь дали описание…

— Яркая металлическая штучка, размером…

Мисс Темпл вытянула руки и выставила пальцы, показывая выключатели и кнопки. Вспомнив о гнусном тупорылом устройстве, с помощью которого граф осквернял Лидию Вандаарифф, она стала описывать его. Фохтман, слушая ее, принялся рыться в документах.

— И оно должно было уместиться в вашем саквояже? — спросил он.

— Естественно. Ведь эта штука складывается.

— Ага… так я и полагал…

Фохтман подтолкнул к ней большой лист бумаги. Мисс Темпл повернула лист к себе и увидела этот самый предмет в разрезе. Внизу рукой графа было приписано: «Эфирный ирригатор». Мисс Темпл сделала резкий вдох и встретила взгляд Фохтмана… что угодно, лишь бы не смотреть на чертеж. При виде этого прибора мурашки побежали у нее по коже, она вспомнила, как его использовали, вспомнила распростертую Лидию — конечности закреплены, ноги разведены, густая синеватая смесь извергается из металлического рыла при точно выверенной температуре. Она подавила волну отвращения перед слабостью Лидии, перед бесполезностью женщин, перед людскими амбициями, перед идиотской гордыней Фохтмана и повернула лист обратной стороной.

— И вам не интересно, где он? — спросил Фохтман.

— Больше не интересно.

— Не падайте духом. Я видел других — они выглядят куда хуже, чем вы…

— А где герцог Сталмерский?

— Вот видите, — сказал Фохтман, словно этот вопрос подтверждал его собственную мысль. — Проведя минимальные исследования, я вынужден признать, что динамические свойства синей глины уникальны. Если она может заставить отступить даже проклятую смерть…

Мисс Темпл не откликнулась на его слова, стараясь не замечать жжения в горле.

— А где полковник Аспич? — прохрипела она.

Фохман нахмурился, недовольный тем, что его прервали.

— Где Роберт Вандаарифф? — в свою очередь спросил он.

— Где мисс Марчмур?

— Куда он вывез все оборудование?

— Где миссис Марчмур?

— Ответьте мне! Где Роберт Вандаарифф? Зачем ему понадобился именно этот инструмент? Почему он послал вас? — Фохтман стукнул кулаками по столу; его длинные руки напоминали передние ноги сильной лошади. — Если идете против меня, будьте готовы пойти и против миссис Марчмур! Но если вы… пойдете на сотрудничество со мной…

Мисс Темпл пробрала дрожь при воспоминании о том, как стеклянная женщина обшаривала ее мозги.

— У вас нет выбора, — мягко произнес Фохтман — так фермер разговаривает с овцой, которую собирается зарезать.

— Это потому, что вам дано знание, верно? — сказала она. — Возможно, вы лучше любого другого понимаете, что может делать стекло… они надеются выехать на вас, но не осознают, что вы получаете превосходство над ними… над ней… над миром.

Фохтман натянуто улыбнулся, чрезвычайно довольный ее рассуждениями.

— И что же вы сделаете со мной? — спросила мисс Темпл.

— Зависит от вас. Вы должны делать то, что я скажу.

— Должна?

Он рассмеялся. Мисс Темпл перегнулась через стол, словно приглашая его выслушать свою главную тайну. Фохтман невольно подался ей навстречу.

Она прошептала:

— У вас был шанс.

И замахнулась изо всех сил саквояжем — а он был хорошо сработан, с металлическими уголками. Один из уголков пришелся по лоснящемуся лбу Фохтмана, как острие долота. Он пошатнулся и прижал руку к ране, но кровь уже хлестала сквозь пальцы на бумаги графа.

— О! Черт тебя побери! Помогите! Помогите, кто-нибудь!

Мисс Темпл не побежала к двери, как собиралась вначале, а пошла прямо на корчащегося, орущего человека. Увидев, что она приближается, он захрипел, пытаясь отогнать ее, принялся размахивать расставленной пятерней, но мисс Темпл снова замахнулась саквояжем, держа его обеими руками, и ударила Фохтмана прямо по правому колену. Тот с воплем свалился к ее ногам. Мисс Темпл, ощущая тошнотворное черное жжение в горле, еще раз обрушила саквояж на голову Фохтмана, и он замер.

Он был все еще жив — грудь дергалась, как мокрые крылышки только что вылупившегося насекомого. Мисс Темпл серьезно подумывала, не достать ли из сапожка нож и не перерезать ли ему горло (ее возбудили, незаметно для нее самой, семь различных воспоминаний о такой расправе, в носу щекотало от запаха крови, руки подергивались от тепла брызнувшей струи), но она все же подчинилась здравому смыслу, подошла к двери и заперла ее. А потом вернулась к распростертому на полу Фохтману, удивляясь тому, как неуклюж беспомощно лежащий высокорослый человек — точь-в-точь рыба на просмоленной палубе. Равнодушно скользнув взглядом по темным потекам крови на лбу Фохтмана, она стала обыскивать плащ, висевший на спинке стула: сигары, спички, надушенный платок, медный футляр с визитными карточками — буквы с завитками, дорогая бледно-зеленая бумага (Маркус Фохтман, инженер-теоретик, Сведтер-стрит, 19).

В наружном кармане позвякивало что-то тяжелое. Мисс Темпл вытащила зашитый холстяной мешочек, набитый чем-то вроде шрапнели для маленькой пушечки. В голове замерцало тошнотворное воспоминание. Мисс Темпл прогнала его — еще немного, и ее может вырвать. Да какая разница — явно детали какого-то прибора. И она сердито засунула мешочек назад.

Последний обысканный ею карман был явно сделан по специальному заказу: глубокий, он точно повторял форму лежавшего в нем рулона веленевой бумаги. Мисс Темпл помедлила, но, не удержавшись, развернула рулон. Это был набросок, изящно выполненный графом д'Орканцем: медная тумба с множеством прорезей, толстыми металлическими трубками и черными шлангами. Стоило мисс Темпл посмотреть на чертеж, как черный ядовитый позыв уронил ее на колени, дыхание перехватило, вновь появился комок в горле — на этот раз оттого, что она поняла назначение тумбы. В щели помещалась стеклянная книга. Трубки и шланги были прикреплены к человеку, лежащему на поверхности, а машина служила соединительным средством между его разумом и стеклянной книгой. В зависимости от положения семи медных рукояток алхимическая энергия могла течь либо в одном, либо в другом направлении. Если энергия направлялась в книгу, то мозг человека опустошался, а книга наполнялась воспоминаниями. Если энергия направлялась в человека, то в его мозгу запечатлевалось содержимое книги, собственная память подопытного уничтожалась, а вместе с нею, наверное, — если употреблять это понятие — и душа.

Мисс Темпл выдохнула, будто вынырнув из-под воды, и с отчаянной яростью принялась рвать бумагу — пополам, еще раз пополам, пока не остались лишь мелкие клочья. Ее разум снова заполнился черным отвращением, и, когда ее глаза нашли Фохтмана — веки его трепыхались, — снова явились мысли о тщете любых действий и острое желание прикончить раненого. Нож был у нее за голенищем. Пальцы правой руки Фохтмана едва касались ковра. Он был ее врагом. Если посмотреть трезво, разве это не трусость — останавливаться на полпути? Чань не задумываясь убил бы его. Графиня прикончила бы его глазом не моргнув. Мисс Темпл хотелось верить, что пылает собственным гневом, но пока она стояла, покачиваясь, пришло понимание: это чувство навязано извне, так же как ее желания.

Сдерживая страх, она попыталась припомнить собственные ощущения (те, что принадлежали только ей), но обнаружила лишь новый водоворот видений — словно прямо ей в голову выпустили стаю голубей. Она крепко сжала бедра, изо всех сил втянула внутрь нижнюю губу, придя в ужас от неожиданного прилива сладостной влаги к лону, и застонала (ее голые ягодицы прижимаются к гладкому, холодному мрамору, пальцы, тяжелые от жреческих колец, засунуты в рот мычащему мужчине…), пытаясь перевести мысли на что-нибудь другое, на кого-нибудь другого, — но все ее чувства и желания, казалось, превратились в простую жажду, в животный зов, в грубый круговорот желания и его удовлетворения, пустоты и смерти в конце всего, в неизбежный и жестокий круговорот, что совершается ежесекундно. Она вспомнила руку Чаня на своем теле и поперхнулась, осознав ужасающую тщету каждого мига томления.

Мисс Темпл отерла глаза рукавом, жалея, что не может вернуться в те времена, когда все было так ясно. Но как давно это было! До того, как она покинула свой остров? До того, как письмо Роджера оборвало их помолвку? До стеклянной книги? Мисс Темпл не принадлежала к числу тех, кого одолевают сомнения или тревоги, — жизнь без них представлялась куда как проще, — но ей было невыносимо думать о том, что она подвержена воздействию сил, которые считала навязанными извне и мерзкими по своей сути. Мысли ее обратились к более широкой теме: к различиям между разными смертями. Вот, скажем, она убила Роджера, а надсмотрщик ее отца повесил непослушного раба — есть ли между этими двумя убийствами разница? Один и другой случай: в чем состоит ее выгода и в чем — ее участие? Замелькали новые примеры из графининой книги, убийства иказни, сцены отчаянной борьбы. Приходилось согласиться, что эти собранные в одном месте жизни раскрывали важную тайну: насилие, а не золото — вот истинная валюта мира… и в таком мире, к острому стыду мисс Темпл, она оставалась весьма богатой девицей.

Но чувство стыда нравилось мисс Темпл ничуть не больше, чем упреки в ее адрес, а потому она отогнала этот неприятный для нее вывод, словно попавшего под горячую руку притвору слугу. Направляясь к двери, она остановилась и отерла уголки саквояжа о ковер. Меньше всего ей хотелось замарать платье.

Мисс Темпл поняла, что неправильно представляла себе стеклянную женщину. Видимо, Фохтмана пригласили совсем недавно — например, вовремя подъема дирижабля. Миссис Марчмур, пусть и заботясь только о своем выживании, раскинула довольно широкую сеть: приглашала собственных экспертов по стеклу, преследовала Шарлотту Траппинг, ради стратегической выгоды обшаривала мозги людей вокруг себя. Но герцог был полезен ей лишь до поры до времени — потом понадобился бы другой представитель ее интересов.

Мисс Темпл разгадала план стеклянной женщины и причину ее переезда в Харшморт: та собиралась внедрить содержимое книги (воспоминания и ощущения графа) в свободный мозг Роберта Вандаариффа. Обладая знаниями графа и огромным состоянием Вандаариффа, она могла не опасаться никого из спасшихся с дирижабля, да и вообще никого.

Но теперь эта книга оказалась у мисс Темпл. А оборудование графа — у кого оно? И где Роберт Вандаарифф? Весь план миссис Марчмур шел прахом. Живой ум мисс Темпл, работая, притуплял остроту недавних терзаний — они отойдут в прошлое, как и любая непоправимая на первый взгляд трагедия. Разве ее мучила каждый день утрата матери или жестокость отца? Да нет, конечно. Про то и другое она почти уже не вспоминала.

Мисс Темпл намеревалась вылезти в окно и через пустошь направиться к железной дороге. Но, выбирая подходящую комнату на первом этаже, она поняла, что есть и другая возможность — так же как у стука ее каблучков по мраморному полу есть гулкое эхо. Харшморт был набит ее врагами, но теперь они рассеяны и потеснены: Фохтман истекает кровью, Росбарт унижен, миссис Марчмур разбита чуть ли не в буквальном смысле слова… Мисс Темпл спросила себя, как бы поступил Чань, и сама же ответила: отомстил бы всем своим обидчикам. Обратив свои мысли к более рассудительному Свенсону, она тут же вспомнила грустное личико юной Франчески Траппинг. Для доктора покинуть Харшморт сейчас было бы все равно что самому убить девочку.

Она позволила себе молча посмеяться над предсказуемостью доктора, в тайной надежде убедить себя, что покинуть Харшморт все же можно. Но убедить себя не удалось, и мисс Темпл застыла на месте, подавленная мыслью о собственном душевном убожестве. На самом деле ничего дурного в желании спасти свою жизнь не было. Мало того, она пришла к выводу, что и доктор, и Чань именно это и посоветовали бы ей, хотя сами так не поступили бы. Тут ее сомнения рассеялись.

Она добралась до диковинного коридора с мраморными бюстами римских героев — на лицах печать роковой жестокости, как у зверей, грозных даже в клетках, — и остановилась. На полу лежала груда одежды и осколки стекла, судя по горлышкам — бутылок шампанского. Вино уже высохло, но пол оставался липким. Мисс Темпл перешагнула через это, но через несколько шагов увидела новую кучу мусора — разбросанные на полу остатки пищи с отпечатками подошв, разломанные маски, которые были на гостях в ту последнюю ночь, женское белье — казалось, будто за всю прошедшую неделю слуги сюда не заглядывали. Наконец, добравшись до приоткрытых двойных дверей, она услышала звук текущей воды, приглушенные голоса и — самое странное — бренчание расстроенного рояля.

Мисс Темпл вошла в довольно приятный атриум — стеклянный потолок, каменный фонтан и вокруг него — высокие деревья в горшках. Рояль стоял под широкими раздвоенными листьями банановой пальмы; за ним, ссутулившись, сидел мужчина — упитанный, в рубашке и без туфель, с золотистой кожаной маской, висевшей на шее. Он не играл, а тюкал указательным пальцем по клавишам, словно сытый цыпленок среди разбросанного зерна. Не меньше двадцати человек лениво сидели на стульях, скамьях или на полу, одни, не таясь, целовались, другие, полуодетые, спали… Пол здесь еще гуще был усеян бутылками, тарелками и остатками еды. Каждый третий по-прежнему носил маску. Когда-то на них были прекрасные вечерние одеяния, теперь помятые или вообще сброшенные. Некоторые поменялись одеждой: на женщинах были фраки или смокинги, а кто-то из мужчин напялил платье — распахнутый корсаж странно смотрелся на волосатой груди. Это была последняя группа заговорщиков, побежденная собственными аппетитами и безграничными запасами Харшморта. Мисс Темпл разглядывала неподвижные тела — поначалу она решила, что эти люди спят, а теперь прикидывала, сколько из них уже умерло.

Под ее ногой звякнул бокал. Человек у рояля прекратил играть и повернулся к ней. Другие тоже очнулись из полузабытья, и вскоре уже все смотрели на незнакомку.

— Кто это? — прошептал один, обращаясь к сидящему на корточках бородачу в рубашке.

— Они что — вернулись? — спросила пожилая дама, чьи нижние юбки задрались, обнажив венозные ноги. — Уже пора?

— У вас нет маски, — укорила мисс Темпл молодая женщина. Другая, сидевшая рядом, налила бренди в чайные чашки. На подбородке у обеих была засохшая мокрота. — Всем велено носить маски.

— Я только что прибыла, — ответила мисс Темпл. — Я ищу троих детей.

Женщина с бутылкой бренди захихикала. Мисс Темпл пошла дальше, переступая через тискающиеся парочки (одна состояла из мужчин) и чувствуя прилив желания. Она добралась до фонтана и порадовалась, обнаружив в нем всего лишь пару туфель. Гости все глазели на нее.

— Тут был пожар, — сказала им мисс Темпл. — Лорд Вандаарифф исчез.

Женщина с бутылкой снова захихикала.

— Сюда идут солдаты, — сказала мисс Темп л. — Вы должны быть готовы — все…

Но помятые заговорщики — все, кроме того, что у рояля, — вернулись в полусонное состояние. Мисс Темпл встретилась взглядом с пианистом, и тот также вернулся к прежнему занятию, продолжив выстукивать свою бесконечную внутреннюю мелодию.

Если Тэкем вел детей на главный этаж, а руку миссис Марчмур залечивали на кухне — значит, враги собрались в центральной части дома. Мисс Темпл решила перейти в следующий коридор и посмотреть, что делается за его дверями, потому что от людей вокруг — обитателей человеческого зоопарка — мурашки бежали по коже. Но тут что-то привлекло ее внимание. Сначала она боялась повернуться — вдруг это еще одно воспоминание, от которого она рухнет на колени? Но то была лишь темная отметина на стене, ломаная вертикальная линия, указывавшая на потайную дверь. Мисс Темпл уже не могла остановиться, даже если бы наткнулась на еще одну компанию гуляк. Она распахнула дверь.

Комната была очень маленькой — такие обычно дают слугам: кушетка, шкаф, письменный стол, несколько ламп с яркими, цветастыми абажурами. На входной двери не было ручки — она открывалась нажатием на специальную пластинку, а снаружи выглядела как обычная стенная панель. Мисс Темпл громко рассмеялась — ей вдруг стало ясно назначение скрытой спаленки, примыкающей к такому романтическому месту, как сад с музыкой. Покрывало на кровати было смято, а стол завален предметами, более живописными, чем письменные принадлежности: бальзамы, расческа, бокалы, на одном — мазок губной помады. Удовлетворив свое любопытство, мисс Темпл подошла к кровати, села на нее и подпрыгнула, проверяя жесткость. Мгновенно вспыхнув от воспоминаний, она быстро встала и усмехнулась, ощущая нарастающий зуд в паху.

Под зеленым пресс-папье лежало послание, написанное знакомой рукой — конечно же, Роджером Баскомбом. Адресовано письмо было миссис Каролине Стерн.

Мисс Темпл прочла его с нарочитым отвращением, словно разматывала бинты на мучившей ее ране. Послание оказалось совершенно бесцветным: миссис Стерн (Роджер с его таким знакомым, отточенным в министерстве стилем ни разу не опустился до «Каролины») сообщалось о подготовке торжественного обручения Лидии, о том, что из отеля «Сент-Ройял» карета доставит ее на вокзал Строппинг — Роджер будет ждать в поезде, — откуда они поедут в Харшморт, где ее встретит графиня ди Лакер-Сфорца. Роджер уведомлял ее, как следует одеваться, а в конце стояло краткое поздравление в связи со скорым прохождением Процесса. Мисс Темпл перечитала письмо еще раз и вернула его под пресс-папье, чтобы не видеть собственных дрожащих рук. Взгляд ее упал на помятую кровать, и книга услужливо подсказала, чем занимались здесь Роджер и Каролина.

Письмо не содержало любовных излияний, но это ничего не значило. Роджер не перешел бы на другую сторону улицы, чтобы поздороваться с матерью, если бы счел это хоть в чем-то неподобающим. И все же… она перечитала письмо в третий раз, и от некоторых слов засосало под ложечкой. Слова были страстью Роджера, поэтому самые любимые он постарался включить в письмо дорогой ему женщине. Мисс Темпл представила его нежную улыбку, когда он выписывал каждое из них: «пикантный»… «пунктуальность»… «тюль»…

Она отбросила письмо в сторону и принялась рыться в других бумагах, сбрасывая на пол то, что ее не интересовало, удерживаясь от того, чтобы не перевернуть весь этот столик. Внезапно мисс Темпл остановилась. Только что она смяла и швырнула на пол письмо, даже не рассмотрев его толком, а теперь вдруг написанное там имя всплыло перед ее глазами. Пошуровав носком сапожка в груде бумаг, она отыскала нужную. Ей хотелось сесть, но было противно прикасаться к мебели, мебели, на которой происходили все эти телодвижения. И мисс Темпл разгладила бумагу у себя на колене.

Размашистый почерк был тот же, что и на записке, найденной тогда в платье. Мисс Темпл пробежала письмо в поисках искомого имени и нашла его… Элоиза Дуджонг.

«Милая Каролина!

Как мы и говорили, Муж и Семья — вот Ваша отмычка.

Я Уверена, она придет по Вашей Просьбе, если приглашение будет доставлено ее Компаньонкой, миссис Элоизой Дуджонг. На завтрашний вечер заказан номер в „Сент-Ройяле“. Нашим Союзникам известно, что Вы делаете мое Дело, а потому для ваших Путешествий должно быть основание. Итак, сначала отправляйтесь в Министерство и вручите прилагаемый Список Приглашенных мистеру Роджеру Баскомбу.

Они Сами сделают всю работу. Будьте их искренним Другом.

Всегда для Всего есть Время.

РЛС»

Даты не было. Кое-что представлялось очевидным: если Элоиза была «Компаньонкой», то «она» — это Шарлотта Траппинг. «Муж и Семья» — явно покойный полковник и трое детей, которые оказались на попечении Тэкема. «Наши Союзники»: следовательно, для остальных заговорщиков Каролина была служанкой графини, и ей для отвода глаз требовалось вступить в деловые отношения с Роджером («Приглашенными» были персоны из высшего общества — будущий материал для книг), чтобы скрыть приватные дела самой графини. А эти дела были связаны с Шарлоттой Траппинг и Элоизой. Встретилась ли Элоиза с Шарлоттой и Каролиной Стерн в «Сент-Ройяле»? Если да, она непременно рассказала бы об этом мисс Темпл или доктору, узнав Каролину в дирижабле или в Харшморте (когда Элоизу схватили)!

А что на самом деле? Когда Элоизу схватили в лаборатории графа… Каролина находилась где-то в другом месте. Они все были на крыше и в дирижабле, но возможно ли, чтобы в пылу схватки Элоиза и Каролина не узнали друг дружку? Мисс Темпл раздраженно фыркнула. Возможно, да, но насколько вероятно? Элоиза, видимо, прекрасно помнила ту встречу, но желала сохранить ее в тайне. Когда они шли из дома Йоргенсов, мисс Темпл говорила о Каролине Стерн, о том, как ее убили… а Элоиза не произнесла ни слова.

Она оглядела крохотную комнатку с некоторым чувством брезгливости. Каролина, как и Элоиза, принадлежала к разряду прислуги, и у комнаты был ничем не примечательный, безличный вид, словно у казармы или тесной каюты на торговом корабле. А ведь она стала последним прибежищем этой женщины… ее вещи были разбросаны повсюду, не нужные никому в целом мире, и никого не заботила ее судьба — танцует ли она в залах Макленбургского дворца или ее тело раздирают крабы на дне моря. Мисс Темпл вышла, перешагнула через гору мусора в атриуме, миновала бражников, почувствовав привкус смерти у себя в горле и жар желания, растекающийся по ее жилам. Эти люди были ничто.

* * *

Мисс Темпл быстрым шагом прошла по Харшморту, твердо решив найти детей Траппингов и вырвать их из когтей стеклянной женщины. Она проскользнула в анфиладу из нескольких кабинетов, уставленных шкафами, стеллажами и рабочими столами. Взглянув под ноги, она увидела, что идет по бумагам, словно по опавшим листьям. Содержимое шкафов и ящиков было вывалено на пол. Потом за большой дверью послышались громкие звуки разговора на повышенных тонах. Мисс Темпл расправила плечи и решительно направилась в ту сторону, держа в одной руке нож, а в другой — саквояж.

В личном кабинете Роберта Вандаариффа толпились солдаты. Драгуны в красных мундирах — из-за медных шлемов и звенящих сабель они слегка напоминали механизмы — рвали бумаги так же методично и отстраненно, как молотят зерно. Вокруг них суетились люди Вандаариффа, пытаясь по мере сил спасти документы от уничтожения.

Мисс Темпл метнулась назад.

— Мне это безразлично, сэр! — рычал резкий голос. — Мы найдем то, что ищем. Мы найдем его!

— Но мы вам сказали… мы вам сказали все… мы не…

— Чушь свинячья. Барроуз, просмотрите-ка вот эти. Из его собственного стола!

И на столешницу бесцеремонно швырнули еще одну кипу бумаг.

Второй человек протестующе воскликнул:

— Полковник! Я не могу допустить…

— Фостер!

— Сэр!

Аспич — а это был именно он, — не обращая внимания на секретаря Вандаариффа, пролаял Фостеру:

— Где Фелпс?

— С мистером Фохтманом, сэр.

— Тэкем?

— Капитан… он с детьми, сэр.

— Слышно что-нибудь от лейтенанта Торпа?

— Пока нет, сэр. Если в своих поисках они дошли до канала…

— Знаю! Продолжайте.

— Сэр!

Фостер щелкнул каблуками сапог, секретарь Вандаариффа вновь протестующе закричал. Мисс Темпл рискнула заглянуть в кабинет еще раз. Полковник, высокий и свирепый, направлялся в дальний угол просторного кабинета… личного кабинета самого Роберта Вандаариффа. Сейчас здесь все переворачивали вверх дном, словно турки — византийскую ювелирную лавку, ища указаний на то, куда мог деваться хозяин. Мисс Темпл опрометью рванулась мимо открытой двери, остановилась — не раздастся ли встревоженный оклик, — а потом, бесшумно ступая, направилась к следующей открытой двери.

Но не успела дойти до нее — оттуда вышел человек, который остановился как вкопанный, увидев ее.

— Мистер Харкорт, — сказала она и потерла коленки — это был молодой чиновник, которого она видела наверху в коридоре. — Я мисс Стерн. Мы встречались с капитаном Тэкемом.

— Мне это известно. Почему вы все еще в Харшморте? У вас наверняка нет разрешения.

— Моя добрая подруга Лидия Вандаарифф…

— Лидии Вандаарифф здесь нет!

Мистер Харкорт посмотрел мимо нее в кабинет лорда Вандаариффа. Сейчас он позовет солдат. Ее увидит Аспич.

— А как насчет лорда Вандаариффа? — быстро спросила она.

— Лорд Вандаарифф исчез.

— И вы не знаете, где он?

Харкорт сделал сердитый жест, показывая на кабинет, где вели обыск солдаты.

— Конечно нет!

— Боже милостивый, — сказала она, весело улыбаясь. — А вам интересно было бы узнать?

Как она и рассчитывала, Харкорт потащил ее в комнату, из которой появился, — так всем стало бы ясно, что пленницу захватил именно он. То был еще один кабинет с мебелью, укрытой чехлами. Заговорив, Харкорт тряхнул мисс Темпл за руку, которую крепко держал.

— Ну, где он? Говорите! У лорда Вандаариффа пять имений, каждое — в двух днях пути. Солдаты обыскали их все.

Мисс Темпл фыркнула и покачала головой.

— Мистер Харкорт, я не девочка и очень серьезно отношусь к действиям солдат ее величества! Верьте мне, я говорю с глубоким уважением…

Харкорт снова тряхнул ее за руку. Она посмотрела на его пальцы и продолжила холодным тоном:

— Простая логика…

— Логика? Так у вас одни догадки? Если вы думаете издеваться…

— Мистер Харкорт, держите себя в руках! Если лорда Вандаариффа нет здесь, в Харшморте, то, безусловно, произошли два события.

— Какие?

— Первое, кто-то его потерял. И второе: кто-то другой… его нашел.

Харкорт забрызгал слюной от раздражения. Руку с ножом мисс Темпл по-прежнему держала за спиной.

— Вы сказали, что знаете, где он!

— Я сказала, что ищу капитана Тэкема.

— Я здесь, — отозвался тот из-за двери внутренней комнаты.

Мисс Темпл и мистер Харкорт одновременно повернулись к офицеру. Он усмехнулся при виде их лиц, потом направился к высокому буфету, с которого кто-то стащил белый чехол; буфет был набит разнообразными бутылками. Капитан выбрал бренди, а Харкорт зло проговорил:

— Они закончили? Почему никто не сообщил?

— Где дети? — спросила мисс Темпл.

Тэкем вытащил пробку и налил в стакан янтарную жидкость, где-то на дюйм.

— Что она здесь делает? — поинтересовался он.

Ответить Харкорту помешал крик из внутренней комнаты — высокий, детский. Мисс Темпл шагнула к этой двери. Тэкем небрежно протянул руку и захлопнул дверь.

— Что с ними делают? — воскликнула она.

Харкорт мимо нее обратился к Тэкему:

— По ее словам, она знает, как найти лорда Вандаариффа.

— Что с ними делают?

— В самом деле знает? — улыбаясь, спросил Тэкем.

— Но теперь она не скажет.

— Она знает не больше моего сапога.

— Это знает любой идиот, — ухмыльнулась мисс Темпл.

Тэкем насмешливо наклонил голову. Мисс Темпл увидела, как он переступил с ноги на ногу, легко переложив графин в левую руку, чтобы правой схватить мисс Темпл.

— Тогда считайте меня идиотом, — сказал он. — Я ни черта не знаю.

— Вы солдафон, — резко сказала она.

Капитан демонстративно выпил бренди. Решив воспользоваться этим, мисс Темпл развернулась и увидела, что Харкорт подкрался к ней сзади.

— У нее что-то в руке! — резко выкрикнул Тэкем, но мисс Темпл уже полоснула своим ножом, лезвие которого на два дюйма пропороло рукав фрака Харкорта.

Тот попятился, потрясенно глядя на нее, и задрал распоротый рукав с болтающейся пуговицей, желая убедиться, что не ранен.

Капитан прыснул со смеху. Мисс Темпл повернулась к нему с презрительной гримасой.

— Вы животное. Я буду счастлива видеть, как с каждым новым званием на вас тает кожа.

Лицо Тэкема окаменело. Мисс Темпл поняла, что он вот-вот набросится на нее, и крепче сжала нож, но их снова прервали.

— Кто это? — раздался хрипловатый брюзгливый голос из коридора.

— Это мисс Стерн! — отозвался Харкорт. — Она знает, где лорд Вандаарифф, только не хочет говорить. — Он поднял вверх рукав. — И она порезала мой фрак!

В комнату, волоча ноги, вошел Росбарт. Он обвел своим заметно похолодевшим взглядом Харкорта, мисс Темпл, нож в ее руке, а потом остановил его на Тэкеме.

— Капитан?

— Дама требует, чтобы ей показали детей.

— Каких детей? Меня удивляет, что вы говорите о детях в Харшморт-хаусе.

Тэкем неловко пошевелился.

— Она столкнулась с ними в коридоре наверху.

— Понятно, — мрачно сказал Росбарт. — Сначала вы не смогли выполнить задание, нарушили приказ. Потом ничего не сообщили об этом провале, пытаясь выгородить себя.

— Она всего лишь пустышка. Подумаешь — подружка Лидии Вандаарифф…

— Я не знал о ваших решениях, капитан. И не подозревал, что вы тут командуете.

Тэкем зло сложил губы трубочкой, но промолчал. Харкорт откашлялся и показал на дверь.

— Если вы хотите, чтобы я сообщил полковнику…

— Ничего такого я не хочу! — Усталость Росбарта проступала в его озлоблении, как кости сквозь кожу на руке старика. — Я буду вам признателен, сэр, если вы закроете дверь в коридор и сядете на этот стул.

Харкорт метнул взгляд на Тэкема, а потом — он явно подчинялся Росбарту, независимо от состояния последнего, — закрыл дверь и опустился на стул с видом обиженного ребенка. Сам Росбарт рухнул на диван. Его ладонь оставила ржавое пятно на белом покрывале.

— Мисс Стерн… верно?

— Верно, — подтвердила мисс Темпл.

— Подруга Лидии Вандаарифф, — добавил Харкорт.

— Ее нужно доставить к мистеру Фелпсу, — гнул свое Тэкем.

— Я не согласен, капитан, — отрезал Росбарт. — Мисс Стерн… не опустите ли вы свое оружие? Здесь нет разбойников, и ни одной даме ничто не угрожает.

Мисс Темпл посмотрела на Тэкема, который моментально изобразил небрежное безразличие и налил себе еще бренди. Она опустила нож, но не убрала его.

— Я и в самом деле знакома с Лидией Вандаарифф. — Мисс Темпл показала на саквояж в своей руке. — Я здесь, чтобы забрать кое-какие расчески, которые нужно отправить в Макленбург. Я столкнулась с капитаном и его подопечными и выразила свою озабоченность. Здесь трое детей… под стражей… к ним дурно относятся…

— Что насчет лорда Вандаариффа? — просипел Росбарт. — Вы действительно знаете, где он?

Мисс Темпл не ответила, пристально глядя на Тэкема. Росбарт с трудом подался вперед. Подбородок его задрожал, и внезапно мисс Темпл задалась вопросом: а где он находился все это время? Он и наверху-то был не в себе, но теперь ему стало заметно хуже.

— Вы нам скажете? — прохрипел он.

— С какой стати? Эти джентльмены ведут себя так дерзко…

— Может, это и неделикатно, — ухмыльнулся Тэкем, — но я был бы рад хорошенько вас проучить.

— Капитан Тэкем! — воскликнул Росбарт. — По-моему, у вас есть другие обязанности, помимо демонстрации пьяной наглости. Выясните, готовы ли ваши подопечные! Немедленно!

— Мне было сказано ждать…

— А я приказываю вам пойти и выяснить!

Офицер поймал взгляд Росбарта, увидел его дрожащую челюсть и насмешливо щелкнул каблуками. Посмотрев на мисс Темпл, он удалился.

— Мистер Харкорт, как только мисс Стерн раскроет нам местопребывание лорда Вандаариффа, вы тайно сообщите об этом мистеру Фелпсу.

— Слушаюсь, сэр.

— Если я вам скажу, мне позволят увидеть детей? — спросила мисс Темпл.

— Вы не в таком положении, чтобы торговаться, — просипел Росбарт.

Мисс Темпл была уверена, что, пока они тут разговаривают, независимо от намерений Росбарта, капитан Тэкем уводит детей все дальше и дальше от нее.

— Ну хорошо. — Она откинула каштановый локон с лица, а потом выдохнула, напустив налицо утомленное выражение. — Выяснить, где находится человек, проще простого… нужно просто знать, где его не может быть. Лорд Вандаарифф не может быть в одном из своих имений или на одном из своих предприятий, иначе его давно бы уже нашли. Лорда нет у родственников и нет там, где у него деловые интересы. Дочь его исчезла. Исчезли и его близкие соратники — все отправились в Макленбург. Конечно, у такого человека непременно должны быть тайны, но после разрушения дома он может законно предположить, что эти тайны раскрыты. Поэтому он должен обратиться за помощью, а это возвращает нас к его отсутствующим соратникам. У кого из них есть средства, которые он мог бы использовать… в том числе напрямую?

— Если бы он действовал под прикрытием Граббе, в министерстве об этом бы узнали, — прошептал Росбарт.

— Значит, Граббе отпадает, — сказала мисс Темпл. — Ни у графини, ни у графа нет никакой организации. Остается только Франсис Ксонк с его оружейными заводами.

— Но… Франсис Ксонк… — Харкорт нервно поглядел на Росбарта.

— Был здесь только сегодня, — закончила мисс Темпл. — Я это знаю.

— Но если Франсис Ксонк не мог его найти… — начал Росбарт.

— Значит, лорд Вандаарифф скрывается не у Франсиса Ксонка.

Никто из мужчин не произнес ни слова. Росбарт уставился на мисс Темпл, пальцы его сжали ручку дивана в какой-то идущей из самого нутра судороге.

— Идите к Фелпсу, — прошипел он. — Он у сестры Ксонка.

Харкорт опрометью метнулся из комнаты. Мисс Темпл последовала за ним до двери и заперла ее. В коридоре Аспич орал на своих солдат. Она повернулась к Росбарту, сипевшему на диване.

— Вы себя неважно чувствуете, Эндрю. А теперь вы еще и подставились. Теперь, когда известно, кто я, она рассердится.

— Тогда она ни о чем не должна узнать.

— Она уже знает. Разве вы не послали к ней Тэкема? Она получит мое изображение из его головы.

— Мне это в высшей степени не нравится, — пробормотал Росбарт и слабо кашлянул. Из его глаз сочились слезы.

— Ну-ну, — сказала мисс Темпл с сочувствием, которое не убедило бы и доверчивую собаку. — Вы забыли, что я хорошо знакома с этой женщиной. Более того, я знакома с ней как с женщиной. Ну-ка, вставайте! — Она осторожно взяла Росбарта под локоть рукой с саквояжем и повела от дивана к двери внутренней комнаты.

— Мы не можем…

— Если оставить вас здесь, вы просто умрете, как мистер Соумс.

— И герцог. — Росбарт вздохнул, словно такое признание было невыносимым.

— И этот жуткий герцог, — согласилась мисс Темпл. — Но истина, Эндрю, состоит в том, что герцога Сталмерского убили несколько дней назад, в тарр-манорском карьере. Он получил пулю в сердце. И сделала это ко всему прочему любовница макленбургского шпиона.

Мисс Темпл потянулась к ручке двери, и Росбарт пошатнулся.

— А я и понятия не имел.

— Мир полон тайн.

Они миновали еще одну приемную с закрытыми ставнями, потом еще одну. Проходя через каждую дверь, мисс Темпл пинком каблука захлопывала ее.

— Я всегда считал вас красавицей, — просипел Росбарт.

— Очень мило с вашей стороны.

— Вы мне прежде говорили… о том, как меня привели в комнату, как я ничего не запомнил…

— Нам всем надо смотреть правде в лицо, мистер Росбарт.

— Это ужасное заблуждение! Правда хуже чумы!

— Мистер Росбарт…

— Эндрю!

Она открыла следующую дверь, чувствуя, как пальцы Росбарта впиваются ей в предплечье. В комнате стоял стол, покрытый белой скатертью в рыжеватых пятнах.

— Вы чувствуете ее запах? — спросила она.

— Я и своего-то не чувствую, — прохныкал Росбарт. — Хотя любое зеркало говорит, что должен бы.

— Она уехала с капитаном Тэкемом и детьми.

— Как именно она выглядит?

— Вы же видели ее своими глазами, мистер Росбарт.

— Эндрю, — проскулил он.

— Эндрю… вы ее видели. А она — вас. Совсем ничего не помните?

Он покачал головой, потом сказал:

— Я видел вашего мужчину.

— Какого мужчину? — С растущим нетерпением мисс Темпл потащила его вокруг стола к двери. — Роджера?

— Роджер мертв. А я после нашего разговора думал… вы, наверное, недоумеваете, зачем я вернулся к вам… но ваши слова не давали покоя моему разуму и… не буду скрывать… моему телу. Я могу представить, где вы были, что делали, какие ощущения впустили в себя, какие похотливые порывы…

— Мистер Росбарт…

— Не отрицайте этого! Я веду речь о вашем преступнике!

Пальцы мисс Темпл уже лежали на ручке двери, но тут она замерла.

— Вы видели Кардинала Чаня? На станции?

— Конечно нет. У Траппингов.

— Когда? Что вы там делали? Что там делал Чань?

— Искал ее.

— Миссис Траппинг?

— С какой стати вы печетесь о нем? — захныкал Росбарт. — Он животное! У вас такие очаровательные кудри…

Он зашелся в приступе кашля. Лицо его горело. К лацканам прилипли выпавшие клочья волос. На глазах появилась влажная синеватая пленка; мисс Темпл сомневалась, что он вообще что-то видит. Она высвободила руку, и Росбарт оперся о стол. Тогда она отошла к дальней двери.

— Куда вы? — прохрипел он дрожащим от волнения голосом.

— Я должна найти капитана Тэкема. Я вернусь. Обещаю.

— Не вернетесь! — простонал Росбарт.

Ноги его начали подкашиваться, и он ухватился за скатерть, которая поползла со стола. Взвизгнув, Росбарт рухнул на пол. Скатерть накрыла его. Мисс Темпл нырнула в полумрак следующей комнаты.

Из-за двери до нее доносились жалобные крики Росбарта («Селеста! Селеста!»), но она не останавливалась, идя по следам миссис Марчмур: запах становился все резче, а пятна — все ярче. Наконец она оказалась в дальней части сада, обсаженной живой изгородью. На пороге валялись куски шоколадного бисквита.

Поездка стеклянной женщины в Харшморт ничего ей не дала — ни книги, ни аппаратов графа, ни Вандаариффа. Неужели миссис Марчмур пустилась в бегство? Или все же придерживалась какого-то отчаянного плана? Одно можно было сказать наверняка: поскольку детей увели из дома этим путем, а не назад, через комнаты, миссис Марчмур не собиралась возвращаться каретой или поездом…

Столько всего указывало на Шарлотту Траппинг. Но если дети были всего лишь заложниками, взятыми ради сговорчивости матери, то что означали пробирки и пропитанный кровью комок ваты? С гримасой отвращения мисс Темпл открыла свой мозг для воспоминаний графа д'Орканца: трое детей, их мать, пробирки… но вознаграждена была только жестокой рвотой и слезами. Она отерла рот тыльной стороной ладони. Нет, нужно полагаться только на себя. Детей привезли сюда… а теперь увозят. Почему?

Выбежав с лужайки (дом мрачной тенью маячил теперь за спиной), мисс Темпл оказалась в высокой траве, но не замедлила бега, подстегиваемая к тому же и страхом. Еще две минуты — и она резко присела. Впереди она увидела силуэт человека, курящего сигару: кончик ее загорался красным огоньком, а потом снова затухал. Это был Тэкем. Мисс Темпл пластом легла на землю.

Тэкем стоял, вглядываясь в высокую траву. Он поворачивался всем телом, словно марионетка, с лицом, лишенным всякого выражения и мысли. Мисс Темпл затаила дыхание. Через десять секунд капитан зашелся в приступе кашля и обхватил голову обеими руками, задыхаясь, словно отравленный.

Из-за его спины раздался окрик:

— Капитан Тэкем!

Тэкем испуганно отер рот.

— Сейчас!

Он повел плечами и поплелся прочь, исчезая из поля зрения. Мисс Темпл бесшумно двинулась следом и скоро услышала стук сапог по доскам, скрип канатов… еще несколько ярдов — и показался канал. По обеим сторонам длинной баржи суетились темные фигуры — солдаты на палубе и другие люди, матросы, ставящие паруса и сматывающие в бухты канаты, которые служили для швартовки. Ни детей Траппинга, ни миссис Марчмур не было видно, но мисс Темпл знала: стеклянная женщина только что внедрялась в Тэкема, чтобы его глазами осмотреть дюны. Вероятно, она была в каюте под палубой. Тэкем по трапу направился к группе людей. Мисс Темпл узнала Фелпса, Аспича и Фохтмана, честолюбивого инженера, — голова его была обмотана марлей.

Тэкем отдал честь полковнику, кратко доложил обстановку и отошел в сторону, а остальные продолжили свой разговор. Тэкем беспокойно разглядывал моряков, изучал пристань, поворачивался к поросшим травой дюнам. Он поднял руку, и остальные тут же повернулись в указанную им сторону. Мисс Темпл зарылась головой в песок, не в силах пошевелиться от страха.

— Где вы были? — обратился прямо к ней Фелпс. — Мы вас ждем!

Мисс Темпл еще сильнее вжалась в землю, надеясь, что это какая-то ошибка, с трудом подавляя желание вскочить на ноги и броситься наутек.

— Вы нашли Росбарта? — снова заговорил Фелпс.

— Нашел, — ответил кто-то позади нее.

Мисс Темпл чуть не вскрикнула от удивления. Носок ботинка пригнул траву к лицу мисс Темпл в считаных дюймах от нее — это был молодой чиновник Харкорт.

— Примите мои извинения! — Харкорт запыхался, спеша к ним. Фелпс повернулся к остальным.

Полагаю, завтра мы сможем встретиться с Росбартом…

— Вряд ли он дотянет до утра, — выдохнул Харкорт, добравшись до трапа. — Мистер Росбарт совсем плох. Он неспособен путешествовать.

Сохрани нас Господь, — пробормотал Фелпс и потер глаза.

— А что случилось с этой девицей — мисс Стерн? — спросил Аспич, понизив голос.

— Я спрашивал мистера Росбарта… но, откровенно говоря, его уже нельзя понять. — В голосе Харкорта слышалась нотка сочувствия.

— Ах уж эта мисс Стерн! — проговорил Фелпс. — Всех нас провела…

Фелпс замолчал, потому что Харкорт вдруг покачнулся, едва не сорвавшись с мостков вниз головой. Тэкем отпрянул, но Фелпс поймал Харкорта за руку. Тот сделал еще несколько неверных шагов, потом медленно развернулся, обозревая канал и темные дюны: казалось, он смотрит прямо на мисс Темпл. Та затаила дыхание.

— Джентльмены… — проговорил Харкорт, вглядываясь в сумерки. Голос его звучал глухо, неприятно. — Не пора ли отчаливать?

— Мы только ждали мистера Харкорта, — ответил Фелпс.

— Он не видел мисс Стерн? — словно невзначай, но с ноткой озабоченности спросил Фохтман.

— Мистер Харкорт ее не видел, — сказал Харкорт, и от такого ответа в третьем лице всем стало не по себе.

— Она опасна, — твердо заявил Фохтман. — Надо ее найти.

— Пусть часть солдат продолжит поиски здесь, — предложил Фелпс.

— Она никто, — сообщил Харкорт все тем же глухим голосом. — Маленькая врунья. Мистера Фелпса с мистером Фохтманом и полковником ждут в передней каюте. Капитан Тэкем останется со своими людьми.

— Позвольте предложить мистеру Харкорту остаться на палубе, — осторожно сказал Фелпс. — Полагаю, его будет… тошнить.

— Как вам угодно, — проговорил Харкорт. — Мне все равно.

Он снова оступился, Фелпс поспешил подхватить его под руку и увести со сходней. Тэкем медлил на палубе, но Фелпс резко повернулся к нему.

— Вы получили приказ — ступайте вниз! Я скоро приду.

Кивнув, капитан удалился. Фелпс посмотрел на Харкорта — вид у того был ошеломленный, он встревоженно шмыгал носом, — а потом закричал на замешкавшихся моряков:

— Мы отходим! Шкипер! Ставьте паруса!

Мисс Темпл прекрасно знала, что может остаться на месте, пока баржа не отойдет, потом вернуться в дом, а оттуда — на станцию. И тогда ее приключение закончится в отеле «Анберн» настоящей ванной и настоящим чаем. Она поднялась на ноги и пустилась бежать, но… в сторону канала. Моряки тянули сходни на баржу, а мисс Темпл все мчалась. В горле у нее перехватило от осознания того, насколько хрупко синее стекло. Она схватила саквояж обеими руками, прижав его к груди, и прыгнула на бухту веревок; грубая пенька обожгла нежную кожу на коленях и локтях. Затем мисс Темпл быстро скатилась в тень паруса, где ее не было видно, но в опасной близости от того места, где, ссутулившись, сидел Харкорт.

Вокруг нее суетились моряки, сматывая веревки, их закаленные босые ноги шлепали по палубе. Мисс Темпл видела светлые волосы над жестким воротником Харкорта. Нож через секунду мог оказаться у нее в руке, и мысль о том, как легко сейчас можно было бы убить его — этот плещущийся на ветру флажок жестокости, — вытеснила все остальные. Она представила себе обнаженную спину Харкорта… интересно, есть ли на ней шрамы… у Чаня наверняка есть, всех мыслимых видов… даже у доктора — ведь он солдат… уродливые… отвратительные… возникло желание провести пальцами по спине Харкорта… или по чьей-нибудь другой… чьей угодно… чтобы ее пальцы проникли под его ремень, как нож для разрезания бумаги входит в конверт.

Мисс Темпл выскользнула из своего укрытия и бросилась к люку в корме. Сунув нож назад за голенище, она открыла люк и сморщилась от запаха стоявшей в трюме воды. Потом закрыла люк и, оказавшись в полной темноте, прислушалась. Наверху раздались шаги… но криков тревоги не послышалось, крышку люка никто не откинул. Мисс Темпл вытянула руки перед собой руки. Вокруг были ящики, тюки с влажной материей, бухты канатов. Она пробралась на ощупь за трап, чтобы кто-нибудь, заглянув сверху — с фонарем или без, — не увидел ее. Поерзав, пошевелив плечами, она освободила себе место среди тюков и села, откинувшись на спину и держа саквояж Лидии на коленях.

На барже наверняка было полно крыс. Мисс Темпл фыркнула. Если крысам дорого собственное благополучие, они будут держаться от нее подальше.

Затем она фыркнула снова. Впервые ей стало понятно, отчего в номере графини ди Лакер-Сфорца в «Сент-Ройяле» царил такой кавардак. Когда смерть и желание идут рука об руку, зачем такой женщине заботиться о внешних приличиях?

Или, подумала мисс Темпл, даже такой женщине, как она сама? Она легла на бочок, свернулась калачиком и соскользнула в сон — зверек в своей берлоге.

Глава восьмая УМОЛЧАНИЕ

Крик из открытой стеклянной двери, видимо, был очень громким, потому что его — как первой попавшей на кожу капле дождевой воды — оказалось достаточно, чтобы вывести Чаня из бархатного сна. Он стоял на коленях в харшмортском саду. Кто-то тащил его за руку. Он повернулся — очки перекосились на носу, половину головы все еще занимали утренний свет, запах духов и голоса молодых женщин — и почувствовал, как из пальцев выворачивают пистолет.

Перед ним лежал герцог. Франсис Ксонк скрылся за декоративным подстриженным можжевельником. Министерский чиновник в черном плаще выстрелил из револьвера, и пуля ударилась о шкатулку у ноги Ксонка. Мимо Чаня пробежали какие-то люди и окружили стеклянную женщину со всех сторон. Ее разбитая рука, чадящая синеватым дымком, плавно колебалась над их головами. Боек револьвера в руке чиновника щелкнул по пустому гнезду барабана.

— Зарядите револьвер, мистер Фелпс. Куда Чань может спрятаться?

Чань очень медленно повернулся на коленях. Острый носок сапога ударил ему прямо в плечо — перед ним стоял полковник Аспич. Чань повалился на спину, левая его рука онемела. Аспич выхватил саблю из ножен, а Чань откатился дальше, все еще не в силах встать на ослабевшие ноги. Он выставил свою трость навстречу наступающему с саблей полковнику. Чань из опыта знал, что нанести колющий или режущий удар по человеку, лежащему на спине, гораздо труднее, чем может показаться, — слабое утешение, когда он все еще чувствовал себя как в полусне. Аспич попытался раздробить колено Чаня, но тот отразил удар тростью, и от нее отщепился кусок.

— Так мне пристрелить его? — спросил Фелпс.

Он благоразумно стоял вне пределов досягаемости Чаня, откинув барабан и роясь в кармане в поисках патронов. Фелпс и полковник вдруг вскрикнули — еще одна острая судорога от миссис Марчмур сотрясла их тела. Чань поднялся на одно колено. И опять волна гнева стеклянной женщины не затронула его.

— С Кардиналом Чанем я должен разобраться лично, — пролаял полковник. — Найдите мистера Ксонка. Раненые хищники особенно опасны…

Аспич даже не озаботился обманным движением, нацелившись прямо в голову Чаня, но тот увернулся, а от трости отлетела еще одна щепка. Вокруг носились солдаты и слуги, не обращая на Чаня внимания, словно он был всего лишь животным, которого загоняют в угол.

Он крикнул Аспичу:

— Как же вы собираетесь убить Ксонка? Ведь вы прошли Процесс. Где же ваша преданность?

— Уж ты меня лучше спроси, почему это он — как и ты — все еще жив?

Кривой клинок Аспича устремился к животу Чаня. Тот отчаянным движением отбил удар, расщепив кончик трости, конец сабли при этом вонзился в землю. Прогремели еще два выстрела — Фелпс избавил Ксонка от страданий? — но они вызвали новые сотрясающие вибрации в мозгу миссис Марчмур, и Аспича передернуло.

И опять Чань ничего не почувствовал. Он ринулся вперед, полковник отступил, опасно размахивая саблей, — но Чань уже был вне его досягаемости. Драгуны, слуги, министерские чиновники — все неожиданно обратили на него внимание. Со всех сторон доносился звон сабель, извлекаемых из ножен. Чань нырнул следом за Ксонком, через тот же стриженый можжевельник, но, сделав три длинных прыжка, резко остановился. Он выкинул в стороны руки, чтобы сохранить равновесие, внезапно оказавшись на краю обрушенного зала «собора». На дне головокружительной стофутовой пропасти курились нагроможденные обломки. Ярдах в пяти от Чаня стоял Фелпс с поднятым револьвером, нацеленным прямо ему в лоб. Не задумываясь, Чань бросился вниз.

Он приземлился футов через десять на почерневшую металлическую балку и без остановки прыгнул на обломки тюремной камеры — еще футов на пятнадцать. Дыхание у него перехватило, трость выпала из руки, и прежде чем он успел увидеть, куда именно, наверху прогремел выстрел — пуля просвистела в дюйме от головы. Чань переметнулся за искореженную решетку и повис так, чтобы металлический пол камеры защищал его, по крайней мере, пока Фелпс не переместится. Он посмотрел туда, где болтались его ноги, — высота футов в шестьдесят, а внизу — убийственная груда искореженного металла, которая прикончит его с такой же неумолимостью, что и «железная дева».

Фелпс выстрелил еще раз — этот сукин сын сменил позицию, и пуля высекла искру из металла рядом с левой рукой Чаня. Тот выругался и принялся раскачиваться на руках. Земляная стена в нескольких ярдах от него обвалилась, образовав подобие склона. Если удастся оказаться там, появится хоть какой-то шанс. Он поднял голову. Фелпс стоял прямо над ним, а рядом с Фелпсом — Аспич. Фелпс выставил руку с пистолетом. Чань дернул ногами и разжал пальцы.

Когда его тело остановилось после десяти секунд полета — таких насыщенных событиями и зубодробительных секунд в жизни Чаня еще не было, — он лежал на спине, а его ноги, к счастью целые, торчали над головой. Коленки были ободраны, перчатки порвались, и он чувствовал ссадины на лице, которые со временем покроются неприятными струпьями. Темные очки, что примечательно, не слетели (Чань давно открыл для себя пользу хорошо подогнанных заушников), но трость была потеряна — осталась где-то выше. Чувство опасности подняло Чаня на ноги, и он перебрался под прикрытие искореженной металлической плиты — часть обшивки башни; плита врезалась в землю, как гигантская лопата. Разрушение было столь полным, а его падение столь беспорядочным, что Чань понятия не имел, где находится и виден ли врагам. Он выглянул из-за плиты. Раздался выстрел, и Чань метнулся назад, но пуля безобидно звякнула где-то в обломках. Это давало ответ хотя бы на один вопрос.

Где-то довольно близко от себя Чань услышал отчетливый и мерзкий смешок.

За смешком последовал еще более омерзительный рвотный звук. Франсис Ксонк скорчился в пространстве между перекореженных труб и решеток прямо напротив того места, где прятался Чань. Рана у него на груди запеклась липкой синей коркой.

К этому времени к Фелпсу уже, наверное, успели присоединитьсядвадцать драгун с карабинами.

— Я думал, вас пристрелили, — небрежным тоном сказал Чань, стараясь говорить потише.

— Мои извинения, — усмехнулся Ксонк. — Для младших сыновей так естественно приносить разочарование.

Чань неторопливо — торопиться им, похоже, было некуда — разглядывал Ксонка. Лицо его изменилось сильнее, чем Чань мог себе представить. Глаза расширились в горячке, ноздри покрылись коркой, а посиневшие губы — отвратительными нарывами. Кожа там, где она не обесцветилась, побелела как мел.

Пальцы стеклянной женщины, когда пуля раздробила ей запястье, впились в тело Ксонка… остались они там или нет? Какой, должно быть, хаос творился в его голове — столько стекла в непосредственной близости от сердца, легких, крови, струящейся по жилам… И все же во время их недавней схватки Чань не заметил в своем противнике никаких признаков слабости…

— Но вас ранили раньше… я смотрю, вы обработали рану весьма благоразумным способом.

Ксонк сплюнул на разбитые камни — словно вязкая синяя лента вылетела изо рта.

— Могу только предполагать, что сейчас у вас в голове, — продолжал Чань. — На ум приходят африканские долгоносики, которые выедают человеческий мозг от уха до уха. Их жертва все это время остается в живых, но теряет контроль над своими конечностями, потом — дар речи, способность мыслить, перестает замечать, что ходит под себя…

Ксонк весело рассмеялся, крепко зажмурившись, а потом игриво ткнул загипсованной рукой в сторону Чаня.

— Ощущения просто необыкновенные, Кардинал… вы и представить себе не можете! Наслаждение от действия, эффект присутствия, даже боль… словно опиумный дым в крови… только в моем случае сон не приходит. Нет — одно жуткое бодрствование! — Смех Ксонка пресекся кашлем, и он снова сплюнул.

— Вы, как это ни странно, пребываете в веселом настроении, — заметил Чань.

— А почему бы и нет? С чего мне переживать? Из-за того, что я умираю? Но смерть всегда шла рядом со мной. Из-за того, что я стал вонючим изгоем? И это всегда было возможно. Посмотрите на себя, Кардинал. Разве мать родила вас для этого? Разве ее глаза светились бы гордостью при виде ваших изысканных манер? Ваших титулованных друзей? Ваших добродетелей?

— Не вам бы говорить о семье. Что вы от нее получили — дурное наследство, развратные наклонности?

— Более чем согласен! — прорычал Ксонк со всей злобой гадюки, в бешенстве укусившей себя саму.

Чань рискнул высунуться еще раз и посмотреть на кромку обрыва в вышине. Выстрела не последовало, но все равно он быстро убрал голову. Глаза Ксонка были закрыты, но веки подергивались, как у спящей собаки. Чань обратился к нему:

— Ваши прежние сообщники не очень-то обрадовались, увидев вас.

— А что им радоваться? — хрипло пробормотал Ксонк.

— Разве ваш Процесс не прививает преданности? Рабской верности?

— Не говорите глупостей. Процесс обостряет амбиции. Вот в чем риск, когда управляешь посредством страха. Пока наши приверженцы знают, что неповиновение будет подавлено, они хранят исступленную преданность. Но если, — тут Ксонк прыснул как-то уж слишком легкомысленно, — хозяева отпускают вожжи… или же имеют глупость умереть… то всякие ограничения исчезают. Мы опускаемся до их уровня, или они поднимаются до нашего… даже скорее так, поскольку знание — это такая область, где шансы у всех равны.

— Это потому, что граф мертв?

— Да уж, малоприятное состояние.

Ксонк повел головой, словно борясь с невидимой рукой, сжимавшей его шею, потом громко выдохнул.

— Но вы забываете о моем семейном бизнесе, Кардинал… я вовсе не такой дилетант, каким могу показаться. Может быть, вы, как человек, не чуждый знаний, скажете, что тут случилось…

Ксонк обвел развалины загипсованной рукой. Чань, к своей досаде, только теперь обратил внимание на характерные борозды среди пожарища — они четко указывали на место первоначального и массивного воспламенения.

— Фугас.

— Или даже два, — сказал Ксонк. — Взорваны после того, как отсюда вывезли оборудование графа. Ни одной из его адских машин здесь не осталось. Как и в лаборатории…

— Вы ошибаетесь.

— Нет! Чувствуете запах пороха в пепле?!

— Я не о том, что здесь. — С обонянием у Чаня было неважно, и он расстроился оттого, что не заметил очевидного. В лаборатории взрыва не было. Там был пожар, и сперва загорелись химикалии графа. Хотя и оттуда унесли его вещи… по крайней мере, картины… Возможно, им не хотелось устраивать взрывы внутри дома.

— Это дело рук человека, которому все равно, где взрывать — внутри дома или нет.

Ксонк улыбнулся.

— Итак, у нас есть два источника пожара. А значит, были и два исполнителя… любой, кто имеет допуск к нашим боеприпасам, может добывать их в больших количествах. Наша стеклянная дама здесь ни при чем — эти же самые вопросы она задавала мне в саду. И, похоже, искренне.

— Так кто же это сделал?

— Одному богу известно. А где ваши ревностные сторонники?

— Понятия не имею. Может, мертвы?

— Как вы спокойны, Кардинал.

— Я полагал, что вы ярый приверженец графини.

— Кто может противиться ее чарам?

— Вы пытались убить ее — я видел это собственными глазами.

— И опять же: кто не пытался? Да вы и сами пытались несколько раз.

— Ну, я не из числа ее почитателей, — ответил Чань, удивляясь тому, что это так. — Но с удовольствием сделал бы это сейчас.

— Как приятно встретить единомышленника.

Ксонк поднял голову и посмотрел на край гигантской воронки. Выстрелов больше не было.

— Графиня забрала вашу шкатулочку, верно? — спросил Чань.

Ксонк поморщился от какой-то внутренней боли (синее стекло бередило ткани, в которые было вморожено) и прокряхтел утвердительный ответ.

— И что же в ней было? — продолжил Чань. — Один из приборов графа?

Ксонк опять закряхтел от нового приступа боли, острее прежнего, и ударил носком ботинка о землю, подавляя громкий крик и дыша по-бычьи. Когда боль немного отпустила, лицо Ксонка стало еще более изнуренным, краснота вокруг глаз — более яркой, а его зубы обрели лазуритовый оттенок — то ли изменился цвет эмали, то ли на зубах появился налет. С каждым рваным выдохом на его губах появлялась синяя пена.

— Да, — прошептал наконец Ксонк. — Я должен вернуть ее… и я должен вернуть мою книгу… и я должен найти необходимую энергию… и необходимый сосуд… все верно… и все почти недостижимо. Я не глуп, Чань. Если я презираю гордую добродетель истинных глупцов, вроде… как там его?… вашего драгунского капитана… глупцов, которых я пристреливал бы каждый день перед завтраком… если я презираю такую добродетель, то потому, что… несмотря на мое положение и привилегии… я был изгоем. Я изучал пределы того, что может выдержать человечек… без всяких ограничений, прекрасно понимая, что такие искания могут поглотить мою душу… наподобие бразильской рыбки, которая объедает бычью тушу до костей… вы бывали в Бразилии?

Чань фыркнул.

— Жаль, — просипел Ксонк. — Это тяжкое испытание… разрушение человека, человеческой души в таком масштабе… Любой идиот знает мотивы своих врагов… и только единицы знают собственные мотивы. Но когда мужчины и женщины продаются и покупаются так открыто… ты сам обесцениваешься… но и мудреешь. В нашем цивилизованном обществе мы боремся за право стать собственностью самых порочных хозяев. Я сам из порочной семьи и знаю, о чем говорю.

— Я думал, вы ведете речь о своей неотвратимой судьбе, — сухо заметил Чань.

— Конечно. — Ксонк хрипло рассмеялся. — Если поставили бы такую пьесу, народ валил бы валом! «„Гибель Франсиса Ксонка“; дополнительные представления»!

Ксонк покачал головой, закашлялся и почти сразу же снова впал в отчаяние. Богачи, по наблюдениям Чаня, никогда не отличались способностью к самоиронии.

— Но лучше бы мне погибнуть со всеми остальными и остаться на дне моря. Я лежал бы спокойно, вода с ужасающей безмятежностью заливала бы мое лицо… Но у меня другой характер… и потому, Кардинал, прежде чем мы заключим договор о выживании — а у нас, похоже, нет другого выхода, — я расскажу вам… маленькую историю.

Ксонк отер лицо. Когда он заговорил опять, голос его звучал спокойно.

— Трое детей, старший годится младшим скорее в дяди, те никогда не делились с ним ни своими интересами, ни тайнами, этот человек с самой юности был занят одним: как сделать побольше денег из воздуха… в буквальном смысле — из разговора, из лукавых речей, произнесенных и услышанных им… потому что отец детишек… вроде короля, а точнее, волшебника… оставил тайну… клад. Талантами старшего этот клад был положен в основание империи, где эта тайна продавалась и перепродавалась, облагораживалась и перепродавалась снова, бессчетное число раз… пока он тоже не стал королем, таким могущественным, каким даже не мог надеяться стать его отец, а всех настоящих королей вокруг себя поставил на колени. Второй и третий были почти близнецами, и росли они в тени не отца, а грозного старшего брата. Они получили свою часть наследства, но ни капли влияния в королевстве — старший ни за что бы этого не допустил. Жизнь их была очень простой: желание — удовлетворение, и так без конца. Никто на них не обращал внимания, разве что порицали за лень или неодобрительно отворачивались, узнав об их новом развлечении. Но каждому досталось от отца внутреннее наследство, как старший унаследовал коммерческую жилку. Средний ребенок кое-что знал о тайне их отца… это была девочка, она не получила никакого образования. Младший же унаследовал только бесстрашие…

Ксонк помолчал.

— А может, и не от отца, а от матери… родившись, он убил ее, и все же она дала ему жизнь.

Ксонк сплюнул и продолжил еще горячее:

— Старший сын в придачу к империи получил сумасшедшую жену, покладистых шлюх и детей, чьи имена даже не мог запомнить. За свое затворничество девочка получила мужа, которого презирала, жизнь, полную малодушной зависти, и детей, на которых не могла смотреть без слез. А третий за свою необузданность не получил ни жены — только неутолимую жажду, — ни детей, которых мог бы назвать своими… Конечно, не ахти какая история, — добавил Ксонк после некоторой паузы, — но все это — скольжение по наклонной плоскости, а к своим капризам привыкаешь.

Он отвернулся от Чаня, наклонил голову и несколько раз шмыгнул носом, как животное.

— Я чувствую сквозняк, — прошептал Ксонк, тут же прикасаясь к обломкам. — Туннель завален. Камни слишком велики — мне одному не справиться!

Пренебрегая внутренним голосом, Чань перебрался через простреливаемое пространство в убежище Ксонка. Совместными усилиями они расчистили трубу — один из больших металлических ходов, по одному из которых Чань спускался из сада в бойлерную.

— Если сквозняк, значит, ход открыт, — сказал Ксонк.

— Он может вести только на более низкие уровни дома. Все, что вели наверх, уничтожены.

Ксонк улыбнулся.

— Это значит, что по ходу можно проползти. Если я пойду первым, то, конечно, буду беззащитен против удара ножом сзади. Если пойду вторым, то могу попасть в переплет на выходе.

— Я могу сказать про себя то же самое.

— Что верно, то верно. Выбор за вами.

— А если вы пойдете этим путем, а я попытаюсь выбраться по стене?

— Это невозможно. Другого пути нет.

Чань погрузился в молчание. Его не устраивало, что Ксонк прав, его не устраивало их сближение.

— Тогда я пойду вторым, — решил он.

Ксонк ввинтился в ход, выбросив вперед руки, и исчез из виду. Чань последовал за ним. Труба была покрыта сажей, ее ширины едва хватало, чтобы протискиваться, и к тому же стояла полная темнота.

Чань сосредоточил внимание на шорохе и ворчании, издаваемых Ксонком. Каждый раз, когда тот останавливался, Чань ждал какой-нибудь подлости, но Ксонк через некоторое время возобновлял движение.

Потом Ксонк замер, и Чань услышал его шепот:

— Тут поворот. Труба уходит вниз. Вам придется держать меня за ноги. Если пути дальше нет, я не смогу выбраться назад.

Не дожидаясь ответа Чаня (впрочем, тот и не собирался отвечать), Ксонк продвинулся дальше и приготовился к спуску. Чань подполз сзади и ухватил его за щиколотки. Он не чувствовал здесь никакого подвоха, но был готов в любой момент отпустить ноги Ксонка.

Ксонк опустился в уходящую вниз трубу, почти повиснув на руках Чаня, затем постучал костяшками пальцев по металлу.

— Отпускайте, — донесся до Чаня голос Ксонка. — Тут выход задраен крышкой.

Чань, полный дурных предчувствий, отпустил щиколотки Ксонка, и тот соскользнул вниз. Прежде чем сделать то же самое, Чань вытащил бритву лейтенанта Саппа. В трубу неожиданно хлынул свет. Значит, Ксонку все же удалось открыть крышку. Чань вошел в поворот трубы, упираясь в стенки ногами, чтобы не рухнуть вниз. Ксонк распахнул крышку до конца и стал выбираться наружу. Чань скользнул вниз, выставив вперед левую руку, и ухватил Ксонка за ботинок, прежде чем тот исчез из виду. Ксонк замер, застигнутый врасплох, а Чань раскрыл бритву, готовый пустить ее в ход, если Ксонк попытается освободиться. Но Ксонк не двигался. Не полз вперед и Чань. Высуни он голову в открытое пространство, и Ксонк сможет обрушить ему на голову гипс… или нож, или осколок стекла.

— Интересное положеньице, — хохотнул Ксонк. — Вы не можете вылезти, не опасаясь моего нападения… а если я попытаюсь освободиться, то вы наверняка перережете мне поджилки.

— Я всего лишь принял меры предосторожности.

— Уверяю вас, они без надобности. Выходите, Кардинал, — я ничего вам не сделаю.

— Позвольте усомниться.

— Думаете, я вас боюсь? — насмешливо спросил Ксонк. — Думаете, я хочу застать вас врасплох? Вы несколько раз остались в живых только благодаря везению. Мы оба это знаем. Вылезайте и не бойтесь. Все дело только в одном: хватит ли вам смелости.

— Напротив, — язвительно усмехнулся Чань. — Мне ваша удаль тоже внушает трепет.

Ксонк пососал нарыв на губе. За его плащом мелькнул всплеск синевы — в свободной руке Ксонк держал осколок стекла. Если отпустить ногу Ксонка, тот сможет вонзить осколок, когда Чань попытается вылезти и будет абсолютно беззащитен.

— Медленно выводите вашу ногу, — сказал Чань. — Если что-то задумаете, я перережу вам сухожилие.

Ксонк вытащил руку из плаща, обнажая стеклянный кинжал.

— Если сделаете это, я вас заколю.

— И все равно истечете кровью в этой вонючей дыре, — сказал Чань. — Выбор за вами.

— Какой тут выбор! — раздраженно прошипел Ксонк и демонстративно поднял обе руки, а потом очень медленно вытащил ногу из трубы.

Чань, который по-прежнему держал бритву под коленом Ксонка, смог высунуть из трубы сначала руки, а потом торс.

— Бросьте оружие, — сказал Чань.

— Как вам угодно.

Ксонк бросил стеклянный кинжал. Чань проследил за ним глазами, убеждаясь, что тот раскололся и стал бесполезным. Тем временем Ксонк загипсованной рукой прижал запястье Чаня, отводя бритву от своей ноги. Чань выругался — его ноги все еще оставались в трубе. Свободной рукой Ксонк попытался вцепиться ему в лицо, но тот вовремя выставил предплечье. Они обменивались ударами, как два боксера, Чань взмахнул бритвой, и на гипсе появился порез.

Ксонк схватил кожаное пожарное ведерко с песком и замахнулся им на Чаня, словно тяжелой дубинкой. Тот отклонился вправо, и ведро лишь слегка задело его плечо. На обоих пролился песчаный дождь. Ксонк уронил ведро и полез в карман за другим осколком. Чань подобрал под себя ноги и оттолкнулся, сильно ударившись щиколотками о ребро металлической крышки. Он успел прижать руку Ксонка к боку и свалить его на землю. Ксонк с безумными глазами вскочил на ноги, спиной к холодной металлической топке, и замер, ожидая нападения…

Но уследить за Чанем он не успел и продолжал стоять, глядя туда, где только что лежал на полу Чань. Ниточка синей слюны свисала с его подбородка. Ксонк фыркнул в панике, повернул голову в сторону Чаня, а потом, взмахнув черным плащом, исчез за дверью.

* * *

Если Ксонк дышал на ладан, было самое время покончить с ним. Чань бросился следом за ним в изогнутый каменный коридор и дальше — к двери, которая вела на лестницу. Но Ксонк успел защелкнуть замок (на ручке остались синие следы), и дверь распахнулась только после четырех сильных ударов ногой. На круговую лестницу с обеих сторон выходило слишком много дверей, и Чань опасался вслепую бросаться следом за врагом. Из-за его осторожности Ксонк ускользнул, исчез неизвестно где.

Чань всегда досадовал, когда решался на убийство, а потом не мог его совершить. Впрочем, может быть, было не так уж и важно, жив Ксонк или нет. Чань знал, что он — именно он — должен сделать дело, которое только и оправдывало его приезд в Харшморт.

На главном этаже Чань вошел в длинную официальную приемную. В дальнем ее конце был арочный проход, затянутый тяжелым красным занавесом, словно в частном театре. Чань знал, что за ним, скорее всего, помещаются слуги, а не сцена, и бочком подкрался к занавесу. Он услышал голоса, звон столовых приборов, и увидел, что толстый ковер приемной уходит и за занавес. Что там — личная столовая? Кто в такое время может позволить себе неспешное застолье?

Резкий рывок — и Чань оказался по другую сторону занавеса. Три человека в черных блузах и бриджах, оторвавшись от работы, повернулись к нему. Они раскладывали мясо, сыры и маринады на громадные серебряные блюда. Чань ударил ближайшего к себе в ухо основанием кулака, и тот свалился на ряд деревянных стульев. Второго, который наполовину погрузил нож в головку сыра со снятой толстой корочкой, Чань без всяких церемоний лягнул ногой в живот и, дернув за блузу, швырнул на первого, испускавшего стоны. Третий, моложе других, стоял разинув рот. В руках он держал полупрозрачные луковицы, похожие на выковырянные глаза утонувшего моряка. Чань схватил его за горло.

— Где она? Только быстро!

— Кто?

Чань швырнул человека о стену — луковицы от удара повалились на пол — и снова схватил, поднеся бритву к его щеке.

— Министерские чиновники — где они?

Чань развернулся ко второму, который вырвал нож из сырной головки и имел достаточно глупости — или злости, — чтобы попытаться нанести удар. Чань выбросил вперед бритву, и нападавший отдернул руку, но слишком поздно. Лицо его побелело, когда он посмотрел вниз, — удар лезвием по пальцам был таким чистым, что кровь не появлялась еще секунды две, но потом струю было уже не остановить. Слуга уронил нож и зажал рану другой рукой, но кровь все равно просачивалась наружу. Чань жестко развернул своего пленника в сторону кухни.

— Вы готовите для них еду — куда ее нужно отнести?

— В зеленую гостиную — это рядом…

— Что они делают на кухне? Почему вы готовите здесь?

— Не знаю… нас отправили сюда!

— Где их другие пленники?

— Какие пленники?

— Где драгуны?

— Снаружи — в саду что-то случилось.

Чань оттолкнул слугу.

— Никому ни слова, иначе вернусь и перережу тебе горло.

За следующим красным занавесом располагался зал для приемов с зеркальной стеной и массивным шкафом, набитым бутылками. Столы были завалены бумагами, стаканами, недокуренными сигарами, еще имелась как минимум одна коробка патронов к карабину. Чань бесшумно прошел по ковру к другому занавесу (если снять занавесы, подумал он, отдельные помещения превратятся в одно большое) и услышал по другую сторону тихие голоса… охранники?

— Давай-ка я… твой нос…

— Извини. Это наверняка из-за болотной травы — в Харшморте всегда начинаешь чихать. Боже мой! Смотри — кровь!

— Да, кровь.

— Боже мой.

— Ты видел Соумса?

— Соумса? Кто такой Соумс?

— Тот, что с Фелпсом.

— А кто такой Фелпс? Я в полном недоумении… и голова раскалывается, как после попойки…

— Фелпс — тот, который с герцогом.

— Герцог здесь?

— Герцог был в саду.

— Боже мой. Разве не в саду…

— Его светлость…

Другой прервал его, чихнув. Чань отдернул занавеси, увидел двоих в черных фраках, с носовыми платками в руках — один прижимал платок к носу, а другой (на которого попали брызги изо рта первого) отирал кровь со своего галстука. Они с удивлением посмотрели на Чаня.

— Где герцог? — прорычал он.

— Кто вы такой? — спросил человек, бросивший вытирать галстук.

Чань впечатал кулак ему в лицо. Тот пошатнулся и упал на колени, схватившись за нос. Его собеседник предусмотрительно отошел в сторону как от Чаня, так и от упавшего товарища.

— Я сейчас подниму тревогу! — воскликнул он.

— Где стеклянная женщина?

— Кто?

— Где полковник? Что случилось в доме? Отчего из вас хлещет кровища?

Двое в черном переглянулись, и Чань выхватил бритву.

— Убирайтесь, пока не поздно. — Повернув голову, он кивнул на столовую. — Сюда.

Оба опрометью бросились прочь. Чань сразу же выкинул их из головы: времени было в обрез, а его тактика обречена на провал. Кто-нибудь непременно не подчинится ему, сбегутся другие, появятся драгуны, и тогда — все. За поворотом ковер кончался и начинался полированный пол — видимо, тут начиналась территория слуг. Где-то неподалеку должна была находиться кухня. Еще один поворот — и Чань увидел двойные распашные двери, через которые и прошел, понимая, что не может запереть их за собой.

Он оказался в еще одном подсобном помещении — то ли для приготовления букетов, то ли для разделки туш, судя по столам из серого мрамора. На ближайшем лежали два человека, словно покойники в ожидании бальзамировщиков, — министерский чиновник, которого Чань видел на траве в саду, и герцог Сталмерский. Лицо чиновника там, где была пробита височная кость, уродовало темное пятно: та же разновидность парши, что Чань видел у Аспича. Что до герцога, тот выглядел так, словно умер недели две назад, — распухший, кожа обесцвечена, глаза подернуты отвратительной пленкой.

Двери в дальнем конце комнаты открылись, и бок о бок с полковником Аспичем вошел мистер Фелпс с кипой бумаг в руках. За ними вплыла миссис Марчмур — в плаще, капюшон которого соскользнул ей на плечи. Теперь Чань яснее увидел, как она изменилась: цельные голубые глаза, пухлые синие губы, когда-то роскошные волосы, все еще каштановые, но теперь жесткие — издевательский признак прежней жизни, точно борода евнуха. Из-под плаща торчала культя правой руки; запястье было плотно замотано материей. Материя вся пропиталась синей жидкостью.

После секундной растерянности полковник бросился вперед, вытаскивая саблю. Фелпс сунул руку в карман за револьвером. Все это происходило очень быстро и вело к неминуемой развязке.

— Стойте!

Полковник и Фелпс остановились, переглянувшись. Чань понял, что слово не было произнесено вслух.

— Это Кардинал Чань! — воскликнул Аспич. — Его нужно убить!

И тут же рука полковника с саблей безжизненно повисла, как у механической фигурки на часах. Чиновник вытащил револьвер, но явно был не в силах поднять его.

Тот же голос снова загудел в голове Чаня.

— Нам не грозит никакой опасности, полковник. Терпение…

Миссис Марчмур неуверенно вышла вперед. Двое мужчин неохотно отступили в стороны. Похоже, им было так же неуютно, как в обществе тигра… с другой стороны, имелся ли у них выбор? Чань напряг волю… он чувствовал, как женщина пытается пробраться в его мозг… как безуспешно пытается вторгнуться в него… словно сильный ветер сотрясает окно. Миссис Марчмур помедлила и попыталась снова, но опять неудачно. Ее текучие глаза сощурились.

— В чем дело?

Чань вспомнил слова Анжелики в своей голове — они прокалывали мозг, как иголки. Что-то у стеклянной женщины не получалось, голос ее звучал глуховато, не так навязчиво, как прежде. Может, из-за раны?

Чань шагнул к миссис Марчмур. Та сразу же отступила и, послав вперед Аспича, спряталась за его спиной. Полковник взмахнул саблей, словно его дернули за нитки. Значит дело было вовсе не в ранении — власть этой женщины над другими людьми ничуть не уменьшилась.

— Я сам прикончу его! — воскликнул полковник.

Чань сделал выпад бритвой. Рука Аспича при этом дернулась — резко и бессмысленно.

Чань фыркнул.

— Такого рода… уличные бои — дело тонкое, Маргарет. Без опыта просто рискуешь нарваться на неприятности.

— Что вы сделали? — прошипела она. — Как вы сопротивляетесь мне?

— Почему бы вам не освободить мистера Фелпса с его револьвером — пусть пристрелит меня? Полковника с его саблей. Вы ведь не сомневаетесь в их преданности только потому, что они увидели, как вам успешно противостоят.

— Я их не освобождаю, потому что они сразу же вас прикончат.

Чань снова сделал выпад, и стеклянная женщина подняла руку полковника, но опять слишком неловко и слишком поздно.

— Целый день неудач, Маргарет. Мое неповиновение… Пожар в Харшморте… ваша бедная ручка… и вы, похоже, поссорились с Франсисом Ксонком.

— Франсис Ксонк умрет через два дня. Как и все остальные. Я не буду ничьей рабыней.

— Конечно. Теперь вам постоянно требуются собственные рабы, все новые и новые. Ведь вы разъедаете их почище любой кислоты.

— Это можно изменить!

Чань повернулся к телу герцога на столе.

— У вашей марионетки не очень бодрый вид, Маргарет…

Резким движением Чань схватил мертвеца за волосы — голова и плечи свесились со стола. Правым предплечьем он, как молотом, рубанул по растянувшейся шее, и полуразложившийся позвоночник хрустнул от удара. Чань отошел в сторону, оставив голову жутко свисать под углом. Миссис Марчмур вскрикнула и потеряла контроль над Фелпсом и Аспичем. Полковник, высоко подняв саблю, бросился вперед, сверкнул глазами сначала на Чаня, потом — на стеклянную женщину. За его спиной поднял револьвер Фелпс, точно так же не знавший, против кого применить оружие.

— Минуту!

Это был Аспич. Левую руку он вытянул к стеклянной женщине, а саблю наставил на Чаня.

— Этот человек — негодяй. Не слушайте его вранья. Просто позвольте его убить…

— Нет, нам нужно получить от него сведения! — возразил Фелпс и строго обратился к Чаню: — Где Франсис Ксонк?

— Ах, какая преданность, — сказал Чань. Он почувствовал, как давящий холод тщетно пытается достичь его мозга, и рассмеялся. — И вам двоим даже не интересно, как мне удалось справиться с ней? Взгляните на себя в зеркало — может, передумаете…

Миссис Марчмур нацелила на Чаня свой хрупкий подбородок.

— Его сущность… вкусы Ксонка… близость.

— Куда он направился? — снова спросил Фелпс.

— А куда, по-вашему?

— Он заполучил книгу!

— Найдя эту молодую женщину! — воскликнул Аспич. — Она бежала на поезд! Ксонк знал, что нам не удалось ее поймать и захватить книгу…

Бессвязные слова полковника были именно тем, что требовалось Чаню, но пока он не мог связать их в осмысленное целое. Молодая женщина? Книга?

— Но как Франсис Ксонк мог узнать об этом?

Это был голос миссис Марчмур. Она сделала осторожный шаг вперед и повела культей правой руки.

— Я прочла его мысли, — продолжила она. — Франсис не обратил на нее внимания — он вообще никого не замечает. Я для него — шлюха… полковник — напыщенный дурак… Кардинал Чань — бешеная собака, которую нужно отравить…

— А про детей он знал? — спросил Чань.

Она наклонила голову и внимательно посмотрела на него.

— Не знал…

Веки ее сомкнулись, а тело внезапно замерло. Фелпс и Аспич не сразу поняли, что внимание женщины сосредоточилось на чем-то другом, но при этом оба не знали, что им делать: то ли освободиться из-под власти своей повелительницы, то ли убить Чаня. Чань отмел Фелпса — чиновник был слишком вышколен, чтобы принимать самостоятельные решения, — а вот на Аспича посматривал с опаской. Но полковник тоже пребывал в неуверенности. Неужели болезнь выхолостила его солдатскую решимость? Женщина снова открыла глаза — один слой стеклянной луковицы отшелушился, обнажая другой; влажные синие губы искривились в гримасе отвращения.

— Дети в полном порядке. Их опекает капитан Тэкем, с которым, как я вижу, вы знакомы. Франсис Ксонк бежал из Харшморт-хауса, как побитая дворняжка.

— Ксонк изворотлив, — сказал Аспич. — Он опаснее скорпиона. Мы сильно рискуем, считая, что он повержен…

Чань почти не слушал. Это было похоже на работу интуиции во время схватки — подчиняясь некоему побуждению, устремляешься вперед, хотя здравый смысл велит отступать, бросаешься в атаку, когда любой бросился бы в бегство. В таких случаях боец моментально взвешивает все — положение своих рук и ног, тяжесть клинка, расстояние до каждого противника…

— Наши люди ведут наблюдение за Адриан-сквер, за городскими и загородными домами его брата, за его клубом, банком, портным, за Старым дворцом, его собственными номерами в «Каракалле»…

— В «Каракалле»? — переспросил Фелпс. — У него там номера?

— Да, — ответил Аспич.

— Но это отвратительно.

— Ну… не слишком пристойно.

— До чего это гадко, — гнул свое Фелпс, — до чего мерзко…

— Как и человек, о котором идет речь… — заметил Аспич.

Деревянный стул ударил полковника по ногам, но Чань, швыряя его одной рукой из-под стола, постарался сделать так, чтобы стул не отскочил в сторону миссис Марчмур. Аспич упал, вскрикнув от потрясения и боли, а когда попытался схватить саблю, Чань наступил на клинок. И опять Фелпс оказался слишком медленным: когда он поднял револьвер, Чань уже прикрывался Аспичем, взяв его за воротник.

Миссис Марчмур не шелохнулась.

— Приструните вашего человека, — прорычал Чань, — пока ему не пришла в голову какая-нибудь мыслишка!

Фелпс наклонился и рухнул, как рассыпанная стопка посуды, лицо его сделалось пустым. Тело Аспича обмякло, так что Чань мог рассчитывать на его молчание и сотрудничество.

— У меня есть другие, — прошептала миссис Марчмур. — Они повсюду в доме. Бежать вы не сможете, даже не думайте.

— Кого бы вы ни позвали, они найдут только груду стекла.

— Я могу приказать Фелпсу пристрелить вас.

— Попробуйте.

Он подхватил саблю Аспича и почувствовал отчаянное метание мыслей женщины. Два шага — и Чань схватил ее за голову.

— Если бы я решил покончить с вами, Маргарет, то бросил бы стул не в полковника.

Стеклянная плоть внушала не больше чувств, чем мрамор, а может, и меньше, ведь поверхностью мрамора хотя бы можно восхищаться. Взгляд Чаня проник внутрь на глубину, которую он не в силах был определить, в бездонный бурлящий колодец.

— Конечно, Кардинал… вдруг мы сможем помочь друг другу… наверное, вам столько всего хочется узнать…

Чань усмехнулся, услышав просительные нотки в скрипучем, царапающем голосе.

— Зачем вы взяли детей Шарлотты Траппинг?

— Чтобы их мать стала сговорчивей, само собой.

— Зачем вам нужна сама Шарлотта?

Он снова ощутил присутствие стеклянной женщины, теперь более мягкое, словно дуновение надоедливого ветерка.

— Прекратите это, Маргарет. Отвечайте мне.

Холод отошел, но ее глаза внимательно смотрели на Чаня.

— Это же очевидно. Она была нужна мне, потому что Большой План зависел от поставки боеприпасов. Как иначе заручиться поддержкой Макленбурга, я уж не говорю о нашем собственном городе? Поскольку Генри Ксонк сошел с ума, а Франсис Ксонк — развалина, Шарлотта Траппинг занимает их место.

— Вы лжете.

— Как вы смеете?

— Когда ваши хозяева отбыли в Макленбург, Генри был таким же сумасшедшим, как сейчас, а Франсис был так же бесполезен… ничто не поменялось настолько, чтобы появилась нужда в Шарлотте. Всеми поставками боеприпасов заведовал выбранный лично Франсисом Ксонком Альфред Леврет, которого вы убрали со сцены. Но я спрашивал о другом. Я спрашивал, зачем вы похитили детей!

Голос Чаня зазвучал слишком громко, и он опасался, как бы в наступившей тишине не вмешался кто-нибудь из верных сторонников миссис Марчмур… а может быть, она во время этой паузы как раз старалась исключить такое вмешательство.

— Подумайте обо всем, что я могу рассказать вам, Маргарет, — прошептал Чань. — Ответьте сначала на первый вопрос. Вы послали Росбарта в ее дом…

— Шарлотта Траппинг — так, мелочь, — проскрежетала она, словно по фарфору провели гвоздем. — Но тут столько дел, что мне не справиться, — герцог, Совет, все приверженцы, ожидающие инструкций… слишком много задач… а я одна, без помощников…

— Без помощников? У вас все слуги фараона.

— Но они не должны меня видеть! Они поднимут мятеж! Разобьют мое тело!

— Это почему?

— Все они так же честолюбивы, как была когда-то я!

— Были? В прошлом?

— Вы и представить себе не можете, что сделали со мной!

— И что же? Лишь то, чего вы сами желали!

— Но столько изменилось… я не должна была остаться в одиночестве…

— Все мы одиноки, Маргарет.

— Нет, не все. — Голос ее вдруг зазвучал спокойно, и это встревожило Чаня. — Некоторые счастливчики всю жизнь остаются со своими возлюбленными…

Чань ощутил давление ее мысли, вторгавшейся в его ладонь, как ключ в скважину. Прежде чем он успел что-то сделать, явилось то самое видение Анжелики, которое повергло его на землю в саду. Чань тряхнул головой, но было уже слишком поздно. Когда он снова увидел комнату, тело полковника как щитом прикрывало миссис Марчмур. Чаня ничто не защищало от пули Фелпса, который твердой рукой целился в него. Как ей это удалось?

— Все, что вы можете мне рассказать? — с издевкой сказала она. — Начинайте, или Фелпс прострелит вам ногу.

— Очень бы этого не хотелось.

— Откуда вам известно про Леврета? Где он теперь? Мне нужны машины! Мне нужна энергия!

— Вам еще и книга, кажется, нужна. Книга Ксонка.

— Эта книга у нее. А она сама уже в моих руках. Я побывала в мозгах у вашей маленькой островной крысы — и оставила там метку. Вам понравится, когда у нее начнут выпадать волосы… или зубы? Интересно, вонь ее гниющего тела вызовет у вас большее отвращение, чем я?

Смех стеклянной женщины напоминал ломкий треск. Чаня бросило в жар от желания сломать эту изящную шею. Миссис Марчмур придвинулась еще ближе и снова прошипела:

— Как вам удалось воспротивиться мне?

— Я нахожу вас вульгарной, Маргарет, — ответил он. — И немного стекла тут ничего не изменит.

В ответ та направила всю свою энергию в его ладонь — не осталось ли еще стекла в ране? И снова Чань утонул в невыносимо сладких воспоминаниях Анжелики… и снова с почти невыносимой болью утраты извлек свой разум из этого потока…

Тяжело дыша, он поднял голову. Почему он еще жив? Аспич вогнал саблю в ножны. Чань отер рот тыльной стороной ладони, одетой в перчатку.

— Мадам, — начал Фелпс, — мы не должны позволять ему…

— Он хочет попросту прикончить всех нас, — прохрипел Аспич. — Он наш враг.

Женщина не ответила. Чань заглянул в ее пустые глаза и сделал шаг назад.

— И куда же вы собрались, Кардинал Чань? — прошипела она.

— Некуда ему идти, — сказал Фелпс.

— Не почивайте на лаврах. Чань — человек предприимчивый. — Он почувствовал ее отвращение, ее откровенную ненависть — все оскорбления от него навсегда впечатались в память женщины. — Он даже может уйти из Харшморт-хауса живым. Кто знает, когда мы встретим его еще раз… и чего тем временем добьется каждая из сторон?

Стремительно двигаясь по лабиринту комнат и коридоров, он не встретил ни одного слуги или драгуна. Неужели стеклянная женщина убрала все препятствия с его пути?

Миссис Марчмур найдет мисс Темпл. Чтобы Селеста осталась в живых, Чань должен обменять ее на кого-нибудь равноценного. Его выпустили, чтобы он нашел Шарлотту Траппинг. Неужели эти люди мыслили так прямолинейно?

Чань на ходу поднес поврежденную ладонь ко рту, зубами сорвал повязку, шагнул в альковчик с зеркальными стенами и вытащил бритву. Широко раскрыв ладонь, чтобы натянулась кожа, он погрузил квадратный уголок бритвы в рану и принялся легонько нажимать, пока кровь не потекла на пальцы. Металл коснулся чего-то твердого… Чань пошевелил лезвие и погрузился в настойчивые, пульсирующие воспоминания Анжелики. Он выворотил наружу последний осколок, мерцающий, влажный на плоском лезвии… все, что осталось от его любви. Потом встряхнул лезвие, и на зеркало полетели красные брызги, синий осколок упал непонятно куда. Больше его ничто не сковывало.

Чань добрался наконец до площадки размером около акра, выложенной черными и белыми плитками, — вход в Харшморт, перекресток, обычно полный слуг и гостей, но теперь безлюдный. Он вышел из дворца без приключений и спустился по широким каменным ступеням, уверенный, что за ним наблюдают. Во дворе одна за другой стояли пять или больше карет. Кучера сбились в кучку и смотрели на него.

Для Франсиса Ксонка коридоров никто не освобождал, но Чань был уверен, что тому удалось уйти. В библиотеке Чань, чтобы тратить меньше сил и беречь зрение, пользовался услугами библиотекаря. Нельзя так же воспользоваться и Ксонком? Тот в первую очередь хотел найти свою книгу, а следовательно, и мисс Темпл. Значит, Ксонк должен был последовать ее путем через сад, вынюхивать следы, как свинья трюфели… но драгуны Аспича прочесывали территорию между садом и береговой линией, от фермерских угодий до канала, и полковник, человек малоприятный, но знающий свое дело, наверняка послал патрули на станции Орандж-Канал и Орандж-Локс. И все же мисс Темпл не нашли. Как и Ксонка. Что он знал такого, чего не ведали преследователи? Поймав безразличные взгляды кучеров, Чань направился к ним.

Те настороженно отнеслись к человеку с самых низов — судя по его одежде. Но как только Чань оказался рядом, к их настороженности прибавился страх из-за шрамов незнакомца и его необъяснимо властных повадок. Вопросы его были такими конкретными, что лишь потом самые вдумчивые из кучеров поняли: они отвечали этому странному типу так, словно он был полицейским. Выяснив, откуда прибыла каждая карета и кого она везла, Чань спросил, не возвращались ли пассажиры на станцию. Оказалось, что не возвращались — никто из пассажиров даже не заговаривал об этом. Кучера ждали нового вопроса. Чань откашлялся.

— За мной, несомненно, наблюдают из дома — не смотрите на окна, вы там никого не увидите. И если бы кто-нибудь из вас повез меня на станцию, следом немедленно отправили бы другого. Поэтому я приношу извинения, что не смогу воспользоваться вашими услугами. Но буду очень признателен, если вы покажете, в какой стороне находятся каналы…

Говоря это людям, которых ждал немедленный допрос, Чань просто пытался выиграть время. Он прекрасно знал дорогу. И хотя каналы были естественной и даже разумной целью для того, кто намерен сбежать из Харшморта, Ксонк наверняка постарается избегать их, ибо там будет полно драгун. Ксонк тоже не воспользовался услугами кучеров. Где искать его? Оставались конюшни.

Чань потрусил к хозяйственным постройкам, но демонстративно прошел мимо них — пусть те, кто наблюдает из окон, решат, что конюшни его не интересуют. Добравшись до следующего ряда сараев, Чань бросился вправо и припустил со всех ног, обогнул дальнюю стену, потом остановился и замер. Вскоре послышался топот ног по гравию и пропал вдалеке. Чань поспешил назад, вытаскивая бритву из кармана.

Можно было даже не раздумывать. Внутри, на груде соломы, в двух ярдах от входа, лежал ничком одетый в черное конюх. Дальше виднелось открытое пустое стойло. Чань почувствовал, что подошвы липнут к доскам под его ногами, и, сдвинув клок соломы носком в липкую жижу, увидел, что та — ярко-синего цвета. Он вздохнул. Лошади никогда не доставляли ему ни радости, ни удовольствия. Чань повернулся на шорох — в дверях стоял еще один конюх, явно собираясь звать на помощь.

— Тихо! — прорычал Чань. — Кто это сделал?

Недоумевающий конюх посмотрел на своего напарника, потом снова на Чаня.

— Но… я… вы…

— Если бы это сделал я, меня бы здесь уже не было. Тут стояла лошадь, да? Он ее увел?

Конюх безмолвно кивнул.

— Седло! Еще одну лошадь! Твой приятель оправится, — твердо сказал Чань. — Я должен поймать этого негодяя — это наша единственная надежда. Давай скорее — или нам конец!

Конюх бросился делать, как ему велели, а Чань рискнул высунуться наружу. Никто не вернулся, чтобы искать его здесь. Он перевернул неподвижно лежащего беднягу. На ободранной челюсти виднелись белые гипсовые крошки. Чань легонько хлестнул парня по щекам и отошел в сторону — пусть приходит в себя сам.

Несколько минут спустя к нему подвели оседланную кобылу. Чань осмотрел ее и мрачно кивнул (что он понимал в лошадях?), а потом попытался с первой попытки запрыгнуть в седло с правильной стороны. Когда ноги Чаня утвердились в стременах, конюх вывел животное из конюшни и показал единственный возможный для Ксонка путь, а затем шлепнул кобылу по крупу. Та понеслась пулей. Чань сжимал коленями корпус лошади, чтобы не вывалиться из седла, каждую секунду ожидая, что голова его расколется наподобие арбуза.

Вскоре мощеный двор уступил место поросшей травой тропинке. За границами имения тропинка раздваивалась, и левая явно вела к станции Орандж-Канал. Чань остановил кобылу, натянув поводья и неуверенно (так как сомневался, что сможет как надо спрыгнуть на землю и снова сесть в седло) проехался сначала по одной, потом по другой тропе. Если Ксонк поскакал на станцию, значит, он решил вернуться в город. Но без аппаратов графа Ксонк был обречен, и город означал для него верную смерть. Прошло несколько минут, и Чань, постоянно оглядывавшийся через плечо — не видно ли драгун, — на яркой траве северной тропинки увидел синюю лужицу, похожую на помет экзотической птицы. Чань ухватился покрепче за поводья и ударил лошадь каблуками.

Он понесся по лугам. Там и сям виднелись корявые яблоньки: когда-то здесь простирался фруктовый сад, ставший жертвой непредсказуемых наводнений. Ему вспомнилась схватка со стеклянной женщиной, издевательское словцо — «предприимчивый»… Чаню хватало соображения, чтобы понимать: пока у нее остаются надежды заполучить Шарлотту Траппинг, мисс Темпл будет жива. А вдруг мисс Темпл смогла убежать? Она была в саду, а Чань, ослепленный своим приступом, ее не увидел. Потом миссис Марчмур получила пулю в руку, потом все бросились хватать его и Ксонка, и на это ушло минут пять, если не десять. Имея такой запас времени, как далеко можно уйти от исполненных решимости профессиональных солдат? На этих дюнах, среди травы, она бросалась бы в глаза, как лиса на крокетной площадке.

Чань все скакал по пустошам. Миссис Марчмур (две недели назад она еще была шлюхой по имени Маргарет Хук) стала самым ярым его врагом. Да, она была уязвима ивспыльчива, но быстро училась. Она подмяла под себя правительство, отправила Тэкема на поиски пассажиров дирижабля и была готова пожертвовать кем угодно. Недооценивать ее было бы безумием — как и подходить к ней ближе, чем на сотню ярдов, не защитившись оранжевыми кольцами. Женщина? Да… когда-то. А теперь — омерзительная тварь, созданная больным человеческим воображением. Кто знает, когда она станет совершенно неодолимой?

В его памяти вспыхнули слова… ее слова… «нужны машины… нужна энергия…». Чань понял слово «энергия» в широком смысле, как заряд сил, чтобы властвовать над кликой приверженцев. Но что, если имелось в виду другое? В лаборатории графа были картины, химикалии, бумаги, его знания. В камере «собора» стояли машины, но ведь туда еще поступала энергия, питавшая их — через фантастическую систему трубопроводов, печей и бойлеров. Кто бы ни завладел этими машинами, они будут бесполезны без соответствующего источника энергии.

И тут Чань понял, куда направился Ксонк и где его найти. Ключ к отгадке был в бороздах от взрыва фугаса. Взрывчатку доставил Альфред Леврет — тот самый, который руководил работой завода около Парчфелдт-парка, специально переоснащенного под машины графа… машины, которые, несомненно, уже доставлены по новопроложенному каналу и готовы к запуску.

Луга тянулись еще мили три, и Чань начал беспокоиться за лошадь. Ничего не зная о возможностях этих животных, он перешел на шаг. Впереди показалась полоса берез, высаженных на границах имения, хотя все земли в округе ради спокойствия Вандаариффа были захвачены его агентами. За березами шла настоящая дорога, у которой стояла гостиница. Чань свернул и подвел лошадь к лотку с водой. Он рассуждал про себя, соскочить ли с седла самому или нет, когда из дома выбежал мальчик с кружкой пива и стеганым куском материи, подал кружку Чаню и сразу же принялся протирать лошадь. Понимая, что роли распределены и от него требуется лишь пить пиво, Чань присосался к кружке, внезапно поняв, что его мучает жажда. Он вернул мальчику кружку — маленькая, но все же радость, и полез в карман плаща за монеткой, одновременно спросив ленивым голосом, куда ведет эта дорога. Оказалось, одним концом она упиралась в Орандж-Канал, а другим — к одиноко стоящим береговым укреплениям в Максим-Ледуке. Чань вслух заметил, что в гостинице, верно, немного постояльцев, и мальчик покачал головой, принимая потускневший старый флорин: за этот день не въехал ни один. Чань ударил лошадь каблуками под бока и чуть не свалился на землю — кобыла рванула с места в карьер. Он с ужасом подумал о том, как выглядит со стороны, но все же главной его заботой было не свалиться на землю.

Чань проскакал по небольшому деревянному мосту — на том и другом берегу мальчишки удили рыбу в тростниках. Он хотел было спросить у них про Ксонка, но предпочел не сражаться с лошадью, не выказывавшей желания останавливаться. Дорога шла теперь вверх по склону невысокого холма, на вершине которого Чань приподнялся в стременах и увидел в несколько милях впереди зеленый массив — видимо, Парчфелдт-парк. Дорога пошла вниз среди леса, еще более густого, чем Парчфелдт. Стало холоднее.

Чань решительно натянул поводья, перейдя на шаг, достаточно медленный, чтобы внимательно поглядывать по сторонам. Если Ксонк знал, что за ним снаряжена погоня, то лучше места для засады, чем здесь, было не придумать. Чань пытался припомнить, что еще знает о Парчфелдте — из газет, карт и рассказов Элоизы о домике ее дядюшки… Элоиза… он совсем забыл о ней!

Где теперь Элоиза? Откровенно говоря, Чань не ожидал, что увидит ее еще раз — как и десятки других людей, с которыми сталкивался по своим неприглядным делам: вдова Когсалл… старый корабельный писарь… аптекарь, обитавший в подвале… русская повариха… или она была венгеркой? В памяти ярко отпечаталась рана на ее руке — дюймовый шрам от соприкосновения с плитой. Рваным обрывкам воспоминаний соответствовало разнообразие оттенков леса — столько непохожих друг на друга деревьев, что Чаню казалось, будто прежде он не видел ни одного из них. Но живая гуща леса погружала Чаня в еще более глубокие размышления. Он поднял воротник — становилось зябко. Влага здесь впитывалась в землю, которая дышала холодом, пронизывавшим до костей. Природе человеческие желания должны были казаться чем-то мимолетным и нестоящим вроде слепых надежд лисы на своих лисят или жаворонка — на содержимое хрупких яичек.

Дорогу преградили низкие кованые ворота, за которыми виднелись деревянная пристань и выложенный кирпичом берег канала. Чань тщетно прислушивался — не донесутся ли голоса или другие узнаваемые звуки, — потом крепче ухватился за седло и спрыгнул на землю. Он похлопал лошадь по шее (на его глазах так делали другие наездники) и пошел к воротам.

Щеколда ворот — без замка — была липкой на ощупь; Чань представил себе, как Ксонк отирает рот рукавом, а вязкая жидкость капает на металл. Он набросил поводья на столбик ворот, чтобы без помех разведать обстановку. Моста нигде поблизости не замечалось, как и дорожки, ведущей к мосту где-нибудь ниже по течению. Чань вгляделся в черную вихрящуюся воду, не без отвращения увидев собственное отражение. Никаких следов Ксонка или его коня не обнаруживалось, а следовательно, тот не бросил скакуна. Может, он переплыл канал прямо на лошади? Высота берега составляла фута два — легкий прыжок. Правда, как выбраться на другой стороне? Чань оглянулся на послушную кобылу, наблюдавшую за ним спокойными карими глазами, и вздрогнул, а затем, подняв очки на глаза и прищурившись, всмотрелся в другой берег. Неужели такое возможно? Ксонк, как джентльмен, смог бы заставить самую безумную лошадь совершить невероятное…

На другом берегу была такая же деревянная пристань, от которой отходила тропинка. Чань присел. Под пристанью висела какая-то металлическая конструкция… После секундной рассеянности Чань опустил голову и, посмотрев под пристань со своей стороны, увидел металлический рычаг. Повернув его, он отскочил в сторону — через черный канал стал перекидываться мост, соединившийся с конструкцией на противоположной стороне. Силы удара вполне хватило бы, чтобы насадить на вертел кабана. Чань встал и с неприязнью посмотрел на мост: шириной не более ярда, он, казалось, не выдержит человеческого веса, не говоря уже о лошади. И тем не менее на средней доске он увидел еще одну сверкающую лужицу — когда мост сводили и разводили, по нему растеклась синяя жидкость.

Кобыла перебралась на другую сторону так же беззаботно, как несла неумелого седока. Лишь с третьей попытки Чань снова забрался в седло, но лошадь терпеливо вынесла это.

Узкая тропинка вилась, огибая деревья, вверх по склону холма, где встречалась с более широкой проселочной дорогой, усыпанной опавшими листьями. Чань, как мог, попытался по угасающему свету определить направление дороги, сориентироваться относительно завода или того места, где по его предположениям (Чань плохо помнил карту) завод примерно должен был находиться. Он ударил кобылу каблуками в живот, перейдя на рысь. Смеркалось, и времени, чтобы убедиться, прав он или нет, оставалось немного. Приходилось поторапливаться.

Дорожка уходила все глубже в лес, потом стала огибать руины — разломанные ограды, дорожные столбы, остатки стен; все это порождало в Чане грызущее беспокойство. Тропинка обогнула покосившуюся сторожку, но никаких признаков особняка не наблюдалось. И следов Ксонка — тоже. Чань продолжал путь, все еще надеясь добраться до завода Де Грута. Но кого он там найдет? И что там делать? Уничтожить машины? Позаботиться, чтобы болезнь Ксонка свела его в могилу? Чтобы исчезло все, оставшееся от графа? Чань ощутил досаду при мысли о том, что он здесь вне своей привычной среды обитания, а доктор и Элоиза (может, даже совсем рядом) сидят с чашками чая перед теплым камином: женщина застенчиво моргает, а доктор безуспешно старается оторвать глаза от расстегнутой верхней пуговички на черном платье. Чань чуть не вывалился из седла, крепко ухватился за гриву кобылы и зарычал.

Подняв голову, он увидел что-то краем глаза и опустил очки на кончик носа: извилистый белый дымок почти сливался с цветом сгущающихся сумерек, и поначалу Чань даже не разобрал — облако это или дым. Он неловко выскользнул из седла и увел кобылу с дороги. Накинув поводья на низкую ветку, он удовлетворенно посмотрел на сочную траву у дерева — лошадь не останется голодной — и закатил глаза, восхищаясь собственной заботливостью.

Впереди крутой обрыв спускался к журчащему ручейку, по берегам которого виднелись широкие полосы заиленной земли. Обходя прутья и низкие ветки, Чань соскользнул вниз по влажному слою прошлогодних листьев и оказался в узкой расщелине, откуда вроде бы поднимался дымок. Предполагая, что тут развели костер лесники или охотники, он с удивлением увидел остатки наружной стены поместья, увитой плющом, который словно вознамерился вернуть камни в исходное состояние. За стеной раскинулся заброшенный сад, заросший сорняками. За садом виднелся остов кирпичного дома без крыши, с пустыми глазницами окон… но из его трубы поднимался дымок.

Пройти без шума по запущенному саду было невозможно, поэтому Чань принялся красться вдоль стены, погружаясь по щиколотки в черную жижу. Ручей впадал в неухоженный пруд, выложенный камнем. Когда-то вода вращала мельничное колесо — теперь оно, полусгнившее, завалилось набок. Поверхность пруда поросла ряской, похожей на жабью слюну, над водой висела туча комаров. На насыпи около руин дома имелась небольшая площадка, выстланная плиткой, по которой можно было бесшумно подкрасться к дому.

Чань обследовал заднюю сторону дома: два окна с дверью между ними, одно заколочено досками, другое завешено клеенкой. Он поднял глаза на дымящую трубу — скорее всего, здесь нашли прибежище цыгане или ночевали охотники. Отличное место для Ксонка, чтобы сделать временную остановку… однако никаких следов копыт не было видно. Чань приблизился к занавешенному клеенкой окну. Меньше всего ожидал он услышать женский плач.

* * *

Ну-ну… — Это был голос мужчины, неуверенный и низкий. — Ну-ну…

— Я в порядке, спасибо, — прошептала женщина. — Прошу вас, садитесь.

Скрип стула, потом снова тишина. Чань потянулся к клеенке, но замер, услышав новые шаги.

— Чай. По чашке на каждого, — проговорил кто-то отрывисто: еще одна женщина. За простыми словами слышались усталость и нетерпение.

Спасибо, — поблагодарил мужчина и тут же вскрикнул.

Горячий, — сказала вторая женщина. — Возьмите за ручку. Лимон с вербеной. — Сделав глоток, женщина горько вздохнула. — Совсем некрепкий.

— В самый раз, — возразила первая.

У Чаня мурашки побежали по коже. Он знал ее. Почему она плакала? И кто этот мужчина?

— Придется довольствоваться тем, что есть, — язвительно отозвалась вторая. — Я родилась не для того, чтобы заваривать чай… да еще в таком чайнике и на таком огне. И не для того, чтобы жить той жизнью, какой жила раньше. Хотя, на самом деле, что изменилось? Разве меня не перекидывают, как мячик, те, кто посильнее?

Двое других обитателей домика промолчали.

— Я вовсе не хочу сравнивать мои утраты с вашими, — продолжала женщина. — Про ваши я до конца не понимаю… а разве люди вообще понимают друг друга? Если исходить из ваших рассказов и моих догадок — я все же способна мыслить логически, — непонятно, почему вы в таком отчаянии. В самом деле, Элоиза, это невыносимо.

— Прошу прощения.

— Да сколько можно?! Вы столько нарассказывали о памяти и забывании, и так серьезно… хотя серьезность, конечно, говорит в пользу человека, если она в пределах разумного… но мы оказались здесь из-за вас — сломя голову покинули вполне приличное жилище. Уже почти темно — и, полагаю, нам придется провести здесь ночь! Столько неудобств!

— Конечно.

— Да. Но плачете-то вы! Это плохо кончится.

Элоиза не ответила. Чань понимал, что вторая женщина испугана, несмотря на высокомерный тон.

— А кто был этот человек, вы говорите? Этот тип?

— Доктор Свенсон, — тихо ответила Элоиза.

— Ах да, человек принца. Господи милосердный…

— Он не раз спасал мою жизнь.

— Значит, между вами такие тесные отношения. Или вы так все помните, — сухо добавила женщина.

— Он спас меня от Франсиса.

— Зачем Франсису убивать вас?

— Шарлотта…

— Зачем Франсису убивать кого-либо из нас? Что за чушь!

— Шарлотта. — Элоиза смиренно вздохнула. — Шарлотта, это неправда.

К удивлению Чаня, Шарлотта Траппинг рассмеялась.

— Ну а я что говорю?! — Она весело хохотнула. — Может, я тоже кое-чего смыслю!

— Шарлотта…

— Прекратите нести чепуху! Этот ваш дорогой друг — сколько вы уже дружите? целых десять дней? — живехонек.

Ну, оставили его там — ничего с ним не случится. И забудем о нем. А что бы вы хотели вместо этого, Элоиза? Унестись на крыльях любви? После всего, что вы сделали?

— Сделала для вас…

— Вы говорите об этом так часто… что я уже готова вам поверить. А вы ей верите?

Этот последний вопрос был обращен к мужчине.

— Она хорошенькая, — мягко ответил тот.

Шарлотта Траппинг фыркнула.

— Хорошенькая! А какая девушка не хорошенькая? Я тоже была хорошенькой — и посмотрите, что со мной стало! Элоиза, неужели вы и в самом деле думаете… к тому же он немец…

— Он очень порядочный…

— Порядочный! — радостно вскрикнула миссис Траппинг. — Так можно назвать разве что священника! Элоиза, женщина не должна возлагать надежды на человека, которого жалеет.

— Я его не жалею. Доктор Свенсон…

— Он мне показался… даже не знаю… довольно хлипким.

— Он был ранен!

— Ничуть не похож на Артура. Артур был дюжим, широкоплечим. Вашего доктора даже в форме — хотя она была ужасно истрепана — не назовешь широкоплечим. Но хуже всего, что волосы у него отвратительно светлые… У Артура такие густые баки, а у доктора, наверное, волосы там вообще не растут. Вам ведь тоже нравились плечи Артура и его баки. Разве нет, Элоиза? Помню, вы говорили что-то в этом роде… может быть, вы не знали, что я слышу. Но я, видите ли, старалась слышать все…

— Да, Шарлотта…

— Артур. Мой муж обещал спасти меня, но он никогда не понимал, что обещает.

— Я прошу прощения, Шарлотта…

— Все всегда и за всё просят прощение.

— Но не Франсис, — заметила Элоиза.

На это Шарлотта Траппинг ничего не сказала.

— Чай горячий, — тихим голосом сказал мужчина, казалось выжидавший время, чтобы заговорить; женщины не обратили на него внимания.

Чань двумя пальцами ухватил кончик клеенки и с ледяной медлительностью отвел уголок в сторону. Элоиза сидела на стуле с отломанной спинкой. На ней было прежнее черное платье, к которому добавилась темная шаль. Волосы ее кудрявились от влажного лесного воздуха и нелегкого путешествия, глаза смотрели потерянно. Чань раньше не видел в них такого выражения, даже во время решительной схватки в дирижабле. Обычная пелена доброты и заботливости исчезла, уступив место откровенной, горькой ясности.

Справа от нее, на полусломанной скамье с матерчатой обивкой, крепко сжимая в ладонях все еще дымящуюся кружку чая, сидел Роберт Вандаарифф — без шапки, в черном пальто с шелковыми лацканами, в заляпанных грязью туфлях и брюках, какие носят фермеры-овцеводы. Как у ребенка, лишенного родительской заботы, волосы у магната были нерасчесаны, а галстук перекосился.

Шарлотта Траппинг сидела спиной к Чаню — ей явно достался единственный целый стул в доме. Волосы ее, освещенные каминным пламенем, были светлые с рыжинкой (не знай Чань ее брата, он решил бы, что Шарлотта красится хной). Поверх теплого неприталенного платья был хорошо скроенный жакет синей шерсти. Рядом со стулом стоял кожаный чемодан, лежали длинные перчатки и шляпка — все это свидетельствовало о том, что миссис Траппинг готовилась к путешествию и возможным трудностям. Запястье оттягивала сумочка из узорчатого бархата. Когда миссис Траппинг подняла кружку, сумочка звякнула, словно была набита китайскими игральными костями. Рядом с Вандаариффом лежало что-то, неловко завернутое в одеяло и перевязанное шпагатом.

— Значит, вы видели Франсиса, — заметила Шарлотта Траппинг.

— Видела, — ответила Элоиза. — А вы видели вашего брата Генри?

Миссис Траппинг махнула рукой в сторону Вандаариффа и презрительно фыркнула.

— О Генри никто и слезинки не прольет, — сказала она, а потом продолжила как-то уж слишком беззаботно: — Я не знала, что Франсис жив.

Элоиза не ответила, и Чань еще раз отметил мрачную жесткость ее взгляда. Видимо, миссис Траппинг тоже заметила это, потому что она неодобрительно пробормотала:

— Я думала, что Франсис вам нравится…

— Шарлотта… ваш брат Франсис… изменился…

— Вы о нем ничего не знаете, Элоиза. Франсис всегда меняется, он полная противоположность Генри. Жаль, что вы не знали его до школы. Или до какого-нибудь из его знаменитых путешествий. Всякий раз по возвращении он казался совершенно другим. И всякий раз заводил новых друзей, даже не подозревая, каким странным или рассеянным он стал. Казалось, будто целые части его характера исчезают одна за другой… будто он отдает их за… не знаю… за что-то. И что же он мог предъявить взамен… как бы ни хвастался? Земли? Титул? Я вам скажу, Элоиза. Вот он, Франсис: ничего, кроме новых грязных историй… новых грязных выходок…

— Но я о другом, Шарлотта. О физических изменениях. Это чудовищно…

— Слушайте, Элоиза…

— Никакие капризы и жестокости тут ни при чем — я говорю о синем стекле!

Миссис Траппинг сложила губы трубочкой и недовольно прихлебнула из кружки.

— Меня от синего стекла уже тошнит. Верно ли, что главный мерзавец мертв?

— Граф? Да.

— И кто его убил?

— Кардинал Чань.

Миссис Траппинг фыркнула.

— Вы не ошиблись? А не мой брат, случайно?

— Ваш брат и граф были союзниками!

— Сильно сомневаюсь. — Миссис Траппинг усмехнулась. — Франсис не из тех, кто держит обещания. Он никогда не был истинным другом графа! Да и можно ли его за это порицать? Мне никогда не нравилось, как от него пахнет. Как от русского… считается, что русские…

— Шарлотта…

— Если вы будете разговаривать со мной в таком тоне, миссис Дуджонг, то я откажу вам в убежище, даже в этих жалких развалинах! Мы обязаны своей свободой — а вы еще и своим спасением — тому, что я узнала все возможное о синем стекле, об этой якобы алхимической женщине и этих будто бы всесильных книгах. Я их и не видела, как вы знаете, но свою часть работы я проделала. Поверите ли, что в детстве я всегда обыгрывала Франсиса в шахматы? И Генри тоже… если он соглашался сыграть со мной, что случалось очень редко, потому что он ненавидел проигрывать. Думаете, я торчала на этих жутких приемах в Харшморте, чтобы демонстрировать свой гардероб? Я наблюдала за Генри и изучала Роберта Вандаариффа. А посмотрите на него сейчас, Элоиза! Он был хитрее Генри, даже хитрее Франсиса, хотя, конечно, и без его аппетитов…

— Я видела, как Франсис получил пулю в грудь. И он тем не менее жив.

Миссис Траппинг промолчала.

— Я думала, он мертв, — продолжила Элоиза. — Мы все так думали. Лежит на дне моря. Но потом появились свидетельства, Шарлотта, вскрылись убийства… невинных людей… ужасные нападения, и все было обставлено так, словно виноваты волки. Потом я сама видела его. Он отравил себя, чтобы остаться в живых. А единственный человек, который мог бы вылечить его, мертв. Это все безнадежно. Бросьте это и возвращайтесь домой. У вас есть другие обязанности. Вы нужны Франческе, Чарльзу и Рональду. Больше у них никого нет.

Миссис Траппинг по-прежнему молчала.

— Извините, — продолжала Элоиза. — Я знаю, как… как… как…

— Кто в него стрелял?

Лицо Элоизы резко исказилось. Миссис Траппинг не слышала ни слова из сказанного ею.

— Шарлотта…

— Кто стрелял в моего брата Франсиса?

— Это сделал доктор Свенсон, — выдавила Элоиза.

Миссис Траппинг встала и выплеснула свой чай в лицо женщины.

Решив, что лучшего шанса не будет, Чань ухватился обеими руками за раму, прыгнул в дом, разорвав клеенку, и приземлился на корточки. Шарлотта Траппинг повернулась к нему, явно сожалея, что поторопилась выплеснуть чай. Вандаарифф тоже встал, но лишь из солидарности с Шарлоттой, безвольно наблюдая, как поднимается Чань, как выхватывает бритву из кармана.

— Это Кардинал Чань, — быстро сказала Элоиза и сделала упреждающий шаг к миссис Траппинг.

— Он что — тоже ваш любовник?

— Шарлотта, отойдите от окна.

Элоиза мягко протянула руки, чтобы взять миссис Траппинг за локоть, но женщина, почувствовав ее прикосновение, резко вырвала руку.

— Значит, вы убили этого мерзавца графа! — крикнула она Чаню. Глаза ее ярко горели. — Можно сказать, избавили меня от этого труда, но выбрали самое неподходящее время. Я что — должна испугаться вашего грозного вида? Но я вас не боюсь. Что вы собираетесь делать этим инструментом?

Она кивнула на бритву. Чань посмотрел на свою руку так, будто не знал, что в ней.

— Это? Я думаю, что вытащил ее бездумно, как животное. Или потому, что не хочу разделить судьбу доктора Свенсона. — Чань пинком послал стул миссис Траппинг в другой угол комнаты, отчего обе женщины вздрогнули. — Вы сядете и будете сидеть вплоть до другого распоряжения.

Женщины подчинились. Элоиза суетливо поправила стул и провела ладонью по сиденью. Чань смотрел на нее с отвращением, недоумевая, что заставило ее бросить доктора, который спас ей жизнь, ради своей хозяйки. Он повернулся к Вандаариффу, который продолжал стоять с выражением тупой озабоченности.

— Садитесь, лорд Роберт.

Вандаарифф сел. Чань взял кружку из его рук и допил чай, потом вернул ее, благодарно кивнув.

— Вы настоящее животное… — начала было Шарлотта Траппинг.

— Помолчите! — прорычал Чань и повернулся к Элоизе. — Где мисс Темпл?

— Как вы здесь оказались?

— Вытрите лицо и отвечайте на мои вопросы.

— Элоиза, не смейте ему ничего говорить.

Чань выбросил вперед руку и полоснул наискосок по жакету миссис Траппинг, надеясь, что бритва не прорежет китовый ус корсета. Синяя ткань разошлась — женщина и слова не успела сказать.

— Молчите, пока я к вам не обращусь. Мы еще поговорим, обещаю, потому что с вашим братцем я уже беседовал. Элоиза?

Элоиза впервые с момента появления Чаня посмотрела в черные стекла его очков кислым, побитым взглядом.

— Я оставила мисс Темпл в Карте. Мы расстались. Мы с ней поссорились. Там была графиня. И Ксонк. Если вы в самом деле видели его…

— Видел.

— Я думаю, он принял меня за графиню. Он напал на меня — ударил осколком стекла…

— Элоиза, — пробормотала Шарлотта Траппинг, — что вы делаете…

Но Элоиза уже расстегнула третью пуговицу, прямо между грудей, и раздвинула платье. Чань увидел импровизированный бинт и пятно крови размером с монетку.

— Доктор нашел меня…

— А что Свенсон делал в Карте?

— Понятия не имею. Он ушел из рыбацкой деревни вскоре после вас… мы поссорились…

— Элоиза со всеми ссорится, — прошептала миссис Траппинг.

— Придя в себя, я обнаружила, что еду в поезде. Доктор извлек из меня стекло. Он спас мне жизнь…

— Еще раз, — сказал Чань.

— Еще раз, — с несчастным видом повторила Элоиза.

— Мне он показался довольно хлипким, — прошипела миссис Траппинг.

— Шарлотта, прошу вас! — еле слышно воскликнула Элоиза.

— Франсис Ксонк тоже ехал этим поездом, — сообщил Чань.

Миссис Траппинг подняла взгляд.

— И графиня, — вздохнула Элоиза. — Она пряталась в товарном вагоне. Поезд остановился в Парчфелдте, и тогда она сбежала, а мы с доктором отправились на ее поиски. Когда мы в последний раз видели Франсиса, его рвало у вагона. Графиня побежала в парк. Абеляр решил, что мы должны идти за ней.

— А вы? Вы хотели идти за ней?

— Пожалуй, мне больше хотелось умереть, — вздохнула Элоиза и закрыла лицо руками.

Чань смотрел на несчастную Элоизу. Горестный вид женщины только усиливал желание полоснуть ей бритвой по лицу. Но вместо этого Чань подошел к перевязанному свертку, взмахнул бритвой и разрезал одеяло, под которым засверкали краски холста. Итак, Шарлотта отправилась в Харшморт, сожгла лабораторию, забрала картины, захватила Роберта Вандаариффа — и сделала все это своими руками. А Чань-то принимал ее за этакую простушку. Он вскинул голову, встретил яростный, решительный взгляд ее неприятно зеленых глаз, таких же, как у брата, и вспомнил рассказ Ксонка о том, что средний ребенок унаследовал интеллект всевластного отца. Из только что подслушанного разговора ему стало ясно, что эта женщина капризна, жестока, одержима гордыней… то, что она оказалась здесь, доказывало ее храбрость и решительность… а то, что в ней текла кровь Ксонков, означало, что она, возможно, не в своем уме.

Но он еще не закончил с Элоизой Дуджонг.

— И где теперь доктор? — резко спросил он.

— Мы оставили его в доме моего дяди.

— Предварительно оглушив, — добавила миссис Траппинг.

— Он там в безопасности, — быстро сказала Элоиза. — В доме тепло, там есть еда, дрова и кровать… Господь знает, он заслужил избавление от всего этого… от меня…

— Наверняка он чувствует то же самое, — заметил Чань.

— Он жив, — высокомерно сказала Шарлотта. — Хотя и не должен жить.

— И как долго, по-вашему, он будет там оставаться? — спросил Чань, обращаясь к Элоизе и словно не замечая миссис Траппинг. — И куда пойдет оттуда? Принц мертв. Макленбургские власти объявили доктора преступником. Наше правительство сейчас в руках его врагов, оно будет счастливо схватить и казнить его. Вряд ли у него есть деньги. Иностранец без гроша в кармане, преследуемый властями? Вашему Абеляру крупно повезет, если первый же шериф не повесит его на месте.

Элоиза принялась рыдать, прежде чем он успел закончить.

— Вы такой уродина, смотреть страшно, — заметила миссис Траппинг.

Чань взял Элоизу за подбородок и поднял ее голову так, что их глаза встретились.

— Я был в вашей комнате — я знаю. Вы с самого начала шпионили для Ксонка? Или для графини?

— Кардинал…

— Конечно, об этом не стоило говорить! Когда люди вокруг умирали! Когда спасали вашу жизнь!

Чань резко оттолкнул ее.

— Каролина Стерн вызвала вас обеих в отдельный кабинет отеля «Сент-Ройял», — продолжал Чань. — Почему вы выполняли приказы графини — она вас шантажировала? Или тут было что-то еще? Что она требовала в обмен на молчание? Кого еще вы предали?

Слезы текли по щекам Элоизы. Чань повернулся к миссис Траппинг.

— Может быть, вы скажете? В вашей памяти, кажется, нет пробелов.

— Я вполне в состоянии рассказать вам о Каролине Стерн, — сказала Шарлотта Траппинг. — Но объясните мне, с какой стати я должна это делать.

Чань иронически подумал: беспечное пренебрежение его гневом означало, что Шарлотта впервые по-настоящему поняла, насколько он опасен. Может, наследственное упрямство заставляло ее бросать вызов смерти (и вот ведь незадача — только смерти, не меньше)?

— Это наши семейные проблемы, — холодно добавила она. — Зачем вас посвящать в них?

— Я уже в них посвящен.

— Но что вами движет, сэр? В чем причина? Этот самый доктор? Или месть? Или, — Шарлотта обвела взглядом его истасканную одежду, — все дело в деньгах?

Чань с трудом сдержался, чтобы не хлестнуть ее по лицу.

— Я здесь, потому что кое-кто пытался меня убить. Кое-кто вроде вашего брата.

— Но он же вас не убил. Не знаю, чего вы так боитесь… вы, верно, не промах, если ушли от Франсиса. Скажите, куда он отправился, какие у него планы?

— Чтобы вы помогли ему?

Шарлотта улыбнулась чуть ли не по-девчоночьи.

— Нет, я этого не говорю…

Эта женщина была несносна.

— Когда вы в последний раз видели своих детей? — спросил Чань.

Миссис Траппинг не ответила, сразу же поняв, что означает этот вопрос.

— Во всем виноват этот ужасный тип, — прошептала она. — Ноланд Аспич. Всегда высматривает, и так недобро… он никак не хотел смириться с тем, что Артур — его начальник…

— Вообще-то он нанял меня, чтобы я убил вашего мужа, — сухо сказал Чань.

— Что?

— Чань не убивал Артура, — быстро вставила Элоиза.

— Но… этот человек… он нанял вас…

Чань улыбнулся.

— Вашего мужа ненавидели.

— Простите…

— Ваш муж был низким негодяем.

— Но… какое бесстыдство… какая наглость…

— Шарлотта! — воскликнула Элоиза. — Ваши дети! Мог Франсис забрать их?

— Конечно нет! Зачем ему ставить под угрозу…

— Шарлотта!

— Я не знаю!

Обе женщины повернулись к Чаню. Сообщить им то, что было известно ему, означало закончить допрос и установить союзнические отношения. Нужно ли ему было это? Или ему было все равно? Что двигало им? Разве он не пытался ответить на этот вопрос с самой первой ночи в лачуге рыбака? Почему он до сих пор не вышел из этого дела? Он подумал о докторе с проломленной головой и разбитым сердцем, о мисс Темпл, бегством спасающейся от смерти, плененной или уже убитой. Он посмотрел на двух женщин, на сверток с картинами, на богача-маразматика — вот они все, как последние цыгане, сидят среди этих развалин.

— По распоряжению Тайного совета ваших детей посадили на поезд и доставили в Харшморт-хаус. Приказ исполнил капитан Тэкем.

Глаза Шарлотты сощурились.

— Дэвид Тэкем делал мне авансы на полковом собрании. Он даже не был пьян. Он подлая гадюка.

— Они все еще в Харшморте? — спросила у Чаня Элоиза.

— Разве я в Харшморте?

— Франсис их видел?

— Не знаю.

— Он говорил о них? — настаивала Элоиза. — Высказали, что между вами был разговор. Он не упоминал о них?

— Ни слова.

— Что он сказал? — Этот вопрос задала миссис Траппинг, но голос ее теперь звучал холодно.

— Почти ничего, что стоило бы повторить, — ответил Чань. — Синее стекло лишило его разума.

— Кардинал, прошу вас! — воскликнула Элоиза. — Франческа! Мальчики! Где дети теперь?

— Нет, — отрезал он. — Расскажите мне о Каролине Стерн.

За окном раздался всплеск. Чань развернулся в ту сторону, пытаясь уловить все необычное на фоне шумов ночного леса (пока они говорили, наступила ночь), но для него все эти звуки были чужими. Чьи осторожные шаги заглушало журчание потока, обтекающего сломанное мельничное колесо?

Чань повернулся назад и тут же откинул голову со сноровкой, которой позавидовал бы бойцовый петух. Кирпич, брошенный Шарлоттой, пролетел в дюйме от его лица. Чань схватил ее за запястье. Будь бритва в его правой руке открыта, он не удержался бы и инстинктивно взрезал ей шейную вену. Но поскольку бритва была сложена, он просто ударил женщину в челюсть, отчего та упала на пол с протестующим, мучительным воплем. Он посмотрел на Элоизу, которая стояла, прижав обе руки ко рту.

— Я не видела, что она делает! — прошептала она. — Ах, Кардинал Чань! Шарлотта, вы просто дура!

Она подошла к своей хозяйке, распростертой на полу и судорожно подергивавшей ногами, потом подняла широко раскрытые глаза на Чаня.

— Кардинал!

Дверь распахнулась, а в окне возникли три драгуна с карабинами, которые тут же нацелились в грудь Чаню. В дверях вырос офицер с саблей наголо. За офицером виднелись силуэты еще как минимум десятка солдат.

— Брось то, что у тебя в руке, — приказал офицер: лейтенант, судя по петлицам и единственному тонкому эполету. — Вы все пленники короны.

Чань раскрыл ладонь, и бритва упала на пол. Лейтенант вошел в комнату, нацелившись кончиком сабли ему в грудь. Чань отступил и оказался на одной линии с двумя женщинами и Вандаариффом — тот вскочил на ноги, когда распахнулась дверь. Офицер откинул бритву в угол грязным сапогом. Следом за ним вошли еще четыре драгуна, их клинки посверкивали в пламени камина.

— Ты — Чань, — проговорил капитан, словно вычеркивая фамилию из списка. — Не двигаться! — Он кивнул на Вандаариффа. — Беркинс, Кримп, взять его.

Солдаты подхватили лорда под руки и повели в темноту. Офицер не отводил саблю от груди Чаня.

— Сударыни, я лейтенант Торп…

— Я вас прекрасно знаю, — сказала миссис Траппинг.

Лейтенант неловко кивнул, глядя не ей в глаза, а на кожаный чемодан, затем молча подошел к нему, открыл и стал внимательно перебирать лежавшую там одежду. Закончив, Торп встал, увидел сумочку у Шарлотты на запястье и протянул руку. Та с презрительным фырканьем подала ему сумочку. Лейтенант расстегнул ее. Чань услышал, как что-то позвякивает внутри, потом увидел синеватый отблеск на лице Торпа. Сумочка была набита карточками синего стекла, несомненно, извлеченными из разных тайников в кабинете Артура Траппинга.

Лейтенант Торп закрыл сумочку и сурово проговорил:

— Я преследовал этого преступника от самого Харшморт-хауса. То, что я обнаружил и вас тоже, — чистая случайность. Сержант!

От дверей отделился широкоплечий драгун и железными пальцами схватил обеих женщин за локти. Когда он волок Элоизу мимо Чаня, она прошептала:

— Простите. Простите, бога ради…

Чаню нечего было ей ответить, к тому же через секунду она исчезла. Торп со звоном вдвинул саблю в ножны и тоже вышел наружу, где прошептал что-то на ухо сержанту. Чань остался один перед лицом расстрельной команды в окне. Потом вернулся Торп и устремил на него профессионально отстраненный взгляд.

— Тебя выдала лошадь. Мы увидели ее с дороги.

— Я плохо разбираюсь в лошадях, — ответил Чань.

— И это тебе дорого обошлось. Сними очки.

Чань снял — выбора не было — и получил удовольствие от гримасы на лицах солдат, увидевших его шрамы. Он засунул очки в карман.

— Благодарю, — сказал Торп и крикнул, повернув голову: — Капрал!

К ним шагнул молодой солдат с желтыми шевронами на рукавах. Чань горько улыбнулся. Левая брючина солдата над сапогом была мокрой — как раз этот олух и провалился в пруд.

— Взять его!

Капрал изо всех сил всадил Чаню кулак в солнечное сплетение. Тот согнулся, и солдат, зайдя Чаню за спину, заломил ему руки, крепко держа их. Грубый толчок — и Чань упал на колени. Дыхание у него перехватило, он поднял голову, пытаясь набрать воздуха. Три солдата отошли от окна. Торп натягивал на руки плотные кожаные перчатки, а драгун рядом с ним держал открытую кожаную сумку. Еще один драгун стоял с обнаженной саблей с другого бока Торпа, но других солдат Чань за дверью не видел.

Неужели они все ушли с сержантом и пленниками? Чтобы те не видели, как он умирает?

— Мне дали очень простой приказ, — сказал Торп. — Ты слишком опасен, чтобы оставлять тебя в живых, но владеешь крайне ценными сведениями. И мне велено получить их у тебя.

Он осторожно залез в сумку и извлек оттуда что-то квадратное, завернутое в ткань, потом оценивающе посмотрел на Чаня и обратился к своим людям:

— Если вы хоть словом обмолвитесь посторонним о том, что сейчас увидите, вас засекут до смерти. — Торп кивнул драгуну с сумкой. — Помоги его держать, чтоб не дергался.

Руками в толстых перчатках лейтенант снял ткань, и в свете пламени из очага засияла синяя книга. Он присел перед Чанем так, что их лица оказались на одном уровне, и осторожно открыл книгу. Чань заглянул в вихрящиеся синие глубины и отвел глаза.

— Говорят, — сказал лейтенант, — что после этого ты ничего не почувствуешь, когда тебя будут убивать. Я не получаю удовольствия от казней, так что надеюсь, это правда. Капрал?

Тот вцепился в волосы на затылке у Чаня и толкнул его голову вниз. С перекошенным лицом Чань закрыл глаза, изо всех сил сопротивляясь давлению. Перед ним была пустая книга. Если он будет смотреть в нее или прикасаться к страницам своей плотью, вся его память вытечет, как вино из фляжки.

Но почему он сопротивляется — только из чувства гордости? Разве не этого он хотел после смерти Анжелики — забвения? Разве не этого он искал в опиуме, в поэзии, в борделях?

Конечно, он не хотел, чтобы решение приняли за него… и все же… его глаза приблизились к вихрящейся голубизне, без испуга погрузились в нее…

Капрал надавил еще сильнее. До стекла оставались считаные дюймы. Защитят ли его оранжевые кольца в карманах? Или только продлят агонию? Чань ощущал холод, излучаемый гладкой поверхностью…

Драгун, стоявший с саблей на страже, взвизгнул совсем по-женски и рухнул ничком. Торп отпрыгнул в сторону, чтобы сабля не задела его, защищая хрупкую книгу своим телом. Чань мельком увидел сияние синего зубца, торчащего из спины умирающего солдата, а потом человек в черном плаще перешагнул через тело и, схватившись с лейтенантом, полетел вместе с ним на полусгнившую скамью, где прежде сидел Вандаарифф. Они упали с жутким грохотом, затем нападавший встал и откинул плащ, доставая еще один синий кинжал. Рот офицера открылся в безумном удивлении, почти все его туловище омертвело, потому что книга при ударе разбилась и осколки глубоко вонзились ему в грудь.

Солдаты, державшие Чаня, схватились за сабли; он нырнул за бритвой и, не глядя, полоснул ею с разворота. Капрал заорал, кровь хлынула из его запястья. Чань вонзил носок ботинка ему в пах. Капрал согнулся и получил немилосердный удар в челюсть. Франсис Ксонк стоял над вторым солдатом (глаза которого в скрученной набок голове неестественно закатились и безжизненно смотрели вверх), держа драгунскую саблю в здоровой руке. Чань поднялся на ноги и бросил бритву, чтобы схватить клинок лейтенанта.

Лицо Ксонка было чуть ли не посмертной маской: шея и подбородок потемнели от синих выделений, а веки порхали, словно комната была лишь частью того, что открывалось его взору, словно он потратил слишком много сил на эту атаку — на то, чтобы управлять собой. Он вонзил саблю в пол и протянул пустую руку.

— Для меня одного их многовато… и для вас тоже… может, вы примете… временное… перемирие. — Слова его падали, будто скользкие камушки из мешка.

— Эти солдаты, — сказал Чань. — Миссис Марчмур… Маргарет… она идет.

— Я тоже так думаю. — Губы Ксонка покрывала мокрота. — Это означает, что она нашла вашу маленькую мисс.

Целый час они продирались через лес, и Чань совершенно потерял ориентацию, несмотря на то что светила луна. Два раза пришлось останавливаться, потому что Ксонка рвало. Наконец они добрались до гребня, с которого открывалась неожиданная перспектива: поле, а далеко внизу — сверкающая змея канала. От канала в лес уходила дорога, в конце которой виднелось ярко освещенное здание. Его высокие окна излучали в черный воздух неимоверное количество света, словно там крестили младенца королевских кровей.

В тишине Чань услышал рокот машин.

— Это уж слишком, — прохрипел рядом с ним Ксонк. — Чертова свинья начала без нас.

Глава девятая РАНА НА ШЕЕ

Доктор Свенсон отказывался считать себя человеком, который может убить женщину, пусть даже при самых чудовищных обстоятельствах. «Чудовищная» — именно это слово лучше всего подходило для женщины перед ним. Графиня попросила сигарету из докторского портсигара и теперь умело засовывала ее в черный лакированный мундштук. Она поймала взгляд доктора и застенчиво улыбнулась.

— У вас найдутся спички?

Свенсон сунул складной нож мертвого шкипера в карман брюк и вытащил коробок. Он зажег спичку, предложил огонь графине и кивнул на свой портсигар, который графиня все еще держала в руке.

— Вы позволите?

— Очень милая вещица, — заметила графиня. — Полагаю, что по законам спасения на море я должна вернуть ее вам.

Она протянула руку. Беря портсигар, доктор слегка коснулся ее пальцев — мягких, холодных.

— Будто вы подчиняетесь каким-то законам.

Графиня выпустила облачко дыма в сторону тлеющего костра.

— Довольно крепкие, — сказала она. — Где вы их достали?

— Купил у одного рыбака. Это датские.

— В городе вы курили какие-то другие. Те были черные.

— Русские, — объяснил Свенсон. — Я покупаю их у одного торговца в Риге. Я заглядывал к нему, когда мой корабль заходил в их порт. Теперь я уже не плаваю, и сигареты доставляют по суше.

— Уверена, что их можно найти и поближе.

— Но не через него. Герр Карошка… так редко сталкиваешься с порядочными деловыми людьми…

— Ерунда. — Графиня стряхнула пепел. — В мире полно порядочных деловых людей… вот почему так много бедняков. Их самообман — всего лишь навоз, на котором взрастают и крепнут менее разборчивые.

Свенсон кивнул на тело шкипера.

— Вы всегда так веселы после убийства?

— Я так весела, потому что осталась в живых. Мы будем говорить как разумные люди или нет? Еда неплоха, в бутылке довольно приличный для сельской местности сидр… а если вы будете так добры и подложите дровишек, то костер еще вполне может разгореться.

— Мадам…

— Доктор Свенсон, прошу вас. Ваши брюзгливые любезности только мешают откровенному разговору. А поговорить нам необходимо. Если вы не решили просто вышибить мне мозги…

Говорила она игривым и нетерпеливым тоном, но на лице ее читалась усталость, и это удивило Свенсона. Обычно графиня была закована в броню надменности, и он естественным образом видел в ней соблазнительницу или убийцу, но никогда — хрупкую женщину. Но вот здесь перед ним была графиня ди Лакер-Сфорца, которая перерезала горло человеку, чтобы забрать у него обед и воспользоваться его костром.

— Где Элоиза Дуджонг? — спросил он ровным голосом.

Графиня рассмеялась.

— Кто?

— Вы были с ней, мадам. В доме ее дядюшки… вы устроили…

— Что устроила? И когда?

— Не надейтесь меня обмануть! Я видел ее…

Графиня с удовольствием затянулась сигаретой.

— Мадам! Она направила вас в Парчфелдт-парк…

— Мы с ней вообще не встречались. Я видела ее в Карте, да… мусор, который я выкинула из памяти. Но она меня не видела. Она следила за каким-то человеком.

— На нее напал Франсис Ксонк.

— Видимо, нападение не стало для нее роковым.

— Он принял ее за вас.

Графиня пожала плечами, словно давая понять, что для нее это ничего не значит, но потом поймала холодный взгляд доктора. Улыбка сошла с ее лица.

— Значит, Франсис был в поезде и добрался до товарного вагона, в котором я пряталась… но меня там уже не было. Это вы его задержали? Я слышала выстрел.

Доктор Свенсон хранил молчание. Графиня снова устало затянулась.

— Ненавижу быть кому-то обязанной. Ну ладно. В последний раз я видела Элоизу в Карте, на станции. Мисс Темпл ехала со мной. Я оставила ее вполне живой — ей ничто не мешало вернуться в мир респектабельных отелей илегкодоступных женихов. А теперь, может, вы присядете?

Доктор знал, что графиня — худшая из женщин, но стоило ей заговорить — и он, заранее зная, что не услышит ни слова правды, обманывался ее напускной искренностью. Свенсон сунул несколько веток в теплящиеся угли. Неужели графини и в самом деле не было в доме Элоизиного дядюшки? Она вытащила пробку из бутылки с сидром, не спеша отпила и протянула бутылку ему. Почувствовав колотье в затылке, доктор сделал несколько глотков, после чего рефлекторно отёр рукавом горлышко. Графиня, увидев этот жест, прыснула со смеху и подтолкнула к нему съестные припасы шкипера: половинку грубого черного хлеба, головку сыра с тронутыми плесенью краями, кусок кровяной колбасы дюймов в шесть длиной, — а потом подняла на него глаза, в которых светилось понимание и предвкушение. Доктор посмотрел на колбасу, потом снова встретился взглядом с графиней и почувствовал, что краснеет.

— Кажется, у вас нож этого бедолаги, — сказала она.

— Да.

Нарезав колбасу и сыр, доктор сунул нож обратно в карман. Графиня положила по ломтику того и другого на отломанный кусок хлеба и откусила маленький кусочек — попробовать.

— Немного горчицы не помешало бы, — заявила она, поведя плечами. — Или икры на льду с водкой… но где их тут взять?

Они ели в тишине. Графиня, как и Свенсон, явно была голодна. Доктор наблюдал, как она жует, как ее проворные пальцы отправляют в рот очередной кусочек еды, как шевелится ее горло при глотании, — нет, графиня ди Лакер-Сфорца все же принадлежала к человеческому роду. Увидев в ней вполне земное, хотя и единственное в своем роде существо, доктор одновременно (помогли также круги у глаз от недосыпания и передряг, ненакрашенные губы тускло-красного цвета и непослушные пряди черных волос) впервые посмотрел на графиню как на женщину. Доктор нарезал остаток колбасы, улыбнулся, видя, как графиня хватает новые ломтики, и удивляясь, как запросто она стала вдруг компанейской, общительной; затем поймал себя на том, что разглядывает ее руки. Боль в голове прошла, но ее сменило растущее досадное желание. Он потянулся к бутылке, подвинул то, что внезапно выросло, лишив его свободы, выпил и попытался сменить тему своей внутренней беседы.

— Что вы подумали о стеклянной карточке? — спросил он. — Ее вытащили из моего кармана. Только не говорите, что не заглянули в нее.

— Зачем я буду вам это говорить? — Графиня потянулась к бутылке, сделала несколько глотков и поставила ее. — Я думаю, она вовсю старается предупредить вас.

— Почему?

— Потому что она идиотка.

— То есть она хочет спасти мою жизнь.

Графиня пожала плечами.

— Если бы она действительно думала о вас, если бы у нее была хоть малая толика искреннего сочувствия к вам, она оставила бы вам карточку, на которой Артур Траппинг удовлетворяет с ней свои животные инстинкты в классной комнате собственных детей. Вы бы прониклись их наслаждением… и возбудились бы, но тут же отшатнулись бы от зрелища. У вас, конечно, мороз подирает по коже при мысли об этом… о них… маленькие стульчики, запах мела и тетрадей оттесняется более пикантными ароматами, ее животные стоны, выделения… ну да вы знаете, как все это будет по-латыни.

Графиня неожиданно замолчала, глаза ее невинно округлились.

— Будь вы небезразличны миссис Дуджонг, она бы постаралась вас отвадить всеми средствами. Но вместо этого она пыталась объяснить… и тем самым вынесла вам смертный приговор.

— Вы так думаете?

— Да вы послушайте, как вы сами ее защищаете! Вопрос лишь в том, сделала она это сознательно или по глупости. Но в любом случае, доктор, это ее не красит!

У Свенсона не было ответа. Синюю карточку сунула ему в карман Элоиза… но какое может быть для нее оправдание? Как иначе истолковать нападение на него в доме Элоизиного дядюшки — ей пришлось открыто заявить, на чьей она стороне, так ведь? Но почему надо верить графине? Он еще раз бросил взгляд на силуэт остывающего тела шкипера.

— Как по-вашему, ждать нам визитеров из того большого дома на дороге?

— Зависит от того, кем был наш бедолага — просто сторожем на барже… или же выполнял какое-то задание, и тогда о нем начнут беспокоиться. — Она протянула руку к последнему кусочку сыра. — Кстати, вот почему нужно обязательно поддерживать огонь: пусть все думают, что он жив-здоров.

— А если бы я не появился?

— Но вы же появились, доктор.

— Вы что — верите в судьбу?

Графиня улыбнулась.

— Я верю в то, что фактам нужно смотреть в лицо. Я не из тех, кто предается фантазиям, если можно жить реальностью.

— Предметы на одеяле навели вас на мысль, что они захватили меня.

— Да с какой стати это должно меня волновать?

— Действительно, с какой?

Доктор Свенсон потянулся к бутылке, которая уже опустела на две трети.

— А что это за здание? Вы явно из-за него и сошли в Парчфелдт-парке.

— Так откровенно признаваться в своей неосведомленности… это говорит о плохой форме.

— Лучше посмотрите на себя, мадам. — Неужели сидр так быстро ударил ему в голову? — Вы что, думаете, я не вижу, как окаменело ваше правое плечо?

— Уверяю вас, я в полном порядке.

— Вы каждый раз брали бутылку левой рукой, хотя я ставил ее ближе к правой. Если вы ранены, я мог бы посмотреть, как вам помочь… вам будет легче убить меня, когда вы наконец решитесь на это.

— Или вам — меня.

— Если бы вы боялись этого, вас не было бы здесь.

Сделав запоздалый вывод, Свенсон понял, что его ударила по правой стороне головы женщина, стоявшая у него за спиной, что она вложила в удар всю силу, — и скорее всего, действовала правой рукой. Графиня не могла этого сделать, как не могла похитить Роберта Вандаариффа из Харшморта. Но если женщина, стоявшая рядом с Элоизой, все же похитила Роберта Вандаариффа из Харшморта вместе с картинами графа… то в шкафу он оказался после удара Шарлотты Траппинг!

Графиня оглядела дорогу, потом опять доктора, в ее фиолетовых глазах прыгали веселые искорки. Она словно приняла какое-то озорное решение и вытащила из сумки у себя за спиной бутылку и кусок ткани.

— Надо же, профессиональная сострадательность… Подождите минуточку — я только расстегну платье…

Доктор сразу понял, что от раны останется шрам. В другое время он непременно наложил бы шов, но сейчас просто промыл рану спиртом.

— Это не от стекла, — сказал он, когда графиня вздрогнула, но не от боли, а от холодных капель, попавших на кожу под платьем.

— Вы хотите сказать, что это сделал не Франсис? — Она перекинула волосы со спины на лицо, чтобы Свенсону было лучше видно. — Нет, не он. Это от неудачного прыжка в окно.

— На несколько дюймов выше — и стекло перерезало бы вам горло.

Графиня вытащила правую руку из платья. Пурпурный шелк, шурша, соскользнул по диагонали, обнажив корсет и немалую часть тела, которая под смоляными волосами казалась совсем белой.

— Как вам перевязка, которую мне сделали? — спросила она.

— Я думаю, вы неплохо постарались, перевязав себя сами, — ответил доктор, осторожно подводя пальцы под ее предплечье, чтобы завязать узел.

— Не я, — сказала графиня. — Кое-кто с крохотными пальчиками. Путь был долгий, и только мы вдвоем в вагоне.

На мгновение Свенсон неосторожно отдался этой мысли: он вдвоем с графиней в товарном вагоне. Сидеть с нею вдвоем у костра и то было нелегко. Но эта женщина вдвоем с Селестой… о чем они говорили… и что… что еще… неважно… все неважно, лишь бы только мисс Темпл вышла из этой переделки целой и невредимой. Лишь бы только он мог поверить в это…

— Ну вот и все, — сказал доктор, снова садясь.

Графиня повернулась к нему, проверяя, как движется рука, насколько надежна повязка, но не надевая обратно платья. Свенсон проглотил слюну. Он смотрел на нее, и его врачебная бесстрастность неуклонно сдавала позиции, как далекая луна, исчезающая за тучей. Он заставил себя посмотреть графине в глаза, ожидая увидеть издевательский огонек, но глаза ее горели ясным и теплым светом.

— Если какая-нибудь девушка могла бы стать близка мне, то прежде всего это Селеста Темпл… правда, увидев впервые такого целеустремленного маленького зверька, я тут же возжелала перегрызть ей горло. Конечно, я выражаюсь фигурально… и вот… то ли из-за этой раны… то ли из-за необходимости прижаться друг к другу, чтобы чуточку согреться…

— Она… она жестока, — пробормотал доктор. — И в то же время так невинна.

— Я думаю, вы тоже отчасти невинны, — прошептала графиня.

Это было одним из самых опасных мгновений в жизни доктора Свенсона. Здравомыслие и дальновидность оставались при нем, но фиолетовые глаза графини были озерами, в которых он мог утонуть даже теперь, утратив всю свою преданность, веру, порядочность — бросив все ради ее бесчеловечных целей. Если наклониться к ней, поцелует ли она его? Или рассмеется? Доктор облизнул губы и скользнул взглядом по ее телу. Он уже не помнил цвет глаз Элоизы.

Он вскочил на ноги, отирая ладони о брюки, тут же споткнулся о камень и полетел спиной в кусты. Он охнул, когда при падении воздух вышел из легких, немного полежал, с трудом дыша; зеленые листья плюща ласкали его лицо. Наконец Свенсон приподнялся на локтях. Графиня уже надела платье обратно и левой рукой застегивала сверкающие черные пуговицы.

— Вы живы? — спросила она.

— Приношу свои извинения.

— Возвращайтесь к огню. Времени так мало. А еще столько всего нужно обсудить.

Прежде чем сесть, Свенсон вытащил сигарету из портсигара, словно пытаясь курением прикрыть свою слабость, но по лицу графини было ясно, что он заботит ее меньше всего. По-детски уязвленный собственной маловажностью, доктор вернулся на свое место у костра, напротив графини.

— Где Кардинал Чань?

Меньше всего Свенсон ждал этого вопроса, который почему-то поверг его в уныние.

— Понятия не имею.

Графиня промолчала. Свенсон выпустил клуб дыма и стряхнул пепел на камни.

— Если вы надеетесь, что Чань будет для вас полезнее…

— Полезнее? — оборвала она его. — Самонадеянный тевтонец!

Ее настроение резко изменилось, а может, она просто перестала скрывать свои подлинные чувства.

— Выжив после падения дирижабля, вы, верно, решили, что только вы из всех заговорщиков…

— Заговорщиков?

— А как еще назвать вас и ваших… союзников?

— Как угодно. «Заговорщики» — уж слишком театрально звучит.

— Я хочу сказать, — продолжал доктор, — что у вас, видимо, было немного союзников. И вы решили завербовать того несчастного парнишку в Карте. Его убили, и убили жестоко.

Графиня смотрела теперь еще суровее.

— Не самая увлекательная тема.

— Вы спросили о Чане, потому что вы одна, в поисках сторонников… и если уж вы спросили, если вы ждете моей помощи…

— Как драматично, — усмехнулась графиня. — Ganz tragisch.

Сигаретой Свенсон чуть не обжег себе пальцы. Затянувшись в последний раз, он бросил сигарету в огонь и посмотрел в глаза графине.

— Вы сошли с поезда, чтобы попасть именно сюда, именно в эту часть Парчфелдт-парка. Размером этот дом с хороший особняк, но по сути он — промышленное сооружение. Близость канала позволяет быстро доставлять грузы, но и дорога, и канал проложены недавно. Раз вы здесь, то, наверное, принадлежите к той компании, которая все это проложила… И это вы сделали Ксонка своим врагом. Вы столкнулись с ним — в деревне или по пути в Карт — и, скорее всего, украли его лошадь. А также его книгу, это уж наверняка… но, даже вернув ее, он из кожи вон лез, чтобы найти вас.

— Франсис не забывает ни одной обиды. А уж если ты всадил ему пулю в грудь, лучше об этом помнить.

Доктор предпочел не заметить ее насмешливой улыбки.

— Он мог несколько раз прикончить меня, и все же я здесь. А значит, это место неразрывно связано с Ксонком.

Этот вывод не следовал из его рассуждений о графине. Тут было другое: на барже под присмотром Фрутрикса перевозились боеприпасы с заводов Ксонка. Доктор пребывал теперь в уверенности, что Фрутрикс — агент Франсиса Ксонка, который все это время намеревался захватить оборудование графа. А теперь картины графа вместе с Вандаариффом оказались в руках Шарлотты Траппинг. Ее знаний о заговоре (полученных от брата, мужа или даже — приходилось признать это — от Элоизы) было достаточно, чтобы задумать собственную опасную авантюру. Неужели она надеялась бросить вызов Фрутриксу? Или всего лишь выжить?

Свенсон проглотил слюну. Увидит ли он когда-нибудь Элоизу?

— В любом случае, — пробормотал он, — Ксонк, если он все еще жив, наверняка заявится сюда.

— Я знаю. Да, засиделись мы с вами.

Графиня встала, достала сумку из-за спины и улыбнулась, видя, как неловко Свенсон поднимается на ноги.

— Вы доставили мне столько неприятностей, Абеляр Свенсон… но все же вы здесь. — Она извлекла комок грязи из его волос. — Что говорит не только о вашей порядочности — о вашей страсти, похоти, отчаянии, да какая разница? — но и о чем-то никому не подвластном внутри вас. И потому я питаю к вам доверие.

— А вот у меня к вам доверия нет вовсе.

— Если бы оно было, я считала бы вас земляным червем, — ответила она. — Огонь погаснет сам, а нас на дороге уже не будет видно. Идёмте — пора.

Они пошли молча по усыпанной гравием дороге, грубое полотно которой разрезало лес насквозь. Теперь, когда опустилась ночь, здание светилось еще ярче. Вдруг графиня ухватила доктора за локоть и потащила за рукав. Они быстро свернули с дороги и затаились среди деревьев. Из белого здания в их сторону устремилось желтоватое сияние — свет фонаря, почти полностью закрытого. Свенсон не заметил его — без графини он попал бы в луч фонаря и был схвачен. За фонарем двигались два ряда людей, тащивших две низкие, плоские повозки. Это были моряки, возвращавшиеся к каналу за остатками груза. Когда они прошли, Свенсон почувствовал губы графини у своего уха.

— Они его найдут. Мы должны поторопиться.

Шурша листьями, она вернулась на дорогу и пошла со всей резвостью, какую позволяли ее рана и темнота. Свенсон припустил рысцой, чтобы догнать ее.

— Что это за место? Я знаю, они привезли оборудование графа…

Графиня не слушала его. Свенсон ухватил ее за здоровое плечо и остановил, но, встретив ее свирепый взгляд, тут же убрал руку.

— Если вы рассчитываете на мою помощь — отвечайте. — Он показал на ярко освещенное здание. — Сколько времени вы с Ксонком собирались торчать в Макленбурге? Еще месяц? Два? Все это запущено без учета того, что стало с вами. Или с ним. Это тайный план Ксонка, направленный против вас, или же мятеж в его отсутствие.

— Франсис направляется сюда — остальное неважно.

— Я не знаю, что из его вещей попало к вам… не знаю, что в его книге… но неужели вы этого хотите?

— Послушайте, доктор, я хочу, чтобы он не убил меня… меня мало заботит, умрет ли Франсис или мы с ним помиримся. Но сейчас меня больше всего заботит, чтобы нас не схватили на дороге!

Сзади до них донесся крик — отдаленный, но говорящий о многом. Значит, шкипера нашли. Графиня подобрала платье и перешла на бег. Свенсон устремился за ней.

— Мы должны спрятаться! — прошептал он.

— Пока еще рано!

— Они нас увидят…

Графиня не ответила, мчась прямо к дому. Оглянувшись через плечо, доктор увидел, что фонарь мигает через равные промежутки. Фигуры, толпившиеся у окна на верхнем этаже белого здания, ответили своими сигналами. У Свенсона упало сердце, когда он понял, что моряки непременно припишут убийство ему.

Графиня резко бросилась прочь с дороги. Доктор последовал за ней. Высокая трава лупила его по коленям. Графиня исчезла среди деревьев. Ветки начали хлестать Свенсона по лицу в темноте. Двойные двери здания широко открылись, и изнутри пролился поток света — на дорогу, на деревья. Графиня остановилась, и доктор чуть не сбил ее с ног.

— Они отправили отряд на дорогу, — прошептал он. — С… с…

— Завода, — закончила она. — Идите за мной. Ступайте по листьям!

Графиня снова пошла вперед, на сей раз не так быстро, двигаясь осторожными шагами под ветвями старых высоких вязов. Доктор шагал широко, чтобы не отстать. Она подтягивала платье одной рукой — из-за раны. Минуты проходили в молчании, лунный свет, проникавший сквозь кроны деревьев, мелькал на ее плечах. С каким-то пронзительным чувством одиночества Свенсон удивился тому, до чего хрупка графиня — при ее-то железном характере. Он пытался представить себя, обуянного такой же решимостью, ведь он тоже решался на крайности, хотя никогда — ради себя самого.

Протянув левую руку, графиня ухватила Свенсона за мундир, и оба остановились. Увидев сквозь деревья свет факелов впереди, доктор осторожно достал монокль и вставил в глаз. Факелы двигались по другой дороге… к заводу. Не второй ли это отряд, отправленный на поиски? Может быть, их обложили со всех сторон? Свенсон оглянулся, но никаких преследователей за деревьями не заметил.

Он снова повернулся лицом к дороге, надежнее укрепил монокль и нахмурился. Отряд шествовал целеустремленно, как солдаты на форсированном марше… все, кроме одежды, говорило о том, что это люди непростые. Прошло уже человек тридцать, а конца колонне не было видно.

— Это не поисковый отряд, — прошептал Свенсон на ухо графине, и даже сейчас голова чуть не закружилась от запаха ее волос. Она кивнула, глядя все в ту же сторону.

Наконец колонна прошла. Доктор и графиня двинулись вперед одновременно, словно приняли совместное решение. Дорога вела к большому кирпичному зданию, обнесенному высоким деревянным забором; на воротах виднелись железные полосы. Оба повернулись в ту сторону, откуда появилась странная группа. Ярдах в пятидесяти от них прямо к ним двигалась другая группа прыгающих факелов.

— Быстро отсюда! — прошептала графиня. — Пригнитесь!

Они выскочили из своего укрытия и через дорогу (оказавшись на виду — ужасное мгновение) перебрались в другую рощицу, где сломанные ветки были еще гуще.

— Вы знаете этих людей, — чуть слышно проговорил Свенсон.

Графиня не ответила.

— Лучше всего сказать «приверженцы», — прошептал он. — Идиоты, которые поклялись в преданности вам и вашим союзникам, и эту клятву закрепили в их душах с помощью Процесса. Что же, черт побери, все эти люди делают в такой глуши? И почему вы не желаете открыться им? Похоже, в этом ключ к вашим нынешним трудностям. Раз вы не открылись, значит, их присутствие здесь — загадка для вас. И вы опасаетесь, что они не сохранили ни грана преданности лично вам.

Графиня, не отвечая, двинулась мимо него в гущу деревьев.

Выйдя с другой стороны леска, они увидели еще одну дорогу, поросшую травой и молодыми деревцами по колено человеку. Свенсон понял, что эта дорога, видимо, предшествовала каналу, потому что она огибала лес. Он вспомнил обо всех развалинах, что видел, когда шел по лесу с Элоизой. Парчфелдт-парк представлял собой разновидность кладбища — пожалуй, как и любой лес, где любое новое дерево питалось разложившимися телами под ним. Кладбища всегда наводили доктора на мысль о его собственной бренности, и эта заброшенная дорога точно так же говорила ему, что все то новое, чему он был свидетелем (баржа, переоснащенный завод и непомерные амбиции его хозяина), неизбежно будет предано забвению.

С того момента, как они увидели факельное шествие, графиня не произнесла ни слова. Доктор Свенсон откашлялся, и она повернулась к нему.

— Если бы я не появился, что бы вы сделали? Подошли к парадной двери и обаяли тех, кто внутри?

Он сознавал, что графиня, видимо, не привычна к дерзким вопросам и насмешливому тону, и не сомневался, что это злит женщину. Но по своей сути вопросы были естественны. Чего она ожидала? Что за семена поражения или отчаяния могли дать ростки в ее сердце?

— Вы странный человек, — ответила наконец графиня. — Я помню, как впервые встретила вас в «Сент-Ройяле», и сразу же стало ясно, что вы умный, преданный, предсказуемый дурак. Не думаю, что я ошиблась…

— Готов признать, что Кардинал Чань впечатляет куда больше.

— Кардинал Чань — еще один вид добросердечного идиота. Вам обоим стоит поучиться у вашей маленькой провинциальной ледышки. Но я говорю не о них, а о вас, доктор.

— Ваши соображения меня не волнуют.

Графиня посмотрела на него таким усталым и простым взглядом, что он побледнел.

— Когда-нибудь я найду для вас подходящее определение, доктор. И когда это случится, я прошепчу это слово вам на ухо.

Она повернулась и пошла к заводу.

— Куда вы идете? — воскликнул Свенсон. — Мы не знаем, кто там и для чего они собрались… если только не вы их вызвали… эти люди, ваши приверженцы!

Графиня оглянулась назад через плечо, явно преодолевая боль.

— Довольствуйтесь своей карточкой, — сказала она. — Идеалов, которые вели вас в этом мире, больше нет. Забудьте о чувстве долга.

* * *

Мерцающее шелковое платье графини отражало лунный свет, даже когда силуэт ее слился с окружающим мраком, а потом она свернула и исчезла вообще. Доктор не последовал за ней, сам не зная почему, оглянулся на деревья в том месте, откуда они пришли, потом посмотрел вдоль заросшей дороги, ведущей от завода… путь, который увел бы его в другой мир. Он полез в карман за портсигаром, пальцы коснулись холодной стеклянной карточки. Хватит ли лунного света, чтобы увидеть? Не величайшая ли это глупость — заниматься такими вещами здесь, на открытом пространстве?

Доктор Свенсон вздохнул, уже сожалея о будущем поступке (как там говорила Элоиза — чем больше знаешь, тем сильнее боль?), и обратил взгляд на стекло.

Когда Свенсон наконец поднял глаза, мир вокруг него казался нереальным, словно он насмотрелся на солнце. Шея вспотела сзади, пальцы стали жесткими от плотного прикосновения к стеклу. Он сунул карточку обратно в карман мундира и потер увлажненные глаза. Слезы? А может, это оттого, что он долго не моргал? Доктор двинулся к заводу.

Карточка содержала воспоминания Траппинга, и не случайно, — тот принимал участие во многих собраниях, на которых заговорщики вербовали сторонников. Карточки были великолепной приманкой. До этого дня Свенсон заглядывал в две карточки, очень разные. Первая содержала одно конкретное событие — соитие принца с миссис Марчмур, и ощущения женщины были запечатлены в стекле прямо на месте. Вторая хранила переживания Роджера Баскомба, целую коллекцию впечатлений и воспоминаний, начиная от обжиманий с мисс Темпл на диване и кончая карьером в Тарр-Манор. Чтобы создать такую карточку, воспоминания нужно было перевести в стекло спустя много времени после случившегося — перевести из мозга Баскомба.

А эта, третья, как представлял доктор, отличалась от первых двух, предлагая не образы и даже не осязательные ощущения. Она передавала в ужасающих, омерзительных подробностях эмоциональное состояние. Присутствовал там и антураж, и в этом карточка была подобна баскомбовской — случайный набор самых обычных вещей: столик в прихожей дома Траппинга на Адриан-сквер… отражение красной полковничьей формы в натертом до блеска серебре столовых приборов… сад при доме, где он наблюдал за детьми, сидя в мягком кресле. Но все эти мгновения были пронизаны горечью, корыстными желаниями, грубым поведением, одиночеством и ненужностью человека, чье напускное, бездумное самодовольство было отягощено печалью, острой как гвоздь.

Ни в одной из сценок не появлялась миссис Траппинг, но полковник печалился не из-за этого. Откуда у Артура Траппинга взялась эта горечь? Его честолюбивые устремления были вполне удовлетворены… внезапно Свенсон понял: Траппинг был всем обязан братьям Ксонк. Все поводы для недовольства проистекали из этого: визитная карточка Франсиса на столике в прихожей, красная форма Траппинга — позорный знак покровительства Генри, сам дом был свадебным подарком, дети… даже они, с дрожью осознал Свенсон, рождали искорки виноватой ненависти в глазах Траппинга, но потом их беззаботные голоса превращали его гнев в печаль, сетью опутывавшей полковника. И это поразило Свенсона больше всего: Траппинг распространял вокруг себя не злость, а необъяснимую тоску.

На карточке не было миссис Траппинг и тем более — Элоизы Дуджонг. Значит, она не была его любовницей? Это было кстати, если Элоиза рассчитывала утихомирить гнев Свенсона, но доктор не очень гневался на нее. Возможно, думал он, это просто рок. Каждый выбор Элоизы, как бы ни расходился он с желаниями самого доктора, был случайным и по-человечески объяснимым. Она сделала то, что сделала (Свенсону, впрочем, не очень-то хотелось думать об этом), он ведь тоже старался похоронить свою скорбь по Коринне в бессмысленных служебных заботах. И в то же время подсунуть ему переживания этого человека — разве это не жестоко? Злоба росла в сердце доктора. А чего еще она ждала? Что может быть хуже того примитивного отвращения, которое испытывает человек, помещенный в тело соперника? Тоска Траппинга? Ненависть Траппинга к его приемным детям? Какая разница, если Свенсон с удовольствием посмотрел бы, как двое Ксонков секут полковника, а потом окунают его в соляную ванну?

Свет по-прежнему лился из окон завода, силуэты собравшихся были видны на деревянном заборе. Подойдя поближе, Свенсон услышал недовольный гул, обиженное бурчание и недоуменные выкрики. Ворота не открылись — такой расклад собравшиеся находили совершенно необъяснимым. Люди с факелами высоко поднимали свою ношу, словно от этого крики лучше проникали сквозь безмолвные окна. Одеты все были не так парадно, как на последнем торжественном собрании в Харшморте, но тут явно собрались высшие гражданские и военные чины. Попадались и молодые — те, для кого служба была просто способом времяпрепровождения, высокородные младшие отпрыски или кузены, вечно живущие в зависти и ненависти, те, кому доставался лишь отблеск высоких титулов, но не они сами. Свенсону пришли на ум слуги и клерки, которых он видел в поезде на Тарр-Манор. Тех уговорили продать темные тайны их хозяев в обмен на безделушки, подобно тому, как за бусы покупались земли у островитян южных морей, — приличное жилье и деньги на новое зимнее пальто. Но чего не хватало этим благополучным гражданам, какими посулами заманили сюда их? Доктор покачал головой — слова ничего не значили. Заговорщики подкупали каждую из групп, потрясая перед людьми правдоподобной надеждой.

Он опустился на колени в траву. Доступ на завод был перекрыт дважды — рассеявшейся толпой и забором. Толпа частично сгрудилась у ворот, но основная масса — человек двести — растянулась вдоль деревянного забора. Свенсон слышал стук в ворота, требования впустить… но эти крики были такими наглыми и бесцеремонными, что доктор засомневался: а представляют ли собравшиеся, куда пришли… или что может находиться за этими стенами? Неужели они даже не замечали контраста между уединенностью завода и его фантастической сверкающей начинкой, между заброшенной дорогой и недавно возведенным наружным забором?

Графини не было видно.

Однажды в Берлине (стало холодать, и мысли доктора начали путаться) ему попался бюст Клеопатры в натуральную величину. Его, однако, поразило, каким маленьким казался этот бюст, поразило, что она была всего лишь женщиной и, сколько бы сердец ни покорила, состояла всего лишь из плоти и крови, дыхания и тепла, умещавшихся в постели. Он подумал о ране на плече графини, о том, как та вздрогнула от боли под его пальцами. Как это совмещалось с ее целеустремленной, ненасытной и незабываемо жестокой алчностью? Что за события выковали такое существо? А Чаня? Доктор, конечно же, видел шрамы, но они были только внешними знаками, поверхностью лужи, подернутой масляной пленкой. Сам Свенсон был ничуть не похож на этих двоих, хотя и у него случались вспышки изобретательности и бесстрашия. В эти моменты он переставал быть самим собой. А мисс Темпл? Он сравнил ее со знатными особами, что проходили перед его глазами, неудовлетворенными и алчными… разве она не была такой же беспокойной и не терпящей возражений? Потом доктор подумал об Элоизе, но, потерев глаза, прогнал эти мысли.

Он встал и разгладил на себе мундир. Некоторые из этих людей наверняка видели, как его оглушили в Харшморте и потащили умирать… но это означало лишь, что они сочли доктора мертвым. Если графиня решила не вливаться в эту нетерпеливую толпу (а он был уверен, что она так и сделала), то тем больше у него оснований сделать прямо противоположное.

Свенсон подошел к собравшимся, протолкался поближе к середине и заговорил — громко и презрительно, подражая покойному кронпринцу:

— Почему они не открывают? Мы что, должны ждать тут, на улице, как какие-нибудь торговцы? Проделав такой путь?

Рядом с ним человек в ворсистом шерстяном пальто сочувственно проговорил:

— Вообще никакого ответа! Словно нас не ждали!

— Ошибки быть не может, — прошептал худощавый пожилой человек с очками в золотой оправе. — Ведь мы все получили извещения.

Множество согласных голосов подтвердили это. Послышался одобрительный гул, но ворота оставались закрытыми. Чуть дальше (Свенсон стоял на некотором расстоянии от ворот) раздался громкий стук подкованных каблуков по деревянному забору.

— Вы никого не видели? — спросил Свенсон.

— Когда мы появились, ворота были открыты. Они их закрыли, увидев нас!

— Они должны знать, что нас вызвали!

— Они ведут себя неподобающе! — жалобно протянул пожилой. — А тут еще холодает… и влажно…

— Джентльмены… — сказал доктор и сделал паузу, чтобы уж точно привлечь их внимание, — а вдруг… у них что-то не заладилось?

Человек в пальто яростно кивнул.

— У меня такое же впечатление!

— А что, если все это… гм… испытание? — прошептал пожилой.

Свенсон видел, что их разговор привлек немало слушателей.

— Тогда нам надо пройти его, — возвысил он голос. — Вы не согласны?

— Прошу прощения, — сказал кто-то. — Но ваш голос… ваш акцент…

— Мы должны знать друг друга ровно настолько, насколько необходимо! — прервал его пожилой.

— Наш союз должен оставаться невидимым для мира, — согласился доктор. — Как рыболовная сеть в океане. Верно? Но чтобы вам было совершенно ясно, я из герцогства Макленбург, я на службе у принца, который служит тем же… принципам… что и вы.

— Но вы военный, — сказал пожилой, указывая на форму доктора.

— Ну, все мы теперь военные, — мрачно отозвался Свенсон, чувствуя себя последним идиотом.

Люди вокруг него закивали с приторным самодовольством.

— Что-то не заладилось, — заявил человек в пальто. — Я уверен.

— Вам не говорили, зачем вас вызвали? — спросил Свенсон.

— А вам?

Свенсон почувствовал, как застыли в ожидании его ответа люди вокруг.

— Нет, не говорили… — осторожно начал он. — Может, я захожу слишком далеко…

— Сообщите нам, что вы знаете! — потребовал пожилой, остальные согласно закивали.

Свенсон оглядел собравшихся, а потом серьезно покачал головой, словно принимая решение довериться им. Он понизил голос.

— По ту сторону забора находится завод… Собственность «Оружейных заводов Ксонка». — При этих словах пожилой удивленно раскрыл рот. — Кто распоряжается им сейчас — загадка. Франсис Ксонк отправился в Макленбург. Генри Ксонк лежит в приступе кровавой лихорадки… и тем не менее нас вызвали. — Свенсон похлопал по своей далекой от идеального состояния форме. — Я говорю «вызвали», но, как видите, я появился позже вас, проделав более долгий путь. Я прибыл из Харшморт-хауса, откуда исчезло удивительное оборудование графа д'Орканца… оттуда исчезло, а здесь появилось — здесь, на этом заводе, за этим вот забором.

— Но разве сам граф не отбыл в Макленбург? Кто же велел всё вывезти?

— Какое нам дело?! — воскликнул пожилой. — Разве мы не поклялись в верности?

— В верности кому? — раздался голос из толпы.

— Если вызвали, то почему не пускают внутрь? — послышался еще один голос.

— Нас явно вызвал не тот, кто здесь сейчас заправляет, — заявил человек в пальто.

— Значит, нам надо подумать, — сказал Свенсон, — кто может рассылать такие приглашения… и кто — нет.

Толпа взорвалась гулом возбужденных голосов, который распространился вдоль забора, как огонь при сильном ветре перепрыгивает с крыши на крышу. Человек в пальто наклонился к доктору, но его голос потонул в нарастающем шуме — криками «Откройте!», стуком и пинками в забор. Человек сильными пальцами взял Свенсона за локоть. Доктор хотел было вырваться, но тот еще сильнее сжал его руку и прошептал на ухо:

— Какое именно послание вы получили?

В другой руке он держал небольшой томик, переплетенный в красную кожу, — эту книгу вручали верным слугам заговорщиков для расшифровки секретных посланий. Толпа придвинулась к стене, толкая их обоих.

Свенсон показал на книгу.

— К сожалению, свою я потерял.

— И тем не менее вы здесь.

Свенсон попытался найти объяснение, которое не слишком бы разоблачало его. Но прежде чем он успел заговорить, человек оттащил его от стены туда, где шум чужих голосов не помешал бы беседе. Если он ударит этого типа посильнее, то успеет ли добежать до леса, прежде чем остальные набросятся на него?

— Вы были в Харшморте, — сказал человек. — Как и я… но эти другие… я их не знаю, не знаю, откуда их взяли…

— И кто, — добавил Свенсон.

— Так вот, Харшморт. Вы там были…

— В ту ночь? — сказал Свенсон. — Герцог, отправленный в карете… дамы графа…

— Вы их помните. Они просвечивали ваши мысли.

— Да, но должен признаться, что вспоминаю об этом без удовольствия, — сказал Свенсон.

— И я тоже… — Человек посмотрел на свою книгу. Остальные теперь громко требовали впустить их. — Я почувствовал то же самое часов шесть назад.

— Не хотел говорить. Меня тоже вызвала она.

— Она? Вы знаете, какая из трех?

— Ту ночь пережила только одна, — сказал доктор. — Там бушевали хаос и насилие — я знаю от принца.

— Но… но… тогда тем хуже! — воскликнул человек, которого теперь было едва слышно за усиливающимся ревом толпы. — Кто ей дал приказ созывать нас? И кто не дает нам войти? Правда, вы говорите, что это завод Ксонка…

— Что говорилось в вашем вызове?

— Ничего. Там даже слов не было! Только условный знак: немедленно прибыть вот в это место.

— Ваша преданность заслуживает уважения, — сказал Свенсон.

— Моя преданность повергает меня в уныние, — ответил его собеседник. — Мы не понимаем, что с нами… как можно служить, оставаясь в неведении?

Свенсон не успел ответить — человек потащил его назад в возбужденную толпу и попытался привлечь к себе внимание:

— Слушайте! Слушайте все! Один из нас сегодня был в Харшморт-хаусе. Происходит что-то такое, чего мы не знаем! Нас вызвали сюда для спасения!

Свенсон онемел, увидев, что рассерженная толпа глядит на него в ожидании каких-нибудь слов.

— Да… так вот… суть в том…

— Он военный на службе принца Макленбургского!

Теперь на Свенсона смотрели не без почтительности. Он снова внушал уважение.

— Джентльмены… джентльмены… это чистая правда, но…

— Переправим-ка его за ограду! — предложил пожилой мужчина в золотых очках, брызжа слюной от злобы. — Охранники не хотят нас впускать? Отправим к ним того, кто умеет с ними разговаривать.

Прежде чем Свенсон успел возразить на это крайне глупое предложение, в его руке оказалось что-то холодное и тяжелое: револьвер с посеребренной рукояткой.

— Постойте… одну минуту… послушайте меня! Мы не знаем…

— Вы их перестреляете! — воскликнул старик. — И откроете ворота!

— Ну, вряд ли, — бросил Свенсон, но его никто не слушал.

Собравшиеся уже подхватили его, резко подняли на высоту плеч и двинулись к забору, где чуть ли не стали таранить им ограду. Те, кто держал его за ноги, энергично подняли свою ношу еще выше. Доктор изо всех сил вцепился в забор обеими руками, стараясь не смотреть вниз, потом перекинул через него ногу, цепляясь всеми руками и ногами.

Толпа внизу радостно вопила, а доктор в любую минуту ожидал пули или удара пикой. Он посмотрел вниз на поросшую травой площадку, залитую светом из заводских окон — таким ярким, что пришлось прищуриться. Люди кричали — спрашивали, что он видит, кто там есть, что он нашел. Кто-то качнул забор, и свенсоновский пистолет упал на траву со стороны здания. Доктор выругался. Его вторую ногу внезапно подтолкнули снизу и перекинули через забор. Охнув, он удержался в последний момент и повис на руках. Но залезть обратно сил уже не было. Он сплюнул в раздражении. Вот ведь — оказался между двух огней: снаружи толпа олухов, а внутри банда, уверенная, что это он убил шкипера. Он разжал руки и, вскрикнув, приземлился и неловко упал на бок. Народ торжествующе заорал, когда парламентер исчез из виду. Свенсон метнулся к револьверу. Дверь здания открылась: кто-то увидел его.

Свенсон смотрел туда, откуда шел яркий свет. К нему направлялись не менее десяти человек, в их руках посверкивало что-то металлическое. Он бросился на траву лицом вниз и зажмурился, когда те вскинули карабины и дали оглушительный залп.

Доктор понял, что он не мертв и что пули ушли даже не в забор, а в воздух. Раздались одновременные щелчки затворов — стрелки досылали новые патроны в патронники, почти сразу же последовал еще один залп, потом третий, четвертый, пятый — и все за считаные секунды. Выстрелы, хотя и не приносили никому вреда, демонстрировали холодную непреодолимую силу, как бортовой залп фрегата.

Люди за оградой замолкли — казалось, будто они тоже упали на колени и дрожат от страха. А разве он ожидал чего-нибудь иного — завод-то выпускал боеприпасы? Кто знает, что за оружие тут могло быть, что за взрывчатка? Новейшие скорострельные карабины? Смертоносные гранаты, начиненные дробью? Армия стеклянной женщины стояла за оградой, беспомощная, как стадо овец у дверей бойни.

Свенсон нащупал рукой пистолет, сжал рукоять. Один из стрелков направился к нему, целясь прямо в грудь доктору. Свенсон примирительно поднял руку, а та, что с пистолетом, осталась скрытой в траве.

— Они перебросили меня через забор, — пробормотал доктор. — Я не из их числа…

На солдате была странная форма зеленого цвета, словно у швейцара в отеле, сверкающие темные ботинки и черный пояс-патронташ. У застежки жесткого зеленого воротника с обеих сторон виднелись искусно сделанные серебряные языки пламени — офицерские знаки различия? Но какой армии? Лицо военного было непроницаемо-суровым. Он дослал патрон в патронник. Доктор вспомнил совет, которым его одарили в связи с дуэлью, — он тогда был студентом и получил вызов от пьяного пруссака. Совет исходил от скучающего молодого барона с неприятными розовыми шрамами на щеках. Надо следить, сказал барон, когда противник сделает вдох (перед атакой человек обычно набирает в грудь воздух), и в этот момент атаковать самому. Тогда совет не понадобился — Свенсон счастливо отделался царапиной на запястье, и на этом дуэль почетно завершилась. Но теперь он обнаружил, что, как зачарованный, смотрит на грудь солдата… вот солдат делает вдох, а сейчас выдохнет и одновременно нажмет на спусковой крючок, посылая пулю в сердце доктора.

— Стойте! — закричал кто-то в дверях — Свенсон видел только его тень.

— Еще один труп! — расстроенно воскликнул Фрутрикс. — И этот человек тут ни при чем. Ведите его внутрь.

Серебристая рукоять револьвера сверкнула, когда Свенсон попытался засунуть его за пояс на спине, и оружие отобрали. Офицер провел его в дом. Солдаты шли следом, так чеканя шаг, что любой восточный деспот остался бы доволен. Дверь закрыли и заперли на щеколду, а стрелки забрались по приставным лесенкам к бойницам, из которых простреливался весь двор до самого забора. Это были не молодые необстрелянные ребята, набранные из безработных, — это были мрачные, суровые мужчины с иссеченными лицами. Свенсон видал таких на кораблях — моряков, которым приходилось творить страшные дела, преступные по законам любого цивилизованного общества. Привыкнув к такой работе, они уходили в этот особый мир, и их увольнительные на берег неизменно кончались кровопролитием и последующей поркой. Такие и набирались в частную милицию «Оружейных заводов Ксонка». Компания платила явно больше королевы. Доктор подумал о толпе за оградой, об их брюзгливых претензиях на исключительность, о том, как мало понимают они решительных парней, призванных сдерживать их напор: парней, глубоко ненавидящих все, что отстаивали эти благополучные господа. Ксонки только приветствовали эту ненависть, поставив ее себе на службу.

Офицер приказал двоим солдатам препроводить Свенсона в наскоро оборудованный кабинет со шкафами, полными папок, письменным столом и двумя деревянными стульями. За столом уже сидел Фрутрикс, листая какой-то гроссбух. Свенсон опустился на стул и полез за сигаретами.

— Кого убили? — спокойно спросил он.

— Вы поразительно наглый тип, — пробормотал Фрутрикс; он перебирал бумаги, не глядя на свои руки.

— Напротив, я всего лишь иностранец, который не знает ваших обычаев. — Доктор выдул облачко дыма в сторону лампы на столе, стараясь скрыть дрожь в пальцах. — Я ведь не убивал вашего человека у костра — я нашел его уже мертвым.

— Почему же вы убежали?

— Ваши люди пристрелили бы меня, — ответил доктор. — Так кого убили?

Фрутрикс вздохнул с огорченным и уязвленным видом.

— Одного из них.

Свенсон повернул голову, следя за взглядом собеседника. Тот смотрел на охранников.

— Частная армия Ксонка?

— Могучие ребята, уж поверьте мне.

— Только благодаря вашему новому оружию.

— А уж оружие у нас могучее! — Фрутрикс почти что кричал.

Доктор откинулся к спинке стула и стал осматриваться — куда стряхнуть пепел.

— Слава богу, они подчиняются вам.

— Конечно подчиняются.

— Но никому по имени Ксонк.

Фрутрикс смерил его разгневанным взглядом.

— Никто по имени Ксонк в настоящее время не заботит меня.

— А как насчет кого-нибудь по имени Траппинг?

Фрутрикс вскочил на ноги и приказал стоявшим у дверей солдатам войти. Не обращая на них внимания, он перегнулся через стол к Свенсону.

— Я предприниматель, сэр… а здесь — место, где работают! И какие бы козни вы ни строили — мы в них не участвуем!

— Конечно нет, — согласился доктор. — Здесь просто-таки островок спокойствия.

Фрутрикс фыркнул и гневно махнул рукой в сторону двора и ворот.

— Что это за толпа? — воскликнул он. — Они разве не понимают, что мы можем легко перестрелять всех? Что они просто подталкиваютнас к этому?!

— Думаю, после вашей демонстрации они понимают это гораздо лучше.

— Но кто они такие?

— А вы не знаете? — Свенсон стряхнул пепел в блюдечко с булавками. — Господи, это ведь самые разные люди из города… в том числе весьма высокопоставленные…

— Но они же ничего не могут! — возразил Фрутрикс. — Мы неуязвимы.

— Тогда что вас так расстраивает?

— Два человека убиты! Я наблюдал, как вы разговаривали, агитировали! Они перебросили вас через мой забор!

— Они полагают, что я из их числа.

— Это не ответ! Не думайте, что я остановлюсь перед крутыми мерами, если мне понадобятся сведения…

Фрутрикс чуть не кричал, и каждое визгливое, жалкое слово отдавалось болью в голове Свенсона. Он глубоко вздохнул и ответил как можно спокойнее:

— Я тут сторона не заинтересованная в отличие от вас. Вам действительно нужно поразмыслить, пока есть такая возможность. Толпа у ваших дверей, сэр… это означает, что вам конец.

— Ничего подобного! Боеприпасов у нас хватит, чтобы…

— Но всю королевскую армию вам не сдержать! — воскликнул Свенсон. — Эта толпа — всего лишь авангард. Обычный выигрыш времени перед прибытием основных сил.

— Каких еще основных сил?

— Тех, что подчиняются герцогу Сталмерскому. Это не один полк. Думаете, они остановятся перед крутыми мерами, чтобы получить нужные им ответы?

Фрутрикс снова уселся и забарабанил по столешнице.

— Но кто убивает моих людей? — спросил он.

— Откуда мне знать? — Свенсона стала утомлять неспособность собеседника понять очевидное. — Это сделал кто-то другой.

— Но кто остался? Они же все мертвы. Или в Макленбурге.

Свенсон потер глаза и вздохнул.

— Никто из них не добрался до Макленбурга. Мой принц мертв. Лидия Вандаарифф лишилась головы. Дирижабль упал в море.

Лицо Фрутрикса побледнело. Он прокричал:

— Отведите его в кабинет закалки. Немедленно!

Свенсона провели по узкому коридору в громадное помещение, настолько забитое всевозможным оборудованием, что дальней стены не было видно. Он поднес руку козырьком к глазам — вдоль стен висели газовые лампы, но по-настоящему ослепительный свет исходил от самих аппаратов, пронзительный, как лучи зимнего солнца на льду Балтики. Он оглянулся — Фрутрикса не было видно — и заметил свежие спилы и недавно забитые гвозди. Значит, в большом зале на днях устроили целый лабиринт маленьких комнатушек.

Солдат в зеленом мундире, шагавший сзади, коснулся его руки — довольно мягко, если учесть, что Свенсон готовился к хорошему тычку, — и доктор двинулся дальше. Громоздкие машины, которые он видел на барже, теперь жили шумной жизнью: они образовывали неровную спираль, исходящую от скрытого центра, огороженного высокими прямоугольниками — стальными листами в рамах. Листы отражали свет друг от друга, каждый был испещрен какими-то письменами. Доктору сразу же пришли на ум алхимические формулы графа, нацарапанные на «Благовещении»… Может быть, Фрутрикс вывез из Харшморта и эти листы. Но баржа прибыла совсем недавно. Все это готовилось не один день, а большие машины были установлены на место, как последние элементы головоломки. В дальнем конце помещения была наскоро поставлена еще одна перегородка, и Свенсона провели в комнату, все стены которой были отделаны металлическими листами. В центре на замысловатой системе ремней, натянутых между двумя железными колоннами, висело округлое шлемоподобное устройство — вроде того, что заговорщики использовали в Тарр-Виллидже для обогащения комков синей глины, которые превращались в пластичные рулоны стекла. Едкий запах гари говорил о том, что техника успешно используется. Помещение все провоняло им, безнадежно, навсегда.

Но запах и аппараты были делом второстепенным — внимание доктора привлекло тело на полу. Платка на шее шкипера теперь не было, и Свенсон впервые ясно увидел рану — глубокий разрез, распоровший ткани до самой полости горла. Свенсон повернулся к солдатам, стоявшим по сторонам открытой двери. Оба намеренно избегали его взгляда. Он вытащил сигарету и по тому, как напряглись охранники, понял, что они не одобряют доступность подобной роскоши для пленника.

— По степени трупного окоченения и цвету кожи любой врач может сказать, сколько времени прошло с момента убийства, — заметил Свенсон вслух. — Судя по всему, убийство произошло, пока я лежал связанный на барже. Вашему хозяину это известно. Итак, я не убийца.

Солдаты ничего не ответили, впрочем, доктор и не ждал этого. Он закурил, спрашивая себя, долго ли ему оставаться в этой неестественной камере. Загасив спичку, Свенсон швырнул ее на пол. В ярком свете он увидел желтые пятна на своих пальцах.

Он посмотрел в коридор — там два других солдата тащили на носилках еще одно тело. Фрутрикс, пропуская их, отошел в сторону, сжав костлявые кулаки. Как только солдаты с носилками прошли, Фрутрикс с нервным, раздраженным выражением на лице бросился к Свенсону.

— Вы должны мне сказать, кто это сделал!

Свенсон присел у тела — нового тела — на колени и затянулся, чувствуя, как медные частички никотина проникают в его кровь. На носилках лежал солдат в зеленой форме почти с таким же разрезом на шее, только рана еще не подернулась багряной и черной коркой.

— Это сделали, пока вы были там! — Фрутрикс нетерпеливо махнул рукой в сторону главного входа. — С ними!

— Рана… такого же вида.

— Конечно! Это одинаковые раны! Кто убийца?

— Вы должны изучить характер ранений.

— Не буду я этого делать — я не мясник и не врач! Это ужасно! — Фрутрикс ткнул пальцем в сторону шкипера. — Это мистер Брандт! Он мертв!

— Если не изучите, ничего не узнаете. Таков уж тот мир, в котором вы оказались. Вот смотрите. — Свенсон правой рукой (зажав между пальцами сигарету, над которой вился сизый дымок) показал на горло Брандта. Фрутрикс протестующе нахмурился, но встал рядом с ним на колени. — Судя по углу пореза, очевидно, что убийца стоял перед жертвой — видите, где вошел клинок и где вышел… сделать это сзади невозможно.

— Он видел своего убийцу? Но не было никакого крика, вообще ничего!

— Посмотрите внимательнее — вот он, угол входа… извините, при всем уважении к вам… я должен проиллюстрировать свою точку зрения…

Свенсон вытащил складной нож убитого и раскрыл его. Если Фрутрикс и узнал оружие, то ничего не сказал. Свенсон осторожно прижал лезвие к липкой ране.

— Такой разрез мог получиться только от удара снизу вверх.

— Но что это значит? Если бы я напал на вас с ножом, то мои руки оказались бы ниже вашей шеи… вот они, висят у пояса… выходит, снизу вверх!

— Нет, — сказал Свенсон. — Встаньте.

Они поднялись на ноги. Свенсон вложил нож в руку Фрутрикса, взял его за запястье и принялся медленно поднимать его руку к собственному горлу, изображая нападение.

Вы, скорее всего, будете заносить лезвие от плеча, как при ударе кулаком, а потому угол входа будет гораздо ближе к прямому, чем мы видим здесь.

Фрутрикс с отвращением посмотрел на нож в своей руке.

— И что это значит?

— Только то, что убийца был гораздо ниже покойного.

Свенсон взял нож у Фрутрикса и, присев у недавно убитого солдата, расширил рану так же, как предыдущую. На лезвие неприятно натекла еще не успевшая свернуться кровь.

— Тот же случай — удар спереди и снизу. Полагаю, этот тоже не закричал, не издал вообще никаких звуков?

— Нет.

Как-то ведь это молчание объясняется. Возможно, их держали под прицелом. Или они не видели причин для опасений.

— Но их же убили.

— Значит, их рассуждения оказались неверными. Этого человека нашли на территории завода?

— Вы можете сказать, кто их убил?

Свенсон представил себе, с какой легкостью графиня приближалась к своим жертвам, усыпляя их подозрения улыбкой. Он вспомнил, как быстро и жестоко — и с каким ликованием — она убила Граббе. Неужели его нежелание выдать графиню доказывает, что она очаровала и его?

Вбежал офицер в зеленом.

— Мистер Леврет! Еще один убитый! Идите туда!

Офицер пошел впереди, доктор следовал за Левретом (это имя тоже ничего не говорило Свенсону, но звучало лучше откровенно нелепого Фрутрикс) в противоположную часть здания, где еще одна группа солдат у бойниц охраняла вход. С этой стороны не было деревянного забора — только каменная ограда вокруг гораздо более старого сооружения, полуразрушенные очертания которого виднелись за стволами деревьев, словно полустершаяся надпись на замшелом надгробии. У стены кто-то лежал на земле, вокруг него сгрудились несколько солдат.

Леврет уже принялся искать объяснение. Офицер указал на деревянную лестницу, приставленную к стене. Может быть, убитый просто потерял равновесие? Леврет развернулся к доктору, губы его были плотно сжаты.

— Это чудовищно!

Доктор кинул взгляд на тело, сделал последнюю затяжку — сигарета уже почти обжигала пальцы — и затушил окурок о стену.

— Вы должны убрать отсюда своих людей.

— Я этого не сделаю! — возразил Леврет. — Вы больше не воспользуетесь моей мягкостью.

— Как хотите… но тогда они узнают правду.

Свенсон сотню раз сталкивался с этим во флоте: идиоты, продвинувшиеся не по заслугам и одержимые гордыней, требовали сделать все «так, как я сказал», и корабль погибал в шторм или попадал под обстрел вражеских батарей. Свенсон посмотрел на чиновника, не скрывая презрения. Леврет сглотнул слюну и, нетерпеливо всплеснув руками, отослал солдат обратно на посты.

В глазах мертвеца читались недоумение и ужас, в уголках рта запеклась синеватая слюна. Доктор вспомнил Карт, кровь на камнях там, где напали на мальчика, холодный запах смерти на шахте. Не без труда — Леврет тут же пришел на помощь — он перевернул убитого на бок, чтобы осмотреть спину: сверкающая решетка порезов и проколов, блестящая синяя масса свернувшейся крови, которая запачкала зеленый шерстяной мундир. Свенсон насчитал не менее семи глубоких ран, нанесенных с варварской быстротой. Он кивнул Леврету, и вдвоем они осторожно перевернули покойника на живот. Доктор встал и полез в карман за портсигаром.

Если вы надеялись получить время, чтобы развить успех мятежа, то напрасно. Я уже видел такое. В Карте.

— Карт находится в горах! — Лицо Леврета от гнева побелело еще сильнее. — Вы должны мне рассказать, что вам известно. И немедленно! Это и в самом деле мятеж. Не забывайте, что вы мой пленник! Я требую сказать мне, что убило этого человека!

— По-моему, это очевидно.

Леврет снова кинул взгляд на солдат — те внимательно смотрели на них. Он облизнул губы.

Но… но это какая-то бессмыслица… других убил кто-то, кому они доверяли… или кого не опасались. Но этот человек…

— Ну? — выдохнул доктор.

— Это сделал другой убийца.

— Вы так думаете?

Леврет проглотил слюну и скрестил руки на груди.

— Сомнительно, чтобы этот убийца мог лицом к лицу предстать перед мистером Брандтом и не напугать его.

— И еще сомнительно, что человек, убивающий таким образом, находится в здравом уме.

— Вы сказали, что видели такое прежде — на севере…

— Да, видел.

— Так что же нам делать? Как остановили того убийцу?

— Кажется, его так и не остановили. И он явился к вам.

Леврет некоторое время разглядывал тело, морщась от отвращения при виде зияющих ран.

— Это невозможно…

— А чего еще вы ждали? — спросил Свенсон. — Кому, по-вашему, вы служили? Когда вы увидите Франсиса Ксонка, думаете, он вас отблагодарит? Тот, кто изготавливает боеприпасы, должен понимать, когда его работа становится опасной и надо вести себя осторожно. Но вы очень скоро узнаете это… поскольку вашего человека убили внутри ограды, в вашей обороне есть изъян. — Свенсон подозвал солдат и показал на лестницу. — Осмотрите все вокруг его поста! Убийца внутри ограды. Прочешите местность крупными силами!

— Вы тут не приказывайте! — прокричал Леврет. Солдаты подхватили Свенсона под руки и потащили прочь. — Вы как все эти… они жаждут подняться наверх, как те шлюхи… такие самоуверенные, заносчивые… надеются чего-то достичь, перепрыгивая через спины других, пока не окажутся на вершине, где исполнятся все их детские мечты. Но кто их туда вознесет? Где эти хозяева? Я здесь хозяин!

— Я думал, вы служите Франсису Ксонку! — отозвался Свенсон.

Он возлагал надежды на солдат в зеленых мундирах, но лица у них оставались непроницаемыми.

— То, что вы думаете, никого не волнует! — воскликнул Леврет. — Уведите его!

* * *

Доктор безнадежно взирал на серебристые стены кабинета закалки и на круглую обогатительную камеру, висевшую на ремнях в центре. Ему захотелось лягнуть ее. Когда его ввели внутрь, два прежних солдата встали у дверей, а еще двое опустили третье исколотое стеклом тело к ногам доктора, словно убийство было делом его рук. Возможно, новое оружие давало им вполне надежную защиту… возможно, собственные солдаты Франсиса Ксонка пристрелят своего хозяина, как кролика. Возможно… Но он все еще помнил серьезные лица убитых жителей Карта. Свенсон изучил запекшуюся синюю корочку на губах убитого, потом повернулся к двум охранникам в дверях, тоже обреченных. Маленькая комната, набитая трупами, настроения не поднимала.

Он опустился на одно колено, охнул, потом вскочил и взволнованно закричал солдатам у дверей:

— Эй вы, немедленно бегите к мистеру Леврету! Я тут нашел кое-что на теле. Его нужно предупредить!

Двое у дверей переглянулись.

— Скорее! Времени нет! — воскликнул Свенсон. — Иначе он совершит ужасную ошибку!

Один из часовых бросился куда-то в переднюю часть здания. Другой шагнул в комнату, держа карабин наизготовку.

— Какую ошибку? — настороженно спросил солдат.

— Посмотрите сами, — сказал Свенсон, становясь на колени перед третьим трупом и показывая точку на шее убитого сзади. — Тут яркий свет, я сразу увидел…

— Ничего не вижу, — сказал солдат, наклоняясь.

— Какой же я слепец! Да вот же — под воротником, первая точка входа… рана!

Солдат опустился на колено и осторожно протянул руку к телу, другой рукой для равновесия держа опущенный на пол карабин.

— Что это такое?

Свенсон наступил на пальцы, сжимавшие карабин, а другим коленом нанес удар солдату в челюсть. С тошнотворным звуком тот шлепнулся на тела мертвецов. Свенсон бросился прочь из комнаты.

Он не надеялся, что ему удастся обмануть солдат у одного или другого входа, и потому бросился в основное помещение — туда, где стояло оборудование. Спотыкаясь, доктор протиснулся между яркими трубками и запотевшими шлангами, но когда оказался в самом центре, то зажмурился от яркого света. Громкие стуки и шипение со всех сторон оглушили его. Он не услышит приближающихся солдат. При таком свете он их даже не увидит, и его пристрелят без всякого труда, как мальчишки — белку на дереве. На его пути возникла длинная тень — одна из высоких металлических пластин. Внутренняя поверхность была исцарапана теми же бессмысленными знаками, что и на картинах Оскара Файляндта: уравнениями, надписями на разных языках, фигурками, словно сошедшими с полинезийских пиктограмм. Отраженный свет пластины падал на пол. Свенсон отругал себя за несообразительность — эта писанина не имела никакого смысла! С таким же успехом пластины можно было покрыть краской. Требовалось лишь, чтобы металл отражал лучи под определенным углом. Но с какой целью? Длинные пластины образовывали не очень правильный круг, но в центре… было только пустое пространство, оплетенное шлангом. Свенсон вошел внутрь круга и вдруг увидел в дальнем углу комнаты Леврета с четырьмя солдатами. Они смотрели прямо на него.

Свенсон упал на колени, обшаривая взглядом помещение в поисках выхода. К его огромному удивлению, в потолке обнаружилось большое круглое отверстие, из которого свисали шланги и цепь. Отбрасывая страх и приличия, он запрыгнул на ближайшую машину, ощутил вибрацию под своими подошвами, потом прыгнул на висящую металлическую пластину — сердце ушло в пятки, но он сумел ухватиться за свисающую цепь. Колени ударились о пластину, и та начала раскачиваться. Ноги доктора колотили по металлу с обеих сторон. Он услышал отрывистый резкий звук: пластина запела от попадания пули. Свенсон протянул руку еще выше, к другой цепи, свисавшей из дыры в потолке, ухватился за нее и, чувствуя, что голова идет кругом, оторвался от пластины. Еще один резкий щелчок — пуля просвистела где-то неподалеку, — и Свенсон ухватился за кромку отверстия в потолке. Он с трудом завел внутрь локоть, потом другой, потом со страшным усилием подтянулся и, тяжело дыша, улегся на полу. У четырех солдат имелись скорострельные карабины, но пока они стреляли только два раза, и то мимо — боялись повредить оборудование.

Свенсону доводилось видеть водопады, где можно пробираться между отвесной стеной скалы и потоком падающей воды, глядя сквозь сверкающий занавес. В этой комнате он испытал нечто подобное, хотя обстановка была совершенно неземной. Вокруг него висели, по-видимому в полном беспорядке, косы кабелей, трубы, шланги и цепи. Примерно на двадцатифутовой высоте (следующий этаж был разобран, чтобы освободить пространство) они наконец собирались в пучки, уходившие в металлические трубы. В потолке наверху тоже имелось круглое отверстие, но слишком высоко — Свенсону было не добраться.

Он принялся проталкиваться через это сплетение, работая руками и коленями. Должна же тут быть лестница! Сквозь отверстие в полу донесся голос мистера Леврета:

— Не дурите, доктор! Вам не спастись! Вы и не представляете, что вам грозит!

Свенсон усмехнулся. Уж это-то он прекрасно представлял, пробираясь сквозь занавес серебристых кабелей и шлангов. Для чего предназначались все эти водоводы и трубки, заполнявшие целый этаж? Они поднимались, вероятно, до самой крыши! Доктор вспомнил высокие стены Королевского института, оплетенные трубами и шлангами. Леврет, имея в своем распоряжении гораздо меньше пространства, несколько раз изогнул трубы, плотно заполнив два этажа, чтобы добиться необходимой длины. Свенсон остановился, услышав шаги по деревянному полу, и раскрыл складной нож.

Шарканье приблизилось. Доктор продолжил протискиваться сквозь гущу черных шлангов, оставлявших влагу на щеках. Все это было призвано воссоздать «фабрику» графа в Харшморте. Но с какой целью? Вернее, для получения какого продукта? Что затеял Леврет (шаги звучали совсем близко, и Свенсон спрятался за пучок серебристых труб), для чего вывез оборудование из Харшморта и наладил собственное производство? А как рассердился Леврет, увидев заколотого стеклом солдата! Что могли дать человеку вроде Леврета свойства — воздействие — стеклянной книги?

Шаги преследователя послышались совсем рядом. Свенсон наугад метнулся прочь — ему неожиданно представились вскрытая хирургическим скальпелем горячая полость, связки мышц, сферические пряди легочной ткани, нежные трубки сосудов и вен. Он вздрогнул при мысли о том, что сам движется в такой полости. И снова шаги — еще один солдат! Не размышляя, он бросился совсем в другую сторону, сжимая в руках складной нож, готовый защищаться.

Наконец Свенсон протиснулся через висящий занавес и… чуть не рухнул вниз, с криком выронив нож. Он стоял на краю пропасти. Ухватившись за брезентовый рукав, доктор поковылял к одному из высоких окон, которые видел еще с дороги — незастекленные, открытые всем стихиям. Что за безумная идея? Он посмотрел вниз и нервно сглотнул. Окно располагалось не очень высоко, к тому же внизу была мягкая трава — но Свенсон, который после приключения в дирижабле стал еще больше бояться высоты, замер на месте.

Прямо перед ним раздавалось какое-то шуршание. Ножа больше не было. К наружной стене здания, в каких-нибудь футах, была привинчена металлическая лестница от земли до крыши. Трубы перед Свенсоном раздались в стороны, и сквозь них просунулась рука солдата в зеленом мундире, размахивавшего длинным обоюдоострым штыком.

Свенсон прыгнул, обеими руками ухватился за холодные металлические ступени и, ожидая удара в спину, заработал всеми четырьмя конечностями, как необученная обезьяна.

Но удара не последовало. Рука со штыком нанесла удар туда, где только что стоял Свенсон, однако сам солдат так и не появился. По трубкам и шлангам прошла рябь… человек сражался с кем-то, невидимым доктору. Занавес раздвинулся, и в просвете появилась графиня ди Лакер-Сфорца, для которой пропасть тоже оказалась неожиданностью. Она ловко ухватилась за болтающуюся цепь и метнулась в сторону, как акробатка. Тут наконец появился солдат и, увидев, что перед ним не пленный иностранец, а запыхавшаяся красавица, замер на месте. Графиня своей сверкающей пикой вспорола шланг рядом с лицом солдата, и в глаза ему ударила струя горячего пара. Он отпрянул назад, графиня нырнула следом за ним и исчезла из виду.

Столкновение это было совершенно бесшумным, и тем более странным показался доктору Свенсону голос Леврета, призвавший его сдаться, — теперь он звучал глуше. Свенсон пропустил его слова мимо ушей и полез вверх в ужасе — он совершенно открыт и не защищен, как многоножка, ползущая по выбеленной стене. Откуда взялась графиня? Видимо, он ненароком привел солдата к тому месту, где она пряталась. Голова кружилась, и доктор зажмурил глаза, потом снова уставился на белые кирпичи в нескольких дюймах от своего лица.

Этот фасад был противоположен тому, что выходил к каналу: справа от доктора была толпа приверженцев, слева — двор, где нашли солдата, заколотого стеклом. Теперь он мог видеть, что происходит за каменной стеной и в лесу, где вдруг вспыхнули факелы… цепочка огней, на ее концах — зеленые мундиры… а в середине… Свенсон прищурился, всматриваясь туда, где мигали фонари… группа пленников. Два солдата (в красном, значит, драгуны) со связанными руками, потом еще один человек, без шляпы, в черном пальто, а за ним… две женщины. Дыхание у доктора перехватило. Второй женщиной была Элоиза.

Сердце его чуть не выпрыгнуло из груди, но он заставил себя ползти вверх, решительно вперившись взглядом в кирпичи. Если он, один и безоружный, попытается освободить пленников, то сам окажется в их числе. Судя по солдатам, эту группу (второй женщиной, вероятно, была Шарлотта Траппинг, а мужчина — Роберт Вандаарифф) сначала захватили драгуны, а потом — частная армия Леврета. Свенсону было бы любопытно увидеть воссоединение Леврета с сестрой Ксонка (видимо, она была его главной соперницей), но именно два драгуна подтверждали, что правительство провело мобилизацию. Как доктор и говорил Леврету, вся армия готовилась прийти в движение — стоило лишь отдать приказ…

Следующий этаж отличался тем, что на ближайших окнах, тоже незастекленных, были металлические решетки. Доктор пригляделся и не увидел на кирпиче свежих царапин. Значит, решетки поставили не вчера — может быть, несколько лет назад. Машины здесь были побольше, темные и замасленные от постоянной работы. Доктор ничего не понимал в производстве, но корабельные механики водили его по трюму с турбинами и котлами, поэтому он понял, что здесь — сердце завода, питающее его энергией. Леврет переоборудовал предприятие для воплощения в жизнь металлических фантазий графа. Чтобы прекратить всю эту затею, надо было сперва поработать ломом именно здесь. Правда, у Свенсона не было лома. И как пробраться за решетки? Он продолжил подъем.

От неожиданности он чуть было не свалился на землю: лестница заходила ходуном — на нее залез кто-то еще. Свенсон посмотрел вниз и увидел блестящие черные волосы ползущей вверх графини, багряный шелк ее рукавов. Он ускорил подъем, хотя и понимал, что от этого хватка становится менее надежной и больше риска, что ноги соскользнут со ступенек. Наконец он добрался до самого верхнего ряда высоких окон, тоже зарешеченных. Каждый проем был затянут парусиной. Здесь ощущался запах синей глины, не менее сильный, чем среди сплетения шлангов и трубок. Послышался какой-то звук, высокий, непрерывный, словно жужжание фарфоровых ос. Доктор взглянул вниз. Теперь его отделял от графини всего один этаж, а не два. Та подняла голову. Черные волосы упали ей на глаза, а когда она ухватилась за следующую ступеньку, обнажились ее зубы. Платье на спине отливало кровью. Графиня без улыбки встретила его взгляд. Лестница вздрагивала с каждым ее решительным шагом. Свенсон наугад ухватился за следующую ступеньку и бешено подтянулся поближе к крыше.

Доктор обратил внимание, что, по иронии судьбы, убежище для него нашлось именно на крыше — там, где даже в лучшие времена он от головокружения свалился бы на четвереньки. Ему пришлось перевалиться через край — жуткое мгновение, когда он целиком отпустил лестницу и ухватился пальцами за голый (к тому же пыльный, скользкий и даже крошащийся) кирпичный карниз. Что, если он добрался сюда в самый неудачный момент? Что, если подошвы соскользнут со ступенек? А если он задержится слишком долго, не перережет ли графиня ему поджилки? Бесполезная тревога до предела натянула его нервы. Он был на вершине лестницы и не знал, что там, за козырьком карниза в двух футах над ним. С диким рыком он подтянулся, изо всех сил вцепившись пальцами в кромку карниза, та неприятно впилась в бицепс. Он мотал ногами, обдирая колени, и в конце концов с трудом выбрался на дощатую крышу, залитую толстым слоем старой смолы, усыпанную песком и покрытую сажей.

Крыша, ярдов тридцати в ширину и шестидесяти — в длину, была разделена по всей длине двойной линией кирпичных труб, каждая шириной в бочку и высотой с рослого человека. Неподалеку от того места, где Свенсон вылез на крышу, поднималось приземистое кирпичное сооружение с дверью, ведущей в здание. Свенсон бегло взглянул туда, откуда вот-вот должна была появиться графиня, и ринулся к двери, решив, что одна безумная женщина опаснее целой армии солдат. Он подхватил какую-то деревяшку (ножку стула, неизвестно как попавшую на крышу, словно овечья кость — в орлиное гнездо) и крепко заклинил ею дверь. Шагов за дверью не раздавалось. Доктор заглянул за ряд труб, но не увидел никаких солдат. Как это могло случиться?

Он поглядел на лестницу. Рука графини появилась над кирпичным карнизом, пальцы ее походили на кошачьи когти.

Доктор шагнул к карнизу. Один удар ногой — и с графиней покончено. Та перевалилась через кромку крыши, ноги ее словно сражались с узкой шелковой юбкой. Свенсон ухватил графиню за предплечье здоровой руки. Она подняла голову, встретила его взгляд, усмехнулась и приняла помощь. Не слишком церемонясь, Свенсон вытащил ее на крышу и поставил на ноги. Графиня снова усмехнулась и тряхнула головой.

— Куда разумнее было бы действовать вместе.

— Я вам не союзник.

— Не будьте ослом! Принимайте мир таким, каков он есть… каким он стал.

— Я не согласен, — ответил доктор, чувствуя свою ущербность из-за того, что не нашел других слов.

— Вы протянули мне руку. — Графиня тяжело дышала. — А ведь могли ударить каблуком по пальцам и отправить меня в тартарары. Но вы решили иначе, доктор Свенсон, — вы сделали ваш выбор и, бога ради, не морочьте мне голову своим брюзгливым недовольством! А нет — так я вспорю вам сердце, чтобы из него фонтаном хлынула кровь!

Доктор Свенсон понимал, что эта женщина в гневе способна на все — сколько человек она убила сегодня? Но еще он знал, что ее оружием была неожиданность. Убитые видели перед собой красивую женщину: как подозревать, что она несет смертельную угрозу? Сам Свенсон не заблуждался на сей счет.

— Ваша рана открылась, — сказал доктор, заметив красные подтеки на ее правом рукаве.

— А у вас противные пятна на зубах, — язвительно усмехнулась графиня. — К чему говорить обо всем этом?

— Они придут за нами. И очень скоро.

— И это также совершенно ясно.

— Я должен спросить у вас кое-что и настаиваю, чтобы вы ответили.

— А я настаиваю на том, чтобы сбросить ваше тело с крыши…

— Я вас не боюсь, мадам.

Графиня поразительно вульгарно сплюнула под ноги на застывшую смолу и сверкнула на доктора глазами. Он понял, что графиня при первой возможности вырежет ответ стеклом на его шее.

— Ну что ж, тогда спрашивайте.

— Вы устроили встречу Каролины Стерн с Шарлоттой Траппинг и Элоизой Дуджонг в номере отеля «Сент-Ройял». Я хочу знать, зачем вы это сделали и что из этого получилось.

Графиня недоуменно закатила глаза.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Да господи боже мой, доктор! Неужели из-за нее? Вы что — собираетесь потратить всю жизнь на эти напрасные поиски? Да она заслуживает не больше любви, чем курица, которой собираются свернуть шею.

— Меня не интересует ваше мнение, мадам.

— Давайте, по крайней мере, послушаем, что там у дверей — не дадим застать себя врасплох…

Графиня показала раненой рукой на дверь, но одновременно сделала осторожный шаг навстречу Свенсону, держа за спиной левую руку. Доктор быстро отступил, оказавшись вне пределов ее досягаемости, и довольно резко сказал:

— Если вы сделаете это еще раз, я во весь голос позову Леврета. А потом, мадам, я постараюсь покончить с вами, даже если для этого придется нам вдвоем свалиться с крыши.

— Вы этого не сделаете.

— Такой поступок — услуга всему человечеству и легкий способ достичь святости.

Графиня презрительно отерла рот кончиками пальцев левой руки, продемонстрировав свое оружие: надетую на четыре пальца стальную ленту с острым треугольным зубцом посредине, длиной около дюйма. Можно было полоснуть им, как ножом, или сделать смертельным удар кулака. Именно так на дирижабле графиня пробила череп Гаральду Граббе, который умер, еще не успев упасть. Но — и это поражало Свенсона, как, впрочем, многое другое в жизни, — он не боялся ни графини, ни прежде всего смерти… когда непонятно было, ради чего жить.

— Итак, — сказал он. — «Сент-Ройял»…

Словно признавая, что ее на минуту загнали в угол, графиня улыбнулась. Доктор взял себя в руки. То, что она сейчас скажет, определит и ее первый шаг на пути мести.

— Да тут и рассказывать особо не о чем. Вы должны знать, кем она была при Траппинге. Господи, доктор, вы же сами видели этого человека. Ведь это самое ужасное: думать о том, что ты — любовница дурака.

Свенсону очень хотелось ударить ее, но он не шелохнулся.

— Самое ужасное — это вы, мадам. При ваших неоспоримых талантах вы — образец впустую растраченной жизни.

— И это говорит человек, болтавшийся при Карле-Хорсте фон Маасмарке… что ж, я запомню.

— Давайте о той встрече в отеле.

— А о чем тут рассказывать? Я не хотела, чтобы Франсис, или Оскар, или Граббе знали о моих подозрениях, а потому не могла рисковать — не могла позволить, чтобы меня увидели. Поскольку я была знакома с Шарлоттой Траппинг, то устраивать все пришлось Каролине.

— Миссис Траппинг не должна была знать о вашем участии?

— Она — в последнюю очередь, — ответила графиня, словно это было совершенно очевидно.

— Но зачем понадобилась Элоиза? Зачем, если она… — доктор через силу произнес это с лицом, пунцовым от гнева и стыда, — была любовницей полковника… и миссис Траппинг было известно о ее… об их связи…

— Известно? — рассмеялась графиня.

Свенсон пребывал в недоумении.

— Но… если… зачем…

Графиня снова рассмеялась. Свенсон понял, что ее намерения изменились, и она теперь расскажет не то, что собиралась вначале. Прежде чем графиня заговорила вновь, он поднял Руку.

— Вы не получали никаких сведений от Шарлотты Траппинг, иначе вы бы встретились с нею с глазу на глаз. Вместо этого миссис Стерн сообщила Шарлотте, что раскрыта некая тайна, и шантажировала ее обнародованием, домогаясь денег… хотя бы обещания денег. Понятно, что тайной была супружеская измена полковника… — Внезапно Свенсон понял, что ошибается. — И в самом деле, это объясняло бы присутствие миссис Дуджонг. Но вы забываете, что я видел, как женщины вместе прибыли в это здание. Кроме того, я видел их вместе в тот же день, но чуть раньше: значит, между ними не было размолвки из-за измены полковника. Вы включили миссис Дуджонг в список приглашенных по двум причинам. Во-первых, как женщина благоразумная, наблюдательная и, вероятно, сама знавшая эту тайну, она бы непременно привела Шарлотту. Во-вторых, узнав, что хозяйке грозит опасность, она постаралась бы что-нибудь предпринять. А защищая миссис Траппинг, вольно или невольно сделала бы ее подвластной вам.

От доктора не ускользнула ирония обстоятельств: Элоизе сообщили о том, что миссис Траппинг грозит опасность, а вскоре после этого исчез полковник. Вот почему Франсис Ксонк так легко убедил Элоизу отправиться в Тарр-Манор, где из ее памяти стерли воспоминания об этой встрече вместе с самим фактом измены.

— На что мне такая предусмотрительность? — спросила графиня. — Предусмотрительность нагоняет на меня тоску.

— А затем, что миссис Траппинг — урожденная Ксонк, — ответил Свенсон. — Гордая, злая, ожесточенная и непредсказуемая, как напившийся Господь.

Графиня снова улыбнулась.

Боже милостивый, доктор, вы так умны, что я уже почти не хочу вас прикончить.

Вы пока так и не сказали, в чем состояла тайна.

— И не скажу.

— Скажете.

— К несчастью, доктор, мы уже не одни.

Свенсон резко повернулся к двери. Инстинкт тут же привел в действие его руки и ноги — и вовремя. Он отпрянул назад, иначе графинин шип распорол бы ему шею. Женщина споткнулась — сила инерции от неудачного удара потащила ее вперед. Рука Свенсона взметнулась вверх, пальцы сжались в кулак, когда он встретил взгляд графини и увидел, что та опять смеется.

Вы не можете винить меня, доктор… только дурак сдается так легко. Ударьте меня, если вам так надо… или если сможете… но я сказала правду.

Она указала рукой со стальной лентой на другую половину крыши за рядом труб. Там стояли два человека — один прямо, другой согнувшись, словно ему было плохо, — на некотором расстоянии друг от друга. Но доктор не сомневался, что они действуют вместе. Свенсон повернулся к графине, жалея, что в кармане нет серебристого револьвера. По другую сторону труб стоял Франсис Ксонк, а с ним — с ним! — Кардинал Чань.

Ксонк и Чань подошли к ряду труб и перебрались через них на ту половину крыши, где стоял Свенсон. Графиня метнулась к лестнице, но, оказавшись у края крыши, всего лишь свесилась вниз, потянула носом, а потом крикнула:

— Сюда никто не поднимается! А поскольку и ребенку ясно, что мы здесь, то я полагаю, мистер Леврет занят сейчас другими делами и о нас не думает.

Как легко за считаные мгновения эта женщина переходила от оживленного разговора к попытке убийства, к воссоединению со своими заклятыми врагами, а потом, проявляя завидное здравомыслие, пыталась показать, что спорить в таком положении не имеет смысла.

— Какое у них оружие? — прорычал Ксонк, хрипло и грубо.

— Ваши специальные карабины, конечно, — ответила графиня. — Но я не думаю, что у них есть люди на деревьях — расстрелять нас на крыше они не смогут.

— Они могли бы преследовать нас при желании. — Ксонк кивнул в сторону выходящей на крышу двери.

— Значит, им это не нужно, — парировала графиня. — Это все ваш мистер Леврет. Возможно, вам известны его намерения.

Ксонк выплюнул отвратительный комок синей харкотины. На мгновение его взгляд расплылся, тело покачнулось.

— Леврет… только выполняет… приказы…

— Я так не думаю, Франсис, — сказала графиня. — Теперь Леврет не более ваша креатура, чем Маргарет Хук — креатура графа или Каролина Стерн — моя собственная.

— Он не знает о том, что я здесь.

— Про вас, может, и не знает… а вот про дикое, зловонное чудовище…

— Розамонда…

— А как нагло вы увезли аппараты Оскара… пока все еще были живы! Или предполагалось покончить со всеми в Макленбурге, подав отравленный пудинг?

Стоявший в стороне Кардинал Чань усмехнулся. Свенсон попытался найти на лице своего прежнего союзника какое-нибудь объяснение насчет Ксонка, но видел только два неумолимых черных кружка очков.

— Франсис. — Тон графини был чуть ли не дружеским. — Время не ждет. Пока вы можете, пока еще есть время, расскажите нам все. Машины набирают обороты.

Грохот и вибрация внизу усиливались так постепенно, что доктор почти не замечал этого. Но это незаметное усиление наконец достигло крайних пределов, как паровой котел корабля, раскочегаренный для прохода через ледовое поле.

— А это что еще за армия — эти приверженцы? — прорычал Ксонк. — Зачем было их вызывать, если вы вместе с нами окружены врагами?

— Она их и не вызывала, — пояснил Чань.

— Вы могли бы и раньше сказать то, что знаете, — покачиваясь, прошипел Ксонк.

— Никто из вас не мог их вызвать. Вы оба только что появились.

— И Леврет тоже, — заметил Свенсон. — Он даже не знает, кто это такие.

Это все Маргарет, — с ожесточением сказала графиня.

— Маргарет еще сдерет с вас кожу заживо, Розамонда, — фыркнул Ксонк хрипловато и удрученно. — Он еще у вас?

— Что у меня?

— Прибор для орошения костного мозга, — сказал Чань, и все опять повернулись к нему.

— У Маргарет книга! — прорычал Ксонк. — Она принесет ее сюда.

— С целой армией, черт ее возьми… — начал было Свенсон, но Ксонк не обратил на него внимания и, пошатываясь, подошел вплотную к графине.

Если прибор для орошения у вас, все остальное не имеет значения.

— Вот только Маргарет, возможно, не отобрала книгу, — сказал Чань.

— У кого не отобрала? — нетерпеливо спросила графиня.

— У маленькой любительницы чая.

— Селесты Темпл, — уточнил Чань.

— Она жива? — воскликнул Свенсон, шагнув к Чаню; доктору хотелось броситься на него и потрясти.

— Она была в Харшморте, — сказал Чань. — И прихватила книгу.

— Маргарет внедрилась в ее мозг! — гнул свое Ксонк. — Девица теперь меченая, ей конец…

— Значит, все будет в порядке, — прервала его графиня. — Если появится ваша книга и мы все будем живы, а наши мозги — не искорежены. И если Маргарет и мистер Леврет — полные кретины! А если так, Франсис, мы, пожалуй, можем прийти к соглашению!

— Я умираю, Розамонда.

В ответ графиня только высокомерно фыркнула.

— Все это полная бессмыслица, — заявил Свенсон. — Леврет знает, что мы здесь. Но ничего не предпринимает…

— Потому что боится рассердить меня, — просипел Ксонк.

— Потому что боится нас! — воскликнула графиня. — Его люди, его оружие, его система защиты — все оказалось бесполезным…

— Да ему это просто не нужно, — сказал Чань. — Мы тут как в клетке.

— Нет, — сказал Свенсон. — Он не ожидал, что мы окажемся здесь, и мы не угрожаем его планам. Он ждет настоящих противников — одного он захватил в плен, а другая на пути сюда. Та, что у него в руках, не имеет особого значения. Но та, которую он ожидает… стеклянная женщина… он должен быть готов к ее появлению. Возможно, завод только для этого и существует.

Никто не проронил ни слова. А несколько секунд спустя они могли бы кричать во всю силу своих легких — все равно никто бы не услышал. Трубы на крыше ожили, изрыгая в небо столбы черного дыма и пара. От их рева доктор Свенсон чуть не упал, словно рядом с его ухом прозвучал выстрел.

А секунды две спустя дверь, ведущая на крышу, распустилась почти бесшумным цветком из щепок и пламени. Графиня упала на колени, а Ксонка, который стоял к двери ближе всех, сбило с ног. Свенсон отшатнулся, чтобы щепки не попали в лицо, и учащенно замигал. Чань неторопливо поднял пустые руки. Свенсон проследил за его взглядом и тоже поднял руки с такой же умиротворяющей осторожностью. В рваной дыре, где только что находилась дверь, виднелись зеленые солдаты, неумолимо целясь в противника. Другая группа солдат хлынула на крышу с лестницы, по которой совсем недавно поднялись Свенсон с графиней. Третья появилась с той же стороны, что ранее — Чань и Ксонк, и быстро заняла позиции между трубами.

Ксонка вырвало. Графиня с трудом поднялась на ноги, волосы ее были всклокочены. Солдаты из разбитой двери наводнили крышу. Свенсон увидел, как меж языков пламени нарисовалась чья-то фигура на фоне черного дыма адского занавеса, скрывшего небо.

На крышу вышла Шарлотта Траппинг, с отвращением посмотрела на растрепанную графиню и своего брата, потом наморщила нос при виде Свенсона и Чаня, которые так и стояли с поднятыми руками.

— Взять их! — прокричала она, перекрывая рев машин. В ее хладнокровных повадках сквозило наслаждение, точно серебряная жила в холодном камне. — Если кто-нибудь шевельнет хоть пальцем… убейте всех.

Глава десятая ЗАВОД

Когда мисс Темпл открыла глаза, в маленьком трюме по-прежнему царила темнота. Она подняла голову с набитого бобами джутового мешка, который затащила на тюк шерсти (влажная шерсть была грубой и все еще пахла овцой), и с отсутствующим видом потерла щеку, на которой остались рубчики от джута. Баржа не двигалась. Они прибыли на место назначения.

Мисс Темпл села, пошарила между тюками, вытащила саквояж Лидии и положила себе на колени. Потом она задрала подол, отерла лицо нижней юбкой и разгладила на себе платье. Сквозь щелку в крышке люка просачивалось немного света, но было непонятно, насколько безопасно выбираться наружу.

Выспавшись, мисс Темпл почувствовала себя лучше, хотя видела тягостные сны. Она снова побывала на крыше тонущего дирижабля — правда, море состояло из колышущихся пластин синего стекла, лизавших ей ноги, которые от этого холодели и окостеневали. Там была и Элоиза, но потом она превратилась в Каролину Стерн, шея у нее была жестоко распорота, и от рубиновой раны и черных волос кожа казалась мучительно-бледной. Каролина завела руки за свои окровавленные плечи и расстегнула пуговицы на черном платье. Мисс Темпл поежилась от такой непристойности, но когда торс Каролины обнажился, платье завернулось вокруг ее бедер, отчего она стала похожа на плакучую иву. Мисс Темпл проглотила слюну, ошеломленная печальной красотой Каролины, изящными очертаниями живота, мягкими пружинистыми грудями, сосками цвета сырого мяса, белой кожей в засохших капельках крови. Замерзшие пальцы на ногах, чувствовала мисс Темпл, вот-вот отломаются. Она принялась топтаться на месте, зная, что падение означает верную смерть. Каролина снова превратилась в Элоизу, с тем же телом и теми же ранами. Внезапно выяснилось, что у Элоизы надо выпытать некую тайну, но воздух прорывался сквозь рану в горле. При каждой попытке открыть рот рана как-то по-кукольному отверзалась. Охваченная внезапным ужасом, мисс Темпл подняла руку ксобственному горлу и ощутила, как ее пальцы входят в холодный разрез…

Она нахмурилась и провела руками по волосам — почему этот противный сон так хорошо запомнился? Мисс Темпл чувствовала себя отдохнувшей (по крайней мере, окрепшей физически), но одновременно и голодной. Однако не еды жаждала она (хотя, давно не евшая, не отказалась бы от съестного, кроме разве что баранины) — ее мучил чувственный голод, точно соотносившийся с позывами, порождаемыми воспоминаниями из стеклянной карточки. В то же время сон позволил частично освободиться от черного влияния книги графа д'Орканца. Мисс Темпл чувствовала, как саднит горло при глотании, но желание уничтожать уже не давило на нее так тяжко.

Она опять проглотила слюну (теперь уже будучи не в силах удержаться — так хотелось ощущать этот едкий вкус), осторожно проползла по тюкам к трапу и принялась подниматься, пока не коснулась крышки люка. Никаких звуков не доносилось. Мисс Темпл стала осторожно поднимать тяжелую крышку головой — в конце концов пришлось помочь себе еще и рукой. Крышка с жутким скрипом поднялась на полдюйма. Мисс Темпл посмотрела сквозь щелку, ничего не увидела, подняла крышку еще на два дюйма, подождала, подняла еще. Крышка уже торчала так, что игра в прятки стала бессмысленной. Палуба была пуста. Мисс Темпл откинула крышку на палубу и осторожно вылезла наверх, приподняв подол и нижние юбки — на тот случай, если придется пуститься наутек.

Фонарь, тусклый свет которого проникал в трюм, висел в нескольких ярдах. Благодаря ему мисс Темпл увидела, что баржа причалена к выложенному кирпичом берегу канала. Дальше шла полоска травы, а еще дальше — плотная, темная стена деревьев, высокие ветки которых нависали над баржей. Луна и звезды были едва видны сквозь колышущиеся кроны.

Мисс Темпл прокралась к невысокой мачте посреди палубы, рядом с которой лежал свернутый парус — неплохое укрытие, если что. Послышался хлопок тяжелого тюка, брошенного на доски палубы, а потом — смех. В свете другого фонаря мисс Темпл увидела еще одну группу людей, которые вытаскивали ящики из другого люка, — довольно далеко. Тут мисс Темпл поняла, что ее баржа стоит за другой, такой же ширины, и что ей крупно повезло: она вылезла в тот момент, когда команда отправилась мародерствовать на неохраняемую соседнюю баржу. Мисс Темпл воспользовалась возможностью и поспешила к трапу. Она еще раз посмотрела на соседнюю баржу, услышала стук еще одного ящика и бесшумно, словно лиса, направилась по сходням, а оттуда — к гравийной дороге, пригибаясь как только могла. Добравшись до поворота и скрывшись из поля зрения моряков, мисс Темпл выпрямилась и выдохнула. Темное платье и темные волосы должны были сделать ее невидимой в ночи.

Дорога заканчивалась у большого квадратного здания. Высокие окна сияли в темноте, как звезда, спустившаяся на землю.

Чем ближе подходила она к ярко освещенному зданию, тем отчетливее слышала нечто вроде рева пожара и позвякивания металлической посуды. Небо над зданием было затянуто тучами, и мисс Темпл не сразу сообразила, что тучи производит оно само — дымы поднимались не из одной трубы, а из множества труб, усеявших крышу. Когда ей стало понятно, что здесь на полную мощность работает целое предприятие, в низком реве стал различим гул турбин и двигателей, а звон кухонной утвари превратился в безжалостное клацанье дробильных машин.

Мисс Темпл довольно быстро провела связь между уничтожением лаборатории графа в Харшморте и кипучей работой здесь. И все же, когда она закрыла глаза и погрузилась в липкое болото книги (невзирая на чувство омерзения и понимая, что знание может спасти ей жизнь), то не обнаружила там ни намека на это место. Но как могло существовать это предприятие без ведома графа? Мисс Темпл пошла дальше, голова у нее снова кружилась. Перед ее мысленным взором предстала отцовская сахароварня, громадные котлы для кипячения тростникового сока (запах горелого тростника оставался с ней весь день), но теперь она впервые видела современный завод. И не ожидала, что он ей понравится.

А что могло ей понравиться в этой жизни? Эта мысль грызла ее, хотя больше подходила для какой-нибудь беспомощной дамочки из сентиментальной пьесы, чем для женщины с твердым характером. Но в основе ее недовольства было что-то очень реальное. Она вполне могла бы предаваться мелким радостям вроде овсяных лепешек, но это представлялось ей чем-то низменным, удовлетворением животных потребностей. Разве наслаждение не многосоставно — контраст и отсрочка, воздержание и утрата? Разве истинная радость не определяется способностью заглядывать в будущее? Владеет ли таким пониманием кошка? Владеет ли мисс Темпл… по-настоящему, в душе?

Она шла одна в темноте, и поэтому ей было не очень просто смириться с такой перспективой. А как же быть с тем, чего она всегда хотела, искренне, а не по воле других? Как быть с мужем? Роджер был мертв, но даже если бы нашелся кто-то, способный его заменить (хотя она не принадлежала к тем, кто сегодня любит одного, а завтра — другого), что тогда? Какой же любовницей (одно это слово во рту было как непережеванный, непроглатываемый кусок) будет она, если при малейшем уколе желания ее захлестывает поток развратных мыслей? Да разве захочет какой-нибудь мужчина иметь такую жену, если узнает, что во все ее мысли проникла похоть? Она увидела себя лежащей на брачном ложе, со сладострастным огнем в глазах — муж просто отвернется в отвращении! Как убедит она других в своей невинности, когда и себя-то не может убедить?

И вот, словно в подтверждение этого, мисс Темпл предалась самым бесстыдным воспоминаниям, которые так страшили ее. Прихотливые соития первой брачной ночи преломлялись в десятки возмутительно искаженных сцен; знакомые ей комнаты превращались в приюты для утоления похоти — каждая кровать, каждый диван, ковры, столы, даже отцовский сад. Пошатываясь, мисс Темпл сошла с дороги и опустилась на колени. Пожар желания, занявшийся между бедер, опалял каждый ее нерв. Сладкая истома растекалась по всему телу, восхитительно перекрашивая прошлое — тонкие, легкие пальцы доктора Свенсона, мышцы его газельей шеи… искривленные губы Чаня, его небритое лицо… Франсис Ксонк, тискающий ее в коридоре… длинные ноги и широкие плечи капитана Тэкема… граф д'Орканц, залезающий ей под платье…

Дрожь пробрала ее от этих острых ощущений, и мисс Темпл со стоном выдохнула, а потом как можно шире раскрыла глаза, заставляя себя думать, вспоминать, где она сейчас и где была прежде. Последнее воспоминание было связано с поездкой из «Сент-Ройяля» в карете вместе с графом и графиней. Но там все было не так — ведь пальцы графа сжимали ее горло. Бесстыдные пальцы принадлежали графине, которая, возбуждая мисс Темпл, желала одного: унизить и опозорить ее. Тогда мисс Темпл не пожелала испытывать стыда. Фыркнув, она не пожелала и теперь, отвергнув путы, которыми любое из этих магнетических тел могло повязать ее разум и сердце.

Она вытерла глаза и печально задумалась над тем, как легко причислила Чаня и Свенсона к отъявленным негодяям… но какая разница? Мисс Темпл не питала никаких иллюзий касательно мужчин — стоило только вспомнить сцены из стеклянной книги.

Мисс Темпл повернулась на резкий звук из освещенного здания и тут же всем телом вжалась в землю. Группа суетящихся теней… драгуны, направляющиеся к каналу, — человек сорок. Немного не дойдя до нее, они остановились по команде офицера, отданной ломким голосом. Причем так близко, что мисс Темпл узнала этот неторопливый, даже мягкий голос.

— По два десятка в каждую сторону, — начал капитан Тэкем. — Я командую восточной группой, сержант Белл — западной. Будем продвигаться по лесу — без шума, — пока на западе вы не выйдете к толпе у ворот, а мы на востоке не доберемся до первой разрушенной стены. Это места сбора. По сигналу начинаем атаку, стреляя при необходимости. На западе ваша задача — открыть ворота, чтобы впустить собравшихся. На востоке — только очистить двор и не допустить отхода. Есть вопросы?

— Эти люди у ворот, сэр, — прошептал сержант. — Они нас ждут?

Тэкем помолчал, легко покачиваясь. Мисс Темпл стало страшно — может быть, его разум оккупирован?

— Сэр? — переспросил сержант.

— Ждут, — откашлявшись, сказал Тэкем. — Но если кто начнет возникать — сразу бейте. Пора. Всем удачи.

Солдаты растворились в лесу. Мисс Темпл оставалась неподвижна. Она знала, что драгуны умеют скакать на лошадях и стрелять, что они великолепные разведчики и связные, но когда солдаты исчезли в лесу с ловкостью опытных егерей, она по-новому осознала, насколько опасны — и насколько осязательны — ее враги. Эти люди — сотни людей вокруг нее — были специально обученными убийцами. А офицеры вроде Тэкема и Аспича — хладнокровными мастерами, для которых убийство не было чем-то из ряда вон выходящим.

Мисс Темпл встала и отряхнула платье на коленях, где ткань напиталась влагой. Территория вокруг завода была наводнена приспешниками стеклянной женщины… но так как единственный выстрел из окна (или даже ловко брошенный кирпич) может покончить с ней, миссис Марчмур предпочтет держаться в задних рядах, прячась за своих ближайших сподвижников. Но их внимание будет в первую очередь направлено вперед — на здание завода.

Мисс Темпл с мрачной решимостью вытащила нож из сапожка. Она проделала следом за ними немалый путь в темноте, словно волк. И они не подозревали о ее присутствии.

Она шла вперед уже минуты две, как вдруг появились новые фигуры, — они хорошо просматривались на фоне яркого света из здания. Но это были не те опасные люди, появления которых ожидала мисс Темпл, и даже не сама стеклянная женщина. Одинокий мужчина охранял что-то вроде поклажи. Мисс Темпл подобралась поближе… и тут один из мешков раскрылся. Она оглянулась, чтобы удостовериться в отсутствии других солдат поблизости, и пошла дальше, держа руку с ножом за спиной.

— Вот вы где, — сказала она, отчего солдат с карабином в руках резко повернулся.

Мисс Темпл, не обращая внимания на оружие, подошла к сонным детям Траппинга — те с трудом поднялись на ноги. С огорчением она увидела, что тут только два мальчика — Чарльз и Рональд, который сильно продрог и шмыгал носом. Сестры с ними не было.

— Кто там? — воскликнул солдат. — А ну — стой!

— Еще чего, — ответила мисс Темпл. — Я уже не один час следую за мисс Марчмур — не один час, понимаете? — и я должна знать, где она. Меня зовут мисс Стерн. У меня есть кое-что, нужное миссис Марчмур.

Она подняла кожаный саквояж, чтобы солдат увидел его, и покрепче сжала нож. Достаточно ли она близко для удара? Хочет ли ударить солдата? Да еще перед детьми? Она наклонилась к мальчикам.

— Мы встречались в Харшморте. Вы тогда были с капитаном Тэкемом.

— У вас были чьи-то гребешки, — напомнил Чарльз.

— Мои собственные, — сказала мисс Темпл. — Я их давала на время. Как зовут этого солдата?

— Капрал Данн, — сказал Чарльз.

— Отлично. — Мисс Темпл повернулась к капралу. — Это ведь вы отвечаете за безопасность детей? Я встретила вашего капитана, и он направил меня к вам. Если вы, в свою очередь, сможете направить меня к…

— К полковнику?

— Полковник — как раз то, что мне нужно.

— И как вы следовали за миссис Марчмур?

— Что-что?

— Была еще одна баржа?

— Разве у меня есть крылья? Конечно была.

Мисс Темпл посмотрела на мальчиков. У Рональда был небольшой кожаный ларчик, в последний раз виденный ею в руках у Эндрю Росбарта, — тот самый, с оранжевой подстилкой и пробирками, содержащими, как она решила, детскую кровь.

— Рональд, — спросила она, — что это у тебя?

— Они это оставили, — сказал мальчик, шмыгнув носом и покрепче прижимая к себе ларец.

— Дай-ка его мне.

— Нет.

— Я верну его, Рональд, но ты должен дать мне посмотреть, что там.

— Нет.

— Дай, а не то капрал тебя заставит.

Она метнула на капрала прищуренный взгляд, призывая его к сотрудничеству. Тот услужливо откашлялся.

— Ну-ка, мастер… дама говорит, что вернет его вам…

Рональд поколебался, глядя на старшего брата. Воспользовавшись моментом, мисс Темпл выхватила ларец из руки мальчика. Тот недоуменно разинул рот. Мисс Темпл наклонилась к нему и шепнула:

— Если закричишь, Рональд, то я брошу его в лесу… и не будет у тебя ларчика. Ты пойдешь искать его, и тебя съедят волки.

Нижняя губа мальчика задрожала. Мисс Темпл резко кивнула, понимая, что и солдату любопытно поглядеть на содержимое, и распахнула крышку.

Три пробирки были на своих местах, но оранжевый фетр вокруг них был залит и заляпан, ткань стала жесткой… и посинела. Пробирки были открыты, а потом поставлены на свои места, уже без пробок, но кровь в пробирках остекленела и потому не расплескалась. Мисс Темпл закрыла ларец и вернула Рональду, который принял его с угрюмым молчанием.

— Вы что-то хотите сказать даме? — подсказал мальчику Данн.

— Ничего, — шмыгнул носом Рональд.

— Все в порядке, — сказала мисс Темпл и повернулась к старшему. — Обними братика, Чарльз. Ему холодно. Капрал Данн, я вам признательна за помощь. Где, вы говорите, я смогу найти полковника?

Мисс Темпл уверенно зашагала к зданию, прикидывая, сколько еще нужно пройти, чтобы капрал потерял ее из виду, и боясь до этого момента встретиться с Аспичем. Сколько могла, она шла, не пригибаясь, завод с его грохотом становился все ближе. Наконец она обернулась и с облегчением увидела, что солдат и мальчики исчезли в темноте. Тогда мисс Темпл присела на корточки и, сощурившись, осмотрела здание. Где основные силы драгун? Ушли ли они вперед, когда Тэкем и его подчиненные рассеялись в лесу? Если все солдаты стеклянной женщины участвовали в этой атаке, может быть, мисс Темпл удастся устроить засаду и застать врага врасплох?

От западного крыла донесся громкий крик, похожий на рев толпы, собравшейся на городской площади, — сержант Белл и его драгуны. Мисс Темпл вдруг испугалась — уж не опоздала ли она? — и перешла на рысцу; локоны ее трепыхались, ударяясь о плечи.

Ответом на крик у ворот стал мощный залп. Но крики не стихли, даже после второго залпа, — напротив, достигли торжествующего апогея. Неужели толпа прорвалась за ограду? После третьего залпа раздались вопли, словно косой прорезавшие общий крик. Драгуны начали отвечать на выстрелы, и стрельба с завода стала нестройной, хотя вопли по большей части все еще исходили от нападавших.

Но потом с руин на востоке открыли огонь люди Тэкема, и пули обрушились на защитников здания, как горячий дождь на железную крышу. Однако ощущение было такое, что у людей в белом здании имелось совершенно иное оружие, более скорострельное и смертоносное, хотя числом они явно уступали нападавшим. Мисс Темпл не могла видеть происходящего, но обратила внимание, что защищающиеся вскоре стали вести огонь из здания, словно бы отступив туда. Неужели драгуны так быстро начнут штурм — неужели все будет так просто? От ворот раздался набирающий силу крик — толпа прорвалась внутрь.

Окно над толпой выплюнуло язык пламени, а прямо перед ним (из гущи деревьев, где, как считала мисс Темпл, прятались люди) поднялся густой столб черного дыма и расцвел, как жуткий ночной цветок. Раздались страшные вопли, и крик атакующих тут же сошел на нет. Такой же взрыв раздался и в руинах, отдавшись новыми гулкими воплями и треском падающих деревьев. Мисс Темпл, словно в озарении, бросила взгляд на окна, выходящие на гравийную дорогу — прямо напротив нее самой, — и тут же упала на землю. Еще один взрыв — и земля вокруг взбрыкнула, как норовистый конь. Мисс Темпл вскрикнула, но не услышала собственного голоса. На нее посыпались земля и мелкие камешки. Почва сотрясалась снова и снова. Мисс Темпл не могла пошевелиться. У защищающихся на всех направлениях имелись пушки.

Над изуродованной местностью, над разбросанными повсюду воронками плыл дым. Из-за деревьев доносились стоны и вопли. Стрельба прекратилась. Мисс Темпл вытряхнула комья земли из волос. В десяти ярдах от нее, посреди дороги, появилась свежая воронка.

Какой-то звук возник в ее гудящей голове. Чей-то голос.

Голос усиливался специальным устройством, как некогда голос графа в башне харшмортского собора. Ощущая во рту горечь желчи, мисс Темпл вспомнила черный рупор, прикрепленный к зловещего вида медному шлему, вспомнила, как голос д'Орканца заполнял все огромное пространство, словно голос Бога. Но на сей раз голос был другим — тонким, ломким, даже жестоким. Это был женский голос.

— Как вы видели и чувствовали, — кричал голос, — наша артиллерия способна обстреливать все пространство от дверей до самого канала! Вы не можете ни спрятаться, ни атаковать. Ваши люди будут убиты. Ваша затея провалилась. Солдаты и всякий сброд должны отойти. А вы, мадам, должны одна выйти из укрытия. У вас есть пять минут, после чего мы начнем бить по площадям. Можете не сомневаться. Если вы не выйдете, будут уничтожены все.

Последовал хрипловатый треск. Мисс Темпл поняла, что усилительное устройство отключено и пугающее выступление закончилось. Она ждала какой-нибудь реакции — приказов драгунам, криков отступающей толпы, — но ничего такого не услышала. Тогда она прокралась вперед, за линию воронок, над которыми вились дымки. По-прежнему не раздавалось никаких приказов — ни к атаке, ни к отступлению. Оставаться на месте — на простреливаемом открытом пространстве — было бы для нападающих самой губительной стратегией, которая могла вызвать лишь очередной вал огня.

Дым рассеялся настолько, что мисс Темпл увидела, где заканчивается гравийная дорога — у невысокой деревянной ограды, за которой виднелся завод. Белая поверхность здания, казалось, состояла только из окон и света, а тонкая вязь кирпичей служила для них всего лишь опорой — горящая клетка, изготовленная из бессчетных косточек. Мисс Темпл видела тени, мелькавшие вдоль окон и по краю крыши. Над ней все еще поднимался черный дым, словно колышущийся занавес.

Наконец дымная пелена исчезла, и мисс Темпл увидела армию стеклянной женщины — людей, присевших у низкой деревянной ограды: более сотни драгун, неуклюжих господ в черном — министерских чиновников. Ни один из них не шелохнулся. Мисс Темпл подошла ближе (все это происходило словно во сне, потому что никто не прореагировал на ее приближение) и наконец оказалась на расстоянии вытянутой руки от них. Неужели миссис Марчмур обездвижила собственных прихлебателей, как сделала это с мисс Темпл в карете? Неужели она теперь могла одновременно властвовать над столькими людьми — и так повелительно? Но почему она не позволяла им уйти? Не делало ли это их еще более уязвимыми перед артиллерийским огнем? Оставаться на позиции означало вызов открыто не подчиниться прозвучавшим требованиям, и, когда срок ультиматума истечет, эти люди должны будут умереть.

У нее самой тоже оставалось мало времени. Мисс Темпл подняла взгляд на окна — вероятно, оттуда на нее смотрели десятки глаз. Но никто не крикнул, никто не выстрелил. Она сунула нож обратно за голенище и подошла к ближайшему из людей в черном. Это был все тот же отвратительный тип из Харшморта — Харкорт, невидяще смотревший голубыми глазами, как рыба в кастрюле с ухой. В руке его был небольшой шестизарядный револьвер. Мисс Темпл взяла оружие — холодная тяжесть легла на ее маленькую ладонь. Револьвер идеально ей подходил.

Она не увидела ни Фелпса, ни Фохтмана, ни Аспича и решила, что они, взяв Франческу Траппинг, выдвинулись вперед с миссис Марчмур (по собственной воле или как послушные рабы-автоматы), невзирая на приказ Шарлотты. Но опять же: почему с одной Франческой? Мисс Темпл вспомнила об откупоренных пробирках с синим содержимым. Неужели осколок стекла был введен в каждую пробирку с кровью? Или миссис Марчмур сама преобразовала содержимое пробирок, окунув туда палец, — горгона Медуза от синей глины?

Чтобы войти на завод, пришлось перешагнуть через двух солдат в зеленом; кровь стекала у них изо рта по подбородку. Весь первый этаж завода был занят грохочущими, сверкающими машинами. Мисс Темпл поморщилась и остановилась, прижав руку ко лбу, ошарашенная шумом и зловонием синей глины, от которого ее чуть не выворачивало наизнанку. Через воспоминания графа она прозревала назначение каждой из машин — те словно начинали сиять перед ее глазами, когда открывалось их назначение, их отвратительные возможности. Полированные панцири вибрировали, словно неуклюжие тропические жуки, зовущие самку. Мисс Темпл знала, что внутри — только рычаги, валы и смазанные шкворни, но для создателя этих устройств они были воплощением жизни, и потому казалось, что дрожащие машины в любой момент готовы выпростать свои страшные крылья и ноги.

Миновав еще два безжизненных тела в зеленой форме, мисс Темпл пробралась между машин и очутилась в лабиринте маленьких комнат. Почему защитники завода оставили важнейшие агрегаты без присмотра — из отчаяния или самоуверенности? Или они знали, что работающие на полную мощность устройства нужны миссис Марчмур не меньше, чем им?

Мисс Темпл обрадовалась, увидев лестницу, пусть и шире обычной. Но она сочла это нормальным — кто знает, что там по ней носили вверх и вниз для обработки, измельчения или обточки? Впрочем, подробности снова ускользнули от ее взора. Лестница была темна, по контрасту с остальными помещениями: ни окон, ни ламп, ни фонарей, ни даже свечки на тарелке. Мисс Темпл без особого воодушевления вглядывалась в темноту; механический стук мешал ей сосредоточиться и действовал на нервы. Потом среди ритмического гула она различила что-то новое, змеей вворачивающееся в воздух… душераздирающий крик.

Дверь на первой лестничной площадке была заперта. На следующей, куда вело вдвое больше ступенек, — тоже. Мисс Темпл прижала к ней ухо. Если громадные жуки внизу производили урчащий гул, то здесь слышалось скрежещущее грохотание, исходящее, как решила она, от турбин, поставлявших заводу энергию. На этом этаже, видимо, располагались и пушки, здесь было полно солдат, чтобы воплотить прозвучавшую угрозу в жизнь. Мисс Темпл не интересовали пушки. До следующей площадки было шестнадцать ступеней, и каждая приближала ее к пронзительному воплю.

Эта площадка была освещена, хотя и довольно тускло, но крохотный огрызок свечи все же позволял подниматься не на ощупь. Сначала взгляд мисс Темпл приковали к себе маленькие руки, сложенные чашечкой вокруг свечи, кожа их отливала желтизной. Потом она перевела глаза на призрачное личико, словно плывущее над пламенем. Франческа Траппинг.

Девочка молчала, и потому мисс Темпл поднималась, пока их головы не оказались на одном уровне. Потом она постаралась улыбнуться, словно тут не были слышны окружавшие их жуткие звуки и можно было запросто увести ребенка в безопасное место.

— Вы — та дама из большого дома, — сказала Франческа. Голос ее звучал совсем тихо, плечи подрагивали.

— Да, — сказала мисс Темпл, — и я проделала немалый путь, чтобы тебя найти.

— Мне здесь не нравится, — сказала девочка.

— Что же тут может нравиться — отвратительное место. А ты почему на лестнице?

— Они меня выставили.

— И они не боятся, что ты убежишь? Я бы на твоем месте убежала.

Мисс Темпл вгляделась в лицо девочки, но в свете огарка невозможно было понять, изменилось ли оно под воздействием стекла. Франческа покачала головой. Губы ее были сжаты очень плотно, став почти незаметными.

— Мне велели никуда не уходить, — ответила она.

— Подумаешь! — Визгливый крик словно распорол терпение мисс Темпл. — Кто это там?

— Я думаю, это он.

— А я уверена, что он это вполне заслужил, — сказала мисс Темпл.

Булькающий крик за дверью стих… и не осталось ничего, кроме звука работающих машин. Времени не было. Она взяла Франческу за руку. Девочка встала, но не сделала ни шагу.

— Нет, я не могу идти, — сказала она.

— Прекрасно можешь.

— Но та дама сказала, что я должна остаться.

— Я отведу тебя к твоим братьям.

— Они не нужны этой даме. Ей нужна я.

— А как насчет твоей матери?

— Но мама тоже сказала, чтобы я осталась.

— Наверняка она не это имела в виду. Родители нередко врут — ты ведь знаешь.

Девочка заговорила без умолку, лишь время от времени переводя дыхание, когда страх пересиливал желание говорить.

— Мамы так давно не было… все говорили, мы ее найдем… а когда нашли… мы слышали ее… она ничего не сказала… ничего не сказала мне… она говорила только с ними… а я не могла говорить… она мне не позволяла… и никто не говорит мне о папе… и мама стала совсем другая! Почему она не отведет меня домой?

Мисс Темпл увидела высохшие слезы на щеках девочки, ощутила вонь синей глины, испускаемую ее волосами.

— Не знаю. Но нас они не остановят. Идем.

Франческа указала огарком на дверь.

— Мы не можем!

— Глупости.

— Но эта дама сразу узнает! Меня поставили сюда и велели ждать.

— Кого ждать?

— Вас! — сказала Франческа. — Они все ждут!

В глазах девочки мелькнул ужас, но исчез так же быстро, как и появился, и лицо ее словно окаменело. Маленькая рука обмякла, огарок выпал из пальцев, и площадка погрузилась в темноту. Мисс Темпл все еще держала Франческу за руку, хотя и знала, что в одиночку ей девочку не унести, тем более по темной лестнице. Такая беспомощность бесила ее.

Первое холодное облачко мелькнуло в ее мозгу, как пролетающий мимо окна мотылек.

— Селеста… — прошептала девочка.

Мисс Темпл вздрогнула с отвращением: в изменившемся голоске была смерть Соумса и Росбарта, а еще — разложение ее собственного тела. Она сжала безответную руку девочки и, спотыкаясь, повела ее по последним ступенькам к двери. Переложив пистолет и ларец в другую руку, мисс Темпл нащупала дверную ручку. Не успела она прикоснуться к двери, как девочка захныкала.

— Не бойся. — Голос мисс Темпл звучал неприятно, зловеще. — Эти люди слабы, а слабакам всегда нужна хорошая порка.

Она распахнула дверь — и площадку затопил белый свет.

* * *

Картина, представшая перед мисс Темпл, поразила ее, напомнив один из тех тревожных снов, в которых собраны воедино персонажи из совершенно разных частей жизни, словно их вырезали из бумаги и поместили в одну рамочку: директор школы, горничная, солдат из гарнизона и несчастная Синтия Хобарт с плантации на другой стороне реки, и все они ели жаб, сидя в лодке, за руль которой должна была сесть сама мисс Темпл. В сновидениях такие неприятные компании всегда собирались, чтобы преподать нежелательный урок, показать ей, что она слишком горда, или жестока, или завистлива (зависть всегда была связана с Синтией), что такие чувства недостойны ее. Но в белом здании завода мисс Темпл увидела другое. Другое не только потому, что картина была совершенно реальной: пришлось наконец признать, что, невзирая на самые решительные усилия, последствий ей избежать не удастся. Она перешагнула через порог, не выпуская руки Франчески и ясно осознавая важность происходящего, как и в те минуты, когда она поднималась на палубу корабля для путешествия за море, когда каждый удар ее каблучков по трапу отзывался прощанием с островом — прощанием навсегда. Войдя, мисс Темпл положила конец тому, чем занимались все эти люди, так же бесповоротно, как крошечная запальная спичка инициирует выстрел осадного орудия.

Она оказалась в громадном зале, дальний конец которого сверкал яркими металлическими трубками, связанными воедино и питающими ряд серебристых машин. Из последних выходили черные шланги, подрагивавшие под напором жидкости и газа, похожие на рептилий, что выползают из промышленных джунглей. Сверкающие кожухи машин были откинуты, и от механизмов струился белый свет. Под каждым металлическим панцирем таился источник сияния: сверх-обогащенные столбики синей глины, которые приводили машины в действие, как некогда двигатель дирижабля. За машинами и вдоль боковых стен стояли солдаты в зеленой форме с карабинами в руках. Защитников завода отвели сюда, словно контроль над этим помещением означал контроль над всем предприятием.

На приподнятом помосте стоял Роберт Вандаарифф, возвышаясь, будто надалтарное изваяние. За ним на нескольких цепях висели три громадные металлические плиты, похожие на части непонятного триптиха. По обе стороны от магната располагались высокие медные короба, от которых исходило гудение, а у его ног лежали длинные деревянные ящики, выстланные оранжевым фетром. Вся эта картина напоминала собой странную икону некоей религии — безумной алхимической религии графа д'Орканца. Черные воспоминания графа шевельнулись в мисс Темпл, словно свора гончих на поводке. Каракули на металлических пластинах не давали ей покоя, а при виде багряно-красных ожогов Вандаариффа — вокруг глаз и вдоль носа — у нее словно комок застрял в горле. Стало понятно, что это были за крики: Роберт Вандаарифф только что прошел Процесс.

Рядом с Вандаариффом, словно ангел, витающий над грешной душой в чистилище, стояла стройная женщина с рыжеватыми волосами, в темном платье, подол которого был заляпан засохшей грязью. Подле нее маячил мужчина в плаще респектабельного коричневого цвета, его редкие волосы были оптимистично зачесаны наверх. Он постоянно крутил головой, стараясь не выпускать из виду и солдат, стоящих вдоль стен, и тех, что охраняли машины прямо у него за спиной.

Вандаарифф и его опекуны были одной вершиной треугольника. В помещении стояли еще две группы людей, отделенные друг от друга, словно соперничающие просители перед безумным королем. Слева стояла группа миссис Марчмур: она сама в черном плаще, Аспич и Фелпс. Напротив них стояла странная маленькая группка, непонятно чем объединенная (мисс Темпл вообще не поняла, что они делают вместе): графиня, Франсис Ксонк, Кардинал Чань и доктор Свенсон. Они выглядели такими измочаленными после путешествия, что даже их ненависть потускнела. Мисс Темпл встретилась взглядом с каждым: Ксонк смотрел безумными глазами, графиня — жестоко, точно ястреб, доктор побледнел от отчаяния, на Чане были непроницаемые очки.

Их взяли в плен? Кто? И что они здесь делают?

Если мисс Темпл чего-то не понимала, то она начинала злиться даже в самой спокойной обстановке, но теперь, видя все эти неожиданные предательства, она впала в ярость, и эта ярость, так похожая на ожесточенный гнев графа, сломала последнюю преграду между нею и его воспоминаниями. Дыхание у мисс Темпл перехватило, она потеряла равновесие и, отпустив руку Франчески, упала на одно колено. Лицо ее горело, она пыталась сохранить рассудок под этим напором отчаяния и ненависти, под напором фактов — омерзительных фактов, — мешавших ей сосредоточиться. Безумие, творившееся вокруг нее, начало обретать смысл… она знала, что медные нити прожгли ткани, что, судя по грохоту одной машины, та запаздывает на четверть оборота, что точная температура синей глины, исходя из интенсивности запаха, составляет…

— Селеста! Селеста, что с вами?

Чья-то рука мягко коснулась ее плеча. Мисс Темпл, издав неподобающее даме мычание, заглянула в лицо Элоизы Дуджонг, присевшей рядом. Она-то откуда взялась?

Элоиза закричала, обращаясь к человеку в коричневом плаще:

— Мистер Леврет, прошу вас!

Человек никак не прореагировал. Он как будто не расслышал, но тут миссис Траппинг что-то сказала ему на ухо, и он махнул солдатам у себя за спиной. Солдаты повернули медные рычаги на машинах, и высокое завывание смолкло, словно сняли с огня чайник. Машины далеко внизу продолжали работать, но на верхнем этаже воцарилась тишина.

Все смотрели на мисс Темпл. Сколько времени провела она на коленях? Кожаный ларец у нее забрали, и теперь он был в руках у Фелпса. Пистолета она нигде не видела. Франческа Траппинг стояла возле стеклянной женщины, с лицом, покрытым пятнами, и смотрела на мисс Темпл без всякого выражения.

Элоиза взволнованно заговорила:

— Селеста, послушайте меня, пожалуйста… они знают все…

Ярость застряла в горле мисс Темпл, точно ржавый крючок, который она никак не могла проглотить.

— Что вы сделали, Элоиза? Почему все на их стороне?

— Селеста, все дело в вашем саквояже. — Элоиза указала на саквояж Лидии. — Вы были пешкой в их руках. Она знала обо всех ваших перемещениях, начиная от Харшморта. Тем лучше — теперь вы не попадете под огонь… и саквояж тоже.

Мисс Темпл стало нехорошо. Идиотка! Комнатная собачка! Она снова почувствовала комок в горле, наугад ударила Элоизу по руке и выдохнула:

— Уйдите от меня…

— Оставьте ее, Элоиза, — сказала рыжеволосая женщина. — Похоже, вы чем-то ее оскорбили.

— Шарлотта…

Миссис Траппинг, тряхнув головой, выбросила мисс Темпл из своих мыслей.

— Нам она безразлична. Важно, чтобы она ничего не сделала с книгой.

— Позвольте мне в этом убедиться.

Из-за спины Вандаариффа появился Фохтман — в белой рубашке с закатанными рукавами и с гипсовой повязкой на лбу. Инженер с важным видом подошел к Фелпсу, взял у него саквояж, положил на пол, длинными пальцами открыл защелки. После этого Фохтман осторожно снял одну за другой все наволочки, и взорам всех предстала сияющая книга.

— Обратите внимание — я не прикасаюсь к стеклу, — сообщил Фохтман. — Мы не знаем, каких последствий можно ждать от обстоятельств ее… заполнения или… транспортировки…

Фохтман внимательно разглядывал книгу, прищурив глаза, потом поднял ее — через шелк, чтобы не прикасаться к стеклу своей кожей, покрутил перед собой так и сяк, словно мог проникнуть в содержимое без риска для себя.

Снова зазвучал пронзительный голос миссис Траппинг:

— Так мы этого ждали или нет? Эта дамочка отняла у меня столько времени, что я готова вышвырнуть ее в окно головой вперед.

Фохтман нахмурился, вглядываясь в книгу, потом встал.

— Прошу прощения, мадам, я занимался конвекционными камерами, аэрационными каналами, дистилляционными трубами, но тут я бессилен. Здесь есть один человек, который может сказать, та ли эта книга, что нам нужна, и можно ли ею воспользоваться. — Он высокомерно повернулся к миссис Марчмур. — Войдите в ее мозг, мадам! Войдите в книгу! Есть ли обстоятельства, препятствующие нашему дальнейшему продвижению? Не испортила ли она книгу? Что насчет повреждений?

— Да заполнена ли она вообще? — вставила графиня. — Если учесть, что Оскар в этот момент умирал…

— Конечно заполнена! — Голос Ксонка прозвучал хрипло и натужно.

— Тихо, Франсис! — выкрикнула миссис Траппинг, а затем повелительно и раздосадованно обратилась к стеклянной женщине: — Ну, скажите нам!

Мисс Темпл против воли взглянула на миссис Марчмур, заранее содрогаясь от предчувствия, ощутила ледяное покалывание в черепе… но оно тут же отступило, оставив только отзвук далекой зимней бури. Мисс Темпл подготовилась к новому, более мучительному вторжению… но тут давление вообще прекратилось, и она вместе со всеми прочими почувствовала только холодное скольжение голоса стеклянной женщины.

— Книга… содержит… графа д'Орканца.

Помещение погрузилось в тишину, воздух мгновенно пропитался предчувствием близкой беды. Стеклянная женщина высказалась. Мисс Темпл увидела гримасу отвращения на лице Леврета, миссис Траппинг и всех солдат у стен. Не скажет ли миссис Марчмур что-нибудь еще? Но нет — та молчала. Неужели она не почувствовала порчи? Или готовила еще одну ловушку?

— Отлично, — с ледяной улыбкой проговорила миссис Траппинг. — Давайте продолжать.

Про мисс Темпл забыли. Все взгляды устремились на Фохтмана, методично приступившего к делу. Осторожно, чтобы не прикасаться к стеклу, он взял книгу из саквояжа с помощью шелковых наволочек и поместил ее в одну из щелей медного короба, после чего плотно навинтил металлическую пластину на щель, закупорив ее. Стекло засияло. Мисс Темпл снова проглотила слюну — в горле жгло все сильнее — и почувствовала, как приводятся в действие, один за другим, различные слои памяти, как электрический ток выжигает силовую решетку в точно выверенном сплаве закаленного металла и алхимических солей…

Чьи-то руки подхватили ее под мышки и поставили на ноги. Она повернулась и увидела Чаня. Потом Свенсон легонько взял ее за подбородок и внимательно заглянул в глаза.

— Не делайте резких выпадов, — прошептал Чань. — Пусть они перебьют друг друга. Вам нужно просто остаться в живых.

— А стоит ли? — возразила мисс Темпл.

— Вы больны, — вполголоса пробормотал Свенсон. — Эта книга смертельно опасна. Вы должны избегать ее. И эту женщину…

— Как же вы просто взяли и ушли? — Вопрос непроизвольно сорвался с губ мисс Темпл.

Свенсон метнул взгляд на Чаня и снова посмотрел в ее серые глаза.

— Ах… нет-нет… это было не так… правда…

Чань еще крепче схватил ее под руки и прошептал — резко и снисходительно:

— Они вас услышат…

Мисс Темпл повернулась к нему.

— Почему вы ушли? Неужели вы такой трус?

— Селеста, — сказал доктор, — мне очень жаль… случилось столько всего…

Это еще сильнее разозлило мисс Темпл. Она увидела за плечом доктора Элоизу, наблюдавшую за ними, и с горечью произнесла:

— Доверие всех делает своими заложниками.

Свенсон проследил за ее взглядом, увидел, что Элоиза отвернулась, и снова посмотрел на мисс Темпл. Голос его зазвучал ровно и твердо.

— То, что они собираются делать, отвратительно…

— Я это прекрасно знаю!

— А я знаю, что вы проявили завидное мужество…

— Вы оба сошли с ума! — прошипел Чань и толкнул мисс Темпл коленом в спину.

Та рухнула на Свенсона, который подхватил ее обеими руками. Она увидела, как рука Чаня скользнула в карман доктора. Потом Чань снова подхватил ее и крутанул так, что она уткнулась лицом в его грудь. Мисс Темпл тихонько охнула. Пальцы Кардинала под платьем быстро пододвинулись к ее груди и так же молниеносно убрались оттуда. Она ощутила в этом месте незнакомую тяжесть. Чань в присутствии кучи народу что-то ловко засунул ей под корсет.

Он отступил от мисс Темпл, убедившись, что та не упадет. Она виновато посмотрела в сторону миссис Марчмур, но не увидела ее за Элоизой. Тогда мисс Темпл перевела взгляд на Ксонка — он стоял с опущенной головой, покачиваясь взад-вперед на каблуках, дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Но вот холодные лиловые глаза графини скрестились со взглядом мисс Темпл.

— Вы вернулись к нам, Селеста?

— Она больна, — сказал Свенсон. — Это все из-за стекла.

Взгляд доктора скользнул по Элоизе, стоявшей возле Франчески Траппинг. Девочка ничем не показывала, что рядом — ее наставница, и бездумно смотрела перед собой. Но мисс Темпл заметила едва заметное синее мерцание вокруг ее глаз. Тонкие губы Франчески приобрели сливовый оттенок. Элоиза вдруг поднесла руку ко лбу, подалась вперед и протянула другую руку к миссис Марчмур, словно отводя удар.

— Подождите! — закричала она. — Подождите…

— Отойдите от нее, Элоиза! — воскликнула миссис Траппинг. — Прекратите вмешиваться! Франческе ничто не угрожает. Встаньте рядом со мной.

— Угрожает, Шарлотта… вы посмотрите на нее!

Неповрежденная рука миссис Марчмур в инстинктивно защитном жесте выскользнула из-под плаща и крепко ухватила девочку за плечо. Франческа никак на это не отозвалась, лицо ее было обмякшим и тупым. А вот лицо Шарлотты неожиданно заострилось, как обнаженный клинок.

— Альфред!

— Рота! — прокричал мистер Леврет. — К оружию!

Солдаты с автоматической точностью подняли карабины, нацелив их на стеклянную женщину и ее окружение.

Мистер Фелпс подался вперед, будто кто-то сильно толкнул его в спину.

— Леди, мистер Леврет… прошу вас! Не стоит драматизировать ситуацию… мы почти подошли к концу. Я прошу вас — еще немного терпения! Посмотрите вокруг!

Фелпс громко шмыгнул и, утерев нос платком, аккуратно свернул его, чтобы никто не увидел следов крови. Потом он показал на лорда Вандаариффа, чье лицо — мертвенно-бледное, в шрамах — было залито слезами.

— Мы применили Процесс. Тем самым доказаны познания мистера Фохтмана и действенность машин мистера Леврета. Более того, благодаря этому пустой мозг нашего подопытного стал абсолютно податливым!

Мисс Темпл вспомнила, как пел дифирамбы Процессу Роджер Баскомб — мол, прошедшие его обретают ясность мышления, понимание истины… брехня… какие истины обрел тот же Вандаарифф? Даже без книги графа она знала, что главное достоинство Процесса состояло во внедрении контрольной фразы, позволявшей давать команды объекту, который вынужден их выполнять. И тут она поняла: контрольную фразу только что внедрили в Вандаариффа и сообщили обеим группам.

— Шарлотта, речь идет о жизни вашей дочери. — Элоиза указала на Леврета. — И этот человек не скажет вам того, что вы должны знать.

— А вы-то кто такая? — презрительно фыркнул Леврет. — Всего лишь воспитательница!

— Миссис Траппинг прекрасно знает, кто я, — ответила Элоиза. — И она должна знать, чего мне это стоило. Шарлотта, подумайте! Когда они получат то, что хотят, вы им будете не нужны!

— Но они ничего не получили, миссис Дуджонг, — горячо возразил Леврет, — и не получат! — Он самодовольно щелкнул пальцами, протянув руки в сторону двух присевших на корточки солдат. — Мы превосходно защищены… фугасом двести девяносто шесть производства «Оружейных заводов Ксонка».

Леврет удовлетворенно оглядел молчащих людей.

— Фугас двести девяносто шесть, миссис Дуджонг, разнесет любое стекло в этом здании. А поскольку наши окна не застеклены, то вот оно — единственное стекло, о котором я веду речь. — Он показал длинным пальцем с толстыми костяшками на миссис Марчмур. — При малейшей попытке нести… всякую алхимическую, познавательную, мозгодробительную, мыслепоедающую чепуху эти люди нажмут куда нужно! И тогда новоприобретенные союзники этого существа превратятся в пыль и прах.

— Вы на чьей стороне, Элоиза? — с улыбкой воскликнула миссис Траппинг.

Посмотрев на нее, Леврет скорчил самоуверенную ухмылку.

— Шарлотта, — умоляющим голосом сказала Элоиза, показывая на Франческу, — дело не только в том, кто на чьей стороне.

— Нет, именно в том, миссис Дуджонг, — раздался другой голос. — И вы должны выйти из этой компании, если не хотите быть убитой.

Доктор Свенсон шагнул к Элоизе, вытянув руку. Мундир его был в ужасном состоянии, лицо запачкано сажей, но голубые глаза оставались ясными. Элоиза, словно пригвожденная к центру зала, посмотрела на его протянутую руку. Казалось, этот жест как-то особенно невыносим для нее — она с криком отвернулась иосталась стоять в одиночестве, скрестив руки и зажав рот ладонью.

— Больше не будем попусту тратить время, — заявила миссис Траппинг, повернулась к Фохтману и хлопнула в ладони, словно подзывая собаку. — Насколько я понимаю, вы закончили?

Высокий человек мрачно кивнул и махнул ей рукой, чтобы они с Левретом отошли подальше. Затем он обмотал тело Вандаариффа черными шлангами, надел ему на лицо резиновую маску, а на руки и голые ноги — нечто вроде черных сетчатых перчаток и носков. Лорд Вандаарифф сидел, как впавшее в ступор насекомое, поедание которого запасливый паук отложил на потом. Мисс Темпл подивилась тому, как легко меняются люди — еще две недели назад они готовы были сапоги лизать этому человеку, лишь бы он снизошел до них, а теперь обращались с ним, как с рабом. Всех их ждет судьба Вандаариффа, несчастного, униженного, подумала мисс Темпл, и ничего другого они не заслуживают.

Фохтман театрально повернулся к ним и надел на голову медный шлем. Мисс Темпл закашлялась, чувствуя привкус пепла у себя во рту.

— Ничего не выйдет! — прохрипела она.

— Конечно! — пролаял Фохтман через усилитель шлема. — Мы не восстановили подачу энергии.

Он дал знак солдатам, и серебристые машины с грохотом ожили. Потом жестом циркового актера Фохтман опустил медную рукоятку.

Никакого результата. Фохтман вернул рукоятку на место, подергал провода, снова опустил — на этот раз резче. И опять ничего. Фохтман рассерженно махнул рукой солдатам, и те выключили машины. Он стащил с себя шлем — лицо его горело, повязка сползла со лба — и подошел к мисс Темпл.

— Почему вы сказали, что ничего не получится? Что вам известно?

— У вас нет прибора… для регулировки потока, — неразборчиво пробормотала та.

— Какого прибора? — спросил Фохтман, беря ее за подбородок.

— У нее тоже нет, — сказал Чань.

— А у вас?

— И у меня нет…

Чань повернулся, и глаза всех присутствующих, следуя за взглядом Чаня, устремились на графиню.

— И снова вы стоите у нас на пути, мадам! — воскликнула миссис Траппинг.

Она щелкнула пальцами, но прежде чем солдаты добрались до графини, та успела залезть в сумочку.

— Боже милостивый, Шарлотта, — ответила графиня с ледяной веселостью. — Позвольте помочь всем вам.

Она извлекла из сумочки сверкающее металлическое приспособление и в два приема растянула наподобие подзорной трубы. Удлиненный таким образом предмет походил на старомодный пистолет с округлой рукоятью на одной стороне и трубкой на другой.

— Прибор для орошения костного мозга, — пояснил Чань.

Графиня удостоила его ледяной улыбки, а потом кинула прибор, подбросив его высоко вверх, Фохтману, который поймал приспособление обеими руками.

— А теперь в обмен… — начала графиня спокойно, так, будто не пыталась вымолить себе жизнь.

— Ну уж нет, — язвительно ответила миссис Траппинг. — Вы думаете, что если я была бессильна, то ничего не видела?! Зато я вижу вас теперь — вся в лохмотьях, как цыганка! Для нашего дела вы больше не нужны, мадам. Как и мой брат, который столько лет был призраком. Ваша карта бита!

Лицо миссис Траппинг покраснело, она уперла руки в бока. Леврет потянулся было к ее локтю, но Шарлотта оттолкнула его. Графиня не шелохнулась.

— Как вам угодно, Шарлотта, — сказала она. — Конечно, многое остается неизвестным для вас всех, несмотря на всю вашу самонадеянность Например, Макленбург, который созрел для грабежа, как в свое время Перу, и который для нас значит больше, чем целый континент с серебряными рудниками. А за пределами Макленбурга — еще больше. То, что предпринято в Вене, Кадисе, Венеции…

— В Венеции? — недоверчиво переспросил Фелпс.

— Precisamente, — рассмеялась графиня.

Смех вдруг застрял в ее горле, глаза померкли. Она стала царапать ногтями пустоту и хватать воздух открытым ртом, словно запыхавшееся животное. Стеклянная женщина отступила. Графиня с горящими глазами встретила их взгляды, голос ее охрип еще больше — она обратилась к стеклянной женщине:

— Вы можете собирать факты в моей голове, Маргарет. Но за фактами лежит понимание, извлечь которое вам не под силу. Оно у меня в крови. Я перехитрила Роберта Вандаариффа и Генри Ксонка, и теперь даже сопливому юнцу должно быть ясно, что без меня вам придется действовать на свой страх и риск. — Она повернулась к Фохтману и ухмыльнулась, глядя на металлическое устройство в его руке. — Я своими глазами видела, как Оскар создает аппарат для орошения костного мозга. Вы хотя бы знаете, что это такое?

— Он подсоединяется под головой, — прошипела миссис Марчмур. — Там имеются скрытые иглы.

Обнаружив иглы, Фохтман усмехнулся — насколько очевидным стало назначение прибора, когда тот оказался в его руках! — и сразу же приступил к установке аппарата. Миссис Траппинг несколько секунд смотрела на него, а потом, рассерженная, нетерпеливо отвернулась.

— Что такое «орошение»? — спросила она, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Это средневековый термин, — сказал доктор Свенсон, когда стало ясно, что никто другой не ответит. Граф понимал его в алхимическом смысле — аэрирование, насыщение…

— Мне это ничего не говорит, — пробормотала миссис Траппинг.

— Зачем спрашивать об этом у немца? — с ухмылкой заметил Леврет.

Доктор откашлялся.

— Когда прибор будет установлен, энергия из книги станет поступать непосредственно в позвоночный столб лорда Вандаариффа, насыщая природную жидкость. Та же самая жидкость омывает основную массу нервов — спинной мозг, головной мозг.

— И это сработает? — с сомнением в голосе спросила миссис Траппинг.

— Если только его мозг не станет похожим на вареную форель.

— Мы это видели, — прохрипел Ксонк, впавший в глубочайшее отчаяние. — В институте. Граф стер память смотрителя, а потом насытил его мозг воспоминаниями одного авантюриста из Африки — он собрал их в борделе за пару дней до того. В мозгу старика оказались сплошь убитые дервиши и беременные туземки.

— Ах, как будет интересно снова поговорить с Оскаром, — сказала графиня.

— Если память мне не изменяет, — заметил Свенсон, — то в момент собственной смерти граф… прошу прощения — Оскар собирался вас убить.

— Да бросьте вы, — сказала графиня. — Граф д'Орканц, не говоря уже о других его достоинствах, человек утонченный.

— Уж не полагаете ли вы, что он станет вашим союзником?

— Доктор, я с радостью увижу старого друга.

— Но будет ли это именно граф? — спросил Чань. — Воспоминания африканского авантюриста были собраны самим графом. А эту книгу заполнили в худшую его минуту…

— Это не имеет отношения к делу, — просипел Ксонк.

— А как насчет Роберта Вандаариффа? — поинтересовался Свенсон. — Его память окончательно уничтожена? Или же какие-то ее остатки опасным образом будут воздействовать на сущность графа?

— И согласится кто-либо из этих гордецов добровольно подчиниться всем вам? — спросил Чань.

— Молчать! — воскликнула миссис Траппинг. — Им нет нужды подчиняться добровольно! Граф должен выполнять наши распоряжения. Разве не для того прошел он этот ужасный Процесс, чтобы мы могли распоряжаться им и деньгами Вандаариффа? Мы получили эту власть и воспользуемся ею! Все сошлись на этом, и тут нет никаких сложностей. А потому я настаиваю на том, чтобы наконец начать. Вот вы там… высокий…

— Меня зовут Фохтман, — ошеломленно сказал Фохтман.

— Именно так. Продолжайте.

Рукоятку снова опустили, и в медных проводах зашипел ток, словно жир на раскаленной сковороде. Мисс Темпл сжала руки в кулаки и зажмурилась, полуотвернувшись. Из-под черной резиновой маски гулко зазвучал голос Роберта Вандаариффа — дикий крик ужаса, высокий и жалобный, как вой обезумевшей собаки, чью лапу переехало колесо телеги. Его плотно связанные руки и ноги содрогались, а позвоночник выгнулся так, что, казалось, вот-вот переломится от напряжения. С первыми импульсами электротока из медного приспособления, в котором находилась книга, полилось голубоватое сияние, постепенно усиливаясь до ярко-белого пламени, оттуда же вырывались едкие клубы, воняющие синей глиной. В ярком свете мисс Темпл различила мелькание теней, призрачные фрагменты, вспыхивающие сновидения. Когда все закончилось, машины по сигналу Фохтмана были остановлены.

Вандаарифф обмяк в своих путах. Никто больше не шелохнулся.

— Ну как, получилось? — спросила Шарлотта Траппинг.

Вандаарифф подался вперед и закашлялся. Мисс Темпл сразу же ощутила симметричный рвотный позыв. Леврет громко вскрикнул, стащив с Вандаариффа маску — в нее натекла черная желчь, а потом Вандаариффа еще и вырвало чернильной слизью прямо на брюки Леврета.

Фохтман, мрачный и решительный, ослабил путы, позволив Вандаариффу опуститься на колени и внимательно наблюдая, как тот извергает нечистое содержимое своего желудка на доски пола. Леврет обиженно открыл рот, но инженер нетерпеливым жестом призвал его к молчанию.

Вандаарифф покачивал головой из стороны в сторону, медленно, как оглушенный бык, и сжимал пальцы, словно примеривая пару новых кожаных перчаток.

— Не приближайтесь к нему, — предупредил Фохтман.

Вандаарифф начал с трудом подниматься, кряхтя от напряжения; яркие шрамы подчеркивали белизну его глаз. Фохтман взял тряпку и отер ему лицо.

— Посмотрите на него! — прошептала миссис Траппинг. — Что случилось?

— Временные побочные эффекты, — сказал Фохтман. — Немного терпения…

— Мсье граф? — сказал Леврет. — Это вы?

Графиня сделала неуверенный шаг вперед.

— Оскар?

Встать Вандаариффу не удалось. Он упал на колени и локти, как умирающий жеребец, потом окинул взглядом людей вокруг себя. Его глаза — с белками, подернутыми синеватой пленкой, которая при моргании превращалась в горошинки, стекавшие по щекам, — начали проясняться, а когда он увидел и узнал графиню, в горле у него забулькало.

— Оскар? — мягко проговорила она.

Он проглотил слюну, лицо его неожиданно омрачилось страхом. Графиня присела, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

— Вы снова живы, Оскар… это не дирижабль. На дирижабле вас убили… а теперь вернули к жизни. Благодаря одной из ваших замечательных книг. Не бойтесь, Оскар. Вы вернулись к нам… вернулись оттуда, откуда еще никто не возвращался.

Вандаарифф неловко повернул голову, пытаясь осознать ее слова и все вокруг себя: незнакомое помещение, множество народу… все так не похоже на то, что он видел в последний раз. Потом он опять резко наклонился вперед. Когда рвотные спазмы закончились, Фохтман терпеливо вернул Вандаариффа в прежнее положение и снова отер ему подбородок.

— Это и в самом деле он? — прошептала миссис Траппинг.

— Конечно он, — уверенно сказала графиня. — Он знает меня.

— А разве Роберт Вандаарифф не знал вас? — спросил Леврет и подозрительно вгляделся в лицо Вандаариффа — так фермер оценивает на аукционе поросенка.

— Мсье граф… если вы граф… меня зовут Леврет…

— Скажите ему, что нам нужны доказательства, — сказала мисс Траппинг через плечо Леврета. — Что-нибудь известное только ему… из его алхимического репертуара…

Мистер Фохтман втиснулся между Левретом и Вандаариффом.

— Ему нужно побольше места, сэр, — физические издержки насыщения огромны. Роберт Вандаарифф прошел это практически сразу же после Процесса, к тому же он уже немолод…

— Дело не в его организме, — сказал доктор, расстроенно и неодобрительно разглядывая Вандаариффа. — Дело в его разуме. Графа выхватили из лап смерти.

— Я полагала, что он должен чувствовать благодарность, — пробормотала миссис Траппинг.

Графиня раздраженно вздохнула и пододвинулась поближе.

— Оскар… попытайтесь вспомнить… на дирижабле. Последние минуты. Вы были очень злы — злы на меня. Я вела себя очень плохо. Я убила Лидию…

Глаза Вандаариффа вспыхнули при этих словах. Графиня кивнула, словно желая подстегнуть его память, словно его гнев был абсолютно законен.

— Я разрушила все ваши великие планы. Вы набросились на меня… вы собирались меня убить… но были заколоты. Вы помните? Все пошло наперекосяк. Нас предали. Дирижабль начал тонуть. Вы умирали. Франсис бросился к вам с книгой… с пустой книгой, Оскар. Франсис запечатлел в ней вашу душу.

Роберт Вандаарифф проглотил слюну, внимательно слушая и следя за ее ртом. Потом его губы задрожали. И снова в разговор встрял Леврет.

— Это фабрика «Оружейных заводов Ксонка», мсье. В Парчфелдт-парке. Меня зовут Леврет. А вы… — Он скорчил гримасу отвращения и пробормотал, не обращаясь ни к кому в отдельности. — Я сейчас чувствую себя идиотом — нет никакой уверенности, что здесь действительно имело место…

— Продолжайте, Альфред, — велела миссис Траппинг.

Леврет вздохнул и щелкнул пальцами перед лицом Вандаариффа, который вновь перевел взгляд на графиню.

— Содержимое этой книги было перенесено в тело Роберта Вандаариффа. Если вы и в самом деле граф д'Орканц, мы хотим, чтобы вы подали какой-нибудь знак… удостоверили, что все это правда. Мы хотим получить этот знак немедленно.

Вандаарифф моргнул, отвечая на взгляд Леврета. Мисс Темпл увидела, что лицо его сделалось более разумным, начали проглядывать его собственные мысли… хотя, возможно ум Вандаариффа был всего лишь подобен уму кошки, с опаской встречающей приставания ребенка. Она поморщилась и сглотнула слюну, не в силах, как и другие, оторвать взгляд от этого иссеченного шрамами лица, но, в отличие от остальных, опасаясь отзвуков той порчи, которой позволила слишком глубоко проникнуть в свой мозг. Но Роберт Вандаарифф продолжал молчать.

— Почему бы нам просто не заставить его говорить? — обратилась Шарлотта к Фохтману. — Как вы это называете — «контрольная фраза»? Почему бы Альфреду не произнести эту фразу и не приказать ему отвечать на наши вопросы?

— Может быть, дело не в его нежелании, а в неспособности. Стоит представить себе, что, вероятно, пережил этот человек…

— Чепуха. Альфред?

Леврет не заставил себя просить дважды. Он откашлялся и произнес:

— Индиго Пилат зрачок заход Парчфелдт! Вы — граф д'Орканц или нет? Отвечайте.

Молчание. Вместо ответа Вандаарифф попытался встать на ноги. Фохтман подхватил его под руку и помог подняться.

— Он не ответит, — прошептал Леврет. — Посмотрите на него! Он даже не признал фразы!

— Это невозможно, — сказала миссис Траппинг. — Это по меньшей мере должно бы…

Лицо Леврета потемнело от злости.

— Он что, фокусничает? Он что, шутки шутить вздумал?

— Да бога ради! — воскликнул Фохтман. — Дайте ему прийти в себя! Он ведь только-только восстал из мертвых!

Мисс Темпл вздрогнула, услышав неровные цокающие шаги, — осторожно неся свое тело, вперед вышла стеклянная женщина, которая вела за собой маленькую девочку. Вандаарифф оттолкнул от себя Фохтмана и ухватился за один из медных ящиков, чтобы не упасть. С губ у него свисала ниточка слюны. Он заглянул в бездонные глаза миссис Марчмур.

Нижняя челюсть его отвисла, глаза затуманились. Стеклянная женщина явно исследовала свежевылепленную душу Роберта Вандаариффа.

— Что вы видите? — прошептал Фохтман.

— Отвечайте! — прошипела миссис Траппинг.

От стеклянной женщины пошло такое же сияние, с теми же лазурными искрами, какое мисс Темпл видела утром в кабинете герцога Сталмерского. Ее синие пальцы вцепились в руку безучастной девочки.

— Посмотрите на это чудо! — прошептал Фохтман, уставясь на стеклянную женщину. — Она чувствует его… она видит, что было сделано… это достижение превосходит все мои ожидания…

Веки Франчески дрогнули, как у спящего животного. Мисс Темпл снова перевела взгляд на Роберта Вандаариффа… и с тревогой отметила, что лицо Франчески теперь подергивается в такт судорогам на его лице. Через проводник в виде руки стеклянной женщины ребенку открылся свободный доступ в мозг Вандаариффа. Неужели никто больше не видел этого?

Слова миссис Марчмур извивались в мозгу мисс Темпл, словно змея, что вьется кольцами вокруг спящей птицы.

— Дело сделано. Граф д'Орканц спасен.

Франческа Траппинг внезапно зашлась в кашле и выхаркала комок темной слизи. Ее мать вскрикнула. Миссис Марчмур, видимо слишком поздно поняв, что происходит, подтолкнула ребенка к Аспичу, разрывая связь. Франческа согнулась пополам, и ее снова вырвало.

— Франческа! — взвизгнула Шарлотта.

Девочка оглядела зал широко открытыми глазами, словно видела его в первый раз. Миссис Траппинг бросилась к ней, но ее остановил Леврет и ухватил ее за талию.

— Что случилось? — взвизгнула Шарлотта. — Что она сделала с моим ребенком?

— Шарлотта, не надо… подождите…

— Стойте! — воскликнул полковник, крепко держа Франческу за плечо и указывая на миссис Марчмур. — Маргарет… Маргарет… какого черта…

На ее стеклянную руку попала черная слизь. Миссис Марчмур, глядя на это грязное пятно, конвульсивно облизнула нижнюю губу, словно через поверхность своего тела могла почувствовать вкус омерзительной кашицы. Удивленный голос стеклянной женщины словно иглой пронзил мозг мисс Темпл.

— Он… он… нечист…

Яркий слизняк ее синего языка вызвал еще один спазм в желудке мисс Темпл. Стеклянная женщина так и не обнаружила порчи, даже когда напрямую прощупывала мозг Вандаариффа, потому что исходила из неверного допущения, будто переменой тел запрет графа теряет силу. И лишь когда нарушение перешло и на ребенка, она заметила это. Миссис Марчмур отступила от Вандаариффа, поджав синие губы.

— Нечист? — Леврет сердито тряхнул головой, продолжая держать миссис Траппинг. — Это что еще значит?

— Ничего это не значит! — прокричал Фохтман. — Мы все видели, что процедура вызывает тошноту… всегда одно и то же… это естественно…

— Нет, — прокричал Аспич, — неестественно! Посмотрите на девочку!

Полковник держал Франческу на расстоянии вытянутой руки от себя, ребенка трясло. Губы и подбородок у нее почернели, а маленький рот напоминал темную рану.

— Девочка больна, — отрезал Фохтман. — Это не имеет никакого отношения к нашей работе…

Фелпс нервно обратился к стеклянной женщине:

— Объясните, мадам. Вы заглядывали в его мозг и сказали, что насыщение произошло, что перед нами — граф…

— Это и есть граф! — гнул свое Фохтман, но, видя огорчение на лице стеклянной женщины, замолчал.

— В нем я не смогла это увидеть, — прошептала миссис Марчмур. — Только в девочке… но оно идет из его тела…

— Что за «оно»? — спросил Аспич.

— Ничего! — взмахнул руками Фохтман. — Девочка, вероятно, больна…

— Он наложил запрет, — стала объяснять миссис Марчмур. — Ни один из слуг графа не может войти в его мысли…

— Мы вас не понимаем, Маргарет, — сказала графиня.

Стеклянная женщина тряхнула головой, словно стремясь прочистить мозги, но ее речи оставались слишком темными, словно ей не удавалось найти способа выразить свои чувства в словах.

— Я смогла убедиться, что в книге содержатся его воспоминания, что они были перенесены в лорда Роберта… но оценить характер его разума… на это был наложен запрет, а потому я и не заметила… порчи. — Миссис Марчмур указала своей забинтованной культей на мисс Темпл. — Она знала! Она все время знала! — Ее смятение вылилось в жалобный крик.

Фохтман двинулся к мисс Темпл, найдя наконец, на кого выплеснуть раздражение.

— Знала? Похоже, она много чего знает! Книга столько времени была с ней, и девочка тоже. Ну-ка, пусть она расскажет, что сделала с ними обеими!

Мисс Темпл предусмотрительно отступила.

— Истина перед вами — вы видите разложение. Вы не вдохнули новую жизнь в человека, вы оживили труп.

— К черту истины! — зарычал Ксонк и, расшвыривая всех на своем пути, ринулся к Вандаариффу.

Фохтман попытался было остановить его, но Ксонк сунул ему в живот кулак загипсованной руки, а другой рукой ухватил Вандаариффа за воротник.

— Франсис! — воскликнула миссис Траппинг. Франсис, он нам нужен — немедленно отойди от него. Немедленно — или ты умрешь!

— Рота! — крикнул Леврет. — К оружию!

Солдаты вскинули карабины. Ксонк развернул Вандаариффа, загораживаясь им, как щитом, его нечистые губы прижались к правому уху лорда. Аспич вверил девочку Фелпсу и обнажил саблю. Фелпс поймал Франческу, согнув руку в гипсе крюком, и полез в карман за пистолетом. Леврет дал солдатам знак не стрелять; он явно впадал в ярость, видя, что положение выходит из-под его контроля.

Но тут Ксонк получил ответ на свой шепот.

Из глубины саднящего горла Роберта Вандаариффа донесся смешок, а на лице нарисовалось тяжелое выражение, какого прежде никогда не было.

— Слушайте, Франсис… — просипел он. — Вы, похоже… в очень плохой форме…

— Оскар? — прошептал Ксонк с лихорадочным облегчением. — Это вы?

— Вы слишком крепко меня держите, — ответил Вандаарифф. — Мне это не нравится.

— Если я вас отпущу, меня застрелят.

— И почему меня это должно волновать?

— Позвольте сообщить вам кое-что, Оскар, — прорычал Ксонк. — Мое тело отравлено вашим стеклом. Я прошу вас спасти мою жизнь… после чего снова стану вашим добрым другом. Не скажу за Розамонду… она тоже не в лучшем состоянии… но остальные, те, кто хозяйничает здесь и способен убить, согласились возродить вас к жизни только при условии, что вы будете их рабом.

— Следовало ожидать. — Вандаарифф пожал плечами, обводя всех взглядом так, словно вместо глаз у него был артиллерийский прицел. Он презрительно кивал, видя знакомых, потом поднял руку, чтобы отереть лицо, — на удивление изящное движение, с головой выдававшее графа д'Орканца. Увидев черную жижу у себя на пальцах, он нахмурился. — Это что такое?

— Маргарет сказала, что вы нечисты.

Вандаарифф обвел взглядом стеклянную женщину и наклонил голову, увидев замотанную руку.

— Да? Что ж… бедняжка Маргарет… она всегда так эмоциональна.

— Они осуществили Процесс, — нетерпеливо прошептал Ксонк.

Вандаарифф потрогал шрамы, размазав потеки черной жидкости над рубцами.

— Прекрасная мысль — что и говорить. Попытаться, по крайней мере, стоило…

Вперед вышел мистер Леврет и закричал прямо в лицо Вандаариффу:

— Индиго Пилат зрачок заход Парчфелдт!

Вандаарифф усмехнулся.

— Процесс обладает большой силой, — сказал он, слабо кивая. — Но насыщение из книги еще сильнее. При этом заменяется сама сущность.

— Но мы воссоздали вас из ничего! — жалобно проскулила миссис Траппинг: куда делась ее самоуверенность? — Мы должны вас контролировать!

— Должны? — Вандаарифф обратился к ней без особого жара. — Контролируйте глистов у себя в желудке, мадам. Потребуйте, чтобы к вашей дочери вернулась невинность. Прикажите своему порочному сердцу очиститься…

Фохтман обрушил разводной ключ на голову Ксонка — раздался тошнотворный треск, словно разбили тыкву. Ксонк упал на возвышение и остался неподвижен. Вандаарифф посмотрел вниз с рассеянным любопытством.

— Мой бог…

Миссис Траппинг прижала руку ко рту.

— Франсис! Франсис! — Она бросилась к Фохтману. — Что вы сделали с моим братом?

Тот аккуратно дал ей кулаком в челюсть, и она распростерлась на полу, судорожно колотя ногами.

— Господи, сэр! — воскликнул мистер Леврет, бросаясь к Шарлотте. — Не смейте бить женщину!

— Мне уже надоело, что они бьют меня! — прорычал Фохтман и повернулся к миссис Марчмур. — Хватит болтать ерунду.

Полковник Аспич направил острие сабли в грудь Вандаариффу.

— Мне это вовсе не кажется ерундой! Если он может не повиноваться нам… если он не обладает знаниями для излечения этой болезни… я прихвачу кое-кого с собой на тот свет!

Фелпс, половчее перехватывая пистолет в одной руке, другой подтянул к себе девочку и сказал, обращаясь к миссис Марчмур:

— Прошу вас, мадам… его болезнь… вы называете его «нечистым»… Это означает, что все мы обречены?

— Не будьте идиотом, — проговорил Фохтман. — В мятеже нет нужды — мы все союзники!

Аспич повернулся к миссис Марчмур, его обнаженная сабля опасно приблизилась к ее телу. Голос его звучал напряженно, а рука дрожала.

— Бога ради, Маргарет… скажите нам!

Но та ничего не ответила, не отрывая взгляда от Роберта Вандаариффа. Мисс Темпл знала, что стеклянной женщине нечего ответить, что та не может сказать, кем — или чем — является на самом деле это новое существо. Вандаарифф снова наклонил голову и облизнул губы, демонстративно пробуя их на вкус. Его вдруг затошнило, но он справился с собой, хотя и не без труда. Мисс Темпл это показалось столь же отвратительным, как если бы его вырвало по-настоящему.

Миссис Марчмур по-прежнему молчала. Кончик сабли Аспича прыгал перед ее грудью.

Вдруг раздался жалобный крик Шарлотты Траппинг:

— Альфред! У них в руках Франческа… умоляю вас!

Мистер Леврет внезапно оживился и театрально махнул рукой в сторону солдат с картечными снарядами.

— Всем оставаться на своих местах, иначе… смерть.

Но следующий крик замер на его губах. Из лиц двух солдат хлынула кровь. Они уронили свои провода и запалы так, словно их руки отсекли косой. Леврет запнулся, а потом отчаянно закричал, обращаясь к своей армии. Но было уже слишком поздно.

Мисс Темпл была оглушена, словно ее хлопнули по ушам; вокруг со стуком ударялись об пол стволы карабинов. Солдаты, никого не слыша, с широко раскрытыми глазами попадали ничком и застыли без движения. Все, кто был в зале, получили сильный удар — из головы стеклянной женщины внезапно пошел сильнейший импульс. Неподвижно распростерлись Леврет и миссис Траппинг. Фелпс и Аспич упали на спину, потащив за собой Франческу. Элоиза дергала руками, лежа на полу, волосы закрывали ей лицо. Вандаарифф свалился на медные ящики. Графиня стояла на четвереньках. Только Фохтман остался на ногах и не потерял способности мыслить… так же, как мисс Темпл, Чань и Свенсон.

Мисс Темпл тряхнула головой — в ушах стоял звон, — противясь разрушительной волне. За мгновение до этого казалось, что невероятная сила стеклянной женщины достигла своего предела и та ни на что более не способна, — но вот она подавила всякое сопротивление мощнейшим безмолвным ударом. Но что бы она там ни задумала — бежать, уничтожить своих врагов? — ее планы встретили непреодолимое препятствие: несколько человек остались стоять, бросая ей вызов. Издав протяжный вопль, миссис Марчмур отступила, сделав несколько быстрых цокающих шагов. Мисс Темпл поняла, что, если они могут противостоять воздействию стеклянной женщины, она становится совершенно бессильной. Получалось так, будто дети вознамерились разбить камнями панцирь черепахи. Мисс Темпл поглядела на женщину и увидела в ее бездонных глазах непонимание и ужас.

Чань метнулся к Аспичу за саблей, выпавшей из бесчувственных рук полковника.

— Сэр, я вас прошу! — воскликнула Маргарет Хук, обращаясь к Фохтману и выводя его из оцепенения.

Когда Чань завладел саблей, Фохтман, сделав два шага, схватил револьвер Фелпса. Доктор Свенсон бросился на инженера, и высокорослый Фохтман рухнул вместе с ним на пол. Фохтман, борясь с доктором, целился в Чаня, который оказался между участниками схватки и миссис Марчмур, не в силах дотянуться саблей ни до Фохтмана, ни до стеклянной женщины. Мисс Темпл метнулась к доктору с Фохтманом и лягнула инженера точно в ладонь. Револьвер полетел по доскам пола… пока его не остановила нога графини.

Графиня неуверенно наклонилась, чтобы поднять револьвер.

— Ну что — мы закончили этот цирк? — спросила она. — Очень на это надеюсь. А то я ужасно устала.

Она взвела курок и теперь держала револьвер, не целясь ни в кого конкретно, но так, что могла выстрелить по выбору в мисс Темпл, Чаня или миссис Марчмур.

— Занятно, — заметила графиня. — Совсем как китайские коробочки. Маргарет может победить меня, но не Чаня. Я могу застрелить Чаня, но после этого Маргарет вполне может захватить мой мозг. И каждый из нас с радостью увидел бы остальных в гробу.

Прежде чем кто-либо успел ответить, мисс Темпл заметила какое-то шевеление на полу — это Леврет, брызгая слюной, попытался встать на ноги. Он оглянулся, увидел своих солдат, безнадежно выведенных из строя, потом стеклянную женщину и Чаня и наконец — графиню. Леврет поднялся на колени. Голос его дрожал от негодования.

— Я должен выразить свой протест, мадам, и потребовать, чтобы вы соблюдали установленные приличия…

Пуля, выпущенная графиней, попала ему прямо между глаз. Брызнула темно-красная струйка, и Леврет рухнул на пол. Шарлотта громко вскрикнула, потом еще раз, закрыв лицо трясущимися руками. Леврет не шевелился.

— Без криков, Шарлотта, — холодно предупредила ее графиня. — Или я убью вашего ребенка.

Она направила револьвер туда, где, свернувшись калачиком, лежала Франческа, казавшаяся совсем крошечной. Крик застрял в горле ее матери, превратившись в стон.

Мисс Темпл в бессильном гневе повернулась к Чаню.

— Неужели вы ничего не можете сделать?

— Она права, — тихо ответил Чань. — Если я прикончу Маргарет, графиня перестреляет всех, на кого ей хватит пуль.

Эта жёсткая правда будто повисла в воздухе. Никто не проронил ни слова. Потом Роберт Вандаарифф начал отхаркиваться. Он лежа смотрел на остальных одним глазом, уголки его губ искривились в отстраненной ухмылке.

Графиня резким голосом обратилась к стеклянной женщине:

— Маргарет, нам теперь ничто не мешает прийти к взаимопониманию. Это исключительная возможность — без всяких усилий сотворить новое будущее. Круг участников моего прежнего соглашения включал Гаральда Граббе, Франсиса Ксонка и графа д'Орканца. Граббе мертв. Франсис болен. Граф только что возродился. Мы с вами оказались по разные стороны. Вы уже руководите правительством — займите место Граббе. С возрожденным графом и вылеченным Ксонком мы можем начать все заново, как равноправные партнеры.

В глубине глаз миссис Марчмур мелькнуло что-то, но она не ответила.

— Единственная ваша альтернатива — это лезвие Кардинала Чаня. Прислушайтесь к голосу разума, Маргарет. Если мы будем вместе, нас ничто не остановит.

— Франсис Ксонк пытался вас убить, — напомнил Чань.

— А я пыталась убить его, — ответила графиня. — Ну и что? Фабрика — достаточно веский аргумент, чтобы включить «Оружейные заводы Ксонка» в соглашение. Думаете, я могу доверять Шарлотте? И потом, надо что-то понять с открытием Маргарет: Оскар нечист. На мой взгляд, излечение Франсиса вполне докажет здравомыслие Оскара и сохранность его знаний. Это будет разумно.

Мисс Темпл ощутила прилив желчи к периферии мозга, словно в стакан чая с молоком бросили кислый лимон. От этого ее мыслительные способности обострились.

— Но этот человек — не граф… не тот граф, которого вы знали!

— Помолчите, Селеста. Ну так что, Маргарет? Договорились?

— Если он сможет вернуть к жизни Франсиса… — Голос ее был неуверенным, хрупким — трещиноватый ледок, затянувший поверхность темного пруда. — Может быть, порча не столь важна…

Графиня повернулась к Роберту Вандаариффу.

— Что скажете, Роберт?

— А что я могу сказать, Розамонда?

— Например, согласиться.

— А как быть с этим… предполагаемым «недостатком»?

— Вы себя чувствуете нечистым?

— Я себя чувствую чистым, как арктический лед.

— Он лжет! — воскликнула мисс Темпл. — Да бога рад и… я же трогала книгу… я знаю!

— Если это так, — ответила графиня, — то мы проведем Процесс еще раз или найдем пустую книгу, чтобы заново очистить его мозг. Или посадим его на цепь, пока тело Роберта Вандаариффа снова не станет послушным.

— До чего трогательно. — Вандаарифф короткими аккуратными движениями разгладил на себе грязный фрак.

— Да бросьте вы, Оскар. Я счастлива, что вы вернулись. Присоединяетесь к нам? Ведь вы наверняка предпочтете, чтобы мы обошлись без принуждения?

— Боже милостивый, как же вы это сделаете?

Графиня рассмеялась.

— Как решить? На уговоры нет времени. И нет ни одного дорогого вам человека, чтобы, угрожая ему, добиться от вас согласия. А потому я просто приставлю пистолет к вашему колену и выстрелю. Доктор будет вынужден ампутировать вам ногу перочинным ножом! — Она снова рассмеялась. — Вот это экономия — ведь нужно будет покупать обувь только на одну ногу.

Вандаарифф рассмеялся вместе с ней.

— Очень хорошо, что мы такие добрые друзья. Я, конечно, присоединюсь к вам и к Маргарет. Полагаю, я в долгу перед Кардиналом Чанем — ведь это он заколол меня, иначе я наверняка свернул бы вашу милую шейку.

— А Франсис… он что — жив? — слезливо спросила Шарлотта.

— Безусловно, — спокойно ответил Роберт Вандаарифф. — Я вижу, как он дышит.

Он щелкнул пальцами и посмотрел на Фохтмана. Тот, подозрительно оглядев миссис Марчмур, усадил Ксонка на тот самый стул, где сидел Вандаарифф. По указаниям Вандаариффа Фохтман прикрепил к телу Ксонка несколько зловонных трубок и шлангов, а также маску, одновременно разрезав его одежду. На груди Ксонка зияла темная рана, пульсируя с каждым его тяжелым вздохом, словно некий паразит, живущий своей жизнью.

— Ну и что вы будете делать? — спросил Свенсон. — Стекло вплавил ось в его легкие и сердце. Как вы надеетесь извлечь его?

— Проблема и в самом деле непростая, — согласился Вандаарифф, постукивая по пульсирующей ране ногтем.

— Если не можете вылечить его, дайте ему умереть. — сказал Чань.

— Почему же не могу? Очень даже могу, — ответил Вандаарифф.

Позади него Ксонк открыл глаза и тупо затряс головой, а потом безотчетно попытался порвать свои путы. Вандаарифф еще сильнее натянул маску на его лицо, затем повернулся и встретился взглядом с мисс Темпл. В горле у нее застрял комок — косы медных проводов и шлангов вокруг Ксонка, казалось, сплетались в буквы, почти что в слова… Ее внезапно охватил жуткий страх, но она никак не могла понять его намерений… а потом пришел приступ кашля, и мисс Темпл уже была не в состоянии произнести ни слова. Доктор подошел к ней, но мисс Темпл оттолкнула его, махая рукой Вандаариффу.

— Что с ней? — спросила графиня.

— Она больна, — ответил Вандаарифф. — Воздействие стекла. То же самое, что и у бедняги Франсиса. Вы меня слышите, Франсис? Вы живы?

— Вы и в самом деле можете вылечить его? — поинтересовалась миссис Траппинг.

Вандаарифф отвязал конец черного шланга.

— Вы хотите, чтобы я это сделал или нет?

— Хочу… хочу, — прошептала она.

Глаза Вандаариффа ожили.

— Но ваш брат глубоко порочен. Если кто и заслуживает мучительной смерти, то в первую очередь он. Нет, миссис Траппинг, я вам никак не верю.

— Я хочу, чтобы он стал таким, как раньше, — стояла на своем Шарлотта.

— Вы должны меня убедить…

— Я хочу его вернуть, — заскулила она.

— Вернуть? — переспросил Вандаарифф. — Понятно — вы хотите убить его своими руками.

— Нет, — шмыгнула носом миссис Траппинг и тут же захлебнулась в рыданиях. — Я вообще не понимаю, чего хочу!

Роберт Вандаарифф язвительно усмехнулся, вид у него был лукавый и злобный. В этот момент рассерженно вмешалась графиня:

— Шарлотта, лучше не открывайте рта! Для вашей же пользы!

— Словно у меня есть выбор! Хоть в чем-нибудь.

Графиня презрительно фыркнула и показала на мертвенно-бледную девочку, свернувшуюся в бесчувственный шар у ног Фелпса.

— Вы могли бы вспомнить о своей дочери.

— Могла бы… могла?

Миссис Траппинг, словно нервная собака, сделала три быстрых шага в сторону графини, подняв руки. Вдруг она споткнулась, будто от невидимого удара, и в слезливой ярости обратилась к стеклянной женщине.

— Не смейте меня трогать! — взвизгнула она. — Я не позволю вашему грязному сознанию вторгаться в мои мысли! Я разобью вас на тысячу кусков! Пусть моя дочь умрет! Пусть умру я сама! Если вы еще раз дотронетесь до меня… пусть все это здание отправится в пекло, в ад… — Миссис Траппинг покачнулась с той же самой безумной свирепостью, какую демонстрировал ее брат на крыше Харшморта. — Это мой завод! — выкрикнула она. — Это мой брат… и вы не можете…

— Успокойтесь, Шарлотта, — оборвала ее графиня. — Оскар, ну что за удовольствие мучить глупую…

Она остановилась на полуслове. На улыбающихся губах Вандаариффа запенилась черная жидкость.

— Оскар?

— Вы никогда не верили в мою алхимию, Розамонда.

— Как так? А кто познакомил с вашим учением Вандаариффа, Генри Ксонка… людей с огромной властью, о которых вы даже не слышали…

Вандаарифф пренебрежительно кивнул, почесывая подбородок так, словно на нем росла бородка графа.

— Да, для вас это было средством заполучить власть.

— Для всех нас…

— Вам не хватает высоких целей, Розамонда. По сути, вы — собака. Хорошенькая собачонка. Но посмотрите на себя! Вы пренебрегли величием моих планов касательно Лидии… касательно Маргарет… даже, — он озорно хихикнул, — касательно вас. Боже милостивый, если бы вы только могли представить себе, что на самом деле ждет вас в Макленбурге… постепенно, одну руку или ногу за раз… вплоть до самого чрева… Ах да, самое главное, Розамонда, ваше собственное милое наследие… целиком перешло бы ко мне.

Графиня гневно уставилась на него.

— Оскар… вы… даже вы… не осмелились бы…

Вандаарифф презрительно пролаял в ответ:

— Не осмелился бы? Не осмелился?

Он поднял руку, и Фохтман, вернувшийся к машинам, вновь наполнил их грохотом. Глаза графини расширились. Она с тревогой посмотрела на мисс Темпл, которая все еще не могла говорить, и крикнула, чтобы Фохтман подождал, крикнула стеклянной женщине, чтобы та остановила его. Но Роберт Вандаарифф ухватился за рукоятку на медном ящике и опустил ее.

* * *

Мисс Темпл лишь мельком видела харшмортский собор с ревущими машинами графа, помнила миссис Марчмур, Анжелику и Элспет Пул, которые лежали на столах в ожидании преображения… а позднее, тем же вечером наблюдала тошнотворный блеск их великой премьеры в бальном зале Вандаариффа. Но она не видела своими глазами алхимической трансформации, превращения человеческой плоти в синее стекло. И потому зрелище Ксонка, корчащегося в невыразимой агонии, безумно воющего по мере трансформации, наполнило ее невообразимым ужасом.

Изменения начались со сверкающего комка у его сердца, а потом поползли вьющимися жгутами. Согнутые пальцы обеих рук коробились у его горла, рябь быстрорастущих тропических плющей обвивала вспотевшую грудь. Мисс Темпл услышала приглушенный треск, словно раскалывался лед, — это преображались кости, потом начали вскипать мышцы и хрящи. Стекло извергалось с шипением, раскрашивая кожу шершавыми синими пятнами, образуя тошнотворную частую сыпь, какая бывает при заразных болезнях. Нарывы эти утолщались, увеличивались, соединялись друг с другом, пока вся видимая остальным плоть не стала отливать холодным сиянием.

При первом ударе тока Ксонк закричал и замолотил руками; ужас его был так безмерен, что, казалось, он вот-вот высвободится. Но по мере того как тело понемногу обретало жесткость, способность Ксонка к сопротивлению ослабевала. Его протесты в конце концов свелись к слабым, безучастным стонам за резиновой маской — точно звук ветра у горлышка пустой бутылки. А потом он замолк вообще.

Фохтман выключил питание.

Никто не сказал ни слова, никто не шелохнулся, кроме Роберта Вандаариффа, который осторожно наклонился к ново-созданному существу и что-то прошептал ему в ухо.

— Что вы сделали? — просипел Аспич, поднимая голову от пола. — Что это за безумие?

Вандаарифф не ответил и осторожно снял маску с лица Франсиса Ксонка, обнажив нечеловеческую вихрящуюся синеву. Медные волосы маслянистыми локонами свисали на голую шею. Усы и баки исчезли. Ксонк казался гораздо моложе, а его развращенность стала еще очевиднее. Вандаарифф обнажил зубы в безрадостной, но удовлетворенной ухмылке.

— Вы, кажется, что-то сказали, Розамонда? Я не слышал.

— Оскар… — Графиня подыскивала слова, не в силах оторвать глаз от преображенного тела Ксонка. — Ах, Оскар…

— Конечно, Оскар… надеюсь, с установлением личности покончено. Как меня и просили, я положил конец борьбе Франсиса с синим стеклом… ко всеобщему благу… или по меньшей мере к моему собственному.

— Господи Иисусе… — Казалось, Фелпс готов расплакаться. — Господи…

Вандаарифф улыбнулся и поскреб мочку уха ногтем большого пальца правой руки. Мисс Темпл с содроганием отметила, что манеры, внедренные в тело Роберта Вандаариффа, на самом деле не похожи на повадки графа д'Орканца. Граф был эстетом, сластолюбцем и оценивал все вокруг исключительно с точки зрения красоты. Но в отчаянной схватке со смертью его мироощущение изменилось к худшему, словно в бочку меда влили ложку дегтя, словно в сахароварочный чан бросили дохлую кошку, словно долька свежего фрукта закишела личинками. Его разум точно так же пропитался презрением и ненавистью ко всему, что оставалось живым. Любые катастрофы, которые он мог вызвать в этом мире, были бы всего лишь отзвуком крушения его величественных надежд.

Он поднял брови, глядя на давно уже неподвижную миссис Марчмур, потом перевел взгляд на графиню.

— Что-то вы помалкиваете, Розамонда. Не хотите возобновить наш договор? Или последние неудачи сделали вас такой же трусливой, как этих мужчин?

В руках графини был револьвер Фелпса, и она вполне могла пристрелить Вандаариффа.

— Что вы медлите? — прошептала мисс Темпл. После всего, что он наговорил… После всего, что обещал сделать с вами…

— Помолчите, Селеста! — Графиня облизнула губы, прикидывая, не перевешивает ли явное безумие этого человека все ее тщеславные, высокомерные надежды. Раз уж сама некогда блистательная графиня испытывает подобные сомнения… Мисс Темпл пришла в ужас.

Графиня откашлялась и заговорила — холодно и осторожно:

— Я уверена, что граф просто… выпускал накопившийся гнев.

— Именно так, — улыбнулся Вандаарифф.

— Слегка преувеличивал.

— Совершенно верно.

Вандаарифф повернулся к мисс Темпл и самодовольно ухмыльнулся при виде ее расстройства.

— Графиня — мой старый друг. Разве мы могли не договориться? С Маргарет, конечно, дело другое. Она далека от совершенства, создана на основе ошибочных предпосылок, и вот мы видим результат — довольно красивая, но вздорная, алчная… глупая. — Он обратился к Чаню: — Возьмите ее голову, очень вас прошу…

— Хватит, — прошептала стеклянная женщина.

Смехзастрял в горле Вандаариффа, тело его напряглось.

Но, несмотря на красное лицо и набухшие шейные вены, он продолжал улыбаться.

— Может быть, Маргарет, я у вас в кармане, — прохрипел Вандаарифф, с лица которого стекал пот, — но Франсис… в кармане у меня.

Миссис Марчмур резко качнулась на ногах. Она отпустила Вандаариффа, зримо содрогаясь, и сосредоточила внимание на одном Ксонке. Все еще привязанный к стулу, Ксонк поднял голову и посмотрел на нее, его бездонные глаза были темны и ярки. Мисс Темпл, словно зачарованная, следила за противоборством двух стеклянных существ — немыслимые, ошеломительные, сошедшиеся в мысленной схватке статуи. Наконец напряжение выросло настолько, что, казалось, обе фигуры сейчас рассыплются на мелкие осколки. Из поврежденной руки миссис Марчмур поднимался синий дымок.

— Не могу! Не могу! — возопила она, и напряжение сразу же спало, воздух в помещении стал звонким, будто его пронзила молния.

Глаза мисс Темпл горели, она прикрыла ладошкой нос и рот. Миссис Марчмур отступила к окну, забранному холстиной.

Вандаарифф разразился хриплым смехом.

— Прекрасная работа, Франсис… хотя можно было бы и побыстрее. Если и в будущем станете так медлить… знайте, что я не выношу никакой независимости.

Он взял Франсиса Ксонка за правое ухо, резко оторвал верхнюю часть и зашвырнул куда-то за машины. Ксонк охнул, невидимая рябь боли прошла по всем незащищенным мозгам. Вандаарифф издевательски обратился к остатку уха, от которого шел легкий пар:

— Ясно я выразился?

Графиня шагнула вперед, держась одной рукой за лоб.

— Оскар…

Вандаарифф проигнорировал ее и весело обратился к миссис Марчмур:

— Это бесполезно, Маргарет, вам не пролезть через решетки! Вы получили повреждение, и вам не совладать с Франсисом.

— Чего вы хотите? — прошептала стеклянная женщина.

— Всего, — ответил Вандаарифф. — Разумнее было бы вас разбить на мелкие осколки и истереть в песок… но, может быть, руку все же удастся восстановить. Ведь я умею восстанавливать любые разбитые души, правда?

С горькой смесью удовольствия и отвращения на лице он заглянул в вихрящуюся синеву Ксонка. Мисс Темпл поморщилась, когда новый голос Ксонка вошел в ее мозг, — вездесущий, занозистый скребок, проникающий глубже, чем голос миссис Марчмур, — и печальнее его.

— Оскар… я… я… никогда…

— Не стоит просить себе другой судьбы, — ответил Вандаарифф, и глаза его загорелись странным светом. Вы прошли закалку и стали тверже. Может, в этом есть своя справедливость: мы сохранились друг для друга через мучение. Вы полностью обновились. Порча ушла, слабость выжжена — ваше тело претерпело истинное химическое преобразование!

— Вы и понятия не имеете! — прошептал Ксонк.

— Думаете, не имею? — холодно рассмеялся Вандаарифф. — Ах, насколько же он самоуверен, этот мир! Эта ваша мелочная скорбь, неотступный страх Маргарет… эта отвратительная надежда…

Миссис Марчмур прервала его:

— Чего вы добиваетесь?

Он не ответил, повернувшись вместо этого к графине и с усмешкой глядя на револьвер в ее руке.

— А вы что скажете, Розамонда? Какую цену следует запросить, чтобы оставить Маргарет с нами?

Графиня осторожно посмотрела на миссис Марчмур, которая всего несколько минут назад была ее союзницей, и пожала плечами, скривившись от боли в плече.

— Продолжение службы, — сказала она. — Пусть она не ровня Франсису, но все же обладает незаурядной силой. А за время нашего отсутствия она, несомненно, узнала немало полезных тайн в коридорах власти.

— Превосходно, мадам, и до чего практично! Я тоже практичен и полагаю, что крайне важно сохранить контроль над этим великолепным производством… а для этого нужен Ксонк.

— Это не имеет отношения к Маргарет…

И опять Вандаарифф не стал отвечать на ее слова, а принялся излагать собственные мысли, все с тем же убийственным негодованием.

— Эти машины — наше будущее… а для меня — невиданная возможность. Вы лишили меня Лидии, Розамонда. Ее плоть стала моим холстом. — Вандаарифф прищурился. — Теперь у меня иные мечты… куда более смелые… я знаю, как продвинуться гораздо дальше…

Глаза Вандаариффа, холодно поблескивая, остановились на его цели. К горлу мисс Темпл подступил комок.

— Моя цена — эта девочка.

— Девочка? — Графиня покачала головой. — Но она же не Лидия… она не может… что вы хотите с ней делать?

— Все, что угодно.

Вандаарифф посмотрел на стеклянную женщину. Встретив его взгляд, та вобрала в рот нижнюю губу, соизмеряя унижения, которые уже вкусила, с возможностью выжить, вернувшись в рабское положение. Она кивнула — едва заметно, подбородком. Вандаарифф повернулся к графине. Лицо у нее вытянулось, рот сложился в мрачную складку.

— Договорились.

Франческа Траппинг вскрикнула. Элоиза подхватила девочку, испугав ее, и бросилась к открытой двери. Шарлотта, которую потрясение тоже вернуло к жизни, завопила им вслед:

— Элоиза! Вы не лишите меня дочери! Элоиза!

Но при этом миссис Траппинг не шелохнулась, так и оставшись на прежнем месте — ломая руки, заходясь в рыданиях, — между телом Леврета и изменившимся до неузнаваемости Франсисом.

Элоиза тоже не смогла убежать. Неподалеку от двери она споткнулась — издали можно было подумать, будто она просто замерла на месте, — и с ничего не выражающим лицом свалилась на пол, прижимая к себе Франческу. Девочка еще не была оккупирована. Теперь она выскользнула из рук воспитательницы и испуганно встретилась глазами с Ксонком, отчего закричала еще громче.

Мисс Темпл направилась к возвышению. Бежать с девочкой Элоизе помешал не кто иной, как Франсис Ксонк.

Мисс Темпл нечасто получала комплименты своему уму. Она никогда не была прилежной ученицей и редко участвовала в серьезных разговорах о бизнесе, финансах или религии, предоставляя это мужчинам, — а между тем только так и могла бы блеснуть умом. Ее скорее считали (опять же реже, чем ей хотелось бы) хитрой или смышленой, но то были скорее животные качества — никто ведь не восхищается барсуком за его умение копать норы. Так что и это нельзя было считать комплиментом — разве что снисходительной похвалой. Но в этот момент разум мисс Темпл совершил маленький скачок, который сама она сочла потрясающим.

В этот же момент она заметила, что солдат, лежащий рядом с Элоизой, шевельнул рукой.

Мисс Темпл обеими руками ухватила доктора за мундир и изо всех сил толкнула его к двери.

— Эта девочка Ксонков! — прошептала мисс Темпл. — Заберите ее отсюда!

Как человек, который естественным образом склонен по натуре подозревать в человеке худшее, мисс Темпл никогда не сомневалась в разоблачениях, касавшихся Элоизы и Траппинга (или Элоизы и Франсиса Ксонка), хотя так и не могла понять, почему Шарлотта до сих пор терпит присутствие Элоизы. Она вспомнила письмо графини Каролине Стерн: графиня утверждала, что владеет тайной, с помощью которой может контролировать миссис Траппинг. Знала ли эту тайну и миссис Марчмур? Может, дело было в том, что в саду она попробовала кровь Ксонка на вкус? Только после этого Росбарту приказали взять у детей образцы крови… и миссис Марчмур опробовала все три образца на один манер, превратив их в стекло. Но на завод взяли одну только Франческу (только вкус ее крови в ее пробирке совпал для мисс Марчмур со вкусом крови тайного родителя девочки), чтобы иметь рычаг воздействия как на мать, так и на отца. Мисс Темпл пришла в смятение, хотя в Вест-Индии не раз сталкивалась с обескураживающей наследственностью — на самых неподходящих лицах попадались черты, которых не должно было быть, и сама мисс Темпл старательно не замечала у ребятишек на собственной плантации слишком характерные носы и подбородки. Она словно нашла щелочку в той завесе, которая скрывала от посторонних мучительную и беспокойную жизнь в доме Траппингов, весь этот изнурительный клубок из преданности, унижения и предательства, все эти горькие компромиссы — иных быть не могло…

— Франсис! — воскликнул Вандаарифф. — Франсис, остановите его!

— Идите к черту! — огрызнулся Свенсон.

Ноги его подкосились, когда дошла ударная волна от Ксонка, но Свенсон тут же освободился от воздействия той силы, что опрокинула Элоизу и победила миссис Марчмур. Он прыгнул вперед и схватил плачущую девочку за руки.

— Я не могу до него добраться! — прошептал Ксонк.

— Доберитесь до нее! — приказал Вандаарифф.

Тело Франчески обмякло. Раздраженно крикнув что-то по-немецки, Свенсон сделал рывок, выхватил хрупкую девочку из рук Элоизы и шлепнулся на собственное седалище.

— Остановите его! — Вандаарифф перешел на визг. — Девчонка — это цена, которую я назначил! За нее я готов пощадить всех вас! Если она убежит…

Мисс Темпл оглушил звук выстрела — выпущенная графиней пуля отколола щепку рядом с головой Свенсона. Мисс Темпл подскочила к графине и, отчаянно размахивая руками, завизжала:

— Солдаты приходят в себя!

Графине пришлось посмотреть в ту сторону — действительно, тела в зеленых мундирах медленно возвращались к жизни, руки и ноги солдат напоминали клубок змей. Впрочем, все остальные выглядели немногим лучше.

Все, кроме Чаня. Когда мисс Темпл вскрикнула, он бросился прямо на Вандаариффа. Фохтман, выпростав руки, попытался встать на защиту нового хозяина. Чань ударил его в челюсть рукоятью сабли, и высокий инженер упал навзничь, как опрокинутый ветром солнечный зонтик. Вандаарифф оступился среди медных машин и зашипел от боли — его голая рука коснулась горячего металла. Чань поднял клинок. Фохтман, у которого изо рта текла кровь, кинулся ему в ноги, отчего тот потерял равновесие и сабельный удар не достиг цели лишь высек искры из клубка медных проводов. Тогда Чань изо всех сил лягнул Фохтмана в подреберье.

Фохтман застонал.

— Вы не смеете! Не смеете!

Чань ударил его еще раз, ухватил Вандаариффа за фрак и беспардонно швырнул старика на пол, а потом поднял саблю.

Мисс Темпл с ужасом увидела, что графиня целится в грудь Чаню.

Слишком поздно нащупала мисс Темпл нож у себя за голенищем, но и пуля прошла мимо, потому что Чань осел, чуть не упав — Франсис Ксонк подставил ему подножку. Чань развернулся в тот момент, когда Ксонк поднялся и встал среди скопления приборов. Ни секунды не колеблясь, Чань нанес удар своей широкой саблей, целясь в голову, но Ксонк подставил под удар свою гипсовую повязку. Клинок прорубил гипс и вошел в синее плечо. Прежде чем Чань успел занести саблю для нового удара, Ксонк загипсованной рукой двинул Чаню по голове — так сильно, что стеклянная рука раскололась в локте и посыпался дождь искрящихся осколков.

Умственный взрыв, сопровождавший это преднамеренное самокалечение Ксонка, поверг мисс Темпл в шок, но она не потеряла сознания. Другие же рухнули на пол или застыли, потеряв способность двигаться. Завопив от боли, мисс Темпл бросилась на графиню, слишком ошеломленную, чтобы сделать прицельный выстрел — ее хватило лишь на удар рукоятью по голове. Мисс Темпл рухнула на колени, но, падая, успела пустить в ход нож, и из бедра графини хлынула кровь. Графиня вскрикнула и отпрыгнула на расстояние, позволявшее ей прицелиться и выстрелить. Пуля прошла чуть ли не сквозь локоны мисс Темпл и ударилась в пол. Мисс Темпл бросилась на кровоточащую ногу графини и опрокинула женщину на пол — та рухнула, револьвер отлетел в сторону. Брыкнув ногой, графиня потянулась к ножу. Мисс Темпл не глядя ткнула пальцами ей в глаза. Графиня мотнула головой и, щелкнув зубами, чуть не откусила своей противнице большой палец. Свободной рукой мисс Темпл ударила в больное плечо графини. Та вскрикнула, не столько от боли, сколько от ярости, а мисс Темпл откатилась в сторону Вандаариффа. Роберт отскочил от нее, будто от хищного зверя, его глаза подернулись жирной черной пленкой, сквозь которую проглядывала уродливая решимость.

Падая вперед, мисс Темпл полоснула ножом по его ногам, но промахнулась. Зарычав, она сделала еще попытку, и опять безуспешную, потому что графиня уцепилась за ее ногу. Мисс Темпл дернулась изо всех сил и вырвалась, но тут сильные руки ухватили ее запястье — это снова поднялся Фохтман, — пальцы ее один за другим разжались и выронили оружие. Револьвер упал на пол.

— Нет, вам нужно было ее убить, Розамонда, — прохрипел Роберт Вандаарифф. — Страшно настырное существо.

Чань лежал рядом с ней, очки его съехали набок, и он часто моргал — кровь капала прямо в его темные глаза. Он был жив и в сознании. Доктор исчез, а с ним и девочка. Хоть что-то удалось сделать — Франческа была спасена. Элоиза приподнялась с помощью рук, не замечая солдат вокруг себя — все они однообразно трясли головами, все пытались подняться.

Лоб Вандаариффа был окровавлен. Он с отсутствующим видом цокал языком, поглядывая на битое стекло вокруг.

— Ах, Франсис, что за безрассудство… мне не нравится такое обращение с моей собственностью…

— Это что еще? — прервет его Фохтман, кивая в сторону окон, куда отступила миссис Марчмур.

Снизу через открытые окна доносились многоголосые крики… потом раздались громкие ритмические удары. Толпа внизу оправилась от страха и теперь таранила входную дверь.

— Солдаты! — крикнул Фохтман. — Поднимите их, пока есть время! — Он повернулся к Ксонку, безучастно смотревшему в пустой дверной проем. — Прикажите им стрелять из пушек!

— Да-да, — пробормотал Вандаарифф. — Кажется, это верное решение… Франсис?

— Они не станут подчиняться Франсису, — простонала графиня, стискивая свою ногу. — Они его не узнают.

Толпа заревела. Двери подались. Люди стали наводнять здание фабрики, крики их слышались все выше и выше.

— Полагаю, вы правы, — сказал Вандаарифф, пытаясь сосредоточиться. — Все это вообще прискорбно…

— Он должен их остановить! — воскликнул Фохтман.

Вандаарифф закрыл глаза. Графиня попробовала переместиться, по лицу ее пробежала гримаса боли. Ксонк не обращал ни на кого внимания, занятый непростой задачей освобождения из медных коробов. Фохтман испуганно показал на него:

— Что это… что это он делает?

Мисс Темпл проглотила слюну, не в силах отвести глаз от Ксонка — не только потому, что интересовалась его наготой (до того полускрытой веревками и шлангами — теперь же возник неизбежный вопрос, а как это бывает у стеклянных мужчин и насколько у них все растяжимо), но еще и потому, что была очарована движениями стеклянного тела. Ксонк, гибкий и сильный, как Чань, весом и телосложением сильно отличался от трех стеклянных женщин. Мисс Темпл снова проглотила слюну, во рту у нее пересохло. Ксонк напоминал тигра, посаженного на цепь, и она дивилась тому, как при каждом шаге мощно двигаются незнакомые ей мышцы. Но когда Ксонк повернулся, взгляд мисс Темпл снова оказался прикован к его паху. Омерзительные воспоминания бурлили в ее мозгу, хотя такого никто не видел прежде… темно-синие завихрения, такие блестящие и такие мягкие, отталкивающие и спелые, самоуверенные и нежные, бесстыдные и притягательные… окажется ли его тело холодным на ощупь, подумала она… и какой у него будет вкус? Ксонк согнул пальцы своей единственной теперь руки, сморщился при виде дымящегося неровного обрубка и отломал торчащие осколки.

Толпа снова разразилась ревом, за которым последовал высокий скрежет выведенных из строя машин и треск одиночных выстрелов.

— Если они поднимутся сюда, — прохрипел Аспич, — всему конец.

Фелпс повернулся к миссис Марчмур.

— Мадам, какие вы им дали инструкции? Для чего их вызвали?

— Ведь эти люди и вас уничтожат! — заорал на стеклянную женщину Фохтман. — Стоит им только вас увидеть! Уничтожат — вы для них чудовище! Вы можете их остановить! Все, что стоит за вами, пропадет без толку.

— Это что же за мной стоит?

— Да бога ради, прекратите!

Фохтман схватил нож мисс Темпл и изо всех сил швырнул его через весь зал. Лезвие задело щеку миссис Марчмур, отколов кусочек стекла, показался синий дымок.

— Да ну ее! — закричал Аспич Фохтману. — Им по-прежнему нужны вы.

Фохтман фыркнул и пошарил глазами в поисках револьвера графини, но обнаружил, что его держит Шарлотта. Он в нетерпении протянул руку.

— Миссис Траппинг, дайте мне револьвер. Если вы не будете противиться, то я как джентльмен обещаю…

Миссис Траппинг выстрелила в Фохтмана, и он как подкошенный рухнул на пол. Он приподнял голову — и Шарлотта выстрелила во второй раз, срезав верхнюю часть черепа, как лопатой.

Шарлотта направила револьвер на Вандаариффа… но потом повернула его в сторону графини, которая все еще лежала на полу, и наконец — в сторону стеклянного чудовища, своего брата.

С нижнего этажа доносился грохот орудийных выстрелов и ружейный треск. Солдаты в зале понемногу пришли в себя, подняли карабины и теперь пытались разобраться, что происходит.

По лицу миссис Траппинг текли слезы. Она открыла рот и тут же вздрогнула — в ее мозг вторглись волны, посланные братом. Франсис ослабил давление, и она облегченно вздохнула, в прояснившемся взгляде мелькнул ужас понимания: теперь ее брат может — и непременно так и сделает — целиком и полностью подчинить ее своей воле. С мучительным криком поднесла она револьвер к виску, но не успела спустить курок — взгляд стал пустым, револьвер упал на пол.

Миссис Марчмур наконец-то обратила внимание на солдат, неуверенно надвигавшихся на нее. Дымок поднимался от скола на ее щеке, белый бинт на культе окрасился синим.

Фелпс бросился к двери, мгновение спустя за ним последовал Аспич. Элоизы уже не было. Роберт Вандаарифф взирал на Ксонка, повергнутый в полное недоумение бунтом своего создания.

Рука Ксонка схватила рыжие волосы своей сестры на затылке и повернула к себе ее безучастное лицо. Мисс Темпл вскрикнула от ужаса, когда синий язык Ксонка протиснулся между розоватых губ Шарлотты и задержался там на несколько мгновений, после чего Ксонк всем своим хищным ртом впился в ее губы.

Чань приподнялся и толкнул мисс Темпл локтем в грудь. Прежде чем она успела понять, что сейчас произойдет, он накрыл ее своим телом и развернул свой потрепанный плащ в сторону Ксонка. Тот, глядя в полные ужаса глаза сестры, поднял босую ногу и опустил на рычаг спускового механизма. Фугас-296 сдетонировал.

* * *

Чань поднял мисс Темпл на ноги, и в этот момент новый залп с нижнего этажа (мисс Темпл его почувствовала, хотя почти и не услышала — уши все еще звенели от первого) заставил его пошатнуться. Решетки на окне, где перед этим стояла миссис Марчмур, покрылись синей пылью, а несчастные солдаты, оказавшиеся поблизости, валялись на полу — жуткие, неузнаваемые, пронзенные и рассеченные острыми как бритва осколками стекла. Тело Шарлотты Траппинг превратилось в красное месиво.

Вандаарифф лежал на полу в черной луже. Чань мрачно посмотрел на него и оглянулся в поисках оружия.

— Он, наверное, убит…

Тут он развернулся и резко схватил мисс Темпл, отчаянным рывком уводя ее с дороги злобной, орущей толпы, которая наводняла верхний этаж. Взглядам приспешников миссис Марчмур предстали оставшиеся в живых солдаты, ползающие по полу, и кровавое зрелище вокруг них. Еще не успев толком войти внутрь, люди впадали в панику, понимая, что вызов отменен, перекрикивались в страхе и недоумении — плащи и шелковые галстуки смотрелись неуместно здесь, на этой бойне. Чань вместе с мисс Темпл устремился к двери. Она оглянулась через плечо и за бурлящей толпой увидела графиню ди Лакер-Сфорца, которая на ощупь, словно слепая, пыталась найти что-то в карманах фохтмановского плаща.

На лестнице царила кромешная тьма, в которой гулко отдавались крики и выстрелы. Чань покрепче прижал мисс Темпл к себе, прокладывая путь вниз. Дверь, ведущая к орудиям, была приоткрыта, изнутри доносились вопли и звуки схватки, — но они, спускаясь по заваленным трупами ступенькам, остановились только на земле. Многие машины были выведены из строя, и свет в здании померк, а высокий гул свелся к отрывистому стуку, как если бы у кареты сломалось одно колесо. Путь к выходу преграждали дымящиеся обломки и дерущиеся люди. Чань потащил мисс Темпл в другую сторону, к руинам. Холодный ночной воздух ударил им в ноздри. На траве там и сям валялись солдаты в зеленых и красных мундирах.

— А где остальные? — прошептала мисс Темпл, оглядывая безлюдный двор.

— Побежали дальше, — ответил Чань. Отпустив ее, чтобы подобрать окровавленную саблю убитого драгуна, он указал клинком на приставную лестницу у шершавой каменной стены. — Мы должны идти за ними.

— Но куда? — спросила мисс Темпл, стоя впереди него и держась одной рукой за лестницу, а другой подбирая юбки, чтобы нащупать ногами ступеньки.

Она охнула, когда Чань обхватил ее за талию, поднял (без этого можно было бы обойтись — ее задранные ноги замельтешили в воздухе) и поставил на ступеньку выше. Пока Чань не смотрел ей в глаза, он, казалось, без всякой неловкости мог хватать ее самым бесцеремонным образом.

— А что будет с графом? — воскликнула она. — И с графиней?

— Их уничтожат.

Она почувствовала, как Чань внизу забрался на лестницу.

— Но если эта толпа знает их… если завод окажется в их руках…

— Без своей хозяйки все ее прихвостни ничего не смогут против солдат… если только в живых осталось достаточно солдат.

— Поэтому вы не убили ее сами? — сердито спросила мисс Темпл. Она добралась до вершины стены и оглянулась. — Вы не пожелали взять на себя заботу обо мне, но готовы защищать это гнусное чудовище!

Чань недоуменно поглядел на мисс Темпл, словно та изъяснялась по-французски, и впервые на ее памяти заговорил неуверенно, запинаясь:

— Если бы… если бы я взял ее голову… ее влияние уравновешивало влияние других… без нее остановить солдат… или графиня… мы бы все…

Мисс Темпл фыркнула — разве это ответ? — и, перекинув ногу через стену, принялась спускаться по неустойчивому склону из неровных камней. Она быстро добралась до самого низа и заковыляла по подлеску. Чань спускался осторожнее.

— Селеста… — начал он, но мисс Темпл его не слушала.

— Доктор Свенсон! — прокричала она в лес. — Доктор Свенсон! Где вы?

Чань ухватил ее за плечо и прошептал:

— Не кричите! Мы не знаем, кто там может быть!

— Не говорите глупостей! — воскликнула она. — И отпустите меня!

Высвободив руки, мисс Темпл побрела, спотыкаясь в зарослях плюща, пока не вышла на тропинку.

— Селеста, — прошептал Чань, следуя за ней. — Еще остаются Аспич… Фелпс… и бог знает кто…

— Значит, вам придется их убить. Если только вы не предпочтете, чтобы это сделала я. Я, знаете ли, не ведаю о ваших предпочтениях.

— Селеста…

Мисс Темпл развернулась на месте и попыталась заехать ему кулаком в грудь, но Чань перехватил ее руку. Тогда другим кулаком она треснула его по челюсти, и очки съехали набок. Бросив саблю, Чань поймал и эту руку. Мисс Темпл лягнула его в ногу. Чань встряхнул ее.

— Селеста!

Мисс Темпл, чьи руки были крепко схвачены, подняла на него взгляд и с пронзительным отчаянием увидела, как красиво его лицо, как внушительны широкие плечи, как стройна шея, перевязанная грязным платком. С замиранием она заглянула ему в глаза, не скрытые черными очками, больные и косящие… недоумевающие и жуткие… и поняла, что этот человек воплощает собой все ужасы последних недель, то, что она потеряла… и почти все — безвозвратно.

Словно жалящая змея, мисс Темпл уткнулась в его лицо, почувствовав укол грубой щетины. Потом она отыскала губы, которые оказались гораздо мягче, чем можно было подумать.

Чань, вскрикнув, выгнул спину, а потом, снова заглянув мисс Темпл в глаза, со всей силой оттолкнул ее прочь. Она опять зацепилась за плющ и повалилась на спину, беспомощно глядя на Чаня: тот пытался повернуться и нащупать саблю, но в конце концов тоже упал. За ним стояла графиня ди Лакер-Сфорца, держа одной рукой зубец, а другой — кожаный саквояж Лидии Вандаарифф… но разве снаряд не уничтожил книгу? Или медный кожух защитил ее? Не остановившись, чтобы перерезать Чаню горло — верный знак гнева и спешки, — графиня с мрачным и холодным видом ринулась прямо на мисс Темпл. Громко вскрикнув, та принялась отталкиваться ногами, скользя назад по листьям, наконец ей удалось подняться, и тут графиня ухватила ее за платье.

Мисс Темпл вырвалась и побежала, вслепую продираясь сквозь темноту. Сердце ее готово было вырваться из груди, из глаз лились слезы.

Она была совершенно не в состоянии думать — только громко всхлипывала с каждым вздохом. Сквозь кроны деревьев пробивались лунные лучи, но гуща леса оставалась темна. Мисс Темпл бежала наугад между руин и молодых деревцев, ветки хлестали ее по лицу и рукам. Она оглянулась, но никого не увидела — с раненой ногой графиня вряд ли могла бежать.

Мисс Темпл все мчалась через лес, но знала, что должна вернуться и умереть рядом с ним. Что она сделала? Что потеряла? Она снова зарыдала и вдруг, споткнувшись, остановилась, недоуменно мигая.

Лес вокруг нее был затоплен светом.

— Нет, вы только посмотрите, кто тут у нас, — раздался веселый, беззаботный голос из-за фонаря — дверца его была распахнута, чтобы свет ослеплял. — Маленькая мисс Стерн. Или правильнее сказать Темпл?

Мисс Темпл оглянулась через плечо, опасаясь, что сзади появится графиня, а потом бросилась на полянку, закричав при виде того, чего не заметила поначалу. На земле, поджав под себя ноги, лежал полковник Аспич. На груди у него зияла кровоточащая рана, другая рана, поменьше, была на спине — в том месте, где вышел пронзивший его насквозь клинок.

— Не заметил его в темноте, — объяснил капитан Тэкем. — Ужасная вещь — ведь он мой начальник. Но что поделаешь, в военное время случаются ошибки — ужасные, ужасные ошибки.

Два драгуна по его бокам рассмеялись.

— Вы одна? — спросил Тэкем, с умышленной грубостью направляя на мисс Темпл острие окровавленной сабли. — Мы слышали, как вы звали доктора… а потом закричали.

— Это был… один из заводских солдат, — сказала она, переводя дыхание. — Я убила его… камнем.

— Камнем?

Мисс Темпл кивнула и проглотила слюну.

— Бедняга. Он был один?

— Не знаю. Я не видела.

— Похоже, за вами гонятся.

— Не знаю… мне… мне страшно…

Тэкем фыркнул и кивнул солдатам.

— Проверьте. Только осторожнее. Потом возвращайтесь.

Солдаты прошли мимо мисс Темпл и исчезли в темноте.

Тэкем указал саблей в сторону, куда не достигал свет фонаря, — там, совершенно запуганный, сидел на корточках мистер Фелпс.

— Мне рассказали, что произошло внутри, — объяснил Тэкем. — Моя проверенная стратегия — безопасное выжидание, чтобы потом поучаствовать в дележе добычи.

— Тут нет никакой добычи! — воскликнула мисс Темпл.

Тэкем рассмеялся ей в лицо.

— Дорогая, прямо передо мной стоит первоклассная добыча.

Тэкем развернулся, услышав шорох у себя за спиной, и замахнулся саблей на возникшую из темноты фигуру… Однако, увидев, кто это, капитан рассмеялся. Доктор Свенсон вышел из леса с собственной саблей, невыразимо усталый и изнуренный. Он с презрительным лицом встретил взгляд Тэкема, а потом обратился к мисс Темпл:

— Селеста… вы не ранены?

Она отрицательно покачала головой, не в силах ничего сказать о Чане: горло сомкнулось, не пропуская слов.

— Где… — раздался хриплый голос Фелпса. Он показал примерно в ту сторону, откуда появился Свенсон. — Где она?…

— Миссис Дуджонг? — Доктор неопределенно махнул у себя за спиной. — Не знаю. На канале.

— А девочка? — спросил Фелпс.

— Бросьте саблю, или вы умрете, — холодно сказал Тэкем.

— Один из нас непременно умрет, — ответил доктор.

Я слышал, вы говорили о добыче… и если у других не хватит смелости остановить вас, то у меня хватит.

— Великолепно! — Тэкем с волчьей ухмылкой поднял свой клинок. — Так вы умеете пользоваться кавалерийской саблей?

— Настолько, насколько это умеет любой врач Макленбургского флота.

Тэкем громко рассмеялся.

— Доктор… нет-нет… вы не должны… — пролепетала мисс Темпл.

— Успокойтесь, моя дорогая. Капитан не понимает, что, как всякий немецкий студент, я в свое время отдал дань дуэлянтству…

Доктор принял чрезвычайно сомнительную, на взгляд мисс Темпл, боевую стойку, выпрямившись в полный рост и соединив ноги. Руку с саблей он выкинул вверх на всю длину, но сам клинок свешивался вниз, конец его находился на уровне глаз капитана. Тэкем фыркнул и встал в низкую стойку, заведя левую руку за спину и размахивая правой, словно решая — куда нанести удар.

— Не самая гибкая позиция, — заметил Тэкем.

— А этого и не требуется. Вы совершили крупную ошибку, юноша, решив, что мне дорога жизнь. — Голос Свенсона был ледяным и безучастным. — Вы знаете, как драться с человеком, который не хочет, чтобы его убили. Страх делает защиту первостепенным делом — это краеугольный камень любой здравой стратегии. Но поскольку моя жизнь абсолютно мне безразлична, имейте в виду, что вы обречены. Наносите удар куда хотите. Мой ответный выпад неминуемо достигнет цели. Одно движение кисти в моей негибкой позиции — и ваш череп расколется, как арбуз.

— Врете, — усмехнулся Тэкем.

— Что ж, убедитесь сами, — заметил доктор. — Нападайте как вам угодно… и умрите.

— Доктор…

— Помолчите. Я должен сосредоточиться.

Противники, не отрывая глаз друг от друга, неторопливо перешли в центр полянки. Мисс Темпл, дрожа, впервые увидела вблизи, как смертельно опасны клинки — сверкающие, с канавкой для стекания крови, на конце, широком и остром, как мясницкий нож, — клеймо в форме топорика. Казалось, у доктора не было никаких шансов, но все же Тэкем двигался крайне осторожно, решив серьезно отнестись к словам доктора.

— Продвижение по службе с помощью убийства?

Доктор кивнул на тело полковника, который лежал на земле, похожий на ребенка, никому не нужный. Из здания завода послышались одиночные выстрелы. Тэкем нахмурился и бросил взгляд через плечо.

— Это едва ли имеет значение, — продолжил Свенсон. — До повышения вы не доживете. Через несколько минут они будут здесь и убьют всех нас.

— Позвольте с вами не согласиться, — сказал Тэкем.

— Селеста, — не сводя глаз с противника, сказал доктор, — будьте готовы к бегству.

В этот момент Тэкем сделал ложный выпад, якобы собираясь рассечь доктору голову, но тот либо почувствовал, что выпад ложный, либо просто не успел и не контратаковал, как предполагалось. Тэкем усмехнулся. Была ли угроза доктора таким уж блефом? Капитан снова сделал ложный выпад. Свенсон поскользнулся в грязи, и Тэкем нанес удар сбоку, но доктор отразил его, хотя и с трудом. Звон скрестившихся сабель разнесся по лесу, словно удар корабельных склянок.

— Неплохой контрудар, — ухмыльнулся Тэкем. — А вы обманщик и трус.

Послышались новые выстрелы — на сей раз ближе, в лесу.

— Ваши люди убиты! — выкрикнул Свенсон, кончик его клинка снова оказался перед глазами Тэкема. — Вы следующий. Бросайте саблю.

— Отправляйтесь в ад! — прорычал Тэкем, делая выпад.

Клинок Свенсона отлетел в сторону. Беспрепятственно проскользнув вперед, сабля Тэкема прорезала канавку на груди доктора. Свенсона отбросило назад. Тэкем выпрямился, собрался, вспомнив всю свою подготовку и готовясь нанести второй удар, но вдруг пошатнулся. Из его шеи брызнула струйка крови, вскоре превратившись в фонтан, — доктор, идя навстречу смерти, все-таки исхитрился нанести ответный удар.

Капитан рухнул в грязь. Уронив саблю, Свенсон упал на колени. Мисс Темпл вскрикнула и бросилась к доктору, успев поддержать его и уложить на землю. Голос его превратился в дрожащий шепот.

— Нет. Нет! Бегите! Спасайтесь!

Фелпс отбросил мисс Темпл в сторону. Сняв свой плащ, он набросил его на тело Свенсона, зажимая рану. Из-за деревьев донеслись новые выстрелы.

— Бегите! Он отдал свою жизнь ради вас. Не будьте идиоткой.

Доктор Свенсон выгнулся в судороге, когда Фелпс попытался стащить с него мундир. Мисс Темпл, заглушая рыдания, закрыла рукой рот и отвернулась, полуслепая от слез.

Она проклинала себя за трусость, но не могла остановиться. Неоднократно она падала, растягиваясь во весь рост, ободрала все руки, оцарапала лицо, но каждый раз поднималась и бежала дальше. Она оплакивала Чаня, доктора и себя, каждое мгновение, когда оказывалась не на высоте — сколько их было, этих мгновений! — оплакивала то, как неразумно распорядилась всем важным для себя.

После очередного падения она осталась лежать на земле, заходясь в рыданиях. Сколько она пробежала — сотню ярдов, милю? Не все ли равно? На небе сверкали звезды. В этом месте не было деревьев — только камни, обвитые плющом… еще руины.

Мисс Темпл поднялась на колени, откинула волосы с лица и вытерла слезы. На земле лежало что-то блестящее… колечко оранжевого металла. Эта тяжесть под корсетом… значит, Чань положил туда колечки, чтобы защитить ее.

— Селеста? — раздался неуверенный шепот. — Что случилось?

В тени на корточках сидела Элоиза Дуджонг, а рядом, крепко цепляясь за ее руку, — Франческа Траппинг. Мисс Темпл сплюнула на землю и снова зарыдала. Вся ее горечь, все раскаяния нашли неожиданный выход в этих рыданиях.

— Они мертвы, Элоиза! Они оба мертвы!

Элоиза охнула, прикрыла рот рукой и тоже заплакала. Мисс Темпл поднялась на ноги и поплелась к плачущей женщине. Как только расстояние позволило, мисс Темпл, собрав тающие силы, дала Элоизе пощечину, и та упала на землю. Девочка с воплем ужаса отпрыгнула в сторону.

— Вставайте! — зарычала мисс Темпл на Элоизу. — Они оба мертвы, и это вы убили их, как и всех остальных… вы, глупая, спесивая, безрассудная, эгоистичная…

Элоиза, всхлипывая, лежала на боку. Мисс Темпл изо всех сил пнула ее и чуть не упала, потом пнула еще раз и неловко опустилась на колени.

— Он не хотел идти с нами! — простонала Элоиза. — Не хотел!

Слезы бежали по лицу мисс Темпл.

— Я пыталась защитить их, Селеста, — сквозь слезы сказала Элоиза, — хотела защитить всех… но спасти не удалось никого! Какая же я дура — никого!

Слова застряли в горле Элоизы, плечи ее сотрясались.

Мисс Темпл рухнула на спину, ее прерывистое дыхание клубилось в ночном воздухе. Чань из последних сил толкнул ее, чтобы спасти. Доктор подставил сердце под острие сабли. Конечно, он вернулся, услышав ее крик. Конечно, Чань защищал ее до конца. Отчаяние затмило злость, и мисс Темпл почувствовала невыносимое одиночество.

Она услышала, как шевелится Элоиза, и поняла, что та смотрит на нее, несчастная, жаждущая хоть капли прощения или утешения.

— Это не ваша вина, — сказала наконец мисс Темпл сдавленным шепотом. — Я одна во всем виновата, от начала до конца. Мне очень жаль. Я… я… ничтожество.

Элоиза покачала головой.

— Мы могли бы вернуться.

— Если мы вернемся, то умрем, как и они, и их жертва станет бессмысленной. — Слова выходили пустые и фальшивые. Мисс Темпл чувствовала черную оболочку книги графа у себя в горле… чувствовала ее правду… и не могла найти другого ответа.

— Мне все равно, — давясь рыданиями, сказала Элоиза.

Мисс Темпл повернула голову и увидела перед собой лицо безмолвной девочки. Нижняя губа Франчески Траппинг дрожала, голубые глаза смотрели испуганно и отчужденно. В каком же кошмаре жила она? Мисс Темпл с трудом села.

— Вы должны взять ее, — сказала она, сглотнув слюну и ткнув носком ногу Элоизы. — Ее надо спасти. Надо избавить ее от всего этого.

— Не могу, — сказала Элоиза, качая головой от ощущения собственной беспомощности. — Я не могу уйти. Я ждала…

Уже нечего ждать — доктора больше нет!

— Но… я столько раз пыталась сказать…

— Нельзя, чтобы все это пропало даром! — воскликнула мисс Темпл, кое-как поднялась на ноги и закричала: — Вставайте, Элоиза! Спасите хотя бы это! Спасите ее!

Свист летящего по воздуху саквояжа Лидии заставил мисс Темпл повернуться — и этого хватило, чтобы острый металлический угол не размозжил ей голову. Лязгнув зубами, она камнем упала на землю, лежала и не могла пошевелиться, ничего не понимая, словно голова существовала отдельно от тела. Во рту появился привкус крови.

Будто ядовитый дым, в уши ей проник шипящий шепот. Она почувствовала, как мягкие губы прижимаются к ее коже, ощутила тепло каждого злобного слова.

— Это еще не конец, Селеста Темпл… вы полумертвы, вы не способны чувствовать, не способны думать. За всю вашу наглость я хочу, чтобы вы в полной мере вкусили отчаяние… чтобы подавились им. Я хочу, чтобы вы костями почувствовали, когда я убью вас.

Шепчущий рот отодвинулся. Мисс Темпл очень долго лежала на холоде, оглушенная, плохо соображающая, что с ней происходит, — правда, где-то брезжила мысль о том, что умереть означает уснуть. Она подняла невероятно тяжелую голову, моргнула помутневшими, заиндевевшими глазами.

Франчески Траппинг не было. Тело Элоизы бесформенным мешком лежало на земле, на опухшей шее в свете звезд виднелась темная влажная удавка.

Мисс Темпл ощутила рвотный позыв, но желудок ее был пуст. Наконец она встала, не глядя на то, чего не мог вынести ее взгляд, и побрела прочь. Стрельба прекратилась (преследователи, видимо, остались далеко позади, хотя это не имело значения), но она почти не обратила на это внимания. Она была невероятно одинока, и даже бурные видения, так сильно сотрясавшие ее, не могли найти дорогу к разбитому сердцу.

Она должна добраться до канала. За каналом — железная дорога. В сапожке осталось сколько-то денег. Поездом она доедет до города, чтобы найти там верную смерть… но прежде отомстить.

Гордон Далквист Химическая свадьба

© Лисовский А.В., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Предисловие

«Химическая свадьба» завершает историю, начавшуюся в «Стеклянных книгах пожирателей снов» и продолженную в «Черной книге смерти». Тем, кто не читал первые две книги трилогии, поможет короткий рассказ о том, что в этих книгах происходило.

Двадцатипятилетняя Селеста Темпл – наследница плантации в Вест-Индии. Ее жених, Роджер Баскомб, разорвал их помолвку без объяснения причин. Через три дня Селеста была вынуждена застрелить его, когда, по стечению обстоятельств, они оказались на борту падающего дирижабля. Мистер Баскомб присоединился к таинственному заговору финансиста Роберта Вандаариффа и оружейного магната Генри Ксонка. После того как взорвался дирижабль, планы заговорщиков захватить власть в стране были нарушены. Этому способствовали действия трех неожиданных союзников: мисс Темпл, наемного убийцы кардинала Чаня и хирурга Абеляра Свенсона, капитана Макленбургского военного флота и иностранного шпиона.

Отважной троице удалось спастись с разбившегося дирижабля. Казалось, они победили своих врагов. Граф д’Орканц, изобретатель синего стекла, был зарублен саблей, сын Генри Ксонка Франсис – подстрелен, его сообщник, заместитель министра иностранных дел Гарольд Граббе, – заколот, а графиня ди Лакер-Сфорца бросилась в море. Преданные теми, кого считали своими подручными, Генри Ксонк и Роберт Вандаарифф стали жертвами синего стекла, их сознание было стерто, а тела превратились всего лишь в пустые физические оболочки.

Однако память умирающего графа была сохранена в стеклянной книге несгибаемым Франсисом Ксонком, не подозревавшим о том, что смерть изобретателя испортит ее содержание. Ксонк и графиня (очевидно, оказавшаяся хорошим пловцом) поспешили восстановить главные нити своего заговора, несмотря на все попытки мисс Темпл, Свенсона и Чаня им воспрепятствовать. И те, и другие столкнулись с новым заговором – альянсом бывших подручных заговорщиков, оценивших силу синего стекла (но не научные основы его влияния) и бросивших вызов прежним хозяевам. На заводе Ксонка в Парчфелдте все заговорщики собрались, чтобы перенести искаженные воспоминания графа в тело Роберта Вандаариффа. Они хотели использовать научные знания первого и огромное состояние другого. Но после воскрешения «орудие» переиграло своих невежественных «хозяев», намеренно устроив на заводе пожар, во время которого многие погибли.

В ту ночь мисс Темпл удалось ускользнуть с горящего завода, но кардинал Чань и доктор Свенсон были заколоты у нее на глазах. В лесу девушка встретилась с Элоизой Дуджонг, возлюбленной доктора, и Франческой Траппинг – семилетней наследницей состояния Ксонков. Однако ночью на них напала графиня, она похитила девочку, убила Элоизу и ранила мисс Темпл. Селеста полна решимости отомстить.

Глава 1 Соперник

Мисс Темпл, как всегда, нетерпеливо поглядывала на часы, поскольку презирала людей, позволяющих себе опаздывать. Она поставила на колени свою зеленую сумочку. Сортировка ее содержимого стала для нее ритуалом, как будто она была старухой, без устали перебирающей позвякивающие бусы.

Кошелек с деньгами. Записная книжка и химический карандаш. Спички. Огрызок восковой свечи. Два носовых платка. Полотняный мешочек с оранжевыми металлическими кольцами. Театральный бинокль. Маленький черный револьвер – у него почти не было отдачи, и поэтому она могла как следует прицелиться (Селеста практиковалась, стреляя по пустым бутылкам в подвале отеля, и уже почти начала попадать в цель). Патроны. Золото.

Она хорошо заплатила Пфаффу. Если он не придет, ее предали. Или – мисс Темпл поджала губы – наемник уже мертв.

Селеста защелкнула зеленый ридикюль. Раздался серебристый звон – пробило полчаса. Она вызвала служанку.

– Мэри, принесите мой дорожный жакет.

Пять недель прошло с момента ее возвращения, пять недель, полностью посвященных мести.

Два дня понадобилось мисс Темпл, чтобы вернуться в город из лесной глуши Парчфелдт-парка. Удар по голове металлической шкатулкой графини не пробил ее череп, и рана на лбу уже не так сильно саднила к тому времени, когда она добралась до канала и проспала пару часов, укрывшись в камышах. Осторожно ощупав лоб пальцами, Селеста обнаружила, что рана затянулась и на ней образовалась корка. Голова еще кружилась, но слабость почти прошла, и за несколько часов она дошла до платформы Парчфелдт, где наконец села на поезд, который доставил ее на вокзал Строппинг, находившийся в самом центре города.

Понимая, что враги все равно отыщут ее, что бы она ни предпринимала, мисс Темплвернулась в отель «Бонифаций». Ей нужно было посетить своего банкира, переодеться и нанять нескольких решительных парней – бдительный враг обязательно узнает о ее появлении. Когда она прибыла в отель после двухнедельного отсутствия, в грязной и окровавленной одежде, служащие никак на это не отреагировали и только вежливо осведомились, желает ли мисс, чтобы ее осмотрел доктор, перед тем как она примет ванну, или предпочтет сначала поесть.

Нагая дама уютно устроилась в медной ванне и лежала, пока вода не остыла. В дверях ее терпеливо ожидала служанка со стопкой чистых полотенец. Она нервно переводила взгляд с бесстрастного лица нежившейся в ванне женщины на острый нож, который по настоянию мисс Темпл положили на деревянный табурет, чтобы при необходимости можно было легко до него дотянуться. Чтобы доктор мог ее осмотреть, Селеста накинула халат и спрятала нож в его складках у себя на коленях. Доктор, мужчина с поседевшими висками, смазал и забинтовал рану на лбу Селесты, нахмурился, увидев над ухом еще заметный шрам от пулевого ранения, и дал ей порошок со снотворным. Мисс Темпл съела всего два кусочка хлеба с маслом и прервала трапезу, почувствовав первые признаки тошноты. Она отпустила служанку, заперла дверь в коридор и забаррикадировала ее стулом, потом поступила так же с дверью в свою спальню и свернулась калачиком на кровати. Под подушкой, как змея под камнем, готовая ужалить, скрывался острый клинок.

Она проспала всего три часа, проснулась напуганная и долго лежала в темноте. Чань. Свенсон. Элоиза. Их смерть необратима.

То, что она сама выжила, казалось предательством, и любое, даже пустяковое удовольствие отзывалось укором совести. Мисс Темпл придется с этим жить до конца дней. На следующее утро она составила список первых неотложных дел и увидела, что он растянулся на две страницы. Селеста отложила ручку и вытерла нос. В реальности превратить свое сердце в камень получилось проще, чем казалось. Она позвонила в колокольчик, чтобы принесли завтрак. Служанка завила ей волосы.

Мисс Темпл отправила посыльного к тете в Ка-Руж с просьбой прислать Мари (ту из двух ее служанок, которая умела читать) и, позаботившись о том, чтобы ее всюду сопровождали лакеи в ливреях из отеля «Бонифаций», занялась насущными проблемами: банк, одежда, оружие и, главное, новости.

Она не особенно тревожилась сейчас о своей безопасности. Когда поезд приехал на вокзал Строппинг, на платформах уже не толпились драгуны – там были только констебли в коричневых мундирах, следившие за порядком, чтобы в случае необходимости утихомирить толпу враждебно настроенных приезжих, но им не приказывали искать беглецов. Нигде не было объявлений с предложением награды за поимку ее самой или ее бывших сообщников.

Селеста просмотрела газеты, но обнаружила только обычные предостережения о неизбежном кризисе: министерство парализовано, Тайный Совет раздирают склоки, бизнес в застое. Для мисс Темпл это было превосходно: чем больше в мире проблем, тем больше у нее свободы действий. Она решилась сделать вылазку в город. Селесту сопровождали два лакея из отеля, и ей доставляло удовольствие наблюдать раздражение прохожих, когда ее сопровождающие отталкивали их с дороги.

В это утро молодая женщина осмотрительно исключила из своего маршрута все места, где ее появление могло оказаться опасным, то есть не приближалась к отелю «Сент-Ройял», Министерству иностранных дел, Сталмер-Хаусу, Макленбургскому дипломатическому представительству или особняку полковника Траппинга и миссис Траппинг на Адриан-Сквер. В каждом из этих мест могли таиться выжившие враги. Когда шпионы графини обнаружат ее в добром здравии в отеле «Бонифаций», она будет там менее уязвимой.

А что, если еще один из ее заклятых врагов пережил катастрофу на фабрике в Парчфелдте? Последний раз мисс Темпл видела лорда Роберта Вандаариффа, лежащего лицом вниз в луже черной слизи, когда на него готова была наброситься разгневанная толпа… и все же, вдруг он выжил? Глупо было бы не задуматься об этом.

Улица перед Селестой резко спускалась вниз. Девушка остановилась (лакеи в алых ливреях послушно последовали ее примеру) и стала разглядывать находившийся внизу район города, где она никогда раньше не бывала. Один из лакеев прочистил горло и спросил:

– Может быть, мы повернем на авеню, мисс?

Однако мисс Темпл устремилась вниз, к реке.

Кардинал Чань однажды упомянул некое место в городе, и эта деталь из его секретной жизни надолго захватила мысли мисс Темпл – так сорока не в силах отвести взгляда от блестящей серебряной безделушки. Когда она остановилась на улице перед «Ратон марин», то ощутила неожиданный прилив нежности. Вокруг таверны стояли неопрятные покосившиеся здания, которые напоминали старых пьяниц. Прохожие на улицах, откровенно пялившиеся на хорошо одетую молодую женщину в сопровождении двух лакеев, представлялись мисс Темпл отбросами общества – они, наверное, оставят пятна грязи на всем, к чему бы ни прикоснулись. И тем не менее именно здесь знали кардинала Чаня – эти руины были его миром.

Лакей снова кашлянул.

– Подождите здесь, – сказала мисс Темпл.

Несколько людей, по виду матросов, сидели за столиками на улице у входа в таверну, и Селеста вошла в заведение, даже не взглянув на них. Она увидела, что таверна «Ратон марин» была устроена так, чтобы подходить разным клиентам. Можно было выбрать столики у окон, где хватало света, чтобы читать, или те, что находились в темных углах, куда свет не проникал даже в самое солнечное утро. Лестница вела на балкон: там располагались съемные комнаты, чьи открытые двери были занавешены клеенчатыми портьерами. Она поморщилась, представив их противный запах.

Человек пять подняли головы от своих стаканов, когда она вошла. Мисс Темпл игнорировала их и подошла к бармену, протиравшему тряпкой серебряные пуговицы. Он брал их по одной из миски, вытирал, и они, звякая, падали в другую.

– Доброе утро, – сказала мисс Темпл.

Бармен посмотрел ей в глаза, но не ответил.

– Меня направил сюда кардинал Чань, – сказала она. – Мне нужен умелый мужчина, не боящийся применить силу – на самом деле даже несколько мужчин, но для начала достаточно одного, и как можно быстрее.

– Кардинал Чань?

– Он мертв. Иначе я бы здесь не появилась.

Бармен поверх ее плеча взглянул на других мужчин, очевидно, слышавших разговор.

– Это плохие новости.

Мисс Темпл пожала плечами. Бармен уставился на повязку над ее глазом.

– У вас есть деньги, маленькая мисс?

– Я не обманываю. Вот вам за ваше время и внимание.

Мисс Темпл положила золотой на полированную стойку. Бармен не притронулся к нему. Она положила рядом вторую монету.

– Человеку, которого вы рекомендуете для моего дела, учитывая, что это и дело кардинала Чаня, если вы знали его.

– Я его знал.

– Тогда, возможно, вы хотели бы, чтобы убийце отплатили. Уверяю вас, что настроена очень серьезно. Пусть ваш кандидат покажет эту монету в отеле «Бонифаций» и спросит мисс Изобелу Гастингс. Если он хорошо знает свою работу, то получит еще.

Мисс Темпл повернулась к двери. За одним из столов поднялся небритый мужчина в перчатках с обрезанными пальцами.

– Что ж с ним случилось-то, со стариной Кардиналом?

– Его ударили ножом в спину, – холодно ответила мисс Темпл. – Желаю вам всего доброго.

Прошло два беспокойных дня, и монета наконец вернулась. За это время головные боли у мисс Темпл прекратились, прибыла ее служанка (и привезла ворчливое письмо от тети, оставленное без ответа и просто-напросто выброшенное), а кроме того, она купила новый пистолет и регулярно тренировалась стрелять.

В газетах ничего не сообщалось о смерти герцога Сталмерского – по этой причине новый глава Тайного Совета официально не был назначен, хотя заместитель главы, лорд Аксвит, приобрел известность только потому, что упорно отрицал существование каких-либо проблем. Ни слова о Роберте Вандаариффе. Ни слова о битве в Парчфелдте. Никаких упоминаний графини ди Лакер-Сфорца. Никто не появился в отеле «Бонифаций», чтобы арестовать мисс Темпл. Как будто заговорщиков и их интриг никогда и не было.

Селеста заняла еще одну комнату этажом ниже для ведения своих дел, игнорируя намеки персонала отеля на то, что это неуместно. Она знала, что служащие отеля «Бонифаций» считают ее эксцентричной и терпят только за изрядную щедрость. Девушку это не волновало. Она устроилась на диване, на коленях была ее сумочка, и в спрятанной там руке она сжимала пистолет.

Лакей постучал и объявил, что прибыл мистер Пфафф. Мисс Темпл оценивающе взглянула на вошедшего мужчину, но не предложила сесть.

– Ваше имя Пфафф?

– Джек Пфафф. Николас предложил, чтобы я к вам пришел.

– Николас?

– Из «Рата».

– Хм…

Джек Пфафф если и был старше, чем мисс Темпл, то не более чем на год (а она была взрослой незамужней двадцатипятилетней женщиной). Когда-то его одежда была почти модной – клетчатые брюки и рыжее шерстяное пальто с квадратными пуговицами. Складывалось впечатление, что он был молодым щеголем, для которого настали плохие времена. Но мисс Темпл поняла по интонациям в голосе, что это не так, да и стиль одежды свидетельствовал о желании бедного человека пробиться наверх.

– Вы умеете читать? Писать?

– И то, и другое, мисс, вполне прилично.

– Каким оружием вы владеете?

Пфафф убрал руку за спину и вытащил тонкий клинок. Другая рука скользнула во внутренний карман и появилась с надетым на нее бронзовым кастетом.

– Против сабли или мушкета вам это не поможет.

– А мне придется драться с солдатами, мисс?

– Я надеюсь, что нет, ради вашего же блага. Вы допускаете убийства?

– Закон их запрещает, мисс.

– А если вам плюнут в лицо?

– Ах, боже мой, я отступлю как добрый христианин. – Пфафф удивленно приподнял брови. – Впрочем, часто инциденты с плевками в лицо вызваны пьянством. Возможно, было бы уместным перерезать горло любителя плеваться, чтобы усмирить подстрекающего его дьявола.

Мисс Темпл не интересовала пустая болтовня.

– Почему Николас решил, что вы мне подойдете?

– Я хорошо умею открывать двери.

– Я не просила найти вора.

– В широком смысле слова, мисс. Я человек, находящий пути.

Мисс Темпл сдержалась, чтобы не отпустить еще одно язвительное замечание. С таким человеком, как Пфафф, раз уж с ним приходится иметь дело, нужно общаться обдуманно и реагировать на его слова улыбкой.

– Вы знали кардинала Чаня?

– Все его знали – он был редкой души человеком.

– Вы были его другом?

– Иногда он разрешал покупать ему выпивку.

– Почему вы это делали?

– Вы ведь его знали, мисс, почему же мне не делать этого? – Пфафф невозмутимо улыбался, глядя на сумку и спрятанную в ней руку Селесты. – Может быть, вы меня просветите, что это за дело?

– Садитесь, мистер Пфафф. Уберите эти штуки.

Он убрал оружие, шагнул к креслу, отбросив фалды пальто, перед тем как сесть. Мисс указала на серебряный сервиз, стоявший на столе.

– Вот чай, если хотите. Я объясню, что мне требуется. А потом вы – специалист по дверям – предложите, как это можно сделать.

Вечером дама снова нежилась в медной ванне, и ее каштановые волосы струились, как водоросли. Усталость мешала думать, и ей не удавалось, как она ни пыталась, забыть о своем горе.

Гостю было сказано достаточно, чтобы он начал свою работу, но теперь, когда наемник занял место Чаня и Свенсона, мисс Темпл еще острее переживала их отсутствие. Еще больше тревожило то, что разговор с Джеком пробудил воспоминания, связанные с синим стеклом, – впервые с тех пор, как мисс Темпл покинула Парчфельдт-парк. Не то чтобы тот парень был привлекательным – напротив, его внешность представлялась отталкивающей: почерневшие зубы и жесткие волосы цвета грязной соломы. Но чем дольше он был рядом, тем сильнее она ощущала пугавшее ее плотское возбуждение, как будто в ней проснулись и пришли в движение какие-то слишком долго дремавшие невидимые силы.

Погрузившись в медную ванну, мисс Темпл глубоко вдохнула и медленно выдохнула, мысленно приближаясь к границе, за которой таились ее страхи. Борясь против заговора, она познакомилась с содержанием двух синих стеклянных книг. Первая была специально составленной графиней ди Лакер-Сфорца наркотической смесью удовольствия и насилия. Заглянув в ее бездны, мисс Темпл испытала яркие и чувственные воспоминания о бесчисленных жизнях – шквал мыслей и плотских ощущений, и после этого добродетель мисс Темпл превратилась всего лишь в слабый отзвук протеста, терявшийся в поглотившем ее море распущенности. С тех пор содержание этой книги всегда было готово ворваться в ее сознание: мимолетный взгляд на приоткрывшуюся полоску плоти или запах волос, даже шорох одежды могли вызвать настолько сладострастные ощущения, что у мисс Темпл подгибались колени.

Содержанием второй книги были воспоминания единственного человека – мужчины, графа д’Орканца, сохраненные в синем стекле Франсисом Ксонком на борту падающего дирижабля в тот самый момент, когда граф умирал, истекая кровью. Ум великого человека был сохранен, но разрушительное прикосновение смерти извратило его характер, низведя изысканность эстета до горького презрения к жизни. Заглянув во вторую книгу, мисс Темпл чуть не задохнулась, как будто ее горло обожгла кислота. Не зная об отравленной сущности этих воспоминаний, выжившие заговорщики собрались на оружейном заводе Ксонка в Парчфелдте и договорились о том, чтобы запечатлеть содержание книги в опустошенном мозгу Роберта Вандаариффа. Они надеялись вновь получить в свое распоряжение алхимические знания графа и прибрать к рукам его состояние – самое крупное в стране. Возродившись в теле Вандаариффа, граф, несмотря на свою искалеченную, ущербную душу, быстро одержал верх над бывшими слугами: миссис Марчмур, Франсисом Ксонком, Шарлоттой Траппинг и Альфредом Левретом – все они вскоре были мертвы. Только графиня выжила, чтобы бороться с ним… только графиня и мисс Темпл.

В Парчфелдте Селеста сделала неожиданное открытие. Проходя по заводу, она вдруг поняла, для чего предназначена каждая из машин. Хотя воспоминания графа и были отравлены, прикосновение к ним ввело ее в мир науки. Если Роберт Вандаарифф выжил, была вероятность, что теперь она, прежде равнодушная к любым научным исследованиям, сумеет предугадать ходы зловещего воображения графа.

Горе, испытанное ею, временно парализовало обе книги, таившиеся в глубинах ее сознания, и она надеялась, что надолго. Однако сейчас их освободило неприглядное и в то же время дразнящее зрелище – язык Пфаффа, облизывающий край чашки. И теперь, в одиночестве, нагая мисс Темпл знала, что должна стать хозяйкой этих источников сладострастия, таившихся внутри нее, иначе она навсегда останется их рабой.

Она погрузилась ниже, пока вода не коснулась ее подбородка, положила на край ванны одну ногу, и вода, стекая с бледной ступни, закапала на пол. Она прислушалась, не идет ли Мари, но ничего не услышала и сжала бедра. Пальцы ее правой руки перебирали завитки волос между ногами, лаская кожу. Мисс Темпл закрыла глаза и позволила своим мыслям коснуться предмета, о котором раньше никогда не позволяла себе задумываться, кроме того единственного момента во тьме в Парчфелдте, когда она совершила безрассудный и импульсивный поступок, приведший их всех, она была в этом уверена, к катастрофе. Селеста тогда поцеловала кардинала Чаня. Она чувствовала вкус его губ, проникла языком в его рот, она дрожала, когда мужчина крепко прижал ее к себе. Левая рука мисс Темпл поглаживала кожу на внутренней поверхности бедра, а пальцы правой скользнули еще ниже, разжигая огонь сладострастия. Она поморщилась, сопротивляясь воспоминаниям синей книги, фокусируясь на собственных ощущениях – влажной дрожи под проникающими все глубже пальцами. Снова возник желчный привкус воспоминаний графа – она сглотнула и закусила губу, сосредотачиваясь.

Чань оттолкнул ее и согнулся, когда графиня вонзила в него стилет – мисс Темпл раздвинула ноги, представляя нежную тяжесть мужского тела между ними и на своем теле. Ее большой палец совершал медленные круговые движения, и она часто задышала, отгоняя целый сонм чужих ярких видений и пробиваясь через них снова к кардиналу. Он уносил ее, дрожавшую от холода, прочь от утонувшего дирижабля – два пальца проникли глубже, – он бережно прижимал ее к груди, почти нагую, побелевшую от холода. Она уперлась ступней в край ванны, контролируя желание, пробиваясь, как корабль сквозь волны, через помехи в своем сознании. Селеста понимала, что Чань мертв, когда, представляя его крепкие ноги, подошла к самому пику, сладостному и почти болезненному. Она знала, что была одна, когда обрушилась волна наслаждения, омывая ее грудь как ветер птицу в полете, открывая ее сердце – такого еще никогда с ней не случалось – и вознося его за пределы мира живых.

В ту ночь сон был крепче, и она проснулась через пять часов, а не через три. Застонав, Селеста резко перевернулась на живот и зарылась лицом в подушку, руки были под животом и пальцы беспокойно двигались. В этот раз ей было проще защититься от чужих воспоминаний, благоухающий сераль, исповедь в церкви, повозка на тряской дороге – все отступало под мощным напором воспоминаний о Чане. Когда она снова распростерлась на простыне и подушка стала влажной от горячего дыхания, мисс Темпл начала всхлипывать. Она вытерла нос о край подушки. Еще час беспокойной полудремы. Потом девушка встала, отбросив волосы с опухших глаз.

Она все еще сидела в ночной рубашке за письменным столом, когда через несколько часов в спальню вошла Мари с коробкой, перевязанной лентой.

– Прислали снизу, мисс, и как раз вовремя…

Повинуясь кивку Селесты, служанка поставила коробку на кровать, раскрыла ее и достала новую пару коротких сапожек из темно-зеленой кожи. Прежняя пара переместилась в шкаф, растрескавшаяся, изношенная, пережившая с ней бесчисленные опасности. Она приподняла ночную рубашку, пока Мари зашнуровывала сапожки. Мисс Темпл согнула в подъеме одну ступню, затем другую и почувствовала давление твердой неразношенной кожи. Она наклонилась к подушке и перевернула ее – под ней лежал нож. С приятной легкостью он скользнул в тонкие ножны, которые сапожник вшил по ее настоянию, хотя и неохотно, внутрь голенища правого сапожка. Она опустила рубашку и заметила на лице служанки тревогу.

– Встань-ка, Мари, – приказала она. – Сначала подай мне чай, потом узнай, какие у них есть свежие фрукты.

Мистер Пфафф прислал в «Бонифаций» еще четверых, чтобы мисс Темпл их оценила – в прошлом солдаты колониальных войск, эти безработные мужчины привыкли выполнять приказы и не боялись драки. Пока они стояли, выстроившись в ряд и возвышаясь над ней, мисс Темпл представила, как графиня одарила бы каждого из них самой нежной улыбкой, чтобы укрепить их купленную преданность. Мисс Темпл вовсе не была дурнушкой: пусть лицо ее и было простовато, зато она прекрасно сложена и у нее красивые белые зубы. Но ей не хотелось пробуждать желание у этих мужчин. Она просто вручила им деньги, холодно взглянув на них своими серыми глазами, когда они брали монеты.

С болью Селеста вспомнила о договоре с доктором и кардиналом. Но сейчас она не хотела обременять себя: ее сердце могло еще вынести работников, но не союзников. Для Пфаффа и его людей она служила источником денег. У них могло сложиться не очень-то высокое мнение о ней, а поскольку легким способом переубедить их девушка не располагала, то старалась презирать в ответ.

Три новичка были посланы в город собирать новости: мистер Рэмпер – на завод в Парчфелдте, мистер Джексон – в Тарр-Манор (там находился карьер, где заговорщики добывали редкую синюю глину), а мистер Ропп – в Харшморт-хаус. Четвертый, мистер Брайн, выглядел респектабельнее остальных. Его, в прошлом капрала Одиннадцатого стрелкового полка, мисс Темпл оставила в своем распоряжении в отеле «Бонифаций». Она приказала ему никогда не входить в ее личные комнаты, кроме тех случаев, когда сама об этом попросит, и не пытаться ухаживать за Мари, даже если служанка даст для этого повод.

Мистер Пфафф и сам собрал много важной информации. Графиня не вернулась в «Сент-Ройял». Вдова Гарольда Граббе все еще жила в их доме, как и мать Роджера Баскомба, оставшаяся теперь одна в доме сына. В особняках Леврета и Аспича не было никого, кроме слуг. В комнаты Ксонка никто не заходил. Из всех адресов в списке мисс Темпл только один дал какой-то результат. Несколько свидетелей подтвердили, что Чарльз и Рональд Траппинг были доставлены домой двумя драгунами в мундирах.

Когда Пфафф сел, Селеста передала ему еще одну страницу из своей стопки документов.

– Дом графа в Плам-Корт. Он кажется покинутым, но в саду позади дома есть оранжерея, где он работал. Кроме того, есть еще смотритель галереи, где выставлялись картины графа. И Королевский институт. Если Вандаарифф жив. – Она вздохнула. – Как же так: самый богатый человек на всех трех континентах умер, и ни слова?

– Теперь уже скоро. – Пфафф хихикнул. – Как только мистер Ропп вернется из Харшморта.

– Королевский институт, – продолжила мисс Темпл. – После того как все лаборатории графа были разрушены, он может искать другое место. Кроме того, ему понадобится оборудование и сырье, чтобы все воссоздать, причем в таких количествах, что он может выдать себя.

– Отличная ловушка.

– Так и есть, – согласилась она.

Пфафф с улыбкой встал и позвал мистера Брайна, который все это время сидел с бесстрастным выражением лица на высоком табурете.

– Охраняете госпожу, не так ли, Брайн?

Мисс Темпл с отвращением заметила, как мистер Брайн покраснел.

Череда дел утомила ее, и это было хорошо, потому что помогало забыть о горе. По ночам она хранила верность Чаню, но днем было столько впечатлений, что Селеста теряла его. Она боролась, стараясь преодолеть разрыв между ними.

Мистер Ропп не вернулся. Пфафф предположил, что он мог найти где-то лучшую работу или запил, получив задаток. Когда мистер Джексон представил отчет из Тарр-Манора (в доме живет кузина Роджера Баскомба и ее маленький сын, карьер пуст и не охраняется), Пфафф послал его по настоянию мисс Темпл по следам Роппа в Харшморт. Но на этот раз его проинструктировали подойти к особняку Роберта Вандаариффа осторожно и скрытно через дюны.

Чем дольше она ждала, тем больше «Бонифаций» казался ей тюрьмой. Мисс Темпл терзали сомнения, и у нее пока не сложился четкий план мести. Усилия девушки были направлены против Роберта Вандаариффа: как владелец синего стекла, он представлял собой основную угрозу.

Тем не менее графиня была главным врагом мисс Темпл – ее немезидой, ускользнувшей от мести. Эта женщина сбежала из Парчфелдта со стеклянной книгой, содержавшей воспоминания графа. Она также захватила юную Франческу Траппинг. Девочка, наследница оружейных активов Ксонка, была для графини мощным рычагом давления на Вандаариффа. Мисс Темпл обещала Франческе безопасность и не смогла сдержать свое обещание. Вдруг и теперь она потерпит неудачу?

Мисс Темпл вышла из подвалов «Бонифация», ее руки, обтянутые кожаными перчатками, пахли порохом. Она поднялась в свои апартаменты по черной, а не парадной лестнице как раз вовремя, чтобы подслушать разговор спешивших к ней мистера Пфаффа с мистером Рэмпером, вернувшимся из Парчфелдта.

– Скажи-ка, – шептал Пфафф. – Ты точно уверен, что это он был там, а не какой-нибудь бездельник, сошедший с поезда?

Рэмпер, будучи выше собеседника сантиметров на пятнадцать, остановился и, склонившись, приблизил почти вплотную к нему свое лицо. Тот даже не шелохнулся.

– Он был в коричневом пальто, – проворчал Рэмпер, – выглядел так, будто хлебнул нелегкой жизни, но это был не браконьер, плотник или фермер. Он следил за воротами.

– Откуда ты знаешь, что это не какой-нибудь цыган, вынюхивающий, чем бы поживиться?

– С какой стати цыган пошел бы за мной через лес? Или приехал на том же поезде?

– Почему же ты, черт побери, не схватил его?

– Я подумал, что если прослежу за ним, то выясню, кто он.

– И?

– Говорю же, когда я прошел мимо констеблей…

– Он пропал. Просто превосходно.

– Никто бы не пошел к тем развалинам, не будь у него того же чертового поручения, что было у меня.

Рэмпер собрался постучать в дверь мисс Темпл, но Пфафф перехватил его руку.

– Ни слова, – прошептал он. – Завод, да, но не эти… домыслы. Мы не будем пугать госпожу.

Мисс Темпл появилась на лестничной площадке с широкой улыбкой.

– А вот и вы, Джек, – окликнула их она. – И мистер Рэмпер, как хорошо, что вы благополучно вернулись.

Пфафф резко повернулся, и его рука инстинктивно скользнула в карман пальто. Он приветливо улыбнулся и отступил, чтобы хозяйка могла подойти к двери.

Рэмперу не удалось проникнуть на завод в Парчфелдте. Ворота были заперты и строго охранялись. Перед ними зияло много воронок от снарядов, но трупов он не видел. Белые стены стали черными от сажи после пожара. Машины внутри здания – если они уцелели – не работали, и дыма из труб на крыше не было.

Мисс Темпл спросила, осмотрел ли он канал. Это он сделал: ни одна баржа не прошла. Она поинтересовалась, заходил ли он в лес к востоку от завода. Мистер Рэмпер сообщил, что видел там воронки от снарядов, сломанные и упавшие деревья среди каменных руин. Она осведомилась тем же ровным тоном, голос ее не дрогнул, обнаружил ли он трупы. Нет, их не было.

Селеста налила себе еще чая и повернулась к Пфаффу.

– Когда вы подкрепитесь и переведете дух, я прикажу Мари принести бренди для мистера Рэмпера. Потом он займется машинами. Если их перевезли, то наверняка кто-нибудь из тех, кто знает, что происходит на каналах, подтвердит это. Если их ремонтировали, то нужно навести справки на Оружейном заводе Ксонка в Рааксфале, потому что машины графа изготовили именно там.

– Работы в Рааксфале прекращены, – сказал Пфафф. – Сотни людей остались без заработка.

– Мистер Рэмпер, люди, охранявшие завод, были в зеленой униформе?

Тот переглянулся с другом перед ответом.

– Нет, мисс. Похоже, они наняли местных людей.

– У Ксонка на заводе была своя маленькая армия, – пояснила мисс Темпл.

– Возможно, они сопровождали машины.

Джек задумался, а потом кивнул Рэмперу, и тот встал.

– Дождитесь вашего бренди, мистер Рэмпер. Джек, что с Королевским институтом?

Пфафф улыбнулся и потер руки – мисс Темпл была уверена, что он подглядел этот жест в театре.

– Выведать ничего не удалось, но что-то там происходит. Я обнаружил стекольное производство у реки, которое, похоже, сворачивает работу, и сегодня вечером собираюсь выяснить почему.

– Тогда поговорим, когда вы вернетесь.

– Я вернусь поздно.

– Неважно.

– В отель меня не впустят.

– Мистер Брайн подождет вас в холле – так будет проще всего. – Она повернулась и просияла.

– Мистер Рэмпер, почему бы вам не покончить с теми печеньями на тарелке: они загостились в этой комнате. И, мистер Брайн, пройдите со мной: мне помнится, Мари жаловалось на защелку на моем окне.

Мистер Брайн послушно последовал за мисс Темпл к ней в комнату, демонстративно отводя взгляд от ее постели, пока они подходили к окну. Он обернулся, услышав звук закрывшейся двери, и лицо его заметно побледнело.

– Времени мало, мистер Брайн, – прошептала она. – Когда мистер Рэмпер уйдет из отеля, я хочу, чтобы вы проследили за ним.

Брайн открыл рот, собираясь что-то сказать, но Селеста сделала знак, чтобы он не прерывал ее.

– Меня не интересует мистер Рэмпер. Я боюсь, что тот человек в коричневом пальто не отстал от него, а последовал сюда и продолжит следить за ним. Ни с кем не разговаривайте. Выйдите через заднюю дверь отеля – я пошлю вас за чем-нибудь. Если за мистером Рэмпером следят, вы будете следовать за тем человеком в коричневом пальто столько, сколько сможете. Вам все ясно?

Брайн колебался.

– Молчание – не ответ.

– Да, мисс. Но что, если этому парню нужны вы? Когда я уйду, вы останетесь одна.

– Не о чем беспокоиться. – Мисс Темпл с улыбкой постучала по своей сумочке. – Мне только нужно будет представить на месте этого человека темную стеклянную бутылку – и я влеплю ему пулю прямо в лоб!

Ей не пришлось придумывать предлог, чтобы отослать Брайна. Когда они вернулись, Пфафф сам отправил Рэмпера и Брайна выполнять то, что им было поручено, выразив желание беседовать с «госпожой» с глазу на глаз. Как только дверь закрылась, Джек вынул тонкую, как карандаш, зеленую сигару из внутреннего кармана. Он откусил ее кончик и выплюнул в чайную чашку.

– Я надеюсь, вы не возражаете?

– Если вы не будете сорить на пол.

Пфафф зажег сигару и затянулся, пока на ней не разгорелся красный огонек.

– Мы не говорили о кардинале Чане.

– И не будем, – отрезала мисс Темпл.

– Если я не узнаю, что он делал у вас на службе, то не сумею преуспеть в том, в чем он потерпел неудачу.

– Чань мне не служил.

– Как вам угодно. Кардинал мертв. Я не хочу за ним последовать. Если мои вопросы неделикатны…

– Вы заходите слишком далеко, мистер Пфафф.

– В самом деле? Кардинал, этот доктор – сколько еще других? Быть в вашей компании опасно, мисс, и чем дольше вы говорите обиняками, тем больше я нервничаю.

– Вы потратили немало времени на сбор сведений обо мне, – изумилась мисс Темпл, понимая, что так и было.

– И узнал достаточно, чтобы удивиться, почему разбогатевшая на торговле сахаром старая дева связалась с иностранцами и убийцами и пропала на две недели.

– Старая дева?

Пфафф встряхнул пепел в белое блюдце.

– Если женщину не смущают шрамы кардинала, какое мне до этого дело? Мы все в темноте закрываем глаза.

Тон мисс Темпл теперь стал ледяным.

– Я объясню, какое вам дело. Даже если я захочу оседлать хоть двадцать матросов, одного за другим, в полдень посреди площади Святой Изобелы, вам не должно быть до этого никакого дела. Я плачу хорошие деньги. Если вы хотите бросить мне вызов или считаете, что меня хотя бы на йоту задевает ваше осуждение или угроза скандала, то совершаете роковую ошибку.

Только в этот момент Пфафф заметил, что рука мисс Темпл спрятана в сумочке, прижатой к его животу. Очень медленно он поднял руки, посмотрел ей в глаза и усмехнулся.

– Похоже, вы мне в конце концов ответили, мисс. Простите меня за домыслы – сдают нервы. Я очень хорошо понял вас.

Мисс Темпл не убрала от его живота свою сумочку.

– Тогда я отправляюсь в стекольные мастерские? И отчитаюсь перед вами, как бы поздно я ни вернулся.

– Я буду вам признательна, мистер Пфафф.

Вот теперь, бравируя, она поставила сумочку на стол, взяла последнее оставшееся печенье и откусила кусочек. Джек ушел. Услышав, как за ним закрылась дверь, мисс Темпл тяжело вздохнула. Во рту у нее пересохло, и она выплюнула печенье на тарелку.

Селеста взглянула на часы. У нее все еще было время. Она обнаружила Мари в ее комнатке, где та пришивала пуговицы, и объяснила, что сказать мистеру Пфаффу в том случае (хотя это и было маловероятно), если мисс Темпл не вернется до его прихода. Когда Мари заметила, что такое вряд ли возможно, Селеста указала, что нитка, которую использовала Мари, совсем не подходила к цвету платья. После того как Мари в третий раз пообещала, что запрет и забаррикадирует дверь после ухода госпожи, Селеста сухим тоном позволила девушке выпить стаканчик вина во время ужина.

Коридор был пуст, и мисс Темпл не встретила ни одного постояльца по пути на кухню. Не обращая внимания на удивленные взгляды уличных мальчишек и торговцев, она дошла до угла и выглянула на улицу. Не заметив ничего, походившего на слежку, она опустила голову и поспешила прочь от отеля. Выйдя на авеню, девушка подозвала экипаж. Кучер спрыгнул с козел, чтобы помочь ей сесть, и спросил, куда ехать.

– В библиотеку.

Селеста никогда раньше не была в Главной библиотеке – та ее привлекала не более чем бочарные мастерские, – строгое величие библиотеки представлялось ей памятником возвышенным и постоянным интеллектуальным усилиям других людей. Девушка подошла к широкой деревянной стойке, за которой копошилось несколько мужчин в очках. На их темных халатах там и сям были следы пыли.

– Прошу прощения, – сказала она – Мне нужна информация.

Один из архивариусов, выглядевший моложе коллег, шагнул вперед, чтобы помочь, при этом он уставился на ее грудь. Стойка проходила точно под ее бюстом, и, как с неудовольствием поняла мисс Темпл, создавалось впечатление, будто она специально выставила свою грудь напоказ.

– Что за информация, любезнейшая?

– Я ищу кое-какую недвижимость.

– Недвижимость? – Архивариус хмыкнул. – Вам нужен агент по продаже?

На его верхней губе выделялся прыщик с белой гнойной головкой. Мисс Темпл подумала о том, выдавит ли он этот прыщик до бритья или срежет бритвой.

– Вы храните документацию?

– По закону мы храним самую разную документацию.

– И по недвижимости?

– Ну, это зависит от того, что именно вы хотите узнать.

– Имя владельца особняка.

Архивариус еще раз оглядел ее грудь и смущенно пробормотал:

– Третий этаж.

Когда мисс Темпл нашла клерка на третьем этаже, тот стоял на стремянке. Она довольно громко задала свой вопрос, и клерк поспешил спуститься вниз, чтобы попросить женщину говорить тише. Он подвел ее к широким полкам, заполненным томами в черных кожаных переплетах.

– Вот то, что вам нужно. Архивы.

И сразу попытался уйти.

– И что мне делать со всем этим? – Мисс Темпл негодующе посмотрела на полки с томами документов. – Их тут, наверное, сотни.

У клерка была лысая макушка, что никак не компенсировали черные густые волосы на висках. Его пальцы дрожали, и, похоже, от него пахло джином.

– Так уж случилось, что в мире очень много недвижимости, мисс.

– Мир меня не интересует.

Клерк парировал:

– Каждый раз, когда меняется собственник, это фиксируется в документах. Они хранятся по районам… – Он с тоской взглянул через ее плечо на покинутую стремянку.

– А почему у вас нет архивов, рассортированных по именам владельцев?

– Вы об этом не спрашивали.

– А сейчас спрашиваю.

– Такие архивы ведутся для налогообложения и решения вопросов наследования.

Селеста подняла бровь. Он подвел ее к другой секции полок, уставленных томами в черных кожаных переплетах.

– Буква «Ф», – требовательно сказала она, перед тем как он попробовал ускользнуть.

– На букву «Ф» пять томов, – он указал на самую верхнюю полку.

– Вам понадобится стремянка, – заметила мисс Темпл.

Это доктор дал ей подсказку. Последний раз она видела Свенсона в Парчфелдте в лесу вместе с мистером Фелпсом, попавшим под влияние заговорщиков атташе Тайного Совета, который старался снять с доктора его разодранный китель, чтобы попытаться остановить кровотечение своим плащом. Как и все сотрудники министерства, Фелпс находился под влиянием миссис Марчмур. Дама проникла в его мозг, подорвав психическое и физическое здоровье. В конце концов он был освобожден от ее контроля благодаря Свенсону, отважившемуся на самоубийственную дуэль с капитаном Тэкемом. Фелпс пока не вернулся в министерство, но кто знает, какие секреты ему известны. Девушка открыла первый из пяти томов и чихнула от пыли. Фелпс также мог бы рассказать о последних мгновениях жизни доктора – о том, что произошло, когда она убежала. Селеста постаралась вытеснить эти воспоминания из своего сознания и лизнула палец. Тонкая страница перевернулась – палец оставил влажное пятно, и мисс Темпл принялась за работу.

Через двадцать минут она откинулась на спинку стула, с неудовольствием рассматривая грязные пятна на кончиках пальцев. Единственным адресом, где упоминалась фамилия «Фелпс», была дубильня на южном берегу реки. Вряд ли там мог жить чиновник министерства. Это была, похоже, безнадежная затея. Сколько людей в этом городе снимали комнаты – в отеле, как она, или в жилых домах, и их фамилий не было в документах о владельцах недвижимости? Она поручит Пфаффу поиски Фелпса. Молодая женщина встала и посмотрела на кучу черных томов, задумавшись о том, ставить ли их обратно на полку, и в итоге решила, что это было бы нелепостью.

Но потом мисс Темпл поспешила к стремянке и с грохотом потащила ее к полке с томами на букву «Р». Понадобилось два захода, чтобы перенести их на стол, но всего через пять минут она нашла то, что хотела. Эндрю Росбарт был личным помощником Роджера Баскомба. Еще одна марионетка и жертва миссис Марчмур Росбарт, он погиб в Харшморт-хаусе. От Роджера мисс Темпл узнала, что Росбарт был последним в своем роду и жил один в доме, доставшемся ему по наследству. Если Фелпс искал, где спрятаться, трудно было найти место лучше, чем заброшенный дом его подчиненного, которого никто не станет искать. Мисс Темпл внесла адрес в записную книжечку.

Радость открытия легко перешла в уверенность в себе, и она решила вернуться пешком. Путь проходил по авеню, где были расположены банки, торговые фирмы и страховые компании, но мисс Темпл не могла похвастаться высоким ростом – ее толкали и теснили на людных тротуарах, и никто не извинялся, а часто, наоборот, огрызались. Селеста уже испытала подобное в Серкус-Гарден, но сейчас все было острее. Она повернула и столкнулась с кучкой мужчин. Они выбежали из здания компании Грейн Траст и выкрикивали оскорбления, оборачиваясь назад. Ее чуть не растоптали два констебля, двигавшихся навстречу этим мужчинам с дубинками наготове. Смирившись, мисс Темпл свернула к чайным магазинам на Сент-Винсент Лейн, где всегда можно было нанять экипаж. Город был взбаламучен и бился в судорогах, напоминавших агонию обезглавленной птицы.

Когда она шла через холл, ее внимание привлек портье, протянувшей ей красный конверт из тисненой бумаги.

– Буквально минут десять назад, – сказал он.

– От кого? – Она не видела на конверте никакой надписи. – Кто его принес?

Клерк улыбнулся.

– Маленькая девочка. «Это для мисс Селесты Темпл», – сказала она и держалась так непосредственно! Ее волосы были вашего цвета, но еще ярче, с рыжеватым оттенком, и такая белая кожа. Это ваша племянница?

Мисс Темпл резко обернулась, чем привлекла внимание других постояльцев.

– Она ушла.

Клерк на этот раз, поколебавшись, добавил:

– Села в красивый черный экипаж. Вы знаете ее?

– Да, конечно, но я не ожидала, что она появится так рано. Спасибо вам.

Это, вероятно, была Франческа Траппинг. Но почему графиня настолько уверена в себе, что послала девочку одну: разве она не боялась, что та убежит? Что они сделали с ней?

Мисс Темпл осторожно направилась к черной лестнице, так чтобы ее никто не заметил. Она достала свой револьвер и начала подниматься.

Дверь в комнаты тихо открылась, но потом уперлась в сломанную ножку стула, которым Мари забаррикадировала дверь. Селеста взглянула на дополнительный засов – он был испорчен. Стараясь не дышать, она вошла в переднюю и тщательно осмотрелась, держа наготове пистолет. Дверь в комнату служанки оказалась открыта. Мари там не было.

К двери ее собственной спальни был приколот ножом второй красный конверт. Мисс Темпл высвободила его. В ответ на звук выдернутого ножа откуда-то донесся испуганный крик.

– Мари! – позвала мисс Темпл. – Ты ранена?

– Госпожа? Боже мой!

– Ты ранена, Мари?

– Нет, госпожа, но шум…

– Теперь ты можешь выходить. Они ушли. Ты в безопасности.

Селеста закрыла внешнюю дверь, но уже не стала подпирать ее стулом. Она обернулась на звук отпираемой задвижки на двери в собственную спальню и увидела побледневшее лицо Мари.

– Мы попросим принести ужин, – сказала мисс Темпл, – и вызовем слесаря, чтобы починить замок. Капрал Брайн скоро придет, и я обещаю, что больше ты не останешься одна.

Мари кивнула, но все еще не решалась выйти в гостиную. Мисс Темпл проследила за направлением взгляда своей служанки: та смотрела на два красных конверта в руке хозяйки.

– Что это? – прошептала она.

– Кто-то ошибся.

Замок заменили, и после этого состоялся, что было неизбежно, откровенный разговор мисс Темпл с управляющим, мистером Стампом. Его смущение и чувство вины, вызванные тем, что в отель так легко проникли преступники, уравновешивались досадой на мисс Темпл, которая сама и притягивала подобных людей. Селесте понадобился весь ее такт, которым она, по правде говоря, не могла особенно похвастаться, чтобы уладить возникшие сложности, поскольку очевидно, что на самом деле подлинным желанием управляющего было выставить девушку из отеля, несмотря на все финансовые выгоды от дальнейшего ее пребывания.

Мистер Брайн, запыхавшись, влетел в двери через несколько минут, так как ему рассказали о нападении еще в вестибюле отеля, и он вприпрыжку помчался вверх по лестнице. Брайн попросил дозволения самому убедиться, что с горничной было все в порядке – мисс Темпл разрешила ему это, надеясь, что такое внимание успокоит Мари и она быстрее сможет выполнять свои обязанности, затем Селеста выслушала отчет, который ее встревожил.

Он и в самом деле сразу приметил мужчину в коричневом пальто, сумевшего не только ускользнуть от Рэмпера на вокзале Строппинг, но и проследить за ним до отеля «Бонифаций». После ухода Рэмпера из отеля человек следовал за ним до Уортинг-Серкл, где тот нанял экипаж. Мужчина в коричневом пальто сделал то же самое, но третьего экипажа для мистера Брайна поблизости не оказалось, и он упустил объект наблюдения. Неодобрительно и резко покачав головой, как это делают деревянные куклы-марионетки, он описал подозрительного мужчину как «тощего и странного», с большими усами. Фасон коричневого пальто был немодным, а размер – слишком велик.

Тут мистер Брайн снова начал пространно извиняться, но мисс Темпл решительно поднялась, вынудив его тоже встать и замолчать.

– Виновата только я сама. Вы меня предостерегали. Пожалуйста, сообщите мне, когда появятся известия от мистера Пфаффа.

Селеста уселась на кровать. Два красных конверта лежали на коленях, она переворачивала и осматривала их, пытаясь найти какие-то намеки на содержание. То, что эти конверты прислала графиня, казалось очевидным: во-первых, она хотела объявить о том, что завладела Франческой Траппинг, во-вторых, показать мисс Темпл, насколько та физически уязвима. Ни того, ни другого нельзя было отрицать. Селеста вытащила нож из сапожка и вскрыла первый конверт. Красная бумага оказалась жестче, чем выглядела. Внутри была газетнаявырезка, судя по шрифту, из «Геральд».

«…ление картин из Парижа, барочное изобилие которых тонет в болоте декадентского воображения. Самая большая из них, невразумительно названная «Химическая свадьба», к счастью, не является отвратительной антирелигиозной сатирой, подобно недавней картине Файнляндта «Благовещение», но единственный представленный на ней союз – это союз высокомерия и распущенности. Невеста в этой композиции, если можно так охарактеризовать этот персонаж, – пример законченной деградации…»

Мисс Темпл уже видела раньше работы художника и не стала бы оспаривать такую оценку, хотя именно с этой картиной и не была знакома. Художник-декадент Оскар Файнляндт (он же граф д’Орканц) не был широко известен, и считалось, будто Файнляндт умер в Париже несколько лет назад. Если она отыщет всю статью из «Геральд» целиком, то наверняка узнает больше.

Второй конверт был тяжелее, чем первый. Она взрезала бумагу. Заглянув внутрь, Селеста почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Она аккуратно прорезала еще две стороны и очень осторожно целиком раскрыла конверт, как будто в нем лежало бьющееся сердце.

Этот конверт был специально пришпилен к двери ножом, чтобы не повредить маленький стеклянный квадратик, находившийся в нем. Он был тоненький, как крылышко осы, и синего цвета такого оттенка, будто кто-то пролил чернила на фарфор. Она взглянула на дверь. Это прислала графиня. Стекло могло содержать что угодно – нечто разрушительное, способное свести с ума, или немыслимое и неожиданное, – и попытка заглянуть в него могла привести к необратимым последствиям, как прыжок с крыши. Горло у Селесты пересохло, и она почувствовала привкус гари… знакомство с воспоминаниями графа подсказало ей, что такое тонкое стекло могло содержать лишь простейшие записи – короткий отрывок воспоминаний.

По спине у женщины пробежали мурашки. Мисс Темпл пристально оглядела комнату, как будто реальность могла придать ей силу, а потом заглянула в стекло.

Две минуты спустя – она сразу посмотрела на часы – Селеста отвела глаза. Ее лицо разрумянилось, но оторваться от стекла было нетрудно. Сохраненные в нем воспоминания были такими: кто-то разглядывал кусок пергамента с планом неизвестного здания.

Графиня решила потратить свое стратегическое преимущество на то, чтобы познакомить мисс Темпл, врага, с бесполезной газетной вырезкой и в равной степени бесполезной картой. Очевидно, они могли пригодиться, если бы Селеста знала, что они означают… но зачем графиня ди Лакер-Сфорца пожелала еще больше вовлечь ее в свои дела?

Приняв во внимание любознательность служанок, Селеста спрятала газетную вырезку и стеклянную карточку под шляпкой с пером, которую никогда не носила. Красные конверты пришлось оставить на виду, но теперь в них хранились случайные обрывки газет.

Ночью мистер Пфафф прислал короткую записку: «Стекольный завод заработал, продолжаю наблюдать». Поскольку Рэмпер и Джексон присылали сообщения через Пфаффа, Селеста не получила от них новостей, как и от Джека, ни утром, ни днем. Мисс Темпл спускалась, чтобы поесть, ходила к винному погребку, однажды даже поднялась на крышу, надеясь выследить на улице мужчину в коричневом пальто. Однако никого не увидела и с неохотой вернулась в застеленный красной ковровой дорожкой коридор верхнего этажа, где караулил мистер Брайн.

Она обнаружила в своей комнате на серванте свежие вечерние газеты. Мисс Темпл взяла всю пачку и направилась к письменному столу. Усевшись за него, она положила газеты на колени, но даже не заглянула в них.

До Харшморт-хауса можно было добраться за несколько часов на поезде. Поездка в экипаже заняла бы немного больше времени, а пешком пришлось бы идти целый день. Мистер Джексон отсутствовал уже пять дней, а мистер Ропп – две недели. То, что они оба пропали в таинственном Харшморте, подтверждало, что Роберт Вандаарифф выжил. Если человек в коричневом пальто служил Вандаариффу, не означала ли его слежка за мистером Рэмпером, что и тот пропадет?

Графиня нашла ее. Зачем терять время? Враги начали действовать.

Мисс Темпл спихнула газеты на пол. Солнце садилось. Она снова принялась разбирать содержимое сумочки. Больше ждать нельзя.

– Мари, мой дорожный жакет.

Служанка теперь была в безопасности: мисс Темпл поместила ее в ту комнату, где занималась делами, и швейцары отеля находились совсем рядом с дверью. Мисс Темпл снова предпочла покинуть отель через кухню – ее сопровождал мистер Брайн. Хотя она и не знала точно, следят ли за ними, уместно было предположить, что следят.

Художественная галерея, где выставлялись картины графа, была заперта, и в окнах не горел свет.

– Полагаю, дверь вы открыть не сможете?

– Только если разбить стекло, мисс.

Мисс Темпл прижала лоб к холодному стеклу, приложив ладони к вискам, чтобы не мешали уличные огни. Стены галереи оказались пусты – ни единой картины. Она вздохнула. После предыдущего визита сюда она знала, что в галерее не было места для очень большого холста. «Химическая свадьба» должна находиться в Харшморте.

Она шепотом велела Брайну тоже заглянуть в окно. Когда его лицо оказалось рядом, Селеста тихо сказала.

– Над столом смотрителя галереи висит зеркало. В нем – не оборачивайтесь, мистер Брайн, – видна фигура человека, прячущегося в тени за повозкой. Не тот ли это человек в коричневом пальто?

Брайн со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы.

– Отлично, – сказала мисс Темпл.

– Мы уйдем, как будто ничего не подозреваем. Я не думаю, что этот человек один, поэтому, пока мы не обнаружим его сообщников, действовать не сможем.

Они держались хорошо освещенных широких улиц. На следующем перекрестке мистер Брайн наклонился и прошептал:

– Если с ним есть другие парни, они не показались. Если вы мне позволите, мисс, возможно, мы сумеем взять его.

Брайн взял ее за локоть своей тяжелой крупной рукой и повел в узкий переулок, где располагались небольшие неосвещенные магазины, а на булыжной мостовой валялись сломанные ящики, обрывки бумаги и солома. Когда они свернули за угол, Брайн ловко спрятался за тремя пустыми бочками, скрывшими его массивную фигуру. Селеста же продолжала идти вперед. Она незаметно вытащила пистолет из сумочки, а потом остановилась перед витриной магазина и помахала рукой, притворившись, будто мистер Брайн зашел в магазин, велев ждать его снаружи.

На фоне ярко освещенной авеню показалась фигура. Этот человек вертел головой, как змея, готовящаяся ужалить. Мисс Темпл продолжила свой спектакль, с трудом сдерживая нетерпение. Тень подошла ближе, миновав бочки.

Мистер Брайн выскочил из укрытия, но человек в коричневом пальто был настороже: заметив тень Брайна, он увернулся от удара дубинкой, побежал на людную авеню и скрылся в толпе. Мисс Темпл устремилась ему вслед, подняв свой пистолет, но было поздно. Они вспугнули дичь, и теперь ее будет непросто снова заманить в ловушку.

Мистер Брайн горько и долго бранил себя за промах, пока наконец у Селесты не кончилось терпение и она не сменила тему разговора, вынужденная продолжать беседу, хотя предпочла бы спокойно подумать. Они наняли экипаж, и каждый раз, когда ее спутник выглядывал в окно, он вспоминал о своей неудаче и что-то бурчал.

– Я повторяю, мистер Брайн, это неважно. На самом деле я даже рада, что мы избавились от него, потому что теперь мы можем заняться настоящим делом сегодня вечером.

Брайн продолжал высовываться из окна. Вид у него при этом был самый комичный, так как тюлевые занавески висели на его ушах. Мисс Темпл кашлянула, чтобы привлечь его внимание.

– Нашим настоящим делом, мистер Брайн. Слушайте меня.

– Извините, мисс.

– У вас будет еще много возможностей показать свои способности. Запомните адрес: Албермап Кресент, номер 32. Поскольку живший по этому адресу человек умер, я полагаюсь на ваше умение, чтобы войти туда, и хотелось бы, чтобы мы не привлекли внимание соседей.

Они отпустили экипаж и подождали, пока не смолк стук копыт. Дом номер 32 находился в середине этой короткой дугообразной улицы, ни в одном окне не горел свет.

– Я думаю, должна быть черная лестница для слуг, – прошептала мисс Темпл. – Там нас будет труднее заметить.

Мистер Брайн стиснул ее руку. Окна на верхнем этаже были забиты досками, но над одной из трех кирпичных труб номера 32 вился легкий дымок.

Они поспешили к боковой двери. Камни рядом с ней были заляпаны чем-то зернистым, похожим на строительный известковый раствор, и мисс Темпл взглянула на соседний дом, чтобы узнать, не ремонтируют ли его.

Мистер Брайн уперся плечом в дверь рядом с замком и надавил всем своим весом – раздался громкий треск. Его спутница закрыла глаза и вздохнула. Селеста подошла к мистеру Брайну, и, распахнув настежь сломанную дверь, они попали в кладовую для продуктов дома Эндрю Росбарта. Некоторое время пришлось подождать в тишине, но никакой реакции не последовало.

Селеста достала из сумочки огрызок свечи, чиркнула спичкой, зажгла свечу и направилась из кладовой в кухню – под ее подошвами заскрипел песок на половицах.

– Вы чувствуете запах… капусты? – прошептала она.

Брайн отрицательно покачал головой. Возможно, это следы аромата последней трапезы Росбарта. Она кивнула Брайну, чтобы он следовал за ней. Им нужно было найти третий дымоход.

Камин в главной комнате был холодным, и, когда мистер Брайн провел указательным пальцем по каминной полке, выяснилось, что она покрыта слоем пыли. Парадная дверь оказалась заперта и закрыта на засов. Наверх вела крутая лестница из темного дерева, в котором пламя свечи отражалось, словно в зеркале. Старые ступени скрипели, будто жалуясь на вторжение незваных гостей. Когда мисс Темпл поднялась на пустую лестничную площадку, она показала револьвером на потолок. Брайн кивнул и приготовил дубинку. Но лестница закончилась. Если мистер Фелпс скрывался в доме, он должен быть на чердаке…

Далеко внизу раздался характерный скрип двери кладовой. Мисс Темпл задула свечу. У нее замерло сердце: их обувь оставила на лестнице отпечатки, бледно светившиеся в лунном свете. Селеста посмотрела на свои сапожки и увидела, что они испачканы раствором, замеченным ею у дверей, – какая-то фосфоресцирующая паста? Они угодили в ловушку. Теперь человек, находившийся внизу, мог проследить их местонахождение не хуже, чем по карте. Она попыталась вытереть сапожки о ковер Росбарта, а потом нагнула голову Брайна и зашептала в его ухо:

– Охраняйте лестницу. Застаньте его врасплох. Я поищу путь наверх!

Мисс Темпл стала перебирать одежду в гардеробной Росбарта, надеясь найти лестницу, спрятанную за ней. Вдруг она споткнулась о раскрытый чемодан, упала на него и сморщила нос, почувствовав острый запах крови. В чемодане лежал ворох одежды – без света было невозможно разглядеть, какой именно, – но, нащупав пальцами ткань, жесткую от пропитавшей ее засохшей крови, она поняла, что крови очень много.

Селеста побрела на ощупь в спальню. Светящиеся отпечатки ее подошв все еще оставались на полу. Между раковиной умывальника и книжным шкафом был метровый участок пустой стены. Мисс Темпл начала его ощупывать и вдруг одним пальцем почувствовала что-то круглое, окантованное крашеным металлом, – кольцо. Она потянула его на себя. Стенная панель повернулась на хорошо смазанных петлях.

Селеста отпрянула назад и остановилась в дверном проеме. Мистер Брайн лежал лицом вниз, и к его затылку было приставлено дуло пистолета. На мисс Темпл смотрел мужчина в коричневом пальто, застегнутом на все пуговицы до самого подбородка.

Она услышала, как слева от нее в темноте кто-то дышит. Девушка подалась назад и еле увернулась от рук, попытавшихся схватить ее. Она бросилась в проход, открывшийся за панелью, и попыталась найти засов, чтобы запереться. Деревянная панель уже трещала под ударами, когда она карабкалась по лестнице. Оказавшись наверху, Селеста откинула в сторону кусок холста, занавешивавший проход, ринулась вперед и зажмурилась – чердак был ярко освещен. Перед железной печкой стоял высокий тощий человек без обуви, в одних носках, на нем были форменные брюки синевато-стального цвета и морской шерстяной джемпер. Лицо его заросло щетиной. В правой руке мужчина держал длинноствольный флотский пистолет, а тонкие пальцы левой, сжимавшие незажженную сигарету, дрожали. Мисс Темпл вскрикнула.

Доктор Свенсон опустился на колени, положил пистолет на пол и, протягивая к ней свои белые руки, тихо сказал:

– Селеста… Боже мой… О, моя дорогая девочка.

Услышав треск разбитой панели, Свенсон громко крикнул ее преследователям:

– Оставайтесь там, где вы сейчас! Это Селеста Темпл! Опасности нет, я сказал: ждите там!

Он кивнул ей, его голубые глаза сверкали:

– Селеста, как вы добрались сюда?

Голос мисс Темпл прозвучал резко, в нем слышались и удивление, и гнев.

– Как я здесь появилась? Я?! Скажите лучше, как вы выжили? Как? Не прислав мне ни слова, ни одного слова…

Она дулом своего пистолета толкнула пистолет Свенсона.

– Мы могли застрелить друг друга! Мне следовало застрелить вас! – Ее глаза метали молнии. – И просто представьте, как я бы плакала, если бы снова увидела вас мертвым!

Мистер Фелпс подал ей какао в металлической кружке, но Селеста не собиралась пить. Она сидела на деревянном стуле рядом с печкой, Свенсон, теперь уже обутый и тоже державший в руках кружку, – рядом с ней. Сконфуженный мистер Брайн примостился на койке доктора, сильно прогнувшейся под его весом. С одной стороны от Брайна стоял лысоватый Фелпс, его глаза слезились, и в них все еще таился испуг, но он уже не казался таким больным, как прежде, а с другой – мужчина с желтоватыми глазами, представленный как мистер Каншер. Его длинное коричневое пальто теперь висело на крючке, и, раздевшись, Каншер выглядел как аккуратный плотник или столяр. На нем был шерстяной жилет и брюки с прочными вставками на коленях, но все это в отличие от одежды доктора было безупречно чистым.

– Селеста, – заговорил доктор, помолчав еще минуту, – вы должны поверить, что ничего я не хотел так, как поговорить с вами.

– Доктор мог умереть от ран, – объяснил Фелпс. – Ему пришлось провести в постели несколько недель.

– Мне повезло, что сабля только скользнула по ребрам, – сказал Свенсон. – Я потерял много крови, но что с того? Мистер Фелпс спас мне жизнь. Он осознал свои ошибки, и мы объединили наши усилия.

– Я вижу.

Доктор безнадежно вздохнул.

– Моя дорогая…

– Если они следили за нами, то нужно уходить, – пробормотал Каншер. Он говорил с акцентом, который мисс Темпл не смогла определить.

– За нами не следили, – угрюмо возразил Брайн.

– Каншер был нашими глазами, – сказал Фелпс.

Мисс Темпл фыркнула.

– Он побывал в Парчфелдте.

– И наблюдал за вашим отелем. За вашими действиями следили наши враги. А ваши люди…

– Их схватили, – перебила его Селеста. – Когда они появились в Харшморте, я знаю.

– Дорогая, – сказал Свенсон нежно, – вы были очень смелой…

Мисс Темпл с трудом поборола желание плеснуть какао ему в лицо.

– Чань мертв. Элоиза мертва. Вы говорите мне, что за мной следят и мешают мне действовать. Раз я сумела вас отыскать, похоже, и у вас дела идут не лучше? Не удивлюсь, если узнаю, что графиня сняла соседний дом, просто чтобы посмеяться над вашей неумелой конспирацией.

Все молчали. Мисс Темпл увидела на лице Каншера сомнение, а у Фелпса – презрение. Мистер Брайн глядел в пол. Доктор Свенсон потянулся к ней, мягко забрал чашку и поставил на пол. Потом он взял руки мисс Темпл в свои, его длинные пальцы были холодными.

– Я сказал, что вы смелы, потому что вы гораздо храбрее, чем я. В отчаянной ситуации всякий может обрести силу героя. Быть героиней в обычной жизни – это совсем другое.

Мисс Темпл пожала плечами. Свенсон посмотрел на остальных.

– Я думаю, она права. Нам нужно немедленно уходить.

Они шли цепочкой по дворам домов, выходивших на Албермап Кресент. Фелпс шел первым, за ним – доктор и мисс Темпл, мистер Брайн был замыкающим. Мистер Каншер остался в доме, чтобы сжечь в печке все следы их пребывания там. Он присоединится к ним позже.

– Почему мы не можем просто вернуться в «Бонифаций»? – спросила мисс Темпл.

– Потому что я не хочу сам сдаваться в руки врагов, – прошептал Фелпс, не оборачиваясь. Он провел их через сломанные ржавые ворота.

– Не привлекайте к себе внимания… не разговаривайте… если повезет, никто нас не заметит…

За воротами маячили несколько обветшалых домов, тротуары были разбиты и заросли травой, а дальше начинался пустырь. Вглядевшись в темноту, мисс Темпл увидела полотняные шатры, перед которыми раскачивались подвешенные фонари, и услышала обрывки разговоров на каких-то незнакомых языках. Свенсон взял ее за руку. Селеста задумалась о том, следует ли ей взять за руку мистера Брайна, чтобы никто не потерялся, но решила не делать этого. У одного из шатров залаяла собака, в ответ прозвучал целый хор других собак. Они бросились бежать, слыша за спиной голоса людей, пытавшихся утихомирить собак и посылавших проклятия тем, кто их растревожил.

Группа остановилась у высокой каменной стены. Фелпс начал ощупывать стену, будто был слепым. Мисс Темпл оглянулась. Снова загавкала собака, спровоцировавшая весь собачий хор.

– Я думаю, это мистер Каншер, – прошептал Брайн.

– Кто он такой? – спросила мисс Темпл.

– Человек, известный министерству, – сказал Свенсон. – Можно назвать его шпионом.

– И он не здешний.

– Как вы и я, что может служить ему хорошей рекомендацией. Этот город просто змеиное логово.

Мисс Темпл поняла, что доктор тихо вытащил свой флотский револьвер.

– Наконец-то… наконец-то, – пробормотал Фелпс, и она услышала звук повернувшегося в замке ключа.

– Быстро входите и поднимайтесь по лестнице.

– Наследие древних времен. – Шепот Фелпса отдавался эхом под сводчатым кирпичным потолком. Он прикрутил фитиль лампы, чтобы она светила не так ярко, и накрыл ее рифленым стеклянным колпаком.

– Это часть древней городской стены. Башню сначала не стали сносить, чтобы контролировать движение по реке, а потом она сохранилась, потому что в ней было удобно прятать контрабанду и людей от правительства. Я узнал о ней от покойного полковника Аспича, который нашел ее случайно, когда был еще младшим офицером. Однажды, когда его назначили в дворцовый караул, он нашел ключ от нее… теперь ключ у меня.

– Полковник Аспич был ужасным человеком, – сказала мисс Темпл.

Фелпс вздохнул.

– Нет сомнений, что у вас должно было о нем сложиться именно такое впечатление, как и обо мне. Амбиции превращали в зверей даже хороших людей.

– Как вы себя чувствуете? – спросила мисс Темпл, которой надоело слушать его оправдания. – Болезнь, вызванная синим стеклом, у вас прошла? Обратимы ли его эффекты?

– В основном да, но не без последствий. Я думаю, у меня теперь вряд ли будет хотя бы одна такая ночь, когда в мой мозг не вторгнется какой-то сон, навеянный синим стеклом. Если доктору спасли жизнь мои старания, то ему я обязан тем, что он помог мне сохранить разум.

Свенсон натянуто улыбнулся, открывая серебряный портсигар, чтобы достать сигарету.

– Вы спрашивали, чем я занимался все эти недели помимо лечения своих ран. У вас все еще сохранились оранжевые металлические кольца? Кардинал Чань засунул несколько колец в мой карман – я думаю, он так же поступил и с вами.

Мисс Темпл покраснела, вспоминая, как пальцы Чаня засовывали кольца в декольте ее платья, потому что именно это воспоминание служило ей внутренней опорой. Свенсон немного подождал, но, не получив ответа, продолжил:

– Свойства оранжевого сплава нейтрализуют воздействие синего стекла, поэтому эти кольца помогли нам сопротивляться миссис Марчмур. Вы помните жидкость, использованную нами в дирижабле для исцеления ран Чаня? Мне удалось изготовить подобное средство из моих колец. Конечно, лекарство было несовершенным, но оно ослабило действие яда на мистера Фелпса. Когда у меня будет время и оборудование, я справлюсь лучше, если узнаю состав этого сплава.

Он опустился на колени и внимательно рассмотрел ее лицо.

– Стеклянная женщина копалась и в ваших мыслях. На заводе вы выглядели изнуренной…

Она отвела взгляд.

– С тех пор я старалась есть как можно больше свежих фруктов.

Свенсон улыбнулся, казалось, он сейчас погладит ее по щеке, но вместо этого встал. Его борода выглядела темнее, чем волосы на голове, и придавала облику Свенсона мужественность, которую раньше Селеста в нем не замечала. В самом деле, доктор возвышался над ней в сапогах и грубой одежде, излучая волновавшее ее мужское обаяние.

Он пристально глядел на девушку. А как же иначе – он хотел узнать все о том, что с ней произошло, и это было вполне естественно, – но оказалось, что мисс Темпл не могла всем с ним поделиться. Ее щеки горели. Разве она может рассказать о Чане? Как ей говорить о своих потаенных желаниях? Как объяснить, что даже от одного прикосновения его заботливой руки она может потерять контроль над собой?

Молчание нарушил мистер Брайн, предложивший Свенсону спичку, чтобы тот зажег сигарету. Мистер Фелпс заговорил о еде, достав из мешка несколько пирогов с мясом и зеленую бутылку сладкого вина.

Пока они ели, мистер Фелпс поведал о том, что с ними произошло, после того как они вышли из леса в Парчфелдте. Они присоединились к группе беглецов – это были подручные миссис Марчмур, не возражавшие против их присутствия, – и наконец добрались до Сент-Порта, где хирург занялся ранами Свенсона. Потом они два дня добирались на телеге до города, нашли убежище в доме Росбарта, где у доктора началась лихорадка. Фелпс только раз рискнул зайти в Министерство иностранных дел. Его кабинет был разграблен и заброшен, как, впрочем, и кабинеты всех главных чиновников.

– Кто же там командует? – спросила мисс Темпл.

– Министр иностранных дел, лорд Мейзби, все еще жив, но страдает слабоумием, поэтому всем заправляет заместитель министра Граббе. Младшие атташе, такие как мой собственный помощник, мистер Харкорт, получили повышение, но самые важные решения должны приниматься Тайным Советом или королевой. Однако королева стара, а герцог, управлявший Тайным Советом, мертв. Кто-либо, не имеющий реального влияния, например, лорд Аксвит, может занять его место, но что толку? Все правительство, а также промышленность…

Мисс Темпл прервала его, сказав, что уже это знает.

В повисшей паузе прозвучал голос доктора Свенсона, который откашлялся и сообщил, что Каншер – это агент-провокатор, лично преданный Фелпсу, пользовавшемуся его услугами за границей. После этого Фелпс продолжил рассказ о том, как он ухаживал за выздоравливающим доктором, а тот – за ним самим, а мистер Каншер начал расследование планов их врагов. Перечисление раскрытых планов было прервано мисс Темпл. Она снова сообщила, что уже знает о «Сент-Роял», о заводе, об институте и…

– Но вы не знаете об опасности, угрожающей вам самой, – рявкнул Фелпс. – Негодяи следят за вашим отелем и нападают на людей, служащих вам!

– Чьи это негодяи? – спросила Селеста. – Графини или Вандаариффа?

– Мы подозреваем Вандаариффа, – сказал Свенсон.

– Даже Каншер не смог подобраться близко к Харшморту. Это снова вооруженный лагерь. Заговорщики распространили историю о том, что Вандаарифф якобы болеет малярией, чтобы оправдать его пленение. Можно было ожидать сообщения о выздоровлении, тогда он бы возобновил публичную деятельность, но такового пока не последовало.

– А что с графиней? – спросила девушка.

– Ничего, – буркнул мистер Фелпс. – Никаких признаков ее присутствия.

В башне были грубо сколоченные нары – шесть спальных мест, которые теперь содрогались от храпа мистера Брайна. Мисс Темпл вглядывалась в другой конец комнаты, но не могла разглядеть, спят ли Свенсон и Фелпс, и предположила, что спят.

Селесту разбудил увиденный сон. Она была в Харшморте и стояла нагая перед высоким зеркалом – на ней был только зеленый атласный корсаж. Кто-то наблюдал из-за зеркального стекла, и она испытывала острое наслаждение, представляя жадные глаза наблюдателя, когда гладила округлости своих белых бедер. Ей хотелось узнать, кто это был, и она повернулась к зеркалу ягодицами. Кто-то известный ей? Чань? Провоцируя скрытого наблюдателя своими прелестями, мисс Темпл наклонилась вперед и поместила руку между ног… и вдруг, это казалось неизбежным следствием сладостного восторга, комната изменилась. Зеркало исчезло, за ним открылась ниша, а там тот, кто следил за ней. На бархатной кушетке лежал и глядел на нее мертвыми глазницами, зиявшими на посеревшей коже, труп Элоизы Дуджонг.

Марево сна рассеялось вместе с ознобом ужаса. Но, когда мисс Темпл глянула на верхние нары, прогнувшиеся под тяжестью мистера Брайна, сладострастный голод, испытанный во сне, вернулся. Во рту она почувствовала неприятный вкус – следствие выпитого вчера вина в сочетании с ее собственным порочным естеством, – и Селеста провела языком по зубам, надеясь, что отвращение поможет побороть желание. Но вожделение не отступало. Она втянула щеки и больно прикусила одну из них. Мужчины слишком близко. Они услышат, они почувствуют.

Прошелестев нижними юбками, мисс Темпл встала с койки и побрела, босая, в другую комнату, она подошла к печке и стояла перед ней, обхватив себя руками и покачиваясь с пятки на носок на холодном полу. Она постаралась вспомнить свой сон. Почему именно Элоиза, а не кто-либо другой, оказалась объектом ее вожделения? Мисс Темпл на самом деле не стыдилась вожделения, но ее смущало то, что его разжигали мысли и желания других людей. Не было ли унижение, которое она переживала, на самом деле ущемленной гордостью?

Элоиза побывала замужем. Она занималась любовью с мужчинами – возможно, даже с доктором, в каком-нибудь скромном домике в рыбачьей деревне. Эта мысль разожгла воображение мисс Темпл: она представила небритое лицо Свенсона, целующего бледную кожу над грудями Элоизы, ее платье задрано наверх и бедра оголены, его согнутые колени напряжены. Мисс Темпл горько и громко всхлипнула. Во сне желание было гротескным. Но сон был фантазией, а грубая правда заключалась в том, что сейчас представило ей воображение: нежные объятия Элоизы и доктора, ее большие и глубокие карие глаза тонут в его голубых. Селеста еще раз всхлипнула и вытерла нос. Тем, что делало желание поистине невыносимым, была любовь.

Она повернулась на звук. Доктор Свенсон стоял в дверях.

– Я слышал, как вы встали. С вами все в порядке?

Она кивнула.

– Вы, наверное, замерзли?

– Мне приснился сон. – Мисс Темпл шумно вздохнула, не сумев сдержать эмоций. – Об Элоизе. Мертвой.

Свенсон вздохнул и сел в кресло рядом с ней, волосы упали ему на глаза.

– В моих снах она жива. Это небольшое утешение, потому что я просыпаюсь, и на меня обрушивается горе. Все же моя память хранит Элоизу Дуджонг в этом мире – ее улыбку, запах, заботу. Это я сохранил.

– Вы любили ее? – Селеста сидела спиной к печке и подобрала юбки, чтобы платье не обгорело.

– Возможно. Думать об этом мучительно. Она не любила меня, увы.

Мисс Темпл покачала головой.

– Но… она сказала мне…

– Селеста, прошу вас. Элоиза ясно высказалась о своих чувствах.

Собеседница ничего не ответила. Толстые каменные стены укутали их тишиной как плащом.

– Вы были с Чанем? – спросил доктор. – До конца?

Мисс Темпл кивнула.

– Той ночью творился хаос. Я почти ничего не помню после той нелепой дуэли.

– Что вы! – сказала мисс Темпл. – Она была благородная.

– Я слышал, как вы звали на помощь, и подумал: что-то случилось с Чанем. А сегодня узнал – это была графиня. Я и предположить не мог, что она убила Элоизу.

Свенсон изменился, как будто голубизну его глаз застлал какой-то фильтр. Она снова задумалась о его ране – насколько грубым был шрам, насколько длинным, представляла, как лезвие сабли разрезало сосок доктора.

Селеста снова тихо всхлипнула. Свенсон приподнялся с кресла, но она отрицательно покачала головой и робко улыбнулась. Доктор озабоченно смотрел на нее.

– Я был почти изолирован от мира, – тихо сказал он. – Лучше, если вы расскажете мне то, что знаете.

Девушка начала рассказывать о том, что произошло, начиная с гибели Элоизы на просеке в лесу и заканчивая их приходом на Албермап Кресент: Пфафф, исчезновение Роппа и Джексона, красные конверты, картины графа, пластинка из стекла. Она ничего не говорила о своих собственных страданиях, о книгах, кипевших в ее сознании, о сводившем с ума вожделении и ничего не сказала о Чане. Однако пока она говорила, то поняла, что ее внимание приковано к лицу доктора, к экономным движениям его рук, когда он курил, даже к появившейся в его голосе хрипотце. Селеста задумалась о возрасте собеседника – лет на десять взрослей, не более. Из-за своих немецких манер он казался старше, ровесником Чаня, но если присмотреться к лицу…

Мисс Темпл прервала размышления и вернулась к реальности. Свенсон подошел ближе к печке и растирал ладони.

– Я все же замерз.

– В самом деле, холодно, – ответила мисс Темпл, тоже протягивая руки к огню. – Зима – это такой гость, который никогда не уходит, а всегда прячется за пивным бочонком на кухне.

Свенсон усмехнулся и покачал головой.

– Сохранить чувство юмора, Селеста, после всего, что вы испытали!

– Я уверена в том, что у меня совсем нет чувства юмора. Откровенно высказываться – это не остроумие.

– Дорогая, именно это и есть остроумие.

Мисс Темпл покраснела. Когда стало понятно, что она не собирается отвечать, доктор встал на колени и подбросил угля в печь.

– Мистер Каншер не пришел. Возможно, прячется, или преследует кого-то, или его поймали – в таком случае нам нельзя здесь оставаться.

– Как нам узнать, что именно произошло? Если мы уйдем, то как найдем его?

– Он сам нас найдет, не бойтесь…

– Мне не нравится мистер Каншер.

– На таких людей нам приходится полагаться. Сколько времени вам понадобилось, чтобы поверить Чаню?

– Нисколько. Я увидела его в поезде и сразу поняла, что ему можно доверять.

Свенсон отметил ее уверенность, затем пожал плечами.

– Харшморт слишком опасен, пока мы не узнаем больше. Наша борьба превратилась в шахматную партию. Мы не можем напасть на короля или ферзя, но мы можем фехтовать с пешками и надеяться пройти в ферзи. Ваш мистер Пфафф…

– Отправился на стекольный завод над рекой, а оттуда – куда-то еще.

– А мистер Рэмпер поехал в Рааксфал. Мы с Фелпсом надеемся подстеречь мистера Харкорта, когда он будет уходить из министерства.

– Нам следует вернуться в «Бонифаций», – сказала мисс Темпл. – Поскольку за отелем следят, мое прибытие может спровоцировать одну из пешек, она начнет действовать, а вы с мистером Фелпсом заметите это. Я буду в безопасности с Брайном, а если повезет – и Пфафф вернется.

– С такими аргументами мне трудно не согласиться.

Селеста улыбнулась.

– Так в чем же дело?

Они торопливо позавтракали холодными припасами. Туман стелился по мостовой. Улица, куда они вышли из башни, походила на пустырь с палатками, который они миновали вчера ночью. Даже в этот ранний час она оказалась полна людей, на чьих лицах читалось, что они приехали из разных стран. Там были крошечные магазинчики, тележки, лежали ковры, где были разложены изделия из меди, бусы, специи, украшения. Так получилось, что мисс Темпл шла рядом с мистером Фелпсом. Хотя она не смогла преодолеть недоверие к нему, Селеста считала, что из уважения к доктору нужно завязать беседу с его товарищем.

– Это должно быть так странно, мистер Фелпс, порвать со своей прежней жизнью.

На его бледном лице отразилось беспокойство.

– По правде говоря, я не думаю об этом.

– Но ваша семья, ваши близкие – разве они не скучают по вас?

– Все, кто мог бы скучать по мне, уже умерли.

Мисс Темпл почувствовала желание извиниться, но подавила его. Позади шагал Свенсон, слушавший рассказ Брайна о его службе в других странах, который был, очевидно, реакцией на обилие смуглолицых людей, попадавшихся навстречу.

– Когда вы сказали «мертвы», мистер Фелпс, вы имели в виду ваших прежних союзников: миссис Марчмур, полковника Аспича и других?

Фелпс сжал губы, превратившиеся в тонкую бледную линию. Он показал рукой на прилавки и магазинчики.

– Вы что, все время просидели в отеле? Не видите, как на нас пялятся?

– Я привычна и к смуглолицым людям, и к их вниманию, мистер Фелпс.

– Разве вы не замечали уличных беспорядков?

– Конечно, замечала, – сказала мисс Темпл. – Но беспорядки и смуты всегда были уделом несчастных.

– Не говорите глупостей, – шепотом сказал Фелпс, он явно злился, но не хотел привлекать внимания. – Все, что вы видите: страх этих людей, приехавших из колоний, гнев уволенных рабочих, возмущение против банков, наша парализованная промышленность – все это прямой результат моих ошибочных действий. И ваших добродетельных тоже.

– Не понимаю.

Фелпс тяжело вздохнул – от его дыхания в воздухе рассеялось облачко пара. Она увидела боль в его взгляде, чувство вины. Селеста не нравилась Фелпсу и знала об этом, но еще больше он не любил себя самого. Мисс Темпл понимала, что такое отношение к ней отчасти проистекает от негативного отношения к себе – этим и объясняются его вздох и попытка объяснить.

– Те, кого вы называете «заговорщиками», проникли на высшие уровни всех министерств – Двора ее величества, Адмиралтейства, в армию и Тайный Совет. Еще важнее, что, подчинив себе крупных промышленников, таких как Роберт Вандаарифф и Генри Ксонк, они влияли на заводы, банки, морской транспорт, железные дороги. Они подчиняли людей с помощью Процесса. Созданная ими сеть влияния и власти, едва руководители улетели на дирижабле, растерялась, ожидая инструкций, и у нее не было собственной воли.

– И я работала против них.

– Да, и, добившись успеха, вы избавили страну от одной проблемы, но ненамеренно создали другую. Когда миссия заговорщиков в Макленбурге провалилась, а лидеров устранили, сеть, описанная мной, осталась и без руководства, и без смысла существования. Те, кто был раньше подручным, попытались захватить власть, у них взыграли амбиции, я не скрываю, что и сам находился среди них. Это были миссис Марчмур и полковник, но существовали и другие, из тех, кто имел хоть какое-то представление о планах заговорщиков. Нас разгромили в Парчфелдте, чего мы и заслуживали, но эта победа только обострила болезни страны.

– Какие же?

Фелпс покачал головой.

– Болезни властителей. Заговор выгрыз правительство, как мыши сердцевину дыни, – и что осталось? Что осталось от государства? Управляя страной, всегда приходится балансировать на тонкой грани между порядком и бунтом. Все очень просто, мисс Темпл, этой грани больше нет.

– Но почему это волнует вас?

Фелпс тяжело дышал и говорил с трудом.

– Потому что я виновен. Потому что другие умерли, и у них не было возможности раскаяться.

Селеста фыркнула.

– А что дает раскаяние, кроме того, что может успокоить совесть негодяя?

Фелпс свернул на улицу, где было много маленьких кузниц – воздух звенел от молотов, и веял теплый ветерок. Он заговорил неприятным и резким голосом.

– Мы вернулись в Парчфелдт, пока Каншер шпионил на заводе. Доктор рассказывал вам? Нет? Это продолжалось неделями – холод, дождь, дикие места. Мы вернулись за ней. Отвезли тело к ее дяде на телеге. Выкопали могилу в саду.

Его перекосила гримаса.

– Хоть кто-то сделает так для вас или для меня?

Мисс Темпл тихо спросила:

– Вы искали Чаня?

– Да.

Мистер Фелпс взял ее за руку: им нужно было перейти улицу с сильным движением.

– Безуспешно.

Мистер Спаннинг, помощник менеджера, как раз отпирал входные двери отеля, когда прибыли Селеста и мистер Брайн. Мистер Фелпс и доктор ушли, чтобы нанять экипаж, и должны были ждать их снаружи.

– Рано поднялись? – поинтересовался Спаннинг, разглядывая их помятую одежду.

Мисс Темпл не забыла ни его готовности принять деньги от заговорщиков, ни собственной угрозы поджечь ему напомаженную прическу. Он проскользнул к стойке.

– Для вас нет сообщений. Очень жаль.

Мистер Брайн наклонился и заглянул через стойку, чтобы самому проверить, но мисс Темпл уже поднималась по лестнице.

– Вы хотели бы чая? – спросил Спаннинг с преувеличенной заботливостью. – Бренди?

К тому времени, когда мисс Темпл добралась до своего этажа, в руке она уже держала револьвер. Мистер Брайн отстранил ее, вооруженный дубинкой. Дверь была заперта, как они и оставили.

Внутри все осталось нетронутым. Мисс Темпл послала мистера Брайна вниз, чтобы он разбудил Мари. Пока он отсутствовал, Селеста достала два красных конверта и их первоначальное содержимое, а потом вложила их в один из томиков серии романов, которой зачитывалась ее тетя («Сюзанна, белая супруга раджи Кайпура»), чтобы предохранить стекло. В поле зрения попали ее старые полусапожки. Их ярко-зеленый цвет был выбран, конечно, назло, потому что он не нравился кузине Роджера Баскомба. Ей неприятно было об этом вспоминать.

Пока мисс Темпл ждала мистера Брайна в своей гостиной, она ощутила тяжесть в бедрах. Почему она одинока? Почему всегда одна?

Она сменила позу и между ногами ощутила шов своих шелковых трусиков. Сколько времени осталось до возвращения Брайна? Одной рукой Селеста подобрала платье и нижние юбки так, чтобы другая рука могла проскользнуть под них. Как далеко она зашла по порочной стезе тогда, на нарах в башне, доставляя себе удовольствие почти на глазах у доктора и издавая звуки, которые могли разбудить всех мужчин, находившихся там? Не рискует ли она сейчас опуститься так же низко, если Брайн войдет вместе с Мари и они обнаружат ее раскрасневшуюся и задыхающуюся? Она просунула большой палец в свои шелковые трусики и издала стон, когда нащупала нужную точку. А если войдут не они, а Свенсон? Селеста представила, как его шокирует ее бесстыдная похоть. Интересно, в других местах его кожа такая же белая? Она снова простонала и закрыла глаза, но затем, испытав неожиданный приступ гнева, вытащила из-под платья влажную руку.

Неужели она действительно такое животное?

Все было возможно – это тот урок, который она усвоила из заключенных в синее стекло воспоминаний, но если нечто возможно, отсюда не следует, что ей нужно этого хотеть. Она отдала свое сердце Чаню. Это не означало, что он был мертв (или что она отважилась на это, только потому что он был мертв). Селеста выдохнула через ноздри и поднялась, чтобы помыть руку.

Они встретили карету у входа в отель.

– Ни слова от мистера Пфаффа, – сказала мисс Темпл и протянула тетушкин томик романа Свенсону. Доктор его раскрыл, чтобы рассмотреть конверты.

– Вам всем следует вглядеться в стекло, возможно, вы узнаете здания, которые оно показывает.

Фелпс изучал газетные вырезки.

– Наверно, стоит посетить «Геральд»? Полный текст статьи может подсказать, где найти картину, а следовательно, и человека.

Он увидел стеклянную пластинку на коленях у Свенсона и нервно сглотнул.

– Этот оттенок синего всегда вызывает у меня головную боль. Вы уверены, что это безопасно?

– Конечно.

Свенсон оторвал взгляд от стекла и моргнул.

– Я не представляю, что это. – Он предложил конверт мистеру Брайну. – Просто загляните в него и постарайтесь не удивляться.

– Вы были так уверены, что они следят за нами, – сказала мисс Темпл. – Но они пока оставили нас в покое. Может быть, мы их не интересуем?

– Возможно, они знают, куда мы направимся, – предположил Свенсон.

– Но каким образом? – спросил Фелпс. – Мы что, действительно туда направимся?

– Если они схватили Каншера или мистера Пфаффа, они могли узнать достаточно. Или, – Свенсон щелкнул ногтем по красному конверту в своей руке, – они сами направили нас по пути, с которого мы не сможем свернуть.

Фелпс вздохнул.

– Например, посетим «Геральд».

Мисс Темпл повернулась к мистеру Брайну, погруженному в созерцание синей пластинки, и осторожно постучала по его плечу. Тот вздрогнул, и конверт соскользнул с колен, но доктор Свенсон сумел ловко подхватить его. Брайн немедленно начал извиняться.

– Ничего страшного, – быстро отреагировала мисс Темпл, – синее стекло затягивает. Вы узнали что-нибудь?

Брайн отрицательно покачал головой. Мисс Темпл захотелось, чтобы он сказал что-нибудь умное, чувствуя, что его занудливость начинает раздражать. Мистер Фелпс уселся устойчивее, перед тем как погрузиться в стекло. Он вышел из него через несколько секунд, чихнув. Доктор снова поймал стекло, не дав ему разбиться. Глаза Фелпса слезились, а нос покраснел. Он вынул платок из кармана и вытер лицо.

– Мое здоровье было подорвано. Ужасная вещь. – Он высморкался. – Но у меня нет никаких догадок об этом месте, кроме того, что здесь изображен большой дом.

– Возможно, какая-то часть Харшморта? – спросила мисс Темпл.

– Это может быть все, что угодно.

– Что угодно может быть абсолютно всем. – Мисс Темпл откинулась назад на сиденье и посмотрела на улицу.

– Почему мы едем в министерство?

– Вообще-то мы туда не едем, – запротестовал Фелпс, – но я подумал, возможно, нам стоит проехать мимо Харкорта.

– Это глупо, – сказала мисс Темпл. – Я не для того провела ужасную ночь, прячась, чтобы самой сдаться министерским охранникам. Следуя вашей логике, мы находимся на свободе, потому что враги позволяют нам это. Графиня прислала конверты, чтобы подтолкнуть нас к действиям. Значит, она в отчаянном положении.

– Если бы дело обстояло так, ее намеки были бы яснее.

– Возможно, они яснее, чем нам сейчас представляется, – сказал Свенсон.

– Газетная вырезка о картинах графа и архитектурный план здания в стекле, что также связано с графом. Можем ли мы предположить, что именно в данном здании находится картина?

– Так, учитывая все это, нужно ли нам заехать в «Геральд»?

– Возможно, – продолжил Свенсон, – однако, если у графини была вся статья, почему она нам послала только фрагмент?

– Чтобы заставить зайти в редакцию газеты.

– Или напротив, – ответил Свенсон. – Она ведь могла передать всю страницу. Понимаете, прислав лишь часть текста, графиня могла намеренно исключить какие-то факты, которые могли бы нас отвлечь.

– Вы говорите так, будто ей можно доверять! – вскричал Фелпс.

– Никогда в жизни, но ее действия можно вывестииз ее аппетитов, как и у любого хищника.

Мисс Темпл забрала вырезку у мистера Брайна, державшего ее. Она перечитала текст, а потом перевернула его и вдруг раздраженно фыркнула.

– Я круглая дура.

Селеста протянула кусочек бумаги спутникам, чтобы они рассмотрели.

– Наш пункт назначения – Рааксфал.

Фелпс шумно вздохнул и посмотрел на доктора, ища его поддержки.

– Это реклама бальзама для ращения волос.

– Да, – сказала Селеста, – взгляните внимательно на слова.

– Волосы? Бальзам?

– Нет-нет.

Фелпс вслух прочитал:

– Новая медицинская формула! Непосредственно с парижской фабрики месье Анри! Рецепт для исцеления, восстановления силы и роста!

Мисс Темпл показала пальцем на бумагу:

– Фабрика – медицинская – формула – исцеление – рост! Слова указывают на графа д’Орканца.

– Но в них нет ссылки на него.

– Он на другой стороне вырезки! Объедините обе стороны! Это стиль графини!

Фелпс отрицательно покачал головой:

– Даже если и так, в чем я сомневаюсь, каким образом вы заключили, что это Рааксфал? Скорее уж «восстановление роста» намекает нам на отремонтированный Харшморт или даже на Парчфелдт!

Мисс Темпл снова щелкнула ногтем по бумаге.

– Это очевидно! «Месье Анри»!

– «Месье Анри»?

– Французское Анри то же имя, что Генри. Это Генри Ксонк!

– Не может быть…

– Доктор Свенсон!

Она повернулась к нему, стараясь сохранить на лице бесстрастное выражение, как будто готова принять его справедливый вердикт. Свенсон кусал губы.

– Я сам не предложил бы такой интерпретации…

– Ага! – выкрикнул Фелпс.

Но Свенсон еще не закончил.

– Однако эта загадка была послана не мне, чтобы я ее разгадал, а Селесте… и графиня-то как раз знает своего адресата.

Мисс Темпл улыбнулась, но победа показалась ей слегка сомнительной. Ее проницательность была учтена врагом, графиня ловко встроила это качество в свои планы как кусочек мозаики.

Показался Рааксфал – скопление примостившихся на изгибе реки закопченных домишек, в которых жили рабочие. Берег ощетинился отталкивающего вида причалами, их растрескавшиеся сваи почернели от грязной воды. Все в городке выглядело разрушенным или треснутым, даже пепельное, бледное небо. Экипаж подвез их к гостинице, где возница мог подождать, пока они обедают. Время приближалось уже к полудню.

– Я был на заводах Ксонка только один раз на демонстрации новой модели карабина для колониальных войск: возникли вопросы о калибре патронов, каким он должен быть, чтобы усмирять местное ополчение.

Фелпс прочистил горло и продолжил:

– Дело в том, что заводы находятся не в самом Рааксфале, а рядом с ним и больше похожи на военный лагерь, чем на обычный завод. Отдельные корпуса расположены на расстоянии друг от друга на тот случай, если произойдет взрыв. В гостинице мы можем найти уволенных рабочих. Они знают о том, что там сейчас происходит, и смогут показать нам, как незаметно пробраться на завод в обход основной дороги.

Мисс Темпл, выходя из кареты, услышала скрип гравия под своими подошвами и подумала, как выделяются ее костюм и облик в этом бесцветном городке: зеленые сапожки, платье светло-лавандового цвета, темно-лиловый дорожный жакет и каштановые локоны. Мистер Брайн был одет в просторное шерстяное пальто цвета темного пива, мистер Фелпс все еще был в черном министерском сюртуке. Доктор Свенсон появился последним, как всегда, на нем была серо-стальная шинель Макленбургского военно-морского флота. Он встал рядом с Селестой, постукивая сигаретой по серебряному портсигару.

– Я думала, вы потеряли шинель, – сказала она.

– Мистер Каншер сумел добыть из посольства запасную, а также мой медицинский чемоданчик и сигареты.

– Какой он ловкий!

– Очень. Хотел бы я знать, увидимся ли мы снова.

Они были единственными посетителями в гостинице. Обед оказался таким же бесцветным, как и городок: все было переваренным, и еда превратилась в неразличимую массу. Мужчины пили пиво, а мисс Темпл предпочла лимонад на ячменном отваре и переживала из-за того, сколько времени они тратят понапрасну. Селеста поднялась из-за стола, когда остальные еще ели.

– Я буду на улице, – заявила она.

– Не спешите.

– А что, если нас заметят? – спросил мистер Брайн.

Белая картошина, наколотая на острие его ножа, напоминала глаз.

– Заметят? – переспросила Селеста язвительным тоном. – Мы здесь уже не меньше получаса. Раньше нужно было беспокоиться.

Их открытое и дерзкое прибытие в городок было для мистера Фелпса способом оспорить лидерство Селесты, еще одним посягательством на ее влияние. Он настоял, чтобы они пообедали: они ничего не ели с утра, и было неизвестно, когда представится другая возможность это сделать. Она стояла на улице, разглядывая темные домишки: покрытый сажей кирпич, тесовые почерневшие крыши. Воздух был свеж, и это могло бы ей понравиться, если бы в нем не чувствовался неприятный металлический привкус, от которого негде было скрыться в Рааксфале. Она видела место, где дорогу перекрывали массивные металлические ворота с башнями по обеим сторонам, похожее на замок, построенный из стали, а не из камня.

Они спросили в гостинице о мистере Рэмпере, но никто его не вспомнил. Кто был сейчас на заводе Ксонка? Люди в городке и об этом не знали. А был ли там вообще кто-то? О да, они видели огни, но больше ничего сообщить не могли.

Она огляделась и заметила, что в дверях домов, выходивших на площадь, появились теперь бледные лица. Вам никто не встречался в лиловом жакете? Мисс Темпл отправилась к реке. По пути ей также попадались люди. Она видела и молодые лица, и старые или преждевременно состарившиеся из-за тяжелой работы, люди разглядывали ее, а потом шли следом. Появившиеся на улице жители Рааксфала напоминали корабельных крыс, выползающих из всех щелей. Она выбрала самый длинный деревянный причал и прошла по нему до конца, не обращая внимания на оставшихся позади людей – никто из них не осмелился ступить на причал. Она смотрела на воду.

Сразу за поворотом реки Селеста впервые увидела заводы Ксонка: высокие грузовые причалы и канал, прорезавший заводскую территорию. Она взглянула вниз – к сваям привязаны несколько маленьких гребных лодок.

Девушка услышала топот и обернулась. Жители городка теперь стояли толпой, перегородив причал. Еще топот. Кто-то из толпы бросил камень. Мисс Темпл пригляделась к бледным лицам и поняла, что ее ненавидят – по-настоящему. Это потрясло ее. Первым импульсом Селесты было выхватить револьвер, но перед ней стояли сотни людей, а патронов было всего пять, и каждый выстрел еще больше разжег бы ярость народа.

В самом центре толпы возникла сумятица – сквозь нее сначала прорвался запыхавшийся от бега доктор Свенсон, а потом за ним последовали Брайн и Фелпс.

– Селеста, мы не нашли вас…

Трое мужчин перешли с бега на быструю ходьбу, заметив, что толпа медленно потянулась за ними на причал. Доктор дошел до молодой женщины и тихо спросил:

– Селеста, что случилось? Эти люди из городка…

– Ерунда, – отмахнулась она. – Там внизу есть лодки, предлагаю взять одну.

Мистер Брайн своей тяжелой походкой подошел к краю причала, а потом ловко подобрал веревку и проворно, как обезьяна, соскользнул в лодку. Мистер Фелпс и доктор Свенсон вытащили пистолеты – толпа остановилась метрах в тридцати.

– Граждане Рааксфала, – воззвал к ним Фелпс, – мы приехали, чтобы выяснить, почему вас лишили работы, почему закрылись заводы Ксонка. Мы здесь в ваших интересах.

Со своим городским выговором Фелпс мог с таким же успехом обратиться к ним на китайском – присутствие мисс Темпл и иностранного военного также не способствовало доверию. Еще один камень просвистел рядом с оратором и шлепнулся в воду. Свенсон поднял девушку над краем причала – она от неожиданности вскрикнула – и опустил вниз, где ее взяли за талию и посадили на скамью в лодке.

– Веревка, мисс. – Брайн снова стал наблюдать за причалом.

Селеста попыталась развязать узел на веревке, привязывавшей лодку к свае. Еще один камень плюхнулся в воду, а потом еще три. Прогремел выстрел из пистолета Фелпса как раз в тот момент, когда в лодку спрыгнул доктор Свенсон, и она заметно погрузилась.

Сверху раздался крик, и на воду упала и поплыла черная шляпа мистера Фелпса, как маленькая погребальная ладья. Тут они увидели и его самого с окровавленной щекой, он шагнул с края причала и оказался в воде. Сначала погрузился целиком, а потом вынырнул, задыхаясь. Мистер Брайн протянул ему весло, а Свенсон шесть раз выстрелил в воздух из револьвера: хотя он и потратил все патроны, но задержал толпу на достаточное время, чтобы Брайн успел втащить Фелпса в лодку и отплыть от причала.

Брайн навалился на весла, чтобы поскорее оставить позади темную массу людей, столпившихся на причале. Камни полетели градом, но все они падали в воду, кроме двух, отскочивших от борта лодки. Фелпс скорчился между гребными банками, с его одежды стекала вода, а к лицу был прижат платок. Жители Рааксфала улюлюкали вслед убегавшим, будто индейцы, прогоняющие шайку закованных в латы грабителей-испанцев со своего поросшего пальмами берега. Фелпс отмахнулся от Свенсона, пытавшегося осмотреть его рану, и сел на весла вместе с Брайном. Доктор взял руль и правил. Когда они достаточно далеко отплыли от причала, он повернул лодку на восток.

Наконец они приблизились к причалам заводов Ксонка, которые были теперь хорошо освещены. Основной канал был перекрыт решеткой из ржавых металлических балок, опущенной в воду. Они остановились перед ней – невозможно было разглядеть, что скрывалось дальше. По сигналу Свенсона Брайн и Фелпс подвели лодку к ближайшему плавучему причалу. Мисс Темпл занялась веревкой, обмотала ее вокруг железного кнехта и удерживала, пока доктор завязывал надежный узел.

– Ну вот мы и добрались, – вздохнул мистер Фелпс. – Хотя, должен признаться, это была напрасная поездка.

Он вглядывался в безжизненный канал.

– Как ваше лицо? – Селеста не считала себя ответственной за то, что произошло на причале, тем не менее она оценила смелость мистера Фелпса.

– Пройдет, – ответил он, прикладывая к ране платок. – В меня запустила камнем старуха – вы можете себе это представить?

– Это действительно может быть реакцией на отсутствие работы? – Свенсон открыл пустой барабан револьвера и достал из кармана горсть патронов.

– Нигде в городе нет работы, – сказал Брайн.

Свенсон кивнул, заполняя патронами барабан.

– Но когда именно закрылся завод Ксонка?

– После того, как мы вернулись, три недели тому назад.

Фелпс похлопал по карманам пальто, потом заглянул в лодку:

– Мой пистолет утонул в реке.

– Что поделаешь, – сказал Свенсон.

– Но ведь перед этой остановкой завода почти у всех жителей Рааксфала была работа? Счастливый союз крокодила и птичек, выклевывающих остатки пищи у него между зубами…

– Подумайте о том, какую зарплату платил Генри Ксонк – им не хватило сбережений даже на одну неделю, не говоря уже о трех.

Доктор вздохнул.

– Вы, конечно, правы… и все же я не думаю, что бедность – единственная причина неспровоцированного нападения на нас, незнакомцев, более того, на женщину!

– А почему вы его считаете неспровоцированным? – спросила мисс Темпл.

Все трое мужчин молча уставились на нее. Она сразу покраснела.

– Что за нелепые мысли. Я ничего такого не делала, просто дышала воздухом.

– Тогда что вы имеете в виду? – спросил Фелпс.

– Я не знаю, но, возможно, у народного недовольства есть и другие причины, незнакомые нам.

– Вероятно. И не исключено, что эта самая толпа на кусочки разорвала вашего мистера Рэмпера.

Они поднялись по ржавым ступеням и оказались перед еще одной железной решеткой. Заводы Ксонка представляли собой целый улей из бараков и проходов, там и сям возвышались башни, соединенные мостками. Все это разделяли земляные насыпи и рвы, наполненные отвратительной зеленой жижей, а также запертые решетками туннели. Земля перед входом туда была черна как уголь.

– Замок на другой стороне, – сказал Свенсон, стукнув по широкой металлической полосе.

– И отмычкой не подобраться, и выстрелом не разбить. Нужна пушка.

– Кто-то должен быть внутри, – заметил Фелпс.

– Не очень-то они гостеприимны к нам, почтенным торговцам, стоящим перед дверью, – сказала мисс Темпл.

– Мы можем перелезть. – Мистер Брайн показал вверх. Забор был три с половиной метра высотой и увенчан острыми пиками.

– Думаю, нет, – сказал Фелпс.

Мисс Темпл встала на носки, чтобы заглянуть за решетку.

– Вы видите вон ту баржу? – Свенсон приладил свой монокль.

– И что в ней примечательного?

– Не она ли была на канале в Парчфелдте? – спросила Селеста. – Я узнаю красные полосы на мачте.

– Возможно, она пришла из Парчфелдта с машинами.

Мисс Темпл повернулась к Фелпсу:

– Можно ли отсюда по реке выйти в Орандж-Канал и доплыть до Харшморта?

Он утвердительно кивнул. Его волосы прилипли к голове, и девушка увидела, что мужчина дрожит.

– Но, если они пошли на такие усилия, где же они? Кроме того, раз уж люди в Рааксфале так возмущены закрытием заводов, что им помешало взять их штурмом? Уж точно не их собственная сдержанность, я уверен. А это что такое?

Его последние раздраженные слова были адресованы мистеру Брайну, который уже ловко вскарабкался до середины забора.

– Мистер Брайн, – окликнула его мисс Темпл, – там наверху пики.

– Не беспокойтесь, мисс. – Брайн подтянулся, подобрал ноги и, оттолкнувшись, перелетел через пики, повиснув по другую сторону загудевшего от удара его тела забора. Мисс Темпл замерла, увидев, как одна из пик распорола ему рукав.

– Не беспокойтесь, – повторил он и отпустил руки. Брайн шмякнулся на платформу за забором.

– Отлично! – вскричала мисс Темпл.

– Там есть замок? – спросил Свенсон. – Вы не могли бы…

До того как мистер Брайн смог ответить, вокруг него завихрилась дюжина струек дыма, которые подбирались все ближе со змеиным шипением. Брайн зашатался, его испуганные глаза широко открылись, потом он свалился с платформы и исчез из виду.

Мисс Темпл хватило самообладания не закричать, но она вдруг обнаружила, что, как и мужчины, стоит на коленях.

– Что случилось? – прошептала она. – Где он?

– Убит? – спросил Фелпс.

Селеста быстро начала карабкаться вверх, используя ячейки решетки как опору.

– Боже мой! – воскликнул Фелпс.

Оба мужчины попытались ухватить ее за ноги, но мисс Темпл лягнула их.

– Он умрет, если я ему не помогу.

– Он уже мертв! – сказал Фелпс.

– Селеста, – прошептал Свенсон. Она уже была слишком высоко, чтобы пытаться стащить ее вниз, не подвергая опасности.

– Это ловушка. Подумайте: мы уже пожертвовали Брайном без всякой пользы.

– Но мы не можем вернуться назад! – глухо произнесла она.

– Дорогая…

– Нет.

– Вы упрямы.

Сверху забор казался гораздо выше, чем снизу. Она не сможет перебраться через него способом Брайна – и силы ей не хватит, и платье зацепится. Селеста взялась за основания двух пик и позвала тех, кто был внизу.

– Вы должны создать опору для моей ноги.

– Мы отказываемся, – ответил Фелпс.

– Это совсем просто – один из вас заберется на забор подо мной, я встану к нему на плечи, а потом перешагну через пики так легко, будто это маргаритки.

– Селеста…

– Или раскачаюсь, как дикарь, и…

Она почувствовал, как забор задрожал: это Свенсон карабкался на него, стиснув зубы.

– Я закрою глаза, – сказал он, потом взглянул вверх – прямо между ее ног – и продолжил, запинаясь: – Потому что рост, понимаете, ваш рост…

– Опасность на другой стороне, – окликнул их Фелпс. – Вы приведете в действие ловушку!

– Секунду, – сказала девушка Свенсону. – Дайте мне подобрать платье…

Каким-то образом его смущение помогло ей обрести уверенность. Она согнула ногу, осторожно перенесла на другую сторону и поставила носок на горизонтальную балку. Линия заостренных пик проходила у нее теперь между ног, и она не спешила, стараясь ухватиться покрепче и подобрать платье, чтобы перекинуть на другую сторону вторую ногу.

Маленькая платформа за воротами была погружена во тьму. Единственным путем, чтобы спуститься с нее, был пандус – очевидно, Брайн промахнулся мимо него, падая, – спускающийся куда-то в темноту.

– Дымовые выстрелы, – сказал Свенсон.

– Это могли быть пули или дротики… вы можете посмотреть, откуда они появились?

Мисс Темпл наклонилась и вгляделась вниз. Металлическая пластина, закрывавшая платформу… сверкнула.

– Там стекло…

С обеих сторон от ворот стояли тонкие столбы, и на каждом из них был вертикальный ряд темных отверстий, похожих на леток в скворечниках, и все они были направлены на платформу и тех, кто пытался проникнуть внутрь. Она справилась со своими нервами, уняла дрожь. А потом бросилась в темноту.

– Селеста!

Она приземлилась на пандусе и покатилась вниз, цепляясь руками, чтобы затормозить и не соскользнуть с него. Резко вскочив, девушка поспешила к верхнему краю пандуса.

– Дорогая, это было невероятно глупо.

– Тише! Вам нужно или вскарабкаться вслед за мной, или спрятаться.

– Там нет замка? – спросил Фелпс.

– Я не могу до него дотянуться: если ступить на металлическую пластину, срабатывает ловушка. Вам нужно ее перепрыгнуть. Это несложно, раз уж девушка с этим справилась. Но нужно торопиться: кто-то поднимается снизу!

Фелпс полез первым – и, мокрый, растянулся у ног мисс Темпл. Он помахал Свенсону, чтобы тот последовал за ним. Доктор перебрался через пики, лишь слегка зацепившись за одну из них своей длинной шинелью, но не решался спускаться.

– Я боюсь высоты, – бормотал он.

И тут на них блеснули лучи света. Свенсон прыгнул, еле-еле миновал металлическую платформу, потерял равновесие, но его поддержали спутники. Мисс Темпл приложила палец к губам. В темноте раздался громкий и удивленный голос.

– Гляньте-ка вон на того! Прямо к нам в руки. Вы, ребята, проверьте, нет ли других…

У них был только один путь для отступления – пандус, но именно по нему приближалась группа мужчин вслед за тем, кто нес фонарь. Мисс Темпл потянула вниз своих спутников, заставляя их лечь.

– Лежите тихо и не двигайтесь, – прошептала она. – Последуете за мной, когда будет нужно!

Она вложила свою зеленую сумочку в руки Фелпса и засеменила вниз. Селеста спустилась на площадку и шагнула в яркий свет фонаря.

– Где мистер Брайн? – пронзительно закричала она. – Что случилось? Он жив?

Мужчина с фонарем стальной хваткой поймал ее руку, фонарь чуть не обжег ей лицо.

– Что вы здесь делаете? – прорычал он. – Как вы прошли ворота?

– Я мисс Изабелла Гастингс, – жалобным голосом сказала она. – Что случилось с мистером Брайном?

– Он свалился вниз. – На мужчине был зеленый расстегнутый китель – униформа охранников Ксонка. Другие мужчины, сопровождавшие его, были одеты так же – все они были неряшливыми и небритыми.

– Господи! – всхлипнула мисс Темпл. – Вы впятером пришли спасать меня!

– Спасать, – презрительно хмыкнул вожак. – Берите ее за руки.

Мисс Темпл вскрикнула, когда ее схватили, и попыталась вырваться.

– Я ищу моего… моего жениха. Его имя Рэмпер. Он пришел сюда на работу – так сказал мистер Брайн. Я его наняла, чтобы он помог мне.

– Никто сюда не приходит, Изабелла Гастингс.

– Но он пришел! Нед Рэмпер – высокий и здоровый парень! Что вы сделали с ним?

Вожак попытался заглянуть за спину мисс Темпл и осветить фонарем верхнюю часть пандуса. Она пнула его в голень.

– Где он, я спрашиваю, я настаиваю, чтобы вы мне ответили.

Мужчина влепил девушке пощечину – она устояла на ногах только потому, что ее держали за руки. Вожак пошел вниз по пандусу и рявкнул на остальных, приказав следовать за ним. Она не поспевала, и мужчины просто тащили ее за собой.

Селесту бросили на пол в холодной комнате, освещенной газовыми лампами.

– Положите вон того на стол.

Мужчины подняли и положили тело мистера Брайна на стол из крашеных досок. Глаза Брайна были закрыты, а подбородок покрыт синими прожилками и пятнами, как французский сыр «Рокфор».

– А сладенькую усадите на трон.

Мисс Темпл поднялась на колени.

– Я сама могу сесть.

Мужчины загоготали и пихнули девушку на стул с высокой спинкой, сваренный из железных трубок и привинченный к полу. Ее обмотали цепью под грудью и под подбородком и защелкнули замок. Селеста услышала, как позади скрипнула дверь.

– Кого вы нашли, Бентон?

Голос был слабым и неторопливым, как вьющийся дымок. Мужчина с фонарем, Бентон, сразу наклонил голову и отошел, уже не пытаясь командовать.

– Мисс Изабелла Гастингс, сэр. Говорит, что Нед Рэмпер – ее жених. Пришла с этим громилой, чтобы найти его.

– Она может говорить?

– Конечно, может! Я бы не осмелился – без вашего приказа.

Мисс Темпл почувствовала, что обладатель слабого голоса стоит за спиной, хотя цепь не давала ей повернуться.

– Скажите мне, Изабелла. Если вы простите мне мою бестактность. – Он продел палец в один из ее локонов и тихонько потянул. – Кто ваш друг на столе?

– Капрал Брайн. Он друг Неда Рэмпера.

– И он привел вас сюда? Вы платили ему?

Мисс Темпл молча кивнула.

– Бентон?

– Шесть серебряных шиллингов у него в кармане, сэр. Никто их не трогал.

– Достаточная ли это плата за жизнь, шесть шиллингов? Вам бы хватило, Бентон?

– По нынешним временам, сэр… достойная плата.

– И кто платил Неду Рэмперу – Изабелла?

– Неважно.

Он дернул ее за волосы так, что Селеста поморщилась.

– Позвольте мне решать, что важно.

– Женщина. Живет в отеле. Мне она не нравится.

– В каком отеле?

– Нед не хотел говорить. Он думал, я буду следить за ним.

Девушка почувствовала, как мужчина дышит ей в ухо.

– Но вы выследили его, не правда ли, Изабелла? Как называется отель?

– Она живет… в «Сент-Ройяле».

Бентон бросил взгляд на стоявшего позади нее мужчину, но, когда тюремщик мисс Темпл заговорил, его голос оставался бесстрастным.

– Вы сами видели эту женщину?

Мисс Темпл снова кивнула и шмыгнула носом.

– У нее черные волосы и красное платье.

– А Брайн, она его тоже наняла?

Мисс Темпл энергично кивнула. Тюремщик тихо обратился к Бентону:

– Выньте все из его карманов и покажите мне.

Бентон поспешил к столу. Мисс Темпл торопливо принялась считать. На пандусе их было пятеро… здесь она видела Бентона и еще троих, копавшихся, как стервятники, в одежде Брайна. Пятый, должно быть, ушел, чтобы позвать хозяина. Или он охраняет дверь за спиной? Рука снова дернула ее за волосы.

– А что у вас в карманах? Кошелек или сумочка?

– Я все потеряла, перелезая через ворота. Когда мистер Брайн упал, я так испугалась.

– Однако не до смерти.

Он приказал тому, кто был позади него у двери:

– Проверьте, нет ли там сумочки.

Услышав топот, Селеста поняла, что пятый охранник побежал к пандусу. У мисс Темпл кровь застыла в жилах. Если он обнаружит Свенсона и Фелпса…

– У него было это. – Бентон показал вырезку из «Геральд».

– «…ление картин из Парижа».

– Не понимаю, что такое «…ление» – я не знаю французского.

Обрывок газеты вырвал у него главный тюремщик мисс Темпл. Она увидела только, как блеснул черный плащ, прежде, чем он ушел, не сказав ни слова.

Бентон наблюдал за удаляющимся хозяином, снова обретая свирепую уверенность. Он повернулся к мисс Темпл с довольной улыбкой.

– Может быть, мне следует обыскать и ваши карманы… каждый маленький карманчик, который у вас есть.

Послышались шаги, но он не отвел от Селесты своего голодного взгляда.

– Нашел ее сумочку, а? – растягивая слова, спросил Бентон.

– Отойдите от женщины.

Доктор Свенсон вышел на свет, сжимая длинный флотский револьвер. Бентон громко выругался и протянул руку за кителем. Пистолетный выстрел прогремел в сводчатой комнате как пушечный, Бентон упал на спину, на его груди расплылось кровавое пятно. Еще один выстрел попал в ногу мужчины, находившегося у стола. Еще два быстрых выстрела из маленького пистолета мисс Темпл попали в спину охранника, побежавшего к двери. Мистер Фелпс встал рядом со Свенсоном, их пистолеты были нацелены на четвертого охранника, поднявшего руки вверх.

– Ложитесь на пол, – прорычал доктор. Мужчина мгновенно подчинился, и Фелпс связал его. Доктор Свенсон посмотрел на открытую дверь, а потом на девушку.

– Вы ранены?

Мисс Темпл отрицательно покачала головой. Ее голос был хриплым:

– Он… мистер Брайн.

– Минутку, Селеста…

Свенсон опустился на колени, чтобы осмотреть мужчину с простреленной ногой, потом поднялся, убрал в карман пистолет, отошел от лужи крови.

– Попал в артерию, – пробормотал он.

– Я собирался только ранить его…

Пока он говорил, тяжелое дыхание раненого смолкло. Сколько времени прошло, минута? Доктор направился к столу, ничего не сказав. Мисс Темпл кашлянула, чтобы привлечь его внимание. Она кивнула на Бентона.

– Ключ от цепи у него в жилетном кармане.

Фелпс положил револьвер в сумочку мисс Темпл и подошел к Бентону, смерть которого ни у кого не вызвала сожаления.

– Они должны были услышать наши выстрелы.

– Они могли предположить, что это их люди стреляли, – ответил Свенсон.

Он повернулся к Селесте.

– Мы слышали, как вас допрашивали.

Фелпс нахмурился.

– Я уверен, что слышал голос их хозяина, но не могу вспомнить, при каких обстоятельствах.

– Во всяком случае, – сказал Свенсон, – они схватили мистера Рэмпера, и кто знает, что он им рассказал.

– Много он не мог рассказать. – Мисс Темпл поправила жакет.

– Нет, если они поверили, что его наняла графиня. Но нужно осмотреть мистера Брайна.

Свенсон встал у стола рядом с ней.

– Он сломал шею, когда упал. И возможно…

– Ему повезло, – сказала Селеста.

– Я знаю.

Синее стекло проникло в челюсть Брайна, и каждый кусочек вызвал в кровеносных сосудах разрушительную кристаллизацию, как будто в плоть внедрились синие пауки. Свенсон показал одно место на грудной клетке Брайна, потом похожие места на животе и руках. Во всех этих случаях, разрезав одежду, они обнаружили синюю сеть – следы проникновения стекла.

– Стеклянные пули? – прошептал Фелпс.

Свенсон утвердительно кивнул.

– Я не понимаю цели. Не похоже, что они собирались просто убить его.

Мисс Темпл нашла в своей сумочке носовой платок и пошла к двери.

– Мы не можем вернуться назад, перебравшись через стену. Нам нужно идти вперед.

– Жаль вашего человека, Селеста, – сказал Свенсон.

– Он был храбрецом. – Мисс Темпл вздрогнула, но посмотрела на них. – Храбрецов много, – сказала она, – но рок всегда косит их. Мои бедные парни прожили недолго.

В конце гулкого тоннеля обнаружилась металлическая дверь.

– Это объясняет, почему никто не пришел, – сказал Свенсон, попытавшись открыть дверь. – Прочная сталь, и она заперта. Нам нужно вернуться и поискать ключи у кого-нибудь из тех негодяев.

– Уже сделано, – сказал Фелпс с улыбкой.

– Поблагодарим за любезность покойного мистера Бентона.

На его ладони появилось кольцо с ключами, один из которых он и вставил в замочную скважину. Ключ повернулся. Фелпс отступил от двери и приготовил пистолет.

– У нас есть какой-то план?

– А как же, – ответил Свенсон. – Выяснить, чем Вандаарифф занимался здесь, найти мистера Рэмпера, узнать, что сможем, о графине и подготовить наш побег отсюда.

В этот момент мисс Темпл распахнула дверь.

Если наземные здания заводов напоминали разворошенные соты, то, что предстало перед ними теперь, было похоже на улей: железные клетки, бетонные шероховатые стены, огромные печи, теперь холодные, сборочные верстаки, пыльные чаны и лестницы, уходящие во всех направлениях и исчезающие в темноте.

– Следует ли нам разделиться? – прошептал Фелпс. – Пространство такое огромное…

Доктор отрицательно покачал головой.

– Даже если мы разделимся, его и за неделю не обыскать. Нужно подумать, где они могут находиться и почему. В литейном цехе? На оружейных складах? Что им больше всего подойдет?

Фелпс чихнул.

– Прощу прощения.

– Вы замерзли, – пробормотал Свенсон. – Необходимо найти огонь.

– Нам нужно найти того человека. Возможно, если мы поднимемся по лестнице, то увидим больше.

Фелпс вздохнул и сам ответил на свое предложение:

– Или нас увидят, и мы получим пулю. Мисс Темпл, вы молчите.

Девушка не слушала мужчин. Очевидно, она раньше не видела этого места… и все же…

Селеста открыла сумочку и вынула стеклянную пластинку. Выбрав ряд высоких колонн как отправную точку, она посмотрела в стекло. В какой-то момент, как всегда, все поплыло перед глазами… но потом – вот те же самые колонны… и большие круги – это должны быть химические чаны… и печь, ее запах она почувствовала еще у двери. Но, узнав то, что было на карте, она так и не поняла, куда следует направиться.

Это послание графини. Так же как мисс Темпл расшифровала газетную вырезку, нужно расшифровать и его. Отправленное несколько дней назад – до того, как схватили Рэмпера, – оно не связано с тем, что произошло сейчас. Ключ лежит в прошлом графа…

В горле появился горький комок от его воспоминаний. Она сплюнула и закрыла глаза, сумев наконец проглотить слюну.

– Карта! – прошептал Фелпс.

Стеклянная пластинка разбилась, упав на пол. Мисс Темпл вытерла рот рукавом.

– Нам она не нужна. Есть комната, приспособленная для исследований графа, где он строил свои машины. Мы, должно быть, прошли мимо…

Они притаились за ящиками с гербом Ксонка. Дважды слышались приближавшиеся шаги – прошагали несколько охранников в неопрятной зеленой форме, но Селесту со спутниками не обнаружили. Впереди виднелась освещенная дверь, которая то и дело хлопала – там была караульная. Мисс Темпл указала на меньшую по размеру дверь на полпути до входа.

– И она не охраняется, – прошептал Фелпс.

– Похоже на кладовую, которая не используется.

Селеста устремилась вперед, вынудив спутников следовать за ней. Ее сердце отчаянно билось – вот-вот мог появиться тот человек с тихим голосом… но она уже поворачивала холодную бронзовую ручку двери. Все трое проскользнули внутрь.

Фелпс тщательно запер замок, другой рукой прикрывая рот и нос. Мисс Темпл пробиралась вперед, сморщившись от едкого зловония синей глины.

Мистер Рэмпер лежал на столе, голый и белый как мел. На его теле имелись выемки размером с яблоко – в них не было ни плоти, ни костей, на животе, на правом бедре, на левом запястье (кисть руки отсутствовала), около сердца, на левом плеча, у правого уха виднелись ужасающие анатомические подробности.

– Стеклянные пули, – прошептал Свенсон.

– Всю трансформированную плоть удалили… и, боже правый, сохранили.

Она проследила за его взглядом и увидела ряд емкостей с аккуратными ярлычками, заполненные темной густой жидкостью, где плавали синие комки величиной с кулак. Свенсон осторожно приподнял веко Рэмпера. Зрачок закатился вверх, виднелось только белое глазное яблоко, пронизанное синими прожилками. Свенсон приложил два пальца к сонной артерии Рэмпера и отошел.

– Не думаю, что он умер сразу.

– Его допрашивали? – спросил Фелпс.

Свенсон указал на две открытые раны Рэмпера, и против своего желания мисс Темпл подалась вперед, чтобы их рассмотреть.

– Разница в цвете свернувшейся крови. Я боюсь, что во время некоторых из экзекуций бедный парень был еще жив.

– И вот еще тела, – сказал Фелпс.

– Боже мой… они, должно быть, из городка… теперь понятен их гнев…

Кроме Рэмпера, там были еще пять мужчин и одна женщина, все нагие и обезображенные, их мертвенная бледность показывала, что они пролежали здесь долго. Мисс Темпл перевела взгляд на их руки – с мозолями, со сломанными грязными ногтями, а потом невольно на гениталии – обнаженные и жалкие. Груди единственной женщины свисали по обе стороны грудной клетки, как бы обрамляя кровавую пещеру вскрытой грудины.

Она вздрогнула, услышав шелест бумаг. Доктор стоял у длинного стола, где были стопки лабораторных журналов и хирургические инструменты. Его лицо превратилось в бесстрастную маску.

– Они фиксировали каждый шаг, – тихо сказал Свенсон.

– Четыре недели. Вели записи… о каждом из этих людей – каждое действие скрупулезно записывалось.

Фелпс кивнул на труп Рэмпера.

– Да простит меня господь: но они записывали то, что им сообщил бедняга?

Доктор быстро перелистывал журналы. Фелпс глядел на дверь. Мисс Темпл не могла оторвать взгляд от тела, глазницы которого были заполнены запекшейся кровью.

– Как бы ни был граф безумен, – пробормотал Фелпс, – эта комната не объясняет, зачем Вандаариффу понадобились все эти заводы.

Свенсон повернулся к мисс Темпл, широко распахнув от удивления глаза. В руках он держал раскрытый журнал.

– Что это? Что вы обнаружили?

Вместо ответа он прошел вдоль столов к заполненным полкам, журнал выпал из его рук, ощупывающих стену.

– Доктор Свенсон? – спросила Селеста, неожиданно испугавшись.

– Что случилось? – прошептал Фелпс.

Доктор нашел потайную дверь и отпер ее. На еще одном столе лежал прикованный цепями мужчина, нагой, бледный и неподвижный. Мисс Темпл вскрикнула. Кардинал Чань резко открыл глаза.

Глава 2 Лазарь

Когда он очнулся, все изменилось. Мгновение назад кардинал Чань лежал лицом вниз в лесу, истекая кровью, умирая… а в следующий момент – он не предполагал, что такое может произойти, – оказался прикован к столу. Он догадывался об этом, ощущая железо, впившееся в грудь, талию, руки и ноги. Грубые доски царапали спину и ягодицы. Чань был нагим и ничего не видел.

Он попытался заговорить – голос прозвучал странно, и он понял, что голова закована в металл. Чань нащупал языком прямоугольное отверстие, но оно было закрыто. Его внутренний край был покрыт какой-то коркой… клеем? Похоже, кто-то помогал ему выжить.

Он прогнул спину и ощутил острую боль. Цепи прочно держали… но где находится источник боли? Рана на спине должна была его убить: каким образом она так быстро зажила?

Сколько времени прошло? Как он выжил?

Он попробовал немного двигаться, чувствительность в конечностях вернулась, но та область, где была рана, оставалась онемевшей. Чань повернул голову – край шлема впился в его шею.

Кардинал вздрогнул, почувствовав, как кто-то дружелюбно похлопал его по животу. Он натянул цепи и потребовал освободить его. Собственные слова чуть не оглушили его, но потом пластинка, закрывавшая его рот, открылась. В отверстие пропихнули влажную вату, и он почувствовал запах эфира.

Когда Чань снова проснулся, оказалось, что он лежит на животе, шея была неудобно вывернута из-за шлема, и что-то острое исследовало его спину. Он лежал неподвижно, пытаясь скрыть, что пришел в сознание, но вот позвоночник пронзила острая боль, и Чань громко застонал. Задвижку, закрывавшую рот, снова открыли, и он получил новую дозу эфира.

Кардинал просыпался и опять засыпал, это продолжалось бесконечно. Он все время чувствовал прикосновение чьих-то рук, за ним постоянно наблюдали. Как долго пленник здесь пробыл? Его существование не имело смысла. Сделал ли он что-то дурное? Кардинал не помнил. Или, может быть, он умер и находился в аду?

Чань связывал подобные мысли с пережитыми химическими кошмарами и старался сосредоточиться каждый раз, когда приходил в сознание, вспоминая потерянный им мир… свои комнаты, русские бани, библиотеку и опиумный притон. Он не мог не отметить с иронией: неужели он наконец обрел забвение, к которому стремился годами?

А Селеста? Чань вспомнил с досадой их последние минуты в лесу. Как глупо было с ее стороны поцеловать его, а он оказался еще большим дураком, когда ответил на поцелуй. О чем думал кардинал – овладеть ею прямо там, в папоротниках? И что потом? Чань мог себе представить всю нелепость – нет, это слишком слабое определение для последствий столь бессовестного поступка: подавленность, чувство вины, оцепенение. На его совести и так было немало всего. Чань надеялся, что она убежала от графини, нашла Свенсона и сумела ускользнуть. Он провел языком по губам, вспоминая неожиданную мягкость ее губ. И ее желание. Как мужчина, чьим основным интимным опытом было общение с проститутками, Чань знал, что именно страстное желание, проявленное Селестой, как гвоздь пронзило его разум. Но теперь рассудок к нему вернулся. Чань попытался представить, как они вместе гуляют по улице. Даже если бы он хотел этого, что вряд ли, то девушке этого мира, какой бы доступной она ни была, представление о совместном развлечении покажется совершенно абсурдным – все равно что сажать кукурузу в снег.

Он очнулся и крепко зажмурился, чтобы защититься от слепившего света. Шлем сняли. Чань скосил глаза и увидел его на стене: кованая бронза с двумя круглыми стеклянными пластинами, закрывавшими глаза и похожими на сенсоры насекомого, – сейчас они были черными и непрозрачными. Все отверстия также сейчас были закрыты. Шлем, созданный для того, чтобы защищать от расплавленной синей глины.

Он был пленником графа д’Орканца, чей извращенный ум теперь жил в теле Роберта Вандаариффа. Кого же еще? Остальные были мертвы. Чань сделал все возможное, чтобы убить графа, и не сумел. У него мурашки побежали по коже. Вдруг его оставили в живых, только чтобы отомстить?

Откуда-то из-за слепящего сияния донесся тихий хихикающий голос:

– Вы так долго не видели света, что могли превратиться в крота.

Чань моргнул и разглядел мягкое кресло. В нем сидел, одетый в деловой костюм, поверх которого был клеенчатый фартук, Роберт Вандаарифф.

– Вы под моей защитой.

Вандаарифф оперся на тонкую черную трость, встал и подошел к столу. Он ступал неуверенно, и, когда вышел на свет, оказалось, что лицо его испещрено морщинами.

– Реинкарнация не красит вас. – Голос Чаня был хриплым. – Вы похожи на вареную рыбу.

– А вы еще себя не видели в зеркале.

– Теперь, когда я в сознании, могу я получить свою одежду?

– Вам холодно?

– Я голый.

– Вы стесняетесь? – Вандаарифф оценивающе взглянул на тело Чаня. – Красивый мужчина – конечно, если не обращать внимания на шрамы. Так много шрамов… в основном ножевые, грубо зашитые. Но ваше лицо… раны серьезные, и большинство людей сочтут их ужасающими, я в этом уверен. Ваши глаза необычно чувствительны – даже когда вы спите, то морщитесь от света фонаря. Не возражаете, если я спрошу о причине?

– Кавалерийский хлыст.

– Жестоко. Как давно это случилось?

– Где моя одежда?

– Не имею представления. Сожжена? Нет, кардинал Чань, вы сейчас почти такой, каким появились на свет. Одна из причин – затруднить ваш побег, если вы окажетесь настолько изобретательным, что попытаетесь. Но главное: так вас легче исследовать.

– С какой целью?

– Отличный вопрос. Вместо ответа спрошу вас, раз уж мы беседуем. Что вы помните?

Повисла пауза. Чань знал, что его неспособность вспомнить что-либо после ранения в лесу была прямым результатом манипуляций, проделанных Вандаариффом. Поскольку сказать ему было нечего, единственной надеждой было спровоцировать собеседника.

– Я помню, как саблей выпустил вам кишки на дирижабле.

– Но это был вовсе не я, – миролюбиво ответил Вандаарифф. – Это был бедный граф д’Орканц. Я находился в то время в Харшморт-хаус, где меня бросили прежние друзья.

– Вы имеете в виду, что они оставили там безмозглого идиота. Я видел вас – его, – и я видел все, что произошло в Парчфелдте! Как, черт побери, вы выжили? Толпа собиралась разорвать вас на куски.

– Очень хорошо. Дирижабль и завод. А еще? Что из последующих событий вы помните, кардинал Чань?

Чань натянул цепи и засопел.

– Если вы что-то сделали со мной, то обещаю вам…

– Сделал с вами? Я спас вашу жизнь.

– Ради чего?

– Еще один превосходный вопрос. Вы просто кладезь.

Чань повернулся на звук, раздавшийся слева от него – отодвинулась стенная панель. Вошел высокий человек в блестящем черном плаще, шелк прошелестел, задев дверной проем. Хотя он не был стар, у него были седые, совсем белые волосы до плеч, а кожа смуглая, как у малайского матроса. Он молча поклонился, а потом мягко произнес:

– Приношу извинения, милорд…

– Да?

– Еще один инцидент у ворот. Мужчина. Один. Не местный.

– Не из городка? Господи, он жив?

– Жив.

Седовласый мужчина безучастно посмотрел Чаню в глаза.

– Приведите его, мистер Фойзон, – с воодушевлением произнес Вандаарифф. – Мы используем все возможности, чтобы расширить наши знания.

Фойзон поклонился и вышел. Какой городок? Чань не видел ничего, что помогло бы понять, где он находился. Если бы только он не был так слаб. Через дверь кардинал услышал, как несколько мужчин тащили какой-то груз. Вандаарифф потирал руки, как будто ждал, когда ему принесут его любимое блюдо.

– Что с остальными? – Чань не смог сдержаться. – Селеста Темпл, Свенсон, графиня?

– Разве вы не знаете?

– Отвечайте, черт бы вас побрал!

– Они все мертвы, – ответил Вандаарифф. Потом улыбнулся. – Иначе говоря, полностью мне принадлежат.

Хихикая, он похромал к двери, вышел и плотно закрыл ее за собой. Стены были не настолько толстыми, чтобы заглушить крики. Наконец Фойзон вошел со склянкой эфира, и Чань с облегчением погрузился в беспамятство.

Он снова пробудился, лежа лицом вниз, от неожиданной боли, острой, как укус змеи, пронзившей его поясницу.

– Не двигайтесь, – предупредил Вандаарифф. – Это только затянет борьбу.

– Что… это за борьба? – с трудом спросил Чань: его подбородок был прижат к доскам.

– Борьба металлов.

Холод охватывал позвоночник Чаня.

– Алхимия говорит, что различные металлы связаны решеткой силы. Природная кровь в вашем теле, кардинал, насыщена железом, поэтому мы начали с вектора вполне традиционного магнетизма.

– Вы безумны, безумны, как бешеный пес.

– Ваше тело, конечно, лишилось жизненно важных солей, небесных компонентов. После их восстановления может начаться настоящая работа…

Фойзон стоял в тени, его белые волосы светились в сумраке. Холод пополз от поясницы кардинала вниз по ногам. Он стучал зубами.

– Я уже убил вас однажды. И сделаю это снова. – Чань едва мог говорить. – Что еще заработа?

– Засуньте кляп ему в рот, мистер Фойзон. Будет непростительно, если из-за этой дрожи он выбьет себе зуб.

Вандаарифф наклонился к уху Чаня.

– Настоящая работа небес, кардинал.

Конец беседы прервал вошедший Фойзон. У него в руках был керамический сосуд, из которого торчала деревянная ложка. Он увидел, что Чань в сознании, и поставил сосуд. В нем был отвратительный комок какой-то серой массы.

– Это то, что я ел? Если вы освободите мою руку, я смогу есть сам.

Фойзон проигнорировал слова Чаня и вместо этого посмотрел на его чресла.

– Вам нужно ведро?

– Вы еще и прибираете за мной? Хочется верить, что, занимаясь этой важной работой, вы не запачкали свои нарядные рукава.

Фойзон только проверил прочность цепей и, удовлетворенный ею, покинул комнату.

– А как насчет настоящего ужина? – издевательски осведомился Чань.

Постепенно он начал согреваться, потом ему стало жарко, кардинал горел в лихорадке. Это тоже прошло. Участок спины возле раны оставался бесчувственным, но Чань больше не ощущал себя слабым инвалидом.

Приковылял, опираясь на трость, Вандаарифф, под мышкой – кожаный саквояж. Поставив его на пол, он покопался там рукой в перчатке. Чань услышал, как что-то щелкает, словно костяшки счетов, и в руке Вандаариффа оказалась пачка синих стеклянных пластинок. Лорд разложил их на столе, будто пасьянс, его глаза сверкали каким-то неприятным блеском.

– Без шлема? – спросил Чань.

– Не сегодня.

– Это для меня?

– Вы должны заглянуть в них. Я бы предпочел, чтобы вы самостоятельно открыли глаза, но могу позвать Фойзона.

– Какие они содержат события? Что вы хотите, чтобы я увидел?

– Ничего, – сказал Вандаарифф. – Я хочу, чтобы ваше тело снова чувствовало.

Первая пластинка отправила Чаня в самый разгар веселых танцев где-то в сельской местности, на каждой его руке висело по ядреной сельской девице. Скрипка пела в ушах. Вандаарифф убрал карточку, и пленник снова оказался в зловещей комнате, вспотевший и задыхающийся.

Лорд поднял вторую карточку. Кардинал балансировал на краю покрытой льдом крыши. В трех метрах стояло другое здание, его отделяла пропасть глубиной в пять этажей. К нему бежали мужчины, крича и размахивая дубинками. Пришлось сжаться, как пружина, и прыгнуть – и снова Вандаарифф убрал карточку. Чань тяжело дышал, его тело напряглось и натянуло цепи.

– Кто эти люди? Чьи это воспоминания?..

Третья пластинка показала банкет. На четвертой были скачки. На пятой – игра в вист. На шестой он задушил мужчину шелковым шнуром. На седьмой кардинал лежал на диване в борделе, и тощая проститутка энергично и ритмично двигалась, оседлав его. Вандаарифф убрал карточку, и Чань с возмущением и гневом увидел результат своего возбуждения.

– Достаточно, – сказал Вандаарифф, улыбаясь. – Если только вы не хотите заглянуть в эту последнюю еще раз?

– Чтоб вы захлебнулись своей кровью.

– Восхитительный результат. Основа для дальнейшего.

Вандаарифф снова убрал пластинки в саквояж и достал вторую стопку. Такие карточки Чань еще никогда не видел, потому что они не были синими, а сверкали разными цветами. На первой были оттенки красного.

– Начнем с железа.

На пластинке не было ни чувств, ни воспоминаний – ничего, что имело бы отношение к жизни людей. Ощущения Чаня стали смутными, и он почувствовал вкус крови в горле. Вандаарифф убрал эту пластинку и выбрал другую, зеленоватую и с медными искрами…

Он погружался в одну пластинку за другой и впитывал их содержание. Если раньше стекло внедряло в его мозг воспоминания, то теперь разум в процессе не участвовал, но какие-то важные силы переходили из стекла в его тело. Каждый раз кардинал чувствовал отвращение, но становился сильнее. Вандаарифф закалял тело Чаня, как кузнец сталь. Когда пластинки возвращались в саквояж, боль отдавалась в его костях и сжимала внутренние органы. Зубы горели, как угли в горне. Вандаарифф засунул руку в карман пиджака и достал восьмую пластинку – ярко-оранжевую. Он схватил Чаня за затылок и поднял карточку к его глазам. Чань снова выгнулся, потому что острая боль пронзила позвоночник.

Наконец, карточка была убрана. Чань едва дышал.

– Я перережу вам горло, – выпалил он.

Вандаарифф снял перчатки и защелкнул саквояж.

– Три дня, кардинал. Через три дня вы сможете сделать это.

Но на следующий день он услышал голоса в другой комнате. Потом дверь распахнул доктор Свенсон, а за ним вошла Селеста и глупо завизжала. Свенсон бросился к цепям, но Чань остановил его, прошептав:

– Где мы? Где он? Где его помощник?

– На заводах Ксонка в Рааксфале, за дверями совсем близко солдаты.

Появилась еще одна фигура: неужели Фелпс?

– Они услышали, идут сюда!

– Не трогайте цепи! – шикнул Чань. – Быстро к стене, прячьтесь!

Свенсон уже закрыл дверь. Чиновник из министерства забился в угол. Селеста Темпл окаменела, уставившись на тело кардинала. Наконец она обратила внимание на яростно сигналившего ей Свенсона и спряталась под стол. Эта девушка могла их всех отправить на тот свет.

Пару секунд он ничего не слышал… затем потайная дверь открылась, скрыв Свенсона. Никто не вошел. Чань дернул головой, как будто только что очнулся, и заморгал от яркого света. Он видел тень Фойзона и блеск металла в его руке.

– Что теперь? – хрипло спросил Чань. – Где ваш хозяин?

Фойзон быстро шагнул внутрь, не дав Свенсону, Фелпсу шанса как следует прицелиться и выстрелить в него.

– Где они?

– О ком вы говорите? – Чань поднял голову. – Кот потерял свою мышку?

Он посмотрел за спину Фойзона и услышал еще чьи-то шаги.

– Бентон мертв, сэр! – сказал запыхавшийся мужчина. – Все убиты, кроме Хеннига. Он говорит, двое мужчин с пистолетами убежали вместе с девушкой!

– Куда убежали?

– Он не видел, сэр. Мы их везде ищем.

– Приведите Хеннига. Сообщите лорду Вандаариффу.

– Но, сэр, если мы их найдем, никто не должен знать.

– Если мы их найдем, то известим об этом. Ступайте, немедленно.

Мужчина убежал. Во время беседы Фойзон не спускал глаз с Чаня, который не мог решить, был ли тюремщик азиатом, лапландцем или финном.

– Снаружи отпечатки ног. Я пришел спросить. Вы могли услышать.

– Не слышал ни единого звука, – сказал Чань.

– Вам повезло, что они вас не нашли.

– Почему же?

– Потому что вы – собственность ревнивого, очень ревнивого человека.

Фойзон всем телом навалился на дверь, придавив ею Свенсона, потом повернулся и выбросил правую руку с ножом в сторону Фелпса, который закричал – блестящее лезвие ножа торчало из его пальто. Фойзон снова навалился на дверь, еще сильнее – Чань видел, как у Свенсона подогнулись ноги, – а потом широко распахнул дверь, в его руке появился еще один нож, и он ногой ударил пытающегося встать доктора по ребрам.

Цепь, сковывавшая грудь и руки Чаня, ослабла и звякнула. Фойзон обернулся на звук, но кардинал схватил цепь и как хлыстом ударил ее последним звеном Фойзона в лоб. Тот упал, распростершись у стены.

Мисс Темпл стояла рядом, и ее пальцы быстро двигались, освобождая Чаня от остальных трех цепей, при этом она целомудренно отводила глаза от его тела. Свенсон опустился на колени, прижимая дуло револьвера к груди Фойзона. Седовласый лежал на спине, его лицо было залито кровью, а зубы сжаты от боли.

– Он пришпилил меня к стене, – прошептал Фелпс, вытаскивая нож, удерживавший его.

Мисс Темпл поспешила помочь Фелпсу, который, похоже, не был ранен. Чань соскользнул со стола и сел на корточки рядом с доктором.

– Мы не ожидали увидеть вас, – сказал Свенсон. – Думали, вы мертвы.

– Как и я о вас, – ответил Чань.

– Эти парни убьют нас.

– Пусть попробуют.

Чань похлопал Фойзона по щекам, а потом поднял за воротник.

– Мне нужна ваша одежда.

Он оставил седовласому мужчине только нижнее белье да еще ботинки, поскольку у Фойзона был маленький размер ноги. Чань отвернулся, чтобы одеться. Брюки Фойзона были из черной кожи, а белая рубашка – из шелка, она приятно холодила кожу. Теперь, когда он прилично выглядел, кардинал потянулся за курткой, но замер, увидев выражение лица Свенсона.

– Господи…

– Прошу прощения. – Чань повернулся к нему и язвительно заметил: – Я потерял очки и ничего не могу поделать, если созерцание моих глаз оскорбляет ваши нежные чувства.

– Господи… Ваш позвоночник!..

И мисс Темпл и Фелпс молчали, шокированные. О спине Чаню не хотелось думать. Он теперь мог двигаться, не испытывая боли – вот что было важно. Он проворно надел отлично подошедший плащ – это было удивительно, учитывая разницу размера обуви, – и кивнул в сторону пленника:

– Поставьте на ноги.

Руки у Фойзона связаны за спиной. Чань подобрал второй нож – в плаще в ножнах были еще два ножа – и приставил лезвие к его горлу.

– Он нам пригодится? – спросил Фелпс.

Чань поднял руку, призывая к молчанию, а затем показал на дверь. По его кивку доктор широко распахнул дверь. Кардинал стоял в проеме, а перед ним как щит – Фойзон.

Взведенные курки пистолетов защелкали как множество сверчков – не менее десяти человек прятались за столами и мертвенно-бледными трупами, лежавшими на них.

– Если вы вмешаетесь, он умрет.

– Только троньте его – и мы сделаем из вас решето, – ответил мужчина, находившийся справа в зеленом мундире Ксонка с тремя полосками на рукаве. Его револьвер нацелился прямо в ухо кардиналу.

– Тогда мы поняли друг друга, – сказал Чань. – Мне очень хочется убить этого человека, но, если вы дадите пройти, я передумаю.

Наступил критический момент. Если у них был приказ предотвратить побег любой ценой, должны полететь пули. Чань не верил, что у них была какая-либо свобода действия. Фойзон управлял ими такой же железной рукой, как Вандаарифф управлял самим Фойзоном. Кардинал прижал лезвие к смуглому горлу пленника там, где проходила вена. Сержант опустил пистолет и рявкнул на остальных. Они расступились.

Чань посмотрел на Свенсона. У него не было никакого представления о том, куда следует идти, но казалось очень важным, чтобы враги не догадались об этом. Доктор повернулся к мисс Темпл. Она с трудом сглотнула слюну и хрипло сказала:

– Следуйте за мной. В тоннели.

Чань сохранял бесстрастное выражение лица, но удивлялся размерам завода: печи, бункеры, мостки, монтажные столы, литейные формы для снарядов, охлаждающие бассейны. Они пятились назад, а Фойзон прикрывал их от солдат, стволы карабинов которых неотступно следили за каждым их шагом.

Он ничего не говорил, но внимательно глядел на сержанта.

– Этот ваш плащ уж точно недешевый, – прошептал Чань. – Я не думаю, что шелк достаточно ноский для своей цены.

– Шелк удивительно теплый, – заметил доктор Свенсон. – А на севере Китая бывает холодно.

Чань не обратил внимания на его слова, наблюдая за сержантом, находившимся не более чем в десяти шагах, и прошептал в ухо Фойзона:

– Хотел бы я знать, что скажет твой хозяин.

– Ничего не изменилось, – ответил Фойзон. – Три дня. Вы его фирменный продукт.

Мисс Темпл не дала ему возможности ответить, резко потребовав:

– Нам нужен ключ.

Стальная решетка перегораживала тоннель. Повинуясь кивку Фойзона, сержант вышел вперед и отпер ворота. Доктор Свенсон предостерегающе поднял руку:

– Вы не пойдете.

Фойзон снова кивнул, и сержант отдал ключи. Они проскользнули за решетку, и, пока Фелпс запирал ее, Чань крикнул солдатам:

– Мы отойдем подальше и отпустим его невредимым.

Сержант открыл рот, собираясь протестовать, но Фойзон отрицательно покачал головой.

Чань продолжал пятиться, пока не померк свет, и они уже больше не видели солдат. Тогда кардинал ударил Фойзона по почкам и заставил встать на колени.

– Что вы делаете? – прошептал Свенсон.

Чань приставил нож к горлу тюремщика.

– А как вы думаете?

– Вы дали слово…

– Это человек убьет нас всех. Не будьте дураком.

– Если его люди обнаружат его мертвым, – сдавленным голосом произнес Свенсон, – они уж точно поймают и убьют нас!

– Они уже охотятся на нас. А без своего предводителя они будут это делать хуже.

– Но вы ведь дали слово! – прошептал с ужасом Фелпс.

Чань уперся коленом в спину Фойзона и толкнул так, что тот упал лицом в грязь.

– Вы не знаете, какое зло он мне причинил.

– Не знаем, – сказал Фелпс, – но нельзя убить беззащитного.

– Он беззащитен, потому что мы одолели его. Не будьте дураком.

– Мы все дали слово, как и вы, – сказал Свенсон. – Понимаю ваш порыв…

– Это благоразумие, вот и всё.

– Что, в конце концов, происходит? – спросила мисс Темпл. Она стояла в стороне от остальных, опираясь спиной о стену.

– Фойзон должен умереть, – сказал Чань.

– Ни в коем случае, – парировал Фелпс.

Свенсон наклонился к женщине.

– Селеста, вы хорошо себя чувствуете?

– Конечно. Разве мы не обещали, что отпустим его живым?

Чань зарычал от досады, потом нетерпеливо протянул руку Фелпсу.

– Дайте мне ваш чертов платок.

Затолкав кляп в рот Фойзона, кардинал связал ему ноги, стараясь как можно крепче затянуть узлы.

– Не думайте, что это милосердие, – прошептал он. – Если я вас еще раз увижу – убью.

Фойзон молчал, и Чань все-таки справился с желанием убить его. Он пошагал туда, где слышалось дыхание остальных.

– Ничего не вижу, – прошептал он. – Селеста, вы знаете, куда мы идем?

– Конечно.

– Те люди будут преследовать нас, и совсем скоро.

– Да, но разве мы направляемся к каналу или к входным воротам?

– Где мы находимся сейчас?

– В проделанных взрывами тоннелях. Они идут во всех направлениях.

Уверенность девушки исчерпала запасы терпения Чаня.

– Откуда вы знаете?

Фелпс прочистил горло.

– Была карта в стеклянной пластинке, которую прислала графиня.

– Она тут совершенно ни при чем, – хрипло сказала мисс Темпл.

– Возможно, нам стоит поторопиться? – предложил доктор.

– Если мы будем говорить на ходу, я собьюсь с пути.

– И наши преследователи услышат нас, – добавил Фелпс.

– Идите, как вам нравится, – осклабился Чань. – Мы последуем за вами, как слепые ягнята.

Больные глаза Чаня различали лишь неясные тени на потолке, поэтому он был вынужден держаться рукой за фалды пальто мистера Фелпса. Он шел последним и морщился, когда наступал босой ногой на острый камешек.

Это не было то воссоединение, которого он ожидал, особенно с Селестой Темпл. Что тут делает Фелпс? И почему они так уставились на его рану? Со Свенсоном вряд ли стоило сейчас говорить на эту тему: небритый и еще более худой, чем всегда, он выглядел так, будто только что выбрался из склепа.

Зная о том, что другие этого не увидят, Чань запустил руку под куртку и шелковую рубашку. Его пальцы двигались вдоль нового шрама, но сам шрам не ощущал прикосновений. Он осторожно ощупал его и… под тонким слоем плоти почувствовал что-то твердое.

В конце тоннеля почва оказалась сырой, песок был перемешан с речной грязью.

– Эти тоннели должны были использоваться для транспортировки машин графа, – объяснила мисс Темпл. Она откашлялась, а затем, к удивлению Чаня, сплюнула на землю.

– Извините меня. Там снаружи – канал, а дальше наша лодка, если только кто-нибудь не потопил ее. Мы можем вернуться в город или отправиться в Харшморт.

– А мы готовы к Харшморту? – спросил Свенсон. – Два ваших человека пропали там, и даже Каншер не стал бы рисковать.

Он повернулся к Чаню.

– А вас, кардинал, несмотря на всю серьезность положения, если бы у меня было место и достаточно света, я бы осмотрел.

– Кто такой Каншер? – грубо оборвал его тот. – И что за два человека?

Свенсон приотстал, чтобы оказаться рядом с Чанем, и шепотом, сбивчиво рассказал о досадных событиях, произошедших с тех пор, как они виделись в последний раз. Как ни приятно было слышать о смерти Тэкема (и Чань не мог не признать храбрости доктора), остальная часть рассказа озадачила кардинала: альянс с Фелпсом, зависимость от Каншера и готовность согласиться с нелепыми планами мисс Темпл. Джек Пфафф? И сколько еще других, теперь, очевидно, уже мертвых? Сущая глупость довериться людям, стремящимся получить деньги, а потом бросить ее в опасности, как только деньги кончатся.

– К чему ее бессмысленные затеи? – спросил он у доктора.

– Она нашла меня. И я понял, что девушка настроена решительно.

– Чертов маленький терьер.

Свенсон улыбнулся.

– Терьер, вцепившийся в волчью лапу, согласен. Однако…

– Мы снова все вместе здесь.

– Да. И приятно, что вы рядом.

Чань пожал плечами, понимая, что следует ввернуть любезность и сказать, мол, хорошо, что Свенсон снова рядом, но упустил момент. Он редко говорил с доктором с тех пор, как они жили вместе в рыбачьей деревушке на Железном Берегу, и чуть не рассмеялся, вспомнив, как от Свенсона ждали, что он вылечит всех больных козлов и свиней.

– А графиня?

Свенсон секунду помолчал.

– Только два красных конверта. Эта женщина исчезла с книгой и с ребенком.

– Розамонда опаснее их всех.

– Пожалуй.

Внезапно Чань понял, что доктор ничего не сказал о той, кого он должен был упомянуть в первую очередь.

– Где Элоиза?

Он задал вопрос, не задумавшись о том, что ее нет с ними, и через мгновение пожалел об этом.

– Ваша Розамонда перерезала ей горло, – произнес Свенсон бесстрастно. – Мы с Фелпсом вернулись и похоронили ее.

Чань закрыл глаза. Он не мог найти нужных слов.

– Вы хорошо поступили.

– Мы и вас искали.

Он повернулся к доктору, но не смог ничего прочитать на его лице.

– Я счастлив, что не нашли.

Доктор кивнул с вымученной улыбкой, но, воспользовавшись возникшей паузой, переключил внимание на то, что Фелпс спрашивал у мисс Темпл. Чань отстал на шаг, чтобы закончить разговор.

Они спрятались в тени за пустой баржей. Впереди были ворота, запиравшие выход в реку. Кардинал разглядывал мостики и железные башни, пытаясь разглядеть часовых с карабинами.

Мисс Темпл показала на платформу, еле видневшуюся за причалами.

– Вот там мы вошли, – сказала она. Селеста впервые к ним обратилась с тех пор, как они оказались в тоннелях. – Там западня со стеклянными пулями.

– Охранников не видно, – сказал Фелпс. – Возможно, они надеются на еще одну ловушку.

– Или есть другая причина: они ждут прибытия графа? – спросил Свенсон.

– Граф мертв, – сухо ответил Чань. – Он сам мне это сказал.

Мистер Фелпс чихнул.

– Вы что, промокли? – спросил его кардинал.

Фелпс кивнул, а потом покачал головой, будто не мог понять, как такое могло с ним случиться.

– Ждать бессмысленно, – выпалила мисс Темпл и, выйдя из укрытия, зашагала к воротам. Чань устремился за ней и потянул назад. Она задыхалась от возмущения.

– Прекратите, – глухо произнес он. – Вы не представляете…

– Я не представляю?

– Оставайтесь здесь.

Перед тем как она успела еще что-нибудь сердито сказать, он зашагал вперед по причалу, шлепая по доскам босыми ногами. Если бы он только смог убедиться в том, заперты ли ворота…

Им очень повезло, что первый выстрел прозвучал за мгновение до того, как остальные вышли из укрытия, и не попал в цель. Услышав треск выстрела из карабина, Чань упал на бок и откатился в сторону. Последовал целый рой пуль из новых скорострельных карабинов Ксонка, которые он видел в Парчфелдте. Просмоленные щепки летели в лицо. Кардинал спрятался за лебедкой, на которую был намотан толстый канат. Пули впивались в пеньку, но, до того как снайперы поменяли позицию, он уже был в безопасности. На барже мисс Темпл стояла на коленях, прижав руку ко рту. Свенсон и Фелпс распластались на досках и даже не пытались определить, откуда в них стреляют, а уж тем более открыть ответный огонь.

Вряд ли они смогли бы в кого-то попасть из пистолетов на таком расстоянии, к тому же стрелки заняли слишком хорошие позиции. Чань оглянулся назад. Там находилась стена, но на нее нельзя было вскарабкаться, и запертые ворота, к которым он не мог приблизиться. Теперь, когда их уже заметили, есть всего несколько минут, а потом преследователи до них доберутся.

Вверху раскачивался канат от лебедки, проходивший через блок, на другом его конце висел поддон с бочками. Ворот лебедки был застопорен клином. Чань сморщился, заранее предчувствуя, как ему будет больно, и вышиб клин босой ногой.

Шестерни завертелись, веревка заскользила, и поддон с грохотом упал вниз. Предполагая, что это всех отвлечет, Чань бросился вперед к барже, помахав остальным, чтобы они бежали. Бочки обрушились на причал, и вдруг земля ушла у него из-под ног, и причалы затряслись. Чань всей тяжестью рухнул на доски, в ушах звенело, а вокруг летали горящие деревянные обломки. Он пополз, и тут Свенсон помог встать. Они побежали. Оглянувшись, кардинал увидел густой столб дыма, закрывший ворота и канал, в нем сверкали вспышки, как будто небо застила грозовая туча.

– Что случилось? – спросил мистер Фелпс, но никому не хватило дыхания, чтобы ответить. Они бежали вслепую по расчищенному проходу. Взглянув налево, Чань заметил – что-то чернеет.

– Тоннель! – закричал он и свернул к нему, остальные старались не отстать. Но тот был заперт на железную решетку.

– Стреляйте в замок! – закричал Фелпс.

– Его нет, – огрызнулся Чань, тем не менее схватил решетку и потянул на себя. – Прутья вмурованы в бетон.

– Это взрывной тоннель, – сказал Свенсон, – для испытания взрывчатых веществ. Нужно тянуть за середину решетки, но лучше – отойдите.

Теперь Чань понял, что тянул за край, но прутья оказались слишком прочно вмурованы в бетон, а вот центр железной решетки почернел, выдержав множество взрывов, и был обожжен раскаленными газами. Свенсон ударил по решетке ногой в тяжелом ботинке. Прутья задрожали и прогнулись. Фелпс последовал примеру доктора, и один проржавевший прут лопнул. Они били снова и снова, и сломались еще два прута. Доктор встал на колени и обеими руками дернул – образовалась дыра.

– Быстрее, Селеста, вы самая маленькая, посмотрим, пройдете ли вы!

Мисс Темпл осторожно просунула голову внутрь и протиснулась вперед. Платье зацепилось, но Свенсон освободил его, и девушка оказалась внутри.

– Здесь отвратительно пахнет, – сказала она. Сквозь дыру прополз Чань. Он присел на колени рядом с мисс Темпл, и на несколько секунд они остались наедине, пока Свенсон и Фелпс спорили, пытаясь убедить один другого первым пролезть сквозь решетку.

– Я вела себя глупо, – тихо сказала она. – Мне жаль.

Чань не знал, что она имеет в виду: свою ли попытку выбежать на причал несколько минут назад или поцелуй в лесу в Парчфелдте. Он еще ни разу не слышал, как мисс Темпл за что-либо извинялась.

– Что сделано, то сделано. – Он подал руку Свенсону и помог ему встать.

Там, где девушка могла пройти, слегка наклонившись, мужчинам приходилось низко сгибаться. Чань раздраженно спросил:

– Вы знаете, куда мы выйдем?

– Нет. Вы бы предпочли вернуться назад?

Мистер Фелпс чихнул. Свенсон порылся в карманах, нашел и зажег спичку. Огонек осветил только небольшой участок темных и покрытых какими-то химическими осадками стен тоннеля. Он воспользовался возможностью, чтобы зажечь сигарету, и заговорил, раскуривая ее:

– Главные ворота будут охранять, нам через них не прорваться. – Огонек спички добрался до пальцев, он бросил ее, и она погасла, не долетев до земли.

– Я бы хотел обзавестись парой ботинок, – сказал Чань.

– А мне бы хотелось осмотреть ваш позвоночник, – ответил доктор.

– Пока за нами охотятся в темноте, я предлагаю это отложить.

– Возможно, нам снова удастся отыскать того, седовласого, – сказал Фелпс.

– Его зовут Фойзон.

– Штука в том, что, мне кажется, я его уже видел раньше.

– Почему вы не сказали об этом? – потребовал ответа Чань.

– Я не был уверен, и мы убегали!

– Где вы его видели? – спросил Свенсон.

– В Харшморте, довольно давно. Он ничего не говорил, но, если долго служить могущественным людям, как я герцогу Сталмерскому, поневоле начинаешь обращать внимание на подручных других влиятельных людей.

– Он был человеком Роберта Вандаариффа? – спросил Свенсон.

– Но ведь в том теле теперь другой, – сказала мисс Темпл. – Роберт мертв.

– Знает ли об этом мистер Фойзон?

– Почему это должно нас заботить? – спросила Селеста, продолжая продвигаться вперед. – Он негодяй. Я думаю, вам следовало его убить… Чувствуете? Воздух стал теплее… здесь есть другой проход?

Доктор зажег вторую спичку. Чань отвернулся от света и заметил в бетонном потолке крышку люка с отверстиями.

– Наконец-то!

Он продел пальцы в отверстия и снял крышку, а потом подтянулся, исчез в темноте и босыми ногами ощутил холодный камень. Спичка доктора погасла, пришлось зажечь еще одну. Чань протянул руку мисс Темпл.

– Вот так Персефона убежала из подземного мира…

Услышав это, она надула губки, но ухватилась за протянутую руку. Чань поднял девушку, а потом помог подняться Фелпсу. Из люка появились голова и плечи доктора, в поднятой руке он держал зажженную спичку. Мисс Темпл громко рассмеялась.

– Ах, я дуреха! Вот, возьмите! – Она вытащила из сумочки огрызок свечи и дала его зажечь Свенсону. – Я совсем забыла о нем!

– О господи, – угрюмо пробормотал Фелпс.

Чань разделял его чувства, но был рад тому, что теперь можно рассмотреть, где они находятся: квадратная комната с полом, вымощенным каменными плитами. На полу у каждой из стен разбросана солома, а к бетонным стенам были прикручены на одинаковом расстоянии друг от друга длинные прямоугольники – это чем-то напоминало художественный салон.

Доктор Свенсон принюхался.

– Уксус. Похоже, комнату дезинфицировали.

Мисс Темпл взяла у него свечку и подошла поближе к стене.

– Взгляните на солому, – сказала Селеста. – Она вся выпала из мешковины…

На обрывках мешковины были грубо намалеваны лица, а в соломе попадались клочки одежды.

– Соломенные чучела, – сказал Чань. – Использовались как мишени.

Подойдя ближе, он увидел, что прямоугольники изготовлены из разных материалов: кованой стали, литой стали, меди, дуба, тика, клена, укрепленного стальными гвоздями, – очевидно, они служили, чтобы оценивать мощность взрыва. В этой комнате подрывали прототипы взрывных устройств, и газы отводились в туннель, что позволяло тестировать воздействие взрывов на разные материалы: дерево, броню, ткань и даже (он представил окорока, развешанные на крючьях) плоть, причем хватало всего одного взрыва.

– Берегите ноги, – сказал доктор Свенсон, присоединившись к ним.

– Селеста, поднесите свечу поближе к соломе.

Она опустилась на колени, и Чань заметил блеск рядом с ее сапожком. Девушка осторожно убрала солому, и обнаружился осколок синего стекла. Подняв свет выше, она осветила висевший на стене прямоугольник. Дубовые доски были утыканы осколками стекла, как пробковая пластина, в которой хранят иголки и булавки. А выше они увидели оставшийся целым стеклянный синий диск с заостренными зазубренными краями. Он был величиной с венецианский флорин. Чань накрыл пальцы шелковым рукавом своей рубашки и вытащил диск.

– Пуля? – спросил Свенсон. – Для заряда картечи?

– Но почему синее стекло? – возразил кардинал. – Осколки бутылки из-под джина режут ничуть не хуже.

– Что вы нашли? – спросил из другого конца комнаты мистер Фелпс, хлюпнув носом.

– Бедняге нужно в тепло, – пробормотал Свенсон, перед тем как ответить. – Это синее стекло, возможно, деталь оружия.

– Вдруг они станут нас искать? – произнес Фелпс. – Нам следует бежать!

Мисс Темпл взяла диск с ладони Чаня и, прежде чем он смог возразить, поднесла его к глазам.

– Селеста! – закричал Свенсон. – Не глупите!

Чань силой опустил ее руку вниз, разорвав контакт со стеклом.

Ее глаза были широко открыты, а лицо раскраснелось – он понял, что от гнева. Мисс Темпл снова вложила диск в руку Чаня.

– Я ничего не видела, – проворчала она. – Это не воспоминания, а эмоции. Глубокая, всепоглощающая ярость.

Чань посмотрел на раскрошенную солому.

– К чему ярость, если мишени разорваны на кусочки?

– Там есть дверь, – хрипло окликнул их мистер Фелпс. – Я собираюсь в нее войти.

Сверсон поспешил за Фелпсом. Чань поймал мисс Темпл за руку и развернул ее к себе.

– Вы постоянно подвергаете себя риску.

– Это мое дело.

Ее щеки все еще пылали после контакта со стеклом, и Чань вспомнил лес в Парчфелдте. Она яростно колотила его кулачками в грудь, перед тем как поцеловать. Он представил себе, как гладит ее локоны, а потом притягивает ее лицо к своему.

– Из-за нетерпения людей убивают, – вместо этого сказал он. – А попытки исправить прошлые ошибки только сбивают вас с толку.

– Ошибки?

– Как насчет людей, нанятых вами, или Джека Пфаффа? А Элоиза? А выстрел в Роджера Баскомба?

– Значит, я должна была пощадить его? И графиню – ее мы тоже пощадим?

– Вы идете? – позвал их доктор Свенсон, в его голосе слышалось нетерпение.

– Вы отлично знаете, что я имею в виду, – пробормотал Чань и подумал, что лучше бы он ничего не говорил.

– Склад боеприпасов, – объяснил Свенсон, указав на высокие полки, где стояли бочонки с порохом.

– Решетчатые полки обеспечивают вентиляцию – и вы заметили тапочки?

Стопка серых войлочных тапочек находилась рядом с входной дверью.

– Надевать на обувь войлочные тапочки, чтобы случайная искра от стального гвоздя на подошве не вызвала взрыв, – это старая флотская традиция. А вот там, видите?

Свенсон указал на секцию пустых стеллажей на стене напротив.

– Смотровые отверстия во взрывную камеру. Они изогнуты как перископы, чтобы случайный осколок не влетел в комнату, и позволяют инженерам наблюдать за взрывом.

Мистер Фелпс то ли почувствовал себя лучше, то ли устыдился собственной сварливости.

– Эти бочонки пока не убрали отсюда. Раз они новые, возможно, в них то взрывчатое вещество, которое мы видели на канале?

Чань воспользовался одним из ножей Фойзона и начал открывать крышку ближайшего бочонка, довольный тем, что появился предлог не участвовать в разговоре. Общение само по себе не доставляло ему никакого удовольствия, и он часто ощущал, хотя это и было неправильно, что труднее всего выносить именно тех, кого он близко знал. Слишком хорошее знакомство с их привычками приводило к тому, что кардинала раздражало даже недолгое общение с ними, но еще неприятнее было осознавать, что и они оценивающе наблюдают за ним.

Он всунул лезвие под крышку и увидел, что Фелпс присоединился к нему.

– Если это то же вещество, как бы оно не взорвалось от удара вашего ножа. Возможно, взрывчатка очень чувствительна.

Чань надавил на нож медленно и осторожно. Крышка неохотно сдвинулась, он поддел ее пальцами и снял.

– Гореть мне в аду, – пробормотал мистер Фелпс.

Вместо взрывчатки бочонок оказался наполнен синими стеклянными дисками – с острыми гранями и величиной с монету… тысячи стеклянных дисков. Чань набрал полную горсть и запустил в стену – они просто разбились. Очевидно, что на пристани источником взрыва было не это новое стеклянное оружие.

Из кладовой боеприпасов вел еще один тоннель, по которому были проложены рельсы. Мисс Темпл скривила рот, будто ее заставили выпить стакан рыбьего жира.

Свенсон заботливо потянулся к девушке.

– Селеста…

– Если на пересечении тоннелей повернуть налево, мы попадем туда, где нашли Чаня. Правый тоннель ведет к другим взрывным камерам… но я думаю, что знаю, где выход.

Она вызывающе взглянула на кардинала, словно ожидая, что он будет спорить. Но тот промолчал, и мисс Темпл направилась к выходу. Что с ней? Чань ощущал, что Свенсон наблюдает за ним, но не испытывал желания говорить о том, чего не понимал.

На перекрестке они свернули в еще один взрывной тоннель, и мужчинам снова пришлось скрючиться. Чань сумел проскользнуть вперед и обогнал Фелпса, но потом снизил темп, не приближаясь к доктору и Селесте, которые вскоре оказались на несколько метров впереди. Потом Чань совсем остановился.

– Вы повредили ногу? – спросил Фелпс.

– Нет. Нам будет разумно поговорить. Если вы обманываете Свенсона, я перережу вам горло.

– Простите?

– Если вы навредите мисс Темпл, я отрублю вам руки.

– Наврежу? Разве я не разделяю опасности вместе с ними? Зачем же мне было спасать Свенсону жизнь?

– Не имею ни малейшего представления. Он ведь сломал вам руку в карьере? – Чань схватил Фелпса за запястье. – Вы уже сняли гипс, но, без сомнений, кости еще хрупкие…

Что вызвало у него подозрения? Настойчивость Фелпса, призывавшего сохранить жизнь Фойзону? Не специально ли Фойзон только пришпилил ножом его одежду к стене? Может быть, Фелпс специально сморкался и чихал, чтобы задержать спутников и дать возможность преследователям их настичь? Кардинал сдавил руку Фелпса, тот охнул и попытался вырваться.

– Доктор Свенсон – человек с принципами! Убив Тэкема, он сохранил и мою жизнь!

– Где графиня?

– Если бы я знал, то не оказался бы в этом вонючем тоннеле вместе с сумасшедшим! Я всю свою жизнь поставил на карту…

– Почему я должен верить человеку, всеми способами старавшемуся убить меня?

– Потому что все изменилось! – прошептал Фелпс. – В городе хаос!

Чань схватил мокрый галстук Фелпса и стал затягивать узел, сдавливая горло жертвы.

– Я думаю, это входило в планы вашей хозяйки.

– Послушайте меня, – заверещал Фелпс. – Я думаю, что вы преступник и заслуживаете смерти, но едва ли представляете угрозу для государства. Сейчас вы нам нужны, так же как я нужен вам!

Фелпс кивнул в сторону Свенсона и мисс Темпл.

– Вы думаете, они знают кодовые сигналы для мобилизации ополчения или могут взломать дипломатические шифры? Когда придет время последней битвы…

– Я буду следить за каждым вашим движением. – Чань ослабил хватку и пошел вслед за остальными. Он не удивился бы, получив пулю в спину.

Если этот суровый допрос и не дал никаких результатов, по крайней мере Фелпс будет еще больше стараться доказать свою полезность, если он честен, а если нет, страх повысит вероятность того, что он допустит оплошность. То, что он теперь будет остро ненавидеть Чаня, было неважно ни в том, ни в другом случае.

Мисс Темпл согнулась вместе со Свенсоном под еще одним металлическим люком, дожидаясь Чаня и Фелпса. Доктор изучающе взглянул на бесстрастное лицо Чаня, но ничего не сказал. Фелпс только кашлянул и извинился за задержку.

– Похоже, вы нашли еще одну комнату, – сказал он. – Как здесь все хитро устроено.

– Это не комната, – прошептала мисс Темпл, – а наш выход.

Чань приподнял ступню, потому что пол был сырым.

– Вы нас привели к сточной канаве.

– Попытайте удачи с мистером Фойзоном, – ответила она. – Я уверена, что он уже все простил.

На этот раз уже Свенсон сдвинул крышку люка, подтянулся и исчез из вида. Потом он протянул руку и помог подняться мисс Темпл. За ней последовал Чань. Он оказался в еще одной комнате с бетонными стенами и полом, где стояли массивные емкости и у каждой внизу была затычка такого же диаметра, как у двенадцатифунтовой пушки. Он не позаботился о том, чтобы помочь Фелпсу подняться.

– В них разные растворы, – глухим голосом пояснила мисс Темпл, – их сливают в тоннели, чтобы нейтрализовать остатки разных взрывчатых веществ. Граф увлекался… инженерными проектами.

– Как это поможет нам выбраться отсюда? – спросил Фелпс, резко выпрямившись.

Мисс Темпл показала на самую большую емкость, стоявшую в одном из углов комнаты и достававшую почти до потолка.

– Она наполнена водой, чтобы смывать химикалии, а питающие ее трубы идут к каналу.

– Я только начал высыхать! – пожаловался Фелпс.

– Но, Селеста, – сказал Свенсон, – мы уже пытались подойти к каналу – его слишком хорошо охраняют.

Мисс Темпл нетерпеливо покачала головой.

– Не к воротам канала на реке. Мы прошли под землей под заводами, двигаясь от реки, и вышли к отводу Орандж-Канала, по которому грузы доставляются в другом направлении – на станцию Рааксфал железной дороги. Трубы проходят под забором к воде.

– Вы хотите, чтобы мы плыли в трубе? – взвизгнул Фелпс. – Ваш план – это чистой воды идиотизм!

Мисс Темпл разразилась еще одним приступом кашля. Он не останавливался, и девушка согнулась, как будто ее тошнило. Свенсон взглянул на Фелпса, тот пожал плечами, вытащил мокрый носовой платок и высморкался. Селеста выпрямилась. Ее глаза покраснели и слезились.

– Там есть клапаны, – прошептала она. – Воду можно отключить или направить в обратном направлении. Они также используют эти трубы для стоков. Там стоит отвратительный запах, но идти недалеко, и мы можем по ним проскочить.

– Как туда попасть? – спросил Свенсон.

Мисс Темпл посмотрела на самый верх огромной цистерны.

– По лестнице, но, возможно, придется спрыгивать вниз.

– Хороший вариант.

Чань резко махнул рукой, требуя тишины. Они вслед за ним посмотрели на люк, не закрытый Фелпсом, и увидели лучи фонарей в тоннеле внизу.

Чань поманил их к цистерне с водой, где мисс Темпл показала двум другим мужчинам, какие клапаны нужно закрыть. Скрип клапанов услышали в тоннеле – свет фонарей проник в комнату. Чань подскочил к меньшей цистерне, выдернул затычку и отскочил от струи зеленой жидкости. Наклон пола комнаты способствовал его плану, и поток зеленой едкой жидкости обрушился прямо в люк. Чань побежал к лестнице. Фелпс поднимался первым, за ним – мисс Темпл, и последним – Свенсон, карабкавшийся наверх с черепашьей скоростью.

Из тоннеля донеслись рассерженные крики, потом раздался треск лопнувшего стекла: очевидно, на фонарь попала жидкость. Чань без церемоний подталкивал доктора в пятую точку. В потоке зеленой жидкости показалась рука, а потом и голова человека, хватавшего ртом воздух, – это был один из солдат Ксонка, оказавшийся храбрее остальных. Чань увидел ступни Фелпса, исчезнувшие в трубе, нависшей над цистерной. Рядом мисс Темпл балансировала на скользком краю цистерны. Свенсон добрался до верха лестницы, но не решался преодолеть полтора метра пространства, отделявшие его от трубы.

Солдат подтянулся, пролез в люк и увидел их. Его бритая голова отблескивала зеленью. Он прицелился из пистолета в спину Чаня, но произошла осечка: видимо, химическое купание привело в негодность патроны. Он попробовал еще раз – в это время в люке появились головы других солдат. Отбросив пистолет, он вытащил длинный и страшный нож. Мисс Темпл уже пролезла в трубу, но Свенсон застыл, как статуя.

– Это совсем как трап на корабле! – подбодрил Чань.

– Ненавижу трапы, – пробормотал доктор, но бросился вперед. Три рискованных журавлиных шага – и он оказался внутри трубы, где мисс Темпл схватила его за руку.

Чань приготовил один из ножей Фойзона. Бритоголовый солдат добрался до лестницы. Кардинал было подумал метнуть нож, но в этом он не был так искусен, как Фойзон. Еще два солдата стояли у люка и без всякого эффекта щелкали курками пистолетов. Чань игнорировал их, поджидая бритоголового, – тот карабкался, цепляясь за ступени одной рукой и зажав в другой длинный нож. Под воздействием зеленой жидкости униформа стала желтой и швы на шинели разъехались. Он замахнулся ножом над лицом солдата, тот резко парировал, но именно этого и ждал Чань. Он ловко развернул кисть, и лезвие ножа Фойзона оставило глубокую рану на руке врага. Тот уронил длинный нож. Кардинал ударил солдата кулаком в нос, и бритоголовый, потеряв опору, соскользнул вниз по ступеньками. Чань ловко, как кошка, прошел по краю цистерны и исчез в трубе.

Другие, как дураки, ждали его там. Он заорал, чтобы они двигались вперед, но потом поймал Свенсона за ногу и попросил отдать пистолет. Он не мог рассчитывать на то, что оружие вышло из строя у всех преследователей. Свенсон передал свой револьвер. Чань энергично пополз вперед, затем обернулся и прицелился в удалявшийся круг света. Прогремело четыре выстрела, и он заскользил вперед по слизи, покрывавшей трубу, затем обернулся и выстрелил еще два раза.

Труба резко пошла вниз, Чань оказался вне досягаемости прямых выстрелов, и как раз вовремя: металл гремел от пуль преследователей. Он прижался к трубе, но рикошетившие со звоном пули за изгиб не попадали. Он продолжал ползти. Конструкция трубы изменилась – появились ребра там, где скреплялись ее отдельные секции. Чань порезал колени и локти, протискиваясь вперед.

Из цистерны прозвучали еще выстрелы, но ни один не попал в цель. Чань опасался того, что ожидает их в конце путешествия. Конечно, люди Фойзона знали, куда ведут трубы, и могли туда поверху добраться быстрее, но пока им приходилось ползти, как червякам. Вдруг Чань уперся лицом в грязную подошву ботинка Свенсона. Он громко выругался и сплюнул. До него донесся шепот доктора:

– Вы слышите?

– Что?

– Вода.

Чань прислушался. Конечно… это гораздо эффективнее, чем посылать людей: Фойзон мог просто переключить клапаны. Он удивился, почему враги так поздно об этом подумали. Чань шлепнул Свенсона по ноге.

– Двигайтесь как можно быстрее – нам нельзя повернуть назад!

– Мы утонем!

– А если повернем назад, они нас застрелят! В любом случае финиш близок!

Они удирали от набегающей волны, как крабы. Чань услышал крик Фелпса, хотя к тому времени они оказались в грохочущем водном потоке.

– Я угодил в воду! Как же холодно, проклятье!

Ледяная черная вода поглотила всех. Чань использовал соединительные ребра труб как опору, чтобы проталкиваться вперед, преодолевая встречный поток воды. Он снова наткнулся на ботинок Свенсона и толкнул его, чтобы тот двигался проворнее. Давление в легких кардинала превратилось в боль. Он чувствовал, что у него заложило уши, но упорно двигался вперед: трудно было смириться с перспективой утонуть, как крыса, в сточной трубе.

Потом ступней Свенсона впереди уже не оказалось, и вместо них пальцы Чаня нащупали обрез трубы. Он оттолкнулся и вынырнул на поверхность канала, жадно вдыхая воздух. Другие качались на волнах рядом с ним, бледные, с прилипшими к головам волосами. Чань крутился, пытаясь разглядеть на берегу людей с карабинами.

– Нужно двигаться дальше, – выдохнул он. – Скоро они будут здесь.

– Двигаться куда? – спросил Фелпс, стуча зубами. – Где мы? Мы тут помрем от холода!

– Сюда, сэр! Вот веревка!

На берегу появился сгорбившийся человек в длинном коричневом пальтои надвинутой на глаза шляпе.

– О, мистер Каншер! – воскликнул Фелпс. – Слава богу, вы нашли нас!

Маленькая хижина напоминала комнату в русских банях. Их одежда сушилась, развешанная на веревках, и от нее шел пар, потому что низкая железная печка была так набита углем, что к ней нельзя было подойти даже на метр. Часть пространства отгородили простыней, снятой с кровати, и там, невидимая, скрывалась мисс Темпл.

Чань завернулся в одеяло и старательно прочищал горло, как будто это могло прояснить его мысли. Свенсон тоже сидел, завернувшись в старое одеяло. Фелпс закутался в простыню и стоял в тазу с горячей водой, похожий на унылого римлянина.

Странный незнакомец вытащил их из канала, а потом безжалостно и довольно долго вел через заросший кустарником лес, пока компания не пришла к нескольким низким хижинам, принадлежавшим, по его словам, каменотесам. Одну из них он отпер длинной отмычкой. Каншер говорил только с Фелпсом, уважительно кивнул Свенсону, но полностью игнорировал Чаня и мисс Темпл. Он обнаружил их экипаж в Рааксфале, слышал взрыв и видел, как охранники побежали к воротам, и в итоге пришел к выводу, что канал был единственным возможным путем отступления. Потом Каншер ушел, пробормотав хозяину что-то, чего Чань не расслышал. Кардинал сомневался, что кто-то мог догадаться о возможности их побега через сточную трубу. Он был рад своему второму спасению, но доверял Каншеру не более, чем Фелпсу.

Однако сейчас его терзали вовсе не подозрения. Какие бы опасности им ни грозили, Чань обнаружил, что его мысли занимает близость нагой молодой женщины, которая находится от него всего в трех метрах за занавеской, и он ничего не мог с собой поделать. Он слышал, как она ступает босиком по половицам, как скрипит деревянный табурет под ее телом. Обхватила ли дама себя руками, чтобы согреться или из скромности? А может быть, подняла их, чтобы поправить волосы, открыв изящный торс и высокую грудь? Чань заерзал на стуле, пытаясь думать о чем-то другом, что не вызывало у него эрекцию. Сколько времени у него не было женщин?

– Вы не замерзли, Селеста? – спросил доктор Свенсон.

– Нет, спасибо, – ответила она из-за занавески. – Я надеюсь, вы пришли в себя?

– Несомненно. – Свенсон выбрал сигарету из своего серебряного портсигара. Его голос снова звучал интеллигентно.

– Хотя должен признать, что, когда вода стала прибывать, мое сердце ушло в пятки. Вы поступили правильно, решительно двигаясь вперед, – сказал он Фелпсу. – Малейшие колебания могли нас погубить.

Фелпс содрогнулся.

– В таких ситуациях думать некогда. Хотя теперь можно понять, почему авантюристы такие угрюмые. – Он со значением посмотрел на Чаня. Тот ничего не сказал, потому что разглядывал длинный багровый шрам на груди доктора. Свенсон глубоко затянулся, а потом решил предложить свой портсигар другим.

– Разве сигареты не намокли? – спросил Чань.

– Видите ли, они были здесь.

Свенсон защелкнул портсигар, а потом снова открыл его.

– Закрывается плотно, как створки раковины. Хотите затянуться? Табак очень помогает взбодриться.

– От него у меня болят глаза, – сказал Чань.

– В самом деле? Как странно.

Кардинал поспешил сменить тему до того, как Свенсон вспомнит о своем намерении осмотреть его.

– Нам нужно уходить, как только высохнет одежда,

– Еще нужна еда, – брюзгливо заявил Фелпс, принявший предложение Свенсона. Он закашлялся и продолжил:

– И отдых, и информация.

– Но мы уже много узнали, – сказал Свенсон.

– Эта новая взрывчатка, стеклянные пули, в которых заключены эмоции, а не воспоминания.

– Мы абсолютно не представляем, что это значит.

– Пока нет, но вы когда-нибудь пробовали гашиш?

– Прошу прощения, – сказал Фелпс.

– Я думаю о стекле – в нем ярость, чисто эмоциональное состояние.

– Вы думаете, что стекло содержит гашиш?

– Совсем нет. Задумайтесь о Хасане ибн Саббахе и его секте ассасинов, которые превращались в убийц, полностью лишенных собственной воли, под воздействием религии и наркотиков. То же у культа убийц-тугов в Индии: фимиам, заклинания, наркотический напиток сома – принцип тот же.

– Похоже на Процесс, – заметил Чань.

Фелпсу удалось закончить, не поперхнувшись.

– Стекло может служить наркотиком, и все же, если в стеклянных дисках не заключены воспоминания, то где инструкции. Без них, без мысли, как Вандаарифф сможет направлять тех, кто будет ими поражен?

– Вероятно, он и не может. – Свенсон печально вздохнул. – Не забудьте, что этот человек верит в свою алхимическую религию. Мы совершим ошибку, если станем искать логику во всех его действиях.

Чань знал, что доктор прав – он видел встревоживший его блеск в глазах Вандаариффа, однако не стал ничего рассказывать ни об «элементных» стеклянных пластинках, ни о слишком быстром восстановлении сил. Ему следовало описать все произошедшее с ним здесь и сейчас: если кто-то и сможет понять, так это Свенсон, но тогда пришлось бы позволить ему осмотреть рану при всех. Чань подождал, пока доктор подбрасывал уголь в печь, а потом медленно и осторожно напряг мышцы спины. Он не почувствовал ни боли, ни каких-либо помех для движений. Могло быть так, что Вандаарифф просто исцелил его, а спутников только удивил и напугал его ужасный шрам?

Из-за занавески послышался слабый и тонкий вскрик мисс Темпл. Трое мужчин переглянулись.

– Селеста? – спросил Свенсон.

– Не обращайте внимания, – быстро ответила она. – Просто заноза.

Свенсон подождал, но она ничего больше не сказала.

– С вами все в порядке?

– О господи, да. Все хорошо.

Брюки еще не до конца просохли, но Чань рассудил, что слегка влажная кожа будет лучше сидеть на его теле. Чтобы скрыть свою рану от Свенсона, он, когда сбрасывал одеяло, стоял спиной к стене. Заправляя в брюки шелковую рубашку, на которой появились пятна после купания в канале, кардинал уловил какое-то движение у края занавески. Она подглядывала? Недовольный подобными мыслями, Чань вышел из хижины под лучи холодного вечернего солнца и зашагал вслед за остальными.

Хижину окружали невысокие и кривые сосны. Чаню не доставляла удовольствия еще одна прогулка босиком по веткам и камням, но выхода не было, и он старался ступать по земле или сухим листьям. Когда они добрались до других хижин, он заметил, что дверь одной неплотно закрыта и над трубой вьется дымок. Печи топили еще в нескольких домиках, которые раньше казались пустыми, и тут кардинал услышал шаги.

Чань отшатнулся от двери в тот момент, когда из щели между нею и косяком показалось дуло пистолета и послышался щелчок взведенного курка.

– Не стреляйте в меня, мистер Каншер.

Если бы Каншер служил врагам, это было бы замечательной возможностью снести Чаню голову, а потом сослаться на прискорбную случайность. Но мужчина уже опустил пистолет. Кардинал вошел внутрь и кивнул на печку.

– Наша компания вам не подходит?

Каншер пожал плечами. Он говорил с акцентом и с некоторым усилием, как будто не всегда верно подобранные слова нуждались в смазке, прежде чем выдавить их изо рта.

– Одна растопленная печка – наше убежище. Четыре печки – это группа каменщиков. Вот – для вас.

Каншер толкнул в направлении Чаня пару поношенных черных ботинок. Кардинал видел, что кожа все еще в хорошем состоянии, а подметки крепкие. Он вставил ногу в ботинок, наступил на каблук и повернулся.

– Это просто чудо. Где вы их нашли? Как узнали размер?

– По вашей ступне, конечно, и потом, я искал. Вот. – Каншер достал из деревянного футляра пару тонких темных очков. – Использовались для взрывов. Доктор рассказал о ваших потребностях.

Чань надел очки. Линзы были такими же темными, как на его привычных очках, но, кроме того, они были обтянуты кожей, чтобы сбоку не проникал свет. Чань почувствовал, как его мускулы расслабились.

– Еще раз спасибо. Я уже отчаялся.

Каншер кивнул.

– Вы высохли. Но что с другими? Мы не можем ждать.

Чань незаметно отошел, так что теперь стоял между Каншером и дверью. Тот кивнул, как будто этого ожидал, и засунул руки в карманы.

– Вы не знаете меня. Враги необычайно сильны.

– Вы – человек Фелпса.

Лицо Каншера скрывала низко надвинутая шляпа и густые усы, и все же можно было разглядеть глубокие морщины, а карие глаза казались печальными, как у оленя.

– Мы с вами похожи, не так ли? У нас есть скрытое прошлое, о котором мы предпочитаем умалчивать. У вашего министерства были дела там, где я жил, дела, которые мне позволили со временем… переехать.

– И с тех пор вы служили Фелпсу? Служили министерству?

– Не тогда, когда вы подверглись нападению, о чем мой наниматель искренне сожалеет. Но в остальное время. Я находился за границей.

– Макленбург?

– Вена. Когда через какое-то время я вернулся…

– Фелпс исчез.

– А что не исчезло? Вся ваша страна покатилась к черту. Такое происходило повсюду.

– Потому что стряхнули кучку паразитов? Могло быть хуже.

Каншер взял в рот свой ус и прикусил его.

– Паразиты, да. Ненавижу угнетателей, кардинал Чань, – в этом я с вами. Но бойтесь угнетенных, особенно если они увидели проблеск свободы. Их сила, как бы сказать, необученная.

Каншер достал из деревянного сундучка небольшой, покрытый трещинами чайник в форме яблока.

– Я думал приготовить чай для юной леди, – сказал он хмуро.

– Кажется, сейчас нет времени.

Низко наклонив голову, будто искал путь по запаху, Каншер вывел спутников на изрезанную колеями проселочную дорогу, по которой они пришли на железнодорожную станцию в Дюконке.

Пока все ждали поезда, мисс Темпл стояла в стороне под станционной крышей и, хмурясь, разглядывала выцветшее расписание. Это была все та же несносная девица, заставившая Чаня и Свенсона дать ей клятву на крыше отеля «Бонифаций». Кардинал почувствовал, что его раздражает то, что она стоит в стороне. Хотела ли она, чтобы он сам подошел к ней узнать о ее здоровье?

Свенсон говорил, что нужно обыскать поезд и проверить, нет ли в нем агентов из Рааксфала, Чань буркнул, что согласен. В присутствии Фелпса он вряд ли мог говорить об этом открыто, но Свенсон явно изменился. После понесенной им утраты – гибели Элоизы, в его сдержанных манерах появился какой-то надлом, что-то стариковское. Как бы невзначай, поскольку был смущен тем, что не поинтересовался этим раньше, Чань спросил, какой сегодня день. Фелпс сообщил, что двадцать восьмое.

Прошло два месяца с тех пор, как погибла Анжелика. Чань задумался о том, какой стала бы она, если бы обладала такими же привилегиями и положением в обществе, как мисс Темпл, а потом усмехнулся. Если бы Анжелика родилась в богатой семье, она еще менее была бы склонна терпеть его присутствие.

Наконец пришел поезд, и они сели в него. Когда появился кондуктор, мисс Темпл открыла сумочку и раздраженно заявила Фелпсу:

– Я предполагаю, что у вас есть деньги на билеты для вас и вашего человека. Я заплачу за доктора и Чаня.

Фелпс что-то проворчал и достал из кармана бумажник с намокшими банкнотами. Мисс Темпл взяла билеты и засунула их вместе со сдачей в сумочку.

– Я вам признателен, дорогая, – начал Свенсон, но кардинал схватил его за руку и вытащил из купе.

– Вы предлагали обыскать поезд.

Они не обнаружили ничего подозрительного. В пяти вагонах не было никого с оружейных заводов Ксонка. В конце последнего Свенсон остановился, чтобы выкурить сигарету.

– Что касается нашего возвращения. Вы не были в городе. Нам следует избегать толпы на вокзале Строппинг.

– Это вполне возможно.

Свенсон кивнул и затянулся так глубоко, что Чань почувствовал запах горящей бумаги. Кардинал вздохнул, сочувствуя своему другу.

– Я не знал об Элоизе. Искренне вам соболезную.

– Мы не сберегли ее.

Чань сказал тихо:

– Она тоже себя не берегла.

– Но ведь это именно тот случай, когда нам должны помочь друзья?

Повисла пауза, слышался только стук вагонных колес.

– У меня обычно нет друзей.

Свенсон пожал плечами.

– Нет и у меня. Возможно, из-за этого мы терпим неудачи.

– Доктор, та женщина…

– Розамонда?

– Графиня. Я обещаю. Она за все заплатит.

– Это входит и в мои планы. – Свенсон бросил окурок и растоптал его каблуком.

Возвращаясь, они встретили мисс Темпл в коридоре: очевидно, она искала их.

– Что-то не так? – спросил Свенсон.

– Все в порядке, – сказала она. – Я не хотела бы выказать неуважение мистеру Фелпсу и его иностранному агенту, но думаю, что мы трое должны держаться вместе. Возможно, нам следует что-то рассказать друг другу. Не правда ли?

Чань заметил, что Каншер наблюдает за ними из дальнего конца вагона. Поняв, что на него обратили внимание, он скрылся.

– Что рассказать? – спросил Свенсон.

– Не знаю, – ответила Селеста. – Но так много всего произошло, а мы не обсудили ничего.

– Мы никогда ничего не обсуждали, – сказал Чань.

– Нет, обсуждали! В «Бонифации», в Харшморте, на дирижабле – и тогда, в Парчфелдте.

Она посмотрела в его глаза, нервно сглотнула и замолчала. Свенсон взял мисс Темпл за руку и показал на дверь ближайшего купе, которое оказалось свободным.

Селеста села на среднее из трех мест на одной из сторон купе, предоставив Чаню выбор сесть рядом или напротив. Он устроился напротив нее у окна. Теперь выбор был за Свенсоном. Он сел на стороне Чаня так, что между ними осталось свободное место. Мисс Темпл по очереди поглядела на каждого – на ее лице появился румянец.

Она глубоко вдохнула, вроде бы собираясь продолжать разговор, но потом выдохнула и ссутулилась. Свенсон достал серебряный портсигар.

– Вы ведь только что курили? – спросил Чань язвительно.

– Это помогает мне думать. – Свенсон захлопнул портсигар, три раза постучал по нему сигаретой, но не стал зажигать. Он прочистил горло и обратился к мисс Темпл как-то суховато и напряженно:

– В самом деле, прошло много времени с тех пор, как мы трое были вместе. Все эти дни с Сорджем и Линой… Но, честно говоря, вы ведь не были с нами тогда, не правда ли, Селеста?

– Вы оба покинули меня!

Чань закатил глаза.

– О, я знаю, что у вас были причины, – добавила она с таким нетерпением, что кардинал даже улыбнулся. Она заметила улыбку и продолжила с язвительностью, обычно приберегаемой для нерадивых служанок:

– Я уже говорила об этом доктору, а теперь и вы поймите, что я последние пять недель считала, что вас обоих убили из-за моей глупости. Это был ужасный груз.

– Раз мы живы, я уверен, что вы его можете сбросить с себя. Вы хотели бы расторгнуть наш маленький договор, чтобы каждый направился своим путем? Дело в этом?

– Своим путем? – Она сверкнула глазами. – Прямо сейчас? Куда? Мы все слышали, что сказала седовласая гадина – будто вы собственность того ревнивого человека. И вы сможете просто уйти? Или у доктора получится просто скрыться после того, что случилось с Элоизой? А у меня? Это вы так обо мне думаете?

Свенсон прочистил горло.

– Селеста…

– Наше соглашение остается в силе. До смерти графини. До смерти графа, в каком бы теле он ни находился. После всего, что произошло, я вынуждена стоять на своем.

В ее последних словах был оттенок театральности, и мужчины незаметно переглянулись. Мисс Темпл гневно выпалила:

– Элоиза стала трупом, потому что мы не были достаточно сильны. Мы тоже гнили бы в могиле, нам просто неоднократно повезло Я не хочу, чтобы над нами снова нависла угроза. Кто еще сделает за нас нашу работу? Кто еще их остановит?

Она откинулась назад и, подняв глаза к потолку, воскликнула:

– О, это не то, что я хотела сказать.

Даже если бы Свенсон не взглянул на него многозначительно, Чань догадался бы, что следует промолчать. Доктор мягко заметил.

– Мы все напуганы…

– Страх – это отвратительно, – прошептала мисс Темпл. – Ему нечего противопоставить, кроме злости, а я так устала злиться.

Она опустила глаза и посмотрела на свои руки, ее лицо раскраснелось, а в глазах пылал гнев.

– Я уверена, что вам легко смеяться надо мной.

– Нет, Селеста.

– Не верю. Я не верю вам обоим.

Чань кивнул головой на Свенсона.

– А что он такого сделал?

– Он такой добрый, что противно. Как будто я могу забыть о своей вине! Нет, вы не представляете…

– Не представляем чего? – спросил Свенсон.

– Насколько уже поздно.

Мисс Темпл резко поднялась и оказалась у двери прежде, чем доктор успел встать и отреагировать.

– Селеста, подождите.

– У нее Франческа и книга. У него есть деньги, чтобы воплотить свое сумасшествие в реальность.

Свенсон поднял ладонь, прося ее остановиться.

– Это правда. Но объясните… что еще вы хотели сказать? О нас троих. Когда вы заявили, что «уже поздно»…

– Извините. Я не хочу еще больше обижать мистера Фелпса: он и так в расстроенных чувствах, – сказала мисс Темпл. Дверь закрылась за ней.

Свенсон зажег сигарету и затянулся.

– Она столь эмоциональна.

Чань не согласился с ним. Он вспомнил о сабельном шраме на груди у доктора и задумался уже не в первый раз о том, каковы подлинные мотивы поступков этого человека.

– Селеста изменилась. Ее чувства, моральные представления.

– Она сама вам сказала?

– Конечно, нет. У меня нет другого объяснения. Она всегда такая сдержанная.

– Кроме тех случаев, конечно, когда она рыдает или заходится в ярости.

Тон Свенсона сделался резким.

– Возможно, у вас есть свой ответ.

– Почему он у меня должен быть?

– Вы поставили под сомнение мои заключения – я хотел бы узнать о ваших.

– У меня нет ни малейшего представления!

Свенсон поднял руку, в которой держал сигарету, на уровень бровей, и его голова окуталась дымом.

– Мы мужчины. Мы встречаем нашу судьбу как свой долг, как назначенный жребий. Но ее судьба превзошла все ожидания. Книга, в которой был заключен извращенный разум графа, она была у Селесты. Вас не удивило, как ей удалось провести нас через оружейные заводы?

– Конечно, я был удивлен.

– Но вы ничего не спрашивали.

– А когда мне спрашивать? Когда взорвался причал? Или в проклятой трубе?

– Что же, думаю, в этом причина. Она прикоснулась к книге, заглянула в нее.

– Почему вы вообще отправились в Рааксфал?

– Я уже говорил: Селесте прислали карту заводов, запечатленную в стекле.

– И вы туда отправились! Какой идиотизм.

– Наша поездка спасла вам жизнь.

– Вы думаете, это конец? Что еще вы сделали, не понимая происходящего? Какое еще дело выполнили для нее?

Свенсон поднялся и вышел из купе. Чань подавил желание окликнуть и вернуть собеседника. Он закрыл глаза, прикрытые темными очками каменотеса, и откинулся на спинку сиденья.

Его мысли блуждали. Словно больной зуб, кардинала мучила фраза мисс Темпл: «В каком бы теле он ни находился». Она имела в виду графа, сознание которого заключалась в Вандаариффе, в стеклянной книге и частично даже в самой мисс Темпл. Пока книга существовала, что могло помешать его новым реинкарнациям в следующие жертвы? Чаня беспокоили не воображаемые будущие реинкарнации графа – он вспоминал, как был прикован к столу и терпел мучения под воздействием стеклянных пластинок. Заснуть не удалось.

Когда поезд нырнул в тоннели перед вокзалом Строппинг, кардинал присоединился к остальным. Его удивило, что никто не зашел за ним. Он подумал, что причиной могло быть уважение к перенесенным им страданиям или осуждение его раздражительности, так что он просто приблизился к ним и стоял, хрустя костяшками пальцев.

– Кондуктор в первом вагоне, – сказал Фелпс.

– Хорошо. Как только поезд остановится, мы вылезем из последнего вагона. Следуйте за мной. Мы перейдем через пути и незаметно покинем вокзал.

Они ожидали в хвосте состава. Глаза мисс Темпл были красными. Чань посмотрел на ее правую руку и увидел, что кончики пальцев запачканы, будто она читала газету с невысохшей типографской краской. На воротнике Селесты он разглядел черное пятно.

Заскрежетали вагонные тормоза, мисс Темпл покачнулась, и доктор Свенсон поддержал девушку. Чань выглянул из окна. С платформы рысцой сбегали вооруженные дубинками констебли в коричневых мундирах. У входа в вокзал полицейские разбивали пассажиров на группы и сопровождали их как преступников.

– Откройте дверь! Нас могут задержать в любую секунду.

Каншер, стоявший у двери, ответил:

– Она закрыта!

Чань бросился по коридору к нему.

– Вышибите ногой! Все кишит полицейскими!

– Полицейские? – вскричал Фелпс. – Но почему?

Чань протиснулся к Каншеру, удары которого в дверь не дали никакого результата. Поезд громко зашипел, как утомленный дракон. Воздух звенел от полицейских свистков. Свенсон отодвинул других мужчин в сторону, достал флотский револьвер и три раза выстрелил в замок. Чань сильно пнул дверь, и она распахнулась. Он спрыгнул на гравий и обернулся, чтобы помочь мисс Темпл. Констебль крикнул, приказывая остановиться. Чань крепко взял Селесту за руку, и они побежали к поезду на соседнем пути, ожидая, что остальные последуют за ними.

– Под вагон! Под вагон! – закричал Чань и первым юркнул туда. Камни кололи колени и локти, но он перекатился на другую сторону. Когда из-под вагона появилась голова мисс Темпл, он подтянул ее за плечи, они вскочили и рванулись к следующему поезду. Девушка приподняла подол платья (сумочка раскачивалась на ремешке) и сосредоточила все внимание на том, чтобы не споткнуться.

Выбравшись из-под еще одного поезда, Чань наконец оглянулся: полиции видно не было. Он вздохнул с облегчением. Если бы их искали специально, то констебли так легко бы не сдались. По количеству полицейских на вокзале он догадался, что им приказали заниматься пассажирами в целом, а продолжать погоню – значит оставить остальных пассажиров без надзора. Кроме того, не обладая знаниями Чаня обо всех потаенных уголках Строппинга, перегруженные работой полицейские, видимо, решили, что беглецы неминуемо вернутся к их кордонам и там их поймать будет значительно легче.

Свенсон также выполз из-под поезда, весь перепачканный сажей.

– Вы сказали правду о беспорядках, – обратился к нему Чань.

– Великолепно, не правда ли? – пропыхтел Фелпс, уже стоявший позади доктора.

– Кто мог приказать ввести подобные меры?

– Множество круглых дураков, – ответил Фелпс мрачно. – Иначе говоря, Тайный Совет.

Каншер появился сразу после Фелпса, придерживая свою мягкую шляпу, пока выползал из-под вагона. Чань взял мисс Темпл за руку, гордясь тем, как хорошо она справилась с затруднительной ситуацией. Несмотря на выплеск эмоций в поезде, это была та же Селеста, сохранившая разум и самообладание на дирижабле.

– Сюда. Здесь лестница.

Боковой выход с железнодорожных путей на Хеллиотт-стрит Чань всегда ощущал своей частной собственностью, после того как обнаружил его в украденном отчете Королевской инженерной службы несколько лет назад и начал осторожно использовать. Когда они поднимались по металлической лестнице, под ногами путались старые газеты, тряпки и даже пустые бутылки. Мисс Темпл освободила руку, чтобы прикрыть нос и рот.

– Вы еще не задохнулись? Ужасное зловоние!

Чань практически не чувствовал запахов, но, когда скосил глаза наверх, увидел, что какая-то непонятная груда загораживает им путь. Он поднялся и неуверенно ткнул носком кучу тряпья. Это оказался труп мужчины, низкорослого и старого, пролежавший здесь не менее недели.

– Ступайте осторожно, – сказал Чань идущим позади и потом предупредил мисс Темпл: – Не нужно, чтобы ваше платье касалось земли.

Еще два трупа загромождали верхнюю площадку лестницы, они были привалены к металлической двери, как мешки с зерном. Две женщины. У одной рассечен лоб. Рана гноилась и опухла, как треснувшая мебельная обивка. Лицо второй обернуто шалью, за исключением открытого рта, где виднелся ряд сточенных темных зубов. Чань повозился с замком, пнул дверь, и она открылась. Два трупа вывалились под холодный свет Хеллиотт-стрит. Он перешагнул через них и ступил на брусчатку – Хеллиотт-стрит, как всегда, была пустынной. Каншер помог закрыть дверь, снова запечатав трупы в их склепе. Кардинал вытер руки о плащ Фойзона и удивился тому, что стало с его городом за такое недолгое время.

– В конце улицы, – объяснил он, – расположен Риджент-стар – самый скверный перекресток в городе. В каждом из его грязных переулков сдаются комнаты, где можно укрыться…

Мисс Темпл соскребала что-то с подошвы, но теперь выпрямилась, чтобы встретиться с ним взглядом.

– Если ни у кого нет других предложений…

– В общем-то, у меня есть, – ответила Селеста. – Я прежде не вспоминала об этом или, скорее, считала, что смогу найти наших врагов только по их собственным подсказкам – в любом случае я поступила глупо, не оценив значения месье Масси, моего портного. Как вы можете догадаться, женщина со средствами находится в постоянной осаде, как Константинополь: она должна выглядеть модно, и поэтому ей обязательно нужно приобрести вот эту ткань, вот такую бахрому и даже, уж простите, абсолютно ненужный ток[1]. Я так привыкла к повышенному вниманию, даже от дражайшего месье Масси, что не обратила внимания на его приглашение посмотреть рулон элегантной ткани, который, как он клялся, только что прибыл прямо из Милана. Конечно, я, не колеблясь, отвергла это предложение: темно-красный шелк не только ужасно дорог, но и абсолютно неуместен, кроме, пожалуй, нарядов примадонн итальянской оперы. И все же я думала только о себе, а не о той, кто наверняка купит этот редчайший и изысканный шелк, подходящий лишь для особой комплекции и темперамента.

Она приподняла брови, ожидая реакции.

– Вы считаете, что графиня пожелала новое платье? – спросил Фелпс. – Сейчас?

– Ее одежда осталась в «Сент-Ройяле». У портного был целый рулон ткани. Модница, которой на самом деле нужен только отрез, купит весь рулон, чтобы больше никто не появился в подобном платье. Нам нужно только выяснить, кто именно купил эту ткань и куда она была доставлена.

– Итак, вы на самом деле не знаете, где она? – отважился спросить Свенсон.

Мисс Темпл закатила глаза.

– Салон месье Масси находится совсем неподалеку на Гроссмер. Зайдем?

– Конечно, нет, – вмешался мистер Фелпс. – Посмотрите на нас! Нам нельзя даже мечтать о том, чтобы появиться в этом салоне, да и вас самих туда если и впустят, то только потому, что вы там хорошо известны. Мисс Темпл, вы искупались в канале. Вы предлагаете появиться там в таком непрезентабельном виде для нашего общего блага, но, какую бы информацию вы ни надеялись добыть, цена за нее окажется слишком высокой, если такие оборванцы, как мы, появятся там вместе с вами.

– Вы думаете, меня волнует моя репутация? Я вполне готова заплатить за то, о чем спрошу.

– Деньги в обществе не главное, – сказал Фелпс.

– Разумеется, главное!

– Как бы вы ни были горды, – резко ответил ей Фелпс, – Роджер Баскомб не был титулованным принцем. Несмотря на те преимущества, которые вам дало богатство, мисс Темпл, настоящим положением в обществе вы похвастаться не можете.

Мисс Темпл сердито парировала:

– Я еще никогда не видела, чтобы презрение к деньгам оказалось полезным.

– Кто сейчас остался с вами, Селеста? – спокойно спросил ее Свенсон. – Разве нас привлекли ваши деньги?

Мисс Темпл подняла руки, протестуя.

– Но это совсем другое!

– Вас заметят, – настаивал Фелпс. – Когда все закончится, если вам захочется сохранить какое-то положение в обществе…

– У меня нет там никакого положения! – выкрикнула мисс Темпл. – Я – дикарка из Нового Света. И думаю, что важнее этого дела ничего в моей жизни нет!

Она повернулась на каблуках и пошла по узкой Хеллиотт-стрит. Четверо мужчин, избегая глядеть друг другу в глаза, смотрели, как удаляется ее маленькая фигурка.

– Ловко Селеста все провернула, – пробормотал Свенсон.

– Но сама идея, – протестовал Фелпс, – что этот нелепый рулон ткани…

– Когда прячутся, неважно, насколько хорошо удалось затаиться, – сказал Чань, – важно, найдут ли вас. Беглец выдает себя, как выдают животные – тут важны инстинкты, и этого нельзя отрицать. Барсука выдает запах. Графиню – наряды и украшения.

– Я бы поискал в доме какой-нибудь милой знатной дамы, – согласился Каншер, – где те признаки, которые вы упомянули, могут открыть нечто неожиданное.

– Но ведь с ней ребенок, – сказал Свенсон. – Франческа Траппинг окажется обузой.

Чань покачал головой.

– Учитывая все, что мы о графине знаем, девочка сидит на цепи в каком-нибудь платяном шкафу и лижет клей на шляпных коробках, чтобы не умереть с голода.

Фелпс поморщился.

– Кардинал…

– Шляпные коробки – это еще если ей повезло. – Чань шагнул к Свенсону и стряхнул пыль с его шинели. – Доктор, поскольку ваша униформа намекает на некоторую респектабельность, бегите за мисс Темпл, пока она опять не отправилась в одиночку в новое путешествие. Фелпс, я предлагаю вам направиться в редакцию «Геральд» и найти полный текст той газетной статьи о салоне графа. Мистер Каншер, вы могли бы проверить, не прислали ли новые красные конверты в отель «Бонифаций». Поскольку рабочий день заканчивается, я рекомендую поспешить. Давайте встретимся через два часа в каком-нибудь людном месте. У статуи святой Изабеллы?

Он резко повернулся, собираясь уйти, но Свенсон окликнул Чаня:

– А вы? Что вы будете делать?

– Найду пару свежих носков! – крикнул кардинал, удаляясь, и пробормотал себе под нос: – И потуже затяну их на шее Джека Пфаффа.

За десять минут Чань добрался до реки. Улицы были заполнены людьми: мужчинами, передававшими друг другу бутылки со спиртным, детьми, внимательно наблюдавшими, пока он проходил мимо, женщинами, мечты которых были так же далеки и несбыточны, как звезды. Он предположил, что это бедные бродяги-иностранцы, оказавшиеся в городе без работы и знания языка, но по обрывкам разговоров понял – это обнищавшие горожане, ставшие беженцами в собственном городе. Чань пошел быстрее. Он не хотел неприятностей ни с ними, ни с констеблями, которых эти несчастные наверняка привлекут.

Справа на реке виднелся широкий голландский шлюп, выкрашенный теплой желтой краской цвета спелой груши. Он стоял на якоре довольно далеко от берега, а на палубе были вооруженные охранники. Он и раньше видел такие меры предосторожности для особо ценных грузов, и этот шлюп не был исключением. Из страха перед грабежами всю реку запрудили корабли, не приближавшиеся к берегу.

На углу той улицы, где жил Чань, стояло полуразрушенное здание, и он залез в него через разбитое окно. Кардинал вытащил один из ножей Фойзона, но добрался до крыши без всяких происшествий. Потом прошел по крышам четыре здания и в тишине перепрыгнул на крышу пятого, приземлившись на корточки. В окнах горели свечи и лампы, но в его комнате никто не подавал признаков жизни. Чань толкнул створку, подождал, а потом проскользнул внутрь. Никого. Пол у окна был запачкан перьями и птичьим пометом.

Немногие вещи вызывали у Чаня сентиментальные чувства, и большинство из них – красное кожаное пальто, трость и книги – он уже потерял. Искренне жалея об утрате, он тем не менее почувствовал и оттенок облегчения: чем больше из прошлого исчезнет, тем меньше он будет чувствовать его холодные объятия.

Он зажег свечу и, соскоблив грязь с оконного переплета, захлопнул окно. Чань быстро снял с себя одежду Фойзона и разложил свою – красные брюки в тонкую черную полоску, черную рубашку, чистый шейный платок и чистые носки. Мужчина на мгновение застыл, голый по пояс, раздумывая: зеркало для бритья было под рукой. Но потом натянул чистую рубашку, решив, что у него нет ни достаточного света, ни времени, чтобы осмотреть рану. Чань снова обулся в ботинки Каншера и запасся парой свежих носков, платком, перчатками и еще одной парой темных очков. Защитные очки каменотеса были большой удачей, но он не мог в них драться: они сужали его поле зрения.

Он опустился на колени перед обшарпанным комодом и выдвинул нижний ящик – там были навалены наручные часы, ножи, иностранные монеты и потертые записные книжки, – вынул его и поставил на пол. Достал опасную бритву с ручкой из черного дерева и положил в карман рубашки. Чань прижался лицом к комоду и запустил руку туда, откуда вынул ящик. Он нажал кнопку, и ему в руку упала деревянная шкатулка, в которой хранились три банкноты, свернутые в плотные трубочки, как сигареты. Чань по одной, будто заряжал барабан револьвера, переложил их в тот же карман, куда уже пристроил бритву, и снова вернулся к шкатулке. Под банкнотами лежал металлический ключ. Чань положил его в карман, убрал шкатулку на место и задвинул обратно ящик.

Ему пришлось снова надеть черный плащ Фойзона. Он действительно оказался теплее, чем представлялось раньше, и, в конце концов, это был трофей.

«Вавилон» находился на границе собственно театрального квартала поблизости от нескольких отелей с сомнительной репутацией, поэтому неудивительно, что он ставил не обычные пьесы, а «исторические» костюмные представления. Их исторический колорит заключался в том, что персонажи были одеты в весьма откровенные костюмы. Единственное представление, которое видел Чань – в это время он выслеживал молодого виконта, наивно посчитавшего, что, получив титул, он может не платить прежние долги, – называлось «Потерпевшие кораблекрушение на Бермудах». В шоу участвовали духи ветра и воды, мускулистые матросы и фигуристые туземки в юбочках из листьев, которые с визгом разбегались еще до того, как вышеупомянутые духи начинали творить недобрые дела. Как и подобает заведению, отдающему столь щедрую дань фантазии, владельцы «Вавилона» не позволяли поклонникам своих звезд толпиться перед служебным входом: он выходил на тихую улочку, где не было возможности сделать деньги. Вместо этого актеры после спектакля покидали театр через проход, ведший в отель «Юстас», располагавшийся в соседнем здании – а там было и шампанское, и номера, и владельцы «Вавилона» получали свою долю и от того, и от другого.

Служебный вход все же привлек внимание по крайней мере одного скрытного и хитрого человека. Кардинал Чань подошел к нему никем не замеченный и открыл замок с помощью прихваченной из дому отмычки, полный решимости перерезать Пфаффу горло, если тот даст ему хоть малейший повод.

Время было слишком раннее даже для цирковых номеров, показывавшихся до начала основного представления, но вскоре за кулисами появятся рабочие сцены (обычно это были матросы: они умело управлялись с канатами и не боялись высоты) и актеры, готовящиеся к спектаклю. Чань находил подобные развлечения скучными. Разве в мире и без того было мало притворства, манерности и визга, чтобы видеть это еще и на сцене? Никто из знакомых Чаня не разделял его отвращения к театру. Он знал, хотя они и не беседовали на эту тему, что доктор Свенсон обожает театр, возможно, даже оперу, для кардинала, правда, между драмой и оперой не было различия: он не сомневался, что чем серьезнее к представлению относятся поклонники, тем оно глупее и бессмысленней.

Человек, которого он преследовал, больше всего в мире любил театр. Чань нашел деревянную лестницу, привинченную к стене, и тихо вскарабкался по ней на узенький мостик, находившийся над бархатным занавесом и кулисами. Джек Пфафф обожал красоту, но у него не было денег, чтобы присоединиться к влюбленным дуракам в «Сент-Юстасе», поэтому ему приходилось прятаться и наблюдать за ними тайком. За мостиком есть еще один замок, если его открыть, то эффекта неожиданности не будет. Чань в нем и не нуждался. Он повернул ключ и вошел в мансарду Джека Пфаффа.

Мистера Пфаффа дома не было. Чань зажег свечу рядом с продавленной кроватью: облупившиеся стены, пустые темные бутылки, заплесневевший и обгрызенный крысами ломоть хлеба, банки с мясными консервами и вареньем – одна из них, закрывавшаяся вощеной бумагой, была крысами опрокинута набок и вылизана, рядом с кроватью – кувшин, в нем оставалось еще немного мутной воды. Чань открыл платяной шкаф Пфаффа – это был почти алтарь, заполненный объектами поклонения: брюками ярких цветов, кружевными манжетами, вышитыми жилетами и не менее чем восемью парами обуви. Все ботинки выглядели потрескавшимися и поношенными, но они были хорошо начищены и просто сияли.

У дальней стены, в нише, образованной скатом крыши, стоял письменный стол, сооруженный из досок, положенных на два бочонка. На нем была расстелена газета с разложенными на ней разнообразными стеклянными изделиями.

Большинство из них были заимствованы из научной лаборатории: тонкие змеевики для конденсации, стеклянные палочки и лопатки, но два объекта привлекли внимание кардинала. Первый был сломан, но Чань все равно узнал его – тонкая пластина с закруглением на конце – половинка стеклянного ключа. Графиня упоминала ключи, позволявшие, не подвергаясь опасности, изучать содержание стеклянных книг, но оговорилась, что все такие ключи были сломаны. Он покрутил обломок в руке, рассматривая его. Настоящие ключи граф изготовил из синей глины, а этот, сломанный, был из прозрачного как вода стекла.

Второй объект озадачивал еще больше: тонкая прямоугольная пластина, похожая на стеклянные пластинки графа, но тоже абсолютно прозрачная. Чань поднес эту пластинку к глазам – никакого эффекта… и все же ее размеры, как и форма стеклянного ключа, не могли быть простым совпадением. Некто, не располагавший запасами синей глины, тем не менее учился делать объекты правильной формы.

В городе, без сомнения, было полно стекольных фабрик и мастерских, поэтому Пфафф нашел бы нужную только после утомительных поисков. Чань обшарил стол, поднял газету, даже снял доски, чтобы заглянуть в бочонки, но не отыскал никаких бумаг, документов или заметок. Что-то записывать не соответствовало стилю Пфаффа. Информацию он хранил только в голове.

Кроме одежды, у Джека почти не было вещей, а те, что были, ничего специфического не сообщали о хозяине. Если выставить их в коробке на улицу, невозможно было бы догадаться, кому они принадлежат. Чань подумал о своих собственных комнатах, которые совсем недавно обыскивал. Его поэтические томики могли что-то сообщить о личности хозяина, но разве не было противоречия между литературными вкусами и пристрастием кардинала к одежде ярких, кричащих цветов? Вернется ли Пфафф в свою крысиную нору над театром? Вернется ли Чань в свое собственное логово? Он скучал по своей квартире, но она не очень соответствовала его подлинным потребностям. Подобно волку, жившему прежде в вырубленном лесу, кардинал понимал, что жизнь безвозвратно изменилась, что с прошлым покончено. Преступления, коррупция, насилие – все, что кормило его, стало еще страшнее. Он мог чувствовать себя живым только в окружении темных сил. Но эти перемены не нравились Чаню. Он задул свечу и начал быстро спускаться.

Как только мужчина сошел с лестницы, из-за угла навстречу ему вылетела хихикающая пастушка, очевидно, привыкшая к тому, что всегда запертая задняя дверь образует удобный приватный альков. Она остановилась как вкопанная и завизжала. Очки соскользнули Чаню на нос. Позади нее стоял обнаженный по пояс мужчина в белых ворсистых штанах, то есть в костюме овечки. Женщина снова завизжала, и Чань зажал ей рот левой рукой. Он толкнул ее на мужчину – парочка с трудом устояла на ногах – и выхватил бритву. Пастушка и овечка испуганно глядели на него. Чань быстро удалился. Он шагал по проулку и злился на себя за то, что чуть не зарезал обоих, и крепко сжимал зубы, понимая, что все еще хочет сделать это.

У него был еще час до встречи с остальными, не то чтобы он так уж не хотел заставлять их ждать, но разве он мог за час повторить то, что сделал Пфафф? И где был Джек сейчас? Возможно, ведя расследование, слишком близко подобрался к графине? Все еще следит за ней или уже убит? Если он убежал и скрылся, то, очевидно, не в своей мансарде. Можно ли как-то догадаться, где он прячется? Одним из возможных мест был бордель. Мисс Темпл, наверное, выдала ему аванс…

Он решил попытать счастья в «Южном причале». Пфаффа там не оказалось. Чань поговорил с вышибалой, охранявшим дверь, а потом с тощей, как скелет, миссис Уэлс. Она так удивилась, увидев живого кардинала, что даже забыла потребовать с него плату за их беседу. Вернувшись на грязный булыжник улицы Дэггинг-лейн, Чань нахмурился. В этот ранний час в «Южном причале» никогда не бывало так тихо – он даже слышал, как играли скрипки в главном зале. Неужели миссис Уэлс так встревожилась, что старалась заслужить расположение и таких негодяев, как Чань? Хотя ему трудно было представить человека менее сентиментального, чем хозяйка борделя с похожим на клюв носом, но такая возможность представлялась вполне вероятной, и это его беспокоило.

Пфафф мог снять комнату в любой из двадцати гостиниц, расположенных на набережной, однако у Чаня больше не было времени для поисков. Он повернул от реки в направлении более широких улиц. Узкие улочки были запружены недовольными бедняками, и он не хотел вызвать их негодование или самому поддаться жалости по отношению к ним. Чань резко остановился: сочувствие и негодование – вот ключ. Все дело в гордости Пфаффа: он станет искать убежище там, где почувствует себя защищенным, а не там, где его никто не будет знать. Чань не хотел раньше времени афишировать свое возвращение, но оставалось одно очевидное место, посещения которого не избежать.

Когда он добрался до «Ратон Марин», спустился туман, и столики снаружи пустовали. Чань вошел в заведение и направился к стоявшему за стойкой Николасу. Они оба проигнорировали послышавшийся вокруг шепоток.

– Мне сказали, что вы мертвы.

– Добросовестное заблуждение. – Чань кивнул на балкон и съемные комнаты. – Джек Пфафф.

– Разве он не работает на вас?

– Люди, которых он нанял, убиты. Пфафф, вероятно, тоже.

– Молодая женщина…

– Доверилась не тем. Она пришла сюда за помощью, а столкнулась с некомпетентностью.

Николас не ответил. Чань не хуже других знал, насколько положение и репутация бармена зависят от его умения хранить секреты и не отдавать никому предпочтения – само существование «Ратон Марин» зависело от того, останется ли заведение нейтральной территорией.

Чань наклонился поближе и тихо сказал:

– Если Джек Пфафф мертв, его секреты уже не имеют значения, но если он жив, то хранение секретов точно убьет его. Он что-то рассказал, я знаю, он что-то сказал вам, Николас, не потому, что просил сохранить это в секрете, но потому, что емухотелось похвастаться, как любому заносчивому щенку.

– Вы недооцениваете его.

– Джек может изменить мою оценку в любое удобное для него время.

Николас выдержал тяжелый взгляд кардинала, потом запустил руку под стойку и достал прозрачный, блестящий стеклянный диск размером с золотую монету. На стекле, как на монете, был выдавлен портрет молодой королевы. На другой стороне элегантным шрифтом написано: «Стекольные мастерские Салливара, Банксайд, 87». Чань вернул стеклянный диск бармену.

– Сколько жизней это стоит, кардинал? – растягивая слова, произнес голос с балкона над ним. – Или ты уже труп?

Вокруг раздался смех, но Чань, не обратив внимания, вышел на улицу.

Он потрусил рысцой, спеша мимо кораблей и кучек докеров к широкой деревянной набережной, вдоль которой располагались мастерские ремесленников. Набережная спускалась на прибрежную гальку, а метров через двести продолжалась снова. Один или два раза в год высокий прилив затапливал Банксайд, но эта полоска земли была очень выгодной, поскольку обеспечивала удобный доступ к грузам, перевозившимся по реке (при этом, естественно, не требовалось платить пошлину), так что никто и не думал оттуда куда-то переезжать. Постройки на Банксайд, которые восстанавливались и перестраивались снова и снова, были скопищем деревянных лачуг, прижатых друг к другу так же плотно, как спальные гамаки матросов на орудийной палубе фрегата.

Высокие ворота, с помощью которых купцы Банксайда защищались от воров, еще не были заперты на ночь. Чань кивнул привратникам и прошел в ворота. Номер 87 был заперт. Кардинал прижался лицом к щели между забором и воротами – он увидел двор, засыпанный песком и уставленный бочками и кирпичами. Окна деревянной хижины, стоявшей в глубине двора, были темны.

Его наружность наверняка привлекла внимание привратников, и Чань был уверен в том, что за ним наблюдают. Он знал, что мимо них не пройдет незамеченным. Неожиданно Чань поставил ногу на замок, подтянулся, перемахнул через забор и спрыгнул во двор. Он приземлился на корточки и бросился к дверям хижины – привратники уже наверняка кинулись за ним.

Дверь была заперта, но двух ударов ногой хватило, чтобы ее распахнуть. Чань выругался в темноте и сдернул очки. Внутри был кузнечный инструмент, наковальни, молотки, литейный желоб и стальные тиски, но людей не было. В следующем помещении в крыше имелся люк, чтобы отводить тепло и газы. На скамье лежали длинные бруски необработанного стекла, приготовленные для того, чтобы их расплавить и залить в формы, но печи были холодными.

Никаких признаков присутствия охранников. Пройдя мимо печей, кардинал вышел в еще один дворик, где увидел стулья и стол, заставленный бутылками и чашками. На земле валялось несколько недокуренных сигарет, похожих на гильзы от револьверных патронов. Их концы были смяты мундштуком. За одним из стульев – скомканная вощеная бумага. Чань разгладил ее и заметил жирное пятно в центре. Он поднес бумагу к носу, понюхал, а потом лизнул. Марципан.

На другой стороне дворика стояла большая печь для обжига. Внутри нее лежала треснутая глиняная форма: она была пустой, но, очевидно, использовалась для отливки и обжига изделий из стекла или металла при очень высоких температурах. Каждое из углублений в ней предназначалось для ключа особой формы.

Во внешнем дворе послышались голоса и загремели ворота. За печью для обжига был забор, отделявший стекольную мастерскую от соседей. Справа тревожно забегали куры. Чань подобрал с земли кирпич и запустил его туда. Удар вызвал целый шквал возмущенного кудахтанья. Потом Чань перелез через забор слева, напротив того места, где устроил диверсию, спрыгнув на кучу мешков с зерном. Он сразу побежал к другому забору, перелез через него и потом повторил этот трюк еще три раза, встретив по пути всего одну собаку, пятнистую гончую, которая не меньше, чем сам Чань, удивилась их встрече, но ни один человек не попробовал его остановить. Последний прыжок – и он приземлился на штабеле деревянных ящиков, набитых соломой. Он так и не узнал, что хранилось в них: экзотические фрукты, куски льда или статуэтки из дрезденского фарфора. Чань поправил очки и не спеша вышел на улицу через дверь на глазах у семьи, занятой ужином, и пошел в противоположную сторону от толпы любопытных у стекольной мастерской, пытавшихся выяснить причину шума.

Он не сомневался в том, что Пфафф здесь побывал. Но почему мастерская оказалась заброшенной? Смятые мундштуком сигареты выдавали присутствие графини ди Лакер-Сфорца. Был ли марципан попыткой добиться послушания от Франчески Траппинг? Чань уже опаздывал на встречу с остальными, но даже если бы у него оказалось еще два часа для поисков, это ничего бы не дало – он появился слишком поздно.

Он поспешил на север, но его продвижение замедлили толпы людей на улицах. Там были не только недовольные бедняки, но и респектабельные мужчины и женщины, двигавшиеся с угрюмой решительностью пассажиров, спешащих на вокзал. Кардинал, продолжая проталкиваться вперед, понял с неудовольствием, что эти люди направляются туда же, куда и он.

Когда он наконец добрался до площади Святой Изабеллы, Чаню пришлось вытягивать шею, чтобы разглядеть статую. Жизнерадостно визжа, показались уличные мальчишки. Люди вокруг подались назад, сначала пропуская детей, а потом гораздо проворнее. В толпу врезалась черная карета. Возница нахлестывал лошадей и угрожал кнутом всякому, кто оказывался на пути. Окна кареты были закрыты, и занавески задернуты, но одна из них качнулась, и мелькнул белый напудренный парик слуги. Когда карета отдалилась и возница уже не мог достать столпившихся людей кнутом, они принялись осыпать его проклятиями. Чань начал протискиваться к статуе, теряя терпение.

Он понял, что щурится, несмотря на вечерний час, и поднял глаза. На небе пылало зарево от факелов, зажженных на крыше министерства, расположенного на дальнем конце площади. Это какой-то праздник, о котором он забыл? Чествование королевы? День рождения какого-то ее высокопоставленного родственника – возможно, того идиота в черной карете?

– Кардинал Чань!

Фелпс махал рукой над толпой. Каншер и Свенсон были рядом с ним, и мисс Темпл казалась на их фоне совсем маленькой.

– Наконец-то! – обратился к нему Фелпс. – Мы уже отчаялись вас найти!

Чань протиснулся к ним через толпу.

– Что, черт побери, происходит?

– Объявление из дворца, – ответил Свенсон. – Вы его разве не слышали?

До того как Чань ответил, что если бы он слышал, то не стал бы ничего спрашивать, мисс Темпл прикоснулась к его руке.

– Это Роберт Вандаарифф! – сказала она возбужденно. – Он появился здесь и нанесет визиты королеве и Тайному Совету! Все надеются на него как на спасителя! Вы когда-нибудь видели такую массу людей?

– Мы ждали вас, – прокричал Фелпс, перекрывая шум, – но хотели подойти поближе и понаблюдать за тем, что произойдет.

– Может быть, даже отважиться проникнуть через черный ход в министерство, – добавил Свенсон.

Чань кивнул.

– Если он встретится с королевой, там будет целый полк охраны. Впрочем, давайте попытаемся.

Они обошли огромную статую – сварливая мученица казалась довольной, принеся свою жертву. Чань потянул Свенсона за рукав и показал на мисс Темпл, державшую другую руку доктора. Тот кивнул.

– Ткань купил, причем всю, один-единственный покупатель.

– Кто?

– Не столько кто, сколько куда.

Свенсон показал на ряд высоких белых зданий.

– Отправлена во дворец.

– Королева?

– Или кто-то с хорошим положением при дворе.

– Это может быть любой из пятисот душ.

– И все же это соответствует нашим предположениям о том, где может прятаться графиня.

Чань поглядел на мисс Темпл.

– В итоге вы оказались правы, Селеста.

– Разумеется!

Чаню совсем не хотелось отвечать на подобную реплику, поэтому он обратился к Каншеру.

– Оставил Пфафф какое-то сообщение в «Бонифации»?

Каншер отрицательно покачал головой.

– А графиня?

Каншер снова покачал головой.

– Что-то вообще там произошло?

– Служанка напугана.

Перед тем как Чань сумел спросить Фелпса о газетной вырезке из «Геральд», воздух зазвенел от пронзительного рева труб. Всадники в блестящих кирасах образовали разделительную линию между толпой и министерствами и отодвинули людей, освобождая проезд. Каждый третий всадник был трубачом, а те, кто не трубил, держали на плечах обнаженные сабли. Толпа отступила назад.

Чань высматривал другой путь. Он снова заметил черную карету посреди толпы и увидел, что из нее выскользнула какая-то фигура, которую он не сумел разглядеть. Затем кучер хлестнул коней, и они снова двинулись. Но кто это был?

– Что там? – Фелпс встал на носки и пытался проследить, куда смотрит Чань. – Вы увидели Вандаариффа?

Снова зазвучали трубы, и Свенсон притронулся к плечу Чаня. За линией всадников двигалась, огибая площадь, вереница карет. В открытом экипаже сидел с непокрытой головой Роберт Вандаарифф и приветственно махал морю глядевших на него людских лиц. Лорд Аксвит из Тайного Совета сидел напротив. Они въехали на территорию дворца через главные стальные ворота.

– Мистер Ропп!

Мистер Темпл указывала на кого-то в толпе. Чаню потребовалась пара секунд, чтобы найти этого человека – широкогрудого мужчину в черной шинели. Она окликнула его снова, но голос заглушили трубы и шум. Ропп был человеком Пфаффа, бывшим солдатом. Ему удалось убежать из Харшморта? Мисс Темпл начала проталкиваться к нему. Доктор попытался взять девушку за руку. Старый слуга исчез в колыхавшейся толпе, затем появился снова. Что-то было не так. Ропп шел напряженно и слишком прямо, будто его торс был стальным. Он ранен ножом? Мисс Темпл подпрыгивала и махала рукой. Ропп наконец повернулся на ее крики. Даже на расстоянии тридцати метров Чаня шокировали тусклые, безжизненные глаза этого человека. Ропп шел неровной походкой, держа руку под пальто, как будто зажимал рану.

Чань все понял. Человеком в белом парике в карете был Фойзон. Он подумал о бочках на причале в Рааксфале. О странном вздутии на теле Роппа.

– Ради бога, ложитесь!

Кардинал толкнул мисс Темпл на землю и постарался закрыть ее телом. Его оглушил рев взрыва, а потом прошла волна жара. Нечеловеческий тонкий визг, плотный, как облако стрел, хлестнул толпу, ответившую хором криков и стонов, от которых кровь холодела в жилах. Чань поднял голову, его очки сидели криво, в ушах гудело. Вокруг везде лежали тела – расплющенные, раздавленные, извивающиеся, – как будто кто-то циркулем очертил круг полного разрушения. Там, где стоял Ропп, осталась обожженная и дымящаяся воронка. Рядом с Чанем билась в конвульсиях седовласая женщина, из ее рта текла пена, в глазу застрял осколок синего стекла. Пока он глядел на нее, ее белое глазное яблоко постепенно стало окрашиваться в ярко-синий цвет, и в крике послышалась уже не боль, а слепая ярость.

Глава 3 Дворец

Мысли доктора Свенсона были далеко. После долгих лет скучной службы герцогству Макленбургскому он увидел в Элоизе Дуджонг новые возможности – его сердце ожило, – но эта надежда оказалась беспочвенным и глупым оптимизмом. Он не винил никого, кроме себя, оплакивал Элоизу, но не разрешал себе воспоминаний о ней – настолько ему было стыдно. Вместо этого, все еще ошеломленный и потрясенный (чувства, которые он скрывал даже от самого себя), Свенсон, как только позволило здоровье, снова вернулся на службу, помогая Фелпсу и Каншеру. Теперь он воссоединился с непреклонным кардиналом Чанем и Селестой Темпл, которая, очевидно, была не в себе, но компания товарищей только напоминала ему о том, что он потерял. Прислонившись спиной к холодному камню статуи святой Изабеллы, он размышлял о том, что большая часть его жизни прошла без цели, и каждый раз, когда ему приходилось от чего-то отказываться, он только кивал и щелкал каблуками, беспрекословно подчиняясь.

Доктор резко выдохнул и встряхнул головой. Он обладал внутренней дисциплиной и горел собственным бледным огнем.

Привычка действовать спасла ему жизнь. Свенсон услышал предостережение Чаня и сразу упал на землю, а град стеклянных осколков просвистел над его головой.

Пошатываясь, он встал. В ушах звенело. Рядом с Чанем лежала пожилая женщина – одна из сотен раненых. Хотя Свенсон непосредственно никогда не участвовал в сражениях, он видел немало людей, раненных осколками, когда разрывало пушки. Площадь Святой Изабеллы была запружена людьми. Доктор уставился на обгоревшее темное пятно там, где взорвалась бомба.

Вокруг него повсюду жертвы взрыва выли и с какой-то дьявольской энергией набрасывались на тех, до кого могли дотянуться, или бились на земле, как запутавшиеся в упряжи лошади после столкновения двух карет, – они не могли встать и не понимали, что с ними произошло. Чань скатился с мисс Темпл, которая, похоже, не пострадала. Позади него Фелпс и Каншер, оба выжившие, боролись с мужчиной в заляпанном кровью жилете. Он рычал, а когда начал извиваться, темные пятна на жилете лопались и рассыпались – кровь в ранах застывала и превращалась в стекло. Без колебаний Чань сильно ударил мужчину в челюсть, освобождая Фелпса и Каншера. Доктор скорее прочел по губам Чаня, чем расслышал.

– Тут нечего делать! Быстрее!

Кавалеристы затрубили и двинулись, намереваясь восстановить порядок, и тут Свенсон ужаснулся, поняв, что сейчас произойдет. Он закричал и поковылял прочь от всадников, таща за собой мисс Темпл.

– Сюда! Нельзя оказаться между ними!

Чань обернулся и нетерпеливо посмотрел на остальных. Свенсон показал на приближающихся всадников и услышал собственный голос как бы издалека:

– Стекло! Ярость!

Из толпы вылетел первый булыжник – его бросил нетвердо стоявший на ногах и залитый кровью мужчина. Камень сбил украшенный конским хвостом шлем с одного из кавалеристов. Визжащая женщина с посиневшим лицом бросилась в слепой ярости навстречу приближающемуся строю всадников. Один из них поднял коня на дыбы. Любой разумный человек отступил бы, но те двое кинулись вперед. Конь ударил передним копытом мужчину и бросил его наземь, но женщина набросилась на коня. Она царапала его и даже кусала, пока солдат не сбил ее на землю рукоятью своей сабли. К этому времени уже десятки людей напали на всадников. Снова заревели трубы, но это не дало никакого эффекта.

Чань круто повернулся, и друзья поспешили прочь. Позади слышались крики, вой, сигналы труб. Волна безумия охватила всю площадь. Фелпс обратился к Чаню:

– Если бы вы тогда не закричали…

– Нам нужно двигаться вперед, – прервал Чань. – Если мы сумеем добраться до реки…

– Подождите, – сказал Свенсон. В ушах у него все еще звенело. – Разве не этого мы хотели?

Он посмотрел на белые здания министерств и на дворец.

– Разве мы не можем в таком хаосе проникнуть туда и найти Вандаариффа?

Чань повернулся к Фелпсу.

– Вы знаете, как туда попасть?

Тот кивнул.

– Проведя всю жизнь в этом осином гнезде, я кое-что узнал.

Его оборвал треск ружейных выстрелов.

– Господи! – выкрикнул Фелпс. – Они стреляют в свой народ?

Толпа зарычала в ответ. Стрельба только спровоцировала толпу на более решительные действия. Начинался настоящий бунт.

Замолчавший Фелпс направился к министерствам, за ним шел Каншер. Свенсон взял мисс Темпл за руку и только тогда заметил, что за другую руку ее уже ведет Чань.

– Это был Фойзон в том экипаже, – перекрывая шум, сказал кардинал. – Они превратили Роппа в свое оружие.

– Но как? – по щекам мисс Темпл текли слезы. – Что они сделали с ним?

– Процесс! – выкрикнул Свенсон. – Контроль над мозгом жертвы – главный принцип графа.

Он поморщился, услышав треск дружного залпа. Толпа перед ними пришла в замешательство и расступилась, пропуская эскадрон вооруженных пиками уланов в черных мундирах, у каждого из них на высокой шапке раскачивалось красное перо.

– За ними! – закричал Фелпс. – На другую сторону!

Мимо проследовали уланы, опустив пики и нацелив их на толпу, которая быстро расступилась. Фелпс ринулся вперед, и остальные бегом последовали за ним. Свенсон испытал шок, увидев целую колонну пехоты, двигавшуюся вслед за уланами.

– Они что, собираются перебить всех? – закричал Чань Свенсону поверх головы мисс Темпл.

Свенсону нечего было ответить. Всего несколько секунд назад даже вереница кавалеристов казалась впечатляющей демонстрацией силы.

Цепь констеблей была последней преградой перед входом в министерства. Фелпс протиснулся вперед.

– Офицер!

На него посмотрел констебль с широко распахнутыми и испуганными глазами, официальный тон Фелпса привлек его внимание.

– Почему, кроме вас, здесь никого нет? Разве неясно, как опасна ситуация? – Тон Фелпса стал резким. – Я мистер Фелпс, атташе Тайного Совета. Какие меры были приняты для охраны подземного прохода?

– Подземный проход?

Фелпс указал на лабиринт белых зданий.

– В Сталмер-хаус! Через него можно попасть и в министерства, и во дворец. Сколько людей вы там разместили?

Констебль уставился на угрожающе нацеленный на него палец Фелпса.

– Но… ни одного.

– О, Господь всемогущий! Ждать нельзя!

Фелпс пробился через цепь полицейских. Констебль бросился за ним.

– Подождите, сэр… вы не можете… все эти люди… вы не можете…

– Они со мной! – оборвал его Фелпс. – И никто меня не остановит, пока я лично не буду убежден в безопасности королевы!

– Королевы?

– Конечно, королевы! – Фелпс привлек внимание констебля к мистеру Каншеру.

– Этот человек – иностранный агент у нас на службе. У него есть информация о заговоре, использующем отвлекающий маневр, вы понимаете?

Констебль, к которому Свенсон теперь испытывал даже какое-то сочувствие, беспомощно глянул на площадь, где слышались крики и ружейная пальба.

– Именно, – сказал Фелпс. – Я только молюсь о том, чтобы не оказалось слишком поздно.

Констебль храбро направился к мощеной дорожке, спускавшейся под Сталмер-хаус.

– Туда? – спросил он, очевидно, испугавшись царившей внизу тьмы.

Фелпс крикнул в темноту:

– Эй, вы там? Часовые! Подойдите сюда! – Никто не появился, и Фелпс ухмыльнулся с горьким удовлетворением.

– Это серьезная оплошность.

– Я сбегаю в караульную, – предложил констебль.

Чань схватил констебля за руку.

– Если нападение уже началось, нам понадобится каждый человек.

Он потащил констебля за собой, сильнее сжимая его руку, поскольку на лице у того мелькнуло сомнение. Они спустились в сырую сводчатую комнату. Фелпс поспешил к тяжелой деревянной двери и потянул ручку. Дверь была заперта.

– Все-таки заперта, – с облегчением выдохнул констебль. – Итак… все в порядке?

Доктор Свенсон мягко сказал:

– Вам не нужно беспокоиться. Мы желаем вашей королеве лишь долгой жизни.

На лице констебля отразилось еще большее беспокойство.

– Чтобы она поправила здоровье, – сухо сказал Свенсон. – Вылечила зубы.

Фелпс изучал дверной замок, пока Каншер и Чань вместе занялись констеблем: они связали ему руки и ноги и засунули в рот платок.

– Вылечила зубы? – спросила мисс Темпл.

Свенсон вздохнул.

– Мне была оказана честь присутствовать на первой аудиенции, когда принц прибыл.

– Мне помнится, что на монетах с ее портретами этого не видно.

– Гнилые зубы вряд ли укрепят доверие к валюте.

– Но ведь зубы делают из слоновой кости или фарфора.

– Монарх вверяется божьему промыслу, – ответил доктор.

– Стоит использовать все возможности, не только те, что дарованы Господом.

– Очевидно, что для вопросов, связанных с телом, есть свои ограничения.

– Уж конечно, она причесывается и пользуется мылом.

Свенсон тактично промолчал.

– Члены королевской семьи как породистые собаки, – сказал Чань, присоединившийся к ним, – они гавкают, у них нет мозгов, и они гадят везде, куда могут втиснуть свой зад. Что он делает?

Последняя ремарка относилась к мистеру Фелпсу, но Чань не стал ждать ответа – он подошел к Фелпсу и задал ему этот вопрос непосредственно.

Мисс Темпл прошептала Свенсону:

– Это пневматический вестибюль.

– Что?

– Комната, которая движется вверх и вниз. Я пользовалась такими вместе с миссис Марчмур и графом, а также с мистером Фелпсом.

– Вы верите в его раскаяние? – тихо спросил Свенсон.

– Я верю, что он хочет загладить свою вину. Неважно, каковы его мотивы.

– Чань боится, что Фелпс предаст нас. Вы обратили внимание на их перепалку во взрывном тоннеле?

– Какую перепалку? – переспросила мисс Темпл излишне громко.

Они обернулись, потому что мистер Каншер прочистил горло. Селеста сочла, что он специально прервал их, осуждая, и прямо обратилась к Каншеру:

– Нетрудно раскаяться, после того как потерпел поражение.

Каншер пристально смотрел ей в глаза, мисс Темпл выдержала его взгляд и в ответ посмотрела не менее твердо.

– Что-нибудь удалось сделать с дверью? – спросил Свенсон.

– Проблема в том, – ответил мистер Фелпс, – что замка нет.

Он кивнул на металлическую накладку замка.

– Чтобы вызвать кабину, нужно вставить ключ, и после этого она спускается. Дверь откроется только, если кабина уже спустилась. Даже если бы у нас был топор, мы бы смогли проникнуть лишь в пустую шахту.

– Тогда почему же вы нас сюда привели? – сварливо спросил Чань.

– Потому что этот путь не охранялся. Галереи Сталмера соединены с дворцом с одной стороны и с министерствами с другой. Это был личный вход герцога – только самые доверенные слуги и помощники знали о нем. Проникнув внутрь, мы сможем искать графа, то есть Вандаариффа, двигаясь в любом направлении.

– А разве нет какого-нибудь сигнала? – спросила мисс Темпл. – Колокольчика?

– Конечно, – раздраженно хмыкнул Фелпс, – воспользоваться им – значит привлечь внимание тех, кто внутри. Они нас схватят и убьют!

– Возможно, я чего-то не понимаю, – сказал Свенсон. Фелпс так ловко справился с полицейским кордоном, что было безрадостным зрелищем видеть, как он оказался в тупике. – Но что будет, если мы позвоним в звонок?

– Тот, кто его услышит, может прислать кабину вниз. Теперь – после смерти герцога – звонок вызовет подозрения. Кабина спустится, набитая вооруженными людьми.

– И это потому, что у нас нет ключа.

– Да. Без ключа она может только вернуться к тому, кто прислал ее вниз. Своеобразная защита против того, чтобы кабиной мог воспользоваться кто-то посторонний. А с ключом мы могли бы отправиться на любой этаж.

– Нас в любом случае могут встретить вооруженные люди, – сказал Чань. – Вы не знаете, что нас там ожидает.

– Я спустилась из апартаментов графа сюда, в подвальный этаж, без остановок, – вмешалась мисс Темпл в разговор.

– Нам нужно пробираться к реке, – пробормотал Чань.

– Не согласен, – ответил Свенсон. – Идея проникнуть внутрь именно здесь, через эту брешь в броне врага – здравая.

– Вход в логово льва – это не брешь в броне.

– Тогда я отправлюсь туда, – резко заявил доктор, – лично.

Мисс Темпл взяла его за руку.

– Вы не сделаете этого.

Чань нетерпеливо вздохнул.

– О боже…

Фелпс поднял руки.

– Нет, я нас привел сюда – никто другой не должен принимать на себя риск. Отойдите.

Он нажал диск на пластине замка. Где-то далеко наверху прозвенела трель.

Они подождали – единственным звуком было затрудненное дыхание констебля, на которое никто не обращал внимания. Потом послышалось гудение… оно становилось все громче.

– Наконец-то что-то получилось, – сказал Фелпс с натянутой улыбкой. – Кто-то оказался дома.

Его настроение быстро переменилось, когда послышался щелчок – Каншер взвел курок. Свенсон вытащил пистолет, и вскоре они стояли полукругом с оружием наготове. Кабина спустилась и с лязгом остановилась.

Дверь широко распахнулась. Сквозь стальные прутья было видно, что кабина пуста. Фелпс сдвинул решетку и вошел внутрь.

– Я поеду туда, куда он меня отвезет, и, если опасности не будет, вернусь и подберу вас.

Чань отрицательно покачал головой.

– Если мы все будем вместе, то, возможно, отобьемся, а если вас одного схватят – в опасности окажутся все.

– К тому же времени нет, – добавил Свенсон. – Вандаарифф во дворце именно сейчас.

Свенсон вошел в кабину, стараясь не глядеть на связанного, извивающегося констебля. Фелпс не стал спорить, он закрыл стальную решетку, и кабина пришла в движение. Каншер тронул Чаня за руку, глядя вверх.

– Считайте этажи…

Они ждали, прислушиваясь. Каншер кивнул, когда послышалось особенно громкое клацанье.

– Вы слышали? Мы проехали погреба.

Свенсон сжал револьвер. Еще одно клацанье.

– Первый этаж, – прошептал Фелпс. – Откуда можно пройти в министерства.

– Мы все еще поднимаемся, – сказал Каншер. Они подождали. Тросы над кабиной гудели. Еще раз послышалось клацанье.

– Второй этаж. – Фелпс кивнул мисс Темпл. – Покои герцога.

Новое клацанье.

– Мы поднялись на третий этаж, с него можно пройти во дворец. Конечно, этот коридор ведет не собственно во дворец, а в старые покои, где королевские особы – теоретически – не жили в последние пятьдесят лет…

– Кто там будет? – глухо спросил Чань.

– Уверяю вас, – ответил Фелпс, – абсолютно никого!

Кабина неожиданно остановилась. Стальная решетка скрылась в стене, и перед ними оказалась деревянная дверь. Замок открылся. До того как дверь смогли бы отворить с другой стороны, Чань широко распахнул ее, пнув ногой. На ковре распростерся пожилой мужчина в черной ливрее, которого дверь ударила в грудь. Через мгновение над ним уже, как упырь, хищно склонился Чань, приставив бритву к горлу.

– Тихо! – быстро сказал Фелпс оцепеневшему старику. – Не кричите: от этого зависит ваша жизнь!

Слуга смотрел на него, выпучив глаза, потом на его старческом, покрытом морщинами лице задвигались губы, и он сказал:

– Мистер Фелпс… вы объявлены изменником.

– Чепуха, – сказал Фелпс. – Герцог мертв, и королева в опасности. Да-да, королева, и времени осталось мало…

Свенсон вдохнул – воздух тут был промозглый и нездоровый, как в комнате больного. Сталмер-хаус был логовом стеклянной женщины, и все местные несли на себе печать болезни. У старого слуги герцога были темные круги вокруг глаз, нездоровое, одутловатое лицо, опухшие десны.

Фелпс допрашивал слугу. Свенсон подошел к закрытому портьерой окну в конце коридора.

– Куда вы? – окликнул его Чань.

Свенсон не ответил. Коридор был увешан портретами: похожие на клюв носы над все более безвольными подбородками, водянистые глаза, глядящие из-под нелепых париков, а вокруг шей – кружевные воротники, жесткие и круглые, как большие тарелки. Архив родственников герцога, чья ссылка на верхний нежилой этаж показывала, что они были преданы полному забвению. Что могло служить лучшим символом смертельного рока, чем экстравагантные портреты забытых пэров?

Военное министерство закрывало вид на площадь Святой Изабеллы, но из-за его шиферных крыш доносились ружейные залпы. То, что огонь продолжался после прибытия уланов и колонны пехоты, подтверждало масштабы бунта и то, какие варварские меры приняты для его подавления.

Слева была маленькая деревянная дверь. Свенсон приложил к ней ухо. Мисс Темпл махнула, чтобы он возвращался. Вместо этого доктор осторожно повернул ручку – дверь открылась. За ней была пустая площадка и лестница, ведущая вниз и – неожиданно – вверх. Был ли там еще один этаж, о котором не упомянул Фелпс? Он вернулся к остальным.

– Что вы видели? – спросила мисс Темпл.

– Ничего, – сказал он. – На площади стрельба усилилась.

– Это отвлечет их, – заметил Чань, шедший позади Свенсона и Селесты. Он наклонился к уху доктора.

– Что вы видели?

Свенсон покачал головой.

– Ничего, правда, ничего.

– Тогда что с вами происходит?

К этому времени они догнали Фелпса, прижавшего руку к двери, находившейся у него за спиной, и нервно объяснявшего:

– Сталмер-хаус практически заброшен, в нем карантин. На нижних этажах больничные палаты. Тайный Совет переместился во дворец, а Аксвит и Вандаарифф встретятся в Мраморной галерее – всего в минуте хода до покоев королевы. Аксвит, должно быть, в отчаянии, и он станет практически умолять Вандаариффа дать денег для разрешения кризиса.

– Но разве проблема в деньгах? – спросила мисс Темпл.

– Нет, но Аксвит этого не понимает. Без разумной стратегии даже все богатства Вандаариффа полезны не более чем повязка на незашитой ране. Кризис будет продолжаться, и Вандаарифф должен знать об этом.

– Тогда зачем он появился? – спросил Чань. – Зачем ему себя связывать с провалом Аксвита?

– Возможно, ему нужен только предлог, чтобы проникнуть во дворец, – сказал Каншер.

В этот момент Фелпс открыл дверь и поторопил друзей, чтобы они быстрее вошли.

– Мы теперь во дворце. Мы тихо спустимся и пойдем на восток. Я повторяю, на восток, пока интерьер не сменит цвет на лимонный, а потом – на темно-желтый, как яичный желток только что сваренного яйца. Это система концентрических слоев, а… вот и балкон.

Свенсон заставил себя зевнуть, надеясь таким способом прекратить звон в ушах. Он посмотрел на выцветшие и облезлые синие обои. Почему этому крылу дворца позволили прийти в запустение? Когда умер последний член королевского рода, живший здесь? И что символизирует такое обветшание: бедность или горе? Убожество этих палат почему-то успокоило Свенсона.

Фелпс начал спускаться по лестнице, и Свенсон последовал за ним. Он шел последним, сжимая тяжелый револьвер. Его взгляд скользнул по балкону, и доктор вспомнил свою миссию в Вене много лет назад, поиск документов, приведший его в заброшенный бордель… простыня, накинутая на днище перевернутой бочки, на которой чахоточная проститутка играла в карты с одноногим отставным солдатом…

Фелпс глухо пробормотал с нижней ступени лестницы, показывая на тяжелую дверь:

– Помните о стенах: синие, потом лимонные…

– А потом как на птичьем дворе, да. – Чань вздохнул. – Мы запомнили последовательность.

– Эта предосторожность поможет, если придется, разделиться.

– Мы разделимся только тогда, когда нас обнаружат, и в этом случае достаточно знать одно: надо бежать, спасая свою жизнь.

Он неудачно выбрал время для своего замечания, потому что, пока кардинал предавался сарказму, мистер Фелпс открыл дверь. Прямо напротив них стояли несколько гвардейцев дворцовой стражи в шлемах, колетах и лосинах, вооруженных алебардами, и группа мужчин в черных сюртуках. Один из них, светловолосый и с нафабренными усами, завизжал от шока при виде Фелпса:

– Вы!

– Харкорт! – вскричал Фелпс, но Каншер захлопнул дверь и запер ее. Она заходила ходуном, гвардейцы навалились с другой стороны.

– Бегите! – закричал Чань, хватая за руку мисс Темпл. – Бегите!

Дверь распахнулась, и лезвие алебарды чуть не отсекло кисть руки Каншера. Остальные побежали, но Свенсон поднял револьвер и с нехарактерным для него спокойствием выстрелил в группу гвардейцев. Двое передних упали, но третий бросился вперед, нацеливаясь длинным оружием в грудь Свенсона. Третий выстрел – и он свалился под ноги гвардейцам, которые были позади.

Гвардейцы бросились за ним. Свенсон отступил вверх по лестнице, прыгая как заяц, чтобы увернуться от ударов алебард. Он снова выстрелил, попал в перила, от которых полетели щепки, и продолжил отступать наверх. Его спутники пропали. Свенсон поскользнулся, ступив на ковер. Последний из алебардщиков бросился вверх. Доктор прицелился и спустил курок. Гвардейца отбросило, он покатился вниз. Никто за ним не последовал.

Добравшись до верхней площадки, Свенсон спрятался, и как раз вовремя: целый град пуль ударил в стену – алебардщиков, наконец, сменили солдаты, вооруженные более современным оружием. Доктор побежал назад в Сталмер-хаус, стремясь вернуться к пневматическому лифту.

Однако лифт был на другом этаже. Беглец бросился по коридору к маленькой двери у окна. Спускаясь вниз, он попал бы в руки врагов – Свенсон решил подниматься вверх. Дверь была не заперта. Он проскочил, захлопнул ее за собой и, к счастью, увидел ключ в замочной скважине. Свенсон повернул ключ и, услышав приятный звук сработавшего замка, вздохнул с облегчением.

Его холодная сосредоточенность улетучилась. Пальцы дрожали. Потолок мансарды, где он теперь оказался, повторял изгибы крыши. В двадцати метрах в алом шелковом платье стояла графиня ди Лакер-Сфорца.

Свенсон мгновенно поднял пистолет, целясь ей в сердце. Боек ударил по пустому гнезду барабана. Он еще раз нажал на спуск – выстрела не последовало. Графиня отступала, приподняв подол платья обеими руками. Доктора охватила ярость, и он бросился на нее, предвкушая удовлетворение, которое почувствует, расколов ей череп ручкой револьвера.

Дама кинулась бежать, но Свенсон был проворнее и сумел схватить ее за платье. Он потянул графиню к себе, та развернулась, сверкая глазами, и ударила его маленькой, украшенной драгоценными камнями сумочкой по лицу. Свенсон выругался – сумочка рассекла ему лоб – и со всего размаха хватил графиню ручкой пистолета по плечу. Дама потеряла равновесие и упала. Доктор, не обращая внимания на кровь, текущую по лицу, открыл барабан револьвера. Быстро стряхнув пустые гильзы на ковер, он полез в карман за патронами.

Графиня опустила руку в сумочку, а когда снова вытащила, на кулаке ее был стальной кастет с длинным и острым шипом. Свенсон торопливо отступил на два шага и зарядил еще один патрон. Графиня с трудом поднялась на ноги, очевидно, решая, напасть или броситься бежать. Последнее его не волновало: он без колебаний выстрелит и в спину. Доктор защелкнул барабан, зарядив три патрона – этого было более чем достаточно, – и поднял руку с револьвером.

– Если сейчас вы меня убьете, вы дурак, Абеляр Свенсон. – Она говорила быстро, но в ее голосе не было отчаяния – только констатация факта. – Без моих знаний вы проиграете.

Позади них дверь на лестницу распахнулась, и два гвардейца ввалились в коридор. Свенсон повернулся и дважды нажал спусковой крючок – в маленьком помещении прогремели выстрелы. Графиня бросилась бежать, доктор устремился следом. В конце коридора была узкая дверь. Свенсон выстрелил, потратив последний патрон, – деревянная панель рядом с головой дамы раскололась надвое. Она захлопнула дверь, но не успела запереть. Графиня попыталась перерезать горло доктора стилетом, но не смогла дотянуться. Свенсон сбил ее на пол.

– Вы идиот! – взвизгнула она. – Идиот!

Женщина лягалась, но ей мешал подол платья. Свенсон бросил револьвер и прижал к полу руку со стилетом. Другой рукой она царапала его лицо – появились новые царапины и еще больше крови, но доктор поймал вторую руку и прижал к ковру. Он лежал на ней, оба тяжело дышали, их лица были в сантиметрах одно от другого.

Он потрясенно глядел на белое горло с ожерельем из рубинов, на тяжко вздымающуюся грудь. Свенсон лежал между ее ног. Его пах был прижат к ее лобку. Он посмотрел в глаза дамы и оцепенел.

– Дверь! Дверь!

Она укусила доктора, чуть не отхватив ему нос. Свенсон крикнул и скатился с нее, а графиня поднялась на колени, но вместо того, чтобы убегать, подскочила к двери и заперла ее. Погнались ли гвардейцы за ними? Или он их застрелил? Ему было все равно. Он попытался найти свой пистолет. Графиня смотрела на него с угрозой и презрением, ее волосы растрепались, она хрипло дышала. Дверную ручку начали сильно дергать с другой стороны.

Дама пронеслась мимо, но доктора охватила слабость, ненависть куда-то подевалась, и он не попытался сбить ее с ног. Свенсон заковылял вслед за женщиной, которую поклялся убить.

Графиня, очевидно, хорошо знала дворец. Она сделала несколько поворотов, и они оторвались от преследователей. Свенсон держался за ней, но не слишком близко, чтобы она не смогла достать его своим шипом. Наконец дама сердито фыркнула и перестала делать вид, что пытается напасть. Отложив враждебные действия, они стали двигаться еще быстрее. Графиня ориентировалась во дворце очень уверенно – доктор помнил, как эта женщина так же уверенно находила путь в лесу в Парчфелдте, будто ее направлял волчий инстинкт, и был настороже, чтобы не прозевать тот момент, когда она повернется и нападет. Но графиня шла все дальше, время от времени оглядываясь, чтобы убедиться, что он следует за ней.

Комнаты, которые они проходили, были нежилыми. В одной доктор увидел знакомые ободранные синие обои. Скоро они вошли в обитаемые палаты с лимонными обоями и заметили свидетельства повседневной жизни двора. Больше всего внимание Свенсона привлекли пачки писем – бесконечных просьб о предоставлении должности или другой милости, они составляли основу жизни двора. Сколько дней провел Свенсон, стоя рядом с бароном фон Хурном и наблюдая, как этот могущественный человек выбрасывал подобные петиции с таким же равнодушием, с каким стряхивают табачные крошки с рукава.

Схватили ли остальных? Хотя у доктора Свенсона часто появлялись поводы сомневаться в собственной храбрости – высота, женщины, надменные клерки, – он знал, что сегодня его проворное обращение с пистолетом спасло им жизни. И все же он не чувствовал удовлетворения. Другие мужчины, возможно, и способны на чудеса, но если у Свенсона и имелся какой-то талант, то в нем не было ничего таинственного и хвалить его было не за что. Ему было поручено остановить солдат, он же их едва задержал.

Они пришли в апартаменты, где обои в тусклом свете газовых ламп приобрели более мрачный оттенок желтого, чем солнечный цвет яичного желтка, упомянутый Фелпсом. Здесь графиня наконец решительно повернулась к нему лицом. Он запер дверь. Дама показала ему на кресло.

Вместо того чтобы сесть, доктор Свенсон достал патроны и принялся заряжать револьвер. Графиня внимательно посмотрела на него, открыла украшенную драгоценными камнями сумочку и спрятала в ней кастет с шипом. Она закрыла сумочку, не обращая внимания на его возню с револьвером, и подошла к невысокому столику, заставленному бутылками. Свенсон защелкнул заряженный барабан. Графиня потягивала портвейн.

– На вас набросится не менее десятка гвардейцев еще до того, как мое тело упадет на пол. Сейчас мы находимся во дворце.

– Над Мраморной галереей, как я предполагаю.

– В самом деле, доктор, вы так долго преследовали меня…

Свенсон поднял пистолет.

– Чтобы услышать, что вы скажите. Говорите, мадам, или будьте вы прокляты.

Почему он не выстрелил? Эта женщина убила Элоизу.

Доктор наблюдал, как она дышит. Ее фигура вновь обрела великолепные формы, взгляд фиалковых глаз – прежнюю остроту, и все же… он подумал о тех нескольких неделях, когда сам выздоравливал… изменилась ли графиня после катастрофы в Парчфелдте? Он знал, что на ее теле появились новые шрамы – рана на плече, еще одна на бедре. Однако подобно тому, как ум и грация скорее дополняли ее жестокое сердце, чем противоречили ему, Свенсон увидел, что красоту только усилили полученные раны, и задумался о том, какие эмоциональные травмы, все еще таившиеся в ее душе, стали их следствием.

Доктор взглянул на высокую грудь, но поспешно отвернулся, успев заметить промелькнувшую в глазах женщины презрительную усмешку.

– Ваше горе, похоже, не такое уж сильное.

Свенсон почувствовал, что покраснел. Он переложил пистолет в левую руку и достал серебряный портсигар.

– Чьи это апартаменты?

– Мы в безопасности, пока не шумим.

Он снова взял пистолет в правую руку и прицелился ей в сердце.

– Вы мне дадите ответ, мадам.

– Боже мой. Ну что же, мы действительно над Мраморной галереей, как вы и сказали, в комнатах Софии, принцессы Стракенцской. Вы с ней знакомы?

– Лично – нет.

– Нет? Предполагается, что немецкие аристократические круги – это что-то наподобие маленькой деревни, где все всех знают, соперничают, напившись, устраивают дуэли и изменяют супругам. Ваш покойный хозяин Карл-Хорст фон Маасмарк особенно увлекался последним, с любой партнершей, которую ему удавалось на пару минут заманить в чулан.

– София Стракенцская уже много лет в изгнании.

– Бедняжка. Теперь мне пришло в голову, что можно было бы на спор свести вашего принца с Софией: у него был ненасытный аппетит, а она – такая карга. Вы не могли бы оказать мне любезность, пока мы здесь ждем?

Он взял в рот сигарету. Дама открыла драгоценную сумочку и достала черный лакированный мундштук. Он протянул ей серебряный портсигар, она выбрала сигарету и вставила в мундштук.

– Вы пополнили запасы русских сигарет.

– А у вас новое платье.

– У меня их много. Только побирушки надевают изысканные платья по два раза. – Она зажгла сигарету и выдохнула дым. – Какие крепкие.

– Почему принцесса Стракенцская? У нее нет никакого влияния при дворе. – Свенсон раскурил сигарету и сам ответил на свой вопрос: – В этом-то и состояла идея. Протекция опальной Софии предоставляет убежище без риска быть обнаруженной. – Он оглядел скудно обставленную комнату. – И где же множество платьев? Этим объяснялось ваше присутствие в мансарде Сталмер-хауса – там гардеробная?

Она усмехнулась, выпустив облако дыма.

– А что объясняет ваше присутствие там? Прибытие Оскара во дворец для спасения нации? Вы что, надеялись застрелить его?

– Казалось, стоило попытаться.

– Ну-ну.

– Это совпадение, что вы оказались здесь именно тогда, когда прибыл лорд Вандаарифф?

Свенсон, пока говорил, сделал несколько шагов и понял, что она внимательно за ним наблюдает, как будто он мог обнаружить что-то важное. Он решительно направился к высокой кровати под пологом.

– Доктор Свенсон.

Он дулом пистолета осторожно перевернул подушку. Под ней, притаившись, будто кобра на дне корзины, скрывалась книга из синего стекла,

– Бедная София, – сказал он. – Она каждую ночь погружалась в эту книгу, переживая эмоции и приключения, которых никогда не знала в реальности? Она хотя бы иногда мылась и что-то ела?

Графиня засмеялась.

– Начнем с того, что она была толстухой, а мыться не любила никогда.

– София умрет.

– Нет, пока она мне нужна.

Доктор Свенсон ударил ручкой пистолета по книге, с треском пробив массивную обложку и проделав солидную дыру в центре книги.

– Проклятье! – взвизгнула графиня.

Свенсон ударил еще раз, вдребезги разбив обложку и страницы. Графиня с яростьюплюнула.

– Доктор! Принцесса – пустоголовая, жадная, все ее презирают! Какой бессмысленный поступок!

Последний удар разбил то, что осталось от книги, на мелкие кусочки, так что она стала похожа на раздавленный панцирь мечехвоста. Свенсон вытер пистолет о простыню.

– Вы не имеете представления…

– Вы ошибаетесь, кроме того, у вас есть другая книга.

– У меня ничего больше нет!

– У вас есть том, где сохранены воспоминания самого графа. Это был не он, иначе принцесса сошла бы с ума. Это книга соблазнов, медовая ловушка, полная удовольствий. Хочется надеяться, что последняя. А теперь мы подходим к главной теме: вы не выглядите больной, значит, нашли способ изучать испорченную книгу графа без ущерба для себя. Где она?

– Спрятана в надежном месте.

– Где Франческа Траппинг? – потребовал ответа доктор. – В мансарде, где развешан ваш гардероб? – Он показал на разбитую книгу. – Она тоже сделалась рабом книги? Вы и ее разум развратили?

– И ее. – Графиня рассмеялась. – Так же, как Селесту Темпл? Скажите мне, она трепещет? Пускает слюни? Вы можете учуять ее по запаху, как кобылу во время гона?

Свенсон поднял пистолет.

– Доктор, если вы сваляете дурака, нас схватят. Солдаты обыскивают комнату за комнатой – они отнюдь не идиоты, и мы здесь будем в безопасности еще всего несколько минут. – Дама повернулась к стене, где была вторая замаскированная обоями дверь. – Если бы я хотела вас предать, доктор, то не привела бы сюда. – Она приложила ухо к дверной панели, прислушиваясь. – Пока вы пытались отнять у меня жизнь, я поняла, что наша встреча может оказаться обоюдно полезной.

– Как?

– Что, как вы думаете, Оскар потребует за свои деньги и пушки?

– Да что угодно, – сказал Свенсон, – Аксвит все равно даст ему это.

– Того, что хочет Оскар, у лорда Аксвита нет.

Она улыбнулась, позволяя Свенсону самому догадаться, какие вещи – или каких людей – она имела в виду. Из-за стены послышался звон серебряного колокольчика.

– Как раз вовремя. – Графиня погасила сигарету о столешницу. – Спрячьте, пожалуйста, пистолет за спину.

Она открыла дверь и вплыла в роскошный и ярко освещенный коридор. Метрах в десяти от них стояли трое мужчин в строгих черных сюртуках – пара чиновников министерства и седобородый человек с синей орденской лентой.

– Мой дорогой лорд Понт-Жюль, какая радость видеть вас в добром здравии! – вскричала графиня. – До меня дошли ужасные слухи! Ее величество в безопасности? Действительно пришлось применить силу?

Лорд с голубой лентой благосклонно поклонился, но в его грудном голосе послышалось неодобрение.

– Что за мужчина стоит за вами, мадам? Сэр, что это за униформа? Кому вы служите? Как вы сюда попали? У вас на лице кровь?

– Это Абеляр Свенсон! – сказала графиня шепотом. – Капитан-хирург Макленбургского военно-морского флота. Конечно, вы знаете его – он беглец!

Свенсон выхватил из-за спины пистолет. Графиня взвизгнула и прыжком подлетела к Понт-Жюлю, который от гнева потерял дар речи, в то время как чиновники министерства, очевидно, невооруженные, надвигались на доктора, старательно, но неуклюже копируя движения боксеров.

– Послушайте, сэр! – выкрикнул Понт-Жюль. – У вас нет выбора: вы должны сдаться! Вам не убежать! Вы не нанесете вреда леди…

Его следующие слова утонули в булькающих звуках, а накрахмаленная манишка окрасилась кровью. Помощники Понт-Жюля обернулись, и один из них также получил удар шипом графини в горло. Второй остолбенел в шоке, прикрыв рот рукой. Дама направилась к нему, но ее опередил доктор, ударивший чиновника ручкой пистолета за ухом. Тот согнулся и упал. Над ним тут же склонилась графиня, подобравшая подол платья, и распорола его горло своим шипом.

– Вы что, дикарка? – выкрикнул Свенсон. – Боже мой…

– Он видел нас, – равнодушно ответила она. На ее щеку попала красная капля. С раздраженной гримасой графиня стерла ее пальцем, а затем облизала его. Дама осторожно перешагнула растекшуюся лужу крови и обратилась к Свенсону – он, бледный, застыл на месте: – Понт-Жюль – это магистр Компортмента королевы.

– Компортмента?

– Этикета и безопасности – если мы прошли его, мы прошли через все кордоны, которые сейчас охраняют каждый выход. Но наш путь будет свободен, идемте.

– Значит, мы не можем бежать?

– О, доктор, какой стыд! Сейчас, когда цель так близка?

Свенсон поспешил вслед за ней туда, где могла располагаться только Мраморная галерея – вычурный и элегантный зал, украшенный хрусталем. Шаги по шахматному паркетному полу отдавались эхом. Они были одни.

– Разве это не красивая комната? – спросила графиня, и ее голосу вторило эхо. Раскинув руки, она вертелась, как девочка. Свенсон упорно шагал вслед за ней, глядя на широкое кресло, стоявшее на помосте, на котором, наверное, сидела королева. Рядом располагались еще два кресла – для Аксвита и Вандаариффа. Столы все еще были накрыты для чая, и на них стояли тарелки, полные птифуров, покрытых розовой глазурью. Графиня схватила маленькое пирожное, откусила кусочек, удовлетворенно хмыкнула и бросила недоеденный деликатес на пол.

В глубине души доктор Свенсон осуждал эти три новых убийства… но снова приглушил чувство вины. Графиня остановилась перед двойными дверями и сосредоточенно посмотрела ему в лицо. Он легко мог вообразить, что она использовала любой шанс в эти последние недели, флиртуя с бедным Понт-Жюлем, чтобы создать себе возможность столь ловко убить его. Дверь обрамляли зеркала, но отражавшийся в них человек мало напоминал офицера, которым он когда-то был. На него смотрел небритый мужчина с глубоко запавшими глазами, даже бесцветные волосы, казалось, символизировали усталость и изможденность.

Выстрелить в графиню в спальне ему помешал не страх. Он знал, что для всех, к кому он питал привязанность, было лучше, чтобы именно он встретился с графиней ди Лакер-Сфорца. Фелпс или Каншер заколебались бы и оказались бы мертвы. Мисс Темпл или Чань, напротив, стали бы действовать без всяких колебаний и убили ее или погибли сами. Но их мотивы основывались на надежде, а он видел в зеркале человека, свободного от подобных упований. Свенсон ценил целесообразность и рациональность. Он был единственным человеком из его товарищей, готовым пожертвовать собой, заключить сомнительный альянс, убивать невиновных, погрузиться на самое дно – и тем самым спасти их всех.

– Какое унылое лицо, – заметила графиня. – И это человек, которому предстоит чрезвычайно выгодное сотрудничество…

Свенсон схватил ее за запястье и прижал ту руку, на которой был кастет с шипом, к двери. Графиня впилась в него одновременно вопрошающим и гневным взглядом, но лицо мужчины было спокойным – казалось, он со стороны наблюдает за движениями своего тела. Ее левая рука была готова ударить его сумочкой, но доктор не торопясь засунул пистолет за пояс.

Свенсон погладил нежный изгиб ее подбородка. Она не шелохнулась.

Рука доктора соскользнула на горло, кончики пальцев ощутили биение пульса, а потом ладонь медленно опустилась на ее ключицы, грудь, еще ниже по торсу, ощущая гладкий шелк и жесткий китовый ус корсета, пока не дошла до стянутой корсетом тонкой талии, подчеркивавшей округлость бедер. Графиня ничего не сказала. Свенсон чувствовал изгибы ее тела под своими пальцами. Он поднял руку выше и снова сжал, ощутив ребра под корсетом.

– У вас на лице кровь, – пробормотала она.

– Вполне подходящий вид.

Он отпустил даму и сделал шаг назад, вытащив револьвер из-за пояса. Графиня тихо сказала:

– В какой-то момент я испугалась, что вы попытаетесь убить меня… а потом поняла, что вы твердо намереваетесь сделать это. Вы изменились, Абеляр Свенсон.

– Разве это так странно?

– Если мужчина меняется, он заслуживает восхищения.

– Вы все еще твердо намерены убить меня.

Графиня потянулась к нему, сжимая украшенную драгоценными камнями сумочку, и плотно прижала пальцы к его шраму от сабли Тэкема. На ее губах появилась улыбка, и она провела пальцами вдоль всего шрама.

– Я видела вас, вы знаете, – прошептала она, – на земле, истекавшего кровью и громко стонавшего… я видела, как вы убили его. Я думала, что вы умрете, так же, как я считала, что убила Чаня. Оказывается, я недооценила столь многих людей.

– Или неоднократно одних и тех же.

Прикосновение к шраму было одновременно и неприятным, и возбуждающим. Она убрала пальцы.

– Мы переоцениваем свои силы. – Она зарделась. – Какие бы новые провокации вы ни затевали, у нас еще много дел.

Войдя под сводчатую арку, графиня подняла руку, и они остановились, вглядываясь в старинный зал, холодные стены которого были завешаны гобеленами. В центре стояли столы, украшенные чашами, где плавали белые цветы.

Свенсон вытянул шею, осматриваясь.

– Это зал, кажется, старый и, судя по средневековому интерьеру, старомодный и редко используется.

– Тогда как вы объясните цветы?

– Пристрастиями королевы?

Графиня засмеялась.

– Нет, дело в ужасных протечках! Удивительно, что весь королевский двор не погиб от болезней. Этот зал особенно благоухает – потребовались бы якобы немыслимые расходы, чтобы заменить водопроводные трубы на медные, но почему-то вполне приемлемым считается тратить каждые две недели сумму, равную жалованью полковника, на свежие цветы.

– Это здесь собирается Тайный Совет, пока Сталмер-хаус на карантине?

Графиня покачала головой, получая удовольствия от своей загадки.

– Аксвит собирает людей в особняке Регента у ворот, потому что там есть опускающаяся стальная решетка – одного этого достаточно, чтобы составить представление о лорде Аксвите. Увы, доктор, нет ни малейшей надежды подобраться к самому Оскару – он всегда был трусом, а теперь вокруг него не меньше солдат, чем было шерсти на его старой медвежьей шубе. Хотела бы я знать, достал ли он новую. Настоящий Вандаарифф никогда бы такую не надел, но кто теперь это заметит.

– В таком случае куда вы меня привели?

Она подтолкнула доктора в укрытие.

– У каждого из нас свои таланты, доктор, и я вас привела туда, где могу блеснуть своими. Наблюдайте.

Во главе группы людей, нагруженных стопками бумаг, папками, бумажными рулонами, портфелями, вышагивал молодой мужчина, худой и светловолосый, кончики его усов были нафабрены. Это был Харкорт, человек, с которым они столкнулись в дверях. Свенсон узнал в те дни, когда он выздоравливал на чердаке в Росбарте, что Харкорт был исполнительным подлизой, чье продвижение по службе объяснялось готовностью, не задавая вопросов, выполнять приказы начальства, какими бы преступными они ни были. Поскольку так много высокопоставленных чиновников болело, Харкорту удалось дорваться до реальной власти. Фелпс воспринял его возвышение с неудовольствием, но сейчас Свенсон видел, что за свой успех Харкорту приходилось платить немалую цену. Лицо молодого человека было изможденным, а его голос стал бесцветным, как кваканье жабы. Возле него, словно пародируя множество рук вокруг индийского божества, роились подчиненные.

– Начальник порта должен получить распоряжения до начала прилива; заявки на шахты нельзя посылать до окончания утренних торгов; этих судей необходимо вызвать в суд после того, как будут утверждены ордера на арест; местную милицию направить для захвата имущества. Выплаты казначейства должны быть рассчитаны на сегодняшний день, нужно показать, что мы исчерпали все наши резервы, мистер Хэррон, проконтролируйте!

Харкорт устремился к столам, стоявшим в середине зала. Графиня прижалась к Свенсону, когда мимо них пронесся решительно настроенный коренастый мистер Хэррон с толстым портфелем, набитым документами с подвешенными к ним на лентах печатями.

– Вы хотели бы выпить чего-нибудь, мистер Харкорт? – спросил один из помощников, более озабоченный рубиновой жидкостью в графине, чем захватом имущества.

– До конца дня еще далеко, – фыркнул чиновник. – Пошлите на кухню за крепким чаем. Где список от лорда Аксвита?

– Он еще не прибыл, сэр.

– Вандаарифф продиктует нам всем свои условия. – Харкорт потер глаза и вздохнул. Он взял пачку документов и сразу передал одну из страниц другому помощнику. – Позаботьтесь о том, чтобы командиры поняли: не должно быть никаких официальных отчетов о потерях и никаких выплат семьям погибших от казначейства. Это будет сделано из фонда лорда Аксвита. Ступайте.

Еще один помощник бросился исполнять приказ, и его место занял следующий с гроссбухом и ручкой – все помощники были ровесниками Харкорта. Начальник устало посмотрел на него.

– Что у вас?

– Транспортные пошлины, сэр, для расширения Орандж-Канала от ответвления к новому Парчфелдту до моря.

– Ага… – Чиновник нацарапал свою подпись, но ручку не вернул, рассматривая записи в гроссбухе. – Парчфелдт.

Молодой человек воспринял колебания шефа как возможность задать вопрос:

– Вы знаете, как долго будет продолжаться карантин, сэр? В Сталмер-хаусе?

– Разве я работаю в Министерстве здравоохранения?

– Конечно, нет, сэр, но вы служили герцогу и были помощником мистера Фелпса…

– Занимайтесь вашими каналами, мистер Форсетт! – Харкорт захлопнул гроссбух, чуть не перевернув чернильницу. – Ради бога, что могло задержать Понт-Жюля? И где, черт побери, чай?

В его последней фразе слышался уже не гнев, а предвкушение. Перед ним появилась графиня ди Лакер-Сфорца в сверкающем, как драгоценный камень, алом платье.

– Боже мой! – пролепетал Харкорт. – Вы все – отправляйтесь немедленно заниматься делами!

– А ваш чай? – робко спросил Форсетт.

– Черт с ним! Пейте его сами! Я должен остаться наедине с этой леди!

Подчиненные Харкорта бросились вон из зала, вцепившись в свои бумаги, с такой скоростью, будто начался пожар. Внимание Харкорта было сосредоточено на графине, и его нижняя губа дрожала.

– М-моя леди…

– Я вам сказала, что вернусь, Мэтью. Вы выглядите усталым. – Графиня стояла напротив Харкорта. На столе между ними, словно церемониальное подношение, стояла чаша с белыми цветами.

– Совсем нет, – ответил Харкорт небрежно, но его выдавал нервный тик. Графиня поставила украшенную драгоценными камнями сумочку на стол, раскрыла и достала пару шелковых перчаток того же оттенка, что ее платье.

– Как тяжело управлять страной в критической ситуации, – мягко сказала она. – Ваши заслуги признаны? Вы получаете вознаграждение за вашу жертву?

Харкорт сглотнул.

– В отсутствие профессионалов – например, министра Граббе – эта поразившая многих болезнь…

– Та ужасная женщина… – Графиня покачала головой, а ее пальцы в перчатках перебирали что-то звеневшее в сумочке. – Вы можете себе представить, что будет, если снова появится кто-то вроде нее? Или сразу десяток таких?

Харкорт уставился на блестящую синюю стеклянную пластинку, которую достала графиня.

– Это для вас, Мэтью… только для вас. – Она протянула руку над чашей с благоухающими цветами и робко улыбнулась. – Я надеюсь, что не упаду в ваших глазах.

Харкорт отрицательно покачал головой, проглотил слюну и выхватил из руки дамы синюю пластинку. Он поднес ее к своим глазам, облизывая губы, как гончая. Его зрачки расширились и стали совсем темными, а челюсть отвисла. Мистер Харкорт замер.

– Выходите, доктор. Этот малый проявляет такое рвение – стыдно было бы этим не воспользоваться.

Свенсон почувствовал себя псом, которого подзывают свистом.

– Сколько у нас времени, пока не вернулись его люди?

– У нас не более… э… трех минут? – Графиня перелистывала бумаги из портфеля Харкорта.

– То есть совсем нет времени!

– Более чем достаточно…

Она вытащила один лист и быстро прочла. Харкорт тяжело дышал – от боли или экстаза, но его глаза оставались неподвижными. Свенсон подошел ближе, интересуясь тем, что так захватило вельможу.

– Время, доктор, время…

– Что вы надеетесь найти? Вы могли подождать, пока он получит известия о требованиях Вандаариффа…

– Я уже говорила вам, что это неважно.

Графиня подтолкнула документ к Свенсону и вернулась к содержимому портфеля. На листе был список собственности, временно конфискованной короной: железные дороги, торговый флот, горные разработки, нефтеперегонные заводы, банки и в конце списка – не менее пятнадцати стекольных заводов.

– Стекольные заводы?

– Любопытно, не правда ли?

– Таково требование Вандаариффа – значит, все было спланировано заранее.

Графиня подняла бровь, удивляясь тому, как долго до него доходит, и продолжила просматривать пачки документов. Харкорт снова шумно выдохнул.

– Чьи воспоминания на этой пластинке? – спросил ее Свенсон.

– Вас они не касаются…

– Что-то крайне соблазнительное.

– Такова была цель…

– Он даже не пытается освободиться. Таким образом, вы предлагаете ему не информацию, а чувственный опыт. Поскольку это не первая ваша встреча, я предполагаю, что каждая новая пластинка все больше подчиняет его. У вас их целый склад? Я предполагал, что они были потеряны.

Графиня вытащила из портфеля два листка, туго свернула их и засунула под корсет.

– Доктор, вы найдете дверь там, за гобеленом, за тем, на котором турки осаждают Вену. Хотя если это турки, то я – шотландская ослица, а если это Вена… впрочем, не имеет значения. Опыта, приобретенного в одном-единственном флорентийском винном погребке, очевидно, достаточно, чтобы описать весь мир. И все же есть нечто еще хуже, чем художник, никогда не путешествовавший.

– Художник, который путешествовал?

Она рассмеялась. Хорошо понимая, что ему доставило удовольствие рассмешить ее, Свенсон отодвинул гобелен и обнаружил за ним деревянную дверь. Графиня забрала стеклянную пластинку у Харкорта – он согнулся пополам, вцепившись обеими руками в свой пах.

– До следующей встречи, Мэтью, – проворковала она. Свенсон нагнулся, чтобы Харкорт не увидел его, но оказалось, что доктор зря беспокоился. Харкорт, опустив глаза и скрючившись, стонал и всхлипывал.

Как только графиня вошла и заперла дверь, стало темно. Инстинктивно Свенсон подался назад, чтобы графиня не смогла его достать своим шипом.

– Где вы? – прошептала она.

– Куда мы идем?

– Перестаньте от меня убегать, дурачок, там ступеньки!

Пока она говорила, правая нога Свенсона ступила в пустоту. Он чуть не упал, потеряв равновесие, но сумел уцепиться за выступ в стене. Доктор почувствовал запах духов графини и ощутил ее теплое дыхание, когда она ему зашептала на ухо:

– Вы сломаете шею, а мы еще даже не заключили договор.

– Что еще за договор?

– Спускайтесь осторожно вниз, и я вам расскажу.

Ступеньки были узкие, за много лет отполированные теми, кто ходил по ним, поэтому доктор еще несколько раз поскользнулся.

– Куда они приведут нас? В какое место дворца?

Он снова почувствовал ее дыхание на своей шее:

– Вы знаете дворец?

– Совсем не знаю.

– Тогда это будет для вас сюрпризом. Вы любите сюрпризы?

– Не очень.

– О, доктор, вы так много теряете.

– Хорошо, я рискну.

Графиня нежно куснула ухо Свенсона.

Спустившись по лестнице, они обнаружили еще одну дверь, и дама шепотом велела ему медленно открыть ее. Они оказались за еще одним гобеленом и вошли в круглую комнату с каменными стенами.

– Это башня, – тихо и осторожно сказал Свенсон.

– Точное наблюдение, – графиня быстро прошла мимо Свенсона – он вздрогнул и поднял руку – к выходу из комнаты. Это был открытый арочный проем, и доктор почувствовал себя неуютно. Она выглянула туда. Откуда-то доносились неясные звуки – шум повозок, голоса, но они явно слышались издалека. Графиня обернулась – и Свенсон отступил на несколько шагов. Дама иронически приподняла бровь и улыбнулась, заметив это.

– Подобные курьезы очень характерны для мест, где живут коронованные особы, потому что постоянно что-то перестраивается, потом постройки забрасывают и снова переделывают – когда-то здесь был замок, ставший особняком, а затем сменился стиль, и это уже совсем другое здание. Какие-то части были разрушены пожарами или артиллерийским огнем, а то просто обветшали, дверные проемы спешно закладывались кирпичом, стены не смыкались, и между ними мог остаться проход, а то и, как вы видите, целая заброшенная лестница. Это способствует бесчисленным адюльтерам при дворе – и информация о таких тайных укрытиях держится в секрете. Но хранители секретов умирают, и тогда возможно получить такие комнаты, как эта… в свое распоряжение.

– А…

– Отвечаю на ваши настойчивые вопросы. В двадцати ярдах за этой стеной находится Гринуэй-стрит, за ней – река.

Она показала на стену, где висело большое старинное зеркало, на котором местами были темные пятна. Под зеркалом стоял диван, накрытый такими ветхими одеялами, что Свенсону от одного взгляда на них хотелось чихнуть.

– Значит, мы прошли немалое расстояние.

Дальше он продолжать не смог и облизнул пересохшие губы. Его жизнь вполне могла закончиться на темной лестнице. Что же такого от него нужно графине ди Лакер-Сфорца, раз он все еще продолжал дышать? Доктор с уважением указал кивком на грудь женщины.

– Вы спрятали два листа из портфеля Харкорта.

– Да, в самом деле. Вы не могли бы их достать?

– Я предпочел бы, чтобы вы не дразнили меня, мадам.

– На самом деле именно этого вы и хотите. – Она засунула тонкие пальцы под корсет и вытащила документы. – Я с радостью разрешу вам просмотреть их в обмен на еще одну сигарету.

Свенсон взял бумаги, протянул графине портсигар и убедился, что она занята сигаретой, перед тем как начал читать. Графиня выпустила облако дыма и закатила глаза, заметив его предосторожности, потом подошла к дивану, стряхнула пыль и уселась в уголке.

Читая первый документ, Свенсон ощутил комок в горле: это была депеша от атташе Министерства иностранных дел в Макленбурге, описывавшая замешательство, возникшее там после известия о смерти кронпринца. Конрад, епископ Варнемюндский, болезненный брат герцога, теперь заправлял при дворе, назначая своих людей на открывающиеся вакансии. Свенсон вздохнул. Конрад был тайным агентом заговорщиков в Макленбурге и помогал им приобретать участки с богатыми залежами синей глины. Доктор сложил письмо, ощущая тяжесть на сердце. Если бы заговорщики, как планировалось, заправляли всем в Макленбурге, Конрад оставался бы простой марионеткой. Но теперь, когда его хозяев больше не было, он унаследовал их амбиции. Так был ли какой-то прок в том, что им удалось уничтожить дирижабль?

Свенсон дважды прочитал второй документ, а потом вернул оба листа графине. Она равнодушным кивком предложила ему оставить их на диване рядом с ней, что он и сделал, подойдя ближе. Второй документ был смертным приговором графине, подписанным Мэтью Харкортом.

– Я думал, что он – ваше творение.

– Змеиные зубы, доктор, мы все их почувствовали.

– Я удивлен, что вы не прикончили его.

– Вы не знаете, что стекло показало ему. – Она вдруг захихикала. – Я представила себе реакцию его людей, когда они вернутся и застанут его в таком состоянии – это пусть и небольшая, но компенсация.

– Карьера Харкорта будет испорчена?

– До карьеры мне дела нет, но его сердце и мечты… Вот они испорчены навсегда.

Свенсон взял портсигар и тоже зажег сигарету. Он кивнул на свернутый документ.

– Как вы поступите?

– Тот документ ничего не меняет. Приказ так и не был отдан. А если бы он был отдан – что же, вы и сами беглец. Если вас поймают, то вашу голову отрубят, замаринуют в банке и отправят в Макленбург как доказательство дружеского отношения здешнего правительства.

– А вы?

– Поскольку я женщина, то, как принято в этой достойной стране, со мной обойдутся гораздо хуже.

Она посмотрела на него, а потом на арку.

– Что-то есть такое в раскрытых дверях, разжигающее стремление к шалостям. Простая радость, как свежий ветерок или теплая вода – вы согласны?

Графиня бросила окурок на диван и ступней притянула к себе доктора, так что он оказался у нее между ног. Она расстегнула его шинель, глядя на пряжку ремня.

– Этот большой пистолет у вас за поясом, он так мешает. Вы не возражаете?

До того как Свенсон успел ей ответить, она вытащила пистолет у него из-за пояса и бросила на бумаги, лежавшие на диване. Он глядел в ложбину между ее белыми грудями. Волосы дамы пахли духами. Ему следовало схватить тонкую шею и свернуть. Эта женщина убила Элоизу. Никакая польза, никакой компромисс не могли этого оправдать.

Графиня положила руку, все еще затянутую в шелковую перчатку, на пах доктора и охватила пальцами то твердое, что скрывалась там. Он задохнулся. Она не смотрела ему в лицо. Другой рукой она ласкала внутреннюю поверхность бедра доктора. Он ошарашенно озирался по сторонам и увидел отброшенную в сторону, украшенную драгоценными камнями сумочку графини, где был спрятан ее кастет с шипом. Женские пальцы нашли и охватили твердое. Ноготь большого прижал ткань и скользнул вниз. Он быстро задержал ее руку.

– Вы, э… упоминали договор…

– Да… а вы так и не ответили на вопрос об открытых дверях.

– Ваша идея неопровержима.

– Приятно слышать – я ценю признание моей правоты… весьма ценю…

Она отвела его руку, взяв у него сигарету. Затянулась, а потом бросила окурок в угол. Выдыхая дым, она тремя уверенными неспешными движениями расстегнула ремень доктора. Еще раз нежно погладила его пах, а потом так же ловко расстегнула брюки. Более не в силах сдерживаться, Свенсон осторожно погрузил пальцы в декольте графини, а потом под корсет. Впервые она посмотрела ему в глаза. Графиня тепло улыбнулась – к своему стыду, он ощутил, как забилось его сердце, а потом она поменяла позу, чтобы его рука могла действовать свободнее. Доктор глубже засунул пальцы, он почувствовал округлость груди, а потом мягкий сосок. Другой рукой он убрал волосы с глаз женщины с нежностью, которая так сильно контрастировала с обуревавшим его желанием.

Графиня двумя руками резко опустила его брюки на бедра, а затем так рванула воротник вязаной нижней рубашки доктора, обнажая торс, что оторванные пуговицы градом посыпались на пол. Она засмеялась, увидев это, а потом рассмеялась снова – на этот раз от удовольствия, и Свенсону хотелось верить, что она оценила результат его возбуждения. Одной рукой в перчатке она обхватила удлинившуюся плоть, прикосновение шелка было таким изысканным. Графиня игриво закусила губку.

– Настоящие сделки – это хитрая вещь, доктор… вы согласны?

– Они – душа цивилизованного общества.

– Цивилизация? – Ее рука снова начала гладить предмет его гордости. – Мы живем так же разнузданно, как старый Рим или вонючий Египет… Боже мой, вот он… – Ее свободная рука справилась с его бельем и обнажила розовый изгиб шрама. – То, что вы не умерли, – просто чудо. – Ее рука скользнула вверх, она наклонилась, и рот графини стал помогать ласкавшей его плоть руке. – Но сделки, доктор… Такие, как мы с вами, могут обходиться без декораций.

– Что же вы тогда предложите?

Графиня усмехнулась его сухому тону.

– Что же… я могла бы дать вам то, что я дала Харкорту. Пластинка все еще в моей сумочке. – Она стерла большим пальцем капли жидкости, появившейся на самом чувствительном участке мужского естества, которое теперь было багрово-синим, и доктор застонал от удовольствия. – Заключенный в ней опыт уникален… если это то, чего вы хотите.

– А если я откажусь?

– Тогда, возможно, я могу дать вам ключ к великой стратегии Оскара.

– Вы знаете его планы?

– Я всегда их знала. Он – сложная натура, но все же мужчина.

Как мужчина, находившийся в ее власти, Свенсон решил пропустить это замечание.

– А взамен я сделаю все, что в моих силах, чтобы остановить его. Поэтому я все еще жив?

– О, доктор, – проворковала она с неодобрением, – мы живем для удовольствия…

Дама наклонилась ниже, и доктор задохнулся от предвкушения, ожидая прикосновений языка, но почувствовал взамен лишь ее дразнящее дыхание. Графиня встала, взяла его обеими руками за лацканы шинели и толкнула на диван, где только что сидела сама. Оголенный и напряженный, с брюками, спущенными до колен, он смотрел на нее. С одной стороны от него на диване лежал пистолет, с другой – украшенная драгоценностями сумочка. Графиня подобрала платье, обнажив изящные, обтянутые чулками икры. Согнув колени и разведя ноги, дама опустилась сверху на его бедра, так что шелк платья закрыл мужчину до самой шеи. Его напряженная плоть почувствовала нижние юбки графини. Он обнял ее за талию.

– Это ничего для вас не значит, – выдохнул он.

– Что за нелепые слова. – Ее голос был низким и хриплым.

– Я остаюсь вашим врагом.

– И я могу убить вас. – Она прижалась к нему бедрами и соскользнула вниз. – Или сделать вас моим рабом.

– Я предпочту смерть.

– Как будто у вас есть выбор.

Она провела языком по ссадине у него под глазом. Свенсон изменил положение бедер, пытаясь войти в нее, однако графиня уклонилась. Его руки соскользнули на ягодицы, и он сильнее притянул ее к себе, но натолкнулся на еще одну помеху – очередной слой спутанного шелка. Графиня усмехнулась и подняла лицо. Доктор слишком поздно заметил, как она дотянулась до своей сумочки. Свенсон не успел даже моргнуть, как ее затянутые в перчатку пальцы поднесли синюю стеклянную пластинку к его глазам, и Свенсон замер, как жук, приколотый иголкой к пробке.

Разум доктора в одно мгновение познакомился с тем, что было заключено в пластинке, но он ничего не понял. Цвета были такими глубокими, что он потерял ощущение пространства, а причудливые линии и созданные ими формы вибрировали в мозгу, как будто их сопровождали неслышные пороховые разрывы. Еще больше сбивало с толку несоответствие между живописным хаосом, находившимся перед ним, и неподвижностью его тела, вернее, тела того человека, кому принадлежали воспоминания, заключенные в пластинку.

Хотя и медленно, но пространство вокруг него прояснилось…

Ярко освещенная комната… вернее, большой зал, потому что картина, находившаяся там, была огромной.

Опять нахлынули образы, и его внимание снова потерялось во вращающихся деталях картины. В глубине сознания возник сигнал опасности. Возможно, это пластинка из Харкорта? Едва ли: те были пронизаны эротикой, а эта нет. Несмотря на крайнюю степень возбуждения, которое он испытывал несколько мгновений назад, его ощущения были иными. Нет… эмоцией был страх, сдерживаемый благодаря предельному напряжению воли, глубокий ужас, вызванный картиной перед его глазами, но самым страшным было то, что большая часть изображенного на картине, а следовательно, и намерений ее автора оставалась непонятной.

Этот страх был особенно странным, потому что принадлежал графине, так как в пластинке были заключены ее воспоминания. Как ни волновала его картина, он не мог отрицать, что его охватило беспокойство, и он дрожал, ощущая ее тело как свое – тяжесть конечностей и того, что находилось ниже талии, сдавленной корсетом…

Графиня, изучив свою книгу, научилась изготовлять стеклянные пластинки. Не было сомнений в том, что и в некоторые пластинки из Харкорта были перенесены эпизоды ее собственной жизни. Почему она решила пожертвовать собственными воспоминаниями? Было ли ее отчаяние таким глубоким, что она решилась вырвать из своей жизни эти фрагменты? Эти мысли доктора были лишь фоном, потому что в основном его внимание было поглощено картиной.

По форме композиция напоминала генеалогическое древо, объединявшее две многочисленные семьи, каждая начиналась с пары супругов, а выше на древе размещались дяди, братья, сестры, племянники, у которых, в свою очередь, также были супруги и дети. Фигуры размещались без всякой перспективы, как в иллюстрациях средневековой рукописи, будто картина была изображением какой-то архаичной церемонии. Свенсон почувствовал комок в горле. Свадьба.

Это был холст графа, упоминавшийся в «Геральд»… как же он назывался? «Химическая свадьба»…

Теперь, когда стало ясно, что это картина Оскара Файнляндта, доктору было проще сосредоточиться. Сложный и вычурный фон, который сначала он посчитал просто декоративным, превратился в переплетение букв и символов – это были алхимические формулы, использовавшиеся графом в работе. Сами фигуры были такими же яркими и отчетливыми, как и на других холстах Файнляндта. Та же жесткая манера письма: искаженные вожделением лица, руки, тянущиеся туда, где таится удовольствие… но взгляд Свенсона не мог задержаться на какой-то одной фигуре, потому что у него сразу начинала кружиться голова. Он знал, что это были впечатления графини: именно она определяла то, что видел он.

И все же он смотрел на них снова и снова, напряженно вглядываясь…

А потом понял: дело было в краске, вернее, в том, что граф вставил в картину фрагменты синего стекла, а иногда не просто фрагменты, но целые плитки, подобные мозаике и наполненные яркими воспоминаниями. Вся поверхность блистала и переливалась ощущениями, как волнующееся море. Масштаб был поразительным. Сколько душ было выжато, чтобы художник реализовал свою цель? Кто мог объять эту разрывающую сознание целостность и сохранить разум? Его мозг обуревали алхимические ассоциации – представляла ли каждая фигура химический элемент? Небесное тело? Это ангелы? Демоны? Он видел буквы, написанные на иврите, и карты цыганок-гадалок. Он видел все подробности анатомии: органы, кости, железы, сосуды. Цикл снова начался. Он ощутил героическую решимость графини сохранить именно эту запись.

Наконец Свенсон сумел сфокусировать взгляд на центральной паре – собственно, на «химической свадьбе». Внешне оба казались невинными, но их чувственность выдавала сексуальный голод – не было сомнений в плотской основе этого союза. Платье невесты было тонким, как вуаль, каждая деталь ее тела была отлично видна. Одна ступня была босой и касалась ярко-голубой воды в бассейне (Свенсон поморщился, потому что этот бассейн был переполнен воспоминаниями), а на другой была оранжевая мягкая туфелька с загнутым арабским носком. В одной руке невеста держала букет стеклянных цветов, а в другой на открытой ладони лежало золотое кольцо. Рыжие волосы струились по обнаженным плечам. На верхней части лица у нее была полумаска, и на ней были изображены, в этом не было сомнения, черты графини. На губах играла притворно-застенчивая улыбка, а зубы были ярко-синими.

Жених также стоял в прозрачном одеянии – оно напомнило Свенсону наряды для обряда инициации тех, кто проходил Процесс, и его кожа была настолько же черна, насколько бледна кожа невесты. Одна его ступня по щиколотку погрузилась в землю, а вторую покрывала сверкающая сталь. В правой руке он держал кривой серебряный клинок, а в левой – сверкающий красный шар размером с голову новорожденного ребенка. Его волосы, длинные, как у невесты, были синими, а лицо скрывала полумаска из белых перьев, такая же, как у графини, вот только на глазах виднелись яркие стеклянные овалы. Свенсон знал, что в каждом из них заключены воспоминания, более важные, чем в любой другой области картины, способные объяснить ее смысл. Но графиня не решилась в них заглянуть. Цикл закончился, и доктор не мог ничего поделать, он снова был отброшен в головокружительное начало.

Он моргнул и увидел комнату в башне, а стеклянную пластинку, теперь не представлявшую опасности, крепко держал кардинал Чань рукой в перчатке. Рядом с Чанем стояла озабоченно хмурившаяся мисс Темпл. Доктор Свенсон вскочил, как нашкодивший щенок, но вдруг обнаружил, что его одежда в полном порядке. Пистолет лежал на диване рядом с ним. Они уставились на него как на сумасшедшего.

– Что случилось? – спросил он хриплым голосом.

– Что случилось с вами? – ответил вопросом на вопрос кардинал.

Свенсон посмотрел в проход под аркой – там никого не было, потом показал на гобелен, закрывавший дверь на лестницу. Он увидел, как Чань раздраженно фыркнул, а мисс Темпл смутилась. Не они подтянули его брюки – это сделала графиня. Но когда? Возбуждение прошло – он осторожно посмотрел на свой пах, – но при каких обстоятельствах?

Кардинал Чань поднял в руке и показал ему синюю пластинку.

– Где вы взяли это?

– Получил от графини. – В присутствии товарищей его сообщничество с этой женщиной выглядело абсолютно недопустимым. – Я встретил ее…

– Как вы могли оказаться настолько глупы, чтобы посмотреть в эту пластинку?

– Я пытался убить ее – у меня не получилось, – потом вышло так, что мы вместе убегали от стражников.

Мисс Темпл взяла его за руку и села рядом.

– Вы должны нам все рассказать.

Она перевела взгляд на пластинку в руке Чаня.

– Расскажите нам обо всем, что вы видели.

Доктор Свенсон избегал в своем рассказе непристойных подробностей – помогало то, что его слушатели и вообразить не могли того, чем он занимался с графиней. Каждый раз, когда рассказ прерывался, мисс Темпл или Чань задавали вопросы, это давало ему время, чтобы уйти от скользких тем. Его товарищи не только задавали вопросы, но и рассказывали о том, что в это время происходило с ними. Пока Свенсон прикрывал их, отстреливаясь из пистолета, они убегали все дальше по залам дворца. На каждом этаже было много солдат, но друзьям удалось спрятаться. Когда Селеста упомянула это, Свенсон заметил, что она покраснела.

– Где вы спрятались? – спросил он.

– В платяном шкафу, – пробормотал Чань. Но покрасневшая мисс Темпл решила покончить со всеми недосказанностями:

– Проблема в том, что, если шкаф заполнен одеждой, в нем нет места для двух прячущихся людей, а пустой шкаф не спрячет их, если дотошный преследователь откроет его. Также не поможет, если выкинуть из шкафа половину содержимого: куча одежды, валяющейся на полу, просто кричит о том, что здесь стоит поискать.

– Трудная задача, – подхватил доктор.

Селеста снова покраснела.

– Мы не видели ни Фелпса, ни Каншера, – резко сменил тему кардинал, который не хотел больше обсуждать достоинства и недостатки шкафов.

– И я не видел, – сказал Свенсон. Он описал смерть лорда Понт-Жюля, порабощение графиней принцессы Софии и мистера Харкорта, а также два похищенных ими документа.

– И вы оставили ее в живых. – Чань произнес это абсолютно спокойно, подчеркивая, что поступок Свенсона говорит сам за себя. – А она пощадила вас. Почему?

– По той же причине, по какой она присылала красные конверты в отель Селесте. Она недостаточно сильна, чтобы в одиночку победить графа, особенно теперь, когда он стал Робертом Вандаариффом.

– Каких действий она хотела от вас? – спросила мисс Темпл.

– Не знаю, и все же ответ в этом куске стекла. В нем ее воспоминания.

– Странно, – сказал Чань. – Такое выкачивание воспоминаний – для низших слоев, а не для посвященных.

Свенсон кивнул.

– Это сложно объяснить. Вам нужно заглянуть в пластинку.

Сидевшая мисс Темпл заглянула туда первой. Свенсон находился рядом. Хотя никаких негативных эффектов не было заметно, он хотел увериться в том, что мощное воздействие карточки не спровоцирует их. Селеста тихо вздохнула, когда цикл закончился – доктор не заметил ничего тревожного: ни бледности, ни дрожи. Чань наблюдал за ней с кислым выражением лица.

– Как долго можно ей позволять смотреть?

– Еще минуту. – Свенсон говорил так тихо, будто боялся разбудить мисс Темпл. – Уровень детализации – изумительный, его почти невозможно понять.

– Что там? Вы не сказали.

– Большая картина графа. Та, которая упомянута в вырезке из «Геральд».

– Это не может быть совпадением. Фелпс узнал, где она демонстрировалась?

– Не знаю.

– Он вам не сказал?

– Нас отвлекла толпа…

– Но сей факт чрезвычайно важен! Я предполагаю, вы рассказали ему о ваших поручениях? Сознательно ли он скрывал информацию?

– Нет, то есть да, мы спросили его, но он… извините меня…

Свенсон потер глаза.

– Что-то не так? Вам плохо?

– В некотором смысле. Дело в стеклянной пластинке – в телесной перспективе. Вы оказываетесь в теле графини.

Чань все понял и хищно усмехнулся.

– В самом деле, – сухо сказал Свенсон. – Это застает врасплох и ошеломляет.

Мужчины повернулись к мисс Темпл. Свенсон почувствовал, что нужны объяснения, и прочистил горло:

– Графиня намеренно и подробно рассматривала картину. Напрашивается предположение, что у нее была для этого причина.

– Откуда воспоминания? Когда это происходило? Сообщили ли они, где найти картину?

Свенсон покачал головой.

– Сам масштаб картины подсказывает, что действие происходило в прошлом. В последние месяцы у графа просто не было времени для нее. Кроме того, поскольку в газетной вырезке упоминается Оскар Файнляндт, вероятно, все происходило до того, как художник сделал себя графом. Что касается местоположения, то это должно быть большое здание.

– Харшморт?

– Я думаю, тогда бы мы уже видели ее, ведь мы прошли много миль по залам.

Свенсону было неприятно осознавать, что он ответил только на один из вопросов Чаня. Графиня пощадила жизнь доктора, так как у нее были для этого свои причины… но почему Свенсон пощадил ее?

– Предполагаю, что она не может слышать нас, – сказал Чань.

– Думаю, нет.

– Вы говорите, что графиня делает собственное стекло. Согласен. Она могла подчинить себе Пфаффа – человека, которого наняла мисс Темпл, – так же, как принцессу.

– Селеста знает об этом?

– Она знает достаточно, чтобы не доверять ему. А вы?

– Я? Я его даже не узнал бы…

– Нет, я не о том. Вы постоянно отвлекаетесь. Да, вы были ранены, и, определенно, разного рода лишения тяжело повлияли на вас…

– Нет, нет, я в полном порядке.

– В порядке? Вы оставили в живых эту чудовищную женщину!

– А мое самообладание? Если бы не мой пистолет, вас бы схватили.

– Может быть, но если мы не сможем полагаться…

– Что-что?!

– Не кипятитесь.

– Не воображайте себя моим хозяином!

Свенсон высказался резче, чем намеревался: слишком уж много у него имелось поводов для беспокойства. Каменные стены отозвались эхом на его слова. Руки Чаня сжались в кулаки: Свенсон даже услышал в тишине скрип натянутой кожи его перчаток.

– Кардинал…

– Нет времени, – холодно ответил Чань. – Должно быть, уже полдевятого. Будите ее.

Отвлеченная своими впечатлениями, мисс Темпл не заметила, что мужчины разгневаны. Она настояла на том, чтобы Чань тоже заглянул в пластинку, пообещав, что уберет ее через двеминуты. Как только он улегся на диван, вглядываясь в стеклянную карточку, Селеста повернулась, пожав плечами, к доктору Свенсону.

– За пять минут с ним ничего не случится. Вы были правы, когда сказали, что разум не в силах объять эту живопись, если ее так можно назвать. Ужасная вещь.

Свенсон изучал лицо молодой женщины, пытаясь определить, нет ли на нем следов токсической реакции. Эта картина была прямым отражением алхимической космологии графа, ее сердца.

– Вы слишком пристально смотрите на меня, – хрипло сказала Селеста.

– Извините, моя дорогая: я тревожусь о вас.

– Не нужно.

– Боюсь, это необходимо. Вы… если говорить об известных вам воспоминаниях графа, узнали картину?

– В действительности – нет, – ответила она, – вернее, узнала, но не так детально, как следовало ожидать: мне следовало знать ее как «Отче наш», а мне она представилась чем-то отдаленным, как воспоминания о каком-то давно прошедшем лете. Это осведомленность, но совсем не знание.

– Потому что это воспоминания графини?

– Возможно, но я точно не знаю почему. Наверно, граф был не в себе в то время.

– Вы имеете в виду опиум?

– Я ничего не имею в виду. Но уверена, что мы разгадаем загадку. Я очень люблю разбираться в картах, как вы знаете, а у вас должен быть опыт работы с кодами и шифрами, так что, считайте, полдела уже сделано.

– Все сложнее, Селеста. Вспомните о тринадцати картинах графа серии «Благовещение» и об алхимическом рецепте для физической трансформации, заключенном в них. Подумайте о Лидии Вандаарифф.

Свенсон вспомнил ужасающую сцену в лаборатории в Харшморте: граф в кожаном переднике, нежно сжимающий устройство с раструбом из полированной стали, в кресле квелый от бренди Карл-Хорст Маасмарк, и дочь Роберта Вандаариффа, привязанная к кровати, а между ног у нее – лужица ярко-синей жидкости. От кого именно она забеременела – от принца или от самого алхимика, – было, в сущности, неважно. Молодая женщина, готовившаяся к своей свадьбе в Макленбурге, быстро угасала от яда, который должен был воплотить из нее мечту сумасшедшего.

Мисс Темпл содрогнулась:

– Его приемы не должны были подействовать. Лидия не должна была родить… живое… я имею в виду трансформированное…

– Нет, – сказал Свенсон. – Я уверен, что она бы умерла. Но что такое смерть для сумасшедшего графа, а теперь Вандаариффа? И его новая картина в три раза больше «Благовещения». Мы знаем, что она – средство для чего-то, может быть, настолько ужасного, что невозможно представить.

– В том-то и дело, – сказала мисс Темпл. – Теперь у него есть деньги.

– Именно. Свою затею с Лидией он реализовывал скрытно, и другие потворствовали ему, считая это настоящей работой с синим стеклом. – Свенсон вздохнул. – Но теперь он может воплотить мечты в реальность.

– Или так полагает. – Мисс Темпл покачала головой. Ее голос был усталым, но твердым. – А где Франческа Траппинг? Она не пострадала?

Свенсона удивил этот скачок мыслей Селесты.

– Графиня не сказала. Я предполагал, что девочка была спрятана во дворце, но теперь, когда графиня бежала, я думаю, что и девочку перевезла.

– Они ее тоже себе подчинили?

– Дети более стойкие, – сказал доктор, но неуверенно.

– Ребенок все будет помнить.

В ее словах прозвучала глубокая печаль. Свенсон ждал, пока она что-то добавит. Кардинал втянул воздух сквозь зубы – цикл воспоминаний на пластинке закончился. Доктор отобрал карточку у Чаня. Ему одновременно было и страшно, и интересно услышать откровения мисс Темпл.

Девушка тяжело вздохнула, почти застонала.

– Мы были вместе, ну, вы знаете… графиня и я, в фургоне, когда уезжали из Карта. Мне было холодно, и я так устала.

– Она вам причинила вред?

В голосе мисс Темпл послышались жалобные нотки.

– Но я-то не сделала ничего плохого. Она – порочная женщина.

– Селеста. – Свенсон опустился на колени перед ней. – Элоиза рассказала нам, что вы смотрели в синюю книгу – вы не можете себя винить…

– Конечно, не могу! Я не просила… инфекции! Я не могу отвлечься от этого даже на две минуты. – Она покраснела и закрыла обеими руками лицо. Свенсон притронулся к ее колену, и мисс Темпл взвизгнула. Доктор вскочил и покраснел.

– Я пыталась, – всхлипнула Селеста. – Но она видит меня насквозь. Я не могу сосредоточиться, мне нужно справиться с этим. Господи, помоги мне! Господи, помоги!

Он ухаживал за ней, когда она страдала от лихорадки, купал, ставил припарки, и все же теперь, когда мисс Темпл так смело призналась в своих желаниях, доктор чувствовал, что его представление о ней может измениться. Был ли он таким животным? Был ли так слаб? Он прикусил свою щеку так, что почувствовал вкус крови. Мисс Темпл убрала руки, и доктор Свенсон увидел, в этом не было никаких сомнений, как ее заплаканные глаза уставились на его пах.

– Вы с Чанем упоминали шкаф, вы там…

– Что? – безнадежно спросила она.

– Видели кого-то еще?

– В шкафу?

– Во дворце.

– Сотни солдат! Вот почему нам пришлось прятаться!

– Да, конечно…

– Ужас! Там совсем не было места. Понимаете?

– Я понимаю, моя бедная, но… Чань… я хотел сказать, вы с ним…

Его взгляд скользнул на ее грудь, и до того, как он отвел глаза, девушка заметила это. К неудовольствию Свенсона, выражение лица мисс Темпл мгновенно изменилось. В ее нервном возбуждении сначала отразилось вожделение, которое мгновенно сменилось презрением, что потрясло его до глубины души. Потом Селеста обхватила свое лицо руками. Ее сгорбленные плечи вздрагивали.

Он снова почувствовал холод и одиночество. Эта женщина была надломлена и страдала.

– Моя дорогая Селеста. Соберитесь. Ради бога, молчите. Мы найдем графиню. Найдем графа.

– Они думают, что мы с ними шутки шутим!

– Пусть подавятся своим смехом. Будьте мужественны и вытрите слезы. Стыдиться нечего. Мы должны разбудить кардинала.

Когда у него отобрали пластинку, Чань выругался и стал тереть глаза и виски. Свенсон услышал какую-то необычную хрипотцу в голосе Чаня, заметил его побледневшие губы и блеск слизи в ноздрях.

– Вы больны? На вас повлияла пластинка?

– Пустяки.

– Вы должны мне разрешить осмотреть вас.

– Мы уже и так зря потратили большую часть вечера.

– Вы не видели своей раны, правда, если вы хотя бы…

– Нет. – Чань снова надел свои темные очки. – Я чувствую себя отлично. Особенно в сравнении с вами двумя.

Несмотря на дурное настроение кардинала, доктор был рад возможности сменить тему разговора. Мисс Темпл сделала все возможное, чтобы привести свое лицо в порядок, отвернувшись якобы для изучения гобелена.

– На верхних этажах полно людей, – сказал Чань. – Там не пробраться незамеченными. То, что никто не спустился в поисках нас, объясняется их боязнью заразиться.

– Чем заразиться? – спросил Свенсон.

– Болезнью! Наследием стеклянной женщины!

– Но ведь мы далеко от Сталмер-хауса под дворцом и не более чем в двадцати метрах от реки.

Чань показал на проход через арку.

– Двадцать метров вон в том направлении – и вы окажетесь в подвалах герцога.

– Но графиня сказала…

Чань фыркнул.

– Зачем же ей лгать?

– Чтобы убежать самой или чтобы помочь поймать нас.

– Но ведь вы двое проникли глубоко во дворец, – сказал Свенсон. – Зачем вы вернулись?

– Мы не знали другого выхода, – сказала мисс Темпл. – И надеялись, что найдем тех, кто здесь прячется, как в действительности и произошло.

– Тогда мы можем быть поблизости от Фелпса и Каншера. Если их поймали, друзей надо освободить.

Чань нетерпеливо выдохнул.

– Это было бы крайне недальновидно. Начать поиски означает пожертвовать нашими жизнями и потерять всякую надежду остановить Вандаариффа и графиню. Фелпс и Каншер знают это.

Свенсон изо всех сил старался не дать воли раздражению: его возмущало, что он, попытавшись проявить элементарную порядочность, выглядел в глазах Чаня сентиментальным дураком.

– Ну что же, если мы ищем Вандаариффа…

– Его здесь уже нет, – презрительно фыркнул Чань. – Он приехал лишь для того, чтобы устроить фейерверк на площади и доставить себе удовольствие, унизив своих бывших хозяев.

– Тогда где же мы его найдем?

– В Харшморте. Рааксфале. Или он устроит новый взрыв на вокзале Строппинг – где угодно. – Чань кивнул на мисс Темпл. – Спросите у нее.

– Я не знаю, – спокойно сказала Селеста, и Свенсон, к своему неудовольствию, понял: она только что сверилась с воспоминаниями графа и наверняка сделала это, чтобы показать, что уже владеет собой, что преодолела слабость. Он рекомендовал ей быть мужественной, но не хотел, чтобы она наказывала себя.

Учитывая раздражительность Чаня и душевные страдания мисс Темпл, доктор считал, что это он должен наметить их путь. Но не мог пока понять самых простых вещей. Действительно ли графиня оставила его в той комнате, чтобы его поймали? Зачем же тогда было показывать картину графа, если она просто хотела, чтобы его повесили? Свенсон боролся с желанием закурить. Что именно сказала графиня? А после того как доктор освободился от воздействия синей стеклянной пластинки, разве он не последовал туда, куда она его хотела направить?

– На что вы уставились? – спросил Чань.

Свенсон указал на зеркало:

– С другой стороны этой стены.

– Что вы имеете в виду?

– Точно не уверен, но… Следуйте за мной.

Доктор направился к арке. Когда Чань встал, его сапог скользнул на чем-то, обдирая пол. Свенсон наклонился, чтобы поднять это, и нахмурился.

– Пуговица какого-то идиота, – пробормотал кардинал и выбросил ее.

За стеной не было ничего. Коридор заканчивался, и в тупике стоял штабель бочек.

– Я вам говорил, – сказал Чань. – Мы в погребах.

Свенсон нахмурился.

– Она познакомила меня с картиной графа, чтобы подтолкнуть к какому-то действию. Упоминание о том, что я нахожусь рядом с рекой, было намеренным, она хотела направить меня в эту сторону…

– Эта женщина – вампир, – сказал Чань. – Жестокость ради самой жестокости.

– Была бы действительно жестокой – убила бы меня..

– Если графиня вела себя с вами цивилизованно, наверняка ей это нелегко далось, – заметила мисс Темпл, – для нее это то же самое, что разыгрывать влюбленность в смертельного врага.

– Подождите, – сказал доктор. – Посмотрите на пол.

На полу были царапины, как будто двигали бочки. Чань ухватился за бочку. Свенсон помог ее сдвинуть: в стене за ней скрывалась металлическая дверь. На ручке висела на кожаной петле бронзовая восьмисантиметровая трубка с зубцами.

– Пневматический лифт, – сказал Свенсон. – А вот и ключ от него.

В кабине Свенсон помедлил и спросил:

– Мы последуем за графиней или убежим?

– Она могла вернуться на чердак к Франческе, – сказала мисс Темпл.

– Мы не знаем, там ли девочка, – предостерег Чань. – Я считаю, нужно спуститься туда, откуда мы вошли, и надеяться, что там нет толпы солдат.

Согласившись с его рассуждениями, Свенсон вставил ключ в скважину и нажал нижнюю кнопку на бронзовой пластине. Кабина завибрировала. Они спускались молча и держали оружие наготове, но, когда послышалось характерное звяканье, кабина не остановилась.

– Я думал, мы вошли непосредственно под погребами, – сказал Чань.

– Возможно, мы не обратили внимания, – сказала мисс Темпл, – и поднялись на два уровня.

– Вряд ли.

– Значит, есть еще один уровень ниже.

Второй раз раздалось звяканье, и кабина остановилась. Чань поднял стальную решетку и нажал плечом на потемневшую металлическую дверь.

Это не был проход в Сталмер-хаус – они попали в еще один тоннель, пол которого был вымощен кафельными плитками, как в ванной. Единственный фонарь, который, судя по уровню масла, зажгли примерно час назад, стоял на полу. Рядом, похожий на зловещую розу, лежал третий красный конверт.

Он был пуст – там лежал только лоскут белой ткани с алым отпечатком губ графини. Свенсон ничего не сказал. Чань недовольно скривился. Мисс Темпл поднесла лоскут к носу и отметила, что он пахнет духами с ароматом плюмерии. Они пошли вперед.

– Такое было непросто построить, – сказал Свенсон. – Пока все это выкопали, наверное, надолго перекрыли движение на улицах над нами.

– Ничего не перекрывали, – отозвался Чань, шагавший впереди. – Разве что в старом Норуолке.

Это ничего не говорило ни Свенсону, ни мисс Темпл. Чань вздохнул.

– Норуолкские укрепления разобрали, чтобы построить Седьмой мост и новое здание таможни.

– Я бывала в здании таможни, – сказала мисс Темпл, – чтобы узнать о торговле.

– Это делает вам честь, – заметил Свенсон. – Мало кто из наследниц интересуется чем-то, кроме возможности тратить состояние.

Лицо мисс Темпл приобрело озабоченное выражение.

– Я не хотела, чтобы меня обманывали: торговцы сахаром – известные негодяи. Но когда я попала туда, то немного заскучала.

Чань кашлянул. Они прекратили говорить, а он продолжил:

– Норуолк был одной из стен первоначальной цитадели. Я думаю, что тут располагались нижние катакомбы.

– Но почему их перестроили? – спросил Свенсон. – Тут новая плитка на полу и свежая краска.

Чань вынул из кармана плаща бритву, царапнул штукатурку и сдул пыль.

– Штукатурили не более двух месяцев назад.

– До или после того, как дирижабль упал в море? – спросил Свенсон.

Чань пожал плечами. Мисс Темпл подняла вверх фонарь.

– Мы забыли вот о чем. Кто-то ведь зажег его. Мы должны продолжать поиски и заставить ее рассказать все.

Через триста метров тоннель закончился: они увидели деревянную дверь и еще один красный конверт, лежавший на полированной дверной ручке. Чань разорвал его, взглянул на письмо и, фыркнув, передал доктору.

«Мой дорогой доктор!

Как мужчина, обладающий завидной энергией, вы должны со временем отыскать это логово, но время – плохой друг.

Задача не по силам никому, если действовать в одиночку.

Не дайте любви вас ослепить. Есть еще много времени, чтобы свести наши счеты.

РЛС».

Мисс Темпл выжидающе подняла брови, и доктор протянул ей записку.

– Зачем ей понадобилась упоминать «любовь»? – спросил Чань.

– Я думаю, она имела в виду Элоизу, – ответил Свенсон, сомневаясь, правда ли это, и не зная, несмотря на уверенность в бессердечности графини, как она воспринимала их встречу. А как он относился к ней? – Она скажет все, что угодно, чтобы смягчить свою вину, если ей потребуется наша помощь.

Мисс Темпл вернула ему записку.

– Я не хочу торговаться с ней.

– Если мы найдем графиню, – сказал Чань, – неважно где, она умрет.

Свенсон кивнул в знак согласия. Это не означало, что он хочет сохранить жизнь врага – он и в самом деле не хотел этого, – но он видел, что товарищи отрицают тот факт, что сейчас борьба вышла далеко за рамки мщения негодяям. И, если он сохранит этой женщине жизнь, чтобы победить графа, не возненавидят ли его в конце концов Селеста и Чань?

«Логово» действительно выглядело так, будто в нем обитали животные. Одежда, даже самая изысканная, валялась на полу и на мебели, грязные тарелки и стаканы стояли на столах, в углах валялись пустые бутылки, а соломенный матрас был сложен вдвое и прислонен к стене. Несмотря на следы, оставленные графиней, было понятно, что эта комната с каменными стенами приспособлена для другой цели. Металлические трубки соединялись с медными емкостями, привинченными к стенам. Чувствовался отвратительный запах синей глины.

Свенсон прикоснулся к трубкам, чтобы узнать температуру, а потом потрогал стену.

– Очень холодная… может быть, за ней река?

Чань хлопнул рукой по стене.

– Конечно! Какой я дурак – Седьмой мост! Турбины!

– Какие турбины? – спросила мисс Темпл. – Вы говорите так, будто турбины – это обычная тема разговора за завтраком.

Чань отреагировал на ее слова.

– В опорах моста находятся турбины – когда-то предполагалось использовать их для устройства принудительной сливной канализации.

– В трубах канализационные стоки?

– Вовсе нет: план так и не был реализован. Но мы знаем, что Граббе и Баскомб интриговали против своих союзников, так что им, конечно, понадобился собственный аналог мастерских графа. Турбины, установленные в опорах моста и использующие силу течения реки, могут дать достаточно энергии даже для этих жадных машин.

– И я предполагаю, что графиня узнала их секрет от своей шпионки, Каролины Стерн. – Мисс Темпл помахала рукой, чтобы отогнать неприятный запах. – Но почему она забросила все это?

– Интересный вопрос, – согласился Свенсон. – Сегодня ночью она покинула свое убежище во дворце, а теперь и эту удивительную лабораторию…

– Мог повлиять вынесенный ей смертный приговор, – сказала мисс Темпл.

– Кажется, это ее не особенно беспокоило.

– Кроме того, если она зажгла лампу и оставила конверты, чтобы направить нас сюда, – сказал Чань, – куда она сама пошла?

Они не нашли другой двери. Свенсон искал ее и за матрасом, и под кучами одежды, а потом остановился перед большим деревянным ящиком. Он был выложен войлоком и оплетен медной проволокой. Рядом с ним под мотком черного резинового шланга лежала маска, такая же, как те, которые они видели в анатомическом театре в Харшморте.

– Как мы и догадались, изображение картины было выкачано из мозга графини, более того, похоже, она это сделала сама.

– Каким образом леди могла быть уверена в том, что машина выберет только те воспоминания, которые она хочет? – спросил Чань. – Разве она не рисковала, что из ее мозга будет выкачано абсолютно все?

– Возможно, количество определяется размером пластины: на маленькой пластинке много воспоминаний не помещается. – Свенсон на коленях подполз к одному из бронзовых ящиков. В нем была щель, куда поместилась бы целая стеклянная книга, но над ней была еще одна, меньшая, как раз подходившая для стеклянных пластинок. – Однако я согласен, что делать это в одиночку – безумие. Каким образом она могла очнуться, чтобы выключить машину? Мы все видели разрушительные эффекты.

– А вы видели у нее, – спросила мисс Темпл со слабой надеждой, – редеющие волосы? Шатающиеся зубы?

– Вот. – Чань держал пару крошечных кожаных перчаток так, чтобы показать их размер. – Графиня все-таки принимала предосторожности.

– Они будут малы даже обезьянке, – заметил Свенсон.

– Перчатки предназначались Франческе Траппинг, – сказала мисс Темпл.

– Ученица ведьмы. – Чань сел на стол. – Но я все еще не понимаю, почему графиня бежала отсюда и побеспокоилась о том, чтобы заманить нас сюда…

Он не договорил. Свенсон проследил, куда смотрел Чань: фарфоровое блюдо, почерневшее и расколотое, наполненное стеклянными фрагментами странной формы. Большинство из них были настолько темными, что Свенсон сначала принял их за уголь. Но теперь он понял, что привлекло внимание Чаня: в центре блюда лежал стеклянный шар, такого же размера и цвета, как красный сицилийский апельсин.

– Картина, – сказал Свенсон. – Темный жених, в его левой руке…

Чань взял красный шар и поднес к висевшему над ними фонарю.

– Он расколот, – сказал он и поднял на лоб свои темные очки.

– Чань, подождите…

Доктор Свенсон протянул руку, чтобы предостеречь кардинала, но тот уже зажмурил один глаз и поднес стеклянный шар к другому.

– Вы что-нибудь видите? – спросила его мисс Темпл.

Чань не ответил.

– Хотелось бы знать, внедрены ли в него воспоминания, – прошептала Селеста Свенсону. – И что смогло сделать его красным?

– Возможно, железная руда, хотя я не могу понять зачем. – Свенсон перебирал другие куски стекла на блюде – несколько из них, очевидно, были остатками других лопнувших стеклянных сфер, но среди них не было ни одного такого же глубокого оттенка.

– Если это синяя глина… она обработана по-другому. Я предполагаю, что каждый из фрагментов смешивался с разными примесями, без сомнений, чтобы изменить его алхимическое воздействие.

– Доктор Свенсон?

Мисс Темпл глядела на Чаня, который по-прежнему не отрывал взгляда от стеклянного шара и был неподвижен, как камень.

Свенсон выругался на немецком, подскочил к Чаню и вырвал шар из его руки. Он почувствовал теплую вибрацию, но ничто не помешало ему положить шар обратно на поднос.

– Он отравлен? – вскрикнула мисс Темпл. – Спасите его!

Глаза Чаня, сейчас не закрытые очками, глядели в пустоту. Свенсон потрогал его лоб, пощупал пульс и резко постучал пальцами по щеке. Никакой реакции.

– Дыхание не затруднено. Это не припадок… Селеста, у вас с собой нет кольца из оранжевого металла?

Она покопалась в сумочке и вынула полотняный мешочек. Доктор достал одно кольцо и, чувствуя себя глупо, поднес его к глазам Чаня. Тот не реагировал. Свенсон прижал весь мешочек к щеке кардинала.

На щеке, там, где к ней прикасался мешочек, стало расползаться розовое пятно, будто кто-то пролил вино на скатерть, оно стало красным, а потом пурпурным, как синяк. Мисс Темпл завизжала.

– Что происходит? Уберите!

Свенсон уронил мешочек. На лице кардинала остался отпечаток цвета спелой вишни. Доктор озабоченно озирался.

– Матрас! Нам нужно положить его…

Мисс Темпл подскочила к матрасу и подтащила поближе. Свенсон снял Чаня со стола, и они уложили его. То место, где был красный след от кольца, теперь снова приобрело цвет здоровой розовой кожи. Каким образом эффект пропал так быстро? Свенсон ухватил Чаня за плечо и за ремень, напрягся и перевернул его лицом вниз.

– Что вы делаете?

– Селеста, когда вы увидели рану Чаня в Рааксфале, вы попытались найти что-то в воспоминаниях графа?

Она кивнула и, сглотнув, сказала:

– Но я ничего не нашла.

– Как я и думал. Видите ли, он пробует создать что-то новое. Наш друг не станет еще одной Лидией Вандаарифф.

Доктор приподнял плащ Чаня. В Рааксфале он видел рану кардинала только мельком и при плохом освещении.

– Селеста, пожалуйста, отвернитесь.

Она несогласно покачала головой. Свенсон поднял шелковую рубашку.

Рана находилась правее позвоночника на пояснице. Первоначальный разрез оказался расширен, похоже, что операций было три, и теперь шрам формой и размером напоминал детскую ладонь с растопыренными пальцами, но без большого. Ткань шрама была тревожащего синего цвета, а поверхность, неровная и толстая, напоминала кожу морской звезды. Но не сам шрам, а плоть вокруг него была тем, от чего у них перехватило дыхание в Рааксфале, и, увидев ее, доктор снова поморщился. Это было похоже на каплю красной краски, растекающуюся в молоке, страшные красные нити расползались из центра, как инфекция.

– Тот же цвет, какой был у отпечатка от кольца на его лице, – прошептала мисс Темпл.

Свенсон осторожно потрогал эти участки с измененным цветом. Холодно и на ощупь необычно жестко.

– Что-то поместили под кожу.

Она тихо спросила:

– Он умрет?

– Если бы граф хотел его убить, он был бы уже мертв. Мы видели другие тела…

– Тогда что произошло? Вы можете удалить инородный предмет? Почему кардинал потерял сознание, ведь он отлично себя чувствовал?

Свенсон взял ее за слабую руку.

– Очевидно, не все было отлично. Я вряд ли рискнул бы удалить это, даже если бы были инструменты. То, что имплантировали, находится слишком близко к позвоночнику. Малейшая ошибка – и он останется калекой.

– Неправда!

– Пожалуйста, Селеста, дайте мне подумать.

– Но он умрет!

Свенсон беспомощно озирался вокруг в поисках какой-то идеи. Оранжевый металл всегда давал эффект, устраняя разрушительные последствия воздействия синего стекла, но в данном случае его использование ухудшило состояние Чаня… значит, нужно применить нечто противоположное? Свенсон наклонился над фарфоровым блюдом и стал перебирать осколки стекла… все ли они бесцветные? Он крикнул мисс Темпл:

– Пластинку из синего стекла!

Она, покопавшись в сумочке, нашла стеклянную пластинку, и доктор выхватил ее из рук женщины, обернув пальцы рукавом пальто. Он перевернул Чаня на спину. Глаза друга по-прежнему были открыты. Свенсон опустился на колени и приблизил к ним стекло.

Сначала никакой реакции не было. Мисс Темпл молчала, стараясь даже не дышать. Но потом Чань начал бледнеть. Было ли так, когда Чань в первый раз заглянул в пластину, чтобы рассмотреть изображение? Свенсон не помнил. Дыхание кардинала участилось. Кожа стала мертвенно-бледной. Пластинка из синего стекла также дала негативный эффект. Свенсон убрал ее и издал вздох облегчения, когда вызванные ею изменения так же быстро исчезли.

– Это не наука, – произнес Свенсон беспомощно. – Это не медицина – играть с человеческой жизнью, добавляя один ингредиент и убирая другой, как повар, готовящий суп. Мне жаль, Селеста, очень жаль…

Доктор обернулся, ожидая увидеть ее заплаканное лицо. Но мисс Темпл склонилась над блюдом. Он увидел, как она взяла в руку красный шар, но не успел помешать ей: он все еще стоял на коленях, и между ним и ею лежал Чань.

Плечи девушки тряслись. Доктор повернул ее к себе, вырвал шар из рук и запустил в стену – тот разбился на мелкие осколки. Взгляд мисс Темпл застыл. Черная жидкость появилась в уголках рта.

– Селеста, вы глупая девчонка! Селеста!

Она не слышала. Доктор опустил мисс Темпл на пол, но ее взгляд оставался мутным. Маслянистые пузыри появились на губах, и он слышал какие-то звуки, но не мог разобрать, что девушка говорит, если это в самом деле были слова. Она согнулась и закашлялась. Доктор Свенсон встал на колени рядом со своими товарищами, превратившимися в жертвы, и громко застонал.

Дверца одного из шкафов открылась, потому что ее толкнула маленькая ступня.

Он моргнул. Шкафы. Они не обыскали шкафы.

Сначала появились ноги в растянутых на угловатых коленках чулках, потом маленькие ладони и, наконец, торс. И вот Франческа Траппинг уже стояла перед ним, пытаясь по привычке расправить помятое платьице, что, впрочем, не дало никакого результата. Рыжие волосы девчушки спутались, а лицо было грязным.

– Ты жива, – прошептал Свенсон.

Франческа посмотрела на мисс Темпл и Чаня и кивнула, будто они были составными частями рецепта, который она запоминала.

– Времени мало. – Ее высокий голос дрогнул. – Завтра Оскар добьется того, чего он хочет.

Свенсон содрогнулся, увидев, что зубы девочки совсем потемнели и стали коричнево-серыми.

– Франческа… что она сделала?

– То, что требовалось. То же, что и с вами.

Глава 4 Катакомбы

Селеста не собиралась действовать опрометчиво. Но импульсивное желание схватить красный шар было проблеском ясности в буре чувств, охвативших ее, когда она вновь встретилась с кардиналом. Ее восторг от того, что он выжил, и неожиданный прилив радости были немедленно вытеснены клубком противоречивых мыслей и образов, не связанных с ним. В тоннелях, в поезде, даже тогда, когда Чань держал ее за руку, отчужденность, дистанция между ними мучила ее. В его сердце, она знала, бушевало целое море чувств, и это было ее единственной надеждой обрести душевное спокойствие, но он, как всегда, оставался непостижимым и закрытым.

И вот она погрузилась в красную сферу. Пугающая энергия заполонила разум мисс Темпл, как будто стекло реагировало на нее – оценивая… исследуя. Это не было похоже на грубый грабеж книги из синего стекла, полностью высасывающей мозг жертвы. Мисс Темпл чувствовала, что красный шар исследует ее мозг, как неизвестную береговую линию. К несчастью, знания графа не дали никаких дополнительных деталей, кроме мелькнувшего образа картины и изображенного на ней яблока в черной руке жениха. Она была уверена, что это исследование лишь первый этап в работе шара, вступление перед какой-то большой задачей, подобно тому, как со стены счищают старую краску, чтобы нанести новую.

А потом неожиданно магия шара разрушилась. Он прекратил воздействовать. В стекле оказался дефект. Она немедленно почувствовала, как на нее нахлынуло что-то мерзкое и ее губы произносят какие-то слова – это были воспоминания. Граф шептал ей на ухо… нет, не ей, а Лидии Вандаарифф, пока его алхимические яды преображали ее тело. Молодая женщина была в ужасе – это доставляло ему удовольствие, и ее страх казался уместным.

– Я не люблю ее, – произнес тихий скрипучий голос. – Лучше бы она умерла. Она позволила умереть Элоизе, которая любила меня. И ничего плохого не сделала. Графиня не сказала, кто придет: она или он. Только вы. Нам следует оставить их здесь.

– Ты должна дать мне работать… – бормотал доктор Свенсон.

– Почему у нее черный рот? Она пила чернила? И что пытается сказать?

Влажная ткань охлаждала лицо мисс Темпл. Она повернула голову набок. Красный туман рассеялся. Два слова застыли у нее в сознании.

– Плоть снов, – хрипло произнесла дама. Доктор вытер ей рот, а потом убрал волосы, и тогда она закашлялась. Селеста увидела матрас, стоящего на коленях Свенсона, а позади него на столе сидела, болтая ногами, растрепанная маленькая девочка. Лицо Франчески Траппинг было разочарованным, как у голодного кота, у которого под носом прогуливается жирная утка, да такая крупная, что ему с ней не справиться.

– Где Чань? – с трудом выговорила мисс Темпл.

– Позади вас, – сказал Свенсон. – Он пришел в чувство два часа назад, а сейчас спит.

– Два часа? Он в безопасности? Здоров?

– С ним все в порядке, нас больше беспокоили вы.

– Я чувствую себя отлично.

– Нет, это неправда. Боже мой, сначала рана Чаня, потом ваше безрассудное…

– Что он увидел? Что рассказал вам?

– Ничего. Мы не разговаривали. Он не хотел говорить. Когда опасность миновала…

– Шар раскололся, – сказала девочка, как будто этот факт являлся доказательством их коллективной глупости. – И конечно, он очнулся.

Свенсон помог мисс Темпл сесть.

– Я не стану бранить вас. Вы живы, и это самое главное.

Она заглянула за спину доктора. Чань лежал, вытянувшись на полу, и его руки были скрещены на груди, как у короля на крышке древнего саркофага.

– Вы что-то сказали, когда очнулись, – напомнил Свенсон.

– Красный стеклянный шар не похож на то, что граф делал раньше. – Мисс Темпл икнула. – Но «плоть снов» – это слова, которые он сказал Лидии. Была какая-то причина для того, чтобы я их вспомнила.

Свенсон вздохнул. Его лицо выглядело изможденным.

– Алхимия – это эквиваленты, баланс одного элемента с другим, трансформации через постепенные изменения. Ближайшая аналогия – это символическая логика. Граф, конечно, заменял химические соединения в живых телах. Но язык работает как код, и поэтому у такой фразы, как «плоть снов», должен быть эквивалент – противоположное понятие.

– Плоть жизни, – сказала Франческа, кусая ноготь большого пальца.

– Именно, – согласился Свенсон. – И это позволяет нам проникнуть в его мысли: для него противоположность жизни не смерть, как полагает большинство, а сон.

Мисс Темпл с отвращением поморщилась.

– Беременность Лидии. Плоть снов рождается из пепла плоти жизни.

– С какой целью?

– Попасть в рай.

Свенсон фыркнул.

– Что это слово может означать для такого человека?

Мисс Темпл понимала, что девочка наблюдает за ней. Сколько часов она провела в одиночестве? На руках Франчески были пятна сажи… или это были синяки? У мисс Темпл запершило в горле.

– Здесь есть что-то, куда я могла бы… сплюнуть?

– Ночной горшок, вот здесь, и есть также немного еды и воды. – Доктор сочувственно понизил голос, а Селеста наклонилась над горшком и сплюнула.

– Времени нет, – заныла девочка. – Мы ждали ее. Теперь нам нужно идти.

Мисс Темпл выдержала неодобрительный взгляд ребенка, пока та сама не отвела глаза. Она дождалась, пока девочка снова посмотрит на нее. Когда это произошло и Франческа сжала губы, понимая, что выдала себя, мисс Темпл еще тверже посмотрела на нее.

– Это не я позволила Элоизе умереть.

– Селеста, ребенок вряд ли может нести ответственность…

– Она должна знать правду.

Франческа Траппинг пробормотала себе под нос:

– Я отлично все знаю.

Вид ночного горшка напомнил мисс Темпл о том, что ее мочевой пузырь переполнен. В комнате не было возможности уединиться – разве что зайти за невысокие шкафы, но там ей придется скорчиться, да и Свенсон все услышит. Вместо этого она подняла горшок и направилась к двери. По пути она импульсивно взяла малышку Траппинг за руку. Девочка протестующе вскрикнула.

– Мы сразу вернемся, – обратилась мисс Темпл к Свенсону. – Девочкам иногда нужно уединиться, вы понимаете.

Свенсон открыл было рот, но потом кашлянул и махнул в сторону Чаня.

– Вы правы.

Мисс Темпл вытащила упирающегося ребенка в коридор. Она резко опустила горшок на пол, так что тот громко звякнул.

– Ты первая или я?

– Я вообще не буду.

Чувствуя, что должна показать пример, мисс Темпл нехотя подтянула вверх платье и присела, подумав, пусть девочка только попробует посмеяться над ней. Но Франческа молча смотрела. Недовольная тем, что тишину нарушал только звук ее собственной струи, Селеста откашлялась.

– Мы искали тебя. Пойми, что доктор очень любил Элоизу и сильно переживает. Как и я. Мы также сожалеем о кончине твоих родителей и даже твоего дяди, да, и о нем тоже, потому что, без сомнений, его смерть причинила тебе боль. Твои братья дома, в безопасности.

– Я знаю, что с братьями.

– Ты их навещала?

Девочка отвела глаза.

– Вот видишь. Ты не знаешь – тебе сказали. Чему еще из того, что тебе сказала эта женщина, ты веришь? – Мисс Темпл встала, поправила нижние юбки и показала на ночной горшок. Девочка снова отрицательно покачала головой. – Это будет долгое путешествие, – попыталась убедить ее мисс Темпл, чувствуя раздражение от того, что ей приходится подражать всем докучливым тетям и опекунам, встречавшимся в жизни. Пожав плечами, девочка уселась на горшок, угрюмо уставившись на носки своих туфель.

– Графиня послала тебя в отель, – сказала ей мисс Темпл. – А ты не попыталась убежать домой.

– Зачем мне убегать?

– Потому что она очень дурная женщина.

– Я думаю, что это вы – дурная женщина.

После этого язвительного ответа Франческа скорчилась на горшке и замолчала. Лицо Франчески, бледное от природы, сейчас было измученным и искаженным. Девочка ела что-нибудь? Мисс Темпл представила, как та леди с властной усмешкой бросает объедки под ноги Франчески, но потом вспомнила свой собственный опыт: в поезде графиня разломила пирожок пополам, а также с коварной любезностью делилась с ней кусочками зеленого яблока.

– Итак, графиня – твой друг, – сказала она.

Франческа фыркнула.

– Она очень красива.

– Красивее, чем ты.

– Конечно. Она темноволосый ангел.

Франческа озабоченно взглянула на Селесту, как будто не ожидала, что мисс Темпл понимает значение слова «ангел». Дама пальцем руки, затянутой в перчатку, приподняла подборок Франчески и посмотрела ей в глаза.

– Я знаю, как страшно быть одинокой и при этом оставаться сильной. Но ты – наследница Траппингов и наследница Ксонков. Ты сама должна решить.

Селеста сделала шаг назад, дав возможность девочке встать. Франческа поднялась, все еще придерживая подтянутое наверх платье на своих худых бедрах.

– Воды нет, – пожаловалась она.

– Я отлично справилась без воды, – пробормотала мисс Темпл, но все-таки открыла сумочку и вынула носовой платок. Крякнув, она разорвала его пополам, а потом еще раз пополам и протянула лоскуты Франческе, которая схватила их и наклонилась.

– Солдат может обходиться без носовых платков, – заметила мисс Темпл.

– Я не солдат.

Мисс Темпл взяла девочку за руку и повела к двери.

– Нет, ты солдат, Франческа. Хочешь ты этого или нет.

– Вы вернулись, отлично.

Доктор Свенсон встал, его руки были спрятаны в карманах шинели, а во рту торчала зажженная сигарета. Чань стоял у другой стены комнаты. Мисс Темпл заметила, что, когда она вошла, мужчины изменили позу. Они говорили о ней. Это ей не понравилось, но еще больше Селеста расстроилась, подумав: а что, если они говорили не о ней? Вдруг, когда она вошла, они прекратили обсуждать стратегию их поведения и грозящие опасности, считая, что ее мнение по этим вопросам можно не учитывать и не стоит понапрасну пугать ее?

Несмотря на то что Чань только что преодолел кризис, он казался таким же энергичным, как и прежде, что было удивительно для человека, проведшего несколько недель в заключении. В то же время Свенсон выглядел совершенно изможденным. Это объясняло, почему он не смог покончить с графиней. Мисс Темпл была полна решимости изо всех сил помогать ему и в то же время про себя отметила, что он ненадежен.

– Как нам лучше всего вернуться назад? – спросил Свенсон. – Ключ от лифта дает нам выбор.

– Вы не пойдете тем путем. – Франческа шагнула к шкафу и распахнула дверцы. Внутри оказался металлический люк. – Вам нужен фонарь. Там крысы.

Свенсон заглянул в шахту.

– И куда она ведет? Я имею в виду, насколько она глубока…

– На мост, – ответил Чань. – К турбинам.

– Ага…

Мисс Темпл обратилась к Чаню.

– Вы полностью поправились?

Чань развел руки, сардонически улыбнувшись:

– Как видите.

– И это все, что вы скажете?

– Я, как дурак, заглянул туда, куда не следовало.

– Что вы увидели?

– А вы что увидели? Доктор рассказал о вашем нелепом подражании моему безрассудному поступку.

– Я заглянула в стеклянный шар, чтобы вызвать воспоминания графа и узнать, как помочь вам.

– И, поступив так, вы подвергли себя опасности.

– Но я узнала…

– То, что мы уже знаем. Вандаарифф изготавливал стекло, добавляя в него разные металлы. Красный шар занимает центральное место на его большой картине и играет важную роль в его космологии. Алхимическое райское яблоко.

– Но вы…

– Да, посторонний предмет, очевидно, сидит во мне около позвоночника.

– Он мог вас убить!

– Пока что я жив.

– Именно алхимия графа убила Лидию Вандаарифф.

– Нет, ее убила графиня.

– Но она бы все равно умерла – вы отлично это знаете! Его интересовало только то, что находилось в ней – эта синяя мерзость.

– Вы предполагаете, что и я ношу его дитя?

– Почему бы вам не рассказать о том, что вы видели?

Она почти сорвалась на крик, но Чань ответил тихо:

– Я не знаю, Селеста. Это было не воспоминание, не место, не человек.

– Ингредиент, – подсказал Свенсон. – Ни один из вас не описывал свои ощущения как нечто связанное с воспоминаниями, и вы оба сохранили рассудок. Поэтому логично предположить, что красный шар – механизм не для захвата, а для изменений. Это верно, Франческа? Ты видела, как графиня изготовила шар из красного стекла, не правда ли?

– Она очень разозлилась. Тот человек допустил ошибку.

– Мистер Салливар, – сказал кардинал. – В стекольной мастерской.

– Он перегрел печь. Шар треснул и не будет работать так, как надо.

– Она сделала другой? – спросил Свенсон.

– Он был ей не нужен. – Мисс Темпл поморщилась, обратив внимание на потемневшие зубы девочки и лихорадочный блеск в ее глазах.

Чань настоял на том, чтобы идти первым, и взял фонарь. Спустившись, он высоко поднял его, чтобы помочь другим. Мисс Темпл подобрала платье и протиснулась в люк, понимая, что фонарь освещает ее обтянутые чулками икры и даже больше в зависимости от того, насколько высоко подобраны нижние юбки. Она приостановила спуск вроде бы для того, чтобы проверить сумочку, но в действительности хотела продлить приятную дрожь от того, что ее рассматривают. Она представила, как взгляд Чаня скользит от ее ног к лицу, и вот они уже изучающе глядят друг на друга, пытаясь увидеть признаки желания. Но у нее не выдержали нервы, и она снова заметила перед собой кирпичную стену, обернувшись на предложение Чаня помочь. Селеста протянула ему руку и спрыгнула на пол тоннеля. Кардинал окликнул Свенсона и сказал, что девочка может спускаться.

Тоннель был построен из нового кирпича – это была еще одна тайная затея Гарольда Граббе и Роджера Баскомба. Мисс Темпл шла за Чанем, она была довольна, что Свенсон вел за руку Франческу, и думала, что когда-то ее жених, Роджер Баскомб, в последний раз проходил здесь. Он еще любил ее тогда? Волновало ли его, что он хранит тайну этого места?

Раздумья о Роджере Баскомбе представились мисс Темпл глупыми. Она переключилась на Чаня, борясь с искушением протянуть руку и провести пальцем вдоль его спины. Она вздрогнула от прикосновения к плечу. Свенсон обратил ее внимание на усиливающийся гул.

– Турбины. Мы под мостом.

Мисс Темпл кивнула без всякого интереса. Она представляла этот звук шумом реки, – текущей во тьме огромной змеи, скрипевшей чешуей, скользя по земле.

Ступени зазвенели под ногами, и сверху что-то задвигалось.

– Летучие мыши. – Чань направил свет фонаря в нишу под перекрещенными балками.

Маленькие зверьки рядами свисали с балок, у них были большие уши, а белые зубки сверкали, отполированные проворными язычками. Мисс Темпл часто видела летучих мышей, носившихся в сумерках над верандой, поэтому они не беспокоили ее. Ей нравились их маленькие лисьи мордочки, и она улыбнулась тому, что эти неуклюжие с виду создания могут быть такими стремительными.

Франческа смотрела вниз сквозь металлические ступени. Мисс Темпл заставила себя вспомнить первую встречу с ней в коридорах Харшморта. Она пыталась быть доброй к девочке, и, когда они снова увиделись с Франческой в Парчфелдте, разве не почувствовали взаимную симпатию? Спутанные волосы ребенка не оставляли сомнения в том, что о ней не заботились. Однако обычное для графини безрассудство вряд ли могло объяснить прискорбное состояние зубов девочки.

Мисс Темпл не помнила себя в семь лет. Ее мать давно умерла, но кто был тогда домоправительницей у ее отца? Их у него сменилось девять, и мисс Темпл воспринимала и вспоминала свое детство через призму правления этих спутниц безжалостного и жестокого деспота. Когда ей было семь, домоправительницей, скорее всего, была миссис Каллак – суровая дама, чей муж, эльзасец, умер от лихорадки вскоре после того, как привез ее в тропики. Успех миссис Каллак в доме объяснялся ее способностью проявлять крайнюю степень покорности и услужливости по отношению к отцу мисс Темпл, зато, как двуликий Янус, по отношению к другим домашним она вела себя очень жестоко. Селеста ненавидела ее и вспоминала с мрачным удовлетворением, как тело миссис Каллак нашли в полях – у нее случилсятепловой удар. Она стояла рядом с телом вместе с несколькими служанками, все были удивлены, не понимая, что могло завести погибшую женщину так далеко от поместья. Пальцы мисс Каллак были перепачканы красной глиной, как будто она царапала пальцами грязь перед тем, как умерла, а ее вставная челюсть выпала из разинутого рта. Одна из служанок, увидев это, громко рассмеялась, и мисс Темпл, видимо, впервые осознав возможности, связанные с ее положением, лягнула ее в голень. Прежде чем та успела что-то сделать в ответ – и здесь служанке повезло, потому в противном случае с нее бы спустили шкуру, – приехал с фургоном управляющий отца.

Она подумала о том, как Франческа Траппинг справляется с тяжким грузом, гибелью родителей. Мисс Темпл знала, что ей следует взять девочку за руку, особенно с учетом того, что доктор Свенсон почти закрыл глаза во время спуска, вцепившись в перила, но не сделала этого. Она злилась на девочку.

На верхней площадке оказалась еще одна металлическая дверь, которая удерживалась тяжелой цепью, пропущенной в металлическую скобу. Когда они вошли, Чань подобрал клочок ткани, зацепившейся за неровный край скобы – это была шерсть цвета перезревшего персика.

– Ты вряд ли видела его раньше?

Она отрицательно покачала головой. Чань передал ткань мисс Темпл.

– Что это? – спросил Свенсон.

– Спросите их. – Чань встал и пошел.

– Он принадлежит Джеку Пфаффу, – сказала мисс Темпл, а потом добавила, обращаясь к удалявшемуся Чаню: – Я поручила ему расследовать, что происходит со стеклом, – это дает возможность предположить, что он добился успеха. Вы настроены не доверять ему! – Она подняла клочок ткани. – Вот хорошая новость! Джек Пфафф, которого я наняла, возможно, уже припер ее к стенке!

Чань повернулся к ней лицом.

– И где же это происходит?

– Откуда я знаю? Я не знаю даже, где мы находимся!

– Мы идем туда, куда нас направила графиня, – уныло произнес доктор Свенсон. – Графиня поручила Франческе привести меня в определенное место.

– Почему же она не говорит нам куда? – спросил Чань.

– Потому что, как я догадываюсь, не знает названия. Не правда ли, дитя? – Франческа покачала головой. – Нет, не знает, – продолжил Свенсон, – единственный способ узнать – добраться туда. Графиня очень проворна, но, возможно, Джек в конце концов превзошел ее.

– Ты видела мистера Пфаффа? – спросила девочку мисс Темпл. – Что он делал?

– Не знаю, – ответила Франческа. – Когда мужчина был здесь, она посадила меня в шкаф.

В облицованных кирпичом стенах послышалось эхо от порыва холодного ветра. Чань осторожно подобрался к выходившей наружу арке, выглянул и махнул, чтобы они шли следом.

– Мы добрались до моста со стороны его северной опоры, – прошептал кардинал.

Мисс Темпл прикрыла рот рукой от испуга.

– Весь мост кишит солдатами!

– Не только мост. – Чань молча показал ей, куда нужно смотреть, и она увидела, что вся территория доков заполнена солдатами с факелами. На реке стояли корабли, и на палубах также толпились люди в униформе.

– Значит, началось, – сказал Свенсон. – Харкорт разрешил массовую конфискацию собственности в пользу государства.

– Людей они тоже забирают? – спросил Чань. – Вечером все улицы у реки были заполнены бедняками.

– Возможно, они отправились на площадь, – предположил Свенсон.

– Немногие из них – каждая чертова улица забита людьми.

Что бы ни видел Чань у реки прежде, сейчас вымощенная булыжниками набережная выглядела как место, где проводится военный парад. Мисс Темпл видела конных офицеров и выстроенных в шеренги солдат. Концы моста перекрывали кордоны, а тех немногих, кому разрешали переходить, сопровождали солдаты.

Чань сказал Франческе:

– Если мы попадемся на глаза солдатам, они схватят нас, и его тоже, – кардинал кивнул на Свенсона, – и за то, что он устроил во дворце, его расстреляют. В каком направлении нужно идти?

Франческа указала на ближний конец моста, который вел в центр города.

Чань встал.

– Доктор, дайте фонарь.

– Разве они его не увидят?

– Конечно, но можно увидеть так, а можно иначе, вы ведь знаете.

Они выползли на мост вслед за Чанем. Он указал на перила моста, находившиеся в трех метрах.

– Быстро перелезайте через перила. Селеста, вы первая.

Мисс Темпл не любила колебаться – она знала, что Чань выбрал ее, потому что не мог попросить вести остальных боящегося высоты доктора или семилетнюю девочку, но ей не очень нравилась идея висеть на руках на большой высоте. Тем не менее она побежала к перилам, как велел Чань, и была вознаграждена: на другой стороне перил обнаружилась металлическая лестница. Она стала спускаться вниз – далеко внизу чернела гладь воды, но через пять ступенек девушка оказалась на небольшой площадке и улыбнулась хитрости Чаня. Площадка вела на узкий мостик, идущий до самого берега. Селеста догадалась, что он предназначался для ремонта моста и по нему можно незаметно пробраться мимо часовых. Услышав испуганный шепот Франчески, мисс Темпл снова поднялась по лесенке и помогла девочке спуститься, а затем помогла и Свенсону, который спускался очень неуверенно. Она услышала, как наверху зазвенело разбитое стекло, а потом послышался пронзительный крик:

– Пожар! Пожар на мосту!

Закричали встревоженные солдаты, и началась суматоха. Чань перелетел через перила и ловко, как кошка, приземлился на площадке.

– Вперед! – прошептал он и потащил их вперед, низко пригнувшись.

– Вы бросили туда фонарь! – прошептал Свенсон.

– Мотыльков можно приманить только пламенем, доктор. А теперь тихо…

Мостик заканчивался тупиком в конце моста высоко над набережной реки. Кордон, перекрывавший мост, находился точно над ними. Людей, требовавших пропустить их через мост, офицер, командовавший кордоном, заставил замолчать.

– Господи, это был просто фонарь. Прикажите солдатам все обыскать! Довольно этой чепухи!

Офицер замолк, обрушив свой гнев на кого-то, пытавшегося проскочить через кордон, а сержанты выделили людей для поисков. Солдаты появятся на лестнице и на мостике, причем скоро.

– Похоже, мы в ловушке, – прошептал Свенсон, приготовивший пистолет.

Мисс Темпл поспешила к внутренним перилам моста. Под ними уже не было воды, но это означало, что предстоит прыжок с большой высоты на вымощенную камнем набережную. Что говорил Чань о старом Норуолке? Что мост и здания рядом с ним были построены на фундаменте старой крепости… Она перегнулась через перила. Сильная рука крепко схватила ее за плечо.

– Что вы затеваете? – прорычал Чань.

– Смотрю на стену. Это ваша крепость – посмотрите сами.

Чань вгляделся, перегнувшись через поручень, потом снял очки.

– Ни черта не могу рассмотреть.

– В старой крепости есть окна, – сказала девушка. – Или не окна, а бойницы – такие щели в каменной стене, чтобы стрелять из луков.

– Она права. – Свенсон, сделав над собой усилие, занял место Чаня у перил, он явно чувствовал себя неуютно. – Но до них несколько метров, а у нас нет веревки, мы не сможем дотянуться.

– Конечно, до этой бойницы мы не достанем, – сказала мисс Темпл.

– Селеста…

– Их там целая линия. Если они есть в той стороне, то одна из них должна быть прямо под нами!

Мисс Темпл начала поддергивать платье, но Чань отодвинул ее в сторону и быстро исчез за перилами, повиснув на руках. Почти сразу же он вернулся.

– Это не труднее, чем выйти из вагона. Сначала передайте девочку…

Дальний конец мостика загудел от сапог солдат. Мисс Темпл и ее спутники опустились на колени.

– Девочку! – прошептал Чань, находившийся прямо под ними, но его не было видно. Свенсон поднял Франческу, ее ноги болтались в воздухе, и перенес через перила. Девочка молчала, ее лицо было измученным и бледным, но тут появились руки Чаня и схватили ребенка за талию. Мисс Темпл подтолкнула Свенсона к перилам, он перелез и повис, судорожно вцепившись в них пальцами. Чань дотянулся до болтавшихся в пустоте ног доктора.

Солдаты подошли ближе, освещая фонарями пространство под мостом. Мисс Темпл молча перебралась через перила, скользнула вниз и повисла, уцепившись за край настила мостика.

Свет фонаря заплясал там, где она только что стояла. Часовые патрулировали набережную под ней. Если хоть один солдат заметит огни, ее обнаружат. Рука в перчатке схватила ногу мисс Темпл, другая обхватила за талию, а потом стиснула – это был сигнал, что она может отпустить руки. Солдаты стояли прямо над ней. Она разжала пальцы. В какой-то момент показалось, что Чань не справится с ее весом, но ему помог доктор, и она почувствовала, как ее втащили внутрь через узкую и неровную бойницу.

– Пахнет птичьим пометом. – Мисс Темпл пыталась вытереть об стену сапожок, к которому прилип комок слизи. Солдаты ушли, убедившись, что на мостике никого не было, и теперь друзья могли говорить.

– Лучше птицы, чем нищие бродяги, – ответил Чань.

– Не думаю, что здесь побывала хотя бы одна живая душа, после того как мост был построен. – Свенсон держал над головой горящий огрызок свечи из сумочки Селесты и осматривал стены. Через бойницу они попали в довольно широкий коридор, где когда-то размещались часовые. – Еще один архитектурный труп. Мы просто подождем здесь, пока мост не откроют?

– Мы можем здесь прождать лет восемь, – сказал Чань. – Они полностью контролируют реку.

– Хотела бы я знать, удалось ли мистеру Пфаффу уйти живым, – сказала мисс Темпл. – Хотя неизвестно, когда он был здесь. Возможно, его схватили.

Никто не ответил, что вызвало у нее раздражение. Франческа Траппинг выглянула из бойницы.

– Отойди, – сказала ей Селеста.

Франческа послушалась, но потом прошла к доктору и потащила его за руку.

– Я должна вас отвести кое-куда.

Свенсон натянуто улыбнулся.

– Посмотрим, что мы сможем здесь обнаружить. Работа здесь была сделана поспешно…

Он повел ее в нишу и стал ногой простукивать стену, где были и старые камни, и новые кирпичи, пока по звуку не обнаружил пустоту. Он посмотрел на Чаня и мисс Темпл, подняв бровь.

– Возможно, колония крыс, – предположил Чань. – Строят себе дом.

Свенсон осветил место, где пол соединялся со странно изогнутой стеной, а потом отдал свечу Франческе. Он уперся руками в стену.

– Сапоги со стальными носками, знаете ли…

Он ударил ногой в стену, и кирпичи ушли в стену: скреплявший раствор разрушила плесень. Еще несколько ударов носком, и он начал расширять пролом, круша стену каблуком. Расшатанные древние камни проваливались в темноту, и вскоре доктор пробил достаточно большую дыру, куда можно было пролезть.

Мисс Темпл сморщила носик, вдохнув промозглый воздух из пробитого лаза.

– Что там, как вы думаете?

– Кроме крыс? – спросил Чань.

– Я не боюсь крыс.

– Тогда вам нужно лезть первой.

Селеста заметила, что кардинал улыбается, и, хотя его тон раздражал ее, дама сочла поддразнивание попыткой к примирению. Почему каждая беседа с ним задевала ее и заставляла сердиться?

– Не говорите ерунды, – серьезно сказал Свенсон. Он опустился на колени, просунул в брешь руку со свечей, а потом – и голову. Доктор помахал свободной рукой. Чань схватил ее и стал страховать мужчину, который прополз глубже. Наконец, Свенсон пожал руку Чаня, и тот вытащил его из дыры. В свете свечи показалось, будто доктор появился из какого-то волшебного портала, состарившись сразу на десять лет: его волосы были в паутине и цементной пыли. Он отряхнул их с улыбкой.

– Если бы мы не видели тоннеля Граббе, я бы не догадался, что это еще одна часть старой крепости. Совсем обветшавшая, но она нас точно куда-нибудь приведет.

Свенсон настоял на том, чтобы расширить проход для леди, вытащив кирпичи, которые можно удалить, не рискуя обрушить стену. Закончив, он первым пролез в проем, соскользнув по куче строительного мусора в неглубокий каменный желоб. Вскоре все четверо стояли рядом, стряхивая с одежды пыль и мусор.

– Я не вижу ни одной крысы, – сказала мисс Темпл.

– Вот и отлично, – прошептала Франческа.

Чань улыбнулся.

– Мы можем только молиться о том, чтобы их не съел кто-то более крупный.

Неодобрительно взглянув на него, доктор повел друзей туда, где было меньше обломков. Мисс Темпл задумалась о том, кто последним побывал в этом месте – какие-нибудь воины в сверкающих доспехах? Она чувствовала, что ей следовало бы испугаться: кроме небольшого пятна от слабого света свечи, вокруг была непроницаемая тьма, сильно пахло гнилью, но глупая выходка с красным стеклянным шаром, как ей сейчас казалось, осталась в далеком прошлом, а успешный побег с моста возродил ее уверенность в себе.

– Если мы доберемся до здания таможни, я уверена, что сумею сориентироваться. Я там уже бывала.

Свенсон поверх головы девушки обратился к Чаню:

– Как вы думаете, который час?

– Скоро восход. Возможно, мы встретим швейцаров, но маловероятно, что персонал уже пришел.

– Швейцары не должны беспокоить нас, – объявила мисс Темпл.

Франческа Траппинг взвизгнула и в страхе прижалась к доктору. От крика ребенка сердце Селесты забилось, но она не могла разглядеть, что было его причиной. Она почувствовала Чаня рядом с собой и увидела в его руке нож.

Свенсон шагнул вперед со свечой. У них на пути лежали какие-то почерневшие формы, связанные гнилыми кожаными ремешками.

– Кости, – констатировал доктор. – Не старые, не древние – никого не станут хоронить в коридоре старой крепости. – Свенсон рассматривал груду костей. – Это не менее трех людей… но не знаю, как они были убиты.

Он поднял свечу к потолку тоннеля.

– Тут новые кирпичи, предполагаю, того же времени, что и мост.

– Умершие рабочие. – Чань отвернулся и сплюнул. – Их трупы спрятали.

– Вряд ли это можно считать чем-то необычным, – тихо сказала мисс Темпл.

– Что это означает? – спросил кардинал.

– Что люди умирают, выполняя такую работу – строя мосты, шпили или железнодорожные вокзалы.

– Или выращивая сахарный тростник.

Мисс Темпл посмотрела в глаза Чаню и пожала плечами.

– Люди ходят по костям каждую минуту, каждый день. – Она наклонилась, взяла Франческу за руку и сочувственно пожала ее.

Они вышли в коридор в подвале и напугали круглолицего швейцара с ведром и тряпкой, на нем был хлопковый фартук, чтобы не испачкать униформу. Его удивление быстро прошло, когда он заметил пыль на их одежде.

– Вы были в соборе, – сказал он негромко.

– Я боюсь, что мы заблудились, – ответил ему доктор Свенсон.

– Конечно, заблудились, – швейцар сочувственно покачал головой и указал себе за спину. – Нужно пройти через зал для торгов. Я не думал, что они пускают туда людей, даже близких. Пускают только людей из госпиталя.

– Я врач, – быстро отреагировал Свенсон.

– А, тогда ясно. Мне сказали, что Транспортный совет сегодня отменен и торгов не будет, как и поставок…

Швейцар заколебался, сомневаясь, следует ли ему добавить что-то еще. Он посмотрел на мисс Темпл и на девочку.

– Если вы не против моего совета, это неподходящее зрелище для леди и ребенка. Никому не стоит на это смотреть. Там просто ад.

– Спасибо за доброту, – мягко сказала мисс Темпл. Швейцар что-то пробормотал и поспешил уйти, но Селеста успела заметить, что вода у него в ведре была красной.

Когда она впервые посетила таможню, девушке показали знаменитый зал для торгов примерно так, как ребенку, пришедшему впервые на мельницу, показывают жернова. Она покорно продемонстрировала свое удивление, наблюдая суету на помосте, где деловитые клерки записывали мелом на доске последние котировки. Агент ее отца проводил Селесту в офис фирмы, располагавшийся над залом для торгов, надеясь, что избавится от ее присутствия, как только она выпьет чашку чая. Однако мисс Темпл настояла на том, чтобы ей показали каждую бухгалтерскую книгу, проявляя не меньше настойчивости, чем клерки в накрахмаленных до хруста манжетах, которым приказали удовлетворить ее любопытство. В конце концов она нехотя изобразила подобие удовлетворенности, понимая, что скрытность и недовольство – лучшая защита против воровства. Она решила просить Роджера, чтобы он ей рекомендовал кого-то для независимой проверки ее счетов. Нет сомнений, что это был бы человек, участвующий в заговоре, и она содрогнулась, представив, как близка была к тому, чтобы оказаться дочиста ограбленной…

Но теперь в огромном зале для торгов стояла мертвая тишина. Холодные лучи утреннего солнца упали на бесконечные ряды удлиненных форм – без сомнения, человеческих тел. Они покрывали весь пол. Сначала могло показаться, что зал превратился в общежитие для обнищавших людей, о которых говорил Чань, но потом Селеста увидела, что они абсолютно неподвижны, а позы неестественны… там были сотни тел… швейцар сказал, что и зал Транспортного совета занят ими? Нет, он говорил о другом месте… о соборе.

Между телами передвигалось несколько фигур в плащах с капюшоном. Они периодически останавливались, наклонялись, записывая какие-то данные. Были ли это чиновники министерства? Или, возможно, близкие погибших, которых из уважения к усопшим пускали в зал небольшими группами? Одна из фигур помахала остальным. К трупу, на который этот человек указал, поднесли фонарь, и кто-то принес медицинский саквояж. Мужчина, подозвавший других, начал копаться в нем, но находился спиной к мисс Темпл, и ей было не видно, что он делает.

Потом мужчина выпрямился и поковылял вдоль ряда тел: это был пожилой человек, опиравшийся на палку. Вероятно, доктор или ученый из Королевского общества. Наверняка власти обнаружили стеклянные осколки, но поняли ли они, что именно эти осколки стали причиной хаоса?

До того как мисс Темпл успела подойти к нему или окликнуть – хотя и не была уверена, что стоит это делать, – кардинал Чань утащил ее из прохода.

– Масштаб пугает, – прошептал Свенсон. Мисс Темпл подумала было, что он имеет в виду убийства, но доктор показал на кладовку, из которой они вышли. – Мост перекрыт, набережные заняты солдатами, а теперь и таможня закрыта? И Транспортный совет? Они могли воспользоваться частными складами, чтобы помешать распространению слухов, но они специально разместили трупы именно здесь. Мы знаем, что взрывы были запланированы, а теперь, также по плану, они парализовали город.

– Аксвит и Вандаарифф, – сказал Чань. – Вот почему они встречались.

– Но почему? – спросила мисс Темпл. – Даже если Вандаарифф хочет все разрушить, почему Тайный Совет согласился…

– Древнейшая приманка, – сказал Свенсон. – Он дал министерству предлог для расширения его власти. И в этом случае неважно, кто Аксвит – круглый дурак или изощренный плут. Если деньги больше не работают, а на улицах полно солдат, кто может бороться с ним?

Мисс Темпл так ничего и не поняла.

– Но как рост влияния Аксвита может быть полезен Вандаариффу? Я думаю, что ему будет труднее осуществить свои злодейские планы. Как вы сказали, солдаты теперь стоят на каждом углу?

– Но чьи это солдаты? – спросил Свенсон так, будто ответ был очевидным, и его уверенность в себе вызвала у нее досаду. Мисс Темпл знала, что сама не обладает стратегическим видением, но доктор говорил так, будто мир был шахматной игрой, которую он предвидел на три хода вперед.

Чань вмешался в их разговор, сказав тихо:

– Неважно, оправдывает ли эта резня присутствие солдат или скрывает их цель – главное, они здесь, и это означает, особенно после перестрелки во дворце, что им удалось помешать нашим усилиям и нам остается только скрываться.

– Так же как им удалось помешать графине, – добавил доктор, – и раз уж и мы оказались в подобном положении, возможно, нам лучше удастся понять ее намерения. Помните: она была во дворце, но не проявила никакого интереса к встрече Вандаариффа с Аксвитом.

– Тем больше у нас оснований не копировать ее методы, – ответила мисс Темпл.

– То, что она идет своим путем, еще не означает, что этот путь неверный.

Мисс Темпл раздраженно фыркнула.

– Все это так встревожило вас: солдаты, судебные предписания о конфискации, министерства – если это не имеет отношения к графине, почему мы говорим о ней? Нас всего трое – кем и чем нам заняться? Вандаариффом, министерствами или графиней?

Свенсон вздохнул.

– Придется заняться всем. Я не знаю, что является ключевым.

– …Нет, это невозможно!

Селеста остановилась от резкого выкрика Чаня.

– Что?

– Ключи. Я забыл об этом. Книга, в которой хранятся воспоминания графа. Графиня изготовила стеклянные ключи, чтобы можно было ее читать, не подвергаясь опасности.

Мисс Темпл сказала сдавленным голосом:

– Даже с ключом эта книга смертельно опасна.

– Графиня не глупа. – Свенсон мягко положил руку на плечо Франчески. – Она использовала бы очень смелого помощника, который прочтет ей книгу.

Девочка будто бы ничего этого не слышала: она беззаботно ковыряла пол носком туфли, гордая доверенными ей секретами.

Фигуры, закутанные в плащи, покинули зал торгов. По настоянию Чаня троица продолжила свой путь через зал – для этого им пришлось согнуться, чтобы протиснуться под грифельными досками, на которых все еще можно было прочитать записанные мелом вчерашние котировки. На помосте, кроме этих досок, стояли массивные часы, хорошо видимые из зала. В их громком тиканье было что-то странное: возможно, в них было установлено сразу два часовых механизма, чтобы они не могли остановиться в разгар торгов из-за того, что закончился завод. Это двойное тиканье напомнило мисс Темпл, как она побывала на волосок от смерти на площади. Если бы не быстрая реакция Чаня, ее тело могло бы лежать на полу среди остальных неопознанных трупов.

Они уже почти перешли на другую сторону зала, когда Свенсон вложил руку Франчески в руку мисс Темпл, к неудовольствию их обеих.

– Один момент, пожалуйста, не останавливайтесь.

Доктор поспешил между рядами тел к тому месту, где стояли мужчины, закутанные в плащи. Он опустился на колени и, приподняв ткань, осмотрел несколько трупов. Свенсон разглядывал их несколько секунд, а потом догнал спутников.

Чань поднял руку, призывая к тишине. Они дошли до другого конца зала, и кардинал осторожно выглядывал из обрамленного колоннами портика. Девушка слышала голоса где-то у центрального входа.

Она повернулась, чтобы спросить Свенсона о том, что он рассматривал, но слова застряли у нее в горле. Из рядов трупов вдруг поднялись три фигуры, завернутые в саваны, как призраки на театральной сцене. Саваны были сброшены, и трое мужчин в плащах преградили им путь к отступлению. Под плащами мисс Темпл заметила зеленую униформу: это были солдаты из Рааксфала.

Из портика послышались смешки, и из-за колонн появились еще три солдата, мистер Фойзон и хихикавший мужчина – он ковылял, опираясь на палку.

– Простите мне маленькую хитрость, – обратился к ним Роберт Вандаарифф. – Духи из подземного мира! И все-таки вы оказались одурачены. Это было так неизбежно, что даже скучно.

Солдаты с Фойзоном перекрыли выход из зала. Чань держал по ножу в каждой из рук. Мисс Темпл вытащила из сумочки револьвер и почувствовала за спиной доктора Свенсона, который навел револьвер на солдат, находившихся позади.

– Из трупа, который я осмотрел, – прошептал Свенсон, – трансформированную плоть удалили для исследований.

– Ради будущего, доктор! Как удобно обнаружить всех вас троих сразу… – Но тут Вандаарифф заметил девочку. В его голосе послышалась неприятная дрожь. – Черт подери, девочка. Графиня мертва?

– Разве вы не хотели этого? – спросила мисс Темпл.

– В свое время, все в свое время. А как вы поживаете, кардинал? Считаете часы? – Но Вандаарифф не сводил глаз с Франчески. – Отойдите, дайте мне рассмотреть ее. Она моя по праву, по закону. Я главный акционер оружейных заводов Ксонка и был назначен опекуном всех трех сирот Траппингов. Когда скончается их дядя Генри, я их официально усыновлю. Тебе у меня понравится, моя дорогая.

Девочка застыла, как испуганный заяц. Глаза Вандаариффа сверкали, пока он рассматривал ее.

– Твой настоящий отец был моим старым добрым другом. У тебя его глаза и волосы. Как ты растрепана… – Вандаарифф протянул вперед трясущуюся руку. – Иди ко мне, Франческа. Я знаю о твоем священном происхождении. Я знаю твое предназначение. Ты – небесная принцесса. Ангел!

Он очертил своими скрюченными пальцами фигуру в воздухе. Франческа кусала губы. Ее ответ был тихим, но как раз таким, какого только мог бы пожелать граф д’Орканц.

– Ангел.

Мисс Темпл схватила прядь волос Франчески и потянула так, что девочка вскрикнула, а потом прижала дуло пистолета к ее голове.

– Сначала я убью ее. А потом вас.

Франческа пыталась вырваться. В руке у Фойзона блеснул металл одного из метательных ножей, но пускать оружие в дело он пока не спешил. Здание таможни наверняка кишело солдатами, как и мост. Но Вандаарифф не позвал их на помощь.

Крепко держа девочку за волосы, мисс Темпл неожиданно прицелилась в Вандаариффа. Затишье закончилось. Рука Фойзона резко выпустила нож. Но он звякнул, не долетев до цели, отбитый клинком Чаня. Над ухом Селесты рявкнул револьвер доктора. Мисс Темпл нажала на спусковой крючок пистолета, целясь в голову Вандаариффа, но пуля лишь слегка задела его высокий воротник. До того как она успела выстрелить еще раз, кардинал грубо оттолкнул ее назад и встретил с ножом в одной руке и бритвой в другой трех напавших на него людей Фойзона.

Селеста столкнулась с Франческой, и обе они упали на пол, а пистолет выпал из ее руки. Малютка поспешно отползла в сторону. Мисс Темпл поднялась на колени, намереваясь настичь девочку, но столкнулась с одним из солдат Фойзона, которому Чань рассек бритвой запястье. Она выхватила нож из сапожка и, когда солдат схватил ее за горло, полоснула его ножом по пальцам. Он выпрямился, но вдруг с криком согнулся пополам: один из метальных ножей Фойзона, явно предназначавшийся Селесте, воткнулся ему в спину.

Выстрел заставил ее обернуться. Доктор Свенсон лежал на боку, а над ним, пошатываясь, стоял последний из уцелевших солдат. Из ствола его револьвера еще вился дымок. Между ними на полу скорчилась Франческа. Она запуталась в саване, сползшем с одного из трупов. Мисс Темпл метнула нож, пытаясь попасть в лицо закутанного в плащ солдата, но не причинила ему вреда, попав всего лишь в плечо. Тем не менее он повернулся к ней и наставил пистолет. В это время доктор выстрелил, и его пуля угодила в чисто выбритый подбородок солдата. Франческа зажала уши ладонями, а Свенсон скорчился, прижав руки к груди.

Еще два солдата лежали у ног Чаня. Рукоятка его ножа торчала из горла одного из них. Чань стер кровь с лезвия бритвы и решительно шагнул вперед, чтобы оказаться между Фойзоном и мисс Темпл. Он обернул левую руку плащом. Фойзон извлек еще два ножа из-под своего шелкового плаща.

Мужчины стали сближаться, двигаясь осторожно, как хищники. Впервые мисс Темпл увидела, что Чань относится к своему противнику как к равному, и это еще больше напугало ее.

Вандаарифф не участвовал в схватке – он отошел к колоннам и теперь стоял там, делая какие-то знаки рукой. Позади него наконец послышались крики солдат. Селеста моргала, недоумевая: Вандаарифф показывал солдатам, чтобы они ушли.

Она теперь поняла, что их встреча была для него неожиданностью и помешала ему закончить что-то. Настоящей целью посещения Вандаариффом здания таможни было нечто такое, чего солдаты не должны знать – а они уж точно станут обыскивать здание и возьмут его под контроль…

Что, если Вандаарифф пришел в зал торгов вовсе не для того, чтобы осматривать трупы? Может быть, это художественная натура заставила лорда задержаться там после того, как главная задача была решена?

Площадь. Собор. А вдруг здание таможни тоже? Вандаарифф знал, когда оно снова начнет работать и в него придут люди с точностью до минуты. Двойное тиканье часов…

В портике послышались еще голоса: солдаты, увидев схватку, переговаривались друг с другом. В любой момент они могут войти в зал. Мисс Темпл увидела на полу свой пистолет и подняла его.

Ее первый выстрел расщепил стенку деревянного корпуса часов.

– Селеста, что вы делаете? – окликнул ее Свенсон.

Позади нее Вандаарифф кричал во весь голос. Она подошла ближе к часам, чтобы лучше прицелиться, но второй выстрел не попал в цель.

Офицер громко приказал всем бросить оружие. Мисс Темпл подняла руку, представляя, что целится в коричневую стеклянную бутылку, и выстрелила.

Из пулевого отверстия в корпусе часов показался сизоватый дымок, а через мгновение раздался сильный взрыв. Мисс Темпл оглохла и ослепла от дыма, всё вокруг засыпали обломки. Селесту подбросило в воздух, и она больно ударилась, приземлившись на пол. Ее последним ощущением была слепая ярость: ей ничего так сильно не хотелось, как собственными руками выцарапать глаза Роберта Вандаариффа.

Девушка пришла в себя, почувствовав острую боль в левой руке.

– Pauvre petite[2], – произнес неприятный голос. – Вы пожалеете, что очнулись. Держите ее, пожалуйста… она еще может подойти для вливания.

Сильные руки схватили мисс Темпл за плечи, и она увидела над собой лицо мистера Фойзона, окаймленное белыми волосами. Поблизости стоял Роберт Вандаарифф в рубашке с закатанными рукавами и в фартуке. Он держал в руке пинцет. Мужчина ввел его кончики в пятнадцатисантиметровую ссадину на предплечье молодой женщины. Она стала протестовать, но он погрузил пинцет еще глубже под синюю корку на одном из концов раны. Вандаарифф с усилием повернул пинцет и оторвал остекленевшую плоть – Селеста закричала от боли. Потом он извлек синее стекло и бросил на поднос. Несмотря на боль, мисс Темпл сохранила ясность мысли. Вандаарифф положил пинцет в фаянсовую ванночку и вымыл руки. Рядом с этой ванночкой она заметила локон каштановых волос, очевидно, своих.

– Рана несерьезная, – сказал старик. – Мистер Фойзон отлично сможет ее обработать. Я уже сделал для вас достаточно. Вы живы, и я не перетопил ваше мягкое тело на жир для свечей… – Он фыркнул и взял полотенце. – Это против традиций.

Вандаарифф засунул каштановый локон к себе в карман, взял трость и поковылял к шкафу, заполненному бутылками – Селеста поняла, что в них было не спиртное. Он налил в стакан какую-то неприятно выглядевшую микстуру, похожую на чай с молоком, взболтал и выпил.

– Вас только слегка задело. – Он вытер рот салфеткой. – Вам по-прежнему везет.

– У вас нет Франчески. – Ее голос дрогнул, потому что Фойзон начал бинтовать ее раненую руку. Шерстяной жакет Селесты пропал, а ее платье было порвано и испачкано сажей.

– Ну и зачем вы об этом говорите?

– Я хочу жить.

– А вас не волнует, что ваших друзей взрыв разнес на куски? Вы ведь такая храбрая. Вам удалось досадить мне.

Мисс Темпл похолодела.

– Не верю.

– Конечно, мисс Темпл. Верьте своему сердцу.

Она еще раз задохнулась от боли, когда Фойзон затянул бинт. Он отошел, и Селеста подняла голову. Она оказалась на деревянном рабочем столе в странной комнате, облицованной полированными стальными листами. Было ли у них достаточно времени, чтобы добраться до Харшморта?

– Но в этом заключается ваше безусловное преимущество, – продолжил Вандаарифф. – Селеста Темпл действует, не испытывая колебаний, и не раскаивается. Хитрый расчет – запустить устройство, которое должно сработать во время завтрашних торгов. Потребовался меткий выстрел, чтобы попасть в него.

– Вы всегда так великодушны, когда вас побеждают?

– Побеждают? Дорогая мисс Темпл, одна пчела – маленькая частичка улья, как и пиранья – частичка стаи. В мире людей такое умножение усилий достигается благодаря богатству. И в нем мое преимущество. А если подобное устройство приводят в действие мои враги и свидетелями этого становятся офицеры Восьмого стрелкового полка? Это сразу докажет, что я не имею никакого отношения к тем взрывам – я ведь был там, знаете ли, только для того, чтобы найти пропавшего старого друга благодаря любезному согласию лорда Аксвита. А теперь вся вина будет возложена на трех индивидов, постоянно мешавших выполнению моих планов. Чего же еще я мог пожелать?

Она ничего не смогла сказать в ответ. Фойзон покашлял в кулак, привлекая внимание.

– В самом деле, – согласился Вандаарифф. – С вас достаточно. Простите мою слабость, но вы чересчур энергичны.

Действуя хладнокровно и эффективно, Фойзон вставил ее руки и ноги в кожаные петли и крепко затянул. Потом они ушли.

Эти предосторожности вряд ли требовались. Мисс Темпл еле могла дышать. Она вспоминала Свенсона, прижавшего руки к ране на груди, и Чаня, которого застал врасплох прогремевший у него за спиной взрыв… потом посмотрела на свою забинтованную руку и заставила себя сжать кулак. Ладонь пронзила боль, глаза девушки наполнились слезами. Вандаарифф лгал. Ее оставили в живых, чтобы получить за нее выкуп, но только Свенсон и Чань станут спасать ее. Они убежали вместе с Франческой – таким желанным призом для лорда.

Снова послышалась шаркающая походка Вандаариффа, она не видела его, но услышала зловещее звяканье металла и стекла. Однако вместо вони химикатов или синей глины комнату неожиданно наполнил приятный аромат жарившейся яичницы. Вандаарифф сел в кресло, держа на коленях лакированный поднос.

– Вы не ели, я знаю. – Он разломил белую булочку скрюченными, как когти хищной птицы, пальцами, намазал половинки маслом, а потом достал ложечкой сливовый джем из банки и положил его сверху. Руки Вандаариффа тряслись, и нож звякал о край тарелки. Когда он попытался отрезать кусок мягкого белого сыра и положить на свой бутерброд, сыр соскользнул с ножа, и старик, недовольно хмыкнув, помог себе большим пальцем. Он вытер руку салфеткой и тяжело вздохнул, утомившись от усилий.

Мисс Темпл в последний раз ела в Рааксфале, и эта еда была такой невкусной, что половина осталась на тарелке. Она, не отрываясь, глядела на поднос. Ее руку саднило.

– Нужно есть, знаете ли, чтобы сохранить силы. – Старик подцепил кусок яичницы вилкой и поднес ко рту, растеряв по пути половину. Он с трудом проглотил яичницу, как будто это была кучка мелких косточек, потом положил вилку и неловко откусил от булочки. Зубы Вандаариффа были в хорошем состоянии, несмотря на почтенный возраст, но, видя его неуверенность, мисс Темпл поморщилась, представив, что они могут в любой момент сломаться. Вандаарифф жевал, его ноздри раздувались при каждом вдохе, и, наконец, ему удалось проглотить пищу. Он вытер губы и, скривившись, бросил салфетку на поднос.

– Разве так это должно происходить? – спросила мисс Темпл. – Я была склонна думать, что вы едите для удовольствия. Даже для эстетического удовлетворения. Граф д’Орканц сказал мне, что в жизни все сводится к искусству. А потом заставил заплатить за его кофе. Я полагаю, что это тоже было своего рода искусством.

Он скривил губы в улыбке.

– Разве вы не опасаетесь за свою жизнь?

– Я жива, потому что меня выкупят.

Она не поняла, что так рассмешило лорда – ее заблуждение или возможность опровергнуть его.

– Вы похожи на лису, которая преследует добычу, но не замечает, что весь лес горит.

– Нет, не похожа. А если я и охочусь, то моя дичь все еще вы.

– Если вы так жизнерадостно говорите о выкупе, то поймите, что те, кто может захотеть выкупить вас, не знают, насколько вы пострадали. Один кусок стекла оцарапал вам руку – кто знает, может быть, еще пять располосовали лицо? А что, если один из них взорвался у вас во рту, превратив язык в камень? Вы не сможете рассказать друзьям, что произошло, никогда никому ничего не сможете рассказать.

Он подцепил тростью подол ее платья и обнажил колени.

– Искусство, мисс Темпл, состоит в том, чтобы понять, как каждый момент перетекает в другой и окрашивает его. Вы замечаете слабость моего тела, а я вижу жар вашего. Мы оба правы?

– У меня нет никакого жара.

Вандаарифф презрительно фыркнул.

– Да стоит притронуться спичкой к вашей коже, и она вспыхнет.

Он подбросил трость в воздух, она перевернулась, и, схватив ее за нижний конец, Вандаарифф прижал гладкую бронзовую рукоятку к икре Селесты.

– Что вы делаете?

– Предъявляю права на свою собственность. – Бронза скользнула вверх по бедру. Мисс Темпл скривилась.

– Вы вульгарны и грубы, и вы не джентльмен!

– Художник никогда не бывает джентльменом. А леди должна лгать искуснее, чем умеете вы.

Трость прикоснулась ко шву шелковых трусиков. Мисс Темпл съежилась от этого прикосновения.

– Старый сморчок! Вы мучаете меня, потому что ни на что другое не способны!

Он повернул головку трости, и она скользнула, дразня молодую женщину, а потом проговорил рассеянно:

– Если бы я хотел подчинить вас, я мог бы поднести кусок стекла к вашим глазам. Если бы я хотел унизить вас, я мог бы позвать людей Фойзона, и они бы изнасиловали вас. Вы что, думаете, я бы не осмелился?

Мисс Темпл быстро замотала головой. Трость надавила сильнее, и она, испугавшись, всхлипнула. Вандаарифф задрал выше талии подол ее платья, а потом и нижние юбки. Старик с задумчивым выражением лица разглядывал молодую женщину так, будто она была буфетом, содержимое которого могло послужить ему ужином. Он положил руку ей на ягодицы, ощущая мягкое тепло, а потом скользнул ниже. Затем лорд сжал бедра Селесты обеими руками. Жесткие пальцы стиснули ее ягодицы.

– Достаточно широкие, – объявил он, – на тот случай, если другие планы сорвутся, а вы будете живы. Мне нравится ваш жар.

Он задрал ее нижние юбки еще выше.

– Я умоляю вас, – прошептала она. – Пожалуйста…

– Мой интерес сугубо условный, уверяю вас. – Он схватил ее шелковые трусики на талии и потянул. Шелк сморщился. Старик потянул сильнее, крякнул и сдернул с нее трусики.

– После книги Розамонды вы уже не невинны, каким бы ни был практический смысл этого слова. Прошло достаточно времени, чтобы вы убедились, что не допустили ошибки с молодым Баскомбом. Но с тех пор, как ваш разум в таком смятении – а я знаю, что он в смятении, Селеста, – остались ли вы такой же осторожной? Этот последний день с Чанем… время, проведенное с доктором… и сколько их еще вам повстречалось в том отеле? – Его палец поглаживал курчавые волосы между ее ног.

– Вы сдались или проявили твердость? Или нашли в себе силы стать другой? – Он положил ладонь на низ живота Селесты, как бы прислушиваясь. – Я предпочитаю думать, что сдались и чувство вины мучает вас, хотя вы и подавляете желание, возможно, это произошло с кем-то из тех нанятых вами солдат, да, с мистером Роппом, например. Я представляю, как вы впитывали в себя историю мира, так много поколений, бездумно предававшихся похоти. – Его рука скользнула ниже, а большой палец гладил складки в самых потаенных местах.

Мисс Темпл снова сжала кулаки, но Вандаарифф не обратил на это внимания, сочтя знаком получаемого ею наслаждения.

– Чего вы хотите? – взмолилась она.

– Вы должны признать. – Его движения стали более настойчивыми, а улыбка сделалась натянутой и презрительной.

– Что именно?

– Тщетность.

– Вы делаете мне больно…

– Боль – ничто. Желание – ничто. – Вандаарифф плотно сжал губы и процедил сквозь зубы: – Атрибуты бесполезных сосудов… изначально несовершенных…

Мисс Темпл взвизгнула. Вандаарифф поднял к лицу пальцы, в которых были зажаты три рыжих волоска. Он отбросил их и снова вцепился в волосы на ее лобке.

– Что вы делаете! Прекратите! – Она закричала, повернув голову к двери: – Мистер Фойзон!

– Все признаки возраста должны быть уничтожены. Возраст – это разложение, тлен, распад…

– Перестаньте! Мистер Фойзон!

– У алхимической Невесты нет изъянов. У нее нет цвета, она принадлежит луне, на ней не может быть отметок…

Его пальцы погрузились в курчавые волосы на лобке мисс Темпл и вцепились в них. Молодая женщина приподняла бедра, пытаясь ослабить боль, и всхлипнула…

Позади нее открылась дверь. Вандаарифф обернулся, взгляд его был блуждающим.

– Лорд Роберт?

Вандаарифф проследил за взглядом Фойзона, уставившегося на обнаженное тело мисс Темпл, убрал руку и вытер о фартук.

– Пришло сообщение?

– Только что, милорд. – Фойзон протянул сложенный листок бумаги своему хозяину. Вандаарифф скрюченными пальцами сломал восковую печать. Мисс Темпл было стыдно, и она не смотрела на Фойзона. Девушка глядела на Вандаариффа и видела листок бумаги, дрожавший в его руке.

– Мы отправимся немедленно.

– Да, милорд.

Незаметным быстрым движением Фойзон одернул подол платья Селесты, прикрыв ноги. Вандаарифф засунул записку в карман.

– Все идет точно по плану.

– Да, мой господин.

Вандаарифф неуклюже снял с шеи лямку фартука. Фойзон проскользнул ему за спину, чтобы развязать завязки на пояснице, снял с хозяина фартук, бросил его стул и протянул Вандаариффу трость. Лорд поднес к носу бронзовую рукоять, понюхал, а потом лизнул бронзовый шар. Он неодобрительно скривился и, ковыляя, вышел из комнаты.

Так же ловко, как он ранее связал Селесту, Фойзон освободил ее от кожаных пут. Только после того, как мисс Темпл сдвинула ноги, она посмотрела в глаза Фойзону, но тот был насторожен и сдержан. Он был чем-то похож на Чаня, хотя ему недоставало животного темперамента… и все-таки это было неправдой – просто эти двое являлись разными животными. Если Чань был крадущимся, напрягшимся для прыжка котом, то мистер Фойзон – холодной рептилией.

– Вы можете идти? – спокойно спросил он. – Нужно дойти только до экипажа.

– А потом куда? – На самом деле ей хотелось свернуться в клубок и укрыться где-нибудь.

– Очевидно же, – ответил Фойзон, помогая ей встать. – К графине.

Они вышли во двор, по периметру которого располагались высокие каменные здания. Мисс Темпл огляделась.

– Королевский институт, – сказал Фойзон. – Лорд Вандаарифф – один из его главных покровителей.

– Я полагаю, что граф д’Орканц проводил здесь эксперименты вместе с доктором Лоренцем. Вы их знали?

Но внимание Фойзона отвлекло облако дыма, который вырывался из открытой двери подвала на другой стороне поросшего травой двора. Охранники в зеленых мундирах суетились с ведрами, пытаясь потушить пожар водой и песком. Два черных экипажа ожидали пассажиров под массивной аркой. Слуга подвел мисс Темпл к первому экипажу. Она села напротив Вандаариффа. Фойзон обернулся назад.

– Одну секунду, лорд Роберт…

– У меня нет ни секунды. Садитесь и прикажителюдям двигаться.

– Там небольшой пожар…

– Пусть ученые сами справляются.

– Очевидно, неподалеку хранятся запасы химикатов – нужно всего несколько минут, чтобы перенести их, а потом потушить пламя. Если этого не сделать, мы рискуем…

– Чем? – оборвал Вандаарифф.

Фойзон сказал неуверенно:

– Потерять институт, милорд.

– Очень интересно. – Вандаарифф наклонился к открытой дверце экипажа и фыркнул. Потом он снова выпрямился на своем сиденье. – Да и пусть сгорит. Мне он больше не нужен..

– Но, лорд Роберт…

– Садитесь в экипаж, мистер Фойзон, и прикажите людям тоже это сделать. У меня нет лишнего времени. Не в этом мире.

С мрачным выражением лица Фойзон крикнул своим людям бросить ведра и заняться тем, что им было приказано. Он сел рядом с мисс Темпл и постучал по крыше, дав знак кучеру отправляться. На сиденье Вандаариффа была стопка свежих газет, он уже начал читать «Курьер» и не обратил внимания на то, что экипаж тронулся.

В газетах сообщалось еще о двух взрывах в парке Серкус-Гарден и в Белом Соборе, унесших не менее тысячи жизней, поскольку за ними последовали бунты. В одном из заголовков вина за взрывы возлагалась на недовольных жителей Рааксфала: мужчину из этой отдаленной деревни опознали до того, как он был уничтожен взрывом в Серкус-Гарден. Мисс Темпл догадывалась, что этот мужчина был еще одним пленником Вандаариффа, превращенным в оружие. Министерство объявило о введении новых мер, направленных на защиту национальных интересов.

Вандаарифф отложил газету. Если он и получал удовольствие от своего успеха, оно никак не проявилось, когда хозяин бесстрастным тоном принялся расспрашивать Фойзона:

– Все готово?

– Да, мой господин. Второй экипаж следует за нами. Я приказал кучеру ехать по проспекту Гроссмер, потому что его охраняют гусары.

– У вас на лице синяк.

– Да, мой господин. Кардинал Чань.

– Он выглядит отвратительно.

– Я постараюсь избегать повреждений в будущем.

Вандаарифф замолчал, оценивая, можно ли это считать непослушанием.

– Мы не обсудили ваш провал в здании таможни. Шесть мужчин и вы против двух мужчин и одной никчемной женщины. И сколько из ваших шести людей я могу использовать сейчас?

– Ни одного, милорд. Взрыв…

– Я не просил от вас оправданий.

– Но, милорд.

– Люди ничего не значат. Я должен полагаться на вас.

Вандаарифф слегка раздвинул пальцем черные шторки на окошке экипажа и посмотрел на улицу. Мисс Темпл знала, что ей следует молчать, но Вандаарифф унизил ее, и, глядя на его сморщенную шею и скрюченные пальцы, Селеста почувствовала, как в ней закипает ярость.

– Я видела ваши картины. – Вандаарифф взглянул на нее абсолютно равнодушно. – О, простите меня, я намеревалась сказать «картины графа». Я забыла, конечно, что граф д’Орканц мертв.

– Он действительно мертв, – ответил Вандаарифф.

– И слава богу. Это был низкий, вульгарный, самовлюбленный сумасшедший с вывихнутыми мозгами. Пожалуй, в ваших манерах есть что-то, напоминающее о нем.

– Заткните ей рот кляпом.

Мисс Темпл рассмеялась.

– Вам даже не хочется узнать, какая это была картина? Или кто мне ее показал? Вы так уверены в себе.

Фойзон уже начал засовывать ей в рот кляп, но по сигналу Вандаариффа остановился.

– У меня большая коллекция работ графа в Харшморте.

Мисс Темпл выплюнула платок изо рта и подвигала челюстью.

– Купленная к свадьбе Лидии, да… так предусмотрительно. Это ведь на картине «Ровена и викинги» показано изнасилование на церковном алтаре? Викинг, опершийся спиной о распятье?

– Вы эту картину имеете в виду?

– Нет, картины, которую видела я, нет в Харшморте. Она называлась «Химическая свадьба».

Улыбка на губах Роберта Вандаариффа сделалась натянутой.

– Вы не могли видеть эту картину. Ее не существует.

Мисс Темпл ухмыльнулась.

– Возможно, вы пытались ее купить, но вам отказали! Конечно, композиция – безумная, я имею в виду изображение свадьбы, но символы. Аллегория. – Она повернулась к Фойзону. – Аллегория, предназначенная для ослов.

– Эта картина сожжена.

– Разве? Что же, странно, потому что на невесте маска с лицом графини. Неужели не удивительно? Жених черен как уголь, а в руке у него – красное яблоко, только на самом деле не яблоко – оно больше похоже на бьющееся сердце, сделанное из красного стекла.

Фойзон плотно прижал платок к ее губам, затыкая женщине рот. Вандаарифф наклонился ближе.

– Раньше, чем вы можете это себе представить, Селеста Темпл, я призову вас и возложу на алтарь. Вот в этом граф д’Орканц был абсолютно прав!

Вандаарифф откинулся на спинку. Он закрыл глаза и протянул дрожащую руку к Фойзону.

– Бутылку.

Фойзон открыл сумку и достал небольшую, но широкую бутыль из темного стекла. Вандаарифф начал пить, тонкая струйка похожей на молоко жидкости стекала по его подбородку. Он вытер подбородок черным шелковым носовым платком, потом сложил его и вытер лоб.

Овладев собой, Роберт снова обратился к молодой женщине.

– Я не поблагодарил вас за то, что вы мне доставили таких прекрасных мулов – мистера Роппа и мистера Джексона. Отставных солдат, как они мне рассказали помимо прочего. Они все рассказали. И мистера Рэмпера тоже – даже больное животное может пригодиться. Вы должны это знать по своему опыту на плантации. Остается только соскоблить мясо и использовать кости для топлива. Вам будет приятно увидеть графиню?

Селеста что-то промычала.

– Говорите ей все, что хотите. – Вандаарифф полез в карман и достал еще один шелковый платок, на этот раз белый. – Но, когда вам представится шанс, мисс Темпл, а это случится, потому что графиня недооценит вас, как она делает всегда, вы нам сослужите службу, разрезав кожу леди… вот чем.

В развернутом платке был острый маленький диск из синего стекла. Роберт издал хриплый смешок и свернул платок. Потом потянулся своими скрюченными пальцами к молодой женщине и запихнул свернутый платок ей в декольте.

– Создан специально для нашей общей немезиды. Воткните ей в руку, в прелестную шейку – куда сможете дотянуться. А потом советую бежать.

Экипаж остановился. Селеста услышала стук отпираемого засова, а затем скрип железных ворот. Вандаарифф кивнул, и Фойзон связал руки мисс Темпл.

Ее сердце похолодело. Селеста не верила в это до тех пор, пока Вандаарифф не засунул ей в платье платок. Она отдана женщине, хотевшей ее смерти. Но почему не Чаню или Свенсону? Что более ценное, чем Франческа Траппинг, могла графиня предложить Вандаариффу?

Фойзон открыл дверцу экипажа и наклонился, чтобы опустить металлическую ступеньку. Мисс Темпл толкнула его в спину и выпихнула из экипажа. Потом бросилась на Вандаариффа, рыча как собака. Ее руки нащупали горло, и связывавшая их веревка как удавка сдавила дряблую плоть. Старик, слабея, скосил на нее глаза. Затем его глаза округлились, рот широко раскрылся, из него вывалился язык… и вдруг он издал какой-то ужасный прерывистый хрип. Смех. Она поняла, что безумец ободряюще кивает ей, и сжала горло изо всех сил.

Сильные руки Фойзона оторвали мисс Темпл от ее жертвы и вытащили из экипажа. Зарычав, он бросил девушку на землю с такой силой, что чуть не вышиб из нее дух. Сырая трава и земля холодили ей щеку. Она задыхалась и жадно хватала воздух. Фойзон занимался хозяином. Селеста приподнялась, но сразу снова оказалась на земле: слуга метнул из экипажа нож, пригвоздивший ее платье. Она не успела освободиться и почувствовала, как ее запястья сжали руки в кожаных перчатках. Мисс Темпл подняла глаза и увидела вокруг людей в зеленой униформе.

Слуга лорда вышел из экипажа и обратился к кучеру, который развернул лошадей в том направлении, откуда они приехали. Он подобрал нож.

– Следите за дамой.

Пока они шли, мисс Темпл почувствовала тошноту. Она закрыла глаза, ощущая вкус желчи во рту, и глубоко вдохнула.

Что-то связанное с этим запахом… граф был здесь раньше…

Селеста приняла первые показавшиеся статуи за солдат в зеленой униформе, потому что они густо поросли зеленым мхом. Вскоре между деревьями выросли целые шеренги статуй. Они были в пятнах и потеках от непогоды, некоторые наклонились, потому что земля под ними просела. Встречались и безголовые: на них упали отломившиеся сучья. Кладбище…

Тошнота, которую испытывала мисс Темпл, делала попытки побега бессмысленными. Девушка брела вслед за Фойзоном через лес, а потом по дорожке между могилами. Даже каменные надгробные плиты растрескались и крошились, их покрывал мох, надписи почти невозможно прочесть, могилы заброшены. Сколько семей поглотило время? Она сфокусировала внимание на статуях, олицетворявших скорбь: у некоторых были крылья, у других фигуры скрывали драпировки, какие-то лица горестно глядели в землю, а иные в мольбе воздевали глаза к небу. Они держали открытые и закрытые книги, факелы, лавровые венки, лилии, розы, арфы, ключи, на многих надгробьях были надписи – цитаты из Библии или изречения на греческом или латыни.

Увиденное не трогало мисс Темпл, потому что она разделяла скептическое отношение графа к подобным проявлениям благочестия. Ему, а следовательно, и Селесте подобные атрибуты горя и надежды представлялись детскими неуклюжими каракулями.

Кожа на локте после неуклюжего падения болела, и, поскольку рукой она не могла дотянуться, Селеста потерлась локтем о живот. Она отчаянно рисковала, напав на Вандаариффа, но Фойзон просто оттащил ее в сторону. В здании таможни он дважды пытался убить ее, метнув нож, но теперь молодая женщина, очевидно, стала ценным товаром.

За увенчанными пиками стальными воротами открывалась сумрачная аллея, по сторонам которой располагались склепы. По бокам от ворот высились египетские обелиски. С них осыпалась штукатурка, и обнажилась неровная кирпичная кладка.

Фойзон отпер ворота. На склепах не было имен – только металлические таблички с номерами, привинченные к камню. В конце аллеи находился склеп под номером 8, выбивавшийся из общего ряда. Фойзон выбрал другой ключ, а потом взглянул на небо. Слуга напомнил мисс Темпл змею, которая пробует воздух, высовывая раздвоенный язык.

Дверь склепа отворилась, и внутри блеснул золотистый свет – их кто-то ждал.

Фойзон вошел первым. Он не позаботился о том, чтобы вытащить оружие или взять фонарь. За ним шла мисс Темпл, которую подталкивал в спину охранник с саблей, а за ним вереницей двигались остальные. Они оказались вовсе не в мрачном склепе с погребальными нишами, укрытыми в стенах, а в небольшом вестибюле, облицованном синими плитками. Дальняя стена, ярко освещенная, выглядела как ворота древнего города, обрамленные зубчатыми башнями с узкими бойницами.

– Вход в Вавилон, – сказал Фойзон, вынимая у нее изо рта кляп. – Ворота Иштар.

– Вот как. – По мнению мисс Темпл, погибшие древние цивилизации определенно заслужили свою гибель.

– В храме Иштар пребывает вечная жизнь.

Проблеск воспоминаний графа. Мисс Темпл попыталась определить, что их вызвало… был ли это свет? Она не видела ни свечей, ни фонарей – золотистый свет шел из-за синей стены.

Фойзон отпер ворота сложным ключом, бородка которого напоминала шипы терновника. Его люди толкнули мисс Темпл в проход и закрыли ворота. Она закричала, назвав Фойзона трусом, а его хозяина – дегенератом и жабой. Ответа не было. Дверь захлопнулась, лязгнул запираемый замок.

Склеп был ярко освещен, хотя источника света – лампы или свечи – Селеста не видела. Медный пол был отполирован до зеркального блеска. Она вспомнила металлическую облицовку на стенах комнаты Вандаариффа и металлические листы, развешанные среди машин в Парчфелдте. Почувствовав едкий привкус желчи в горле, девушка поняла: интерьер склепа должен был служить доказательством способностей графа, тогда еще неизвестного художника, представленного Вандаариффу его новым доверенным советником – графиней ди Лакер-Сфорца.

Мисс Темпл подняла руку и помахала ей, так чтобы по потолку пробежала тень. Потолок пронизывали десятки отверстий, выходивших на поверхность. Через них в склеп, направленный зеркалами, проникал солнечный свет, он проходил через цветные стекла, чем и объяснялось необычное освещение.

Как ни печально, это означало, что мисс Темпл ошиблась, предположив, что кто-то еще до нее вошел в склеп, – ее бросили в одиночестве. Она принялась искать какой-нибудь острый край, чтобы перерезать веревку, связывавшую руки, но стены и пол были гладкими. В комнате стоял только один предмет – глыба белого мрамора, обтесанная так, что напоминала постель с откинутыми шелковыми простынями.

Два имени были вырезаны в мраморе: Клотильда Вандаарифф и совсем недавно – Лидия Вандаарифф. Ни дат, ни эпитафии – только имена, да и тела Лидии не могло быть в склепе. Мисс Темпл подумала, не выпала ли ей судьба служить заменой этой девушке.

Она опустилась на камень. Рука саднила, и казалось, что она не спала уже несколько дней. Селеста легла на пол и свернулась калачиком, но, несмотря на усталость, ее одиночество только способствовало тяжелым раздумьям…

Когда они столкнулись с мистером Харкортом и дворцовой стражей, Чань схватил ее за руку. Они не говорили друг с другом, пока убегали, потом оказались в тупике, и у них уже не было времени вернуться назад.

– Шкаф, – глухим шепотом произнес Чань. Он подскочил к письменному столу и подтащил его к единственному окну в этой комнате, расположенному высоко над полом.

– Куда вы направляетесь?

– Забирайтесь в шкаф!

Чань вскочил на стол и открыл окно. Он думал, что собьет с толку преследователей? Кардинал высунулся по пояс из окна, скомкал несколько листов бумаги со стола и выбросил.

– По этому следу они направятся, – сказал он, спрыгнув вниз. – Карниз широкий, а крыша плоская. Почему вы все еще не в чертовом шкафу?

Чань распахнул дверцы и втолкнул ее между платьями.

– Там нет места!

На задней стенке были крючки с висящими плащами, и Чань затолкнул под них Селесту. Потом дверцы закрылись, и он оказался рядом с ней, руки и ноги переплелись, и тела прижались друг к другу. Чань сжал руку женщины и сказал очень тихо.

– Они здесь.

Мисс Темпл ничего не слышала. Она протянула руку, чтобы найти опору, и в темноте ухватилась за пояс Чаня. Кардинал подвигался, чтобы найти равновесие, и его колено оказалось у нее между ног. В голове у Селесты все смешалось.

Снаружи послышался скрип половиц – кто-то взобрался на стол. Она сильнее сжала ремень Чаня. Ей хотелось податься вперед и поцеловать его в губы. Она прижалась к твердому колену и закусила губу, чтобы не застонать.

По телу женщины вновь пробежала дрожь, и мужчина прошептал:

– Не бойтесь.

Селеста чуть не рассмеялась. Он подумал, будто девушка дрожит от страха. Она сжала его руки. Так просто направить ладонь Чаня к груди.

Дверцы шкафа распахнулись. Кто-то стал передвигать одежду на вешалках. Она замерла, почувствовав, как лезвие прошло у нее над головой. Клинок зазвенел еще раз, чуть не задев ей пальцы, а потом пронзил плащ, висевший между ними. Затем клинок пропал, и дверцы шкафа захлопнулись.

Они ждали, мисс Темпл с трудом сохраняла самоконтроль. Чань похлопал Селесту по руке. Она подалась вперед и прижалась к мужчине, испытывая мучительное наслаждение, но он осторожно выбрался из шкафа.

– Ушли.

Селеста раздвинула плащи, чувствуя, как горит лицо. Чань помог ей выбраться, и она не отважилась взглянуть ему в глаза.

Мисс Темпл открыла глаза и вдруг подскочила, уверенная, что слышит звон металла.

В замке заскрипел и повернулся ключ. Селеста отползла к стене. Дверь открылась вовнутрь. Она решила ударить по ней ногой изо всех сил и выскочить в коридор.

– Я знаю, что вы здесь. Не пытайтесь разбить мне голову.

Это был знакомый голос.

– Мистер Пфафф?

Джек Пфафф стоял в дверном проеме, вглядываясь в сумрак.

– Он самый.

Мисс Темпл чуть не бросилась ему на грудь, но сдержалась и только протянула связанные запястья. Пфафф достал нож и с улыбкой перерезал путы. Мисс Темпл принялась было растирать следы от веревок, но Пфафф взял ее руки и начал энергично массировать, восстанавливая кровообращение.

– Что они сделали с вами? Ах, ваша бедная кожа!

– Пустяки. – Она отошла в сторону, так как вновь ощутила болезненное желание. – Где вы были? Как раздобыли ключи от этой ужасной тюрьмы? Кто вам сказал, что я здесь?

– Прежде всего позаботимся о вашей безопасности. – Пфафф взял мисс Темпл за здоровую ладонь. – Вы можете идти?

– Не сомневайтесь. – Мисс Темпл подчеркнула свою решимость, одернув платье, несмотря на боль в запястьях. – Но вы должны мне ответить, пока мы будем идти. Где вы были?

– Следил за стеклом, как мы договорились. – Пфафф приобнял ее за плечи, и Селеста не обратила на это внимания, испытав облегчение от его слов. – Что касается ключей отсюда, я обнаружил их снаружи в замке, как и было условлено.

– Условлено? – Мисс Темпл повернулась, чтобы видеть его лицо.

– Мы еще не выпутались из этой ситуации, мисс. Вы должны мне верить и подыграть.

– Подыграть в чем?

– Лягайтесь и кричите. Я поддержу вас, поэтому покажется, будто я тащу вас за волосы. Вот мы и пришли!

Пфафф широко распахнул дверь склепа. Одной рукой он дерзко обхватил ее за талию, а другой – вцепился в кудри. До того, как она смогла протестовать, Пфафф ловко подставил ей ножку, так что, когда они появились из склепа, он действительно тащил женщину за собой. Селеста старалась изо всех сил: лягалась, царапалась и визжала так, что Пфафф, потеряв равновесие, так сильно дернул ее за волосы, что чуть не вырвал их.

Он проковылял через Египетские ворота. Там не было ни людей в черных плащах, ни солдат в зеленой форме – только один экипаж, на козлах которого сидел потрепанный кучер.

– Вот сюда! – громко выкрикнул Пфафф. – Я больше не стану терпеть ваши глупости!

Он затолкнул ее в экипаж. Девушка свалилась на сиденье и лягалась. Пфафф поймал ее ногу и захлопнул дверь. Кучер щелкнул кнутом, и экипаж двинулся. Пфафф подождал, прислушиваясь, а потом откинулся на спинку сиденья и улыбнулся.

– Думаю, у нас получилось.

Селеста врезала ему носком сапожка по коленной чашечке. Он ухватился за ногу обеими руками и зашипел от боли.

– О, гореть вам в аду!

– Если бы у меня было какое-то оружие, вы бы уже были мертвы, – процедила она. – Если вы еще когда-нибудь позволите себе подобные вольности, я позабочусь о том, чтобы с вас спустили шкуру!

Пфафф потер колено.

– Вы – неблагодарная ведьма. Вы знаете, где мы? Сколько глаз наблюдает за каждым нашим шагом?

– Меня не интересуют такие пустяки!

– Это не ответ!

– Я не обязана отвечать. Вы по-прежнему мне служите или нет?

– Я не привык сносить подобное обращение от кого бы то ни было.

– Зато у вас есть привычка тащить за собой женщину, будто это узел тряпья?

– Я уверен, вы бывали и в худших ситуациях.

На эти гневные слова она ничего не ответила, воспользовавшись моментом, чтобы поправить платье. Пфафф усмехнулся, заметив, в каком состоянии оно было.

– Все же, какой он?

– Кто?

– Роберт Вандаарифф. Я однажды мельком видел его шляпу во время скачек в цирке. Он упоминал графиню? – Взгляд Джека скользнул по ее фигуре. – Он… обижал вас?

– Что это?

Дама показала на кожаную записную книжку, торчавшую из кармана оранжевого пальто Пфаффа.

– Почему вы спрашиваете? Она вам знакома?

– Конечно. Вы побывали под мостом. Вы забрали ее из лаборатории Граббе. Эта записная книжка принадлежала Роджеру Баскомбу.

– Да, действительно. Признаю, мисс Темпл, что я не очень верил вашим историям, но теперь… – Он замолчал и ухмыльнулся, показав в улыбке свои темные зубы. – Я сохранил ее для вас. Хотите туда заглянуть?

– Не хочу.

– Лгунья. – Он бросил записную книжку ей на колени, а потом засмеялся, заметив, что Селеста вздрогнула. – Вы ведете себя так, будто это скорпион.

– Куда мы направляемся?

– Да бросьте вы, как еще я мог бы узнать, где вы находитесь, и забрать вас оттуда, да так, чтобы меня не убили? Вы думали, что стекольные мастерские приведут к Вандаариффу, но они привели к ней.

– Почему она захочет спасти меня? Она меня ненавидит.

– Она представила вас посланцу Вандаариффа как свою близкую подругу.

– Чушь.

Пфафф скептически пожал плечами.

– Это спасло вам жизнь.

Она не понимала, что у Пфаффа на уме: он все еще ее человек или нет? Она постаралась смягчить тон.

– Вы знаете, мистер Пфафф, что все, кого вы наняли мне на службу, были убиты?

– Жаль. Я думаю, что капралу Брайну очень нравилась ваша служанка.

Возможно, Пфафф никогда никому не сочувствовал. Она почувствовала, что начинает разделять настороженное отношение Чаня к Пфаффу. Зачем она пыталась защищать его?

– Почему меня отвезли в усыпальницу Вандаариффов?

– Я полагаю, потому, что она находится в безлюдном месте и за ней легко наблюдать.

Мисс Темпл знала, что это было неправдой, и ругала себя за то, что не обследовала в гробнице каждый дюйм. Но похоже, что искать там было нечего – граф не проявил к гробнице никакой заинтересованности. Поскольку настоящие врата Иштар были украшены голубыми изразцами, то граф, если бы вкладывал душу в их улучшенный художественный вариант, изготовил бы ворота из угля и покрасил бы в кроваво-красный цвет.

– Куда мы направляемся?

– Никуда, пока я не удостоверюсь в том, что за нами не следят…

Пфафф прижался лицом к стеклу. Мисс Темпл разглядывала противоположную сторону дороги – улицы были незнакомы.

– Сегодня был второй взрыв? В Торговом Совете?

– Сегодня повсюду были взрывы. – Пфафф выглянул из окна и добавил рассеянно: – Ужасное дело.

– Взрывы устроил Вандаарифф, чтобы спровоцировать беспорядки. Кто знает, что он планирует еще, пока мы теряем время. Может быть, вы знаете?

Пфафф задернул занавеску.

– Знаю что?

– Где он!

– Нет, мисс.

– И вы говорите это с улыбкой! Из всех кретинов… – Мисс Темпл прервала тираду, так как по экипажу что-то сильно ударило.

– В чем дело?

Вдруг окно с ее стороны разбилось: кусок кирпича величиной с кулак чуть не попал ей в голову. Селеста ойкнула, испугавшись осколков. К счастью, большую часть задержала занавеска.

– Возможно, вам лучше лечь на сиденье, – предложил Пфафф.

Рядом с экипажем послышались крики, и мисс Темпл вспомнила лица людей на причале в Рааксфале. Кучер щелкнул кнутом. Экипаж понесся вперед, и крики стали затихать. Пфафф хлопнул в ладоши.

– Это поможет от них отделаться.

Услышав испуганное ржание лошадей где-то позади, мисс Темпл выглянула из разбитого окна. Другую карету, следовавшую за ними, окружила и остановила разъяренная толпа. После взрывов беспорядки распространились из Рааксфала в сам город, и Пфафф умело воспользовался этим, чтобы отделаться от погони. Кто знает, насколько повезло им самим, что они не пострадали? Если бы кучера ранили или отвалилось бы колесо… Селесту пробрала дрожь.

– Итак, куда мы направляемся сейчас? – потребовала она ответа.

Пфафф громко рассмеялся.

– Куда же еще, маленькая госпожа? Домой.

Пфафф больше ничего не добавил, а мисс Темпл не спрашивала. Записная книжка Роджера лежала у нее на коленях, но Селесте не хотелось читать, пока она не останется одна и никто не будет наблюдать за ней. Хотя там могла содержаться важная информация, девушка не была уверена, что сможет себя контролировать. Что, если она обнаружит там восторженные похвалы изящным лодыжкам Каролины Стерн или ее молочной, опаловой коже? Опаловый – это именно то слово, которое использовал бы Роджер.

Они приехали в отель «Бонифаций». Селеста крепко сжимала записную книжку, выбираясь из кареты, она проигнорировала протянутую руку Пфаффа, стремившегося помочь. Мисс Темпл хотела окликнуть швейцара, но засомневалась, поскольку не была уверена в своем статусе в отеле и не знала, что в ее случае предписывает закон. Скандал мог дать повод управляющим выставить нежелательного постояльца. Вместо этого Селеста подошла к стойке и спросила, нет ли для нее сообщений. Их не было, но клерк обратил внимание на ее прожженное платье и забинтованную руку.

– Видите, что случилось со мной, – храбро заявила мисс Темпл. – На площади Святой Изабеллы… даже говорить об этом не могу.

Подозрения клерка сменились сочувствием. Хотя бы на время мисс Темпл удалось наладить отношения со служащими отеля.

– Отлично! – усмехнулся Пфафф, когда они начали подниматься по лестнице. Однако девушка на самом деле была выбита из колеи и не могла говорить о том, что видела на площади и в здании таможни. Малый жизненный опыт не позволял ей полностью постигнуть произошедшую резню. На глаза навернулись слезы. Почему именно сейчас, шагая по знакомым пушистым коврам, она поддалась слабости? Селеста пошла быстрее и обогнала Пфаффа, чтобы он не мог видеть ее лица.

– С вами все в порядке?

– Рука болит. – Они уже были перед дверью. Пфафф протиснулся вперед и три раза постучал. Мисс Темпл отвернулась, чтобы вытереть глаза. Дверь открылась, и она увидела встревоженное лицо Мари.

– Ох, госпожа…

Селеста быстро вошла. Все, чего она хотела, – остаться в одиночестве.

– Мне нужна ванна и чистая одежда, и ужин, и чай, главное, крепкий горячий чай.

– Госпожа…

– Со мной все отлично, уверяю тебя. Я… я… – Мисс Темпл сжимала записную книжку Роджера и пыталась найти подходящие слова. – Мари, капрал Брайн…

Пфафф притронулся к плечу Мари.

– С Брайни все в порядке, Мари: он вместе с другими и просил передать тебе поклон. Так как насчет чая?

– Но…

Испытывая благодарность к Пфаффу за его вмешательство и одновременно стыдясь этого, мисс Темпл прошла мимо Мари, как будто не расслышала ее. Сделав три шага, она вошла в спальню, закрыла дверь и заперлась. Селеста бросила записную книжку Роджера на прикроватный столик… и похолодела.

Графиня ди Лакер-Сфорца сидела на кровати мисс Темпл, и от ее сигареты в мундштуке поднимался дымок, словно от палочки китайских благовоний. Она не улыбнулась.

– И вновь обстоятельства помешали мне лишить вас жизни.

Графиня, смакуя, затянулась сигаретой, а потом выпустила голубоватый дымок из уголка рта.

– Вы выглядите испуганной.

Мисс Темпл отступила к письменному столу. Остались ли ножницы в выдвижном ящике?

– Мистер Пфафф – ваш подручный? – Ее голос дрогнул. Устыдившись этого, Селеста добавила тихо: – Я не заметила шрамов у его глаз.

– Не всем нужен Процесс – на самом деле он почти никому не нужен.

– Но Джек… за те несколько недель, что я его наняла…

Графиня вздохнула.

– Вы все еще не понимаете? Городские сливки общества жаждали попасть в число избранных для опытов с машинами графа. Они как коты дрались за эту привилегию. Подчинить влиятельных людей и превратить их в рабов очень просто: нужно всего лишь сделать это модным.

– Мистера Пфаффа вряд ли кто-то отнесет к сливкам общества.

– А у него на этот счет свои представления… Ну, довольно, вы выглядите так, будто весь день провели в хлеву.

Мисс Темпл повернулась к двери.

– Не нужно звать служанку. Ее отослали.

– Куда?

– Вниз за чаем или к хирургу, чтобы он вправил ей выбитую челюсть – не имею представления. Мы приведем вас в порядок и уйдем тихо, чтобы никто не заметил.

– Я не сдвинусь с места.

Графиня резко скомандовала:

– Мистер Пфафф!

Из-за двери послышался мучительный стон – без сомнения, это была Мари. Мисс Темпл вскочила на ноги.

Графиня быстро и раздраженно сказала:

– Единственное, чем вы ей можете помочь, – ваше послушание.

Она вынула из мундштука окурок, бросила на пол, втянула носом воздух и встала.

– Куда мы отправимся?

– Сначала вы переоденетесь, Селеста. – Графиня впервые улыбнулась. – А уж потом – все остальное. Но сначала вы должны хотя бы притвориться цивилизованной…

Пальцы графини схватили ее платье на спине и потянули – каждое прикосновение мешало мисс Темпл сосредоточиться. Она сражалась в здании таможни, пыталась задушить Вандаариффа в его экипаже, но сейчас только безвольно стояла.

Графиня опустила вниз ткань с плеч мисс Темпл, а потом поочередно вынула ее руки из рукавов, как фокусник, вытаскивающий ленты из шляпы. Графиня дернула платье вниз, и оно упало. Мисс Темпл покорно шагнула вперед, оставив на полу бесформенную кучу ткани.

– Что случилось с вашей рукой?

– Порезалась стеклом. В здании таможни.

– И вы были очень храброй? – Рука графини скользнула по округлостям бедер мисс Темпл.

– Почему вы здесь? – жалобно спросила Селеста.

– Лучше бы спросить, почему вы здесь, – ответила графиня.

– Это моя комната.

– Я думала, что она принадлежит сахару и рабам.

– Кто же тогда владелец ваших апартаментов в «Рояле»? Физическая привлекательность?

Мисс Темпл вскрикнула, когда ласкавшая ее рука так сильно сдавила ягодицу, что там наверняка должен был появиться синяк. Графиня прошла через комнату к платяному шкафу. Селеста вытащила шелковый платок графа из-под корсета, но у нее не было времени, чтобы его развернуть и достать стеклянный шип до того, как графиня вернулась. Мисс Темпл почувствовала ее теплое дыхание на своем затылке.

– От вас пахнет как от пони. – Графиня взяла янтарную бутылку с духами «Мелиссима» синьора Мелини, а потом вернулась с тазом воды. – Руки вверх.

Мисс Темпл повиновалась. Графиня протерла куском ткани, действуя довольно грубо, подмышки мисс Темпл, потом ее грудь и шею и, наконец, более деликатно, ее лицо. Девушка стояла неподвижно, как котенок, которого вылизывает кошка-мать. Графиня бросила ткань в таз. Сжав губы, она надушила, причем гораздо обильнее, чем привыкла Селеста, ее подмышки и запястья, потом кожу за ушами, и, наконец, последний штрих – с решительностью игрока, делающего последнюю ставку, провела пробкой от духов по ее ключицам. Графиня закрыла пробкой флакон с духами и небрежно бросила его на кровать. Вдруг с внезапной подозрительностью графиня засунула руку под корсет мисс Темпл, проверяя, не спрятано ли там что-либо, а потом провела рукой сначала под одной, а потом под другой грудью молодой женщины. Ничего не найдя, она высвободила руку, наклонилась и понюхала Селесту.

– По крайней мере никто больше не примет вас за ненадушенную пони.

Графиня схватила платье, расправила, высоко подняла и надела на мисс Темпл.

– Но это траурное платье…

Слова Селесты потонули в шуршании черного шелкового крепа. Она надевала это платье только раз – на похороны кузена Роджера, когда тот еще только начинал за ней ухаживать. Эта неожиданная покупка, сделанная исключительно ради него, тогда доставила ей большое удовольствие.

– Просовывайте руки в рукава. И побыстрее.

Она поняла, что платье графини, цвет которого сначала ей показался тускло-фиолетовым, на самом деле было скорее угольного цвета.

– Кто умер?

– О, кто только не умер.

Графиня затягивала шнуровку платья, ничуть не заботясь о том, насколько это комфортно для Селесты, как фермер, связывающий коз. Ее руки летали вверх и вниз, одергивая подол платья мисс Темпл, расправляя платье, чтобы из-под него не торчали нижние юбки, поправляя корсаж и приподнимая грудь. Все это время девушка сжимала в кулаке шелковый платок.

Графиня отступила на шаг и разочарованно вздохнула.

– Вашей прически постыдилась бы даже пастушья овчарка. У вас есть шляпка?

– Я не люблю шляпки. Если вы позволите моей служанке…

– Нет.

Графиня обеими руками начала укладывать кудри мисс Темпл. Они стояли очень близко друг друга. Графиня сосредоточилась на своем занятии, а мисс Темпл, которая была ниже ростом, смотрела на горло этой женщины, находившееся от нее всего в нескольких дюймах.

Графиня нахмурилась.

– Если не придираться, можно подумать, что вы приехали из Швейцарии. Но мы уже опаздываем. Что вы думаете об Оскаре? Он здоров, Селеста? Он в своем уме?

– Мы почти не говорили. Я была ранена…

– Да, ему, наверное, это нравилось. Вероятно, ему хотелось проглотить вас с потрохами.

– Почему вы не убили доктора Свенсона?

– Что, простите?

Этот вопрос сам собой слетел с губ мисс Темпл.

– Вы оставили его в живых со стеклянной пластинкой.

– В самом деле?

– Он хочет умереть, вы знаете. Из-за Элоизы. Из-за вас.

Графиня выдержала ее осуждающий взгляд и громко рассмеялась, испытывая дополнительное удовольствие от того, что Селеста не ожидала такой реакции. Все еще улыбаясь, она открыла дверь и вышла, предоставив Пфаффу роль сопровождающего мисс Темпл. Он взял женщину за руку, но потом остановился у прикроватного столика, на котором та оставила записную книжку Роджера.

– Ей понадобится сумочка, – окликнул он графиню. – Будет выглядеть странным, если ее не окажется.

Графиня фыркнула из передней, выражая свое отношение к подобным нормам или, скорее, к вкусу мисс Темпл в выборе сумочек. Пфафф взял одну из них, проворно запихнул в нее записную книжку и подтолкнул Селесту к дверям. Графиня округлила глаза от удивления.

– Боже мой!

Пфафф был уязвлен.

– Она отлично подходит.

– Как головная боль подходит к тошноте. Возможно, это вызовет сочувствие.

Мари исчезла, и, хотя мисс Темпл подумала о том, чтобы окликнуть портье и просить о помощи, в итоге она этого делать не стала и позволила вывести себя на улицу. Дверцы сверкавшей кареты открыл для них лакей в богато расшитой ливрее. Мисс Темпл первая забралась в экипаж и воспользовалась своим недолгим одиночеством, чтобы снова засунуть шелковый платок под корсаж. Пфафф сел рядом, а графиня разместилась напротив, тщательно расправив платье. Хотя у нее была черная сумочка, в которой легко помещался длинный мундштук, для стеклянной книги она была мала. Мисс Темпл еще раз задумалась о том, где эта темная книга могла храниться. Она прочистила горло и спросила:

– Униформа того лакея – я имею в виду, мы действительно…

– Селеста, – вздохнула графиня, – если вы сами можете догадаться, зачем спрашивать?

Пфафф только ухмыльнулся и поправил лацканы пальто. Мисс Темпл не могла понять, чего на самом деле рассчитывал добиться этот человек. То, что он переметнулся к графине, раскрывало его характер: жалеть было не о чем – он, подобно бабочке, был всегда готов перелететь на более красивый цветок. Она вспомнила, как мистер Фелпс грубо указал ей на существование социальных границ в обществе. Какими бы нелепыми ни казались ей потуги Пфаффа проникнуть в высшее общество, графиня сходным образом воспринимала притязания мисс Темпл, и не было сомнений в том, что в определенных кругах саму графиню считали вульгарной выскочкой.

Улицы вокруг загудели от стука копыт. Экипаж теперь сопровождал эскорт всадников. Мисс Темпл уставилась на графиню.

– В чем дело, Селеста?

– Усыпальница Вандаариффов.

– Да?

– Вы хотели, чтобы я увидела ее.

– С какой настойчивостью вы сообщаете мне то, что я уже и так знаю…

Мисс Темпл кивнула на Пфаффа.

– А он знает?

– Почему это должно меня интересовать?

Губы Пфаффа сложились в терпеливой улыбке, как будто он знал, что скрывается за презрением графини.

– Я уже говорил – склеп находится в безлюдном месте, за ним легко наблюдать…

– Как вы узнали, что меня схватили? – потребовала ответа мисс Темпл. – Потому что Франческа Траппинг не привела к вам доктора Свенсона?

– Если бы мне была нужна эта девчонка, я бы никогда не оставила ее. Она для меня ничего не значит. Не больше, чем доктор.

– Но вы его пощадили. И предприняли усилия, чтобы спасти меня.

– Ничего из этого, Селеста, не изменит того, что мы с вами понимаем.

Несмотря на тон последнего замечания, мисс Темпл откинулась на спинку сиденья и улыбнулась, показав мелкие белые зубки. И Вандаарифф, и графиня сохранили ей жизнь, хотя им следовало ее убить, потому что каждый надеялся использовать ее против другого. Какими же они были дураками.

– У вас такая отвратительная улыбочка, – сказала графиня. – Как у ласки, собирающейся высосать куриное яйцо.

– Я не могу ничего с собой поделать, – ответила мисс Темпл. – Я взволнована, хотя вы не сказали мне, что мне делать, когда мы прибудем на место.

– Ничего. Просто молчите.

– А если не стану?

– Я вам перережу горло и все испорчу. И тогда что я скажу кардиналу Чаню?

Графиня приподняла бровь, ожидая, пока ее слова будут поняты.

– Кардинал Чань?

– А как еще вас удалось бы вызволить? В обмен на шоколадный торт?

– Вы отдали Чаня Вандаариффу?

– Когда кто-то уже владеет вещью, точнее сказать «возвратила»…

– Но где он был… как вы это сделали… он бы никогда…

– Боже мой, мы приехали. Постарайтесь отдать должное самопожертвованию кардинала. Помните: почтительное молчание, смиренное горе, неброская привлекательность.

Графиня ущипнула мисс Темпл за щеки, чтобы на них появился румянец, а потом слегка подтолкнула ее, чтобы Селеста вышла из экипажа. Графиня вышла следом, взяла женщину за руку, и они отправились по покрытой красным гравием дорожке. Пфафф остался в экипаже. Навстречу им шел мужчина в богатой украшенной униформе, он нес на руке, прижимая к груди, огромный кивер из медвежьего меха, будто только что снес голову медведю. Он щелкнул каблуками и кивнул графине.

– Миледи.

Графиня сделала изящный книксен.

– Полковник Бронк. Приношу извинения за нашу задержку.

Полковник осмотрел мисс Темпл скептическим ледяным взглядом и сделал им знак своей рукой, сверкнувшей золотым позументом, следовать за ним.

– Прошу вас. Ее величество не должна никого ждать.

Глава 5 Усыпальница

Чань игнорировал выстрелы. Это Свенсон должен был заниматься теми, кто был позади них. Малейшая потеря концентрации, и Фойзон его убьет: он не должен обращать внимание на то, что происходит вокруг, как хирург не должен прислушиваться к стонам пациента.

В правой руке Чаня была раскрытая бритва. В левой он держал черный плащ, достаточно длинный, чтобы запутать клинок противника или, метко бросив его, ослепить Фойзона. У противника имелось два метательных ножа, ими можно было колоть, и они были достаточно тяжелы, чтобы сломать клинок бритвы. Фойзон не пытался оттеснить Чаня широкими взмахами – он использовал один нож, чтобы пробить защиту Чаня, а вторым собирался его убить. У Чаня было меньше возможностей. Бритва может пролить много крови, но, чтобы вывести из строя такого человека, как Фойзон, требовалось добраться до его горла. В противном случае второй нож найдет свою цель.

Наблюдателю показалось бы, что мужчины не двигаются, но для Чаня их бой был шквалом угроз и парирующих защитных действий, которые проявлялись в едва заметном смещении центра тяжести, напряжении пальцев, ритме дыхания. Мастерство значило меньше, чем умелое использование ситуации и обстоятельств: второй клинок, подвернувшийся под руку стул, толчок – кардинал все это был готов использовать и не сомневался, что противник ответит тем же. Он не был праздным хлыщом, заботящимся о «дуэльных правилах».

Быстрый, как пуля, Фойзон сделал выпад, пытаясь ударить Чаня ножом в лицо. Чань взмахнул плащом, рассчитывая запутать клинок…

И тут обоих сбил с ног ревущий шквал пламени и обломков. В воздухе засвистели осколки стекла.

Чань поднялся и отбросил плащ, продырявленный взрывом. В полутора метрах от него Фойзон пытался в дыму отыскать свои ножи. Кардинал ударил его кулаком в глаз, и Фойзон свалился на пол без сознания.

В ушах у Чаня звенело. В портиках мелькали тени солдат. В любую секунду они могли заполнить зал торгов. Он почувствовал какое-то движение у своих ступней – это брыкала ногами Франческа Траппинг, ее закрыл своим телом и шинелью доктор Свенсон. Чань поставил девочку на ноги и поднял Свенсона за воротник, не уверенный в том, жив ли доктор или нет. Доктор похлопал Чаня по руке и надсадно закашлялся – пыль и копоть покрывали его лицо и волосы.

Чань не видел Селесты Темпл.

Вокруг везде лежали трупы, взрыв содрал с них белые саваны. В дыму и пыли с учетом того, что там было много трупов женщин и детей, было невозможно обнаружить тело маленькой женщины с каштановыми волосами. Эта мысль поразила его. Тело… Трупы были везде. Никто больше не двигался.

Он не спас ее. Без колебаний Чань поспешил к ближайшему сводчатому проходу, таща за собой девочку и упиравшегося доктора Свенсона.

Кардинал выбил окно, выпихнул через него своих спутников, а потом потащил их в конец аллеи к низкому кирпичному зданию. Он точно знал, где они находятся.

Девочка плакала.

Чань схватил два фонаря, зажег их и направился к скользким каменным ступенькам, спускавшимся вниз. Он торопливо протянул один из фонарей доктору.

– Держитесь за руки, здесь скользко, – хриплым голосом предупредил Чань.

Слева была стена, а справа – темный и дурно пахнущий ручей. Наконец они добрались до места, где ступеньки были относительно чистыми, и Чань сделал знак спутникам сесть.

– Мы в канализационной трубе. Теперь нас никто не увидит.

Свенсон ничего не сказал. Девочка вздрогнула. Чань поднес фонарь к ее лицу.

– Тебе больно? Ты меня слышишь? Что с твоими ушами?

Франческа кивнула и отрицательно покачала головой: да, она слышит, нет, она не ранена. Чань посмотрел на Свенсона – его лицо все еще было покрыто пылью – и чуть не уронил фонарь.

– Боже мой! Почему вы ничего не сказали?

На широкой шинели Свенсона было пулевое отверстие чуть выше сердца. Чань распахнул шинель… крови не было. Учитывая, сколько они прошли, шинель Свенсона на груди должна уже пропитаться кровью. Поморщившись, доктор достал свой портсигар – тот был погнут расплющившейся об него свинцовой пулей. Свенсон перевернул портсигар, чтобы все увидели обратную сторону – пуля оставила изрядную вмятину, но насквозь его не пробила. Он осторожно просунул носовой платок под мундир, крепко прижал к ребрам, а потом вытащил и рассмотрел: пятно крови размером с кулак.

– Сломано ребро – я это почувствовал, когда мы бежали, но я жив, хотя не должен был выжить.

Чань встал. Франческа Траппинг подняла глаза и испуганно посмотрела на него. Позади в темноте журчала сточная вода. Он почувствовал остатки едкого дыма в легких, когда заговорил:

– Я не видел Селесты. Не смог отыскать ее.

Свенсон ответил таким же сдавленным голосом:

– Вы были заняты тем типом – и спасли всех нас.

– Нет, доктор, я не сумел.

– Селестаустроила взрыв. Она выстрелила в часы. Я не знаю, как она догадалась, что в них еще один заряд взрывчатки. Кто знает, сколько жизней она спасла, ведь, если бы он взорвался завтра… – Свенсон приложил свою грязную руку к глазам. – Я сумел дотянуться только до ребенка…

– Я не виню вас.

– Я сам себя виню, и виню жестоко. Она была… Боже… замечательной, храброй девушкой…

– Я снесу голову этому ублюдку.

Слова Чаня отдавались эхом в сточном тоннеле. Доктор Свенсон с трудом встал и положил руку на его плечо. Кардинал повернулся к нему.

– Вы достаточно хорошо себя чувствуете, чтобы продолжить путь?

– Конечно, но…

Чань указал на деревянную дверь, к которой вели ступени.

– Выйдите в переулки позади собора. Взрыв, который там был, объяснит, почему вы так выглядите, и вы сможете свободно пройти.

Он перевел взгляд на Франческу.

– Ты отведешь доктора туда, куда просила графиня?

Девочка утвердительно кивнула. Кардинал сжал руку Свенсона и поднял фонарь.

– Удачи, – сказал он и шагнул в темноту. Доктор окликнул его:

– Чань! Вы нужны. Вы нужны живым.

Кардинал с разбегу перепрыгнул зловонный поток. Они остались позади. Он побежал трусцой, уже решив, что собирается сделать.

Главная библиотека, как и любое общественное учреждение, была пронизана привилегиями и льготами. Внутри были искусно размещенные ниши, похожие на приделы собора, где хранились частные коллекции, которые библиотека сумела вырвать у университета или Королевского института. Хотя в каждой такой нише хранились одна или две библиографические драгоценности, эти коллекции собирали больше пыли, чем посетителей, и доступ к ним можно было получить только по рекомендации. Чань узнал об их существовании случайно, когда искал новые пути, ведущие на крышу. Вместо этого он нашел на шестом этаже такой спрятанный раздел библиотеки, а в нем – старого священника-иезуита.

Коллекция Флюистера никогда не привлекла бы интереса Чаня при нормальных обстоятельствах. Причуды адмирала, чей интерес к туземным религиям пробудился после путешествий в Ост-Индию, щедро тратившего свои призовые деньги на любые книги, имевшие отношение к верованиям аборигенов, еретическим учениям, эзотерическим или забытым культам, представлялись Чаню пустой тратой денег. Для Церкви же наследие адмирала Флюистера, который публично объявил о своем даре библиотеке, было собранием опасных ядов, хотя благодаря тому, что кто-то прошептал нужные слова в нужные уши, до коллекции было невозможно добраться. Добиваясь покорности с помощью доброты, епископ предложил услуги ученого святого отца, чтобы каталогизировать это внезапное приобретение. Библиотека, для которой знания были гораздо менее важны, чем собственность, естественно, приняла предложение, и вот отец Локарно прибыл. Не менее десяти лет он сортировал наследие адмирала (в библиотеке архивариусы заключали пари на то, когда грузчики обнаружат труп усопшего отца Локарно), почти никогда ни с кем не разговаривая. Он появлялся как призрак в черной рясе, входил шаркающей походкой в библиотеку каждый день, когда она открывалась, и уходил только после того, как тушили свет.

По своему опыту Чань выделял два типа священников: тех, у кого была своя история жизни, и тех, кто только выполнял приказы. Последних он презирал, считая дураками, трусами или фанатиками. А вот в первой категории можно было найти людей, чье призвание было обретено благодаря какому-то собственному пониманию мира. В случае отца Локарно уже один только нос позволял отнести его к первой категории: его ноздри были вырваны кузнечными щипцами. Был ли он раскаявшимся преступником или честным человеком, по воле злого рока оказавшимся на пиратской сарацинской галере, этого никто не знал. Можно было только догадываться о том, почему именно этому много повидавшему иезуиту поручили управлять наследием Флюистера. Чаню хотелось бы знать, сколько было книг, в которые отец Локарно тайно внес поправки или просто их уничтожил.

Он вошел в нишу Флюистера. Отец Локарно сидел, как и всегда, когда к нему заглядывал Чань, за столом, заваленным книгами и папками с бумагами. Его седые волосы были подвязаны шнурком, а очки, поскольку нос у него отсутствовал, были закреплены стальной проволокой за ушами. В открытой носовой полости виднелась неприятная слизь.

– Эзотерический ритуал, – сказал Чань. – У меня есть вопросы, а времени очень мало.

Отец Локарно с интересом посмотрел на него, как будто поправлять других людей доставляло ему особое удовольствие.

– Нельзя получить знания, не потратив времени.

Голос у иезуита был странным, с визгливыми нотками.

Чань снял перчатки и положил их на стол.

– Вернее было бы сказать, что нельзя получить знания, не потратив денег, так что, священник, вот что я вам предложу. Епископ Баакс-Сонк не приходил в сознание после того, как посетил Харшморт-хаус около двух месяцев тому назад. Многие другие влиятельные люди находятся в таком же состоянии, как он. Генри Ксонк, вероятно, самый известный из них. Причиной объявили лихорадку крови, но это ложь.

Отец Локарно пристально разглядывал Чаня. У них никогда не было деловых отношений, но до священника наверняка дошли слухи о нем от архивариусов.

– Вы предлагаете вылечить его превосходительство?

– Нет. Воспоминания его превосходительства были помещены в алхимическое хранилище.

Отец Локарно задумался.

– Когда вы говорите «хранилище»…

– Стеклянная книга. Все, что он знал, любой ценный секрет, который хранил, станут известны тем, кто изготовил эту книгу.

– И кто же это?

– У меня наихудшие предположения. Но я полагаю, что моя информация позволит вашему начальству предпринять ряд важных предосторожностей.

Отец Локарно нахмурился, задумавшись, потом кивнул, как бы одобряя этот этап их сделки.

– Мне говорили, что вы преступник.

– Ну а вы – шпион.

Локарно неодобрительно фыркнул – он это сделал инстинктивно, раздувая носовые проходы на своем лице.

– Я служу лишь высшему миру. Что у вас за вопрос?

– Что такое химическая свадьба?

– Боже мой. – Локарно хихикнул. – Это не то, чего я ожидал… необычная тема.

– Не такая уж необычная, если учесть ваши интересы.

Локарно пожал плечами. Чань знал, что его собеседник думает сейчас о судьбе епископа и других недавних важных переменах в городе, соотнося их с алхимией.

– Эта лихорадка крови – теперь, когда лорд Вандаарифф поправился, возможно, Его превосходительство, епископ…

Чань резко оборвал его.

– Лекарства нет. Епископ умер. Химическая свадьба – что это такое? Что-то существующее в реальности?

– В реальности? – Локарно удобнее устроился в кресле, готовясь объяснять. – Ваша формулировка наивна. Это эзотерический трактат. «Химическая свадьба», написанная Иоганом Валентином Андреэ, – это третья часть великого Манифеста Розенкрейцеров, созданного в 1614 году в Вюртемберге.

– Манифест для какой цели?

– Цели? Что такое просвещение без веры? Власть без правительства? Воскрешение без искупления?

Чань снова прервал его.

– Я клянусь вам, что мой интерес к этому нелепому трактату безотлагательный и конкретный. От этого зависит человеческая жизнь.

– Чья?

Чань боролся с искушением раскрыть свою бритву и заорать: «Ваша». Однако он положил обе руки на стол и наклонился вперед.

– Если бы у меня было время прочесть эту штуку, я бы так и поступил. Взрывы. Бунты. Паралич министерств. За беспорядками стоит один человек.

– Что за человек?

– Граф д’Орканц. Вы могли также его знать как художника Оскара Файнляндта.

– Я никогда не слышал этих имен.

– Он алхимик.

Локарно презрительно фыркнул через отверстия на своем лице.

– Что он написал?

– Он писал картины, в том числе картину, названную в честь этого трактата. Мне нужно знать, что он намеревается сделать.

– Но это абсурд! – Локарно покачал головой. – Такие работы – это сплошные намеки и шифры именно потому, что подобные секреты должны быть доступны только тем, кто заслуживает этого знания. Трактат, в самом деле, может рассказать историю, но ее смысл сродни символической математике.

Чань кивнул, вспоминая картины Файнляндта, на которых тени и линии были на самом деле плотно написанными символами и уравнениями.

– Например, в алхимических работах, если упоминается человек, то это также означает число один. Кроме того, посвященный поймет, что автор подразумевает и то, что составляет суть мужчины.

– Простите…

– Что такое человек, если не дух, тело и разум? Так появляется число 3…

– Итак, число 1 и число 3 – это одно и то же…

– Может быть. Но триединство…

– Что?

– Триединство.

– Что, черт побери, вы имеете в виду…

– Трехчастное, ради всего святого! Тело, дух, разум. Такое триединое строение человека в равной степени относится и к государству, и к трем сословиям, составляющим его: церковь, аристократия, третье сословие. Используя современный язык, можно заменить аристократию правительством, но сравнение остается в силе. Более того, три сословия, как и каждый человек, несут на себе тень греха – и с необходимостью содержат свою противоположность, низкие аспекты: фанатизм Церкви, тирания государства и невежество толпы. Двойственность – это именно та причина, по которой секретность имеет важнейшее значение, когда сообщаются любые…

– Подобной бессмыслицы я надеялся избежать.

– Тогда ваша миссия безнадежна.

– Разве вы не можете просто пересказать это как притчу?

– Но это не притча. Я не знаю, как объяснить по-другому. События происходят, но это не повествование, не нарратив. Вместо него появляются только детали, описания. Если это птица, можно узнать, какая у нее окраска и к какому она принадлежит виду. Если это дворец, сколько в нем комнат. Если голову палача поместили в ящик, из какого он изготовлен дерева…

– Тем не менее, святой отец, прошу вас.

Отец Локарно раздраженно фыркнул.

– Отшельник приходит на королевскую свадьбу вместе с другими гостями. Гости проходят несколько испытаний, и немногие достойные допускаются к таинствам свадьбы. Но до того как молодой король и королева могут пожениться, их и королевских гостей казнят. Затем с помощью дополнительных ритуалов и жертв они волшебным образом возрождаются. Это путешествие – химическая свадьба – символизирует соединение интеллекта и любви через божественное. Жених – это реальность, а Невеста – поскольку она женщина – его противоположность, пустой сосуд, который достигает совершенства через союз с очищенной сущностью.

– Какой сущностью?

– А как вы думаете?

Чань фыркнул.

– Это руководство для сумасшедшего или для борделя?

– Те, кто находится по другую сторону завесы, редко видят…

– И снова, Невеста и Жених. Он – реальность, а она…

– Возможность, плодовитость, пустота. Женщина.

– Насколько свежо и оригинально: плодовитость и пустота одновременно. И король и королева – Невеста и Жених – казнены?

– Во время ритуала.

– А потом возвращены к жизни?

– Возрожденные и обретшие искупление.

– И что получается из этой впечатляющей свадьбы, когда двое становятся единым целым? – Тон Чаня стал язвительным. – Или, простите меня, триединством, или также шести…

– Они создают небеса на земле.

– Что это означает?

– Восстановление естественного закона.

– Что вы имеете в виду?

Настала очередь Локарно презрительно фыркнуть.

– Что воплощено в каждом нашем сне? Возвращение рая.

В подвале Чань угостился завтраком грузчика, который тот доверчиво оставил на столе. Он ел стоя и заталкивал последние куски в рот, а потом поднял обеими руками и снял решетку, закрывавшую вход в канализационный тоннель. Через некоторое время он снова вышел на поверхность у лечебницы для душевнобольных Святой Селии. Чань вымыл руки и лицо в каменном фонтане, украшенном скульптурами: это были Забвение и Надежда, крестившие младенца. Потом он плеснул воды на сапоги – они больше всего испачкались во время его второго путешествия под землей.

Через три улицы от больницы Святой Селии находилась мастерская Фабрици. Чань зашел туда ненадолго и расстался со второй из своих свернутых в трубку банкнот, зато теперь он был снова вооружен ясеневой тростью со стальным наконечником, внутри которой был спрятан обоюдоострый клинок длиной двенадцать дюймов, острый как бритва. Сам синьор Фабрици ничего не сказал по поводу длительного отсутствия Чаня и его потрепанного вида, но кардинал отлично представлял, что тот думает. Он и сам замечал такое много раз: людей, рисковавших всем в последней отчаянной ставке, которую, что было очевидно, они уже проиграли. Если кто-то встречал их еще один раз, то в виде трупов, вытащенных из реки, с белыми и раздутыми лицами, напоминавшими непропеченное тесто.

Перед тем как уйти, он спросил отца Локарно, было ли в химической свадьбе нечто уникальное, что могло бы объяснить такое сильное влечение к ней графа.

– Вестник, разумеется.

– Разумеется? Тогда почему вы его не упомянули раньше?

Священник недовольно буркнул:

– Вы хотели историю.

– Что за вестник?

– Отшельника призывает ангел, «крылья которого усыпаны глазами» – намек на Аргуса, стоглазого стража, убитого Гермесом.

– Намек с какой целью?

– Вестник – Дева – это символ бдительности.

– Постойте: Невеста – это убитый многоглазый вестник?

Локарно в отчаянии покачал головой.

– Дева – это ангел.

– Не Невеста?

– Совсем нет.

– Невеста – это не девственница?

– Конечно, она девственница. Ангел – символическая Дева – вестник призывающий. Он также командует казнями, свадьбой и возрождением. Ее, этого ангела, зовут Virgo Lucifera – и это уникальная особенность данного трактата.

– Люцифер?

– Вы что, не знаете латыни? Lucifera. Свет. Дева просвещения.

– Тогда она олицетворение сочувствия и прощения?

– Как раз наоборот. У ангелов эмоций не больше, чем у хищных птиц. Они создания, служащие справедливости и поэтому безжалостные.

Страстная речь Локарно была пронизана гордыней. Чань вздрогнул. В этом мире и так достаточно жестокости, зачем же ее обожествлять?

Возвращаясь к больнице Святой Селии, кардинал на полпути остановился у аптеки и купил за три пенни рулон марли. Пока клерк отмерял материю, взгляд Чаня скользнул по бутылкам с опиатами, стоявшим за прилавком. Любая из них стоила бы всех оставшихся у него денег. Он запихнул марлю в карман и поспешил выйти, чтобы не поддаться искушению.

Он поспешил к высоким стенам семинарии Святого Альбрехта, занимавшейся земными заботами Церкви: финансами, собственностью, дипломатическими интригами. Нанес ли взрыв в соборе достаточный ущерб, чтобы архиепископ решил поменять свою резиденцию? Чань скользнул в тень напротив дома и с удовлетворением отметил целый парад священников, покидавших заведение.

Что-то в том взгляде, которым Фабрици посмотрел на Чаня – предчувствие рока, мелькнувшее в нем, – подтолкнуло того к безрассудной дерзости. Он пристроился за двумя священниками в черных рясах, сопровождавшими монсеньора в красном, чью лысую голову венчала багровая бархатная шапочка, похожая на вишенку поверх куска ветчины. Чань сильно ударил по лодыжке одного из священников. Тот споткнулся и упал, а когда второй развернулся к кардиналу, то согнулся от удара в живот. Чань схватил монсеньора рукой за шею и потащил в безлюдную аллею. Ему потребовалось секунд пять, чтобы снять со старика длинное красное пальто, и еще меньше, чтобы отобрать бумажник, висевший на нагрудном шнурке.

Он оставил монсеньора, прислонив его к кирпичной стене. Чань нечасто занимался откровенным грабежом, но придерживался мнения, что у священников не должно быть никакой личной собственности – только общественная. Поэтому кардинал с удовольствием забрал свою долю общественной собственности.

Чань уходил, чувствуя мешающую ему сосредоточиться легкость. Нападение на священников, наверное, было импульсивным решением, но по-настоящему он при этом не рисковал. Нет, резкая смена его настроения была связана исключительно со временем, будто смерть стала точкой назначения, приближение которой его нервная система уже почувствовала.

Он потерял ее. Люди, не заслуживавшие смерти, умирали и раньше: чем от них отличалась она? Ее настойчивое присутствие нарушило его одиночество, так же как ее наивные идеалы обнажили его самодовольство. Они втроем на крыше отеля «Бонифаций». Не сознавая этого, Селеста Темпл стала воплощением представлений Чаня о будущем. Не о его собственном будущем, но о возможности, что кто-то, несмотря на весь нелепый символизм, может быть спасен.

Чань не мог представить свою жизнь без борьбы.

Когда улица пошла вверх, мужчина нырнул в грязную нишу, которая, очевидно, использовалась для удовлетворения естественных надобностей чаще, чем для тайных свиданий. Он снял шелковый плащ Фойзона, свернул и бросил в угол. Он положил свои очки в карман красного пальто монсеньора и застегнулся на все пуговицы. Затем замотал марлей глаза, неплотно, чтобы можно было видеть, но так, чтобы и шрамы оказались на виду. Он вышел из ниши и теперь пошел медленнее, постукивая по тротуару палкой, пока не добрался до высоких каменных ступеней. Почти сразу мужчина в широком плаще адвоката предложил ему руку. Чань принял помощь и бормотал благодарности, пока они вместе поднимались по ступеням.

В древности тюрьма Марцеллина была мраморным амфитеатром, расположенным на склоне холма. Мрамор уже давно растащили для украшения фасадов церквей и загородных домов. Все, что осталось от первоначального здания, – арка, украшенная резными каменными масками: одна с глумливым выражением, а другая оплакивала всякую живую душу.

Поднявшись наверх, Чань поблагодарил адвоката и, постукивая тростью, подошел к караульному помещению, представившись монсеньором Люцифера, легатом архиепископа. Как и надеялся кардинал, тюремщик не мог отвести взгляда от забинтованных глаз.

– Я был в соборе. Эти разрушения, конечно, не могли помешать выполнению моей миссии. Мне нужен человек по фамилии Пфафф. Желтоватые волосы, одет в нелепое оранжевое пальто. Вероятно, ваши констебли взяли его на Седьмом мосту или около дворца.

Тюремщик молчал. Чань наклонил голову, ожидая его согласия.

– А-а, хорошо, сэр.

– Я предполагаю, что вам нужно предписание.

– Да, сэр. Стандартное правило.

– Я потерял все эти документы, как и моего помощника, отца Сколля. Руки отца Сколля, понимаете. Он был похож на несчастную куклу злого ребенка.

– Как ужасно, сэр…

– Так что у меня нет предписания. – Чань почувствовал, как начинает волноваться собравшаяся за ним очередь, и намеренно стал говорить медленно. – Портфель с документами был у него в руках, видите ли. И руки, и портфель разорвало на куски. Бедного Сколля можно было принять за дикобраза – он был весь утыкан щепками.

– Боже правый…

– Но, возможно, вы сумеете все исправить. Пфафф – это мелкий негодяй, и все же он важен для Его превосходительства. Он здесь у вас или нет?

Тюремщик беспомощно глядел на растущую очередь. Он подтолкнул регистрационную книгу Чаню.

– Если вы просто подпишете…

– Как я могу подписать, если я не вижу? – размышлял вслух Чань. Не дожидаясь ответа, он нащупал ручку тюремщика и покорно нацарапал, заняв половину страницы: «Люцифера».

Кардинал не спеша подошел, постукивая тростью, к другому тюремщику с другой регистрационной книгой. Тот провел испачканным чернилами пальцем вниз по странице.

– Когда доставили?

– Прошлой ночью, – ответил Чань, – или сегодня рано утром.

Тюремщик нахмурился:

– Такого имени нет.

– Возможно, он назвал другое.

– Тогда это может быть кто угодно. Только за последние двенадцать часов у меня прибавилось пять сотен душ.

– Где люди, арестованные у Седьмого моста, или у дворца, или у святой Изабеллы? Вы знаете, кого я имею в виду. Тех, кого привели солдаты.

Тюремщик заглянул в бумаги.

– И все же там нет человека по фамилии Пфафф.

– Начинается с «П».

– Что?

– Наверняка все эти люди у вас собраны в одной или двух больших камерах.

– Но как вы узнаете, что он там? Вы же ничего не видите.

Чань постучал концом трости по плиткам.

– Господь всегда поможет найти негодяя.

Чань три раза был в тюрьме Марцеллина, и каждый раз ему везло: он успевал подкупить тюремщиков и освободиться еще до того, как начинались настоящие пытки. Вот почему он содрогнулся, когда начал спускаться по узким ступеням. Кардинал не опасался, что охранники опознают его – сан священника автоматически гарантировал их уважение, – но его мог узнать наблюдательный заключенный. В этом случае Чань оказался бы в безнадежном положении.

Стены коридоров были покрыты грязной слизью. Пока он шел мимо камер, не смолкали крики – мольбы о помощи, протесты и уверения в своей невиновности, плач и стоны больных. Он не отвечал. В конце коридора была особенно большая, окованная железом дверь. Провожатый Чаня постучал своей дубинкой по решетке, закрывавшей глазок, и прокричал, что «у любого преступника, которого зовут Пфафф», есть десять секунд, чтобы признаться. В ответ раздался целый хор криков. Не слушая их, тюремщик заявил, что первый же самозванец, объявивший себя Пфаффом, получит сорок плетей. В камере воцарилась тишина.

– Спросите о Джеке Пфаффе, – предложил Чань. Он посмотрел на другие камеры, выходившие в этот коридор, зная, что и там услышат голос тюремщика. Где бы в тюрьме ни находился Пфафф, он может узнать, что его ищут. Тюремщик выполнил его просьбу. Ответа не было. Хотя кардинал рисковал быть узнанным, выбора не было.

– Откройте дверь. Впустите меня.

– Я не могу, святой отец.

– Очевидно, этот человек прячется. Вы ему позволите обдурить нас?

– Но…

– Никто не причинит мне вреда. Скажите им, что, если они попытаются, вы убьете их всех до одного. Все будет хорошо – я знаю, что на уме у грешников.

В камере находилось не менее сотни мужчин, и в ней было так же тесно, как в трюме корабля работорговцев. Охранник вошел и замахал дубинкой, расчищая проход. Чаня окружил круг потных и испачканных кровью лиц.

Пфаффа среди них не было. Это были беженцы, которых Чань видел в переулках и у реки, – их единственными грехами были бедность и невезение. Большинство пострадало от оружия Вандаариффа: из-за воздействия стеклянных осколков они пришли в бешенство, но их избили и заставили повиноваться. Чань сомневался, доживет ли хоть половина из них до утра. Он показал тростью в дальнюю часть камеры, чтобы привлечь внимание охранника: он не мог разглядеть, кто там находится, поскольку под аркой была небольшая ниша.

– Кто-нибудь прячется в нише?

Тюремщик крикнул, чтобы заключенные подвинулись, с привычной жестокостью ударив дубинкой тех, кто, по его мнению, не торопился. В нише скрючился единственный человек, лицо которого было маской из запекшейся крови.

– Одного нашли, – пробормотал тюремщик. – Но я не…

– Наконец-то, – крикнул Чань и отвернулся. – Это тот самый парень. Поднимите и забирайте его.

Кардинал, постукивая тростью, направился к первому стражу, а второй следовал за ним со своим грузом.

– Архиепископ будет вам глубоко благодарен. Нужно ли мне снова расписаться в вашей книге?

– Нет нужды! – Тюремщик записал номер заключенного, а потом аккуратно оторвал половину страницы. – Вот ордер. Я рад, что сумел вам помочь.

Чань взял бумагу и кивнул на обмякшего заключенного, который не падал только потому, что тюремщик держал его за шиворот.

– Мне нужен экипаж, и снимите кандалы – больше он не нанесет вреда.

– Но, святой отец…

– Не беспокойтесь. Сначала он во всем признается.

Как только карета двинулась, Чань снял бинт с головы и использовал его, чтобы вытереть кровь и грязь с лица Каншера. Рассеченные брови и разбитые губы свидетельствовали о том, что его подвергли жестокому допросу, но серьезных ран кардинал не обнаружил.

Он постучал пальцами по челюсти Каншера. Тот поморщился и отвернулся. Вздохнув, Чань просунул другую руку под пальто и сильно ущипнул раненого за левое плечо. Глаза Каншера открылись, он дернулся от боли. Чань заставил союзника посмотреть себе в лицо.

– Мистер Каншер… это кардинал Чань. Вы в безопасности, но у нас мало времени.

Каншер вздрогнул и кивнул, показывая, что узнал Чаня.

– Где я?

– В карете. Что случилось с Фелпсом?

– Я не знаю. Нас забрали вместе, но допрашивали порознь.

– Во дворце?

Каншер утвердительно кивнул.

– Тогда почему вас отвезли в Марцеллин?

– Чиновники, схватившие нас, были дураками. – Каншер языком провел по зубам, проверяя, не шатаются ли они. – Вы так старались найти меня?

– Нет, я искал другого человека.

Каншер закрыл глаза.

– То, что вы появились, большое везение.

За несколько минут, пока карета ехала до Серкус-Гарден, Чань рассказал, что случилось после того, как они расстались, только вскользь упомянув утрату Селесты Темпл.

– Доктор направляется с девочкой на рандеву с графиней, но я не понимаю, почему она потратила столько усилий для того, чтобы показать ему эту картину.

– Разве она ее уже не показывала вам? – спросил Каншер. – Эта стеклянная пластинка…

– Но реальная картина должна быть основой планов Вандаариффа.

Каншер нахмурился.

– То, что меня отослали в тюрьму, показывает, что те, кто допрашивал меня, сочли меня бесполезным. Знание иностранного языка – полезный инструмент, помогающий притвориться идиотом, но с бедным Фелпсом все как раз наоборот. – Каншер прижал бинт к кровоточащей скуле. – Он или остался во дворце, или его отдали Вандаариффу. Или, вероятнее всего, он мертв.

– Мне жаль.

– Мне тоже. Но, добавлю, Фелпс все же сходил в «Геральд».

– Он узнал, где находится картина?

– Салон был в Вене.

– Вене?

– Без сомнений, и единственной причиной, по которой «Геральд» напечатала репортаж о нем, был большой пожар: сгорел весь квартал и все картины, выставлявшиеся в салоне. Что касается шедевров Файнляндта, то их утрату не сочли большой потерей. – Каншер криво улыбнулся. – Для империи.

Чань не мог в это поверить. Картина погибла? Тогда зачем графиня дала Свенсону стеклянную пластинку?

– Другие знают? – Он покачал головой и скорректировал вопрос: – Свенсон знает?

– Нет, мистер Фелпс сказал мне об этом, когда мы шли к фонтану. Только богу известно, где они схватили и куда поместили доктора. – Каншер поморщился, разглядывая багрово-красный ноготь на большом пальце, и решил пососать его. – А какова ситуация в городе?

Чань не успел ответить, так как карета внезапно остановилась и кучер громко выругался. Он высунулся из кареты. Вся улица впереди была запружена остановившимися экипажами. Где-то сигналили трубы, слышались угрожающая дробь барабанов и грохот марширующих сапог. Чань закрыл дверцу кареты и быстро сказал:

– Армия перекрыла дорогу – мы ускользнем пешком, пока не началась стрельба. – Чань выпрыгнул из кареты, не обращая внимания на протесты кучера, и протянул руку Каншеру. – Вы можете идти?

– О да, я должен. Мы близко к Серкус-Гарден, но что это за улица? Маултинг-лейн? Похоже, так и есть, и если мы по ней дойдем до канала…

Но Чань уже шел вперед. Низкорослый Каншер храбро последовал за ним, обратившись к Чаню, пока они пробирались через обломки и мусор:

– Это солдаты, а не констебли. Они не станут интересоваться подозрительными и переодетыми людьми. Такие, как мы, могут ускользнуть незамеченными.

– Если только им не приказали задерживать всех, – ответил Чань. – Вы хорошо знаете, что большинство людей в вашей камере были абсолютно невиновны.

Каншер оглянулся через плечо, снова услышав рев труб. Раздался выстрел, потом еще несколько. Он споткнулся об ящик с гнилой капустой и остановился. Снова послышался трубный рев, но теперь в сопровождении испуганных криков и стонов.

– Боже мой.

Чань взял Каншера за руку и потащил вперед.

– Бог к этому никак не причастен.

Канал Герцога был узкой полосой зеленой воды, настолько зажатой мостами и причалами, что порой его вообще не было видно, а потом он вдруг неожиданно появлялся снова, как старая тетушка, решившая пережить молодых родственников. Им по пути попадались солдаты, поэтому Чань, учитывая слабость Каншера, решил зайти на несколько минут в ближайшую таверну. Кардинал купил по пинте горького эля и миску маринованных яиц для Каншера. Маленький человечек молча ел, потягивая пиво, и, как терпеливый мул, сосредоточенно пережевывал каждый кусок.

– Вы были в соборе?

Чань повернулся к сложенному из кирпичей очагу, где сидели седой мужчина в рубашке с короткими рукавами и подававшая еду служанка. Он утвердительно кивнул.

– Когда это прекратят? – спросила женщина. – Где королева?

– Королева? – громко спросил мужчина. – Где старый герцог? Вот кто нужен! Он их, проклятых бунтовщиков, скосил бы, как серп пшеницу.

– Толпа пошла в Рааксфал, – заметил бармен. – Запалила его, как погребальный костер.

Старик у очага кивнул с жестоким удовлетворением.

– Как раз то, что они заслужили.

– Разве бунтовщики были из Рааксфала? – спросил Чань.

– Конечно!

– И все же мы только что пришли из Серкус-Гарден, – сказал Чань. – Никого из Рааксфала не видели. Солдаты стреляли в людей на улицах.

– Бунтовщики в Серкус-Гарден? – взвизгнула девушка.

– Втопчите их в землю! – Старик так стукнул своей кружкой о скамью, что из нее выплеснулась пена. – Прямо в могилу!

Чань отхлебнул эля.

– А что, если они придут сюда?

– Они не посмеют.

– А если придут?

Старик указал на две покрытые пятнами ржавчины сабли, висевшие над очагом.

– Мы зададим им.

– До или после того, как солдаты сожгут все на этой улице?

Настроение в таверне мгновенно переменилось и стало враждебным. Чань поставил свою кружку на стол и встал.

– Герцог Сталмерский уже два месяца как мертв.

– Откуда вы знаете? – спросил бармен.

– Я видел его разлагающийся труп.

– Ради Господа – говорите уважительно! – Старик встал.

– Не было объявления об этом, – сказала девушка. – Не было похорон.

– А где похороны тех, кто лежит в здании таможни?

– Да что вы за священник? – взревел бармен.

– А я вовсе не священник.

Бармен нервно отступил на шаг. Каншер кашлянул. Он покончил с третьим яйцом. Чань положил две монеты на прилавок и бросил еще одну девушке-служанке, пока они шли к дверям.

– Если вы не видите, с кем деретесь, вам следует бежать.

– Я не вижу смысла в том, чтобы пугать этих людей, – заметил Каншер, когда снова пошли вдоль канала. – Разве стоит винить овец за их робость?

– Если это не овца, а человек, я буду винить его.

Каншер пальцем почесал усы.

– А если они поднимут бунт, как толпа, которая сожгла Рааксфал, разве вы не будете все равно их презирать?

Они продолжили путь. Чань почувствовал на себе взгляд спутника.

– В чем дело?

– Извините меня. Шрамы такие странные. Как вам удалось не ослепнуть?

– Моя тонкая натура спасла меня.

– Все любопытствуют о том, что произошло. Как-то вечером доктор Свенсон и мистер Фелпс обсуждали это с медицинской точки зрения… – Поскольку Чань молчал, Каншер оборвал себя на полуслове и пробормотал извинения. – Возможно, вас интересует моя история. То, как я оказался в ссылке, оставив прежнюю жизнь…

– Нет.

– Нет сомнений в том, что это банально. Сколько душ каждый из нас хранит в своей памяти? А когда мы уходим, сколько их уходит вместе с нами, потому что больше о них не помнит никто?

– Не имею представления, – сухо ответил Чань. – Что вы знаете о патронессе графини во дворце, Софии Стракенцской?

Каншер кивнул, соглашаясь сменить тему разговора.

– Снова банальность. Обедневшая изгнанница с настолько дурным вкусом, что стала непривлекательной.

– Больше ничего?

– Чрезвычайно безвкусная и скучная особа.

Чань нахмурился.

– Графиня ничего не делает без причины. Она уединилась во дворце и одновременно вела какие-то работы в стеклодувной мастерской и в лаборатории Граббе. Теперь она все забросила – похоже, то событие, для которого она работала или которое ожидала, уже произошло.

Чань остановился. Каншер подошел к нему и стоял рядом, тяжело дыша. Когда он увидел, куда их привел Чань, то щелкнул языком.

– Вы уловили мою идею, – предположил Чань.

– Вполне. Общество при дворе – это возможность найти патрона.

– И возвышение ее мишени только что произошло.

– Дерзко, конечно, но в ее стиле.

– Precisamente[3].

Учитывая свой внешний вид, Каншер предложил остаться снаружи и наблюдать.

– А если вы не вернетесь или вас разоблачат? – спросил он.

– Убегайте. Найдите Свенсона. Проберитесь сами в Харшморт и всадите пулю в череп Вандаариффа.

Каншер улыбнулся и покрутил ус. Чань подошел к особняку, который охраняли солдаты в черных сапогах и высоких медвежьих шапках – элитные гвардейцы-гренадеры. Командовавший ими офицер только что впустил в особняк светскую леди с массивной челюстью и волосами, выкрашенными в мандариновый цвет. Когда Чань приблизился, офицер преградил путь.

– Святой отец.

– Лейтенант. Мне нужно переговорить с леди Аксвит, если она дома.

– Быть дома не всегда означает возможность принять, святой отец. Ваше дело?

– Это дело архиепископа к леди Аксвит. – Чань был на дюйм выше, чем гренадер, и угрожающе смотрел на него через очки. Лейтенант выдержал его взгляд только пару секунд.

– Откуда мне знать, что вы от архиепископа?

– Ниоткуда. – Чань запустил руку в пальто священника и достал клочок бумаги.

– Это тюремный ордер.

– Вы знаете, скольких преступников арестовали только за два последних дня? Вы думаете, тюрьма не переполнится?

– Какой в этом интерес для леди Аксвит?

– Она сама решит. Ваш выбор – стоит ли вам отказывать архиепископу и губить свою карьеру.

Только исключительный младший офицер сумел бы противостоять подобной риторике – путь был свободен. Чань вошел во двор, твердо опираясь на трость и размышляя о том, заметила ли уже графиня его из окна.

Артур Майкл Форчмонт, а теперь лорд Аксвит унаследовал титул только после того, как в мир иной отошли его дядя, двоюродные братья и отец, стоявшие на его пути. Своего мнения у него не было, и поэтому он с готовностью разделял мнения герцога Сталмерского, а после кончины Его Светлости подобная предсказуемость сделала его надежным наследником. Основательный, грубовато-добродушный и, к счастью, равнодушный к спиртному, будущий глава Тайного Совета большую часть первых сорока лет жизни провел в компании лошадей (даже к его интрижкам с актрисами публика относилась с симпатией, так как его увлечения, похоже, ограничивались совместными верховыми прогулками). После получения титула и вхождения в политику лорд Аксвит выбрал себе жену, а она, в свою очередь, регулярно начала рожать – семь детей за почти столько же лет, четверо из которых выжили. И вот она была вознаграждена за свои усилия – многодетная мать стала первой леди.

Чань мог представить поток лести, обрушившийся на жену нового главы Тайного Совета, когда у нее появилось множество новых связей и вместе с тем возросла ее изолированность. Графиня ди Лакер-Сфорца вряд ли могла найти более благоприятные обстоятельства, чтобы втереться к ней в доверие: слишком незначительная персона, чтобы представлять какой-то интерес для двора, она казалась леди Аксвит верной душой, которой можно довериться без опаски.

Внутри было еще два стражника. Подошел дворецкий с крошечным серебряным подносом.

– У меня нет визитной карточки, – сказал ему Чань. – Я – монсеньор Люцифера, посланец архиепископа, леди Аксвит не знает меня.

Дворецкий указал на уютную приемную. Чань увидел мягкую кушетку. У него возникло сильное искушение растянуться на ней – пришлось встряхнуть головой, чтобы отогнать эту мысль.

– Не сомневаюсь, что сейчас множество просительниц умоляют леди Аксвит похлопотать за их мужей. Я же пришел к ней самой по очень деликатному, если вы меня правильно понимаете, интимному вопросу.

Последние слова повисли в воздухе, и Чань засомневался, не зашел ли он слишком далеко. «Интимный вопрос», прежде всего, означал какие-то скандальные обвинения.

– От архиепископа? – спросил дворецкий.

Чань серьезно кивнул. Дворецкий заскользил от него так плавно, будто передвигался не на ногах, а на колесах.

Кардинал молча стоял рядом со стражниками. Надежные стены способны заглушить даже звук выстрела. Он подумал, такой ли интерьер Селеста Темпл захотела бы выбрать для своего с Роджером Баскомбом дома. Дом – инструмент для реализации амбиций молодой женщины, претендующей на положение в обществе. Впервые он понял, что Селеста должна была вплотную заниматься этим перед тем, как Баскомб расторгнул их помолвку. Лежат ли все еще на ее письменном столе в отеле «Бонифаций» списки нужных вещей и запросы к торговцам или она их сожгла, так как стыдилась свидетельств своих прежних желаний?

Дворецкий вернулся, и тон его голоса был теплым, как кусок старинного янтаря.

– Если вы последуете за мной…

У кардинала Чаня бывали богатые клиенты, но он всегда имел с ними дело через посредников. В богатые дома он проникал, взломав замок или забравшись через окно, поэтому его опыт общения с женщинами из высшего общества был до крайности ограничен. Он знал, что существует особый свод правил, который жестко выполняется, и все же, когда Чань вошел в гостиную Аксвит-хауса, то был подготовлен к общению с женой нового главы Тайного Совета не более, чем к аудиенции у императрицы Японии.

– Он заявил газетам, будто поезда не останавливаются из-за бунтовщиков. Но в его дневнике записано другое. В действительности вся линия от Рааксфала до Орандж-Канала…

Когда Чань вошел, говорившая дама замолчала. Он узнал платье и волосы – это была та самая леди, которая вошла в ворота перед ним, но теперь все ее лицо, как и у других восьми женщин, находившихся в комнате, скрывалось под вуалью из тюля. Более того, несмотря на то что дама мелодично щебетала, пересказывая слухи, у Чаня сложилось впечатление, что его приход прервал официальный доклад.

Дворецкий представил его и выскользнул. Женщины разместились так, что нельзя было догадаться, кто хозяйка. Чань уважительно поклонился. Он не знал, как выглядит леди Аксвит.

– Как любезно, что вы пришли, монсеньор, – сказала женщина, сидевшая слева. Тесные бархатные рукава ее платья доходили только до локтей, обнажая предплечья. – Я не припоминаю вас в свите архиепископа, хотя ваше лицо невозможно забыть.

Она хихикнула, прикрыв рот рукой. Чань кивнул в ответ. Женщина хихикнула снова, как и несколько ее собеседниц.

– Хотите чая? – спросила еще одна леди, горло которой закрывала лента.

– Нет, благодарю вас.

– Тогда давайте прямо перейдем к интимному вопросу. Провокационный способ войти.

– И неприятный, монсеньор. – Женщина с тесными рукавами покачала головой. – Пагубная преамбула, использующаяся, чтобы оправдать все, что угодно.

– Даже присутствие солдат в чей-либо гостиной, – добавила женщина с лентой. – Для охраны, конечно. Вы тоже пришли защищать нас?

– Будучи знакомой с архиепископом, я не склонна ожидать благотворительности, – произнесла женщина с мандариновыми волосами, на этот раз ее голос уже не был мелодичным.

– Люцифера – такое имя звучит зловеще для священника, – заметила женщина с лентой на горле.

– Это латинское слово, означающее свет. – Чань обратился к женщинам, сидевшим в дальнем конце комнаты и пока молчавшим. – Как и Люцифер – «Рожденный светом», первый из ангелов. Некоторые говорят, что Дева Люцифера руководит казнями, свадьбами и возрождением. Ангел.

– Руководит как?

Эта женщина до сих пор молчала. Ее тусклые волосы цвета дерева, выбеленного морскими волнами, падали на соболий воротник. Довольно статная, не старая. Над воротником Чань заметил серебряное ожерелье с синими камнями.

– Руководит как? – повторила она.

– Некоторые назовут это алхимией. – Пренебрежительный ропот пробежал по комнате.

– Я уверена, что архиепископ не мог послать вас для обсуждения подобных запрещенных тем.

Чань молча подошел к ней. Он взял чашку с ее блюдца. Поднес к носу – запахов он не чувствовал – и принюхался.

– То, что вы прячетесь, показывает, что вы, хотя и в минимальной степени, осведомлены о рисках…

Он выплеснул содержимое чашки на пол, а потом уронил и ее саму. Она подпрыгнула на ковре, но не разбилась. Женщина рассмеялась.

– Если вы подозреваете чай, я уже обречена. Это была моя вторая чашка! – Другие женщины рассмеялись тоже, но вдруг их веселье пропало, когда они заметили, что, пока они рассматривали чашку, Чань вытащил кинжал из своей трости. Лезвие застыло в паре дюймов от ожерелья из синих камней, которое красовалось на шее – Чань был в этом уверен – леди Аксвит.

Чань продолжил, как и прежде, любезным тоном:

– После сумятицы в соборе как легко было бы для кого-то проникнуть сюда и лишить эту женщину жизни?

Он наступил каблуком на чашку и растоптал осколки.

– Вы так уверены в себе – в вашей разведывательной сети? Она вам ничего не сказала?

Леди Аксвит не сдержалась и притронулась к своему горлу.

– Она?

– Где графиня?

– Какая графиня? Кто вы?

– Некто, кто видел ее лицо на маске невесты.

– Какой невесты?

– Скажите ей. Она должна увидеться со мной – от этого зависит ее жизнь.

– Боюсь, что здесь нет графини…

– Не лгите! Где она? Графиня ди Лакер-Сфорца?

После гневного выкрика Чаня на мгновение воцарилась тишина, а потом все женщины разразились смехом.

– Она? Да кому она может понадобиться?

– Эта вульгарная итальянка? Она просто никто!

– Комнатная собачка Стракенцской! – выкрикнула женщина с лентой, спровоцировав новый взрыв смеха.

– Грязная венецианка, – сказала женщина с мандариновыми волосами. – У нее ум мартышки.

– Кто-то назвал вам ее имя? – спросила еще одна женщина. – Понт-Жюль? Или какой-то другой распутник с личным опытом?

– Один из часовых?

– Она отирается во дворце, будто это какой-то грязный проулок…

– Она дрянь во всех отношениях!

– Простолюдинка.

– Ужасная.

– Незамужняя.

– Опозоренная.

– Больная. Я знаю наверняка!

– В самом деле, монсеньор, – язвительно заметила леди Аксвит, – кто бы мог догадаться, что у Церкви есть такие мудрецы? Я хочу еще чая, хотя вы и лишили меня моей чашки! Бирнс! – Лысый лакей появился с новой чашкой и с чайником свежезаваренного чая и стал обходить комнату, подливая чай, как трудолюбивая пчела, кружащая над клумбой отцветающих пионов.

Чань не знал, что делать. Он был уверен, что их реакция не была специально разыгранным для него спектаклем. У этих женщин независимость графини, ее пренебрежение к мнению света, ее связи с такими возмутительными фигурами, как граф или Франсис Ксонк, могли вызывать только негодование и насмешки. Впервые он осознал, что женщины, вовлеченные заговорщиками в свой внутренний круг – Маргарет Хук или Каролина Стерн, не принадлежали к знати. Дамы, занимавшие в реальности высокое положение в обществе, были предназначены лишь для использования, «сбора урожая»: их воспоминания заключались в стеклянную книгу, а потом от них избавлялись. Но, если он ошибся и этих женщин мобилизовала для сбора информации не графиня… почему она отправилась во дворец?

– Чай, монсеньор? – Слуга склонился перед ним, с чашкой на блюдце в одной руке и серебряным чайником в другой. Он был субтильным, а чайник тяжелым, и он с трудом удерживал его рукой в жемчужно-серой перчатке.

– Нет. – Чань убрал кинжал в трость и перевел взгляд на леди Аксвит. Ее глаза под вуалью блестели, но белки были налиты кровью. Кардинал посмотрел на ее пальцы. Все ли дамы в перчатках? Нет, только леди Аксвит.

– Может быть, наш поддельный монсеньор раскроет истинную причину своего визита, – сказала женщина с лентой. – Тем более что о нашем общем деле теперь стало известно!

– Да, – сказала дама в платье с тесными бархатными рукавами. – Если уж мы должны трястись от страха, разве нам не следует узнать, кто нас предупредил?

– Это архиепископ?

– Это министерства?

– Роберт Вандаарифф?

Леди Аксвит покачала головой.

– Те, кого вы перечислили, никогда бы не послали такого агента.

– Тогда кто? – выкрикнула женщина с мандариновыми волосами. – Один из мятежников?

Она уже вскочила и тянула за шнурок висевшего на стене колокольчика. Чань отметил на ее чопорном лице холодное удовольствие и спокойно сказал:

– Вы гордитесь собой, и, без сомнения, никто в городе не может конкурировать с вашей разведывательной организацией. Так что, со всем уважением, вот что я вам скажу. Взрывные устройства, сработавшие в разных частях города, были начинены осколками синего стекла. Это стекло производилось в больших количествах на заводах Ксонка в Рааксфале, а это крепость, в которую, уверяю вас, ваши предполагаемые бунтовщики никогда не могли проникнуть. Власти знали об этом. Но никому не сообщили. А теперь делайте выводы сами.

Когда он закончил свою тираду, в дверях уже стоял дворецкий.

Чань подошел к нему, наклонился и что-то прошептал на ухо. Дворецкий с неодобрением промолчал, но тем не менее проводил гостя в крошечную комнатку. Там был современный унитаз, закрытый крышкой, а над ним для вентиляции и освещения – окно с фрамугой. Кардинал встал на сиденье унитаза, открыл окно, вылез и распластался на стене, цепляясь за трещины между кирпичами. Он захлопнул окно ногой. Сначала его начнут искать внизу, на земле. Чань полез наверх.

Он притаился в коридоре на верхнем этаже, прислушиваясь. Даже если догадка верна, времени было мало. В фойе слышались голоса – дамы требовали подать экипажи. Чань быстро шел по коридору, открывая двери – спальня, кладовка, еще один туалет, и, наконец, он нашел запертую дверь. Кардинал взялся за дверную ручку и услышал шаги, потом они стали затихать, кто-то поднимался наверх… Лестница. Чань сосчитал до десяти и сломал замок. Раздался резкий треск, но никто не поднял тревоги. Неужели он опоздал?

Двумя пролетами лестницы выше Чань увидел дворецкого, стучавшего в дверь.

– Миледи? Это Уоррел. Отзовитесь, пожалуйста, с вами все в порядке?

Уоррел встревоженно обернулся, услышав, как приближается Чань, но тот быстро спросил:

– У вас есть ключ?

– Это личные покои леди – комната с куполом…

Чань постучал в дверь кулаком – ответа не было.

– Как долго она там находится?

– Но как вы… солдатам приказали…

– Как долго?

– Я не знаю! Несколько минут…

Уоррел что-то невнятно бормотал, пока Чань взламывал еще одну дверь. И снова после треска сломанного замка не послышалось ни звука. Кардинал вошел и понял почему.

Леди Аксвит лежала на ковре, уставившись на синюю пластину из дымчатого стекла – страницу из стеклянной книги. Ее рот был открыт, и из него на пластинку капала слюна. Ногти на руках леди были желтыми и обломанными, как будто кончики ее пальцев начали гнить. Теперь, когда она была без маски, оказалось, что ее губы покрыты коростой, десны воспалены, а в ноздрях засохли розоватые выделения.

Уоррел бросился к хозяйке, но Чань схватил его за руку.

– Что с ней случилось? – спросил Уоррел.

– Отнимите у нее это. Немедленно.

Дворецкий попытался усадить ее, но дама сопротивлялась, не желая отрываться от стекла. Чань наступил на стеклянную пластину, и она рассыпалась на кусочки. Леди Аксвит захрипела, протестуя. Он услышал, как забулькало у нее в горле, и успел отступить в сторону до того, как ее вырвало сначала на стеклянные осколки, а потом, когда она упала на руки Уоррела, себе на платье. Глаза женщины выкатились, а руками она судорожно хватала воздух.

– Боже мой! У нее припадок? – Уоррел беспомощно посмотрел на Чаня. – Это заразно?

– Нет.

Окно за письменным столом было открыто. На столе стоял фонарь, неярко светивший, а рядом лежала стопка цветных стеклянных пластинок. Они вставлялись в фонарь, окрашивая его свет: это был сигнальный фонарь, которым можно было пользоваться даже днем, если у того, кто принимал сигналы, имелась подзорная труба. Чань осмотрел находившиеся поблизости крыши, а потом, обругав себя за глупость, стал обыскивать поверхность письменного стола.

– Я не позволю вам тут рыться! – закричал Уоррел. – Это личные бумаги леди Аксвит…

Но Чань уже нашел небольшой латунный бинокль и, приложив его к глазам, стал подбирать фокус. Фронтоны и карнизы крыш приближались и удалялись, будто театральные, нарисованные на ткани волны. Он вытер глаза рукавом и снова вгляделся. Окно на верхнем этаже, не задернутое занавеской… письменный стол и на нем другой фонарь.

– Что мне делать? Нужно позвать доктора?

Дворецкий усадил госпожу и вытер ее лицо и платье. Веки женщины дрожали. Серебряное ожерелье с синими камнями блестело на шее. Чань сдернул его, сломав застежку. Леди Аксвит взвизгнула. Уоррел потянулся за украшением, но кардинал не отдавал, будто взрослый, дразнящий конфеткой ребенка. Он поднес ожерелье к свету, вглядываясь в один из синих камней. Его телом овладело сладкое знакомое томление, и только прикосновение слуги к плечу Чаня разрушило чары. Кардинал покачал головой, удивляясь грубой практичности графини. Заключенные в стекле воспоминания курильщика опиума были не менее притягательными, чем сам наркотик, но синие камни было легче спрятать и таким способом тайно превратить респектабельную леди в опиомана, обеспечив постоянный контакт синего стекла с ее кожей. Он взглянул на осколки стекла на полу и вздрогнул, подумав о том, что в нем были заключены какие-то чудовищные воспоминания, усиливавшие зависимость леди Аксвит.

Чань бросил ожерелье на пол и один за другим растоптал все камни, превратив их в пыль. Уоррел пытался его остановить, но кардинал оттолкнул дворецкого к стене.

– Ожерелье отравлено, – хриплым голосом сказал Чань. – Обыщите ее вещи, найдите синее стекло. Уничтожьте его. Не прикасайтесь к нему, не смотрите в него, или вы сами сгниете.

– Но… что с леди Аксвит?

– Уничтожьте стекло. Найдите доктора. Возможно, ее удастся спасти.

Чань вышел из комнаты и начал спускаться по лестнице, а сверху доносился жалобный голос Уоррела:

– Возможно? Или наверняка?

Чань молча прошел мимо лейтенанта охраны к воротам. Повернув за угол, он сразу же бросился бежать к церкви Святой Амелии. Каншер, перебежав улицу, присоединился нему, и Чань в нескольких коротких фразах объяснил, что произошло.

– Она там была, – сказал Чань. – Я уверен, что она видела, как я входил.

– Улица Констанца, – выдохнул запыхавшийся Каншер. – Я так предполагаю.

Улицу Констанца блокировал еще один пикет всадников. Человечек в пальто смешался с толпой, выжидая момент, чтобы перейти на другую сторону. Чань не представлял, куда тот направляется, но последовал за ним: Каншер, как испуганная мышка, всегда находил норку, какими бы ни были обстоятельства.

– Солдаты ее затормозят так же, как и нас, – пробормотал Каншер еле слышно. – Итак, что сделает эта леди? Чем дальше от Аксвит-хауса она окажется, тем лучше, так что… Ага… она выйдет через черный ход…

– И направится к опере! – прорычал Чань. – Там в трех кварталах стоянка наемных экипажей!

Они быстро пересекли широкую улицу и юркнули в первый же узкий переулок. Длинные ноги позволили Чаню опередить Каншера на первом же повороте. В конце переулка показался каменный фасад оперы. Человек в пальто свернул в боковую улицу, но кардинал устремился прямо к выстроившимся в ряд черным экипажам. Самый дальний из них, запряженный парой серых в яблоках лошадей, только что тронулся.

Он побежал за ним, крича пешеходам, чтобы ему уступили дорогу. Пара серых лошадей объезжала круглую площадь перед оперой – это была единственная возможность догнать экипаж до того, как он пропадет в городе. Чань понесся по дуге, уворачиваясь от лошадей и проклятий кучеров, пока не добрался до стоявшего на выезде с площади помпезного фонтана, изображавшего колониальные интересы империи и прославлявшего чудеса Азии, Африки и Америки. Их представляли три богини, возвышавшиеся над всем, что олицетворяло туземное изобилие: божками, зверями, туземцами. Все эти существа покорно извергали изо рта струйки воды. Чань заметил экипаж, который отделяли от него два туземца, едущие верхом на тигре, и бросился к нему.

Внезапно экипаж остановился, кучер встал и хлестнул кнутом кого-то с другой, дальней от Чаня стороны кареты. Стремясь не упустить свой шанс, кардинал преодолел в два прыжка оставшееся расстояние и, запрыгнув на подножку и ударившись плечом в дверцу, заглянул в незастекленное окно. От удара сидевшая в карете графиня покачнулась и выругалась. Она попыталась ударить Чаня по пальцам шипом кастета, но он просунул трость и сильным толчком отбросил ее к противоположной дверце, после чего мгновенно оказался внутри экипажа и вышиб кастет из рук графини. Прежде чем она сумела его подобрать, Чань вытащил клинок из своей трости и нацелил на женщину.

Экипаж остановился. Через дальнее окно кардинал заметил маленькую фигурку в коричневом, увернувшуюся от кнута кучера. Каншер снова все точно предвидел. В руках у него были булыжники, которые он был готов метнуть. Испуганный кучер повернулся к графине: не угрожает ли ей опасность? Стоит ли звать солдат?

Не убирая кинжала от груди графини, Чань поймал незакрытую, раскачивающуюся туда-сюда дверцу и захлопнул.

– Езжайте вперед! – крикнула графиня, глядя в глаза кардиналу. – И если кто-то еще встанет у вас на пути, сбивайте их!

– Вы уж простите меня, – сказал Чань, поднял ее кастет, готовый к тому, что графиня может напасть на него в тот момент, когда он опустил глаза. Она не двинулась. Он почувствовал в руке тяжесть ее изготовленного по особому заказу оружия и вспомнил, как оно вонзилось в его спину рядом с позвоночником. Чань выбросил кастет из окна.

– Ну вот, дорожный грабеж среди белого дня. Вы мне перережете горло сразу или сначала изнасилуете?

Чань сел на противоположное сиденье. Они оба знали, что, если бы его целью было лишить ее жизни, она уже была бы мертва.

– Кто ваш сообщник? Тот усатый гном! Если бы у меня был пистолет, я бы застрелила его. И никто не стал бы протестовать, как теперь, когда на карету леди устраивают засаду. – Она наклонила голову. – Как ваша спина?

– Я бегаю и прыгаю как жеребец.

– Позвоночник чертовски узкая вещь, в темноте в него трудно попасть. Вы вряд ли согласитесь снять очки?

– Зачем же?

– Чтобы я смогла увидеть, что он сделал, конечно. Вас удивит, как много можно узнать по глазам, языку, пульсу, я, правда, не решусь проводить анализ в движущейся карете. Оскар, как вы знаете, мог бы стать отличным врачом в своей особой сфере.

– Его сфера чудовищна.

– Амбиции всегда чудовищны. Вам бы следовало увидеть его в Париже в доме на улице Маре. Там стояла ужасная вонь, а ведь он тогда занимался только живописью!

Чань убрал кинжал в трость. Графиня напряглась, когда он потянулся к ней и специально ткнул своим пальцем в перчатке именно на то место на ее груди, куда минуту назад ударил наконечник его трости.

– Не сомневайтесь во мне, Розамонда.

– С чего бы? – Она опустила глаза. – Вы такой нежный.

Чань внезапно понял, как легко превратить угрозы в вид заботы. Она не останавливала его. Желания этой дамы были кричащими, как павлиньи перья, и таинственными, как… как ум женщины. Она положила руку на его запястье.

– Я говорила с доктором Свенсоном…

– Отпустите мою руку, или вам будет больно.

Графиня убрала руку себе на колени.

– Вам обязательно быть таким неприятным, таким глупым?

– Я достаточно глуп, чтобы вы оказались в моей власти.

Графиня разочарованно вздохнула.

– Вы тащите на себе прошлое, как преступник кандалы. То, что уже произошло, ничего не означает, кардинал. Время может изменить каждый атом в наших мозгах. Кто же не бывал в юности хнычущим дураком, потерявшим рассудок, опозоренным – на волосок от того, чтобы лишить себя жизни? Причем по таким причинам, что, если у него будет возможность припомнить их спустя хотя бы четыре месяца, то станет очевидно: умереть из-за них так же нелепо, как покупать платья, бывшие модными в прошлом году, даже всего по десять пфеннигов за фунт.

– Вы говорите, чтобы оправдать себя.

– Если вы, кардинал, в конце концов отнимете у меня жизнь, тогда и будете дерзким… Или же я отберу вашу, или оба наших черепа будут служить чашами для мытья рук лорду Вандаариффу. Но до этого момента… не надо.

Графиня притронулась рукой к брови, левой, как он отметил, вспомнив о шраме на правой лопатке. Он все еще беспокоит ее?

– Поздравляю с выбором костюма, – сказала графиня. – Ирония просто звенит.

Чань кивнул на кучера.

– Куда мы направляемся?

– Разве это имеет значение? Я уверена, что у вас есть на все собственные планы. – Графиня покачала головой и улыбнулась. – Теперь я в трудном положении. Вы знаете, что Свенсон чуть не застрелил меня? Я полагаю, что отсутствие доктора здесь означает, что девочка наконец заставила его заняться делом. По правде говоря, не рекомендую использовать детей. Они хнычут, все забывают, они вечно голодны, а их слезы! Боже правый, что бы вы ни делали, они скулят…

– Куда вы направлялись?

Она взглянула на него, ее щеки порозовели, а потом рассмеялась – смех, хотя и принужденный, был приятным.

– Куда мы сможем проехать, кардинал. Все главные улицы между Серкус-Гарден и рекой заблокированы, а вокзал Строппинг превращен в военный лагерь. Таким образом, – она нахмурилась, – могущественный Роберт Вандаарифф взял город в свои сильные руки.

Чань кивнул на окно.

– Но теперешний маршрут приведет нас прямо в Серкус-Гарден.

– Я осведомлена об этом, и все же я думаю, что у нас есть еще несколько минут, чтобы продолжить этот захватывающий разговор.

– Вы говорите о железном кулаке Вандаариффа. По мнению доктора Свенсона, вас не заботят эти взрывы.

– Напротив, я теперь стремлюсь избегать скоплений людей.

– По этой причине вы покинули дворец?

– Дворец в реальности такое же унылое место, как пчелиный улей. Вечное жужжание трутней…

– Довольно. На всех фронтах, где Вандаарифф усилился, вы отступили. Взрывы, его контроль над Аксвитом, военное положение, захват собственности – вы ничему не противились.

– А как бы я смогла? А вы?

– Я пытался.

– И каковы результаты, кроме того, что Селесту Темпл разорвало в клочья? – Графиня потянулась к своей маленькой сумочке. Чань схватил ее за руку и с отвращением открыл сумочку, обнаружив только небольшую лакированную коробочку и сигаретный мундштук.

– Откуда вы знаете? – жестко спросил он.

– А как вы думаете? От жены заместителя министра, слышавшей это непосредственно от самого Вандаариффа: для чего еще может пригодиться эта стая гарпий? Я, по крайней мере, информирована. – Графиня вставила белую сигарету в мундштук, поднесла к ее кончику спичку, закрыла глаза, вдыхая дым, а потом выпустила его из ноздрей. – Боже мой.

Ее мгновенный переход к удовольствию, или если не к удовольствию, то к расслабленности, снова напомнил мозгу Чаня о вкусе опиума. Как просто было сохранить хотя бы один из синих камней леди Аксвит. Графиня отогнала дым от лица.

– Оскар никогда не был таким, как мы все. Он действительно художник, обладающий всеми опасными качествами людей этого призвания. Ему важны ощущения не сами по себе, но для того, чтобы развивать свое творчество.

– Но Оскар Файнляндт – это не Роберт Вандаарифф. Вы видели, что случилось в Парчфельдте – если вы заглянули в ту книгу, вы знаете, кем он стал. Чем бы он ни руководствовался раньше…

– Я не согласна – о да, он изменил свою цель, но не путь и не стиль.

– Вы не станете утверждать, будто этот хаос – то, что сделал бы граф д’Орканц.

– Конечно, нет, но заботит его сейчас совершенно иное.

– Я видел, что ничто другое его не заботит!

– Вы ошибаетесь. Он пока натягивает холст и приводит в порядок краски. Он еще не начал.

– Но город…

– Город может гореть.

– Но Аксвит…

– Каждый лорд и каждый министр могут также сгореть – для Оскара они бездумные муравьи.

– Но как вы можете оставаться в стороне…

– В данный момент я пытаюсь выжить.

Чань недоверчиво фыркнул.

– День, когда вам достаточно простого выживания…

– Не будьте дураком! – прошептала графиня. – Такой день настал. Спросите об этом труп Селесты Темпл, если сомневаетесь.

По команде графини экипаж остановился в ухоженном французском парке с посыпанными гравием дорожками и цветочными клумбами. Чань помог даме выйти из кареты и стал осматривать парк, проверяя, нет ли в нем агентов Вандаариффа. Графиня вложила в руку кучера монеты, прошептав ему что-то на ухо. Чань ничего не сумел расслышать, и она быстро пошла по дорожке.

– Вот сюда, кардинал, если вы намерены сопровождать меня.

На многих больших домах имелись медные таблички. Некоторые из них сообщали о том, что здесь дипломатические представительства, на других были фамилии видных врачей или юристов. То, что улицы пустовали, казалось особенно странным в сравнении с неразберихой, царившей в городе. Был ли этот район так хорошо защищен? Графиня остановилась на узкой улице рядом с молдавской дипломатической миссией. Она взяла Чаня за руку, повернувшись так, чтобы ее платье не терлось о стену, и приложила палец к губам, призывая молчать. Он предположил, что их целью будет посольство, но это оказался особняк, расположенный рядом, они вошли через черный ход для слуг, хотя улица была слишком узкой, чтобы по ней доставлять припасы. Графиня тихонько постучала в дверь, а потом обернулась.

– Тот человек на улице следит за нами?

Чань, как идиот, тоже обернулся, а потом было уже слишком поздно. Он почувствовал, как острое лезвие прикасается к его шее – это был зазубренный острый край синей стеклянной пластинки.

– Я не была с вами полностью откровенна, – призналась графиня.

Деревянная дверь распахнулась, и Чань почувствовал отвращение.

– Ну и ну, глядите, кто пришел!

Джек Пфафф с обожанием улыбнулся графине.

Он отобрал у Чаня трость и впустил их в дом. Первый этаж был перестроен для врача-консультанта: там находились комнаты для осмотра, операционная и личный кабинет, в котором владелец ожидал их.

– Доктор Пьерсон – кардинал Чань. У нас мало времени, кардинал, не могли бы вы раздеться. – Графиня кивнула Пфаффу, который вытащил кинжал из трости Чаня. Она покопалась в сумочке и вставила сигарету в мундштук. Чань не пошевелился.

– Ваша одежда, кардинал. Пьерсону нужно осмотреть вас. Мы должны немедленно отправить ответ.

– Какой ответ?

Кардинал неприязненно посмотрел на Пьерсона, стоявшего у своего письменного стола. Доктор был низкого роста, с бочкообразной грудной клеткой. Вокруг его выпуклых глаз были еле заметны круги цвета сушеной сливы – остатки следов Процесса. Густые волосы Пьерсона были такими же белыми, как его медицинский халат, и блестели от бриолина. Руки выглядели обветренными, как у прачки. Чаню хотелось бы знать, что в действительности представляла собой медицинская практика Пьерсона.

– Ответ Роберту Вандаариффу, конечно, – ответила графиня. – Он предложил обмен, и я должна решить, как лучше подготовить того, кого ему пошлю.

– Подготовить для чего?

– Ради бога, снимите хотя бы пальто. Я уверяю вас, что уже видела мужчину в нижнем белье и не упаду в обморок.

Чань начал расстегивать красные, обтянутые шелком пуговицы облачения священника. Он посмотрел на Джека, оценивая дистанцию между ними. Доктора, которого от него отделял письменный стол, можно было не принимать во внимание, а графиня допустила ошибку, сев. Трость с кинжалом была для Пфаффа незнакомым оружием, и, как только Чань снимет пальто по их просьбе, ему легко будет вернуть свое любимое оружие. Он хлестнет врага по глазам своим пальто и увернется от кинжала, потом схватит трость. Два быстрых удара – и он разделается с Пфаффом. Чаню даже не понадобится отнимать кинжал. Он может схватить приставной столик и вышибить им мозги графине.

Он снял алое пальто и держал его небрежно за воротник.

– Если вы надеетесь меня обменять, могу я вас спросить, что вы получите взамен?

Графиня выпустила струйку сизого дыма в потолок.

– Не что, а кого. Я не была вполне откровенна во время нашей поездки. Селеста Темпл жива. Она у Вандаариффа, и он предлагает ее мне, надеясь получить взамен Франческу Траппинг. Однако интуиция подсказывает, что он будет еще более рад получить вас.

Чань удивленно заморгал за стеклами темных очков.

– Это ложь, чтобы заставить меня сотрудничать.

– Нет.

– Почему я должен верить вам?

– Потому что у нас общие интересы. Кроме того, кардинал, разве вы можете себе позволить не верить мне? Вы подведете ее еще раз?

Казалось, что бесстрастное лицо графини сделано из фарфора – он не мог проникнуть в ее мысли. Но Чань знал, что она презирает его за уступчивость.

– Что вы получите от этого? Селеста Темпл – ваш враг.

– Она остается полезной, если, конечно, предположить, что Оскар не слишком изуродовал ее, кроме того, есть еще одна причина – мне нужно выиграть время, потому что я не отдам ему Франческу Траппинг.

– Так как вы ее отдали доктору Свенсону.

– Ничего подобного. Ее довольно легко вернуть.

– Вы его недооцениваете.

– Вопрос в том, правильно ли я оцениваю вас. Принимайте решение быстро, иначе придется отказаться от его предложения, и тогда мисс Темпл наверняка умрет.

– Что бы вы сделали, если бы я вас не нашел?

– Что-то другое. Но раз уж вы появились, я сумела ублажить всех. Наш кучер отвезет сообщение Вандаариффу.

– Тогда отвезите меня к нему, и покончим с этим.

– Я сговорчива, но не глупа. Снимите рубашку.

Она стряхнула пепел в блюдце с лакричными леденцами.

– Внизу на позвоночнике, доктор. Любые изменения будут там.

Чань положил пальто на стул, а потом пристроил сверху очки. Он стянул через голову черную рубашку, снова надел очки и положил рубашку рядом с пальто. Пьерсон обошел стол, за собой он тянул столик на колесиках с блестящими хирургическими инструментами.

– Так много шрамов. – Графиня разглядывала обнаженный торс Чаня. – Как одна из картин Оскара. Символы, как он их называет, – будто какой-то древний забытый бог написал свое имя на вашей плоти. Не правда ли, прелестная идея, кардинал, достойная поэзии?

– Достойная кладбища, – сказал Пфафф. Он показал тростью на шрам, идущий вдоль грудной клетки Чаня. – Как вы получили вот этот?

– Не позволите ли, сэр? – прервал его Пьерсон, отводя трость.

Джек лишь слегка отодвинул ее и, как только доктор переключил внимание на инструменты, снова потрогал ею шрам Чаня. Кардинал попытался схватить трость за рукоятку, но Пфафф, смеясь, проворно убрал ее.

– Пожалуйста, Джек, – добродушно попросила графиня. – У нас мало времени.

Пфафф ухмыльнулся, добившись чего хотел, и посторонился, уступая место доктору.

– Повернитесь, пожалуйста, и положите руки вот сюда. – Доктор показал на обтянутый кожей стол. Чань сделал то, о чем его попросили, наклонившись вперед.

– Силы небесные! – выпалил Пфафф. – Это чума?

– Тихо, Джек! – шикнула графиня.

Чань почувствовал, как шершавые пальцы Пьерсона ощупывают по периметру его рану.

– Первоначальное отверстие чуть-чуть миновало позвоночник с одной стороны и почку с другой – рана неглубока, и очень повезло, что лезвие пошло вверх…

– Да, – сказала нетерпеливо графиня. – Но что было сделано? Этот цвет.

Пьерсон нажал на объект, который Вандаарифф вставил в тело Чаня. Кардинал сжал челюсти, но не от боли – он ничего не чувствовал, – а от неприятного дискомфорта. Каждый раз, когда медик прикасался к ране, Чань все явственнее ощущал внутри своего тела кусок стекла. Пьерсон дотронулся до его лба.

– Воспаление, – спросила графиня, – это сепсис или воздействие камня?

– Насколько я могу определить, обесцвеченное место инертно, похоже на пятно. – Доктор Пьерсон продолжил нажимать на поясницу Чаня. – Так больно?

– Нет.

Графиня наклонилась через подлокотник кресла, чтобы видеть лицо пленника.

– Он говорил что-то? Вы должны мне сказать, кардинал, даже если сочли это полной бессмыслицей.

Чань уставился на стол. Он чувствовал, как горит лицо и по нему стекает пот.

– Он сказал мне, что я смог бы перерезать ему горло через три дня.

– Что?

– Именно так. Глупая шутка…

– Когда? – Графиня вскочила на ноги. – Когда он сказал это?

– Три дня назад. Сегодня третий. Поверьте мне, я бы хотел исполнить это пророчество. – Чань обернулся, услышав, как Пьерсон взял с подноса какой-то инструмент. – Если доктор прольет хотя бы каплю моей крови, я сломаю ему шею.

Графиня прошептала на ухо Пьерсону:

– Пожалуйста, не обращайте внимания. Он не в себе.

– Тем больше оснований опасаться его, мадам.

– Действительно ли необходимо брать кровь?

– От этого зависят результаты анализов.

– Психическое расстройство, доктор, обычное психическое расстройство…

– Но что позволяет ему сохранять рассудок? Не зная программы его нового господина…

– У меня нет господина! – выкрикнул Чань.

Графиня кивнула на одну из пузатых бутылочек.

– Хорошо, доктор. Делайте то, что можете.

Доктор сунул в бутылку ватный тампон, окрасившийся в бледно-оранжевый цвет.

– Теперь посмотрим. Если воспаление уменьшится…

– Оно не уменьшится, – немедленно сказал Чань.

Пьерсон замер, держа тампон в паре дюймов от поясницы пленника.

– Доктор Свенсон пробовал подобную процедуру с таким же оранжевым минералом, эффект был очень сильным.

– Свенсон? – спросил Пьерсон. – Кто он такой? Он хотя бы знал, как использовать…

Графиня взяла доктору за руку.

– Насколько сильным был эффект, кардинал?

– Мне было не до того, чтобы вести записи, – ответил Чань. – Воспаление усилилось и увеличилось. Он также использовал синее стекло, с таким же плачевным результатом – я не смог дышать…

– Даже идиот мог бы это предвидеть, – фыркнул Пьерсон.

– Может быть, следует его разрезать? – спросил Пфафф. – Вскрытие – простейший способ выяснить, что у него внутри.

– Почему бы мне не вскрыть твою голову? – зарычал Чань.

– Тише, у меня другая идея. – Кардинал почувствовал, как тонкие пальцы графини ощупывают его позвоночник, и напрягся. – Попробуйте железо.

Пьерсон обмакнул еще один тампон в следующую бутылку. Когда врач прикоснулся к ране, Чань с шумом втянул воздух и почувствовал ледяной холод. Он ничего не слышал, потому что у него звенело в ушах. Кардинал выгнул спину и разорвал контакт.

– Предсказуемая реакция, – бормотал Пьерсон, – но уже проходит. Возможно, если бы мы попробовали последовательность металлов…

– Что, черт подери, вы делаете? – потребовал ответа Чань. Он как будто бы снова оказался на операционном столе в Рааксфале.

– Исследую алхимическую композицию, конечно.

Чань снова поморщился. Он почувствовал во рту привкус пепла.

– Ого! Посмотрите-ка на это. Продолжайте, доктор…

Кардинал закрыл глаза. Ему хотелось спрыгнуть со стола, растереть Пфаффа в пыль, дать пинок Пьерсону, чтобы он отлетел к противоположной стене, но Чань не двигался, лишь вцепился в край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Селеста Темпл была жива. Если его на нее не обменяют, страшно подумать, что с девушкой может сделать Вандаарифф.

Следующее прикосновение – и у него посыпались искры из глаз. Еще одно – и он почувствовал, будто его колют сотни иголок. Следующий тампон – и, хотя это противоречило здравому смыслу, он явственно почувствовал какой-то запах. Чань утратил способность чувствовать запах более десяти лет тому назад, но сейчас он покачал головой, ощутив запах пороха. Новое прикосновение зажгло пламя в его чреслах, и в момент контакта он представил себя быком в период гона, удивленно осознав, что втягивает воздух, чувственно раздувая ноздри. Потом этот тампон убрали, и он вздохнул с облегчением, слыша, как доктор что-то бормочет.

– И наконец, ртуть…

Каждый последующий металл вызывал внезапную и специфическую реакцию, но последний заполонил все чувства Чаня, будто его голову погрузили в холодную воду. Пленник потерял ориентацию, захваченный вихрем видений из картин графа. Его руки были черны… ступни погружены в плодородную почву свежевспаханного поля… он был обнажен… на нем было струящееся одеяние… он держал меч, сверкавший, как солнце… и повсюду вокруг лица, светившиеся в пространстве, – люди, которых он знал. Они смеялись, умоляли, истекали кровью, а потом перед ним опустилась на колени графиня – блеснули ее синие зубы, одной рукой она сжала бедро мужчины, а в другой, поднятой вверх, было ярко-красное, живое, сочащееся…

Он задохнулся, его лицо оказалось прижато к кожаной поверхности стола. Что произошло? Что с ним сделали?

– Это наихудший результат, – сказала графиня, – все слито в единое целое.

– Это невозможно, – ответил Пьерсон. – Какими бы ни были его намерения, химические факты…

– Секунду, доктор. – Чань почувствовал ее прикосновение.

– Вы слышите нас, кардинал Чань?

– Вы можете это удалить?

– Простите?

Чань встал на ноги и тихо спросил Пьерсона:

– Вы можете это удалить, не убив меня?

Пьерсон покачал головой.

– Мне жаль. Что бы ни было имплантировано, уже прошло достаточно времени, чтобы посев…

– Посев? – Чань пнул столик с инструментами так, что тот врезался в стол доктора.

– Это термин самого графа, – запротестовал Пьерсон.

– Зачем? – закричал Чань. – Что он сделал?

Пьерсон взволнованно взглянул на графиню.

– Он делал много исследований – непроверенные теории… процедура для ассимиляции стекла в человеческом теле.

– Чтобы превратить меня в своего слугу. – Чань натягивал через голову рубашку.

– А разве вы им стали, кардинал? – Графиня подождала, пока мужчина наденет снова свои темные очки. – Вы действительно его создание.

– Не более, чем ваше.

– Именно. Но Оскар заносчив. Он будет верить в то, что его магия сработала. Вы понимаете? Если вы сыграете свою роль убедительно, мечты ослепят его.

Сработал ли план Вандаариффа? Что, если имплантированное стекло было очередным устройством с часовым механизмом, которое ожидает своего часа, чтобы взорваться? Третий день еще не закончился. Чань надел пальто священника и начал застегивать пуговицы.

– А Селесту Темпл освободят?

– Освободят.

– Она здорова? Не ранена?

– Насколько мне известно, здорова.

Чань посмотрел на Джека, который был чем-то обеспокоен. Кинжал был снова вставлен в трость, и Чань выхватил ее у Пфаффа. Он повернулся к графине:

– Как только Селесту привезут, вы доставите ее к доктору Свенсону.

– Как вы пожелаете. А вы знаете, что делать, как только окажетесь рядом с Робертом Вандаариффом.

– Я раскрою ему череп.

– Первым же кирпичом, попавшимся под руку.

Графиня снова привела Чаня и Пфаффа на безлюдную площадь в парке. Улицы оставались пустынными, хотя вдалеке, как показалось Чаню, небо потемнело.

– Это дым?

Графиня только пожала плечами.

– Отправляйтесь, Джек. Найдите меня, когда вы закончите.

– Закончу что? – спросил кардинал.

– Не ваше дело, старина. – Пфафф взял руку графини и наклонился, чтобы ее поцеловать. Чань мог бы ударить ногой по голове Пфаффа как по мячу, но вместо этого решил осмотреться. Заросший парк, кирпичные столбы ворот, тень от украшенной резьбой колонны…

Пфафф выпрямился и поднял руку графини для еще одного поцелуя, потом повернулся на каблуках, при этом полы его оранжевого пальто описали полукруг. Чань наклонился и поднял камень с дорожки.

– Что вы делаете? – спросила графиня. – Мы должны…

Когда Пфафф отошел шагов на двадцать, Чань бросил ему точно между лопатками камень размером с голубиное яйцо. Пфафф закричал, согнулся, потом повернулся кругом, размахивая бритвой, выхваченной из пальто, лицо его покраснело.

– Будь ты проклят, Чань! Чтоб ты попал в ад!

Кардинал снял с головы воображаемую шляпу и помахал ею с притворным уважением. Джек задыхался от ярости и сделал шаг к Чаню.

Чань вздохнул и выпрямился. Он надеялся, что его догадка была верной и сигнал увидели.

– Я бы вас спросила, всегда ли вы себя ведете как ребенок, – сказала графиня, – если бы и так уже не знала ответ. Ребенок и забияка.

– Я не думаю, что это вам судить.

– Как раз напротив. Я в этой области эксперт. – Графиня широко улыбнулась. – Вот почему я нахожу вас таким забавным. Вы напоминаете танцующего ручного медведя.

– Даже когда вашему человеку достается?

– Шшш! Мистер Пфафф сам себе хозяин, по крайней мере этого бы он хотел, хотя его возможности ограниченны. Джек похож на только что оперившегося птенца, выглядывающего из гнезда.

– Он целует вам руку.

– Руку легко помыть. – Чань неодобрительно нахмурился, и графиня снова рассмеялась. – О, я забылась – не каждый день я гуляю с монсеньором Добродетель, рядом с которым я просто вавилонская блудница. Дорогой кардинал, а вы хотите поцеловать мою руку вместо него?

Он взял даму за руку. Она напряженно наблюдала, чуть приоткрыв рот, поощряя его к действию, хотя он не знал, чего она от него ждала – насилия или страсти, да и различала ли их эта женщина?

– Такой стыд… – прошептала она.

Они стояли среди бела дня на краю площади, но он не мог сделать и шага, как будто они были в самой гуще танцующих пар посреди бального зала. Чань спросил сдавленным голосом:

– С каких это пор вас заботит стыд?

Она сказала тихо:

– Потом… после того как вы убьете Вандаариффа… после спасения мисс Темпл… мы должны еще раз попытаться прикончить друг друга. Такое напрасное расточительство… два создания, настолько подходящие друг другу…

– Я не создание, мадам.

Ее глаза уставились на горло Чаня.

– И поэтому я выиграю.

Они шли под пологом древесных крон по тихим улицам. Взгляд графини стал беспокойным и рассеянным, она глядела на красивые фасады домов, но не видела их.

– Вы когда-нибудь были на корабле, кардинал? В море?

– Нет. А вы?

– Конечно. Я не крестьянка.

– Прошу прощения.

– Но я никогда не была в долгом плавании, чтобы занимало несколько недель.

– Это разве имеет значение? Помимо постоянной морской болезни?

– Вы разве не хотели бы побывать в Африке? В Китае? Почувствовать тепло индийского солнца на лице?

– Нет.

Она вздохнула.

– И я бы не хотела.

– Я не понимаю, в чем проблема.

– Вы слышали когда-нибудь, как Франсис Ксонк говорит о Бразилии?

– Только однажды, и этого было достаточно.

– Все, чего когда-либо искал Франсис, были излишества.

– А вы разве другая?

– Мне никогда не было нужды их искать, – ответила она с сарказмом.

– Намекаете на мисс Темпл? – спросил Чань. – Имеете в виду Ост-Индию?

– Она из Ост-Индии. Для нее мы – жители непонятной сказочной страны. Ее очевидная неудовлетворенность этой страной – вот что я имею в виду. Африки избегают, кардинал, потому что она всегда разочаровывает. Новые горизонты всегда воспринимаются через призму прежних взглядов.

– Но ведь вы – путешественница. Когда вы в последний раз были в Венеции? Или в том месте, которое вы называете домом?

– Я всегда и везде дома.

Чань сдержался и не стал отвечать. Впервые графиня ди Лакер-Сфорца вела себя как обычная раздосадованная женщина.

– Вы боитесь, – сказал он.

– Оскара Файнляндта? Кардинал, я устала. И голодна. – Тон последнего замечания ясно давал понять, что графиня говорит вовсе не об обеде. – А чего боитесь вы?

– Не за себя.

– Ха. Вы так же благородны, как тягловая лошадь. – Она ущипнула плечо красного пальто кардинала. – Вы в самом деле убили священника?

– Мне это не потребовалось.

– Вы хотите убить Оскара?

– Конечно.

– А если он пообещает сохранить вам жизнь?

– Не поверю. Я потеряю жизнь, а вместе со мной – сколько еще других людей? Весь город? Целая страна?

– Когда умру я, кардинал, города и страны могут идти к черту.

Чань заметил, что она улыбается, и сразу же встревожился.

– Мы пришли?

– Почти… за нами определенно наблюдают.

Чань видел только те же ухоженные улицы.

– Кто наблюдает?

– Ответ на этот вопрос – причина, по которой я здесь. Меня не просили сопровождать вас – только доставить им в руки.

– Если бы вы меня просто отослали, я мог отказаться с вами сотрудничать.

– Если бы вы собирались бросить мисс Темпл, то начали бы действовать раньше, когда могли сломать челюсть Джеку Пфаффу. Нет, помимо получения удовольствия от вашей компании, я пришла, чтобы узнать, кем еще занимается Оскар.

– Это дом кого-то из ваших знакомых?

Она изучающе посмотрела на него, а потом кивнула на покрашенный белой краской особняк в конце улицы.

– Я думала, вы были здесь. Именно тут он работал над Анжеликой.

Чань вздохнул, слишком ярко припомнив заброшенную теплицу и ее кровать, покрытую пятнами крови.

– Я не понял, что мы прошли так далеко. Дом ремонтировали – задний двор был в полном беспорядке.

– На деньги Вандаариффа. А ведь он воскрешает мертвых.

– Что может им помешать застрелить нас прямо здесь, на улице?

– Удивляюсь, как вам при такой недогадливости удается отыскивать себе пропитание? Если и есть люди, которых Роберт Вандаарифф хотел бы сохранить больше, чем нас двоих, мне они неизвестны. Нет, кому бы он ни поручил это дело, они появятся, и тогда я лучше узнаю моих врагов.

– В какой момент вы собираетесь ускользнуть? Почему бы ему не захватить и вас, если он вас желает так горячо?

– Ну, это же Оскар. Я лишу его жизни при первом же представившемся шансе, а вот он, напротив, будет откладывать этот шаг до последнего. Он склонен к театральным эффектам.

– Таким, как химическая свадьба?

Она не ответила, потому что белая дверь особняка отворилась и высыпал десяток солдат в зеленой униформе. Позади важно выступал человек, чей министерский черный сюртук контрастировал с его юным лицом и светлыми волосами. Он указал рукой на графиню.

– Эту женщину разыскивает Корона! Схватите ее!

Четыре солдата устремились вперед. Чань только поднял руки.

Ноздри дамы раздувались от ярости.

– Я разрежу вас на куски.

Но солдаты схватили ее за руки.

– Гордыня, непомерная гордыня! – Голос Харкорта дрожал. – Мадам, неужели вы и впрямь настолько бесстыдны? Так высокомерны, что полагаете, будто никто не сможет вам противостоять?

– Освободите ее.

Фойзон стоял далеко позади солдат в открытой двери, но его голос заставил солдат замереть. Харкорт затопал по ступенькам, как рассерженный школьник.

– Позвольте! Я заместитель председателя Тайного Совета – и эта женщина… эта женщина…

– Отпустите.

– Вы знаете мистера Фойзона? – спросил Чань.

– Я надеялась, что его здесь не будет, – ответила графиня. – Но теперь ценю его больше всех других подручных.

Было очевидно, что Харкорт смертельно боится Фойзона, но у молодого человека было достаточно гордости, по крайней мере, за свою должность, чтобы проявить твердость.

– Эта женщина – убийца, шпионка и саботажница.

– Есть договоренность, – остановил его Фойзон с пугающим спокойствием. – Если она войдет в эти двери – я надеюсь, вы меня понимаете, – вы ответите лорду Вандаариффу, который будет очень недоволен.

Харкорт колебался.

– Но… наверное, ее можно задержать или, если нет, просто отправить в тюрьму Марцеллина…

– Нет.

Харкорт еще поколебался, а потом сдался. Графиня осторожно освободилась из рук солдат. Их глава повернулся к ней, его тонкие пальцы были сжаты в кулаки.

– Это еще не конец, мадам! Вас арестуют, вы будете повешены!

Графиня прошептала Чаню:

– Au revoir[4]. Помните о вашем обещании.

– Помните о вашем.

– Селеста Темпл будет доставлена доктору Свенсону.

– Живой.

Графиня рассмеялась:

– Педант. – Она опустила голову и ушла.

Чань знал, что дама лгала и что Селесту доставят к тому, кто, по мнению графини, принесет наибольшую выгоду, или, если таковых не найдется, она окажется в могиле. Это делало его миссию еще более важной. Он с удовлетворением отметил синяк под глазом у Фойзона.

Тот отобрал у кардинала трость, открыл ее и рассмотрел клинок. Чань показал на удаляющуюся фигуру графини.

– Если бы мой клинок был хотя бы наполовину таким же смертельным.

Уголок рта у Фойзона дрогнул в признание справедливости этого замечания. Игнорируя Харкорта, он кивнул солдатам, и Чаня отконвоироваливнутрь дома.

Обновлен был не только фасад. Ковры лежали у стены, а пол был скользким, потому что его запачкала пыль свежей штукатурки. Харкорт исчез вместе с Фойзоном во внутренних комнатах дома. Несмотря на закрытую дверь, Чань слышал отзвуки их спора, пока ждал в передней. Он повернулся к ближайшему охраннику.

– Солдату не может нравиться выполнять приказы секретаря богача, особенно такого, как этот. Азиата.

– А вы разве сами не китаец?

– Вот поэтому-то я и знаю.

Солдат внимательнее рассмотрел Чаня.

– А вы точно китаец?

Фойзон появился снова, все еще сжимая трость Чаня.

– Держите его руки. Обыщите.

Солдаты представили Фойзону находки на своих раскрытых ладонях, словно на подносе: бритва, деньги, ключ, тюремный ордер, образцы стекла из комнаты Пфаффа, включая сломанный ключ.

– Выбросите это. И введите его.

В комнате, куда они вошли, находился мужчина с мешком на голове, привязанный к деревянному стулу с высокой спинкой. Его когда-то накрахмаленная рубашка была в пятнах крови, некоторые из них уже высохли и стали коричневыми, а другие все еще алели. То, что ему пришлось вынести, длилось часами.

Человек, поднявший голову, когда они вошли, начал волноваться, услышав приближавшиеся шаги Фойзона, и натянул крепко связывавшие его веревки. Голос Фойзона, как обычно, был тихим и казался почти добрым.

– Некто, кто поможет вам.

Босые ступни пленника дергались, пытаясь освободиться от веревок. Его голос был приглушен мешком, надетым на голову.

– Прекратите пытки! Никто не пришел!

– Клянусь богом! Вы добились своего с Лакер-Сфорца, но в этом случае вы переходите все границы, мистер Фойзон! Этот человек мой!

Харкорт стоял в дверном проеме с подкреплением: несколькими людьми из министерства, которые что-то бормотали, стоя за его спиной.

Фойзон кивнул на Чаня.

– А он – мой. Разве не может оказаться, что они знакомы?

– Возможно! Возможно! И пока мы все здесь, что же, задавайте ваши вопросы, но любая попытка отстранить Совет не пройдет. Мой пленник находится здесь только по личному приказу лорда Аксвита…

– Он здесь для того, чтобы мы могли узнать от него то, чего вы не смогли.

– Если вы их сведете вместе, они будут только лгать, и вам придется…

– Принять меры?

– Именно. И это будет не мое дело.

– Тем не менее этот джентльмен был вашим делом. – Фойзон вздохнул, указав на человека, привязанного к стулу. – И вы действовали довольно грубо.

– Он не джентльмен! – Взгляд Харкорта был суровым. Чань понял, что к пленнику применили дикие пытки именно из-за нерешительности Харкорта: жестокость была следствием разочарования от своей неспособности добиться результата.

Фойзон пожал плечами.

– Кровь у него такая же, как у джентльменов, но я не знаток этих различий. Я знаю, что кардинал Чань…

– Закоренелый преступник.

– Если вы под этим подразумеваете, что его будет труднее убедить, я согласен.

– Не говорите здесь, где он может вас услышать! – выпалил Харкорт. – Вы придали ему решимости, теперь он еще дольше станет держаться!

– Я не сказал ничего такого, чего бы кардинал не знал. Он также знает, что, как бы он ни сопротивлялся, я сломаю его. Единственный вопрос в том, насколько сильно он при этом пострадает.

– Если вы думаете, что мы пощадим вас, – обратился Харкорт к Чаню, решив все-таки поддержать Фойзона, – вы глубоко ошибаетесь. Государство в опасности. Интересы Короны. И, выступая против нас, вы действуете как обычный изменник.

Чань кивнул на пленника, привязанного к стулу.

– А он?

Фойзон стянул с головы пленника мешок. Мистер Фелпс поморщился от света, как будто тот мог ударить его. Побои, перенесенные Каншером в тюрьме Марцеллина, были пустяком по сравнению с тем, что выпало на долю Фелпса. Запекшаяся кровь покрывала его лицо. Один заплывший глаз был закрыт, из другого, хотя он и был открыт, сочился гной. Нос был сломан, а губы разбиты и рассечены.

Чань почувствовал тяжесть в желудке. Фелпс был одним из них, и вот что с ним сделали. Фойзон осторожно повернул лицо Фелпса к Чаню.

– Вы знаете этого человека?

Фелпс утвердительно кивнул и сказал слабым каркающим голосом:

– Преступник… его следует повесить.

– Вы только что слышали, как мистер Харкорт высказал такое же мнение. Возможно, вы объясните, почему его следует повесить?

– Он объявлен вне закона… Герцог подписал указ о его казни.

– Я не верю, что подписал.

– Потерян… не был доставлен по назначению…

– Продолжайте, мистер Фелпс. Когда вы в последний раз видели этого человека?

Фелпс покачал головой, услышав этот вопрос, как будто такие вещи были неподвластны его смятенному разуму, но Фойзон сохранял терпение.

– В Парчфелдте? В Харшморте? В тот вечер во дворце?

С болью Чань увидел, как в ответ на последний вопрос Фелпс слишком демонстративно затряс головой. Харкорт, торжествуя, указал на него пальцем.

– Он лжет.

Фелпс издал жалобный сдавленный стон.

– Чань – убийца… вы сами знаете…

– Кого он убил?

– Я не знаю…

– Полковника Аспича?

– Не знаю…

– А как насчет Альфреда Леврета? Или Шарлотты Траппинг? – Фойзон оставался спокоен. – Кронпринца Макленбургского? Графа д’Орканца? – Фелпс глотал воздух, неспособный ответить. Слюна текла по его разбитым губам. Фойзон положил руку на плечо Фелпса. – Так много смертей…

– Я ничего так сильно не хочу, как увидеть кардинала на эшафоте, – сказал Харкорт.

– Какого черта вы здесь? – Тон Чаня был угрожающим и мрачным. Харкорт струсил.

– Я… лорд Аксвит… я назначен, мне делегировали полномочия, в ситуации острого кризиса…

– Не говорите с пленником, мистер Харкорт, он лишь пытается вывести вас из равновесия. – Фойзон отошел от Фелпса, держа руки на поясе рядом с ножами. – На самом деле, возможно, будет лучше, если вы уйдете.

– Фелпс мой пленник, – запротестовал Харкорт.

– Но Чань – совсем другое дело. Я требую, чтобы вы оставили нас наедине.

Харкорт фыркнул и достал из жилета карманные часы.

– Отлично. У вас пять минут, но потом мы продолжим. – Фойзон ничего не сказал. Харкорт кивнул, как будто они договорились, и повернулся к своим подручным. Они поспешно вышли из комнаты. Два солдата остались охранять дверь.

Чань сказал с деланым оживлением:

– Теперь моя очередь?

– Я должен доставить вас живым. Вы понимаете, сколько разнообразных возможностей я могу использовать, чтобы не нарушать это условие. Воспользуюсь ли я ими, зависит от вас.

– Значит, вы не станете выбивать мне зубы, чтобы отомстить?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я знаю, что ожидает вас, кардинал. Этого вполне достаточно.

Он начал привязывать Чаня к стулу. Когда Фойзон закончил, то махнул двум солдатам в зеленых мундирах и отослал их.

– Я скоро вернусь. Мистер Харкорт при всех своих недостатках – человек энергичный, и его нужно сдерживать. Вы не сможете убежать и, если жизнь молодой женщины ценна для вас, не станете и пытаться.

Дверь закрылась, и комната погрузилась в тишину, слышалось только свистящее дыхание Фелпса. Чань знал, что времени мало. Он щелкнул пальцами.

– Фелпс, проснитесь!

Тот с трудом поднял голову, взгляд его незаплывшего глаза был беспомощным и виноватым. Был ли он в своем уме?

– Ваш друг жив, – сказал кардинал.

Фелпс сглотнул слюну и моргнул.

– Друг?

– Помните, его арестовали с вами. Он жив и свободен.

– Боже мой. Хвала небесам. – Фелпс скосил глаз на дверь. – Доктор?

– Вам нет нужды беспокоиться. Но времени мало…

– Нет. – Фелпс замотал головой. – Мне так жаль, так стыдно…

Чань понизил голос.

– У вас не было выбора. Никто бы не выдержал. Послушайте, я должен знать, что вы сказали…

Но Фелпс не услышал его, все еще пытаясь подобрать слова.

– Я ничего не знал, вы должны верить мне, Чань, у меня не было ни малейшего представления. Неудача с самого начала.

– Никто не знает заранее, и все покоряются. Нечего стыдиться…

Слезы потекли по окровавленному и дрожащему лицу Фелпса.

– Все это время я думал, что я возродился…

– Они должны были поймать нас…

– Но кто я, Чань? Скольких я предал? Я это делал все время?

– Что именно?

– Предавал.

– Что вы сказали им?

– Я не знаю!

Чань заставил себя сохранять спокойствие.

– Фелпс, они собираются приняться за меня – мы оба будем обречены, если я стану вам противоречить…

– Мою душу уже отняли.

От него не было пользы. Чань поменял тактику.

– Вы видели Селесту? Ее должны обменять. Они говорили о ней? Где она?

Фелпс покачал головой.

– Ничего не слышал. Ничего не видел. Если девушка здесь…

– Что? Что?

– …она уже поглощена.

Дверь открылась. Фелпс вздрогнул и начал бормотать.

– Уверяю вас, ради бога: мы ничего не говорили…

Фойзон улыбнулся с сожалением.

– Конечно, нет. Все же всякий пытается сделать то, что может. – Он взял третий стул и сел лицом к Чаню, но так, что Фелпс оказался между ними.

– Кардинал. Вы расскажете мне о графине?

– Конечно. Она утверждает, что итальянка, у нее красивая фигура, ее манеры весьма неопрятны…

В руке у Фойзона появился нож, и он, вытянув руку, прикоснулся его острием к мочке уха мистера Фелпса. Пленник судорожно вдохнул и оцепенел.

– Нет, – сказал Фойзон. – Мистер Фелпс уже все рассказал, по крайней мере я убежден в этом. Вы понимаете? Я ничего не теряю, если убью его.

– А я теряю?

– Мне так кажется. Начнем со здания таможни. После взрыва – как графиня вас нашла?

– Это я нашел ее.

– Она поклялась убить вас.

– А я – ее. В будущем так и сделаю.

– Как вы нашли графиню?

– Я увидел ее карету и забрался туда.

– Еще одна ложь.

Фелпс снова сжался – на мочке его уха появилась тоненькая полоска крови. Кардинал проследил, как красная капля побежала вниз, повисла, как пиратская серьга, а потом упала, и на рубашке Фелпса появилось еще одно пятно крови. Чань почти не заметил движения Фойзона.

– Продолжайте. – Фойзон постучал ножом по плечу Фелпса.

– Я догадался, где она окажется. Она спряталась во дворце, надеясь подчинить себе как можно больше высокопоставленных придворных…

– Если вы имеете в виду Софию Стракенцскую…

– Я имею в виду леди Аксвит.

Фойзон заерзал на стуле, нож лежал у него на коленях.

– У вас есть доказательство?

– Во-первых, внешность леди. Кроме того, она создала сеть из дам высшего света для сбора информации. Они роились в Аксвит-хаусе как пчелы в улье – и все они, хотя и не догадывались об этом, работали на графиню.

– Где она сейчас?

– Потешается над вами, как я предполагаю. Почему вы не дали Харкорту взять ее?

Фойзон проигнорировал вопрос.

– Где доктор Свенсон?

– Нас разлучили после взрыва.

– Где Франческа Траппинг?

– С доктором.

– Как он заполучил ее?

– Во дворце, где графиня прятала ее.

– Это ложь.

Разговор прервался. Фелпс с отчаянием глядел на друга. Фойзон взял нож. Чань знал, это была проверка – Фойзон оказывал давление, чтобы узнать, как далеко он зайдет, чтобы спасти Фелпса. Чань сохранял бесстрастное выражение на лице. Если он сейчас что-нибудь выдумает, это только ухудшит положение. Фойзон встряхнул головой, отбрасывая с глаз прядь седых волос.

– Расскажите о картине.

– О какой?

– Вы отлично знаете.

Еще одна проверка – Чань не имел представления о том, в чем уже признался Фелпс.

– Вырезка из газеты. Из «Геральд», в ней критиковали художественный салон и особенно картину графа д’Орканца под названием «Химическая свадьба».

– И вы сами видели ее?

– Никто из нас не видел.

– Спрашиваю еще раз. Вы видели эту картину?

– Нет. Салон был в Вене.

Нож снова рассек мочку уха. Фелпс завизжал и забился в своих путах. Из раны бежала кровь, и отсеченный кусочек упал на пол.

– Салон сгорел вместе с картиной! – закричал Чань. – Газетную вырезку прислала графиня, если вы хотите узнать больше, спросите у нее!

Фойзон проигнорировал его гнев.

– Еще раз, пожалуйста, как вы заполучили Франческу Траппинг?

– Никак! Мы расстались во дворце, и, когда я нашел Свенсона, девочка была с ним…

– Так доктор Свенсон виделся с графиней?

– В таком случае он бы убил ее.

– Она ведь не убила вас.

– Доктор Свенсон не оставил бы ей никаких шансов. Она убила женщину, которую он любил: Элоизу Дуджонг.

– Итак, он похитил собственность графини, девочку, из чувства мести?

– Вы не знаете Свенсона. Он спас ребенка, подвергавшегося опасности.

– С девочкой плохо обращались?

– Вы же сами ее видели, проклятый упырь. Она была отравлена стеклянной книгой. Вашим мерзким хозяином. Который является Робертом Вандаариффом не более, чем я папой римским, а вы – королевой, черт возьми!

Дверь открылась, и шаркающей походкой вошел Роберт Вандаарифф. Он еще больше постарел после их встречи в здании таможни: лицо было серым, а костлявые пальцы цепко сжимали набалдашник трости. Горло закрывал белый шарф, но из-под него выглядывал лиловый синяк. Следом в комнату проскользнул Харкорт, жадно глядевший то на Чаня, то на мистера Фелпса.

– Время идет, – любезным тоном заявил Вандаарифф. – Закройте дверь, мистер Харкорт. Нам не нужны солдаты.

– Но, милорд, ваша безопасность – кардинал Чань…

– Привязан к стулу. Мистер Фойзон охраняет меня. Вы разве ему не доверяете?

Харкорт с выражением лица, одновременно неохотным и высокомерным, цыкнул на гренадеров и захлопнул перед ними дверь.

– И замок, – добавил Вандаарифф.

Харкорт повернул ключ. Холодок ужаса пробежал по спине Чаня. Он снова отдал себя во власть сумасшедшего. Ему нестерпимо хотелось драться, но он упустил шанс.

– Вы испытываете… головные боли?

Чань не ответил, и тогда Вандаарифф повторил вопрос, повернувшись к Харкорту.

– Мистер Харкорт? Боли мучают вас, да?

– Прошу прощения, милорд…

– Я думаю, так должно быть. Говорите открыто.

Харкорт чуть попятился, понимая, что все наблюдают за ним.

– Возможно, милорд, но, учитывая кризис, регулярный сон невозможен, и регулярное питание…

Вандаарифф постучал костяшками скрюченных пальцев по лбу Харкорта.

– Вот здесь. Разве не болит?

Харкорт неловко улыбнулся.

– И ваши глаза… вы видели свои глаза, мистер Харкорт?

– Нет, сэр. А мне следует?

– Снимите перчатку.

Чань не заметил перчаток: естественно, что самовлюбленный франт, подобный Харкорту, будет их носить. Харкорт сцепил ладони.

– Я уже знаю, что у вас желтые ногти, Мэтью. Что из-под ногтей идет кровь и что, когда нужно взять ручку, это причиняет вам боль.

– Лорд Роберт…

– Не беспокойтесь, мой мальчик. Я также знаю, как вам помочь.

Харкорт вздохнул с облегчением.

– Правда?

Вандаарифф вытащил носовой платок и положил на ладонь Харкорта. Харкорт осторожно развернул платок. Когда он увидел пластину синего стекла, Харкорт побледнел и стал облизывать губы.

– Вы видели такой предмет раньше.

– Простите, милорд, мне трудно, крайне трудно…

– Возьмите ее, Мэтью.

– Не могу, не осмеливаюсь, учитывая текущие…

– Я настаиваю.

Харкорт прекратил сопротивляться и жадно уставился в глубины синей пластины. Никто ничего не сказал, и через пару секунд одна нога Харкорта начала подергиваться, как у спящего пса, и каблук тихо постукивал по полу.

– У графини нет тонкости, нет искусства, – пробормотал недовольно Вандаарифф. – Хотя она действует эффективно и узнала от этого дурака гораздо больше, чем мне хотелось бы. – Он наклонил голову и посмотрел на Фелпса. – Но я боюсь, что прервал вашу беседу, мистер Фойзон?

– Нет, если только ваша милость не считает иначе.

– Они разговаривали вдвоем?

– Ничего помимо того, что вы предвидели.

– Я особенно и не надеялся. – Вандаарифф отвесил официальный поклон Фелпсу. – Благодарю вас, сэр, и сожалею о доставленных вам неудобствах.

– Мистер Фелпс, – подсказал Фойзон. – В прошлом член Тайного Совета.

– Мистер Фелпс. Это просто стыд, что мы познакомились в подобных обстоятельствах.

– Возобновили знакомство, хотите сказать, – сказал Чань.

Вандаарифф помахал рукой рядом с ухом, как щеголь носовым платком:

– Не слышу.

– Я сказал, вы знакомы с мистером Фелпсом. Он был заместителем герцога.

Потом Чань обратился к другу, надеясь, что тот найдет силы для ответа:

– Сколько раз вы посещали Харшморт? Десяток?

– Никак не меньше, – пробормотал тот, приободрившись. – Но были также и приватные встречи в Сталмер-хаусе…

Кардинал кивнул.

– Возможно, мистер Фойзон отлучался, выполняя ваши поручения, милорд, но вы не могли забыть человека, который в ваших покоях обсуждал восхождение герцога Сталмерского к власти.

– Конечно. – Вандаарифф кончиком своего серого языка облизал губы. – Я плохо себя чувствовал. Даже сейчас некоторые… воспоминания… могут ускользать.

– Как вы можете не вспомнить человека, с которым встречались более десяти раз?

Фелпс попытался выпрямиться на стуле.

– В садах Харшморта, выходящих на море, ваше превосходительство указали за море на Макленбург…

– Приношу извинения, мистер Фелпс, – вмешался Вандаарифф, – если я в нашем сегодняшнем общении не принимал во внимание вашу прошлую службу. Нам нет необходимости более беспокоить вас.

– То есть? – Фелпс смотрел в недоумении на Вандаариффа, натягивавшего на руку тонкую кожаную перчатку. – Вы отпускаете меня на свободу?

– Отпускаю.

– Милорд! – возразил Фойзон. – Не сравнив показания пленников…

– Вопрос баланса, мистер Фойзон. – Вандаарифф копался в кармашке жилета. – Вы не ошибаетесь, и все же, где истина? Посмотрите на мистера Харкорта – он готов служить. Посмотрите на Чаня, вынужденного повиноваться. Но бедный мистер Фелпс… – Вандаарифф перебирал что-то, похожее на монеты, на ладони руки, затянутой в перчатку. – Я полагаю, он сделал все, что мог.

Вандаарифф поднес к свету то, что Чань принял за монету, – заточенный диск, сверкавший синим цветом.

– Милорд, со всем уважением…

Вандаарифф вонзил диск в яремную вену на шее Фелпса, не очень глубоко, чтобы хлынула кровь, которая немедленно образовала синюю корку вокруг разреза. Чань видел, как синева расползалась от разреза во всех направлениях – вверх, в череп, и вниз под рубашку Фелпса к его сердцу. Пленник напрягся, но из его рта не вырвалось ни звука. Вандаарифф вытащил диск, бросил на пол и растер в пыль каблуком.

Безжизненный Фелпс свесился со стула, удерживаемый веревками. Вандаарифф вынул из пальто еще один носовой платок и высморкался.

– Мистер Фойзон, проинформируйте коллег мистера Харкорта, что им следует посетить лорда Аксвита у него дома. Он плохо себя чувствует.

– Милорд.

Фойзон покинул комнату. Чань глядел во все еще открытые глаза Фелпса.

– Вы не оставили мне выбора, – сказал Вандаарифф. – И, если снова упомянете мою память, я засуну стеклянную пластинку вам в зубы и заставлю жевать.

Издав каркающий смешок стервятника, Вандаарифф начал тихо напевать:

Навек дитя ушло во мрак,

Что я без памяти любил —

Не надо новой мне любви,

Пока злодея не схватил…

Фойзон снова появился в дверях.

– Экипажи ждут, милорд.

– Тогда мы отправляемся. – Вандаарифф погладил Чаня по голове. – Все готовы.

Глава 6 Сомнамбула

Кардинал был прав. Мужчина в запыленной и грязной униформе, ведущий за руку оборванного ребенка, не вызывал ни вопросов, ни сочувствия. Беды коснулись слишком многих людей. Они проходили мимо мертвецов на телегах, плачущих женщин, мужчин, сидевших в оцепенении на улице, солдат, пытавшихся разогнать толпы с улицы, – и задачей Свенсона стало защищать девочку от всего этого опустошения. Жертвы взрывов, подстегиваемые стеклом, внедрившимся в плоть, нападали на каждого, кто оказывался в пределах досягаемости. После первых безумных нападений солдаты перестали церемониться и у них на глазах забили прикладами мушкетов визжавшую женщину.

Свенсон взял Франческу на руки и свернул в боковую улицу, тоже опустошенную. Люди, окружавшие их там, не говорили – их лица, изможденные, запачканные кровью, измазанные гарью, без сомнения, свидетельствовали о том, что они тоже выжили после взрывов. Свенсон переложил свою ношу поудобнее и поморщился от боли, причиняемой сломанным ребром – он ясно слышал, как щелкнула кость о хрящ. Он бормотал что-то успокаивающее, гладил волосы Франчески, и довольно скоро девочка уснула – тяжелый груз, но он был ему по силам.

Селеста Темпл мертва. Чань решил убить себя. Фелпса и Каншера схватили. Доктор Свенсон остался один.

Происходило ли это на самом деле? Он не мог принять с моральной точки зрения того, что случилось во дворце. Та женщина перерезала горло Элоизе… и все же он дрожал, вспоминая дразнящую ласку ее дыхания.

Графиня будет его целью.

Он миновал цитадель, университет, прошел мимо уродливых кирпичных зданий улицы Лайм-филдс. На углу Аахенской улицы Свенсон опустил Франческу на землю, и она зевнула. Расслабив гудевшие от усталости руки, доктор испытал облегчение и постарался привести в порядок внешность, свою и девочки: вытер сажу с лиц и стряхнул пепел с одежды.

Аахенская улица была застроена старыми особняками, разделенными на отдельные апартаменты. Некоторые из них когда-то купили состоятельные люди и перестроили в соответствии с модой. В центре квартала стоял один из таких домов, огороженный высоким стальным забором, окрашенным зеленой краской и с будкой караульного около ворот. Свенсон не узнал адрес, когда Франческа подсказала, куда нужно идти, и не сразу понял, почему этот дом ему что-то напоминает. Дело было в освещении – он никогда не бывал здесь днем, но сколько раз приходил сюда, когда было темно, чтобы забрать своего принца? У Старого Дворца не было никакой рекламы, однако этот дорогой эксклюзивный бордель, обслуживавший самых влиятельных людей, в ней не нуждался.

Мужчина в будке караульного махнул им, чтобы они ушли, но Франческа визгливо крикнула:

– Мы пришли повидаться с миссис Маделин Крафт.

Охранник неприветливо ответил, обратившись к Свенсону:

– Мы не принимаем посетителей.

– Ну, пожалуйста! – настаивала Франческа.

– Миссис Крафт здесь нет.

– Она здесь.

– Леди плохо себя чувствует.

– Поэтому мы и должны увидеть ее. Нас прислали.

Свенсон заметил, как качнулась занавеска на одном из окон фасада. До того, как девочка снова заговорила, он стиснул ее плечо. Франческа нетерпеливо обернулась – из-за ее нездорового вида и блестевших глаз это был полный упрека взгляд поросенка в витрине лавки мясника, но Свенсон не ослабил хватки.

– Дело в том, сэр, что мы пришли издалека, преодолев ужасный разгром, с приказом спросить миссис Крафт. Если это кажется вам странным, то мне тем более. Я не знаю, кто она.

Охранник вернулся в будку.

– Тогда остается пожелать вам хорошего дня…

Свенсон быстро заговорил.

– Вы сказали, что ей нехорошо, любезный сэр, но я рискну предположить нечто другое. Рискну предположить, что она без сознания.

Охранник молчал.

– Далее, я предположу, что ни один хирург не смог установить причину. Более того – и если я ошибаюсь, гоните нас от вашей двери, – я бы сказал, что миссис Крафт болеет с тех пор, как она нанесла визит в Харшморт-хаус около двух месяцев назад, и все время остается в этом состоянии.

Охранник замер с открытым ртом.

– Вы ведь сказали, что незнакомы с ней.

– Незнаком. А вы держали ее состояние в тайне, да?

Охранник обеспокоенно кивнул.

– Тогда как… кто…

– Позвольте представиться. Капитан Абеляр Свенсон…

Франческа грозила все испортить, старательно демонстрируя в улыбке свои черные зубы. Свенсон наклонился вперед, загораживая обзор стражнику.

– Как сказал ребенок, нас рекомендовали. Возможно, я ничего не смогу сделать… однако, если это в моих силах…

Приглушенный стук раздался в караульной будке, призывая охранника вернуться, так хозяин зовет собаку, натягивая поводок. Франческа сжала руку доктора. Охранник поспешил к воротам и отпер их.

– Быстро, – пробормотал он. – Ничего не вырастает при дневном свете, кроме теней.

Ожидание в роскошном вестибюле с семилетней девочкой рядом только усилило его обычную реакцию на подобные заведения: осуждение домов проституции, ее тирании, равнодушия, деградации, но при этом и ревность, поскольку сам он был из-за бедности и низкого положения в обществе исключен из круга тех, кто мог получать подобные редкостные удовольствия. Осознание собственного лицемерия делало уколы обоих типов неудовлетворенности еще болезненнее, но лицемерие в сердечных делах не было свежей раной для Свенсона.

Девочка-служанка, чуть старше Франчески, заменяла вчерашние цветы новыми букетами – оранжевыми пионами и пурпурными лилиями. Свенсон не знал, была ли она ученицей в борделе и как скоро будет включена в круг товаров, предлагающихся в Старом Дворце. Маленькая служанка собирала увядшие цветы в свой фартук и прижимала к груди, как вдруг увидела Франческу и застыла. Дети уставились друг на друга, но надменная Франческа не отвела глаз и продолжала смотреть на служанку, а та потупилась, бросила взгляд в направлении Свенсона и поспешила уйти.

Слева раздался шорох – там была ниша для пальто, шляп и тростей, и красивая юная девушка натирала воском отгораживающий ее барьер. До того как она предложила снять шинель, Свенсон отрицательно покачал головой.

– Мы пришли к миссис Крафт.

Молодая женщина кивнула, указав на другую сторону вестибюля, где стоял еще один охранник на деревянном возвышении. Хотя на нем не было формы, Свенсон легко распознал его роль. Этот второй охранник не шелохнулся. Через продолжительное время (отупевший от отсутствия сна Свенсон не мог вспомнить, в каком окне колыхалась занавеска: на этом этаже или следующем) позади возвышения раздался глухой стук – точно такой же, как в будке караульного. Свенсон увидел пару латунных трубок, привинченных к стене: это была пневматическая почта, позволявшая быстро пересылать сообщения в доме. Огромная стоимость такой системы намекала на то, что у борделя есть влиятельные покровители.

Охранник достал лист зеленой бумаги из кожаного пенала.

– Вас нужно отвести к мистеру Махмуду.

– Я это сделаю, Генри. – Красивая гардеробщица выскользнула из своего алькова. – Вам не следует покидать пост, а я вернусь быстро.

– Уложитесь в пять минут, Элис. Не бродите по дому.

– И зачем же мне так торопиться?

– Распоряжения мистера Горина…

– Требуют, чтобы вы тут стояли навытяжку. Теперь идем со мной, лапушка.

Она ласково посмотрела на Франческу – лишь на мгновение ее лицо дрогнуло, когда она рассматривала болезненные черты девочки, – и повела их за собой. Волосы Элис были заколоты, но Свенсон заметил кудрявые пряди волос на ее затылке и шее. Она оглянулась и встретилась с ним взглядом.

– Я сама никогда не была в офисе. Никто туда не заходит, кроме мистера Горина и мистера Махмуда.

– А кто они такие?

– Ну и ну! А кто же вы сами, если не знаете этого?

Они пришли в овальный зал. Ночью он был бы заполнен вычурно накрашенными женщинами и ярко размалеванными мальчиками, которых могли выбрать посетители. Сейчас там были только две женщины в ночных рубашках, игравшие в карты на лежавшей между ними на полу подушке, и еще одна, пугающе юная, примостилась на оттоманке с коробкой сластей.

Элис смотрела на Свенсона, ожидая ответа. Он с трудом заговорил, запинаясь, пораженный при полном дневном свете контрастом между ярко накрашенными лицами и слишком бледными телами.

– Извините, я… Я вообще никто.

– Тогда кто она? – Элис показала глазами на Франческу. Прежде чем доктор успел ответить, девочка сама заговорила неприятным сиплым голосом.

– Я Франческа Траппинг. Старшая среди выживших Ксонков. Я унаследую всю империю, потому что мои братья – дураки.

Свенсон сжал ее руку.

– Я уверен, что миссис Крафт не должна ждать…

Одна из игравших в карты женщин едва подавила смешок.

– Миссис Крафт?

– Мы были посланы, – сказала Франческа.

Девушка на оттоманке, лакомившаяся нугой, сказала:

– Ну, к ней-то нет смысла торопиться…

– А почему такие, как вы, приходят к ней? – спросила одна из картежниц Франческу.

– Это секрет.

– Очень важный секрет, раз его доверили парочке нищих.

– Мы вовсе не нищие! – выкрикнула Франческа. – А ты – просто грязь. Корыто для свиней, наполненное отбросами.

Свенсон схватил девочку на руки и зашагал к двери в конце зала, подталкивая вперед проводницу.

– Выживший Ксонк? – прокричал им вслед сердитый голос. – Да она выглядит как маринованная рыба на тарелке!

Франческа попыталась вырваться из рук доктора.

– Отпустите меня!

– Ты должна придержать язык.

Слезы потекли по щекам девочки, и она выпалила сквозь плач:

– Эта дама действительно грязная. Ее зовут Джинни, и она делает дурные вещи! Она их проделывала с вашим принцем!

– Моим принцем?

– Мне много чего известно. Он был ужасным!

Свенсон замер в шоке, и девочка вырвалась. Ей показали книгу графа, но ведь она была ребенком. Он опустился на одно колено.

– Франческа, бедняжка…

Франческа гордо откинула голову.

– Я не бедняжка. Встаньте.

Но проводница побледнела.

– Ее имя, действительно, Джинни. Откуда ребенок знает?

Свенсон импульсивно взял Элис за руку.

– Понимаете, девочка больна. Ситуация деликатная. Она на самом деле наследница Генри Ксонка. Ее родители умерли…

– Как они умерли?

Он огляделся. Они стояли в длинном, оклеенном дорогими обоями коридоре, в конце которого появились еще какие-то люди. Первым шел военный в голубом мундире, который сверкал от золотого шитья. Элис робко присела в реверансе.

– Полковник Бронк…

Полковник обратил на них не больше внимания, чем на вешалку для шляп, быстро прошагав мимо. За Бронком шел маленький плотный человечек, у него была козлиная бородка какого-то иностранного фасона, очки в металлической оправе и жемчужно-серые перчатки. Свенсону показалось, что он уже видел этого человека, тем более что тот бросил на доктора подозрительный взгляд. Невысокий мужчина свернул за угол и пропал из вида.

– Простите, Элис, эти джентльмены пришли в ваше заведение так рано или они уходят, проведя здесь ночь?

– Я, право, не знаю, сэр, – ответила девушка тихо и укоризненно.

– Но вам известен полковник. Вы должны знать и джентльмена, который был с ним.

– Я, право, не могу сказать.

– Конечно, первое правило доверия – это осмотрительность. Но если бы я вместо этого спросил вас…

В ответ она лишь сделала еще один неловкий реверанс и поспешила вперед.

Элис четыре раза стукнула в дверь, обитую блестящей сталью. Приоткрылся узкий глазок и сразу же закрылся. Дверь открыл мускулистый мужчина со смуглой кожей цвета вишневого дерева. К этому времени гардеробщица уже совершенно перестала бояться, она еще раз присела в реверансе и побежала назад по коридору. Большая рука, помахавшая им, чтобы они вошли в комнату, сжимала револьвер, чье блестящее от смазки дуло казалось в ней шестым пальцем.

Было очевидно, что в этой комнате занимались бизнесом: там находились бухгалтерские книги, журналы для записей, записные книжки, сейф и большие счеты, привинченные к крышке стола. Блестящие трубки спускались с потолка к еще одной станции пневматической почты. Пока Свенсон осматривался, кожаный круглый пенал пролетел по трубкам и упал в приемную камеру с мягкой обивкой. Темнокожий мужчина не обратил на это внимания. Свенсон прочистил горло:

– Вы, должно быть, мистер Махмуд…

– Пришло сообщение, что нам следует ожидать вас. – Для такого крупного мужчины его голос был нежным и музыкальным, как звук гобоя, но слова звучали осуждающе. – И вот вы здесь.

Махмуд холодно кивнул на дверь в дальнем конце кабинета.

– Итак, идите и смотрите сами.

Свенсон отпустил Франческу, и девочка бросилась к двери. На пороге она остановилась с лицом, застывшим от удивления.

– О, доктор… она похожа на королеву.

Он поспешил взглянуть. Женщина лежала в шезлонге, одетая в шелка, ее глаза были закрыты, а руки сложены внизу живота.

– Оставайся там, Франческа, не двигайся. – Его резкий тон заставил девочку послушаться.

Осторожно и тщательно доктор пощупал у женщины пульс на запястье и на горле, поднял оба века, открыл рот, осмотрел ногти, зубы и даже, помня о болезни, вызываемой стеклом, потянул ее слегка за волосы. По оценке Свенсона, ей было лет сорок пять. Золотистая кожа дамы приобрела землистый оттенок, но вряд ли за два месяца она хоть раз была на солнце. Она родом из Индии? Или из Аравии? Он осмотрел внутреннюю комнату, где стояла мавританская тахта и огромный письменный стол, заваленный сейчас лекарствами, склянками и другими принадлежностями больничной палаты. Это также была рабочая комната. Маделин Крафт – таинственная женщина. Старый Дворец принадлежал ей.

Для него не было загадкой, почему она стала мишенью для заговорщиков. Владелица борделя располагала информацией, позволявшей шантажировать тысячи богатых и влиятельных людей. Завладев памятью миссис Крафт, заговорщики могли манипулировать ими. Но почему графиня пошла на такие усилия, чтобы прислать Свенсона к Маделин Крафт сейчас?

– Франческа, что еще сказала графиня? Наверное, была какая-то подсказка, какой-то совет? – Он заглянул за стол. – Она прислала посылку с припасами для нас?

– Посылки нет.

– Девочка, она должна быть. Ее собственные эксперименты со стеклом…

– Есть я. – Девочка гордо ухмыльнулась, и от этой улыбки он почувствовал тошноту. До того, как он смог ответить, из внешней комнаты раздались громко спорившие голоса.

– Они – посторонние! Что скажет полковник?

– А мне какое дело? – отвечал Махмуд.

– Черт тебя подери, мы договорились…

– Ты согласился…

В комнату ворвался остроносый мужчина с усами и длинными напомаженными волосами, он внимательно осмотрел комнату, проверяя, не пропало ли что-нибудь. Махмуд ждал в дверях. Вошедший человек одернул свой белый жилет, а потом, глядя на доктора и девочку, начал хрустеть пальцами, перебирая их по очереди.

– Вы – мистер Горин? – предположил Свенсон. – Я – Абеляр Свенсон, капитан-хирург Макленбургского военно-морского флота, прикомандированный к свите кронпринца Карла-Хорста фон Маасмарка…

Горин яростно потянул свой большой палец, пока тот не щелкнул.

– И вы вылечите ее? Вот в это мы должны верить? Макленбург? – Горин ткнул пальцем Свенсона в грудь. – В Старом Дворце было уже более чем достаточно Макленбурга!

– Если вы имеете в виду принца…

Горин ударил Свенсона по лицу. Удар был несильным, но неприятным. Свенсон понял, что у Горина большой опыт в рукоприкладстве.

– Я имею в виду, доктор, двух женщин, похищенных из этого дома, еще семерых, которые кричат и просыпаются по ночам от ненормальных снов, крах нашего бизнеса и, наконец, да, миссис Крафт. И все потому, что ваш никчемный принц пришел к нам!

– Если это вас утешит, принц Макленбургский мертв.

– Почему это должно меня утешить? Это разве вернет наших дам?

– Мишель… – Но вмешательство Махмуда привело только к тому, что остальные упреки Горин адресовал непосредственно ему.

– Разве это покончит с тиранией нашей профессии – невозможностью приходить и уходить без разрешения одетого в расшитый золотом мундир, бессердечного…

Доктор Свенсон покашлял в кулак.

– Если две ваши женщины – это Маргарет Хук и Анжелика, я должен вас проинформировать, что они тоже мертвы.

Горин повернулся к Свенсону, его ярость еще больше усилилась. Но, пока Горин стоял к нему спиной, доктор вынул свой револьвер, прижал дуло к животу Горина. У офицера перехватило дыхание.

– Ну вот, Махмуд…

– Успокойтесь. – Голос Свенсона звучал негромко. – Неведение заставляет человека злиться, я знаю. Проблема серьезнее, чем наши отдельные трудности, я имею в виду всех нас вместе. Я здесь для того, чтобы помочь – помочь ей. Но сейчас я вполне готов разнести вашу голову, как тыкву.

Чувствуя пистолетное дуло, Горин судорожно сглотнул, его кадык ходил ходуном, как пробка в быстром ручье. Доктор опустил оружие. В нем, по всей видимости, не было ни одного патрона. Горин отскочил в сторону, давая Махмуду возможность выстрелить, но темнокожий мужчина не шелохнулся. Свенсон снова засунул пистолет в карман шинели и обратился к ним обоим:

– Принц Макленбургский был такой же марионеткой, как и ваши женщины. Все они были принесены в жертву амбициям нескольких негодяев, которые и сейчас толкают этот город к гибели.

Махмуд сделал шаг вперед.

– И кто же? У нас десяток хороших людей…

– Поберегите их: даже сотни будет слишком мало.

– Но их имена…

– Самое важное – Роберт Вандаарифф.

Махмуд с сомнением посмотрел на Горина.

– Он стал жертвой. Мы предполагали, что он еще одна жертва кровавой лихорадки.

– Сорок семь человек заболели в ту ночь, – сказал Горин. – Никто не поправился, кроме Роберта Вандаариффа. Это вы вылечили его?

– Нет. Его исцеление – ложь. Личность этого человека полностью уничтожена. – Свенсон потер глаза. – У кого-нибудь из вас, джентльмены, есть табак? Я потерял все запасы, а пара затяжек делает чудеса с моим разумом.

Махмуд слегка подтолкнул Горина, который вынул шкатулку из черного дерева из ящика стола.

– Это сигары миссис Крафт. Рассказывайте вашу историю.

– Этот человек измотан, Мишель.

– Мы все измотаны, – парировал Горин.

Горин сам взял сигару, перед тем как предложить коробку Махмуду, который отказался. Несмотря на их пререкания, близость этих двух мужчин вдруг стала очевидной для доктора, ведь он провел годы, плавая на корабле, где все живут в тесноте и на виду. Свенсон пожал плечами – эта догадка не имела для него никакого значения. Он взял из шкатулки туго свернутую сигару и понюхал. Горин поднес горящую спичку, и Свенсон жадно затянулся.

Махмуд ждал – его рука все еще сжимала рукоятку пистолета.

– Итак, вы можете ей помочь, капитан-хирург, или не можете?

Доктор начал с вопросов, но, выслушивая рассказ о том, как пытались лечить миссис Крафт, все сильнее сжимал зубы. Он не получил никаких толковых ответов, и вроде бы все уже было испробовано. Наконец, он потушил окурок сигары – теперь можно работать или лечь спать.

– Объектом нападения был разум миссис Крафт, а не ее тело, именно в нем ключ к исцелению.

– До ее разума не добраться, – ответил Горин. – Она не может произнести ни слова.

– Да, я хочу попросить набор химических реактивов и еще еды, любая еда подойдет, хотя горячий суп был бы очень кстати…

Махмуд отправился за едой, а Горин вынул чистый лист бумаги из стола. Пока Свенсон составлял список того, что потребуется, Горин разглядывал Франческу. Она сидела у ножки шезлонга, и Свенсон только теперь обратил внимание на то, как она притихла.

– Наследница империи Ксонков, да? – спросил ее Горин.

– После смерти моего дяди Генри.

– И ты с этим доктором? Одна?

– Ее родители, – сказал Свенсон, – как и ее дядя, Франсис…

Горин вырвал список из рук Свенсона.

– Франсис Ксонк. Хочется надеяться, что она не наследница его затей.

Горин вышел из комнаты. Франческа хмуро уставилась в пол. Свенсон не знал, много ли разговоров между ее дядей и матерью девочка слышала в Парчфелдте и что из них она поняла.

– Не обращай на него внимания. Мы здесь, чтобы помочь этой леди, которая, как ты сама сказала, похожа на королеву…

Франческа все еще смотрела вниз.

– Вам нравился мой дядя Франсис?

– Я боюсь, что твоему дяде не было дела до меня, моя дорогая.

– Но он любил маму. И меня.

– Франческа…

– Да, он нас любил.

– Твой дядя Франсис хотел быть счастлив, дорогая, как он мог не любить тебя? – Это была неубедительная попытка, и Франческа Траппинг сморщила нос. Она снова замолчала.

– Что… что сказала тебе графиня о дяде?

Франческа фыркнула так, будто это был особенно глупый вопрос.

Горин поспешно вошел.

– Некто хочет видеть вас…

Свенсон потянулся за револьвером.

– Никто не знает, что я здесь…

Горин схватил его за руку.

– Ради бога, не будьте дураком!

Появился Махмуд, и вдвоем они отобрали оружие у доктора.

– Ничего не поделаешь, – сказал темнокожий мужчина. – Он вспомнил ваше лицо.

Полковник Бронк стоял в дверях. Его черные волосы были гладко зачесаны, а залысины подчеркивали форму острого ястребиного носа. Горин и Махмуд отошли в стороны.

– Макленбург. – Полковник произнес это слово как ругательство. – Макленбург.

– Что из того?

– Вы – Свенсон. Хирург. Шпион.

– Мы с вами знакомы?

– Очевидно, нет. Если были бы, то еще больше бы испугались.

Доктору почувствовал сильную усталость.

– О, несомненно, – ответил он и сел на стол.

Полковник Бронк разразился хриплым лающим смехом. Свенсон рискнул бросить взгляд на Махмуда и Горина – оба кивали, разделяя веселье полковника. Бронк приблизился, сияя улыбкой.

– Я думал, что у ваших парней вообще нет чувства юмора.

– Каких парней?

– Макленбуржцев – немцев. Я знал вашего майора Блаха. Тупой, как пень.

– Действительно, ужасный человек. Кто вы?

Вместо ответа Бронк развел руки, и его сияющие глаза предложили доктору самому догадаться – это была проверка. У Свенсона не осталось выбора.

– Отлично. Ваше имя мне ничего не говорит, как и ваш чин. Вы появляетесь в борделе, полностью одетым, с другим мужчиной, который одет дорого, но в его манере одеваться нет никаких особенностей. Судя по вашим мятым брюкам, вы были всю ночь на ногах. Можно предположить, что ваша задача – сопровождать высокородную персону, предающуюся удовольствиям, которой нужен вызывающий доверие спутник и проводник в эти тревожные дни.

На лице Бронка появилась довольная хищная улыбка.

– Но зачем мне понадобились вы?

– Потому что я объявлен преступником и из-за моего присутствия здесь ваша персона может попасть в скандальную ситуацию.

– Ерунда.

Свенсон вздохнул.

– Конечно, вы могли бы просто убить меня.

– Но я этого не сделал.

Напор полковника подавлял его. Свенсон потер глаза. Был ранний час, и лучшие участки егомозга были заняты мыслями о синем стекле, но потом он догадался.

– А-а. Потому что вы вовсе не здесь.

– Простите?

– Вы пришли не из-за соблазнов борделя. Вам понадобился туннель.

– О чем вы?

– Под Старым Дворцом есть туннель, ведущий в Королевский институт. В какой-то период граф д’Орканц использовал институт для исследований, а по туннелю приводил подопытных…

Полковник укоризненно посмотрел на Горина и Махмуда.

– Это они рассказали?

– Конечно, нет. Но данный факт объясняет, почему Старый Дворец продолжает работать – в обмен вы потребовали доступ к туннелю. Что выставляет вашего спутника в совершенно ином свете: это не патрон, а возможно, чиновник министерства, инженер, металловед…

Горин не мог больше вынести.

– Доктор Свенсон…

– Тихо! – Губы улыбавшегося Бронка были похожи на куски сырого мяса.

– Я применю ту же логику к вам, доктор. Вас включили в свиту принца в качестве шпиона…

Свенсон отрицательно покачал головой.

– Я здесь только для того, чтобы заботиться о миссис Крафт.

– Не верю. – Бронк отступил назад, и вся его веселость куда-то пропала. – Туннель охраняют. Считайте, что за вами тоже следят.

Полковник вышел такой же быстрой походкой, как и вошел.

– Снова угрозы, – пробормотал Свенсон. – Мне и так уже вынесли смертный приговор…

Ни Махмуд, ни Горин не ответили. Оба мужчины пристально смотрели на Маделин Крафт, чьи большие карие глаза были открыты.

Несмотря на разбудившие ее громкие голоса, внимание миссис Крафт было полностью приковано к Франческе. Девочка смотрела ей в глаза внимательно и непосредственно, как дети разглядывают необычных насекомых или младенцев.

– Что вы будете делать? – прошептал Махмуд Свенсону.

Тот покачал головой.

Девочка нежно поглаживала ступню миссис Крафт под одеялом.

– Я Франческа Траппинг.

– А я – доктор Свенсон. – Он пододвинул кресло, чтобы сесть поближе. Попытки подчиненных миссис Крафт как-то помочь ей, вплоть до использования пиявок и ртути, оставили следы на ее коже. Он положил ладонь на лоб женщины. Как долго можно выжить в подобном коконе из ткани?

Как он и надеялся, девочка следила за каждым его движением. Она взглянула с заговорщицким выражением лица на поднос с химическими реактивами.

– За чем еще вы послали?

– Ничто не сможет излечить ее. Мы должны искать исцеление в разуме миссис Крафт.

– Она может нас слышать?

– Да… но понимает ли? – Свенсон переключил внимание на девочку. – Теперь настало время для тебя, Франческа, рассказать то, о чем ты знаешь.

Девочка закрыла рот рукой, сдерживая отрыжку.

– Как еще я могу ей помочь, дорогая?

Франческа отрицательно покачала головой.

– Тебе плохо?

– Нет.

Девочка старалась помочь, но было видно, что ей не по себе. Это казалось очевидным: пока девочка чувствовала недомогание, она боялась. Свенсон похлопал рукой по шезлонгу, приглашая ее.

– Графиня свела нас вместе, Франческа. Давай соберемся с мыслями. Сейчас все, что я знаю о стекле, говорит мне, что подобное состояние миссис Крафт останется неизменным. Я встречал еще одну леди с подобной брешью в разуме. Она всего лишь заглянула в стеклянную книгу – и мгновенно утратила часть своей памяти. Этот случай был не таким тяжелым, как у нашей нынешней пациентки, но, хотя та женщина пыталась изо всех сил, она так и не смогла вернуть утраченные воспоминания.

Доктор Свенсон положил руку миссис Крафт, унизанную тяжелыми кольцами, на колени Франчески. Девочка начала поглаживать ее, будто котенка.

– Когда я спросил, что графиня послала, чтобы помочь, ты сказала, что она послала тебя.

Франческа ответила хриплым голосом:

– Да, меня. Но я…

– Я тебе верю. Ты впитала в свое сознание часть книги графа, это страшная вещь, о которой, уверен, ты не можешь думать без содрогания. – Свенсон старался говорить спокойно и непринужденно. – Однако графиня не тратит зря время на пустяки. Она считает, что миссис Крафт можно исцелить. Таким образом, моя дорогая, это ты загадка, а не миссис Крафт, и наша задача – раскрыть твои секреты безопасным для тебя способом. Мы должны быть умными и смелыми. У тебя хватит смелости попытаться?

Франческа кивнула и сцепила руки на животе.

– Хорошо. Не нужно бояться. – Свенсон выдавил улыбку. Девочка доверчиво улыбнулась в ответ, показав темные зубы.

Доктор снял шинель, положил на стул и принялся перебирать химические реактивы. Он чувствовал, как все ожидающе смотрят на него, когда подошел к подносу, принесенному Махмудом, наклонился, понюхал и потом налил еще горячий кофе, от которого все еще шел пар, в кружку. К тому времени когда он покончил с кофе – а это был предел терпения аудитории, – он уже выбрал курс действий.

– Старый Дворец остается заложником полковника Бронка, использующего ваш туннель. Почему он ему так нужен? Может быть, именно в институте готовятся атаки на город?

Горин отмел это предположение:

– Институт – это сборище ученых в черных мантиях.

– Ученых, подобных графу д’Орканцу?

Махмуд решительно покачал головой в знак несогласия.

– Графа пускали туда только по настоянию Роберта Вандаариффа.

– Но граф мертв, – сказал Горин. – Без него Вандаарифф всего лишь богатый человек.

– Вы так думаете? – спросил Свенсон. – А что думает полковник Бронк?

Он использовал носовой платок, чтобы вынуть синюю стеклянную пластинку из кармана. Глаза Франчески широко раскрылись от удивления. Свенсон не обратил на нее внимания и тихим голосом обратился к пациентке:

– Я хочу вам показать одну вещь, миссис Крафт. Не бойтесь. Это никак вам не повредит.

Женщина не сопротивлялась, когда он мягко наклонил ее голову, но глубоко вдохнула, увидев пластинку, а ее расширившиеся зрачки потемнели. Свенсон вложил пластинку в пальцы дамы, и она крепко схватила. Маделин Крафт полностью погрузилась в созерцание.

Свенсон сказал тихо:

– Кто-то из вас когда-нибудь видел такое синее стекло, как это?

– Никогда, – сказал Горин.

– Один раз. – Махмуд опустился на колени перед шезлонгом. – Анжелика. Миссис Крафт отобрала его.

Горин с подозрением рассматривал хозяйку.

– Что она видит?

– Сны. Они так же притягивают, как опиум.

Махмуд немедленно потянулся за пластинкой. Свенсон перехватил его руку.

– Смертельно опасно. Но ничто из того, что вы пробовали, не смогло проникнуть в ее разум. А это проникнет.

Махмуд отбросил руку Свенсона.

– И убьет ее? Мишель… – Махмуд обратился к Горину, но тот уставился на их хозяйку.

– Смотрите.

Дыхание Маделин Крафт сделалось глубоким, лицо изменилось – щеки порозовели, она ожила. Свенсон осторожно забрал пластинку. Маделин Крафт посмотрела на него. Доктор взял ее за руки и мягко спросил:

– Невеста и Жених… вы видели их?

Она моргнула, а потом кивнула утвердительно.

– Теперь вы знаете эти слова, миссис Крафт? Невеста?

– Невеста… – Голос был слабым, потому что она его долго не использовала.

Свенсон ободряюще кивнул.

– Вы видели лица… ангелов… маску с перьями и рот под ней, вы видели зубы… зубы Невесты…

– Синие. – Она сказала это шепотом. Махмуд и Горин бросились было к ней, но Свенсон отстранил их и пристально посмотрел женщине в глаза, желая убедиться, что она его видит.

– И шар… шар в руке черного Жениха?

Рот Маделин Крафт задвигался, будто она пыталась выплюнуть проглоченный ключ.

– Красный.

Свенсон вздохнул с облегчением. Ее разум мог формировать новые воспоминания, процесс высасывания памяти не лишил даму этой способности, не превратил ее в «овощ». И все же во время своей болезни она не говорила… почему только лишь синяя глина смогла добраться до ее разума?

Он погладил Маделин Крафт по руке.

– Что ты думаешь об этом, Франческа?

Девочка не ответила, она все еще сидела, обхватив себя руками. Была ли она настолько хрупкой и восприимчивой? Подавив желание успокоить ребенка, поскольку Свенсон опасался, что это может только ухудшить ситуацию, он повернулся к остальным.

– Я полагаю, полковник Бронк уже ушел?

Горин посмотрел на свои карманные часы.

– Да, ушел. Но почему вас это интересует?

– Потому что нам понадобится ваш туннель.

Набор химических реактивов лежал у ног Свенсона. Франческа Траппинг стояла, моргая и зевая. Девочка оправилась от недомогания, и, хотя она и спускалась по ступенькам неуклюже, доктор приписывал это усталости. В конце коридора в подвале находилась старая стальная дверь. Рядом валялись два связанных солдата в униформе с кляпами во рту. Горин смотрел на них с несчастным выражением на лице, в каждой из рук у него было по пистолету. Махмуд перебирал ключи на кольце. Позади двое слуг заботливо поддерживали стоявшую между ними Маделин Крафт.

– Я надеюсь, вы знаете, что вы делаете, – бормотал Горин. – Бронк позовет солдат, и они будут штурмовать двери…

– Ты можешь взять его в заложники, – заметил Махмуд. По его тону и ответу Горина можно было сделать вывод, что предложение не было новым. – Впусти его в дом, а наши люди будут наготове…

– Полковник станет защищаться, а если его ранят или убьют, нам придется отвечать, если, конечно, он сам не убьет нас…

Почувствовав, что эти разглагольствования могут затянуться, Свенсон сказал:

– Если бы было время попросить полковника присоединиться к нам, я бы так и поступил. Но времени нет. Единственная надежда помочь миссис Крафт снова обрести разум – бросить им вызов. Кроме того, не полковник решает, оставить ли вас в живых, а тот человек, который приходит вместе с ним.

– Но мы даже не знаем, кто он!

– Предлагаю выяснить это. Итак, кто из вас остается и кто отправится со мной?

– Махмуд знает туннель. – Горин сжал свои пистолеты. – Если что-нибудь случится с миссис Крафт, вы ответите. А нам придется отвечать перед ее величеством.

– Ничего другого я и не ожидал, – сказал Свенсон, заметив, что Горин наивно отождествил полковника с королевой. – Итак, у кого есть фонарь?

Когда доктор был мальчиком, он гордился тем, как хорошо знал леса, примыкавшие к полям, которыми владела его семья. Когда стал подростком, то, если был чем-то недоволен, убегал из дома и бесцельно бродил среди деревьев до тех пор, пока не наступала темнота и начинало казаться, что лес полон неизвестных опасностей. Он привык возвращаться домой, руководствуясь инстинктом. Каждый прутик, хрустнувший под ногой или касавшийся его холодного от ночной прохлады лица, помогал позабыть о скуке и несчастьях прошедших дней и почувствовать себя рыцарем, стоящим с жертвенной решимостью на страже в холодной каменной церкви. Со временем он начал ощущать, что за романтикой таилась гордость, а за ней – страх. Нахлынувшие воспоминания заставили его поморщиться.

– Где ты пропадал? – спрашивала мать.

– Гулял, – был неизменный ответ.

Он всегда возвращался домой – к свету, к теплу, и радость, которую испытывал он, снова оказавшись дома, скрашивала скучную повседневную жизнь и наполняла ее смыслом. Но после стольких лет неизменным, похоже, оставался лишь темный лес, окружавший его. Был ли дом, куда он мог вернуться теперь? В своих скитаниях он потерял контакт с той, прошлой, жизнью, хотя, возможно, и повидал мир.

Махмуд поставил фонарь на каменные ступени, спускавшиеся к двери под арочным сводом.

– Дверь открывается во внутренний двор – это самый простой путь, но там негде спрятаться, особенно утром при полном свете.

– Есть ли другой путь?

– Вас интересует конкретный пункт назначения?

– Да. Если пересечь двор, то возникнет круглое кирпичное здание, похожее на айсберг, оно уходит на сто ступеней под землю. Его главный зал был оборудован для графа д’Орканца. Там могло остаться достаточно машин, с помощью которых можно излечить миссис Крафт.

– Как?

– Это неважно, нам лишь бы добраться туда.

– Лорд Вандаарифф раньше спонсировал графа, теперь спонсирует других людей, он даже предложил своих слуг для охраны ворот… и все же есть и другие, старые пути. – Белые зубы Махмуда отчетливо виднелись в сумраке.

Они следовали за светом фонаря и оказались, как им сперва почудилось, в тупике. Махмуд нажал на кирпичную стену обеими руками – и открылся проход.

– Это настоящая тайная сдвигающаяся панель! – восторженно воскликнул Свенсон.

– Таким способом король посещал свою любовницу, – сказал Махмуд, заходя в проход. – Смотрите, куда ставите ноги…

Процесс, в ходе которого королевская спальня превратилась в пыльную кладовку для научных образцов – Свенсон смог разглядеть головоногих, заспиртованных в мутном растворе, геологические образцы, стопки переплетенных записных книжек, – поразил воображение доктора как символ общей теории энтропии и распада, как метафора, пока не приходившая ему на ум. Когда он поднял Франческу, чтобы перенести ее через ряд стеклянных колб, фонарь осветил потолок: на осыпающейся фреске был изображен нагой мужчина в море, окруженный женщинами. Потом свет фонаря сместился, так как Махмуд обходил комнату, и Свенсон задумался о том, каким был сюжет истории, изображенной на фреске, которую созерцал король в самые интимные мгновения. Спасение Ионы? Посейдон и нимфы? Или последние минуты потопа и смерть в любовном экстазе?

– Я не люблю пауков, – прошептала Франческа, разглядывая необычайно большой экземпляр под стеклом. Свенсон снова взял ее на руки, пропуская слуг с миссис Крафт.

– Никому они не нравятся, милая.

– Он их любит. – Ее голос был хриплым. – Он думает, что они прекрасны… он заставлял смотреть на них, хотя я не хотела.

– Посмотри вместо этого на миссис Крафт.

– Когда я гляжу на нее, меня мутит. – Франческа рыгнула. Свенсон сморщился, почувствовав неприятный запах.

– Раньше такого не было.

– А теперь стало.

– Тогда мы должны помочь тебе.

– Как?

– Следуя плану графини. Ты веришь ей, не правда ли?

Франческа кивнула.

– Хорошо, тогда мы не будем делать ничего такого, что она не планировала, – уверил ее Свенсон.

Он отослал слуг с подробными инструкциями. Это могло не сработать: слуг могли заметить, или формула могла оказаться ошибочной (точно ли в нее входил очищенный парафин?). Как бы то ни было, они прятались и молчали, наблюдая из окошка первого этажа. Франческа примостилась рядом со Свенсоном, миссис Крафт с застывшим выражением лица опиралась на Махмуда.

Напротив, на другой стороне двора находились массивные ворота со средневековой опускающейся решеткой. Рядом расположился десяток солдат в зеленой униформе, подтрунивавших над персоналом института. Пока Свенсон наблюдал, одного человека в черной мантии отвели в сторону и допросили охранники и только потом разрешили пройти.

Махмуд воспользовался тем, что охранники отвлеклись, чтобы открыть окно. Круглое кирпичное здание находилось между их окном и воротами. Дверь охранял единственный страж.

– Пригнитесь как можно ниже, – прошептал Свенсон. – И бегите. Сможет миссис Крафт это сделать?

– Поздновато задавать подобный вопрос, не правда ли?

– Конечно, я только…

Указав на нелепость вопроса Свенсона, Махмуд оборвал его:

– Вряд ли это имеет значение.

На другой стороне двора стальная дверь, расположенная на уровне земли, была открыта – оттуда шел вход в туннель из двора, и вдруг из нее вырвалось в небо облако черного дыма.

– Почему нет звука? – спросил Махмуд. – Взрыва нет: что-то пошло не так.

– Ждите его! – глухо произнес Свенсон. – Слушайте!

Но что-то действительно пошло не так. Грохота взрыва, на который он надеялся, не было – только облако дыма. Они наблюдали и нервничали, время текло медленно, но стражники ничего не замечали.

Наконец раздался крик – но не стражников во дворе. Кричал один из часовых на крыше, их силуэты виднелись на фоне неба. В конце концов один из стражников побежал от ворот во двор, чтобы посмотреть, что там происходит. На его зов прибежали еще двое… а потом остальные в суете и суматохе бросились к входу в туннель, требуя принести воды, топоры и другие средства для тушения пожара.

Стражник перед круглым зданием поколебался, но все-таки поставил винтовку и побежал к товарищам. В мгновение ока Махмуд выскочил наружу. Свенсон передал ему Франческу и постарался, как смог, приподнять миссис Крафт, но в итоге Махмуд легко, как перышко, выхватил ее. Доктор выкарабкался на четвереньках из окошка и взял на руки девочку. Мужчина был уже на десять шагов впереди, неся свою хозяйку на плече, как свернутый ковер.

Каждый шаг отдавался болью в боку Свенсона. Махмуд добрался до круглого здания и опустил миссис Крафт на землю. Свенсон добежал вслед за ними, тяжело топая.

Дверь не была заперта, и они проскользнули внутрь.

– Вниз, моя дорогая, как можно быстрее!

Франческа взялась за перила и начала спускаться, очень медленно и осторожно. Доктор не мог ее за это винить: оступившись на этой длинной лестнице, легко сломать шею. Крепко держа одной рукой миссис Крафт, Махмуд дал девочке другую руку и теперь страховал обеих. Свенсон закрыл дверь и запер замок. Заметили ли их? Сколько у них времени? Он достал револьвер, открыл барабан и выбросил на лестницу пустые гильзы. Доктор порылся в карманах своего мундира и нашел только три патрона. Он вставил в барабан и успокоил себя тем, что стрелять не потребуется. А если бы понадобилось много патронов, это означало бы, что он уже проиграл.

– Не двигайтесь.

Услышав эти слова Свенсона, единственный обитатель лаборатории испуганно обернулся и выронил стеклянную колбу. Мужчина взвизгнул и отпрянул в сторону, глядя на зеленоватый дымок, поднимавшийся с мощенного каменными плитами пола в том месте, где она разбилась.

– Черт бы вас побрал, сэр! Посмотрите, что вы натворили! Что означает это вторжение?

Раздраженный мужчина был светловолосым и растрепанным, с жирным подбородком, который нависал над его тугим воротничком, как толстая жаба.

– Вы не понимаете, для кого делается эта работа? Я обещаю вам, что, когда лорд Роберт узнает…

– Профессор Труст, – окликнул его от двери Махмуд.

Профессор нервно сглотнул.

– Черт подери, я имел в виду – здравствуйте! Боже мой, и миссис Крафт!

– Труст – клиент Старого Дворца. – Махмуд закрыл дверь на стальной засов. – Если кто-нибудь спонсирует его визит, конечно. Он путешествовал. Правда, профессор? Исследовательская экспедиция?

– Где? – потребовал ответа Свенсон. – Быстро, где?

– Нигде не путешествовал…

– В районе Поксварте, – сказал Махмуд. – А до этого – Макленбург.

– Будь прокляты ваши черные глаза! Не то чтобы это имело значение, что значит научное соперничество для таких, как вы? Если уж вам хочется знать, мне рекомендовали осмотреть месторождения некоторых минералов, абсолютно неприбыльные, как это часто бывает, в целом бесполезная трата времени.

– Вы лжец. – Свенсон взвел курок револьвера. – Что вы для него делаете?

– Для кого?

– Роберта Вандаариффа.

– Ваша униформа и голос, сэр, подсказывают, что вы иностранный солдат. Я – патриот. Вы можете выстрелить мне в сердце – угрозы ничего для меня не значат. – Труст принял благородную позу, а потом вдруг захихикал. – Откровенно говоря, если бы мне пришлось нарушить слово, министерство наказало бы меня весьма жестоко…

Свенсон ударил профессора по лбу рукояткой револьвера. Труст с криком упал. До того как он успел закатиться под стол, доктор вытащил его на пустое место.

– Махмуд, положите миссис Крафт на стол.

– Но каковы ваши намерения? – скулил Труст, прижав толстые руки ко лбу. – Мне жаль, что эта женщина больна, но я не врач…

Свенсон поискал глазами Франческу. Девочка стояла и смотрела на небольшое отгороженное помещение у дальней стены.

– Что это за комната? – спросил Свенсон Труста.

– Литейная.

– Для чего ее используют?

– Чтобы плавить металлы, для чего же еще?

– Есть ли в ней внутренняя дверь, выходящая в коридор?

– Конечно, нет…

Франческа закашлялась и села на деревянный ящик. Ее губы потемнели и были мокрыми. Труст с трудом встал на ноги.

– Это чума?

– Нет. Махмуд, не могли бы вы сделать так, чтобы профессор не сбежал? – Свенсон направился к девочке. – Что ты помнишь, Франческа?

Маленькая девочка застонала, как будто вредоносные процессы, происходящие в ее теле, мешали говорить.

– Постарайся закрыть глаза. Воспоминания будут не такими яркими…

Она покачала головой и захныкала.

– Я не могу, не могу не смотреть.

Свенсон обернулся и обнаружил, что Труст приблизился.

– Она больна благодаря гению вашего хозяина. Ее погубил тесный контакт с синей глиной.

– Синяя глина?

– Не притворяйтесь, будто не знаете о ней.

– Напротив… – Труст изучающе разглядывал Франческу, как лиса смотрит на выпавшего из гнезда птенца.

Подчинившись приказу Махмуда, профессор помог положить миссис Крафт на стол. Дама оставалась безмолвной и глядела на высокий конический потолок, напоминавший огромный пчелиный улей из кирпича.

Свенсон вытер рот Франчески носовым платком и вложил его ей в руку.

– Как только это закончится, у тебя будет всё. Ты вернешься домой, и будешь там в безопасности с твоими братьями, и получишь сколько угодно пирожных…

Франческа слабо кивнула, но так побледнела, что было понятно: не стоит больше упоминать еду. Состояние девочки явно ухудшилось, лаборатория дурно повлияла на ослабленный организм. Это не могло долго продолжаться.

– Нам нужно подключить аппараты, – сказал Свенсон Трусту. – Вы будете следовать инструкциям девочки.

– Слушаться ее?

– Именно.

– Какой дерзкий план. Наверняка у нее особые знания… можно только догадываться…

Свенсон проигнорировал его и начал громко описывать все находящиеся в лаборатории устройства так, чтобы услышала Франческа.

– Медные провода подсоединяют каждое устройство к контактам в основании стола и проходят внутри прямоугольных контейнеров…

– Тиглей, – вмешался Труст.

Доктор посмотрел на Франческу, которая кивнула, ковыряя в носу. Свенсон продолжил:

– Другие провода тянутся от тиглей к столам и шлангам, подсоединенным к телу пациента – нет сомнений, что у каждой точки контакта есть особый эзотерический смысл, а также к маске… – Маска висела на крюке и была сделана из прорезиненной ткани на металлическом каркасе. – Ток проходит через шарик из синего стекла внутри тигля. Я предполагаю, что их у вас достаточный запас?

Вопрос был адресован Трусту. Профессор утвердительно кивнул, добавив заговорщицким шепотом:

– Лорд Вандаарифф уверял, что других исследований на эту тему нет.

– Он – лжец. И вот что я вам скажу: каждый человек, исследовавший синюю глину, заплатил своей жизнью. Грей, Лоренц, Фохтман и сам граф д’Орканц – все они мертвы.

Труст пожевал губами и пожал плечами.

– Вы знали?

– О да. Лорд Вандаарифф был вполне откровенен. Но, когда я узнал подробности о неудачах каждого из них, я понял, что мои собственные усилия…

Доктор Свенсон покопался в кармане мундира и достал один из стеклянных дисков. Он бросил его в Труста. Диск без всякого вреда ударился в грудь профессора и упал на его ладонь, защищенную перчаткой.

– Упакованы в каждую бомбу, взорванную в городе, – объявил Свенсон. – Их тысячи. Я полагаю, вы догадываетесь о происхождении стекол.

– Но это нелепо…

– Посмотрите в него, профессор!

Повинуясь крику Свенсона, Труст поднес синий диск к глазам. Неприятная ухмылка появилась на его губах. Прежде, чем злоба, заключенная в стекле, полностью завладела профессором, Свенсон отобрал диск.

– Доктор!

Проследив взгляд Махмуда, Свенсон похолодел от ужаса. Из литейной мастерской донесся звук отпиравшегося засова.

Махмуд накрыл миссис Крафт куском холста и толкнул Свенсона под стол. Он схватил Франческу на руки и спрятался за высоким деревянным контейнером, зажав рот девочки рукой.

Труст стоял, моргая, он все еще не пришел в себя после контакта со стеклом и уставился на дуло пистолета Свенсона, спрятавшегося под шлангами и готового стрелять при первом же неверном слове профессора.

Мистер Фойзон вошел из литейной. Ножом в своей правой руке он указал за спину Труста на главный вход в лабораторию.

– Почему дверь заперта?

– Разве? – спросил Труст.

Фойзон оглядел помещение.

– Что вы делаете?

– Надеюсь, ничего нежелательного. Работаю.

– Лорд Вандаарифф задерживается. Он пришлет инструкции. – Фойзон подбросил нож в воздух и поймал его, как будто ему требовалось время, чтобы подумать.

– Это вы заперли дверь?

Голос Труста дрожал, он почти заикался.

– Возможно, я. Лорд Вандаарифф сказал, что наша работа очень деликатна…

– Какой же идиот запирает одну дверь, но не запирает вторую?

Было видно, что Труст боролся с искушением взглянуть на Свенсона.

– Я полагаю, такой идиот, как я.

– Тот же самый идиот, который уронил эту колбу?

– Конечно, да, несчастный случай…

– Вы встревожены, профессор. Раньше с вами этого не было. Нет, я бы даже сказал, что вы были полностью довольны.

В словах Фойзона мелькнуло презрение, будто глаза крокодила на мгновение показались над водой.

– Возможно, ситуация в городе…

– Я не расслышал. – Фойзон снова подбросил нож и вдруг шагнул к деревянному контейнеру, за которым пряталась Франческа. Он провел пальцем по внутренней стенке ящика и потом по щеке Труста: на розовой щеке толстяка появилась черная полоска. Профессор вытер ее пальцем, потом поднес палец к носу и понюхал.

– Химический осадок – карболовый фосфат, – я думал, что все вычистил…

Позади Труста Свенсон видел носок туфли Махмуда. Он знал, у Махмуда наготове пистолет. Замерев от ужаса, Свенсон увидел, как Фойзон как бы случайно сместился так, что между ним и Махмудом на линии прицела оказался Труст.

– Что вы делаете, профессор?

– Помогаю лорду Вандаариффу.

– А ваш гость?

– Гость?

Фойзон отбросил ткань, и показалась обутая в шлепанец ступня миссис Крафт. Он ущипнул ее за палец, и из-под ткани послышался вскрик.

– Я не знал, что в вашей работе в институте теперь используются… живые субъекты.

– Я не делаю ничего, кроме того, что предписано инструкциями лорда Вандаариффа.

– Я понимаю. А теперь, когда ваша работа приобрела такой поворот, вы не находите инструкции лорда Вандаариффа затруднительными?

– Конечно, нет.

– Конечно, нет, – повторил Фойзон.

– Я… э… приписываю их его л-лихорадке… и… и его выздоровлению. Если быть откровенным, до всех нас дошли слухи…

– Я был за границей и только что вернулся. Слухи?

Труст отступил к столу и стал перебирать шланги рядом с лицом Свенсона.

– Интерес лорда Вандаариффа к Макленбургу и свадьба его дочери…

– Одно объясняет другое, не правда ли? Если дочь выходит замуж в какой-то стране, отец инвестирует в нее.

– Конечно. Но его покровительство графу д’Орканцу, который также был в Макленбурге… э! – Труст замер после внезапного движения Фойзона. Возможно, тот приставил нож к его горлу?

– Вы не попытаетесь обмануть лорда Вандаариффа, воспользовавшись его слабым здоровьем?

– Никогда. Бог свидетель. Я обещаю вам…

– Нет, профессор. Это я обещаю вам.

Фойзон отошел и убрал нож в карман пальто.

– Что случилось с вашим лицом?

Труст притронулся ко лбу в том месте, куда Свенсон ударил его рукоятью пистолета.

– Ах, это. Одна из машин. Стержень. Быть невнимательным…

– Значит быть трупом. – Фойзон подошел к двери в литейную, а потом остановился. – Так, профессор?

Труст выдавил улыбку.

– Все может случиться.

– Вы не знаете, откуда взялись пустые гильзы от патронов на верхней площадке лестницы?

– Пустые гильзы?

– От револьвера.

– Не имею представления. У меня нет оружия.

– Это мудро. Учитывая, что с вами сегодня происходит, его бы только использовали против вас.

Как только Фойзон ушел, Труст оперся о стол, бледный от страха.

– Я сделал то, что вы просили… подождите… подождите! Куда вы?

Махмуд поспешил из своего укрытия в литейную. Свенсон поколебался, сделав шаг к Франческе, но потом последовал за темнокожим мужчиной. Он обнаружил Махмуда, склонившегося перед дверью второго выхода. Тихо и осторожно Махмуд задвинул засов, чтобы больше никто не смог войти.

– Этот азиат с ледяным взглядом чуть не добрался до меня.

Труст присоединился к ним, но доктор не обратил на него внимания. Над каменным желобом для литья висела металлическая полка, а на ней, как торты из печи пекарни, лежали три синие стеклянные книги.

– Что это, силы небесные… – прошептал Махмуд.

– О да, – согласился Труст. – Разве они не восхитительны? Изготовлены сегодня утром самим лордом Вандаариффом, нетронуты и чисты…

Свенсон постарался контролировать свой тон.

– Махмуд, стерегите профессора. Не притрагивайтесь к ним и не заглядывайте туда. Стеклянная книга – причина состояния вашей госпожи.

– Но что они такое?

У стены стояла стопка кожаных футляров. Свенсон открыл верхний, отметив с мрачным удовлетворением, что внутренняя поверхность выстелена оранжевым фетром. Ему также пригодились металлические щипцы, обернутые тканью. Пока остальные наблюдали, Свенсон тщательно поднял одну книгу, положил в футляр и захлопнул его. Махмуд уже держал наготове другой футляр, но Свенсон покачал головой.

– Оставьте его. Отвернитесь.

– О нет, – забормотал Труст. – Нет, нет, боже милостивый, столько усилий! Он убьет меня! Прошу вас…

Свенсон сбросил вторую книгу с полки. Она ударилась о край каменного желоба и рассыпалась осколками по полу. Труст завыл, и только сильные руки Махмуда не позволили ему сбить с ног Свенсона. Тот схватил третью книгу.

– Вы не можете! – Профессор корчился от страха. – Я клянусь, меня выследят и убьют…

Свенсон бросил книгу на камень и раздавил подошвами сапог осколки. Он споткнулся, почувствовав головокружение – очевидно, из осколков выделялись какие-то пары. Он бросил щипцы и зажал себе нос и рот.

– Уходите и задержите дыхание! – Пока другие убегали, доктор снова и снова наступал на осколки разбитых книг. Он, пошатываясь, вышел в главную комнату лаборатории и захлопнул за собой дверь.

– Варвар, – выпалил Труст.

– Вы о многом не имеете представления. – Свенсон потер болевшие глаза.

– Но, доктор, я не понимаю. – Махмуд указал на кожаный футляр в его руке. – Если эти книги так ужасны, почему вы сохранили вот эту?

– Потому что профессор прав. Нам нужно оружие.

Свенсон допрашивал Труста о машинах, следя одновременно за Франческой, и оценивал достоверность информации, которую неохотно сообщал Труст, по реакции девочки. Она чувствовала себя все хуже. Боявшийся одновременно и горькой решимости Свенсона, и страшного призрака Фойзона, профессор все больше и больше нервничал. В конце Труст выпаливал свои ответы, постоянно косясь на стонавшую и пускавшую серую слюну девочку.

Однако за полчаса доктор Свенсон узнал о синей глине больше, чем когда-либо хотел: проводимость, усиление сигналов и качество, которое Труст назвал «взаимное распознавание». Теперь он видел в путанице проводов и шлангов механическую идею. Принцип действия синей глины был ему так же непонятен, как и раньше, но теперь он знал физические средства, с помощью коих можно транслировать память в стеклянную книгу, вводить ее содержание в пустой мозг, подавлять волю жертвы с помощью Процесса. Каждое из этих действий было вполне понятной комбинацией силы и направления. Возрождение Маделин Крафт, однако, требовало знаний, которыми Труст не обладал.

Свенсон видел у нее токсические эффекты длительного воздействия и телесного проникновения синего стекла, но болезнь дамы не сводилась к физическим симптомам. Было похоже, что синее стекло не оказало разрушительного воздействия на ее мозг. Более того, она могла формировать новые воспоминания. Так чем же объяснялась ее продолжительная безучастность? Возможно, в процессе химического обмена синий газ захватил память, оказал на психику вредное воздействие, достаточное для того, чтобы образовался психический эквивалент шрама. Помогут ли машины в лаборатории преодолеть его? И, если да, поспособствует ли такое воздействие выявлению ее неповрежденной памяти, сейчас подобной затопленному городу, покоящемуся на дне озера? Или интенсивное воздействие просто убьет ее?

Свенсон посмотрел на миссис Крафт и стиснул ее пожелтевшую руку. Что бы ему ни требовалось обнаружить, времени оставалось очень мало.

– Она снова станет собой, – сказал он. – Разве не так, Франческа?

Девочка прижала колени к груди и сидела, покачиваясь. Обнажились ее грязные лодыжки.

– Может быть, ты сама это хочешь сказать миссис Крафт.

Франческа отрицательно покачала головой, плотно сжав губы. Хотя ему было противно лгать, он ободряюще улыбнулся. Девочка икнула и еще раз качнула головой, давая знак молчать, но Свенсон продолжал говорить:

– Я знаю, что ты себя плохо чувствуешь, но доверься графине. Посмотри на миссис Крафт или лучше возьми ее за руку. – Он поднял девочку и поднес к столу, игнорируя встревоженное выражение на лицах остальных мужчин. – Отлично, теперь подумай о том, что мы знаем… когда я заглядываю в стеклянную книгу, точнее говоря, когда я прикасаюсь к ней моим взглядом, этот контакт позволяет ей войти в мой мозг.

Девочка кашлянула и выплюнула на рукав Свенсона сгусток черной мокроты.

– Доктор…

– Пожалуйста, не прерывайте, мистер Махмуд. Физический контакт другой, да, Франческа? Например, я смог удалить стекло из легких кардинала Чаня с помощью оранжевого раствора. Он растворил стекло, превратив его в мокроту, и так удалось извлечь инородное тело. Но, даже если бы мы обладали этой микстурой…

– Кровавик[5], – прохрипела Франческа.

– Кровавик? – Свенсон никогда не слышал этого названия.

– Алхим… – она споткнулась на этом слове, и ее голос жалобно пискнул, – алхимический катализатор.

– Состоящий из чего, из каких элементов?

Франческа снова закашлялась, и капли мокроты попали на шинель Свенсона. Махмуд повернулся к Трусту.

– Он у вас есть? Кровавик?

– Лорд Вандаарифф предоставил мне широкий выбор химических веществ…

Труст показал на высокий аптекарский шкаф с маленькими выдвижными ящичками. Махмуд шагнул к нему и открыл полностью один из них. Свенсон поднес девочку, чтобы она взглянула, но, осмотрев их, Франческа отрицательно покачала головой. Ее глаза блуждали с диким выражением. Махмуд захлопнул ящички и выдвинул следующий ряд.

– Как он выглядит?

– Раствор был оранжевым, – сказал Свенсон. – Я также видел оранжевый металл, но очищенный от примесей, и это наверняка был сплав.

Франческа отвергла и второй ряд. Махмуд принялся за третий и рявкнул на Труста:

– У вас что, нет об этом никакого представления?

– Простите, любезнейший, – ответил Труст. – Лорд Вандаарифф не тот человек, который легко делится секретами. Естественно, я сожалею о состоянии миссис Крафт – она была другом института, хотя я как регулярный посетитель – и я не одинок в этом мнении – считаю, что заслужил скидку…

Махмуд замахнулся на Труста, но Свенсон перехватил кулак до того, как он успел ударить. Сделав это неожиданное движение, он чуть не выпустил девочку, и она наклонилась вперед. Франческа вдохнула, раздув ноздри, и заскулила, как наказанный щенок. Ближайший ящик был наполнен камешками коричневатого цвета. Свенсон взял щепотку и поднес к носу девочки. Она подавилась и отстранилась, не в силах дышать.

– Вы убьете ее, – закричал Труст. – Господь всемогущий…

Свенсон игнорировал его.

– Франческа! Что нам делать? Как использовать камень?

Франческа посмотрела ему в глаза испуганно и жалобно. Она широко открыла рот, как будто хотела показать сломанный зуб. Черная жидкость текла по ее подбородку.

– Господи! – запротестовал Труст.

– Это совсем не имеет значения, – огрызнулся Свенсон. – Махмуд! Вот кровавик… а вот ступка и пестик – размелите его в порошок. – Затем он показал пальцем на один из бронзовых механизмов. – Профессор Труст, нам понадобится эта машина. Подготовьте ее немедленно.

– Вы совсем не представляете…

– Двигайтесь, черт побери!

– Запах… – пожаловалась Франческа слабым голосом. Доктор вытер ей лицо.

– Потерпи и не обращай внимания, дорогая, еще пару минут, и мы выведем тебя на свежий воздух…

– Запах…

– Да, мне жаль…

– Тот самый запах.

Глаза Франчески закатились.

Девочка лежала, дрожа в шинели Свенсона. Она не приходила в себя.

– Ужасный шок, – бормотал доктор, – чудо, что она смогла нам помочь. Мы дадим бедняжке отдохнуть и перенесем в безопасное место, как только будет возможно.

Молчание Махмуда было осуждающим, но равномерный скрип пестика говорил о том, что он настроен решительно. Труст откашлялся, поднеся ко рту розовую руку, сжатую в кулак.

– Я думаю, что миссис Крафт лучше поможет прийти в себя чесночный суп.

Махмуд поднял ступу с растертым кровавиком, чтобы показать Свенсону.

– Отлично, я уверен. Если профессор соблаговолит помочь…

Труст согласился и принялся настраивать бронзовые кнопки на агрегате, хотя и поглядывал на дверь. Махмуд также казался встревоженным.

– Почему никто не пришел?

– Мы не знаем, что происходит во дворе.

Свенсон насыпал горсть размолотого кровавика в агрегат.

Труст нахмурился.

– Если бы был кризис, мистер Фойзон мне бы сказал.

– Он вам доверяет?

– Он никому особо не верит, но слуги лорда Вандаариффа вызывают его расположение. Почему бы вам не прекратить все это и не разрешить мне обратиться к нему за помощью?

Свенсон проверил шланги и провода. Черная резиновая маска оставляла открытым только рот дамы, чтобы она могла дышать. Труст вставил тяжелый ромбовидный кусок синего стекла в тигель. Свенсон подключил медные провода к контактам.

– Махмуд, пожалуйста, отойдите от стола.

– Что с ней произойдет? – спросил Махмуд. – Всё это чародейство…

– Она исцелится.

– Нет, – заявил Труст.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, профессор. Это, – Свенсон показал на выключатель внутри деревянного ящика, – включает тигель. Первоначальный заряд, посланный через стекло, усиливается, проходя через камеру, и возвращается в агрегат. Там накопленный заряд реагирует с кровавиком и, когда клапан агрегата открыт, наделяет субъекта своими качествами.

– Это только схема процесса, – ответил Труст. – Но схема всего лишь полдела. Сколько нужно кровавика? Вы можете только догадываться. Вы опираетесь лишь на путаные слова ребенка, что якобы надо начинать с кровавика или что этот камень несмертелен. Как долго вы будете ждать, прежде чем откроете клапан? Слишком долго. Да и одного лишь заряда будет достаточно, чтобы убить ее.

Махмуд посмотрел на Свенсона, ожидая ответа. Но у того ответа не было.

– Это правда! – выпалил Труст.

– Почему та женщина прислала вас? – Вопрос Махмуда был как кинжал под ребро Свенсона. – Маделин Крафт – ничто для нее. Я не могу поверить в ее доброту.

Свенсон развел руками.

– Я и не прошу мне доверять.

– Тогда вы здесь, чтобы убить ее?

– Если бы это было правдой, зачем я стал бы тащить всех сюда?

– Для вашей науки.

– Не моей, Махмуд.

– Она умрет на столе, – настаивал Труст.

– Дама никогда не излечится, если оставить все, как есть, – мягко сказал Свенсон. – Она превратится в ничто.

Махмуд беспомощно посмотрел на женщину, конечности которой были связаны, а лицо закрыто маской – виден был только красный рот. В этот момент Свенсон вдруг понял, что очертания челюсти Маделин Крафт точно совпадают с теми, что он видит на молодом и более смуглом лице Махмуда. Он был ее сыном.

– Делайте это. – Голос Махмуда был тусклым и безнадежным. – Пусть лучше она умрет, чем будет жить в таком состоянии. Продолжайте.

Свенсон потянул переключатель. Гудение тока с треском мушкетного залпа пробежало по медным проводам, и резкое зловоние синей глины наполнило воздух. Металлические трубки, покрывавшие стенки тигля, начали вибрировать все быстрее, пока он весь не начал пульсировать с оглушительным ревом. Свенсон прижал ладони к ушам, но все равно шум был невыносимым. Обозвав себя дураком, он вспомнил о бронзовых шлемах графа – они были тут в комнате, выстроенные в ряд у стены. Если бы только он или Труст знали, зачем они нужны! Но сейчас было уже слишком поздно. Конечности Маделин Крафт натянули путы, а ее рот открылся в неслышном для них вое. Махмуд кусал кулак, глядя на мать. Свенсон подобрался к агрегату управления, готовый открыть клапан. Труст вцепился в его китель, а потом неистово замахал руками, подавая знак. Свенсон отрицательно покачал головой. Профессор снова вцепился в Свенсона. Маделин Крафт выгнулась дугой, приподнимаясь над столом все выше и выше, пока не стало казаться, что ее позвоночник вот-вот сломается.

Он почти пропустил нужный момент, отвлеченный попытками Труста оттолкнуть его в сторону и стуком, таким сильным, что они почти не слышали друг друга. Ток пронизывал кровавик, болты, фиксировавшие агрегат, начали раскачиваться, и тут это произошло: волна запаха горько-сладкого и мускусного защекотала его ноздри…

Тот самый запах.

Свенсон открыл клапан. Черные шланги ожили. Извивавшееся тело Маделин Крафт застыло, пальцы разжались, рот открылся, волны энергии пошли через ее тело.

Ток из устройства перестал поступать так резко, будто задули пламя свечи – кровавик был израсходован. Профессор устремился к агрегату, закрыл клапан и начал манипулировать переключателями. Рев в трубках затих. По почерневшим проводам пробежали последние искры, а потом появился слабый дымок.

Свенсон упал на стол, в его ушах звенело. Пульс миссис Крафт был ускоренным, но сильным. Вздохнув с облегчением, он жестом подозвал Махмуда, и они вместе сняли маску с лица женщины. На нем остались следы там, где маска сильно прижалась к ее коже, но ее глаза… глаза ожили и сверкали – доктор Свенсон раньше такого никогда не видел.

– Миссис Крафт? – Он не услышал своего голоса, но это было неважно. Она кивнула. Махмуд освободил ее руки и ноги и помог ей сесть.

– Благословенные небеса, – произнесла она. – Я была на дне моря. О, мой дорогой мальчик.

Она положила голову на плечо Махмуда, и его сильные руки обняли ее. Махмуд опустилголову, его лицо оказалось в ее волосах, и дорожки от слез появились на темных щеках.

– Теперь, – прошептал Махмуд. – Теперь мы им отплатим за все.

Свенсон поспешил к Франческе. Кожа девочки была холодной, а дыхание слабым.

– Она жива? – спросил Труст.

– Конечно! – Свенсон подошел к шкафу, ящик был все еще выдвинут, он взял горсть кровавика и насыпал в ступку. Потом сел на скамейку и принялся яростно растирать.

– Зачем вам понадобилось еще? – спросил Труст. – Ребенку не вынести такого тока.

– Я знаю, – строго ответил Свенсон.

Махмуд что-то бормотал миссис Крафт, и все же она взглянула на доктора Свенсона, и он почувствовал неловкость.

– Тогда для кого? – настаивал Труст. – Ведь не для одного из нас!

– Нет. – Свенсон наполнил завинчивающуюся флягу крупинками ржавого цвета и засунул в карман мундира.

– Что тогда? – пожаловался Труст. – Ради бога, может быть, вы уйдете. Они подумают, что я предал их и перспективы моего карьерного продвижения…

– Полностью загублены. Лоренц, Фохтман, Крунер… вы знали Крунера?

– Все знали Крунера – смешной парень.

– Крунер умер, лишившись обеих рук по локоть: они превратились в синее стекло.

– Что ж, это вполне в его духе.

– Не будьте таким ослом! – Доктор надел свою шинель. – Слушайте: мы поднимемся по этой лестнице. Махмуд поможет своей госпоже, я понесу девочку. Мы не сможем тащить вас. Но Вандаарифф не должен узнать, что мы сделали.

– Заприте меня в шкафу, я скажу, что ничего не видел…

– Вы разболтаете каждую подробность. – Свенсон вытащил револьвер. Профессор сглотнул, его широкое горло ходило ходуном.

– Н-но я помог вам…

– И поэтому я прошу вас пойти с нами. Если вы не пойдете, я застрелю вас или похороню ваш разум в последней стеклянной книге. – Эти слова были жестокими, но разве у него был выбор?

– Нет. Я не хочу так поступать с нашим другом. – Голос Маделин Крафт был властным, хотя и слабым. – Если профессор не хочет покончить со своей карьерой, Махмуд, возможно, сумеет доказать, что он сопротивлялся нашему вторжению… например, прострелив ему ногу.

– Я ему выстрелю в колено? – предложил Махмуд.

– Вряд ли этого будет достаточно, – заметила женщина. – Оба колена – так будет убедительнее.

Труст побледнел, миссис Крафт улыбнулась, заметив это, и больше говорить о насилии не потребовалась. Та легкость, с которой она вмешалась, казалось, пришла из другого мира, такого же недостижимого для Свенсона, как возможность испытать удовлетворение от успешного излечения миссис Крафт. Доктор спрятал револьвер и надел лямку кожаного футляра на плечо. Он поднял Франческу и поковылял к двери.

На этот раз высота лестницы не мешала доктору думать, потому что его отвлекли размышления о том, что делать дальше. Они собрались на верхней площадке. Все, кроме Махмуда, тяжело дышали. Свенсон приложил ухо к двери, но ничего не услышал.

– Если часовой вернется, мы должны будем затащить его внутрь и сбросить с лестницы, чтобы он не поднял тревогу. Если же он не вернется, я предлагаю бежать к тому окну, через которое мы попали сюда…

– Нас заметят с крыши. – Это была Маделин Крафт. Она сказала это спокойным тоном, но Свенсон понял, что сморозил глупость.

– Тогда я брошусь к воротам. Пока они окружают меня, Махмуд побежит к окну с вами и с ребенком.

– Они застрелят вас, а потом перестреляют и всех нас издалека. Что тогда будет с вашей миссией? Или с нашей местью?

Свенсон не мог думать. Он не мог глядеть на девочку. Он ощущал неровную поверхность деревянной двери, к которой прижимался лбом.

– Готов выслушать ваши предложения.

– Я пойду с профессором. Его здесь знают, и, если заметят меня, их реакция не будет враждебной, по крайней мере сразу. Если он меня предаст, я его зарежу. Махмуд!

Молча, но на виду у Труста Махмуд передал женщине короткий нож в кожаных ножнах. Она схватила его и ловко повернула, так что его нельзя было отличить от сложенного веера. Махмуд открыл дверь и спрятался.

Свет ослепил Труста и миссис Крафт, и на какое-то мгновение они застыли в неподвижности.

– Господь на небесах! – выдохнул профессор. – Мои комнаты… мои записи… О, небо!

Труст побежал. Свенсон с Махмудом бросились за ним, но миссис Крафт остановила их своей рукой.

– Отпустите его – смотрите!

Они увидели, что все крыло института затянул дым, а портьеры были охвачены яркими языками пламени. Свенсон обменялся виноватыми взглядами с Махмудом: как такое могло произойти от их диверсии с дымом? Но потом их внимание привлек треск выстрелов. Труста заметили, и около его ног пули, визжа, вырывали клочья травы. Подняв руки над головой, профессор добрался до дуба и укрылся под ним. Свенсон видел силуэты часовых над воротами, но кто же отдал приказ стрелять внутри двора в человека, которого они должны были узнать?

Он перевел взгляд на ворота. Стальная решетка была опушена, а на полу под каменной аркой лежали мертвые тела… что за нападение заставило стражников закрыть вход? Были ли это люди из города?

Махмуд тряс руку Свенсона:

– Слушайте!

Он не услышал ничего, кроме криков пары работников института, пытавшихся погасить огонь – пожар был им явно не по силам. Он увидел людей, метавшихся в пламени, и тех, кто пытался спасти свои пожитки, но не знал, куда бежать. Еще больше было таких, кто, подобно Трусту, стоял во дворе и не решался двинуться, боясь, что начнут стрелять. Несколько солдат целились в них, но большинство смотрело в другом направлении: на улицу… и тогда Свенсон услышал то же, что и Махмуд: адский рев толпы, бесновавшейся за воротами. Они пытались штурмовать институт! Возможно, пожар распространился из города?

Пуля отколола кусок кирпича над его головой. Их наконец заметили. Доктор бросился вперед, держа на руках Франческу.

– Мы попадем в ловушку! Быстрее!

Он повернул налево, огибая здание, чтобы укрыться от стрелков. Через мгновение Махмуд и миссис Крафт присоединились к нему.

– Я не понимаю, – сказала она запыхавшись. – Им приказали не выпускать людей из ворот и не впускать тех, кто снаружи!

Часть горевшего крыла обрушилась, взметнув столб искр. Новые языки пламени вырвались из открывшегося проема.

– Институт сгорит! – прокричал Махмуд. – И все прилегающие к нему здания…

– Нам нужно выбраться отсюда, – ответила миссис Крафт. – Я должна убедиться, что мои люди в безопасности.

Срикошетившая пуля заставила их двинуться дальше вдоль стены: по крайней мере один стрелок поменял позицию, чтобы было удобнее в них целиться. Свенсон увидел, как Труст выскочил из укрытия и побежал к проему в стене. Он решительно устремился за ним, держа Франческу на руках. Если уж кто и знал, как выскользнуть отсюда через какую-нибудь крысиную нору, так это был такой хитрый проныра, как Труст.

Пули свистели в ветвях деревьев над головой, но, возможно из-за дыма, ни одна из них не попала в цель, и он добрался до проема в стене. Труст пропал, но дверь, за которой он исчез, осталась открыта. Свенсон вбежал в нее, и его окружил хаос: вокруг сновали одетые в черные мантии ученые с коробками, саквояжами, футлярами для образцов. Доктор заметил в толпе Труста и бросился за ним, пробиваясь через толпу.

Махмуд прокричал, перекрывая гам:

– Он не выведет нас наружу! Он хочет забрать свои бумаги…

Свенсон не ответил. Профессор провел, прячась за деревом, пару минут – вполне достаточно времени, чтобы оценить масштаб пожара и приказы, данные солдатам. Труст не был дураком.

– Где мы? – крикнул он Махмуду. – В каком направлении…

Махмуд поспешно указал. Белый дым клубился в конце коридора. Свенсон обернулся и увидел распахнутую дверь: кабинет, в котором окно было выбито стулом. Выглянув из него, он увидел фигуру Труста, спешившего прочь от здания по переулку. Как только они смогут миновать переулок, они окажутся на свободе.

– Махмуд, как мы делали раньше: вы – первый, я помогу даме…

Свенсон сделал паузу. Они глядели на Франческу. Доктор поднес ухо к серым губам девочки. Ее дыхание было очень неровным.

– Ивовая кора и горчица, лекарства, которые вы купили для миссис Крафт, помогут размягчить мокроту, но мы сначала должны вынести ее из этого ада!

Жирные хлопья сажи заполнили воздух, как черные снежинки. Удивительным образом огонь пока не перекинулся на близлежащие дома, но их жители уже выбежали на улицу. На главной улице Свенсона и его спутников поглотила толкающаяся толпа. Обнаружить Труста не было никакой надежды, а несколько секунд спустя и Махмуда с миссис Крафт проглотила толпа, и они остались где-то позади. Где они сейчас находились? Франческа нуждалась в немедленном лечении, однако Свенсон не узнавал улицу. Он перехватил девочку другой рукой, испытывая отчаяние от того, как безжизненно висели ее ноги.

По обеим сторонам дороги в сопровождении слуг пробирались фигуры в шелках и мехах. Но эти группы подвергались натиску толпы, как только клубы дыма в очередной раз поднимались над крышами: толкотня, крики, поломанные кусты, упавший на мостовую фонарный столб. Свенсон вытер глаза эполетами своей шинели – если бы только он мог разглядеть, где они.

Люди перед ним внезапно остановились, и Свенсон наткнулся на плотного мужчину в рубашке. До того, как он смог извиниться перед ним, кто-то воткнулся сзади в него самого, и все, что он мог сделать, – попытаться устоять на ногах.

Трубы. Стук копыт. Кавалерия расчищала дорогу для пожарной команды. Мужчина в рубашке отряхивал с шеи горячий пепел. С правой стороны улицы только один ряд особняков отделял толпу от разраставшегося пожара. Несколько телег с водой не смогут остановить его распространение. Через пять минут вся улица превратится в смертельную ловушку.

Конные уланы в черных мундирах перегораживали улицу. За их линией проехало несколько телег с водой. Вдруг в тылу толпы раздались крики. Огонь добрался до особняков. Толпа навалилась на всадников. Свенсон споткнулся и опустился на одно колено.

– Назад, черт бы вас побрал! – кричал сержант уланов, будто его горло ошпарил кипяток. – Если телеги не проедут, весь район сгорит. Как только они проедут, вас пропустят!

Его сильный и уверенный голос мог бы остановить толпу, если бы не новый взрыв в институте. Небо заревело, на нем разросся оранжевый шар взрыва, засыпавший улицу обломками. Толпа бросилась на всадников. Лошадь сержанта попятилась, но его подчиненные были не такими умелыми всадниками. Боясь за свои жизни, они стали колоть пиками взбаламученную толпу. Люди, получившие удар, с криками падали на землю, а другие, позади них, кричали от падавших на них обломков и жара пламени. Одна лошадь упала, она придавила своего всадника и била в воздухе копытами. Кордон был прорван, и объятая ужасом толпа слепо бросилась вперед. Перед Свенсоном упал и попытался подняться пожилой мужчина. Его бровь была рассечена, из нее сочилась кровь, а напомаженные волосы трепыхались, будто сломанное голубиное крыло, но кожаные подошвы его туфель скользили на каменной мостовой, и его поглотила толпа. Какие-то секунды толпа пыталась обтекать возникшее препятствие: увидевшие, как он упал, старались не наступать на него, но те, кто напирал сзади, не видели упавшего человека, и вскоре его затоптали.

Свенсон бежал так, как никогда прежде в жизни, мимо дравшихся с толпой всадников, мимо перевернутой пожарной телеги, спотыкаясь и уворачиваясь. Его лягали ногой в спину, били по лицу и едва не повалили. Он остановился, задыхаясь, и стоял, прижавшись спиной к молодому деревцу: только одно оно уцелело, все остальные растения в саду были сломаны и растоптаны. Огонь уже полностью охватил одну сторону улицы, и было понятно, что он вот-вот перекинется на другую. Согнувшиеся фигуры сновали повсюду. Это были стервятники, обшаривавшие карманы трупов и подбиравшие безделушки и домашнюю утварь, потерянную и брошенную беглецами.

Трещина в ребре вызвала сильный укол боли, такой острый, что у доктора заныла даже челюсть. Он крепче прижал Франческу к груди и неуклюже попытался восстановить кровообращение в ее конечностях. Она с трудом и клокотанием дышала.

– Теперь уже скоро, моя дорогая. Зеленая дверь в караулку, а потом горячий чай, и ванна, и табак для меня. Боже мой!

Волосы девочки, курчавые от пота и грязи, прилипли к ее лбу. Он нежно похлопал Франческу, надеясь на ответную реакцию. Она моргнула, но голубые глаза были тусклыми и покрылись какой-то пленкой.

– Ты отлично справилась, милая, просто подожди немного, и мы расскажем графине.

Опять раздался рев труб. Уланы возвращались за новой кровавой жатвой. Он поспешил в обратном направлении – и вдруг, как послание с небес, увидел табличку: Аахенская улица.

– Слава богу… Господи… Слава богу…

Услышав топот сапог, Свенсон резко остановился. Старый Дворец пламя не тронуло, но караульная будка была разрушена, а входная дверь в бордель – распахнута. Сад завалили обломки, и, пока он глядел, отупев от изнеможения, появились два солдата, которые несли деревянный сундук из кабинета Маделин Крафт. За ними показались еще двое, они вели группу напуганных женщин, одеяния которых так же плохо подходили для прогулок по улице, как напудренный парик неуместен в доме бедняка. Люди Бронка грабили Старый Дворец, будто он был их военной добычей.

Доктор повернулся, собираясь бежать, чтобы найти Махмуда и миссис Крафт, если их еще не схватили, но сильная рука толкнула его на железный забор. Дородный капрал мрачно улыбнулся, примериваясь разбить доктору лицо прикладом мушкета.

– Ради бога, – взмолился Свенсон. – Со мной ребенок…

– Подождите, подождите вы там!

Офицер подошел от улицы, на которой люди Бронка устанавливали кордон.

– Взгляни на его форму, идиот! – кричал офицер. – Это тот немец полковника! Посадить его в фургон, немедленно!

До того как Свенсон сумел обратиться к офицеру, капрал затолкнул его в закрытый торговый фургон. Он неуклюже упал на бок, перекатившись, чтобы защитить девочку, и еле успел убрать ноги, а то бы их прищемила захлопнувшаяся дверь. Звяканье заставило доктора вздрогнуть. У противоположной стенки, прикованный к скамье, сидел мистер Горин – он был окровавлен, весь в синяках, с кляпом во рту.

Свенсон дотянулся до его кляпа, но замер, заметив ужас в глазах Горина. Он поглядел вниз и увидел в полумраке, что голова Франчески Траппинг повисла, а ее темный рот широко раскрыт. Лицо девочки было холодным. Глаза стали безжизненными, она не моргала.

Он не представлял ни как долго они ехали, ни куда их везут тюремщики. Острое чувство вины приковало доктора к скамье и сковало его мозг. Он завернул Франческу в свою шинель и стал ее укачивать, понимая, что это бессмысленно.

В какой-то момент он вытащил кляп изо рта Горина, но цепи были закреплены крепко. Монотонным опустошенным голосом он постарался, как мог, ответить на вопросы Горина. Ничего из этого не имело значения. Он знал, что девочке плохо. Немного ивовой коры, ради бога! Графиня ди Лакер-Сфорца накинула петлю на шею Франческе Траппинг, а он, Абеляр Свенсон, выбил из-под нее опору.

– Она уже была обречена. – Голос Горина был тихим и еле слышным на фоне скрипа фургона и стука копыт. Свенсон тупо кивнул. Это ничего не меняло. Он был совершенно потерян. Доктор поднял глаза и встретил испытующий взгляд Горина. Тот отшатнулся.

– Вы также больны?

Свенсон пожевал губами, и на них появилась тень улыбки, неуместной, страшной.

– Ничего серьезного.

– Но… ваши глаза, ваше лицо…

– Я уверен, что это только из-за отсутствия табака.

– Вы сошли с ума?

Свенсон услышал его вопрос как бы с расстояния. Горин уставился на руку Свенсона, гладившую волосы девочки. Доктор осторожно опустил ее себе на колени.

– Извините меня. Слишком много дел мне предстоит сделать, прежде чем я смогу позволить себе умереть.

Горин склонился к нему так близко, как позволяли цепи.

– Вы уверены, что Махмуда и миссис Крафт не схватили? Уверены, что она поправилась?

– О да.

– Тогда куда нас везут? – Горин безуспешно пытался разглядеть что-нибудь через вентиляционные отверстия. Свенсон глядел на туфельку Франчески, высунувшуюся из-под его шинели, и удивлялся тому, какая у нее маленькая и хрупкая ножка.

– Все произошло так, как вы и предполагали, – продолжил Горин. – Три недели мы терпели вторжения Бронка. Солдаты ходили на нашей территории, в любое время появлялся полковник и тот, другой.

Верхняя губа Горина была разбита, опухоль нарушила безукоризненную линию его аккуратно подстриженных усиков. Почти как волчья пасть, подумал Свенсон, отметив, что теперь Горин не казался таким уж умным. Почему увечья и травмы, какими бы ни были их причины, приводили к тому, что раненые начинали казаться не слишком умными или их вообще сбрасывали со счетов…

– Тот человек никогда не сказал ни слова, знаете ли. Мы предлагали комнаты, выбор партнеров. Он этим пользовался, конечно, но не проронил ни слова. Ни бумаг, ни клубных карточек, даже метки на одежде, чтобы отыскать портного. Ни одного ключа. Зато я видел его руки.

– Когда я его встретил, он был в перчатках.

– Он всегда их носил. Но однажды я шпионил за ними в туннеле. Руки этого субъекта были в пятнах.

– Родинки?

– Бывают синие родинки?

Колеса замедлили ход, заскрипев по гравию. Горин оцепенел.

– Что они сделают? Я не солдат и не смогу выдержать боль!

Свенсон поежился. Он вспотел, пока убегал из института, и сейчас доктору было холодно. Он опустил руку в карман кителя, и вынул синюю пластинку с воспоминаниями графини о картине. Доктор бросил ее на пол и растер каблуком в пыль.

– Что вы делаете? И что это? – Горин показал на кожаный футляр, висевший на плече Свенсона. – Что-то ценное? Можно было обменять пластинку на наши жизни…

– Если бы они хотели убить вас, вы бы уже были мертвы. А поскольку вы не знаете, где друзья, то не сможете предать их.

– Бронк ничему не поверит! – Голос Горина стал громче. – Они меня подвесят на дыбе…

– Дыбы не стоят на каждом углу. Вы – заложник, с вашей помощью военные хотят поймать Махмуда и миссис Крафт.

Фургон остановился. Несмотря на мрачное настроение, у Свенсона появилась идея.

– Подождите. Что полковник Бронк сказал вам, когда арестовал? Когда он узнал, что мы ушли в туннель…

– Назвал меня охочим до шлюх изменником, а потом меня сбили на пол.

– И больше ничего? Они будут охотиться на миссис Крафт и Махмуда и убьют их.

Шум отпиравшегося замка отдавался эхом в пустом пространстве.

Горин отрицательно покачал головой.

– Это не был Бронк – кто-то другой, и, когда мы были снаружи и шел дым, он сказал…

– Что?

– Что человек не станет разжигать свой погребальный костер без причины.

На их головы натянули мешки из ткани. Свенсон умолял солдат позаботиться о теле Франчески, но они не стали слушать, просто вытащили его из фургона и связали руки. Мешок на голове пах овсом. Через несколько минут, после того как доктор не раз споткнулся и ушиб лодыжки, его усадили на жесткий деревянный стул.

– Дайте мне посмотреть на пленника.

Капюшон сняли. За столом сидел джентльмен, с которым он однажды столкнулся в Старом Дворце, тот самый спутник Бронка. Солдат положил на стол кожаный футляр и смятую шинель Свенсона.

– Подождите снаружи.

Военный спокойно вышел из комнаты. Мужчина, сидевший за столом, принялся опустошать карманы шинели. У Свенсона появилось время рассмотреть его: примерно сорок лет, напомаженные черные волосы, расчесанные на пробор, подкрученные усы, острая козлиная бородка. Он был узкокостным, но полным, очевидно, мало упражнялся физически, но подвижные глаза и точные движения затянутых в перчатки рук свидетельствовали об остроте восприятия и энергичности.

Мужчина положил револьвер Свенсона рядом с помятым носовым платком, огрызком карандаша, грязными банкнотами и покореженным серебряным портсигаром. Кожаный футляр он проигнорировал.

– Вам нравится комната, доктор? Прежде здесь находилась библиотека, но в ней было почему-то всегда сыро, так что книги убрали. Заброшенные комнаты, как и люди, используются для самых разных целей. А мне еще понравился пробковый пол. Тихо и удобно, да еще он окрашен в медовый цвет. Почему бы в каждой комнате не постелить пробковый пол? Мир стал бы лучше.

Он выгнул брови – они были выщипанные и такие тонкие, как у молоденьких девушек. В облике мужчины было много запоминающихся деталей: напомаженные волосы, очки в металлической оправе, пухлый маленький рот – все это создавало общее впечатление нарочитости и чрезмерности.

– Мир стал бы тише, – бесцветным голосом ответил Свенсон.

– А разве это не одно и то же? – Мужчина покачал головой, и на его лице появилось более сдержанное выражение. – Мне жаль, я предвидел нашу встречу, и это веселило меня, хотя обстоятельства весьма печальные. Я – мистер Шопфиль.

– И вы знакомы со мной?

– Конечно.

– Вы послали Бронка, чтобы опознать меня в офисе.

– Только чтобы убедиться. Мне требовалось быть в другом месте.

– В здании таможни.

Шопфиль хихикнул с сожалением.

– Только для того, чтобы узнать, что вы там были тоже! И разве могло быть иначе, в конце концов, учитывая наши общие исследования?

– Где полковник Бронк?

Шопфиль махнул рукой.

– Это неважно. Но вы! Вы были на дирижабле Вандаариффа! И в Парчфелдте! И в здании таможни – и теперь в институте! Как же я ждал, чтобы задать вопросы человеку, который знает столь многое!

– Вы могли спросить Роберта Вандаариффа.

– Этот джентльмен остается для меня вне досягаемости.

– Могу ли я поинтересоваться, что же входит в сферу вашей досягаемости?

– Было бы так приятно поболтать с вами, но сейчас нет времени. Хотите сигарету?

Шопфиль ухмыльнулся, глядя на покореженный портсигар, и позвонил в звонок. Солдат снова вошел в комнату, держа руку на эфесе сабли.

– Сигарету доктору Свенсону. Вообще, дайте бедняге полдюжины.

Солдат отсчитал шесть сигарет в дрожащую ладонь Свенсона, а потом добавил коробок безопасных спичек. Он щелкнул каблуками и вышел.

– Зажигайте, зажигайте! – подбадривал доктора Шопфиль. – Мне нужен человек, способный думать, а не трясущаяся развалина. – Он достал карманные часы из жилетного кармана и поджал губы. – К делу. Как Роберту Вандаариффу удалось потопить дирижабль в море? На борту был его сообщник, который направил корабль вниз, или тот был поврежден еще до того, как покинул Харшморт?

Свенсон слишком глубоко затянулся и закашлялся.

– Простите?

– Не робейте, капитан-хирург. Мне известно о союзе Вандаариффа, Генри Ксонка и герцога Сталмерского. Я выявил их главных агентов и многих мелких соучастников. Грандиозный план злодеев почти осуществился… и тогда одним смелым ударом Вандаарифф уничтожает двух главных соперников – Генри Ксонка и герцога – и отправляет подручных, выполнивших свою задачу, к верной гибели. Вся Макленбургская экспедиция не что иное, как отвлекающий маневр! Потом, чтобы защитить себя, он притворяется, будто у него кровавая лихорадка, но тайно захватывает контроль над оружейными заводами Ксонка и министерствами, а за ними – как теперь ясно даже последнему чистильщику обуви – всю страну!

Свенсон стряхнул пепел в спичечный коробок.

– Лидия Вандаарифф была пассажиром на этом дирижабле.

Шопфиль пожал плечами.

– Я вижу, у вас мало опыта общения с богатыми финансистами.

– Обстоятельства ее гибели просто ужасны.

– Таков стиль лорда Вандаариффа: другие будут чувствовать себя в безопасности в его руках в присутствии Лидии. Более того, оставшимся врагам показали, что он готов пойти на все! Его собственное дитя! Они скорчились от страха! Но вернемся к моему вопросу. Когда вы поняли, что дирижабль утонет?

– Когда он ударился о воду.

– Вы шутите. Взорвалось ли устройство с часовым механизмом, подобное тем, что мы видели здесь?

– Разве это важно? Дирижабль утонул, почти все, кто был на борту, мертвы…

– Ага! А кто уцелел? Если там был сообщник, то он, вероятнее всего, выжил.

Свенсон дал дыму наполнить свои легкие, набираясь сил.

– Если вы подозреваете, что сообщником был я, какой смысл отрицать этот факт? Вы мне или верите, или нет.

– Это мое дело. Вы будете отвечать?

– Шесть человек выжили. Трое из них теперь мертвы: Франсис Ксонк, Элоиза Дуджонг, Селеста Темпл. Двое других – кардинал Чань и графиня ди Лакер-Сфорца, возможно, также мертвы, остаюсь только я. – Он засунул окурок в коробок. – Но это не имеет значения. Вы ошибаетесь.

– Относительно вас?

– Относительно всего. Дирижабль рухнул вовсе не из-за разработанного заранее плана. Роберт Вандаарифф потерпел поражение так же, как и Генри Ксонк или герцог. В Парчфелдте он возродился в образе чудовища в своем облике. Чего бы Вандаарифф ни хотел в жизни, теперь, я уверяю вас, он этого не хочет.

– Шокирующие утверждения! Что вы имеете в виду?

– Он лишился рассудка. Вполне буквально – у него теперь другой разум.

Шопфиль побарабанил пальцами по столу. Потому ударил по нему кулаком.

– Перестаньте меня дурачить, доктор. То, что вы говорите, выглядит правдоподобно, но я-то знаю, что вы ошибаетесь!

За ним в стене открылась панель, и Шопфиль обернулся.

– Мистер Келлинг, уже? Удивительная скорость!

Келлинг, стройный мужчина с лисьими чертами лица, вошел, держа широкий поднос, заставленный широкими и низкими сосудами. В каждом плавали странные предметы – трубчатые, похожие на губку, испачканные чернилами, похожие на коллекцию беспозвоночных. Но Свенсон не мог спрятаться от своих знаний анатомии, и у него перехватило горло. В каждом сосуде были образцы пораженных тканей, иссеченных из тела ребенка – Франчески Траппинг. Он прыгнул к револьверу.

С неожиданной для его комплекции проворностью Шопфиль схватил деревянный поднос и сильно ударил Свенсона по голове. Оглушенный доктор получил еще два быстрых удара: один по руке, которая тянулась к пистолету, а другой по лицу. Последний удар отбросил его от стола. Он огляделся, хлопая глазами, рассерженный и беспомощный. Шопфиль оставался сидеть, револьвер лежал на столе, он его не взял, но мог это сделать в любую секунду. Выражение его лица оставалось приветливым.

– Хирург и шпион, и все-таки вы сентиментальны, хотя обе ваши профессии менее всего располагают к этому. Ребенок мертв, сэр.

Свенсон почувствовал, как горит его лицо. Шопфиль потянулся к ближайшему сосуду, но Келлинг еще не ушел и прошептал ему что-то на ухо. Шопфиль с нетерпением кивнул.

– Отсрочка! Хотя я хотел бы услышать ваше мнение, доктор, потому что эти образцы совсем не похожи на собранные нами на месте взрывов. Так и подмывает порассуждать о них.

Он покосился на револьвер Свенсона.

– Оставьте здесь.

Шопфиль бросил доктору шинель через стол, и тот поймал ее.

– Хотя я бы не стал ее надевать. Да и вы с радостью обменяете ее тепло на стакан ледяного апельсинового сока!

Келлинг ждал в коридоре рядом с овальным люком наподобие тех, что можно увидеть на военных кораблях. Свенсон последовал за Шопфилем по темному проходу, пахнувшему плесенью. Он подумал о том, чтобы напасть на этого манерного типа – проход был таким узким, что тому было трудно повернуться, но засомневался и вдруг ощутил усталость и отчаяние. Если он убежит, то куда направится? Что будет делать? Свенсону стало так одиноко, как никогда в жизни.

Воздух был сырым и пах ржавчиной. Они продолжали идти. Неожиданно доктор почувствовал, что палец в перчатке бесцеремонно прикоснулся к его губам. Он с трудом поборол искушение укусить его. Осторожно пошарив в темноте, Шопфиль сдвинул крошечную панель в стене: открылось окошко размером с игральную карту. Оттуда проникали свет и тепло, сырой воздух с гнилым запахом серы… и звуки льющейся воды, брызг, плеска. Звуки, возникающие, когда люди моются в бане.

Очень большая баня. Свенсон извлек монокль из кителя и вытер о брючину. Он и раньше видал бани, но редко они были такими пышными или такими старыми, как та, в которую он подглядывал сейчас, будто римский остов города скрывался под штукатуркой с гипсовыми цветами и птицами, а также под кирпичными арками, облицованными цветными керамическими плитками. Слуги ходили между бассейнами и несли подносы с закусками и напитками и пачки толстых турецких полотенец.

Плеск привлек внимание Свенсона к бассейну, находившемуся перед ним. В дальнем конце плавали несколько женщин, раскрасневшихся от тепла, их волосы были убраны под тюрбанами, купальные костюмы из тонкого муслина прилипли к телам. Свенсон глядел с тоской на голые шеи, плечи, на груди, видневшиеся над водой. Одна леди подняла влажную руку – это был сигнал. Несколько всплесков вне его поля зрения, и еще одна женщина, седая и толстая, выплыла на середину бассейна. Она кивнула.

– Дамы, за которыми вы посылали…

Свенсон не мог видеть, к кому она обращалась: эти женщины находились прямо под крошечным окном, но подавил возглас удивления, когда еще одна фигура скользнула вперед. Муслиновый купальный костюм прилип к ее торсу, обнаженные руки и ноги блестели. Седоволосая женщина объявила:.

– Розамонда, графиня ди Лакер-Сфорца, Ваше Величество. Итальянская дворянка.

Графиня робко моргнула фиалковыми глазами. С убранными под тюрбан черными волосами она казалась волнующе естественной, почти невинной.

– Я весьма польщена вниманием Вашего Величества, – пробормотала она, кивая той, что находилась непосредственно под панелью Свенсона.

Доктор повернулся к Шопфилю, но тот нетерпеливо показал ему кивком, что нужно вернуться к окну. Вторая фигура оказалась в поле зрения, и у Свенсона перехватило дыхание.

– И спутница графини… – Женщина сделала паузу, чтобы выразить неодобрение. – Мисс Селестиал Темпл.

Над ухом из-под тюрбана виднелся шрам, на щеках появились свежие царапины… но это была она. Живая.

Каким-то образом вместе с графиней она оказалась здесь, как ни трудно было в это поверить. На аудиенции с самой королевой! Довольный Шопфиль покачивался, радуясь, как школьник.

– Ради бога, – прошептал Свенсон, – кто вы?

Шопфиль наклонился к его уху:

– Как вы думаете, кем я могу быть? Я – наследник Роберта Вандаариффа!

Глава 7 Термы

Следуя за полковником Бронком по коридору среди серебряных зеркал, мисс Темпл была настолько взволнована мыслями о том, куда они направляются, что забыла о шагавшей рядом графине ди Лакер-Сфорца, пока та не притронулась к ее руке. Селеста захлопнула рот, стыдясь того, что глазела по сторонам, позабыв его закрыть. Выражение лица графини также изменилось. Притворная почтительность теперь скрывала агрессивную самоуверенность. Оглянувшись назад, полковник Бронк окинул женщин оценивающим взглядом, который ничего не обещал.

Они пришли в ярко освещенный зал, где собрались чего-то ожидавшие хорошо одетые мужчины и женщины. Бронк не остановился. Еще дважды их проводник в мундире миновал подобные пункты, где, видимо, оценивалась социальная значимость, и, наконец, привел женщин к странной металлической овальной двери, в середине которой вместо дверной ручки был запиравший ее штурвал. Лакей повернул его и открыл дверь, после чего они прошли и попали на обшарпанную лестничную площадку. Там был только один мужчина, чье широкое лицо казалось слишком крупным для его головы, поросшей жесткими волосами. Он взглянул на карманные часы. Полковник Бронк резко по-военному остановился и щелкнул каблуками.

– Милорд Аксвит.

– А… Бронк.

Полковник ждал. Министр и глава Тайного Совета только безнадежно вздохнул.

– Милорд?

Бронк вслед за министром обеспокоенно взглянул на дам, но те делали вид, что не замечают его. Мисс Темпл по примеру графини старательно разглядывала облупившуюся штукатурку.

– Мне лично не требуется печать ее величества, Бронк, но лорд Вандаарифф настаивает. Конечно, он прав. Решения, имеющие историческое значение, следует принимать монарху. И мне приходится ждать, пока я тут не присохну к полу. – Аксвит, чья выступающая челюсть и широкий нос делали его похожим на выползшую на берег черепаху, поправил воротник. – И как раз сейчас так много неотложных дел… да… неотложных.

Бронк кивнул на портфель под мышкой у Аксвита.

– Можно мне подождать вместо вас, милорд, пока вы займетесь делами в более подходящем месте?

– Чертовски любезно с вашей стороны, – печально вздохнул министр. – Но государственные интересы, опасаюсь я… Государственные интересы. Нельзя разочаровать лорда Вандаариффа…

Еще один легкий удар по руке привлек внимание мисс Темпл к прибытию элегантно одетой пожилой женщины, которая и своим возрастом, и неприязненным ворчанием напомнила Селесте ее тетю Агату. Она обратилась к графине, не представившись:

– Вы будете молчать, пока не назовут ваше имя. По сигналу герцогини Когстедской, которая представит вас, аудиенция будет закончена. А теперь, комнаты для переодевания – вон там…

Пожилая леди открыла еще одну овальную дверь и приподняла платье, переступая через порог. Графиня последовала за ней, периодически оглядываясь. Мисс Темпл также оглянулась, ей была интересна реакция лорда Аксвита, но тот постукивал по запотевшему стеклу часов и не смотрел на них. Ее взгляд перехватил полковник Бронк, глаза которого были тусклыми, как старые стертые монеты.

– Вас заберут. Не забывайте о сигнале герцогини. И не пяльтесь.

Когда она ушла, появились две служанки, по одной для каждой дамы.

– Пялиться на что?

– На кого, Селеста. Будьте внимательны.

Пол в комнате для переодевания был из желтоватого мрамора, а краска на стенах вздулась пузырями. Воздух был влажным и теплым, как будто королева давала им аудиенцию в своей прачечной. Это впечатление еще больше усилилось, когда служанки провели их в альковы, занавешенные льняными полотнищами. Внутри находился деревянный гардеробный шкаф. Служанка усадила мисс Темпл на табурет.

– Если леди наклонит голову…

Селеста это сделала, и служанка подобрала ее кудри. В это время блестящие черные волосы графини исчезли под искусно обернутым вокруг головы белым полотенцем, заколотым как турецкий тюрбан.

– Если леди выпрямится…

Волосы девушки теперь также были плотно убраны под тюрбан. Она почувствовала прикосновение пальцев к спине. В мгновение ока платье было расшнуровано. Служанка ослабила завязки ее корсета, а потом сняла и рубашку. Далее служанки расшнуровали ботинки дам и сняли с них чулки, и теперь те сидели на табуретах абсолютно нагими, если не считать тюрбаны на головах. Графиня крепко стиснула руку мисс Темпл.

– Вы помните, о чем мы говорили в экипаже?

Селеста беспомощно покачала головой.

– Мы говорили о выкупе и об определенной персоне, которая, как вы утверждали, важна для вас. Вы верно предположили, что есть какая-то неизвестная вам причина для посещения усыпальницы. Мой друг Оскар был новичком в этом городе, когда получил работу. Учитывая все, чего он стремился достичь, новый проект показался ему пустяком, и даже он, или именно он, мог и не прилагать для выполнения особых усилий. И все же будьте внимательны, Селеста: вам следует знать, что каждый художник – это каннибал, безжалостно питающийся теми, кто оказывается рядом с ним. Однако сами себя художники поедают еще в большей степени. Понимаете? Вы отправились туда, потому что, простите такое сравнение, эти старые кости могут снова появиться в нашем вечернем меню.

Служанки ушли, и обе женщины остались стоять в муслиновых купальных костюмах без рукавов. Ноги ниже колен были обнажены. Мисс Темпл слегка покачивалась в шлепанцах на пробковой подметке. Она изо всех сил пыталась припомнить подробности усыпальницы Вандаариффов, но ей не удавалось сосредоточиться из-за близости графини и исходившего от нее слабого аромата плюмерии. На плече графини из-под бретели, словно хвост кометы, выглядывал кончик шрама. Девушка подобралась к ней поближе и почувствовала, как натянулся муслин на сосках. Ее дыхание отражалось от кожи графини. Та что-то говорила, но Селеста не понимала слов. Она не могла остановиться и прижималась к графине все ближе…

Графиня сильно ударила мисс Темпл по щеке. Селеста покачнулась, но устояла на ногах.

– Очнитесь. Если вы все испортите, я спущу с вас шкуру.

– Со мной все в порядке. – Девушка сглотнула. – Это с вас шкуру спущу.

– Ничего не говорите, если сможете. Помните: уважительное молчание, скромная привлекательность. Слушайте меня внимательно. – Она протянула руку и больно ущипнула сосок мисс Темпл, та ойкнула. – И не пяльтесь.

– Куда? – жалобно спросила мисс Темпл.

Графиня повернулась к открывшейся двери и присела в книксене. Селеста еле успела за ней повторить.

– Сеньора.

Похоже, дородной и седовласой женщине, стоявшей в дверном проеме, не нравилась ни графиня, ни ее собственный купальный костюм, подчеркивавший недостатки фигуры, к тому же он был мокрым.

– Ваша Светлость, – пробормотала графиня.

Герцогиня Когстедская недовольно буркнула:

– Идите за мной.

Святилище опустившихся фей, пещера, где свет газовых фонарей бросал желтые пятна цвета мочи на поверхность воды. Внимание мисс Темпл привлекали то женщины в бассейне, плавающие с решимостью задумчивых лягушек, то сотни других дам, стоявших у стены и с завистью рассматривавших тех, кого допустили в воду: молодых и старых, тощих и толстых, розовых, бледных, с пятнами и просвечивающими венами на потемневшей от возраста коже. Чем дальше они шли, тем сильнее становился запах горячей, насыщенной минералами воды. Герцогиня вела к широкому бассейну, дальняя сторона которого была скрыта облаком пара. Герцогиня медленно вошла в воду, а потом как тюлень, наконец-то попавший в родную стихию, изящно заскользила к центру бассейна. Она остановилась перед широким бронзовым сиденьем, покрытым лаком. Женщина, занимавшая его, была не менее внушительных размеров. Ширококостная, толстая, рыхлая, она была окружена четырьмя служанками, мешавшими ее рассмотреть. Каждая из них занималась одной из четырех плававших на поверхности воды тучных конечностей госпожи. Толпа зрителей наблюдала, как служанки снова и снова оборачивали порученную им руку или ногу слоями марли, стирая жирную мазь с дряблой, покрытой крупными порами кожи королевы.

Графиня вонзила острый ноготь в ладонь мисс Темпл, и та послушно опустила глаза. Герцогиня говорила слишком тихо, чтобы ее можно было расслышать: шипение труб, другие слабые голоса, плеск воды в бассейнах – весь этот шум, отражаясь от кафельных стен, заглушал речь. Мисс Темпл потянулась к закрытому полотенцем уху графини. Она хотела спросить, почему ее привели сюда, почему сохранили жизнь, что графиня хотела получить от презираемой всеми монархини, которую, если верить общественному мнению, состояние страны интересовало меньше, чем мисс Темпл, большую любительницу пшеничных булочек, интересовал процесс получения муки. Но вместо этого она прошептала:

– Почему все здесь не любят вас?

Графиня ответила, почти не разжимая губ:

– Вы-то уж должны понимать, что это не имеет значения.

– Меня их отношение никогда не волновало.

– Лживая потаскушка.

– Она не выполнит вашу просьбу.

– А я ничего не прошу.

Королева дала герцогине ответ свистящим шепотом и махнула пухлой рукой. После чего герцогиня кивнула двум ожидавшим женщинам, дав понять, что они могут приблизиться. Графиня вошла в воду и, только когда вода прикоснулась к ее груди, с довольной улыбкой вытянула вперед руки и поплыла. Мисс Темпл двигалась медленнее. Вода была очень горячей, и Селеста не ожидала, что она будет так сильно насыщена пузырьками газа. Она погрузилась до подбородка, с трудом веря, что это все с ней происходит наяву. Герцогиня представила графиню.

– Розамонда, графиня ди Лакер-Сфорца, Ваше Величество. Итальянская дворянка.

– Для меня большая честь – внимание Вашего Величества, – пробормотала графиня.

В глазах королевы, утонувших в складках дряблой кожи, было не больше эмоций, чем у жабы.

– И спутница графини, – продолжала герцогиня. – Мисс Селестиал Темпл[6].

Мисс Темпл наклонила голову, рассматривая плавающую корзинку, где были марля и мази.

– Я не понимаю почему, – просипела, жалуясь, королева. – Почему я должна кого-то видеть, если я плохо себя чувствую.

Герцогиня мрачно взглянула на графиню.

– Мне сказали, что это очень важная новость.

Все замолчали. Был слышен только плеск воды о кафельные плитки. Королева фыркнула.

– Забавная… вещь. – Она говорила отрывисто, будто способность формулировать полные предложения и знание грамматики были ею потеряны вместе со здоровьем и надеждой. – Всегда… вспоминается… с итальянским. Римский мед. Дар султана. Арабский? Африканский? А, Поппи?

– Память Вашего Величества гораздо лучше, чем моя, – сказала герцогиня.

– Запечатанный горшок. Дюйм воска вместо крышки – обычный глиняный горшок – прислали вместе с лентами. Бархатный мешочек. Африканский бархат, должно быть, редкий. Я надеюсь, никто его не украл, Поппи.

– Я проверю по описи, мадам.

– Все всё крадут. Италия? Италия. – Она показала пальцем, толстым, как оплывший огарок свечи, на графиню. – Горшок меда со дна моря. Римский корабль, потопленный… – Королева сделала паузу, фыркнула. – Китами. Злобными. Киты все едят. Все еще хороший. Из-за воска. Тысячелетний мед. Древние пчелы. Мой десятый год на престоле или двенадцатый. Ничего подобного на земле, редкий, как… редкий, как…

– Молоко змеи, мадам? – отважилась подсказать дама, находившаяся за спиной герцогини.

– Никогда, – проворчала королева. – Какой-то абсурд.

Она замолчала, и служанки сочли это возможностью продолжить работу, протирая ее увядшую кожу и прикладывая новые куски марли, через которую просвечивала желтая мазь.

– Вашему Величеству понравился мед? – с притворной скромностью осведомилась графиня.

– Съела его весь ложкой. – Королева прищурила глаз, чтобы избавиться от капли пота. – Леди Аксвит говорит, я должна увидеть вас.

– Леди Аксвит чрезвычайно добра.

– Надоедливая ведьма. Мужу следует спустить с нее шкуру. – Королева хмыкнула. – Венеция.

– У Вашего Величества замечательная память, – ответила графиня.

– Должен быть Рим. Предпочитают итальянцев с родословной.

Герцогиня кашлянула:

– Лорд Аксвит ждет вашу печать, Ваше Величество. Лорд Вандаарифф настаивает, учитывая народныеволнения…

– Народные волнения – это ненадолго.

– Нет, Ваше Величество. Лорд Вандаарифф предоставил самые щедрые гарантии…

– Лорд Аксвит может подождать. – Королева задвигалась на своем подводном троне, шлепая руками по воде, и спросила еще более недовольно:

– Что вы хотите?

Графиня моргнула фиалковыми глазами.

– Ну что вы, совсем ничего, мадам.

– Тогда вы тратите и ваше, и мое время! Леди Аксвит больше не будет допущена! Черт побери, Поппи, если любая ничтожная иностранка…

– Прошу меня извинить, мадам. Я пришла не ради себя, а ради вас.

После того как собеседница ее перебила, лицо королевы стало разгневанным. Ее широкий рот распахнулся, как пасть мопса.

– Вы… вы… эта… Поппи…

Пар поднимался рядом со спокойным лицом графини.

– Мое поручение связано с покойным братом Вашего Величества.

– Все мои братья – покойники! – прорычала в ответ королева.

– Герцога Сталмерского, Ваше Величество, бывшего министра Тайного Совета.

Королева вдруг фыркнула, отметив красоту графини, но так, будто это был какой-то неприятный запах. Ее тучное горло заходило ходуном.

– Вы были знакомы с ним.

– Нет, мадам. Герцога мало интересовали женщины.

– Тогда что?

– Наверняка, Ваше Величество… до вас доходили слухи о необычных обстоятельствах его кончины?

Над верхней губой графини появились капельки пота. Герцогиня собралась прервать аудиенцию. Королева сморщила нос, а потом повернулась к служанке, чтобы та вытерла пот.

– Возможно, я слышала. Кто она?

Мисс Темпл почувствовала, что взгляды всех, кто был в бассейне, обратились на нее.

– Мисс Селестиал Темпл, – повторила герцогиня.

– Нелепо. Подходящее имя для китайца. Девушке должно быть стыдно.

Графиня скользнула вперед.

– Ваше Величество, вы должны знать, что герцог узнал о заговоре против вас. Естественно, он хотел его разоблачить.

Мисс Темпл знала, что это была беспардонная ложь.

Королева сердито нахмурилась, шепот стих, и в бассейне воцарилась тишина. Графиня продолжила.

– Его убили, Ваше Величество. Это убийство было государственной изменой. А теперь и другие люди, которым доверял герцог, подверглись нападению. Лорд Понт-Жюль убит вчера, причем во дворце.

Голос королевы стал похож на лягушачье кваканье:

– Понт-Жюль? Никто мне не сказал!

– Я не хотела тревожить Ваше Величество, – попыталась ответить герцогиня, – по совету…

– Лорда Аксвита. – Графиня понимающе кивнула головой. – Следовавшего, конечно, рекомендациям лорда Вандаариффа. Леди Аксвит была весьма добра ко мне, но она была еще одним тайным союзником герцога. Ее внезапная болезнь, или это только кажется болезнью…

– Я не слышала ни о какой болезни! Леди Аксвит?

– Жертва того же яда, который убил герцога. Но эта добродетельная женщина была достаточно умна, чтобы понять, что нападение на нее на самом деле государственная измена.

Шепот вокруг бассейна превратился в громкий ропот. Герцогиня крикнула и хлопнула рукой по воде, требуя тишины. В суматохе графиня незаметно подцепила ступней колено мисс Темпл и подтащила даму ближе к королеве.

– Ваше Величество, меня прислали, чтобы представить единственное доказательство. Она сумела отыскать леди Аксвит. Селеста, расскажите Ее Величеству, что вам известно.

У мисс Темпл не было никакого представления о том, что хотела бы от нее услышать графиня.

– Девушка глуповата? – спросила королева.

– Только напугана, мадам. – Рука графини незаметно скользнула на талию мисс Темпл и нежно погладила. – Вспомни герцога, Селеста. Герцога и комнату с зеркалами.

У мисс Темпл сдавило горло, когда она представила этот эпизод.

Вовлечение герцога Сталмерского в заговор было продумано до малейших деталей, и планировалось сыграть на печально известной жестокости герцога. Сталмер, как и было намечено, приехал в Харшморт-хаус, и граф д’Орканц привел его в тайную комнату, откуда можно незаметно наблюдать. Спрятавшись за зеркальным стеклом, он наблюдал, как лорд Роберт Вандаарифф принимал бесконечную вереницу пэров, промышленников, церковников и дипломатов, и все они заверяли его в своей преданности, если разразится неизбежный кризис. Впечатленный таким количеством влиятельных участников заговора, его светлость присоединился к нему и вскоре после этого поехал в поместье Тарр, чтобы самому убедиться в чудесах синей глины. Экспедиция закончилась тем, что герцог получил пулю в сердце, а реанимация его трупа с помощью синего стекла превратила герцога в ходячую и издающую невнятные звуки марионетку.

Воспоминания графа заполонили мозг мисс Темпл. Она вдохнула через нос, и едкий пар помог ей вернуть контроль над собой.

– Так случилось, Ваше Величество, что я была разлучена с моим женихом, Роджером Баскомбом, который, если бы не его безвременная смерть, был бы следующим лордом Тарром.

Королева скривилась – лордов было так много.

Графиня схватила ее за талию.

– Брат ее величества, Селеста…

– Именно. Я заблудилась, понимаете, этот дом такой большой. Я зашла в странную комнату, и там не было никого, кроме герцога Сталмерского. Он подал мне знак молчать, и я увидела, что одна из стен стеклянная. Он глядел в другую комнату, полную людей, но ни один из них не обратил на нас никакого внимания, хотя они были к нам так же близки, как я к вам сейчас. Это было не простое, а зеркальное стекло!

– Мерзкое изобретение. – Королева заерзала на сиденье. – Мерзкое.

– Весьма! – согласилась мисс Темпл. – И через зеркало мы наблюдали целый парад влиятельных фигур. Они кланялись и пресмыкались перед одним человеком, будто он был королем. Каждый раз, когда приближался очередной подхалим, герцог сжимал кулак, как будто хотел сказать: «Будь проклят, изменник, лорд такой-то!» Когда последний из них удалился, его светлость потребовал, чтобы я поклялась хранить увиденное в секрете, и пообещал, что изменники получат по заслугам.

Королева еще больше нахмурилась.

– Но… кто был той персоной в другой комнате?

– Я приношу извинения, – сказала мисс Темпл, стараясь как можно лучше имитировать тон графини. – Я была в Харшморт-хаусе, и мужчина, которого герцог разоблачил, когда тот планировал свергнуть правительство Вашего Величества, был лорд Роберт Вандаарифф.

Леди, столпившиеся на краю бассейна, сразу замолчали.

– Мое намерение – предупредить Ваше Величество об угрозе, нависшей над вами, – вмешалась графиня. – До сей поры мы возлагали надежды на лорда Понт-Жюля…

– И леди Аксвит, – добавила дерзко мисс Темпл.

– Леди Аксвит, да. Ее муж, как я опасаюсь, оказался слишком наивным для подобной роли. Пребывая в неведении, министр Тайного Совета превратился почти что в доверенного секретаря Роберта Вандаариффа…

– Поппи? – сварливым голосом позвала королева.

Герцогиня подплыла к ней.

– Вы в безопасности, Ваше Величество.

– Не желаю никого видеть! Не стану ни с кем говорить! И ничего подписывать!

– Конечно, нет, Ваше Величество. Но если мы сумеем получить новости о леди Аксвит…

Графиня дернула купальный костюм мисс Темпл, подавая сигнал, что им пора тихонько удалиться.

– Говорят, она отравлена! – сипло произнесла королева.

– Мы пришлем вам вести, Ваше Величество, и поспешим к леди Аксвит, – предложила графиня. – Но я настаиваю, что нужно тщательно позаботиться о безопасности вашей персоны. Угроза серьезная.

Королева зарычала и задрыгала ногами, ее служанки сочувственно заголосили. Герцогиня тщетно призывала всех к порядку. Графиня потащила мисс Темпл из бассейна.

– Никому не смотрите в глаза, не спешите, не разговаривайте.

Они не успели добраться до двери, когда окружающие начали пересказывать друг другу подробности заговора Вандаариффа с разными вариациями. В комнате для переодевания графиня подтолкнула Селесту к ее служанке и поспешила к собственной, на ходу сдергивая купальный костюм так, что пуговицы посыпались на пол.

– Мое платье! – рявкнула она на служанку, а потом заорала на мисс Темпл: – Прекратите пялиться, тупица! Шевелитесь!

Но Селеста не могла двинуться: слишком многое происходило слишком быстро. Служанка содрала с нее купальный костюм и начала сильными руками грубо и настойчиво растирать тело девушки полотенцем, забираясь, как собака, тыкающаяся носом, в самые укромные уголки. Графиня снова стояла нагая, она подняла руки, снимая с головы белый тюрбан, и встряхнула черными кудрями. Ее груди качнулись от этого движения, что подчеркнуло их мягкость и тяжесть. Мисс Темпл, застонав, приподнялась на носки. Не обращая на нее внимания, графиня прихорашивалась привычными экономными движениями, в то время как служанка натягивала даме чулки и помогала уложить волосы.

– Если повезет, если ваш мистер Пфафф не абсолютный осел…

Мисс Темпл закрыла глаза, но бессознательно продолжала хотеть слишком многого, она ощутила покалывание в кончиках пальцев: жемчужная ложбинка между грудями, ее язык…

До крайности раздосадованная такой реакцией организма, Селеста стала шлепать себя ладонями по бедрам, пока на белой коже не появились красные отпечатки рук. Служанка в страхе отступила. Графиня взяла мисс Темпл за запястья.

– Селеста.

Девушка отвернулась, не желая получить еще одну пощечину.

– О боже. – Графиня показала своей служанке, чтобы та помогла своей товарке. – Я сама справлюсь. Приведите даму в порядок.

Когда обе женщины взялись за мисс Темпл, стыд помог ей победить возбуждение и желание, и вскоре она уже стояла в туго затянутом корсете и платье. Графиня дала служанкам несколько монет и отослала их. Она гневно посмотрела на несчастное заплаканное лицо Селесты.

– Наше выживание зависит от того, ждет ли еще лорд Аксвит за дверью.

– Почему лорд Аксвит? – Глаза мисс Темпл щипало от слез. – Я думала, это леди Аксвит…

– Лорд Аксвит ждет печать ее величества. Для его деклараций она не требуется, но, понимая всю серьезность кризиса, он напуган. Богатый и расчетливый лорд Вандаарифф предложил помощь, и Аксвит ухватился за это предложение, как епископ, которому предложили кардинальскую шапку. Однако, поскольку такие распоряжения вызовут новые волнения – людей сажают в тюрьму, а их собственность конфискуют, – слабый Аксвит и хитрый Вандаарифф хотят, чтобы указы подписала королева. Таким образом, ее величество, и без того презираемая всеми, будет отвечать и за это. Но теперь, из-за вашей истории, королева откажется подписывать любые распоряжения, исходящие от Вандаариффа, потому что считает его изменником. Отказ королевы будет равнозначен отмене указов, значит, их вообще не будет! Если только Аксвит не потерял терпение и не решил лично взяться за составление законов.

– Но ради чего? Если он уже ждал так долго…

– Ох, Селеста… а почему вообще мужчины совершают разные нелепые поступки?

– Итак, если Аксвит ушел…

Графиня потащила мисс Темпл к двери.

– Тогда, маленькая свинка, мы погибли!

Дверь вдруг распахнула дородная женщина. Ее волосы были ярко-оранжевого цвета, как испанский мандарин. Какое-то мгновение обе стороны смущенно улыбались, извиняясь за то, что чуть не налетели друг на друга, но потом лицо толстой женщины побелело от ярости и шока.

– Вы! Да как вы осмелились! Как вы осмелились здесь показаться!

– Леди Хоптон, какая неожиданная…

– Шлюха! Я только что приехала из Аксвит-хауса!

Графиня отступила назад под напором разгневанной леди и опустила глаза, а руки покорно спрятала за спиной.

– В самом деле? Я полагаю, что с леди Аксвит все хорошо…

– Вы полагаете! Леди Аксвит мертва! Но, в отличие от ее врача, я не слепая и знаю причину! – Леди Хоптон погрозила ей кулаком, но было видно, что она боится гнева графини. Потом дородная леди фыркнула и устремилась к противоположной двери в дальнем конце комнаты. – Прочь с дороги, потаскуха! Как только я скажу королеве…

Графиня бросилась к ней с зажатым в руке шнурком. В мгновение ока она обвила шею леди Хоптон.

Женщина попыталась вернуться к двери, через которую только что вошла. Ее лицо покраснело, а рот раскрылся, как зияющий провал, она задыхалась. Графиня, оскалив зубы, сильнее затянула шнурок и сбила с головы дамы оранжевый парик. Волосы под ним оказались седыми и редкими. И все же пожилая женщина упорно пробивалась к двери, она прохрипела с ужасом, обращаясь к мисс Темпл:

– Помогите…

– Остановите ее! – выкрикнула графиня. – Если она откроет дверь, нас увидят!

Селеста застыла, не в силах оторвать взгляд от выкатившихся глаз этой бедной гордой женщины, которая решилась говорить с графиней именно так, как всегда хотелось ей самой. С безнадежной ясностью мисс Темпл увидела, до чего она дошла и каким жалким окажется ее будущее.

Селеста увернулась от рук леди Хоптон и схватила ее за платье, оттаскивая женщину от двери. Жертва взвизгнула, негодуя, но графиня еще туже затянула шнурок, и визг перешел в хрип и клокотание. Секунд на пять все трое замерли, каждая тянула в свою сторону, а потом леди Хоптон упала. Графиня мгновенно поставила колено на грудь лежавшей на полу женщины и, обретя более мощный рычаг, затянула шнурок и удерживала его еще полминуты.

– Не очень-то вы спешили.

Графиня оттащила мертвую женщину в ближайшую нишу с одеждой.

– Подберите ее мерзкий парик.

Служанкам было сообщено с тактичным кивком, что леди Хоптон потребовалось уединиться для беседы и поэтому, если кто-то придет, посетителя нужно отправить в другую комнату для переодевания. На покрытой плесенью площадке стоял в ожидании у перил только один полковник Бронк. Пожилая леди, проводившая их в комнату для переодевания, спросила с понимающей улыбкой:

– Вы встретились с леди Хоптон?

– Простите?

Глаза пожилой женщины сверкнули.

– Я думаю, она пошла в бани тем же маршрутом, что и вы.

– Мы ее не заметили из-за пара, – вежливо ответила графиня. – Нет сомнений, что леди Хоптон все еще ждет аудиенции у ее величества. – Графиня повернулась к полковнику Бронку и вопросительно приподняла бровь.

– Лорда Аксвита отозвали. – Бронк показал на портфель, стоявший возле ног на полу. – Мне поручено выполнить его задание.

– Отозвали?

– В городе пожар.

Графиня накручивала выбившуюся из прически прядь на палец.

– Насколько велика часть города, охваченная пожаром?

Пожилая леди прочистила горло и заявила сварливым и решительным тоном:

– Не настолько велика, чтобы избавить вас от встречи с леди Хоптон.

Графиня не успела ответить – позади открылась дверь, и из нее вышла одетая в купальный халат герцогиня Когстедская.

– Эй вы! – позвала она.

Мисс Темпл замерла.

– Полковник Бронк! – нетерпеливо окликнула герцогиня. – У вас бумаги лорда Аксвита?

Бронк щелкнул каблуками.

– Да, Ваша Светлость.

– Тогда вас требуют, сэр! Немедленно!

Бронк затопал вниз по лестнице и исчез, следуя за герцогиней. Графиня повернулась к пожилой леди.

– Я признательна вам за доброту.

Пожилая леди просияла.

– Доброта тут ни при чем.

Графиня ухмыльнулась.

– Она очень редко на что-то влияет.

У Селесты тряслись руки. Ей казалось, что она не сможет совладать со своими чувствами. Что же она сделала, будучи в здравом уме и ясной памяти – стала сообщницей убийцы?

– Почему я здесь? – безрассудно спросила она. – Вы ужасная женщина!

Они не были наедине: хорошо одетые мужчины и женщины, проходившие мимо в обоих направлениях, оборачивались, реагируя на гневный тон мисс Темпл. С натянутой улыбкой графиня шепнула на ухо мисс Темпл.

– Поговорим, когда будем наедине…

– Синьора?

Пожилой мужчина в длинном сюртуке подошел к графине. Она одарила его приятной улыбкой, не выпуская руки девушки.

– Министр, как вы поживаете? Позвольте мне представить вам мисс Селестиал Темпл – Селеста, лорд Шир – министр финансов ее величества.

Лорд Шир не проявил интереса к мисс Темпл.

– Синьора, вы знаете Мэтью Харкорта.

– Мы были только слегка знакомы, мой лорд.

– Все же, может быть, вы сумеете объяснить…

– Вы знаете Роберта Вандаариффа, – выпалила мисс Темпл, вспомнив, что видела лорда Шира через зеркало в Харшморте, когда он в знак покорности стоял на коленях вместе с другими. – Если бы он вас попросил, вы бы лизали его сапоги. И смею предположить, что вы бы лизали и его…

Графиня проворно подвела мисс Темпл к ближайшей двери и вытолкнула из комнаты.

– Прошу прощения. Девушка не в себе, ее отец разорен: пьянство и азартные игры…

Она захлопнула дверь, оставив за ней задыхавшегося от ярости пэра. Графиня схватила с письменного стола нож для бумаг. Мисс Темпл попятилась, выставив вперед руки. Она открыла рот и хотела протестовать, но не нашла слов. Селесту охватила дрожь, она не могла дышать. Мисс Темпл упала на колени и тихо скулила.

– В кого я превратилась?

Она зарыдала, ее щеки горели, и по ним лились слезы, она почти ничего не видела. Графиня приближалась. Мисс Темпл толкнула ее рукой с растопыренными пальцами. Но вместо того, чтобы напасть, графиня опустилась рядом на колени и протянула руку, в которой не было ножа, к лицу Селесты.

– Вы не настолько красивы, знаете ли, чтобы позволять себе подобные припадки. Круглые лица, когда они краснеют, не вызывают симпатии. Для вас выгоднее, когда к вам испытывают презрение. Но это, как я полагаю, обычно происходит по вашей собственной вине.

Мисс Темпл засопела. Графиня говорила мягко, но ее тон нельзя было назвать добрым.

– У меня есть два способа, чтобы решить вашу проблему. Догадайтесь, что я имею в виду. В обоих случаях вы завизжите, – тут графиня улыбнулась, и мисс Темпл всхлипнула, – а поблизости находится слишком много людей.

– Та женщина, леди Хоптон…

– Должна была умереть, и немедленно. Но половина двора видела вас со мной, и хотя я могу притвориться, будто не знаю, что случилось с леди Хоптон, вряд ли я смогу так поступить, когда речь зайдет о вас. Итак… – Она прикоснулась к кончику носа Селесты ножом для бумаг. – Я не могу лишить вас жизни здесь. Разве что вы не оставите мне другой возможности.

Мисс Темпл сглотнула.

– Но почему вы привели меня сюда?

– Из-за воспоминаний графа, конечно. Вы видели эти комнаты. Вы шпионили за мной.

– Но ведь это граф с герцогом следили за Вандаариффом – мне пришлось все изменить.

– Что вы и сделали.

– Но раз уж историю нужно было придумать или поменять, разве вообще имело значение, что я ее знала? Почему вы не рассказали ее сами?

– Конечно, я могла, но не так эмоционально. Королева начала бы подозревать что-то, если бы я просила ее о милости. Не попросив никаких милостей для себя лично и представив ей свидетеля, у которого не было никакой надежды добиться положения при дворе, я существенно повысила шансы на то, что она поверит рассказанной истории. И кроме того, вы действительно знали эту историю. Даже по необходимости приукрашенная, она не прозвучала как ложь. Если бы королева объявила ее ложью, а это всегда возможно, потому что она упряма как осел, лгуном оказалась бы не я.

– Но лорд Аксвит ушел…

– Аксвит оставил свои бумаги Бронку. Сейчас ее величество уже бросила их неподписанными в лицо полковнику, и главная цель нашего визита достигнута. То, что Аксвита вызвали по каким-то делам, которые нас не касаются, также нам на пользу. Так он позже узнает трагические новости из Аксвит-хаус и будет подальше от Вандаариффа. Теперь, может быть, вы встанете?

Мисс Темпл кивнула и поднялась.

– Полковник Бронк – ваш любовник.

– Селеста Темпл, не понимаю, почему вас до сих пор не придушили? – Графиня спрятала нож для бумаг в свою сумочку и достала носовой платок. – Он ваш, можете его портить.

Мисс Темпл вытерла нос и глаза, а потом и пальцы, потому что ткань была очень тонкая и они намокли.

– Почему все эти леди при дворе королевы не любят вас?

– А почему все не любят вас?

– Но я не… – Селеста покраснела. – Я не красивая.

Графиня сказала приглушенным голосом:

– Нет. Красота – это большая опасность, чем интеллект или остроумие. Человек становится живым зеркалом, в котором отражаются несовершенства других. Без сильного покровителя при дворе, а у меня такого нет, потому что я иностранка, приходится действовать тайно.

– Но вы не убили меня.

Графиня тоскливо вздохнула.

– О, Селеста…

Когда мисс Темпл сошла с корабля и оказалась в несравнимо более сложном мире большого города, где на нее обрушился шквал звуков и запахов и окружили толпы людей, реакцией, соответствовавшей ее натуре, было отступить и наблюдать, отгородившись барьером настороженной вежливости. Ее отношения с людьми были антагонистическими, и определяющим качеством ее нового дома была его непохожесть на то, к чему она привыкла. Но элементы новой жизни, в которую она себя пересадила, как растение на новую грядку, стали со временем проникать в ее реальность. Более близкими стали отношения со служанками, она полюбила пару кондитерских и кафе. Мироощущение Селесты расширилось, включив в себя новые удовольствия, хотя прежняя отстраненность сохранилась. Теперь же реальность была подорвана изнутри, будто в нее проник предатель. Даже ее ненависть к графине притупилась. Сначала причиной этого было неразборчивое вожделение, которое проникло в кровь, как инфекция, а потом, что было еще тяжелее признать, опасения мисс Темпл, что только презирающая ее графиня понимает истинные склонности ее испорченной души.

Она подумала о том, скольких людей графиня уже убила и почему саму Селесту она до сих пор продолжала щадить. Конечно, графиня один или два раза по-настоящему пыталась убить ее, но все-таки оставила в живых. Мисс Темпл верила, что, если уж кто-то становится настоящим врагом, как, например, ужасная Синтия Хобарт, у которой была плантация за рекой, вражда будет продолжаться до конца. Моральная утонченность, допускающая, что можно не просто притворяться, выжидая время для решительного удара, но действительно изменить свои чувства по отношению к врагу, было для нее новым ощущением, вызывающим дискомфорт.

Девушка отогнала эти мысли. Они вернулись в зал с зеркалами, где видели полковника Бронка.

– Наконец-то, – вздохнула графиня. – Если только мы сумеем найти экипаж. Che cavolo![7]

Им преградили путь четыре солдата и невыразительный мужчина в очках в металлической оправе, который закручивал кончик своей маленькой бородки пальцами руки в серой перчатке.

– Мистер Шофиль! – Графиня шагнула вперед. – Какая неожиданная и приятная встреча.

– Я рад еще больше, – ответил мистер Шофиль, – уверяю вас.

Мисс Темпл повернулась и бросилась бежать, но ей преградила путь еще одна цепочка солдат. Ее отвели в пустую комнату и оставили там, не сказав ни слова.

Селеста вообще не любила ждать, а в этой ситуации, когда она не знала, где находится, чувствовала себя еще более беспомощной, чем наказанный ребенок. Она выглянула из окна маленькой комнаты, проверяя, нельзя ли просто разбить стекло и выкарабкаться наружу, но, хотя она и не помнила, чтобы они высоко поднимались, оказалось, что до земли не менее десяти метров и окно выходило в некрасивый покрытый гравием внутренний двор.

Она не знала, попытается ли графиня свалить на нее вину за смерть леди Хоптон. И кем был этот мистер Шофиль – еще одним любовником, как Бронк? Она подумала о безразличии, которое окружало ее в отеле «Бонифаций»: ее там терпели, но вряд ли любили. А как насчет людей, с которыми она познакомилась в период своего романа с Роджером Баскомбом? Не все из них были друзьями или близкими родственниками Роджера, среди них были такие, кто мог бы, если бы захотел, общаться с мисс Темпл. Ни один из них не пришел к ней.

В сумочке, отобранной солдатами, осталась записная книжка Роджера, в которую она не успела заглянуть. Мисс Темпл хотела бы вообще никогда ее не видеть и проклинала себя за любопытство. Она обхватила голову руками и вздохнула.

Селеста стала осматриваться, у нее появилось неприятное предчувствие. Она подошла к сдвигающейся стенной панели. Во рту внезапно пересохло. Мисс Темпл сдвинула панель. В середине пустой комнаты стоял стол, покрытый клеенкой. Под ним была постелена окровавленная тряпка.

В воспоминаниях графа ужасный запах отсылал к мертвым тканям, с которыми он впервые столкнулся в своей парижской atelier[8], но в собственной памяти мисс Темпл основные ассоциации были связаны с осквернением ее тела после знакомства с той грязной книгой.

Она подняла клеенку. Ее желудок сжался. Она ожидала чего угодно, но не того, что увидела. Рот наполнился слюной, и Селеста отвернулась, ей хотелось, чтобы ее вырвало, но этого не произошло. Мисс Темпл решительно протянула руку и, чтобы не сдали нервы, резко сдернула клеенку. Франческа Траппинг лежала на столе, как сломанная и забытая кукла. Ее платье было разрезано и снято, а на теле зияли отверстия там, где с неимоверной жестокостью были вырезаны участки плоти. Мисс Темпл зажала рот рукой и заставила себя смотреть. Она бросила девочку. Она устроила взрыв в здании таможни. Это было делом ее рук.

Селеста почувствовала, как у нее сжалось горло от осознания собственной тупости, не позволявшей увидеть очевидное. Зияющие отверстия… отсутствующие куски плоти ребенка. Это напоминало жертв в Рааксфале, трупы, у которых также были удалены куски измененной плоти… но это не было одно и то же. Те отверстия были с неровными краями и неправильной формы, и их контуры определяло синее стекло, проросшее в плоть. А тут разрезы были аккуратными и чистыми… хирургическими.

Она уставилась на бескровные маленькие руки, ступни, повернутые вовнутрь так, что большие пальцы соприкасались, и Селеста поняла, что одежда девочки была разрезана. Ткань не разорвана или прожжена, не испачкана кровью, нет признаков повреждений от взрыва и насильственной смерти. Более того – у нее сдавило горло при мысли об этом, – разрезы на теле Франчески не были вызваны случайными повреждениями от взрыва. Благодаря доступным ей знаниям анатомии из памяти графа она видела, что было удалено: почка, селезенка, легкое, сердце, щитовидная железа и даже нёбо – это было видно через открытый рот девочки. Франческу анатомировали так же последовательно, как труп повешенного, проданный в анатомический театр для научных целей. Она не была убита в здании таможни. Девочка была отравлена книгой графа, а ее органы полностью разложились.

Когда подобная участь постигнет и саму мисс Темпл?

Это было малодушной мыслью, и она почувствовала стыд. Убитый ребенок лежал перед ней. Маленький разинутый рот, серые губы, испачканные запекшейся кровью из вырезанного нёба. Почему Франческа Траппинг закончила свои дни здесь? В алхимические знания графа был посвящен лишь очень узкий круг, и большинство этих людей уже были в могиле. Вскрытие девочки представляло мистера Шофиля, который завладел телом ребенка и держал в заключении мисс Темпл, уже в ином, зловещем свете.

Платье Франчески свисало со стола, словно ненужная оберточная бумага. Селесте захотелось узнать, когда и кто купил это платье, было ли оно последним воспоминанием о матери девочки или его украла графиня, когда пряталась вместе с девочкой в туннелях. Ткань качественная, швы аккуратные. Мисс Темпл наклонила голову… похоже, в некоторых местах ткань была двойной толщины.

В первом кармане лежала свернутая прядь волос, неумело перевязанная ленточкой. Селеста узнала цвет. Волосы Шарлотты Траппинг, но не срезанные с ее головы – их сняла Франческа с расчески матери. Девочка хранила их у себя с момента исчезновения миссис Траппинг до самого конца. Мисс Темпл вернула прядь волос в карман. Во втором кармане был маленький кожаный мешочек, похожий на футляр для монокля доктора. Селеста открыла его и обнаружила завернутый в кусок оранжевого фетра синий стеклянный ключ.

Девушка спрятала мешочек с ключом в свой карман и обернулась, услышав шарканье ног в соседней комнате. Высокий мужчина в накрахмаленном воротничке, чье худое лицо портили пучки жестких волос, торчавшие из ушей, неодобрительно глядел на нее через проем в стене.

– Кто вы? – потребовала ответа мисс Темпл до того, как он сам заговорил.

– Я – мистер Келлинг.

– Почему вы не держите эту дверь запертой, мистер Келлинг, а вместо этого шокируете меня, выставляя на обозрение подобное зрелище? Это позорно и жестоко!

Келлинг изучающе посмотрел на нее.

– Вам было сказано ждать.

– Но этот запах! Теперь мне дурно. Мне нужен свежий воздух.

– Конечно. Если вы последуете за мной…

Келлинг отступил в сторону. У него под мышкой был продолговатый ящичек из темного дерева. Он вывел ее в коридор и запер дверь.

– Кто эта девочка? – спросила мисс Темпл. – И откуда такой ужасный смрад?

– Несчастная сирота. – Тон Келлинга был притворно-сочувственным и фальшивым, как разведенной водой мед или подпорченный окорок. – О запахе приходится только сожалеть.

– Я не ожидала увидеть мертвых сирот во дворце.

– Никто бы не ожидал.

– Отчего она умерла?

– Неизбежный вопрос.

Наступившее молчание также ясно дало понять, что на этот вопрос мисс Темпл не получит ответа.

– Что вы здесь делаете, мистер Келлинг?

– Все, что попросят.

– Так вы чей-то спаниель?

Они подошли к еще одной двери. Келлинг показал ей, чтобы она вошла.

– Вас ждет мистер Шофиль.

Мисс Темпл встала на месте как вкопанная.

– Я не хочу видеть никакого мистера Шофиля.

– Зато он настаивает на том, чтобы увидеть вас.

Ей предложили мягкий стул. Кроме него, из мебели в комнате был только маленький столик на колесиках, заставленный папками с бумагами. Келлинг подал хозяину продолговатый ящичек, а потом тихо и незаметно удалился. Шофиль нетерпеливо открыл его и принялся пальцем руки в перчатке перебирать содержимое, считая до семи. Потом захлопнул ящичек и ехидно приподнял брови, приглашая мисс Темпл разделить его удовольствие.

– Ваша первая аудиенция у королевы? – Он утвердительно кивнул до того, как она смогла ответить, и похлопал по стопке папок. – Я не предлагаю закусок и напитков – на это нет времени. Для меня интереснее беседа с персоной, которая, сама не подозревая, может знать ответы на многие вопросы, мучающие меня. Я думаю, вы даже знали мою кузину и, предполагаю, видели, как она умерла! Могу себе представить, что это было впечатляюще.

Мистер Шофиль похлопал себя ребрами ладоней по шее и издал стон. Мисс Темпл не сразу поняла, что так он изобразил обезглавливание Лидии Вандаарифф.

– Ужасно! И все же, она была глупой девушкой, и ею пожертвовали, как куском заплесневелого хлеба, брошенного свиньям. Но вы-то совсем иной фрукт. Знаете, собираешь информацию, фильтруешь ее, даже разную ложь – и постоянно всплывает имя мисс Селестиал Темпл.

Он сжал губы с кислым выражением лица.

– Я бы хотела уйти, – сказала мисс Темпл.

Шофиль покачал головой.

– Нет, нет, нет, включите мозг.

– Что вы хотите от меня?

– Совсем немного, уверяю вас.

– Где графиня?

– Она ваша патронесса?

– Она может катиться ко всем чертям. Где лорд Аксвит?

– Почему такая малышка, как вы, беспокоится о нем?

– Он был в банях. Его часы остановились из-за пара.

– Лорда Аксвита вызвали к жене, которая плохо себя чувствует.

Мисс Темпл недоуменно посмотрела на него, зная, что это была ложь… Хотя, если это, напротив, правда, тогда лгал полковник Бронк.

– Разве город не горит?

– Да, иногда другие достаточно добры и делают все за вас. – Шофиль неожиданно ухмыльнулся. – Скорее всего, вам следует умереть здесь и сейчас! Что вы на это ответите? Вам кажется, что я иронизирую, но на самом деле нет, потому что я многое знаю, а когда кто-то знает, он должен бояться. Поняли вы это? Хорошо поняли? Когда вы в последний раз видели девочку Траппингов живой?

Мисс Темпл не хотела отвечать, но скрывать эту информацию не было смысла.

– В здании таможни, перед взрывом.

– Ага. Как я и подозревал.

– Но ее убили не там.

– Конечно, нет. – Шофиль раздосадованно хмыкнул и сгорбился, задумавшись.

Снова мисс Темпл попыталась дать ему подсказку.

– Болезнь Франчески…

– Девочка была слишком хрупкой, это можно было давно предвидеть. – Он потеребил губы большим пальцем. – Но как поступить с вами?

– Я убила четырех мужчин, – сказала мисс Темпл.

– Я в этом не сомневаюсь. Это в вашем духе. Пойдемте!

Он схватил продолговатый ящик и потащил ее к двери. Мисс Темпл еле сдержалась, чтобы не лягнуть его ногой. Они встретили в коридоре Келлинга, и слуга пошел следом.

– Вы просили напомнить, сэр…

– Пусть подождут. Иначе никак. – Шофиль обернулся с раздраженной ухмылкой на лице. – Есть ли в сутках хотя бы один такой час, который, будь он даже вдвое длиннее, не казался бы слишком коротким?

– Да, любой из них, – ответила Селеста, которой не нравилось, что ее куда-то тащили.

Мистер Шофиль моргнул.

– У вас какое-то кислое настроение.

– Вы – вурдалак.

– Мир – сборище вурдалаков. Вам ли не знать! – Келлинг устремился вперед и открыл дверь, чтобы Шофиль смог пройти, не задерживаясь. – Такие, как мы, не встают из могилы без цели.

Как только Селеста вошла в дверь, та сразу закрылась, и Келлинг остался снаружи. Шофиль подошел к еще одному столу. Он, к неудовольствию Селесты, был завален не бумагами, а кучей металлических инструментов.

– Но чья это цель, мисс Темпл? – Шофиль копался пальцем в инструментах. – Мы прокладываем курс в потоках влияния, как Магеллан в море, и что находим? Источник, если такое употребление термина не оскверняет его целостности. В вашем случае кто был тот кукловод, благодаря которому вы оказались в сфере моего влияния?

– Поскольку вы видели меня с графиней, я полагаю, что вы уже разрешили эту загадку.

– И что мне теперь делать?

– То, что вам сойдет с рук. Но сначала удостоверьтесь, что эта женщина мертва.

Шофиль снисходительно улыбнулся и открыл продолговатый ящичек. Он уставился на нее поверх своих очков.

– Я полагаю, вы знаете, что здесь у меня?

– С чего бы? – ответила мисс Темпл. – Я – марионетка, пустое место.

– О, приободритесь.

К своему собственному удивлению, мисс Темпл ответила ему грязным ругательством. Была ли это следующая стадия деградации личности – манеры рыночной торговки? Она прикусила внутреннюю поверхность щеки зубами. Не обращая внимания на молчание девушки, Шофиль снова начал перебирать содержимое ящичка. Теперь его расчеты стали еще более сложными, как будто он пытался решить математическую задачу. Мисс Темпл бросила обеспокоенный взгляд на металлические инструменты.

– Кто вы такой, что в вашем распоряжении оказалось так много комнат во дворце королевы?

– Странно, не правда ли?

– Знает ли королева об этом?

Шофиль рассмеялся и постучал кулаком по столу. Такой жест мисс Темпл уже видела и сочла манерным и мерзким.

– А зачем ей знать?

– Я не думаю, что вы сюда проскользнули вместе с торговцами.

– Нет. Тех, кто здесь чужой, сразу замечают.

– А меня не заметили.

– Au contraire![9] Так же, как и вашу энергичную спутницу.

– Зачем было кому-то обращать на меня внимание?

Шофиль снисходительно кивнул в знак согласия.

– Настоящий вопрос был в том, каким образом женщине с такой сомнительной репутацией, как у графини, удалось добиться аудиенции? Значит, дело было в вас, ее спутнице, такой невпечатляющей, которая принесла какие-то важные новости. А потом вы упомянули Роджера Баскомба, и это полностью все изменило.

– Вы сказали, что я не представляю никакого интереса.

– Разве я ошибался? Вы убили, как вы говорите, четырех мужчин, одним из которых, если я не совсем дурак, был сам Баскомб. – Он приподнял брови, ожидая возражений. Когда их не последовало, Шофиль удовлетворенно выпалил:

– За дело! Что вы скажете об этом?

Шофиль повернул продолговатый ящичек так, чтобы она могла в него заглянуть. Он был выстелен оранжевым фетром, в нем было восемь гнезд для стеклянных пластинок. Семь были заполнены разноцветными стеклами, и только одно углубление – обычного синего цвета. Последнее гнездо пустовало.

Шофиль уже второй раз за день напомнил мисс Темпл о ее бывшей соседке и сопернице мисс Синтии Хобарт. Его пальцы, перепархивавшие с пластинки на пластинку, как нерешительные пчелы, двигались, словно руки Синтии над подносом с пирожными. Годами мисс Хобарт досаждала Селесте, потому что на любой вечеринке или другом мероприятии, какое бы мнение ни высказывала девушка, соседка ей всегда противоречила, причем постоянно высокомерно намекала, что именно ее мнение – верное. Снова и снова юная мисс Темпл возвращалась в слезах с чайных застолий, ужинов или танцев, страдая от душевных ран, нанесенных ей высокомерной Синтией, и от того, что свидетелями побед соперницы оказывались все присутствовавшие.

Но вот наступил день: блестящий, драгоценный, бесценный. Проблема была пустяковой: горшочек апельсинового конфитюра, приготовленный поваром Хобартов. Фрукты были нарезаны крупно и лежали на блюде большими блестящими сладкими дольками. Селеста скромно молчала, а Синтия громко заявила, что предпочитает конфитюр с крупными кусками фруктов, и ее мнение разделяет не кто иной, как вице-король Ямайки – подразумевалось, что уж он-то должен хорошо разбираться в таком блюде. Но мисс Темпл, очень любившая сладости и джемы и разбиравшаяся в них, знала, что чем тоньше нарезаны фрукты, тем лучше насыщается их соком сироп. Хотя теоретически она и признавала, что вкусы могут быть разными, Селеста не считала, что это применимо в данном случае, и, если вице-король Ямайки не разделял ее мнение, это означало, что у него грубый вкус простолюдина. Кроме того, Селеста знала, что Синтия неправа и говорит подобные нелепости, чтобы перечить ей, а на самом деле не разбирается в конфитюрах и никогда не разбиралась.

Когда, сославшись на мнение вице-короля, Синтия повернулась к ней со своим привычно-насмешливым выражением, мисс Темпл вместо того, чтобы, как обычно, промолчать, рассмеялась. Это был неестественный, издевательский смех, более подходивший для самонадеянной щеголихи-простолюдинки, а не для леди. После ее дерзкой выходки за столом воцарилась тишина, и, заметив это, Селеста еще раз триумфально расхохоталась. С тех пор мисс Хобарт уже никогда не доставляла ей проблем, хотя бедняжка и пыталась. Мисс Темпл заглянула в душу соперницы и, к своему глубокому удовлетворению, обнаружила ее слабость.

Она не была настолько глупа, чтобы полагать, будто презрение сразу выведет мистера Шофиля из себя, но чувствовала, что, по сути, он похож на Синтию. Несмотря на впечатляющую способность Шофиля оперировать одновременно сотнями фактов, она отметила его постоянное нежелание прямо сформулировать, что именно ему бы хотелось узнать. Это не было логическим выводом, тем не менее, даже когда Шофиль изучал стеклянные пластинки, ее удивило, что его интерес был притворным, он, скорее, играл роль – вместо того чтобы задавать вопросы об алхимии графа, мужчина, который, несомненно, был умен, пытался побудить мисс Темпл задавать вопросы о нем, которые, как он надеялся, продемонстрируют ее осведомленность, возможно, даже о местонахождении отсутствующей пластинки.

– Какой цвет, – заметил Шофиль. – Сияющее великолепие. Я полагаю, вы никогда не видели ничего подобного.

Он достал из гнезда пластинку и показал мисс Темпл.

– Почему она зеленая? – спросила Селеста.

– Изумительно, не правда ли? – Он поднял бровь.

– Я думаю, это найденные на приисках изумруды.

– Слишком дорого, вы не находите? Кроме того… – Он поднял пластинку выше, чтобы через нее проходил свет. – В реальности оттенок желтоватый…

– Тогда я полагаю, это высушенные лимонные корки, лимоны ведь не такие дорогие, как изумруды.

– Вы надо мной смеетесь?

В его голосе появился оттенок металла – не во всем он был похож на Синтию Хобарт, но Селеста решила продолжать.

– Как простая марионетка может себе это позволить?

– Вы не можете. Так что расскажите, что вы знаете об этих стеклянных пластинках.

– Я не знаю ничего.

– Думаю, что знаете.

– Возможно, вам следует спросить графиню.

– Возможно, я уже так и поступил.

В его последних словах, подразумевавших, что он подчинил графиню своей воле, скрывалась явная угроза. Но мисс Темпл было не так легко испугать. Конечно, она принимала угрозы близко к сердцу, но, если они ее действительно задевали, платила той же монетой.

– Хорошо, тогда вот что я вам скажу. – Она сделала паузу, дав ему возможность осклабиться в предвкушении. – Если вы тот человек, который зарезал Франческу Траппинг, вы станете моим номером пять.

Шофиль даже вздрогнул от ее дерзости. Он захлопнул ящичек.

– Мистер Келлинг!

Келлинг заглянул в дверь. Шофиль уже больше не улыбался, и теперь его лицо казалось безжизненной маской.

– Эта женщина попусту тратит мое время. Избавьтесь от нее.

Мистер Келлинг больно схватил мисс Темпл за поврежденную руку. Он вывел ее из комнаты и потащил на улицу к какому-то деревянному зданию. Не выпуская ее, одной рукой он открыл засов, а потом толкнул створки двери ногой – похоже, это была конюшня – и впихнул девушку внутрь. Через мгновение засов был снова закрыт, и она услышала удаляющиеся шаги. Она вытянула руку, обрадовалась, что порез на руке не открылся, побрела к двери и пнула ее. Только тогда мисс Темпл осознала, что за все время, пока ей показывали продолговатый ящичек со стеклянными пластинками, она ни разу не почувствовала себя плохо. Не всплывали воспоминания графа об этом ящичке и ярких цветных стеклышках. Шофиль мог владеть своими сокровищами, не понимая их назначения, но ее собственная неосведомленность означала, что эти пластинки и наука, на которой они основывались, – все это появилось уже после кончины графа, в последние несколько месяцев. И все же Селеста нахмурилась. Было что-то… она почувствовала привкус желчи во рту… эхо той большой картины, «Химической свадьбы». Цвета картины были связаны с разными цветами стеклянных пластинок. Граф не смог реализовать ее алхимический потенциал, пока был жив, но теперь, в теле Роберта Вандаариффа, ему это удалось.

– Вы собираетесь вот так стоять, и все?

Она в изумлении обернулась. В сумраке она не заметила фигуру, скорчившуюся в углу: это был тощий мужчина в белом пиджаке и черных брюках. Он был избит, и его лицо в синяках опухло. Даже когда он говорил, его тело не двигалось– видимо, он не мог пошевелиться.

– Кто вы?

– Мишель Горин. Раньше я был в Старом Дворце, а сейчас я гость ее величества.

– Я мисс Темпл. И я вовсе не чей-то гость.

– Простите, что не встаю. – Он поднял связанные на запястьях руки. – Вы не могли бы попытаться меня развязать? Моих зубов для этого недостаточно: наши хозяева уже выбили несколько, и я не хочу рисковать своей улыбкой.

Селеста не двинулась.

– Это Старый Дворец? Место, где мы сейчас находимся?

– Старый Дворец – это бордель. Сейчас мы находимся в конюшне рядом с купальнями.

– Что такое купальни?

– То, что все называют Королевскими термами. Я бы хотел, чтобы вы развязали мне руки.

Мисс Темпл потянула дверь на себя, потом снова пнула ее, но без всякого результата. Она посмотрела на мужчину в углу.

– Я полагаю, вы все им сказали?

– Простите?

– Если бы вы не заговорили, они бы все еще занимались вами. А теперь им нужно подтвердить то, что вы сказали, на тот случай, если вы лгали. Вы лгали?

– О чем?

– Я бы хотела узнать. Субъекта, с которым я встретилась, звали Шофиль. Плотный и пронырливый.

Горин поерзал и сумел сесть.

– Зачем кому-то понадобилось допрашивать вас?

– О чем вы солгали или не солгали, мистер Горин, и кому?

Горин осторожно притронулся к своей разбитой губе.

– Сильному задире по имени Бронк.

Мисс Темпл кивнула.

– Я так и думала, что он мерзкий.

– У него мерзкий кулак.

– Почему его интересует бордель?

– Кто вы?

– Вовсе никто. Вы ведь не видели прекрасную женщину с черными волосами и в черном платье? – Горин отрицательно покачал головой. – Я не думаю, что они убили ее: как они могли убить ее, а не меня? Нет, настоящий вопрос в том, пленница ли она или их союзница. Она очень хорошо умеет добиваться от людей, чтобы они делали то, что ей нужно. Вы видели мертвую девочку?

– Какую?

– Франческу Траппинг. Бледную бедняжку с рыжими волосами.

Горин осторожно покачал головой.

– Как она умерла?

– Это пока загадка. Эти звери разрезали ее на куски, чтобы что-то узнать.

– Боже правый! – крикнул Горин. – Почему?

– Потому что у всех нас осталось очень мало времени. – Она подошла к мужчине. – Если вы попробуете обидеть меня, я постараюсь сделать вам больно. Уверяю вас, я умею это делать.

– Я предупрежден и подчиняюсь.

Она попыталась ослабить узлы, но без особого успеха.

– Веревки пропитались кровью.

– Примите извинения.

Мисс Темпл подняла его руки ко рту, зажала узел зубами и тянула, пока наконец первый узел неохотно поддался. Она выплюнула веревку и принялась за узлы, быстро справилась с ними, и кольца окровавленной веревки упали на пол. Селеста подобрала пучок соломы и вытерла руки. Горин рассматривал ссадины на своих запястьях.

– Вам нужно их промыть горячей соленой водой, иначе ваши руки распухнут, как свернувшиеся клубком гадюки.

– Я прикажу своему слуге вскипятить воды, – пробормотал Горин, но потом взглянул на мисс Темпл и заметил, что она улыбается. Мужчина покачал головой. – Вы – странное создание.

– Я предлагаю убежать отсюда, но не знаю, куда направиться. Мои друзья пропали, если они еще живы.

– И мои тоже.

– У вас есть друзья?

– Трудно поверить, – ответил Горин. – Мужчина по имени Махмуд. И женщина. Ее зовут Маделин Крафт.

– Я не знаю их.

– Отчего бы вам их знать, разве вы посвящены в наши дела?

– Нет. – Но потом мисс Темпл вздохнула, потому что ей в голову пришла неприятная мысль: – Если только вы не были знакомы с женщиной по имени Анжелика.

Горин наклонился вперед.

– Как, черт возьми, вы узнали о ней?

– Часть одной очень длинной истории. Она умерла в Харшморт-хаусе.

– От чьих рук?

Хотя она сама выпустила пулю, Селеста не сочла свой ответ ложью.

– Граф д’Орканц. Он делал ужасные вещи с ее телом с помощью машин. – До того как Горин успел дать волю своему гневу, который, очевидно, будет еще подогрет стыдом от того, что он сам находится в плену, она сменила тему. – Дело в том, что мне известно многое и, возможно, я знаю о ваших проблемах даже больше, чем вы сами. Но если вы ждете, чтобы я помогла вам, то должны мне сказать, что вы выдали полковнику Бронку.

Горин недоверчиво фыркнул.

– Как вы сможете помочь?

– Я уже развязала вам руки.

– И спасибо вам за это. Но сегодня мои планы были разрушены, друзья и семья исчезли, а другие, за чье благополучие я несу ответственность, попали в лапы законников.

Мисс Темпл направилась к двери.

– Думаю, сначала нам нужно выбраться из конюшни.

– Дверь закрыта снаружи и рассчитана на то, чтобы устоять под натиском лошади.

– Но я не лошадь. – Мисс Темпл опустилась на пол и приняла позу, явно неподобающую леди.

– Можно только удивляться тому, что вы собой представляете.

Селеста улыбнулась, так как ей нравилось, когда кто-то заблуждался насчет ее способностей. Это был далеко не первый раз, когда ее запирали в конюшне. Поскольку, будучи девочкой, она нередко досаждала конюхам, бывало, кто-нибудь из них запирал ее. Когда Келлинг втолкнул ее сюда, она заметила сходство этого места с конюшней своего отца. Вместо деревянного бруса, закрывавшего ворота снаружи, створки замыкались прочным на вид металлическим засовом, находившимся на уровне пояса и дополнительно фиксировавшимся воткнутым в землю железным прутом. Не сумев справиться с засовом, юная мисс Темпл обнаружила, что может вытащить прут. После этого можно было потихоньку расшатывать створки, пока наконец засов не выскочит из гнезда.

Ей потребовалась минута напряженных усилий, чтобы вытащить прут. Она выпрямилась, отряхнула ржавчину с ладоней и взглянула на Горина. Он не пошевелился. Она принялась расшатывать створки.

– Что вы делаете? – спросил Горин. – Где вы этому научились?

Засов открылся, и дверь отворилась. Мисс Темпл придержала ее, чтобы она не растворилась настежь, и выглянула наружу. Бесхозный двор был по-прежнему пуст. Девушка оглянулась на Горина.

– Уже почти темно. Если повезет…

Мисс Темпл взвизгнула, увидев фигуру, неожиданно появившуюся в дверном проеме. Горин бросился защищать ее, но мисс Темпл остановила его, махнув рукой.

– Друг, это друг.

– Я предполагал, что найду вас здесь, госпожа. У нас мало времени.

Каншер говорил шепотом, и Селеста расстроилась из-за своего крика, особенно потому, что у нее все так хорошо получалось.

– Мистер Горин, – сказала мисс Темпл шепотом, показав, что умеет не только кричать.

Каншер прищурил глаза, потом кивнул.

– Вы связаны с миссис Крафт.

– Откуда вы знаете? – спросил Горин.

– Я полностью доверяю мистеру Каншеру, – подчеркнула Селеста, а потом объяснила другу: – Я сопровождала графиню, которая могла оказаться как пленницей мистера Шофиля, так и его союзницей. Я полагаю, она хотела уехать отсюда, воспользовавшись помощью мистера Пфаффа.

– Так я и оказался здесь, мисс. Кардинал Чань послал меня следить за Джеком, а сам удалился с графиней.

– Но графиня была со мной последние часы. Что случилось с Чанем? – Она повысила голос и почувствовала, как Каншер прикоснулся к ее руке.

– Не могу сказать. У Пфаффа есть экипаж, за южной стеной под деревьями. Он каждые несколько минут прокрадывается во двор и даже отваживается заглядывать в окна.

– Вы видели немецкого доктора? – И мисс Темпл, и Каншер удивленно повернулись к Горину. Он поднял руки, извиняясь.

– Простите, мне следовало больше вам доверять. Меня привезли в цепях с доктором Свенсоном. Девочка была с ним, она была убита во время пожара.

– Доктор находится здесь? – прошептала мисс Темпл.

– Что сказал Свенсон? – потребовал ответа Каншер. – Хоть что-нибудь…

– Он пошел в институт с миссис Крафт. Дама потеряла рассудок – доктор знал лабораторию в институте. Он сказал, что ее можно вылечить.

Резкий жест Каншера заставил их замолчать. Мисс Темпл увидела тень, отделившуюся от окна и скользнувшую через двор. Каншер двинулся в погоню, потянув остальных за собой.

Крадущийся человек умело провел их мимо поста и пары джентльменов, прогуливавшихся с сигарами. Каншер остановился и подозвал поближе мисс Темпл и Горина.

– Там боковые ворота, – прошептал он. – Его экипаж ждет за ними.

Впереди них Пфафф крался вдоль внешней стены, напоминая в своем оранжевом пальто лису, подкрадывающуюся к курятнику. Каншер двигался почти так же ловко, а за ним по пятам следовал Горин. Селеста дала им удалиться. Их внимание было сосредоточено на Пфаффе, и мужчины не заметили неохраняемую дверь, которая вела в Королевские термы. Но мисс Темпл бросилась именно к ней: ее дела еще не были закончены.

За исключением своей тетушки Агаты, мисс Темпл не встречала никого, кто относился бы к королеве хотя бы с малейшим уважением. Представление о лорде Аксвите, ждавшем в покрытом плесенью вестибюле, ясно говорило о том, насколько редко работа правительства хоть как-то касалась монархини. Мисс Темпл удивляли знатные леди в бассейнах: почему они связывали свои амбиции с этим тонущим кораблем, хотя должны были все прекрасно понимать? Что заставляло их туда постоянно приходить – мисс Темпл снова вздрогнула, вспомнив кожу королевы, – была ли это истинная преданность, или они все стремились получить от обреченной женщины какие-то последние милости? Селеста очень мало знала о кронпринце, только то, что ему шел шестой десяток и его интересовали в основном вино и актрисы, но подумала, что и у него, наверное, есть подобие своего двора с прихлебателями, ищущими милостей. Неудивительно, что такие активные люди, как Гарольд Граббе и Роберт Вандаарифф, могли легко манипулировать влиятельными людьми, оставаясь при этом за кулисами.

Все это помогло мисс Темпл прояснить ситуацию. Если бы она была мужчиной, все, что бы ей требовалось, чтобы без опасения бродить по коридорам, это длинный министерский сюртук и сердитое выражение лица. Для женщины это было труднее. Опасность заключалась не столько в том, что ее опознают как разыскиваемую беглянку: ее мог выдать недостаточно модный и богатый фасон платья.

Она пошла на звук воды и оказалась в суматохе прачечной, где утомленные краснолицые прачки стирали белье в тазах, из которых шел горячий пар, а другие женщины расправляли его и развешивали для просушки. Мисс Темпл вышла оттуда со стопкой чистых полотенец, надеясь, что ее примут за спешащую по делам служанку. Пройдя без проблем несколько коридоров, она решилась остановить молоденькую служанку, несущую накрытый салфеткой поднос.

– Простите. Я ищу мистера Шофиля.

Служанка извинилась и сказала, что незнакома с этим джентльменом.

– Он может быть с полковником Бронком.

И о нем служанка ничего не знала. Мисс Темпл подождала, пока мимо них проходила пара пожилых леди, понимая, что служанке неудобно говорить в их присутствии.

– Они должны быть в их собственной части дома, рядом с зеркальным залом, – объяснила она. – Не думаю, что кого-то еще туда допускают.

Служанка понимающе протянула:

– О! Это… для леди?

– Да, – подтвердила мисс Темпл. – И ей лично нужно доставить полотенца.

Гордясь собой, мисс Темпл последовала указаниям служанки и оказалась в еще одном коридоре для слуг. Девушка пошла по нему мимо запертых дверей с закрытыми глазками. Когда она добралась до нужной двери, седьмой после поворота и окрашенной в желтый цвет, она удовлетворенно положила полотенца на пол и, приподнявшись на носки, стала подглядывать.

Мистер Шофиль сидел за столом, где громоздились стопки бумаг и книг. На стенах были карты и схемы, а также три густо исписанных квадратных куска холста. На расстоянии это выглядело как рисунки: там были цветы, маска и две сплетенных руки. Мистер Шофиль нетерпеливо листал страницы старой книги. Не найдя в ней того, что искал, он захлопнул том. Он некоторое время сидел неподвижно, глаза его были закрыты, а губы шевелились, как будто мужчина медитировал. Потом он встал, приблизился к двери в дальнем конце комнаты и ушел. Мисс Темпл открыла дверь для слуг и прокралась внутрь.

Сначала она подошла к дальней двери и заблокировала стулом дверную ручку. Для того чтобы осмотреть все, что было в комнате, не хватило бы и трех дней. Кроме книг, в ней было много газет и журналов на разных языках и толстые пачки рукописных заметок. Что касается последних, то в каждой хранились документы, написанные одним почерком. Она нашла пачку с заметками доктора Лоренца и другие – с текстами мистера Грея и Маркуса Фохтмана. Не менее чем в семи пачках были заметки самого графа: записи, диаграммы и непонятные формулы. На стенах были карты района Полксварте (Тарр-Виллидж и ее карьер были отмечены булавками), герцогства Макленбург, городов Вены и Кадиса и, наконец, инженерный план Орандж-Канала. Напротив висела карта звездного неба: черный пергамент, на котором белой краской нарисованы созвездия. Мисс Темпл всегда хотела выучить созвездия, но поскольку для этого нужно потратить немало времени, так этого и не сделала и поэтому перешла к трем квадратам с рисунками, замеченным ею, когда она подглядывала в глазок.

В горле у нее защипало. Цветы были синими, маска – белой, а из двух рук одна белая, а другая черная. Селеста узнала их – они были изображены на «Химической свадьбе». Это наброски, сделанные, чтобы отыскать верную форму? Но что делает форму верной? Уже от этого вопроса пульс девушки забился быстрее. Каждый образ стал увеличиваться и распухать, будто черпая жизненную силу из ее пристального внимания…

Она потерла глаза. Когда мисс Темпл снова их подняла, то вскрикнула. Как она могла этого не заметить? Это была вовсе не карта созвездий! Поскольку воспоминания о химической свадьбе были свежи, она увидела все элементы композиции на черном пергаменте: Невеста и Жених, плывущие фигуры – каждая аллегория было представлена на карте мазками белой краски. Шофиль нашел наброски графа для всего холста. Знал ли он, что это такое? Мисс Темпл сорвала эскиз со стены и плотно свернула в трубку. Она огляделось и с довольным возгласом увидела цилиндрический кожаный футляр для документов. Селеста вытряхнула из футляра на пол хранившиеся в нем карты, вложила пергамент, закрыла крышку и шлепнула по нему ладонью, будто маленький боцман, готовый задать воскресную порку провинившимся матросам.

Улыбка застыла на ее лице, когда она заметила записную книжку Роджера Баскомба, до той поры скрытую портфелем с документами. Ее вынули из сумочки, и она лежала рядом с другими экспонатами сокровищницы Шофиля. Раньше Селеста сожалела о том, что не успела ее прочитать до того, как потеряла, но теперь просто бросила на пол. С той жизнью покончено. Она освободится, проявив силу воли, если по-другому не получилось. Женщина подняла записную книжку и оторвала обложку. Сшивавший листы шнур ослаб, Селеста потянула еще раз, разорвала книжку и швырнула в стену.

Потом она вдруг столкнула со стола стопку заметок доктора Лоренца, и они разлетелись по комнате, как пух из распоротой подушки. Другие пачки бумаг также полетели на пол. Между двумя кипами книг обнаружилась ручка и бутылочка с чернилами. Ухмыляясь, она открыла бутылочку и вылила ее содержимое на бумаги, разбросанные на полу, глядя, как по ним расплываются чернильные пятна. Она открывала книги, вырывала страницы и бросала их, сорвала карты и холсты, смяла и бросила сверху на книги. Рисунок с руками Селеста скатала в трубку и засунула ее конец в пламя газового рожка, висевшего на стене.

Она посмотрела на дверь. Что это, не шаги ли? Так и есть. Ручка повернулась, но стул не дал створкам открыться. Ручка снова защелкала, а потом кто-то повернул в замке ключ. Край холста почернел, и холст начал сворачиваться. На дверь сильно надавили. Пламя ползло по холсту, становясь то синим, то зеленым, когда горела краска. Дверь теперь ходила ходуном. Мисс Темпл шагнула к столу и сунула горящий конец холста в кучу бумаг, карт, холстов и книг.

– Откройте! – кричал мистер Келлинг. – Кто здесь?

Он всем телом навалился на дверь, и стул подвинулся на пару сантиметров. Пламя жадно набросилось на карты. В щель между дверным проемом и косяком просунулась рука Келлинга, пытавшегося отодвинуть стул. Клубы белого дыма поползли по стенам. Мисс Темпл скользнула в коридор для слуг. Сжимая кожаный футляр обеими руками, она побежала.

Ее лицо пылало от удовольствия после устроенного погрома. Как долго они собирали все эти документы и вещи! Даже если Келлингу удастся погасить пламя, а она знала из своего детского опыта, как трудно сжечь книгу, особенно толстую, множество бумаг окажется непоправимо испорчено. Селеста засмеялась, представив, сколько часов у них уйдет на восстановление. Ну они у нее попляшут!

Она вышла в ярко освещенные главные коридоры. Опасность, что ее узнают и обвинят в смерти леди Хоптон, была не менее реальной, чем угроза услышать за спиной приближающиеся шаги мистера Келлинга, но от восторга и возбуждения молодая женщина чувствовала себя неуязвимой. Более того, в атмосфере Королевских терм что-то изменилось. Толпы искателей милостей рассеялись. Вместо них в разных направлениях сновали озабоченные люди. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания, и, даже если навстречу попадались чиновники и солдаты, они ее игнорировали. Что случилось за время, проведенное ею в конюшне?

Позади послышались крики, и, обернувшись, она увидела группу мужчин в рубашках с короткими рукавами, их лица были в саже. Селеста благоразумно удалилась в пустую приемную, на стенах которой висели красные портьеры. Вторая дверь неожиданно открылась.

– Стоп!

Мисс Темпл замерла. Мужчина в форме, сжимавший дверную ручку, не видел ее, потому что его лицо было повернуто назад.

– Что там еще? – нетерпеливо спросил полковник Бронк.

Мисс Темпл бросилась за портьеру, расправляя платье, и осторожно выглянула. Повелительный голос, который позвал полковника, она знала слишком хорошо.

Полковник шагнул в сторону, давая войти графине, и мрачно кивнул двум сопровождавшим даму солдатам, а потом запер дверь.

– Что случилось на этот раз? – Голос Бронка был встревоженным, и графиня ответила горестным тоном.

– Где же вы были? – пожаловалось она. – Я ждала целый час, но встретила только ужасного Друза Шофиля, этого самодовольного щеголя. До вас ему далеко.

– О чем вам беспокоиться? Раз он взял вас под защиту…

– Я в его распоряжении, он может в любое время отдать меня в руки закона. – Графиня схватила полковника за руку. – Вы мой единственный друг. Если вы уйдете, я буду во власти Шофиля.

– Розамонда, пожалуйста. Если бы вы были честны…

Графиня залепила полковнику звонкую пощечину.

– Честна? – выкрикнула она. – Мне вынесен смертный приговор. Все, что я знала о намерениях Вандаариффа, уже рассказала вам обоим.

Бронк ничего не сказал. В напряженной тишине он поглаживал пальцем красный след на щеке.

– Такое равнодушие унижает леди.

– Я объясню, когда я вернусь…

– А если не вернетесь?

– Наемные негодяи Роберта Вандаариффа не смогут выстоять против подготовленных полков.

– Но вы не сказали, куда вы идете и почему.

– Вам нужно успокоиться и быть терпеливой.

– Это очень жестоко.

Бронк поймал ее за палец.

– Тогда вы должны терпеть мою жестокость.

– Должна ли я? – Графиня наклонила голову набок. – Могу ли я вам задать еще один маленький вопрос?

– Боже, от вас так просто не отделаться. Задавайте.

– Вы были другом Франсиса Ксонка?

Она спросила все тем же просительным тоном, но снисходительная улыбка застыла на лице полковника.

– Какого черта вы его упомянули?

– Потому что вы никогда не рассказывали, как встретились с Друзом Шофилем, как стали ему полезны.

– Мы партнеры…

– Шофиль никто для своего дяди, как собака, которой дозволено только принюхиваться к ужину, находясь в соседней комнате. Правда, умная собака – понятно, почему Вандаарифф не доверял ему. Умные животные заставляют людей нервничать.

Бронк вздохнул.

– Мы говорим слишком долго. Вам нужно возвращаться. Будьте терпеливой…

– Синий цезарь синий дворец лед потребление.

Она прошептала эти слова и отступила назад. По телу Бронка пробежала дрожь. Его глаза стали тусклыми.

– Друз Шофиль словно корабль, отваживающийся плавать только по самым спокойным морям. Он сомневается. Он никому не верит, что означает, что ему не следовало доверять вам… однако он, кажется, вам доверяет. Сначала меня удивляло почему, но потом стало ясно – Франсис. Я могу вообразить, какое вы испытали облегчение, когда он умер, унеся в могилу правду о вашей измене. Но Шофиль догадался, верно?

– Он видел меня в Харшморте… знал, что я играл в карты с Артуром Траппингом…

– Итак, вы секретно прошли Процесс. Вам он понравился?

Мисс Темпл вспомнила Роджера Баскомба на дирижабле, сидевшего у стены и спокойно признававшегося в своем предательстве. Запуск Процесса происходил с помощью контрольной фразы. Эта фраза, которую графиня узнала от Ксонка, переводила субъекта, прошедшего Процесс, в пассивное состояние, когда человек беспрекословно отвечал на вопросы и подчинялся любым командам. Ответ полковника был безучастным и холодным.

– Чрезвычайно.

– Вы все это время собирались меня предать.

– Конечно.

Графиня дала Бронку еще две сильные пощечины, и в уголке его рта появилась капля крови.

– Каким образом?

– Шофиль пошлет вас к Вандаариффу, в результате будет назначена встреча, где Вандаарифф будет убит.

Графиня стиснула зубы от ярости.

– Почему?

– Вы нам больше не нужны, – ответил Бронк отрешенно. – А смертный приговор, вынесенный вам в Харкорте, оправдает наши действия.

– Куда вы направляетесь сейчас?

– Сначала к Аксвиту, чтобы он узнал, что королева отказалась ставить печать, а потом к Вандаариффу, договориться о сделке. После отказа королевы он рискнет – и будет наш.

– А где Аксвит?

– На пожаре. Чем дольше он отвлечется на него, тем больше у нас будет времени.

– Какое у вас еще есть оружие, кроме нелепой сабли?

Бронк расстегнул свой китель и вытащил складной нож с роговой ручкой.

– Я ношу его на удачу, он принадлежал отцу…

Графиня выхватила у него нож и открыла лезвие – зловещее сверкающее жало, а потом снова сложила. Дверная ручка повернулась. Дама убрала оружие и прошептала:

– Вы абсолютно ничего мне не сказали. Просыпайтесь.

Бронк приложил руку к щеке. Он потер глаза и повернулся к возбужденному мистеру Шофилю, ворвавшемуся в комнату с зажатым в руке длинным ящичком.

– Что вы делали наедине с этой женщиной?

– Ничего, что вас могло бы интересовать, уверяю вас. – Голос Бронка снова обрел твердость, но лицо все еще горело от пощечин.

Шофиль бросил взгляд на графиню, отступившую за спину полковника.

– Кто-то устроил пожар в наших комнатах!

– Снова пожар? – Графиня прикусила губу. – Весь город деревянный и вспыхивает как порох. Нам нужно эвакуироваться? Ее величество в безопасности?

Шофиль презрительно фыркнул и проворно схватил ее за руки. Он внимательно осмотрел их, и ладони, и тыльную часть, а потом поднес к носу и принюхался.

– Как галантно. Вы ожидали почувствовать запах парафина или керосина?

Он отпустил ее руки и сердито махнул двум солдатам, вошедшим за ним.

– Уведите женщину.

Шофиль закрыл дверь, как только графиню вывели, и гневно повернулся к Бронку.

– Пожар устроили в наших комнатах. Келлингу понадобится несколько часов, чтобы только оценить ущерб. И я вас обнаруживаю здесь с ней – наедине! Поймите меня, полковник!

– Разве она может быть к этому причастна? Я не доверяю ей так же, как и вы…

Шофиль протянул руку и застегнул пуговицу на мундире Бронка.

– Что случилось с вашим лицом?

– Ничего, сэр.

– Вы очень покраснели.

– От пара. Разве графиню не охраняли?

– Но кто еще знал о нашей сокровищнице?

– Немецкий доктор?

– Он был со мной, – сказал Шофиль.

– Другие пленники…

– Келлинг запер их в конюшне.

– Тогда агент Вандаариффа?

– Но Вандаарифф хочет заполучить мою коллекцию для себя. Нет, графиня напугана, а следовательно, пришла в отчаяние, что вполне естественно… и, возможно, даже выгодно. – Шофиль нетерпеливо запустил палец одной руки под перчатку на другой и начал чесать. – Ах! Зуд становится невыносим, его вызывает любое волнение…

Он снял перчатку, и мисс Темпл чуть не вскрикнула от удивления. Рука мистера Шофиля была сверкающего небесно-голубого цвета. Он поднес руку ко рту и прикусил кожу зубами, а потом снова натянул перчатку. Бронк наблюдал за этим с отвращением.

– Друз, уверяю вас. Эта женщина ничего не значит. Она – чудовище, я убежден, что она – чудовище. Ее накажет Вандаарифф, или она будет повешена. Но что, если у нас есть совершенно другой враг, возможно, кто-то из приближенных королевы? Они вряд ли довольны тем, что вы живете здесь, и не все из них дураки.

– Разве?

– Например, герцогиня Когстедская.

– Возможно ли? – Шофиль нахмурился, задумавшись, потом вдруг хлопнул Бронка по плечу. – Я подумаю, но пока продолжаю подозревать графиню. Отправляйтесь к Аксвиту, потом к Вандаариффу. Сделайте ему предложение. – Бронк повернулся на каблуках, но Шофиль вдруг подскочил к нему. – Подождите! Вы верите этой истории о Маделин Крафт? Что ее исцелили?

– А вы?

– Это утверждает доктор.

– Он либо герой, либо лжец. По-вашему, он похож на героя?

– Не знаю, – рассмеялся Шофиль. – Героев я никогда не видел.

Бронк вышел. Шофиль глядел на то место, где он только что стоял. Потом запрокинул голову и начал принюхиваться. Мисс Темпл прижалась к стене. Шофиль повернулся к тому месту, где она пряталась, но вдруг так же внезапно, как начал, перестал принюхиваться. Он одернул пиджак и поспешил вслед за графиней.

Селеста подкралась к глазку. Она видела, как уводили графиню, а Шофиль вместо того, чтобы следовать за ней, тихонько скользнул за мавританскую ширму и исчез. Убедившись, что он не появится снова, мисс Темпл глубоко вдохнула для храбрости и устремилась по коридору за ним. За ширмой скрывалась еще одна комната. Шофиль говорил в медный раструб, прикрепленный к стене. Потом он повесил раструб на крюк, запустил два пальца под перчатку, почесался и хлопнул в ладоши – видимо, это ослабляло зуд.

Рядом открылась еще одна дверь, вероятно, запрос был выполнен. Пока это его отвлекало, мисс Темпл спаниелем юркнула в комнату и спряталась за софой.

– Доктор, – приветливо произнес Шофиль. – Входите, входите – нам многое нужно обсудить, и так мало времени. Вы поели? Нет? Что же, вряд ли на это сейчас есть время. Вам рассказали о пожаре?

– Я видел его своими глазами.

Мисс Темпл свернулась клубком у ножки софы. Доктор Свенсон выглядел как побитая собака. Шофиль игриво подтолкнул его в бок.

– Не тот пожар. Вы чувствуете запах.

Свенсон хлопнул ладонью по своей закопченной шинели.

– Я бы чувствовал запах дыма, даже если бы мы стояли в розарии.

– Да, огромный, страшный пожар, по слухам, и эти слухи сейчас слетаются стаями, как мигрирующие вороны: а, кстати, вороны мигрируют? Королевский двор напуган до смерти. – Шофиль взял со стола папку с бумагами, и в воздух поднялось облако пепла. – Итак, очень маленький пожар в моих собственных апартаментах заставляет меня переехать.

– А чем он был вызван?

– Неужели вы не знаете?

– Я был заперт в комнате.

– Это все графиня ди Лакер-Сфорца. Она причиняет ужасные неудобства.

– Должен сказать, что вам еще очень повезло.

– Не думал, что вы из ее поклонников.

– Я не ее поклонник. Где мисс Темпл? Они были вместе в купальнях.

Шофиль пожал плечами, будто это был пустяковый вопрос. Свенсон потянулся к нему, но Шофиль проворно вывернул руку доктора в локтевом суставе. Свенсон скривился от боли и все же сумел повторить свой вопрос:

– Где мисс Темпл?

– В абсолютной безопасности – как вы сейчас будете извиваться! – заперта вместе с тем субъектом из борделя.

– Дайте мне убедиться, что ей ничего не грозит. Вы можете с таким же успехом запереть меня там, как и здесь.

Шофиль отпустил руку доктора.

– Очень необычная просьба. А графиня так же за нее переживает? Что, если я пригрожу отрезать девушке нос?

– Она, вероятно, попросит приготовить из него жаркое и съест его.

Шофиль вздохнул.

– Возможно. Но до того, как я решу судьбу носа мисс Темпл, я хочу больше узнать о Маделин Крафт.

– Нечего рассказывать. Она исцелилась. Я не могу вам сказать как.

Шофиль достал из кармана небольшую плоскую бутылку с коричневым порошком.

– Полагаю, при помощи кровавика.

– Правда?

– Это было в вашем кителе, доктор. Горин подтверждает, что вы использовали кровавик, чтобы вернуть даму к жизни.

– Мистер Горин там не присутствовал. Он говорит то, что вы хотите услышать.

– Я хочу знать, где находится миссис Крафт.

– Она погибла в пожаре.

– Кто рассказал вам о свойствах кровавика? Вандаарифф? Он восстанавливает библиотеку графа, как вы знаете.

Глаза мисс Темпл расширились, потому что она увидела кожаный футляр рядом со стопками бумаг. У нее был шрам от другого подобного футляра, в котором хранилась книга с памятью графа д’Орканца, чуть не раскроившая ее череп.

– Если посчастливится, он отложит книгу и для вас.

Шофиль удивленно присвистнул и покачал головой как-то слишком уж энергично, словно маленькая собачка, стряхивающая сон.

– Вы дразните меня, доктор Свенсон, вы дразните меня, потому что у вас ничего не вышло. Я понимаю ваши чувства, но настаиваю на серьезном ответе, перед тем как мы уйдем.

– Куда?

– Отличный вопрос. И, поскольку мне нравится ваша несгибаемая решимость, доктор, я скажу вам – кое-что…

Он поднял руку, делая знак подождать, шагнул в дверной проем и выглянул наружу. Опять появился, улыбнулся и без предупреждения прыгнул за софу. Но, пока внимание мистера Шофиля отвлекало что-то, происходившее в коридоре, мисс Темпл перебралась в другое укрытие и теперь пряталась за креслом. Шофиль приподнял софу и посмотрел на ковер под ней.

– С вами все в порядке? – спросил Свенсон.

– Конечно, – проворчал мужчина в очках. – Вы разве не слышали?

– Что?

– Здесь шпион. – Шофиль снова подошел к дверному проему и осторожно выглянул. – Дыхание.

Свенсон вздохнул.

– Если вы отказываетесь сказать мне…

– Я вам скажу, когда пожелаю! А вы мне скажете все, что я хочу, и даже больше, будете умолять дать вам слово!

– Без сомнений, – равнодушно согласился доктор.

Шофиль шагнул к Свенсону и ударил его по лицу. Оба молчали. Мисс Темпл не отваживалась выглянуть, чтобы посмотреть на выражение их лиц.

– Я не потерплю… подобный тон, – глухо пробормотал Шофиль.

Молчание доктора было мучительным. Мужчина в очках фыркнул.

– Ладно, забудем. Итак, что же я собирался сказать, что хотел предложить – у вас был шанс обратить ваши умения в прибыль, Свенсон. Шанс последовать по стопам великих людей. Доктора Лоренца, мистера Грея…

– Они были порочными дураками.

– Лучше последовать за дураками, чем петля на шее, а?

– Последовать куда? Роберт Вандаарифф контролирует все лаборатории, разве нет? Ради неба, что у вас за серьезный вопрос?

Шофиль колебался, и его голос перешел в нервный шепот.

– Что мой дядя сделал с этим кардиналом Чанем?

Деликатный кашель возвестил о прибытии мистера Келленга, он был перемазан золой, но невозмутим.

– Герцогиня Когстедская, сэр. Она настаивает…

До того как мистер Шофиль успел поприветствовать леди или попытаться ее не принять, герцогиня вошла. Мисс Темпл с трудом узнала пожилую женщину, встреченную ею в банях. Теперь это была высокопоставленная придворная дама в безукоризненном парике, тщательно напудренная, а платье, в отличие от прилипавшего к телу купального костюма, отлично на ней сидело.

– Ваша светлость, – сказал Шофиль елейным голосом и поклонился. – Как вы видите, мы собираемся уходить…

– Где эта женщина?

– Какая? – Шофиль помахал рукой, как серая цапля, встряхивающая перья, в сторону кожаного футляра и бумаг. – Келлинг, не могли бы вы подобрать все это и принести в экипаж?

– Женщина под вашей протекцией, – сказала герцогиня.

Мужчина в очках хихикнул.

– Я не церковь, предлагающая убежище.

– Графиня ди Лакер-Сфорца. Она в ваших руках. Мне она нужна. Немедленно.

– Боже мой! – Шофиль повернулся, раздосадованный своей бестактностью, к Свенсону. – Мои извинения, мадам, вы знакомы с доктором? Личный атташе покойного кронпринца Макленбургского. Доктор Свенсон, ее светлость герцогиня Когстедская, распорядительница спальни ее величества и де-факто всего комплекса…

Герцогиня, ее тон был жестким, как камень, обратилась к Келлингу, который, следуя распоряжению хозяина, собирал вещи.

– Поставьте. Ничто не покинет эту комнату.

Шофиль поднял руки.

– Сначала вы велели мне уходить, теперь…

– До тех пор, пока я не получу графиню, вы остаетесь здесь. Вы никуда не уйдете. И не будете ни с кем общаться. Ваш час… Да, я знаю, куда направился полковник Бронк и как вы отвлекли лорда Аксвита. Ваш час уже пробил, и вы больше не сможете вмешиваться в текущие события, мистер Шофиль. Пока я не получу эту даму.

– Я и не подозревал, что графиня имеет такую ценность при дворе…

– У вас есть три секунды для ответа.

– Ваше сиятельство, мне требуется только одна. Конечно, вы получите ее. По предложению полковника Бронка ее стерегут солдаты. Позвольте мне сопровождать вас и поймите, что я не имею никакого влияния на нее. Очевидно, графиню и полковника познакомил герцог Сталмерский…

Но вместо того, чтобы последовать за мужчиной в очках, герцогиня позвала группу придворных, ожидавших за дверью.

– Мистер Шофиль проводит вас к ней. Как только она окажется в ваших руках, вы знаете, что следует делать. Мистер Нордлинг! – Седой придворный сделал шаг вперед. – Проводите мистера Келлинга с его имуществом в караульное помещение. Никто не уйдет без моего распоряжения.

Шофиль кусал губы.

– Ваша светлость, уверяю вас…

– Ступайте.

Он исчез в коридоре, делая знаки своему эскорту, чтобы тот поторопился. Герцогиня и мистер Нордлинг наблюдали, как Келлинг складывал остатки бумаг в коробку. До того, как Келлинг успел ему помешать, доктор просунул руку в лямку кожаного футляра и перекинул через плечо. Слуга Шофиля посмотрел на него в шоке.

– Я понесу, – сказал Свенсон.

– Нет! – крикнул он. – Дайте мне!

Свенсон перевесил лямку на другое плечо, подальше от рук мужчины. Он сказал Нордлингу.

– Это изначально считалось моим, знаете ли.

– Нет! – настаивал Келлинг, но он неожиданно оказался простым слугой в комнате, полной господ.

– Делайте так, как будет быстрее, – сказала герцогиня. – В караульное помещение, мистер Нордлинг.

Свенсон щелкнул каблуками, отсалютовав герцогине, и вышел. Мистер Келлинг подхватил сундук и поспешил за ним. Нордлинг мрачно поклонился и оставил свою госпожу одну.

Герцогиня Когстедская прочистила горло.

– Вряд ли вам там удобно, как бы малы вы ни были. Выходите, дитя, чтобы я решила, следует ли вас тоже повесить.

Мисс Темпл выползла из своего укрытия на четвереньках, глядя на герцогиню так гордо, как только могла. Она знала достаточно, чтобы понимать: хотя высокопоставленные люди ожидают почтения, они не уважают его, и поэтому, если найти верный тон, уверенность в себе может заслужить одобрение, а не отповедь.

– Мисс Селестиал Темпл?

– Да, ваше сиятельство.

– Ваш акцент подсказывает, что вы из колоний. Как вы оказались здесь с графиней ди Лакер-Сфорца?

– Под принуждением, ваше сиятельство.

– Объясните.

– Боюсь, на это потребуется час. – Мисс Темпл опустила глаза, чтобы не показаться непочтительной. – Сомневаюсь, что вы найдете ее.

– Шофиль не подчинится мне?

– Она уже убежала.

– Это невозможно.

Мисс Темпл пожала плечами. Герцогиня скрестила руки под своей тяжелой грудью, выказывая недовольство.

– Вы знакомы с леди Хоптон? Она также исчезла.

– Она мертва, ваше сиятельство. Вы найдете ее в комнате для переодевания, спрятанной в нише.

То, что герцогиня не побледнела, подтвердило, что кто-то уже нашел убитую.

– Но почему, ради всего святого?

Хотя герцогиня разгневалась, было видно, что она находится в замешательстве. Она сцепила руки. Суставы и пальцы дамы были такими толстыми, что кисти ее рук показались мисс Темпл не плотью, а парой перчаток, под которые были надеты кольца.

– Вы видели, как это произошло.

Мисс Темпл кивнула.

– Вы хладнокровны, девочка.

– Нет, ваше сиятельство, просто так развивались недавние события…

– Леди Аксвит! – Герцогиня поморщилась, недовольная своей медленной сообразительностью. – Она убедила меня дать графине аудиенцию с королевой – я не понимала, зачем такая срочность. И теперь леди Аксвит отравлена. Леди Хоптон должна была знать…

– Я думаю, что она сделала некоторые выводы и хотела поделиться с ее величеством или, что еще важнее, с вами, потому что вы ее величеству, я не уверена, что выберу правильное слово…

– Друг, – спокойным тоном подсказала герцогиня.

– Друг, – тихо повторила мисс Темпл. – Графиня и ее союзники обнаружили, как заставлять людей подчиняться. Я говорю «заставлять», но на самом деле – «порабощать».

– Неужели и вас заставили?

Мисс Темпл отрицательно покачала головой.

– О нет, я не рабыня графини. Я ее враг.

– Но вы помогали ей. – Графиня с угрозой посмотрела на мисс Темпл. – Та история, которую вы рассказали ее величеству, это была ложь?

Мисс Темпл очень хотелось облегчить душу и все рассказать, но она знала, что правда о герцоге, стекле, книгах, Вандаариффе и заговоре – а все это было необходимо сообщить, чтобы стала понятна история, рассказанная ею королеве, – задача, выходящая за рамки ее способности убеждать.

– Нет, ваше сиятельство. В этом-то и заключается ирония. Лорд Вандаарифф действительно изменник. Герцог Сталмерский был убит.

– Тогда почему сама графиня не могла просто доложить это? Почему леди Аксвит и леди Хоптон должны были умереть?

– Дело не в истинности истории, а в том, чтобы ее сообщить в нужное время. Графиня против лорда Вандаариффа, поэтому действует в интересах империи, но она также человек, наживающийся на хаосе, и в этом смысле – враг империи. Прибытие леди Хоптон смешало бы ее планы в тот момент, когда нельзя этого допустить. Конечно, ваше сиятельство знает, что королевство под угрозой.

– Происходят беспорядки…

– Если Роберт Вандаарифф осуществит свои планы… Не могу вспомнить, но было такое место, разрушенное и забытое…

– По крайней мере вами забытое.

– Они засеяли то место солью.

– Должно быть, Карфаген.

– Да, именно.

– Зачем Роберту Вандаариффу нужен еще один Карфаген? Почему он думает, что в его власти сделать это? Он безумен?

– О, абсолютно.

Герцогиня пристально смотрела на мисс Темпл, но, судя по опущенным уголкам рта, сомневалась в ее словах, Селеста невозмутимо продолжала:

– Поймите, что королеве или кронпринцу говорить что-либо бессмысленно, поэтому я обращаюсь к вам…

– Вы говорите это мне, потому что я поймала вас, когда вы прятались за креслом.

– Да, но, поверив Вандаариффу, правительство ее величества оказалось во власти сумасшедшего. Среди самых влиятельных людей вашей страны немало тайных рабов, служащих господину, богатство которого защищает его от возмездия.

– Но графиня…

– Вы считаете себя лично ответственной за ее появление и поступки здесь. – Мисс Темпл поняла, что обнаружила суть озабоченности герцогини, и рискнула прикоснуться к руке пожилой женщины. – Не нужно самообвинений. Я не виню себя, потому что знаю графиню. Даже если бы вы были предупреждены и пытались ей помешать, она бы все равно нашла способ добиться своего. Вы не должны думать, будто предали свою королеву, потому что вы здесь и действуете так, чтобы защитить ее.

Мисс Темпл совсем не верила в то, что говорила. Она испытывала острое чувство вины почти за все происходившее. В глубине сердца Селеста знала, что, сколько бы ей, как и герцогине, ни удалось сделать, чтобы загладить свое соучастие, ничто не исправит нанесенный ущерб и не изменит – чего она боялась и в чем была уверена – мрачную траекторию ее будущего. Она еще раз сжала руку герцогини и замолчала. Мисс Темпл слишком часто видела выражение лица, которое сейчас заметила у герцогини. Оно появлялось у людей, чья судьба в данный момент находилась в ее руках, пытавшихся оценить, чему из того, что она им сказала, можно верить, а что было ложью. Герцогиня ткнула пальцем в кожаный тубус под мышкой у мисс Темпл.

– Это принадлежит мистеру Шофилю?

– Нет, не принадлежит, – ответила девушка, а потом спросила умильным голосом: – Я не хочу забегать вперед, но меня повесят?

– Весьма вероятно. – Герцогиня взяла ее за руку. – И меня вместе с вами…

На плантации ее отца привилегии были связаны с собственностью, и воплощением социального статуса были слуги, выполнявшие разнообразные функции и роли, включенные во все аспекты ее жизни с грубой жестокостью. Поэтому нетерпимая манера поведения мисс Темпл, которую отмечали все – от персонала отеля «Бонифаций» до семейного круга Баскомбов, – воспринималась как естественное следствие ее плантаторского прошлого. Тонкости, отличавшие отношения найма от прямого владения людьми, там не были уместны и не интересовали ее. Как ни парадоксально, но, когда мисс Темпл окунулась в новую жизнь, полную приключений, стала общаться с людьми разных социальных слоев в разнообразных ситуациях, ее первоначальные представления об иерархии и власти лишь укрепились. Был ли это Четвертый драгунский полк его высочества, находившийся в распоряжении министра Граббе, или министерские чиновники на побегушках у миссис Марчмур, или наемники из личной армии Ксонка – детские представления мисс Темпл об автократии как реальной модели функционирования мира подтверждались снова и снова. Сильных мира сего, как огромную матку у насекомых, окружали толпы послушных подручных.

Шагая вместе с герцогиней по коридорам, мисс Темпл увидела совершенно иной механизм. Герцогиня не поражала ни красотой, ни умом, она не прибегала к насилию, но тем не менее к ней относились с почтением все, кого они встречали. Селеста сравнила это со своим собственным прибытием сюда. Она следовала заполковником Бронком, и в лицах встречных читалось почти полное отсутствие интереса к самому полковнику, хотя важность его миссии была очевидна. Герцогиня же, не прилагая никаких усилий, вызывала искреннее уважение. И хотя придворные готовы были мгновенно исполнить распоряжения леди, они вовсе не казались ее прислужниками, как мистер Нордлинг, посланный сопровождать Келлинга и доктора.

Разве двор королевы не был одной из самых жестких иерархических структур?

Мисс Темпл внимательно прислушивалась к приветствиям и замечаниям, которыми обменивалась со встречными ее высокопоставленная спутница. Они часто казались пустяковыми, особенно если учесть критическую ситуацию. Почему кого-то должны интересовать доставка молока или приглашения на концерт на следующей неделе? Селеста заметила, что чем тривиальнее была задача, тем больше волновался тот, кому ее поручили. Дело двигалось благодаря тому, что герцогиня, сама испытывавшая сильное эмоциональное напряжение (мисс Темпл видела это), умело налаживала порядок в хаосе двора, подобно тому, как черепаховый гребень расчесывает мокрые спутанные волосы… Без угроз, пощечин и грубых слов.

Мисс Темпл не пришла ни к какому выводу, потому что не знала, как герцогиня сможет противостоять солдатам полковника Бронка, если дело дойдет до настоящей схватки. А это наверняка произойдет. Тем не менее Селеста присматривалась и прислушивалась.

Мысль о насилии заставила мисс Темпл вспомнить о графине. Возможно, так теперь будет всегда. Предположим, что женщине удалось скрыться, но почему она попыталась убежать только теперь? Что изменилось или чего она в итоге добилась? Мисс Темпл допускала, что графиня доверяла полковнику Бронку и убежала, узнав о его предательстве. Но Селеста чувствовала неудовлетворенность, которая еще более усилилась, когда девушка поняла, что герцогиня ведет ее вниз на уровень бань по сырым лестницам и коридорам с отслоившейся краской.

Они остановились перед еще одной круглой стальной дверью, запиравшейся штурвалом, которую охраняли два лакея. Слуги, чьи белые парики потеряли форму от сырости, при виде герцогини вытянулись по стойке «смирно». Но она не успела приказать им открыть дверь, потому что послышался крик. Мисс Темпл обернулась и увидела, что по лестнице вслед за ними спускалась примерно дюжина людей.

– Оставайтесь с ними, – сказала герцогиня.

Селеста оказалась зажатой между лакеями. Ее притиснули спиной к штурвалу, и она почувствовала себя слабой, но ценной шахматной фигурой.

Мистер Шофиль прибыл первым, и по его раскрасневшемуся лицу и резкому тону было очевидно – он зол.

– У меня будут возражения, мадам!

За ним в сутолоке поднялись по лестнице мистер Келлинг, который все еще нес сундук, но вдобавок вернул себе кожаный футляр, за ним шел доктор Свенсон, угрюмо потиравший челюсть, между ними втиснулся мистер Нордлинг. Мисс Темпл не узнала остальных – это были солдаты из полка Бронка, чиновники из министерства в длинных сюртуках и еще несколько людей, как и Нордлинг, более ярко и модно одетые, скорее всего, придворные.

Шофиль держал в руке продолговатый ящичек и размахивал им, чтобы придать вес своим словам.

– Где она, ваше сиятельство? Где вы спрятали ее? Два человека погибли от рук этой женщины. Но она не проходила через караульное помещение. Она не прошла ни через один выход и даже не вылезала через окно.

– Мне не нравится ваш тон, мистер Шофиль.

Хотя герцогиня Когстедская была выше, чем мисс Темпл, но это ей не помогло – и мистер Шофиль, человек, привыкший доминировать и в тех ситуациях, когда ему приходится смотреть на собеседника снизу вверх, ответил презрительно:

– Вы организовали сегодняшнюю аудиенцию. Вы и Понт-Жюль потакали ей раз за разом. – Он фыркнул, указав на мисс Темпл. – То, что вот эта вместе с вами, объясняет вообще всё. – Шофиль кивнул на овальную стальную дверь. – Вы знаете, куда она ушла, и я требую, чтобы вы не вмешивались.

Герцогиня громко обратилась к собравшимся.

– Мистер Шофиль получил королевское предписание удалиться немедленно. Любой, кто останется с ним, понесет наказание.

– Какое наказание? – потребовал ответа Шофиль. – Ваш город горит, а вы здесь и можете повлиять на его судьбу не более, чем насосавшийся крови клещ на движение конного экипажа.

– Мистер Шофиль! Не имеет значения, чей вы племянник…

– Мой дядя не переживет эту ночь. Вам не стоит делать меня врагом. Отойдите.

Герцогиня не пошевелилась. Солдаты позади Шофиля стояли наготове. Мисс Темпл заглянула в глаза доктора Свенсона, но он глядел на нее как бы издалека – не то чтобы холодно, но безучастно. Она заволновалась. Он сдался?

Селеста поднялась на носки и шепнула лакеям:

– Вы должны открыть дверь и втащить в нее герцогиню. – Они не ответили, но один из них подвинулся ближе к стальному штурвалу.

– Вы не можете туда войти, – настаивала герцогиня. – Там ее величество.

– О, там ее нет, – парировал Шофиль.

– Мистер Шофиль, ваша дерзость плохо скажется на вашем будущем при дворе.

Глаза Шофиля блеснули. Этот человек получал удовольствие от подобного состязания в силе воли, но не решался применить насилие против герцогини. Однако, хотя он и не нападал, уходить он не собирался, и, если дверь откроется, он в нее войдет. Солдат начал вытаскивать саблю из ножен. Придворные с Нордлингом чуть попятились. Доктор Свенсон глядел в пол, как бы в подтверждение того, что он уже не тот, каким был прежде.

Что такого важного могло находиться за овальной дверью?

Уверенность Шофиля в том, что графиня может быть за дверью, говорила о том, что эта женщина могла проникнуть гораздо глубже в круг приближенных королевы, чем кто-либо подозревал. Если леди Аксвит сделала графиню своим доверенным лицом, возможно, она установила такие же тесные контакты и при дворе. Например, с лордом Понт-Жюлем или – возможно ли это – с самой королевой? Зачем же пришла герцогиня в эту комнату? Очевидно, чтобы выяснить, есть ли основания для ее собственных опасений. Мисс Темпл немедленно сообразила, что позволить Шофилю войти (и завладеть любыми уликами, которые он обнаружит) означало бы дать ему огромное преимущество: доказательство, что убийце оказывала милости королева.

– Этого человека следует арестовать! – Мисс Темпл указала пальцем на Шофиля, обвиняя его. – Он угрожает персоне ее величества! Ваш долг ясен! Если не все вы трусы…

Мистер Келлинг с грохотом бросил на пол сундук и потянулся к карману своего пальто. Он выхватил сверкающий короткоствольный револьвер, но не успел поднять руку и прицелиться, потому что оружие выпало из его руки, а Келлинг пронзительно завизжал. Мистер Нордлинг выхватил из трости спрятанное в ней тонкое лезвие и пронзил запястье Келлинга. Люди из министерства отступили, не примкнув ни к одной из сторон. Шофиль заревел от ярости и три раза ударил Нордлинга по лицу до того, как тот сумел высвободить оружие. Келлинг споткнулся о сундук и упал, сжимая раненую руку. Солдаты выхватили сабли. Придворные бросились на защиту Нордлинга, но солдаты оттеснили их. Лакеи, оттолкнув мисс Темпл в сторону, повернули штурвал.

Прогремел выстрел, и Селеста вздрогнула, осыпанная штукатуркой с потолка. Доктор Свенсон держал револьвер Келлинга.

Свенсон прицелился в солдат, а потом навел дуло на Шофиля.

– Первый же, кто двинется, умрет… и, вероятно, второй тоже. – Он обратился к солдатам, кивнув на их начальника. – Возможно, этот человек не стоит ваших жизней – если согласны, добро пожаловать ко мне.

– Вы не осмелитесь, – сказал Шофиль. – Это убийство.

Свенсон проигнорировал его.

– Футляр, мистер Келлинг. Толкните его по полу.

– Не делайте ничего подобного! – закричал Шофиль.

Доктор нацелил пистолет на его слугу и взвел курок.

– Смотрите на меня, мистер Келлинг.

Мужчина побледнел и повернулся виновато к своему хозяину – тот что-то бормотал и в отчаянии махал руками.

– Боже всевышний, довольно! – протестовал он. – Хватит!

Келлинг готов был толкнуть кожаный футляр к Свенсону, но доктор кивнул на мисс Темпл.

– Не мне, ей.

Келлинг толкнул футляр к ногам Селесты. Позади нее герцогиня уже прошла через овальную дверь, но остановилась и наблюдала.

– Полный идиотизм, – заявил Шофиль.

Свенсон снова прицелился в солдат.

– Положите сабли на пол…

Солдаты не подчинились. Вместо этого каждый из них сделал полшага в сторону, чтобы не мешать другим. Они вытянули вперед сабли, оценивая расстояние до Свенсона.

– Ну, хорошо, – сказал доктор. – Все понятно. Всем, кто хочет уйти, я советую это сделать. Я могу и промахнуться, знаете ли.

– Любой, кто уйдет, умрет, – крикнул Шофиль, на его губах снова заиграла улыбка. – По крайней мере для меня.

Люди из министерства переглядывались, но не уходили. Придворные сгрудились вокруг Нордлинга, вытиравшего манжетой разбитый нос. Свенсон сильнее сжал пистолет.

– Селеста, пожалуйста, уходите. Заприте за собой дверь.

– Идите со мной, – прошептала она.

– Передайте мои наилучшие пожелания ее величеству. Весь Макленбург готов служить ей.

Она не заметила движения Шофиля, или просто он действовал слишком быстро, но деревянный сундук полетел в Свенсона. Доктор увернулся, и сундук попал в лакея, открывшего дверь, удар был так силен, что сундук раскрылся, и бумаги разлетелись, а лакей упал, потеряв сознание. Мисс Темпл прыгнула в дверь. Пистолет доктора рявкнул: три быстрых выстрела, крики гнева и боли, но больше она ничего не увидела. Второй лакей захлопнул дверь и повернул штурвал, плотно запечатав мисс Темпл и герцогиню.

В комнате была тишина, ни звука от творившегося за дверью ада не проникало в нее. Мисс Темпл нашла тяжелый металлический канделябр и заклинила внутренний штурвал. Она повернулась к герцогине, все еще пребывавшей в оцепенении.

– Ее величество действительно здесь?

– Конечно, нет. Эти комнаты принадлежали лорду Понт-Жюлю.

Герцогиня привела ее в странную восьмиугольную комнату, на каждой стене были овальные двери.

– Это тоннели, – заявила мисс Темпл. – Шпионские тоннели, чтобы подслушивать или подглядывать.

– Много проходов за долгие годы было пробито к разным бассейнам. Понт-Жюль думал, что сможет их использовать для обеспечения безопасности ее величества.

– Разве графиня не сказала, что лорд также был убит?

– Quelle coincidence[10], – сухо пробормотала герцогиня. Обе женщины обернулись, услышав стук металла о входную дверь. Но канделябр не давал повернуть штурвал.

– Это будет продолжаться недолго, – сказала герцогиня. – Графиня была любовницей Понт-Жюля. Если она не проходила мимо постов, а я верю информации мистера Шофиля…

– Простите, – ответила мисс Темпл, – но я полагаю, что суть в другом. Ее аудиенция у королевы, по крайней мере отчасти, была предлогом, чтобы попасть сюда, именно в эту комнату.

– Зачем? Просто чтобы убежать?

– Нет. Я верю, что лорд Понт-Жюль, не подозревая об этом, дал ей возможность спрятать здесь какую-то вещь, которую она не могла носить с собой.

– Какую же?

Мисс Темпл поставила кожаный футляр на маленький столик и открыла его. Герцогиня охнула, увидев сверкающую синюю книгу.

– Боже правый… до меня доходили слухи…

Мисс Темпл быстро захлопнула футляр.

– Я не знаю ни где доктор Свенсон нашел ее, ни содержания, но у графини есть другая такая книга, и попытки использовать ее могут убить всех нас.

Дверь снова затряслась.

– Куда ведут тоннели? – спросила мисс Темпл.

– Они все ведут в купальни.

– Нет, куда они выходят?

– Никуда. Есть один или два выхода в другие помещения дома…

– Ей нужно было покинуть дом.

Герцогиня кивнула.

– Я знаю. В этом нет смысла. Если только…

Одно из разветвлений канделябра сломалось с оглушительным треском. Штурвал повернулся наполовину.

– Если только что? – спросила мисс Темпл.

Герцогиня показала на дверь рядом с кушеткой.

– Этот путь выводит к самому источнику…

Мисс Темпл мгновенно пересекла комнату. Она распахнула дверь и нашла на полу тоннеля красный конверт. Селеста разорвала его.

– О чем там говорится? – окликнула ее герцогиня. – Послание от нее?

Канделябр окончательно сломался, и в комнатах лорда Понт-Жюля послышались мужские голоса. Мисс Темпл скользнула в дверь, закрылась и повернула штурвал, оставив несчастную герцогиню по другую сторону.

Они пока не знают, какой дверью она воспользовалась, но, возможно, скоро узнают. Селеста ощупью шла в темноте, понимая, что нужно спешить. Убьет ли Шофиль герцогиню? Жив ли еще доктор Свенсон?

Ее вытянутая рука коснулась стены, а нога нащупала ступени. Темноту слегка рассеивал тусклый свет огарка свечи, прилепленного к камню. Селеста стояла перед бассейном бурлящей черной воды. У мисс Темпл перехватило дыхание. На земле лежала графиня…

Она выругала себя за глупую доверчивость. На земле лежало только черное платье графини. Мисс Темпл оглянулась, потом села на корточки, открыла футляр, достала «звездную карту» из кожаного пенала и сложила ее, разглаживая складки до тех пор, пока она не поместилась в футляр поверх книги. Селеста взяла мешочек с ключом Франчески и запихнула его под корсет. Она на секунду замерла и просунула пальцы глубже. Носового платка со стеклянным диском Вандаариффа под корсетом не оказалось.

Времени не было. Она содрала с себя платье, не заботясь о его сохранности – все равно больше его не увидит, и бросила рядом с одеждой графини. Послышался металлический скрежет из прохода позади. Сняла ли графиня нижнюю юбку? Сняла. Мисс Темпл стащила свою. Луч света появился в тоннеле. Дверь была открыта. Девушка закрыла футляр и поднесла красный конверт к пламени свечи, он сразу загорелся. В записке была всего одна небрежно нацарапанная строчка: «И так они будут воскрешены».

Селеста вдохнула как можно глубже. Прижав к телу футляр, она ступила в черную воду и камнем пошла ко дну.

Глава 8 Фонтан

Когда Вандаарифф забрал стеклянную пластинку у Мэтью Харкорта, молодой человек упал на колени и начал дрожать, как курильщик опиума, а потом его вырвало на ковер. Когда конвульсии прекратились, Фойзон поднял незадачливого временного министра на ноги и вывел из комнаты. Вандаарифф, как всегда, медленно пошел за ними, напевая вполголоса:

Кровь учит нас, зачем на свете пламя.

Огонь поет, и больше нет стыда.

Чань надеялся разрушить преданность Фойзона хозяину, но расплачиваться за это пришлось Фелпсу. Он молча смотрел, как люди в зеленых мундирах разрезали веревку, подняли труп со стула и унесли. Когда они вернулись, с ними был Фойзон. Они пришли за кардиналом.

Его руки были скованы цепью за спиной. На улице ждал транспорт, которого раньше Чань никогда не видел. Окованный металлом маленький передний экипаж мало чем отличался от кареты любого богача. Однако к нему был присоединен второй огромный экипаж размером с железнодорожный вагон.

Означало ли это, что поезда стали небезопасны?

Два лакея посадили Чаня в длинный задний экипаж и зацепили его цепь за крюк в потолке, вбитый так высоко, что пленник мог только стоять. Они двинулись. Кардинал балансировал, как матрос на раскачивающейся палубе. Он посмотрел на Фойзона, сгорбившегося на скамье у внутренней стенки фургона.

– Стеклянный шип, убивший Фелпса, – сказал Чань, – он не такой, как те, что мы нашли в Рааксфале. В нем заключена не ярость, а что-то похожее на отчаяние. Его и раньше кололи этим шипом во время допросов, не правда ли? Кололи слегка, чтобы он был откровеннее. Это его погубило.

Фойзон молчал, будто слова Чаня были самоочевидными.

– Синее стекло, воткнутое в горло. Вот что убило Лидию Вандаарифф. Она была обезглавлена. Вы знаете об этом?

Фойзон ухватился за металлический крюк, так как экипаж начал поворот.

– Так информировали лорда Роберта.

– Кто?

– Неважно.

– Только пять человек выжили после крушения дирижабля. Франсис Ксонк уже умер. Если кто-то из четверых, включая меня, описал эту сцену вашему хозяину, вы бы знали об этом. Я готов держать пари, что никто из четверых ничего ему не рассказал, и все же он откуда-то знает. Возможно, воспоминания покойника, который также летел на дирижабле, были перенесены в его мозг.

Сдвинулась панель, и открылось окошко, затянутое стальной сеткой. За ним виднелось изможденное лицо Вандаариффа.

– Интересная беседа, кардинал. Вы напоминаете мне древних греков, пытавшихся понять мир: логика умных детей, копошащихся в маминой кухне и поднимающихся на носки в надежде дотянуться до бутерброда. У вас отличная наблюдательность охотника, но вы ничего не понимаете.

– Я знаю, что вы умрете.

– Но не один, кардинал Чань. Не позволяйте новостям повергнуть вас в уныние.

Вандаарифф отвернулся от окошка, но оставил его открытым. Он снова стал напевать скрипучим голосом:

Любовь разрубит, как клинок.

Плоть – это стол. Пирует бог.

Экипаж еще раз повернул, и стальные наручники впились в запястья Чаня. Фойзон сосредоточенно наблюдал за ним и ждал. В нем кардинал узнал самого себя. В Старом Дворце, где ему оставалось только терпеть и ждать сообщения от Маделин Крафт, которое должно было стать сигналом, что он должен уйти, он не сводил глаз с Анжелики, блиставшей среди богатых мужчин. Они могли в любой момент подать знак менеджеру заведения, Горину, и потребовать ее на такой срок, какой пожелают. Чань смотрел на нее, но что он видел? Маленькие ручки, держащие бокал с вином. Улыбающиеся губы. Черные глаза. Лишь намеки на то, кем она была в действительности.

Даже теперь, когда так много времени прошло, так много прервалось жизней, Чань хранил Анжелику в своем сердце, но, увы, только как куклу, как мечту. Чему служило это стремление? Заслуживала ли его жизнь продолжения? Наказал ли он мерзких людей? Конечно, да. Сделал ли он это, пребывая в своей собственной сети порока? Этого нельзя было отрицать. Кто пощадит привыкшую воровать кур лисицу за то, что она также ловит и крыс?

Это была риторика и жалость к себе. Чань снова посмотрел на Фойзона – на свое пустое прошлое – и увидел проблеск того, что он мог потерять теперь.

Она не была красивой, такой как Анжелика. Она не была добра. Она, без сомнения, если бы не проклятая стеклянная книга, оставалась бы неискушенной жеманницей. Мисс Темпл была совершенно испорченным человеком из того класса, который он презирал. Если быть честным с самим собой, он не был уверен, что смог бы вынести целый день с ней. Чань не знал, жива ли она.

Но он вспомнил о том, как брел, неся ее на руках через ледяной прибой. О ее храбрости в Парчфельдте. О том, как Селеста вывела их из Рааксфала, как приняла свою судьбу. Не считаясь с его инстинктами и против всякой логики, эти мысли разворачивались, как липкие крылья бабочки, только что появившейся из кокона. Кардинал чувствовал смятение в душе. Ну что за нелепость! Он мог бы подавить эти мысли – вполне мог, но знал, что обречен на смерть. У Чаня не было выбора. Он закрыл глаза и отдался воле событий.

Роберт Вандаарифф кашлянул, колеса экипажа заскрипели по гравию.

– О чем задумались, кардинал?

– Как лучше убить вас.

– Я думаю, нет. Нет, ваши мысли были далеко.

– Почему это вас интересует?

– Плоть может быть проклята, но в разной степени. Есть тигры и есть овцы. И тигры – хотя редко – встречаются в жизни. Я не сноб, кардинал. Во дворце можно найти столько же овец, сколько и в домах бедняков.

– Значит, вы хотите пересчитать мои полоски? Чтобы меня запомнили?

– Вы предпочли бы, чтобы о вас забыли?

– Я бы предпочел взойти на костер.

Вандаарифф ухмыльнулся.

– Позерство.

– Не все боятся забвения.

– Не каждый испытал его.

– Вы мне скажете, куда мы направляемся? – спросил Чань.

– В Харшморт, – сказал Фойзон. – Вы это знаете.

Он глядел на Чаня и не заметил неодобрительный взгляд хозяина. Хотя, возможно, слуга сознательно нарушил правила, ответив на вопрос кардинала.

Через сетку показался свет фонарей – дорога была перегорожена. Окошко закрылось. Снаружи доносилось ржание лошадей и громкие окрики. Экипаж замедлил ход – военный кордон.

– Вы уезжали, – сказал Чань. – И вернулись уже после его выздоровления от кровавой лихорадки.

– Люди меняются. Смерть его дочери…

– Ему наплевать на дочь.

– Вы неправы. – Фойзон говорил тихо: больше не нужно было перекрикивать стук копыт и шум колес. – Я видел цветы в ее спальне.

– Он стал другим. Его сознание изменилось.

– Он умирает. И вы тоже.

– И вы вместе с нами, грубая обезьяна.

Глаза Фойзона стали холодными.

– Неудачный выбор слов.

– Задел вас, не правда ли? – Кардинал наклонился к Фойзону, насколько позволяла цепь. – Наш мир – другой. Неужели вас так натренировали, что вы забыли об этом?

Окошко снова открылось.

– Мистер Фойзон! – позвал Вандаарифф. – Изменение плана. Выходите вместе с пленником. Позаботьтесь о его безопасности. Парень требует осторожного обращения.

Чань стоял на улице, как пес на поводке у Фойзона. В свете фонаря целый взвод элитных гренадеров ждал приказа. Еще кучка мужчин толпилась у дверцы кареты Вандаариффа, как цыплята, ожидающие, когда им насыплют зерна.

Первым из них – кардинал прищурился, чтобы рассмотреть получше, – был министр Тайного Совета, лорд Аксвит. Чань подумал о жене этого человека, вспомнив, как ее выворачивало наизнанку от синего стекла. Еще одна марионетка, сошедшая в могилу. Знал ли вообще об этом лорд Аксвит? Лицо министра Тайного Совета в свете фонаря было пепельным, напоминая кожу свиньи на бойне, уже начавшей потихоньку гнить. Рядом с Аксвитом стоял Мэтью Харкорт, больной и бледный. Чаню не было жалко ни того, ни другого. Идиоты, наивно передавшие свою власть Роберту Вандаариффу, надеясь, что он решит их проблемы. Прежний Роберт Вандаарифф, возможно, и сделал бы это, но человеку в бронированной карете не было дела ни до чего, кроме собственных мрачных мечтаний.

Полковник гренадеров в парадном, сверкающем позолотой мундире подошел к карете, видимо, его подозвали. Аксвит отступил в сторону, чтобы полковник мог просунуть голову в окошко. Чаню стало интересно, сможет ли полковник вынуть свою голову или, как в детской сказке про змея в пещере, оторвет ее.

Фойзон поднял лицо к небу, принюхиваясь.

– Ветер поменял направление, – сказал он, полагая, что у Чаня есть обоняние. – Кто знает, где остановится пламя?

– Пожар такой сильный?

Фойзон подергал за цепь – это был сигнал, чтобы Чань повернулся. Консультации закончились, и полковник зашагал по направлению к ним. Это был сильный мужчина с ястребиным носом и зализанными черными волосами.

– Полковник Бронк, – тихо сказал Фойзон.

Бронк с неудовольствием разглядывал их: Фойзона в изысканной одежде, с азиатскими чертами лица, кардинала со шрамами и в епископском облачении.

– Чань, так ведь? Лорд Вандаарифф говорит, вы будете нам помогать.

Все трое обернулись на звук закрывшейся дверцы кареты, запечатавшей Вандаариффа в надежном убежище. Люди лорда Аксвита, кроме Харкорта, который исчез из поля зрения, расположились кружком вокруг нескольких больших карт, расстеленных на мостовой.

– Мне нужно найти одного человека, – продолжил Бронк. – Миссис Маделин Крафт.

– Почему? – спросил Чань.

– Не ваше дело. Говорите то, что знаете.

Кардинал сухо улыбнулся.

– Она в Старом Дворце или там, куда ее поместили придворные. Стала идиоткой. Это сделала книга из синего стекла.

– Была идиоткой. – Бронк никак не отреагировал на упоминание синего стекла. – Теперь дама исцелена.

– Этого не может быть!

– Вот именно.

Бронк был серьезен. И то, что, по мнению Чаня, Вандаарифф так рьяно искал эту женщину, давало ясно понять, что исцеление не было делом его рук.

– Обыскали то, что осталось от Старого Дворца после пожара, – продолжил Бронк. – Она скрылась вместе со своим служащим. Он африканец. Куда он мог ее увести? Куда бы она убежала?

Чань взглянул на Фойзона.

– Разве у вашего хозяина есть время на поиски? Если пожар так силен, как вы говорите…

– Вы сделаете то, что вам скажут! – Бронк заорал на Чаня, будто тот был недисциплинированным солдатом. Без предупреждения кардинал резко боднул полковника прямо в нос. Тот вскрикнул от боли и отступил назад.

Солдаты, окружавшие их, шагнули вперед, держа оружие наготове. Полковник выпрямился, его глаза светились ненавистью, кровь стекала по пальцам.

– Успокойтесь, джентльмены. – Фойзон подтянул Чаня за цепь ближе к себе. – Чань найдет эту женщину. Но он должен быть жив, после того как все сделает. Вы отвечаете за него головой, полковник. А теперь я вам советую вытереть лицо.

Бронк отступил и крикнул, чтобы принесли воды.

– Вы снимете эти цепи, если я дам слово не пытаться бежать? – спросил Чань Фойзона.

– Ваше слово ничего не стоит.

Кардинал повернулся на скрип массивного экипажа Вандаариффа, двинувшегося вперед. Аксвит смиренно и покорно махал ему вслед шляпой. Чань не ожидал, что Вандаарифф уедет.

– Но вы не убежите, – сказал Фойзон, – потому что вам нужно добраться до него до истечения срока. А без меня вы не сможете.

– Тогда зачем отвлекаться?

Фойзон обратился к Бронку, который вернулся, прижимая к лицу кусок ткани.

– Я поговорил с Чанем, полковник. Он будет сотрудничать.

Полковник явно хотел снести одним ударом голову пленника с плеч, но никогда не заслужил бы свой высокий чин и расшитый золотом мундир, если бы не научился смирять свои желания.

– Очень хорошо, – буркнул в нос Бронк, показывая, что он тоже готов начать все заново. – Мы говорили с Мишелем Гориным. Он описал выздоровление миссис Крафт.

– И где Горин теперь? – спросил Чань.

– Он рассказал обо всем, что знает.

Чань поморщился.

– Это, вероятно, означает, что наговорил много того, о чем не знает.

– У него был сильный стимул, чтобы исповедаться. – Бронк снова промокнул нос. – На дальнейших допросах он не изменил показаний. Я не дурак. Ее исцелил капитан-хирург Абеляр Свенсон. Я так понимаю, вы знакомы.

Миссис Крафт – вот что было секретной миссией графини. Найти для нее лекарство. Можно ли также излечить другую жертву? Может быть, самого Вандаариффа? Это меняло все.

Но в ответ Чань только пожал плечами.

– Где Свенсон теперь?

– Не с миссис Крафт. Они расстались на пожаре. Когда Горин встретил его, Свенсон нес ребенка.

– Какого ребенка? – резко спросил Фойзон.

Бронку не понравилось, что его прервали, и он сердито посмотрел на Фойзона.

– Не знаю. Это девочка. Умерла у него на руках. Задохнулась от дыма, я полагаю.

– Ребенок мертв?

– Какое это имеет значение? Вы ее знаете?

Но Фойзон уже шел к одетым в зеленые мундиры наемникам. Он говорил с ними тихо и быстро. Один военный подбежал к привязанной лошади, отвязал ее, вскочил в седло и ускакал.

– Что-то случилось? – осведомился Бронк.

– Продолжайте.

Недовольный уклончивостью Фойзона, Бронк щелкнул пальцами своему ординарцу, тот принес карту города, а потом наклонился, чтобы карту можно было разложить у него на спине.

– Нам нужно знать, где она могла укрыться. – Бронк начертил круг пальцем. – Итак, эти районы сейчас недоступны из-за пожара…

Чань был удивлен: площадь пожара оказалась весьма обширной – не менее четверти города. Он попробовал определить направление ветра, но Бронк опередил его, набросав вероятное направление движения огня, и отметил те места, где власти разместили ресурсы, чтобы препятствовать распространению бедствия: это были богатые районы.

– Она не могла добраться до реки, а передвижение в экипаже практически невозможно. Поэтому они, вероятно, идут пешком, направляясь на север или на восток. Я предполагаю, что они вот здесь. – Бронк постучал по тому месту на карте, где, как знал Чань, было скопление складов. – У нее богатые покровители: как иначе полукровка могла бы руководить подобным заведением? Кто-то из них может ее спрятать в своем доме.

– Вы ошибаетесь, – сказал Чань.

– Отнюдь. Вполне разумное предположение.

– Только в том случае, если она хочет спрятаться.

– А разве нет?

– Даме причинили зло. Она будет мстить.

– Они вдвоем со слугой?

– Это не слуга, – сказал Чань. – Он ее сын. И может переломить ваш позвоночник, словно хлебную корку. Нет, вопрос не в том, где они прячутся, а в том, где они собираются напасть.

Бронк задумался об этом, но покачал головой.

– Я все еще не могу понять. Я знаю, что она умна, но как она может надеяться, даже в этом хаосе…

– Зависит от того, кого она винит, не правда ли? – Чань повернулся к Фойзону. – Предположим, она знает, кто организовал заговор, используя синее стекло. Любой из них может быть мишенью.

Полковник Бронк кивнул, снова показав, что знает эту тайную историю.

– Граф д’Орканц, – осторожно заметил Фойзон.

– И Граббе, и Франсис Ксонк, – добавил Чань. – Кто еще остается?

– Итальянка.

– Мы не знаем, где она, – сказал Бронк.

Но он, очевидно, знал, кто такая графиня.

– Маделин Крафт приглашена в Харшморт вместе с сотней других гостей, – сказал Чань. – Вот где ее мозг был ограблен.

– Приглашена Робертом Вандаариффом. – Бронк вздохнул. – Если вы правы, ее пунктом назначения будет Харшморт-хаус. Но это не означает, что добраться туда ей будет легко. – Он разглядывал карту. – Я могу поставить людей на этих перекрестках.

– Вы знаете мистера Друза Шофиля?

Бронк поднял голову, но вопрос Фойзона был обращен к Чаню. Кардинал отрицательно покачал головой.

– После смерти Лидии Вандаарифф Друз Шофиль стал наследником своего дяди. А вы с ним знакомы, полковник?

– Как-то встречались. Странный он тип.

– Да, в самом деле. – Фойзон провел тонким пальцем по карте. – Когда вы поставите кордоны на дорогах, вы также можете разместить людей на железнодорожных станциях Кремптон и Пакингтон. Любой поезд на Харшморт должен их проехать – тогда нам не нужно будет контролировать вокзал Строппинг, который сейчас как сумасшедший дом. А мы сами навестим дом мистера Шофиля.

– Насколько мне известно, мистер Шофиль и его дядя не разговаривают друг с другом. Зачем миссис Крафт делать его целью своей мести?

– Не только своей, полковник, – их мести. Этой женщине нужен союзник.

Бронк колебался.

– Я не хочу показаться бестактным, но, честно говоря, зачем ему предавать своего дядю сейчас? Когда здоровье лорда Вандаариффа быстро ухудшается…

– Вы к нам присоединитесь или нет? – спросил Фойзон.

Бронк сильно ударил по карте. Ординарец ойкнул, а потом скатал карту. Полковник отдал приказы, распределяя людей на кордоны и вокзалы, и выделил тех, кто будет сопровождать их во время поисков. Рука Бронка отыскала эфес сабли и обхватила его затянутыми в перчатку пальцами.

– Итак, давайте проверим, верно ли мы разгадали, что у них на уме.

Фойзон прикоснулся пальцем к золотому эполету полковника.

– Пятно крови.

Хотя их сопровождали две дюжины солдат, дорога к дому Шофиля оказалась длинной. Пришлось обходить беженцев, грабителей и кордоны на дорогах. Через кордоны они могли бы пройти с помощью Бронка, но полковник избегал контактов, желая сохранить их миссию в тайне.

– Почему вы не привели Горина? – спросил Чань. – Он мог стать вашим заложником.

– Я этого не планировал, – раздраженно ответил полковник. – Я всего лишь прибыл с посланиями ее величества к лорду Аксвиту. На поисках настоял лорд Вандаарифф. Я бы не посчитал судьбу содержательницы борделя более важной, чем горящий город, но он именно так считает, и поэтому все другие дела приходится отложить.

– Вы проделали весь путь от купален?

– Не ваше дело, черт возьми.

Хаос, который видел Чань во время бегства с Каншером, еще усилился. Лица встречных, будь то солдат в шлеме или пораженный горем гражданин, показывали, что кризис вышел из-под контроля властей. Даже их спутники – солдаты Бронка и лакеи Фойзона, то есть те, кто, очевидно, должен был поддерживать порядок, – передвигались по городу так, будто не питали к нему никакой привязанности и не несли за него никакой ответственности. Город горел, но они не обращали внимания. Наверняка у этих мужчин были жены, дети, дома: почему они не спешили спасать своих близких? Вместо этого каждый из них изо всех сил старался помочь Роберту Вандаариффу.

Резиденция Шофиля была кубом из испачканного сажей гранита. Отсутствие архитектурных украшений на нем показывало степень отчуждения могущественного и богатого дяди от племянника. Бронк послал своих людей к задней двери дома, перед тем как подняться по ступеням. Их встретил слуга и объяснил, что мистера Шофиля нет дома.

– Вы знаете, где его можно найти? – спросил Фойзон. – Мы выполняем поручение министра Тайного Совета.

– Не знаю, сэр. – Слугу не смутил ни необычный внешний вид Фойзона или Чаня, ни даже то, что последний был скован цепью.

– Вопрос очень важный. Он касается дяди и наследства мистера Шофиля.

– Конечно, сэр. Если я получу от хозяина известия, что мне следует ему передать?

– Что здоровье лорда Вандаариффа… – начал Фойзон, но тут вмешался Бронк:

– Скажите ему, что женщину и темнокожего человека видели и его единственная надежда – немедленно сдаться.

Слуга кивнул, будто угроза была естественным продолжением всего остального, что ему сказали.

– Очень хорошо, сэр. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы передать сообщение.

Когда они снова вышли на улицу, Фойзон прошептал:

– Не арестовывайте курьера – нам нужно проследить за ним.

– Я знаю свое дело, – сухо ответил полковник. Он подал сигнал своим людям, и они растворились в темноте. – Как видите, я был счастлив спровоцировать этого человека, хотя по-прежнему не убежден, что племянник лорда Вандаариффа приведет нас к этой женщине. Более вероятно, что даму прячут ее собственные люди.

– Маделин Крафт не прячется, – сказал Чань.

– Вы этого не знаете. Как и я не знаю, почему стоит тратить на нее наше время.

Чань ничего не ответил, хотя реплика полковника заставила его задуматься о том, что было настоящим объектом их поиска по замыслу Роберта Вандаариффа.

– Чем занимается Друз Шофиль? – спросил Чань Фойзона.

– Всем, чем захочет. Интересуется многим, тысяча дел, ни одно не доведено до конца.

– Еще один высокомерный бездельник? – спросил Бронк.

– Если бы он был бездельником, – сказал Чань, – ему бы не следовало оставаться здесь. Он способен напасть на своего дядю?

– Любой способен, – ответил Фойзон.

– Поскольку он уже раньше ему угрожал?

– Нет, – вздохнул Фойзон. – Как раз потому, что раньше не угрожал.

Один из солдат Бронка, стоявший на углу, помахал им. Погоня началась.

Их дичью был молодой человек в бесформенном плаще, вышедший из черного хода и удалявшийся быстрой походкой. Двое людей Фойзона, снявших форменные кители, следовали непосредственно за ним. Остальные, включая гренадеров Бронка, двигались на безопасном расстоянии. Чань шел между полковником и Фойзоном, все еще в цепях. Когда они прошли четверть мили, Бронк наклонился к Фойзону, игнорируя Чаня – видимо, это был знак симпатии.

– Быстрое ухудшение здоровья лорда Вандаариффа весьма прискорбно. Есть ли какая-то реальная надежда?

– Он ни на что не надеется.

– Но что будет с государством? – спросил Бронк.

– Государство не имеет значения, – ответил Фойзон.

Беспокойные бродяги, мимо которых они проходили, разделяли этот фатализм и казались дикарями в отблеске костров. Всю жизнь Чань видел неравенство, безжалостное и укорененное в обществе, и люди сносили его, даже когда их собственные дети умирали у них на глазах. Этой ночью отчаявшиеся люди зажглись искрами сопротивления. Но он знал, что их сиюминутные успехи – разбитое окно или констебли, отогнанные градом камней, – лишь спровоцируют еще более жесткие меры, когда закон будет восстановлен.

Не было ли это изогнутой траекторией любой жизни: от угнетения к бунту, а потом назад к еще более безнадежной покорности? Он подумал о Каншере: его самоуверенность была только оболочкой, скрывающей давно разбитое сердце. У кого в глубине души не таилось горе? В неудовлетворенности Чаня не было ничего нового или ценного. Потерял ли Фойзон семью, любимую женщину, свой язык, дом? Наверняка так и произошло, причем было потеряно все сразу из-за какого-то жестокого удара судьбы. А взамен, предложив свою жизнь другому, могущественному человеку, он выжил… роковая цепь служения. Фелпс, Смайт, Блах – и Свенсон, пожалуй, самый несчастный из всех. Они погибнут, служа другим влиятельным людям, и в том, что он погибнет вместе с ними, у Чаня не было никаких сомнений.

Молодой посыльный проскользнул в ворота конюшни и исчез внутри. Полковник быстро расставил своих людей, потом показал на ряд сужающихся кверху окон.

– Надеюсь, что женщина спряталась здесь. Когда мы ворвемся внутрь…

Фойзон несогласно покачал головой.

– Если это просто место, где они договорились оставлять для нее сообщения, такие действия ее только отпугнут. Давайте посмотрим, останется посыльный там или вернется.

Бронк посмотрел на кардинала. Тот молчал: его устраивало, что между Бронком и Фойзоном возникли разногласия.

В конюшне прогремели выстрелы. Все трое бросились к двери. На полу стойла лежал молодой человек, которого они преследовали, с двумя ранами в груди. Гренадеры Бронка столпились у дальней двери, а их офицер держал в руке дымящийся револьвер. Еще один револьвер лежал рядом с телом.

– Он пытался убежать, – объяснял молодой лейтенант Бронку. – Увидел нас, сэр, и вытащил оружие.

Бронк наклонился над курьером – юношей, почти мальчишкой, – прижав два пальца к его артерии.

– Чертово невезение. – Он показал подбородком на лестницу в углу. – Обыщите конюшню. Больше никого не убивать. Если женщина здесь, она нам нужна живой.

Солдаты разошлись. Бронк обменялся суровыми взглядами с Фойзоном и принялся обыскивать карманы мертвого юноши.

– Идиоты. Все испортили.

– Если только она не наверху, – мягко сказал Фойзон.

Чань сбросил ногой солому с тяжелого армейского револьвера юноши. Наверняка из него было трудно стрелять.

– Лейтенант! – зарычал Бронк, подойдя к лестнице. – Доложите!

Офицер затопал на чердаке и показался на верхних ступеньках лестницы.

– Ничего, сэр. Все пусто.

– Черт бы побрал ваш идиотизм! Постройте ваших людей во дворе.

Солдаты спустились по лестнице и вышли на улицу. Бронк вывалил содержимое карманов убитого на солому: складной нож, несколько мелких монет, грязная тряпка.

Сквозь несомкнутые губы юноши проблескивал более яркий красный цвет – кровь из пробитого легкого. Чань склонил голову набок.

– В чем дело? – спросил Фойзон.

– Его плащ не застегнут.

– Что из того? – спросил Бронк.

– Он был застегнут раньше, когда мы шли за ним.

– Ну, значит, он расстегнул плащ, когда вошел, – это вполне естественно.

– Нет, если только он не собирался остаться здесь, а пытался уйти через другую дверь.

Бронк понизил голос:

– Вы говорите, что он не собирался уходить? Подождите минутку…

Полковник, не снимая перчатку, засунул два пальца руки в ботинок курьера и вытащил сложенный лист бумаги.

– Сообщение, боже правый!

Он протянул бумагу Фойзону, тот ее развернул и показал всем: это была страница, вырванная из старой книги, с гравюрой. На ней был изображен мускулистый темнокожий мужчина в тюрбане и с топором. У его ног лежал открытый ларец для драгоценностей, внутри находилось человеческое сердце. Но отправитель изменил гравюру: глаза мужчины с топором были небрежно замазаны черными чернилами, будто на его лице была черная повязка.

Бронк нахмурился, глядя на труп, как будто сомневался, может ли подобное послание прибыть с таким курьером.

– Что это значит?

– Палач, – сказал Чань. – Из химической свадьбы.

– Что это означает? – потребовал ответа полковник.

Фойзон вздохнул почти печально и снова сложил бумагу.

– Что Друз Шофиль должен умереть.

Фойзон отослал в ночь еще одного гонца, теперь уже пешком, с известием о находке.

– Но что же мы нашли? – Бронк посмотрел на собеседников с надеждой, а потом выдохнул с шумом через нос в направлении трупа. – Мы можем оставить его здесь, и я пошлю моих людей обыскать ближайшие дома…

Фойзон отрицательно покачал головой.

– У вас недостаточно людей, чтобы одновременно обыскивать дома и поставить кордон. Все, кому стоит беспокоиться, а такие здесь есть, убегут. Конечно, поскольку курьер уже не может ничего сказать, а послание такое непонятное, мы даже не знаем, было ли оно предназначено миссис Крафт.

– Кому еще?

– Друзу Шофилю – его люди передали ему вашу угрозу и, без сомнений, посоветовали сдаться.

Бронк проглотил это саркастическое замечание. Слуги полковника построились и ждали.

– Итак, что же дальше? Мы закончили или нет?

– Вероятно, закончили.

– Хорошо. – Бронк не пытался скрыть облегчение. – Куда вы направитесь? Мы можем обеспечить эскорт…

– Мы с кардиналом Чанем сами сможем добраться.

– В Харшморт? Пешком? На это уйдет два дня.

– Возможно, вокзал Строппинг и поезд, идущий на восток.

– Тогда пойдемте вместе, вокзал недалеко от того места, где лорд Аксвит…

– В этом нет необходимости.

– Но что я скажу лорду?

– Что мы прибыли слишком поздно. Наши поиски были бесплодной затеей, и теперь вы свободны от них. Удачи вам в ночи.

Фойзон подхватил цепь Чаня и пошел, трое оставшихся слуг потрусили через двор, чтобы присоединиться к нему. Кардинал оглянулся. Бронк в кольце своих гренадеров, окруженных недовольной толпой, стоял как статуя в свете факелов и смотрел, как собеседники удалялись.

Как только они свернули за угол, Фойзон остановился, прислушиваясь.

– Он придет?

– Должен, – ответил Чань. – Как только будет меньше свидетелей.

Они свернули на широкую улицу, на которой спрятаться было негде. Фойзон пошел за пленником и начал снимать с него цепь.

– Когда вы догадались? Еще до нелепого убийства?

– Во время допроса Горина.

– А почему?

– Свенсон. Если он вылечил Маделин Крафт, мы должны были бы искать его. А мы не искали, потому что кто-то его уже схватил. И это был не Вандаарифф, иначе вы бызнали.

Фойзон свернул снятую цепь кольцом, чтобы ее можно было нести, потом передумал и выбросил.

– Свенсон может быть мертв.

– Почему он тогда не сказал этого?

Фойзон пошел вперед, ничего не ответив. Чань брел следом, растирая запястья. Двое мужчин в зеленых мундирах торопливо двигались перед ними, а третий охранял их с тыла. На перекрестке двое, которые были впереди, остановились и осторожно заглянули за угол. Фойзон и Чань также остановились и ждали.

– Сообщение было для Бронка, – сказал Чань, – приказ убить нас. То, что палач похож на Махмуда, – просто забавное совпадение.

Фойзон вздохнул.

– Значит, Шофиль был дома, когда мы пришли.

– Кто еще мог послать такое распоряжение Бронку, не сомневаясь, что тот его выполнит?

– И если Маделин Крафт также была там, что, как вы говорите, вполне соответствует ее характеру, сейчас она уже ушла.

– Настоящий вопрос – масштаб предательства и заговора против вашего хозяина. Бронк вступил в союз с Шофилем – но кто они такие? Кто их направляет? Аксвит?

– Я не вижу смысла в подобных вопросах, – сказал Фойзон. – Хозяин владеет всеми.

Передние охранники помахали им, и они заспешили перейти улицу. Как только они оказались на другой стороне, третий охранник отстал, а остальные ушли вперед.

Чань знал о своем собственном месте в каталоге рабов Фойзона. Все же как быстро менялась его судьба: свободный человек, пленник, беглец – все это соответствовало судьбе разрушающегося и деградирующего города. Первая битва города с заговорщиками была битвой за то, кто получит контроль над органами власти. Например, Граббе пытался подкупить министерства, но те не поддались. А теперь казалось, что любая организация может погибнуть, любое здание может быть разрушено.

Чань вздохнул. Если Свенсон выжил, то он их пленник, как сам кардинал был сейчас пленником Фойзона, как Селеста Темпл была в руках графини. Значит, вот во что превратился их великий союз: каждый привязан к собственному демону?

Передние охранники просигналили, что нужно остановиться. Чань пригнулся, все еще беспокоясь о том, оторвались ли они от погони. Фойзон вытер двумя пальцами пот с шеи, а потом нервно облизал их, как животное, которому нужна соль. Они замерли, слушая, как поблизости шумела толпа, как голоса людей отражались эхом от крыш.

– Пройдем еще пару улиц и найдем экипаж, – сказал Фойзон.

– Или еще одну пустую конюшню.

Тот не ответил. Чань плюнул на мостовую.

– Бросьте вы: мы одни. Никто не услышит. Что означает то, что ребенок мертв? В чем смысл того, что миссис Крафт исцелена? Почему ваш хозяин выбрал меня, а не Селесту Темпл?

– Все это меня не интересует.

– Кого-то можно спасти. Вы можете выбрать.

– И последовать вашему примеру «государства из одного человека»? Тщеславие и суета.

Эта смесь обреченности и долга у Фойзона сводила Чаня с ума почти так же, как чертов доктор… Доктор Свенсон. Кардинал протянул руку:

– Дайте мне послание из конюшни!

Фойзон вынул бумагу из кармана плаща, и Чань выхватил ее. Черный палач был набросан энергичными скупыми штрихами, как картинки на картах Таро. Это был примитивный рисунок, но исполненный символической силы – топор в его руках, ларец у ног…

– Объясните, – потребовал Фойзон.

– Тщеславие. Химическая свадьба. – Чань постучал пальцем по чернильной полосе на голове у палача. – Палач надевает маску, чтобы убить: это приказ Бронку прикончить нас.

– Мы знаем.

– Да, но посмотрите на сам рисунок, вырванный из старинной книги.

– Ну так что? Друз Шофиль перенял эзотерические привычки своего дяди…

– Вы знаете подробности химической свадьбы?

– А мне следует? Мои обязанности не…

Чань оборвал его.

– Именно. Вы знаете, что она существует, но исключительно благодаря интересу к ней вашего хозяина. – Чань поднял вверх лист бумаги. – Шофиль ничем не отличается. Ему знакома эта тема, и он пытается собрать информацию из книг. Но сам граф д’Орканц отказался от книг, чтобы создавать собственные версии, вы понимаете? Шофиль не мог знать представлений графа о химической свадьбе, потому что не мог увидеть картину.

Фойзон, помолчав, спросил:

– А вы видели?

– Мы все видели: Свенсон, Селеста Темпл и я. Воспоминания о картине до того, как она сгорела, сохранены в синем стекле.

Впереди на дороге раздался свист одного из людей Фойзона. Не сводя глаз с Чаня, Фойзон поднял ладонь, чтобы тот подождал.

– Значит, вы лгали. А почему вы заговорили об этом сейчас?

Чань протянул бумагу назад Фойзону.

– Потому что это не из книги.

Линии букв пересекали верх и низ рисунка, они были так тесно написаны, что казались просто украшением, как рамка с орнаментом. Но не было сомнений в том, что они были нарисованы так же недавно, как и повязка палача. Фойзон громко прочитал вслух:

– «Дева Люцифера. Не сердце, а кубок».

Он посмотрел на Чаня.

– На картине графа, – объяснил кардинал, – нет сердца в ларце. Палач отрубает голову Невесте и Жениху, и их кровь стекает в кубок. Разве вы не понимаете? Это послание от кого-то, кто видел картину и видел меня в передней дома Шофиля. Для любого другого эти слова будут алхимической бессмыслицей.

– Вы полагаете, доктор Свенсон вставил свое собственное сообщение в послание для Бронка?

– А кто еще? Первая строка – это подтверждение, что писал он, предназначенное для меня. Теперь читайте вторую.

Фойзон перевернул лист, потому что буквы на нижнем поле были написаны вверх ногами.

– «Мать Дитя Наследник… Девственница Люцифера… Мне жаль…»

– Символы! – Чань водил пальцем по тексту, как первоклассник. – За словами «Мать Дитя Наследник» следуют два символа элементов, взятых из картины графа, для железа и ветра. За словами «Девственница Люцифера» следуют знаки воды и огня. У Свенсона не было времени, поэтому он использовал код – посмотрите внимательно: это уже не Virgo – дева, а Virgin – девственница. Девственница и Люцифера. Два человека.

Фойзон изучил рисунок, потом кивнул, раздосадованный собственной несообразительностью.

– «Мать Дитя Наследник» – это Крафт, ее сын и Шофиль. Они вместе, и «железо и ветер» – это означает, что они поедут в Харшморт на поезде. «Девственница» – это мисс Темпл, «Люцифера» – графиня. Огонь и вода, поскольку в символ вовлечен полковник, означает Королевские термы. Они или остаются там под защитой королевы…

– Или? – спросил Чань.

Фойзон снова положил рисунок в карман.

– Или старые предания верны.

– Какие предания?

Лицо Фойзона застыло. Чань повернулся и посмотрел туда же, куда смотрел его спутник. Третьего охранника в зеленой форме, охранявшего их с тыла, нигде не было видно.

Стуча сапогами, сзади них в темноте появились гренадеры Бронка, они примкнули к винтовкам штыки, намереваясь действовать тихо. Фойзон и Чань одновременно бросились бежать, помахав передним охранникам, которые, ничего не подозревая, трусили к следующему перекрестку. Раздался треск выстрела, и ближайший к Чаню охранник споткнулся и упал.

Дальний конец улицы был заблокирован перевернутыми фургонами. Кардинал побежал к ним, петляя, чтобы не оказаться легкой мишенью. Он готовился перемахнуть через импровизированную баррикаду. Послышались выстрелы, солдаты в цель не попали, но от фургонов полетели щепки.

Последний охранник в зеленой форме первым добежал до баррикады, ухватился за нее и начал карабкаться вверх. Как только наемник перелез через фургон, в ухо его ударил кусок отбитой штукатурки величиной с кулак. Он тяжело рухнул на мостовую. Чань и Фойзон петляли, стараясь увернуться и от пуль, и от града кирпичей и камней, летевших с баррикады, над которой теперь появились разгневанные лица.

Он схватил Фойзона за плечо, когда они обернулись, чтобы увидеть, как ярость горожан обрушилась на гренадеров. Сколько шальных пуль попали в невидимую толпу? Лейтенант гренадеров взмахнул саблей, пытаясь отдать команду, но в руку ему угодил кусок кирпича, и сабля упала, зазвенев на камнях. Солдаты ответили редким залпом, над стволами их винтовок вился дымок. Еще один град камней. Камень попал лейтенанту прямо в лицо. Со стороны фургонов послышались пронзительные крики…

Фойзон высвободился от руки Чаня и побежал. Кардинал последовал за ним, удивляясь тому, что случилось с миром.

Он добежал до фонарного столба, ухватился за него одной рукой и остановился, тяжело дыша. Они вошли в район узких переулков, но тут не было кипящих от возмущения толп. Мужчины в форме спокойно стояли среди беженцев. Там были спешившиеся кавалеристы, снявшие свои медные каски, констебли, даже один священник, но никто не пытался командовать. В отдалении раздавался треск мушкетов. Над городом повисло облако, и его нижний край был оранжевым, как раскаленный стальной горшок, висящий над огнем.

– Почему вы остановились? – окликнул Фойзон.

Чань покачал головой. Запруженные людьми переулки вели к железнодорожному вокзалу.

– Строппинг будет забит людьми. И кто может поручиться, что ваш хозяин не взорвет там еще одну адскую машину?

Делая неохотно еще одну уступку, Фойзон фыркнул.

– Тогда что?

– Шофиль.

– У него нет армии. Это всего лишь один умный человек.

– Он может выдать нам Свенсона и Маделин Крафт.

– Они ушли. Разумнее найти Аксвита – он может предложить лошадей, эскорт.

– Дом Шофиля нам по пути.

Кучка детей уставилась на них: двух странно одетых демонов, беседующих в свете фонаря. Фойзон хмыкнул и полез в карман. Он бросил горсть монет на мостовую. Дети не двинулись. Фойзон раздул ноздри, сожалея о своем бесполезном поступке, и отошел от них. Позади ребят стоял толстый мужчина в заляпанном жилете с тяжелой тростью. Чань протянул руку и щелкнул пальцами. Беспокойно кивнув, мужчина передал ему трость – прочный ясень с рукоятью в форме птицы. Фойзон оглянулся, увидел оружие в руках пленника, но продолжил идти вперед.

Кордон солдат был снят, и вместе с ними ушли и обозленные толпы, узнавшие, что Аксвит и его инженеры приняли решение не пытаться спасать этот район. Оранжевое зарево в небе, казалось, не приближалось к ним, но Чань не знал, сколько домов доживут до зари. Он фыркнул, удивившись этой мысли, вернее, тому, что она стала для него привычной, и сосредоточил внимание на темных окнах дома Друза Шофиля.

– Никого, – прошептал Фойзон с дорожки, ведущей к черному ходу.

Чань пошел за ним к задней двери. За домом не было ни сада, ни конюшни.

– Экипажа нет, – заметил он.

– Жалованье, выделенное лордом Вандаариффом, невелико.

– Почему?

– Шофиль племенник леди Вандаарифф, не кровный родственник. – Фойзон достал нож из кармана шелкового плаща. – Друз Шофиль – паразит, каждое его действие – подражание, не более ценное, чем болтовня попугая.

– Но, если он вступил в союз с более могущественными…

– Вступил в союз, – процедил Фойзон. – Одного слова Вандаариффа достаточно, чтобы любой распластался ниц и умолял его о прощении.

Фойзон вставил нож в замок, но Чань перехватил его руку. Тот мгновенно обернулся, и кардинал отпустил его руку, подняв открытую ладонь.

– Прежде чем вы войдем, расскажите про Королевские термы. Вы сказали, что старые сказки могут оказаться правдой. Какие?

– Это вы тут местный. Я – просто подражатель.

– Не будьте таким вредным. Лучше подскажите, где могут быть графиня и мисс Темпл?

– С вашей старой королевой, гниющей в бассейне.

Дискуссия о Шофиле снова пробудила лояльность Фойзона. Чань отступил. Замок был такой же дешевый, как и все в доме.

Не однажды побывав в роли взломщика, Чань привык делать вывод о характере человека по мебели в его доме, но жилище Друза Шофиля было полностью лишено индивидуальности, как гостиничный номер. Фойзон зажег два огарка свечи и передал один из них Чаню. Кардинал установил его на каминной доске, уставленной одинаковыми китайскими вазами, разрисованными пагодами и бамбуком. Семейного серебра в гостиной также не было, только второсортный чайный сервиз и недорогой столовый прибор массового производства.

В доме стояла тишина. Чань прошел в переднюю, мрачно улыбнувшись, когда заметил отверстие в ширме. Через него можно было подглядывать. Слова Бронка – «женщину и темнокожего мужчину видели», произнесенные в качестве угрозы, на самом деле были предупреждением союзника, предоставлявшим Шофилю право решать, как поступать дальше. Свенсон, наверное, наблюдал за ними из окна, однако Чань не обнаружил никаких следов присутствия доктора.

В глубине дома они обнаружили запертую на висячий замок дверь. Фойзон отдал свою свечу Чаню и вооружился двумя ножами. Первый удар ногой в дверь расшатал болты, прогремел второй удар – и замок был сбит.

– Хуже, чем я опасался, – тихо сказал Фойзон.

Если в остальных комнатах был сдержанный декор, даже стерильный и безжизненный, интерьер этой потаенной комнаты представлял собой просто кричащую имитацию. Каждый сантиметр стен был покрыт алхимическими текстами, которые принимали различные формы – цветы, тела, планеты, почти как на холстах графа. Но Чань побывал в Харшморте, в Парчфелдте, поэтому комната Шофиля для него лишь подчеркивала реальный художественный талант графа. Работы Шофиля были копиями, сделанными старательным, но лишенным дара учеником. Пятна краски, в которых отсутствовала страсть, – в них не было ничего тайного, тревожащего или сумасшедшего.

Пока Чань рассматривал один из рисунков – открытый рот, изогнутые губы которого были составлены из крошечных знаков, он подумал о своей беседе с отцом Локарно о химической свадьбе. Алхимическое повествование было не столько историей, сколько рецептом: последовательность, ингредиенты, действия. Для графа искусство, прекрасное было очень важным, но имелась ли в нем необходимость с точки зрения алхимии? Если вообще допустить, что в алхимии есть какой-то смысл, сыграла ли свою роль вульгарность восприятия Шофиля, если он успешно воспроизводил формулы? Холодок пробежал по спине Чаня: что, если этот недооцененный племянник-паразит Вандаариффа был неожиданно опасным?

– Шофиль хочет унаследовать больше, чем только богатство своего дяди, – сказал он. – Черт бы побрал все эти альянсы! Он ваш враг. Вы говорите, что у него нет близких отношений с дядей. А как насчет союзников лорда: Франсиса Ксонка или Гарольда Граббе?

– Я отсутствовал в последние месяцы. Не знаю.

Эти слова были признанием своего недосмотра, и Чань почувствовал, что Фойзон размышляет, как бы ему исправить эту ошибку.

– А как насчет полковника Артура Траппинга?

– Его можно не принимать в расчет.

– Однако смерть его дочери стоила того, чтобы вы послали курьера с известием о ней?

– У меня были инструкции…

– И все же?

Глаза Фойзона казались еще темнее и глубже в мерцающем пламени свечи.

– У каждого человека свой подход к смерти. Действия могущественных людей, естественно… грандиознее.

– Людей приносят в жертву на ее алтарь. Это дитя. Лидия. – Чань постучал своей тростью по рисунку с эротично раскрытой розой. – Этой девочке едва исполнилось семь лет.

– Семь или семьдесят. – Фойзон вышел из взломанной ими маленькой комнаты. – Смерть неизбежна.

Они вернулись в гостиную. Чань заметил приоткрытый шкаф для одежды и посмотрел на своего спутника, прежде чем распахнуть дверцу. Он сдвинул висевшие там пальто в сторону тростью и обнаружил тело солдата в зеленой форме с кровавым пятном в области сердца. Это был курьер, посланный к Вандаариффу из конюшни. Фойзон ничего не сказал.

Услышав шум на улице, оба мужчины задули свечи. Фойзон выглянул наружу через щели в деревянном ставне. Вдруг он пошел в прихожую и настежь распахнул парадную дверь дома Шофиля. В тени на другой стороне улицы была группа усталых беженцев, которые замерли, услышав стук двери. Когда никто не появился из дома, несколько самых смелых из них крадучись двинулись к двери. Фойзон, ни слова не говоря, прошел мимо Чаня и направился к черному ходу. Первый из беженцев добрался до дома и начал подниматься по ступеням. Кардинал поспешил вслед за Фойзоном.

– Вы позволяете им ограбить дом.

– Я позволяю им сделать все, что они захотят.

Через сотню ярдов от дома Шофиля Чань остановился.

– Хватит нам бродить. Записка Свенсона дает два возможных варианта развития событий: поезд, которым поедет Шофиль, или графиня и Селеста Темпл в купальнях.

Фойзон осторожно огляделся, но в том месте, где они сейчас находились, – тесном переулке с деревьями по обеим сторонам, все было тихо.

– Мы не успеем добраться до Строппинга до того, как Шофиль уедет. Графиня уже давно ушла из купален. Остается…

– Аксвит? – Чань показал тростью на запад. – Кордон отступил за его командный пост. Учитывая скорость распространения пожара, у нас мало надежды найти его там до того, как пожар туда доберется.

– Нам не нужен этот человек, – возразил Фойзон. – Если мы пойдем на северо-восток, то встретим его солдат, и имя лорда Вандаариффа поможет нам добыть транспорт.

– Это уже не так просто.

Фойзон слегка изменил позу.

– Я думал, вы согласились идти со мной.

Чань не мог убежать. Фойзон метнет нож ему в спину или, вероятнее, в ногу и дотащит его до ближайшей лошади. Но кардинал принял решение. Он встал в защитную стойку. Фойзон с неприятной быстротой и легкостью выхватил два ножа.

– Я заставлю вас.

– Вам придется меня убить. Наверно, вы сможете, но это расходится с вашими инструкциями. А вот я вас убью без колебаний.

– Вы нужны мне, чтобы добраться до Харшморта.

– Не согласен. И если я туда доберусь, то убью вашего хозяина.

– Вы и на десять ярдов не подберетесь к двери. Скольких людей послала мисс Темпл? Сколько десятков посылали наши соперники? Харшморт изменился. Вы знаете, как они умерли.

Чань выставил свою трость как клинок, так что ее кончик двигался на уровне глаз Фойзона. Тот прерывисто вздохнул.

– Это безумие.

Чань сделал вид, что собирается ударить его в живот, потом взмахнул тростью, как саблей, нацелившись нанести рубящий удар по голове соперника. Мужчина парировал одним ножом, но его контрвыпад был слишком медленным. Они наблюдали друг за другом. Фойзон не мог свободно нападать, потому что рисковал убить Чаня, а кардинал мог атаковать снова и снова и в конце концов неизбежно поразил бы соперника.

Фойзон отступил на два шага.

– Прекратите: я готов следовать за вами сколько потребуется. Если вы не окажетесь в Харшморте вовремя, Селеста Темпл погибнет.

Чань снова наступал: выпад в лицо, а потом удар по колену Фойзона. Соперник парировал, маневрировал, отступал.

– Ее убьют в любом случае. Вы отлично знаете об этом.

– Не имею представления.

– Лжете.

Сделав быстрое движение, Чань ударил рукоятью трости Фойзона по запястью, и один из ножей со звоном упал на мостовую. Враг шумно выдохнул воздух, поднес запястье ко рту и отступил. Чань поднял нож – теперь оружие было у него в каждой руке. Фойзон подбросил оставшийся нож в воздух и поймал за лезвие. Он был готов метнуть его.

– Вы ничего не измените. Она умрет.

– Она не должна умереть.

– Нас всех подвергают испытаниям, – сказал Фойзон шепотом. – И если я убью вас здесь и сейчас… так тому и быть.

Он отвел руку назад и метнул нож. Чань нырнул на мостовую, ударившись плечом. Кардинал почувствовал укол в бедро, но Фойзон, который все еще хотел его ранить, а не убить, промахнулся. Чань перекатился, ударив тростью по пустым теперь рукам противника, которыми тот попытался схватить его. Враг глухо простонал от боли и отдернул руки. Кардинал сделал выпад, вонзил нож в бедро соперника и с силой ударил его тростью по голове. Фойзон упал и затих.

Нож проткнул пальто Чаня, но лезвие лишь слегка оцарапало бедро. Чань заткнул нож за пояс и взглянул на рану поверженного. Он выживет. Пленник побежал.

Только через полмили он обнаружил кордон. Это были изнуренные ополченцы, которые старались, как могли, помогать людям, оставшимся без крова: раздавали им одеяла и кормили супом во временной столовой. Он представился усталому унтер-офицеру как эмиссар Церкви, и его пропустили. Вскоре Чань снова побежал, делая крюк на тот случай, если Фойзон попытается его преследовать. Целью был не Аксвит, он хотел добраться до поезда.

Но кардинал направлялся не на вокзал Строппинг – тут Фойзон был прав. Там сейчас настоящий сумасшедший дом. Он помнил о совете, данном Фойзоном Бронку: расставить людей на маршруте от Строппинга до Орандж-Канала. Теперь благодаря Фойзону Шофиль может без риска добраться до Харшморта под охраной людей полковника.

На следующем пропускном пункте, находившемся дальше от хаоса, солдаты также кормили беженцев из больших котлов, висящих над кострами. Он прошел легко и сослался на архиепископа, попросив предоставить ему транспорт. Сержант направил его к очереди, где были люди, также утверждавшие, что им необходимо куда-то срочно добраться. Он стоял за растрепанным пожилым мужчиной и женщиной, чья богатая одежда была испорчена сажей и водой. Было заметно, что первоначальная радость женщины от встречи со священником испарилась, когда она разглядела страшные шрамы монсеньора.

– Страшная ночь, – все же произнесла она.

– Нам нужно добраться до дома, – объяснил ее муж, двинувшийся вперед, чтобы сохранить свое место в очереди перед Чанем. – Там наши внуки и лошади.

Кардинал вытянул шею, чтобы разглядеть то, что виднелось впереди. Хотя там стояло несколько свободных экипажей, ни один не двигался. С отвращением вздохнув, он зашагал вперед.

– Мы уже очень долго ждем! – крикнула пожилая женщина.

– Возьмите нас с собой! – взмолился ее муж.

Крики привлекли внимание других. Пока Чань продвигался вперед, подобно тому, как спичка поджигает насыпанной дорожкой порох, многие в очереди протестовали против его нежелания ждать, как все, но были и крики поддержки от других людей, уставших от ожидания.

Чаня заботило только то, чтобы никто не преградил ему путь. Покорность очереди показывала, что эти люди еще не видели настоящих бед и разрушений. Впереди стоял майор инженерных частей, разглядывавший разложенные на складном столе карты. Он поднял голову, когда крики усилились. Усталый офицер повысил голос, чтобы все его услышали.

– В действующей системе никаких привилегий нет. Пожалуйста, вернитесь на свои места…

– У меня срочное сообщение для архиепископа.

Майор указал карандашом:

– А вот тот человек из Адмиралтейства, этот – из министерств, а вон тот – направляется к самому лорду Роберту Вандаариффу. К несчастью, все должны ждать.

– Вон те экипажи не используются.

– Они могут потребоваться. – Майор удрученно махнул рукой солдатам. – Пожалуйста, отведите монсеньора…

– Это будет ошибкой, – произнес Чань таким холодным тоном, что солдаты остановились. Он повернулся к человеку, на которого указал майор, полнолицего, светловолосого, нагруженного несколькими большими сумками. – У вас поручение Роберта Вандаариффа?

– Простите? – с запинкой выговорил мужчина. – Его поручение вас не…

Трость Чаня хлестнула по складному столу точно между рук инженера, раздался громкий треск, подобный револьверному выстрелу.

– Имя? – потребовал Чань, не обращая внимания на то, что его действия заставили всех окружающих замереть.

– Труст, – ответил блондин, у него задрожал подбородок. – Огастес Труст, профессор химических наук в Королевском институте.

Чань скривил губы в недоверчивой ухмылке.

– Это правда?

– Да. Мои исследования обладают для лорда Вандаариффа высочайшей…

– Когда вы в последний раз видели Маделин Крафт?

Труст побледнел, сглотнул слюну, наконец овладел собой.

– Почему вы спрашиваете? Кто она?

Чань громко рассмеялся над этой ложью. Контакты между институтом и Старым Дворцом были такими тесными, что ни один ученый, пользовался ли он услугами борделя или нет, не мог не знать его хозяйки.

– Вы пойдете со мной.

– К архиепископу? – запротестовал Труст и неуклюже попытался достать документы. – Но я вам сказал…

Чань наклонился над столом инженера и тихо сказал:

– Роберт Вандаарифф борется за жизнь. Был взрыв в здании таможни. Об этом не сообщалось, но он сегодня умрет. Его распоряжение о помощи городу не было подписано. У него нет наследников. Вы понимаете, что это будет означать для города, если его предложение помочь увязнет в юридическом крючкотворстве?

– Но как архиепископ…

– Прежде всего, как вы думаете, кто договорился о помощи? – Труст присоединился к ним, тяжело дыша под тяжестью своих сумок. – Он, возможно, сумеет продлить жизнь лорда Вандаариффа. Не так ли, профессор? Если это связано с синим стеклом?

Труст снова заколебался, было видно, что он в шоке, но инженер, понимая, что решение выходит за пределы его компетенции, только крикнул через плечо:

– Двое могут пройти. Отдайте им чертову двуколку, если она еще здесь! – Он кисло посмотрел на Чаня. – И да поможет вам бог в вашей миссии.

Маленький двухколесный экипаж нашелся, и солдаты забрали его у побледневшего владельца. Он потребовал официальный документ о реквизиции его собственности, но ничего не получил. Сумки Труста запихнули под сиденье, и править пришлось ему, поскольку Чань, родившийся в городе и всегда слишком бедный для того, чтобы обзавестись собственным выездом, не умел обращаться с лошадями. Однако он хорошо знал город и направлял Труста обходными путями так, что они двигались довольно быстро. Профессор вряд ли мог сохранить спокойствие в присутствии грозного Чаня, однако прошло несколько минут, и он все же попытался завязать беседу.

– Мы действительно направляемся в Харшморт-хаус? Мне кажется, что это было бы жестоко по отношению к лошади.

– Сегодня жестокая ночь, – ответил Чань. – Поверните налево.

– Но мы будем удаляться от…

– Выполняйте.

Труст направил двуколку по немощеной дороге.

– Итак, вы личный посланец архиепископа…

– Плевал я на архиепископа. Вы знаете, как удалось вернуть рассудок миссис Крафт?

Труст опешил от такого прямого вопроса, но понял, что увильнуть от него не удастся.

– Собственно говоря, знаю.

– Это были вы или Свенсон?

– Ну, я не стану себе льстить…

– Или ребенок?

– Какой ребенок?

– Тот, который мертв, профессор. – Чань посмотрел назад, чтобы убедиться, что за ними не следят. – Снова налево.

Труст повернул довольно искусно, потому что дорога была засыпана мусором и был риск сломать колесо. Чань задумался о происхождении этого человека. Вырос ли он в богатом доме, с собственным экипажем, а также книгами и телескопами, чтобы давать пищу его любознательному уму? Судя по его скромному пальто, этот комфорт остался в прошлом – был промотан или проигран в азартные игры? Хотя привычка к привилегиям сохранилась.

– Лорд Вандаарифф вовсе не посылал за вами.

– Но он примет меня. – Труст светился уверенностью. – Он захочет услышать о том, что было достигнуто, о действиях врагов…

– Вы имеете в виду Свенсона.

– Несомненно. – Труст дрожал. – Ужасная фигура. Вы бы видели, как мучился тот бедный ребенок! Она управляла машинами – вы, верно, догадались об этом, я не знаю как – и то зловоние, желчь, черная, как деготь, заполнявшая ей рот…

Труст всплеснул руками, вспоминая, но сразу снова схватил вожжи.

– Чудовищно, – пробормотал он, – просто чудовищно!

Пока Чань слушал эту историю, он думал о жестокой дилемме доктора: как спасти Маделин Крафт, не погубив при этом ребенка. Свенсон потерпел неудачу и действовал с холодной жестокостью, на которую, как думал Чань, был неспособен… и все же, кто знает, каков сейчас разум и характер Свенсона? Горе ведет каждого по своей особой темной тропе.

– Мы бежали от пожара разными путями, и тогда я последний раз видел его. – Профессор поднял брови. – Этот немец – сумасшедший, знаете ли. Убийца.

– Он не убил вас.

– Не от доброты! – Труст хитро посмотрел на Чаня. – Вы знаете, я думаю, вы хотите увидеть Роберта Вандаариффа не меньше, чем я, и рассчитываете, что я проведу вас через ворота благодаря моим ценным новостям!

Труст хихикнул и так далеко зашел, что даже хлопнул Чаня по колену. Тот поймал его руку так, как ловят муху.

– Расскажите о новом стекле Вандаариффа. Других цветов.

– Уверяю вас, я ничего об этом не знаю…

Чань больно сдавил его кисть. Лицо Труста исказила гримаса, и Чань выпустил руку, но пухлая плоть там, где он сжал ее, порозовела. Труст растирал пальцы, смирившись, но его глаза продолжали светиться. Обычно силы и боли было достаточно, чтобы подчинить человека, непривычного к насилию, но Труст оказался более стойким.

– Так вот, значит, как? Я надеялся на более товарищеские…

– Тогда не лгите. Разные цвета. Каждый с различными алхимическими свойствами.

– Алхимические? – Труст снова хитро посмотрел на Чаня, оправившись. – Конечно, вы не верите в подобную чепуху?

– Я не лорд Вандаарифф.

Труст рассмеялся.

– Но в этом он просто гений! Для каждого упоминания алхимии, планет и сфер, метафорических мазков, если вы хотите…

– Метафорический конский навоз.

– Так можно сказать, но наука, которая там используется, вполне здравая, как звон колокола.

– Итак. Стеклянные пластинки. В чем их цель?

– Да нет никакой цели! – настаивал Труст. – Эксперименты со сплавами, и ничего более. Главным компонентом каждой пластинки остается синяя глина…

– Они не содержат воспоминаний?

– Нет! Каждая пластинка – это сплав синей глины с разными металлами…

– Почему? Почему алхимический?

Труст не услышал его вопроса, потому что его внимание отвлекло лицо Чаня. Кардинал вытер щеку, подумав, что забрызгал ее кровью Фойзона.

Труст кусал пухлую нижнюю губу.

– О боже, я понятия не имею. Да и где алхимические машины могут быть установлены?

Чань схватил и натянул вожжи. Труст боролся и пытался удержать их. Он боялся, что двуколка опрокинется, но лошади остановились без неприятных происшествий.

– Вы так безрассудны, что могли сломать нам шеи!

– Как горевала бы вся страна. Слезайте. – Чань запустил руку под сиденье и выбросил одну из сумок профессора на дорогу.

– Что вы делаете? Я иду с вами, я нужен вам!

Чань выбросил еще одну сумку. Он целился в грязную сточную канаву, но не добросил. Труст попытался остановить попутчика, но Чань сильно толкнул его в грудь.

– Слезайте.

Профессор послушался и неуклюже спустился именно в тот момент, когда последняя сумка упала на дорогу. Чань спрыгнул следом и быстро пошел. Труст подобрал груз и поспешил за ним.

– Но наша двуколка! Кто-нибудь ее украдет!

– Ну и пусть.

– Мои бумаги тяжелые!

Чань бросил через плечо.

– Так оставьте их.

Труст догнал его только на углу, раскрасневшийся и задыхающийся.

– Вы сумасшедший!

– Действительно? – Чань посмотрел на профессора поверх своих очков. – Видите ли, я знаю Роберта Вандаариффа и знал до встречи с ним графа д’Орканца еще лучше.

– Вы знали графа? – Голос Труста зазвенел, как у мечтательного поклонника французской империи, говорящего о Наполеоне.

– Я проткнул ему кишки саблей.

Профессор сильнее прижал свой груз к груди.

– Вы не священник.

Чань рассмеялся и продолжил путь. Труст оглянулся на двуколку, когда они сворачивали за угол, лошадь покорно ждала на пустой улице.

– Боже Всевышний!

Надо отдать должное Трусту, в этом его возгласе слышался не столько страх, сколько подавленность.

Перед ними находилась железнодорожная станция Кремптон-плейс, платформа которой была так забита ожидающими пассажирами, что некоторые расположились прямо на путях. Чань не видел ни наемников Фойзона в зеленых мундирах, ни гренадеров Бронка.

– Нам будет не пробиться, – пропыхтел Труст. – Нужно вернуться назад к лошади, пока ее не увели.

– На лошади мы не успеем вовремя. Вы сами это сказали.

– Не успеем до чего?

Чань резко остановился. Труст наткнулся на его спину и выругался, когда одна из сумок упала на землю.

– Оставьте! – выкрикнул Чань. – Поторопитесь.

– Я не могу их оставить! О, черт бы вас побрал, разве вы не подождете?

Чань не слушал его, потому что разглядел нечто важное. Он вырвал сумку у Труста и использовал как таран, чтобы пробиться сквозь кусты на дорожку, шедшую параллельно рельсам.

Труст показал рукой назад за свое плечо:

– Разве платформа не позади нас?

Чань указал тростью. Труст вытянул свою стиснутую воротничком шею, чтобы увидеть то, на что ему указал спутник: почему подобные ему полные мужчины так часто носят тесную одежду? В конце дорожки в просвете между двумя покрытыми почерневшей дранкой домиками появилась вереница людей в зеленых мундирах, спешивших вдоль рельсов… и через их цепь промелькнул рыжий проблеск.

У последнего из домиков Чань опустился на колено и ждал. Издалека послышался гудок поезда.

– Кто тот человек в рыжем? – спросил Труст. – Друг?

– Нет. Если он увидит нас, то может напасть. Вам следует бежать.

– Мне, но не вам?

Чань улыбнулся.

– Скажем так, за ним есть должок.

Поезд подполз к платформе Кремптон-плейс, как массивный металлический буйвол, перегруженный, но терпеливый. Прозвенел станционный колокол, и воздух взорвался от шума сотен людей, пытавшихся сесть в поезд. Чань насчитал двадцать вагонов – это был длинный состав, рассчитанный на то, чтобы в него поместились толпы беглецов. Он заметил, как Джек Пфафф выскочил из своего укрытия и побежал прямо к хвостовому вагону. Чань хлопнул Труста по руке и направился к ближайшему вагону, третьему с конца. Он поднялся по ступенькам на площадку и втащил на нее спутника. Кардинал отдернул портьеру, отделявшую багажное купе, и скомандовал Трусту:

– Оставайтесь здесь.

Тот выглянул из-за спины Чаня в коридор.

– А вы чем займетесь?

– Неважно. – Чань затолкнул Труста в багажное купе и задернул портьеру.

– А что, если у вас не получится получить ваш должок? – запротестовал спутник. – Где вообще я нахожусь?

– На поезде, идущем в Харшморт, как вы и хотели. Не шумите и сидите тихо.

В конце коридора он обернулся и заметил, что голова Труста спряталась. Чань вздохнул и пошел дальше. Пока он с этим ничего не мог поделать.

Блеснуло что-то белое, и он поднял свою трость, блокируя руку, тянувшуюся к его шее, и одновременно отпрыгнул в сторону, оказавшись в руках у другого поджидавшего мужчины. Жесткий удар локтем, и хватка второго нападавшего ослабела, а Чань, угрожая ткнуть тростью в лицо первого мужчину, заставил его отступить. Он зашатался, чуть не выпав из вагона через открытую дверь. Кардинал протянул Мишелю Горину трость, за которую тот ухватился, и успел втянуть его в вагон, не дав свалиться под колеса. Где-то позади мистер Каншер застонал от боли и потер живот.

– Пара дураков! – закричал Чань, перекрывая шум колес. Горин молча ткнул рукой в хвост поезда, неуклюже, как марионетка.

– Джек Пфафф! Я знаю! – Чань махнул им, чтобы они подошли ближе и не нужно было бы кричать. – Вы следовали за ним или уже были в поезде?

– Мы за ним следили от терм, – ответил Каншер. – Он не видел нас. Ничего не знаем о его намерениях.

– Вы видели Селесту? – Услышав этот вопрос, мужчины настороженно переглянулись. – Расскажите мне.

– Извините, так шумит, что невозможно… – Каншер приблизил свои губы к уху Чаня и с характерной для него деловитостью рассказал о том, что делал с тех пор, как Чань бросил камень в спину Пфаффа на площади. О том, как, следя за Пфаффом, они пришли в термы, как мисс Темпл освободила Горина, как Каншер намеревался следить за Пфаффом, а девушка куда-то исчезла.

– Мы не поняли, что она ушла, пока не оказалось слишком поздно, однако, поскольку Пфафф, вероятно, воссоединится со своей патронессой, я думаю, что следить за ним – самый верный способ найти молодую леди.

– Упрямая идиотка, – пробормотал Чань.

– Никогда не встречал подобного создания, – согласился Горин. – Просто ненормальная.

Его улыбка растаяла, когда Чань на него мрачно посмотрел.

– Изобретательная молодая леди, – заметил Каншер.

Горин с готовностью кивнул, а потом, желая казаться полезным, вытянул шею и выглянул, чтобы убедиться, что никто не приближается и не помешает им, и только тогда понял, что и Каншер, и Чань уже встали так, чтобы незаметно наблюдать за коридором. Горин, огорченный, вернулся на место. Он пригладил волосы, лезшие в глаза. Чань не сказал ничего, чтобы сгладить неловкость. Сколько раз в надушенных комнатах Старого Дворца Мишель Горин унижал его, отсылая Анжелику другому клиенту…

– Что вы знаете о Друзе Шофиле? – спросил Чань.

– Племянник и наследник Вандаариффа, – ответил Каншер, как будто это был самый обычный факт. – Кажется, он допрашивал мисс Темпл в термах…

– Подождите! – выкрикнул Горин. – В Старом Дворце Бронк появлялся всегда с еще одним человеком – они использовали наш тоннель для прохода в институт, – мы думали, что он какая-то второстепенная титулованная особа.

– Он был бы польщен, услышав это, – сказал Чань. – Но ведь именно у Друза Шофиля Маделин Крафт искала защиты.

– Невероятно! Они разгромили Старый Дворец! Бронк чуть не сломал мне челюсть!

– Она прагматичная женщина. – Кардинал схватил Горина за руку. – Что она могла предложить Шофилю взамен?

– Информацию о его дяде? – предположил Каншер.

Горин покачал головой.

– Роберт Вандаарифф никогда и близко не подходил к Старому Дворцу.

Пусть не Вандаарифф, подумал Чань, однако сколько раз миссис Крафт принимала в своем заведении графа д’Орканца? Вот какие секреты могли соблазнить Шофиля… и, возможно, разжечь и ее собственную месть.

Он ухватился за ручку и встал на открытых ступеньках, так что ветер дул ему в лицо. До станции Пакингтон было, вероятно, уже недалеко. Сойдет ли Пфафф с поезда? Сядет ли на него графиня? Он снова втянул себя в вагон.

– В соседнем багажном купе вы найдете профессора Труста, работавшего в Королевском институте.

– Огастес Труст! – Горин сплюнул. – Это бесстыдная толстая губка…

– Он присутствовал при излечении миссис Крафт и, возможно, сумеет помочь. Спрячьте его. Я займусь Пфаффом.

– Разумно ли? – спросил Каншер. – Если мы помешаем его планам…

– Вы имеете в виду, если я убью его? – Чань протянул руку к двери. – Я найду вас сразу, как только смогу.

– А если не сможете? – спросил Каншер.

– Рассчитайтесь за все сполна, – ответил Чань. – Это конец света, в конце концов.

Он вошел в последний вагон и обнаружил там Пфаффа в рыжем пальто и клетчатых брюках, прислонившегося к дальней двери. Джек поднял палец, призывая к тишине, и показал на вереницу купе, лежавших между ними. Несмотря на их предыдущие столкновения, на резко очерченном лице Пфаффа была улыбка, как будто они являлись союзниками или по крайней мере людьми, у которых общая цель.

Чань пошел к нему, держа трость наготове. Он заглянул в первое купе: там сидели шесть мужчин-бизнесменов, державших на коленях кейсы с бумагами. Пфафф также пошел ему навстречу с пустыми руками. Кардинал достиг второго купе: женщины разного возраста и слишком много детей. Самый маленький мальчик с забинтованными ногами свернулся на коленях у темнокожей служанки.

Пфафф подошел ближе. В третьем купе было не менее десяти людей, женщины сидели, а мужчины стояли. Портьера, закрывавшая вход в четвертое купе, была опущена. Пфафф остановился по другую сторону двери, вероятно, метрах в трех.

– Ты стал священником, я вижу.

– Где она, Джек?

– Какую из них ты имеешь в виду? – Пфафф кивнул на трость. – Нет места, чтобы замахнуться. Кругом помехи.

– Ты думаешь? – Чань неожиданно сделал шаг вперед. Пфафф быстро отступил, хотя на лице его сохранилась дразнящая улыбка.

– Заходи. – Взгляд Пфаффа скользнул за спину Чаня в конец коридора. – Пока есть время.

– Ты войдешь со мной?

– Я подожду, следуя инструкциям.

– Ты всегда так поступаешь, разве нет, Джек? До тех пор, пока не перестаешь им следовать.

На губах Пфаффа заиграла детская улыбка.

– Precisamente.

Чань постучал ручкой трости в дверь четвертого купе и вошел. Пассажиры уставились на незнакомца, но Чань не обратил на них внимания, поспешив отойти в сторону, чтобы не остаться в дверях. Он не хотел, чтобы Пфафф, если у того был пистолет, имел возможность выстрелить в него через стекло. Но выстрела не было. Теперь Чань посмотрел на Маделин Крафт, а затем на Махмуда – в его ручище блестящий револьвер выглядел как игрушка. Третий мужчина – незнакомый – сидел напротив, окруженный коробками, связанными веревкой.

– Это мистер Келлинг, – объяснила миссис Крафт.

– Вы – кардинал Чань! – Угловатый Келлинг еще глубже вжался в сиденье, так что торчали только его колени и локти. На нем была одежда клерка, но его запястье было забинтовано, а на челюсти синел кровоподтек.

– Очень трудный день выдался, – заметил Чань, а потом сказал Махмуду, стоявшему у окна: – Садись.

– Нет, пока вы…

До того как Махмуд успел закончить фразу, рука кардинала уже схватила за горло Маделин Крафт.

– Сядь, а то у нас возникнут разногласия.

– Махмуд… – мягко сказала миссис Крафт. Темнокожий мужчина засунул пистолет в карман своего длинного пальто и пристроился на самом краешке сиденья, готовый в любой момент броситься на убийцу. Келлинг не шелохнулся. Кардинал разжал руку. Миссис Крафт потерла шею и изучающе посмотрела на Чаня. Тому это не понравилось.

– Роберт Вандаарифф умрет, – заявил он, – но, если не позаботиться о последствиях, после смерти лорда его мир, как и мир, в котором живем все мы, окажется в руках детей этого идиота. Ваше желание отомстить увеличивает риск такой катастрофы.

Маделин Крафт подняла в удивлении брови, реагируя на жесткий тон.

– Вы изменились.

– Совсем нет. Просто у вас уже нет того, что я хочу.

– Как и у меня самой.

Чань пропустил мимо ушей замечание дамы: не было времени.

– Расскажите мне, что вы запланировали с Шофилем.

Она улыбнулась.

– Кто это?

– Вы действительно так в себе уверены? – спросил Чань. – Вас бросили в яму, и вы совершенно случайно спаслись.

– И поэтому…

– Поэтому вы должны понимать, что ваш враг силен как никогда, нет, гораздо сильнее, и все богатства мира гарантируют его безопасность. Он ищет вас даже сейчас. Ваше выздоровление сделало вас особенно редким образцом, который будетвыставлен в банке со спиртом – после вскрытия, конечно.

– Схватите его! – прошептал Келлинг Махмуду. – Он чрезвычайно важен для планов Вандаариффа.

Чань ударил металлической ручкой трости по коробке, стоявшей совсем рядом с рукой Келлинга. Келлинг поспешно спрятал руку между коленями.

– Бронк и Шофиль сегодня обыскали Старый Дворец, – сказал Чань. – Мишель Горин находится в двух вагонах отсюда, жестоко избитый. Он с удовольствием объяснит вам, в чем вы ошиблись.

Махмуд попытался встать, но миссис Крафт лишь слегка наклонила голову.

– Мнение Мишеля – это не мое мнение и никогда им не было.

– Как вы убедили Шофиля? – потребовал ответа Чань. – Что вы знаете о графе?

– Вандаарифф наш враг, кардинал, и вам нужна моя помощь более чем когда-либо. В каждом человеке борются страх и любовь. То, что вы любите, может измениться. Но, если вы все еще любите, ваш страх остается.

– Где Мишель? – спросил Махмуд. – Как сильно он пострадал?

Чань наклонился ближе к миссис Крафт.

– Я видел десятки раз людей, которые думают, что могут выйти на эту арену и остаться невредимыми…

– Но я не думаю так, – ответила Маделин Крафт. – И я не осталась невредимой, как и вы, личные тикающие часы лорда Вандаариффа.

Чань еле сдержался, чтобы не ударить ее по лицу. Когда он поднял глаза, сдержав ярость, то увидел, что Махмуд стоит с пистолетом в руке.

– Я видел, как она умирает, – сказал Чань им обоим. – Я чувствовал разум Анжелики. Вы отдали ее ему. Если вы думаете, что я не виню вас, если вы думаете, что я это забуду, вы заблуждаетесь. И если вы считаете, что, несмотря на произошедшее в Харшморт-хаусе, я хоть пальцем пошевелю, чтобы сохранить ваши холодные души, то заблуждаетесь втройне.

Чань повернулся к двери, но потом вдруг резко обернулся и выбил тростью оружие из руки Махмуда. Темнокожий мужчина схватился рукой за запястье.

– Вот и все, – прошептал Чань. – Это был ваш единственный шанс. Он упущен.

Выходя из купе, Чань снова поспешил отойти от стекла, но выстрела не последовало. Пфафф улыбнулся, глядя на, как ему казалось, излишние опасения Чаня.

– И миссис Крафт считали такой умной. Что же, скоро она снова будет мертва. И мы тоже, если не успеем удрать. Пошли.

Пфафф пошел по коридору. В его конце он перепрыгнул в маленький конечный тормозной вагон. В углу на сундуке сидел сгорбленный мужчина в комбинезоне, его редкие седеющие волосы напоминали прошлогоднюю прелую солому. Когда они расположились на сцепке, соединявшей последний вагон и тормозной, их уже никто не мог подслушать.

– Это Дауни, – сказал Пфафф, – старый друг, который разрешает мне вторгнуться сюда. – Дауни, похоже, его не слышал. – Это кардинал Чань. Не перечь ему, он тертый калач.

Дауни моргнул своими туповатыми глазами и сглотнул слюну. Опиоман.

– Мы приближаемся к Пакингтону, – сказал Чань. – Скоро поезд будет кишеть солдатами.

– Их уже полно в головном вагоне.

– Что у тебя за поручение, Джек? Ты упоминал инструкции?

– Как я предам доверие клиента? – До того как Чань сумел продолжить, Пфафф замотал головой. – У тебя никогда не было ни грамма юмора.

– Ты взял ее деньги. Нарушил договор.

– Договор… Ты не имеешь представления ни о том, что сделал я, ни о том, что сделала она. – Глаза Пфаффа блеснули. – Да, и она тоже.

– Ты дурак, если встанешь поперек дороги кому-то из этих женщин, Джек. И ты дурак, если попытаешься мешать мне.

– Но я и не мешал! Ты ведь здесь, разве не так? Мисс Темпл может быть довольна.

– А сегодня с этим гоблином-доктором?

– Чего же еще ты ожидал? Если мне приходится играть роль…

– Ты лжец.

– Нет! – Пфафф вздохнул, как актриса, собирающаяся петь. – Как я могу тебя убедить?

– Ты следил за графиней с набережной до Седьмого моста, ты представился ей, и она перетянула тебя на свою сторону…

– Это она так считает.

– А как считаешь ты, Джек? Думаешь найти свой собственный путь? Сопротивляться Роберту Вандаариффу? Противостоять ей?

Но жесткий тон кардинала привел к тому, что Пфафф замкнулся. Кому бы ни был верен Пфафф, ревность ставила барьер, который он не мог преодолеть. Чань попробовал зайти с другой стороны.

– Оба человека, нанятые тобой для мисс Темпл, пропали в Харшморте. Один умер на площади Святой Изабеллы, на нем был жилет, заполненный взрывчаткой, а второй, вероятно, был разорван на куски в соборе. Вандаарифф превратил Харшморт в крепость. Очевидно, полковник верит, что сумеет ворваться туда со своими людьми…

Пфафф наклонил голову.

– Бронк.

Чань понимал, как мало у них времени.

– Джек, мы будем в Пакингтоне через несколько минут.

Пфафф понимающе улыбнулся Дауни, который все так же сидел, уставившись в пол, а потом, будто отреагировав не сразу, он подчеркнул нечто важное, согласно кивнул.

– Правильно. Тебя обменяли на мисс Темпл, потому что он знал, что графиня позаботится о безопасности девушки и он получит еще один шанс заполучить их обеих.

– Но ради чего графиня станет обеспечивать безопасность Селесты?

– Почему кошка играет с мышкой перед тем, как съесть ее?

– Это цитата из какой-то пьесы? – Он пытался задеть Пфаффа, потому что терял терпение. Чаню хотелось швырнуть Джека на пол и избить ногами до слез. Но все же то поручение, которое Пфафф получил от графини, могло повлиять на шансы мисс Темпл выжить. Кардинал оказался зажат между двумя врагами, на которых он не мог влиять.

И что же было у Чаня, чтобы противостоять им? Его собственная сила. Знания Труста, надежда, что Горин сумеет переубедить мисс Крафт или Махмуда, и интеллект Каншера, который поможет найти каждому отличное применение своих способностей. Хотя любой враждебной стреле, выпущенной в направлении Харшморта, нужно было позволить продолжать полет, если был шанс уничтожить Вандаариффа и нарушить его планы.

Чань понимал, что эти усилия будут стоить ему жизни, но при этом чувствовал такое сожаление, такое горе, что, взглянув на Пфаффа в раскачивающемся и набитом людьми маленьком вагончике, он закрыл глаза и вздохнул. Какие бы невероятные идеи он в этот день ни обдумывал, они все равно останутся всего лишь фантомами и мечтами.

– Послушай меня, – повторил он. – Каким бы ни было твое задание, что бы ты ни носил с собой, что бы она ни велела тебе сделать, мне это все равно. Я не буду пытаться остановить тебя…

– И не сможешь, – ответил Пфафф сдавленным голосом.

– Но если ты нанесешь вред Селесте, Джек, я убью тебя. Я не остановлюсь, пока не сделаю этого.

– Селесте? – Пфафф выдержал неумолимый взгляд Чаня. – Что же, тебе наступил конец. Все это знают.

– Возможно, – ответил кардинал тихо. – Но я видел картину, Джек. Он убьет Селесту. И графиню тоже, что бы она там ни думала.

Чань открыл дверь, а потом крикнул, перекрывая грохот колес. Пфафф и, как ни странно, Дауни слушали его со страхом.

– Он убьет нас всех.

Коридор все еще пустовал: солдат в нем не было. Чань проходил мимо купе миссис Крафт как раз в тот момент, когда раздался свисток. Станция Пакингтон. Платформа была так же запружена, как и в Кремптон-плейс. Ее охранял строй солдат в синих мундирах – это были гренадеры Бронка.

Поезд остановился, с громким шипением выпустив пар. Чань выпрыгнул и перекатился под вагон. Он подтянулся и повис под вагоном на перекрещивающихся стальных балках, дрыгая ногами. Потом он положил бедра на тележку вагона, а трость просунул под балки состава так, чтобы она поддерживала его плечи, и вытянул руки и ноги.

Раздался свисток, и поезд тронулся. На каждой станции Чань расслаблял руки и ноги, разминая суставы, но осторожно, чтобы их не заметил под вагоном кто-то проходивший мимо. Он слышал, как перекликались солдаты Бронка, проверяя, не пробрался ли кто в поезд без их ведома. Что кто-то мог пробраться в поезд еще раньше, им в голову не приходило.

Единственным исключением был Рааксфал. Железнодорожная станция там сгорела.

Наконец они добрались до станции Орандж-Локс, там находились шлюзы на канале, где полковник и его люди сошли с поезда. Чань помнил слова Фойзона: подготовленные люди пытались тайно пробраться в Харшморт, но их поймали или убили. Самым верным способом подобраться к лорду Вандаариффу было дать возможность полковнику Бронку расчистить дорогу к нему.

Вокруг раздавались крики, приказы строиться, свистки. Чань пробрался между колесами в обратную от станции сторону, скатился по насыпи и спрятался. Раздался свисток, и поезд снова тронулся. Чань ползком забрался на насыпь и спрятался, укрывшись за рельсами. Рота гренадеров, не менее ста человек, строилась во дворе станции. Полковник сбежал по ступенькам, чтобы присоединиться к ним. Чань проследил путь, которым Бронк шел от здания станции, и заметил, как оттуда вышла с гордой осанкой, но пошатываясь, Маделин Крафт. Она все еще была слаба, и ее поддерживал Махмуд. Крики Бронка, объяснявшего солдатам, какие деревянные ящики нужно грузить в стоявший во дворе станции фургон, привлекли внимание Чаня к тому, что там происходило. В фургоне стоял мистер Келлинг.

Красный фонарь на последнем вагоне поезда исчез из вида. Оставался ли Пфафф все еще в поезде? Чань подошел к станции и взобрался на платформу. Подбежав к зданию станции, он прижался спиной к ее кирпичной стене, осторожно заглянул в окно, а потом подкрался к двери.

Кардинал выхватил нож Фойзона и ворвался внутрь. Ближайшему гренадеру он перерезал ножом горло. Второй солдат поднял винтовку и хотел выстрелить, но Чань тростью выбил ее, а потом всадил нож в грудь солдата. На скамейке, связанные и с кляпами во рту, сидели Каншер, Горин и Труст. Чань вынул кляп изо рта Каншера и перерезал веревку, связывавшую его запястья.

– Они ушли, чтобы напасть на Харшморт. – Чань перешел к Трусту. – У нас мало времени.

Труст выплюнул неплотно вставленный кляп изо рта.

– Я никогда не сталкивался с подобной жестокостью…

– Ночь еще только начинается, – пробормотал Чань. Он вставил кончик ножа между запястьями Горина и дернул нож вверх, перерезая веревки. Свой кляп Горин вынул сам.

– Она не послушалась, не так ли?

Глаза Горина были красными. Чань вернулся к двери и выглянул наружу. Стоны и хрипы первого солдата наконец стихли.

Каншер кашлянул.

– Но она слушала, Чань, вот что печально. Она знает, кто такие Бронк и Шофиль – люди, которым и простой чайник доверить нельзя, не говоря уже о секретах синей глины. Но ей все равно.

– Она изменила свое мнение. – Горин вытер губы рукавом. – И считает, что так ей будет легче их подчинить.

– Миссис Крафт никогда не была такой амбициозной, – сказал Чань.

– Нет, – сказал Горин хриплым голосом. – Выходит, я плохо знал ее.

– Естественное редко бывает добрым. – Профессор растирал свои мягкие запястья, к которым прилипли волокна от веревки. Он пожал плечами, заметив недоуменные лица. – Рост ускоряется. Четыре клетки становятся восемью, восемь – шестнадцатью… через мгновение их уже тысячи. Разве не так с людскими пороками?

Все замолчали. Каншер потрепал Горина по плечу.

– То, что он сейчас не смог действовать, не означает, что он не сможет в будущем. Его разум не похож на ее разум. Вы знаете это.

Горин слабо улыбнулся.

– И она знает.

Шум во дворе внезапно стих. Случилось что-то такое, чего Бронк не ожидал, но со своего наблюдательного пункта Чань мог разглядеть только медвежьи шапки последней шеренги солдат.

– Вооружитесь. Если я не вернусь, действуйте как сможете.

– А Пфафф? – Каншер передал штык гренадера Горину.

– Он утверждает, что все еще служит мисс Темпл.

Мужчина прикусил ус.

– Этой ночью вокруг будет полно дураков.

Чань выскользнул за дверь, пригнувшись. Гренадеры Бронка были построены в ровные шеренги. Перед строем стояли Бронк и его адъютанты. Миссис Крафт сидела рядом с кучером фургона, а Махмуд и Келлинг примостились на ящиках, но внимание всех было приковано к элегантной карете, только что въехавшей во двор.

Лицо кучера маячило над его черной ливреей. Он был один на козлах и правил четверкой лошадей, бегущих неспешной рысцой. Один из адъютантов махнул, чтобы кучер остановился. Тот спокойно и уверенно развернул экипаж, так что остановился прямо напротив адъютанта, но лошади были развернуты мордами в том направлении, откуда они только что приехали.

Два гренадера взяли под уздцы передних лошадей. Кучер не возражал и приподнял черную фуражку, приветствуя офицеров.

– Добрый вечер, сэр! Вы – полковник Бронк? Меня прислал лорд Вандаарифф, ожидавший вас. – Кучер посмотрел на шеренги солдат с извиняющейся улыбкой. – Наверное, он не рассчитывал, что будет так много людей. Я могу разместить только четверых, сэр. Или шестерых, если вы будете не против потесниться.

Каншер, теперь вооруженный карабином, присоединился к Чаню, другие стояли за его спиной. Кардинал понял его мысль: сейчас, когда все смотрели на карету, было самое время двигаться. Он показал на заросли, где можно было укрыться, но сам пока не последовал за ними.

– Если вы отправитесь со мной прямо сейчас, – продолжал кучер, – ваших людей хорошо накормят, когда они прибудут на место. Им придется шагать около двух миль.

– Мне известно это расстояние. – Бронк махнул парой кожаных перчаток, как будто их мягкость могла придать его намерениям большую цивилизованность. – Вы – слуга лорда Вандаариффа. Вам не причинят вреда, не будут ни в чем обвинять, понимаете, вас не повесят, если вы готовы сотрудничать.

Лицо кучера застыло.

– Прошу прощения…

– Вы сойдете с козел и опишете все меры, принятые лордом Вандаариффом, чтобы защищать Харшморт-хаус. Сколько людей, как они размещены, какое оружие…

Кучер заерзал на козлах, озираясь по сторонам, но во дворе не было никого, кто мог бы ему помочь, и сказал, заикаясь:

– Я-я уверяю вас, сэр, мне ничего не известно, только мистер Фойзон…

– И где находится мистер Фойзон?

– Мне было сказано ожидать его прибытия вместе с вами! А также мистера Шофиля…

Бронк улыбнулся.

– Вас дважды дезинформировали. Тем более раз уж вы проехали через ворота и мимо постов…

– Но, полковник, разве вы – враг лорда Роберта?

Бронк дал сигнал солдату стащить кучера… но тот чуть-чуть наклонился за секунду до того, как гренадер начал карабкаться на козлы. Раньше, чем Чань сумел понять, что происходит, кучер выхватил пистолет и два раза выстрелил в гренадера. Он яростно встряхнул поводьями. Лошади резко тронулись, проскочив мимо солдат, пытавшихся их остановить. Бронк выкрикнул приказ, повторенный всеми его офицерами и сержантами. Все первая шеренга гренадеров подняла винтовки и прицелилась в удаляющуюся карету.

Простота плана ошеломила Чаня. За мгновение до того, как броситься на землю, он краем глаза увидел, что, поскольку внимание всех было приковано к карете, никто не заметил ее пассажира, который тихонько вышел через дверь с противоположной от солдат стороны. Этот мужчина – без сомнения, последний из тех, кого когда-то наняла мисс Темпл, – был обвешан взрывчаткой.

Пассажир, которого все неожиданно увидели, когда карета унеслась, стоял всего в трех метрах от основной массы гренадеров. Он опустил обе руки в карманы пальто. Только тогда полковник Бронк все понял, но было уже слишком поздно, и его предупреждающий крик никто не услышал в страшном грохоте и реве.

Чань добрел до густого кустарника. Ночное небо, казалось, дрожало от криков и стонов. Он увидел изумленные лица своих спутников, но только сердито рявкнул на них:

– Двигайтесь! Двигайтесь!

– Но что произошло? – спросил Горин.

Кардинал взял Горина за руку.

– Они живы. Их фургон стоял далеко. Бегите.

Только пробежав несколько десятков метров, Чань позволил себе оглянуться. Здание станции Орандж-Канал было охвачено пламенем, горела уже и крыша.

Чань увидел покалеченные трупы, их было столько, что даже мяснику, работающему на бойне, сделалось бы плохо. Все еще слышался рокот колес проклятой кареты Вандаариффа. Сколько же солдат уцелело? Возможно, трое из каждых десяти? Но Чань не соврал Горину. Фургон, хотя и накренившийся, был цел, и, очевидно, пассажиры не пострадали. Что касается Бронка… там, где стоял полковник, была только масса копошащихся тел.

В мгновение ока ситуация изменилась. Чань рассчитывал, что люди Бронка пробьются в Харшморт. Он подумал о том, чтобы вернуться и объединиться с ними, и почувствовал по взгляду Горина, что тот хочет именно этого, но отверг этот план. Солдаты, оставшиеся в строю, будут в восторге, когда появится новая удобная мишень, чтобы выместить свой гнев. Кардинал уже давал миссис Крафт шанс. Будь он проклят, если попытается сейчас ее спасти.

Пришлось идти в полной темноте: на небе не было ни луны, ни звезд. Хаос станции остался позади, и они двигались по шелестящей траве или чавкающей грязи полей. Труст продолжал тихонько жаловаться и наступал то в грязь, то в лужи, которые другим удавалось обойти.

– Вы потеряли ваши бумаги, как я вижу, – заметил Чань.

Труст посмотрел на него с кислым выражением лица. Стоя на одной ноге, он выливал воду из ботинка.

– Вовсе не потерял! Их отобрали!

Чань посмотрел на Каншера, почесывавшего ухо, как бы извиняясь.

– Попытка профессора защитить свое имущество могла как раз спровоцировать конфискацию.

– И где они сейчас? – обратился с вопросом непонятно к кому Труст. – Эти бумаги были нашей единственной защитой…

– Стойте, – сказал Чань. – Слушайте.

Труст притих, затем повернулся на звук.

– Это музыка?

Им не удалось бы спрятаться в низкой траве. Чань пустился бежать. Еще метров двадцать грязи, и он увидел грунтовую дорогу. Перепрыгнув через идущую вдоль нее канаву, Чань махнул другим последовать его примеру и рискнул взглянуть в сторону станции. Следуя за несколькими своими товарищами с факелами, гренадеры маршировали по дороге и во весь голос пели кровавую боевую песню своего полка:

Куда бы долг нас ни позвал,

Мы разобьем врага!

Огонь, и стрелы, и металл

Разящего клинка!

За дорогой почва была песчаной и постепенно переходила в дюны. Гренадеры подошли ближе, и грохот сапог сопровождал песню, словно бой барабана. Этот дерзкий марш – они, не таясь, предупреждали о своем приближении – говорил о мрачной решимости. Чань совсем не хотел стать мишенью их гнева. В траве была яма, неглубокая, но достаточная, чтобы спрятаться. Кардинал залег в нее, за ним последовали остальные. Чань снял очки – линзы могли отразить свет факелов и выдать их – и поднял голову.

Элитный королевский полк теперь исполнял средневековую danse macabre – пляску смерти, каждый участник которой, а большинство солдат было ранено, бестрепетно несет роковой груз судьбы. Чань не обратил внимания на стоны и крики сразу после взрыва – он был занят тем, что собирал своих спутников, но теперь он содрогнулся. Выжившие солдаты пострадали не от взрыва: они получили жестокие ранения от рук своих же товарищей, сошедших с ума из-за попавших в них стеклянных шипов. Скольких они были вынуждены добить как бешеных собак? Смертельная горечь читалась на каждом лице.

Впереди редкой колонны – Чань насчитал всего около тридцати солдат – маршировал полковник Бронк с непокрытой головой, в рваном мундире с золотым шитьем, с раненой левой рукой, висящей на перевязи. Он пел громче всех. В хвосте колонны ехал фургон, где находились миссис Крафт, Махмуд и Келлинг. Кардинал опять залег, испугавшись, что Махмуд его заметит сверху, и ждал целую минуту, пока снова отважился выглянуть. Колонна исчезла в темноте, как похоронный кортеж, но песня смерти вилась за ней, как хвост из черного шелкового крепа.

Чань вновь надел очки.

– Мы можем следовать за ними на расстоянии по дороге, но рискуем попасть в гущу схватки во время их следующего столкновения с Вандаариффом.

– Вероятно, будет еще взрыв, – сказал Каншер.

– Они погибнут, – печально сказал Горин. – Все.

– Или мы можем идти по бездорожью, – продолжил кардинал. – Идти там нетрудно, но чем ближе мы подойдем к Харшморту, тем это будет опаснее. Раньше там было полно стальных капканов.

– Капканов? – Труст с испугом посмотрел на траву вокруг.

Чань похлопал профессора по колену.

– Они и медвежью ногу легко перекусят.

– Мы оказались в западне, – сказал Каншер Чаню, – пока Вандаарифф ждет, как червь в пещере. Ключевой элемент – время. Он не может долго ждать. Ему нужны вы, мисс Темпл, возможно, остальные.

– Червь? – запротестовал Горин. – Он нечто большее, чем червяк!

– Мои извинения, – сказал Каншер. – Я неверно выбрал слово. Не как червь, а как дракон.

– Как мило. – Горин нахмурился. – Но что он намеревается сделать?

Чань подтолкнул Труста носком своего сапога.

– Профессор?

Труст вздохнул.

– Он умирает. Но считает, что не должен умереть. – Он махнул кардиналу Чаню, но передумал и не сказал того, чего хотел. – В любом случае у него есть планы.

– Как у графа для Анжелики, – горько сказал Горин.

– Что вы знаете об этом? – ледяным тоном спросил Чань.

Горин покачал головой.

– Ничего. Клянусь вам. Миссис Крафт выпроводила нас из комнаты. Но они с графом торговались целый час, а потом она дала ему Устрицу. – Горин понял по лицам собеседников, что они его не поняли. – Устричную комнату. В ней все высшего качества и всегда все наготове, самая роскошная комната на сотню миль вокруг.

– Если она не верила графу, – спросил Чань, – зачем же она его так ублажала?

– Он уже сказал, – объяснил Каншер. – Комната высочайшего качества – для королей, министров, генералов. Следовательно, клиентам предоставляли Устричную комнату только для того, чтобы за ними могла наблюдать сама миссис Крафт. В этом и состоит ее секрет.

Граф д’Орканц не сумел избежать простого сабельного клинка, и Роберт Вандаарифф умрет тем же способом, если Чань сможет к нему подобраться достаточно близко, чтобы нанести удар. А вот главная задача была не такой ясной. В то время как тогда граф был единственной душой на дирижабле, разбиравшейся в синей глине, сейчас появилось слишком много других: Труст, Шофиль, Крафт, даже Свенсон и мисс Темпл, с ее искаженным разумом. Неужели и им всем придется погибнуть?

Чань остановился на вершине дюны и ничего не говорил, пока Труст, отставший и сбивший дыхание, не нагнал его. Кардинал показал рукой на вереницу огней внизу. Харшморт-хаус первоначально был королевской тюрьмой. Большое подковообразное здание высотой всего три этажа, но такое обширное, что в нем можно было спокойно проводить военные парады. Огороженный каменной стеной двор и мощные ворота располагались на севере. Тыльная сторона дома – разомкнутая часть подковы (когда-то там располагался красивый сад, разрушенный, когда была взорвана расположенная под ним тюрьма) – выходила на юг, к морю. На востоке к зданию примыкал причал Орандж-Канала. С западной стороны, где они сейчас находились, были только дюны и болота.

– Наверняка Бронк уже добрался до ворот, – сказал Горин. – Мы должны слышать выстрелы.

– Я согласен, – ответил Чань. – Тем или иным способом, но они должны туда добраться.

– А как насчет тех ловушек? – спросил Труст.

– Мы пошлем наименее полезного человека проверить путь. – Чань через плечо улыбнулся Горину. – Поскольку вам не удалось убедить миссис Крафт, эта честь будет принадлежать вам.

– Боже мой! – вскричал Труст. – Не шутите такими вещами.

– Он и не шутит, – пробормотал Горин. – В прошлом я не был добрым другом кардинала.

Чань проигнорировал это признание и указал на здание. Освещенные комнаты чередовались с темными, чтобы наблюдатели, находившиеся в них, могли видеть в темноте.

– Его люди наблюдают. Если мы побежим к дому, они застрелят нас. Но если нам удастся подобраться поближе, я полагаю, что отсутствие времени у их господина заставит их сотрудничать.

– Но почему они станут сотрудничать?

– Потому что увидят меня.

Когда он ступил на подстриженный газон, расположенный вокруг здания, наружу вышли полдюжины мужчин. В зеленых мундирах и медных шлемах они были похожи на пчел, вылетающих из улья. Чань опустился на одно колено, чтобы не стать мишенью. Его спутники, все еще находившиеся в высокой траве, последовали его примеру, так что были видны только их лица. Люди Вандаариффа выстроились в линию, одновременно опустили руку в полотняные сумки, висевшие у каждого на плече, достали что-то, размахнулись и метнули.

Чань уже бросился вперед, увернувшись от одного из брошенных снарядов. Он услышал звук разбитого стекла и ощутил жжение в глазах. Кардинал задержал дыхание. Рядом с ним рявкнул карабин Каншера, и один из шестерки наемников упал. Стекло разбилось под ногами, и показалось облако синеватого дыма, потом что-то пролетело у него над головой…

И вот Чань добрался до наемников. Он наносил яростные удары тростью, ловил и выворачивал руки, бил ногой под колени и все время оставался в движении, чтобы они не могли использовать численное преимущество и повалить его. Шлемы ограничивали их поле зрения и делали движения неуклюжими. Двое отступили к двери, пытаясь найти оружие. Кардинал вывернулся, не дав схватить себя за талию, и увидел, как Каншер, спотыкаясь, отступал, волоча карабин одной рукой. Его лицо окутало облачко синего дыма, и он упал. Чань всадил клинок в живот нападавшего, а когда тот согнулся, проскользнул мимо и сдернул с его головы шлем. Наемник упал, крепко сжав горло руками. Чань не стал надевать шлем, а вместо этого напал на двух наемников с деревянными дубинками, охранявших дверь. Снова стекло разбилось под ногами. Он почувствовал, как у него сдавило грудь, когда он столкнулся с охранниками, свирепо размахивая шлемом как булавой. Кардинал пробился к двери, вошел в нее и запер за собой.

В воздухе было много вьющегося дыма, и при свете он еще лучше разглядел его синий оттенок. Чань сорвал с головы очки и натянул на голову шлем. Резиновая манжета плотно обхватила горло. Он резко вдохнул… и не почувствовал ничего, кроме воздуха. Дверь раскачивалась на петлях: ее тянули и пытались открыть снаружи. На стене на крюках висело несколько полотняных сумок. Чань надел одну на плечо и побежал.

Харшморт-хаус изменился. Кардинал помнил его западное крыло (он нашел там труп Артура Траппинга, хотя это было очень давно) достаточно хорошо, чтобы заметить, что стены комнат, через которые он пробегал, ободраны до тюремного камня. За два месяца это крыло роскошного особняка Вандаариффа вернулось к изначальному состоянию и теперь выглядело так же сурово, как военные казармы.

Чань открыл сумку. Во внутренних ячейках аккуратно лежала дюжина стеклянных синих шаров размером с мелкое яблоко. Он вынул один из них рукой в перчатке и поднес к свету – шар был бы похож на поплавок для рыбачьей сети, если бы внутри него не клубилось облачко, как молоко в чае.

Встревоженный тенью, появившейся на стене, Чань обернулся и бросил шар, разбившийся между двумя наемниками в зеленых мундирах, без шлемов. Судорожно вдохнув всего один раз, они упали вниз лицом на пол и остались лежать неподвижно. Были ли они мертвы? Оставалась ли надежда для Каншера и всех остальных? Он не стал подходить к телам, чтобы узнать это. Времени не хватало.

В шлеме он не видел того, что находилось прямо перед ним. В каждой комнате приходилось вертеться, как глупому псу, чтобы убедиться, что никого больше там нет. Три раза он оказывался не один: наемники в зеленых мундирах, слуги и даже пара служанок – всякий раз стеклянный шар помогал сохранить свободу. Весть о его проникновении в дом уже распространилась, и наемники Вандаариффа, как бы он ни ловчил и ни прятался, наверняка уже стягивались к нему. Но почему-то никто не мешал двигаться мимо неоштукатуренных стен, бревен, медных трубок, связанных в пучок веревкой. Очевидно, что все ресурсы были брошены на строительство – создание арены, необходимой для последнего алхимического ритуала.

Чаню не нужно было искать. Пока он пробивался вперед, появлялись новые фигуры, причем в комнатах с несколькими дверями они оставляли для него свободным единственный путь. Ни охранники, ни слуги не пытались задержать его или подать сигнал тревоги. Его гнали вперед, как овцу, подстегиваемую прутиком. Он мог бы вырваться, но жизни друзей зависели от того, столкнется ли он с главным противником, поэтому он по своей воле забирался все глубже в его логово.

На пути оказались двойные двери из свежевыструганных досок. К одной из них был прибит конверт. Чан разорвал его – внутри лежал локон каштановых волос, перевязанный черным шнурком. Он сразу узнал цвет. Селеста была здесь, и, какими бы ни были ее надежды или планы графини, Вандаарифф заявлял свои права на нее.

Кардинал повернул дверную ручку, держа в другой руке наготове стеклянный шар. На полу внутри комнаты лежал конверт, запечатанный синим воском. Чань распечатал его и положил на свою ладонь синий стеклянный диск. На его ребре были какие-то слова. Он достаточно изучал латынь в студенческие дни, до того как его жизнь резко изменилась, хотя и не любил об этом вспоминать.

Date et dabitur vobis. Дающему воздастся.

Белые балахоны с зеленой каймой висели на одной из стен. Под каждым из них стояла пара войлочных шлепанцев, подобных тем, что они видели на заводах в Рааксфале, служивших для того, чтобы случайная искра от обуви не воспламенила порох. Чань спрятал диск в карман брюк и положил туда же локон. Путь ему от стены до стены преграждала полоса гравия шириной метров десять. Она чем-то походила на дорожку в саду, вот только камешки были угольного цвета, а между ними блестели сотни стеклянных дисков. Черные камешки, вероятно, были мощной взрывчаткой для устройств, подобных тому, что они взорвали в доке в Рааксфале. Дорожка была слишком широкой для того, чтобы через нее перепрыгнуть, а шлепанцы подсказали, что рискованно передвигаться в таких сапогах, как у него: может произойти взрыв.

Но если взрывчатка показала, что Вандаарифф воспользовался арсеналом Ксонка, нечто находившееся за дорожкой было первым настоящим знаком алхимии графа. Между взрывчаткой и дверью в дальнем конце зала на полу лежало семь рядов цветных металлических плиток. Посмотрев на них, Чань понял, что плитки не были на одном уровне с полом. Были ли они положены поверх слоя взрывчатки? Даже если войлочные шлепанцы позволят перебраться через дорожку из взрывчатки, первый же шаг по металлическим плиткам может вызвать такой же эффект, как подкованные сапоги, и разразится ад. Присмотревшись, он понял, что плитки сделаны Вандаариффом из сплава стекла с различными металлами. Внезапно загадка разрешилась: верная последовательность плиток, лежащих не на взрывчатке, а на инертном материале, даст возможность безопасно добраться до дальней двери. Нужно только знать алхимическую последовательность.

Он сбросил сапоги и надел пару шлепанцев. Потом осторожно поставил ногу на дорожку из взрывчатки и острых дисков, доверившись толстому войлоку. Он сделал шаг… еще один… еще… и наконец добрался до стеклянных плиток. Может ли он стоять на них, так чтобы они не разбились? Что, если это была только шутка Вандаариффа? А если нет, какую плитку выбрать?

Он позволил своим воспоминаниям вернуться в ту комнату в Рааксфале… стол… Вандаарифф, и разные стеклянные пластинки… «Мы начнем с железа»…

Освещение в той ужасной комнате в Рааксфале было плохим, а его зрение – еще хуже. Он не мог вспомнить, как в реальности выглядела та пластинка. Чань снял левую перчатку и подержал руку над пластинками, осторожно прикасаясь к ним кончиками пальцев. На третьей плитке он почувствовал у себя во рту привкус крови, как это случилось тогда с первой стекляшкой. Он осторожно ступил на нужную плитку. Взрыва не было. Неожиданно он задумался о тех, кому еще может понадобиться повторить его путь. Что, если это будет Свенсон или Каншер? Он вынул нож Фойзона и нацарапал крестик в углу плитки.

Следующим было золото и воспоминание о жаре в костях. В этот раз понадобился аккуратный прыжок на два-три метра, но он приземлился точно. Еще крестик.

Он прошел еще два ряда, но каждый раз воспоминания были все слабее, потому что тогда стеклянные пластинки исказили его восприятие. На пятом ряду Чань нахмурился. В какой-то момент тогда его разум отключился из-за боли. Оставалось еще три плитки. Он знал, что существовало точное объяснение того, почему каждый металл в стеклянных плитках связан с планетами, знаками Зодиака, еврейским алфавитом, частями тела…

Чань оглянулся. В дверях стояли четверо мужчин в зеленой форме с карабинами, но они не стреляли. Их задачей было помешать его отступлению. Чань сделал длинный шаг и попал на плитку, в которой были разводы молочно-белого. Как он узнал, что именно она была следующей, он не мог объяснить. Он снова процарапал крестик.

Само это испытание показывало нелепую природу алхимии графа. Вопрос не в том, работает ли она – что-то всегда работает. Правильность выбора между включениями ртути или серебра определялась только наличием или отсутствием взрывчатки, а алхимические качества плиток не играли никакой роли в том, удастся ли ему добраться живым до двери.

И все же он должен был мучиться, пробираясь через эти ловушки. Какая планета связана с серебром? Он не представлял этого. От прикосновения к плитке с фиолетовыми включениями у него резко заболели зубы, будто рот набили льдом. Он ступил на эту плитку и процарапал в углу крест, а потом на желтоватую плитку в седьмом и последнем ряду, которую, как он помнил, еще не использовал. Взрыва не последовало.

Чань отметил ее крестиком, потом запустил руку под шлем, ослабил резиновую манжету и поморщился, стягивая с себя эту неудобную вещь. Он потряс головой, помигал и обернулся к четырем солдатам. Он издевательски кивнул им – начальник, вокруг глаз которого были шрамы, кивнул ему в ответ. Кардинал выпрямился, а потом бросил стеклянный шар прямо в этого человека, так что сфера разбилась, ударившись ему в грудь. Все четверо наемников согнулись и упали, а Чань выскользнул за дверь. Только дурак оставляет врага за спиной.

В следующей комнате кардинал обнаружил графа д’Орканца, хотя и не во плоти. В то время как декор переделанных комнат Харшморта, виденных им раньше, был сугубо функциональным и грубым, в этом зале вкус графа проявлялся во всех деталях: бра, по форме напоминавшие открытые раны, фрески в византийском стиле с удлиненными пропорциями фигур, синие ковры со зловещими оранжевыми зверями. Каждая ковровая дорожка вела к центру восьмиугольного зала от дверей в каждой из восьми стен. В центре находился фонтан из прозрачного стекла, трубки и емкости которого представляли собой два переплетенных, но отдельных пути для воды. Все это напоминало человеческое сердце. Жидкость в одной емкости была синего цвета, а в другой – оранжевого.

На краю чаши фонтана было написано: Imbibo frater vivo.

Чань снова надел очки. Пей, брат, и живи… чертовски маловероятно.

Он глянул на другие двери. За каждой ли скрывался коридор со взрывчаткой? Придется ли и другим – Шофилю, Свенсону, графине – проходить свое особое испытание? Это казалось нелепым. Испытания для отбора достойных вполне могли быть важным догматом алхимического трактата, подобного «Химической свадьбе». Но это могло привести к смерти тех самых людей, которых Вандаарифф сам отобрал и охранял для участия в ритуале. Что, если бы Чань сделал неверный выбор и остался без головы? Что бы стало тогда с великим экспериментом Вандаариффа? Или он был полностью уверен, что наиболее желанные из его гостей знают ответы, а всех остальных хотел устранить?

Кардинал быстро обошел зал по периметру. Все двери оказались заперты, кроме двойных по другую сторону фонтана. За ними была тускло освещенная комната, и в ней находился приземистый пульт с множеством кнопок и переключателей. Чань сделал шаг вперед и ударился о стеклянную стену. Стекло было вставлено в прочную раму и перекрывало проход в галерею со сводчатым потолком. Он постучал по нему пальцами, затем кулаком – стеклянный барьер слишком толстый, и его не разбить без молота или топора.

В дальнем конце маленькой комнаты был вход в еще одну галерею, наверное, также закрытый стеклянным барьером, а за галереей располагался еще один большой зал с разнообразными машинами Вандаариффа, подсоединенными к пяти большим фарфоровым ваннам.

Чань вернулся к фонтану. Действительно ли Вандаарифф на полном серьезе ожидал, что он станет выбирать между оранжевым и синим, если неверный выбор означал смерть? И что, черт побери, означает верный, кроме соответствия намерениям Вандаариффа? В той комнате в Рааксфале была еще одна, восьмая карточка из яркого оранжевого стекла, воздействие ее чуть не убило Чаня. Для Вандаариффа же эта оранжевая пластина означала своего рода завершение…

Давай, и тебе воздастся… Чань вытащил синий стеклянный диск из кармана и стал изучать пути внутри фонтана… и вдруг увидел там, где два потока скручивались в спираль, две небольшие щели в стекле…

Мужчина вставил диск в оранжевый поток, мгновенно перекрыв его. Давление заставило жидкость подняться по ранее не использовавшейся стеклянной трубке. Влага полилась наружу, за несколько секунд заполнив емкость, достаточно глубокую, чтобы погрузить в нее руку. Чань вздохнул. Он опустил на пол медный шлем, зачерпнул в руку оранжевый раствор и поднес к губам.

Он поперхнулся и сделал шаг назад, размахивая мокрой перчаткой так, будто она жгла руку. С подбородка капало. Глаза Чаня закатились так, что показались белки глаз. Мужчина упал, раскинув руки и ноги, как околевший конь. Дыхание было прерывистым, и он лежал неподвижно, глядя в потолок.

– Так же предсказуем, как младенец с еще не сросшимися черепными костями. Если желаемый объект маячит перед носом, все остальное отступает на второй план…

Послышался слабый голос Роберта Вандаариффа. Где-то позади открылась дверь. Послышалось шарканье ног в шлепанцах. Оранжевая жидкость журчала в емкости.

– Распространенное заблуждение… Якобы при рождении кости мягкие, и это позволяет сущности переходить из одной сферы в другую, критическое грубое давление, связанное с эмиссией. Со временем родничок зарастает, и швы между черепными костями затвердевают – в этом пытаются убедить нас глупцы…

Боковым зрением Чань заметил несколько фигур в белых мантиях и с закрытыми лицами. Одна из них, стоявшая у его ступней, держала поднос с бутылками, закрытыми пробками…

– Но череп взрослого такой же гибкий, как человеческий дух, и то же самое место, родничок, остается в любой эзотерической системе. Это фонтан, через который души плывут в эфир. Даже такие грубые, как эта. – Вандаарифф зашелся каркающим смехом. – Почти что животное в брюках! Который час?

Человек с подносом ответил:

– Уже близок рассвет, милорд.

– А наши другие гости? Королевская свита? Надзиратель? Невеста? Дева Люцифера?

– Все… на полпути, милорд… кроме обеих леди.

– Женские векторы. А что с нашим Палачом?

На вопрос не последовало ответа. Одетые в мантии ассистенты нервно посматривали на тело Чаня. Резкий звук привлек их внимание: это Вандаарифф стучал своей тростью.

– Слышать ничего не хочу! Контракт будет подписан. К сосуду он должен быть подготовлен!

Чань подождал, пока его возьмут за плечи и за ноги. Он схватил мантии мужчин, несших его за плечи, и сильно дернул их вниз, так что они с треском ударились лбами. Потом сильно лягнул и отогнал двух мужчин, державших его за ноги, и встал. Ассистент с подносом отступал, защищая свой груз. Похоже, никто не был вооружен. Чань вынул серебряный нож и пошел к Вандаариффу, готовясь воткнуть нож в его грудь.

– Я здесь, кардинал.

Чань сначала повернулся на голос: он доносился из-за металлической решетки, на которой была нарисована девушка с синей кожей, а за ней шел стеклянный барьер. Там в белой мантии стоял Вандаарифф. Его узловатая кисть, сжимавшая трость, была так черна, будто ее натерли жженой пробкой.

– И все же вы не выпили Глоток Молчания. – Капюшон Вандаариффа соскользнул, и показался его ухмыляющийся рот, а над ним – мягкая полумаска из белых перьев. – Я не думаю, что вы его выпили.

Чань подхватил медный шлем и стал угрожать ножом ассистентам.

– Покажитесь.

Вандаарифф кивнул, и пятеро откинули свои капюшоны. На каждом лице были видны шрамы от Процесса – участки молодой кожи вокруг глаз и носа. Еще больше душ принесено на алтарь амбиций. Он подумал о том, какую одежду они с себя сняли, поменяв на эти мантии: какую форму или костюмы, модные полосатые ткани или шелка. Чань со всей силы ударил медным шлемом по стеклянному барьеру. Тот отскочил так далеко, что Чаню было до него не дотянуться, а на стекле не появилось даже царапины.

– Утихомирьте его, – сказал Вандаарифф.

Чань повернулся к ассистентам.

– Держитесь от меня подальше.

– Утихомирьте его, – повторил Вандаарифф.

– Вы умрете, – предупредил Чань.

Вандаарифф проворковал своим подручным:

– Вы возродитесь.

Чань посмотрел в глаза ассистентов, в которых горела вера, и внутри у него похолодело. Он ударил кулаком ближайшего ассистента, и тот отлетел с разбитым носом.

– Вы не можете выиграть, кардинал. Сферы уже повернулись!

Чань сбил одного из мужчин шлемом, а потом и второго. Последний из четверки попытался сбить его с ног, толкнув руками. Чань увернулся, как тореадор на корриде, и впечатал нападавшего лицом в стену. Пятый ассистент оставался на месте. Он стоял спиной к фонтану, держа поднос. Чань вдруг презрительно фыркнул:

– Узнаю ваше лицо. Вы – актер. Чарльз Лефферт! – Сейчас этот популярный актер был одет как евнух в комедийном гареме. – Не хватило роз, поднесенных поклонниками после спектакля? Недостаточно стало жен, которых вы соблазняли в каретах их мужей?

– Вы должны подчиниться! – скомандовал Лефферт героическим баритоном. – Церемония уже началась, вы не сможете помешать…

Чань ударил шлемом по подносу, так что бутылки и принадлежности разлетелись.

– О небеса! – завыл актер, как будто бы стал свидетелем падения Рима. Чань бросил на пол шлем и, схватив актера за мантию, подтащил к фонтану. Лефферт уперся руками в край фонтана и сопротивлялся. – Нет! Я не должен быть жертвой! Мне обещано вознесение!

Чань затолкнул голову актера в емкость с жидкостью. Лефферт боролся, задерживая дыхание. Кардинал уперся коленом в спину Лефферта, и в оранжевой жидкости заблестели пузырьки воздуха. Актервдохнул и сделал глоток. Чань поднял его за волосы. Глаза Лефферта были голубыми, как яйца скворца. Кардинал опустил его на пол – рот мужчины беззвучно открывался и закрывался.

– Глоток Молчания? – сказал Чань. – Не лучший выбор для его профессии.

– Вы ничего не добились, – ответил Вандаарифф.

Он постучал тростью по полу. Еще одна вереница ассистентов появилась в зале с машинами и ваннами позади Вандаариффа, и один из них нес поднос с бутылками. К ужасу Чаня, остальные несли неподвижные нагие тела Каншера и Горина. Оба мужчины были разрисованы яркими разноцветными символами, как дикари на островах каннибалов или почти так, потому что кожа под краской была бледной.

– Что вы с ними сделали?

Ассистенты опустили Каншера и Горина в похожие на гробы ванны. Головы свесились наружу. Ассистент с подносом высыпал соломенного цвета порошок из фляжки в ванну Горина, а потом в ванну Каншера. Поднялся пар. Ассистент поднял глаза – на толстом лице под капюшоном были видны шрамы.

– Вы были знакомы, как я полагаю, в прошлой жизни моего нового помощника. Теперь он будет полезнее – как всегда, умен, но теперь выйдет на новый уровень.

Чань беспомощно наблюдал, как Труст опорожнял все новые и новые бутылочки. Вскоре Каншер и Горин плавали в ржавом растворе, который пенился, прикасаясь к их раскрашенной коже.

Чань крикнул в сторону металлической решетки:

– Чего вы хотите?

– Выпейте Глоток Молчания.

– Идите к черту. – Чань повернулся к дверям. – Я найду выход. И перережу вам горло.

– Нет, кардинал. Это не ваше место. – Глаза Вандаариффа сверкали под маской. – Вы знаете ритуал, разве нет? Из воспоминаний Розамонды. Я, без сомнения, обязан ей. Так много участников ритуала теперь придут подготовленными.

– Ничего не выйдет, – сказал Чань. – Даже если вы выживете, в каком окажетесь мире? Город горит. На улицах командует армия. Люди бежали. В министерствах царит безмолвие, банки пусты…

– Жужжащие мухи на куче навоза.

– Государство висит на волоске! У Фойзона есть союзники. Все влиятельные силы будут способствовать его восхождению к власти и вашей гибели. Ваше положение неустойчиво. Бронк жив. Его гренадеры…

Слова замерли на губах Чаня. Ассистенты вернулись с еще двумя раскрашенными телами: одно принадлежало тому угловатому человеку из поезда, Келлингу, а другое – самому полковнику Бронку, и на нем теперь зияли раны. Чань вспомнил о необычной тишине в дюнах: чем это можно было объяснить, как не стеклянными шарами? Даже горстка людей Вандаариффа могла одолеть выживших солдат Бронка еще до того, как те сумели бы сделать первый выстрел. Труст уже стоял над полковником, опорожняя очередную бутылочку.

– Драгоценные соли, – сказал Вандаарифф, проследив взгляд Чаня. – Кровь и секс, кислота и огонь – священная трансформация, кардинал. И таким способом плоть жизни становится плотью снов.

– Пощадите мисс Темпл.

Вандаарифф обернулся.

– Простите?

– Пощадите Селесту.

– Почему же мне следует так поступить?

– В обмен на меня, мое сотрудничество.

– Вы и так будете сотрудничать.

– Нет. – Чань вытащил свой серебряный нож. Он снял полотняную сумку и красное пальто. Потом поднял шелковую рубашку и отыскал шрам рядом с позвоночником. – Я вырежу оттуда ваше стекло, даже если это убьет меня.

Вандаарифф пристально посмотрел на Чаня через прорези маски.

– Это действительно убьет вас.

– Пусть так и будет.

– Остановитесь. – Вандаарифф облизал сухие губы бледным языком. Рядом стоял Труст, с жадным любопытством наблюдая за происходящим. – Я не могу пощадить ее. Она должна сыграть роль Невесты.

– Используйте графиню.

– Она – Дева Люцифера. – Вандаарифф показал рукой на потолок маленькой комнатки, сделанный из маленьких открытых трубочек, и все они вдруг неярко засветились.

– Она враг и хочет убить вас.

– А я хочу расчленить ее, сварить и приготовить из нее клей. Тем не менее мы всегда с ней как-то договаривались.

Позади Чаня один из ассистентов подполз к полотняной сумке. Кардинал наступил ему на руку и услышал хруст раздавленного стеклянного шара. Ассистент завизжал от боли, но успел оттолкнуть подальше медный шлем до того, как потерял сознание, вдохнув синий дым. Чань попытался подобрать его, но другой ассистент – видимо, они ждали этого момента – схватил Чаня за ногу, так же теряя сознание и падая на пол. Шлем оказался вне досягаемости.

Зал завибрировал от приглушенного рева. Чань поднял голову, задержав дыхание. Черный дым шел из разбитых дверей. Задымленный воздух предохранит от голубого пара так же, как и шлем. Кардинал бросился к двери и широко распахнул ее.

Почерневшие фигуры людей лежали на покоробленных плитках. Судя по разорванной и обожженной форме, это были гренадеры. Потом дым слегка рассеялся, и человек с измазанным сажей лицом ударил Чаня в грудь прикладом винтовки. Кардинал упал на спину, и у него перехватило дыхание. Острая боль сжала легкие. Темные очки оказались сбиты.

Вандаарифф закричал из другой комнаты:

– Отлично! Усмирите его!

Чань потерял нож. Он пытался нащупать шлем. Удар ногой в ребра снова бросил его на пол. Он увидел над собой темное лицо и сначала принял его за Махмуда – темнокожего палача Вандаариффа, но этот человек был ниже ростом и слишком гибкий. Потом он увидел белые волосы.

Племянник алхимика навалился на грудь Чаня и придавил коленями его руки к полу. На плече Фойзона висел кожаный футляр, и тот открыл его.

– Нет, нет! – кричал Вандаарифф. – Глоток, дайте ему глоток!

Кардинал выгнул спину, но не смог сбросить противника. Его легкие горели.

Одна из рук Фойзона нащупала больные глаза Чаня и подняла веки. Другая положила на лицо открытую стеклянную книгу и сильно прижала.

На какую-то секунду ослепленный и кричащий кардинал Чань почувствовал, как его обнаженная душа балансирует на краю пропасти. А потом у него отняли все, каждую его частичку.

Глава 9 Договор

Доктор Свенсон переводил пистолет с солдат Бронка на Келлинга и на Шофиля. Любое проявление слабости спровоцирует нападение.

– Передайте мои наилучшие пожелания ее величеству. Весь Макленбург к ее услугам.

Это была бессмыслица. Его объявили преступником и в Макленбурге, и здесь. Сколько еще раз он будет подвергать себя смертельной угрозе до того, как черные крылья смерти сомкнутся над ним?

Он заметил движение Шофиля, но тот двигался настолько быстро, что его можно было остановить, только убив, и, хотя он и знал, что племянник алхимика – негодяй, этот человек посвятил себя тому, чтобы свалить Роберта Вандаариффа. Отличалось ли это чем-то, если не говорить о вожделении, от его détente[11] и перемирия с графиней?

Шофиль выхватил у Келлинга ящик с бумагами и метнул как камень в грудь одного из лакеев – в воздухе полетели бумаги. Солдаты бросились вперед. Свенсон выругался по-немецки.

Он ранил одного в бедро, а второго, который был готов саблей раскроить череп доктора, – под мышку. Третий выстрел пришелся в потолок, потому что сабля падающего солдата плоской стороной ударила доктора по лбу, и он опустился на колени. Он поднял глаза и увидел, как закрылась дверь за мисс Темпл, а Шофиль избивал второго лакея. Слуга, что был гораздо тяжелее и на полголовы выше, чем племянник, застонал и упал. Шофиль теперь обратил свою ярость на Свенсона и глядел на него, сжимая кулаки.

– Почему я должен щадить вас? Почему бы вам не умереть? – Он отбросил в сторону пистолет доктора и повернулся к Келлингу: – Откройте эту проклятую дверь!

Тот рявкнул на людей из министерств, стоявших в стороне и не принимавших участия в схватке. Теперь, когда стало понятно, на чьей стороне сила, они с готовностью присоединились к Келлингу, пытавшемуся открыть овальную дверь. Келлинг стонал от боли, но тем не менее всей тяжестью навалился на железный штурвал.

Свенсон пополз на четвереньках. Шофиль подскочил к нему и загородил путь.

– Куда, черт подери, вы направляетесь?

– Эти люди. – Свенсон указал на солдат. – Кто-то должен перевязать их раны.

– И возможно, вам не следовало стрелять в них! – Племянник алхимика отступил в сторону и завизжал на придворных: – А вы! Я запомню имя каждого из вас! О, я запомню ваши имена!

Несмотря на ненавидящие взгляды, которые бросали на него пациенты, Свенсон наклонился и осмотрел обоих солдат. Нога легко заживет – кость и артерия не задеты, а вот с рукой будет трудно, потому что пуля прошла через плечевой сустав.

– О чем думает старая карга? – спросил Шофиль, обращаясь, по-видимому, к своему секретарю, но тот изо всех сил пытался провернуть штурвал. Шофиль протиснулся между помогавшими ему людьми и крикнул:

– Меня не проведешь, ваша светлость!

Его испытующие маленькие глазки отыскали Свенсона – единственную аудиторию. Придворные убежали.

– Герцогиня утверждает, будто там внутри королева, – она лжет.

– Вы используете какое-то восточное боевое искусство? – спросил Свенсон.

– Простите? – Шофиль хихикнул. – О! О нет, совсем нет.

– Вы двигаетесь необычно быстро.

– И я сделаю что-нибудь необычное с герцогиней Когстедской, можете быть в этом уверены! Я знаю, кто там! С какой это стати она решила защищать именно графиню ди Лакер-Сфорца? И вы! Отдали колониальной девчонке мою книгу! Моя собственная стеклянная книга, и вы швыряете ее в руки пустоголовой девчонке!

– Только потому, что у меня не было времени разбить ее.

– О! О! – Шофиль поднял руки к потолку. – Примитивный, грубый тевтон!

– Если графиня внутри, эта кучка людей не сумеет ее схватить.

– Ха! Я сам ее схвачу. – Шофиль хлопнул своими руками, затянутыми в серые перчатки. – Такой сильный зуд.

Штурвал неожиданно повернулся. Шофиль ворвался в дверь, вернув пистолет секретарю, когда проходил мимо. Свенсон устремился вслед за министерскими чиновниками, но Келлинг помахал пистолетом.

– Куда это вы направляетесь?

– Уберите оружие, – вздохнул доктор. – Если бы он мог пустить меня в расход, я был бы уже мертв. Поскольку я жив, я мог бы прострелить вам голову, а он только ругнулся бы, кляня устроенный мною беспорядок.

– Ошибаетесь, – осклабился Келлинг. – Он все помнит, вы еще заплатите!

– Вам следует забинтовать запястье.

– Идите к черту.

Свенсон обнаружил всех остальных в восьмиугольной комнате с низким потолком и овальными дверями на каждой стене, похожей на машинный зал парохода. Шофиль стоял перед герцогиней, уперев руки в бедра.

– Итак, мадам? Ваша ложь разоблачена! – Когда герцогиня ничего ему не ответила, он снова завизжал, показывая на двери:

– Откройте! Откройте их все!

Доктор Свенсон на секунду встретился взглядами с герцогиней.

– Чьи это комнаты?

– Не королевы! – злорадно крикнул Шофиль. За тремя уже открытыми дверями была полная тьма.

– Они были предоставлены лорду Понт-Жюлю, – сказала герцогиня.

– Покойному лорду Понт-Жюлю. – Голос Шофиля эхом отдавался из галереи. Он выскочил из нее и подтолкнул министерских чиновников к следующей двери. – Пусто? Так действуйте!

– Ему была поручена безопасность ее величества…

– Я знаю, кто он, – сказал Свенсон. – Или кем он был.

Шофиль снова подлетел к герцогине.

– Эти тоннели идут вдоль источников!

– Шпионские тоннели, – сказал Свенсон. – Как те, из которых мы наблюдали за купальнями ее величества.

Герцогиня открыла рот от удивления.

– Ну, отлично, – пробормотал Шофиль. – Все разболтали, со всеми подробностями…

– Вам следовало ожидать, что и другие это делают. Скалу под термами долбили, наверное, целую тысячу лет.

Шофиль принюхался к следующей двери.

– Сера – значит, ведет непосредственно к купальням. Будет ли графиня пробираться к купальням? Нет, не будет. – Он обратился к герцогине: – Она убила Понт-Жюля, вы это знаете! – Шофиль презрительно фыркнул, направляясь к следующей двери. – Вы организовали для нее аудиенцию. Помогли ее побегу. Он был ее любовником! Заколола его прямо в шею!

Герцогиня закрыла глаза руками.

– Я не…

– О, я позабочусь о том, чтобы вы были наказаны. Где моя книга?

Келлинг распахнул седьмую дверь. Шофиль принюхался к воздуху. Его лицо помрачнело.

– Боже правый…

– Что это? – спросил Келлинг.

– Канал. – Шофиль повернулся к герцогине. – Это правда, в конце концов! Вы знали! А она чертовски хорошо осведомлена обо всем! Ситуация уже выходит за рамки!

Рука Шофиля полетела к герцогине. Свенсон перехватил удар на полпути. Племянник что-то гневно пробормотал, и его другая рука нанесла три быстрых удара доктору по лицу. И все же Свенсон держался и дал время герцогине для того, чтобы уйти, до того как Шофиль вырвал у него свою руку.

– Вы осмелились, доктор, вы осмелились!

Голос Шофиля перешел в какой-то утробный стон. В руке у Свенсона была его серая перчатка, которая соскользнула, когда племянник выдергивал руку. Ладонь Шофиля оказалась яркого лазурного цвета, а ногти – темнее, цвета индиго.

– Боже милостивый, – прошептал доктор. – Что вы сотворили – какой идиотизм.

Тот выхватил перчатку и начал натягивать ее на руку, глядя на Свенсона одновременно и смущенно, и гордо, как молодой хозяин, застигнутый, когда он в первый раз добился благосклонности от горничной. Как только Шофиль надел перчатку, он закричал на Келлинга:

– Чего вы ждете? Входите и за ними!

Келлинг нырнул за дверь, но министерские люди ждали.

– Здесь есть свет? – отважился спросить один из них.

Через дверь послышался звук падения и стон.

– Там ступени, – предупредил мистер Келлинг.

Свенсон открыл двери стенного шкафа и достал металлический железнодорожный фонарь.

– Как вы его нашли? – спросил Шофиль.

– Понт-Жюль должен был использовать тоннели для наблюдения.

– И посмотрите, что с ним стало. – Шофиль сплюнул, а потом закричал всем: – Спичку! Спичку! Зажгите эту чертову штуку!

Келлинг ждал их, находясь рядом с кучей одежды. Шофиль стоял у черного бассейна, глядя на бурлящую воду. Министерские чиновники суетились вокруг. Один из них, пытаясь быть одновременно и заботливым, и исполнительным, держал за руку герцогиню, потому что Шофиль не решился оставить ее одну. Другой высоко поднимал фонарь, но из пещеры не было другого выхода, только через бассейн.

Свенсон взглянул на свечу и заметил, что снизу к ней прилип пепел и крошечный завиток несгоревшей бумаги красного цвета. Графиня оставила сообщение, и мисс Темпл хватило предусмотрительности его сжечь.

Загадка одежды была даже проще: одна женщина последовала примеру другой и разделась, перед тем как поплыть. Свенсон опустился на колени у воды, сунул палец в пенящуюся влагу, понюхал его, а потом лизнул.

– Холоднее, чем в купальнях, – сказал он, – минеральная вода с чем-то смешивается. Канал выходит в реку. Под землей.

– Это секретный путь, – сказала герцогиня. – Он использовался для страшных вещей.

Доктору не потребовались какие-либо объяснения: они, в конце концов, были под дворцом.

– Путь на воздух не должен быть долгим. Мы последуем за ними?

Он взялся за свой мундир, как будто собирался раздеться. Шофиль осклабился.

– Конечно, нет. Этот пепел, Келлинг, что здесь сожгли?

– Записку. Ничего прочитать нельзя, сэр.

– Проклятая женщина. Бесстыдная. Дерзкая. – Друз неодобрительно указал на брошенную одежду. – У нее наготове новый гардероб на другой стороне? Конечно, так и есть. И как только там появится ваша зверюшка, она получит мою книгу!

Свенсон думал, что мисс Темпл мертва, но снова встретил ее в купальнях, причем вместе с графиней, и ее представили, подумать только, больной, заторможенной королеве. Из своего укрытия они с Шофилем слышали всю беседу, коварные обвинения графини Вандаариффа и лорда Аксвита в том, что они убили герцога Сталмерского. Через несколько минут на аудиенцию пришел полковник Бронк и выслушал все оскорбления и обвинения, предназначавшиеся Аксвиту, чья просьба поставить королевскую печать была с негодованием отвергнута. Шофиль чуть не выдал их укрытия, хихикая над неудачей своего дяди. Дядя! Что, кроме жизни в постоянной зависти рядом с этим могущественным человеком, могло объяснить внутреннюю натуру Шофиля?

Свенсона передали гнусному Келлингу. Он вместе с двумя гренадерами отвел доктора в другую обитую пробкой комнату, наполненную печатной продукцией, относящейся к графу д’Орканцу и синей глине. Там были книги и документы, диаграммы, картины, а также какие-то полуобработанные куски меди и стали. Келлинг жадно отмечал, что привлекает внимание Свенсона, будто тот был пилигримом в алхимической аллегории, которому показывают стол, заваленный сокровищами, и выбор определит дальнейший путь его души.

– Лоренц. – Свенсон постучал по стопке заметок. – Выброшен из дирижабля в ледяное море.

Келлинг продолжал молчать. Свенсон перешел к следующей пачке.

– Фохтман. Убит выстрелом в голову в Парчфелдте. – Он улыбнулся Келлингу, как будто это было дружескими воспоминаниями. – Грей, убит в Харшморте кардиналом Чанем. И Крунер… о нем все время забывают. Потерял обе руки – они были превращены в стекло и отбиты. Умер от шока, как я предполагаю…

– Как насчет свадьбы? – Келлинг вытянул свою узловатую шею, как гриф-падальщик.

– Вы имеете в виду картину?

– А как вы думаете?

– Или ритуал, который на ней изображен? – Свенсон приятно улыбнулся. – Такой человек, как граф д’Орканц, будет рассматривать это как рецепт. Поскольку он был абсолютно сумасшедшим.

Свенсон вынул помятую сигарету и, не дожидаясь разрешения Келлинга, зажег ее. Он выпустил дым.

– Вы знаете, что случилось с графом?

– Он погиб на дирижабле, – ответил Келлинг.

Доктор Свенсон сделал еще одну затяжку и покачал головой.

– Нет, мистер Келлинг. Он в аду.

Гренадеры отвели его в другую комнату, собеседника отозвали, и, как показалось Свенсону, он был рад уйти. Келлинг был особого сорта выращенной при дворе жабой. С такими людьми доктору часто приходилось иметь дело, когда он охранял принца. Он чувствовал их неприязнь к себе, потому что самоуважение этих людей полностью зависело от одобрения хозяев, а раз Свенсон отказался от подобной безусловной преданности хозяину, они его воспринимали как прокаженного.

Но еще больше, чем компания Келлинга, доктора тревожило его собственное пребывавшее в смятении сердце. Когда он остался один, чувство вины, которое ему удавалось приглушить, когда его доставили к Шофилю, снова проснулось. Франческа. Элоиза. Графиня.

Вошел солдат с деревянным блюдом, где были хлеб и мясо, а также кружка пива. Свенсон одним глотком выпил половину кружки и поставил блюдо на колени, заставив себя тщательно прожевывать каждый кусок. Хлеб уже успел зачерстветь, видимо, его нарезали уже несколько часов назад, а сероватое мясо неприятно пахло уксусом. Однако он доел все до последней крошки, допил пиво и отнес пустую посуду к двери.

Когда охранник забирал у него блюдо и кружку, доктор Свенсон выглянул в коридор.

– Как вы думаете, мне можно немного размяться? – спросил он. – Я почти не спал, если я не похожу, то свалюсь.

– Почему бы вам сейчас не поспать?

– Нет времени. Мистер Шофиль говорит, нам нужно куда-то поехать, а мне потребуются мои мозги.

Он вынул пару последних сигарет, предложил одну гренадеру. Тот, к счастью, отказался. Свенсон спрятал сигарету, зажег другую и указал на маленький коридорчик:

– Вот здесь, можно?

Охранник не возражал, и Свенсон подошел к окну. Уже спустилась ночь, но он заметил какое-то движение снаружи: человека в белом пиджаке со связанными руками солдаты тащили к конюшне. В нескольких шагах позади шел Келлинг. Примерно через минуту они вернулись одни.

Вдали послышался звук открываемых дверей. Свенсон подошел в конец коридора вовремя, чтобы увидеть графиню в сопровождении охранников.

– Вот вы где! – сказала она с такой уверенностью в собственной значимости, что охранники позволили свернуть к Свенсону. Он поклонился, когда дама приблизилась.

– Графиня ди Лакер-Сфорца, – сказал он своему охраннику, – дворянка из Венеции.

На его ответ, как и на попытки ее собственных слуг вмешаться, графиня просто не обратила внимания.

– Доктор Свенсон, слава богу. Я только что была у ее величества, – это замечание было явно предназначено охранникам, – и я бы поговорила с мистером Шофилем, однако, видите ли, у меня может не оказаться для этого времени. Из-за ее величества. – Она показала за спину Свенсона. – Это там вы ждали? Можем мы поговорить?

– Я к вашим услугам, – ответил Свенсон.

– Мистер Шофиль хочет, чтобы вы ждали, – вмешался один из охранников.

– Конечно, я подожду, – выкрикнула графиня. – Но если королева потребует моего присутствия, что вы предложите? А так я сумею передать информацию доктору Свенсону. Он тоже дожидается мистера Шофиля и передаст ему необходимые сведения, если я сама не смогу. Разве вы не понимаете?

Она зацокала скрытыми под подолом каблучками по коридору с окнами, как цирковая лошадь копытами.

– Я постучу, когда закончу, – сказала графиня. – Что там, пиво? Принесите еще две кружки. Умираю от жажды.

Она вплыла в комнату и села на единственный стул. Свенсон сконфуженно улыбнулся охраннику и начал закрывать дверь.

– Пиво, – напомнила графиня.

Она расправила платье. Кучка солдат уставилась на женщину, не обращая внимания на доктора. Свенсон взял у них две кружки пива и ногой захлопнул дверь.

– Чего вы ждете? Фанфар?

Графиня схватила кружку и сделала глубокий глоток, потом вдохнула и допила.

– Пейте. Или отдайте мне. Времени очень мало.

Он посмотрел на дверь.

– Наверняка все, что мы говорим, слышно…

Графиня взяла Свенсона за ремень и дернула вниз, так что он опустился на одно колено. Она взяла его кружку и резко поставила на пол. Пиво пролилось на лакированный пробковый пол.

– У нас есть неоконченное дело.

– Мадам, ничего, что произошло между нами…

Графиня дернула его за ремень, чтобы он не вставал.

– Говорите тихо, – прошептала она, потом поднесла губы к его уху: – У нас есть разные неоконченные дела, Абеляр Свенсон. Не отрицайте.

– Я и не стану. – Он сглотнул слюну. – Но этим утром – нет, я не могу…

– Не можете что?

– Вы убили миссис Дуджонг…

– Кто-то должен был.

Раздался громкий хлопок от пощечины, доктор Свенсон, разгневанный и ужаснувшийся тому, что он сделал, вскочил на ноги.

Глаза графини сверкали.

– Вы заплатите за это.

– Уже заплатил.

Графиня разразилась хриплым смехом. Дверь открылась, и заглянули два гренадера, встревоженные звуком удара, но сейчас их смутил ее смех и красное от стыда лицо доктора. Графиня небрежно махнула им, чтобы они вышли, и солдаты подчинились надменной женщине. Она приложила два пальца к щеке.

– Боже мой.

– Что бы вы ни начали говорить, мадам, договаривайте.

– Не буду, пока вы не встанете на колени. – Она в ожидании подняла брови. Свенсон вздохнул и опустился на колени, отодвинув кружку с пивом.

– Я выпью его, раз уж вы не пьете. – Она сделала еще один долгий глоток. – Я была в купальнях. Неудивительно, что кожа сходит с нее лохмотьями.

– Купания сушат и обезвоживают кожу, – заметил Свенсон. – Как и алкоголь.

– Уж точно не пиво. – Она предложила ему кружку. Он отрицательно покачал головой, и дама допила пиво сама.

– Солдаты не станут ждать бесконечно. А уж тем более Шофиль.

– И не Бронк. Вы знаете полковника? – Графиня отдала ему кружку, которую доктор раздраженно отставил в сторону. Когда он снова поднял глаза, дама держала в руке плотно свернутый кусок шелка, который вынула из декольте, пока он не смотрел на нее. Графиня бросила его доктору, как кусок комнатной собачке.

– Я стащила его у Селесты Темпл. Платок принадлежит Роберту Вандаариффу.

Свенсон развернул: там оказался диск из синего стекла.

– Я видел такие раньше. В Рааксфале и на площади…

– Да все их видели, – сказала графиня. – Зачем давать ей?

Свенсон быстро взглянул на дверь.

– Должно быть, он другой, не такой, как те.

– У меня нет времени углубляться в эти дела, но, даже если вы правы, я вряд ли стала бы это делать, потому что платок передали Селесте как раз перед тем, как доставили ее мне.

– Я ваш враг ничуть не меньше, чем мисс Темпл…

Свенсон начал вставать. Она снова поймала его за ремень.

– Конечно, вы враг. Боже, что же женщине остается делать?

– О чем вы, мадам?

Она сдержалась и не произнесла едкую фразу, крутившуюся у нее на языке. Потом встретила его взгляд. Пауза затянулась.

– Вы не боитесь меня, не правда ли?

– Конечно, нет.

– Однако вы боитесь самого себя.

Свенсон поджал губы и содрогнулся. Графиня перестала держать его ремень и слегка согнула кисть, так что ее четыре пальца скользнули в брюки доктора.

– Вы помните, – спросила она, пока ее пальцы пробирались в его шерстяное белье, – нашу первую встречу? Когда мы впервые заговорили?

Тело Свенсона напряглось.

– Отель «Сент-Ройяль». Я искал принца.

– А я вам сказала, где он.

– Потому что это забавляло вас. Позже вы отправили меня на смерть по той же причине.

– Но вы не умерли. – Она посмотрела на него пристально и встревоженно. Ее рука скользнула глубже, пальцы нашли его пах, и вдруг так же неожиданно графиня убрала руку. Она откинулась на стуле и деловито заговорила:

– Роберт Вандаарифф обменял кардинала Чаня, который был у меня, на Селесту Темпл, которая была у него. Теперь и Селеста, и вы гости Друза Шофиля.

– Как и вы.

Графиня игнорировала это замечание.

– Ее нужно освободить.

Он сказал горько:

– Потому что ребенок умер?

– Какой ребенок?

– Франческа Траппинг! И поскольку Селеста – еще один человек, обладающий знаниями из вашей ужасной книги, а следовательно, знаниями графа, вам требуется она, чтобы и ею пожертвовать для победы над ним!

– Девочка мертва?

– Вы послали ее ко мне! – сказал он жестко. – Послали нас к миссис Крафт! Что же еще могло случиться?

Графиня вздохнула.

– Я не знала.

– Вы сожалеете?

– О чем?

– О ней!

Графиня схватила Свенсона за подбородок и притянула его лицо к своему.

– Конечно, нет! – прошептала женщина. – Она была отвратительным и неестественно появившимся на свет изгоем. Она была обречена, как любая девочка, рожденная разрушать. Мир не может позволить им вырасти. Их племя дорого обходится людям.

Она встала, заставив и Свенсона подняться.

– Я сожалею, что вам выпал этот груз. А Маделин Крафт?

Во рту у него пересохло.

– Излечена.

– Отлично. Если вы выживете, то сможете посетить каждую безмозглую жертву книг Оскара и сделать состояние, восстанавливая их разум. Благодарное государство, которому так недостает множества этих господ, будет пресмыкаться у ваших ног.

– Вы знали, что это возможно?

Она устремилась к двери.

– Теперь знаю, не правда ли?

Свенсон поднял платок.

– А что делать с диском?

Графиня приподняла платье и ногой распахнула дверь.

– Он теперь ваш, доктор. Разве вам недостаточно?

Гренадер еле успел отскочить с ее пути. Он нахмурился, с ревнивым неодобрением посмотрел на Свенсона, все еще находившегося на полу, и поспешил вслед за графиней.

Доктор остановился, чтобы помочь герцогине пройти через овальную дверь. Келлинг уже собрал бумаги. Лакеев и раненых солдат увели. Мистер Нордлинг вернулся с дюжиной придворных, и, хотя их присутствие заставило министерских людей сначала отступить, а потом присоединиться к ним, Шофиль не обращал на придворных внимания. Он велел Келлингу поторопиться, а потом ухмыльнулся, вспомнив о доброте доктора.

– Вы должны ответить, сэр, – сказал Нордлинг, державший в руке трость с клинком. – Вы недопустимо перешли все границы, и персона ее сиятельства…

– Дайте ему пройти, мистер Нордлинг. – Герцогиня благодарно стиснула руку доктора, перед тем как отойти.

– Конечно, я пройду! – закричал Друз. – А тот, кто пытается остановить меня, еще поплачет!

Герцогиня обратилась ко всем, кто был в комнате:

– Та девушка из колоний с китайским именем – она сказала, что империю атакуют. Империю.

– Снова болтовня, – пробормотал Шофиль. – В очередной раз…

– Роберт Вандаарифф – враг ее величества. Я не знаю, кто достаточно силен, чтобы противостоять ему, кроме – тихо, мистер Нордлинг, ваша преданность уже отмечена, – кроме, возможно, этих преступников: мистера Шофиля и итальянки-убийцы…

– И того немецкого шпиона, – заметил Шофиль. – В двух странах его хотят повесить.

Герцогиня с неудовольствием посмотрела на Свенсона.

– Ни одна история не бывает совершенно правдивой, ваше сиятельство. То, что можно сделать, будет сделано. – Доктор наклонил набок голову. – И только тогда я соглашусь, чтобы меня повесили.

– Кожаный футляр, – ворчал Шофиль. – Надоедливая овчарка. Вы видели волосы на ее подбородке? А в ушах? Больше похожа не на герцогиню, а на лошадиную попону. – Он постучал в потолок кареты и закричал кучеру: – Сбивайте их! Объявлен комендантский час! Они нарушают закон!

Из терм удалось выбраться быстро и без проблем благодаря той самой герцогине, которую Шофиль теперь так рьяно поносил.

– Назвать вас преступником, сэр, – добавил Келлинг. – И в такой компании.

– Она ответит. Каждый ответит за все. У меня есть друзья. – Шофиль фыркнул на Свенсона, сидевшего рядом с ящиком, набитым бумагами. – Так устроен мир, в конце концов. Химические эквивалентности. Понимаете, о чем я говорю?

– Алхимия?

– Вы не одобряете! – Друз рассмеялся. – На самом деле и я тоже! Но все-таки. – Он хвастливо покрутил рукой. – Мой дядя на самом деле не дурак!

Шофиль переключил внимание на Келлинга, кивавшего с профессиональной сосредоточенностью, запоминая приказы хозяина. Свенсон закрыл глаза. Он пожертвовал последней сигаретой, чтобы успокоить нервы после ухода графини. Глупое потворство желаниям, потому что ему она была очень нужна, после того как он изучил стеклянный диск.

Гренадер забрал кружки, неодобрительно посмотрел на лужу пролитого пива, растекшуюся по полу, вернулся с тряпкой и зло, старательно принялся вытирать. Потом Свенсон остался один. Он развернул кусок шелка, уставившись на синий диск, будто на нем был какой-то волшебный знак, который, если с ним неверно обойтись, мог оказаться для него роковым.

Диски, найденные на заводах Ксонка, были заряжены яростью. Разумно предположить, что простота содержания определялась малым количеством стекла. Но этот был изготовлен для специфической цели – графини.

Сила графини и изобретательность Вандаариффа настолько впечатляли, что Свенсон какое-то время не решался коснуться диска рукой без перчатки, а тем более заглядывать в него. Он подумал о волшебнице в трагедии Еврипида, подарившей отравленный плащ новой невесте своего возлюбленного, и та, надев его, сгорела… но это предположение не могло быть верным. Диск не мог быть таким опасным, хотя бы из-за Селесты. Вандаарифф едва ли рассчитывал на отсутствие любопытства своей посланницы, если только мисс Темпл не была его истинной целью, во что Свенсон не верил. Диск должен быть безопасен для Селесты, однако смертелен для графини. Будет ли он безопасным для него самого?

Доктор потер стекло кончиком пальца и почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он глубоко вдохнул и прижал палец к плоской стороне диска. Волосы у него встали дыбом, и дыхание участилось…

Свенсон поднес стеклянный диск к глазам.

Искусственная легкость наполнила грудь. Он был с Элоизой, и они стояли вместе на песке. Он был с Коринной среди деревьев, сжимая ее ладонь, и Свенсон знал, что должен выпустить руку девушки до того, как закончится прогулка, чтобы их не увидели. Нежность переполняла его. Глаза затуманились, а потом слезы хлынули по лицу доктора.

Ну, конечно. В смертельном диске таилась любовь.

Все осталось позади: солдаты с факелами, разозленные и шумные толпы и даже стук камней, брошенных вдогонку экипажу. Доктор перестал обращать на все это внимание. Он был истощен, ему опротивело самодовольство Шофиля и сильно беспокоила Селеста. Чань сдался и пошел на смерть, чтобы спасти ее, как и Свенсон в лесах в Парчфелдте. Он забился в уголок сиденья и почувствовал, как саднит его длинный, неровный шрам. Почему мисс Темпл, а не кто-то другой? Почему она и Чань? Более невероятное трио трудно вообразить. Да, он шпион, а Чань – наемный убийца, но мисс Темпл среди них самая неожиданная фигура. Но, возможно, она была самой сильной? Он вспомнил то утро в заброшенной башне, неловкую беседу после разлуки, ее почти физически ощутимое страдание. Мог бы он или Чань выдержать такую муку?

Шофиль поднял глаза от бумаг.

– Вам удобно, доктор?

– Он выпил две кружки пива, – сказал мистер Келлинг. – Охранник рассказал.

– Мне не нравится пиво, – заметил Шофиль таким тоном, что было понятно: в непосредственном окружении Шофиля никто его не должен любить. – Крестьянский напиток.

– Крестьяне также пьют вино, – сказал Свенсон. – И делают бренди.

– Чепуха. – Шофиль снова уткнулся носом в потрепанную записную книжку. – Ерунда.

Экипаж добрался до дома Шофиля, проехав через кордон ополченцев. Друз оставил ящик с бумагами Келлингу, который, в свою очередь, отдал его в руки первого встреченного слуги. Свенсон пришел последним. Ему приказали ждать в большой гостиной.

– Найдется ли у вас или у кого-то из ваших людей табак?

– Из-за табака появляются пятна на зубах, – ответил Шофиль. – Вы только посмотрите на ваши!

Человек, одетый так, как традиционно одеваются слуги – в серый пиджак в полоску и в перчатках, – попытался привлечь внимание хозяина.

– Что случилось, Данби?

– Визитеры, сэр. Они настаивают, чтобы вы их приняли.

– Настаивают?

– Необычная пара, мистер Шофиль. Леди очень настойчива, она утверждает, что вам необходимо увидеть ее. Я разрешил им подождать.

– Леди и молодой человек? – спросил Свенсон. – Ее кожа темнее?

– Да, сэр.

Шофиль щелкнул пальцами перед лицом Данби, когда тот собирался уйти.

– Он не сэр. Он никто. Необходимо ли увидеться? Посмотрим. Келлинг! Подготовьте все для поездки!

Слуги принесли еще кучу коробок и ящиков из внутренней комнаты. Когда Друз снова появился, лучась улыбкой, его сопровождали Маделин Крафт и Махмуд. Доктор Свенсон встал. Шофиль проигнорировал его.

– Если бы было время! – Он поднял крышку коробки и заглянул внутрь. – О да, вам понравится!

Он предложил миссис Крафт посмотреть лист пергамента. Доктор встретился глазами с Махмудом, но лицо темнокожего молодого мужчины осталось бесстрастным.

– Гравюра на дереве, aus dem Rheinland[12], есть только еще один экземпляр, и он принадлежит моему дяде! Для четвертого дня повествования. Очень редкая. Палач.

Мисс Крафт кивнула, оценив гравюру, и передала лист Махмуду.

– А как произошло, что вы стали разделять интересы дяди?

– Скажем так: я чувствую, куда ветер дует, – сказал Шофиль. – Вы знакомы с доктором Свенсоном, я полагаю? Можно сказать, что вы у него в долгу.

– Пожалуй.

– Он мой пленник. Если кто-то из вас хоть пальцем пошевелит, чтобы ему помочь, наш договор аннулируется. Если вы хотите добраться до Харшморта, то подчинитесь моему руководству и в этом, и во всех других вещах.

– Девочка умерла, – сказал доктор. – Бронк все перевернул вверх дном в Старом Дворце. Мишель Горин – его пленник. Этот человек, с которым вы сотрудничаете, лишил вас средств к существованию и отдал ваших людей в руки законников или еще хуже.

Шофиль поднял обе руки, как будто хотел вцепиться Свенсону в горло. Дворецкий в сером в полоску пиджаке остановил его, кашлянув.

– Господи Иисусе, что еще, Данби!

– Люди у дверей, сэр. И солдаты окружили дом, сэр. Гренадеры.

– Гренадеры?

– И еще члены нерегулярного военного формирования, сэр, в зеленом.

С нарочитой осторожностью Шофиль на цыпочках подошел к решетчатой китайской ширме и прижал лицо к отверстию в ней, подглядывая. По его сигналу Данби открыл дверь. Маделин Крафт присоединилась к Друзу у ширмы. Он, недовольно нахмурившись, подвинулся.

Свенсону понадобилась одна секунда, чтобы опознать голос человека, стоявшего у двери. Им оказался седовласый подручный Вандаариффа, чья просьба увидеться с Шофилем была отклонена с помощью лжи. Потом зазвучал второй голос, грубый и громкий, – полковник Бронк…

Свенсон придвинулся ближе к Махмуду.

– Они его очень жестоко избили. Сам Бронк.

Дверь закрылась, и Шофиль перешел от ширмы к ставням, наблюдая, как его посетители спускаются вниз по ступенькам.

– Кто это был? – спросил Махмуд.

– Человек моего дяди, Фойзон, – ответил Шофиль. – Отвратительный тип.

– И полковник Бронк?

– О да. Бронку удалось сообщить мне о том, что они ищут вас, знают о вас. Нам нужно выиграть время. Данби, мне понадобится курьер, и такой, чтобы не страдал одышкой.

– И кардинал, – заметила Маделин Крафт. – В цепях.

Махмуд нахмурился.

– Я думал, что Чань мертв.

– Никто не умирает, когда следовало бы, – сказал Шофиль, – и особенно дядя. Итак, это был Чань? Интригующе… – Он забрал гравюру у Махмуда и хихикнул. – Да, отлично подойдет.

Мистер Келлинг стоял наготове с ручкой и чернилами. Шофиль обмакнул перо в чернильницу и тщательно начертил на гравюре черную полосу.

– Что это? – спросила миссис Крафт.

– Сообщение, конечно. И отвлекающий маневр…

– Простите?

Махмуд потянулся к ящику с бумагами и вынул переплетенный в кожу том, который в его руках начал рассыпаться в пепел. Шофиль поспешил к Махмуду, чтобы забрать книгу.

– Нет! Это очень ценный grimoire![13] Пожалуйста, положите на место!

На какой-то миг Махмуд посмотрел в глаза доктору, а потом темнокожий мужчина отвернулся от Друза к свету.

– Ценный? Но он почти полностью сгорел…

– Да, несчастный случай в термах…

Махмуд как бы в задумчивости, не выпуская книгу из рук, сделал несколько шагов от Шофиля. С ловкостью кошки доктор Свенсон незаметно взял ручку и быстро начал писать на гравюре крошечными буквами. Келлинг стал помогать своему хозяину, пытавшемуся вернуть ценную книгу, и миссис Крафт с укором обратилась к сыну, чтобы он вернул том. К тому времени когда Шофиль наконец отобрал гравюру, чтобы сложить ее и запечатать, доктор уже успел снова сесть.

Через час Свенсон сидел в экипаже напротив миссис Крафт. Махмуд устроился рядом с ней, а Келлинг – на том же сиденье, что и доктор. Между ними и на полу громоздились ящики и коробки. Мистер Шофиль ехал в другом экипаже вместе с полковником Бронком, впереди были солдаты, расчищавшие им путь к вокзалу Строппинг.

– Миссис Крафт, что вы узнали в процессе исцеления?

Она пристально посмотрела на Свенсона, и он с жалостью понял, что все взаимоотношения в ее жизни основываются на выгоде и хитрости. Он не сомневался в желании дамы отомстить и решимости все сделать для этого. То, что миссис Крафт готова была рискнуть своими людьми, не удивило его: разве успех содержательницы борделя не может быть основан на использовании и разрушении других людей? Но то, что это относилось и к ее собственному сыну, поразило доктора. Возможно, он недооценил ее или тот ад, который она прошла?

– У вас трясутся руки, Свенсон.

Он поднял ладонь к лицу и заметил, что она слегка подрагивает.

– Я привык потреблять бо́льшие дозы табака, чем было доступно в последнее время. И я устал. И… – Он встретил взгляд дамы и улыбнулся. – Я расстроен.

– Расстроен?

– Когда я спросил, что вы узнали, это не был официальный вопрос врача или исповедника – меня интересовало, что вы помните о графе д’Орканце, потому что только эти сведения будет ценными для мистера Шофиля. Нечто, проделанное им с одной из ваших женщин? Или какие-то догадки из другого источника: от Франсиса Ксонка? Вы должны были его знать очень хорошо…

– Не говорите ни слова! – предостерег мистер Келлинг.

Доктор хотел улыбнуться, потому что не было лучшего способа против молчания миссис Крафт, чем вмешательство бесцеремонного подручного, потребовавшего, чтобы она ничего не говорила. Но то ли эту женщину было нелегко спровоцировать, то ли мистер Келлинг был для нее слишком мелкой фигурой.

На вокзале Строппинг, пока они ждали, когда солдаты расчистят путь, доктор сообразил дать деньги Махмуду и подтолкнул его в сторону киоска, работавшего, несмотря на поздний час.

– Что угодно, все, что там есть.

Шофиль, стоя вместе с Бронком, позволил полковнику, явно получившему от этого удовольствие, поучать офицеров ополчения, следящих за порядком. Он сердито нахмурился, когда Махмуд отошел к киоску, но потом, когда понял, в чем причина, погрозил пальцем Свенсону. Доктор просто отвернулся от него. Вокзал гудел от голосов десятков тысяч отчаявшихся людей. Резкие свистки локомотивов. Железнодорожники, прицеплявшие дополнительные вагоны к поездам всех направлений.

– Турецкие. – Махмуд протянул доктору плоскую красную жестянку. – Все, что осталось.

– Спасибо. – Свенсон ногтем подцепил крышку, открыл и понюхал содержимое коробки. Он вынул тонкую сигарету кофейного цвета, постучал ею о крышку коробки и вставил в рот. – Безмерно вам благодарен.

– Чего мы ждем? – спросил Махмуд мистера Келлинга.

– Наши специальные распоряжения были перепутаны в этой суете. В таком пожаре…

Свенсон встретился взглядом с Махмудом, когда зажег спичку и поднес к сигарете.

– Чертовски неудобно, – добавил Келлинг.

– Я предполагаю, что это помешает также и планам лорда Вандаариффа. Он рассчитывает на наше прибытие не меньше, чем мы сами.

– Только не на мое, – сказала миссис Крафт.

– И на ваше, если Фойзон и Чань живы. Он ждет всех.

– Они мертвы. Разве может быть иначе? Ведь все люди полковника охотятся на них. Эти двое – обычные люди, их смерть тоже обычное дело.

– Я не думаю, что вы знаете кардинала Чаня.

– Уверяю вас, доктор, что знаю. Как и его недостатки. Вам известны его чувства к Анжелике?

– Отчасти. Граф вызывал меня лечить ее.

Миссис Крафт покачала головой.

– Чань мог получить ее. Конечно, дама была к нему безразлична, потому что его отношение к ней было… чуть ли не аристократичным. Но он мог получить Анжелику.

– Нет.

– Раб своих желаний, ничего не делающий для того, чтобы удовлетворить их, заслуживает презрения. Именно вэтом судьба Чаня.

– А в чем ваша? – спросил доктор Свенсон.

– Стоп, – вмешался Махмуд, так как оба собеседника стали высказываться чересчур резко. – Куда они направились?

Основная масса гренадеров Бронка маршировала мимо них ускоренным шагом, колонна солдат в синих мундирах поднималась по широкой лестнице и исчезала в ночи.

– На другие станции. – Мистер Келлинг понимающе приподнял бровь. – Чтобы удостовериться.

– Это означает, что Фойзон и Чань все еще живы и мы должны быть осторожны. – Махмуд протянул руку к красной жестянке и взял сигарету.

– Извините меня! – Свенсон искал спичку. – Я не догадался вам предложить.

Махмуд наклонился, прикуривая, и выпустил дым.

– Со мной так постоянно. Можно подумать, что я невидим. Или мал ростом. Или – как там говорится? Пустое место.

Усталый кондуктор разрешил им сесть на поезд восточного направления, отдав их пестрой группе приоритет перед ожидавшей поезда элитой. В третьем вагоне Шофиль показал на купе.

– Сюда, мистер Келлинг! И миссис Крафт со своим человеком. До Орандж-Локс, как мы договорились.

– Мы ни о чем не договорились, – ответила миссис Крафт.

– Келлинг осведомлен о деталях, я учел ваши пожелания! Не опасайтесь, вы будете пользоваться нашим преимуществом: нас много.

– Что, если нам с вами понадобится поговорить?

– Не понадобится. Я сяду в голове поезда – поговорить будет абсолютно невозможно.

– Почему?

– Послушайте! Я предоставил вам убежище, а вы должны доверять мне. Доктор Свенсон? – Шофиль погрозил пальцем. – Идемте со мной, сэр. Вы необходимы.

Дверь в первый вагон была усилена металлическими пластинами, и на ней стоял сложный замок, который полковник Бронк запер, когда он, Шофиль и доктор Свенсон вошли в вагон. Двое часовых остались снаружи. Перегородки между купе и сиденьями были убраны, а обивка на стенах заменена стальными пластинами.

В центре вагона находился ряд машин – не орган из бронзовых и стальных труб, который видел Свенсон в институте, а более скромный набор бронзовых емкостей, соединенных стальными трубами, медными проводами и прорезиненными шлангами. Две более толстые связки кабелей тянулись к дальнему концу вагона и выходили наружу через прорезанные в стене отверстия.

– Поразительно, да? – Шофиль захлопал в ладоши. – Вы уже видели подобное раньше: Маргарет Хук, Элспет Пул, даже Анжелика – демонстрация чудес, непонятых и исчезнувших слишком рано! Теперь вы будете помогать нам!

– Вандаарифф должен пасть, доктор. – Полковник Бронк повернул к себе кресло и уселся на него. – Для общей пользы.

– Чтобы вы могли заменить его?

Шофиль снял пиджак и аккуратно положил на стол, чтобы он не помялся.

– Я его наследник.

– Лучше мы, чем итальянская ведьма. – Бронк косо посмотрел на Шофиля. – Вы не должны были позволять ей сбежать.

– А я ничего и не позволял. Она убила двух ваших людей, и как ловко! Кроме того, вы… боюсь, скромность не позволяет мне продолжать.

Бронк глотнул из серебряной фляжки и вздохнул.

– Это всегда случается в неподходящее время.

– Вы являлись ее любовником? – выпалил доктор Свенсон. – Я думал, им был Понт-Жюль.

Шофиль присвистнул.

– Полковник, Понт-Жюль, Мэтью Харкорт…

– Не Харкорт, – вмешался Бронк. – Его она только дразнила.

– Вы видите! Он оправдывается! О, она его поймала на крючок! – Шофиль фыркнул, поглядев на Свенсона. – Хотел бы я знать, не добавила ли она и вас!

Бронк рассмеялся и еще раз приложился к фляжке. Свенсон почувствовал, как краснеет.

– Она, возможно, прекрасна, но у нее черное сердце.

– Сказал человек, мнения которого никто не спрашивал, – заявил Бронк. Он убрал свою фляжку. – Не пора ли нам?

– Я предпочту быть в движении, – ответил Шофиль.

– Почему? Отдохните. Я выхожу раньше, чем вы.

– Прекрасно. – Шофиль засопел носом, почти как обиженная девочка. – Доктор, мы окажем вам доверие.

– Я ни на что не соглашался.

– Но вы согласитесь. Потому что дядю, как сказал мой коллега, нужно свергнуть.

– Вы забыли о Чане. Забыли о мисс Темпл.

– Прежде всего, нельзя забыть о тех, о ком вообще не думал. Первый обречен из-за научных опытов дяди, а вторая не имеет никакого значения.

Свенсон вынул красную жестянку и выбрал еще одну сигарету.

– Боже мой, доктор, – вздохнул Шофиль. Бронк рассмеялся и протянул руку. Свенсон предложил ему свою жестянку и зажег спичку. Дым обжег его легкие, как крапива.

– Раз вы во мне нуждаетесь, мне наплевать на ваше неодобрение. Снимите перчатки и покажите, что вы сделали с руками, потом расскажите, как вы это сделали, и поведайте об очередном безумии, для которого вам нужна помощь.

– Мощность, разумеется, передается от двигателя. Мы жертвуем скоростью, но это будет продолжаться недолго, так должно быть, или будут снова допущены те же ошибки. Никто не понимает, в какой степени достижения графа определялись эстетикой. Три женщины, обращенные в стекло. – Шофиль погладил свою бородку. – Прекрасны, без сомнения…

– Мерзость, – сказал Свенсон.

– Всего лишь ваше мнение…

– Я знал их.

– Суть в том, что полная трансформация и не нужна, и бесполезна. – Шофиль поднял ярко-голубую руку, а потом сильно постучал ею о стол. – Как вы можете видеть, все еще плоть, я все еще управляю ей. И все же…

Шофиль приблизился к доктору Свенсону и с той же сверхъестественной скоростью, что и раньше, дотронулся в шести разных местах так быстро, что не было шансов его остановить. Удары в последний момент оказывались простыми прикосновениями, но потенциальный ущерб был понятен, и это вызывало очень неприятное чувство. Снова покрасневший Свенсон поднял руки и отступил.

– Я уже испытал на себе ваши умения.

– Вы не знали причины.

– Но я понимал, что она должна быть. Вы не атлет. Вы приобрели только скорость.

– Больше, чем скорость, доктор, скорость только аромат блюда. Прогресс происходит в мозгу. – Шофиль осклабился. – Все, что приобрел мой дядя, я сумел захватить – его предали собственные люди. Они уже готовы перейти ко мне, наследнику.

Свенсон повернулся к Бронку.

– А вы участвовали в заговоре? Он не мог всего добиться сам.

– Но я смог, доктор! По одной руке за раз – левая чуть менее чувствительна, но приходится учиться на ошибках!

– Мы стали партнерами впоследствии. – Бронк хлопнул в ладони. – Друз. Времени нет. И доктор Свенсон не наш друг.

– Да, он не друг! – Шофиль вернулся к причудливым машинам. – Не могу выразить словами, как хотелось придушить его в термах. – Он посмотрел на Свенсона поверх очков. – Исцеление той женщины, миссис Крафт, просто чудо. Вы должны поставить ваши знания и умения на службу нашим интересам. Только тогда вы сумеете выжить.

– А если я вам скажу, что ничего не знаю и просто следовал инструкциям?

Шофиль рассмеялся.

– Тогда полковник вывесит вас за окном, и будете там болтаться, пока не отрежет голову колесом.

Исследовав пути прохождения энергии, то, как она сохранялась и высвобождалась в различных бронзовых и стеклянных емкостях, доктор должен был признать, хотя это и заставило его испугаться, что Шофиль прав. Алхимическое кредо графа приводило к тому, что его открытия выражались в экстремальных формах, таких, как беременность Лидии Вандаарифф и три стеклянные женщины. За исключением стеклянных книг граф избегал практического использования открытий. Умеренность Шофиля, не имевшего никакой идеологии или веры, раскрыла другую, более масштабную и ужасную угрозу.

– Скорость мысли. – Шофиль пошевелил пальцами обеих рук, изображая движение энергии по проводам. – Свойство синего стекла, затрагивающее мозг, говорит химическим языком мысли. Увеличив время экспозиции и уменьшив ее интенсивность, можно свести к минимуму трансформирующие эффекты, и, поскольку я не хочу быть сделанным из стекла, вреда нет. Расплачиваясь изменением цвета кожи, я приобретаю взамен чувствительность. Миссис Марчмур могла читать мысли других, а для меня достаточно чувствовать их импульсы, энергию. А потом реагировать со скоростью мысли.

– Вообразите армию, – сказал Бронк. – Неуязвимые фехтовальщики. Сверхметкие снайперы.

– Я не знаю, какую долю наследия графа мой дядя переварил, потому что он, похоже, кормится из той же алхимической кормушки, в которую верил д’Орканц. Если его все еще увлекают видения существ, рожденных с тройственной душой, и создание новой, возвышенной плоти, полдела нами уже сделано!

– Не следует недооценивать его практичность, – сказал Свенсон. – Взрывы в городе, стеклянные диски.

Шофиль поджал губы.

– Ну, возможно.

Свенсон кивнул на машины и жестяные емкости с водой.

– А теперь?

– Мои ноги! Я буду носиться, как призрак! Идеальный provocateur[14].

Шофиль разделся и остался только в хлопковом нижнем белье с обрезанными ниже колен кальсонами, так что мог одновременно проводить процедуру и не нарушать приличий. На столе лежало нечто, похожее на увеличенный в размере патронташ. В каждом кожаном гнезде, выстеленном оранжевым фетром, находился цилиндр из синего стекла большего размера, чем патрон для охоты на слонов. Несколько гнезд были пусты, но в одном из них вместо голубого стекла лежала пробирка с кровавиком, или «кровавым камнем», принесенная Свенсоном из института. Друз достал платок и вынул цилиндр синего стекла.

– Он помещается в первую камеру?

– Да. – Шофиль сел на мягкий табурет, каждая ножка которого находилась в емкости с водой, и опустил пальцы ступней в воду.

Свенсон вставил стекло на место и закрыл крышку. Он начал собирать черные шланги.

– Граф пытался делать нечто подобное, знаете ли…

– Что же, его ум был чрезвычайно плодовит. Одна из записных книжек полностью посвящена волосам…

– Анжелика из борделя миссис Крафт. Меня позвали на консультацию, когда было уже поздно.

Друз пожал плечами, не выказывая никакого интереса к судьбе проститутки.

– Эксперимент прошел неудачно. Она как будто утонула, хотя и не погружалась в воду. – Свенсон прикрепил шланги к босым ступням Шофиля с помощью сетчатых кожаных шлепанцев. – Его неспособность обратить эффекты превратила ее в третью стеклянную женщину вместо Каролины Стерн.

– Что именно пошло не так? – спросил Бронк.

– Я так и не узнал.

– Тогда нам это не поможет, – сказал Шофиль.

Прозвучал свисток. Поезд начал замедлять ход. Бронк посмотрел на часы.

– Кремптон-плейс. Когда поезд снова тронется, мы включим рубильник.

Когда они проезжали другие станции, от Пакингтона до Сент-Порта, каждый раз, едва полковник выходил из вагона, два гренадера входили. Их заданием было проследить, чтобы Свенсон не навредил мистеру Шофилю, спавшему на соломенном тюфяке. Бронк накрыл Шофиля одеялом по шею, потому что солдатам, идущим в бой, совсем не нужно было видеть человека, чьи ступни постепенно становились синими.

Процедура проходила гладко. Свенсону помогали знания механизмов воздействия энергии, которые существенно расширились после опыта с миссис Крафт. Когда процесс зашел уже достаточно далеко, Шофиль все еще мог разговаривать, давая указания доктору сквозь стиснутые зубы, пока синий цвет не начал насыщать его кожу. Бронк поймал голову Друза, когда тот потерял сознание, но именно Свенсон должен был определить тот момент, когда следовало отключить энергию, потому что следующая стадия трансформации превратила бы плоть в стекло.

Доктор знал, что если ошибется, то Бронк убьет его. Он удивлялся странному союзу двух мужчин. Каждый из них обладал определенными талантами, но вышестоящие считали их посредственностями. Возможно, именно это породило в них злость, сделавшую их родственными душами? Определенно, они поставили все на этот последний шанс. Если Шофилю не удастся унаследовать империю дяди и он не сможет защитить своего союзника, то полковнику, который отвлек целый элитный полк во время острого социального кризиса, будет грозить военный трибунал и позор, а то и расстрел. Если Шофиль потерпит неудачу, то уже только за проступки в термах его отправят в ссылку или тюрьму. В ближайшее время, однако, они были свободны, как влиятельные господа.

Когда все было закончено и со второй ногой, Шофиль снова впал в оцепенение, а Свенсон остался наедине с Бронком. Он выпустил дым в направлении хвоста поезда.

– Как миссис Крафт оказалась здесь после того, что вы сделали с ее людьми?

Бронк грубо рассмеялся и снова вытащил флягу.

– Если Вандаарифф умрет, она не станет беспокоиться о какой-то там мебели и нескольких потаскухах.

– Вы эксперт по женским чувствам?

Бронк скривился и как следует хлебнул виски.

– Все еще размышляете о графине? Что же, вполне могу понять. У меня никогда не было такого великолепного…

– Нет, полковник, я не размышляю. Я также не хочу слушать рассказ о вашей победе. Но вот о чем я должен спросить: вы уверены в том, что не она победила вас? И не догадываетесь о деталях ее возможной победы?

– Что, черт побери, вы имеете в виду?

Свенсон ничего не сказал. Бронк хотел было снова выпить, но опустил фляжку.

– Расскажите, что вам известно..

– В самом деле? Она научилась сама изготовлять синее стекло. Имея его, дама могла похитить ваши воспоминания или заменить новыми. Задайтесь вопросом, полковник, вы когда-либо действительно обладали ею? Уверены? Я видел, как она перерезала горло Понт-Жюлю. Я не знал, что они были любовниками, но это не остановило ее клинок. Если вы думаете, что эта женщина не стала бы копаться в вашем мозгу, как в своем чемодане, вы болван.

Бронк покраснел от злости, но ничего не сказал. Вместо этого он убрал фляжку в карман и стал тереть лицо обеими руками. Потом встал и пошел к двери. Свенсон слышал, как полковник обратился к своим людям, но слов было не разобрать. Бронк вернулся и снова сел.

– Если в этом поезде есть кофе, мы его получим. – Свенсон вежливо кивнул, так как по лицу Бронка было видно, что тот в ярости. – И я дурак, потому что не допускал того, о чем вы сказали. А это означает, что информацию, полученную от миссис Крафт, нужно рассматривать в совершенно новом свете.

– Потому что она появилась совсем недавно, – сказал Свенсон.

– И поэтому есть много вещей, о которых графиня абсолютно ничего не может знать. И эта женщина не просто удрала из заключения – сделав так, она избежала очень неприятного для нее развития событий. Я планировал сообщить Вандаариффу о местонахождении дамы, и один бог знает, что бы он с ней сделал. Но каким-то образом она решила сбежать именно теперь.

– Как будто она знала… или вы сказали ей?

– Но ради чего мне так поступать? У меня был свой план! – Бронк глянул на лежавшего на матрасе Шофиля. – Если вы ему об этом расскажете, я перережу вам горло.

– Зачем мне ему говорить?

– Потому что вы в таком же отчаянном положении, как и я. И потому что проклятая хозяйка шлюх знает нечто такое, чего графиня не может предвидеть. Я должен защитить ее любой ценой. Но, как бы то ни было, теперь важно добраться до Вандаариффа до восхода, нам все равно придется пробиваться к нему через главный вход.

Полковник Бронк раздраженно хлопнул себя по бедру. Доктор Свенсон использовал этот момент, чтобы взять колбу с кровавиком и сунуть в карман.

Они разбудили Шофиля на подъезде к Орандж-Локс, где Бронк и его люди должны были сойти с поезда. Друз ликовал, рассматривая свои изменившиеся ноги: они были ярко-голубыми от носков до середины икр, с синими прожилками на почти безволосых бедрах.

– Сработало? – спросил Бронк.

– О, думаю, что да! – Шофиль повращал лодыжками, а потом попрыгал с одной ноги на другую. Он щелкнул пальцами, командуя подать ему одежду, и доктор нехотя передал Шофилю брюки.

– Помялись! – пожаловался тот, встряхнув брюки и вдевая одну ногу в штанину. – Что-нибудь за это время произошло?

– Ничего, что изменило бы наши планы, – ответил Бронк. – Несколько пленников. Прикидывались банкирами. Один из них – Мишель Горин.

– О нет! Эта маленькая проныра, должно быть, освободила его.

– Имела значение только его попытка увидеться с миссис Крафт.

– Очень хорошо, что вы помешали ему. Кто другие?

– Одного я не знаю – иностранец. Второй – это человек Вандаариффа из института. Огастес Труст.

Шофиль на мгновение замер, застегивая пуговицы на рубашке.

– С Гориным? Это что, заговор?

Оба повернулись к Свенсону. Он вздохнул.

– Я был под охраной вместе с вами.

– Сюда мог проникнуть и Чань, – признал Бронк. – Ни его, ни Фойзона не видели ни на одной из станций, а люди, посланные за ними, не вернулись.

Свенсон нарочито скомкал жилет Шофиля и бросил ему. Друз поймал, нахмурился и погладил шелк, расправляя.

– Возможно, все они мертвы. Беспорядки и вспышки насилия в городе.

– Возможно. – Бронк захлопнул крышку часов. – Вы знаете, что делать?

Шофиль натянул пиджак.

– Не беспокойтесь. Я проскользну как тень.

Полковник подал доктору предупреждающий знак, чтобы тот молчал.

– Мы не знаем, чего ожидать. Возможно, знания миссис Крафт…

– Да, да, вы – тактик. Действуйте как умеете, хотя Горина можно использовать в качестве средства давления на эту женщину. – Шофиль натянул свои перчатки, щеголеватый, как всегда. Он протянул руку Бронку.

– До завершения.

Шофиль засмеялся.

– Перерождения.

Бронк пожал руку партнера, но ничего не сказал. Он повернулся к двери.

– О, не хмурьтесь! Мы не проиграем!

Полковник постучал по металлической панели, дверь открылась, и послышался рокот колес. Он кивнул, ничего не сказал и вышел.

Шофиль сидел на столе, болтая ногами. Свенсон занял кресло полковника. На коленях у Друза был продолговатый деревянный ящичек, поставленный так, чтобы поднятая крышка не давала доктору увидеть то, что там лежало. Шофиль провел пальцем по содержимому ящичка с довольной улыбкой. Поезд, стуча, подкатывал к станции.

– Вы – солдат, ну, в каком-то смысле. Вы все такие суеверные?

– Как и большинство людей, когда дело касается смерти.

– Они должны быть уверены в себе.

– Одиночество вызывает дискомфорт. И нет большего одиночества, чем смерть. – Свенсон потер глаза. – Ваш дядя не собирается умирать, и, мне кажется, вы думаете, что он дурак.

– Величайший.

– Вы отдали свое тело такой же глупости – этой алхимии.

– Я не зациклен на собственной смерти.

– Вы могли умереть раз десять сегодня. Я сам мог прострелить вам голову.

Шофиль улыбнулся.

– Вы бы не сделали этого!

– Сделал бы, – ответил Свенсон раздраженно. – Но не сделал по той же причине, по которой вы сохранили жизнь мне – вы можете оказаться полезны. Другой человек вышиб бы вам мозги…

Но Шофиль уже разразился смехом.

– Я могу пригодиться вам! Вот это да! – Шофиль хлопал себя руками по коленям. – Вам сильно повезет, если вы не попадете на эшафот!

Доктор стряхнул пепел на пол, питая отвращение к собеседнику, но еще больше к истине, которая была в его словах. К счастью, на мгновение Шофиль замолчал. Свенсон вспомнил тот день, когда они с Фелпсом вернулись в Парчфелдт… приятный ветерок, белые облака. Он уже был знаком со смертью. Врачебная привычка отстраняться от нее достаточно укоренилась, чтобы он смог вести поиски в лесу и наконец увидеть конечности, сперва принятые им за спутанные ветром ветки, и узнать ее изорванное платье. Фелпс отстал и стоял в отдалении, прижав платок к лицу, но доктор Свенсон этого не мог себе позволить. Его рука осторожно прикоснулась к лицу трупа, уже больше не Элоизы, и все же он не мог не видеть в полуразложившихся останках ту женщину, которую любил. Зияющая неровная рана от клинка графини, почерневшая от давно свернувшейся крови. Запавшие и закатившиеся глаза, белые как молоко. Ее пальцы в траве, всегда такие тонкие, а теперь с грязными и распухшими кончиками, чужие. Он расстелил брезент и очень нежно перенес на него девушку, отвернувшись от примятой земли на том месте, где она лежала, и от насекомых и червей, копошившихся в неожиданно упавшем на них свете.

Это иллюзия, будто мы, живые, отличаемся от мертвых, сказал сам себе доктор. Прошло много времени с тех пор, как Элоиза упокоилась в саду коттеджа своего дяди. Куда нес его поток времени? Чего он достиг, оставшись в живых?

Мелкие акции с Фелпсом и Каншером, слабые попытки сорвать планы врагов. Сохранил жизнь Селесте Темпл и Чаню – на какое-то время. И его собственное выздоровление, то, как он с настойчивостью животного цеплялся за жизнь – к этому его подтолкнула та женщина – настоящее чудовище. Может ли быть более сильное доказательство абсурдности мира?

Он взял в руки свою красную жестяную коробку с сигаретами.

– Я предполагаю, что мы подойдем к Харшморту по каналу? Время должно совпасть с прибытием полковника к воротам?

– Еще лучше, доктор.

Свенсон вздохнул, а потом спросил, как от него и ожидалось:

– Что вы имеете в виду?

Шофиль захлопнул ящичек и отложил его.

– Я ожидаю, что буду не один.

Они сошли на станции Орандж-Канал с двумя гренадерами, последними из людей Бронка, больше не было видно ни души. Доктор вдохнул соленый морской воздух.

– Я думал, к нам кто-то присоединится.

– Не здесь. Нам нужно попасть к каналу.

Шофиль шел так быстро, что Свенсону и гренадерам пришлось перейти на неуклюжую рысцу. Доктор на бегу заговорил с гренадерами.

– Какие бы вы ни получили приказы, я хочу быть вежливым: неизвестно, сколько трудностей нам придется вместе преодолеть. Я капитан-хирург Свенсон, Макленбургский военно-морской флот.

Ни один из солдат не ответил, поэтому Свенсон наклонился к ближайшему из них с нашивками на рукаве.

– Сержант гренадеров – это немалое достижение. Если бы на мне была фуражка, я бы отдал вам честь.

Услышав это, высокий сержант улыбнулся.

– Барлью, сэр, два года как произведен в сержанты. Это Поггс. Не советую сталкиваться с рядовым Поггсом.

Свенсон теперь обратился к Поггсу с уважением и серьезно:

– Уверен, что смогу этого избежать. Но меня беспокоит ваша собственная безопасность.

– Не стоит тревожиться, сэр, – сказал Барлью. – Я вам благодарен.

Они чуть не столкнулись с Шофилем, когда тот неожиданно остановился. Сержант Барлью пробормотал извинения, но Друз шикнул на него, чтобы солдат замолчал, и стал всматриваться в темноту. Свенсон ничего не видел и слышал только шум ветра. Шофиль согнул руки так, будто к чему-то принюхивался. Он прошептал солдатам:

– Один из вас останется здесь. Ждите пять минут, потом догоняйте нас. Будьте осторожны. Будьте бдительны. Пошли.

Рядовой Поггс дисциплинированно уступил дорогу, а остальные поспешили вперед, пока дюны не сменила сверкающая поверхность Орандж-Канала. Дорожки вдоль него были пусты, даже ни одного фонаря часового. Шофиль показал на свечение по другую сторону луга.

– Харшморт.

Свенсон повернулся к каналу.

– Кажется, здесь кто-то должен был к нам присоединиться?

– Будьте терпеливы, доктор. Кто это?

Шофиль бросился куда-то в сторону с поразительной скоростью. В темноте послышались приближающиеся шаги. Сержант примкнул штык и был наготове, но послышался шепот Поггса.

– Доложите! – прошептал Шофиль.

– Кто-то в самом деле следует за нами. Я не сумел схватить его, сэр. Он держался позади.

– Но кто? – Шофиль сжал кулаки. – И вы уверены, что это мужчина?

– Вряд ли женщина, сэр, особенно здесь.

Вдруг Шофиль посмотрел вверх и прислушался. Он повернулся к Свенсону, и на его бледном лице было удивление.

– Я ничего не слышу.

– А вам следует что-то слышать?

– Полковник Бронк уже должен добраться до ворот.

– Возможно, его задержали. У Вандаариффа есть свои люди…

– Нет, мы бы услышали.

Сержант Барлью кашлянул.

– Был пожар, сэр.

– Что за пожар?

– Мы видели его позади нас, там, где был поезд. Полковник, должно быть, поджег станцию. А вы разве не заметили? Нам было сказано вас не беспокоить.

– Не планировалось поджигать никакую станцию!

– Мне жаль, сэр. Тогда мы ошиблись.

– Что за идиотизм! Следуйте за мной и наблюдайте, замечайте ловушки, которых я избегаю, будьте внимательны! Наша цель – пробраться незаметно, а не драться. Полковник Бронк – это крупнокалиберная пушка. А мы – стилет, который втыкают в ухо. Понимаете?

– Зачем мы вообще вам нужны? – спросил доктор Свенсон.

– Они нужны, чтобы следить за вами. А вы понадобитесь, чтобы сохранить мою жизнь. – Шофиль умчался, передвигаясь на своих коротких и тощих ногах быстро, как птица.

– И на черта мне это делать? – спросил Свенсон.

Ответ Шофиля эхом отразился от спокойной глади канала:

– Потому что иначе она выиграет!

Самое близкое к тому, что Свенсону довелось видеть сейчас, были такие люди, как Чань, чьи инстинкты настолько отточены в самых примитивных отделах мозга, что их действия опережали мысли. Однако в случае с Шофилем его проворность не имела никакого отношения к опыту.

Он бежал на полной скорости и вдруг резко подпрыгнул. Когда Свенсон с солдатами добрались до этого места, то обнаружили между двумя лачугами черный провод, подсоединенный к взрывчатке. Они осторожно переступили через него и продолжили двигаться вперед, избегая других проводов и россыпей стеклянных шипов, спрятанных на дороге. Переступая через последнее препятствие, Свенсон оглянулся и уловил какое-то движение. Кто-то действительно следовал за ними, используя безопасный маршрут, показанный Шофилем.

Приглушенные крики и треск бьющегося стекла донеслись до них вместе с предупреждением Шофиля.

– Стойте! Дождитесь ветра!

Свенсон увидел облачко дыма, уносимое ветром к морю. Он пошел вперед и обнаружил на земле двух людей в зеленой форме, на них были бронзовые плотные шлемы. У каждого имелась полотняная сумка со стеклянными шарами размером с яблоко. Осколки нескольких таких шаров хрустели под ногами.

– Поспешите! – окликнул их Шофиль, ушедший уже далеко вперед.

Еще ловушки и люди, причем их было так много, что Барлью и Поггс догнали Шофиля со своими штыками еще до того, как он прикончил последнего. Безоружный Свенсон держался позади, надеясь прихватить что-нибудь у убитых, но Барлью схватил доктора за руку до того, как он успел это сделать.

Они присоединились к Шофилю перед стеклянными дверями в саду в восточном крыле Харшморта. Лицо Друза блестело от пота, но он улыбался.

– Теперь все начинается! Идите в нескольких шагах за мной, держите оружие наготове. Главные перестройки сделаны в западном крыле.

Племянник вертел головой, рассматривая здание, а потом устремился к двери. Свенсон услышал хлопок разбившегося стекла, когда тот проскакивал в дверь. Поггс и Барлью потонули в облаке дыма. Шофиль так хлопнул дверью, что стекла в ней разбились. От осколков стеклянных шаров все еще подымался дымок.

Свенсон зажал рот рукой и бежал, чуть отставая от Шофиля, но потом резко повернул в сторону. Он услышал возмущенный окрик Шофиля, однако новые взрывы стеклянных шаров и облака дыма помешали тому преследовать доктора. Свенсон пересек бальный зал и только тогда отважился оглянуться. Вдалеке он увидел фигуру, напоминавшую тропическое насекомое: она была оранжевая с бронзовой головой, и два безжалостных стеклянных глаза наблюдали за убегавшим доктором.

Перестройки сделаны в западном крыле, говорил Шофиль. Свенсон попытался оживить воспоминания о Харшморте на бегу, но теперь ковров не было, а мебель оказалась закрыта белыми чехлами. Он остановился, тяжело дыша, там, где начинался пол в черно-белую клетку, неподалеку от кухни. В конце коридора шла лестница, спускавшаяся в подземную комнату графа. Чань рассказывал, что она была разрушена и на ее месте образовалась широкая воронка. И все же… перестройки. Свенсон побежал рысцой в том направлении.

Перед открывающейся в обе стороны деревянной дверью он остановился и заглянул в помещение, где работали посудомойки. Тяжелый мясницкий тесак был воткнут в чурбан для разделки мяса. Свенсон схватился за него обеими руками и тянул, пока не вытащил лезвие из чурбана. Женщина в темной форме наблюдала за ним из внутреннего коридора. Позади нее еще несколько слуг собрались у чайника.

– Все в порядке? – прошептал Свенсон.

Женщина кивнула.

– Отлично. Оставайтесь здесь – вам ведь так сказали, правда?

Женщина кивнула. Свенсон повернул к двери, но потом оглянулся и сказал:

– Извините, так многое изменилось, а как там западное крыло?

– Никто не ходит туда, сэр.

Повар присоединился к остальным, на фоне увеличившегося количества слуг все больше выделялась странная униформа Свенсона, его акцент и неопрятный вид.

– Это мой разделочный нож, – сказал один из мужчин.

– Я его не присвою. – Свенсон слегка запоздало поклонился, выражая благодарность. – Не беспокойтесь. Я служу королеве.

Недовольный мужчина только сжал губы.

– Королева – старая рыбина.

Там, где раньше была лестница, появилась новая неоштукатуренная кирпичная стена без двери. Поскольку путь оказался закрыт, Свенсон пошел вдоль новой стены и через некоторое время услышал приближавшиеся голоса. Он спрятался за покрытой чехлом статуей восточной богини (чуть не выколол себе глаз пальцем ее четвертой руки). Голоса стали удаляться: два наемника в зеленой форме с карабинами вели полдюжины перевязанных бинтами гренадеров.

Доктор вышел из укрытия, сжимая тесак. Коридор, запачканный штукатуркой и опилками, закончился большим вестибюлем с высоким потолком. Он добрался до фасадной стороны здания и прижался к стене.

Вестибюль был заполнен телами гренадеров. В отличие от здания таможни эти мужчины не были мертвы: они ворочались, стонали, постепенно приходя в сознание. Шестерых пошатывающихся пленников заставили подчиниться себе наемники Вандаариффа.

Другие люди алхимика, входившие через главную дверь, несли те самые коробки, которые Келлинг так старательно берег. Эти люди в бронзовых шлемах бросали коробки на пол без всяких церемоний. Не было видно ни Келлинга, ни Бронка. Возможно, они всё еще были снаружи. Возможно, их убили.

Западное крыло начиналось за вестибюлем. Его Свенсон не мог пересечь незаметно, но и оставаться на месте больше было нельзя. Группа гренадеров побрела к арке, где находился Свенсон. Он отступил к какому-то невысокому, накрытому чехлом предмету мебели и нырнул под чехол – это оказался тяжелый китайский сундук. Доктор свернулся калачиком. Гренадеры брели мимо – это, как ему казалось, продолжалось бесконечно, и все же он в конце концов выглянул из-под чехла. Доктор увидел, что в десяти метрах от него у противоположной стены также выглядывал из-под мебельного чехла незнакомый молодой человек.

Незнакомец осторожно выскользнул из своего укрытия, и Свенсон узнал в нем того, кто следовал за ними от канала: рыжее пальто, бронзовый шлем, полотняная сумка. Молодой человек показал на пол и прошептал:

– Нам нужно спуститься.

Свенсон кивнул.

– Сначала мы должны пересечь вестибюль.

Человек в рыжем пальто запустил руку в сумку и достал два синих стеклянных шара. Он предложил один Свенсону, но доктор покачал головой и наклонился к незнакомцу поближе.

– У них есть шлемы в достаточном количестве, чтобы остановить нас, но у меня есть идея.

– Какая?

Доктор осторожно прижал тесак к его горлу.

– Вы мой пленник, мистер Пфафф.

Последних гренадеров разбудили пинками. Свенсон быстро прикинул, сколько в вестибюле людей Вандаариффа – их оказалось не менее пятнадцати, причем четверо или пятеро были в шлемах. Держась у стены, они с Пфаффом прошли полпути к дальнему крылу здания, прежде чем их заметили. Удивившись необычному зрелищу: Свенсон, прижимавший тесак к горлу Пфаффа, они не напали сразу – вместо этого люди Вандаариффа выстроились как загонщики полукругом, нацелив карабины на странную парочку. Свенсон обратился к ним, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Я пришел сюда, чтобы встретиться с лордом Робертом Вандаариффом. Если мне помешают, я убью вот этого человека. Поскольку он нужен лорду живым, тот из вас, кто заставит меня убить его, будет наказан. Я хочу говорить с мистером Фойзоном.

– Вы будете говорить со мной, – ответил старший охранник, сделав шаг вперед.

– Я капитан-хирург Абеляр Свенсон, Макленбургский военно-морской флот. Этого человек зовут Пфафф. У него есть информация, жизненно важная для лорда…

– Свенсон?

– Да, это так, и уверяю вас, если вы не дадите мне…

Доктор замолчал, потому что старший охранник достал лист бумаги из кармана и, заглянув в него, дал сигнал своим людям. Четверо охранников в шлемах быстро подошли к Свенсону и Пфаффу, потом опустились на колени, чтобы поднять две панели в полу – открылась лестница, ведущая вниз, откуда слышался шум машин.

– Надзиратель. Вас ждут, – сказал охранник. – Оставьте здесь сумку и шлем.

Щелкнули затворы карабинов. Пфафф опустил вещи на пол.

– И нож.

Свенсон бросил звякнувший тесак на пол. Охранники показали им на ступени. Солдаты, открывшие проход к лестнице, стояли совсем рядом… но не схватили их.

С каким-то странным спокойствием доктор Свенсон достал из кителя красную жестянку, вынул сигарету, снова убрал жестянку в карман и зажег спичку. Он затянулся и выбросил спичку. Никто из наемников в зеленых мундирах не нападал. Все еще не понимая, что происходит, Свенсон начал спускаться, его сапоги стучали по стальным ступеням, как пара молотков. Пфафф шел за ним, и, как только его голова оказалась ниже уровня пола, панели, закрывавшие лестницу, были бесцеремонно захлопнуты. Оба мужчины вздрогнули, а доктор сильнее схватился за перила.

– Что он имел в виду, когда назвал вас надзирателем? – спросил Пфафф.

– Не имею представления.

Они спускались вниз, а на стенах плясали их тени, похожие на демонов с длинными и перекрученными конечностями. Внизу лестница исчезала в черной воде, как ручка, опущенная в чернильницу. По другую сторону этого мрачного бассейна на слишком большом расстоянии, чтобы его было можно перепрыгнуть, в кирпичной стене виднелась неокрашенная дубовая дверь.

– Как вы думаете, здесь глубоко? – спросил Пфафф.

– Думаю, да. – Свенсон опустился на одно колено и зачерпнул в ладонь воду. Влага собралась на его ладони в капли, как масло. – Она теплая… и грязная от машинного масла. Я бы не стал ее пить.

– Мне и не хочется.

Доктор опустил руки в воду и погнал ее вперед, так что в сторону двери побежали небольшие волны. Потом встал.

– Пошли.

– Куда?

Свенсон осторожно поднял ступню над поверхностью воды и шагнул. Вода достала ему только до лодыжки. Второй ступней он снова погнал волны.

– Глядите туда, где волны сглаживаются. Там дорожка из камней под поверхностью воды. В самом деле, так просто.

Свенсон пошел к двери. Пфафф последовал за ним только после того, как закатал свои драгоценные клетчатые брюки.

– Зачем это кому-то могло понадобиться? – бормотал Пфафф. – Все эти хлопоты…

– Чтобы сюда не проникли подобные нам люди. И, я думаю, здесь положены камни с промежутками, а не сплошная дорожка для того, чтобы не мешать свободному движению воды.

– Зачем?

– Снабжать энергией машины. – Свенсон добрался до двери и обернулся. – Тут не соленая вода.

– Что это означает? – Пфафф балансировал на последнем камне, ожидая, пока доктор откроет дверь и освободит ему место. Но Свенсон не сделал этого.

– Значит, рядом река. Где графиня, мистер Пфафф?

– Откуда мне знать?

– Конечно, вы знаете.

– Откройте дверь. – Теперь Джек вооружился тонким ножом и бронзовым кастетом.

Свенсон показал на черную воду и лестницу.

– Вам следует вернуться. Солдаты не причинят вреда.

Пфафф плюнул в воду. После такого ответа доктор открыл дверь и ступил в ад.

Медные провода тянулись вокруг комнаты, подвешенные к стенам на крюках на солидном расстоянии от пола, залитого грязной водой, как бойня кровью. Вокруг операционного стола стояла дюжина фигур в белых мантиях. Крупный мужчина был привязан ремнями к столу, его лицо скрывала черная резиновая маска с прикрепленными к ней трубками и проводами, а его смуглая кожа была цвета вишневого дерева.

Ассистент в мантии опустился на колени, чтобы вставить цилиндр из синего стекла в бронзовый держатель – несколько таких держателей были скреплены вместе. Еще один ассистент подключал провод к деревянному ящику, выстеленному оранжевым фетром. По количеству таких же пустых ящиков, сваленных в углах, можно было догадаться, сколько ассистентов уже прошли процесс, и, когда доктор с Пфаффом вошли, они обернулись. Вокруг глаз ассистентов были яркие красные круги, а лица не выражали ничего, кроме холодной решимости.

– Отойдите, – обратился к ним Свенсон.

– Нет, – ответил ассистент, стоявший во главе стола и сжимавший медную рукоятку рубильника.

– Ваш хозяин нарек меня Надзирателем этого ритуала. Этот человек не будет перерожден.

– Откуда нам знать, что вы говорите правду? – спросил мужчина, сжимавший рукоятку рубильника. Его капюшон опускался на плечи, и Свенсон увидел форму гренадера – это был один из адъютантов Бронка, взятый в плен и превращенный в раба Вандаариффа.

– Вы осмеливаетесь сомневаться? – надменно ответил Свенсон, но его смущала собственная неосведомленность. Он не мог припомнить ничего о смотрителе. Что ему предназначалось делать? – Где Палач? – потребовал он ответа. – Где Дева Люцифера? Где Невеста?

Адъютант-гренадер только недоуменно покачал головой.

– Так найдите их! – закричал Свенсон. – Как иначе мы сможем продолжать? Быстрее!

Он указал пальцем на выход, завешенный портьерой, и ассистенты удалились, кланяясь и бормоча… все, кроме адъютанта. Он все еще стоял наготове, держа ручку рубильника. Свенсон подошел к нему и спросил с суровым выражением лица:

– Почему вы остались?

Адъютант сглотнул слюну, ведя внутреннюю борьбу с какими-то инструкциями.

– Я… я отказался от свободы воли, чтобы стать воистину свободным… мои желания были исправлены… – Он искал слова – И… и…

– Где полковник Бронк? – мягко спросил Свенсон.

Адъютант покачал головой.

– Где миссис Крафт?

– Поглощена. Поглощена. И будет всякая душа…

Бронзовый кастет Пфаффа врезался в челюсть адъютанта. Свенсон успел перехватить рукоятку рубильника – к счастью, адъютант падал на спину, а не вниз лицом.

– Боже правый! Если бы он упал в другую сторону…

– Он мертв? – спросил Пфафф, глядя на Махмуда.

– Нет. Развяжите его и пробудите – пусть знает, что произошло. – Свенсон сдернул маску с лица Махмуда и, недовольно поморщившись, заметил слой желатина на лице, намазанного с целью проводить электрический ток. Вместо того чтобы помочь, Пфафф направился к портьере.

– Куда вы идете?

– Почему они послушались вас?

– Потому что Вандаарифф, очевидно, дал им инструкции…

– И вы заключили сделку. – Пфафф презрительно усмехнулся.

Свенсон отстегивал ремни.

– Все заключили сделки. Пока Вандаарифф держит у себя мисс Темпл или Чаня, он убежден, что может мною распоряжаться, и поэтому назвал меня Надзирателем, чтобы я был рядом с ним, где я смогу защищать его от Шофиля… или от вас.

– Я так и думал. – Пфафф скользнул за занавеску и исчез.

Не было сомнений, что против огромного Махмуда было использовано много синих стеклянных шаров, прежде чем он потерял сознание, и Свенсон не смог провести его в чувство. Нести такого крупного мужчину Свенсон не мог, и пришлось его оставить на месте.

За портьерой находился еще один широкий ров, наполненный черной водой. На противоположной стороне была другая металлическая лестница. На стене за лестницей имелись квадратные амбразуры, и прутья решетки, закрывавшей одну из них, были отогнуты. Пульсирующие потоки воды, прозрачной и чистой, стекали через амбразуру в ров.

Свенсон осторожно прошел еще по одной дорожке из камней, спрятанной под водой. На ступеньках не было мокрых следов от ног Пфаффа: возможно, это он отогнул решетку? Свенсон хотел последовать за ним, но рассудил, что чем раньше он доберется до Вандаариффа, тем лучше. Лестница привела к открытому люку. Доктор пробрался через него и осторожно выглянул. Если оборудование, установленное Шофилем в вагоне, можно считать карандашным наброском искусства Вандаариффа, то здесь он увидел саму картину, написанную маслом: много машин, проводов, шлангов и два больших операционных стола в центре. Вокруг столов вместо простых тазиков для ног высились пять массивных, похожих на гробы ванн, и еще оставалось место для шестой. Каждая ванна стояла на бронзовой подставке с ножками и напоминала гигантского сверкающего жука-скарабея. У рта жука был укреплен уродливый тигель, из которого торчал синий стеклянный цилиндр.

Стены оказались расписаны в стиле Оскара Файнляндта, хотя Свенсон видел, что манера письма стала несколько иной… другой художник, или тот же самый художник, состарившийся и уже не так уверенно владеющий кистью? Большинство фресок напоминало картины с венской выставки, но опять-таки что-то в них изменилось. Возможно, углубились практические познания Вандаариффа? Или изменились его желания? Или проявилось что-то из прежнего практичного ума финансиста?

Доктор Свенсон приложил руки рупором ко рту и громко позвал:

– Роберт Вандаарифф! Оскар Файнляндт! Я здесь!

– Итак, вы мой Надзиратель. Добро пожаловать.

Роберт Вандаарифф, облаченный в белую мантию, стоял в невысокой арке. Его изможденное лицо скрывала полумаска из белых перьев. Темная рука покоилась на приземистом пульте с множеством кнопок и рукояток. За спиной у лорда находилась вторая арка, через которую Свенсон видел фонтан, бивший оранжевыми и синими струями. По отражению фонтана в стекле Свенсон понял, что Вандаарифф с обеих сторон защищен стеклянными стенами. Лорд нажал кнопку на пульте, и дверь в проход, ведущий к фонтану, закрылась. Свенсон подумал о том, нельзя ли разбить стекло каким-нибудь инструментом или небольшим прибором.

– Я не ваш. Если вы не сдадитесь, то я постараюсь сломать все ваши машины.

Вандаарифф покачал головой.

– Но, доктор, я как раз и намерен сдаться!

– Тогда достаточно всей этой чепухи. Слишком многие люди находятся в опасности, да и ваше состояние… – Он поправил себя: – Состояние Роберта Вандаариффа не должно перейти в руки опасных дураков.

– Наши точки зрения снова совпадают. Как жаль, что нам не довелось попить вместе чая.

– Как жаль, что я непрострелил ваше сердце.

– Не притворяйтесь человеком, которым на самом деле не являетесь. Вы думаете, что я не постиг ваш характер?

– И каков же он?

– Хватит слов. Пора увидеть те души, которые вы, вы один, защищаете.

Неожиданной холодок пробежал по спине Свенсона, и он повернулся к ваннам.

– Защитить или принести в жертву, дорогой доктор, вам выбирать.

Ассистенты, люди, отосланные Свенсоном с нижнего уровня, и многие другие вернулись в зал, неся шестую фарфоровую ванну на бронзовой подставке. К ней были подсоединены шланги, через которые поступала темная жидкость.

В шестой ванне находилась Маделин Крафт. Ее кожа медового цвета была покрыта нарисованными символами, и она снова лежала без сознания, как раньше в Старом Дворце. Сейчас дама, нагая, плавала в жидкости ржаво-красного цвета.

Ассистент подошел к стеклянной стене и поклонился.

– Все готово, милорд.

Свенсон увидел лицо профессора Труста со свежими красными шрамами и воскликнул:

– Боже мой!

– Отлично! – Вандаарифф не скрывал своего удовольствия, заметив смятение Свенсона. – Продолжайте.

Труст хлопнул в ладони, и несколько ассистентов вышли из зала вместе с ним. Другие следили за ваннами, опасаясь вмешательства доктора, но его слишком сильно поразило увиденное. Мистер Келлинг, полковник Бронк, Мэтью Харкорт, Мишель Горин и, наконец, бедный Каншер, чьи прямые волосы плавали в вязком растворе.

– Не переживайте так, доктор, вам предстоят более тяжелые решения. Ничего не запрещено. Подготовьтесь к этому.

Свенсон не ответил. Любая попытка спасти их сейчас потерпит неудачу. Он, безоружный, не сможет справиться со столькими людьми и упустит шанс спасти друзей позже. То, что к каждой ванне был присоединен тигель со стеклом, означало, что к ним подведут большое количество энергии. В его воображении возникла неприятная ассоциация с переваренным бульоном. Всем жертвам уготовлена роль мяса на кухне. Всё это помещение, каждый дюйм его бронзового и живописного антуража были омерзительны.

– Это не сработает, – закричал он в стекло. – Я вижу сепсис на ваших руках – вы гниете изнутри. Уже то, что вы еще живы, – чудо.

– Не чудо, доктор, – продуманный расчет времени. Хотя время действительно заканчивается…

Свенсон проследил за взглядом Вандаариффа. Мистер Фойзон, хромая, приковылял в зал, на его правом бедре кровенела повязка. Щеголеватый главный помощник Вандаариффа выглядел таким же оборванцем, как доктор. В одной руке он держал серебряной нож, в другой – кожаный футляр. Свенсон не сомневался, что это тот же футляр, который он передал мисс Темпл в термах, и это ужасало его.

Вслед за Фойзоном вошел Труст с ассистентами. Они несли обнаженного по пояс, неподвижного кардинала Чаня. До того как Свенсон успел двинуться, Фойзон поднял нож.

– Он, он…

– Мертв? Нет. – Фойзон кивнул на кожаный футляр. – Но я бы не сказал, что кардинал дома.

Чаня положили лицом вниз и прикрепили ремнями к столу, а голову зафиксировали в рамке с мягкой подкладкой, как будто для хирургической операции. Ассистент тщательно очистил шрам у основания позвоночника. Свенсон поморщился, увидев, что воспаление увеличилось.

– Мистер Фойзон погорячился, но сосуд прибыл. – Вандаарифф разразился булькающим кашлем, схватил пустую стеклянную емкость и выплюнул в нее комок мокроты. – Я… нечист, не предназначен для такого хрупкого сосуда… однако, чтобы излечиться, мне нужно умереть.

– Вы не получите облегчения, – сказал Свенсон. – Роберт Вандаарифф в Парчфелдте был здоровым человеком до контакта с книгой, и за несколько месяцев его тело разрушилось. Чань пока здоров, но с его телом случится то же самое. Как бы вы ни пытались подготовить его алхимически, вы столкнетесь с тем же самым непреодолимым распадом.

– Контакт с книгой? – пробормотал Вандаарифф. – С какой? Я консультировался с десятками врачей. Мое тяжелое состояние объясняется туберкулезом, осложненным тяжелым приступом кровавой лихорадки. Поскольку другого пути не было, я обратился к интригующим исследованиям покойного графа.

Он пожал плечами, обращаясь к Фойзону и как бы извиняясь перед ним за оскорбительные теории Свенсона.

– Это ложь, – сказал доктор Фойзону. – Вы ему нужны в качестве защитника.

Труст набрал в пробирку красный раствор из ванны миссис Крафт и поднес к свету. Рядом стоял ассистент, державший наготове поднос с наполненными колбами. Профессор вылил содержимое пробирки в ванну, затем выбрал колбу и добавил из нее блестящих золотых хлопьев. Колбу заткнули пробкой, и Труст перешел к мистеру Харкорту. Еще одну пробирку он поднес к свету и снова добавил что-то из колбы, но для Харкорта были выбраны какие-то темные зерна.

Доктор продолжал давить на Фойзона.

– Сегодня в институте вы спросили профессора, не вызывают ли интересы лорда Вандаариффа у него тревоги…

– Очевидно, он проверял его, – сказал Вандаарифф.

– Очевидно, – повторил Труст.

Фойзон ничего не сказал.

Голос Свенсона сорвался на крик.

– Это хорошие люди – Каншер, Горин! Они не заслуживают такого варварского обращения! Это каннибализм, запрещенный всеми разумными заповедями. Боже! Как вы можете не понимать?

Фойзон ничего не сказал. Вандаарифф постучал по стеклу тростью.

– Если это не вызовет у вас новой вспышки гнева, доктор, у меня самого есть вопрос к мистеру Фойзону. На самом деле даже два. Первый навеян признаниями профессора Труста, когда он проходил Процесс. Он клянется, что доктор Свенсон уничтожил сегодня в институте две стеклянные книги, а одну сохранил для себя. Каким-то образом доктор потерял книгу, скорее всего, в Королевских термах, потому что вы, очевидно, нашли ее. Однако в суматохе, вызванной прибытием кардинала Чаня, а потом извлечением его памяти, я так и не узнал подробностей того, как к вам попала книга. Список тех, кто мог ее забрать у доктора, короткий. Друз Шофиль? Графиня ди Лакер-Сфорца? Если вы победили кого-то из этих врагов, я хотел бы об этом услышать.

– Простите меня, милорд. – В слабом голосе Фойзона не было и следа раскаяния. – Я намеревался доложить, как только у вас появится время, чтобы меня выслушать. Я нашел книгу в доме Друза Шофиля в секретной комнате, расписанной в манере графа д’Орканца. – Фойзон бесстрастно взглянул на Свенсона. – Мистер Шофиль – опасный человек. Поскольку его люди заняли поезд на Харшморт, я был вынужден искать другой транспорт и вход.

Вандаарифф махнул рукой, показывая, что не придает значения таким мелким неудобствам и опасениям коллеги.

– Я хорошо знаю о расписной комнате моего племянника и о том, что он собрал все предметы, относящиеся к графу, какие смог найти. Кто, как вы думаете, открыл ему к ним доступ? И главное, кто дал инструкции влиятельным людям продвигать Друза Шофиля как подставное лицо? Хотя он и заслуживает своей нелепой судьбы, он как был всегда, так и остается сейчас не имеющим значения червяком.

– Вы недооцениваете силу его убеждений, – сказал доктор Свенсон.

– Этот человек ни во что не верит. Его сердце инертно.

Доктор отдал книгу мисс Темпл. Фойзон должен был получить книгу от нее, повидаться с ней. Но зачем все скрывать от Вандаариффа? Дело не в слабости или сомнениях – ведь он использовал книгу, чтобы превратить кардинала Чаня в бесчувственную оболочку, и это только что подтвердил Труст, обследовавший его. Или Фойзон взял книгу у графини? Вступили ли они в союз? Была ли еще жива мисс Темпл?

Фойзон прочистил горло.

– Был второй вопрос, милорд?

– Конечно, к доктору Свенсону. Вас впустили в компании другого человека – мистера Пфаффа. Где он?

– Мы пошли разными путями.

Фойзон вмешался в разговор мягко, но настойчиво:

– Пфафф – союзник графини, милорд. Он забрал мисс Темпл из усыпальницы. Наемный головорез, как и Чань.

– А вы тоже в сговоре с Розамондой, доктор Свенсон? Это было бы… забавно.

– Нет.

– Сомневаюсь, что вы могли забыть бедную миссис Дуджонг так быстро.

– Идите к черту.

– У меня есть идея получше: почему бы вам не присоединиться ко мне?

Не оставляя ничего на волю случая, шесть ассистентов провели доктора через три запертые двери, причем последняя была обтянута черной резиной, чтобы через нее не проникал воздух. На крюках висели бронзовые шлемы, ассистенты надели два из них, а третий отдали Свенсону. Дверь открылась, и, опустив на шею резиновый уплотнитель шлема, он вошел следом за остальными.

В углах комнаты стояли бронзовые жаровни, на каждой из которых подогревался сосуд с оранжевым маслом – лекарством для Вандаариффа, но ядом для всех остальных. Весь потолок был усеян небольшими отверстиями, откуда падал свет.

Лорд ждал у стола, его почерневшие пальцы скользили по граням ключа из синего стекла. Ассистент в перчатках положил перед ним сверкающую книгу. Вандаарифф осторожно вставил ключ в переплет, и сияние книги слегка затуманилось. Он открыл книгу и провел пальцем по первой странице.

– Восхитительно. – Вандаарифф осторожно закрыл книгу. – Времени хватит… времени хватит.

Жаровни с нагретым маслом, стеклянные шары с усыпляющим газом, взрывчатка и острые стеклянные диски – как еще Вандаарифф развил первоначальные открытия графа? Шофиль был дураком, недооценивая его. И где находился Друз? Если люди Вандаариффа не поймали его, как Бронка, они должны были предупредить о вторжении племянника… но, похоже, это никого не беспокоило.

Вандаарифф прикоснулся к ключу, тот вышел из книги, и лорд убрал его. Ассистенты с благоговением снова поставили книгу в шкаф, где были десятки других, большинство в плачевном состоянии, с трещинами на переплетах.

Вандаарифф вздохнул.

– Почти вторая Александрийская библиотека. Столь многое потеряно, и так неразумно.

– Это не вымышленные трагедии Агафона. Чань заслуживает жизни в своем собственном теле.

– Чань уже утрачен.

– Как и вы. О чем свидетельствует ваше разлагающееся тело.

– Пожалуйста, не начинайте снова. Вы здесь не для чтения лекций.

– А для чего тогда? Наблюдать, как мой друг займет свое место в вашей коллекции?

Свенсон гневно посмотрел на книги. Еще несколько ассистентов загородили ему путь.

– Доктор, вы не можете даже на одной мысли сосредоточиться, не говоря уже о двух или трех. Я предпринял ряд продуманных действий, чтобы привести вас сюда для личной встречи, зная, что вы хотите моей смерти. Почему? Потому что, это и кошке понятно, в обмен на вашу помощь я могу вам предложить нечто, чего вы желаете и нигде более не найдете.

– Что Чань будет жить и, конечно, мисс Темпл…

Вандаарифф, не соглашаясь, покачал головой.

– Нет. Нет. Они уже ушли. Их поглощение было необходимо.

– Я не буду в этом участвовать. Я сделаю все, что в моих силах…

Вандаарифф потер кожу под маской из перьев и зарычал от нетерпения:

– Доктор, умоляю вас, думайте. Что вы сделали сегодня? Каким бы невероятным это ни казалось?

– Маделин Крафт была исцелена. Как и Чань может быть исцелен сейчас…

– Не Чань! Никогда! Он стал сырьем. Нет, доктор Свенсон, кто еще? Кто еще может проткнуть вашу добродетель как воздушный шарик, потому что я знаю, что любая добродетель именно такова?

Еще одна стеклянная книга была положена на стол. Вандаарифф вставил ключ и, слегка прикоснувшись пальцем к стеклу, переворачивал страницы, пока не нашел тот покрытый дымкой лист, который искал. Он повернул книгу к доктору.

– Попробуйте.

– Я не буду.

– Вы не пожалеете.

– Черт бы вас побрал. – Свенсон прижал указательный палец к стеклу.

Первое впечатление было слишком резким, как виски на языке, – острый аромат волос, мягкость и тяжесть, нежность, сомнение, чувственность…

Он оторвал руку. Вандаарифф наблюдал за его реакцией с плотоядным выражением лица.

– О… попробуйте еще немного.

Свенсон сглотнул.

– Как… как, черт возьми…

– Вы сами знаете! Вы были там!

– Тарр-манор, – прошептал Свенсон. – Ее воспоминания были забраны. Только некоторые, и все же она чуть не умерла…

– Необычайно агрессивная реакция – и это стало единственной причиной, по которой воспоминания сохранились! Они были отложены для изучения. Их содержание после смерти Артура Траппинга уже не представляло интереса. Но теперь они во всех отношениях интересны для вас! А поскольку они неизбежно сделают вас покорным, то и для меня!

Свенсон покачал головой.

– Я не буду. Не буду. Она мертва…

Один ассистент схватил доктора за шею, а другой взял его руку и прижал ладонь к стеклу. Свенсон сопротивлялся. И все же он, как ни старался, посмотрел на книгу…

…и погрузился в воспоминания Элоизы Дуджонг, всю историю ее взаимоотношений с Артуром Траппингом, от невинной привязанности до бесстыдной похоти. У доктора перехватило дыхание, когда он узнавал интимные особенности, которых никогда не знал в реальности, ее тело во всех нежных подробностях. Пылкие тайные свидания. Одновременно и чувство вины, и непреодолимое влечение. Он плакал ее слезами, обвинял себя вместе с ней, дрожал, когда ее целовали в шею и пальцы Траппинга скользили по внутренней поверхности белого бедра…

Свенсон моргал, глаза мужчины были залиты слезами, шлем на голове вызывал незнакомые и странные ощущения. Ассистенты оттащили его от книги. Вандаарифф стоял у стеклянной стены и кричал:

– Нет! Этого не должно случиться! Остановите его! Мистер Фойзон! Мистер Фойзон!

Махмуд держал в руках кусок медного провода и ударил им как хлыстом ассистента, имевшего глупость подойти близко. Провод рассек белую мантию, и ассистент с громким визгом упал. Огромный мужчина взял ассистента сзади за шею и бросил его в люк – в лестничный колодец глубиной не меньше десяти метров. Несколько ассистентов лежали на полу, и неизвестно, сколько еще было сброшено вниз. Фойзон, вооруженный лишь серебряным ножом, отступил и спрятался вместе с профессором Трустом за столом, где лежал Чань.

Махмуд погрузил руку в липкий ржаво-красный раствор, собираясь вынуть из него свою мать.

– Не делайте этого! – кричал Труст. – Вы убьете ее! Только питательный раствор поддерживает в ней жизнь!

Махмуд заколебался: он не верил Трусту, но все же не решался рисковать жизнью матери. Вандаарифф постучал тростью по стеклу.

– Довольно! Если вам дорога эта женщина, слушайте меня! – Он фыркнул, высокомерно взглянув на Свенсона, и когда заговорил, то обращался не только к Махмуду, но и к доктору. – Шесть емкостей для шести растворов, использующихся по очереди. Седьмой добавит последний компонент. Сам сосуд представляет собой восьмой элемент – закаленный металл, перерождение. Разложение смерти будет сброшено, как змеиная кожа, счищено, как вредная шелуха, преодолено.

– О чем вы, черт подери… – начал было Махмуд. Вандаарифф постучал по стеклу.

– Я распоряжаюсь жизнью этой женщины. Пришла заря!

Вандаарифф, как актер в трагедии, показал на похожий на соты потолок. Каждая круглая трубка ярко сверкала, и лучи света, как видел Свенсон, падали непосредственно на пульт управления. Темные пальцы Вандаариффа пробежали по шести одинаковым бронзовым кнопкам.

– Что вы говорите, профессор Труст? Начать с железа?

– Да, милорд.

– Мэтью Харкорт, – произнес нараспев Вандаарифф, – я отправляю вас в священное путешествие… сейчас.

– Нет! – закричал доктор Свенсон, но ассистенты удержали его. Лорд поднял бронзовую крышку одной из кнопок, и под ней оказался ромб из синего стекла. На него упал свет с потолка, и стекло засветилось. Через секунду провода, подведенные к ванне, где был Харкорт, начали искрить. Махмуд поднял руку, чтобы прикрыть глаза…

Ничего больше не произошло. Через машины не прошел импульс энергии. Вандаарифф утратил дар речи. Он несколько раз открыл и закрыл бронзовую крышку. Еще искры, а потом ничего. Махмуд зарычал и попытался схватить Труста.

– Остановитесь.

Фойзон стоял на коленях возле ванны Горина, держа серебряный нож у его шеи.

– На колени, или он умрет.

Махмуд медленно сделал то, что от него требовали. Свенсон увидел, что огромный человек двигался с трудом – видимо, еще сказывались последствия отравления синим дымом.

– Что случилось, профессор Труст? – кричал Вандаарифф. – Что пошло не так? Проверьте каждое подключение, каждый кабель! Этого нельзя допустить! Пошлите людей вниз! Время, сэр, время!

Вандаарифф отвернулся от окна и вытер рот рукавом.

– Ваши планы уже срываются, – сказал Свенсон.

– Временная неисправность еще не поражение, – рявкнул Вандаарифф. – Почему этот темнокожий парень не был перерожден?

– Потому что я спас его, – сказал доктор.

– Спасли? Вы обрекли его на гибель.

Махмуд с ненавистью и злобой глядел на стеклянную стену. Свенсон приложил пальцы к стеклу, призывая его проявить терпение.

– Зачем вам сохранять меня? – спросил Свенсон. – Зачем вообще нужен Надзиратель? Вы предложили мне Элоизу, но только ее тень, осколок разума.

– Вкус неба все равно небесный, доктор.

– Но почему?

– Потому что мне придется доверять вам.

– А если я откажусь?

– Тогда всё погибнет. И все люди тоже. Хаос в городе никто не остановит, и моя работа будет заброшена, как африканские алмазы, сокровища, ждущие, пока самые худшие из людей используют их для худших из целей.

– Почему это должно касаться меня?

– Просто я вижу, кто вы. Так каков ваш ответ? Вы согласны с моим предложением насчет Элоизы?

– Нет. Никогда. Нет.

Вандаарифф захихикал от удовольствия.

– О, доктор. Вы совсем не умеете лгать. Превосходно.

К тому времени, когда Свенсон вернулся к машинам, руки Махмуда были связаны за спиной, медный провод глубоко врезался в его темную кожу. Труст все же держался от него подальше, переходя от ванны к ванне и досыпая различные порошки. Фойзон охранял Махмуда, стараясь стоять на одной здоровой ноге и небрежно держа в руке нож.

Доктор потер шею в том месте, где резиновый уплотнитель намял кожу. Он кивнул на второй, незанятый операционный стол и обратился к Вандаариффу через стекло:

– Это для мисс Темпл или для графини? Или это не имеет значения?

– Какой цинизм… Всё имеет значение.

– Нам нужно найти Пфаффа, – сказал Фойзон. – Отыскать Друза Шофиля.

– Вам следует позволить мне осмотреть вашу ногу, – сказал Свенсон.

– Спасибо, нет.

– Доктор Свенсон испытывал искушение спасти невинного, – заявил Вандаарифф. – Он отказался. Его искушало собственное сердце – и он снова отказался. Он – человек долга.

Махмуд плюнул доктору под ноги.

– Вот чего стоит ваш долг, если эти двое умрут.

– Я уверен, что помощь доктора Свенсона будет полезна, – бормотал Труст возле стола, где лежал Чань, измеряя мерной вилкой увеличившееся воспаление у поясницы. – А может быть, и необходима, как сегодня утром, например…

Вдруг портьера, закрывавшая дальнюю дверь, оказалась сорвана уцепившимся за нее упавшим ассистентом. Еще двое вбежали, а потом обернулись и бросились на кого-то, кого Свенсон не мог видеть. Каждый получил три удара в разные места, при этом они дергались, как марионетки, и наконец без сознания упали на пол. За ними в зал ворвался Друз Шофиль, двигавшийся точно автомат и исполненный холодной решимости.

– Доктор Свенсон! Вы действительно выжили – приятная встреча!

Двигаясь все так же быстро, Шофиль прогнул торс и взмахом руки отбил нож, брошенный в него Фойзоном, тот отлетел и со звоном ударился об стену. Шофиль вытащил пачку бумаг из кармана своего пальто и победно тряхнул ими.

– Дядя Роберт, не думайте, что сможете обойти меня! Я отыскал ваши бумаги! Заплатил моим возможным союзникам! Ваше новое завещание – я все о нем знаю!

Он бросил бумаги в сторону неподвижного Чаня.

– Этот человек, преступник, не будет наследником. Я предотвращу это собственными руками!

Даже с раненой ногой Фойзон преградил путь Друзу, не давая приблизиться к столу. Шофиль лишь ухмыльнулся.

– Мистер Фойзон. Я извиняюсь, что не принял вас сегодня, когда вы ко мне зашли. У меня только что подмели, и, видите ли, я просто не мог впустить дрессированного бабуина моего дяди.

Фойзон не отреагировал на оскорбление, и тогда Шофиль ударил его по лицу. Противник зашатался, и Друз снова бросился на него, замахиваясь. Фойзон сумел блокировать два удара, но третий, такой быстрый, что Свенсон не сумел его разглядеть, попал в цель.

– Не деритесь с ним! – закричал Вандаарифф. – Мистер Фойзон, отступайте!

Но племянник лорда не позволил. Он финтил и двигался, в то же время нанося кулаками хотя и несильные, но точные и настойчивые удары по лицу и телу Фойзона. Тот в полную силу демонстрировал свое искусство и отбил большую часть ударов, но его контрудары поражали лишь воздух. Шофиль злобно ухмыльнулся. Он носился вокруг соперника, угрожая добить его, но вдруг, когда он неосторожно приблизился, Фойзон, широко разведя руки, поймал его и прижал руки к туловищу. Он поднял Друза над полом и начал сжимать.

Шофиль задохнулся – одновременно и от удивления, и от боли, он дрыгал ногами и дергал руками.

– Боже правый! Отпустите! Отпустите меня сейчас же, и я… пощажу…

Фойзон сжимал его все крепче, шатаясь от напряжения. Шофиль поймал взгляд Свенсона.

– Доктор, наше соглашение… а-а-а… пожалуйста…

Тот не двинулся.

– Доктор…

Махмуд проковылял мимо. Его руки были все еще связаны проводом, но он ударил Фойзона ногой сзади под колени, и все трое упали. Шофиль мгновенно вскочил, и пнул соперника в голову. Раненый не вставал. Друз еще раз мстительно пнул его. Он зло оглядел комнату, обнаружил Свенсона и завизжал:

– Вы! Змея! Иуда!

– Успокойтесь…

– Успокоиться?

Шофиль начал обходить зал, заглядывая в ванны, и резко остановился, увидев Бронка и Келлинга.

– Боже правый! Это не ритуал! Что это? – Он закричал, повернувшись к стеклянной стене. – Что вы сделали с полковником Бронком? Дядя! Что… подождите… подождите! Кто это, черт возьми?

Свенсон проследил взгляд Шофиля. Вандаарифф неподвижно стоял за стеклом, и у его горла было сверкающее лезвие. Нож держала женщина, ее голова скрывалась под бронзовым шлемом, а платье было грязным и мокрым.

– Дядя Роберт? – позвал племянник.

– Выполняйте ваш долг, доктор Свенсон, – прокаркал Вандаарифф. – Вы знаете, чем сможете обладать.

– Уймись, Оскар, – прозвучал голос из-под шлема. – Доктор Свенсон абсолютно не важен и не нужен никому.

Графиня резко дернула лезвие. Рубиновая струя крови забрызгала стекло и потекла вниз. Роберт Вандаарифф сначала навалился на стекло, а потом его безжизненное тело сползло на пол.

Глава 10 Расставание

Мисс Темпл нравилось плавать: она была маленького роста, и вода предлагала свободу движений, которой на суше у нее никогда не было. Она толкалась ногами как лягушка, испытывая замечательные ощущения, и гребла одной рукой. Пузырьки щипали кожу, словно рты крошечных рыбок. Вода была холодной, но, погружаясь, она попадала в слои разной температуры. Теплая вода питала купальни, но холодная двигалась быстрее. Была ли это река? Она нырнула в холодный поток и почувствовала, как вода сдавила легкие, а рукой прикоснулась к скале. Мисс Темпл оставалась под водой, задержав дыхание, хотя тело стремилось всплыть на поверхность. Она ощущала течение… в скале был проход? Девушка нащупала что-то мягкое – водоросли? Она схватила, потянула и почувствовала шов – клок нижней юбки графини, зацепившийся за камень.

Мисс Темпл опустилась ниже, попала в слой холодной воды и протиснулась в отверстие, куда смогло пройти ее тело. Легкие болели. Девушка попала в быстрый поток, теперь, когда она задыхалась без кислорода, секунды тянулись невыносимо долго.

Селеста вынырнула на поверхность, жадно хватая воздух, все еще в темноте, и сразу глотнула воды. Она закашлялась и чуть не потеряла кожаный футляр. Ее тяжелое дыхание отдавалось эхом от скалы. Поток нес ее дальше. Мисс Темпл подплыла к стене тоннеля и наконец нащупала не камни, а скользкие кирпичи.

Она подплыла поближе и, стараясь ровно дышать, поплыла на ощупь вдоль стены. Селеста начала дрожать. Потом она обнаружила проем в кирпичах и поняла, что это ступени лестницы. Мисс Темпл выкарабкалась на влажную площадку, находившуюся чуть выше уровня воды, но не встала.

Она обернулась на скрип дерева. Бесформенное темное пятно постепенно обретало очертания в мерцающем свете свечи. Оно приближалась, и Селеста наконец разглядела овал лица.

– Наконец-то, и как ужасно вы выглядите. Поторопитесь. Проблема еще и в том, что нам может снова понадобиться плыть.

Мисс Темпл дрожала под тяжелым шерстяным одеялом, она слишком замерзла, чтобы нагота могла ее смутить. Она стучала зубами, прижав голые колени к груди. Волосы графини были завернуты в полотенце, на ней был белый халат и шлепанцы на пробковой подошве, прихваченные из купален. Она налила бренди в чайную чашку и дала Селесте.

– Пейте. Медленно.

Мисс Темпл начала пить маленькими глотками обжигающую жидкость, вкус ей совершенно не понравился, но по телу разливалось приятное тепло.

– Итак, кто-нибудь следил за вами?

Селеста отрицательно покачала головой. Графиня сверкнула глазами – ее не удовлетворил такой лаконичный ответ, и мисс Темпл быстро рассказала о вопиющем поведении мистера Шофиля и собственном побеге. В конце рассказа чашка опустела, и она протянула ее графине, чтобы получить следующую порцию. Дама налила им обеим бренди, поддернув халат выше колен. Позади нее стояло в беспорядке несколько открытых корзин. Перед появлением Селесты графиня лакомилась копчеными устрицами в соусе и теперь снова поставила банку с ними к себе на колени. Она опустила палец в соус, нахмурилась, попробовав его, налила в сосуд с соусом немного бренди и продолжила трапезу.

– Вам нужно поесть. Переход займет несколько часов.

Мисс Темпл фыркнула.

– Какой переход?

– Канал между королевскими резиденциями, – ответила графиня, продолжая жевать. – Он помогал скрывать интриги и дворцовые преступления. В приступе угрызений совести его заложили кирпичом, сочтя подобные способы ведения дел непристойными. Однако проницательный советник правящей королевы втайне занялся расследованием легенд и открыл проход, через который могли проникнуть один или два вконец промокших индивида. Он поступил весьма рационально. А я озаботилась тем, чтобы узнать о его открытиях.

– Лорд Понт-Жюль…

– Хотите устрицу? Они, правда, так себе.

Мисс Темпл отрицательно покачала головой, а графиня отбросила пустой кувшин к стене. Она кивнула на корзину.

– Сыра?

– Нет, спасибо.

Графиня понюхала покрытый беловатой плесенью мягкий сыр.

– Перезрел.

– Куда ведет канал?

– Так в этом и заключалась польза Понт-Жюля. Уже немолодой – желания и возможности в его возрасте редко совпадают, но он философски относился к жизни и не был угрюмым. Посвятил жизнь ерунде, этой линялой корове, но был сообразительным. А вы догадываетесь куда?

– К загородной королевской резиденции, – фыркнула мисс Темпл.

– О, какой лакомый кусочек! – Графиня разломала руками сыр и попробовала его, откусив небольшую часть. Она одобрительно подняла брови и откусила уже большой кусок.

– Я предполагаю, что они тайно отправляли людей в тюрьму, – пробормотала Селеста, поняв, что графиня уже не слушает. – Доставляли прямо в Харшморт под землей.

Но, как только бренди сделал свое дело, прежние проблемы мисс Темпл вернулись. Графиня вытерла пальцы о халат и подошла к другой корзине, наполненной одеждой. Дама присела, и ее разведенные бедра разожгли желание мисс Темпл. Она старалась смотреть не на них, а на кирпичный пол.

– Возможно, я все же поем, – выдавила она из себя.

Графиня неопределенно махнула рукой.

– Это для вас или для крыс. О, с такими спутанными волосами вы – самая крупная крыса…

Мисс Темпл заставила себя проглотить пресную галету с куском сыра, отломанным с той стороны, где графиня не откусывала. Хотя еда встала комом у нее в горле, она потянулась к корзине, чтобы взять еще. Но в этот момент графиня вытащила из корзины ворох одежды, Селеста засмотрелась, и одеяло свалилось с ее плеч. Мисс Темпл отвернулась, пытаясь прикрыть наготу руками. Графиня рассмеялась.

– Я не рассчитывала на двоих, а особенно с такими разными размерами. Если удастся все это подтянуть корсетом, вы, возможно, будете выглядеть презентабельно. Но, скорее всего, нет.

– Я буду носить собственные вещи, – сказала мисс Темпл, подтягивая одеяло.

– Только корсет и рубашку? Вы замерзнете и застучите зубами так, что вас услышат и в Сент-Порте.

– Мне все равно.

Графиня сбросила халат и принялась надевать нижнюю рубашку из бледного шелка. Она подняла ее до бедер, улыбнулась, а затем – мисс Темпл не могла отвести от нее взгляд – продела в рукава одну руку, а потом другую. Графиня замерла на секунду и сказала:

– Селеста, я подозреваю, что вы кусаете губы.

Мисс Темпл только сглотнула слюну, мокрые волосы темными колечками прилипли сзади к ее шее.

– Вы знаете, что со мной стало.

– Но не знаю подробностей. – Графиня застегнула последнюю пуговицу и поправила рубашку на груди, как будто для того, чтобы она сидела удобнее, но на самом деле, чтобы натянуть шелк на сосках, зная, что мисс Темпл не сможет не смотреть.

– Вы очень жестоки.

– Не только жестока. Чего вы бы хотели?

Мисс Темпл раскачивалась на пятках.

– Ужасный вопрос.

– Только если у вас на него ужасный ответ.

– Вы забавляетесь. Вы убьете меня.

– Я думала, это вы собираетесь убить меня.

– Собираюсь, – жалобно сказала мисс Темпл.

– Встаньте, Селеста.

– Я не буду. Не могу.

Графиня подошла к мисс Темпл, взяла ее за руки и подняла с пола. Селеста встала, и одеяло упало с нее, обнажив бледную кожу, покрытую от холода мурашками. Графиня посмотрела на нее. Мисс Темпл дрожала.

– Мне стыдно, – прошептала она. – Я сама не своя.

– Немногим людям удается быть самим собой.

– Но вы…

– Речь не обо мне.

Мисс Темпл продолжала упорствовать. Она с трудом подбирала слова.

– Но я – я не добрая. Не красивая. Я хочу вещей, хочу людей. Я… – Она покачала головой. – Я так голодна… так обозлена.

Графиня положила руку на грудь Селесты и стиснула ее, но бесстрастно, как фермер, оценивающий окорок.

– Вы не безобразны. Кроме того, это очень мало значит. – Рука нежно ущипнула мисс Темпл за талию и легла ей на бедра. – Человек, который не злится, – почти что камень. Человек без желаний – уже в могиле.

Девушка сжалась, но рука графини проникла глубже между ее ног. Вытянутый палец неожиданно опустился по волосам и коже туда, где было влажно, и проскользнул внутрь. Мисс Темпл задохнулась.

Графиня посмотрела ей в глаза.

– Мы это уже делали раньше. Помните? – Мисс Темпл кивнула. Рука графини начала двигаться. – В экипаже, с Оскаром. Чтобы устыдить вас. Чтобы расстроить ваше сердечко. Это сработало?

Мисс Темпл покачала головой. Движения руки графини уже вызвали у нее сладостные ощущения.

– Нет. Ничего не вышло. Но что вы узнали?

– Что я владею собой, – прохныкала девушка.

– Это ложь, не так ли?

Мисс Темпл ничего не сказала. Графиня повернула руку и стала использовать большой палец.

– Я сказала, что это ложь, не так ли, Селеста? И вы признали, когда чуть не расплакались… потому что вам нужен мир, который вам не принадлежит… потому что ваше удовольствие не знает границ… потому что в глубине души вы – самая большая шлюха во всей Европе.

Еще один поворот руки пресек возражения мисс Темпл.

– Или неправда? И вы не такая? Или именно такая? Какое другое слово вы бы использовали?

– Почему – о! – почему вы…

– Потому что кому-то необходимо умереть, Селеста. Это буду не я. Вас мучают демоны? Отвергните стыд. Примите собственные желания. Большинство мужчин заслуживают кнута. Вы та, кто вы есть сейчас. – Графиня опустилась на колени и заглянула ей в глаза. – Да?

Мисс Темпл не могла двинуться. Уверенно, как жалящая змея, язык графини отыскал свою цель. Девушка вскрикнула. Она извивалась, но графиня крепко держала ее бедра, и пик наслаждения был уже неизбежен, в теле распространялась невыносимая сладость. Пальцы Селесты нашли голову графини и притянули ближе.

Мисс Темпл, тяжело дыша, упала на одеяло. Графиня оценивающе ухмыльнулась.

– И что вы знаете теперь?

Селеста тихо сказала слабым голосом:

– Это ничего не меняет.

– Precisamente. – Графиня кончиком одеяла вытерла лицо. – Одевайтесь и помогите мне с корсетом. Гореть мне в аду, если я встречусь с Робертом Вандаариффом без должной поддержки моего корсета.

В итоге одежда графини оказалось для Селесты слишком велика, даже нижнее белье, и она снова облачилась в свое. Мисс Темпл тщательно прятала стеклянный ключ, когда переодевалась, и все еще надеялась, что сможет найти завернутый в шелк острый диск – возможно, он проскользнул ниже под рубашку. Селеста пыталась искать его как можно незаметнее, но ничего не нашла.

– Что-то не так?

– Нет. – Мисс Темпл увидела, что кожаный футляр теперь лежал у ступни графини.

– Это мое, – сказала графиня. – Честный обмен.

Платья, подходящего по размеру Селесте, не нашлось, и она завязала хлопковый купальный халат графини поверх корсета и рубашки, обула шлепанцы на пробковой подошве, а волосы завязала полотенцем. Графиня была в темном платье и простых туфлях, а ее мокрые расчесанные волосы рассыпались по плечам. В одной руке она держала кожаный футляр, в другой – свечу. Мисс Темпл выпало нести маленькую корзину – что в ней хранилось, она не знала. Короткий тоннель вывел их к причалу, где была привязана небольшая узкая лодочка, похожая на ту, которую мисс Темпл позаимствовала в доках в Рааксфале.

– Идите вперед, – сказала графиня. – Постарайтесь не вывалиться из лодки и не утонуть.

Сначала в лодку отправилась корзинка, а потом и мисс Темпл забралась на переднюю лавку. Графиня подоткнула юбку и уселась сзади, спрятав кожаный футляр под сиденье, а потом достала небольшой застекленный металлический фонарь. Она зажгла внутри него свечу, закрепила фонарь на подставке, нашарила рукой у себя за спиной румпель и приготовилась рулить.

– Там у вас под ногами есть шест, Селеста. Мы не должны утыкаться в берег, но, если это все же произойдет, оттолкнитесь. Я буду рулить. Если вы собираетесь использовать шест, чтобы ударить меня, оставьте эту мысль прямо сейчас, потому что шест до меня не дотянется. Вы готовы?

Мисс Темпл достала шест, который был действительно недлинным, и повернулась лицом вперед. Графиня перерезала ножом веревку, удерживавшую лодку у причала. Хотя то, что у графини оказалось оружие, не было сюрпризом; увидев его, Селеста напряглась. Поток подхватил лодку, и они устремились в темноту.

Первую часть путешествия внимание мисс Темпл было сосредоточено на небольшом пятне света, бежавшем по воде перед носом лодки. Она внимательно следила за возможными опасностями. Большие куски потолка галереи обвалились, и оттуда свисали длинные спутанные бороды черного мха. Стены канала были из гладкого камня, кроме тех мест, где располагались появлявшиеся время от времени причалы. Селеста пыталась рассмотреть эти приметы прошлого, насколько позволял слабый свет. Время от времени графиня сообщала, где они находились: «Цитадель» или «Обсерватория», но некоторые причалы она не называла, потому что, как была убеждена мисс Темпл, просто их не знала. Потом они перестали разговаривать, и вскоре Селесте стало трудно сосредоточиться.

То, что произошло, было непристойно и неестественно и с точки зрения учения Церкви (на это она не обращала особого внимания), и согласно представлениям о преданности и добродетели самой мисс Темпл. Конечно, она знала определенный тип девушек – все знали о них, – но у нее самой таких побуждений не было, или по крайней мере она о них не думала. Все резко изменилось после вторжения в ее разум синей стеклянной книги. Если содержанием воспоминаний в ней были те наслаждения, которые мужчина получает от женщины, то в сознании мисс Темпл, и это было вполне естественно, источником удовольствий стало ее собственное тело. Кроме того, многие воспоминания из книги были извращениями: женщины с женщинами, мужчины с мужчинами, и много чего еще, причем в таком изобилии и разнообразии, что уж точно ее тело наконец созрело, а возможно, и ее моральные устои пошатнулись. Так что мисс Темпл подумала, что, хотя она и не одобряет графиню и трюки, которые та проделывала языком, очевидно, что язык у всех одинаков. Она теперь не могла, учитывая ее нынешние знания и аппетиты, отвергать те наслаждения, что приносят языки, неважно, женские или мужские.

Но преданность – нечто иное, и над этим вопросом Селеста задумалась. Графиня была врагом, безо всяких сомнений. Какой практической целесообразностью можно оправдать такое… падение? Было ли это падением? Или компромиссом? Предательством? Да, было – она твердо знала – именно падением, и все же Селеста сделала это! И если желание опять станет нестерпимым, она повторит! Мисс Темпл сжала шест обеими руками, ненавидя женщину, находившуюся позади нее, но еще больше ненавидя саму себя. Тогда, в карете, граф д’Орканц держал ее за горло, и девушка не могла сопротивляться… на причале графиня сжала руками ее бедра и притянула к себе.

Имело ли значение то, что на этот раз все произошло по обоюдному желанию? Мисс Темпл усмехнулась, оценивая столь обнадеживающую формулировку. Ведь желания, заключенные в стеклянной книге, вовсе не принадлежали ей. Ее собственные желания давно пропали – она с горьким чувством вспомнила грязную поговорку мистера Грофта, управляющего ее отца: как моча в ручье.

Вот так. И поскольку ничего нельзя было поделать, практичный ум мисс Темпл больше не интересовался этим вопросом. Она не могла изменить того, что произошло, а поскольку, когда ее желание было утолено, к ней возвратилась ясность мысли (вероятно, именно это и было намерением графини), она ни о чем не сожалела. И, кроме того, Селеста была неправа: еще раз этого не случится. Скоро, совсем скоро или она, или графиня ди Лакер-Сфорца умрет.

Они плыли молча, разве что графиня один раз заметила, что мисс Темпл следует двигаться не так неуклюже или вообще не двигаться. Селеста отводила в сторону мокрые пряди мха, спускавшиеся теперь ниже к воде.

– Уровень воды повысился, – сказала графиня, одновременно и объясняя, и жалуясь.

– Что, если не будет места, чтобы причалить? – спросила мисс Темпл. – Вдруг Понт-Жюль перегородил канал от непрошеных гостей?

– Он этого не сделал.

– Вы здесь уже были?

– Никто тут не был.

– Тогда откуда вы знаете?

– Тихо. О, дьявол…

Графиня еле успела увернуться от особенно густой завесы из мокрого свисавшего мха, который сбил полотенце с головы мисс Темпл. Она взвизгнула от отвращения и откинулась назад. Но они преодолели препятствие, и лодка медленно заскользила по дуге. Канал расширился. Своды высокого потолка были облицованы разноцветными плитками и мозаикой.

– Мы добрались до Сент-Порта.

Мисс Темпл вслед за графиней увидела совершенно особый причал. Если другие были построены из простых кирпичей, этот сделали из резного белого камня, и выход к нему закрывался когда-то элегантными, а сейчас грязными стеклянными дверями.

– Что находилось в Сент-Порте? – спросила она.

– Женщина, которая не была королевой.

Селеста задумалась. Графиня тоже заинтересовалась, хотя и не призналась в этом. Она повернула румпель, и лодка замедлила ход. Никто, даже не питающая уважения к древним реликвиям молодежь, так и не обнаружил эти двери. Их створки уцелели.

– Кем они были?

– Король с толстой женой-иностранкой.

– Что произошло с ними? – Мисс Темпл оглянулась, пока течение не унесло их совсем далеко.

– Она умерла. Король сюда не вернулся.

– Я полагаю, он не мог, – сказала мисс Темпл.

– Конечно, не мог, – сказала графиня. – Она умерла от чумы. А здание – все, что возвышалось над землей, было снесено.

После Сент-Порта причалы попадались все реже, они располагались все дальше друг от друга, последний оказался просто кучей гниющих бревен. Графиня заменила свечу – прежняя почти совсем догорела.

– Это последний причал перед Харшмортом, хотя нам еще далеко плыть. Были причины, чтобы разместить Харшморт так далеко.

– Что мы там обнаружим? – спросила мисс Темпл. – Как нас встретят?

– Откуда мне знать? – Графиня бросила в воду старый огарок свечи. Он булькнул и утонул.

– Это ваша экспедиция.

– На поезде добраться не вышло, и в купальнях сложилась такая ситуация, что не получилось достать экипаж.

– Это ложь. Вы планировали использовать этот маршрут.

– У меня много планов. Но я не видела причала в Сент-Порте и причала в Харшморте тоже. Из-за строительства, затеянного там Оскаром, его грандиозного зала. Он закрыл вход в подземелье, хотя сам исследовал канал как возможный источник энергии.

Мисс Темпл нахмурилась.

– Но ведь тот его зал был разрушен взрывом. Чань так сказал.

– Да, я знаю.

– А что, если там нет причала?

Графиня ничего не ответила. Мисс Темпл повернулась и посмотрела на нее.

– Я голодна.

– Вам следовало поесть раньше.

– Вы взяли с собой еду или нет? – Мисс Темпл потянулась к корзине.

– Селеста.

– Если вы попробуете меня остановить, я переверну лодку. – Не дожидаясь ответа, она откинула крышку из переплетенных прутьев. Внутри оказались три пузатые бутылки, заткнутые пробками и запечатанные черным воском. Мисс Темпл вынула одну из них и поднесла к свету.

– Будьте вы прокляты, Селеста Темпл, поставьте на место.

– Скажите мне, что в ней, или я выброшу бутылку за борт.

– Вы не сделаете этого. Вы не так тупы. О, черт бы вас побрал. Это раствор, который вы уже видели, приготовленный из минерала под названием кровавик. Он – оранжевый и в большинстве случаев очень опасный.

– Во всех трех бутылках?

– Во всех трех, вы, маленькая свинка.

Селеста наклонилась к корзинке. Под бутылками блеснуло что-то синее. Стеклянная книга, прихваченная графиней в Парчфелдте. Книга, где хранилась порочная сущность графа д’Орканца. Мисс Темпл вернула бутылку в корзину.

– Я не свинья. Но я бы ее выбросила.

– Конечно, выбросили бы.

– Мы уже неплохо изучили друг друга, – сказала мисс Темпл.

Остаток путешествия они провели в молчании. Селеста снова предалась горькимразмышлениям: за исключением невинных объятий с Роджером Баскомбом на софе и единственного поцелуя Чаня в Парчфелдте, прелести ее тела исследовали только самые худшие из людей. Она хорошо понимала, что проблема королей и их любовниц была пустяковой. У большинства людей браки ужасны, к этому неизбежно приводят несоответствия привлекательности и темпераментов. Связь браков и измен так же естественна, как раны и увечья после несчастных случаев. Можно ли удивляться тому, что объектом ее нормального влечения, если таковое существует (а чем больше она думала об этом, тем больше сомневалась), был такой мужчина, как Чань, во всех отношениях подозрительный и непрезентабельный?

Она оглянулась. Раньше, когда графиня надевала нижнюю сорочку, мисс Темпл заметила новый шрам у нее на бедре – след от ножа. Мисс Темпл сама ее ударила, когда они боролись в Парчфелдте. Она помнила и еще один шрам на плече у графини от окна поезда в Карте. Нет сомнений, что у нее имелись и другие шрамы, внутренние, и она не могла понять, как этой женщине удалось сохранить красоту. Сколько еще это может продолжаться? Будет ли графиня покалечена или умрет, реализуя один из своих дерзких планов? Она подумала о шрамах на лице Чаня: разве графиня не заслуживает того же? А сама мисс Темпл?

Как и почему эта женщина умудряется быть такой стойкой?

– Раньше вы сказали, – обратилась Селеста к графине, – что нам придется снова плавать. Значит ли это, что вы лгали и знаете, куда мы направляемся?

– Смотрите вперед. Мы скоро уже приплывем.

– Откуда вы знаете?

– Смотрите вперед, Селеста. Я ничего не вижу за вашей спиной.

Мисс Темпл отвернулась, довольная тем, что ей удалось заставить графиню нервничать, и села ровно.

– Селеста! Вы можете сидеть спокойно?..

– Вы слышите воду? Прислушайтесь! Звук изменился.

Поверхность речки была спокойной и гладкой, но, когда пятно света сдвинулось, мисс Темпл увидела какую-то тень, странную впадину. Она яростно замахала рукой.

– Налево, быстро!

Графиня навалилась на румпель, и лодка повернула в сторону, но ее нос уже попал в сверкающий овал. Они перестали двигаться. Лодку тянуло вниз.

– Воду всасывает куда-то вниз! – крикнула девушка. – Как в стоке ванны!

– Шест, Селеста! Используйте чертов шест!

Мисс Темпл опустила шест в воду, пытаясь оттолкнуться от дна, но он не доставал.

– Причал!

Графиня пыталась повернуть руль, а лодку тащило к воронке в середине бассейна. Теперь мисс Темпл рассмотрела, что это именно бассейн: вода не текла в нем вперед, как в канале, а уходила вниз. Она сумела вонзить крюк, который был на конце шеста, в сваю и крепко вцепилась в шест. Селеста взвизгнула, потому что чуть не выпустила его, пытаясь удержать лодку.

– Держитесь! Одну секунду… вот!

Лодка все же подошла к стенке причала. Графине удалось набросить веревку на ржавую причальную тумбу и завязать узел.

– Вы можете отпустить шест.

Мисс Темпл села и попыталась расслабить пальцы.

– Как вы научились управляться с лодками?

– Я венецианка.

– А я островитянка. Леди не плавают в лодках.

– Тогда леди должны быть осторожны, выходя из лодки, потому что, если они свалятся в воду, их засосет в машины.

Мисс Темпл снова несла корзину, а графиня забрала из лодки кожаный футляр и фонарь со свечой. Причал Харшморта оказался засыпан битым строительным камнем.

– Не похоже, что Роберт Вандаарифф знал что-то об этом причале.

– Не похоже, – согласилась графиня. – Возможно, его не было в планах…

– Как что-то построенное может отсутствовать в документах?

– Ох, Селеста, не пойму, как вам удается хотя бы с завтраком справиться…

Мисс Темпл вслед за графиней подошла к когда-то прочной двери: десятисантиметровые брусья, окованные железом. Теперь дерево сгнило, и дверь висела на единственной петле. Графиня приподняла платье и толкнула ее ногой, а потом отвернулась, потому что упавшая дверь подняла облако пыли. Она подождала, пока пыль осядет, и шагнула в дверной проем.

– Почему вы сказали, что нам придется плавать? – спросила мисс Темпл.

– Потому что, возможно, нам придется. Или только мне одной.

– Почему не мне?

– Возможно, и вам.

– А если я сама выберу, куда идти?

– Я предусмотрела и такой вариант.

– На ваши намерения мне плевать, – ответила мисс Темпл. – Здесь тупик.

Потолок обвалился, и обломки засыпали проход. Леди поставила фонарь на кожаный футляр, наклонилась, взяла камень, подняла его, при этом лицо ее исказила гримаса, и отбросила в сторону.

– Поставьте корзину и помогайте.

– Вы шутите.

Графиня подняла второй камень.

– Если вы не поможете, я вышибу вам мозги.

Мисс Темпл схватила фонарь и начала карабкаться вверх, обрушивая вниз кирпичи и осколки камней. Наверху она просунула между двумя балками сначала руку, а потом и голову. Вокруг клубилось облако пыли.

– Селеста, вы только прибавляете нам работы.

– Там есть проход.

– Нам не пролезть.

– Вы ошибаетесь, поднимайтесь и взгляните.

Графиня начала смело карабкаться вверх, придерживая одной рукой платье, а другой цепляясь за кирпичи, пока не добралась до балки, на которой можно было стоять. Она тоже оказалась в облаке кирпичной пыли и сплюнула.

– Смотрите!

Мисс Темпл подняла фонарь. Метрах в трех над ними в темноте был черный проем.

– Но куда он ведет? Мы можем оказаться в ловушке.

– Мы и так в ловушке. – Селеста протянула фонарь со свечой спутнице. – Держите ровно. Я постараюсь не засыпать вас, когда полезу…

Это было похоже на то, как она в детстве взбиралась на деревья. Мисс Темпл уже лет десять не делала этого, но ее руки и ноги все еще помнили, как нужно перебираться с ветки на ветку. Только один раз балка сломалась, и стало страшно, когда посыпался град камней и пыли, а потом внизу под аккомпанемент итальянских ругательств погас свет. Мисс Темпл сжалась в темноте и подождала, когда перестанут сыпаться обломки.

– Goffo scrofa![15]

– С вами все в порядке?

Чиркнула спичка, и снова зажегся свет: графиня была вся покрыта пылью, а ее черные волосы стали похожи на старомодный напудренный парик.

– Карабкайтесь вверх!

Цель была уже близка, и, как только мисс Темпл нашла для ног прочную опору, ей удалось заглянуть в проем.

– Еще секунду… закройте глаза…

Она стала бить кулаком по расшатанным кирпичам, убирая их, пока не убедилась, что оставшиеся достаточно прочны, чтобы выдержать ее вес. Мисс Темпл вскарабкалась в проем. Воздух был теплым и влажным. Она ничего не видела, но откуда-то издалека слышался плеск воды и шум работающих машин.

– Передавайте все мне, – прошептала она. – Мы уже внутри.

Перепачканная графиня присоединилась к ней с очень кислым выражением на лице и осветила свечой помещение. Сводчатый потолок, дверь, сорванная с петель, и ряд остывших печей.

– Готова побиться об заклад, что сейчас вы не прочь поплавать, – сказала мисс Темпл, когда они двинулись вперед.

Леди не ответила, и мисс Темпл поняла, что ей сейчас лучше молчать: за любым углом может быть враг. Они шли, обходя лужи и кучи отвалившейся штукатурки, пока не добрались до винтовой лестницы, освещенной газовым фонарем. Женщины поднялись на один пролет и оказались перед дверью. Графиня повернулась к Селесте.

– Поставьте корзину на пол. – Мисс Темпл встревоженно посмотрела на графиню, та протянула кожаный футляр. – Возьмите.

Мисс Темпл взяла футляр, а потом отступила на шаг.

– Почему?

– Потому что я не могу нести все. Потому что сейчас он мне не нужен. Я забрала его, чтобы у вас не было оружия.

Селеста взглянула на корзину, прикидывая, сможет ли она схватить и ее и убежать с обеими книгами.

– Я думала, что нужна вам. Считала, что вы меня используете.

– А вы этого хотели?

– Конечно, нет.

– Чего вы хотите, Селеста?

– Хочу его остановить, – заявила она отважно. – Остановить все это. Спасти Чаня. И Свенсона. – Селеста заколебалась. – И себя. – Графиня скептически поджала губы. Мисс Темпл захотелось лягнуть ее. – А чего вы хотите?

– Найти Оскара.

– Что?

Графиня молчала, но каким-то образом в ее руке оказался нож.

– Почему? – Мисс Темпл ничего не понимала. – И как? Оскар мертв. Вообще, он хочет использовать вас. Вы видели картину. Людей варят – их убили и варят в ваннах, а то, что от них осталось, достается ему, чтобы он воскрес.

– Для его реинкарнации. Это не одно и то же.

Мисс Темпл вспомнила достаточно отчетливо последние минуты жизни графа на дирижабле, ярость алхимика после смерти Лидии Вандаарифф. Его намерению свернуть шею графине помешала только сабля Чаня.

– Вы не понимаете. Он – сумасшедший. Он был уже мертв…

– А что, если уже нет? Что, если он – старый, грешный Оскар?

– Это не он.

– Тогда вы можете убить его, если я заблуждаюсь. Или стать его маленькой Невестой, если я права. Вы не пойдете наверх. И не боритесь ни с кем. Оставайтесь в живых до конца.

– Куда вы идете?

– В лаборатории, конечно. Вы помните усыпальницу?

– Какую?

– В самом деле, Селеста, постарайтесь быть не совсем тупой.

– Я не тупая. Если бы не я, вы все еще были бы на причале.

– Как всегда, мисс Темпл, вы недооцениваете ситуацию. – Графиня взяла корзину и проскользнула в дверь.

Селесте стало не по себе: она осознала, что вдруг осталась одна. Неверно думать, будто она что-либо недооценивала. Мисс Темпл ощущала смерть графа, обладая его воспоминаниями, и у нее от этого саднило горло. Почему графиня рискует своей жизнью, чтобы воссоздать алхимика? Селеста сощурила глаза. Теперь, когда дама ушла, в ней нарастал гнев. Если ей не удастся самой спастись, то будь она проклята, если другой женщине выпадет иная судьба.

Селеста поднялась по лестнице ко второй двери. На площадке было мокро, и на ступенях остались влажные отпечатки, причем на первом виднелись красные пятнышки. Хотя для этого не было никаких оснований, она подумала, что здесь мог пройти Чань. Селеста с трудом сдержалась, ей хотелось позвать его. Отпечатки вели еще выше, но из любопытства она попыталась открыть дверь, выходившую на площадку. Дверь заскрипела, но оказалась заперта, и одновременно с ее скрипом мисс Темпл услышала шум над ней на лестнице. Она затаила дыхание. Потом послышались неуверенные шаги, спускавшиеся вниз. Мисс Темпл тихо отступила и спряталась. Шаги затихли на лестничной площадке, она снова услышала скрип двери, которую спустившийся потянул на себя, а потом звук повернувшегося ключа. Створка открылась… снова закрылась… и тишина. Мужчина ушел. Если двигаться быстро, она могла проскользнуть мимо без столкновений, как ее предупреждала графиня.

Селеста вышла на площадку и наткнулась на мистера Фойзона. Он прыгнул на нее как кот, застонав от боли, когда приземлился на раненую ногу, и схватил ее за край халата. Селеста вырвалась и спустилась на нижнюю площадку, но успела лишь приоткрыть дверь, когда Фойзон настиг ее. Девушка попыталась ударить его футляром, но он увернулся и схватил ее за запястье.

– Как вы здесь оказались? – прошептал он. – Где она?

– Где Чань?

– Погиб.

Его холодный тон снова напомнил мисс Темпл о заводах в Рааксфале. Она лягнула его в перевязанное правое бедро и, собрав все силы, попыталась вырвать руку. Фойзон разжал пальцы, но потом схватил футляр. Какое-то мгновение каждый тянул на себя, но мужчина был слишком силен. У Селесты разжались руки. Фойзон упал на спину, и мисс Темпл убежала.

Она проскочила через дверь и бежала, пока коридор не уперся в другой резервуар с водой. Селеста оглянулась и поняла, что Фойзон не преследует ее. Конечно, нет. Он открыл кожаный футляр и увидел, что она по своей глупости потеряла.

Вернувшись на тот этаж, с которого она начала подниматься по лестнице, мисс Темпл остановилась, чтобы подумать. Что Фойзон делал здесь? Люди, подобные ему, не ремонтируют механизмы. Преследовал кого-то? И почему был таким мокрым?

Она разглядела, что на другой стороне резервуара вода втекала через поднятую решетку. Селеста посмотрела наверх, прикрыв рукой глаза от брызг, и ее сердце быстро забилось. Преследовал ли Фойзон кого-то, направлявшегося в Харшморт столь опасным маршрутом, например, Чаня?

Но, если он гнался за Чанем, он бы последовал за ней и крикнул, чтобы вызвать помощь. По каким-то непонятным причинам мистер Фойзон проник в Харшморт тайно, пробравшись через новые машины, построенные его хозяином.

Мобилизовав остатки храбрости, Селеста вернулась к лестнице. Фойзон ушел. В случае чего, сказала себе мисс Темпл, она будет преследовать его.

Кровавые следы вели все выше и выше, хотя на каждой площадке сердце девушки уходило в пятки, потому что она слышала за дверями шум от находившихся за ними наемников Вандаариффа. У Фойзона, очевидно, была какая-то собственная цель. Но на самой верхней площадке лестницы следы исчезли, потому что там на полу лежал ковер с высоким ворсом.

Молодая женщина продолжала идти. Это был Харшморт. Она встретит кого-нибудь и даст отпор. Графиня считала иначе и заблуждалась.

Она услышала крики и поспешила туда, откуда они доносились, а потом прогремел взрыв. Впереди хрупкая женщина брела в дыму по коридору, у нее была золотистая кожа, а черные волосы рассыпались по плечам. Она увидела мисс Темпл, но не остановилась.

– Быстрее! – крикнула она. – Бегите!

Не раздумывая, Селеста схватила женщину за руку и побежала. Она потеряла один из своих шлепанцев на пробковой подошве и, сделав несколько неуклюжих шагов, сбросила и второй.

– Всех их, всех до единого поймали…

Сзади слышались крики и звуки бьющегося стекла. Мисс Темпл видела тени, борющиеся в синем дыму, мужчин в бронзовых шлемах, вооруженных дубинками, бросавшихся в схватку.

Женщина глядела на происходящее широко распахнутыми глазами, прижав руку ко рту.

– Мой сын…

Мисс Темпл тянула ее вперед.

– Вы ничего не сможете сделать. Бегите.

– Кто вы? – спросила женщина, запыхавшись. – Как вам удалось убежать?

– Я не убежала. Я пробралась сюда. Подождите.

Они дошли до распахнутой двери, и Селеста заглянула внутрь. Четверо мужчин в зеленой форме лежали на полу, хотя на них не было видно ран. Мисс Темпл почувствовала отвратительный запах синей глины, и у нее защипало глаза.

– Подождите, – сказала женщина, тяжело дыша. – На всякий случай, меня зовут Маделин Крафт.

– Если мы продолжим двигаться, «всякого случая» не будет, – сказала мисс Темпл.

– Я не могу бежать. Вас поймают вместе со мной. Слушайте. Вы не знаете, кто я. Пожалуйста. Я слышала, как он однажды объяснил одну вещь…

– Кто?

Она слегка сжала руку мисс Темпл, прося ее быть терпеливой.

– Граф д’Орканц. Секрет в свете. «Химическая ценность света», как будто он нечто материальное, как земля или вода, или активное, как огонь или холод. Он положил диск из стекла – надеюсь, вас это не шокирует, диск из стекла на тело женщины и отдернул портьеру, чтобы на диск попал солнечный свет. Она чуть ли не мурлыкала от удовольствия…

– Кто был этой женщиной?

– Это неважно. Ее имя было Анжелика…

Мисс Темпл выдернула свою руку.

– А-а!

– Свет. Природа синего стекла…

– Вы имеете в виду, что оно не действует в темноте?

Маделин Крафт покачала головой.

– Мы уже опоздали – пришла заря! Теперь наша единственная надежда узнать, понять его мысли…

– Его мысли так же запутанны, как взбитые яйца для омлета. Вы знаете кардинала Чаня?

– Конечно, знаю.

– Где он?

– Не имею представления. Я ошибалась в нем. Я ошибалась и в себе, поэтому потеряла своего сына. – Вдруг Маделин Крафт втолкнула мисс Темпл в дверь. – Я уведу их. Бегите.

Она заперлась, но и через закрытую дверь мисс Темпл услышала, как миссис Крафт закричала, привлекая внимание охранников.

Селеста вытащила револьвер из кобуры лежащего на полу мужчины. Она ждала, держа оружие обеими руками, готовая выстрелить в того, кто появится в дверях. Звуки за дверью стихли – Маделин Крафт увели, и охранники не вернулись, чтобы обыскать помещение. И все же еще несколько минут мисс Темпл стояла не двигаясь. Мужчины около ее ног, неизвестно, мертвые или спящие, лежали кучей, словно кости у входа в логово великана-людоеда. Ей удалось проникнуть в Харшморт, но в этом зале ее подстерегала новая опасность. Он был построен недавно для ритуала, назначенного на эту ночь, и именно здесь для нее начиналась настоящая битва с его хозяином.

Путь преграждала широкая дорожка из смеси черного и синего гравия, но синими на самом деле были не камни, а стеклянные диски с острыми краями. Она не могла идти по ним босыми ногами. На стене висел ряд белых мантий с зеленой каймой, и под каждой на полу стояла пара войлочных тапок. Селеста сняла купальный халат графини и надела мантию ассистента Вандаариффа, а потом и шлепанцы, отметив, какими грязными были ее ноги.

За дорожкой из гравия и перед дверью в дальнем конце зала находилась мозаика из цветных плиток. Жжение в горле – отголосок воспоминаний графа – предупредило о том, что нельзя просто пройти по этим плиткам, хотя девушка и не знала, что случится, если она попробует. Плитки были изготовлены из стекла разных цветов, но воспоминания графа не помогали. И тут мисс Темпл громко рассмеялась, потому что в углу одной из плиток она заметила недавно нацарапанный крестик.

– Ну, большое спасибо…

Серия прыжков позволила пересечь зал, при этом Селеста совсем не задумывалась о задаче, которую решала. Для мисс Темпл это было просто еще одно заученное знание, препятствие, которое нужно преодолеть или, как поступил парень из притчи про узел, прорубить путь.

Она опустила капюшон на лицо и открыла дверь. Здесь был тот же едкий запах… еще и усиленный пороховой гарью. У стены зала лежали тела трех мертвых ассистентов в мантиях. Взрывом снесло дверь в другом конце зала. Мисс Темпл пошлепала к ней, но отвернулась от обожженных и перекрученных тел. Теперь было понятно, что происходило с тем, кто наступил не на ту плитку.

Она все же заставила себя подойти к трупам в мантиях и осмотреть их так же тщательно, как это сделал бы Чань или Свенсон. Лицо одного из мужчин было в оранжевых пятнах. Хотя графиня позаботилась о том, чтобы принести собственный запас, здесь был целый фонтан этой оранжевой жидкости, и бедняге пришлось ее выпить. Его губы были растянуты, глаза выпучены, и лицо похоже на карнавальную маску смерти. Двух других ассистентов забили до смерти или закололи, хотя, судя по пятнам крови на полу, трупов должно быть больше – видимо, тела унесли. Селеста снова постаралась разобраться в следах, и ее усердие было вознаграждено, когда она заметила пятнышко крови на одном из отпечатков ступней на испачканном сажей полу. Этот след шел от взорванной двери и вел к выходу из зала. Она нашла мистера Фойзона… Он кого-то тащил за собой.

Селеста резко остановилась, услышав неясный шум. Он шел из металлической решетки, покрашенной так, чтобы она сливалась с искаженными фигурами, украшавшими стены. Мисс Темпл поднялась на носки и повернула ручку – послышались знакомые голоса.

– Вы недооцениваете силу его убеждений, – сказал доктор Свенсон.

– Был второй вопрос, милорд? – спросил мистер Фойзон.

Двери рядом с решеткой оказались закрыты, но неплотно. Мисс Темпл осторожно вытянула шею и заглянула в щель. Роберт Вандаарифф стоял к ней спиной и был единственным обитателем странной маленькой комнаты, отгороженной толстым стеклом. Позади, за второй стеклянной стеной стояли Свенсон и Фойзон, очевидно, находившиеся в новой лаборатории Вандаариффа.

– Конечно, к доктору Свенсону. Вас впустили в компании другого человека – мистера Пфаффа. Где он?

– Мы пошли разными путями.

– Джек – союзник графини, милорд…

Они продолжали разговор, но мисс Темпл не обращала больше на него внимания, потому что увидела лежащего на столе Чаня, и ее сердце похолодело.

Она сбросила тапки и побежала по следам Фойзона и того, кого он тащил, но на пересечении двух коридоров снова оказался проклятый ковер, и след пропал. Не раздумывая, она повернула налево, добежала до того места, где ковер закончился, и вскрикнула, наступив на плохо выструганную половицу. Селеста запрыгала на одной ноге, вытаскивая занозу. На мисс Темпл с высокомерным недоверием глядела группа ассистентов в белых мантиях.

– Сестра? – спросил один из них. – Что привело вас сюда?

– Я должна отыскать мистера Фойзона! – выкрикнула мисс Темпл. – Где он?

Но тут с ее головы соскользнул капюшон. Ассистент указал на ее лицо.

– Она не поглощена. Не возрождена.

– Отвечайте! – Мисс Темпл подняла револьвер. – Где мистер Фойзон?

Ее угроза ничего не дала. Ассистенты бросились к ней. Мисс Темпл нажала на спусковой крючок. Указавший на нее ассистент упал, схватившись за ногу. Селеста побежала, еще раз выстрелив вслепую. Она завернула за угол. Дверь, находившаяся на пути, открылась, и из нее выглянул еще один одетый в белую мантию враг. Девушка подняла пистолет, ладонь ее ходила из стороны в сторону, ей никак не удавалось прицелиться. Ассистент вытянул к ней руки.

– Вот вы где!

Она двигалась к нему, не снижая скорости, и с каждым шагом цель приближалась.

– Это я! Я! Джек!

Она взглянула на лицо под капюшоном и не выстрелила. Пфафф втянул девушку за дверь и запер засов. По закрывшейся двери молотили кулаки.

– Ну, ну, маленькая мисс…

– Мне нужно добраться до Чаня! Они хотят убить его!

Уверенная улыбка появилась на лице Пфаффа.

– Тогда вам нужно следовать за мной.

Он подвел ее к недостроенной лестнице – люка еще не было, а виднелась только дыра в полу. Селеста заметила, что его клетчатые брюки ниже колена мокрые.

– Где вы были, мистер Пфафф?

– А не Джек?

– Я никогда не называла вас Джеком. И перестаньте лгать. Она послала вас сюда. Вы встретились с леди, и она дала вам задание.

– Мисс, я пришел, чтобы найти вас. У меня имелись дела с графиней, мне нужно было втереться к ней в доверие, разве нет? Но вот я здесь, и я отведу вас к Чаню.

– Вы знаете, что они сделали с ним?

Пфафф остановился и повернулся к ней. Он глубоко вздохнул.

– Мисс…

– Нам нужно спешить!

– Я не хотел вам говорить, но кто-то должен. Они забрали его разум, мисс Темпл. Заключили в синюю стеклянную книгу, чтобы Вандаарифф мог переместиться в пустую оболочку. Он с самого начала планировал это сделать.

Мисс Темпл слышала его слова как бы издалека. Частичка ее сердца улетела куда-то далеко, словно облачко, рассеянное порывом ветра.

– Кто? – Ее голос был спокоен. Она вдруг поняла, что Пфафф взял ее за руку, чтобы успокоить. Мисс Темпл мягко отстранилась. – Кто это сделал?

– Старина Фойзон.

– С помощью стеклянной книги.

– Кто же знал, что они еще остались. Я слышал, как об этом говорили те, в мантиях. Но в этом участвуют все. Даже ваш немецкий доктор. Вы сами увидите. Я теперь единственный, кто остался с вами.

Пфафф кивнул, как будто ее молчание подтверждало его последние слова, и пошел. Мисс Темпл молча следовала за ним. Джек обернулся с озабоченным выражением на лице.

– Осталась лишь одна графиня, знаете ли. Все остальные участвуют в его игре.

– Пожалуйста, молчите, мистер Пфафф. Просто отведите меня к ним.

Вместо этого Джек остановился перед металлической панелью с железными штурвалами и приборными шкалами. Пфафф взглянул на карманные часы – Селеста помнила, что прежде у него таких не было, потом извлек из рукава пальто белый манжет с написанными на нем цифрами. Он сверялся с записями и в соответствии с ними поворачивал штурвалы. Селеста догадалась, что они управляли турбинами. Пфафф подмигнул.

– Нельзя позволить ему зайти слишком далеко без нас!

Трубы над головой мисс Темпл начали вибрировать. Джек показал на открытый квадратный проем – закрывавшая его решетка была откинута. Мужчина сбросил белую мантию.

– В этом больше нет нужды! – Он подобрал полы пальто и полез в проем. Мисс Темпл сначала подтянула свою мокрую мантию, а потом тоже решила сбросить.

В металлическом проходе было жарко, хотя вода поднималась над полом лишь на несколько сантиметров. Селеста брела согнувшись, понимая, что только графиня могла разъяснить Пфаффу, как работают машины Вандаариффа. То ли Джек откровенно предал мисс Темпл, то ли пытался служить обеим женщинам и при этом выжить. Ей было противно от его самоуверенного оптимизма. Она испытывала желание выстрелить ему в спину.

Пфафф выбрался из прохода. Мисс Темпл последовала за ним, зная, что выставляет напоказ свои голые ноги.

– Не смотрите на меня, мистер Пфафф.

– Просто хочу быть уверенным, что вы не свалитесь вниз, мисс…

Он кивнул головой на ров с черной взбаламученной водой. Что-то белое и рваное поднялось на поверхность, а потом оказалось вновь затянуто в глубину… мантия ассистента.

Они направились к металлической лестнице, ведшей наверх. Около нее лежало тело ассистента: упав с лестницы, он сломал шею.

Пфафф наклонился к ее уху.

– Теперь будьте осторожны. Мы можем попасть в переплет.

Она крепче сжала револьвер и начала карабкаться вверх.

Труп еще одного ассистента преградил им путь примерно на середине лестницы. Джек протянул руку, чтобы помочь мисс Темпл перешагнуть через труп. Они преодолели последние ступени пригнувшись, а потом спрятались за откинутой крышкой люка и стали прислушиваться.

– Вы ничего не добились, мадам! – прозвучал манерный тенорок Шофиля. – Ничего, помимо того, что отдали все в мои руки!

– Как такое может быть? – Голос графини доносился откуда-то издалека. – Вас лишили наследства, разве не так? Официально, с точки зрения закона, вы – пустое место!

Шофиль рассмеялся.

– Завещание у меня, и, как только оно сгорит, я потребую восстановления законных прав. Вы слишком поторопились убить алхимика! Его драгоценный пустой сосуд таковым и останется: как будто Чаню, известному преступнику, когда-либо позволят получить такое наследство! Неважно, что заявлено на этом клочке бумаги, мои собственные сторонники, влиятельные люди…

– Они не ваши сторонники, – вмешался доктор Свенсон. – Роберт Вандаарифф все подстроил. Точно так же, как он позаботился о том, чтобы вы скупили бумаги графа, и снабдил вас деньгами. Эти люди верны ему, и они выполнят его завещание.

– Ах, какая замечательная история! – весело сказал Шофиль. – Его намерения… Да, я понимаю стратегические замыслы дяди. Но зачем ему поддерживать меня? Чем я мог быть полезен как противник?

– Тем, что вы показали ваше подлинное лицо, – ответил Свенсон. – Ужасными поступками вы и только вы дали возможность преступнику, такому как Чань, стать наследником. Вы сомневаетесь в том, что герцогиня Когстедская, у которой за спиной поддержка всего двора, не вмешается в пользу Чаня, если это поможет уничтожить вас?

Шофиль замолчал, а потом разразился истерическими криками:

– Нет! Нет! Двор – это ничто. Теперь, когда Вандаарифф умер, эти люди прислушаются к голосу здравого смысла и поддержат меня, человека, которого знают. И зарубите себе на носу, доктор, я не забуду ни единого слова. После того, как я сожгу завещание, тогда и посмотрим…

– Ну, начните же думать, – обратился к нему Свенсон. – Вы вообразили, будто нет заверенных копий завещания, хранящихся в банке? Он предусмотрел все возможные проблемы. У вас ничего не выйдет.

– Нет? – Мисс Темпл услышала звуки борьбы, и доктор Свенсон застонал от боли. – Я могу всех вас наказать. И лишить жизни этого преступника прямо сейчас. Если он будет устранен, собственность перейдет мне, сколько бы чертовых завещаний ни обнаружилось!

Мисс Темпл выскочила на свет, проскользнув мимо Пфаффа.

– Убирайтесь от него! – Ее голос звенел как труба. Голубые руки Шофиля уже были у шеи Чаня. Селеста нажала на спусковой крючок, но пистолет оказался слишком большим и тяжелым, и пуля прошла выше, разбив фрагмент мозаики. Девушка снова прицелилась, помогая себе второй рукой, прямо в сердце Шофиля.

– Селеста, – вскрикнул доктор Свенсон, стоявший на коленях.

– Подождите! – Это был огромный темнокожий мужчина в грязном шелковом жилете, растирающий запястья, на которых виднелись следы от веревок. На полу позади него неподвижно лежал окровавленный мистер Фойзон. Увидев его, мисс Темпл пришла в ярость. Она снова нажала на спусковой крючок, но Пфафф, подобравшись к ней, схватил пистолет, и боек вместо капсюля ударил по его пальцу, так что выстрела не последовало. Он зарычал от боли и, поморщившись, выхватил у женщины пистолет.

Мисс Темпл лягнула Пфаффа в голень. Он выругался, похромал прочь, глядя в окно. Только тогда Селеста заметила кровь и мертвеца в маске из перьев.

– Мисс Темпл, не двигайтесь! – Голос графини был приглушен и надетым на ее голову шлемом, и стеклянным барьером. – Мистер Пфафф?

– Все готово, я здесь, ваша светлость.

– Это нонсенс, – заявил Шофиль. – Я убью кардинала, а потом и всех остальных.

Пфафф поднял револьвер, держа на прицеле всех, кто был в комнате.

– Ну, ну…

Шофиль подлетел к нему быстрее, чем Пфафф мог прицелиться, и выбил револьвер, который упал на пол. Пфафф замахнулся бронзовым кастетом, но Шофиль увернулся и шквалом ударов отбросил противника на стеклянный экран. Последний удар, и тот рухнул, хрипя. Шофиль поставил ногу на шею Джека.

– Вы сдадитесь, мадам, или ваш человек умрет.

– Это ваш человек, в той ванне рядом с Харкортом, не правда ли?

Тон графини был вежливым, будто она наводила справки о портном. Шофиль обернулся.

– Да. Мистер Келлинг. Очень полезная персона, и такое постыдное обращение с ним…

– Не знаю, полезнее ли он для вас, чем полковник Бронк.

– Что? Полковник Бронк – мой добрый друг.

– У вас нет друзей. Вы – крыса.

Лицо Шофиля побагровело.

– Выходите немедленно! Или я вам обещаю, что этот человек за все заплатит.

Графиня шагнула на помост к пульту управления. Ее рука заплясала над бронзовыми колпачками и рукоятками.

– Не работает, – сказал ей Махмуд. – Вандаарифф пытался. Машины…

– Да, были отключены по моей команде, но теперь снова подключены, и солнце взошло. – Графиня обвела всех присутствующих взглядом. – Это вопрос привязанности. Можно рассуждать по-разному… но я не думаю, что кто-то из вас даст хоть ломаный грош за Мэтью Харкорта. Я здесь единственная, кто мог бы, как я полагаю. Но и меня он не интересует.

Она подняла один из бронзовых колпачков. Свет с потолка упал на уже не закрытый колпачком стеклянный ромб, который начал светиться. Медные провода, ведущие к ванне, где находился Харкорт, заискрили, а шланги набухли, наполненные жидкостью. Раствор в ванне закипел. Это было отвратительно.

– Стойте! – закричал доктор Свенсон. – Господи…

Графиня сняла еще один колпачок, и искры появились вокруг ванны мистера Келлинга. Шофиль шагнул к своему человеку, но раствор уже шипел, от него шел пар, а очертания фигуры стали неясными. Мисс Темпл закрыла рукой рот и нос. С утробным бульканьем шланги, соединявшие обе ванны с основанием стола, где лежал Чань, начали вибрировать, по ним потекли отвратительные продукты распада.

Энергия была отключена. Мерзкий пар рассеялся. С каким-то болезненным любопытством мисс Темпл присоединилась к остальным, подошедшим ближе, чтобы посмотреть на результат. Красный раствор превратился в три сантиметра мутной малиновой грязи. Под ней чуть виднелись какие-то темные комки, но от обоих тел не осталось ничего.

Мисс Темпл отвернулась, ее тошнило. Никто не двинулся, чтобы помочь девушке, даже Свенсон ошарашенно застыл на месте. Селеста согнулась пополам, но ничего не произошло… кроме промелькнувших у нее в мозгу смутных видений ярких красок и холодных машин.

– Я полагаю, мне удалось донести до всех мою мысль, – сказала графиня. – С этого момента вы несете ответственность за хорошее поведение друг друга. Друз Шофиль отвечает за судьбу своего товарища. У мистера Махмуда – двойная ответственность: за мать и супруга. – Она рассмеялась, увидев удивленное лицо Махмуда. – О, бросьте, Бронк рассказал обо всем. А вы, доктор Свенсон, как всегда, захотите защитить всех. Единственный из вас, кто не станет переживать за кого-либо в достаточной степени, чтобы подчиниться, – это бедная блюющая Селеста. Я поручаю вам, джентльмены, заставить ее сотрудничать.

– И каковы ваши намерения? – спросил доктор Свенсон. – Если нечто вроде того, что планировал Вандаарифф, – этим несчастным людям грозит гибель. Убейте их и будьте прокляты!

– С чего бы, доктор? С какой стати мне следовать плану Роберта Вандаариффа?

– Тогда что вы делаете? Чего хотите?

Наконец Свенсон подошел к мисс Темпл и положил руку на ее обнаженное плечо. Она отодвинулась и, заметив револьвер, лежавший у ноги Пфаффа, бросилась к нему.

– Остановите ее! – предупредила графиня. – Или кто-нибудь еще превратится в суп!

В мгновение ока Шофиль схватил Селесту за талию, а Махмуд, отставший всего на шаг, завладел пистолетом. Его пальцы легли на спусковой крючок, и он поглядел на стеклянный экран.

– Попытайтесь. – Графиня снова подошла к пульту. – Вам удастся разбить стекло достаточно быстро, чтобы остановить меня?

Махмуд опустил оружие, но дама не убрала руку с пульта. Он выбросил пистолет в открытый люк.

– Идиот, – проворчала мисс Темпл. – Она собирается убить всех.

– Это неправда, – ответила графиня. – Бедная Селеста. Я собираюсь убить только вас.

Дюжина ассистентов вошла через открытую дверь, а из люка вылезли наемники в зеленой форме. Трое держали карабины, а четвертый с кривой улыбкой сжимал в руке револьвер, только что выброшенный Махмудом. Эти две группы с угрожающим видом стали оглядывать зал, но графиня обратилась к ним легко и уверенно:

– Добро пожаловать. Как вы можете видеть, ваш хозяин, Роберт Вандаарифф, мертв. Но его наследие живо. Человек на столе – его законный наследник. Ваш долг – защищать его. Таково завещание Роберта Вандаариффа. Если кто-то из этих людей попытается вмешаться – убейте их. Верная служба будет щедро вознаграждена.

Шофиль кипел от ярости.

– Эта… эта… женщина – она убила Роберта Вандаариффа. Моего дядю! Я его наследник! Я его единственный наследник! Она – злодейка!

Рука графини скользнула, предупреждая, к кнопкам на пульте.

– Мистер Шофиль…

– Она убила его! – с отчаянием протестовал Шофиль. – Откройте глаза!

Мисс Темпл знала, что возрожден будет граф д’Орканц, а солдаты и ассистенты поклялись в верности владельцу Харшморта.

Ассистенты не шелохнулись, но четверо солдат увидели кровь и труп и обменялись подозрительными взглядами.

– Возможно, я могу говорить от лица других присутствующих здесь посвященных? – Ассистент, прятавшийся за столом Чаня, вышел вперед и откинул с головы капюшон. Шрамы от Процесса на лице были символом авторитета в Харшморте, и поэтому остальные ассистенты и солдаты внимательно его слушали. – Мое имя – Труст. Я был возрожден сегодня ночью. Женщина говорит правду. Она лишила жизни нашего господина. Это он приказал пропустить ее сюда. Лорд знал.

Наемник в зеленом мундире указал пистолетом на труп Вандаариффа.

– Но почему?

– Да! – выкрикнул Шофиль. – Нет никакого смысла…

– Смотрите, джентльмены, – ответил Труст. – И вы получите ответ.

Он что-то шепнул двум ассистентам, и они спешно удалились. Профессор кивнул графине, и она в ответ наклонила свою голову в бронзовом шлеме. Потом женщина сняла колпачок с третьего стеклянного ромба.

– Теперь, поскольку мистер Шофиль противится, некому защищать полковника Бронка…

Шофиль протестовал, но безрезультатно. Яркие искры снова блеснули в воздухе.

Ассистенты вернулись с полкой на колесиках, полной стеклянных книг, а также с хорошо знакомой мисс Темпл ивовой корзиной. Труст осторожно достал книгу из корзины и поставил на полку. Потом опорожнил все три пузатые бутылочки, одну за другой, в резиновый резервуар, висящий под столом Чаня, словно раздутый черный фрукт.

Другие ассистенты уверенно настраивали машины. Четыре солдата заняли огневые позиции: двое у главной двери, один у стеклянного экрана, а их командир стоял позади Шофиля, прижав ствол револьвера к его спине. Друз опустился на колени, его осунувшееся лицо было красным и мокрым от слез. Он не мог отвести взгляда от ванны с ужасными останками полковника Бронка.

Графиня наблюдала через стеклянный экран, но чаще всего она глядела на мисс Темпл, которая тоже смотрела на нее. Кажется, скоро сбудется то, что графиня обещала в Парчфелдте: медленная смерть, после того как Селеста лишится всех надежд.

Доктор Свенсон как бы невзначай встал между ними, лицом к мисс Темпл.

– Бедняжка, – прошептал он.

– Мы с Чанем погибли. Я видела, что случилось с Франческой. Спасайтесь сами.

– Я не допущу этого.

Селеста заглянула в голубые глаза доктора, презирая его благородство, хотя и знала, что только в глазах Свенсона она оставалась такой, какой когда-то была. Девушка взяла его за руку и посмотрела на машины.

– Звездная карта. На ней показано каждое соединение, все провода и емкости.

– Звездная карта? – спросил Свенсон, копаясь рукой в кармане.

– Она была в кожаном футляре с книгой. Это неважно. Насколько вы в этом разбираетесь?

– Достаточно. Возможно, не меньше, чем Труст.

– Хорошо.

– Это нехорошо. Вандаарифф показал мне книгу. Элоиза – то, что осталось от нее. Боже, помоги мне. На той полке, в десяти метрах от нас.

Голос мисс Темпл был холоден и спокоен.

– Элоизе было бы стыдно. Уничтожьте.

С этими словами она протиснулась мимо него к стеклу. Селеста указала на сотовый потолок отгороженной стеклянными экранами комнаты.

– Технология из усыпальницы Вандаариффов. Во все ячейки поступает свет с поверхности, проходящий через разные слои обработанного стекла. Для каждой ячейки свой алхимический рецепт. Измененный стеклом свет начинает реакцию, которая усиливается током от турбин. Почему вы хотели, чтобы я знала об этом?

– На всякий случай, Селеста, – отвечала графиня. – И потому, что вы могли как-то воспользоваться знаниями. Воспользовались ли? Нет, только лелеете свои сожаления. Но для меня этого достаточно.

– Как может настолько незначительная персона, как я, представлять собой такую угрозу?

– Вы уже десять раз заработали такое отношение к вам.

– Почему вы рискуете всем, чтобы возродить человека, желавшего вашей смерти? Вы одиноки? Стары? Ваши любовники испытывают отвращение к вашим шрамам?

Графиня нетерпеливо крикнула:

– Профессор Труст, мы упускаем время. Пристегните Невесту к брачному ложу.

Ассистенты закрепили мисс Темпл на втором столе, рядом с Чанем. Она не сопротивлялась.

Доктор крикнул графине:

– Это не служит никакой цели, мадам, ее участие совершенно необязательно!

– Напротив, доктор, поможет достигнуть нескольких целей одним ударом. Мне объяснить? Во-первых, умирает кардинал Чань. Во-вторых, умирает и Селеста Темпл. В-третьих, Роберт Вандаарифф возрождается.

– Вы отлично знаете, что Вандаарифф уже давно мертв.

– Лорд будет воссоздан.

– И вы станете следующей повелительницей Харшморта? Все так просто?

– Я – наследник дяди! – настаивал Шофиль, вытирая лицо рукавом. – А не этот обездвиженный уголовник…

Мисс Темпл не стала слушать ни его жалобы, ни ответ на них. Она взглянула на Чаня. Лицо друга было скрыто в прорези стола, но хорошо виднелась обнаженная спина: мышцы, царапины и шрамы. Его сильные руки прятались в черные резиновые рукава, от которых отходили провода, похожие на крылья птицы с ощипанными перьями. Сердце девушки болело за него так, как никогда не болело за нее саму. Профессор Труст деловито подсоединял шланги и провода, ведущие от стола Чаня, к рукам и ступням мисс Темпл. Он принес резиновую маску, к которой подсоединялись болтавшиеся провода.

– Пожалуйста, – прошептала она. – Я хочу видеть его.

– Вы ощутите его внутри себя во всех подробностях до того, как погибнете.

Труст убрал волосы девушки в сторону и закрепил маску так плотно, что на глаза Селесты навернулись слезы. Потом ее стол приподняли под тем же углом, что и стол Чаня. Она могла глядеть через узкие прорези маски только на графиню в ее логове, чье лицо скрывалось под шлемом. В зале повисла тишина. Труст подошел к стеклу, наклонился к графине и начал говорить:

– Притча о химической свадьбе – очень древняя. Это истинная история победы над тленом и совершенства возрождения, ставшего возможным благодаря вере группы избранных гостей. Сначала приносится в жертву королевская чета. Потом Король и Королева, Жених и Невеста возрождаются. Что-то из этого – метафора. Но остальное – подлинный факт.

Труст снова поклонился графине.

– Лорд Вандаарифф наименовал вас Девой Люциферой: ангелом света, посланницей небес, контролирующей священный ритуал. Он знал, что определенная книга окажется в вашем распоряжении, мадам. Он полагался на это. – Труст указал на стеклянную книгу, вынутую из корзины. – Теперь смерть бесплотна, и свадьба может начинаться. Ритуал удалит следы разложения, погубившего тело, и вступит в силу новый договор. Плоть жизни будет преобразована в плоть сновидений.

Последним словам Труста вторили ассистенты, как будто служили мессу.

Графиня серьезно кивнула.

– Поскольку именно он всегда был самым могущественным, Роберт Вандаарифф возродится первым.

Труст положил руку на шрам Чаня.

– Сосуд был подготовлен и закален последовательностью металлов. Когда его сущность будет восстановлена из книги, душа нашего господина пройдет через шесть священных сплавов и будет очищена каждым из них. – Труст встал на колени перед пустой камерой, находившейся под столом. – Стеклянная книга помещается в камеру, заряженную ртутью, седьмым металлом. Восьмой металл – раствор кровавика, защищает сам сосуд, служащий алхимическим фильтром. Душа укоренится в новом доме. – Труст показал на шланги, подсоединявшие Чаня к мисс Темпл. – В то время как тлен смерти будет передан Невесте.

Горло Селесты горело от боли. Чем подробнее Труст описывал путь пагубной энергии, тем яснее воспоминания графа подтверждали, что она обречена. Профессор перешел туда, где мисс Темпл могла видеть его лицо, исполненное энтузиазма.

– Таким образом, она становится воплощением чистой любви.

– Это убьет ее, – сказал Свенсон.

– Не сразу. У нас будет несколько часов для исследований.

– Подождите. – Махмуд сделал шаг вперед и начал сподозрением оглядывать металлические емкости. – Шесть металлов? Вы ведь не собираетесь кого-то еще убить.

Труст заморгал и ничего не сказал.

– Вы ведь не собираетесь, – повторил Махмуд, – убить кого-то еще!

– Конечно, собирается! – выпалил Шофиль. – Не будьте безнадежным идиотом!

– Я это сделаю прямо сейчас, если вы не замолкнете, – сказала графиня.

Она обратилась к Трусту:

– И его разум снова будет здоров? Разложение, безумие…

– Все очистится, мадам. Чистота. Восторг. Эдем.

Махмуд начал было протестовать, но Свенсон прикоснулся к его плечу и обратился к Трусту:

– Откуда вы это знаете? Сегодня, когда мы исцеляли миссис Крафт, вы знали не больше, чем я.

– Лорд Вандаарифф проинструктировал меня сегодня ночью. – Труст говорил, как священник, к которому пришло откровение. – Так же, как его воплощение дало знания девочке. И все должно пройти, как он предсказал. Сосуд возвратился, чтобы быть наполнен, Невеста – чтобы принять грех, Дева Люцифера – чтобы выполнить волю небес. Он знал. И снова узнает.

Профессор поднял руки, как дирижер оркестра. Доктор Свенсон громко захлопал в ладоши. Одним прыжком он добрался до Труста и воткнул в его шею обломленный конец стеклянного ключа. Кровь, вытекавшая из раны, затвердевала, становясь стеклом, оно трескалось, заполняя горло. Рана разбухла, и лицо мужчины побагровело. Крик Труста от болевого шока перешел в утробные хрипы, и он упал. Свенсон отошел и поднял вверх пустые руки – три карабина и револьвер были нацелены в его грудь.

– Вы, чертов идиот! – орала графиня. – Вы… вы…

Голос Свенсона прервал ее злобные крики, как удар меча.

– Если меня убьют, этим все закончится. Никто из вас не обладает достаточными знаниями о науке графа. Без меня вы не сможете продолжать.

Графиня зарычала от досады. Она кивнула с сожалением и, несмотря на ярость, как показалось, с определенным уважением.

– И, позвольте мне догадаться, вы откажетесь сделать это?

Доктор засунул руку в карман кителя в поисках сигареты.

– Вовсе нет. Но у меня будут условия.

Оружие сразу направилось на Махмуда и Шофиля, сделавших движение по направлению к Свенсону. Доктор выпустил дым из угла рта и холодно взглянул на них.

– Мне жаль, джентльмены. Настает момент, когда человек вынес уже достаточно.

С ужасом мисс Темпл наблюдала, как Свенсон подошел к полке с книгами. Его глаза были такими же бесчувственными, как тогда в термах. Она передала ему ключ Франчески, когда они говорили о звездной карте, надеясь, что ему удастся открыть книгу и сохранить память Чаня, но он использовал этот инструмент, чтобы добиться свободы для себя. Она сама настояла, чтобы он попытался спастись…

Свенсон вынул из кармана платок, чтобы защитить руку. Доктор указал на один из томов на полке с мягкой обивкой и посмотрел на ассистентов.

– Этот том недавно принесла графиня, прошу прощения, Дева Люцифера?

Ассистенты кивнули. Свенсон указал на другую книгу, стоявшую рядом. Несмотря на явное неодобрение, ассистенты не помешали взять ее. Он осторожно извлек вторую книгу из ячейки, обернув руку платком, чтобы не прикасаться к стеклу.

– Я хочу вот это.

– И что же там? – фыркнула графиня. – Утраченная любовь?

– Это мое дело, мадам.

– У вас всё?

– Нет. Безопасный проход, скажем, на судно, плывущее на восток, и достаточная сумма денег. Поскольку вы уже почти – леди Вандаарифф, я не сомневаюсь, что это в вашей власти. – Он отвернулся от нее и требовательно обратился к ассистентам: – Ртутный сплав готов?

Они помедлили. Доктор спросил тех, кто занимался Чанем:

– Ртутный сплав для книги! Он был изготовлен? – потом повернулся к ассистенту, пытавшемуся извлечь книгу графини с полки. Тот пытался защитить руки, обернув их подолом тонкой шелковой мантии. – Бога ради, не вашей мантией! Отойдите! – Доктор засунул свою книгу под мышку и использовал платок, чтобы взять книгу, куда была заключена память графа. К нему шагнул ассистент в перчатках, чтобы помочь, но Свенсон, не обращая внимания, подошел к столу Чаня. – Где ртуть?

– Будьте осторожны! – крикнула графиня.

– Внутренняя поверхность камеры уже обработана, – объяснил ассистент, указывая на гнездо для книги под столом Чаня. – Напыление из сплава стекла…

– Я должен осмотреть…

– Мы выполняли все инструкции…

– А меня не интересует! Вы, каждый из вас, до этого дня носили другие одежды! Кем вы были – банкиром? Ленивым младшим сыном? Вы можете действовать как попугаи, а я должен знать, что было сделано! Мне кажется, что доверие не слишком-то помогло успеху этой затеи!

Свенсон опустился на колени, осматривая бронзовую опору стола. Он перекладывал книги из руки в руку, когда менял позу, и осторожно потрогал пальцами прорезь камеры, куда будет вставлена книга. Наконец он поднялся и отдал ее в руки ассистента в перчатках.

– Нужно почистить. Не должно быть ни малейшего изъяна или пятнышка грязи.

– Доктор Свенсон, – позвала его графиня. – Мне нравится ваше страстное желание выжить, но каковы ваши требования? Это все?

Он посмотрел на мисс Темпл. Леди щелкнула языком.

– Вы не можете их спасти. Чаня уже нет. Селеста погибнет от вашей руки.

– Лучше от моей, чем от руки человека, кому все равно.

– Я уверена, что она оценит эту разницу. Вы слышите, Селеста? Или вы уснули?

– Роберт Вандаарифф был вашим врагом. – Голос мисс Темпл дрожал, и она стыдилась этого. – Его возрождение будет означать вашу гибель.

– Селеста, пока вы упорствуете, отказываясь видеть очевидное, я поступаю иначе. Одни вещи у меня получаются очень хорошо, другие – нет. – Графиня рассмеялась. – Например, я несильна в правописании. Роберт Вандаарифф был достаточно мудр, чтобы оценить, как много выгод я могу предложить. Круг возвращается к своему началу, потому что именно мы с ним все это начали. Доктор, что вы делаете?

– Забочусь о том, чтобы сохранить мою плату. – Доктор Свенсон склонился перед полкой с книгами, и мисс Темпл только теперь увидела кожаный футляр, тот самый, отобранный Фойзоном. Доктор показал его графине.

– Не хочу, чтобы моя книга разбилась, если начнутся беспорядки.

Но для того чтобы Свенсон смог убрать книгу в кожаный футляр, ему пришлось вынуть уже находившуюся там книгу. Потом пришлось несколько раз перекладывать книги из руки в руку, потому что у доктора был только один носовой платок, которым он мог предохранять свою кожу. Кроме того, он неловко вынул изо рта сигарету, а потом вставил ее туда снова.

– Доктор, пожалуйста, подскажите, что это за другая книга? – нетерпеливо спросила графиня.

Свенсон поднес ее к свету, скривился и пожал плечами.

– Мистер Фойзон может сказать наверняка, но я полагаю, что в ней хранится кардинал Чань.

– А Фойзон жив? – спросила графиня. – Я думала, нет. Приведите его в сознание! И того идиота тоже.

Последний призыв был обращен к наемнику в зеленой форме, стоявшему у ее окна-экрана. Тот сильно пнул неподвижного Джека Пфаффа. Ассистенты поспешили к Фойзону, перевернули, пошлепали по лицу, и он наконец очнулся и с трудом сел.

– Книга в кожаном футляре, – спросил Свенсон. – Это кардинал Чань?

Фойзон кивнул.

– Что произошло?

– Ваш господин мертв, – ответил Свенсон. – И собирается возродиться. – Он опустился на колени и поместил в футляр книгу, а потом встал, держа в руках другую, где, как подтвердил Фойзон, находилась память Чаня.

Свенсон взвесил ее в руках.

– Пожалуй, я тоже ее заберу, как часть оплаты.

– Нет, – сказала графиня.

– Почему нет?

– Я не верю вам, доктор.

– В этом мы похожи. – Он повернулся к мисс Темпл. – Простите меня, Селеста. Я пытался.

Не сказав ни слова, доктор Свенсон запустил стеклянную книгу в воздух. Она пролетела мимо охранников в зеленых мундирах, попала в открытый люк и, как все услышали, разбилась вдребезги о железные ступеньки.

Графиня просто взорвалась от гнева: это была ее книга, и ее можно было использовать вновь. Мисс Темпл только закрыла глаза. Когда Пфафф сказал ей, что Чань лишился разума и памяти, она была поражена, но теперь, после разрушения книги, оказалась полностью подавлена. С каким-то жутким облегчением Селеста выдохнула, как будто с воздухом из нее улетучились и надежда, и отчаяние. Впервые за долгое время, показавшееся ей годами, она могла ясно мыслить.

Находившиеся рядом с ней мужчины были полными идиотами.

– Разве полковник Бронк стоял бы как столб? А ваша мать? – Девушка говорила с трудом, но это было неважно. – Она собирается всех убить. Убить вас.

Махмуд поглядел на Шофиля. Графиня заявила холодным тоном:

– Я могу убить их сейчас. Но не стану, если меня не вынудят. Так нужно, доктор Свенсон, чтобы процедура работала?

Свенсон вернулся к столу Чаня и низко наклонился, чтобы заглянуть под стол.

– Я обследовал работу профессора, очевидно, он намеревался использовать их всех…

– Все должны быть поглощены! – подтвердил ассистент.

Его товарищи грозным кругом стояли у машин.

– Конечно. Однако, – продолжил уверенно Свенсон, – искусство – это не наука. Как учил меня мистер Шофиль, потери алхимической симметрии могут не влиять на желательный результат. – Он с отвращением указал на ванны. – Мистер Харкорт дает нам железо… мистер Келлинг – медь… бедный полковник Бронк – свинец. Теперь… железо, разумеется, нужно для крови…

Голова мисс Темпл кружилась. Чем больше говорил Свенсон, тем в большей степени воспоминания графа проникали в ее разум. Девушка кашлянула под маской. Каждое откровение Свенсона было как нож, вонзающийся в грудь. То же самое произошло с Франческой? Она представила истерзанный труп и вырезанные из него органы.

– Что происходит? – спросил Джек Пфафф. Мисс Темпл видела наемника как в тумане. Он смотрел на нее.

– Ее готовили, чтобы она заговорила?

– Готовили, чтобы убить, – сказала графиня. – Не вмешивайтесь.

Пфафф ничего не сказал, но побледнел лицом.

– Что докладывают о ситуации у ворот и на внешнем периметре?

Это был мистер Фойзон, ковылявший к наемнику в зеленом мундире с револьвером.

– Та группа у ворот схвачена, сэр.

– Час назад. Что произошло с тех пор?

– С тех пор – ничего, – сказала графиня.

– Бронк привел только одну роту. Если появятся остальные роты его полка…

– Остальные заняты в городе. Кроме того, разве вы не разработали план на такой случай?

– Но не для столь большого количества людей.

– Мистер Шофиль, где полк вашего покойного друга?

Шофиль оторвал свои наполненные слезами глаза от печального созерцания ванны.

– Что?

– Где гренадеры?

– Разве они не мертвы?

– Что с ним случилось? – спросил Фойзон.

Шофиль сказал тихим голосом.

– Она убила полковника.

– Есть чему удивляться, – пробормотала графиня. – Нам не о чем беспокоиться, мистер Фойзон. Аксвит отдал приказ, чтобы никто не приближался к Харшморту. То, что вместе с ослушавшимся приказа полковником было немного людей, показывает, насколько эффективна власть лорда.

– Я бы предпочел убедиться сам…

– А я бы предпочла, чтобы вы остались. – Не дожидаясь ответа Фойзона, которого, правда, и не последовало, даже когда один из солдат принес трехногий табурет, чтобы тот сел, графиня недовольным тоном спросила доктора Свенсона: – Вы еще не закончили? Можем ли мы продолжить?

– Можем.

Мисс Темпл зашлась кашлем, во рту у нее стоял вкус разлагающейся плоти.

– Боже, – сказала графиня. – Даже на расстоянии это отвратительно.

– Будет только хуже. – Свенсон стоял перед Селестой. – Вы знаете не хуже меня. Как и Франческа, вы понимаете, что произойдет, и, как и в ее случае, ваша болезнь будет признаком моего успеха в обращении с алхимическими машинами, который, я уверен, вы воспринимаете как предательство. Чем успешнее я буду управлять судьбой Чаня и вашей, тем больше вы будете впадать в отчаяние.

Он встретился с ней взглядом и сделал затяжку. Мисс Темпл выплюнула темную мокроту, которая едва не попала на его ботинок.

– За ваше проклятое предательство, – хрипло сказала она, с трудом выговаривая слова.

– Доктор Свенсон, – простонала графиня. – Можем ли мы начать, пожалуйста…

Свенсон поднял руку в знак согласия, но его лицо помрачнело, когда он увидел шланги и провода, соединяющие два стола. Он резко обратился к ассистентам, стоявшим с обеих сторон.

– Что это? Кто несет ответственность? Это неправильно!

– Ошибки быть не может, – запротестовал ассистент. – Профессор…

– Мне плевать на Труста. – Свенсон встал на колени и заглянул под основания столов. – Селеста! Посмотрите на меня! Мисс Темпл!

Она посмотрела вниз, готовясь снова плюнуть, хотя перед глазами у нее все плыло. Он постучал рукой по бронзовому соединению, подключавшему черный шланг.

– Направление энергии неверное, Селеста? Разве нет? Она должна проходить через ванны, – он показал на ряд резиновых резервуаров, – потом через минеральные составы и в книгу. А потом все подводится к Чаню и кровавику. Отходы, продукты разложения отфильтровываются и посылаются вам. Но, если подключение неверное, кровавик включается слишком рано. Смотрите на меня, Селеста!

Он оттолкнул в сторону ассистентов и несколькими быстрыми движениями поменял положение бронзовых переключателей, регулировавших потоки жидкости в шлангах. Затем, повернувшись на каблуках, с зажатой в зубах сигаретой, доктор достал стеклянную колбу из кармана кителя и высыпал необработанные кровавики, испытав спазм боли, в камеру под ее столом. Мисс Темпл узнала их. Хотя ее тошнило, Селеста поняла, что действия доктора абсолютно не соответствовали тому, что он говорил. На ее столе не был подключен кровавик, а бронзовые выключатели теперь были в таком положении, что очистительная энергия направлялась к ней, а не к Чаню.

– Что вы делаете? – окликнула его графиня.

– В точности то, чего вы хотите, черт бы вас побрал! – Свенсон встал. – Спросите Селесту!

Мисс Темпл поняла намек: на губах у нее появилась пена, она сплюнула. Девушка не знала, что он затевает, но поняла, что ему нужно подыграть.

– Вы мерзавец, – прохрипела она.

Свенсон отступил назад и вытер руки о мантию ассистента. Он подозвал взмахом руки помощника, державшего книгу графини.

– Я подумал и предпочитаю, чтобы мою книгу тоже почистили…

Он быстро опустился на колени и достал книгу из кожаного футляра. Пока он брал одну книгу и отдавал другую, взгляд доктора упал на Махмуда.

– Стойте, следите за этим человеком! – крикнул он.

Махмуд, в самом деле, приблизился к ваннам, и после крика доктора все карабины нацелились ему в грудь. Махмуд застыл, глядя на доктора. Потом, подняв руки, он медленно опустился на колени. Свенсон покашлял, чтобы привлечь внимание ассистента, и передал ему книгу.

– Осторожнее, пожалуйста, и, когда закончите, положите ее снова в защитный футляр.

– Гореть вам в аду, – буркнул Махмуд.

– Мне жаль, – сказал ему Свенсон. – Я не в силах помочь вам больше, чем уже смог. Вы сами должны выбрать. Я знаю, что это невыносимая ситуация.

Свенсон вставил книгу в гнездо бронзовой машины и встал.

– Моя леди Люцифера, наконец все подготовлено.

Мисс Темпл не знала, что сделал доктор. Он стоял со своей сигаретой, возможно, с последней, и убирал пальцами волосы, падавшие ему на глаза. Ей не убежать. Как только доктора застрелят за его дерзкое непослушание, графиня попытается запустить процесс снова или просто перережет ей горло. И все же то, что он попытался сделать что-то и боролся до последнего, растрогало мисс Темпл в ее болезненном одиночестве, как веревка, опущенная на дно колодца. Ее никогда не вытащат наверх, но возможность взглянуть на мир, который еще не был обречен, как она, облегчила ей душу.

Селеста не боялась. Отравление и лихорадка замучили девушку, и такой жизни она не хотела. Она также не хотела жить без Чаня, а он умер. И, поскольку мисс Темпл не могла себе представить, что он ответит на ее чувства взаимностью, то, что они погибнут вместе, и она не будет им отвергнута, было, пожалуй, неожиданным положительным следствием победы графини. Мисс Темпл улыбнулась, и желчь защипала уголки ее рта.

Графиня стояла, и одна ее рука зависла над бронзовыми кнопками, управлявшими ваннами, а другая лежала на большой кнопке размером с яблоко, находившейся в центре пульта.

– Вам нужно делать все это одновременно, – объяснял доктор Свенсон. – По вторичным кабелям будут поступать оставшиеся металлы. Минералы подаются в нужном порядке и будут регулировать воплощение. Растворенная индивидуальность вольется непосредственно в тело Чаня. Испорченная сущность будет выжжена, и продукты распада станут подаваться в тело мисс Темпл. Вы понимаете? Готовы?

Графиня сказала охранникам в зеленой форме:

– Если он сделает что-то не так, пристрелите его. На самом деле будьте готовы пристрелить любого. На кону выживание вашего хозяина. Доктор?

Свенсон кивнул, глянул на Махмуда и отступил в сторону.

Графиня сняла предохранительные колпачки с трех кнопок, а потом открыла самый большой кроваво-красный стеклянный шар, похожий на тот, что они обнаружили в заброшенной лаборатории графини. Тогда он чуть было не лишил жизни Чаня и саму Селесту. Красная сфера была неповрежденной и целой. Свет ударил в стекло, и оно преобразилось, излучая тепло. Взвизгнув, кабели, подведенные к столу кардинала, ожили. Шланги надулись, и машины принялись гудеть все сильнее и сильнее. Мисс Темпл дернулась под ремнями, когда ток достиг ее конечностей. Она непроизвольно вскрикнула и выдохнула.

В ту самую секунду из трех ванн вылетели искры. Доктор Свенсон решительно устремился к той ванне, где лежал Каншер, и разбил каблуком муфту, подсоединявшую к ней провода. Раздался неприятный треск, и провода оборвались, дымясь и тлея. Мисс Темпл заметила колебания Махмуда, она поняла, что он думал о предупреждении доктора, но потом он бросился к ванне Горина. Махмуд схватил кабели руками, вскрикнул от боли и мощным рывком оборвал их. Полетели искры, и пошел дым. Тело Махмуда тряслось, он не мог разжать пальцы, сжимавшие кабели, а потом упал. Каншер и Горин уцелели, а над ванной, где была Маделин Крафт, как это случалось и прежде, поднялось облако ужасного пара.

Мисс Темпл больше уже ничего не могла видеть: так сильно дрожали ее глаза. Она оглохла от рева машин или это бурлила ее кровь? Селеста приготовилась к тому, что в жилы хлынет холодная отрава, но вместо этого почувствовала тепло, чистый жар, прокаливающий каждую ее кость, все сухожилия и вены… и, когда жар схлынул, она ощутила, как очистилось ее тело.

Разложение и тлен графа д’Орканца были вычищены из ее тела и сознания. Из глаз Селесты хлынули слезы, и вместе с ними ушли его воспоминания… по крайней мере от этого груза она наконец освободилась.

Воздух наполнился зловонием обгоревшей плоти и синей глины. Махмуд и доктор Свенсон лежали на полу, а рядом стоял охранник с карабином. Маделин Крафт погибла. Графиня прижала руки к стеклу. Собрались все ассистенты. Подошли и Фойзон с Пфаффом. Все смотрели на Чаня.

Шрам на его спине уже не был воспален – теперь он стал белым и гладким, как шрамы от старых ран. Мускулы Чаня напряглись, когда он попытался сесть.

Он был жив… и в сознании.

– Переродился? – крикнула графиня. – Сработало или нет?

Ассистенты опустили стол в горизонтальное положение и расстегнули ремни. Потом вшестером осторожно подняли Чаня и перевернули на спину. Они склонили над ним головы. Кардинал застонал.

– Мы требуем ответа! Это вы господин этих людей, снова вернувшийся к жизни?

Чань поднял руку, защищая глаза от света. Его голос был хриплым.

– Кто здесь? Что это за место? Что произошло?

Графиня подняла руку, подав знак, чтобы все замолчали.

– Вы в Харшморте. Вы возрожденный Роберт Вандаарифф?

Чань повернулся и встретился взглядами с мисс Темпл. Что сделал доктор? Его последние действия изменили направление потока энергии, и кровавик исцелил ее. Но что он сделал с Чанем?

– Как ваше имя, черт бы вас побрал? – Это был мистер Шофиль, все еще стоявший на коленях. – Вы знаете меня?

Чань сел, его глаза сузились в щелочки.

– Друз Шофиль. Племянник.

– А меня вы знаете, лорд Роберт? – спросила женщина в бронзовом шлеме. – Вы можете назвать мою роль?

– Узнаю ваш голос… Розамонда. – Чань заколебался. – Моя Дева Люцифера.

Ассистенты обрадовались возвращению своего господина. Мистер Фойзон, как отметила мисс Темпл, ничего не сказал, как и Джек Пфафф. Чань протянул руку.

– Что-нибудь попить. Возвращение из такой дали – словно работа, вызывающая сильную жажду… – Ассистенты помогли ему спуститься со стола. Один предложил белую мантию, от которой кардинал отказался, а второй – бутылку, ее он осмотрел и принял. Он опирался о стол, еще не вполне владея телом. Его взгляд упал на Свенсона и Махмуда. – Они мертвы? – Кардинал снова повернулся к мисс Темпл, но лицо его оставалось бесстрастным, и у нее похолодела кровь. – А эта женщина жива?

– Он не мой дядя! – объявил Шофиль, подбираясь ближе. – Я не верю.

Чань не обращал на него внимания и жадно пил.

– Выходите, Розамонда. Если я обязан моим возрождением вашей доброте, я отблагодарю вас.

– Вы действительно исцелились? – спросила она.

– Во всем без исключения.

– Тогда вас не оскорбит проверка. Многое зависит от нее. Например, наследство бедного мистера Шофиля.

– А у него есть наследство? – сухо осведомился Чань. – Наверняка были даны новые распоряжения. Что касается проверок… испытайте меня, как считаете нужным. – Чань глубоко вдохнул и провел пальцами по шлангам и потемневшим проводам. Он заглянул в фарфоровые гробы. – Какие интересные устройства… какая жертва. – С содроганием мисс Темпл увидела, как его взгляд упал на маленький столик с металлическими инструментами. Он кивком показал на них и обратился к ассистентам: – Снимите эту женщину со стола. Ее следует обследовать, пока вливание еще свежее…

Ассистенты бросились выполнять задание. В два приема наклоненный стол был опущен, и мисс Темпл теперь лежала на спине. Когда ремни были расстегнуты и маску с нее не слишком деликатно сняли, она услышала новые вопросы, адресованные Чаню.

– Как погиб Гарольд Граббе? – спросила графиня.

– Что вы знаете о Неде Рэмпере? – задал вопрос Пфафф, отобравший поднос с острыми инструментами у рассердившегося ассистента.

– Когда мы говорили в последний раз? – потребовал ответа Шофиль – Только мы вдвоем наедине?

– Отличные вопросы… – Кардинал подошел к столу мисс Темпл. Она подумала о своих нагих конечностях и почувствовала полную беспомощность.

– Что вы поручите мне делать теперь, милорд? – спросил Фойзон.

Чань проигнорировал вопрос и пристально посмотрел на Селесту. Большим пальцем он вытер черную слюну с подбородка мисс Темпл. Ассистент протянул ему салфетку.

– Невеста приняла на себя тлен и разложение, милорд. Использовав плоть жизни…

– Чтобы создать плоть сновидений. По чьей команде?

– По вашей собственной, – ответила графиня.

– Я не припоминаю этого. – В этот момент Чань заметил труп Роберта Вандаариффа. – Я, очевидно, в долгу перед вами за вашу… помощь.

– Будет еще много времени, чтобы обсудить долги.

– Я с нетерпением этого жду. – Рука кардинала соскользнула с опоры, и он чуть не упал, все-таки успев зацепиться за стол, а его рот оказался рядом с ухом мисс Темпл. Он произнес очень тихо, еле слышно:

– Помните о том, что было на крыше. Останьтесь в живых.

Мисс Темпл не шелохнулась. «На крыше». Ощущая себя счастливой, совсем счастливой, она видела, как доктор подменил книги – его суетливая возня, настаивание на том, чтобы стекло почистили, кожаный футляр, на миг спрятанный от глаз наблюдателей. А потом книга графини разбилась о железные ступени. По крайней мере граф уже никогда не вернется.

Ассистенты немедленно бросились поднимать Чаня. Он оттолкнул их, обернулся к своей аудитории и щелкнул пальцами.

– Я отлично себя чувствую, но я не одет. Рубашку. Что касается всего остального: Гарольд Граббе умер на дирижабле, убитый рукой этой женщины. Мы с вами, племянник, не говорили годами. Что касается Неда Рэмпера, должен признать, что я никогда не слышал это имя.

– Ложь! – Пфафф сильно стукнул кулаком по ладони. – Он был у вас в плену в этом самом доме!

– Не могу вспомнить, – ответил Чань. – Но я также не могу вспомнить и изменений, сделанных в этой комнате. Так много прекрасных машин. Я… спал?

До того как успел ответить кто-либо из ассистентов, графиня громко заявила:

– К несчастью, процедура была не вполне успешной. Лихорадка крови нарушила память лорда Вандаариффа о недавних событиях.

– Тогда я ответил вам? Или есть еще вопросы?

На лице Чаня появилась натянутая улыбка, показывавшая, что его терпение заканчивается. Он развел руки, так как ассистент вернулся со свежей белой рубашкой, и позволил одеть себя.

– Я бы попросил вас, мистер Фойзон, – продолжил Чань, показав на тела, лежавшие на полу и в ваннах, – заняться ими. Если они мертвы – пусть унесут, если живы – разбудите, и я приму решение. Конечно, если я могу командовать в собственном доме. Я могу?

Ассистенты согласно кивнули головами. Секунду поколебавшись, наемники вытянулись по стойке «смирно». Чань повернулся к стеклянному экрану.

– А вы, синьора? Присоединитесь к нам?

Мисс Темпл медленно поворачивала голову из стороны в сторону, как будто была без сознания. Она насчитала справа от себя четырех ассистентов, склонившихся над мистером Каншером и мистером Гориным, и одного охранника у люка. Прямо перед ней между неподвижными телами Свенсона и Махмуда стояли два ассистента и еще часовой перед стеклянным экраном. За ним находилась графиня. Слева от нее стояли Чань с Фойзоном, Пфафф, Шофиль и не менее шести ассистентов. Рядом с Друзом охранника уже не было. Далее перед главной дверью стояли два последних охранника в зеленой форме.

Графиня проигнорировала приглашение Чаня. Вместо этого ее пальцы быстро мелькали на пульте. Кардинал не мог ничего сделать, не выдав себя. Если бы он попытался, на него набросились бы сразу все.

Мисс Темпл наклонилась в сторону, и ее вырвало – вульгарность этого действия прервала общую беседу. У нее во рту оставалось совсем немного мокроты, но она компенсировала малое количество противными хрипами и кашлем. Селеста оглядела комнату диким взором.

– Бедный мистер Шофиль. Теперь герцогиня отомстит вам. Полковник Бронк, по крайней мере, избежал позорного расстрела.

Шофиль недоуменно приоткрыл рот, и его бородка затряслась, как озябшая мышка.

– Мистер Фойзон, – произнесла мисс Темпл, – разве вы ребенок? Вы знаете, кто был в той книге.

– Он не мой дядя, – крикнул Друз, воодушевившись. – Мой дядя мертв, а этот человек – никто! Преступник! Убийца!

Пфафф, теперь он выглядел обеспокоенным, отступил на шаг от Шофиля. Мисс Темпл накопила еще слюны и выплюнула.

– И вы думаете, что она ляжет с вами, Джек Пфафф? С вами? – Селеста сумела сесть. – Что все вы выиграли? Если она – все еще там?

Эти слова повисли без ответа в тошнотворном воздухе, а ассистенты и солдаты – именно они определяли расстановку сил в этом зале – переводили взгляд то на Чаня, то на графиню.

– Я бы вышла, – наконец ответила графиня, – но меня не обдурить.

– Что еще вы потребуете от меня? – спросил Чань.

– Я хочу, чтобы вы придушили ее. Убейте Селесту Темпл в нашем присутствии. Это убедит меня. Ни на что другое я не согласна.

– А если я предпочту исследовать ее состояние?

– Вы не сможете. Это моя цена за ваше возрождение.

Чань усмехнулся.

– Только это? Я ожидал, что ваша цена будет бесконечно велика.

– Такова моя цена сейчас.

– Или что?

Графиня наклонила голову.

– А вы разве не знаете?

Чань посмотрел на стеклянную книгу, вставленную в гнездо для нее.

– Мое восстановление не затронуло последние несколько дней. Я не знаю деталей устройства этого зала.

– Жаль. Смотрите. – Графиня сняла защитный колпачок с еще одной кнопки, и свет вызвал свечение в стеклянном ромбе. С потолка упал маленький стеклянный шарик, он лопнул, и из него появилось облачко синего дыма, окутавшее ассистентов, пытавшихся привести в чувство Каншера и Горина. Через мгновение все четверо упали без сознания. Охранник у люка начал отступать назад, зажав рот и нос и отгоняя дым рукой. Но графиня выбрала свою цель вполне осознанно: четверо ассистентов находились в отдалении от других мужчин, на них дым подействовать не мог.

– Вот так можно обкурить весь зал, – предупредила графиня. – А после этого мне, возможно, придется спуститься и перерезать горло еще нескольким людям. Ради высшей цели, естественно.

– Естественно, – ответил Чань.

– Итак. Вы убьете ее сейчас, лорд Роберт, или я почувствую, что… меня не ценят?

Пфафф повернулся к Чаню с выражением боли на лице.

– Ну, хватит, каким бы ни был ее проступок…

– Молчите, мистер Пфафф…

– Но она все равно умрет…

– Тогда быстрая смерть будет для нее актом милосердия.

Селеста рассмеялась.

– Самого могущественного в стране человека заставляют убить женщину, и кто – другая женщина! Вот так возрождение! Вот так трансцендентность!

– Сделайте это! – кричала графиня.

В сердце мисс Темпл жалость жила в совсем маленькой дальней кладовке, и поэтому взгляд ее был холоден, когда она увидела, как Джек Пфафф выразил неодобрение, шлепнув себя ладонью по бедру.

Чань приближался к Селесте, и она ждала его прикосновения, но тут за спиной возникло движение. Чань повернулся, но все равно получил удар в челюсть.

– Я здесь хозяин! – кричал Шофиль. – Харшморт мой! До последнего кирпича!

Он яростно набросился на Чаня, нанося ему удары в грудь и в лицо. Два ассистента, преданные новому хозяину, метнулись на защиту. Шофиль легко справился с ними и снова переключил внимание на Чаня. Тот немного отступил и приготовился бить. Шофиль сделал финт, а потом провел серию ударов, но руки Чаня инстинктивно заблокировали удары. Лицо Шофиля побагровело от странной смеси ярости и ликования. Он поднял ладонь к потолку и прокаркал:

– К черту вопросы! Подойдите и посмотрите, все вы! Это не может быть Роберт Вандаарифф! Роберт Вандаарифф не умел драться! Роберт Вандаарифф не смог бы прибить даже спящую крысу топором! – Шофиль указал пальцем на графиню, обвиняя ее: – Ваша затея провалилась, мадам! Нас обманули! Это же кардинал Чань! Преступный мерзкий тип!

Вращающийся кожаный футляр ударил в голову Шофиля и отскочил, раскрывшись, когда упал на пол. Из него вылетела стеклянная книга и разбилась именно там, где стояла кучка ассистентов. Одетые в мантии мужчины поковыляли прочь, падая, визжа и зажимая раны на ногах. Свенсон стоял на четвереньках – он не устоял на ногах, метнув книгу. Лицо его было залито кровью. Доктор крикнул:

– Бегите, Селеста! Бегите!

Чань ударил ногой Шофиля, и тот растянулся на полу. Мисс Темпл спрыгнула со стола. Стеклянные шары падали и взрывались по всему залу. Девушка задержала дыхание. Она видела Чаня в куче тел, доктора Свенсона, боровшегося с Пфаффом, и, что привело ее в шок, мистера Фойзона, хромавшего к ней. Разбитое стекло преграждало Селесте путь к люку, ведущему на лестницу. Она могла бежать только к главной двери, где стояли два охранника в зеленой форме.

– Остановите ее! – закричала графиня.

Мисс Темпл увернулась от первого охранника, замахнувшегося карабином, но дуло карабина второго охранника зацепило ее лодыжку, и она плашмя упала на пол. Селеста пыталась добраться до двери, но охранник схватил девушку за талию. Она лягалась, ее легкие горели, из глаз лились химические слезы. Второй охранник собирался ударить ее прикладом, когда мистер Фойзон, не склонный к жеманству, всадил нож солдату в спину. Другой охранник отпустил мисс Темпл и схватился с ним.

– Бегите! – Фойзон ударил его кулаком в живот, а потом рукояткой ножа в челюсть, но, хотя он и сказал всего одно слово, газ уже проник в легкие. Мужчина схватился за горло и свалился на пол. Мисс Темпл выбралась в коридор и побежала.

Свернув за угол, Селеста глубоко вдохнула, а после заставила себя подумать и осмотреться. Она уже была здесь раньше. Встретилась с группой ассистентов и сумела убежать от них, воспользовавшись револьвером. Теперь нужно двигаться в обратном направлении. Ее босые ноги зашлепали по коридору.

Селеста вбежала в комнату с фонтаном и поспешила туда, откуда в нее вошла, прыгая, как школьница, по плиткам к полосе гравия. Там девушка сдернула со стены одну из мантий и стала торопливо складывать в нее кусок за куском черной взрывчатки. Сердце ее лихорадочно колотилось. Снова потерять Чаня, после того как обрела себя и его, – этого мисс Темпл не могла допустить.

Каждая секунда была мучительной – она уже едва выдерживала. Взрывчатки должно хватить. Мисс Темпл завязала мантию в узел, напоминающий мешок бродяги. Она возвратилась к плиткам, но теперь не прыгала по ним, а осторожно шагала.

Два солдата в синей форме стояли у обожженного и разрушенного дверного проема с примкнутыми к винтовкам штыками. Это были люди полковника Бронка, окровавленные и с непокрытыми головами.

– Помогите мне! – прохрипела она, опасаясь, что ее проткнут. У одного из них были нашивки на рукаве. – Сержант, умоляю вас…

Мисс Темпл моргнула, услышав выстрел из винтовки. В коридоре, ведущем к застеленному ковром вестибюлю, толпились наемники в зеленых мундирах. Один из них упал, сраженный пулей сержанта, а потом свалился еще один, убитый выстрелом второго гренадера. Затем оба гренадера издали ужасный крик и бросились в штыки на наемников. Наемники не выдержали столь яростной атаки: хотя их было больше, никто из них не хотел получить удар штыком, и они побежали. Гренадеры неслись за ними, раздавались крики отставших врагов, которых тем удавалось достать штыком.

Мисс Темпл бросилась к дверям, ведшим к другой стороне комнаты, где за стеклянными экранами находилась графиня, и широко распахнула их.

Она сделала несколько шагов назад, потому что графиня, находившаяся за стеклом, резко двинулась в ее сторону. Потом Селеста подняла свой узел и размахнулась.

– Селеста Темпл, какого черта…

Мисс Темпл бросила в стеклянную стену свой самодельный снаряд и упала на пол. Узел ударился в стекло, и каждая молекула воздуха превратилась в ревущее пламя.

Когда Селеста пришла в себя, ее кожу саднило, и она чувствовала себя так, будто все ее тело избито острыми камнями. В комнате висел густой серый дым. Правый бок Селесты был каким-то пугающе мягким. Она с ужасом прикоснулась к нему и тут, хотя и с задержкой, поняла, что корсет защитил ее, приняв на себя основную мощь удара, и через прорехи в корсете теперь торчали обломки пластинок из китового уса. Она постаралась прикрыть ноги разодранной нижней юбкой, чтобы выглядеть прилично, кашлянула и села.

Комнаты, где находилась графиня, больше не существовало. Обе стеклянных стены разбились вдребезги, и пульт управления был уничтожен. Проводивший свет потолок обрушился, и обломки трубок усеяли пол. Графини было не видать.

Селеста, спотыкаясь, побрела, переступая через упавшие на пол трубки, от которых веяло жаром, и наконец добралась до зала, находившегося с другой стороны стеклянной комнаты. Ее ступня прикоснулась к чему-то мягкому. Она посмотрела вниз и увидела Джека Пфаффа, его рыжее пальто было разодрано в клочья осколками стекла, которые воткнулись в его спину и изрешетили ее от поясницы до шеи. Лицо мужчины перекосилось, и на нем застыло выражение беспредельного испуга. За телом Пфаффа, спасшим доктора от взрыва, лежал на боку доктор Свенсон и сплевывал пыль, набившуюся в рот. Взрыв рассеял синий дым. Бронзовые машины искрили и дымились, они были опрокинуты или покосились, и черные шланги висели, будто вырванные корни.

Доктор поднял глаза и увидел молодую женщину.

– Селеста…

Она прошла мимо Свенсона, чуть не поскользнувшись в луже крови одного из ассистентов. Еще одно тело лежало поперек ванны-саркофага лицом вниз. Она с опаской протянула руку и нащупала грубую шерсть зеленого мундира наемника. Мисс Темпл добрела до столов. Вдруг ее крепко схватила чья-то рука. Она вздрогнула и увидела, что это был Чань. Он лежал на спине. Она опустилась рядом с ним на колени, а он сел.

– Селеста…

– Ты не можешь умереть. – У нее полились слезы. – Я не перенесу этого снова…

Он сжал ее руку и нежно, заботливо погладил по щеке. Селеста бросилась Чаню на грудь и целовала его лицо, пока наконец их губы не встретились, и она застыла в этом поцелуе, передавая другу свое желание и свой страх, постанывая и всхлипывая. Ее пальцы перебирали волосы кардинала, она гладила его по голове. Наконец Селеста прервала поцелуй, чтобы сделать вдох.

– Мне так жаль! – выдохнула она.

– Не нужно. Ты была превосходна. – Чань кашлянул и моргнул. – Прости меня – газ.

Сзади послышался кашель, и мисс Темпл обернулась. Свенсон стоял на коленях и пытался встать, опираясь на руку.

– О, дорогой доктор…

Он слабо помахал ей и, покачиваясь, повернулся в том направлении, откуда шел дым. Мисс Темпл вслед за ним посмотрела туда, где стояла полка со стеклянными книгами: после взрыва все обитые фетром гнезда были пусты. Осколки книг усеяли пол широким сверкающим покрывалом.

Неожиданно Свенсон согнулся пополам и упал.

– Он ранен! – закричала мисс Темпл и попыталась подняться.

– Он умрет, – поправил ее мистер Шофиль, появившийся из облака дыма, он переступил через стонущего Свенсона. Голубая плоть проглядывала через разодранную одежду мистера Шофиля. – Вы все умрете. Харшморт будет моим.

Он ударил мисс Темпл, и она упала. Шофиль с ненавистью посмотрел на кардинала.

– Вы. Вы просто никто.

Быстрые руки сомкнулись на горле Чаня. Мисс Темпл с трудом поднялась. Она попыталась разнять его руки, но Друз снова отбросил ее.

– Забирайте Харшморт! – крикнула она. – Владейте им!

Шофиль засмеялся, а потом ойкнул, потому что Чань ударил его коленом в живот. Чань еще раз резко ударил Шофиля ногой, и тот, падая назад, перелетел через одну из ванн. В мгновение ока маленький человек снова оказался на ногах. Он осторожно потер живот и облизал губы.

– Я могу всем этим обладать, не правда ли? Ну, тогда… возможно…

– Вы ничего не получите, – сказал Чань, вставая. – Харшморт будет затоплен, и состояние Вандаариффа вместе с ним.

– О нет, – покачал Шофиль головой. – Никогда в жизни не слышал такого абсурда. Нет. Если вы воображаете, что кто-то… что этот мир позволит, Боже мой, такие суммы не исчезают… особенно… ха… нет… Боже милостивый, только не по воле таких, как вы…

Шофиль, несмотря на свои слова, развеселился и, откинув голову, рассмеялся. Лезвие кинжала пронзило его шею и вышло с другой ее стороны, брызнула кровь. Шофиль удивленно выпучил глаза, в горле у него забулькало. Силы покинули его, и графиня оттолкнула тело, упавшее на пол.

Без сомнения, бронзовый шлем сохранил ей жизнь, но тело дамы было обожжено, и на нем виднелся десяток порезов, из которых сочилась кровь. Несмотря на защиту шлема, волосы графини намокли от крови, стекавшей с волос на лицо.

– Итак. – Голос ее был сухим и бесстрастным. – Неизбежное.

Чань сделал шаг вперед и встал, пошатываясь, перед мисс Темпл и Свенсоном.

– Я убью вас первым, – сказала графиня. – А потом прикончу их.

– Вам следует бежать, – сказал Чань.

– Никто не собирается бежать. – Графиня отбросила намокшую от крови прядь волос, упавшую на глаза.

Она попыталась ударить Чаня клинком в лицо, но не достала. Кардинал попытался схватить ее за запястье, но она вывернула нож так, что он оцарапал предплечье мужчины.

У мисс Темпл перехватило дыхание. Ни Чань, ни графиня ничего не сказали. Ставки были сделаны: если победит графиня, кардинал умрет. Если она проиграет и Чань завладеет ее оружием, она или погибнет от собственного клинка, или он убьет даму голыми руками.

Мисс Темпл не могла больше этого вынести. Она осматривалась, пытаясь найти оружие, но ничего подходящего не видела. Потом ее рука скользнула по сломанному корсету. Селеста вытащила из него острый обломок китового уса.

Графиня попыталась еще раз ударить Чаня, они обменялись несколькими яростными ударами, и все закончилось тем, что клинок графини прошел мимо горла соперника, а он все-таки сумел схватить ее за запястье. Она попыталась ударить мужчину коленом в пах, но тот блокировал удар бедром. Графиня хотела вцепиться кардиналу в лицо второй рукой, но он снова перехватил. Леди попыталась даже укусить Чаня за лицо, но он удерживал ее на расстоянии вытянутой руки.

– Прекратите…

– Никогда.

Графиня повернулась к мисс Темпл, которая приближалась к ним спотыкающейся походкой, и губы графини сложились в ухмылке, но оружие мисс Темпл уже двигалось к цели, а леди, руки которой держал Чань, не могла пошевелиться. Будто нож, входящий в мягкий желток яйца, осколок китового уса проткнул правый глаз графини, а когда Селеста выдернула свое оружие, из глаза брызнула жидкость, и он вытек.

Графиня завизжала. Чань в шоке ослабил хватку. Она отшатнулась и упала. Мисс Темпл не двигалась. Визг прервался лишь на секунду – этого было достаточно, чтобы графиня вдохнула, а потом ударил по барабанным перепонкам снова смесью боли и ярости.

Свенсон, все еще на коленях, протиснулся мимо мисс Темпл к графине. Она отбивалась от его попыток притронуться к ней, неистово ругаясь на своем родном языке. Потом в руке Свенсона оказался шелковый носовой платок. Он развернул его и вынул диск из синего стекла. Неожиданно доктор сильно прижал диск к телу графини чуть ниже горла.

После этого прикосновения графиня выгнула спину и замерла. Ее ноги дрожали. Она схватила руку Свенсона. Ее крики сменились тяжелым дыханием бьющегося в агонии животного.

– О… о боже, будьте вы прокляты… что… что… О, гореть вам в аду…

Слова перешли в жалобные завывания. Рука доктора Свенсона осторожно прикоснулась к ее лицу.

– Дайте мне посмотреть… только посмотреть…

Графиня каким-то образом вырвалась и отползла. Она с трудом встала и побрела через усеянную обломками комнату. Споткнулась о трубки, упала, застонав от боли, снова поднялась и, хромая, исчезла в дыму.

Доктор по-прежнему стоял на коленях. Мисс Темпл ничего не сказала. Чань подобрал нож графини.

– Мне жаль, но разве мне неследовало, разве не следовало кому-то…

Слова Свенсона заглушил топот сапог. Через главную дверь вошел одетый в щегольскую форму кавалерийский офицер во главе дюжины гусаров. Военный отогнал рукой дым от глаз и с явным неудовольствием оглядел картину разрушений.

– Этот дом переходит под контроль королевы. Все присутствующие должны разоружиться и будут задержаны.

Чань бросил на пол нож. Офицер, услышав звук, приблизился. Он склонился к лицу мисс Темпл, презрительно фыркнул, а потом с таким же неудовольствием поглядел на двух мужчин.

– Меня послали за молодой леди. Она нужна ее светлости, герцогине Когстедской. Мисс Селестиал Темпл. Если кто-то из вас знает о том, что с ней случилось…

– Я – Селестиал Темпл.

– Боже правый. В самом деле?

– Герцогиня узнает меня. Как и моих товарищей.

Офицер обдумал это маловероятное предположение, а потом решил быть осмотрительным и предложил свою руку мисс Темпл.

– Ее сиятельство ожидает снаружи вместе с остальными солдатами полка. Идемте. – Он сморщил нос, разглядывая кучу обломков, в которую теперь превратился Харшморт-хаус. – Эта встреча вряд ли будет для вас приятной.

Эпилог

Капитан-хирург Абеляр Свенсон стряхнул пепел с черной сигареты в бронзовую пепельницу, привернутую к подлокотнику кресла, в свою очередь крепко привинченного к полу каюты. Его мундир был безукоризненным, а новые ботинки сверкали, как черное стекло. Свенсон был чисто выбрит, светлые волосы расчесаны на аккуратный пробор, а синяки и порезы уже почти все зажили.

Когда он говорил, его голос не менял тона, чтобы мисс Темпл, ушедшая в свою комнату, не смогла догадаться, что мужчины разговаривают о ней, хотя, без сомнения, она это предполагала, и, конечно, они говорили именно о ней, пусть и намеками.

– Вы хорошо себя чувствуете? – Доктор вздохнул, признавая неуместность своих слов. – Я имею в виду, вы выглядите здоровым. Но да, конечно, я понимаю. Отъезд и… я извиняюсь, какое лучше подойдет слово… союз?

Кардинал посмотрел на след от кофе в своей чашке из белого костяного фарфора. Он взял кофейник с носиком и подлил себе еще. Потом предложил кофе Свенсону, тот отказался, и Чань поставил кофейник на поднос. Пить он пока не стал.

– Не имею представления. – Кардинал потер глаза, приподняв очки. Он, как и Свенсон, вздохнул, но не смог скрыть улыбку. – По всей видимости, такое решение представляется абсурдным.

Свенсон ничего не ответил. Чань держал крошечную чашечку обеими руками.

– Такие вещи не могут существовать в мире. В этом мире. Она просто невыносима. Я невыносим. Мы могли не встретиться. Не существовать. Для этого нет места.

– А вы надеетесь его отыскать?

Чань покачал головой.

– Все страны одинаковы. В каждом городке свой порядок. Я буду преступником, а Селеста – шлюхой.

– Вы чересчур суровы. Деньги изменяют умы.

– Но не мой.

– Тогда поженитесь.

Чань фыркнул.

– Она не захочет.

– Она?

– Она.

Доктор посмотрел в направлении соседней комнаты. Оттуда доносились звон и звяканье посуды, сообщавшие о том, чем именно занята мисс Темпл.

– Итак, вы будете связаны, но только вашими желаниями. Может ли это продолжаться долго?

– Не имею представления, – сказал Чань. – Я не хочу, чтобы меня содержали при себе.

– Она не могла бы. Да это и не нужно. Как бы ни распорядились состоянием Вандаариффа и что бы там ни произошло, по закону вы можете претендовать на него, по крайней мере, на существенную компенсацию, и, поскольку нет других претендентов…

– Пошло все это знаете куда! – холодно сказал Чань. – Пусть оно сгорит и утонет, как и его дом.

Свенсон докурил сигарету и положил окурок в пепельницу. Он глянул на свою чашку – там осталось немного остывшего кофе. Чань потянулся к нему, чтобы подлить кофе, стесняясь дорогого фарфора, кресел, ковра, бронзы, своих новых сапог, отглаженных красных брюк, шелкового жилета, белой рубашки и нового красного кожаного пальто, висящего позади него на крючке. Не такие большие расходы, и все же вся его прежняя жизнь вернулась всего за горсть золотых монет. Чань поставил кофейник и теперь уже посмотрел в направлении соседней комнаты.

– Понимаю вас, – сказал Свенсон. – Если вы имеете в виду наследство. Я даже согласен.

– Благодарю.

– Итак, вы будете поддерживать друг друга. На корабле, направляющемся неизвестно куда.

– Она не может остаться одна. Ваша хитрость избавила ее от болезни и тлена, убивших бы ее, но не от других воспоминаний, которые расстроили ее… потребности.

– Она сказала вам?

Многозначительное молчание Чаня заставило доктора покраснеть, и его тонкие пальцы извлекли еще одну сигарету.

– Ей нужна защита. Куда бы она ни направилась. Нужен мужчина, такой как я. – Чань поднял глаза к потолку. – Но она сведет меня с ума.

– Только потому, что она вам нужна, – заметил Свенсон. – Впрочем, вы уже и раньше были сумасшедшим.

Мисс Темпл, уверенная в том, что она предоставила мужчинам более чем достаточно времени, чтобы поговорить, вплыла в гостиную с завернутой в бумагу коробочкой и, сияя, села в кресло рядом с Чанем. Ее шерстяное платье было баклажанного цвета, а сапожки опять темно-зеленые. Несмотря на следы порезов и царапин, до сих пор видневшиеся на коже, Селеста излучала почти неприличную чувственность. Доктор не мог этого не заметить, хотя и старался не смотреть на нее.

– Итак, – сказал он, улыбаясь. – Тенерифе?

– Полагаю, что так, – ответила мисс Темпл, – но есть столько других возможностей. Восток или запад, Ост-Индия или Ресифи, Занзибар или Саравак. И столько всяких мест по пути, как вы знаете. У нас только кофе?

Чань взял большой чайник, где, как она прекрасно знала, был свежезаваренный чай, и наполнил ее чашку. Девушка с удовольствием наблюдала, как он добавил в чай сливки, помешал и передал чашку ей. Селеста попробовала и сморщила носик.

– Чудесно. Немного остыл, но я сама виновата, слишком долго занималась делами. Доктор Свенсон, вот, только что доставили для вас.

Она протянула коробочку. Свенсон положил сигарету в пепельницу. Он рассмотрел коробочку с разных сторон.

– Я беспокоилась, что презент может опоздать, но, поскольку объяснила тому человеку, что не вижу причин, по которым он может не успеть, все получилось! – Она рассмеялась. – Откройте!

Свенсон разорвал обертку. Мисс Темпл заговорщицки посмотрела на Чаня, но он наблюдал за лицом доктора.

– О Селеста. – Свенсон поднес к свету серебряный портсигар. – Я так благодарен вам. Прежний я потерял, как вы знаете.

– Конечно, знаю, – сказала она. – И там есть надпись. Zum Kapitдnchirurgen Abelard Svenson, vom C. T.[16].

Свенсон улыбнулся, как она заметила, немного печально, когда читал надпись.

– Почти такой же, как раньше. Но теперь от вас. Спасибо, моя дорогая.

– Я, конечно, сама не знаю немецкого, только те воспоминания.

– Это так важно для меня. Позвольте мне его наполнить.

Она улыбнулась, наблюдая, как он достал жестянку с сигаретами из кармана и тщательно наполнил серебряный портсигар. Селеста повернулась к Чаню.

– У кардинала Чаня новая трость. Очень красивая.

– Не сомневаюсь в этом, – ответил доктор Свенсон как-то суховато.

Мисс Темпл усмехнулась, потому что она уже больше не была такой робкой, вернее, вообще не была робкой. Она задумалась о том, когда им с Чанем снова удастся уединиться, будет ли для этого время после ухода доктора, увидятся ли они с ним снова. А если время будет, каким предметом мебели воспользоваться и как именно?

– Они нашли ее? – спросила Селеста. – Люди герцогини?

– Не знаю, – сказал Свенсон. – Я ничего не слышал.

– Вы полагаете, что целый полк, окружавший здание, а потом обыскавший его… не смог поймать одну раненую женщину, визжащую, как ведьма?

– Там был пожар, – сказал Чань. – Он заставил их выйти из здания и прекратить поиски.

– Графиня устроила пожар, – сказала мисс Темпл.

– Уверен в этом, – поддержал ее кардинал. – И, как я догадываюсь, она спустилась в подземелье и добралась до реки, где никто уже не мог ее преследовать.

Мисс Темпл отпила чая и снова посмотрела на него.

– Что вы тогда сделали? – спросила она.

Свенсон защелкнул портсигар и убрал его в карман своего кителя. Он понял, что Чань ничего не сказал и, значит, вопрос предназначался ему.

– Прошу прощения?

– Когда вы подошли к ней, доктор. Почему она перестала визжать, а потом прокляла вас?

– Я полагаю, что она прокляла нас всех. Я ничего не смог сделать.

– Мне показалось, у вас был кусок стекла.

– Что? Нет, нет.

– Ну как же.

Какое-то время все молчали, и доносились только звуки снаружи: приглушенный скрип корабля, отдаленные голоса на причале. Мисс Темпл маленькими глоточками пила чай.

– Мы не из-за этого уезжаем, уверяю вас. Я не боюсь ее, неважно, где она и что пытается сделать. Я уже никогда ничего не испугаюсь. Я уже все повидала.

– Тогда почему ты уезжаешь, Селеста? – спросил Чань. Он наклонил набок голову. – Все прощено. Ты могла бы делать здесь все, что пожелаешь.

Она, передразнивая его, также наклонила голову.

– Причины тебе хорошо известны, я уже говорила. Но, поскольку уж ты спросил и ради доктора – я буду счастлива объяснить. Видите ли, доктор Свенсон, я не могу остаться здесь, потому что тут невозможно жить. Я уверена, что в этом городе мы с кардиналом Чанем расстанемся. И я останусь одна. А я больше не хочу быть одна, не могу этого больше вынести. Не могу я и отправиться домой, в идеале вообще не следовало оттуда уезжать, надеюсь, вы меня понимаете. Возможно, когда я стану старухой и мне исполнится восемьдесят девять лет, я и займу место моего отца. А до тех пор есть только одна альтернатива – путешествовать. Постоянное движение. – Она посмотрела на Чаня и допила чай. – Вот единственный способ быть уверенными в том, что у нас возникнет общее дело и мы станем защищать друг друга. Будем зависеть друг от друга, если можно так выразиться. Это на самом деле очень тонкий вопрос. Я всё обдумала.

– Я вижу, что обдумали.

– И, конечно, Чань согласился, потому что я права. Что он стал бы делать здесь? Погиб бы через год, причем абсолютно бессмысленно? Вы знаете, что так и случилось бы. А я бы тогда бросилась под поезд. Если мы уедем, этого не произойдет. Или произойдет не сразу. Я всегда смогу броситься под поезд в Малайских проливах, если у малайцев есть поезда. А как насчет вас?

– Каким способом я погибну через год?

Она рассмеялась.

– Нет. Если вы так сделаете, я рассержусь.

– Что ж, буду помнить об этом.

– Что с Каншером? – спросил Чань.

– Все в порядке, я полагаю, – ответил Свенсон. – Я не виделся с ним.

– Махмуд и Горин поправились, – сказал Чань. – Старый Дворец будет снова отстроен. Как и половина города.

– Инвестируйте в производство кирпичей, – улыбнулся Свенсон. Он допил свой кофе и поставил чашку. – Кажется, вам уже пора.

– Что вы будете делать? – снова спросила мисс Темпл.

– О, Селеста. Помилование дало мне свободу, по крайней мере пока я здесь, так что я останусь тут, хотя бы на время, и буду ждать, пока не поеду домой.

– А вы хотите домой? – спросил Чань.

– Абсолютно нет, – сказал Свенсон. – Меня туда не тянет. Ну, что ж…

Доктор встал, взял шинель и фуражку. Он как-то подозрительно быстро пожал руку Чаню, потом наклонился и обнял мисс Темпл.

– Я никогда не забуду, – прошептала она.

– И я.

Он крепко обнял ее и второй раз пожал руку Чаню, потом вышел. Дверь каюты закрылась, и его ботинки затопали по коридору. Селеста глядела ему вслед так, будто могла видеть сквозь деревянную стенку. Кардинал протянул девушке руку. Она стиснула ее, вонзив ногти в ладонь.

Каншер ждал Свенсона, спрятавшись среди ломовых извозчиков за первым же углом. Он зашагал рядом с доктором и отказался от предложенной сигареты, покачав головой. Когда Свенсон выбросил спичку, Каншер протянул ему листок бумаги.

– Билет заказан до Кадиса, – сказал он, – отплытие через два дня.

– Вы уверены?

– Вряд ли найдется много других леди, столь изувеченных.

Свенсон разглядывал адрес меблированных комнат: недорогие, рядом с рекой, там полно беженцев, много калек – среди них легко затеряться. Так что все возможно. Каншер деликатно кашлянул.

– Мистер Фойзон даст людей, если его попросить: он хочет помочь…

– Нет, спасибо. Я и так у вас в долгу. И буду еще больше благодарен, если это останется между нами.

– Конечно.

Они дошли до конца переулка и остановились, дальше Свенсон пойдет один.

– Как я узнаю, что вы вернулись? – спросил Каншер.

– Вы не узнаете. Видите ли, по той или иной причине это весьма маловероятно. – Доктор Свенсон вздохнул и потрепал Каншера по плечу. – Но все кончается, мой друг. А потом – как-то и где-то – продолжается.

Благодарности

Вот и наступила развязка. Эта книга обязана своим появлением людям, которых я хочу, воспользовавшись шансом, поблагодарить:

Эйса (PS), Лиз Даффи Адамс, Дэнни Баррора,

Венецию Баттерфилд, Cupcake@Casa, Шеннон Дейли,

Минди Эллиот, Joe@23rd, Джозефа Гудрича, Дэйвида Левина, Тодда Ландена, Билла Мэсси,

Онор Моллой, Рейчел Нойбергер, Сьюки О’Кейн, Донну Поппи, Говарда Сэндерса, Джиллиан Тейлор, Анну Уошборн, Марка Уортингтона, Яддо, Маргарет Янг.

И, наконец, Анну.

Майкл Кокс СМЫСЛ НОЧИ Исповедь

Посвящается Диззи. За все

Предисловие редактора

Нижеследующее сочинение, в данном издании публикуемое впервые, является одной из утерянных литературных диковинок девятнадцатого века. Будучи своего рода исповедью, зачастую шокирующей в своей откровенной бессознательной жестокости и неприкрытой сексуальности, оно имеет ярко выраженные беллетристические черты и в каталоге фамильного архива Дюпоров, ныне хранящегося в Кембриджской библиотеке, сопровождается пометкой «(беллетристика?)». Многие приведенные в нем факты — имена, места, события (включая беспричинное убийство Лукаса Трендла), — которые удалось проверить, оказались достоверными; остальные в лучшем случае сомнительны либо же умышленно сфальсифицированы, искажены, а то и попросту выдуманы. В повествовании часто мелькают подлинные исторические лица; другие же персонажи остаются неопознанными (или не подлежащими опознанию), а возможно, они скрыты за псевдонимами. Как говорит сам автор, «границы нашего мира подвижны и текучи — между ночью и днем, между радостью и печалью, между любовью и ненавистью, между самой жизнью и смертью». И, мог бы добавить он, между фактом и вымыслом.

Личность же самого автора, несмотря на заявленное желание признаться во всем потомкам, остается дразнящей загадкой. Имя Эдвард Чарльз Глайвер, под которым он выступает в данной рукописи, не значится в списках учеников Итона за указанный в рукописи период, и мне не удалось отыскать ни его, ни какой-либо из упомянутых здесь псевдонимов ни в одном другом источнике, включая Лондонские адресные книги той поры. Возможно, по прочтении всей исповеди мы увидим известный резон в желании автора сохранить инкогнито; но все же не очень понятно, почему человек, решивший открыть душу потомкам, не захотел назвать свое подлинное имя. Я, право слово, не знаю, как объяснить это странное обстоятельство, и упоминаю о нем в надежде, что будущие исследования, проведенные другими учеными, прольют на него свет.

Но вот противник автора, Феб Даунт, является вполне реальной исторической фигурой. Основные события его жизни можно проследить по различным источникам того времени. К примеру, он числится и в Итонских списках, и в Alumni Cantabrigienses[1] Венна, а равно упоминается в ряде мемуарных сочинений девятнадцатого века — хотя о его предполагаемой преступной деятельности исторические документы умалчивают. С другой стороны, ныне забытые (и вполне заслуженно) литературные произведения Даунта — напыщенные эпические поэмы на исторические и мифологические темы да несколько тоненьких сборников оригинальных и переводных стихотворений — в свое время снискали скоротечную популярность. При старании их и сегодня можно найти в специальных библиотеках и букинистических каталогах (как и упомянутое здесь издание Катулла, подготовленное отцом Даунта), и они до сих пор могут послужить темой диссертации для какого-нибудь прилежного студента-филолога.

Предлагаемый вашему вниманию текст почти дословно воспроизведен по оригинальной авторской рукописи, ныне хранящейся в библиотеке Кембриджского университета. Она поступила в БКУ в 1948 году как часть анонимного завещательного дара, вместе с прочими бумагами и книгами, принадлежавшими семейству Дюпоров из Эвенвуда, графство Нортгемптоншир. Написанная в большей своей части четким уверенным почерком на разлинованных страницах формата A4, она переплетена в темно-красный сафьян (в мастерской Р. Ривьера на Грейт-Куин-стрит) с золотым тиснением в виде герба Дюпоров. В ней сравнительно мало помарок, вставок и прочих исправлений, если не считать нескольких страниц, где почерк автора заметно ухудшается — очевидно, от волнения или под воздействием опиума. К авторскому тексту прилагаются несколько документов и выдержек, написанных другими руками.

Мною сделан ряд неоговоренных орфографических и пунктуационных поправок. Поскольку рукопись не имеет названия, я взял в качестве оного фрагмент одной из предваряющих текст цитат — строфы из стихотворения, принадлежащего перу самого Ф. Рейнсфорда Даунта. Я также снабдил заголовками все пять частей рукописи и пять разделов так называемого «Интермеццо».

Не всегда понятные латинские названия сорока семи разделов, или глав, я оставил как есть (своеобразие заголовков показалось мне характерным для автора), но везде дал переводы. На первой странице рукописи приводится добрая дюжина цитат из «Суждений» Оуэна Фелтема, пять из них я поставил эпиграфами к каждой из частей. Мои собственные редакторские вставки и примечания повсюду забраны в квадратные скобки.

Дж. Дж. Антробус,

профессор поствикторианской литературы Кембриджского университета

Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи.

Псалом 54:22

Думается мне, для внемлющего повествованию вся разница между правдой и ложью состоит лишь в вере.

Оуэн Фелтем. Суждения, или Мысли.

Центурия вторая (1628). О лжи и неправде

Ибо Смерть есть смысл ночи,

Вечная тьма,

Поглощающая все жизни,

Гасящая все надежды.

Ф. Рейнсфорд Даунт. С персидского.

Rosa mundi[2] и другие стихотворения (1854)

МОЕМУ НЕИЗВЕСТНОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Не задавай пилатовского вопроса.

Ибо я искал не истину, но смысл.

Э. Г.

Часть первая Смерть незнакомца Октябрь — ноябрь 1854

Несдержанный человек — что растрепанный моток шелка.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

II. О решимости

1. Exordium[3]

После убийства рыжеволосого я отправился в заведение Куинна[4] поужинать устрицами.

Все оказалось на удивление — до смешного — просто. Я шел за ним от Треднидл-стрит, где и приметил. Не знаю, почему я выбрал именно его, а не любого другого из прохожих, на ком останавливался мой пытливый взгляд в тот вечер. Я уже около часа бродил по улицам с единственной целью: найти человека, чтобы убить. Потом я увидел его у дверей Банка Англии, в кучке людей, ожидающих, когда метельщик управится со своим делом на перекрестке. Рыжеволосый господин чем-то выделялся из толпы одинаково одетых клерков и дельцов, уходящих с работы. Он стоял и отстраненно наблюдал за толчеей вокруг, словно обдумывая что-то важное. На миг мне показалось, что он собирается вернуться обратно в Банк, но уже в следующий момент он натянул перчатки, отступил от перехода и быстро зашагал прочь. Через несколько секунд я последовал за ним.

Мы шли и шли на запад по промозглому октябрьскому холоду, сквозь густеющий туман. Спустившись по Лудгейт-хилл, мы вышли на Флит-стрит и продолжили путь по ней. Потом незнакомец зашел перекусить в кофейный дом, а по выходе оттуда свернул в узкий переулок, ведущий напрямую к Стрэнду, — всего лишь тесный проход между высокими глухими стенами. Я бросил взгляд на выцветшую адресную табличку — «Каин-Корт» — и на миг остановился, чтобы снять перчатки и достать из внутреннего кармана пальто длинный нож.

Моя ничего не подозревающая жертва спокойно шагала впереди. Но незнакомец еще не успел достичь лестницы в дальнем конце переулка, когда я бесшумно нагнал его и всадил нож глубоко в шею.

Я думал, он сразу упадет ничком от удара, но он, странное дело, медленно опустился на колени с тихим всхлипом, бессильно уронив руки — трость со стуком упала на мостовую, — и несколько секунд оставался в такой позе, похожий на охваченного экстазом богопоклонника перед великой святыней.

Выдернув нож, я немного подался вперед и именно тогда заметил, что волосы у него под полями цилиндра ярко-рыжего оттенка, как и аккуратно подстриженные бакенбарды. Прежде чем мягко повалиться на бок, мужчина посмотрел на меня. Причем посмотрел — клянусь! — с улыбкой, хотя впоследствии по здравом размышлении я решил, что у него просто непроизвольно сократились лицевые мускулы, когда я выдернул лезвие из шеи.

Освещенный тонким бледно-желтым лучом газового фонаря в самом конце переулка, он лежал в медленно расползающейся луже темной крови, которая странно контрастировала с морковно-рыжими волосами и бакенбардами. Он был мертв, вне всяких сомнений.

Несколько мгновений я стоял, настороженно озираясь вокруг. Не раздастся ли какой звук позади, в темной глубине переулка? Не заметил ли кто меня? Нет, все тихо. Снова надев перчатки, я бросил нож сквозь канализационную решетку и быстро спустился по тускло освещенным ступенькам, чтобы раствориться в безликой толчее Стрэнда.

Теперь я знал, что способен на убийство, но не испытывал никакого удовольствия. Бедняга не сделал мне ничего плохого. Просто судьба была против него — вместе с цветом волос, который, как я понял позже, и привлек мое внимание роковым образом. Тем вечером наши с ним пути, к несчастью для него, пересеклись на Треднидл-стрит, и он стал объектом моего бесповоротного намерения совершить убийство. Но не попадись мне он, я бы убил кого-нибудь другого.

Я до последнего момента не знал наверное, способен ли я на столь ужасное деяние, и мне было совершенно необходимо избавиться от всяких сомнений по данному поводу. Убийство рыжеволосого являлось своего рода проверкой, экспериментом, призванным доказать, что я могу лишить жизни ближнего и избежать наказания. Когда я в следующий раз подниму руку во гневе, мне надлежит действовать столь же быстро и решительно; только тогда передо мной будет не незнакомец, а человек, которого я считаю своим врагом.

И мне нельзя сплоховать.

Первым на моей памяти словом, употребленным для моей характеристики, было «изобретательный».

Его произнес Том Грексби, мой любимый старый учитель, в разговоре с моей матушкой. Они стояли под древним каштаном, накрывавшим тенью узкую дорожку, что вела к нашему дому. Скрытый от глаз, я сидел над ними, уютно устроившись в развилке ветвей, в своем «вороньем гнезде». Оттуда я часами мог смотреть на безбрежное море за скалистыми утесами, мечтая однажды отправиться в плавание, дабы выяснить, что скрывается за бескрайней дугой горизонта.

В тот день, жаркий, безветренный и тихий, я увидел, как матушка идет по дорожке к калитке, положив на плечо раскрытый кружевной зонтик. Ко времени, когда она достигла калитки, старый Том с задышливым пыхтеньем поднялся на холм по тропе, ведущей от церкви. Поскольку Том взял меня под опеку совсем недавно, я предположил, что матушка увидела его из окна и нарочно вышла справиться о моих успехах.

— Он в высшей степени изобретательный молодой человек, — услышал я ответ на ее вопрос.

Позже я спросил у нее, что значит «изобретательный».

— Это значит, что ты умеешь ловко управляться с разными делами, — сказала она, и я остался доволен: похоже, это качество ценилось в мире взрослых.

— А папа был изобретательным? — спросил я.

Вместо ответа матушка велела мне бежать поиграть — мол, ей надо работать.

В детстве матушка часто ласковым, но решительным голосом отправляла меня «поиграть», и потому я проводил уйму времени, развлекая сам себя. Летом я предавался мечтам в своем укрытии среди каштановых ветвей или под присмотром Бет, нашей служанки на все руки, исследовал берег под скалой. Зимой, закутавшись в старую клетчатую шаль и усевшись у окна, я до головной боли зачитывался «Чудесами маленького мира» Уэнли,[5] «Приключениями Гулливера» или «Путем паломника» (страстно любимой книгой, пленявшей мое воображение); изредка отрываясь от чтения, я смотрел на свинцовое море и гадал, далеко ли за горизонтом и в какой стороне находится страна гуигнгнмов или Город Разрушения и возможно ли доплыть до них на отходящем из Веймута пакетботе. Понятия не имею, почему название «Город Разрушения» казалось мне столь чарующим, ведь меня приводило в ужас христианское пророчество, что он будет сожжен небесным огнем, и я часто воображал, что такая же участь может постигнуть нашу деревушку. Вдобавок, опять-таки не знаю почему, все детство меня преследовали слова Паломника, обращенные к Евангелисту: «Я обречен умереть, а по смерти предстать перед судом, но я не желаю первого и не готов ко второму». Я знал, что при всей своей загадочности слова эти выражают некую страшную правду, и часто повторял их про себя, точно магическое заклинание, когда лежал в развилке каштановых ветвей или в кровати либо гулял по открытому ветрам берегу под скалой.

Еще мне часто грезилась незнакомая местность, фантастическая и недосягаемая, но все же отчетливо зримая и странно знакомая, словно послевкусие на языке. Я вдруг оказывался перед огромным зданием, полузамком-полудворцом, обиталищем некоего древнего рода — оно щетинилось изукрашенными шпилями, крепостными вышками и восхитительными серыми башнями с диковинными куполами, взмывающими высоко к небу и будто пронзающими самый небесный свод. В моих грезах там всегда царило лето, прекрасное бесконечное лето, и в небе кружили белые птицы, и рядом простирался огромный темный пруд, окруженный высокими стенами. Чудесный замок не имел ни названия, ни привязки к какой-либо стране, реальной или вымышленной. Он не описывался ни в одной из прочитанных мной книг и ни в одной из историй, мне рассказанных. Кто жил в нем — какой-нибудь король или халиф? — я не знал. Однако я был уверен, что он существует где-то на свете и что однажды я увижу его воочию.

Матушка постоянно работала — ее литературные сочинения являлись единственным нашим источником дохода, поскольку мой отец умер вскоре после моего рождения. При мысли о ней мне неизменно вспоминаются темные с проседью пряди, которые выбивались из-под чепца и падали ей на щеку, когда она сидела, склонившись над письменным столом у окна гостиной. Там она просиживала по много часов кряду, иногда до поздней ночи, лихорадочно строча пером. Как только одна высокая шаткая кипа страниц отсылалась издателю, матушка принималась воздвигать следующую. Ее произведения (начиная с романа «Эдит, или Последняя из рода Фицаланов», опубликованного в 1826 году) ныне забыты — я проявил бы неуважение к памяти матушки, если бы добавил «вполне заслуженно», — но в свое время они пользовались известной популярностью, по крайней мере находили достаточно читателей, чтобы мистер Колберн[6] продолжал из года в год принимать у нее рукописи романов (они публиковались в основном анонимно, а изредка под псевдонимом «Леди с Запада») до самой ее смерти.

Но несмотря на крайнюю загруженность работой, матушка всегда улучала время, чтобы немного побыть со мной перед сном. Сидя у изножья моей кровати, с усталой улыбкой на милом эльфийском лице, она слушала, как я важно читаю вслух избранные места из любимой своей книги, английского переложения «Les mille et une nuits» месье Галлана,[7] а порой рассказывала мне короткие сказки собственного сочинения или вспоминала разные случаи из своего детства на западе Англии — такие истории нравились мне больше всего. Иногда теплыми летними вечерами мы с ней, взявшись за руки, отправлялись на утес полюбоваться закатом и долго стояли там в молчании, слушая тоскливые крики чаек и тихий рокот волн внизу, мечтательно глядя на далекий таинственный горизонт пылающего багрянцем моря.

— Там, за морем, находится Франция, Эдди, — помнится, сказала однажды матушка. — Большая прекрасная страна.

— Там живут гуигнгнмы, мамочка? — спросил я.

Она коротко рассмеялась.

— Нет, милый. Только люди, как мы с тобой.

— А ты когда-нибудь была во Франции? — задал я следующий вопрос.

— Один раз, — последовал ответ. Потом матушка вздохнула. — Первый и последний.

Взглянув на нее, я, к великому своему удивлению, увидел, что она плачет, — на моей памяти такое случилось впервые. Но уже в следующую секунду она хлопнула в ладони и со словами «ну все, пора спать» повела меня домой. У подножья лестницы она поцеловала меня, сказала, что я у нее навсегда самый любимый-прелюбимый, и ушла прочь. Стоя на нижней ступеньке, я смотрел, как она возвращается в гостиную, садится за письменный стол и снова обмакивает перо в чернила.

Воспоминание о том вечере пробудилось во мне спустя много лет и не потускнело поныне. И вот, неспешно попыхивая сигарой в ресторации Куинна, я вспоминал вышеописанный эпизод и размышлял о странной взаимообусловленности и взаимосопряженности всего сущего, о тонких, но нерушимых нитях причинности, которые связывали (ибо такая связь, несомненно, существовала) мою мать, много лет назад работавшую над очередным своим сочинением, и рыжеволосого мужчину, в данный момент лежавшего мертвым в переулке Каин-Корт меньше чем в полумиле от меня.

По дороге к реке я упивался мыслью о своей безнаказанности. Но, отдавая полпенни сборщику пошлин на мосту Ватерлоо, я заметил, что руки у меня дрожат и во рту пересохло, несмотря на недавний ужин с сопутствующими возлияниями в ресторации Куинна. Внезапно почувствовав головокружение, я прислонился к парапету под мерцающим газовым фонарем. Густой туман заволакивал черную воду, которая с плеском билась об опоры громадных гулких арок, производя в высшей степени зловещую музыку. Потом из клубящегося тумана возникла худая молодая женщина с младенцем на руках. Несколько мгновений она стояла у парапета, уставившись в темноту внизу. Я явственно увидел отчаяние на ее лице и тотчас понял, что она собирается броситься в реку.[8] Но когда я шагнул к ней, она дико посмотрела на меня, крепко прижала к груди ребенка и убежала прочь. Я проводил взглядом жалкую призрачную фигуру, вновь исчезающую в тумане. Я надеялся, что спас бедняжке жизнь, пусть хотя бы на время — какое-никакое благое дело в противовес поступку, совершенному нынче вечером.

Вам надлежит понять: я не убийца по природе своей, а стал таковым лишь в силу принятого намерения и по необходимости — я грешник, заслуживающий оправдания. Мне не было нужды повторять экспериментальный акт убийства. Я доказал что хотел: свою способность совершить подобное деяние. Ни в чем не повинный рыжеволосый незнакомец выполнил свое предназначение, и теперь я был готов осуществить задуманное.

Я дошел до конца моста, а там повернул кругом и двинулся назад. По выходе за турникет я, поддавшись внезапному порыву, решил не возвращаться домой сейчас же, а пройтись по Стрэнду в обратном направлении. У подножья ведущей из Каин-Корта лесенки, по которой я спустился двумя часами ранее, собралась толпа. Я спросил у цветочницы о причине столпотворения.

— Убийство, сэр, — ответила она. — Здесь зверски убили какого-то бедного джентльмена. Говорят, у него голова чуть не напрочь отрезана.

— Боже мой! — воскликнул я, всем своим видом изображая потрясение. — В каком мире мы живем! Убийцу схватили?

Моя осведомительница не знала наверное. Незадолго до обнаружения тела вроде бы видели матроса-китайца, выбежавшего из переулка; но иные утверждали, что через несколько улиц отсюда нашли женщину, стоявшую в оцепенении с окровавленным топором в руках, и полицейские ее забрали.

Я печально потряс головой и пошел дальше.

Разумеется, мне было на руку, что невежественные слухи уже начали обволакивать правду туманом лжи. По мне, так пусть матрос-китаец или женщина с окровавленным топором (если, конечно, они существуют) отправляются на виселицу за мое преступление — и черт с ними. Я свободен от всяких подозрений. Безусловно, никто не заметил, как я входил в темный пустынный переулок или выходил из него, здесь я соблюдал особую осторожность. Нож — самого обычного образца — я умыкнул специально для своей цели в гостинице за рекой, на Боро-Хай-стрит, куда не заходил ни разу прежде и никогда не вернусь. Я совершенно не знал свою безымянную жертву, лишь неумолимый рок связывал нас. На одежде у меня вроде не осталось никаких кровяных пятен, и ночь, верный друг злодейства, сообщнически накрыла все своим черным покровом.

Когда я достиг Ченсери-лейн, часы отбивали одиннадцать. По-прежнему не испытывая желания возвращаться к своей одинокой постели, я повернул на север, к Блайт-Лодж в Сент-Джонс-Вуде, с намерением засвидетельствовать почтение мисс Изабелле Галлини, благословенной памяти.

Ах, Белла! Bellissima Bella![9] Она встретила меня на пороге респектабельной виллы, расположенной в глубине сада, и поприветствовала на свой обычный манер: легко сжала мое лицо длиннопалыми руками, унизанными кольцами, и прошептала: «Эдди, милый Эдди, как я рада», нежно целуя в одну и другую щеку.

— Ну как, тихо уже? — спросил я.

— Тише не бывает. Последний ушел час назад, Чарли спит, а миссис Ди еще не вернулась. Дом в полном нашем распоряжении.

Растянувшись на кровати в будуаре наверху, я — в который уже раз! — смотрел, как она раздевается. Я знал каждый дюйм ее тела, все до единого теплые потайные уголки. Но сейчас, когда последний предмет туалета упал на пол и она горделиво встала передо мной, у меня возникло ощущение, будто Белла впервые явилась моему взору во всем своем непознанном великолепии.

— Скажи это, — велела она.

Я нахмурился с притворным недоумением.

— Что сказать?

— Сам знаешь, ты меня поддразниваешь. Ну же, скажи.

Она двинулась ко мне, распущенные волосы рассыпались по плечам и струились по спине. Она склонилась надо мной, накрывая темным потоком локонов, и снова взяла в ладони мое лицо.

— О мой трофей, награда из наград! — с пафосом продекламировал я. — Империя моя, бесценный клад![10]

— Ах, Эдди, — восхищенно проворковала Белла, — я вся трепещу, когда ты произносишь эти слова! Я и вправду твоя империя?

— Империя и даже больше. Ты — весь мой мир.

Она порывисто прильнула ко мне и поцеловала так крепко, что я чуть не задохнулся.

Заведение, где Белла задавала тон, стояло на целую ступень выше обычных домов свиданий и было известно cognoscenti[11] под названием «Академия», которое свидетельствовало об отличии данного заведения от всех прочих подобного толка и гордо указывало, что здесь и женщины во всех отношениях лучше, и качество оказываемых услуг. В части порядков оно во всем походило на клуб для самых избранных — эдакий «Будлз» или «Уайтс»[12] плоти — и удовлетворяло любовные потребности самых состоятельных и разборчивых господ. По примеру своих двойников на Сент-Джеймс оно имело строгие правила вступления и поведения. Никому не позволялось войти в этот узкий круг избранных без исчерпывающей рекомендации одного из действительных членов «клуба» и последующего голосования. Нередко происходили случаи забаллотировки, а если рекомендация оказывалась недостоверной, и кандидата, и поручителя без долгих слов изгоняли, если не хуже.

Миссис Китти Дейли, известная членам «Академии» как миссис Ди, являлась entrepreneuse[13] сей знаменитой и крайне доходной Кипрской[14] обители. Она всячески старалась соблюдать нормы общественного приличия: брань, сквернословие, пьянство решительно не допускались, а неуважительное или грубое обращение с молодыми дамами каралось самым суровым образом. Виновный не только моментально исключался из круга избранных и оказывался в центре общественного скандала, но и получал визит от мистера Герберта Брайтуэйта, в прошлом известного боксера, у которого имелся свой, весьма действенный, способ заставить проштрафившегося клиента осознать свою ошибку.

Синьор Просперо Галлини, отец Беллы, обедневший потомок знатного итальянского рода, в 1830 году, когда для него настали трудные времена, бежал с родины от кредиторов и обосновался в Англии, где заделался учителем фехтования в Лондоне. Вдовец и эмигрант, он тем не менее поставил своей целью дать единственной дочери все образование, какое позволяли его ограниченные средства. Как следствие, Белла свободно говорила на нескольких европейских языках, замечательно играла на фортепиано, обладала восхитительным певческим голосом — одним словом, была девицей столь же благовоспитанной, сколь и красивой.

На первых порах жизни в Лондоне я недолгое время снимал комнату у синьора Галлини и его обольстительной дочери. После его смерти я поддерживал нерегулярную, но дружескую переписку с Беллой, почитая своим долгом по-братски присматривать за ней в благодарность за доброе отношение ко мне ее отца. Синьор Галлини оставил очень скромное наследство, и Белле пришлось покинуть дом в Кэмберуэлле, где отец провел последние годы, и поступить компаньонкой к некой даме из Сент-Джонс-Вуда, уже нам знакомой. Она откликнулась на одно из объявлений о найме на означенную должность, посредством которых миссис Ди набирала новых породистых кобылок в свою конюшню. Немногие из претенденток на место пришлись по вкусу взыскательной миссис Ди, но Белла мгновенно очаровала ее и не испытала ни малейшего потрясения, когда узнала об истинном характере своей будущей работы. Она начала карьеру в маленьком государстве «Академии» с самых низов, но быстро поднялась по иерархической лестнице благодаря исключительной красоте, талантам, рассудительности и покладистому нраву, устраивавшему любого клиента. Если существует такая вещь, как призвание к подобному роду занятий, значит, у Беллы Галлини оно имелось.

После переселения Беллы в Блайт-Лодж наша нерегулярная переписка продолжалась несколько лет. Раз в два-три месяца я отправлял Белле короткое письмецо, где справлялся, как она поживает и не нуждается ли в чем, а девушка неизменно отвечала, что дела у нее обстоят превосходно, что хозяйка — сама доброта и что она ни в чем не испытывает недостатка. В начале 1853 года мне однажды случилось оказаться поблизости от Сент-Джонс-Вуда, и я решил заглянуть к Белле, чтобы самолично удостовериться, что у нее все в порядке, и (признаюсь) удовлетворить свое любопытство: осталась ли она все такой же красивой, какой я ее помнил.

Меня провели в элегантную гостиную, обставленную дорого и со вкусом. Дверь отворилась, но это оказалась не Белла. В комнату со смехом вбежали две девушки, не предупрежденные о посетителе. Заметив меня, они резко остановились, осмотрели меня с ног до головы, а потом переглянулись. Они представляли собой в высшей степени очаровательную пару, одна блондинка, другая брюнетка, и обе имели вид, недвусмысленно свидетельствовавший о роде их занятий. Я сотни раз встречал молодых дам такого сорта, но редко в столь роскошной обстановке.

Они извинились передо мной (без всякой необходимости, ибо я простил бы прелестницам любую вольность) и уже собирались удалиться, когда в дверях появилась еще одна фигура.

Все такая же красавица, сейчас одетая по последней моде, с изысканной прической, украшенная драгоценностями, Белла сохранила природное изящество осанки и выказала ту же искреннюю сердечность, с какой приветствовала меня, когда я впервые явился в дом синьора Галлини. Когда ее очаровательные товарки удалились, мы вышли в сад и увлеченно болтали как старые друзья, покуда одна из служанок не доложила Белле, что к ней очередной посетитель.

— Вы зайдете еще? — спросила она. — Похоже, я говорила только о себе, а мне страшно хочется узнать побольше о вас: чем вы живете сейчас и чем намерены заняться в будущем.

Не дожидаясь дальнейших приглашений, я сказал, что наведаюсь завтра, если это удобно.

Никто из нас ни словом не обмолвился об истинном характере заведения, где она работала: в том не было нужды. По моему виду и голосу Белла поняла, что избранное ею ремесло не вызывает у меня ни малейшего противления или отвращения. Я же, со своей стороны, убедился, что Белла (как она часто повторяла в письмах) ни в чем не испытывает недостатка и действительно довольна своей участью.

Я вернулся в Блайт-Лодж на другой день и был представлен самой миссис Ди, а уже на следующей неделе посетил званый вечер, где присутствовали многие из самых известных и состоятельных столичных гуляк. Со временем мои визиты становились все чаще, и вскоре братская привязанность начала перерастать в чувство более глубокое. По особому распоряжению хозяйки с меня не требовали финансовых вложений в благополучие заведения. «Мы рады вам в любое время, голубчик, — сказала миссис Ди, быстро зачислившая меня в свои любимчики, — покуда вы не отвлекаете Беллу от исполнения профессиональных обязанностей».

Будучи бездетной вдовой, миссис Ди давно постановила, что в должный срок Белла, ставшая для нее как дочь, переймет бразды правления в сем процветающем царстве плотских утех. Поэтому я часто называл девушку «моя маленькая наследница», и она довольно улыбалась, когда я живописал ей блаженные времена, которые наступят для нас, когда власть в «Академии» перейдет к ней после неминуемой кончины миссис Ди, уже разменявшей седьмой десяток лет.

— Мне не очень приятно думать об этом, — сказала Белла, когда мы лежали вместе в темноте после происшествия в Каин-Корте и говорили оскором удалении миссис Ди от дел, — ведь я нежно люблю Китти, и она всегда была чрезвычайно добра ко мне. Но знаешь, я все-таки не могу не испытывать… ну, известного удовольствия при мысли о будущем благоденствии, хотя я уверена, что не заслуживаю его.

Я ласково пожурил девушку за сомнения и сказал, что глупо — даже хуже, чем глупо — считать, будто мы не достойны счастья, особенно если оно причитается нам по праву. Она обняла меня и поцеловала, но я внезапно почувствовал себя покинутым и одиноким. Ведь я тоже являлся наследником, причем наследником несоизмеримо большего царства. Только мое наследство у меня отняли, и вернуть утраченное уже не представлялось возможным. Пережить такое было нелегко, но вследствие расчетливого предательства я понес еще тяжелейшую утрату, лишившую меня всякой надежды на душевное исцеление. Есть такое расхожее выражение: «разбитое сердце». На самом деле сердца не разбиваются, они продолжают биться, гоня кровь по жилам, даже в первые мучительные дни после предательства. Но что-то действительно ломается внутри от невыразимой боли; рвется некая связь, прежде существовавшая между тобой и светом, надеждой, ясными утрами, рвется раз и навсегда.

Мне безумно хотелось покончить с вошедшим в привычку обманом, сбросить улыбчивую маску беззаботности, под которой я скрывал кипящую, клокочущую во мне ярость. Но я не мог открыть Белле всю правду о себе или объяснить, почему мне пришлось убить незнакомого мужчину в Каин-Корте нынче вечером. Ведь милая девушка стала единственным отрадным островком покоя в моей штормовой жизни, полной невзгод и опасностей, о которых она даже не догадывалась. Однако Белла тоже была жертвой предательства, хотя и не ведала об этом. Я уже потерял ее, но все же не мог ни расстаться с ней — пока еще не мог, — ни признаться ей в том, в чем сейчас признаюсь вам, мой неизвестный читатель.

Но один человек знает все, что я не в силах открыть Белле. И скоро он узнает также, сколь изобретательным я могу быть.

2. Nominatim[15]

Я спал беспокойным, прерывистым сном, постоянно ощущая рядом с собой мягкое, теплое тело свернувшейся калачиком Беллы. Невзирая на редкие уколы тревоги, я сохранял твердую уверенность: никто не усмотрит связи между мной и моей жертвой, и эксперимент с убийством сойдет мне с рук. Сознательно запретив себе думать об убитом как о конкретной личности, я обнаружил, что достиг безразличия к чудовищному деянию, совсем недавно мной совершенному. Я был виновен, однако не испытывал чувства вины. Да, стоило лишь мне закрыть глаза, образ рыжеволосого незнакомца тотчас вставал передо мной, но даже в этом сумеречном состоянии между сном и бодрствованием, когда совесть зачастую вызывает разные ужасы из глубин нашего существа, мысль о моем поступке не вызывала у меня никакого отвращения.

Впоследствии мне показалось странным, что мой ум не возвращался снова и снова к роковому моменту, когда нож вошел в податливую плоть жертвы. Вместо этого мне постоянно представлялось, как я иду за мужчиной по темной пустынной улице. Время от времени мы вступаем в полосу тускло-желтого света, падающего из открытой двери в высокой глухой стене, а потом опять продолжаем путь в густом мраке. Забываясь тревожным сном, я неизменно переносился на черные безымянные улицы и все шагал, шагал по пятам за своей жертвой. И я ни разу не увидел лица мужчины, он всегда оставался спиной ко мне, пока мы медленно двигались от одного оазиса желтушного света к другому. Потом, погрузившись в дрему перед самым рассветом, я снова увидел его.

Мы с ним находились в ялике, скользившем по речной глади тихим знойным днем. Он лениво греб, а я полулежал на корме и неотрывно наблюдал, как спинные мышцы напрягаются у него под сюртуком, когда он налегает на весла. Несмотря на жару, он был одет точно так же, как холодным октябрьским вечером накануне, — вплоть до шарфа и черного цилиндра. Когда мы вошли в узкий канал, он опустил весла на воду, повернулся ко мне и улыбнулся.

Но я увидел не лицо своей безымянной жертвы. А лицо Феба Рейнсфорда Даунта — человека, к убийству которого я столь усердно готовился.

Не будя Беллу, я, по обыкновению, запечатлел легкий прощальный поцелуй на ее разрумянившейся щеке и отправился домой. Небо уже начинало светлеть над просыпающимся городом, и отовсюду неслись звуки, сопровождающие пробуждение Великого Левиафана: звон молочных бидонов; мычанье воловьего гурта, гонимого по пустынной улице; первые крики «Свежая жеруха!» на Фаррингдон-маркет. Церковные часы били шесть, когда я остановился у кофейного лотка при входе на рынок, чтобы погреть руки над жаровней — утро стояло морозное. Хозяин возмущенно уставился на меня, но тотчас стушевался под моим пристальным взглядом и отошел, недовольно ворча.

Дойдя до ворот Темпл-Бар, я подумал, не прогуляться ли мне еще раз до места моего нападения на рыжеволосого незнакомца, дабы убедиться, что все в порядке, но в конечном счете решил позавтракать и переодеться. На углу Темпл-стрит в Уайтфрайарс я поднялся по узкой темной лестнице, что вела с улицы на верхний этаж дома, где я нанимал жилье, и вошел в длинную, обшитую панелями гостиную под самой крышей.

Я жил один, мое уединение нарушала лишь миссис Грейнджер, заходившая время от времени, чтобы выполнить разную мелкую домашнюю работу. На моем письменном столе валялись в беспорядке бумаги, тетради и блокноты; некогда красивый, а ныне выцветший турецкий ковер покрывал почти весь пол; вся обстановка комнаты состояла из нескольких предметов мебели, привезенных из матушкиного дома в Дорсете. Отсюда дверь вела в узкую спальню со слуховым оконцем в потолке, а дальше находилась совсем уже крохотная — размером с чулан — каморка, служившая мне одновременно гардеробной и умывальной.

Лицо, встретившее меня в маленьком треснутом зеркале на полке над умывальником, на мой беспристрастный взгляд, не походило на лицо хладнокровного убийцы. Глаза смотрели на меня благожелательно, со спокойным вниманием. Лицо внушало расположение и доверие; однако я прикончил ближнего почти с такой же легкостью, с какой раздавил бы насекомое. Может, я дьявол в человеческом обличье? Нет. Я всего лишь человек, причем человек в глубине души хороший — но я вынужден исправлять несправедливость, мне причиненную, и все мои поступки, даже убийство, оправдываются велениями неумолимого рока, управляющего моей жизнью. Рок представлялся мне Великим Кузнецом, постоянно кующим цепи, что крепко-накрепко привязывают меня к действиям, которые я должен предпринять. Я твердо верил: судьбой мне предназначено вернуть принадлежащее мне по праву, невзирая на последствия.

Я всмотрелся в зеркало. Худое узкое лицо с большими тяжеловекими глазами; оливковая кожа; нос, пожалуй, чуть скошенный набок, но изящно выточенный; губы, даже в минуту покоя сложенные в едва заметную улыбку; черные волосы без массакарового масла, откинутые со лба и пышно спадающие на уши, но, надо признать, уже редеющие и слегка тронутые сединой на висках. Красивые густые усы. Просто роскошные. В общем и целом, полагаю, окружающие находили меня довольно привлекательным малым.

А это еще что такое? Я подался ближе к грязному зеркалу. На воротнике сорочки, на самом уголке, темнело бурое пятнышко.

Несколько мгновений я стоял неподвижно, охваченный цепенящим страхом. Это безмолвное, но красноречивое свидетельство моего ночного деяния в Каин-Корте застигло меня совершенно врасплох. Самый факт, что оно повсюду сопровождало меня со вчерашнего вечера, я воспринял почти как оскорбление и быстро перебрал в уме все вероятные опасности, которые оно представляло.

Могло ли оно выдать меня? Не заметил ли пятна, тогда еще свежего и недвусмысленного, один из официантов в ресторации Куинна? Не обратила ли на него внимание цветочница, когда я вернулся — и очень зря, как теперь может оказаться — на место преступления? Или Белла — невзирая на лихорадку любовной страсти? Любой из них, прочитав или услышав об убийстве, может вспомнить о кровяном пятне на моей сорочке, и тогда возникнут подозрения. Я пригляделся к обличительному свидетельству своего эксперимента повнимательнее.

Само по себе ничтожное, оно все же значило очень и очень многое. Вот капля крови незнакомого человека, которого я случайно встретил на Треднидл-стрит, когда он шел по своим делам, ведать не ведая об уготованной ему участи. Возвращался ли он домой к жене и детям после рабочего дня в Сити? Или направлялся поужинать в компании друзей? Как его звали и кто оплачет его? Какой он представлял свою кончину? (Уж всяко не в луже крови в темном переулке.) Живы ли еще его родители, чьи сердца разобьет ужасная смерть любимого сына? Как солдат в гуще сражения, вчера в разгаре действий я не задавался подобными вопросами, не имеющими отношения непосредственно к делу; но сейчас, пристально глядя на пятнышко запекшейся крови на моем воротнике, я никак не мог отделаться от них, настойчиво лезущих в голову.

Мои недавно купленные перчатки, я знал, не запачкались. Но не ускользнули ли от моего внимания еще какие-нибудь следы преступления? Я торопливо снял с вешалки пальто, быстро вернулся в гостиную, расстелил его на письменном столе и вытащил лупу из-под вороха бумаг.

При набирающем силу утреннем свете я обследовал каждый дюйм пальто, методично перебирая ткань, время от времени поднося лупу вплотную к ней — точно ювелир, поглощенный изучением некоего драгоценного изделия. Потом снял сперва сюртук и панталоны, а вслед за ними жилет, сорочку и галстук; все они подверглись равно пристальному обследованию. Наконец я внимательнейшим образом осмотрел цилиндр и поставил на стол, теперь озаренный бледными солнечными лучами, свои башмаки. Я тщательно протер один и другой башмак, включая подошву, мокрым носовым платком — медленными круговыми движениями, каждые несколько секунд проверяя, не осталось ли на белом полотне обличительных следов крови.

Удостоверившись в отсутствии других зримых улик, способных указать на мою связь с убитым, я вернулся в умывальную и старательно прополоскал воротник в холодной воде, чтобы удалить кровяное пятно. Через несколько минут, умытый, побритый и переодетый в свежую сорочку, я приготовился встретить новый день.

Было 25 октября 1854 года — день святого Криспина. Далеко в Крыму (хотя мы в Англии еще ничего не знали) героическая кавалерийская бригада лорда Кардигана шла на русские пушки под Балаклавой. У меня день прошел без происшествий. Утро я посвятил предмету, всецело занимавшему меня в последнее время: подготовке к уничтожению своего врага. О нем вы узнаете больше, гораздо больше, по ходу повествования, а сейчас вы должны поверить мне на слово: в силу ряда событий он непременно должен был умереть. Испытание воли, успешно завершившееся накануне вечером в Каин-Корте, показало, к великому моему удовлетворению, что я способен сделать то, что необходимо сделать. Скоро, очень скоро мы с моим врагом встретимся лицом к лицу в последний раз, но пока мне оставалось обдумывать, планировать и ждать.

Во второй половине дня я бегал по делам и воротился в свои комнаты только к вечеру. На моем письменном столе лежал свежий номер «Таймс», оставленный миссис Грейнджер. Я и сейчас отчетливо помню, как лениво листал страницы газеты, покуда мое внимание не привлекла заметка, заставившая сердце забиться чаще. Чувствуя легкую дрожь в руках, я подошел к окну, ибо уже смеркалось, и стал читать:

Вчера вечером около 6 часов… в переулке Каин-Корт у Стрэнда… Мистер Лукас Трендл, первый помощник главного кассира Банка Англии… Стоук-Ньюингтон… злодейски убит… высокопоставленный государственный служащий… церковь на Ильм-лейн… широкая благотворительная деятельность… к ужасу своих многочисленных друзей… представители власти уверены в успехе…

Он направлялся в Эксетер-Холл, на собрание какого-то благотворительного общества, посвященное вопросу обеспечения африканцев Библиями и исправной обувью. Я вспомнил, что у коринфского портика упомянутого здания наблюдалось скопление клерикального вида джентльменов в темном, когда я шел по Стрэнду от Каин-Корта. Из заметки следовало, что мотив преступления остается неясным для полиции, поскольку все ценные вещи остались при убитом. Я с жадным интересом ознакомился с подробностями респектабельной и безупречной жизни своей жертвы, одно лишь обстоятельство раздосадовало меня и удручает по сей день. Он перестал быть просто рыжеволосым мужчиной. У него появилось имя.

Дочитав заметку, я принялся расхаживать взад-вперед по комнате, в скверном настроении, неожиданно раздраженный вновь открывшимся знанием. Мне хотелось, чтобы он навсегда остался сокрытым завесой анонимности, а теперь противно моей воле он обретал в моем воображении индивидуальные черты. Тесные стены мансардной комнаты давили на меня все сильнее, и в конце концов я не выдержал. Сейчас, в таком состоянии, мне требовалось ощутить на языке сырой, грубый вкус Лондона.

В слуховое окошко моей маленькой спальни начинал барабанить мелкий дождь, когда я накинул пальто и сбежал по лестнице в густеющие сумерки.

Вскоре дождь превратился в немилосердный ливень, извергающийся вспененными потоками из водосточных труб и желобов, падающий отвесными полотнищами с крыш, башен и парапетов высоко над многолюдным городом, превращающий проспекты и улицы в смрадные реки грязи и нечистот. Как и следовало ожидать, я нашел своего старого товарища Уиллоби Легриса в таверне «Корабль и черепаха» на Леденхолл-стрит, где он обычно торчал по вечерам.

Мы с Легрисом дружили со школьной скамьи, хотя трудно представить более разных людей, чем мы с ним. Сомневаюсь, прочитал ли он хотя бы одну книгу в жизни; в отличие от меня, он не интересовался ни литературой, ни музыкой, ни живописью. Если же говорить о более серьезных материях, то он находил философию исключительно вредной наукой, а любое упоминание о метафизике приводило его в ярость. Легрис был спортсменом с головы до ног в башмаках двенадцатого размера — здоровенный малый, ростом даже выше меня, с густыми волосами цвета пакли и открытым, по-мужски смелым взглядом; с бычьими плечами и шеей; с роскошными курчавыми усами, придававшими ему сходство с Карактаком. Истинный британец и человек, незаменимый в опасной ситуации, но при этом по-детски простодушный. Надо полагать, мы представляли собой странную пару, но о лучшем друге я не мог и мечтать.

Мы поужинали запеченной курицей по-индийски, которой славилась таверна, запили все джиновым пуншем, а потом Легрис безропотно (как всегда в таких случаях) отправился вместе со мной в театр Виктории,[16] расположенный на другом берегу Темзы, и мы успели на девятичасовое представление.

Коли вы хотите посмотреть, как развлекаются представители низших городских сословий, вам не найти места лучше театра Виктории. Меня это зрелище неизменно завораживало — все равно что приподнять камень и наблюдать за копошением насекомых под ним. Легриса подобные вещи не особо занимали, но он сидел вразвалку в своем кресле да помалкивал, крепко зажав в зубах манильскую сигару, пока я зачарованно глазел по сторонам, подавшись всем корпусом вперед. На грубых сосновых скамьях под нашей ложей теснился простой люд: уличные торговцы, чернорабочие, матросы, кучера, истопники и всякого сорта непотребные девки. Свирепая, потная, вонючая толпа. Лишь пронзительные крики разносчиков съестного, расхаживавших по проходам, перекрывали ор и свист черни. Наконец поднялся занавес, театральный распорядитель призвал разнузданное сборище к порядку, и восхитительное в своей вульгарности представление началось.

Когда мы вышли на Нью-Кат после спектакля, дождь уже еле моросил. После ливня на улицах остались широкие грязные лужи и россыпи мусора, смытого с крыш и принесенного из сточных канав. Повсюду вокруг было дурно пахнущее человеческое отребье: они стояли кучками на углах, сидели на корточках в сырых подворотнях, маячили в дверных проемах, высовывались из окон, толпились в темных переулках. Подобием парада обреченных душ мимо проплывали лица, жутко раскрашенные сатанинским светом фонарей, факелов, костров и жаровен с каштанами, установленных подле уличных лотков и у входов в кабаки.

Когда мы перешли обратно через реку, я предложил завернуть в ресторацию Куинна. Сделав вид, будто разыскиваю утерянную записную книжку, я подошел с вопросом к официанту, обслуживавшему меня накануне вечером. Почти сразу стало ясно, что он меня не помнит, и я с полегчавшим сердцем вернулся к Легрису. Мы принялись жадно поглощать устрицы с шампанским, но потом Легрис заявил, что от устриц у него только аппетит разгулялся. Он хотел мяса и крепких напитков, а в столь поздний час таковые подавались только в таверне Эванса. Посему незадолго до полуночи мы заявились на Кинг-стрит, Ковент-Гарден.

За столами, расставленными параллельными рядами, как в школьной столовой, все еще сидели шумные сборища поздних посетителей. В воздухе плавал сигарный дым (курение трубок здесь предусмотрительно запрещалось) и висел густой запах грога и жареного мяса. К веселому гаму и смеху в зале примешивалось громкое пение шести певцов на сцене: великолепные сильные голоса взмывали звучным крещендо над неумолчным звоном тарелок и столовых приборов. На столах, куда ни глянь, теснились блюда с дымящимися колбасками, шипящими с жару почками под красным перцем, печеным картофелем и блестящими яичницами-глазуньями, похожими на миниатюрные солнца. Мы заказали перченые отбивные котлеты и горькое пиво, но еще прежде, чем заказ принесли, Легрис поддался на уговоры присутствующих спеть комические куплеты.

Когда он, слегка пошатываясь, направился к сцене, я незаметно выскользнул из таверны. Дождь зарядил с новой силой, но сияющий огнями, восхитительно порочный Лондон и нетребовательное общество славного старины Легриса сделали свое дело.

Я снова стал самим собой.

3. Praemonitus, praemunitus[17]

Назавтра мы с Беллой пошли прогуляться в Риджентс-парк. День выдался необычно теплый для лондонского октября, и потому, посмотрев слонов в Зоологическом саду, мы немного посидели на скамейке у декоративного пруда, болтая и смеясь под бледным осенним солнцем. К четырем часам стало свежеть, и мы неспешно направились обратно к воротам, выходящим на Йорк-Террас.

У входа в сады Общества лучников[18] Белла остановилась и повернулась ко мне:

— Китти хочет, чтобы я поехала с ней в Дьепп завтра.

— В Дьепп? Зачем?

— Милый, я же тебе говорила. Там родилась ее мать, и она решила поселиться там, когда отойдет от дел. В прошлом году она приглядела там чудный дом, а теперь он выставлен на продажу. Китти хочет, чтобы я поехала вместе с ней посмотреть его.

— И ты поедешь?

— Ну конечно. — Белла ласково приложила облаченную в перчатку руку к моей щеке. — Ты же не возражаешь, дорогой? Скажи, что не возражаешь, — ведь меня не будет всего день-другой.

Я сказал, что нисколько не возражаю, хотя страшно расстроился при одной мысли, что лишусь утешительного общества милой девушки в столь сложное для меня время. Разумеется, как раз этого мне не следовало говорить — мое притворное безразличие явно задело Беллу, ибо она тотчас отняла ладонь от моей щеки и сурово взглянула на меня.

— В таком случае, — холодно произнесла она, — я вполне могу задержаться в Дьеппе подольше, как того желает Китти. Уверена, там найдется уйма джентльменов, которые будут рады развлечь меня.

Странное дело, но прежде меня никогда не волновало, что ремесло обязывает Беллу, скажем так, к теплому общению с другими мужчинами; я ничего не имел против того, что она оказывает определенные услуги избранному кругу джентльменов, посещающих заведение Китти Дейли. Но такое мое покладистое отношение, я знал, уже начинало немного раздражать ее, и время от времени она пыталась зажечь во мне искру ревности, каковое чувство дамы зачастую трактуют как форму лести. Она и сейчас явно пыталась сделать то же самое, но сегодня, взвинченный недавними событиями, я вдруг действительно возревновал к другим мужчинам, имеющим доступ к этому восхитительному телу. Однако в своем смятении мыслей я неожиданно для себя сказал совсем не то, что следовало, — причем оскорбительно беспечным тоном:

— Ты вольна в своих поступках. Я тебе не указ.

— Ну и прекрасно! — выпалила Белла. — Пожалуй, я и вправду развлекусь в свое удовольствие.

С этими словами она подобрала юбки и сердито зашагала прочь.

Такого я никак не мог допустить, ибо страшно переживал, когда Белла расстраивалась и злилась. Я окликнул девушку.

Она остановилась и повернулась ко мне. Щеки у нее пылали, и я видел, что она глубоко обижена.

Я вовсе не чудовище. Я мог убить незнакомого человека, но совершенно не мог видеть Беллу несчастной, хотя и обращался с ней хуже, чем она заслуживала. А потому я заключил ее в объятья — уже смеркалось, и мы находились одни на аллее, ведущей к выходу из парка, — и нежно поцеловал.

— Ах, Эдди, — проговорила она со слезами на глазах, — я тебе больше не нравлюсь?

— Что за вопрос? — воскликнул я. — Конечно нравишься. Сильнее… сильнее, чем могу выразить.

— Правда?

— Правда, — заверил я.

А потом сказал, что сам себя ненавижу за то, что обидел ее, и на самом деле, конечно же, буду скучать и считать часы до ее возвращения. Я говорил чистую правду, но в ответ раздался укоризненный смешок.

— Ну полно, полно, — промолвила Белла с напускной строгостью. — Не вдаряйтесь в поэзию, сэр. Будет вполне достаточно вспоминать меня по несколько раз на дню.

Мы еще раз поцеловались, но, когда Белла отстранилась от меня, вид у нее снова был серьезный.

— В чем дело, Белла? — спросил я. — Тебя что-то беспокоит?

— Да в общем нет, — после минутного колебания ответила она.

— Ты не…

— Нет-нет, вовсе нет! — Она пошарила в кармане. — Я получила вот это. Вчера утром, после твоего ухода. — Она вручила мне сложенный листок бумаги. — Ну ладно, мне пора. Китти ждет. Надеюсь, ты зайдешь, когда мы вернемся.

Я смотрел Белле вслед, пока она не скрылась за поворотом, и только потом развернул листок.

Это оказалась короткая записка, написанная аккуратным мелким почерком.

[19]

Записка была подписана «Veritas» и адресована просто «мисс Галлини» — без указания адреса, каковое обстоятельство наводило на мысль, что она была доставлена нарочным.

Ну и дела! Признаться, я на миг опешил. Я перечитал записку и, поскольку уже почти стемнело, решил вернуться прямиком на Темпл-стрит и хорошенько над всем поразмыслить.

Безусловно, нервы у меня пошаливали: когда я проходил мимо Диорамы на Парк-сквер, мне почудилось, будто кто-то легко похлопал меня по плечу. Но я никого не увидел, когда обернулся. На улице не было ни души, если не считать единственной кареты, медленно катившей к парку в густеющих сумерках. Нет, так не годится. Решительно стиснув трость, я зашагал дальше.

Воротившись домой, я зажег лампу и разложил записку на столе.

Почерк казался смутно знакомым, вызывал в уме бледную тень какого-то воспоминания, но мне при всем старании не удавалось извлечь из глубин подсознания связанные с ним ассоциации.

Я внимательно рассмотрел листок бумаги под лупой, поднес ближе к свету, даже понюхал. Потом я изучил каждую букву, поразмышлял над выбором и порядком слов, задался вопросом, почему имя Эдвард Глэпторн подчеркнуто. Я тщательно исследовал завитушки подписи и попытался сообразить, чем объясняется выбор псевдонима Veritas. Сейчас, когда пишу эти строки, я удивляюсь тогдашней своей тупости, своей неспособности тотчас разрешить загадку. Несомненно, деяние, недавно совершенное мной в Каин-Корте, привело в смятение мои мысли и притупило от природы острый, проницательный ум. В те мрачные осенние недели, потрясенный ужаснейшим из предательств, мучимый неуклонно возрастающим страхом за свою жизнь, я уже находился во власти безумия и не видел того, что было у меня прямо перед глазами и о чем в свое время я вам поведаю. Как следствие, я провел час с лишним, отчаянно пытаясь — и с каждой минутой все яснее сознавая безнадежность своих стараний — заставить записку выдать свой секрет, но потерпел поражение. Во всех отношениях, кроме одного: я знал без тени сомнения, что записка, хотя и адресованная Белле, предназначалась мне. Как выяснится впоследствии, я не ошибался.

Кто? Кому все известно? Хотя я никогда прежде не убивал, я привык жить на темной стороне мира. Моя работа, как я позже расскажу вам, приучила меня к насилию и опасности, и я во всех тонкостях постиг шпионское ремесло. Поэтому я принял все меры предосторожности, применил все свои навыки, дабы удостовериться, что мы с моей жертвой зашли в Каин-Корт никем не замеченные. Однако теперь представлялось очевидным, что я допустил невнимательность. Кто-то следовал за нами. Кто-то видел нас.

Я нервно расхаживал по комнате, стуча себя по лбу костяшками пальцев, пытаясь вспомнить каждую секунду тех роковых минут.

Я помнил, что оглянулся на вход в переулок сразу после того, как нанес смертельный удар, а потом еще раз, когда бросил нож сквозь канализационную решетку. Но я не находил в памяти ни единого признака, указывавшего на присутствие свидетеля. Если не считать… Да, еле слышный звук, хотя ни намека на движение. Я тогда подумал — крыса. Но может, кто-то наблюдал за мной и моей жертвой, притаившись в густой тени у стены?

Эта мысль моментально завладела умом и породила следующий вопрос. Каким образом предполагаемый очевидец установил мою личность? Напрашивался ответ, что он уже знал меня. Вероятно, он не первый день вел слежку за мной и позавчера вечером ходил за мной по пятам, а потом проследил до Блайт-Лодж. Но почему он, располагая такими сведениями, до сих пор не выдал меня властям? Почему прислал Белле странную записку?

Я видел лишь одно объяснение: шантаж. Придя к такому выводу, я испытал своего рода облегчение. Я знал, как действовать в подобных ситуациях. Мне нужно лишь быстро взять преимущество над своим преследователем. Тут-то он и попадется. Но я слабо представлял, как получить необходимое преимущество, и до сих пор не понимал, почему шантажист дал о себе знать сначала Белле. Возможно, он просто хочет немного помучить меня, прежде чем нанести решающий удар.

Он — а это наверняка мужчина, причем образованный — весьма умен. Это я готов признать. Записка составлена с тонким расчетом. Для Беллы, ничего не знающей о происшествии в Каин-Корте, в ней содержатся темные намеки, способные встревожить любую женщину, даже даму полусвета: «Он не тот, кем кажется…» Все неясное и неопределенное сразу вызывает подозрение у женщин, и их воображение вскоре начинает превращать намеки и предположения в несомненные факты. Что измыслит фантазия Беллы, взбудораженная этими туманными, но зловещими намеками? Ничего говорящего в мою пользу, разумеется, и много такого, что лишит девушку покоя. Но я видел в записке нечто другое: угрозу сообщить Белле о моем деянии, если я не пойду на соглашение. Очень умно: послание призвано ввергнуть в смятение нас обоих и, посеяв сомнение и тревогу в душе невинной Беллы, причинить мне двойную муку.

Я вернулся к столу и снова взял записку. На сей раз я поднес листок к самой лампе и тщательно обследовал под лупой дюйм за дюймом, лихорадочно ища хоть какое-нибудь указание на личность отправителя, способное вывести меня на его след. Я уже был готов раздраженно сдаться, когда вдруг заметил ряд крохотных проколов на бумаге, сразу под подписью.

При ближайшем рассмотрении я увидел, что проколы расположены обособленными группами. Мне не потребовалось много времени, чтобы распознать здесь простейший шифр: каждая группа проколов означала цифру, а она в свою очередь означала букву. Я без труда расшифровал послание: иез/vii/vi. Достав с полки Библию, я быстро нашел указанный стих из Иезекииля: «Конец пришел, пришел конец, подстерегает тебя; вот дошла, дошла напасть».[20]

Итак, на моем пути возникла серьезная помеха, которой я не мог предвидеть, но на устранение которой мне теперь придется потратить часть сил. Насколько я понимал, отправитель записки хотел, чтобы я обратил особое внимание на слово «подстерегает». В настоящее время я не мог сделать ничего, чтобы рассеять страхи, возбужденные запиской в душе Беллы. Но я не сомневался, что вскоре получу следующее послание, и надеялся, что оно даст мне возможность перейти в наступление на шантажиста.

С полчаса я сидел у камина, попыхивая сигарой, а потом лег спать в состоянии подавленного беспокойства. Перед моим умственным взором проплывали разные образы: предсмертная улыбка Лукаса Трендла; слоны в Зоологическом саду; Белла, смеющаяся в лучах осеннего солнца; карета, катящая по пустынной улице.

Когда я наконец заснул, мне привиделся сон, по сей день преследующий меня.

Я иду по невообразимо огромному подземному залу, эхо моих шагов теряется в бескрайнем мраке, что сгущается по обеим сторонам от прохода или нефа, ограниченного рядами исполинских каменных колонн. Свеча в моей руке горит ровным пламенем, освещая открытое пространство между колоннами, границы которого неразличимы во тьме.

Я сворачиваю туда и долго иду, почти физически ощущая гнетущую пустоту, окружающую меня со всех сторон. Потом я останавливаюсь, и гулкое эхо моих шагов замирает вдали зловещим диминуэндо. За пределами круга света от свечи простирается без конца и края кромешная тьма. Внезапно я понимаю, что я здесь не один, и в душу медленно вползает удушливый страх. Я явственно чувствую чье-то пугающее незримое присутствие. Вокруг царит мертвая тишина; я не слышал никаких шагов, помимо собственных, но все же знаю, что опасность совсем рядом. Потом, к своему неописуемому ужасу, я чувствую легкое прикосновение к плечу, теплое дыхание на щеке и слышу слабый шипящий звук. Кто-то стоящий у меня за спиной задувает свечное пламя. Я роняю погасшую свечу и падаю, исполненный отчаяния и отвращения.

Три или четыре раза я просыпался от этого кошмара — с бешено стучащим сердцем, обливаясь холодным потом, терзая пальцами сбитые простыни. Наконец, едва начало светать, я встал с постели, с пересохшими губами и дикой головной болью. Я увидел его сразу, как только вышел в гостиную: прямоугольник белой бумаги, подсунутый под дверь, пока я спал.

Это оказалась карточка с траурной рамкой, написанная тем же почерком, что и послание, полученное Беллой. Она подтвердила все мои опасения.

[21]

Цитата из погребальной молитвы поначалу показалась просто уместной, но по дальнейшем размышлении она вызвала у меня воспоминания о другом времени и месте — в памяти всплыло лицо, уже подернутое мраком забвения, обитель скорби, дождь и торжественно-печальная музыка. Это озадачило и встревожило меня, хотя я не понимал почему. Потом я решил, что придаю значение вещам ничего не значащим, и отложил открытку в сторону.

Семь дней. У меня оставалось время, чтобы подготовиться. Дальнейших посланий я не ожидал: несомненно, следующий свой ход шантажист сделает в день похорон — вероятно, представ передо мной собственной персоной. А если он не пожелает предстать собственной персоной, то для достижения своей цели всяко будет вынужден хоть немного раскрыться в очередном послании — тогда, возможно, я и получу необходимое преимущество над ним. Пока же я положил выбросить из головы всю эту историю. У меня имелись другие неотложные дела. Ибо близился час расплаты с моим врагом, Фебом Даунтом.

4. Ab incunabulis[22]

Вечером 2 ноября 1854 года, когда Белла вернулась из Дьеппа, я повел ее поужинать в гостиницу «Кларендон».[23] Миссис Ди пришла в восторг от дома, который они смотрели, и осталась во Франции, чтобы заняться оформлением бумаг для покупки.

— Она хочет перебраться туда при первой же возможности, — сказала Белла. — А это означает, что мои собственные обстоятельства переменятся раньше, чем мы ожидали.

Она изо всех сил старалась держаться непринужденно, но я видел, что это дается ей с трудом. Наконец она перестала притворяться.

— Ты прочитал записку?

Я кивнул.

— Что она означает, Эдди? Ты наверняка знаешь правду.

— Какую еще правду? — сердито воскликнул я. — Правду о лжи? Правду о туманной и беспочвенной клевете? Здесь нет никакой правды — никакой, уверяю тебя.

— Но кто прислал мне ее?

— Кто-то, кто желает мне зла по непонятной причине; кто-то, кто держит обиду на меня — или на тебя…

Белла опешила.

— На меня? О чем ты говоришь?

— Подумай хорошенько, любимая: нет ли у кого-нибудь из членов «Академии» причины мстить тебе? Может, кто-нибудь получил визит от мистера Брайтуэйта из-за тебя? — спросил я, хотя знал наверное, что история с запиской не имеет ни малейшего отношения к «Академии».

— Да нет. — Белла на мгновение задумалась. — Сэр Мередит Гор — ты его помнишь? — был недавно исключен, но на него жаловалась не одна я. В настоящее время он путешествует по Европе и еще не скоро вернется, так что я думаю, он здесь ни при чем. Кроме того, какую пользу он может извлечь из этого? И разве ты знаком с ним?

Мне пришлось признать, что все мое знакомство с упомянутым господином сводилось к одной случайной встрече с ним на лестнице в Блайт-Лодж однажды вечером; но, упорствуя в своем стремлении направить Беллу по ложному следу, я заявил, что и без личного знакомства со мной он вполне мог измыслить какую-нибудь клевету на меня, чтобы отомстить ей за свое изгнание.

— Нет, нет. — Белла энергично потрясла головой. — Это слишком неправдоподобно… попросту невозможно. Нет, сэр Мередит здесь явно ни при чем.

Она умолкла, когда подошел официант с шампанским.

— Ты говоришь, что туманные обвинения против тебя беспочвенны, — продолжала девушка, вертя бокал за ножку. — Но могу ли я быть уверена? В конце концов, должна же быть причина, почему мне прислали записку. Я знаю, что твой отец умер еще до твоего рождения, а твоя мать, которую ты, по твоим словам, нежно любил, была писательницей; и ты часто рассказывал мне о годах своей жизни, проведенных за границей. Но в твоем прошлом есть вещи — вероятно, важные, — которые ты умышленно от меня скрываешь и к которым, возможно, отсылает записка. Коли так — прошу тебя, расскажи мне все сейчас.

— Я думал, тебе довольно любить меня таким, какой я есть здесь и сейчас, — угрюмо промолвил я.

— Обстоятельства изменились, — ответила Белла, откидываясь на спинку кресла. — Когда Китти переберется в Дьепп, я займу ее место в «Академии» и таким образом получу возможность прекратить общение со своими джентльменами. — Она устремила на меня пристальный взгляд. — Во вновь сложившихся обстоятельствах, Эдди, мне важно знать все о человеке, которого я люблю.

Она впервые открыто призналась в своих чувствах ко мне, впервые произнесла слово «люблю». Я видел, что она ждет от меня ответного признания. Но как я мог сказать Белле то, что она хотела услышать, когда мое сердце по-прежнему безумно страдало по другой женщине, теперь навсегда для меня потерянной.

— Так тебе нечего сказать? — спросила Белла.

— Только одно: ты мой лучший друг на свете, как я часто говорил, и мне больно видеть тебя расстроенной.

— Значит, ты любишь меня всего лишь как друга?

— Всего лишь как друга? Разве этого не достаточно?

— Ну ладно, раз ты пускаешься в философию, значит, я получила ответ на свой вопрос.

Я взял ее руку.

— Белла, милая, прости меня. Если тебе угодно называть мои чувства к тебе любовью, я не возражаю. Это меня более чем устроит. Сам же я предан тебе как самому лучшему, самому дорогому другу, какого только может иметь мужчина. Если это любовь, значит, я люблю тебя. Если ощущение покоя и безопасности, неизменно владеющее мной в твоем присутствии, — это любовь — значит, я люблю тебя. Если сознание, что я безмерно счастлив, когда ты берешь в ладони мое лицо и целуешь меня, — это любовь — значит, я люблю тебя. Если… — И я продолжал заговаривать Белле зубы, покуда не выдохся.

Потом я улыбнулся — в высшей степени обаятельно, как мне хотелось верить — и был вознагражден за старания слабой улыбкой, тронувшей уголки ее губ.

— В таком случае, мистер Эдвард Глэпторн, я удовольствуюсь — до поры до времени — вашими многочисленными изобретательными определениями любви. — Она отняла у меня руку. — Но ради нашего прошлого и ради нашего возможного будущего ты должен рассеять все мои тревоги — раз и навсегда. Эта записка…

— Там все ложь. — Я твердо посмотрел в глаза девушке. — Наглая ложь, измышленная человеком, который желает мне — нам — зла по какой-то причине, пока неизвестной нам. Но мы возьмем верх над нашими врагами, милая Белла. Обещаю: ты узнаешь обо мне все — и тогда они утратят власть над нами. Тогда мы будем в безопасности.

Ах, если бы так! Белла, как я искренне утверждал, была самым лучшим моим другом; и допускаю, я питал к ней чувство сродни любви. Но я хотел уберечь девушку от душевного потрясения, а возможно даже, от серьезной опасности, а потому никак не мог рассказать ей, что совсем недавно убил одного человека, готовясь к убийству второго, или что я не тот, за кого себя выдаю, и что сердце мое навек принадлежит другой женщине. Но она вправе узнать обо мне больше, чтобы успокоиться до времени, когда я разоблачу шантажиста и навсегда отведу от нас угрозу. А что потом? Когда я наконец одолею своего врага и отомщу за несправедливость, мне причиненную, сможет ли Белла, пусть и милая моему сердцу, заменить мне то, что я потерял?

Гостиница «Кларендон» относилась к разряду респектабельных, и у нас не было багажа, но здешний управляющий состоял в давнем знакомстве со мной и благоразумно предоставил нам комнату.

Мы засиделись далеко за полночь. Вот вкратце история, поведанная мной Белле.

Моя матушка происходила из семьи потомственных западноанглийских фермеров, Моров из Черч-Лэнгтона. Ее дядя, мистер Байам Мор, служил управляющим имением сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта близ Тоунтона. Единственная дочь последнего, Лаура, была одних лет с моей матерью. Девочки росли вместе и крепко сдружились; их дружба не прервалась, когда Лаура вышла замуж и переехала в Центральную Англию.

Примерно через месяц моя мать тоже вышла замуж, хотя она сделала далеко не столь блестящую партию, как подруга. Лаура Фэйрмайл стала леди Тансор из Эвенвуда в Нортгемптоншире, хозяйкой одного из очаровательнейших поместных домов в Англии и фамильного гнезда знаменитого древнего рода. Моя матушка стала женой беспутного гусарского офицера на половинном жалованье.

Мой отец — иначе как Капитаном его никто не называл — неприметно служил в 11-м легком драгунском полку, знаменитом «Отборном», который впоследствии прославился как 11-й гусарский полк принца Альберта под командованием лорда Кардигана, хотя Капитан умер задолго до бессмертного подвига гусар в Крымской войне. После ранения, полученного на Пиренейском полуострове, он вышел из полка и был переведен на половинное жалованье, но посвятил свой досуг единственно утолению давней тяги к спиртному, каковому занятию увлеченно предавался в ущерб всем прочим. Он проводил мало времени с женой, не умел толком взяться ни за какое дело и, когда не пьянствовал со своими приятелями в трактире «Колокол и книга» в Черч-Лэнгтоне, разъезжал по старым полковым товарищам, предаваясь буйным кутежам, какими обычно сопровождаются подобные встречи. Рождение дочери, похоже, не побудило Капитана изменить привычный образ жизни, и вечером в день безвременной смерти малютки, не прожившей и недели, он уже сидел на обычном своем месте в «Колоколе и книге».

Вскоре после этого моя мать и Капитан, по настоянию последнего, перебрались из Черч-Лэнгтона в Сэндчерч, графство Дорсет, где жили родичи Капитана. Перемена места никак не сказалась на его поведении; он просто сменил «Колокол и книгу» в Черч-Лэнгтоне на «Голову короля» в Сэндчерче. Надеюсь, рассказанного мною достаточно, чтобы дать представление об отвратительном характере Капитана, полностью пренебрегавшего своими обязанностями мужа и отца.

Летом 1819 года моя матушка поехала вместе со своей подругой Лаурой Тансор во Францию, где провела несколько месяцев. Я родился там в марте следующего года, в бретонском городе Ренн. Через несколько недель после моего рождения подруги перебрались в Динан, где сняли жилье рядом с Тур-де-л’Орлож. Потом леди Тансор отбыла в Париж, а моя матушка задержалась в Динане еще на несколько дней. Она уже собиралась выехать в Сент-Мало, когда получила ужасное известие из Англии.

Одной непроглядно-темной ночью, в пьяном образе возвращаясь из «Головы короля», Капитан сбился с дороги, оступился и упал с обрыва всего в дюжине ярдах от своей двери. Том Грексби, школьный учитель, нашел его наутро со сломанной шеей.

Похоже, Капитана вполне устраивало, что жена укатила во Францию с подругой. Он ничего не имел против того, чтобы пожить в одиночестве, не обременяя себя даже теми немногими семейными обязанностями, исполнения которых требовала от него жена. И так он умер, жалкая посредственность.

Одним июньским вечером в 1820 году мать привезла меня, завернутого в клетчатый плед, в наш маленький белый домик на скале, к которому ведет длинная пыльная дорога от церкви. Разумеется, все друзья и соседи в Сэндчерче искренне жалели ее. Ну надо же, остаться вдовой с младенцем-сироткой на руках! Все в деревне сочувственно качали головами, не в силах поверить, что бедняжку постигло такое двойное несчастье. Матушка приняла всеобщее сострадание с глубокой благодарностью, ибо смерть Капитана, сколь бы плохим мужем он ни был, стала для нее тяжелым ударом.

Все это я узнал много позже, после матушкиной кончины. А сейчас я перейду к собственным воспоминаниям о своем детстве в Сэндчерче.

Мы жили тихой мирной жизнью — моя матушка, я, Бет и Биллик, старый морской волк в отставке, который колол дрова, ухаживал за садом и правил двуколкой. Наш дом стоял фасадом на юг, из окон открывался вид на торфяное болото, простиравшееся до самого Пролива, и из раннего детства мне ярче всего запомнились шум ветра и рокот волн, убаюкивавшие меня, когда я лежал в колыбели под яблоней в саду или в своей спаленке с маленьким круглым оконцем, выходившим на веранду.

В гости к нам мало кто наведывался. Два-три раза в год приезжал из Сомерсета мистерБайам Мор, мамин дядюшка. Я также отчетливо помню бледную даму с печальными глазами, некую мисс Лэмб — она сидела в гостиной, тихо беседуя с матушкой, пока я играл на ковре у камина, и время от времени гладила меня по волосам или легко проводила пальцами по щеке с невыразимой нежностью. Это воспоминание по сей день не померкло во мне.

В пору моего раннего детства матушка страдала тяжелой меланхолией, вызванной, как я узнал много позже, смертью ее лучшей подруги Лауры, леди Тансор, чье имя стало мне известно только после матушкиной кончины. Ее светлость (как я узнал впоследствии) оказывала моей матери скромную материальную поддержку деньгами из своих средств и разного рода подарками. Но после смерти подруги матушка лишилась такого вспомоществования и для нее настали трудные времена, ибо ничтожное наследство, оставленное Капитаном, уже давно иссякло. Однако она твердо решила сделать все возможное, чтобы обеспечить наше с ней существование в сэндчерчском доме.

Вот так и получилось, что однажды в контору издателя мистера Колберна на Нью-Берлингтон-стрит доставили пакет в оберточной бумаге, где содержалась рукопись под названием «Эдит, или Последняя из рода Фицаланов», первое литературное произведение некой дамы, живущей на побережье Дорсета. В сопроводительном письме она свидетельствовала мистеру Колберну свое нижайшее почтение и просила высказать профессиональное мнение о романе.

Мистер Колберн ответил вежливой двухстраничной рецензией с указанием на достоинства и недостатки сочинения и в заключение сообщил, что будет рад договориться о публикации при условии, если автор согласен покрыть часть издательских расходов. Моя матушка приняла предложение и вложила в дело все деньги, какие могла позволить себе потратить, но рискованное предприятие увенчалось успехом, и мистер Колберн на радость быстро обратился к ней с просьбой написать следующий роман и издать у него на много выгоднейших условиях.

Так началась литературная карьера моей матушки, продолжавшаяся без перерыва свыше десяти лет, до самой ее смерти. Хотя доходы от публикаций обеспечивали нам безбедное существование, писательский труд требовал от нее неимоверного напряжения сил и пагубно сказывался на здоровье, что с течением времени становилось все очевиднее мне, изо дня в день, с утра до вечера видевшему хрупкую сгорбленную фигуру матушки за массивным письменным столом. Порой, когда я заходил в комнату, она даже не поднимала на меня взгляда, но ласково спрашивала, продолжая строчить пером: «Что тебе, Эдди? Быстренько скажи маме, милый». Я сообщал о своих надобностях, а она отсылала меня со всеми вопросами и просьбами к Бет — и я возвращался к делам своего мира, оставляя матушку исписывать страницу за страницей в ее мире.

Лет в шесть меня вверили педагогическим заботам Томаса Грексби. Маленькая школа Тома состояла из него самого, упитанного мальчика с бессмысленным лицом по имени Купер, неспособного усвоить даже самые элементарные знания, и меня. Обычно господин Купер садился выполнять простейшие учебные задания и проводил по несколько часов кряду в состоянии крайнего умственного напряжения, с высунутым от усердия языком, а мы с Томом читали и разговаривали. Я делал быстрые успехи, ибо Том был замечательным учителем, а я отличался неуемной тягой к знаниям.

Под наставничеством Тома я скоро обучился чтению, письму и счету, и он поощрял меня продолжать строительство на заложенном прочном фундаменте сообразно с моими наклонностями. Каждый предмет и каждая тема из каждого предмета, с которыми он меня знакомил, пробуждали во мне страстное желание узнать больше. Таким образом в моем уме начала накапливаться в огромных количествах плохо усвоенная информация по самым разным темам — от законов Архимеда до даты сотворения мира, вычисленной архиепископом Ашером.[24]

Однако мало-помалу Том принялся дисциплинировать мой пытливый, но разбросанный ум. Я взялся за основательное изучение греческого и латыни, всемирной истории и европейской литературы. Том был также страстным библиофилом, хотя его попыткам собрать библиотеку ценных изданий сильно препятствовала ограниченность в средствах. Тем не менее он обладал обширными познаниями и тонким вкусом в области книговедения, и именно от него я узнал об инкунабулах и колофонах, переплетах и узорном тиснении, изданиях и выпусках — и разных прочих вещах, милых сердцу ученого-библиографа.

Так все продолжалось, пока мне не стукнуло двенадцать. А потом в моей жизни произошла крутая перемена.

В день своего двенадцатилетия, в марте 1832 года, я спустился к завтраку и увидел, что матушка сидит в гостиной за своим рабочим столом с деревянной шкатулкой в руках.

— С днем рождения, Эдди. — Она улыбнулась. — Подойди и поцелуй меня.

Я подчинился с великой охотой, поскольку в последние дни почти не видел матушку, спешно дописывавшую очередное сочинение для мистера Колберна, от раза к разу ужесточавшего сроки предоставления рукописи.

— Это тебе, Эдди, — тихо промолвила она, протягивая мне шкатулку.

Шкатулка — глубокая, размером примерно четыре на пять дюймов, с откидной крышкой — была изготовлена из темного дерева ценных пород и отделана полосой из дерева посветлее, опоясывавшей корпус в дюйме от основания. На одной из высоких скошенных граней крышки имелась инкрустация в виде герба. По бокам крепились маленькие медные ручки, а переднюю стенку украшало изображение гербового щита. Эта шкатулка несколько лет стояла у меня на каминной полке в комнатах на Темпл-стрит.

— Открой, — ласково велела матушка.

Внутри лежали два мягких кожаных кошелька, набитых золотыми монетами. Я высыпал монеты на стол и насчитал двести соверенов.[25]

Разумеется, я не мог понять, откуда вдруг на нас свалилось такое богатство, — ведь исхудалое лицо бедной матушки красноречиво свидетельствовало, что она вынуждена трудиться не разгибая спины, без отдыха и всякой надежды на отдых, чтобы наша маленькая семья не знала нужды.

— Откуда у нас столько денег, мамочка? — изумленно спросил я. — Это твои?

— Нет, милый, твои, — ответила она. — И ты вправе распоряжаться ими по своему усмотрению. Подарок от давней и близкой подруги, которая очень любила тебя, но никогда больше тебя не увидит. Она просила передать тебе это, чтобы ты знал, что мысленно она всегда с тобой.

Единственной матушкиной подругой, мне известной, была печальноокая мисс Лэмб, и потому последующие несколько лет я пребывал в полной уверенности — а матушка меня не разубеждала, — будто мисс Лэмб и есть моя благодетельница. Пусть источник нежданного богатства и оставался для меня не вполне ясным, но увесистая пригоршня монет в моих ладонях возымела сильнейшее действие: я тотчас сообразил, что такие деньги позволят мне освободить матушку от непосильного литературного труда. Но она отказалась даже говорить об этом, причем таким резким, чуть ли не оскорбленным тоном, какого я никогда прежде не слышал. После долгих обсуждений мы порешили передать деньги — за изъятием пятидесяти соверенов, которые матушка по моему упорному настоянию все-таки согласилась взять, — в полное распоряжение дядюшки Мора: он выгодно вложит капитал, чтобы изрядно приумножить к моему совершеннолетию.

— И еще одно, Эдди, — сказала матушка.

Мне предстояло отправиться в школу — в настоящую школу, далеко от Сэндчерча. Все та же близкая матушкина подруга, столь сильно меня любившая, пожелала, чтобы по достижении двенадцати лет я поступил стипендиатом в Итонский колледж, и приняла все необходимые меры для этого. И вот срок настал. Когда лето закончится и с каштана у ворот облетят листья, я стану учеником Королевского колледжа Девы Марии Итонской, основанного самым благочестивым и богоустремленным английским монархом, Генрихом IV. Поначалу я не знал, почесть мне столь крутую перемену в жизни за благо или же за зло, но Том Грексби быстро вразумил меня. Ничего лучшего и желать нельзя, заявил старик, и он, как никто другой, знает, что итонское образование сослужит мне бесценную службу.

— Крепко держись знаний, приобретенных с моей помощью, Нед, — напутствовал меня Том, — и двигайся вперед, к новым высотам. Твоя жизнь, подлинная твоя жизнь, не здесь, — он указал на свою грудь и на сердце, что в ней билось, — а здесь, — он указал на голову. — Вот твое царство, и ты в полном праве обогащать и расширять его по своему усмотрению, хоть до самых пределов земли.

Экзамены, состоявшиеся в июле, я выдержал без всякого труда, и вскоре пришло письмо с приятным уведомлением, что я числюсь первым в списке поступивших. До конца лета мы с Томом проводили много времени за совместным чтением и увлеченными беседами на излюбленные наши предметы в ходе долгих прогулок по прибрежным утесам. Потом наступил день отъезда. Биллик подогнал двуколку к передним воротам, погрузил мои кофры, и я забрался к нему на кучерское сиденье. Том пришел из деревни проводить меня и на прощанье вручил подарок: превосходное издание «Saducismus Triumphatus» Гленвилла.[26] Я с недоверчивым восторгом уставился на книгу, прочитать которую страстно мечтал с тех самых пор, когда Том заставил меня задуматься над сентенцией, произнесенной Гамлетом в разговоре с Горацио после появления призрака: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».[27]

— Скромное дополнение к твоей философской библиотечке, — с улыбкой сказал старик. — Только матушке не говори — а то еще подумает, будто я развращаю твой юный ум. И приготовься ответить на мои вопросы по Гленвиллу, когда вернешься.

С этими словами он крепко пожал мне руку, чего еще никто никогда не делал прежде. Меня глубоко потрясло, что отныне я не малый ребенок, а полноправный взрослый мужчина.

Все было готово. Мы стали ждать, когда матушка выйдет из дома. Ярко светило солнце, задувал свежий ветерок. Она появилась на пороге с каким-то предметом в руках — через несколько секунд я опознал в нем шкатулку из-под соверенов, подаренных матушкиной подругой.

— Вот, возьми это, Эдди, в память о милой даме, по чьей милости ты сможешь получить образование. Я знаю, ты не подведешь ее: будешь прилежно учиться и станешь великим ученым. Ты напишешь мне при первой же возможности, правда ведь? И не забывай, что ты у мамы самый любимый-прелюбимый.

Потом она взяла мою руку, но не пожала, как Том, а поднесла к губам и поцеловала.

Я рассказал Белле и о годах учебы в Итоне, но поскольку читателю моей исповеди необходимо знать поподробнее о ряде событий моей школьной поры — в частности, об обстоятельствах моего отъезда из колледжа, — я предполагаю остановиться на них, а равно на истории своей жизни в последующие годы, в более подходящем месте повествования.

Белла слушала внимательно, время от времени вставала и подходила к окну. Когда я закончил, она с минуту сидела в задумчивом молчании.

— Ты ничего не рассказал о нынешней своей работе, — внезапно промолвила она. — Возможно, разгадка кроется именно там. Признаться, я так и не уяснила толком, в чем состоят твои обязанности у Тредголдов.

— Я же говорил: я выполняю разные частные поручения старшего компаньона.

— Извини меня, Эдди, но такой ответ кажется мне несколько уклончивым.

— Дорогая, ты же должна понимать: по соображениям профессиональной конфиденциальности я не вправе рассказать тебе больше. Но уверяю тебя, это весьма уважаемая фирма, и мои обязанности там — сугубо консультативного свойства — не имеют ни малейшего отношения к нашему делу.

— Но почему ты так уверен?

Своей настойчивостью она предоставила мне удобный случай, который я давно искал. Я встал и принялся расхаживать взад-вперед, словно поглощенный вновь возникшей мыслью.

— А ведь возможно, ты и права, — проговорил я наконец. — До сих пор я не рассматривал вероятность, что обзавелся недоброжелателем через свою работу.

Я продолжал мерить шагами комнату, покуда Белла не подошла ко мне, встревоженная не на шутку.

— В чем дело, Эдди? У тебя такой странный вид.

Она умоляюще сжала мою руку.

Заставляя милую девушку страдать, я поступал жестоко; но за невозможностью открыть правду у меня не оставалось иного выбора, как позволить ей считать, будто записка неким образом связана с моей работой. А посему я прибег к откровенной лжи.

— Есть один человек, — после долгой паузы произнес я. — Один наш клиент. Он винит меня в проигрыше своего судебного дела, которое вела наша фирма.

— По-твоему, это он написал записку?

— Не исключено.

— Но зачем? И вообще — почему он прислал записку мне? И почему в ней говорится, что ты не тот, кем кажешься?

Я сказал, что подозреваемый мной человек богат и влиятелен, но пользуется дурной репутацией; возможно, он написал записку с единственным умыслом посеять раздор между нами и таким образом поквитаться со мной за проигрыш своего дела, произошедший, как он полагает, по моей вине. Белла ненадолго задумалась, потом покачала головой.

— Но ведь она предназначалась мне! Откуда, собственно, он узнал, кто я такая и где живу?

— Может, он приставил кого-нибудь следить за мной, — предположил я.

Белла тихонько ахнула и на миг оцепенела.

— Так, значит, мне грозит опасность?

Я сказал, что это крайне маловероятно, но все же настоятельно попросил ее в ближайшее время не выходить из дома без сопровождения мистера Брайтуэйта.

Мы проговорили далеко за полночь. Я обещал Белле, что доберусь до правды и, коли мои подозрения подтвердятся, привлеку пакостника к суду, и снова и снова заверял, что записка лжива до последнего слова. Однако она по-прежнему обнаруживала все признаки волнения, и представлялось очевидным: моя неуклюжая выдумка лишь усугубила положение вещей. Мы около часа пролежали на кровати в полной одежде, а перед самым рассветом Белла попросила отвести ее обратно в Сент-Джонс-Вуд.

Мы тихонько выскользнули из боковой двери «Кларендона» в горьковатый желтый туман и молча зашагали по пустынным улицам, погруженные каждый в свои мысли.

У порога Блайт-Лодж я спросил, можно ли мне зайти в воскресенье.

— Как хочешь, — бесцветным голосом обронила Белла, вынимая из ридикюля ключ и отмыкая дверь.

Она не поцеловала меня на прощание.

5. Mors certa[28]

Я вернулся на Темпл-стрит, но все никак не мог успокоиться. Сна не было ни в одном глазу, а читать не хотелось, да и вообще ничего не хотелось. Я даже не мог заставить себя взять с полки потрепанный томик донновских проповедей, обычно освежавший и бодривший меня не хуже ушата ледяной воды. Я просто сидел, погруженный в мрачные раздумья, перед холодным камином.

Я глубоко сожалел, что солгал Белле, но обман давно стал моим постоянным спутником. На самом деле я уже предал ее и продолжал предавать в сердце своем. Я жил ради другой, тосковал по другой, жаждал обладать другой, хотя теперь она была безвозвратно потеряна для меня. Как же я мог открыть Белле правду? Мне оставалось только лгать. Выбирая меньшее из зол.

Пронизанный бледным светом лестничного фонаря этажом ниже, желтый туман пластался по оконным стеклам, истекал влагой. Уныние неумолимо проникало в душу, точно острый нож. Все глубже, все больнее язвило оно. Я знал, чем и где это закончится. Как всегда, я отчаянно сопротивлялся, но безуспешно. Кровь глухо застучала в висках, муки мои стали нестерпимыми, и потому я, покорившись своим бесам, снова набросил пальто и сбежал вниз по лестнице. Бессонная утроба Великого Левиафана манила меня.

Я нашел ее там, где и рассчитывал, — где их обычно находят на исходе ночи, когда они возвращаются домой из Уэст-Энда.

Я нагнал ее на углу Маунт-стрит. Несколько слов — и сделка заключена.

Несмотря на поздний час, домовладелица, старая еврейка, открыла дверь на стук девушки и провожала нас подозрительным взглядом, пока мы поднимались по узкой лестнице на третий этаж, в длинную комнату с низким потолком — обставленную скудно, но вполне прилично и довольно чистую.

Под заколоченным окном в торце комнаты, в украшенном ярко-красными лентами ящике, спал рыжий котенок — по кличке Тигр, если верить корявой надписи на стенке ящика. На столе рядом лежало грудой незаконченное шитье, рукав бархатного платья безжизненно свисал к полу, похожий на некое мертвое существо. В другом конце комнаты, у наполовину зашторенного окна, выходящего на улицу, стояла односпальная французская кровать, застеленная заплатанным линялым покрывалом, недостаточно широким, чтобы скрыть неопорожненный ночной горшок под кроватью.

— У вас есть имя? — спросила девушка.

— Геддингтон, — с улыбкой сказал я, — Эрнест Геддингтон. Старший лакей. А как тебя зовут?

— Для вас я леди Джейн, — ответила она делано шутливым тоном. — Ну-с, мистер Эрнест Геддингтон, старший лакей, полагаю, вы готовы оценить качество товара.

Тщедушная девушка лет двадцати, с золотисто-каштановыми волосами, она говорила с легким акцентом кокни, сипловатым голосом, подсаженным в задымленных табаком трактирах и кабаках. Ее попытка напустить на себя игривость выглядела весьма неубедительно. Глаза у нее были утомленные, улыбка вымученная. Я обратил внимание на ее красные костяшки, на тонкие бледные ноги и на то, что она каждые несколько секунд тихо покашливает в кулак. Шатко покачиваясь на усталых опухших ногах и зябко поеживаясь, она разделась до сорочки и панталон.

Потом подвела меня к кровати и села.

— Ваш экипаж подан, мистер Геддингтон, — проговорила она, с трудом подавляя зевок.

— О нет, миледи, — сказал я, разворачивая ее кругом. — Я знаю свое место. Я войду с заднего хода, с вашего позволения.

А теперь — в Блюгейт-Филдс, опасный и смертоносный. Черная расселина сырой каменной лестницы ведет из узкого переулка наверх, в помещение, где плавает, клубится туман иного рода — сухой, горячий, едкий. Какой-то ласкар сидит сгорбившись на замызганном, в грязных потеках полу, еще один костлявый субъект невнятно бормочет в дальнем углу, и пустой диван ждет меня.

Я ложусь, мне вручают чудодейственный прибор, заправленный дурманным зельем, и погружение, растворение начинается. Облака, пронзительный солнечный свет, сияющие вершины вечных гор и холодное зеленое море. Слон смотрит на меня с невыразимым состраданием в маленьких темных глазках. Рыжеволосый мужчина, чьего лица я не вижу.

Границы нашего мира подвижны и текучи — между ночью и днем, между радостью и печалью, между любовью и ненавистью, между самой жизнью и смертью. И кто знает, в какой именно момент мы вдруг переступаем границу и переходим из одного состояния в другое, точно горючее вещество при соприкосновении с огнем? У моего мира свои переменчивые пределы, которые я постоянно пересекаю, в неуемных странствиях своих похожий на кочующего зверя. То благовоспитанный, то необузданный; то отзывчивый на порядочность и человеческое участие, то идущий на поводу у порочнейших страстей.

Я открыто признаюсь в своих нравственных падениях, поскольку это правда — такая же правда, как все, все в моей исповеди: убийство Лукаса Трендла, моя ненависть к Фебу Даунту и проклятая любовь, которую я питаю и всегда буду питать к той, чье имя пока не могу назвать. Если мои поступки вызывают у вас отвращение — ничего не попишешь. Я не ищу им оправданий и объяснений, даже не пытаюсь, ибо неодолимое, властное желание постоянно блуждать, подобно бедному Агасферу,[29] между светом и тьмой навсегда останется во мне, не отпустит до смертного часа.

Сигара, чтобы прийти в чувство, — и я возвращаюсь на застланные плотным туманом улицы. Новый день уже пробуждается к жизни, когда я устало поднимаюсь по лестнице в свои комнаты на Темпл-стрит.

Добравшись до гостиной, я бессильно упал в кресло, покинутое мной несколькими часами ранее, и погрузился в глубокий мирный сон.

Незадолго до полудня я, вздрогнув, проснулся с мыслью о Джуксе.

Фордайс Джукс был моим соседом с первого этажа. Меня с души воротило от его елейной физиономии, хитрого прищура и вкрадчивых повадок. «Ах, как приятно видеть вас, мистер Глэпторн. Всегда чрезвычайно приятно. Нынче прохладно, вы не находите, мистер Глэпторн?» Спускаясь или поднимаясь по лестнице, я привычно ожидал, что дверь Джукса откроется при моем приближении и он поприветствует меня сладчайшей улыбкой, а потом проводит пристальным взглядом, который я безошибочно чувствовал спиной.

Это Джукс! Точно он. Как же я сразу не догадался? Он шел за мной до Каин-Корта тем вечером. Он все знает.

Джукс служил клерком в адвокатской фирме «Тредголд, Тредголд и Орр» на Патерностер-роу, где работал и я; ниже мне представится случай рассказать о ней более обстоятельно. Он весьма умен, довольно образован и знает о моих перемещениях достаточно, чтобы поймать меня в ловушку. Да, это наверняка Джукс. Под предлогом проявления учтивости он постоянно следил за мной, словно подозревая, что я не тот, за кого себя выдаю. И недавно он получил возможность порыться в моих бумагах, о чем я поведаю в должное время. Правда, мы с ним ни разу не говорили о Белле, наши беседы никогда не касались вопросов частной жизни, но он наблюдал, соглядатайствовал за мной и выяснил, кто она такая и где обретается.

С чего же все началось? Джукс, я знал, большой любитель совать нос в чужие дела. Я часто совершал ночные вылазки, и скрип ступенек возвещал о моих уходах и приходах его вечно навостренным ушам. Видимо, однажды ночью он поддался безудержному, необоримому желанию последовать за мной и узнать, куда я хожу и чем занимаюсь, а потом это повторялось снова и снова, покуда не вошло у него в привычку. В какие темные углы заглядывал он любопытным взором, в какие дверные проемы и тайные притоны?

И вот, одним вечером в конце октября, чуть раньше обычного, Джукс снова увязался за мной и долго ходил по пятам, озадаченный моими явно бесцельными блужданиями, в конечном счете приведшими меня на Треднидл-стрит. Он не мог видеть Лукаса Трендла, стоявшего у дверей Банка, — его видел только я. Но он продолжал следить за мной, по-прежнему озадаченный, когда я шагал на запад, к Стрэнду.

Джукс не мог знать, почему я совершил деяние, очевидцем которого он стал. Но он знал, что я убил человека. Он знал.

Это открытие оказало на меня гальваническое действие. Быстро ополоснув лицо холодной водой, я спустился по лестнице на первый этаж. Дверь Джукса оставалась закрытой, и из-за нее не доносилось ни звука — оно и понятно, ведь сейчас он отбывал присутственные часы у Тредголдов. Но я знал: он наверняка отпросился из конторы под каким-нибудь предлогом на вторую половину дня, чтобы встретиться со мной лицом к лицу в Стоук-Ньюингтоне или, по крайней мере, удостовериться, что я откликнулся на приглашение отдать последнюю дань уважения Лукасу Трендлу. Тем не менее я с минуту стоял у подножья лестницы, обдумывая, не стоит ли мне проникнуть со взломом в жилище Джукса, дабы окончательно убедиться, что именно он написал две анонимные записки. Но в конце концов я решил, что в подобном безрассудном поступке нет необходимости, вышел на улицу и зашагал в сторону Ченсери-лейн, чтобы осуществить свой план.

Я добрался до Ченсери-лейн вовремя, чтобы сесть на омнибус до Стоук-Ньюингтона, отходивший в половине первого, — ведь сегодня было 3 ноября, день похорон мистера Лукаса Трендла. Но омнибус уехал без меня — я не собирался рисковать. Несколько минут я стоял в стороне, напряженно всматриваясь в проплывающие мимо лица, подозрительно приглядываясь ко всем околачивающимся поблизости субъектам. Потом я встал в очередь на следующий зеленый «Фаворит», поднялся в него, но тотчас выпрыгнул, едва он тронулся с места. Убедившись, что за мной нет слежки, я наконец сел в часовой омнибус и вскоре прибыл к месту назначения.

Через Врата Смерти,[30] увенчанные иероглифической надписью «Последний приют бренных тел», я вошел на кладбище Эбни в тихой деревушке Стоук-Ньюингтон. Позади остался Лондон, накрытый мутной красно-желтой пеленой, исчадием миллиона фабричных труб. Здесь же воздух был чистый, а небо пасмурное, хотя и обещало проясниться.

До погребальной церемонии оставался еще час. С видом случайного посетителя я бродил меж широких лужаек и ливанских кедров, разглядывая гранитные и мраморные надгробья — иные из них поражали воображение своей вычурностью, но большинство отличалось подобающей простотой и непритязательностью, ибо здесь покоились бренные останки конгреционалистов. Каменные ангелы, колонны и задрапированные урны. Я осмотрел маленькую готическую часовню, а потом направился к обнесенному оградой древнему каштану, под которым в свое время любил отдыхать доктор Уоттс,[31] друг леди Эбни и учитель ее дочерей.

Задержавшись здесь, я внимательно осмотрелся по сторонам, запоминая окрестные дорожки и аллеи, пытаясь представить возможное развитие событий.

Рискнет ли Джукс открыто подойти ко мне в таком месте? Или он незаметно отведет меня в сторону и сообщит, на каких условиях согласен хранить молчание? Физической угрозы он для меня не представляет, мелкорослый пройдоха, и в любом случае мне не составит труда с ним справиться. Я возьму инициативу в свои руки и предложу обсудить дело цивилизованно, как подобает джентльменам. Он оценит по достоинству мою учтивость: никаких споров и препирательств, вообще ничего подобного. Просто небольшой деловой разговор. Мы пройдемся до церкви и условимся о следующей встрече — в каком-нибудь удобном для обоих месте в городе, — чтобы окончательно уладить все вопросы. Тогда-то я и получу преимущество, полное и бесповоротное.

С такими мыслями я неспешно прогуливался взад-вперед по дорожке, словно погруженный в меланхоличное созерцание окрестностей. Я вынул часы из жилетного кармана. Через несколько секунд церковные куранты пробили три.

Я двинулся обратно к воротам и увидел, как на кладбище въезжает катафалк, влекомый четверкой лошадей с плюмажами из страусиных перьев и в богатых попонах. За ним следовали две траурные кареты и вереница экипажей поменьше, задрапированных роскошным черным бархатом. Я насчитал четырех факельщиков и с полдюжины пажей. «Довольно дорогое мероприятие, — подумал я, — несмотря на аскетичное вероисповедание мистера Трендла».

За процессией, чуть поодаль, шла группа местных жителей не из родственников покойного. Я подошел ближе, рискнув прибавить шагу, и поискал взглядом своего знакомца среди них.

Похоронный кортеж въехал через одну из арок во двор церкви, носильщики извлекли гроб из катафалка и занесли в здание; родные и близкие усопшего вышли из экипажей и последовали за скорбной ношей.

Я занял позицию неподалеку. Вон мать Трендла… да, точно она: хрупкая дама, тяжело опирающаяся на руку высокого молодого господина — вероятно, его брата. Ни жены, ни детей я не приметил, слава богу. Но при виде несчастной матери тотчас потерял присутствие духа, живо вспомнив бессмысленную улыбку, растянувшую рот Трендла, когда я выдернул нож у него из шеи.

Пока родные и близкие рассаживались в церкви, я снова перевел внимание на группу местных жителей. Джукс наверняка среди них, хотя я нигде не видел его характерной приземистой фигуры. Немного погодя мне пришло в голову, что он мог прислать посредника. Предположение казалось маловероятным, но все же я еще раз обвел маленькую толпу внимательным взглядом, а затем неторопливо подошел и смешался с ней.

— Вы были знакомы с мистером Трендлом, сэр?

Вопрос задала низенькая полная дама, печально взиравшая на меня сквозь золотое пенсне бледными серо-зелеными глазами.

— Не близко, мадам, — ответил я.

Моя собеседница медленно покачала головой:

— Такой замечательный человек… поистине замечательный. Такой добрый и щедрый и так обожал свою матушку. Полагаю, вы знакомы с миссис Трендл?

— Немного.

— Но, вероятно, не имели чести знать ее покойного супруга?

— Именно так.

Я не испытывал ни малейшего желания продолжать разговор, но она все не унималась.

— Видимо, вы из здешних прихожан?

Я сказал, что знал усопшего только по предпринимательским делам.

— Ах, предпринимательство. Я совершенно не разбираюсь в предпринимательстве. Но вот мистер Трендл прекрасно разбирался. Исключительно умный человек! Как будут без него бедняжки в Африке — даже не представляю.

Она причитала еще несколько минут, особливо распространяясь, со странного рода мечтательным удовольствием, насчет порочности и богопроклятости человека, отнявшего у африканцев великого благодетеля.

Наконец, обескураженная моим упорным молчанием, дама слабо улыбнулась и отошла прочь развалистой поступью, похожая в своем трепещущем траурном наряде на огромный комок сажи, сбежавший из тюрьмы темного смога, который по-прежнему висел над приглушенно гудящим городом вдали, тяжко наваливаясь на обитающие там бедные души, точно бремя греха.

Никого. Ничего. Я прохаживался в толпе, стараясь слиться с ней, но избегая вступать в любые разговоры. Когда же он появится? И появится ли вообще?

Немного погодя, под погребальный колокольный звон, гроб вынесли из церкви, снова погрузили в катафалк, и траурная процессия поползла по извилистой дорожке к приготовленной могиле.

Пожилой седовласый священник должным образом провел погребальную церемонию, сопровождавшуюся обычными изъявлениями горя. Когда гроб стали медленно опускать в разверстую землю, я противно своей воле завороженно уставился на него — последний бренный приют злосчастного Лукаса Трендла, покойного служащего Банка Англии. Ведь именно я уложил беднягу в гроб, хотя он ни в чем передо мной не провинился.

Толпа начала рассеиваться. Я еще раз посмотрел на мать Трендла и молодого господина, на чью руку она опиралась недавно. Из-под полей цилиндра у него виднелась бахрома рыжих волос.

В конце концов я остался у могилы один, если не считать могильщиков с подручными. Фордайс Джукс так и не объявился.

Я прождал еще почти час, а потом, когда уже собирались сумерки, вернулся к египетским воротам. Почтительно дотронувшись до шляпы, кладбищенский привратник пропустил меня через узкую боковую арку. Я глубоко вздохнул. Мерзавец Джукс выставил меня полным дураком, смеха ради отослав в такую даль, и он дорого заплатит мне за свою гнусную шутку, когда придет час возмездия.

Но когда я проходил в глубокой тени под аркой, меня нагнал какой-то мужчина и легонько похлопал по левому плечу. Я инстинктивно отпрянул влево, но он уже обогнал меня с правой стороны, в считаные секунды смешался с группой скорбящих, стоявшей сразу за воротами, и растворился в густеющем мраке.

Это был не Джукс. Этот человек был выше ростом, шире в плечах и проворнее в движениях. Это был не Джукс.

Я вернулся на Темпл-стрит в удрученном и смятенном состоянии духа. Едва я стал подниматься по ступенькам, дверь на первом этаже отворилась.

— Доброго вам вечера, мистер Глэпторн, — сладко пропел Фордайс Джукс. — Надеюсь, вы приятно провели день?

6. Vocat[32]

Меня не оставляла уверенность, что моим шантажистом является не кто иной, как Фордайс Джукс. Однако в Стоук-Ньюингтоне он не появился, да и никто другой не сделал попытки привлечь мое внимание — помимо господина, похлопавшего меня по плечу и вселившего тревогу в мою душу своим умышленным прикосновением, легким, но решительным. Вне всяких сомнений, то был совершенно посторонний человек, в спешке покидавший кладбище и случайно обогнавший меня в узком проходе под аркой. Но это не первая такая «случайность» — я не забыл странное происшествие у Диорамы. И определенно не последняя.

Зачем Джукс отправил меня в Стоук-Ньюингтон, если не собирался открыться мне там? На ум приходило единственное предположение: он выжидал удобного момента, а второе послание, с приглашением на похороны, преследовало цель причинить мне дополнительные муки — за них я расквитаюсь с лихвой в свое время. Я получил две записки. Вероятно, третья послужит к началу решительных действий.

С того момента я стал внимательно следить за Джуксом. Из окна моей гостиной, если прижаться лицом к стеклу, был виден выход с лестницы. Я наблюдал, как он возвращался домой с покупками, болтал с жильцами соседних квартир или выводил свою шелудивую собачонку на прогулку к реке. Он исправно ходил на службу, а свободное от работы время посвящал самым невинным занятиям.

Ничего не происходило. Ожидаемое третье послание все не приходило; никакого тихого стука в дверь, никаких очередных шагов, предпринятых против меня в осуществление некоего плана. В течение последующих дней я постепенно укрепил свой ослабленный дух и однажды утром, в первый раз за неделю или полторы, пробудился от крепкого сна полный новых сил и решимости вновь посвятить себя делу уничтожения своего врага.

О его жизни и характере вы узнаете больше, гораздо больше, по ходу повествования. Я постоянно помнил о нем. Я жил и дышал мыслями о нем, ибо судьбы наши были неразрывно связаны. «Под горами гнева я погребу его, // И память о нем сотрется в сердцах людских». Эта нетипично хорошая строчка вышла из-под эпического пера Ф. Рейнсфорда Даунта («Минская дева», часть III); но у мистера Теннисона есть строка получше, которую я постоянно мысленно повторяю: «Но я рожден для дел иных».[33]

В ближайшее воскресенье после погребения Лукаса Трендла я пришел в Блайт-Лодж, согласно уговору, и Шарлотта, служанка шотландского происхождения, проводила меня в маленькую заднюю гостиную. После непродолжительного ожидания я наконец услышал легкую поступь Беллы на лестнице.

— Ну здравствуй, Эдди. — Она не взяла мою руку и не поцеловала меня порывисто, как сделала бы в иных обстоятельствах, даже не подставила свою щеку для поцелуя.

Мы, по обыкновению, перекинулись несколькими шутливыми словами, и Белла уселась в кресло у подъемного окна, выходящего в темный сад.

— Ну, рассказывай, как живешь-поживаешь, — заговорила она. — У нас здесь наступили горячие деньки. Столько разных дел, столько забот. Да еще Мэри покидает нас — ты знаешь конечно же, что капитан Патрик женится на ней! Боже, какое волнующее событие! И какой смелый поступок с его стороны! Но она заслуживает счастья, милое создание, и он по-настоящему любит ее. Завтра мы ожидаем новую девушку, но ведь никогда не знаешь наперед, как все сложится. Вдобавок ко всему, Китти опять укатила во Францию, а значит, проводить собеседование, да и управляться со всеми прочими делами придется мне. А Чарли, ты знаешь, должна ехать в Шотландию, у нее сестра вот-вот родит…

Несколько минут Белла болтала без умолку в такой вот бессвязной манере, изредка заливаясь смехом, сплетая и расплетая пальцы на коленях. Но сегодня в глазах у нее не горел прежний огонек. Я видел и чувствовал произошедшую в ней перемену. Мне не было нужды справляться о причине. Я понимал: она поразмыслила, при холодном свете дня, над моими объяснениями, данными в гостинице «Кларендон», и нашла их неудовлетворительными — чрезвычайно неубедительными. Детская сказка, унизительная в своей нелепости выдумка про гнусного негодяя и его таинственного приспешника — одна из вымышленных историй моей матушки, отряхнутая от пыли и примененная к делу. И все с целью скрыть правду — какую-то ужасную правду — об Эдварде Глэпторне, который являлся не тем, за кого себя выдавал. Представлялось совершенно очевидным: Белла приняла на веру слова таинственного Veritas.

Шарлотта принесла нам чаю, и Белла продолжала пустяшную болтовню, а я молча слушал, улыбаясь и кивая время от времени, покуда стук в переднюю дверь не возвестил о приходе какого-то члена «Академии» из числа ее клиентов.

Мы оба встали, я пожал торопливо протянутую руку и вышел через дверь, ведущую в сад. Белла была мне добрым другом и товарищем, но я не любил ее так, как ей хотелось бы. Из чувства глубокого уважения я всячески старался оградить милую девушку от страданий и, сложись моя судьба иначе, с радостью женился бы на ней и хранил бы верность ей одной. Но я не мог подарить свое сердце кому хотел, ибо оно больше не принадлежало мне — оно было отнято у меня некой могущественной силой и противно моей воле отдано другой, в чьем владении останется навек, всеми забытый несчастный узник.

На следующий день, все еще раздраженный и удрученный давешним разговором с Беллой, я отослал Легрису записку с предложением прокатиться на ялике, который я держал у Темплской пристани, и он тотчас ответил согласием. Мы решили доплыть до пешеходного моста Хангерфорд, перекусить там в клубе Легриса, а потом вернуться обратно. Утро выдалось ясное, даром что задувал прохладный ветерок, и я отправился на встречу с другом, горя желанием размять мышцы.

Спустившись на первый этаж, я заметил, что дверь Джукса приотворена, и остановился, не в силах ничего с собой поделать.

На другой стороне улицы я увидел характерную фигуру своего соседа, повернутую округлой спиной ко мне: он шагал по направлению к Темплским садам, таща за собой на поводке собачонку. Такой осторожный хитрый малый, разумеется, не мог умышленно оставить дверь открытой. Но она была открыта, и я не совладал с искушением.

Гостиной служила просторная, обшитая панелями комната; узкая арочная дверь в дальнем углу вела в спальню и умывальную. Уютная обстановка здесь свидетельствовала о вкусе и тонкой разборчивости, каковые свойства совершенно не вязались в моем представлении с образом Фордайса Джукса. Наблюдая за ним из окна своей мансарды, я часто задавался вопросом, в каком же внутреннем мире живет этот несуразный коротышка. Увидев сейчас на стенах и книжных полках совершенно неожиданные зримые иллюстрации этого мира, я на минуту забыл о цели своего визита.

У двери в спальню стояла элегантная горка с различными изысканными вещицами: несколько миниатюр тюдоровского периода (Хиллард?), расписные шкатулочки тончайшей работы, изящнейшие китайские статуэтки из слоновой кости, дельфтские и богемские кубки — восхитительное собрание разнородных предметов, объединенных единственно тонким вкусом — и немалыми доходами — человека, составившего коллекцию. На стенах, аккуратно развешанные и выставленные напоказ, красовались равно поразительные свидетельства неожиданных интересов Фордайса Джукса. Работы Альдорфера, Дюрера, Холлара и Бальдунга. Книги тоже привлекли пристальное мое внимание. Я изумленно разглядывал первое издание «Sacramentalia» Томаса Неттера (ин-фолио, Париж, Франсуа Рено, 1523),[34] о котором я давно мечтал, и прочие отборные тома с позолоченными корешками, стоявшие рядами в запертом книжном шкафу рядом с письменным столом.

Удивление мое не знало границ. У меня просто в голове не укладывалось, что человек вроде Фордайса Джукса мог собрать столь восхитительную коллекцию редкостей под самым моим носом. Как он раздобыл все это? Откуда у него такие познания и вкус? И откуда деньги на подобные ценные вещи?

Я стал склоняться к предположению, что, возможно, шантаж и вымогательство являются подлинным ремеслом Джукса, тайной профессией, которой он украдкой занимается в свободное от службы у Тредголдов время, причем с успехом поистине немыслимым. Приобрести познания и развить вкус не так уж и сложно, но для того, чтобы сколотить состояние на пустом месте, требуются способности иного рода. Возможно, Джукс обладает полезным для фирмы Тредголдов талантом вымогать деньги у клиентов, имеющих что скрывать от широкой публики.

Поначалу предположение показалось совсем уже неправдоподобным, но чем дольше я раздумывал над ним, тем более вероятным оно представлялось, ибо вполне объясняло, откуда взялось все, что я обнаружил в сей пещере сокровищ, столь долго находившейся у меня под ногами и остававшейся незамеченной. Так, значит, я всего лишь последняя жертва Джукса? И он полагает, что я располагаю достаточными средствами, чтобы удовлетворить его требования и таким образом дать возможность купить еще один редкий и красивый экспонат на стену или в шкафчики? Но я не намерен становиться жертвой Фордайса Джукса, да и любого другого человека на свете. Усилием воли очнувшись от этих мыслей, я напомнил себе о цели своего визита и повернулся к столу, стоявшему, как и мой тремя этажами выше, у окна на улицу.

На полированной столешнице ничего, кроме серебряного чернильного прибора великолепной работы. Все ящики заперты. Я огляделся вокруг. Еще один запертый шкафчик в углу. Никаких бумаг. Никаких записных книжек. Ничего, что позволило бы мне сравнить руку Джукса с почерком записок, полученных Беллой и мной. Еще одно доказательство, подумал я, подтверждающее обоснованность моих подозрений. Человек, наживший такое богатство путем вымогательства, не станет беспечно оставлять на виду подобные улики.

Потом я заметил на маленьком пристенном столике у камина раскрытую книгу. При ближайшем рассмотрении это оказалась Библия ин-октаво, изданная в семнадцатом веке, хотя и не представляющая особой ценности. Я ошеломленно уставился на заголовок на правой странице: «Книга пророка Иезекииля».

Образцов почерка своего соседа я не нашел, но раскрытая на «Иезекииле» Библия окончательно утвердила меня в мысли, что Джукс и есть мой шантажист.

Я несколько секунд постоял у приоткрытой двери, наблюдая за улицей. Не обнаружив Джукса в пределах видимости, я вышел вон и быстро зашагал по направлению к Темплской пристани.

7. In dubio[35]

Легрис ждал меня, прислонясь к каменной ограде, с манильской сигарой в зубах. Приятно пригревало бледное осеннее солнце.

— Черт тебя побери, Джи, — добродушно выбранился он, когда я подошел. — Я уже пятнадцать минут торчу здесь, если не больше. Где тебя носит? Вот-вот отлив начнется, а мы еще не отчалили.

Мы стащили ялик в воду, сложили наши сюртуки на корме, засучили рукава и, оттолкнувшись от берега, заскользили по бурой речной глади.

Позади оставался частый лес мачт у причалов, Лондонский мост, запруженный экипажами, и купол собора Святого Павла. Далеко впереди виднелись мост Ватерлоо и плавный изгиб широкого потока в сторону Хангерфорд-маркет. Повсюду вокруг сновали взад-вперед суда самых разных размеров и типов; по обоим берегам щетинился город, облитый жемчужно-серым светом и подернутый неизменной дымкой испарений, источаемых Лондоном. Мы проплывали мимо устий темных переулков, мимо фабричных труб и доходных домов, вычерченных беспорядочно прыгающими ломаными линиями на фоне неба, мимо шпилей и башен более благородных очертаний, мимо сходней и лодочных пристаней, складскихзданий и общественных садов. Над головой парили, кружили чайки, чьи пронзительные крики смешивались с плеском волн о борта зачаленных баркасов, хлопаньем парусов и вымпелов, далекими гудками парового буксира.

Не произнося ни слова, мы мерно налегали на весла, с удовольствием гребли против сильного течения, от души наслаждаясь прогулкой по воде — хотя бы и по мутной воде Темзы в ноябрьский день. Мной владело отрадное чувство, что все бессонные ночи, проведенные за тупым созерцанием слухового окошка над кроватью, остались в прошлом. Прямо передо мной мощные спинные мышцы Легриса перекатывались, вздувались при каждом гребке, чуть не до треска натягивая серовато-белую шелковую ткань жилета, — и мне на миг вспомнился недавний сон: жаркий летний день, скользящая по тихой реке лодка, и я полулежу на корме позади тепло укутанного Лукаса Трендла. Но видение мелькнуло перед мысленным взором и тотчас растаяло.

Сразу за Эссекской верфью по берегу бродила женщина в грязных обносках и драном капоре, с плетеной корзиной на кожаном плечевом ремне. Она шарила, ковырялась палкой в зловонных илистых наносах, невозмутимо ища там разные ценные предметы. Когда мы проплывали мимо, она подняла голову и долго смотрела на нас, стоя по щиколотку в густой жиже и прикрывая ладонью глаза от солнца.

Причалив у Хангерфордских сходней, я пробрался к корме за нашими сюртуками и тут заметил неподалеку от нас маленькую лодку, где сидел один гребец, опустив весла в воду. Он явно шел против течения следом за нами, но теперь, как и мы, остановился, хотя к берегу приближаться не стал.

— Разве ты его не приметил раньше? — спросил Легрис, выворачивая мощную шею, чтобы глянуть на одинокую фигуру. — Он пристроился за нами сразу после Эссекской верфи, где мы видели нищенку. Твой знакомый?

«Вовсе нет», — подумал я. Силуэт мужчины производил зловещее впечатление; высокий цилиндр выделялся угольно-черным прямоугольником на фоне опрокинутого в реку неба.

Потом меня осенило. Глупо было полагать, будто Фордайс Джукс станет самолично следить за мной — ведь он прекрасно понимает, что я мигом узнаю его, коли вдруг замечу. У него наверняка есть сообщник — ну конечно! И сейчас он передо мной: мужчина в лодке, угрюмо выжидающий удобного момента. Скорее всего, именно он похлопал меня по плечу возле Диорамы, и именно он обогнал меня под аркой египетских ворот на кладбище Эбни. Прежде незримый, прежде скрытый во мраке, теперь он явился мне при белом свете дня, хотя и остается вне пределов досягаемости. Но при виде его облегчение нахлынуло на меня теплой волной: ведь теперь, надо надеяться, я смогу наконец перейти в наступление. «Подплыви немного поближе, — тихо прошептал я, — чуть-чуть поближе. Дай мне разглядеть твое лицо».

— Что ты говоришь? — Легрис протягивал руку за своим сюртуком.

— Ничего. На, держи.

Я бросил ему сюртук, а потом снова повернулся к нашему преследователю. Получись у меня выманить его из лодки на сушу, я бы непременно изыскал возможность встретиться с ним лицом к лицу. Я надел сюртук, ощущая успокоительную тяжесть карманных пистолетов, которые всегда носил с собой. Потом я еще раз бросил взгляд назад, чтобы хорошенько запомнить фигуру господина, наблюдавшего за мной издали.

Необычайно высокого роста, широкоплечий — даже шире Легриса в плечах. Вроде бы чисто выбритый, хотя поднятый воротник сюртука может скрывать бакенбарды. Крупные руки без перчаток крепко сжимают весла, ибо он борется с течением, стараясь удержать лодку на месте. Но чем внимательнее я разглядывал незнакомца, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Грозный противник, спору нет, но ведь я тоже не из мозглявых и уж всяко сумею постоять за себя в случае необходимости. Так откуда же тревога? Что же смущает меня в человеке, покачивающемся в лодке поодаль от берега?

Мы добрались до улицы и направились в клуб Легриса, «Юнайтед сервис».[36] Последние несколько лет Легрис болтался без дела, не имея определенных видов на будущее, но начало военных действий и отправка экспедиционных войск в Крым внезапно побудили его, сына солдата, завербоваться в гвардию, хотя он еще не приступил к исполнению служебных обязанностей. Он возбужденно говорил о своей предстоящей военной карьере. Как и у всех в ту пору, у него с языка не сходили сражения и битвы Русской кампании, особенно героический подвиг легкой кавалерийской бригады лорда Кардигана под Балаклавой, в скором времени достопамятно воспетый в великой оде мистера Теннисона.[37] Я охотно позволял Легрису болтать без умолку, ибо мысли мои были поглощены нашим другом с реки. Я с минуты на минуту ожидал, что замечу его поблизости, но, к моему удивлению, никто за нами не следовал.

Мы благополучно дошли до «Юнайтед сервис», на ступенях которого толпились прибывающие члены клуба. Обед был во всех отношениях превосходным. Легрис, находившийся в ударе, заказал вторую бутылку шампанского, а затем и третью; я же, памятуя о нашем преследователе, не хотел терять бдительность и потому позволил товарищу поглотить львиную долю игристого. Когда через час-полтора стало ясно, что Легрис не в состоянии грести со мной на лодке, я посадил его в наемный экипаж, а сам зашагал назад к реке один — останавливаясь через каждые несколько ярдов, чтобы проверить, нет ли за мной слежки.

Наконец я вернулся к Хангерфордским сходням, отвязал от причала ялик и сел на весла. Я пребывал в совершенном смятении мыслей. Где же он? Куда делся? На всем обратном пути я поминутно крутил головой по сторонам, высматривая своего преследователя, но так нигде и не приметил. По прибытии к Темплской пристани я встал с банки, чтобы зачалить свое суденышко, потерял равновесие и упал в реку. Но когда я сидел там по грудь в холодной вонючей воде, предмет насмешливого внимания нескольких прохожих на набережной, я вдруг увидел уже знакомую фигуру одинокого гребца. Он снова остановил лодку поодаль от берега, опустил весла и устремил на меня зловеще пристальный взор. И снова черты его лица оставались неразличимыми — только напряженная поза, свидетельствовавшая о сосредоточенном внимании.

Тихо чертыхаясь, я пошлепал к Темпл-стрит. На каждом углу я останавливался и оглядывался, проверяя, не высадился ли таинственный гребец на сушу и не следует ли за мной, но он так и не показался в пределах видимости. Донельзя раздраженный хлюпаньем воды в башмаках, я в ярости сорвал их с себя на самом подходе к дому и пошел дальше в одних чулках.

А поскольку в мокрых чулках я ступал почти бесшумно, так и получилось, что я застал у своей двери Фордайса Джукса — он как раз наклонился, собираясь просунуть что-то в припорожную щель.

Джукс завизжал как резаная свинья, когда я, швырнув мокрые башмаки на ступеньки, схватил его за короткую шею и повалил на пол.

Крепко держа мерзавца за загривок, точно жалкую дворнягу, каковой он, собственно, и являлся, я отомкнул дверь, а потом пинком втолкнул его в комнату.

Он съежился в углу, прикрывая лицо локтем.

— Мистер Глэпторн! Мистер Глэпторн! — проскулил он. — В чем дело? Это же я, Фордайс Джукс. Вы же меня знаете!

— О да, я тебя знаю, — прорычал я. — Я прекрасно знаю, какой ты негодяй.

Джукс забился подальше в угол и опустил руку, явив моему взору искаженную от страха физиономию. Вот он и попался.

— Негодяй? Как вас понимать? Что дурного я вам сделал?

Я двинулся к нему, и он лихорадочно заелозил, застучал пятками по полу, стараясь забиться в угол еще дальше в тщетной попытке спастись от побоев, которые я явно вознамерился нанести. Но в последний момент что-то остановило меня.

— Ладно, давай-ка глянем, — промолвил я. — Может, здесь мы и найдем ответ на твои вопросы.

Я вернулся к двери и поднял с пола листок, что Джукс просовывал в припорожную щель, когда я бесшумно подошел к нему сзади.

Записка была написана весьма характерным почерком, но почерком профессионального писаря, тренированной рукой адвокатского клерка. Он не имел ни малейшего сходства с почерком двух посланий, полученных Беллой и мной. А содержание записки? Мистер Фордайс Джукс почтительнейше приглашает мистера Эдварда Глэпторна присоединиться к нему и нескольким его друзьям за ужином по случаю дня его рождения в таверне «Альбион» вечером в субботу 12 ноября.

С минуту я молчал, совершенно сбитый с толку.

Что же такое получается? Я поймал мерзавца с поличным, во всяком случае я так решил — а теперь на тебе! Может, это какая-нибудь дьявольская уловка, призванная пустить меня по ложному следу? Однако чем дольше я обдумывал ситуацию, тем яснее понимал, что я, скорее всего, ошибался — опасно ошибался — относительно личности шантажиста. Но если не Джукс — кто тогда?

У меня мучительно заныло под ложечкой, когда зловещая фигура одинокого гребца возникла перед моим мысленным взором. Прежняя тревога овладела мной, но в уме моем все еще не забрезжила догадка, которая должна была прийти ко мне, когда я исследовал полученную Беллой записку, пытаясь установить личность автора.

Джукс по-прежнему сидел скорчившись в углу, но он заметил мое замешательство и немного успокоился.

— Мистер Глэпторн, пожалуйста… Позвольте мне встать.

Не отвечая, я прошел к каминному креслу и повалился в него, продолжая сжимать в руке листок.

Я услышал, как Джукс поднимается на ноги, отряхивает платье и направляется ко мне.

— Мистер Глэпторн, пожалуйста, я не хотел вас обидеть, даже в мыслях не имел. Вероятно, застав меня здесь… ведь на вашей лестничной площадке довольно темно… да, я понимаю… то есть я полагаю, вы приняли меня за домашнего вора или еще какого злоумышленника. Сильное потрясение, безусловно, — вот так вот застичь кого-нибудь у своей двери. Но я не хотел ничего дурного, ровным счетом ничего, сэр, ничего дурного…

Так он продолжал добрую минуту, раз за разом повторяя одни и те же фразы и заламывая короткие жирные ручки, дабы выразить всю меру своего раскаяния и сожаления по поводу причиненного беспокойства.

Наконец я глубоко вздохнул, встал с кресла и повернулся к своему соседу.

— Мистер Джукс, приношу вам свои извинения. Самые искренние и глубокие. Это я обидел вас. Очень обидел. Вы совершенно правы. В полумраке мне показалось, будто кто-то пытается взломать мою дверь. Я катался на лодке, видите ли, и страшно устал от физических усилий, даже голова кружится. Я не узнал вас. Мне нет прощения.

Собрав в кулак всю свою волю, я протянул Джуксу руку.

Он ответил вялым рукопожатием, после чего я моментально отошел к письменному столу и снова сел.

— Я подумал, мы с вами так редко видимся в последнее время, мистер Глэпторн, — слышал я заискивающий голос Джукса, хотя мысли мои были уже далеко от нелепого коротышки в старомодном фраке и бриджах, который стоял на моем турецком ковре, по-прежнему заламывая руки и нервно озираясь. — Теперь вы так редко бываете в конторе, а для меня всегда такое удовольствие поболтать с вами по-дружески. Не то чтобы мы с вами водили дружбу в полном смысле слова, но ведь мы все-таки соседи, а соседям, знаете ли, следует поддерживать добрые отношения. Вот я и подумал: а может, мистер Глэпторн не прочь провести время в приятном обществе? А потом подумал: соберу-ка я нескольких своих друзей на небольшой праздничный ужин — в субботу у меня день рождения — да приглашу мистера Глэпторна… — Он умолк, переводя дыхание.

— Боюсь, в субботу у меня никак не получится, мистер Джукс. Но за приглашение спасибо.

— Да-да, конечно. Я все понимаю, мистер Глэпторн. Вы человек занятой, ясное дело.

Он бочком двинулся к двери и промолвил натужно веселым голосом:

— Ну, пожалуй, я пойду.

Я собрался было еще раз извиниться за свое грубое поведение, но Джукс опередил меня, энергично тряся головой:

— Нет-нет, прошу вас, мистер Глэпторн, ни слова больше. Просто недоразумение. Никаких обид, решительно никаких.

Я кивнул. Но тотчас же задался вопросом, а не зря ли я снимаю с него подозрения.

— Минуточку, мистер Джукс.

Он уставился на меня.

— Вы человек набожный?

— Набожный? — повторил он с нескрываемым удивлением. — Ну… я соблюдаю религиозные предписания, как подобает доброму христианину. Меня воспитали в строгих понятиях, хотя я, признаться, позволяю себе разные маленькие слабости. Но я исправно посещаю Темплскую церковь по воскресеньям и каждый день читаю Библию, сэр, каждый день. — При последних словах он вскинул голову и расправил плечи с видом слегка вызывающим, словно желая сказать: «Нате вам. Какой же я негодяй после этого?»

— Каждый день? — переспросил я.

— Каждый божий день. Точно, как часы: несколько страниц перед тем, как вывести Крошку Фордайса на прогулку. На удивление быстро идет, знаете ли. Я читаю Ветхий Завет второй раз за год и уже приближаюсь к концу.

— Замечательно, — сказал я. — Просто замечательно. До свидания, мистер Джукс, и еще раз прошу…

Он снова вскинул ладонь.

— Не надо, сэр, не стоит. — Засим он бледно улыбнулся и затворил за собой дверь.

В мокрой насквозь одежде я неподвижно сидел и смотрел в маленькое окно на рваные облака, похожие на клочья дыма над бранным полем, пока не услышал, как внизу хлопнула дверь Джукса.

8. Amicus verus[38]

На следующее утро я получил записку от Легриса: он извинялся за вчерашнюю невоздержанность в употреблении шампанского и сообщал (на случай, если я пожелаю к нему присоединиться), что вечером в обычное время будет в «Корабле и черепахе».

Легрис находился в разговорчивом настроении, и я охотно позволил потчевать себя историями о том, чем сейчас занимается тот или иной малый, где недавно побывал имярек, кто о чем болтал в клубе, и прочими сплетнями, а равно возбужденными рассказами обо всех делах, которые моему другу надлежит уладить перед отправкой на войну. Я огорчался, что он уезжает, и, конечно же, тревожился за него; но я невольно заразился его энтузиазмом и почти пожалел о том, что мне никогда не приходило в голову поступить на военную службу.

Мы расстались незадолго до полуночи. Легрис уже двинулся прочь, направляясь в свои комнаты в «Олбани»,[39] но потом вдруг остановился и повернулся ко мне.

— Да, чуть не забыл. Это мне прислали в клуб. Для тебя. — Он полез во внутренний карман пальто и вручил мне небольшой пакет в оберточной бумаге — явно с какой-то книгой. — В жизни не угадаешь, от кого это.

Я недоуменно уставился на него.

— От того несносного стипендиатика, Даунта. Ну, ты помнишь. В школе вы с ним очень близко знались одно время, верно? Сейчас зарабатывает на жизнь стихоплетством. Свидетельствует мне свое почтение и просит передать это тебе. Я еще не ответил, разумеется. Хотел сперва перемолвиться с тобой.

Легрис тотчас заметил, что я переменился в лице, и покраснел.

— Что-нибудь не так, Джи? Вид у тебя малость расстроенный.

Вместо ответа я спросил, вертя пакет в руках:

— Он писал тебе раньше?

— В первый раз, дружище. Он не в моем духе. Не думал, что еще когда-нибудь услышу о нем после университета. Чертовски неприятный малый, вечно ходил с задранным носом. По общему мнению, он не изменился к лучшему.

Обеспокоенный моим молчанием, Легрис шагнул ко мне и заглянул в глаза:

— Слушай, я же вижу, что с тобой творится неладное. У меня и в мыслях нет наседать на тебя с расспросами, но я буду рад помочь тебе, коли смогу.

— Напиши Даунту, что я путешествую за границей, — произнес я. — Нынешнее местонахождение неизвестно. Дата возвращения тоже.

— Лады. Это проще простого. Считай, дело сделано. — Он неловко кашлянул и двинулся прочь, но уже через несколько шагов резко остановился и вновь повернулся ко мне. — Да, вот еще что. Ты, конечно, можешь послать меня куда подальше, но все-таки ответь мне, коли можешь. Почему тот парень преследовал нас на реке вчера? Отрицать очевидное бесполезно — так почему бы не выложить все начистоту?

Я был готов обнять и расцеловать славного малого. Вот уже не один месяц я жил на грани нервного расстройства, денно и нощно занятый мысленным поединком со своим врагом, сломленный предательством, обуреваемый яростью и отчаянием, но лишенный возможности довериться хоть одной живой душе. Я думал, у меня нет союзников и мне придется полагаться лишь на свои силы в предстоящей схватке не на жизнь, а на смерть — но вот славный старина Легрис, по-ослиному упрямый в дружбе, слепо преданный, протягивает мне руку помощи. А если я приму ее? На свете нет человека надежнее, нет человека, более готового сражаться на твоей стороне до последнего вздоха и прощать другу любые недостатки. Да, но если я все-таки ее приму? В таком случае мне придется открыть Легрису все секреты, с которыми я так долго жил. А тогда сохранит ли он преданность мне, поддержит ли в последнем противостоянии, простит ли меня?

— Мы с тобой похожи, как гвоздь и панихида, Глэпторн, — вновь заговорил он. — Но у меня нет друга лучше. Ты ведь знаешь: я для тебя все сделаю — все, что угодно. Я в таких разговорах не мастак, а потому извини: уж как получается. Ты в беде — отрицать не имеет смысла. Это написано на твоей физиономии последние несколько недель. Не знаю, связаны ли твои неприятности с Даунтом или со вчерашним парнем на реке. Но с тобой определенно творится неладное, пусть ты и делаешь вид, будто все в порядке. Нет, у тебя далеко не все в порядке — так почему бы не поделиться со мной проблемами? И мы вдвоем подумаем, что тут можно сделать.

В жизни любого человека бывают моменты, когда он должен вверить свою судьбу в руки ближнего, невзирая на риск. Я тотчас принял решение, хотя сомнения оставались. Я откроюсь Легрису.

— Завтра вечером, ужин в гостинице Миварта,[40] — сказал я.

Засим мы обменялись рукопожатием.

Я возвращался домой в задумчивом настроении, не вполне уверенный в разумности своего решения довериться Легрису, но все же исполненный твердого намерения выложить все как на духу. Я содрогался при одной мысли о предстоящем разговоре: ведь мне придется признаться, что я сделал с Лукасом Трендлом в Каин-Корте и что собираюсь сделать теперь, когда убедился, что способен на убийство. Я был уверен, что снищу искреннее сочувствие и заручусь поддержкой Легриса, когда поведаю всю правду и покажу расчетливую подлость нашего общего знакомца Феба Даунта. Но не станет ли знание о моем вынужденном поступке слишком суровым испытанием даже для столь стойкой души? И вправе ли я, даже именем дружбы, просить Легриса разделить со мной такую ношу? Погруженный в подобные размышления, я дошел до своего дома на Темпл-стрит и поднялся по лестнице.

В гостиной я развернул пакет, врученный мне Легрисом. Как я и предполагал, в нем оказалась книга — маленький томик ин-октаво, необрезанный, в темно-зеленом переплете, под названием «Rosa Mundi». Я аккуратно разрезал первые две страницы бумажным ножом и раскрыл книгу на титульном листе.[41]

[42]

На контртитуле почерком автора было написано: «Моему другу Э. Г., с теплейшими воспоминаниями о былых днях и надеждой на скорое воссоединение». А ниже две строки: «Когда известно все и пред тобой // Лишь Правда, ложь поправшая пятой» — как позже выяснилось, взятые из одного из стихотворений, напечатанных в сборнике. Если они и имели смысл, то я его не понял.

Я с отвращением бросил раскрытую книгу на стол, но все не мог оторвать взгляда от контртитульной страницы. Снова увидеть этот почерк, спустя столько лет! Я тотчас узнал характерную завитушку в прописной «П» из слова «Правда», затейливые выносные элементы (проклятие школьных учителей), вычурные очертания букв. Но какие воспоминания пробудил во мне этот почерк? О латинских алкеевых строфах и гекзаметрах, что мы сочиняли в соревновательном порядке и подвергали беспощадной критике? Или о чем-то другом?

Назавтра вечером мы с Легрисом встретились в гостинице Миварта, как и договаривались.

Он явно чувствовал себя не в своей тарелке: нервно покашливал и поминутно проводил пальцем под воротничком, словно тот был слишком тесен. Когда мы зажгли сигары, я спросил, не передумал ли он, по-прежнему ли хочет выслушать мой рассказ.

— Конечно, дружище. Я весь внимание. Давай, начинай.

— Разумеется, я могу рассчитывать на твое полное — подчеркиваю, полное — молчание.

Мой друг положил сигару в пепельницу, покраснев от негодования.

— Если я даю слово какому-нибудь малому в клубе, — проговорил он с внушительной серьезностью, — он без всяких вопросов может рассчитывать, что я от него не отступлюсь. А значит, если я даю слово тебе, можно быть уверенным, абсолютно уверенным, что я ни при каких обстоятельствах никогда не выдам ни одной тайны, в какую ты соблаговолишь посвятить меня. Надеюсь, я ясно высказался. — Произнеся эту короткую, но выразительную речь, он снова взял сигару и посмотрел на меня взглядом, в котором явственно читалось: «Ну вот, я сказал то, что требовалось сказать. Теперь возрази мне, коли посмеешь».

Нет, он никогда не предаст меня, как сделали другие; он сдержит свое слово. Но я решил открыть Легрису не всю правду — не потому, что не доверял ему, и даже не потому, что боялся, что он отречется от нашей дружбы, когда узнает о совершенном мной деянии и о моих дальнейших планах. Просто он оказался бы в смертельной опасности, когда бы узнал всю правду, а я ни в коем случае не собирался ставить его под удар.

Потребовав еще одну бутылку, я принялся сжато рассказывать Легрису все, о чем намереваюсь подробно поведать вам ниже, мой неизвестный читатель: о необычных обстоятельствах моего рождения; о характере и планах моего врага; о безответной страсти, отнявшей у меня всякую надежду полюбить еще когда-нибудь.

Если верно утверждение мудреца, что признавшийся в своих проступках уже почти невиновен,[43] тогда я надеюсь данной исповедью заслужить снисхождение в глазах будущих своих читателей.

Начну со своего имени. Когда Veritas предупреждал Беллу, что Эдвард Глэпторн не тот, за кого себя выдает, он не грешил против истины, как и подобает обладателю такого псевдонима. Для Беллы, для своего работодателя, для своих соседей на Темпл-стрит и для остальных людей, с которыми вы скоро познакомитесь, я был Эдвардом Глэпторном. Но я урожденный Эдвард Чарльз Глайвер — под этим именем я поступил в Итон, где свел дружбу с Уиллоби Легрисом, и под этим именем, сокращенным до Джи, он знал меня с тех пор. Однако даже это было не подлинное мое имя, а Капитан и миссис Эдвард Глайвер из Сэндчерча в Дорсете не были моими настоящими родителями. Все началось с обмана, видите ли, и только когда откроется правда, только тогда искупится грех и бедная неприкаянная душа, ставшая источником всех бед, наконец обретет покой.

Вам уже известны кое-какие сведения о детстве Эдварда Глэпторна — они же являются истинным, пусть и неполным, рассказом о ранних годах жизни Эдварда Глайвера. В свое время я вернусь к этой истории и ее продолжению. Но сперва давайте хотя бы отчасти облечем плотью бестелесный образ Феба Даунта, моего заявленного, но все еще призрачного врага, чье имя уже украсило страницы данного повествования.

Наверняка многим из вас он знаком по своим литературным сочинениям. Несомненно, в свое время какая-нибудь предприимчивая «рабочая лошадка» от литературы, для услады потомства, опубликует снотворный труд «Биография и переписка» (в трех толстенных, невыносимо скучных томах), который не даст ни малейшего представления об истинном характере и наклонностях предмета исследования.[44] Пока же позвольте мне стать вашим проводником — уподобиться Вергилию, ведущему Данте по нисходящим кругам Ада.

Кто наделил меня правом выступать в такой роли? Я сам и наделил. На протяжении многих лет я пристально изучал жизнь Даунта и узнал о своем враге все, что только можно. Это покажется вам странным. Спору нет, это странно. Ум научного склада, каким в полной мере обладаю я, не довольствуется поверхностными обобщениями и непроверенными данными, а тем паче предвзятыми суждениями заинтересованных лиц. Ученому, как и юристу, требуются обоснования, доказательства и неопровержимые документальные свидетельства; он просеивает, взвешивает и терпеливо собирает; он анализирует, сравнивает и сопоставляет; он применяет способность тонкого различения, чтобы отделить факт от вымысла и возможность от вероятности. Используя такие методы, я с жаром предавался изучению многих предметов в течение жизни, о чем поведаю ниже; но ни одному из них я не уделял столько времени и внимания, как этому предмету первостепенной важности. Ну и без везенья не обошлось: ведь мой враг снискал известность, а это всегда развязывает языки. «Ах да! Я знавала Феба еще ребенком». «Феб Даунт, поэт? Ну разумеется, я его помню». «Вам стоит поговорить с таким-то и таким-то. Он знает об этой семье гораздо больше меня». И так — фрагмент за фрагментом, воспоминание за воспоминанием — постепенно начинает складываться полная и детальная картина.

Здесь главное — уметь собирать факты. Вот основные источники, откуда я черпал сведения: обрывочные воспоминания Даунта о годах учебы в Итоне, напечатанные в «Субботнем обозрении» 10 октября 1848 года; более подробные воспоминания о детстве, отрочестве и начале литературной карьеры, пересыпанные сентиментальными стишками и изданные под названием «Мои ранние годы» в 1852 году; личные показания доктора Т***, врача, под чьим наблюдением находилась мать Даунта до и после рождения сына; выдержки из неопубликованного дневника доктора А. Б. Даунта, отца Феба (каковой документ, с сожалением должен признать, попал ко мне в руки незаконным путем); и воспоминания друзей и соседей, а равно многочисленных слуг и прочих домашних работников.

Почему я вообще начал это биографическое исследование, вы скоро узнаете. А сейчас Феб — Феб лучезарный — готов встретиться с нами. Не будем заставлять его ждать.

Часть вторая Восхождение Феба 1819–1848

Никогда еще не находил я гордыни в натуре благородной, а равно смирения в низменной душе.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

VI. О высокомерии

9. Ora et labora[45]

Феб Даунт появился на свет — как он сам говорит в автобиографических заметках, опубликованных под названием «Мои ранние годы», — в промышленном городке Миллхед в Ланкашире в последний день 1819 года, ровно в полночь, с последним ударом старинных напольных часов, стоявших на лестничной площадке у спальни его матери.

Примерно за год до сего знаменательного события отец Феба прибыл в Миллхедский приход по направлению своего колледжа, где он оставил должность после женитьбы. В Кембридже преподобный Ахилл Даунт — молодой научный сотрудник Тринити-колледжа, уже получивший степень доктора богословия и в свободное от теологических диспутов время подготовивший к печати замечательный сборник Катулла, — снискал репутацию блестящего ученого, способного и готового сделать очень и очень многое в богословской науке. Безусловно, многочисленные друзья ожидали от него великих свершений, и все единодушно сходились во мнении: если бы не внезапное — и для иных необъяснимое — решение жениться, Ахилл Даунт благодаря своим незаурядным талантам без труда достиг бы высоких постов в правлении колледжа и университета.

Но все, по крайней мере, признавали, что он женился по любви — доблестный поступок со стороны человека честолюбивого и весьма ограниченного в средствах. Его избранница, даром что бесспорная красавица, обладала слабым здоровьем и не имела за душой ни гроша. Но у любви свои резоны, и уж конечно противиться ей бесполезно.

Когда доктор Даунт сообщил о своем решении мастеру,[46] сей благодушный джентльмен сделал все возможное, чтобы отговорить его от шага, который непременно надолго задержит, если не пресечет полностью, его университетскую карьеру. Дело в том, что тогда в распоряжении колледжа имелось лишь одно вакантное пасторское место. Доктор Пассингэм высказался со всей прямотой: это место недостойно человека с характером, амбициями и репутацией Даунта. Жалованье там положено ничтожное, едва хватит на одного; приход бедный, работы много, а должности пасторского помощника там не предусмотрено.

Да и сама местность: неприглядная унылая долина, еще десятки лет назад изрытая вдоль и поперек шахтами, а впоследствии застроенная литейными цехами, промышленными мастерскими и прочими мануфактурами, вокруг которых выросли закопченные краснокирпичные кварталы. Доктор Пассингэм считал (хотя и не сказал этого вслух), что Миллхед, где он побывал лишь однажды, относится к разряду дрянных городишек, куда ни один джентльмен по доброй воле и носа не сунет.

Через несколько минут спокойных увещаний почтенный мастер начал понемногу раздражаться, что доктор Даунт, вопреки ожиданиям, не поддается на уговоры, продиктованные лучшими побуждениями, но, напротив, упорствует в своем желании принять Миллхедский приход со всеми сопутствующими тяготами. В конце концов у доктора Пассингэма не осталось иного выбора, кроме как печально покачать головой и согласиться по возможности быстро уладить все необходимые формальности.

И вот одним морозным днем в декабре 1818 года преподобный Ахилл Даунт со своей молодой женой вселился в Миллхедский пасторат. Этот приземистый мрачный дом (его я в свое время самолично посетил и осмотрел) обращен фасадом на угрюмую долину, утыканную черными фабричными трубами и тесно застроенную уродливыми кирпичными бараками, а позади него простирается безотрадная болотистая пустошь. Да уж, для доктора Даунта перемена была разительная. Далеко позади остались сочные лужайки, тенистые рощи и гулкие каменные дворы старинного университета. Теперь взорам его ежедневно являлась совсем другая местность, населенная совсем другими представителями рода человеческого.

Однако новый настоятель Миллхедского прихода был исполнен решимости прилежно трудиться во благо своей северной паствы, и нельзя отрицать, что на первом своем пастырском посту он исполнял свои обязанности с непоколебимым усердием. Он прославился в округе своими тщательно продуманными проповедями, которые произносились с интеллектуальным вдохновением и драматической страстью и вскоре стали привлекать многочисленные собрания прихожан в церковь Святого Симфориана по воскресеньям.

Наружность доктора Даунта вполне соответствовала героическому христианскому имени, дарованному ему родителями: высокий, широкоплечий, с уверенной осанкой, звучным голосом и густой бородой, как у пророка. Шагая крупной поступью по слякотным улочкам Миллхеда, он излучал устрашающий дух сознательной добродетели. Окружающим он представлялся скалой и крепостью, неодолимой твердыней. Однако мало-помалу он стал понимать, что здесь, в мире тяжкого труда, где почти нет родственных душ, вершить великие дела непросто. Работа среди бедного рабочего люда начала угнетать его сильнее, чем он считал допустимым, а долгожданное постановление о повышении в должности с переводом в другой город все не приходило. Доктор Даунт превратился в человека разочарованного.

Он отчасти утешался мыслью о скором рождении первенца, но, увы, появление на свет маленького Феба повлекло за собой трагедию. Подарив доктору Даунту сына и наследника, нежно любимая жена через три дня скончалась, и он остался один с постоянно орущим младенцем на руках, в мрачном доме на холме, без всякой надежды выбраться когда-нибудь из этой дыры.

Безмерное горе привело преподобного на грань отчаяния. Пасторский дом казался вымершим, когда несчастный вдовец по несколько дней кряду безвылазно просиживал за закрытыми дверями, отказываясь от всяких сношений с внешним миром. В те черные дни к нему часто наведывались заботливые друзья из маленькой церковной общины, чтобы оказать посильную помощь сокрушенному духом пастырю. Самой внимательной и услужливой была мисс Кэролайн Петри — одна из тех, кто всегда сидел с восхищенным видом перед самой кафедрой доктора Даунта в церкви Святого Симфориана. Постепенно мисс Петри утвердилась в качестве главной радетельницы о восстановлении душевного здоровья приходского священника; она привела дело к удовлетворительному завершению, став второй миссис Даунт осенью 1821 года.

Доктор Даунт никогда не говорил о своем переходе от состояния полного духовного и морального опустошения обратно к вере в Бога и в свои силы. Можно только догадываться, на какую сделку ему пришлось пойти и с душой, и с совестью. Но он заключил эту сделку — к некоторой выгоде для себя и к большому вреду для меня.

Монументальная мисс Кэролайн Петри, принесшая с собой в дом миллхедского пастора маленький, но весьма желанный ежегодный доход, являлась полной противоположностью первой миссис Даунт. Несмотря на юный возраст, она обнаруживала зрелость ума во всех отношениях. Держалась она — иначе не скажешь — царственно, внушительной своей статью и равно внушительным выражением лица вселяя невольное почтение во всех без изъятия, независимо от рода и звания. Отчасти это объяснялось необычным ростом мисс Петри (она была на голову выше даже доктора Даунта и имела возможность в буквальном смысле слова смотреть свысока практически на всех своих собеседников), а отчасти — ее поистине замечательной наружностью.

В описываемую пору мисс Петри было двадцать четыре года, и она тихо-мирно жила со своим дядюшкой, поскольку оба ее родителя погибли в результате несчастного случая. В отличие от первой миссис Даунт, она не была красавицей в общепринятом смысле, но производила впечатление человека, много претерпевшего в жизни и с честью выдержавшего все испытания. И действительно, глубокие оспины, безобразившие ее лицо, наглядно свидетельствовали о перенесенных некогда страданиях.

Однако любой поэт, заслуженно увенчанный лаврами, или художник, взыскующий источника вдохновения, пришел бы в неистовый восторг при первом же взгляде на сей властный лик, который всегда хранил такое сурово-сосредоточенное выражение, будто его обладательница сию минуту отвлеклась от чтения некоего душепользительного сочинения, представляющего чрезвычайный интерес (хотя на самом деле она не питала особенного пристрастия к подобного рода литературе). Но стоило лишь разглядеть уступчивую мягкость, сквозившую во взоре и проступавшую в складке губ, общее впечатление от наружности Кэролайн менялось с минорного на мажорное. Вдобавок она обладала сильным духом, очаровательными манерами (когда хотела) и здравым смыслом. И еще она была честолюбива, как показали дальнейшие события.

С деньгами второй жены доктор Даунт получил возможность нанять крохотному Фебу няню, некую миссис Такли, которая в высшей степени успешно справлялась со своими обязанностями, покуда подопечному не стукнуло два года — а тогда всю ответственность за воспитание и благополучие малыша взяла на себя мачеха. Как следствие, мальчик стал во многом походить характером на нее — в частности, перенял житейско-практическое мировоззрение Кэролайн, шедшее вразрез со страстным желанием ее мужа вернуться к уединенной жизни ученого-богослова. Просто поразительно, насколько тесно они сблизились и как часто доктор Даунт заставал их двоих в обнимку, горячо обсуждающих что-то с заговорщицким видом. Преподобный, разумеется, по-прежнему нес ответственность за формальное образование сына, но во всех прочих отношениях бразды правления жизнью маленького Феба забрала в свои руки его вторая жена; и даже в том, что касается учебы, авторитет отца часто подрывался. Обычно мальчик занимался уроками со всем прилежанием, но, если у него вдруг возникало желание покататься на пони или поудить рыбу в садовом ручье, вместо того чтобы зубрить склонения, ему стоило лишь обратиться к мачехе — и он моментально освобождался от занятий. Да и во многих других случаях просьбы доктора Даунта не выполнялись, а распоряжения отменялись. Однажды он вознамерился взять сына с собой в один из самых неблагополучных городских кварталов, где нищета и отчаяние вопияли о себе на всех углах, ибо он не сомневался, что подобного рода впечатления поспособствуют пробуждению в мальчике сострадания к тяжелой участи людей, которым в жизни повезло меньше, чем ему. Однако в дверях путь им преградила его разъяренная жена, решительно заявившая, что она ни при каких обстоятельствах не позволит удручать милого Феба столь отвратительными и опасными зрелищами. Преподобный возражал, но тщетно. Он отправился в город один и никогда впредь не пытался взять своего отпрыска с собой. Из этого и прочих примеров, свидетельствующих о преобладающем влиянии второй миссис Даунт, нельзя не заключить, что она постепенно отнимала у доктора Даунта сына, причем такими способами, противодействовать коим он не имел возможности.

По несчастливой случайности — или, как я некогда полагал, по прихоти Рока, предопределившего события моей жизни, — вторая жена преподобного приходилась троюродной сестрой Джулиусу Вернею Дюпору, двадцать пятому барону Тансору, владельцу поместья Эвенвуд-Парк в графстве Нортгемптоншир, чья первая супруга коротко упоминалась ранее в связи с моей матерью. Высокородному родственнику миссис Даунт принадлежало право назначения на должности в нескольких благополучных нортгемптонширских приходах, и в начале лета 1830 года освободился приход в самом Эвенвуде. Прознав про это, миссис Даунт, с огнем во взоре, тотчас полетела на юг, дабы ходатайствовать за своего мужа перед его светлостью.

Похоже, однако, сей достойной всяческого уважения дамой двигало нечто большее, нежели просто чувство супружеского долга. По словам всех, она часто выражала желание увезти мужа и своего ненаглядного Феба из ненавистного Миллхеда и, несомненно, поступила весьма любезно, вызвавшись поставить лорда Тансора в известность о незаурядных способностях доктора Даунта. Последний, я уверен, был глубоко тронут бескорыстным радением жены о его благе. Впрочем, думается мне, она действовала вовсе не из бескорыстных побуждений и на самом деле подчинялась велениям своего честолюбивого сердца, когда отправилась на юг со столь похвальной поспешностью. Ведь если ее ходатайство увенчается успехом, она из далекой и всеми забытой родственницы, прозябающей во мраке Миллхеда, превратится в полноправную представительницу семейства Дюпоров из Эвенвуда — а кто знает, какой выгодой это может обернуться?

Я не располагаю документальными свидетельствами о встрече миссис Даунт и лорда Тансора, но, с точки зрения миссис Даунт, она прошла в высшей степени успешно. В самом скором времени доктор Даунт получил приглашение присоединиться к ней, маленького Феба отправили к родственникам в Суффолке, и в конечном счете доктор и миссис Даунт через две недели вернулись из Нортгемптоншира в приподнятом настроении.

Засим последовали дни тревожного ожидания, но лорд Тансор не обманул возлагавшихся на него надежд. Спустя всего две недели от него пришло снисходительнейшее письмо, уведомлявшее о назначении доктора Даунта пастором прихода Святого Михаила и Всех Ангелов в Эвенвуде.

Согласно показаниям одного из моих осведомителей, сразу же по возвращении от суффолских родичей маленький Феб был вызван для разговора к своей мачехе. Сидя у окна гостиной в кресле с прошитой пуговицами спинкой (в нем часто сиживала первая миссис Даунт, тоскливо глядя на болотистую пустошь между пасторатом и городом, неуклонно подступавшим все ближе), она объяснила мальчику, сколь важным событием является перевод отца в Эвенвуд и какое значение это имеет для всех них. Она говорила грудным мелодичным голосом, ласково называя пасынка «мое милое дитя» и нежно гладя его по головке.

Потом миссис Даунт немного рассказала об их родственниках и покровителях, лорде и леди Тансор: что они занимают очень высокое положение в графстве, да и в стране в целом; что в Лондоне у них громадный дом, который Феб непременно увидит в свое время, коли будет примерно себя вести; и что отныне он должен называть их дядей и тетей Тансор.

— Ты ведь знаешь, что дядя Тансор потерял своего маленького сыночка, — сказала она, беря Феба за руку и подводя к окну. — Если ты будешь хорошим мальчиком, в чем я нисколько не сомневаюсь, твой дядя будет чрезвычайно добр к тебе, ибо ему ужасно недостает сына, и с твоей стороны будет очень мило и заботливо, если ты иногда будешь держаться так, будто ты и есть его родной сын. Ты ведь сможешь, голубчик Феб? Разумеется, ты всегда будешь любимым папиным мальчиком — и моим. Это просто игра такая. Ведь у бедного дяди Тансора, в отличие от твоего папы, нет собственного дитяти, и ты подумай только, как он будет рад, коли сможет постоянно общаться с тобой, показывать тебе всякие интересные вещи и, возможно, брать с собой в путешествия. Ведь тебе хотелось бы этого, правда? Побывать в разных замечательных краях?

Конечно же, мальчик ответил утвердительно. А потом миссис Даунт поведала о чудесах Эвенвуда.

— А трубы там есть? — спросил Феб.

— Да, дорогой, но только не такие грязные и мерзкие, как в Миллхеде.

— И мой дядя Тансор — большой человек?

— Да, — задумчиво промолвила мачеха, устремив взгляд на черную долину. — Он очень большой человек.

В условленный срок они отправили все имущество и домашний скарб на юг, и пасторский дом с закрытыми ставнями и запертыми дверями остался пустовать на открытом всем ветрам холме. Я словно воочию вижу, как доктор Даунт с облегчением откинулся на спинку сиденья, когда пролетка с грохотом покатила прочь от мрачного дома, закрыл глаза и мысленно вознес благодарственную молитву Господу. Наконец-то избавление пришло.

10. In Arcadia[47]

Таким образом семейство Даунтов перебралось в Эвенвуд — место, с которым некогда были связаны все мои надежды и честолюбивые устремления.

Новая должность полностью устраивала доктора Даунта. Имея жалованье в четыреста фунтов в год плюс сто фунтов ежегодного дохода с церковных земель, теперь он держал выезд и хороший стол и занял в округе весьма солидное положение. Забыв о тяготах миллхедской жизни, доктор Даунт нашел покой и довольство в солнечной гавани Эвенвуда.

Просторный и светлый пасторат (бывший дом пребендария) располагался посреди ухоженного сада, за которым простирались живописные луга, спускавшиеся к реке, а за рекой темнел манящий густой лес. Значительную часть работы — какая вообще имелась в маленьком процветающем нортгемптонширском приходе — охотнобрал на себя викарий, мистер Сэмюэл Тайди, суетливый молодой человек, испытывавший глубокий трепет перед доктором Даунтом (и еще глубочайший — перед его супругой). Лорд Тансор не обременял поручениями своего пастора, и последний легко справлялся с немногочисленными обязанностями, на него возложенными. Вскоре у преподобного появилось достаточно свободного времени и более чем достаточно доходов, чтобы посвятить досуг интеллектуальным и богословским интересам, о чем он страстно мечтал в Миллхеде, — и он не видел причины, почему так и не поступить.

Его жена почти сразу по переезде принялась налаживать по возможности тесные связи между пасторатом и усадьбой. Безусловно, родство с семейством Дюпоров давало ей известные привилегии, и она ловко их использовала к своей выгоде. Она быстро стала для лорда Тансора такой же незаменимой, какой в свое время сделалась для доктора Даунта, потерявшего первую жену. Она охотно оказывала любые услуги и даже слышать не желала о том, чтобы его светлость испытывал хоть какие-то неудобства, пусть даже самые незначительные. Естественно, сама она никакой черной работой не занималась, а обнаруживала весьма полезную способность перекладывать все на плечи других людей. Уже очень скоро она досконально знала домашние порядки, установленные у лорда Тансора, и начала заправлять хозяйственными делами со сноровкой, достойной всяческого восхищения. Прислуга при этом не выражала ни малейшего недовольства; напротив, все челядинцы обоих полов — включая даже Крэншоу, старого дворецкого его светлости, — подчинялись распоряжениям миссис Даунт, как бывалые солдаты подчиняются приказам любимого генерала. Она и вправду проявила столько такта и непринужденного обаяния, исподволь забирая в свои руки управление всеми домашними делами, что никого ни в малой мере не возмутило поведение, которое в любом другом случае сочли бы наглостью чистой воды.

Лорд Тансор был премного доволен деятельным уважением и хозяйственными услугами своей троюродной сестры, которую он едва знал до ее замужества с пастором, но теперь считал истинным украшением эвенвудского общества. Миссис Даунт пустила в ход все свои дипломатические таланты, чтобы добиться расположения мягкосердечной леди Тансор, и последняя, нисколько не обиженная и не возмущенная быстрым захватом влияния в своем доме дальней родственницей, прониклась к ней душевной благодарностью за то, что она освободила ее от обременительных домашних обязанностей.

Таким образом, доктор Даунт с женой достигли завидного благосостояния и высокого положения в эвенвудской округе. И конечно же, было вполне простительно, если миссис Даунт, мысленно обозревая плоды своих трудов, порой позволяла себе удовлетворенно улыбнуться. Однако, добившись своей цели, она открыла настоящий ларец Пандоры, что имело самые непредвиденные последствия.

Мне нравится представлять, как доктор Даунт, всегда пользовавшийся искренним моим уважением, входит в свой кабинет утром — скажем, погожим утром в августе 1830 года — и распахивает окна в залитый сиянием пробуждающийся мир с видом человека, чрезвычайно довольного своей участью.

Посмотрите на него сейчас, этим воображаемым утром. Час ранний, солнце только-только взошло над горизонтом, и даже слуг еще не слышно. Пастор находится в прекрасном расположении духа и тихо напевает веселый мотивчик, с наслаждением подставляя лицо прохладному благоуханному воздуху, втекающему в окно из сада. Отвернувшись от окна, он обводит комнату довольным и гордым взором.

Как я самолично видел в свое время, вдоль всех стен здесь тянутся высокие, от пола до потолка, стеллажи, тесно заставленные книгами. Одинаковые толстые тетради (надписанные и разложенные по темам) и бумаги (разобранные и снабженные пояснительными пометками) лежат стопками на массивном столе, вместе с изрядным запасом письменных принадлежностей; там же стоит букет августовских цветов, который ежедневно меняет жена. Безупречный порядок, уют и удобство — все как он любит.

Доктор Даунт стоит у стола, любовно озирая свою библиотеку. В нише в дальней стене теснятся труды Отцов Церкви — преподобный находит глазами знакомые тома Евсевия, святого Амвросия (особо ценное издание: Париж, 1586), Иринея Лионского, Тертуллиана и Иоанна Златоуста. В изукрашенном резьбой застекленном шкафчике у двери хранятся комментарии к Библии, сочинения европейских реформаторов и заветное издание Антверпенской Полиглотты,[48] а по сторонам от камина выстроены рядами книги классических авторов — к ним доктор Даунт издавна питает страсть.

Но это не обычное утро. Это рассвет нового дня в прямом и переносном смысле слова, ибо доктору Даунту предстоит исключительно важное дело, благодаря которому, если Богу будет угодно, окончательно станет ясно, что он нисколько не прогадал, приняв решение покинуть университет.

Накануне вечером от лорда Тансора пришла записка с вопросом, не соблаговолит ли уважаемый пастор зайти к нему в ближайшее удобное для него время. Вчера, правду сказать, время было неудобное: раньше днем доктор Даунт ездил по делам в Питерборо и на обратном пути последние четыре мили прошел пешком, поскольку лошадь потеряла подкову. Он притащился домой разгоряченный, усталый, раздраженный и едва успел снять сапоги, когда в дверь постучал слуга лорда Тансора. Но на приглашение из усадьбы непросто ответить отказом — тем паче ссылаясь на стертые ноги и неподобающий потный вид.

Доктора Даунта впустили в дом и провели через несколько официальных гостиных на окрашенную багряным закатом террасу, что тянулась по всей длине западного фасада. Его светлость сидел здесь в плетеном кресле, со своим спаниелем у ног. Он курил сигару и задумчиво смотрел на солнце, садившееся за Молсийский лес, который отмечал западную границу его владений.

Несколько слов о покровителе доктора Даунта. Сей господин был среднего роста, но казался гораздо выше, ибо имел выправку настоящего гвардейца и всегда держался навытяжку. Его мир ограничивался эвенвудским поместьем, городским особняком на Парк-лейн, клубом «Карлтон» и палатой лордов. За границу он выезжал редко. Знался со многими, дружил с единицами.

С его светлостью шутки были плохи. В самом невинном жесте, слове или поступке он мог усмотреть непростительную дерзость. Существовал лишь один способ поладить с лордом Тансором: во всем ему подчиниться. На этом простом принципе зиждился мир Эвенвуда и доминионов. Наследник огромного состояния, уже изрядно им приумноженного, он являлся прирожденным политиком и обладал влиянием в самых высоких кругах. Когда интересы Дюпоров требовали действий, его светлости стоило только шепнуть на ушко правительству — и все выполнялось в два счета. По натуре он был непримиримым противником реформ во всех до единой сферах жизни; но он лучше всякого иного понимал, что публично сформулированные принципы, любого толка, могут сильно повредить деловому человеку, а потому старался излагать свои воззрения таким образом, чтобы всегда оставаться у власти. За советами к нему обращались представители самых разных политических группировок. Не имело значения, чью сторону он принимает: его здравый ум высоко ценили все без изъятия. Одним словом, лорд Тансор имел большой вес в обществе.

Посему на приглашения его светлости всегда надлежало отзываться незамедлительно и, возможно, не без тревоги. Не знаю, испытывал ли доктор Даунт тревогу, когда явился к своему покровителю, но ему наверняка было очень любопытно, зачем его столь срочно вызвали сюда в четверг вечером.

Заметив посетителя, лорд Тансор встал, чопорно протянул руку, а затем указал на свободное кресло рядом, предлагая присесть. Мне известно краткое содержание состоявшегося далее разговора (из надежнейшего источника в лице одного из лакеев его светлости, Джона Хупера, с которым я впоследствии свел приятельские отношения), и оно взято за основу нижеследующего развернутого изложения.

— Доктор Даунт, премного вам обязан.

— Доброго вам вечера, лорд Тансор. Я поспешил сюда сразу по получении записки. Надеюсь, у вас не стряслось никакой неприятности?

— Неприятности? — резко переспросил его светлость. — Ни в коем случае. — Он поднялся на ноги и бросил дымящийся окурок сигары в урну. — Доктор Даунт, я недавно был в Кембридже, обедал со своим другом Пассингэмом.

— Доктором Пассингэмом? Из Тринити-колледжа?

Не снизойдя до ответа, его светлость продолжил:

— Вас там хорошо помнят, сэр, прекрасно помнят. Кембридж никогда мне не нравился, хотя, разумеется, там многое могло измениться с моей студенческой поры. Но Пассингэм толковый малый, и он похвально отзывался о ваших способностях.

— Мне лестно слышать такое из ваших уст.

— Я не преследую цели польстить вам, доктор Даунт. Буду с вами откровенен. Я умышленно поинтересовался у Пэссингэма, какого он мнения о вашей научной компетентности. Судя по всему, некогда вы стояли весьма высоко в глазах лучших кембриджских ученых?

— Действительно, я пользовался неплохой репутацией, — подтвердил доктор Даунт, все сильнее удивляясь странному направлению, которое принимал разговор.

— И насколько я понял, после ухода из университета вы продолжали свои научные занятия — много читали, писали статьи и все такое прочее.

— Старался по мере возможности, сэр.

— В таком случае перейду к делу. В результате своих расспросов я удостоверился, что ваши таланты позволят вам успешно справиться с одним поручением, чрезвычайно для меня важным. Надеюсь, я могу рассчитывать на ваше согласие.

— Безусловно, сэр, если это в моих силах…

Доктор Даунт ясно понимал, что подобная оговорка здесь излишня, ибо у него попросту нет выбора. Сознание собственной бесправности уязвляло все еще бунтующую временами гордость, но он уже успел научиться благоразумию. После переезда из Миллхеда в Эвенвуд он быстро развил в себе смирение, побуждаемый необходимостью и постоянными увещаниями жены, отчаянно старавшейся угодить Дюпорам при всяком удобном случае.

Лорд Тансор повернулся и направился к двустворчатому французскому окну, сопровождаемый собакой. Доктор Даунт заключил, что ему надлежит последовать за хозяином.

За французским окном находилась библиотека — величественная зала благородных пропорций, богато украшенная бело-золотой лепниной, с великолепной потолочной фреской работы Веррио.[49] Дед лорда Тансора, двадцать третий барон Дюпор, обладал разнообразными, порой противоречивыми, талантами. Подобно своим отцу и деду, сей джентльмен имел ясный холодный ум истинного предпринимателя и значительно приумножил доходы семьи, прежде чем совсем еще молодым человеком удалился на покой в Эвенвуд. Там он позировал для Гейнсборо со своей дебелой супругой и двумя румяными сыновьями, сажал деревья в великом множестве, разводил свиней и — при полном равнодушии благоверной — развлекал многочисленных поклонниц (будучи мужчиной равно привлекательным и любвеобильным) в уединенной башне в дальнем углу парка.

Нынешний лорд Тансор ни в малой мере не унаследовал библиофильской страсти своего деда. Круг его чтения ограничивался газетами «Морнинг пост» и «Таймс», приходно-расходными книгами и романами (но ни в коем случае не поэзией) сэра Вальтера Скотта. Однако он, как никто другой, понимал, что находящиеся в его владении книги не только являются наглядным свидетельством присущего роду Дюпоров таланта приумножать свою вещественную собственность от поколения к поколению, но и представляет огромную ценность в переводе на деньги. Нематериальная ценность библиотеки его нимало не интересовала. Его светлость хотел точно выяснить, чем владеет, и определить примерную стоимость данного имущества в фунтах, шиллингах и пенсах — правда, он не употреблял подобных меркантильных выражений, поручая доктору Даунту составить catalogue raisonnee[50] всего книжного собрания.

Когда они вошли в библиотечную залу, низенький мужчина в круглых очочках, деловито разбиравший бумаги за секретером в дальнем углу, поднял на них глаза.

— Не обращайте на нас внимания, мистер Картерет, — произнес лорд Тансор.

Мистер Картерет, секретарь его светлости, вернулся к своему занятию, хотя доктор Даунт заметил, что он то и дело украдкой поглядывает на них и вновь погружается в чтение документов с преувеличенно сосредоточенным видом.

— Для меня будет полезно узнать, что у нас здесь имеется, — сказал лорд Тансор доктору Даунту, окидывая равнодушным взором тесные ряды томов за позолоченными металлическими решетками.

— И для всего ученого мира весьма полезно, — подхватил пастор, упиваясь восторгом при мысли о порученном ему задании.

— Несомненно.

Вот дело великой важности, причем чрезвычайно интересное для доктора Даунта. Он и представить не мог занятия более душеприятного и лучше отвечающего его талантам и наклонностям. Колоссальный объем предстоящей работы нисколько не испугал пастора, а, напротив, даже порадовал: тем больших похвал удостоится он, успешно с ней справившись. И еще он восстановит свою утраченную научную репутацию, ибо по ходу составления каталога напишет ко всем редким изданиям пространные комментарии и аннотации, которые сами по себе будут иметь непреходящую ценность для грядущих поколений ученых-книговедов и библиофилов. Лорд Тансор вряд ли догадался о невысказанных устремлениях преподобного. Сам он, будучи человеком деловым, хотел единственно получить точную опись своего имущества, а доктор Даунт, похоже, был и согласен, и способен предоставить таковую.

Они тотчас условились, что предварительная работа начнется завтра же. Доктор Даунт будет приходить каждый день утром (за исключением воскресений, разумеется) и трудиться в библиотеке. Картерет обеспечит его всем необходимым; и уважаемый пастор, великодушно добавил лорд Тансор, может пойти на конюшню и взять во временное пользование одну из верховых лошадей для ежедневных поездок через парк.

Они воротились на террасу. Легкий вечерний ветерок дул вдоль липовой аллеи, что вела от регулярных садов к озеру. Шелест листвы лишь усугублял ощущение глубокой тишины, нисходившей на землю. Лорд Тансор и доктор Даунт немного постояли, глядя на цветочные клумбы и аккуратно подстриженные травяные дорожки.

— Я хотел обсудить с вами еще один вопрос, доктор Даунт, — промолвил лорд Тансор. — Я был бы премного рад, если бы ваш сын преуспел в жизни. В последнее время мне часто представлялась возможность наблюдать за ним, и я вижу в нем качества, которыми может гордиться любой отец. Вам угодно, чтобы он стал духовным лицом?

Доктор Даунт на мгновение замялся.

— Это всегда… подразумевалось.

Он не стал говорить, что уже успел почувствовать в своем единственном сыне крайне неприязненное отношение к перспективе рукоположения.

— Отрадно, что наклонности мальчика совпадают с вашими желаниями, — заметил лорд Тансор. — Возможно, вы доживете до времени, когда он станет епископом.

К великому своему изумлению, доктор Даунт увидел, что губы лорда Тансора сложились в подобие натянутой улыбки.

— Как вам известно, — продолжал тот, — ваша супруга имела любезность часто приводить вашего сына к нам в гости, и я привязался к мальчику. — Лицо его светлости вновь приняло серьезное выражение. — Можно даже сказать, я вам завидую. Ведь дети для нас залог своего рода бессмертия, не так ли?

Пастор впервые слышал от своего покровителя столь искренние речи и не знал толком, как отвечать. Разумеется, он знал, что сын лорда Тансора, Генри Херевард Дюпор, умер всего за несколько месяцев до того, как он с семьей перебрался сюда из Миллхеда стараниями своей второй жены. Первое, что привлекало взор при входе в огромный вестибюль эвенвудского особняка, — это большой семейный портрет кисти сэра Томаса Лоуренса — его светлость с первой женой, держащей на руках крохотного сына. В дневные часы картина освещалась светом из высокого готического окна, а по ночам — шестью большими свечами в изысканных подсвечниках, выстроенных полукругом.

Безвременная смерть семилетнего сына стала для лорда Тансора жестоким ударом, поставив в ситуацию, которой он более всего страшился. Хотя он слыл человеком гордым, гордость ею носила особенный характер. Унаследовав огромное состояние, какого с избытком хватило бы самому отъявленному стяжателю и транжире, его светлость тем не менее продолжал увеличивать богатства и влияние — не просто для расширения своей власти в обществе, а с целью завещать приумноженную нераздельную собственность своим детям, как делали предки. Но, потеряв, вслед за первой женой, единственного долгожданного сына, он оказался перед ужасной перспективой лишиться всего, чем дорожил безмерно, — ведь за неимением прямого наследника титул вместе с эвенвудским поместьем и прочим заповедным имуществом, скорее всего, перейдет к родственникам по боковой линии, а самая мысль о такой вероятности вызывала у лорда Тансора яростное, пусть и не вполне объяснимое, неприятие.

— Возвращаясь к вопросу о вашем сыне, — промолвил он после минутной паузы. — Вы по-прежнему намерены самолично готовить его к поступлению в университет?

Доктор Даунт ответил, что не видит особых преимуществ в школьном обучении.

— Было бы неразумно, — продолжал он, — ставить Феба в условия, способные неблагоприятно сказаться на нем. Он ребенок во многих отношениях одаренный, но слабохарактерный и подверженный чужому влиянию. Для него лучше оставаться здесь, под моей опекой, покуда он не станет более рассудительным и прилежным, чем сейчас.

— Вероятно, вы слишком строги к нему, сэр, — сказал лорд Тансор, слегка посуровев. — И позвольте мне заметить, что я не вполне согласен с вашим планом. Мальчику вредно сидеть в четырех стенах. Мальчику необходимо сызмала познакомиться с внешним миром, иначе он хлебнет лиха впоследствии, когда придется пробивать себе дорогу в жизни. По моему убеждению, доктор Даунт, по моему твердому убеждению, — выразительно подчеркнул он, — вашего сына следует по возможности скорее отправить в школу.

— Безусловно, я уважаю мнение вашей светлости по данному вопросу, — с улыбкой ответил пастор, осмелившись подпустить в голос решительных ноток. — Но вероятно, вы согласитесь, что в подобных делах все-таки надобно считаться и с волей отца.

У него едва хватило духа даже на столь робкое проявление неповиновения покровителю, и он с горечью подумал, что годы сильно изменили его, остудив некогда горячий нрав и научив прибегать к дипломатическим уловкам там, где раньше он с удовольствием пошел бы на открытое столкновение.

Лорд Тансор позволил себе выдержать зловещую паузу. Заложив руки за спину, он устремил взор на деревья, черные на фоне закатного зарева, и несколько секунд молчал. А потом заговорил снова:

— Разумеется, я не вправе посягать на вашу волю в том, что касается вашего сына. Здесь у вас полное надо мной преимущество. — Таким образом он хотел сказать, что у него самого больше нет сына, и косвенно выразить упрек доктору Даунту. — Позвольте мне заметить, однако, что ваши новые обязанности библиографа оставят вам мало времени для занятий с мальчиком. Конечно, мистер Тайди может выполнять значительную часть вашей работы в приходе, но ведь остаются еще воскресенья… — Его светлость неукоснительно требовал, чтобы пастор проводил все воскресные богослужения и читал утреннюю проповедь. — И меня удивляет ваша уверенность, что вы успеете, без ущерба для прочих ваших занятий, справляться с делом — весьма трудоемким делом, — взяться за которое вы столь любезно согласились.

Доктор Даунт мигом сообразил, куда клонит его светлость, и, памятуя, что всякий покровитель может не только даровать, но и отнимать, поспешно признал необходимость пересмотреть круг своих обязанностей.

— Я рад, что у нас с вами нет расхождений на сей счет, — ответствовал лорд Тансор, теперь глядя пастору прямо в глаза. — Принимая в соображение это обстоятельство и учитывая интересы вашего сына, кои я имел удовольствие недавно обсудить с вашей супругой, я осмелюсь предположить, что вы поступите не худшим образом, коли отдадите мальчика в Итон.

Доктор Даунт без дальнейших пояснений понял: приговор вынесен. Он больше не пытался настоять на своем и, обсудив с лордом Тансором ряд практических вопросов, в конечном счете согласился на предложение со всей любезностью, какую сумел изобразить. Значит, решено: юный господин Феб отправится в Итонский колледж, где училось не одно поколение семейства Дюпоров.

Покончив с делом, лорд Тансор пожелал доктору Даунту доброй ночи и приятного пути домой.

Сон о Великом Кузнеце Декабрь, MDCCCXLVIII[51]

Звенья причинности, бесконечные звенья причинности… Медленно выковываются они, одно за другим, обретая завершенность и крепость под молотом Великого Кузнеца, неуклонно множатся, все затейливее, все крепче сцепляются промеж собой, покуда наконец Цепь Судьбы — достаточно прочная, чтобы удержать даже Великого Левиафана — не становится нерушимой. Нечаянный поступок, случайное обстоятельство, непредвиденное последствие — они вдруг сходятся в непредсказуемом танце, а потом сливаются в незыблемую данность.

Безостановочно бьет огромный молот. Бум! Бум!

Куются звенья, удлиняется цепь.

Все теснее, все прочнее связывает она нас друг с другом.

Мы появляемся на свет с разницей в несколько месяцев, как миллионы других людей. Мы делаем первый вздох и впервые в жизни открываем глаза, как миллионы других людей. Каждый на своей жизненной стезе, под влиянием разных наставников и примеров, мы растем и воспитываемся, учимся, мыслим и чувствуем, как миллионы других людей. Казалось бы, стены разъединенности и разобщенности вечно должны стоять между нами. Но Великий Кузнец выбрал из миллионов нас двоих. Он выкует нас по одному подобию и пометит своим клеймом, дабы мы узнали друг друга при встрече, и тесно свяжет одной цепью.

Из сурового, темного северного края прибыл он со своими отцом и мачехой, чтобы прочно обосноваться — не по праву крови! — в раю, по закону принадлежащем мне. Из южной страны, медово-теплой по воспоминаниям, меня привезли обратно в Англию. И сейчас нам с ним предстоит впервые встретиться.

(обратно)

11. Floreat[52]

Теперь доктор Даунт запросто мог лишиться приятной возможности тратить часть священнического жалованья на свои увлечения; но поскольку лорд Тансор не счел нужным предложить хоть какую-нибудь финансовую помощь в осуществлении своего желания отослать юного Феба в Итон — а просто написал провосту[53] и членам совета письмо с настойчивой рекомендацией, граничившей с приказом, найти место для мальчика, — пасторский сын в любом случае не мог стать оппиданом[54] за неимением достаточных средств. Посему ему предстояло поступить в колледж обычным стипендиатом, даром что на благотворительную стипендию содержались лишь ученики низкого происхождения. Однако юный Феб выдержал экзамены с блеском, как и следовало ожидать от мальчика, с которым столь умело и систематично занимались, и в 1832 году — когда все переменилось[55] — стал королевским стипендиатом, самым младшим из группы учеников, представленных к стипендии Генриха VI.

Таким образом, Великий Кузнец свел нас двоих, что имело роковые последствия для обоих. В тот самый день, когда Феб Даунт ехал на юг из Эвенвуда, направляясь в Итон, чтобы приступить к учебе, Эдвард Глайвер катил на север из Сэндчерча, направляясь туда же и за тем же. Здесь я, пожалуй, дам отдых своим литературным способностям и приведу отрывок из воспоминаний, опубликованных Даунтом в «Субботнем обозрении». Они носят типично бессвязный и самососредоточенный характер, но я льщусь мыслью, что читателям, добравшимся до этого места повествования, они покажутся небезынтересными.[56]

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ИТОНЕ

Ф. Рейнсфорд Даунт

Я поступил стипендиатом в Итон в 1832 году по воле лорда Т***, покровителя моего отца. Первые несколько дней мне пришлось очень тяжело, ибо я отчаянно тосковал по дому и не знал никого в школе. Нам, младшим колледжерам, приходилось также терпеть традиционные унижения в Длинной Палате (ныне упраздненной), и я имею сомнительную честь быть одним из последних очевидцев творившихся там жестокостей.

Моим ближайшим другом и товарищем в школьные годы был мальчик одного со мной набора,[57] которого я стану называть Г***.

Я и сейчас словно воочию вижу, как в день моего прибытия он шагает ко мне через школьный двор, словно вестник Судьбы. Я приехал в Итон один — отец занимался срочными приходскими делами, а мачеха недомогала — и стоял под статуей основателя колледжа, восхищаясь благородными пропорциями Часовни, когда заметил высокую фигуру, отделившуюся от группы мальчиков у входа в Длинную Палату. Он приблизился, с решительным выражением в темных глазах, сердечно пожал мне обе руки и представился моим соседом по палате. Уже через считаные секунды процедура знакомства была завершена, и я оказался вовлечен в стремительный поток разговора.

Узкое бледное лицо с тонкими чертами придавало Г*** хрупкий, почти женственный вид, но этому впечатлению противоречили широкие плечи и крупные квадратные кисти, словно взятые у другого, более рослого и крепкого парня да приставленные к его рукам взамен собственных ладоней. Он с первого взгляда показался мне взрослее и умнее своих лет, и именно он просветил меня в части принятых в колледже традиций и разъяснил таинственный итонский жаргон.

Так началось мое рабство. Мне никогда не приходило в голову задуматься, почему Г*** с первого дня знакомства забрал полную власть надо мной. Но я тогда был послушным маленьким мальчиком и, нимало не заботясь о собственном достоинстве, охотно бегал за ним хвостиком. Поскольку Г*** явно предстояло большое будущее на том или ином поприще, дружба с ним ставила меня в весьма выгодное положение и избавляла от самых жестоких издевательств, каким обычно подвергались новички-стипендиаты.

Он обладал не по возрасту развитыми интеллектом и сообразительностью, резко выделявшими его из толпы сверстников. Он был нашим Варроном,[58] ибо имел огромный — почти избыточный — запас обрывочных, смутных знаний, неупорядоченных и перемешанных у него в голове, и постоянно разражался бессвязными, заумными тирадами. Это делало его в наших глазах своего рода магом и окружало блистательным ореолом гениальности. На примере отца, занимавшегося со мной науками дома, я сызмала научился распознавать черты истинного ученого. Г*** был совсем иной породы. Он поглощал знания жадно, но без всякого разбора — и все равно вызывал у всех восхищенное изумление. Он обладал исключительной памятью и столь эффектно ее демонстрировал, что неизменно ошеломлял педанта во мне.

Отец дал мне основательное, но традиционное образование, и я, как все остальные, глубоко поражался разносторонним познаниям Г*** и отчаянно старался не отставать от него в учебе. Часто он прямо на ходу сочинял и декламировал алкеевы строфы на латыни или греческие ямбы во время наших воскресных прогулок, тогда как я долго и мучительно корпел над своими стихами, доводя себя до полного исступления.

Разумеется, у нас случались разногласия. Но в целом то было золотое время — особенно когда мы перешли в пятый класс, — и я по сей день с удовольствием о нем вспоминаю. Летние лодочные прогулки по реке, когда мы шли вниз по течению, мимо шелестящих парков Кливдена, доплывали до гостиницы Скиндла, а потом возвращались обратно, чтобы искупнуться в прохладной заводи у Бовенийской запруды. Еще люблю вспоминать, как осенью мы неспешно прогуливались взад-вперед по Слау-роуд, устланной шуршащим ковром вязовых листьев, и Г*** многоречию вещал о том, что говорил Авиценна о философской ртути или как принял мученичество святой Ливин, а потом мы возвращались в Длинную Палату, чтобы выпить у камина чаю со сдобным пирогом с изюмом.

О доме и семье Г*** никогда не рассказывал и решительно пресекал любые расспросы на эту тему. Соответственно, он никогда никого не приглашал погостить у него на каникулах, а когда я однажды смущенно предложил провести со мной часть лета, он холодно отказался. Я хорошо запомнил тот случай, поскольку он совпал с началом перемен в наших отношениях. За несколько недель мой друг стал еще более замкнутым, отчужденным и порой выказывал мне открытое презрение.

В последний раз я видел его погожим осенним вечером. Мы возвращались из Виндзора, после вечерни в часовне Святого Георга, куда часто ходили с несколькими разделявшими наши вкусы товарищами, дабы утолить страсть Г*** к старинной церковной музыке. Г*** пребывал в приподнятом настроении, и казалось, наши с ним отношения вновь начали налаживаться. Когда мы перешли мост Барнс-Пул-Бридж, нас встретил его «прислужник» из младшеклассников. Г*** срочно вызывали к провосту.

Глядя вслед другу, я услышал далекий звон курантов на Лаптонз-Тауэр. И звук этот, широко разносившийся в недвижном вечернем воздухе, показался мне исполненным такой неизбывной печали, что я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким и беспомощным, стоя там на пустынной улице под щипцовыми крышами. Вскоре стало известно, что Г*** покинул Итон. Он так и не вернулся.

Я не хочу останавливаться на причине неожиданного ухода Г*** из колледжа. Мне, его лучшему другу, так же тяжело вспоминать обстоятельства того дела, как наверняка тяжело ему.

В самом скором времени Г*** стал легендой школы. Вновь поступивших учеников потчевали историями о том, как он блистал у Стены[59] и на реке или ставил в тупик учителей своими обширными познаниями. Но для меня он всегда оставался реальным, живым человеком; я помнил особенности его речи, мимики, жестикуляции и сердечное покровительство, которое он столь великодушно оказывал своему недостойному товарищу. Без оживляющего присутствия Г*** жизнь в колледже стала страшно скучной.

Трогательный рассказ, не правда ли? Разумеется, я не оставил без внимания комплименты, коими Даунт счел нужным меня осыпать. Не стану отрицать: одно время мы с ним дружили. Но здесь он слишком уж littérateur: наделяет значением несущественные мелочи, раздувает из мухи слона, драматизирует самые обыденные вещи — обычные недостатки профессионального писаки. Это воспоминания приглаженные и принаряженные на потребу публике. Что еще хуже — Даунт преувеличивает степень нашей близости и дает заведомо ложную характеристику своему и моему складу ума, ибо я-то как раз по натуре своей истинный ученый, а он талантливый дилетант. Помимо него у меня было много друзей в колледже, и среди оппиданов тоже — в частности, Легрис. То есть круг моего общения вовсе не ограничивался одним лишь господином Фебом Даунтом — в противном случае я был бы поистине чертовски скучным малым! И наконец, он умалчивает о том, что дружба, начавшаяся между нами с первого дня, когда мы оказались соседями по Длинной Палате, к концу нашей учебы в Итоне рассыпалась в прах из-за его предательства.

Такое вот мнение о моем характере и способностях Феб Даунт составил (как он утверждает) при первой нашей встрече на школьном дворе и впоследствии счел нужным представить английской читающей публике на страницах «Субботнего обозрения». Но какое мнение я составил о нем? И как в действительности складывались наши отношения? Позвольте мне теперь поведать вам правду.

Мой старый учитель Том Грексби сопровождал меня от Сэндчерча до Виндзора. Он отвез меня в колледж, а потом снял номер на ночь в гостинице «Кристофер».[60] Мне было отрадно сознавать, что славный старик находится поблизости, хотя уже на следующий день он с утра пораньше уехал в Дорсет, и я не видел его до конца семестра.

Я ничуть не растерялся в незнакомой обстановке, в отличие от нескольких других новичков — они оцепенело стояли или нервно суетились возле своих кроватей в Длинной Палате, причем одни выглядели бледными и потерянными, а другие держались с нарочитой развязностью, которая лишь еще явственнее выдавала их смятение. Я был силен как морально, так и физически и знал, что меня не запугает и не унизит ни один старший мальчишка — да и ни один учитель, коли на то пошло.

Кровать рядом с моей была свободна, но на полу подле нее стояли парусиновая сумка и чемодан. Натурально, я наклонился глянуть на надписанный от руки ярлык, приклеенный к последнему.

[61]

Если имя моего соседа, еще мной не виденного, ничего мне не говорило, то название «Эвенвуд» я тотчас вспомнил. «Мисс Лэмб приехала из Эвенвуда повидаться с твоей мамочкой». «Мисс Лэмб хочет поцеловать тебя, Эдди, прежде чем отправиться обратно в Эвенвуд». «Мисс Лэмб говорит, ты должен как-нибудь наведаться к ней в Эвенвуд, чтобы посмотреть оленя». Слабое, но внятное эхо долетело до меня из прошлого, напомнив о милой даме в сером шелковом платье, которая навещала мою матушку, когда я был совсем маленький, смотрела на меня таким печальным, таким нежным взором и ласково гладила по щеке длинными пальцами. Я вдруг осознал, что за все минувшие годы ни разу не вспомнил о ней, покуда слово «Эвенвуд» не вызвало в моей душе ее туманный образ. Мисс Лэмб. Я тепло улыбнулся, мысленно произнеся это имя.

Хотя в Сэндчерче я рос одиноко, без друзей (не считая нескольких скучных товарищей по играм из местных мальчишек), по натуре я был и остаюсь общительным, просто редко проявляю это качество. Я быстро перезнакомился со своими соседями по Длинной Палате, обращая особое внимание на их имена и названия мест, откуда они прибыли; а потом мы шумно высыпали наружу, подышать свежим воздухом на школьном дворе перед ужином.

Я тотчас увидел ссутуленного мальчика, стоявшего с пренесчастным видом у статуи Основателя, и мигом догадался, что это и есть мой сосед по Длинной Палате. Он стоял, засунув руки в карманы, ковыряя носком землю и бесцельно озираясь вокруг. Темноволосый, как я, чуть ниже меня ростом, но хорошо сложенный. Кроме меня, никто не обратил на него внимания и, похоже, не собирался подходить к нему. Посему это сделал я. В конце концов, он был моим соседом — а соседям, как спустя много лет укажет мне Фордайс Джукс, следует поддерживать добрые отношения.

В таком вот дружелюбном расположении духа я приблизился к нему с протянутой рукой:

— Ты — Даунт?

Он подозрительно взглянул на меня из-под околышка картуза, купленного явно на вырост, и угрюмо пробурчал:

— Ну предположим.

— В таком случае, — весело сказал я, продолжая протягивать руку, — мы с тобой будем соседями — надеюсь, и друзьями тоже.

Он наконец ответил на рукопожатие, но не промолвил ни слова. Я предложил пойти присоединиться к остальным, но Даунт не желал покидать пятачок земли под статуей короля Генриха в наряде кавалера ордена Подвязки — складывалось впечатление, будто он захватил сей участок школьного двора в личное пользование. Однако уже настал час ужина, и он наконец неуклюже стронулся с места и поплелся рядом со мной, словно получивший выговор, но все еще не желающий повиноваться щенок.

Во время первой нашей совместной трапезы мне удалось выпытать у него кое-какие сведения. Я узнал, что обучался он на дому под наставничеством отца, что мать его умерла, но у него есть мачеха, которая очень добра к нему, и что новая обстановка ему не нравится. Я осмелился высказать предположение, что он, видимо, немного скучает по дому, как несколько других новичков. При этих словах в бледно-голубых глазах Даунта появилось что-то похожее на проблеск жизни.

— Да, — промолвил он с прерывистым вздохом, — я очень скучаю по Эвенвуду.

— А ты знаешь мисс Лэмб? — поинтересовался я.

— Я знаю мисс Фокс, — ответил он после минутного размышления, — но не мисс Лэмб.[62] — Тут он захихикал.

Похоже, наш короткий разговор расположил Даунта к откровенности: он подался вперед и, понизив голос до шепота, спросил:

— Слушай, Глайвер, а ты когда-нибудь целовал девочку?

Правду сказать, у меня было мало знакомых девочек одного со мной возраста, не говоря уже о таких, которых хотелось бы поцеловать.

— А то как же! — небрежно бросил я. — А ты?

— О да. Много раз… в смысле, я много раз целовал одну и ту же девочку. Она самая красивая на свете, и я собираюсь на ней жениться, когда вырасту.

Даунт принялся описывать непревзойденные достоинства своей «маленькой принцессы» — насколько я понял, она жила в Эвенвуде по соседству с ним, — и прежняя хмурая молчаливость быстро сменилась возбужденной словоохотливостью, когда он пустился рассказывать, как станет великим писателем, заработает кучу денег и счастливо заживет в Эвенвуде со своей принцессой.

— И дядя Тансор очень добр ко мне, — сообщил он, когда мы шли из столовой обратно в Длинную Палату, где колледжеров запирали на ночь. — Мама говорит, я для него почти как сын. Он очень большой человек, знаешь ли.

Немного позже Даунт подошел к моей кровати:

— Что это, Глайвер?

Он держал в руках шкатулку красного дерева из-под соверенов, взятую мной в Итон по настоянию матушки, в память о моей благодетельнице, которой я по-прежнему считал вечно печальную мисс Лэмб.

— Ничего. Просто шкатулка.

— Я видел это раньше. — Он указал на крышку. — Что это?

— Какой-то герб, — ответил я. — Всего лишь украшение и ничего больше.

Он еще с минуту пристально разглядывал шкатулку, прежде чем вернуться в свою постель. Чуть погодя он прошептал в темноте:

— Слушай, Глайвер, а ты когда-нибудь был в Эвенвуде?

— Нет, конечно, — раздраженно прошипел я. — Спи давай. Я устал.

Так я стал другом и союзником Феба Рейнсфорда Даунта — единственным другом и союзником, ибо он не предпринимал никаких попыток сойтись еще с кем-нибудь. Школьные порядки вызывали у него недоумение и отвращение, что неизбежно превращало его в предмет мстительных издевательств соучеников. Будучи мальчиком крепко сложенным и даже сильным, он вполне мог бы противостоять любым нападкам, но решительно не желал оказывать хоть какое-нибудь физическое сопротивление своим мучителям, и мне часто приходилось выручать его из беды — как, например, в случае, когда вскоре после нашего вселения в Длинную Палату старшие ученики набросились на него и стали колоть булавками, проводя обряд инициации под названием «выборы шерифа». Новичкам надлежало переносить такого рода испытания с веселым спокойствием, даже с шутками-прибаутками. Но боюсь, королевский стипендиат Даунт был по-девчачьи визглив в своих протестах и жалобах, чем привлекал повышенное внимание мальчишек такого сорта, которым всегда страсть как хочется отравить жизнь ближнему. Сам я никогда не подвергался подобным неприятностям после того, как крепко защемил в двери Длинной Палаты голову одному из главных мучителей — вечно ухмыляющемуся болвану по имени Шиллито — и не отпускал, покуда тот не посинел лицом. Немногим раньше я отказался участвовать в какой-то дурацкой грубой забаве, и мерзкий малый окатил меня холодной водой из кувшина. Больше он не повторял такого рода выходок. Я не из тех, кто прощает обиды.

Даунт называет нашу дружбу рабством, но то было странного рода рабство, где порабощенного никто не принуждал к повиновению. Со временем меня стала все сильнее раздражать его зависимость от меня. Он был волен поступать по своему разумению, выбирать друзей на свой вкус, но не делал этого. Казалось, он охотно принимал свое зависимое положение, хотя я всячески побуждал его к самостоятельности. Несмотря на свою докучную прилипчивость, он оказался интересным, живым собеседником, хорошо сведущим в предметах, знания которых я бы в нем и не заподозрил. Вскоре я обнаружил в Даунте гибкий ум и острую сообразительность, а также своего рода энергическое лукавство, плохо вязавшееся с обычной для него угрюмой меланхолией.

Под наставничеством своего отца он получил хорошую подготовку по основам различных наук, но при этом отличался прискорбной неспособностью надолго сосредоточивать умственный взор на предмете. Он быстро пожинал вершки и шел дальше. Я тоже горел желанием узнать о человеческой природе и мироздании все, что только можно, но моя неуемная пытливость не оборачивалась пагубной для дела торопливостью. Даунт превосходно усваивал поверхностные знания, ослепляющие яркостью и блеском, но внутренние структуры, служащие опорой для всего здания, у него были хрупки, шатки и подвижны. Он обладал высокой восприимчивостью, гибкостью, приспособляемостью ума; всегда легко впитывал, никогда не проявлял твердости, устойчивости и определенности. Я стремился узнать и понять, он стремился только нахвататься. Его талант (ибо я полагаю данное свойство талантом) заключался в способности отражать чужой свет — который, однако, в силу некоего алхимического преобразования в конечном счете озарял и возвеличивал единственно личность самого Даунта. Упомянутые качества не мешали моему другу в учебе — он считался одним из лучших учеников в школе; но они ясно показывали мне — от природы одаренному способностями настоящего ученого, как его собственный отец, — чего Даунт стоит на самом деле.

Так мы с ним переходили из класса в класс, постепенно приобретая все больше влияния в школьном сообществе. Он в значительной мере избавился от прежней своей застенчивости и теперь нередко похвально отличался на игровых площадках или на реке. Хотя я обзавелся широким кругом друзей, мы с ним еще долго продолжали находить удовольствие в особых доверительных отношениях, сложившихся у нас с первой встречи. Однако потом Даунт взялся за старое и принялся неодобрительно высказываться в адрес некоторых моих новых товарищей. Он появлялся в любое время дня с предложением заняться каким-нибудь делом, когда знал наверное, что я совершенно не расположен в нем участвовать или что у меня намечены другие планы. Казалось, он хотел, чтобы я водился только с ним одним, отказавшись от общения со всеми остальными. Он просто не оставлял меня в покое, и его упорная назойливость, идущая в ущерб моим отношениям с другими ребятами, наконец начала по-настоящему раздражать меня, хотя я изо всех сил старался не показывать этого.

Однажды, когда мы с ним возвращались с прогулки по Слау-роуд, он настолько разозлил меня своими настойчивыми требованиями прекратитьобщение с несколькими неугодными ему мальчиками, что я без всяких обиняков заявил, что мне с ним скучно и у меня есть другие друзья, которые нравятся мне гораздо больше. Я тотчас пожалел о своей резкости и извинился. Полагаю, именно этот наш разговор и послужил поводом для обвинений меня в «холодности», хотя я продолжал — вопреки своему здравому смыслу — уделять Даунту время при каждой возможности, даже когда я корпел над учебниками, не поднимая головы, в надежде получить Ньюкаслскую стипендию[63] по окончании школы.

Но вскоре после описанного выше случая произошло событие, показавшее мне Феба Рейнсфорда Даунта в истинном свете и ставшее причиной моего отъезда из школы. В своих воспоминаниях об Итоне, приведенных ранее, он упоминает о нем коротко и с похвальным тактом. Я расхохотался в голос, когда прочитал. Сейчас я изложу вам доподлинные обстоятельства дела — и судите сами, заслуживает ли наш герой доверия.

(обратно)

12. Pulvis et umbra[64]

Случилось это осенью 1836 года. Однажды в среду, когда я с группой товарищей, к которой без всякого приглашения примкнул Даунт, вернулся в колледж из Виндзора, меня вызвали в здание старшей школы к директору доктору Хоутри.[65]

— Полагаю, вы получили особое разрешение на пользование библиотекой научных сотрудников? — осведомился он.

Школярам доступ в библиотеку решительно возбранялся, но я подтвердил, что ключ от нее выдал мне один из научных сотрудников колледжа, преподобный мистер Картер — у него я учился, когда он занимал должность преподавателя младших классов. Прочитав несколько моих письменных работ, мистер Картер одобрил мой пылкий интерес к библиографическим изысканиям и в нарушение принятых правил дал мне временное разрешение посещать библиотеку, чтобы я мог собрать материал для следующей своей работы — по истории и составу данного книжного собрания.

— И вы пользовались этой своей привилегией недавно?

Допытливость директора слегка встревожила меня, но я знал, что не совершил никакого проступка, и вдобавок знал, что доктор Хоутри является известным библиофилом, а потому без колебаний сказал, что был в библиотеке вчера после полудня — делал выписки из геснеровской «Bibliotheca Universalis» (Цюрих, 1545).

— Вы были там один?

— Совсем один.

— А когда вы вернули ключ?

Я ответил, что обычно сразу отношу ключ мистеру Картеру, но вчера пошел на реку с Легрисом, а ключ оставил у него в пансионе, где и я сам занимаю комнату.

— И по возвращении с реки вы отнесли ключ мистеру Картеру?

— Да, сэр.

— Мистер Глайвер, должен вам сказать, против вас выдвинуто очень серьезное обвинение. Я получил сведения, дающие мне основания полагать, что вы без разрешения взяли из библиотеки чрезвычайно ценную книгу с намерением присвоить ее.

Я не поверил своим ушам — видимо, несказанное изумление явственно отразилось на моем лице, ибо директор знаком велел мне сесть, подождал, пока я совладаю с собой, и только потом продолжил:

— Речь идет о томе Юдолла. Вероятно, вы знаете, что он собой представляет.

Разумеется, я знал: экземпляр «Ральфа Ройстера Дойстера», одной из первых английских комедий, написанной Николасом Юдоллом, бывшим провостом Итонского колледжа. Исключительно редкое и ценное издание, вышедшее в свет примерно в 1566 году.

— Мы точно знаем, что во вторник утром книга находилась в библиотеке — ее видел один из научных сотрудников. Сейчас она пропала.

— Уверяю вас, сэр, я здесь совершенно ни при чем. Я не понимаю…

— В таком случае вы не станете возражать, если мы обыщем ваши вещи?

Я без колебаний ответил утвердительно и уже через минуту спустился по лестнице следом за облаченным в мантию доктором Хоутри и вышел на школьный двор. Еще через несколько минут мы были в пансионе Легриса — в комнате, где я держал личные вещи и завтракал. Открыв свой сундучок, я сразу увидел, что в нем кто-то рылся. Под ворохом одежды виднелся коричневый телячий переплет пропавшей из библиотеки книги.

— Вы по-прежнему настаиваете на своей непричастности к делу, мистер Глайвер?

Не дожидаясь ответа, доктор Хоутри вынул из сундучка книгу и велел мне проследовать за ним обратно в старшую школу. Там нас ждали мистер Картер и вице-провост (сам провост отсутствовал по делам в Лондоне).

Меня подробно допрашивали более получаса, и гнев мой возрастал с каждой минутой. Представлялось очевидным: я стал жертвой низкого коварства, совершенного кем-то, кто хотел уничтожить мою репутацию, покрыть меня позором и — самое ужасное — добиться, чтобы меня лишили стипендии и исключили из колледжа. Возможно ли такое? Ведь с первых моих дней в школе все называли меня «эрудированным мальчиком» и бурно рукоплескали моим подвигам у Стены. Ведь меня любили и мной восхищались все без изъятия — как ученики, так и учителя. И все же кто-то решил погубить меня — несомненно, из зависти к моим способностям и положению.

Кровь все громче и громче стучала в моих висках; гнев поднимался из недр моего существа, точно раскаленная вулканическая лава. Наконец я не выдержал.

— Сэр! — вскричал я, прерывая очередной вопрос. — Я такого не заслуживаю, право слово! Разве вы не видите, сколь нелепо, сколь смехотворно это обвинение! Прошу вас, посудите сами: ну зачем мне совершать подобный поступок? Ведь это форменное безумие! Неужто, по-вашему, я настолько глуп, чтобы пытаться украсть столь ценную книгу? Только полный невежда мог вообразить, что он — простой школяр! — запросто сумеет продать редчайшее издание, не вызвав подозрений. Или вы думаете, что я собирался оставить Юдолла у себя? Так это равно безрассудно — ведь разоблачение было бы неизбежно. Нет, джентльмены, вас ввели в глубокое заблуждение, а я стал жертвой гнусного ложного обвинения.

Должно быть, я являл собой впечатляющее, даже устрашающее зрелище, когда рвал и метал там перед ними, не заботясь о последствиях. Но неподдельность моего гнева не вызывала сомнений, и мне показалось, что на лице доктора Хоутри появилось выражение, внушающее надежду на благоприятный для меня исход дела.

Я еще несколько минут продолжал яростно настаивать на своей невиновности, саркастически указывая на смехотворность обвинения. Потом доктор Хоутри знаком велел мне снова сесть, а сам принялся шепотом совещаться с двумя своими коллегами.

— Если вы невиновны, как утверждаете, — наконец сказал он, — значит, кто-то другой взял из библиотеки том Юдолла и попытался выставить вас вором. Вы говорите, ключ находился в вашей комнате. Сколько времени вы провели на реке?

— Не более часа. Ветер вчера пробирал до костей.

Мои допросчики еще немного посовещались между собой.

— Мы проведем дальнейшее расследование, — хмуро промолвил доктор Хоутри. — Пока что вы свободны. Однако вам не разрешается пользоваться библиотекой и запрещается выходить в город до последующего уведомления. Вам все понятно?

На следующее утро меня снова вызвали к доктору Хоутри. Он незамедлительно сообщил мне: нашелся свидетель, клятвенно показавший, что своими глазами видел, как я прячу книгу в сундучок.

Я редко когда терялся настолько, чтобы не найтись что сказать; но тут я на несколько мгновений напрочь лишился дара речи, не в силах поверить своим ушам. Совладав наконец с собой, я возмущенно потребовал назвать имя свидетеля.

— Вы не можете рассчитывать, что я это сделаю, — холодно произнес доктор Хоутри.

— Кто бы ни был ваш свидетель, он лжет! — вскричал я. — Как я уже говорил, я стал жертвой злого умысла. Вне всяких сомнений, ваш свидетель и есть вор.

Доктор Хоутри покачал головой:

— Он имеет безупречную репутацию. Более того, его показания подтвердил еще один мальчик.

Поскольку никаких очевидцев преступления, которого я не совершал, просто-напросто не могло существовать, я продолжал со всей горячностью заверять директора в своей невиновности и настаивать на своем мнении относительно истинного положения дела: я стал жертвой подлого коварства. Но все было без толку. Обстоятельства и так говорили против меня, ибо я имел мотив и возможность, а вновь появившееся свидетельство, подтвержденное еще одним лицом, окончательно решило мою судьбу. Доктор Хоутри оставил все мои доводы без внимания и объявил приговор. Мне предписывается немедленно покинуть колледж под любым благовидным предлогом. Если я уйду без шума, никто не станет предпринимать против меня никаких дальнейших действий и дело будет закрыто. В противном случае мне грозят официальное исключение и публичный позор.

Я подумал о своей бедной матушке, одиноко сидящей в гостиной и строчащей страницу за страницей для мистера Колберна, а потом подумал о мисс Лэмб, своей предполагаемой благодетельнице, чья щедрость позволила мне поступить в Итон. И понял, что ради них я должен уйти без шума, хотя и не знаю за собой никакой вины. Посему я сдался, пусть с тяжелым сердцем и исполненной жгучего гнева душой. Доктор Хоутри имел любезность выразить глубокое сожаление по поводу моего ухода из школы при столь прискорбных обстоятельствах — мол, он считал меня одним из лучших учеников, который непременно станет членом научного совета университета в должное время. Он также попытался смягчить приговор, любезно предложив мне пожить в доме одного из научных сотрудников колледжа, в нескольких милях от Итона, покуда моя мать не получит сообщения о случившемся и не примет меры к тому, чтобы забрать меня домой. Но я попросил доктора Хоутри не писать матери, а позволить мне самому объяснить ей, почему я возвращаюсь из Итона. После минутного раздумья он согласился. Мы молча обменялись рукопожатием, и на том моя учеба в колледже закончилась. Что еще хуже — теперь у меня не осталось ни малейшей надежды поступить в Кембридж и воплотить в жизнь мечту о должности научного сотрудника университета.

Возвращаясь в пансион Легриса, я столкнулся на школьном дворе с Даунтом и его новым приятелем — не кем иным, как Шиллито, чью тупую башку я когда-то защемил в двери. (Обратите внимание: в своих опубликованных воспоминаниях Даунт утверждает, что ни разу не видел меня с вечера среды, когда мы возвратились в колледж с вечерни в часовне Святого Георга. Это преднамеренная ложь, как вы сейчас убедитесь.)

— Что, опять вызывали к директору? — спросил он.

Шиллито насмешливо ухмыльнулся, и я тотчас догадался, как обстояло дело. Даунт потихоньку взял ключ из пансиона Легриса и стащил из библиотеки книгу; потом он выступил в роли неохотного свидетеля — полагаю, он разыграл настоящий спектакль, вдобавок ко всему сыграв на знакомстве своего отца с директором, — а затем привлек на помощь Шиллито. Теперь мне стало ясно, почему доктор Хоутри ни на миг не усомнился в честности своего главного свидетеля. Он думал, видите ли, что мы с Даунтом по-прежнему друзья, по-прежнему неразлучные товарищи. Он не знал об охлаждении наших с ним отношений, а потому, разумеется, не допускал и мысли, что мой лучший друг может лжесвидетельствовать против меня.

— Глайвера хлебом не корми — дай только уткнуться носом в старинную книгу, — сказал Даунт своему приятелю, словно бы защищая меня. — У меня папенька такой же. Он и директор состоят в особом клубе для книголюбов.[66] Наверное, Глайвер говорил с доктором Хоутри о какой-нибудь старинной книге. Я прав, Глайвер?

Он смотрел на меня холодно, высокомерно; во взгляде его явственно читались и мелочная зависть, которую он питал ко мне, и злобное желание отомстить за то, что дружбе с ним я предпочел общение с другими, более близкими мне по духу ребятами. Эти чувства были написаны у него на лице и безошибочно угадывались в его небрежно-вызывающей позе — позе человека, считающего, что он недвусмысленно продемонстрировал свое превосходство в силе.

— Не хочешь прогуляться по городу? — спросил он затем.

Шиллито снова презрительно осклабился.

— Как-нибудь в другой раз, — с улыбкой ответил я. — Сегодня я занят.

Мое спокойствие, похоже, огорчило Даунта. Он поджал губы и слегка прищурился.

— Это все, что можешь сказать?

— Больше ничего не приходит в голову. Хотя нет, постой. Кое-что я и вправду могу тебе сказать. — Подступив ближе, я встал между Даунтом и его прихвостнем. — У мести долгая память, — прошептал я ему на ухо. — Возможно, тебе захочется поразмыслить над этой сентенцией. Всего доброго, Даунт.

Засим я зашагал прочь. Мне не было нужды оборачиваться. Я знал, что еще увижусь с ним.

Рассказывая об этом случае Легрису в уютной гостинице Миварта через двадцать с лишним лет, я испытывал такой же лютый гнев, какой душил меня в тот день.

— Так, значит, это был Даунт. — Легрис удивленно присвистнул. — И ты молчал столько времени. Почему же ты ничего не рассказал мне?

Казалось, он изрядно расстроился, что я не поделился с ним своим секретом раньше. Честно говоря, теперь я и сам недоумевал, почему мне ни разу не явилось на ум сделать это.

— Надо было рассказать, — признал я. — Сейчас я понимаю. Я потерял все: стипендию, репутацию и — самое главное — будущее. Все по милости Даунта. Я хотел поквитаться с ним, но в свое время и своим способом. Но потом возникло одно обстоятельство, другое, третье — и мне так и не представилось удобного случая. А когда ты приобретаешь привычку к секретности, становится все труднее и труднее довериться другому человеку — даже лучшему другу.

— Но какого черта он столь усиленно пытается разыскать тебя теперь? — спросил Легрис, несколько успокоенный моими словами. — Разве только хочет загладить вину…

Я глухо хохотнул.

— Маленький обед à deux?[67] Покаянные извинения и сожаления по поводу моего оклеветанного имени и загубленных перспектив? Вряд ли. Но тебе следует узнать о нашем школьном товарище еще кое-что — и только тогда ты поймешь, почему я считаю, что Даунт разыскивает меня вовсе не из желания попросить прощения за содеянное.

— В таком случае давай расплатимся и выдвинемся к «Олбани», — предложил Легрис. — Там удобно усядемся, задрав ноги, и ты сможешь говорить хоть до рассвета, коли пожелаешь.

Немногим позже, устроившись у горящего камина в уютной гостиной Легриса, я продолжил повествование.

В Сэндчерч я возвращался в сопровождении Тома Грексби, приехавшего в Итон сразу по получении моего письма. Я встретился с ним в гостинице «Кристофер», но, прежде чем успел промолвить хоть слово, он отвел меня в сторону и сообщил печальную новость: моя матушка тяжело заболела, и надежды на выздоровление нет.

За одним потрясением следовало другое, Пелион громоздился на Оссу.[68] Потерять столь многое — и за столь малое время! Я не плакал, не мог плакать. Я просто молча смотрел в пустоту — у меня было такое ощущение, будто я вдруг очутился в чужом пустынном краю, где нет ни одного знакомого ориентира. Старый Том за руку вывел меня за дверь, и мы медленно зашагали по Хай-стрит к мосту Барнс-Пул-Бридж.

В своем письме к нему я не упомянул об обстоятельствах, заставивших меня покинуть Итон, но, когда мы достигли моста, пройдя почти весь путь от гостиницы в молчании, я наконец изложил дело, хотя и не стал говорить, что мне известно имя человека, предавшего меня.

— Мой милый мальчик! — вскричал старик. — С этим нельзя мириться! Ты невиновен. Нет, нет, такое решительно недопустимо!

— Но я не могу доказать свою невиновность, — сказал я, все еще пребывая в оглушенном состоянии. — А обстоятельства и показания свидетелей доказывают мою вину. Нет, Том. Я должен смириться — и прошу вас сделать то же самое.

В конечном счете он скрепя сердце согласился не предпринимать никаких попыток заступиться за меня, и мы направились обратно в гостиницу, чтобы подготовиться к отъезду в Сэндчерч. К моему облегчению, Легрис тогда был на реке, а потому я смог забрать свои вещи из пансиона, избежав необходимости лгать насчет того, почему я столь внезапно уезжаю и почему больше не вернусь в колледж. Когда мы благополучно погрузили весь багаж, Том уселся рядом со мной, и наемная карета покатила к Барнс-Пул-Бридж, навсегда увозя меня из Итона.

Вечером мы прибыли в маленький домик на утесе, где нас встретил деревенский врач.

— Боюсь, вы опоздали, Эдвард, — печально произнес доктор Пенни. — Ваша матушка скончалась.

Я неподвижно стоял в прихожей, глядя оцепенелым взором на знакомые вещи — медные часы у двери, мерно отсчитывающие секунды; силуэтный портрет моего деда, мистера Джона Мора из Черч-Лэнгтона; высокую цилиндрическую вазу, украшенную драконами и хризантемами, где матушка держала зонтики от дождя и от солнца, — и вдыхая приятный запах восковой мастики (матушка была помешана на чистоте). За распахнутой дверью гостиной я видел письменный стол, заваленный бумагами. Шторы там были задвинуты, хотя солнце еще светило вовсю. На стопке книг стоял оловянный подсвечник с огарком свечи, безмолвный свидетель последних полночных часов тяжкой работы.

Я поднялся по лестнице, подавленный незримым присутствием смерти, и отворил дверь матушкиной спальни.

Ее последний роман, «Петрус», недавно вышел из печати, и она уже принялась писать следующее сочинение для мистера Колберна — несколько первых страниц, выпавших у нее из руки, все еще валялись на полу у кровати. Годы непрестанного беспрерывного непосильного труда наконец взяли свое, и я нашел известное утешение в мысли, что она обрела вечный покой и отдохновение. Некогда красивое сердцевидное лицо матушки теперь стало морщинистым и исхудалым, а волосы, которыми она так гордилась в молодости, поредели и поседели, хотя ей было всего сорок лет. Истончились до прозрачности и бледные пальцы, все еще запачканные чернилами, что она обильно расходовала на выполнение своих обязательств перед издателем. Я запечатлел прощальный поцелуй на холодном лбу усопшей, а потом просидел возле нее до самого утра, окутанный удушливой тишиной смерти и отчаяния.

Она одна растила и кормила меня, покуда щедрость моей благодетельницы несколько не облегчила наше материальное положение; но даже тогда она продолжала писать, с прежним упорством, изо дня в день. Что двигало ею, если не любовь? Что придавало ей силы, если не любовь? Дорогая моя, любимая матушка — нет, больше чем просто матушка: мой лучший друг и мудрейший советчик.

Никогда больше не увижу я, как она склоняется над письменным столом в гостиной; никогда больше не будем мы сидеть бок о бок, возбужденно разворачивая посылку с ее последней вышедшей в свет книгой, прежде чем гордо поставить оную ко всем прочим на полку, изготовленную Билликом из обломков французского военного корабля, разбитого при Трафальгаре. Никогда больше не расскажет она мне своих историй и никогда больше не будет слушать, с милой своей полуулыбкой, как я читаю излюбленные места из английского перевода «Les mille et une nuits». Она ушла навек, и весь мир казался мне холодным и темным, как комната, где она лежала сейчас.

Мы похоронили матушку на Сэндчерчском кладбище над морем, рядом с ее беспутным мужем Капитаном, о чьей смерти никто не скорбел. Том ни на шаг не отходил от меня, и я был как никогда рад, что он рядом. По моей просьбе мистер Марч, местный пастор, прочитал пассаж из Джона Донна под крики чаек и глухой рокот волн, а потом она навек покинула пределы чувственного мира, увядший цветок в саване кремнистой земли.

Матушкина кончина послужила для всех достаточным объяснением моего внезапного возвращения домой из школы; на эту же причину сослался я в письме к Легрису и прочим своим итонским друзьям. Один только Том знал правду, и к нему я обратился за помощью теперь.

Мистер Байам Мор, мой единственный живой родственник, выразил готовность стать моим опекуном. Но поскольку я решительно не хотел переезжать в Соммерсет, мы с ним договорились, что Том временно останется in locoparentis[69] и снова возьмет надо мной педагогическую опеку, а я буду жить — один, если не считать Бет и старого Биллика — в сэндчерчском доме, доставшемся мне от матушки. Пятьдесят соверенов, в свое время принятые ею по моему упорному настоянию, я потратил на неизбежные расходы, связанные с погребением, и у меня возникла необходимость обратиться к своему доверительному собственнику мистеру Мору с просьбой вынуть из дела часть моего капитала и отдать мне на домашнее хозяйство.

Между тем я, в свои шестнадцать лет, пытался свыкнуться с неожиданной ролью полновластного хозяина дома. На первых порах находиться там одному, без матушки, было в высшей степени странно: я постоянно почти ожидал столкнуться с ней на лестнице или увидеть из окна своей спальни, как она идет по садовой дорожке. Иногда среди ночи я вдруг исполнялся уверенности, что слышу ее шаги в гостиной. С колотящимся сердцем я затаивал дыхание и отчаянно напрягал слух в попытке понять, что же там такое: бедный ли матушкин призрак, так и не обретший покой от работы, придвигает кресло к большому столу, дабы взяться за незаконченное сочинение, — или просто деревянные стены старого дома скрипят и стонут под напором воющего ветра с моря.

Я жил и получал домашнее образование в Сэндчерче под неофициальной опекой и наставничеством Тома до осени 1838 года. Мои бывшие школьные товарищи, включая Феба Даунта, готовились к поступлению в Кембриджский университет, и я тоже хотел продолжить учебу в каком-нибудь подходящем очаге науки и просвещения. По совету Тома я отправился в Гейдельберг, записался на несколько лекционных курсов в тамошнем университете и всецело предался утолению своих разнообразных интеллектуальных интересов. Вынужденный уход из колледжа разрушил мои честолюбивые планы, лишив возможности поступить в Кембридж и стать научным сотрудником, а посему я решил использовать время наилучшим образом, хотя и не собирался получать ученую степень.

Я исправно посещал лекции и читал запоем: труды по философии, этике, юриспруденции, риторике, логике, космологии — я с жадностью поглощал знания, точно умирающий от голода человек. Потом я вновь набрасывался, как одержимый, на предметы, интересовавшие меня с малых лет, — древние алхимические тексты, розенкрейцерское учение, древнегреческие мистерии. А еще благодаря одному из университетских профессоров я страстно увлекся археологией древних очагов цивилизации — Ассирии, Вавилона и Халдеи. Потом я пускался разыскивать полотна старых немецких художников в уединенных замках, затерянных в лесной глуши, или по внезапной прихоти отправлялся колесить по всей округе, чтобы услышать, как какой-нибудь местный виртуоз исполняет Букстехуде[70] на органе начала восемнадцатого века или как деревенский хор поет старинные немецкие псалмы в белостенной церкви. Я без устали разъезжал по букинистическим лавкам старых немецких городков, откапывая там подлинные жемчужины — антикварные молитвенники, служебники, иллюстрированные манускрипты Бургундского двора и другие библиографические сокровища, которые я знал по книгам, но никогда прежде не видел. Ибо я безумно жаждал все увидеть, услышать, узнать!

Тогда-то я и переживал свое золотое время (когда бы там Феб Даунт ни переживал свое) — и испытывал настоящее блаженство, когда погожим летним утром поднимался по Philosophenweg[71] со стопкой книг под мышкой, находил свое излюбленное укромное место высоко над Неккаром и наслаждался восхитительным видом на церковь Святого Духа и Старый мост, а потом ложился навзничь на шелковистую траву, наедине со своими книгами и мечтами, и ласточки кружили на фоне облаков, достойных кисти Пуссена, и голубая бесконечность простиралась надо мной.

(обратно)

13. Omnia mutantur[72]

Человек разумный укрепляет силу свою,[73] гласит пословица. И я доказал справедливость этих слов, изо дня в день приумножая познания в областях, которые изучал. Я упивался головокружительным ощущением роста своих умственных и физических способностей и в конце концов осознал, что нет предмета, слишком трудного для моего понимания, и нет задачи, непосильной для меня.

И все же я постоянно страдал от приступов жгучего гнева, грозившего подорвать мою крепнущую уверенность в собственных силах. Черная ярость вдруг накатывала на меня без всякого предупреждения, даже в самые ясные дни, когда мир вокруг ликовал, полный жизни и надежды. Тогда я наглухо задергивал шторы и ходил, ходил взад-вперед по комнате, подобно зверю в клетке, снедаемый одной-единственной мыслью.

Как же мне отомстить? Снова и снова возвращаясь к этому вопросу, я напряженно обдумывал, каким образом мне причинить Фебу Даунту такие же страдания, какие претерпел я, и измышлял самые разные способы разрушить его планы на будущее. От Легриса я знал, что сейчас он учится в Кембридже, — они оба поступили в Королевский колледж. Даунт, как и предполагалось, получил Ньюкаслскую стипендию, и в колледже на него возлагались большие ожидания, какие естественно связывать с обладателями подобной награды. Конечно же, он по-прежнему проявлял замечательные способности в учебе, но по-прежнему обнаруживал склонность к недисциплинированности, которая вызвала бы суровое осуждение у его педантичного отца. Старый друг эвенвудского пастора, доктор Пассингэм, старался по-отечески приглядывать за молодым человеком и изредка отправлял в Нортгемптоншир взвешенные отчеты о его успехах и поведении. В скором времени отчеты эти начали беспокоить доктора Даунта.

В своих посланиях Легрис сообщил мне о нескольких произошедших у него на глазах случаях, которые явственно свидетельствовали о низком нраве нашего общего знакомца и пренеприятным образом подтверждали обоснованность тревоги, что все отчетливее сквозила в участившейся переписке между главой Тринити-колледжа и приходским священником Эвенвуда.

Первый еще можно счесть простой студенческой шалостью (хотя преподобный истолковал выходку своего сына иначе, когда узнал о ней). Получив от декана мягкий выговор за какой-то незначительный проступок, молодой Даунт оставил у двери означенного джентльмена плетеную корзину с запиской «С наилучшими пожеланиями от мистера Даунта». В корзине оказались дохлая кошка и пять освежеванных крыс. Будучи призван к ответу и подвергнут допросу, Даунт хладнокровно настаивал на своей невиновности, утверждая, что не стал бы прикреплять к корзине записку с собственным именем, будь это его рук дело.

Второй случай еще нагляднее показывает, сколь гнусный склад приобретал характер Даунта.

Он удостоился приглашения на обед к провосту. Во главе стола восседал доктор Оукс,[74] увлеченный дискуссией с инспектором колледжа, епископом Кейем; а по обе стороны от него располагалось еще около дюжины гостей, непринужденно беседовавших между собой. Даунт, один из трех присутствовавших там первокурсников, занимал место рядом с Легрисом, а прямо напротив него сидел старший научный сотрудник колледжа доктор Джордж Макстон — господин преклонного возраста, весьма тугой на ухо.

Ближе к концу трапезы Даунт подался вперед и спросил, растянув рот в улыбке:

— Ну-с, доктор Макстон, приятно ли вы проводите время?

Славный джентльмен, увидев, что к нему обращаются, но не разобрав слов в общем гуле голосов, просто улыбнулся и кивнул в ответ.

— По-вашему, пиршество удалось на славу, так ведь, старый болван?

Снова кивок.

— Едва съедобные устрицы, отвратительный окорок, убийственно скучные разговоры — и все это вам вполне по вкусу, — произнес Даунт, не убирая с лица улыбки. — Какое же вы ничтожество!

Он еще несколько минут продолжал в том же грубом и оскорбительном духе, высказываясь нелестнейшим образом в адрес бедного тугоухого джентльмена напротив с таким видом, словно беседовал с ним на самые обычные темы. И все это время доктор Макстон, не ведая об истинном содержании обращенных к нему речей, отвечал молодому наглецу безмолвными изъявлениями трогательной учтивости. А Даунт все не унимался и, по-прежнему улыбаясь, с наслаждением унижал и оскорблял своего соседа по столу. Такое поведение, заметил Легрис, никоим образом не подобало джентльмену.

Имелись и другие — на самом деле многочисленные — примеры подобного поведения Даунта, свидетельствовавшие о природных безнравственности и самовлюбленности. Я жадно прочитывал все сообщения Легриса, легшие в основу того, что впоследствии превратится в обширный кладезь информации, касающейся биографии и характера Феба Даунта.

Я отомщу Даунту. Это стало моим девизом. Но сначала я должен узнать своего врага, как себя самого: родственники, друзья, любимые места отдыха — все внешние обстоятельства жизни. А уже потом все внутренние побуждения: надежды и страхи, слабости и желания, честолюбивые мечты и самые потаенные уголки души. Только досконально изучив предмет под названием «Феб Даунт», я буду знать, куда нанести удар, который станет для него губительным. Пока же мне остается терпеливо ждать возвращения в Англию, где я и приступлю к осуществлению своих планов.

В Эвенвуде, после восьми лет напряженных трудов, работа доктора Даунта с библиотекой Дюпоров близилась к триумфальному завершению. Сие грандиозное предприятие приобрело широкую известность: в периодической печати регулярно появлялись отчетные статьи о продвижении дела, а публикации всего каталога с сопутствующими примечаниями и комментариями с нетерпением ожидало сообщество ученых и книжных коллекционеров как в Англии, так и на Континенте. В ходе работы пастор писал и получал сотни писем — лорд Тансор даже согласился нанять для него отдельного секретаря и в случае надобности отряжал на помощь своего личного секретаря, мистера Пола Картерета. И вот, благодаря усердному содействию двух ассистентов, а равно безграничному энтузиазму и неуемной энергии самого доктора Даунта, многолетний труд по составлению каталога теперь близился к концу.

Помощь мистера Картерета оказалась поистине неоценимой, особенно пригодились его обширные познания в истории рода Дюпоров, к которому принадлежал и он сам. Его доскональное знание семейного архива, хранившегося в несгораемой комнате Эвенвуда, позволило доктору Даунту точно выяснить, где, когда и у кого двадцать третий барон Тансор купил отдельные тома, а также установить происхождение ряда книг из коллекции, приобретенной ранее. Мистеру Картерету было также поручено важное и ответственное задание составить описательный каталог собрания манускриптов, вызывавшего у него повышенный интерес.

Лорд Тансор хотел получить просто высококачественную опись своей собственности; но он был не настолько узколоб и невежествен, чтобы не понимать истинное значение унаследованного имущества и не гордиться коллекцией, заложенной его дедом на благо потомков. Подсчитать денежную стоимость библиотеки в результате оказалось чрезвычайно трудно, можно было лишь с уверенностью сказать, что она практически бесценна. Но ее огромная нематериальная ценность бесспорно подтвердилась в ходе трудов доктора Даунта, и теперь она считалась одним из самых значимых книжных собраний в Европе. Одно это подтверждение вкупе с широкой известностью, которую приобрело его имя после публикации каталога, премного радовало лорда Тансора.

Интеллектуальные и художественные сокровища Библиотеки Дюпоров достались ему от деда через посредство отца. К кому они перейдут дальше? Возможно ли сделать так, чтобы они и впредь передавались из поколения в поколение, в целости и сохранности, и таким образом стали символом непрерывности рода, столь желанной его сердцу? Ведь в союзе со второй леди Тансор он так и не обрел наследника. С завершением работы над каталогом его светлость яснее прежнего осознал, сколь ненадежно его династическое положение. Его супруга превратилась в жалкое безвольное существо, несчастное и никчемное, покорно следовавшее за мужем повсюду, в городе и деревне. Казалось, никакой надежды не осталось.

Именно в ту пору лорд Тансор — подстрекаемый, подозреваю, своей дальней родственницей миссис Даунт — принялся оказывать знаки особого расположения пасторскому сыну. Нижеследующий рассказ основывается на сведениях, раздобытых мной через несколько лет после описываемых событий.

Во время летних студенческих каникул в 1839 году лорд Тансор начал изъявлять мнение, что сыну эвенвудского пастора пошло бы на пользу «немного рассеяться» — под каковым выражением его светлость подразумевал, что период невинного досуга не повредит даже настоящему ученому. Он высказал предположение, что несколько недель, проведенных в особняке на Парк-лейн, где и сам он собирается пожить вместе с леди Тансор, станут для юноши полезным развлечением. Мачеха упомянутого юноши чуть не мурлыкала от восторга, внимая воодушевленным речам лорда Тансора о том, сколь многое он может сделать для ее пасынка в части светского воспитания.

Сам же молодой человек в разговорах на предмет своего будущего после университета проявлял широту взглядов, наверняка тревожившую его отца, но едва ли удручавшую лорда Тансора. Одобрительные кивки последнего, сопровождавшие рассуждения студента о своих разнообразных перспективах после получения ученой степени — из которых ни одна не предполагала посвящения в духовный сан, а одна связывалась с литературной деятельностью, — беспомощный пастор прекрасно замечал и мысленно порицал.

Тем летом Феб Даунт, понятное дело, «немного рассеялся» под бдительным оком лорда Тансора. Ничего выходящего за рамки приличия. Череда скучных обедов на Парк-лейн в обществе правительственных министров, политических журналистов самой серьезной масти, известных духовных лиц, военных и военно-морских чинов. В качестве увеселения — послеполуденные концерты в Парке или посещение скачек (любимое развлечение Даунта). Потом поездка в Каус и яхтенная прогулка, а затем вереница скучных приемов. Лорд Тансор, держа правую ладонь с плотно сомкнутыми пальцами на спине своего подопечного, говорил: «Феб, мальчик мой, — он взял привычку называть его „мальчик мой“, — это лорд Коттерсток, мой сосед. Он будет рад поближе с тобой познакомиться», или: «Феб, мальчик мой, ты еще не знаком с миссис Гоу-Палмер, супругой посла?», или: «Завтра приезжает премьер-министр, мальчик мой, и мне хотелось бы представить тебя ему». Феб знакомился с ними, очаровывал их и, подобно зеркалу, столь удачно отражал свет благосклонности лорда Тансора, что у всех складывалось твердое впечатление, что он лучший малый на свете.

Так все продолжалось до конца каникул. В сентябре он вернулся в Эвенвуд настоящим светским господином: немного вытянулся и приобрел развязность манер и внешний лоск, которых еще совсем недавно у бедного студента и в помине не было. Лоск появился и в одежде тоже, ибо дядя Тансор при первом же случае отправил Феба к своим портному и шляпнику, и миссис Даунт просто задохнулась от восторга при виде элегантно одетого юноши с зачаточными бакенбардами — в ярко-синем сюртуке, клетчатых панталонах, высоком цилиндре и великолепном жилете, — вышедшего из кареты его светлости.

С тех пор, возвращаясь в Эвенвуд на каникулы, студент всякий раз незамедлительно получал приглашение из поместного дома и отправлялся в гости к своему покровителю с отчетом о своих успехах за минувший семестр. Его светлость с превеликим удовольствием выслушивал рассказы о том, сколь высокого мнения о мальчике держатся преподаватели и сколь похвальную известность он снискал в университете. Конечно же, перед ним открыт путь в магистратуру, говорил Феб дяде Тансору, хотя сам он считает, что у него несколько другое призвание. Лорд Тансор считал так же. Он не питал уважения к университетским ученым и предпочел бы, чтобы юноша завоевал положение в столичном высшем свете. Сам же юноша мог лишь согласиться с ним.

Лорд Тансор не жалел сил, чтобы сделать из Феба Рейнсфорда Даунта человека. Он каждый месяц измышлял новые способы продвинуть своего подопечного в обществе, никогда не упуская случая протащить его с собой в высшие круги и между прочим познакомить с людьми, которые, как и сам лорд Тансор, имели вес…

В последний день декабря 1840 года, в середине своего последнего учебного года в университете, Даунт достиг совершеннолетия, и его светлость счел нужным устроить по такому случаю званый обед. То было до чрезвычайности пышное мероприятие. Сам обед состоял из изысканных супов, рыбных блюд, шести entrée,[75] мясного жаркого, запеченных каплунов, пулярок, индеек, голубей и бекасов; гарниров из трюфелей, грибов, лангустов и американской спаржи; разнообразных десертов и мороженого; и даже нескольких бутылок кларета 1764 года, запасенных еще отцом лорда Тансора. Стол обслуживали наемные лакеи и официанты, которых — к ужасу домашних слуг — выписали из столицы, дабы они обеспечили service à la française.

В числе примерно тридцати гостей присутствовали несколько известных литераторов, приглашенных в интересах виновника торжества, — ибо на лорда Тансора, хотя и питавшего легкое предубеждение против писательского ремесла, произвела изрядное впечатление одержимость литературой, развившаяся в молодом человеке с недавних пор. Его светлость часто натыкался на поглощенного какой-нибудь книгой Феба в библиотеке (где тот проводил уйму времени, приезжая домой на каникулы). Несколько раз он даже заставал юношу за увлеченным чтением одной из напыщенных эпических поэм мистера Саути и премного изумлялся, когда через час-другой возвращался и обнаруживал его на прежнем месте с тем же томом в руках — у лорда Тансора в уме не укладывалось, как можно уделять столько времени и внимания столь невыносимо скучным предметам. (Однажды он отважился заглянуть в сборник лауреата[76] и благоразумно решил не повторять впредь подобных попыток.) Но так уж обстояли дела. Вскоре мальчик и сам проявил способности на литературном поприще, сочинив умильную оду в стиле Грея,[77] опубликованную в «Итон колледж кроникл», и еще одно стихотворение, напечатанное в «Стамфорд Меркьюри». Лорд Тансор, разумеется, в поэзии не разбирался, но посчитал, что подобные литературные амбиции надлежит поощрять, поскольку вреда от них нет, а в случае если они увенчаются успехом, он стяжает почет еще и как покровитель молодого гения.

И вот все они поспешили в Эвенвуд по призыву лорда Тансора: мистер Хорн, мистер Монтгомери, мистер Де Вер, мистер Херод[78] и еще несколько господ такого сорта. Они, надобно признать, не относились к числу первостатейных талантов, но лорд Тансор остался премного доволен и их присутствием, и одобрительными отзывами, прозвучавшими из их уст, когда господин Феб, поддавшись на уговоры, предоставил гостям для прочтения парочку своих собственных творений. Уважаемые литераторы единодушно пришли к заключению, что молодой человек обладает умом и художественным слухом — а попросту говоря, призванием — прирожденного барда, и это укрепило лорда Тансора во мнении, что он поступил правильно, позволив своему подопечному самостоятельно определиться с будущей карьерой. Сам поэт был также глубоко польщен благожелательным вниманием мистера Генри Драго,[79] известного рецензента и ведущего автора журналов «Фрэзерс» и «Квортерли», который вручил ему визитку и вызвался найти издателя для его сочинений. Спустя две недели упомянутый джентльмен прислал письмо с сообщением, что мистер Моксон,[80] его хороший знакомый, настолько проникся предъявленными ему на рассмотрение стихами, что выразил горячее желание по возможности скорее познакомиться с молодым гением, дабы обсудить с ним условия публикации.

Еще до окончания университета Даунт завершил работу над поэмой под названием «Итака. Лирическая драма», которую, вместе с другими стихотворными сочинениями, мистер Моксон издал осенью 1841 года. Таким образом началась литературная карьера Ф. Рейнсфорда Даунта.

Миссис Даунт, теперь ставшая de facto хозяйкой Эвенвуд-хауса, наблюдала за ходом событий с глубочайшим удовлетворением. Сей даме до чрезвычайности приятно было видеть, сколь успешно осуществляются ее планы, направленные на сближение пасынка с лордом Тансором. Ее более проницательный и здравомыслящий муж испытывал серьезное беспокойство в связи с явно беспочвенными восторгами по поводу своего сына, который, с его точки зрения, ровным счетом ничего не сделал для того, чтобы заслужить столь бурные рукоплескания, — просто случайно оказался под могучим крылом высокопоставленного патрона. Теперь, когда работа над каталогом близилась к завершению, у пастора наконец появилось время серьезно задуматься о характере и перспективах своего единственного чада. Однако он находился в заведомо проигрышном положении, если учесть неуклонно возрастающее влияние лорда Тансора на Феба. Что же делать? Оставить благополучную жизнь в чудесном, отрадном краю и отважиться на переезд в очередной Миллхед? Об этом не могло идти и речи.

И все же доктор Даунт считал своим долгом приложить все усилия к тому, чтобы вернуть сына и наставить на стезю, более совместную с его воспитанием и происхождением. О духовной карьере Феба — заветной мечте пастора! — скорее всего, придется забыть, но, возможно, еще не поздно устранить или хотя бы умерить пагубные последствия, вызванные чрезмерной благосклонностью его светлости.

Пастор полагал, что нашел выход из положения. Если он отошлет сына подальше от Эвенвуда и милостей лорда Тансора на достаточно долгий срок, возможно, влияние могущественного покровителя на мальчика несколько ослабнет. Посему он, через посредство своего кузена, архидиакона Септимия Даунта из Дублина, устроил Феба на учебу в Тринити-колледж на следующий год. Теперь ему оставалось только оповестить о своем решении сына и лорда Тансора.

(обратно)

14. Post nubila, Phoebus[81]

Через неделю после совершеннолетия Ф. Рейнсфорд Даунт, явно возбужденный, с пылающими щеками, стремительно вышел из эвенвудского пастората, вскочил на коренастую серую лошадь, находившуюся во временном пользовании у отца, и поскакал в усадьбу, где был незамедлительно принят встревоженным лордом Тансором.

Рано утром пастор вызвал к себе сына, дабы сообщить о своем решении: после получения степени он продолжит учебу в Дублине. Последовал бурный разговор, дословно мне неизвестный, и с обеих сторон прозвучали высказывания, исключившие всякую возможность компромисса по данному вопросу. Преподобный наверняка заявил своему отпрыску, хладнокровно и со всей прямотой, что сам отправится к лорду Тансору с просьбой вмешаться в дело, коли Феб неподчинится его воле.

Бедняга. Он не понимал, что уже слишком поздно, что у него уже не осталось ни малейшей возможности повлиять на будущее сына и что лорд Тансор даже не подумает выступить в его поддержку.

— Я не говорю, что ваш план отправить молодого человека в Ирландию чем-то плох, — изрек лорд Тансор вечером, когда пастор явился к нему. — Разумеется, этот вопрос вы должны решить с ним сами. Я говорю лишь, что пользу от путешествий обычно сильно переоценивают и что людям — особенно молодым людям — лучше оставаться на родине и здесь заботиться о своих перспективах. Что же касается до Ирландии, мне кажется, на свете найдется мало таких стран, где бы английский джентльмен чувствовал себя более неуютно и где бы хуже обеспечивались жизненные условия и бытовые удобства, достойные джентльмена.

Выслушав еще несколько суждений подобного толка, произнесенных самым резким и внушительным тоном, доктор Даунт ясно уразумел положение дел и впал в смятение. В Дублин его сын не поехал.

Тем летом Феб Даунт получил степень и погожим теплым днем вернулся в Эвенвуд, чтобы серьезно поразмыслить о своем будущем.

Нижеследующий фрагмент, отрывок из незаконченного романа под названием «Марчмонт, или Последний из рода Фицартуров»,[82] несомненно, описывает возвращение Даунта домой, хотя для пущей выразительности время действия перенесено с лета на осень.

ФРАГМЕНТ ИЗ «МАРЧМОНТА»

Ф. Рейнсфорд Даунт

За городской чертой обсаженная деревьями дорога круто ныряет с возвышенности, где расположен маленький городок Э***, и плавными изгибами спускается к реке. Грегориус всегда любил проходить по ней, но сегодня быстрый спуск под ажурными сводами голых ветвей, пронизанными косыми солнечными лучами, доставлял особое наслаждение после утомительного тряского путешествия из Полборо на наружном сиденье почтовой кареты в обнимку с дорожными сундуками.

У подножья холма дорога раздваивалась. Грегориус не стал пересекать реку по мосту близ мельницы, а повернул на север и двинулся длинным путем по широкой тропе, пролегающей через густой лес. Он хотел войти в парк через Западные ворота и немного посидеть в Греческом храме, стоявшем на террасированном холме сразу за воротами, — оттуда открывался восхитительный вид на холмистый парковый ландшафт и усадьбу.

Сейчас, в пору увядания природы, в лесу царила сырая прохлада, и Грегориус был рад снова выйти на бледный солнечный свет, миновав ворота в парковой стене. Через десяток-другой ярдов он свернул на песчаную тропу, что ответвлялась от подъездной аллеи и вела к храму, построенному на крутой возвышенности и окруженному с трех сторон могучими деревьями. Он нарочно смотрел только себе под ноги, ибо хотел испытать внезапный прилив радости, который у него неизменно вызывал вид на усадьбу, открывавшийся с вершины холма.

Но, не пройдя по тропе еще и половины пути, Грегориус услышал грохот экипажа, въезжающего в парк через Западные ворота за ним следом. Он еще недалеко удалился от аллеи, а потому обернулся посмотреть, кто там едет. По отлогому спуску от ворот катила парная карета. Через несколько секунд она поравнялась с отвилком песчаной тропы, и из окошка выглянуло лицо. Видение было мимолетным, но оно продолжало стоять у него перед глазами все время, пока он провожал взглядом карету, сначала вползающую на пригорок, а потом катящую под уклон к усадьбе.

Экипаж уже давно скрылся из вида, а Грегориус все не двигался с места, все смотрел пристально вслед, глубоко недоумевая, почему же он не продолжил путь немедленно. Прелестное бледное лицо по-прежнему стояло у него перед мысленным взором — точно звезда в холодном темном небе.

Несмотря на неуклюжую попытку замаскировать место действия (Полборо вместо Петерборо) и собственную личность (вымышленное имя Грегориус), источник авторских лирических воспоминаний, пусть изрядно приукрашенный и окруженный романтическим ореолом, легко устанавливается и датируется. Шестого июня 1841 года — в день, когда Феб Даунт в последний раз приехал домой из Кембриджа, — примерно в три часа пополудни мисс Эмили Картерет, дочь секретаря лорда Тансора, вернулась в Эвенвуд после двухлетнего пребывания за границей.

Мисс Картерет тогда едва стукнуло семнадцать — чудеснейший возраст. Последние два года она обреталась у младшей сестры своей покойной матери в Париже и теперь возвратилась в Эвенвуд, чтобы поселиться у отца во вдовьем особняке.[83] Ближайшими их соседями были Даунты, жившие сразу за оградой парка, и мисс Картерет и пасторский сын с давних пор составили ясное представление о характере и нраве друг друга.

Мисс Картерет сызмалу слыла очень серьезной юной леди, с серьезным складом ума, способной оправдать самые серьезные надежды. Юный сосед, хотя и умевший проявлять серьезность при желании, находил созерцательность ее натуры весьма досадным свойством — ибо он единственно хотел бегать с ней наперегонки с холма, или лазать по деревьям, или гоняться за цыплятами, а она постоянно думала о разных вещах, да так подолгу, что он часто бросал уговоры и в раздражении уходил восвояси, оставляя ее размышлять в одиночестве. Юная же леди, со своей стороны, считала его несносным сорванцом, способным на самые дикие выходки, хотя и знала, что он питает к ней дружеское расположение и что он далеко не глуп.

Было бы странно, если бы мальчик в конце концов не осознал, что прохладная сдержанность соседки лишь придает ей очарования. Мисс Картерет, хотя и младшая годами, наставляла его с вековой мудростью и с течением лет забрала полную власть над ним. Разумеется, по прошествии времени он попросил о поцелуе. Она отказала. Он попросил еще раз, и она задумалась. В конечном счете она сдалась. В его одиннадцатый день рождения мисс Картерет, с подарком в руке, постучалась в дверь пастората. «Теперь можешь поцеловать меня», — сказала она. Он так и сделал. И с тех пор стал называть ее «моя принцесса».

Он видел в ней Дульсинею и Гвиневру, всех надменных и недоступных легендарных героинь, всех сказочных принцесс, о которых он читал или мечтал когда-либо, — поскольку она отличалась не только серьезным умом, но и пленительной серьезной красотой. Мистер Пол Картерет безошибочно понял, какие чувства питает Феб Даунт к его дочери, еще прежде, чем она уехала в Европу. Теперь, после двух лет путешествий, занятий с домашними учителями и вращения в высших кругах парижского общества, привлекательность мисс Картерет стала поистине неотразимой.

Мистер Картерет, вопреки принятому в Эвенвуде мнению, никогда не считал Феба Рейнсфорда Даунта не по годам развитым мальчиком, являющим собой образец истинного британца. Он всегда полагал пасторского сына вкрадчивым, лукавым пронырой, который ловко втирается в милость везде, где может, и злобно мстит всем, кого обаять не удается. Возможно, поэтому он не особо радовался возвращению дочери в Эвенвуд, под прицел любовного внимания Ф. Р. Даунта, именно сейчас, когда звезда упомянутого джентльмена столь неуклонно восходила. Откровенно говоря, мистер Картерет не питал к protégé лорда Тансора ни приязни, ни доверия. Он неоднократно заставал его в архивной комнате роющимся в бумагах и документах без всякой видимой цели и нисколько не сомневался, что юноша тайком читает корреспонденцию его светлости, обычно лежавшую на секретарском столе.

Но положение мистера Картерета, как и положение пастора, зависело от благосклонности лорда Тансора. Посему мистер Картерет плохо представлял, что он будет делать, если и когда молодой человек сообщит своему покровителю о природе своих чувств к его дочери. Разве сможет он без серьезного ущерба для своих интересов решительно пресечь всякие любовные ухаживания, коли его светлость даст добро на них? В настоящий момент ему оставалось только наблюдать и уповать на лучшее.

При первой встрече с Ф. Р. Даунтом после возвращения из Франции, в присутствии своего отца, мисс Картерет приняла молодого джентльмена со сдержанной любезностью. Она учтиво поинтересовалась, как у него дела, согласилась, что он сильно изменился за минувшие годы, и поблагодарила за преподнесенный в дар экземпляр «Итаки», надписанный автором. Она выглядела настоящей красавицей в своем французском наряде и шляпке à la mode, украшенной лентами изысканного цвета и букетиком бледных роз, фиалок и примул, но отец с великим облегчением удостоверился, что нрав у нее все такой же рассудительный и задумчивый, а поведение все такое же послушное. Слава богу, во всех последующих многочисленных случаях, когда молодым людям приходилось общаться в течение лета, мисс Картерет упорно продолжала держаться с бывшим товарищем по играм со спокойным, вежливым безразличием.

Ближе к концу 1841 года Ф. Рейнсфорд Даунт, бакалавр гуманитарных наук, поставил своей целью завоевать литературный мир. Следующей весной лорд Тансор нанял художника написать портрет юноши, и сердце миссис Даунт исполнилось ликованием, когда на имя пасынка в пасторат пришло приглашение почтить своим присутствием королевский bal masqué[84] в Букингемском дворце, где с поразительной пышностью был воссоздан двор Эдварда III и королевы Филиппы. Неделю спустя нелепо разодетый молодой джентльмен — в бриджах, камзоле, башмаках с пряжками и при шпаге — был официально представлен ко двору на дневном приеме во дворце Сент-Джеймс.

Между тем опечаленный отец Ф. Р. Даунта сидел в своем кабинете за правкой корректурных оттисков каталога; его светлость проводил много времени в городе, совещаясь за закрытыми дверями со своим юристом мистером Кристофером Тредголдом; а я вступил на путь, который в конечном счете приведет меня в Каин-Корт близ Стрэнда.

(обратно)

15. Apocalypsis[85]

Я покинул Гейдельберг в феврале 1841 года и отправился сначала в Берлин, потом во Францию. Я прибыл в Париж за двое суток до своего двадцать первого дня рождения и остановился в гостинице «Отель-де-Пренс»[86] — возможно, дороговатой, но не настолько, чтобы я посчитал такие расходы неприемлемыми. По достижении совершеннолетия я вступил в право владения остатками капитала, в свое время переданного в доверительное управление мистеру Байаму Мору. Воодушевленный этим радостным событием и уверенный в скором восполнении всех трат, я позволил себе спустить значительную часть своих сбережений, предавшись разнообразным развлечениям, которые Париж может предложить молодому человеку с широкими взглядами, живым воображением и высоким самомнением. Но всякое удовольствие рано или поздно кончается, и вскоре меня стала преследовать неприятная мысль о необходимости зарабатывать на жизнь своим трудом. Через шесть упоительных недель я неохотно начал готовиться к возвращению в Англию.

Но утром в день намеченного отъезда я столкнулся с Легрисом в читальне Галиньяни,[87] куда наведывался ежедневно. Мы провели восхитительный вечер, рассказывая друг другу, как складывалась наша жизнь в течение пяти лет, что мы не виделись. Разумеется, Легрис сообщил разные новости о нескольких наших школьных товарищах, в том числе и о Даунте. Я слушал вежливо, но при первой же удобной возможности переменил тему. Мне не надо было напоминать о Фебе Даунте: я думал о нем постоянно, и желание отомстить ему за содеянное со мной по-прежнему горело в моей груди ярким ровным пламенем.

Легрис направлялся в Италию с единственной целью провести время в чудесных краях и в приятной компании, пока он обдумывает дальнейшие планы на жизнь. Поскольку я тоже еще толком не определился со своими планами, моему другу не составило большого труда уговорить меня отказаться от намерения вернуться в Сэндчерч, чтобы я присоединился к нему в беспорядочных странствиях. Я тотчас отправил мистеру Мору письмо с просьбой перевести остаток моего капитала на мой лондонский счет и написал старому Тому, что еще немного задержусь на континенте. На следующее утро мы с Легрисом начали наше путешествие на юг.

Неспешно проехав через всю Францию извилистым маршрутом, мы наконец прибыли в Марсель, откуда двинулись вдоль Лигурийского побережья в Пизу, а из Пизы направились во Флоренцию, где поселились в роскошном палаццо рядом с площадью Дуомо. Там мы провели несколько недель, предаваясь праздным развлечениям, но потом летняя жара погнала нас в горы в поисках прохлады, а затем на Адриатическое побережье, в Анкону.

К концу августа, когда мы, проделав путь на север, добрались до Венеции, Легрис начал выказывать признаки беспокойства. Я все не мог вволю налюбоваться старинными церквями, картинами, скульптурами, но моего друга подобные вещи совершенно не интересовали. Все церкви, устало говорил он, похожи одна на другую; аналогичное мнение он выражал и при виде каждого из многочисленных полотен с изображением распятия или рождества Христова. Наконец, на второй неделе сентября, мы с ним расстались, условившись встретиться в Лондоне, как только позволят обстоятельства.

Легрис отправился в Триест, чтобы там сесть на корабль до Англии; я же провел несколько дней один в Венеции, а потом снова двинулся на юг. В течение следующего года я, с мюрреевским «Путеводителем по Малой Азии»[88] в руках, объездил всю Грецию и весь Левант, где посетил Дамаск, прежде чем вернуться обратно в Бриндизи через острова Киклады. После недолгого пребывания в Неаполе и Риме в конце лета 1842 года я снова оказался во Флоренции.

Во время нашего первого визита в город Медичи мы с Легрисом свели знакомство с одной американской четой, некими мистером и миссис Форрестер. Сразу по возвращении во Флоренцию я заявился к ним в гости — там я узнал, что они недавно уволили домашнего учителя двух своих сыновей по причине его профессиональной непригодности, и незамедлительно предложил свои услуги. Я занимал высокооплачиваемую и необременительную должность у Форрестеров следующие три с половиной года, за каковое время чрезвычайно обленился и прискорбнейшим образом забросил собственные занятия. Я часто думал о своей прежней жизни в Англии и представлял, как однажды вернусь на родину, — но все подобные мысли неизменно заставляли вспомнить о Фебе Даунте и нашем с ним незавершенном деле. (Даже во Флоренции он продолжал преследовать меня: на двадцать третий день рождения миссис Форрестер, дама замечательной учености, подарила мне экземпляр последнего его сочинения, «Татарский царь. Поэма в XII песнях». «Я обожаю мистера Даунта. — Она томно вздохнула. — Истинный гений — и такой молодой!»)

С того-то времени у меня и начали складываться привычки, грозившие безвозвратно погубить остатки незаурядных способностей, дарованных мне свыше. Тогда я еще не пускался во все тяжкие, но уже начал ненавидеть себя и свой нынешний образ жизни. В конце концов, после неприятной истории с дочерью одного городского чиновника, я принес Форрестерам свои извинения и в некоторой спешке покинул Флоренцию.

Возвращаться на родину мне все еще не хотелось, а посему я направился на юг. В Милане я познакомился с одним английским джентльменом, неким мистером Брайсом Ферниваллом, служащим отдела печатных изданий в Британском музее, — он тогда готовился к поездке в Санкт-Петербург. Беседы с мистером Ферниваллом вновь воспламенили во мне давнюю библиографическую страсть, и когда он спросил, нет ли у меня желания посетить вместе с ним Россию, я охотно согласился.

В Санкт-Петербурге нас любезно принял известный библиограф В. С. Сопиков,[89] в чью книжную лавку в Гостином дворе я стал ежедневно наведываться. Примерно через неделю обстоятельства вынудили моего спутника мистера Фернивалла вернуться в Лондон, но я решил остаться в Санкт-Петербурге. Ибо меня очаровал этот удивительный бело-золотой город с его громадными общественными зданиями и дворцами, широкими площадями, живописными каналами и церквями. Я снял комнаты рядом с Невским проспектом, взялся изучать русский язык и даже нашел своего рода наслаждение в лютых северных зимах. Закутанный в меха, я часто бродил по улицам ночами, когда валил густой снег, стоял в задумчивости у Львиного мостика через канал Грибоедова или наблюдал за ледоходом на величественной Неве.

Только спустя без малого год я наконец обратил свои взоры в сторону отчизны. Перед отъездом мистер Фернивалл довольно настойчиво предложил мне по возвращении в Англию заглянуть к нему в музей, дабы обсудить возможность моего поступления на недавно появившуюся вакансию в отделе печатных изданий. Поскольку никакой другой работы у меня не предвиделось, эта перспектива начала казаться заманчивой. Я слишком долго прожил вдали от родной страны. Настало время серьезно заняться каким-нибудь делом. И вот в феврале 1847 года я покинул Санкт-Петербург, неспешно направился на Запад, изредка отклоняясь от своего маршрута по велению прихоти, и прибыл в Портсмут в начале июня.

Биллик с рессорной двуколкой поджидал меня на остановке портсмутского дилижанса в Уэреме. Сердечно похлопав друг друга по спине при встрече, мы два с лишним часа, к обоюдному нашему удовольствию, ехали в полном молчании, которое нарушало лишь причавкиванье моего спутника, безостановочно жевавшего табак. Наконец мы достигли Сэндчерча.

— Высади меня здесь, Биллик, — велел я, когда двуколка поравнялась с церковью.

Он покатил дальше вверх по склону холма, а я постучал в дверь покосившегося коттеджика сразу за церковным двором.

Дверь открыл Том, с очками в руке и книгой под мышкой.

Он улыбнулся, протянул мне руку, и книга упала на пол.

— Бродяга вернулся к родным пенатам, — промолвил он. — Входи, друг мой, и чувствуй себя как дома.

И ведь она действительно когда-то была моим вторым домом, эта пыльная низкая комната, от пола до потолка заваленная книгами самого разного вида и размера. С детства знакомая обстановка — трехногий комод, подпертый скрипучей стопкой тронутых плесенью кожаных фолиантов, скрещенные удилища над камином, поблекший мраморный бюст Наполеона на полочке у двери — вызывала одновременно сладкое умиление и щемящую боль в сердце. Да и сам Том, со своим длинным морщинистым лицом и большими ушами с торчащими из них седыми пучками шерсти, всколыхнул в душе воспоминания детства.

— Том, — сказал я, — сдается мне, вы лишились последних остатков волос со времени прошлой нашей встречи.

Мы от души рассмеялись, и с молчанием на тот вечер было покончено.

Много часов кряду мы разговаривали о моем житье-бытье на континенте и вспоминали былые дни, но наконец часы пробили полночь, и Том сказал, что возьмет фонарь и проводит меня до дома. Он попрощался со мной у калитки под каштаном, и я вошел в тихий дом.

После девяти лет странствий я наконец снова улегся в собственную постель и мирно заснул под вечную музыку моря, набегающего на берег.

Лето прошло спокойно. Я изо всех сил старался занять себя делами: много читал, выполнял мелкую хозяйственную работу, копошился в саду. Но с наступлением осени я начал испытывать беспокойство и неудовлетворенность. Почти каждый день ко мне заходил Том, и я отчетливо видел, что моя праздность тревожит славного старика.

— Чем собираешься заняться дальше, Нед? — наконец спросил он.

— Полагаю, придется зарабатывать на жизнь собственным трудом, — со вздохом ответил я. — Я истратил почти весь свой капитал, дом разваливается, а теперь еще мистер Мор написал, что перед смертью моя матушка заняла у него сто фунтов и теперь они ему срочно нужны.

— Если у тебя по-прежнему нет на примете ничего определенного, — после паузы промолвил Том, — осмелюсь дать тебе один совет.

Во время путешествий по Леванту я писал Тому о возникшем у меня страстном интересе к истории древних цивилизаций Малой Азии. Получив известие о моем скором возвращении в Англию и не зная, что я подумываю о месте сотрудника Британского музея, он навел предварительные справки относительно возможности моего участия в экспедиции, которая в настоящее время набиралась для раскопок исторических памятников в Нимруде.

— Ты получил бы полезный опыт, Нед, и немного денег. И начал бы делать себе имя в новой, быстро развивающейся области науки.

Я сказал, что это превосходная идея, и горячо поблагодарил старика за ценный совет, хотя на самом деле предложенный план вызывал у меня некоторые сомнения. Возглавлявший экспедицию джентльмен — с ним Том познакомился через одного своего родственника — жил в Оксфорде. Мы договорились, что Том безотлагательно напишет профессору письмо с просьбой принять нас с ним в ближайшее удобное для него время.

Ответа не было несколько недель, но наконец, одним ясным и ветреным осенним утром, Том явился ко мне с сообщением, что от оксфордского профессора С.[90] пришло письмо, где он выражает готовность принять меня в Нью-Колледже, дабы обсудить мою кандидатуру на должность сотрудника экспедиции.

Комнаты профессора были битком набиты слепками и фрагментами барельефов; глиняными таблицами, покрытыми загадочными клинообразными письменами, описанными в отчете Роулинсона о путешествиях по Сусиане и Курдистану;[91] статуэтками мускулистых крылатых быков, высеченными из блестящего черного базальта. Различные карты и схемы валялись повсюду на полу, лежали на столах, свешивались с кресельных спинок, а на мольберте посреди комнаты стояло нечто, поначалу принятое мной за однотонную масляную картину с изображением царя-исполина, увенчанного короной и с заплетенной в косички бородой, который стоит в грозной и величественной позе над простертым ниц пленным врагом или мятежником, всем своим видом являющим рабскую покорность перед могуществом победителя.

При ближайшем рассмотрении это оказалась вовсе не картина, а — как любезно пояснил профессор, заметив мой интерес, — фотогенический рисунок, созданный по методу, изобретенному его ученым коллегой мистером Толботом,[92] специалистом по клинописным текстам. Я просто оцепенел от восхищения, ибо видел перед собой изображение восточного деспота — каменного колосса в песчаной пустыне, — сотворенное не посредством некоего тленного вещества, придуманного и изготовленного человеком, но посредством лучей самого светила вечного. Свет небесный, свет солнца, некогда сиявшего над древним Вавилоном, а ныне рассеивавшего октябрьский сумрак на улицах Оксфорда девятнадцатого века, был здесь пойман и пригвожден к месту, точно попранный царственной пятой раб, и наделен непреходящим постоянством.

Я вхожу в такие подробности, поскольку то был один из важнейших моментов в моей жизни, как станет ясно впоследствии. Прежде я следовал торными стезями знания, берущими начало в тихой гавани гуманитарных наук. Теперь же я осознал, что точные науки, всегда изучавшиеся мной без особого усердия, открывают возможности, о каких мне и не грезилось.

От профессора исходил кисловатый запах старости, слишком заметный в тесном замкнутом пространстве мансардных комнат; вдобавок сей джентльмен, похоже, считал, что проводить собеседование лучше всего стоя вплотную к человеку и разговаривая с ним очень громким голосом. Он тщательно проэкзаменовал меня на предмет моих познаний о Месопотамии и вавилонских династиях, а также по ряду родственных вопросов. Том же тем временем топтался поодаль, с надеждой улыбаясь.

Вполне возможно, я выдержал экзамен. Да нет, не возможно, а точно выдержал — ибо через несколько дней после нашего возвращения в Сэндчерч профессор письменно сообщил о своем желании, чтобы я при первом же удобном случае снова приехал в Оксфорд и познакомился с остальными участниками намеченной экспедиции.

Но к тому времени в сердце моем уже горела новая страсть. Блистательно схваченная и запечатленная игра светотени, увиденная мной на фотогеническом рисунке каменного колосса, пленила мое воображение, и я напрочь отказался от перспективы ковыряться в песках знойной месопотамской пустыни. Кроме того, я устал от путешествий. Мне хотелось прочно обосноваться на одном месте, найти занятие по своему вкусу и овладеть фотографическим искусством, которым, возможно, однажды я стану зарабатывать на жизнь.

Старому Тому я ничего не сказал, но ловко придумал предлог, чтобы не возвращаться в Нью-Колледж, как просил профессор, и умудрился несколько дней безвылазно просидеть дома, симулируя легкую, но временно истощающую силы болезнь.

В первый день моей мнимой болезни с юга пришел проливной дождь и хлестал без устали, покуда на утес не наползла ночная мгла, плотно окутав дом. С утра я удобно устроился в кресле у окна гостиной с видом на море и углубился в чтение букингемовских «Путешествий по Ассирии»[93] в тщетной попытке заглушить укоры совести, вызванные моей ложью славному старине Тому. Но ко времени, когда Бет принесла ланч, Букингем мне уже изрядно наскучил, и я обратился к любимому потрепанному томику донновских проповедей, в который ушел с головой до самого вечера.

После ужина я начал думать о вопросах практического свойства. Чтобы прочно утвердиться на пути успеха, не имея университетской степени, требовалось очень и очень постараться. До того как Том принял деятельное участие в моей судьбе, я намеревался продать дом и перебраться в Лондон, дабы попробовать найти там работу, позволяющую применить на деле мои интеллектуальные способности. Прежде всего я планировал воспользоваться приглашением мистера Брайса Фернивалла и предложить свою кандидатуру на вакансию в отделе печатных изданий Британского музея. Подобная перспектива по-прежнему казалась заманчивой: библиографическая страсть продолжала гореть в моей груди, и представлялось несомненным, что на этом чрезвычайно увлекательном (для меня) поприще я найду столько интересной и полезной для общества работы, что на всю жизнь хватит.

Но куда бы я ни отправился — в Месопотамию или на Грейт-Рассел-стрит — мне понадобятся наличные деньги, чтобы содержать себя на первых порах. А еще надо бы наконец разобрать матушкины бумаги — у меня все как-то руки до них не доходили, и они вот уже одиннадцать лет пылятся на письменном столе в туго перевязанных стопках, немой укор мне. Ну уж чем-чем, а этим делом я могу заняться без долгих отлагательств. И вот, решив начать просматривать бумаги завтра с утра пораньше, я зажег сигару, придвинул кресло поближе к камину и приготовился скоротать вечер за изящным томиком стихотворений лорда Рочестера.

Уютно потрескивало пламя, дождь монотонно барабанил в окна. В скором времени я опустил книгу и уставился на стопки пожелтелых страниц со скрученными краями.

На стене по обеим сторонам от стола висели изготовленные Билликом полки, где теснились изданные сочинения моей матушки, двух- и трехтомники в темно-зеленых или синих матерчатых переплетах, с поблескивающим в свете камина золотым тиснением на корешках. Они стояли строго в порядке публикации, начиная от «Эдит» и кончая «Петрусом, или Благородным рабом» — несмелой попыткой исторического романа, вышедшего из печати в год матушкиной смерти. Под этой библиотечкой находилось непосредственно рабочее место — огромный письменный стол в полных восемь футов по диагонали, который впоследствии займет почетное место в моих комнатах на Темпл-стрит.

Громоздившиеся на нем кипы страниц образовывали подобие горного ландшафта — с высокими пиками и затененными узкими долинами, с крутостенными ущельями и оползнями от слабых подземных толчков. Вся эта груда бумаг, я знал, состояла из черновых рукописей и фрагментов романов, а равно из приходно-расходных счетов и прочих записей, касающихся домашнего хозяйства. Матушка имела курьезное обыкновение: она раскладывала все свои бумаги и документы по категориям, потом перевязывала накопившиеся стопки шнуром, лентой или тонкой полоской тафты и, никак их не помечая, водружала одну на другую примерно в той последовательности, в какой они формировались. В результате на столе получилось нечто вроде макета сражения при Фарсалии,[94] виденного мной однажды, с выстроенными в каре и уступами подразделениями противоборствующих войск. Посередке, окруженное с трех сторон высоченными кипами бумаги, оставалось крохотное — размером не более стандартного писчего листа — свободное место для работы.

Здесь же находились и квадратные записные книжечки в твердых черных обложках, перевязанные, каждая по отдельности, темной шелковой ленточкой, — в детстве они неизменно пленяли мой взор своим сходством с плитками черного шоколада. В них матушка постоянно заносила свои мысли, склоняясь над столом даже ниже, чем во время своей литературной работы, поскольку из-за малого формата страниц (всего лишь три или четыре квадратных дюйма) приходилось писать мельчайшим почерком. Я так и не уразумел, зачем она добровольно входила в лишние хлопоты и расходы, заказывая такие вот записные книжки у одного веймутского переплетчика, что по нашим достаткам представлялось непозволительной роскошью. Сейчас дюжина-полторы этих миниатюрных томиков стояли в ряд с одной стороны стола, подпертые у самого края шкатулкой красного дерева, где некогда хранились мои двести соверенов.

Повинуясь внезапной прихоти, я решил заглянуть в одну из черных книжечек, прежде чем отправиться на боковую. Я понятия не имел, какого рода записи в них содержатся, и тревожное любопытство — легкая дрожь необъяснимого волнения, охватившая меня, когда я встал и двинулся к столу, — прогнало сонливость, которая начала овладевать мной, пока я сидел перед угасающим камином, читая блистательные непристойности лорда Рочестера.

Я взял наугад одну из записных книжек и развязал шелковую ленточку. Поднеся книжку поближе к свече, я раскрыл твердую обложку и принялся читать тесные убористые строчки, составленные из крохотных аккуратных буковок. Там шла речь о последних неделях, проведенных матушкой в Черч-Лэнгтоне перед их с Капитаном переездом в Сэндчерч. Заинтригованный, я пробежал глазами еще несколько страниц, а потом захлопнул этот томик и взял следующий. Около часа я перебирал книжечки таким образом, просматривая по несколько страниц из каждой, и незадолго до одиннадцати решил напоследок сунуть нос еще в одну, а потом лечь спать.

На двух первых желтоватых страницах не содержалось ничего интересного — так, короткие отчеты о разных незначительных обыденных делах. Я уже собирался закрыть дневник и поставить на место, когда, небрежно пролистнув несколько страниц, зацепился взглядом за нижеследующие строки:

Я прекрасно понимаю: это безумие, чистой воды безумие. Все мое существо протестует против этого; все чувства, почитавшиеся мной священными, восстают против такой перспективы. Однако от меня требуют этого, и избежать сей чаши невозможно. Похоже, судьба моя не принадлежит мне, но лепится другой рукой — увы, не Божьей! Мы долго говорили вчера; Л. порой заливалась слезами и умоляла, порой распалялась гневом и грозилась сотворить даже худшее, чем то, что она предлагает сделать. Может ли быть что-нибудь хуже? О да! И она способна на такое. Минувшей ночью он отсутствовал дома, что дало нам еще немного времени. После ужина Л. опять пришла в мою комнату, и мы долго плакали вместе. Но потом решимость вернулась к ней, и она вновь обратилась в сталь и пламя, проклиная его с неистовой яростью, приводившей меня в неподдельный ужас. Л. удалилась только с первыми проблесками зари, оставив меня в столь изнуренном состоянии, что я воротилась из Э*** домой уже далеко за полдень. Капитан находился в отлучке, а потому не заметил моего опоздания.

Запись была датирована 25 июня 1819 года.

Вперять столь пристальный взор в дневник матушки значило грубо вторгаться в ее частную жизнь, но я вдруг осознал, что не в силах принудить себя закрыть книжицу и снова перевязать шелковой ленточкой, не вникая в содержание записей. Ибо, будучи хроникой частной жизни, дневник этот наверняка содержал некую правду, некие неявные, но достоверные сведения о хрупкой маленькой женщине из моих детских воспоминаний, которая постоянно строчила пером по бумаге, низко склонившись над столом. Я почувствовал острую необходимость выяснить, что же кроется за словами, сию минуту мной прочитанными, даже если ради этого мне придется отложить все свои планы, направленные на достижение успеха в жизни.

Но я напрочь не понимал, о чем именно идет речь в вышеприведенных загадочных строках. Ведь здесь говорилось не о произошедших событиях, как во всех предшествующих записях, но о приближении некоего рокового момента, о глубоких внутренних сомнениях, вызванных пока еще неизвестной мне причиной. Следующая запись, датированная несколькими днями позже, тоже не поддавалась истолкованию.

Появление Л. сегодня, столь неожиданное и шумное, привело в немалое смятение меня и Бет, которая как раз спускалась по лестнице, когда гостья неистово забарабанила в дверь, точно сам дьявол. Бет спросила, не больна ли леди, но я тотчас послала ее принести воды, а когда она воротилась в гостиную, Л. уже овладела собой и держалась самым пристойным образом. Он вернулся, но снова отказал ей — и на сей раз произошло нечто ужасное, о чем она не пожелала рассказывать, но что вызывало новые непримиримые противоречия между ними. Она снова начала распаляться гневом, но я ласково призвала ее успокоиться, что она и сделала немного погодя. Л. приехала, дабы самолично сообщить мне (ибо она по-прежнему не доверяет никаким средствам извещения, помимо собственных слов, произносимых шепотом), что мадам де К. будет в городе в ближайшие понедельник и вторник и что я очень скоро узнаю еще кое-что.

Кто такая Л.? Что за мужчина упоминается здесь — Капитан или кто-нибудь другой? И кто такая мадам де К.? Донельзя заинтригованный загадочными записями, я уже и думать забыл про сон. Я попытался увязать воспоминания о тихой, трудолюбивой жизни моей матушки с этими недвусмысленными намеками на некие неотвратимые роковые события, в которые она оказалась вовлечена, но быстро сдался и стал читать дальше, напряженно выискивая на маленьких желтых страницах какие-нибудь указания, способные пролить свет на эту тайну.

Вот так все и началось. Я раскрыл следующую черную книжечку, потом следующую — и читал, читал в своего рода сосредоточенном оцепенении, остро сознавая всю странность записей, но не находя в себе сил оторваться от них, покуда глаза у меня не заслезились от усталости. Когда зашипела, догорая, уже вторая или третья зажженная мной свеча, я наконец поднял взгляд и увидел за окном гостиной бледно-розовую дугу зари, вырастающую над горизонтом. Для мира и для меня наступил новый день.

(обратно)

16. Labor vincit[95]

Позже утром в дверь постучался Том. Когда я открыл, мне не пришлось изображать истощение телесных сил.

— Голубчик мой! — встревоженно воскликнул он, переступая порог и подхватывая меня под руку, чтобы проводить к каминному креслу, где я заснул, полностью одетый, всего часом ранее. — Что с тобой? Не надо ли вызвать доктора Пенни?

— Да нет, Том, не стоит, — ответил я. — Уверен, я скоро полностью оправлюсь. Всего лишь временное недомогание.

Он посидел со мной, пока я завтракал. Потом, заметив на кресле у окна том Букингема, он спросил, подумал ли я обстоятельно насчет экспедиции в Месопотамию. По моему уклончивому ответу он понял, что мой интерес к данному предприятию поугас, но доброжелательно выразил надежду, что по выздоровлении я увижу вещи в ином свете. Я не хотел оставлять славного старика в заблуждении, а потому без обиняков заявил, что твердо решил не ехать с профессором С. в Нимруд.

— Очень жаль, Нед, — огорченно сказал он. — Мне кажется, подобная работа открыла бы перед тобой прекрасные перспективы и много дала бы тебе во всех отношениях. Верно, у тебя есть на примете другие возможности заработка?

Вообще мой старый учитель редко сердился на меня, но сейчас я не мог винить его в том, что он несколько раздражен. Желание пуститься в приключения и сделать карьеру на археологическом поприще было мимолетной прихотью, и мне следовало с самого начала высказаться на сей счет с полной определенностью, чтобы остаться честным перед Томом. Я попытался поправить дело, сообщив о предложенной мне вакансии в Британском музее, но тотчас снова все испортил, добавив, что и такое место не вполне меня устраивает в настоящее время.

— Ну ладно, — промолвил Том, поднимаясь на ноги и направляясь к двери. — Я сегодня же напишу профессору. До свидания, Нед. Надеюсь, ты скоро поправишься.

Я оставил без ответа невысказанный упрек, явственно просквозивший в прощальных словах старика, и с минуту стоял у окна в глубоком унынии, наблюдая, как он спускается по тропинке в деревню.

Теперь я никогда не увижу Месопотамию, и Грейт-Рассел-стрит придется обойтись без меня. Ибо меня неодолимо влекло к маленьким черных книжицам, разбросанным сейчас на письменном столе. Страстное желание выяснить, какой смысл кроется в матушкиных дневниковых записях, вскоре разгорится еще сильнее, станет всепоглощающим и приведет к последствиям, которых я никак не мог тогда предвидеть.

К расшифровке (лучшего слова не подобрать) матушкиных дневников и бумаг я всерьез приступил на следующий день и с неослабным усердием предавался этому занятию два или три месяца кряду. Том уехал в Норвич погостить у родственника, наверняка решив, что для нас обоих будет лучше оставить на время всякие разговоры о моих дальнейших перспективах. И вот я спокойно сидел дома — совсем один, если не считать ежедневных коротких визитов Бет, — и с утра до вечера разбирал матушкин архив, лишь изредка отлучаясь на день-другой, чтобы раздобыть необходимые мне сведения или получить подтверждение тех или иных фактов.

Помимо привычки доверять свои сокровенные мысли дневникам матушка имела обыкновение бережно хранить любые записи, касающиеся житейских вопросов, — соответственно, изрядную часть горного ландшафта, сложившегося на рабочем столе в гостиной, составляли перевязанные пачки хозяйственных счетов, кулинарных рецептов, квитанций, торопливо нацарапанных записок, перечней намеченных дел, старых писем, памятных заметок. Теперь я взялся и за них: перебирал бумажку за бумажкой, день за днем, ночь за ночью. Я тщательно исследовал, сопоставлял, сортировал, классифицировал, используя все свои научные навыки и все интеллектуальные способности, чтобы привести в порядок груду бумаг и рассеять светом понимания летучие, зыбкие тени, по-прежнему скрывавшие от взора полную правду.

Мало-помалу из скопления неверных теней начала проступать некая история — вернее, разрозненные элементы истории. Словно археолог, извлекающий из-под земли черепки древнего сосуда, я кропотливо собирал фрагменты и складывал один к другому, стараясь найти общий узор, связующий отдельные части в единое целое.

Одно слово дало мне важную подсказку. Одно слово. Название города, поначалу показавшееся лишь смутно знакомым, но потом пробудившее во мне более отчетливые воспоминания и вызвавшее в воображении два с виду никак не связанных образа: дамы в сером шелковом платье и чемодана, обыкновенного чемодана с наклеенным ярлыком, где написаны имя и адрес:

[96]

Эвенвуд. В дневниковой записи, датированной июлем 1820 года, моя мать — видимо, случайно — написала название города полностью. Во всех предшествующих и последующих записях оно обозначалось одной буквой «Э.», и у меня не хватило ума догадаться, что под ней скрывается. Но как только стало известно название города, в моем уме начали выстраиваться связи: мисс Лэмб жила в Эвенвуде; Феб Даунт приехал в Итон из городка с таким же названием. А может, в Англии несколько Эвенвудов? В свое время матушка собрала большую справочную библиотеку в помощь своей работе, и сейчас «Географический справочник» Белла и «Словарь географических названий» Коббетта[97] мигом предоставили мне ответ на вопрос. Нет, город Эвенвуд в нашей стране только один: расположен в графстве Нортгемптоншир, в четырех милях от Истона, в двенадцати милях от Питерборо; там находится Эвенвуд-Парк, поместье Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора.

В первую ночь в Итоне, в Длинной Палате, я спросил Даунта, знает ли он мисс Лэмб, а позже он поинтересовался, бывал ли я когда-нибудь в Эвенвуде. Мы оба ответили отрицательно, и я больше не думал об этом совпадении. Но сейчас, когда я впервые за пятнадцать лет вспомнил о нем, вопрос Даунта вдруг показался мне странным — вернее, не сам вопрос, а настороженный, почти подозрительный тон, которым он был задан. Но какое отношение может иметь Даунт ко всему этому?

Затем я занялся выяснением личности «Л.», центрального персонажа этой таинственной истории. Не о мисс ли Лэмб шла речь в матушкиных дневниках? На протяжении многих дней я просматривал груды корреспонденции и прочих документов в попытке установить, что ее имя, как и фамилия, начинается с буквы Л; однако, к великому своему удивлению, я не нашел ни единого письма от нее, да и вообще никаких упоминаний о ней. Но ведь эта дама была подругой моей матушки, довольно часто приезжала к нам в гости и проявила необычайную щедрость ко мне.

Разочарованный и озадаченный, я обратился к одному несомненному факту, имевшемуся в моем распоряжении: к месту, связывавшему мисс Лэмб, Феба Даунта и мою мать. Взяв с полки «Геральдический справочник» Берка,[98] я нашел там статью о баронском роде Тансоров.

Барон Тансор (Джулиус Верней Дюпор), владелец поместья Эвенвуд-Парк, графство Нортгемптоншир в Англии. Родился 15 окт. 1790 г.; с 1825 г. является двадцать пятым носителем родового титула, перешедшего к нему от отца, Фредерика Джеймса Дюпора. Учился в Итонском колледже и Тринити-колледже. Первым браком сочетался 5 дек. 1817, с Лаурой Роуз Фэйрмайл (ум. 8 фев. 1824), единственной дочерью сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта, Тоунтон, Сомерсет. От данного брака имел ребенка Генри Хереварда, род. 17 нояб. 1822 и ум. 21 нояб. 1829. Вторично женился 16 мая 1827, на Эстер Мэри Тревалин, второй дочери Джона Дэвида Тревалина из Фордхилла, Ардингли, Суссекс…

Я еще раз перечитал статью, остановив особое внимание на первой жене лорда Тансора, дочери сэра Роберта Фэйрмайла из Лэнгтон-Корта. Так, последнее имя было мне хорошо знакомо: на сэра Роберта Фэйрмайла в свое время работал мистер Байам Мор, дядя моей матери и мой бывший опекун. Сердце у меня забилось чуть чаще, когда я записал дату смерти первой леди Тансор. Потом я взял одну из черныхкнижечек и отыскал там запись, датированную 11 февраля 1824 года, которую сейчас прочитал впервые:

Мисс И. письменно известила меня, что смерть наступила в пятницу вечером. Свет ушел из дольнего мира и из моей жизни, и мне суждено вершить путь в потемках дней, покуда и меня не призовет Господь. В последнее время в своих посланиях Л. обнаруживала такое смятение мыслей и чувств, что я начала опасаться за ее рассудок. Но, по словам мисс И., скончалась она мирно, без агонических мук, за каковое утешение я благодарю милосердного Бога. Я не видела Л. с тех пор, как она приезжала сюда, чтобы передать шкатулку для маленького Э. и сообщить, какие меры она предприняла, чтобы он поступил в школу. Бедняжка сильно изменилась внешне, я едва не расплакалась при виде ее исхудалого лица и рук. Помню, Э. играл на ковре подле нее все время, пока она находилась здесь, и — ах! — сколько неизбывной печали было в прелестных ее очах! Он очаровательный живой малыш, любая мать гордилась бы таким сыном. Но какую жестокую боль причиняло ей сознание, что он вырастет без нее и никогда не узнает, что это она подарила ему жизнь. Упорство ее воли восхищало меня, о чем я и сказала ей; ибо даже в тот момент, если бы она твердо вознамерилась поправить наконец содеянное, я бы без раздумий отказалась от него, хотя и люблю малютку как родного сына. Но Л. осталась непреклонна в своем решении, хотя и ныне страдала ничуть не меньше, чем тогда, когда впервые привлекла меня к соучастию; и я понимала, что она ни при каких обстоятельствах не пойдет на попятный. «Теперь он твой», — тихо промолвила она напоследок, и я разрыдалась. Если бы она изменила брачному обету, возможно, ситуация представлялась бы чуть менее ужасной. Но Л. понесла в законном браке, и теперь его отец обречен жить в неведении о существовании сына. В конце концов она со всей ясностью осознала, сколь жестоко и несправедливо поступила по отношению к нему, но ничто на свете не заставит ее исправить сию несправедливость. Таково уж прискорбное свойство всех страстных натур.

Мы обнялись, и я проводила Л. до каштанового дерева за калиткой, где ждала карета с мисс И. Я стояла и смотрела, как они спускаются по склону к деревне. Уже у самого подножья холма, на повороте дороги, из окошка экипажа высунулась вялая тонкая рука в черной перчатке и прощально помахала — бесконечно горестный жест. Больше я никогда не увижу этой руки. Сейчас я стану молиться о душе возлюбленной подруги и просить Бога о том, чтобы в вечности она обрела покой, в коем ее беспокойному, пылкому сердцу было отказано в бренном мире.

Имя «мисс И.» встречалось и раньше, но оно меня не заинтересовало, ибо в самом скором времени я обнаружил, что в последующих дневниковых записях упоминания о «Л.» становятся все реже и реже, а после апреля 1824 года и вовсе исчезают. Сомнений не оставалось: таинственная «Л.» — это Лаура Дюпор, леди Тансор.

Однако, разрешив эту маленькую загадку, я оказался перед лицом гораздо величайшей тайны, о сути которой глухо намекалось в вышеприведенной записи, глубоко озадачившей меня при первом прочтении. Не стану утомлять вас рассказом о том, как после усиленных стараний я уразумел наконец скрытый смысл написанных матушкой слов и понял, кем является на самом деле «маленький Э.». Что я почувствовал, когда наконец последний фрагмент правды встал на место? Чудовищную опустошенность. Душевную муку, слишком глубокую, чтобы излиться в слезах. Я сидел неподвижно невесть сколько времени — час? два? — глядя в окно на каштан у калитки и на беспокойное море вдали. Наконец, когда уже сгущалась ночная мгла, я встал, вышел из дома и спустился на берег — там я долго стоял у самой воды и плакал, плакал навзрыд, покуда у меня не иссякли слезы.

Никакой мисс Лэмб не существовало: таким именем называлась леди Тансор, когда навещала нас с матушкой. Теперь я понял, почему дама в сером всегда смотрела столь печальным взором на меня, игравшего на ковре у ее ног; почему она столь нежно гладила меня по щеке; почему подарила мне шкатулку с золотыми монетами на мой двенадцатый день рожденья и почему меня отправили учиться в Итон по ее воле. Просто она была женщиной, подарившей мне жизнь. Леди Тансор была моей матерью.

«Теперь он твой». Изумленное потрясение быстро сменилось гневным непониманием. Посудите сами: мать, которую я нежно любил, оказалась мне не матерью вовсе, а настоящая моя мать отказалась от меня — и все же обе они, похоже, по-настоящему меня любили. Чей же я сын в таком случае? О, как у меня раскалывалась голова от напряженных усилий разобраться во всем этом!

По крайней мере, голый костяк истории теперь стал понятен: моя матушка и ее подруга леди Тансор, находившаяся на первых месяцах беременности, вместе отправились во Францию; я появился на свет там и был привезен в Англию как сын Симоны Глайвер, а не леди Тансор. Но мотивы и страсти, скрытые за этой простой последовательностью событий, по-прежнему оставались спрятанными от моего взора в неведомом количестве тайников. Возможно ли теперь пролить на них свет?

По отношению к женщине, которая каждый вечер сидела на моей кровати в детстве, ходила со мной на утес любоваться закатом и являлась осью моего маленького мира, я испытывал сейчас одновременно негодование и жалость: негодование — потому что она утаила от меня правду; жалость — потому что бедняжке, несомненно, стоило жестоких душевных мук хранить секрет подруги. Все ее поведение со мной представлялось своего рода предательством — но с другой стороны, мог ли я мечтать о лучшей матери?

Очень и очень многое еще предстояло выяснить, но я постепенно свыкся с мыслью, что не являюсь сыном Капитана и мисс Эдвард Глайвер. В моих жилах течет не их кровь, но кровь, связывающая меня с иными местами и иным именем — древним, славным именем. Во мне нет ничего от мужчины, которого я считал своим отцом, и ничего от женщины, которую называл своей матерью. Глаза, что отражаются в моем зеркале каждое утро, — не ее глаза, как мне всегда хотелось думать. Так чьи же они? На кого я похож? На настоящего своего отца? На настоящую свою мать? Или на своего покойного брата? Кто я?

Назойливые вопросы вертелись в моей голове днем и ночью. Я часто пробуждался от беспокойного сна в холодном поту — с таким ощущением, будто земля разверзлась подо мной и я падаю в бездонную пропасть. Тогда я вставал и бродил по тихим комнатам, иногда часами, отчаянно стараясь избавиться от ужасного чувства брошенности и одиночества. Но у меня не получалось. Все казалось чужим здесь, в этом доме, который я прежде называл родным, и связанное с ним прошлое утратило для меня всякое значение.

Мало-помалу я начал оценивать свою ситуацию более трезво и спокойно. Я еще не понимал, почему со мной так поступили, — это понимание придет много позже и постепенно. Но если верно заключение, выведенное мной из матушкиных дневниковых записей, представлялся очевидным один факт исключительной важности: я являюсь зачатым в законном браке наследником одного из древнейших и влиятельнейших родов в Англии.

Это казалось нелепым. Наверняка есть какое-нибудь другое объяснение. Но, многажды перечитав матушкины дневники со всем вниманием, я так и не сумел прийти к иному выводу. Однако какая мне польза в знании, коим я теперь располагаю? Кто еще поверит, что моя матушка (я по-прежнему не мог называть ее иначе) написала чистую правду, а не фантастический вымысел? А даже если кто и поверит, доказательств-то у меня все равно нет. Голословные заявления, ничем не подкрепленные предположения — и ничего больше. Несомненно, именно такой вердикт будет незамедлительно вынесен, коли я обращусь в суд. Но где же доказательства? Где фактические подтверждения? Вопросы снова начали множиться и настойчиво биться в мозгу, доводя меня чуть не до помешательства.

Я еще раз просмотрел обзорную статью о баронском роде Тансоров в «Справочнике» Берка. Четыре тесно набранные колонки с именами и родословными людей, о которых я никогда прежде не слышал, но которых теперь должен называть своими предками. Малдвин Дюпор, первый барон Тансор, призванный в парламент в 1264 году; Эдмонд Дюпор, седьмой барон, произведенный в графы при Генрихе IV, но не оставивший наследника; Хамфри Дюпор, десятый барон, лишенный гражданских и имущественных прав и казненный за измену в 1461 году; Чарльз Дюпор, двадцатый барон, принявший католичество и последовавший в ссылку за Иаковом II.[99] Потом более близкие мои родственники: Уильям Дюпор, двадцать третий барон и основатель огромной Эвенвудской библиотеки; и наконец, мой отец, Джулиус Дюпор, двадцать пятый барон, унаследовавший титул вследствие смерти своего старшего брата, и мой собственный покойный брат, Генри Херевард. Я принялся записывать в тетрадь имена, даты рождения и смерти и все биографические факты, какие только сумел найти в «Справочнике» Берка и прочих авторитетных источниках, имевшихся тогда в моем распоряжении.

Как странно, как бесконечно странно было сознавать себя потомком этого древнего рода! Но удостоюсь ли и я упоминания в будущем генеалогическом справочнике? Возможно ли, что через сто лет какой-нибудь пытливый родослов заглянет в Берка и прочитает о некоем Эдварде Чарльзе Дюпоре, родившемся 9 марта 1820 года в Ренне, департамент Иль и Вилен, Франция? Только в том случае, если я найду какие-нибудь недвусмысленные и неопровержимые доказательства, подтверждающие косвенное, туманное свидетельство, что содержится в дневниках моей матушки. Только тогда.

Статья о Тансорах в «Справочнике» Берка завершалась нижеследующими строками:

Создание титула — по предписанию 49 от имени Генриха III, 14 дек. 1264 г.

Герб — четверочастный щит; в первой и четвертой золотой четверти три червленых правых вогнутых острия; во второй четверти, зубчато рассеченной на горностай и противогорностай, рассеченное на золото и серебро стропило, обремененное пятью червлеными розами с зелеными листьями и золотой сердцевиной; в третьей четверти в серебряном поле, усеянном зелеными каплями, лазоревая задняя нога льва, стертая, пронзенная в бедро мечом с золотой рукоятью, опрокинутым в левую перевязь. Нашлемник — вырастающий коронованный человек с серебряными волосами и бородой, в червленой мантии, отороченной горностаем, держащий в правой руке скипетр, а в левой — державу. Щитодержатели — два льва-сагиттария натуральной окраски, каждый с натянутым луком и лазоревой повязкой на голове. Девиз — Fortitudine Vincimus.

Герб Тансоров был изображен в начале статьи. Обратив внимание на необычные фигуры леонтокентавров,[100] я окончательно убедился, что заключение, выведенное мной из матушкиных дневниковых записей, соответствует истине. Деревянную шкатулку с моими двумястами соверенами украшал точно такой же герб.

Родовым девизом Тансоров было выражение «Fortitudine vincimus».[101] Теперь оно станет и моим девизом.

Время от времени ко мне заглядывал Том, и мы с полчаса болтали о том о сем. Но я видел, с какой тревогой он озирает груды бумаг на столе и на полу под ним. И видел также, что он давно заметил лихорадочный огонь увлеченности в моих глазах, слишком ясно свидетельствовавший о моем желании поскорее вернуться к работе, в суть которой я старика так и не посвятил. Том еще не совсем простил меня за то, что я отказался от возможности поехать в Месопотамию с профессором С., и явно расстраивался, что я не предпринимаю попыток найти какую-нибудь другую работу. Мой капитал иссяк быстрее, чем я ожидал, — львиную долю средств я истратил за годы, проведенные за границей, и вдобавок мне пришлось выплатить оставленные матушкой долги, которые при жизни она покрывала из своих литературных заработков, — и теперь передо мной стояла необходимость найти источник постоянного дохода.

— Что с тобой творится, Нед? — спросил Том одним мартовским утром, когда я провожал его к двери. — Мне тяжело видеть, как ты безвылазно сидишь дома день за днем, не имея определенных видов на будущее.

Я не мог сказать старику, что на самом деле у меня есть в высшей степени определенные планы, а потому уклончиво ответил, что собираюсь отправиться в Лондон и временно устроиться на какое-нибудь приемлемое место, покуда не подыщу себе постоянное занятие по вкусу.

Он с сомнением взглянул на меня.

— Звучит малообещающе, Нед, но ты должен поступить, как считаешь нужным. В Лондоне, конечно же, перед человеком открывается гораздо больше перспектив, чем в Сэндчерче, и я бы настоятельно посоветовал тебе перебраться туда поскорее. Чем дольше ты будешь торчать здесь в четырех стенах, тем труднее будет тебе сняться с места.

На следующей неделе Том снова заглянул ко мне и уговорил пойти с ним прогуляться — правду сказать, я уже несколько дней не выходил за порог.

Мы прошли по тропе вдоль скальной стены и спустились на ровный песчаный берег, омываемый мерно набегающими волнами. Над нами простиралось чистое лазурное небо (лазурь из моих гейдельбергских воспоминаний), и солнце во всем своем блистательном великолепии рассыпало сверкающие блики по гребням плавно перекатывающихся волн — словно сам Бог щедро разбрасывал мириады новорожденных звезд по водной поверхности.

Несколько минут мы неторопливо шагали в молчании.

— Ты счастлив, Нед? — внезапно спросил старик.

Мы остановились, и я устремил взгляд вдаль, где небесный свод сливался с мерцающим горизонтом.

— Нет, Том. Я не счастлив и даже не уверен, что мне удастся обрести счастье когда-нибудь. Но исполнен решимости. — Я с улыбкой повернулся к нему. — Ваши увещевания пошли мне на пользу, Том, как вы и предполагали с самого начала. Вы совершенно правы. Я слишком долго просидел в четырех стенах. Пора начать новую жизнь.

— Как же я рад слышать это! — воскликнул он, хватая меня за руку. — Видит Бог, я буду скучать по тебе. Мой самый лучший ученик — и лучший друг. Но меня гораздо сильнее огорчало бы, если бы ты впустую тратил время здесь, не пытаясь добиться успеха в обществе.

— О, я твердо намерен добиться успеха, Том, будьте покойны. Считайте, что сию минуту я возродился из пепла.

Так оно и было. При виде сверкающего под солнцем могучего океана я вдруг почувствовал необычайный прилив сил и со всей ясностью осознал, что отныне у меня есть цель и предназначение в жизни. Я принял решение. Я отправлюсь в Лондон и оттуда начну свое великое предприятие.

Свое восстановление в правах.

(обратно)

17. Alea iacta est[102]

В Лондоне я не знал никого, помимо своего школьного друга и товарища по путешествиям Уиллоби Легриса, которому тотчас и написал письмо с просьбой порекомендовать мне приличное жилье. В ответ он сообщил, что один знакомый по клубу посоветовал написать некоему синьору Просперо Галлини — в прошлом он преподавал фехтование, а ныне держит хороший дом в Кэмберуэлле.

Я уже принял решение отказаться от нынешней своей фамилии — в общении со всеми людьми, кроме старых знакомых вроде Легриса и Тома. Она в любом случае была не моей фамилией по рождению, а своего рода псевдонимом, данным мне без моего ведома и согласия. Что связывало меня с именем Глайвер? Да ничего. Капитан Глайвер не являлся моим отцом. Так с какой стати мне носить его имя? Я тот, кто я есть, как бы я ни пожелал назваться; и покуда я не верну себе законные имя и титул, я буду принимать любые псевдонимы, какие сочту нужным. Вся моя жизнь станет маскарадом, ежедневной переменой костюма и характера. Мой мир превратится в театр одного актера, где я буду выходить на сцену то в одной роли, то в другой, в зависимости от обстоятельств. Я стану incognitus. Неизвестным.

Кроме того, я руководствовался и практическими соображениями. При наведении справок относительно моего подлинного происхождения фамилия Глайвер запросто может повредить делу. Несомненно, мне еще предстоит выяснить многие детали плана, в свое время придуманного леди Тансор, а использование матушкиной брачной фамилии моментально выдаст мою связь с главными действующими лицами истории и мой интерес к ним. Нет, мне лучше оставаться в тени до поры до времени.

Посему в письме к синьору Галлини я назвался Эдвардом Глэпторном, под каковым именем меня и знают ныне в моей новой жизни. На следующей неделе, получив положительный ответ, я выехал почтовой каретой из Саутгемптона, чтобы договориться обо всем со своим будущим домовладельцем. Он оказался точно таким, как описывал друг Легриса: высокий, учтивый, тихоголосый, но с меланхолически-патрицианскими манерами ссыльного римского императора.

Деревня Кэмберуэлл — несмотря на близость свою к столице — совершенно очаровала меня: широкие поля, огороды и фруктовые сады, приятные прогулки через лес и луга к соседнему Далвичу с картинной галереей. Дом синьора Галлини стоял на тихой улочке рядом с парком — неподалеку, как я узнал впоследствии, от дома, где родился поэт мистер Браунинг.[103] Мне предложили две комнаты на втором этаже — просторную гостиную и смежную с ней спаленку — за весьма умеренную плату, и я тотчас согласился.

Мы с хозяином скрепили сделку бокалом превосходного вина и равно превосходной сигарой, и я уже собирался откланяться, когда входная дверь отворилась и вошла девушка, краше которой я в жизни не встречал. Мне нравилось воображать себя прожженным циником во всем, что касается женского пола, но признаюсь честно: я почувствовал себя неопытным школяром, когда увидел те лучистые черные глаза и роскошную фигуру, облаченную в голубое утреннее платье и короткую накидку с кружевным воротом, не скрывавшие соблазнительных форм.

— Позвольте представить вам мою дочь Изабеллу, — произнес синьор Галлини. — Дорогая, это рекомендованный нам джентльмен. Я рад сообщить, что он согласился снять комнаты.

Он говорил по-английски безупречно, хотя и с легким итальянским акцентом. Мисс Галлини улыбнулась, протянула руку и выразила надежду, что мне понравится Кэмберуэлл, а я в ответ изъявил уверенность, что Кэмберуэлл мне очень даже понравится. Так началось мое знакомство с Изабеллой Галлини, моей прекрасной Беллой.

Итак, настало время распрощаться с Сэндчерчем. Я упаковал матушкины дневники и бумаги в три прочных дорожных сундука и поручил мистеру Гослингу, ее бывшему поверенному, продать дом. Расставание с Бет далось мне нелегко — ведь славная женщина служила у нас, сколько я себя помнил, и продолжала стряпать и убираться у меня после моего возвращения из Европы, — но я договорился с Томом, что она будет выполнять такие же хозяйственные обязанности у него в доме, и тем самым немного облегчил совесть. Биллик воспринял новость о моем отъезде в обычной своей молчаливой манере: поджал губы, медленно кивнул, словно смиряясь с неизбежным, и крепко пожал мне руку. «Благодарствуйте, сэр», — промолвил он, принимая от меня маленький мешочек монет. Засим старик выплюнул табачную жвачку и, насвистывая, зашагал прочь по ведущей к деревне тропе. Больше я его никогда не видел.

Я вступил в новую жизнь не совсем чтобы вообще без всяких планов на будущее. С момента, когда я увидел фотогенический рисунок каменного колосса в оксфордской квартире профессора С., у меня начала вызревать идея, что производство подобных изображений вполне может стать источником заработка или, по крайней мере, приработка. Старому Тому я ничего не говорил, опасаясь очередной размолвки между нами, но втайне от него предпринял шаги, чтобы основательно познакомиться с возможностями и техниками этого чудесного нового вида изобразительного искусства. Льщусь мыслью, что я один из первых освоил метод фотогенического рисования и, если бы не дальнейшие повороты судьбы, создал бы себе имя в этой области и остался бы в памяти потомков наравне с мистером Толботом и месье Дагерром.[104]

Мое воображение всегда пленяла камера-обскура, способная воспроизводить на бумаге мимолетные образы, беглые порождения минуты, которые исчезали также быстро, как появлялись, стоило лишь переместить аппарат. У Тома, к великому моему восторгу, имелась такая камера, и в детстве я часто уговаривал старика — после уроков, погожим летним вечером — выйти со мной в сад и дать мне глянуть в «волшебное зеркало». Эти воспоминания тотчас ожили в моей душе при виде фотогенического рисунка, выставленного в квартире профессора, и я твердо решил сам научиться ловить и запечатлевать игру света и тени.

Для этой цели я несколькими неделями ранее написал мистеру Толботу, и он любезно согласился принять меня в своем доме в Лакоке,[105] где и посвятил в восхитительное искусство создания фотогенических рисунков наподобие того, что я видел в Нью-Колледже, а также во все тайны скиаграфов,[106] проявителей и экспозиции. Он даже подарил мне одну из своих собственных камер, дюжины которых валялись по всему дому и саду. Каждая из них являла собой маленькое чудо: просто деревянная коробочка (миссис Толбот называла их мышеловками), изготовленная местным плотником по чертежам мистера Толбота, с вделанной в переднюю стенку линзой в медной оправе, — но какие волшебства они творили! Я вернулся в Сэндчерч, страстно увлеченный новым делом и снедаемый желанием поскорее самостоятельно заняться производством фотографий.

Потом наступил жаркий июльский день, когда я закрыл за собой дверь коттеджа на утесе, как мне думалось, в последний раз. Остановившись на миг под каштаном у калитки, я оглянулся на дом, который прежде называл родным. Невольно нахлынули воспоминания. Я увидел себя маленьким мальчиком, играющим в саду, проворно лезущим на это вот каштановое дерево, чтобы посмотреть из «вороньего гнезда» на переменчивые воды Пролива, бредущим по тропинке в школу и из школы, в любое время года и по любой погоде. Мне вспомнилось, как я стоял под окном гостиной и наблюдал за матушкой, строчившей часами напролет, не подымая низко опущенной головы. Вспомнились шум ветра и крики морских птиц по утрам, когда я пробуждался, и неумолчное пение волн, с рокотом набегавших на берег, а в ненастье разбивавшихся о скалы с грохотом, похожим на гром далеких пушек. Но то были воспоминания Эдварда Глайвера, не мои. Я просто на время позаимствовал их у него, а теперь возвращал обратно. Моему новому «я» пришла пора обзаводиться собственными воспоминаниями.

В течение первых двух-трех недель после переезда в Кэмберуэлл я несколько раз наведывался в город в поисках места, но все без толку. Мой скудный денежный запас быстро истощался, и вскоре я начал опасаться, что мне опять придется зарабатывать на жизнь уроками — в высшей степени неприятная перспектива. Имей я университетскую степень, возможно, мне было бы легче устроиться, но я таковой не имел — по милости Феба Даунта.

Ближе к августу я, исполненный решимости не впадать в праздность, вновь занялся матушкиными дневниками. Тогда-то я и сделал открытие великой важности.

Внимание мое случайно привлекла запись от 31.VII.19: «Вчера посетила мистера AT.; Л. не присутствовала, но он принял меня со всей учтивостью и объяснил, что от меня требуется». Под буквой «Л.» скрывалась Лаура Тансор, разумеется. Но личность «мистера АТ.» оставалась мне неизвестной. Поддавшись внезапному порыву, я разыскал связку разнородных документов, датированных начиная с 1819 года. У меня не заняло много времени, чтобы найти квитанцию об оплате ночлега в «Фендаллз-Хотел» на Пэлис-Ярд, помеченную датой 30 июля 1819 года. К оборотной стороне квитанции была приклеена визитная карточка:

[107]

Напрашивалось резонное предположение, что «мистером АТ.» является мистер Ансон Тредголд, адвокат. Теперь получала объяснение одна из ранее сделанных записей: «Л. согласилась с моей просьбой и обещала поговорить со своим юристом. Она понимает, что я боюсь разоблачения и нуждаюсь в своего рода оправдательной грамоте, буде таковую возможно сочинить». Отсюда представлялось очевидным, что обе женщины подписали некий юридический документ или договор. Никакого такого договора в матушкиных бумагах не обнаружилось, но я тотчас смекнул, что он, скорее всего, чрезвычайно для меня важен, и прямо там и тогда принялся измышлять способ раздобыть копию. Мое великое предприятие началось.

На следующий день я написал в фирму Тредголдов — измененным почерком, под именем Эдварда Глэпторна. Я назвался секретарем и переписчиком мистера Эдварда Чарльза Глайвера, сына покойной Симоны Глайвер из Сэндчерча, Дорсет, и попросил удостоить меня чести встретиться с мистером Ансоном Тредголдом по конфиденциальному делу, касающемуся вышеупомянутой дамы. Я с волнением ждал ответа, но он все не приходил. Медленно тянулись скучные недели, я продолжал искать работу, но безуспешно. В конце августа я почти отчаялся получить когда-либо ответ на свое обращение к мистеру Ансону Тредголду. И только на первой неделе сентября пришло короткое письмо с сообщением, что мистер Кристофер Тредголд будет рад принять меня в частном порядке (последние два слова подчеркнуты) в ближайшее воскресенье.

Солидная фирма «Тредголд, Тредголд и Орр» уже упоминалась в данном повествовании как место службы моего соседа Фордайса Джукса и как юридический консультант лорда Тансора. Их контора находилась на Патерностер-роу,[108] в тени собора Святого Павла: крохотный островок юридической жизни среди моря издательств и книжных лавок, снискавших улице известность в литературных и окололитературных кругах. Фирма размещалась в роскошном особняке напротив кофейни «Глава»; часть здания, как я вскоре выяснил, занимала личная резиденция нынешнего старшего компаньона, мистера Кристофера Тредголда. На первом этаже сидели клерки, на втором располагались кабинеты старшего компаньона и его младших коллег, а на третьем и четвертом — частные комнаты мистера Тредголда. Особенность планировки здания заключалась в том, что в жилые апартаменты можно было попасть также прямо с улицы, по любой из двух наружных лестниц по боковым фасадам, выходящим в узкие переулки.

И вот погожим солнечным утром, уже напоенным осенней свежестью, я впервые увидел владения фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», где вскоре стану своим человеком. На улице стояла необычная тишина, нарушаемая лишь замирающим звоном церковных курантов да шорохом первых палых листьев, которые легкий ветер гнал по мостовой и закручивал в крохотные смерчи за моей спиной.

В сопровождении слуги я поднялся на третий этаж, где мистер Кристофер Тредголд принял меня в своей гостиной — просторной комнате приятных пропорций, с двумя выходящими на улицу высокими окнами, нарядно задрапированными плюшевыми занавесями изысканного бледно-желтого цвета, отливающего золотом в солнечных лучах.

Общее впечатление от интерьера я бы выразил словами «блеск и мягкая роскошь». Длинноворсный ковер с изящным розово-голубым узором чуть пружинил под ногами, словно моховый покров в моем укромном гнездышке над «Тропой философов» в Гейдельберге. Предметы мебели — немногочисленные, но высочайшего качества и выполненные в стиле, далеком от модного ныне тяжеловесного ампира, — блестели полированными поверхностями; яркие блики сверкали на начищенном серебре, медных декоративных деталях и мерцающем стекле. Перед элегантным камином Адама[109] стояли глубокий удобный диван и кресло tête-à-tête[110] в одинаковой сине-золотой обивке, с обилием тугих подушек, украшенных берлинским шитьем.[111] В простенке между окнами, под классическим медальоном, стояла виолончель на кованой медной подставке, а на маленьком чиппендейловском столике рядом лежали раскрытые ноты одного из божественных произведений Баха для этого бесподобного инструмента.

Мистер Кристофер Тредголд оказался среднего роста господином лет пятидесяти, с шапкой пушистых седых волос и загорелым чисто выбритым лицом с квадратным подбородком и широко расставленными ярко-голубыми глазами. Он был одет безупречно — белоснежная сорочка, сизо-серые панталоны, лакированные туфли — и держал в левой руке монокль на темно-синей шелковой ленточке, прикрепленной к жилету. В ходе нашей беседы он постоянно протирал стеклышко красным шелковым платком, который всегда держал при себе именно для этой цели. За все время нашего дальнейшего знакомства я ни разу не видел, чтобы он вставил монокль в глаз.

Dulcis, вот первое слово, пришедшее мне на ум при знакомстве с мистером Кристофером Тредголдом. Приятный, мягкий, обаятельный, медоточивый, утонченный — все эти свойства натуры, казалось, смешивались с атмосферой гостиной, с ее элегантностью и благоуханностью, создавая ощущение сладостной, дремотной неги.

Мистер Тредголд встал с кресла у окна, пожал мне руку и пригласил расположиться на двухместном кресле, а сам (к моему облегчению) сел на диван. Он одарил меня ангельской улыбкой и продолжал сиять в продолжение всего нашего разговора.

— Когда мне передали ваше письмо, мистер… Глэпторн… — он на миг замялся и бросил взгляд на исписанные листочки, которые держал в руке, — я подумал, что нам обоим будет удобнее побеседовать в сугубо конфиденциальной обстановке.

— Благодарю вас, мистер Тредголд, что вы уделили мне время, — сказал я.

— Не за что, не за что. Видите ли, мистер Глэпторн, ваше письмо заинтриговало меня. Да, именно заинтриговало. — Он снова лучезарно улыбнулся. — А если я заинтригован, значит, можно не сомневаться: речь идет о деле из ряда вон выходящем. У меня поразительный нюх на подобные вещи. Со мной такое часто случается: меня что-нибудь заинтриговывает, я провожу частное расследование, тщательное негласное расследование в свободное от работы время, и в конечном счете — всякий раз — докапываюсь до неких в высшей степени необычных фактов. Все заурядные дела я оставляю другим. С незаурядными предпочитаю разбираться сам.

Данную тираду он произнес сладчайшим тенором, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово, отчего она обрела ритмичную напевность речитатива. Не дав мне времени ответить, он снова сверился с записями, протер монокль и продолжил свою вступительную речь, явно заранее подготовленную к нашей встрече.

— В вашем письме, мистер Глэпторн, упоминаются мистер Эдвард Глайвер и его покойная мать, миссис Симона Глайвер. Можно поинтересоваться, какие отношения связывают вас с обеими поименованными особами?

— Как я указал в письме, мистер Эдвард Глайвер нанял меня на должность личного секретаря, чтобы я помог разобрать и привести в порядок архив его покойной матери.

— А! — Мистер Тредголд просиял. — Та писательница.

— Вы знакомы с ее творчеством?

— Понаслышке.

Тогда мне не показалось странным (хотя позже озадачило), что мистер Тредголд знает личность автора, публиковавшего свои произведения анонимно или под псевдонимом. Он кивнул, предлагая мне продолжать.

— В настоящее время мистер Глайвер живет в Европе и хочет поскорее завершить все дела своей матери. Не имея возможности управиться со всем собственными силами, он поручил мне заняться практической стороной дела.

— А, практической стороной, — протянул мистер Тредголд. — Ну разумеется. — Он опять протер монокль. — Прошу прощения, мистер Глэпторн, но позвольте спросить, есть ли у вас какой-нибудь документ, подтверждающий ваши полномочия?

Я заблаговременно подготовился к подобному вопросу и сейчас запустил руку в карман.

— Вот письмо от мистера Эдварда Глайвера, наделяющее меня временными полномочиями представлять его интересы.

— Да, вижу, — промолвил почтенный джентльмен, бегло просмотрев бумагу. — Составлено не совсем по форме, но в целом вроде все в порядке — хотя я не имел удовольствия знать мистера Глайвера и едва ли мы располагаем какой-либо корреспонденцией от него.

К такому я тоже был готов.

— Может, предъявить вам подтвердительный образец подписи?

— Безусловно, этого будет достаточно, — сказал мистер Тредголд, и я вручил ему квитанцию — подписанную мной, разумеется, — о доставке карманного издания Платона в переводе Фичино (Лион, 1550, в прелестном французском переплете), выданную фирмой «Филд и К°».

Похоже, сей документ вполне удовлетворил старшего компаньона. В очередной раз протерев монокль, он откинулся на спинку дивана и задал следующий вопрос:

— Вы пишете о некоем конфиденциальном деле, касающемся покойной известной писательницы, матери мистера Глайвера. Можно узнать, в чем оно состоит?

Его небесно-голубые глаза чуть расширились, когда он склонил голову к плечу и откинул со лба тонкую прядь пушистых волос.

— В бумагах миссис Глайвер я нашел упоминание о договоре, заключенном между ней и некой дамой, в прошлом являвшейся, насколько я понял, клиенткой вашей фирмы. Покойной леди Лаурой Тансор.

Мистер Тредголд молчал.

— К сожалению, миссис Глайвер не сохранила копии договора, а мой наниматель беспокоится: вдруг там идет речь о некоем обязательстве, которое он должен выполнить от имени своей матери.

— Весьма похвально со стороны мистера Глайвера, — заметил мистер Тредголд.

Он встал, подошел к французскому секретеру, выдвинул ящичек и извлек из него лист бумаги.

— Полагаю, вас интересует этот документ.

(обратно)

18. Hinc illae lacrimae[112]

Я премного удивился. Я ожидал от мистера Тредголда уверток, проволочек и прочих адвокатских штучек или даже категорического отказа на мою просьбу, но уж всяко не столь быстрой и безропотной капитуляции.

Документ представлял собой довольно простое распоряжение.

Я, Лаура Роуз Дюпор из Эвенвуда в графстве Нортгемптоншир, настоящим официально и окончательно освобождаю Симону Фрэнсис Глайвер из Сэндчерча в графстве Дорсет от всякой ответственности перед законом в случае, ежели супротив нее будет возбуждено судебное преследование, гражданское или уголовное, в связи с любым частным соглашением, касающимся моих личных дел, кое вышеназванная Симона Глайвер и я, Лаура Роуз Дюпор, сочтем нужным заключить и выполнить; а равно постановляю целиком и полностью освободить вышеназванную Симону Глайвер от всякого судебного преследования, гражданского или уголовного, в связи с любыми последствиями, могущими проистечь из упомянутого соглашения; и наконец, повелеваю в должное время и в должном месте включить содержащиеся здесь положения в мое завещание.

Бумага была подписана обеими сторонами и датирована 30 июля 1819 года.

— Этот документ составлял?..

— Мистер Ансон Тредголд, мой покойный отец. Уже тогда джентльмен весьма преклонных лет, увы, — ответствовал мой собеседник, печально покачав головой.

Я не стал спрашивать, сохранила ли бы подобная бумага законную силу, пожелай кто оспорить ее в суде, ибо сразу понял, что она не имеет юридического значения. Это был чисто символический жест со стороны леди Тансор, таким образом выразившей свое согласие с естественным желанием подруги обеспечить себя неким подобием защиты от смертельно опасных последствий тайного соглашения, заключенного между ними.

— Полагаю, — продолжил мистер Тредголд, — мы можем заверить мистера Глайвера, что сей документ не возлагает на него никаких обязательств. Он остается, скажем так, юридической диковинкой, не получившей практического применения. Одним из тех незаурядных фактов, о которых я говорил ранее.

Он лучезарно улыбнулся.

— Знаете ли вы… то есть знал ли ваш отец, в чем именно состояло упомянутое здесь частное соглашение?

— Я рад, что вы задали этот вопрос, мистер Глэпторн, — ответил мистер Тредголд после продолжительной паузы. — Я, разумеется, не принимал участия в составлении данной бумаги, ибо тогда только-только вошел в фирму. Мой отец являлся юридическим консультантом лорда Тансора, а потому представляется закономерным, что ее светлость обратилась именно к нему за нотариальным оформлением своей воли. Но по получении вашего письма я немного покопался в наших архивах. Мой отец был человеком педантичным и предусмотрительным, как и подобает хорошему юристу, но в случае с леди Тансор, боюсь, он проявил некоторую небрежность: я не нашел ни единой записи касательно данного дела. Как я сказал, в ту пору он был уже в преклонных летах…

— А вам известно, знал ли сам лорд Тансор, что его жена консультировалась с вашим отцом по данному вопросу?

Мистер Тредголд протер монокль.

— Могу сказать с полной определенностью, что не знал. И могу сказать также, что в конечном счете текст документа, который вы держите в руках, не был включен в завещание ее светлости, ибо впоследствии она обратилась ко мне, на сей раз с полного ведома лорда Тансора, за оформлением новых завещательных распоряжений в связи с рождением сына, Генри Хереварда Дюпора.

Мне оставалось выяснить у старшего компаньона один последний вопрос.

— А миссис Глайвер…

— Да?

— Полагаю, относительно миссис Глайвер существовало также некое распоряжение сугубо практического свойства?

— Именно так: о ежемесячном денежном переводе, производившемся нашей конторой через банк «Димсдейл и К°».

— И оно перестало действовать…

— После смерти леди Тансор в двадцать четвертом году.

— Понятно. Ну-с, мистер Тредголд, не стану долее вас задерживать. Похоже, дело благополучно завершилось к удовольствию всех заинтересованных лиц, и я могу доложить мистеру Эдварду Глайверу, что он может больше не беспокоиться по данному поводу.

Я встал, собираясь откланяться, но мистер Тредголд вдруг вскочил на ноги с проворством, весьма меня удивившим.

— Нет-нет, мистер Глэпторн, — промолвил он, беря меня под руку. — И слышать об этом не желаю! Вы останетесь на ланч — все уже подано.

Засим хозяин провел меня, совершенно не ожидавшего подобного проявления учтивости, в смежную комнату, где на столе ждала плотная холодная закуска. Час с лишним мы непринужденно беседовали за превосходным ланчем, приготовленным для мистера Тредголда protégé самого месье Брийя-Саварена.[113] В ходе разговора выяснилось, что старший компаньон учился в Гейдельбергском университете, и мы оба предались приятным воспоминаниям о городе и его окрестностях.

— Та квитанция, что вы мне показали ранее, мистер Глэпторн, — наконец сказал мистер Тредголд. — Не разделяете ли вы часом библиографических интересов мистера Глайвера?

Я ответил, что в свое время увлекался библиографией.

— В таком случае, может, вы выскажете свое суждение кое о чем?

Он провел меня к застекленному книжному шкафу в дальнем углу комнаты и достал с полки книгу — «Epithalami» Баттисты Марино[114] (Париж, 1616; первый сборник Марино и единственный вышедший за пределами Италии).

— Великолепное издание! — с восхищением воскликнул я.

Мистер Тредголд сделал несколько точных и верных замечаний относительно качества, происхождения и ценности данного тома — он удивил меня широтой своих библиографических познаний, хотя в целом разбирался в предмете хуже меня. Он тотчас почтительно признал мое, как он любезно выразился, полное превосходство в подобных вопросах и высказал предположение, что мне следует заглянуть к нему еще раз, дабы ознакомиться с его библиотекой на досуге.

Таким вот образом я очаровал мистера Кристофера Тредголда.

Я вышел через боковую дверь и спустился по лестнице в сопровождении слуги, открывшего мне дверь несколькими часами ранее. Уже когда мы достигли нижней площадки, мистер Тредголд крикнул мне вслед:

— Заходите еще, в ближайшее воскресенье!

Я так и сделал — и в ближайшее воскресенье, и в следующее. К моменту своего пятого визита на Патерностер-роу, в начале октября, я измыслил способ извлечь выгоду из своих крепнущих дружеских отношений со старшим компаньоном.

— Боюсь, мистер Тредголд, — сказал я перед уходом, — сегодня мы с вами в последний раз столь приятно провели время.

В кои-то веки его лучезарная улыбка погасла.

— Что? Почему вы так говорите?

— Моя работа на мистера Глайвера, как вам известно, носила временный характер. Она закончится, как только он вернется с континента и я выполню последние свои обязанности перед ним.

— Но чем же вы будете заниматься потом? — спросил мистер Тредголд, всем своим видом являя неподдельное беспокойство.

Я потряс головой и сказал, что сейчас у меня нет на примете никакой подходящей работы.

— В таком случае, — просиял он, — я могу взять вас к себе.

Все вышло даже лучше, чем я смел надеяться. Я думал изыскать способ пристроиться в фирму в должности младшего клерка или даже рассыльного, а мистер Тредголд взял да предложил мне место своего помощника. Вдобавок он изъявил намерение познакомить меня с сэром Эфраимом Гэддом, королевским адвокатом, которому Тредголды часто передавали самые выгодные судебные дела, — в настоящее время сей господин искал преподавателя классических языков для тех желающих поступить в Иннер-Темпл, кто не имел университетской степени.

— Но у меня тоже нет степени, — сказал я.

Мистер Тредголд снова расплылся в счастливой улыбке.

— Уверяю вас, это обстоятельство не станет помехой. Сэр Эфраим всегда с готовностью следует рекомендациям «Тредголд, Тредголд и Орр».

Вкупе с новой должностью я получал хорошее жалованье в сто пятьдесят фунтов в год[115] и мансардные комнаты в принадлежавшем фирме здании на Темпл-стрит, за весьма умеренную плату.

Мы договорились, что я приступлю к работе — характер которой почти умышленно не уточнялся — с первого ноября, то есть ровно через четыре недели, когда из предназначенных мне комнат съедет нынешний постоялец.

Я воротился в Кэмберуэлл, воодушевленный успехом, но опечаленный необходимостью покинуть свое уютное жилье. Синьор Галлини, оказавший мне много знаков доброты и внимания за короткое время нашего знакомства, был первым моим новым другом, заведенным в Лондоне, и мне было по-настоящему грустно расставаться с его тихим маленьким домиком, не говоря уже о прелестях восхитительной мисс Беллы, и перебираться в густонаселенный центр города. Но ничего не попишешь: в конце октября я переехал из Кэмберуэлла на Темпл-стрит. Утвердившись таким образом на новой стезе, я встретил Рождество 1848 года в Темплской церкви, вдохновенно распевая рождественские псалмы в окружении особо благочестивых прихожан из числа своих новых соседей — с сердцем, исполненным подлинной благодарности.

Первое письмо на новом месте я получил от синьора Галлини и Беллы (с ней я твердо решил не терять связи): они поздравляли меня с праздником и выражали надежду, что я преуспею на вновь избранном поприще. Через несколько днейпосле Рождества мне поступило еще два письма — на сей раз на адрес до востребования, который я завел поблизости, на Аппер-Темз-стрит, чтобы получать там всю корреспонденцию на имя Эдварда Глайвера.

Одно письмо пришло из Веймута, от матушкиного поверенного мистера Гослинга — он сообщал о продаже сэндчерчского дома, но указывал, что по причине его плачевного состояния мы выручили за него меньшую сумму, чем предполагали. Деньгами он распорядился согласно моим указаниям: вернул мистеру Мору долг, после каковой выплаты и ряда других необходимых расходов на руках у него осталась сумма в 107 фунтов 4 шиллинга и 60 пенсов. Я рассчитывал на много большее, но, по крайней мере, теперь у меня была работа и крыша над головой.

Второе письмо прислал доктор Пенни — врач, пользовавший матушку во время последней ее болезни.

Сэндчерч, Дорсет

4 января 1849 г.

Дорогой Эдвард! С глубоким прискорбием сообщаю вам, что бедный Том Грексби преставился вчера вечером. Кончина, благодарение Богу, была скоропостижной и безболезненной, хотя и совершенно неожиданной.

Я виделся с ним только накануне, и он находился в добром здравии. Наш друг почувствовал недомогание после полудня. Меня вызвали к нему, но к моменту моего прибытия он уже впал в беспамятство, и я ничего не мог сделать для него. Он мирно испустил дух в самом начале девятого.

Похороны состоятся на этой неделе, одиннадцатого числа. Премного сожалею, что вынужден доводить до вашего сведения столь печальную новость.

За сим остаюсь искренне ваш

Мэтью Пенни.

Неделю спустя, студеным январским днем, я в последний раз в жизни вернулся в Сэндчерч, чтобы проводить своего дорогого друга и бывшего учителя в безвозвратный путь на маленьком погосте над свинцовыми водами Пролива. Дул резкий восточный ветер, и земля под ногами была твердая, как камень, после затяжных крепких морозов. Когда все ушли, я долго стоял у могилы один и наблюдал, как последний свет дня угасает под натиском тьмы, покуда не перестал различать, где кончается небо и начинается колеблющееся пространство черной воды.

Я чувствовал полное одиночество, навсегда лишенный теперь дружеского участия славного Тома, ибо он был единственным в моей жизни человеком, по-настоящему понимавшим мои интеллектуальные устремления. За годы моего ученичества у него, щедро и бескорыстно делясь со мной своими обширными знаниями и поощряя меня всеми возможными способами, он дал мне средство подняться гораздо выше среднего уровня образованности. Не ограничивая мою свободу жесткими рамками системы, он научил меня думать, анализировать, усваивать и подчинять своей воле любой предмет, вбирая в себя. Все эти умственные достоинства понадобятся мне для предстоящего дела, и всеми ими я обязан Тому Грексби.

Я стоял у могилы, покуда не окоченел от холода, и вспоминал о днях отрочества, проведенных с Томом в его пыльном доме, забитом книгами. Я не искал утешения в религиозных постулатах о загробной жизни, ибо уже утратил всякое доверие к христианской вере, но я по-прежнему преклонялся перед ее поэтической мощью и не мог не произнести вслух блистательные слова Джона Донна, в свое время звучавшие и на похоронах моей матушки:

И в те врата войдут они, и поселятся в доме том, где нет ни тучи, ни солнца, ни тьмы, ни сияния, но один негасимый свет; нет ни шума, ни тишины, но одна неумолчная музыка; нет ни страха, ни надежи, но один невозмутимый покой; нет ни врагов, ни друзей, но одно нерушимое единение и слияние; нет ни начал, ни концов, но одна бесконечная вечность.

Продрогший до костей и с тяжелым сердцем, я наконец покинул кладбище. Мне не терпелось поскорее оказаться в теплой и уютной «Голове короля», но я все же не мог не подняться сначала на вершину утеса, чтобы в последний раз взглянуть на старый дом.

Он стоял в морозных сумерках, темный и с закрытыми ставнями, посреди неухоженного сада, огороженного невысоким белым забором, частично обвалившимся под порывами ветра. Не знаю, что я чувствовал при виде печального зрелища запустения — тоску ли об утраченном, виноватое ли сожаление, что оставил дом своего детства. Голые ветви каштана, среди которых в далеком прошлом я устроил «воронье гнездо», скрипели и трещали на резком ветру. Никогда больше не заберусь я на свою излюбленную обзорную позицию, чтобы смотреть на переменчивое море и грезить о прекрасных очах Шахерезады или совместном путешествии с Синдбадом в Долину Алмазов.[116] Но все на свете подвластно переменам, а потому я повернулся спиной к прошлому и подставил лицо восточному ветру, в два счета высушившему мои слезы. Мне предстояло свернуть горы для достижения своей цели, но я верил, что в конечном счете войду в те врата и в тот дом, где все будет хорошо — где, как сказал проповедник Донн, все страхи и надежды навеки исчезнут, уступив место невозмутимому покою.

Тем холодным январем смерть забрала еще одного моего друга: Просперо Галлини скончался, сломав шею при падении с лестницы. Белла письменно сообщила мне ужасную новость, и я, разумеется, немедленно отправился в Кэмберуэлл, чтобы быть рядом с ней.

— Я еще не знаю, как жить дальше, — сказала она, когда мы шли из церкви после похорон, — но я должна уехать отсюда, вне всяких сомнений. Надо выплатить все долги и продать дом. Я переберусь в Лондон и постараюсь поскорее найти работу.

Я наказал, чтобы она непременно уведомила меня, когда устроится на новом месте, и попросил считать меня своим другом и покровителем в Лондоне. На прощанье Белла вручила мне прелестное карманное издание дантовской «Vita Nuova», принадлежавшее ее отцу.

— Моему доброму и заботливому другу, — промолвила она, — о котором я всегда буду вспоминать с любовью.

— Обещаете писать мне?

— Обещаю.

Через несколько недель я получил письмо с сообщением, что она взяла место компаньонки у некой миссис Дейли в Сент-Джонс-Вуде. Я порадовался за девушку и решил впредь поддерживать с ней связь посредством регулярной переписки. Я так и сделал, хотя прошло целых четыре года, прежде чем мы с ней снова встретились.

Большой стол, за которым матушка провела без счету утомительных часов, теперь помещался у окна в моих новых комнатах на Темпл-стрит в Уайтфрайарс. На нем аккуратно стояли в ряд дневники, открывшие мне мою подлинную личность, а вокруг них, как и в Сэндчерче, высились кипы пожелтелых документов, теперь разложенных в хронологическом порядке; и к каждой из них прилагался листочек с указанием, что именно в ней содержится. Свежекупленные чистые блокноты лежали наготове, карандаши и перья были зачинены, чернила налиты в чернильницу. Я приготовился провести огромную работу, чтобы удостоверить перед миром свою подлинную личность.

Я положил превосходное начало. Договор, заключенный между моей матушкой и леди Тансор, который косвенно подтверждал обоснованность моих притязаний, теперь находился в моем владении; по счастливому стечению обстоятельств я получил работу у Тредголдов, юридических консультантов лорда Тансора. Что выйдет из сложившейся ситуации, предсказать невозможно. Но я, безусловно, получу какую-нибудь выгоду, коли заслужу полное доверие мистера Кристофера Тредголда.

А любая выгода, даже самая малая, для человека изобретательного значит очень и очень многое.

Моим первым гостем на Темпл-стрит был Легрис — он явился без предуведомления одним снежным вечером через несколько дней после моего возвращения с похорон Тома. По громоподобному топоту на лестнице и трем сильным ударам в дверь, за ним последовавшим, я безошибочно угадал, кто решил навестить меня.

— Приветствую тебя, император! — прогудел Легрис, обнимая меня и хлопая по спине громадной ладонью.

Он потопал, стряхивая снег с башмаков, потом снял шляпу, отступил на шаг назад и окинул взглядом мое новое царство.

— Мило, очень мило, — одобрительно кивнул он. — Слушай, а что там за противный коротышка живет на первом этаже? Высунул свой мерзкий носишко за дверь и спросил, не мистер ли Глэпторн мне нужен. Я посоветовал малому, любезно эдак, не лезть в чужие дела. Ну и кто такой Глэпторн, когда он дома?

— Коротышку величают Фордайс Джукс, — пояснил я. — А Глэпторн — это твой покорный слуга.

Разумеется, данное сообщение вызвало гримасу удивления на лице моего гостя.

— Глэпторн?

— Да. Тебя смущает, что я взял новое имя?

— Нисколько, старина, — ответил он. — Полагаю, у тебя есть на то причины. Вероятно, кредиторы преследуют? Разгневанный муж с пистолетом в руке рыщет по городу в поисках Э. Глайвера?

Я невольно рассмеялся.

— Сгодится любое из двух объяснений либо оба сразу.

— Ладно, не стану приставать с расспросами. Если другу угодно поменять имя, не объясняя причин, пускай себе меняет, я так считаю. К счастью, я по-прежнему могу называть тебя Джи. Но если тебе нужна помощь — обращайся. Всегда готов и рад услужить.

Я заверил Легриса, что помощи мне не требуется, ни финансовой, ни какой другой; попросил лишь, чтобы любую корреспонденцию, отправляемую на Темпл-стрит или в контору моего работодателя, он адресовал на имя мистера Э. Глэпторна.

— Слушай, — внезапно сказал он, — ты, часом, не работаешь на правительство в какой-нибудь секретной должности?

— Нет, ничего подобного.

Легрис принял разочарованный вид, но, верный своему слову, не задал более никаких вопросов. Затем он извлек из кармана сложенный экземпляр «Субботнего обозрения» и протянул мне:

— Вот, наткнулся на это в клубе. Номер трехмесячной давности. Заглядывал в него? Страница двадцать два.

Я не заглядывал, поскольку редко читал этот журнал. Я посмотрел на дату на обложке: 10 октября 1848 года. На двадцать второй странице находилась публикация под заголовком «Воспоминания об Итоне. Ф. Рейнсфорд Даунт», часть которой я приводил выше.

— Там довольно много про тебя, — заметил Легрис.

Со времени предательства Даунта прошло много лет, но желание отомстить горело во мне с прежней силой. Я уже начал собирать разного рода материалы, имеющие отношение к нему: рецензии и критические отзывы о его сочинениях; статьи, написанные им для литературной прессы; сведения о его отце, почерпнутые мной из различных печатных источников; мои собственные письменные впечатления о его родном доме в Миллхеде, куда я наведывался в ноябре прошлого года. Все вырезки и записи я хранил в жестяной коробке под кроватью. Архив, пока еще небольшой, будет разрастаться в ходе моего расследования, имевшего целью отыскать в биографии Даунта такие факты, которые можно использовать против него.

— Прочитаю позже, — сказал я, бросая журнал на стол. — Я голоден и хочу наесться до отвала. Куда пойдем?

— В «Корабль и черепаху»! Куда ж еще? — воскликнул Легрис, распахивая дверь. — Я угощаю, старина. Лондон ждет. Берите пальто и шляпу, мистер Глэпторн, и следуйте за мной.

В ноябре 1854 года, когда я сидел с бокалом бренди перед гудящим камином в комнатах Легриса в «Олбани», мне с трудом верилось, что с момента моего переезда из Сэндчерча в Лондон минуло всего шесть лет. Казалось, прошла целая жизнь — столько разных событий, столько радужных надежд, столько жестоких разочарований! Лица в огне, запах сентябрьского утра, смерть и страсть — картины и образы проплывали перед мысленным взором, сливаясь и вновь разъединяясь; сонмы призраков, кружащихся в вечном танце.

— Я никогда никому не говорил, ты знаешь, — негромко произнес Легрис. Он сидел с запрокинутой головой, наблюдая за клубами сигарного дыма, всплывающими к густо затененному потолку. — Никому ни словом не обмолвился, какую жизнь ты ведешь. Если кто спрашивает, я всегда отвечаю, что ты путешествуешь или что я давно не получал от тебя никаких известий. Так и надо, да? Ты этого хотел?

Он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, но я молчал.

— Не знаю, чем все это кончится, Джи, но если то, что рассказываешь, — правда…

— Истинная правда. Все до последнего слова.

— Тогда я, конечно, понимаю. Ты не Эдвард Глайвер — так почему бы тебе не назваться Эдвардом Глэпторном? Я думал, за тобой гоняются заимодавцы или что-нибудь в таком роде, а ты просто не желаешь признаться. Но теперь я понимаю: ты действительно должен хранить все в секрете, покуда не получишь возможности уладить дело. Но какая история, Джи! Не стану говорить, что я не в силах поверить: я должен верить, раз ты утверждаешь, что это правда. Однако ты еще не закончил, вне всяких сомнений, и я весь внимание, старина. Впрочем… ты хочешь продолжить сейчас же — или предпочитаешь заночевать у меня, а досказать все поутру?

Я взглянул на часы. Десять минут второго.

— Сон отменяется, — решил я. — А теперь позволь мне рассказать еще немного о мистере Тредголде.

(обратно)

Интермеццо 1849–1853

I Книжный шкаф мистера Тредголда

Верный своему слову, мистер Кристофер Тредголд в должный срок порекомендовал светилу юриспруденции, королевскому адвокату сэру Эфраиму Гэдду, воспользоваться моими педагогическими услугами для обучения лингвистическим знаниям кандидатов в Иннер-Темпл, не имевших необходимой университетской степени, над каковыми особами сэр Эфраим осуществлял надзор, будучи бенчером.[117] Эти обязанности нисколько меня не тяготили, и я легко выполнял их наравне со своей ежедневной службой у Тредголдов — о ней я расскажу чуть позже.

Сердечная приязнь, выказанная мне мистером Тредголдом при первой встрече, проявилась и в первый день моей работы. Сразу по моем прибытии в контору на Патерностер-роу Фордайс Джукс препроводил меня в кабинет старшего компаньона на втором этаже. Джукс являлся одним из старейших сотрудников фирмы и восседал за высокой конторкой при входе, подобно привратнику встречая клиентов и отводя на второй этаж, к одному из компаньонов.

Он восхищался мистером Тредголдом сверх всякой меры, но в самом скором времени проникся не меньшим почтением и ко мне, хотя едва знал меня. Неизменно услужливый и учтивый, он отрывался от работы и торопливо вскидывал голову, чтобы улыбнуться или приветственно кивнуть мне, всякий раз, когда я проходил мимо.

Я с первого взгляда невзлюбил Джукса с его бычьей шеей и толстым приплюснутым носом. Он носил короткую стрижку, как у обитателя работного дома, и зачесывал волосы со лба так, что они топорщились черным ежиком. Из-за прямой линии стрижки над ушами и на шее вся прическа производила впечатление диковинного головного убора, надетого поверх самой обычной шапки волос. Я терпеть не мог и паршивую собачонку Джукса, и его багровую чисто выбритую физиономию с хитрым и сладким выражением. Он постоянно прищелкивал пальцами, тряс головой или почесывал макушку, а в крохотных зеленых глазках мерцал тревожный огонек, который никогда не разгорался вовсю, но скрывался и таился в глубине взора, точно наемный убийца, то и дело исчезающий в дверных проемах и подворотнях в ходе преследования своей жертвы. Все это вызывало у меня стойкое отвращение к Джуксу.

Вскоре он начал оказывать мне столь назойливые знаки внимания при каждой утренней встрече, что я вообще прекратил пользоваться передней дверью и стал подниматься в свой кабинет по боковой лестнице. Тем не менее я часто сталкивался с ним по окончании рабочего дня на улице, где он поджидал меня. «А, вот и вы, мистер Глэпторн, — говорил Джукс своим несуразно тонким голосом. — Я подумал, мы с вами можем прогуляться до дома вместе. Приятное общество и дружеская беседа в конце дня — что может быть лучше?»

Свой в высшей степени нежелательный интерес ко мне Джукс обнаружил при первом же моем появлении на Патерностер-роу. Когда я вошел в переднюю дверь, он выскочил из-за конторки и принялся подобострастно кланяться.

— Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Глэпторн, — сказал он, энергично тряся мою руку. — Огромная честь. Надеюсь, мы с вами будем много общаться, не только в служебное, но и во внеслужебное время. Мы ведь живем по соседству, знаете ли. Новая кровь здесь всегда приветствуется, сэр, — своего рода смазка для огромного механизма фирмы, верно? Мы должны двигаться вперед, не так ли, мистер Глэпторн? Да, конечно. Как умно со стороны старшего компаньона пригласить вас к нам — но ведь мы и не ожидаем от старшего компаньона ничего другого.

Он продолжал в таком же духе, покуда мы не дошли до кабинета мистера Тредголда. Отвесив еще один раболепный поклон, он провел меня в комнату, а потом, не переставая почтительно кивать, вышел и бесшумно затворил за собой дверь.

Старший компаньон с лучезарной улыбкой встал из-за стола.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, мистер Глэпторн! — воскликнул он, сердечно пожимая мне руку. — Прошу вас, присаживайтесь, сэр. Не угодно ли вам чего-нибудь? Мне позвонить, чтобы подали чаю? Утро нынче прохладное, правда? Не желаете ли придвинуться поближе к камину?

Он рассыпался в подобных изъявлениях заботы и внимания еще несколько минут, покуда я не убедил его, что нисколько не замерз и не нуждаюсь ни в каких согревательных напитках. Затем я поинтересовался, какого рода служебные обязанности мне предстоит выполнять.

— Обязанности? А, ну да. Обязанности, конечно же, имеются. — Он протер монокль и одарил меня ангельской улыбкой.

— Могу ли я спросить, мистер Тредголд, в чем именно они заключаются?

— Разумеется, можете. Однако сначала, мистер Глэпторн, я полагаю нужным немного рассказать вам о моих коллегах. Наша фирма называется «Тредголд, Тредголд и Орр», но в настоящее время Тредголд здесь только один — я сам. Мистер Дональд Орр является младшим компаньоном. Еще есть мистер Томас Инграме. У нас шесть клерков, включая мистера Джукса, старшего по положению среди них. Мы занимаемся самой разной практикой. Уголовные дела, разводы, банкротства, случаи неплатежеспособности (по ним специализируется мистер Дональд Орр), управление поместьями и прочей частной собственностью и тому подобное. Ну и конечно, мы представляем интересы множества известных особ.

— Вроде лорда Тансора?

— Совершенно верно.

— В какой же области вашей разнообразной практики вы задействуете меня?

— На мой взгляд, вы просто созданы для этой работы, мистер Глэпторн, и превосходно с ней справитесь.

— О какой именно работе идет речь, мистер Тредголд?

— Так… дайте подумать. Возможно, для начала вам захочется просмотреть кое-какие бумаги по делу о банкротстве, которое мы ведем с недавних пор. Такое занятие доставит вам удовольствие?

— Я здесь не для того, чтобы получать удовольствие, мистер Тредголд, — ответствовал я, — а для того, чтобы доставлять удовольствие вам.

— Но я и так премного доволен, — вскричал он, — и буду просто безмерно рад, коли вы любезно согласитесь ознакомиться с упомянутыми бумагами.

— Позвольте спросить, требуется ли от меня еще что-нибудь помимо ознакомления с данными документами?

— Не на сей раз. Пойдемте!

С этими словами старший компаньон подхватил меня под руку и провел по коридору в темную комнатку с большим письменным столом посередине и весело потрескивающим камином.

— Подождите здесь, пожалуйста, — попросил он. Через несколько минут он вернулся с толстой кипой бумаг, которую положил на стол.

— Вам будет удобно здесь?

— В высшей степени.

— Тогда я оставлю вас, трудитесь спокойно. Сегодня меня в конторе не будет. Можете уйти, когда пожелаете. Всего доброго, мистер Глэпторн.

Я с надлежащим вниманием принялся изучать документы, выданные мне мистером Тредголдом. Закончив с ними, я за неимением других занятий воротился на Темпл-стрит. До конца недели я каждое утро исправно являлся в свою комнатку, где находил на столе очередную стопку бумаг, прилежно прочитывал все до единой без всякой видимой цели, а затем отправлялся домой. В пятницу, когда я уже двинулся на выход, дверь кабинета мистера Тредголда отворилась.

— Вы отлично поработали на неделе, мистер Глэпторн. Разрешите пригласить вас в гости в воскресенье, в обычное время?

Через день я снова сидел в частных апартаментах мистера Тредголда, наслаждаясь аппетитнейшей холодной закуской. После ланча мы, по обыкновению, пустились в разговоры о книгах. Провожая меня вниз по боковой лестнице, слуга по имени Харриган вручил мне ключ.

— Вот, сэр, возьмите, пожалуйста. Мистер Тредголд просил вас воспользоваться ключом, когда придете в следующий раз. Стучаться нет необходимости.

Пораженный таким знаком доверия со стороны старшего компаньона, я уставился на Харригана, чье лицо хранило совершенно непроницаемое выражение. При этом я заметил позади него женщину примерно моего возраста, смотревшую на меня равно бесстрастным взором. Помимо хозяина только эти двое — муж и жена по имени Альберт и Ребекка Харриган — оставались в здании по воскресеньям, когда мистер Тредголд принимал меня. Изредка я мельком видел их: они молча исполняли свои обязанности и никогда даже словом не перекидывались.

Прошла еще неделя. Каждый день я шел с Темпл-стрит на Патерностер-роу, внимательно прочитывал все бумаги, оставленные на моем столе мистером Тредголдом, а потом отравлялся домой. Когда я выходил из своей комнатушки в пятницу вечером, сияющий улыбкой мистер Тредголд снова пригласил меня наведаться к нему в воскресенье. На сей раз я открыл боковую дверь своим ключом.

После ланча мы удобно уселись перед камином, и вскоре разговор перешел на книги. В ходе наших библиографических бесед мистер Тредголд часто вставал и брал тот или иной том из своего книжного собрания, чтобы подтвердить какое-нибудь свое суждение или спросить мое мнение по поводу оформления или происхождения издания. Сегодня он завел речь о необычных завещательных распоряжениях, которые нашей фирме недавно поручили подготовить, и я вспомнил о шутливом завещании, составленном Аретино[118] для Ганнона, любимого слона папы Льва X, — там поэт торжественно отписывал интимные части животного кардиналам его преосвященства.

— Ах, Аретино! — Мистер Тредголд, сияя улыбкой, протер монокль. — Непристойные «Шестнадцать поз».

За время проживания в Гейдельберге я хорошо изучил историю эротической литературы (вдобавок я владел превосходными изданиями Рочестера и Клеланда,[119] а равно редкими образцами жанра, относящимися к более ранним эпохам), а потому моментально понял, о чем вдет речь. Но меня поразила невозмутимость, с какой мой хозяин упомянул о знаменитом шедевре эротического воображения.

— Мистер Глэпторн. — Он опустил свой красный шелковый платок и пристально посмотрел на меня. — Сделайте милость, выскажите свое мнение по поводу этого.

Он встал и подошел к ореховому шкафу, стоявшему в простенке между дверями в прихожую. Вынув из жилетного кармана ключ на изящной золотой цепочке, мистер Тредголд отомкнул дверцы, и за ними оказались шесть-восемь полок, тесно заставленных книгами, а также плоскими темно-зелеными деревянными коробками. Взяв один из томов, он запер шкаф и вернулся на свое место.

К великому моему изумлению, это оказалось исключительно редкое издание сонетов Аретино, вышедшее в 1798 году в Париже (П. Дидо), с гравюрами Карраччи — за все время моих библиографических изысканий мне ни разу не попадалось такой книги.

— Я предположил, мистер Глэпторн, что подобный экземпляр заинтересует вас — как ученого и коллекционера, — сказал мистер Тредголд. — Надеюсь, я не задел никаких ваших чувств?

— Ни в коем случае, — ответил я, медленно поворачивая том в руках, чтобы получше рассмотреть великолепный переплет.

Содержание иллюстраций и сопроводительных сонетов, разумеется, было мне хорошо известно: мускулистые тела, тесно сплетенные ноги и руки, возбужденные половые члены, бурные совокупления среди украшенных кисточками подушек на широких ложах под балдахинами. Однако я совершенно не ожидал, что мой работодатель тоже знаком с ними.

От обсуждения книги мы перешли к разговору о жанре в целом, и вскоре стало ясно, что в данной области библиографии мистер Тредголд сведущ гораздо лучше меня. Он пригласил меня подойти к шкафу, снова отпер дверцы, и мы провели около часа, восхищаясь жемчужинами эротической литературы, собранными им за двадцать лет.

— Возможно, это тоже заинтересует вас, — промолвил он, беря с полки и открывая одну из плоских зеленых коробок, замеченных мной ранее.

Там, любовно уложенное на подкладку из тисненой бумаги, находилось полное собрание офортов Роулендсона, где художник изобразил различных услужливых дам, любезно демонстрирующих свои тайные прелести лихорадочно горящему мужскому взору. В других коробках содержались офорты и рисунки аналогичного характера, созданные превосходнейшими художниками.

Мое изумление не знало границ.

— Похоже, сэр, — с улыбкой заметил я, — в вас есть скрытые глубины.

— Юриспруденция, знаете ли, порой бывает отчаянно скучным занятием. — Мистер Тредголд лучезарно улыбнулся. — Время от времени человеку требуются маленькие безобидные развлечения. В качестве восстановительного средства.

Приятная беседа продолжилась за чаем: мы обсуждали разные редкие издания в жанре сладострастной литературы, которые каждый из нас жаждал раздобыть. Мистер Тредголд мечтал прибавить к своей коллекции экземпляр «Книжного шкафа Венеры», неполного анонимного перевода знаменитой «Geneanthropeia» Синибальди, вышедшего в свет в 1658 году. Я сделал мысленную заметку на сей счет, ибо знал, где можно достать означенную книгу, и полагал, что таким подарком я снищу еще сердечнейшее расположение своего работодателя.

Около пяти часов, гораздо позже обычного своего часа ухода, я поднялся с места, собираясь откланяться. Но прежде чем я успел открыть рот, мистер Тредголд вскочил на ноги и схватил меня за руку:

— Позвольте сказать, Эдвард… надеюсь, вы не станете возражать, если я буду называть вас по имени… так вот, я чрезвычайно доволен вашей работой. — Продолжая крепко держать меня за руку одной рукой, другую он ласково положил на мое плечо.

— Приятно это слышать, мистер Тредголд, хотя я, право слово, не знаю, чем заслужил вашу похвалу.

— Вы ведь сделали все, о чем я просил, верно?

— Конечно.

— И выполнили задание со всем усердием, самым добросовестным образом?

— Думаю — да.

— Я тоже так думаю. Если я задам вам какой-нибудь вопрос касательно прочитанных вами документов — как по-вашему, вы сумеете ответить?

— Да, если вы позволите мне заглянуть в мою записную книжку.

— Вы делали записи! Вот молодец! Но возможно, работа показалась вам скучноватой? Вам нет нужды отвечать — ответ очевиден. Человека ваших способностей нельзя ограничивать в свободе. Я хочу дать волю вашим талантам, Эдвард. Вы позволите мне сделать это?

Не зная, что ответить на столь странный вопрос, я промолчал. Похоже, мистер Тредголд истолковал мое молчание как знак согласия.

— Ну-с, Эдвард, ваш испытательный срок закончился. Зайдите завтра ко мне в кабинет, в десять часов. Я хочу обсудить с вами одну небольшую проблему.

Затем он пожелал мне доброго вечера, лучезарно улыбнулся и удалился в глубину квартиры.

(обратно)

II Мадам Матильда

На следующее утро, сообразно полученному накануне распоряжению, я явился в личный кабинет мистера Тредголда. Часом позже я вышел оттуда доверенным помощником старшего компаньона, каковая должность, указал он, предполагала исполнение самых разных обязанностей конфиденциального и частного характера. Последующие пять лет я довольно успешно исполнял упомянутые обязанности, и знали о них только мы с мистером Тредголдом.

Легко представить, что известный и преуспевающий адвокат вроде мистера Тредголда часто нуждался в важной для того или иного дела информации, получить которую по обычным каналам было, скажем так, затруднительно. В таких случаях, когда он предпочитал оставаться в неведении относительно источников и способов добычи информации, мистер Тредголд вызывал меня и предлагал прогуляться по Темпл-Гарденс. Проблемы, имевшие особое значение для фирмы, обычно излагались и обсуждались в отвлеченной манере.

— Интересно, — говорил под конец старший компаньон, — можно ли тут что-нибудь сделать?

На этом тема закрывалась, и мы неспешно возвращались на Патерностер-роу, беседуя о разных пустяках.

Никаких официальных распоряжений не отдавалось, никаких записей о наших разговорах не велось. Но за все дела сугубо конфиденциального и частного свойства в «Тредголд, Тредголд и Орр» стал отвечать я.

Первая «небольшая проблема», представленная мне мистером Тредголдом для теоретического рассмотрения, касалась некой миссис Боннер-Чайлдс и может служить типичным примером работы, вменявшейся мне в обязанность в дальнейшем.

Поименованная дама являлась постоянной клиенткой некоего заведения на Риджент-стрит под названием «Обитель красоты», которым управляла некая Сара Бунс, она же мадам Матильда.[120] Мадам соблазняла легковерных женщин, озабоченных сохранением красоты (а таким, надо думать, несть числа), тратить свои, а чаще мужнины, деньги на уникальные препараты с экзотическими названиями (якобы бесследно и навсегда удаляющие морщины или восстанавливающие молодой цвет лица), стоившие по двадцать гиней доза. В заведении также имелась роскошная купальня наподобие турецкой бани. Злополучная миссис Боннер-Чайлдс поддалась на уговоры посетить сие место отдохновения, а по возвращении в раздевальню обнаружила пропажу своих бриллиантовых серег и кольца. В ответ на претензии клиентки мадам Матильда заявила следующее: если миссис Боннер-Чайлдс вздумает поднять шум, она сообщит мистеру Боннер-Чайлдсу, заместителю министра по делам Индии, что его супруга пользовалась купальней для тайных любовных свиданий.

Процветанию заведения мадам Матильды — как и процветанию «Академии» Китти Дейли — немало способствовал панический страх публичного скандала, владевший несчастными жертвами подобного шантажа. Но в данном случае миссис Боннер-Чайлдс тотчас доложила о случившемся мужу, и он, нисколько не усомнясь в невиновности своей благоверной, безотлагательно обратился за советом к мистеру Кристоферу Тредголду.

Мы с моим работодателем надлежащим образом прогулялись по Темпл-Гарденс. Мистер Боннер Чайлдс был готов возбудить судебное преследование, коли понадобится, но выразил надежду, что мистер Тредголд изыщет способ вернуть украденные драгоценности, не доводя дела до суда. В любом из случаев вопрос гонорара — сколь угодно крупного — не имел для него значения.

— Интересно, можно ли тут что-нибудь сделать? — задумчиво промолвил мистер Тредголд, после чего мы двинулись обратно на Патерностер-роу, болтая о разных пустяках.

Назавтра я занял наблюдательную позицию у «Обители красоты» и в конце концов дождался нужной мне особы.

Ближе к полудню мелкая изморось постепенно переросла в частый дождь. Повсюду вокруг гремел и громыхал город. Лондонцы всех чинов и званий, от живущих впроголодь трудяг до изнеженных роскошью бездельников, сновали взад-вперед по грязным закупоренным артериям огромного бессонного зверя, занятые всяк своими делами, — кто брел по слякотным пасмурным улицам, кто катил в каретах с зашторенными окошками, кто трясся в переполненных омнибусах, кто восседал на передке грохочущих тяжелогруженых телег.

Несмотря на ранний час, уже смеркалось, и в окнах домов и лавок горел свет. «Мы живем в темном мире», — любят повторять проповедники, и в тот день метафора воплотилась в явь.

Я уже довольно долго стоял на Риджент-стрит, глазея в витрину «Месье Джонсон и К°»[121] и размышляя, не порадовать ли мне себя новой шляпой. Внезапно я увидел в стекле отражение женщины лет тридцати, которая прошла у меня за спиной и остановилась перед дверью «Обители», разглядывая кричащую вывеску. Поколебавшись, она двинулась дальше, но через несколько шагов снова остановилась и после короткого раздумья вернулась к двери заведения.

У нее было открытое честное лицо и в ушах висели дорогие изумрудные серьги. Я проворно шагнул вперед, препятствуя ей войти в «Обитель». В первый момент она оторопела, но я быстро уговорил ее отойти от двери. То был мой первый урок смелости, и я превосходно с ним справился. Я также обнаружил, к немалому своему удивлению, что обладаю природным даром убеждения в подобных ситуациях: я в два счета завоевал доверие дамы, и после недолгого обсуждения дела она согласилась принять участие в осуществлении моего плана.

Через несколько минут она вошла в «Обитель красоты», сразу же изъявила желание принять ванну и сняла с себя одежду и драгоценности в раздевальне, как в свое время сделала миссис Боннер-Чайлдс. Зная, что в настоящее время мадам Матильда находится в заведении одна, я вошел следом за своей сообщницей, выждал несколько минут, чтобы она успела зайти в купальную комнату, а затем имел удовольствие застать на месте преступления мадам, умыкающую изумрудные серьги.

Мы обменялись несколькими словами, и мадам, похоже, осознала ошибочность своего поведения. «Обитель» приносила ей изрядный доход, и она решительно не желала оказаться замешанной в судебном процессе, возбудить который, заверил я, теперь будет проще простого.

— Это недоразумение, сэр, чистое недоразумение, — жалобно заскулила она. — Я всего лишь собиралась переложить серьги в надежное место, как поступила служанка с драгоценностями другой дамы, только я тогда ничего не знала…

В конце концов она отдала мне украшения миссис Боннер-Чайлдс, страдальчески заламывая руки и горячо обещая уволить служанку, по глупости своей никого не поставившую в известность, что она убрала бриллианты клиентки от греха подальше.

Мистер Тредголд выразил глубокое удовлетворение, что дело улажено столь быстро и тихо, без всякого суда; а мистер Боннер-Чайлдс незамедлительно выписал на имя фирмы чек на крупную сумму, значительная часть которой была переведена на мой счет в банке «Куттс и К°».

Следует также коротко упомянуть о деле Джосаи Плакроуза — потому что оно дает представление о неприятной стороне моей работы на мистера Тредголда, а также по ряду других причин, кои станут понятны впоследствии.

Плакроуз этот был человеком самого заурядного пошиба: один из великого множества мясников, умудрившийся сколотить порядочный капитал весьма сомнительными (как шепотом выразился мистер Тредголд) способами. В возрасте двадцати четырех лет он оставил мясницкое ремесло, немного выступал на ринге, работал лодочником и щеточником, а потом вдруг чудесным образом вылез из грязи, обратившись псевдо-джентльменом, владельцем особняка на Веймут-стрит и немалого состояния.

Плакроуз — верзила со змеиными глазками и багровым шрамом на щеке — недолгое время состоял в браке с женщиной, прежде служившей в каком-то богатом доме. Он обращался с женой просто по-скотски, и в один прекрасный день осенью 1849 года бедную даму нашли мертвой, с размозженным черепом, а Плакроуза арестовали за убийство. Ранее Плакроуз неоднократно пользовался услугами нашей фирмы для решения разных вопросов коммерческого свойства, а потому, естественно, он нанял Тредголдов и в качестве своих адвокатов. «Неприятная необходимость, — доверительно признался старший компаньон, — избежать которой я не могу, поскольку Плакроуз привел к нам немало выгодных клиентов. Он, разумеется, заявляет о своей невиновности, но тем не менее дело попахивает сомнительно». Затем мой собеседник спросил, не представляю ли я часом, каким способом можно решить эту «небольшую проблему».

Коротко говоря, я нашел такой способ — и впервые за все время моей работы на Тредголдов малость поступился своей совестью. Входить здесь в подробности не имеет смысла. Дело слушалось в январе 1850 года, с Плакроуза сняли обвинение в убийстве, и впоследствии на виселицу отправили невиновного человека. Я не горжусь этим, но я справился со своей задачей настолько хорошо, что никто — даже мистер Тредголд — и не заподозрил правды. Ну и долой с воза этого гнусного Плакроуза.

Во всяком случае, я так тогда думал.

После истории с мадам Матильдой, произошедшей в феврале 1848 года, у меня началась жизнь, о какой всего полуголом ранее я и помыслить не мог, — жизнь, не имевшая ничего общего с моими прежними интересами и устремлениями. Вскоре стало ясно, что у меня настоящее призвание к работе, вменявшейся мне в обязанность у Тредголдов, — и действительно, я взялся за нее со сноровкой, удивившей даже меня самого при всей моей самоуверенности. Я собирал информацию, обзаведясь широкой сетью знакомств в верхах и низах столичного общества; я изобличал в опрометчивых поступках, подкреплял фактами шаткие свидетельства, наблюдал, вел слежку, предостерегал, умасливал, иногда угрожал. Вымогательство, присвоение чужого имущества, преступное половое сношение,[122] даже убийство — характер дела не имел значения. Я мастерски выискивал слабые места, а затем находил способ бесповоротно развалить судебный процесс, возбужденный против нашего клиента. Мой особый дар заключался в умении выведывать простые человеческие недостатки — крохотные семена низости и своекорыстия, которые, будучи извлечены на свет и обильно политы, превращались в саморазрушительную силу. И вот наша фирма процветала, а лучезарная улыбка мистера Тредголда становилась все шире.

Сам Лондон стал моей мастерской, моим ремесленным цехом, моим рабочим кабинетом, где я применял на практике все свои познавательные способности. Я стремился интеллектуально овладеть им, как овладевал любым научным предметом, к которому обращал свой ум в прошлом; стремился заарканить и укротить Великого Левиафана, поселившегося в моем воображении, подчинить своей воле бессонное чудовище, в чьем ненасытном чреве я обретался ныне.

Повсюду — от блистательных высот просвещенной утонченности до клоачных глубин варварского невежества, от Мэйфера и Белгравии до Роузмари-лейн и Блюгейт-Филдс, — повсюду распознавал я его характерные черты, его многоликие сущности, мириады его особенностей и проявлений. Я наблюдал за щипачами, съемщиками[123] и прочими представителями воровского ремесла, работавшими на запруженных народом улицах Уэст-Энда при свете дня, и за налетчиками,[124] выходившими на свой грубый промысел с наступлением темноты. Особый интерес вызывали у меня проститутки всех рангов: облаченные в шелка куртизанки, развязно выступавшие под руку со своими лордами и джентльменами, панельные девки самого низкого пошиба и прочие разновидности женщин веселого[125] поведения. Каждый день я пополнял свой запас знаний и каждый день расширял собственный опыт в части развлечений, какие мог предложить этот город — единственный и неповторимый в божьем мире — человеку страстного темперамента и богатого воображения.

Я не намерен описывать вам свои многочисленные амурные приключения; подобные рассказы в лучшем случае скучны. Но об одном из них все же упомяну. Девушка, о которой пойдет речь, относилась к разряду так называемых ряженых.[126] Дело произошло вскоре после истории с мадам Матильдой: я вернулся на Риджент-стрит, чтобы еще раз взглянуть на шляпные изделия, предлагавшиеся на продажу в ателье «Месье Джонсон и К°». Она собиралась перейти улицу, когда я обратил на нее внимание: хорошо одетая, миниатюрная, с ямочкой на подбородке и маленькими изящными ушами. Стояло пасмурное сырое утро, и я находился достаточно близко, чтобы разглядеть жемчужные капельки влаги у нее на локонах. Вместе с группой пешеходов она быстро пересекла мостовую и остановилась на противоположном тротуаре, нервно теребя выбившуюся из-под шляпки длинную прядь волос. В следующий миг я увидел пожилую женщину, переходившую улицу в нескольких шагах позади нее, и сразу понял: это присмотрщица, приставленная хозяйкой борделя следить за девушкой, чтобы та не сбежала в «рабочей одежде». У неимущих особ не хватало денег на пышные туалеты, необходимые для поимки клиентов, — такие как у модных кокоток, что ошиваются у театральных подъездов и Café Royal.

Я устремился за ней следом. Она шагала в толпе прохожих быстро и целеустремленно. В Лонг-Акре я поравнялся с ней. Мы в два счета столковались, присмотрщица свернула в ближайший кабак, а девушка завела меня в дом на углу Энделл-стрит.

Ее звали Дорри, сокращенное от Дороти. Позже она пояснила, что занялась своим ремеслом, дабы содержать вдовую мать, не могшую найти постоянную работу. Мы немного поговорили, и я начал проникаться к девушке теплыми чувствами. По моей просьбе она отвела меня — присмотрщица по-прежнему следовала за нами — в тесную сырую комнатушку в грязном переулке неподалеку. Ее матери, надо полагать, было лет сорок, не более, но она выглядела немощной старухой и поминутно разражалась хриплым лающим кашлем. Увидев на лице бедной женщины неизгладимую печать, наложенную усталостью и страданием, я тотчас подумал (хотя там был совсем другой случай) о своей матушке, подорвавшей здоровье непосильным трудом.

Почти не раздумывая, я заключил с ней соглашение, о котором ни разу не пожалел. В течение нескольких лет, пока мои обстоятельства не переменились, миссис Грейнджер два-три раза в неделю приходила ко мне на Темпл-стрит, чтобы прибраться в комнатах, забрать в стирку белье и вынести помои.

Когда она появлялась утром, я обычно говорил:

— Доброго вам утра, миссис Грейнджер. Как поживает Дорри?

— У ней все в порядке, сэр, благодарствуйте. Она все такая же славная девочка, — отвечала миссис Грейнджер.

На том все наши разговоры и заканчивались.

Так я сделался своего рода покровителем Дорри Грейнджер и ее матери. Но даже этот непредумышленный акт милосердия с моей стороны стал одной из нитей в гибельной паутине обстоятельств, что уже стягивалась вокруг меня.

(обратно)

Великий Левиафан Раннее утро, февраль, MDCCL[127]

О город! Бездонный и бескрайний!

Колыбель всего сущего!

Это солнце, эта луна, эти звезды — я трогаю

                               и осязаю их.

Я горю. Я стыну.

Эти горы я стираю в пыль движением руки.

Эти потоки япоглощаю, эти леса я пожираю.

Я живу во всем сущем, в свете, в воздухе,

                                в неслышной музыке.

О город из крови, костей и плоти!

Из мышц и сухожилий! Многоокий и острозубый!

Театр мирской суеты, мой вожделенный ад,

Что неистовствует, беснуется у меня под ногами.

Жизнь моя. Смерть моя.

(обратно)

III Эвенвуд

Когда я поселился на Темпл-стрит и начал работать на Тредголдов, мои фотографические амбиции временно угасли, хотя я продолжал переписываться с мистером Толботом. Но едва обустроившись на новом месте, я оборудовал маленькую «темную комнату» в отгороженном занавесом углу гостиной. Здесь я хранил свои камеры (недавно купленные в лавке Хорна и Торнтуэйта[128]), а также фонари, фильтры, ванночки и чаши, лотки и мягкие кисточки, проявительные и закрепительные растворы, мензурки, мерные стаканы, многие дести бумаги, шприцы, пинцеты и прочие необходимые принадлежности фотографического искусства. Я прилежно освоил все нужные химические и технические процессы и летними вечерами отправлялся с камерой к реке или к живописным зданиям судебных инн, расположенным неподалеку, чтобы овладевать композиционными приемами. Таким образом я начал набираться опыта и знаний, а равно собирать коллекцию собственных фотогенических рисунков.

Пристальное и сосредоточенное наблюдение, необходимость учитывать тончайшие переходы светотени и тщательно выбирать верный ракурс, спокойное, вдумчивое исследование заднего плана и окружения — все это доставляло мне глубокое удовлетворение и переносило меня в другой мир, не имеющий ничего общего с моей повседневной работой у Тредголдов, зачастую грязной. Главным моим интересом — зерно которого посеял во мне фотогенический рисунок мистера Толбота с изображением Лакокского аббатства — было попробовать уловить и передать дух, или атмосферу, того или иного места. В Лондоне так много живописной натуры — старинные дворцы, жилые дома разных эпох, река с мостами, огромные общественные здания, — что вскоре я развил тонкое чувство линии и объема, света и тени, фактуры и контура.

Одним воскресным днем в июне 1850 года, полагая, что достиг вполне приличного уровня мастерства, я решил показать образцы своих работ мистеру Тредголду.

— Просто превосходно, Эдвард! — воскликнул он, просмотрев несколько вставленных в рамку фотогенических рисунков, сделанных мной в Памп-Корте и в апартаментах сэра Эфраима Гэдда на Кингс-Бенч-уок. — У вас замечательный глаз! Поистине замечательный! — Он вдруг встрепенулся, словно осененный некой мыслью. — Знаете, а ведь я, пожалуй, могу договориться о заказе для вас. Как вы на это смотрите?

Разумеется, я ответил, что был бы премного благодарен.

— Прекрасно. На следующей неделе я собираюсь нанести визит одному важному клиенту, и ваши работы навели меня на мысль, что, возможно, сей джентльмен желал бы иметь фотографические изображения своего поместья, дабы оставить потомкам увековеченное свидетельство своего процветания. Вне всяких сомнений, там перед вашей камерой откроются самые пленительные картины.

— Тем охотнее я соглашусь на ваше предложение. Где находится поместье?

— В Эвенвуде, Нортгемптоншир. Родовое гнездо самого важного клиента, лорда Тансора.

Не знаю, заметил ли мистер Тредголд мое удивление. Он сиял обычной своей лучезарной улыбкой, но смотрел на меня с настороженным прищуром, словно ожидая какой-то неприятной реакции. Потом он прочистил горло и продолжил:

— Полагаю, вам будет также любопытно увидеть бывшее местожительство леди Тансор — я имею в виду, разумеется, дружбу ее светлости с покойной матерью вашего последнего работодателя, миссис Симоной Глайвер. Но если мое предложение вызывает у вас возражения…

Я вскинул ладонь.

— Ни в коем случае. Уверяю вас, я ничего не имею против подобной экспедиции.

— Отлично. Значит, вопрос решен. Я безотлагательно напишу лорду Тансору.

Да разве мог я отказаться от неожиданного предложения мистера Тредголда, когда ни один уголок на земле не интересовал меня больше, чем Эвенвуд? Из различных публикаций я уже знал историю усадьбы, расположение зданий, топографию обширного парка. Теперь мне представилась возможность воочию увидеть поместье, столь часто рисовавшееся в моем воображении.

С начала моей работы на Тредголдов я мало продвинулся в поисках достоверных свидетельств, подтверждающих выводы, сделанные мной на основании матушкиных дневников. Я располагал рядом косвенных указаний и намеков, служивших веским — а для меня безусловным — доказательством правды, касающейся моего рождения; но они не являлись неоспоримыми и не объясняли, почему моя матушка и леди Тансор вступили в тайное соглашение и каким образом осуществили свой план. К настоящему времени я перечитал дневники уже несколько раз, с полным вниманием к каждому слову, и сделал уйму выписок из них; теперь я принялся по второму кругу перебирать и тщательно изучать все матушкины бумаги — от счетов и рецептов до писем и различных списков (как выяснилось, матушка питала неодолимую слабость к составлению списков — их были десятки и сотни). Я надеялся найти какой-нибудь фрагмент правды, ранее мной не замеченный, но вскоре стало ясно, что из имеющихся в моем распоряжении документов мне больше ничего не выжать и что я не продвинусь дальше ни на шаг, сидя в своих комнатах и горестно размышляя об утраченном наследстве. Если я хочу восстановиться в наследных правах, мне необходимо расширить поле зрения — а с чего здесь лучше начать, как не с посещения своего родового гнезда?

Через несколько дней мистер Тредголд сообщил, что лорд Тансор с радостью примет меня вместе с ним в Эвенвуде и позволит мне свободно разгуливать по поместью. На следующее утро мы сели на поезд до Питерсборо, одинаково довольные возможностью вырваться из душного пыльного Лондона.

Едва расположившись в купе, мы с мистером Тредголдом пустились в разговор на нашу излюбленную книжную тему, который и продолжался до самого Питерсборо, несмотря на несколько моих попыток перевести беседу на Эвенвуд и главных обитателей поместья. По нашем прибытии в Истон, расположенный милях в четырех от Эвенвуда, мистер Тредголд отправился вперед, а я со своим дорожным сундуком с фотографическим оборудованием поехал за ним следом в почтовой повозке. У сторожки привратника, сразу за деревней, я вышел, и повозка с грохотом укатила прочь. Дело шло к двум часам пополудни, когда я поднялся на вершину пологого холма по длинной аллее, ведущей от ворот, и остановился там, чтобы полюбоваться восхитительным видом, открывшимся моему жадному взору.

Теперь наконец я опишу вам Эвенвуд, впервые увиденный мной погожим июньским днем в 1850 году — таким же погожим, возможно, как день приезда доктора Даунта с семьей двадцатью годами ранее. Я словно воочию вижу Эвенвуд сейчас — так же ясно, как тогда.

Деревня лежит в тихом уединенном месте, рядом со спокойным притоком Нина, Эвеном (на местный лад — Эвенбруком), который вьется через парк и несколькими милями восточнее впадает в главную реку. Церковь с пасторатом, роскошный вдовий особняк конца семнадцатого века, скопления живописных коттеджей, несколько отдаленных ферм и сама усадьба — подобные композиции встречаются по всей Англии. Но Эвенвуд не похож ни на одно другое место на земле.

Неумолчно шелестящие камыши по речным берегам, тенистые плакучие ивы, белокаменные домики, крытые тростником или колливестонским сланцем,[129] холмистый парк с озером, древними деревьями и сказочно красивой усадьбой лорда Тансора порождают атмосферу глубокого нерушимого покоя, отрадную для души, уставшей от суетного повседневного мира. Эвенвуд существует словно бы вне времени, отгороженный и защищенный от обыденной мелочной жизни извилистой рекой и лесистыми склонами долины, которые в ясный день видятся взору длинными мягкими пеленами серо-зеленого цвета.

Если вы заглянете в вереккеровский скучный, но надежный «Путеводитель по графству Нортгемптоншир»[130] (его дополненное издание 1812 года в данный момент лежит передо мной), вы прочитаете, что родовое гнездо лорда Тансора «расположено в живописном густом парке площадью во много акров, засаженном благородными дубами, ясенями, вязами и орошаемом водами Эвена, или Эвенбрука. Господский особняк возведен из кирпича и песчаника. Благодаря разнообразным пристройкам, сделанным в течение нескольких веков, здание обрело приятный для взора хаотический вид, величественный и романтичный одновременно». Из Вереккера вы почерпнете также голые факты, связанные с архитектурой Эвенвуда: стены с бойницами, сооруженные по лицензии от 1330 года; елизаветинские флигеля, пристроенные к средневековому укрепленному жилищу; декор в яковетинском стиле; реконструкция, произведенная Тальманом в начале прошлого века, и позднейшие пристройки в классическом стиле, спроектированные Генри Холландом, работавшим и над Олтропом, другой знаменитой усадьбой Нортгемптоншира.

Чего вы не найдете у Вереккера да и в любом другом путеводителе, так это объяснения магнетической способности Эвенвуда пленять сердце и разум. Вероятно, человеческий язык не в силах описать странное чувство, порождаемое в душе атмосферой подобных старинных поместий: чувство чего-то безвозвратно утраченного, но вечно присутствующего. Коли у вас есть такая возможность, подкатите к Эвенвуду с юга (как я в свой первый визит) ясным днем в середине лета. Войдя в парк, вы подыметесь по упомянутой мной аллее на вершину пологого холма, где непременно остановитесь (как сделал я), завидев далеко впереди усадьбу. Слева, за низкой парковой оградой, сверкает в солнечном свете река, плавно изгибающаяся на запад. Потом вы замечаете церковь, чей изящный шпиль в такую ясную погоду четко вырисовывается на фоне безоблачного лазурного неба; а напротив церкви, за дальней границей маленького погоста, стоит пасторат с увитыми плющом стенами.

Пройдите немного дальше. Подъездная аллея спускается к реке, пересекает ее по красивому мосту с балюстрадами, а затем поворачивает направо и выравнивается, давая возможность получше рассмотреть усадьбу и трепещущую кудрявую дымку деревьев за ней; потом она разветвляется, обтекая с обеих сторон овальную лужайку с великолепной классической скульптурой посередине, изображающей Посейдона с тритонами, и наконец проходит через массивные железные ворота в огороженный передний двор, усыпанный песком.

Взор ваш непременно устремляется вверх, к нагромождению остроконечных щипцов и каннелированных дымовых труб, над которым высоко взмывают шесть башен, увенчанных крытыми свинцом куполами. За строгим холландовским фасадом разбросаны в живописном беспорядке свидетельства минувших эпох: булыжные дорожки между высокими стенами; крытая сводчатая галерея, ведущая в регулярные сады; тюдоровский кирпич вперемежку с гладким тесаным камнем; эркеры и парапеты с бойницами, соседствующие с классическими колоннами и фронтонами. А посреди всего этого — замкнутый средневековый двор, заставленный декоративными урнами и скульптурами, летом напоенный ароматом лаванды и лилий, наполненный эхом птичьего щебета и журчащей воды.

Эвенвуд. Я бродил по его коридорам и залам в своих снах, собирал гравюры и эстампы с его изображением, жадно прочитывал все публикации о нем, вплоть до самых банальных и несущественных — от исторического сочинения Уильяма Кэмдена до брошюрки, изданной в 1825 году предшественником доктора Даунта. На протяжении нескольких лет он был для меня не реальным сооружением из камня, дерева и стекла, доступным осязанию и телесному взору, но призрачной, невыразимо прекрасной обителью грез, подобной громадному халифскому дворцу, столь блистательно описанному мистером Теннисоном.[131]

Теперь он раскидывался прямо передо мной, не во сне, но наяву — глубоко врытый фундаментом в землю, по которой ступали мои ноги, омытый дождями многих веков, согретый и озаренный бесчисленными рассветами, воздвигнутый ушедшими поколениями смертных.

Я задохнулся от избытка чувств и едва не расплакался, когда впервые воочию увидел величественное здание, прежде представавшее лишь внутреннему моему оку. А потом, с пронзительным чувством сродни физической боли, я вдруг исполнился уверенности, что видел Эвенвуд раньше — не на картинах и книжных иллюстрациях, не в своих фантазиях, но собственными глазами. «Я уже был здесь когда-то, — сказал я себе. — Я дышал этим воздухом, слышал этот шелест ветра в деревьях и это журчание отдаленной реки». В следующий миг я вдруг снова стал маленьким мальчиком, грезящим о громадном полузамке-полудворце со взмывающими ввысь шпилями и башнями до неба. Но как такое возможно? Да, название поместья связано у меня со смутными воспоминаниями детства, но я решительно не помню, чтобы меня когда-нибудь привозили сюда. Так почему же все здесь кажется мне знакомым?

Словно во сне, ошеломленный столь странным слиянием реального и нереального, я прошел еще немного дальше, и картина передо мной начала меняться. Обозначились тени, где размытые, где четкие; линии проступили резче; шпили и башни вытянулись, обретая изящество очертаний. Залаяла собака, и над лесом дымовых труб закружили крикливые грачи, запорхали белые голуби. Я увидел рыбный пруд, темный и тихий, и две белокаменные беседки рядом. Подойдя еще ближе, я разглядел признаки обыденной человеческой жизни: ухоженные садовые растения; прислоненную к ограде метлу; оконные занавески, колышущиеся на легком ветерке; сизые клубы дыма, выплывающие из труб; оставленное у ворот ведро.

Из опубликованных в «Субботнем обозрении» воспоминаний Даунта мы знаем, что Эвенвуд явился очам юного Феба, словно «великий свет с неба», узренный Павлом. «Мне вдруг показалось, — пишет он, — будто я и не жил доселе».

Я не виню маленького Феба за то, что он испытал такое потрясение при первой встрече с неописуемой красотой Эвенвуда. Ни один человек, имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, не мог остаться равнодушным к ней. Я почувствовал то же самое, что и он, когда впервые увидел купола и зубчатые стены величественного здания, подернутые летним маревом; и чем лучше я узнавал Эвенвуд, тем сильнее к нему привязывался, и в конечном счете он, даже в мыслях моих, возымел такую власть надо мной, что порой я просто изнемогал от желания прожить там до скончания дней полновластным хозяином.

Если Феб Даунт действительно пережил подобное откровение, впервые увидев Эвенвуд, тогда я от души прощаю его. Списываю все долги, с полным моим благословением. Но если в своих воспоминаниях он написал истинную правду и действительно считал, что «Эвенвуд — рай, предназначенный для меня одного», тогда он заслуживал наказания.

Этот рай предназначался для меня.

Мой чемодан с камерой, штативом и прочим фотографическим оборудованием лежал на тележке в узком дворике, смежном с передним двором. Приставленный ко мне в помощники лакей, некий Джон Хупер, оказался славным, дружелюбным малым, и мы непринужденно болтали о разной всячине, пока вдвоем тащили тележку к первому месту съемок. У меня еще будет случай тайно обратиться к нему за сведениями по ряду вопросов, связанных с Эвенвудом, и он с радостью предоставит мне всю информацию.

Я привез с собой дюжину негативных пластин, приготовленных по способу, недавно изобретенному месье Бланкаром-Эвраром.[132] Три часа кряду я усердно трудился в твердой уверенности, что лорд Тансор останется доволен результатами моей работы.

Я только-только закончил снимать оранжерею с нескольких ракурсов и проходил через калитку в древней каменной стене, когда чей-то смех заставил меня внезапно остановиться. Передо мной простиралась широкая, коротко подстриженная лужайка, где четыре человека — две дамы и два джентльмена — играли в крокет.

Я бы не обратил на него внимания, не засмейся он. Но едва услышав характерный смех с заключительным фырчком, я сразу понял, кто передо мной.

Он казался выше ростом и шире в плечах, чем я помнил, и теперь носил темную бороду, которая, в сочетании с повязанным на голову шелковым платком, придавала ему пиратский вид. Вот он, собственной персоной: Ф. Рейнсфорд Даунт, знаменитый поэт, чей последний сборник, «Завоевание Перу», совсем недавно вышел в свет, ко всеобщему восторгу.

Я неподвижно замер на месте. Он стоял, небрежно опираясь на крокетный молоток и отпуская комплименты своей партнерше, поразительно высокой темноволосой девушке, — и при виде его я испытал такое мучительное ощущение, будто мне всадили нож в давно гноившуюся рану и провернули там. Я подумал было, не подойти ли к нему, но потом взглянул на свои пыльные башмаки и заметил прореху на штанине — она лопнула, когда я ползал на коленях по песку переднего двора, устанавливая треногу. В любом случае я представлял собой довольно жалкое зрелище со своими грязными руками и раскрасневшейся физиономией — мне пришлось изрядно попотеть, перетаскивая тележку с оборудованием с одного места на другое. Даунт же, в отличие от меня, выглядел в высшей степени элегантно сейчас, когда стоял в непринужденной позе посреди свежевыкошенной лужайки, в блестящем на солнце атласном жилете, не замечая своего бывшего друга, скрытого в тени лаврового куста.

Признаться, я испытал острый приступ зависти — еще один поворот ножа. Он казался таким самодовольным, таким благополучным. Знай я тогда всю меру удачи, выпавшей на долю Даунта, возможно, я не удержался бы от какого-нибудь опрометчивого поступка. Но в неведении своем я просто стоял и смотрел на него, вспоминая наш последний разговор на школьном дворе и гадая, помнит ли он, что я прошептал ему на ухо тогда. Вряд ли он помнил. Он производил впечатление человека, который спит крепко по ночам. Даже жаль будет лишить его сна и покоя, но однажды мои слова всплывут у него в уме.

И тогда он все вспомнит.

Я укрывался за лавровым кустом минут пятнадцать-двадцать, покуда Даунт и остальные игроки, взяв свои крокетные молотки, не направились к маленькой тенистой террасе, где для них накрыли чай. Он неторопливо шагал рядом с высокой молодой дамой, а другие двое следовали за ними, болтая и смеясь.

Было уже без малого пять часов, а потому я вернулся на передний двор и принялся укладывать в сундук свои фотографические принадлежности. Тут на крыльце появился мистер Тредголд.

— Эдвард, вот вы где. Надеюсь, вы плодотворно поработали? Ну и славно. Я закончил свои дела с его светлостью, но не окажете ли вы еще одну услугу, прежде чем мы отбудем?

— Конечно. Что от меня требуется?

Он легко кашлянул.

— Я убедил лорда Тансора, что он должен сделать свой фотографический портрет, для потомства. «Вы только подумайте, — сказал я, — сколь важное значение будет иметь для грядущих поколений ваше моментальное изображение, где вы представлены таким, какой есть, здесь и сейчас. Вы останетесь как бы живым для них». Надеюсь, это не слишком затруднит вас? Его светлость ожидает нас на Библиотечной террасе.

Библиотечная терраса находилась на западной стороне здания; Даунт со своими друзьями пил чай на южной террасе. Я быстро оценил вероятность нашей с ним случайной встречи и решил, что она невелика. Кроме того, я испытывал непреодолимое желание увидеть человека, которого считал своим отцом. А если Даунт все-таки появится там, он наверняка не узнает меня из-за моих недавно отпущенных пышных усов.

— Нисколько не затруднит, — ответил я со всем возможным спокойствием. — У меня осталось еще две негативные пластины, и я буду превелико рад услужить его светлости. Минуточку, сейчас возьму все необходимые принадлежности…

Лорд Тансор, в блестящем на солнце шелковом цилиндре, расхаживал взад-вперед по террасе, постукивая по каменным плитам тростью с серебряным наконечником.

— Ваша светлость, — промолвил мистер Тредголд, приближаясь к нему. — Позвольте представить вам мистера Глэпторна.

— Глэпторн. Здравствуйте. Вижу, у вас весь инструментарий с собой — камеры и все такое прочее. Дорожный сундук, да? Со всем необходимым, да? Прекрасно. Прошу сюда. Ну что ж, приступим к делу.

Я начал устанавливать треногу, а лорд Тансор продолжал расхаживать взад-вперед, беседуя с мистером Тредголдом. Я вдруг поймал себя на том, что не могу отвести от него взгляд.

Сейчас милорду шел пятьдесят девятый год. Он оказался ниже ростом, чем я ожидал, но широкоплечий и с великолепной осанкой. Меня сразу же очаровали характерные черточки его поведения вроде привычки закладывать левую руку за спину при ходьбе и слегка запрокидывать голову назад при разговоре. А равно манера речи — короткие отрывистые фразы, пересыпанные лающими вопросительными частицами. И даже подергивание левого века, свидетельствовавшее о едва сдерживаемом раздражении, вызванном каким-то замечанием мистера Тредголда.

Больше всего меня поразила бесстрастная, жесткая холодность в выражении близко посаженных глаз с тяжелыми веками и в складке почти безгубого рта. Я отметил тот любопытный факт, что губы у лорда Тансора кажутся плотно сомкнутыми и зубы не видны, даже когда он говорит, — в силу такой своей особенности он производил впечатление человека, питающего к своим ближним непреодолимые, инстинктивные неприязнь и недоверие. В оценивающем взгляде, которым он смеривал вас, в привычной для него умышленно вызывающей позе — плечи отведены назад, грудь выгнута, ноги слегка расставлены — чувствовалась такая сила, такая железная воля, что вы мигом забывали о его малом росте. Я встречал много мужчин внушительного вида, но никто не мог сравниться с ним в хладнокровии и выдержке, воспитанных долголетним опытом осуществления власти в частной и политической жизни. Я физически крепкий малый и просто великан по сравнению с ним, но едва отважился поднять глаза на лорда Тансора, когда он подошел спросить, все ли готово.

И все же я верил, что он мой отец! Возможно ли такое? Или я обманываю себя? Положим, рядом со мной действительно стоит мой отец — и видит во мне всего лишь незнакомца, занятого возней с камерой и треногой. Наступит ли однажды день, когда я предстану перед ним в своем истинном качестве?

Солнце переместилось к западу и теперь освещало дальний конец террасы — за ним находилась приподнятая над землей мощеная площадка, на которую выходила наполовину застекленная дверь в выступе стены. Мы спустились с террасы, и лорд Тансор, крепко сжав трость в правой руке и вытянув левую руку вдоль тела, встал в паре футов перед площадкой так, что дверь оказалась у него за левым плечом. Сквозь линзы камеры все детали его наружного облика стали видны яснее и отчетливее: начищенные до блеска тупоносые туфли; серые гамаши в тон панталонам и жилету; черный сюртук с четырьмя пуговицами, черный же широкий галстук, блестящий шелковый цилиндр. Он стоял прямо и неподвижно — сжатые в нитку губы; идеально подстриженные седые бакенбарды; маленькие черные глаза, устремленные на озаренные солнцем парковые угодья и простирающуюся дальше широкую равнину с фермами и пастбищами, реками и озерами, лесами и тихими деревушками. Хозяин всего, что находилось в пределах видимости. Двадцать пятый барон Тансор.

Руки у меня слегка дрожали, пока я держал объектив открытым, но наконец я закончил с первым снимком и уже приготовился вставить в камеру следующий негатив, когда его светлость сообщил, что не желает задерживать меня долее. Он коротко поблагодарил меня за хлопоты и удалился прочь.

Мы с мистером Тредголдом переночевали в Питерборо и вернулись в Лондон следующим утром. Феб Даунт больше ни разу не попался мне на глаза, но образ моего врага, каким он явился мне в Эвенвуде, неотступно преследовал меня: он стоит на солнечной лужайке и смеется, веселый, самоуверенный и беспечный.

Накануне мы с мистером Тредголдом слишком устали к вечеру, чтобы обсуждать события дня; да и наутро, во время обратного пути, мой работодатель не обнаружил желания поговорить. Он удобно устроился на своем месте, едва мы сели на поезд, и извлек из саквояжа последний выпуск «Дэвида Копперфильда»[133] с видом человека, который не хочет, чтобы его беспокоили. Однако на подъезде к Лондонскому вокзалу он оторвался от чтения и пытливо взглянул на меня.

— У вас осталось благоприятное впечатление об Эвенвуде, Эдвард?

— Да, самое благоприятное. Место поистине пленительное, как вы и сказали.

— Пленительное. Да. Именно это слово я всегда использую, описывая поместье. Оно словно забирает человека в упоительный плен, не правда ли, и уносит в другой и лучший мир. Какое, должно быть, счастье жить там! Разве захотел бы кто расстаться с Эвенвудом?

— Полагаю, вы часто бывали там по делам, — заметил я.

— Да, хотя в последнее время реже, чем при жизни первой леди Тансор.

— Вы знали леди Тансор? — услышал я свой голос, несколько взволнованный.

— О да, — ответил мистер Тредголд, выглядывая в окно. Поезд уже вползал под своды вокзала. — Я хорошо знал ее светлость. Ну вот мы и приехали. Снова дома.

(обратно)

IV Поиски правды

Я не видел мистера Тредголда несколько недель. Уже на следующий день он уехал в Кентербери навестить своего брата, а я как раз тогда начал расследование одного мошенничества, вынуждавшее меня проводить много времени вне конторы. Только через месяц после нашей поездки в Эвенвуд я получил приглашение провести воскресенье со старшим компаньоном.

Мы почти сразу пустились в обычные наши книговедческие разговоры, но мне показалось, что мой работодатель предается библиографической дискуссии без прежнего энтузиазма. Он сиял лучезарной улыбкой; он протирал монокль; он откидывал со лба пушистые волосы — и держался, по обыкновению, радушно. Но в нем явственно чувствовалась какая-то перемена, обеспокоившая меня.

Негативы, сделанные в Эвенвуде, были проявлены, закреплены и напечатаны; все фотографические рисунки, за исключением портрета лорда Тансора, я разместил, за свой счет, в изящном альбоме с тисненым гербом Дюпоров на обложке. Портрет — для него я заказал отдельный сафьяновый футляр — удался бы просто на славу, если бы не физиономия какого-то любопытного слуги за полузастекленной дверью позади лорда Тансора, не замеченная мной во время съемки. Но мистер Тредголд похвалил мою работу и пообещал позаботиться об отправке альбома и портрета в Эвенвуд.

— Его светлость с радостью отблагодарит вас, — сказал он, — коли вы потрудитесь представить счет.

— Нет-нет, — возразил я, — и слышать об этом не желаю. Если его светлость останется доволен плодами моих стараний, я сочту себя вполне вознагражденным.

— У вас широкая натура, Эдвард, — заметил мистер Тредголд, закрывая альбом. — Чтобы выполнить такую изрядную работу, а потом отказаться от денег.

— Я не рассчитывал на вознаграждение.

— Нисколько не сомневаюсь. Однако я истинно полагаю, что добрые дела всегда вознаграждаются, в этой жизни или в следующей. Каковое мнение согласуется с другим моим убеждением: все отнятое у нас однажды к нам вернется по воле любящего Бога.

— Весьма утешительные воззрения.

— Именно так. Считать, что за добро нам не воздастся в некоем лучшем мире и что все утраты, настоящие утраты, невосполнимы, означало бы для меня лишиться всякой надежды.

Я никогда прежде не слышал, чтобы мистер Тредголд говорил столь серьезным и задумчивым тоном. Он с минуту молчал, вперив взор в портрет лорда Тансора.

— Знаете, Эдвард, — наконец произнес он, — мне кажется, между этими моими убеждениями и фотографическим процессом существует своего рода аналогия. Вот здесь вы запечатлели живого человека, увековечив свет и тень, линии и формы, все внешние особенности данной персоны. Возможно, очертания нашей души, нашей нравственной природы сходным образом запечатлены в уме Господа Бога, вечно их созерцающего.

— В таком случае — горе всем грешникам, — с улыбкой откликнулся я.

— Но на свете нет совершенно плохих людей, Эдвард.

— Как нет и совершенно хороших.

— Вы правы, и совершенно хороших нет, — медленно проговорил он, по-прежнему глядя на портрет лорда Тансора. Затем он несколько оживился. — Но подумать только, в какое время мы живем! Мы научились ловить мимолетное мгновение и запечатлевать на бумаге, для всеобщего обозрения! Просто поразительно. Куда все это приведет, интересно знать? Но как жаль все-таки, что столь чудесные открытия не были сделаны еще в древности. Представьте, что вы зрите перед собой лицо Клеопатры или смотрите в глаза — прямо в глаза — самого Шекспира! Как здорово было бы увидеть словно вживую картины далекого прошлого, которые ныне нам остается лишь рисовать в своем воображении! Причем увидеть не только давно ушедших людей, но и тех, кого мы потеряли недавно и кого жаждем вновь улицезреть в живой телесности, как наши потомки смогут улицезреть лорда Тансора после его кончины. Наши возлюбленные, покинувшие бренный мир до открытия великого чуда фотографии, никогда уже не предстанут нашему взору, запечатленные в полном расцвете лет, как предстает его светлость на этом фотогеническом портрете. Они останутся лишь в наших недостоверных, переменчивых воспоминаниях. Прискорбно, не правда ли?

Он взглянул на меня, и на миг мне показалось, будто в глазах у него блестят слезы. Но затем он вскочил с кресла и направился к книжному шкафу, чтобы показать мне какое-то редкое издание. Мы проговорили еще с полчаса, а потом мистер Тредголд пожаловался на легкую головную боль и извинился передо мной.

Когда я уже стоял в дверях, он спросил, много ли у меня друзей в Лондоне.

— У меня есть один верный друг, — ответил я, — которого мне вполне достаточно. Ну и конечно, вы, мистер Тредголд.

— Вы считаете меня своим другом?

— Безусловно.

— В таком случае, надеюсь, вы непременно обратитесь ко мне за помощью, коли вдруг окажетесь в затруднительном положении. Моя дверь всегда открыта для вас, Эдвард. Всегда. Вы не забудете этого, правда?

Тронутый настойчиво-просительным тоном старшего компаньона, я пообещал запомнить его слова и поблагодарил за доброту.

— Не стоит благодарности, Эдвард. — Он расплылся в лучезарной улыбке. — Вы чрезвычайно незаурядный молодой человек. Я считаю своим долгом — в высшей степени приятным долгом — оказывать вам всяческое содействие при надобности. Кроме того, как я сказал при первой нашей встрече, все заурядное я оставляю другим, а все незаурядное приберегаю для себя.

Таким образом протекала моя жизнь следующие три года. По понедельникам и вторникам я исполнял обязанности доверенного помощника мистера Тредголда — иногда сидел в конторе, но чаще шел по следу в очередном деле, приводившему меня в самые разные уголки Лондона, а порой уводившему далеко за пределы города. По средам я занимался с учениками, приходящими от сэра Эфраима Гэдда, а по четвергам и пятницам снова работал у Тредголдов. Изо дня в день я обедал в заведении Долли и ужинал в ресторации «Лондон».[134]

Свой досуг — если не считать редких воскресных визитов в частную резиденцию старшего компаньона — я посвящал тщательному изучению матушкиного архива. Чтобы облегчить себе работу, я овладел стенографией по методу мистера Питмена[135] и стал пользоваться скорописью при составлении примечаний к каждому документу. Все до единой бумаги с моими сопроводительными пометками я разложил в изготовленном по особому заказу картотечном шкапчике, похожем на аптекарский. Но во всем бумажном море, что я избороздил вдоль и поперек, словно древний первооткрыватель некоего неизвестного океана, я так и не нашел никаких дополнительных свидетельств, подтверждающих мое изначальное умозаключение. Смерть и Время тоже сделали свое дело: Лаура Тансор ушла в мир иной, и у нее теперь ничего не спросишь, а ее подруга, которую я называл своей матерью, последовала в царство вечного безмолвия за ней. Однако моя сыскная работа у Тредголдов многому меня научила, и теперь я начал несколько новых линий расследования.

Руководствуясь сохранившимися квитанциями и прочими документами, я посетил несколько гостиниц и постоялых дворов, где матушка останавливалась летом 1819 года, и пытался найти там кого-нибудь, кто мог бы ее помнить. Долгое время мои старания оставались безуспешными, но наконец меня направили в Фолкстон к одному старику, в прошлом служившему капитаном на пакетботе, который доставил матушку с подругой в Булонь в августе 1819 года. Он хорошо помнил двух молодых дам: «Ну да, одна такая миниатюрная и явно чем-то взволнованная или напуганная, а другая высокая, темноволосая, с царственной осанкой — она-то и заплатила мне порядочную сумму, чтобы я отдал им свою каюту».

Затем я отправился на запад Англии, дабы навести справки о семье леди Тансор, Фэйрмайлах из Лэнгтон-Корта — роскошного особняка в елизаветинском стиле, расположенного в нескольких милях от дома, где родилась моя матушка. По ходу дела я нашел там словоохотливую старую даму по имени мисс Сайкс, сообщившую мне кое-какие сведения о Лауре Фэйрмайл. Особо заинтересовал меня рассказ о тетушке мисс Фэйрмайл по материнской линии. Означенная дама, мисс Хэрриет Джилмен, вышла замуж за бывшего маркиза де Кебриака, который жил в Англии, без всяких средств к существованию, со дней Террора. После заключения Амьенского мира[136] супруги вернулись в родовой замок маркиза, расположенный в нескольких милях от Ренна. Но сей господин вскоре умер, и замок перешел к кредиторам, а вдове пришлось перебраться в маленький домик на рю де Шапитр, принадлежавший семейству покойного мужа. Именно туда впоследствии приехала леди Тансор со своей подругой.

Наконец-то упоминания о некой «мадам де К.» в матушкином дневнике получили удовлетворительное объяснение — и вот в сентябре 1850 года, вооруженный вновь добытыми сведениями, я отправился во Францию, испросив у мистера Тредголда краткосрочный отпуск.

Дом на рю де Шапитр стоял заколоченный, но старый священник из церкви Святого Савье сообщил, что мадам де Кебриак скончалась лет эдак двадцать назад. Он также припомнил, что однажды у мадам несколько месяцев кряду гостила племянница с подругой и что тогда родился ребенок — вот только он запамятовал, у кого именно и какого пола. Священник направил меня к доктору Паскалю, жившему на рю де Шапитр неподалеку, но он тоже оказался господином весьма преклонных лет и мало чего помнил, а то немногое, что он помнил, я уже знал и без него. Доктор, правда, сообщил мне о престарелом слуге мадам де Кебриак, вроде бы все еще проживающем в городском предместье. Полный надежды, я прибыл в указанную деревушку, но там мне сказали, что старик умер пару недель назад.

Все сделанные во Франции маленькие открытия, пусть и интересные, единственно свидетельствовали, насколько еще далек я от своей цели. Благодаря приложенным усилиям я умножил количество достоверных предположений, гипотез и возможных умозаключений, но не продвинулся ни на шаг в поисках необходимого мне самостоятельного доказательства, окончательно и бесповоротно подтверждающего, что я являюсь потерянным сыном и долгомечтанным наследником лорда Тансора.

Что же касается Феба Даунта, в своих стараниях собрать о нем сведения, способные послужить действенным орудием мести, я преуспел несколько больше, подстегнутый недавней встречей с ним в Эвенвуде. Со времени моего вынужденного ухода из Итона минули годы, но гнев на предавшего меня друга пылал в моей груди с прежней силой. Он благоденствовал, он приобрел известность в обществе, как некогда надеялся сделать я. Но все мои планы рухнули из-за него. Возможно, к настоящему времени я занимал бы в университете видное положение, открывающее путь к еще величайшим почестям. Но вероломство Даунта лишило меня всего этого.

В ходе визита в Миллхед я свел знакомство с неким доктором Т., и с тех пор сей чрезвычайно словоохотливый господин регулярно потчевал меня пространными эпистолами с рассказами о житье-бытье доктора Даунта и его семьи в Ланкашире. Информация, полученная из данного источника, не представляла особой важности, но убедительно свидетельствовала, сколь большое влияние на пасынка имела — и возможно, имеет поныне — вторая миссис Даунт.

Потом в один прекрасный день я столкнулся на Пиккадилли со старым школьным приятелем, и за роскошным обедом в гостинице Грильона,[137] сильно ударившим меня по карману, он с удовольствием поведал мне несколько сплетен про нашего общего знакомого: в последнее время Даунт крутит интрижку с французской балериной; по слухам, недавно он сделал предложение мисс Элоизе Диневер, наследнице крупного банкира, но получил отказ. Он ужинает в клубе «Атенеум», когда находится в городе, держит ложу в Театре Ее Величества[138] и в Сезон[139] регулярно, обычно по субботам, совершает конные прогулки по Роттен-роу.[140] Он владеет прекрасным домом на Мекленбург-сквер и пользуется популярностью в светских и литературных кругах.

— Но откуда у него столько денег? — изумленно спросил я, прекрасно представляя, во что обходится подобный образ жизни в Лондоне, и сильно подозревая, что сочинением эпических поэм на ужины в «Атенеуме», не говоря уже об оперной ложе, не заработать.

— Тайна, покрытая мраком, — понизив голос, ответил мой осведомитель. — Но денег у него куры не клюют.

Как раз тайну-то я и искал — нечто такое, что Даунт скрывает от окружающих; некий секрет, который, если раскрыть, можно использовать против него. Вполне возможно, конечно, тайна окажется пустышкой, но опыт приучил меня смотреть на вещи скептически, когда речь идет о больших деньгах. Однако, несмотря на имеющиеся в моем распоряжении средства — а я уже обзавелся целой армией агентов и лазутчиков в столице, — мне не удалось установить источник огромных доходов Даунта.

Текло время, но никаких новых сведений о Даунте не обнаруживалось, и я не продвигался ни на шаг в поисках доказательств, подтверждающих мою истинную личность. Проходили недели и месяцы, и постепенно мной овладело необоримое уныние, отнимающее силы. Для меня настали черные дни. Снедаемый яростью и разочарованием, я постоянно находился на грани истерики. Чтобы облегчить душевное состояние, я проводил долгие часы забытья в Блюгейт-Филдс, поручая себя заботам Чи Ки, моего опытного опиумного мастера. А потом, ночь за ночью, я шатался по улицам — из Уэст-Энда шел привычным путем через Лондонский мост, потом по Темз-стрит, мимо Тауэра, и дальше, к докам Святой Катарины и жутким дворам и переулкам окрест Рэтклиффской дороги, чтобы увидеть изнанку Лондона во всем ее безобразии. В ходе подобных ночных вылазок, пробираясь через грязные толпы ласкаров, евреев, малайцев, шведов и британского отребья всех сортов, я по-настоящему узнал характер нашей столицы и научился полагаться на свои силы, посещая самые опасные кварталы.

Пока я влачил такое вот тоскливое, жалкое существование, покорный произволу своих демонов, литературная звезда Даунта восходила все выше и выше. Мир сошел с ума, заключил я. Раскрывая газету или журнал, я чуть не всякий раз натыкался на какой-нибудь трескучий панегирик, превозносящий гений Ф. Рейнсфорда Даунта. Из-под его плодотворного пера выходил сборник за сборником, лилась нескончаемым потоком околесица в рифмованных и белых стихах. В 1846 году увидело свет достопамятное безобразие под названием «Пещера Мерлина» — творение, в котором поэт переплюнул Саути в худших его проявлениях, но которое «Британский критик» назвал «превосходным по замыслу и воплощению», провозгласив мистера Феба Даунта «непревзойденным мастером эпической поэзии, Вергилием девятнадцатого века». За этим опусом последовали скучной чередой другие: «Дитя фараона» в 1848 году, «Монтесума» в 1849-м и «Завоевание Перу» в 1850-м. После публикации каждой очередной поэмы я наталкивался на все более и более восторженные отзывы о «шедевральном произведении», когда просматривал на досуге «Блэквудс» или «Фрэзерс»; а оскорбительные для моего взора заметки в «Таймс» сообщали страстным поклонникам нашего гения, что «мистер Феб Даунт, знаменитый поэт, в настоящее время находится в городе», а затем с утомительными подробностями перечисляли, где он был да что делал. Таким образом я узнал, что Даунт приходил в Гор-хаус позировать графу д’Орсею,[141] впоследствии изваявшему в гипсе прелестный бюст молодого гения. Разумеется, его присутствие в числе прочих известных особ на торжественном открытии Великой выставки[142] возбудило немалый интерес в особо впечатлительной части общества. Помню, весной 1851 года я раскрыл за завтраком «Иллюстрированные лондонские новости» и увидел на первой странице дурацкую гравюру, где наш поэт — в темном пальто, светлых панталонах со штрипками, узорчатом жилете и цилиндре — вместе со своим знатным покровителем, лордом Тансором, горделиво стоял рядом с королевой и принцем-консортом у золотой клетки с алмазом Кохинор.[143]

Я тоже посетил Выставку, влекомый желанием увидеть последние достижения фотографического искусства. Со мной была Ребекка Харриган, домоправительница мистера Тредголда, с которой у меня завязалась своего рода дружба. Я не раз ловил на себе ее заинтересованный взгляд. Миниатюрная, ладно сложенная и довольно хорошенькая, она вдобавок обладала острым умом и веселым нравом, как я быстро выяснил, затеяв с ней разговор. Вскоре я по-настоящему привязался к ней.

Однажды вечером я столкнулся с Ребеккой под портиком собора Святого Павла, где она пряталась от проливного дождя. Мы немного поболтали о разных пустяках, пока дождь не пошел на убыль, а потом я спросил, не отужинает ли она со мной. «Если ваш муж не будет возражать», — добавил я, полагая, что она состоит в браке со слугой мистера Тредголда, Альбертом.

— О, Альберт мне вовсе не муж, — заявила Ребекка, весьма нахально глядя на меня.

— Как не муж?

— Да вот так.

— Но в таком случае…

— Вот что я скажу вам, мистер Глэпторн, — перебила она, одарив меня чарующе лукавой улыбкой. — Вы ведете меня ужинать, а я вам все про себя выкладываю.

Одета Ребекка была прилично и скромно — синее тафтяное платье, боа и шляпка в тон, в каковом наряде, дополненном изящным ридикюлем, она походила на дочь викария. Посему, после небольшой пешей прогулки, я остановил на Флит-стрит кеб и повез ее в заведение Лиммера,[144] где попросил официантанайти столик для меня и моей сестры.

За ужином Ребекка немного рассказала о себе. Урожденная Диксон, она осиротела в девятилетием возрасте и была вынуждена добывать пропитание на безжалостных улицах Бермондси. Но, как и я, она была очень сметливой и быстро обзавелась покровителем в лице известного медвежатника,[145] для которого «воровала как миленькая» за пищу и крышу над головой. Повзрослев, Ребекка стала заниматься панельным ремеслом, но потом, с помощью одного из своих клиентов, получила место служанки в доме директора Ост-Индской компании. Где и познакомилась с Альбертом Харриганом, работавшим там же слугой. Вскоре они вступили в любовную связь, хотя у Харригана (чье настоящее имя было Альберт Паркер) в Йоркшире остались брошенные жена и ребенок. Все шло хорошо, покуда их наниматель не разорился в результате неудачной спекуляции и не наложил на себя руки. Юридическим консультантом злосчастного джентльмена являлся не кто иной, как мистер Тредголд, которому как раз тогда требовался слуга в дом. Он нанял Харригана, а через несколько недель и его мнимую жену. Но вскорости они охладели друг к другу и теперь оставались вместе лишь из соображений удобства.

Ребекка рассказывала мне все это — пересыпая повествование анекдотами сомнительной пристойности — смачным языком подворотен, но едва подходил официант с очередным блюдом, маленькая плутовка тотчас напускала на себя самый скромный вид и с очаровательной улыбкой переводила разговор на какую-нибудь безупречно скучную тему.

В последующие недели мы с Ребеккой нашли случай перейти к более близкому общению, характер которого, я уверен, мне нет нужды уточнять. Если Харриган и догадывался о наших с ней отношениях, то такое положение дел нисколько его не волновало. Веселый нрав и здоровая чувственность Ребекки вкупе с жизнерадостным лукавством человека, сумевшего наилучшим образом распорядиться своей несчастливой судьбой, вскоре начали оказывать на меня благотворное действие, а поскольку она не собиралась накидывать петлю мне на шею и тащить к алтарю, мы с ней прекрасно ладили: встречались, когда возникало такое желание, и развлекались каждый на свой лад, когда хотелось.

Таким образом протекала моя жизнь с 1849 года по 1853-й. Возможно, так бы все и продолжалось, если бы не два события.

Первое случилось в марте пятьдесят третьего. Однажды я оказался в Сент-Джонс-Вуде по делам мистера Тредголда и, сворачивая на опрятную, обсаженную деревьями улочку, вдруг резко остановился при виде вывески на воротах большой виллы, полускрытой за живой изгородью. Я стоял перед Блайт-Лодж, где последние четыре года проживала прекрасная Изабелла. Я уже рассказал вам, как возобновил общение с Беллой и как она, при покровительстве миссис Китти Дейли, стала моей любовницей. Вплоть до важных событий, произошедших осенью того же года, я хранил Белле верность, если не считать нескольких маленьких и ничего для меня не значивших приключений, о которых упоминаю здесь честности ради. Но с Ребеккой я расстался. Она восприняла новость спокойно.

— Ладно, ничего страшного, — сказала она. — У меня по-прежнему есть Альберт, какой-никакой. Думаю, мы с тобой останемся друзьями. Ты авантюрист, Эдвард Глэпторн, хоть и джентльмен — и я такая же. Это ставит нас на одну ногу, верно? Друзья, они всегда на одной ноге. Так что поцелуй меня, и довольно об этом.

Второе событие, гораздо более важное, носило совершенно другой характер.

Было утро 12 октября 1853 года — дата, навсегда врезавшаяся мне в память. Я вышел из своего кабинета у Тредголдов и собирался спуститься к клеркам, когда услышал звонок дверного колокольчика и увидел, как Джукс выскакивает из-за своей конторки. Вошедший посетитель оставался вне моего поля зрения, но уже секунду спустя Джукс взбежал вверх по лестнице.

— Сам лорд Тансор, — возбужденно шепнул он, проходя мимо.

Я прислонился к стене и посмотрел вниз.

Он сидел неестественно прямо, сложив ладони на набалдашнике трости. До его прихода работа в конторе шла обычным чередом — шуршали бумаги, скрипели перья, служащие изредка переговаривались приглушенными голосами. Но при появлении лорда Тансора атмосфера тотчас будто бы наэлектризовалась и в воздухе повисла напряженная тишина. Все разговоры прекратились; клерки ходили по помещению чуть не на цыпочках, выдвигали и задвигали ящики столов с величайшей осторожностью, открывали и закрывали двери по возможности тише. Я внимательно наблюдал за происходящим и заметил, что несколько клерков время от времени украдкой бросают опасливые взгляды в сторону безмолвной фигуры — словно сей господин, который сидел там в ожидании Джукса, нетерпеливо притопывая ногой, вот-вот собирался положить перо истины на весы правосудия, дабы вынести приговор их греховным сердцам.

Через несколько секунд Джукс торопливо прошел мимо меня и спустился к посетителю. Я отступил обратно в свою комнату, когда его светлость в сопровождении клерка проследовал к кабинету мистера Тредголда. Он вошел, и до меня донеслась приветственная тирада старшего компаньона.

Джукс затворил дверь кабинета и направился к лестнице.

— Лорд Тансор, — повторил он, заметив меня. Потом остановился и доверительно подался ко мне. — Иные фирмы отдали бы многое, очень многое, чтобы заполучить такого клиента. Но старший компаньон держит его крепкой хваткой. О да, покуда старший компаньон с нами, лорд Тансор останется клиентом Тредголдов. Великий человек. Один из первых людей королевства — но кто о нем знает? И он — наш.

Джукс произнес эту маленькую речь быстрым шепотом, ежесекундно поглядывая на дверь мистера Тредголда. Потом он торопливо кивнул и побежал вниз по ступенькам, почесывая затылок одной рукой и прищелкивая пальцами другой.

Я вернулся к своему столу, оставив дверь чуть приоткрытой. Наконец я услышал, как дверь старшего компаньона отворилась и двое мужчин зашагали по коридору к лестнице. До меня долетели приглушенные голоса.

— Премного вам обязан, Тредголд.

— Всегда рад вам услужить, ваша светлость. Ваши распоряжения по делу чрезвычайно ценны и будут выполнены безотлагательно.

Я выскочил из-за стола и вышел в коридор.

— О, прошу прощения, — сказал я старшему компаньону. — Я не знал, что вы заняты.

Мистер Тредголд лучезарно улыбнулся. Лорд Тансор скользнул по мне равнодушным взглядом, но потом присмотрелся повнимательнее.

— По-моему, я вас где-то видел, — отрывисто промолвил он.

— Это мистер Эдвард Глэпторн, — подсказал мистер Тредголд. — Фотограф.

— А, фотограф. Очень хорошо. Превосходная работа, Глэпторн. Превосходная.

Затем его светлость повернулся к старшему компаньону, коротко кивнул на прощанье и стремительно спустился по лестнице. Через несколько мгновений он скрылся из виду.

— Я заметил, погода нынче чудесная, Эдвард, — произнес мистер Тредголд с сияющей улыбкой. — Не желаете ли немного прогуляться со мной по Темпл-Гарденс?

(обратно)

V В Темпл-Гарденс

Едва мы вошли в парк, мистер Тредголд принялся в обычной своей окольной и отвлеченной манере излагать «небольшую проблему», возникшую перед ним.

— Скажите, Эдвард, — начал он, — хорошо ли вы сведущи в генеалогии?

— Я немного знаком с предметом, — ответил я.

— Мне кажется, Эдвард, вы немного знакомы практически со всеми предметами. — Он широко улыбнулся, достал красный шелковый платок и принялся протирать монокль. — Баронства по предписанию, например. Что вы можете рассказать о них?

— По-моему, таким своим названием они обязаны средневековому обычаю вызывать известных людей на заседания парламента предписанием от имени короля о явке.[146]

— Совершенно верно! — воскликнул мистер Тредголд. — А в настоящее время, в результате нескольких решений по вопросам права, принятых с эпохи Стюартов, подобные баронства считаются наследственными и передаются универсальным наследникам — то есть как по мужской, так и по женской линии. Нынешнее пэрство лорда Тансора является именно таким баронством. Возможно, — продолжал он, — вам, как любителю истории, будет интересно услышать краткий рассказ о родословной лорда Тансора?

Я ответил, что ничто не доставит мне больше удовольствия, и попросил мистера Тредголда продолжать.

— Прекрасно. Пожалуйста, остановите меня, если я начну говорить о вещах, вам известных. Лорд Малдвин Дюпор, живший в царствование Генриха Третьего, являлся весьма могущественным и влиятельным лицом. Он был бретонского происхождения — его предок пришел в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем — и в одной из хроник выразительно характеризовался как «человек из железа и крови». Опасный и воинственный человек, надо полагать, но чьи услуги пользовались большим спросом в те смутные, кровопролитные времена. Крупный землевладелец и уже поместный барон, он владел обширными поместьями в Букингемшире, Бедфордшире, Уориркшире и Нортгемптоншире, помимо других имений на севере и западе страны. В декабре тысяча двести шестьдесят четвертого года Малдвин получил предписание явиться на заседание мятежного парламента, созванного Симоном де Монфором от имени короля, — сам Генрих, вместе со своим сыном, принцем Эдуардом, после битвы при Льюисе находился в плену. Впоследствии Малдвина вызывали в парламент в тысяча двести восемьдесят третьем, девяностом и девяносто пятом годах, а его потомков продолжали вызывать в следующем веке и в дальнейшем. С течением времени постоянное присутствие Дюпоров в парламенте приобрело статус пэрства, созданного в тысяча двести шестьдесят четвертом году, и таким образом их баронство получило старший ранг, встав в один ряд с баронствами Деспенсеров и де Ро. Главным поместьем — или caput baroniae — лорда Малдвина являлся замок Тансор в Нортгемптоншире, располагавшийся несколькими милями южнее Эвенвуда, поместья нынешнего лорда Тансора, а потому он призывался в парламент под именем Малдуино Портуенсиде Тансор. Разумеется, семейство претерпело много превратностей судьбы, особенно в период республики, но Дюпоры обычно заключали весьма выгодные брачные союзы, и к началу прошлого века, при двадцать втором бароне, они приобрели власть и влияние, которые сохраняют поныне… В настоящее время, однако, Дюпоры рискуют утратить столь высокое положение — по крайней мере, так представляется нынешнему лорду Тансору. Отсутствие наследника — я имею в виду прямого наследника, мужского или женского пола — вызывает у него серьезную озабоченность; именно в отсутствии наследника и в возможных последствиях данного обстоятельства он видит признак упадка рода. Он опасается, что титул и имущество могут перейти к боковой ветви семейства, представители которой лишены замечательных нравственных качеств, столь наглядно проявленных многими поколениями его предков. Лорду Тансору, безусловно, чрезвычайно не повезло. Как вам, возможно, известно, его единственный сын от первого брака умер еще в детстве, а в нынешнем супружестве у него по сию пору нет детей.

Мистер Тредголд вынул красный платок, но принялся промокать лоб, а не протирать монокль. Я заметил, что он слегка раскраснелся, и спросил, не стоит ли нам уйти с солнца — оно припекало не по сезону, хотя и стояло низко в небе.

— Нет-нет, — ответил он. — Мне хочется ощущать на лице свет небесный. Так на чем я остановился? А, да. Одним словом, в настоящее время у лорда Тансора, гм, нет прямого наследника мужского пола, а следовательно, существует вероятность, что титул перейдет к представителю одной из боковых ветвей рода. Такой исход решительно не устраивает его светлость.

— Так, значит, у него есть законные побочные наследники? — спросил я.

— О да, — ответил мистер Тредголд. — Его кузен и секретарь, мистер Пол Картерет,[147] а впоследствии — дочь мистера Картерета. Но, как я сказал, самая мысль о побочном наследовании вызывает у его светлости глубокое и непреодолимое отвращение. Возможно, это противоречит здравому смыслу — ведь в прошлом баронство неоднократно переходило к побочным родственникам, — но так уж обстоят дела. Я немного утомился, давайте присядем.

Мистер Тредголд взял меня под руку и повлек к скамье в углу парка.

— Конечно, еще не все потеряно, и затруднительная ситуация лорда Тансора вполне может разрешиться естественным образом. Семейный врач считает, что ее светлость по-прежнему способна зачать и родить наследника. Но его светлость не готов положиться на природу, и после нескольких лет тщательных раздумий он наконец принял решение. Вняв моим настойчивым советам, он благоразумно отказался от мысли о расторжении брака, поскольку для развода нет иных оснований, помимо отсутствия наследника, и он сильно повредит своей репутации, коли совершит такой шаг, уподобясь какому-нибудь восточному деспоту. Хорошо понимая это, лорд Тансор нашел другой способ решения проблемы.

Снова умолкнув, мистер Тредголд устремил взгляд на ярко-голубое небо, видное сквозь частые ветви дерева, под которым мы сидели, и прикрыл глаза ладонью от солнца.

— Другой способ решения проблемы?

— Да. Довольно необычный. Усыновление наследника по собственному выбору.

Не могу описать, что я почувствовал, услышав эти слова. Наследник по выбору? Но ведь наследник лорда Тансора — я! С трудом сохраняя видимость самообладания, я испытал предиковинное ощущение, словно стремительно падаю в бездонную черную пропасть.

— Вам нездоровится, Эдвард? Вы как будто побледнели.

— Я прекрасно себя чувствую, благодарю вас, — ответил я. — Продолжайте, пожалуйста.

Но я чувствовал себя далеко не прекрасно. У меня сердце едва не выпрыгнуло из груди — в такой панический ужас поверг меня сей совершенно неожиданный поворот событий. Потом я сообразил, что это еще не конец всем моим надеждам: как бы то ни было, я по-прежнему могу заявить о своих законных наследственных правах, если найду доказательство, подтверждающее мое происхождение. Еще не все потеряно. Пока.

— Нашей фирме поручено дополнить завещание лорда Тансора кодицилом, — говорил мистер Тредголд. — С баронским титулом, разумеется, вопрос особый: он должен перейти, согласно требованиям закона, следующему наследнику в порядке преемственности, прямому или побочному. А при нынешнем положении вещей это означает, что двадцать шестым бароном Тансором может стать мистер Пол Картерет, чья мать принадлежала к роду Дюпоров. Надеюсь, я внятно излагаю?

— В высшей степени.

— Хорошо. В общем, распоряжаться титулом лорд Тансор не вправе. Но все свое материальное имущество, включая крупнейший и лучший из всех предметов собственности, Эвенвуд, он может передать, при условии соблюдения необходимых юридических процедур, кому пожелает — как и фамилию Дюпор. Посему он принял чрезвычайно важное решение. Баронское достоинство, учрежденное предписанием о явке в парламент на имя лорда Малдвина Дюпора от тысяча двести шестьдесят четвертого года, он отделил от материальных благ, впоследствии накопленных семейством, и решил, что будущий владелец титула не унаследует ничего, кроме баронского достоинства. Его светлость желает, чтобы все заповедное имущество, им унаследованное, а равно собственность, завещанная ему отцом, перешли к его назначенному наследнику.

— Лорд Тансор уже назвал имя?

— Да. — Мистер Тредголд помолчал, пристально глядя на меня зеленовато-голубыми глазами. — Мистер Феб Рейнсфорд Даунт, поэт. Возможно, вы читали отзывы на его последнюю книгу.[148] Она встретила очень теплый прием.

Меня охватило ужасное чувство беспомощности, какое, наверное, испытывают люди перед лицом неотвратимой погибели. Этот момент навек останется для меня одним из важнейших в жизни, ибо сейчас я твердо убежден, что меня всегда вел вперед рок, от которого не уйти, не убежать. В своих воспоминаниях о нашей первой встрече на школьном дворе в Итоне Даунт сравнил меня с неким посланцем рока, словно он знал тогда, как я сейчас, что наши с ним судьбы неразрывно связаны. Может, утраты, понесенные мной в результате его давнего предательства, являлись всего лишь предвестниками более крупной потери, настигшей меня теперь? Ужасная эта мысль была мне как ножом по сердцу. Но опять-таки от отчаяния меня спасло утешительное соображение, что ни он, ни я не знаем, куда приведет нас жребий. Кому суждено получить финальный приз? Настоящему наследнику или назначенному? Покуда нет окончательного ответа на этот вопрос, я должен надеяться и верить, что в конце концов все же достигну благоденствия, положенного мне по праву рождения. Однако я не переставал поражаться злой иронии судьбы и не сумел сдержать горькой усмешки.

— Вас что-то развеселило, Эдвард? — спросил мистер Тредголд.

— Вовсе нет, — ответил я, быстро принимая озабоченный вид (собственно, в данном случае мне и притворяться не пришлось).

— Как я говорил, лорд Тансор намеревается, отменив ограничения прав на собственность, передать мистеру Даунту в наследство Эвенвуд и все прочее свое имущество, унаследованное от отца, при условии, что по смерти его светлости мистер Даунт возьмет фамилию и герб Дюпоров.

— А лорд Тансор может сделать это?

— Безусловно. Имуществом, унаследованным от отца, он вправе распоряжаться по своему усмотрению. Лорду Тансору потребуется подписать и зарегистрировать в канцлерском суде документ об упразднении заповедного имущества, прежде чем он сможет завещать эту часть своей собственности мистеру Даунту. Но это сравнительно простая процедура, и она уже запущена.[149]

Солнце начало потихоньку тускнеть, и в воздухе повеяло свежестью.

Мы провели в парке почти час — час, навсегда изменивший мою жизнь.

— Что и говорить, перспективы у мистера Феба Даунта самые радужные, — сказал я по возможности беспечным тоном, хотя внутри у меня все кипело. — Чрезвычайно удачливый молодой человек. Уже знаменитый поэт, а в недалеком будущем — вероятный наследник всего состояния и имущества лорда Тансора, включая сам Эвенвуд.

— Вероятный, вот именно, — кивнул мистер Тредголд. — Пока кодицин не приведен в исполнение, мистер Даунт остается предполагаемым наследником всей собственности его светлости. Но у лорда Тансора крепкое здоровье, и в нынешнем его браке еще может появиться ребенок. Разумеется, рождение кровного наследника все изменит и повлечет за собой отмену ныне принятых условий завещания. Вдобавок — кто знает, что нам преподнесет будущее? Всякое может случиться.

Несколько мгновений мы сидели, глядя друг на друга в неловком молчании. Потом старший компаньон встал и улыбнулся.

— Но вы правы, разумеется. При нынешнем положении вещей можно сказать, что мистер Феб Даунт поистине чрезвычайно удачливый молодой человек. Он уже принял множество щедрых знаков внимания от лорда Тансора, а вскорости будет, если так можно выразиться, официально помазан в качестве законного наследника его светлости. В свое время мистер Феб Даунт — вернее, мистер Феб Дюпор — станет весьма влиятельной персоной, пусть и не двадцать шестым бароном Тансором.

Мы вышли из парка и зашагали обратно к Патерностер-роу.

— Прошу прощения, мистер Тредголд, — наконец заговорил я, нарушив продолжительное молчание, — но я не уразумел, какую роль в описанном вами деле вы отводите мне. Это дело юридическое, а я не юрист. Тут совсем другая история, чем с «Обителью красоты».

Упоминание о первой моей успешно выполненной работе вызвало у мистера Тредголда улыбку.

— Совершенно верно, — подтвердил он, беря меня под руку. — В общем так, Эдвард. Имеется одно дополнительное обстоятельство, о котором лорд Тансор пока не знает и которое до поры до времени должно оставаться в строгом секрете. Неделю назад я получил письмо — строго конфиденциальное — от мистера Пола Картерета, секретаря его светлости. Каким образом он оказался на службе у своего родственника — особая и весьма занятная история, но в данный момент она нас не волнует. Похоже, с недавних пор мистера Картерета — сего джентльмена я знаю и люблю уже много лет — тревожит одно маленькое открытие, им сделанное. Он не соблаговолил посвятить меня в подробности, но его письмо наводит на мысль, что упомянутое открытие имеет самое непосредственное отношение к делу, которое мы только сейчас обсуждали. Одним словом, если я правильно понял, мистер Картерет пришел к предположению о существовании законного прямого наследника, неизвестного лорду Тансору. Именно этот вопрос мне хотелось бы прояснить с вашей помощью. А сейчас я бы с удовольствием выпил чаю. Не составите мне компанию?

Часы на каминной полке Легриса пробили три.

Когда я закончил рассказ о нашем с мистером Тредголдом разговоре в Темпл-Гардене, мой друг долго молчал. В густой тени за ним смутно виднелся огромный портрет его отца, бригадного генерала сэра Гастингса Легриса, командира 22-го пехотного полка, стяжавшего вместе с Нейпиром славу в битве при Миани.[150] Под портретом, положив длинные ноги на медную каминную решетку, полулежал в кресле генеральский сын и задумчиво смотрел в потолок, крутя ус.

— Да уж, Джи, запутанная история, — наконец проговорил Легрис, беря кочергу и подаваясь вперед, чтобы поворошить тлеющие угли в камине. — Давай-ка посмотрим, правильно ли я понял. Старый Тансор забрал в голову оставить Даунту все, кроме титула, распоряжаться которым он не вправе. Ты считаешь себя наследником Тансора, но у тебя нет доказательств. Теперь на сцену выходит этот малый, Картерет, чтобы открыть какой-то секрет, предположительно способный повлиять на ход событий. Пока все ясно. Тебе представляется отличная возможность отплатить Даунту за предательство, совершенное в школе. Злобу ты таил, конечно, больно уж долго, но это твое дело, и вполне возможно, я на твоем месте чувствовал бы то же самое. Но черт возьми, Джи, Даунт же не виноват, если старый Тансор проникся к нему нежными чувствами. Странно, конечно, что это оказался именно Даунт; прямо скажем, чертовское невезение, но…

— Невезение? — вскричал я. — Да нет здесь никакого невезения, никакой случайности, никакого стечения обстоятельств! Нас с ним сводит рок. Это должен был быть Даунт — и никто другой! И дальше будет только хуже. Гораздо хуже.

— Тогда тебе лучше поторопиться и рассказать мне все остальное, — невозмутимо промолвил Легрис. — Полк покидает Англию через три недели, и если мне суждено пасть смертью храбрых за родину и королеву, я хотел бы перейти в мир иной, зная, что у тебя все в порядке. Поспеши же, о повелитель, и поведай мне все про Картерета и его таинственное открытие.

Он наполнил свой бокал и снова откинулся на спинку кресла, а я зажег следующую сигару и принялся рассказывать о письме мистера Картерета, в котором (хотя тогда я не знал этого) были посеяны семена еще страшнейшего предательства.

(обратно) (обратно) (обратно)

Часть третья В тени Октябрь 1853

Остерегайся торопливого друга и медлительного врага.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

III. Друг и враг: в каких случаях они опасны

19. Fide, sed cui vide[151]

Воротившись домой после разговора с мистером Тредголдом в Темпл-Гарденс, я обдумал вновь сложившуюся ситуацию.

С одной стороны, намерение лорда Тансора сделать Даунта своим наследником грозило сорвать мои планы. Но с другой стороны — если мистер Тредголд прав в своем предположении относительно открытия мистера Картерета, — у меня появилась превосходная возможность повернуть дело в свою пользу. Неужели секретарь лорда Тансора располагает необходимыми мне доказательствами?

Ниже приводится письмо, которое мистер Тредголд при прощанье вручил мне со словами: «Прочитайте это, Эдвард, и выскажите свои соображения, как нам поступить».

Вдовий особняк, Эвенвуд-Парк,

Эвенвуд, Нортгемптоншир

Среда, 5 октября 1853 г.

Дорогой Тредголд!

Пишу вам строго секретно и конфиденциально, в полной уверенности, что ваша честность и уважение к моему служебному положению послужат залогом, что ни слова, ни полслова из данного послания не станут известны никакому третьему лицу, а особливо моему работодателю. На протяжении многих лет мы с вами неоднократно имели случай обмениваться письмами делового свойства, и я всегда почитал за великую честь принимать вас в Эвенвуде как дорогого гостя — и друга. Посему я надеюсь и верю, что моего сердечного уважения к вам более чем достаточно, чтобы обязать вас хранить тайну.

Факты, коими мне надобно срочно поделиться с вами, я не могу доверить бумаге, но должен сообщить вам лично, ибо они касаются самой сути нынешнего дела. Я понимаю, ясно понимаю, что нахожусь в щекотливом положении, ибо здесь замешаны и мои собственные интересы. Но вы знаете: я не лукавлю ни на йоту, когда говорю, что всегда искренне желал служить моему работодателю в полную меру своих способностей, не заботясь о своих личных интересах.

С недавних пор меня беспокоит одно обстоятельство, открывшееся мне в ходе моей работы здесь и имеющее непосредственное отношение к чрезвычайно важной для моего хозяина проблеме, которую в настоящее время он собирается решить известным нам обоим способом. Обнаруженные мной факты имеют огромное значение для его светлости и проистекают из действий некой особы, ныне покойной, пользовавшейся нашим с вами глубочайшим почтением. Более я ничего не могу сказать в письме.

В ближайшие несколько недель мне никак не удастся выбраться в город, а посему вы премного обяжете меня, коли сообщите, где и когда мы с вами можем встретиться наедине в наших краях. Я не хочу опережать любые ваши предложения, замечу лишь, что по вторникам утром я обычно бываю в Стамфорде и что столовый зал в гостинице «Георг» представляется мне удобным местом для легкой полуденной трапезы.

Я не в силах выразить словами, насколько важно хранить полное молчание.

Пожалуйста, адресуйте ответ до востребования в почтовую контору Питерборо.

За сим остаюсь искренне ваш

П. Картерет.

На следующее утро мы с мистером Тредголдом составили план действий. Мой работодатель считал, что не может рисковать, отправляясь на подобную тайную встречу собственной персоной, а посему предложил мне встретиться с мистером Картеретом вместо него. Я с готовностью согласился, и он тотчас же написал секретарю письмо, где просил позволения прислать доверенного помощника. Через два дня пришел ответ. Секретарь не давал испрошенного разрешения и заявлял, что будет разговаривать только с мистером Тредголдом лично. Однако в результате дальнейшего обмена письмами он пошел на уступки, и в конечном счете было условлено, что я взамен мистера Тредголда отправлюсь в Стамфорд на встречу с мистером Картеретом в следующий вторник 25 октября. Правда, я решил выехать днем раньше и переночевать в гостинице «Георг».

В воскресенье, накануне моего отъезда, мистер Тредголд пригласил меня в гости.

— Думаю, сегодня нам стоит воздержаться от наших обычных библиографических развлечений, — сказал он после ланча, когда мы уселись у камина в гостиной, — и немного поговорить о деле мистера Картерета — если вы не возражаете.

— Конечно. Я весь в вашем распоряжении.

— Как всегда, Эдвард, как всегда. — Он широко улыбнулся. — Вне всяких сомнений, послание мистера Картерета показалось вам, как и мне, довольно странным. Вполне возможно, мистер Картерет преувеличивает важность своего открытия, о котором желает сообщить. Однако я полагаю, что он, будучи человеком весьма здравомыслящим и осмотрительным, не написал бы мне подобного письма, когда бы упомянутое открытие не имело поистине огромного значения. Захочет ли мистер Картерет поверить вам свой секрет — трудно сказать. Надеюсь, вы в любом случае милостиво изволите в подробностях поведать мне о вашей беседе. Уверен, мне нет нужды напоминать вам о необходимости держать язык за зубами.

— Я все прекрасно понимаю.

— Это еще одно ваше чрезвычайно ценное качество, Эдвард, — сказал мистер Тредголд. — Вы интуитивно понимаете, что от вас требуется в каждой отдельной ситуации. У вас есть какие-нибудь вопросы ко мне?

— Вы говорили, мистер Картерет приходится кузеном лорду Тансору.

— Совершенно верно. Он младший сын покойной тетушки его светлости. Его отец, мистер Пол Картерет-старший, впал в финансовое ничтожество и не оставил двум своим сыновьям иного выбора, кроме как добывать средства к существованию своим трудом. Мистер Лоуренс Картерет, ныне покойный, поступил на дипломатическую службу, а мистер Пол Картерет-младший получил предложение о работе от своего высокопоставленного родственника.

— Великодушный жест, — заметил я.

— Великодушный? Ну, можно и так сказать, хотя его светлость руководствовался скорее чувством долга перед миссис Софией Картерет, своей тетушкой.

— В ходе нашего разговора в парке вы, кажется, упомянули также, что мистер Картерет унаследует титул Тансоров.

— Да — при условии, разумеется, что ситуация его светлости с собственным наследником останется прежней.

Мистер Тредголд достал красный платок и принялся протирать монокль.

— Вам следует знать, — продолжал он, — что решение лорда Тансора завещать основную собственность мистеру Фебу Даунту объясняется также давней неприязнью, существующей между двумя ветвями семейства. Финансовые разногласия между отцом лорда Тансора и мистером Полом Картеретом-старшим, увы, повлияли на отношение его светлости к кузену. Вдобавок он полагает, что у Картеретов в роду наследственный душевный недуг. — Старший компаньон понизил голос и подался ко мне. — Мать мистера Картерета-старшего умерла в безумии, хотя его сын не обнаруживает ни малейших признаков умственного расстройства. На самом деле мистер Картерет-младший один из самых здравомыслящих людей, мне известных. Его дочь тоже никак нельзя заподозрить в слабоумии — она исключительно смышленая и одаренная девушка, к тому же красавица. Однако лорд Тансор полон сомнений и подозрений на сей счет — потому, наверное, что старший брат его светлости, Вортигерн Дюпор, скончался от эпилептического припадка. Еще чаю?

С минуту мы молча потягивали чай, мистер Тредголд пристально изучал потолок над моей головой.

— Хотите, я немного расскажу вам о мистере Фебе Даунте? — внезапно спросил он.

— О мистере Даунте?

— Да. Чтобы вы лучше поняли обстоятельства, приведшие к нынешней ситуации.

— Конечно.

Мистер Тредголд пустился подробно рассказывать о том, как доктор Даунт с семьей оказался в Эвенвуде благодаря родству своей второй жены с лордом Тансором и как пасторский сын стараниями своей мачехи попал в милость к его светлости. Многое из того, что он сообщил мне, изложено в предыдущей части данного повествования.

— Спору нет, молодой человек весьма талантлив, — говорил мистер Тредголд. — Своим литературным даром он снискал широкую известность, к великому удовольствию лорда Тансора. Но он обнаружил также незаурядную деловую сметливость, что гораздо больше по сердцу его светлости. Думаю, это сыграло немалую роль в решении лорда Тансора оставить наследство мистеру Даунту, а не мистеру Картерету и его потомкам.

Последнее замечание характеризовало моего врага с совершенно новой и неожиданной стороны, о которой мне не терпелось узнать побольше. По словам мистера Тредголда, на свой двадцать первый день рождения Даунт получил в подарок от лорда Тансора двести фунтов. Не прошло и полугода, как молодой человек признался своему покровителю, что по совету старого школьного приятеля вложил всю сумму в железнодорожную спекуляцию.

Лорд Тансор был недоволен. Такого он ну никак не ожидал. Безрассудная железнодорожная спекуляция! Да уж лучше бы мальчик спустил все за зелеными столами у Крокфорда[152] — в конце концов, несколько благотворных жертвоприношений Фортуне для представителя золотой молодежи обычное дело (хотя сам он никогда не совершал столь легкомысленных поступков). Но это признание, сделанное с самым серьезным видом, оказалось всего лишь своего рода leverde rideau:[153] заметив тень недовольства, омрачившую чело покровителя, Даунт горделиво сообщил (наверняка с самодовольной ухмылкой), что спекуляция оказалась удачной и принесла изрядную прибыль — он умножил вложенную сумму почти вдвое и уже получил деньги на руки.

Его светлость, хотя и порадовался такому известию, склонялся все же к мысли, что Даунту просто крупно повезло. Вообразите же себе его удивление, когда через пару месяцев он узнал, что всю прибыль от первой спекуляции молодой человек вложил во вторую — и с таким же успехом! Лорд Тансор предположил, что у мальчика хороший нюх на коммерческие дела — он знал таких людей, — и по прошествии времени, еще несколько раз удостоверившись в его финансовом чутье, решил доверить подопечному часть собственных средств. Несомненно, он ждал результатов с немалой тревогой.

Но он не остался разочарованным. Вложенная сумма вернулась к нему через три месяца со значительной прибылью. По мнению мистера Тредголда, лучшего способа зарекомендовать себя в глазах лорда Тансора Даунт не мог найти. Приятно, конечно, читать многочисленные похвальные отзывы о литературном творчестве любимца, но теперь в нем обнаружился талант совершенно иного свойства, произведший на лорда Тансора, искушенного предпринимателя, гораздо сильнейшее впечатление, чем все эпические поэмы, вместе взятые. Мало-помалу, с должной осторожностью, его светлость начал поручать Даунту небольшие коммерческие дела, и к настоящему времени его протеже уже приложил руку к ряду чрезвычайно крупных прибыльных сделок.

— Наверное, сейчас мистер Феб Даунт весьма состоятельный человек, — заметил я.

— Надо думать, — уклончиво ответил мистер Тредголд. — Однако, насколько мне известно, от лорда Тансора он не получал ничего, помимо упомянутых мной двухсот фунтов, да и доктор Даунт не помогал сыну деньгами. Видимо, доходы от пущенной в оборот первоначальной суммы позволяют молодому человеку вести нынешний образ жизни.

Я подумал, что надо быть поистине гением, чтобы столь сильно приумножить такую сумму.

— Мистер Феб Даунт сейчас не в Эвенвуде, — сказал мистер Тредголд, смахивая пылинку с лацкана. — Он на западе страны, осматривает земельный участок, недавно приобретенный лордом Тансором. Но у вас еще будет случай познакомиться с ним. Ну-с, Эдвард, я сказал все, что хотел, и мне осталось пожелать вам bon voyage.[154] Буду с величайшим нетерпением ждать вашего отчета, письменного или устного.

Мы обменялись рукопожатием, и я уже повернулся к двери, когда мистер Тредголд положил ладонь мне на плечо.

— Будьте осторожны, Эдвард, — тихо промолвил он.

Я обернулся, ожидая увидеть обычную лучезарную улыбку, но лицо старшего компаньона хранило пресерьезное выражение.

Тем вечером я отправился в Блайт-Лодж. Белла находилась в пленительно-игривом расположении духа, и я был совершенно очарован ею, когда мы сидели в личной гостиной Китти Дейли, болтая о разных пустяках и смеясь над пикантными сплетнями из жизни «Академии».

— Ты такая милая, — сказал я, испытывая внезапный прилив нежности к подруге, которая сидела рядом в свете камина, мечтательно глядя на огонь.

— Правда? — Она с улыбкой подалась ко мне, сжала мое лицо в ладонях — кольца, унизывающие длинные пальцы, слегка вдавились в кожу — и нежно поцеловала меня.

— Милая-премилая, просто прелесть.

— Ты сегодня сентиментален. — Она погладила меня по волосам. — Это очень приятно. Надеюсь, дело не в нечистой совести?

— С чего бы вдруг у меня — и нечистая совесть?

— Кто бы спрашивал! — рассмеялась Белла. — У всех мужчин, приходящих сюда, совесть нечиста, признаются они в этом или нет. Чем ты лучше их?

— Обидно слышать такое, когда я всего лишь хотел сделать тебе комплимент.

— Все мужчины прямо-таки мученики.

Она шаловливо ущипнула меня за нос, а потом села на пол у моих ног, положила голову мне на колени и снова задумчиво уставилась в огонь. По оконным стеклам забарабанил дождь.

— Ну не славно ли, — промолвила Белла, поднимая на меня взгляд, — сидеть вот так в тепле и уюте, когда на улице хлещет дождь и завывает ветер? — Она снова опустила голову мне на колени и прошептала: — Я навсегда останусь милой твоему сердцу, мистер Эдвард Глэпторн?

Я наклонился и поцеловал ее надушенные волосы.

— Навсегда.

Назавтра, 24 октября 1853 года, ровно за год до моей случайной встречи с Лукасом Трендлом, я сел на послеполуденный курьерский поезд до Стамфорда и прибыл в гостиницу «Георг» незадолго до наступления темноты.

Следующее утро выдалось пасмурным, дождливым и холодным. По случаю базарного дня в город съехались толпы местных фермеров и рабочих. К полудню гостиница была переполнена шумными румяными джентльменами в грязных сапогах, горящими желанием воспользоваться удобствами заведения.

В столовом зале плавали густые клубы едкого трубочного дыма и витали аппетитные запахи жареного мяса и крепкого пива. В толчее дюжих деревенских жителей, где шныряли взад-вперед официанты с подносами, тотчас же высмотреть человека, предположительно поджидающего меня, не представлялось возможным. Но через несколько секунд в рябящей перед глазами толпе образовалась временная брешь, и я увидел некоего господина, располагавшегося на деревянной скамье у окна, которое выходило в мощенный булыжником внутренний двор гостиницы. Он читал газету, изредка озираясь по сторонам со слегка обеспокоенным видом. Я сразу понял, что это и есть мистер Пол Картерет.

Его наружный облик складывался, казалось, из одних окружностей: круглое лицо с коротко подстриженной черно-серебристой бородкой; большие круглые глаза за круглыми очками; круглые уши; круглый нос пуговкой над пухлыми губами и круглая голова, ладно сидящая на маленьком круглом теле — не тучном, а просто круглом. В нем с первого взгляда чувствовалось природное добродушие, и телесная округлость свидетельствовала о сопутствующей полноте характера — о завидной естественной слиянности чувств и темперамента, где нет места ни заносчивому самодовольству, ни раздражению на окружающих.

— Я имею честь обращаться к мистеру Полу Картерету?

Он поднял взгляд от газеты и улыбнулся.

— Мистер Эдвард Глэпторн, надо полагать. Да. Мистер Глэпторн, вне всяких сомнений. Очень рад познакомиться с вами, сэр.

Мистер Картерет встал, в силу своего малого роста продолжая смотреть на меня снизу вверх, и на удивление крепко пожал мне руку. Затем он подозвал официанта, и у нас началась приятная вступительная часть встречи. Наконец мой новый знакомый пристально посмотрел на меня и промолвил:

— Здесь слишком много народа, мистер Глэпторн. Не прогуляться ли нам?

Мы вышли из шумного задымленного зала, прошли через Городской мост и направились к высокому шпилю церкви Сент-Мери, стоявшей на холме над рекой Велланд. Мистер Картерет шел резвой поступью и поминутно оглядывался, словно проверяя, не следует ли кто за нами. Едва мы отошли от моста, снова полил дождь. Мой спутник похлопал меня по плечу, призывая прибавить шагу, и оставшуюся часть пути до вершины мы проделали чуть не бегом.

— Сюда, — указал он.

Быстро поднявшись по короткой, но крутой лестнице, мы пробежали через маленькое тесное кладбище и укрылись от крепчающего ливня под узким портиком церкви. Усевшись на одну из каменных скамей, грубо вытесанных в стенах по обеим сторонам от входа, мистер Картерет знаком пригласил меня занять место напротив. На полу портика осталась грязь после недавнего погребения (свежая могила находилась буквально в двух шагах), и наше убежище освещалось двумя готическими окнами — но они были незастекленные, и вскоре дождевые капли, задуваемые сильными порывами ветра, забарабанили по моей спине. Однако мистер Картерет, казалось, не замечал никаких неудобств: он сидел, положив круглые ладони на разведенные круглые колени, и благостно улыбался с видом человека, удобно устроившегося перед жарким камином.

— Позвольте спросить, мистер Глэпторн, — начал он, немного подаваясь вперед, — как было воспринято мое письмо на Патерностер-роу?

— Мистера Тредголда, разумеется, встревожили содержавшиеся в нем намеки.

Мой собеседник ответил не сразу, и я впервые заметил усталость в больших круглых глазах, пристально смотревших на меня сквозь круглые очки с толстыми стеклами.

— Насколько я понял, мистер Глэпторн, вы облечены полным доверием мистера Кристофера Тредголда, коего я имею честь знать вот уже много лет. Как следствие, я превелико рад довериться человеку, выбранному мистером Тредголдом в качестве своего заместителя.

Я поблагодарил за такое отношение и сказал, что мне поручено просто выслушать, записать и доложить обо всем своему начальнику. Мистер Картерет одобрительно кивнул, но ничего не ответил, и несколько мгновений мы сидели в молчании.

— В вашем письме упоминалось о некоем открытии, — наконец заговорил я.

— Открытии? Да, конечно.

— Я к вашим услугам, сэр, коли вы желаете сообщить мне, в чем оно состоит. — Я достал записную книжку с карандашом и выжидательно уставился на мистера Картерета.

— Прекрасно.

Он слегка откинулся назад и принялся рассказывать о некоторых обстоятельствах своей биографии.

— Я поступил на службу к своему кузену лорду Тансору в качестве доверенного личного секретаря свыше тридцати лет назад, — начал он. — Моя дорогая незабвенная матушка тогда еще здравствовала, но отец недавно умер. Он был хороший человек, но, боюсь, безответственный, как и его отец. Он оставил нам долги и испорченную репутацию — последствия безрассудных вложений в коммерческие предприятия, в коих он ничего не смыслил.

После смерти моего отца лорд Тансор милостиво позволил нам с матушкой и моей женой, ныне покойной, поселиться вместе с его мачехой в Эвенвудском вдовьем особняке, который подновил за свой счет. Он также предложил мне место секретаря.

Я всегда буду глубоко благодарен кузену за доброту, проявленную ко мне, когда мы с братом остались почти в нищете. Я намерен служить ему в полную меру своих способностей, не имея иной цели, кроме как зарабатывать жалованьеусердным трудом.

Мистер Тредголд наверняка говорил вам, что у лорда Тансора нет наследника. Его единственный сын, Генри Херевард, умер еще ребенком, вскоре после своего седьмого дня рождения. Горе моего кузена не поддавалось описанию, ибо он души не чаял в мальчике. Потеря сына стала для него страшным ударом; потеря единственного прямого наследника стократ усугубила горе несчастного.

Главной целью — движущей целью — своей жизни кузен всегда считал продолжение рода Дюпоров. Ничто больше не имело для него значения. Он получил огромное состояние от отца, получившего огромное состояние от своего отца; и лорд Тансор предполагал оставить огромное состояние своему сыну — таким образом продолжив многовековой процесс передачи фамильного наследия от поколения к поколению, в чем он видел обязанность и долг высшего порядка.

Но когда этот процесс прервался — когда золотая цепь лопнула, образно выражаясь, — мой кузен испытал страшнейшее потрясение. После смерти Генри Хереварда он заперся в своих покоях и несколько недель отказывался видеться с кем-либо, почти ничего не ел и выходил только по ночам, чтобы бродить по комнатам и коридорам Эвенвуда подобно неприкаянному призраку.

Мало-помалу он оправился. Да, он лишился возлюбленного сына, но у него еще оставалось время, чтобы обзавестись наследником, ведь тогда ему шел всего тридцать девятый год.

Уверен, вам все это известно, мистер Глэпторн, но вы должны выслушать все снова из моих уст по следующей причине. Я держусь о лорде Тансоре иного мнения, чем большинство людей, считающих его холодным, высокомерным и эгоистичным. Я знаю, что у него есть сердце, чувствительное сердце, даже великодушное, хотя оно открывалось лишь в самых крайних обстоятельствах. Но оно у него есть.

Я слушал не перебивая, а дождь все лил и лил.

— Погода никак не налаживается, — вскоре промолвил мистер Картерет, — а мы тут уже малость промокли. Давайте зайдем внутрь.

Мы встали и подошли к массивной, обитой гвоздями черной двери, но она оказалась запертой.

— Ну что ж, — вздохнул мистер Картерет, — придется остаться здесь.

— Метафора судьбы, — заметил я.

Он улыбнулся и снова сел, на сей раз подальше от окна, в самом углу портика, под уже потемневшей мемориальной доской в память о Томасе Стивенсоне и его жене, умерших с разницей в три месяца (а также их дочери Маргарет, ум. в 1827 г. в возрасте 17 лет).

— Я знал Тома Стивенсона, — сказал мистер Картерет, заметив, что я разглядываю мемориальную доску. — Его бедная дочь утонула здесь под мостом. — Он немного помолчал. — Я всем сердцем разделил скорбь лорда Тансора, поскольку за год до кончины Генри Хереварда мы потеряли нашу старшую дочь. Поверите ли, она тоже утонула, как и дочь Тома Стивенсона, только не здесь, а в Эвенбруке, протекающем через Эвенвудский парк. Она шла по парапету моста, как любят делать дети. Ее няня отошла на несколько шагов назад, чтобы поднять какую-то оброненную вещь. Все произошло в мгновение ока. Шесть лет. Всего шесть лет. — Он вздохнул и откинул круглую голову к холодной стене. — Вечно текущий поток, забравший нашу девочку, унес свои воды неведомо куда. Но душевные раны, мистер Глэпторн, они остаются навсегда. — Он еще раз вздохнул, а затем продолжил: — Для родителя нет ничего страшнее, чем смерть ребенка, мистер Глэпторн. Тому Стивенсону, к счастью, не довелось узнать о гибели своей бедной дочери — он умер раньше, как вы видите по датам. Но Небо не пощадило ни лорда Тансора, ни меня. Мы оба претерпели жесточайшие муки горя и боль утраты. Принц ты или нищий, всем нам приходится переживать подобные испытания в одиночку. В этом отношении лорд Тансор не отличался — не отличается — от нас с вами, да и от всякого иного человека на свете. Он занимает привилегированное положение в жизни, но и несет тяжкое бремя ответственности. Наверное, вы относитесь к моим словам скептически. И подозреваете во мне рабскую преданность старого слуги.

Я сказал, что по природе своей я далеко не санкюлот[155] и что я рад за лорда Тансора, имеющего возможность пользоваться щедротами благосклонной судьбы.

— Здесь мы с вами сходимся, — улыбнулся мистер Картерет. — Время нынче демократическое и прогрессивное, как неустанно повторяет мне моя дочь. — Он вздохнул. — Но лорд Тансор не видит этого, не понимает, что вся прежняя жизнь неминуемо закончится однажды, вероятно, довольно скоро. Он свято верит в неизменный, нерушимый порядок вещей. Это не гордыня, а своего рода трагическая наивность.

Потом он извинился, что заставил меня выслушать свою традиционную «проповедь», и принялся рассказывать о нынешней леди Тансор и о неуклонно возрастающем отчаянии его светлости, так и не получившего наследника за многие годы второго супружества.

Вскорости мистер Картерет умолк и уставился на меня, словно ожидая какой-то реплики.

— Прошу прощения, мистер Картерет.

— Да, мистер Глэпторн?

— Я здесь, чтобы выслушать вас, а не расспрашивать. Но позвольте мне все же задать один вопрос касательно мистера Феба Даунта. Мистер Тредголд говорил о нем как о человеке, пользующемся особым расположением лорда Тансора. Вправе ли вы сказать сейчас либо при следующей нашей встрече, существует ли некая связь между упомянутыми в вашем письме обстоятельствами и положением означенного джентльмена по отношению к его светлости?

— Гм, вы выражаетесь высокоюридическим языком, мистер Глэпторн. Если вы спрашиваете, нашла в мистере Фебе Даунте осуществление страстная мечта лорда Тансора о наследнике, тогда я без раздумий отвечу утвердительно. На самом деле я уверен, что мистер Тредголд сказал вам об этом. Виню ли я своего кузена за намерение назначить мистера Даунта своим наследником? Нет. Чувствую ли я себя ущемленным? Тоже нет. Лорд Тансор в полном праве распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению. Однако дело, которое я хотел изложить мистеру Тредголду и теперь собираюсь изложить вам, не имеет прямого отношения к мистеру Даунту, хотя косвенно влияет — и весьма сильно — на его будущее. Пожалуй, все остальное я расскажу при следующей нашей встрече. Вижу, дождь пошел на убыль. Ну что, двинемся обратно?

Я стоял в дверях столового зала, пока мистер Картерет забирал у привратника потертую кожаную сумку на длинном ремне и несколько минут разговаривал с ним. Краем глаза я заметил, как он передал мужчине небольшой пакет, а потом произнес еще несколько слов. Затем мистер Картерет присоединился ко мне, и мы вместе вышли в конный двор, где он облек свое маленькое круглое тело в просторную куртку для верховой езды, нахлобучил на голову потрепанную шляпу и повесил сумку через плечо.

— Вы доберетесь до дома засветло? — спросил я.

— Если потороплюсь. И путь мне будет освещать приятная перспектива чаепития в обществе моей милой дочери.

Мы обменялись рукопожатием, и он взобрался на приземистую вороную лошадь.

— Приезжайте завтра на чай, — сказал мистер Картерет. — К четырем часам. Вдовий особняк, Эвенвуд. Сразу за воротами парка. С южной стороны.

Уже у самой въездной арки в дальнем конце булыжного двора он обернулся и крикнул:

— Возьмите с собой ваш багаж, переночуете у нас.

После ужина я удалился в свой номер, написал мистеру Тредголду короткий отчет о своей первой встрече с мистером Картеретом. Письмо я передал портье с наказом отправить первой утренней почтой. Потом, одолеваемый усталостью, я улегся в постель, не испытывая потребности в своем обычном снотворном, и почти сразу погрузился в глубокий сон без сновидений.

Спустя какое-то время я медленно выплыл из забытья, разбуженный настойчивым тихим стуком в окно. Когда я встал с кровати, чтобы посмотреть, в чем там дело, колокол церкви Святого Мартина пробил час.

Это оказалась всего лишь веточка плюща, колеблемая ветром. Но потом я случайно глянул вниз, в конный двор.

Под аркой в дальнем конце двора я увидел нечто вроде зловеще горящего красного глаза. Постепенно темнота вокруг него сгустилась до черноты и обрела очертания человеческой фигуры, тускло освещенной уличным фонарем по другую сторону арки. Мужчина курил — теперь я видел, как разгорается и меркнет огонек сигары, когда он затягивается и выпускает дым. Несколько минут он стоял на месте, потом вдруг резко повернулся и исчез в тени под аркой.

Тогда я не придал этому значения. Верно, гость одного из постояльцев возвращается домой после позднего ужина — или гостиничный служащий. Я прошаркал обратно к кровати, лег и тотчас заснул.

На следующий день вскоре после полудня я выехал на наемной лошади в Эвенвуд и добрался до деревни к трем часам без малого.

На главной улице я остановился и огляделся вокруг. Вот она, церковь Святого Михаила и Всех Ангелов, увенчанная высоким шпилем, а за ней пасторат с увитыми плющом стенами, дом преподобного Ахилла Даунта и его семьи. Сонную тишину нарушал лишь слабый шелест ветра в кронах деревьев, растущих по обеим сторонам улицы, что вела к церкви. Я поехал вдоль стены парка и вскоре достиг привратного сторожевого дома с башней — сие сооружение в мрачном шотландском стиле в 1817 году построил лорд Тансор, в кратковременном приступе энтузиазма после прочтения вальтер-скоттовского «Уэверли». Сразу за воротами главная подъездная аллея начинала отлого подниматься, и восхитительный вид на усадьбу открывался не сразу, а лишь с вершины холма — по хитроумному замыслу Умелого Брауна,[156] занимавшегося перепланировкой парка. Но слева сквозь густые купы деревьев проглядывало какое-то здание.

Отходившая от главной аллеи дорожка тянулась через рощу к засыпанной песком широкой площадке, а оттуда шла через ухоженную лужайку к парадному входу вдовьего особняка — очаровательному трехэтажному зданию из розоватого барнакского камня, построенному во второй год царствования короля Уильяма и королевы Марии,[157] как свидетельствовали цифры, высеченные на полукруглом фронтоне над неглубоким портиком. Незамысловатый и изящный, с безупречными пропорциями, вдовий особняк походил на нарядный кукольный дом какого-нибудь великанского ребенка. Спешившись, я поднялся по пяти-шести ступеням к портику с колоннами и постучал в высокую двустворчатую дверь. Однако на стук никто не вышел. Потом я услышал женский плач, доносившийся откуда-то из глубины дома.

Привязав лошадь, я прошел через калитку сбоку от парадного крыльца, спустился по нескольким ступенькам в обнесенный стеной сад, сейчас полный предвечерних теней, и направился к открытой задней двери дома.

На стуле у двери сидела молоденькая служанка, которую утешала пожилая женщина в чепце и фартуке.

— Ну, ну, Мэри, — говорила она, гладя девушку по волосам и пытаясь вытереть у нее слезы подолом фартука. — Постарайся взять себя в руки, голубушка, ради нашей госпожи.

Она подняла голову и увидела меня.

— Прошу прощения, — сказал я. — Я стучал в переднюю дверь, но мне не открыли.

— О, сэр, сейчас здесь никого нет — Сэмюэла и Джона вызвали к его светлости. Мы все в растерзанных чувствах… Ах, сэр, такая беда, такая беда…

Она еще с полминуты продолжала в том же непонятном духе, покуда я не перебил:

— Мадам, должно быть, произошло какое-то недоразумение. У меня назначена встреча с мистером Полом Картеретом.

— Нет, нет, сэр, — горестно промолвила она, тогда как Мари разрыдалась с новой силой. — Мистер Картерет умер. Его убили вчера вечером, по дороге из Стамфорда, и мы все в растерзанных чувствах.

(обратно)

20. Vae victis![158]

Я горжусь своим умением сохранять хладнокровие в самых трудных ситуациях — качество, необходимое для работы у Тредголдов. Но я просто не смог скрыть потрясение, жестокое потрясение, произведенное на меня сей новостью.

— Умер? — выкрикнул я, почти истерически. — Убит? Да что вы несете? Такого быть не может!

— Увы, это сущая правда, сэр, — скорбно произнесла пожилая дама, — правдивее не бывает. Что теперь станется с бедной мисс Эмили?

Оставив рыдающую Мэри, пожилая дама — она представилась миссис Роуторн, домоправительницей Картеретов, — провела меня в дом: мы прошли через кухню, поднялись по нескольким ступенькам и вышли в вестибюль.

Я быстро осмотрелся вокруг, по привычке запечатлевая в памяти все детали незнакомой обстановки. Выложенный черной и белой плиткой пол; два окна по бокам от передней двери, запертой на две щеколды, одна под притолокой, другая над порогом, и прочный засов посередине. Бледно-зеленые стены с изысканным скульптурным декором, равно изысканная лепнина на потолке, простой беломраморный камин. Лестница с изящными коваными перилами, ведущая на второй этаж. Четыре внутренние двери, две в передней части вестибюля, две в задней; и еще одна дверь, выходящая в сад.

Из одной из передних комнат вышла молодая женщина — необычайно высокая для своего пола, ростом почти с меня, одетая в черное платье и черный же чепец, почти сливавшийся с волосами цвета воронова крыла.

Едва увидев ее необыкновенное лицо, я понял: до сей минуты я не знал, что такое настоящая красота. Женская красота, которую я знал прежде, даже красота Беллы, теперь казалась обманчивой и иллюзорной — полувоплощенная мечта о красоте, созданная воображением и желанием. Сейчас же я лицезрел красоту в чистом виде, подлинную и непредумышленную, как свет звезд или утренняя заря над заснеженной равниной.

Мисс Картерет стояла в угасающем свете дня, сложив руки перед собой, и спокойно смотрела на меня. Я ожидал встретить здесь невзрачную толстушку, похожую на мистера Картерета, эдакую гостеприимную домашнюю ангелицу. Как и отец, она носила очки, но этим сходство ограничивалось. Причем очки нисколько ее не портили, а лишь подчеркивали чрезвычайную привлекательность тонких черт — я часто наблюдал такое.

Она обладала преувеличенной фарфорово-кукольной красотой, но облагороженной и одухотворенной. Глаза с тяжелыми веками — миндалевидные и угольно-черные, в цвет волос — резко выделялись на бледном, как ноябрьская луна, лице. Возможно, нос у нее был чуть длинноват, а верхняя губа чуть коротковата; возможно, родинку на левой щеке кто-то почел бы за изъян. Но красота мисс Картерет заключалась не в безупречности отдельных черт, она казалась чем-то гораздо большим, нежели просто совокупность составных частей, — так исполненная музыка превосходит нотную запись.

Я с первого взгляда возжелал мисс Эмили Картерет столь страстно, как никогда прежде не желал ни одной женщины. Ее душа словно поманила к себе мою душу, и мне ничего не оставалось, кроме как покорно последовать за ней. Однако, если мне удастся подтвердить свою подлинную личность, мы окажемся троюродными братом и сестрой, связанными кровью Дюпоров. При сей волнующей мысли мое влечение к девушке лишь возросло.

Миссис Роуторн вернула меня от грез к действительности.

— О, мисс, — проговорила она возбужденным тоном, — тут джентльмен к вашему отцу.

— Спасибо, Сюзан, — спокойно ответствовала мисс Картерет. — Пожалуйста, подайте чай в гостиную. И скажите Мэри, что она может уйти домой, коли хочет.

Миссис Роуторн сделала легкий реверанс и сбежала по ступенькам обратно в кухню.

— Мистер Глэпторн, полагаю. Прошу вас сюда.

Теплый низкий голос мисс Картерет обладал затаенной нежной мелодичностью, наводившей на мысль об альте, играющем в пустом помещении.

Я проследовал за ней в комнату, откуда она минуту назад вышла. Там были опущены шторы и зажжены лампы. Она встала спиной к окну и медленным движением руки пригласила меня сесть в маленькое обитое тканью кресло.

— Мисс Картерет, — начал я, глядя на нее снизу вверх, — у меня просто нет слов. Ужасная новость. Если я могу чем-нибудь…

Она прервала маленькую соболезнующую речь, которую я собирался произнести.

— Благодарю вас, мистер Глэпторн, но я не нуждаюсь в вашей помощи — полагаю, именно это вы собирались предложить мне. Мой дядя, лорд Тансор, уже обо всем позаботился.

— Мисс Картерет, — сказал я, — вы знаете мое имя, а следовательно, знаете также, что мы с вашим отцом условились встретиться сегодня по одному конфиденциальному делу. — Я умолк, но она не произнесла в ответ ни слова, а потому я продолжил: — Я явился сюда как полномочный представитель мистера Кристофера Тредголда, главы фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», чье имя, полагаю, тоже вам знакомо.

Она выжидательно смотрела на меня, по-прежнему храня молчание.

— Я обязался подробно информировать мистера Тредголда о каждом своем шаге здесь и, разумеется, должен выполнить данное обязательство. Позвольте спросить… можете ли вы рассказать мне… как произошло это ужасное событие?

Мисс Картерет ответила не сразу, но отворотилась прочь и несколько мгновений молчала, упершись взглядом в опущенную оконную штору. Потом, по-прежнему стоя спиной ко мне, она начала ровным, обыденным тоном рассказывать, как вчера около шести часов вечера отцовскую лошадь — ту самую коренастую вороную лошадку, на которую он взбирался при мне во дворе гостиницы «Георг», — нашли без седока в парке, на тропе, ведущей из Молсийского леса. Отправленные на поиски люди вскоре обнаружили мистера Картерета за деревьями у обочины тропы, неподалеку от въезда в парк со стороны Одстокской дороги. С обезображенным побоями лицом и размозженной головой, он был еще жив, но без сознания. Несчастного отвезли на повозке в усадьбу, где его тело находится и сейчас. Лорд Тансор, немедленно поставленный в известность о случившемся, послал в Питерборо за своим врачом, но мистер Картерет скончался до приезда медика.

— Похоже, за ним следовали от самого Стамфорда, — сказала мисс Картерет, поворачиваясь ко мне и вперяя в меня пристальный взор.

За последние несколько месяцев в округе произошло несколько подобных нападений, совершенных шайкой из четырех или пяти головорезов, которые имели обыкновение преследовать по пятам фермеров и прочих торговцев, предположительно возвращавшихся домой с рынка с набитыми кошельками. Всего неделю назад жестокому ограблению подвергся один фермер из Булвика, но до сих пор обходилось без смертельных исходов. Бесчинства разбойничьей шайки вызвали негодование местных жителей и стали предметом яростных призывов к действию, раздававшихся со страниц «Стамфорд меркьюри».

Мисс Картерет неподвижно стояла передо мной, глядя на меня сверху вниз, а я неловко ерзал в узком креслице, точно проштрафившийся школьник, получающий выговор от учителя.

У нее был в высшей степени необычный немигающий взгляд, какого я не встречал никогда прежде. Темные бездонные глаза хранили непроницаемое выражение и казались некими совершенными механическими устройствами. Они с первой же секунды напомнили мне линзы моих фотокамер: холодные, проницательные, всевидящие, бесстрастно подмечающие, улавливающие и запечатлевающие все мельчайшие детали и особенности любого объекта в поле видимости, но не выдающие никаких эмоций. Пристальный взгляд мисс Картерет, одновременно бесстрастный и всезнающий, приводил меня в сильнейшее замешательство, вызывая своего рода паралич воли. Она определенно тотчас же поняла, кто я такой и что собой представляю под всеми своими личинами. У меня возникло отчетливое ощущение, будто эти глаза мгновенно узрели все мои грехопадения, все безнравственные поступки, совершенные мной при свете дня или под покровом ночи; они увидели также, на что я способен и что совершу однажды, когда явится удобный случай. Внезапно меня охватил безотчетный страх перед девушкой, ибо я вдруг со всей ясностью осознал: я обречен любить ее, но без взаимности.

Тут появилась миссис Роуторн с подносом. Мисс Картерет наконец-то отошла от окна и села напротив меня. Она разлила напиток в чашки, и мы стали пить в молчании.

— Мисс Картерет, — после продолжительной паузы заговорил я, — мне трудно обращаться к вам с такой просьбой, но, как я уже сказал, мне необходимо представить мистеру Тредголду по возможности полный отчет о последних ужасных событиях. Посему я должен выяснить точные обстоятельства смерти вашего отца. Вполне вероятно, и даже наверняка, я был последним, кто видел мистера Картерета живым, если не считать напавших на него грабителей — а значит, я стал невольным участником трагедии. Но мне хотелось бы также, чтобы вы считали меня своим другом — и другом вашего отца, поскольку, хотя мы с ним познакомились только вчера, я успел проникнуться к нему приязнью и уважением.

Мисс Картерет поставила чашку на столик.

— Я вас совсем не знаю, мистер Глэпторн, — промолвила она. — Мне известно лишь, что вы доверенное лицо мистера Тредголда, что вчера мой отец отправился в Стамфорд на встречу с вами и что он намеревался пригласить вас сюда для продолжения вашего разговора. Отец распорядился приготовить для вас комнату, и вы, конечно же, можете оставаться здесь столько времени, сколько вам понадобится, чтобы составить отчет для мистера Тредголда. Уверена, сразу по завершении дела вам захочется поскорее вернуться в Лондон. Миссис Роуторн проводит вас в вашу комнату. — С этими словами она встала и позвонила в колокольчик, вызывая домоправительницу.

— Всего доброго, мистер Глэпторн. Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь к миссис Роуторн.

— Мисс Картерет, я не в силах выразить скорбь…

— Не вам скорбеть о случившемся, — перебила она. — Вы очень любезны, но я не нуждаюсь в вашем сочувствии. Оно мне не поможет. Мне ничто не поможет.

Буквально через несколько секунд в гостиную вошла миссис Роуторн (я достаточно хорошо знал домоправительниц, чтобы по скорости появления сей почтенной дамы с уверенностью предположить, что она подслушивала). Я слегка поклонился мисс Картерет и проследовал за домоправительницей в вестибюль.

Спустя пару минут я был введен в маленькую уютную комнату на третьем этаже. Подняв штору на одном из двух окон, я увидел внизу переднюю лужайку и рощу, за которой находились Южные ворота. Потом я лег на кровать, закрыл глаза и попытался обдумать ситуацию.

Но мисс Картерет никак не выходила у меня из головы, и, сколь ни старался я направить мысли на письмо мистера Картерета к моему работодателю, перед моим умственным взором неотступно стояли ее огромные черные глаза с тяжелыми веками. Я попробовал думать о Белле, но у меня не получилось. В конечном счете я достал бумагу, перо, чернила и принялся составлять отчет об обстоятельствах смерти секретаря лорда Тансора, ставших мне известными со слов мисс Картерет.

Ко времени, когда я закончил письмо и съел легкий ужин, принесенный на подносе миссис Роуторн, уже стемнело. Я отворил окно, испытывая потребность немного подышать холодным вечерним воздухом, и в следующий миг тишину нарушили волшебные звуки фортепиано.

Изящная мелодия с чарующими гармониями, с восхитительными переходами из мажора в минор и от пианиссимо к форте, всецело завладела моим сердцем и исторгла из него слезы. Такой неизбывной печали, такой скорбной красоты я не ведал никогда прежде. Я не узнал произведение (хотя впоследствии понял, что оно принадлежало покойному месье Шопену), но тотчас угадал исполнителя. Кто еще, если не она? Конечно же, она играла для своего отца, выражая посредством музыкального инструмента и сотворенных композитором совершенных гармоний глубокую душевную муку, которую не могла или не хотела излить перед незнакомцем.

Я завороженно слушал, живо представляя, как бегают по клавиатуре ее длинные тонкие пальцы, как слезы струятся по бледным щекам, как она склоняет голову в скорбном отчаянии. Но музыка оборвалась столь же внезапно, как и началась; раздался стук захлопнутой крышки пианино. Я вернулся к окну и увидел мисс Картерет, быстро идущую через лужайку. Немного не доходя до рощи, она остановилась, оглянулась на дом, а затем сделала еще несколько шагов вперед. Секундой позже я увидел его — темную фигуру, выступившую из густой тени и заключившую ее в объятия.

Несколько мгновений они неподвижно стояли в обнимку, потом вдруг мисс Картерет резко отстранилась и заговорила с видимым волнением, живо тряся головой и поминутно оглядываясь на дом. Ни следа не осталось от прежней холодной сдержанности — сейчас я видел женщину во власти безудержных эмоций. Она двинулась было прочь, но мужчина поймал ее за руку и привлек к себе. Они еще несколько минут возбужденно разговаривали, стоя лицом к лицу, потом она опять вырвалась и, похоже, принялась настойчиво увещевать его, то и дело указывая рукой в направлении Южных ворот. Наконец она повернулась и бегом бросилась обратно к дому, а мужчина еще несколько мгновений неподвижно стоял на месте с распростертыми объятиями. Я увидел, как она взбежала по ступенькам портика, и услышал стук закрываемой передней двери. Когда я снова посмотрел в сторону рощи, там уже никого не было.

Значит, у нее есть возлюбленный. Это определенно не Даунт: перед моим отъездом мистер Тредголд сказал, что он сейчас находится на западе Англии по делам лорда Тансора; он также мимоходом обмолвился, что в свое время мисс Картерет решительно пресекла ухаживания Даунта из уважения к своему отцу, питавшему острую неприязнь к соседскому сыну, и что теперь они поддерживают дружеские, но отнюдь не близкие отношения. Однако мисс Картерет красива и не связана брачными узами, у нее наверняка много поклонников среди нортгемптонширских холостяков. Несомненно, я стал свидетелем любовного свидания с каким-нибудь местным хлыщом. Но чем дольше я размышлял над разыгранной передо мной пантомимой, тем более странной она представлялась. Казалось бы, мужчина, явившийся к предмету своих ухаживаний, должен подойти прямиком к передней двери и смело оповестить о своем прибытии, а не таиться в тени подобно вору. Да и вся сцена мало походила на обычную размолвку влюбленных, но наводила на мысль о некоем гораздо более серьезном конфликте. Похоже, прекрасная мисс Картерет далеко не так проста, как кажется на первый взгляд.

В дверь постучали, и вошла домоправительница, чтобы забрать поднос.

— Миссис Роуторн, — спросил я, когда она уже вознамерилась удалиться, — эти ограбления, происходившие в последнее время… сколько всего было таких случаев?

— Так, сэр, дайте подумать. Мистер Бертон, у него ферма за Булвиком, на земле лорда Коттерстока, так он был предпоследним, бедолага. Потом еще слуга сквайра Эмсли, и вроде бы один джентльмен из Фотерингея, точно не помню. Наш бедный хозяин был третьим или четвертым, полагаю.

— И они все имели при себе крупную сумму денег?

— Думаю, да. Кроме нашего хозяина.

— Как вас понимать?

— А так, сэр, что все остальные ездили в Стамфорд по торговым делам, на них всех напали в базарный день. У мистера Бертона отобрали почти пятьдесят фунтов. Но наш хозяин хранил все средства в банке в Питерборо — правда, я не знаю, сколько денег он обычно держал при себе.

— Зачем же тогда он поехал вчера в Стамфорд?

— Чтобы встретиться с вами, сэр, и зайти в банк.

— В банк? Верно, хотел снять деньги со счета?

— О нет, сэр, — ответила миссис Роуторн. — Сдается мне, мистер Картерет собирался привезти домой какие-то документы, что там хранились. Перед отъездом он подошел ко мне и спросил, не найдется ли у нас что-нибудь достаточно поместительное, чтобы положить туда бумаги, и я нашла старую кожаную сумку мистера Эрла, бывшего егеря его светлости, — она вот уже два года висела на чуланной двери, с внутренней стороны…

Я отчетливо помнил сумку и помнил, как мистер Картерет повесил ее через плечо поверх куртки и сдвинул на грудь, туго подтянув ремень.

— А где сумка сейчас? — спросил я.

— Тут вот какое дело, — после минутной паузы проговорила домоправительница. — Я не припомню, чтобы видела ее, когда нашего хозяина привезли… простите, сэр, простите бога ради…

Она поставила поднос на стол и полезла в карман за носовым платком, а я извинился за свою бестактность. Овладев собой после нескольких моих утешительных слов, миссис Роуторн взяла поднос и пожелала мне доброй ночи.

Теперь я был уверен: на мистера Картерета напала вовсе не пресловутая шайка грабителей, рассчитывавших на хорошую поживу. Нет, это не случайное преступление. На мистера Картерета напали с совершенно определенной целью, и будь я любителем пари, я бы побился об заклад на любую сумму, что цель эта прямо касалась содержимого пропавшей сумки. Но я терялся в догадках, что же такое, если не деньги, вез с собой мистер Картерет и что может иметь столь великую ценность, чтобы кто-то пошел на жестокое, хладнокровное убийство, лишь бы заполучить это.

Тихий уединенный дом в живописном уголке Эвенвудского парка внезапно стал местом тайных интриг и насильственной смерти. Медленно, но настойчиво во мне начало вызревать убеждение, что между смертью мистера Картерета и его письмом к мистеру Тредголду существует некая связь. Немного погодя я решил все же, что у меня нет оснований для таких выводов. Однако, с другой стороны, мистер Тредголд наказал мне блюсти осторожность. Я задался вопросом, не значили ли его слова нечто большее, чем общепринятая прощальная фраза.

Я сидел еще час-полтора, напряженно обдумывая все обстоятельства, борясь со смутными страхами и беспочвенными подозрениями, но потом поддался усталости и задул свечу. Я еще долго лежал темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к уханью совы в зарослях деревьев за лужайкой и наблюдая за тенями от ветвей, игравшими на беленом потолке. Сколько времени я пролежал так, понятия не имею. В конце концов я забылся беспокойным сном, и всю ночь мне снилось прекрасное лицо мисс Эмили Картерет.

(обратно)

21. Requiescat[159]

Поднявшись спозаранку, я прошел через тихий дом к передней двери и обнаружил, что она не только замкнута на щеколды и засов, но и заперта на замок. Пришлось спуститься по задней лестнице в кухню, где молодая служанка по имени Мэри Бейкер мыла посуду в громадной каменной раковине. Услышав мои шаги, она обернулась и почтительно присела.

— О, сэр, вам что-нибудь угодно? Вы звонили?

— Нет-нет, Мэри, — ответил я. — Я собрался прогуляться, а передняя дверь заперта.

Девушка взглянула на настенные часы над печью. Стрелки показывали половину шестого без малого.

— Хозяин всегда спускался вниз с ключами ровно в шесть часов, — сказала она. — Каждый божий день.

— Полагаю, теперь ключи находятся у мисс Картерет.

— Не знаю, сэр. Вчера вечером я так убивалась, так убивалась, что миссис Роуторн отпустила меня домой. Ну я и ушла, зато нынче утром пришла пораньше.

— Ты живешь в деревне, Мэри?

— С самого рождения, сэр.

— Да, ужасное потрясение. Такое бессмысленное, неожиданное убийство.

— Ах, сэр, наш бедный хозяин… Такой хороший человек, такой добрый ко всем нам… — Голос у нее задрожал, и я понял, что она вот-вот расплачется.

— Ну-ну, Мэри, ты должна держать себя в руках, — сказал я. — Ради своей госпожи.

— Да, сэр, я постараюсь. Благодарю вас, сэр.

Я уже направился к выходу, когда в голову мне пришла одна мысль.

— Скажи-ка, Мэри… только не плачь, прошу тебя… а кто нашел мистера Картерета?

— Джон Брайн, сэр.

— Кто он такой?

С ее слов я понял, что Джон Брайн — доверенный слуга мистера Картерета.

— А сколько еще здесь слуг, кроме Джона Брайна?

— Ну, миссис Роуторн, само собой, да я. Я помогаю кухарке, миссис Барнс, и убираюсь в доме, хотя три раза в неделю приходит дочь мистера Тайди, пособляет мне с уборкой. Потом еще сестра Джона Брайна, Лиззи, — она горничная мисс Эмили — и Сэм Эдвардс, садовник.

Она отвернулась от раковины и вытерла руки о фартук. Оказалось, Джон Брайн находился в усадьбе с каким-то поручением, когда в парке обнаружили лошадь мистера Картерета без седока. Брайн вместе с двумя конюхами лорда Тансора, Робертом Тиндаллом и Уильямом Хантом, тотчас же пустились на поиски мистера Картерета — конюхи поехали по главной аллее к воротам с южной стороны парка, а Брайн направился по тропе, что вела через полосу леса к западным воротам, выходящим на Одстокскую дорогу.

— Значит, Джон Брайн был один, когда нашел мистера Картерета? — спросил я.

— Получается так, сэр. Он сразу помчался за другими двумя, и они вернулись туда все вместе.

— Где я могу найти Джона Брайна?

Следуя указаниям Мэри, я прошел через сад и вышел во двор, огороженный с одной стороны рядом строений, где размещались конюшни и амуничник. Здесь я нашел коренастого мужчину лет тридцати, со светлыми рыжеватыми волосами и бородой. При моем появлении он оторвался от работы и молча уставился на меня.

— Джон Брайн?

— Ну да, — ответил он подозрительным тоном, подымаясь на ноги и расправляя плечи.

— В таком случае мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, касающихся нападения на мистера Картерета. Меня зовут…

— Я знаю ваше имя, мистер Глэпторн. Нас предупредили о вашем приезде. Но я не возьму в толк, почему вы находите уместным допрашивать меня. Я уже рассказал лорду Тансору все, что знаю, и простите великодушно, сэр, но мне кажется, его светлости не понравилось бы, если бы я повторил все постороннему человеку. Надеюсь, вы меня понимаете, сэр. А теперь — извините.

С этими словами он вернулся к своей работе. Но разве допустил бы я, чтобы ничтожный тип вроде него так легко от меня отделался?

— Минуточку, Брайн. Вам надлежит знать, что я остаюсь здесь на день-другой с позволения мисс Картерет. По роду своей профессиональной деятельности и по причинам, объяснять которые не вижу надобности, я должен выяснить все обстоятельства, связанные с трагедией. Вы премного обяжете меня, мистер Брайн, если все же найдете возможным поведать мне своими словами о том, как вы нашли мистера Картерета. Мне не хотелось бы полагаться на сплетни и слухи, искажающие или напрочь извращающие правду, которую, уверен, я сейчас услышу из ваших уст.

Брайн несколько мгновений пристально смотрел на меня, пытаясь, несомненно, оценить искренность моей маленькой речи. Затем он, похоже, несколько смягчился, кивком пригласил сесть на старый стул с овальной спинкой и принялся рассказывать свою историю.

В целом она совпадала с рассказом Мэри. Брайн находился в усадьбе, когда в конный двор вбежал один из сыновей садовника и сообщил, что видел в парке вороную кобылицу мистера Картерета, но без седока. Брайн и два конюха тотчас вскочили в седло и выехали на поиски секретаря — конюхи направились к Южным воротам, а Брайн свернул к лесу.

Он нашел мистера Картерета лежащим ниц среди деревьев чуть в стороне от тропы, рядом с западными воротами.

— Как по-вашему, он лежал там, где на него напали? — спросил я.

— Нет, вряд ли. Прямо перед воротами тропа делает крутой поворот. Скорее всего, грабители поджидали его сразу за поворотом, укрывшись за деревьями у обочины. Когда он их увидел, было уже слишком поздно. Думаю, когда мистер Картерет выпал из седла, они прогнали лошадь, а потом отволокли беднягу за деревья — там осталась полоса примятой травы. Он еще дышал, когда я его нашел, но был в глубоком беспамятстве.

— А сумка?

— Сумка?

— Сумка, что висела у него на груди.

— Не было никакой сумки.

Я спросил, куда они отвезли мистера Картерета.

— Уильям Хант воротился к усадьбе, и оттуда немедленно снарядили повозку. На ней-то мы и привезли его.

— Не сюда, а в усадьбу?

— Ну да. По распоряжению лорда Тансора. Он сказал, что мистеру Картерету необходим полный покой, покуда доктор Вайс не приедет из Питерборо. За ним тотчас же послали Роберта Тиндалла.

— Который тогда был час?

— Около восьми.

— Но мистер Картерет скончался до прибытия врача?

— Да, где-то в половине девятого. С ним была мисс Картерет, а также лорд и леди Тансор.

Я протянул Брайну руку, и он после минутного колебания пожал ее. Я твердо решил сделать малого своим союзником, даром что он казался туповатым и угрюмым.

— Спасибо, Брайн. Премного вам признателен. Ах да, Брайн, — напоследок спохватился я, — а где сейчас находится тело мистера Картерета?

— В часовне в усадьбе. Лорд Тансор посчитал, что так оно будет лучше.

Я кивнул:

— Ну разумеется. Еще раз спасибо, Брайн. Да, кстати, не могли бы вы позаботиться о том, чтобы это доставили в Питерборо к полуденному почтовому поезду? — Я вручил парню второе свое письмо к мистеру Тредголду с подробным отчетом об обстоятельствах смертельного нападения на мистера Картерета. — Вам понадобятся деньги, — добавил я, доставая несколько монет. — Думаю, этого будет достаточно.

Он не промолвил ни слова, но просто кивнул, принимая деньги.

Я вернулся в сад, а потом пересек лужайку, направляясь к сторожевому дому. Выйдя на дорожку, я заметил под ногами какой-то маленький темный предмет и наклонился, дабы разглядеть получше. Это оказался окурок сигары, достаточно длинный, чтобы я — теперь уже знаток в таких вещах — опознал в нем одну из лучших гаванских марок: «Антонио Аллонес», ни больше ни меньше. Возлюбленный мисс Картерет весьма разборчив в своих вкусах. Я бросил окурок на землю и зашагал дальше.

Немного не доходя до вершины длинного склона, откуда открывался вид на усадьбу, я остановился и повернулся кругом. Прямо внизу я увидел башенки сторожевого дома, чуть правее — рощу и едва проглядывающий сквозь деревья вдовий особняк. Еще правее тянулась каменная стена парка, а за ней виднелись крыша пастората и шпиль церкви Святого Михаила и Всех Ангелов. Потоки чистого утреннего света безудержно растекались над далекой лентой реки; на возвышенной местности к западу простирался безмолвный сумеречный лес, за которым находились Молей и Истон.

Я повернулся и направился дальше вверх по склону. Дорога здесь делает плавный изгиб — вдоль широкой дуги поворота насажены ряды дубов, — а потом выпрямляется и спускается к горбатому мосту через Эвенбрук, извилисто протекающий по парку в восточном направлении. Я вышел на открытое пространство и остановился.

Внизу раскидывалась усадьба, чье волшебное великолепие в туманном свете октябрьского утра пленяло воображение даже сильнее, чем мне запомнилось по первому моему визиту в Эвенвуд в разгаре лета. Я спустился по склону, прошел через мост и вскоре оказался во внутреннем дворе. Я стоял перед парадной дверью усадьбы; изящные дорические колонны — по две с каждой стороны от входа — подпирали фронтон с гербом Тансоров и надписью: «Все, что прекрасно, Времени неподвластно. Год 1560». Чуть поодаль, справа и слева от меня взмывали к светлеющему небу две из многих увенчанных куполами башен, которыми славился Эвенвуд. За одной из них я приметил арочный проход, ведущий в соседний мощенный булыжником двор.

Я даже не подумал, что скажу или сделаю, если вдруг столкнусь с кем-нибудь. Не составил никакого плана действий, не подготовил никаких объяснений своего присутствия здесь. Движимый безотчетным порывом, я прошел сквозь арку в булыжный двор, не заботясь о возможных последствиях. Одурманенный сумрачной красотой здания, я утратил всякую способность к здравому рассуждению.

Теперь я очутился в одной из древнейших частей Эвенвуда. По трем сторонам двора тянулись крытые аркады, не претерпевшие изменений со Средних веков; с четвертой находились наружная каменная стена и здание часовни, дополненное в прошлом веке четырьмя прямоугольными витражными окнами, по два с каждой стороны от стрельчатой двери, к которой вело полукруглое крыльцо. Крышу часовни венчали великолепные, ярко раскрашенные деревянные часы в затейливом готическом корпусе, чьи позолоченные стенки сейчас блестели в первых лучах восходящего солнца.

Когда я поднялся по ступенькам, куранты пробили полчаса. Я взглянул на свой хронометр: половина седьмого. Прислуга наверняка уже встала и приступила к работе, но меня по-прежнему не волновало, что кто-то может застать меня здесь — незваного гостя, без спроса проникшего в часовню. Я толкнул незапертую дверь и вошел.

В зале с обшитыми темными панелями стенами и белым мраморным полом царили тишина и прохлада. Я одобрительно кивнул, увидев прелестный трехклавиатурный органчик прошлого века, изготовленный, как я сразу определил, Снецлером.[160] По обеим сторонам от центрального прохода стояли три или четыре ряда резных кресел, над простым огороженным алтарем висела картина, изображающая сцену жертвоприношения Исаака. На катафалке перед алтарем, освещенный четырьмя длинными свечами, покоился открытый гроб с мистером Полом Картеретом.

Верхняя половина тела была накрыта белой тканью. Я осторожно отвернул покров и посмотрел на человека, который совсем недавно на моих глазах выезжал со двора гостиницы «Георг» в Стамфорде, предвкушая приятное чаепитие в обществе любимой дочери.

Смерть обошлась с ним жестоко. Челюсть у него была подвязана, но бледное круглое лицо носило следы жестокого насилия. Левый глаз, сейчас закрытый, остался неповрежденным, но вместо правого было кровавое месиво, да и вся правая половина лица представляла собой то же самое. В ходе полночных прогулок по Лондону я не раз видел подобные телесные повреждения и нимало не усомнился: люди, нанесшие побои мистеру Картерету, действовали с прямым умыслом на убийство — по всему вероятию, они потеряли бы очень и очень многое в случае, если бы жертва выжила. Теперь я знал наверное, что несчастный был обречен с самого момента, когда выехал верхом из Стамфорда: он вез свой смертный приговор в старой кожаной сумке, ныне исчезнувшей.

Хотя в детстве я исправно посещал церковь, во мне не осталось чувства, которое принято называть религиозностью, — разве только интуитивное убеждение, что нашими жизнями управляет некий вселенский механизм, много превосходящий нас могуществом. Возможно, именно его люди именуют Богом. А возможно, и нет. Так или иначе, по моему разумению, эта высшая сила не сводилась к обрядам да ритуалам и требовала от человека лишь стоической покорности судьбе и смирения, а церковное посредничество и вмешательство в наши с ней отношения я считал совершенно бесполезными и бессмысленными. Однако, снова накрыв тканью лицо мистера Картерета, я все же невольно склонил голову — не в молитве, ибо у меня не было бога, внемлющего моим молитвам, а из простого человеческого сострадания.

И вот когда я стоял в такой позе, наводившей на мысль о молитвенном обращении к Всевышнему, дверь в часовню отворилась.

В дверном проеме стоял высокий седобородый мужчина в облачении священника. Он снял шляпу, явив взору широкую розовую плешь и зачесанныеназад пряди серебристых волос над ушами. Это не мог быть никто иной, как преподобный Ахилл Брабазон Даунт, эвенвудский пастор.

— Прошу прощения, — промолвил он низким звучным голосом. — Я не ожидал застать здесь кого-либо в столь ранний час.

Однако он не ушел, но закрыл за собой дверь и приблизился ко мне.

— Кажется, я не имею чести знать вас.

Мне ничего не оставалось, как представиться и сказать чистую правду: я приехал к мистеру Картерету по делу; он пригласил меня в Эвенвуд на день-другой, и только вчера, по прибытии во вдовий особняк, я узнал ужасную новость.

Мы обменялись подобающими случаю благочестивыми словами, немного повздыхали по поводу греховности человеческой природы и обсудили вероятность поимки душегубов.

— Такое дело нельзя оставить безнаказанным, — проговорил преподобный, медленно качая головой, — решительно нельзя. Негодяев непременно найдут, у меня нет ни малейших сомнений на сей счет. Подобное преступление трудно утаить от всех и вся. Бог все видит — и люди тоже видят многое, как я неоднократно убеждался. Лорд Тансор собирается дать в «Меркьюри» объявление с обещанием изрядного вознаграждения за любые сведения, способные помочь следствию. Думаю, оно развяжет несколько языков. Такие злодеяния, полагаю, обычное дело в Лондоне, но не здесь, нет, не здесь.

— Любой человек в силах умертвить нас, — промолвил я.

Широкое лицо доктора Даунта расплылось в улыбке.

— Сэр Томас Браун! — воскликнул он с нескрываемым восторгом. — «И мы настороженно всматриваемся во всякого встречного, подозревая в нем убийцу». У славного сэра Томаса найдутся высказывания на все случаи жизни — своего рода sortes Homericae.[161] Я часто прибегаю к нему с такой целью. На какой странице его ни раскрой — непременно нападешь на россыпь мудрых изречений.

Несколько мгновений мы стояли, молча созерцая гроб.

— Вы помолитесь со мной, мистер Глэпторн? — спросил доктор Даунт.

Mirabile dictu![162] Вообразите меня, стоящего на коленях у гроба мистера Пола Картерета вместе с преподобным Ахиллом Даунтом, отцом моего заклятого врага, и нараспев читающего молитву о даровании покоя душе несчастной жертвы и о ниспослании скорого возмездия на головы убийц — к каковому заключительному призыву я с превеликим облегчением добавил свой «аминь».

Мы поднялись на ноги и направились к выходу.

— Полагаю, мы пойдем обратно вместе? — спросил преподобный.

— Не сказать, чтобы я совершенно не знал вас, доктор Даунт, — произнес я, когда мы стали спускаться по ступенькам часовни. — Мне доводилось обращаться к вашему монументальному каталогу,[163] и уже по одной только этой причине я безмерно рад нашему знакомству.

— Так, значит, вы интересуетесь подобными предметами? — вскричал он с неожиданной горячностью.

А далее я принялся завлекать доктора Даунта в свои сети, как в свое время поступил с мистером Тредголдом. Видите ли, тут все дело в библиографической страсти: одержимые ею люди составляют своего рода масонский орден и склонны относиться ко всем равно страстным книголюбам, как к родным братьям. Мне не понадобилось много времени, чтобы показать хорошее знакомство как с наукой о книгах в целом, так и с библиотекой Дюпоров в частности. К моменту, когда мы прошли через мост и начали подниматься по склону возвышенности, направляясь обратно к Южным воротам, у нас завязалось бурное обсуждение на тему, что следует считать наипревосходнейшим образцом типографского искусства, представленным в данном собрании, — том Макробия 1472 года издания (Венеция, Н. Йенсон) или ин-фолио «Заговор Каталины» Крипо, выпущенный в 1772 году (Мадрид, X. Ибарра).

В конечном счете доктор Даунт заговорил и о мистере Картерете, которого знал со дня своего прибытия в Эвенвуд в должности пастора. После того как лорд Тансор приставил своего секретаря в помощники к преподобному, их знакомство переросло в близкую дружбу. Мистер Картерет оказал неоценимую помощь в работе с рукописной частью библиотеки — пусть и незначительной по сравнению с долей печатных изданий, но содержавшей несколько чрезвычайно ценных манускриптов.

— Он не был ученым-библиографом, — сказал доктор Даунт, — но замечательно знал все рукописи, приобретенные дедом его светлости, и уже успел подготовить несколько похвально точных описаний и конспектов, сильно облегчивших мне дело.

Мы подошли к месту, где от главной подъездной аллеи ответвлялась тропа, ведущая к вдовьему особняку.

— Если у вас нет никаких неотложных дел, мистер Глэпторн, может, вы сегодня придете на чай в пасторат? У меня самого весьма скромная библиотека, но в ней есть несколько изданий, которые наверняка вас заинтересуют. Я бы с удовольствием пригласил вас сейчас на завтрак, но мне непременно надо наведаться в Блазервик к доктору Старку, а потом съездить в Питерборо. Но к чаепитию я вернусь. Скажем, в три часа, а?

(обратно)

22. Locus delicti[164]

Расставшись с доктором Даунтом, я направился к вдовьему особняку. В дом меня впустила миссис Роуторн. Неторопливо шагая к лестнице, я заметил, что одна из дверей в вестибюле приоткрыта.

Я не в силах устоять перед соблазном зайти в приотворенную дверь — или заглянуть в незашторенное освещенное окно, проходя мимо темным вечером. Желание уединения, возвещенное плотно закрытой дверью, я готов уважать. Но вот приоткрытую всегда расцениваю как приглашение, которое обязательно надо принять. А эта дверь вводила в особенно сильное искушение, поскольку явно вела в комнату, где мисс Картерет играла на фортепиано вчера вечером.

Я продолжил путь, даже не замедлив шага, но на первой лестничной площадке остановился, подождал с минуту, а когда удостоверился, что домоправительница вернулась к своим делам, быстро спустился по ступенькам и зашел в комнату.

Здесь было тесно, душно и тихо. Звучавший вчера инструмент — превосходный шестиоктавный Бродвуд — темнел у дальнего окна. На пюпитре стояли раскрытые ноты шопеновского этюда, словно приготовленные для исполнения. Я пролистал страницы, но это оказалась не та вещь, что я слышал накануне. Я осмотрелся кругом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь опущенные светлые шторы, разливались по комнате подобием серебристого лунного света. Я увидел изрядное количество обитых темным бархатом кресел, три или четыре такие же оттоманки с разбросанными на них подушками с берлинской вышивкой; великое множество портретов, эстампов и силуэтных рисунков на стенах, оклеенных красными узорчатыми обоями. Между креслами и оттоманками размещались несколько круглых столов, накрытых шенилевыми скатертями и заставленных разнообразными лакированными шкатулками, керамическими безделушками и бронзовыми статуэтками; а над камином справа от двери висела сумрачная картина семнадцатого века с видом Эвенвуда.

Уютная, но непримечательная обстановка комнаты немного разочаровала меня, но потом я встрепенулся, заметив под фортепиано две или три измятые и надорванные нотные страницы, словно яростно выдранные из какого-то альбома. Я подошел к инструменту и наклонился, чтобы поднять их.

— Вы играете на фортепиано, мистер Глэпторн?

В дверях стояла мисс Эмили Картерет и смотрела, как я поднимаю с пола и кладу на мягкий табурет изорванные страницы.

— Боюсь, не так хорошо, как вы, — ответил я совершенно честно, хотя голос мой прозвучал фальшиво — эдакая жалкая потуга на комплимент.

Тем не менее мои слова произвели на девушку впечатление: она вперила в меня странный, пристальный взор, словно ожидая от меня признания в некоем низком поступке.

— Верно, вы слышали, как я играла вчера вечером. Надеюсь, я не потревожила вас.

— Ни в коей мере. Меня проняло до глубины души. Прекрасный аккомпанемент для созерцания сумеречного сада.

Я хотел дать мисс Картерет понять, что не только слышал ее игру, но и видел сцену любовного свидания в роще. Однако она просто равнодушно заметила, что я мало похож на человека созерцательного склада.

Уже в следующий миг я пожалел о взятом мной циничном тоне, ибо теперь разглядел, что лицо у нее сильно осунулось, а под глазами темные круги, свидетельствующие о бессонной ночи. Она держалась не так холодно, как при первой нашей встрече, хотя я по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке под ее немигающим проницательным взглядом — она спокойно, но с неослабным вниманием изучала меня, как представитель обвинения изучает свидетеля противной стороны во время перекрестного допроса. Но сейчас я явственно видел, сколь велико ее горе. В конце концов она обычная женщина — и ничто не могло подготовить бедняжку к такому страшному удару, как бессмысленное зверское убийство отца. Плакаться и жаловаться не в ее характере, в этом сомневаться не приходилось; но отягченное сердце[165] как-то да должно излить муку — иначе оно разорвется.

Мисс Картерет взяла с табурета измятые нотные страницы.

— Любимая вещь моего отца, — сказала она, не поясняя, впрочем, почему обошлась с ними таким образом. — Вы любите Шопена, мистер Глэпторн?

— Вообще-то я отдаю предпочтение музыке более ранних эпох — старшему Баху, например, — но я был на концерте месье Шопена в доме лорда Фалмута…

— В июле сорок восьмого, — перебила она. — Да ведь я тоже там была!

Я рассказал, как летом упомянутого года, вскоре после моего переезда в Лондон из Кэмберуэлла, на глаза мне случайно попалось объявление о выступлении Шопена. Узнав о таком совпадении, что мы оба слушали игру маэстро тем вечером, мисс Картерет заметно переменилась. Взгляд ее несколько потеплел, и, пока мы обменивались воспоминаниями о концерте, слабая улыбка время от времени трогала ее губы, смягчая суровое выражение лица.

— Мисс Картерет, — мягко промолвил я, уже собираясь откланяться, — надеюсь, вы не сочтете за наглость, если я еще раз попрошу вас считать меня своим другом, ибо я искренне хочу стать таковым. Вы сказали, что не нуждаетесь в моем сочувствии, но, боюсь, я не в силах не выказывать вам оное, пусть и противно вашему желанию. Вы позволите мне, прошу вас?

Она ничего не ответила, но, по крайней мере, не отбрила меня, как в прошлый раз. Приободренный, я продолжал:

— Я отправил мистеру Тредголду свой отчет и сегодня вечером вернусь в Стамфорд, а завтра уеду поездом в Лондон. Но могу ли, смею ли я надеяться, что вы разрешите мне вернуться на похороны вашего отца. Разумеется, я не стану злоупотреблять вашим гостеприимством…

— Конечно, вы можете вернуться, мистер Глэпторн, — перебила она. — А чтобы вы заночевали где-нибудь еще, а не здесь — о таком я даже слышать не желаю. Надеюсь, вы простите меня, что вчера я держалась с вами столь холодно. Я мало кого подпускаю близко, такой уж у меня характер. К сожалению, во мне нет ничего от открытой натуры моего отца.

Я поблагодарил мисс Картерет за великодушие, затем мы коротко переговорили по поводу уже решенных вопросов: судебное следствие состоится в понедельник, в Истоне, ближайшем к Эвенвуду городе, при участии окружного коронера мистера Рикмена Гудли; погребение произойдет на кладбище церкви Святого Михаила и Всех Ангелов на следующей неделе.

— Кстати, мистер Глэпторн, — сказала она, — сегодня во второй половине дня у меня здесь назначена встреча с полицейскими чинами из Питерборо. Я уже сообщила служителям закона, что они могут рассчитывать на ваше содействие. Полагаю, вы не против?

Я ответил, что, будучи представителем «Тредголд, Тредголд и Орр» и, вероятно, последним человеком, видевшим мистера Картерета живым, я, конечно же, окажу всю посильную помощь в установлении личности убийц.

Мисс Картерет выразила мне признательность и сказала, что полицейские прибудут к двум часам, если меня устраивает такое время. Поскольку в пасторате меня ждали только к трем, я пообещал вернуться к назначенному часу и двинулся прочь.

— Надеюсь, мисс Картерет, у вас здесь есть друзья, — сказал я уже у двери, — и вы не останетесь в одиночестве в ближайшие дни.

— Друзья? Безусловно. Только я ничего не имею против одиночества. Я сызмалу была более или менее предоставлена сама себе — после смерти моей бедной сестры. В уединенной жизни я не вижу ничего страшного, уверяю вас.

— Полагаю, вам очень повезло с соседями?

— Вы имеете в виду доктора и миссис Даунтов?

Я вкратце поведал о своей утренней встрече с пастором и доложил, что сей джентльмен произвел на меня чрезвычайно благоприятное впечатление.

— Действительно, доктор Даунт очень хороший сосед, — кивнула она. — О лучшем и мечтать не приходится.

— Да и мистер Феб Даунт, думаю, желанный гость в любом обществе, — продолжал я самым лукавым образом, ибо твердо решил, что глубокая симпатия к мисс Картерет не помешает мне собирать сведения о моем враге.

— Вы знакомы с мистером Фебом Даунтом? — Губы у нее заметно напряглись, и она провела рукой по лбу — впрочем, ни на миг не спуская с меня пристального взгляда.

— Литературная слава бежит впереди него, — ответил я. — Кто же не упивался восхитительной «Итакой»?

— Вы потешаетесь над моим знаменитым соседом, мистер Глэпторн?

Как ни старался, я не мог найти в выражении лица мисс Картерет ничего, что подтверждало бы, что мы с ней сходимся в оценке литературного дарования Ф. Рейнсфорда Даунта.

— Вовсе нет. Быть поэтом поистине замечательно, и остается только позавидовать человеку, способному сочинять столь длинные поэмы.

— Теперь ясно: вы над ним издеваетесь.

Она посмотрела мне прямо в глаза, а потом рассмеялась — звонким заливистым смехом, который моментально передался и мне. Прилив веселости превратил мисс Картерет в совсем уже бесподобную красавицу, и с минуту мы безудержно хохотали самым ребяческим образом. Наконец она предприняла попытку успокоиться: немного отвернулась и сделала вид, будто смахивает с ближайшего стола лепестки, осыпавшиеся с букета.

— Должна вам сказать, мистер Глэпторн, что мы с мистером Даунтом выросли вместе и что с вашей стороны очень жестоко глумиться над литературными творениями моего товарища по играм.

— О, я над ними вовсе не глумлюсь, мисс Картерет, — возразил я. — Я их вообще не удостаиваю внимания.

Уже совладав с собой, она поворотилась ко мне и протянула руку.

— Что ж, мистер Глэпторн, возможно, в конце концов мы с вами станем друзьями. Не знаю, как вам удалось рассмешить меня в столь скорбный час, но я рада, что вы это сделали. Однако предупреждаю: не стоит недооценивать мистера Даунта. Он человек во многих отношениях незаурядный — и очень похож на вас.

— На меня? Чем же?

— Во-первых, он исполнен решимости добиться успеха в жизни — как и вы, насколько поняла из нашего короткого знакомства. Во-вторых, мне кажется, враг из него получился бы очень опасный — как и из вас.

— В таком случае мне придется держать при себе свое мнение о его литературном творчестве. Негоже восстанавливать против себя столь опасного человека.

Уже в следующий момент я пожалел о своем ироничном тоне, ибо улыбка разом исчезла с лица мисс Картерет.

— В общем, я вас предостерегла, — серьезно произнесла она. — Я хорошо знаю мистера Даунта — лучше всякого иного, полагаю, — и повторяю вам: с такими людьми шутки плохи. Впрочем, возможно, вы знакомы не только с сочинениями сего господина, но и с ним самим?

Разумеется, я солгал: сказал, что еще не имел удовольствия свести с ним личное знакомство, но надеюсь исправить это упущение при первом же удобном случае.

Мисс Картерет подошла к окну и подняла штору.

— Какое чудесное утро, — промолвила она. — Не прогуляться ли нам?

И мы прогулялись, сделали несколько кругов по саду — поначалу мы оба молчали, но немного погодя, отвечая на мои вопросы, мисс Картерет начала рассказывать о своем детстве в Эвенвуде: как однажды она заблудилась в огромном здании и испугалась, что потерялась навсегда; а потом, с моей ненавязчивой подсказки, она поведала о страшном дне гибели своей сестры, который и поныне помнит во всех душераздирающих подробностях, хотя ей было всего четыре годика, когда маленькую утопленницу принесли во вдовий особняк. Моя спутница вновь умолкла — несомненно, мучительные воспоминания о той утрате усугубили чувство горя, вызванное жестоким убийством любимого отца. Чтобы переменить тему, я принялся расспрашивать про ее житье-бытье за границей и поинтересовался, понравился ли ей Париж. А когда она сказала, что обожает французский язык, я тотчас предложил разговаривать на французском, что мы и делали, покуда я, изрядно обескураженный беглостью ее речи, не запнулся на каком-то слове — а моя очаровательная собеседница рассмеялась над моим смущением.

— Вижу, вы не привыкли, чтобы над вами смеялись, мистер Глэпторн. Полагаю, очень и очень немногие люди превосходят вас в каких-либо отношениях, а когда такое случается, вы принимаете это очень близко к сердцу. Разве не так?

Я согласился, что в целом она права, но добавил, что в части устного французского я смиренно признаю полное ее превосходство и даже рад (здесь я ничуть не лукавил) подвергаться насмешкам. Наконец, после нескольких кругов по саду, мы присели отдохнуть на каменную скамейку и пару минут молчали, подставив лица теплым лучам осеннего солнца.

Повернувшись к мисс Картерет с намерением сказать что-то, я увидел, что глаза у нее закрыты. О, как изысканно прекрасна была она в тот момент! Очки она оставила дома, и бледное лицо в обрамлении угольно-черных волос, озаренное ясным октябрьским солнцем, словно источало неземное, сверхъестественное сияние. Она сидела совершенно неподвижно, слегка запрокинув голову, чуть приоткрыв губы. Пленительнейшее зрелище! Я пожалел, что со мной нет фотокамеры, чтобы увековечить его.

Потом мисс Картерет открыла глаза и посмотрела прямо на меня.

— Ваше дело с моим отцом. Вы вправе сказать, в чем оно заключается?

— Боюсь, это не подлежит разглашению.

— Вы мне не доверяете? — осведомилась она. Взгляд ее стал холоден, в голосе появились холодные нотки.

Не найдя подходящего ответа, я уклончиво сказал:

— Мисс Картерет, речь идет не о моем доверии к вам, а о доверии моего работодателя ко мне.

Она на мгновение задумалась, потом встала, загородив мне солнце.

— В таком случае говорить больше не о чем. Я уже начала надеяться, что мы с вами станем друзьями, но без доверия…

— Уверяю вас, мисс Картерет… — начал я, но она вскинула ладонь, останавливая меня, и резко произнесла, делая упор на каждом слове:

— Никаких заверений, мистер Глэпторн. Заверения ровным счетом ничего для меня не значат. Они слишком легко даются.

Засим она повернулась и направилась обратно к дому, спустя несколько мгновений я двинулся следом. Когда я нагнал ее, на тропе, ведущей от сторожевого дома через рощу, показался высокий худой господин со скорбной физиономией, облаченный в панталоны, явно сшитые на человека гораздо ниже ростом.

— Мистер Гаттеридж, — прошептала мисс Картерет, не сводя глаз с посетителя. — Из похоронной конторы. Боюсь, нам придется продолжить наш разговор в другой раз. Всего доброго, мистер Глэпторн.

И с этими словами она оставила меня.

В течение следующего часа я бродил по парку, размышляя о последнем разговоре с мисс Картерет.

Естественно, я глубоко сожалел, что расстроил девушку в столь тяжелое для нее время, но мистер Тредголд обязался ее покойному отцу хранить строгую конфиденциальность, каковое обязательство распространялось и на меня, как на доверенного представителя мистера Тредголда. Однако мне пришлось признать, что мое чувство долга вступает в опасное противоречие с моими желаниями, и я не знал, достанет ли у меня силы отказать мисс Картерет еще раз. Точно в сомнамбулическом полусне, я смутно сознавал, что меня влечет, безудержно влечет неведомо куда. Мое внезапное добровольное безумие отягчалось тем обстоятельством, что все мои некогда искренние намерения в отношении Беллы напрочь вылетели у меня из головы — настолько я был ослеплен красотой мисс Картерет и настолько был глух к тихим укорам совести.

Я свернул с главной подъездной аллеи на дорожку, что вела к Храму Ветров, сооружению в виде древнегреческих руин, возведенному прадедом лорда Тансора в 1726 году. Оттуда я поднялся на возвышенность и углубился в лес, образующий западную границу парка, а потом спустился обратно между безмолвными рядами дубов и ясеней, под дождем облетавшей листвы, и вышел к западному фасаду усадьбы.

Вид величественных стен и башен разом вернул меня к действительности и заставил вспомнить о стоящей передо мной задаче. Если я достигну своей цели, этот восхитительный замок станет моим по праву наследства. Я не допущу, чтобы безрассудная страсть — возможно, всего лишь минутное увлечение — увела меня с пути, на который я встал. Что с того, что мисс Картерет красива? Белла тоже красива, а вдобавок добра, умна и нежна — любой мужчина может только мечтать о такой подруге. О мисс Эмили Картерет я не знаю ничего, помимо того, что она горда и чрезвычайно сдержанна. А вот Белла чистосердечна, пылка и предана одному мне. Какое мне дело до холодной мисс Картерет? Верно, я просто пережил кратковременное смятение чувств, вызванное ужасной смертью мистера Картерета. Еще немного поразмыслив над своей ситуацией, я, как нередко бывает с влюбленными глупцами, исполнился уверенности, что уже избавился от дурацкого наваждения. И вот я зашагал обратно к вдовьему особняку, нимало не сомневаясь, что чары, наведенные на меня мисс Картерет, уже к следующей нашей встрече бесследно рассеются благодаря быстрой прогулке по свежему октябрьскому воздуху.

Инспектор Джордж Галли, в обществе констебля, ждал меня в гостиной. Я уселся в кресло и достал сигару.

Допрос, хотя и продолжительный, проводился без особых тонкостей, и инспектор остался вполне удовлетворен моим правдивым рассказом (то есть правдивым во всем, что я счел возможным сообщить) о нашей с мистером Картеретом встрече в Стамфорде.

— Премного вам обязан, мистер Глэпторн, — наконец сказал он, закрывая записную книжку. — Поскольку вы не из местных, вряд ли у нас возникнет необходимость побеспокоить вас еще раз. Но если вдруг такая надобность все же возникнет…

— Да, конечно. — Я вручил инспектору визитную карточку с адресом «Тредголд, Тредголд и Орр».

— Вот и славно, сэр. Благодарю вас. Просто мера предосторожности, как я сказал. Уверен, мы вас больше не потревожим. Помяните мое слово, мы со дня на день схватим негодяев.

— Так вы считаете, они местные?

— Вне всяких сомнений, — ответил инспектор. — Это не первое такое преступление в наших краях, с сожалением должен сказать, хотя и первое со смертельным исходом. У нас уже есть подозреваемые… Больше я ничего не скажу.

Он посмотрел на меня значительным взглядом, в котором явственно читалось: «Вот из какого крутого теста вылеплены мы здесь, в Нортгемптоншире!»

— Ну что ж, инспектор, — произнес я, поднимаясь на ноги, — я доложу своему начальнику, что, по моему мнению, расследование не могло попасть в лучшие руки. Если вам потребуется от меня еще какая-нибудь помощь, пожалуйста, обращайтесь ко мне без всякого стеснения. А теперь разрешите откланяться.

Этот болван никогда не найдет убийцу мистера Пола Картерета, тайна смерти которого связана с много величайшей тайной. Распутать ее не под силу инспектору Джорджу Галли и его подчиненным.

(обратно)

23. Materfamilias[166]

Через полчаса, в три без малого, я явился в пасторат, согласно договоренности, и доктор Даунт принял меня в своем кабинете. Мы приятно провели час-полтора, рассматривая обширное собрание библейских и теологических текстов. Я не особо сведущ в данной области, а посему предоставил преподобному выбирать самые редкие или ценные тома и разглагольствовать о них, а сам изредка вставлял замечания, где мог. Потом внимание мое привлекло первое издание беньяновского «Пути паломника» (Пондер, 1678).

— О, Беньян! — воскликнул я, хватая том. — В детстве я часто его читал!

— Вот как? — промолвил доктор Даунт с видимым одобрением. — Честь и хвала вашему юному вкусу, мистер Глэпторн. А вот мне так и не удалось привить моему сыну любовь к этой замечательной книге, хотя я часто читал ему вслух «Путь паломника», когда он был маленьким. Боюсь, он не находил прелести в сей аллегории. — Он вздохнул. — Но мой мальчик обладал богатым воображением — полагаю, у него и поныне богатое воображение, хотя сейчас оно стало, так сказать, профессиональным свойством.

— Кажется, мисс Картерет упоминала мне, что ваш сын родился на севере страны.

Доктору Даунту явно хотелось поговорить, а я горел желанием послушать.

— Да, верно. Я возглавлял приход в Ланкашире в пору своего супружества — я имею в виду первого супружества. К прискорбию, моя дорогая жена — первая жена, как вы понимаете, — покинула нас вскоре после рождения Феба.

Преподобный опять вздохнул и отвернулся. Я заметил, что он бросил взгляд на маленький масляный портрет, висевший в нише между книжными полками. На нем была изображена тонкая, хрупкая женщина в розовато-лиловом платье и изящном капоре, с затуманенными голубыми глазами и воздушными локонами, падающими на плечи. Представлялось очевидным, что любовь к первой жене не угасла в сердце доктора Даунта. Прочистив горло и пригладив бороду, он собрался снова заговорить, но тут дверь отворилась, и в кабинет вплыла статная дама в шуршащих черных шелках.

— О, прошу прощения, Ахилл. Я не знала, что у тебя гость.

— Дорогая, — пролепетал доктор Даунт с видом человека, застигнутого на месте преступления, — позволь отрекомендовать тебе мистера Эдварда Глэпторна.

Дама устремила на меня надменный взор и протянула руку. Думаю, она ожидала, что я раболепно приложусь к ней, точно к королевской длани, но я лишь легко прикоснулся к кончикам пальцев и коротко поклонился.

— Рад познакомиться с вами, миссис Даунт, — сказал я и отступил на несколько шагов.

Спору нет, она была чертовски хороша собой. Такая привлекательная наружность вкупе с энергичным, предприимчивым нравом объясняла, почему доктор Даунт, сокрушенный горем о первой жене и заживо погребенный в Миллхеде, если не с готовностью, то, по крайней мере, без особого сопротивления поддался чарам этой женщины. Она принесла жизнь и надежду в мрачный, безотрадный дом, и преподобный, надо полагать, был рад этому. Но он никогда не любил ее, это представлялось очевидным.

— Мистер Глэпторн, — робко подал голос пастор, — гостит во вдовьем особняке.

— Неужели? — ледяным тоном промолвила дама. — Вы друг Картеретов, мистер Глэпторн?

— Я приехал из Лондона к мистеру Картерету по делу, — пояснил я, не собираясь входить в подробности касательно своего визита.

Миссис Даунт села рядом с мужем, покровительственно накрыв ладонью его руку, и мы заговорили о недавних трагических событиях и о том, сколь жестоко потрясла мирных обитателей Эвенвуда гибель соседа, пользовавшегося всеобщей приязнью.

— Мистер Пол Картерет доводился мне троюродным братом, — нараспев произнесла миссис Даунт, — а потому, натурально, это чудовищное злодеяние стало для меня особенно тяжелым ударом.

— Но вероятно, не столь тяжелым, как для его дочери, — вставил я.

Она метнула на меня взгляд, призванный, безусловно, осадить мою наглость.

— Разумеется, надобно полагать, что мисс Эмили Картерет глубоко переживает по поводу смерти своего отца, тем паче при столь ужасных обстоятельствах. Вы знакомы с мисс Картерет?

— Мы только вчера познакомились.

Она улыбнулась и кивнула с самым понимающим видом.

— Вы работаете по какой-нибудь профессии, мистер Глэпторн?

— Я вольный ученый.

— Вольный ученый? Как интересно. И дело связано с вашей научной деятельностью?

— Прошу прощения?

— Минуту назад вы сказали, что приехали к мистеру Картерету по делу.

— В известном смысле.

— В известном смысле. Понимаю.

Тут в разговор вмешался доктор Даунт, явно испытывавший неловкость.

— Мистер Глэпторн имел любезность похвалить мой библиографический труд, дорогая. Нам, бедным ученым, всегда приятно услышать одобрительный отзыв из уст знатока.

Он посмотрел на меня, словно ожидая какой-нибудь уместной реплики, но прежде чем я успел открыть рот, миссис Даунт снова заговорила.

— Каталог, составленный моим мужем, удостоился лестных отзывов от многих известнейших ученых, — заявила она, несомненно, давая понять, что мои похвалы ничего не стоят рядом с ними. — А сами вы публиковали какие-нибудь работы библиографического характера, мистер Глэпторн?

Разумеется, мне пришлось ответить отрицательно.

— Сын моего мужа тоже публикуется, — продолжала миссис Даунт. — Он довольно известный поэт, как вы, возможно, знаете. У него еще в детстве обнаружился незаурядный дар литературного слова, правда, Ахилл?

Пастор беспомощно улыбнулся.

— Само собой, лорд Тансор, который Фебу как второй отец, мгновенно разглядел в нем талант. Ахилл, я уверена, мистеру Глэпторну будет интересно увидеть новую книгу Феба. Она получила самые благоприятные рецензии, знаете ли, — сказала миссис Даунт, провожая взглядом мужа, направившегося к письменному столу, чтобы взять последнее произведение, вышедшее из-под пера Ф. Рейнсфорда Даунта, — поэму под названием «Пенелопа. Трагедия в стихах».

Я послушно пролистал том, изредка задерживаясь на какой-нибудь странице, чтобы прочитать строку-другую, и кивая с видом знатока, восхищенного поэтическими красотами. Как и следовало ожидать, там было одно сумбурное, напыщенное рифмоплетство, обычное для Феба.

— Превосходно, — сказал я, — просто превосходно. Кажется, за вашим сыном числится несколько подобных книг?

— Совершенно верно, — подтвердила миссис Даунт. — И все они были чрезвычайно благосклонно приняты критикой. Ахилл, покажи мистеру Глэпторну тот номер «Нового ежемесячного…».

— Прошу вас, не утруждайте себя, доктор Даунт, — поспешно проговорил я. — Думаю, я читал статью, о которой идет речь. Но как все-таки здорово, когда в семье есть поэт! Конечно, слава бежит впереди него, и надо признаться, я надеялся познакомиться с вашим сыном, пока нахожусь в Нортгемптоншире.

— Боюсь, он сейчас в отлучке. Феб пользуется особым доверием моего знатного родственника, — важно сообщила миссис Даунт. — Его светлость немного недомогает в последнее время, и потому он попросил Феба съездить на одну деловую встречу вместо него.

— Ваш сын будет страшно потрясен новостью о нападении на мистера Картерета, — заметил я.

— О, просто раздавлен, — ответила миссис Даунт. — У него в высшей степени чувствительная и сострадательная натура. Вдобавок он с детства знал мистера Картерета и его дочь.

После минутного молчания я повернулся к пастору:

— Полагаю, доктор Даунт, ваш сын не пойдет по вашим стопам теперь, когда добился такого успеха в свете?

Признаю, это был зловредный вопрос, но он предназначался не преподобному, а его жене. И действительно, миссис Даунт тотчас ответила, не дав мужу и рта раскрыть.

— Наша судьба сложилась здесь чрезвычайно удачно. Мы небогаты, но живем под самым милостивым и щедрым покровительством.

— Вы имеете в виду Господа Бога?

— Я имею в виду, мистер Глэпторн, лорда Тансора, осыпавшего нас многими благодеяниями. Не будь у Феба иных перспектив, тогда, я уверена, он с успехом применил бы свои дарования в церкви. Но перед ним открываются хорошие, просто превосходные перспективы — и в литературе, и…

Тут она запнулась, а я выжидательно вскинул брови. Но прежде чем она успела продолжить, в дверь постучали, и вошла служанка с подносом.

Получив удобную возможность переменить тему, миссис Даунт принялась разливать чай и расспрашивать меня обо мне: живу ли я в Лондоне с самого рождения? Учился ли я в Кембридже, как ее пасынок? Впервые ли я в Эвенвуде? Давно ли я знал мистера Картерета? Являюсь ли я членом Роксбургского клуба, как ее муж, и водил ли знакомство с покойным мистером Диббином,[167] которого они часто имели честь принимать в Эвенвуде? Я отвечал на все вопросы вежливо, но по возможности коротко. Миссис Даунт конечно же заметила мою уклончивость и в качестве ответного хода забросала меня новыми вопросами. Последующие несколько минут мы продолжали нашу игру, а доктор Даунт сидел в молчании. Наконец она поинтересовалась, успел ли я осмотреть усадьбу. Я сказал, что ненадолго заглянул в часовню, дабы отдать последнюю дань уважения мистеру Картерету, но надеюсь в самом ближайшем будущем получить более полное представление о резиденции лорда Тансора.

— Но вы должны, по крайней мере, увидеть библиотеку, прежде чем уедете! — внезапно вскричал доктор Даунт.

— Боюсь, мне надо вернуться в Лондон завтра же.

— Мы можем пойти туда сейчас же, коли вам удобно.

Я с радостью принял предложение, пришедшееся мне весьма по вкусу. Мы быстро допили чай, и миссис Даунт встала, собираясь удалиться.

— До свидания, мистер Глэпторн. Надеюсь, мы получим честь увидеться с вами в скором времени. Может статься, в следующий ваш приезд в Эвенвуд судьба окажется более благосклонна и предоставит нам случай познакомить вас с моим пасынком.

Я выразил надежду, что мне не придется долго ждать этого удовольствия.

Миссис Даунт выпрямилась в полный рост, и сейчас я в упор смотрел в ее серые глаза. Сколько ей сейчас лет? Пятьдесят три или пятьдесят четыре?[168] Я точно не помнил. Впрочем, невзирая на возраст, она по-прежнему сохраняла очарование, свойственное искушенной кокетке. Теперь я понимал, каким образом ей удалось настроить лорда Тансора в пользу своего пасынка: несомненно, здесь она пустила в ход все свое обаяние и бесспорную красоту вкупе с властным характером. Под пристальным взором пленительных глаз миссис Даунт я вдруг на краткий миг исполнился уверенности, что она интуитивно чувствует во мне угрозу для своего благополучия и благополучия обожаемого Феба. Одним словом, я вызывал у нее неприязнь и недоверие, как и она у меня.

Снова оставшись наедине, мы с доктором Даунтом вернулись к прерванному разговору о неоплатонической философии — в частности, о переводах Плотина и Прокла, выполненных Тейлором.[169] Пастор пустился в рассуждения о тейлоровском вольном переложении «De antro nympharum» Порфирия,[170] а от них мы плавно перешли к другим равно увлекательным предметам, касающимся античных теологических доктрин — в каковой области оба обнаружили изрядную осведомленность.

— Мистер Глэпторн, — сказал наконец доктор Даунт, — могу ли я попросить вас об одном одолжении?

— Безусловно, — ответил я. — О каком именно?

— Дело вот в чем. Хотя в целом я являюсь глубоким почитателем мистера Тейлора, у него не всегда достает филологических и лингвистических способностей для просветительской деятельности в этой важной области. В данном случае речь идет о тейлоровском переводе Ямвлиха. Я взял на себя смелость подготовить новое переложение «De mysteriis»,[171] первая часть которого будет опубликована в «Классикал джорнал».[172] Текст уже набран, и сейчас гранки вычитывает мой друг, профессор Люсьен Слейк, проживающий в Барнаке. Может, вы знакомы с работой профессора Слейка, посвященной Эвгемеру?[173] Профессор хорошо знает Ямвлиха, но наверняка не столь основательно, как вы. Посему я хочу попросить вас вот о каком одолжении: не окажете ли вы мне великую любезность, согласившись просмотреть гранки перед отправкой в печать?

Я решил, что таким образом мне представится возможность поближе сойтись с доктором Даунтом и, как следствие, занять выгодную позицию по отношению к его сыну. Поэтому я сказал, что почту за удовольствие и честь ознакомиться с упомянутой работой, и мы условились, что доктор Даунт безотлагательно напишет профессору Слейку записку с просьбой отослать гранки мне в гостиницу «Георг» до моего убытия в Лондон.

— Ну-с, а теперь пойдемте, — весело промолвил преподобный.

Коллекция книг, собранная Уильямом Дюпором, двадцать третьим бароном Тансором, вскоре после Французской революции, выдерживала сравнение с библиотеками, основанными вторым графом Олтропским Спенсером и третьим герцогом Роксбургским. Двадцать третий барон унаследовал от отца около трех тысяч томов, бессистемно собранных его предками в течение нескольких веков, а в скором времени приобрел в дополнение к этому собранию целую библиотеку одного венгерского аристократа — около пяти тысяч единиц хранения, — содержавшую не одну сотню первых печатных изданий греческих и римских классиков, а равно множество шедевров типографского искусства семнадцатого и восемнадцатого веков, выпущенных издательствами Баскервиля и Фулиса. Затем он принялся методично умножать свою коллекцию, изредка прибегая к нетрадиционным мерам: много путешествовал в поисках первых изданий античных авторов, не представленных в библиотеке графа Лажко, а попутно скупал в больших количествах первопечатные Библии, инкунабулы[174] и редкие издания произведений ранней английской литературы (к последним он питал особенный интерес). Ко времени его смерти в 1799 году книжное собрание насчитывало свыше сорока тысяч томов.

Первоначальная библиотека размещалась в темном сыроватом покое в елизаветинском стиле на северной стороне здания, но вскоре там перестало хватать места для новых приобретений его светлости. Поэтому в 1792 году, как я упоминал ранее, лорд Тансор благоразумно решил отреставрировать большой бальный зал со знаменитой потолочной росписью Веррио, расположенный в западной части усадьбы, чтобы хранить там свою быстро растущую книжную коллекцию. Работа, потребовавшая огромных расходов, завершилась всего через год, и летом 1793 года все собрание книг перекочевало на новое место, где впоследствии приросло еще многими тысячами томов.

В этот великолепный зал я впервые вступил в сопровождении преподобного Ахилла Даунта ранним вечером 27 октября 1853 года. От пастората мы шли через парк, против заходящего солнца, и по дороге разговаривали о мистере Картерете.

В отсутствие своей жены доктор Даунт превращался в совершенно другого человека — словоохотливого, энергичного и общительного. В ее присутствии он заметно тушевался, не желая противопоставлять свой собственный сильный характер властному нраву супруги. Сейчас, на вольном воздухе, когда мы спускались с холма к реке, он словно ожил. Мы обсудили разные вопросы, касающиеся Bibliotheca Duportiana, и я еще раз поздравил преподобного с его великим достижением — по моему мнению, составитель столь монументального каталога увековечил свое имя для грядущих поколений ученых-библиографов.

— Да уж, потрудиться пришлось изрядно, — сказал он, — ибо раньше книги не каталогизировались надлежащим образом и содержались в некотором беспорядке. Конечно, я располагал библиографическим списком английских книг семнадцатого века, составленным доктором Берсталлом[175] в… дай бог памяти… тысяча восемьсот десятом году или около того. Берсталл, как вам, вероятно, известно по его небольшому сочинению о Плантине, был в высшей степени скрупулезный ученый, и многие его описания я использовал почти дословно. Да, он очень помог мне в моей работе, хотя благодаря его списку обнаружилась одна маленькая тайна.

— Тайна?

— Я говорю о бесследном исчезновении editio princeps[176] маленького, но поистине превосходного сочинения Фелтема «Суждения». Данную книгу, значившуюся черным по белому в списке Берсталла, мне так и не удалось найти. Где я только не искал. В собрании, разумеется, имелись позднейшие издания, но только не первое. Доктор Берсталл ну никак не мог включить этот том в свой список по ошибке, и я совершенно уверен, что его не продавали. Я не один час просидел над продажными записями, которые тщательно велись на протяжении многих лет. Странное дело, но, когда я упомянул об этом мистеру Картерету, он тотчас вспомнил означенный томик Фелтема — собственно говоря, он знал наверное, что его читала первая жена лорда Тансора незадолго до смерти. В кражу как-то с трудом верится — спору нет, издание прелестное, но особой ценности оно не представляет. Мистер Картерет тщательнейшим образом обыскал покои ее светлости — на случай, если книга не была возвращена в библиотеку, — но безрезультатно. Пропажа так и не найдена по сей день.

— К слову о мистере Картерете, — сказал я, когда мы уже приближались к огромным кованым воротам переднего двора. — Полагаю, теперь лорду Тансору придется искать нового секретаря.

— Да, видимо, такая необходимость возникнет. У его светлости великое множество разнообразных дел, требующих внимания, а мистер Картерет был в высшей степени добросовестным и трудолюбивым джентльменом. Найти ему замену будет нелегко, ведь он был не просто секретарем. Можно с полным правом сказать, что он работал за семерых: вел дела и весьма обширную переписку лорда Тансора, а вдобавок являлся de facto хранителем архива, библиотекарем и бухгалтером. В поместье, конечно, имеется инспектор лесов и фермерских хозяйств, некто капитан Таллис, но во всех прочих отношениях мистер Картерет был подлинным управляющим Эвенвуда, хотя лорд Тансор не всегда относился к нему с благодарностью, какой достоин дельный и преданный слуга.

— И вы говорите, он был еще и толковый ученый?

— Да, — ответил доктор Даунт. — Думаю, в лице науки он упустил свое истинное призвание, несмотря на все прочие свои замечательные способности. Составленный мистером Картеретом перечень манускриптов свидетельствует о хорошо осведомленном и проницательном уме. Я смог включить его целиком, почти без исправлений, в свой каталог в качестве приложения. Увы, сей библиографический список останется единственным памятником мистеру Картерету, хотя и превосходным. Если бы только он успел завершить свой огромный труд — вот был бы памятник так памятник.

— Огромный труд? — переспросил я.

— История рода Дюпоров, начиная с первого барона. Грандиозное дело, которым он занимался почти четверть века. По роду своих служебных обязанностей мистер Картерет имел доступ к обширному собранию фамильных бумаг за пять веков, хранящемуся в архивной комнате, и именно на тщательном изучении данных документов он основывался при составлении родовой хроники. Боюсь, теперь вряд ли удастся найти человека, достаточно одаренного и усердного, чтобы закончить начатую мистером Картеретом работу. А это, на мой взгляд, большая потеря для мира, ибо история рода Дюпоров богата событиями ичрезвычайно интересна. Ну, вот мы и пришли.

(обратно)

24. Littera scripta manet[177]

Мы стояли перед величественным западным фасадом с видом на тщательно ухоженные сады и отдаленный Молсийский лес. По всей длине фасада тянулась мощеная терраса с балюстрадой, украшенной вазами, — та самая терраса, где я делал фотографический портрет лорда Тансора.

Мы вошли в библиотеку. В медовых лучах предвечернего солнца, лившихся в высокие арочные окна, интерьер большого зала сиял и переливался кондитерскими бело-золотыми цветами. Расписанный Веррио потолок представлялся взору расплывчатым вихрем красок; по трем стенам громадного помещения тянулись высоченные — от пола до потолка — белые стеллажи, разделенные колоннами. Я жадно озирал великолепную картину, открывшуюся передо мной: бесчисленные ряды книг всех форматов — ин-фолио, ин-кварто, ин-октаво, ин-дуодецимо, ин-октодецимо, — являющих глазу все грани типографского и переплетного искусства.

Аккуратно натянув белые нитяные перчатки, извлеченные из кармана, доктор Даунт подошел к одному из стеллажей и взял с полки толстый том ин-фолио.

— Что вы скажете об этом? — спросил он, осторожно положив книгу на резной позолоченный стол.

Это был превосходный экземпляр «Legenda Aurea» Иакова Ворагинского, переведенной и напечатанной Какстоном в Вестминстере в 1483 году, — исключительно редкое и ценное издание. Доктор Даунт достал из ящика стола еще одну пару нитяных перчаток и протянул мне. Руки у меня слегка дрожали, когда я раскрыл старинный фолиант и благоговейно уставился на благородный черный шрифт.

— «Золотая легенда», — приглушенным голосом промолвил пастор. — Самая популярная книга после Библии в христианском мире позднего Средневековья.

Я с трепетом переворачивал огромные страницы, задерживаясь на великолепных гравюрах с изображением святых в нимбах, а потом в глаза мне бросилась строчка из «Жития Адама»:

[178]

Сад земных радостей и наслаждений. Лучшего описания Эвенвуда не сыскать. И этот рай станет моим однажды, когда я успешно доведу дело до конца. Я буду дышать этим воздухом, разгуливать по залам и коридорам роскошной усадьбы, бродить по живописному парку. Но наивысшим из всех наслаждений станет единовластное обладание этой дивной библиотекой. Что еще нужно душе страстного библиофила? Здесь столько невиданных чудес, что и не счесть, столько бесценных сокровищ, что и не помыслить. Доселе вы видели меня только с худшей стороны. Теперь позвольте мне положить на другую чашу весов то, что я искренне считаю лучшим своим качеством: самозабвенную любовь к духовной жизни, к тем поистине божественным способностям ума и воображения, которые в наивысшем своем проявлении превращают в богов всех нас.

— Это самый первый том, описанный мной для каталога, — сказал доктор Даунт, положив ладонь на огромный фолиант, совершенно завороживший мою душу. — Я помню все так ясно, будто дело происходило только вчера. Август тысяча восемьсот тридцатого года. Двадцать девятое число, не по-летнему ненастная погода: яростный ветер, проливной дождь и такая темень, что уже за террасой ничего толком не разглядеть. Лампы здесь горели весь день напролет. Книга стояла не на своем месте — обратите внимание: на этих стеллажах тома расставлены в алфавитном порядке по именам авторов. Сперва я хотел переставить книгу на положенное место и ознакомиться с нею позже, но потом, повинуясь внезапному порыву, я решил все же взяться за нее безотлагательно. Поэтому она занимает особое место в моем сердце.

Преподобный любовно смотрел на раскрытый фолиант, задумчиво улыбаясь и поглаживая длинную бороду. В тот момент я почувствовал глубокое родство со славным стариком и поймал себя на мысли, что мне очень хотелось бы иметь такого вот отца.

Он поставил книгу на место и взял следующую: сочинение Капгрейва «Nova Legenda Angliae», напечатанное Уиркином де Уордом в 1516 году. Пока я зачарованно разглядывал великолепный том, он прошагал к другому стеллажу и вернулся с первым изданием великого мистического трактата Уолтера Хилтона «Scala Perfectionis» («Ступени совершенства»), напечатанного тем же Уордом в 1494 году. Я едва начал рассматривать эту книгу, как доктор Даунт уже подступил ко мне со следующим сокровищем — трактатом «Ars Morendi» («Искусство умирать»), напечатанным Пинсоном. Затем он снова отошел и на сей раз вернулся с «Vitas Patrum» («Жития Отцов») святого Иеронима перевод Какстона, который завершил работу над ним в последний день своей жизни; превосходное издание ин-фолио, выпущенное де Уордом в 1496 году.

Так все продолжалось, покуда не начали сгущаться сумерки и слуга не принес свечи. Наконец, когда пастор пошел ставить на место бесподобное барклаевское издание Саллюста, я принялся сам прохаживаться по залу.

Я остановился в нише между двумя выходившими в сад окнами, чтобы заглянуть в застекленный выставочный шкафчик — там на синем бархате покоился кусочек грязного бурого пергамента в несколько дюймов шириной и длиной два-три дюйма. Он явно долго хранился в сложенном виде, но теперь был развернут для обозрения и прижат по углам круглыми медными гирьками с выбитым на них гербом Дюпоров.

Пергамент был тесно исписан мельчайшим изящным почерком, изобилующим крохотными завитушками и виньетками. Я взял лежавшую на шкафчике лупу и начал медленно разбирать первые слова: «HENRICUS Dei gratia Rex Angliae Dominus Hyberniae et Dux Aquitaniae dilecto et fideli suo Malduino Portuensi de Tansor militi salutem».[179]

Беззвучно произнося слова, я вдруг осознал: да ведь это подлинная повестка о вызове в парламент, посланная Симоном де Монфором от имени короля Генриха III сэру Малдвину Дюпору в 1264 году, — документ исключительной редкости и, возможно, единственный в своем роде. Чудо, что он вообще сохранился до наших дней.

На миг у меня перехватило дыхание при мысли об исторической ценности и значении документа. Зная теперь о своем происхождении от сэра Малдвина Дюпора, я невольно задался вопросом: какие качества передались мне от этого человека «из железа и крови»? Храбрость, хотелось верить, и сильная, стойкая воля; крепкий дух, который запросто не сломишь; решительность выше средней и достаточно твердый характер, чтобы сражаться до победного конца. Ибо я тоже, как и мой предок, избран и призван — не волей земного монарха, но самой Судьбой, предначертавшей мне восстановиться в законных правах. А разве может кто-нибудь отказаться выполнять повеления Великого Кузнеца?

Я положил лупу и продолжил осмотр библиотеки. В дальнем конце зала я увидел приоткрытую дверь — а вы уже знаете, что против такого искушения я устоять не в силах. Само собой, я сунул туда нос.

За дверью находилось маленькое помещение — поначалу мне показалось, что там вообще нет окон, но потом я заметил ряд застекленных треугольных проемов под самым потолком, пропускавших достаточно света, чтобы мне удалось составить общее представление о размерах и обстановке комнаты. Взяв одну из зажженных свечей, недавно принесенных слугой, я вошел.

По очертаниям помещения я понял, что оно располагается на нижнем этаже приземистой восьмигранной башни готического стиля, в которую упирался южный конец террасы. У одной из стен стояло бюро, заваленное бумагами; у остальных теснились книжные шкафы и стеллажи, забитые перевязанными и снабженными ярлыками пачками документов — при виде них мне тотчас вспомнился матушкин письменный стол в Сэндчерче. В темном дальнем углу я различил маленькую арочную дверь — видимо, за ней начиналась лестница, ведущая на верхние этажи.

Но в первую очередь внимание мое привлек портрет, висевший над бюро. Я поднял свечу, чтобы рассмотреть его получше.

На нем была изображена в полный рост дама в падающем свободными складками черном платье в испанском стиле и черной же кружевной головной накидке вроде мантильи. Темные волосы зачесаны назад и падают на обнаженные плечи двумя длинными локонами. Черная бархотка на прелестной шее. Взор отведен в сторону, словно она вдруг заметила там что-то. Длинные тонкие пальцы левой руки покоятся на крупной серебряной броши, прикрепленной к корсажу; правая рука, держащая веер, небрежно опущена вдоль тела. Дама слегка прислоняется плечом к древней каменной стене, за которой видна яркая луна, выглядывающая из-за темных грозовых туч.

Сама по себе композиция портрета вызывала восхищение. Но лицо женщины! Пленительные огромные глаза с густо-черными зрачками, черные брови в ниточку. Прелестный нос, длинный, но чуть вздернутый, изящно очерченные губы. Сочетание телесной красоты со своевольным выражением лица, мастерски переданным художником, производило поистине чарующее впечатление.

Я поднес свечу ближе к картине и разобрал надпись в самом углу: «Fecit[180] Р. С. Б. 1819». Теперь у меня не осталось и тени сомнения: на портрете представлена первая жена лорда Тансора — моя прекрасная своенравная мать. Я попытался совместить образ этой бесподобной красавицы со своими поблекшими воспоминаниями о печальной мисс Лэмб, но не сумел. Художник изобразил леди Тансор в самом расцвете красоты и сил — за считаные месяцы до того, как она совершила роковой шаг, навсегда изменивший ее и мою судьбу.

Позади послышался легкий шорох. В дверях стоял доктор Даунт с очередным томом в руках.

— А, вот вы где, — сказал он. — Я подумал, вам будет интересно взглянуть на это.

Он вручил мне экземпляр «Pseudodoxia Epidemica» («Эпидемия ложных мнений») сэра Томаса Брауна, первое издание 1646 года.

Я с улыбкой поблагодарил его и принялся рассматривать книгу (еще одно из любимейших моих сочинений), но мысли мои витали далеко.

— Значит, вы обнаружили святилище мистера Картерета. Так странно находиться здесь и не видеть нашего друга на обычном месте. — Доктор Даунт указал на бюро. — Вижу, вы и портрет миледи нашли. Разумеется, я не был знаком с ней — она скончалась до нашего переезда в Эвенвуд, — но люди здесь часто вспоминают ее. По всеобщему мнению, она была очень незаурядной женщиной. Портрет не закончен, как вы заметили, поэтому и висит здесь. О господи, да неужто уже столько времени?

Часы в библиотеке пробили шесть.

— Боюсь, мне пора возвращаться домой. Жена наверняка уже заждалась меня. Ну-с, мистер Глэпторн, надеюсь, наша экскурсия не слишком вас разочаровала?

Мы расстались в самом начале тропы, что вела за ворота парка к пасторату.

Преподобный остановился и, устремив взгляд на горящие окна вдовьего особняка за рощей, со вздохом промолвил:

— Бедная девочка.

— Мисс Картерет?

— Теперь она осталась одна-одинешенька на белом свете — ее злополучный отец больше всего страшился такой участи. Но она сильна духом и получила хорошее воспитание.

— Возможно, она выйдет замуж, — предположил я.

— Замуж? Да, возможно, хотя я даже не знаю, кто возьмет мисс Картерет в жены. В прошлом мой сын питал матримониальные надежды насчет нее, и моя супруга… то есть мы с супругой не возражали бы против такой партии. Но она отвергла ухаживания Феба; вдобавок, боюсь, он не пользовался расположением ее отца. Мистер Картерет был небогатым человеком, знаете ли, и теперь его дочь будет зависеть от щедрости лорда Тансора. Но она держится самых твердых взглядов на вопросы, которые вообще не должны занимать молодую барышню. Думаю, научилась этому за границей. Сам я ни разу не покидал родных берегов и надеюсь, мне никогда не придется. А вот мой сын неоднократно выражал желание съездить не куда-нибудь, а в Америку. Ладно, поживем — увидим. А теперь, мистер Глэпторн, желаю вам доброго вечера. Надеюсь, мы с вами в самом скором времени увидимся, к обоюдному нашему удовольствию.

Он уже собрался двинуться прочь, когда взгляд мой случайно упал на башни Южных ворот и в голове моей всплыла мысль, смутно тревожившая меня весь день.

— Доктор Даунт, позвольте спросить, почему вы считаете, что мистер Картерет возвращался домой лесом? Ведь кратчайший путь из Истона к вдовьему особняку пролегает через деревню?

— Да, действительно, путь через деревню значительно короче, — ответил преподобный. — Въезжать в парк с Олдстокской дороги через Западные ворота было бы резоннее лишь в одном случае: если бы у мистера Картерета имелась надобность наведаться в усадьбу, расположенную гораздо ближе к Западным воротам, нежели к Южным.

— А вы не знаете, имелась ли у него такая надобность?

— Не знаю. Может, он хотел обсудить какое-то дело с лордом Тансором перед возвращением домой. Итак, мистер Глэпторн, еще раз желаю вам доброго вечера.

Мы обменялись рукопожатием, и я проводил взглядом пастора, шагавшего к воротам в стене. Сразу за воротами он обернулся и помахал мне рукой. А потом скрылся из виду.

Я свернул на дорожку, ведущую на конюшенный двор, и там повстречал судомойку Мэри Бейкер с фонарем в руке.

— Добрый вечер, Мэри, — сказал я. — Надеюсь, тебе стало лучше против вчерашнего.

— О да, благодарствуйте, сэр, вы очень добры. Мне, право, неловко, что я давеча разревелась перед вами. Но я в страшном расстройстве, вот какое дело. Хозяин был так добр ко мне… ко всем нам. Замечательный человек, сами знаете. Вдобавок это ужасным образом напомнило мне о том, что приключилось с моей сестрой.

— С твоей сестрой?

— С моей единственной сестрой, сэр, Агнес Бейкер. Она малость постарше меня и стала мне заместо матери, когда наша мать померла — мы в ту пору совсем еще детьми были. Она работала в усадьбе, под началом миссис Бэмфорд, покуда тот мерзкий скот не увез ее с собой. — Мэри запнулась и на миг умолкла, словно пытаясь справиться с сильным волнением. — Извините, сэр, вряд ли вам интересно слушать мою болтовню. Доброго вам вечера, сэр.

Она двинулась было прочь, но я остановил ее. Что-то смутно забрезжило в темном, заброшенном уголке моей памяти.

— Погоди, Мэри, не уходи, пожалуйста. Присядь на минутку, расскажи мне про свою сестру.

После недолгих ласковых уговоров девушка согласилась отложить свое занятие, и мы сели на грубо сколоченную скамью, сооруженную вокруг корявого толстого ствола старой яблони.

— Ты упомянула о каком-то скоте, Мэри. Ты кого имела в виду?

— Да гнусного негодяя, который увез отсюда мою сестру, а потом убил бедняжку.

— Убил? Быть такого не может!

— Очень даже может! Хладнокровно убил. Женился на ней, а потом взял да убил. Я-то с первого взгляда поняла, что он дрянь человек, но Агнес и слушать меня не хотела. Мы с ней тогда впервые в жизни повздорили. Но я как в воду глядела: он оказался мерзавцем, даром что вскружил ей голову.

— Продолжай, Мэри.

— В общем, сэр, он называл себя джентльменом — во всяком случае, одевался по-джентльменски, не стану врать. Даже изъяснялся довольно благовоспитанно. Но никаким джентльменом он не был, ни капельки. Да что там говорить — он ведь чуть не в слугах состоял, когда впервые объявился в Эвенвуде.

— А как твоя сестра познакомилась с ним?

— Он приехал из Лондона, вместе с мистером Даунтом.

— С мистером Даунтом? — недоверчиво переспросил я. — С пастором?

— О нет, сэр, с его сыном, мистером Фебом Даунтом. Он приехал с мистером Фебом и еще одним господином на званый обед по случаю дня рождения его светлости. Я как раз шла от ворот, когда они прокатили мимо. Но сам он не был приглашен, только мистер Феб и тот второй джентльмен. А он при них вроде как в услужении состоял — правил экипажем, в котором они прибыли. Хотя одет он был распрекрасно, много о себе воображал и с двумя другими господами держался запросто. В общем, тогда-то он познакомился с Агнес, вечером, во дворе возле погреба. И до чего же ловко он повел дело! Все вился вокруг Агнес да сладкие речи вел, а она, бедная дурочка, приняла все за чистую монету и подумала, ну надо же, такой важный господин обратил внимание на нее, простую служанку. Но он-то был ничем не лучше — нет, он был гораздо, гораздо хуже. Мы ведь девушки приличные, благовоспитанные. А он невесть из какой грязи вылез и бог знает как разбогател. Почему мистер Феб с ним повелся — непонятно. Он воротился через неделю, но не с мистером Фебом и не в гости к нему. А потом — ну что бы вы думали? На следующий день Агнес приходит и говорит: «Поздравь меня, Мэри, я выхожу замуж, вот доказательство». Тут она протягивает руку и показывает кольцо, что он подарил. Всего через неделю — представляете! И ничегошеньки-то она слышать не желала: затыкала уши да трясла головой. Так и уехала, бедная овечка. И поверите ли, сэр, с тех пор я ее больше не видела. Ах, несчастная моя сестра, самая моя близкая и любимая подруга на всем белом свете.

— А что произошло потом, Мэри? — спросил я. Во мне крепла уверенность, что я знаю, чем закончилась эта история.

— Спустя месяц, сэр, я получила от Агнес письмо — она сообщала, что он женился на ней, как обещал, и они живут на широкую ногу в Лондоне. Ну, разумеется, я маленько успокоилась, хотя нутром чуяла, что брак с таким негодяем добром для нее не кончится. Я все ждала, ждала следующей весточки от сестры, но она не писала. Прошло полгода, сэр, целых полгода, и я вся извелась от тревоги — можете спросить у миссис Роуторн, коли не верите. И вот, Джон Брайн, чтобы меня успокоить, решил поехать в Лондон, разыскать Агнес и написать мне, что да как. О сэр, как же я тряслась от страха, когда от него пришло письмо — и предчувствие меня не обмануло! Я даже побоялась сама распечатать его и отдала миссис Роуторн, чтобы она прочитала мне вслух. Там содержалась самая страшная новость из всех мыслимых: этот зверь убил мою бедную сестру — избил до смерти, да так жестоко, что изуродовал ее милое личико почти до неузнаваемости. Однако он был арестован и собирался предстать перед судом, и я немного утешилась мыслью, что негодяя повесят за гнусное злодейство, хотя для него и виселицы мало. Но даже в таком утешении мне было отказано: какой-то подлый адвокат подбил присяжных признать виновным другого человека. Они заявили, будто этот другой тайно состоял с моей сестрой в любовной связи! Моя Агнес! Да она бы никогда не пошла на такое, никогда в жизни. В общем, убийцу освободили, а заместо него повесили другого человека — хотя, видит Бог, он был невиновен, как и моя любимая злосчастная сестра.

Мэри умолкла, в ее прелестных карих глазах стояли слезы. Я накрыл ладонью руку девушки, чтобы хоть немного утешить, а потом задал последний вопрос:

— Как звали мужа твоей сестры, Мэри?

— Плакроуз, сэр. Джосая Плакроуз.

(обратно)

25. In limine[181]

Плакроуз.

Я вспомнил циничную презрительную улыбку, которую он адресовал присяжным, снявшим с него обвинение в убийстве жены — сестры Мэри Бейкер, Агнес. «Вы глупцы, — казалось, говорил он всем своим видом. — Вы знаете, что это моих рук дело, но я вам не по зубам». И спасением от петли он был обязан мне — мне!

Плакроуз был здоровенный малый, грузный, но проворный, даже шире Легриса в плечах, с громадными ручищами — на правой не хватало указательного пальца, случайно отрубленного в пору занятий мясницким делом. Вообще-то я не робкого десятка, но с таким типом, как Джосая Плакроуз, я бы поостерегся связываться: мерзкий прищур свиных глазок изобличал в нем необузданную склонность к бессмысленному и жестокому насилию, а элегантность платья и манер лишь усиливала общее зловещее впечатление. С первого взгляда вы бы почти приняли его за джентльмена — почти. Он уже давно вычистил из-под ногтей кровь смитфилдских скотобоен, но по сути своей остался мясником.

Весь вид Джосаи Плакроуза явственно свидетельствовал, что именно он повинен в безжалостном убийстве своей несчастной жены, совершенном в ходе какой-то обычной семейной ссоры, но благодаря моим стараниям он так и не услышал колоколов церкви Гроба Господня[182] и вышел на волю, чтобы снова убивать. После освобождения Плакроуз как ни в чем не бывало вернулся в свой дом на Веймут-стрит, словно бросая вызов соседям и общественному мнению. Разумеется, мистер Тредголд ни разу не изъявил желания узнать, каким образом я провернул такой фокус. Я видел выступление блистательного месье Робера-Удена[183] в Париже и воочию наблюдал, какое действие производит искусство иллюзионизма на людей, желающих верить в чудо. Я не использовал ни зеркал, ни электрической силы, чтобы создать иллюзию виновности ни в чем не повинного человека и отказать Калкрафту[184] или еще какому-нибудь вешателю в удовольствии накинуть петлю на шею гнусного Плакроуза. Однако в моем распоряжении имелись другие испытанные средства, равно действенные применительно к моей доверчивой аудитории: якобы найденные у злополучного простака письма, доказывающие его прелюбодейную связь с миссис Агнес Плакроуз, урожденной Бейкер; а также многочисленные свидетели, из которых одни были готовы показать под присягой, что обвиняемый обладает свирепым нравом и что он находился в доме Плакроузов в роковой вечер, а другие — подтвердить, что в момент убийства Плакроуз сидел в одной из шедуэллских таверн. Сделав свое дело, свидетели — тщательно отобранные, хорошо подготовленные и щедро оплаченные — бесследно сгинули в недрах Лондона.

Так вот и получилось, что одним морозным декабрьским утром, по завершении очередного судебного следствия, некий мистер Уильям Крэкуэлл, помощник аптекаря с Бедфорд-роу в Блумсберри, вышел из Двери Смертников Ньюгейтской тюрьмы, направляясь на назначенную встречу с мистером Калкрафтом, а в то же самое время мистер Джосая Плакроуз — небрежно помахивая тяжелой тростью с серебряным набалдашником, которой он размозжил череп своей бедной жены, и неторопливо переступая ногами, обутыми в башмаки, которыми он раздробил ребра уже умирающей жертве, — шел на прогулку по парку Хэмпстед-Хит. После суда мне нисколько не хотелось поздравить себя с успехом, и ни я, ни мистер Тредголд не испытывали ни малейшего удовлетворения, что нашего клиента оправдали и отпустили. В общем, Плакроуз был забыт.

После ухода Мэри я принялся расхаживать по конюшенному двору, невольно вспоминая медицинское заключение о телесных повреждениях Агнес Плакроуз, сделанное мистером Генри Уитмором, врачом и аптекарем с Солбат-сквер, Клеркенуэлл. Кипя гневом, я вышел со двора в оглушенном состоянии и стремительно зашагал в темноте куда глаза глядят.

Рассказ Мэри о несчастной сестре, соблазненной жестоким негодяем, тронул меня гораздо сильнее, чем я мог представить. Но мысли мои занимал не один только Плакроуз, а еще и Феб Даунт — опять он! Казалось, он подстерегал меня за каждым поворотом — неблагозвучный, отвратительный для слуха basso continuo,[185] сопровождающий мою жизнь. Факт близкого знакомства двух столь разных людей озадачил меня сверх всякой меры. «Какие общие интересы, — недоумевал я, — могут связывать безжалостного убийцу и сына эвенвудского пастора?»

Около часа я бесцельно бродил по парку в таком вот смятении чувств и наконец вышел на тропу, которая вилась вверх по крутому склону к Храму Ветров. Пока еще не испытывая желания возвращаться во вдовий особняк, я поднялся на вершину искусственного холма, где стоял Храм, и взошел по нескольким ступеням на террасу. Здесь я повернулся и устремил взгляд через парк на мерцающие огни усадьбы.

Я уже собирался спуститься с террасы, когда вдруг заметил, что дверь северного портика открыта. Поддавшись порыву, я решил заглянуть внутрь.

Здание — построенное по образцу виллы «Ротонда» Палладио, как и более знаменитое подобие последней, сооруженное в Касл-Ховард, — представляло собой увенчанный куполом куб с четырьмя портиками, ориентированными по сторонам света.[186] Даже в густых сумерках я разглядел, что зал украшен великолепной алебастровой лепниной. В ноздри ударил запах сырости и запустения, а когда я вошел, то почувствовал, что ступаю по кускам штукатурки, осыпавшейся с потолка. В центре помещения стояли круглый стол с мраморной столешницей и два кованых кресла. Третье кресло, опрокинутое на спинку, лежало поодаль. На столе стоял подсвечник с огарком свечи.

Положив шляпу и трость на стол, я достал из жилетного кармана шведскую спичку и зажег сперва огарок, а потом сигару, чтобы поднять настроение. В неверном свете трепещущего язычка пламени я получше рассмотрел роскошное внутреннее убранство Храма. Однако представлялось очевидным, что здание обветшало уже много лет назад: несколько стекол в двери северного портика были выбиты, грязные осколки все еще валялись на полу; свисавшие со стен и потолка пыльные клочья паутины, похожие на изорванные истлелые саваны, легко колыхались в сыром воздухе.

Оставив свечу на столе, я подошел к опрокинутому креслу и поставил его на ножки. На полу рядом я заметил небольшой черный предмет, едва различимый среди зыбких теней, порожденных свечным пламенем. Подстрекаемый любопытством, я опустился на колени.

Это оказался дрозд — видимо, бедняга залетел в открытую дверь и разбился о зеркало в позолоченной раме, треснутое и испещренное пятнами, что висело на стене прямо над ним. Крылья мертвой птицы были раскинуты, словно в полете. Из одного открытого, но незрячего глаза вытекала струйка вязкой черной жидкости, собравшейся в крохотную лужицу на пыльном полу, а второй глаз был смежен мирным смертным сном.

Почему-то меня задело за живое, что несчастный дрозд лежит на виду посреди мрачного заброшенного храма, вдали от теплых объятий земли. Я осторожно поднял птицу за кончик крыла, намереваясь найти для нее подобающее место упокоения за пределами Храма, и в следующий миг обнаружил нечто интересное.

На грязном полу я увидел кусочек потертой бурой кожи, прежде скрытый под расправленным крылом, — квадратик примерно три на три дюйма, с пробитой в одном углу дыркой. Я отнес находку к свече, уже почти догоревшей, и только тогда понял, что это такое: ярлык с именем «Дж. Эрл», вытисненным поблекшими золотыми буквами.

Имя казалось знакомым, но я не сразу вспомнил, где и в каких обстоятельствах я его слышал. Однако оно настойчиво вертелось в уме, и я с минуту стоял в легком замешательстве, роясь в памяти в поисках связанных с ним воспоминаний.

Наконец я словно услышал голос миссис Роуторн, домоправительницы мистера Картерета. В разговоре со мной она упомянула о каком-то пустяшном факте, который я пропустил мимо ушей, а потом и вовсе забыл. Но человек ничего не забывает напрочь, и постепенно склепы памяти начали открываться один за другим и выпускать своих мертвецов.

«…я нашла старую кожаную сумку мистера Эрла, бывшего егеря его светлости, — она вот уж два года висела на чуланной двери, с внутренней стороны…»

Квадратный кусочек кожи, что я сейчас держал в руке, был прикреплен к сумке мистера Картерета. Вне всяких сомнений. Из этого умозаключения вытекал вывод: сама сумка недавно находилась здесь, в Храме Ветров. Но далее возникал вопрос: а находился ли здесь и мистер Картерет тоже? Маловероятно. Из показаний людей, нашедших несчастного, со всей определенностью следовало, что он подвергся нападению вскоре после того, как въехал в парк через Западные ворота. Нет, мистер Картерет не появлялся в Храме, но вот его сумка точно здесь побывала.

Оглядевшись по сторонам, я нарисовал в уме возможную картину произошедшего. Кто-то перевернул кресло и случайно или нарочно оторвал кожаный ярлык от сумки. А потом — вероятно, на следующий день — в Храм залетел дрозд, в смятении и страхе принял мутное отражение внешнего мира за путь в вольное небо, разбился о зеркало и упал на пол, прямо на валявшийся там кусочек кожи. Здесь птица и скрытый под ней предмет пролежали бы многие недели или месяцы, или даже годы, когда бы я, взбешенный рассказом Мэри о жестоком убийце Плакроузе, не свернул по случайной прихоти на тропу к Храму Ветров.

Да нет, случайная прихоть тут совершенно ни при чем. Несомненно, Великий Кузнец, управляющий моей жизнью, умышленно привел меня сюда, чтобы я нашел этот предмет. Но что он означает? Я сел за стол, бросил дымящийся окурок сигары на пол и обхватил голову руками.

Одно я знал наверное: мистер Картерет погиб из-за бумаг, находившихся в сумке. Я не сомневался также, что он собирался предъявить их мне при следующей нашей встрече и что на него напал в одиночку некий человек, знавший ценность и значение документов.

Я задался вопросом, зачем было приносить сумку в Храм после нападения. Или убийца мистера Картерета был ип homme de main,[187] выполнявшим чей-то приказ? Видимо, он принес сюда сумку по распоряжению своего нанимателя, желавшего ознакомиться с ее содержимым. А маленький кожаный ярлычок каким-то образом от нее оторвался.

Все это казалось правдоподобным, даже вполне вероятным, но дальше я не мог продвинуться ни на шаг. Характер документов, лежавших в сумке мистера Картерета, а равно личности убийцы и его нанимателя оставались тайнами, разгадать которые я — в настоящее время — не имел возможности. Покуда у меня не появятся новые данные, способные пролить свет на дело, мне придется брести ощупью в потемках.

Я сунул кожаный ярлычок в карман сюртука и встал из-за стола, собираясь вынести наружу мертвую птицу, а потом вернуться во вдовий особняк. В следующий миг оплывший огарок наконец с шипеньем погас, и во внезапно наступившей темноте я увидел в дверном проеме женскую фигуру, черный силуэт на фоне ясного звездного неба.

Она не промолвила ни слова, но медленно двинулась ко мне, держа маленький фонарь в левой руке, и подошла так близко, что я почувствовал на лице ее теплое дыхание.

— Добрый вечер, мистер Глэпторн. Что привело вас сюда в такой час, скажите на милость?

В ее голосе звучали чарующие теплые нотки, от которых желание взыграло в моей крови, но бесстрастный пристальный взгляд говорил совсем другое. Пытаясь вырваться из-под колдовской власти этого немигающего взора, я посмотрел ей прямо в глаза, но сразу понял, что пропал, пропал навеки. Огромная железная дверь захлопнулась за мной, отрезав меня от прежней жизни. Отныне, понял я, мое сердце будет принадлежать ей, на радость или на беду.

— Тот же вопрос я могу задать вам, мисс Картерет, — ответил я.

— О, но я часто прихожу сюда. Мой отец любил наведываться к Храму. Иногда он брал с собой переносной секретер и работал здесь. И именно здесь я в последний раз видела его живым. Так что сами видите, у меня довольно причин. Но какие причины у вас, интересно знать?

Застыв передо мной в своем траурном наряде, она еще несколько мгновений серьезно и даже сурово смотрела на меня, но потом вдруг слабо улыбнулась, грустной детской улыбкой, и в ней опять на долю секунды проступили трогательная беззащитность и уязвимость.

— Поверите ли вы, если я скажу, что оказался здесь без всякой причины — просто гулял по парку и забрел сюда совершенно случайно?

— С чего бы мне не верить вам? Право, мистер Глэпторн, вы слишком уж горячо настаиваете на невинности своих мотивов. Я просто поинтересовалась, что привело вас сюда. Я вовсе не хотела сказать, что вы не вправе шастать в темноте по этому заброшенному зданию, коли у вас возникло такое желание. Вы не обязаны отвечать мне — да и любому другому человеку, полагаю.

Она говорила мягким, задушевным, доверительным тоном, никак не вязавшимся с насмешливыми словами. Не дожидаясь моего ответа, она повернулась и направилась обратно к двери, а я взял со стола шляпу с тростью и последовал за ней.

Мисс Картерет стояла на ступеньках, спускавшихся к узкой террасе, под которой склон холма круто уходил вниз, к главной подъездной аллее. Там, где ведущая от Храма тропа смыкалась с аллеей, я различил во мраке два мерцающих огонька.

— Так, значит, вы не одна, — сказал я.

— Да, Джон Брайн привез меня в ландо.

Она спустилась еще на несколько ступенек, казалось, потеряв вдруг всякую охоту разговаривать. Но потом, подняв фонарь к самому лицу, повернулась ко мне со взволнованным видом и промолвила:

— Мой отец верил, что за все поступки, совершенные нами в этой жизни, нам воздастся по справедливости в следующей. Вы верите в это, мистер Глэпторн? Прошу вас, ответьте мне.

— Боюсь, мы с мистером Картеретом разошлись бы во мнениях на сей счет. Я отдаю предпочтение более фаталистической теологии.

Лицо мисс Картерет приняло странное сосредоточенное выражение.

— Так, значит, вы не верите в притчу об агнцах и козлищах? Не верите, что те, кто творит добро, узрят рай, а те, кто вершит зло, будут вечно гореть в огне?

— Меня учили верить в это, но поскольку я с детства был далек от совершенства, такая философия меня не устраивала. Ведь впасть в грех до смешного легко, вы не находите? Мне приятнее верить, что я предопределен к милости Божьей. Это лучше отвечает моей природе и, конечно же, избавляет меня от утомительной необходимости постоянно творить добро.

Я произнес эти слова с улыбкой, ибо отчасти предполагал просто пошутить. Но мисс Картерет вдруг пришла в сильное возбуждение и принялась нервно расхаживать по террасе, разговаривая сама с собой приглушенным голосом. Наконец она остановилась возле ступеней, спускавшихся к тропе, и застыла на месте, устремив взгляд в темноту.

Внезапная и с виду беспричинная перемена в ее поведении удивила, даже встревожила меня. Потом я решил, что чувство горя, которое прежде сдерживалось и подавлялось, наконец начало забирать власть над нею здесь, в месте, тесно связанном с воспоминаниями о недавно умершем отце. Я хотел сказать мисс Картерет, самым проникновенным тоном, что ей нечего стыдиться своей скорби о любимом батюшке, но, едва я сошел на террасу, она взглянула на меня, беспокойно сказала, что ей пора домой, и бросилась бегом по тропинке к ландо с Джоном Брайном.

Я не собирался бежать за ней, точно распаленный страстью Оселок за своей Одри,[188] и двинулся по тропе вслед за пляшущим огоньком фонаря со всем возможным спокойствием, хотя и широким энергичным шагом. Когда я нагнал мисс Картерет, она уже сидела в ландо, накрывая колени пледом.

К великому моему изумлению, она сделала пригласительный жест и одарила меня очаровательнейшей улыбкой.

— Если вы уже закончили прогулку, мистер Глэпторн, позвольте отвезти вас к вдовьему особняку. Уверена, вы изрядно находились нынче вечером. Джон, отвезите нас обратно, пожалуйста.

По дороге мисс Картерет пустилась в воспоминания об отце — рассказала, как на следующий день после ее четырнадцатилетия он возил ее на коронацию нынешней королевы[189] и как по побуждению лорда Тансора одна из шлейфоносиц, леди Аделаида Пегит, представила ее новой монархине, тогда тоже совсем еще юной девушке. Потом она вспомнила о необычной любви мистера Картерета к анчоусам (сама она терпеть их не могла), о его страсти к дельфтскому фарфору (превосходные образцы которого, выставленные почти во всех комнатах вдовьего особняка, я успел заметить) и о его задушевных отношениях с матерью. Каким образом все эти вещи связывались у нее в голове, я не знаю, но она продолжала говорить без умолку о характере и вкусах своего отца, беспорядочно перескакивая от одного воспоминания к другому.

Я обратил взгляд на темную громаду многобашенного здания, испещренную точечками огней, что величественно вздымалась на фоне вечернего неба. Внимание мое на миг привлекли тускло мерцающие красным и синим витражные окна часовни, освещенные свечами, установленными вокруг гроба мистера Картерета. Эвенвудские куранты начали отбивать девять, и я вдруг осознал, что моя спутница умолкла. Когда она вновь заговорила, по ее тону и выражению лица я понял, что она вновь вернулась мыслями к смерти своего отца и грядущим жизненным тяготам.

— Позвольте спросить, мистер Глэпторн, живы ли ваши родители?

— Моя мать умерла. А своего отца я никогда не знал.

Я произнес эти слова машинально, но уже в следующий миг задумался о курьезности своего положения. От чьего имени я говорил сейчас? От имени сироты Эдварда Глайвера, чья мать скончалась несколько лет назад, а отец умер еще до его рождения? Или от имени Эдварда Глэпторна, которого я создал, когда узнал правду о своем происхождении, и который имел двух отцов и двух матерей? Или от имени будущего Эдварда Дюпора, чья мать умерла, но чей отец по-прежнему живет и здравствует здесь — в огромном доме всего в четверти мили от нас?

— Искренне вам сочувствую, честное слово, — промолвила мисс Картерет. — Каждому ребенку нужен отец, наставляющий и подающий пример.

— Не всякий отец пригоден для такой задачи, — заметил я, вспомнив отвратительного капитана Глайвера. — Но вам, мисс Картерет, чрезвычайно повезло с отцом, сколько я могу судить из нашего с ним короткого знакомства.

— С другой стороны, иные дети недостойны своих родителей. — Девушка отвернулась и поднесла руку к лицу.

— Прошу прощения, мисс Картерет, вам нехорошо?

— Нет-нет, все в порядке, уверяю вас.

Но она продолжала смотреть в темноту невидящим взором, приложив ладонь к щеке. Я видел, что она тяжело страдает, и решил еще раз призвать ее без всякого стеснения дать выход своей боли.

— Как человеку, принимающему в вас самое искреннее участие, позвольте мне заметить, мисс Картерет, что горе нельзя держать в себе. Надобно…

Но я не успел закончить свою неуклюжую тираду, ибо мисс Картерет круто повернулась ко мне с оскорбленным видом:

— Не смейте поучать меня по поводу горя, сэр. Я не намерена брать уроки по данному предмету — тем паче у практически незнакомого господина!

Я попытался извиниться за свою бестактность, но она заставила меня замолчать гневным взглядом и еще несколькими резкими словами, после которых мне осталось лишь откинуться на спинку сиденья, в изрядном замешательстве, и промолчать оставшуюся часть пути.

В таком вот неловком молчании мы проехали через рощу и подкатили к вдовьему особняку. Когда ландо остановилось, я заметил, что лицо мисс Картерет снова приняло обычное бесстрастное выражение. Не проронив ни слова, даже не удостоив меня хотя бы мимолетным взглядом, она медленно убрала плед с колен и, опираясь на руку Джона Брайна, вышла из коляски.

— Благодарю вас, Джон. На сегодня вы свободны. — Затем она устремила на меня невыразимо печальный взор и проговорила почти шепотом: — Я верю, что мой отец был прав. — Казалось, она смотрела сквозь меня и обращалась к некоему незримому далекому собеседнику. — Нам воздастся по справедливости за все наши поступки. А значит, мне не на что надеяться.

Я глядел ей вслед, пока она шла к дому. Она ненадолго остановилась на крыльце под фонарем, и мне безумно захотелось, чтобы она спустилась обратно по ступенькам и вернулась к ландо. Но потом миссис Роуторн отворила дверь, произнесла несколько слов, которые я не разобрал, и мисс Картерет тотчас подхватила юбки и вбежала в дом.

(обратно)

26. Gradatim vincimus[190]

Уже на конюшенном дворе я обратился к Джону Брайну, распрягавшему лошадей:

— Брайн, я тут нашел кое-что.

Ничего не сказав в ответ, он уставился на меня обычным своим сумрачным, враждебным взглядом.

Я достал из кармана квадратный кусочек кожи, найденный в Храме. Брайн взял его у меня и внимательно рассмотрел при свете фонаря, висевшего над дверью амуничника.

— Джеймс Эрл, — хмуро промолвил он. — Работал здесь егерем несколько лет назад. Позвольте поинтересоваться, сэр, где вы нашли это?

— В Храме Ветров, — сказал я, пристально наблюдая за ним. — Не самое частопосещаемое место, надо думать.

— Да — с тех пор, как мальчишка помер.

— Мальчишка?

— Единственный сын его светлости, господин Генри. Поехал туда на пони. Уперся на своем, и его светлости ничего не оставалось, как подчиниться капризу. Тогда у мальчика был день рождения, и отец подарил ему пони.

— Ты можешь рассказать, что произошло?

Брайн на мгновение задумался, потом кивком указал на дверь амуничника:

— Коли хотите, подождите там, сэр.

Он повел лошадей в конюшню, а через несколько минут вернулся. Вид у него был все такой же недоверчивый, но, похоже, он намеревался продолжить свой рассказ.

— Тогда сильно морозило. Мы объехали весь парк…

— Прошу прощения, — перебил я. — То есть ты сопровождал мальчика?

— Я сам в ту пору был совсем еще ребенком, но мой старик — он работал здесь конюхом — в тот день занедужил и послал меня присматривать за ними — ну, за мальчиком и его светлостью. Только когда мы выехали из леса, мальчонка пришпорил пони и поскакал вперед. Своевольный, весь в мать. Ну, мы, ясное дело, погнались за ним, но моя лошадь зашибла ногу о камень, и я отстал. Он свернул на тропу, что ведет к Храму, — вы сами ее видели, сэр: крутая, неровная, опасная даже для опытного наездника. Вдобавок, как я сказал, тогда сильно морозило. Его светлость спешился и крикнул сыну, чтобы тот возвращался обратно. А вот этого делать как раз и не стоило: когда он попытался развернуться кругом, пони поскользнулся и сбросил седока. Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу, как наш хозяин плачет, да и не видел с тех пор ни разу. Но тогда он плакал, плакал навзрыд — ужасное зрелище, и не хотелось бы мне еще когда-нибудь услышать такое. Просто сердце разрывалось — как он рыдал над бедным мальчонкой, что лежал на земле весь бледный и неподвижный… Ну, похоронили его, единственного сына лорда Тансора, и с тех пор его светлость в Храм ни ногой, да и вообще туда почти никто не наведывается.

— Но кто-то был там, совсем недавно, — сказал я. — Кто-то, кто знает о нападении на мистера Картерета гораздо больше, чем мы с тобой.

Я не знал, насколько можно доверять Брайну. С другой стороны, подумал я, ради Мэри Бейкер он вызвался поехать в Лондон, чтобы разузнать новости о ее сестре, обреченной миссис Агнес Плакроуз. Этот поступок свидетельствовал о великодушном и отважном нраве, вдобавок сейчас, когда мистер Картерет умер, перед Брайном наверняка встал вопрос, как зарабатывать на хлеб дальше, — а потому, сознавая необходимость обзавестись осведомителем в Эвенвуде, я решил немного довериться парню.

— Брайн, мне кажется, ты честный малый и верно служил своему хозяину. Но теперь у тебя нет хозяина, а будущее мисс Картерет, позволю себе заметить, весьма неопределенно. Мое знакомство с твоим покойным хозяином было коротким, но я знаю: он был замечательным человеком, не заслуживавшим такой участи. Смерть мистера Картерета поставила под угрозу благополучный исход нашего с ним общего дела, а такое положение вещей надобно исправить. Я не вправе распространяться подробнее на сей счет. Но может, ты поверишь мне на слово и окажешь посильную помощь в поисках негодяев, сотворивших это чудовищное злодеяние, а тем самым пособишь завершить дело, приведшее менясюда?

Брайн ничего не ответил, но я заметил искорку интереса у него в глазах.

— Наша договоренность должна оставаться в строгой тайне, — продолжал я. — Уверен, ты меня понимаешь. Рисковать тебе не придется. Я просто хочу, чтобы ты сообщал мне о происходящих здесь событиях — кто приезжал, кто уезжал, какие разговоры о покойном мистере Картерете ходят среди слуг и все в таком духе. Я буду хорошо платить тебе за преданность и благоразумие. И обещаю: ты никогда не пожалеешь, что помогал мне в этом деле. Вот моя рука, Джон Брайн. Ты пожмешь ее?

Брайн заколебался, как следовало ожидать, и несколько секунд смотрел мне прямо в глаза, не произнося ни слова. Не знаю, что он там увидел в них, но это положило конец его сомнениям. Он крепко, как и подобало такому здоровяку, стиснул мою руку и сильно тряхнул.

Однако потом парень немного нахмурился, и в первый момент я решил, что он пожалел о своем шаге.

— Что такое, Брайн?

— Знаете, сэр, я тут подумал…

— Да?

— Моя сестра Лиззи, сэр, горничная мисс Картерет… Она девица сметливая и гораздо лучше меня соображает что к чему, если вы понимаете, о чем я. Так вот и я подумал, сэр, может, оно для вас будет даже полезнее, коли вы и с ней заключите такое же соглашение, как со мной. Для подобной работы никого лучше ее не сыскать. Она каждый день общается наедине с госпожой и входит комнату мисс, когда пожелает. Точно вам говорю, сэр, Лиззи знает про все здешние дела, и она умеет держать язык за зубами, уж не сомневайтесь. Коли вам угодно самому с ней встретиться, сэр, так она живет в двух шагах отсюда.

Я быстро обдумал поступившее предложение. За время работы на Тредголдов я приобрел большой опыт по пользованию платными услугами разных типов вроде Брайна, но зачастую определенного рода женщины оказывались более толковыми и ловкими, более пригодными для такой работы, нежели мужчины.

— Я встречусь с твоей сестрой, — кивнул я. — Веди меня к ней.

Мы немного углубились в деревню и дошли до небольшого дома, что стоял на углу улочки, ведущей к церкви.

— Я зайду первым, сэр, если вы не возражаете, — сказал Брайн.

Я кивнул, и он скрылся за низкой дверью, оставив меня прохаживаться взад-вперед по дороге. Спустя несколько минут дверь снова отворилась, и он пригласил меня войти.

Сестра Брайна стояла у ярко горящего камина, держа в руке книгу, которую, впрочем, она положила на стол при моем появлении. Я увидел, что это сборник стихотворений миссис Хеманс,[191] а оглядевшись вокруг, приметил на книжной полке сборник сочинений мисс Остин, последний роман мистера Кингсли, пару томов мисс Мартино[192] и еще несколько книг современных авторов — такая библиотечка свидетельствовала, что мисс Брайн обладает гораздо лучшим литературным вкусом, чем большинство представителей ее сословья.

На вид ей было под тридцать. Внешне она походила на брата — такие же рыжеватые волосы и бледная веснушчатая кожа, — но была ниже ростом и похудощавее, с цепкими зелеными глазами. Брайн охарактеризовал сестру совершенно точно: она действительно производила полное впечатление особы, знающей что к чему. Все верно, подумал я, от нее будет прок.

— Ваш брат объяснил, в чем заключается мое предложение, мисс Брайн?

— Да, сэр.

— И что вы ответили?

— Что я рада услужить вам, сэр.

— И ни одного из вас не смущает характер предложенной работы?

Они переглянулись. Потом заговорила сестра:

— Если мне позволительно ответить за брата, сэр, я скажу так: мы бы никогда не пошли на подобное соглашение, будь наш хозяин жив. Но он умер, царствие ему небесное, и мы немного беспокоимся по поводу нашего будущего. А ну как моей госпоже взбредет на ум уехать обратно во Францию, где ей, как она часто повторяет, жилось так счастливо? Меня она с собой не возьмет, это точно. Она сама мне говорила в свое время. А вдруг она останется там навсегда? Что мы тогда будем делать?

— Возможно, мисс Картерет выйдет замуж и будет жить здесь, — предположил я.

— Возможно, — согласилась девушка. — Но нам с братом надлежит подготовиться к худшему, сэр. Нам стало бы гораздо спокойнее, когда бы мы отложили немного деньжат на черный день. А служить мы будем исправно.

— Нисколько не сомневаюсь.

Представлялось очевидным, что Лиззи принесет больше пользы делу и что она будет держать брата в узде.

— Значит, к своей госпоже вы относитесь не так преданно, как относились к ее отцу?

Девушка пожала плечами.

— Можно и так сказать, сэр, хотя, по мне, это не совсем верно. Однако надо признать: сейчас, когда обстоятельства столь неожиданно изменились, нам нужно позаботиться о себе чуть больше, чем обычно.

— Скажите, Лиззи, вы любите свою госпожу? Она добра к вам?

Брайн искоса бросил взгляд на сестру, словно с опаской ожидая ответа, что последовал не сразу.

— Я не жалуюсь, — наконец проговорила она. — Нет у меня такого права. Госпожа часто говорит мне, что я медлительна, неуклюжа и что у меня нет изысканных манер, как у молодой француженки, которая прислуживала ей в Париже и которую она постоянно ставит мне в пример. Возможно также, я глупа и необразованна — оно и понятно: может ли благородная дама, обладающая столь выдающимися достоинствами, как мисс Картерет, держаться высокого мнения о бедной девушке вроде меня?

Лиззи выразительно взглянула на сборник стихов, лежавший на столе.

Я поблагодарил ее за прямоту и, после еще нескольких любезных слов, двинулся к двери.

На крыльце мы скрепили достигнутую договоренность рукопожатием. Таким образом Джон Брайн, в прошлом слуга мистера Пола Картерета, и его сестра Лиззи, горничная мисс Картерет, стали моими глазами и ушами во вдовьем особняке Эвенвуда.

У меня имелось еще одно дело к моему новому агенту, которое мне не терпелось обсудить, и когда мы с Джоном Брайном зашагали обратно к вдовьему особняку, я сказал:

— Брайн, расскажи-ка мне про Джосаю Плакроуза.

Мои слова возымели поразительное действие.

— Плакроуз! — прорычал он, багровея лицом. — Что у вас общего с этим проклятым убийцей? Отвечайте сейчас же — или, Богом клянусь, я вам врежу промеж глаз не сходя с места, несмотря ни на какие соглашения!

Конечно же, в обычных обстоятельствах я бы не потерпел такой наглости от простолюдина вроде Брайна; даже при существующем положении вещей я с трудом удержался от того, чтобы преподать парню незабываемый урок, — ведь я почти не уступал ему в росте и весе и наверняка гораздо лучше него знал, как действовать в подобных ситуациях. Но я совладал с собой: в конце концов, разве мы расходились во мнениях относительно Джосаи Плакроуза?

— В отношении упомянутого джентльмена я преследую одну-единственную цель: по возможности скорее отправить его в самый нижний круг ада, — сказал я.

Брайн заметно смутился и принялся сбивчиво извиняться за свою вспышку, но я остановил его и поведал о своем разговоре со служанкой Мэри Бейкер, хотя, разумеется, не стал распространяться о своем давнем знакомстве с нашим другом Плакроузом.

Потом Брайн сообщил мне — тихим, прочувствованным голосом, почти растрогавшим меня, — что некогда он «питал привязанность» к Агнес Бейкер. Как понимать данное выражение, он предоставил решать мне.

— Похоже, Брайн, — сказал я, когда мы проходили под аркой сторожевого дома, — мы с тобой занимаем одну позицию по отношению к Джосае Плакроузу. Но мне особенно интересно знать, — продолжал я, чувствуя потребность выкурить еще одну сигару, но не имея при себе больше, — каким образом столь мерзкий тип заделался приятелем мистера Феба Даунта. Определенно, я не единственный, кто видит разительную несовместимость двух этих людей. Ты не знаешь, часом, как относился мистер Картерет к столь странному знакомству?

— Как и подобает любому здравомыслящему джентльмену, — несколько уклончиво ответил Брайн. — Я знаю, поскольку сам слышал, как он говорил мисс Эмили.

— Что именно он говорил, Брайн? Ну же, скажи мне, между нами не должно быть секретов.

— Извините, сэр, но передавать чужие частные разговоры никак негоже.

Я мысленно обругал малого за щепетильность. Хороший же шпион из него получится! Я довольно резко напомнил ему об условиях нашего соглашения, и после минутного колебания он неохотно начал излагать содержание случайно услышанного разговора мистера Картерета с дочерью.

— Его светлость давал обед по случаю своего дня рождения, а после мне пришлось отвозить хозяина и мисс Эмили обратно домой в ландо — оно старое, прежде принадлежало матери мистера Картерета, но служит исправно и…

— Брайн. Факты, пожалуйста.

— Конечно, сэр. В общем, я приехал, чтобы забрать хозяина и мисс Эмили из усадьбы, и тотчас понял, что между ними творится неладное. Госпожа была мрачнее тучи, когда садилась в ландо, да и мистер Картерет выглядел немногим лучше.

— Продолжай.

— Тем вечером задувал жуткий ветрище, как сейчас помню, и нас изрядно потрепало на обратном пути, скажу я вам, особенно на подъеме от реки. Но хотя ветер свистел у меня в ушах, до меня изредка долетали обрывки разговора, что вели хозяин и мисс.

— Тогда-то мистер Картерет и заговорил о Плакроузе?

— Имени он не называл, но я сразу понял, о ком идет речь. Тем вечером Плакроуз привез в карете мистера Феба Даунта и другого джентльмена — тем самым проклятым вечером, когда он положил глаз на Агнес. В столовой у слуг вышла какая-то свара — Плакроуз ужинал там, а два других джентльмена наверху, с господами, и он угрожал мистеру Крэншоу, дворецкому его светлости. Мне про заваруху рассказал Джон Хупер, который все видел. В общем, мы добрались до дома, и я помог ей выйти из коляски, в смысле мисс Эмили, — и она вихрем пронеслась в дом, а отец последовал за ней, призывая остановиться. Ну, я откатил ландо во двор, поставил лошадей в конюшню, а потом пошел на кухню — ночь, как я сказал, выдалась холодная да ненастная, а у Сюзан Роуторн всегда найдется глоточек горячительного для меня в собачью погоду. «Тут у нас такой тарарам поднялся, — говорит она, когда я вхожу. — Хозяин и мисс бранятся на чем свет стоит». Она так и сказала: бранятся на чем свет стоит. Госпожа у нас с норовом, мы все знаем. Но Сюзан говорит, она ни разу не слыхала ничего подобного: крики, хлопанье дверей и не знаю что еще.

— У тебя есть какие-нибудь догадки насчет причины ссоры?

— О, тут гадать нечего, сэр. Я знаю все наверное со слов Сюзан. Она подслушивала и подглядывала, по своему обыкновению. Право дело, сэр, вам следовало бы заключить соглашение с ней, а не со мной.

Он глупо ухмыльнулся, и я снова мысленно обругал деревенского дурня с его жалкими потугами взять шутливый тон.

— Продолжай, Брайн, да поживее, — нетерпеливо велел я. — Что тебе рассказала домоправительница?

А сейчас, чтобы избавить вас от бессвязной болтовни Джона Брайна, я поведаю своими словами о событиях знаменательного вечера, когда Джосая Плакроуз приехал в Эвенвуд вместе с Фебом Даунтом, а мистер Картерет и его дочь впервые в жизни поссорились. Мой рассказ построен на показаниях миссис Сюзан Роуторн, Джона Брайна и Лиззи Брайн.

Возвратившись домой после тряской поездки по лютому ветру, мисс Картерет вбежала в дом, не обращая внимания на оклики отца, сразу же поднялась в свою спальню и с грохотом захлопнула дверь. Она едва успела позвонить своей горничной, Лиззи Брайн, как раздался короткий стук в дверь и вошел мистер Картерет, все еще в пальто и все еще взволнованный до чрезвычайности.

— Так не годится, Эмили. Решительно не годится. Ты должна рассказать мне все, иначе нашей с тобой дружбе конец. Такие вот дела.

— Как я могу рассказать тебе все, если мне нечего рассказать?

Мисс Картерет стояла у окна, с перекинутым через руку плащом, с растрепанными волосами, приведенными в беспорядок ветром, что по-прежнему завывал снаружи. Расстроенная и рассерженная поворотом событий, обиженная на отца, она была не расположена к примирению.

— Нечего рассказать! Ты уверена? Прекрасно. Значит, так. Ты прекратишь всякое общение с этим господином — слышишь меня? Разумеется, мы должны соблюдать светские приличия в отношениях с нашими соседями — но не более того. Надеюсь, я ясно выразился?

— Нет, сэр, не ясно. — Она уже не сдерживала негодования. — Позвольте спросить, о ком вы говорите?

— О мистере Фебе Даунте, конечно же.

— Но это нелепо! Я знаю мистера Феба Даунта с шести лет, а его отец — один из самых дорогих и преданных твоих друзей. Я знаю, что ты держишься о Фебе не столь высокого мнения, как все остальные, но, честное слово, меня изумляет, что ты настроен к нему столь враждебно.

— Но я видел за обедом. Он наклонился к тебе самым что ни на есть… — Мистер Картерет сделал паузу. — Самым что ни на есть интимным образом. Ага! Ты молчишь! Впрочем, зачем тебе пускаться в объяснения? Своим оскорбленным молчанием ты пытаешься отвести мне глаза.

— Он наклонился ко мне? Ты в этом меня обвиняешь?

— Значит, ты отрицаешь, что тайно поощряла его… его ухаживания?

Мистер Картерет засунул руки в карманы и покачивался на пятках, всем своим видом словно говоря: «Ну давай! Скажи мне, что я заблуждаюсь, коли можешь!»

Но мисс Картерет так и сказала — причем с холодной яростью в голосе, хотя и отвернув лицо в сторону.

— Не понимаю, почему ты так обращаешься со мной, — продолжала она, сердито бросая плащ на кровать. — Мне кажется, я всегда уважала твои желания. Я уже достигла совершеннолетия, и ты прекрасно знаешь, что я могу хоть завтра покинуть твой дом и выйти замуж за кого пожелаю.

— Только не за него, только не за него! — почти простонал мистер Картерет, ероша волосы пятерней.

— Почему не за него, если мне так угодно?

— Еще раз прошу тебя: суди о нем по компании, с которой он водится.

Мисс Картерет вопросительно уставилась на отца — не пояснит ли он наконец свой загадочный призыв. Тут в дверь постучали, и вошла Лиззи Брайн.

— Что-нибудь стряслось, мисс?

Она посмотрела на госпожу, потом на мистера Картерета — они двое так и стояли молча друг против друга. Разумеется, горничная слышала грохот захлопнутой двери и раздраженные голоса. Собственно говоря, она с минуту подслушивала в коридоре, прежде чем дать знать о своем присутствии. И не одна она: домоправительница Сюзан Роуторн, по обыкновению ревностно исполнявшая свои обязанности, уже нашла неотложный повод взбежать по лестнице со всей скоростью, какую ей позволяли развить короткие ноги, и зайти по важной надобности в комнату, соседнюю со спальней мисс Картерет. Там имелась смежная дверь, к замочной скважине которой миссис Роуторн сочла нужным припасть глазом — несомненно, по веским причинам, имеющим прямое отношение к управлению домашним хозяйством.

— Нет, Лиззи, ничего не стряслось, — ответила мисс Картерет. — Ты мне сегодня больше не понадобишься. Можешь идти домой. Но завтра приди с утра пораньше.

Лиззи сделала книксен и вышла, медленно затворив дверь за собой. Но она не отправилась домой тотчас же, а на цыпочках проследовала в соседнюю комнату, чтобы присоединиться к подглядывающей в замочную скважину миссис Роуторн — последняя быстро оглянулась и прижала палец к губам при ее появлении.

Снова оставшись наедине (как они полагали), отец и дочь с минуту стояли в неловком молчании. Первой заговорила мисс Картерет:

— Отец, если ты любишь меня, будь со мной откровенен. Кто из знакомых мистера Феба Даунта вызывает у тебя столь сильное отвращение? Ты ведь не мистера Петтингейла имеешь в виду?

— Нет, не мистера Петтингейла. Хотя я не знаю этого джентльмена, у меня нет оснований думать о нем дурно.

— Тогда о ком ты говоришь?

— О другом… субъекте. Гнуснее и подлее которого я в жизни не встречал. И он называет себя приятелем мистера Феба Даунта! Представляешь! Этот самодовольный негодяй, этот… этот Молох в человеческом обличье приезжает в Эвенвуд в обществе мистера Даунта. Нет, ну что ты на это скажешь?

— Что я могу сказать? — Мисс Картерет, уже овладевшая собой, стояла у зашторенного окна в своей характерной позе: руки скрещены на груди, подбородок вскинут, голова чуть наклонена вбок, лицо лишено всякого выражения. — Я не знаю описанного тобой господина. Но если он действительно знакомый мистера Феба Даунта, что ж, это дело мистера Даунта, но никак не наше. Видимо, у него есть веские причины, вынуждающие к общению — возможно, временному — с человеком, о котором ты говоришь. Ты должен понимать: это не нашего ума дело. Что же касается до самого мистера Даунта, клянусь памятью моей любимой матушки, перед Богом клянусь, что у меня нет ни малейших оснований корить себя за небрежение дочерним долгом перед отцом.

Хотя она не сказала ничего особенного, ее невозмутимый вид и решительный тон, похоже, подействовали на мистера Картерета успокоительно — он перестал поминутно сдергивать с носа и нервно протирать очки и теперь убрал платок обратно в карман.

— Так, значит, я действительно не прав, дорогая? — тихо, почти жалобно спросил он.

— Не прав, отец?

— Не прав, подозревая тебя в тайной сердечной приязни к мистеру Фебу Даунту?

— Милый папа… — Мисс Картерет шагнула вперед и ласково взяла отца за руку. — Я отношусь к нему как относилась всегда. Он наш сосед и мой друг детства. Вот и все. А если ты требуешь от меня полной откровенности, я скажу, что мистер Даунт мне не нравится, но я всегда буду держаться с ним учтиво, из уважения к его отцу. Коли ты принял мою учтивость за нежные чувства, мне, право, очень жаль, но моей вины здесь нет.

Теперь мисс Эмили улыбалась — а какой отец в силах устоять против столь очаровательной улыбки? Мистер Картерет поцеловал дочь и обозвал себя глупым стариком: мол, как он мог подумать, что она когда-нибудь пойдет против его воли.

Потом, однако, ему в голову пришла какая-то мысль.

— Но, дорогая моя, — с беспокойством промолвил он, — ведь ты, полагаю, захочешь выйти замуж в не очень отдаленном будущем?

— Вероятно, — мягко ответила она. — Но не сейчас, папа, не сейчас.

— И не за него, дорогая.

— Нет, папа, не за него.

Мистер Картерет удовлетворенно кивнул, еще раз поцеловал дочь и пожелал ей доброй ночи. Когда он скрылся за углом коридора, ведущего к его спальне, миссис Роуторн и Лиззи Брайн тихонько вернулись на кухню.

Вот правдивый и точный рассказ о ссоре, произошедшей тем вечером между мистером Полом Картеретом и его дочерью. Во всяком случае, я постарался изложить известные мне факты предельно правдиво и точно.

Но все ли они сказали друг другу? Не осталось ли в сердце каждого из них секретов, которые они не могли открыть друг другу?

(обратно)

27. Sub rosa[193]

Я вернулся на конюшенный двор и через заднюю дверь вошел в кухню. Там я застал Сюзан Роуторн, поглощенную разговором с кухаркой миссис Барнс. В ходе своей профессиональной деятельности я всегда стараюсь сблизиться со слугами, и сейчас мне представился удобный случай.

— Угодно ли вам поужинать в вашей комнате, сэр? — спросила домоправительница.

— Поужинать мне угодно, — ответил я. — Но я поем здесь с вами, если вы позволите.

Произведя желаемое впечатление своей учтивостью, я оставил двух женщин собирать на стол, а сам направился в свою комнату с намерением пополнить запас сигар, что всегда держу при себе.

У подножья лестницы я остановился.

В вестибюле у передней двери стоял дорожный сундук, обтянутый черной кожей, и три или четыре сумки. Кто-то собирается уезжать? Или кто-то приехал? На крышке сундука я разглядел инициалы «м. МБ». Гость, заключил я. Еще один вопрос к миссис Роуторн.

Взяв несколько сигар из своего саквояжа, я пошел обратно на кухню и по пути обратил внимание, что дверь гостиной, которая была закрыта минуту назад, когда я рассматривал сундук, теперь отворена. Натурально, я заглянул в комнату — там никого не было, но мой нос, весьма чувствительный к подобным запахам, почуял слабый интригующий аромат лаванды, еще витавший в воздухе.

Миссис Барнс приготовила сытный ужин, пришедшийся как нельзя кстати после моей пешей прогулки к Храму и обратной поездки в ландо с мисс Картерет. Час или даже больше я просидел у камина, предоставив слово миссис Роуторн. Я внимательно слушал, сперва уплетая отбивную котлету с жареными почками и обильно запивая джин-пуншем, а потом уплетая превосходнейший яблочный пирог. Все поведанное почтенной дамой я описал в предыдущей главе. У меня остался лишь один вопрос.

— Полагаю, мисс Картерет занята со своими гостями?

— О, там только одна гостья, сэр, — сказала миссис Роуторн. — Мисс Буиссон.

— Ах, вот как. Родственница, наверное?

— Нет, сэр, подруга. С парижских времен. Брайн только что понес вещи мисс Буиссон в ее комнату. Какой удар для бедняжки — проделать такой пути и застать всех нас в таком расстройстве.

Я спросил, хорошо ли мисс Буиссон знала мистера Картерета, и миссис Роуторн ответила, что барышня много раз приезжала в Англию и пользовалась особым расположением покойного хозяина.

— Надо думать, у мисс Картерет много подруг в округе, — предположил я.

— Подруг? Ну да, можно и так сказать. Мисс Лангэм и дочь сэра Гранвилля Лоримера. Но чудное дело — мисс Буиссон у нее одна такая.

— Что вы имеете в виду?

— Они неразлучны, сэр. Да, другого слова не подобрать. Прям как сестры, хотя они такие разные по внешности и характеру. — Она потрясла головой. — Нет. У мисс нет настоящих подруг, кроме мисс Буиссон.

Когда я уже собирался уходить, в кухню вошел Джон Брайн. При виде меня он слегка покраснел, но я быстро отвлек внимание женщин, опрокинув на стол свой третий (или четвертый?) стакан джин-пунша. Извинившись за свою неловкость, я благополучно улизнул.

Вернувшись в свою комнату, я закурил очередную сигару, сбросил башмаки и улегся на кровать.

Меня мутило и подташнивало — сказывался излишек вина и сигар. Несмотря на крайнюю усталость, в уме моем царило тревожное возбуждение, и о сне не могло идти и речи. Завтра я вернусь в Лондон, зная об открытии мистера Картерета не больше, чем в день приезда в Нортгемптоншир, но не сомневаясь, что именно оно стало причиной его смерти. А если дело касается родового наследования Тансоров, выходит, я тоже оказался причастен к заговору, приведшему к убийству секретаря его светлости.

Я попытался заставить себя думать о другом — о Белле и о том, чем она сейчас занимается. Сегодня, я знал, в Блайт-Лодж дают обед в честь одного из самых именитых членов «Академии», герцога Б. Стол сервируют лучшим серебром, и миссис Ди будет блистать в своем гранатово-жемчужном гарнитуре и роскошном головном уборе с павлиньими перьями, который она всегда надевает по особо торжественным случаям как символ своей власти в государстве под названием «Академия». Я представил Беллу в голубом шелковом платье, с любимым колье работы Кастеллани[194] на прелестной шее, с венком из искусственных белых роз в густых черных волосах. Ее непременно попросят сыграть на фортепиано и спеть, и, конечно же, она очарует всех до единого присутствующих мужчин. Иные даже вообразят, будто влюблены в нее.

Я закрыл глаза, но желанный сон все не шел. В такой полудреме я пролежал около часа, покуда бой часов на сторожевом доме не вернул меня к действительности. Окончательно потеряв всякий сон, я принялся размышлять, что же мне теперь делать, и вдруг до моего слуха донесся странный звук. Поначалу я решил, что это ветер, но, выглянув в окно, увидел, что ветви деревьев в роще едва колышутся. Снова воцарилась тишина, но немного погодя звук повторился — жалобное постанывание, точно собака скулит во сне.

Я встал и надел башмаки. Взяв свечу, я отворил дверь.

В коридоре стояла кромешная тьма, в доме — гробовая тишина. Справа от меня находилась главная лестница, спускавшаяся в вестибюль; слева я разглядел две двери, ведущие в комнаты, которые выходили на лужайку, как и моя спальня; комната напротив — кабинет мистера Картерета, как я узнал позже, — по всей видимости, выходила в задний сад. Медленно двинувшись по коридору, я увидел, что впереди он поворачивает направо и тянется в глубину дома.

Я остановился и несколько мгновений стоял неподвижно, напрягая слух, но не услышал ни звука, а потому пошел обратно, чуть быстрее. Я прикрыл ладонью трепещущее пламя свечи, чтобы не погасло, и громадные тени от пальцев бесшумно заскользили по стенам и дверям с обеих сторон от меня. Поравнявшись со второй из дверей в передней части дома, я снова услышал тихий сдавленный стон. Я поставил подсвечник на пол и опустился на колени, слабо скрипнув башмаками. Язычок замочной скважины не отодвигался, а потому я прижался ухом к двери.

Тишина. Я ждал, затаив дыхание. Что это? Шорох, словно шелковое платье упало на пол. Мгновенье спустя до меня долетел невнятный шепот. Я напряженно прищурился и плотнее прижался ухом к закрытой двери, силясь разобрать слова, но у меня ничего не получалось, покуда…

— Mais il est mort. Mort![195]

Уже не шепот, но страдальческий крик — ее крик! Потом раздался другой голос, настойчивый и ласковый:

— Sois calme, топ ange! Personne ne sait.[196]

Обе женщины снова перешли на шепот, и лишь изредка, когда одна или другая чуть повышали голос, я улавливал обрывки фраз.

— Il ne devrait pas s ’etre produit…

— Qu’a-t-il dit?..

— Qu’est-ce que jepourrais faire?.. Je ne pourrais pas lui dire la vérité…

— Mais que fera-t-il?..

— Il dit qu’il le trouvera…

— Mon Dieu, qu’est-ce que с’est que çа?[197]

Слегка пошевелив затекшей ногой, я случайно опрокинул подсвечник, и тотчас услышал быстрые шаги, направлявшиеся к двери. Вернуться в свою комнату я бы не успел, а потому, проворно схватив подсвечник, я бегом бросился назад по коридору и завернул за угол как раз в тот момент, когда дверь открылась.

Я не видел девушек, но живо представил, как они испуганно выглядывают в темный коридор и озираются по сторонам. Наконец я услышал, как дверь затворилась, и через минуту отважился высунуться из-за угла, дабы удостовериться, что путь свободен.

Возвратившись в свою комнату, я тотчас же сел и записал все, что запомнил из разговора мисс Картерет с подругой. Словно ученый, работающий с фрагментами некоего древнего текста, я попытался восполнить пропуски, чтобы понять смысл услышанного, но безуспешно: обрывочные, несвязные фразы, приведенные выше, не поддавались расшифровке. Решив в конечном счете, что мне мерещатся тайны и заговоры там, где их нет и в помине, я подошел к окну и снова выглянул в залитый лунным светом сад.

Мисс Картерет, мисс Картерет! Я был совершенно очарован, околдован своей троюродной сестрой, хотя и ненавидел себя за нелепую слабость. Все случилось за два дня — за каких-то два дня! Это просто минутное увлечение, в очередной раз повторил я себе. Забудь о ней. У тебя есть Белла, и она — все, что тебе нужно. Зачем терять драгоценное время на эту холодную куклу — время, которое следует потратить на достижение твоей великой цели?

Но кто внемлет голосу рассудка, когда в другое ухо нежно и настойчиво нашептывает любовь?

Рано утром меня разбудил стук в дверь — миссис Роуторн принесла поднос с завтраком, как я просил.

Спустившись в вестибюль получасом позже, я заглянул в гостиную, потом в другие две комнаты в передней части дома, но не обнаружил там ни мисс Картерет, ни ее подруги мадемуазель Буиссон. Маленькие французские часы на каминной полке пробили половину восьмого, когда я открыл парадную дверь и вышел в холодное пасмурное утро.

Когда Брайн привел мою лошадь с конюшенного двора, я глубоко затягивался первой за день сигарой в надежде, что крепкий табак окажет на меня необходимое бодрящее действие. Он пожелал мне доброго пути, а я спросил, видел ли он мисс Картерет с утра.

— Нет, сэр, — ответил Брайн. — Сегодня еще не видел. Она вчера сказала моей сестре, что встанет поздно, и велела ее не беспокоить.

— Пожалуйста, засвидетельствуй мисс Картерет мое почтение.

— Будет сделано, сэр.

— Ты не потеряешь адрес, что я тебе дал?

— Никак нет, сэр.

Я сел в седло и уже когда проезжал под темной гулкой аркой шотландского сторожевого дома, резко натянул поводья, развернул лошадь и во весь опор поскакал обратно в парк.

Поднявшись по длинному склону и промчавшись галопом по дубовой аллее на вершине холма, я остановился и устремил взор за подернутую туманом реку, на Эвенвуд.

По небу плыли хмурые свинцово-серые облака, холодный восточный ветер свистел в безлистых кронах деревьев, но даже в такой непогожий день у меня зашлось сердце от красоты величественного здания — обители земных радостей и наслаждений. Скоро ли наступит день, когда я войду в Эвенвуд хозяином и прочно обоснуюсь за его воротами?

Проезжая мимо пастората, я увидел доктора и миссис Даунт, они шли под руку по узкой улочке от церкви. Заметив меня, преподобный остановился и приветственно приподнял шляпу, на каковой жест я ответил таким же манером. Его жена, однако, тотчас высвободила свою руку и зашагала по улице одна.

В следующую минуту Эвенвуд и мисс Эмили Картерет остались позади.

По холодной промозглой погоде я добрался до Стамфорда и свернул на Хай-стрит незадолго до девяти часов. Возвратив лошадь гостиничному конюху, я велел портье отослать мой багаж на железнодорожную станцию к следующему поезду на Питерборо. После верховой поездки по свежему воздуху в голове у меня прояснилось, настроение поднялось и аппетит разгулялся, а поскольку до поезда оставался еще час, я заказал отбивные котлеты, бекон, яичницу, котелок горячего кофия и устроился у камина в одной из общих комнат, чтобы скоротать время за чтением газет.

Я входил в первоклассный зал ожидания за десять минут до прибытия поезда, когда вдруг у меня в голове всплыло кое-что, сказанное доктором Даунтом на обратном пути из Эвенвудской библиотеки. Он упомянул о прежнем желании своего сына стать юристом по примеру его ближайшего друга в Кембридже. Тогда я не обратил внимания на слова пастора, но сейчас, стоя в зале ожидания стамфордского вокзала, вспомнил их до странного отчетливо.

Знаете, я очень верю в интуицию — в способность постигать истину без помощи рассудка и без всякого размышления. У меня сильно развитая интуиция, она почти никогда меня не подводила, и я научился доверять ее голосу. Вы никогда не знаете, куда интуиция может привести вас. Я, собственно, вот о чем: не знаю почему, я вдруг исполнился уверенности, что мне необходимо выяснить имя университетского товарища Даунта. Посему, движимый внутренним побуждением, я немедленно изменил свои планы и, заглянув в своего Брэдшоу,[198] решил отправиться в Кембридж.

Поезд до Ярмута, на котором я намеревался доехать до Или, прибыл к платформе. Я уже собрался взять саквояж и двинуться на посадку, когда ко мне подбежал запыхавшийся гостиничный слуга и сунул мне в руку толстый конверт, почти пакет.

— Что это?

— Прошу прощения, сэр, портье говорит, это пришло на ваше имя.

Ах да, сообразил я. Перевод Ямвлиха, выполненный доктором Даунтом. Профессор Слейк прислал мне гранки, согласно договоренности. Поскольку до отхода поезда оставались считаные секунды, у меня не было времени выговаривать тупому красномордому малому за оплошность гостиничных служащих, не отдавших мне пакет раньше. Я молча отодвинул его в сторону, затолкал гранки в карман сюртука и успел занять свое место в вагоне за мгновение до свистка станционного начальника.

К моему ужасу, выбранный мной вагон оказался битком набит, и я провел пренеприятные два с четвертью часа, тесно зажатый между дородной и весьма враждебно настроенной дамой, державшей на коленях корзину со щенком спаниеля, и непоседливым, вертлявым мальчишкой лет тринадцати, проявлявшим повышенный интерес к щенку. Саквояж стоял у меня между ног, так как на багажных полках не нашлось свободного места.

Я высадился в Или — с огромным облегчением — и успел на поезд до Кембриджа, отходивший от платформы буквально через несколько секунд. Прибыв наконец в пункт назначения, я взял кеб до города и вышел у ворот колледжа Святой Катарины.

(обратно)

28. Spectemur agendo[199]

В 1846 году благодаря моему бывшему товарищу по путешествиям, мистеру Брайсу Ферниваллу из Британского музея, я начал переписку с доктором Симеоном Шейкшафтом — он являлся признанным знатоком алхимической литературы, к которой я проникся глубоким интересом еще во время учебы в Гейдельберге. Мы продолжали переписываться, и доктор Шейкшафт помог мне собрать небольшую коллекцию герметических сочинений. Как и эвенвудский пастор, он был членом Роксбургского клуба; и в разговоре со мной доктор Даунт вскользь обмолвился, что наш общий знакомый знал его сына, когда тот учился в Королевском колледже.[200] Доктор Шейкшафт недавно прислал мне на адрес до востребования письмо по поводу барретовского «Мага»,[201] любопытного сборника оккультных сведений, который я хотел приобрести, — и теперь, поскольку нам с ним еще не довелось познакомиться очно, мне представлялась приятная возможность убить двух зайцев одним выстрелом.

Доктор Шейкшафт обретался в дальнем углу очаровательного двора, образованного тремя корпусами U-образного в плане краснокирпичного здания колледжа. Я поднялся по узкой лестнице на второй этаж, и доктор Шейкшафт сердечнейше приветствовал меня в своем кабинете, где вдоль стен стояли забитые книгами стеллажи. Мы немного побеседовали на интересующие нас обоих темы, и мой хозяин показал мне несколько превосходных образцов из своего собственного собрания герметических текстов. После перипетий последних нескольких дней было чрезвычайно приятно и отрадно тратить умственные силы на столь восхитительно увлекательные предметы.

Посему мне пришлось совершить над собой известное усилие, чтобы перейти к цели своего визита и завести речь о Фебе Даунте.

— У мистера Даунта был широкий круг знакомых в колледже? — как бы между прочим спросил я.

Доктор Шейкшафт задумался, поджав губы.

— Хм… Да нет, нельзя сказать, что широкий. Он не пользовался популярностью среди любителей спорта, и, насколько я помню, большинство его друзей были из других колледжей.

— А вы не припомните, у него имелся какой-нибудь особенно близкий друг или товарищ? — задал я следующий вопрос.

На сей раз ответ последовал незамедлительно.

— Да, конечно. Студент Тринити-колледжа. Они были не разлей вода, всюду ходили вместе. Я сам приглашал в гости обоих — мы с отцом молодого Даунта давние друзья, знаете ли. Но постойте… — Он на минуту задумался. — Да, вспомнил. Там вышла какая-то неприятность.

— Неприятность?

— Дело касалось не Даунта. А другого джентльмена. Молодого Петтингейла.

Я помнил имя: оно звучало в рассказах Джона и Лиззи Брайнов об устроенном лордом Тансором обеде, после которого мистер Картерет обвинил свою дочь в том, что она тайно поощряет ухаживания Феба Даунта. Петтингейл тогда был гостем Даунта, и в Эвенвуд их привез Джосая Плакроуз.

— Позвольте поинтересоваться, не знаете ли вы часом, в чем именно заключалась упомянутая вами неприятность?

— О, об этом вам лучше поговорить с Маундером, — ответил Шейкшафт.

Я так и сделал.

Джейкоб Маундер из Тринити-колледжа, доктор богословия, занимал роскошные комнаты на первом этаже с прекрасным видом на фонтан Невила. Этот высокий сутулый джентльмен с ленивой улыбкой и сардоническим выражением глаз находился на посту старшего проктора университета в период, когда Феб учился в Королевском колледже. Как должностные лица, ответственные за дисциплину, прокторы лучше всех прочих осведомлены о самых низменных и отвратительных наклонностях особ in statu pupillari.[202] «Разгуливая по улицам среди ночи, вы вряд ли увидите созвездие Девы», — остроумно заметил однажды своему коллеге провост Королевского колледжа, доктор Оукс. Должность проктора требует еще и отваги, как наглядно показал злополучный Уэйл, когда толпа студентов гналась за ним от здания сената до ворот его колледжа.[203]

Я не мог представить Джейкоба Маундера испуганным и обращенным в бегство. По моему впечатлению, он полностью соответствовал характеристике, данной доктором Шейкшафтом: суровый и непреклонный блюститель университетского устава и процедур, не самый милосердный судья безрассудных поступков молодежи. Вручив ему рекомендательную записку от доктора Шейкшафта, я спросил, не помнит ли он некоего джентльмена по имени Петтингейл.

— Это несколько против правил, мистер…

— Глайвер. — Я без малейших раздумий назвал имя, под которым меня знал доктор Шейкшафт.

— Да, конечно. Вижу, доктор Шейкшафт весьма высоко отзывается о вас. Вы сами учились в нашем университете?

Я сказал, что получал образование в Германии, и Маундер поднял глаза от записки Шейкшафта.

— В Гейдельберге? В таком случае, смею предположить, вы должны знать профессора Пфанненшмидта.

Разумеется, я знал Иоганна Пфанненшмидта — ведь мы с ним провели много приятных часов за увлекательными разговорами о религиозных тайнах древних народов. Когда я подтвердил свое знакомство с герром профессором, подозрительно-настороженный доктор Маундер заметно смягчился и, похоже, прогнал последние сомнения относительно уместности моего вопроса.

— Петтингейл. Да, я помню этого джентльмена. И его друга.

— Мистера Феба Даунта?

— Его самого. Он сын моего старого товарища.

— Доктор Шейкшафт обмолвился о какой-то неприятной истории, связанной с мистером Петтингейлом. Вы бы очень помогли мне в расследовании одного сугубо конфиденциального дела, доктор Маундер, если бы рассказали чуть подробнее о сути и последствиях произошедшего.

— Вы умеете изящно выражаться, мистер Глайвер, — заметил он. — Я не стану спрашивать, для чего именно вам нужны эти сведения. Но поскольку упомянутая история, в общих чертах, все равно получила огласку, я охотно посвящу вас в некоторые подробности… Я впервые столкнулся с мистером Льюисом Петтингейлом, когда задержал его в непотребном доме — боюсь, это обычное явление среди студентов нашего университета. Молодые люди порой недостаточно требовательны к себе в вопросах нравственности. — Доктор Маундер улыбнулся. — Он подвергся дисциплинарному взысканию, разумеется, и был предупрежден, что будет временно исключен из университета, коли такое повторится. Но случай, о котором говорил доктор Шейкшафт, был гораздо серьезнее, хотя проведенное расследование вроде бы сняло с мистера Петтингейла всякие обвинения и подозрения. Для меня все началось, когда ко мне, как старшему проктору, явился полицейский инспектор из Лондона, желавший допросить мистера Петтингейла в связи с серьезным делом о подделке документов. Похоже, молодой человек обратился в фирму лондонских юридических консультантов — «Пентекост и Визард», насколько помню — за содействием в получении долга. Он принес с собой долговое обязательство на сто фунтов, подписанное неким мистером Леонардом Вердантом. Адвокаты безотлагательно составили поименованному господину письмо, где требовали немедленно выплатить указанную в документе сумму — иначе против него будет возбуждено судебное преследование. Через двадцать четыре часа в юридической конторе появился посыльный с истребованной суммой в наличных деньгах и с письменной просьбой мистера Верданта о расписке в получении. Получив уведомление о выплате долга, мистер Петтингейл пришел к адвокатам за своими деньгами, которые он попросил выдать в виде чека, выписанного на банк фирмы, «Димсдейл и К°» в Корнхилле — кстати, я тоже держу там свои средства. Ему вручили чек, и дело закончилось к удовлетворению обеих сторон… Но где-то через неделю клерк в адвокатской конторе заметил, что за последние несколько дней со счета фирмы трижды были сняты деньги, а никаких записей о денежных операциях не имеется. Господа адвокаты забили тревогу и обратились в полицию. Спустя несколько дней в банке «Димсдейл и К°» был задержан человек по имени Хенсби — при попытке предъявить к оплате очередной поддельный чек, на сей раз на семьсот фунтов. Чтобы провернуть такое мошенничество — а мошенничество здесь было налицо, — требовалось две вещи: подпись счетодержателя и чистые чековые бланки. Полицейские предположили, что образец необходимой подписи взят с расписки в получении, выданной мистеру Верданту, или даже с чека на имя мистера Петтингейла. Адвокаты вспомнили, что мистер Петтингейл особенно настаивал на чеке предпочтительно перед наличными деньгами, а также сообщили полицейским, что никаких других чеков они с тех пор не выписывали. Дело представлялось очевидным, а потому мистер Вердант и мистер Петтингейл оба попали под подозрение. Разумеется, мистер Петтингейл не мог отрицать, что пользовался содействием фирмы в получении долга с мистера Верданта, но категорически утверждал, что знать не знает ни о каких поддельных чеках — и против него действительно не было ни малейших улик. В ответ на уточняющие вопросы инспектора он пояснил, что несколько раз встречался с мистером Вердантом на Ньюмаркетских скачках и ссудил означенного господина деньгами на покрытие какого-то долга.

— Имелись ли основания сомневаться в правдивости его показаний? — спросил я.

Доктор Маундер скептически улыбнулся.

— Во всяком случае, ни полицейским, ни мне не удалось обнаружить таковые. Мистеру Петтингейлу пришлось отправиться с офицерами в Лондон и выступить свидетелем на судебном процессе. Но Хенсби не опознал его. Он утверждал, что время от времени выполнял разные мелкие поручения одного джентльмена — не мистера Петтингейла, — с которым случайно познакомился в кофейном доме на Чейндж-элли, и одно из поручений состояло в том, чтобы обналичивать поддельные чеки в «Димсдейл и К°» и в условленный час приносить деньги в кофейный дом.

— Удалось ли по показаниям Хенсби установить личность этого джентльмена?

— К сожалению — нет. Он дал весьма расплывчатое описание внешности, практически не дающее возможности установить личность. Что же касается мистера Верданта — когда полицейские пришли к нему по адресу на Минорис-стрит, он уже исчез и, разумеется, больше там не объявлялся. Бедный простофиля Хенсби, сам жертва мошенника, был признан виновным и получил пожизненную каторгу. Возмутительная пародия на правосудие. Малый едва мог нацарапать свое имя, не говоря уже о том, чтобы проявить столь недюжинное мастерство при подделке подписи.

Он умолк и посмотрел на меня, словно ожидая дальнейших вопросов.

— Из вашего содержательногорассказа, доктор Маундер, со всей очевидностью следует, что преступником являлся таинственный мистер Вердант, вероятно действовавший в сговоре с сообщниками. Похоже, мистер Петтингейл никак не замешан в деле.

— Похоже, — с улыбкой согласился мой собеседник. — Как член университетского правления, я самолично допросил мистера Петтингейла и вслед за полицейскими пришел к заключению, что он не участвовал в преступном сговоре — вернее, что нет никаких прямых улик, указывающих на его причастность к преступлению.

Он снова значительно улыбнулся, и я задал следующий вопрос:

— В таком случае позвольте поинтересоваться, у вас есть собственные сомнения по поводу данной истории?

— Мистер Глайвер, я считаю недопустимым, решительно недопустимым примешивать к делу мои личные соображения. Факты, сейчас изложенные мной, известны широкому кругу лиц. Что же до остального — уверен, вы все прекрасно понимаете. И в данном случае не имеет ни малейшего значения, что по природе своей я довольно скептичен. Помимо всего прочего, эта история не нанесла большого ущерба репутации мистера Петтингейла. По окончании университета он вступил в Грейз-Инн.

— А друг мистера Петтингейла, мистер Феб Даунт?

— Нет никаких оснований полагать, что он был замешан в преступлении. Конечно же, ни полиция, ни университет не спрашивали с него никаких объяснений. Единственная связь мистера Даунта с делом, установленная мной в ходе допроса мистера Петтингейла, заключалась в том, что он несколько раз ходил со своим другом на Ньюмаркетские скачки.

Я на секунду задумался.

— А чистые чековые бланки — известно, как они были добыты? Не произошло ли немногим ранее проникновения со взломом в помещение конторы?

— Вы правы, — кивнул доктор Маундер. — Действительно, за несколько дней до обращения мистера Петтингейла в фирму имело место проникновение со взломом. Надо думать, именно тогда и были похищены чеки. Здесь снова подозрение упало на таинственного мистера Верданта. Но поскольку найти этого джентльмена оказалось невозможным, на том дело и кончилось. А теперь, мистер Глайвер, прошу прощения, но у меня назначена встреча с директором.

Покинув Тринити-колледж, я сел на омнибус на Маркет-сквер и вернулся на станцию всего за несколько минут до прибытия следующего поезда до Лондона. Пока состав с грохотом катил на юг, я испытывал странный подъем духа — словно какая-то дверца, пусть сколь угодно маленькая, приотворилась на дюйм, и тонкий лучик драгоценного света забрезжил в кромешном мраке, в котором я блуждал доселе.

В причастности мистера Петтингейла к хитроумному мошенничеству, описанному доктором Маундером, я ничуть не сомневался, но представлялось очевидным, что он действовал не в одиночку. Этот Леонард Вердант наверняка являлся сообщником — на эту мысль наводило его в высшей степени диковинное имя, под которым скрывался — кто? У меня имелись подозрения на сей счет, но я пока не мог их проверить. Да, и еще мистер Феб Даунт. Ах, блистательный Феб, незапятнанный и неиспорченный! И здесь он, снова он, стоит в тени, посвистывая с самым невинным видом. Виновен ли он, как его приятель Петтингейл и неуловимый мистер Вердант? Если да — какие еще гнусные, противозаконные поступки числятся за ним? Наконец-то я почувствовал, что начинаю переходить в наступление, что в моем распоряжении оказалось нечто, способное послужить средством уничтожения моего врага.

Однако в отношении более неотложных вопросов все это мало меня утешало. Я возвращался в Лондон, зная о причине, побудившей мистера Картерета написать мистеру Тредголду, ничуть не больше, чем знал до отъезда в Эвенвуд; вдобавок со смертью секретаря рухнули все мои надежды выведать у него сведения, могущие оказаться полезными мне в моем деле. Я знал наверное лишь одно: осведомленность мистера Картерета о неких обстоятельствах, связанных с правопреемством Тансоров, стала прямой или косвенной причиной этой трагедии. Что же касается меня — какие перемены произошли в моей жизни всего за несколько дней! Я покидал Лондон в уверенности, что уже почти люблю Беллу. Я возвращался беспомощным рабом другой женщины, к которой меня безудержно влекло и ради любви к которой мне приходилось отказываться от верного счастья.

Не спрашивайте, почему я полюбил мисс Картерет. Как можно объяснить столь внезапно вспыхнувшую страсть? Она казалась мне несравненной красавицей, я в жизни не видел женщины прекраснее. Хотя я имел слабое представление о ее характере и наклонностях, я предполагал в ней проницательный развитой ум и точно знал, что она обладает музыкальными способностями гораздо выше средних. Эти достоинства — и несомненно, многие другие, пока еще мне не известные — заслуживали уважения и восхищения, но я полюбил мисс Картерет не за них. Я полюбил ее, потому что полюбил, потому что не мог противиться неодолимому сердечному недугу. Я полюбил, потому что некая высшая сила не оставила мне выбора. Полюбил, потому что так мне было назначено судьбой.

(обратно) (обратно)

Часть четвертая Сломанная печать Октябрь — ноябрь 1853

Ничто так не вводит человека в туман заблуждений, как его собственное неуемное любопытство в постижении вещей, лежащих за пределами его понимания.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

XXVII. О любопытстве в познании

29. Suspici[204]

Итак, я заказал ужин в заведении Куинна — устрицы, омар, сушеные кильки на гарнир и бутылка бесподобного «Кло-Вожо» из «Hôtel de Paris». Время было не позднее, и Хеймаркет-стрит еще не приняла полночный вид. Я наблюдал в окно обычную столичную суету, знакомую картину неприметных людей, занятых незначительными делами, которую можно увидеть из любого окна в Лондоне пятничным вечером около восьми. Но через несколько часов, когда толпы народа повалят из театра, отправятся ужинать к Дюбуру или в Café de l’Europe, а затем начнут со смехом разъезжаться по теплым, уютным домам, эта широкая улица, сверкающая огнями лавок, ресторанов и курительных залов, преобразится в бурлящий вздувшийся поток обреченных. Что вам угодно, сэр? Здесь и в окрестных кварталах вы без труда найдете все, что ваша душа пожелает, после того, как колокол церкви Святого Мартина пробьет последний, двенадцатый удар. Море спиртного, табак и песни, юноши или девушки — выбор за вами! Ах! Как часто я бросался в этот неиссякающий поток!

Эвенвуд! Или ты пригрезился мне? Здесь и сейчас, когда я снова покоился на чешуйчатой спине Великого Левиафана, всем телом ощущая глубокое, размеренное дыхание чудовища, чье грохочущее сердце билось в такт с моим, все вещи, которые видел, слышал и осязал недавно, казались такими же реальными в воображении и нереальными в действительности, как дворец Шахрияра.[205] Неужто я и вправду дышал одним воздухом с мисс Картерет, когда стоял так близко к ней, что видел, как вздымается и опускается ее грудь, — так близко, что мне стоило лишь поднять руку, чтобы дотронуться пальцами до той фарфорово-бледной плоти?

Я любил мисс Картерет. Это был простой и очевидный факт. Любовь настигла меня внезапно, беспощадная, как смерть, неизбежная и неоспоримая. Я не испытывал никакой радости по поводу своего нового состояния — разве есть причины для радости у плененного раба? Я любил ее без всякой надежды на взаимность. Я любил ее и горько сожалел, что мне придется разбить сердце моей милой Белле. Ибо нет в мире повелительницы могущественнее Любви. А какое дело ей до тех, кто жестоко страдает, когда возлюбленные предают их ради другой любви? Царица Любовь лишь победоносно улыбается, расширяя границы своих владений.

Вторая бутылка «Кло-Вожо» явно была лишней, и в начале одиннадцатого я вышел на улицу неверной поступью, с головокружением и тяжелым сердцем. Зарядил дождь, и я, в своем беспросветном унынии чувствуя острую потребность в дружеском общении, двинулся на Леденхолл-стрит в надежде найти в «Корабле и черепахе» Легриса, почти всегда ужинавшего там по пятницам. Он действительно был там сегодня, но покинул таверну за несколько минут до моего появления, и никто не знал, куда он направился. Чертыхаясь, я снова вышел на улицу. В обычных обстоятельствах, находясь в столь угнетенном настроении, я бы подался в Блайт-Лодж, но сейчас у меня пока еще недоставало смелости встретиться с Беллой. Мне понадобится немного времени, чтобы восстановить самообладание и научиться притворяться.

Я побрел под дождем по грязным улицам в сторону Трафальгарской площади, потом поплелся на восток по Стрэнду — без всякой цели, как мне казалось поначалу. Но уже скоро, миновав церковь Сент-Стивен-Уолбрук, я зашагал более целеустремленно.

«Милости просим, милости просим! Давненько вы к нам не заглядывали» — такими словами встретил меня опиумный мастер.

Низко кланяясь, он проводил меня через темную задымленную кухню в дальнюю комнату, где у грязной сырой стены стояла старая раскладная кровать. Я поудобнее устроил голову на засаленном валике и свернулся калачиком, а мастер, успокоительно приговаривая «сейчас-сейчас», проворно приготовил мне средство перемещения в иные миры.

Там, в Блюгейт-Филдс, мне привиделся сон. Во сне я лежал на холодной скале, один-одинешенек под звездным небом. Я не мог пошевелиться, ибо толстые железные цепи приковывали к камню мои руки и ноги, стягивали грудь, тесно обхватывали шею. Я закричал о спасении — от лютого холода и тяжелых цепей, не дающих дышать свободно, — но никто не пришел на помощь и не откликнулся на мой зов. Потом я, похоже, погрузился в забытье.

Сон во сне. Сновидение в сновидении. Я пробуждаюсь — от чего? Сердце мое радостно бьется, ибо теперь я стою в лучах солнечного света, теплых и животворящих, посреди уединенного двора, где журчит вода и щебечут птицы. «Она здесь?» — спрашиваю я. «Здесь», — раздается ответ. Я поворачиваюсь и вижу ее — она стоит у фонтана и улыбается так очаровательно, что сердце едва не выпрыгивает у меня из груди. Она уже не в трауре, но в прелестном белоснежном платье из венецианской парчи, с распущенными по плечам черными волосами. Она протягивает мне руку: «Вы идете?»

Она ведет меня через арочную дверь в пустую бальную залу, освещенную свечами. Откуда-то из невообразимой дали долетают слабые отзвуки диковинной музыки. Она поворачивается ко мне: «Вы знакомы с мистером Вердантом?» В следующий миг внезапный порыв ветра гасит все свечи, и я слышу плеск воды у своих ног.

«Прошу прощения, — доносится из темноты ее голос, — но я забыла ваше имя. — Она смеется. — У лжеца должна быть хорошая память». А потом она исчезает, и я остаюсь один на угрюмом пустынном берегу. Передо мной простирается черный океан, над далеким горизонтом разливается бледно-желтый свет. Поодаль от берега на волнах качается какой-то предмет. Я напрягаю зрение и с ужасом опознаю его.

Окоченелый мертвый дрозд с распростертыми крыльями, уплывающий в вечность.

Часы на каминной полке пробили половину шестого. Уже наступило утро воскресенья; я провел вторую никчемную ночь, ища забвения в обществе своих демонов, вернулся домой разбитый и усталый, рухнул в кресло и заснул там в пальто и башмаках.

Когда я пробудился, комната казалась выстуженной и невесть почему заброшенной, хотя меня окружали знакомые вещи: матушкин письменный стол, заваленный бумагами; рядом с ним — шкапчик с выдвижными ящичками, забитыми моими заметками и выписками из оставшихся после нее документов и дневников: отгороженный занавеской угол, где хранились камеры и прочее фотографическое оборудование; вытертый персидский ковер; ряды любимых читаных-перечитаных книг; трехногий столик, где я держал карманный экземпляр проповедей Донна; портрет матушки, в прошлом висевший над камином в гостиной сэндчерчского дома; а на каминной полке, рядом с часами, шкатулка красного дерева, в которой некогда лежали двести соверенов мисс Лэмб.

Измученный телом и смятенный духом, я сидел, уставившись в холодный камин. Что со мной творится? Я не знаю ни счастья, ни покоя, лишь тревога и нервное возбуждение владеют мной. Я плыву по течению в океане тайны, точно мертвый дрозд из моего сна — беспомощный, застылый. Какие неведомые существа обитают в незримых глубинах подо мной? К какому берегу прибьет меня? Или мне суждено вечно носиться по волнам жалкой игрушкой ветров и течений? Простая и великая цель, еще недавно неотступно стоявшая передо мной, — доказать, что я являюсь законнорожденным сыном лорда Тансора, — теперь рассыпалась, разбилась вдребезги, словно громадный галеон с сокровищами, выброшенный штормом на скалы.

На трехногом столике рядом со мной лежали листок бумаги и огрызок карандаша. Схватив их, я торопливо составил перечень проблем, требующих решения.

Я перечитал написанное три, четыре, пять раз со все возрастающим отчаянием. Разрозненные, но, по существу, связанные между собой загадки назойливо крутились, вертелись в уме, точно сонмы бесов, решительно отказываясь складываться в единый логичный ответ на все вопросы. Наконец я встал с кресла, не в силах долее выдерживать такую муку.

Когда я стал снимать пальто, что-то выпало из кармана на каминный коврик. Ну да, пакет с гранками перевода Ямвлиха, врученный мне гостиничным слугой в Стамфорде за минуту до отправления моего поезда. О том, чтобы сейчас заниматься такой работой, не могло идти и речи, а потому я бросил пакет на письменный стол с намерением вскрыть его позже, когда в голове немного прояснится.

Я продремал около часа, а по пробуждении мне вдруг явилась мысль об отбивной котлете и горячем кофии. Время было еще раннее, но я знал одно съестное заведение поблизости.

Я поднялся с кресла, наклонился и трясущейся рукой потянулся за пальто, валявшимся на полу. Тпру-у-у!

В следующий миг пол словно разверзся подо мной, и я кувырком полетел в бездонную ревущую бездну.

Когда я очнулся, миссис Грейнджер промокала мне лицо влажной салфеткой.

— О господи, сэр! — воскликнула она. — Я уж испугалась, что вы померли. Вы можете встать, сэр? Вот так, еще немножко. Я держу вас, сэр, не бойтесь. Сейчас Дорри нам пособит. Давай-ка, голубушка. Возьми мистера Глэпторна под руку. Осторожнее. Ну вот, все в порядке.

Миссис Грейнджер никогда еще не обращалась ко мне столь многословно. Откинувшись на спинку кресла, с влажной салфеткой на лбу, я с удивлением увидел рядом с ней ее дочь Дорри. Потом, к крайнему своему изумлению, я узнал, что сегодня понедельник и что я проспал целые сутки.

Немного оправившись, я поблагодарил обеих женщин и спросил у Дорри, как дела.

— Все хорошо, благодарствуйте, сэр.

— Как видите, мистер Глэпторн, у ней все в полном порядке, — сказала миссис Грейнджер, едва заметно улыбаясь. — И она все такая же славная девушка, сэр.

Сама Дорри промолчала, но она действительно выглядела замечательно в своем опрятном платье, подчеркивавшем достоинства фигуры, и с веселым, довольным выражением лица.

— Я очень рад слышать и видеть собственными глазами, что Дорри преуспевает, — сказал я. — И мне чрезвычайно приятно сознавать, что я сделал доброе дело, наняв вас в услужение и изредка помогая Дорри деньгами.

— Преуспевает? — воскликнула миссис Грейнджер, бросая лукавый взгляд на дочь. — Можно и так выразиться, сэр. Ну же, Дорри, давай выкладывай.

Я вопросительно посмотрел на девушку — она слегка покраснела, прежде чем заговорить.

— Мы пришли сообщить вам, сэр, что я выхожу замуж, и поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали.

Она грациозно присела, кинув на меня застенчивый любящий взор, от которого сердце мое растаяло.

— Кто же твой будущий муж, Дорри? — спросил я.

— С вашего позволения, сэр, его величают Мартлмасс, Джеффри Мартлмасс.

— Превосходное имя. Миссис Джеффри Мартлмасс. Пока все хорошо. А что за человек мистер Мартлмасс?

— Хороший и добрый, сэр, — ответила Дорри, невольно расплываясь в улыбке.

— Еще лучше. А чем занимается наш хороший и добрый мистер Мартлмасс?

— Он служит клерком, сэр, у мистера Джиллори Пигготта из Грейз-Инн.

— Юрист! Вижу, у мистера Мартлмасса полно достоинств. Ну, Дорри, поздравляю тебя с тем, что тебе повезло повстречать на жизненном пути такого хорошего и доброго мистера Мартлмасса. Только передай своему жениху, что я не потерплю никаких глупостей с его стороны и что ему придется иметь дело со мной, коли он не будет любить тебя так, как ты заслуживаешь.

Я произнес еще несколько фраз в том же добродушно-шутливом тоне, потом Дорри убежала за завтраком для меня, миссис Грейнджер взялась за швабру, а я удалился в умывальную комнату, чтобы привести себя в порядок и сменить белье.

После завтрака, сытый и чисто выбритый, я почувствовал себя полным сил и готовым к новому дню. Дорри собиралась встретиться со своим женихом у Грейз-Инн, каковое обстоятельство мигом решило вопрос, чем мне заняться в ближайшие несколько часов.

— Если ты позволишь, Дорри, я провожу тебя, — галантно промолвил я.

Я подставил девушке согнутую в локте руку, к несказанному изумлению миссис Грейнджер, и мы вышли за дверь.

Стояло погожее ясное утро, хотя с реки задувал крепкий ветер. По дороге Дорри еще немного рассказала про мистера Джеффри Мартлмасса — у меня начало складываться впечатление, что он надежный малый, пусть слишком уж серьезных взглядов, и оно подтвердилось, когда я увидел невысокого молодого мужчину с восхитительно пышными бакенбардами, который со встревоженным видом стоял на углу Филд-Корт.

— Дороти, дорогая! — вскричал он страдальческим тоном, завидев нас. — Ты опоздала! Что-нибудь стряслось?

Отстранившись от меня, Дороти взяла руку своего жениха, рассмеялась и ласково пожурила его: мол, она задержалась всего на несколько минут против назначенного часа, и не надо за нее беспокоиться.

— Беспокоиться? Ну разумеется, я беспокоюсь! — воскликнул он, явно расстроенный упреком в излишней заботе о благополучии своей ненаглядной невесты.

Нас представили друг другу, и мистер Мартлмасс снял шляпу (обнажив совершенно лысый череп, если не считать пушистого венчика волос над ушами), низко поклонился, а потом стиснул мою руку и тряс так сильно и долго, что Дорри пришлось сказать «ну довольно, милый».

— С виду вы простой смертный, сэр, — произнес он с чрезвычайной серьезностью, — но я-то знаю: вы святой. Вы меня поражаете, сэр. Я думал, время чудес прошло — но вот вы, самый натуральный святой, расхаживаете по улицам Лондона.

И мистер Мартлмасс пустился возносить мне непомерные хвалы за то, что я «спас Дороти и ее почтенную родительницу от верной смерти или даже худшей участи», как он выразился. Я не стал спрашивать, какую участь он считает хуже смерти, но меня тронула его искренняя горячая благодарность за то немногое, что я сделал для того, чтобы Дороти покончила с жизнью, которую вела до нашей с ней встречи. Затем я узнал, что мистер Мартлмасс является членом небольшого филантропического общества, проявляющего особенный интерес к спасению падших женщин, а также старостой в церкви Сент-Брайд,[206] где они с Дорри и познакомились.

Вообще-то я на дух не переношу елейных радетелей о благе человечества, но простодушная искренность мистера Мартлмасса не могла не вызывать восхищения.

Я несколько минут выслушивал болтовню молодого человека, похоже, не собиравшегося умолкать, но наконец сообщил, что вынужден попрощаться с ними, и двинулся прочь.

— О, мистер Мартлмасс! — Я повернулся, словно осененный какой-то мыслью. — Мне кажется, один мой старый школьный приятель проживает в Грейз-Инн. Мы потеряли связь друг с другом, а мне хотелось бы повидаться с ним. Вы, часом, не знаете некоего мистера Льюиса Петтингейла?

— Мистер Петтингейл? Ну надо же! Конечно, я знаю этого господина. Он снимает комнаты над моим работодателем, мистером Джиллори Пигготтом, королевским адвокатом. Мистер Пигготт сегодня в суде, — добавил он, немного понизив голос, — вот почему мне позволено потратить час-полтора на дежурный шиллинговый ланч в «Трех бочках»[207] с моей суженой. Мистер Пигготт чрезвычайно внимателен к своим служащим.

Он показал мне покрашенную в черный дверь в одном из краснокирпичных зданий в дальнем углу двора. Я поблагодарил его и сказал, что в ближайшие дни попробую наведаться к мистеру Петтингейлу, а сейчас у меня срочное дело в другом конце города.

Мы расстались, и я направился к Грейз-Инн-лейн, грязной и мрачной даже при ярком свете дня. Остановившись у книжного лотка, я принялся лениво перебирать выставленные там ветхие тома (даже надеясь, как все библиофилы, обнаружить там какую-нибудь бесценную редкость). Через пять или десять минут я вернулся в Филд-Корт.

Двор был пуст, влюбленные голубки улетели. Я вошел в черную дверь и поднялся по лестнице.

(обратно)

30. Noscitur e sociis[208]

За время работы на мистера Тредголда я научился доверять своему чутью. Оно редко меня подводило и сейчас подсказывало, что на мистера Льюиса Петтингейла стоит обратить внимание, хотя я не знал о нем ничего, кроме того, что он близкий приятель Даунта. Посему я счел нужным потратить час-другой своего времени на то, чтобы познакомиться с ним и посмотреть, что из этого выйдет. Я уже составил план действий: вероятно, имело смысл обсудить с Петтингейлом тему поддельных чеков.

На втором этаже я вижу дверную табличку с написанным краской именем «Мистер Л. Дж. Петтингейл». Я прижимаюсь ухом к двери. До меня доносится покашливание, потом скрип внутренней двери. Я тихонько стучу — вторгаться совсем уж без предупреждения не пристало, — но никто не отвечает. Тогда я вхожу.

Я оказываюсь в просторной, хорошо обставленной комнате с дубовыми панелями, каменным камином и лепниной стюартовского периода на потолке. Слева от меня два высоких окна, выходящих во двор. В «собачьей решетке»[209] ярко горит огонь, по обеим сторонам от камина стоят два мягких кресла. Над камином висит картина с изображением гнедой лошади, с терьером у ног, на фоне паркового пейзажа. Справа от меня, в углу комнаты находится еще одна дверь, за ней кто-то пытается высоким тенорком исполнять арию «Il mio tesoro»[210] под аккомпанемент плещущей воды.

Решив позволить певцу спокойно закончить омовение, я удобно усаживаюсь в одно из кресел и зажигаю сигару. Я уже почти докурил, когда дверь в углу открывается и в комнату входит высокий худой мужчина в затейливо скроенном парчовом халате, персидских туфлях и красной бархатной феске, из-под которой торчат длинные — почти до плеч — жидкие пряди соломенных волос. У него почти безбровое землистое лицо, покрытое сеточкой морщин.

— С добрым утром. — Я широко улыбаюсь и бросаю окурок сигары в огонь.

Несколько мгновений он неподвижно стоит на месте, с недоверчивым выражением черепообразной физиономии.

— Кто вы такой, черт возьми?

Голос у него тонкий, со сварливым привизгом.

— Графтон, Эдвард Графтон. Рад с вами познакомиться. Не угодно ли сигару? Нет? Ну да, вредная привычка.

Мистер Петтингейл на миг теряется, озадаченный моим хладнокровием, а потом высокомерно осведомляется, знает ли он меня.

— Вопрос, безусловно, интересный, — отвечаю я. — У вас философский склад ума? Ибо мы могли бы приятно провести несколько часов за обсуждением природы знания. Это весьма широкая тема. Мы могли бы начать с Фомы Аквинского, который говорил, что любой знающий обладает лишь таким знанием, какое согласуется с его собственной природой. Или, как утверждал Блаженный Августин…

Но похоже, мистер Петтингейл не желает входить в обсуждение столь интересного вопроса. Он раздраженно топает ногой в персидской туфле, грозится позвать подмогу, если я не уберусь сейчас же, и от всех приложенных усилий густо краснеет лицом, почти в цвет своей феске. Я прошу успокоиться, объясняю, что пришел к нему за профессиональным мнением по одному делу, что стучал в дверь, но остался неуслышанным. Несколько успокоившись, он спрашивает, не юрист ли я — возможно, юридический консультант? Увы, нет, отвечаю я; у меня интерес личного характера, хотя мне нужно посоветоваться с ним по поводу одного судебного процесса. Я с улыбкой приглашаю мистера Петтингейла присесть, что он не совсем охотно делает, выглядя восхитительно глупо в своем щегольском наряде. Когда он усаживается, я поднимаюсь с кресла и встаю спиной к окну, в которое сейчас льется мягкий солнечный свет.

— Итак, мистер Петтингейл, излагаю вам дело, — говорю я. — Несколько лет назад два мошенника, выдающих себя за джентльменов, обокрали одну адвокатскую фирму на крупную сумму — ну скажем, на пятнадцать тысяч фунтов. Жулики проворачивают все очень умно — остается только снять перед ними шляпу — и выходят сухими из воды, нисколько не запятнав свою репутацию, но изрядно обогатившись против прежнего. Там есть еще третий мошенник, но о нем чуть позже. Более того, они устраивают все таким образом, что невинного человека отправляют на другой конец света отбывать за них пожизненную каторгу на Земле Ван-Димена.[211] Вопрос же, по поводу которого я хочу услышать ваше профессиональное мнение, звучит так: если я знаю личности двух из трех упомянутых мной господ, как мне лучше выдвинуть против них обвинение, чтобы они наконец понесли заслуженное наказание?

Моя речь производит самое приятное для меня впечатление. У него отвисает челюсть, а лицо багровеет и покрывается потом.

— Вы молчите, мистер Петтингейл? Юрист, не находящий что сказать! Крайне редкое зрелище. Но, судя по вашему неловкому поведению, вы поняли, что я веду с вами нехитрую игру. Ладно, тогда давайте без обиняков. Что сделано, то сделано. Я не выдам вашу тайну — пока, во всяком случае. Я ничего против вас не имею, мистер Петтингейл. Меня интересует ваш друг, известный писатель. Вы понимаете, о ком я?

Он молча кивает.

— Я хочу знать побольше о вашем знакомстве с этим джентльменом. Не стану утомлять вас объяснением своих причин.

— Шантаж, надо полагать, — скорбно произносит Петтингейл, снимая феску и вытирая ею покрытый испариной лоб. — Хотя я ума не приложу, откуда вы все узнали.

— Шантаж? Ну да, вы совершенно верно выразились, мистер Петтингейл. В самую точку! Вижу, вы сметливый малый. Итак, вам предоставляется слово. Давайте поживее, посмелее и без утайки. Мне бы особенно хотелось, чтобы вы ничего не утаивали. Будем предельно откровенны друг с другом. А заодно можете ввернуть пару слов и про третьего мошенника. Опять-таки я уверен, что вы понимаете, о ком я.

Петтингейл снова кивает, но продолжает молчать. Я жду, но он по-прежнему не открывает рта. Он кусает губы, стискивает подлокотники кресла с такой силой, что костяшки белеют. Я начинаю терять терпение, о чем и сообщаю.

— Я не могу, — наконец выдыхает он со сдавленным стоном. — Они… Они не…

Я замечаю, как Петтингейл стреляет глазами в сторону двери, а в следующий миг он вскакивает на ноги, но я начеку. Я толкаю его обратно в кресло, встаю над ним и еще раз прошу начать рассказ, но он опять отказывается. Я вынимаю один из своих карманных пистолетов, кладу на стол с преувеличенной осторожностью и в третий и последний раз предлагаю Петтингейлу приступить к повествованию. Он бледнеет, но отрицательно трясет головой. Я пробую другие средства убеждения — и voilà!

Угроза переломать вам все пальцы обычно отбивает у вас охоту артачиться — в считаные секунды он капитулирует и начинает говорить (хотя по ходу дела мне еще несколько раз приходится применять к нему побудительные меры). Итак, ниже излагается история, поведанная мне мистером Льюисом Петтингейлом, членом Грейз-Инн, тем октябрьским вечером.

Петтингейл познакомился с Фебом Даунтом в Кембридже через одного общего друга, студента Королевского колледжа по имени Беннет. Они тотчас же близко сошлись и быстро скрепили свою дружбу, обнаружив общий (хотя пока в основном теоретический) интерес: страсть к скачкам. Они при каждом удобном случае ездили на Ньюмаркет, где свели знакомство с компанией довольно опасных типов из Лондона. Эти ловкачи знали свое дело и приняли Даунта и Петтингейла с распростертыми объятиями. Наша парочка делала ставку за ставкой и в самом скором времени проигралась подчистую. Но не беда — новые друзья просто горели желанием дать им взаймы немного денег, потом еще немного и еще немного. В конце концов, с трогательным оптимизмом юности, наши герои решились на весьма рискованный шаг: они поставят все, что у них есть, — вернее, все, что они набрали в долг, — на единственный забег. Если их номер придет первым, все уладится наилучшим образом.

Но выбранная лошадь не выиграла, и ничего не уладилось. Однако их благодетели отнеслись к ситуации со здравым расчетом, свойственным государственным мужам. Если джентльмены пособят сей компании добрых семьянинов[212] в одной махинации, последние с удовольствием спишут долг. Возможно даже, им двоим кое-что перепадет. В противном же случае… Петтингейл и Даунт без долгих раздумий приняли предложение, и одному из членов шайки, внушительного вида субъекту с роскошными напомаженными бакенбардами, было поручено помочь новичкам в осуществлении небольшого, хорошо спланированного мошенничества.

При выполнении поставленной задачи два студента обнаружили известные способности, особенно пасторский сын. Мне нет необходимости повторять здесь рассказ доктора Маундера о махинации с поддельными чеками, скажу лишь, что Петтингейл сообщил: таинственным господином, нанявшим простофилю Хернсби, являлся Даунт, и именно Даунт, продемонстрировав шайке свое замечательное умение воспроизводить любые подписи, подделал банковские чеки.

— А кто такой мистер Вердант? — спросил я. — Он ведь тоже участвовал в вашем предприятии, не так ли?

— Конечно, — ответил Петтингейл. — Один из влиятельнейших членов маленького братства, с которым мы связались на Ньюмаркетских скачках. Именно его приставили помогать нам в деле. Без него мы не справились бы. Он взломщик — в этом ремесле Верданту нет равных. Он проник в адвокатскую контору и добыл для нас чековые бланки.

— Хм, Вердант, — сказал я. — Необычное имя.

— Псевдоним, — пояснил Петтингейл. — А настоящее имя мало кому известно.

— Но вам, полагаю, известно?

— О да. Родная мать знала его как Плакроуза. Джосаю Плакроуза.

Я ничего не сказал, услышав это имя, но внутренне возликовал, что мои подозрения по поводу личности мистера Верданта оказались верными. Происхождение же псевдонима объяснялось очень просто. В 1838 году в Донкастере он поставил двадцать украденных гиней на лошадь, почти не имевшую шансов на выигрыш, по кличке Принцесса Вердант, и она оправдала доверие, придя к финишу первой со значительным преимуществом — хотя, возможно, ее победе способствовал тот факт (едва ли достойный упоминания), что она была четырехлеткой, поставленной в забег с трехлетками.[213] Впрочем, неважно. С тех пор среди своих друзей и знакомых из столичных криминальных сообществ он стал зваться мистером Вердантом.

После успешной махинации с поддельными чеками адвокатской фирмы Плакроуз поссорился с коллегами в ходе дележа добычи и в крайнем негодовании покинул шайку, поклявшись отомстить всем им. И он отомстил. Ни один из пятерых бывших его сообщников не дожил до конца года: одного выловили из реки в Уоппинге с перерезанным горлом; другого однажды вечером забили до смерти в таверне «Альбион»;[214] а трое остальных просто бесследно сгинули с лица земли. Петтингейл не мог утверждать с полной определенностью, что Плакроуз самолично расправился с ними, но нисколько не сомневался, что именно он подписал смертный приговор всем пятерым.

— Последним из них был Айзек Гэбб, самый младший член шайки, — его старший брат держал пивную в Ротерхайте, где они обычно собирались. Молодой Гэбб был довольно порядочный малый, даром что мошенник. Брат страшно переживал и до сих пор переживает, я слышал. Вне всяких сомнений, он разделался бы с Плакроузом, когда бы мог, но он знал негодяя только под именем Верданта, а Вердант пропал без вести, вслед за господином Айзеком, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Вердант умер. Да здравствует Плакроуз.

Далее Петтингейл перешел к предмету, вызывавшему у меня особенный интерес. Заработав немного деньжат на первом мошенничестве, Феб Даунт почувствовал вкус к преступной деятельности и стал видеть себя вожаком шайки лощеных жуликов. Не зная толком, чем он станет заниматься после окончания университета (что бы он там ни болтал лорду Тансору о карьере научного сотрудника), и полагая, что одаренному человеку вроде него для упрочения положения в высшем обществе нужен начальный капитал, которого в настоящее время у него не имелось, Даунт пришел к весьма дельной, хотя отнюдь не оригинальной мысли изымать необходимые денежные средства у других людей. В пособники он взял своего друга и сообщника Петтингейла, за изобретательный ум профессионального юриста, и бывшего товарища по оружию Джосаю Плакроуза, иначе Верданта, за физическую силу, а равно за мастерское владение воровским ломом и прочими инструментами взломщицкого искусства.

Признаться, я бы не изумился сильнее, сообщи мне Петтингейл, что Феб Даунт является не кем иным, как самим Джеком-Попрыгунчиком.[215] Но он рассказал еще кое-что.

Незаурядный предпринимательский дар, обнаруженный лордом Тансором в своем любимце, в действительности представлял собой всего-навсего низменную способность к измышлению хитроумных способов отъема денег у легковерных простаков. Я мог бы счесть подобное жульничество довольно безобидным занятием, поскольку человеку надо как-то жить, а на свете огромное количество дураков, заслуживающих, чтобы их обобрали, и прямо-таки напрашивающихся на это. Но если Даунт принялся обманом вытягивать деньги из моего отца, ни в малой мере не страдавшего легковерием, а просто доверявшего человеку, которому он выказал необычайное предпочтение перед всеми и от которого был вправе ожидать преданности и почтения, — тогда совсем другой разговор. И Даунт изо всех сил старался снискать еще большее расположение его светлости с целью (достигнутой в конечном счете) поглубже влезть во все дела последнего.

«Спекуляции», в которых наш друг откровенно признался лорду Тансору, были просто-напросто жульническими махинациями; «прибыль», что он возвращал своему покровителю, являлась всего лишь выручкой от различных мошеннических предприятий и афер. Иные из них поражали грандиозностью замысла: воображаемые золотые прииски в Перу; запроектированный тоннель под швейцарскими Альпами; предполагаемые железные дороги, так никогда и не построенные. Другие были поскромнее либо же сводились к обычному надувательству излишне доверчивых бедолаг.

Фальшивые документы всех сортов, изготовленные Даунтом с высочайшим мастерством и наглостью, служили главным оружием шайки: умно составленные и весьма убедительные характеристики и рекомендации от имени видных особ с положением и репутацией; фиктивные справки о состоянии счетов, выданные известными банками; поддельные нотариальные свидетельства о собственности; искусно начерченные карты несуществующих земельных участков; чертежи монументальных зданий, которые никогда не будут сооружены. С помощью молодого адвоката Петтингейла Даунт достиг известных высот в искусстве обмана и подлога, а в обязанности Плакроуза входило побуждать к нужным действиям малодушных и отбивать у обманутых всякую охоту жаловаться властям на понесенные потери. Они выбирали жертв с величайшим тщанием, ловко изменяли внешность, представлялись вымышленными именами, арендовали помещения, нанимали простофиль вроде злосчастного Хернсби, всегда держались серьезно и степенно, а по завершении очередной махинации бесследно исчезали, не оставляя ни единой улики.

Да, теперь я получил полное представление о Фебе Рейнсфорде Даунте — и как же я ликовал, что правда наконец открылась! Наглый самодовольный писака оказался также прожженным жуликом, искушенным мошенником ничем не лучше ворья с Рэтклиффской дороги.[216]

Мистер Петтингейл продолжал говорить без умолку. К нему вернулся обычный мучнистый цвет лица, и испарина уже не выступала на лбу. Мне показалось, он даже вошел во вкус дела, и я начал догадываться, что отношения между адвокатом и знаменитым литератором разладились в последнее время.

— Сейчас мы видимся гораздо реже, чем раньше, — наконец сказал Петтингейл, задумчиво глядя в огонь. — По молодости лет все было замечательно. Трудно объяснить… подобного рода работа здорово возбуждает ум. И приносит изрядный доход. Но потом она стала вызывать внутренний протест: иные из наших жертв были вполне порядочными малыми — ну там жены, дети и прочая, — а мы обирали бедолаг до нитки. В любом случае, я сказал Даунту, что так не может продолжаться вечно. Рано или поздно мы совершим ошибку. Я не горел желанием отправиться на корабле[217] следом за Хернсби — или чего хуже. Критический момент настал, когда этот отъявленный мерзавец Плакроуз прикончил свою жену. Никогда не понимал, зачем Даунт с ним связался, — так ему и сказал. Ведь он, Плакроуз, на все способен. Мы это знали, разумеется. Ну, вышла ссора, перебранка и все такое. Но все-таки одурачить простофилю — одно дело. А пришить свою жену — совсем другое. Ни в какие ворота. Самое скверное, что этот гнусный тип обманным путем избежал наказания, и какой-то другой малый сполна расплатился за него, отправившись на виселицу за совершенное Плакроузом убийство. Блестящая работа, в жизни не видел лучше. Сэр Эфраим Гэдд, по поручению Тредголдов. Одним словом, я решил, что настало время раз и навсегда распрощаться с Плакроузом и остепениться. Думал, Даунт согласится — ведь у него литературная слава и все такое прочее. А он заявил, что я волен поступать, как моей душе угодно, но он лично еще только начал и сейчас взял новый курс, чтобы обеспечить себя до конца жизни.

— Новый курс?

— Имел в виду своего дядюшку, как он его называет. Лорда Тансора. Весьма влиятельный джентльмен. Имя вам наверняка знакомо. Потерял собственного сына вроде и нашел замену в Даунте. Странно, конечно, но так уж обстоит дело. Старик он вздорный, но богатый, как Крез, и Даунту было не о чем беспокоиться, поскольку в свое время он унаследовал бы все состояние своего покровителя. Но он не хотел ждать. Решил понемногу прибирать к рукам при всяком удобном случае. Сначала ловко присваивал наличные, пользуясь доверием лорда Тансора. Потом осторожненько подделал подпись — ну, к этому у него вообще призвание. Талант, каких поискать. Наблюдать за ним — одно удовольствие. Дайте Даунту минуту, и он изобразит вам подпись самой королевы, да такую, что и принц-консорт не распознает подделки. Старик на редкость умен, но Даунт вертит им как хочет. А тот ничего не подозревает. Опасная игра, однако, — я так и сказал, но он и слышать ничего не желает. Секретарь старика почуял неладное, проницательный малый по имени Картерет. Когда мистер секретарь начал его подозревать, Даунт лег на другой галс. Мы с ним затеяли славное предприятие, первое наше за несколько месяцев, но Даунт вскоре потерял к нему интерес. Поставил все под угрозу. Ну, опять вышла ссора. В запале наговорили друг другу всяких гадостей. Он сказал, что у него на примете есть дельце получше.

— А именно?

— У старика роскошный поместный дом в Нортгемптоншире — я сам там был. И дом этот набит под самую крышу разным ценным барахлом.

— Ценным барахлом?

— Ну там гравюры, фарфор, хрусталь, книги — Даунт в книгах знал толк. Ну, провернули все без сучка и задоринки, сейчас вещички хранятся в надежном месте — Даунт сказал, на всякий случай, а то вдруг старик пойдет на попятный. Огромных денег стоят.

— А где находится ваше надежное место?

— Да кабы знать. Даунт со мной порвал. Расторг товарищество. Вот уже год его не видел.

Теперь Даунт попался, я держал его мертвой хваткой! После стольких лет я наконец получил возможность погубить своего заклятого врага. Ложа в Опере, дом на Мекленбург-сквер, роскошные выезды и званые обеды — за все он платил деньгами, вырученными от преступной деятельности! Предвкушая свою победу, я чуть не прыгал от счастья. Да ведь я могу уничтожить Даунта сейчас же — и когда разразится скандал, бросится ли лорд Тансор на защиту своего наследника? Вряд ли.

— Вы выступите против него, разумеется, — сказал я Петтингейлу.

— Выступлю? О чем вы?

— Публично повторите все, что рассказали мне.

— Эй, минутку. — Петтингейл попытался встать, но я толкнул его обратно в кресло.

— Что-нибудь не так, мистер Петтингейл?

— Я не могу, вы сами знаете, — пролепетал он. — Впутываться в эту историю и все такое прочее. Моя жизнь не будет стоить и понюшки табаку.

— Да не переживайте вы так, — успокоительным тоном сказал я. — Возможно, мне потребуется лишь, чтобы вы дали показания лорду Тансору, при закрытых дверях. Никаких последствий для вас. Просто тихая беседа с его светлостью. Вы ведь сможете это сделать, правда?

Он задумался. Чтобы помочь малому принять верное решение, я взял со стола пистолет.

Наконец Петтингейл, бледный как смерть, пробормотал, что сможет, пожалуй, если я устрою все таким образом, чтобы лорд Тансор не узнал его подлинного имени.

— Нам понадобятся доказательства, — сказал я. — Какая-нибудь прямая и неопровержимая улика, в письменном виде. Сможете раздобыть что-нибудь подобное?

Он кивнул и опустил голову.

— Браво, Петтингейл. — Я с улыбкой похлопал его по плечу. — Только учтите: если вы сообщите вашим бывшим сообщникам о нашем разговоре или вдруг заберете в голову прекратить наше сотрудничество, вы очень дорого мне заплатите, уверяю вас. Надеюсь, мы с вами поняли друг друга?

Не дождавшись ответа, я повторил вопрос. Петтингейл поднял на меня усталый, покорный взгляд.

— Да, мистер Графтон, — с тяжким вздохом проговорил он, закрывая глаза. — Я прекрасно вас понял.

(обратно)

31. Flamma fumo est proxima[218]

Я покинул Филд-Корт в превосходнейшем настроении. Наконец-то я располагал возможностью погубить репутацию Даунта, как некогда он погубил мою. Безумно приятно было ощущать свое преимущество над врагом и знать, что вот сейчас он занимается своими делами, не подозревая о висящем над ним дамокловом мече. Однако оставался вопрос, когда лучше привлечь Петтингейла к даче показаний и предъявить свидетельство преступной деятельности Даунта, которое он обещалраздобыть. Если я сделаю это прежде, чем докажу лорду Тансору, что я его сын, тогда месть будет неполной. Насколько мучительнее будет для Даунта, если в самый момент его низвержения меня объявят настоящим наследником!

Теперь я вернулся мыслями к убийству мистера Картерета и к вопросу о его «открытии». Во время нашей встречи в Стамфорде секретарь лорда Тансора сказал мне, что дело, которое он хочет представить на рассмотрение мистеру Тредголду, имеет самое непосредственное отношение к перспективам Даунта. К настоящему моменту я уже нисколько не сомневался, что мистер Картерет обладал некой информацией относительно правопреемства Тансоров, способной помочь в установлении моей личности и, возможно даже, послужить неопровержимым доказательством моего происхождения. А значит, сведения, представлявшие величайшую ценность для меня, представляли ценность еще для кого-то.

Подозрения и гипотезы теснились в моей голове, но я никак не мог прийти к определенному выводу. Вернувшись домой, я составил пространную докладную записку мистеру Тредголду, где попытался изложить по пунктам все вопросы, связанные с последними событиями. Потом я быстрым шагом дошел до Патерностер-роу и постучал в дверь старшего компаньона.

Ответа не последовало. Я постучал еще раз. Немного погодя дверь отворила Ребекка, спустившаяся по внутренней лестнице из частных апартаментов мистера Тредголда.

— Хозяина нет, — доложила она. — Уехал вчера в Кентербери, повидаться с братом.

— Когда вернется? — спросил я.

— В четверг.

Через три дня. Я никак не мог ждать.

На столе в своем кабинете я обнаружил конверт с траурной карточкой, содержавшей нижеследующий текст, набранный черным шрифтом:

[219]

Я написал официальную записку мистеру Гаттериджу и личную записку мисс Картерет, которые отослал в почтовую контору с одним из клерков.

Покончив с этим делом, я решил незамедлительно отправиться в Кентербери, чтобы поговорить со своим работодателем. Посему я черкнул пару строк Белле, отменяя назначенную на вечер встречу, и заглянул в своего Брэдшоу.

Уже в скором времени по прибытии в Кентербери я стоял перед довольно мрачным трехэтажным особняком поблизости от Западных ворот. Марден-хаус располагался с отступом от дороги, за узкой мощеной площадкой и низкой кирпичной стеной.

Меня впустили в дом и провели в гостиную на первом этаже. Через минуту вошел доктор Джонатан Тредголд.

Он был ниже ростом и немного полнее брата, с такими же пушистыми волосами, только потемнее и пореже. В руке он держал мою визитную карточку.

— Мистер Эдвард Глэпторн, полагаю?

Я слегка поклонился.

— Прошу прощения за вторжение, доктор Тредголд, — начал я, — но я надеялся, что смогу поговорить с вашим братом.

— Мой брат заболел. Тяжело заболел.

Увидев ошеломленное выражение моего лица, он жестом пригласил меня сесть.

— Прискорбная новость, — проговорил я. — Крайне прискорбная. Он?..

— Боюсь, его разбил паралич. Совершенно неожиданно.

При существующих обстоятельствах доктор Тредголд не мог с полной определенностью заверить меня, что паралич пройдет быстро или что недуг не нанесет тяжелый и непоправимый ущерб умственным и физическим способностям брата.

— Кажется, Кристофер говорил про вас, — сказал он после непродолжительной паузы. Потом вдруг хлопнул себя по колену и воскликнул: — А, вспомнил! Вы служили секретарем, переписчиком или кем-то вроде у сына известной писательницы.

Я постарался скрыть впечатление, произведенное на меня неожиданным упоминанием о моей приемной матери, но явно без особого успеха.

— Вас удивляет моя память, несомненно. Видите ли, мне достаточно всего раз услышать что-нибудь, чтобы запомнить уже навсегда. Дорогой брат называет такую мою способность феноменальной. Она всегда служила нам поводом для развлечения — для забавной игры, в которую мы играли в каждый его приезд сюда. Кристофер постоянно пытался подловить меня, но у него никогда не получалось. Несколько лет назад он вскользь обмолвился, что вы работали на сына миссис Глайвер, клиентки Тредголдов, чьими сочинениями мы с ним — и наша сестра — в свое время глубоко восхищались, ну и я, разумеется, намертво запомнил это. Да, у меня настоящий талант — и он не только позволяет нам с братом предаваться безобидным развлечениям при встречах, но и приносит практическую пользу в моей медицинской деятельности.

Речь моего собеседника перемежалась тяжелыми вздохами. Представлялось очевидным, что братьев связывают тесные узы любви и что в силу своих профессиональных знаний доктор оценивает состояние старшего компаньона менее оптимистично, чем оценивал бы, будь он несведущ в медицине.

— Доктор Тредголд, — заговорил я, — для меня ваш брат не просто работодатель. За время моей службы в фирме он стал мне почти как отец и всегда проявлял по отношению ко мне щедрость, совершенно несоразмерную с моими заслугами. Нас также связывали многочисленные общие интересы — специального характера. Одним словом, я глубоко уважаю вашего брата, и мне очень тяжело слышать о постигшем его несчастье. Позвольте спросить, не сочтете ли вы за дерзость с моей стороны, если…

— Вы хотите повидать Кристофера? — перебил доктор Тредголд, опережая мою просьбу. — А потом, полагаю, мы с вами можем поужинать вместе.

Я проследовал с доктором Тредголдом наверх, в спальню в глубине дома. У кровати дежурила сиделка, а в кресле у окна сидела дама в черном, погруженная в чтение. При нашем появлении она подняла взгляд от книги.

— Мистер Глэпторн, позвольте отрекомендовать вам мою сестру, мисс Ровену Тредголд. Дорогая, мистер Глэпторн приехал из конторы, за свой счет, чтобы проведать Кристофера.

На вид мисс Тредголд было около пятидесяти. Со своими преждевременно поседевшими волосами и голубыми глазами, она удивительно походила на пораженного недугом брата, неподвижно лежавшего в постели, с закрытыми глазами и перекошенным ртом.

После процедуры взаимного представления мисс Тредголд вновь вернулась к книге, хотя я краем глаза заметил, что она украдкой пристально разглядывала меня, пока я стоял у кровати вместе с доктором Тредголдом.

Видеть своего работодателя в столь плачевном физическом и умственном состоянии было в высшей степени тяжело. Доктор Тредголд прошептал, что у брата парализовало левую сторону, у него серьезно повреждено зрение и сейчас он почти не может говорить. Я еще раз спросил, есть ли надежда на выздоровление.

— Он может оправиться. Я видел такие случаи. Кровоизлияние в мозгу еще не рассосалось. Нужно внимательно следить, не появятся ли признаки ухудшения. Если вскорости он начнет понемногу приходить в чувство, тогда можно надеяться, что с течением времени у него восстановится двигательная способность, а также, вероятно, речевая деятельность.

— Была ли какая-нибудь непосредственная причина? — спросил я. — Сильное волнение чувств или еще какое-нибудь потрясение, способное вызвать приступ?

— Мне ни о чем таком не известно, — ответил доктор. — Брат приехал вчера вечером, в отличном расположении духа. Когда сегодня утром он не спустился в обычный час, сестра велела мне пойти проверить, все ли в порядке. Я нашел Кристофера уже парализованным.

Я поужинал с доктором Тредголдом и его сестрой в холодной комнате с высоким потолком, где единственным предметом обстановки, помимо стола и стульев, являлся громадный уродливый буфет в псевдоелизаветинском стиле, занимавший почти всю стену. За ужином — столь же скудным, как обстановка столовой залы, — мисс Тредголд почти не разговаривала, но я неоднократно чувствовал на себе ее взгляд. Пристальный, напряженный взгляд, словно она безуспешно пыталась вызвать какое-то воспоминание из глубин памяти.

Внезапно раздался громкий стук в переднюю дверь, и минуту спустя вошел слуга с сообщением, что доктора Тредголда просят безотлагательно прийти к захворавшему соседу. Воспользовавшись случаем, я откланялся. Хозяева уговаривали меня остаться на ночь, но я предпочел снять номер в гостинице «Роял-фаунтин». Мне хотелось побыть наедине со своими безрадостными мыслями, ведь теперь я лишился своего единственного союзника и единственного человека, который мог помочь мне найти верный путь в лабиринте предположений и гипотез, окружающем смерть мистера Картерета.

Я не без труда запер на ключ дверь своего пристанища, принял несколько капель лауданума[220] от головной боли, улегся в постель и закрыл глаза. Но спал я беспокойно, ибо мне снился странный, жутковатый сон.

Я стою в темном помещении громадных размеров. Поначалу я один, но потом, когда темноту начинает медленно рассеивать свет из какого-то незримого источника, я различаю фигуру мистера Тредголда. Он сидит в кресле с книгой в руках и медленно перелистывает страницы. Он поднимает глаза и видит меня. Рот у него перекошен, и он шевелит губами, словно произнося слова и целые фразы, но не слышно ни звука. Он знаком подзывает меня и тычет пальцем в раскрытую книгу. Я смотрю, что же он хочет показать мне. Портрет дамы в черном. Я приглядываюсь. Портрет леди Тансор, который я видел в кабинете мистера Картерета в Эвенвуде. Становится чуть светлее, и позади мистера Тредголда я различаю фигуру, сидящую за высоким столом, установленным на задрапированном помосте, и пишущую в толстом гроссбухе. Она тоже одета во все черное, и на голове у нее серый алонжевый парик, похожий на судейский. В следующий миг я вижу, что это мисс Ровена Тредголд с распущенными волосами. Она перестает писать и обращается ко мне:

— Подсудимый, назовите суду ваше имя.

Я открываю рот, но не в силах издать ни звука. Я нем, как мистер Тредголд. Она снова спрашивает мое имя, но я по-прежнему не могу вымолвить ни слова. Где-то звонит колокол.

— Прекрасно, — говорит мисс Тредголд, — раз вы не желаете назваться, суд постановляет препроводить вас отсюда к месту казни и повесить за шею до смерти. Желаете что-нибудь сказать?

Я набираю полную грудь воздуха и пытаюсь выразить громогласный протест. Но изо рта у меня не вырывается ни звука.

Весь следующий день я просидел дома на Темпл-стрит в состоянии полного разброда мыслей и чувств, а ближе к вечеру решил отправиться на причал Темпл-Степс и с полчаса покататься по реке на своем ялике.

Позже вечером Белла приняла меня в Блайт-Лодж, с обычными изъявлениями сердечной теплоты и дружелюбия.

Мы с ней виделись впервые со времени моего знакомства с мисс Картерет, и я никогда еще столь остро не сознавал себя воплощением всяческого зла и греха.[221] Я расположился чуть поодаль и смотрел на Беллу, сидевшую у камина в гостиной Китти Дейли вместе с несколькими самыми юными нимфами «Академии». Все они шлюхи, конечно, но девушек милее, добрее и живее я в жизни не встречал, а Белла самая милая и добрая среди них. Она казалась такой веселой, бойкой и беспечной, когда забавно рассказывала маленькому женскому обществу, собравшемуся вокруг нее, о недавней причуде лорда Р., который во время свидания с одной из нимф попросил, чтобы она нарядилась королевой, увенчав чело диадемой с фальшивыми бриллиантами и повязав через плечо широкую голубую ленту, а когда они приступили к делу, нашептывал ей пылкие поощрительные слова с немецким акцентом.

Звонкий смех раскатился по гостиной, появилось шампанское, задымили сигареты. Мисс Нэнси Блейк порхнула к фортепиано, чтобы сыграть соп brio[222] бодрый вальсок, а мисс Лилиан Перкисс (рыжеволосая амазонка) и мисс Тибби Тейлор (сероглазая малютка, очаровательно проворная в движениях) дурашливо запрыгали по комнате, с хохотом натыкаясь на столы и кресла. Белла хлопала в такт музыке и с улыбкой посматривала на меня. Хотя она, по обыкновению, была заводилой веселья, я знал, что моя милая подруга ни на секунду не забывает обо мне: в компании она никогда не теряла меня из виду и постоянно давала мне знать любящим взглядом или нежным пожатием руки, что я единственный занимаю ее мысли. Даже после моего ухода поздно вечером она будет думать обо мне с любовью, вспоминать наше совместное времяпрепровождение и представлять наше следующее свидание в Блайт-Лодж.

Но что я могу дать Белле взамен? Только небрежение, невнимание и предательство. Я набитый дурак и недостоин столь замечательной девушки. Но похоже, мне назначено судьбой сознательно отказаться от такого сокровища. Там, в гостиной Китти Дейли, она завораживала мой взор и пленяла сердце. Я знал, что даже не вспомню о ней, когда снова увижу прекрасное лицо мисс Эмили Картерет, которую я любил так, как никогда не смогу полюбить Беллу. Но я не находил в себе сил расстаться с ней — пока. Завладевшая моей душой страсть к мисс Картерет еще не заглушила, не истребила во мне нежной любви к Белле — она осталась все такой же искренней и чистой, хотя и отступила на второй план рядом с новым, более сильным чувством. Глядя на Беллу, я вдруг понял, что и мое сердце тоже будет разбито, если я порву с ней, но ничего не приобрету взамен.

Когда девушки удалились, Белла подошла и села рядом со мной, положив унизанную кольцами руку мне на запястье.

— Ты сегодня непривычно тих и молчалив, Эдди, — промолвила она, с улыбкой заглядывая мне в глаза. — Что-нибудь случилось?

— Нет. — Я нежно провел пальцем по ее щеке, потом поднес к губам ее руку. — Ничего не случилось.

(обратно)

32. Non omnis moriar[223]

3 ноября 1853 года, четверг. Я прибыл на железнодорожную станцию Питерборо и взял наемный экипаж до гостиницы «Дюпор-армз» в Истоне. Городок этот находится примерно в четырех милях к юго-западу от огромного особняка, принадлежащего семье, в честь которой получила название местная гостиница. Насколько мне известно, он ничем не примечателен, кроме своей древности (поселение здесь было основано еще в эпоху викингов), причудливой рыночной площади, мощенной булыжником, да живописных известняковых домов, крытых шифером, — многие из них стоят на вершине отлогой гряды холмов, откуда открывается вид на долину, деревню Эвенвуд и лесные насаждения на границе громадного парка.

Устроившись в своем номере — длинной комнате с низким потолком, выходящей окном на рыночную площадь, — я достал из саквояжа толстую черную тетрадь, сохранившуюся у меня со студенческих дней в Германии. Вырвав несколько страниц со своими заметками по поводу бульверовского «Anthropometamorphosis»,[224] я написал на первой странице: «Дневник Эдварда Дюпора. Ноябрь MDCCCLIII». Немного поразмыслив над названием, я решил, что оно отлично смотрится. Впервые в жизни вырисовывая буквы своего настоящего имени, я испытывал дрожь восторга и одновременно странную неловкость — словно я невесть почему не имел права на то, что по праву принадлежало мне.

Перед отъездом в Нортгемптоншир я решил, что начну вкратце описывать дела повседневной жизни — отчасти в подражание моей приемной матери, имевшей такую привычку, но также с целью сохранить для себя и, возможно, для своих потомков точный отчет обо всех событиях, происходивших на решающем этапе моего грандиозного предприятия. Довольно сомневаться и колебаться. Я не только забыл, кто я такой и на что способен, но забыл также о своем предназначении. Но сейчас я снова услышал грохот молота Великого Кузнеца, похожий на накатывающий рокот грома, — все чаще, все тяжелее становятся удары, все быстрее выковываются неразрывные звенья, искры летят в холодное небо, огромная цепь стягивается все туже вокруг меня, когда меня тащит, теперь со страшной скоростью, навстречу уготованной мне судьбе. Ибо полдень моей жизни уже миновал, и близится ночь.

Итак, я начал вести дневник, и записи из него легли в основу оставшейся части моей исповеди.

Десять часов вечера. На площади ни души. Последний час моросил мелкий дождь, но теперь он застучал сильнее в мое окно, под которым со скрипом раскачивается на ветру вывеска с изображением древнего герба моего рода и начертанным краской девизом «Fortidudine vincimus».

Я поужинал в одной из столовых зал, где компанию мне составлял один лишь угрюмый официант с волосами как пакля.

Я: Тихо у вас сегодня.

Официант: Только вы, сэр, да мистер Грин, он тоже из Лондона.

Я: Частый гость?

Официант: Прошу прощения, сэр?

Я: Мистер Грин — он часто сюда наезжает?

Официант: Время от времени. Еще стаканчик, сэр?

Вернувшись в номер, я улегся в постель и достал карманный томик донновских «Обращений к Господу», прихваченный мной из-за бесподобного «Поединка со Смертью» — последней проповеди Донна. Эту книгу, с которой я почти никогда не расставался, я купил во время своего долгого пребывания на континенте.[225] Я внимательно рассмотрел репродукцию превосходной гравюры с фронтисписа издания 1634 года, где изображалось надгробье в виде ниши с закутанной в саван фигурой поэта, а потом на минуту задумался над своей юношеской подписью, поставленной на форзаце: «Эдвард Чарльз Глайвер». Эдвард Глайвер остался в прошлом, Эдвард Дюпор еще не появился. Но здесь и сейчас Эдвард Глэпторн заснул над длинными, ритмичными периодами Джона Донна и, вздрогнув, пробудился, когда церковные часы начали отбивать двенадцать.

Я подошел к окну. На противоположной стороне площади горел единственный газовый фонарь. Все еще лил дождь. Я заметил запоздалого прохожего в длинном плаще и шляпе с опущенными полями. Оконное стекло запотело от моего дыхания. Когда я протер стекло рукавом, прохожий уже скрылся из виду.

Я снова лег и проспал час или больше, но вдруг полностью проснулся. Что-то разбудило меня. Я зажег свечу — мои часы с репетиром показывали двадцать минут второго. Ни звука, только дождь стучит в окно да скрипит на ветру гостиничная вывеска. Но издают ли скрип ржавые петли вывески? Или же рассохшиеся половицы под чьими-то ногами за моей дверью?

Я сел в постели. Вот, опять — и опять! Не скрип вывески, но другой звук. Я достал пистолет, когда дверная ручка медленно, бесшумно повернулась.

Но дверь была заперта, и ручка, также медленно и бесшумно, вернулась в исходное положение. Снова скрипнули половицы, потом наступила тишина.

Сжимая пистолет в руке, я осторожно приотворил дверь, выглянул в коридор, но никого там не увидел. Справа и слева находились комнаты под номерами 1 и 3. Один лестничный пролет вел вниз, в столовую залу, а другой — на следующий этаж, где располагались еще две комнаты. Я не знал, остался ли мой незваный гость где-то рядом, например в одном из двух соседних номеров, но сомневался, что он вернется. Я на цыпочках подошел к ближайшей двери: она оказалась незапертой, комната пустовала. Но другая дверь, на лестничной площадке, была на замке.

Я пролежал без сна еще с час, держа пистолет наготове. Как я и ожидал, никто больше меня не побеспокоил. В конечном счете я решил, что валяю дурака: просто в мой номер по ошибке сунулся единственный другой постоялец, мистер Грин.

Тогда наконец я крепко заснул.

Я пробудился при бледном свете солнца, но, выглянув в окно, увидел, что площадь так и не высохла после ночного дождя, а небо на востоке затянуто тучами. Спустившись в столовую залу, я спросил вчерашнего официанта, сходил ли уже вниз второй постоялец, мистер Грин. Официант, все такой же угрюмый, не знал, а потому я позавтракал в одиночестве.

После трапезы я вернулся в свою комнату, чтобы привести себя в должный вид. Мне требовалось принять все меры к тому, чтобы меня не узнал Феб Даунт, который наверняка будет присутствовать на похоронах. Мы не виделись семнадцать лет, с последней нашей встречи на школьном дворе осенью 1836 года. Распознает ли он черты своего старого школьного друга в лице, что теперь отражается в зеркале? Вряд ли. Волосы у меня сейчас длиннее, гуще и — благодаря краске — темнее, чем были в отрочестве, и я не сомневался, что перемены во внешности, произведенные временем, вкупе с роскошными усами и бакенбардами да зелеными очками не позволят Даунту узнать меня. Я надел пальто, взял зонтик у угрюмого официанта (похоже, он являлся единственным слугой во всем заведении) и двинулся в путь.

По тенистой дороге с густыми зарослями плюща по обочинам я вышел из города и спустился к олдстокской мельнице. У подножья холма я свернул на дорогу, что тянулась на восток, к деревне. Было без четверти одиннадцать.

В деревне, по ведущей к церкви тропе уже шли люди — местные жители, понял я при ближайшем рассмотрении. Среди них я приметил Лиззи Брайн, шагавшую рядом с другой женщиной. Она меня не увидела, поскольку я уже старался держаться в стороне от всех, решив не являться во вдовий особняк вместе с прочими скорбящими, а наблюдать за происходящим с почтительного расстояния.

Посему я подождал, когда маленькая толпа пройдет через крытый проход на погост, а потом занял позицию поодаль, за стволом огромного платана. Отсюда я хорошо видел и церковь, и песчаную дорожку, что вела к вдовьему особняку, а сам при этом оставался скрытым от взоров любого, кто мог подойти по тропе со стороны деревни. Слева от меня находилась церковь Святого Михаила и Всех Ангелов — величественное здание тринадцатого века, увенчанное знаменитой изящной башней с высоким острым шпилем, украшенным готическим орнаментом в виде листьев. Пока я любовался золотым крестом на шпиле, стал накрапывать дождь. В считаные минуты он превратился в ливень, и я раскрыл позаимствованный зонтик.

Когда часы пробили одиннадцать, я услышал шаги на песчаной дорожке, ведущей от вдовьего особняка, выглянул из своего укрытия и увидел авангард похоронной процессии — многочисленный отряд носильщиков, перьеносцев,[226] факельщиков и бородатых жезлоносцев, которые все были облачены в черное платье и под проливным дождем, уже промочившим наемное траурное убранство, выглядели даже более скорбно, чем требовали обязанности.

Через несколько мгновений показался катафалк под пышным балдахином из страусиных перьев, украшенный позолоченными изображениями черепов и херувимов, — внутри покоился гроб, накрытый темно-пурпурной тканью. За катафалком следовала вереница из шести или семи траурных карет. Потом я увидел доктора Даунта, вышедшего на церковное крыльцо вместе со своим викарием, мистером Тайди. Когда первая карета поравнялась с моим наблюдательным пунктом, я отчетливо увидел в окошке с поднятой шторой лорда Тансора — с суровым, мрачным лицом и крепко сжатыми губами. Еще я успел мельком заметить высокого бородатого мужчину, сидевшего по правую руку от него. Я не мог не узнать профиль своего врага.

Остальные кареты — все с опущенными шторами — медленно прокатили мимо по лужам. На широкой площадке перед кладбищенскими воротами экипажи остановились, чтобы высадить седоков, и к ним тотчас бросились слуги с зонтами, дабы проводить скорбящих под укрытие церковного портика. Когда последние вошли в здание, носильщики извлекли гроб из катафалка и прошествовали с ним к церкви по обсаженной деревьями дорожке. Лорд Тансор, со своей высоко вскинутой головой и устремленным вперед неподвижным взглядом воплощавший собой горделивую власть мира сего, коротким взмахом руки отстранил предложенный зонт и зашагал к церковному портику под проливным дождем. Но вот Даунт, вышедший из кареты следом за его светлостью, надменным жестом приказал тому же самому слуге выполнить для него услугу, от которой отказался его знатный покровитель.

Мисс Картерет ехала во втором экипаже, с миссис Даунт и еще двумя дамами — одну из них я вовсе не знал, а в другой предположил французскую гостью, мадемуазель Буиссон. Она была хрупкого телосложения и среднего роста, я заметил выбившуюся из-под шляпки прядь светлых волос, но лица толком не разглядел под темной вуалью. Выйдя из кареты, мисс Картерет взяла подругу под руку, прижалась к ней, и они медленно двинулись к церкви, а Джон Брайн шел позади, держа над ними зонт.

Хотя мисс Картерет тоже была в темной вуали, ее нельзя было не узнать по высокой изящной фигуре и грациозной осанке. Она оставалась спиной ко мне, но я живо представлял прекрасное бледное лицо, каким оно впервые явилось моему взору в свете предзакатного октябрьского солнца. Я смотрел на нее, идущую к церкви под руку со спутницей, и снова думал о том, как первую же секунду нашего знакомства я увидел во властном взгляде черных глаз все, о чем когда-либо мечтал, и все, чего боялся когда-либо. Мисс Картерет шла с низко опущенной головой, тяжело опираясь на руку мадемуазель Буиссон, и все в ней явственно свидетельствовало о глубоком страдании — а я мучительно переживал за нее и изнывал от желания утешить ее в горе о возлюбленном отце.

Когда все вошли в церковь и орган заиграл торжественно-печальную мелодию, я покинул свое укрытие под платановыми ветвями, не спасающими от дождя. В портике я остановился. Хор запел перселловский гимн «Среди жизни мы смертны»[227] с его страдальческими диссонансами. Скорбно-сладостные созвучия, разнесшиеся под сводами церкви, исполнили мое сердце невыразимой болью, и гневные слезы подступили к моим глазам при мысли о человеке, чья праведная и полезная жизнь была оборвана столь жестоко. Раздался густой голос доктора Даунта, нараспев произносящий строки из Евангелия от Иоанна: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Веришь ли сему?»[228]

Я продолжал стоять в портике, когда собрание скорбящих начало хором читать девяностый псалом, «Domine, refugium», где псалмопевец сетует на бренность и краткость земной жизни и на страдания, неотделимые от нашей греховной природы; а когда они дошли до стиха, где Моисей говорит о Боге, положившем беззакония наши пред Собою и тайное наше пред светом лица Своего, я взял зонтик и воротился обратно на погост.

Спустя некоторое время я услышал, как дверь церкви отворилась. Сейчас состоится погребение мистера Картерета. Я спрятался в дверной нише под колокольней и оттуда стал наблюдать, как похоронная процессия под дождем медленно следует по погосту к куче свежей земли, отмечающей последнее пристанище Пола Стивена Картерета. Лорд Тансор шел сразу за гробом, похоже, не замечая неослабевающего дождя; в нескольких шагах позади, в ногу с ним, торжественно выступал Феб Даунт, точно солдат на параде. Один за другим скорбящие и сопровождающие лица начали собираться у могилы.

Это было в высшей степени печальное зрелище: дамы в траурных нарядах из бомбазина и крепа жались под зонтами, джентльмены в цилиндрах с черными лентами, трепещущими на ветру, стояли кто прямо под дождем, кто под раскидистыми ветвями кладбищенских тисов; наемные участники похорон, предоставленные мистером Гаттериджем, — иные под хмельком — с несчастным видом сжимали в руках свои жезлы и насквозь промокшие плюмажи; и носильщики, предшествуемые внушительной фигурой доктора Даунта, несли простой деревянный гроб к зияющей в сырой земле яме. Все, все здесь наводило на мысль о тленности земного бытия. Все, все здесь было черным, как дымчато-черное грозовое небо над головой.

Я осознал, что не в силах оторвать глаза от гроба, и перед моим умственным взором вновь возникло зверски изуродованное лицо мистера Картерета, некогда румяное и добродушное. А теперь бренные останки славного джентльмена упокоятся в слякотной яме. Никогда еще не испытывал я такой безысходной и безутешной печали при виде участи, уготованной всем нам. Мне невольно пришло в голову, что покойный секретарь и есть донновский «частный человек, отошедший дел, который думал, что отныне и навек будет принадлежать только самому себе», но который после смерти «должен во прахе своем стать на обозрение публике» — сколь уместный и страшный образ! — и «прах его будет смешан с пылью любой проезжей дороги, любой навозной кучи и заключен в любой луже, в любом пруде». По мнению проповедника, «вот самое презренное бесчестие, самая страшная и окончательная отмена человека, которую мы можем представить».[229] Сейчас я обдумал данное утверждение — и согласился с ним.

Мисс Картерет вышла из церкви, все так же опираясь на руку мадемуазель Буиссон, и теперь обе молодые дамы стояли рядом с доктором Даунтом, уже произносившим заключительные слова заупокойной службы.

— Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями. Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается. Среди жизни мы смертны…

Дождь понемногу начал стихать ко времени, когда тело Пола Картерета наконец предали земле под скорбный звон единственного церковного колокола. Скорбящие, предводительствуемые лордом Тансором и Даунтом, по двое-трое потянулись к своим экипажам, жезлоносцы и носильщики побрели прочь, а доктор Даунт вернулся в церковь. Одна мисс Картерет задержалась у могилы. Мадемуазель Буиссон в сопровождении Джона Брайна направилась к своей карете и у самых кладбищенских ворот обернулась посмотреть, следует ли подруга за ней. Но мисс Картерет еще несколько минут неподвижно стояла на месте, устремив взор на гроб в яме. Внешне девушка никак не выказывала своего горя — во всяком случае, не плакала, — но, когда она откидывала назад черные шелковые ленты своей шляпки, брошенные на лицо резким порывом ветра, я отчетливо увидел, что руки у нее трясутся. Потом она кивком велела могильщикам приступать к работе и медленно двинулась в сторону церкви.

Я стоял там один и смотрел мисс Картерет вслед, покуда она не достигла площадки за кладбищенскими воротами, где ее ждала подруга. Когда она приблизилась к карете, мадемуазель Буиссон достала белый платочек, нежно вытерла ей лицо и поцеловала в щеку.

Когда карета мисс Картерет укатила по лужам в направлении вдовьего особняка, я вышел с погоста и зашагал обратно к Истону. Мне безумно хотелось вновь увидеть возлюбленную, услышать ее голос, еще раз заглянуть в изумительные глаза, но я сомневался в своей способности сохранить самообладание при встрече с Даунтом, который наверняка окажется среди людей, собравшихся во вдовьем особняке. Однако к моменту, когда я достиг окраины городка, желание снова усладить взор красотой мисс Картерет превозмогло все мои опасения.

Когда я дошел до тропы, ведущей к пасторату, мне явилось на ум, что из соображений учтивости надо бы оставить доктору Даунту записку с извинениями за еще не прочитанные гранки. Открывшая дверь служанка сообщила, что преподобный, миссис Даунт и мистер Феб Даунт еще не воротились из вдовьего особняка, а потом по моей просьбе она дала мне бумагу и перо, чтобы написать записку, и оставила одного в кабинете доктора Даунта. Когда я покончил с делом и уже собирался удалиться, внимание мое привлекли три или четыре толстые тетради в кожаном переплете, с надписью «Дневник» на каждой. Признаюсь, я поступил дурно: заглянул в одну из тетрадей, не удержавшись от соблазна. Уже в следующий миг я выхватил из кармана свою записную книжку и принялся лихорадочно стенографировать страницы дневника, ибо там содержались записи, относившиеся к миллхедскому периоду жизни пастора. Я с минуты на минуту ожидал, что вернется служанка, но она все не появлялась, и я провел за своим занятием столько времени, сколько позволяли приличия, а потом незаметно выскользнул из дома. В дневниковых записях не содержалось ничего важного, если не считать некоторых сведений, касающихся воспитания и характера моего врага, но для меня этого было достаточно, чтобы оправдать свой поступок.

Через несколько минут я стоял в роще, устремив взор на вдовий особняк за лужайкой.

В окне гостиной я без труда разглядел лорда Тансора, разговаривающего с доктором Даунтом; позади них стояла миссис Даунт со своим пасынком. Чтобы получше видеть происходящее, я крадучись прошел между мокрыми деревьями и занял позицию в кустах под окном. Штора там была наполовину опущена, но, присев на корточки, я хорошо видел комнату.

Мисс Картерет в одиночестве стояла у камина. Ее гости — около дюжины человек — разбились на маленькие тихо беседующие группы. От одной из них отделилась молодая дама и подошла к хозяйке дома. У нее были белокурые волосы, необычайно светлого оттенка, — по ним и по дружеской нежности, с какой она взяла мисс Картерет за руку, я с уверенностью предположил в ней мадемуазель Буиссон.

С минуту девушки молча стояли, держась за руки, покуда к ним не приблизился Феб Даунт — тогда они разъяли руки и чуть отстранились друг от друга. Он поклонился, а мисс Картерет в ответ слегка наклонила голову и произнесла несколько слов. Лицо ее хранило бесстрастное выражение, и она ничего не сказала, но лишь коротко кивнула еще раз, выслушав Даунта. Снова отвесив поклон мисс Картерет, а затем мадемуазель Буиссон, он удалился из гостиной. Несколькими секундами позже я увидел, как он выходит из передней двери и направляется по дорожке в сторону пастората.

Сердце мое бешено колотилось, пока я наблюдал за сей короткой сценой, силясь понять по лицу мисс Картерет, какие чувства она испытывает к Даунту; но когда стало ясно, что между ними нет ни намека на близость, я вздохнул с облегчением — и совсем уже успокоился, когда Даунт двинулся прочь, а мадемуазель Буиссон подалась к подруге и что-то шепнула ей на ухо. Мисс Картерет невольно улыбнулась и тотчас поднесла руку к губам, чтобы скрыть улыбку. По насмешливому выражению лица мадемуазель Буиссон я догадался, что она нелестно высказалась в адрес Даунта, и почувствовал глубочайшее удовлетворение, увидев, как мисс Картерет восприняла замечание, невзирая на всю тяжесть момента.

Мне пришло в голову, что теперь, когда мой враг ушел, я вполне могу засвидетельствовать мисс Картерет свое почтение — в соответствии с полученным приглашением. Потом я сообразил, что одежда на мне промокла, волосы в беспорядке, а мой саквояж остался в «Дюпор-армз». Но все же меня здесь ожидали, и она наверняка сочтет странным, если я не появлюсь. Я сомневался и колебался несколько минут, но наконец поборол все опасения. Я уже собрался покинуть свое укрытие, когда передняя дверь открылась и на пороге показались сначала лорд и леди Тансор, следом за ними мисс Картерет с подругой и, наконец, доктор и миссис Даунт. Они спустились по ступенькам и расселись в две кареты, которые затем покатили через рощу и дальше в парк.

Усталый и подавленный, я повлекся обратно в Истон, не видя причин задерживаться здесь долее.

В столовом зале «Дюпор-армз» мой друг угрюмый официант посыпал пол свежими опилками.

— Мистер Грин отбыл? — поинтересовался я.

— Два часа назад, — пробурчал он, не отвлекаясь от дела.

— Еще какие-нибудь постояльцы есть сегодня?

— Нет.

Скоро прибывал дилижанс на Питерборо, а потому, положив обойтись без очередного одинокого ужина, я отправил официанта за своим багажом, а сам между тем подкрепился стаканом джина с водой и закурил сигару. Через десять минут я сел в дилижанс — по счастью, я оказался единственным пассажиром — и уже устраивался поудобнее на сиденье, когда в окошке появилась раскрасневшаяся физиономия Джона Брайна.

— Мистер Глэпторн, сэр… как хорошо, что я застал вас. Лиззи велела сообщить вам… — Парень умолк, переводя дыхание, и я услышал, как возница осведомляется у него, намерен ли он входить.

— Подождите минутку, кучер! — крикнул я, а потом обратился к Брайну: — Сообщить — что?

— Мисс Картерет с подругой собираются в Лондон на следующей неделе. Лиззи сказала, вам следует знать.

— А где мисс Картерет остановится?

— В доме своей тетки, миссис Мэннерс, на Уилтон-Кресент. Лиззи поедет с ней.

— Молодец, Брайн. Скажи сестре, чтобы она извещала меня обо всех передвижениях мисс Картерет, а писала на адрес, что я вам дал. — Я подался поближе к Брайну и понизил голос. — У меня есть основания полагать, что вашей госпоже грозит опасность — со стороны людей, напавших на ее отца, — и мне хотелось бы приглядывать за ней, ради ее же благополучия.

Брайн значительно кивнул, давая понять, что прекрасно все понимает, и я вручил ему шиллинг, чтобы он пропустил стаканчик перед возвращением в Эвенвуд. Когда дилижанс тронулся с места, я задернул потрепанную шелковую штору, защищаясь от дождевых брызг, и закрыл глаза.

(обратно)

33. Periculum in mora[230]

— Помнишь, как мы в последний раз ходили в Гриморн-гарденс?[231] — спросил я Легриса.

Часы показывали уже три часа, и огонь в камине почти совсем погас. Я только что закончил рассказ о событиях, последовавших за насильственной смертью мистера Пола Картерета.

Легрис поднял глаза и на мгновение задумался.

— Гриморн? — наконец переспросил он. — Ну конечно. Мы еще катались на трехпенсовом пароходике. Когда это было?

— В прошлом ноябре. Через несколько дней после моего возвращения с похорон мистера Картерета. Мы играли в кегли.

— Ну да. А потом смотрели парад кораблей. Ага, и помню еще маленькую стычку у выхода из парка. Но при чем здесь это?

— Я объясню тебе, — сказал я, — если ты подбросишь поленьев в камин и наполнишь мой бокал.

Вечер среды 9 ноября 1853 года живо запечатлелся в моей памяти. Пару часов мы с другом коротали досуг самым приятным образом. Ближе к одиннадцати, когда в освещенных газовыми фонарями беседках начали собираться нарумяненные шлюхи со своими подвыпившими клиентами, я возымел охоту продолжить веселье еще где-нибудь, но Легрис, противно обыкновению, выразил сильное желание отправиться домой и лечь спать. А потому незадолго до двенадцати мы покинули Гриморн-гарденс.

У кассы при выходе на Кингс-роуд мы стали свидетелями уличной ссоры. Группа из четырех или пяти женщин — проституток, как я сразу понял, — и двух модно одетых громил весьма воинственно пререкалась с малорослым господином, щеголявшим роскошными бакенбардами. Когда мы подошли ближе, один из громил схватил коротышку за воротник и швырнул на землю. В свете яркого фонаря над кассой я тотчас узнал встревоженное лицо мистера Джеффри Мартлмасса, жениха Дорри Грейнджер.

С нашим появлением атмосфера заметно накалилась, но после короткой демонстрации нашей объединенной силы и решимости буяны почли за лучшее дать деру, а проститутки шаткой поступью удалились прочь, с площадной бранью и глумливыми насмешками.

— Мистер Глэпторн, не так ли? — спросил мужчина, поднимаясь на ноги с моей помощью. — Какое поразительное стечение обстоятельств!

Вопреки предостережениям своей возлюбленной, филантропически настроенный мистер Мартлмасс тем вечером отправился нести свет истины Христовой падшим женщинам — задача, с которой едва ли справился и сам святой Павел. Он был изрядно удручен неудачей, но исполнен мужественной решимости отрясти с себя пыль и повторить попытку. Лишь после долгих уговоров и увещаний он согласился еще на некоторое время оставить неблагодарные объекты своего попечения во мраке духовного невежества и внял нашему настоятельному совету вернуться домой.

— Мы взяли наемный экипаж, — сказал Легрис, — и ты высадил меня на Пиккадилли. Что же случилось потом?

Оставив Легриса на Пиккадилли у входа в «Олбани», мы с мистером Мартлмассом покатили дальше на восток.

— Сегодня меня постигла прискорбная неудача, — печально качая головой, промолвил он, когда мы проезжали через ворота Темпл-Бар, — но я в любом случае рад, что наши с вами пути снова пересеклись. Я хотел справиться о вашем бедном друге.

Я не понял, кого он имеет в виду, и мистер Мартлмасс, заметив мое недоумение, уточнил:

— О вашем друге мистере Петтингейле. Из Грейз-Инн.

— Ах да. Петтингейл. Ну конечно.

— Тяжелы ли телесные повреждения?

Я понятия не имел, о чем говорит мой спутник, но упоминание о Петтингейле, натурально, возбудило мое любопытство, и я решил изобразить полную осведомленность в деле.

— Да нет, я бы сказал — средней тяжести.

— Все члены корпорации выразили осуждение и озабоченность: нападение на одного из членов в его собственных комнатах — случай поистине беспрецедентный. И конечно же, мой работодатель мистер Джиллори Пигготт, будучи близким соседом мистера Петтингейла, возмущен особенно сильно.

— Ну разумеется.

Продолжая вести разговор в такой вот окольной манере, я вскоре выведал достаточно информации, чтобы составить общее представление о происшествии.

Как-то вечером, через несколько дней после нашей с ним встречи, мистер Льюис Петтингейл вернулся домой в восемь часов. Его сосед, мистер Джиллори Пигготт, вошедший в Филд-Корт получасом позже, заметил рослого мужчину, который спускался по лестнице, ведущей к комнатам мистера Петтингейла. На следующее утро официант из кофейни, расположенной близ Грейз-Инн-гейт, по заведенному обыкновению, поднялся по той самой лестнице с завтраком для мистера Петтингейла, постучал в дверь, но не получил ответа.

Дверь оказалась незапертой. В ходе дальнейшего расследования официант обнаружил мистера Петтингейла на полу у камина в гостиной. Лицо адвоката носило следы жестоких побоев, но он дышал. К нему тотчас вызвали доктора, а после полудня пострадавшего отвезли в карете в его дом в Ричмонде и передали на попечение его собственного врача.

Мы уже достигли угла Ченсери-лейн, и мистер Мартлмасс решительно заявил, что не допустит, чтобы я сделал лишний крюк. Он вышел из кеба, предварительно пожав мне руку с обычной горячностью, и быстрым шагом направился в сторону своего дома на Ред-Лайон-сквер.

Оставшуюся часть пути до Темпл-стрит я размышлял, что бы могло значить нападение на Петтингейла, но опять, в какой уже раз за последнее время, я испытывал такое ощущение, будто бреду ощупью в кромешном мраке. Я не знал наверное, имеет ли отношение к произошедшему бывший друг адвоката, Феб Даунт, хотя интуиция настойчиво подсказывала мне, что имеет, и самое непосредственное. С другой стороны, возможно, Петтингейла просто настигло криминальное прошлое. Поездка в Ричмонд, решил я, может оказаться и приятной, и познавательной.

Назавтра я встал с утра пораньше и без особых трудностей добрался до Ричмонда к началу одиннадцатого. Я позавтракал в таверне «Звезда и подвязка» и там же принялся расспрашивать официантов, знают ли они некоего мистера Льюиса Петтингейла. С третьей попытки я получил нужные сведения.

Дом находился на Ричмондском лугу, в Квартале Фрейлин, представлявшем собой очаровательный комплекс трехэтажных кирпичных зданий.[232] Я вошел в кованые ворота и зашагал по садовой аллее к парадной двери. На стук мне открыла бледная девица лет двадцати.

— Пожалуйста, передай это хозяину. Яподожду.

Я вручил ей записку, но служанка тупо уставилась на меня и сунула записку мне обратно.

— Мистер Петтингейл дома, не так ли? Оправляется от полученных телесных повреждений?

— Нет, сэр, — ответила девица, глядя на меня вытаращенными глазами, как на убийцу, явившегося по ее душу.

— Так, в чем здесь дело?

Вопрос задал угрюмого вида мужчина с повязкой на глазу и окладистой седой бородой.

— Мистер Петтингейл дома? — снова осведомился я, уже несколько раздраженно.

— Боюсь, нет, сэр. — Мужчина встал передо мной, загораживая спиной служанку.

— В таком случае где я могу найти его? — задал я следующий вопрос.

Девица принялась нервно теребить фартук, тревожно поглядывая на мужчину.

— Филлис, поди в дом, — велел он.

Когда она ушла, мужчина повернулся ко мне и расправил плечи, словно готовясь отразить мое нападение.

— Мистер Петтингейл, — наконец проговорил он, — покинул страну, о чем вы знали бы, будь вы его другом.

— Я не друг мистеру Петтингейлу, — ответил я, — но и не желаю ему зла. Я совсем недавно познакомился с ним, а потому, разумеется, не вхожу в круг особо доверенных лиц. Он уехал на континент, полагаю?

— Нет, сэр, — сказал мужчина, уже не с таким воинственным видом. — В Австралию.

Бегство Петтингейла и нападение на него поставили передо мной новые вопросы. Вдобавок адвокат лишил меня возможности изобличить Даунта в воровстве и мошенничестве перед лордом Тансором и всем светом.

В унылом настроении я возвратился в Лондон. Куда бы я ни повернул, всюду на пути моем вставали вопросы без ответа, непроверенные гипотезы и необоснованные подозрения. Вне всяких сомнений, в убийстве мистера Картерета содержался ключ к восстановлению моих наследственных прав. Но как отыскать этот ключ? Я совершенно не представлял, что делать дальше. Лишь один человек мог пролить свет понимания на важные факты, о которых упоминалось в письме мистера Картерета к мистеру Тредголду: сам автор письма. Но мертвые не говорят.

Воротившись на Темпл-стрит в таком вот подавленном и удрученном расположении духа, я лег в постель и тотчас заснул крепким сном. Разбудил меня стук в дверь.

Отворив дверь, я с удивлением увидел на лестничной площадке рассыльного из фирмы Тредголдов. Он протянул мне пакет в оберточной бумаге:

— Вот, сэр, это пришло в контору на ваше имя. И еще письмо.

Сначала я, не без любопытства, прочитал письмо — короткое послание с извинениями от друга доктора Даунта, профессора Люсьена Слейка из Барнака.

Глубокоуважаемый сэр!

С сожалением сообщаю вам, что служащие гостиницы «Георг» сегодня известили меня, что присланный мной пакет для вас по недосмотру затерялся и только сейчас обнаружился. Я написал управляющему весьма резкое письмо, где выразил недовольство по поводу неудобств, причиненных всем заинтересованным лицам. Но поскольку доктор Даунт на всякий случай снабдил меня адресом вашего работодателя, я отсылаю вам гранки его неполного перевода Ямвлиха. По моему мнению, это превосходная работа, где исправлены многие ошибки и неточности, допущенные в переложении Тейлора, — впрочем, вам виднее.

Засим остаюсь, с уважением к вам,

Люсьен М. Слейк.

Странное дело. Я тотчас же вскрыл пакет — и там действительно оказались гранки перевода. Что же в таком случае находилось в другом пакете, переданном мне гостиничным слугой, когда я садился на поезд до Питерборо?

Он так и лежал на моем письменном столе, под несколькими несвежими газетами «Таймс». На нем значилось «Э. Глэпторну, эскв., гостиница „Георг“», и я только сейчас обратил внимание на пометку «конфиденциально».

В пакете я обнаружил тридцать-сорок листов нелинованной бумаги, сложенных в подобие книжицы ин-кварто. На первой странице, оформленной в виде титульной, содержались несколько слов, выведенных аккуратными печатными буквами, а все прочие были сплошь исписаны мелким убористым почерком — отличным от почерка на самом пакете.

Заинтригованный, я разжег камин, придвинул к нему кресло и до упора выкрутил фитиль лампы. Дрожащими руками я поднес рукопись поближе к свету и начал читать.[233]

(обратно)

Письменное свидетельство П. Картерета, эскв., касательно покойной леди Лауры Тансор

I 21 октября 1853, пятница

Лицам, которых сей документ может касаться.

Я, Пол Стивен Картерет, обитатель вдовьего особняка в Эвенвуде, графство Нортгемптоншир, находясь в здравом уме и твердой памяти, торжественно клянусь, что нижеследующее свидетельство содержит правду, только правду и ничего кроме правды. Да поможет мне Бог.

Я начинаю таким образом, поскольку хочу с самого начала заявить о своем намерении выступить в роли очевидца неких событий, облеченного соответствующей ответственностью, хотя я и не стою за свидетельской трибуной в суде. Тем не менее настоятельно прошу всех вероятных читателей данного документа считать меня человеком, стоящим (пусть лишь в воображении) за означенной трибуной перед лицом Слепого Правосудия и под торжественной присягой дающим самые полные и точные показания, какие он только может дать.

Преступления, как и грехи, разнятся по характеру и по тяжести последствий, а потому разнообразны и наказания, назначаемые лицам, их свершившим. Но преступление, о котором я поведаю ниже, — к какому разряду противозаконных деяний его следует отнести и какого наказания оно заслуживает? В том, что это было преступление, я не сомневаюсь — но какое определение к нему применить? Вот первая трудность, вставшая передо мной.

Вынести суждение на сей счет я предоставлю особам, превосходящим меня умом. Сам же я уверен в одном: поступок, о коем пойдет речь ниже, являлся целенаправленным и сознательным актом причинения морального вреда другому человеку. А как еще назвать подобное деяние, если не преступлением? Пусть никого не лишили материальной собственности и ничья кровь не пролилась. Но я все же утверждаю: имело место воровство — своего рода, и имело место убийство — своего рода. Одним словом, имело место преступление — своего рода.

Есть еще одна трудность: лицо, совершившее противоправный поступок, давно ушло из жизни, а жертва не знает о беззаконии, против нее сотворенном. Однако я упорно продолжаю называть случившееся преступлением, и совесть не даст мне покоя, покуда я не изложу письменно все известные мне факты. Чем кончится дело, мне пока непонятно, поскольку я знаю не все, а лишь кое-что. Посему я пишу данное свидетельство как необходимое уведомление перед некими грядущими событиями, исхода которых я в настоящий момент предсказать не в силах и в которых я сам, возможно, приму участие, а возможно, и нет. Ибо мне думается, что сделанное мной открытие повлекло за собой опасные и уже непредотвратимые последствия.

Через четыре дня у меня назначена встреча с представителем фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр» — юридическими консультантами моего работодателя. Я не знаком с этим господином, но меня заверили, что он пользуется полным доверием мистера Кристофера Тредголда — а последнего я вот уже двадцать пять лет знаю и уважаю как партнера по деловой переписке и друга. Я обязался посвятить агента мистера Тредголда в некие обстоятельства, обнаруженные мной в ходе моей работы и превелико меня взволновавшие.

Дабы дать ясное представление о положении вещей, я должен сначала сказать несколько слов о себе и некоторых фактах своей биографии.

Я начал работать в должности секретаря у своего кузена, двадцать пятого барона Тансора, в феврале 1821 года. Тремя годами ранее я закончил Оксфорд, не имея определенных видов на будущее, и какое-то время самым безответственным образом предавался праздности дома.

Наша семья — то есть мои родители и я (мой старший брат в ту пору уже получил дипломатическую должность за границей) — тогда жила припеваючи через реку от Эвенвуда, в Эшби-Сент-Джон, в чудесном старом доме, купленном моим прадедом по отцовской линии, основателем семейного благополучия. Однако, будучи младшим сыном, я не мог вечно оставаться на иждивении отца; вдобавок я хотел, очень хотел жениться на старшей дочери одного из наших соседей, мисс Марианне Хант-Грэм. А потому, немного попутешествовав, я наконец решил по примеру своего старшего брата Лоурена поступить на дипломатическую службу — ведь помимо уважаемой ученой степени и братнина содействия я располагал рекомендациями своего влиятельного кузена лорда Тансора, водившего знакомство с тогдашним министром иностранных дел.[234] Под впечатлением от такого моего решения отец позволил мне — хотя и неохотно — сделать предложение мисс Хант-Грэм и согласился выдавать нам небольшое содержание, покуда я не укреплю свои позиции на избранном поприще. Моя возлюбленная приняла предложение, и в декабре 1820-го мы поженились — день нашего бракосочетания навсегда останется для меня одним из счастливейших в жизни.

Но через месяц после свадьбы мой отец заболел и умер, а с его кончиной наше благополучие рухнуло. Втайне от всех нас, даже от моей матери, в девичестве Софии Дюпор, он вложил все свои деньги в неудачные спекуляции, самым безрассудным образом наделал долгов и, как следствие, оставил нас почти без средств. Дом, конечно, пришлось продать, вместе с весьма ценной отцовской коллекцией римских монет, и мы с молодой женой лишились всякой возможности начать новую жизнь в Лондоне. Моя бедная мать тяжело переживала постигшее нас бесчестье, и если бы не великодушие ее именитого племянника, незамедлительно предложившего мне поступить к нему на службу секретарем и всем нам поселиться во вдовьем особняке Эвенвуда вместе с его мачехой, я даже не представляю, что бы мы делали. Я всем обязан лорду Тансору.

В пору, когда я приступил к секретарской работе, мой кузен состоял в браке со своей первой женой, леди Лаурой Тансор, чьи предки, как и предки моего отца, издавна жили на западе страны. Немногим ранее у лорда и леди Тансор произошел глубокий разлад в отношениях (впоследствии восстановленных), вследствие чего ее светлость оставила мужа и более года прожила во Франции. Она вернулась с континента в конце сентября 1820 года совершенно другой женщиной.

Я вспоминаю леди Тансор с неизменной любовью, ибо иначе невозможно. Не спорю, у нее было много недостатков, но, когда я впервые встретился с ней, в первые годы ее супружества с моим кузеном, она представилась моему впечатлительному уму спенсеровской Кипридой, «из пены океанских вод рожденной».[235] В ту пору я уже любил без памяти мисс Хант-Грэм, и никакие другие женщины меня не интересовали; но я был обычным человеком из плоти и крови, а ни один молодой мужчина, обладающий смертной природой, не мог не восхищаться леди Тансор. Она была сама красота, само изящество, сама жизнерадостность — веселая, остроумная, наделенная многими талантами, такая живая и пылкая, что все рядом с ней казались бездушными автоматами. Она ни в малейшей мере не походила на моего кузена, своего мужа, ибо он по натуре чрезвычайно серьезен, сдержан и являл собой полную противоположность своей страстной, порывистой жене. Однако, несмотря на разницу темпераментов, они довольно долго на удивление хорошо ладили между собой и словно уравновешивали друг друга.

Я почти ежедневно виделся с лордом и леди Тансор по возвращении последней из Франции. Мне выделили рабочий кабинет при Эвенвудской библиотеке, на первом этаже башни Хэмнита[236] — верхний же этаж башни занимает архивная комната, где хранятся различные юридические документы, счета, деловая и частная корреспонденция, имущественные описи и прочие бумаги, имеющие отношение к роду Дюпоров и восходящие к тринадцатому веку, когда жил первый барон Тансор. В этот кабинет я приходил каждый день, чтобы исполнять свои служебные обязанности, в круг которых вошло и общее заведование библиотекой (тогда еще не каталогизированной) после того, как я проявил интерес к хранящимся в архивной комнате манускриптам, собранным нашим дедом.

Мне предписывалось каждое утро в восемь часов являться к кузену, дабы получить распоряжения на день. Обычно он завтракал с женой в так называемой Желтой гостиной, за маленьким столом в эркере, выходящем в огороженный стеной сад с южной стороны усадьбы. Ко времени моего поступления на секретарскую должность леди Тансор вот уже почти год как вернулась в Англию, с виду примирившись с мужем. Ее портрет, начатый еще до упомянутого выше семейного разлада, висел на стене в этой скромной комнате и служил каждодневным наглядным напоминанием о странной перемене в ее облике, произошедшей с момента, когда художник только-только приступил к работе над картиной, — ослепительная, обворожительная красавица с роскошной гривой цвета воронова крыла и горделивым взором горящих глаз превратилась в исхудалую сутуловатую женщину с тронутыми преждевременной сединой волосами, которая в любое время года и при любой погоде молча сидела напротив своего мужа, безучастно глядя поверх его плеча в сад, пока он читал «Таймс» и пил кофий. Какая разительная перемена! И сколь прискорбная! Когда я поутру входил в гостиную, миледи едва замечала мое появление и не принимала участия в нашей с кузеном беседе. Иногда она с отсутствующим видом вставала из-за стола, роняя салфетку на пол, и безмолвно покидала комнату, точно несчастный призрак.

По много дней кряду, особенно сумрачной зимней порой, она безвылазно сидела в своих покоях над библиотекой, не видясь ни с кем, помимо своей горничной, своей компаньонки мисс Имс, ну и, разумеется, своего мужа за завтраком, обедом и ужином. Однако спустя какое-то время у нее появилось обыкновение внезапно срываться с места и уезжать в город или еще куда-нибудь, невзирая на погоду и состояние дорог. Однажды, к примеру, миледи настояла — с долей былой решительности — на необходимости срочно повидаться со старой подругой и в страшный ливень уехала на южное побережье, в сопровождении одной только мисс Имс, к великому недовольству моего кузена и к ужасу тех, кто любил ее и беспокоился о ее здоровье. Это произошло в конце 1821 года, как явствует из моего дневника.

Этот случай особенно мне запомнился потому, что по возвращении с побережья леди Тансор несколько воспрянула духом, словно тяжкий груз свалился у нее с плеч. Мало-помалу она начала оказывать мужу мелкие знаки внимания; заходя поутру в Желтую гостиную, я изредка видел даже, как она улыбается в ответ на какую-нибудь плоскую шутку лорда Тансора — улыбкой слабой и натянутой, конечно, но отрадной моему сердцу. С наступлением весны миледи принялась понемногу заниматься разными делами — наметила планировку нового участка в саду, сменила оконные занавески в своей личной гостиной, устроила прием для политических друзей своего супруга и стала время от времени ездить с ним в город. Таким образом, в браке моего кузена вновь воцарилось согласие, хотя отношения между супругами уже не были — и никогда не станут — прежними и в глазах миледи уже никогда не загорится былой огонь, столь удачно запечатленный художником на незаконченном портрете, что висел в Желтой гостиной.

Частично восстановленное супружеское счастье, пусть тихое и хрупкое, достигло кульминации, когда ее светлость, ко всеобщему удовольствию многочисленных друзей семейства, объявила о своей беременности. Лорд Тансор не скрывал своей радости, ибо прежде он глубоко переживал и тревожился из-за того, что в своем союзе с леди Тансор все еще не обрел самого главного: кровного наследника.

В моем кузене произошла разительная перемена. Однажды даже я услышал нечто такое, чего не слышал никогда раньше: как он насвистывает, спускаясь к завтраку чуть позже обычного. Он окружил жену нежной заботой, стараясь предупредить каждое ее желание; всецело поглощенный мыслями о благополучии своей половины, он зачастую выпроваживал меня прочь утром, либо заявляя, что не в состоянии думать о делах в такое время, либо резко осведомляясь, зачем я суюсь со своими разговорами, когда вижу, что миледи утомлена или что ей надобно побыть с ним наедине, либо же выразительно давая понять словом, взглядом или жестом о своем намерении оставить всякие дела на сегодня и посвятить все время супруге.

Ее светлость, однако, принимала эти непривычные знаки внимания без видимого удовольствия — на самом деле они даже вызывали у нее раздражение, которое грозило нарушить мир и согласие, установившиеся между супругами с недавних пор. Это нисколько не обескураживало лорда Тансора, но создавало не самую приятную атмосферу: проявляя чудеса терпения, мой кузен упорно искал все новые и новые способы выказать заботу о беременной жене, а она становилась все более капризной, вздорной и нередко бесцеремонно пресекала благожелательные расспросы мужа, явно не заслуживавшего такого обращения. Однажды утром, подойдя к двери Желтой гостиной и уже собираясь постучать, я услышал, как миледи резко говорит моему кузену, что он не должен с ней нянчиться, что она не желает и не заслуживает этого. Поразмыслив позже над этими словами, я пришел к заключению, что столь нервное поведение объясняется остаточным чувством вины за уход от мужа вкупе с естественными волнениями и страхами в преддверии материнства.

Так все продолжалось до 17 ноября 1822 года, когда в начале четвертого пополудни леди Тансор произвела на свет сына. Мальчик, впоследствии нареченный Генри Херевардом, родился крепким и здоровым, но его мать, прискорбно обессиленная родами, несколько дней находилась между жизнью и смертью. Едва дыша, она лежала пластом в огромной кровати с балдахином, изготовленной по изумительному эскизу дю Серсо,[237] которую привезла в Эвенвуд леди Констанция Силк, выйдя замуж за отца лорда Тансора. Постепенно миледи начала оправляться, есть понемногу и садиться в постели. Через неделю после родов мой кузен в сопровождении кормилицы впервые принес ей ребенка, но она даже не пожелала взглянуть на него. Откинувшись на подушки, она устало закрыла глаза и сказала лишь, что хочет спать. В ответ на ласковые уговоры мужа познакомиться с их чудесным сыном и наследником она, не открывая глаз, еле слышно прошептала, что не желает его видеть.

«Я выполнила свой долг», — только и промолвила миледи, когда наконец, по настоянию супруга, чуть приоткрыла глаза и взглянула все же на личико новорожденного. Она даже отказалась присутствовать при крещении младенца, которое отложили до времени, когда она вполне оправится.

Лорд Тансор оставил ее в покое и больше не трогал. И если раньше он пекся единственно о благополучии жены, то теперь полностью посвятил себя сыну.

(обратно)

II 21 октября 1853, пятница (продолжение)

Пришла зима 1822 года, сырая и слякотная. Ее светлость стала вставать с постели, но отказывалась одеваться и целыми днями сидела, закутавшись в шаль, в кресле у камина, горевшего круглые сутки, а порой даже засыпала там и пробуждалась только утром, когда приходила служанка и раздвигала портьеры. Текли недели, но она по-прежнему не желала видеть своего сына или покидать свои покои. На все уговоры друзей встряхнуться и приступить к исполнению материнских обязанностей она отвечала одно: «Я выполнила свой долг. Больше я никому ничего не должна».

С течением времени она перестала принимать визитеров, даже мою дорогую покойную жену, к которой питала особенную привязанность. Только компаньонке мисс Джулии Имс было дозволено находиться с ней в мрачной, обшитой панелями комнате, где она проводила почти все дни. Мой кузен недолюбливал мисс Имс и часто ставил под сомнение необходимость ее присутствия в своем доме, когда у жены столько знакомых и в округе, и в городе. Но миледи, увы, по обыкновению, игнорировала желания супруга и раздраженно отказывалась расстаться с компаньонкой, что стало причиной постоянных разногласий между ними.

Именно к мисс Имс, к ней одной, ее светлость обратилась за дружеским участием и поддержкой в недели и месяцы, последовавшие за рождением сына. Я понял, насколько близкие у них отношения, в конце весны 1823 года, когда однажды леди Тансор прислала мне записку с просьбой принести ей из библиотеки «Суждения» Фелтема. Я премного обрадовался, посчитав подобную просьбу свидетельством, что миледи возвращается к прежним привычкам: ведь она, при всей своей любви к нарядам, драгоценностям и прочей мишуре, всегда была серьезным и разборчивым читателем — в отличие от моего кузена, обладавшего неразвитым литературным вкусом и совершенно не понимавшего пристрастия своей жены к поэзии и философии.

Поднявшись с испрошенной книгой в гостиную миледи, я застал последнюю за беседой с мисс Имс — дамы сидели рядом, голова к голове, за маленьким рабочим столиком, где стояла костяная шкатулка с письмами и разными бумагами, и разговаривали тихими напряженными голосами. При моем появлении леди Тансор медленно закрыла шкатулку и откинулась на спинку кресла, а мисс Имс встала и быстро направилась ко мне, протягивая руку за книгой, причем у меня сложилось впечатление, что она хочет воспрепятствовать мне подойти ближе к шкатулке с бумагами.

Этот пустяшный на первый взгляд эпизод впоследствии представился мне немаловажным, как я расскажу ниже.

Итак, продолжу повествование, дабы поскорее завершить свое письменное свидетельство.

Миледи по-прежнему не поддавалась на уговоры выйти из своего добровольного заточения и решительно отказывалась покидать свои покои. Но с приближением осени настроение у нее стало понемногу выправляться, и одним холодным ясным днем в начале октября 1823 года она наконец вышла из своих комнат, закутанная в меха, — из окна архивной комнаты я сам видел, как она медленно прогуливалась взад-вперед по Библиотечной террасе под руку с мисс Имс. На другое утро маленький господин Генри, принесенный кормилицей, пару минут посидел на коленях у своей матери, а со следующего дня она снова начала завтракать с мужем в Желтой гостиной.

Мой кузен встретил возвращение жены к семейной жизни с холодной учтивостью; она же, со своей стороны, относилась к нему с полным безразличием, хотя ела за одним столом с ним и сидела с ним по вечерам, — они никогда не перемолвливались ни словом и расходились по своим спальням в противоположных концах дома, даже не пожелав друг другу доброй ночи. Не больше интереса миледи проявляла и к своему сыну, хотя не стала возражать, когда мой кузен заказал сэру Томасу Лоуренсу семейный портрет, что ныне украшает вестибюль Эвенвудской усадьбы.

Но вскоре она начала обнаруживать тревожные признаки нервного расстройства, сперва легкие, потом все более явные. В ноябре 1823 года, как отмечено в моем дневнике, она неоднократно выражала настойчивое, почти истерическое желание повидаться со старой подругой, которую навещала ранее на южном побережье. Муж благоразумно запретил подобную поездку, но ее светлость все же покинула Эвенвуд, когда лорд Тансор уехал по делам в город. По возвращении миледи между супругами произошла ссора, после чего она заперлась в своих покоях и отказывалась выходить, не внимая даже уговорам мисс Имс, покуда по прошествии двух дней мой кузен не приказал взломать дверь. Когда его светлость вошел в комнату, дабы удостовериться, что жена не причинила себе никакого вреда, она сунула ему в руку листок бумаги с несколькими строками, выписанными из книги Фелтема, что я принес ей несколько месяцев назад. Вот эти строки:

Когда ты видишь бездыханное тело, покрытое скорбной смертной бледностию, в глухую пору ночи, когда в безмолвной тьме мерцает тусклый огонь твоей свечи, и слышишь погребальный звон, возглашающий печальную весть миру, который замирает, внемля сим звукам, — скажи, в силах ли ты тогда помыслить о том, чтобы и впредь предаваться мимолетным наслаждениям и увеселениям скоротечной жизни?[238]

Некогда леди Тансор, пленительная и беззаботная, была украшением любого общества. Теперь же она всецело сосредоточилась на мучительном ожидании своей неминуемой кончины. Мне и сейчас тяжело говорить о последних месяцах, когда она стала совсем уже непредсказуемой и невменяемой. Мой кузен распорядился, чтобы жену ни на минуту не оставляли одну, и приставил к ней женщину из деревни, миссис Марианну Брайн, чтобы она ночью спала на раскладной кровати рядом с ложем ее светлости. Днем же, даже когда с ней находилась мисс Имс, одна из служанок неизменно сидела за дверью комнаты, ключи от которой у миледи отобрали, дабы она не смогла снова запереться.

Но принятые меры предосторожности оказались недостаточными, и однажды ночью, когда от мороза земля была твердой как камень, леди Тансор выскользнула из дома в одной сорочке. Ее нашли наутро на тропе, ведущей к Греческому храму, расположенному близ западной границы парка, — грязная и растрепанная, с ободранными о шипы терновника босыми ногами, она бродила там, испуская душераздирающие вопли и стоны.

На несчастную накинули одеяло, и Габриэл Брайн — тогдашний конюх его светлости и муж женщины, присматривавшей за ней ночью, — на руках отнес ее обратно в усадьбу. Брайн сам рассказывал мне, что она продолжала лепетать всякий вздор, стонать и страдальчески восклицать время от времени: «Он для меня навек потерян, мой сын, мой сын!» — но когда он, пытаясь ее утешить, сказал, что все в порядке и господин Генри спокойно спит в своей колыбели, миледи впала в неистовство и принялась визжать, извиваться, вырываться, выкрикивая ужасные проклятья. Только уже в переднем дворе, при виде своего встревоженного мужа, стоявшего под фонарем в портике, она вдруг стихла, закрыла глаза и бессильно обмякла на руках Брайна.

Несколько мгновений лорд Тансор молча смотрел на свою некогда прекрасную жену, ныне представлявшую собой столь плачевное зрелище. Я стоял позади него, в дверях. Потом его светлость кивнул Брайну, и тот прошел со своей печальной ношей в дом, поднялся по лестнице и уложил госпожу на кровать леди Констанции, с которой она больше уже не поднималась.

Леди Тансор мирно скончалась 8 февраля 1824 года, в начале седьмого вечера, и тремя днями позже была погребена в мавзолее, построенном прадедом ее мужа.

Так завершилась жизнь Лауры Роуз Дюпор, урожденной Фэйрмайл, жены двадцать пятого барона Тансора. Теперь я перейду к скрытым последствиям сей трагической жизни и, наконец, к преступлению, совершенному в ущерб кровным интересам моего кузена. Но я надеюсь, страстно надеюсь, что душа свершителя преступного деяния обрела милосердное прощение Того, в Чьих руках все мы однажды окажемся.

(обратно)

III 22 октября 1853, суббота

Сразу после похорон лорд Тансор вызвал к себе мисс Имс и попросил ее покинуть Эвенвуд по возможности скорее. Он присовокупил щедрое дополнительное вознаграждение к причитающемуся компаньонке жалованью, холодно поблагодарил за услуги, оказанные покойной жене, и выразил надежду, что не давал ей повода для жалоб на дурное обхождение. Мисс Имс отвечала, что у него нет нужды беспокоиться на сей счет и что она весьма признательна за уважение, которым пользовалась в Эвенвуде.

Мой кузен не потрудился спросить ни мисс Имс, ни себя самого, есть ли у нее дом, куда вернуться. А дома у нее как раз не было: ее вдовый отец умер вскоре после бегства миледи во Францию, а все сестры повыходили замуж. Одна из них, впрочем, жила в Лондоне, и именно к ней мисс Имс отправила из Истона телеграмму с просьбой о временном пристанище.

Оставив мисс Имс паковать свои немногочисленные вещи к отъезду, его светлость явился в мой рабочий кабинет и велел мне собрать все личные бумаги леди Тансор и отнести на хранение в архивную комнату. Желает ли он перечитать их, когда я все подготовлю? Нет. Желает ли он просмотреть или самолично рассортировать их? Нет. Будут ли у него какие-нибудь дальнейшие распоряжения относительно бумаг ее светлости? Нет. От меня требуется лишь одно еще: убрать незаконченный портрет миледи из Желтой гостиной и повесить «где-нибудь подальше от глаз». Имеет ли милорд в виду какое-нибудь определенное место? Нет. Не станет ли он возражать, если я повешу портрет здесь, в своем рабочем кабинете? Нисколько.

Примерно часом позже в дверь ко мне опять постучали — то мисс Имс пришла попрощаться. Она тепло поблагодарила меня за различные мелкие услуги, которые я с удовольствием оказывал ей на протяжении всего времени своей работы в Эвенвуде, и сказала, что всегда будет помнить меня как доброго друга. Затем она произнесла слова, премного меня озадачившие:

— Вы ведь никогда не станете думать обо мне плохо, правда, мистер Картерет? Мне было бы неприятно… просто невыносимо… случись такое.

Я решительно заявил, что ни при каких обстоятельствах не переменю своего мнения о ней, ибо действительно считал мисс Имс весьма здравомыслящей и благонадежной особой, по природе своей чрезвычайно доброй и отзывчивой — я так и сказал ей, а еще добавил, что никто не смог бы служить покойной миледи более усердно и преданно, нежели она, и одно это всегда будет вызывать у меня восхищение, поскольку умение добросовестно исполнять свои обязанности перед работодателем или благодетелем является, по моему разумению, одной из главных человеческих добродетелей.

— В таком случае я спокойна, — промолвила мисс Имс с бледной улыбкой. — Мы с вами оба верные слуги, так ведь?

С этими странными словами она удалилась, чтобы подготовиться к отъезду. И больше я никогда не видел мисс Джулию Имс.

На следующее утро, после традиционного визита к кузену, я принялся обшаривать покои миледи в поисках писем и прочих документов, которые надлежало отнести в архивную комнату, согласно полученному распоряжению. Я нашел множество разных бумаг в лакированном бюро, стоявшем у окна в гостиной, а также в шкапчиках и столах с выдвижными ящиками, но нигде не обнаружил костяной шкатулки, прежде несколько раз попадавшейся мне на глаза и привлекшей особенное мое внимание в тот день, когда я принес миледи фелтемовские «Суждения». Я искал с величайшим усердием — по два-три раза перерыл содержимое каждого шкапчика и выдвижного ящика, даже опустился на четвереньки и заглянул под огромную кровать с балдахином, — но без успеха. Не переставая гадать, куда же подевалась шкатулка, я уложил все бумаги в саквояж, принесенный с собой, вернулся в свой рабочий кабинет, а оттуда поднялся в архивную комнату.

Оставлять бумаги в беспорядке было противно моей природе, а потому я решил рассортировать их по категориям и в общих чертах описать, прежде чем положить на хранение. Дело не заняло много времени, и уже через час на столе у меня лежали кипы квитанций, счетов, блокнотов, записок и памяток, писем и черновиков писем, а также альбом для автографов, толстая тетрадь с памятными цитатами и афоризмами в позолоченном стальном футляре, записная книжка с оригинальными стихами и прозаическими фрагментами, адресная книжка в тисненом переплете из телячьей кожи и ряд других предметов. Раскладывая бумаги, блокноты и тетради по кипам, я не удержался от соблазна заглянуть в иные из них (а кто удержался бы?), хотя признаюсь, при этом я испытывал легкое чувство вины — ведь мой работодатель велел мне оставить архив миледи неразобранным.

В альбоме для автографов содержались любопытные сведения о друзьях и именитых особах, посещавших Эвенвуд и городской дом моего кузена на Парк-лейн; затем я засиделся дольше, чем следовало бы, над альбомом с восхитительными перьевыми рисунками и карандашными набросками, выполненными миледи в течение нескольких лет. Французские пейзажи (относящиеся, несомненно, к периоду ее европейской эскапады) удались особенно хорошо: леди Тансор была превосходной рисовальщицей с тонким композиционным чутьем. Под большинством рисунков стояли инициалы и дата, «ЛРД, 1819», а к одному или двум прилагались краткие пояснения. Мне особенно запомнился великолепный, проникнутый романтичным духом эскиз с подписью «Рю де Шапитр, Ренн, вечер», где изображался величественный старинный особняк, наполовину деревянный, с резными балками и крытым проходом во внутренний двор. В альбоме имелись еще несколько более проработанных рисунков того же здания, выполненных с замечательным тщанием.

Звон часовенных курантов, пробивших полдень, вернул меня к действительности, и я принялся укладывать туго перевязанные бечевкой пачки в маленький окованный железом сундучок, к которому прикрепил ярлык с пометкой «Архив леди Тансор». Уже собираясь спуститься в рабочий кабинет, я взял свой саквояж и вдруг заметил, что там осталась какая-то бумажка.

При рассмотрении она оказалась маловажным документом: всего лишь квитанция за заказ шкатулки красного дерева у мистера Джеймса Бича, столяра с Черч-хилл в Истоне, датированная 15 сентября 1823 года. Сам не знаю, зачем я упоминаю здесь о ней, — наверное, из искреннего желания представить самый полный и точный отчет о событиях, какой только возможно, а также потому, что мне показалось странным, что ее светлость самолично поручила изготовление обыкновенной шкатулки городскому мастеру, хотя у лорда Тансора работал искусный столяр, который изготовил бы для нее подобную вещицу в два счета. Так или иначе, я не чувствовал себя вправе потратить еще часть своего служебного времени на досужие размышления, ибо и без того уже слишком долго провозился с порученным мне делом. Посему я приложил квитанцию к соответствующей пачке документов, закрыл сундучок и воротился в рабочий кабинет.

У меня самого тогда не имелось причин обращаться к личным бумагам леди Тансор, а от моего работодателя никаких распоряжений на сей счет не поступало. Все важные финансовые и юридические документы за годы брака, конечно же, успели пройти через руки его светлости и теперь перешли ко мне на хранение. Поэтому уже через несколько недель я начал потихоньку забывать про содержимое окованного железом сундучка, а со временем забыл окончательно.

На протяжении многих лет у меня не возникало повода вспомнить о существовании частных бумаг леди Тансор. За это время жизнь, как всегда бывает, принесла нам нашу долю радостей и печалей. Мачеха лорда Тансора, Анна Дюпор, наша сожительница по вдовьему особняку, покинула бренный мир в 1826 году. Следующей весной мой кузен женился на почтенной Эстер Тревалин, и поскольку его светлости тогда было всего тридцать шесть, а вторая супруга была десятью годами младше, все надеялись, что со временем Господь наградит сей брачный союз потомством, которое продолжит род Тансоров.

После смерти первой жены мой кузен полностью посвятил себя взращиванию и воспитанию сына. Я уверен, он скорбел по леди Лауре, но на свой лад. Многие называли его бесчувственным, особенно когда через год после кончины леди Тансор он начал выказывать интерес к мисс Тревалин, но мне кажется, такое мнение объясняется характерной для него непроницаемой сдержанностью, а равно неспособностью порицателей понять, к какому поведению обязывал его общественный статус.

В обращении с сыном мой кузен проявлял чудесную природную способность к искренней любви. Он души не чаял в ребенке, иначе не скажешь. Внешне мальчик поразительно походил на свою мать — огромные темные глаза, волнистые черные волосы, — а по мере взросления начал обнаруживать и черты характера, свойственные ее светлости. Непоседливый сорванец, упрямец и отчаянный спорщик, он вечно дергал отца за рукав, требуя разрешения сделать то или это, и убегал прочь с яростным ревом, коли получал отказ; однако, я ни разу не видел, чтобы милорд рассердился на него за подобные капризы, ибо уже через минуту мальчик возвращался, воодушевленный какой-нибудь новой затеей, на которую вырывал-таки согласие, и вприпрыжку уносился прочь, вопя во все горло, точно счастливый дикарь. Полный жизни, полный природного очарования, юный Генри Херевард был всеобщим любимцем.

Вдобавок ко всем своим обаятельным качествам он являлся наследником рода Тансоров. Значение данного обстоятельства для моего кузена невозможно преувеличить. Ни один отец не пекся о сыне сильнее, ни один отец не делал для сына больше. Так вообразите же, что почувствовал милорд, когда в один черный день Смерть тихо постучалась в дверь и забрала не просто любимого сына, но и единственного наследника.

Это была страшнейшая катастрофа из всех мыслимых, жесточайший удар судьбы, чудовищнейшее оскорбление, которого мой кузен не мог ни вынести, ни понять. Он был отцом и страдал как отец, потерявший сына; но он был также бароном Тансором, двадцать пятым по счету. Кто теперь станет двадцать шестым? Несчастный был убит горем, совершенно безутешен в своем отчаянии, и несколько недель мы опасались, всерьез опасались за его рассудок.

Мне трудно писать об этих вещах, поскольку я, будучи двоюродным братом лорда Тансора, являлся и остаюсь поныне побочным наследником баронского титула. Но я, положа руку на сердце, клянусь, что данное обстоятельство никогда не брало верх над моим чувством долга перед кузеном и что я всегда заботился в первую очередь о его интересах. Мне тяжело говорить об этом еще и потому, что юный Генри Херевард погиб всего через пятнадцать месяцев после того, как безжалостная Смерть отняла у нас с женой нашу дорогую дочь Джейн. Двое милых деток часто играли вместе — играли и в тот роковой день, когда наш ангелочек упала в реку с моста, через который пролегает дорога от Южных ворот к усадьбе. Трагедия эта навсегда омрачила нашу жизнь.

Но здесь я веду речь о своем кузене, и я столь подробно описал его горе, вызванное смертью сына, для того лишь, чтобы по возможности яснее показать всю тяжесть преступления, по моему предположению, умышленно против него совершенного. С учетом всего сказанного выше о маниакальном желании лорда Тансора продлить свой род (я не говорю, что он был помешан на этом в буквальном понимании слова, но употребленное мной выражение абсолютно уместно в метафорическом смысле), — так вот, с учетом всего вышесказанного, подумайте, какое самое страшное зло, за исключением физического насилия или убийства, можно было причинить такому человеку?

Я оставлю вопрос без ответа pro tempore,[239] а сейчас продолжу свое повествование. Боюсь, я пишу не вполне связно и последовательно, хотя и стараюсь по мере сил предупредить вопросы и возражения воображаемого собеседника. Взяв перо в руку, я с удивлением обнаружил, как трудно ограничиться сухим изложением одних только существенных фактов — столько разных мыслей теснится в голове.

В общем, если коротко, скажу так. Мой кузен смирился бы со смертью единственного сына и наследника, насколько человек, наделенный чувствами, способен смириться с подобным несчастьем, если бы во втором браке у него родились другие наследники — но этого не произошло и, вероятно, уже никогда не произойдет. Посему, по прошествии многих лет, его светлости пришлось заново обдумать свое положение, и вот, на шестьдесят третьем году жизни, он измыслил иной способ осуществить свою мечту о преемнике. К этому важному моменту я вернусь в должное время.

(обратно)

IV 23 октября 1853, воскресенье

Летом 1830 года наше маленькое общество получило в высшей степени приятное пополнение, когда мой кузен назначил главой Эвенвудского прихода преподобного Ахилла Даунта, коего я ныне с гордостью называю своим другом. Доктор Даунт, вместе со своей второй женой и сыном от первого брака, прибыл к нам с севера страны, имея заслуженную репутацию блестящего ученого. Эвенвуд — место чудесное во многих отношениях, но, боюсь, обладателей высоких интеллектуальных достоинств у нас в округе наперечет, а потому появление доктора Даунта превелико меня обрадовало, ибо в его лице я обрел проницательного, широкообразованного собеседника, сведущего в вопросах истории и палеографии, представляющих для меня особенный интерес. Я имел честь оказать моему другу скромную помощь в работе над систематическим каталогом библиотеки Дюпоров, и именно по его совету я впоследствии занялся сбором материалов по истории рода Дюпоров, в каковом начинании, хочу с благодарностью отметить, меня поддержал и поощрил мой кузен.

Единственный сын моего друга вскоре стал любимцем лорда Тансора, по чьему настоянию мальчика отправили учиться в Итон. Я почувствовал изрядное беспокойство, когда кузен начал относиться к нему почти как к родному сыну. Со временем явная привязанность к мальчику переросла в нечто большее и в конечном счете превратилась в слепое обожание, питавшееся самим собой и заглушавшее в милорде голос здравого смысла. Юный Феб Даунт был сильным, здоровым, живым пареньком, хорошо успевавшим в науках и принимавшим с надлежащей благодарностью знаки внимания со стороны знатного покровителя своего отца. Наверное, не приходится удивляться, что лорд Тансор видел в нем подобие своего умершего наследника, пусть менее пристрастному наблюдателю он представлялся весьма слабым подобием Генри Хереварда. Но я находил противоестественным (мне неловко критиковать моего знатного родственника, но я чувствую себя обязанным выразить свое мнение) явное желание его светлости заполучить пасторского сына в свое, так сказать, единоличное владение — каковое желание выражалось, в частности, в бесчисленных материальных благодеяниях, учет которых мне приходилось вести по роду моей службы. Разумеется, мой кузен не мог взять и купить мальчика, как породистую лошадь или новую карету, но он мог завладеть им — и завладевал — постепенно, привязывая к себе все теснее и теснее узами своекорыстия, прочнейшими из всех возможных. Какой молодой человек, только-только с университетской скамьи, не почувствовал бы себя глубоко польщенным и не возвысился бы в собственных глазах до чрезвычайности, если бы к нему относился с таким исключительным вниманием один из самых влиятельных пэров страны? Уж определенно не мистер Феб Даунт.

Мысль сделать мистера Феба Даунта своим наследником впервые пришла моему кузену в голову, когда юноша вернулся из Кембриджа. Со временем она укрепилась в уме, и в настоящее время уже ничто, похоже, не может заставить лорда Тансора переменить решение. Не мне подвергать сомнению благоразумность или целесообразность его желания оставить все свое состояние этому джентльмену, при единственном условии, что он возьмет имя своего знатного покровителя. Скажу лишь, что такой выбор наследника отнюдь несвидетельствует о проницательности и здравомыслии, какие мой кузен обычно обнаруживал в делах, и что с момента, когда он сообщил о принятом решении заинтересованным лицам, сын моего друга изменился в худшую сторону, наглядно проявив все изъяны своего характера. Милорд объявил о своей воле три месяца назад, во время частного обеда в Эвенвуде, на который были приглашены только доктор и миссис Даунт с сыном; и когда новость распространилась, в нашем местном обществе многие отмечали, что молодой человек и его мачеха тотчас же заважничали и стали вести себя самым недопустимым образом (я сожалею о нелицеприятной прямоте своих слов, но не отказываюсь от них), но вот пастор с достоинством хранил молчание на сей счет — и похоже даже, решительно не желал разговаривать на данную тему.

Я мог бы еще много чего поведать о мистере Фебе Даунте, но не хочу отклоняться от главной своей цели.

Итак, вернусь к своему многолетнему труду над историей рода Дюпоров, к коему принадлежу и сам. Не стану утомлять читателя подробным рассказом о ходе работы, требующей кропотливого и терпеливого исследования бесчисленных письменных источников. Год за годом я медленно, но упорно изучал документы, собранные и сохраненные многими поколениями нашего рода, делая выписки и заметки, составляя черновые наброски.

В январе нынешнего 1853 года я писал начерно главу о периоде Гражданской войны, когда благосостояние семейства находилось под прямой угрозой. Между делом я случайно взглянул на незавершенный портрет первой жены моего кузена, ныне висевший у меня в кабинете. Со своими секретарскими обязанностями я на сегодня уже покончил и в ближайшие час-другой намеревался посвятить внимание истории семейства Дюпоров в период правления Карла I; но я сильно устал за день и сейчас, созерцая прекрасное лицо на портрете, вдруг невесть почему почувствовал острое желание еще раз взглянуть на архив леди Тансор, собранный мной после ее смерти. Вообще-то, отступать от логичного хода действий для меня в высшей степени нехарактерно — ведь я собираю материалы для задуманной «Истории рода Дюпоров» в строго хронологическом порядке. Однако тогда я поддался внезапному порыву и, поднявшись в архивную комнату, открыл окованный железом сундучок, куда почти тридцать лет назад убрал бумаги миледи.

Я снова просмотрел восхитительные эскизы и рисунки леди Тансор, особенно относившиеся к периоду жизни во Франции, и впервые прочитал стихи и прочие словоизлияния, которые мгновенно вызвали в моей памяти ее образ — столько было в них страсти, жизни и воодушевления. Затем я обратился к толстой пачке писем и, чтобы не терять времени даром, сразу принялся делать краткие пометки и выписки для своей надобности. Но по завершении работы я обратил внимание на одно курьезное обстоятельство.

После миледи осталась весьма обширная корреспонденция, включающая послания, написанные моим кузеном еще в пору ухаживания, и великое множество писем от родственников и друзей из западной Англии. При разборе большого количества бумаг я обычно сперва раскладываю их по датам и отправителям. Так я поступил и на сей раз, но, управившись с сортировкой, я с удивлением обнаружил, что часть писем отсутствует — а именно, письма от некой Симоны Мор, в замужестве Глайвер, давней детской подруги ее светлости. Начиная с августа 1816 года — года знакомства миледи с моим кузеном — упомянутая дама писала по меньшей мере раз в месяц, а порой два или три, но потом, в июле 1819 года, письма от нее прекратились и вновь стали приходить, с прежней частотой, только с октября 1820-го. Из посланий мисс Мор, вернее, миссис Глайвер, явствовало, что она состояла в чрезвычайно близких отношениях с первой женой моего кузена, а потому столь длительный перерыв в переписке — около пятнадцати месяцев — казался весьма странным.

В ряде других документов — счетах, квитанциях и прочих бумагах — наблюдался аналогичный хронологический пробел. Хорошенько поразмыслив и сверившись на предмет дат со своим личным дневником, я пришел к заключению, что имела место умышленная попытка изъять и, вероятно, уничтожить все документы, даже самые несущественные, за период с июля 1819-го, когда миледи уехала во Францию, до конца сентября следующего года, когда она вернулась к мужу.

Я попробовал осторожно выяснить у кузена, не осталось ли у него еще каких-нибудь бумаг первой жены. Похоже, не осталось. Я даже еще раз тщательно обыскал бывшие покои ее светлости и все прочие уголки дома, где они, по моему предположению, могли находиться. Но без всякого успеха. Озадаченный, я убрал письма обратно в сундучок.

(обратно)

V 23 октября 1853, воскресенье (продолжение)

Из моего дневника явствует, что нижеследующее письмо я получил 25 марта 1853 года.

Глубокоуважаемый мистер Картерет!

С прискорбием сообщаю вам, что моя сестра, мисс Джулия Имс, скончалась 21 числа сего месяца, в минувший четверг. Родственники и многочисленные друзья усопшей благодарят Бога, милосердно избавившего ее от жестоких страданий в последние часы жизни.

Перед смертью у сестры достало сил попросить меня, в высшей степени настойчиво, чтобы после ее кончины я письменно известила вас, что в нашем доме находятся некие документы, в свое время отданные ей на хранение, которые теперь непременно надлежит передать вам.

Посему я надеюсь, что вы при первой же возможности удостоите меня ответом, где укажете день и время, когда вам будет удобно нанести нам визит, дабы я смогла исполнить последнюю волю моей дорогой покойной сестры.

За сим, сэр, остаюсь искренне ваша

С. Макбрайд (миссис).

Мой кузен тогда находился на острове Уайт, где консультировал принца-консорта по каким-то вопросам, связанным с новой резиденцией[240] ее величества, и должен был вернуться еще не скоро, а потому я незамедлительно условился с миссис Макбрайд о встрече на следующей неделе.

Означенная дама, внешне очень похожая на свою покойную сестру, тепло приняла меня в хорошо обставленном доме на Гайд-Парк-сквер, в новом фешенебельном квартале Лондона, получившем название Тайберния.[241] После того как мы обменялись традиционными приветственными фразами и я выразил искренние соболезнования по поводу постигшей миссис Макбрайд утраты, она предложила мне чаю, но я вежливо отказался. Тогда хозяйка подошла к громоздкому комоду в углу комнаты и отперла ключом верхний ящик.

— Вот что хотела передать вам сестра.

В последний раз я видел эту вещь почти тридцать лет назад, на столе в гостиной миледи. Большая костяная шкатулка с выложенными перламутром инициалами «ЛРД» на крышке.

— И еще это. — Она вручила мне письмо, адресованное на мое имя.

Мы обменялись еще несколькими словами, и я откланялся. Поскольку на следующий день у меня были дела в городе, я по приезде снял комнату в гостинице «Хамам»[242] и теперь направился туда.

Я поставил шкатулку на стол в своем номере, не заглядывая в нее, и сперва распечатал письмо.

Как я и предполагал, это оказалось послание от мисс Имс — написанное нетвердым почерком и датированное за три дня до ее смерти. Привожу его здесь полностью.

Глубокоуважаемый мистер Картерет!

Не знаю, сколько еще мне осталось жить, знаю лишь, что недолго. Я не хочу отойти к Всевышнему, не исполнив последней воли моей дорогой подруги, покойной Лауры Дюпор, а посему поручаю своей сестре после моего ухода из греховного бренного мира передать вам, в согласии с предсмертным распоряжением вышепоименованной подруги, некую вещь, вверенную мне на хранение. Когда вы будете читать сии строки, я уже обрету избавление от боли и страданий и, прощенная милосердным Господом за все мои прегрешения, воссоединюсь в вечности с той, кому верно служила при жизни.

В последние годы жизни моя подруга жестоко мучилась совестью из-за совершенного ранее поступка, в котором она не могла признаться и который не могла исправить. Я — вместе с еще одной особой — являлась сопричастницей данного деяния, и моя совесть тоже отягощена виной, да так сильно, что порой терпеть невмоготу. Ибо я не сумела отговорить подругу от задуманного, хотя и пыталась неоднократно. Однажды я попросила вас никогда не думать обо мне плохо. Сейчас я призываю вас судить мой преступный поступок, заключавшийся в бездействии и умолчании, на основании принципов дружбы и доверия, которые, я знаю, вы ставите превыше всего, — ведь я торжественно поклялась, на Библии моей матушки, хранить тайну миледи, покуда она жива, и держать свое слово вплоть до времени, когда Всемогущему станет угодно забрать меня. Видит Бог, все эти годы я так и делала. Если я поступила дурно, выполнив обещание, данное возлюбленной подруге, тогда я молю о прощении — у Бога милосердного и справедливого, а равно у тех живых, кому могло повредить мое молчание.

Таким образом, дорогой мистер Картерет, я умираю с надеждой, что бумаги, ныне перешедшие в ваше владение, помогут вам исправить несправедливость, сотворенную моей подругой. Я не осуждаю и не виню ее за то, что она сделала, — ибо кто из нас без греха? Она была простой смертной, и ее ослепил гнев, проистекавший из пылкой преданности возлюбленному родителю. Она раскаялась в содеянном, искренне раскаялась, и пыталась искупить вину. Но она мучительно терзалась неотступными мыслями о своем грехе — таковым она считала свой поступок: эти мысли свели несчастную с ума, а потом довели и до могилы. Скоро я встречусь с ней, и сердце мое радуется.

Да благословит и хранит вас Бог. Молитесь обо мне, чтобы были отпущены мне беззакония и грехи мои покрыты.[243]

Дж. Имс

Я отложил письмо и открыл костяную шкатулку леди Тансор.

Под покатой крышкой оказалось множество бумаг — главным образом писем от мисс Симоны Глайвер, отправленных в Эвенвуд из деревни Сэндчерч в Дорсете и датированных начиная с июля 1819 года; два или три послания были написаны поименованной дамой из Динана во Франции на парижский адрес летом следующего года; все прочие в августе и сентябре отсылались из Дорсета в Париж, а с октября — опять в Эвенвуд. Хотя дата стояла не на всех письмах, я тотчас увидел, что они частично заполняют пятнадцатимесячный перерыв в переписке, замеченный мной при просмотре корреспонденции от миссис Глайвер, уже находившейся в моем распоряжении. Я сел и принялся читать послания одно за другим.

У меня нет времени, чтобы подробно изложить здесь каждое письмо. Иные из них, бессвязные и несущественные, не содержали ничего, помимо обычной дамской болтовни о разных пустяках да всякого рода сплетен. Но многие — особенно самые ранние, датированные июлем 1819 года, — были написаны в совершенно другом тоне и свидетельствовали о приближении некоего драматического события. Для примера приведу несколько выдержек из посланий миссис Глайвер к ее светлости, отправленных в указанном месяце (под «мисс И.» в них, судя по всему, подразумевается мисс Имс).

[9 июля 1819 г., пятница, Сэндчерч]

Прошу тебя, дражайшая подруга, подумать хорошенько. Пока еще не поздно. Мисс И., я знаю, неоднократно умоляла тебя переменить решение. Я присоединяю свой голос к ее мольбам — я, которая любит тебя как сестра и всегда будет печься о твоих интересах. Я знаю, как ты страдала после смерти твоего бедного отца, но разве страшное наказание, тобой замысленное, соразмерно совершенному преступлению? Еще не дописав вопроса, я предугадываю твой ответ — но все же снова призываю тебя, со всей горячностью, остановиться и подумать, что же ты делаешь. Я боюсь, мисс И. боится, да и тебе следует бояться возможных ужасных последствий твоего шага, которые не можешь ни предвидеть, ни устранить.

[17 июля 1819 г., четверг, Сэндчерч]

Я не ожидала иного ответа — вижу, ты исполнена решимости осуществить задуманное. В своем послании ко мне мисс И. говорит, что тебя не переубедить, а следовательно, тебе надобно помочь — дабы все прошло хорошо и осталось в тайне. Мы не можем оставить тебя одну в такой момент.

[17 июля 1819 г., суббота, Сэндчерч]

Пишу в спешке. Я уже сделала все необходимые приготовления — мисс И. сообщит тебе название гостиницы, — и у меня есть адрес твоего юриста в Лондоне. Такая гарантия на будущее послужит мне некоторым утешением, хотя и эгоистичным. Да простит нас Бог за то, что мы собираемся сделать, — но будь уверена, дорогая Л., я никогда не выдам тебя! Никогда, даже если меня призовут к ответу — ни в этой жизни, ни в следующей. Сестрой я сызмалу называла тебя — и ты мне поистине сестра и останешься сестрой навек. Дороже тебя у меня нет никого. Я буду верна тебе до последнего часа.

[30 июля 1819 г., пятница, «Красный лев», Фэйрхэм]

Я благополучно прибыла сюда сегодня во второй половине дня и спешу сообщить тебе, что все в порядке. Капитан не стал возражать против моего отъезда — он знать не желает о моих делах, покуда я не мешаю ему жить в свое удовольствие. Он имел любезность заявить, что я могу убираться к дьяволу — лишь бы оставила его в покое. И премного обрадовался, узнав, что моя поездка с тобой не потребует от него никаких расходов! Одно только это его и волновало. Завтра я навещу свою тетушку в Портсмуте. Она сильно подозревает, что об истинной причине моего «положения» лучше помалкивать — разумеется, мне это не очень приятно, но я не стану выводить ее из заблуждения: пусть все останется покрыто мраком тайны. Тетушка ничего не скажет Капитану, поскольку питает к нему неодолимое отвращение, и она ничуть не осуждает меня — даже одобряет поступок, который, имей он место на самом деле, я считала бы величайшим позором. В общем, я еду туда как своего рода героиня — тетушка, будучи страстной поклонницей мисс Уоллстонкрафт,[244] бросающей вызов общественной морали, видит во мне единомышленницу последней, по примеру мисс У. преступающую нормы нравственности в порядке борьбы за права нашего пола. Не знаю, что скажет Капитан, когда я вернусь домой с младенцем на руках. Но календарь будет свидетельствовать в мою пользу — об этом я позаботилась (хотя он, возможно, и не помнит).[245] Я приеду к тебе, как и планировалось, во вторник утром. Итак, жребий брошен, и два мужа сегодня лягут спать без жен. Хотелось бы, чтобы все было иначе, — но для подобных разговоров уже слишком поздно. Ни слова боле. Пожалуйста, уничтожь это послание по прочтении, как уничтожила, надеюсь, все прочие, — я приняла все меры предосторожности и не оставила ни единой письменной улики.

Гостиничная квитанция, датированная 3 августа 1819 года, заставляет предположить, что две подруги встретились в Фолкстоне — вероятно, с ними была и мисс Имс. 5 или 6 числа они отплыли в Булонь. Письмо на имя ее светлости, отправленное из Торки через несколько недель, свидетельствует, что мисс Имс на континент с ними не поехала. После процитированного выше письма, где несколько фраз поначалу показались мне неясными, миссис Глайвер не писала миледи до 16 июня 1820-го отсюда напрашивалась мысль, что обе дамы находились вместе во Франции, и так оно и оказалось на самом деле. Имелись, однако, послания к ее светлости от некоего мистера Джеймса Мартина, помощника парижского посла сэра Чарльза Стюарта,[246] написанные в феврале и марте следующего года, — при виде их я вспомнил, что сей господин неоднократно наведывался в Эвенвуд. В переписке с ним обсуждался вопрос о найме жилья для миледи на лето. Несмотря на возрастающий страх, я невольно улыбнулся, увидев адрес, на который приходили ответы мистера Мартина: «Отель де Кебриак», рю де Шапитр, Ренн.

Письмо от миссис Глайвер, датированное 16 июня 1820 года, было отправлено из Динана в Париж, в дом на рю дю Фобур-сен-Оноре.[247] Похоже, во вторую неделю июня подруги покинули Ренн и сняли комнаты в Динане, а потом ее светлость одна уехала в Париж. В упомянутом послании миссис Глайвер сначала говорит о своем предстоящем возвращении в Англию, а далее следует такой вот удивительный пассаж:

Вчера я показывала малютке гробницы в Salle des Gisants[248] — похоже, он остался доволен, хотя мы не задержались там долго, поскольку в зале было холодно и сыро. Но перед самым нашим уходом он вытянул крохотную ручонку и дотронулся — самым трогательным образом — до лица одной из статуй, изображающей худую старую даму. Жест этот, разумеется, был совершенно случайным, но производил впечатление умышленного — и я прошептала малышу, что здесь покоятся благородные лорды и леди — такие же, как его мама и папа. А он посмотрел на меня так, будто понял все до единого слова. На Порт дю Гише мы повстречали мадам Бертран, и она прогулялась с нами по бульвару. День стоял чудесный — безоблачное небо, ласковый ветерок, сверкающая на солнце река внизу, — и мне безумно хотелось, чтобы ты снова была с нами. Мадам Б. опять отметила ваше с ним поразительное сходство, и действительно, он очень похож на тебя, хотя совсем еще крошка. По крайней мере, когда я смотрю в это милое личико, в эти серьезные черные глазки, мне кажется, будто ты рядом. Мне невыносимо думать, что ты там одна-одинешенька, когда мы здесь и тоскуем по тебе — и прошлой ночью я плакала о нас обеих. Ты так мужественно держалась при расставании с нами. У меня просто сердце разрывалось, ведь я знала, что ты страдаешь и будешь страдать еще сильнее, когда мы скроемся из виду. Даже сейчас я мигом привезла бы тебе малютку, перемени ты свое решение. Но такое едва ли случится — и я плачу о тебе, возлюбленная сестра. Каждый вечер я целую твоего чудесного сына и говорю ему, что мамочка всегда будет любить его. И я тоже. Напиши ответ поскорее.

Последующие письма от миссис Глайвер окончательно прояснили дело: в марте месяце 1820 года в городе Ренн, в гостинице «Отель де Кебриак» по адресу рю де Шапитр, миледи родила сына.

Но дело было гораздо серьезнее — настолько серьезным, что даже не верилось. Однако я располагал недвусмысленными свидетельствами, содержавшимися в посланиях Симоны Глайвер к миледи, а также в письмах мисс Имс, которые она получала в Париже. Леди Тансор вернулась в Англию 25 сентября 1820 года — одна. Куда же делся ребенок? Я было подумал, что он умер, но в письмах от миссис Глайвер, полученных ее светлостью уже после возвращения в Эвенвуд, содержались обстоятельные отчеты о малыше — какие привычки у него вырабатываются, как у него темнеют волосики, как он лепечет и гукает и что означают эти трогательные звуки, как он любит наблюдать за волнами, с шумом набегающими на берег, и за чайками, кружащими в небе. Похоже также (как ни странно представить такое), что ребенка тайно привозили в Эвенвуд в последнее лето жизни леди Тансор, когда милорд уехал по делам: в одном из писем миссис Глайвер вспоминала, в какой восторг приводили малютку белые голуби, порхавшие вокруг шпилей и башен огромного здания, и огромные серебряные караси, безмолвно скользившие в темной воде пруда.

Несколько посланий я перечитал еще раз, потом другой и третий, дабы убедиться, что я не заблуждаюсь. Но свидетельства, в них представленные, не поддавались никакому иному толкованию. Леди Тансор тайно произвела на свет законного наследника своего мужа для того лишь, чтобы отдать его другой женщине.

Итак, я возвращаюсь наконец к тому, с чего начал. Вот преступление, о котором я заявляю: умышленный акт обмана и жестокости (я не стану говорить «акт зла», хотя иные скажут именно так), совершенный с целью лишить отцовства моего кузена, издавна одержимого единственным желанием передать все состояние, унаследованное от предков, своему законнорожденному сыну. Миледи поступила дурно — я говорю это как человек, питавший к ней глубокую любовь. Я утверждаю, что отнять у моего кузена то, в чем он видел смысл жизни, было просто бесчеловечно. Никто не станет отрицать, что здесь имело место проявление мстительной жестокости. А поскольку своим поступком миледи лишила лорда Тансора того, что принадлежало ему по праву (хотя он остался в неведении о своей утрате), я истинно полагаю, что она, в сущности, совершила преступление.

И все же, выдвинув обвинение и представив свидетельства против леди Тансор, могу ли я осуждать ее? Несчастная заплатила страшную цену за содеянное; она действовала не одна — две подруги, особливо одна из них, виновны в пособничестве, хотя они помогали ей из любви и преданности; она и они теперь недосягаемы для земного правосудия и предстали перед судом Того, Кто судит всех нас. Ибо, как заметила мисс Имс, кто из нас без греха? В жизни каждого человека есть тайны, и, возможно, хранить подобные тайны — наименьшее зло из всех возможных. Так позвольте же мне, обвинителю леди Лауры Тансор, просить о снисхождении к ней. Пусть она покоится с миром.

Но остаются последствия преступления, на которые не так просто закрыть глаза. Какие еще обстоятельства откроются? Жив ли сын лорда Тансора? Знает ли, кто он такой? Возможно ли исправить свершенную несправедливость?

С самого момента, когда я сделал сие открытие, меня денно и нощно преследовал один вопрос: следует ли мне сохранить тайну миледи или же рассказать кузену все, что мне известно? Знание, открывшееся мне, мучает меня так же, как в свое время, наверное, мучило милую мисс Имс; но сейчас наконец обстоятельства побуждают меня перейти к действиям — и не только для того, чтобы предвосхитить возможные обвинения в сокрытии фактов из своекорыстных соображений.

Решение кузена сделать Феба Даунта своим законным наследником, таким образом восполнив отсутствие того, чем его обделила природа, заставляет меня открыть правду, дабы были немедленно предприняты шаги к розыскам настоящего наследника. Я не вправе молчать и дальше: необходимо приложить все усилия к тому, чтобы найти законнорожденного сына, коли он еще жив, и тем самым отвратить моего кузена от губительного намерения. Помимо всего прочего, меня беспокоит еще одно.

В прошлом апреле, войдя как-то вечером в библиотеку, я увидел мистера Феба Даунта, покидающего мой рабочий кабинет, где у него нет никаких дел, — он тихонько затворил дверь и воровато огляделся по сторонам. Человек, подумалось мне, больше всего становится самим собой, когда полагает, что находится один. Я подождал, не обнаруживая своего присутствия, когда он выйдет на террасу через одну из дверей. Войдя в кабинет, я тотчас понял, что в бумагах на моем столе рылись. По счастью, дверь в архивную комнату была заперта, и ключ лежал у меня в кармане.

В течение последующих недель я часто заставал в библиотеке мистера Даунта, читающего какую-нибудь книгу или пишущего за столом. Подозреваю, однако, что на самом деле он поджидал удобного случая, чтобы войти в мой кабинет и, вероятно, проникнуть в архивную комнату. Однако такой возможности молодому человеку не представилось, ибо теперь, покидая библиотеку, я непременно запирал кабинет на ключ.

Это был далеко не первый случай, когда я получил повод заподозрить сына моего дорогого друга в низком поведении, достойном презрения. Я сказал «заподозрить»? Да какие там подозрения! Я знаю наверное, что мистер Даунт тайком читал частную корреспонденцию лорда Тансора, даже строго конфиденциальные письма, не имея на то разрешения. Мне давно следовало открыто высказаться на сей счет, и я горько сожалею, что не сделал этого. Но главным образом я хочу сказать вот что: на какие поступки способен решительный и бессовестный человек, если он предполагает, что его планы на будущее — самые честолюбивые планы — находятся под угрозой? Отвечаю: такой человек не остановится ни перед чем, лишь бы только сохранить свое положение. Выскажусь еще яснее: не представляю, откуда мистер Феб Даунт мог это узнать, но я абсолютно уверен, что он знает, какого рода бумаги оставила мне мисс Джулия Имс.

Полночь.

Он там, хотя я его не вижу — он отступает в тень, растворяется во мраке. Но он стоял там — и по-прежнему стоит. Поначалу я подумал, что это Джон Брайн, но нет, такого быть не может. Он стоит неподвижно в тени кипариса — и наблюдает, наблюдает за мной. Но когда я открыл окно, он мигом исчез, растаял в ночной мгле.

Я и прежде не раз замечал, как он следует за мной на почтительном расстоянии, когда я в сумерках возвращаюсь домой через парк, а в последнее время такие случаи участились.

Еще я уверен, что на прошлой неделе имела место попытка проникновения в мой рабочий кабинет, хотя я не заметил там никакой пропажи. Стремянная лестница, взятая в одном из сараев, была найдена брошенной в кустарнике под моим окном, а оконная рама носила следы взлома.

Я постоянно чувствую на себе его пристальный взгляд, даже когда он остается вне поля видимости. Что это значит? Боюсь, ничего хорошего.

Ибо мне кажется, я знаю, кто приставил ко мне соглядатая и кому хочется узнать то, что стало известно мне. Он улыбается и спрашивает, как мои дела, и в глазах общества он подобен лучезарному солнцу — но в сердце у него зло.

Свеча догорает, и мне пора заканчивать.

Возможным читателям данного свидетельства повторю еще раз: все написанное здесь — правда, то есть вся правда, мне известная, и в каждом своем утверждении я основывался на документах, находящихся в моем распоряжении, на личном знании фактов и на собственных наблюдениях.

В этом я клянусь всем, что для меня свято.

Писано мной 23 октября 1853 года.

П. Картерет

(обратно) (обратно)

34. Quaere verum[249]

В смятении чувств, вызванном письменными показаниями мистера Картерета, я откинулся на спинку кресла, обессиленный и ошеломленный. Мертвец заговорил в конце концов — и какие перспективы открылись передо мной теперь!

К последней странице документа была прикреплена короткая записка следующего содержания:

Мистеру Глэпторну

Сэр! Я поручил мистеру Чалмерсу, управляющему гостиницы «Георг», передать вам сей письменный отчет перед вашим отъездом, а коли такой возможности не представится, отправить пакет непосредственно мистеру Тредголду. Я счел благоразумным принять такие меры на случай, если со мной что-нибудь стрясется, прежде чем я успею вручить вам письма миледи. По крайней мере, вы будете знать, о чем я хотел рассказать вам.

Я человек не суеверный, но нынче днем я повстречал сороку, вперевалку шагавшую через переднюю лужайку, и не потрудился приветственно приподнять шляпу, как меня всегда учила матушка. Этот эпизод весь день нейдет у меня из головы, но я надеюсь, с восходом солнца способность к здравому рассуждению вернется ко мне.

Письма из шкатулки миледи я положил на хранение в надежное место, но завтра перед нашей встречей заберу их оттуда. Мне есть еще что сказать, но я очень устал и хочу спать.

Только еще одно.

К письму, полученному мной от мисс Имс, прилагался листок бумаги, на котором печатными буквами было написано всего два слова: «SURSUM CORDA».[250] Я долго ломал голову, что бы это могло значить, но так и не догадался. Лишь недавно — к своему стыду — я сообразил, что подразумевается под данным выражением, и завтра хочу предложить вам план действий, подсказанный мне этими словами.

П. К.

Я не обратил на постскриптум особого внимания, глубоко потрясенный рассказом о последних годах жизни и ужасной смерти леди Тансор, о своем рождении на рю де Шапитр, о последующем переезде Симоны Глайвер со мной в Динан, об изготовлении шкатулки, в которую, я не сомневался, «мисс Лэмб» положила двести соверенов, предназначенные мне в подарок. Удивительно было читать обо всем этом на исписанных аккуратным почерком мистера Картерета страницах, ибо со дня смерти той, кого я некогда называл своей матерью, я считал, что все эти тайны известны только мне, мне одному. Но здесь они излагались — как общедоступные голые факты — совершенно посторонним человеком. Ощущение было жутковатое: словно ты повернул за угол и столкнулся с самим собой.

И оказывается, меня в младенчестве привозили в Эвенвуд! При этой мысли сердце мое забилось от мучительного восторга. Значит, колдовской замок-дворец с высокими башнями, постоянно грезившийся мне в детстве, существовал в действительности — не плод воображения, но воспоминание об отцовском доме, что однажды станет моим.

Однако еще много вопросов оставалось без ответа, и многое еще предстояло выяснить. Я прочитал рукопись мистера Картерета еще раз, потом второй и третий. Я сидел до поздней ночи, читая и перечитывая, размышляя и задаваясь вопросами.

Я испытывал ощущения, какие испытывает человек во сне, когда с выпрыгивающим из груди сердцем несется во весь дух к некой цели, вечно удаляющейся от него. Сколь бы быстро я ни бежал, я ни на шаг не приближался к своей цели — она всегда оставалась в пределах видимости, но далеко за пределами досягаемости. И вот опять мне показали фрагмент общей картины, но вся истина, частью которой являлось письменное свидетельство мистера Картерета, по-прежнему оставалась скрытой от меня.

Истина? Мы всю жизнь ищем истину, верно? Постоянный поиск некоего соответствия известным фактам, или общепринятой норме, или нашим чувственным впечатлениям — неотъемлемое свойство человеческого существования. Но есть нечто гораздо более значительное, чем просто «истинное». То, что мы обычно называем «истинным» — утверждение «А равно В» или «всех нас ожидает смерть», — зачастую является лишь тенью или слабым подобием чего-то гораздо большего. Только когда эта тень истины соединяется со смыслом, и в первую очередь со смыслом постигнутым, тогда мы видим самую Суть — Истину истин. Я не сомневался, что в письменных показаниях мистера Картерета содержится чистая правда, однако она по-прежнему оставалась лишь частью некоего целого, пока еще недоступного для понимания.

Я сознавал, конечно, что теперь располагаю документом, весомо подкрепляющим мои претензии на звание наследника лорда Тансора. Но, повидав на своем веку немало ушлых адвокатов за работой, я прекрасно понимал, что свидетельство мистера Картерета юридически уязвимо, а потому никак не мог счесть оное окончательным и неоспоримым доказательством, которое я столь долго искал. Во-первых, предъявить оригинальные документы, откуда мистер Картерет приводил выдержки, теперь не представлялось возможным; они находились у него в сумке, когда он подвергся нападению. Разве можно доказать в таком случае, что эти письма действительно существовали и что мистер Картерет процитировал подлинные слова из них, а не написал чистый вымысел? Общеизвестные честность и порядочность секретаря говорили против подобного предположения, но любой адвокат, знающий свое дело, без труда поставит под сомнение достоверность данного свидетельства. Или заявит, что мистер Картерет написал показания по моей просьбе. Получив в свое владение сей документ, я не сильно продвинулся к цели; письменное свидетельство секретаря служило ценным косвенным подтверждением фактов, изложенных в дневнике моей приемной матери, но этого было недостаточно.

Хотя я наконец узнал, что хотел рассказать мне мистер Картерет и что он вез в егерской сумке, еще одно предположение, возникшее из тумана сомнений и догадок, обратилось в ужасную уверенность. Теперь стало ясно, почему секретарь выглядел таким встревоженным, когда сидел в столовом зале гостиницы «Георг», поджидая меня; он боялся за свою безопасность, возможно даже, за свою жизнь, ибо видел прямую угрозу в человеке, приставившем к нему соглядатая.

Какой же я тупица! Чтобы понять правду, мне стоило лишь задаться одним-единственным вопросом: Cui bono?[251]

Предположим, некто случайно становится обладателем сведений, разглашение которых помешает другому человеку получить ожидаемое громадное наследство. Предположим, возможный наследник честолюбив сверх всякой меры и бессовестен в выборе средств для достижения своей цели. Разве подобный субъект не сочтет необходимым позаботиться о том, чтобы навсегда исключить вероятность огласки данной информации и таким образом устранить все препятствия на пути к наследству? Только одному человеку было жизненно важно заполучить документы, находившиеся в сумке мистера Картерета. Только одному. Кто, по словам мистера Картерета, постоянно совал нос в частные дела лорда Тансора и совершал еще худшие проступки? Кто проявлял острый интерес к бумагам первой леди Тансор? Кому очень хотелось узнать то, что знал мистер Картерет? И кто установил за ним слежку?

Этим человеком был Феб Даунт. Завладев корреспонденцией леди Тансор, он наверняка рассчитывал раз и навсегда лишить потерянного наследника возможности заявить о своих законных правах. Но умышленное убийство? Неужто Даунт способен на такое?

Я закрыл глаза и снова увидел окровавленное, изуродованное лицо бедного мистера Картерета. Уже в следующий миг я интуитивно догадался, кто это сделал. Следы зверских побоев выдавали тяжелую руку Джосаи Плакроуза — наверняка точно такие же были на лице несчастной Агнес, сестры Мэри Бейкер, а сравнительно недавно и на физиономии Льюиса Петтингейла. Плакроуз, действовавший по приказу Феба Даунта, сперва следил за мистером Картеретом, а потом напал на него, когда он въехал в Эвенвудский парк через Западные ворота. Я увидел все словно воочию. Пусть по-прежнему оставалось неизвестным, являлось целью нападения убийство или просто похищение сумки. Но относительно личности преступников у меня теперь не было никаких сомнений.

А потом, выстроив дальнейшую логическую цепочку умозаключений, я начал сознавать, что и сам окажусь в опасности, если Даунту станет известно, что Эдвард Глэпторн, представитель фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», является не кем иным, как Эдвардом Глайвером, потерянным наследником. Ибо внутренний голос подсказывал мне, что игра уже ведется и в настоящее время мой враг пытается разыскать своего старого школьного товарища — по одной-единственной причине. Живой Эдвард Глайвер представлял собой постоянную угрозу. Мертвый Эдвард Глайвер служил залогом спокойствия и благоденствия.

Но даже если Даунт станет разыскивать Эдварда Глайвера по всему свету — где он сможет напасть на след? В Сэндчерче не осталось никого, кто знает нынешнее его местонахождение. Никто больше не отправляет ему писем оттуда. Искать в адресной книге бесполезно, он там не значится. Нигде нет ни дверной таблички, ни надгробного камня с именем Эдварда Глайвера. Он сгинул с лица земли. И все же он живет и дышит во мне! Во мне, Эдварде Глэпторне в настоящем, Эдварде Глайвере в прошлом и Эдварде Дюпоре в будущем. О Феб, светоч эпохи! Как поймаешь ты этого призрака, этого фантома, постоянно меняющего обличья? Он то здесь, то там. Он нигде. Он позади тебя.

У меня есть еще одно преимущество. Я много чего знаю о Даунте, а он обо мне пока ничего не знает. Я заделался другом его отца и могу спокойно заявиться к нему домой, когда мне заблагорассудится, — как сделал на днях. Я остаюсь невидимым для моего врага, когда он неспешным шагом направляется в свой клуб или прогуливается по Эвенвудскому парку вечером. Только подумай, могущественный Феб, что это значит! Попутчик, сидящий напротив тебя в поезде, которым ты возвращаешься в Лондон, — он тебе никого не напоминает? Что-то в нем кажется тебе смутно знакомым, привлекает твое внимание — но лишь на мгновение. Ты возвращаешься к чтению газеты и не замечаешь, что он пристально наблюдает за тобой. Он для тебя никто, просто один из пассажиров, но тебе следует держать ухо востро. Нынче вечером город окутан туманом и улицы пустынны, никто не услышит твоего крика. Ибо где твой щит, где твоя броня, способная защитить от человека, которого ты не видишь и не знаешь ни в лицо, ни по имени? Неожиданно для себя я смеюсь в голос, хохочу во все горло, до слез.

А когда приступ смеха проходит, я отчетливо понимаю, чем кончится дело. Но кто будет охотником, а кто — жертвой?

(обратно) (обратно)

Часть пятая Смысл ночи 1853–1855

Наше знание лишь показывает нам меру нашего неведения.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

XXVII. О любопытстве в познании

35. Credula res amor est[252]

Письменное свидетельство мистера Картерета открыло мне глаза на многие вещи, прежде остававшиеся мне неизвестными: теперь я располагал не только существенным подтверждением фактов, изложенных в дневнике моей приемной матери, но и обстоятельным описанием действий, совершенных леди Тансор, и их далеко идущих последствий. Но в глубине души я понимал, что письма, похищенные из сумки мистера Картерета, мне никогда уже не вернуть, а без них мое дело по-прежнему не бесспорно. Возможно, конечно, сохранились другие документы подобного рода, но даже если так — где их теперь искать? Я пришел к безрадостному выводу, что я ни на шаг не продвинулся к цели, тогда как Даунт даже укрепил свои позиции.

Я в очередной раз погрузился в хандру. Но через три дня посыльный принес мне записку от Лиззи Брайн с сообщением, что в понедельник 14 ноября, во второй половине дня, мисс Картерет и ее подруга мадемуазель Буиссон посетят Национальную галерею. Я тотчас воспрянул духом и в указанный день, в самом начале третьего пополудни, пришел на Трафальгарскую площадь и занял позицию у подножья крыльца галереи.

Около половины третьего я увидел, как она выходит из дверей на свет осеннего солнца, вместе с подругой. Они начали спускаться по ступеням, а я с самым беззаботным видом стал подниматься им навстречу.

— Мисс Картерет! Какая неожиданная встреча!

Она не ответила, и на лице у нее не отразилось ни малейшей тени узнавания. Она стояла и холодно смотрела на меня сквозь круглые очки с таким видом, словно видела меня впервые, покуда наконец ее спутница не подала голос:

— Emilie, та chère, est-ce que tu vas me présenter à ce monsieur?[253]

Только тогда лицо мисс Картерет несколько смягчилось.

Поворотившись к мадемуазель Буиссон, она промолвила:

— Мистер Эдвард Глэпторн, я тебе о нем говорила. — А затем добавила, более выразительным тоном: — Мистер Глэпторн одно время жил в Париже и бегло говорит по-французски.

— Ах! — воскликнула мадемуазель Буиссон, самым милым образом вскидывая брови. — Значит, мы не сможем перемывать ему косточки в его присутствии.

Она говорила на безупречном английском, с легким галльским акцентом. С прелестной девичьей живостью она многословно выразила радость от знакомства со мной и тотчас же пустилась рассказывать мне, словно старому другу, об увиденных экспозициях, трогательно задыхаясь от восторга. От миссис Роуторн я знал, что мадемуазель Буиссон одних лет с мисс Картерет, но в силу своей очаровательной непосредственности выглядела она моложе. Что и говорить, молодые дамы представляли собой странную пару: мадемуазель Буиссон, жизнерадостная, экспансивная, общительная, ярко одетая à la mode, всем своим поведением демонстрировала природную веселость нрава; мисс Картерет, сумрачная и величественная в своем траурном наряде, молча стояла рядом со своей беспечной, смешливой спутницей, точно снисходительная старшая сестра. Однако по всему чувствовалось, сколь близкие отношения связывают двух барышень, — по тому, как мадемуазель Буиссон после той или иной своей фразы поворачивалась к мисс Картерет и клала ладонь ей на руку с бессознательной нежностью, каковой жест я заметил еще в Эвенвуде в день похорон; по тому, как они обменивались быстрыми взглядами, свидетельствующими о взаимном доверии и посвященности в секреты и тайны друг друга.

— Позвольте спросить, надолго ли вы в Лондон, мисс Картерет?

— Полагаю, мистер Глэпторн, с вашим провидческим даром вы сами в состоянии ответить на этот вопрос.

— С провидческим даром? Как вас понимать?

— Значит, вы хотите, чтобы я подумала, будто мы встретились здесь случайно?

— Вы вольны думать все, что вам угодно, — сказал я самым добродушным тоном, на какой только был способен. — Но если вам трудно поверить в случайность нашей встречи, возможно, вам будет удобнее счесть, что нас свела судьба.

Мисс Картерет покаянно улыбнулась и извинилась за дурное расположение духа.

— Мы получили вашу записку с обещанием приехать на похороны отца, — продолжала она, — но, к нашему разочарованию, не заметили вас в числе присутствовавших.

— Боюсь, я немного опоздал. Я отдал последнюю дань уважения вашему отцу — от лица фирмы и от себя лично — уже после отъезда экипажей от кладбища. А потом, имея срочные дела в городе и не желая обременять вас своим обществом, я сразу вернулся обратно.

— Мы надеялись снова принять вас во вдовьем особняке, — промолвила мисс Картерет, снимая очки и убирая их в ридикюль. — Вас ждали, знаете ли. Но полагаю, у вас были свои причины не наведываться к нам.

— Я не хотел обременять вас своим обществом, как я сказал.

— Как вы сказали. Однако же ради нас вы потрудились проделать долгий путь до Нортгемптоншира для того лишь, чтобы тотчас же вернуться в Лондон. Надеюсь, вы управились с вашими срочными делами?

— Уверяю вас, поездка нисколько меня не затруднила.

— Вы очень любезны, мистер Глэпторн. А теперь извините нас. Возможно, наши пути еще пересекутся — по воле случая или по прихоти судьбы.

Мадемуазель Буиссон обворожительно улыбнулась и сделала легкий реверанс, но мисс Картерет попрощалась со мной коротким кивком, каким она прощалась с Даунтом после разговора в гостиной вдовьего особняка в день похорон, и двинулась вниз по ступенькам.

Разумеется, я не мог позволить милым барышням уйти просто так, а потому сделал вид, будто мне вдруг расхотелось созерцать скучные картины в такой необычайно погожий ноябрьский день, и попросил удостоить меня чести немного прогуляться с ними, коли они пойдут пешком. Мадемуазель Буиссон весело доложила, что они собирались пойти в Грин-парк, а я одобрительно заметил, что прогулка в парке по такой чудесной погоде — отличное дело.

— Так пойдемте с нами, мистер Глэпторн! — воскликнула мадемуазель. — Ты ведь не возражаешь, правда, Эмили?

— Я не возражаю, если ты не возражаешь и если у мистера Глэпторна нет занятий поинтереснее, — последовал ответ.

— Значит, решено! — Очаровательная француженка захлопала в ладоши. — Как замечательно!

И мы втроем двинулись через площадь — мисс Картерет по правую руку от меня, мадемуазель Буиссон по левую.

На широких лужайкахпарка раздражение мисс Картерет поутихло. Постепенно у нас завязался разговор на темы, не имеющие отношения к недавним трагическим событиям в Эвенвуде, а уже через час мы болтали легко и непринужденно, словно давние друзья.

Незадолго до четырех мы вышли на Пиккадилли, и дамы подождали у края тротуара, пока я подзывал кеб.

— Могу я сказать кучеру, куда вас отвезти? — невинным тоном спросил я.

Мисс Картерет назвала адрес дома своей тетушки на Уилтон-Кресент, и я помог сесть в кеб сначала ей, потом мадемуазель Буиссон, которая мечтательно улыбнулась мне, устраиваясь поудобнее на сиденье.

— Мисс Картерет, прошу прощения за нахальство, но не позволите ли вы мне навестить вас… и мадемуазель Буиссон?

К моему удивлению, она не замешкалась с ответом:

— Я дома — то есть дома у тетушки — каждое утро с одиннадцати.

— В таком случае можно мне прийти в пятницу к одиннадцати?

Признаюсь, задавая вопрос, я думал, что она придумает какую-нибудь отговорку, чтобы не принимать меня; но она, к моему удивлению, наклонила голову набок и просто сказала:

— Конечно можно.

Когда кеб тронулся, мисс Картерет опустила окно, взглянула на меня и улыбнулась.

Простая улыбка. Но она решила мою судьбу.

В пятницу, согласно договоренности, я прибыл в дом тетушки мисс Картерет на Уилтон-Кресент. Меня проводили в просторную, со вкусом обставленную гостиную, где мисс Картерет и ее подруга сидели рядом на диванчике у окна, поглощенные чтением.

Первой подала голос мадемуазель:

— Мистер Глэпторн! Ах, как славно!

Она вскочила на ноги, придвинула маленькое кресло поближе к диванчику и попросила меня присаживаться.

— Мы здесь отчаянно скучаем нынче утром, — прощебетала она, снова занимая место рядом с мисс Картерет и бросая свою книгу на столик. — Точно две старые девы. Честное слово, я бы просто сошла с ума, не придите вы. Эмили, конечно, может сидеть часами в одиночестве и чувствовать себя распрекрасно, но мне необходимо общество. Вы любите общество, мистер Глэпторн?

— Только свое собственное.

— Господи, но это же ужасно. Вы такой же несносный, как Эмили. Однако на днях в парке вы были чрезвычайно занятным собеседником — правда ведь, Эмили?

До этого момента мисс Картерет сидела с книгой в руке, бесстрастно наблюдая за подругой. Сейчас же, проигнорировав вопрос мадемуазель Буиссон, она повернулась ко мне и сняла очки.

— Как самочувствие вашего работодателя, мистер Глэпторн?

— Моего работодателя?

— Да. Мистера Кристофера Тредголда. Насколько я поняла со слов лорда Тансора, с ним приключился удар.

— Он был очень плох, когда я видел его в последний раз. Боюсь, я не знаю, улучшилось ли его состояние с тех пор.

Мадемуазель Буиссон вздохнула и скрестила руки на груди, словно раздосадованная неожиданным серьезным поворотом разговора.

Я рассчитывал встретить более теплый прием со стороны мисс Картерет и теперь не знал, что сказать дальше.

— Дома ли ваша тетушка? — наконец осведомился я, полагая, что вежливость обязывает меня задать такой вопрос.

— Она уехала с визитом к подруге и не вернется до вечера, — ответила мисс Картерет.

— Миссис Мэннерс — очень общительная особа, — заметила мадемуазель Буиссон, вызывающе тряхнув головой.

— Кажется, мистер Тредголд упоминал, что миссис Мэннерс приходилась младшей сестрой вашей матери. Мой работодатель однажды рассказывал о семье мистера Картерета и, в частности, об этой даме, с которой у мисс Картерет сложились весьма близкие отношения.

— Совершенно верно.

— Именно у нее вы и жили в Париже?

— Вижу, вас очень интересует моя семья, мистер Глэпторн.

Эти слова, даже если в них содержался упрек, были произнесены мягким, почти поддразнивающим тоном, коим мисс Картерет ясно давала понять, что в конце концов не прочь сохранить дружеские отношения, установившиеся между нами во время прогулки в Грин-парке. Это придало мне смелости.

— Меня интересует ваша семья, мисс Картерет, поскольку меня интересуете вы.

— Довольно смелое заявление и само по себе любопытное. Какой интерес может представлять для вас моя скучная жизнь? Насколько я понимаю, мистер Глэпторн, вы человек с богатым жизненным опытом, большим кругом интересов и известной широтой взглядов, какую я прежде наблюдала у людей высокого интеллекта, привыкших диктовать свои условия окружающим. Вы живете своим умом, вне всяких сомнений, и потому вам свойственна некоторая, так сказать, дикость. Да, вы авантюрист, мистер Глэпторн. Я не говорю, что вас невозможно приручить, но я уверена, что вы не созданы для домашней жизни. Ты согласна, Мари-Мадлен?

Последнюю минуту мадемуазель с живым интересом наблюдала за мной и мисс Картерет, переводя глаза с одного на другого. Она задумчиво поджала губы, а потом медленно проговорила:

— Думаю, мистер Глэпторн из тех, кого по-английски называют «темная лошадка». Да, я так думаю. Vous êtes un homme de mystère.

Я улыбнулся.

— Право, не знаю, комплимент это или нет.

— О, конечно комплимент, — сказала мадемуазель. — Немножко таинственности всегда придает человеку привлекательности.

— Так вы полагаете, во мне есть тайна?

— Безусловно.

— А что вы думаете на сей счет, мисс Картерет?

— Я думаю, у каждого из нас есть тайны, — ответила она, широко распахивая глаза. — Вопрос в том, какие именно. У всякого человека есть что-то, что он предпочитает скрывать от окружающих, даже от самых близких людей, — маленькие тайные пороки, слабости, страхи, надежды, о которых он не решается говорить вслух. Подобного рода тайны, в сущности, не имеют особого значения и не мешают нашим любящим близким видеть нас такими, какие мы есть, со всеми нашими достоинствами и недостатками. Но иные люди совсем не те, кем кажутся. Вот они-то, на мой взгляд, и представляют собой настоящую тайну. Они умышленно скрывают свое подлинное лицо, показывая окружающим лишь личину.

Немигающий пристальный взгляд мисс Картерет ввел меня в неловкость, которую усугубило последовавшее молчание. Она говорила в общем смысле, разумеется, но ее слова звучали так, словно предназначались мне одному, и потому произвели на меня сильнейшее впечатление. Мадемуазель вздохнула, явно раздраженная на свою серьезную подругу, а я натянуто улыбнулся и, в попытке повернуть разговор в другое русло, спросил мисс Картерет, долго ли она задержится в Лондоне.

— Мари-Мадлен завтра уезжает в Париж. А я побуду здесь еще немного, ибо ничто не влечет меня в Эвенвуд.

— Даже мистер Феб Даунт?

Мадемуазель Буиссон звонко рассмеялась, раскачиваясь взад-вперед на диванчике.

— Мистер Феб Даунт! Вы полагаете, она захотела бы вернуться из-за него? Да вы, наверное, шутите, мистер Глэпторн!

— Почему бы мисс Картерет не возыметь желание увидеться со старым другом? — спросил я с преувеличенно недоуменным выражением лица.

— Ну да, со старым другом и товарищем по играм, — улыбнулась мадемуазель.

— Мистер Глэпторн не разделяет всеобщих восторгов по поводу мистера Феба Даунта, — заметила мисс Картерет. — На самом деле он держится весьма невысокого мнения о нем. Я права, мистер Глэпторн?

— Но ведь мистер Феб Даунт — такая душка! — вскричала мадемуазель Буиссон. — Вдобавок он чрезвычайно умен и очень привлекателен! Вы завидуете, мистер Глэпторн?

— Нисколько, уверяю вас.

— Так, значит, вы с ним знакомы? — с лукавой улыбкой спросила мадемуазель.

— Мистер Глэпторн знает о нем понаслышке, — сказала мисс Картерет, тоже улыбаясь, — и считает, что этого вполне достаточно, чтобы проникнуться к нему неприязнью.

Барышни переглянулись с таким заговорщицким видом, словно играли в какую-то игру, правила которой были известны только им двоим.

— Следует ли понимать, мисс Картерет, что в конечном счете мы с вами сходимся во мнении о характере и талантах мистера Даунта? — спросил я. — Когда мы разговаривали о нем в прошлый раз, вы были склонны защищать его.

— Как я дала вам понять тогда, я обязана держаться с мистером Даунтом учтиво в силу нашего давнего знакомства и близкого соседства. Но я не пытаюсь защищать его. Он вполне способен сам постоять за себя, что бы ни думали о нем вы или я.

— Если хотите знать мое взвешенное мнение о мистере Фебе Даунте — вот оно, — выпалила мадемуазель. — Он несносный тип. Таково мое мнение, если в двух словах. Так что видите, мистер Глэпторн, мы все держимся одного мнения на сей счет.

Я сказал, что рад этому.

— Но знаешь, Эмили, — продолжала она, поворачиваясь к подруге, — у тебя все-таки есть отличная причина, чтобы вернуться в Эвенвуд.

— А именно? — спросила мисс Картерет.

— Ну как же — там сейчас нет мистера Феба Даунта!

Чрезвычайно довольная своим остроумным замечанием, мадемуазель хлопнула в ладоши, чмокнула в щеку мисс Картерет, вскочила на ноги и закружилась по комнате, приплясывая и напевая «Où est soleil? Où est soleil?». Немного погодя шалунья, с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами, снова уселась рядом с подругой.

— И где же сейчас солнце? — спросил я.

— В Америке, — ответила мисс Картерет. При этом она взглянула на мадемуазель Буиссон, загадочно приподняв брови — опять с явно заговорщицким видом. — Совершает турне с лекциями по стране.

— А какова тема лекций? — поинтересовался я.

— Кажется, «Искусство эпической поэзии».

Не в силах сдержаться, я презрительно расхохотался. Искусство эпической поэзии! Ну надо же!

Не желая получить от мисс Картерет выговор за неучтивое отношение к ее старому другу, я с трудом подавил смех, но в следующий миг с радостью увидел, что обе барышни тоже смеются: мисс Картерет — тихо, украдкой, а ее подруга — более открыто.

— Вот видишь, Эмили, — наконец сказала мадемуазель, — мистер Глэпторн — родственная душа. Он все чувствует как мы. Мы можем поверить ему все наши секреты, не опасаясь, что он нас выдаст.

Мисс Картерет встала, подошла к окну и выглянула на улицу.

— Здесь очень душно, — промолвила она. — Не прогуляться ли нам с полчасика?

Барышням не потребовалось много времени, чтобы взять свои шали и шляпки, и вскоре мы уже шагали по ковру палых листьев в Гайд-парке. Мы присели передохнуть на скамье у Змеиного озера, но мисс Буиссон не сиделось на месте, и немного погодя она отошла в сторону, впервые оставив нас с мисс Картерет наедине. С минуту мы молчали, глядя на воду, потом я заговорил:

— Мисс Картерет, позвольте спросить, вышла ли полиция на след преступников, напавших на вашего отца?

— Они допросили одного человека из Истона, известного головореза, но отпустили, не предъявив обвинения. Я не надеюсь, что полицейские когда-нибудь установят личность виновных.

У меня сложилось впечатление, что она ожидала подобного вопроса и заранее подготовила ответ. На прекрасном лице мисс Картерет застыло напряженное выражение, и я заметил, что она рассеянно теребит бахрому шали.

— Прошу прощения, — сказал я. — Это был бестактный вопрос.

— Нет! — Она порывисто повернулась ко мне, и я увидел слезы у нее в глазах. — Нет. Вами движет доброта. Я знаю это и благодарна вам за участие, честное слово. Но сердце мое переполнено горем об отце и тревогой о собственном будущем. Смерть отца выбила почву у меня из-под ног. Я не умею зарабатывать на жизнь и не знаю даже, позволят ли мне остаться в нынешнем моем доме.

— Безусловно, лорд Тансор отнесется сочувственно к вашему положению и исполнит свой родственный долг перед вами.

— Лорд Тансор будет делать только то, что выгодно для него самого, — довольно резко ответила мисс Картерет. — Я не жалуюсь, что он никогда не оказывал мне внимания в прошлом, но он всяко не обязан заботиться обо мне в будущем. Он дал моему отцу работу по просьбе своей тети, моей бабушки, но сделал это неохотно, хотя такой выбор секретаря оказался исключительно выгодным для него. Мой отец приходился кузеном лорду Тансору, но последний часто обращался с ним не лучше, чем со слугой. Не стану отрицать, материальное благополучие служило нам компенсацией, но мы не владели никакой собственностью. Все, что мы имели, принадлежало лорду Тансору. Мы жили милостями его светлости, не почитавшего нас за членов семьи, обладающих правами и достоинством. Мне так и не удалось заставить отца понять несправедливость ситуации, но сама я безумно стыдилась нашего униженного положения. Так разве ж могу я сейчас видеть в своем родстве с лордом Тансором залог своего благополучия и независимости?

— Но возможно, его светлость обойдется с вами великодушно в конце концов.

— Возможно. В моих жилах течет кровь Дюпоров, а это чрезвычайно важно для лорда Тансора. Но я не могу твердо рассчитывать на благоприятный поворот событий и не хочу быть вечно обязанной милорду.

Я заметил, что у женщины всегда есть способ удобно устроиться в жизни.

— Вы имеете в виду замужество, полагаю. Но кто пожелает жениться на мне? Своих денег у меня нет, а отец оставил всего ничего. Мне без малого тридцать — только не говорите, что возраст не имеет значения. Я прекрасно знаю, что имеет. Нет, мистер Глэпторн, мое дело пропащее. Мне суждено жить и умереть старой девой.

— Но у вас есть человек, готовый жениться на вас.

— Кто же это такой?

— Мистер Феб Даунт, конечно.

— Право слово, мистер Глэпторн, вы просто одержимы мистером Фебом Даунтом. Похоже, он превратился для вас в сущее наваждение.

— Но ведь вы признаете, что я прав?

— Ничего подобного. Со всеми видами, которые мистер Даунт мог иметь на меня, давным-давно покончено. Даже если бы он нравился моему отцу — а он не нравился, — я никогда не смогла бы ответить ему взаимностью. Я не люблю мистера Даунта, а для меня, всю жизнь имевшей перед глазами пример моих родителей, брак без любви немыслим. И давайте условимся больше не говорить о мистере Даунте. Мне скучно общаться с ним и еще скучнее слушать разговоры о нем. Я твердо намерена изыскать способ устроить свою жизнь по собственному разумению и на свой вкус, не рассчитывая на мистера Даунта с его перспективами. А теперь скажите, читали ли вы «Городок» мистера Каррера Белла?[254]

И далее она принялась допрашивать меня на предмет моих художественных пристрастий и предпочтений. Люблю ли я мистера Диккенса? Что я думаю о сочинениях мистера Уилки Коллинза? Не правда ли, «In Memoriam»[255] мистера Теннисона — поистине бесподобное произведение? Посещал ли я в последнее время какие-нибудь концерты или чтения? Вижу ли я какие-нибудь достоинства в творчестве мистера Россетти и его собратьев?[256]

Мисс Картерет обнаруживала осведомленный и разборчивый интерес к каждой теме, возникавшей по ходу беседы, и вскоре выяснилось, что наши суждения о достоинствах и недостатках различных писателей и художников совпадают самым счастливым образом. Постепенно мы начали разговаривать как два человека, молчаливо сознающих свою взаимную приязнь. Потом к скамье, где мы сидели, вернулась мадемуазель Буиссон.

— Становится прохладно, та chère. — Она потянула подругу за руку, побуждая встать. — И я проголодалась. Не вернуться ли нам домой? Примите мои поздравления, мистер Глэпторн. По лицу Эмили видно, что разговор с вами пошел ей на пользу. О чем вы беседовали?

— Ни о чем таком, что могло бы заинтересовать тебя, дорогая, — промолвила мисс Картерет, поплотнее закутываясь в шаль. — Мы обсуждали вполне серьезные предметы, верно, мистер Глэпторн?

— Тем не менее вид у тебя веселый и довольный, — задумчиво заметила мадемуазель. — Вы должны снова навестить Эмили в ближайшие дни, мистер Глэпторн, и опять поговорить с ней на серьезные темы — тогда я не стану беспокоиться за нее, возвратившись во Францию.

Мы двинулись обратно на Уилтон-Кресент в прекрасном расположении духа — мадемуазель болтала и смеялась без умолку, мисс Картерет умиротворенно улыбалась, а меня переполняло незнакомое чувство счастья.

Когда мы дошли до дома, мадемуазель проворно взбежала по ступенькам.

— До свидания, мистер Глэпторн, — прощебетала она от двери. Потом на миг задумалась. — Странное имя, правда? Глэпторн. Очень странное и очень подходящее для темной лошадки. — И она со смехом скрылась за дверью.

Я повернулся к мисс Картерет.

— Вы позволите еще раз зайти к вам?

Она протянула мне руку, которую я взял и задержал в своей на несколько бесценных мгновений.

— Нужно ли спрашивать?

(обратно)

36. Amor vincit omnia[257]

В следующую пятницу я явился со вторым визитом на Уилтон-Кресент, полный радостной надежды, что мисс Картерет примет меня с той же теплотой, какую выказала в завершение прошлой нашей встречи. Я любил ее пуще прежнего и теперь начинал допускать мысль, что, возможно, со временем она тоже полюбит меня. На сей раз я был представлен миссис Флетчер Мэннерс — живой миловидной женщине всего пятью-семью годами старше своей племянницы — и приглашен отобедать вместе с двумя дамами. После трапезы мисс Мэннерс отправилась с визитами по знакомым, а мы с мисс Картерет остались наедине в гостиной.

— Я замечательно провела время в вашем обществе, мистер Глэпторн, — сказала она, едва лишь тетушка удалилась. — Но, увы, завтра я возвращаюсь в Эвенвуд, а следовательно, мне больше не представится чести принимать вас, по крайней мере в ближайшем будущем, — если только…

Я тотчас понял намек.

— Возможно, мне придется наведаться в Эвенвуд в скором времени. Мы с доктором Даунтом рабы библиофильской страсти — в смысле, мы любим старинные книги и разделяем ряд других антикварных и научных интересов. Он просил меня просмотреть гранки одного своего перевода, и я считаю нужным вернуть их ему собственноручно. Вы не станете возражать, если я навещу вас во вдовьем особняке, когда буду в Эвенвуде?

— Я была бы вам очень рада, — промолвила мисс Картерет. Потом вздохнула. — Хотя я не знаю, долго ли еще мне осталось называть вдовий особняк своим домом. Сэр Хайд Тисдейл выразил желание арендовать его для своей дочери, которая скоро выходит замуж, и боюсь, к выгодному арендатору лорд Тансор отнесется более благосклонно, нежели к бедной родственнице.

— Но он же не выгонит вас?

— Выгнать не выгонит, я уверена. Но у меня слишком мало денег, чтобы соперничать с мистером Хайдом, готовым платить хорошие деньги за наем вдовьего особняка.

— В таком случае лорд Тансор должен предложить вам другое жилье. Он говорил с вами на эту тему?

— Лишь мимоходом. Но давайте не будем о грустном. Я уверена, лорд Тансор не даст мне умереть с голоду.

Мы еще немного побеседовали на разные предметы, и опять, как на прошлой неделе у Змеиного озера, у меня возникло восхитительное ощущение родства наших душ. В ней еще чувствовались остатки былой сдержанности, но в тот день я покидал дом на Уилтон-Кресент воодушевленный ее сердечным обращением со мной и исполненный надежды, что моя любовь не останется безответной.

Я безотлагательно написал доктору Даунту, и мы условились, что я приеду в Нортгемптоншир с гранками в следующий четверг, первого декабря.

Мы с пастором приятнейшим образом провели время за обсуждением Ямвлиха, и доктор Даунт выразил мне глубокую признательность за ряд незначительных правок, внесенных мной в перевод, и комментарии, которые я осмелился приложить к тексту.

— Я ваш должник, мистер Глэпторн, — сказал он. — Огромное вам спасибо. Я доставил вам столько хлопот. И поездка в Нортгемптоншир по такой погоде вдвойне обременительна.

На улице дул сильный ветер, уже не первый день, и окрестные дороги раскисли от затяжного дождя.

— Не стоит благодарности, — ответил я. — Я готов терпеть любые неудобства ради возможности расширить свои познания и насладиться интересной беседой, какая состоялась у нас сегодня.

— Вы очень любезны. Не угодно ли испить чаю? К сожалению, жены нет дома, а сын сейчас за границей с лекционным турне, так что вам придется довольствовать только моим обществом. Но я могу соблазнить вас маленькой приманкой — превосходнейшим изданием «Иероглифов» Куорлза,[258] недавно мной приобретенным. Хотелось бы услышать ваше мнение о нем, если у вас нет более важных дел.

Я не мог отказать славному джентльмену, а потому мы испили чаю, после чего рассмотрели и обсудили вышеназванную книгу, а вслед за ней еще несколько равно ценных изданий. Только в начале пятого, когда уже стемнело, я сбежал от радушного хозяина.

Восточный ветер дул сильными порывами, и струи дождя секли лицо, пока я пробирался впотьмах по скользким раскисшим колеям дороги, что вела от пастората к вдовьему особняку. Когда дождь внезапно усилился, я отказался от первоначального намерения обогнуть дом, чтобы войти с парадного входа, и бегом бросился через конюшенный двор к кухонной двери. На стук открыла миссис Роуторн.

— Мистер Глэпторн, сэр, входите, входите, пожалуйста. — Она провела меня в кухню, где я застал Джона Брайна, греющего ноги у печи.

— Вас ожидают, сэр? — спросила домоправительница.

— Я был в гостях у пастора и хотел бы засвидетельствовать свое почтение мисс Картерет, прежде чем вернуться в Истон.

— О да, сэр, она дома. Желаете подняться в вестибюль и подождать там?

— Пожалуй, я минут пять посушусь здесь у печи, — сказал я, снимая редингот и становясь рядом со стулом, где сидел Джон Брайн.

Через минуту-две миссис Роуторн убежала наверх по какому-то делу, дав мне возможность спросить Брайна, есть ли у него новости.

— Да рассказывать особо нечего, сэр. Мисс Картерет последние дни не выходила из дома и принимала только мистера Даунта — он заявлялся два раза после возвращения мисс из Лондона. Мистер Феб Даунт, как вам известно, сейчас в отъезде и вернется через несколько недель.

— Ты говоришь, мисс Картерет не выходила из дома?

— Да, сэр. Ну, если не считать визита к лорду Тансору.

— Ох, Брайн, ты любого из себя выведешь. Что же ты сразу не сказал? Когда твоя госпожа посещала лорда Тансора?

— Во вторник днем, — раздался голос, принадлежавший не Джону Брайну.

Обернувшись, я увидел у подножья лестницы его сестру Лиззи.

— Джон отвез ее в ландо, — продолжала она. — Они вернулись через час.

— А цель визита вам известна? — спросил я.

— По-моему, дело касалось решения лорда Тансора сдать вдовий особняк сэру Хайду Тисдейлу. Мисс было предложено поселиться в усадьбе, в покоях первой леди Тансор. Я переберусь туда с ней. Джон останется здесь, со всеми остальными, чтобы прислуживать дочери сэра Хайда и ее мужу.

Пока я переваривал новость, появилась миссис Роуторн с вопросом, обсох ли я. После чего я поднялся в вестибюль, предшествуемый дородной домоправительницей.

Мисс Картерет сидела у камина в комнате, где состоялся первый наш разговор. Когда мы вошли, она не пошевелилась, словно не услышав стука в дверь, и продолжала сидеть, подперев подбородок рукой и устремив задумчивый взор на языки пламени.

— Извольте, мисс, к вам мистер Глэпторн.

Лицо мисс Картерет, освещенное с одной стороны огнем, а с другой — лампой на рапсовом масле,[259] сейчас обрело потустороннюю мраморную бледность. В первый момент оно показалось мне вытесанным в камне ликом некой древней богини, грозной и недоступной, а не лицом смертной женщины. Но потом она улыбнулась, встала поприветствовать меня и извинилась за свою задумчивость.

— Я вспоминала родителей, — пояснила она, — и все счастливые годы, прожитые здесь.

— Но вы же покидаете не Эвенвуд, а только вдовий особняк.

В глазах мисс Картерет мелькнула настороженность, но в следующий миг она слегка наклонила голову набок и насмешливо посмотрела на меня.

— Как хорошо вы осведомлены обо всех наших незначительных делах, мистер Глэпторн! Интересно знать, откуда вам все известно?

Не желая выдавать личность своего осведомителя, я сказал, что здесь нет никакой тайны: о ее переселении в усадьбу вскользь обмолвился доктор Даунт. Затем я выразил радость, что лорд Тансор исполнил свой родственный долг перед ней.

— Что ж, я удовлетворена вашим объяснением, — промолвила мисс Картерет. — Но вероятно, мне пора узнать вас поближе, коли мы собираемся стать друзьями. Пожалуйста, присядьте рядом со мной и расскажите мне все про Эдварда Глэпторна.

Она пододвинулась на диванчике, освобождая место для меня, и с выжидательным видом сложила руки на коленях. Несколько мгновений я молчал, завороженный близостью прекрасного лица.

— Вам нечего рассказать мне?

— Вряд ли обстоятельства моей жизни могут заинтересовать вас.

— Ну, ну, мистер Глэпторн, давайте без ложной скромности. Уверена, при желании вы бы могли рассказать много интересного. Ваши родители, к примеру. Кто они?

Я уже был готов выложить всю правду, но в последний момент что-то удержало меня. В глубине души я давно решил: когда я признаюсь мисс Картерет в любви и удостоверюсь, что она отвечает мне взаимностью, я тотчас откроюсь ей, всецело доверюсь, как не доверялся никому, даже Белле. Но пока ситуация оставалась неопределенной, я считал нужным говорить правду лишь до известного предела, а на все остальное наводить легкий глянец лжи.

— Мой отец был капитаном гусарского полка и умер еще до моего рождения. Моя мать зарабатывала на жизнь сочинением романов.

— Писательница! Подумать только! Но я не припоминаю писательницы по имени Глэпторн.

— Она печаталась под псевдонимом.

— Понятно. А где вы росли?

— На сомерсетском побережье. Моя мать была родом из западной Англии.

— Сомерсет? Сама я там не бывала, но лорд Тансор говорил, что это поистине чудесный край, — там жила семья его первой жены, знаете ли. У вас есть братья или сестры?

— Старшая сестра умерла еще в младенчестве. Я ее не знал. Учился я сначала дома, под наставничеством матери, потом в деревенской школе. После смерти матери я учился в Гейдельбергском университете, а позже много путешествовал по Европе. Я перебрался в Лондон в сорок восьмом году и устроился на нынешнее место в фирму Тредголдов. Я собираю книги, занимаюсь фотографией и в целом веду довольно скучную жизнь. Вот вам, пожалуйста. Эдвард Глэпторн en tout et pour tout.[260]

— И все же я обвиняю вас в ложной скромности, — сказала мисс Картерет, когда я закончил со своим résumé,— ибо из вашего рассказа со всей очевидностью следует, что вы обладаете незаурядными способностями, хотя и не желаете признаться в этом. К примеру, фотография. Это искусство требует от человека как научных познаний, так и художественного вкуса, но вы упомянули о нем почти вскользь, словно секретами фотографического мастерства может овладеть любой Том, Дик или Гарри. Я очень интересуюсь фотографией. У лорда Тансора есть альбом с превосходными видами Эвенвуда, который я не раз с восхищением просматривала. Тот же самый фотограф выполнил портрет лорда Тансора, что стоит на письменном столе его светлости. А знаете, мне тоже хотелось бы иметь свой фотопортрет. Вы сделаете мой фотогенический портрет, мистер Глэпторн?

Я пристально вгляделся в глаза мисс Картерет, в эти бездонные темные озера, но не увидел в них ничего, что свидетельствовало бы о некоем скрытом подтексте вопроса. Я увидел лишь искренность и честность, и сердце мое забилось от радости, что она смотрит на меня без прежней отчужденности, еще совсем недавно казавшейся непреодолимой. Я сказал, что почту за счастье и великую честь изготовить ее портрет, а потом не утерпел и признался (возможно, зря), что фотографические виды Эвенвуда, вызвавшие у нее восхищение, и портрет лорда Тансора выполнил я, по побуждению мистера Тредголда.

— Ну конечно! — воскликнула она. — На портрете стоят инициалы «Э. Г.» — Эдвард Глэпторн! Удивительно, что вы приезжали фотографировать в Эвенвуд, а я ничего не знала! Подумать только — мы могли встретиться тогда или пройти друг мимо друга в парке, ведать не ведая, что нам суждено познакомиться однажды.

— Значит, вы полагаете, наша встреча предрешена судьбой?

— Разве вы считаете иначе?

— Как вам известно, я убежденный фаталист, — ответил я. — Видимо, по природе своей я язычник. Я пробовал истребить в себе фатализм, но без успеха.

— Похоже, мы с вами бессильны, — тихо проронила она, поворачивая лицо к огню.

В комнате воцарилась тишина — почти физически ощутимая тишина, которую лишь усугубляли тихое тиканье часов, потрескиванье поленьев в камине и вой ветра, швырявшего в окна пригоршни палых листьев.

Я задышал чаще, исполняясь желанием обнять мисс Картерет, прижать к груди, зарыться лицом в ее волосы. Оттолкнет ли она меня? Или поддастся влиянию минуты? В следующий миг она низко опустила голову, и я понял, что она плачет.

— Прости меня, — проговорила она почти шепотом.

Я уже собирался сказать, что ей нет надобности извиняться за проявление чувств, но потом понял, что она обращается не ко мне, а к другому человеку, которого здесь нет, но который занимает ее мысли.

— Ты не должен был умирать! — простонала мисс Картерет, отчаянно мотая головой.

Только тогда я сообразил: видимо, внезапная мысль о страшной смерти отца вызвала у нее новый приступ горя, как часто бывает, когда боль утраты еще свежа.

— Мисс Картерет…

— О, мистер Глэпторн, прошу прощения.

— Нет, нет, нет. Не надо извиняться. Вам дурно? Мне позвать миссис Роуторн?

У меня разрывалось сердце при виде столь безудержного горя, но сострадание к мисс Картерет боролось в моей душе с яростным гневом против Даунта, причинившего ей такую муку. Может, он и не являлся непосредственным виновником смерти мистера Картерета, но я по-прежнему не сомневался, что он причастен к ней. А значит, еще одно злодеяние прибавилось к перечню преступлений, за которые я поклялся призвать его к ответу в самом скором времени.

Мисс Картерет заверила меня, что ни в чем не нуждается, и принялась вытирать слезы. Уже через несколько секунд она овладела собой и с самым непринужденным видом поинтересовалась, когда я собираюсь возвращаться в Лондон. Я ответил, что проведу ночь в Истоне и уеду завтра утром.

— О! — воскликнула она, в то время как окна гостиной задребезжали от особенно сильного порыва ветра. — Вам нельзя возвращаться в Истон пешком по такой погоде. Джон отвез бы вас, но у нас одна из лошадей охромела. Вы должны остаться здесь на ночь. Я настаиваю.

Натурально, я сказал, что не могу злоупотреблять ее добротой, но мисс Картерет и слышать ничего не желала. Она тотчас позвонила миссис Роуторн и распорядилась приготовить комнату и накрыть ужин на двоих.

— Надеюсь, вы не против отужинать наедине со мной, мистер Глэпторн? — спросила она. — Я понимаю, что проводить вечер в вашем обществе без компаньонки несколько неприлично, но у меня нет времени на соблюдение утомительных условностей. Если дама желает отужинать с джентльменом в собственном доме, это дело касается только ее и никого больше. Кроме того, нынче гости здесь — большая редкость.

— Но кажется, вы говорили, что у вас есть друзья в округе.

— Мои друзья держатся на почтительном расстоянии в это печальное время, а я не имею охоты выезжать. Думаю, мы с вами похожи, мистер Глэпторн: мы оба предпочитаем одиночество.

Ужин наедине с мисс Эмили Картерет! Странно было сидеть напротив нее в обшитой панелями столовой зале, выходящей в сад позади вдовьего особняка, и беседовать с ней с дружеской короткостью, о какой всего несколькими часами ранее я не мог и помыслить. Мы пустились обсуждать последние политические события, включая, разумеется, Синопское сражение,[261] и сошлись во мнении, что Россию необходимо проучить — меня удивило и порадовало, что мисс Картерет настроена даже более воинственно, нежели я. Затем мы подробно разобрали «Наследника Редклиффа»,[262] в уничижительном тоне, и весьма одобрительно отозвались о взглядах мистера Рескина на готический архитектурный стиль.[263] Мы смеялись, мы спорили — то серьезно, то шутливо; мы обнаружили, что нам одинаково нравятся многие вещи и многие одинаково не нравятся. Мы выяснили, что оба на дух не выносим глупость и тупость, а невежество и необразованность нас попросту бесят. Незаметно пролетел час, потом другой. Часы уже пробили десять, когда мы перешли в гостиную и я спросил хозяйку, не будет ли она любезна сыграть мне на фортепиано.

— Что-нибудь из Шопена, — предложил я. — Помню, в первый мой визит во вдовий особняк вы играли Шопена — кажется, какой-то ноктюрн.

— Нет, — поправила она, слегка порозовев. — Прелюдию. Номер пятнадцать ре-бемоль мажор, «Дождевые капли».[264] К сожалению, у меня не осталось нот. Может, что-нибудь другое. Давайте я вам лучше спою.

Мисс Картерет быстро подошла к фортепиано, словно спеша поскорее отвлечься от воспоминаний о том вечере, и принялась с чувством исполнять «An meinem Herzen, an meine Brust»[265] герра Шумана под изящный аккомпанемент. Певческий голос у нее был глубокий и сильный, но с чарующе нежными модуляциями. Она играла и пела с закрытыми глазами, зная ноты и слова наизусть. Закончив, она опустила крышку инструмента и несколько мгновений сидела неподвижно, обратив взгляд к окну. Штора была опущена, но она пристально смотрела в белую ткань, как если бы проникала сквозь нее взором, устремленным за лужайку и рощу, на некий далекий предмет, вызывающий у нее острейший интерес.

— Вы поете с душой, мисс Картерет, — сказал я.

Она не ответила, но продолжала смотреть в зашторенное окно.

— Наверное, эта песня имеет для вас особенное значение?

Мисс Картерет повернулась ко мне:

— Вовсе нет. Но вы, похоже, задавали другой вопрос.

— Другой вопрос?

— Да. Вы спросили, имеет ли эта песня особенное значение для меня, но на самом деле хотели узнать другое.

— Вы видите меня насквозь, — сказал я, придвигая стул к фортепиано. — Вы правы. Я хотел узнать кое-что, но сейчас стыжусь своей дерзости. Пожалуйста, простите меня.

Мисс Картерет чуть заметно улыбнулась.

— Друзьям позволительно иногда проявлять немного дерзости, мистер Глэпторн, — даже если они знакомы совсем недавно, как мы с вами. Отбросьте ваши сомнения и скажите прямо, что вас интересует.

— Хорошо. Это, конечно, меня не касается, но я сейчас задался вопросом относительно личности мужчины, с которым я видел вас в роще в первый свой приезд сюда. Я тогда случайно подошел к окну и заметил вас. Впрочем, вам нет необходимости отвечать. Я не имею права…

Мисс Картерет покраснела, и я поспешно извинился за бестактность. Однако она быстро совладала с собой.

— Вы спрашиваете из чистого любопытства или же по иным мотивам?

Сконфуженный ее пристальным вопросительным взглядом, я, как всегда в таких случаях, пустился в торопливые объяснения:

— О нет, просто я неисправимо любознателен, вот и все. Данное качество весьма полезно и похвально во многих отношениях, но в некоторых представляется самой заурядной слабостью, как я сам прекрасно понимаю.

— Я ценю вашу искренность, и вы будете вознаграждены за нее. Джентльмен, которого вы видели, — это мистер Джордж Лангэм, брат одной из давних моих подруг, мисс Генриетты Лангэм. Боюсь, вы стали очевидцем окончательного крушения романтических надежд мистера Лангэма. Несколько месяцев назад он тайно сделал мне предложение, но я отказала. Той ночью он снова пришел, не зная, что мой отец…

Мисс Картерет осеклась, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— Нет, нет, — поспешно сказала она, увидев, что я собираюсь заговорить. — Позвольте мне закончить. Я увидела мистера Лангэма в окно, когда играла на фортепиано, и вышла спросить, чего ему угодно. Он забылся до такой степени, что продолжал умолять меня переменить свое решение даже после того, как я сообщила о несчастье, случившемся с моим отцом. Боюсь, мы расстались в крайнем раздражении друг на друга. Думаю, Генриетта тоже сердита на меня за то, что я отвергла ее брата. Но я не люблю Джорджа и никогда не полюблю, а потому не могу выйти за него замуж. Таков, мистер Глэпторн, ответ на ваш вопрос. Ваше любопытство удовлетворено?

— В полной мере. Разве только…

— Да?

— Разорванные ноты, найденные мной…

— Кажется, я говорила вам: то была одна из любимых вещей моего отца. Тем вечером я сыграла ее в последний раз и поклялась не исполнять никогда больше. Это не имело никакого отношения к мистеру Лангэму, как и песня, которую я пела сегодня.

— В таком случае я удовлетворен, — серьезно сказал я, слегка кланяясь, — хотя и чувствую, что зашел слишком далеко, пользуясь нашей дружбой.

— Все мы должны поступать так, как считаем нужным, мистер Глэпторн. Но возможно, вы согласитесь ответить мне взаимностью, во имя нашей дружбы. Мне тоже интересно узнать кое-что.

— Что именно?

— Я хочу получить ответ на вопрос, на который вы отказались отвечать при первой нашей встрече. По какому делу вы приезжали к моему отцу?

Я был совершенно не готов к столь прямому вопросу, и только укоренившаяся привычка соблюдать осторожность в делах профессионального и конфиденциального характера помешала мне выложить всю правду. Но своей откровенностью мисс Картерет случайно или намеренно лишила меня возможности уклониться от ответа с такой легкостью, с какой я сделал это в прошлый раз, хотя я все же предпринял неуклюжую попытку увильнуть.

— Как я говорил раньше, — начал я, — профессиональный долг обязывает меня к молчанию…

— Разве профессиональный долг выше долга дружеского?

Я оказался в безвыходном положении. Она ответила на мой вопрос касательно своей встречи с мужчиной в роще, и теперь у меня не оставалось иного выбора, кроме как отплатить ей той же монетой. Однако постарался ответить покороче, рассчитывая не солгать ни словом, но при этом сказать как можно меньше.

— Ваш отец написал мистеру Тредголду по делу, связанному с наследопреемством Тансоров. Мой начальник не счел уместным лично встречаться с мистером Картеретом, как тот просил, а потому послал к нему меня.

— Дело, связанное с наследопреемством? Безусловно, мой отец посчитал бы своим долгом обратиться по любому подобному вопросу к лорду Тансору, а не к мистеру Тредголду.

— Я не вправе вдаваться в подробности. Могу сказать лишь, что мистер Картерет настоятельно просил сохранить в тайне факт своего письменного обращения к мистеру Тредголду.

— Но с чего бы вдруг отец повел себя таким образом? Он был глубоко предан лорду Тансору. И поступился бы самыми твердыми своими принципами, когда бы решил действовать за спиной его светлости.

— Мисс Картерет, я и так открыл вам гораздо больше, чем хотелось бы моему работодателю, и, разумеется, не могу ничего добавить к уже сказанному. В ходе нашей встречи в Стамфорде ваш отец не сообщил мне ничего определенного, а его безвременная кончина обрекла меня на неведение относительно причины, побудившей его написать моему начальнику. Что бы он ни хотел открыть мистеру Тредголду через меня, это теперь навсегда останется тайной.

О, как я ненавидел себя за ложь! Мисс Картерет не заслуживала, чтобы я относился к ней, словно к врагу, угрожающему моим интересам, — словно к Фебу Даунту, вызывавшему у нее, похоже, почти такое же отвращение, как у меня. У меня не было причин не доверять ей и были все основания довериться. Она назвалась моим другом и проявила ко мне любезность, доброту и благосклонность, которая, как мне хотелось надеяться, свидетельствовала о зарождающейся любви. Безусловно, она имеет право рассчитывать на мое доверие. Да, она имеет право узнать, о чем говорится в письменных показаниях мистера Картерета, и понять, что это значит для меня и для нее. Но пока еще не время, надо немного подождать, совсем чуть-чуть — а потом я навсегда покончу с обманом.

Почувствовала ли она ложь? Я не знал, ибо лицо мисс Картерет хранило непроницаемо-безмятежное выражение. Казалось, она обдумывала мои слова. Затем, словно внезапно осененная какой-то мыслью, она спросила:

— Вы полагаете, это может иметь отношение к мистеру Даунту? В смысле — дело, которое мой отец намеревался предложить вниманию мистера Тредголда?

— Я не знаю, честное слово.

— Но вы ведь скажете мне, если узнаете? Как другу?

Она подступила ближе и сейчас стояла, положив одну руку на фортепиано и пристально глядя мне в глаза.

— Настоящему другу нельзя отказать в просьбе, — проговорил я.

— Ну что ж, мы с вами квиты, мистер Глэпторн. — Она широко улыбнулась. — Мы обменялись признаниями и исполнили дружеский долг друг перед другом. Я очень рада, что вы наведались ко мне. Ко времени следующей нашей встречи я уже навсегда покину вдовий особняк. Странно будет проезжать мимо него и знать, что там живут другие люди. Надеюсь, однако, вы еще навестите меня в Эвенвудской усадьбе или в Лондоне?

— Нужно ли спрашивать? — повторил я вопрос, заданный мне мисс Картерет после нашей прогулки по Грин-парку.

— Пожалуй, нет, — сказала она.

(обратно)

37. Non sum qualis eram[266]

На следующее утро я не увиделся с мисс Картерет. Миссис Роуторн, принесшая мне завтрак, сообщила, что госпожа спозаранку вышла на прогулку, невзирая на сырую, пасмурную погоду.

— Но то, что мисс опять выходит на вольный воздух, — добрая примета, — сказала домоправительница. — После возвращения из Лондона она днями напролет безвылазно сидела в своей комнате, горюя о своем бедном батюшке, понятное дело. Однако нынче утром она выглядела повеселее, и я от души за нее порадовалась.

У меня оставалось несколько часов до поезда, и я решил совершить небольшую вылазку в парк — отчасти с намерением еще раз обозреть свое наследство, отчасти в надежде встретить мисс Картерет.

Я спустился вниз и попросил драившую крыльцо служанку сбегать за Джоном Брайном.

— Брайн, я хочу осмотреть мавзолей, — сказал я. — Как насчет ключа от него?

— Я раздобуду вам ключ, сэр, коли вы подождете, пока я съезжу в усадьбу, — ответил малый. — Это займет не более четверти часа.

Он сдержал свое слово, и вскоре я в самом довольном расположении духа шагал по уединенным лесным тропам и величественным парковым аллеям, обрамленным голыми липами, время от времени останавливаясь, чтобы посмотреть на огромное здание, окутанное серой пеленой измороси. Порой оно виделось темной громадой, расплывчатой и призрачной; а порой обретало известную отчетливость очертаний, и башни и шпили пронзали туман, будто окаменелые пальцы некоего гигантского существа. Я вдруг почувствовал странную настоятельную потребность обследовать жадным взором Эвенвуд во всех ракурсах; каждая деталь арки или окна, каждая мелочь,каждый нюанс были бесконечно дороги моему сердцу, словно черты возлюбленной, в которые вглядываешься в последний раз.

Наконец я — промокший, замерзший, в забрызганной грязью одежде — оказался перед огромной двустворчатой дверью мавзолея.

Он стоял в полукруге увитых плющом деревьев — увенчанное куполом солидное сооружение в греко-египетском стиле, построенное в 1722 году двадцать первым бароном Тансором, который для своего проекта обильно (даже некритично) позаимствовал различные архитектурные детали у ряда мавзолеев, представленных на иллюстрациях в «Parallele de l’Architecture Antique et de la Moderne» Ролана Фреара.[267]

Здание состояло из просторного центрального зала с тремя примыкающими к нему помещениями поменьше и вестибюля. Вела в него мрачного вида массивная двустворчатая дверь, окованная свинцом, с рельефным изображением шести перевернутых факелов — по три на каждом створе. Вход охраняли два каменных ангела в человеческий рост — один с венком, другой с раскрытой книгой в руках, — стоящие на постаментах. Я достал из кармана ключ, врученный мне Брайном, и вставил в замочную скважину, обрамленную декоративной пластинкой.

В центральном зале находились четыре или пять величественных гробниц, а в стенах трех смежных помещений располагались ряды погребальных ниш — иные из них пустовали в ожидании постояльцев, другие были закрыты каменными плитами с высеченными на них надписями.

На первой плите, привлекшей мое внимание, значилось имя старшего брата лорда Тансора, Вортигерна, умершего, по словам мистера Тредголда, от эпилептического припадка. Затем я перешел к плите, что закрывала нишу с останками Генри Хереварда Дюпора, моего родного брата. А рядом с ней размещалась погребальная ниша, которую я и хотел увидеть.

Несколько минут я стоял в холодной сырой тишине, пристально разглядывая простую надпись на каменной плите, — вопреки ожиданиям, я не испытывал почтения и печали, но у меня бешено стучало сердце. Надпись гласила:

[268]

При виде нее я тотчас вспомнил записку мистера Картерета, приложенную к письменному свидетельству. Sursum Corda — слова из латинской евхаристической молитвы, начертанные на листке бумаги, что прислала ему подруга и компаньонка моей матери, мисс Джулия Имс. Sursum Corda. Как я ни старался, я не мог уразуметь значение слов — но ведь мистер Картерет догадался, какой смысл в них заключен, и хотел сообщить мне.

Размышляя над новой загадкой, я вышел из-под безмолвных сумеречных сводов мавзолея и зашагал по слякотной тропе к песчаной верховой дорожке, что тянулась вдоль парковой ограды к Южным воротам. Разочарованный, что мисс Картерет так и не встретилась мне, я вернулся к вдовьему особняку и прошел на конюшенный двор, чтобы отдать Брайну ключ от мавзолея.

— Ты меня очень обяжешь, если изготовишь дубликат ключа, Брайн. Втайне от всех. Ты понимаешь?

— Понимаю, сэр.

— Вот и славно. Кланяйся от меня сестре.

Он почтительно дотронулся до картуза и быстро убрал в карман монеты, что я сунул ему в руку.

— Верно, теперь мы вас не скоро увидим, сэр.

Я повернулся:

— Что? Почему ты так решил?

— Ну, я подумал, раз мисс уезжает…

— Уезжает? О чем ты?

— Прошу прощения, сэр, я думал, вы знаете. Она уезжает в Париж, сэр. К своей подруге мисс Буиссон, на Рождество. Вернется только через месяц, а то и больше.

Почему? Почему она не сказала мне? Всю дорогу до Истона, где я собирался сесть в дилижанс до Питерборо, меня терзали сомнения и подозрения; но когда дилижанс выехал с рыночной площади, я начал рассуждать более здраво. Она просто забыла, вот и все. Если бы мы случайно встретились сегодня в парке, она непременно сообщила бы мне о своем скором отъезде. Как пить дать.

Сразу по возвращении на Темпл-стрит я сел за стол, достал лист бумаги и с бешено стучащим сердцем принялся писать:

Темпл-стрит, 1, Уайтфрайарс, Лондон

2 декабря 1853 г.

Глубокоуважаемая мисс Картерет!

Я пишу это короткое письмо, чтобы от всей души поблагодарить Вас за гостеприимство и выразить надежду на скорое возобновление нашего общения.

Возможно, Вы соберетесь навестить Вашу тетушку в ближайшем будущем, и в таком случае, полагаю, Вы не сочтете дерзостью с моей стороны, если я буду лелеять надежду, пусть самую слабую, что Вы известите меня о своем приезде, дабы я смог навестить Вас, в обычный час. Если же Вы намерены остаться в Нортгемптоншире, я с Вашего позволения изыщу возможность проведать Вас на новом месте жительства. Мне бы очень хотелось узнать Ваше мнение о последней книге месье де Лиля.[269] Поэтический сборник «Античные стихотворения» я нахожу превосходным во всех отношениях. Читали ль Вы его?

За сим остаюсь Ваш друг

Э. Глэпторн.

Я с нетерпением ждал ответа. Напишет ли она? И что скажет в письме? Прошло два дня, но от мисс Картерет все не было весточки. Я не мог заниматься ничем иным, кроме как предаваться мрачным раздумьям, уставившись в свинцовое небо за окном, или часами сидеть у камина с раскрытой книгой на коленях, в состоянии полной апатии.

На третий день мне доставили письмо. Не распечатывая, я благоговейно положил его на стол и принялся зачарованно разглядывать изящный почерк. Я медленно обвел пальцем каждую букву адреса, а потом прижал конверт к лицу, вдыхая слабый аромат духов. Наконец я достал бумажный нож и извлек из конверта исписанный листок.

Волна облегчения и радости накатила на меня, когда я прочитал следующее:

Вдовий особняк, Эвенвуд, Нортгемптоншир

5 декабря 1853 г.

Глубокоуважаемый мистер Глэпторн!

Ваше любезное письмо пришло своевременно. Завтра я уезжаю в Париж навестить свою подругу мисс Буиссон. Я глубоко сожалею, что забыла сообщить Вам об этом, когда Вы были здесь; в свое оправдание могу сказать, что наслаждение Вашим обществом вытеснило у меня из головы все прочие мысли и я спохватилась о своем упущении лишь после Вашего ухода.

Верно, Вы считаете меня очень странным другом (ведь мы с Вами условились быть друзьями), раз я умолчала о таком событии, хотя и ненамеренно. Но я уповаю на прощение, как и надлежит всякому грешнику.

Я вернусь в Англию не раньше января или февраля, но буду часто думать о Вас и надеюсь, Вы тоже будете изредка думать обо мне. Обещаю сразу по возвращении известить Вас — сделать это я не забуду, поверьте. Вы проявили ко мне столько доброты и участия, даровав мне неожиданное душевное утешение в моем горе, что я просто пренебрегу собственным благополучием, коли откажу себе в удовольствии вновь увидеться с Вами, как только позволят обстоятельства.

Я читала несколько сочинений месье де Лиля, но не упомянутый Вами сборник — я постараюсь раздобыть оный во Франции, дабы высказать здравое суждение о нем при следующей нашей встрече.

За сим остаюсь Ваш любящий друг

Э. Картерет.

Я поцеловал письмо и откинулся на спинку кресла. Все хорошо. Все просто замечательно. Даже перспектива разлуки с мисс Картерет не приводила меня в ужас. Ведь она мой любящий друг и будет думать обо мне столь же часто, как я — о ней. А когда она вернется — что ж, надеюсь, тогда наша нежная дружба быстро перерастет в пылкую любовь.

Рассказ о последующих неделях я опущу, ибо они текли скучно и однообразно. Я часами сидел за рабочим столом, делая для себя записи и заметки относительно проблем, все еще требующих решения: смерть мистера Картерета; линия действий, которую следует выбрать в связи с фактами, изложенными в его письменном свидетельстве; срочная необходимость найти неопровержимые доказательства, юридически подтверждающие мою подлинную личность; причина, побудившая мисс Имс прислать мистеру Картерету листок со словами «Sursum Corda»; и наконец (последнее по счету, но отнюдь не по важности) способ, каким я сорву личину со своего врага. Если бы только я мог обратиться за советом к мистеру Тредголду! Но он все не шел на поправку, и в два или три своих визита в Кентербери я печально сидел у его постели, задаваясь вопросом, выйдет ли когда-нибудь славный джентльмен из промежуточного состояния между жизнью и смертью, в кое оказался ввергнут жестоким недугом. Доктор Тредголд, однако, продолжал надеяться на лучшее — и как врач, и как любящий брат — и заверял меня, что в его практике подобные случаи нередко заканчивались полным выздоровлением. Я каждый раз возвращался на Темпл-стрит со слабой надеждой, что к следующему моему визиту у больного появятся признаки улучшения.

Но с каждым днем настроение у меня неуклонно падало. Лондон, холодный и мрачный, казался чужим и неприветливым — многодневные удушливые туманы, скользкие от грязи улицы, люди с лицами такими же желтыми и нездоровыми, как окутывающие город миазмы. Я отчаянно тосковал по прекрасным глазам Картерет и начал исполняться уверенности, что она забудет меня, несмотря на свои обещания. В довершение ко всему я был лишен дружеского общения. Легрис находился в Шотландии, а Белла уехала к занедужившей родственнице в Италию. Я виделся с ней вскоре после своего возвращения из Эвенвуда, на обеде, устроенном Китти Дейли по случаю дня рождения своей protégée. Разумеется, все мои чувства и мысли были заняты мисс Картерет, но все же я нашел Беллу очаровательной, как всегда. Влюбиться в нее ничего не стоило, только безумец мог остаться равнодушным к ней. Но я и был таким безумцем — бесповоротно сведенным с ума мисс Картерет.

Поздно вечером, когда все гости разъехались, мы с Беллой стояли у окна, глядя в озаренный луной сад. Она положила голову мне на плечо, и я прикоснулся губами к ее надушенным волосам.

— Ты был необычайно мил сегодня, Эдди, — прошептала она. — Наверное, разлука действительно усиливает любовь.

— Никакая разлука, сколь угодно долгая, не может усилить моей любви к тебе, ибо сильнее не бывает, — ответил я.

— Я рада, — сказала Белла, прижимаясь ко мне. — Только хорошо бы ты не уезжал так часто. Китти говорит, я маюсь и хандрю, точно безответно влюбленная школярка, когда тебя нет в городе, а это плохо сказывается на моей работе, знаешь ли. На прошлой неделе мне пришлось отказаться от встречи с сэром Тоби Дансером, а все наши девушки считают его господином приятным во всех отношениях. Так что видишь, тебе нельзя оставлять меня надолго, иначе тебе придется держать ответ перед Китти.

— Голубушка, я ничего не могу поделать, если моя работа вынуждает меня иногда расставаться с тобой. Кроме того, если твоя хандра мешает тебе общаться с другими мужчинами, мне стоит, пожалуй, уезжать почаще.

Белла больно ущипнула меня за руку и отстранилась. Но я видел, что она лишь притворяется раздосадованной, и вскоре мы удалились в спальню, где мне было дозволено вдоволь налюбоваться, а затем и овладеть теми сладостными телесными совершенствами, в наслаждении коими было отказано приятному во всех отношениях сэру Тоби Дансеру.

Я покинул Блайт-Лодж рано утром, не будя Беллу. Она чуть пошевелилась, когда я поцеловал ее, и несколько мгновений я стоял, глядя на прелестное лицо и разметавшиеся по подушке черные волосы.

— Милая, милая Белла, — прошептал я. — Если бы только я мог полюбить тебя!

Потом я поворотился и вышел прочь, оставив Беллу спать и видеть сны.

Минуло Рождество, и прошел целый месяц нового 1854 года, прежде чем однообразное течение моей жизни нарушилось.

Второго февраля меня вызвал мистер Дональд Орр, и у нас состоялся весьма неприятный разговор. Мистер Орр заявил, что знает, что я продолжаю получать жалованье, не выполняя, насколько ему известно, никакой работы. Но поскольку я числился в должности личного помощника мистера Тредголда, он ничего не мог поделать, кроме как неприязненно уставиться на меня, задрав свой костлявый шотландский нос, и холодно высказать предположение, что, видимо, у мистера Тредголда имелись свои причины нанять меня.

— Вы правы, — с довольной улыбкой согласился я. — Имелись.

— Но такое положение вещей не может продолжаться долго. — Мистер Орр вперил в меня угрожающий взгляд. — Если мистер Тредголд, не дай Бог, не оправится, мне придется принять определенные шаги к переустройству фирмы. В этом печальном случае, мистер Глэпторн, ввиду прекращения вашего сотрудничества со старшим компаньоном, у меня может возникнуть необходимость отказаться от ваших услуг. Вряд ли мне нужно добавлять к сказанному еще что-либо. — На этой дружеской ноте разговор закончился.

Тем вечером я сильно напился и вдобавок поддался искушению приложиться к своей бутылке с настойкой Далби.[270] Ночью во сне мне привиделся Эвенвуд — но не такой, каким он снился мне в детстве, а лежащий в руинах после некой грядущей катастрофы, с обрушенными башнями и шпилями. Один только мавзолей остался целым и невредимым среди разрухи и запустения. Мне приснилось, будто я снова стою перед погребальной нишей с останками Лауры Тансор и колочу кулаками в каменную плиту, до крови сдирая кожу, в отчаянной попытке проникнуть в гробницу, но плита не поддается. Потом я поворачиваюсь и вижу во мраке рядом лорда Тансора, по обыкновению безупречно одетого, с улыбкой на устах.

Он говорит:

Что тебе известно? Ничего.

Чего ты достиг? Ничего.

Кто ты такой? Никто.

Потом он запрокидывает голову и разражается безудержным смехом. У меня не выдерживают нервы, я выхватываю из кармана длинный нож и вонзаю ему в сердце.

Я проснулся в холодном поту и долго не мог унять дрожь в руках.

Потом, когда забрезжил рассвет, я вдруг сообразил, что хотел сказать мне мистер Картерет.

«Sursum Corda». Сами по себе слова ничего не значили. Но вот каменная плита, на которой они были высечены, имела огромное значение. Ибо за ней скрывалось не только последнее пристанище бренного тела — за ней скрывалась правда.

(обратно)

38. Confessio amantis[271]

Потянулись мучительно долгие дни неопределенности и отчаяния, перемежаемые краткими периодами лихорадочного возбуждения. Прав ли я? Действительно ли решающее доказательство, которое я мечтал найти, находится в гробнице женщины, давшей мне жизнь, или я ослеплен навязчивой идеей? Как мне доказать свою правоту, если не актом чудовищнейшего кощунства? Мысли мои беспорядочно скакали, носились по кругу, теснили одна другую, и умственное смятение неуклонно возрастало. Я то исполнялся ликующей уверенности в своем скором успехе, то впадал в беспросветное уныние. Прекратив принимать пищу и выходить из дома, я стал все чаще и чаще прибегать к своей настойке и лежал пластом на кровати в плену ужасных кошмаров, не замечая смены дня и ночи.

Так все продолжалось, покуда бутылка со средством Далби не опустела. Не имея сил пойти купить еще, я погрузился в тупое оцепенение, из которого в конце концов меня вывела миссис Грейнджер осторожным потряхиванием за плечо. Обнаружив меня в столь плачевном состоянии и решив, что у меня предсмертная агония, он позвала на помощь моего соседа Фордайса Джукса — сейчас он стоял у нее за спиной, озадаченно почесывая затылок.

— Ну и дела, — пробормотал он. — Очень странно.

— Джентльмен умер? — жалобно спросила миссис Грейнджер.

— Умер? — Джукс презрительно ухмыльнулся, прищелкнув пальцами. — Да никто не умер, женщина. Разве вы не видите, что он дышит? Еда в доме есть? Нет? Так подите купите. Да поживее, не то мы все тут помрем до вашего возвращения.

— Мне привести врача, сэр?

— Врача? — Джукс надолго задумался. — Нет, — изрек он наконец. — Врач здесь не нужен. Совершенно не нужен. Давайте, пошевеливайтесь!

Хотя я видел и слышал все вполне отчетливо, я не мог издать ни звука и не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни головой — и в таком вот странном оцепенении я оставался какое-то время. Похоже, Джукс отошел от кровати, но я слышал скрип половиц в гостиной. Потом (не знаю, прошли часы или минуты) я почувствовал, что силы возвращаются ко мне, и чуть повернул голову, чтобы оглядеться вокруг.

На столике рядом с кроватью стояла полупустая кружка пива и тарелка с остатками котлеты и недоеденной картофелиной. Ни миссис Грейнджер, ни Джукса не было видно.

По всему вероятию, мне принесли еды и я поел немного, а потом заснул — хотя сам я ничего такого не помнил. Я медленно вылез из постели и на неверных ногах дотащился до двери в гостиную.

— Мистер Глэпторн, сэр, как же я рад видеть, что вам стало лучше! Позвольте помочь вам.

Джукс, сидевший в моем кресле у камина и читавший «Таймс», проворно вскочил и подвел меня к креслу, которое только что покинул.

— Пожалуйста, обопритесь на мою руку, сэр. Вот и славно. Господи, ну и учудили же вы, мистер Глэпторн! Я вам так скажу, сэр: вы стояли одной ногой в могиле, сэр. Но все обошлось. Здоровая пища и крепкий сон, вот что вам было нужно и о чем вам следует заботиться в будущем, осмелюсь заметить. Я сижу с вами со вчерашнего дня. О нет, сэр… — Он вскинул ладонь и с глупой ухмылкой потряс головой, когда я попытался заговорить. — Пожалуйста, не надо. Натурально, вы хотите поблагодарить меня за беспокойство, но я настоятельно прошу вас воздержаться. Беспокойство? Да какое же тут беспокойство? Ровным счетом никакого, уверяю вас. Если соратник по работе в винограднике Тредголда да еще и сосед в придачу заболел — возможно ли поступить иначе? Радость и удовлетворение от сознания исполненного долга — вот щедрая, хотя и незаслуженная, награда за то малое, что я мог сделать для вас. А теперь, мистер Глэпторн, если вам полегчало, я оставлю вас выздоравливать, но при обязательном условии — подчеркиваю, обязательном! — что вы будете впредь лучше заботиться о себе и позволите мне проведать вас завтра.

Затем, подсунув мне под голову подушку, накрыв мне пледом колени и подбросив полено в огонь, Джукс низко поклонился и бочком выскользнул за дверь, оставив меня дивиться и ужасаться ситуации, в которой я оказался по возвращении в чувство.

Я немедленно сбросил плед и добрел до письменного стола. Похоже, все оставалось на прежних местах; здесь явно никто ничего не трогал. Перо лежало точно там, где я помнил, — на моем незаконченном письме к доктору Шейкшафту с разбором достоинств и недостатков разных английских переложений Парацельса;[272] перевязанные стопки бумаг выглядели в точности как раньше; и черные книжицы с матушкиными дневниками — мои старые добрые знакомые — стояли ровно в ряд, как обычно. Затем я подошел к картотечному шкапчику, где хранились все мои записи и заметки: вроде все на месте, все ящики плотно задвинуты. Я тихонько вздохнул с облегчением.

Но все же мысль о Джуксе, свободно хозяйничающем в моей комнате, не отпускала меня, и я опять принялся все осматривать, с удвоенным вниманием, пытаясь найти признаки, свидетельствующие, что он рылся в моих бумагах или других вещах. Однако потом я одернул себя. Как бы ни был противен Джукс, мистер Тредголд доверял ему — так почему бы мне не последовать примеру своего начальника? Подобные беспочвенные подозрения, постоянно одолевающие меня, лишь вносят сумятицу в мои мысли и уводят меня от настоящей цели. Воззвав таким образом к здравому смыслу, я все же решил никогда впредь не впускать Фордайса Джукса в свои комнаты. Посему, когда назавтра утром он постучался ко мне, я не открыл дверь, но просто сказал в замочную скважину, что мне уже гораздо лучше (так оно и было) и никакой помощи не требуется.

На следующий день я впервые за неделю с лишним рискнул выйти из дома, чтобы сытно пообедать в таверне «Альбион». А на другое утро я решил заглянуть к Тредголдам и около половины девятого покинул свои комнаты, запер дверь и зашагал под дождем на Патерностер-роу.

Едва я вошел в комнату клерков, ко мне подбежал молодой Биртлс, рассыльный, и сунул мне в руку письмо со словами: «Это доставили вчера с последней почтой, сэр». Я не узнал почерк и за неимением других дел поднялся в свой кабинет, дабы прочитать послание.

К полному моему изумлению, оно оказалось от мисс Ровены Тредголд — почтенная дама весьма многословно выражала надежду, что обстоятельства позволят мне в ближайшие дни нанести очередной визит в Кентербери. В последних строках говорилось, что данное приглашение делается по настоятельной просьбе ее брата, мистера Кристофера Тредголда. Заключив из этого, что состояние моего работодателя значительно улучшилось, я тотчас же с радостью отправил ответ с уведомлением о своем скором визите.

Через несколько дней меня вновь впустили в Марден-хаус и проводили в гостиную, где я впервые встретился с доктором Джонатаном Тредголдом.

Мисс Ровена Тредголд, с суровым лицом, сидела в неудобном на вид кресле с высокой спинкой, стоявшем подле уродливого черномраморного камина, чья разверстая темная пасть дышала холодом. На низком столике, придвинутом вплотную к коленям почтенной дамы, стоял графин с ячменным отваром и лежал запечатанный конверт. Тяжелые оконные портьеры были немного раздвинуты, и бледный свет убывающего дня пробивался в комнату сквозь грязные стекла.

Я начал, натурально, с вопроса о самочувствии мистера Тредголда.

— Благодарю вас за заботу, мистер Глэпторн. Это было ужасное время, но я рада сообщить вам, что брату стало гораздо лучше, спасибо. Теперь он узнаёт нас и понемногу садится в постели. К нашей радости, он уже выговаривает несколько слов. — Мисс Тредголд говорила с расстановкой, чеканя слоги, отчего складывалось курьезное впечатление, что она тщательно обдумывает каждое слово на предмет уместности, прежде чем произнести.

— Значит, есть надежда на дальнейшее улучшение?

— Надежда есть, мистер Глэпторн, — ответствовала она и после короткой выжидательной паузы осведомилась: — Как по-вашему, мой брат, мистер Кристофер Тредголд, порядочный человек?

Хотя вопрос несколько озадачил меня, я ответил без промедления:

— Вне всякого сомнения. Думаю, другого такого нет.

— Вы правы. Он порядочный человек. А как по-вашему, он человек благородный?

— Безусловно.

— И опять вы правы. Он человек благородный. Порядочность и благородство — вот слова, точно характеризующие моего брата.

Мисс Тредголд произнесла это таким тоном и с таким видом, словно на самом деле я высказал ровно противоположное мнение.

— Но на свете много людей непорядочных и неблагородных, которые берут преимущество над теми, кто почитает упомянутые добродетели за незыблемую основу своей нравственности.

Я сказал, что не могу не согласиться с ней.

— Я рада, что мы с вами сходимся во взглядах. Мне бы хотелось, чтобы вы никогда не меняли своего мнения, мистер Глэпторн, и всегда помнили, сколь порядочный человек мой брат. Если он и совершил ошибку в жизни, то потому лишь, что оказался поставлен в невыносимое положение теми, кто не стремится и никогда не станет стремиться к высоким нравственным идеалам, коими мой брат неизменно руководствовался во всех своих делах, как частных, так и профессиональных.

Признаюсь, я понятия не имел, о чем говорит почтенная дама, но согласно улыбнулся, стараясь изобразить полное понимание.

— Мистер Глэпторн, вот письмо, — она указала на запечатанный конверт, — написанное моим братом буквально за несколько часов до того, как с ним приключился удар. Оно адресовано вам. Однако брат попросил меня кое-что рассказать вам, прежде чем отдать конверт. Вы не возражаете?

— Ни в коем случае. Только позвольте сперва спросить, мисс Тредголд, вы сами читали письмо вашего брата?

— Нет.

— Могу ли я предположить, что в нем содержатся сведения конфиденциального характера?

— Вполне можете.

— А сами вы имеете отношение к секретам, изложенным в письме?

— Я просто представитель своего брата, мистер Глэпторн. Будь он здоров, поверьте, он сам рассказал бы все вам. Однако он удостоил меня доверием, посвятив в обстоятельства одного дела. Именно о них брат и просил поведать вам, прежде чем вы прочитаете письмо. Но сначала ответьте мне, могу ли я рассчитывать на ваше молчание с такой же уверенностью, с какой вы можете рассчитывать на мое?

Я клятвенно пообещал сохранить в тайне все, что она сообщит мне, и попросил продолжать.

— Возможно, вам будет интересно знать, — начала почтенная дама, — что фирма, старшим компаньоном в которой ныне является мой брат, была основана моим прадедом, мистером Джонасом Тредголдом, и младшим компаньоном, мистером Джеймсом Орром в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году. В свое время в фирму вступил мой покойный отец, мистер Ансон Тредголд, и она стала именоваться «Тредголд, Тредголд и Орр», каковое название сохранила по сей день, вместе с репутацией лучшей адвокатской фирмы Лондона. Именно мой дед положил начало деловым отношениям фирмы с неким знатным семейством, наверняка вам известным. Я говорю, разумеется, о семействе Дюпоров из Эвенвуда, обладателей баронского достоинства Тансоров. Впоследствии обязанности по управлению юридическими делами Дюпоров перешли к моему отцу, а затем к моему брату Кристоферу. Когда Кристофер вступил в фирму, отец уже разменял восьмой десяток, но был все еще бодр духом и телом, хотя и утратил былую способность к сосредоточенной умственной работе. Тем не менее, как старший компаньон, он до самой своей смерти продолжал пользоваться полным доверием самого важного клиента фирмы, лорда Тансора. Сейчас старшим компаньоном является мой брат. К несчастью, у него нет сына, которому он мог бы передать управление фирмой, как сделали до него отец и дед. Это трагедия жизни моего брата, ибо в свое время он безумно хотел жениться, — и теперь нам приходится печально мириться с тем, что «Тредголд, Тредголд и Орр» продолжит свое существование без фактического присутствия Тредголдов.

— Можете ли вы сказать, мисс Тредголд, — перебил я, — что же помешало мистеру Тредголду осуществить свое желание?

— Именно об этом мой брат и просил меня поведать вам, мистер Глэпторн, если вы позволите.

Замечание было сделано холодным вежливым тоном, и я почувствовал себя обязанным извиниться за бестактность.

— Виной тому, мистер Глэпторн, была любовь к женщине, недосягаемой для него, — любовь, безнадежность которой он понимал, но которой не мог противиться; любовь, которая и поныне безраздельно владеет моим братом, заставляя хранить рабскую преданность той женщине вот уже тридцать с лишним лет. Собственно говоря, я могу назвать точную дату, когда это чувство вспыхнуло в нем… Я достигла совершеннолетия в июле тысяча восемьсот девятнадцатого года, а двенадцатого числа упомянутого месяца моему отцу, мистеру Ансону Тредголду, нанесла деловой визит леди Лаура Тансор, супруга одного из самых высокопоставленных клиентов фирмы. Я была наслышана о репутации и бесподобной красоте леди Тансор и, разумеется, сгорала от нетерпения увидеть ее — ну что взять с молодой глупой девицы. Ходили слухи, будто именно ей посвящено знаменитое стихотворение Байрона, начинающееся словами «Меж дев волшебными красами…»,[273] которое поэт якобы сочинил для мисс Фэйрмайл — так она тогда звалась — до ее брака с лордом Тансором. Так или иначе, она слыла самой красивой и блистательной женщиной в Англии, а потому, прознав о предстоящем визите леди Тансор и воспылав желанием хоть краешком глаза взглянуть на это диво дивное, я изыскала предлог зайти в контору к часу прибытия важной клиентки и задержалась на лестнице, пока клерк принимал ее и провожал в кабинет моего отца на втором этаже. Проходя мимо, она медленно повернула голову и посмотрела на меня. Я никогда не забуду этот момент.

Мисс Тредголд устремила задумчивый взор в черную пасть огромного камина.

— Спору нет, она была очень красива, но оставляла впечатление хрупкости и уязвимости, точно изысканный рисунок на стекле. Да, ее красота казалась слишком совершенной, чтобы вынести все страдания и невзгоды, что сопровождают человеческую жизнь. Когда она посмотрела мне прямо в глаза, прежде чем поприветствовать коротким кивком, я почувствовала необъяснимую печаль, даже жалость. Любая красота тленна, подумалось мне, и люди, наделенные необычайной телесной красотой, наверняка постоянно сознают это. Сама я была невзрачна, в чем отдавала себе отчет. Однако я не позавидовала леди Тансор, нисколько не позавидовала, ибо мне почудилось, будто она страдает неким тяжелым душевным недугом, который уже начинал омрачать ее прекрасное лицо… Миледи закончила свои дела с моим отцом, и он проводил ее до парадной двери, где они столкнулись с входящим Кристофером. Я оставалась на первом этаже, в комнате клерков, и хорошо видела всю сцену. Я прекрасно помню, что леди Тансор сильно нервничала: теребила ленточки шляпки и постукивала по полу концом зонтика. Мой отец почтительно предложил проводить ее до кареты, но она отказалась и уже вознамерилась выйти за дверь. Однако тут в дело вмешался мой брат, весьма решительно заявив, что не допустит, чтобы ее светлость спускалась по ступеням и переходила мостовую без сопровождения. Я никогда прежде не видела Кристофера таким галантным и от души позабавилась, наблюдая за ним. Миледи всего лишь коротко поблагодарила его, но, когда он воротился в контору, на лице у него было написано такое блаженство, будто он пообщался с неким божеством. Натурально, я принялась поддразнивать брата, но он довольно резко осадил меня, обозвав глупой маленькой девчонкой, чем глубоко возмутил меня, уже достигшую совершеннолетия… Но я зря насмешничала над ним, мистер Глэпторн, ибо скоро мне стало ясно — по счастью, одной только мне, — что Кристофер воспылал к леди Тансор чувством, совершенно несовместным с его частными обстоятельствами и профессиональным положением. Эта пылкая влюбленность, вполне извинительная для молодого человека, в конечном счете и заставила моего брата принять решение никогда не жениться. Ибо она быстро переросла в безумную, всепоглощающую страсть, от которой он никак не мог отказаться, но все же должен был отказаться. О такой любви слагают стихи поэты, но в жизни она встречается крайне редко. Кристофер так и не признался леди Тансор в своем чувстве, ни единым намеком не дал знать о нем и всегда вел себя в высшей степени пристойно. Порой я опасалась за его рассудок, хотя всю меру своей душевной муки он открыл лишь мне одной. Постепенно брат научился справляться со своей ситуацией, по крайней мере так казалось, и нашел утешение во всякого рода библиографических разысканиях, остававшихся единственной его отрадой в часы досуга. Но кончина леди Тансор стала для него страшным ударом, просто ужасным. Только вообразите, какие страдания претерпел Кристофер, вынужденный по просьбе лорда Тансора присутствовать на погребении ее светлости в Эвенвудском мавзолее. Сразу после похорон он вернулся в Лондон и торжественно поклялся в Темплской церкви, что будет любить миледи до самой смерти и не впустит в свое сердце никакую другую женщину, уповая воссоединиться с возлюбленной в вечности, когда все треволнения и горести бренной жизни останутся позади. Он сдержал клятву и сойдет в могилу холостяком из-за своей любви к Лауре Тансор… Итак, мистер Глэпторн, я рассказала вам все, о чем меня просил рассказать брат, а теперь отдаю вам это. — Мисс Тредголд вручила мне запечатанный конверт. — Вероятно, вам будет удобнее, если я оставлю вас одного на полчаса. — Она встала с кресла и удалилась из гостиной, тихо затворив за собой дверь.

Узнать, что мой работодатель не только был знаком с моей настоящей матерью, но и любил ее всю жизнь, не помышляя о других женщинах! Это поразительное открытие почти в одинаковой мере взволновало и встревожило меня. Мистер Тредголд — просто уму непостижимо! Однако, когда секреты наконец раскрываются, дело обычно не обходится без последствий. Дрожащими руками я вскрыл конверт и начал читать письмо. Я не собираюсь приводить его здесь полностью, но несколько пассажей из него непременно нужно представить вашему вниманию. Вот первый:

Как часто, дорогой Эдвард, хотел я доверить вам одну тайну. Но я находился и по-прежнему нахожусь в весьма сложном положении. Однако последние события — я говорю о смерти мистера Картерета — заставили меня предпринять шаг, который я давно обдумывал, но от которого прежде меня удерживали чувство долга и совесть.

В первый свой визит ко мне вы отрекомендовались доверенным секретарем (кажется, именно так вы выразились) мистера Эдварда Глайвера. Вас интересовало, существовало ли некое соглашение между матерью Эдварда Глайвера и покойной леди Лаурой Тансор. Должен сказать вам (и поверьте, мне очень тяжело признаваться в этом), что я был не вполне честен с вами, рассказывая об обстоятельствах заключения вышеупомянутого договора.

Во-первых, сей документ составлял не мой родитель, мистер Ансон Тредголд, а я сам. Отец тогда тяжело недомогал, а потому после первого короткого разговора с ее светлостью он попросил меня подготовить проект соглашения. Затем я несколько раз встретился следи Тансор частным порядком, вне конторы, дабы согласовать с ней все пункты договора. Позже она вновь явилась на Патерностер-роу и подписала документ в присутствии моего отца.

Составленное мной соглашение, копия которого сейчас находится у вас, предназначалось для защиты миссис Глайвер от возможных неблагоприятных последствий неких действий, кои она собиралась совершить исключительно по настоятельной просьбе леди Тансор. Если честно, я не знаю, имел бы документ законную силу в суде, — мой отец тогда был слишком болен, чтобы тщательно проверить правильность формулировок, и просто заверил бумагу своей подписью. Но миссис Глайвер осталась вполне удовлетворена документом, и на том дело кончилось.

Я сказал вам, что не нашел никаких записей касательно обсуждений, предшествовавших подписанию договора. Это чистая правда: я уничтожил все записи, помимо копии самого соглашения, где ни словом не упоминается об обстоятельствах, в связи с которыми оно составлено. Чем я руководствовался? Простым, но непоколебимым желанием насколько возможно защитить леди Тансор от последствий ее поступка.

Я любил ее, Эдвард, как немногие мужчины любили женщину, — не стану входить здесь в подробности, скажу лишь, что любовь к ней лежала в основе и служила причиной всех моих действий. Любовь к ней являлась единственным моим побудительным мотивом. Я всегда заботился только и исключительно об интересах миледи — о ее прижизненном благополучии и посмертной репутации.

Мое рабство началось в июле 1819 года, когда ее светлость впервые нанесла визит моему отцу. Она затеяла в высшей степени опасное предприятие. Будучи в тягости, но не поставив мужа в известность о своем положении, она намеревалась уехать во Францию со своей ближайшей подругой, миссис Симоной Глайвер, родить там, а потом передать ребенка на попечение миссис Глайвер, которая воспитает его, как своего собственного. Леди Тансор не сказала моему отцу о причинах столь безрассудной затеи, изъясняясь уклончиво и неопределенно, и взяла со своей подруги клятву хранить тайну. Но сама она держать язык за зубами не умела и вскоре открылась мне, вероятно, почувствовав мою глубокую любовь к ней — да, любовь недозволенную, но о которой я никогда не обмолвился ни словом, не дал понять ни единым намеком. Я уже был очарован, пленен, безнадежно влюблен в нее и потому поклялся, что буду помогать ей по мере сил и никому не выдам ее тайны. «Мой милый, славный сэр Кристофер», — сказала она во время последней нашей встречи. Прямо так и сказала. А потом поцеловала меня в щеку — такой легкий, невинный поцелуй! Я не признался миледи в своем чувстве, клянусь, но я заявил, что скорее умру, чем расскажу кому-нибудь о ее положении.

Конечно, с моей стороны было глупо — нет, хуже, гораздо хуже, чем глупо, — поставить под удар свою личную и профессиональную репутацию; подобное поведение шло вразрез со всеми принципами, кои я прежде почитал священными. Признаюсь, я страшно переживал из-за своего поступка, а потому постарался объяснить леди Тансор, что ее план наверняка рано или поздно раскроется, и призвал немедленно от него отказаться, ибо ужасным своим деянием леди Тансор лишала мужа того, о чем он мечтал больше всего на свете. Разумеется, мой совет был отклонен — мягко, но решительно.

Я по сей день сожалею, что стал соучастником этого тайного сговора. Но дело было сделано, и я ни за какие блага не пошел бы на попятный. Если это грех, значит, я останусь непоколебим в своем грехе ради той, кому поклялся верно служить до самой смерти.

Перед моим мысленным взором возник мистер Тредголд, учтивый и сияющий улыбкой. Мистер Тредголд, протирающий монокль. «Вы должны остаться на ланч — все уже готово». Мистер Тредголд, сердечный и радушный. «Приходите в следующее воскресенье».

Далее он писал о том, как любовь к леди Тансор повлияла на его собственную жизнь, лишив всякой возможности полюбить другую женщину и заставив обратиться к «иным средствам» (насколько я понял, под «иными средствами» он подразумевал свой интерес к сладострастной литературе) для удовлетворения естественных потребностей и желаний, справляться с которыми приходится любому мужчине.

Вот следующий пассаж, представляющий особый интерес:

После смерти отца я стал юридическим консультантом лорда Тансора и часто наведывался в Эвенвуд по делам его светлости. Глубокое раскаяние миледи в содеянном было очевидно — о душевных муках несчастной с печалью говорил бедный мистер Картерет, но только я один знал истинную причину ее страданий. Порой мы с ней беседовали, оставаясь наедине; тогда она брала мою руку и называла меня настоящим другом, ибо знала, что я ни в каком случае не выдам ее, невзирая на свой профессиональный долг перед милордом, который я нарушал своим молчанием (последнее обстоятельство я остро сознавал и сознаю поныне). Но есть вещи выше профессионального долга, и совесть моя с легкостью подчинилась веленью любви, что дало мне возможность усердно служить лорду Тансору, соблюдая при этом торжественную клятву, данную его жене. Я утаивал от него правду, но никогда не лгал. Знаю, эта иезуитская увертка служит жалким оправданием, но она меня устроила. Однако, если бы он спросил меня прямо — да простит меня Бог! — я бы солгал, во исполнение ее воли.

Поэтому я обманул вас, сказав, что не знаю о сути упомянутого в документе соглашения между леди Тансор и миссис Глайвер, и сейчас нижайше прошу у вас прощения за свою ложь.

Но ведь и вы тоже обманули меня, Эдвард. Так давайте же теперь будем честными друг с другом.

По прочтении последних слов на лбу у меня выступает испарина. Положив письмо на столик, я подхожу к окну и пытаюсь его открыть, но оно накрепко заперто. Я чувствую себя заживо погребенным в этой сумрачной пыльной комнате с уродливой панельной обшивкой, выкрашенной в бурый цвет, темной вычурной мебелью и тяжелыми зелеными портьерами, а потому на мгновение закрываю глаза и рисую в воображении открытые пространства, полные света, — безбрежное небо и озаренные солнцем леса, ветер и воду, песок и море, мирные вольные края.

Где-то хлопает дверь, и я открываю глаза. Торопливые шаги по коридору, потом тишина. Я возвращаюсь к письму.

Мистер Тредголд понял, кто я такой, едва лишь я вошел в сопровождении Альберта Харригана в гостиную на Патерностер-роу воскресным утром в сентябре 1848 года. Несмотря на мою ложь, он с первого взгляда распознал мою подлинную личность, которую мое лицо удостоверяло не хуже, чем визитная карточка с именем «Эдвард Дюпор (в прошлом Глайвер)». Он узнал меня! Я стоял перед ним, сын любимой женщины, и он видел во мне ее черты. Вот почему мистер Тредголд тотчас проявил самое сердечное расположение ко мне, возымел желание мне услужить и с готовностью предложил работу. Он знал, кто я такой! Все время, пока мы прогуливались по Темпл-Гарденс, разглядывали созданные эротическим воображением шедевры по воскресеньям и обсуждали все наши «небольшие проблемы», он знал, кто я такой! Все время, пока я — своими силами и втайне от всех, как я полагал, — усердно искал способы восстановиться в своих законных правах, он знал, кто я такой! Но он поклялся хранить секрет моей матери — даже от меня, а потому все годы моей работы на него мистер Тредголд наблюдал за мной, сыном страстно любимой женщины, прекрасно зная, кто я такой и что мне положено по праву рождения, но не мог помочь мне в моем деле. Он понимал, что я явился к нему под видом Эдварда Глэпторна с единственной целью: найти способ вернуть свою подлинную личность. Но и здесь мистер Тредголд был бессилен помочь мне, поскольку он — по собственному его признанию — уничтожил все письменные свидетельства своих переговоров с леди Тансор и теперь не имел в своем распоряжении ни единого письма, памятного листка или документа, которые могли бы неоспоримо подтвердить правду о моем рождении, известную нам с ним. Связанный клятвой, данной моей матери, и кодексом профессиональной чести, он мог лишь наблюдать и ждать.

Но затем начали происходить события, грозившие расстроить сделку мистера Тредголда с совестью.

Первым предвестником переломного момента стало заявление лорда Тансора о намерении сделать Феба Даунта своим наследником — на единственном условии, что упомянутый выгодоприобретатель возьмет фамилию Дюпор. Все, что по праву принадлежит мне, перейдет к Даунту, пасынку троюродной сестры лорда Тансора, миссис Кэролайн Даунт — и она через свое именитое родство сможет однажды завершить свой триумф, унаследовав титул как побочный женский потомок первого барона Тансора.

Как поступить мистеру Тредголду? Он не мог бы сказать лорду Тансору, что у него есть живой наследник, даже если бы располагал доказательствами, неоспоримо подтверждающими данное заявление, — ведь таким образом он выдал бы тайну моей матери; но недостойность предполагаемого наследника настолько очевидна для него (хотя и не для лорда Тансора), что его профессиональная совесть бунтует и он уже не раз был готов выложить всю правду своему знатному клиенту, лишь бы предотвратить столь пагубный исход.

Нижеследующий пассаж особенно заинтересовал меня:

Разумеется, я знал о вашем давнем школьном знакомстве с Даунтом и догадался, какого мнения вы держитесь обо всех его последующих успехах и достижениях. Я лично — самого низкого. От мистера Пола Картерета я получил тревожные отзывы о характере молодого человека и имею причины подозревать, что он преследует самые низкие цели. С раннего возраста мачеха настойчиво подсовывала Даунта лордуТансору в качестве замены умершему сыну — в качестве младшего сына, я бы сказал. Миссис Даунт всегда рьяно пеклась о будущем благополучии своего пасынка (и своем собственном, конечно же). С великой ловкостью и решимостью она употребляла все свое влияние на лорда Тансора, чтобы он проникся расположением к мальчику. В этом она преуспела сверх всяких ожиданий.

Я неоднократно пытался указать своему клиенту — со всей настойчивостью, какую мне позволяло проявить мое профессиональное положение, — что ему следовало бы пересмотреть свое решение сделать Даунта наследником. Но мне не удалось убедить его светлость, а при последней моей попытке он заявил, весьма резко, что вопрос закрыт и не подлежит обсуждению.

Но затем пришло письмо мистера Картерета, и все изменилось. Мистер Тредголд сразу же предположил поразительную вероятность: его старому другу стало известно то, что сам он держал в тайне на протяжении многих лет. И вот я был отправлен в Стамфорд, а затем последовали события, описанные выше. Случившееся страшно подействовало на мистера Тредголда. Сообщение о смертельном нападении на мистера Картерета, присланное мной из Эвенвуда, глубоко потрясло его и, вероятно, стало одной из причин апоплексического удара, приключившегося с ним впоследствии.

Тут дверь гостиной открылась, я обернулся и увидел в дверном проеме мисс Тредголд. Солнце уже скрылось за домами на противоположной стороне улицы, и бурый мрак в комнате сгустился пуще прежнего. Почтенная дама держала в руке свечу.

— Если желаете, я отведу вас к брату.

(обратно)

39. Quis separabit?[274]

Предшествуемый мисс Тредголд, я вышел в вестибюль, поднялся по темной лестнице, пересек холодную темную лестничную площадку и вошел в затемненную комнату. Мистер Тредголд, закутанный в шерстяную шаль, сидел сгорбившись в дальнем углу, возле бюро, на котором лежали несколько листов бумаги и письменные принадлежности. Голова его была опущена на грудь; пушистые волосы, прежде всегда тщательно причесанные, висели неопрятными жидкими космами.

— Кристофер, — тихо промолвила мисс Тредголд, осторожно трогая брата за плечо и поднося свечу поближе к своему лицу, чтобы он разглядел получше. — Я привела мистера Глэпторна.

Он поднял взгляд и кивнул.

Мисс Тредголд знаком пригласила меня сесть напротив моего работодателя и поставила свечу на бюро.

— Пожалуйста, позвоните, когда вы закончите. — Она указала на шнурок колокольчика за креслом мистера Тредголда.

Когда дверь за ней затворилась, мистер Тредголд с неожиданной живостью подался ко мне и крепко схватил за руку.

— Дорогой… Эдвард… — Он говорил не вполне внятно и с запинками, но достаточно разборчиво, чтобы я все понимал.

— Мистер Тредголд, сэр, я очень рад видеть, что вам стало…

Он потряс головой.

— Нет… нет… Нет времени… Вы… прочитали… письмо?

— Да.

— Дорогой мой… мне так жаль…

Каждое слово давалось ему с трудом, и он в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Я взглянул на бумагу и письменные принадлежности, лежащие на бюро.

— Мистер Тредголд, может, вы напишете все, что хотите сказать мне? Если вы в состоянии, конечно.

Он кивнул и повернулся к бюро. Тишину в комнате нарушали лишь скрип пера да потрескивание угасающего огня в камине. Дело у мистера Тредголда продвигалось медленно и тяжело, но наконец, когда последние тлеющие угольки потухли, он отложил перо и протянул мне лист бумаги. В тексте, довольно бессвязном, отсутствовали знаки препинания и содержалось большое количество сокращений. Ниже приводится обработанная версия того, что написал мистер Тредголд.

«Мой дорогой мальчик — ибо вы мне как сын. Сердце мое разрывается от того, что я не могу поговорить с вами, как мне хотелось бы, или помочь вам восстановиться в своих законных правах. Как вам удалось выяснить правду о своем рождении, мне неведомо, но я благодарю Бога, что вы все узнали и что Он направил вас ко мне, ибо я усматриваю в случившемся высшую волю. Я скрывал правду из любви к вашей матери, но настало время исправить несправедливость. Однако в нынешнем моем состоянии от меня мало пользы, и смерть моего бедного друга лишила нас бесценного союзника. Я уверен, что в руки Картерету попали документы, которые существенно помогли бы вашему делу, — но теперь они потеряны для нас, вероятно, навсегда, и хороший человек умер из-за того, что узнал правду. Теперь я боюсь за вас, дорогой Эдвард. Ваш враг будет повсюду разыскивать сына Лауры Тансор и не остановится ни перед чем, чтобы защитить свои интересы. Если он установит подлинную вашу личность, последствие может быть только одно. Посему я умоляю вас: примите все меры предосторожности. Не теряйте бдительности. Не доверяйте никому».

Мистер Тредголд смотрел на меня с тревожным выражением лица, производившим самое жалостное впечатление. Закончив читать, я взял его за руку.

— Дорогой сэр, не надо за меня беспокоиться. Я вполне способен справиться с любой опасностью. И хотя враг завладел документами, находившимися при мистере Картерете, у нас имеется кое-что не хуже.

Я рассказал о дневниках моей приемной матери и письменном показании мистера Картерета, подтверждающем изложенные в них факты. Выслушав меня, мистер Тредголд крепко сжал мои руки и прерывисто вздохнул. Его тусклые глаза, казалось, загорелись огнем, когда он вновь взялся за перо.

«Значит, еще не все потеряно, — написал он, — покуда бумаги надежно спрятаны от Даунта. Они не имеют достаточной доказательной силы, как вы наверняка понимаете, но вам нужно хранить их столь же тщательно, как тайну подлинной личности Эдварда Глэпторна, до поры до времени. А теперь мы с вами должны сделать все, чтобы расстроить безрассудное намерение лорда Тансора и наконец восстановить справедливость».

— Они в безопасности, — заверил я, — и я тоже. Я снял копию со свидетельства мистера Картерета и принес вам на хранение. — Я положил документ на бюро. — У Даунта нет ни малейших оснований подозревать в Эдварде Глэпторне человека, которого он разыскивает. И вы ошибаетесь, сэр, когда говорите, что у нас нет союзника. Думаю, таковой у нас имеется.

Он снова склонился над столом и дрожащей рукой вывел на бумаге: «Союзник?»

Так я признался мистеру Тредголду в своих чувствах к мисс Эмили Картерет.

— Я полюбил ее с первого взгляда. Вам, сэр, не требуются никакие дополнительные объяснения — вы сами прекрасно знаете, что значит влюбиться с первого взгляда.

«Но отвечает ли она вам взаимностью?» — написал он.

— Внутренний голос говорит мне, что да, — ответил я, — хотя разговора о любви у нас еще не заходило и теперь всяко не зайдет до возвращения мисс Картерет из Франции. Но я уже готов доверить ей свою жизнь. Она давно презирает Даунта — только вообразите, сэр, каким отвращением она проникнется к нему, когда он предстанет в истинном свете. Я нисколько не сомневаюсь, что она поддержит нас во всех наших стараниях разоблачить его низость и показать лорду Тансору его настоящее лицо.

Затем я рассказал мистеру Тредголду о связи Даунта с Плакроузом, о его преступных деяниях, описанных мне Льюисом Петтингейлом, и наконец о своей уверенности, что нападение на мистера Картерета совершил Плакроуз, по приказу Даунта.

Мистер Тредголд не попытался ничего написать в ответ, хотя перо оставалось у него в руке. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, еле живой от усталости.

— Сэр, — мягко промолвил я. — Я должен сказать вам еще одно. — Мистер Тредголд не шелохнулся. — Мне кажется, я знаю, где находится неоспоримое доказательство, удостоверяющее мою личность.

Он медленно открыл глаза и посмотрел на меня.

Договорить мне помешало появление мисс Тредголд. Увидев лицо брата, почтенная дама решительно заявила, что он не в состоянии продолжать разговор, и мне ничего не оставалось, как удалиться, — правда, мы условились, что я приеду в следующую среду, если мистеру Тредголду станет лучше.

В поезде на обратном пути в Лондон я думал о том, что после сегодняшнего визита у меня появилась надежда на выздоровление мистера Тредголда и что теперь, когда мы открылись друг другу, установившиеся между нами доверительные отношения могут существенно помочь моему делу. Оправдан ли такой оптимизм, покажет время, — но пока мне было радостно сознавать, что я больше не одинок и мы с мистером Тредголдом действуем заодно. Более того, теперь я исполнился решимости взять судьбу в свои руки и при первой же возможности объясниться мисс Картерет в любви. И тогда, с надеждой думал я, нас станет трое.

По возвращении на Темпл-стрит я обнаружил письмо с парижским штемпелем. Я сразу увидел, что адрес написан не рукой мисс Картерет, но все равно торопливо вскрыл конверт. Это оказалось короткое письмецо от мадемуазель Буиссон.

Глубокоуважаемый мистер Темная Лошадка! Наша общая подруга просила меня сообщить Вам, что она вернется в Англию в следующий понедельник и будет рада принять Вас в доме миссис Мэннерс в среду. В настоящее время она слегка недомогает и потому не в состоянии написать Вам сама. Могу сказать Вам, entre nous,[275] что она была страшно скучной собеседницей, в чем я виню Вас одного. Все минувшие недели я только и слышала от нее, что «мистер Глэпторн то» да «мистер Глэпторн сё», как будто в мире нет иных тем для разговора, помимо мистера Эдварда Глэпторна. Вдобавок, имея к своим услугам весь развеселый Париж, она безвылазно сидела дома, лишь изредка по утрам, когда стояла ясная погода, прогуливалась в одиночестве по Болонскому лесу, уткнувшись носом в книжку. Сегодня она читает занудный поэтический сборник месье де Лиля — мне пришлось выйти и купить его за свои деньги! Et enfin,[276] мистер Глэпторн, Вы можете дружить с Эмили, сколько Вам угодно. Но ни в коем случае не влюбляйтесь в нее. Я серьезно.

Adieu, eher Monsieur,

Мари-Мадлен Буиссон.

Я еще раз перечитал письмо, с улыбкой вспоминая лукавое детское личико и озорные повадки автора. Серьезно! Да эта резвунья-хохотунья не умеет быть серьезной. Предупреждая, чтобы я не влюблялся в мисс Картерет, она просто-напросто поддразнивает меня — ведь знает же, проказница, что для подобных предостережений уже слишком поздно.

Наступила среда — день, когда я должен был поехать в Кентербери к мистеру Тредголду. Но я не поехал. Все дела, настойчиво требовавшие моего внимания, потеряли для меня всякое значение — единственное желание владело мной теперь, и вскоре оно вытеснило у меня из головы все прочие мысли. Вместо того чтобы отправиться на условленную встречу с мистером Тредголдом, ровно в одиннадцать часов утра я постучался в дверь особняка миссис Мэннерс на Уилтон-Кресент и спросил, дома ли мисс Эмили Картерет.

— Дома, сэр, — ответила служанка. — Вас ожидают.

— Вот видите, я сдержала слово, — улыбнулась мисс Картерет, когда я вошел в гостиную. — Я вернулась, и вы первый, с кем я встречаюсь здесь.

О, как забилось мое сердце от счастья, что мы с ней снова вместе! У нас тотчас завязался живой, непринужденный разговор: мисс Картерет поведала о своем времяпрепровождении в Париже, а я сообщил об улучшении самочувствия мистера Тредголда. Лорда Тансора, сказала она, сейчас нет в Англии, он уехал в свое Вест-Индское поместье, вместе с леди Тансор; Эвенвудская усадьба закрыта, а потому она останется у тетушки в Лондоне до возвращения его светлости.

— Мистер Даунт уехал с ним, — добавила мисс Картерет, искоса взглянув на меня.

— Зачем вы говорите мне это?

— Ну, вас ведь всегда интересует, где находится мистер Даунт и чем занимается.

— Мне жаль, если у вас сложилось такое впечатление, — ответил я. — Могу вас заверить, мистер Феб Даунт не вызывает у меня ни малейшего интереса.

— У меня тоже, — промолвила она. — А теперь, мистер Глэпторн, если вы соблаговолите проэкзаменовать меня, viva voce,[277] на предмет моего знания месье де Лиля, вряд ли я разочарую вас.

Мы восхитительно провели два последующих часа, но потом в дверях появилась миссис Мэннерс и напомнила племяннице о каком-то визите, который они вдвоем должны нанести. Мисс Картерет вышла со мной в холл.

— Вы придете в следующую среду? — спросила она.

Так мой мир начал сужаться до единственной точки всепоглощающего интереса. Я не мог думать ни о чем другом, кроме мисс Картерет; она одна занимала мои мысли. В промежутках между нашими еженедельными встречами на Уилтон-Кресент я жил словно во сне и пробуждался только по средам в одиннадцать утра. Изредка я наведывался вечером в Блайт-Лодж, но всегда уходил пораньше под каким-нибудь предлогом. Однажды Белла спросила, все ли у меня в порядке. Я улыбнулся и сказал, что никогда не чувствовал себя лучше.

— У меня сейчас работы невпроворот, — ответил я на следующий ее вопрос. — Я снова стану самим собой, когда управлюсь с делами.

— Бедненький мой Эдди! Ты не должен так много работать, иначе совсем сляжешь. Иди сюда, положи голову мне на колени.

Когда я устроился у ног Беллы, она принялась нежно ворошить мои волосы длинными пальцами, напевая итальянскую колыбельную, и на несколько счастливых минут я снова стал ребенком, который прислушивается к крикам морских птиц и шуму ветра, дующего с Пролива, покуда матушка читает сказку на ночь.

Мне следовало отвергнуть ее ласковую заботу и сказать всю правду, но честность представлялась мне большим злом, чем умолчание, избавлявшее милую девушку от боли. Со временем я начал понимать, что мисс Картерет не всецело завладела моим сердцем и в нем по-прежнему оставалось место — маленький уединенный уголок — для Изабеллы Галлини, да будет благословенна память о ней.

С наступлением весны 1854 года я начал предпринимать попытки вывести мисс Картерет куда-нибудь. Не желают ли они с тетушкой сходить в Опера или на концерт в Ганновер-сквер-румс? Как насчет того, чтобы снарядить экспедицию на выставку ассирийских древностей в Британском музее? Все мои предложения, однако, она с сожалением, но твердо отклоняла. Но однажды утром, когда я уже почти отчаялся когда-нибудь вытащить ее из тетушкиного дома, мисс Картерет внезапно изъявила желание посмотреть змей в Зоологическом саду.

— Я никогда в жизни не видела змей, — сказала она, — и очень хотела бы увидеть. Можно это устроить?

— Разумеется, — живо откликнулся я. — Когда мы пойдем?

Мы договорились посетить Зоологический сад на следующей неделе, 12 апреля. Миссис Мэннерс была занята, а потому мы, к великой моей радости, пошли одни. В особенный восторг мисс Картерет привели гремучие змеи, и она несколько минут зачарованно разглядывала их, не произнося ни слова. Потом мы гуляли по солнышку, болтая о разных пустяках самым беспечным образом. Она звонко рассмеялась, когда гиппопотам внезапно плюхнулся в свой бассейн, окатив холодной водой зрителей, и захлопала в ладоши, наблюдая за кормлением пеликанов. На выходе из Зоологического сада, спускаясь по короткой лестнице, мисс Картерет оступилась, и я схватил ее за руку, чтобы удержать от падения. Восстановив равновесие, она отняла руку не сразу, и несколько мгновений мы стояли, немножко неловко, держась за руки, а потом она, с самым невозмутимым видом, осторожно высвободила руку, позволила взять себя под локоть, и мы двинулись дальше.

— Куда направимся теперь? — спросила мисс Картерет. — Сегодня такой чудесный день. Мне еще не хочется возвращаться домой.

— Не угодно ли вам осмотреть собор Святого Павла?

Когда мы вошли в собор, предварительно ознакомившись с вывешенными у входа расценками, она тотчас же выразила намерение подняться в Золотую галерею. Я знал, что на самый верх ведет узкая крутая лестница, затруднительная для особ женского пола, и вдобавок там очень грязно, а потому попытался отговорить мисс Картерет. Однако она настояла на своем, и мы, вопреки моему здравому разумению, заплатили шесть пенсов и начали подниматься по ступеням. В Галерее шепотов мы остановились передохнуть.

— Что мы прошепчем? — спросила мисс Картерет, приближая лицо к холодному камню.

— Нужно говорить обычным голосом, не шептать.

— Тогда бегите. Посмотрим, услышите ли вы.

Я бегом бросился в другой конец галереи, прижал ухо к стене и махнул рукой, давая знать о своей готовности. Сперва я ничего не услышал и знаком велел мисс Картерет повторить; потом я постепенно начал различать отдельные слова, жутковатым образом исходящие из недр самой стены: …слепа… лишает глаз… не вижу… ясно.[278]

— Ну как, услышали? — возбужденно спросила она, когда я вернулся к ней.

— А вы хотели, чтобы я услышал?

— Ну конечно. Пойдемте. Я хочу подняться выше.

И вот мы продолжили путь наверх: миновали Часовую камеру и стали подниматься все выше и выше, вслух считая ступеньки, что становились все круче и круче. Мы пыхтели, отдувались и хохотали над самими собой, внаклонку пробираясь под низкими сводами и прижимаясь к стене на лестничных площадках, чтобы пропустить других посетителей, — и наконец вышли на залитую туманным солнечным светом Золотую галерею прямо под стеклянным фонарем. Черное платье мисс Картерет испачкалось в пыли и паутине, щеки у нее разрумянились от усилий, потребовавшихся для преодоления пятисот с лишним ступеней. Едва мы вышли на галерею, налетел резкий порыв ветра, и она ухватилась за мой рукав, когда мы приблизились к низкой железной ограде.

Мы стояли в восхищенном молчании. Казалось, будто мы находимся на палубе огромного корабля, плывущего по безбрежному океану, сотканному из пыли и тумана. Далеко внизу пролегали улицы, запруженные толпами людишек-муравьишек и медленными потоками экипажей. Глаз без труда различал знакомые шпили и башни, дворцы и парки, далекие фабричные трубы, изрыгающие клубы черного дыма; солнце зажигало окна, наводило позолоту на флероны и набрасывало мерцающий золотистый покров на серую реку; но за Лондонским мостом, над столичным портом, полным пришвартованных судов, словно спускалась темная завеса: ни единой мачты не было видно. Из-за легкой дымки, стелившейся в воздухе, все вокруг казалось расплывчатым и зыбким, как во сне. Отсюда, с высоты, человек не столько видел огромный, тяжко и размеренно дышащий город внизу, сколько ощущал его пульсирующее присутствие. Мне оно было хорошо знакомо, ощущение живой мощи Великого Левиафана. Но для мисс Картерет это грозное величие стало настоящим откровением, и она замерла в безмолвном восторге с широко раскрытыми глазами, часто дыша и сжимая мою руку так сильно, что даже сквозь перчатки ее ногти впивались мне в кожу.

Она стояла неподвижно несколько минут, крепко держась за меня и завороженно глядя на широко раскинувшийся внизу Лондон, окутанный мглистой пеленой. Впечатление полной ее зависимости от меня глубоко волновало душу, хотя я знал, что впечатление это ложное. Но я вспоминаю то мимолетное мгновение как одно из счастливейших в жизни — мгновение, когда я стоял наедине с любимой женщиной высоко над грязным, лживым миром, погрязшим в грехе и раздорах, на маленькой площадке между небом и землей, и под нами лежал неугомонный дымный город, а над нами простиралось безбрежное небо.

— Интересно, каково это? — наконец проговорила она странным тихим голосом.

— О чем вы?

— Каково это — броситься отсюда и лететь с такой высоты к земле? Что ты чувствуешь, что видишь и слышишь во время падения?

— Мысль о подобном поступке может прийти в голову только очень несчастному человеку, — сказал я, осторожно оттаскивая мисс Картерет от ограды. — Вы ведь не настолько несчастны, правда?

— О нет, — ответила она, внезапно оживляясь. — Я думала не о себе. Я вовсе не чувствую себя несчастной.

Всю весну и в июне я наведывался к мисс Картерет (теперь я получил позволение называть ее по имени) почти каждый день. Иногда мы сидели и разговаривали час-другой или по шесть-семь раз кряду обходили Белгрейв-сквер, всецело поглощенные беседой, а порой предпринимали небольшие вылазки — с особенным удовольствием я вспоминаю, как мы ходили смотреть восковые фигуры в музей покойной мадам Тюссо[279] на Бейкер-стрит (по настоянию Эмили мы заплатили дополнительные шесть пенсов, чтобы увидеть жуткие экспонаты в Комнате ужасов). Еще мы посещали Ботанические сады в Кью, а однажды совершили увеселительную пароходную прогулку от Челси до Блэкуолла, во время которой, разумеется, проплыли мимо Темпл-Гарденс, где мы с мистером Тредголдом столь часто прохаживались, и мимо причалов Темпл-Степс, где стоял мой собственный ялик. Видя Эмили в такой близости от хорошо знакомых мне мест, я испытывал своего рода виноватое удовольствие и мысленно улыбался от радости, исполненный надежды, что однажды, очень скоро, она пройдет со мной по этим улицам и переулкам, посидит со мной в Темплской церкви и поднимется по лестнице в мои мансардные комнаты, уже принадлежа мне и только мне одному.

Казалось, Эмили находила неподдельное удовольствие в моем обществе: она неизменно приветствовала меня радостной улыбкой, когда я входил в гостиную дома на Уилкот-Кресент, позволяла мне держать себя под локоть на прогулках и целовать свою руку при встречах и расставаниях.

Она стала для меня приятнейшим из собеседников и самым участливым другом, но теперь я начал замечать в ней признаки, красноречиво свидетельствовавшие о чем-то большем, нежели простая приязнь, — особые жесты и взгляды, особые нотки в голосе… Порой она чуть дольше задерживала мою руку в своей руке и сжимала чуть крепче, чем прежде; и смотрела на меня таким сияющим взглядом; и как бы ненароком прижималась ко мне плечом, когда мы стояли на тротуаре, собираясь перейти улицу. Все это говорило о чем-то большем, гораздо большем, чем дружба, и меня переполняло счастье от сознания, что любовь пришла наконец и к ней, как в свое время пришла ко мне.

Потом, в третью неделю июня, лорд и леди Тансор вернулись из Вест-Индии — без Даунта, который отправился в Нью-Йорк по своим литературным делам. Соответственно, мисс Картерет начала готовиться к переезду из тетушкиного дома в Эвенвуд. Утром накануне ее отбытия мы пошли прогуляться в Гайд-парк. День выдался пасмурный, и уже через час, когда мы находились в одном из глухих уголков парка, внезапно хлынул дождь. В поисках укрытия мы бегом бросились к могучему дубу.

Несколько минут мы стояли, прижимаясь друг другу и хохоча как дети, под раскидистой кроной, в которой стрекотали дождевые струи. Потом с запада донесся глухой раскат грома, заставивший Эмили тревожно оглянуться вокруг.

— Здесь небезопасно, — испуганно промолвила она.

Я сказал, что никакой опасности нет и что гроза слишком далеко, чтобы беспокоиться.

— Но мне все равно страшно.

— Дорогая, для страха нет причин.

Несколько мгновений она молчала, а затем тихо проговорила, опустив глаза:

— Возможно, меня пугает не гроза, а смятение в моей душе.

В следующий миг я порывисто привлек Эмили к себе и почувствовал ароматное теплое дыхание, когда прижался губами к ее губам, сначала нежно, потом настойчиво. Ее тело, которое я некогда считал чуждым всякого желания, сейчас с готовностью, со страстью отозвалось на мое прикосновение и прижалось ко мне с такой силой, что я едва не потерял равновесие. Но она ни на миг не ослабила объятий. Я ощутил себя тонущим человеком, подхваченным бурным потоком, могучим и необратимым, и в считаные секунды вся жизнь пронеслась перед моими глазами, прежде чем я погрузился в блаженное забытье.

Задыхаясь, Эмили прильнула ко мне всем телом, в сбитой на затылок шляпке, с растрепанными волосами, с мокрым от дождя лицом.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, — прошептал я.

— И я тебя.

Положив голову мне на плечо, она нежно водила пальцами по моей шее сзади, и мы стояли в молчании, не размыкая объятий, покуда дождь не пошел на убыль.

— Ты будешь любить меня всегда? — чуть слышно проговорила она.

— Нужно ли спрашивать?

(обратно)

40. Nec scire fas est omnia[280]

С того дня я воспрянул духом и почувствовал себя бодрее, счастливее и беспечнее, чем когда-либо за все годы, минувшие со студенческой поры в Гейдельберге. Любая цель была мне по плечу теперь, когда я добился любви моей милой девочки! Мы договорились, что я приеду в Эвенвуд, как только она устроится на новом месте, и все остальное казалось отчаянно скучным и неинтересным по сравнению с этой перспективой. Но потом я получил письмо от мистера Тредголда, пристыдившее меня и заставившее вернуться мыслями ко всем заброшенным делам.

Дорогой Эдвард! Я чрезвычайно обеспокоился, когда Вы не приехали в Кентербери, как было условлено. Вот уже много недель от Вас ни слуху ни духу, а сейчас мистер Орр написал мне, что за последний месяц Вы ни разу не появлялись на Патерностер-роу, и я испугался, не приключилось с Вами какой беды. Мне стало гораздо лучше, как Вы видите по моему почерку и как могли бы удостовериться своими глазами. Но я все еще не в состоянии покинуть Кентербери, а потому прошу Вас написать мне по возможности скорее, дабы успокоить меня на Ваш счет.

Не стану упоминать здесь о другом вопросе, не выходящем у меня из головы со времени Вашего последнего визита, — я имею в виду, конечно же, замечание относительно предмета Ваших поисков, сделанное Вами перед самым уходом; скажу лишь, что данный вопрос представляется настолько важным, что с нашей с Вами стороны было бы крайне неразумно доверять бумаге любые соображения, касающиеся его. Надеюсь, Вы безотлагательно уведомите меня, когда мне следует ждать Вас здесь, дабы мы могли обсудить все с глазу на глаз.

Бог да благословит и защитит Вас, мой милый мальчик!

К. Тредголд

Письмо моего работодателя вернуло меня из царства грез к действительности, и я тотчас же отправился поездом в Кентербери.

Мистер Тредголд сидел в плетеном кресле под сиреневым кустом, в солнечном саду позади Марден-хауса. Колени у него были накрыты пледом, и он писал что-то в тетради, переплетенной в кожу. Его исхудалое лицо, затененное широкими полями шляпы, выглядело усталым, но прежняя учтивость манер отчасти вернулась к нему, о чем свидетельствовала лучезарная улыбка, которой он меня приветствовал.

— Эдвард, мой дорогой мальчик! Вы приехали. Присаживайтесь! Присаживайтесь же!

Речь у мистера Тредголда оставалась не совсем внятной, и я заметил, что руки у него слегка дрожали, когда он протирал монокль; но во всех прочих отношениях он производил впечатление вполне дееспособного человека. Не тратя времени на праздную болтовню, он сразу же сообщил мне, что в суд лорда-канцлера подано прошение об отмене ограничительных условий наследования имущества лорда Тансора и что в ожидании судебного решения составлено новое завещание, по которому Феб Даунт станет законным наследником его светлости.

— Лорд Тансор заявил всем заинтересованным лицам о своем желании ускорить дело, — сказал мистер Тредголд, — и хотя Фемиду нельзя поторопить, представляется очевидным, что она сочтет себя обязанной подобрать юбки и прибавить шагу. Ведение дела в суде лорд Тансор поручил сэру Джону Маунтиглу, и он проявит здесь обычное свое усердие, вне всяких сомнений. Думаю, вопрос будет решен к осени. А потому, Эдвард, если мы хотим предотвратить подписание завещания, нам необходимо пустить в ход некое сокрушительное оружие. Вы располагаете таким оружием?

— Я не располагаю ничем, кроме дневников своей приемной матери и письменного свидетельства мистера Картерета — а этого, как вы сказали, недостаточно для того, чтобы доказать законность моих притязаний. Но я твердо уверен, что знаю, где спрятано неоспоримое доказательство, и мне кажется, мистер Картерет разделял мою уверенность.

— И где же оно спрятано?

— В Эвенвудском мавзолее. В гробнице леди Тансор.

Монокль выпал из дрожащих пальцев мистера Тредголда.

— В гробнице леди Тансор! Но какие у вас основания для столь странного заключения?

Я рассказал про слова, которые мисс Имс написала на листке бумаги и прислала мистеру Картерету, — те же самые слова, что высечены на гробнице моей матери.

Мистер Тредголд снял шляпу и обхватил руками голову. После обоюдного продолжительного молчания он поднял на меня печальные голубые глаза.

— Как вы собираетесь поступить?

— С вашего позволения, я хотел бы проверить свое предположение.

— А если я не смогу вам позволить?

— Тогда, разумеется, я не предприму никаких дальнейших шагов.

— Дорогой Эдвард, вы всегда говорите правильные слова. — Лицо мистера Тредголда вновь прояснилось. — Я слишком долго защищал добрую память о ней. Картерет был прав. Она совершила преступление — и я стал ее соучастником. Она не имела права лишать вас принадлежащего вам по праву и отнимать у вас вашу семью. Я буду любить миледи до скончания дней, но пусть мертвые сами заботятся о себе. Я же теперь буду заботиться о вас — живом сыне моей возлюбленной. А потому я разрешаю вам сделать все, что необходимо для торжества правды. Возвращайтесь по возможности скорее, и да простит Бог нас обоих. Что-то мне зябко. Проводите меня в дом, пожалуйста.

Мистер Тредголд оперся на мою руку, и мы медленно двинулись по извилистой песчаной дорожке к дому, продолжая разговаривать.

— Одного я так и не понял, — сказал я, когда мы проходили через перголу, увитую бледно-желтыми розами. — Первопричины всего случившегося, о которой почему-то ни словом не упоминается ни в дневниках моей приемной матери, ни в письменных показаниях мистера Картерета.

— Полагаю, вы говорите об обстоятельствах, толкнувших леди Тансор на столь необычный поступок, — откликнулся мистер Тредголд.

— Да, совершенно верно. Что могло заставить знатную даму вроде леди Тансор отдать своего ребенка, рожденного в законном браке, на попечение другой женщины?

— Все очень просто. Она отказала мужу в том, чего он желал больше всего на свете, поскольку он отказал ей в том, что для нее было равно важно. Quid pro quo.[281] Вот и все дела.

Увидев недоумение на моем лице, он пустился в объяснения.

— Причиной всему стало обращение лорда Тансора с ее отцом. Мисс Фэйрмайл, как она звалась до замужества, отличалась редкостной красотой и происходила из старинного добропорядочного западноанглийского семейства. Но в части богатства и общественного положения Фэйрмайлы были не чета Дюпорам и им подобным. Она познакомилась с лордом Тансором в Лондоне, вскоре после того, как он унаследовал баронский титул. Его светлость был не из дамских угодников, но Лаура Фэйрмайл возбудила в нем интерес, и он принялся настойчиво ухаживать за ней, несмотря на свое невысокое мнение о ее семье. Благосклонности мисс Фэйрмайл добивалось много мужчин привлекательнее лорда Тансора, хотя ни один из них не мог предложить ей того, что мог предложить он. Похоже, как ни трудно представить такое, он питал к ней настоящую привязанность; хотя дело еще и в том, что он, всегда памятуя о своем общественном положении, хотел также обзавестись приятной во всех отношениях женой и послушной спутницей жизни, которая подарит ему желанного наследника… Он сделал предложение и получил согласие. Никто не винил мисс Фэйрмайл. Несходство характеров, неравенство в общественном положении — все казалось несущественным по сравнению с выгодами, извлеченными обоими из этого брачного союза. Ее светлость стала подлинным украшением своего мужа. О Эдвард, если бы вы видели миледи, когда она скакала бок о бок с супругом по Роттен-роу, в амазонке из светло-зеленого шелка и фиолетового бархата, в щегольской шляпке с развевающимися перьями! Она не упускала случая угодить лорду Тансору и во всем поддерживала его; и она пользовалась всеобщей любовью и восхищением в свете, что благоприятно отражалось на милорде… Однако прекрасный плод оказался с червоточиной. Вскоре стала явной роковая несовместимость их характеров и темпераментов. Милорд всегда держался холодно и отчужденно, а его жена оживляла любое общество своими шаловливыми повадками и звонким смехом; он предпочитал хранить свои мнения при себе, а она сплетничала без малейшего зазрения совести; его уважали, порой боялись, но не любили, а она вызывала у всех самое искреннее восхищение; он жил политическими и деловыми интересами, стремлением приумножить свое состояние, она же находила удовольствие в непритязательных развлечениях и обществе друзей, а превыше всего ценила нежную любовь, существовавшую между ней и ее родными, особенно отцом. Довольно скоро все эти расхождения обострились и углубились до такой степени, что в случае размолвок примирение стало невозможным. Взаимная приязнь, скреплявшая брак на первых порах, постепенно остыла, сменившись прохладной учтивостью на людях и ледяным молчанием наедине… Потом события приняли совсем уже неприятный оборот. Выходя замуж, мисс Фэйрмайл рассчитывала поправить отчаянное финансовое положение отца, полагая, что могущественные Дюпоры примут Фэйрмайлов в свои объятия, породнившись с ними через ее брак с лордом Тансором. Однако скоро ее постигло разочарование. Вместо того чтобы покрыть долги сэра Роберта, лорд Тансор просто выкупил закладные на дом и землю своего тестя в Черч-Лэнгтоне и снизил арендную плату за них; но когда сэр Роберт оказался не в состоянии вносить даже урезанные платежи, его светлость совершил единственный шаг, какой может совершить деловой человек в подобной ситуации: лишил своего тестя права пользования имуществом. Леди Тансор была в ярости; она упрашивала, умоляла, грозилась уйти от мужа, чуть не на коленях перед ним стояла — но все без толку. Лорд Тансор не пожелал сделать исключение из незыблемых правил, коими неизменно руководился во всех коммерческих предприятиях. Сэр Роберт не выполнил своих денежных обязательств. Его светлость почитал за непреложное правило в подобных случаях лишать должника права пользования имуществом. Он заявил, что и так проявил щедрость, дав тестю целый год на приведение в порядок своих дел, — в обычных обстоятельствах он не стал бы даже рассматривать такую возможность. Но с него довольно. Долг необходимо погасить… Эта история доконала сэра Роберта, которому пришлось продать дом, где он родился, вместе с жалкими остатками земельных владений и перебраться в тесный домишко в Таунтоне, оставив своего сына без наследства. В скором времени он умер — сломленный духом и убитый горем старик… Ее светлость, как я говорил, обожала своего отца. Она всегда и во всем покорялась воле супруга, но сейчас попросила его сделать одно-единственное исключение из правил, а он отказался. Она терзалась сознанием своего бессилия и полной бесправности. Немного погодя, однако, миледи поняла, что беременна, и в своем великом горе и гневе не удержалась от искушения отомстить мужу. Она решила не сообщать лорду Тансору о своем положении, а завершить месть самым ужасным образом: сговориться со своей ближайшей подругой, чтобы та вырастила ребенка как своего собственного.

Я заметил, что подобное наказание представляется несоразмерным преступлению.

— Возможно, вы правы, — согласился мистер Тредголд. — Но когда натура страстная встречает противодействие своим желаниям, последствия порой бывают самые тяжелые. Леди Тансор попросила мужа об одной-единственной милости. Человеку столь богатому ничего не стоило пойти на маленькую уступку для сохранения согласия в семье и списать долг ради своей жены. Но он не пожелал сделать это для нее, не пожелал даже думать об этом — и он лишь из приличия изобразил сожаление, когда сэр Роберт Фэйрмайл умер. Вероятно, это стало последней каплей.

Мы на минутку остановились перед крыльцом, чтобы мистер Тредголд перевел дыхание.

— Так, значит, то была простая месть?

— Месть? Да, но не простая. После замужества леди Тансор, заботясь о благе своей семьи, отказалась от своих взглядов, отчасти напоминавших якобинские. Она сама однажды сказала мне об этом и добавила, что хотела бы оградить своего ребенка от проклятья наследственного богатства и привилегий, безжалостно отнимающего у человека всякое право на простые человеческие чувства и родственные связи. Несомненно, данное замечание носило отвлеченный характер, но имело вполне конкретный смысл для нее, которая видела, как ее обожаемого отца свел в могилу представитель одного из древнейших и знатнейших родов в Англии, единственно из желания сохранить свое общественное положение. Миледи говорила, что не хочет, чтобы ее сын стал похож на своего отца, — спору нет, она своего добилась. Однако это благоприятное последствие не является оправданием поступку, совершенному ею — при моей помощи. Она понимала, что поступила дурно, но исправлять ошибку было не в ее характере, хотя она и попыталась загладить вину перед мужем единственным доступным ей образом: впоследствии родив ему долгожданного наследника. Но, увы, и этого сына милорд потерял, как вам известно.

Странное дело: чем больше я узнавал про леди Тансор, тем меньше ее понимал. Как непохожа была она на свою тихую, исполненную сознания долга подругу Симону Глайвер! Еще я подумал, что она ведь наказала не только своего мужа, но и меня тоже, когда отняла у меня, ни в чем не виноватого, возможность вести жизнь, предназначенную мне от рождения. Мистер Тредголд любил миледи и натурально был склонен рассматривать ее поступки в щадящем свете, соразмеряя тяжесть содеянного с весомостью полученного повода. Но хотя я страстно желал, чтобы меня признали сыном леди Тансор по имени и положению, я испытывал своего рода мрачное облегчение при мысли, что меня вырастила другая женщина и что теперь мне не придется выяснять, люблю ли я свою настоящую мать, как любил ее подругу.

Когда я помогал мистеру Тредголду подняться по ступенькам в дом, он спросил меня, люблю ли я по-прежнему мисс Картерет.

— Да, — улыбнулся я, — и похоже, буду любить вечно. — Затем я поведал о нашей прогулке в Гайд-парке и взаимном объяснении в любви.

— А вы открыли ей правду про себя? Ага, по лицу вижу, что нет. Как же вы можете быть уверены в чувствах мисс Картерет, если она даже не знает вашего подлинного имени?

— Она любит меня за мои личные качества, — ответил я, — а не за подлинное имя и не за положение, которое я займу, коли достигну своей цели, — ведь она не знает ни о первом, ни о втором. Именно поэтому я готов все рассказать ей.

— Я почти не знаком с леди, — сказал мистер Тредголд, когда мы вошли в дом, — но она, бесспорно, красива и умна. И если она отвечает вам полной взаимностью, вам поистине повезло. Однако я бы посоветовал вам хорошенько подумать, прежде чем доверять правду третьему лицу. Простите меня. Все-таки я адвокат и не могу не предполагать худшее. Осторожность у меня в крови.

— Я понимаю, сэр, что вы печетесь единственно о моих интересах. Но безрассудство мне не свойственно, как вам хорошо известно. Я приступаю к делу, только когда полностью уверен в благоприятном исходе.

— Значит, вы уверены в любви мисс Картерет и всецело ей доверяете?

— Да.

— Ну что ж, я выполнил свой адвокатский долг. Вас не свернуть с избранного пути, это очевидно; а у меня нет достаточно веских доводов, чтобы убедить влюбленного мужчину сохранять благоразумие, — видит Бог, я сам натворил немало глупостей во имя любви. Ладно, ничего не поделаешь. Уверен, вы напишете при первой же возможности. Ну, ступайте с моего благословения. Желаю вам успешно извлечь правду на свет божий, ибо она была скрыта слишком долго.

Я оставил мистера Тредголда у подножья лестницы в сумрачном холле — он схватился за перила одной рукой, а другой слабо помахал мне на прощание. Больше я никогда не видел славного джентльмена.

Моя милая девочка обещала написать мне из Эвенвуда, как только устроится на новом месте; но прошла неделя, потом другая, а весточки от нее все не приходило. Наконец я не выдержал и отправил Эмили короткое письмецо, где справлялся, все ли у нее в порядке, и изъявлял готовность приехать в Нортгемптоншир на следующей неделе. Я не сомневался, что ответ придет с обратной почтой, но меня опять ждало разочарование. Наконец, почти неделю спустя, я получил долгожданное послание.

Любовь моя! Благодарю за милое письмо, которое мне переслали сюда в Шрузбери.

Воображаю, как плохо ты думал обо мне! Но, дорогой мой, две недели назад я письменно уведомила тебя, что путешествую по Уэльсу с лордом и леди Тансор, покуда в Эвенвуде ведутся работы, — его светлость забрал в голову провести отопительные трубы, и легко представить, какие последствия это имело для мира и покоя обитателей дома. Пыль, грязь, шум не поддаются никакому описанию. Куда подевалось мое письмо, ума не приложу, но здешний народ не приучен к порядку, и надо полагать, оно просто где-то затерялось. Мы вернемся еще не скоро — работы закончатся по меньшей мере через месяц, и из Уэльса мы отправимся в какое-то унылое поместье, принадлежащее брату леди Тансор. Как бы мне хотелось сбежать отсюда! Но я пленница и должна беспрекословно выполнять волю своего хозяина — ведь теперь я полностью завишу от него, приютившего меня под своим кровом. Вдобавок он, похоже, находит неподдельное удовольствие в моем обществе (леди Т. ужасно скучная особа — все молчит и никогда не улыбается), а посему у меня действительно нет выбора и приходится справляться со своими чувствами. Они только и говорят, что о некоем господине, чье имя, уверена, мне нет нужды называть! Я жажду поскорее освободиться от своих тягостных обязанностей и вновь оказаться в объятиях мужчины, которого люблю больше всех на свете и буду любить вечно.

Я напишу сразу, как только станет известно, когда мы возвращаемся в Эвенвуд.

Твоя навеки

Э.

По меньшей мере месяц! Но это можно вынести. Я поцеловал слова, начертанные рукой возлюбленной: «Я жажду поскорее освободиться от своих тягостных обязанностей и вновь оказаться в объятиях мужчины, которого люблю больше всех на свете и буду любить вечно».

Как я провел несколько мучительно долгих недель, нет необходимости рассказывать в подробностях. Я вернулся к некоторым прежним своим занятиям — заново ознакомился с сочинениями самых трудных для понимания греческих философов, продолжил изучение алхимии и предался своей библиографической страсти. В лавке мистера Натта на Стрэнде[282] я купил экземпляр составленного доктором Даунтом каталога «Bibliotheca Duportiana» и по несколько часов в день просиживал над ним, забыв обо всем насвете. Жадно читая скрупулезные описания томов, я всякий раз с восторгом думал о недалеком будущем, когда вся библиотека перейдет в мое владение. Иногда я совершал ночные вылазки, чтобы унять своих демонов, но от раза к разу испытывал все меньше удовлетворения и вскоре превратился в настоящего отшельника, довольствуясь сугубо интеллектуальными наслаждениями, если не считать редких ужинов с Легрисом в «Корабле и черепахе».

Письмо от моей милой девочки пришло в первую неделю августа, а через несколько недель я получил еще одно, из Линкольншира, куда Тансоры перебрались по приглашению графа Ньюаркского. Сама любовь и нежность, она горько сетовала на обстоятельства, разлучившие ее с самым дорогим на свете человеком, и сердце мое исполнялось ликования при мысли, что она принадлежит мне. «Будь у меня крылья, — писала Эмили во втором письме, — я бы полетела со скоростью ангелов, чтобы оказаться рядом со своим возлюбленным, пусть всего лишь на краткий миг».

Наконец Эвенвудская усадьба была готова вновь принять своего знатного владельца, и во вторую неделю сентября я получил записку с сообщением, что мисс Картерет будет рада видеть меня в Нортгемптоншире в любой удобный мне день и час.

По моем прибытии меня проводили на второй этаж, в длинную комнату с низким потолком, расположенную над библиотекой; в первую очередь внимание здесь привлекали четыре старинных арочных окна, выходящих на террасу внизу. Несколько мгновений я стоял неподвижно, взволнованный мыслью, что некогда в этих вот покоях обитала моя мать, леди Тансор. За приотворенной дверью в дальнем конце комнаты я увидел резную кровать — ту самую кровать, на которую много лет назад отец Джона Брайна положил мою несчастную преступную родительницу, обезумевшую от горя и угрызений совести, и с которой она уже никогда не встала. В следующий миг из этой двери выбежала моя милая девочка, бросилась ко мне и заключила в страстные объятия. После горячечно-нежных словоизлияний мы сели на диванчик у арочного окна, откуда открывался вид на парк, простирающийся за английскими садами до Храма Ветров, озеро и далекие леса.

— Три долгих месяца! Как же я тосковал по тебе! — вскричал я, пылко целуя руку Эмили.

— Разлука с любимым — мучительнейшая пытка, — отвечала она. — Никогда не думала, что буду так страдать. Но все страдания рано или поздно кончаются. Мой возлюбленный снова со мной, и я самая счастливая женщина на свете. С твоего позволения, дорогой, я отлучусь ненадолго? — С этими словами она убежала обратно в спальню и закрыла за собой дверь.

Несколько минут я ждал, чувствуя себя немного глупо и неловко. Наконец Эмили вернулась, слегка раскрасневшаяся и с книгой в руке.

— Я принесла тебе подарок. — Она протянула мне книгу.

Это оказался сборник шекспировских поэм под редакцией Гилдона.[283]

— В ссылке все мои мысли занимала любовь, — сказала Эмили, — и этот томик служил мне постоянным утешением. Отныне в пору разлуки ты сможешь читать его и находить облегчение в сознании, что здесь на каждой странице мои слезы. Я подчеркнула строки, особенно меня утешавшие. А теперь расскажи, чем ты занимался со времени нашей последней встречи.

Мы продолжали разговаривать, покуда не начал меркнуть свет дня, — тогда моя милая девочка сказала, что должна вызвать служанку и переодеться к ужину.

— К сожалению, я не могу пригласить тебя присоединиться к нам, — со вздохом промолвила она, когда мы направились к двери. — Но ты же понимаешь: теперь я гостья лорда Тансора.

— Разумеется, — ответил я. — Когда мне можно прийти снова?

— Завтра. Приходи завтра.

Спускаясь по лестнице, я столкнулся с Лиззи. Она была с другой служанкой, а потому не попыталась заговорить со мной, лишь слегка присела и прошла мимо. Уже в вестибюле я обернулся и увидел, что она стоит на лестничной площадке и смотрит мне вслед странным встревоженным взглядом, глубоко меня озадачившим.

Я возвратился в гостиницу «Дюпор-армз» в Истоне, хотя совершенно не помню ни как шел обратно, ни что ел на ужин, ни чем занимался вечером.

На следующий день я опять явился в Эвенвуд, согласно договоренности, только на сей раз, следуя указанию моей милой девочки, поднялся к ней сам — по узкой винтовой лестнице, что находилась сразу за дверью, мимо которой пролегала мощеная дорожка, отходящая от Библиотечной террасы и огибающая башню Хэмнита. И снова мы сидели на диванчике у окна, болтая и смеясь, покуда служанка не принесла свечи.

— Сегодня с нами ужинают сэр Хайд Тисдейл и его жеманная дочь, — вздохнула Эмили. — Она глупа как пробка, и ее новоиспеченный муженек ничем не лучше. Право слово, я понятия не имею, о чем с ними разговаривать. Но поскольку леди Тансор совершенно не справляется с ролью хозяйки дома, мне предоставлена высокая честь развлекать гостей ее супруга, и сейчас я должна поспешить прочь, дабы исполнить волю милорда. О Эдвард, если бы только я не была так обязана лорду Тансору! Я чуть не плачу, как подумаю, что мне приходится быть у него на побегушках. А что станется со мной, когда он умрет? Не для такой жизни я родилась, но что я могу поделать? После смерти отца я осталась одна-одинешенька.

Она печально опустила голову, и сердце мое забилось учащенно. Время настало. Сейчас. Откройся ей сейчас.

— Милая моя… — Я нежно погладил Эмили по волосам. — Забудь все свои тревоги. У тебя другое будущее.

— Как тебя понимать?

— Я твое будущее, а ты — мое.

— Эдвард, дорогой, ты говоришь загадками. Объяснись проще, любимый.

— Проще? Хорошо. Вот, пожалуйста, проще некуда. Меня зовут не Эдвард Глэпторн. Мое имя Эдвард Дюпор, и я сын лорда Тансора.

(обратно)

41. Resurgam[284]

Эмили слушала меня не перебивая. Я не упустил ни единой подробности и рассказал все без изъятия: как леди Тансор вступила в сговор с моей приемной матерью; как я вырос в Сэндчерче под именем Эдварда Глайвера; как познакомился с Даунтом в Итоне и как он впоследствии предал меня; как я узнал правду о своем рождении из дневников приемной матери и как по сей день продолжаю искать неоспоримое доказательство, которое позволит мне заявить о своих законных правах урожденного Дюпора. Еще я поведал, как впервые приехал в Лондон под именем Эдварда Глэпторна, чтобы получить у мистера Тредголда сведения касательно соглашения, заключенного между леди Тансор и моей приемной матерью, и как сохранил вымышленное имя, когда старший компаньон предложил мне работу. Напоследок я рассказал о низменных наклонностях Даунта и его преступной деятельности в сообщничестве с Плакроузом и Петтингейлом. С каждым следующим словом правды я становился чище душою и испытывал блаженное облегчение, избавляясь наконец от тяжкого бремени лжи.

Когда я закончил, Эмили подошла к окну и устремила взор вдаль, за сумеречный парк. Я взволнованно ждал.

— Все это просто в голове не укладывается, — после долгой паузы проговорила она. — Хотя теперь я, по крайней мере, понимаю твой повышенный интерес к мистеру Фебу Даунту. Сын лорда Тансора — возможно ли такое? О!.. — Она тихо вскрикнула и поднесла руку к губам. — Кузены! Мы с тобой кузены! — Она повернулась ко мне. — Почему ты не рассказал мне раньше?

— Эмили, дорогая, не сердись. Я хотел, безумно хотел довериться тебе — но, когда на карту поставлено столь многое, разве мог я открыть свою тайну, не зная наверное, что ты отвечаешь мне взаимностью? Сейчас же, когда твои письма, все твои нежные слова, обращенные ко мне, все счастливые минуты, проведенные с тобой вместе, окончательно и бесповоротно убедили меня, что твоя любовь ко мне столь же сильна и нерушима, как моя любовь к тебе, — сейчас, разумеется, все стало совсем иначе. Истинная любовь необходимо предполагает полное доверие и искренность. Теперь между нами не может быть никаких секретов. Когда мы поженимся…

— Поженимся? — Она чуть пошатнулась, и я поспешно заключил ее в объятия.

— Ты ведь хочешь этого, душа моя?

Эмили медленно кивнула. В глазах у нее стояли слезы.

— Конечно, — тихо вымолвила она. — Я хочу этого больше всего на свете. Просто я не позволяла себе надеяться, что ты сделаешь мне предложение. — Она подняла на меня прекрасные глаза, полные слез. — Но ведь мы с тобой не можем пожениться, покуда ты не докажешь, что являешься сыном лорда Тансора?

— Да, ты права, — признал я. — Но когда этот день придет — а он непременно придет, — ты обретешь полную независимость от его светлости, ибо станешь супругой будущего двадцать шестого барона Тансора.

— О Эдвард, скорее бы! — воскликнула она и расплакалась — от радости, вызванной последними моими словами, пусть к ней и примешивались вполне естественные опасения.

— Безусловно, ты понимаешь, любимая, — сказал я, прижимая Эмили к своей груди, — насколько необходимо нам хранить в строжайшей тайне все мои признания — никому о них ни слова, ни полсловечка. И нам нужно до поры до времени держать в секрете наши встречи. Ибо если Даунт узнает, что под именем Эдварда Глэпторна скрывается Эдвард Дюпор, моя жизнь — а возможно, и твоя — окажется под угрозой.

— Угроза? Со стороны мистера Даунта?

— Да, любимая, со стороны Даунта. Он много гнуснейший злодей, чем ты думаешь.

— В каком смысле?

— Не требуй от меня объяснений.

— О чем ты? Почему ты не хочешь говорить? Скажи мне, скажи!

С безумным видом она принялась ходить кругами посреди комнаты, охваченная тем же странным возбуждением, какое я наблюдал в Храме Ветров. Я усадил Эмили на диванчик у окна и взял ее руку.

— Я думаю, что Даунт повинен в нападении на твоего отца.

Я ожидал бурного взрыва эмоций, но она просто покачнулась и стала медленно падать на меня, в обмороке. Я подхватил Эмили и уложил на диванчик. Она была бледнее смерти, и ее руки странно подергивались, словно под воздействием гальванического тока. Я уже собирался позвать на помощь, когда она открыла глаза.

Понемногу к ней начал возвращаться обычный цвет лица, и она сумела выпить пару глотков вина, которые помогли ей постепенно прийти в чувство, хотя она еще не оправилась от глубокого потрясения, вызванного моими словами про Даунта и последующим рассказом о документах, находившихся при мистере Картерете в момент нападения, а равно о причине, побудившей Даунта пойти на столь отчаянный шаг, лишь бы заполучить бумаги.

— Я не говорю, что Даунт намеревался убить твоего отца, — сказал я. — На самом деле я думаю, он не ставил такой цели. Но я уверен, что он приказал Плакроузу напасть на него, дабы завладеть документами, подтверждающими существование законного наследника.

Потом Эмили спросила, откуда мне известно, что именно отец вез в сумке, и пришла в сильнейшее волнение, когда я рассказал о письменном свидетельстве мистера Картерета.

— А вдруг Даунт приберет к рукам и этот документ? Разве тогда ты сможешь рассчитывать на успех своего дела?

— Он не найдет его, — сказал я с самоуверенной улыбкой.

Еще до отъезда в Эвенвуд я четко осознал, что письменное показание мистера Картерета и черные книжицы с дневниковыми записями моей приемной матери теперь необходимо хранить в абсолютно надежном месте. Мои комнаты на Темпл-стрит всегда накрепко запирались, но на любой замок найдется отмычка. Вдобавок меня беспокоила мысль о втором ключе, находившемся в пользовании миссис Грейнджер: а что, если на нее нападут? И еще имелся Джукс, которого я уже подозревал в том, что он рылся в моих бумагах. Посему я решил попросить свою возлюбленную — когда сделаю свое признание и получу прощение за то, что утаивал от нее столь многое, — стать хранительницей бесценных документов.

— Почему ты так уверен, что не найдет? — спросила она, по-прежнему с явным беспокойством.

Я сказал, что отдал копию письменного свидетельства мистеру Тредголду, а оригинал и матушкины дневники собираюсь хранить в месте, недосягаемом для Даунта.

— Но где же, милый мой? — вскричала она с трогательной тревогой.

— Здесь, — ответил я. — Здесь, у тебя.

На прелестном лице Эмили отразилось облегчение.

— Да, да, — выдохнула она. — Конечно, ты прав! Даунту в жизни не придет на ум искать здесь. У него никогда не возникнет повода явиться в мои покои, и он не может узнать, что ты доверил мне свою тайну. Но я все равно боюсь за тебя, любимый, и буду бояться, покуда ты не привезешь документы из Лондона.

Я поцеловал руку Эмили и сказал, что не стану терять времени и завтра же утром съезжу в Лондон за письменным свидетельством и дневниками.

— Где мы будем хранить их? — спросил я.

Она на мгновение задумалась, потом просияла, осененная какой-то мыслью.

— Вот здесь. — Она подбежала к маленькому овальному портрету Энтони Дюпора,[285] младшего брата двадцать первого барона, в детстве. Сняв картину со стены, она открыла маленький потайной шкапчик. — Это подойдет?

Я обследовал шкапчик и сказал, что лучше места не найти.

— Значит, этот вопрос решен. — Эмили закрыла дверцу и повесила портрет обратно на стену.

Мы еще немного посидели у окна, держась за руки и тихо разговаривая, соединенные самой глубокой душевной близостью, какая только возможна между влюбленными. Она называла меня своим драгоценным возлюбленным. Я называл ее своим ангелом. Потом мы поцеловались на прощанье.

— Милая моя девочка, — прошептал я. — Ты уверена, что хочешь взять документы на хранение? Может, все-таки лучше положить их в банк? Если Даунт узнает…

Эмили прижала пальчик к моим губам, останавливая меня.

— Дорогой Эдвард, ты попросил меня об этой услуге, и я согласилась. Отныне и впредь я твердо намерена по мере сил выполнять любые твои просьбы. — Она тихо рассмеялась. — Ведь скоро, надеюсь, мне придется почитать и слушаться тебя в горе и радости, в болезни и здравии — так почему бы не начать прямо сейчас? В конце концов, ты просишь меня о столь незначительной услуге, а я готова сделать все — все — для любимого человека.

Она дошла со мной до двери, и мы поцеловались в последний раз.

— Возвращайся скорее, любовь моя, — прошептала она. — Я буду считать минуты до твоего возвращения.

Никем не замеченный, я покинул здание новым путем — спустился по узкой винтовой лестнице и вышел на дорожку, огибающую башню Хэмнита.

У Южных ворот парка я остановился. За рощей проглядывал вдовий особняк; в гостиной и одной из верхних комнат горел свет. Поддавшись внезапному порыву, я двинулся по окружной тропе к конюшенному двору. Мне повезло: дверь амуничника оказалась открытой настежь, и из нее падал прямоугольник бледного света.

— Добрый вечер, Брайн.

Он вязал метлу, когда я вошел, и удивленно обернулся на мой голос.

— Мистер Глэпторн, сэр! Я… мы вас не ждали.

— И ты меня не видел, — сказал я, затворяя за собой дверь. — Ты изготовил дубликат ключа, как я просил?

— Да, сэр. — Брайн выдвинул ящик старого комода, извлек оттуда ключ и протянул мне.

— Мне понадобятся кое-какие инструменты. Сможешь достать? И фонарь.

— Инструменты? Ну да, конечно, сэр.

Я уточнил, что именно мне нужно; он удалился в смежное помещение и вернулся через несколько минут с сумкой, где лежали необходимые инструменты, и фонарем «бычий глаз».[286]

— Запомни, Брайн: меня здесь не было. Ты все понял? — Я вручил малому обычное вознаграждение.

— Да, сэр. Конечно, сэр.

Уже через несколько минут, с сумкой за плечом, я шагал по песчаной верховой дорожке, тянувшейся вдоль парковой ограды. Был тот печальный час суток, когда гаснет последний свет дня и бледные сумерки начинают отступать под натиском тьмы. Где-то впереди тявкала лисица; прохладный слабый ветер волновал кроны деревьев, росших вдоль тропы, что ответвлялась от верховой дорожки и вела к мавзолею. Любимая девочка занимала все мои мысли, но, когда я приблизился к одинокому зданию и подумал о предстоящем мне деле, от моей безумной радости не осталось и следа.

«Sursum Corda». Посылая мистеру Картерету листок с этими словами, мисс Имс определенно хотела сказать, что за плитой, где они начертаны, сокрыто нечто исключительно важное. Я интуитивно пришел к такому заключению и теперь собирался действовать в соответствии с ним. Но я холодел от ужаса при мысли, что мне придется залезть в гробницу моей матери, не имея ни малейшего понятия, что именно я ищу. Я молился, чтобы предмет моих поисков, если он действительно спрятан там, находился непосредственно в локуле. А вдруг он в гробу? Такого кошмара даже мне не вынести.

Я вошел в мавзолей, отомкнув полученным от Брайна ключом массивную двустворную дверь, и приступил к работе.

Было уже за полночь, когда плита, закрывавшая локулу моей матери, поддалась наконец под моим зубилом. Взломать оградительную решетку локулы мне не составило особого труда, но я потратил почти час, чтобы выбить из кладки прямоугольную плиту, и все свои силы, чтобы вытащить ее и положить на пол. Управившись наконец с этим делом, я посветил в погребальную камеру фонарем, захваченным в амуничнике.

Почти всю полость занимал простой дубовый гроб, стоявший там продольно. Подняв фонарь чуть выше, я разглядел незатейливую медную табличку с именем «Лаура Роуз Дюпор», привинченную к гробовой крышке. Между крышкой и сводчатым перекрытием погребальной ниши оставался примерно фут, а между дальней стенкой локулы и самим гробом не более двух-трех дюймов; однако с одной и другой стороны от него оставались щели шириной восемь-девять дюймов. Опустившись на колени у изножья гроба, я просунул руку в темную щель, но нашарил там лишь известковую крошку да паутину. Переместившись к другой стороне погребальной камеры, я снова запустил в нее руку.

Поначалу я не нащупал там ничего, но потом пальцы мои наткнулись на что-то мягкое и рассыпчатое, похожее на прядь слежалых волос. Отдернув руку, я схватил фонарь и заглянул внутрь.

Из узкой щели между продольной стенкой локулы и гробом торчал кусок отделанной бахромой ткани — вероятно, шали. Захватив ладонью дальний угол гроба, я потянул его на себя, но он не сдвинулся с места. Я поднапрягся и потянул еще раз — с тем же успехом. Улегшись на бок, я засунул руку по возможности дальше за угол гроба и принялся осторожно дергать, тащить, перебирая пальцами. Наконец я извлек находку из локулы и положил на пол рядом с фонарем, облегченно вздохнув при мысли, что мне не пришлось вскрывать гроб.

Это действительно оказалась шаль с бахромой — пестрая шаль, в свое время туго свернутая и засунутая за гроб. Поначалу она не вызвала у меня особого интереса, но, когда я начал разворачивать ее, стало ясно, что в ней находятся какие-то предметы. Я расстелил шаль на полу.

В ней оказался еще один сверток, из белого полотна, где я с изумлением обнаружил искусно расшитую крестильную рубашку для младенца, пару крохотных шелковых туфелек и маленькую книжку в красном сафьяновом переплете. Последнюю я мигом опознал: первое издание «Суждений» Фелтема, напечатанное в формате дуодецимо по заказу Сейла[287] около 1623 года. На ней стоял экслибрис двадцать третьего барона Тансора, Уильяма. Вне всяких сомнений, именно этот томик мать попросила принести ей из библиотеки незадолго до своей смерти в 1824 году. Теперь объяснилось, почему доктор Даунт при составлении каталога не сумел установить местонахождение «Суждений» с иллюстрациями Берсталла. Но кто положил сюда книгу и зачем?

Представлялось очевидным, что она, вместе с остальными предметами, является своего рода посланием, содержит какой-то смысл. Хотя книга пролежала здесь свыше тридцати лет, она на удивление хорошо сохранилась, ибо в погребальной камере было чисто и сухо. Я внимательно разглядел титульный лист: «Суждения: религиозные, моральные, политические». Не обнаружив там никаких надписей, я начал медленно переворачивать страницы, пробегая глазами каждое из ста пронумерованных эссе, — никаких комментариев или пометок на полях, и между страницами ничего не вложено. Но уже закрыв книгу, я заметил, что задняя обложка прилегает не плотно. А потом увидел, почему так: на задний форзац был аккуратно наклеен лист бумаги. При ближайшем рассмотрении я понял, что между фальшивым и настоящим форзацами что-то вложено.

Я достал карманный ножик и осторожно поддел лезвием фальшивую страницу. Она оказалась приклеена не крепко и вскоре отделилась, явив взору два сложенных листа тонкой бумаги.

Воистину верно, что желание исполнившееся приятно для души.[288] Смотрите же, как мои труды вознаградились наконец! На первом листе содержались следующие слова:

К моему возлюбленному сыну

Я пишу сии строки, поскольку не могу оставить тебя, не оставив также краткого письменного свидетельства о правде. Когда ты увидишь меня в следующий раз, я буду для тебя чужим человеком. Я поручила тебя заботам другой женщины и молю Бога, чтобы ты никогда не узнал, что не она произвела тебя на свет. И все же совесть заставляет меня написать несколько слов, хотя я намерена хранить написанное при себе, покуда Господь не призовет меня в лучший из миров. Возможно, однажды этот листок бумаги попадет в твои руки или будет найден совершенно посторонними людьми спустя века, когда всякая память об этих событиях исчезнет. Возможно, он обратится в прах вместе с моими костями, и ты будешь жить в неведении о подлинном своем имени и происхождении. Я поручаю судьбу моего послания Богу, на чью милость отдаю и свою грешную душу.

Ты крепко спишь в плетеной корзинке мадам Бертран — славной дамы, сердечно отнесшейся к нам здесь, в Динане. Погода сегодня жаркая, но во дворе прохладно, и плеск фонтана услаждает слух.

Итак, мой милый малыш, хотя ты спишь и видишь сны (о чем — не представляю) и хотя ты еще не знаешь, что значит жить, дышать и думать, и хотя ты не понимаешь меня, даже когда открываешь свои черные глазки и слышишь мой голос, я все же хочу сказать тебе три важные вещи так, как если бы ты ясно понимал каждое мое слово.

Первое: особа, перед коей тебе предстоит выполнять сыновний долг, является моей давней и самой близкой подругой. Я молюсь, чтобы ты любил и почитал свою приемную мать, всегда обращался с ней хорошо, никогда не презрел память о ней и не возненавидел ее за любовь ко мне. И помни: дружба и преданность по-настоящему проверяются лишь в отчаянных обстоятельствах. Так сказал автор одной небольшой книги, которая часто приносила мне утешение в последние недели и к которой я буду часто обращаться в будущем.[289] Я молюсь, чтобы ты обрел такого же верного друга. Я знала в жизни много радостей, но воистину дружба с ней была величайшей из них.

Второе: имя, что ты носишь сейчас, не подлинное твое имя — но не презирай его. В качестве Эдварда Глайвера ты должен найти собственный путь в жизни, полагаясь только лишь на достоинства и таланты, дарованные тебе Господом. В качестве Эдварда Дюпора ты бы ездил в огромных каретах и ел с золотых блюд не по своим заслугам, а единственно потому, что ты сын человека, обладающего огромным наследственным богатством и властью. Не думай, что подобные вещи приносят счастье или что нельзя найти удовлетворение в честном труде и нехитрых радостях. Раньше я так думала, но потом осознала свою ошибку. Богатство и сытая жизнь превратили меня в пустышку, в мыльный пузырь, в бездумного мотылька. Сейчас я содрогаюсь от отвращения, вспоминая себя прежнюю. Нет, не такого я желаю тебе — да и себе теперь. Посему гордись своим принятым именем, прославь его своими усилиями, дабы твои дети в свой черед гордились им.

Третье: не питай ко мне ненависти. Ненавидь только то, что заставило меня пойти на такой шаг. И не думай, что я отказалась от тебя из равнодушия или хуже. Я поступила так из великой любви к тебе, ибо не хочу увидеть, как тебя развращает голубая кровь, развратившая твоего отца и столь много для него значащая; не хочу увидеть, как тебя превращает в нравственного калеку слепая родовая гордыня, от которой я таким образом пытаюсь оградить тебя.

Но я сознаю, сколь тяжкий грех совершаю, лишая тебя многих жизненных благ, а своего мужа — желанного наследника, а потому я вверила все в руки Господа. Коли Всевышнему будет угодно привести тебя к правде, я обещаю перед смертью позаботиться обо всех необходимых доказательствах, которые понадобятся тебе, чтобы восстановить свое подлинное имя, если ты пожелаешь, — хотя я молю Его, своего грядущего судию, чтобы ты не возымел такого желания и нашел в себе силы отречься от положенного тебе по праву рождения.

Спи же, мой прелестный малыш. Когда ты проснешься, меня уже здесь не будет. Ты никогда не узнаешь, что я твоя мать, но ты для меня навсегда останешься сыном.

Твоя вечно любящая мать

Л. Р. Дюпор

Июнь 1820 г., Динан

На втором листе бумаги было лишь несколько строк, написанных нетвердым, дрожащим почерком.

К моему возлюбленному сыну

Во исполнение данного тебе обещания я оставила ключ, призванный открыть тайну твоей подлинной личности. Если Бог в мудрости и милости своей приведет тебя к нему, воспользуйся им или уничтожь его в согласии с велением своего сердца.

Я плакала, когда в последний раз приезжала повидать тебя; ты играл у моих ног, прелестный крепкий малыш, каким обещал стать с самого рождения. Больше я никогда не увижу тебя — до дня, когда земля отдаст своих мертвецов и мы с тобой воссоединимся в вечности.

В глазах меркнет. Больше не могу писать. Сердце мое исполнено боли.

Твоя мать

Л. Р. Дюпор

Внизу страницы, другой рукой, было написано следующее:

Она скончалась вчера. В шаль, что была на ней, когда я закрыла ей глаза, я заверну письма к ее потерянному сыну (последние слова, написанные ею в жизни), два свидетельства его рождения, а также книжечку, в которой она находила великое утешение и которую хотела бы оставить своему возлюбленному чаду. Она доверила Богу явить эти вещи из могильной тьмы на свет дня, коли на то будет Его воля. Это последняя моя услуга ей. Да упокоит Господь ее душу.

Дж. И. 1824

Почерк принадлежал, конечно же, Джулии Имс, которая перед собственной своей смертью начертала на листке бумаги два слова, высеченные на гробнице подруги, и отослала мистеру Картерету, дабы таким образом дать ключ к разгадке тайны, что она хранила много лет. Как она умудрилась спрятать завернутые в шаль предметы за гроб, прежде чем локулу замуровали, я совершенно не представлял, — но они находились передо мной. Похоже, Всемогущий, при небольшой помощи мисс Джулии Имс, явил Свою волю.

Я перечитал письма матери, напряженно размышляя над каждым словом, особенно над первой фразой второго письма: «Во исполнение данного тебе обещания я оставила ключ, призванный открыть тайну твоей подлинной личности». Поначалу я решил, что эту загадку мне в жизни не разгадать; потом я еще раз хорошенько подумал над словами «ты играл у моих ног» — и внезапно все самым чудесным, самым восхитительным образом встало на свои места.

Перед моим мысленным взором возник образ мисс Лэмб: печальной, худой мисс Лэмб, которая нежно проводит длинными пальцами по моей щеке, когда я играю возле ее ног с флотилией деревянных корабликов, выструганных для меня Билликом. Проходит минута, и в памяти всплывает еще одно воспоминание о ней: «Подарок от давней подруги, которая очень любила тебя, но уже никогда больше не увидит». И наконец последнее воспоминание: найденная мистером Картеретом в бумагах моей матери квитанция на изготовление шкатулки красного дерева неким мистером Джеймсом Бичем, плотником с Черч-хилл в Истоне. Двести золотых соверенов — в шкатулке красного дерева, что по сей день стоит на каминной полке в комнатах на Темпл-стрит. Что еще в ней содержится?

В состоянии крайнего возбуждения, несказанно обрадованный находкой и исполненный ликования, что загадка разгадана, я устанавливаю на место плиту от локулы, а потом с минуту стою неподвижно, пристально рассматривая высеченную на ней надпись. Странно сознавать, что моя мать лежит всего в нескольких футах от меня, в холодной узкой полости, заключенная в свинец и дерево, но что она все же сейчас говорила со мной, своим голосом, через письма, зажатые в моей руке. Слезы струятся по моим щекам, и я падаю на колени. Что я чувствую? Восторг от своего триумфа, само собой, но также гнев на мать, совершившую столь безрассудный и эгоистичный поступок, и любовь к женщине, чьим заботам я был поручен в младенчестве. Я думаю о незаконченном портрете в рабочем кабинете мистера Картерета и вспоминаю бесподобную, надменную красоту миледи, а потом думаю о ее подруге, Симоне Глайвер, вечно склоненной над письменным столом, пишущей свои романы, хранящей свои тайны. Узнав правду о своем рождении, я поначалу вознегодовал на нее за слепую преданность безрассудной подруге, но я был не прав. Когда-то я называл ее своей матерью. Как мне называть ее теперь? Пусть не она выносила меня во чреве, но она заботилась обо мне, бранила за провинности, защищала, утешала и нежно любила меня. Так кто же она, если не самая настоящая мать?

Однако я был благодарен Лауре Тансор, что она вняла голосу совести, и был благодарен мисс Имс, что она послала мистеру Картерету подсказку, позволившую мне избавиться от тяжкого бремени притворства. Ключи от вожделенного царства теперь находились в моем владении, и я наконец обрел возможность предстать перед миром в качестве Эдварда Дюпора, жениться на моей милой девочке и низвергнуть моего врага.

(обратно)

42. Apparatus belli[290]

Войдя в свою гостиную на Темпл-стрит, я тотчас подхожу к каминной полке, хватаю шкатулку красного дерева и отношу к рабочему столу.

Она кажется пустой, но теперь я уверен, что это не так. Я трясу шкатулку и принимаюсь обследовать острием складного ножа. Проходит минута, потом другая, но я, теперь ощупывая каждый дюйм поверхности пальцами, твердо знаю, что рано или поздно тайник найдется.

Так оно и случается. Я уже дюжину раз повернул в одну и другую сторону крохотный ключик в гербовом щите, но безрезультатно. Сейчас же, когда я немного вытаскиваю ключик из скважины и осторожно пробую повернуть еще раз, он сцепляется с каким-то механизмом и происходит чудо: под темной полосой внизу шкатулки с тихим щелчком выезжает маленький ящичек. Тайник устроен столь хитроумно, что я дивлюсь мастерству провинциального столяра мистера Джеймса Бича.

Ящичек достаточно велик, чтобы в нем поместилось два сложенных документа, которые я теперь извлекаю и разворачиваю на столе, дрожа от волнения.

Первый оказывается аффидевитом, написанным рукой моей матери, подтвержденным присягой и заверенным в присутствии реннского нотариуса. Он датирован 5 июня 1820 года и содержит краткое, но категоричное заявление, что ребенок, появившийся на свет 9 мая 1820 года в доме мадам Г. де Кебриак по адресу «Отель де Кебриак», рю де Шапитр, Ренн, является законнорожденным сыном Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора из Эвенвуда, графство Нортгемптоншир, и его супруги Лауры Роуз; и что упомянутый ребенок, Эдвард Чарльз Дюпор, по желанию его матери, вышеназванной Лауры Роуз Дюпор, был передан на постоянное попечение миссис Симоны Глайвер, жены капитана Эдварда Глайвера, отставного офицера 11-го драгунского полка, проживающей в Сэндчерче, графство Дорсет, дабы она воспитала его как родного сына. Рядом с подписью моей матери — удостоверенной мадам де Кебриак и еще одной особой, чье имя мне не разобрать, — стоит маленькая восковая печать с оттиском герба Дюпоров, вероятно, сделанным кольцом с печаткой. К аффидевиту прилагается свидетельство о моем крещении в церкви Сент-Ксавье 19 марта 1820 года, заверенное двумя подписями.

Теперь, когда у меня на руках эти два документа вкупе с письменным показанием мистера Картерета, письмами, извлеченными из гробницы леди Тансор, и дневниками моей приемной матери, я полностью вооружен и непобедим. До позднего вечера я сижу за столом, выписывая из матушкиных дневников пассажи, имеющие прямое отношение к моему делу, — все выписки и копии остальных важных документов я вклеиваю в особую тетрадь. Потом, сделав запись в своем собственном дневнике, я откидываюсь на спинку кресла и крепко засыпаю.

Когда я пробудился, замерзший и голодный, моей первой мыслью было, что бумаги, обнаруженные в гробнице леди Тансор и в потайном ящичке шкатулки красного дерева, мне просто-напросто приснились. Но нет, они лежали на столе, два письма и заверенный подписью аффидевит, зримые и осязаемые. Вот они, золотые стрелы, оперенные правдой, готовые пронзить подлое сердце Феба Даунта. После стольких лет я получил наконец в свои руки средство, чтобы уничтожить заклятого врага и занять свое законное место под солнцем. Скоро наступит день, когда я навсегда оставлю в прошлом нынешнюю жалкую жизнь, беспокойную и двуличную, и вступлю в царство счастья, уготованное мне Великим Кузнецом, рука об руку с моей возлюбленной.

Первым делом я написал мистеру Тредголду: сообщил, что моя догадка получила триумфальное подтверждение, и приложил к посланию копии, снятые с новых документов. Покончив с этим, я вышел из дома, чтобы сытно позавтракать.

На следующий день, в понедельник, я с утра вернулся в Эвенвуд.

Удостоверившись, что меня никто не видит, я снова поднялся по винтовой лестнице к покоям моей милой девочки. В коридоре на выходе с лестничной площадки я столкнулся с Лиззи Брайн. Проворно отступив назад, я поманил ее к себе.

— У вас есть какие-нибудь новости для меня, Лиззи?

— Право, даже не знаю, сэр.

— Что ты имеешь в виду?

— Только одно, сэр. В прошлый раз, когда мы с вами встретились на лестнице, при Ханне Браун…

— Да?

— Ну, тогда я не могла взять да сказать вам, сэр, но потом решила, что вам все равно надобно знать.

— Лиззи, это на вас непохоже, — строго заметил я. — Вы изъясняетесь невнятно, как ваш брат. Бога ради, говорите прямо!

— Прошу прощения, сэр. Постараюсь повразумительнее. В общем, так. Я увидала, как вы вошли в передний двор, из вон того окна, что напротив двери моей госпожи. Но чуть раньше, когда я поднималась по этой самой лестнице, я видела, как в комнату мисс Картерет входит какой-то джентльмен. Я шла в прачечную, но знала, что вы уже через минуту будете в гостиной госпожи. А потому, когда мы с вами столкнулись позже, я подумала, что вы наверняка видели того джентльмена. Ну вот, сэр, доложила как сумела.

— И все-таки я не понимаю, — сказал я. — Когда я вошел в гостиную мисс Картерет, там не было никакого джентльмена. Вы точно видели, как он входит туда?

— О да, сэр.

— Вы хорошо его разглядели? Опознать сможете?

— Я видела только фалды.

— Возможно, это был лорд Тансор, — предположил я после минутного раздумья.

— Возможно, — с сомнением промолвила Лиззи.

— Нет, это наверняка был его светлость, — сказал я, исполняясь радостной уверенности, что правильно разгадал личность таинственного джентльмена. — Он заглянул к мисс Картерет по какому-то делу буквально на секунду — всего на пару слов — и покинул ее покои еще до моего появления.

— Да, сэр. Полагаю, вы правы.

Вручив Лиззи небольшое вознаграждение для поддержания в ней усердия, я отпустил ее и постучал в дверь своей возлюбленной.

Когда я вошел, она сидела у одного из арочных окон, поглощенная вышиваньем, и только при звуке моего голоса вскинула голову и сняла очки.

— Ты привез бумаги?

Властный тон Эмили привел меня в легкое недоумение — впрочем, она тотчас извинилась, пояснив, что вся извелась от тревоги.

— Тебя кто-нибудь видел здесь? — опасливо спросила она, открывая окно и выглядывая на террасу внизу. — Тебя точно никто не видел? О Эдвард, я просто умирала от страха!

— Ну полно, полно, любимая. Теперь я здесь, целый и невредимый. А вот и документы.

Я достал из сумки письменное свидетельство ее отца, а затем полдюжины черных томиков с дневниковыми записями моей матери. Эмили снова надела очки, села за стол и принялась читать, с напряженным интересом, слова своего бедного покойного батюшки — последние слова, написанные им в жизни. Я сидел чуть поодаль и смотрел, как моя милая девочка переворачивает страницу за страницей.

— Ты прав, — тихо проговорила она, дочитав до конца. — Он лишился жизни из-за сведений, ставших ему известными.

— И лишь одному человеку было выгодно отнять у него источник означенных сведений.

Эмили молча кивнула, показывая, что понимает, кого я имею в виду, дрожащими руками собрала страницы вместе, а потом раскрыла одну из черных книжиц.

— Слишком мелко для меня. — Она прищурилась, вглядываясь в бисерный почерк. — Но ты ведь уверен, что записи миссис Глайвер подтверждают все, что мой отец обнаружил в бумагах леди Тансор?

— В этом нет никаких сомнений, — ответил я.

Раскрыв и бегло пролистав еще пару книжиц, Эмили сложила все их в стопку и спрятала, вместе с письменным свидетельством своего отца, в потайной шкапчик за портретом Энтони Дюпора в голубых шелковых бриджах.

— Ну вот, — улыбнулась она, — теперь все бумаги в безопасности.

— Еще не все.

Я достал из саквояжа письма, извлеченные из гробницы леди Тансор, аффидевит и свидетельство о моем крещении.

— Что это?

— Залог нашего с тобой будущего, — торжественно произнес я. — Будущего, где я сын и наследник лорда Тансора, а ты моя жена — хозяйка Эвенвуда.

Она тихонько ахнула.

— Я не понимаю…

— Я нашел его наконец! — вскричал я. — Неоспоримое доказательство, которое искал столь долго; доказательство, благодаря которому мое дело становится беспроигрышным.

Мы сели рядышком за стол, и Эмили прочитала письма, потом аффидевит.

— Поразительно! — воскликнула она. — Где ты раздобыл эти документы?

Я коротко поведал, как подсказка, присланная мисс Имс мистеру Картерету, навела меня на мысль, что в гробнице леди Тансор может находиться нечто чрезвычайно важное для моего дела.

— О Эдвард, какой ужас! Но что ты намерен делать дальше? — спросила она с горящими от возбуждения глазами.

— Я уже отослал копии бумаг мистеру Тредголду и в ближайшие же дни посоветуюсь с ним по поводу дальнейших шагов. Возможно, он возьмется сам поговорить с лордом Тансором обо мне, но я буду рад любому его совету. Ты только подумай, бесценная моя Эмили, — теперь ничто не помешает мне заявить о своих законных правах. Мы сможем пожениться к Рождеству!

Она удивленно взглянула на меня и сняла очки.

— Так скоро?

— Что тебя так пугает, дорогая? Ты ведь наверняка понимаешь, как и я, что откладывать наше бракосочетание дольше необходимого было бы невыносимо.

— Ну конечно понимаю, дурашка! — рассмеялась она, подаваясь ко мне и нежно целуя в щеку. — Просто я не смела надеяться, что это случится так скоро. — Затем она собрала бумаги со стола и тоже положила в потайной шкапчик за портретом.

В счастье своем не наблюдая времени, мы проговорили целый час, строя планы на будущее и делясь друг с другом своими мечтами. Где мы будем жить? Вероятно, здесь, в усадьбе, предположила она. Но его светлость, безусловно, пожелает обеспечить нас не только домом в городе, но и собственным поместьем, возразил я. Мы сможем путешествовать. Мы сможем делать все, что угодно, — ведь я единственный сын лорда Тансора, некогда потерянный, но ныне обретенный. Разве сможет он отказать мне в чем-нибудь?

В четыре часа Эмили сказала, что мне пора уходить, ибо сегодня она обедает с Лангэмами.

— Сердце мистера Джорджа Лангэма по-прежнему разбито? — лукаво спросил я.

Она на мгновение замялась, словно озадаченная вопросом, потом легко потрясла головой.

— Ах это! Нет, нет. Он полностью исцелился от этого недуга — до такой степени, что помолвился с мисс Марией Беркли, младшей дочерью сэра Джона Беркли. А теперь ступай, пока не пришла моя горничная помочь мне переодеться. Я не хочу, чтобы она тебя увидела.

Сияя улыбкой, она осыпала шаловливыми поцелуями мое лицо, и несколько мгновений я стоял на месте, завороженный ее веселостью и красотой, — наконец она принялась подталкивать меня к двери, выражая шутливое недовольство моим нежеланием уходить и через каждое слово отвечая на мои пылкие поцелуи.

У порога я развернулся и отвесил театральный поклон, широко взмахнув шляпой.

— Желаю вам приятного вечера, милейшая кузина, будущая леди Тансор!

— Иди же, дурашка!

Мы со смехом поцеловались в последний раз, потом она отошла прочь, взяла свое вышиванье и, нацепив очки на прелестный носик, уселась под портретом Энтони Дюпора в голубых бриджах.

По возвращении в «Дюпор-армз», едва я поднялся в свой номер после легкого ужина, в дверь ко мне постучали.

— Прошу прощения, сэр.

На пороге стоял угрюмый официант, с которым я познакомился, когда в первый раз останавливался в гостинице. К угрюмости теперь добавился довольно сильный насморк.

— Посыльный, сэр. — Шмыг.

— Посыльный? Ко мне?

— Да, сэр. Внизу, в холле. — Шмыг-шмыг.

Я тотчас спустился в холл, где нашел тощего паренька в ливрее Дюпоров.

— От мисс Картерет, сэр.

Он вытянул вперед грязноватую руку со сложенным в несколько раз листком бумаги. На нем оказалось несколько строк, написанных по-французски, — ниже я привожу перевод:

Дорогой мой! Пишу в спешке. За обедом лорд Т. сообщил мне, что завтра рано утром мы уезжаем в Вентнор.[291] Когда вернемся — неизвестно. Миледи всю неделю нездоровилось, и его светлость беспокоится, что сырая погода пагубно сказывается на ее состоянии — несмотря на отопительные трубы. О любимый, я в отчаянии! Как же я буду без тебя?

Пожалуйста, не тревожься по поводу бумаг. Поверь, про тайник знаем только мы с тобой. Я напишу при первой же возможности и буду думать о тебе каждую минуту каждого дня. Целую тебя. За сим au revoir.

Твоя вечно любящая

Э.

Это был жестокий удар, и я на чем свет стоит проклинал его светлость, забравшего у меня мою возлюбленную. Мне и день-то без нее казался вечностью — а не знать, когда она вернется в Эвенвуд, было просто невыносимо. Потрясенный неожиданным поворотом событий, я вернулся в Лондон в глубоко подавленном и раздраженном настроении. Там я промаялся три недели, почти не выходя из дома. Сразу по возвращении на Темпл-стрит я отправил мистеру Тредголду письмо с просьбой о встрече, но через два дня получил короткое послание от его брата, где говорилось, что мой работодатель подхватил легкуюлихорадку и в настоящее время не в состоянии вступать в корреспонденцию — однако доктор Тредголд обещал предъявить ему мое письмо при первой же возможности.

Я нервничаю все сильнее и какую уже ночь не могу уснуть, одолеваемый смутными страхами. Но чего мне бояться? Схватка уже выиграна — или почти выиграна. Почему же я не нахожу себе места от тревоги и тоски?

Потом мои демоны начинают шептать, бормотать, тараторить, настойчиво напоминая, что в моем распоряжении всегда имеется средство прогнать любые страхи — мне стоит только выйти из дома. Какое-то время я сопротивляюсь, но в конце концов — однажды вечером, когда из-за густого тумана не видны даже крыши соседних домов, — они одерживают верх надо мной.

Впрочем, туман мне не помеха: я нашел бы дорогу и с завязанными глазами. Приглушенный пульсирующий гул огромного города доносится со всех сторон, хотя вокруг ничего не видно, кроме неясных человеческих фигур, которые вдруг возникают из мрака и в следующую секунду исчезают в нем, точно шаркающие призраки, и бледные лица лишь на миг освещаются сполохами дымных факелов, несомых мальчишками-факельщиками, или тусклым светом газовых ламп, падающим из окон и витрин. Фигуры эти я вижу, пусть мельком и неотчетливо, а порой и ощущаю, при столкновении с ними; я не столько вижу, сколько слышу и ощущаю потоки карет, двуколок, омнибусов и кебов, мучительно медленно ползущих вслепую по слякотным улицам.

Уже за полночь, когда я нетвердой поступью бреду по Стрэнду, пытаясь стряхнуть остатки кошмаров, что преследовали меня от Блюгейт-Филдс. Крепчающий ветер с реки начинает понемногу разгонять туман. Теперь становятся видны верхние этажи зданий, и в разрывах клубящейся пелены я изредка мельком вижу венчающие карнизы, дымящие трубы и лоскуты чернильно-черного неба.

Неожиданно для себя самого я оказываюсь на Хеймаркете и, пошатываясь, вхожу в ярко освещенную дверь. Там сидит молодая женщина, одна. Она одаряет меня любезной улыбкой.

— Привет, голубчик. Угодно чего-нибудь?

Между нами происходит короткий разговор, но, когда мы встаем, собираясь уходить, к нам приближаются еще две женщины, одну из которых я сразу узнаю.

— Ба, кого я вижу, если не мистера Глэпторна! — весело восклицает она. — Вижу, вы познакомились с мисс Мейбел.

Это не кто иная, как мадам Матильда, хозяйка «Обители красоты». Я замечаю, как она переглядывается с девушкой, и мгновенно все понимаю.

— Вижу, вы добавили еще одну тетиву к своему луку, мадам.

— После того прискорбного недоразумения с миссис Боннет-Чайлдс дела в «Обители» пошли неважно.

— Печально слышать.

— О, не вините себя, мистер Глэпторн. Мне нравятся люди, умеющие выполнять свои обязанности, невзирая ни на что. А подобные неприятности посылаются нам для испытания, верно ведь? Кроме того, как вы догадались, теперь я держу еще одно заведеньице, на Геррард-стрит — и тоже вполне успешное, доложу вам без ложной скромности. Мисс Мейбел — одна из моих протеже, как ее сестрица, присутствующая здесь. Я так полагаю, — продолжает она, переводя значительный взгляд с Мейбел на ее равно миловидную сестру, — мы можем обсудить скидку на количество.

«Взялся за гуж…» — проносится у меня в уме. И вот я отправляюсь в неприметный дом мадам Матильды на Геррард-стрит, под руку с мисс Мейбел и мисс Сисси, и провожу в обществе упомянутых особ приятнейший вечер, за который их работодательница получает щедрое вознаграждение.

Временно утолив потребности своих демонов, я возвращаюсь в свои комнаты на рассвете — с туманом в мыслях, с больной головой, мучимый угрызениями совести и исполненный отвращения к себе.

Я отчаянно тоскую по своей ненаглядной девочке. Без нее я пропаду.

Проходит еще неделя. Затем, погожим октябрьским утром, я получаю кратенькую записку. От Лиззи Брайн.

Сэр! Полагаю, вам следует знать, что моя госпожа вернулась из Вентнора три дня назад.

С надеждой, что мое послание застанет вас в добром здравии, остаюсь

Л. Брайн.

Целых десять минут я сижу, ошеломленный известием. Три дня! И ни словечка от нее! Думай, думай! Она была очень занята. Лорд Тансор не отпускал ее от себя ни на шаг. Она день и ночь ухаживала за ее светлостью. Есть еще сто вполне вероятных причин, почему она не сообщила о своем возвращении. Может статься, как раз в этот момент она подносит перо к бумаге.

Я тотчас принимаю решение сделать Эмили сюрприз. Мой Брэдшоу лежит на столе. До поезда, отбывающего в половине двенадцатого, остается час без малого. У меня еще полно времени.

Эвенвудский парк роняет листья. Они печально кружатся над аллеями, тропинками, террасами и врассыпную носятся по дворам, точно живые существа, в порывах холодного ветра с реки. В кухонном саду они собираются в золотые кучи среди зарослей увядшей мяты и засохшего бурачника, а под сливовыми деревьями в северной стороне сада лежат рыхлыми золотисто-черными наметами, и трава под ними уже начинает приобретать болезненную желтизну.

Внезапно хлынувший дождь занавешивает траурной пеленой регулярные сады и игровые площадки. Когда в последний раз я видел розовые клумбы в конце Длинной аллеи, они полыхали огнем, теперь же от летнего великолепия не осталось и следа; и голая земля на месте бесполезных Цветочных часов леди Эстер — огромной круглой клумбы, где она насадила портулак, герань и прочие растения, чьи цветки раскрываются и закрываются в определенный час дня, — теперь представляется безмолвным страшным свидетельством человеческой глупости и участи, ждущей всех нас от руки беспощадного времени.

Я толчком распахиваю маленькую выкрашенную белым дверь и поднимаюсь по винтовой лестнице на второй этаж, к расположенным над библиотекой покоям, где умерла моя мать и где я рассчитываю найти свою возлюбленную. Я безумно тосковал по ней и горю желанием вновь увидеть ее и осыпать поцелуями прелестное лицо. Я одним прыжком преодолеваю последние несколько ступенек, задыхаясь от радости при мысли, что нам больше никогда не придется разлучаться.

Дверь в комнаты Эмили закрыта, в коридоре ни души. Я стучу дважды.

— Войдите.

Она сидит у камина, под портретом господина Энтони Дюпора, и читает (как я скоро узнаю) томик стихотворений миссис Браунинг.[292] На диване лежит дорожный плащ.

— Эмили, дорогая, что случилось? Почему ты не написала мне?

— Эдвард! — восклицает она, с изумлением взглядывая на меня. — Я тебя не ждала.

Лицо Эмили приобрело точно такое же жуткое застывшее выражение, которое столь сильно поразило меня при первой нашей встрече в вестибюле вдовьего особняка. Она не улыбнулась и не попыталась встать с кресла. Ни в ее голосе, ни в манерах сейчас не осталось ни следа прежней теплоты и нежности. Вместо них появилась напряженная холодность, мгновенно насторожившая меня.

— Ты читал португальские сонеты миссис Браунинг? — промолвила она бесцветным и фальшивым тоном.

Я повторил свой вопрос.

— Любимая, в чем дело? Ты обещала написать мне сразу по возвращении, но не написала.

Эмили захлопнула книгу и раздраженно вздохнула.

— Ну ладно, почему бы не поставить тебя в известность. Нынче вечером я уезжаю в Лондон. Мне предстоит много хлопот. Мы с Фебом собираемся пожениться.

(обратно)

43. Dies irae[293]

Мир сузился до крохотной точки и поплыл куда-то в сторону, унося с собой все, что было прежде, все, что я знал и во что верил.

Не веря своим ушам, я стоял в той ужасной комнате словно вкопанный и чувствовал, как надежда и счастье вытекают из меня, точно кровь из перерезанной вены. Надо полагать, я на мгновение закрыл глаза, ибо я отчетливо помню, как открываю их снова и вижу, что мисс Картерет поднялась с кресла и теперь стоит у дивана, надевая плащ. Вероятно, она пошутила — женщины любят играть в такие игры со своими обожателями. Вероятно…

— Тебе нельзя здесь оставаться. Ты должен уйти немедленно.

Холодная, какая холодная! Суровая и холодная! Где моя милая девочка, моя нежная и любящая Эмили? Все такая же красивая — восхитительно красивая! Но это не она. В этой телесной оболочке сейчас заключено совершенно другое существо, неузнаваемое и страшное в своем гневе.

— Эдвард… мистер Глэпторн! Почему вы не отвечаете? Вы слышали, что я сказала?

Я наконец обрел дар речи.

— Слышал, но я не понял и по-прежнему не понимаю.

— В таком случае повторю. Вы должны уйти немедленно, иначе я позову подмогу.

Ее глаза метали молнии, а прелестные губы — губы, которые я целовал так часто, — сжались в нитку. В своем длинном черном плаще с капюшоном, суровая и грозная, она походила сейчас на злую колдунью из древней легенды, восставшую из глубин преисподней; и на мгновение я испугался — да-да, испугался. Перемена в ней была такой огромной, такой разительной, что я не мог уразуметь, как же такое произошло. Точно фотографический негатив: все белое теперь стало черным — черным, как ад. Или она одержима бесами? Внезапно сошла с ума? Может, это мне следует позвать подмогу?

Она круто повернулась — полы черного плаща разлетелись — и стремительно направилась к двери. В следующий миг я словно очнулся от сна. Колдунья? Вздор! Низкий обман, наглый и явный. Я его почуял нутром, распознал безошибочно.

Она уже потянулась к дверной ручке, когда я схватил ее за руку и рывком развернул к себе. Теперь мы стояли лицом к лицу, глаза в глаза, воля против воли.

— Отпустите меня, сэр! Вы делаете мне больно!

Она попыталась вырваться, но я держал крепко.

— Уделите мне минутку вашего времени, мисс Картерет.

Она увидела решимость в моих глазах, почувствовала силу моей хватки и, смирившись с неизбежным, перестала сопротивляться.

— Да, сэр?

— Давайте присядем на наш старый добрый диванчик у окна. Там так приятно беседовать.

Она скинула плащ и подошла к диванчику. Прежде чем последовать за ней, я запер дверь на ключ.

— Вижу, я ваша пленница, — сухо промолвила она. — Вы собираетесь убить меня?

— Для человека перед лицом смерти вы держитесь с завидным хладнокровием, — сказал я, стоя над ней.

Она лишь слегка пожала плечами в ответ и устремила взор в окно, на исполосованный ливнем сад.

— Вы упомянули о бракосочетании, — продолжал я. — С мистером Даунтом. Не стану скрывать, ваше заявление стало для меня в своем роде сюрпризом.

— Значит, вы еще глупее, чем мы думали.

Я твердо решил держаться с беззаботной бравадой, но, по правде сказать, я чувствовал себя беспомощным, как малое дитя. Конечно, я имел преимущество в физической силе — но какой в этом толк? Она обвела меня вокруг пальца, все в порядке, и опять Феб Рейнсфорд Даунт отнял у меня то, что по праву принадлежало мне. Потом я вдруг осознал, что безудержно смеюсь, смеюсь так сильно, что мне приходится вытирать слезы рукавом; смеюсь над своей глупостью, над своей непроходимой глупостью, заставившей меня довериться ей. Ах, если бы только я внял совету мистера Тредголда!

Она с минуту наблюдала за мной, пока я неверной поступью ходил взад-вперед по комнате, сотрясаясь от хохота, словно буйнопомешанный. Потом встала, гневно сверкая черными очами.

— Вы должны выпустить меня, сэр, иначе вам же будет хуже. Отоприте дверь, немедленно!

Проигнорировав требование, я быстро подошел к ней и швырнул обратно на диванчик. Она принялась стрелять глазами по сторонам, словно ища путь к бегству или какое-нибудь оружие, чтобы напасть на меня. Если бы только она тогда улыбнулась и сказала, что все это было лишь глупой шуткой! Я бы мгновенно заключил ее в объятья и все простил ей. Но она не улыбнулась. Она сидела очень прямо, тяжело дыша, яростно сверкая широко раскрытыми глазами — сейчас ставшими огромными как никогда на моей памяти.

— Позвольте поинтересоваться, любите ли вы мистера Феба Даунта?

— Люблю ли?

Она прижалась щекой к оконному стеклу и вдруг блаженно улыбнулась, словно в магнетическом трансе.

— Я спрашиваю единственно потому, что вы ясно дали мне понять — как и ваша подруга мисс Буиссон, — что он вам отвратителен.

— У меня нет слов, чтобы описать мои чувства к Фебу. Он мое солнце, моя луна, мои звезды. Он полновластный владыка моей жизни. — На запотевшем от дыхания стекле она начала медленно выводить пальцем букву, потом вторую: Ф-Е…

Уязвленный до глубины души и теперь по-настоящему разозленный, я оттолкнул ее руку прочь и рукавом стер буквы.

— Почему вы лгали мне?

Ответ последовал незамедлительно:

— Да потому что вы для меня ничто по сравнению с ним и потому что мне нужно было пичкать вас ложью, покуда вы не передадите мне свидетельства, удостоверяющие вашу подлинную личность.

Она бросила взгляд на портрет юного Энтони Дюпора в нарядном детском костюмчике, с синей лентой через плечо. Ее слова как ножом резанули по сердцу. В два широких шага я подошел к портрету и, приподняв его одной рукой, другой попытался открыть спрятанный за ним потайной шкапчик — но он оказался заперт.

— Не желаете ли воспользоваться ключом? — Она запустила руку в карман. — Я же обещала хранить все надежно. — Улыбаясь, она протянула мне маленький черный ключик.

По выражению ее лица я тотчас понял, что все пропало. Но даже в этой агонии отчаяния я все же взял ключ, вставил в замок шкапчика — и дверца отворилась. Схватив свечу со стола рядом, я заглянул внутрь, но ничего там не увидел. Я подступил ближе и пошарил рукой. Шкапчик, разумеется, был пуст.

— Вот видите, — услышал я голос мисс Картерет. — Все в порядке. Теперь никто никогда не узнает вашей тайны. Ни одна живая душа на свете.

Мне не было необходимости спрашивать, где бумаги. Они находились у него. Ключи от ворот моего вожделенного рая теперь находились в руках моего врага.

И тогда я понял, что потерпел поражение, что все надежды и мечты, которые я лелеял, рассыпались в прах.

Что тебе известно? Ничего.

Чего ты достиг? Ничего.

Кто ты такой? Никто.

Я все еще стоял спиной к ней, тупо глядя в пустой шкапчик, когда она заговорила, лихорадочным, восторженным шепотом:

— Я любила Феба, сколько себя помню. Даже в самом раннем детстве он был моим принцем, а я — его принцессой. Мы уже тогда знали, что однажды поженимся, и мечтали жить вдвоем в каком-нибудь огромном доме вроде Эвенвуда. Мой отец всегда питал к Фебу неприязнь и недоверие, но мы быстро научились изображать безразличие друг к другу на людях, а по мере взросления притворялись все искуснее. Никто никогда не заподозрил правды — лишь один раз, на званом обеде по случаю дня рождения лорда Тансора, мы потеряли бдительность. Всего-то ничего — быстро брошенный взгляд, — но отец заметил и рассердился на меня страшно, как никогда на моей памяти. Однако я убедила его, что он ошибается. Он поверил мне, разумеется. Он всегда мне верил. Мне все верят.

— Но ведь Даунт убил вашего отца! — вскричал я. — Как же вы можете любить его?

Последние несколько минут она все смотрела неподвижным взглядом сквозь затуманенное стекло, на котором начала писать имя своего возлюбленного, но сейчас повернула лицо ко мне, и я содрогнулся, увидев гневно горящие черные глаза и услышав звенящие нотки застарелой обиды в голосе.

— Я любила отца, но и ненавидела тоже — за то, что он ненавидел Феба и шел на поводу у своего необоснованного предубеждения, не позволявшего нам быть вместе. Думаю, все дело было в гибели моей сестры. Он хотел, чтобы я неотлучно находилась при нем, принадлежала ему одному. И я оставалась неизменно почтительной дочерью еще долго после своего совершеннолетия; я подчинилась воле отца, чтобы угодить ему и чтобы сдержать слово, данное моей любимой матушке, — я пообещала не расставаться с ним, покуда он жив. Однажды он сказал мне, что навсегда перестанет считать меня своей дочерью, если я выйду замуж за Феба, — а такого я не могла вынести. Но с его стороны было жестоко препятствовать велению моего сердца, когда он знал, что я бы по-прежнему любила и почитала его и никогда не бросила.

— Но смерти-то он всяко не заслуживал!

— Да, не заслуживал, — промолвила она более мягким тоном, — и не должен был умереть. Плакроуз, как всегда, перестарался. Феб зря привлек его к делу — он сам признает свою ошибку, и мы оба претерпели жестокие душевные страдания из-за содеянного Плакроузом. Когда Плакроуз принес Фебу письма и доложил о случившемся, Феб был вне себя от ярости. Нет. Он не должен был умереть. Он не должен был умереть.

После последней дважды повторенной фразы голос ее пресекся и умолк. Неужто она плачет? Действительно плачет? Значит, она еще не вполне чужда всякому пристойному чувству. В ней еще осталось что-то человеческое.

— Вы рассказали достаточно, чтобы я понял, сколь жестоко я был обманут.

Мисс Картерет не взглянула на меня. Сейчас она прижималась лбом к оконному стеклу и смотрела отсутствующим взглядом в густеющие сумерки.

— Но я должен знать одно: как вы узнали о поступке леди Тансор?

— Милый Эдвард!..

О, этот голос! Такой нежный, такой призывный, такой обманчивый! От прежней холодной ярости не осталось и следа; теперь на лице у нее появилось жалостливо-примирительное выражение — словно она хотела раскрыть передо мной свою тайную сторону, дабы избавить меня от дальнейших мук и сомнений. Она протянула мне руку, длинную и белую. Взяв ее, я сел рядом с ней.

— Я ведь не ставила цели возбудить в вас любовь. Но когда стало ясно, что вы влюбились, — ну это значительно упростило дело. Я знаю, Мари-Мадлен предостерегала вас…

— Мисс Буиссон! Так она все знала?

— Разумеется. У нас с Мари-Мадлен нет секретов друг от друга. Мы с ней ближайшие подруги. Порой я рассказывала ей про себя такие вещи, о которых не знает даже Феб. Но, полагаю, ко времени, когда она написала вам, дело уже зашло слишком далеко, так ведь? Бедный, милый Эдвард!

Она подалась ко мне и принялась ласково убирать волосы у меня со лба. В своем гипнотическом состоянии я не находил в себе сил остановить ее.

— А знаете, мне нравились ваши ухаживания. Это страшно злило Мари-Мадлен. — Мисс Картерет испустила озорной смешок. — Она неоднократно говорила, что мне не следует поощрять вас — мол, это излишне жестоко. Но я ничего не могла с собой поделать, а с течением времени мне даже начало казаться, что я и сама немного влюбляюсь в вас, совсем чуть-чуть. Это было дурно с моей стороны, знаю, и это еще сильнее возмутило Мари-Мадлен, когда я ей рассказала. Маленькая плутовка! Думаю, она не отказалась бы сама прибрать вас к рукам! Но вы спрашивали, как мы узнали о маленькой эскападе леди Тансор… Это произошло совершенно случайно. Однажды отец попросил меня помочь ему с переводом кое-каких писем на французский. Он крайне редко допускал в свой рабочий кабинет посторонних — помимо лорда Тансора, конечно, — но в данном случае сделал исключение. Когда я управилась с делом, он велел мне отнести бумаги в архивную комнату. Я уже собиралась спуститься обратно вниз, когда внимание мое привлек окованный железом сундучок. Ярлык на нем свидетельствовал, что там содержатся личные бумаги первой жены лорда Тансора. Лаура Тансор всегда вызывала у меня восхищение. Самая красивая женщина в Англии, по всеобщему мнению. Ну, разумеется, я не удержалась и заглянула в сундучок. И как вы думаете, что я извлекла оттуда с первого же раза? Письмо от шестнадцатого июня тысяча восемьсот двадцатого года, написанное на парижский адрес леди Тансор некой подругой — чья личность скрывалась за инициалом «С.» — из городка Динан в Бретани.

По лицу мисс Картерет я сразу понял, что волею судьбы к ней в руки попало то самое послание моей приемной матери к ее светлости, выдержки из которого приводил мистер Картерет в своем письменном показании, — послание, недвусмысленно свидетельствовавшее, что леди Тансор произвела на свет ребенка.

— Я не успела прочитать все письмо целиком, — продолжала она, — ибо услышала шаги отца на лестнице, но я прочитала достаточно, чтобы понять, о каком поразительном факте там идет речь. Натурально, я немедленно рассказала Фебу о своем маленьком приключении. Он несколько раз пытался проникнуть в архивную комнату, но так и не сумел, к крайнему своему раздражению. К тому времени, видите ли, он уже знал, что должен стать наследником лорда Тансора. Если же леди Тансор родила сына в законном браке… ну, мне нет нужды говорить, что думал Феб на сей счет.

Далее мисс Картерет поведала мне, как она стала следить за отцом, постоянно предлагая свою помощь в работе. Так она узнала, что он положил на хранение в Стамфордский банк несколько писем из архива леди Тансор, которые впоследствии забрал оттуда, перед встречей со мной в гостинице «Георг». Тогда Даунт решил привлечь к делу Плакроуза, чтобы тот подстерег мистера Картерета на обратном пути в Эвенвуд и отнял у него бумаги под видом ограбления. Он послал мистеру Картерету в гостиницу записку, якобы от лорда Тансора, с требованием срочно явиться к его светлости в усадьбу. Это гарантировало, что секретарь поедет из Истона кратчайшим путем, через лес на западной стороне Эвенвудского парка.

— Но мне было сказано с полной определенностью, что Даунт находился в отъезде по делам лорда Тансора, когда я приехал на встречу с мистером Картеретом, — возразил я.

— Так и было. Но он вернулся днем раньше, втайне от своей семьи, чтобы быть здесь к вашему прибытию. Плакроуз следил за вами — собственно говоря, он ехал из Лондона на одном с вами поезде. Видите ли, мы знали, что мистер Тредголд послал вас на встречу с моим отцом. Феб всегда все знает.

— И вы знали, что я Эдвард Глайвер еще прежде, чем я сказал вам?

Она покачала головой.

— Не знали наверное, но подозревали.

— На каком основании?

Мисс Картерет встала, подошла к шкафчику у дальней стены и достала оттуда книгу.

— Это ведь ваше, не так ли?

Это был мой томик донновских «Проповедей», который я читал ночью накануне похорон мистера Картерета.

— Книгу эту отдал миссис Даунт некий Люк Гроувз, официант из «Дюпор-армз» в Истоне, — она завалилась за кровать в вашем номере, хотя на форзаце в ней стояло другое имя. Разумеется, имя Эдвард Глайвер было хорошо знакомо Фебу. Очень хорошо знакомо. Конечно, речь могла идти о простом совпадении — книга могла попасть к вам совершенно случайно. Но Феб не верит в случайные совпадения. Он говорит, всему есть свои причины. С того момента мы держали ухо востро.

— Ну что ж, — сказал я, — похоже, вы посадили меня в лужу. Мои поздравления вам обоим.

— При первой нашей встрече я предупредила вас, что не стоит недооценивать Феба; и предупреждала впоследствии. Но вы меня не слушали. Вы считали, что можете перехитрить его, но вам такое не по силам. Он знает про вас все, абсолютно все. Он самый умный человек из всех мне известных. Никто никогда не возьмет над ним верх. — Она лукаво улыбнулась. — Вас не удивляет, что я вас не боюсь?

— Я не причиню вам вреда.

— Да, думаю, не причините. Потому что вы все еще любите меня, правда?

Я не ответил. Больше мне было нечего сказать ей. Она продолжала говорить, но я уже не слушал толком. Из кромешного мрака, в который погрузилось мое сознание, начала выползать какая-то смутная мысль. Она становилась все яснее, все отчетливее и наконец заполонила весь мой ум, напрочь вытеснив все прочие мысли.

— Эдвард! Эдвард!

Я с усилием перевел на нее внимание, но не почувствовал ничего. Однако оставался еще один вопрос.

— Почему вы так поступили? Доказав свою подлинную личность, я бы дал вам все, что может дать Даунт, — и больше.

— Милый Эдвард! Или вы меня не слушали? Я люблю его! Люблю!

На это мне было нечего ответить — я тоже знал, что такое любовь. Ради своей возлюбленной я бы пошел в огонь, претерпел любые муки. Как же я мог винить ее, пусть и совершившую чудовищное предательство, если в своих поступках она руководствовалась любовью?

В оглушенном состоянии, я потянулся за шляпой. Мисс Картерет не промолвила ни слова, но пристально наблюдала за мной, когда я взял свой томик Донна и двинулся к двери. Отпирая замок, я заметил открытую коробку сигар на столике рядом. И почувствовал холодное удовлетворение, прочитав на ней имя изготовителя: Рамон Аллонес.

Открыв дверь, я вышел в коридор.

Не оглядываясь.

Я почти не помню, как возвращался домой, — у меня остались смутные, беспорядочные воспоминания о каменных башнях, звездном небе, колеблемых ветром деревьях, журчании воды и долгом подъеме по склону темного холма. Потом холодное путешествие до Питерборо, огни, перестук колес, обрывочные сновидения; потом шум, гам, дым Лондона и, наконец, тускло освещенная лестница, по которой я тащусь в свои комнаты.

Я провел ужасную ночь, горько размышляя о крушении своего грандиозного замысла. Ворота рая закрылись передо мной и теперь уже никогда не откроются. Меня ловко, просто мастерски приманивали и прикармливали, покуда я не заглотил крючок с наживкой, и теперь мне предстоит влачить свои дни, не видя впереди ни проблеска надежды, денно и нощно терзаясь мыслью об утрате своей подлинной личности и женщины — столь прекрасной, столь вероломной! — которую я буду любить до последнего вздоха. Похоже, меня предал и Великий Кузнец тоже. Он уготовал мне другую обитель — не Эвенвуд, сказочный дворец из моих детских грез, но скромное жилище, одно из бессчетного множества скромных жилищ, где я буду прозябать в безвестности и умру, не оставив по себе памяти, — навсегда изгнанный из жизни, полагавшейся мне по праву.

Но я умру отомщенным.

(обратно)

44. Dictum, factum[294]

После возвращения из Эвенвуда я неделю безвылазно провел в своих комнатах, мало ел и почти не спал.

Легрис прислал записку с предложением отужинать вместе, но я сослался на недомогание. Потом принесли записку от Беллы — она спрашивала, почему я так долго не появлялся в Блайт-Лодж; я ответил, что уезжал из города по срочным делам мистера Тредголда, но зайду на следующей неделе. Когда пришла миссис Грейнджер, чтобы подмести пол и почистить каминную решетку, я сказал, что не нуждаюсь в ней, дал ей десять шиллингов и отправил домой. Я не желал никого видеть, не хотел ничего делать, кроме как размышлять снова и снова о своем сокрушительном поражении и о способе, каким оно было нанесено. После стольких трудов потерять все в два счета! Жестоко обманутый обманщик! Стоило мне закрыть глаза, днем ли, ночью ли, перед моим мысленным взором неизменно возникала комната Эмили в Эвенвуде, какой она запомнилась мне в день предательства, и сама Эмили, прильнувшая щекой к оконному стеклу, и выражение, появившееся у нее на лице, когда она принялась писать пальцем на затуманенном стекле имя моего врага. Где она сейчас? Чем занимается? Находится ли он рядом с ней — целует, шепчет нежности на ухо, заставляя ее задыхаться от восторга? Таким образом я сам усугублял свои нестерпимые душевные муки.

На седьмой день, когда я сидел в кресле, рассеянно вертя в руках шкатулку красного дерева, куда моя мать спрятала документы, призванные исправить несправедливость, совершенную в отношении меня, я внезапно огляделся вокруг и увидел, чего я достиг в жизни.

Неужели это мое царство? Неужели это все мое имущество? Узкая, обшитая панелями комната с выцветшим персидским ковром, постеленным на голые доски; почерневшая каминная решетка, грязные окна; огромный рабочий стол, за которым матушка горбатилась всю жизнь, да и я трудился немало, но тщетно; все эти маленькие напоминания о лучших временах — часы из матушкиной спальни; акварельный рисунок ее родного дома в Черч-Лэнгтоне, раньше висевший в прихожей нашего сэндчерчского дома; эстамп с изображением школьного двора в Итоне. Неужели это все мое наследство? Небогато, прямо скажем, даже с учетом нескольких фунтов, оставленных мной в «Куттс и К°», да матушкиной скромной библиотеки. Впрочем, это не имеет значения. У меня ведь нет наследника — и никогда не будет. Я улыбнулся при мысли о сходстве наших с мистером Тредголдом судеб: мы оба навсегда прикованы к памяти об утраченной любви, оба неспособны полюбить снова.

Я прошел в угол комнаты и отдернул залатанную бархатную занавеску, за которой пылилось без дела мое фотографическое оборудование. На полке стояла единственная фотография с видом Эвенвуда, сочтенная мной недостаточно удачной, чтобы занять место в альбоме, что я составил для лорда Тансора летом 1850 года.

Фотография, снятая с огороженного стеной участка вокруг рыбного пруда, изображала южный фасад усадьбы над черной гладью воды. Все здание было одето густой тенью, лишь местами на каменных стенах лежали пятна бледного солнечного света. Вероятно, я случайно толкнул камеру в процессе съемки: одна из огромных увенчанных куполом башен получилась не в фокусе. Но, несмотря на этот изъян, композиция и общее настроение снимка производили сильнейшее впечатление. Я взял фотографию и стал пристально разглядывать. Но чем дольше я разглядывал, тем в большую ярость приходил при мысли, что какой-то презренный тип навсегда отнял у меня этот восхитительный особняк, родовое гнездо моих предков. Я — Дюпор, а он — никто, жалкий червь, пустое место. Как смеет такое ничтожество принять древнее имя, по праву принадлежащее мне? Он не может сделать этого. И не сделает.

Потом, вместе с гневом, пришла твердая решимость рискнуть и разыграть последнюю карту. Я поеду в Эвенвуд, хотя бы и в последний раз. Я явлюсь к лорду Тансору собственной персоной и выложу всю правду, которую от него скрывали свыше тридцати лет. Терять мне нечего, а в случае выигрыша я получу все. Глаза в глаза, как мужчина с мужчиной — безусловно, теперь он признает во мне своего сына.

Воодушевленный принятым намерением, пусть и безрассудным, я мгновенно вскочил на ноги и быстро собрался. Потом сбежал по лестнице, грохоча башмаками, пронесся мимо двери Фордайса Джукса и впервые за неделю вышел в широкий мир.

День стоял сырой и пасмурный, плоское свинцовое небо низко нависало над городом. Я стремительно зашагал по улицам, запруженным утренними толпами, и скоро добрался до вокзала, где снова сел в поезд, столь часто возивший меня на север, в Эвенвуд.

Высадившись из дилижанса на рыночной площади в Истоне, я отправился в «Дюпор-армз», чтобы перекусить перед пешим походом до Эвенвуда. Когда я сидел там и пил джин с водой, поданный моим старым знакомцем, угрюмым официантом Гроувзом, который невольно разоблачил мою личность перед миссис Даунт и ее сыном, мне вдруг пришло в голову, что лорд Тансор сейчас может находиться не в Эвенвуде, а в городе или еще где-нибудь, — и я выбранил себя за бездумную поспешность. Тот факт, что я проделал такой путь, не потрудившись предварительно установить местонахождение его светлости, наглядно свидетельствовал, что я сам не свой от волнения и что впредь мне надлежит действовать более обдуманно. Но потом я понял, что теперь уже ничего не попишешь, будь что будет, а потому допил джин, застегнул пальто и, покинув гостиницу, двинулся вниз по склону холма, под сенью поскрипывающих голых ветвей.

Посыпал мелкий дождь. Сперва я не обратил на него внимания, но ко времени, когда я свернул на Олдстокскую дорогу, ведущую к Западным воротам, намокшие панталоны начали прилипать к ногам, а к моменту, когда я вышел из леса на открытое пространство парка, мои пальто и шляпа промокли насквозь, на башмаках налипла грязь, и я представлял собой поистине жалкое зрелище.

Неожиданно взору моему открылась Библиотечная терраса. Справа от меня возвышалась башня Хэмнита, с окнами архивной комнаты на втором этаже. А над библиотекой, по всей длине террасы, тянулись окна бывших покоев моей матери, где ныне обреталась моя вероломная возлюбленная. Разумеется, я невольно задумался, вернулась ли она из Лондона — не смотрит ли сейчас из окна на окутанные пеленой дождя сады и дальний лес, которым ехал ее отец на своем последнем пути домой? Что подумает она, если заметит мою высокую фигуру, шагающую в дождливой мгле? Что я пришел убить ее? Или ее любовника? Но, приблизившись и пристально вглядевшись во все окна по очереди, я нигде не увидел прекрасного бледного лица — и пошел дальше.

Я решил, что мне ничего не остается, как позвонить прямо в парадную дверь и попросить проводить меня к лорду Тансору — так я и поступил. По счастью, дверь открыл мой бывший осведомитель Джон Хупер, с которым я свел знакомство, когда фотографировал усадьбу четырьмя годами ранее.

— Мистер Глэпторн! — воскликнул он. — Входите, пожалуйста, сэр. Вас ожидают?

— Нет, мистер Хупер, не ожидают. Но я хотел бы поговорить с его светлостью о деле чрезвычайной важности.

Пройдя через анфиладу парадных залов, мы с Хупером остановились перед выкрашенной зеленым двустворчатой дверью, и он тихонько постучал.

— Войдите!

Лакей вошел первым, поклонился и сказал:

— К вам мистер Глэпторн из фирмы Тредголдов, милорд.

Комната была маленькой и темной, но роскошно обставленной. Лорд Тансор сидел за письменным столом, лицом к нам. За широким подъемным окном позади него я мельком увидел подъездную аллею, что вела по мосту через реку и спускалась мимо вдовьего особняка к Южным воротам, — я так часто ходил по ней в последние месяцы. Лампа с зеленым абажуром освещала документы, с которыми работал его светлость. Он отложил перо и воззрился на меня.

— Глэпторн? Фотограф? — Он заглянул в какую-то бумагу, лежавшую на столе. — У меня нет здесь никакой записи о встрече с кем-либо из представителей фирмы.

— Все верно, милорд, — ответил я. — Я нижайше прошу прощения за то, что явился без предупреждения. Но у меня к вам дело чрезвычайной важности.

— Вы свободны, Хупер.

Лакей поклонился и вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.

— Дело чрезвычайной важности, вы говорите? Вас прислал Тредголд?

— Нет, милорд. Я приехал по собственному почину.

Его глаза сузились.

— Какое общее дело может быть у нас с вами, скажите на милость? — осведомился он резким, презрительным, устрашающим тоном. Ничего другого от двадцать пятого барона Тансора я и не ожидал.

— Оно касается вашей покойной жены, милорд.

Лорд Тансор потемнел лицом и указал мне на кресло, стоящее перед столом.

— Я слушаю вас, мистер Глэпторн, — сухо промолвил он. — Только прошу покороче.

Я набрал полную грудь воздуха и принялся рассказывать свою историю: как я узнал, что леди Тансор сохранила в тайне рождение сына и как мальчик вырос под опекой другой женщины, в неведении о своей подлинной личности. Наконец я перевел дыхание.

Несколько мгновений лорд Тансор молчал. Потом, с явной угрозой в голосе, проговорил:

— Вам не мешало бы предъявить доказательства, мистер Глэпторн. Иначе вам не поздоровится.

— Я скоро дойду до доказательств, ваша светлость. Разрешите продолжить? — Он кивнул. — Итак, мальчик вырос, не ведая, что он является Дюпором — вашим наследником. Он узнал правду только после смерти женщины, заменившей ему мать, ближайшей подруги вашей покойной жены. Мальчик к тому времени стал взрослым человеком, и человек этот жив.

Теперь лицо лорда Тансора побледнело, и за маской железного самообладания я увидел возрастающее душевное волнение.

— Жив?

— Да, милорд.

— И где он сейчас?

— Перед вами, милорд. Я ваш сын. Я ваш наследник, рожденный в законном браке.

Потрясение, произведенное в нем моими словами, теперь стало очевидным, но он молчал. Потом он медленно поднялся с кресла и повернулся к окну. Неподвижно, безмолвно, он стоял там, заложив руки за спину, устремив взор через усыпанный песком парадный двор. Не поворачиваясь ко мне, он произнес единственное слово:

— Доказательства!

Во рту у меня пересохло; тело сотрясала дрожь. Разумеется, мне было нечем подтвердить свое заявление. Доказательства — неопровержимые, бесспорные, — которые я мог представить всего неделю назад, были похищены у меня и теперь находились вне пределов моей досягаемости. У меня не имелось ничего, кроме необоснованного, голословного утверждения. Мое будущее сейчас висело на тончайшем волоске.

— Доказательства! — рявкнул он, наконец поворачиваясь ко мне. — Вы заявили, что у вас есть доказательства. Предъявите их немедленно!

— Милорд… — К несчастью для себя, я заколебался, и лорд Тансор тотчас заметил мою неуверенность.

— Итак?

— Письма, написанные рукой ее светлости, — сказал я. — Надлежащим образом оформленный и засвидетельствованный аффидевит, удостоверяющий мое истинное происхождение. И дневниковые записи моей приемной матери, служащие косвенным доказательством.

— И все поименованные документы у вас с собой? — осведомился он, хотя видел, что я пришел с пустыми руками, без сумки или портфеля.

Мне ничего не оставалось, как признаться.

— Они пропали, сэр.

— Пропали? Вы их потеряли?

— Нет, милорд. Они были похищены. У меня и у мистера Картерета.

Лицо лорда Тансора потемнело от гнева, губы плотно сжались.

— При чем здесь Картерет, скажите на милость?

Я безуспешно попытался объяснить, как к секретарю попали упомянутые письма, спрятанные в шкатулке, которую миледи оставила на хранение мисс Имс, и как они были похищены у него в ходе нападения. Но еще не закончив говорить, я понял, что его светлость не верит ни единому моему слову.

— Кого же вы обвиняете в похищении документов у вас и у Картерета?

Вопрос на мгновение повис в воздухе. Лорд Тансор буравил меня мрачным, выжидательным взглядом.

— Я обвиняю мистера Феба Даунта.

Прошла секунда, вторая, третья… Секунды? Нет, целая мучительная вечность. За окном бледный свет угасающего дня отступал под натиском тьмы. Казалось, время замедлило бег, почти остановилось, пока я ждал ответа на свое заявление. Я знал: следующие слова лорда Тансора решат мою судьбу. Наконец он заговорил.

— Для наглого лжеца, сэр, вы держитесь весьма хладнокровно. Отдаю вам должное. Вам нужны деньги, полагаю, и вы рассчитываете заполучить их с помощью этой вашей небылицы.

— Нет, милорд!

Я вскочил с кресла, и несколько мгновений мы неподвижно стояли по разные стороны стола, лицом к лицу, глаза в глаза — но мои ожидания не оправдались. Он не увидел во мне никаких родственных черт, не почувствовал натяжения неразрывной золотой нити, что должна связывать родителя и ребенка в пространстве и времени.

— Я скажу вам, что я думаю, мистер Глэпторн, — холодно произнес он, расправляя плечи. — Я думаю, вы мошенник, сэр. Обычный мошенник. Причем безработный, ибо можете не сомневаться, вы будете уволены из фирмы Тредголдов немедленно. Я напишу вашему начальнику сегодня же. А потом выдвину против вас обвинения в суде. Как вам такое? И я не уверен, что не прикажу прогнать вас взашей из моего дома за вашу неслыханную наглость. Вы обвиняете мистера Даунта! Да в своем ли вы уме? Известный человек, пользующийся всеобщим уважением! И вы объявляете его вором и убийцей? Вы заплатите за клевету, сэр, дорого заплатите! Мы отсудим у вас все до последнего пенни, до последней рубашки, сэр. Вы проклянете тот день, когда попытались провести меня!

Он повернулся и сердито дернул за шнурок звонка, висевший позади стола.

Я предпринял последнюю попытку, хотя и понимал, что уже слишком поздно.

— Милорд, вы должны мне поверить. Я действительно ваш сын. Я ваш кровный наследник, о котором вы всегда мечтали.

— Вы! Вы — мой сын! Да посмотрите на себя. Вы не мой сын, сэр. По вашему внешнему виду вас и джентльменом-то трудно назвать. Моей единственный сын умер в семилетнем возрасте. Но у меня, слава богу, есть наследник, являющийся джентльменом до мозга костей; и хотя в нем нет моей крови, он обладает всеми качествами, какие я хотел бы видеть в своем сыне, и во всех отношениях достоин древнего имени, кое я имею честь носить.

Тут в дверь постучали, и вошел Хупер.

— Хупер, проводите этого… джентльмена. Больше его на порог не пускать, ни при каких обстоятельствах.

«Да посмотри же на меня! Посмотри на меня! — мысленно вскричал я в совершенном отчаянии. — Разве ты не видишь во мне покойную жену? Разве не видишь себя самого? Неужели ничто в этих чертах не говорит тебе, что перед тобой стоит твой родной сын, а не бесстыдный самозванец?!»

Я постарался удержать его взгляд, чтобы заставить увидеть правду. Но глаза лорда Тансора оставались холодными и бесстрастными. Я взял шляпу и повернулся от него. У самой двери я коротко оглянулся. Он снова сидел за столом и уже взял перо.

(обратно)

45. Vindex[295]

Под дождем, в темноте я шел из Эвенвуда в последний раз — и лишь на миг остановился у Западных ворот, чтобы оглянуться на многобашенный дворец, владельцем которого я еще недавно мечтал стать.

Фонари на Библиотечной террасе горели — лорд Тансор издавна имел обыкновение прогуливаться там со своей собакой, при любой погоде. Окна бывших покоев моей матери слабо светились. Она была там — моя обожаемая возлюбленная была там! Невыразимая тяжесть навалилась на душу, истребляя во мне последние остатки надежды. Я бросил последний долгий взгляд на Эвенвуд, ставший причиной моего безысходного отчаяния, а потом навсегда повернулся к нему спиной. У меня отняли все, что принадлежало мне по праву рождения. Лишь одного у меня было не отнять: страстного желания свести счеты с Фебом Даунтом. Достижению этой цели я теперь посвящу все свои силы без остатка.

У меня началась новая жизнь.

Первым делом требовалось составить представление обо всех перемещениях Даунта. Для этого я наряжался в молескиновые штаны, грубую рубаху без пуговиц, засаленный черный сюртук, картуз и грязный шарф, купленные у еврея старьевщика на Холиуэлл-стрит, и проводил по несколько малоприятных часов в день, околачиваясь поблизости от Мекленбург-сквер и следуя по пятам за своим врагом, когда он выходил из дома. Распорядок дня у него почти не менялся. Обычно он выходил из дома около часа и, если погода позволяла, шел пешком в «Атенеум» на Пэлл-Мэлл; ровно в три часа он садился в кеб и возвращался на Мекленбург-сквер; в пять или шесть он опять выходил из дома и шел или ехал в кебе поужинать куда-нибудь — иногда в таверну «Диван» на Стрэнде, иногда в ресторацию Веррея или Жаке.[296] Обычно он ужинал один и никогда не возвращался домой позже десяти. В одной из верхних комнат за полночь горел свет — полагаю, там рождалась очередная скучная эпическая поэма. Я ни разу не видел, чтобы в дом заходили какие-нибудь визитеры, и, к несказанному моему облегчению, миссКартерет тоже не появлялась.

Несколько дней я продолжал терпеть холод и голод — а равно унижение от своего наружного сходства с лондонским бродягой, какие живут и умирают на улицах столицы. Наконец на пятый день, около шести часов, когда я уже собирался покинуть свой пост и вернуться на Темпл-стрит, моя жертва вышла из дома и направилась на запад к Ганновер-стрит. Нахлобучив картуз, я последовал за ним.

Я держался близко от Даунта — так близко, что видел черную бороду и блеск шелкового цилиндра, когда он проходил под фонарями. Он шагал с решительно-самоуверенным видом, небрежно помахивая тростью, и полы длинного плаща развевались у него за спиной, точно королевская мантия. Прошло четыре с лишним года со дня, когда я увидел Даунта в Эвенвуде играющим в крокет с высокой темноволосой дамой. О господи! Я остановился как вкопанный, только сейчас сообразив, что в тот жаркий июньский день в 1850 году все было перед моими глазами, а я ничего не увидел и не понял: Феб Даунт и его прекрасная партнерша по крокету — мой враг и моя обожаемая возлюбленная. Кипя яростью, я зашагал дальше, не сводя глаз с удаляющейся фигуры.

Он повернул на юг, к Белфорд-сквер, потом по Сент-Мартинс-лейн дошел до таверны Бертолини на Сент-Мартинс-стрит, Лестер-сквер, и вошел туда. Я занял позицию на противоположной стороне улицы. Два карманных пистолета работы месье Оноре из Льежа, сопровождавшие меня во всех моих ночных прогулках по городу, были наготове. Ночь стояла безлунная и достаточно туманная, чтобы улизнуть с места преступления незамеченным.

Через два часа Даунт снова вышел на улицу, с каким-то мужчиной. Они обменялись рукопожатием, и знакомый Даунта зашагал в сторону Пэлл-Мэлл, а сам он двинулся на север. На Броуд-стрит он свернул в узкий переулок, освещенный единственным газовым фонарем.

Я держался всего в шести-семи футах позади него, но он даже не догадывался о моем близком присутствии — за годы работы частным агентом мистера Тредголда я научился вести слежку совершенно незаметно для объектов наблюдения и сейчас был уверен, что остаюсь невидимым для своего врага. Кроме нас, в переулке не было ни души. Еще несколько шагов. Мои башмаки, обмотанные тряпьем, ступали бесшумно. Даунт остановился прямо под фонарем, чтобы зажечь сигару, — превосходно освещенная мишень. Отступив в тень дверного проема, я поднял пистолет и прицелился ему в затылок, прямо над воротником плаща.

Но ничего не произошло. Рука у меня тряслась. Почему я не смог спустить курок? Я снова прицелился, но Даунт уже вышел из желтого круга света и мгновенно растворился в темноте.

Я еще несколько минут стоял в дверном проеме с пистолетом в руке, дрожа всем телом.

В своей жизни я совершил много поступков, за которые мне, видит Бог, было стыдно, но я еще ни разу не убивал человека. Однако по глупости своей я воображал, что мне, видевшему столько жестокого насилия за годы работы у Тредголдов, не составит труда поднять пистолет и вышибить Даунту мозги под побудительным влиянием ненависти и гнева. Неужели я настолько слаб? Неужели совесть возобладала над моей волей? Я оказался с ним, с моим заклятым врагом, наедине в безлюдном месте, как и хотел, — но в последний момент что-то удержало меня, хотя жажда мести пылала в моей груди с прежней силой. Потом я сказал себе, что почти всему в этой жизни можно научиться посредством практического опыта — а научиться убийству, вероятно, проще всего, если ты оскорблен достаточно сильно и обладаешь достаточно крепкой волей. Совесть — если это она остановила мою руку — необходимо безжалостно подавить.

Я убрал пистолет в карман и поплелся обратно на Темпл-стрит, в полном смятении чувств. Я снова задался вопросом, способен ли я вообще на такой поступок. Не смалодушничаю ли опять, когда настанет момент нанести решающий удар? От одних этих мыслей по сердцу пробежал холодок сомнения. Нет, нет, в следующий раз я точно не дрогну! И опять — легкий укол опасения.

До глубины души потрясенный своей неспособностью сделать то, что я хотел сделать больше всего на свете, я побрел дальше и в конечном счете оказался перед дверью опиумного притона в Блюгейт-Филдс.

О боже, какие видения являлись мне той ночью — видения столь ужасные, что я не в силах описать их здесь! Под конец я впал в продолжительное буйство, и пришлось вызвать врача, который дал мне сильное снотворное. По пробуждении мне показалось, будто я лежу на мягкой постели. Свежий соленый ветер овевал мое лицо, и я слышал крики морских птиц и плеск волн. Где я? Конечно же, в своей старой кровати в сэндчерчском доме, и в маленькое круглое окошко задувает утренний ветерок с Пролива. Я медленно открыл глаза.

Нет, я лежал не в кровати, а в вязкой, липкой грязи на берегу реки, по-прежнему в своей рабочей одежде. Как я там очутился, мне до сих пор непонятно. Мало-помалу сознание стало возвращаться ко мне, и в уме моем зазвучал голос, нашептывавший мне тихо, но отчетливо. Я медленно повернулся на своем слякотном ложе, чтобы посмотреть, кто находится рядом. Но поблизости никого не было. Я лежал один на унылом пустынном берегу, над которым тянулся ряд высоких темных зданий. В следующий миг внутренний голос зазвучал снова, теперь громче и настойчивее, — он говорил мне, что я должен сделать.

Я пишу сии строки в дни спокойного раздумья, но тогда я был на грани помешательства, доведенный до такого состояния предательством возлюбленной, отчаянием, гневом и дурманным зельем опиумного мастера. Почти полностью потеряв человеческий облик, я лежал между миром людей и миром монстров; надо мной простиралось странное серо-бурое небо в ярко-красных потеках и кляксах, подо мной хлюпал черный липкий ил; и настойчивый шепот, похожий на шум стремительного потока, неумолчно звучал в моих ушах.

— Я слышу тебя! — услышал я свой голос. — Я выполню твою волю!

Потом я вскочил на ноги и, испуская нечленораздельные вопли, принялся метаться взад-вперед по берегу, точно буйный почитатель Бахуса.[297] Но не вино привело меня в такое состояние, а благословенный опиум, открывший передо мной громадные черные ворота, за которыми стояло другое, более ужасное божество.

Спустя какое-то время — не знаю, минуты прошли или часы — я снова вернулся в мир людей, но не одним из них. Весь измазанный в грязи, я брел тяжкой поступью по Дорсет-стрит,[298] и даже обитатели этого Богом проклятого квартала расступались передо мной, увидев дикое выражение моих глаз. И голос все нашептывал, нашептывал мне, пока я шел на запад.

Наконец я поднялся по темной лестнице в свои комнаты, глубоко подавленный и промерзший до костей. Скинув мокрую, грязную одежду, я вымылся и надел все чистое. Потом я лежал на кровати, тяжело дыша, и смотрел в световое окошко на одинокую звезду, слабо мерцавшую, словно хрупкая надежда, в бледной безбрежности утра.

В следующей попытке убить Феба Даунта я не потерплю неудачи. Внутренний голос подсказал, как мне проверить свою решимость стать убийцей. Другой человек должен умереть, прежде чем я снова встречусь с врагом; только тогда я буду знать, что у меня хватит воли исполнить задуманное. «Умение приходит с опытом», — снова и снова шептал я. Божество справедливого возмездия требует двух жертв, дабы малое деяние стало залогом успеха деяния великого.

23 октября 1854 г., понедельник[299]

Я проснулся, дрожа всем телом, и около часа лежал, слушая шум ветра и воображая, будто снова нахожусь в своей кровати в Сэндчерче. На стене — тени непонятного происхождения. Женщина с [клыками?]. Король с огромной кривой саблей. Ужасная когтистая рука ползет по стеганому покрывалу.

Я прикладываюсь к бутылке с настойкой Далби. Уже третий раз за ночь.

* * *

В десять часов в дверь постучала миссис Грейнджер. Я снова отослал ее прочь, сославшись на нездоровье.

Сегодня я останусь дома.

24 октября 1854 г., вторник

Бутылка с настойкой Далби пуста. Пытаясь вытрясти из нее несколько последних капель в бокал, я разрыдался.

Это произойдет сегодня вечером.

Я дошел до реки и перешел Саутворкский мост, чтобы пообедать в Боро. В гостинице «Кэтринс-Вил» было темно и людно, никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Я заказал два [бифштекса?] и стал наблюдать за официантом, выполняющим заказ. Нож, которым он пользовался, был тусклый и зазубренный, но резал красное мясо с легкостью. Такой отлично подойдет. Гораздо лучше, чем пистолет.

Потом — к месье [Корбин[300]] на Хай-Холборн. «Постоянная головная боль, сэр? Нет ничего хуже. Мы рекомендуем препарат [Годфри]. Вы предпочитаете Далби? Конечно, сэр».

* * *

Куранты церкви Темпл отбивают пять. Надеваю пальто. Кладу нож в карман. Натягиваю перчатки — новая пара, не запачкать бы.

Я вышел на улицу. Холодный ветреный вечер, начинал сгущаться туман.

Собор Святого Павла вздымался темной громадой во мраке. [Светового фонаря] не было видно, как и Золотой галереи, где мы с моей милой девочкой стояли вечность назад.

На восток по Чипсайду до Корнхилла, церковные колокола в Сити отбивают шесть. Я пробродил по улицам уже час. Он? Или он? Парень, что околачивается у церкви Сент-Мэри-ле-Боу? Или пожилой господин, выходящий из ресторанчика Неда на Финч-лейн? Я пребывал в замешательстве. Так много черных пальто, так много черных цилиндров. Так много жизней. Как же мне выбрать?

Наконец я оказался на Треднидл-стрит, прямо напротив Банка Англии.

Потом я увидел его, и сердце забилось учащенно. Он был одет так же, как остальные, но чем-то выделялся из толпы. Он стоял, озираясь по сторонам. Перейдет ли он через улицу? Возможно, он собирается сесть в подъезжающий омнибус. Но потом он натянул перчатки и быстро зашагал в сторону Полтри.

Я ни на секунду не упускал его из виду, пока мы двигались на запад: назад по Чипсайду, снова мимо собора Святого Павла, по Лудгейт-хилл до Флит-стрит и Темпл-Бар. Потом он повернул на север, прошел по Уич-стрит до Мейден-лейн, где перекусил и с полчаса читал газету в кофейном доме. В самом начале восьмого он вышел, несколько мгновений стоял на тротуаре в [клубящемся] тумане, поправляя шарф, а затем продолжил путь.

Мы прошли по улице чуть дальше, потом он свернул в узкий переулок, который я не замечал никогда раньше. Остановившись у входа в него, я окинул взглядом высокие глухие стены, густые тени и посмотрел на одинокую фигуру моей жертвы, шагавшую к короткой каменной лестнице, что спускалась к Стрэнду. Шипящий газовый фонарь над верхней ступенькой отбрасывал тусклый луч грязно-желтого света в туманной мгле. Что за место такое? Я поднял глаза на адресную табличку.

Каин-Корт, У.

Он уже приближался к ступенькам в дальнем конце переулка, но я быстро и бесшумно нагнал его.

Мои пальцы сомкнулись на рукояти ножа.

Ну вот, наконец я дошел в своей исповеди до места, с которого начал: убийство Лукаса Трендла, рыжеволосого незнакомца, совершенное 24 октября 1854 года. Он умер тем вечером, чтобы Феб Даунт тоже умер, как требовала справедливость, — ибо без убийства невинного Лукаса Трендла я мог бы и не справиться с более важным делом. Но теперь, после прискорбной смерти бедняги, убитого быстро и без малейших угрызений совести, я знал наверное, что способен на столь ужасное деяние. Подобная логика свойственна безумцам, но мне тогда так не казалось. Напротив, мне в тогдашнем моем душевном расстройстве представлялось вполне естественным убить невинного человека, чтобы гарантировать смерть виновного. Сейчас, когда я вторично признаюсь в своем преступлении, меня терзают угрызения совести за содеянное с бедным Лукасом Трендлом; но я не могу и никогда не стану раскаиваться в чувствах, подвигших меня на такой поступок.

События, последовавшие за тем знаменательным вечером, я уже описывал вам: потрясение, испытанное мной, когда я узнал имя своей жертвы; записка от шантажиста, полученная Беллой; карточка с приглашением на похороны Лукаса Трендла в Стоук-Ньюингтоне, подсунутая мне под дверь; расставание с Беллой в гостинице «Кларендон» на следующий вечер, когда она справедливо обвинила меня в том, что я скрываю от нее правду о себе; столкновение с Фордайсом Джуксом, заподозренным мной в шантаже; наконец, таинственное похлопывание по плечу, которое я почувствовал сначала у Диорамы, потом в Стоук-Ньюингтоне, и зловещая фигура, следовавшая за нами с Легрисом во время нашей лодочной прогулки до Хангерфордского моста.

Сейчас 13 ноября 1854 года. Место: комнаты Легриса в «Олбани». Время: спустя час после рассвета.

Легрис подошел к окну и раздвинул портьеры, впустив в душную комнату бледно-жемчужный свет. Ночь после нашего ужина в гостинице Милварта прошла за разговором, и я изложил своему дорогому другу подлинную историю Эдварда Глайвера, умолчав лишь о убийстве Лукаса Трендла и своем твердом намерении предать смерти и Феба Даунта. Сейчас передо мной стояла задача выяснить личность шантажиста и разобраться с ним, а потом я переведу все свое внимание на Феба Рейнсфорда Даунта.

Легрис смотрел на меня с таким напряженно-серьезным видом, что я начал жалеть, что открыл ему всю правду.

— Ну что ж, — проговорил он наконец, — я думал, ты в беде, и оказался прав. Бог знает, Джи, почему ты молчал раньше. Я хочу сказать, старина, ты мог бы дать другу возможность помочь тебе. Но теперь это дело прошлое. — Он потряс головой, словно обдумывая какую-то поразительную мысль. — Старый лорд Тансор, ну надо же. Тяжело тебе пришлось, Джи. Чертовски тяжело. Даже не представляю, что бы я чувствовал на твоем месте. Подумать только, родной отец! — Он снова потряс головой, потом продолжил более бодрым и решительным тоном: — Но вот Даунт — совсем другое дело. С ним надо разобраться. — Он немного помолчал, явно задаваясь каким-то вопросом. — Чего я не возьму в толк, так это почему Даунт прислал мне свою книжку с просьбой передать тебе. Разве мисс Картерет не сказала бы ему, где тебя найти?

— Могу лишь предположить, что он ведет со мной какую-то игру, — ответил я. — Вероятно, хотел таким образом предупредить меня, чтобы я оставил попытки расквитаться с ним; хотел дать понять, что легко может добраться до меня.

На лице Легриса отразилось сомнение. Потом он вдруг резко повернулся ко мне, с возбужденно горящими глазами:

— Слушай! Копии! У тебя же остались копии письменного показания и всего прочего, которые ты отослал старине Тредголду!

— Они пропали.

— Как так?

— По возвращении из Эвенвуда, после встречи с мисс Картерет, я нашел дома письмо от мистера Тредголда. Там произошла кража со взломом — брат и сестра повели его в церковь, и дома никого не осталось. Полагаю, это Плакроуз постарался. Ничего ценного не пропало, только бумаги и документы. Они в любом случае не имели законной силы: все написаны моей рукой. Я сделал еще одну копию письменного свидетельства мистера Картерета, но она теперь не поможет. У меня нет ровным счетом ничего.

Разочарованный, Легрис откинулся на спинку кресла. Но после минутного молчания он хлопнул ладонью по подлокотнику.

— Завтрак, вот что нам сейчас нужно.

И мы отправились в таверну «Лондон», чтобы съесть яичницу с беконом и подрумяненные хлебцы с устрицами, а потом обильно запить все кофием.

— Не вижу смысла ходить вокруг да около, старина, — сказал Легрис, когда мы вышли из таверны. — Твое дело гиблое. Вот и все, что тут можно сказать.

— Похоже на то, — уныло согласился я.

— Еще у нас имеется наш друг с реки. Веселый лодочник. Думаю, он сообщник Даунта, приставленный следить за тобой. Как нам быть с ним, интересно знать?

Поистине удивительно, как одно-единственное слово или фраза, произнесенные другим человеком, порой проливают свет на загадку, над которой мы долго и безуспешно ломали голову. Неужто моя тупость безгранична? Сообщник Даунта? Я знал только об одном сообщнике: Джосае Плакроузе. Далее последовала быстрая и, на мой взгляд, убедительная цепочка рассуждений. Если Плакроуз был человеком в лодке, значит, он же был человеком, похлопавшим меня по плечу на выходе с кладбища Эбни после похорон Лукаса Трендла и возле Диорамы после прогулки с Беллой в Риджентс-парке. В конце концов, мисс Картерет обмолвилась, что Плакроуз следил за мной до Стамфорда. Давно ли за мной велось наблюдение? Потом мысль перескочила на другое. «Конец пришел, пришел конец, подстерегает тебя; вот дошла, дошла напасть». В уме моем снова прозвучал зловещий стих из Иезекииля, к которому отсылали цифры, выколотые иголкой на первой записке шантажиста. Шантаж? Нет, то было предостережение — от моего врага. Джукс, теперь понял я, здесь совершенно ни при чем. Записки посылал Даунт.

— Что пригорюнился, доблестный рыцарь? — Легрис сердечно хлопнул меня по спине. — Выглядишь ты паршиво, но оно и не удивительно. Вот уж поистине — мистер Темная Лошадка! Но не беспокойся. Лучший из Легрисов на твоей стороне, что бы ни случилось. Теперь ты сражаешься не один. У меня еще осталось время до отъезда в полк, и я полностью в твоем распоряжении. А потом, возможно, ты отправишься путешествовать до моего возвращения. Что скажешь?

Я пожал Легрису руку и поблагодарил от всей души, хотя думал я совсем о другом: о выводах, следующих из моей запоздалой догадки.

— Куда теперь? — спросил он, сжимая трубку в зубах.

— Я домой спать.

— Я провожу тебя.

Я разоблачил своего шантажиста, хотя мой враг замышлял вовсе не шантаж, теперь я был уверен в этом. У меня не осталось ничего, чтобы отдать ему, а он при желании мог пойти в полицию и обвинить меня в убийстве Лукаса Трендла. Может, он просто показывал свою власть надо мной? Поразмыслив над этим вопросом, я пришел к выводу, что подобный поступок вполне в духе Даунта, этого злобного ничтожного выскочки; но теперь я начал чувствовать другую, более грозную опасность, скрытую за этой милой проделкой, — опасность, которую видел мистер Тредголд, но о которой я до сих пор не задумывался. Даунт приставил Плакроуза следить за мной, и теперь он знал про Лукаса Трендла. Записка Белле и приглашение на похороны моей жертвы были просто шуткой. Но какую цель он преследовал в действительности?

Потом все стало ясно. Он отнял у меня все, но не удовлетворился этим. Покуда я жив, я представлял для него постоянную угрозу — ведь существовала вероятность, что обнаружатся еще какие-нибудь свидетельства, подтверждающие мои притязания на звание законного наследника лорда Тансора, и тогда все его планы на будущее рухнут. У него не остается выбора. Для полной и окончательной победы он должен убить меня.

Я слишком долго просидел сложа руки. Теперь необходимо действовать, быстро и решительно. Я должен наконец нанести первый — и последний — удар по своему врагу.

Вечером следующего дня пришло письмо от мистера Тредголда с настойчивой просьбой приехать в Кентербери по возможности скорее. Но чем мне мог помочь мистер Тредголд? Без документов, украденных у меня, мне никогда не доказать, что я являюсь сыном лорда Тансора. «Ваше долгое молчание очень тревожит меня», — писал он.

Я не сумею толком помочь Вам, коли Вы не сообщите мне о нынешних Ваших обстоятельствах. Разумеется, Вы понимаете, что я не могу обсуждать Ваше дело непосредственно с лордом Тансором. Если станет известно о моем соучастии в тайном деянии, осуществленном покойной супругой его светлости, последуют неприятности самого серьезного свойства. Ни за себя, ни за свою репутацию я уже не беспокоюсь, но вот репутация фирмы — совсем другое дело. Однако еще большее значение имеет для меня торжественная клятва не предавать Вашу мать, данная мной в Темплской церкви. Эту клятву я никогда добровольно не нарушу. Когда правда откроется (как может произойти в скором времени), я с готовностью приму неизбежное, ради Вас. Но я не могу рассказать все лорду Тансору по собственной воле. Это должны сделать Вы, дорогой Эдвард, и никто больше. Но я очень, очень хочу подробно обсудить все с Вами: узнать, когда и как Вы намерены снестись с его светлостью, и могу ли я помочь чем-нибудь в меру своих сил. Приезжайте поскорее, мой дорогой мальчик.

На обороте страницы был постскриптум:

Должен поблагодарить Вас (ибо я уверен, что сей знак внимания оказан мне Вами) за экземпляр «К. ш. В.»,[301] пришедший с почтой вчера. В сопроводительной записке книготорговца говорилось, что он раздобыл книгу для меня, после долгих поисков, по распоряжению одного своего ценного клиента, пожелавшего остаться неизвестным. Мне нет нужды говорить, как глубоко признателен я Вам за то, что теперь в моем книжном шкафу содержится столь превосходное издание этого интереснейшего сочинения, и как мне не хватает наших регулярных бесед на библиографические темы. Теперь мне не с кем делиться моими маленькими книжными радостями, не с кем доверительно переглянуться в предвкушении восторга. Все это осталось в прошлом, более счастливом, чем настоящее.

Со вздохом я положил письмо на стол. Мне было нечего сказать на это, а потому оно так и останется без ответа. Даже если бы я по-прежнему располагал доказательствами своей подлинной личности, похищенными у меня через вероломство мисс Картерет, я бы не захотел просить мистера Тредголда ходатайствовать за меня перед лордом Тансором. Я слишком ясно понимал, что в таком случае он поставил бы под удар репутацию своей фирмы, а равно свою профессиональную и личную репутацию; и я ни за что на свете — даже ради возможности вернуть все, что я потерял, — не попросил бы славного джентльмена предать любимую женщину. А теперь уже слишком поздно. Доказательства уничтожены, и мне не на что рассчитывать. Внезапно охваченный глубоким отчаянием, я лег спать.

Я проснулся незадолго до полуночи. Последние две ночи мне снова снился самый жуткий мой сон: я стою один посреди огромного подземного зала с колоннами, в мерцающем свете моей свечи не видно ничего, кроме бескрайней стигийской тьмы повсюду вокруг; потом, как всегда, я вдруг сознаю, задохнувшись от ужаса, что я здесь не один. Объятый диким страхом, я каждую секунду ожидаю почувствовать легкое прикосновение к плечу и пробегающую по щеке струйку теплого воздуха, которая гасит свечу.

Испугавшись опять увидеть кошмарный сон, я встал с постели и попробовал разжечь камин в гостиной, но огонь толком не разгорался и вскоре совсем потух. Закутавшись в одеяло, я взял третий том «Bibliotheca Duportiana» и уселся перед мертвой черной пастью камина.

Я уже дошел до буквы Н: Нэббс, «Microcosmus: образ нравственности» (1637); произведения Томаса Нэша; «Natura Brevium», напечатанная Пинсоном в 1494 году; трактат Фридерика Носие «Обо всех блистающих звездах», изданный на английском Вудкоком в 1577 году; сочинение Неттера «Sacramentalia» (Париж, Франсуа Рено, 1523[302]). Я немного задержался на комментариях доктора Даунта к этому редкому, исключительно редкому изданию знаменитого богословского трактата — изданию, которое явно не по карману адвокатскому клерку на жалованье в восемьдесят фунтов в год.

Назавтра в восемь часов утра я стоял на верхней лестничной площадке, напряженно прислушиваясь. Наконец я услышал его: стук захлопнутой двери Фордайса Джукса. Я быстро спустился вниз и несколько секунд помедлил, вдыхая холодный влажный воздух, проникавший на лестницу с улицы. Дверь оказалась запертой, как и следовало ожидать, но я прихватил с собой набор отмычек, которым обзавелся за годы работы на мистера Тредголда, и вскоре вошел в комнаты Джукса.

Гостиная выглядела так же, как в прошлый мой незваный визит: опрятная и уютная, тщательно подметенная и сверкающая чистотой, полная изящных и ценных предметов. Но в тот момент меня интересовал лишь один из них.

Открыть замок книжного шкафа не составило труда. Я протянул руку и взял с полки то, что искал: «Sacramentalia» Томаса Неттера — ин-фолио, Париж, Рено, 1523. На книге стоял такой же экслибрис, как на первом издании фелтемовских «Суждений», спрятанном мисс Имс в погребальной камере леди Тансор. В шкафу находилось еще около дюжины исключительно редких томов — все с тем же экслибрисом. Книги, картины и гравюры на стенах, изысканные вещицы в стеклянных шкафчиках — все высочайшего качества, все удобные для переноски в силу небольшого размера и все, несомненно, украденные из Эвенвуда. Я аккуратно поставил книгу на место, запер шкаф, а потом и входную дверь.

Вот, значит, о каком «новом источнике дохода», появившемся у Даунта, говорил мне Петтингейл. Неблагодарный мерзавец вынес эти редкие и чрезвычайно ценные предметы из дома своего покровителя и спрятал здесь, в комнатах своего прихвостня Фордайса Джукса, до времени, когда в них возникнет необходимость. Как вышло, что он привлек Фордайса Джукса к укрывательству краденого, меня не интересовало, но теперь мне стало ясно, откуда мой враг знал обо всех моих перемещениях. К Даунту не ведет никаких нитей, разумеется. Но Джукс — безусловно, еще и приставленный следить за мной, — это совсем другое дело.

Вернувшись в свои комнаты, я написал короткое письмо — левой рукой, печатными буквами.

Глубокоуважаемый лорд Тансор! Хочу обратить Ваше внимание на чрезвычайно важное дело, касаемое ряда ценных предметов, незаконно вынесенных из Вашего загородного дома. Упомянутые предметы, в том числе несколько исключительно редких книг, открыто хранятся в комнатах некоего Ф. Джукса, адвокатского клерка, по адресу Темпл-стрит, № 1, Уайтфрайарс, первый этаж.

Уверяю Вас, милорд, что данные сведения абсолютно достоверны и что единственным мотивом, побуждающим меня сообщить их Вам, является искреннее уважение к Вам, представителю старинного и знатного рода, а равно страстное желание посодействовать восстановлению справедливости.

За сим остаюсь, сэр, Ваш покорный слуга

«Хризаор».[303]

Так, с Фордайсом Джуксом покончено.

Виндмилл-стрит, сумерки.

Публичные женщины, нарумяненные и разодетые, уже повалили толпами на улицы из окрестных дворов. Я немного посидел в кофейне Рамсдена, а потом неторопливо направился к «Трем соглядатаям».[304] Грязный малолетний воришка попытался залезть ко мне в карман, когда я остановился зажечь сигару, но я вовремя обернулся и сбил его с ног крепкой оплеухой, ко всеобщему удовольствию окружающих.

Несколько проституток зазывно подмигнули мне, но ни одна из них не пришлась мне по вкусу. Потом, когда я уже вознамерился двинуться прочь, из «Трех соглядатаев» вышла девушка с зонтиком. Она взглянула на небо и собралась пройти мимо меня, когда я заступил ей путь.

— Прошу прощения. Ну да, точно! Мейбел, так ведь?

Она смерила меня взглядом.

— С кем имею дело, позвольте поинтересоваться? — В следующий миг девушка улыбнулась, признав меня. — Мистер Глэпторн, кажется. Как поживаете?

И самым милым образом чмокнула меня в щеку. От нее пахло душистым мылом и одеколоном.

Я ответил, что поживаю превосходно, особенно сейчас, когда повстречался с ней; а потом спросил, где сейчас ее работодательница, предприимчивая мадам Матильда, и ее сестра Сисси — ибо мне вдруг страшно захотелось возобновить свое знакомство с этими в высшей степени услужливыми soeurs de joie.

Мейбел сказала, что Сисси сейчас на Геррард-стрит, и мы, легко перекусив в таверне «Опера», направились под дождем туда. Поднявшись по лестнице, мы застали мисс Сисси у камина, где она грела свои прелестные ножки.

— Ну-с, дамы, — весело промолвил я, снимая шляпу и перчатки, — вот мы и снова вместе.

По выходе из заведения мадам Матильды я зашагал к Лестер-сквер. Решив поужинать, я свернул на Касл-стрит и зашел в ресторацию Роже, en route бегло обозрев витрину мистера Кворича.[305] Я уселся у окна и заказал ужин — суп жюльен, pâté d’Italie и бутылку красного вина. Час или дольше я сидел, уныло размышляя о своем одиночестве, а потом велел подать еще одну бутылку.

В половине двенадцатого официант распахнул передо мной дверь и протянул мне руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, но я, выругавшись, оттолкнул его в сторону. Я не сразу вспомнил, где нахожусь. Ко мне приблизилась группа уличных грабителей, которые оценивающе осмотрели меня, вероятно, предполагая во мне легкую жертву. Но я с вызывающим видом выплюнул окурок сигары и сумел-таки взглядом заставить их отступить. Они пошли своей дорогой.

— Не желаете ли развлечься, сэр?

Черт побери. Заняться мне нечем, а мисс Мейбел и мисс Сисси уже превратились в далекое воспоминание. Она — молоденькая, довольно опрятная, с очаровательной улыбкой.

— Всегда желаю, голубушка.

Что это? Я резко обернулся, но, в своем не вполне трезвом состоянии, потерял равновесие и стал падать на девицу. Она попыталась удержать меня, но я был слишком тяжелым, и мы оба повалились на грязный тротуар.

— Эй, что за шутки? — возмущенно спросила она.

Но дешевая шлюшка меня больше не интересовала. Это похлопывание по плечу разом отрезвило меня.

Я увидел, как он лезет в карман, а в следующий миг в руке у него оказалась увесистая дубинка, налитая свинцом. Девица, выкрикивая непристойные ругательства, вскочила на ноги и набросилась на него с кулаками. Когда он повернулся, чтобы оттолкнуть ее, я выхватил пистолет и направил прямо в безобразное лицо Джосаи Плакроуза.

Несколько секунд мы стояли глаза в глаза, потом он зловеще улыбнулся, спокойно убрал дубинку в карман и, беззаботно насвистывая, зашагал прочь.

Встреча с Плакроузом побудила меня к действию, и вскоре я придумал план, посредством которого рассчитывал лишить Даунта столь грозного защитника.

У человека вроде Плакроуза, рассудил я, наверняка много врагов. Обдумывая такую вероятность, я вдруг вспомнил наш с Люисом Петтингейлом разговор в Грейз-Инн, когда он мимоходом упомянул об Айзеке Гэббе, самом младшем члене ньюмаркетской шайки, убитом Плакроузом, известным тогда под именем мистер Вердант.

По словам Петтингейла, брат юного Гэбба держал кабак в Розерхайте. Заглянув по возвращении домой в адресную книгу, я в два счета выяснил название и местоположение заведения. Не понаслышке зная нрав обитателей Розерхайта и зная от Петтингейла, что Гэбб-старший недвусмысленно выразил желание поквитаться с убийцей брата, если только найдет мерзавца, я с уверенностью предположил, что сей джентльмен будет не прочь узнать настоящее имя и нынешний адрес мистера Верданта.

Пока все хорошо. Но где же Плакроуз обретается сейчас? Он наверняка съехал с Веймут-стрит, где жил в пору своего брака с бедной Агнес Бейкер. Я поискал в адресной книге последнего выпуска и, к своему изумлению, нашел там имя своего старого знакомца. Подтверждение, что мистер Дж. Плакроуз в настоящее время проживает в доме номер 42 по Веймут-стрит, я вскоре получил от судомойки из дома номер 40. Похоже, после смерти жены мистер Плакроуз никуда не переехал, но бесстыдно остался жить на прежнем месте, не обращая внимания на негодование соседей.

Вооруженный этими важными сведениями, я отправился в Розерхайт.

Мистер Абрахам Гэбб, малорослый тощий джентльмен с пронзительным взглядом, внешне напоминал злобного терьера, постоянно высматривающего жертву, чтобы вцепиться зубами и трясти, покуда у нее хребет не переломится. Розерхайтский кабак, где он заправлял, был под стать хозяину: маленький, грязный и с дурной репутацией. Когда я приблизился к стойке, хозяин подозрительно уставился на меня, но я знал, как вести себя в подобных заведениях и с людьми такого разряда: мне нужно было лишь посмотреть мистеру Гэббу прямо в глаза, бросить на стойку несколько монет и сказать несколько слов, чтобы полностью завладеть его вниманием.

Терьерские глазки мистера Гэбба загорелись, когда он выслушал меня — несомненно, от нетерпеливого предвкушения новой встречи с джентльменом, лишившим жизни его брата. Все оказалось даже проще, чем я ожидал. До сих пор он никак не мог выследить убийцу брата, поскольку знал Плакроуза только под псевдонимом «мистер Вердант». Теперь же, располагая адресом и настоящим именем, Гэбб получил возможность свершить давно задуманную месть. Залпом выпив свой бренди, я выразил искреннюю радость, что смог оказать ему эту маленькую услугу.

Однако мистер Гэбб был очень осторожен и ничего не сказал в ответ. Он подозвал двух уродливых верзил, которые сидели в другом конце стойки, поглощенные разговором, и все трое принялись совещаться приглушенными голосами, не обращая на меня внимания. Они долго переговаривались, тихо присвистывая и мрачно поджимая губы, но наконец хозяин многозначительно кивнул двум своим приятелям и повернулся ко мне:

— Вы уверены, что Вердант живет там?

Буравя меня по-прежнему настороженным взглядом, Гэбб потирал нечистый подбородок, каковое упражнение, видимо, способствовало лучшему усвоению информации.

— Как в том, что я стою здесь.

— А какой ваш интерес в деле? — подозрительно прорычал он.

— Гигиена! — патетически воскликнул я. — Это моя страсть. Любая грязь — и физическая, и нравственная — приводит меня в ужас. Я страстно ратую за чистую воду, чистые мысли и своевременное уничтожение отбросов. Улицы полны грязи всякого рода. Я просто хочу привлечь вас и ваших товарищей к борьбе за чистоту, побудив вас для начала навсегда очистить от грязи дом номер сорок два по Веймут-стрит.

— Да вы сумасшедший, — сказал мистер Абрахам Гэбб. — Совсем сумасшедший.

30 ноября 1854 г., четверг

Холодный липкий туман. За окнами было ничего не видно, кроме размытых силуэтов утыканных трубами крыш, и не слышно, кроме приглушенного шума незримой улицы, хриплого кашля писчебумажного торговца, живущего этажом ниже, и печального звона далеких колоколов, отбивающих томительно-долгие часы. Несмотря на принятое решение нанести Даунту удар прежде, чем он нанесет удар мне, я опять предавался праздности. Прошла неделя, потом другая, а я все не предпринимал никаких шагов. И вот почему.

Двадцать четвертого ноября в «Таймс» появилось объявление о помолвке известного поэта мистера Феба Рейнсфорда Даунта и мисс Эмили Картерет, дочери покойного мистера Пола Картерета. С тех пор я каждый день просиживал по несколько часов кряду, уставившись на напечатанные слова, особенно на две заключительные фразы заметки: «Бракосочетание состоится в церкви Святого Михаила и Всех Архангелов 1 января следующего года. Мисс Картерет поведет к алтарю ее знатный родственник лорд Тансор». Я даже не раз засыпал за столом, щекой на газете.

Но сегодня все иначе. «Таймс» с объявлением была предана огню, вместе с моей нерешительностью. В час пополудни я отправился по делам и закончил свой поход ранним ужином в таверне «Веллингтон»,[306] где меня не знали.

— Желаете ли говядины, сэр? — спросил официант.

— Конечно, — ответил я.

Он взял тяжелый резак с костяной рукоятью и, предварительно пройдясь по лезвию оселком, с величайшей ловкостью произвел разруб в месте костного сочленения. Приятно было наблюдать, как сочные куски мяса падают один за другим на блюдо. Когда официант отложил нож и принес мне дымящуюся тарелку, я попросил подать еще бренди с водой. Ко времени, когда он вернулся, я уже исчез — вместе с ножом.

Я пошел домой через Веймут-стрит и там, к великой своей радости, узрел изрядное волнение. У дома номер сорок два собралась толпа и стоял полицейский фургон.

— Что стряслось? — спросил я у почтальона с сумкой на плече, который спокойно наблюдал за происходящим, что-то мыча себе под нос.

— Убийство, — обыденным тоном сказал он. — Жильца забили до смерти и выбросили из окна второго этажа. — После чего возобновил свое монотонное мычание.

Мысленно похвалив мистера Абрахама Гэбба и его подручных за достойные восхищения расторопность и усердие, я зашагал дальше, премного довольный, что Джосая Плакроуз поплатился за зверское насилие, совершенное над бедной невинной Агнес Бейкер и равно невинным Полом Картеретом. В свое время он избежал виселицы благодаря мне, но в конечном счете я же и заставил мерзавца ответить за все злодеяния.

Итак, с Плакроузом покончено. Теперь — наконец-то — пришло время взяться за его хозяина.

(обратно)

46. Consummatum est[307]

11 декабря 1854 г., понедельник

В самом начале седьмого я, вздрогнув, пробудился в каминном кресле, где задремал часом ранее. Ну вот он и наступил. День расплаты.

Накануне я лег пораньше и спал поверхностным сном, ибо выпил на ночь лишь маленький глоток Далби. Сегодня мне потребуется ясная голова.

На улице царила странная тишина, и утренний свет казался неестественно ярким для декабря. Потом я услышал скрежет лопаты по мостовой. Вскочив с кресла, я бросился к окну и обнаружил, что привычный вид закопченных крыш волшебным образом изменился благодаря пушистому снежному покрову, чья белизна, ослепительная даже под хмурым свинцовым небом, резко контрастировала с грязью и пороком, сокрытыми под ним.

Сегодня, когда наконец настал долгожданный день, в мыслях у меня царила полная ясность и душу захлестывала радость от предвкушения скорой мести, с которой я медлил так долго. Смерть Плакроуза, безусловно, сильно поколебала душевное равновесие моего врага, а вторым ударом для него стал арест Фордайса Джукса — о нем сообщалось в письме мистера Тредголда, полученном мной накануне. Я не рассказал славному джентльмену, как меня предали и как я безвозвратно потерял все, добытое долгими трудами. В нескольких коротких посланиях, отправленных мной в Кентербери, я заверял его, что дела идут хорошо и что мы с мисс Картерет продумываем план действий. В ответе мистера Тредголда на мое последнее наспех составленное послание чувствовалось раздраженное беспокойство, премного меня огорчившее; но я решил любой ценой скрывать от своего работодателя истинное положение вещей и свои ближайшие намерения.

В письме, однако, содержались приятные новости касательно Джукса.

Возможно, Вы не знаете, что в ходе проверки сведений, полученных из анонимного источника, в комнатах Джукса было найдено значительное количество чрезвычайно ценных предметов, судя по всему, похищенных в течение длительного периода времени из Эвенвуда. Он утверждает, что просто хранил вещи у себя по распоряжению человека, виновного в воровстве. И на кого же он указывает? Не на кого иного, как на мистера Феба Даунта! Разумеется, Джуксу никто не верит. Это смехотворная инсинуация и подлая попытка запятнать репутацию великого писателя (так считает общественное мнение). Конечно, Джукс имел возможность совершать кражи в свою бытность служащим моей фирмы: он часто сопровождал меня в деловых поездках в Эвенвуд и нередко ездил туда один по разным поручениям. Я очень боюсь, что его заявления не будут приняты во внимание при рассмотрении дела в суде. Мне кажется, ничто не может поколебать преувеличенное мнение лорда Тансора о мистере Фебе Даунте. Джукс, натурально, был немедленно уволен и в настоящее время ждет суда. Я содрогаюсь при мысли, что подобный человек столь долго был моим доверенным работником, и искренне признателен анонимному осведомителю, разоблачившему подлеца. В результате полицейского расследования выяснилось также, что Джукс, возможно, причастен к преступлению, совершенному в отношении фирмы «Пентекост и Визард», где он служил раньше. Говорят, он способствовал краже со взломом, в ходе которой были похищены чистые чековые бланки фирмы, — если это правда, мне остается только ужасаться, что я так долго доверял ему.

Теперь о другом. Чего Вы точно не знаете, так это того, что я, посоветовавшись с братом и сестрой, принял решение официально уволиться из фирмы 31 числа сего месяца. Мистер Дональд Орр станет старшим компаньоном (к крайнему неудовольствию моей сестры), а я намереваюсь нанять маленький домик в сельской местности, играть на виолончели и заниматься своими книжными коллекциями, хотя они, признаться, уже не доставляют мне прежней радости. Ребекка поедет со мной, будет вести мое хозяйство — Харриган от нее ушел; оказывается, они никогда не состояли в законном браке. Такой расклад прекрасно устраивает обе стороны. Думаю, жизнь вдали от Лондона пойдет мне на пользу. Мир сильно изменился, и я хочу по возможности меньше соприкасаться с ним.

Славный, добрый мистер Тредголд! О, если бы только я мог остановиться и повернуть назад! Но уже слишком поздно. В прошлое пути нет, будущее покрыто мраком — у меня оставалась лишь моя неколебимая решимость в настоящем, где часы отмеряли минуту за минутой и начинался снегопад.

Первым делом требовалось сбрить усы. Покончив с этой процедурой, я с минуту рассматривал свое отражение в треснутом зеркале над умывальником. Я испытывал смятение. Кто этот человек? Мальчик, мечтавший уплыть в страну гуигнгнмов? Или юноша, страстно желавший стать великим ученым? Нет, я отчетливо понимал, кем я был и кем стал. И понимал также, что у меня недостанет сил отказаться от намерения покарать своего врага и таким образом вернуть свое прежнее невинное «я». Я был проклят — и знал это.

Мысль о том, кем я был до того, как узнал правду о себе, неожиданно вызвала отчетливое воспоминание об одном событии, почти забытом и воскрешенном в памяти по странной прихоти подсознания лишь сегодня, в день отмщения.

Когда мне было восемь лет и я уже второй год учился у Тома Грексби, наша маленькая школьная компания числом три души пополнилась сыном хлебного торговца из Уэйрема, неким Роландом Бисли, которого прислали на временное проживание к тетке в Сэндчерч. Бисли с первого же дня принялся жестоко испытывать терпение старого Тома, а в скором времени забрал в голову задирать меня — что было глупо делать даже тогда.

После нескольких пробных стычек, закончившихся, сказать по справедливости, полной моей победой, между нами разгорелась настоящая война, и началась она в тот день, когда я по просьбе Тома принес в школу предмет своей гордости и радости — первый том английского перевода «Les mille et une nuits» месье Галлана, тот самый том, избранные места из которого я часто читал вслух матушке.[308] Тем утром я опаздывал в школу и мчался к коттеджу Тома во весь дух, сжимая под мышкой свое сокровище, аккуратно завернутое в кусок старого темно-зеленого плюша, позаимствованный из рабочей корзинки Бет. Я прибежал на десять минут позже, чем следовало, и торопливо положил книгу, по-прежнему завернутую в плюш, на маленький столик у входной двери.

В конце первого урока Бисли попросил разрешения выйти. Он вернулся через несколько минут, сел на место, и урок продолжился. Когда наконец Том отпустил нас, я подождал, пока остальные два мальчика уйдут, а потом, горя желаниемпоскорее показать свое сокровище, вскочил и бросился в гостиную.

Кусок зеленого плюша валялся на полу. Книга пропала.

С яростным ревом я ринулся к двери и выбежал на улицу. Я точно знал, что книгу взял Бисли, и метался взад-вперед с безумными воплями «Шахерезада! Шахерезада!», пытаясь сообразить, куда он мог спрятать самое ценное из всего, чем я владел, — но ни книги, ни вора нигде не было видно. Потом я случайно заглянул в старый каменный сточный желоб у «Головы короля». Там в темно-зеленой воде плавала моя любимая книга, с истерзанными мокрыми страницами и напрочь оторванным корешком — безнадежно испорченная.

Кто совершил столь гнусный поступок, сомневаться не приходилось, и в ближайшее воскресенье, когда Бисли с теткой отправились в церковь, я пробрался в сад за домом мисс Хенникер. Стояло промозглое ноябрьское утро, и сквозь одно из окон я увидел весело горящий камин. На полу перед ним валялись разные игрушки, и среди них я заметил жестяную коробку, где хранилась армия деревянных солдатиков, которой мой враг страшно дорожил. Эту коробку Бисли принес в школу в первый же день и горделиво выставил на столик в гостиной целый военный лагерь, вырезанный из дерева и ярко раскрашенный: две или три дюжины солдат, пеших и конных, маркитанты, палатки, пушки и пушечные ядра.

Вскоре после ухода мисс Хенникер с племянником я увидел, как служанка отперла дверь на террасу, чтобы вытрясти тряпку для пыли. Когда она закончила уборку, я тихонько прокрался на террасу и вскоре оказался в комнате с камином.

Она горела отлично, маленькая деревянная армия. С минуту я стоял и смотрел на костер, греясь в исходивших от него волнах тепла, а потом плюнул в камин, погрозил кулаком и прошептал дурацкий стишок, который в раннем детстве пела мне приемная мать, когда я не хотел ложиться спать, — стишок про страшного Бонапарта. Я улыбнулся, вспомнив слова сейчас, спустя много лет:

Он побьет, побьет, побьет вас,

Даст вам в лоб и по зубам.

Он сожрет, сожрет, сожрет вас,

Без остатка всех вас — ам!

А теперь другой мой враг, как и Роланд Бисли, должен поплатиться за то, что украл у меня мою законную собственность.

Я нанял человека следить за домом на Мекленбург-стрит круглые сутки. Даунт по-прежнему там. Никто к нему не приходил. В четверг он ужинал в таверне «Лондон»[309] с несколькими литераторами, а накануне весь вечер просидел дома. Но я точно знаю, куда он отправится нынче вечером.

В прошлый вторник мой шпион — некий Уильям Блант с Крусификс-лейн, Боро, — доложил мне, что лорд Тансор устраивает званый обед на Парк-лейн. Обед состоится сегодня. Среди гостей ожидают премьер-министра.[310] Повод для торжества имеется — да еще какой! Теперь у его светлости есть наследник — он по всей форме назван в кодициле к завещанию, недавно составленном и подписанном. Одного этого уже достаточно, чтобы забить откормленного тельца, но, к умножению всеобщей радости, новоиспеченный наследник собирается сочетаться браком с мисс Эмили Картерет, двоюродной племянницей его светлости, которая теперь, после трагической смерти своего отца, в должный срок унаследует титул Тансоров. Поразительно удачный брак! И в довершение всего счастливый наследник только что опубликовал свое новое сочинение — тринадцатое по счету, предложенное вниманию благодарной публики, — а лорд Тансор получил назначение на должность особого посланника и полномочного представителя ее величества в Бразильской и Гаитянской империях, Новогранадской и Венесуэльской республиках. На время отсутствия его светлости молодожены поселятся в Эвенвуде, и лорд Тансор намерен впоследствии отдать управление всеми своими поместьями и многочисленными финансовыми делами в умелые руки своего наследника, мистера Феба Даунта.

Поскольку в своем городском доме его светлость держал сравнительно небольшой штат прислуги, для обеспечения должного порядка на столь торжественном мероприятии требовалось нанять дополнительных людей. В газетах появились объявления соответствующего содержания, и агент милорда, капитан Таллис, поручил миссис Горации Винейбл — владелице бюро по найму домашних слуг, расположенного на Грейт-Корам-стрит, — провести собеседование с кандидатами. В числе людей, явившихся на Грейт-Корам-стрит с предложением своих услуг, был некий Эрнест Геддингтон — этим именем я изредка пользовался, когда работал на мистера Тредголда.

— Вижу, вы служили старшим лакеем у лорда Вилмершема,[311] — сказала миссис Винейбл, глядя поверх очков на мистера Геддингтона.

— Имел такую честь, — подтвердил мистер Геддингтон.

— А прежде занимали должность лакея в штате герцога Девонширского, в Чатсуорте?

— Совершенно верно.

— И у вас есть письменная рекомендация его милости?

— Мне не составит труда получить таковую, коли нужно.

— В этом нет необходимости, — надменно промолвила миссис Винейбл. — Рекомендации лорда Вилмершема, представленной вами, вполне достаточно. Признаться, я еще ни разу прежде не имела удовольствия нанимать слуг для его светлости, но, поскольку в данном случае речь идет о работе временной, всего на один вечер, я считаю возможным пренебречь обычными формальностями. Уровень сегодняшних претендентов ужасающе низок. Вам надлежит явиться в дом лорда Тансора на Парк-лейн в понедельник утром, ровно в десять, и спросить дворецкого его светлости, мистера Джеймса Крэншоу. — Она вручила мне бумагу, удостоверяющую мою пригодность на должность. — Ливрею вам выдадут. Пожалуйста, задержитесь еще ненадолго — с вас снимут мерки.

Я подчинился и перед уходом из заведения миссис Винейбл узнал, что главной моей обязанностью будет встречать и провожать гостей, прибывающих и отбывающих в своих экипажах, а также прислуживать во время обеда: открывать двери и оказывать другие необходимые услуги.

И вот великий день настал. В половине восьмого утра я вскипятил чайник, отрезал кусок хлеба и уселся за письменный стол, чтобы позавтракать. Передо мной лежали россыпи бумаг. «Заметка о докторе А. Даунте. Февр. 1849»; «Описание Миллхеда, взятое из книги Ф. Уокера „Путешествие по Ланкаширу“, 1833»; «Меморандум: сведения, сообщенные Дж. Хупером и другими. Июнь 1850»; «Эвенвуд: архитектура и история. Сент. 1851»; «Баронство Тансоров: генеалогические заметки. Март 1852»; «Запись разговора с У. Легр. Кингс-колл., июнь 1852». Списки, вопросы, письма. Моя жизнь и его. Здесь, на моем столе. Факты подлинные и вымышленные. Правда и ложь.

Легрис отбыл на войну на прошлой неделе — по счастью, слишком поздно, чтобы принять участие в кровавой битве при Инкермане,[312] хотя последние сообщения о страшных лишениях, претерпеваемых нашими войсками, заставляли меня сильно тревожиться за друга. Вечером накануне своего отъезда, во время нашего прощального ужина в «Корабле и черепахе», он снова попросил меня уехать из Англии до его возвращения.

— Так будет лучше, старина, — сказал он.

Как и я, Легрис пришел к выводу, что на реке за нами следил Плакроуз. Однако, хотя я доложил ему о карательной мере, примененной к мерзавцу мистером Абрахамом Гэббом и компанией, он тоже считал, что даже без Плакроуза Даунт представляет угрозу для моей безопасности. Я не хотел, чтобы Легрис уезжал на Восток с тяжелой душой, а потому с напускной уверенностью заявил, что ему нет нужды беспокоиться на сей счет.

— Я убежден, что Даунт не причинит мне вреда. Какие у него могут причины? Он скоро женится, и я больше ему не помеха. Разумеется, я никогда не прощу Даунта, но я намерен забыть его.

— А мисс Картерет?

— Ты имеешь в виду, конечно же, будущую миссис Феб Дюпор. Ее я тоже забуду.

Лицо Легриса потемнело.

— Забудешь Даунта? Забудешь мисс Картерет? Ты с таким же успехом мог бы заявить, что намерен забыть свое имя.

— Но я уже забыл свое имя, — ответил я. — Я понятия не имею, кто я.

— Черт тебя побери, Джи, — прорычал славный малый. — С тобой невозможно разговаривать, когда ты берешь такой тон. Ты не хуже меня понимаешь, что Даунт очень опасен, с Плакроузом или без него. Я прошу тебя, ради нашей дружбы, отправляйся путешествовать. Махни рукой на все. Уезжай — и лучше на подольше. На месте Даунта я бы желал твоей смерти, поскольку ты слишком много знаешь. Пусть у тебя нет доказательств, но ты все еще способен здорово осложнить ему жизнь, коли вдруг захочешь заговорить.

— Но я же не хочу, — спокойно сказал я. — Честное слово, не хочу. Мне нечего бояться. А теперь давай выпьем, чтобы нам еще не раз довелось посидеть вдвоем за жареной дичью и пуншем.

Разумеется, Легрис видел насквозь мое жалкое притворство. Но видел ли он горевшую в моих глазах решимость, которую ничто не могло ни скрыть, ни ослабить?

На улице мы расстались. Крепкое рукопожатие, короткое «доброй ночи» — и он ушел.

Сегодня утром, 11 декабря, я несколько минут сидел за столом, думая о Легрисе: где он сейчас и чем занимается. «Да хранят тебя боги, упрямый дуралей», — прошептал я. Потом, снова чувствуя себя мальчишкой, я быстро надел пальто, теплый шарф и с легким сердцем вышел на заснеженную улицу — полюбоваться Великим Левиафаном в зимнем одеянии.

Лондон жил своей обычной жизнью, несмотря на живописные погодные неудобства. По улицам грохотали телеги, груженные не рыночным товаром, а блестящими кусками льда из прудов и ручьев; омнибусы катили по изрытому колеями грязному снегу, влекомые тремя или четырьмя лошадями вместо двух. Люди шли по морозу с опущенными головами, натянув теплые шарфы (у кого таковые имелись) до самого носа. Шляпы, пальто и плащи с капюшонами были испещрены белыми точками, и на двери каждой пивной висело объявление о продаже горячего эля с пряностями и прочих согревательных напитков. В такой день без пальто и теплых башмаков не стоит разгуливать, но сотням и тысячам лондонцев приходилось, и на трескучем морозе привычная для глаза нищета приняла еще более жалкий и убогий вид. Но все же восхитительное зрелище — крыши, шпили, памятники, улицы и площади, выбеленные снегом, нанесенным студеным восточным ветром, — услаждало и веселило душу, когда я шагал по Лонг-Акр, с наслаждением вдыхая аромат печеных яблок и жареных каштанов.

После своего скудного завтрака я по-прежнему чувствовал голод, и заманчивый вид кофейни соблазнил меня зайти и еще раз позавтракать. Потом я неторопливо двинулся по заснеженным улицам и переулкам к Стрэнду и вскоре заметил, что по пятам за мной кое-кто следует.

На Мейден-лейн я остановился у служебного входа театра «Адельфи», чтобы зажечь сигару, и краем глаза увидел, что мой преследователь тоже остановился, в нескольких шагах от меня, и быстро уставился в витрину мясной лавки. Бросив сигару, я спокойно приблизился к фигуре, закутанной в плащ с капюшоном.

— Доброго утра, мадемуазель Буиссон.

— Моп dieu, какая неожиданность! — воскликнула она. — Встретить вас здесь! Ну надо же!

Я улыбнулся и подставил ей руку.

— Похоже, вы уже долго гуляете по снегу, — сказал я, глядя на промокший подол ее юбки.

— Возможно, — улыбнулась она. — Я искала кое-кого.

— И нашли?

— Ну да, мистер… Глэпторн. Думаю, нашла.

В гостинице «Норфолк» на Стрэнде мы заказали кофий, и мадемуазель Буиссон откинула назад капюшон плаща и сняла припорошенную снегом шляпку.

— Полагаю, нам нет нужды продолжать притворяться, — сказал я. — Ваша подруга наверняка поведала вам о последних событиях.

— Она мне больше не подруга, — ответила мадемуазель, встряхивая белокурыми кудряшками. — Я считаю мисс Картерет… ну, я даже не хочу говорить, кем я ее считаю. Прежде мы были ближайшими подругами, знаете ли, но теперь я ненавижу ее за то, как она поступила с вами. — Она посмотрела на меня спокойным и значительным взглядом. — На первых порах это было просто забавной игрой, и я с удовольствием помогала мисс Картерет, хотя она, конечно, многое скрывала от меня. Но когда я начала понимать, что вы действительно влюблены в нее, я сказала, что этому следует положить конец, но она меня не послушалась. А когда мистер Даунт приехал к нам в Париж…

— В Париж?

— Да. Мне очень жаль.

— Не имеет значения. Продолжайте, прошу вас.

— Когда мистер Даунт приехал к нам, я начала страшно переживать за вас, зная, что вы постоянно думаете о ней и верите, что она тоже думает о вас. Жестокое письмо, которое она заставила меня написать вам, стало последней каплей. Я пыталась предупредить вас, верно ведь? Но полагаю, к тому времени было уже слишком поздно.

— Я благодарен вам за ваше доброе отношение ко мне, мадемуазель. Но я думаю, мисс Картерет ничего не могла с собой поделать. Я ни в коей мере не защищаю ее и никогда не смогу простить ей обман, но я понимаю, что заставило ее так обойтись со мной.

— Неужели?

— Да. Мисс Картерет двигал самый сильный и убедительный мотив из всех мыслимых — любовь. О да, я прекрасно ее понимаю.

— В таком случае я считаю вас в высшей степени великодушным человеком. И вы не хотите наказать ее?

— Нисколько. Разве могу я винить мисс Картерет в том, что она в рабстве у любви? Любовь всех нас делает рабами.

— Значит, вы никого не вините произошедшем с вами, мистер Глэпторн?

— Наверное, вам лучше называть меня по имени, данном мне при рождении.

Мадемуазель понимающе кивнула.

— Хорошо, мистер Глайвер. Так, по-вашему, никто не виноват в том, что вы лишились всего принадлежащего вам по праву?

— О нет, — ответил я. — Кое-кто виноват. Но не она.

— Вы до сих пор любите ее, разумеется, — вздохнула мадемуазель. — Я надеялась…

— Надеялись?

— Неважно. Какое вам дело до моих надежд? Eh bien, вот что я хотела сказать вам, мистер Темная Лошадка. Вы наверняка думаете, что эта история закончилась; что, украв вашу жизнь, ваш противник удовлетворился достигнутым. Но он не удовлетворился. Я нечаянно услышала один разговор, который премного меня обеспокоил и должен обеспокоить и вас тоже. Мистер Даунт принял близко к сердцу — очень близко к сердцу — смерть одного своего товарища, арест другого и во всем винит вас. Я не знаю, конечно, прав он или нет в своей уверенности, мне достаточно знать, что он уверен в вашей причастности к случившемуся, а потому я настоятельно прошу вас — как ваш друг — хранить бдительность. Мистер Даунт не из тех, кто разбрасывается пустыми угрозами, как вам наверняка известно. Одним словом, он считает, что вы представляете для него опасность, и не намерен мириться с таким положением вещей.

— Значит, вы слышали, как он грозился расправиться со мной?

— Я слышала достаточно, чтобы битый час ходить за вами по такому морозу, ища возможности поговорить с вами. Ну что ж, я выполнила свой долг, мистер Глайвер, — который прежде был милым мистером Глэпторном, — и теперь мне пора идти.

Мадемуазель Буиссон встала, собираясь удалиться, но я удержал ее за руку.

— Она когда-нибудь говорит обо мне? — спросил я. — С вами?

— Между нами уже нет прежней близости, — ответила она с явным сожалением. — Но мне кажется, вы оставили след в ее сердце, хотя она считает нужным отрицать это. Надеюсь, это хоть немного утешит вас. Итак, прощайте, мистер Глайвер. Можете поцеловать мою руку, коли хотите.

— С величайшим удовольствием, мадемуазель.

К половине десятого я вернулся на Темпл-стрит, чтобы сделать последние приготовления. Я радовался, что намерение моего врага убить меня подтвердилось: теперь мне будет гораздо легче совершить задуманное.

Я надел парик — любезно предоставленный мне месье Кэрлис и сыновьями, театральными костюмерами с Финч-лейн, Корнхилл, — и очки в проволочной оправе. Поношенный, но вполне приличный сюртук с поместительным внутренним карманом довершил наряд. В карман я положил завернутый в тряпицу нож, украденный из таверны Веллингтона. Итак, я был готов.

Сначала я отправился к театру «Адельфи» и купил билет на вечерний спектакль; билет я отдал своему шпиону Уильяму Бланту — он придет на представление вместо меня и таким образом обеспечит мне алиби. Затем я наведался к Стэнхоупским воротам Гайд-парка, расположенным неподалеку от особняка лорда Тансора на Парк-лейн, — там несколькими днями ранее я приметил укромное местечко, где можно спрятать сумку с лучшим моим костюмом. И наконец ровно в десять, как велела миссис Винейбл, я предстал перед мистером Крэншоу с рекомендательным письмом от упомянутой дамы.

Меня провели в каморку с голыми дощатыми стенами, где мне надлежало облачиться в ливрею и напудрить волосы — вернее, парик.

— Его светлость, — надменно пророкотал мистер Крэншоу, — требует, чтобы лакеи непременно напудрились.

Смочив парик водой и намылив, я расчесал мокрые пряди и нанес на них пудру выданной мне пуховкой. Потом ливрея: туго накрахмаленная белая сорочка, белые чулки и туфли с серебряными пряжками, синие плисовые бриджи, пурпурно-красный фрак с серебряными пуговицами и такого же цвета жилет. Напудренный и наряженный, я прошел в общую комнату для слуг, где мистер Крэншоу объяснил мне и прочим временным лакеям наши обязанности. Потом я принялся с деловым видом расхаживать по служебному этажу, составляя представление о расположении коридоров и помещений. Остаток дня мы провели за разного рода скучными делами — переносили стулья и цветочные корзины в обеденную залу, запоминали последовательность блюд на случай, если нам придется помогать в обслуживании стола, чистили серебро, знакомились со списком гостей и порядком их размещения за столом (приглашение на обед получили около сорока человек), и так далее, и тому подобное. Когда наконец стало смеркаться, в комнатах задернули портьеры и зажгли свечи и лампы.

Лорд Тансор появился в шесть часов, чтобы проверить, все ли в порядке. Наша маленькая армия лакеев выстроилась в вестибюле, и все по очереди кланялись, пока он шествовал вдоль строя. Разумеется, он не обратил на меня внимания — ведь я был всего лишь ливрейным слугой.

В семь часов я, вместе с еще двумя лакеями, занял позицию у парадной двери, чтобы встречать экипажи.

Пока все шло гладко. Я выполнил все распоряжения мистера Крэншоу и ни в ком не возбудил подозрений. Но теперь все зависело от дальнейшего хода событий, ибо весь мой план сводился к тому, чтобы проникнуть в штат прислуги и при возможности подобраться близко к Даунту. Конкретного плана действий у меня не имелось. Если в этом акте нашей жизни мне суждено одержать победу, я буду премного доволен. Если нет, так тому и быть. Я ничего не потеряю, поскольку терять мне нечего.

И вот я молча ждал у парадной двери, гадая, когда он приедет — и когда приедет она.

Начали прибывать кареты. Первой я помог выйти мадам Тальони[313] (к сей даме лорд Тансор питал нехарактерное для себя сентиментальное почтение, хотя она была далеко не первой молодости), потом жирной дочери лорда Коттерстока (старой развратнице с лицом, похожим на выветренный булыжник, полумертвой от неприличной болезни) и ее равно свиноподобным мамаше и братцу. Экипажи подкатывали один за другим сквозь снегопад и останавливались под фонарем у ворот. Послы, члены парламента, банкиры, генералы, герцоги, графы со своими супругами. Я открывал каретные дверцы, помогал седокам выйти, и ни один из них не взглянул на меня толком. Наконец прибыл сам премьер-министр, особо почетный гость лорда и леди Тансор, а сразу вслед за ним подъехала блестящая карета с гербом Дюпоров.

Отворив дверцу, я сначала услышал запах ее духов, а потом, когда наклонился откинуть приступки, увидел ее ножки в изящных лайковых туфельках, расшитых гагатовым бисером. Она подала мне руку в перчатке, но не увидела меня. Выходя из экипажа, она выдохнула легкое облачко пара, и на несколько мгновений, пока ее рука покоилась в моей, мне показалось, будто моя возлюбленная снова принадлежит мне. Обманчивое ощущение близости заставило меня забыть о нынешней моей роли, и я нежно сжал ее пальцы. Метнув на меня гневный, оскорбленный взор, она резко отдернула руку и взлетела по ступенькам крыльца. Там она остановилась и обернулась:

— Эй ты! А ну-ка придержи дверцу!

Я подчинился приказу, и он вышел из кареты — безукоризненный джентльмен, одетый чрезвычайно дорого и с тончайшим вкусом. Я низко поклонился, почтительно закрыл за ним дверцу, а потом поднял глаза и увидел, как он берет под руку мисс Картерет и входит с ней в дом.

После прибытия последнего гостя меня отправили в обеденную залу, где я занял позицию у двустворчатой двери в вестибюль, по-прежнему никем не замечаемый, даже собратьями-лакеями, сновавшими мимо меня. Я стоял неподвижно, но глаза мои так и бегали по сторонам, высматривая удобную возможность.

Моя вероломная девочка сидела в верхнем конце стола — неземное создание в бледно-голубом шелковом наряде с барежевой верхней юбкой, расшитой золотыми и серебряными звездами; с роскошными черными волосами, изысканно уложенными под кружевной шапочкой, украшенной бледно-розовой атласной лентой. Слева от нее сидел сухопарый молодой джентльмен (некий Джон Тэнкер, член парламента, судя по списку гостей), а справа Феб Даунт, во всей своей лучезарной красе.

Когда все гости расселись за роскошно убранным столом, где обилие золота, серебра, хрусталя сверкало и сияло в свете свечей, подали суп. Лорд Тансор заделался поклонником service à française,[314] когда она была введена в Эвенвуде после совершеннолетия его protégé, а потому за супом последовали сначала рыба, потом entrées — общим числом не меньше дюжины, — затем жаркое разных видов и, наконец, сладкое и десерты. Слава богу, я не получил приказа присоединиться к своим собратьям-лакеям, обслуживающим стол, — ведь они должны были наклоняться к каждому гостю по очереди и отчетливо произносить название блюда, которое предлагали. Я с зачарованным интересом наблюдал, как один из них приблизил губы к уху мисс Картерет и спросил, не желает ли она отведать boeuf à la fammande.[315] Она выразила согласие изящнейшим жестом, а потом подняла ладонь: мол, достаточно. Сидящий рядом Даунт взял порцию гораздо больше, а потом, когда лакей уже собирался перейти к следующему гостю, велел добавить еще.

На почетном месте во главе стола сидели премьер-министр и лорд Тансор, занятые своим отдельным тихим разговором. Лорд Абердинский выглядел усталым и подавленным — несомненно, Крымская кампания отнимала у него много душевных и физических сил, — и я несколько раз заметил, как лорд Тансор успокаивающе кладет ладонь на его рукав. Вокруг них плавно текла общая беседа, голоса и смех за столом сопровождались звоном хрустальных бокалов и позвякиванием изящнейших золотых приборов по севрским тарелкам.

К настоящему моменту с супом и рыбой уже давно покончили, как и со всеми entrées и жаркими блюдами. Теперь сладкое и мороженое убрали со стола, освобождая место для шести огромных многоярусных ваз с сушеными фруктами, орехами, пирожными и бисквитным печеньем. Лорд Тансор встал, с бокалом в руке, и гости начали постепенно умолкать.

— Милорды, леди и джентльмены, — начал он звучным баритоном, мгновенно завладевая вниманием всех присутствующих. — Я хочу провозгласить тост. За мистера Феба Даунта, которого я имею радость назвать своим сыном и наследником, и за его будущую жену мисс Эмили Картерет.

Гости подняли вновь наполненные бокалы и выпили за счастливую чету под громкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Потом маленький военный оркестр, сидевший на галерее в дальнем конце залы, заиграл «Вот идет он, герой-победитель».[316] Когда замерли последние ноты, сам наследник разразился льстивой почтительной речью: сначала многословно выразил благодарность его светлости за щедрость и великодушие, а потом — ну надо же! — без малейшего стыда прочитал длиннющий кусок из своей собственной поэмы, воспевающей великих людей. За ним слово взял лорд Коттерсток — с трудом поднявшись на ноги с помощью своего сына, он поблагодарил лорда Тансора, от себя лично и от лица всех именитых гостей, за беспримерное радушие и поздравил с назначением на пост полномочного представителя, «каковая должность, — заметил он, обводя присутствующих таким суровым взглядом, словно кто-то собирался возразить ему, — нечасто доставалась человеку столь блистательных достоинств».

Все это время мисс Картерет сидела с тихой улыбкой на устах, обращая лицо то к своему знатному родственнику, то к своему возлюбленному, — с улыбкой, выражавшей не хвастливое довольство своей участью, а задумчивое умиротворение человека, после тяжелых жизненных потрясений обретшего наконец покой в безопасной гавани. Я весь вечер наблюдал за ней, жадно ловил глазами каждое движение, каждый жест, восхищался ее веселостью и непринужденной уверенностью, мучительно упивался ее красотой. Никогда еще она не была так прекрасна! Увлекшись созерцанием мисс Картерет, я не сразу заметил, что Даунт вышел из-за стола и что-то говорит лорду Тансору. Потом он двинулся к выходу, по пути приветственно кивая гостям, пожимая руки и изредка останавливаясь, чтобы принять поздравления какого-нибудь доброжелателя. Мой враг приблизился к двери, и я почтительно наклонил голову, когда он проходил мимо.

— Вам нездоровится, сэр? — услышал я голос Крэншоу. — Вы выглядите бледным.

— Боюсь, у меня мигрень разыгралась. Выйду подышать свежим воздухом.

— Прекрасно, сэр.

Дрожа от предвкушения, я воспользовался представившимся случаем. Как только Крэншоу вошел в обеденную залу, я незаметно выскользнул прочь и успел увидеть фигуру Даунта, исчезающую за дверью в глубине вестибюля. С бешено колотящимся сердцем я спустился в служебный этаж и быстро прошел в комнату, где висел мой костюм. По коридору сновали взад-вперед слуги, там стояли оглушительный шум и гам. Я молниеносно выхватил нож из кармана своего сюртука и прошел к застекленной двери в конце коридора — за ней я увидел ступени, ведущие вверх вдоль стены освещенной оранжереи. Я осторожно открыл дверь и вышел на морозный ночной воздух. Выйдет ли он? Настал ли момент?

Снегопад кончился, но редкие снежные хлопья все еще сыпались с непроглядно-черного неба. Прямо над моей головой скрипнула отворенная дверь, и я почуял запах сигары. Он здесь. Мой враг здесь.

Темная фигура спустилась по ступеням из оранжереи. Внизу Даунт остановился и посмотрел в небо; потом он медленно вышел за границу света от фонарей, в снежный мрак. Я подождал, когда он отойдет на шесть-семь футов от лестницы, и только потом покинул затененное укрытие, откуда наблюдал за ним.

Я с изумлением осознал, что совершенно спокоен — так безмятежно спокоен, будто созерцаю некий божественно прекрасный пейзаж, отрадный для души. Все страхи, все опасения, все смятения и сомнения исчезли. Я не видел ничего, кроме этой одинокой фигуры из плоти, крови и костей. В мире вдруг воцарилось безмолвие, словно сам Великий Левиафан затаил дыхание.

На свежем снегу отпечатались следы Даунта. Я шел за ним, аккуратно ставя ноги след в след и считая шаги: раз-два-три-четыре-пять-шесть… Потом я окликнул его.

— Сэр! Мистер Даунт, сэр!

Он обернулся.

— Что тебе?

— Сообщение от лорда Тансора, сэр.

Он подошел ко мне — десять шагов.

— Ну?

Мы стояли лицом к лицу — а он по-прежнему не узнавал меня! Ни проблеска узнавания в глазах. Еще секундочку, дорогой Феб. Еще секундочку — и ты меня узнаешь.

Моя правая рука скользнула в карман, пальцы сомкнулись на рукояти свежезаточенного ножа, которым прежде резали мясо в таверне «Веллингтон». Кончик сигары ярко разгорался при каждой затяжке, и дым от нее вился тонкой струйкой к холодному небу.

— Что стоишь столбом, тупица? Давай, что там у тебя?

— Что там у меня? Да вот что.

Все произошло в мгновение ока. Длинный остроконечный нож легко пронзил смокинг и погрузился в плоть. Но я не был уверен, что рана смертельная, а потому тотчас же выдернул окровавленное лезвие и приготовился нанести второй удар, на сей раз в незащищенное горло. Он чуть покачнулся вперед и посмотрел на меня, часто моргая. Сигара выпала у него из губ и тлела на снегу.

Все еще держась на ногах, хотя и пошатываясь, Даунт снова часто заморгал, не в силах поверить в происходящее, и открыл рот, словно собираясь заговорить, но не издал ни звука. Я шагнул к нему, и он опять открыл рот. На сей раз он сумел проговорить сдавленным булькающим голосом три слова:

— Кто ты такой?

— Эрнест Геддингтон, лакей, к вашим услугам, сэр.

Тихо покашливая, он уткнулся лбом мне в плечо. Трогательный жест. Несколько мгновений мы стояли так, словно влюбленные. Я впервые заметил, что густые черные волосы у него зачесаны таким образом, чтобы скрыть проплешину на макушке.

Обняв своего врага одной рукой, я поднял нож и нанес второй удар.

— У мести долгая память, — прошептал я, когда он медленно повалился в снег.

Он лежал там в луже темно-красной крови, с лицом белым, как саван холодного снега, расстеленный под ним. Пар моего дыхания клубился облачком в морозном воздухе, но мой враг больше не дышал. Я опустился на колени и вгляделся в его лицо.

Черную бородку усеивали снежинки. Вытекшая изо рта тонкая струйка крови испачкала ослепительно белую сорочку. Раскрытые глаза смотрели в небо пустым мертвым взором.

Наше великое путешествие закончилось. Но чем оно закончилось? Победой или поражением? И для кого? Мы двое, Эдвард Глайвер и Феб Даунт, бывшие друзья, оказались здесь и сейчас по воле некой силы, недоступной нашему пониманию и неподвластной нам. Теперь он не вступит во владение тем, что по праву принадлежит мне, но и мне тоже ничего не достанется. Я свершил свою месть, и он заплатил установленную мной цену за все обиды и оскорбления, мне нанесенные, но я не испытывал ни облегчения, ни радости — только тупое чувство выполненного долга.

Я достал из кармана листок бумаги с несколькими строками, выписанными мной из томика стихотворений, который Даунт передал мне через Легриса.

Меня объяла ночь:

Ни утренних лучей,

Ни лунного сиянья,

Ни зарева закатного

Самой любви нежнее.

Ибо Смерть есть смысл ночи,

Вечная тьма,

Поглощающая все жизни,

Гасящая все надежды.[317]

Строки эти при первом же прочтении показались мне не лишенными известных достоинств, в отличие от всех прочих вышедших из-под пера автора, и с тех пор я постоянно носил с собой листок, куда переписал их. Но больше они мне не понадобятся. Вложив мятую бумажку в коченеющую мертвую руку, я поднял нож и оставил Даунта перед лицом вечности.

В огромной глиняной миске, стоявшей на столе у кухонной двери, отмокали в горячей воде несколько десятков грязных ножей и вилок. Я на ходу небрежно бросил туда свой нож вместе с пропитанными кровью перчатками и поднялся в вестибюль.

— Геддингтон!

Это был мистер Крэншоу, с крайне недовольным выражением лица.

— Где ваши перчатки, любезный?

— Прошу прощения, мистер Крэншоу. Боюсь, я их испачкал.

— В таком случае спуститесь вниз и возьмите новую пару. Сию же минуту.

Он повернулся прочь, но через дверь, ведущую к оранжерее, в вестибюль вбежал слуга, бледный как полотно. Он подал знак мистеру Крэншоу, и тот подошел к нему. Услышанное сообщение явно потрясло дворецкого до чрезвычайности. Он бросил несколько слов слуге и поспешил в столовую залу.

Через несколько секунд там застучали отодвигаемые стулья и воцарилось напряженное молчание, потом раздались женский визг и крики мужчин. Лорд Тансор, с невидящим взором, стремительно вышел из столовой залы в сопровождении Крэншоу и трех или четырех джентльменов, включая сына лорда Коттерстока — последний отделился от группы и приблизился ко мне.

— Ты, малый, — протянул он. — Сбегай за полицейским, да побыстрее. Здесь произошло убийство. Мистер Даунт мертв.

— Слушаюсь, сэр.

Потом молодой человек вперевалку направился в глубину дома, полагая, разумеется, что я бросился выполнять его приказ. Но я не сделал ничего подобного.

В холле теперь было людно и шумно: охваченные смятением гости говорили все одновременно — женщины плакали, мужчины стояли группами, громко обсуждая неожиданный поворот событий. Я медленно пробрался через возбужденную толпу к двери в нижний этаж, намереваясь покинуть здание через один из боковых выходов. Там я обернулся, дабы убедиться, что никто не обращает на меня внимания, и тогда увидел мисс Картерет.

Она стояла одна в дверях столовой залы, с алебастрово-бледным лицом, прижав пальцы к губам с ошеломленным и растерянным видом, от которого сжималось сердце. О, милая моя девочка! Из-за тебя я стал убийцей! Между нами волновался океан шума, но мы были два острова оцепенелого молчания.

Я словно прирос к полу, хотя ясно понимал, что опасность разоблачения возрастает с каждой секундой. Потом она повернула лицо ко мне — словно луна вышла из-за облака, — и наши взгляды встретились.

В первый момент она явно не узнала меня, потом глаза ее сузились и приобрели сосредоточенное выражение. Но понимание приходило к ней медленно, и, пока она колебалась, пребывая между сомнением и уверенностью, я развернулся кругом и принялся пробираться через толпу к парадной двери, каждую секунду ожидая, что вот сейчас выкрикнут мое имя и поднимется тревога. Я достиг двери, но никто не остановил меня. Выйдя на крыльцо, я не удержался и оглянулся, желая убедиться, что меня никто не преследует. Мы снова встретились взглядами, и я понял, что она все знает, — однако она ничего не предпринимала. Потом толпа сомкнулась вокруг нее, и больше я ее не видел, никогда.

Я уже спустился с крыльца, когда услышал голос мисс Картерет:

— Задержите этого человека!

Неудобные туфли с серебряными пряжками затрудняли бег, и я боялся, что меня быстро догонят. Но, обернувшись в дальнем конце Парк-лейн, я с облегчением увидел, что ускользнул от преследователей. Дрожа от холода и тревоги, я побежал как сумасшедший по заснеженной траве к тайнику, где оставил свой саквояж. Там, под холодным небом, под которым лежал мой мертвый враг, я сбросил ливрею и надел свой костюм и пальто. Издалека до меня доносились крики и полицейские свистки.

Я вышел из парка и уже через считаные минуты остановил кеб на Пиккадилли.

— Темпл-стрит, Уайтфрайарс! — крикнул я вознице.

— Слушаюсь, сэр!

Я заранее подготовился к разоблачению. Дорожный саквояж был упакован, все мои документы в порядке. Я торопливо уложил последние вещи: потрепанный томик донновских проповедей; свой дневник и стенографические конспекты разных документов; акварельный рисунок из матушкиного дома; неудачную фотографию Эвенвуда, сделанную жарким июньским днем в 1850 году; шкатулку красного дерева, где так долго хранились спасительные свидетельства, о которых я ведать не ведал; и наконец, экземпляр фелтемовских «Суждений», извлеченный мной из гробницы леди Тансор. Затем я сгреб со стола оставшиеся бумаги вместе с пронумерованными заметками и записями, собранными мной за многие годы, свалил все в кучу на каминную решетку и поджег спичкой. У двери я оглянулся на потрескивающий камин: огонь полыхал вовсю, истребляя надежду и счастье.

С закутанным в шарф лицом я вошел в гостиницу Мортли на Черинг-кросс и заказал бренди с водой и комнату с камином.

Той ночью, когда возобновившийся снегопад одел город пеленой тишины, мне приснилось, будто я стою на сэндчерчском утесе. Вот наш маленький белый домик, а вот каштановое дерево у калитки. Сегодня в школу не надо, и я радостно бегу к обложенным белыми камнями полукруглым клумбам по одну и другую сторону от калитки. Биллик еще не починил веревочную лестницу, но взобраться по ней можно — и я проворно залезаю в свое «воронье гнездо» среди ветвей. У меня с собой подзорная труба, и я принимаюсь обследовать сияющий горизонт. Все парусные суда преображаются в моем воображении: вон там, на востоке, головная триера, посланная самим Цезарем; а там, на западе, испанский галеон с низкой осадкой, нагруженный индейским золотом; а с юга медленно и грозно приближается пиратская флотилия, чтобы совершить набег на наш мирный дорсетский берег. Чуть погодя до меня доносится звон посуды на кухне. Через окно гостиной я вижу матушку, пишущую за рабочим столом. Она поднимает голову и улыбается, когда я машу ей рукой.

Потом я проснулся и начал плакать — не о том, что я потерял, не о временах, безвозвратно канувших в прошлое, даже не о своем несчастном разбитом сердце и, уж конечно, не о смерти своего врага. А о Лукасе Трендле, невинном рыжеволосом незнакомце, который никогда уже не пошлет африканцам башмаки и Библии.

Писано мною,

Эдвард Чарльз Глайвер

MDCCCLV

Finis

(обратно) (обратно)

Post scriptum[318]

Марден-хаус

Вестгейт, Кентербери, Кент

10 декабря 1854 г.

Дорогой Эдвард! Пишу несколько строк, дабы поблагодарить Вас за Ваше письмо от 9-го числа. Мой брат сегодня утром едет в город и взялся передать Вам это с Биртлсом.

Поскольку Вы, похоже, не хотите (несомненно, по веским причинам) приезжать сюда, я не стану настаивать.

Должен сообщить Вам, однако, что мистер Дональд Орр написал мне, в довольно раздраженном тоне, о Вашем «длительном пренебрежении своими обязанностями», как он выразился. Он известил меня о своем намерении немедленно уволить Вас из фирмы. В ответном послании я попросил разрешить Вам жить в нынешних Ваших комнатах на Темпл-стрит, покуда у Вас остается необходимость в них.

Если же Вы не имеете такого желания, здесь неподалеку от моего нового дома сдается коттедж, который, мне думается, прекрасно Вас устроит и где Вы сможете поселиться на любое угодное Вам время. Прошу Вас уведомить меня, как Вы предпочитаете поступить.

Вы не откликнулись на мое предложение обсудить с сэром Эфраимом, строго конфиденциально и сугубо теоретически, возможность предъявления лорду Тансору доказательств, оставшихся у Вас на руках. Я повторяю данное предложение. Коли Вы пожелаете им воспользоваться, участие в Вашем деле сэра Эфраима, несомненно, произведет самое благоприятное впечатление на лорда Тансора.

Итак, в ожидании более обстоятельного письма от Вас, мой дорогой мальчик, я желаю Вам удачи в преддверии Рождества Христова и надеюсь, что Ваши дела идут, как Вам хотелось бы. Заверяю Вас в своей готовности в любое время дать Вам консультацию и оказать любую посильную помощь юридического характера. Я молюсь, чтобы Ваше предприятие поскорее увенчалось успехом, независимо от возможных последствий для меня, которые прошу Вас не принимать во внимание. Делайте что должно и исправьте совершенную в отношении Вас несправедливость, ради упокоения души Вашей любезной матушки. Да вознаградит Бог Ваши труды! Напишите при случае.

С любовью

Ваш К. Тредголд.

ЭВЕНВУДСКИЙ ПАСТОРАТ

ЭВЕНВУД, НОРТГЕМПТОНШИР

22 декабря 1854 г.

Глубокоуважаемый мистер Тредголд! Благодарю Вас за Ваше письмо с выражением соболезнования нам с супругой. Конечно же, я прекрасно помню, как встречался с Вами и с мистером Полом Картеретом в связи с упомянутым Вами событием.

Смерть сына стала страшным ударом для нас — тем более страшным, что она носила насильственный характер. Сначала нам сообщили, что в убийстве подозревается нанятый на вечер лакей по имени Геддингтон, хотя мотив нападения оставался непонятным; но потом пришло поразительное известие, что на самом деле преступником является мистер Глэпторн, коего теперь мне надлежит называть мистером Глайвером. Безусловно, Вы будете не меньше нас с женой потрясены, когда узнаете, что столь одаренный и незаурядный человек, как мистер Глайвер, оказался способен на такое деяние. Его мотивы остаются полной загадкой, хотя теперь я вспомнил, что он учился в колледже с моим сыном (каковой факт напрочь вылетел у меня из головы и всплыл в памяти только сейчас). Дает ли это давнее знакомство ключ к разгадке преступления, я не знаю. Полицейские усматривают связь между убийством моего сына и недавним убийством мистера Лукаса Трендла, служащего Банка Англии, в них много общего. Предполагается, что мистер Глайвер страдает неким душевным расстройством — что он попросту безумен. О его нынешнем местонахождении, как Вы наверняка знаете, ничего не известно; по всей вероятности, он покинул страну.

Эвенвуд погрузился в смятение. Моя жена безутешна — она души не чаяла в Фебе, хотя и приходилась ему всего лишь мачехой. Лорд Тансор тоже сокрушен горем. Мы потеряли сына, он потерял наследника. И еще бедная мисс Картерет. Страдания, выпавшие на долю сей молодой женщины, не поддаются разумению. Сначала ее отец, подвергшийся жестокому нападению и убитый, а теперь и жених. На нее больно смотреть. При последней нашей встрече я едва узнал несчастную.

Что касается до меня, я нахожу утешение в своей вере и в уверенности, что Бог Авраамов и Исааков принял Феба в свои объятия. Поскольку мой сын пользовался глубоким уважением всех своих друзей и знакомых, а равно многочисленных своих читателей, мы получили великое множество соболезнований — они тоже премного утешили нас в нашем горе.

В годину испытаний я всегда обращаюсь к сэру Томасу Брауну. Раскрыв «Religio Medici» вскоре после известия о смерти нашего сына, я наткнулся взглядом на нижеследующие слова:

«Того, что сотворено бессмертным, не уничтожит ни природа, ни глас Божий».

В это я верую. На это уповаю.

За сим остаюсь, глубокоуважаемый сэр, Ваш покорный слуга

А. Б. Даунт.

Марден-хаус

Вестгейт, Кентербери, Кент

9 января 1855 г.

Глубокоуважаемый капитан Легрис! Я получил Ваше письмо с вопросом насчет Эдварда Глайвера.

Из Вашего письма явствует, что Вы осведомлены об обстоятельствах истории Эдварда. Признаться, это меня удивило: я думал, я единственный человек, пользовавшийся его доверием. Но похоже, ни один из нас не может утверждать, что знает Эдварда Глайвера, — к примеру, в настоящее время я переписываюсь с некой мисс Изабеллой Галлини, с которой Эдвард, насколько я понимаю, состоял в близких отношениях, но о которой никогда ни словом не обмолвился.

И вот чем все закончилось. Не могу сказать, что я не опасался такого исхода или другого, о каком мы с Вами сожалели бы еще горше. Мы никогда больше не увидим нашего друга, вне всяких сомнений.Вы говорите, что уговаривали его уехать за границу и оставить дело, известное нам обоим. Если бы только он внял Вашему совету! Но тогда уже было ничего не поправить — Вы наверняка, как и я, не раз замечали у него странное застылое выражение глаз.

Мисс Картерет глубоко страдает, но эта история, по крайней мере, излечила лорда Тансора от беспричинной неприязни к представителям побочной ветви семейства, а потому поименованная особа в должный срок унаследует и титул Тансоров, и все имущество, с ним связанное. Даже не представляю, что почувствует Эдвард, коли узнает об этом.

Что же касается до покойного, то чем меньше о нем говорить, тем лучше.

Как легко догадаться, я не разделял общего высокого мнения о нем, хотя и не считаю, что он заслуживал смерти. Безусловно, Феб Даунт причинил великое зло Эдварду, но за ним числятся и другие поступки, которые не стоит предавать огласке — по крайней мере, пока не пройдет изрядное время, а с ним и вероятность причинить кому-то боль или вред. Да уж, столько смерти, столько лжи и обмана — и все ради чего?

Я надеюсь, что мое письмо застанет Вас в добром здравии, и молюсь, чтобы Бог хранил Вас и всех наших доблестных солдат. Репортажи мистера Рассела[319] привели всех нас в ужас.

Искренне Ваш

К. Тредголд.

Блайт-Лодж

Сент-Джонс-Вуд, Лондон

18 января 1855 г.

Глубокоуважаемый мистер Тредголд! Получила Ваше письмо только сегодня утром, но спешу ответить.

Я не видела Эдварда с той снежной ночи в минувшем декабре. Боюсь, между нами вышла размолвка, о чем я премного сожалею. Он отказался заходить в дом и сказал только, что уезжает из Англии на время и пришел попросить прощения за то, что неспособен полюбить меня, как я того заслуживаю. Потом он назвал свое настоящее имя и поведал правду о своем рождении — взамен полуправды (не стану говорить «лжи»), которую я слышала от него раньше. Насколько я поняла, Вы давно знали, кто он такой на самом деле, — Эдвард отзывался о Вас с большим теплом, и он глубоко благодарен Вам за старания помочь ему. Это в высшей степени удивительная история, и признаюсь, поначалу я склонялась к мысли, что все это выдумка, если не хуже, но потом по глазам Эдварда поняла, что он говорит правду. Я знаю и про мисс Картерет тоже: как она пошла на обман, чтобы украсть у него доказательства, с помощью которых он мог бы получить все, о чем мечтал. Он сказал, что любил ее и до сих пор любит. Вот почему он никогда не сможет полюбить меня.

Мы попрощались. Я спросила, наведается ли он ко мне — как друг — по своем возвращении, но Эдвард лишь покачал головой.

«У тебя теперь свое царство, — только и сказал он. — А у меня — мое». Потом он повернулся и пошел прочь. Я смотрела, как он шагает по дорожке и исчезает в ночи. Он не оглянулся.

Когда моя работодательница миссис Дейли показала мне заметку в «Таймс», где Эдварда называют подозреваемым в убийстве мистера Даунта, я думала, у меня разорвется сердце. Сколь тяжкий груз он взял на душу! Чтобы сотворить такое страшное, поистине ужасное дело, пусть даже в отмщение за несправедливость, совершенную в отношении него! Тогда я поняла, что очень плохо знала Эдварда и совсем не понимала. Наверное, с моей стороны нехорошо говорить такое, но я всегда буду вспоминать о нем с теплотой, даром что теперь, разумеется, я не могу относиться к нему как прежде. Я по-настоящему любила его — раньше, но он поступил со мной жестоко, хотя и без умысла, полагаю. Он предал меня, и это я могу простить. Но он не любил меня, как я того заслуживала, а этого я простить не могу.

Искренне Ваша

Изабелла Галлини.

[320]

25 ноября 1855 г.

Дорогой мистер Тредголд! Легко воображаю, какие чувства Вы испытаете, раскрыв это письмо. Главным образом удивление и испуг, я уверен; но также, надеюсь, и своего рода виноватую радость — хочется верить, Вам будет приятно получить весточку (хотя и последнюю) от человека, который уважает Вас больше всех на свете и для которого Вы были отцом во всех отношениях, кроме как по имени.

Я приехал сюда, где меня никто не найдет, под никому не известным именем, чтобы прожить остаток жизни в добровольном одиночестве — в краю, разительно непохожем на все знакомые нам, среди черных полуразрушенных скал, вырезанных неким яростным богом и овеваемых знойными африканскими ветрами. Я не заслуживаю сочувствия, но Вы, дорогой сэр, заслуживаете того, чтобы узнать, как я оказался здесь и почему.

Покинув Англию ночью 11 декабря прошлого года, я отправился сначала в Копенгаген, а потом в Фаборг на острове Фюн, где прожил почти месяц. Оттуда я поехал в Германию, чтобы посетить знакомые места в Гейдельберге и окрестностях, а затем совершил путешествие сначала в Сен-Бертран-де-Коммиж в Пиренеях — я давно мечтал увидеть тамошний собор, — и, наконец, на остров Майорка, откуда и приплыл сюда.

Я не стану говорить о причине своей добровольной ссылки, чтобы не причинять Вам больше боли, чем уже причинил. Я не избежал наказания, как могут думать иные; я каждый час каждого дня терплю наказание за свой чудовищный поступок и за побуждения, заставившие меня совершить его. Мой враг и я были сделаны из одного вещества, закалены в одной печи творения; наши образы, вычеканенные на двух сторонах одной монеты, существовали обособленно, но не отдельно друг от друга, связанные алхимией судьбы. Я убил его, но тем самым убил и большую часть себя.

Я часто думаю о ней — я говорю о своей родной матери. О том, как мы с ней похожи и как обоих нас погубила уверенность, что мы вольны наказывать тех, кто сделал нам зло. Что касается до меня, мною двигало неумолимое и ложно истолкованное чувство фатальности, в котором я видел оправдание любым своим поступкам. В изгнании я стал умнее. Моя прежняя вера в Рок, постоянно толкавшая меня все дальше и дальше, стала причиной моей погибели; но сейчас я нашел облегчение и утешение в более суровой вере: что все мы грешники и все предстанем перед судом Божиим. И что мы не должны бороться с тем, что мы не в силах исправить.

Конечно, я много думаю и о своей милой девочке, которую буду любить до конца жизни, как Вы любите мою мать. Жестокая, о жестокая! Как могла она предать меня столь вероломно, когда знала, что я люблю ее больше всех на свете, люблю такой, какая она есть. Но хотя она причинила мне муку почти нестерпимую, я не в силах отказать ей в прощении. Я слышал, она унаследует то, что должно было бы принадлежать мне. Но она потеряла больше, чем сможет приобрести когда-либо; и, как мне, ей придется ответить за свои поступки.

Я живу здесь в весьма скромных условиях, но у меня и потребности скромные. Единственным моим товарищем является одноглазый кот безобразнейшей наружности — он появился здесь в первое же утро по моем прибытии и так и остался со мной. У меня хватило чувства юмора, чтобы назвать его Джуксом.

Итак, мой дорогой старший компаньон, я наконец подошел к главному вопросу, занимающему меня, и хочу попросить Вас о последнем одолжении — если еще могу рассчитывать на Вашу доброту. На протяжении полугода, с самого своего приезда сюда, я излагал на бумаге все события своей жизни и в результате исписал изрядную стопку почтовой бумаги, купленной нарочно для данной цели перед отъездом с Майорки. Вчера поздно вечером я наконец отложил перо и убрал рукопись в деревянную шкатулку с замком. Сейчас я пойду на встречу с одним англичанином по имени мистер Джон Лазарь, судовым агентом с Бимитер-стрит, Сити, — он любезно согласился доставить шкатулку Вам в Кентербери. Он знает меня под другим именем, и я уверен, Вы не станете выводить его из заблуждения. Ключ от шкатулки я пошлю Вам отдельно.

Если Вы не возражаете (на что я очень надеюсь), я попросил бы Вас отдать рукопись в переплет (могу порекомендовать мастерскую мистера Ривьера на Грейт-Куин-стрит), а потом, коли получится, тайно поместить том в Эвенвудскую библиотеку, где его могут найти, а могут и не найти в будущем. Просьба обременительная, я знаю, но мне больше не к кому обратиться с ней.

Мне хотелось бы узнать о многом — о своих знакомых, о делах в мире, оставленном мной, а в первую очередь о Вас: как Вы поживаете, пополняется ли Ваша библиотека и вполне ли Вы оправились от недуга. Я теперь одиночка и никогда уже не смогу жить прежней жизнью. Но я молюсь — правда, молюсь, — чтобы Вы жили долго, счастливо и в добром здравии; и я прошу у Вас прощения за содеянное.

Вот что я понял, пока писал свою исповедь на этом последнем берегу:

«Не возвышай злобы врага своего настолько, чтобы говорить: от него происходят несчастья мои. Не принижай времена и нравы настолько, чтобы говорить: от них происходят несчастья мои. Не почитай богиню судьбы настолько, чтобы говорить: от нее происходят несчастья мои. Угождай Господу, и тогда ты загарпунишь любого Левиафана».[321]

Я мечтаю о крепком сне и теплом английском дожде. Но они не приходят.

Э. Г.

(обратно)

Приложение Ф. Рейнсфорд Даунт (1819–1854) Список опубликованных сочинений

(В порядке публикации. Во всех случаях место издания — Лондон.)

Итака. Лирическая драма (Эдвард Мокстон, 1841).

Минская дева. Поэма в двадцати двух песнях (Эдвард Мокстон, 1842).

Татарский царь. Сказание в XII песнях (Эдвард Мокстон, 1843).

Агриппа и другие поэмы (Дэвид Боуг, 1845).

Пещера Мерлина. Поэма (Эдвард Мокстон, 1846).

Дитя фараона. Баллада о Древнем Египте (Эдвард Мокстон, 1848).

Воспоминания об Итоне, Субботнее обозрение (10 октября 1848).

Монтесума. Драма (Эдвард Мокстон, 1849).

Завоевание Перу. Драматическая баллада (Эдвард Мокстон, 1850).

Мои ранние годы (Чапмен и Холл, 1852).

Пенелопа. Трагедия в стихах (Белл и Далди, 1853).

Американские сонеты (Лонгман, Браун, Грин и Лонгман 1853).

Rosa Mundi и другие стихотворения (Эдвард Мокстон, 1854).

Эпиметей и другие стихотворения, изданные посмертно (2 т., Эдвард Мокстон, 1854–1855).

Искусство эпической поэзии (Джон Мюррей, 1856).

(обратно)

Благодарности

Литературные и фактологические источники, которыми я пользовался, слишком многочисленны и зачастую слишком очевидны, чтобы приводить полный список. В частности, существует великое множество очерков и прочих письменных свидетельств о средневикторианском Лондоне, и я обильно заимствовал из них различные сведения. Тридцать лет назад, когда у меня возник замысел этого романа, за подобными материалами приходилось обращаться в Главную архивную библиотеку. Теперь же многие из них находятся в свободном доступе в интернете — вниманию заинтересованных читателей предлагаю, например, великолепный сайт Victorian Dictionary, созданный и поддерживаемый Ли Джексоном (www.victorianlondon.org). В число важнейших источников исторических и бытовых реалий входят, разумеется, работы Генри Мэйхью, чье социологическое исследование «Лондонские трудящиеся и лондонские бедняки», изданное в 1851 году, не может обойти стороной никто из пишущих документальные или художественные произведения о средневикторианском периоде; а также менее известные очерки и репортажи Джорджа Огюста Сала.

Прообразом Эвенвуда, ставшего проклятым наваждением для Глайвера, послужили три реальных усадьбы: Дрейтон-хаус, частная резиденция семейства Стопфорд-Саквиллей в моем родном графстве Нортгемптоншир; Дин-Парк, поместный дом Джеймса Томаса Бруднелла, седьмого графа Кардигана (стяжавшего славу в сражении при Балаклаве), — он тоже находится в Нортгемптоншире; и Берли-хаус в Стамфорде. Библиотеку, собранную дедом лорда Тансора, я бессовестно «списал» с библиотеки второго графа Спенсера (1758–1834), хранящейся в Олтропе, еще одной знаменитой поместной усадьбе Нортгемптоншира. Жители Восточного Нортгемптоншира узнают также названия местных населенных пунктов в именах нескольких персонажей — среди них Тансор (очаровательная деревушка под Ундлом) и Глэпторн (то же самое), основной псевдоним Глайвера. Нет нужды говорить, что топография Эвенвуда и окрестностей полностью вымышлена, хотя можно предположить, что поместье лорда Тансора располагается в северо-восточной части Нортгемптоншира, в местности, известной под названием Рокингемский лес.

Теперь перейду к самым важным источникам советов, поддержки и вдохновения: людям.

В литературном агентстве «А. П. Уатт»: Наташа Фэйрвезер, которая была и остается образцовым агентом; Дерек Джонс, Линда Шонесси, Тереза Николлс, Мадлен Бастон, Филиппа Донован и Роб Крайтт.

В издательстве «Джон Мюррей»: мой редактор Анна Серота, которая погрузилась в мир Глайвера так же глубоко, как я, и с высочайшим профессионализмом довела роман до печати; Роланд Филипс, Джемс Спакмен, Никки Барроу, Сара Марафини, Аманда Джонс, Каро Уэстмор, Эд Фолкнер, Мейси Сазер и все остальные сотрудники издательства «Джон Мюррей» и международного издательского холдинга «Ашетт», которые оказали мне большое содействие.

Два моих североамериканских редактора — Джил Бьялоски из нью-йоркского издательства «У. У. Нортон» и Эллен Селигмен из «Макклиланд энд Стюарт» в Торонто — замечательно поддерживали меня на последних этапах работы над книгой и в ходе подготовки романа к печати. Выражаю искреннюю признательность Луизе Брокетт, Биллу Расину, Эрин Синески и Эвану Карверу из «Нортон», Дугу Пепперу и Руте Лиормонас из «Макклиланд энд Стюарт» и всем многочисленным сотрудникам обеих компаний, принимавшим участие в публикации «Смысла ночи». Хочу поблагодарить моих иностранных издателей, усилиями которых история Глайвера стала доступной читателям в Европе, Японии и Южной Америке, а также отдельных переводчиков, проделавших немалый труд.

Из людей, великодушно откликнувшихся на мои просьбы об информации, я в первую очередь должен поблагодарить Клайва Чизмена, Rouge Dragon Pursuivant Геральдической палаты, за консультации по разным вопросам, связанным с баронством Тансоров (вымышленным) и созданием баронств по предписанию. Я бесконечно признателен мистеру Чизмену за доброжелательность и учтивость, с какими он отвечал на все мои расспросы. Вина за любые юридические или генеалогические ошибки, допущенные в романе, безусловно, лежит на мне, а не на нем.

Майкл Мередит, заведующий библиотекой Итонского колледжа, и Пенни Хэтфилд, хранитель Итонского архива, снабдили меня несколькими полезными фактами, относящимися к периоду учебы там Глайвера и Даунта, — в частности, рассказали об инциденте с книгой «Ральф Ройстер Дойстер», хотя они ни в коем случае не несут ответственности за художественный результат.

Гордон Биддл помог мне установить, каким образом Глайвер добирался поездом из Стамфорда в Лондон через Кембридж; а за консультации по технической стороне фотографического искусства, которым увлекался Глайвер, я благодарен доктору Робину Ленману. Дополнительные сведения о зарождении и становлении фотографии мне любезно предоставил Питер Маршалл.

Я выражаю восхищенную признательность Сесилии Леветт за тщательнейшую корректуру романа и Нику де Сомоги за равно добросовестную вычитку гранок. Оба они сильно облегчили мне жизнь.

Я в глубоком долгу перед Дэвидом Янгом за восторженный отзыв о черновике первой части, добавивший мне уверенности в собственных силах, а также перед еще одним своим старым и ценным другом, Оуэном Дадли Эдвардсом, великодушно взявшим на себя труд прочитать и прокомментировать гранки за один уик-энд.

Считаю нужным засвидетельствовать благодарность Ахиллу Джеймсу Даунту, владельцу книжного магазина Даунта в Лондоне, который не стал возражать против того, что я, сам того не ведая, присвоил его имя эвенвудскому пастору.

Еще мне бы хотелось выразить признательность — от себя лично и от своей семьи — группе людей, чьими стараниями я получил возможность закончить давно задуманный роман: профессору Кристеру Линдквисту, Бет Маклаулин и всем остальным сотрудникам радиотерапевтического центра «Гамма-нож» в лондонской больнице «Кромвель», а также мистеру Кристоферу Адамсу, доктору Адриану Джонсу, доктору Дайане Браун и профессору Джону Вассу.

И наконец, как все авторы, ежедневно встречавшие поддержку и понимание со стороны своих близких, я в глубоком долгу перед своей семьей: моей дорогой женой Диззи, без которой у меня не было бы причины писать; нашей дочерью Эмили (чье имя, должен заметить, является единственным, что есть общего у нее с моим главным женским персонажем); моими приемными детьми Мирандой и Барнаби; моими внуками Элеонорой, Гарри и Диззи-младшей; моей невесткой Бекки, моей тещей Джоан Крокетт, в чьем доме я написал значительную часть романа, и прочими членами семейства Крокетт из Дорсета. Всем нам печально, что мой тесть Джи Крокетт не дожил до публикации романа. И напоследок, но не в последнюю очередь я выражаю благодарность и любовь своим замечательным родителям, Гордону и Эйлин Кокс, которые поддерживали меня во всех обстоятельствах.

Майкл Кокс

(обратно) (обратно)

Майкл Кокс Зеркало времени

Посвящается Диззи — снова.

А также памяти Пат Риччони, Мелиссы Аллен, Криса Давенпорта

С укромной птицей Истина сравнима,

У ночи на краю поющей —

Она для нас всегда герольд незримый,

Благую света весть несущий.

П. Верней Дюпор. Из поэмы «Мерлин и Нимуэ» (опубликованной в частном порядке в 1876 г.), песнь III

Предисловие редактора

Рукопись «Зеркала времени» за подписью «Э. А. Г.» ныне хранится в Хотонской библиотеке Гарвардского университета. Хотя в ней (как и в исповедальном тексте, опубликованном вашим покорным слугой в 2006 году под названием «Смысл ночи») предположительно повествуется о реальных событиях, связанных со старинным и уже прекратившим свое существование родом Дюпоров из Эвенвуда в графстве Нортгемптоншир, она носит явственно выраженный беллетристический характер и должна рассматриваться прежде всего как художественное произведение или, по крайней мере, сильно беллетризованная автобиография.

Данная рукопись, состоящая из 647 листов нелинованной бумаги формата ин-фолио, перевязанных выцветшей черной шелковой лентой, с 1936 года значилась в каталоге личной библиотеки Дж. Гарднера Фридманна из Нью-Йорка, который купил ее в свой приезд в Лондон в мае 1924 года. После смерти Фридманна в 1948 году она попала в Гарвардский университет вместе с обширным собранием художественной литературы девятнадцатого века, принадлежавшим покойному.

Как и в случае с предыдущей рукописью, вышедшей из печати под заглавием «Смысл ночи», я снабдил текст пояснительными сносками везде, где посчитал таковые необходимыми или полезными для современного читателя, а также исправил ряд описок и грамматических — орфографических и синтаксических — ошибок.

Дж. Дж. Антробус, профессор поствикторианской литературы,

Кембриджский университет

(обратно)

Акт первый ДОМ ТАЙН

Один, слышь, в нашей паре лишний —

Ведь есть же правило такое,

Что лишь в отсутствие двоих

Коллегию составят трое.

Джон Хейвуд. Книга пословиц (1546)

Пролог МИЛЕДИ И ЕЕ СЫНОВЬЯ Увидено мисс Горст 8 ноября 1876 года

I Вид с галереи

Для начала прошу вас вообразить, что вы стоите рядом со мной на занавешенной портьерами арочной галерее, расположенной — словно сцена некоего фантастического театра — высоко над длинной величественной залой.

Подступив к самым перилам и приникнув глазом к узкой щели между занавесями, мы увидим внизу собрание знатных дам и господ за столом. Толстые бархатные портьеры пахнут временем и пылью, но не обращайте внимания. Мы здесь долго не задержимся.

Роскошная зала под нами убрана в красно-золотых тонах и богато обставлена. Невзирая на внушительные размеры помещения, здесь восхитительно тепло даже нынешним холодным ноябрьским вечером, так как в двух громадных каменных каминах жарко горят груды сосновых поленьев.

На всех стенах висят зеркала в позолоченных рамах, бесконечно множащие ваши отражения, когда вы проходите мимо. Высоко над нами раскидывается обшитый панелями сводчатый потолок, на котором — вам придется поверить мне на слово, ибо сейчас под ним сгущаются непроглядные тени, — изображены сцены бракосочетания Геракла и Гебы. (О потолочной росписи мне сообщил мистер Покок, дворецкий, и я, в своей неуемной тяге к самосовершенствованию и накоплению знаний, по обыкновению, при первой же возможности записала данные сведения в блокнот, что постоянно ношу с собой.)

Четырнадцать гостей собрались сегодня на званый ужин под сомнительным предлогом семейной традиции — дабы почтить память верного сторонника короля, лорда Эдварда Дюпора, потерявшего палец 8 ноября 1605 года при штурме Холбич-хауса, где укрывались несколько из организаторов Порохового заговора.

Прямо под нами, чуть слева, сидит тучная мисс Фанни Бристоу, дама недалекого ума, но безобидная; рядом с ней размещается мистер Морис Фицморис, с недавних пор гордый владелец поместья Ред-хаус в Ашби-Сент-Джон, вопреки всеобщему мнению воображающий себя ну просто ах каким славным малым. (Судя по выражению лица, он страшно раздосадован своим вынужденным соседством с жеманной мисс Бристоу. И поделом ему, задаваке!)

Напротив них сидит сэр Лайонел Войси, владелец Торп-Лакстон-холла, со своей нелепой женой, уродливой и неучтивой особой; справа от нее вы видите самодовольную физиономию доктора Пордейджа, который всякий раз, когда я провожаю его к двери, украдкой дотрагивается до моей руки влажным пальцем, словно намекая на тайное взаимопонимание между нами, хотя я трактую сей жест совсем иначе.

А справа от доктора сидят в обычном своем напряженном молчании мистер Трипп, наш приходский священник, и его вздорная супруга. Мне кажется, миссис Трипп таит неизбывную глубокую обиду на мужа, хотя чем она вызвана — я не представляю. Остальных гостей можно обойти вниманием, поскольку они не имеют касательства к моей истории.

Теперь перейдем к трем участникам торжественного обеда, представляющим особый интерес для меня — и для вас. Я говорю о постоянных обитателях этого огромного дома.

Главная средь них, разумеется, миледи — урожденная мисс Эмили Картерет, а ныне двадцать шестая баронесса Тансор.

Посмотрите на нее. Она царственно восседает во главе стола в черно-серебристом шелковом платье. Возможно ли отрицать, что время обошлось с ней на редкость милостиво и в свои пятьдесят два года она по-прежнему изумительно красива? Сколь приятна для взора изысканная игра теней на бледном лице, озаренном свечами (миледи никогда не разрешает зажигать газовые лампы, ведь свечное освещение льстит внешности гораздо сильнее).

Она обвораживает и пленяет всех мужчин, собравшихся в Красно-золотой столовой зале. Поглядите, как они пожирают ее глазами, когда думают, что никто не смотрит! Мистер Фицморис, доктор Пордейдж и даже краснолицый сэр Лайонел Войси (всегда комично неловкий в присутствии баронессы) — все они подпадают под власть ее чар, точно глупые мальчишки, и видят миледи только такой, какой она хочет казаться.

Натурально, трагическое прошлое этой дамы — сначала гибель отца, потом убийство обожаемого жениха за месяц до свадьбы — лишь придает ей дополнительное очарование. Мужчины, по-моему, непроходимые болваны — по крайней мере мужчины, вроде присутствующих здесь. Если даже она страдала — ну так мир полон страданий, и каждый из нас испьет свою чашу, прежде чем отойти в вечность.

Однако миледи была щедро вознаграждена за все свои душевные муки, и нынешнее богатство является далеко не последним ее достоинством, особенно в глазах холостых поклонников. Красавица с романтическим ореолом страдания и трагедии, владелица громадного состояния и древнего титула — а вдобавок еще и вдова! Младший лакей Чарли Скиннер, мой тайный воздыхатель, сказал мне, что мистер Фицморис просто не поверил своему счастью, когда в первый раз получил приглашение к своей обворожительной соседке, а по возвращении в Ред-хаус прямо-таки захлебывался от возбуждения. Вскоре в его клубе стали поговаривать, будто он при каждом удобном и неудобном случае намекает, что дни его холостяцкой жизни сочтены.

Увы бедному, заблуждающемуся мистеру Морису Фицморису! Он далеко не одинок в своих матримониальных устремлениях. Баронесса слишком завидная партия — вероятно, самая завидная в Англии. У него много соперников, причем весьма высокопоставленных, и ни одной сильной карты на руках; но все же он упорно продолжает лелеять радужные надежды, хотя не встречает ни малейшего поощрения со стороны предмета своей страсти.

Дело в том, что миледи никогда больше не выйдет замуж — тем паче за круглого болвана вроде мистера Мориса Фицмориса. Брак не принесет ей никакой материальной выгоды. И она никогда больше не отдастся под власть Любви, ибо сердце ее наглухо закрыто для этого чувства. Ни один мужчина на свете не заставит баронессу забыть первого и последнего возлюбленного, чья ужасная смерть стала для нее даже более тяжелым ударом, чем убийство отца. Ее покойному супругу, полковнику Залуски, не удалось сделать это — во всяком случае, таково всеобщее мнение. Я не имела чести знать упомянутого джентльмена, но Сьюки Праут (моя близкая подруга из здешних служанок) говорит, что они двое хорошо ладили и что полковник был улыбчивым, добродушным и обходительным господином, вызывавшим у всех приязнь с первого взгляда. Надо полагать, он вызывал приязнь и у своей жены, чего для нее было вполне достаточно.

Плоды этого непримечательного брачного союза сейчас сидят по обе руки от своей матери: мистер Персей Дюпор, наследник титула и состояния, — справа; его младший брат, мистер Рандольф Дюпор, — слева. Но вот их непримечательными никак не назовешь.

Мистер Персей, только что провозгласивший тост за доблестного лорда Эдварда Дюпора, вскоре достигнет совершеннолетия. Внешне он очень похож на мать: высокий, неторопливый в движениях, со сдержанной осанкой, с бездонными темными очами. Длинные волосы — такие же темные, как глаза, — рассыпаются у него по плечам на романтический манер, свойственный поэтам, к коим он себя причисляет. Мистер Персей премного гордится своими волосами — тоже черта, унаследованная от матери. В высшей степени привлекательный молодой джентльмен, которому чрезвычайно идет тщательно ухоженная черная бородка, придающая ему воинственно-героический вид, в точности как у турецкого корсара на портрете в вестибюле, — не будь картина написана двадцать лет назад, я бы подумала, что художнику позировал мистер Персей.

Его младшему брату, мистеру Рандольфу Дюпору, без малого двадцать. Наружность у него не менее яркая, хотя совсем другого типа: он ниже ростом, плотнее и крепче статью, с теплыми карими глазами (отцовскими, по словам Сьюки), здоровым румянцем во всю щеку и непокорными каштановыми волосами. Он не имеет ни малейшего внешнего сходства с матерью, да и характером пошел не в нее, по каковой причине все относятся к нему гораздо приязненнее, чем к мистеру Персею. В отличие от брата в мистере Рандольфе нет ни капли высокомерия и гордыни, столь свойственных леди Тансор. Он, напротив, необычайно искренний и непосредственный человек, принимает жизнь такой, какая она есть, и, по всеобщему мнению, не особо задумывается о последствиях своих поступков, чем частенько навлекает на себя недовольство суровой матери. Однако, обладая замечательной способностью признавать свои ошибки (похоже, напрочь отсутствующей у мистера Персея), он никогда не обижается, но неизменно обещает со временем освоить искусство трезвого рассуждения.

Возможно, таким философским отношением к жизни мистер Рандольф обязан своему статусу младшего сына. Мистер Персей, гордость и надежда матери, ни на миг не забывает о бремени ответственности, что ляжет на него в будущем, когда он станет главой знатного семейства. К своему привилегированному положению наследника и правопреемника он относится чрезвычайно серьезно — до такой степени, что год назад, после смерти полковника Залуски, оставил учебу в университете, дабы по мере сил помогать леди Тансор (прежде полагавшейся в подобных делах на мужа) надзирать за управлением поместьем и блюсти многочисленные коммерческие интересы Дюпоров.

Мистера Рандольфа, похоже, нисколько не возмущает главенствующее положение брата, который в силу старшинства рано или поздно вступит во владение громадным состоянием. Он говорит, что скорее расстроился бы, если бы с братом приключилось какое несчастье и наследственные права перешли к нему.

Леди Тансор, мистер Персей и мистер Рандольф стали главными объектами моего пристального внимания в этом доме, куда меня прислали по причинам, пока еще не вполне мне понятным. В общем, я продолжаю ждать и наблюдать, как мне было велено.

Обычно я каждую минуту дня и ночи нахожусь в готовности явиться к миледи по вызову, но нынче вечером меня освободили от всех обязанностей. Я помогла госпоже нарядиться к ужину, а затем получила дозволение заниматься чем моей душе угодно — то есть наслаждаться блаженной передышкой в твердой надежде, что колокольчик в моей комнате будет безмолвствовать даже в течение всей холодной ночи.

Миледи плохо спит и, пробуждаясь от тревожных снов, часто вызывает меня по ночам, чтобы я читала вслух или расчесывала ее длинные темные волосы (предпочтительная услуга), покуда она не начнет дремать. Если заснуть у нее так и не получается, она вскоре опять дергает за шнурок колокольчика, требуя меня к себе.

Порой колокольчик в моей комнате, расположенной двумя этажами выше спальни баронессы, звенит лишь единожды за ночь; а иногда я, полусонная, выползаю из теплой постели и спускаюсь в обшитую панелями господскую опочивальню по пять-шесть раз кряду, изнывая от раздражения и усталости. Но сегодня миледи заверила, что не потревожит меня до самого утра.

Посему, выполнив свои вечерние обязанности, я затворилась в своей комнате с упоительнейшим чувством облегчения. Сперва я удобно улеглась на кровати с намерением почитать новый роман мисс Брэддон (обожаю романы), но мне все не лежалось и не читалось.

В конце концов я отбросила книгу и на цыпочках спустилась в галерею над Красно-золотой столовой залой, чтобы посмотреть, как моя госпожа, в окружении двух своих сыновей, принимает гостей.

Позже, в своей мансардной комнатушке, я записала в Секретном дневнике все свои наблюдения и мысли за минувший день. Вести каждодневные записи вменила мне в обязанность моя опекунша мадам Делорм, стараниями которой я и оказалась в Эвенвуде, в услужении у женщины, чьи четырнадцать гостей сейчас разъезжались по домам в холодной ноябрьской тьме.

(обратно)

II Собеседование

— В разговоре со мной вы должны будете называть меня «миледи», а не «ваша светлость» — если, конечно, я возьму вас в услужение.

Таковы были первые слова, прозвучавшие из уст моей госпожи, когда меня проводили к ней в покои для собеседования на место горничной.

— Прочим позволяется использовать иное обращение, но вам — нет, — продолжала она. — Надеюсь, вы поняли и запомните мое требование. У меня строгое правило: моя горничная — хотя не многие из них заслуживали такой чести — должна занимать особое положение сравнительно с остальной прислугой.

Когда я вошла в комнату, миледи сидела за маленьким секретером у окна с видом на парк. Она лениво протянула длиннопалую руку за рекомендательным письмом, выданным мне перед отъездом в Англию, развернула его и начала читать, не обращая на меня внимания.

Потом она внезапно взглянула на меня поверх очков и произнесла процитированные выше слова с таким суровым, недовольным выражением лица, словно я уже умышленно нарушила ее распоряжение — хотя на самом деле я молча стояла, скромно сложив руки перед собой, с самым невинным и угодливым видом.

На секретере лежал номер «Морнинг пост», с аккуратно обведенным красными чернилами объявлением.

— Все соискательницы места, приходившие сегодня, давали объявление в прессе, — сказала миледи, заметив мой взгляд, брошенный на раскрытую газету. — Мою последнюю горничную, мисс Пламптр, прислало весьма респектабельное агентство, но она совершенно не справлялась с обязанностями. Никогда больше не буду пользоваться услугами агентств. Мне пришлось уволить ее после чрезвычайно неприятного и огорчительного инцидента, о котором я не желаю говорить. Как следствие, теперь я отдаю предпочтение особам, помещающим объявления в газетах. Подобная предприимчивость выгодно характеризует людей. При выборе горничной я хочу сама принимать решение — вам повезло, что ваше объявление попалось мне на глаза.

Одарив меня холодной улыбкой, она вернулась к письму.

— Ваша последняя работодательница, мисс Гейнсборо, отзывается о вас в превосходных тонах, — чуть погодя промолвила она. — А вы какого мнения о мисс Гейнсборо?

— Самого высокого, миледи.

Все это была хорошо продуманная фикция. Никакой «мисс Элен Гейнсборо» в действительности не существовало, она являлась вымыслом мадам Делорм. Моя опекунша все тщательно спланировала и заверила меня: если вдруг леди Тансор пожелает обратиться к сей несуществующей даме за подтверждением характеристики, данной мне в рекомендательном письме, она вскорости получит ответ, который полностью удовлетворит ее во всех отношениях. Мадам предусмотрела даже вероятность, что баронесса захочет самолично наведаться к «мисс Гейнсборо» или послать к ней свое доверенное лицо, и приняла все необходимые меры.

Леди Тансор медленно сняла очки, положила на секретер и пристально уставилась на меня.

Я нимало не сомневалась в своей способности справиться с ролью, порученной мне мадам, ибо юности свойственна самоуверенность, но почувствовала себя неуютно под пронзительным взглядом леди Тансор. Казалось, она проникала в мои самые потаенные мысли в поисках правды относительно моей подлинной личности, и мне стоило изрядных усилий сохранить самообладание.

— Сегодня так пасмурно, совсем нет света, — проговорила она, по-прежнему не сводя с меня глаз. — Подойдите поближе, дитя мое, — сюда, к окну, чтобы я рассмотрела вас получше.

Я подчинилась и несколько мгновений стояла неподвижно, сконфуженная пытливым вниманием баронессы.

— У вас интересная внешность, — наконец изрекла она. — В высшей степени необычная. Полагаю, вас нелегко забыть, один раз увидев.

— Благодарю вас, вы очень добры, — сказала я.

— Добра? — Миледи снова проницательно взглянула на меня. — Нет-нет, ничего подобного. Мою доброту вам придется заслужить. — Потом добавила несколько смягченным тоном: — Я не льщу. Просто говорю правду. Лица вроде вашего навсегда врезаются в память. — Она опустила глаза на письмо. — Здесь написано, что вы сирота и никогда не знали своих родителей.

— Так и есть, миледи.

— И вы проживали в Лондоне у старой подруги вашей матери, прежде чем нанялись в услужение к мисс Гейнсборо?

— Да, миледи.

— А еще раньше вы жили в Париже, под надзором вашей опекунши, вдовой дамы.

— Совершенно верно, миледи.

Она вернулась к чтению письма.

— Вы считаете себя искусной швеей? — последовал очередной вопрос.

Я ответила, что таково всеобщее мнение.

— В последнее время я редко выезжаю из Эвенвуда, — продолжала баронесса, — но когда у меня возникнет необходимость наведаться в город, мне потребуется умелая упаковщица вещей.

— Уверена, я вас не разочарую, миледи, — сказала я. — Мисс Гейнсборо много путешествовала. Кажется, сейчас она в России, хотя я ни разу не ездила с ней в такую даль.

— В России! Ну надо же!

Баронесса на миг задумалась, потом спросила, есть ли у меня поклонники.

— Нет, миледи, — честно ответила я.

— И никаких сердечных привязанностей?

— Никаких, миледи.

— И никого из родни, насколько я понимаю?

— Совершенно верно, миледи. Самый близкий мой человек — моя опекунша, мадам Берто. Старую подругу моей матери, миссис Пойнтер, — у нее я жила в Лондоне — я всегда считала чем-то вроде тетушки, но она недавно скончалась.

Леди Тансор еще раз пробежала взглядом письмо и снова устремила на меня огромные темные глаза.

— Вы слишком молоды, и это только второе ваше место, — произнесла она.

У меня похолодело сердце, ибо мне было решительно необходимо устроиться в услужение к баронессе.

— Сегодня я беседовала с двумя или тремя весьма опытными и компетентными особами, — продолжала она, — представившими отличные рекомендации и вполне способными справиться с обязанностями горничной.

Она немного подумала и опять внимательно вгляделась в письмо, словно выискивая в нем некий скрытый смысл. Потом, к великому моему облегчению, лицо ее чуть смягчилось.

— Но мисс Гейнсборо аттестует вас наилучшим образом, хотя я не имею чести знать эту даму. В обычных обстоятельствах я бы приняла подобную рекомендацию только от знакомого человека, но в вашем случае, пожалуй, можно сделать исключение. Пожалуй, — задумчиво добавила она, словно разговаривая сама с собой, — я могла бы написать мисс Гейнсборо или… — Она оставила фразу незаконченной, немного помолчала, а потом вдруг вперила в меня строгий взор. — Раз вы росли во Франции, надо полагать, вы превосходно владеете французским?

— Да, миледи. Я свободно говорю на нем.

— Вы интересуетесь политикой?

Я ответила, что стараюсь держаться в курсе политических новостей.

— Тогда скажите, что вы думаете о Турецкой войне, — на французском.

Честно говоря, я ничего толком не знала на сей счет, смутно слышала лишь о начале военных действий. О причинах же или возможных последствиях войны я не имела ни малейшего представления. Тем не менее я ответила по-французски, что считаю ситуацию опасной и что любая война является прискорбным событием, которого следует по возможности избегать.

Миледи сухо усмехнулась, но промолчала. Затем она спросила:

— Что вы читаете?

Здесь я стояла на твердой почве, ибо с малых лет глотала книги одну за другой и мадам постоянно разжигала мою страсть к чтению. Мой учитель, мистер Торнхау, живший в мансарде у мадам (о нем я расскажу подробнее впоследствии), тоже развивал во мне вкус к литературе. Я немного занималась латынью и греческим, но быстро забыла оба языка, в свое время с мучительным трудом худо-бедно освоенных, а потому не имела возможности серьезно изучать античных авторов.

Я страстно увлекалась современной художественной литературой, французской и английской: поэзией и прежде всего романами.

— Я очень люблю Стендаля, — ответила я на вопрос леди Тансор с невольной горячностью, какую всегда проявляла в разговоре о любимых книгах. — И Вольтера.

— Вольтера! — Леди Тансор издала изумленный смешок. — Похвально. Что еще?

— Еще я обожаю месье Бальзака и Жорж Санд. Ах да, и мистера Диккенса, мистера Коллинза, мисс Брэддон…

Баронесса подняла ладонь, останавливая меня.

— Похоже, литературный вкус у вас довольно беспорядочный и невоспитанный, дитя мое, — промолвила она. — Но вероятно, это простительно для столь юной особы. К тому же вкус легко исправить. — Затем она спросила: — Ну а поэзия? Вы читаете поэзию?

— О да, миледи. Из французов я люблю Ламартина, де Виньи и Леконта де Лиля. Мои любимые английские поэты — Байрон, Китс, Шелли и мистер Теннисон.

— Знакомы ли вы с сочинениями мистера Феба Даунта?

В голосе баронессы явственно послышались значительные нотки, словно у нее имелись особые причины задать такой вопрос — впрочем, они и вправду имелись. Мистер Даунт был ее женихом, жестоко убитым за месяц до свадьбы своим старым школьным другом, с давних пор питавшим злобу против него. Я ожидала этого вопроса, поскольку мадам поведала мне историю про убиенного жениха леди Тансор и сказала, что она по сей день чтит память о нем, с неослабевающей любовью. Мадам также дала мне несколько поэтических сборников мистера Даунта, которые я прилежно проштудировала, без всякого удовольствия.

— Да, миледи, — отвечала я, глядя прямо в немигающие глаза баронессы.

— Какого вы мнения о нем?

Ответ у меня был заготовлен заранее.

— Я считаю мистера Даунта поэтом незаурядного и своеобразного дарования, достойным наследником великих эпических поэтов прошлого.

Я произнесла эти слова со всей пылкой убежденностью, какую только сумела изобразить, и умолкла, тревожно гадая, заметила ли леди Тансор фальшь в моем голосе или выражении лица. Но она ничего не сказала, лишь вздохнула и вялым жестом отложила рекомендательное письмо в сторону.

— Пожалуй, у меня нет желания продолжать собеседование, — после непродолжительного раздумья проговорила баронесса. — Лицо у вас не только необычное, а еще и честное, и мне кажется, вы все схватываете налету. Моя последняя горничная была безнадежно глупа и вдобавок ко всему оказалась… впрочем, кем она оказалась, сейчас не важно. Вы же, я вижу, далеко не глупы — на самом деле вы необычайно образованны для особы, пришедшей наниматься на место горничной. Несомненно, у вас есть свои причины для такого выбора, но в данный момент они меня не интересуют. Посему я решила: я беру вас. Вы удивлены?

Я ответила, что мне не пристало недоумевать по поводу ее решений, приняты они в мою пользу или нет; при этих моих словах она снова бросила на меня пронзительный взгляд, а я опять скромно потупила глаза, хотя внутренне возликовала, что у меня все получилось, как и предсказывала мадам. Она с полной уверенностью заявляла, что с приездом в Эвенвуд передо мной откроются широкие перспективы и что мне не следует сомневаться в своейспособности очаровать леди Тансор при личной встрече — в качестве первого и необходимого шага к успеху. Так оно и вышло.

Наступило молчание, я стояла с почтительно склоненной головой и ждала, когда моя новая госпожа заговорит.

— Прекрасно, — наконец изрекла она. — Вопрос решен. Вам полагается жалованье в размере, оговоренном в письме моего секретаря, и все удобства проживания — а там посмотрим. Натурально, я требую от слуг неукоснительного соблюдения определенных правил поведения и без малейшего колебания караю за ослушание и проступки, но вы увидите, что в целом я госпожа вполне снисходительная, со своими методами управления домочадцами. Иные, я знаю, узрели бы непростительную мягкотелость в том, что я предоставляю своим слугам — по крайней мере, доказавшим свою преданность мне — слишком широкую свободу действий, но меня это не волнует. Такое уж у меня правило. Если толково распоряжаться делами, довольны будут все, и господа и слуги… Так, ладно. Как мне вас называть? В письме мисс Гейнсборо ваше имя не приводится.

— Эсперанца, миледи.

— Эсперанца! Очень мило. Хотя такое имя мне не вполне по вкусу — слишком уж оно… европейское. А другое у вас есть?

— Алиса, миледи.

— Алиса!

Она театрально прижала руку к груди, словно задохнувшись от восторга.

— Лучше и не представить. Алиса! Мне чрезвычайно нравится. Так свежо! Так по-английски! Я буду звать вас Алисой.

Она повернулась и позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший на столике рядом. В дверях с поразительной быстротой появился ливрейный лакей, высокий и худой.

— Баррингтон, это мисс Горст. Моя новая горничная. Вели мистеру Пококу отослать остальных соискательниц прочь, а потом подожди за дверью — проводишь мисс Горст в ее комнату.

Лакей бросил на меня странный взгляд — пытливый и понимающий одновременно — и с поклоном удалился.

— Сегодня вечером вы мне не понадобитесь, Алиса, — сказала леди Тансор, когда Баррингтон вышел. — Одеться мне поможет одна из служанок. Баррингтон проводит вас в вашу спальню. Явитесь ко мне в восемь утра. Минута в минуту.

С этими словами она взяла раскрытую книгу, лежавшую на столике подле секретера, и начала читать. Я мельком увидела на корешке вытисненное золотом заглавие и имя автора:

ROSA MUNDI

Ф. РЕЙНСФОРД ДАУНТ

Когда я уже двинулась к двери, баронесса вскинула глаза и снова заговорила.

— Надеюсь, Алиса, мы с вами поладим и станем друзьями — насколько возможно в наших обстоятельствах, разумеется.

— Да, миледи, — ответила я, пораженная ее искренностью. — Я в этом уверена.

— Значит, мы с вами одного мнения на сей счет. Доброй ночи, Алиса.

— Доброй ночи, миледи.

За дверью, в Картинной галерее, теперь освещенной свечами, меня ждал Баррингтон, чтобы отвести наверх, в мою комнату, — каковую услугу он выполнил в полном молчании.

Из своей прошлой жизни во Франции я привезла в Эвенвуд мало вещей: саквояжик с одеждой, полдюжины книг (включая надежную «Миссис Битон»[1]), несколько милых сердцу детских безделушек и, конечно же, Секретный дневник.

«В нашем деле нельзя полагаться на память, — предупредила меня мадам перед моим отъездом. — Память часто играет с нами шутки. Точно, ясно и безотлагательно записанные слова, дорогая моя, являются нашим лучшим союзником, нашей лучшей защитой и нашим лучшим оружием. Следи за ними хорошенько».

Когда я приехала в Эвенвуд, все страницы моего дневника были пустые, но они начали быстро заполняться, ибо этот дом, как я вскоре обнаружила, хранил множество тайн.

Вечером 4 сентября 1876 года, в понедельник, я впервые легла спать в своей тесной, но уютной комнатке под крышей огромной усадьбы Эвенвуд, однако предварительно записала в своем дневнике стенографическим способом (скоростному письму меня обучил мистер Торнхау) весь наш разговор с леди Тансор.

Несколько минут я лежала в темноте, прислушиваясь к тихому стуку дождя по стеклам двух мансардных окон. Где-то хлопнула дверь, и по коридору разнеслись гулкие голоса. Потом наступила тишина.

Я стояла на пороге великого приключения, одна в окружении совершенно незнакомых людей, пока еще не ведая, зачем меня прислали в Эвенвуд. Я знала только одно: мадам очень часто и очень настойчиво повторяла мне, что я должна находиться здесь. И когда в ту первую ночь я устроилась спать, одолеваемая сомнениями в своей способности оправдать ожидания мадам, я ощутила также сладкую дрожь предвкушения при мысли, что в конечном счете мне станет ясно все пока еще остающееся за пределами моего понимания.

Итак, завтра. Все начнется завтра. В восемь утра.

Минута в минуту.

(обратно) (обратно)

1 В ПОКОЯХ МИЛЕДИ

I Великое предприятие

Меня разбудил звон отдаленных часов, отбивавших шесть утра. Если сей услужливый инструмент исправно отбивал время в течение всей ночи (как оно наверняка и было), то он только сейчас нарушил крепкий сон, в который я быстро погрузилась накануне вечером.

Спеша приветствовать первый день своей новой жизни, я выпрыгнула из теплой постели, прошлепала босиком по голому дощатому полу к одному из мансардных окошек и отдернула штору.

Внизу я увидела террасу с балюстрадой, тянувшуюся вдоль всего крыла, где находились покои леди Тансор и моя спальня, расположенная двумя этажами выше. Крыльцо террасы спускалось в регулярный сад с песчаными дорожками и ухоженными клумбами. За садом простирался лесистый парк, подернутый тонким утренним туманом, сгущавшимся вдали, по берегам большого озера и вдоль извилистого русла Эвенбрука, притока реки Нин, впадающего в нее тремя-четырьмя милями восточнее.

Бледное серо-голубое небо уже светлело. Утро обещало быть солнечным, в чем я усмотрела доброе предзнаменование, что после моего успешного устройства на место горничной леди Тансор все у меня здесь сложится наилучшим образом.

5 сентября 1876 года, вторник. Первое мое утро в Эвенвуде — и такое прекрасное! Я приехала в Англию совсем недавно, полная опасений, но в твердой решимости не разочаровать ожиданий мадам (а если уж я приняла какое намерение, я от своего не отступлюсь). Хотя мне страшно хотелось знать, зачем моя опекунша прислала меня сюда под чужой личиной, я скрепя сердце согласилась терпеть, покуда она наконец не сочтет возможным посвятить меня в суть дела.

Двумя месяцами ранее мадам с бледным напряженным лицом зашла в мою комнату, когда я уже собиралась ложиться спать.

— Мне надо кое-что сказать тебе, милое дитя, — промолвила она, беря меня за руку.

— В чем дело? — спросила я, охваченная внезапным беспокойством. — Что-нибудь случилось? Вы больны?

— Нет, я не больна, но кое-что действительно случилось — нечто такое, что навсегда изменит твою жизнь. Мои слова станут ударом для тебя, но я должна сказать тебе это, причем прямо сейчас.

— Так говорите же скорее, дорогая опекунша! — воскликнула я. — Вы ужасно пугаете меня.

— Ах, моя отважная, славная девочка. — Она нежно поцеловала меня. — Хорошо. Ты уезжаешь в Англию — не в ближайшие дни, но скоро, когда я улажу кое-какие дела. Уезжаешь, чтобы начать там новую жизнь.

Поразительное заявление мадам застало меня совершенно врасплох. Покинуть Maison de l'Orme, родной дом, где я жила с самого рождения, и отправиться в совершенно незнакомую Англию — столь неожиданно, без всякого предупреждения и без объяснения причин? Это казалось нелепым, попросту невозможным.

— Но зачем? — недоуменно спросила я с заходящимся от испуга сердцем. — И надолго ли?

— Что касается последнего вопроса, — отвечала мадам со странной улыбкой, — если ты успешно справишься с порученным тебе делом, может статься, ты вообще никогда не вернешься сюда — честно говоря, я от всей души надеюсь, что так оно и будет.

Далее она сообщила мне, остолбеневшей от удивления, что в течение последних нескольких недель в лондонских газетах ежедневно размещались объявления о поиске места горничной для молодой особы с моими данными.

— Горничной! — вскричала я, не веря своим ушам. — Служанки!

Или моя опекунша сошла с ума?

— Выслушай меня, милое дитя. — Мадам снова поцеловала меня.

Оказалось, объявления давались с целью выдвинуть меня на определенную вакансию, о существовании которой мадам доподлинно знала, и вот теперь наконец на одно из них пришел долгожданный отклик. Как следствие, мне предстояло отправиться в большую английскую усадьбу под названием Эвенвуд, чтобы пройти собеседование у ее владелицы, вдовой леди Тансор.

— Ты должна очаровать миледи, — с нажимом сказала мадам. — Это не составит тебе труда, ибо ты само очарование, вся в покойного отца. Она тотчас поймет, что ты не обычная служанка, а девица с благородным воспитанием, и это станет большим твоим преимуществом. Но у тебя будет еще одно преимущество. Леди Тансор увидит в тебе кое-что, перед чем не сумеет устоять — даже при всем своем старании. Больше я ничего не могу сказать сейчас, но всем моим словам ты должна верить и черпать в них силы.

— Но зачем все это надо? — спросила я, ошарашенная речами своей опекунши. — Вы так еще и не объяснили мне.

И снова странная улыбка — видимо, призванная успокоить меня, но в действительности приведшая в еще сильнейшее смятение.

— Не сердись на меня, голубушка, — промолвила мадам. — Я ведь вижу, что ты сердишься, и прекрасно понимаю твои чувства. Ты должна стать горничной леди Тансор для некой цели, великой цели, о которой тебе пока еще не следует знать. Тебе будет гораздо труднее справиться со своей ролью и изображать невинность и простодушие, коли ты узнаешь слишком много и слишком рано. Если ты получишь место, в чем я не сомневаюсь, тебе придется ежедневно убеждать твою госпожу, что ты действительно являешься той, кем представляешься. У нее не должно возникнуть ни малейших подозрений. А посему, пока ты не заслужишь полного доверия миледи, чем меньше ты будешь знать, тем лучше — ибо тем естественнее и непринужденнее ты будешь держаться. Когда же ты снищешь полное ее расположение, тебе настанет время все узнать — и ты узнаешь, честное благородное слово. Так что доверься мне, милое дитя, как всегда доверялась, и не сомневайся: во всех своих действиях я руководствуюсь единственно твоими интересами, которые свято блюла с самого дня твоего рождения и буду блюсти до скончания своей жизни.

Что я могла ответить на такой призыв? Ведь мадам говорила чистую правду. Она изо дня в день доказывала мне свою любовь и заботу о моем благополучии. Разумеется, мне и сейчас надлежит всецело довериться ей, пускай слепо. Поступить иначе — значит забыть все, что она сделала для меня, все, что она для меня значит. У меня нет матери, нет отца, нет брата или сестры. У меня нет никого, кроме мадам, чей ласковый голос в детстве пел мне колыбельные и нежно успокаивал меня, когда я среди ночи просыпалась от кошмаров, постоянно меня одолевавших. Нет, мадам не обманет меня и не причинит мне вреда умышленно. Если она настойчиво утверждает, что предстоящее мне дело связано с ближайшими моими интересами, есть ли у меня основания для сомнений?

В глубине души я знала, что чувство долга перед мадам не позволит мне отказаться от переезда в Англию, в решительной необходимости которого она меня убеждала. В конечном счете я согласилась, но с величайшей неохотой — я понимала, что опекунша просто не оставила мне другого выбора, воспользовавшись моей любовью к ней, чтобы преодолеть все мои естественные и здравые возражения.

— Милое дитя, — промолвила мадам с облегченной улыбкой на эльфийском личике, когда я немного успокоилась. — Мы прекрасно понимаем, что просим тебя о многом, а ты еще так юна. Но мы знаем также, что тебе вполне по силам…

— «Мы»? — перебила я.

Она впервые замешкалась с ответом и слегка смутилась, словно случайно сболтнув что-то лишнее.

— Ну, мы с мистером Торнхау, разумеется, — после секундной заминки пояснила она. — Кто же еще?

Я спросила, при чем здесь мой учитель.

— Голубушка, — мадам улыбнулась и ласково погладила меня по плечу, — ты же знаешь, как я привыкла полагаться на советы мистера Торнхау за неимением мужа, способного помочь здравой подсказкой. А сейчас я нуждаюсь в его советах больше, чем когда-либо.

Я понимала, почему мадам привлекла моего учителя к тому, что она продолжала называть Великим Предприятием, — он был человеком во всех отношениях незаурядным, и я тоже всецело ему доверяла. Но почему она не упомянула о нем с самого начала?

— Я посвятила мистера Торнхау в обстоятельства дела, — призналась мадам. — Чтобы помочь мне, он должен все знать. Я не стала бы скрывать это от тебя, когда бы он сам не настоял на этом. Мистер Торнхау, к его чести, ясно сознает щекотливость ситуации. Он посчитал, что тебе будет обидно, если я скажу, что твой учитель знает нечто такое, о чем тебе пока еще знать не следует. И он прав, конечно же. Ты простишь меня?

Несколько минут мы молча сидели в обнимку, тихонько покачиваясь взад-вперед, а потом мадам сказала, что мы продолжим разговор утром.

С того дня она начала подготавливать меня к предстоящему делу. Ее собственная горничная ежедневно обучала меня разнообразным профессиональным навыкам, а по вечерам я усердно штудировала выданную мне книгу миссис Изабеллы Битон — превосходный справочник по ведению домашнего хозяйства, где описывались, в частности, многочисленные обременительные обязанности горничной.

Снедаемая любопытством, я неоднократно подступала к мадам с вопросом, с какой же все-таки целью затевается Великое Предприятие и почему мне необходимо покинуть Францию.

— Это твоя судьба, милое дитя, — отвечала она с самым серьезным и категоричным видом, моментально отбивавшим у меня охоту к дальнейшим расспросам. — И твой долг.

Иного ответа я ни разу не получила и в конце концов, не находя возможным спорить с судьбой, смирилась с неизбежным.

Примерно через неделю, туманным августовским утром, мадам зашла в гостиную, где я сидела с книгой. Я сразу поняла, что она хочет сообщить мне нечто чрезвычайно важное.

— Ты готова приступить к Великому Предприятию, дитя мое? — спросила она, вся раскрасневшаяся от волнения.

Она протянула мне обе руки, и несколько мгновений мы стояли лицом к лицу, тесно переплетя пальцы.

— Готова, — ответила я, хотя внутренне похолодела от вновь нахлынувших опасений и в глубине души по-прежнему таила обиду на опекуншу, принудившую меня к безмолвной покорности своей воле.

— Не бойся, ты не останешься одна. — Мадам ласково погладила меня по волосам. — Если я понадоблюсь тебе — я всегда здесь, и мистер Торнхау тоже. А в Англии рядом с тобой постоянно будет находиться друг.

— Друг?

— Да, добрый и надежный друг. Он станет оберегать тебя от неприятностей и присматривать за тобой вместо меня. Но кто он такой, ты не узнаешь, если только — не приведи Господь! — обстоятельства не вынудят его открыться тебе.

Итак, мне совсем уже скоро предстояло покинуть дом на авеню д’Уриш. В последние несколько дней мадам снова и снова настойчиво повторяла, что мне совершенно необходимо заслужить полное доверие леди Тансор, если я получу место, и предупреждала, что сделать это легко и быстро не удастся. Потом она сообщила, что у леди Тансор в жизни была лишь одна близкая подруга, но дружба эта, насколько ей известно, прекратилась много лет назад.

— Ты должна стать для нее не просто служанкой, — продолжала мадам. — Ты должна заменить ей давно потерянную подругу. От этого зависит успех нашего Великого Предприятия.

Я в последний раз решилась спросить, с какой целью оно затевается, хотя уже заранее знала ответ. Пока что (ох и раздражало же меня это неизменное «пока что»!) я должна слепо довериться ей — однако опекунша пообещала прислать мне три Разъяснительных Письма, в последнем из которых она наконец откроет мне цель Великого Предприятия и укажет, каким образом ее достичь.

С того момента я начала чувствовать, что моя жизнь не принадлежит мне и никогда по-настоящему не принадлежала. Прежде же я, напротив, всегда считала, что у меня были в высшей степени благополучные детство и отрочество, каким можно только позавидовать: я жила в безопасном, надежно защищенном от всяких невзгод мире, часто предоставленная сама себе, но нисколько не угнетенная одиночеством, постоянно погруженная в свои яркие фантазии и находящая в них подлинное наслаждение — за исключением тех случаев, когда приходили кошмары и я кричала от ужаса среди ночи. Но даже самые дикие кошмары казались не такими уж и страшными наутро, когда по пробуждении я видела милое лицо мадам, которая, если ночь выдавалась особо беспокойной, неизменно спала в кресле подле моей кровати, утешительно положив ладонь мне на руку.

Свою мать я совсем не помнила. Об отце же, мнилось мне, у меня сохранилось смутное воспоминание — слабый отголосок ощущения, бледная тень впечатления, какие по прошествии многих лет остаются от места, где вы побывали в раннем детстве. Странно, но это воспоминание никогда не мучило меня — оно было слишком несущественным и приходило слишком редко. Только в дни рождения я иногда печалилась о своем сиротстве, но потом всякий раз бранила себя за неблагодарность по отношению к мадам и стыдилась своего эгоизма. В читанных мною книгах сироты чаще всего изображались несчастными страдальцами, терпящими жестокое обращение со стороны злых опекунов или мачех. Со мной все было иначе. Мадам всегда выказывала мне доброту и заботу, и дом на авеню д’Уриш, чьи высокие стены отгораживали меня от внешнего мира, был большим и уютным. Я ни в чем не нуждалась, не испытывала ни малейшего недостатка ни в телесных удобствах, ни в духовной пище; меня любили, я знала, что меня любят, и платила взаимной любовью. Так имелись ли у меня поводы для грусти и уныния?

В детстве мадам часто водила меня на маленькое кладбище Сен-Винсен, к могиле моих родителей, лежавших рядом под двумя гранитными плитами в густой тени кладбищенской стены.

Крепко держась за ее руку, я зачарованно разглядывала надгробья с высеченными на них краткими надписями:

Маргарита Алиса Горст

1836–1858

Эдвин Горст

Умер в 1862

Надпись на надгробье моей матери всегда вызывала у меня печаль: такое красивое имя и — как я осознала однажды, когда научилась счету, — такая ранняя смерть.

Отцовское же надгробье неизменно возбуждало во мне странное любопытство: наличие на нем единственной даты смущало мой детский ум, заставляя предполагать, что он вообще не рождался на свет, но все-таки умудрился умереть. У меня в голове не укладывалось, как такое возможно, но наконец мадам объяснила, что просто дата его рождения неизвестна.

Порой, в молчании стоя с ней у могилы, я пыталась вообразить, как выглядели мои родители — высокого они были роста или низкого, темноволосые или белокурые, — и в меру своих ограниченных детских представлений о жизни строила догадки относительно обстоятельств, приведших их к месту последнего упокоения. Но у меня ничего не получалось.

В детстве мадам часто говорила мне, что моя мать была бесподобной красавицей (какими и должны быть все матери в воображении детей-сирот, никогда их не знавших), а мой отец был весьма привлекателен и очень умен (как и положено отцам таких детей) — она водила с ним знакомство еще до его женитьбы и позже, когда он и моя мать одно время жили у нее в Maison de l’Orme.

Больше мадам почти ничего не рассказывала мне о моих покойных родителях; от нее я знала лишь еще несколько голых фактов — что по приезде в Париж они поселились у нее на авеню д’Уриш, где появилась на свет я, а потом оба умерли, мать вскоре после моего рождения, отец четырьмя годами позже, — но в детстве мне этого было вполне достаточно. Став постарше, однако, я возымела страстное желание узнать о родителях побольше, но мадам, в обычной своей ласковой, но непреклонной манере, всегда уходила от расспросов. «Как-нибудь потом, дитя мое, как-нибудь потом», — говорила она и поцелуем пресекала дальнейшие мои приставания.

Таким образом я выросла под нежной опекой мадам, не зная о себе почти ничего, помимо того, что я зовусь Эсперанца Алиса Горст, родилась 1 сентября 1857 года и являюсь единственной дочерью Эдвина и Маргариты Горст, похороненных на кладбище Сен-Винсен.

(обратно)

II Наследник

Стук в дверь вывел меня из задумчивости. Я бросилась обратно к кровати, проворно накинула халат и открыла дверь. На пороге стоял старший лакей Баррингтон с подносом.

— Завтрак, мисс, — угрюмо доложил он.

Поставив поднос на стол, он слегка кашлянул, словно желая что-то добавить.

— Да, Баррингтон?

— Миссис Баттерсби спрашивает, мисс, будете ли вы впредь принимать пищу в комнате старшего дворецкого?

— Так положено горничной?

— Да, мисс.

— А миссис Баттерсби — домоправительница миледи?

— Да, мисс.

— Хорошо. Будьте добры, засвидетельствуйте миссис Баттерсби мое почтение и скажите, что я с удовольствием буду питаться в комнате старшего дворецкого.

Он слегка поклонился и вышел прочь.

ДЖОНА БАРРИНГТОН

Лакей. Высокий, худой и жилистый, с военной выправкой и скорбным выражением лица. Впалые щеки, жесткие седые волосы, большие уши с торчащими из них пучками белой шерсти, похожими на гусениц. Лет пятьдесят? Вечно поджатые губы создают впечатление, будто он пребывает в состоянии недоуменного недовольства миром, где невесть каким образом оказался, но мне кажется, сердце у него доброе. Имеет вид человека, предпочитающего держаться в тени, но наблюдательного и проницательного.

Так я описала Баррингтона в Секретном дневнике, когда предмет данного описания удалился, а я выпила свой чай и съела кусок хлеба с маслом. Затем я умылась, надела строгое черное платье, фартук и чепец, коими меня снабдила мадам, и отправилась в первое самостоятельное путешествие по огромной усадьбе Эвенвуд.

Сначала по узкой деревянной лестнице я спустилась в побеленный коридор, потом лестница пошире и попрезентабельнее привела меня в увешанную портретами галерею, освещенную рядом арочных окон, где и находилась дверь в личные покои миледи.

Было без малого семь, и до назначенного леди Тансор часа у меня еще оставалось довольно времени, чтобы немного осмотреться вокруг. Посему, ознакомившись с картинами в галерее, я спустилась в огромный гулкий вестибюль со световым куполом, сквозь который сейчас лились утренние солнечные лучи.

Под куполом, в полукруглой нише с шестью свечами в высоких подсвечниках, висел семейный портрет, изображающий надменного низкорослого джентльмена и его супругу с младенцем на руках — поразительной красоты и изящества женщину с густыми черными волосами, убранными под черный кружевной чепец, и с узкой бархоткой на длинной белой шее.

Не знаю почему, но запечатленный на холсте образ незнакомой дамы моментально возымел странную власть надо мной. Сердце у меня забилось чуть чаще, едва я взглянула на нее. Впоследствии я часто приходила к портрету и подолгу стояла, вперив в него напряженный взор, словно такой акт восхищенного сосредоточения мог вернуть красавицу к жизни. Мне безумно хотелось — сколь бы нелепым ни казалось такое желание — познакомиться, поговорить с ней, услышать ее голос и увидеть, как она снова ходит по земле среди живых.

Вскоре я узнала, что на картине изображена Лаура Дюпор, первая жена покойного лорда Тансора, предшественника миледи, а прелестный малыш у нее на руках — единственный сын его светлости, Генри Херевард Дюпор, с которым он связывал все свои надежды на продолжение рода. Маленький мальчик, однако, погиб в семилетнем возрасте, в результате падения с пони. Сердце лорда Тансора было разбито, да и сердце его несчастной жены тоже: позже Сьюки Праут рассказала мне, что она в конце концов сошла с ума. Одним зимним утром, в лютый мороз, бедняжку нашли в парке, где она бродила босиком в одной ночной сорочке, вся в синяках и кровавых ссадинах. Ее отнесли в дом, но через несколько дней она умерла и была погребена в фамильном мавзолее на окраине парка.

Я отвернулась от портрета и огляделась вокруг.

Слева от меня находилась высокая двустворчатая дверь, увенчанная каменным щитом с изображением (как я узнала впоследствии) герба Тансоров. Одна створка была приоткрыта, и я осторожно заглянула за нее, а потом вошла в богато убранную залу, где преобладал желтый цвет. Громадная люстра, свисавшая с потолка на толстой золотой цепи, представилась мне диковинным хрустальным галеоном, плывущим по воздуху.

Я прошла в следующую залу, выдержанную на сей раз в красных тонах, а потом в третью и четвертую, тоже роскошно убранные и обставленные. На стенах теснились картины в позолоченных рамах, богатые гобелены, высоченные зеркала; и куда ни глянь, глаз всюду натыкался на скопления ценных предметов всех размеров, форм и видов.

Четвертая комната, впоследствии ставшая мне известной под названием Зеленая гостиная, сообщалась с Парадной залой, которая, как мне сообщили позже, в настоящее время использовалась для семейных собраний лишь раз в год, в Рождество. Все стены и потолок там сплошь покрывали яркие росписи с античными сюжетами, причем художник столь искусно изобразил на них колонны и здания, что в первый момент мне почудилось, будто они не нарисованы, а и вправду сложены из камня.

Я ненадолго присела в позолоченное кресло с высокой спинкой, похожее на трон, чтобы получше насладиться атмосферой безудержной, необузданной роскоши, царящей в Парадной зале.

В детстве дом моей опекунши на авеню д’Уриш казался мне самым большим и богатым на свете, но он не шел ни в какое сравнение с Эвенвудом.

Вот было бы здорово — просыпаться каждое утро с сознанием, что все эти просторные пышные залы с хранящимися в них сокровищами принадлежат тебе! С минуту я развлекалась тем, что пыталась представить, какие чувства испытывала бы я, когда бы являлась полновластной хозяйкой подобной усадьбы. Казалось странным и несправедливым, что представители одного семейства, примечательные лишь своим происхождением от общего предка, на протяжении многих веков заявляют о своих бессрочных правах на проживание в этом фантастическом дворце, своим великолепием, избыточной роскошью и упоительной красотой превосходящем любой султанский дворец, о котором я читала в сказках Шахерезады.

Подготавливая меня к Великому Предприятию, мадам попросила мистера Торнхау познакомить меня с историей старинного рода Дюпоров. Он показал мне статью из Геральдического справочника Берка, откуда я узнала, что первый барон Тансор носил имя Малдвин и был призван королем в парламент в 1264 году. Еще я узнала, что баронство Тансоров относится к разряду так называемых «баронств по предписанию», предусматривающих наследование не только по мужской, но и по женской линии.

Последний лорд Тансор умер в 1863 году, и, поскольку прямых наследников у него не имелось, титул и собственность перешли к моей госпоже, ближайшей родственнице покойного по боковой ветви. Все, что я видела вокруг, теперь находилось в полном ее распоряжении, а однажды перейдет к ее старшему сыну, мистеру Персею Дюпору. В свой срок он женится, и у него родится ребенок, который тоже будет разгуливать по этим самым залам как полноправный хозяин.

Так и будет течь великая река наследственных привилегий, из века в век неся на своих спокойных сверкающих водах Дюпоров, поколение за поколением.

Длинный узкий коридор, начинавшийся за Парадной залой, привел меня к огромной деревянной перегородке, темной от времени и украшенной резными изображениями животных и птиц, выполненными с замечательным мастерством. Высоко над ней находилась арочная галерея.

Двустворчатая дверь в перегородке вела в Красно-золотую гостиную, описанную выше.

Здесь я остановилась: мне страшно хотелось продолжить свои исследования, но я понимала, что для начала, пожалуй, хватит, и боялась опоздать к миледи даже на секунду.

Посему я вернулась в громадный гулкий вестибюль, быстро миновав все залы и никого не встретив по пути.

Я уже поставила ногу на нижнюю ступеньку парадной лестницы, когда за моей спиной со скрипом открылась дверь.

Обернувшись, я увидела высокого молодого джентльмена с черной бородкой и длинными темными волосами. Несколько секунд он пристально смотрел на меня, не произнося ни слова, а потом поприветствовал, но без тени улыбки.

— Мисс Горст, полагаю. Матушка говорила, что наняла вас. Доброго вам утра.

Вот первые слова, которые я услышала от мистера Персея Дюпора, старшего сына и наследника миледи.

Его голос, неожиданно низкий и густой для столь молодого человека, разнесся гулким эхом под высокими сводами мраморного вестибюля. Я почтительно присела и ответила на приветствие.

— Откуда вы идете? — осведомился он. — Вы направляетесь к моей матери?

Голос у него теперь звучал чуть мягче, но красивое лицо по-прежнему хранило бесстрастное выражение.

Я смущенно пролепетала, что поднялась пораньше, дабы немного познакомиться с домом, прежде чем явиться к леди Тансор к восьми часам.

— К восьми, говорите? Она будет ждать вас ровно в восемь, знаете ли. — Мистер Персей извлек хронометр из жилетного кармана. — Она придает большое значение пунктуальности. Последняя горничная совершенно не устраивала ее в данном отношении, но вы, я уверен, полностью устроите. Уже без пяти. Вам лучше поторопиться.

— Да, сэр.

Я снова слегка присела и повернулась прочь, но он окликнул меня.

— Мисс Горст, разыщите меня, когда освободитесь. Я стану вашим проводником в этом огромном лабиринте. — Он немного помолчал, вопросительно наклонив голову набок. — Вы знаете, кто и зачем построил первый лабиринт?

— Да, сэр. Критский царь Минос, чтобы держать там минотавра.

— Превосходно! Совершенно верно! Ну ладно, вам пора бежать. Вы найдете меня в библиотеке, куда можно спуститься по лестнице, что находится прямо у двери матушкиных покоев. Я часто сижу там по утрам, когда выдается время. Я страстный читатель. Вы любите читать, мисс Горст?

— Да, сэр.

— И опять превосходно! А теперь поторопитесь — иначе с первого же дня испортите отношения с матушкой, а это никак не годится.

Мистер Персей едва заметно улыбнулся, но магнетические темные глаза смотрели тепло, и я почувствовала себя немало удивленной и глубоко польщенной, что наследник рода Дюпоров удостоил такого внимания новую горничную своей матери. Я бы с удовольствием продолжила разговор, но времени совсем уже не осталось, а потому, еще раз почтительно присев напоследок, я взбежала по широкой изогнутой лестнице и подошла к двери миледи с первым ударом часов, отбивающих восемь.

Минута в минуту.

(обратно)

III Горничная

Леди Тансор сидела за туалетным столиком, спиной ко мне, облаченная в шелковый китайский халат, расшитый причудливыми кроваво-красными и изумрудно-зелеными узорами.

— Сначала вы расчешете мне волосы, Алиса, потом уложите, — промолвила она, протягивая мне серебряный гребень.

Я медленно водила гребнем по густым черным волосам, осторожно распутывая ночные узелки, покуда миледи не остановила меня, довольная результатом. Затем она объяснила, каким образом следует уложить и заколоть волосы в узел — обладательница роскошной гривы, она не признавала и никогда не носила шиньонов.

Когда я закончила, госпожа подвела меня к громадному дубовому гардеробу и показала свою обширную коллекцию повседневных платьев. Затем она открыла соседний гардероб такого же размера, где хранились дюжины умопомрачительных вечерних нарядов. Третий шкаф с выдвижными ящиками был набит японскими шелковыми шалями из Большой платочной лавки и прочими дорогими аксессуарами.

Потом миледи принялась выдвигать ящики других шкафов и комодов, показывая мне, где что лежит. Многие десятки шляп и шляпок; целые подносы шпилек, заколок, пуговиц и брошей; туфли и пояса на все случаи жизни; пряжки и накладные банты, веера и ридикюли; несессеры с хрустальными флаконами духов и несчетные шкатулки с изысканными драгоценностями — все было представлено моему изумленному взору.

— Ну а теперь помогите мне одеться, Алиса, — наконец велела она, указывая на гардероб с повседневными платьями. — Темно-лиловое бархатное, пожалуй.

Вскоре миледи подступила к псише,[2] внимательно изучила свое отражение и выразила удовлетворение увиденным.

— Превосходно, Алиса. У вас ловкие пальцы, и моя прическа выглядит замечательно, просто замечательно. И вы правы: эта брошь действительно подходит к платью гораздо лучше той, другой. У вас хороший вкус. Да, превосходно… — Рассеянно трогая брошь, она уставилась в зеркало с задумчивым, отсутствующим видом, словно напрочь забыв обо мне. Потом вдруг встрепенулась и воскликнула страдальческим голосом: — Ах! Я забыла про медальон! Как же я могла!

Она стремительно повернулась ко мне, бледная от внезапного волнения, и порывисто указала на маленькую деревянную шкатулку на туалетном столике, явно веля мне открыть крышку.

Там лежал редкостной красоты каплевидный серебряный медальон на тонкой черной бархотке — очень похожей на ту, что украшала шею первой жены покойного лорда Тансора на портрете, совершенно заворожившем меня.

— Живо, подайте мне шкатулку! — резким тоном приказала госпожа. — Но к медальону не прикасайтесь!

Выхватив у меня шкатулку, она извлекла медальон и подошла к окну, где несколько мгновений стояла неподвижно, тяжело дыша. Потом она обвила бархотку вокруг шеи и принялась возиться с застежкой.

— Не желаете ли, чтобы я помогла вам, миледи? — спросила я.

— Нет! Ни в коем случае! Медальон я всегда надеваю сама. Здесь мне помощи не требуется — вы меня поняли?

Круто обернувшись, она метнула на меня яростно горящий взгляд, но в следующий миг отвернулась прочь и продолжила возню с замочком бархотки. Справившись с ним наконец, миледи отворила окно, впуская в душную комнату поток свежего воздуха.

С минуту она стояла у окна, устремив взор вдаль, на темную полосу западного леса, отчетливо видного теперь, когда пелена утреннего тумана рассеялась. Легкий ветерок играл выпущенными из прически локонами.

Восстановив душевное равновесие, миледи уселась на приоконный диванчик — бледные блики солнечного света легли на лицо и волосы — и взяла маленькую книжку в кожаном переплете.

— Можете идти, Алиса, — спокойно произнесла она. — До ужина вы мне не понадобитесь. Но завтра я поручу вам кое-какую работу, и вы поможете мне принять ванну. Пожалуйста, будьте здесь ровно в восемь.

Когда я двинулась к двери, она нацепила очки на нос, раскрыла книгу и начала читать.

(обратно) (обратно)

2 НОВЫЙ ДРУГ

I Знакомство со Сьюки Праут

С самого детства, в силу некой особенности своего характера, я постоянно стремилась развивать свои способности и расширять познания. Особую страсть я всегда питала к словам. Поощряемая мистером Торнхау, я с раннего возраста приобрела привычку выписывать из книжек незнакомые слова и по много раз повторять вслух перед сном, покуда они не станут привычными и понятными.

Иногда я записывала и выучивала диковинные слова, услышанные в разговорах взрослых, но чаще просто открывала орфоэпический словарь мистера Уокера, выданный мне учителем, и выискивала в нем что-нибудь экстраординарное (одно из любимых моих слов).

Мистер Торнхау однажды сказал мне: если мы нечувствительны к высшим красотам языка, мы всего лишь жалкие безмолвные черви, обреченные на убогое существование и бесследное исчезновение; но при свободном владении всеми языковыми богатствами мы вполне можем соперничать с ангелами. (Я немедленно записала это изречение и по сей день использую листочек с ним в качестве книжной закладки.)

Еще я сызмалу обожала собирать разные факты — другая моя склонность, которую всемерно поощрял мистер Торнхау. Такая страсть сродни проклятию, признаюсь, но проклятию приятному — по крайней мере, я так считаю.

Стоило мне увидеть что-нибудь интересное, я тотчас загоралась желанием узнать один главный бесспорный факт, объясняющий природу данного предмета или явления. Затем я находила два или три вспомогательных факта (я называла их «маленькими пажами при короле Факте»), добавляющих веса первому. Потом я чувствовала, что приобрела некое полезное знание, и от души радовалась.

Мистер Торнхау постоянно учил меня объединять разрозненные факты и восходить от частного к широкому пониманию целого. Я пыталась, но без малейшего успеха. Частное неизменно завладевало моим вниманием, и я всегда устремлялась по пути поиска все новых и новых восхитительных частностей. Мне так нравилось срывать цветы знания один за другим и хранить все по отдельности, что всякие мысли о восхождении к синоптическому, или синтетическому (еще два замечательных слова) единству напрочь вылетали у меня из головы.

Несмотря на этот недостаток, исправить который не удалось даже мистеру Торнхау, я все детство с превеликим удовольствием собирала самые разные фактические знания, каковую привычку сохранила по сей день. В детстве это было для меня своего рода игрой, и мне совершенно не казалось странным, что маленькая девочка может получать от нее не меньше удовольствия, чем от возни с куклами или прыганья со скакалкой в саду.

Из вышесказанного может сложиться впечатление, что я провела в Maison de l'Orme одинокое детство, общаясь только с книгами. Но нет, у меня были друзья, хотя их всегда тщательно отбирала мадам.

Ближайшую дружбу я водила с девочкой примерно моего возраста по имени Амели Веррон, чей отец, государственный чиновник, жил рядом с нами на авеню д’Уриш. Мсье Веррон был вдовцом, и, мне кажется, мадам почитала своим долгом проявлять добрососедское участие к его единственному ребенку. По будням моя няня каждое утро водила нас с Амели на прогулку в Булонский лес, а по воскресеньям они с отцом приходили к нам на чай.

Амели — тихая, робкая девочка хрупкого телосложения — охотно позволяла мне верховодить во всех наших играх, и когда она умерла в четырнадцатилетием возрасте, в моей жизни образовалась пустота, которую никто не смог заполнить. Больше всего мы любили играть в школу: устраивали маленькую классную комнату в гостиной или, в погожие дни, под каштановым деревом в саду, и Амели сидела на скамеечке в окружении одноклассников — безмолвной компании тряпичных кукол и чучел — и с самым серьезным, сосредоточенным выражением личика старательно выводила буквы на грифельной доске, как подобает послушной маленькой ученице; а я важно расхаживала перед ней — закутанная в черную скатерть, изображавшую профессорскую мантию, — и громко диктовала имена меровингских королей (подражая мистеру Торнхау, несомненно) или еще какие-нибудь факты, недавно почерпнутые от учителя или из книг. Сейчас мне стыдно подумать, до чего же я, наверное, была несносна; но милая Амели никогда не жаловалась.

Воодушевленная игрой в школу, я вскоре поняла, что питаю страсть — и имею бесспорный талант — к публичной декламации, и начала воображать (к веселому изумлению мистера Торнхау), что стану актрисой, когда вырасту. Потворствуя моим артистическим наклонностям, мадам распорядилась соорудить в одной из верхних комнат маленькую сцену с картонной просцениумной аркой, раскрашенной в яркие цвета, и красным плюшевым занавесом. Я часто выступала там перед благодарной публикой в составе мадам, мистера Торнхау и Амели — читала наизусть длинные отрывки из «Потерянного рая» (любимой поэмы мистера Торнхау) либо представляла целые сцены из Мольера или Шекспира, играя сразу всех персонажей и наделяя каждого особыми повадками и манерой речи. Тогда я и помыслить не могла, какую добрую службу сослужат мне эти детские спектакли в конечном счете — как пригодится мое умение рядиться в маски разных персонажей впоследствии, когда мне придется выступать в роли горничной леди Тансор.

Не хочу, чтобы у вас складывалось впечатление, будто я была не по годам развитым ребенком, ибо это не так. Однако мадам и особенно мистер Торнхау предоставили мне все возможности, а равно все средства для полного развития способностей, дарованных мне Богом, и я ими воспользовалась.

Я часто не слушалась и вела себя плохо — порой настолько плохо, что даже у мадам иссякало терпение. Тогда меня запирали в мансардной комнатушке, вся обстановка которой состояла из кровати, стула да трехногого столика с кувшином воды на нем, и там я отбывала назначенный срок наказания — без книжек, письменных принадлежностей и любых других развлечений.

Я всегда сожалела о своих провинностях, нередко даже ненавидела себя за них. Я очень тяжело переживала, когда мадам или мистер Торнхау сердились на меня из-за моего скверного поведения, а потому, будучи изобличенной в каком-нибудь проступке, я всякий раз проявляла недюжинную изобретательность (если не сказать хитрость) в своих оправданиях — не для того, чтобы избежать заслуженного наказания, а для того, чтобы мадам и мистер Торнхау не думали обо мне плохо. Потом я клялась себе никогда впредь не поступать дурно, но, разумеется, сдержать клятву у меня не получалось, невзирая на мои благие намерения. Однако по мере взросления, повинуясь сильному чувству долга и настойчивому голосу совести, я начала понемногу исправляться, хотя даже в последующие годы мы с мадам изредка ссорились из-за моего непослушания. Пускай теперь она не могла отослать меня в «исправительную комнату», но чувство вины, мучившее меня после каждого моего проступка, стало действенной заменой наказанию, применявшемуся ко мнепрежде.

И вот сейчас я вновь услышала властный голос долга. Мадам поручила мне дело огромной важности — Великое Предприятие. В чем бы оно ни заключалось, о чем бы она ни попросила меня, я была исполнена решимости оправдать ее ожидания.

С мыслями об Амели я вернулась из покоев миледи в свою комнату, достала блокнот, который вскоре станет хранилищем великого множества разнообразных фактов, касающихся огромной усадьбы Эвенвуд, и сделала в нем вторую запись (первая состояла из имени художника, чьей кисти принадлежал портрет корсара в вестибюле, и даты написания картины).

Гостиная леди Т. Небольшой овальный портрет. Маленький мальчик в голубых шелковых бриджах. Красивые длинные волосы. Подпись «сэр Годфри Кнеллер».

Прим. Кнеллер — немец.

Я немного посидела, соображая, чем бы мне занять остаток дня, раз миледи отпустила меня до ужина. Мне следовало познакомиться с домоправительницей миссис Баттерсби, и я обещала мадам при первой же возможности написать по приезде. А еще мне хотелось продолжить исследование усадьбы. При последней мысли я вспомнила, что мистер Персей Дюпор вызвался выступить в роли моего проводника. Для меня стало полной неожиданностью, что он вообще заметил меня, не говоря уже о том, что завязал со мной беседу. Неужто он не шутил? Скорее всего, он просто посмеялся над новой горничной — хотел проверить, достанет ли у нее глупости принять предложение. Однако лицо молодого человека во время нашего разговора хранило серьезное, непроницаемое выражение, и голос звучал искренно. Ладно, была не была, пойду к нему в библиотеку и выставлю себя дурочкой, коли придется.

Затворив за собой дверь своей комнаты, я услышала, как кто-то с пыхтеньем поднимается по лестнице. Через несколько секунд на лестничной площадке внизу появилась миниатюрная веснушчатая девушка лет двадцати двух — двадцати трех на вид, со шваброй и плещущим ведром воды. Она была в длинном полосатом фартуке и натянутом низко на лоб колпаке наподобие пекарского, из-под которого выбивались несколько тугих светло-каштановых кудряшек.

Увидев меня, она остановилась, поставила ведро на пол и, расплывшись в улыбке, сделала реверанс.

— Доброго вам утра, мисс.

Я спустилась к ней, и она чуть посторонилась.

— Ты кто? — спросила я, невольно улыбаясь при виде столь очаровательного маленького создания.

— Сьюки Праут, мисс. Старшая служанка.

— Очень рада познакомиться с тобой, Сьюки Праут, старшая служанка. Я мисс Горст, новая горничная леди Тансор. Но ты можешь звать меня Алисой.

— О нет, мисс! — испуганно воскликнула Сьюки. — Так не положено, миссис Баттерсби ни в жизнь не позволит. Она сочтет такое обращение к вам слишком фамильярным и задаст мне головомойку, коли услышит. Я буду называть вас «мисс», мисс, если вы не против.

Мне очень хотелось рассмеяться, но забавное личико Сьюки хранило столь серьезное выражение, что я все-таки сдержалась. Не желая вызывать гнев миссис Баттерсби (о ней у меня уже сложилось нелестное мнение), я предложила Сьюки в отсутствие домоправительницы называть меня «мисс Алиса».

— Ты боишься миссис Баттерсби, Сьюки? — спросила я, заметив, что тревога не покидает девушку.

— Боюсь ли? Нет, не совсем так, мисс. Но она такая строгая, что ей лучше ни в чем не перечить. И она может сильно обидеть словом, коли рассердится, даром что никогда не кричит на вас в отличие от старой миссис Хоррокс. Только оно почему-то даже хуже, что миссис Баттерсби никогда не повышает голоса, если вы меня понимаете, мисс. Возможно, другие так не считают, хотя все до единого, даже мистер Покок, беспрекословно подчиняются ей — в смысле на половине слуг. Мистер Покок говорит, все дело в характере — правда, я толком не понимаю, что он имеет в виду.

— И все же я хочу, чтобы наедине ты называла меня «мисс Алиса», нравится это великой Баттерсби или нет, — настойчиво сказала я. — Ты выполнишь мою просьбу?

Сьюки согласилась, пусть и неохотно.

— Значит, договорились, — улыбнулась я. — Я очень рада познакомиться с тобой, Сьюки Праут, старшая служанка. Надеюсь, мы станем добрыми друзьями.

— Друзьями? Горничная ее светлости хочет водить дружбу с потешной Сьюки Праут!

Она восторженно взвизгнула и зажала рот ладошкой.

— Тебя так называют, Сьюки? — спросила я.

— О, я не обращаю внимания, — ответила она со спокойным вызовом. — Ведь я и вправду маленькое потешное существо. Будь я повыше росточком да поумнее, полагаю, меня называли бы иначе — так что проку жаловаться?

— Я не считаю тебя потешной, Сьюки. На самом деле ты кажешься мне самым милым и разумным человеком из всех, кого я здесь видела.

Ее круглые веснушчатые щеки слегка зарделись.

— Ты можешь ответить на один занимающий меня вопрос, Сьюки? — спросила я, когда она уже подхватила ведро. — Почему была уволена мисс Пламптр?

Снова поставив ведро на пол, Сьюки кинула опасливый взгляд вверх-вниз по лестнице и понизила голос до шепота.

— Это был страшный скандал, мисс. Говорили, она украла дорогущую брошь, которую ее светлость оставила на туалетном столике в один из дней, когда уезжала в Лондон. Мисс Пламптр, понятно, все отрицала, но Баррингтон побожился, что видел, как она выходила из господских покоев незадолго до того, как пропажа обнаружилась, а когда стали обыскивать ее комнату, брошь-то и нашли. Удивительное дело, но она и тогда продолжала отпираться, и это ужасно рассердило ее светлость. В общем, мисс Пламптр была выдворена прочь, без всяких рекомендаций. И заметьте, у нее вечно не получалось угодить госпоже. Но в конечном счете оно оказалось к лучшему: ведь теперь на место горничной взяли вас, мисс.

Этажом ниже хлопнула дверь, и Сьюки испуганно вздрогнула.

— Мне надо идти, мисс… то есть мисс Алиса… пока миссис Баттерсби не застала меня тут.

Сделав легкий реверанс, моя новая подруга подхватила ведро и швабру, еще раз пожелала мне доброго утра и поспешила своим путем.

(обратно)

II Столовая для слуг

Я дошла до упомянутой мистером Персеем каменной винтовой лестницы, ведущей из Картинной галереи в библиотеку.

На верхней ступеньке я в нерешительности остановилась.

Мне безумно хотелось своими глазами увидеть знаменитую библиотеку Дюпоров, по словам моего учителя славившуюся во всей Европе. Но пристало ли мне принимать лестное предложение мистера Персея? Что скажет леди Тансор? Пожалуй, я просто тихонько гляну, там ли мистер Персей, а уж потом решу, как мне поступить.

Я проворно сбежала по ступенькам и оказалась в узком коридоре с диковинным потолком, сплошь разрисованным затейливыми ракушечными узорами. Справа от меня находилась застекленная дверь на террасу, что была видна из окон моей комнаты; в другом конце коридора я увидела дверь поменьше, выкрашенную белым, подошла к ней и по возможности тише приоткрыла.

Представшее моему взору зрелище ошеломило меня.

Передо мной простирался огромный бело-золотой зал. Восемь французских арочных окон с видом на террасу и сады поднимались к украшенному изысканной лепниной потолку, и сейчас в них лились потоки утреннего света. В простенках между окнами и вдоль всей противоположной стены стояли высокие книжные шкафы с решетчатыми дверцами, а по обеим сторонам от центрального прохода тянулись ряды стеллажей и выставочных витрин. Я в жизни не видела такого огромного собрания книг и исполнилась благоговейного трепета при мысли о громадных затратах времени, труда и средств, потребовавшихся для того, чтобы собрать такую библиотеку.

За бюро в дальнем конце зала, спиной ко мне, сидел мистер Персей Дюпор, погруженный в чтение.

Что же мне делать? Несмотря на жгучее желание воспользоваться великодушным предложением мистера Персея, я все же приняла решение ретироваться отсюда и самостоятельно обследовать какую-нибудь другую часть дома. Я осторожно затворила дверь, а в следующий миг увидела молодого джентльмена, входящего в коридор с террасы.

Я с уверенностью опознала в нем мистера Рандольфа Дюпора.

Между братьями не было ни малейшего сходства. Мистер Рандольф — на добрую голову ниже брата и заметно шире в плечах, хорошо и крепко сложенный — производил впечатление энергичного человека, пышущего здоровьем. Загар и прямая осанка изобличили бы в нем заядлого любителя конных прогулок, даже не будь он в длинном, поношенном сюртуке для верховой езды и равно поношенных сапогах, заляпанных грязью.

Приветливое лицо под шапкой кудрявых темно-рыжих волос и теплые карие глаза наводили на мысль, что мистер Рандольф обладает спокойным и открытым нравом. При виде меня он лучезарно улыбнулся.

— Так-так! — воскликнул он, закрывая за собой дверь и направляясь ко мне. — Кто бы это мог быть? А, понял! Матушкина новая горничная, верно? Здравствуйте, здравствуйте! Рад с вами познакомиться, мисс Гирст… Гарст… Горст. Ну да, точно! Мисс Горст!

Он залился непринужденным заразительным смехом, и я невольно тоже рассмеялась.

— Но знаете, нам ведь не следует смеяться, — сказал мистер Рандольф, доверительно понизив голос и внезапно посерьезнев. — Я пришел к брату с печальной вестью. Слейк умер.

Увидев мое недоумение, мистер Рандольф пояснил, что хранитель библиотеки, профессор Люсьен Слейк, сегодня утром скончался от апоплексического удара.

— Ну прямо гром среди ясного неба. — Он печально покачал головой. — Совершенно неожиданно. Спроси вы меня, я бы сказал, старый Слейк здоров-здоровехонек. Только вчера с ним виделся — выглядел бодрячком. И вот на тебе. Смерть приходит, когда вздумается.

Высказав эту отрезвляющую мысль, мистер Рандольф пожелал мне доброго утра и проследовал в библиотеку.

Оставив братьев наедине, я решила продолжить свои исследования на вольном воздухе.

Выйдя на террасу, я прошла через арку с калиткой и спустилась по низким ступенькам на залитую солнцем ровную лужайку с расставленными повсюду крокетными воротцами. Вдоль дальней границы лужайки тянулась полуразрушенная зубчатая стена, и открытая дверь в ней — обитая железом, темная от времени — словно поманила меня к себе.

Через считаные секунды я оказалась в сущем раю.

Я стояла в древнем четырехугольном дворике, похожем на внутренние дворики средневековых соборов или одного из колледжей в Оксфорде или Кембридже, какие мистер Торнхау показывал мне на картинках. С трех сторон его ограждали темные крытые аркады, а с четвертой — восточная стена старинной часовни, с большим расписным окном. Посреди дворика бил фонтан, порождая тонко звенящее эхо.

Центральная часть, выложенная лепестковидными плитками, была заставлена урнами и вазонами с густыми развесистыми кустами августовской герани, папоротника и барвинка. Между ними стояли несколько коротких желобчатых колонн — одни с бюстами пустоглазых римских императоров (я сразу узнала Луция Септимия Севера, чье имя завораживало меня в детстве); другие пустые и полуразрушенные, обвитые блестящим зеленым плющом.

Перейдя на противоположную сторону дворика, я села на чугунную скамейку и прижалась затылком к теплой каменной стене часовни.

Плеск воды самым пленительным образом смешивался с нежной воркотней двух белых голубей, только что спорхнувших с высоты на крышу причудливой голубятни в виде уменьшенной копии эвенвудской усадьбы. Наслаждаясь царящей здесь атмосферой, я начала думать о мадам — чем-то она сейчас занимается? — а потом о мистере Торнхау, оставшемся теперь без своей ученицы. В какой восторг пришел бы он от Эвенвуда, особенно от этого райского уголка!

Именно мистер Торнхау впервые прочитал мне легенды о короле Артуре и показал подобного рода прелестные дворики, изображенные ярчайшими красками на иллюстрациях в средневековом часослове. И вот теперь я находилась в точно таком месте, похожем на сказочный Камелот, — в реальном месте, доступном чувственному восприятию, но одновременно похожем на сон и словно бы пребывающем вне Времени.

Ослепительно раскрашенные часы с циферблатом в виде солнца, установленные над входом во двор, пробили половину первого, напомнив мне, что с момента, когда Баррингтон принес мне поднос с завтраком, прошло уже немало времени. Я проворно вскочила на ноги и отправилась на поиски комнаты старшего дворецкого, где надеялась пообедать.

Мне не пришлось искать долго: уже через несколько минут я натолкнулась на Сьюки, выливавшую ведро в сточную канаву.

Она поприветствовала меня радостной улыбкой и робким взмахом руки, а потом опасливо осмотрелась вокруг, словно проверяя, нет ли поблизости посторонних свидетелей столь возмутительно развязного поведения.

Я спросила, может ли она проводить меня в комнату старшего дворецкого.

— Конечно, мисс, — ответила Сьюки, ставя ведро на землю. А потом, еще раз боязливо оглянувшись через плечо и понизив голос до заговорщицкого шепота, добавила: — То есть мисс Алиса.

Она провела меня к двери в дальнем конце двора, потом вниз по лестнице, по коридору и в столовую для слуг — пещероподобное помещение, освещенное рядом круглых окошек, расположенных высоко в продольной стене. У противоположной стены возвышался громадный камин с печью, а за большим столом перед ним сидели с полдюжины человек прислуги, занятых едой.

— Вам туда, мисс Алиса, — прошептала Сьюки, указывая на застекленную матовым стеклом перегородку в дальнем конце столовой залы.

Я двинулась через помещение, чувствуя на себе любопытные взгляды слуг. Двое из них поприветствовали меня улыбкой, а один старый седобородый джентльмен встал и величественно поклонился, когда я проходила мимо.

У открытой двери в комнату старшего дворецкого я остановилась.

За столом там сидели три человека, поглощенные серьезной беседой.

— Сегодня в девять утра, — произнес один из них — малорослый мужчина средних лет с зализанными на лысину жидкими прядями рыжеватых волос. Он оказался дворецким, мистером Пококом.

— Пятый удар, — продолжал он. — Факт, достойный упоминания в надгробной надписи.

— Да быть такого не может, мистер Покок. Пятый удар. Ну прямо.

Это насмешливое замечание прозвучало из уст тучного молодого человека в ливрее, чья физиономия хранила сардоническое выражение.

— Ни малейших сомнений, — отвечал мистер Покок, решительно кивая. — Мы вызвали доктора Пордейджа, а он, как вам известно, Генри Кресвик, никогда не ошибается.

Третий мужчина — пожилой, с изрезанным морщинами лицом и пышными седыми бакенбардами — высказал мнение, что все это, конечно, замечательно, но призвал мистера Покока не забывать про грачей. Через секунду это странное замечание получило объяснение.

— Грачи-то знают, мистер Покок, завсегда знают. Я их видел своими глазами — пять или шесть штук, когда он поднимался на Горку вчера утром. Они вились, порхали вокруг него, точно черные вестники смерти. Я сразу сказал Сэму Уотерсу: к завтрему он помрет — так оно и вышло.

Тогда я поняла, что они обсуждают внезапную смерть профессора Слейка.

— Уж поверьте мне, — продолжал пожилой мужчина, — грачи завсегда знают. Отродясь не слыхал, чтобы они ошибались. Такое же было и с отцом миледи в тот день в пятьдесят третьем году. Я видел, как он уезжает верхом в Стамфорд, а прям позади него кружит целая стая тех самых черных бесенят, что вчера следовали за профессором. Я сказал тогда: быть беде. Вы этого не помните, Роберт Покок, поскольку еще не служили здесь в ту пору. Но я сказал: быть беде — и оказался прав.

Основательно приложившись к высокой оловянной кружке, пожилой мужчина — мистер Маггз, садовник, как я узнала впоследствии, — вознамерился изречь еще что-нибудь по данному поводу, но тут в комнату вошла молодая женщина с бутылкой вина и пустым стаканом на подносе.

(обратно)

III Домоправительница

Несколько мгновений она стояла в дверном проеме, разглядывая меня с чрезвычайно странной улыбкой — как если бы она знала меня, хотя я никогда прежде ее не видела. Заметив, что что-то привлекло ее внимание, все остальные разом повернулись ко мне.

— Прошу прощения за беспокойство.

Я изрядно смутилась под внимательным взглядом четырех пар любопытных глаз, но теперь я была актрисой, как мечтала в детстве, а значит, могла убедить свою публику, что являюсь тем, кем на самом деле не являюсь. Итак, играем роль послушной мисс Горст, новой горничной миледи.

Мистер Покок с приветливой улыбкой поднялся на ноги.

— Мисс Горст, полагаю, — промолвил он. — Входите, входите — если мне будет позволено высказаться от вашего имени, миссис Баттерсби.

Он вопросительно взглянул на молодую женщину с подносом — та кивнула, поставила поднос на буфет и прошла к месту во главе стола. Не делая попытки поприветствовать меня или представиться мне, она еще несколько секунд стояла, пристально рассматривая меня, а потом села.

Так значит, это и есть грозная миссис Баттерсби. Исходя из того немногого, что рассказала мне Сьюки, я нарисовала в воображении самовластную старуху с тираническими замашками, недалекую сварливую мегеру, непоколебимую в своих рутинных взглядах; но особа, сидевшая передо мной, не имела ничего общего с образом, сложившимся в моем представлении.

Лет тридцати на вид, невысокого роста, но стройная и изящная. Светло-каштановые волосы, собранные под прелестным кружевным чепцом, и маленькое лицо с правильными чертами, которое, несмотря на легкую полноту щек и подбородка, многие сочли бы красивым. Особенно меня поразили ее руки с длинными тонкими пальцами и тщательно ухоженными ногтями — совсем не похожие на загрубелые деревенские руки миссис Баттерсби, рисовавшейся в моем воображении.

Не меньше удивили меня ее манеры. Я ожидала увидеть вульгарную грубость и провинциальную ограниченность, но она держалась с изысканным достоинством и имела уверенный вид особы, обладающей живым и критичным умом. Облик миссис Баттерсби производил двойственное впечатление, тревожное и пленительное одновременно, благодаря своеобразной складке губ — один уголок приподнят, другой опущен, — словно изогнутых в постоянной полуулыбке, циничной и вместе с тем очаровательной. Казалось, будто она носит разделенную пополам маску — одна половина веселая и приветливая, другая хмурая и недовольная, а обе вместе приводили наблюдателя в растерянность, заставляя гадать, какое же у нее настроение на самом деле. Впоследствии я выяснила, что миссис Джейн Баттерсби совершенно не свойственны прямота и определенность: все свои мысли она предпочитала держать при себе, а если и выражала, то только исподволь, туманными намеками.

— Приятно с вами познакомиться, мисс Горст, — наконец промолвила она — непонятно, с улыбкой или без улыбки. — Я рада, что вы решили принимать пищу здесь с нами, как делала ваша предшественница. Не желаете ли жареного мяса?

Миссис Баттерсби говорила тихим, мягким голосом, с изысканными интонациями, медленно и отчетливо произнося каждое слово. Она кивнула молодому человеку по имени Генри Кресвик, и он, отрекомендовавшись камердинером мистера Персея Дюпора, выдвинул для меня стул, подал мне тарелку, стакан и столовые приборы, а потом положил мне мяса с картошкой.

Все молча смотрели на меня, пока я поглощала жаркое с гарниром и пила ячменный отвар — леди Тансор, как я вскоре узнала, разрешала слугам пить вино или пиво лишь за ужином и в строго ограниченных количествах.

Казалось, никто не решался завести со мной разговор, покуда миссис Баттерсби не подаст пример — а она упорно хранила молчание. Только когда моя тарелка опустела, она спросила меня, понравился ли мне Эвенвуд.

Я ответила, что в жизни не видела места чудеснее.

— Оно действительно чудесное, — сказала домоправительница, своей странной полуулыбкой смягчая суровость тона, ясно свидетельствовавшую об истинных ее чувствах. — Чудесное для тех, кому больше нечего делать, кроме как любоваться окружающими красотами. Но для всех прочих Эвенвуд — место тяжкого труда.

Затем она повернулась к мистеру Пококу.

— В старой детской опять протекла крыша и вся штукатурка с потолка обвалилась. Мне пришлось послать туда Сьюки Праут сегодня утром. Я еще месяц назад сообщила леди Тансор, что надо приказать Баджеру заняться ремонтом, но она так ничего и не предприняла, а Баджер пальцем о палец не ударит, покуда не получит распоряжения от нее лично.

— Мистер Баверсток говорит, дом приходит в прискорбное запустение, — произнес мистер Покок, качая головой. — Денег у миледи достаточно, но вот желания привести Эвенвуд в порядок — никакого. Мистер Баверсток говорит, она даже не слушает, когда ей докладывают о хозяйственных надобностях. При старом лорде Тансоре до такого не дошло бы, да и покойный полковник, благослови его Господь, взял бы дела в свои руки, вне всяких сомнений. Я надеялся, мистер Персей обо всем позаботится, но он слишком занят своими стихами.

— С другой стороны, — заметил мистер Маггз, — у нее нет такого влияния в обществе, какое имел старый лорд. Вот он был по-настоящему крупной шишкой, если хотите знать. Ни одно дело в стране не обходилось без него. При нем в Эвенвуд наведывались самые высокопоставленные особы, даже премьер-министр, чтобы просто узнать мнение его светлости по разным государственным вопросам. Сама королева однажды приезжала, со своим немчурой Альбертом. А нынче большие люди из Лондона забыли сюда дорогу. — Он в свою очередь печально покачал головой. — Нет, она не такая важная персона, как покойный лорд Тансор, и никогда такой не станет.

— Довольно, Тимоти Маггз.

Сконфуженный строгим замечанием, мистер Маггз попытался спрятаться от спокойно-повелительного взгляда миссис Баттерсби, откинувшись на спинку стула и трижды пыхнув своей длинной глиняной трубкой.

— А где вы служили прежде, мисс Горст?

Вопрос задал Генри Кресвик.

— Я занимала должность горничной у мисс Элен Гейнсборо.

— Мисс Гейнсборо? — Теперь голос подала миссис Баттерсби. — Из Хай-Бичез?

— Нет, — ответила я, уверенно прибегая к сочиненной мадам истории о моей воображаемой бывшей работодательнице. — Со Стэнхоп-террас в Лондоне.

Домоправительница на миг задумалась, потом улыбнулась чуть шире.

— Знаете, мисс Горст, я что-то не припомню дамы с таким именем на Стэнхоп-террас. Я недолгое время жила там поблизости и знала, кажется, всех окрестных жителей. Странно, не правда ли?

— Мисс Гейнсборо поселилась там недавно, — беспечно ответила я, для отвода глаз отпивая глоток ячменного отвара. — Вдобавок она много путешествует. Я не охотница до путешествий, а потому стала искать другое место.

— А! — промолвила миссис Баттерсби. — Тогда понятно.

Я повернулась к мистеру Пококу.

— Прошу прощения за вопрос, но не о профессоре ли Слейке вы говорили, когда я вошла?

— Экая вы умница-разумница, мисс. — Дворецкий тепло улыбнулся. — Узнали новость чуть ли не раньше нас.

Когда я пояснила, что о смерти профессора мне сообщил мистер Рандольф Дюпор, лицо миссис Баттерсби приняло в высшей степени подозрительное выражение.

Или я сболтнула лишнее? Казалось, домоправительница держалась мнения, что вновь прибывшей горничной не пристало заводить речь о смерти профессора.

— Так значит, вы узнали новость от мистера Рандольфа Дюпора? — осведомилась она.

Она произнесла эти слова любезным тоном и, разумеется, с улыбкой, но у меня опять возникло ощущение, будто меня обвиняют в каком-то проступке. Несмотря на ее вопросы насчет мисс Гейнсборо, я была уверена, что не вызвала у нее сколько-либо серьезных подозрений: я чувствовала, что хорошо сыграла свою роль в своем первом публичном представлении в Эвенвуде. Посему я застенчиво улыбнулась и поведала о своей случайной встрече у библиотеки с мистером Рандольфом, шедшим к брату с известием о смерти профессора.

— А, — иронически обронил мистер Маггз, — мистер Книжный Червь и мистер Рот-до-Ушей!

Генри Кресвик одобрительно загоготал в ответ на такое проявление остроумия, что заставило мистера Покока смерить суровым взглядом сначала его, потом мистера Маггза.

— Право слово, Тимоти Маггз, хватит уже, — недовольно сказал дворецкий.

— Так это ж чистая правда, Роберт Покок, — возразил мистер Маггз. — Любой, у кого есть глаза, со мной согласится. Они двое сызмальства были Книжный Червь да Рот-до-Ушей и всегда такими останутся.

— Какое мнение сложилось у вас о мистере Рандольфе Дюпоре? — спросила миссис Баттерсби, не сводившая с меня пытливого взгляда все время, пока продолжался вышеизложенный обмен репликами. — Он вам понравился?

— О да! В высшей степени приятный джентльмен, — ответила я с невольной горячностью.

— Он и вправду такой, — подтвердил мистер Покок. — Спросите любого, кто из братьев нравится ему больше, и всякий назовет мистера Рандольфа.

— Полагаю, мисс Горст здесь не исключение, — заметила миссис Баттерсби, чья двусмысленная улыбка опять сбивала с толку, заставляя гадать, уж не осуждает ли она меня за то, что я осмелилась выразить предпочтение младшему сыну своей нанимательницы.

Тут разговор прервал звонок колокольчика.

Мистер Покок громко окликнул одного из слуг, находившихся в смежном помещении, и тот в ответ прокричал:

— Желтая гостиная. Видимо, мистер Персей. Другой вышел.

— Баррингтон здесь?

— Нет, — последовал ответ. — Только Пеплоу.

— Тогда пошли к нему Пеплоу, — велел мистер Покок.

Дворецкий уже опустился на стул и вознамерился глотнуть ячменного отвара, но в следующий миг миссис Баттерсби поднялась на ноги, и он тотчас снова встал, вместе с Генри Кресвиком и мистером Маггзом.

— Что ж, мисс Горст, — сказала домоправительница, теперь улыбаясь широко и открыто, — я рада знакомству с вами и надеюсь, вскоре вы почувствуете себя членом нашей маленькой семьи. Если вам что-нибудь понадобится — обращайтесь к Пококу или ко мне. Вы сейчас к леди Тансор?

— Она отпустила меня до ужина.

— В таком случае вам надо наилучшим образом использовать нынешний погожий день, — с улыбкой заметила она.

Не промолвив более ни слова, миссис Баттерсби повернулась и удалилась в дверь, через которую вошла.

Я тоже двинулась было прочь, но почти сразу остановилась и обратилась к Маггзу.

— Я случайно услышала, как вы говорили об отце леди Тансор. Он тоже умер от удара?

— Старый Картерет? От удара? — воскликнул мистер Маггз. — Вовсе нет! Он был убит, мисс, хладнокровно убит из-за денег, когда въезжал верхом в парк.

— Нет, здесь вы ошибаетесь, Маггз, — вмешался мистер Покок. — Не из-за денег. Я кое-что слышал об этой истории, и, насколько я понимаю, денег при нем тогда не было, только сумка с документами.

— Но грабители думали, что у него есть деньги, — возразил скептически настроенный мистер Маггз. — В этом-то вся штука, а вот грачам было все равно, так оно или иначе. Грачам без разницы, каким образом и по какой причине бедные смертные вроде Пола Картерета сходят в могилу. Они просто знают заранее, что человек помрет, вот и все дела.

Разговор еще с минуту продолжался в таком же духе: мистер Маггз выражал неколебимую уверенность в пророческих способностях грачей, а мистер Покок пытался придать беседе более рациональный характер.

Я опять собралась выйти, но тут мистер Покок предложил показать мне черную лестницу, ведущую прямо к моей комнате.

— Разумеется, горничная ее светлости вольна ходить по парадной лестнице, — сказал он, — но по черной оно быстрее.

Выйдя в дверь, которой немногим ранее воспользовалась миссис Баттерсби, мы зашагали по узкому коридору с белеными стенами, увешанными эстампами и старыми картами графства, и вскоре оказались у подножья деревянной лестницы.

— Ну вот мы и пришли, мисс, — сказал Покок. — Дальше уже не заблудитесь, просто считайте этажи. Выйдете рядом с вашей комнатой.

Он двинулся обратно по коридору, но не успел отойти далеко, когда мне в голову пришла еще одна мысль.

— О, мистер Покок!

Дворецкий остановился и обернулся.

— Вы можете ответить на один вопрос? В гостиной миледи висит портрет маленького мальчика в костюме кавалера. Кто он такой?

— А! — произнес мистер Покок, возвращаясь ко мне. — Девятнадцатый барон Тансор в детстве. Энтони Чарльз Дюпор, портрет работы сэра Годфри Кнеллера. Он родился в тысяча шестьсот девяносто втором году — я точно помню дату, поскольку мой отец появился на свет ровно век спустя.

— Спасибо, мистер Покок.

— Не стоит благодарности, мисс. Всегда рад услужить.

— В таком случае скажите, существовал ли когда-нибудь — или существует ли поныне — некий мистер Баттерсби?

— Нет-нет. — Дворецкий помотал головой. — Она урожденная Баттерсби. Просто здесь исстари принято называть домоправительниц миссис Такая-то или миссис Сякая-то, замужем они или нет. А, понимаю: по вашему мнению, фамилия Баттерсби не подходит такой привлекательной женщине со многими достоинствами и вдобавок молодой. Знаете, мисс, вы не одна так считаете.

— Вы правы, — согласилась я. — Фамилия действительно ей не подходит. Но если мистера Баттерсби не существует, представляется удивительным, что к настоящему времени все еще не появился мистер Какой-нибудь-другой. Полагаю, у нее нет недостатка в поклонниках.

— Об этом мне ничего неведомо, — суховато сказал мистер Покок. — Она особа скрытная, наша миссис Би. — Потом он подступил чуть ближе и продолжил более доверительным тоном: — Мы знаем только, что прежде она служила в одном знатном семействе в Саффолке, а еще раньше где-то в Лондоне. Но никого близких у нее нет, насколько нам известно.

— Значит, никаких родственников?

— Никаких достойных упоминания, мисс. Отец и мать, очевидно, умерли. Братьев или сестер нет. Только незамужняя тетка в Лондоне, которую она изредка навещает.

В следующий миг звонок колокольчика, донесшийся из столовой для слуг, заставил мистера Покока оборвать наш разговор и поспешить прочь. А я, заинтригованная почерпнутыми у него сведениями, потопала вверх по деревянным ступенькам и через три этажа вышла на лестничную площадку рядом со своей комнатой.

С полчаса я лежала на кровати, глядя на голубое небо за окнами и размышляя об утренних событиях.

Потом я поднялась и черкнула несколько строк мадам: сообщила, что у меня все в порядке, и пообещала вскорости написать подробнее. Затем снова сошла вниз и положила письмо на столик для исходящей корреспонденции; во избежание лишних вопросов со стороны слуг, на конверте я написала лондонский адрес некой леди, о которой расскажу позже.

В три без малого я вышла из дома, чтобы продолжить свои исследования в оставшееся свободное время.

Сентябрьское солнце по-прежнему озаряло многочисленные шпили и башни, дымовые трубы и башенки, придающие Эвенвуду своеобразный ощетиненный вид, и отбрасывало приглушенные тени на коротко подстриженные лужайки и песчаные дорожки. С южной стороны усадьбы я обнаружила большой прямоугольный пруд, огороженный высокими стенами и густо заросший по берегам ярко-желтым очитком. Здесь я долго сидела, наблюдая за рыбами, лениво скользившими в недвижной темной воде, а потом воротилась в дом.

Умывшись, причесавшись и разгладив ладонями платье, я спустилась на второй этаж и постучала в дверь господских покоев, едва часовенные куранты пробили пять.

(обратно) (обратно)

3 КОНЕЦ ПЕРВОГО ДНЯ

I Вопросы и ответы

Миледи сидела на приоконном диванчике с книгой в руке, точно в такой позе, в какой я оставила ее утром.

— Подойдите, Алиса, посидите со мной, — промолвила она, с усталым вздохом отложив книгу. — Я решила не спускаться сегодня к ужину.

— Хорошо, миледи, — сказала я, присаживаясь рядом с ней.

— Ну, расскажите, чем вы занимались. Должно быть, ваша работа показалась вам странной: целый день наслаждаться досугом. Но не следует привыкать к такой жизни: отныне вам придется усердно трудиться.

Баронесса улыбалась щемяще печальной улыбкой, но по глазам я видела, что настроена она благожелательно.

Я рассказала о своих утренних исследованиях восточного крыла, умолчав о встречах с мистером Персеем и мистером Рандольфом и о знакомстве со Сьюки Праут.

— Эвенвуд можно исследовать вечно, — задумчиво произнесла она, — и находить в нем все новые и новые поводы для восхищения. Кто-то однажды сказал мне, что это бесконечный дом, постоянно открывающий перед тобой все новые и новые свои стороны. Здесь есть уголки, куда даже я ни разу не заглядывала, и многие из них навсегда останутся неизвестными мне. Возможно, Алиса, вы сделаете какие-нибудь открытия за меня и расскажете мне о них — я вижу, вы натура пытливая.

Потом она спросила, как я думаю, понравится ли мне служить у нее.

— О да, миледи. Теперь, когда я немного осмотрелась вокруг и познакомилась с несколькими из здешних обитателей — особенно с вами, миледи, — я совершенно уверена, что понравится.

В ответ на комплимент она грустно улыбнулась одними уголками губ, а затем поинтересовалась моим первым мнением о миссис Баттерсби.

Я ответила, что она производит впечатление весьма толковой особы.

— Вот именно! — воскликнула миледи, одобрительно хлопнув в ладоши. — Вы верно подметили! Джейн Баттерсби, безусловно, особа в высшей степени толковая. Женщина во многих отношениях незаурядная, довольно загадочная и житейски мудрая не по годам. С кем еще вы сегодня познакомились?

— С мистером Пококом, конечно. А также с Генри Кресвиком и мистером Маггзом.

— Больше ни с кем?

Теперь она смотрела на меня своим особым пристальным взглядом, приводящим в смущение. Решив, что немного правды не помешает, я поведала о своей встрече со Сьюки Праут на лестничной площадке у своей комнаты.

— Сьюки Праут? — Она на миг задумалась. — А, одна из младших служанок.

— Старшая служанка, миледи.

— Точно. И больше ни с кем?

Тут я поняла, что баронессе известно о моих случайных встречах с обоими ее сыновьями. Я на секунду замялась с ответом, но она опередила меня.

— Мой сын Персей сказал мне, что уже познакомился с вами. Рандольф тоже, насколько я поняла.

Мне ничего не оставалось, как признать сей факт со всем возможным безразличием, хотя я не чувствовала за собой никакой вины.

— Слишком незначительное событие, чтобы помнить о нем? — осведомилась она.

— Прошу прощения, миледи?

— Знакомство с наследником баронства Тансоров и его младшим братом.

Я уже приготовилась получить выговор, но потом увидела, что на губах баронессы играет легкая улыбка.

— Не пугайтесь, дорогая. — Она подалась ко мне и успокоительно похлопала по руке. — Я ничуть не виню вас за чувства, заставившие вас умолчать о знакомстве с ними. Вижу, вы щепетильно относитесь к подобным мелочам. Однако скажите, кто из моих сыновей понравился вам больше? Персей или Рандольф?

Признаюсь, вопрос неприятно поразил меня. Ну какая мать станет спрашивать такое про двух своих сыновей, которые оба показались мне достойными всяческого восхищения, каждый по-своему.

— Ну же, скажите! — настаивала баронесса с неуместной горячностью, заметив мои колебания. — Мне страшно интересно!

— Я затрудняюсь ответить, миледи. Я ведь совсем еще не знаю ваших сыновей, и мы перемолвились всего лишь несколькими словами.

— Но Персей гораздо красивее, верно ведь?

— Он действительно красив, — согласилась я. — Однако мистер Рандольф тоже весьма привлекателен.

— Но совсем другой породы, вы не находите? Чертам бедного Рандольфа, увы, недостает утонченности, и порой они кажутся грубоватыми. В отличие от Персея, внешне он пошел в своего покойного отца и родственников с отцовской стороны. Я с сожалением вынуждена признать также, что Рандольф лишен талантов, какими обладает его брат. Мне больно это говорить, но правда есть правда… Персей от природы наделен большим литературным даром, знаете ли, — продолжала миледи. — Он сочинил драму в стихах, которую мы надеемся увидеть в печати в ближайшем будущем. На сюжет легенды о Мерлине и Нимуэ — чрезвычайно оригинальный сюжет для поэтической драмы, я считаю.

— Разве не о них мистер Теннисон писал в своих «Идиллиях»? — спросила я, прекрасно зная, что именно о них. — Хотя, кажется, Нимуэ выступает там под именем Вивьен.

Баронесса бросила на меня в высшей степени укоризненный взгляд, явно недовольная тем, что я посмела усомниться в оригинальности художественного замысла поэмы, сочиненной ее сыном.

— Мистер Теннисон трактует персонажей совсем иначе, — холодно промолвила она, — и, по моему мнению, у него получилось гораздо хуже, чем у Персея. Он не наделяет своих героев живыми человеческими чувствами, как делает мой сын, прибегая к драматической форме повествования. Такое дано далеко не каждому.

Я спросила, собирается ли мистер Персей Дюпор заниматься поэзий профессионально.

— Джентльмену с положением моего старшего сына нет необходимости заниматься каким-либо делом профессионально. Но истинный талант ни обуздать, ни скрыть. Он как благородная кровь — непременно проявится. Я не сомневаюсь: сразу после публикации поэма Персея будет единодушно признана произведением исключительных достоинств. Как-нибудь в другой раз я покажу вам рукопись, чтобы вы сами составили суждение. Кажется, вы говорили, что увлекаетесь поэзией?

— Да, миледи.

— А откуда у простой горничной такие пристрастия?

— Моя опекунша с колыбели читала мне вслух стихотворные сочинения, — ответила я, пропустив мимо ушей завуалированное оскорбление. — Даже когда я еще не понимала смысла слов, их мелодическое звучание успокаивало и убаюкивало меня. А впоследствии я стала много читать на английском и французском благодаря моему домашнему учителю, мистеру Бэзилу Торнхау.

— У вас был собственный учитель! Вы у меня первая горничная, получившая домашнее образование. А что собой представлял мистер Бэзил Торнхау?

— Человек великого ума, — отвечала я, — и вдобавок обладающий глубокой проницательностью и тонким вкусом.

— Судя по вашему отзыву, превосходный наставник. Все известные мне домашние учителя — занудные неудачники; но ваш мистер Торнхау, похоже, человек незаурядный во всех отношениях. Тем не менее он довольствовался скромным положением наставника маленькой девочки. Почему так, вы не знаете? У него не было другой профессии или более высоких амбиций?

Я не могла дать удовлетворительного ответа, поскольку почти ничего не знала о прежней жизни своего учителя. Я могла сказать лишь, что помимо педагогических обязанностей у мистера Торнхау были свои частные увлечения и он долгое время работал над монументальным научным трактатом.

— Ах! — воскликнула леди Тансор. — Свободный ученый! Я знаю такой тип людей. Вечно мечтают создать magnum opus,[3] что прославит их имя в веках. Теперь понимаю. Немногие из них достигают своей цели. Они кладут свои жизни на движение к ней, но она так и остается неосуществленной.

Она отвернулась и прижалась виском к оконному стеклу. Потом поднесла к стеклу палец и с отсутствующим видом принялась чертить на нем какой-то узор или череду букв.

После ужина миледи попросила меня почитать вслух другое произведение Феба Даунта, поэму под названием «Наследник. Современный роман в стихах».^{1}

— Вы знаете эту поэму? — спросила она, вручая мне томик.

Я ответила, что пока еще не имела удовольствия познакомиться с ней.

— В таком случае мы обе получим удовольствие сейчас, — сказала она. — Ну что, приступим?

Я раскрыла книгу и начала читать.

Похоже, поэтический талант автора нашел естественное выражение в эпической форме. У меня сложилось впечатление, что «Потерянный рай», восхищавший меня с самого детства, когда меня с ним познакомил мистер Торнхау, всегда оставался непревзойденным образцом для мистера Даунта, пробовавшего свои силы в так называемой «большой поэзии». Употребляя данное выражение применительно к Мильтону, мы говорим о величайшем поэтическом даре, а равно о возвышенном характере предмета повествования; в случае же мистера Даунта слово «большой» надлежит понимать в буквальном смысле — судя по всему, он считал, что величие произведения определяется количеством написанных строк. Как следствие, прошел час с лишним, а я еще не добралась даже до середины второй из двенадцати песен.

— Вы утомились, Алиса? — спросила леди Тансор, когда я запнулась на особенно нескладном двустишии (наш бард отказался от строгой ясности белого стиха в пользу рифмованных двустиший, зачастую в ущерб смыслу).

— Нет, миледи. Я с превеликим удовольствием буду читать, сколько вам угодно.

— Нет-нет, — возразила она, — вы устали, я вижу. На сегодня вполне достаточно. Ну вот! Видите, какая я заботливая госпожа? Только не подумайте, что я ко всем своим горничным отношусь столь пристрастно — я ни к одной из них так не относилась.

Баронесса выжидательно посмотрела на меня, но я промолчала. Тогда она поднялась с диванчика, отошла от окна и остановилась у камина, задумчиво в него глядя, а немного погодя негромко промолвила:

— Нет. Я не всегда была столь пристрастна. Но вы, Алиса… — Миледи взглянула на меня через плечо. — Вы обладаете качествами, выделяющими вас среди остальных. — Она на миг умолкла, словно осененная какой-то мыслью. — Знаете, мне сейчас пришло в голову, что ваша ситуация имеет немало общего с ситуацией миссис Баттерсби. — Увидев мое недоумение, она коротко рассмеялась. — Я имею в виду, что сейчас она, как и вы, занимает общественное положение несколько ниже того, какого заслуживает по своему воспитанию и образованию, хотя в части последнего вы, конечно же, имели преимущества перед миссис Баттерсби — домашний учитель все-таки! Вы свободно владеете французским. Читаете романы и поэзию. Осмелюсь предположить, вы играете на фортепиано и поете, рисуете и пишете красками и обычно держитесь как леди. Я бы сказала,что вы и есть леди по рождению и воспитанию. Но тем не менее вы — несколько уподобившись умнейшему мистеру Торнхау, который с ваших слов выглядит истинным джентльменом, — служите в должности, не достойной ни ваших способностей, ни вашего происхождения. Ну не странное ли сходство?

— Вы не должны забывать, миледи, что у меня не было выбора, — сказала я, не на шутку обеспокоенная вопросительным выражением ее лица. — Когда умерла миссис Пойнтер — старая подруга моей матери, приютившая меня в Лондоне, — я осталась совсем одна, практически без средств к существованию. Крохотного процентного дохода с отцовских средств мне едва хватало на самые насущные нужды. Возвращаться во Францию я не хотела, а потому пошла в бюро по найму, и меня направили в дом мисс Гейнсборо, где мне повезло получить место.

— Действительно повезло, — согласилась миледи. — Вообще говоря, юная девица без малейшего опыта работы могла рассчитывать лишь на место служанки у какого-нибудь священника или мелкого торговца. Однако меня нисколько не удивляет, что вы произвели впечатление на мисс Гейнсборо — даму, судя по всему, весьма проницательную и разумную. Не сомневаюсь, у нее сложилось такое же мнение о вас, как у меня. Наверняка она тоже сразу увидела в вас особу незаурядную, а такие среди прислуги встречаются крайне редко.

Едва она закончила говорить, раздался стук в дверь и в гостиную вошел лакей с письмом на маленьком серебряном подносе.

— Это доставили вам, ваша светлость.

Он поклонился и повернулся, намереваясь покинуть комнату.

— Постой! — воскликнула леди Тансор. — Письмо надлежало отдать лично в руки! Где человек, принесший его?

— Не могу знать, миледи. Оно было подсунуто под переднюю дверь. А кто принес, никто не видел.

Я разглядела, что послание состоит всего из шести-восьми строк, но они оказали на мою госпожу сильнейшее действие. Начав читать, она смертельно побледнела, а когда закончила, нервно скомкала листок и засунула в карман.

— Пожалуй, я прогуляюсь по террасе перед сном, — сказала она, стараясь держаться так, словно ничего не случилось. — В спальне нужно вынести «ночную вазу», и, пожалуйста, Алиса, разожгите камин. Становится прохладно. Потом выложите на кровать мою ночную одежду и оставайтесь там до моего возвращения. Никуда не уходите. Вы меня поняли?

— Конечно, миледи, — ответила я, обрадованная возможностью услужить госпоже, хотя и озадаченная ее распоряжениями.

По-прежнему бледная и расстроенная, несмотря на все свои старания сохранять непринужденный вид, баронесса двинулась прочь, но у самой двери остановилась.

— Запомните мой приказ, Алиса, — произнесла она, не оборачиваясь ко мне. — Оставайтесь в спальне до моего возвращения.

Засим она отворила дверь и выскользнула в Картинную галерею, оставив меня одну во внезапно потемневшей комнате.

(обратно)

II Появление мистера Торнхау

Когда миледи возвратилась с прогулки по террасе и я выполнила все свои обязанности, мне было дозволено удалиться.

Госпожа отослала меня довольно резким тоном — она казалась раздраженной, взволнованной и теперь, против прежнего, совершенно не расположенной к разговорам.

Перед уходом я спросила, хорошо ли она себя чувствует.

— Ну разумеется, — отрывисто произнесла она. — Не надо попусту полошиться, Алиса. Я этого не терплю.

— Я ничего такого не имела в виду, миледи, — сокрушенно сказала я. — Просто вы выглядите очень бледной. Не прикажете ли принести вам чего-нибудь перед сном?

Лицо у нее немного смягчилось, и она устало опустилась в кресло у кровати.

— Нет, ничего не надо. — Она вымученно улыбнулась. — Но благодарю вас, Алиса. Не многие мои горничные так заботились обо мне.

— Значит, они были не достойны занимать место вашей горничной, миледи, — выпалила я в порыве вдохновения. — Постоянную заботу о самочувствии вашей светлости я полагаю первейшей своей обязанностью.

— Это в высшей степени необычно для горничной, но, с другой стороны, вы необычная горничная. Доброй ночи, Алиса. Завтра утром в заведенное время, пожалуйста.

Поворачиваясь, чтобы уйти прочь, я заметила, что в глазах у нее стоят слезы.

По-прежнему озадаченная странным поведением леди Тансор, я около часа просидела за столом, записывая вечерние события в Секретном дневнике. Потом я улеглась на кровать и стала думать обо всем, что придет в голову.

Вскоре мои мысли снова обратились к мадам и к моему старому учителю, вызвавшему живой интерес у миледи.

Милый мистер Торнхау! До чего же я скучала по нему! Как и мадам, он постоянно присутствовал в моей жизни, сколько я себя помнила. Мое первое ясное воспоминание о нем — жаркий летний день, и я, совсем еще маленькая, наблюдаю в окно за высоким, сутулым господином, который минут двадцать или дольше прохаживается вместе с мадам по саду Maison le l’Orme, поглощенный разговором с ней. Если не считать Жана, слуги мадам, меня сызмалу окружали одни только женщины. При виде незнакомца с длинным смуглым лицом, изрезанным морщинами, и тронутыми ранней сединой волосами до плеч я поначалу испугалась, но сразу же успокоилась, когда мадам привела его ко мне и отрекомендовала как моего учителя. Едва я взглянула в чудесные глаза мистера Торнхау, все мои страхи рассеялись, и я поняла, что у меня появился новый друг.

— Как поживаете, мисс? — спросил он.

— Réponds en Anglais, та chère,[4] — с улыбкой велела мадам.

Я уже владела английским не хуже, чем французским (благодаря мадам, свободно говорившей на нем), а потому сказала мистеру Торнхау на его родном языке, что для меня большая честь и удовольствие познакомиться с ним, и с чрезвычайной важностью протянула руку, а вдобавок церемонно присела, как подобает благовоспитанной девочке.

Мистер Торнхау рассмеялся и назвал меня «маленькой принцессой», а затем задал мне ряд вопросов, проверяя, хорошо ли я знаю свои уроки. Хотя каждый из вопросов потребовал от меня сосредоточенных раздумий, я на все ответила правильно, к великой своей гордости и радости.

— Вы прекрасно успеваете, мадам, — заметил мистер Торнхау моей опекунше. — Вижу, она будет заниматься с прилежанием истинного ученого.

Надеюсь, я не выставляю себя эдаким несносным чудо-ребенком. Мой ум (если здесь допустимо говорить об уме) состоял всего лишь из вместительной природной памяти и страстного желания наполнить это хранилище фактическими знаниями. Однако, если не принимать во внимание механическую способность поглощать и выдавать обратно разнообразные сведения, я была довольно тупа и несообразительна — я так и не освоила деление столбиком и дроби, испытывала совершенный ужас перед умножением и находила алгебру с геометрией предметами, недоступными пониманию, а все прочие науки так и остались для меня закрытыми книгами, невзирая на позднейшие попытки мистера Торнхау раскрыть оные передо мной.

Когда моя экзаменовка закончилась ко всеобщему удовлетворению, мадам предложила вернуться в сад. Там мы трое уселись под каштановым деревом и стали пить чай с лимонным тортом.

Мистер Торнхау говорил без умолку, хотя о чем именно — я уже не помню. В памяти сохранилось лишь общее впечатление о нескончаемом потоке слов и чрезвычайно оригинальных суждениях. Ребенку, уже одержимому жаждой знаний, он казался волшебником из легенды, наделенным чудесным даром знать все, что когда-либо знали люди, и все, что им предстоит узнать в будущем.

Так мистер Бэзил Торнхау поселился в доме мадам Делорм на авеню д’Уриш. Ему выделили четыре просторные комнаты на верхнем этаже — в одной из них, расположенной рядом с забитым книгами кабинетом, проходили мои занятия. На верхний этаж вела отдельная задняя лестница, позволявшая мистеру Торнхау уходить и приходить, когда вздумается. Я редко видела своего учителя в других частях дома или в саду, и он принимал пищу в одиночестве. Просыпаясь среди ночи, я часто слышала, как он меряет шагами свой кабинет, размещавшийся прямо над моей спальней, и находила утешение в сознании, что он всегда там, всего в нескольких футах от меня, над моей кроватью.

Я подумала, чем-то мистер Торнхау занимается теперь, без своей ученицы, покинувшей родное гнездо. Когда я вышла из детского возраста, он остался жить в доме мадам, занимаясь своими научными исследованиями и продолжая обучать меня нескольким нравившимся мне предметам — но уже не по обязанности, а по доброй воле и только при обоюдном нашем желании. Однако, хотя к тому времени я уже считала мистера Торнхау не столько своим учителем, сколько другом, он никогда не шел на разговоры о себе или своей семье и неизменно пресекал мои расспросы, порой с легким раздражением. Как следствие, я ничего не знала о нем — какого он происхождения и откуда родом. Несомненно, именно в силу такого своего решительного нежелания говорить о прошлом он — больше любого из всех, кого я знала прежде или впоследствии, — производил впечатление человека, живущего или даже заставляющего себя жить только настоящим моментом. И если я спрашивала (из любопытства, свойственного всем юным барышням) о каких-либо обстоятельствах его прошлого, он всегда отвечал, что былая жизнь теперь не имеет для него ни малейшего значения, а посему не должна интересовать никого другого.

Мистер Торнхау ответил мне всего один раз — когда я спросила, где он родился. Он сказал, что появился на свет под небом Франции (сей факт премного меня порадовал), но больше не добавил ни слова.

(обратно)

III Миссис Ридпат

В должный срок приготовления к моему отъезду в Англию закончились, и в третью неделю августа 1876 года я наконец покинула Париж.

Мадам и мистер Торнхау проводили меня до Булони, где мы остановились на ночь в Hôtel de Bains. На следующий день мы отправились на железнодорожную станцию в предместье Капекюр, где мне предстояло сесть на курьерский до Фолкстона. Там, на людной, шумной платформе, я чуть не плача попрощалась с мадам.

— Будь сильной, милая моя девочка, — сказала она, целуя меня. — Я знаю, как тебе тяжело, но все сложится благополучно, если только ты доверишься мне и позволишь руководить твоими действиями. Когда ты узнаешь, почему мы затеяли наше Великое Предприятие, тебе придется также научиться доверять своей интуиции и действовать в соответствии с ней. Ибо ты осуществишь свое предназначение именно благодаря внутренним своим качествам.

На том мы расстались. Я махала рукой из окна вагона, пока не потеряла мадам из виду, а потом откинулась на спинку кресла, обуреваемая сразу всеми чувствами, какие могут возникнуть в душе при расставании — надолго или даже навсегда — с любимым человеком.

Единственным утешением служило то обстоятельство, что мистер Торнхау ехал со мной в Лондон, дабы устроить меня во временном пристанище, где мне предстояло жить до переезда в Эвенвуд. Если бы он не сопровождал меня в путешествии, даже не представляю, как бы я вынесла страшную боль разлуки со всем, что было дорого моему сердцу. По мере приближения к берегам Англии, однако, я мало-помалу успокоилась и исполнилась прежней решимости благодаря ласковым, деликатным увещаниям моего старого учителя.

По прибытии в Фолкстон мы остановились в гостинице «Вест-Клиф», а на следующее утро сели на поезд до Лондона. Наконец мы добрались до дома на Девоншир-стрит, где обитала давняя знакомая мистера Торнхау, согласившаяся присматривать за мной, пока мне не придет время отправиться на собеседование к леди Тансор.

Моя временная опекунша оказалась худощавой рыжеватой дамой лет пятидесяти, с добрым лицом и ясными живыми глазами, в обществе которой я сразу же почувствовала себя непринужденно. Она провела нас в дом, заботливо расспрашивая о путешествии, усадила в гостиной и позвонила, чтобы принесли закуски.

— Эсперанца, это миссис Элизабет Ридпат, — сказал мистер Торнхау, когда мы вошли. — Она мой старый и надежный друг и будет нежнейше заботиться о тебе, покуда ты остаешься здесь. — Потом, посерьезнев, он добавил: — Она все знает, маленькая принцесса.

Миссис Ридпат подалась вперед и взяла мою руку.

— Я понимаю, насколько вам должно быть неуютно в новой, незнакомой обстановке, моя дорогая. Если вам что-нибудь понадобится, непременно скажите мне — я сделаю все возможное, чтобы вы чувствовали себя как дома все недолгое время вашего пребывания здесь. Мистер Торнхау и мадам Делорм посвятили меня в дело, и я хочу, чтобы вы знали: я не обману оказанного мне доверия. Можете во всем полагаться на меня, как полагаетесь на них.

Она поцеловала меня в щеку и сказала, что после чая покажет мне мою комнату, а потом я могу отдохнуть, коли мне хочется, или же мы можем прогуляться в Риджентс-парке, расположенном поблизости.

— О, давайте прогуляемся! — воскликнула я, внезапно исполняясь надежды и уверенности. — Я ни капельки не устала!

И вот, испив чаю, мы втроем вышли на улицу и вскоре оказались в парке.

Мистер Торнхау пожелал показать мне Зоологический сад, и там мы приятнейшим образом провели около часа. Затем мы неспешно двинулись обратно, прошли через Ботанический сад, мимо угодий Общества лучников и наконец вернулись на Девоншир-стрит. В течение всей прогулки мистер Торнхау, в обычной своей искрометной манере, развлекал нас рассказами о парке в частности и Лондоне вообще. Я хотела, чтобы он задержался в Англии дольше, чем предполагал, и изо всех сил упрашивала остаться еще немного; но у него в кармане уже лежал обратный билет на курьерский, отходивший с вокзала Черинг-Кросс следующим утром, и он категорически заявил, что должен возвратиться в Париж точно к условленному сроку и ни днем позже, ибо в противном случае мадам вся изведется от неизвестности и тревоги.

Мистер Торнхау, приехавший в Лондон после двадцатилетнего отсутствия, хотел, пользуясь случаем, навестить нескольких старых друзей, а потому собирался переночевать в гостинице на Стрэнде.

— До свидания, маленькая принцесса, — сказал он, когда мы остановились на крыльце дома миссис Ридпат. — Излишне говорить, что мы будем постоянно думать о тебе и сделаем все возможное, чтобы оградить тебя от любой опасности.

Потом он задал мне в высшей степени неожиданный вопрос:

— Мадам когда-нибудь говорила тебе, почему тебя нарекли Эсперанцей?

Мне пришлось признать, что такого разговора у нас не заходило.

— Она однажды сказала мне, что тебе дали такое имя потому, что ты была единственной надеждой своего покойного отца, — произнес мистер Торнхау. — Не спрашивай, что значат эти слова, со временем сама поймешь. Ну а теперь мне пора. У меня нет никаких дополнительных напутствий для тебя. Мадам сказала все, что требовалось Я скажу лишь одно: будь храброй, маленькая принцесса, ибо ты делаешь поистине великое дело, как ты однажды поймешь.

Он сердечно пожал мне руку, но потом не отпустил, а взял в обе свои руки и держал так несколько секунд.

Затем мистер Торнхау улыбнулся, поворотился прочь и вскоре скрылся из виду.

Через несколько дней после того, как я отметила свой девятнадцатый день рождения в обществе доброй миссис Ридпат, мне настало время покинуть дом на Девоншир-стрит. Путешествие в Нортгемптоншир прошло без приключений, и в должный срок я, как рассказано выше, получила место горничной леди Тансор.

И вот мой первый день в Эвенвуде закончился. Последующие дни и месяцы будут совсем другими, но этот памятный день стал границей между моей прежней жизнью под опекой мадам и новой жизнью в услужении у леди Тансор. Он также положил начало первому этапу пока еще непонятного для меня Великого Предприятия, порученного мне мадам.

По крайней мере, я достигла первой своей цели. Семена моего будущего были посеяны — но какой урожай пожну я в конечном счете?

На данный момент мне оставалось лишь поместить в хранилище моей памяти один день ярких, сумбурных впечатлений: огромная красно-золотая зала; сумрачные лица предков, глядящие с потемневших портретов; запах бессчетных книг, долгие годы бестревожно спящих в своих гробах из тисненой кожи; своевольные кудряшки и конопатое личико Сьюки Праут; уединенный тихий дворик, где плещет фонтан и белые голуби слетают с ясного голубого неба; длинные темные волосы миледи с погруженными в них зубьями серебряного гребня, и тонкий палец, чертящий на оконном стекле незримые буквы; прелестный длинноволосый мальчик в голубых шелковых бриджах и башмачках с нарядными пряжками; недвижная темная вода с бесшумно скользящими в ней рыбами; и (последнее, что всплыло перед моим умственным взором, когда сон уже потихоньку одолевал меня) лица двух сыновей миледи — необычайно привлекательные и разительно непохожие.

(обратно) (обратно)

4 КОШМАРЫ И ВОСПОМИНАНИЯ

I Сон об Энтони Дюпоре

Той ночью я проснулась в холодном поту, испуганная до дрожи очередным кошмаром.

Мне снилось, будто я бегу, спасаясь от погони, сквозь непроглядную белую мглу, которая не туман, не снег, не липкий вредоносный лондонский смог, но нечто более плотное и странное. Лицо и босые ноги мне обжигает ледяным холодом, и я бегу, бегу во весь дух, не зная куда, почему и от кого, — зная лишь, что я должна спастись любой ценой. Ужас возрастает с каждым шагом, ибо я слышу позади тяжелое, частое дыхание неизвестного преследователя, неумолимо настигающего меня.

Наконец, не в силах больше бежать, я останавливаюсь и отчаянно взываю о помощи. Но едва мои крики замирают в белой мгле, вокруг воцаряется гробовая тишина, подобная вселенскому безмолвию, что спускается на город, одетый толстым покровом снега.

Я больше не слышу ни тяжелого дыхания, ни частого топота за спиной. Неужели я спаслась?

Я озираюсь по сторонам, напрягая зрение и слух в попытке понять, есть ли кто поблизости, и вдруг из густой белой мглы выходит маленький мальчик с волосами до плеч, в голубых шелковых бриджах и башмачках с нарядными пряжками.

Он улыбается мне — очаровательной невинной улыбкой.

— Я не знаю, как меня зовут, — говорит он со слезами на глазах. А потом просит так жалобно, что у меня сжимается сердце: — Пожалуйста, скажите мне, кто я такой?

Я хочу подойти к нему, приласкать, утешить и сказать, что я действительно знаю, кто он такой: он Энтони Чарльз Дюпор, родившийся в 1682 году, ровно за сто лет до отца мистера Покока, и он станет девятнадцатым бароном Тансором, когда вырастет. Но едва я двигаюсь к нему, чтобы заключить в объятия, его прелестное умоляющее личико начинает чернеть, раздуваться, искажаться, а потом на глазах разлагается, изгнивает, превращаясь в жуткий оскаленный череп, по-прежнему ладно сидящий на маленьком теле в изящном костюмчике.

Мое пробуждение сопровождалось звоном колокольчика.

Когда кошмар начал отступать, я осознала, что звенит колокольчик в углу комнаты, прямо над камином — миледи предупредила, что посредством него будет вызывать меня, если я понадоблюсь ночью.

Все еще дрожа от ужаса, вызванного дурным сном, я быстро накинула халат, зажгла свечу и сбежала по лестнице в господские покои.

Откинув голову на груду подушек, миледи сидела на кровати — громадном черном ложе с кроваво-красными бархатными пологами, сплошь покрытом резными изображениями фавнов, сатиров и прочих мифологических существ.

Я поставила свечу на столик у двери. Большая часть комнаты оставалась в темноте, которую рассеивал лишь неверный свет от угасающего огня в камине, разожженном мной ранее. Но и этого слабого освещения было достаточно, чтобы разглядеть мертвенно-бледное лицо леди Тансор и разметанные по подушкам длинные волосы, похожие на развевающийся черный плащ.

Она пристально смотрела на меня, но, похоже, мысленно находилась где-то далеко и видела там нечто ужасное — такое впечатление, будто она пребывала в глубоком месмерическом трансе. Я бросилась к ней, испугавшись, уж не заболела ли она.

— Миледи! — вскричала я. — Что с вами? Вы можете говорить?

Она обратила ко мне потрясенное лицо, и я увидела блестящие бисеринки пота на лбу. А еще — следы неумолимого времени.

Несколько мгновений госпожа молчала, не сводя с меня немигающего взгляда; потом ее щеки начали медленно розоветь, и она пошевелила губами.

— Алиса, дорогая, — произнесла она хриплым шепотом. — Я слышала крики. Это вы кричали?

— Страшный сон, миледи, — ответила я. — И ничего больше.

— Страшный сон! — Она рассмеялась жутковатым невеселым смехом. — Что, по-настоящему страшный, Алиса? Такой же страшный, как мой? Едва ли.

— Не прикажете ли принести чего-нибудь, миледи? — спросила я. — Может, воды? Или мне послать Баррингтона за доктором? Боюсь, вы могли простудиться во время прогулки по террасе.

— Что вы сказали?

Госпожа резко выпрямилась и уставилась на меня с таким ужасом, что сердце захолонуло.

— Вы все время оставались в спальне до моего возвращения, как я велела?

— Да, миледи, конечно. Я просто подумала, что вечерняя прохлада…

Она подняла ладонь, останавливая меня, потом снова бессильно откинулась на подушки и с усталым вздохом промолвила:

— Мне уже лучше. Сейчас мне нужно лишь одно: блаженное забытье без сновидений. По-вашему, бывают на свете люди, вообще не видящие снов? Думаю — да, и таким счастливцам можно только позавидовать. Вас часто мучают кошмары, Алиса?

Я сказала, что страдала ночными кошмарами с самого детства, хотя в последнее время они стали беспокоить меня реже.

— Значит, мы с вами друзья по несчастью, — сказала миледи. — Но я нахожусь в худшем положении сравнительно с вами: меня кошмары посещают все чаще с каждым годом. Ах, как страшно, Алиса, когда у тебя ночь за ночью безвозвратно отнимают часы драгоценного сна!

Подавшись вперед, она схватила мою руку, и в огромных черных глазах вновь мелькнул ужас.

— Почитайте-ка мне немножко, — тихо проговорила она и указала на томик в мраморной обложке с золотым корешком, лежащий на прикроватном столике. — Страница сто двадцатая. Первое стихотворение.

Я взяла книгу и раскрыла, мельком взглянув на титульную страницу. Разумеется, это было очередное творение, принадлежащее перу мистера Феба Даунта: сборник оригинальных и переводных стихотворений под названием «Rosa mundi»,^{2} который леди Тансор читала в день нашего собеседования.

Найдя указанную страницу, я положила книгу на колени, зажгла стоявшую на столике свечу и начала читать.

Стихотворение состояло всего из шести стансов. Когда я закончила, госпожа попросила прочитать еще раз. Все время, пока я читала, она сидела совершенно неподвижно, откинув голову на подушки и устремив взор за раздвинутый бархатный полог кровати, на бледный полумесяц и далекий темный лес за окном.

— Еще раз, Алиса, — промолвила она, не шелохнувшись.

Я прочитала стихотворение в третий раз, потом в четвертый, к каковому времени уже знала его наизусть.

— Достаточно, — вздохнула миледи. — Можете идти. Думаю, теперь я засну. Я позвоню, если вы мне понадобитесь. В противном случае явитесь ко мне с утра пораньше. Завтра у меня много дел. В семь часов, пожалуйста.

Она закрыла глаза, и я задула свечу. Тихо затворив за собой дверь, я вернулась в свою комнату, еле живая от усталости.

(обратно)

II Епитимья и наказание

В четыре без малого я снова улеглась в постель и накрылась с головой одеялом. В считаные минуты я крепко заснула и спала бестревожным сном, покуда меня не разбудил стук в дверь.

Открыв, я увидела миссис Баттерсби.

— Мисс Горст, вот вы где, — с видимым облегчением произнесла она. — Надеюсь, вы простите меня, но вас требует леди Тансор. Похоже, вы опоздали к ней сегодня. Мне случилось заглянуть к ее светлости по одному мелкому хозяйственному вопросу, и я вызвалась пойти и разыскать вас.

Я взглянула через плечо на часы: половина восьмого.

— Я немедленно спущусь вниз. Огромное вам спасибо, миссис Баттерсби.

— Не стоит благодарности, мисс Горст. Уверена, вы знаете, какое значение ее светлость придает пунктуальности.

Последние слова прозвучали как дружеское напоминание, но у меня опять возникло ощущение, что мне вежливо указывают на мое место, хотя я не находилась в подчинении у домоправительницы.

— Ах да, мисс Горст, — спохватилась миссис Баттерсби, уже собираясь удалиться. — Я подумала, может, вы пожелаете испить чаю со мной — если, конечно, у вас выдастся свободное время. В четыре часа вас устроит?

Когда я вошла в гостиную, госпожа сидела за секретером в красно-зеленом шелковом халате и писала письмо.

— Растопите камин в гардеробной, Алиса, — велела она, не поднимая глаз, — выложите для проветривания мое белье, а потом наберите ванну.

— Слушаюсь, миледи. Я прошу прощения…

— Ничего не говорите, — прервала она меня, продолжая водить пером по бумаге.

Выполнив все распоряжения, я вернулась в гостиную.

— Сейчас я приму ванну, — сказала она, запечатывая конверт с письмом и откладывая в сторону.

Не удостоив меня ни единым взглядом, она проплыла мимо, шурша полами халата, и скрылась в гардеробной, где я приготовила ванну.

Омовение миледи прошло в полном молчании. Только по завершении водной процедуры, когда я затягивала на ней корсет, она наконец посмотрела мне в глаза.

— Вы разочаровали меня, Алиса, — промолвила она, пронзая меня холодным взглядом. — Разве я не ясно сказала, что вы понадобитесь мне в семь часов?

— Вполне ясно, миледи.

— Ну и какие у вас оправдания?

Я честно ответила, что никаких.

— Хорошо. Попытки вилять и изворачиваться сослужили бы вам плохую службу. Вы предпочли сказать правду, как я и ожидала. Но такого не должно повториться ни в коем случае, Алиса, иначе будут последствия. Назначая время, я рассчитываю на вашу пунктуальность. Надеюсь, вам понятно?

— Да, миледи.

— Я недовольна вами, разумеется, — продолжала она, подходя к зеркалу, — ибо ожидала от вас большей обязательности и ясно предупреждала о необходимости соблюдать определенные правила. На сей раз я не стану вас наказывать, но вам придется исполнить небольшую епитимью.

Отойдя от зеркала, она села за туалетный столик и начала перебирать драгоценности в шкатулке.

— Епитимью, миледи?

— О, ничего особенного, — последовал ответ, произнесенный нарочито беззаботным тоном. — Речь идет всего-навсего о пешей прогулке по утреннему сентябрьскому солнышку. В Истон, с письмом. Полагаю, это не очень затруднит вас?

— Нисколько не затруднит, миледи.

— Отправитесь в путь, когда закончим туалет. Пожалуй, сегодня я надену голубое тафтяное.

Я уложила госпоже волосы, как ей нравилось, и помогла облачиться в платье, по которому, следуя совету миссис Битон, я слегка прошлась шелковым носовым платком со всех сторон, пока миледи стояла перед зеркалом. Удовлетворенно кивнув, она вернулась к туалетному столику, извлекла из маленькой шкатулки каплевидный медальон на черной бархотке и надела на шею.

— Вам ведь любопытно, Алиса, что это за медальон и почему он так дорог мне? — спросила она.

— Немного, миледи, — призналась я.

— Я расскажу вам о нем, но не сейчас, поскольку сейчас вам нужно исполнить свою епитимью, а мне надо написать еще несколько писем. Возьмите письмо там, на секретере. Зайдете в гостиницу «Дюпор-армз», что на Маркет-сквер, и оставите его на конторке для приходящей корреспонденции — повторяю, на конторке для корреспонденции. Ни при каких обстоятельствах не отдавайте его адресату лично в руки. Потом сразу же возвращайтесь назад. Натурально, вам не стоит никому упоминать о вашей небольшой епитимье — ради вашего же блага.

Затем, к немалому моему удивлению, миледи, словно спохватившись, заявила вдруг, что должна ехать курьерским в Лондон, по срочному делу.

— Это так скучно, — вздохнула она, — и я в последнее время не выношу Лондон. Но ничего не попишешь. Я вернусь вечером. В мое отсутствие вам нужно будет выполнить несколько мелких поручений.

Вот «несколько мелких поручений», которые, в дополнение к «епитимье», мне надлежало выполнить по возвращении из Истона.

У платья, что миледи надевала вчера, немножко порвался подол, и оно требовало починки; вся ее обувь, оставленная мисс Пламптр в самом непотребном состоянии, нуждалась в тщательной чистке; ее шляпы находились в равно плачевном состоянии («Я обожаю шляпы, — с улыбкой сообщила миледи, — и у меня их великое множество»), и мне следовало почистить все до единой и подновить украшения, где необходимо («Правда, я не припомню, где лежат щипчики для шляпных цветов. Спросите у миссис Баттерсби»).

— Само собой, необходимо хорошенько прибраться в спальне, — продолжала баронесса. — В других обстоятельствах я бы велела вам приступить к уборке сейчас же, но сегодня с этим можно подождать до вашего возвращения из Истона. Ну вот, пожалуй, и все. Теперь, Алиса, бегите заправьте кровать, а я покамест надушусь и допишу письма. Поторопитесь, чтобы поскорее отправиться в Истон. И не забудьте: конторка для корреспонденции — и тотчас же назад. Ждать ответа не надо.

(обратно)

III Старуха

Мой путь в Истон пролегал через речку Эвенбрук, Южные ворота парка и деревню Эвенвуд. На подходе к сторожке — миниатюрному подобию мрачного шотландского замка, с мнимой опускной решеткой, чьи ржавые прутья торчали под темным сводом ворот, — я заметила нарядное трехэтажное здание, проглядывающее за густыми зарослями деревьев справа. Я с уверенностью предположила, что это так называемый «вдовий особняк», бывший дом миледи, где она, по словам мадам, жила со своим вдовым отцом до его безвременной кончины.

Я остановилась, чтобы хорошенько все рассмотреть.

Особняк чрезвычайно напомнил мне кукольный домик, изготовленный по заказу мистера Торнхау к моему восьмому дню рождения. Размеры и великолепие подарка поразили даже мадам, но мой учитель сказал, что у каждой маленькой девочки должен быть кукольный домик, даже у самой умной, любящей книжки больше кукол, и с улыбкой отмахнулся от восклицаний мадам, что, мол, такой подарок стоит огромных денег и подобные траты едва ли ему по карману.

Кукольный домик очаровал меня с первого же момента, когда мистер Торнхау сдернул с него холщовую покрышку и велел мне открыть глаза, которые несколькими секундами ранее я по его просьбе крепко зажмурила, чтобы усилить радостное предвкушение.

Как же мне хотелось на время волшебным образом уменьшиться в размерах (я всегда считалась высокой для своего возраста), чтобы отворить крохотную дверцу и пройтись по всем комнатам! Особенно хотелось посмотреть из окошек с узорчатыми муслиновыми занавесками на бробдингнегский мир снаружи, а потом взбежать по красивой изогнутой лестнице, протанцевать по верхним комнатам и наконец свернуться клубочком на одной из миниатюрных кроваток.

Изяществом пропорций и декора вдовий особняк в точности походил на мой кукольный домик, и во мне вдруг проснулось детское желание заглянуть в него хоть одним глазком. Но, памятуя о строгих распоряжениях миледи, я не стала сворачивать с пути, а прошла через арку сумрачной сторожки и вышла на дорогу.

Когда я достигла деревни, церковные часы пробили половину десятого. На углу улочки, ведущей к церкви и пасторату, я заметила знакомую фигурку, вышедшую из одного из коттеджей и с мышиным проворством засеменившую прочь.

— Сьюки! — крикнула я.

Она остановилась, повернулась и бегом бросилась ко мне.

— Мисс Алиса! Что вы здесь делаете?

Я объяснила, что иду в Истон, с письмом леди Тансор к какому-то постояльцу «Дюпор-армз».

— Кто бы это мог быть? — удивилась она. — И почему этот человек остановился в Истоне, а не в усадьбе?

— Ты там живешь? — спросила я, глядя на коттедж, откуда Сьюки только что вышла.

— Да, — ответила она. — К матушке приходил доктор, и миссис Баттерсби разрешила мне наведаться домой на полчаса, покуда он был здесь.

Я выразила надежду, что болезнь миссис Праут не опасная.

— Нет… благодарю вас, не опасная, насколько мы понимаем. Скоро ей стукнет семьдесят два — почтенный возраст, по моему разумению, даром что он приносит всякие болячки.

При упоминании имени миссис Баттерсби я хотела было поподробней расспросить Сьюки о домоправительнице, уже вызывавшей у меня самый живой интерес, но вовремя вспомнила, что мне надо поскорее добраться до Истона и обратно, чтобы успеть выполнить все поручения госпожи. Сьюки тоже торопилась вернуться в усадьбу, боясь навлечь на себя неудовольствие миссис Баттерсби. Посему мы попрощались, и я проводила взглядом маленькую фигурку с прыгающими по плечам кудряшками, бегом припустившую прочь.

Выйдя из деревни Эвенвуд и миновав крохотные деревушки Аппер-Торнбрук и Дак-Энд, я свернула на дорогу, что поднималась по отлогому склону лесистой возвышенности, где расположен городок Истон. Раскидистые ветви деревьев по обочинам образовывали над дорогой чудесный лиственный навес, сейчас пронизанный лучами сентябрьского солнца.

Ко времени, когда я достигла Истона, по Маркет-сквер уже сновали толпы людей, поскольку был рыночный день. У дверей и в общих комнатах «Дюпор-армз» тоже царила толчея.

Никого не обнаружив за конторкой в вестибюле, я несколько раз звякнула в колокольчик, и наконец из-за занавески вышел угрюмый сгорбленный старик с засаленной черной повязкой на глазу.

— Я хочу оставить письмо для постояльца.

Старик взял конверт и прочитал надпись на нем, поднеся близко к единственному глазу.

— Би Кей, — пробормотал он себе под нос, а потом повторил инициалы погромче и поотчетливее, закатив глаз к потолку, словно там были написаны нужные ему сведения. Потом он начал медленно кивать.

— Вы знаете этого джентльмена? — спросила я.

— Джентльмена? Господь с вами, нет. Это не джентльмен.

— Не джентльмен? Может, торговец?

— Ха! Только не она.

— А, ясно. Леди.

Я повернулась прочь, но старик окликнул меня. Понизив голос и придвинув украшенную бакенбардами физиономию так близко ко мне, что я почувствовала исходящий от него запах пива, он произнес:

— И не леди. Инициалы принадлежат старухе. Вон той.

Он кивнул в сторону пивной залы, и сквозь застекленную дверь я увидела там женщину лет шестидесяти, которая сидела у камина, жадно осушая стакан.

— Джин с водой, — сообщил старик со скрипучим смешком. — Уже третья или четвертая порция. — Продолжая хихикать, он положил конверт лицом вверх на конторку рядом с колокольчиком и скрылся за занавеской.

Согласно распоряжениям леди Тансор, мне следовало немедленно покинуть гостиницу и направиться обратно в Эвенвуд, но я вспомнила, что мадам призывала меня при выполнении Великого Предприятия проявлять инициативу, а потому решила задержаться на несколько минут и составить подробное впечатление о таинственной старухе.

Вот заметка, бегло набросанная мной в блокноте, а позже дословно переписанная в Секретный дневник.

СТАРУХА (Б. К.) В «ДЮПОР-АРМЗ»

Возраст: около шестидесяти. Седые волосы, неприятное узкое лицо с набрякшими морщинистыми веками и красным носом. Малый рост. Сгорбленная спина. Грязные ногти. Одета в платье, бывшее в моде лет двадцать назад, но теперь выцветшее и залатанное в нескольких местах. Стоптанные пыльные башмаки, каблук левого стерся почти напрочь. Дырка на правом чулке, прямо над щиколоткой.

Наблюдая за старухой, потребовавшей очередной стакан джина с водой, я задавалась вопросом: в силу каких обстоятельств она оказалась здесь, чтобы получить письмо от леди Тансор, переданное с посыльным? Что может связывать миледи с подобной особой?

Выпив стакан до дна, старуха вытерла губы грязным рукавом. Она производила отталкивающее впечатление прожженной шельмы. Даже сейчас, в полухмельном состоянии, она беспрерывно стреляла глазами по сторонам, словно проверяя, нет ли поблизости какой опасности. Тяжело опершись на стол, она с трудом встала и шаткой поступью направилась к двери в вестибюль.

Я тотчас повернулась и двинулась прочь, но путь мне преградила толпа фермеров, входивших с улицы. Я посторонилась, пропуская их, и через несколько секунд почувствовала, что старуха приближается ко мне сзади.

Когда последний из фермеров прошел мимо, я принялась торопливо пробираться к двери, но в следующий миг одноглазый портье вновь появился из-за занавески и окликнул старуху:

— Мадам! Мадам! Письмо для вас.

Спотыкаясь и пошатываясь, она подошла к конторке, взяла письмо и сварливо прокаркала:

— Кто принес?

— Вон та молодая дама, — ответил одноглазый, указывая в мою сторону.

— И кто же вы такая, мисс? — Подступив ко мне, старуха растянула рот в сладкой, но совершенно неубедительной улыбке. — Сдается мне, я не имею удовольствия знать вас, милочка.

Не желая называть сей неприятной особе свое имя, я просто представилась горничной леди Тансор, а затем извинилась и снова двинулась к выходу.

— Нет-нет, погодите минутку, милочка. — Она схватила меня за кисть нечистой узловатой рукой и крепко сжала пальцы.

Я попыталась вырваться, но не сумела: у нее оказалась на удивление сильная хватка. На мгновение я испугалась и рассердилась на себя, что не покинула гостиницу сразу же, как надлежало сделать.

— Горничная леди Тансор, значит? — говорила старуха, продолжая цепко держать мою руку. — А вы прехорошенькая горничная, дорогуша. Сделайте милость, поболтайте немного с бедной старой женщиной, у которой никогошеньки на свете нет.

Прежде чем я успела ответить, внимание мое вдруг привлек силуэт хорошо сложенного мужчины, возникший в дверном проеме.

— Ба, кого я вижу! — воскликнул вновь прибывший. — Да это же мисс Горст!

(обратно) (обратно)

5 ПРОГУЛКА С МИСТЕРОМ РАНДОЛЬФОМ

I Я выслушиваю признание

Поприветствовавший меня голос принадлежал мистеру Рандольфу Дюпору.

Едва он вошел и стремительно направился ко мне, старуха тотчас же разжала костлявые пальцы и торопливо удалилась обратно в пивной зал, где села нахохлившись.

— Что привело вас сюда в рыночный день, мисс Горст? — спросил мистер Рандольф, широко улыбаясь. — Уж не решили ли вы купить корову?

Я из вежливости хихикнула в ответ на шутку, хотя появление молодого человека поставило меня в затруднительное положение.

Я не могла честно сказать, что я делаю в «Дюпор-армз», ибо леди Тансор желала сохранить в тайне свое поручение с письмом, но и откровенно лгать мне не хотелось. Посему я прибегла к полуправде: мол, миледи отпустила меня на все утро, и я зашла в «Дюпор-армз», чтобы перекусить перед возвращением в Эвенвуд. Даже такая вполне простительная ложь вызвала у меня внутренний протест; но по ходу Великого Предприятия мне, несомненно, еще не раз придется прибегать к подобным — и худшим — хитростям, а значит, к ним надо привыкать.

— Вы уже перекусили? — спросил мистер Рандольф. — Да? Замечательно! А что ваша спутница?

— Спутница?

— Пожилая дама, стоявшая рядом с вами, когда я вошел. Верно, случайная знакомая?

— О нет, вовсе не знакомая, — поспешно возразила я. — Она просто приняла меня за кого-то другого. Я знать ее не знаю.

— Ну что ж, — промолвил мистер Рандольф с самым удовлетворенным видом, — если вас ничего больше здесь не держит, вы позволите проводить вас в Эвенвуд? Нет, нет! Нисколько не затруднит! Право, я настаиваю. По такой погоде прогуляться — одно удовольствие. Соглашайтесь, прошу вас.

Я с радостью согласилась, и он вышел прочь, чтобы распорядиться насчет доставки своей лошади обратно в усадьбу, а я осталась ждать в вестибюле.

Оглянувшись через плечо на дверь пивного зала, я обнаружила, что таинственная «Б. К.» исчезла.

Вскоре мистер Рандольф вернулся, подставил мне локоть, и мы с ним вышли на залитую солнцем, шумную Маркет-сквер, теперь битком набитую разномастным сельским людом, толкущимся между прилавками с разным товаром и загончиками с ревущим скотом.

Мой спутник болтал самым веселым и непринужденным образом, словно с давним хорошим другом, показывая мне по дороге различные общественные здания — муниципалитет, хлебную биржу, городское собрание, величественную церковь Апостола Иоанна Богослова — и дома наиболее видных жителей Истона, включая роскошный краснокирпичный особняк доктора Пордейджа, врача леди Тансор.

— Ну-с, мисс Горст, — говорит мистер Рандольф, когда мы выходим за городскую черту и начинаем спускаться по отлогой тенистой дороге, ведущей к деревушке Дак-Энд, — расскажите мне, как вам показался Эвенвуд.

Я отвечаю, что на первый взгляд Эвенвуд производит впечатление райского уголка, где очень трудно быть несчастным.

— Мне не хотелось бы возражать, — с сомнением произносит он, — но рано или поздно несчастье приходит ко всем нам — даже к обитателям райских уголков вроде Эвенвуда.

Я осмеливаюсь заметить, что в таком красивом и благостном окружении любое несчастье переносится гораздо легче, а вот в окружении уродливом и отвратительном — намного тяжелее.

— Я раньше как-то не смотрел на дело с такой стороны, — живо откликается молодой человек. — Вы очень умны, мисс Горст…

Похоже, он хочет добавить еще что-то, но в последний момент прикусывает язык.

— Вы собирались сказать «для горничной»? — спрашиваю я. Но, видя, что он слегка краснеет, и не желая ставить его в неловкое положение, тотчас же признаюсь, что хотела просто поддразнить его, а на самом деле нисколько не обиделась — ведь я ясно сознаю свое место в Эвенвуде.

— Все же вы совсем не похожи на мисс Пламптр и остальных горничных, служивших у матушки, — говорит мистер Рандольф и повторяет чуть тише: — Совсем не похожи.

Я делаю непонимающий вид, ибо мне страшно интересно узнать,какое мнение он составил обо мне.

— Мне кажется, вы рождены не для того, чтобы служить горничной, — поясняет он. — Вот почему матушка отдала вам предпочтение перед всеми прочими соискательницами. Вы ничуть на них не похожи — в вас нет ничего заурядного. Она сразу увидела это, как и я.

— Я сама не знаю толком, для какой участи я рождена, — отвечаю я, начиная находить удовольствие в своей роли. — Знаю лишь, что волею обстоятельств я оказалась вынуждена самостоятельно пробивать дорогу в жизни, пользуясь несколькими небольшими преимуществами, данными мне воспитанием и образованием. У миссис Баттерсби, полагаю, такой же случай.

— У миссис Би?

Упоминание о домоправительнице приводит мистера Рандольфа в замешательство, и я объясняю, что леди Тансор подметила сходство наших с ней жизненных ситуаций: обе мы явно занимали более высокое общественное положение, прежде чем поступили в домашнее услужение.

— А, ну да, — произносит он с заметным облегчением, словно ожидал от меня какого-то иного ответа, а потом добавляет, что всякое сравнение с миссис Баттерсби будет в мою пользу.

Я, разумеется, возражаю, но мистер Рандольф исполнен решимости убедить меня в справедливости комплимента.

— Полно, полно вам, мисс Горст! — восклицает он с шутливым укором. — Не надо ложной скромности! Отец миссис Би был простым священником, весьма ограниченным в средствах, — по крайней мере, я так слышал. Финансовые неурядицы лишили его и его детей того малого, что он имел. Он умер полным банкротом, насколько мне известно. Вы же, с другой стороны…

Я выжидательно смотрю на него.

— В общем, разница в происхождении и воспитании между вами и миссис Би очевидна, так мне кажется. Натурально, я не посмею настойчиво расспрашивать вас, проверяя правильность своей догадки, — ведь мы с вами едва знакомы. От матушки я знаю лишь, что вы сирота. Вас воспитывала какая-нибудь родственница, полагаю?

— Опекунша, назначенная моим отцом перед смертью.

— Вы росли в сельской местности?

— Нет, в Париже.

Внезапно я сознаю, что потеряла бдительность. Мне следует быть осторожнее, пусть я и не сказала ничего такого, о чем не знает мать мистера Рандольфа. Во избежание других, возможно, более затруднительных вопросов я меняю тему разговора и спрашиваю, читал ли он поэму брата о Мерлине и Нимуэ.

Он запрокидывает голову и хохочет.

— Читал ли я поэму Персея? Нет, нет! Боюсь, меня интересуют совсем другие вещи. Я предпочитаю славную рыбалку да добрую охоту. Нет, мисс Горст, я не читал поэму и вряд ли когда-нибудь прочту. Знаю, я много теряю — она превосходна, вне всяких сомнений, — но ничего не поделаешь. Меня все считают болваном в семье, особенно матушка. Классический случай с умом и силой — Персею достался весь ум… Тут матушка постаралась, — продолжает мистер Рандольф. — Она с самого детства всячески поощряла Персея. Он вечно строчил стишки, вечно сидел по уши в какой-нибудь поэтической книге, и она постоянно читала ему вслух — главным образом произведения мистера Теннисона или мистера Феба Даунта, своего бывшего жениха, незадолго до свадьбы убитого каким-то сумасшедшим, знакомым еще по школе. Ужасная история. Матушка так от нее и не оправилась. Полагаю, вы слышали о мистере Даунте?

Я отвечаю, что имя я слышала и раньше, а теперь знакомлюсь с сочинениями мистера Даунта, читая вслух миледи.

— Что ж, — сухо улыбается он, — я вам не завидую. Матушка, конечно же, не дает никому и слова сказать против своего возлюбленного барда, которого оплакивает по сей день. Думаю, она всегда столь настойчиво побуждала Персея подражать ему, поскольку хотела сделать из него своего рода замену. Что же касается до мистера Даунта, он никуда не ушел из матушкиной жизни — он и поныне остается в ее сердце, ее мыслях и навсегда там останется. А на следующей неделе — одиннадцатое.

— Одиннадцатое?

— Одиннадцатого числа каждого месяца матушка отмечает день памяти мистера Даунта, погибшего одиннадцатого декабря пятьдесят четвертого года. В этот день она пойдет в мавзолей, где покоится бедолага.

— Должно быть, — замечаю я, — вашему отцу было очень тяжело жить, постоянно ощущая незримое присутствие покойного возлюбленного своей жены.

— Да нет, — произносит мистер Рандольф, печально и задумчиво глядя вдаль. — Отец всегда мирился с таким положением вещей. Он знал, что ее не переделать. Бедный отец! Он при всем своем старании не мог сравняться с мистером Даунтом, как я никогда не смогу сравняться с Персеем. Матушка по-своему любила отца, но она большей частью своего существа живет в давнем прошлом — во времени, предшествовавшем знакомству с ним. Она не видит в этом ничего плохого, но излишняя сосредоточенность на том, чего уже нельзя изменить, все-таки штука вредная — вы не находите?

— Отчасти вы правы, — соглашаюсь я, думая о своих родителях, которых никогда не знала. — Но с другой стороны, разве не должны мы чтить прошлое и память ушедших от нас людей, чтобы они всегда жили в наших сердцах?

— О да, должны, — откликается он. — Безусловно. Особенно в семье вроде моей. Вам не убежать от прошлого, если вы Дюпор.

Мне льстило, что мистер Рандольф столь доверительно беседует со мной, особой едва знакомой и вдобавок служанкой. Глупо, конечно, но я приняла его откровения за комплимент, свидетельствующий, что он питает ко мне приязнь — возможно, несколько большую, чем приязнь, с какой он, похоже, относился ко всем без изъятья.

— Ваш отец был военным, кажется? — спросила я после непродолжительного молчания.

— Служил в прусской армии. Дослужился до полковника. Даром что был поляком по происхождению.

— Поляком? Как интересно.

— Разве? Боюсь, я особо не задумывался на сей счет. Я ни разу не был в Польше, а отец почти ничего о ней не рассказывал. Он всегда говорил, что предпочитает Англию и что знакомство с моей матерью и переезд сюда стали для него главным успехом в жизни. Мы не поддерживаем отношений с родней с отцовской стороны. Матушка всегда возражала.

— Вы родились в Польше?

— Нет, здесь, в Эвенвуде. А вот Персей родился в Богемии, где отец и мать познакомились. Не у Шекспира ли где-то есть такой персонаж — король Богемии?

— Да, у него, — рассмеялась я. — В «Зимней сказке». Король Поликсен.

— Ага, он самый. Так вот, мой брат — в своем роде некоронованный король. Но я ничего не имею против. Дело в том, мисс Горст, что я очень благодарен Природе, возложившей все наследственные обязанности на Персея. Боюсь, из меня не вышло бы достойного наследника, и я искренне рад, что именно моему брату, а не мне придется однажды надеть корону. Видите ли, я вполне доволен нынешней своей жизнью и не хочу ничего менять.

Похоже, главенствующее положение брата в семье — и как наследника, и как любимца матери — не вызывало у мистера Рандольфа ни малейшего возмущения или зависти, каковые чувства свойственны многим младшим сыновьям.

Я заметила, что старшинство досталось мистеру Персею лишь по случайности рождения.

— Но сумел ли бы я справиться с ролью наследника, появись я на свет первым? Вот в чем вопрос. Нет, мне суждено всегда оставаться в тени брата. Если бы меня такое мое положение не устраивало, тогда другое дело, но оно меня всецело устраивает. Оно позволяет мне… — Мистер Рандольф на миг замялся, потом весело пожал плечами. — Ну, позволяет продолжать поиск разных интересных возможностей. По природе своей я отнюдь не ленив и должен что-то сделать в жизни.

— А чем бы вы хотели заняться? Вы уже выбрали себе поприще?

Несколько мгновений мистер Рандольф смотрел на меня с несвойственным для него уклончивым выражением лица, потом наконец ответил:

— Нет, не сказать чтобы выбрал. Одно время я хотел выучиться на инженера, но матушка и слышать об этом не желала. Конечно, если бы я поступил в университет, как Персей, у меня наверняка составилось бы более ясное представление о моих способностях и наклонностях, но матушка посчитала, что мне там делать нечего, и отдала меня в частную школу-пансион. Вот я и продолжаю осматриваться вокруг — в надежде подыскать себе дело по душе.

После дальнейших моих осторожных расспросов он поведал, что мистер Персей получил самое лучшее образование, какое только возможно, а вот его образованием, к сожалению, почти умышленно пренебрегли.

Наследника отправили в Итон, где учились многие поколения Дюпоров, а потом он поступил в родственное учебное заведение в Кембридже — Королевский колледж. Мистера же Рандольфа поручили заботам часто сменявших друг друга домашних учителей весьма сомнительной компетенции, а затем отослали в Саффолк доучиваться в школе-пансионе, которую держал один священник — бывший сотрудник оксфордского Брейзноз-колледжа. Там, вместе с полудюжиной юных джентльменов такого же склада, он оставался почти два года.

— Конечно, это вам не университет, но я никогда не был так счастлив, как в школе доктора Сэвиджа, — с тоской в голосе сказал мистер Рандольф, не глядя на меня. — И я обзавелся там хорошими друзьями — а с одним из них сошелся особенно близко. Но потом меня забрали домой, и вот я живу здесь… осматриваясь вокруг.

Мы уже миновали Аппер-Торнбрук — скопление крытых соломой хижин, стоявших рядком по обеим сторонам от главной дороги из Истона, — и теперь входили в деревню Эвенвуд. Слева от нас простиралось общественное пастбище, спускавшееся к реке. Мы остановились в самом начале улочки, что пролегала между пастбищем и церковью с примыкающим к ней пасторатом, где жил Феб Даунт в пору служения своего отца в местном приходе, а ныне обитали мистер и миссис Трипп.

— Можно пройти здесь, — промолвил мистер Рандольф, указывая в сторону пастората. — Так быстрее, чем через ворота.

И вот мы прошли по улочке и вскоре вступили в парк. От калитки извилистая тропа отлого поднималась к главной подъездной аллее и смыкалась с ней на вершине возвышенности — там перед нами открылся великолепный вид на огромную усадьбу, чьи восемь купольных башен вырисовывались темным силуэтом на фоне зеленовато-голубого неба.

— Вы сейчас к матушке? — спросил мистер Рандольф, когда мы начали спускаться к реке.

— Нет. Леди Тансор уехала в Лондон.

— В Лондон, говорите? Странно. Она ничего мне не сказала — впрочем, я последний, кому она сообщает о своих планах. Какое-то важное финансовое дело, полагаю, хотя в последнее время она обычно посылает в город Персея.

Немного погодя мы останавливаемся на изящном каменном мосту, перекинутом через Эвенбрук. Мистер Рандольф показывает мне место чуть выше по течению, где он, страстный рыболов, частенько сиживает с удочкой и сетью по утрам, а потом вдруг умолкает на полуслове и поворачивается ко мне.

— Мисс Горст… — Он снимает шляпу и нервно ерошит волосы. — Я не хочу, чтобы вы плохо обо мне думали, и поэтому должен сказать вам кое-что… сделать признание.

Я выражаю удивление, что мистеру Рандольфу уже есть в чем признаться мне после столь непродолжительного знакомства.

— То-то и оно, — следует ответ. — Мне бы не хотелось, чтобы у вас с самого начала составилось неблагоприятное мнение обо мне.

Я даю позволение продолжать и с немалым любопытством жду, когда он заговорит.

Заметно покраснев, он снимает длинный сюртук и кладет на парапет рядом со шляпой.

— Дело в том, мисс Горст, — начинает он, — что наша сегодняшняя встреча была не совсем случайной, знаете ли. Я ехал верхом через деревню и заметил вас на дороге в Истон. Я немножко подождал, потом доехал до города окольным путем и увидел, как вы заходите в «Дюпор-армз». Я поставил лошадь в конюшню и стал ждать на улице, когда вы выйдете. Вы долго не показывались, и я решил зайти в гостиницу и отыскать вас там. Вот мое признание. Вы простите меня?

— За что? — спрашиваю я, позабавленная трогательно-серьезным выражением его лица, вдруг напомнившего мне серьезное личико Амели Веррон, выполняющей в нашей «классной комнате» заданный мной урок.

— Я подумал, вы можете счесть такой поступок… ну… довольно наглым для человека, едва знакомого с вами, — признается он, — а мне не хотелось бы произвести на вас плохое впечатление.

Я заверяю мистера Рандольфа, что вовсе не считаю его поведение наглым или в каком-либо смысле непристойным, но добавляю, что вот миссис Баттерсби, наверное, не согласилась бы со мной.

— Неужели? — говорит он, поворачиваясь, чтобы взять с парапета сюртук и шляпу. — Почему вы так решили?

Я отвечаю, что миссис Баттерсби, похоже, имеет самые строгие понятия о допустимом и недопустимом в отношениях между домашними слугами и теми, кто поставлен над ними.

Мистер Рандольф молча кивает, но на лице у него опять отражается непонятное облегчение.

Когда мы подходим к усадьбе, он обращает мое внимание на изысканную ковку ворот и ограды и указывает рукой на отдельные детали, достойные пристального рассмотрения, низко наклоняясь ко мне, чтобы правильно направить мой взгляд. Потом мы проходим через широкий усыпанный песком двор, мимо инкрустированного изображениями тритонов фонтана, весело плещущего посреди овального газона.

У переднего крыльца мистер Рандольф собирается откланяться, но я останавливаю его вопросом, который крутился у меня в голове с самого момента, как мы покинули мост: почему он последовал за мной в Истон?

— Да так, под влиянием момента. — Он беспечно улыбается. — Просто мне стало интересно, какие у вас могут быть дела в Истоне утром, когда вы должны прислуживать матушке. Любопытство, и ничего больше. Я только не хотел, чтобы вы подумали, будто я действовал исподтишка, когда поехал за вами, а потом якобы случайно с вами встретился. Ну вот мы и дома. Всего вам доброго, мисс Горст. Было очень приятно.

Внезапно заторопившись, он дотрагивается до шляпы и быстро уходит в сторону конюшни.

Лишь тогда я замечаю, что в двери одной из башен кто-то стоит. Миссис Баттерсби. Она провожает взглядом мистера Рандольфа, выходящего со двора, а потом смотрит в мою сторону, но с совершенно бесстрастным, даже холодным выражением лица. Через несколько секунд она удаляется обратно в дом и затворяет за собой дверь.

(обратно)

II Разговор за чаепитием

Я провела день за выполнением разнообразных дел, порученных мне миледи перед отъездом в Лондон, — и, бог ты мой, в каком же раздражении и негодовании я пребывала под конец!

Туфли, туфли, туфли! Всех фасонов и видов — в таком количестве, что и не счесть. И каждую пару требовалось достать, до блеска начистить щеткой, или поваксить, или протереть смоченной в молоке губкой, а затем завернуть в ткань и положить на место.

Потом шляпы, шляпки и прочие головные уборы — тоже бесчисленные. Все нужно было извлечь из картонок одну за другой, чтобы смахнуть с них пыль перьевой метелкой или разгладить щеточкой ворс бархата, а где необходимо — привести в порядок смятые украшения (правда, пришлось обойтись без щипчиков для шляпных цветов: я не захотела спуститься вниз и спросить о них миссис Баттерсби, как велела миледи).

Убрав последнюю картонку, я взялась за иголку с ниткой, чтобы зашить прорешку на вчерашнем платье, а потом принялась за уборку в спальне: все там намыла, начистила, вынесла «ночную вазу» и наполнила графины свежей водой.

Наконец, когда ясный свет дня уже начал меркнуть, я рухнула на диван в гостиной миледи, изнуренная, грязная и в самом скверном расположении духа.

Должно быть, меня сморила дремота, ибо спустя какое-то время я, вздрогнув, очнулась и осознала, что уже почти половина пятого, а миссис Баттерсби приглашала меня на чай к четырем. «Господи, опять опоздала!» — с отчаянием думала я, чуть не бегом спускаясь в столовую для слуг.

Комната домоправительницы — маленькая и уютная, с двумя окнами во двор, где я накануне утром столкнулась со Сьюки, — находилась прямо напротив комнаты старшего дворецкого, в другом конце зала, и к ней вела короткая изогнутая лестница. Перед разожженным камином там стояли удобный диван, кресло с простеганной пуговицами спинкой и низкий столик. Старинный дубовый буфет, заставленный посудой; стол с раздвижными ножками и откидной крышкой в простенке между окнами и два стула рядом; книжная полка с Библией ин-фолио и еще несколькими томиками; два цветных эстампа на стене возле буфета. Довершала обстановку детская лошадка-качалка, выглядевшая здесь несколько несуразно.

Когда я вошла в сопровождении одного из лакеев, миссис Баттерсби сидела с книгой в кресле у камина.

Я извинилась за опоздание и призналась, что заснула от усталости после того, как выполнила все поручения миледи.

— Пожалуйста, не берите в голову, мисс Горст, — промолвила миссис Баттерсби, откладывая в сторону книгу («Дикий Уэльс» мистера Борроу, сразу заметила я). — Работа горничной, как и работа домоправительницы, зачастую бывает весьма утомительной. Вдобавок ко всему, вы ведь еще с утра сходили в Истон и обратно.

Я только сейчас заметила в ее голосе своеобразную певучесть, протяжность — вероятно, последние остатки незнакомого мне акцента. Но — о! — эта неулыбчивая улыбка! Такая двусмысленная, многозначительная, раздражающе загадочная! Миссис Баттерсби видела, как я возвращаюсь домой с мистером Рандольфом; она знает также, куда я ходила, но вряд ли знает зачем. Она, вне всяких сомнений, не одобряет, что мистер Рандольф сопровождал меня на обратном пути из Истона, как не одобрила бы, что Сьюки называет меня по имени, если бы услышала такое. Однако она само радушие и дружелюбие, когда подает мне полную чашку, принесенную одной из кухонных служанок, и на лице у нее ни тени осуждения. Только к концу чаепития, в ходе которого наша беседа сводилась к обмену самыми банальными общими фразами, я начинаю чувствовать скрытое неудовольствие домоправительницы.

— Ну что ж, мисс Горст, — говорит она, когда служанка с подносом удалилась, — надеюсь, вы славно прогулялись в обществе мистера Рандольфа Дюпора. Похоже, погода сегодня располагала к прогулкам — хотя сама я из дома не выходила, занятая своими хозяйственными обязанностями.

Вот оно! Завуалированное порицание и обвинение, тонкая шпилька в мой адрес, отпущенная с величайшей ловкостью.

— Да, очень славно, — отвечаю я с самым простодушным и безмятежным видом. — Мистер Дюпор чрезвычайно приятен в общении, и погода сегодня, как вы верно заметили, чудесная.

— Вы правы, — говорит она, беря свою чашку. — Мистер Рандольф и вправду весьма приятен в общении. Такой непринужденный, такой искренний — и такой не похожий на брата. Окружающие в большинстве своем считают мистера Персея высокомерным и неприступным, каковые качества напрочь отсутствуют у младшего брата.

Пауза. Маленький глоток. Улыбка.

— Вы ходили в Истон по собственному почину, полагаю?

— Да. Миледи любезно отпустила меня на все утро, поскольку дела призвали ее в город.

— Поздравляю вас, мисс Горст. Подумать только — не успели вы приехать в Эвенвуд, а леди Тансор уже отпускает вас на целое утро! Беспрецедентный случай, я бы сказала. Ваша предшественница не пользовалась такими милостями.

— Мисс Пламптр?

— Ну да. Мисс Дороти Пламптр. Конечно, она была начисто лишена обаяния, что шло ей во вред.

— Но я слышала, она плохо служила миледи, — неискренне говорю я. — Еще я слышала, здесь вышла какая-то неприятная история, ставшая причиной ее увольнения. Надеюсь, я не позволяю себе лишнего?

— Ничуть. Все разговоры, происходящие между нами двумя здесь, в этой комнате, носят сугубо частный характер, и вы совершенно верно слышали: действительно, имел место прискорбный инцидент — кража одной из брошей ее светлости. Я лично в жизни не поверила бы, что мисс Пламптр способна на такое. Она так и не призналась в краже, хотя в конечном счете брошь нашли в ее комнате. Но все это осталось в прошлом. Теперь место мисс Пламптр занимаете вы, мисс Горст, и вас ждет совсем другое будущее, я уверена.

Я улыбаюсь, словно польщенная комплиментом, но помалкиваю.

— Мистер Покок прав, — добавляет она. — «Умница-разумница» — так он вас назвал, кажется? В любом случае, вы очень хорошо осведомлены о здешних событиях — прямо-таки маленькая лазутчица! Сначала профессор Слейк, теперь мисс Пламптр — не говоря уже о том, сколь быстро вы снискали расположение и леди Тансор, и мистера Рандольфа. Мистер Персей Дюпор, несомненно, будет следующим — или вы и его уже покорили? Вот это была бы настоящая победа! Все-таки сам наследник!

К вечной полуулыбке теперь добавляется тихий смех и добродушно-лукавое выражение лица. «Мы с вами уже стали друзьями, — словно говорит чарующий взгляд миссис Баттерсби, — а друзья могут говорить друг другу подобные вещи, не боясь обидеть». Но я не верю. Она не питает ко мне приязни и не хочет подружиться со мной, хотя я понятия не имею, каким своим поступком я настроила ее против себя. Неужели она не может простить мне невольную дерзость, выразившуюся в том, что я — простая горничная — позволила мистеру Рандольфу Дюпору проводить себя до Эвенвуда? Или дело в ревности к миледи, благоволящей ко мне? А может, считая меня равной по общественному положению, она опасается соперничества с моей стороны?

В разговоре с леди Тансор я назвала миссис Баттерсби «весьма толковой особой» — и да, она явно обладала умом и способностями, ставившими ее выше всех прочих слуг. Я не сомневалась, что она занимала в Царстве Прислуги особое положение (практически заместительницы или полномочной представительницы леди Тансор), которое страстно желала сохранить за собой. Какой бы ни была причина ее недоброжелательного отношения, мне хотелось выяснить, в чем именно она заключается. Пока же я знала лишь, что неожиданно для себя обзавелась врагом.

Тут в дверь постучала служанка, подававшая нам чай, и доложила, что в сухую кладовую проникли крысы — не может ли миссис Баттерсби прийти сейчас же?

— Что ж, долг зовет, — со смиренным вздохом промолвила домоправительница, когда служанка удалилась. — Он постоянно зовет. Сейчас у меня законный час отдыха — и вот вам пожалуйста. Боюсь, нам придется закончить нашу в высшей степени интересную беседу и мистеру Борроу придется подождать до моего возвращения — а вернусь я, скорее всего, ближе к полуночи. Как всегда.

Еще один вздох.

— Иные просто не могут позволить себе такую роскошь, как проводить время в свое удовольствие. Вечно появляются какие-то дела — вот теперь крысы!

Продолжая говорить, миссис Баттерсби поднимается с места и ставит мистера Борроу обратно на книжную полку.

— Но не беда. Было очень приятно, мисс Горст. Тут, в Эвенвуде, вы подчиняетесь только ее светлости и никому больше — как и я. Но если вам на первых порах, пока вы привыкаете к здешним порядкам, понадобится моя помощь или совет, я полностью к вашим услугам. Все считают меня довольно строгой особой, знаете ли. Возможно, я и вправду такая. Но я держусь иначе с теми, над кем не имею власти, а потому на вас моя строгость никогда не распространится, мисс Горст.

Миссис Баттерсби уже отворила передо мной дверь. Наши взгляды встречаются.

— Надеюсь, вы еще как-нибудь зайдете ко мне? — спрашивает она, когда я переступаю через порог.

— Конечно, миссис Баттерсби, с превеликим удовольствием, — говорю я с самой любезной улыбкой. — Если выдастся свободная минутка.

(обратно)

III Акт милосердия

Миледи вернулась из Лондона только к семи и тотчас вызвала меня, чтобы одеться к ужину. Она выглядела усталой и подавленной после хлопотного дня.

— Вы исполнили вашу небольшую епитимью? — холодно осведомилась она, едва я вошла.

— Да, миледи.

— И сразу отправились обратно в усадьбу, как я велела?

Заметив мои колебания, она сурово поджала губы.

— Вам есть что сказать мне?

Памятуя о необходимости любой ценой завоевать доверие госпожи, я почла за разумное сообщить о своей встрече с «Б. К.». Услышав, что я не только видела получательницу письма, но и разговаривала с ней, леди Тансор заметно взволновалась и тотчас отошла к окну, где стала спиной ко мне, нервно теребя черную бархотку на шее.

— Так значит, вы пообщались с ней? — спросила она, продолжая смотреть в окно.

— Очень коротко, миледи, — просто сказала, что мне надо незамедлительно вернуться в Эвенвуд.

— И больше ничего?

— Ничего, миледи.

— А она сказала вам что-нибудь?

— Нет, миледи. Ничего существенного.

После этих моих слов баронесса испустила протяжный вздох, и поза ее стала менее напряженной.

— Какое у вас составилось мнение о ней? — спросила она далее.

Не желая случайно оконфузиться, я заметила лишь, что женщина эта, похоже, стеснена в средствах, и затем осмелилась высказать предположение (на самом деле единственное, пришедшее мне в голову относительно личности «Б. К.»), что прежде она работала в услужении, а ныне впала в нужду.

— Да! — воскликнула леди Тансор, внезапно просветлев лицом. — Вы угадали! Вы сущее чудо, Алиса. Вижу, впредь мне придется быть поосторожнее, иначе вы раскроете все мои маленькие секреты! Вы правы: она служанка, бывшая няня, одно время смотревшая за моей сестрой и мною. Милая, славная миссис Кеннеди!

— Значит, ее зовут Кеннеди? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает миледи и после непродолжительной паузы добавляет: — Миссис Берта Кеннеди — в детстве мы называли ее Би-Кей.

— А муж у нее есть?

— Она вдова, увы, и оказалась в крайне стесненных обстоятельствах. Разумеется, я почитаю своим долгом выдавать ей небольшое вспомоществование, когда она обращается ко мне, что она делает крайне неохотно и с полным пониманием необходимости сохранять наши сношения в тайне. В сегодняшнем письме я послала немного денег, дабы облегчить ей нынешнее бедственное положение. Вот почему я велела вам тотчас же возвращаться обратно — чтобы не ставить дорогую миссис Кеннеди в неловкое положение. Бедняжка! Увидеть ее в такой нужде спустя долгие годы — это стало для меня настоящим потрясением.

— Так значит, вы виделись с ней, миледи?

Она на миг смешалась, но быстро овладела собой.

— Разве я сказала «увидеть»? Я имела в виду, разумеется, узнать о ее жизненных невзгодах из письма, недавно полученного от нее.

Баронесса медленно опустилась на приоконный диванчик — с тихой улыбкой, которая, полагаю, долженствовала выражать умиление, вызванное мыслями о бывшей няне, но в которой мне, при воспоминании о противной неряшливой старухе с грязными цепкими руками, почудилось скорее облегчение.

Одев миледи к вечерней трапезе, я наконец вернулась в свою комнату, подробно записала в Секретном дневнике все события дня и немного почитала мистера Уилки Коллинза, пока мне самой не настало время спуститься к ужину.

За столом в комнате старшего дворецкого сидели в ряд мистер Покок, мистер Маггз, Генри Кресвик и Джон Бримли, камердинер мистера Рандольфа, — самодовольный толстощекий малый с густо напомаженными волосами и насмешливо-презрительным видом человека, познавшего тайны мироздания, недоступные больше никому на свете.

Миссис Баттерсби молча сидела на своем месте во главе стола. Рядом с ней располагался еще один человек, которого, вместе с Джоном Бримли, мне сейчас представили: мистер Артур Эпплгейт, сам старший дворецкий.

— Так вы говорите, погребение состоится в следующую среду, мистер Покок, — произнес мистер Эпплгейт — чисто выбритый круглолицый мужчина с коротко подстриженными седыми волосами и хриплым одышливым голосом.

— Точно так, — подтвердил дворецкий, отпивая глоток ячменной воды. — Тринадцатого числа в одиннадцать. Мистер Кэнди, насколько мне известно, тяжело болен и дни его сочтены, так что службу придется отправлять мистеру Триппу. Ах, был бы здесь доктор Даунт! Вот уж кто имел призвание к таким делам. Лучше его никого не знаю.

— Значит, мистер Покок, вы застали время, когда местный приход возглавлял доктор Даунт? — спросила я.

— Ну да, — ответил он. — Я поступил сюда на службу в пятьдесят седьмом году, в должности младшего дворецкого под началом мистера Крэншоу. Доктор Даунт покинул бренный мир в следующем году, но в округе все хорошо помнят его как человека исключительно образованного и очень доброжелательного.

— Здесь вы правы, — согласился мистер Маггз, уже перебравшийся в кресло у камина, чтобы выкурить трубочку. — И как же все у нас переменилось с появлением нового пастора!

— Ну, он уже давно не новый, Маггз, — возразил мистер Покок. — Однако вы правы: мистер Трипп во всем полная противоположность своему предшественнику. И да, доктор Даунт превосходно проводил заупокойные службы. Я присутствовал на похоронах старого Боба Мандэя — последних с участием прежнего пастора, если мне не изменяет память, — и скажу вам прямо: я в жизни не слышал надгробной речи лучше. Но сколь же, верно, было тяжело — даже для него, привычного к таким вещам, — похоронить единственного сына, причем всего спустя год после того, как он проводил в последний путь своего давнего друга, отца миледи. Это доконало беднягу, вне всяких сомнений.

— Да, истинно так, — согласился мистер Эпплгейт, печально качая головой.

— Леди Ти, полагаю, будет на похоронах старого профессора? — спросил Генри Кресвик.

— Ну разумеется, — вступил в разговор всезнающий Джон Бримли, одаряя своего собрата-камердинера презрительной улыбкой.

— А ты-то что знаешь на сей счет, Джон Бримли? — пренебрежительно бросил Кресвик.

— Уж всяко побольше твоего.

— Да, она будет, — вмешался мистер Покок, кидая предостерегающий взгляд на обоих молодых людей и отпивая очередной глоток ячменной воды.

Когда он поставил стакан на стол, я спросила, как долго покойный профессор Слейк исполнял обязанности хранителя библиотеки. Дворецкий на миг задумался, потом крикнул в открытую дверь, обращаясь к мужчине в старомодном фраке с бархатными лацканами, стоявшему у камина в столовой зале и разговаривавшему с одним из подручных мальчишек:

— Эй, Джеймс Джарвис! Когда профессор Слейк впервые приехал сюда?

— В феврале пятьдесят пятого, — незамедлительно последовал ответ.

— На Джеймса Джарвиса всегда можно положиться, — сказал мистер Покок, явно довольный собственной смекалкой, выразившейся в том, что он мигом сообразил переадресовать вопрос к обладателю столь феноменальной памяти. — Тридцать лет служит здесь привратником и ни разу такого не случалось, чтобы он запамятовал какую-нибудь дату. Профессор Слейк, мисс Горст, был добрым другом доктора Даунта и отца ее светлости, мистера Пола Картерета — вам, верно, известно, что мистер Картерет приходился кузеном покойному лорду Тансору, хотя и служил у него секретарем?

Прежде чем я успела ответить, зазвонил один из множества колокольчиков, висевших в дальнем углу комнаты.

— Бильярдная, — усмехнулся мистер Покок, вставая из-за стола. — Опять мистер Рандольф разбивает в пух и прах своего брата. Мистер Персей всегда топит горечь поражения в крепком бренди. Псовая охота да бильярд — только в них мистер Рандольф и берет верх над братом, благослови Господь славного малого. Но на свете не найдется сердца добрее или преданнее, точно вам говорю.

— Кто хочет знать?

Неожиданный вопрос — никак не связанный с последним предметом разговора — громогласно прозвучал из уст вышеупомянутого Джеймса Джарвиса, сейчас стоявшего в дверях.

— Что такое, Джарвис? — удивился мистер Покок.

— Кто хочет знать, когда старый Слейк приехал в Эвенвуд?

— Присутствующая здесь мисс Горст.

Мистер Джарвис отвесил мне глубокий поклон и сказал, что рад со мной познакомиться.

— Тому назад двадцать один год и семь месяцев, с точностью почти до дня, — затем сообщил он всему собранию с видом человека, готового бросить вызов любому, кто усомнится в его памяти или вычислительных способностях. — И большую часть указанного времени он вел себя как распоследняя зануда.

— В чем же выражалось его занудство? — с любопытством спросила я, хотя и почувствовала на себе неодобрительный взгляд миссис Баттерсби.

— Да в том, — сердито ответил раздражительный мистер Джарвис, — что он талдычил всем и каждому, кто соглашался слушать, и многим, кто слушать не желал, будто на старого Картерета напали из-за документов, а не из-за денег. Документы, ну прямо! На документы небось пива не купишь.

— Довольно, Джеймс Джарвис.

Замечание, произнесенное тихим, но твердым голосом, исходило от миссис Баттерсби.

— Вас, кажется, предупреждали насчет неуместных разговоров, — продолжала она, — и я уверена, мистер Эпплгейт не желает слышать подобных речей в своей комнате.

Мистер Эпплгейт, явно не чувствовавший себя хозяином в собственной комнате, смущенно промямлил: «Совершенно верно, миссис Баттерсби», — и почесал в затылке.

— С каких это пор, Джейн Баттерсби, чистая правда стала считаться неуместной? — осведомился мистер Джарвис, расправляя плечи и смело встречая пристальный взгляд домоправительницы — каковой акт открытого неповиновения заставил меня мысленно воскликнуть: «Браво!»

— Вы премного меня обяжете, Джеймс Джарвис, — промолвила миссис Баттерсби, умеряя свою вечную улыбку до едва заметной, — если прикусите язык, пока не сболтнули что-нибудь такое, о чем позже пожалеете. Миледи было бы крайне неприятно узнать, что ее привратник без всякого стеснения сплетничает о делах, связанных с ее покойным отцом, которые совершенно его не касаются.

Сделанный спокойным тоном, но все же резкий выговор и завуалированная угроза могли бы привести в трепет менее стойкую душу; но привратник, похоже, давно привык к подобным стычкам с домоправительницей и лишь безразлично пожал плечами в ответ, а потом добавил, что он просто-напросто сказал правду, что бы там ни думали иные.

— Документы! — скептически пробормотал он себе под нос, с раздосадованным видом удаляясь обратно в столовую залу. — Да кому они нужны, документы-то?

В последующие дни в моей жизни начал устанавливаться распорядок, в согласии с которым она протекала вплоть до… я не стану заканчивать фразу, ибо еще не все рассказала о первых неделях своего пребывания в Эвенвуде. По-прежнему оставаясь в неведении относительно планов мадам, я жила в постоянной тревоге перед будущим, часто переходящей в страх, но одновременно испытывала странный восторг при мысли о предстоящем приключении.

Я вставала рано и, если утро выдавалось погожее, спускалась по винтовой лестнице на террасу, где миледи ежедневно совершала утренний и вечерний моцион, и гуляла в садах до своего завтрака в комнате старшего дворецкого. Потом я помогала госпоже одеться, а пока она завтракала, обычно в обществе мистера Персея и мистера Рандольфа, я проветривала постельное белье, заправляла кровать и наводила в спальне безупречный порядок. Миледи возвращалась в свои покои около одиннадцати — после того, как прочитывала всю корреспонденцию и отдавала различные распоряжения своему секретарю, мистеру Баверстоку, и управляющему поместьем, мистеру Лансингу — часто в присутствии мистера Персея.

Госпожа выдала мне список дел (она обожала составлять списки), которые надлежало регулярно выполнять. Через день, начиная с понедельника, я должна была посыпать ковры в ее покоях сухими чайными листьями, а потом сметать все веником. Еще мне вменялось в обязанность по понедельникам мыть зеркала и прочие стеклянные изделия; по средам — снимать с полок и протирать книги; а по пятницам — начищать до блеска деревянные стенные панели.

Каждую вторую субботу я должна была доставать одно за другим платья миледи, зимние и летние, и тщательно обследовать все до единого (даже ни разу не надеванные), проходясь по ним щеткой, удаляя пятна и прочие загрязнения, подштопывая при необходимости, а потом убирать обратно в гардеробы и комоды. Занятие это оказалось не только бессмысленным, а еще и страшно утомительным — представьте, каково по многу часов кряду чистить щеткой бархат и твид, тереть шелк шерстяной тряпочкой, разглаживать утюгом измятый муслин, — и одна мысль о нем приводила меня в содрогание, ибо по таким дням я возвращалась в свою комнату после ужина еле живая от усталости, думая о том лишь, как бы поскорее добраться до кровати. Нередко я просыпалась в безмолвной ночной темноте, полностью одетая.

Раз или два в неделю миледи выезжала с визитами и неизменно брала меня в сопровождающие; пока она часами общалась с хозяевами дома, я сидела в какой-нибудь полутемной каморке на половине слуг, часто забившись в угол по собственной воле. Однако я совсем не расстраивалась, поскольку всегда имела при себе книгу и очень скоро с головой уходила в очередной криминальный или авантюрный роман. Иные слуги в соседских домах считали меня несносной гордячкой, но я не обращала на это внимания. Для меня было счастьем хотя бы ненадолго освободиться от роли услужливой горничной и просто приятно провести время.

По вечерам я помогала госпоже нарядиться к ужину, а потом подготавливала спальню ко сну. После ужина она обычно просила меня почитать вслух одну из бесконечных эпических поэм мистера Даунта, а иногда — блаженное облегчение! — несколько более удобоваримых лирических стихотворений того же автора. Затем, пока миледи совершала вечерний моцион на террасе, я убирала на место одежду, наводила для нее всяческий уют, а по ее возвращении помогала ей разоблачиться.

О, все эти утомительные занятия, от которых грубели руки! Штопка, выведение пятен, приготовление лосьонов, помад и фиксатуаров для волос, чистка щеток и гребней, мытье воротничков в растворе трагакантовой камеди! Единственной обязанностью, доставлявшей мне истинное удовольствие, было подливание духов в опустевшие флаконы. Я убедила себя, что не делаю ничего непростительного (и вообще беру то, что мне причитается), если изредка отливаю чуточку самых любимых своих духов для собственного пользования.

В пятницу первой недели моего пребывания в Эвенвуде, когда миледи уехала из дома без меня, я взяла в свою комнату один из ее кружевных воротничков, чтобы починить; еще я собиралась записать в Секретный дневник события предыдущего дня, не записанные накануне вечером по причине крайней моей усталости.

Примерно часом позже, полагая, что она еще не вернулась, я спустилась вниз с намерением положить воротничок на место и вошла в господские покои без стука — но застала там баронессу сидящей на диване рядом с джентльменом самой поразительной наружности.

— О, миледи! — испуганно вскричала я, досадуя на свою неосмотрительность. — Прошу прощения! Я думала…

— Алиса, дорогая, — промолвила она, поворачиваясь к своему визитеру. — У нас гость. Прошу любить и жаловать: мистер Армитидж Вайс.

(обратно) (обратно)

6 ПЕРВОЕ ПИСЬМО МАДАМ

I Знакомство с мистером Вайсом

При виде мистера Армитиджа Вайса я тотчас напрягла ум в поисках слова — точного слова — для описания необычного облика сего господина.

Ниже приводятся первые мои впечатления о нем, впоследствии записанные в Дневнике:

МИСТЕР АРМИТИДЖ ВАЙС

Внешность: лет сорок — сорок пять? Высокий и худой; длинное тело, длинные руки, длинные (ну очень длинные) ноги. Производит впечатление сдержанной силы, готовой проявиться в любой момент. Жилистый. Прямые черные брови, резкие черты лица, выбритый до синевы подбородок. Коротко подстриженные бакенбарды. Роскошные усы с вытянутыми в стороны набриолиненными кончиками — похожие на усы Наполеона III, только гораздо короче — придают ему иностранный вид. Густые черные волосы, слегка волнистые, напомаженные и зачесанные назад со лба и висков. Поразительно длинный нос, прямой и острый. Маленькие темные глаза, холодный цепкий взгляд. Наружность эффектная во всех отношениях — даже привлекательная, хотя совсем не в моем вкусе. Дорого одет. Жилет в черно-белую клеточку с черными шелковыми лацканами. Золотые часы на толстой цепочке. Массивный перстень-печатка на правой руке. Туго накрахмаленная белая сорочка. До блеска начищенные туфли.

Характер: гордый, самоуверенный, хищный. Мне кажется, он человек эгоистичный и своекорыстный, считающий мир своим личным владением и полагающий, что все и вся в нем призвано служить к его выгоде или увеселению.

Вывод: умен и обаятелен, но хитер и опасен.

Пока я стою, впитывая первые впечатления о мистере Вайсе, словно замагнетизированная бесстрастным, оценивающим взглядом темных глаз, в голову мне вдруг приходит слово, точно характеризующее этого человека.

Волк. Мистер Вайс — волк, и все в нем — волчье.

— Как поживаете, Алиса? — произносит он, медленно поднимаясь с дивана и улыбаясь в высшей степени приятной и, несомненно, давно отрепетированной улыбкой.

Шести футов ростом самое малое, он опирается на эбеновую трость с серебряным набалдашником. Когда мистер Вайс делает шаг ко мне, я вижу, что он припадает на правую ногу.

— Благодарю вас, сэр, хорошо, — отвечаю я, почтительно приседая.

Потом спрашиваю миледи, можно ли мне отнести починенный воротничок в гардеробную. Положив воротничок на место в комод, я уже собираюсь вернуться в гостиную, когда вдруг слышу, как мистер Вайс спрашивает леди Тансор:

— Так это та самая девушка?

— Да, — отвечает миледи приглушенным голосом. — Но миссис Кей ничего ей не сказала.

— Вы уверены?

— Разумеется.

Я не могла дольше задерживаться у приоткрытой двери гардеробной, не вызывая подозрений, а потому, нарочно погремев дверной ручкой, вышла обратно в гостиную.

— Да, кстати, Алиса, — промолвила леди Тансор беззаботным тоном, — по совету мистера Вайса я отправила мисс Гейнсборо письмо с просьбой подтвердить выданную вам рекомендацию. Будучи юристом, мистер Вайс относится к подобным делам весьма щепетильно и считает, что я проявила легкомыслие, не написав вашей прежней работодательнице в первый же день. Но я была совершенно очарована вами, а потому несделала того, что сделала бы в любых других обстоятельствах при найме новой служанки. Разумеется, это простая формальность.

— Простая формальность, — с улыбкой повторил мистер Вайс.

— Собственно говоря, я только что получила ответ от мисс Гейнсборо.

Она взяла письмо с секретера. Я с замиранием сердца взглянула на почерк, но сразу увидела, что он принадлежит не мадам и не мистеру Торнхау.

— Все в порядке, как я и следовало ожидать, — сказала леди Тансор.

— Как и следовало ожидать, — повторил мистер Вайс, снова с хитрецой улыбаясь.

— Благодарю вас, миледи, — ответила я, радуясь, что принятые моей опекуншей меры оказались столь действенными. — Я вам понадоблюсь в обычное время сегодня вечером?

— Да, Алиса. А сейчас можете идти.

В положенное время я явилась в покои леди Тансор, чтобы помочь ей одеться к ужину.

— Какое у вас сложилось мнение о мистере Вайсе? — спросила она, разглядывая свое отражение в зеркале.

— Даже не знаю, миледи. Мне показалось, он очень приятный джентльмен.

— Приятный? Ну да, мистер Вайс умеет быть приятным, когда хочет. Что еще?

— Я, право, не знаю, миледи.

— Не знаете или не хотите говорить? — осведомилась она, явно раздраженная моим нежеланием поподробнее высказать свое мнение о госте. — Ну же, Алиса! У вас наверняка есть что еще сказать о мистере Вайсе, даже после столь краткого знакомства. Мы с вами не поладим, коли вы не будете откровенны со мной.

— Уверяю вас, миледи…

— Уверяете меня?! Вы смеете уверять меня?!

Словно черная туча набежала на лицо госпожи, омрачая черты (точно такое выражение я видела у нее прежде, когда она потребовала обращаться к ней не иначе, как «миледи»), и она уставилась на меня в совершенной ярости, причины которой я решительно не понимала.

— Не вам уверять меня в чем-либо; вам надлежит делать, что я велю и когда я велю. У вас составилось некое мнение о мистере Вайсе — и вы мне его выскажете.

Я попыталась сообразить, как лучше ответить, но в следующий миг миледи вдруг прижала ладони к вискам и отвернулась, словно мучимая жестокой болью. Тогда я поняла, что дело вовсе не во мне и вспышка бешенства вызвана иной причиной.

— Хорошо ли вы себя чувствуете, миледи? — спросила я.

— Да-да, вполне, — резко произнесла она. — Пожалуйста, не полошитесь. Я просто хочу, чтобы вы сообщили мне свои впечатления о мистере Вайсе, а потом удалились восвояси. Он вам понравился?

Я почтительно заметила, что мне не пристало высказывать какое-либо мнение о мистере Вайсе, а уж тем паче говорить, понравился он мне или нет, когда я совсем ничего о нем не знаю, но миледи не приняла такого ответа. Она продолжала раздраженно настаивать, и наконец я в мягких выражениях коротко изложила свои впечатления и в заключение заметила, что мистер Вайс, судя по всему, разносторонне одарен от природы, каковая особенность всегда заметна в мужчинах определенного типа (откуда взялось это категоричное утверждение, я понятия не имею), и потому он показался мне человеком, к которому всегда можно обратиться за советом и помощью в трудных обстоятельствах, с уверенностью рассчитывая и на первое, и на второе.

— Простите меня, Алиса.

Не промолвив более ни слова, миледи быстро прошла в спальню и затворила за собой дверь.

Я прождала свыше десяти минут, но дверь спальни оставалась закрытой. Наконец я поднялась обратно к себе и занялась там своими делами, каждую секунду ожидая звонка.

Прошло полчаса, а колокольчик так и не зазвонил. Тогда я спустилась к Красно-золотой гостиной и заглянула в приотворенную дверь.

Миледи находилась там, восседала во главе стола. Мистер Вайс и мистер Персей Дюпор располагались по обеим сторонам от нее, друг напротив друга. Мистер Рандольф сидел рядом с братом, дальше всех от своей матери.

С ней произошла явная перемена. Теперь она выглядела оживленной и безмятежной: непринужденно болтала, улыбалась, смеялась, отпускала шутки, обращаясь поочередно то к старшему сыну, то к мистеру Вайсу. В чем бы ни заключалась причина ее недавнего скверного настроения, она, казалось, и думать о ней забыла.

Своего младшего сына миледи словно не замечала, и ни она, ни двое других джентльменов не предпринимали никаких попыток вовлечь его в общий разговор. Как следствие, мистер Рандольф поглощал пищу и пил вино в отстраненном молчании, предоставляя остальным троим наслаждаться живой беседой.

Мистер Персей Дюпор только сегодня вечером вернулся в Эвенвуд из Лондона, где провел несколько дней, и я впервые увидела его после нашей случайной встречи в первое утро моего пребывания здесь.

Сейчас, когда он сидел рядом с младшим братом, разница в наружности у них двоих казалась еще более разительной, чем мне помнилось. Сходство же мистера Персея с леди Тансор было поистине изумительным — оно проявлялось не только во многих чертах внешнего облика, но также в нескольких особенностях мимики и жестикуляции, которые я только теперь начала замечать: молодой человек в точности, как мать, чуть запрокидывал голову и смотрел словно бы свысока, когда мистер Вайс обращался к нему; он точно так же слегка поджимал губы, обдумывая какой-нибудь вопрос; а главное — точно также порой вперял вдруг в собеседника немигающий пристальный взгляд, превращавший его красивое лицо в застылую маску.

Поглощенная своими наблюдениями, я не сразу осознала, что рядом со мной кто-то стоит.

— Эй! Чем это вы тут занимаетесь, а? Шпионите в нашем стане?

Ко мне с ухмылкой обращался парень лет восемнадцати, с румяными щеками и непокорными волосами, торчащими в разные стороны, невзирая на обильное количество нанесенной на них помады. Он был в ливрее и слишком тугом для него воротничке, а в руках держал поднос с мороженым — хотя, похоже, не особо спешил подать лакомство на господский стол.

— Кто вы такой? — осведомилась я.

— Скиннер, Чарли, — сообщил он, а потом добавил, подмигнув: — А вот кто вы такая, можете не говорить. Я уже знаю. Мне Сьюки Праут сказала. Вы мисс Горст, и я рад, страшно рад с вами познакомиться.

Он обшарил меня глазами с головы до пят, но с таким откровенным, простодушным интересом, что я нисколько не обиделась, а лишь позабавилась.

— Что ж, Чарли Скиннер, — сказала я, — я тоже рада знакомству с вами. Вы друг Сьюки?

— Даже больше, — ответил он. — Она мне приходится двоюродной сестрой.

— Не знаете ли, где я могу найти вашу сестру сейчас? Она у себя дома?

— Как пить дать. Могу отвести вас к ней, коли хотите, — вот только закончу здесь.

Я сказала, что не нуждаюсь в провожатых, поскольку уже знаю, где живут Сьюки и ее мать, и у Чарли вытянулось лицо от разочарования.

— Погодите-ка, — сказал он потом, посмотрев в окно позади меня. — Вам сейчас нельзя идти, мисс. Уже темнеет, и на дворе дождь.

И действительно, последний вечерний свет, еще окрашивавший небо, когда я спускалась вниз, теперь погас, и по оконному стеклу стекали дождевые струйки.

— Хорошо, Чарли Скиннер. Будьте так любезны, передайте сестре при следующей вашей встрече, что мисс Горст низко ей кланяется и желает переговорить с ней при первом же удобном случае. Вы сделаете это?

— Да, мисс, конечно, — ответил малый, расправляя плечи, точно солдат на параде, да с такой живостью, что я испугалась, как бы он не выронил поднос.

Тут из служебной двери появился мистер Покок.

— Так, Скиннер, в чем дело? — сурово вопросил он. — Давай-ка пошевеливайся, парень, пока мороженое не растаяло.

— Слушаюсь, мистер Покок, — откликнулся Чарли и поспешил в столовую залу, подмигнув мне напоследок.

— Ах да, мисс, сегодня вам пришло письмо с почтой, — сказал мистер Покок. — Мэннерс должен был отнести его к вам наверх, но я только сейчас увидел, что оно по-прежнему лежит на столике у передней двери. Прикажете сходить за ним?

Я сказала, что схожу сама, и быстро направилась в вестибюль. Взяв там письмо, я торопливо поднялась в свою комнату и заперла за собой дверь.

Я зажгла лампу и села на кровать, держа в дрожащих руках первое из трех Разъяснительных Писем, где мадам обещала постепенно излагать сведения, проясняющие характер Великого Предприятия, и сообщать, как она выразилась, «другие факты», которые мне необходимо знать.

Из конверта выпало несколько листков бумаги, исписанных четким почерком моей опекунши, и несколько страниц с печатным текстом, сложенных вместе и скрепленных серебряной булавкой в уголке. Отложив последние в сторону, я развернула исписанные листки, поднесла поближе к лампе и стала читать.

(обратно)

II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

Письмо первое

Maison de l’Orme

авеню д’Уриш, Париж

Милое дитя!

Сейчас, когда ты читаешь мое первое Разъяснительное Письмо, у тебя уже началась новая жизнь в Эвенвуде. Я хорошо представляю, какие чувства ты испытываешь, находясь вдали от всего, что тебе знакомо и дорого, одна среди чужих людей в чужом доме, но по-прежнему не ведая, зачем тебя отправили туда. Посему я, во исполнение своего слова, без дальнейших отлагательств примусь наставлять тебя на стезю понимания, но поначалу ты продвинешься по ней лишь на малый шаг.

Со временем ты узнаешь все, что нужно; очень скоро я открою тебе важные обстоятельства твоей биографии, а равно биографии людей, с коими неразрывно связана твоя жизнь. Но сперва тебе следует побольше узнать о своей госпоже, поскольку тебе решительно необходимо заслужить ее доверие — полное доверие — и любовь. Без них ты не достигнешь успеха в деле, ради которого там находишься.

Сердце баронессы, повторяю еще раз, неприступно. Но, подобно многим гордым и замкнутым особам, она предрасположена к доверительным отношениям с каким-нибудь единственным избранником или избранницей — отношениям, где она сознает свое главенство и вольна сама решать, какими своими секретами делиться, а какими — нет. Ты должна стать для нее таким задушевным другом.

Однако она переменчива и во всех своих поступках руководствуется исключительно собственными интересами. Не рассчитывай на постоянство ее благосклонности и милости: и первую и вторую тебе придется ежедневно завоевывать. Стань для нее обходительной и покладистой наперсницей, о какой она мечтает. Но помни, голубушка: она никогда не будет твоим другом, сколь бы настойчиво ни утверждала обратное, ибо у вас с ней прямо противоположные интересы, как ты поймешь в свое время.

Одним словом — пусть тебе трудно поверить в такое сейчас, — миледи является и навсегда останется твоим врагом. Помни это, постоянно сознавай это; пусть это станет твоим девизом, твоим руководящим принципом во всех твоих действиях в Эвенвуде — ведь зная, кто она на самом деле, ты всегда будешь иметь преимущество над ней.

Никогда не теряй бдительности, никогда не поддавайся на лесть баронессы. Будь всегда начеку, ни в коем случае не доверяй ей, остерегайся ее, как остерегалась бы гадюки в траве.

Прежде всего постарайся понять слабости своей госпожи. Самая большая из них — главная страсть ее жизни — слепое преклонение перед мужчиной, с которым она была помолвлена в далеком прошлом, мистером Фебом Даунтом. Я называю данное чувство слабостью, поскольку оно, как любая непреходящая всепоглощающая страсть, лишает миледи здравого смысла, каковое обстоятельство всегда должно служить к твоей выгоде.

Я уже немного рассказывала тебе о мистере Даунте. В качестве дополнения прилагаю к сему несколько печатных страниц: прошу внимательно прочитать их, аккуратно переписать, а потом уничтожить.

Вот и все, что хотела сказать в этом письме. Но не сомневайся, в скором времени я напишу тебе следующее.

Я молюсь о тебе каждый вечер, милое дитя, и думаю о тебе каждый час каждого дня. Будь сильной и смелой. Ты даже не представляешь, сколь великая награда достанется тебе в случае успеха нашего предприятия.

Напиши, когда сможешь.

Мистер Торнхау передает тебе самый горячий привет.

Твоя вечно любящая

М.

P. S. Да, еще одно. Может статься, госпожа начнет расспрашивать тебя про твою опекуншу, «мадам Берто». Я знаю, ты выучила историю наизусть; но если она пошлет кого-нибудь в Париж или напишет сюда — я приняла все необходимые меры, как в случае с «миссис Пойнтер» и «мисс Гейнсборо». Тебе нечего опасаться.

Несколько минут я сидела неподвижно, уставившись в темноту за окном.

Я надеялась, что письмо мадам укрепит мою решимость и вдохновит меня на дальнейшие действия, но такого не произошло. Все по-прежнему оставалось туманным и неопределенным.

Интересы леди Тансор, судя по всему, непримиримы с моими — но я не знаю, почему или в чем вообще наши с ней интересы заключаются. Я должна одержать над ней верх — но не знаю зачем или каким образом. Я слепой солдат, посланный без оружия в бой за неизвестное дело — против врага, не вызывающего враждебных чувств.

Стоит ли верить тому немногому, что мадам сочла возможным поведать мне? Пожалуй — да, ведь мадам не стала бы обманывать меня. Одна только эта мысль и утешает, и за нее мне следует держаться сейчас.

Вырвав с полдюжины страниц из блокнота, я принялась писать строчку за строчкой, столбец за столбцом, покуда рука не заныла от усталости:

Леди Тансор — мой враг.

Леди Тансор — мой враг.

Леди Тансор — мой ВРАГ.

(обратно) (обратно)

7 ПАМЯТИ Ф. Р. Д.

I Публикация из «Лондонского ежемесячного обозрения» от 1 декабря 1864 года

Отложив письмо мадам в сторону, я взяла приложенные к нему печатные страницы. Они были вырезаны из «Лондонского ежемесячного обозрения» и содержали две публикации.

Первой оказалась статья из декабрьского номера от 1864 года, посвященная годовщине смерти Феба Даунта, убитого десятью годами ранее.

Мадам выделила ряд абзацев, обращая на них мое внимание, и по ходу чтения я тоже подчеркнула отдельные слова и фразы. Я прочитала статью дважды, чтобы хорошенько запомнить содержание, потом переписала выделенные места в Дневник, а сами журнальные страницы сожгла в камине.

ПАМЯТИ Ф. РЕЙНСФОРДА ДАУНТА

1819–1854

Жестокое и явно бессмысленное убийство знаменитого поэта Феба Рейнсфорда Даунта, произошедшее 11 декабря 1854 года, стало национальной сенсацией, на короткое время затмившей даже новости о военных действиях в Крыму. Люди, жившие тогда в Лондоне, до скончания своих дней не забудут чудовищного злодеяния, повергшего всех в неописуемый ужас.

В последовавшие за трагедией дни потоки гнева изливались со страниц английской прессы и из встревоженных уст всех представителей нашего просвещенного общества, охваченных праведным негодованием, когда они собирались за столами в холодное Рождество 1854 года.

В том факте, что автора таких бессмертных и общепризнанных произведений, как «Дочь фараона» и непревзойденная поэма «Завоевание Перу», могли убить в доме пэра Англии — причем столь влиятельного, как двадцать пятый барон Тансор, — многие из нас увидели угрозу, подрывающую самые основы цивилизованного британского общества.

«Что-то надо делать!» — звучало повсюду. Если джентльмен не может без опасения за свою жизнь выкурить сигару в саду после званого ужина в доме на Парк-лейн в обществе друзей и гостей из высшего света, включая самого премьер-министра, — где же тогда искать убежища от преступного насилия?

На упомянутом ужине провозглашался тост за мистера Даунта, назначенного наследником всего имущества и коммерческих предприятий лорда Тансора, не имевшего своих детей. Мистер Даунт всегда пользовался глубоким расположением его светлости — и заслуженно. Благодаря своему покровителю он поступил стипендиатом в Итонский колледж. От природы общительный, он пользовался популярностью среди соучеников и прекрасно успевал в учебе, заслуживая высочайшие академические награды, а потом стал студентом кембриджского Королевского колледжа и предметом искреннего восхищения своих многочисленных друзей.

В должный срок мистер Даунт получил степень, а затем начал литературную карьеру, выпустив свое первое поэтическое сочинение — «Итака. Лирическая драма» — в издательстве мистера Эдварда Моксона в 1841 году. «Итака» моментально снискала огромный успех у публики. Воодушевленный приемом, оказанным его первой пробе пера в жанре стихотворной драмы, поэт безотлагательно принялся сочинять более амбициозную поэму, на сей раз в эпическом стиле, под названием «Минская дева». И снова критики были единодушны в своих похвалах, а книга разошлась широким тиражом, к полному удовлетворению мистера Моксона. Затем из печати вышла череда других превосходных сочинений, упрочивших репутацию мистера Даунта как одного из лучших драматических поэтов Англии.

Что же касается до обстоятельств и мотивов, приведших к гибели поэта, они по сей день остаются загадкой. Личность убийцы, некоего Эдварда Глайвера, не вызывает сомнений. Он и мистер Даунт учились вместе в Итонском колледже — на самом деле почти все проведенное там время они состояли в тесной дружбе, но ссора, вышедшая между ними в последний год учебы, стала для Глайвера поводом возненавидеть бывшего друга, хотя по-прежнему остается открытым вопрос, реальной или воображаемой была обида, которую он претерпел от мистера Даунта.

Люди, близко знавшие мистера Даунта, в один голос заявляют, что даже в школьные годы он не был способен на поведение настолько низкое и жестокое, чтобы оно побудило человека пойти на убийство спустя восемнадцать лет — причем человека, который, по общим отзывам, некогда питал искреннюю привязанность к своей будущей жертве.

Весьма поспешно покинув Итон в 1836 году, Эдвард Глайвер уехал из Англии, учился в Гейдельбергском университете, а потом несколько лет путешествовал по Европе. Он вернулся в Англию в 1848 году и под вымышленным именем Эдвард Глэпторн устроился на работу в известную адвокатскую фирму «Тредголд, Тредголд и Орр» на Патерностер-роу (они на протяжении многих лет являлись юридическими консультантами семейства Дюпоров). Там он работал под началом старшего компаньона, покойного мистера Кристофера Тредголда, хотя не имел юридического образования.

Спустя несколько времени благодаря своему положению в фирме Глайвер узнал о решении лорда Тансора оставить всю свою собственность мистеру Даунту, и в нем с новой силой вспыхнула застарелая ненависть к последнему, теперь смешанная с острой завистью, поскольку ненавистный бывший друг собирался унаследовать огромное состояние, а сам он жил на скромное жалованье.

Однако Глайвер не предпринял никаких действий, а ограничился тайным наблюдением за своей жертвой. Потом, осенью 1854 года, произошло некое переломное событие, повлекшее за собой трагедию. Чувства, долгие годы тлевшие в глубине нездоровой души Глайвера, теперь вырвались наружу, чтобы выразиться в акте убийства.

Не исключено, что помолвка мистера Даунта с бывшей мисс Эмили Картерет (нынешней леди Тансор) стала искрой, разжегшей последний пожар. Доподлинно известно, что Глайвер — под именем Глэпторн — в качестве доверенного лица мистера Тредголда навещал мисс Картерет в Нортгемптоншире в связи с какими-то делами ее покойного отца. Мисс Картерет показала, что вскоре он начал нежелательные ухаживания за ней, от которых она не могла уклониться, даже когда гостила у своей родственницы в Лондоне. Дабы положить конец визитам Глайвера, все сильнее тяготившим ее, мисс Картерет пришлось на длительные периоды времени отлучаться из Эвенвуда, но Глайвер продолжал докучать ей, покуда она наконец не сообщила ему о своем предстоящем бракосочетании с мистером Даунтом, настойчиво попросив — в самых резких выражениях — не посещать ее более.

Таким образом, к уязвленному самолюбию и материальной зависти, терзающим больную душу Эдварда Глайвера, добавилась еще и ревность. Обида, возникшая вследствие обычной мальчишеской ссоры, теперь переросла в страстное желание раз и навсегда покончить с человеком, которого он, ослепленный яростью, винил в непоправимом крушении своих матримониальных планов — химерических и совершенно беспочвенных — относительно мисс Картерет.

Развязка наступила, как всем известно, 11 декабря 1854 года, во время печально памятного званого ужина, устроенного лордом Тансором в доме на Парк-лейн по случаю помолвки мистера Даунта с мисс Картерет и завершения юридических процедур, закрепивших за мистером Даунтом статус законного наследника его светлости.

Переодетый лакеем Глайвер проследовал за мистером Даунтом в сад и там осуществил давно задуманную месть, нанеся несчастному смертельный удар ножом. Он оставил на месте преступления в высшей степени странное послание: в окоченелых пальцах правой руки убитого нашли листок с переписанными самим убийцей строками из известного стихотворения мистера Даунта «С персидского», где проводится параллель между ночью и смертью.

Несмотря на длительные усилия полиции, убийца остался на свободе. Никто не знает, жив он поныне или уже умер, находится в Англии или за границей. Если Создатель призвал Глайвера к себе, нам остается страстно надеяться, что сейчас в вечности он претерпевает наказание, коего избежал в бренном мире.

По великодушному настоянию лорда Тансора поэт был погребен в фамильном мавзолее Дюпоров 23 декабря 1854 года. Теперь уже десять лет минуло со дня, когда мир узнал, что Феб Рейнсфорд Даунт был жестоко убит в расцвете своего дарования, на пороге еще блистательнейшего будущего.

Сейчас, в преддверии годовщины ужасной трагедии, представляется уместным предложить вниманию британской публики эту краткую и неизбежно неполную статью, дабы напомнить о многочисленных литературных достижениях мистера Даунта и отдать дань уважения самому поэту — человеку честному и благородному, чья общительность, безупречные манеры и природное остроумие расположили к нему широкий круг друзей и знакомых, к коему с гордостью причисляет себя автор сих строк.

А. В.

Поразмыслив над заключительными инициалами, я быстро с уверенностью заключила, что автором мемориальной статьи являлся не кто иной, как волкоподобный мистер Армитидж Вайс, нынче вечером ужинавший с миледи в Красно-золотой столовой зале.

Какую роль играл в жизни миледи этот необычный и явно опасный господин, я не представляла. Значит, к загадке «миссис Кеннеди» прибавилась еще одна тайна.

Оставив все догадки на потом, я принялась читать вторую печатную вырезку, приложенную к письму.

(обратно)

II Публикация из «Лондонского ежемесячного обозрения» от 1 января 1865 года

Вторая вырезка, как и первая, была взята из «Лондонского ежемесячного обозрения», только на сей раз из рубрики читательских писем. Она содержала ответ одного из подписчиков журнала на статью памяти Феба Даунта, напечатанную месяцем ранее за подписью «А. В.», и тоже пестрела чернильными пометками, сделанными мадам, чтобы обратить мое внимание на отдельные особо существенные моменты. На самом верху первой страницы она написала следующее: «Э.! Как ты сразу поймешь, данная публикация является необходимым коррективом к другой. Изучи внимательно. М.».

Эту вырезку я также несколько раз прочитала, выписала выделенные фразы в Дневник, а затем предала оригинал огню.

Хит-Холл, графство Дарэм

26 декабря 1864 г.

Глубокоуважаемый сэр! Только что моему вниманию была предложена статья «Памяти Ф. Рейнсфорда Даунта», опубликованная в декабрьском номере Вашего журнала за подписью «А. В.». Надеюсь, Вы выделите мне на Ваших страницах место для ответа.

Ваш анонимный автор поступил похвально, напомнив британской общественности о страшных событиях, произошедших 11 декабря 1854 года. Я не склонен плохо отзываться о мертвых, особенно о публичных персонах вроде покойного мистера Феба Даунта, принявшего столь ужасную и совершенно незаслуженную смерть. Однако, как человек, лично знавший и жертву, и преступника, я полагаю своим долгом высказать иное мнение о двух главных участниках трагедии.

Учась в Итонском колледже с 1832 по 1839 год, я имел полную возможность наблюдать характеры мистера Даунта (с ним я позже учился в Кембридже) и его друга, Эдварда Глайвера. Как следствие, я считаю себя вправе заявить, не опасаясь возражений, что суждения «А В.» о последнем не заслуживают доверия.

Должен повторить: в мои намерения не входит опорочить посмертную репутацию мистера Феба Даунта. Посему я оставлю без ответа утверждение «А. В.», что мистер Даунт, по мнению близко знавших его людей, не был способен на низкие или жестокие поступки, — разве только вспомню слова святого апостола Павла о том, что мы «все лишены славы Божией»,[5] и от себя добавлю, что иные из нас лишены оной в большей степени, чем другие. Позвольте мне ограничиться сухими фактами.

Отдельные высказывания «А. В.» наводят на мысль, что в Итоне у мистера Даунта был широкий круг друзей и мистер Глайвер являлся лишь одним из них. Дело обстояло иначе. В действительности будущий поэт не выказывал особого желания сойтись с соучениками. Я не припомню, чтобы до шестого класса он вообще водился с кем-нибудь, помимо мистера Глайвера, за кем неотступно следовал тенью. «А. В.» не упоминает об этом примечательном факте — тем более примечательном, что мистер Глайвер имел почти избыточное количество друзей как среди колледжеров, так и среди оппиданов, и не испытывал никакой необходимости ограничиваться обществом мистера Даунта, хотя часто делал это в ущерб собственным интересам.

Мистер Глайвер, в отличие от мистера Даунта, пользовался всеобщими восхищением и любовью — и вполне заслуженно. Он был личностью незаурядной во всех отношениях; внешне привлекательный, веселый и общительный, одаренный острым восприимчивым умом. Эти качества в сочетании с физической удалью, которую он часто демонстрировал на реке, на крикетном поле (после своих блестящих подач в игре с Хэрроу в 36-м он стал настоящим героем в наших глазах) и в ежегодных матчах по пристенному футболу, сделали мистера Глайвера одним из самых популярных учеников в школе. Таким образом, в статье «А. В.» содержится еще одна существенная ошибка — тем более странная, что мистер Даунт сам подробно описывал своего друга в «Воспоминаниях об Итоне», опубликованных в «Субботнем обозрении» в октябре 1848-го. Конечно, человек может меняться в лучшую или худшую сторону, но к пятнадцати-шестнадцати годам у него, как правило, уже складывается характер, позволяющий с большой долей уверенности предположить, что он будет представлять собой в зрелом возрасте. По моему твердому убеждению, в случае Эдварда Глайвера это особенно верно.

Я не собираюсь оправдывать мистера Глайвера — хладнокровное убийство нельзя оправдать, невзирая на любые смягчающие обстоятельства. Я пишу как человек, некогда знавший его и сохранивший о нем добрые воспоминания. Ему нет прощения за гнусное деяние, и всем благомыслящим гражданам остается лишь горько сожалеть, что он избежал наказания по всей строгости закона. Осмелюсь утверждать, однако, что зверское преступление не было следствием некоего врожденного душевного недуга — мистер Глайвер, насколько мне известно, никогда не обнаруживал никаких признаков психического расстройства, что бы там ни говорил «А. В.».

Я не знаю наверное, обычная зависть к благополучию мистера Даунта, назначенного наследником лорда Тансора, или слепая ревность по отношению к леди (ныне титулованной), обручившейся с мистером Даунтом, в сочетании с давним враждебным чувством послужили для мистера Глайвера достаточной причиной, чтобы совершить убийство. Такое объяснение представляется вполне правдоподобным (хотя и неполным) всем людям, знавшим Эдварда Глайвера лучше, чем знал «А. В.».

Воздержавшись от дальнейших рассуждений, добавлю напоследок лишь одно. Все попытки изобразить мистера Глайвера в черных красках только унижают память мистера Даунта, который на протяжении нескольких лет, особенно важных для формирования личности, считал этого джентльмена — а он был истинным джентльменом — ближайшим своим другом.

Как справедливо заметил «А. В.», обстоятельства, приведшие к смерти Ф. Рейнсфорда Даунта, по сей день остаются загадкой. Я искренне и глубоко сожалею о насильственной смерти мистера Даунта и разделяю надежду «А. В.», что убийца — если он жив поныне — еще предстанет перед земным судом или — если он умер — уже ответил за содеянное перед Судом Небесным, коего не избежит никто из нас. Тем не менее доподлинно известных фактов в этом деле мало, а неподтвержденных гипотез много — и «А. В.» добавил к ним еще несколько своих собственных. Остается уповать на то, что Время однажды раскроет нам всю правду, сейчас погребенную под грудой безосновательных предположений и предвзятых суждений.

Засим, сэр, остаюсь искренне Ваш

Дж. Т. Хизерингтон.

Представлялось очевидным, что мадам хотела, чтобы я судила о статье «А. В.» в свете критического отзыва на нее мистера Хизерингтона. Однако по беспристрастном прочтении обеих публикаций я невольно задалась вопросом, какой же из двух взаимоисключающих точек зрения верить. Хотя мистер Вайс вызывал у меня интуитивное недоверие, у меня не было оснований считать, что в своем панегирике мистеру Даунту (в авторстве статьи я почти не сомневалась) он неверно охарактеризовал поэта или его убийцу. С другой стороны, я не знала, насколько можно доверять противоположному мнению мистера Хизерингтона об обоих.

Более важным, впрочем, казался вопрос, какое отношение убийца Эдвард Глайвер имеет ко мне или к Великому Предприятию и почему мадам пожелала, чтобы я составила о нем более благоприятное мнение, нежели выраженное в мемориальной статье мистера Вайса. Ответа на него я не получила.

Я уже устала ломать свою бедную голову над многочисленными загадками и сердилась на мадам, подкинувшую мне еще несколько. А потому, сделав запись в Дневнике, я в совершенном смятении мыслей улеглась спать, ибо мне надлежало явиться к миледи с утра пораньше.

Конец первого акта

(обратно) (обратно) (обратно)

Акт второй НАЧАЛО СОБЫТИЙ

Тогда я понял, что в ад можно попасть, даже будучи уже у Врат Небесных.

Джон Беньян. Путь паломника (1678)

8 ПОХОРОНЫ ПРОФЕССОРА СЛЕЙКА

I Дорога в Барнак

Сегодня среда, 13 сентября. Экипажи для поездки в Барнак, на похороны профессора Слейка, было велено подать к десяти утра.

Спустя минуту-две после назначенного часа я следом за миледи спустилась в Парадный двор, где нас уже ждали мистер Персей Дюпор, его брат и остальные.

На рассвете было пасмурно и прохладно, но сейчас облака понемногу рассеивались, и во влажном воздухе витал восхитительный лесной запах, мгновенно вызвавший у меня воспоминания о наших с мадам прогулках в Булонском лесу туманными сентябрьскими утрами.

Во время туалета миледи почти не разговаривала, и я не предпринимала попыток завести с ней беседу. Когда она поднималась в карету с помощью Баррингтона, лицо у нее выглядело бледным и измученным, а усевшись на место, она устало отвернулась к окошку и уставилась куда-то вдаль. Хотя минувшей ночью госпожа не вызывала меня, я видела по ней, что она опять мучилась кошмарами.

Во втором экипаже должны были ехать мистер Лансинг, управляющий поместьем; мистер Баверсток, секретарь миледи; пастор (без жены), которому предстояло провести заупокойную службу вместо барнакского викария; мистер Кэнди и я. Но когда я двинулась к нему, миледи громко промолвила:

— Нет, Алиса. Вы поедете с нами.

— Да, пожалуйста, мисс Горст. Здесь полно места.

Мистер Рандольф, стоявший у кареты, приветливо улыбнулся и протянул руку, чтобы помочь мне взойти на подножку.

Смущенная столь исключительным знаком внимания, я покраснела и заколебалась, но он все не отпускал руки, а потому я слегка оперлась на нее, быстро поднялась в экипаж и села напротив леди Тансор. Мистер Рандольф вошел следом за мной и уселся рядом, а мистер Персей, одетый в длинное черное пальто-реглан, устроился бок о бок с матерью.

Когда Баррингтон закрыл дверцу, я случайно бросила взгляд в сторону дома и увидела миссис Баттерсби, которая наблюдала за нашим отъездом, в одиночестве стоя на крыльце, и наверняка заметила — с превеликим неудовольствием — любезное обхождение мистера Рандольфа со мной. Потом мы выехали со двора и покатили на запад по густо обсаженной деревьями аллее вдоль парковой стены, направляясь к воротам, выходящим на Олдстокскую дорогу.

Миледи по-прежнему смотрела недвижным взглядом в окошко, и лицо ее хранило совершенно бесстрастное выражение — если не считать напряженной складки губ, служившей верным признаком сильного душевного волнения. На подъезде к воротам она вдруг резким, почти сердитым движением опустила штору и подняла снова, только когда ворота остались далеко позади.

Миновав деревню Олдсток, мы повернули на север, проехали через Эшби-Сент-Джон и выехали на большак, пролегающий между Истоном и Стамфордом. Мистер Рандольф неоднократно пытался — весело, но безуспешно — вовлечь мать и брата в разговор, но оба всякий раз едва удостаивали его ответом. Уже на выезде из Эшби-Сент-Джон он повернулся ко мне и спросил, знаю ли я что-нибудь о покойном профессоре Слейке.

— Мне известно лишь, что он был хранителем библиотеки, — ответила я, ясно сознавая, что в преобладающей здесь атмосфере мне следует говорить по возможности меньше.

— И выдающимся ученым, по общему мнению, — откликнулся мистер Рандольф, — хотя я, конечно, не разбираюсь в подобных вещах. А знаете ли вы, мисс Горст, что недавно он закончил труд по истории нашего рода, начатый моим дедом?

— Вы говорите о мистере Поле Картерете, полагаю?

При упоминании имени своего отца миледи метнула на меня страшный взгляд, возмущенный и гневный одновременно, но промолчала, а вскоре снова отвернулась прочь и бесстрастно уставилась в окошко.

— Может, Слейк был и неплохим ученым, но в части характера и склада ума он сильно уступал нашему деду.

Эти слова произнес мистер Персей, смотревший на брата с плохо скрываемым неудовольствием.

— Большинство представителей рода человеческого, — продолжал он осуждающим тоном, — бредут по жизни, точно овцы по пастбищу, нимало не интересуясь загадками, ежедневно окружающими их. Такое безразличие служит ко благу народов. Но профессор Слейк был человеком совсем другого сорта, одним из тех несносных чудаков, которые видят тайны и шарады во всем, даже там — и чаще всего там, — где нет ровным счетом ничего таинственного или необъяснимого. Как следствие, они никому не дают жить спокойно.

— Довольно, милый, — мягко промолвила леди Тансор, по-прежнему глядя в окошко. — Не стоит плохо говорить о покойных.

— Но ведь ты сейчас ведешь речь о высоком, благородном любопытстве, не так ли? — возразил мистер Рандольф. — А оно, безусловно, достойно восхищения.

— Только если направлено в правильное русло, — отпарировал его брат. — Для ученого пытливость ума является необходимым качеством; в обыденной жизни, однако, в иных особах подобная любознательность легко вырождается в вульгарное любопытство, превращающее пытливца в обычного докучателя, вечно сующего нос не в свои дела.

— Персей, милый, ты поговорил с доктором Пордейджем, как я просила?

Вопрос леди Тансор положил конец короткой диатрибе мистера Персея, во время которой я постаралась сделать вид, будто обмен мнениями между братьями прошел мимо моего внимания. Сперва я нарочно уронила ридикюль, а когда подняла, достала из него носовой платок и принялась протирать глаз, словно у меня там соринка, рассчитывая такими своими действиями создать впечатление, что я слишком занята своими мелкими делами, чтобы прислушиваться к разговору молодых людей.

— Пордейдж поехал прямо в Барнак с Глайстером, — сказал мистер Персей, — но вернется в Эвенвуд с Лансингом и остальными. Места там хватит.

Он бросил на меня выразительный взгляд, словно желая сказать, что в другом экипаже не должно было остаться свободного места — хотя слышал ведь, что миледи сама велела мне сесть к ним! — а потом поплотнее закутался в пальто и закрыл глаза.

Мистер Рандольф, заметив мое смущение, с сочувственным видом приподнял брови, а потом улыбнулся, словно извиняясь за высокомерные слова брата и напоминая мне, что между нами уже установились дружеские отношения, отделяющие нас от двух наших спутников.

Все дальше катили мы по большаку и вскорости достигли Стамфорда. На перекрестке у гостиницы «Георг» экипаж свернул на дорогу, что вела мимо ворот Берли-хауса — роскошной резиденции семейства Сесил — в деревню Барнак.

(обратно)

II Прах к праху

От самого Стамфорда мистер Персей молча сидел с закрытыми глазами, откинув голову на обитую тканью стенку кареты. Но когда мы въехали в Барнак, он внезапно выпрямился и взглянул на меня в упор.

— Кажется, вы увлекаетесь поэзией, мисс Горст? Вы читали сумасшедшего Клэра, нашего местного поэта-крестьянина?

Я призналась, что не читала.

— Он часто бывал в Барнаке, — сказал мистер Персей. — Вон там, в каменоломнях, где добывают песчаник.

Он кивком указал на изрытый карьерами пустырь за скоплением коттеджей.

— Можешь еще упомянуть мистера Кингсли, милый.

Теперь подала голос миледи — она вымученно улыбалась, словно каждое слово давалось ей с трудом.

— Кингсли? — переспросил мистер Персей. — А, автор «Детей вод». Он жил здесь ребенком, мисс Горст, когда его отец возглавлял местный приход.

— Твой дедушка рассказывал, что однажды мистер Кингсли-старший обедал во вдовьем особняке, — сказала миледи мистеру Персею. — Я даже помню дату: тысяча восемьсот двадцать девятый год, за неделю до смерти моей сестры.

В голосе у нее появились странные, сонные нотки, и на лбу выступила испарина.

— Вам нездоровится, матушка? — спросил мистер Рандольф, подаваясь к ней и заботливо кладя ладонь ей на руку.

— Все в порядке, Рандольф, благодарю тебя. Как я говорила за завтраком, последние два дня я просыпаюсь с головной болью — вот почему я попросила Персея пригласить доктора Пордейджа. Но это пустяки. О, вот мы и приехали.

Карета остановилась у старинной церкви Святого Иоанна Крестителя, где уже собралась изрядная толпа скорбящих и деревенских зевак.

Мы вышли, и толпа почтительно расступилась, точно Чермное море перед Моисеем, когда миледи с двумя своими красивыми сыновьями и остальные прибывшие из Эвенвуда (я шла последней) прошествовали вереницей через церковный двор и расселись по почетным местам, приготовленным для них.

Подтверждая репутацию чудака, профессор Слейк задолго до смерти строго-настрого распорядился провести свои похороны самым скромным образом (решение, горячо мной одобренное). Как следствие, на погребальной церемонии наблюдалось приятное отсутствие обычной помпезной пышности и традиционных атрибутов — никаких мерзких бородатых статистов с факелами и плюмажами, никакого задрапированного черной тканью катафалка, эдакого омнибуса смерти. Однажды я видела подобный пошлый кошмар в Лондоне, когда жила у миссис Ридпат, и зрелище это вызвало у меня глубочайшее отвращение.

Простой деревянный гроб доставили в церковь садовник покойного и сын садовника — на двухколесной ручной тележке, украшенной осенними цветами и темно-синими лентами (профессор был выпускником Оксфорда). За гробом одиноко шел мистер Монтегю Роксолл, племянник и ближайший живой родственник профессора Слейка (как мне позже доложил доктор Пордейдж). Он держал перед собой обеими руками, словно подношение, экземпляр монументального труда своего дяди по истории языческих народов^{3} (пояснение, любезно сделанное тем же доктором Пи).

Потом началась заупокойная служба: мистер Трипп, исполненный сознания важности почетной миссии, неожиданно ему доверенной, в назначенное время взошел на кафедру и добрых сорок минут нудно излагал нам свои мысли о бренности жизни человеческой. Когда он уже заканчивал, к заметному облегчению всего собрания, под сводами церкви разнесся эхом глухой рокот внезапно хлынувшего ливня.

— Вашего предшественника, мистера Картерета, тоже хоронили в дождь, — прошептал мистеру Баверстоку доктор Пордейдж, сидевший позади меня.

— Верно, в дождь, — согласился секретарь миледи.

(обратно)

III Пифагор-Лодж

Неожиданный короткий ливень почти унялся ко времени, когда мы собрались у могилы, но зонтики все же пришлось достать, и дамы подбирали юбки, пока мы шли по глубоким лужам, разлившимся на изрытой колеями дорожке.

Когда гроб со всеми надлежащими церемониями опустили в могилу, по стенкам которой все еще стекали струйки мутной воды, мистер Роксолл выступил вперед, с книгой своего дяди в руке. Он обмотал увесистый том одной из длинных темносиних лент, украшавших ручную тележку, а потом опустился на колени на мокрый дерн и, держа ленту за один конец, дал ей размотаться, чтобы книга мягко упала на крышку гроба.

Похоже, никого, кроме меня, сей пункт церемониала нисколько не удивил. На самом деле многие скорбящие ожидали чего-то подобного: я услышала, как один господин сказал другому, что по деревне уже давно ходили слухи, будто профессор распорядился положить главный труд его жизни к нему в могилу (но не в гроб), дабы тот первым восстал из прахапри всеобщем воскресении мертвых, которое произойдет, согласно уверенному предсказанию покойного, в первый день тысяча девятисотого года.

Для почетных участников похорон — в первую очередь, разумеется, для скорбящих из Эвенвуда — была приготовлена холодная закуска в доме покойного, Пифагор-Лодже, стоявшем немного на отшибе от деревни, на Хелпстон-роуд.

Название Пифагор-Лодж наводило на мысль о некоем грозном готическом монстре, и услужливое воображение рисовало мне миниатюрный замок Отранто, воздвигнутый в мирной сельской местности Восточной Англии. Но, выйдя из кареты, я с легким разочарованием увидела опрятную маленькую виллу с увитыми темно-зеленым плющом стенами, построенную не более пятидесяти лет назад, — она стояла посреди квадратной, тщательно ухоженной лужайки, и перед ней высился одинокий древний кедр.

Мистер Роксолл пригласил нас пройти в дом, а потом проводил леди Тансор в гостиную, где на двух длинных столах нас ждала холодная закуска.

Племянник профессора Слейка вызвал у меня чрезвычайный интерес с самого момента, когда вошел в церковь следом за гробом своего дяди. Чисто выбритый и совершенно лысый, если не считать бледно-серебристого пуха над ушами, он был лет шестидесяти пяти (что впоследствии подтвердил доктор Пордейдж). Однако он весь лучился внутренним светом, а потому производил впечатление человека, не испорченного и не обремененного обычными людскими горестями и разочарованиями. Вдобавок в смеющихся серых глазах мистера Роксолла отражался такой живой и деятельный ум, что его почти можно было принять за юношу на пороге жизни, полного честолюбивых замыслов и безграничного оптимизма.

Я проследовала за леди Тансор и ее сыновьями в гостиную, но придержала шаг, когда они остановились, чтобы мистер Роксолл отрекомендовал их группе леди и джентльменов. Потом они заняли места у камина в дальнем конце комнаты, а ко мне подошел доктор Пордейдж и принялся рассказывать про мистера Монтегю Роксолла, хотя я не задала ни единого вопроса.

Сейчас он находился в отставке, но в лучшую свою пору слыл одним из самых грозных в Лондоне прокуроров и славился обыкновением тщательно и скрупулезно готовиться к каждому делу, а также интеллектуальной беспощадностью в судебных дискуссиях, где с ним мало кто мог тягаться. Он вышел победителем во многих известных процессах по убийствам, порой вопреки всякому вероятию. При всем своем мягком, дружелюбном нраве мистер Монтегю Роксолл, королевский прокурор, всегда внушал обвиняемой стороне страх и трепет, а в преступных кругах столицы все поголовно знали, что Роксолл как пить дать отправит тебя на виселицу, коли ты предстанешь перед ним по серьезному обвинению.

— Но такой скромный, дорогая моя, — доверительно сообщил доктор, наклоняясь ко мне и для пущей выразительности поглаживая окладистую бороду. — Просто безнадежно скромный. И знаете, мне кажется, он совершенно искренен в своем самоуничижении. Каково, а?

Я ответила безмолвной улыбкой, а потом спросила доктора Пордейджа, не будет ли он любезен принести мне стакан холодной воды, ибо у меня пересохло в горле.

Он резво унесся прочь, а уже в следующий миг ко мне подошел сам мистер Роксолл и представился.

Разумеется, я в первую очередь выразила соболезнования по поводу смерти его дяди. И тотчас же поняла, что заблуждалась, полагая его человеком, чуждым всяких земных печалей. На лицо мистера Роксолла набежала тень.

— Вы мисс Горст, конечно же, — промолвил он. — Ваша репутация опережает вас.

Заметив мое недоумение, он улыбнулся.

— Я хотел сказать лишь, что вас считают личностью весьма незаурядной, мисс Горст, а в тихих деревнях подобные люди всегда вызывают толки. Впрочем, вам должно льстить, что о вас так много говорят. Вы настоящий феномен, знаете ли.

— Право слово, я вас не понимаю, сэр, — честно ответила я.

— Ну посудите сами, — сказал мистер Роксолл. — Вы выглядите не как горничная и изъясняетесь не как горничная. Я почти уверен, что вы и думаете не как горничная. Все остальные тоже видят это несоответствие и, натурально, задаются вопросом, почему подобная особа оказалась вынуждена пойти в домашнее услужение. Я и сам задаюсь таким вопросом, знаете ли. Только не сердитесь на меня.

— За что же мне сердиться на вас, сэр?

— Да за то, что мне достает наглости говорить простую правду. Боюсь, это один из главных моих недостатков — хотя у меня есть много других, конечно же.

— Так разве ж честность — порок?

— Правда бывает горькой, знаете ли.

Затем мистер Роксолл выразил надежду, что он будет иметь удовольствие продолжить знакомство со мной в Эвенвуде.

— Возможно, вам известно, что мой покойный дядюшка останавливался в Норт-Лодже, сторожке у Северных ворот, когда служебные обязанности требовали от него каждодневного присутствия в библиотеке. Там осталось много бумаг и прочих вещей, которые нужно разобрать, — боюсь, мой дядюшка был несколько небрежен, если не сказать неряшлив, в личных своих делах, хотя исключительно аккуратен и педантичен во всех делах своей нанимательницы. Леди Тансор любезно позволила мне поселиться в Норт-Лодже на все время, что понадобится мне для этой работы, а потому, надо полагать, наши с вами пути еще пересекутся. Я очень на это надеюсь.

На том наш разговор и закончился.

Я уже направилась к миледи и ее сыновьям, но тут меня окликнул доктор Пордейдж.

— Мисс Горст! Ваша вода!

Мне ничего не оставалось, как вернуться назад. Когда я брала у него стакан, он прижал свои холодные влажные пальцы к моим, и я отдернула руку, расплескав воду.

— Экий я неловкий! — воскликнул он, доставая носовой платок. — Покорно прошу прощения, мисс Горст.

— Ничего страшного, сэр. Извините, меня ждет госпожа.

Отдав доктору Пордейджу почти пустой стакан, я спаслась бегством.

— Где вы были, Алиса? — раздраженным тоном осведомилась миледи. — Вам не следовало отставать от нас.

Я ответила, что разговаривала с мистером Роксоллом.

— Разговаривали с мистером Роксоллом! Ну, в таком случае я вас прощаю.

— У вас платье мокрое, мисс Горст, — подал голос мистер Рандольф. — Не желаете ли сесть возле камина и обсушиться?

Я поблагодарила его, но сказала, что лучше постою.

— Бросьте, мисс Горст, вам действительно нужно просушить платье.

Рекомендация исходила от мистера Персея, который, к немалому моему удивлению, встал и пригласительным жестом указал на свое кресло.

— Смотрите, как они соперничают за вашу благосклонность, Алиса, — заметила леди Тансор. — Видано ли, чтобы горничная удостаивалась такой чести?

Она издала веселый смешок, призванный смягчить колкость слов, но я увидела, что мистер Рандольф слегка покраснел, хотя лицо мистера Персея оставалось совершенно бесстрастным — он по-прежнему стоял, положив ладони на спинку кресла, и ждал, когда я сяду.

Я поблагодарила мистера Персея за любезность, но повторила, что не испытываю ни малейшего неудобства.

— Хорошо, — сказал он. — В таком случае я отойду, с вашего позволения. Хочу выкурить сигару.

— Может, сначала поешь, милый? — спросила мать. — Так оно будет лучше, знаешь ли.

— У меня нет аппетита, — ответил он. — А курение натощак стимулирует работу мозга. Мне надо дописать последнюю песнь поэмы, и сигара поможет мне привести в порядок мысли.

Когда мистер Персей удалился, леди Тансор повернулась ко мне.

— Талант требует великих жертв, Алиса. Он вынуждает пренебрегать самыми насущными жизненными потребностями. Но где бы мы все были без таких редких личностей, как мой сын, одержимый единственно желанием нести красоту и гармонию в мир? Обладая незаурядным поэтическим даром, Персей остро сознает свой долг перед современниками и грядущими поколениями. Скоро мы поедем в Лондон — я говорила вам? Персей покажет свою поэму издателю. Я уверена, она ему понравится и снищет огромный успех у читателей, но сначала ее надо дописать, разумеется. А потому мой мальчик должен делать, что должен, — пусть я и не одобряю курение. — Затем она повернулась к младшему сыну. — Рандольф, дорогой, я немного проголодалась. Пожалуйста, принеси мне кусочек пирога.

(обратно) (обратно)

9 ВТОРОЕ ПИСЬМО МАДАМ

I Видение Судного дня

Сейчас рассвет. С похорон профессора Слейка прошло два дня.

Мистер Персей выкурил достаточное количество сигар, чтобы закончить поэму про Мерлина и Нимуэ, и завтра мы уезжаем в Лондон, дабы посетить издателя и провести несколько дней в городском особняке миледи.

Дом покойного лорда Тансора на Парк-лейн, где произошло убийство Феба Даунта, миледи продала сразу, как только унаследовала титул в 1863 году. Теперь у нее роскошный особняк на Гросвенор-сквер, хотя она редко там бывает.

Минувшей ночью госпожа вызывала меня трижды. В первый раз она потребовала расчесать ей волосы, во второй велела почитать вслух «Пенелопу»^{4} мистера Даунта, а в третий (в начале четвертого утра) попросила просто посидеть напротив нее у камина. Довольно долго она молчала, задумчиво глядя на дрожащие язычки пламени, затем вдруг спросила:

— Вы, должно быть, воспитывались в католической вере?

Я сказала правду: что в детстве меня регулярно водили в церковь, что я изучала катехизис и постоянно читала Библию, но что моя опекунша, при всей своей набожности, не стала настаивать, чтобы я приняла католичество. Это пошло бы вразрез с волей моего отца, исповедовавшего протестантство, часто повторяла она. Посему мне было позволено самостоятельно сделать выбор по достижении сознательного возраста.

— Ну и какой выбор вы сделали? — поинтересовалась миледи.

— Я не принадлежу ни к одной конкретной конфессии, но тем не менее исповедую своего рода примитивную веру.

— В чем же она заключается?

— Я верую в существование вечной созидательной силы, которую мы называем Богом, — с готовностью ответила я, увидев возможность проверить миледи на предмет совести. — И верю, что в конце времен все мы предстанем перед судом Его всевидящего ока.

То были слова мистера Торнхау, выражавшие его личные религиозные убеждения. Они произвели моментальный эффект: моя собеседница так и встрепенулась.

— Перед судом?

Полено, подкинутое мной в камин, вдруг занялось ярким пламенем, озарившим мертвенно-бледное лицо миледи. Она судорожно вцепилась в подлокотники кресла, словно некая незримая сила пыталась поднять ее в воздух.

— Довольно подобных разговоров, — отрывисто промолвила она спустя несколько секунд. — Я устала, попробую заснуть.

Я помогла госпоже улечься в громадную резную кровать и задернула красные бархатные пологи балдахина со всех сторон, помимо обращенной к камину.

— Угодно ли вам еще что-нибудь, миледи? — спросила я, налив для нее стакан воды.

— Нет, Алиса. Доброй ночи.

Она сомкнула веки, а потом с глубоким вздохом повернулась набок, спиной к камину. Длинные темные волосы казались угольно-черными на фоне белоснежной ночной сорочки.

«Доброй ночи, миледи, — подумала я. — Сладких снов».

Проснувшись под нежную воркотню голубей на карнизе крыши, я с удивлением обнаружила, что не чувствую ни малейшей усталости, несмотря на беспокойную ночь, а потому решила прогуляться спозаранку, прежде чем идти к госпоже.

Я раздвинула оконные занавески, и взору моему предстало безрадостное зрелище.

Еле брезжил грязно-серый рассвет, и густой липкий туман, похожий на непроницаемую белую мглу из моего кошмарного сна про маленького Энтони Дюпора, заволакивал парк в отдалении — настоящий осенний туман, возвещающий о начале поры увядания и умирания.

При виде его мне невольно представились червивые яблоки, рассыпанные по мокрой траве запущенного сада, и смрадные груды пораженных плесенью листьев, пружинящие под ногами.

В воздухе чувствовалось дыхание Смерти. Я зябко передернула плечами и, отказавшись от намерения прогуляться, уже собиралась отойти от окна, когда что-то привлекло мое внимание.

По другую сторону низкой ограды, отделяющей регулярные сады от парка, я увидела неясную фигуру статного мужчины.

Я наблюдала за ним минуту или дольше, но он ни разу не пошевелился. Мужчина был высокого роста, в цилиндре и с тростью, но все прочие черты облика оставались неразличимыми.

Что он делает здесь в такой час столь унылым утром? Ждет кого-то? Нет, конечно, в такую-то рань. Скорее всего, это просто человек, страдающий бессонницей, который случайно проходил мимо и остановился полюбоваться величественным зданием, способным поразить воображение даже в самую пасмурную погоду.

Стекло запотело от моего теплого дыхания, и я принялась протирать его рукавом. Когда я снова поглядела в окно, мужчина уже исчез, растворился в туманном мареве.

После завтрака Баррингтон остановил меня у подножья черной лестницы и вручил письмо. Я сразу увидела, что оно от мадам, но поскольку мне предстояло одеть госпожу и выполнить уйму прочих утренних обязанностей, я выкроила время, чтобы вернуться в свою комнату и вскрыть конверт, только к обеденному часу.

Как я и надеялась, это оказалось второе Разъяснительное Письмо.

(обратно)

II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

Письмо второе

Maison de l'Orme

авеню д'Уриш, Париж

Милое дитя! Я нахожу великое утешение в твоих письмах, не расстаюсь с ними и перечитываю при каждой удобной возможности. Ибо мне тоже надобно сохранять мужество, а глядя на тебя — такую отважную, такую стойкую! — мне легче призывать тебя делать что должно. Мистер Торнхау передает, что он тоже глубоко восхищен твоим поведением в нынешних затруднительных обстоятельствах. Я постоянно волнуюсь за тебя, милое дитя, но мистер Торнхау оказывает мне огромную поддержку, будучи неколебимо уверен в твоих силах, каковая уверенность должна и тебе служить утешением и поддержкой.

В последнем письме ты снова настойчиво просила открыть тебе цель нашего Великого Предприятия. С этим благоразумнее подождать до времени, когда ваши с леди Тансор доверительные отношения упрочатся. Но я обещаю, милое дитя, что еще до конца года, в третьем своем послании, я посвящу тебя во все подробности дела и постараюсь исчерпывающим образом ответить на все твои вопросы.

Я уже сказала, что миледи твой враг. Теперь ты узнаешь, кто она еще на самом деле.

Она мошенница, лгунья, предательница; вероломная, криводушная захватчица; соучастница гнуснейшего преступления из всех мыслимых.

Допустив, что я говорю правду, ты разумно спросишь, какое отношение это имеет к нашему Великому Предприятию.

Поверь мне, милое дитя: женщина, сейчас называющая себя твоей госпожой, причинила тебе зло и несправедливость. Больше я ничего не могу сказать тебе — до поры до времени, — поскольку не хочу рисковать без необходимости, покуда ты не завоевала полнейшего доверия миледи.

Знай лишь одно. Нынешнее благополучие леди Т. — высокое материальное и общественное положение, коим она давно обладает, — зиждется на обмане, предательстве и даже хуже. В настоящее время у нас нет веских и неопровержимых доказательств ее преступлений, но мы надеемся, что в конце концов ты поможешь нам раздобыть оные. Ты и близко не представляешь, какой выгодой это для тебя обернется.

А теперь перейду к более злободневному вопросу: мистеру Армитиджу Вайсу.

Твое сообщение о приезде названного господина премного нас заинтересовало. Как ты и предположила, именно он являлся автором исключительно пристрастной статьи памяти мистера Феба Даунта, присланной тебе. Мистеру Торнхау, наведшему о нем справки, удалось установить, что он служил адвокатом в Линкольнз-Инн, Олд-сквер, но несколько лет назад оставил практику и в настоящее время живет на доход с независимого состояния.

Нам известно также, что в свое время мистер Вайс познакомился через общего приятеля с мистером Фебом Даунтом, а через последнего свел знакомство с твоей госпожой (тогда она звалась мисс Картерет). После смерти своего друга Даунта он стал регулярно посещать Эвенвуд и участил свои визиты после кончины полковника Залуски. Еще мы знаем, что в последние месяцы леди Т. несколько раз наведывалась к нему на Олд-сквер. Вряд ли их связывают юридические дела: в настоящее время леди Т. пользуется услугами фирмы «Орр и сыновья», Грейз-Инн, глава которой, мистер Дональд Орр, раньше был компаньоном фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», прежних юридических консультантов семейства. Казалось бы, после получения баронского титула леди Т. следовало продолжить давние отношения семейства с Тредголдами, но она стала клиенткой новой фирмы — «Орр и сыновья», учрежденной после какой-то размолвки, вышедшей между мистером Дональдом Орром и мистером Кристофером Тредголдом.

Напрашивается вопрос, какие дела леди Т. сейчас ведет мистер Армитидж Вайс, если ее юридическими консультантами являются Орр и сыновья? Мистер Торнхау полагает нужным навести справки на сей счет через лондонских друзей и знакомых. Что же касается до тебя, ты должна немедленно сообщать мне любые новые сведения об отношениях мистера В. с твоей госпожой и, разумеется, записывать все в Дневник. На сем заканчиваю. Напиши поскорее, дорогая моя, ибо нам не терпится узнать твои новости и убедиться, что решимость не покинула тебя. Ни на миг не теряй бдительности и помни, что я навеки остаюсь твоя нежно любящая

М.

(обратно) (обратно)

10 ДАРК-ХАУС-ЛЕЙН

I Медальон

Каминные часы в моей комнате показывали половину шестого: пора спускаться к завтраку, после которого надо одеть и собрать госпожу для нашей поездки в Лондон.

Из головы у меня все не выходило второе письмо мадам — оно раздосадовало меня не меньше первого, поскольку, вопреки моим ожиданиям, не содержало ясных и точных указаний, как мне действовать в ходе нашего Великого Предприятия.

Меня просят помочь разоблачить миледи, чтобы все увидели, кто она на самом деле. Но кто она на самом деле? По словам мадам — мошенница, лгунья, предательница, вероломная захватчица и даже хуже. Однако я не представляю, как раздобыть доказательства, подтверждающие такие обвинения, и совершенно не понимаю, почему в моих интересах погубить репутацию и доброе имя миледи.

И опять у меня не оставалось иного выбора, как принять слова мадам на веру, противопоставив сомнению и недоумению беспрекословное повиновение и слепое доверие. Два Разъяснительных Письма я уже получила, скоро придет третье. Если оно не внесет полной и окончательной ясности в дело, я откажусь от всей этой затеи и вернусь на авеню д’Уриш, невзирая на последствия. Ну а пока, раз я уже зашла так далеко и, признаюсь не без стыда, испытывала радостное возбуждение при мысли о предстоящих приключениях, тайнах и интригах (в чем я всецело виню мистера Уилки Коллинза), я решила приложить все усилия к тому, чтобы выполнить единственное четкое указание, содержавшееся в письме мадам: разыскать какие-нибудь документы (коли они существуют), которые помогут мне проникнуть в секреты миледи.

Первой, кого я увидела, войдя в столовую для слуг, была Сьюки, сидевшая в одиночестве за кружкой чая. Еще две служанки — ни одну, ни другую я не знала по имени — болтали в дальнем углу, но не обратили на меня внимания. В комнате старшего дворецкого, где я ожидала застать мистера Покока или мистера Эпплгейта, никого не было.

Прошла уже неделя со дня, когда я сказала Чарли Скиннеру, что хочу поговорить с его кузиной, но за все это время я ничего не слышала о Сьюки и ни разу с ней не встретилась. При моем появлении она подняла глаза и воскликнула:

— О, мисс Алиса! Как же я рада видеть вас! — После чего разразилась слезами.

— Сьюки, голубушка, что стряслось?

Я бросилась к ней, села рядом и обняла за плечи.

— Матушке сильно нездоровилось, — проговорила она, давясь рыданиями, — но вчера утром стало совсем худо. Доктор Пордейдж-то приходил тогда, но сказал, что она не протянет и недели. Я так убивалась, мисс Алиса, просто слов нет. А потом Чарли сказал, что вы хотели поговорить со мной, но миссис Баттерсби отправила меня помогать Кейт Уорбойз разбираться на чердаке в восточном крыле, и мы всю неделю работали там, да еще по дому успевали, но до сих пор еще не управились, а потом…

— Не надо оправдываться, милая, — ласково сказала я, заправляя одну из ее непокорных кудряшек под чепец и доставая из кармана носовой платок, чтобы вытереть ей слезы. — Я вполне могу подождать со своими вопросами, никакой срочности нет.

Наконец Сьюки немного успокоилась, и к ней вернулась доля обычной веселости. Потом, когда часы над камином пробили без четверти семь, она поспешно вскочила с места и сказала, что должна приступить к работе, покуда миссис Баттерсби не начала утренний обход с проверкой и распоряжениями, что она делает в семь ровно.

— Сегодня мы уезжаем в Лондон, Сьюки, как тебе наверняка известно, — сказала я. — Но по возвращении я разыщу тебя. И я от всей души надеюсь, что доктор Пордейдж ошибается и твоя матушка вскоре выздоровеет.

После ухода Сьюки я едва успела намазать маслом кусочек хлеба и налить себе полчашки крепкого чая, заваренного Сьюки в котелке, а мне уже нужно было сломя голову бежать наверх, чтобы постучаться к миледи ровно в семь.

Когда я закончила одевать госпожу и выполнила все прочие утренние обязанности, она попросила меня принести с туалетного столика шкатулку с каплевидным медальоном.

— Я обещала удовлетворить ваше любопытство относительно медальона, Алиса, — сказала она, — и намерена выполнить свое обещание.

— Да, миледи. Как вам угодно.

Госпожа села, поставила шкатулку на колени и извлекла оттуда медальон на черной бархотке. Когда она нажала на крохотную защелку, серебряная крышечка откинулась, являя взору туго свернутую кольцами прядь густых черных волос.

— Этот локон, — с торжественным благоговением произнесла она, — был срезан с головы мертвого Феба Даунта. Вас это шокирует?

— Почему это должно шокировать меня, миледи? — ответила я. — Ведь вы были помолвлены с упомянутым джентльменом. Мне кажется вполне естественным и похвальным, что вы храните подобное напоминание о нем.

— Я рада, что вы так считаете, — сказала госпожа, закрывая медальон, — но вы не вполне меня поняли, Алиса. Я самолично срезала прядь у него с головы, когда он еще лежал на окровавленном снегу. Я своими глазами видела, что убийца сотворил с ним, и зрелище это по сей день неотступно преследует меня, лишая сна и покоя. Тем не менее вот уже много лет я каждое утро надеваю медальон в память о той трагедии — и надевала даже в пору своего супружества с покойным полковником Залуски. Вы не находите это странным, Алиса? Что при всем своем страстном желании избавиться от воспоминаний о том вечере я не расстаюсь с предметом, постоянно напоминающим мне о нем? — Несколько мгновений она молчала, глядя на медальон, зажатый в дрожащих пальцах. — Я продолжаю носить его, и у меня строгое правило: никто, помимо меня, — никто! — не вправе к нему прикасаться. Я знаю, вы никогда не нарушите этого правила, Алиса.

— Разумеется, миледи. А выполнен он превосходно и очень идет вам.

С удовлетворенной улыбкой она сказала, что медальон заказал нарочно для нее покойный лорд Тансор.

— После трагедии его светлость стал мне почти как отец. До гроба не забуду, каким вниманием и заботой он окружил меня, — посему я ношу медальон в память и о нем, которому столь многим обязана. Ну а теперь, Алиса, нам пора двигаться. Экипаж скоро подадут.

В неожиданном приливе энергии баронесса стремительно встала с кресла и подошла к зеркалу. Надев медальон, она повернулась ко мне и с улыбкой промолвила:

— Ну вот. Я выполнила свою ежедневную обязанность и готова выйти в широкий мир.

(обратно)

II На Гросвенор-сквер

Признание леди Тансор по поводу медальона премного воодушевило меня: оно свидетельствовало, что госпожа, невзирая на все свои капризы и резкие перемены настроения, начинает проникаться доверием ко мне.

Экипаж, чтобы отвезти нас на железнодорожную станцию в Питерборо, подали к парадной двери в восемь часов. Когда мы с миледи вышли из дома, мистер Персей Дюпор, с хронометром в руке, уже расхаживал взад-вперед по двору, обнаруживая все признаки нетерпения.

— А, ну вот и вы наконец, матушка! — воскликнул он, широким шагом направляясь к карете. — Давайте же, поехали.

Рассевшись по местам, мы тронулись в путь и вскоре оставили позади парк, все еще погруженный в море тумана.

Всю дорогу от Питерборо мистер Персей сосредоточенно читал и правил рукопись поэмы, которую достал из саквояжа, едва мы сели в поезд. Миледи же, наоборот, была очень не прочь поговорить, даром что прихватила с собой книгу, и в скором времени она опять принялась расспрашивать меня про мое житье-бытье в Париже, где и сама в юности прожила несколько лет.

Предвидя подобные расспросы, мадам тщательнейше подготовила меня к ним, и миледи внимательно слушала мою выученную наизусть легенду про «мадам Берто», вдову торговца шелком из Лиона, англичанку по происхождению, которая, согласно вымыслу мадам, была подругой детства моей покойной матери.

— И что же, вы совсем не помните ваших родителей? — спросила миледи.

— Совсем, миледи. Они приехали в Париж незадолго до моего рождения, хотя никого не знали там, кроме мадам Берто. Моя мать умерла, когда я была еще слишком мала, чтобы ее запомнить, а вскоре скончался и мой отец — мне так и не сказали, отчего и где. Я знаю лишь, что он умер в шестьдесят втором году и похоронен рядом с моей матерью на кладбище Сен-Винсен.

По совету мистера Торнхау мы сдобрили наш вымысел крупицей правды на случай, если леди Тансор пожелает проверить мои показания через доверенное лицо. Тогда могилы моих родителей будут найдены именно там, где я сказала.

— Ваш отец занимался какой-нибудь профессией?

К такому вопросу я тоже была готова.

— Он имел независимое состояние. Больше я ничего о нем не знаю.

— А ваша мать? Вы говорите, она и ваша опекунша дружили с детства.

— Да, миледи. Они росли вместе. Кажется, мадам Берто и познакомила моих родителей.

Вопросы следовали один за другим, и на каждый я давала уверенный и правдоподобный ответ. Наконец, вполне удовлетворившись полученными от меня сведениями, миледи взяла книгу и начала читать, однако уже через несколько минут она опять подняла на меня глаза и спросила, по-прежнему ли мистер Торнхау живет в доме моей опекунши.

— Да, миледи. Мадам Берто настояла, чтобы он остался жить у нее, продолжая спокойно заниматься своими научными исследованиями.

— Но надо полагать, в последние годы он уже не обучал вас?

Я ответила, что он стал для меня скорее старшим другом, с кем можно поговорить на любые интересующие меня темы и на чьи знания и советы я всегда могу положиться.

— Как по-вашему, он приедет в Эвенвуд проведать вас? Мне бы очень хотелось с ним познакомиться.

Я сказала, что подобная перспектива представляется мне маловероятной, поскольку мистер Торнхау отшельник по натуре.

— А нельзя ли чем-нибудь выманить его из отшельнической кельи, хоть ненадолго? Скажем, библиотека Дюпоров — она представляет огромный интерес для ученого, правда ведь? Ах, но как же я не подумала! Верно, мистер Торнхау человек старый?

— Нет, не старый, миледи.

— Сколько же ему лет?

— Точно не знаю, миледи. Пятьдесят пять, возможно.

— И вправду не старый. Примерно моего возраста. Давайте проверим, можно ли вытащить очаровательного мистера Торнхау из его логова, предложив исследовать нашу знаменитую библиотеку в любое удобное для него время. Вы напишете ему от моего имени? Я буду очень рада, если и ваша опекунша присоединится к нему.

Я бесстыдно поблагодарила госпожу за любезное приглашение и пообещала передать его «мадам Берто» и мистеру Торнхау. Разумеется, я не собиралась этого делать и не понимала, почему миледи так хочется познакомиться с моим учителем и моей вымышленной опекуншей.

Все время нашего разговора мистер Персей в сосредоточенном молчании читал свою рукопись — правда, я чувствовала, что изредка он украдкой поглядывает на меня, но не подавала виду. Только когда мы достигли предместий столицы, он наконец убрал свои бумаги в саквояж и промолвил, обращаясь к миледи:

— Ну что ж, думаю, получилось вполне сносно.

— Сносно! — воскликнула она со всем негодованием обожающей матери. — Не сносно, а превосходно. Ты слишком скромен, Персей. Твоя поэма — произведение великих достоинств. Мистер Фрит поймет это с первых строк. — Затем она повернулась ко мне и пояснила: — Мистер Фрит — глава нового издательского дома «Фрит и Хоар», полный самых честолюбивых замыслов. Его отрекомендовали нам как человека с тончайшим чутьем и вкусом, желающего издавать лучших из современных молодых поэтов. Персей, мы уверены, станет первым талантливым поэтом, опубликовавшим у него свое сочинение.

У Лондонского вокзала нас уже ждал экипаж, который и доставил нас на Гросвенор-сквер. Распаковав и развесив по шкафам платья миледи, я получила дозволение осмотреть отведенную мне комнату на четвертом этаже — маленькую, но просторную, с окнами на юг. Там я с веселым сердцем распаковала свой маленький саквояж, радуясь возможности снова оказаться в центре огромного города, пусть и не родного любимого Парижа.

Примерно через час меня вызвали к миледи.

— Мы с сыном скоро уедем, Алиса, чтобы встретиться с мистером Фритом у него дома на Леденхолл-стрит. Потом я отправлюсь по своим собственным делам. Вы мне не понадобитесь, а потому, коли желаете, можете пойти погулять — но возвращайтесь к пяти. И смотрите, Алиса, не опоздайте опять. Мы ужинаем в семь.

Свобода! Сердце так и запрыгало в груди от радостного предвкушения. Я успела немного познакомиться с Лондоном, пока жила у мисс Ридпат, но перспектива самостоятельно исследовать самый большой город на земле привела меня в совершенный восторг.

Куда бы направиться? Какие достопримечательности обозреть в первую очередь? Торговые лавки на Риджент-стрит? Собор Святого Павла или Уайтхолл, где был казнен бедный король Карл? Или лучше посмотреть картины в Национальной галерее? Нет, пожалуй, я пойду в Британский музей, где смогу записать в блокнот уйму занимательных фактов!

Однако, пока я обдумывала многочисленные соблазнительные возможности, суровый голос долга начал нашептывать мне на ухо, призывая использовать время с пользой, а не тратить на пустые развлечения.

Посему я решила не принимать в расчет свои желания. Никаких торговых лавок, никаких достопримечательностей. Вместо этого я, положившись на удачу, наведаюсь в Линкольнз-Инн, что на Олд-сквер.

(обратно)

III Мистер Вайс отправляется на восток

После обеда, вооружившись мюрреевским «Путеводителем по Лондону» и карманной картой столицы, позаимствованными у мистера Покока, я вышла из дома и зашагала на восток, сначала по Брук-стрит, потом по Риджент-стрит. Оттуда я дошла до Пикадилли, затем до Трафальгарской площади и наконец до Стрэнда. Здесь я завернула в гостиницу Морли, чтобы перекусить и справиться с карманной картой, прежде чем продолжить путешествие.

Вскоре я добралась до Ченсери-лейн и наконец оказалась перед привратницкой Линкольнз-Инн — кирпичным сооружением благородных пропорций, с датой «1518» на фасаде (которую я надлежащим образом записала в блокнот).

Миновав ворота, я вошла в очаровательный трехсторонний двор. Здесь я остановилась и огляделась вокруг в легкой растерянности.

Не увидев во дворе ни души, я решила пройти дальше. Неподалеку от часовни из одной двери навстречу мне вышел тучный господин с торбой за спиной и толстенной кипой бумаг под мышкой. У него было доброе лицо, и когда он поравнялся со мной, я обратилась к нему с вопросом, не подскажет ли он, где находится контора мистера Армитиджа Вайса.

— Мистера Вайса, говорите? — Он на мгновение задумался. — Хмм… Погодите минуточку… ну да, Вайс. Олд-Корт, двадцать четыре. Вы уже прошли мимо, если входили через привратницкую. Номер двадцать четыре. Точно. Бывшая контора Терлоу. Всего вам доброго, мисс… Двадцать четыре! — крикнул он мне вслед. — В углу двора.

Немного вернувшись назад, я сразу увидела наискось через двор дверь с вырезанным в камне номером двадцать четыре над ней. Пока я стояла, гадая, на каком же из четырех этажей обитает мистер Вайс, через арку привратницкой во двор вошла дама с опущенной головой, целеустремленно прошагала к двери под номером двадцать четыре и стала подниматься по лестнице.

Пускай лицо свое дама скрывала под вуалью, но платье-то, которое горничная надевала на нее сегодня утром, всяко оставалось на виду. «Так-так, миледи, — тихо прошептала я. — Что же привело вас сюда?»

Теперь мне оставалось только ждать, размышляя о странном и неожиданном повороте событий.

«Отправлюсь по своим собственным делам», — сказала миледи. Как теперь выяснилось, дела у нее были с мистером Армитиджем Вайсом. Конечно, они могли быть совершенно невинными — но черная вуаль заставляла предположить обратное.

Я немного отступила назад и села на деревянную скамью, не спуская глаз с двери под номером двадцать четыре.

Прошло пятнадцать минут, и с каждой минутой небо темнело, предвещая дождь. Когда на землю упали первые тяжелые капли, миледи наконец вышла из двери, одна, и торопливо покинула двор через арку привратницкой. Немного погодя по деревянной лестнице загрохотали шаги, и из дома вышел сам мистер Армитидж Вайс, с парусиновой сумкой.

К легкому моему испугу, он направился прямиком к скамье, где я сидела. Низко опустив голову, я встала с места и со всей возможной поспешностью зашагала к часовне, где и укрылась в портике. Слава богу, он меня не заметил.

Несколько секунд я смотрела, как мистер Вайс, в своем длинном сюртуке с разлетающимися полами, удаляется размашистой поступью, постукивая тростью по мокрой брусчатке. Потом, поддавшись внезапному порыву, я решила последовать за ним.

Дождь постепенно усиливался, но я не собиралась отступать от принятого намерения.

Намеченный объект слежки уже свернул на Нью-сквер. Едва он скрылся из виду, я выскользнула из своего укрытия и двинулась за ним.

Достигнув Флит-стрит, я в первый момент подумала, что потеряю мистера Вайса в толчее, однако я без труда отыскала взглядом в толпе необычайно высокую фигуру в длинном сюртуке и цилиндре, и вскоре мне удалось нагнать его.

Немного пройдя по Флит-стрит, мистер Вайс остановился на стоянке кебов и коротко перемолвился с возницей первого экипажа. Кеб тронулся с места, едва он в него забрался.

Я еще ни разу в жизни не брала наемный экипаж, и я находилась одна в практически незнакомом городе. Самая мысль о дальнейшем преследовании мистера Вайса, неизвестно куда держащего путь, начала казаться чистой воды безумием, но все же природная импульсивность заставила меня отринуть все опасения. Я мечтала о маленьком приключении — и вот оно, пожалуйста. Сказав себе, что мадам наверняка захотела бы, чтобы я воспользовалась столь неожиданно подвернувшейся возможностью, и что помимо всего прочего я просто-напросто промокну до костей под проливным дождем, коли сейчас же не укроюсь где-нибудь, я глубоко вздохнула, подобрала юбки и бегом бросилась к стоянке кебов.

Отдав указания следующему свободному вознице, я уже через считаные минуты катила за кебом мистера Вайса на восток по Лудгейт-Хилл, сверяясь с разложенной на коленях картой. Время от времени я высовывалась наружу, высматривая впереди объект преследования, но за пеленой дождя, в плотном потоке повозок — рессорных колясок, кебов, карет, угольных фургонов, тряских подвод, переполненных омнибусов — разглядеть экипаж мистера Вайса не представлялось возможным. На Полтри я крикнула вознице:

— Вы еще видите его?

— Да, мэм, — проорал он. — Едет чуток впереди. Не волнуйтесь. Мы его не потеряем.

Миновав Мэншн-Хаус, мы свернули на Кинг-Уильям-стрит и покатили в сторону Лондонского моста. При мысли, что мы пересечем реку, я не на шутку встревожилась: дальше начинались совсем уже злачные кварталы. На Лоуэр-Темз-стрит я уже хотела сказать вознице, чтобы он прекратил преследование и отвез меня обратно на Гросвенор-сквер, но тут кеб замедлил ход и остановился.

Экипаж мистера Вайса тоже остановился, немного впереди нас, на углу с узкой улицей, похоже ведущей к реке. В воздухе висел тяжелый рыбный запах. Я обернулась к вознице — круглолицему верзиле с огромным носом картошкой, испещренным фиолетовыми прожилками, — и спросила, где мы находимся. Увидев написанное на моем лице отвращение, он хохотнул и сказал:

— Биллингсгейт, мэм. — Потом указал кнутом вперед, где остановился кеб мистера Вайса. — Дарк-Хаус-лейн.

(обратно)

IV «Антигалликан»

Дарк-Хаус-лейн в полной мере оправдывала свое название: темная, грязная, с мокрыми скользкими тротуарами и слякотной мостовой, сплошь усыпанная блестящей рыбьей чешуей и всякой требухой. Здесь повсюду толклись уличные торговцы в диковинных кожаных или войлочных шапочках, многие из них держали на голове подносы с грудами рыбы, угрей, моллюсков, а изредка — апельсинов.

Господи, какой кошмар! Оглушительное столпотворение телег и лошадей, крики, вопли, взрывы хохота и всепроникающий смрадный запах рыбы! Мне еще ни разу в жизни не доводилось видеть столь шумных и грязных улиц. В легкой тревоге я стояла на углу, соображая, как бы мне пробраться через эти толпы, если я собираюсь продолжить слежку за мистером Вайсом. Эвенвуд и Гросвенор-сквер остались где-то далеко позади, словно в другом мире, а прежняя жизнь с мадам на авеню д’Уриш сейчас вообще казалась сном.

Пока я раздумывала, идти мне дальше или нет, позади меня послышались шаги.

— Коли вы намерены пойти туда одна, мисси, вам лучше закутаться вот в это.

Кебмен, привезший меня с Флит-стрит, протянул мне драную клетчатую шаль, всю в пятнах, и посоветовал накинуть на голову и плечи, чтобы поменьше привлекать к себе внимание. Сочтя совет весьма разумным, я поблагодарила заботливого малого и взяла шаль.

— Все в порядке, мисси, — сказал он. — Вы мне шибко напоминаете мою милую дочурку, а мне бы не хотелось, чтобы она разгуливала по Дарк-Хаус-лейн и на нее глазели все встречные-поперечные и не знаю кто еще. Провалиться мне на месте, если я представляю, что вам здесь понадобилось. Ладно еще ваш муж…

— Прошу прощения, — перебила я. — Я не состою ни в каких отношениях с тем господином.

— Да неужели? — удивился возница. — Впрочем, это не моего ума дело. Но если вы послушаете моего совета, то просто посидите в кебе, покуда джентльмен не воротится к своему экипажу.

— Нет, — сказала я, набрасывая шаль на голову и слегка передергиваясь от застарелого запаха пива и табака. — Но благодарю вас за доброту. Если вы не против подождать меня здесь, я постараюсь вернуться поскорее.

— Тогда если вы не против, мисси, — последовал ответ, — я пойду за вами, в паре шагов позади. Господин, которого вы преследовали, только что зашел в пивной кабак «Антигалликан», а молодой даме без сопровождения туда лучше не соваться. Итак, мистер Эс Пилгрим к вашим услугам — инициал «Эс» обозначает мудрое имя Соломон. — Он слегка поклонился, завершая церемонию представления.

— В этом нет необходимости, мистер Пилгрим, — твердо сказала я, но он вскинул ручищу в перчатке, останавливая меня.

— Нет-нет, мисси. Будь на вашем месте моя Бетси, я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь сделал для нее то, что я настоятельно прошу позволить мне сделать для вас. Хотя она не здесь, конечно, — добавил он с печальными нотками в голосе, — и никогда уже к нам не вернется, ибо теперь она на небесах с ангелами.

— Так ваша дочь умерла, мистер Пилгрим? — спросила я.

— Вот уже полгода как, — ответил он, медленно качая головой с таким горестным видом, что сердце разрывалось.

— Малолетняя девочка?

— Нет, мисси. Примерно вашего возраста. Тиф.

Я выразила соболезнование, но решительно заявила, что намерена пойти одна.

— В таком случае, мисси, — произнес он, поняв, что меня не переубедить, — я поступлю иначе, но тоже дельно. Я набью трубку и подожду здесь на углу, откуда видна вся улица. Если вы не выйдете оттуда через четверть часа, я отправлюсь за вами.

Тронутая заботой мистера Пилгрима, я согласилась на такие условия. Закутавшись в шаль и прикрыв нос платочком, я двинулась по Дарк-Хаус-лейн к кабаку «Антигалликан».

Я осторожно пробираюсь по улице, между рыбными прилавками и громадными, пышущими жаром и паром котлами с кипящей водой, куда безжалостно бросают живых омаров и крабов. Я испытываю почти облегчение, когда наконец подхожу к приземистому убогому домишке неподалеку от реки, куда недавно зашел мистер Вайс, — там размещается пивной кабак под названием «Антигалликан».

Я открываю дверь и несколько секунд стою на пороге, озираясь по сторонам.

Сквозь плотную пелену табачного дыма я наконец различаю фигуру мистера Вайса, сидящего в одиночестве за столом в дальнем углу зала. Он сменил цилиндр на старую фуражку и сейчас одет в засаленную, латаную-перелатаную куртку, а лицо прикрывает черным шерстяным шарфом — все эти вещи, надо полагать, он принес с собой в парусиновой сумке.

В зале с усыпанным опилками полом — битком набитом все теми же уличными разносчиками да лоточниками, а вдобавок еще и рыбаками — стоит страшная духота, потому что здесь низкий потолок и нет окон. Освещается помещение лишь несколькими сальными свечами на стойке да тремя тусклыми фонарями, свисающими на ржавых цепях с потолочных балок. При моем появлении несколько мужчинповорачиваются и подозрительно смотрят на меня, и я начинаю жалеть, что безрассудно отказалась от услуг мистера Пилгрима.

Когда я робко вступаю в задымленную залу, не зная толком, что делать дальше, ко мне пошатываясь подходит неопрятная краснолицая женщина, грубо отдергивает платок от моего лица и кричит всему сборищу: «Эй, гляньте, какая красотка!» Под хриплые вопли, свист и улюлюканье, раздавшиеся в ответ, она исполняет короткий танец собственного пьяного изобретения, а потом, воспользовавшись по назначению ближайшей плевательницей, нетвердой поступью направляется обратно к стойке, гнусно хихикая себе под нос.

Мистер Вайс по-прежнему сидит один в темному углу, не обращая внимания на происходящее вокруг. От духоты у меня кружится голова, но я заставляю себя наблюдать за ним, поскольку он явно пришел сюда с определенной целью, и я намерена выяснить, с какой именно. Текут минуты, и он все сидит там со сгорбленной спиной, нетерпеливо барабаня пальцами по столу.

Дверь позади меня со скрипом отворяется. Я поворачиваюсь и встречаюсь взглядом с мертвенно-бледным молодым человеком в кожаной фуражке, из-под которой торчат несколько длинных прядей сальных черных волос, похожих на крысиные хвосты.

Пару-другую секунд мы стоим лицом к лицу, глаза в глаза; потом молодой человек с самым злобным видом проходит мимо, задевая меня плечом, и направляется к столу, где сидит мистер Вайс.

Я трясусь от страха, ибо понимаю: только сейчас я смотрела в глаза жестокого убийцы, не ведающего ни стыда, ни совести. Не спрашивайте меня, каким образом я тогда интуитивно угадала то, что впоследствии подтвердили мне другие. Могу лишь поклясться: я сразу все поняла про него. То, что увидела в черных прорезях глаз, исполнило меня цепенящего ужаса.

Вновь прибывший усаживается напротив мистера Вайса. Подавшись друг к другу, они начинают разговаривать.

Поскольку расслышать, о чем ведется речь там, в темном задымленном углу, не представляется возможным и поскольку мне боязно, как бы мистер Вайс не заметил и не узнал меня, я уже собираюсь удалиться прочь, но тут вижу, что адвокат запускает руку в карман и передает своему собеседнику несколько монет. В следующий миг молодой человек смотрит в мою сторону, наши взгляды снова встречаются, и кровь стынет у меня в жилах.

Не произнося ни слова, по-прежнему не сводя с меня глаз, он начинает подниматься на ноги. Вот теперь мне грозит настоящая опасность! Пока мистер Вайс не обернулся посмотреть, куда направляется молодой человек, я бросаюсь к двери, выбегаю на шумную Дарк-Хаус-лейн и попадаю прямо в объятья мистера Соломона Пилгрима.

— Тпру, мисси! — восклицает он, отпуская меня. — Что стряслось?

Прежде чем я успеваю ответить, знакомый мистера Вайса выходит наружу и уставляется на нас с видом, не сулящим ничего хорошего. Мистер Пилгрим тотчас хватает меня за руку и торопливо тащит по улице, обратно к своему кебу.

— Билли Япп, — встревоженно кричит он мне, проталкиваясь сквозь оглушительно гомонящую толпу. — Известный в округе под прозвищем Суини.

— Суини? — кричу я.

— Брадобрейного дела мастер.

Он выразительно чиркает пальцем по горлу, и тогда я улавливаю отсылку к легенде о печально известном брадобрее с Флит-стрит по имени Суини Тодд, которую в детстве мне рассказывал мистер Торнхау.

— Молодой Билли родную бабушку нашинкует на мелкие кусочки да скормит рыбам, не моргнув глазом, — поясняет мистер Пилгрим. — Насквозь гнилой тип. Интересно знать, какие могут быть дела у вашего лощеного джентльмена с отпетым мерзавцем навроде Билли Яппа.

Вскинув кустистые брови, он вопросительно смотрит на меня, явно призывая довериться и рассказать, кто такой мистер Вайс и почему я слежу за ним, но я притворяюсь, что не понимаю намека. Впрочем, я тоже ума не приложу, какие причины могут заставить состоятельного респектабельного джентльмена вроде мистера Армитиджа Вайса явиться переодетым в столь опасное злачное место для встречи с таким человеком, как Билли Япп, — причем сделать это сразу же после визита миледи к нему на квартиру в Линкольнз-Инн. Задаваясь вопросом, знала ли моя госпожа, где и с кем собирался встретиться мистер Вайс, я невольно испытываю легкое удовлетворение: вот наконец что-то, что она определенно хочет скрыть, — секрет, который нужно раскрыть и разоблачить.

Ближе к концу улицы я оборачиваюсь, но Яппа нигде не видно. Минуту спустя мы достигаем Лоуэр-Темз-стрит, где я возвращаю мистеру Пилгриму шаль и забираюсь в кеб, все еще дрожа всем телом. Резкий щелчок кнута — и мы трогаемся с места, оставляя Дарк-Хаус-лейн и «Антигалликан» позади, и катим обратно на запад.

Когда мы проезжаем мимо церкви Сент-Брайд, куранты бьют пять раз, и сердце у меня заходится от новой тревоги.

Я опоздала к назначенному часу и теперь не успею одеть миледи к ужину.

(обратно) (обратно)

11 ОБЪЯВЛЕНИЯ В «ТАЙМС»

I Отвергнутое приглашение

Я высадилась на Брук-стрит, чтобы никто не увидел, что я вернулась в кебе, и кратчайшим путем побежала на Гросвенор-сквер.

— Здесь вам уже ничего не грозит, мисси, — сказал мой новый друг, когда я сошла на тротуар.

— Я тоже так полагаю, — ответила я.

— Ну, тогда ступайте с богом, — промолвил он, пытаясь (совершенно, впрочем, безуспешно) принять по-отечески строгий вид. — Мне нужно зарабатывать на хлеб. Но ежели впредь вам опять вздумается поразгуливать там, куда вам соваться не след, мисси, я надеюсь, вы воспользуетесь перевозочными услугами Эс Пилгрима, которого, когда он не обслуживает платных клиентов, всегда можно найти на стоянке на Флит-стрит, где вам повезло встретиться с ним сегодня. А проживает он, на случай срочной надобности, неподалеку оттуда: Шу-лейн, четыре. Постучать и спросить Сола.

Засим он взмахнул кнутом и укатил прочь.

Добравшись до дома, я сбежала по подвальной лестнице в кухню, где застала мистера Покока и Баррингтона за разговором.

— Добрый вечер, мисс Горст, — сказал дворецкий. — Мы уже забеспокоились, куда вы подевались. Ее светлость справлялась о вас.

Он предостерегающе подмигнул мне, давая понять, что миледи недовольна мной, опять опоздавшей к назначенному часу. Я торопливо поблагодарила мистера Покока за путеводитель и карту, после чего поспешила наверх в свою комнату, провожаемая бесстрастным взглядом Баррингтона.

Поскольку мое платье намокло под дождем и пропиталось запахом табака в пивной, я быстро переоделась в единственное сменное, а затем сбежала на третий этаж к покоям миледи.

Ответа на мой стук не последовало, поэтому я постучала еще раз и тихонько вошла.

В первой комнате госпожи не оказалось, но дверь в смежную спальню была чуть приотворена. Я подошла к ней и снова постучала.

— Кто там?

Голос звучал взволнованно, и я услышала шелест бумаги.

— Алиса, миледи.

— Подождите. Я скоро выйду.

Я отступила прочь, улыбнувшись при виде черной вуали, брошенной на подлокотник дивана.

Когда миледи вышла из спальни, я обратила внимание, что обычно бледные щеки у нее слегка раскраснелись и что она в очках, как если бы сейчас читала.

— Где вы были? — осведомилась она, садясь спиной к окну на улицу.

— Прошу прощения, миледи. Мне пришлось на время укрыться от дождя. А потом…

— Довольно! — сердито вскричала она, прерывая меня. — Так дело не пойдет, Алиса. Сейчас половина шестого, а вам было велено вернуться к пяти. Вы же знаете, я не выношу непунктуальности, но вы уже в третий раз разочаровываете меня. В прошлый раз я проявила к вам снисходительность, но заработной платы за сегодняшний день вы не получите. А теперь извольте ответить, где вы были.

Я ожидала подобного допроса, а потому, пока ехала назад в кебе мистера Пилгрима, основательно подготовилась к нему, прочитав в путеводителе мистера Покока несколько статей о самых знаменитых достопримечательностях столицы.

— В соборе Святого Павла, миледи.

— Неужели? Но до него путь неблизкий. Вы ходили пешком?

— Да, миледи.

— Это стоило затраченных усилий?

— О да, миледи. Очень даже стоило.

— В последний раз я была там много лет назад, — с задумчивым вздохом проговорила она, медленно снимая очки. — Вы поднимались в Галерею Шепотов?

— Да, миледи.

— А дальше?

— Нет, миледи.

— Там можно подняться и выше, знаете ли. Гораздо выше. До самых облаков — по крайней мере, такое ощущение.

Она уставилась на огонь в камине и несколько секунд сидела молча, небрежно держа очки за дужку.

— Сегодня у нас ужинают мисс Лукаста Блай и ее сестра, мисс Сирина Блай, мои пожилые родственницы с материнской стороны, — наконец промолвила она бесстрастным тоном, продолжая смотреть на языки пламени. — А также мистер Родерик Шиллито, школьный друг мистера Феба Даунта, — мы с ним уже несколько лет не виделись. Еще к нам присоединится мистер Вайс.

При упоминании о мистере Вайсе я на миг потеряла присутствие духа, и у меня запылали щеки.

— Что с вами, Алиса? — спросила леди Тансор. — Вы как будто покраснели.

— Со мной все в порядке, миледи. Это просто от бега.

От дальнейших конфузных вопросов меня избавил стук в дверь. В комнату вошел мистер Персей Дюпор с газетой в руке.

— Спасибо, милый, — сказала леди Тансор, беря у него газету.

Мистер Персей повернулся ко мне и после секундной паузы кашлянул.

— Хорошо ли вы провели день, мисс Горст?

Миледи, внезапно оживившись, ответила за меня:

— Алиса была в соборе Святого Павла и еще бог знает где — в такой ненастный день! Я забыла спросить вас, дорогая Алиса, что еще вы видели, гуляя под дождем?

Мне показалось, вопрос задан с подвохом, хотя сейчас она мило улыбалась. Я быстро вспомнила несколько достопримечательностей, описанных в мюрреевском «Путеводителе».

— Проходя через Трафальгарскую площадь по пути к собору Святого Павла, я видела колонну Нельсона и, конечно же, Национальную галерею — правда, я туда не заходила. А на обратном пути я прошла по Стрэнду к Темпл-Гарденс.

— О, я обожаю Темпл-Гарденс! — воскликнула леди Тансор. — Такое романтическое место! Вы знаете, что именно там началась Война Алой и Белой розы? Впрочем, по вашему лицу видно, что знаете. Я иногда забываю, насколько вы образованны.

— Темпл-Гарденс действительно романтичное место, миледи, — согласилась я. — Но думаю, старинные Судебные Инны — место не менее романтичное. Мне бы очень хотелось осмотреть Линкольнз-Инн — я читала, там очень красиво.

К великому моему удовольствию, госпожа залилась краской и, пытаясь скрыть замешательство, резко отвернулась прочь, якобы затем, чтобы положить газету на столик рядом. Однако она быстро совладала с собой, хлопнула в ладоши и попросила мистера Персея оставить нас, поскольку ей надо переодеться к ужину.

— Возможно, мисс Горст, — медленно проговорил молодой человек уже у двери, тщательно подбирая слова, — если матушка еще как-нибудь отпустит вас на несколько часов, пока мы в городе, вы позволите мне сопроводить вас в Национальную галерею, куда вы не заглянули сегодня? Вам непременно нужно посмотреть выставленные там полотна. Среди них есть поистине великолепные. Вы увлекаетесь живописью?

Мне безумно хотелось ответить согласием, но я понимала, что миледи не понравится, если ее горничная примет подобное приглашение от ее сына, а потому почтительно отказалась, объяснив, что служебные обязанности не позволят мне еще раз надолго отлучиться из дома.

— Алиса совершенно права, — заметила леди Тансор, пристально взглядывая на сына. — На самом деле я намерена вернуться в Эвенвуд при первой же возможности. Я постепенно начинаю ненавидеть Лондон. Ума не приложу, как здесь можно жить дольше трех-четырех дней. Мы приехали сюда всего несколько часов назад, а меня уже с души воротит от этого города. Завтрашний день мы, разумеется, проведем здесь, чтобы уладить все дела с мистером Фритом, но в четверг я возвращусь в поместье. Ты можешь остаться, коли хочешь, Персей. Пойдемте, Алиса.

Она знаком велела мне следовать за ней и удалилась в спальню, оставив мистера Персея стоящим у двери, с непроницаемым выражением лица.

Закончив туалет к полному своему удовлетворению, миледи отдала мне распоряжения на вечер.

— Позже вечером можете поужинать с Пококом и остальными, — сказала она. — А пока займитесь штопкой. Я заметила прореху на рукаве платья, в котором на прошлой неделе ездила с визитом к мисс Бристоу. Помните его? Однако я неприятно удивлена, что мне приходится обращать ваше внимание на такие вещи. Вы должны были сами заметить дырку, когда упаковывали платье. Впрочем, не будем об этом.

— Благодарю вас, миледи. — Я покаянно опустила голову, хотя выговор привел меня в страшное раздражение.

— Можете также наваксить башмачки, что я надевала сегодня, — продолжала она. — Они сильно испачкались в грязи под дождем.

— Это все, миледи?

— Да… нет, подождите. Я обратила внимание, что все мои гребни и щетки здесь находятся в ужасном состоянии — мне так и не удалось растолковать мисс Пламптр, насколько важно содержать в чистоте принадлежности для ухода за волосами. Будьте добры хорошенько все вымыть, Алиса.

Такого рода работы входят в обязанности любой горничной, но я ясно понимала: поручая мне столько дел сегодня вечером, леди Тансор хочет утвердить свою власть надо мной и указать мне на мое место. Несмотря на все предостережения и наставления опекунши, я постепенно проникалась к своей госпоже теплым чувством; но в подобных ситуациях, когда настроение миледи вдруг резко менялось с сердечного на презрительно-высокомерное, в душе моей начинала шевелиться неприязнь, какую мадам призывала меня испытывать к ней. Вот и сейчас, когда она в очередной раз проявила свой надменный нрав, я почувствовала укол раздражения, хотя и помнила, что мне надлежит играть роль безропотной горничной.

— И пожалуйста, разожгите камин в спальне, прежде чем пойдете ужинать, — говорила теперь миледи. — Мисс Лукаста и мисс Сирина не задержатся долго, а потому я лягу спать рано, оставив джентльменов наедине с сигарами и бренди. О, звонят в переднюю дверь. Кто-то прибыл.

(обратно)

II Открытие

Наваксив обувь и вымыв гребни со щетками, я, усталая и голодная, сидела у камина в богато обставленном будуаре миледи и зашивала прореху на платье, размышляя о событиях минувшего дня.

Отложив в сторону иголку с ниткой, я откинулась на спинку кресла, сбросила туфли и положила ноги в чулках на каминную решетку, чтобы согреть замерзшие ступни.

На площади под окнами царило безмолвие. Тишину в комнате нарушали лишь тиканье напольных часов в углу да смех гостей, изредка доносившийся снизу. Наслаждаясь теплом и покоем, я обратилась мыслями ко второму письму мадам.

Пускай секреты миледи жаждут разглашения (как и любые секреты; во всяком случае, я где-то читала такое), но ведь и мне не следует сидеть сложа руки. Я должна стать настоящей шпионкой: лазить по комодам и шкафам, обшаривать карманы, исследовать содержимое сумок, шкатулок и портмоне. Так почему бы не начать прямо сейчас и здесь, в городском доме леди Тансор?

В течение получаса, краем глаза поглядывая на дверь и настороженно прислушиваясь на случай неожиданного возвращения госпожи, я ходила туда-сюда по комнате, поочередно обследуя все предметы мебели. Затем я проделала то же самое в спальне: открыла все шкапчики, выдвинула все ящички и обыскала оные с превеликим усердием. Но не нашла ничего интересного.

Еле живая от усталости и разочарования, я рухнула на господскую кровать. Ну как мадам могла рассчитывать, что я раздобуду доказательства преступлений миледи, если не сказала мне, в чем последние заключаются? Как я могу найти то, что требуется, если не знаю, что искать?

Несколько минут я оставалась в таком вот растерянном и беспомощном состоянии. Потом внимание мое привлек некий предмет, торчащий из-под подушки всего дюймах в шести от моей головы.

Это оказался сложенный вчетверо лист бумаги с несколькими написанными на нем строками.

Слава богу, что Вы скоро возвращаетесь в поместье. Лондон — опасное место. Кажется, я упоминал Вам сегодня, что только в прошлое воскресенье (нет чтобы в другой день) из Темзы выловили женский труп с тяжкими телесными повреждениями. Просто ужасно. Заметку об этом преступлении, коли Вы еще ее не видели, найдете во вчерашней «Таймс» на шестой странице. В каком мире мы живем!

Когда я перечитала записку, она показалась мне своего рода шифрованным посланием. В ней явно крылся еще какой-то смысл, недоступный моему пониманию. Засунув листок обратно под подушку, я вернулась в гостиную.

Газета, принесенная мистером Персеем, по-прежнему лежала на столике у окна. Натурально, это оказался вчерашний номер «Таймс», причем раскрытый на шестой странице. В самом низу страницы я тотчас увидела следующую заметку:

ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО

Как коротко сообщалось в предыдущем номере, в минувшее воскресенье, 17 сентября, в Темзе, близ Николсоновских причалов, было найдено тело женщины с перерезанным горлом. В убитой опознали миссис Барбарину Краус, шестидесяти четырех лет от роду, проживавшую на Чалмерс-стрит в Боро.

В прошлую пятницу миссис Краус видели выходящей из пивного кабака «Антигалликан» в квартале Биллингсгейт, куда она, согласно показаниям сына, отправилась утром для встречи с неким старым другом.

Ее сын, Конрад Краус, обеспокоился, когда она не вернулась домой вечером, и утром следующего дня попросил миссис Джесси Териппер — владелицу меблированных комнат, где они с матерью проживали, — обратиться в полицию.

Полицейским пока еще не удалось установить личность друга, с которым собиралась встретиться жертва; судя по всему, нападение на нее было совершено не с целью ограбления. Последние несколько лет миссис Краус с сыном жили в крайне стесненных обстоятельствах, и в роковой день денег при ней не имелось.

По мнению полицейского медика, обследовавшего тело, оно было брошено в воду не более чем за сутки до его обнаружения.

Следствие по делу продолжается, под руководством инспектора Альфреда Галли из сыскного бюро Скотленд-Ярда.

Две вещи в заметке тотчас привлекли мое внимание. Во-первых, упоминание о пивной «Антигалликан», где я недавно видела мистера Армитиджа Вайса за конфиденциальным разговором с Билли Яппом. Во-вторых, инициалы жертвы: «Б. К.».

В случайное совпадение мало верилось. У миссис Барбарины Краус, которую в последний раз видели живой, когда она выходила из кабака «Антигалликан», такие же инициалы, как у старухи, которую миледи отрекомендовала мне своей бывшей няней, Бертой Кеннеди. А если Барбарина Краус и Берта Кеннеди одна и та же особа — значит, моя госпожа и мистер Вайс замешаны в ее убийстве.

Я не успела толком обдумать это ужасное умозаключение, ибо в следующий миг заслышала шаги на лестничной площадке и бегом бросилась к каминному креслу. Схватив платье и иголку с ниткой, я едва успела принять позу невинного прилежания, когда в комнату вошел мистер Персей Дюпор.

(обратно)

III Уязвленная гордость

Он бесшумно закрывает за собой дверь и несколько мгновений стоит на месте, глядя на меня с пугающе непроницаемым выражением лица — в точности как у своей матери.

— А, мисс Горст! Я зашел за номером «Таймс», что принес сюда перед ужином.

Потом, заметив в моей руке иголку с ниткой, он добавляет:

— Боюсь, моя матушка очень требовательная работодательница.

Как мило я, должно быть, выгляжу в своем строгом черном платье, с работой в руках, вся такая послушная и услужливая! Мистер Персей и близко не догадывается ни об истинном характере почтительной горничной мисс Горст, ни о подозрениях — самого ужасного свойства, — которые она теперь питает насчет его матери.

Наступает минутное молчание, и я в очередной раз сознаю, до чего же он хорош собой, ну необычайно хорош: высокий, стройный, с горделивой осанкой, похожий — благодаря длинным волосам и аккуратно подстриженной черной бородке — на ассирийского царя, чудом перенесшегося из древнего прошлого в наш суетный девятнадцатый век.

Да, он бесспорно красив. А если учесть, что в дополнение к красоте он обладает еще и литературным талантом, полагаю, мне следует поставить мистера Персея в один ряд со всеми героями легенд и романов, о которых я когда-либо читала или грезила. Возможно, в глубине души я и вправду вижу в нем такого героя, хотя стараюсь не показывать своих чувств и не намерена потерять от него голову, как сделали бы многие барышни моего возраста. Тем не менее он вызывает у меня восхищение, несмотря на свои сдержанные и зачастую высокомерные манеры, и я льщу себе мыслью, что он относится ко мне с несвойственной для него благосклонностью.

— Помните наш разговор о Критском лабиринте? — спрашивает он.

— Да, сэр, — отвечаю я, озадаченная вопросом. — Прекрасно помню. Еще вы тогда любезно предложили стать моим проводником в Эвенвудском лабиринте.

— Точно. Было такое дело. — Он снова умолкает и, хмуря лоб, смотрит на меня пронзительными черными глазами — совсем как у матери. — Но вы так и не отыскали меня, чтобы я исполнил свое предложение.

— Боюсь, сэр, я сочла себя не вправе посягать на ваше время.

— Похоже, вы остро сознаете свое место, мисс Горст.

— Иначе и быть не может, сэр. Горничная должна постоянно помнить, что у нее есть лишь одна обязанность: выполнять приказания госпожи. У нее нет собственной личности, покуда она состоит в услужении.

— Весьма суровый принцип, мисс Горст, но мне кажется, в действительности вы ему не следуете.

— О, поверьте, сэр, очень даже следую: у меня нет иной цели, кроме как усердно служить вашей матери. Мои собственные желания не имеют значения.

— И все же — как вы отнеслись к моему предложению показать вам Эвенвуд?

Мистер Персей, теперь присевший на диван, прикладывает указательный палец к носу сбоку и слегка наклоняет голову к плечу в ожидании ответа.

— Безусловно, мне было бы очень приятно обследовать усадьбу в вашем обществе, сэр, но это было бы негоже. Уверена, по здравом размышлении вы со мной согласитесь.

— Негоже! — восклицает он с безрадостным смехом. — Да уж, мне было бы совсем негоже устраивать новой горничной экскурсию по дому своей матери. Но с другой стороны, я ведь предложил свои услуги не простой домашней служанке, правда? Я предложил их вам, мисс Горст, in propria persona. Вы знаете, что это значит?

— Да, сэр.

— Разумеется, знаете. И что же?

— Собственной персоной.

— Совершенно верно. И, правильно ответив на этот вопрос, как и на вопрос о лабиринте Минотавра, вы приоткрываете свое истинное лицо. Горничная, ну конечно!

— Но я действительно горничная, сэр.

— Нет, вы ею прикидываетесь.

В первый момент я пугаюсь, но потом понимаю, что таким образом мистер Персей всего лишь выражает мысль, уже пришедшую в голову его матери, его брату и мистеру Роксоллу: что я служу горничной лишь в силу жизненных обстоятельств.

— Вы молчите, мисс Горст, — продолжает он. — Ну же, признайтесь. Вы скрываете от нас свое подлинное лицо, хотя время от времени оно весьма интригующе проглядывает из-под маски. Вы не такая, какой хотите казаться.

— Это ровным счетом ничего не значит, сэр, — возражаю я. — Моя прежняя жизнь навсегда осталась в прошлом, и я вполне довольна новой жизнью. А теперь, с вашего позволения, сэр, мне нужно закончить работу до возвращения миледи.

После короткой паузы мистер Персей вновь заговаривает. Уже на совершенно другую тему.

— Вы ничего не спросили насчет моей поэмы, — произносит он. — Вам интересно знать, чем закончилась наша с мистером Фритом беседа? И не говорите, что вам не пристало задавать подобные вопросы. Это лишь раздражит меня — ведь я знаю, что вам любопытно.

— Миледи упоминала, что вы встретитесь с мистером Фритом завтра, чтобы заключить соглашение. Полагаю, отсюда следует, что ваша сегодняшняя встреча прошла удачно.

— Вот именно, удачно. По мнению мистера Фрита, «Мерлин и Нимуэ» снищет огромный успех и мгновенно прославит меня. Что вы думаете по этому поводу?

— А мистер Фрит разбирается в поэзии, чтобы судить о ней?

Молодой человек недоверчиво смотрит на меня, потрясенный моим дерзким вопросом, хотя я постаралась задать оный с предельно простодушным видом.

— Разбирается ли? Это Фрит-то? Ну конечно разбирается. Что за вопрос!

— Но мне кажется, миледи говорила, что предприятие Фрита и Хоара основано совсем недавно. Впрочем, надо думать, мистер Фрит и мистер Хоар уже имели опыт издательской деятельности, прежде чем учредили свою собственную фирму.

У него темнеет лицо.

— Видимо, мисс Горст, вы считаете себя знатоком в подобных вопросах, — говорит он, подымаясь с дивана и подходя к столику за номером «Таймс». — По словам матушки, вы тонкий ценитель поэзии.

— О нет, сэр, — отвечаю я, искренне сожалея о своем необдуманном замечании, рассердившем мистера Персея. — Я читаю только для своего удовольствия и знаю, что мой вкус зауряден и неразвит. В любом случае я уверена, что мнение простой горничной ничего не значит.

Мои слова призваны умиротворить молодого человека. Однако, к моему расстройству, он явно обиделся на них и на мое уничижительное высказывание по поводу поэмы.

— Ну что ж, мисс Горст, — уязвленным тоном произносит он, складывая газету, — не стану вас долее задерживать.

Уже у самой двери он поворачивается.

— Ах да, чуть не забыл. На завтра у меня назначено несколько встреч, так что я в любом случае не смог бы сводить вас в Национальную галерею. Извините, что отвлек вас от штопки.

(обратно) (обратно)

12 МИССИС ПРАУТ ВСПОМИНАЕТ

I Мистер Торнхау обдумывает возможности

В день нашего возвращения в Эвенвуд миледи с утра пораньше уехала в карете, сказав мне, что перед отъездом из города должна нанести короткий визит занедужившей старой подруге. Про подругу она явно выдумала, но поскольку мне надлежало упаковать вещи и прибраться в комнатах, я при всем своем страстном желании не имела возможности проследить за ней.

Вернулась она в самом дурном расположении духа и всю дорогу домой пребывала попеременно в раздражительном и необщительном настроении: то жаловалась, что в карете слишком жарко или слишком холодно, то сетовала, что ее укачивает в поезде, то вдруг погружалась в мрачное нервозное молчание и пыталась читать книгу или безучастно смотреть в окно, но не могла надолго предаться ни одному, ни другому занятию.

На подъезде к Питерборо, однако, лицо у нее внезапно прояснилось.

— Ну вот мы почти и дома! — воскликнула она, отбрасывая в сторону книгу и плед, накрывавший колени. — В жизни больше не поеду в Лондон без крайней необходимости, — объявила она далее. — Отныне вместо меня по всем финансовым делам будет ездить Персей. Или заинтересованным лицам придется приезжать ко мне в Эвенвуд.

— Неужели Лондон не нравится вам, миледи? — спросила я.

Она сняла очки и посмотрела в окно.

— Возможно, когда-то и нравился, но давно разонравился. Грязный и опасный город, вдобавок у меня с ним связаны воспоминания, далекие от приятных. Спору нет, там много красот и чудес, пленяющих воображение, но я все уже видела и не жажду увидеть снова. Теперь мой мир — Эвенвуд. Он никогда не прискучит мне.

Миледи опять повернулась ко мне.

— О, Алиса, я не говорила вам? Мистер Фрит пришел в восторг — в положительный восторг — от поэмы Персея. Он прочитал первые шесть страниц рукописи и сказал, что ему нет никакой необходимости читать дальше, чтобы с полной уверенностью заявить: это поистине гениальное произведение, которое издательство просто обязано опубликовать в числе первых. Сегодня утром был составлен договор. Мистер Фрит посоветовался со своим компаньоном, мистером Хоаром, и они предполагают выпустить поэму в декабре, в роскошном издании тиражом двести пятьдесят экземпляров. Будучи новичками в книгопечатном деле, они, к сожалению, не могут понести издательские расходы сами, поскольку, по словам мистера Фрита, со спросом на поэтические сочинения такого масштаба сейчас довольно туго. Но он твердо убежден: как только рецензенты сообщат читающей публике об исключительных достоинствах поэмы, сразу же возникнет потребность в издании оной значительно большим тиражом. Ну вот, наконец-то приехали! Скоро будем дома.

Имея много чего рассказать о своем приключении на Дарк-Хаус-лейн и о записке, найденной под подушкой миледи, я просидела далеко за полночь, сочиняя длинное письмо к мадам. Я рассчитывала получить ответ незамедлительно и через несколько дней бесплодного ожидания начала испытывать раздражение и тревогу. Минула неделя, полторы. И только в первых числах октября наконец пришло письмо — но не от мадам, а от мистера Торнхау, сообщавшего, что мадам пришлось уехать в Пуатье к тяжело заболевшей сестре. Сам мистер Торнхау, похоже, тоже отсутствовал на авеню д’Уриш, хотя он и не объяснил почему.

Твой рассказ о визите мистера Вайса в биллингсгейтскую пивную премного заинтересовал мадам. Какой же замечательный сыщик из тебя получился, маленькая принцесса! Какую смелость и находчивость проявила ты в ходе слежки за мистером В. Но ты не должна рисковать без необходимости. Это следует уяснить себе строго-настрого. И позволь твоему старому учителю добавить суровое предостережение к совету твоего нового знакомого, мистера Пилгрима (коему мне очень хочется сердечно пожать руку): никогда впредь не заходи одна в заведения, подобные «Антигалликану».

Касательно же мистера В. мадам держится одного с тобой мнения: отношения поименованного джентльмена с леди Т. составляют еще одну тайну, разгадка которой может оказаться полезной в нашем деле.

Никакими сведениями о миссис Краус мадам пока еще не располагает — она тоже читала только заметку в «Таймс», а потому не вполне уверена, что данная особа и «Б. К.» одно и то же лицо. Но она согласна с тобой, что совпадение инициалов прямо наводит на такое предположение.

А коли оно верно, получается, что зверски убитая женщина была неким образом связана с твоей госпожой. Можно ли на основании сих немногочисленных, но весьма красноречивых фактов прийти к выводу, что леди Т. и мистер В. прямо повинны в убийстве этой самой Краус, совершенном руками Суини Яппа? Мы с мадам считаем, что можно. Но вот зачем понадобилось предавать смерти столь ничтожную по всем видимым меркам особу — мы оба, признаться, в настоящее время даже близко не догадываемся.

Мадам просила передать, что помнит, что ты с нетерпением ждешь ее третьего и последнего Разъяснительного Письма, где она изложит настоящую причину твоего пребывания в Эвенвуде. А также просила снова заверить тебя, что к концу года ты все узнаешь, как она и обещала.

Пока же она наказывает тебе наблюдать за леди Т. еще пристальнее.

Если наши умозаключения верны, смерть миссис Краус почти наверняка повлечет за собой последствия, которых даже она не сумеет избежать, невзирая на все усилия (коли таковые будут приложены) мистера А. В.

Мадам также выразила удивление по поводу того, что ты в своих письмах мало рассказываешь про братьев Дюпор. Ей интересно знать, о чем ты разговаривала с ними и какое мнение о них составила.

Твой любящий

Б. Торнхау.

(обратно)

II Появление наследника

Одним темным морозным утром, вскоре после получения письма от мистера Торнхау, я очнулась от сна, в котором мне виделся снег.

Со времени приезда в Англию мне часто снился снег. Во сне я убегаю от кого-то сквозь круговерть пушистых жгучих снежинок — не от кошмарного монстра, преследовавшего меня в образе маленького Энтони Дюпора, а от кого-то, кого я невесть откуда знаю. Хотя я уверена, что этот «кто-то» не причинит мне зла, я все равно убегаю от него со всех ног, и к моему страстному желанию спастись от преследователя добавляется равно страстное желание уразуметь, почему я отчаянно стараюсь скрыться от того, в чьих добрых намерениях нисколько не сомневаюсь.

Наконец я понимаю, что ушла от погони, и испытываю блаженное облегчение, словно с плеч моих свалилось тяжкое бремя. Я бессильно опускаюсь в снег и смотрю на серые тучи высоко в небе — сердце мое исполнено странного ликования, и белые хлопья мягко падают мне на лицо и волосы.

От сна меня пробудил тихий стук в дверь. Когда я открыла, взору моему явилось конопатое личико Сьюки.

— Я разбудила вас, мисс Алиса?

— Вообще-то разбудила, — ответила я, — но мне все равно пора вставать. Заходи, милая.

Она поставила на пол ведро со шваброй и опасливо огляделась по сторонам.

— Миссис Баттерсби? — спросила я.

Она кивнула и быстро протараторила:

— Мне нужно спешить. Ее светлость приказала перенести все свои старые платья в северное крыло. Боится, они придут в негодность, коли крыша снова протечет. Ну и работенка, доложу я вам! Сдается мне, у нее в шкафах хранятся все до единого платья, что она носила когда-либо за последние лет эдак сорок, даже совсем новые, которые ей надоели, а еще туфли и всякая прочая всячина, и нам надобно перенести все в другое место, а потом вымыть гардеробную. Меган Бейтс уже там, а я забежала, чтобы сказать вам кое-что.

— И что же именно, голубушка?

— Да что матушке моей сильно полегчало! Доктор Пордейдж говорит, что в жизни своей не видел столь чудесного исцеления, — ну и, конечно, он ставит все себе в заслугу. Но с другой стороны, она ведь из Гарлендов, а все Гарленды на диво живучи, это вам любой здесь скажет.

Разумеется, добрая новость обрадовала меня, и мы со Сьюки еще немного поболтали, а потом она сказала, что должна бежать, поскольку миссис Баттерсби наверняка скоро явится проверить, как обстоят дела с переноской платьев леди Тансор.

— Ой, ведь Чарли сказал, вы хотели поговорить со мной, мисс Алиса, — спохватилась она, уже взяв ведро и швабру.

Я объяснила, что мне хотелось, чтобы она поподробнее рассказала мне о браке леди Тансор с полковником Залуски, если может.

— Могу, конечно, — ответила она. — Но моя матушка знает об этом гораздо больше и, я уверена, расскажет вам с превеликим удовольствием.

Таким образом мы условились, что я зайду к Сьюки и миссис Праут в следующее воскресенье, после утреннего богослужения.

Наступило воскресенье. Проповедь мистера Триппа (на тему стиха «Он уловляет мудрецов их же лукавством»[6]) продолжалась час без малого — к плохо скрываемому раздражению миледи, не раз просившей пастора ограничивать свои выступления приемлемыми двадцатью минутами. Выйдя из церкви после службы, я увидела, как он смертельно побледнел, когда баронесса, с лицом мрачнее тучи, сказала ему несколько слов, прежде чем сесть в карету с помощью мистера Персея.

Позже днем Сьюки, согласно договоренности, встретила меня в самом конце Скул-стрит. Доктор Пордейдж велел миссис Праут оставаться в постели, но по прибытии в коттедж мы застали ее в кресле-качалке у кухонной плиты, с толстым полосатым котом на коленях. Она умиротворенно напевала что-то себе под нос и вид имела самый цветущий. Я сразу поняла, что означали слова Сьюки насчет живучести представителей клана Гарлендов. Миссис Праут — низенькая плотная женщина с ясными живыми глазами — вовсе не казалась ослабленной недавней болезнью, но всем своим обликом выражала беспечное пренебрежение ко всяческим телесным недугам.

— Да не полошись так, Сьюки, — сказала она, когда дочь мягко выговорила ей за то, что она встала с постели. — Этот болван Пордейдж ничего не понимает. Придумал тоже — постельный режим, когда картошка не начищена!

Сьюки тотчас взглянула на буфет, где стояла миска начищенной картошки, и сердито потрясла головой.

— Ну а теперь, Сьюки, — продолжала миссис Праут, пропуская мимо ушей дальнейшие упреки дочери, — представь мне нашу гостью, и я позволю тебе приготовить нам чаю — ведь ты наверняка думаешь, что я прямо тут же и помру, коли попытаюсь сама сделать это.

— Это мисс Горст, матушка, — сказала Сьюки, прежде чем поставить чайник на плиту. — Новая горничная ее светлости.

Миссис Праут выразила удовольствие от знакомства со мной, и уже через считаные минуты мы самым милым и непринужденным образом беседовали, прихлебывая чай.

При первой же возможности я свернула разговор на леди Тансор и ее покойного мужа.

— О да, мисс, — промолвила миссис Праут. — Я знала полковника. Тогда я работала помощницей домоправительницы в усадьбе, а мой покойный супруг служил там кучером. Мы все любили полковника — в высшей степени приятный господин. Хотя, натурально, для всех нас стало большим сюрпризом, когда мисс Картерет — так она тогда звалась — однажды воротилась в Эвенвуд с ним.

Теперь, когда речь на данную тему уже зашла, мне не составило труда побудить миссис Праут к обстоятельному и подробному рассказу о браке миледи с полковником Залуски. Ниже я излагаю поведанную мне историю — вкратце и своими словами, но опираясь на стенографические записи, тогда же и сделанные.

В январе 1855 года, всего через месяц после смерти Феба Даунта от руки Эдварда Глайвера, мисс Картерет (так нам надлежит называть ее здесь), все еще пребывавшая в трауре, уехала из Англии на Континент, неизвестно куда именно. Похоже, она поступила так с полного благословения своего родственника, лорда Тансора, с которым у нее после смерти назначенного им наследника быстро сложились новые, очень близкие отношения.

По единодушному мнению окружающих, столь внезапная и разительная перемена в отношениях между ними была вызвана общим горем, тесно их сблизившим. Если раньше лорд Тансор в обращении со своей двоюродной племянницей выказывал явную холодность, то теперь он постоянно выражал заботу о ее здоровье. Миссис Праут неоднократно слышала, как он самым обеспокоенным тоном просил мисс Картерет отойти от раскрытого окна, чтобы не продуло, или сесть чуть подальше от камина, чтобы кровь не перегрелась. «Умеренность, дорогая моя, вот самое главное, — часто повторял он. — Никаких крайностей. Так и только так».

По словам миссис Праут, мисс Картерет, со своей стороны, проявляла ответную, почти дочернюю заботу о знатном родственнике, почитая своей обязанностью оберегать его от всяких домашних неурядиц, даже самых мелких.

Потом, ко всеобщему изумлению, мисс Картерет вдруг взяла да уехала на Континент и вернулась в Эвенвуд лишь весной 1856-го, спустя пятнадцать месяцев.

— А воротилась она, — сказала мисс Праут, — с обручальным кольцом на пальце, с полковником под руку и с младенчиком — мистером Персеем, — завернутым в большущую шаль.

Встречать их вышли все обитатели маленького мира под названием Эвенвуд — горничные, уборщицы, кухарки, доярки, садовники, егеря, лакеи, конюхи и представители всех прочих видов и подвидов обслуги, необходимой для удобства лорда Тансора. Все они, снедаемые любопытством, выстроились на парадном дворе усадьбы, наряженные в лучшие свои платья.

Сам лорд Тансор, по воспоминаниям миссис Праут, просто млел и сиял — точно гордый родитель, каковым он практически и являлся, — когда плод союза его двоюродной племянницы и полковника Залуски пронесли вдоль рядов рукоплещущих, приветственно восклицающих людей, которым предстояло служить ему.

День стоял теплый, но будущий наследник был плотно закутан в огромную белую шаль, и видны были только глазки да носик пуговкой — к громогласному разочарованию многочисленных женщин, изо всех сил старавшихся (как свойственно нам, женщинам, в таких случаях) разглядеть чудесного малыша.

Полковнику с женой выделили анфиладу заново отделанных и обставленных комнат с окнами на пруд, расположенную в южном крыле усадьбы. А для маленького принца наняли кормилицу.

— Нам всем страшно хотелось увидеть дитятко, — вспоминала миссис Праут, — но миссис Залуски почерпнула у какого-то иностранного врача, пользовавшего ее за границей, странное мнение, что ребенка нужно прятать от посторонних глаз и тепло кутать, даже летом, по крайней мере до восьми месяцев. Она души не чаяла в малютке и так свято верила в теорию своего врача, что категорически отказывалась внимать любым другим советам.

Но как-то раз, через неделю или две после их возвращения, я проходила мимо открытой двери детской и, заглянув в нее, увидела кормилицу, миссис Барбрахэм, державшую на руках маленького господина Персея в одной рубашоночке. Тогда я впервые смогла хорошенько рассмотреть его — и боже мой! Какой же он был здоровый крепыш — в жизни не видела такого крупного трехмесячного младенца! С огромными глазищами, как у матери, и шапкой густых черных волос. Почему госпожа так нежила своего сыночка, я не могла взять в толк, но, разумеется, никто не смел ничего сказать ей.

А спустя пару дней я разговаривала со старым профессором Слейком, тоже мельком видевшим малыша. Я по сей день помню слова милого джентльмена: «Они выбрали мальчику неверное имя, мисс Праут, — сказал он. — Его следовало наречь Нимродом, ибо вскоре он, несомненно, будет охотиться по всему парку, десятками убивая львов и пардов, а добычу складывая к ногам лорда Тансора». Потом профессор объяснил мне, кто такой Нимрод и что пардами в старину называли леопардов, и тогда я поняла, что он имел в виду. Я навсегда запомнила эти слова, такими верными и уместными они мне показались.

Полковник и миссис Залуски производили на всех впечатление супружеской четы, вполне довольной жизнью. По словам миссис Праут, полковник был исключительно приятным джентльменом, хотя здоровье имел слабое и часто ходил со страдальческим выражением лица. По-английскион говорил превосходно, без малейшего акцента, и ко всем без изъятья, независимо от рода и звания, относился с природной учтивостью. В общем и целом представлялось бесспорным, что он обладает многими достоинствами, способными привлечь женщину — но такую женщину, как бывшая мисс Эмили Картерет, и так скоро после смерти ее возлюбленного жениха? Этот вопрос много обсуждался на половине слуг в Эвенвуде и других домах.

Однако жена полковника казалась довольной своим выбором, даром что ее супруг ни в чем не походил на покойного жениха. Миссис Праут помнила, как она умиротворенно улыбалась полковнику и ласково клала ладонь ему на руку, когда они по вечерам сидели вместе, читая вслух и беседуя, или когда миссис Барбрахэм приносила вниз маленького господина Персея, чтобы мама и папа покачали его на коленях перед сном.

В течение всего лета 1856 года миссис Залуски — при полном одобрении лорда Тансора — продолжала в точности следовать строгим медицинским рекомендациям иностранного врача: постоянно кутала своего обожаемого сына в толстые шали и не подпускала к нему никого, помимо миссис Барбрахэм, чтобы он, не дай бог, не подхватил какую заразу. Ближе к осени, однако, ребенка стали все чаще выносить из детской — и до чего же он всем пришелся по сердцу!

— Ах, мисс Горст! — воскликнула миссис Праут. — Вы в жизни не видели такого красивого мальчонки, как юный господин Персей, — не по возрасту крупный, такой сильный и подвижный. И вылитая мать вдобавок, ничего общего с полковником. По этой причине, ясное дело, лорд Тансор любил ребенка тем сильнее: ведь хотя его светлость неплохо относился к полковнику — а кто относился к нему плохо? — он всегда обращался с ним, как с гостем, но не как с членом своей семьи. А вот миссис Залуски стала милорду что дочь родная, и это отодвинуло бедного полковника еще дальше на задний план… Что же касается до его светлости, на свете не нашлось бы человека более гордого и счастливого. Не скажу, что он сильно изменился, он всегда был суровым стариканом и остался таким до скончания своих дней. Но я бы сказала, милорд стал малость помягче, ведь после гибели своего родного сына, бедного господина Генри, а потом мистера Даунта он страшно ожесточился сердцем. И вот теперь появился юный господин Персей, заменивший ему обоих!

Лорд Тансор исполнился еще глубочайшего удовлетворения, когда в следующем году появился на свет мистер Рандольф — правда, он всегда оставался в тени своего старшего брата, окруженного неусыпной заботой матери и человека, который во всех отношениях, кроме имени, сделался для него дедом. От прежнего отвращения лорда Тансора к боковой ветви своего семейства, представленной Картеретами, не осталось и следа. Род Дюпоров получил продолжение, и сбылось самое заветное желание милорда — страстное желание передать по наследству фамильное состояние и титул, столь долго правившее его жизнью. Лорд Тансор наконец был доволен.

(обратно)

III Незабытая смерть

Покинув миссис Праут и Сьюки, я прошла деревней и вошла в парк через Южные ворота.

Снедаемая желанием получше рассмотреть вдовий особняк, столь сильно мне понравившийся, я свернула с подъездной аллеи и, пройдя через рощу, остановилась на краю лужайки, разглядывая дом, где миледи провела детство.

Через минуту-другую калитка в стене справа от дома отворилась, и оттуда вышел мистер Монтегю Роксолл с саквояжем. Увидев меня, он помахал рукой и направился ко мне через лужайку.

— Мисс Горст, какая приятная встреча! — промолвил он, низко кланяясь. — Недавно обнаружилось изрядное количество писем моего покойного дяди к мистеру Полу Картерету, который, как вам наверняка известно, жил здесь, и я зашел забрать их, хотя в настоящее время у меня нет недостатка в документах, требующих прочтения. Мой дорогой дядюшка оставил после себя целое море бумаг. Но что привело вас сюда?

Я сказала что вдовий особняк напоминает мне кукольный домик, подаренный мне в детстве мистером Торнхау, и что мне очень хотелось бы однажды поселиться в таком вот доме.

— Даже после всего случившегося здесь? — спросил он, оглядываясь на краснокирпичное нарядное здание, словно источающее теплое сияние в лучах полуденного солнца.

— Да, он поистине очарователен, хотя и омрачен трагедией.

— Мистер Картерет был давним и близким другом моего покойного дядюшки, — продолжал мистер Роксолл. — Милейший, добрейший человек, каких свет не видывал. И убит ни за что. Ни за что.

— Прошу прощения, мистер Роксолл, — сказала я, — но, насколько я поняла, мистера Картерета ограбили на обратном пути из банка.

— Нет-нет, — ответил он, тряся головой, — я не говорю, что на него напали без всякой причины, но напали не из-за денег, если вы об этом. У него почти ничего при себе не было.

Я осмелилась высказать мнение мистера Маггза, что грабители могли считать иначе.

— Не исключено, — с сомнением сказал мистер Роксолл, — хотя я так не думаю. Я уверен, что они — если, конечно, нападающих было больше одного, в чем я тоже сомневаюсь, — точно знали, что мистер Картерет везет с собой, и это были не деньги. Не угодно ли пройтись?

Мы двинулись обратно через рощу и пару минут спустя вышли на подъездную аллею у Южных ворот. Вскоре мы поднялись по длинному отлогому склону на вершину холма, так называемой Горки, откуда открывался чудесный вид на усадьбу, стоявшую во всем своем великолепии на другом берегу Эвенбрука.

Пока мы спускались к мосту, мистер Роксолл молчал, погруженный в свои мысли.

— Позвольте спросить, сэр, — сказала я наконец, когда молчание стало неловким, — что же, по-вашему, вез с собой мистер Картерет, если не деньги?

— О, это большой вопрос, так и оставшийся без ответа, — произнес он с многозначительной улыбкой.

— Что-нибудь ценное, конечно же?

— Ценное? Да, вне всяких сомнений. Но мне кажется, вы сейчас прикидываетесь простушкой, мисс Горст. Уверен, вы уже кое-что знаете об этом деле. Если хотите, чтобы я поделился известными мне сведениями, вам нужно только попросить.

Он смотрел на меня ясными серыми глазами, но в них не было укора, только кристальная искренность.

— Мне очень хотелось бы этого, сэр.

— Мне тоже, мисс Горст, мне тоже. Но вероятно, сейчас не время и не место для подобных разговоров. Я вынужден вернуться в Лондон завтра вечером, а потом должен уехать в Шотландию по семейным делам. Вы всегда свободны по воскресеньям днем? Да? В таком случае, может, вы зайдете на чай в Норт-Лодж по моем возвращении? Надеюсь, вы не считаете подобный визит неприличным?

— Ни в коей мере.

— Я тоже. Значит, договорились. Я извещу вас, когда приеду обратно в Нортгемптоншир.

Мы расстались у моста: мистер Роксолл направился через парк к Норт-Лоджу, где собирался еще несколько часов поработать с бумагами своего дяди, а я воротилась в свою комнату, где меня ждал мистер Уилки Коллинз.

Той ночью, перед тем как задуть свечу и улечься спать, я поглядела из окна в сторону Норт-Лоджа и с трудом различила слабый огонек вдали за парком. Было уже за полночь, но мистер Роксолл, очевидно, продолжал работать.

На следующее утро я встала задолго до рассвета, чтобы дочитать роман, прежде чем приступить к своим ежедневным обязанностям.

Над парком по-прежнему лежала густая тьма, хотя местами сквозь нее уже бледно проступала узкая дуга серебристо-серого света, медленно подымавшаяся над восточным горизонтом, и петухи на птичьем дворе еще не пропели. Я распахнула окно, впуская в комнату поток восхитительно свежего воздуха, какой вдыхаешь на исходе ночи, когда заря еще не занялась.

Огонек, что я видела перед сном, все так и горел в Норт-Лодже. Похоже, сегодня ночью мистер Монтегю Роксолл вообще не ложился.

(обратно) (обратно)

13 В ОБИТЕЛИ СМЕРТИ

I Засада

Хотя миссис Баттерсби сумела создать у меня впечатление, будто хочет подружиться со мной, я больше не получала от нее приглашений на чай. На самом деле я с ней почти не виделась — разве изредка, за трапезами в комнате старшего дворецкого, которые я часто пропускала, либо предпочитая наскоро перекусить у себя наверху, либо выполняя какие-нибудь поручения миледи. Да и тогда она больше молчала, сидя во главе стола, и ни разу не задерживалась долее необходимого. Такое положение вещей меня вполне устраивало: у меня было полно других дел, требующих внимания. Тем не менее я по-прежнему сгорала от желания удовлетворить свое любопытство касательно домоправительницы, ибо теперь не сомневалась, что ее враждебное отношение ко мне, пусть и искусно замаскированное, объясняется более вескими причинами, нежели простая инстинктивная неприязнь или надуманный страх соперничества.

Только через два с лишним месяца миссис Баттерсби снова пригласила меня в свою комнату. Она приняла меня со всевозможными изъявлениями дружелюбия и учтивости, весьма убедительно выразив сожаление, что многочисленные обязанности столь долго не позволяли ей «вновь насладиться моим приятным обществом».

Полчаса проходит за болтовней о всяких пустяках, потом миссис Баттерсби спрашивает, соответствует ли нынешнее мое положение моим ожиданиям или же я — будучи девицей молодой и образованной, у которой еще вся жизнь впереди, — подумываю оставить место горничной и найти занятие, более достойное «особы моих дарований», как она с улыбкой выражается. Мне кажется, что задавать такой вопрос человеку, совсем недавно поступившему на работу, в высшей степени странно, но я не показываю своего недоумения, а отвечаю лишь, что я очень довольна своим местом у миледи и в настоящее время не предвижу никаких обстоятельств, могущих заставить меня пуститься на поиски иной должности или способа заработка.

— Очень рада слышать это, — говорит миссис Баттерсби с такой горячностью, что я почти ей верю. — Я уверена, ее светлость не желает расставаться с вами, — и, конечно же, для всех слуг ваш уход стал бы большой утратой. Вы произвели здесь сильное впечатление, мисс Горст, очень сильное — как вы наверняка сами сознаете, невзирая на свою скромность. Но с другой стороны, мы ведь никогда не знаем — верно? — что уготовано нам судьбой. Наши обстоятельства могут в два счета измениться, к лучшему или худшему.

Эту банальность, изреченную с самым сердечным видом, я оставляю без ответа за неимением такового, и с минуту мы потягиваем чай в молчании, одинаково хорошо понимая, что сказано было одно, а подразумевалось совсем другое.

Потом, к моему облегчению, раздается стук в дверь, и в комнату заглядывает румяная физиономия Чарли Скиннера.

— Прошу прощения, миссис Баттерсби, — говорит он. — Кухарка хочет уточнить насчет завтрашних мясных блюд. Она получила недостаточно точные распоряжения.

— Спасибо, Скиннер, — отвечает домоправительница. — Скажи миссис Мейсон, что я сейчас приду.

Передав сообщение, Чарли убирает прочь свою большую вихрастую голову и закрывает дверь, тайком подмигнув мне.

— Ну вот опять, мисс Горст, — смиренно вздыхает миссис Баттерсби. — В прошлый раз наш короткий час драгоценного отдыха прервали, насколько я помню, крысы в сухой кладовой. Теперь — мясные блюда к завтрашнему ужину! Весьма прискорбно, ведь обе мы заслуживаем небольшого отдыха от трудов. Но — увы! — ничего не попишешь. Негоже, чтобы сливки местного общества остались голодными, да еще в такой праздник.

Она смотрит на меня многозначительно, словно желая выразить нечто несказанное, некий скрытый смысл этих заурядных слов. Вот очередной пример странной двусмысленности, свойственной всему поведению миссис Баттерсби, — двусмысленности, не поддающейся моему пониманию и потому вызывающей у меня страшное раздражение, какое я неизменно испытывала, когда при всем старании не могла вникнуть в какой-нибудь тонкий момент философии или математики, который мистер Торнхау пытался растолковать мне.

Говоря о празднике, миссис Баттерсби имела в виду роскошный званый ужин, устраивавшийся завтрашним вечером по случаю двадцатого дня рождения мистера Рандольфа Дюпора. Я узнала о нем еще на прошлой неделе, когда миледи как-то днем сказала мне, что следующие пару часов она будет занята со своим секретарем и я ей не понадоблюсь.

— Нужно составить список приглашенных на ужин в честь Рандольфа, — промолвила она с бесконечно усталым вздохом. — А потом надо будет ознакомиться с меню, выбрать вина и не знаю что еще. Я нахожу подобные мероприятия невыносимо утомительными, но он мой сын, и раз уж их положено проводить, никуда не денешься. Разумеется, совершеннолетие Персея, приходящееся на Рождество, — совсем другое дело. Это действительно знаменательное событие, и подготовке к нему я отдамся всем сердцем. Да, кстати, Алиса, — добавила она, — я хочу, чтобы вы тоже присутствовали на праздничном ужине. Вы мне очень поможете, коли будете находиться рядом, да и вам самой это пойдет на пользу, ибо я намерена понемногу выводить вас в свет. Больше я вам ничего пока не скажу, но если вы и впредь будете исправно выполнять свои обязанности, возможно, ваше положение здесь переменится к лучшему… Итак, Алиса, вы должны присутствовать на ужине в честь Рандольфа — хотя, разумеется, не в качестве гостьи, это вам надлежит ясно понять. Любой другой своей горничной я бы никогда не дозволила присоединиться к обществу, собравшемуся по такому торжественному поводу, но в вашем случае готова сделать исключение, поскольку желаю познакомить вас с высшим светом и не сомневаюсь в вашем умении держаться должным образом.

Миссис Баттерсби, продолжавшая говорить о приготовлениях к званому ужину и многочисленных приглашенных на него именитых гостях из города и ближайшей округи, поднимается с кресла.

— Какая досада, мисс Горст, — произносит она далее, — что особы вроде нас с вами не допущены в круг приглашенных на завтрашний вечер — особенно после всех хлопот и трудов, предстоящих нам обоим, каждой по своей части. Видимо, ее светлость полагает, что мы скомпрометировали бы себя дурными манерами.

Несмотря на шутливый тон, в глазах у нее горит негодование, хотя она наверняка прекрасно понимает, что ни одна домоправительница — даже получившая хорошее воспитание — ни при каких обстоятельствах не удостоится чести сидеть среди гостей леди Тансор на званом ужине. Несомненно, она также считает, что горничная миледи находится в одном с ней положении, но у меня есть для нее сюрприз.

— О, — говорю я с простодушным недоумением, — разве миледи не сообщила вам?

— О чем?

— Что мне велено присутствовать с ней на ужине. Я бы не упомянула об этом, когда бы не думала, что вы и без меня знаете.

Я тотчас вижу, со смешанным чувством вины и удовольствия, что мои слова попали в цель. Признаки, выдающие чувства миссис Баттерсби, едва заметны — чуть сведенные брови, слегка прищуренные глаза, слабый румянец смущения, — но они красноречиво свидетельствуют об удивлении и досаде, вызванных известием, что я в очередной раз удостоилась столь существенного знака благосклонности.

— Ну и ну, — говорит она, опуская глаза и составляя посуду на чайный поднос в тщетной попытке изобразить полное спокойствие. — Это поистине редкая честь для горничной миледи! Еще раз поздравляю вас, мисс Горст, и задаюсь вопросом, чем же все это кончится.

Больше миссис Баттерсби ничего не добавляет, хотя совершенно очевидно, что она по-прежнему напряженно обдумывает сообщенную мной новость. Наконец, извинившись и довольно холодно пожелав мне доброго вечера, она провожает меня за дверь и с плохо скрываемой неохотой торопливо удаляется прочь, чтобы заняться неотложной проблемой мясных блюд.

Предстоящий ужин по случаю дня рождения мистера Рандольфа рисовался в воображении событием в высшей степени восхитительным и стал предметом многих моих праздных мечтаний — связанных, как ни странно, не с мистером Рандольфом, а со старшим братом. Я сразу же принялась гадать, понравлюсь ли я мистеру Персею в нарядном платье, которое его мать обещала дать мне на вечер; где меня посадят за столом и не рядом ли с мистером Персеем; о чем я стану беседовать с ним, в смысле с мистером Персеем — и так далее и тому подобное, в еще более невероятном и фантастическом духе.

Впрочем, пожалуй, не приходится удивляться, что мои мысли с приятной частотой обращались к подобным предметам. Позвольте мне сейчас признаться в том, в чем я прежде не признавалась читателям — и в чем себе самой едва признавалась в описываемое время.

Когда мадам через мистера Торнхау спросила меня, почему я в своих письмах не упоминаю про двух братьев, она невольно задела чувствительную струнку. Дело в том, что старший Дюпор все сильнее и сильнее нравился мне, хотя его высокомерие и болезненное самолюбие порой производили очень неприятное впечатление. О более глубоких чувствах, натурально, не могло идти и речи, даже если бы я верила, что симпатия, которую мистер Персей явно питал ко мне, может перерасти в нечто большее. Тем не менее я давала волю своей фантазии, не видя никакого вреда в заведомо несбыточных мечтах. Но вот мадам наверняка не одобрила бы подобный посторонний интерес, отвлекающий меня от Великого Предприятия, а потому я сочла благоразумным помалкивать на сей счет.

Я не знала, как назвать чувства к мистеру Персею, зарождавшиеся в моем сердце. Они были мне совершенно в новинку: весь мой опыт в делах такого рода ограничивался коротким увлечением юношей по имени Феликс, племянником мадам. Что значит, гадала я, если мысли о мистере Персее закрадываются мне в голову в самые неожиданные моменты, в любое время суток? Что значит, если я все время ищу случая увидеться с ним, пусть даже мимолетно — на парадной лестнице утром, или в библиотеке, или в любом другом месте, где предполагаю его застать? Я изобретала самые разные ухищрения, чтобы устраивать такие вот якобы случайные встречи, пускай за все свои усилия получала лишь короткое «Доброго утра, мисс Горст» или «Здравствуйте, мисс Горст». Но эти с трудом добытые крохи служили для меня достаточной наградой, и вскоре я уже не могла жить без них, испытывая постоянную в них потребность.

Я точно помню, когда произошла перемена в моих чувствах к мистеру Персею: как-то утром вскоре после нашего возвращения из Лондона, когда случилось одно маленькое приключение, о котором я сейчас расскажу.

Миледи, плохо спавшая ночью и решившая не вставать с постели, отправила меня в двуколке в Истон за какими-то мелочами, заказанными у модисток (она предпочитала по возможности пользоваться услугами местных мастериц).

Стояло свежее, бодрящее утро, когда в воздухе уже пахнет осенью и солнце ослепительно сияет, придавая яркость краскам природы, хотя пригревает слабее прежнего. Я решила вернуться в Эвенвуд пешком и, отослав назад двуколку с разнообразными пакетами и свертками, двинулась в путь.

На развилке двух дорог, где одна поворачивает к Торп-Лакстону, а другая к деревушке Дак-Энд и Эвенвуду, из-за деревьев у обочины вдруг вышел мужчина грубой наружности и преградил мне путь.

Он невысокого роста и худощавого телосложения, но в глазах у него горит угрожающий огонек. С непокрытой головой и щетинистым подбородком, одетый в грязную рабочую одежду и облепленные засохшей грязью башмаки, он производит впечатление человека, проведшего ночь — или даже несколько ночей — под открытым небом.

— Так-так, — рычит он самым зловещим образом. — Кто это у нас тут?

Я не могу повернуться кругом и побежать вверх по склону холма, находящегося позади, ибо мужчина мигом меня догонит; но я не могу и спокойно пройти мимо, поскольку дорога узкая, а по обеим сторонам от нее глубокие канавы. Мне остается лишь пойти прямо на него, и я — к великому своему изумлению — исполнена решимости так и сделать, настолько я возмущена бесцеремонным поведением незнакомца. Собрав все свое мужество, хотя и сознавая грозящую мне опасность, я смотрю малому в глаза.

— Прошу прощения, — говорю я, готовясь сильно пнуть его в голень, если он не посторонится.

Но когда я пытаюсь обойти наглеца, он грубо хватает меня за запястье.

— Да ты у нас красотка, как я погляжу, — хрипит он, мерзко облизываясь.

А потом замечает расшитый блестками ридикюль (подарок мадам), висящий на другом моем запястье.

— Ого! — восклицает он с гнусной ухмылкой. — Здесь есть кое-что получше хорошенького личика.

Отпустив мою руку, он собирается сорвать ридикюль с ремешка, но потом вдруг изрыгает проклятие, круто поворачивается и убегает обратно в лес.

В следующий миг я слышу топот копыт на дороге позади и, обернувшись, вижу всадника, скачущего вниз по склону холма. Когда он подъезжает ближе, я с удивлением и облегчением узнаю мистера Персея.

Несомненно, всем любительницам романов больше понравилось бы, если бы мистер Персей, подобно некоему странствующему рыцарю, слетел галопом с холма на своей серой кобылице (заменяющей белого коня) с поднятым хлыстом (вместо меча) и поверг негодяя наземь. Но и такое чудесное спасение было ничем не хуже и преисполнило меня невыразимой благодарности.

— Мисс Горст! — восклицает мистер Персей, осаживая лошадь и спешиваясь. — Я так и подумал, что это вы. Я заметил вас в Истоне, у модной лавки Киппинга. Я зашел по делу к аукционисту, а когда вышел, двуколка уже уехала. Вы исполняли какое-то поручение моей матери, полагаю?

— Покупала ленты, сэр.

— Ах, ленты. Ну да.

Он смотрит в сторону леса, где скрылся несостоявшийся грабитель.

— Кажется, я сейчас видел с вами кого-то?

— Нет, сэр, — отвечаю я, не видя причины рассказывать о случившемся и не желая выглядеть в его глазах слабой, беззащитной девицей. — Просто местный житель переходил дорогу, направляясь в Олдсток.

Он с сомнением смотрит на меня и спрашивает:

— Что-нибудь стряслось, мисс Горст? Вы очень бледны.

Тронутая его участием, я заверяю, что все в порядке, и мы продолжаем путь. Свою серую кобылицу мистер Персей ведет в поводу.

Я плохо помню, о чем мы разговаривали, пока шли бок о бок через деревню Эвенвуд. Сразу за воротами парка мистер Персей привязал лошадь, чтобы один из конюхов забрал ее позже, и мы неспешно зашагали мимо вдовьего особняка, вверх по склону Горки, а потом вниз к мосту через Эвенбрук. Беседа наша носила довольно бессвязный характер, во всяком случае с моей стороны, и вертелась вокруг разных пустяков. Тем не менее к моменту возвращения в усадьбу я чувствовала, что за последние полчаса в моей жизни произошла крутая перемена.

Всего полчаса! Такой короткий промежуток времени, но окружающий мир казался теперь совсем другим. Это премного меня озадачило. Все в моей мансардной комнатке было по-прежнему, все находилось на своих обычных местах. Вид из окон — терраса внизу, регулярные сады, парковые угодья за ними, темная полоса леса в отдалении — оставался точно таким, как я помнила. Чувства восприятия говорили мне, что с утра ничего не изменилось, но сердце говорило обратное.

Час или дольше — пока не настало время идти к миледи — я лежала на кровати, думая о мистере Персее Дюпоре и со счастливой душой странствуя в Царстве Фантазии, где все возможно.

В ближайшее воскресенье после моего маленького приключения на Истонской дороге, когда мы выходили из церкви, мистер Рандольф объявил о своем намерении вернуться домой пешком, а не в карете. Затем он спросил, не угодно ли мне пройтись с ним. Предложение казалось в высшей степени неразумным, и я вопросительно посмотрела на госпожу, не сомневаясь, что она такого не дозволит. Мистер Персей, стоявший в пределах слышимости от нас, отнесся к нему с явным неодобрением: он запахнул пальто и сердито зашагал к воротам и ждущему за ними экипажу, с лицом мрачнее тучи.

— Думаю, сэр, миледи желает, чтобы я вернулась с ней, — сказала я мистеру Рандольфу.

— Нет-нет, — промолвила леди Тансор, не выказавшая, к крайнему моему удивлению, ни малейших признаков недовольства. — Ступайте с Рандольфом, коли хотите. Мне нужно написать несколько писем по возвращении, потом мистер Трипп подъедет обсудить приходские дела, так что в ближайшие час-полтора вы мне не понадобитесь. Вдобавок прогулка по свежему воздуху пойдет вам на пользу. Вы неважно выглядите в последние дни.

Минуту спустя карета с миледи и мистером Персеем укатила, а мы с мистером Рандольфом зашагали по улочке, куда свернули в прошлый раз на обратном пути из Истона, и вскоре вошли в парк.

Мы говорим о проповеди мистера Триппа, о прискорбной неспособности сего многословного джентльмена научиться искусству краткости, о враждебном отношении миссис Трипп к мужу и о всяких разных пустяках, перечень которых утомил бы моих читателей.

Мистер Рандольф пребывает в обычном своем жизнерадостном настроении, но когда мы достигаем моста, с ним вдруг происходит перемена. Он серьезнеет, прекращает веселую болтовню — такое ощущение, будто он хочет что-то сказать, но не решается. С минуту молодой человек молчит, пока мы стоим на мосту, глядя на усадьбу за рекой, мерцающей в бледном свете осеннего солнца. Потом, словно собравшись с духом, он спрашивает, много ли друзей оставила я в Париже.

— Не очень много, — отвечаю я, озадаченная вопросом.

— Вы по ним скучаете?

— По нескольким из них — безусловно. Но у меня было одинокое детство, и я привыкла довольствоваться обществом себя самой. Умение полагаться единственно на свои силы — необходимое качество для особы с моим положением, вынужденной самой пробивать себе дорогу в жизни.

— Разве у вас не было особенно близкого друга, чьего общества вам недостает сейчас?

— Нет, такого не было — разве только в детстве, — говорю я, думая об Амели и продолжая недоумевать, что за странные вопросы он задает.

Мистер Рандольф на мгновение задумывается.

— Значит, у вас нет никого, кому вы могли бы довериться? Я имею в виду — ни одного друга?

Я отвечаю, что за неимением особых секретов я не испытываю надобности в наперснике. Потом спрашиваю:

— А у вас есть друг, с кем вы делитесь своими секретами?

— Думаю — да, — отвечает мистер Рандольф. — Мой закадычный товарищ по школе доктора Сэвиджа, Рис Пейджет — замечательный малый. Конечно, у меня хватает добрых знакомых в округе, но Пейджет мне скорее… ну, скорее как второй брат. Но это вовсе не значит, что я не могу или не хочу доверяться Персею… Знаете, мисс Горст, — продолжает он после очередной неловкой паузы, — мне кажется, вам нужен друг для доверительного общения. Уверен, вы… и он… нашли бы великое облегчение в возможности свободно говорить о… ну, о разных вещах, которые вы не можете обсуждать с другими. В жизни каждого человека есть такие вещи, и держать их в себе негоже. Как говорится, поведанный секрет… ну, я не помню толком, как там дальше, если такой афоризм вообще существует. Я лишь хочу сказать, что иметь доверенного друга в любом случае здорово.

— Полагаю, вы правы, сэр, — говорю я, думая о своих тайных чувствах к брату мистера Рандольфа. — Трудность в том, чтобы найти такого человека. Мой круг общения весьма ограничен.

— О да, конечно, — кивает он, улыбаясь мне в ответ. — Но в принципе вы со мной согласны?

— Да, — со смехом отвечаю я. — В принципе согласна.

Тут с Горки неспешной рысью съезжает мистер Трипп, направляющийся на встречу с леди Тансор; его терьер носится кругами вокруг лошади.

Проезжая через мост, он перекидывается с нами несколькими словами, а потом мы с мистером Рандольфом продолжаем путь, снова болтая о разных пустяках, и расстаемся у ворот Парадного двора.

(обратно)

II Всем дням день

Наконец наступил вечер званого ужина по случаю двадцатого дня рождения мистера Рандольфа Дюпора. Миледи с превеликим удовольствием нарядила меня в одно из своих ненужных платьев прошлого сезона и сказала, что я выгляжу великолепно и вообще замечательно хороша собой, а потом лукаво добавила, что она нисколько не удивится, если нынче вечером я разобью пару-другую сердец.

Меня усадили в нижнем конце длинного стола в Красно-золотой зале, рядом с мисс Арабеллой Пентлоу, анемичной девицей моего возраста, обиженно надутой и крайне неразговорчивой. С другой стороны от меня помещался — ну надо же! — смехотворный мистер Морис Фицморис, который на протяжении всего ужина односложно отвечал на все мои попытки завязать беседу, а во время многочисленных пауз бросал тоскующие взоры на миледи, царственно восседавшую между двумя своими сыновьями.

Мисс Пентлоу, наследница громадного состояния, являлась одной из нескольких присутствовавших там (в сопровождении своих скрыто воинственных матерей) молодых барышень, которых миледи рассматривала как возможные партии для мистера Рандольфа, — она горела желанием женить младшего сына и «сбыть с рук» (так она однажды выразилась при мне), едва лишь он достигнет совершеннолетия.

Имея таких малоприятных соседей, я была благодарна миледи, занимавшей меня разными поручениями во все время ужина. Распоряжения, следовавшие одно за другим, передавались через Баррингтона, то и дело бесшумно возникавшего за моей спиной и шептавшего мне на ухо. Ее светлость почувствовала сквозняк — и я отправилась за шалью. Ее светлости стало жарко — и я отнесла шаль в соседнюю комнату и принесла ей любимый японский веер. Ее светлость обеспокоилась, не слишком ли близко к камину посадили епископа, — и я тотчас поспешила к нему, чтобы спросить от лица миледи, вполне ли удобно ему сидеть здесь (оказалось — вполне). А госпожа все продолжала передавать мне разнообразные приказания, изобретательно придуманные и призванные, вне всяких сомнений, напомнить мне, что я присутствую здесь в качестве ее горничной и доверенной представительницы, но никак не гостьи.

Было провозглашено несколько тостов за здоровье мистера Рандольфа, затем проживавший по соседству лорд Тингден, пухлый джентльмен с рыбьими глазами, произнес речь — способную соперничать с проповедями мистера Триппа в занудной многословности, — в которой льстиво восхвалил непревзойденные добродетели и достижения рода Дюпоров, начиная со дней первого барона, и проклял на вечные муки всех современников, выступающих против института наследственных привилегий, доказавшего свое совершенство за многие века существования.

Мистер Рандольф принимал поздравления и славословия с явным удовольствием. Его брат, провозгласивший первый тост, сидел с обычным своим непроницаемым видом, лишь изредка скучающе улыбался, а миледи вся так и сияла, воплощенная любезность и радушие, — наверное, только я одна заметила следы напряжения и усталости на ее лице.

Вечер подошел к концу. Мои надежды не оправдались. Мистер Персей все время пребывал в рассеянности, и мы с ним едва перемолвились словом. Вскоре после того, как все гости переместились в Китайскую гостиную, он ушел в бильярдную с компанией молодых джентльменов, нетвердо стоящих на ногах, и больше я его не видела. Я всячески прислуживала госпоже, покуда в час ночи не подали экипажи, а после отбытия последнего гостя мне еще пришлось раздеть ее и уложить в постель, хотя у меня к тому времени уже слипались глаза.

— Вы хорошо показали себя сегодня, Алиса, — сказала она, когда я уже вознамерилась удалиться. — Как я и предполагала, все остались в восхищении от вас. Теперь ступайте. Вы мне понадобитесь завтра в обычное время — и без опозданий.

Было без малого два часа, когда я закрыла за собой дверь господских покоев и двинулась по галерее. В следующий миг из густой тени на лестничной площадке навстречу мне выступила женская фигура.

— По словам мистера Покока, ужин удался на славу, — произносит миссис Баттерсби.

— Мне тоже так кажется, — отвечаю я.

Несколько мгновений мы стоим глаза в глаза.

— Доброй ночи, мисс Горст, — наконец говорит она. — Мне еще нужно сделать много дел, прежде чем лечь спать, но ваши обязанности на сегодня выполнены, полагаю. Так что приятных вам снов.

Засим она поворачивается и исчезает так же внезапно, как появилась.

Вскоре после своего дня рождения мистер Рандольф покинул Эвенвуд, чтобы провести несколько недель в Уэльсе со своим другом мистером Рисом Пейджетом — последний не смог присутствовать на званом ужине по семейным обстоятельствам. К моему разочарованию, мистер Персей тоже уехал, в Лондон, и дни потянулись томительной чередой, пока я ждала, когда он вернется и моя скучная жизнь озарится новыми мечтами.

Вдобавок ко всему у меня не было новостей для мадам. Мистер Армитидж Вайс в Эвенвуд больше не наведывался, а я при всем своем старании так и не обнаружила в покоях госпожи никаких обличительных или подозрительных документов и никаких улик, свидетельствующих о ее причастности к убийству миссис Краус, — я располагала лишь копией записки, найденной у нее под подушкой на Гросвенор-сквер. Однако я ждала третьего Разъяснительного Письма мадам. Похоже, мне не оставалось ничего другого, как продолжать штопать, мыть, чистить, убираться в комнатах и наряжать миледи, пока не придет долгожданный день, когда я наконец узнаю цель Великого Предприятия.

Наступил декабрь и с ним годовщина смерти Феба Даунта, которую, по словам мистера Рандольфа, миледи ежегодно отмечала посещением фамильного мавзолея.

Утром одиннадцатого числа, по завершении туалета, госпожа тихим, напряженным голосом сообщила мне, что я не понадоблюсь ей до двух пополудни, к каковому времени должна буду явиться, чтобы час-полтора почитать ей вслух.

— Вы знаете, что за день сегодня, Алиса? — спросила она.

— Да, миледи, — без колебаний ответила я.

— Ну конечно знаете, — промолвила она, дотрагиваясь до медальона с локоном умершего возлюбленного.

Я удалилась, но не стала возвращаться в свою комнату, ибо у меня созрел смелый план.

Мавзолей Дюпоров — увенчанное куполом сооружение в стиле египетского храма — стояло в мрачном уединении на юго-восточной окраине парка, посреди лужайки, окруженной частыми высокими соснами и зарослями тиса и бузины. К металлической двойной двери, украшенной рельефным изображением перевернутых факелов, вела скользкая слякотная тропинка, густо усыпанная сосновой хвоей и гнилой листвой, нанесенной ветром с обсаженной деревьями подъездной дороги. Дверь — охраняемая двумя суровыми каменными ангелами-меченосцами, выщербленными и покрытыми лишайником, — оказалась запертой, а потому я отошла в сторонку, спряталась за мокрым деревом и стала ждать прибытия миледи.

Минутой позже миледи вышла из подъехавшей кареты, с большим ключом в руке, и начала медленно подниматься по усыпанной листьями тропе. Карета укатила прочь, оставив нас одних в этом печальном месте.

Когда она вошла в мавзолей, я покинула свое укрытие и подбежала к двери. Один ее створ остался приоткрытым, и в щель проникало достаточно света, чтобы в общих чертах разглядеть прямоугольный вестибюль, а за ним — просторный центральный зал с несколькими внушительными гробницами, от которого расходились три крыла здания.

Леди Тансор торжественно-медлительной поступью направилась в крыло, расположенное прямо напротив входа. Едва она скрылась из виду, я вступила под сумрачные своды.

В слабом свете, сочившемся сквозь грязный фонарь в куполе, я тихонько прокралась через центральный зал к арочному проему, куда вошла миледи, и там остановилась.

В стенах полукруглого сводчатого помещения, явившегося моему взору, я разглядела ряд погребальных камер, забранных решетками. Перед одной из них неподвижно, как статуя, стояла миледи. Глубокую тишину нарушал лишь шорох сухих листьев, гонимых по каменному полу сквозняком.

Только сейчас я начала сознавать, в какой опасности нахожусь. Если госпожа обнаружит меня здесь — пиши пропало. И даже если мое присутствие останется незамеченным, мне еще надо ухитриться первой выбраться отсюда, чтобы не оказаться запертой в жуткой обители мертвых. Однако теперь у меня настолько разыгралось любопытство, что я безрассудно отмела прочь все опасения и на цыпочках двинулась вперед.

Едва смея дышать, я притаилась в густой тени арки, всего в пяти-шести футах от миледи. Она еще с минуту стояла неподвижно, потом медленно опустилась на колени и прижалась щекой к решетчатым воротам, запертым на висячий замок.

Испустив страдальческий стон, она воздела обе руки, с неожиданной яростью вцепилась в железные прутья и на несколько мгновений замерла в такой позе. Потом принялась дергать, трясти решетку, все сильнее и сильнее — словно в отчаянной, но, увы, тщетной попытке вырвать ее, дабы присоединиться к своему возлюбленному, спящему вечным сном.

Горестно мотая головой, она зарыдала — я в жизни не слышала таких душераздирающих, безутешных рыданий. Есть ли на земле или на небесах утешение, способное облегчить столь жестокие муки? До чего же странно видеть мою гордую госпожу униженной, сломленной горем, от которого даже она, двадцать шестая баронесса Тансор, никогда не сумеет оправиться. Смерть навеки забрала у нее Феба Даунта.

Сколь усердно стараемся мы скрывать от всех, каковы мы на самом деле! Но что бы она ни предпринимала, как бы ни сопротивлялась, Время неумолимо накрывает своей тенью некогда лучезарную мисс Эмили Картерет, как накрывает всех нас, оставляя свои неизгладимые следы. Она не хотела бы, чтобы кто-нибудь видел ее в таком вот раздавленном, беспомощном состоянии, как не хотела бы, чтобы кто-нибудь видел ее без маски из косметических кремов, лосьонов и пудры, каковым ничтожным оружием она изо дня в день пытается бороться с возрастом. Но я-то видела все, что миледи старалась скрыть, и сейчас вижу, сколь немощна она перед порабощающей властью прошлого.

В падшем мире за стенами сей обители смерти она персона чрезвычайно важная — завидно состоятельная, по-прежнему желанная, неприступная, — но здесь все иначе. Кто бы узнал сейчас надменную леди Тансор в этой беспомощной женщине с воспаленными от слез глазами? Она сильна своим богатством, унаследованным общественным положением и влиянием; но она слаба и беззащитна в своем вечном рабском служении памяти Феба Даунта.

Вид несчастного, потерянного создания, безудержно рыдающего на коленях перед гробницей давно умершего возлюбленного, вызывает у меня глубокое сострадание. Но я не могу проявить к ней душевное участие, поддержать и утешить, как сделала бы в случае с любым другим человеком. Со слезами на глазах я отворачиваюсь.

Проходит минута за минутой, а миледи все стоит на коленях и трясет, трясет решетку самым жалостным образом. Потом она внезапно подымается на ноги, поворачивается и направляется к арке, в чьей тени я прячусь.

(обратно)

III Я размышляю о бренности жизни

Я допустила роковое промедление, и теперь мне не удастся покинуть мавзолей незаметно. С бешено стучащим сердцем я по возможности тише отступаю на несколько шагов от арки и присаживаюсь на корточки за ближайшим саркофагом. Я едва успеваю спрятаться, когда миледи выходит в зал и проходит с другой стороны гробницы, шурша шлейфом платья по разметанным на полу хрустким сухим листьям. Медленно, точно призрак, она проплывает мимо и через считаные секунды достигает вестибюля.

Меня охватывает паника. Я должна выбраться отсюда — но как это сделать, не выдав своего присутствия?

Словно во сне, я смотрю, как высокая прямая фигура миледи пересекает вестибюль и выходит на туманный свет дня. Потом она поворачивается и с гулким лязгом закрывает металлическую дверь. Мгновение спустя я слышу скрежет ключа в замке.

С выпрыгивающим из груди сердцем я подбегаю к двери и приникаю глазом к замочной скважине.

Миледи стоит спиной ко мне на тропе, сразу за портиком с колоннами. Издалека доносится приглушенный туманом колокольный звон: куранты церкви Святого Михаила и Всех Ангелов отбивают одиннадцать. С последним ударом я слышу стук возвращающегося экипажа.

Сквозь замочную скважину я вижу, как возница помогает леди Тансор сесть в карету. У меня не остается выбора.

Я начинаю колотить в дверь кулаками и истошно кричать о помощи, но когда я останавливаюсь, снаружи не доносится ни звука. Я снова приникаю глазом к скважине.

Карета укатила прочь.

Я сажусь на холодный пол, спиной к двери, ошеломленно размышляя о своей участи. Я снова и снова невольно задаюсь вопросом, каково это — медленно умирать, минута за минутой, час за часом, день за днем, как, похоже, суждено умереть мне. Поначалу я уверена, что меня скоро хватятся и пошлют людей на мои поиски, но время идет, и надежда постепенно тает. Даже если меня уже разыскивают, кому придет в голову заглянуть в мавзолей? А если сюда явятся слишком поздно, что обнаружат здесь? Жутко оскаленное иссохшее существо, из которого алчная Смерть выпила все жизненные соки.

Тщетно пытаясь отвлечься от ужасных мыслей, я решаю сделать несколько записей касательно своего окружения — насколько получится при столь слабом освещении.

Сперва я заношу в блокнот имена обитателей всех гробниц в центральном зале; последним в списке значится Джулиус Верней Дюпор, двадцать пятый барон Тансор, двоюродный дядя миледи, передавший ей в наследство титул и состояние, — человек, некогда обладавший несметным богатством и огромным политическим влиянием, а ныне превратившийся в иссохший труп, в какой скоро превращусь и я, если никто не придет на помощь.

Затем я перехожу в смежное помещение и останавливаюсь перед погребальной нишей с прахом Феба Даунта, чтобы переписать в блокнот выбитые на плите слова:

Здесь покоится

Феб Рейнсфорд Даунт,

ПОЭТ И ПИСАТЕЛЬ,

любимый сын преподобного Ахилла Б. Даунта,

пастора Эвенвудского прихода.

Родился в 1820 г.

Жестоко убит 11 декабря 1854 г.,

на тридцать пятом году от рождения.

Ибо Смерть есть смысл ночи,

Вечная тьма,

Поглощающая все жизни,

Гасящая все надежды.

Ф. Р. Д.

Надпись на соседней погребальной нише, напротив, совсем короткая, но тотчас привлекает мое внимание:

Лаура Роуз Дюпор

1796–1824

Sursum Corda

Так значит, здесь покоятся бренные останки первой жены лорда Тансора, бесподобной красавицы, чей портрет, висящий в переднем холле усадьбы, пленил мое воображение с первого взгляда и впоследствии продолжал оказывать на меня сильнейшее магнетическое действие. Когда я стояла перед ним, порой мне казалось, будто я вижу себя саму в какой-то прошлой жизни, а порой я вдруг исполнялась странной уверенности, что знала эту женщину — знала живую, во плоти и крови, хотя воспоминания о ней были смутными, расплывчатыми, как о чем-то, оставшемся в далеком прошлом. Разумеется, такого быть не могло, ибо она упокоилась здесь за тридцать с лишним лет до моего рождения; и все же, глядя на ее прекрасное лицо, я всякий раз испытывала острое чувство родства, совершенно необъяснимое, которое влекло меня к портрету снова и снова. Теперь она тоже, как и ее муж, обратилась в кости и прах.

Нет, все без толку. Мне никак не отделаться от тягостных мыслей, неизбежно приходящих на ум при созерцании подобных памятников бренности человеческой. Захлопнув блокнот, я возвращаюсь к двери мавзолея и бессильно опускаюсь на пол, снова объятая диким страхом. Не в силах сдержаться, я начинаю плакать и плачу, плачу, покуда у меня не иссякают слезы.

Сколько времени прошло с тех пор, как миледи вернулась в усадьбу? Час? Даже больше, наверное. Я опоздаю к двум пополудни, когда она велела явиться к ней, потом пройдет еще час, и еще один. Станет смеркаться, и мавзолей, где и сейчас мало света, погрузится в кромешную тьму. Вот тогда-то начнется настоящий ужас.

Должно быть, я заснула, но сколько времени проспала — не знаю. Вздрогнув, я просыпаюсь от резкого звука, раздавшегося всего в нескольких дюймах над моей головой.

В первый момент я решаю, что это мне приснилось, но потом звук повторяется. Скрежет ключа в замочной скважине.

Я вскакиваю на ноги и поворачиваюсь к двери, но она не открывается. Я замираю в нерешительности: вдруг то миледи вернулась? Лихорадочно соображаю, не укрыться ли мне в тени в глубине вестибюля, чтобы потом попробовать незаметно выскользнуть прочь. Но никто так и не входит.

Я протягиваю вперед руку и осторожно отворяю дверь.

За ней никого. На лужайке ни души, на дороге — тоже.

Дикий голубь, испуганный моим внезапным появлением, срывается с головы каменного ангела и улетает в лесные сумерки, шумно хлопая крыльями, но в остальном вокруг тишина. Я выхожу наружу, потом поворачиваюсь и смотрю на дверь.

Ключ исчез, а вместе с ним и мой неизвестный спаситель.

(обратно) (обратно)

14 ПОДАРОК ОТ МИСТЕРА ТОРНХАУ

I Я принимаю извинения

С бешено колотящимся сердцем я неслась во весь дух по изрезанной колеями дороге, опоясывающей парк, — вне себя от счастья, что избежала ужасной участи, но в крайней тревоге, что давно опоздала к назначенному миледи часу.

Я почти ожидала нагнать своего спасителя, но добежала до Южных ворот, так никого и не увидев по пути; подъездная аллея, вьющаяся по склону Горки, тоже была пустынна.

Достигнув Парадного двора, я, разгоряченная и запыхавшаяся, взглянула на часовенные часы. Без десяти два. Я не опоздаю к назначенному миледи времени.

— Чем вы занимались нынче утром, Алиса? — спросила она при моем появлении, беря со столика книгу Феба Даунта «Эпиметей»,^{5} ставшую у нее особо любимой в последние дни.

— Я провела утро за чтением, миледи.

— И что же вы читали?

— Мистера Уилки Коллинза, «Без имени», миледи.

Она кисло поморщилась и заявила в самой своей напыщенной манере:

— Я не знакома с сочинениями мистера Коллинза… Мне кажется странным, Алиса, — продолжала она, — что вы не проводите время с большей пользой для себя. Ведь вы наверняка не читали великого множества книг, дающих гораздо больше пищи уму и сердцу, чем подобные пошлые сочинения. Уверена, ваш мистер Торнхау согласился бы со мной.

Мне страшно хотелось отпарировать, что иная проза дает уму и сердцу ничуть не меньше, чем поэзия, и что мой учитель очень любит мистера Коллинза и подобную литературу, но я благоразумно воздержалась.

— Кстати, вы спросили мистера Торнхау, не желает ли он навестить вас здесь? — осведомилась она.

Разумеется, я ответила утвердительно, но сказала, что он сейчас отсутствует в Париже в связи со своими научными разысканиями.

— Ах да, научные разыскания, — промолвила госпожа. — Очень жаль, однако. Я уже нахожу вашего мистера Торнхау человеком положительно очаровательным и в своем роде загадочным, хотя мне еще только предстоит с ним познакомиться. Ну не странно ли? Итак — начнем?

Она вручила мне книгу.

— Погодите-ка…

Миледи, нахмурившись, смотрела на подол моей юбки.

— Что это? Паутина?

Я опустила глаза и с легким испугом увидела, что подол и впрямь изукрашен серыми нитями пыльной паутины, налипшими во время моего краткосрочного заключения в мавзолее.

— Полагаю — да, миледи.

— Но откуда она?

Я напрягла ум, лихорадочно соображая.

— Я завела обыкновение исследовать усадьбу по утрам, прежде чем прихожу к вам, миледи, — сказала я. — Надеюсь, вы ничего не имеете против. История — еще одна моя страсть, а здесь так много всего интересного. Сегодня с утра пораньше я спускалась в подвал часовни, там очень пыльно и темно, а я не прихватила с собой фонарь. Видимо, там я и испачкала платье. Прошу прощения, миледи, что я не заметила этого раньше.

— А что еще у вас на подоле — не грязь ли? И на туфлях тоже.

— Извините, миледи. Я сейчас гуляла в розовом саду. Мне следовало быть внимательнее.

— Ладно, неважно. Несомненно, вы были слишком поглощены мистером Коллинзом, чтобы обращать внимание на состояние вашего платья и обуви. Вам достаточно светло там? Хорошо. Мне хотелось бы послушать «Песнь пленных израильтян» и последующий цикл сонетов.

Госпожа откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

— Страница девяносто шесть, — сказала она, эта женщина, совсем недавно в жестокой душевной муке стоявшая на коленях перед гробницей своего мертвого возлюбленного.

Сейчас ничто в ней не напоминало то жалкое потерянное создание; бесследно исчезло то искаженное безмерным страданием лицо, на котором столь явственно проступало тайное горе — вместо него теперь была обычная маска холодного, высокомерного самообладания. Но я видела то, что видела. И со странным чувством торжества начала читать:

Может ли кто противостоять

Гневу ангелов

       Или праведному негодованию

Благочестивцев?

Стоявшие в последние дни морозы пошли на убыль, но вместо них начались затяжные проливные дожди, и миледи пришлось на время отказаться от утренних и вечерних прогулок на Библиотечной террасе. Вынужденная безвылазно сидеть в своих покоях (откуда она выходила только к трапезам и на утренние совещания с секретарем), она стала капризной, раздражительной и часто сердито отсылала меня прочь, если мне не удавалось угодить ей. Потом, когда я снова являлась к ней по вызову, она всякий раз пыталась как-нибудь загладить свою грубость — порой раскрывала свежий альбом парижской моды и спрашивала мое мнение о том или ином наряде, а порой предлагала полюбоваться новым ювелирным украшением от Джулиано или еще какой-нибудь ценной безделушкой, присланной из Лондона.

За день до того, как погода начала наконец исправляться, мы с ней сидели у камина, и госпожа попросила меня почитать вслух. Однако, едва я принялась читать, она вдруг остановила меня, пожаловавшись на головную боль. Потом она выразила желание обсудить какой-то злободневный вопрос, но быстро потеряла интерес к разговору, с раздраженным вздохом упала на приоконный диванчик, и мне пришлось полчаса ждать от нее дальнейших распоряжений, пока она задумчиво смотрела за мокнущий под дождем парк, на расплывчатую серую полосу западного леса вдали.

Я взяла иголку с ниткой и принялась за работу, отложенную немногим раньше, но краем глаза поминутно поглядывала на миледи, погруженную в безрадостные раздумья. Какие муки вины и страха скрывались за этим бесстрастным фасадом? Я привыкла к резким перепадам ее настроения, но сейчас представлялось очевидным, что она пребывает в необычайно сильном смятении.

Незадолго до четырех часов госпожа внезапно встала и изъявила желание прилечь.

— Будьте добры, Алиса, выньте у меня шпильки из прически, — сказала она, направляясь к спальне.

Я отложила работу, проследовала за ней к туалетному столику и начала распускать ее длинные черные волосы.

— Ах, Алиса, — вздохнула она. — В каком ужасном мире мы живем!

По лицу миледи я поняла, что она не ждет ответа на свое замечание, а потому молча продолжала расшпиливать и расчесывать ей волосы.

— Как долго вы уже служите здесь, Алиса? — спросила она.

— Три месяца и шесть дней, миледи.

— Три месяца и шесть дней! До чего же вы любите точность! Несомненно, часы и минуты вы тоже сочли.

— Нет, миледи. Но я педантична в подобных вопросах.

Наши взгляды встречаются в зеркале, и на кратчайший миг мне кажется, что она меня раскусила. Но потом она отводит глаза, берет серебряное зеркальце и с безразличным видом принимается разглядывать свои брови.

— Вы настоящее сокровище, Алиса, невзирая на отдельные погрешности в части пунктуальности.

Она слегка улыбается мне, и я с напускной скромностью улыбаюсь в ответ.

— Найти хороших слуг становится все труднее. Они теперь не те, что раньше, — особенно женщины. Когда я еще жила во вдовьем особняке, у меня была горничная по имени Элизабет Брайн, исправно служившая мне на протяжении многих лет. Но потом она изменилась к худшему, и мне пришлось ее уволить. И ни одна особа, впоследствии поступавшая ко мне горничной, не оправдала моих ожиданий — кроме вас, моя милая. Надеюсь, вам здесь нравится. Мне не хотелось бы потерять вас.

— О нет, миледи, не потеряете, — весело ответила я. — Мне здесь очень нравится, и я польщена, что вы столь хорошего мнения обо мне. Для меня великое удовольствие служить вам, да еще в такой чудесной усадьбе, как Эвенвуд. Лучшего места или другого дома я и пожелать не могу.

— Вы очень любезны, Алиса. Хорошо бы все слуги считали так же — я уверена, в Англии найдется очень и очень немного столь живописных поместий, и здешние красоты, мне кажется, должны возмещать все тяготы труда. Надеюсь, вы останетесь у нас надолго, Алиса, — возможно, даже состаритесь здесь. Моя усердная и преданная служанка!

— Я бы хотела этого, миледи, и хотела бы занять такое же место в вашем сердце, как ваша старая няня, миссис Кеннеди.

С этими словами я наклонилась вперед, чтобы положить одну из шпилек на туалетный столик. В тот же момент миледи тихо вскрикнула и уронила на пол зеркальце, разбившееся вдребезги. Резко встав с кресла, она повернулась ко мне.

Мертвенная бледность залила ее лицо, и черные глаза расширились до предела, словно при виде некоего невыразимо ужасного зрелища. Но через несколько мгновений краска вернулась к ее щекам, и она принялась бранить меня самым несдержанным образом:

— Ах вы, глупая, неуклюжая девица! Посмотрите, что вы натворили! Это зеркальце досталось мне от моей любимой матушки, а теперь оно разбилось по вашей вине. А ведь я только-только подумала, что вы не похожи на прочих моих глупых горничных! Но нет, вы так же глупы, как все они. Оставьте меня! Подите прочь!

Миледи стремительно направилась к огромной резной кровати с кроваво-красными пологами; спутанные волосы рассыпались у нее по спине и плечам. Упав на покрывало, она подтянула к себе одну из подушек и прижала к груди, словно младенца.

Я вернулась в свою комнату, но уже минут через десять колокольчик над камином начал настойчиво звенеть.

Когда я снова вошла в спальню госпожи, она стояла с простертыми ко мне руками — в черном шелковом халате и с шелковым же темно-красным шарфом на голове, повязанным на манер тюрбана, из-под которого ниспадали на плечи распущенные волосы. Она улыбалась, но такой напряженной, непонятной улыбкой, что я тотчас насторожилась.

— Милая Алиса!

Голос у нее тихий и мягкий, улыбка становится шире — призывная, примирительная, но опасная, как у коварной колдуньи.

Она стоит в прежней позе, манит меня, медленно шевеля длинными пальцами, призывает взяться за руки.

Несколько мгновений я не в силах сдвинуться с места, зачарованная этим зрелищем; потом, овладев собой, я затворяю дверь и медленно иду к миледи. Она не Цирцея и не горгона Медуза, но простая смертная женщина, тщеславная и капризная, постоянно одолеваемая неведомыми страхами и ведущая отчаянную схватку с неумолимым Временем. Она хотела показать свою силу, представ передо мной в таком виде, но я вижу лишь слабость и уязвимость.

Наши пальцы встречаются и легко переплетаются.

— Милая Алиса, — шепчет миледи. — Представляю, что вы обо мне думаете. Давайте присядем.

Она влечет меня к приоконному диванчику, по-прежнему улыбаясь.

— Можете ли вы простить меня?

— Простить вас, миледи?

— За мое отвратительное поведение. Не ваша вина, что зеркальце разбилось. С моей стороны было непростительно бранить вас. Вы принимаете мои извинения?

Разумеется, я говорю, что никаких извинений не требуется и не ожидается, после чего госпожа, к великому моему изумлению, подается вперед и нежно целует меня в щеку.

— Какое же вы чудо! — восклицает она. — Так терпеливы и мягкосердечны! Воображаю, что вы обо мне думаете. Забудьте мои ужасные речи, я не хотела вас обидеть. Но у меня есть оправдание, дорогая моя, которое вы должны выслушать.

— Коли вам угодно, миледи.

Она протягивает руку и легко дотрагивается до моей щеки. От прикосновения длинных острых ногтей к коже у меня по спине бегут мурашки, и я невольно отшатываюсь.

— О, Алиса! — вскрикивает она, отдергивая руку. — Вы меня боитесь?

— Нет-нет, миледи, уверяю вас.

— Но я вижу, вы все еще расстроены — впрочем, оно и понятно. Ужасно глупо! Как я могла обойтись с вами столь жестоко? Но милая моя, когда вы упомянули имя миссис Кеннеди, мне словно нож вонзился в сердце.

Госпожа умолкает, словно ожидая от меня каких-то слов. Но я храню молчание, и немного погодя она поднимается с диванчика и подходит к камину.

— Недавно я получила в высшей степени ужасное известие, — тихо произносит она, стоя ко мне спиной, с низко опущенной головой. — Бедная дорогая миссис Кеннеди… умерла.

— Умерла, миледи?

Она молча кивает.

— Эта новость, как вы понимаете, стала для меня страшным ударом, и именно поэтому, когда вы случайно упомянули ее имя, я сорвалась на оскорбительную грубость, за которую, надеюсь, вы теперь простили меня.

Натурально, я выражаю потрясение в связи со смертью «дорогой миссис Кеннеди», и миледи горячо благодарит меня.

— Вы прочитали о нападении в газете, миледи? — спрашиваю я.

Она на миг теряется и снова отворачивает прочь лицо.

— Нет-нет. Мне сообщил мистер Вайс.

— Полагаю, миледи, вы пожелаете присутствовать на похоронах?

— Увы, — вздыхает она, — новость дошла до меня с опозданием. Мою бедную старую няню похоронили много недель назад… Ну а теперь, Алиса, — говорит она после минутного раздумья, — когда мы снова стали друзьями, я должна сказать вам одну вещь.

— Да, миледи?

Томная, снисходительная улыбка исчезает с лица баронессы. На нем появляется непонятное выражение, повергающее меня в смятение и тревогу.

— Я не хочу, чтобы вы служили у меня горничной.

Я с ужасом понимаю, что мы с ней поменялись ролями. Я разоблачена.

— Вам нечего мне сказать?

Несколько секунд миледи пристально смотрит на меня немигающим взглядом. Потом улыбка вновь вспыхивает — так же неожиданно, как погасла.

Подступив ко мне, госпожа опять целует меня в щеку и сжимает мою руку в ладонях.

— Милая Алиса! Неужели вы подумали, что я вас увольняю? Вот глупенькая! Да как вам такое могло прийти в голову?

— Не знаю, миледи. У вас было такое лицо…

— Нет-нет. Я не имела в виду ничего подобного. Разумеется, я не собираюсь вас увольнять, но я приняла решение, важное для вашего будущего здесь. Я уже давно обдумывала этот вопрос, чуть ли не со дня вашего приезда в Эвенвуд. Итак, Алиса, вот мое решение. Я не хочу, чтобы вы были моей горничной, я хочу, чтобы вы стали моей компаньонкой. Ну? Что вы на это скажете?

Компаньонкой!

Я не могла мечтать ни о чем большем, нежели об установлении более близких и доверительных отношений с госпожой, благодаря которым я получу возможность пристальнее наблюдать за ней и проникнуть в сферы ее жизни, ныне закрытые для меня. Посему я с неподдельной радостью поблагодарила миледи, за что удостоилась еще одного поцелуя и многословных изъявлений удовольствия и приязни.

— Конечно, я назначу вам щедрое содержание — я не допущу, чтобы моя компаньонка ходила в скучных черных платьях. И надобно подыскать вам другие комнаты — этажом выше есть очаровательные апартаменты с уютной маленькой гостиной. Безусловно, вы займете очень высокое положение в доме — правда, пока я не найду новую горничную, все должно оставаться по-прежнему…

Она продолжала говорить без умолку, но я едва ее слышала. Я уже мысленно представляла, как удивится и обрадуется мадам, узнав добрые новости, и с нетерпением предвкушала, как я всерьез приступлю к Великому Предприятию сразу по получении третьего Разъяснительного Письма.

Когда миледи наконец отпустила меня, я побежала в свою комнату и настрочила краткое письмецо опекунше, а потом с ликующим сердцем спустилась вниз, чтобы поужинать — возможно, в последний раз — в столовой для слуг.

(обратно)

II На пороге

Сегодня 23 декабря. Миледи пребывает в раздраженном настроении и по завершении утреннего туалета резким тоном отсылает меня прочь. Прогулявшись по саду, я возвращаюсь на Парадный двор и вижу подкатившую карету, откуда выходит мистер Армитидж Вайс — первый из приглашенных на Рождество гостей и для меня самый неприятный.

Следующий час я провожу в своей комнате, ожидая звонка Эмили. Не дождавшись, я спускаюсь вниз и спрашиваю мистера Покока, по-прежнему ли леди Тансор занимается утренней корреспонденцией.

— Нет, мисс, — отвечает он. — Ее светлость уехала в ландо с мистером Вайсом. Боюсь, я не знаю, куда они отправились и когда вернутся.

Озадаченная поведением госпожи, ни о чем меня не предупредившей, но обрадованная возможностью провести время в свое удовольствие, я уединяюсь с книгой в одном из своих любимых уголков отдыха — на приоконном диванчике в выходящей на Парадный двор башне, откуда открывается восхитительный вид на парк и извилистую реку, — и там жду возвращения миледи.

Близился полдень. Куда же они уехали? Что затевается? В какой-то момент я случайно бросила взгляд в сторону Эвенбрука и заметила мужчину, неподвижно стоявшего на мосту и смотревшего на дом. С такого расстояния лица было не разглядеть, но высокая широкоплечая фигура тотчас вызвала у меня отчетливое воспоминание о виденном раньше человеке, стоявшем в тумане и глядевшем на окна моей комнаты. Однако сейчас, при ярком утреннем свете, я различила еще одну, в высшей степени характерную особенность странного незнакомца. Правый рукав сюртука у него вяло свисал вдоль тела. Я напрягла зрение, чтобы убедиться, что не ошиблась. Нет, теперь я уверена. У него нет одной руки.

В следующий миг на вершине Горки показался экипаж, и через считаные секунды я признала в нем ландо миледи.

Заслышав стук копыт и колес, мужчина на мосту тотчас повернулся, а потом отступил в сторону, пропуская экипаж. Проехав мимо, баронесса оглянулась на него — он пристально смотрел вслед ландо, которое свернуло в огромные железные ворота и остановилось у крыльца. Прикрывая ладонью глаза от солнца, он с явным интересом наблюдал, как мистер Вайс помогает миледи выйти из экипажа и, поддерживая под руку, поднимается с ней по ступенькам. У самой двери она обернулась и взглянула на мост, но мужчина уже размашисто шагал вверх по склону Горки, направляясь к Южным воротам.

Полагая, что миледи вскоре вызовет меня, я быстро вернулась в свою комнату, но колокольчик молчал. Прошел час, но он все не звенел. Потом раздался стук в дверь. Отворив, я увидела Баррингтона.

— Это пришло вам, мисс. — Он вручил мне коричневый пакет.

В первый момент я решила, что наконец пришло третье письмо мадам, и сердце мое часто забилось от нетерпеливого предвкушения. Потом я увидела, что на пакете стоит лондонский штемпель и адрес написан незнакомым почерком.

Когда Баррингтон ушел, я села за стол и торопливо вскрыла пакет.

Внутри я обнаружила короткую записку; конверт, надписанный почерком мистера Торнхау и адресованный «Мисс Э. А. Горст, лично в руки»; маленький томик ин-октаво в темно-синем матерчатом переплете.

Записка была от миссис Ридпат.

Девоншир-стрит, 12

22 декабря 1876 г.

Дорогая Эсперанца! По просьбе мистера Торнхау я раздобыла и сейчас высылаю Вам приложенную к сему книгу, найти которую в Париже не удалось. Он и мадам настоятельно просят Вас внимательно ознакомиться с ней после того, как Вы прочитаете письмо от него, тоже к сему приложенное.

Едва ли нужно говорить, что вместе с книжкой я шлю Вам наилучшие рождественские пожелания от мистера Торнхау и мадам, а также, разумеется, от себя лично.

Мадам просила передать, что во избежание подозрений она рекомендует Вам в дальнейшем всю корреспонденцию отправлять на мой адрес. Письма из Парижа к Вам в Эвенвуд впредь будут пересылаться через меня, и с Вашими посланиями надлежит поступить так же. Удобный и безопасный адрес до востребования в ближайшей округе, куда я смогла бы отправлять письма, стал бы дополнительным преимуществом.

Хочется верить, Вы довольны своей жизнью в Эвенвуде, слывущем одним из красивейших поместий в стране. Красиво оно или нет, я надеюсь, Вы не забудете, что до Девоншир-стрит от Вас не особо далеко и здесь Вы всегда найдете убежище в случае необходимости.

Засим остаюсь Ваша любящая

Э. Ридпат.

Сгорая от нетерпения, я вскрыла конверт с письмом мистера Торнхау в надежде, что там окажется также какая-нибудь весточка от мадам. Но ожидания мои не оправдались. Вот что я прочитала.

Авеню д’Уриш

Париж

20 декабря 1876 г.

Маленькая принцесса! Мадам просит сообщить тебе, что по тщательном размышлении она сочла нужным повременить с отправкой третьего Разъяснительного Письма, которое твердо намеревалась отослать на этой неделе. Последние два дня она сочиняла его, забыв обо всех прочих делах, но задача оказалась сложнее, чем ей казалось поначалу.

Тебе необходимо узнать и понять столь многое — особенно касательно твоей собственной биографии, — что мадам сейчас усомнилась в своей способности обстоятельно изложить все в одном письме. И в настоящее время она, разумеется, лишена возможности поговорить с тобой лично, дабы удовлетворить твое любопытство по многим вопросам, подробного разъяснения которых ты, несомненно, потребуешь.

Однако недавно мы наткнулись — по странной случайности — на неожиданный источник информации, экземпляр коего мадам попросила меня передать тебе через миссис Ридпат. А обнаружили мы его при следующих обстоятельствах.

Несколько недель назад старинная подруга мадам, ныне проживающая в Лондоне, прислала ей объявление, вырезанное из «Иллюстрейтед Лондон ньюс». В нем некий мистер Лазарь просил мистера Эдвина Горста, коли он жив, — либо любого его родственника или знакомого, коли он уже умер, — снестись с ним при первой же возможности.

Легко представить, сколь острый интерес возбудило это в нас с мадам. Я тотчас написал к миссис Ридпат, и она наведалась к поименованному джентльмену, дабы сообщить, что Эдвин Горст давно умер, но что она, миссис Ридпат, уполномочена давним и доверенным другом мистера Горста откликнуться на объявление. Похоже, мистер Лазарь хотел не только передать твоему отцу экземпляр своих мемуаров, где о нем много говорится, но и возобновить дружбу, завязавшуюся между ними в далеком прошлом. Мадам убеждена, что из воспоминаний сего джентльмена ты почерпнешь много интересующих тебя сведений о своих отце и матери, особенно о первом. Я взял на себя смелость отметить две самые важные главы, призванные подготовить тебя к третьему письму мадам — оно придет до конца года, как обещано.

В дополнение к книге мистера Лазаря через несколько дней ты получишь выписки из дневника, который твоя мать вела в тот период жизни, когда познакомилась с твоим отцом, и который мадам хранит у себя после смерти последнего.

Мадам просит прощения, что скрывала от тебя дневник, но твой отец взял с нее слово не показывать тебе сей документ до твоего совершеннолетия. Сейчас же она полагает необходимым нарушить обещание — ради нашего Великого Предприятия и поскольку утаивать от тебя содержание дневника долее никак нельзя.

Мадам попросила меня сделать выписки стенографическим способом, для пущей безопасности. Нам следует остерегаться любопытных глаз.

Засим остаюсь твой преданный друг

Б. Торнхау.

Разумеется, я испытала сильное разочарование, не получив третьего письма от мадам. Но любопытство, возбужденное письмом мистера Торнхау, было еще сильнее и породило во мне острейшее чувство предвкушения — ведь в самом скором времени мне предстояло узнать ответ на самый настоятельный и мучительный вопрос из всех одолевавших меня.

Кто же я такая?

Конец второго акта

(обратно) (обратно) (обратно)

Акт третий ПРОБУЖДЕНИЕ ПРОШЛОГО

Коль разных мнений столько, что не счесть,

За ними точно где-то правда есть.

Уильям Каупер. Надежда (1782)

15 ВОСКРЕСЕНИЕ ЭДВИНА ГОРСТА

I Мистер Лазарь

Присланная мистером Торнхау книга представляла собой изданные в частном порядке мемуары лондонского судового агента, вышеупомянутого мистера Лазаря, более десяти лет занимавшегося виноторговлей на островах Атлантического океана.

Господина этого я не знала и даже близко не представляла, какая могла существовать связь между ремеслом виноторговца и тем немногим, что мадам рассказывала мне о моем родителе. Меня начали одолевать вопросы и сомнения, но когда я раскрыла книгу на первой главе из двух, отмеченных для меня мистером Торнхау, она тотчас завладела моим вниманием.

Там, на первой же странице, я обнаружила имя своего отца: Эдвин Горст.

При виде этого имени, напечатанного в книге на обозрение всем читателям, у меня сердце зашлось от волнения. Я ни разу прежде не видела его написанным нигде, кроме как на каменной плите на кладбище Сен-Винсен. В детстве у меня порой возникало странное ощущение, что только три человека из ныне живущих — мадам, мистер Торнхау и я — помнят, что мой отец вообще существовал на свете. Но ведь когда-то он жил в мире людей и играл свою роль, большую или малую, в жизнях ближних, у него были друзья и знакомые, возможно даже враги — и вот передо мной свидетельство мистера Джона Лазаря, подтверждающее это.

Я находилась на пороге великого открытия — ибо сейчас мне предстояло узнать то, что втайне я давно хотела узнать о себе самой и людях, давших мне жизнь, — и я всей душой прочувствовала торжественность момента. Несколько минут я сидела с бешено стучащим сердцем, не решаясь приступить к чтению, страшась знания, что мне откроется.

Последние полчаса за окнами завывал порывистый ветер, но теперь он улегся, и вокруг воцарилась мертвая тишина — словно огромный, беспорядочно выстроенный дом и широкий внешний мир, о котором я почти ничего не знала, затаили дыхание вместе со мной.

Как странно подслушивать чужой рассказ о собственной жизни. За неимением своих воспоминаний об отце я вынуждена обращаться к воспоминаниям совершенно незнакомого человека. Не лучше ли остаться в неведении? Воспоминания мистера Лазаря — неизбежно неполные и фрагментарные — дадут лишь самое смутное, самое бледное представление о живом человеке по имени Эдвин Горст, некогда ходившем по земле. Можно ли им доверять?

Я долго тянула время таким образом, но наконец собралась с духом, заперла дверь от незваных гостей, деловито откашлялась, словно собираясь зубрить заданный учителем урок, и принялась читать.

Читать? Нет. Вскоре я пожирала страницу за страницей, словно страшно голодный зверь, которому бросили несколько жалких крох съестного. Так посидите же рядом со мной, покуда мистер Джон Лазарь рассказывает своими словами о том, чего я не знала до описываемого декабрьского дня: об обстоятельствах, позволивших моему отцу — с помощью мистера Лазаря — избежать неминуемого угасания и смерти, о его знакомстве с моей матерью на острове Мадейра в 1856 году и о последствиях их брака.

(обратно)

II Из книги мистера Дж. С. Лазаря «Моя жизнь в Атлантике с 1846 по 1859 год. Воспоминания о Португалии, Канарах, Азорах и острове Мадейра»^{6}

После похорон матушки, описанных в предыдущей главе, я в последнюю неделю июля 1856 года снова покинул берега Англии, чтобы сначала провести небольшую коммерческую операцию на Мадейре, а затем отплыть на Канары, где в Тегизе на острове Лансароте я вел дела со своим старым другом, сеньором X***.

Всего через три дня, однако, обстоятельства вынудили меня воротиться обратно на Мадейру. Но я не желал покидать Канары, не нанеся визита английскому джентльмену по имени Эдвин Горст, с кем меня познакомили годом раньше и кому, как рассказывалось выше, я сумел оказать небольшую услугу, отвезя в Англию шкатулку с бумагами, дабы отдать на хранение его поверенному.

Возможно, узкому кругу моих родственников, друзей и бывших коллег, для которых предназначена данная книга, покажется странным, что я посвящаю поименованному джентльмену столько много слов, но знакомство с ним, хотя и короткое, стало одним из ярчайших событий в моей жизни. Я никогда не забывал этого незаурядного человека и никогда не забуду. Таким образом, я не извиняюсь за представленный ниже подробный рассказ о нашем знакомстве (о нем я прежде не рассказывал никому, помимо моей дорогой супруги, ныне покойной), поскольку с уверенностью полагаю, что он может показаться моим читателям во многих отношениях интересным.

Издавна имея обыкновение вести обстоятельные дневники, я совершенно уверен в точности своего письменного свидетельства; хотя во многих случаях мне пришлось излагать наши с мистером Горстом беседы своими словами, за фактами я неизменно обращался к своим дневниковым записям.

После того как я оказал мистеру Горсту упомянутую выше услугу, я один раз уже возвращался на Канары и тогда заезжал к нему в деревню Й***, но не застал дома. Натурально, я хотел уведомить мистера Горста, что бумаги благополучно доставлены по назначению, а также сообщить, что поверенный, в свою очередь, передал мне письмо для него с просьбой вручить лично в руки. За нехваткой времени я не мог ждать долее пяти минут, а потому открыл дверь крохотного домика на улице Э***, положил письмо со своей сопроводительной запиской на столик в прихожей и уехал.

Уже на другой день, однако, взойдя на борт корабля, отплывающего к Мадейре, я начал жалеть, что не дождался возвращения мистера Горста и не отдал письмо лично в руки во исполнение просьбы поверенного. Посему я решил в следующий свой приезд на Канары, через три месяца, непременно наведаться в дом на улице Э*** и удостовериться, что он нашел оставленное мной письмо.

Мистер Горст положительно очаровал меня с первой же нашей короткой встречи, когда нас представили друг другу в небольшом собрании англичан, проживавших на острове. Я ничего не знал о прошлом своего нового знакомца или о причинах, вынудивших его поселиться в такой глуши, по всей видимости — до скончания дней. Но из нашего общения я вынес уверенность, что с ним стряслось какое-то великое несчастье, заставившее его навсегда покинуть родину.

Ко времени, когда мистер Горст пожелал передать в мои руки шкатулку с бумагами, он прожил в Й*** всего несколько месяцев. Он обладал замечательной наружностью — необычайно высокого роста и хорошо сложенный, с роскошными усами и ясными карими глазами — и вид имел самый внушительный. (Местные жители, как я узнал позже, называли его «Il emperador inglés».) Вдобавок мистер Горст был в высшей степени занимательным собеседником, обнаруживавшим поразительно широкие познания во многих трудных для понимания предметах.

Хотя держался он с беспечной веселостью, я сразу понял, что это лишь маска, призванная скрыть глубоко страдающую душу. Иногда он проявлял признаки крайней нервозности, неожиданной в человеке такой физической силы. Руки у него дрожали, когда он наливал вино в бокал или ерошил пятерней длинные волосы — уже заметно поредевшие на висках, хотя на вид ему было не более тридцати пяти — тридцати шести лет.

В ходе вечера, проведенного в гостях у мистера Горста, мой интерес к нему — вместе с непонятным мне самому сочувствием — неуклонно возрастал и особенно усилился после слов, произнесенных хозяином при вручении мне шкатулки с бумагами, что надлежало отвезти в Англию.

Мистер Горст с чувством и упоением говорил о былых временах в Лондоне, к которому явно питал безграничную любовь.

— На земле нет города прекрасней, — горячо сказал он. — Вы не представляете, как я тоскую по дням, когда выходил ранним утром — ясным, морозным лондонским утром, подернутым туманной дымкой, — и шел по Стрэнду куда глаза глядят, без всякой цели, движимый единственно желанием ощущать на своем лице дыхание огромного старого города.

— Вы романтизируете столицу, — с улыбкой заметил я. — Вы говорите о Лондоне скорее как о живом существе, нежели о творении рук человеческих.

— Но он и вправду живое существо! — воскликнул мистер Горст с неожиданной страстью. — Именно поэтому он не похож ни на один другой город на свете. У него есть сердце, которое бьется, и есть душа. Впрочем, наверное, вы правы.

Он умолк, в очередной раз взъерошил волосы дрожащей рукой и взглянул в окно, на клочок пыльной земли, отделявший дом от обширной угрюмой пустыни из черного вулканического пепла.

— У меня действительно довольно необычное представление о Лондоне, — согласился он. — И в разлуке с ним оно, видимо, усугубилось.

Затем он подошел к буфету и достал оттуда деревянную шкатулку с приклеенным к ней листком, где значились имя и адрес его поверенного.

— Я вверяю в ваши руки свою жизнь, мистер Лазарь, — промолвил он, поставив шкатулку на стол. — Я знаю, вы ее сбережете и доставите в целости и сохранности по назначению. То, что остается здесь, никакая не жизнь, а жалкое существование, о скорейшем прекращении коего я молю небо. Я устал от бренного мира и хочу поскорее его покинуть.

Слова эти мистер Горст произнес с такой искренней печалью и горечью, что у меня сжалось сердце.

— Вы не можете говорить такое, — запротестовал я. — Вы молодой человек — во всяком случае моложе меня, а я отнюдь не считаю свою жизнь законченной. Я не знаю, что привело вас сюда или почему вы решили поселиться в столь безотрадном краю, и не осмелюсь вас спрашивать. Но вы говорите так, словно вас держит здесь некая неодолимая сила. Почему вы не найдете более благоприятное пристанище, коли уж решили жить в уединении от мира?

— Потому что я здесь узник, хотя и кажусь свободным, — отвечал он со странным огнем в глазах. — И я все сильнее тоскую и падаю духом, как любой узник, изо дня в день размышляющий об утрате простых, но бесконечно ценных прав и возможностей, которые некогда он считал само собой разумеющимися, но которыми никогда уже не воспользуется. Однако я не вправе жаловаться и не жалуюсь. Я сам себе тюремщик, видите ли, и буду держать себя здесь в заключении постоянным усилием воли.

С этими странными и для меня непонятными словами мистер Горст вручил мне шкатулку, мы обменялись рукопожатием, и я удалился.

Я не виделся с мистером Горстом, покуда коммерческие дела с сеньором X*** не вынудили меня снова вернуться на Канары, как упоминалось выше. За прошедшие три месяца с ним произошла разительная перемена: он чудовищно исхудал, ссутулился и запавшие глаза, редеющие ломкие волосы, землистый цвет лица и прочие признаки явственно свидетельствовали об угасании здоровья.

Сидя вместе с ним на пыльном заднем дворе дома, я сообщил, что шкатулка в целости и сохранности доставлена поверенному. К моему облегчению, он подтвердил, что нашел оставленное мной письмо от последнего.

В ходе дальнейшего разговора мистер Горст признался, что скудный запас денежных средств у него почти полностью истощился и он вынужден кормиться уроками английского и — поскольку учеников в этой вулканической пустыне мало — разной поденной работой. Слабо улыбаясь, он сказал, что, к своему удивлению, открыл в себе талант к починке заборов и покраске окон, ранее никак не проявлявшийся. По его словам, подобными нехитрыми трудами он зарабатывал достаточно, чтобы платить за аренду дома и держать немного съестного в буфете, но я-то ясно видел, что состояние здоровья у него плачевное, даже отчаянное.

Несмотря на краткость нашего знакомства и хотя я решительно не понимал, какая сила — муки ли совести или опустошившее душу горе — удерживает мистера Горста в добровольной ссылке вдали от родины, я посчитал невозможным бросить его в столь бедственном положении. Представлялось совершенно очевидным, что долго он не протянет, коли не оставит нынешний беспросветный образ жизни, а потому перед уходом я сделал ему одно предложение, пусть и не особо рассчитывая, что оно будет принято.

Торговые дела снова вынуждали меня провести длительный период времени на Мадейре — острове, чей благотворный ровный климат немедленно оказал бы целительное действие на мистера Горста. Если мне удастся уговорить его присоединиться ко мне на срок моего пребывания там, возможно, в конечном счете он захочет поселиться на Мадейре постоянно. А если не захочет, я отправлю его обратно на Лансароте за свой счет.

Такое вот предложение я изложил мистеру Горсту, когда мы стояли у двери, пожимая друг другу руки.

— Вы обещаете хорошенько подумать? — спросил я. — Я вижу, ваши обстоятельства здесь сложились нелучшим образом и вы, извините за бестактность, несколько стеснены в средствах. Разумеется, я не вправе отговаривать вас от твердо принятого решения остаться здесь. Я прошу лишь не отвергать мое предложение с ходу. Вы сделаете мне такое одолжение, как своему соотечественнику?

Мистер Горст улыбнулся, но промолчал. Тогда я вручил ему карточку с адресом сеньора X*** и настойчиво попросил к завтрашнему вечеру сообщить мне, принимает ли он мое предложение.

— У меня в Фуншале очаровательная маленькая вилла с видом на залив, — сказал я, — где вы устроитесь со всеми удобствами и будете вольны заниматься, чем душе угодно.

Он по-прежнему хранил молчание, рассматривая карточку со странным, напряженным выражением. Руки у него заметно дрожали.

— Вы очень добры ко мне, сэр, — наконец промолвил он. — Добрее, чем я заслуживаю.

— Пустое, — ответил я. — Вы меня премного обяжете своим согласием. Я устал в одиночестве путешествовать по Атлантике. И хотя на Мадейре у меня много хороших друзей, среди тамошних моих знакомых нет ни одного англичанина, с кем я мог бы проводить длинные вечера. Одним словом, я буду глубоко признателен вам, если вы составите мне общество до моего возвращения в Англию. Так вы дадите знать до завтрашнего вечера, коли надумаете присоединиться ко мне?

Мистер Горст кивнул, и на том мы расстались.

Честно говоря, я совершенно не надеялся получить от него весточку, но около шести часов следующего вечера в дом сеньора X*** в Тегизе доставили письмо, которое я сохранил по сей день и дословно привожу ниже.

Глубокоуважаемый мистер Лазарь!

Во исполнение Вашей любезной просьбы я пишу к Вам, дабы сообщить, что принимаю Ваше великодушное предложение отправиться с Вами на Мадейру.

Нынешние мои обстоятельства и впрямь оказывают пагубное воздействие на мое здоровье; и вот, обдумав положение вещей в свете Вашего предложения, я с немалым удивлением понял, что, хотя аппетит к жизни у меня пропал, мысль о смерти все еще внушает мне отвращение, естественное для человека.

Посему я с удовольствием и благодарностью предвкушаю провести на Мадейре несколько недель в Вашем обществе — за каковой срок надеюсь хотя бы отчасти восстановить свои силы, чтобы продолжить свое тяжелое существование здесь после Вашего возвращения в добрую старую Англию. Ибо в настоящее время, признаться, я слаб, как ребенок, и перспектива нескончаемого физического труда — пусть честного и единственного, каким я могу кормиться, — невыразимо страшит меня.

Итак — на Мадейру! (Этот остров римляне называли Пурпурария, как я сейчас вспомнил, чрезвычайно довольный, что память моя все еще хранит подобные сведения.) Пускай это будет короткая передышка, но зато в высшей степени желанная.

Я должен, однако, попросить у Вас прощения, что осмеливаюсь поставить Вам одно условие. Я не могу и не стану говорить ни омоей прошлой жизни в Англии, ни о причинах, по которым решил погубить себя в ссылке. Это навсегда закрытая книга. В наших беседах нам придется довольствоваться общими материями, представляющими отвлеченный интерес. Если такое условие для Вас приемлемо, я буду ждать от Вас обещанных указаний касательно приготовлений к нашему путешествию.

Засим остаюсь, глубокоуважаемый сэр, искренне Ваш

Э. Горст.

Хотя мне очень хотелось узнать побольше о моем новом спутнике и госте, я не мог не принять его условие. Что бы ни мешало мистеру Горсту вернуться на родные берега и ко всем, кого он покинул там, мне приходилось смириться, что это навсегда останется для меня непостижимой тайной.

(обратно)

III Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

Двумя днями позже, после всех необходимых приготовлений, мы с мистером Горстом отплыли на север, к Мадейре, на бригантине «Белстар».

В первой половине путешествия мой новый товарищ пребывал в задумчивом, молчаливом настроении. Он часами сидел в одиночестве на палубе, уставившись вдаль, но таким странным невидящим взглядом, словно был зачарован совсем другой картиной неба и моря, явленной одному ему.

Ближе к месту назначения мистер Горст внезапно стал оживлен, общителен и снова начал воодушевленно говорить о поразительной мощи Лондона и о том, как он скучает по грязной старой Темзе и мокрым от дождя, шумным улицам. Он спросил, поднимался ли я когда-нибудь на Золотую галерею собора Святого Павла, и я признался, что ни разу, хотя много лет жил рядом с собором.

— Оттуда, даже в пасмурный день, открывается головокружительный вид, — сказал он. — Только не ходите туда один, возьмите с собой кого-нибудь, с кем разделите наслаждение.

Потом мистер Горст с восторгом заговорил о книжных палатках на Лестер-сквер, где он однажды купил знаменитый перевод Плутарха, выполненный Томасом Нортом, от какового счастливого воспоминания он перешел к другому, и к следующему, и к следующему…

Нельзя было не понять, что для человека, столь страстно любившего свою былую столичную жизнь, разлука с ней поистине невыносима. И опять невольно напрашивался вопрос о характере непреодолимых обстоятельств, столь крепко приковывавших моего нового товарища — цепями его собственного изобретения — к образу жизни, разительно отличному от прежнего. Но поскольку я обещал мистеру Горсту не расспрашивать о прошлом, мне приходилось обуздывать свое любопытство — вернее, не столько любопытство, сколько острый интерес, порожденный искренним участием.

Наконец погожим августовским днем, незадолго до полудня, мы при слабом зюйд-весте вошли в фуншалский порт и встали на якорь неподалеку от пристани.

Высоко над городом начинали собираться темные тучи, выплывавшие из-за скалистых гор, и длинные щупальца темносерого тумана расползались по глубоким лесистым ущельям, расходящимся от зубчатых вершин. Но в гавани солнце припекало нам спины, весело сверкали пляшущие волны, и белые домики ослепительно сияли отраженным светом. Ослепительными казались и краски, явившиеся нашим уставшим от моря глазам: яркие цвета олеандров, гортензий, гелиотропов и белоснежное цветение кофейных деревьев; а на востоке — за старыми городскими стенами, ближе к Маунту и Палейро^{7} — широкая полоса золотистых зарослей ракитника.

Повернувшись к своему товарищу, стоявшему рядом со мной на баке, я увидел, что он улыбается. Натурально, я поинтересовался, что его развеселило.

— Да так, ничего особенного, — ответил он. — Я просто думал о том, что ваше имя Лазарь, но тем не менее вы воскресили меня, привезя на Мадейру, где, возможно, я снова почувствую себя живым и счастливым, хотя бы ненадолго.

— Что ж, я очень рад способствовать вашему выздоровлению, — сказал я, — ибо вы действительно больны, а здесь всенепременно поправитесь. Местный климат исключительно благотворен, как вы сами убедитесь, и я надеюсь в самом скором времени увидеть вас в добром здравии.

Я говорил весьма уверенно, потому что множество раз наблюдал случаи, когда тяжело больные иностранцы, поселившиеся на острове, навсегда исцелялись от страшных недугов и немощи. Брат моей дорогой жены, мистер Арчибальд Фрейзер, приехал сюда в самом плачевном физическом состоянии после дипломатической миссии в Индии, и по прошествии двух лет вернулся на родину совершенно здоровым.

Пока я рассказывал историю о чудесном исцелении своего шурина благодаря здешнему климату, к бригантине подплыла шлюпка с весело трепещущим на носу португальским двуцветным флагом, где сидели начальник порта, офицер санитарной службы и врач — в обязанности двух последних джентльменов входило выяснять, можно ли выпустить на берег людей с зашедшего в порт судна или же их надлежит поместить под карантин. За ними следом подошла таможенная лодка, а когда все формальности были улажены к удовлетворению всех заинтересованных сторон, мы с мистером Горстом заняли места в ялике, который переправил нас с «Белстара» на сушу.

Мы высадились на берегу, покрытом галькой вперемешку с тонким черным песком, и мой товарищ с минуту стоял неподвижно, глядя на лесистые горные склоны, вздымавшиеся за городком — вернее, полноценным городом, поскольку одним из предметов гордости Фуншала является кафедральный собор Се. Потом он опустился на колени, зачерпнул горсть песка и медленно пропустил его сквозь пальцы.

— Так и моя жизнь, — тихо произнес он, — утекает сквозь пальцы и развеивается ветрами со всех сторон света.

Не знаю, обращался ли он ко мне или разговаривал сам с собой, но я притворился, будто ничего не услышал и, весело похлопав его по спине, воскликнул:

— Добро пожаловать на Мадейру!

Carro de bois^{8} уже ждала нас, чтобы отвезти по крутым улочкам и переулкам на нижние склоны Серры. Там, среди густых сосновых и каштановых лесов, стояла скромная quinta, или вилла «Квинтала Пинейро», купленная мной в 1849 году, как рассказывалось в одной из предыдущих глав.

По нашем прибытии я распорядился подать чаю, и в ожидании, когда наш багаж доставят из таможни, мы с моим гостем сидели за беседой на балконе, защищенном от палящего солнца гигантскими листьями древней пальмы.

— Как вы полагаете, вам здесь будет хорошо? — спросил я.

Мистер Горст ответил не сразу, но продолжал задумчиво смотреть в сторону Дезертас, трех необитаемых безводных островов, вздымавшихся над сине-зеленым морем к юго-востоку от Фуншала. Наконец он повернул ко мне узкое загорелое лицо и промолвил с печальной улыбкой:

— Лучше, чем я заслуживаю.

— Бросьте, — возразил я. — Все мы заслуживаем немного удовольствия.

— С вашего позволения, я считаю иначе, — только и ответил он.

Сейчас было бы самое время начать исподволь расспрашивать мистера Горста о прежней жизни и попробовать выяснить, по каким причинам он осудил себя на ссылку в глухом краю, порвав все связи с прошлым; но я дал слово не заводить подобных разговоров, а потому ограничился замечанием общего характера — мол, зачастую мы судим наши поступки суровее, чем они заслуживают, и в любом случае неискупимых грехов нет.

— Хотелось бы мне разделять ваше мнение, — вздохнул он, а потом, не дав мне вставить слово, резко переменил тему, поинтересовавшись, нет ли у меня в доме каких-нибудь английских газет. — Я уже давно не держал в руках английской газеты, — продолжал он. — Единственное развлечение, которое я изредка позволяю себе, когда представляется такая возможность, это чтение устаревших новостей с родины.

Я быстро принес старый номер «Иллюстрейтед Лондон ньюс», случайно прихваченный из Лондона. Мой гость с нетерпением взял газету, сказав, что всегда отдавал предпочтение этому периодическому изданию, поудобнее устроился в кресле и принялся читать с превеликим вниманием.

В следующий момент стук в переднюю дверь и голоса в прихожей возвестили о прибытии нашего багажа, и я оставил мистера Горста, погруженного в чтение. Вернувшись через десять минут, я не обнаружил гостя на балконе.

Газета валялась на полу. Две первые страницы были выдраны, разорваны пополам и явно истоптаны, хотя нарочно или случайно, я не понял. Удивленный, я поднял изорванные страницы, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь подсказки на вопрос, почему мистер Горст выместил на них свой гнев.

На поверхностный взгляд они не содержали ничего необычного: статья по поводу американского вопроса; заметка о бале-маскараде в Королевской музыкальной академии и еще одна об открытии новой верфи в Хартлпуле. Неужели моего гостя привела в ярость одна из них или нижеследующие сообщения о ходе Гражданской войны в Канзасе и о заговоре с целью убийства королевы Испании? Я так не думал.

Потом я взглянул на сводку иностранных и отечественных новостей на второй странице.

В первой и самой длинной заметке говорилось о некой миссис Тадеуш Залуски, в девичестве мисс Эмили Картерет, которая вместе со своим мужем и новорожденным ребенком вернулась с Континента в Эвенвуд, поместье своего высокопоставленного родственника лорда Тансора. Я бегло просмотрел все прочие, гораздо более короткие сообщения, но они казались совершенно несущественными. Тогда я вернулся к первой заметке. Случайно ли на ней остался четкий отпечаток башмака? Или мистер Горст пытался вытоптать, уничтожить информацию, в ней содержавшуюся?

Я отнес порванные газетные страницы в кабинет и спрятал в ящик стола, хотя сам не понимаю, почему я счел нужным сохранить то, значение чего оставалось для меня полной загадкой. Потом я отправился на поиски мистера Горста.

В конце концов я нашел своего гостя в дальнем углу сада, где он неподвижно стоял, уставившись на замшелый комель старого дурманного дерева. Услышав мои шаги, он повернул ко мне искаженное отчаянием лицо.

— Мистер Горст… дорогой сэр! Что стряслось?

— Вот видите, — страдальчески прошептал он, — прошлое и здесь настигло меня. Даже здесь, в этом земном раю. От него нет спасения.

Я не знал, что сказать в ответ на эти странные слова, явно отсылающие к чему-то, что он прочитал в «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Мистер Горст заметил мое замешательство, но не попытался выручить меня из неловкого положения и не стал объяснять свое поведение. Я же, со своей стороны, воздержался от упоминания о порванных газетных страницах, найденных на балконе.

— Ну довольно, — сказал я по возможности веселее. — Вы утомлены путешествием. Ступайте в дом и отдохните хорошенько. Мне нужно в город по делам, но я вернусь к шести часам, к ужину.

Мистер Горст кивнул, и мы в молчании прошли по тенистой тропинке на мощенный булыжником задний двор. Там мы попрощались до вечера, и он отправился в приготовленную для него комнату.

(обратно) (обратно)

16 МИСС БЛАНТАЙР ВСТРЕЧАЕТ СВОЮ СУДЬБУ

I Продолжение авторского повествования

Я отвлеклась от мемуаров мистера Лазаря, когда начали бить каминные часы. Четыре пополудни, а от миледи по-прежнему ни звука. Ну и слава богу. Сейчас я была решительно не расположена разыгрывать из себя горничную или компаньонку и даже не представляла, что бы я стала делать, зазвени вдруг колокольчик в углу комнаты. Разве сумела бы я выступить в привычной роли, когда мое сердце пылало огнем?

Отец! Мой дорогой отец! Теперь я видела его словно воочию — и трепетала от радости узнавания, будто при встрече с давним и близким другом после многолетней разлуки. Именно таким, как описывал мистер Лазарь, он и рисовался мне в воображении: человек, обладающий незаурядным интеллектом и ярким, самобытным характером, благодаря которым выделялся в любом обществе. Подобные личности не забываются, они оставляют неизгладимый след в жизнях окружающих людей. Таким был мистер Торнхау. Таким же, несомненно, был и мой отец.

Однако по-прежнему оставались тайны, секреты и вопросы, на которые мемуары мистера Лазаря не проливали света. Мой отец, как теперь выяснилось, жил в Лондоне — но каким родом деятельности он занимался там? В столице ли он родился? И какого он происхождения? А самое главное — почему он покинул Англию и жил в добровольном изгнании на негостеприимном острове Лансароте?

Однако даже нечто большее, чем жгучее любопытство касательно подобных моментов, воспламенило мое сердце и взволновало ум.

Причиной великого моего возбуждения стал рассказ мистера Лазаря о происшествии, связанном с номером «Иллюстрейтед Лондон ньюс», где содержалось сообщение о прибытии в Англию полковника Тадеуша Залуски с супругой, в девичестве мисс Эмили Картерет, — женщиной, ныне являвшейся моей госпожой. Представлялось несомненным, что между моим отцом и мисс Картерет существовала некая связь, причем достаточно близкая, чтобы он впал в приступ ярости, прочитав о ее браке с польским полковником.

Данное обстоятельство — подтверждавшее намеки мадам, что леди Тансор сыграла существенную роль в моей жизни, — разожгло во мне безумное желание узнать больше. Но мог ли мистер Лазарь рассказать мне то, что я хотела знать?

Молясь, чтобы колокольчик не звенел подольше, я вернулась к чтению.

(обратно)

II Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

На следующее утро я встал рано и, не тревожа сна своего гостя, отправился в порт, где у меня были дела, требующие внимания. Они заняли у меня два или три часа, а затем я взял carro de bois и поехал к своему старому приятелю, мистеру Дэнверу Прайсу.

Для визита к нему у меня имелась особая причина, никак не связанная с нашими общими деловыми интересами, через которые мы познакомились, когда я впервые прибыл на остров. Как я и надеялся, миссис Прайс тоже оказалась дома — именно с ней мне хотелось поговорить в первую очередь.

Эта дама живо интересовалась жизнью той части общества, которую наши деды обычно называли «haut ton».[7] Она не расставалась с «Придворным циркуляром» и наверняка знала поименно не только всех лордов и леди в Англии, но и всех их отпрысков; знала, у кого какие поместья, городские особняки и ежегодные доходы; знала в мельчайших подробностях обо всех их делах либо из прессы, либо из сплетен. Поэтому, упоминая имя лорда Тансора, я почти не сомневался, что мое любопытство касательно сей важной персоны будет в полной мере удовлетворено.

— Лорд Тансор! — вскричала миссис Прайс, отбрасывая в сторону свое шитье. — Ах, мой дорогой Джон, вы должны помнить!

— Что помнить? — спросил я.

— Но это же была поистине ужасная история, — возбужденно проговорила она. — Неужто вы забыли?

Мне снова пришлось признаться в своей неосведомленности.

— Убийство его наследника, дорогой мой, мистера Феба Даунта, поэта. Ну теперь-то припоминаете?

Имя мистера Феба Даунта, чьими знаменитыми сочинениями восхищалась моя любимая жена, разумеется, было мне хорошо знакомо. Я вспомнил, что в декабре 1854 года, когда он умер, я находился на Азорах, и до нас, кочевников Атлантики, известие об этой национальной трагедии дошло лишь через несколько недель. В скором времени я отплыл по делам в Лиссабон и потому остался в неведении о подробностях и последствиях прискорбного события.

Сейчас от миссис Прайс я узнал, что незадолго до смерти мистер Даунт был назначен наследником огромного состояния лорда Тансора, а вдобавок еще и помолвился с родственницей его светлости, мисс Эмили Картерет. Натурально, я тотчас вспомнил, что так в девичестве звалась дама, упомянутая на странице, вырванной мистером Горстом из «Иллюстрейтед Лондон ньюс», и с напряженным интересом выслушал миссис Прайс, поведавшую мне, что впоследствии мисс Картерет стала наследницей лорда Тансора вместо убитого жениха. Но с одним отличием: кровное родство с милордом позволяло ей унаследовать не только баснословное состояние и родовое поместье Эвенвуд, но и древний титул Тансоров — и она сделалась двадцать шестой баронессой.

— Случившееся стало тяжелым ударом для старикана, так и оставшегося бездетным после смерти своего единственного сына, — заметил мистер Прайс и моментально получил от супруги выговор за употребление «непочтительного эпитета», как она выразилась.

— Но послушай, — возразил он, — ведь у лорда Тансора две руки и две ноги, и передвигается он, видимо, на двух нижних конечностях, а значит, он такой же человек, как все прочие. А раз он человек уже немолодой, почему бы не называть его стариканом?

Он отпустил еще несколько добродушных шуток в таком же духе, а потом миссис Прайс, воодушевленная предметом разговора, обстоятельно рассказала о горе лорда Тансора, потерявшего горячо любимого наследника, и о женщине, занявшей место последнего.

— По общим отзывам, мисс Картерет — в замужестве миссис Залуски — особа надменная и холодная. — Миссис Прайс доверительно подалась ко мне. — Однако она очень образованна и бесподобно красива. Смерть мистера Даунта разбила ей сердце. Ее отец тоже погиб, при нападении грабителей. Подумать только! И жених, и отец — оба убиты!

— Но сейчас-то она замужем, — заметил я.

— Ну да, — выразительно произнесла миссис Прайс, явно неодобрительным тоном. — За иностранцем без гроша за душой. Причем выскочила за него, когда бедный мистер Даунт еще не остыл в своей могиле!

Мистер Прайс скептически хмыкнул.

— Так уж и не остыл! За полгода-то! Вполне остыл, полагаю.

— Вот именно, всего полгода, — отпарировала его жена. — Непристойная поспешность, как сказали бы иные.

Мистер Прайс снова хмыкнул.

— Ты волен изъясняться подобным раздражающим образом, мистер Прайс, — продолжала она, тряхнув головой, — но это не меняет дела. Она нарушила приличия. Настроила против себя общественное мнение.

— Приличия! Общественное мнение! — вскричал мистер Прайс. — Да что до них наследнице лорда Тансора? Она вольна смеяться над ними. И подумай вот о чем, любезная миссис Прайс: ведь она, насколько мне известно, вступила в брак с полного одобрения лорда Тансора. Что ты на это скажешь, а?

Последние слова, похоже, попали в цель, ибо ответила миссис Прайс уже примирительным тоном.

— Вполне возможно, она и вправду поступила так из естественного стремления угодить желаниям своего знатного родственника. В таком случае надо признать, у нее имелась веская побудительная причина.

— Миссис Прайс хочет сказать, — пояснил мистер Прайс, обращаясь ко мне, — что у старикана… — здесь он бросил на свою половину выразительный взгляд, — не больше шансов обзавестись другим наследником, чем пересечь вплавь Английский канал. Вы можете хмуриться сколько угодно, миссис Прайс, но это чистая правда. Его худосочная жена…

— Вторая жена, — вставила миссис Прайс.

— Совершенно верно, — согласился мистер Прайс. — Его худосочная вторая жена никогда не родит, ясное дело. А он, как всем известно, больше всего на свете мечтает о наследнике. Конечно, он предпочел бы сына или кого-нибудь, кого мог назвать сыном, но и бывшая мисс Картерет, в чьих жилах течет славная древняя кровь Дюпоров, тоже вполне сойдет. А теперь у нее есть сын, а значит, в жизни лорда Тансора все уладилось.

Какое отношение имеет все это к мистеру Горсту, я совершенно не представлял, а потому спросил миссис Прайс, не знает ли она кого-нибудь с таким именем.

— Горст? — Она помотала головой с самым уверенным видом. — Ни водном из газетных сообщений, касающихся семейства Дюпоров, я не встречала упоминаний о человеке по имени Горст и никогда не слышала о таковом в разговорах.

— Вы уверены? — спросил я.

Мистер Прайс в очередной раз громко хмыкнул, словно я проявил вопиющую глупость, усомнившись в исчерпывающей осведомленности его супруги в данном предмете.

— Абсолютно.

— Может, бывший поклонник мисс Картерет?

— Конечно, здесь я не могу поручиться, — признала она, — но я не помню, чтобы когда-нибудь слышала о некоем господине Горсте. Сообщалось, что убийца мистера Феба Даунта питал нежные чувства к мисс Картерет, но он звался не Горстом.

Я поблагодарил своих старых друзей за гостеприимство и отправился домой, по-прежнему снедаемый любопытством насчет мистера Эдвина Горста.

(обратно)

III Окончание воспоминаний мистера Джона Лазаря

До конца августа 1856 года и весь следующий месяц мистер Горст жил в Quinta da Pinheiro.

Здоровье его, как я и надеялся, в последние дни лета постепенно поправлялось. Он совершал долгие прогулки по окрестным сосновым лесам, а чаще поднимался в Маунт, где любил сидеть у дверей церкви Пресвятой Богородицы, задумчиво глядя на далекую линию горизонта. В иные разы, возвратившись из Фуншала после делового дня, я находил своего гостя в саду, где он спал в подвешенном между двумя яблонями гамаке, накрыв лицо соломенной шляпой, или на балконе, где он сидел с сигарой, закинув ноги на перила, и читал.

Я позволил мистеру Горсту пользоваться своей скромной библиотекой, что премного его обрадовало, ибо он оказался страстным библиофилом и, похоже, не знал большего наслаждения, чем рассуждать о колофонах, переплетах, шрифтах и тому подобном, причем с самым очаровательным энтузиазмом. Конечно, в моей коллекции было мало книг, способных удовлетворить взыскательному библиофильскому вкусу, но мой гость вполне довольствовался возможностью провести вечер за непритязательным изданием Смоллетта или Филдинга, и я прекрасно помню, какую радость он испытал при виде потрепанного экземпляра «Приключений Гулливера».

— Я не перечитывал «Гулливера» с детства! — воскликнул он, и на его отмеченном печатью страданий лице, к великому моему удовольствию, появилось выражение совершенного восторга.

Так все продолжалось до третьей недели сентября.

Скоро мне предстояло покинуть Мадейру и снова отправиться в Англию. Здоровье моего товарища если не полностью восстановилось, то заметно поправилось, и он говорил, что чувствует в себе достаточно сил, чтобы вернуться к своей жизни на Лансароте. Однако я не хотел отпускать мистера Горста, опасаясь, что там он быстро впадет в прежнюю немощь.

— Почему бы вам не остаться до моего возвращения, а уж тогда и принять решение? — спросил я. — Если вы уедете слишком скоро и снова захвораете, благотворный эффект, оказанный на вас здешним климатом, сойдет на нет. Кроме того, мне было бы очень приятно знать, что в мое отсутствие мой дом не пустует и находится в хороших руках.

— У меня и вправду нет причин возвращаться на Лансароте, — ответил он, — если не считать остатков прежней решимости закончить там свои дни. И разумеется, мне будет тяжело покинуть этот райский уголок. Тем не менее мне кажется, я должен уехать.

За все время, проведенное нами вместе, мой товарищ ни словом не обмолвился о своем прошлом, а я, верный данному обещанию, не предпринимал никаких попыток затронуть сей предмет. Но что-то переменилось в нем: желание остаться в самозаточении на Лансароте ослабло. Я ясно видел это на протяжении всех сентябрьских дней и услышал сейчас в неуверенных словах, им произнесенных. Жизнь и надежда возвращались к Эдвину Горсту.

Коротко говоря, после еще нескольких продолжительных бесед он наконец согласился остаться в Quinta da Pinheiro до моего приезда из Англии, а уже потом решить, вернуться ли ему на Канары, поселиться ли на Мадейре или отправиться еще куда-нибудь.

За неделю до отъезда я получил письмо от моего старого друга Джорджа Мерчисона, английского консула. Он приглашал меня и мистера Горста на прием, устраивавшийся следующим вечером у него на вилле по случаю прибытия на остров очередных гостей.

Ко времени нашего появления в главной гостиной уже собралось многолюдное общество. Мерчисон, шумливый весельчак, поприветствовал нас энергичным рукопожатием и тотчас повел знакомиться с почетными гостями.

— Мистер Блантайр, разрешите отрекомендовать вам моего давнего друга, мистера Джона Лазаря. Джон, это мистер Джеймс Блантайр, директор «Блантайр и Калдер».

Имя Джеймса Блантайра было мне хорошо знакомо: возглавляемая им фирма являлась ведущим импортером мадейрского вина, хотя я пока еще ни разу с ней не сотрудничал. С ним был старший брат, мистер Александр Блантайр, второй директор фирмы. Помимо них присутствовали сын вдового мистера Джеймса Блантайра по имени Фергюс; миссис Александр Блантайр и ее дочери, мисс Маргарита и мисс Сюзанна; а также миссис Блантайр-старшая, мать мистера Александра и мистера Джеймса, — немощного вида старая дама с белоснежными волосами, для поправки чьего здоровья семейство и предприняло путешествие на Мадейру.

Мерчисон представил нас поочередно всем присутствующим и напоследок подвел к старшей дочери мистера Александра Блантайра, мисс Маргарите Блантайр. Знакомясь со всеми остальными, Горст лишь слегка кланялся и сдержанно произносил «добрый вечер», но к мисс Блантайр обратился с весьма учтивой приветственной речью, заверяя молодую леди, что Мадейра сущий рай, и выражая надежду, что она замечательно проведет зиму на острове и что здешний климат окажет на ее бабушку такое же целительное действие, какое оказал на него.

— Значит, вы здесь уже давно, мистер Горст? — спросила мисс Блантайр.

— Всего несколько недель, — ответил он, — но даже за столь короткий срок мое здоровье значительно поправилось, и я надеюсь на дальнейшее улучшение, ибо мистер Лазарь любезно позволил мне пожить у него в доме до его возвращения из Англии.

Далее мы с ней обменялись несколькими фразами по поводу моего скорого отъезда, а потом к нам подошел мистер Джеймс Блантайр, чтобы отрекомендовать нас другу своего сына, некоему мистеру Родерику Шиллито, собиравшемуся провести с Блантайрами зиму на арендованной ими вилле.

Должен признаться, сей джентльмен, на вид ровесник Горста, не произвел на меня приятного впечатления — еще сильнее он не понравился Горсту, который сразу после процедуры представления извинился и отошел в противоположный конец комнаты, где присоединился к группе гостей, включавшей моего друга доктора Ричарда Принса, одного из лучших английских врачей в Фуншале. Мне мистер Шиллито сказал, что очень рад со мной познакомиться, но Горсту просто кивнул, воздержавшись от обычных любезностей, и при этом прищурился и слегка нахмурил брови, словно напряженно стараясь что-то вспомнить.

Когда Горст отошел, я с минуту стоял, украдкой разглядывая мисс Маргариту Блантайр — прелестную барышню лет двадцати, невысокого роста и изящно сложенную, со светло-каштановыми волосами, ямочкой на подбородке и милым открытым выражением лица. Чуть позже от ее матери, невесть почему возжелавшей довериться мне, совершенно незнакомому человеку, я узнал, что сразу по достижении совершеннолетия Маргарита помолвится со своим кузеном Фергюсом.

— До чего же приятно видеть двух молодых людей, столь нежно привязанных друг к другу, — сказала миссис Блантайр. — Вы не находите, мистер Лазарь?

Разумеется, из вежливости я согласился с данным утверждением, но сугубо теоретически, поскольку не заметил признаков особой любви между двоюродными братом и сестрой. Фергюс, одутловатый малый с короткой шеей и низким лбом, едва ли мог внушить страсть женщине — тем паче такой явно благоразумной и бесспорно привлекательной девушке, как мисс Блантайр.

С другой стороны, отец Фергюса, мистер Джеймс Блантайр, произвел на меня впечатление исключительно целеустремленного человека — чисто выбритый, дородный, с волевым подбородком, он совершенно не походил на своего старшего брата, сухопарого длиннолицего господина с узким ртом и пышными седыми бакенбардами, который весь вечер держался несколько в стороне от родственников и лишь изредка вступал в разговор.

Мне показалось странным, что мистер Александр Блантайр, хотя и старший из братьев, заметно тушевался перед мистером Джеймсом, тотчас ставшим центром всеобщего внимания. Именно мистер Джеймс направлял разговор на интересующие всех темы; именно он позаботился о том, чтобы миссис Блантайр-старшая устроилась удобно и ни в чем не нуждалась; именно он сделал своим племянницам комплимент по поводу красивых букетиков; и именно на него все выжидательно посмотрели, когда Мерчисон спросил, не желают ли гости прогуляться по террасе и полюбоваться китайскими фонариками, развешанными среди величественных древних деревьев, составлявших главную особенность сада.

Все это время Горст продолжал беседовать с доктором Принсом в дальнем конце гостиной; однако, заметив, что Блантайры вместе с мистером Шиллито выходят en masse на террасу, он вернулся туда, где стояли мы с хозяином дома.

— Как вам наши новые соседи, мистер Горст? — спросил Мерчисон.

Мой товарищ промолчал, и мне пришлось ответить за него.

— Очень приятное и интересное семейство, — сказал я. — Ну и разумеется, фирма «Блантайр и Калдер» имеет превосходную репутацию.

— Здесь вы правы, — откликнулся Мерчисон, — и я скажу вам еще одно. Мистеру Фергюсу Блантайру придется приглядывать за своим сокровищем нынешней зимой. На Мадейре много молодых людей, которые были бы рады занять его место рядом с его хорошенькой кузиной, — верно, Горст?

К моему удивлению, ответ последовал незамедлительно.

— Мисс Блантайр совершенно очаровательна и, безусловно, способна стать украшением любого общества.

Мы с Мерчисоном оба заметили, как Горст быстро бросил взгляд на террасу, где молодая барышня стояла со своей матерью, восторгаясь китайскими фонариками.

— Ого! — воскликнул Мерчисон, многозначительно подмигнув. — Вот, значит, как обстоят дела! Я оказался ближе к истине, чем предполагал. Что вы об этом думаете, Лазарь?

Я толком не знал, что и думать. Я нисколько не винил Горста — мужчину, в конце концов, неженатого — в том, что он восхищен мисс Блантайр; просто я не ожидал столь откровенного проявления чувств от своего товарища, в обычных обстоятельствах не обнаруживавшего ни малейшего желания раскрываться перед окружающими. Я вспомнил свою первую встречу с ним — сломленным духом изгнанником, невероятным усилием воли отказавшимся от обычного человеческого общения и участия, ждущим лишь смерти, дабы освободиться от тяжкой ноши, о которой он никогда не говорил. Вспомнил — и от души порадовался, что именно благодаря моему скромному содействию он встал на путь исцеления.

К концу вечера я принялся обходить гостиную, прощаясь с многочисленными знакомыми, пришедшими по приглашению Мерчисона, чтобы сердечно принять семейство Блантайров на Мадейре. Мистер Шиллито с мистером Фергюсом Блантайром большую часть вечера провели на террасе, куря сигары и оживленно разговаривая. Я был рад, что они держались в стороне от общества в гостиной, ведь в таком случае исключалась вероятность каких-либо неприятных ситуаций с участием Горста, с первого взгляда проникшегося (по крайней мере, так казалось) необъяснимым отвращением к мистеру Шиллито. Бывает, конечно, что незнакомые люди вызывают у нас безотчетную неприязнь; но все же меня не покидало ощущение, что здесь кроется нечто большее, хотя что именно — оставалось загадкой, как и многое другое, имеющее отношение к моему новому другу.

Скоро я покончил со светскими обязанностями, и мы с Горстом собрались уходить. Мерчисон стоял в вестибюле, прощаясь с отбывающими гостями. Когда он пожимал руку Горсту, из гостиной вышли Блантайры, предшествуемые мистером Шиллито.

— А, вот вы где, Горст, — промолвил последний резким, бесцеремонным тоном. — Я хотел вас спросить — вы уверены, что мы с вами не встречались прежде? Я весь вечер ломал голову, где я мог вас видеть раньше, — а я, знаете ли, уверен, что видел.

В следующий миг наглядно проявилась перемена, произошедшая в моем госте за недели, что он провел в Quinta da Pinheiro, отдыхая и восстанавливая здоровье.

При словах мистера Шиллито в нем, казалось, внезапно вскипела темная, грозная сила. Стиснув кулаки, расправив плечи, твердо расставив ноги на каменных плитах, словно перед прыжком, он ответил на пристальный наглый взгляд мистера Шиллито самым решительным и вызывающим образом.

Признаться, в течение нескольких секунд, пока длился инцидент, я едва узнавал Горста, ибо в нем не осталось ничего от меланхоличного, уставшего от жизни человека, которого я знал со времени нашего прибытия на Мадейру. Хотя он выпрямился во весь свой внушительный рост, поза его больше всего напомнила мне позу терьера, почуявшего запах добычи и присевшего перед броском вперед.

Мистер Шиллито тоже заметил разительную перемену в нем — и, видимо, еще что-то, ускользнувшее от моего внимания. Он вдруг смертельно побледнел и нервно отступил на шаг назад, словно Горст вызвал у него какое-то страшное, но долго подавлявшееся воспоминание. Потом подошел Мерчисон, принялся со смехом жать руки джентльменам, кланяться дамам, галантно спрашивать у миссис Блантайр-старшей позволения проводить ее до паланкина.^{9} Пока они прощались, Горст повернулся и вышел в темноту.

Я нагнал своего товарища на улочке рядом с виллой Мерчисона. Он стоял, глядя на озаренные луной горные вершины, и курил сигару.

— Что-нибудь случилось, Горст? — спросил я.

— Ровным счетом ничего. Не желаете сигару?

Я отклонил предложение, и мы в молчании немного прошлись по крутой улочке.

— Воловья повозка ждет, — наконец сказал я. — Поедем?

— Пожалуй, я прогуляюсь пешком, если вы не против, — ответил Горст. — Я знаю дорогу.

— Я с вами…

— Нет, — перебил он довольно грубо. — Пожалуйста, не беспокойтесь. Я пойду один. — Потом добавил помягче: — Если вы не возражаете.

Будучи усталым, я ничуть не возражал и спросил лишь, точно ли он найдет дорогу до виллы, находившейся примерно в миле оттуда. Горст с уверенностью ответил утвердительно, и на том мы расстались.

Стояла тихая, ясная ночь. С минуту я смотрел, как мой товарищ шагает вверх по узкой улочке, вдоль высоких каменных стен, через которые свешивались пальмовые листья, плети жимолости и отягощенные плодами ветви фруктовых деревьев. У поворота он остановился и обернулся. Над дверью маленького домика с башенкой горел фонарь, освещая бледно-желтым светом булыжную мостовую. Несколько секунд Горст стоял под фонарем, затягиваясь сигарой. Потом помахал мне рукой и скрылся за поворотом.

Настал день моего отъезда с Мадейры в Англию. Я отправил в порт дорожные сундуки и чемоданы и отдал последние распоряжения трем своим слугам, строго-настрого наказав до моего возвращения относиться к мистеру Горсту как к хозяину.

Когда я вышел из кабинета, направляясь к поджидавшей на улице воловьей повозке, Горст стоял в вестибюле со шляпой в руке — он только что вернулся с прогулки по лесу.

— До свидания, Горст, — сказал я. — Я напишу вам обо всем, что творится нынче в доброй старой Англии. И вы тоже напишете мне, как поживаете и чем занимаетесь, правда ведь?

— Конечно, — ответил он, — с превеликим удовольствием.

Он немного помолчал, а потом протянул мне руку — не дрожащую, как раньше, но сильную и крепкую.

— Спасибо вам, Лазарь, — только и промолвил он, но слова эти глубоко тронули меня, ибо я знал, что они идут от самого сердца.

То были последние слова, услышанные мной от мистера Эдвина Горста.

(обратно) (обратно)

17 ЛЕДИ ТАНСОР ОТКРЫВАЕТ ДУШУ

I Я получаю выговор

Я закрыла мемуары мистера Джона Лазаря в самом безрадостном расположении духа. Теперь я знала кое-что о своем отце, но это знание не принесло утешения, а лишь породило во мне безумное, неосуществимое желание увидеть его живого, каким он был на самом деле, а не каким остался в моих смутных воспоминаниях.

Мистер Лазарь (о нем у меня сложилось самое высокое мнение) также дал мне поверхностное впечатление о моей матери и моих родственниках Блантайрах, о которых я никогда прежде не слышала.

Маргарита. Замшелое надгробье на кладбище Сен-Винсен всплыло перед моим умственным взором, когда я вспомнила свои отчаянные попытки вообразить, как выглядела при жизни особа, носившая столь благозвучное имя, — высокого роста она была или малого и имела ли такой добрый и милый нрав, с каким связывалось в моем детском воображении имя Маргарита. Судя по рассказу мистера Лазаря, она действительно была милой и доброй, даром что в памяти моей сохранился лишь туманный, призрачный образ. Уже скоро, надо надеяться, выписки из ее дневника, прислать которые обещал мистер Торнхау, помогут мне составить более отчетливое представление о наружности и характере моей матери. Пока же мне остается довольствоваться тем, что есть, — маленьким фрагментом воспоминаний славного мистера Лазаря.

Я бросилась на кровать, расстроенная и удрученная множеством вопросов, теснившихся в уме. Особенно меня занимал упомянутый мистером Лазарем господин — мистер Родерик Шиллито, чье имя я моментально вспомнила. Он присутствовал на званом ужине, устраивавшемся в доме миледи на Гросвенор-стрит во время нашей поездки в Лондон, — «школьный друг моего покойного жениха», так его отрекомендовала госпожа. Вполне возможно, тот факт, что двадцать лет назад на Мадейре он познакомился с обоими моими родителями, объяснялся необычным стечением обстоятельств, как и совпадение инициалов «Б. К.». Однако, хотя случайных совпадений, порой самых немыслимых, в нашей жизни гораздо больше, чем мы обычно полагаем, нынешнее общение мистера Шиллито с леди Тансор не казалось мне случайным. Может статься, откровенная неприязнь моего отца к упомянутому господину брала начало в их предыдущем знакомстве? Может даже, существовала некая связь между моим отцом и школьным другом мистера Шиллито, Фебом Даунтом?

От этих мыслей меня отвлек звон колокольчика в углу комнаты. Наконец-то миледи вызывала меня.

— Мисс Горст! — с широкой улыбкой воскликнул мистер Армитидж Вайс. — Входите, входите!

Он открыл дверь на мой стук и стоял передо мной, опираясь на трость. Миледи, с запечатанным конвертом в руке, сидела у камина, безучастно уставившись на огонь.

— Как поживаете, мисс Горст? — сердечно спросил мистер Вайс.

— Благодарю вас, сэр, хорошо, — ответила я, делая почтительный реверанс.

— Замечательно! Замечательно! Проходите же, присаживайтесь у камина, пожалуйста.

Он провел меня к диванчику напротив леди Тансор, затем сел рядом со мной, слишком близко, по-прежнему улыбаясь обычной своей странной, зловеще-любезной улыбкой. Миледи не шелохнулась, но продолжала пристально смотреть на языки пламени.

Наконец она повернулась ко мне. Лицо у нее осунулось, под глазами темнели круги.

— Это вам, — сухо промолвила она, взглянув на конверт. — От мистера Роксолла.

— От мистера Монтегю Роксолла, — добавил мистер Вайс, вытягивая длинные ноги и закладывая руки за голову с самым непринужденным и самодовольным видом. — Отличный малый! Легенда среди представителей нашего ремесла. Умен, чертовски умен.

Он говорил теплым, доверительным тоном, но от его холодно поблескивающего взгляда у меня по спине побежали мурашки и возникло ощущение, будто я ненароком ступила на тонкий лед. Мне оставалось лишь предположить, что мистер Вайс и миледи хотели воспрепятствовать моему общению с мистером Роксоллом, ибо оно представляло для них какую-то угрозу.

— Нам сегодня случилось заглянуть в Норт-Лодж, — произнесла миледи ровным, бесстрастным тоном, тем не менее встревожившим меня, — и мистер Роксолл попросил нас передать вам письмо. Он также справился о вашем самочувствии и выразил сожаление, что дела задержали его в отъезде дольше, чем он предполагал. Признаться, я понятия не имела, что вы с ним состоите в столь коротких отношениях.

— О нет, миледи! — поспешно сказала я, услышав обвинительные нотки в ее голосе. — Ничего подобного.

— Прошу прощения, Алиса. У меня сложилось впечатление, что вы впервые встретились с мистером Роксоллом на похоронах профессора Слейка.

— Так и есть, миледи.

— Но похоже, вы продолжили знакомство с ним без моего ведома.

Почему она допрашивает меня таким образом? Я лично не видела ничего предосудительного в общении с мистером Роксоллом, но представлялось очевидным, что миледи и мистеру Вайсу оно очень не по душе. Потом мне вдруг пришло в голову, что, возможно, все дело в убийстве мистера Пола Картерета, столь сильно интересовавшем покойного профессора Слей-ка. Посему я решила не упоминать о своем разговоре с мистером Роксоллом на данную тему.

Глядя миледи прямо в глаза, я объяснила, что совершенно случайно встретилась с мистером Роксоллом у вдовьего особняка и, пока мы шли через парк вместе, он выразил желание пригласить меня на чай в Норт-Лодж.

— Ого! — воскликнул мистер Вайс с циничным смешком. — На чай, значит? Ну и ну!

— В таком случае, — холодно сказала миледи, протягивая мне конверт, — можете взять письмо.

Несколько мгновений все молчали.

— Так вы говорите, у вдовьего особняка? — потом спросила миледи, судя по всему напряженно обдумывавшая какой-то вопрос.

— Прошу прощения, миледи?

— Вы сказали, что случайно встретили мистера Роксолла у вдовьего особняка.

— Да, миледи. Он забирал там письма, написанные профессором Слейком к…

Я замялась и тотчас поняла, что делать этого не следовало. Миледи встрепенулась и впилась в меня огромными черными глазами.

— Да, Алиса?

— К вашему покойному отцу, — закончила я по возможности спокойнее.

— Письма к моему отцу?

— Да, миледи.

— Мистер Роксолл сообщил вам о содержании писем?

— Нет, миледи. Он тогда еще не ознакомился с ними. Я знаю только, что писем много.

Баронесса встала и подошла к окну. Мистер Вайс кашлянул и добродушно улыбнулся.

— Насколько я понял, мисс Горст, вам предстоит повышение. Компаньонка ее светлости, да?

— Да, сэр.

Я с напускной скромностью потупила голову, исполненная решимости говорить как можно меньше, но мистер Вайс определенно не собирался молчать.

— Уверен, вы вполне этогозаслуживаете. Но все же некогда, надо полагать, вы ждали от жизни большего — будучи особой знатного происхождения, я имею в виду.

— Я росла сиротой, сэр, — ответила я, — как вам наверняка известно. И хотя получила хорошее образование, я не могу притязать — и не притязаю — ни на какие особые привилегии по праву рождения. Я совершенно довольна нынешним своим положением, намного превзошедшим самые смелые мои ожидания, и я благодарна миледи за благосклонность, которую она продолжает выказывать мне и которую я постараюсь заслуживать и впредь.

Милая речь, подумала я, предназначенная столько же для миледи, сколько для мистера Вайса — последний уже собирался ответить, когда заговорила первая.

— Я не уверена, Алиса, что вы поступили правильно, согласившись выпить чаю с мистером Монтегю Роксоллом. Однако я не стану запрещать вам визит к нему. Надеюсь лишь, что теперь вы понимаете, что с вашей стороны было неблагоразумно — и даже отчасти неприлично — принимать приглашение мистера Роксолла, предварительно не посоветовавшись со мной. Вы должны признать, что я многажды проявляла к вам снисходительность — снисходительность, какой прежде не выказывала ни одной своей горничной. Но мое терпение не безгранично.

— Не безгранично, — повторил мистер Вайс, глубокомысленно кивая.

— Я надеялась, — добавила миледи, — что между нами больше не будет секретов.

Я подивилась ее лицемерию. Не будет секретов, ну конечно! Она жила и дышала секретами, но при этом бранила меня за то, что я не обо всем рассказываю.

— Возможно, — подал голос мистер Вайс, — если бы мисс Горст позволила вам прочитать письмо мистера Роксолла, вы бы убедились, что ничего непристойного не умышляется, и все стало бы на свои места. Вы же не против, мисс Горст, правда? На самом деле я уверен, что вы сами намеревались показать письмо ее светлости сразу по получении. Разве я не прав?

Он припер меня к стенке — и знал это. Он сидел там, широко улыбаясь, такой самоуверенный, нарочито любезный, до странного непринужденный, и отблески огня сверкали на его часовой цепочке и запонках.

Не имея выбора, я подошла к леди и вернула ей нераспечатанный конверт.

— И больше никаких секретов, Алиса, — прошептала она.

— Да, миледи.

Письмо она прочитала за несколько секунд и отдала мне с сердитым видом. Не промолвив ни слова, она быстро прошла в смежную спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Я взглянула на листок с несколькими написанными на нем строками.

Уважаемая мисс Горст!

Наконец-то я вернулся в Эвенвуд. Уже на носу Рождество, но если Вы все еще готовы принять мое приглашение, я буду рад приветствовать Вас в Норт-Лодже в следующее воскресенье, 31-го числа, в три часа пополудни.

У меня будет еще один гость, один мой молодой друг, приехавший из Лондона провести праздники с больным отцом. Его жена тоже будет, так что Вы не останетесь без дуэньи.

Искренне Ваш

мистер Р. Дж. Роксолл.

— Ну что ж, — услышала я голос мистера Вайса, когда засовывала прочитанное письмо в карман, — все сделано и улажено. И завтра сочельник! Что может быть прекрасней?

Теперь он стоял спиной к камину, опираясь на трость, и смотрел на меня с очередной своей нервирующей улыбкой. Он казался воплощением доброты, очарования и заботы, но я знала, что все это только видимость. И знала также, какую опасность он для меня представляет, ибо живо помнила, как он сидел переодетый в пивном кабаке, нос к носу с гнусным Билли Яппом.

Пока я обдумывала, следует ли мне подождать, когда миледи выйдет из спальни, или лучше вернуться в свою комнату и ждать очередного призывного звонка, раздался короткий стук в дверь, и в следующий миг она отворилась, явив взору мистера Персея — он неподвижно стоял на пороге с обычным бесстрастным выражением лица. Потом я заметила, что он начал сжимать и разжимать кулак, когда перевел взгляд с меня на щеголеватого мистера Вайса. Мелочь, конечно, но все же этот непроизвольный жест свидетельствовал, что молодой человек возмущен, застав в покоях своей матери мистера Вайса стоящим у камина в такой развязной позе, словно он здесь хозяин.

— А, Вайс, вы здесь, — с холодной учтивостью промолвил он. — И мисс Горст тоже.

— Я действительно здесь, — нимало не смутившись, ответствовал мистер Вайс и отвесил преувеличенно любезный поклон. — Не угодно ли войти?

Слова прозвучали нарочито оскорбительно. Как будто мистер Персей Дюпор нуждался в приглашении из уст гостя, чтобы войти в покои собственной родительницы!

Закрыв за собой дверь, мистер Персей вошел в комнату и осмотрелся по сторонам.

— Где моя мать?

— Увы, сегодня утром она проснулась с головной болью, — произнес мистер Вайс, томно растягивая слоги. — По моему совету мы с ней совершили прогулку в ландо — одевшись потеплее, разумеется. Я давно убедился, что изрядная доза свежего деревенского воздуха — лучшее средство от головной боли. Я рад доложить, что ее светлость одобрила мою рекомендацию и вернулась с прогулки в гораздо лучшем самочувствии, хотя и немного уставшая. Сейчас она отдыхает.

«А вы лжете легко и непринужденно, сэр», — подумала я, поймав хитрый, заговорщицкий взгляд мистера Вайса.

— Тогда я не стану ее беспокоить, — сказал мистер Персей. — Я просто хотел сообщить, что брат вернулся из Уэльса и что Шиллито тоже прибыл. Он в Китайской гостиной и спрашивает вас. Полагаю, вы можете спуститься к нему?

Он не скрывал своей неприязни к мистеру Вайсу, хотя последний оставался непоколебимым в своем лучезарном самодовольстве.

— Безусловно, — живо откликнулся он, а потом добавил, поворачиваясь ко мне: — Думаю, вы можете быть свободны, мисс Горст. Ее светлость позвонит к вам, если вы понадобитесь.

Я сделала книксен и направилась к двери, а он вновь обратился к мистеру Персею:

— Я поздравлял мисс Горст с успехом. Скоро дни тяжкого труда закончатся для нее. Она станет компаньонкой миледи! В общем и целом — замечательный пример торжества благородного происхождения над обстоятельствами. Кровь всегда дает о себе знать!

Проигнорировав эту бойкую тираду, мистер Персей отворил передо мной дверь и слегка наклонил голову, когда я проходила мимо. Потом наши взгляды встретились, буквально на мгновение, и за эту долю секунды я увидела в его глазах нечто такое, от чего мое сердце забилось учащенно. Что это было? Тогда я не поняла толком, но я покинула покои миледи в гораздо лучшем настроении против прежнего.

Мемуары мистера Лазаря по-прежнему лежали у меня на столе. Засветив свечу и лениво раскрыв книгу, я случайно наткнулась взглядом на строки, повествующие об устроенном в честь Блантайров приеме, где познакомились мои родители, и описывающие мистера Родерика Шиллито — который в данный момент, несомненно, наслаждался досугом в Китайской гостиной в обществе мистера Вайса.

Что будет, когда меня представят (а меня непременно представят) этому джентльмену? Пробудит ли в нем фамилия Горст воспоминания о человеке, случайно встреченном на Мадейре двадцать лет назад? Я могу оказаться под подозрением, даже в опасности. Но я, по крайней мере, предупреждена, хотя это мало утешает.

Тут зазвенел колокольчик, и я вновь спустилась в покои миледи.

(обратно)

II Я снова вхожу в милость

Госпожа сидела у камина, созерцая ярко горящие дрова. Ни мистера Персея, ни мистера Вайса в комнате не было.

Когда я вошла, она повернула ко мне бледное, изнуренное лицо и ласково промолвила:

— Подойдите, Алиса, и сядьте здесь. Я хочу кое-что сказать вам.

Я снова села на диванчик напротив нее. К моему изумлению, миледи подалась вперед и нежно взяла мои руки.

— Давным-давно у меня была подруга, — начала она, — самая близкая подруга на свете, единственная в жизни верная подруга. Мы с ней были неразлучны, как любящие сестры.

Она на мгновение отвела взгляд. Я заметила слезы у нее в глазах и хотела заговорить, но она подняла ладонь, останавливая меня.

— Нет, Алиса, не говорите ничего. Даже сейчас воспоминания о ней причиняют мне боль — тем более острую, что моя собственная обожаемая сестра покинула нас, когда я была совсем еще маленькой, — вам наверняка рассказывали, что бедняжка упала с моста в Эвенбрук и утонула. Годы спустя, на несколько счастливых лет, о которых я навсегда сохраню самые теплые воспоминания, эта подруга заполнила пустоту в моей жизни, образовавшуюся со смертью моей любимой сестры. Мы с ней делились всеми секретами, всеми надеждами и мечтами; и вот так, связанные узами глубочайшей любви и доверия, мы с ней вступили в пору женской зрелости. Она каждое лето приезжала в Эвенвуд и стала любимицей моего отца. Но потом некие… обстоятельства… разрушили соединявшие нас узы, лишив нас возможности продолжать прежние близкие отношения.

— Вы виделись с ней с тех пор?

— Ни разу, — вздохнула миледи. — Вот уже двадцать лет о ней ни слуху ни духу — и никто так и не сумел занять ее место. Конечно, у меня много знакомых, здесь и в городе, но такой, как она, я никогда больше не встречала. Между нами было редкое взаимопонимание, видите ли, хотя во многих отношениях мы были совершенно разные. Моя подруга порой вела себя легкомысленно и безответственно — она словно беззаботно порхала по жизни, а я выросла серьезной во взглядах и осторожной во всех поступках. Полагаю, мы с ней дополняли друг друга и составляли единое целое благодаря нашим различиям. Мы и внешне не имели ничего общего. Она — миниатюрная куколка с чудесными белокурыми волосами и светло-голубыми глазами, ну а я черноволосая, темноглазая и высокая, как мужчина. Верно, мы представляли собой странную пару!

С печальным смешком она отпустила мои руки и откинулась на спинку кресла, погруженная в отрадные воспоминания.

Несколько минут мы сидели молча, прислушиваясь к треску горящих поленьев. Потом госпожа снова подалась вперед, взяла мои руки и заглянула мне в глаза.

— Вот что я хотела сказать вам, милая Алиса. Я с первого взгляда поняла, что однажды мы с вами станем друзьями — настоящими друзьями, какими некогда были мы с той девушкой. Вы явились ко мне простой служанкой, но я сразу вас раскусила. Я сразу поняла, кто вы такая на самом деле.

О, эти пронзительные глаза — темные, как фиалковые лепестки, как очи византийской иконы, устремленные в вечность! Такие прекрасные, такие пленительные, такие непостижимо загадочные! Мне казалось, будто я тону в их мерцающей, коварной глубине, безвольно поддаваясь их магнетической силе, как до меня поддавались многие другие. В первый момент слова миледи испугали меня, но тотчас стало ясно, что в них нет ни намека на угрозу. Напротив, в них прозвучала искренняя нежность — чарующая нежность, какой я не слышала никогда прежде.

— Мои речи покажутся вам странными, — продолжала миледи, — ведь, в конце концов, я знакома с вами совсем недавно. Признаться, меня и саму удивляет необъяснимая духовная близость, существующая между нами. Я пыталась бороться со своей глубокой симпатией к вам, ясно сознавая неравенство нашего общественного положения; я старалась — отчаянно старалась! — держаться с вами так, как подобает держаться госпоже со своей служанкой, чему примером служит мое поведение в случае с приглашением мистера Роксолла. Но я не могу долее противиться сердцу… Возможно, вы не поверите, но моя жизнь полна невзгод, и у меня нет никого, с кем я могла бы поделиться своими печалями. Я вижу недоверие в ваших глазах, но я говорю чистую правду. Конечно, у меня есть мой любимый сын Персей, но иные вещи мать не может рассказывать своим детям, а другие вынуждена утаивать от них ради их же блага. Как следствие, я чувствую себя бесконечно одинокой. Признаюсь, меня страшит перспектива доживать свои дни без нежной привязанности к представительнице моего пола — привязанности, какую я в далеком прошлом питала к своей бывшей подруге и о какой каждодневно мечтаю… Итак, Алиса, согласны ли вы стать для меня такой подругой, а не только компаньонкой на жалованье? Моей верной, преданной подругой?

— Даже не знаю, что и сказать, миледи, — пролепетала я, принимая благодарно-смущенный вид, но внутренне ликуя. — Это так… неожиданно… так незаслуженно…

— О, Алиса, милая глупышка! — рассмеялась она. — Вы должны сказать «да, конечно» и перестать называть меня «миледи» — я имею в виду, когда мы с вами наедине, как сейчас. Мое имя Эмили Грейс Дюпор, и отныне вы должны всегда называть меня просто Эмили — за исключением тех случаев, когда мы с вами будем находиться в обществе посторонних лиц или моих сыновей.

— Но ведь вы с вашей подругой были ровесницами, — возразила я. — А я так молода, так неопытна. Наверно, вам нужна подруга вашего возраста?

— Чепуха! — воскликнула миледи. — Конечно, вы молоды летами, но у вас необычайно умная голова на плечах. И почему бы мне не иметь подругу младше меня, особенно если мы с ней сходимся во взглядах на жизнь? Я знаю, вы тоже чувствуете, что нашим судьбам было суждено переплестись. Ведь правда, чувствуете?

Я не могла отрицать этого, ибо так оно и было на самом деле — собственно, именно поэтому меня и прислали сюда. Едва я прошептала утвердительный ответ, миледи упала передо мной на колени, обняла меня за шею и поцеловала.

— Вот так! — воскликнула она. — Скреплено поцелуем!

Нетрудно представить, как я изумилась, когда госпожа преклонила колени, словно в молитвенном экстазе, и заговорила столь страстным тоном. Мне невольно вспомнилось, как она стояла на коленях перед гробницей Феба Даунта, охваченная горем. Но сейчас глаза миледи сияли, полные мольбы и надежды, и я, к дальнейшему своему изумлению, ответила на объятие и погрузилась в странное состояние добровольной покорности, из которого вышла лишь с великим трудом.

Я не понимала, что вызвало в ней такую удивительную перемену — метаморфозу столь внезапную и разительную, что даже мой подозрительный взгляд не увидел в ней ни намека на притворство. Признаюсь, у меня просто голова шла кругом: я знала, что мне нельзя доверять леди Тансор, но все же была польщена и тронута пылким предложением дружбы от единственного в мире человека, которого ни при каких обстоятельствах не могла назвать своим другом.

С удовлетворенным вздохом миледи села обратно в кресло и сказала:

— Помните, в первую нашу встречу вы стояли передо мной и я спросила, как по-вашему, станем ли мы друзьями?

Я ответила, что прекрасно помню, но что я не смела даже надеяться, что такое случится когда-нибудь. «Хотя, конечно, — добавила я, — мне очень этого хотелось».

— Это судьба. Я в этом уверена — уверена, как ни в чем другом, — и я искренне этому рада.

— Я тоже, — говорю я и беру госпожу за руку. — Я тоже искренне рада.

Несколько мгновений мы сидим, погруженные каждая в свои мысли.

— Разумеется, вам придется непросто, Алиса, — немного погодя произносит госпожа. — На первых порах вы будете чувствовать неловкость и скованность из-за столь резкой перемены в наших отношениях. Но я хочу, чтобы вы находили такое же удовольствие в моем обществе, какое я буду находить в вашем, а потому вам нужно преодолеть свою природную деликатность, делающую вам честь, и постараться держаться со мной как с ровней — я имею в виду, когда мы наедине, вдали от посторонних глаз, но ни в коем случае не в присутствии слуг. На людях нам следует проявлять осмотрительность. Вы будете выступать в роли моей компаньонки, и нам придется вести себя соответственно.

— Ну конечно, — с готовностью подхватываю я, — ведь надобно соблюдать приличия. Наедине — подруги, на людях — госпожа и компаньонка.

— Вот именно! — восклицает она. — Вы всегда все понимаете, милая Алиса!

«О да, миледи, — думаю я. — Я прекрасно все понимаю».

Мы проговорили целых полчаса или дольше. Вернее, я предоставила своей новой подруге болтать без умолку, что она делала с превеликой охотой, а сама только кивала с самым любезным видом. Наконец начали сгущаться сумерки, и настало время зажигать лампы.

— Знаете, Алиса, — сказала миледи, подымаясь с кресла и протягивая руки к камину, — пожалуй, мне все-таки хотелось бы снова немного пожить в Лондоне. Все будет совсем иначе теперь, когда вы станете повсюду сопровождать меня. Уверена, город не вызовет у меня прежнего отвращения, если вы постоянно будете рядом. Мы станем ходить в театр, на концерты. О да, на концерты! В последний раз я была на концерте… ах, очень, очень давно. Вам хочется этого, дорогая?

Сейчас по оконным стеклам хлестали дождевые струи, гонимые воющим ветром.

— А потом, — продолжала миледи восторженно-мечтательным тоном, не дожидаясь моего ответа, но подходя к окну и глядя на омываемый дождем парк, — мы сможем сходить в Зоологический сад или в Тауэр. Ну и конечно, я представлю вас разным знатным особам и введу вас в высший свет — я уже говорила вам о таком своем намерении.

Она выглядела величественно в своем темно-сером платье со шлейфом, ладно сидящем на высокой, статной фигуре и великолепно оттеняющем ее матово-бледную кожу. Мог ли кто-нибудь не восхищаться ею и не желать дружбы с ней?

Глядя на стоящую у окна миледи, обворожительно прекрасную в свете камина, я поняла, что никогда не признаюсь мадам в том, в чем едва признавалась себе: я начинала подпадать под чары этой женщины, чьи злодеяния собиралась разоблачить. Насколько же противоречиво и непостижимо сердце человеческое, если оно может питать одновременно влечение и отвращение к одному и тому же предмету и противно своей воле тянуться к тому, что стремится уничтожить!

Таким вот образом, всего через три месяца после моего прибытия в огромную усадьбу Эвенвуд, я оставила должность горничной двадцать шестой баронессы Тансор и сделалась избранным другом Эмили Грейс Дюпор, урожденной Картерет, которая, по заверению моего ангела-хранителя мадам Делорм, была моим заклятым врагом.

(обратно) (обратно)

18 ТРИДЦАТЬ ЗА СТОЛОМ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ СОБЫТИЯ

I Переодевание к ужину

Мы с миледи разговаривали у камина, покуда не настало время наряжаться к ужину.

— Вы не против помочь мне одеться, Алиса? — спросила она. — Я имею в виду — как подруга, разумеется, а не как горничная. На следующей неделе у меня собеседование с одной девушкой, родственницей Покока. Если она подойдет, мои поиски горничной на том и прекратятся. А до того времени…

Я горячо заверила миледи, что буду рада прислуживать ей до найма новой горничной, и она захлопала в ладоши и снова поцеловала меня.

Потом она снова принялась вспоминать, с превеликим воодушевлением, свою бывшую подругу и счастливые времена, проведенные вместе.

— Как печально, что такие времена всегда кончаются, — заметила я. — Вы упомянули о неких обстоятельствах…

— Извините меня, Алиса. — Миледи внезапно посерьезнела. — Я не могу обсуждать этот вопрос.

— В таком случае не стану настаивать, — ответила я, решив изобразить легкое раздражение. — Я думала, вы нуждаетесь в близком человеке, которому могли бы доверять. Но полагаю, даже у друзей должны быть секреты друг от друга.

— Это не мой секрет, Алиса. Упомянутые мной обстоятельства включают в себя чужие тайны, а их я не вправе открыть даже лучшей подруге.

В голосе миледи послышались резкие нотки, в глазах полыхнул прежний властный огонь, и я испугалась, уж не слишком ли много я себе позволила, но в следующий миг она овладела собой.

— Все это осталось в прошлом. Давайте не будем ворошить его. Для нас с вами все только начинается, и я надеюсь, мы с вами сможем делиться друг с другом секретами, как настоящие друзья.

Поразительное лицемерие! Я ведь прекрасно понимала, что она никогда не откроет передо мной тайные уголки своего сердца.

Когда мы закончили туалет, миледи выразила желание, чтобы сегодня я присоединилась к званому обществу за ужином, и сказала, что отныне я буду трапезничать за одним столом с семьей.

— Полагаю, пойдут пересуды, с закатываньем глаз да вскидываньем бровей, — вздохнула она, — и все решат, что я повредилась рассудком, раз возвышаю свою бывшую горничную таким образом, но это совершенно не должно беспокоить нас, дорогая Алиса. Все скоро поймут, что вы рождены не для услужения, и тогда восхвалят за здравомыслие меня, освободившую вас от низкой работы.

Она продолжала болтать без умолку, пока я не уложила ей волосы и не подала шкатулку с драгоценным медальоном на бархотке, где она хранила локон, срезанный с головы Феба Даунта.

— Ах да, — сказала она, надевая медальон, — я велела Баррингтону завтра утром перенести ваши вещи в Башенную комнату, чтобы в рождественское утро вы проснулись в новой кровати. Итак, что вы наденете к ужину? Вы должны произвести хорошее впечатление на гостей, знаете ли. И в Рождество дорогой Персей достигнет совершеннолетия. Ах, какой это будет день!

Вскочив с кресла, миледи подбегает к одному из огромных гардеробов, словно возбужденная юная барышня накануне своего первого бала, и начинает вынимать одно за другим наряды, которые сначала придирчиво разглядывает, а потом досадливо бросает в растущую кучу на полу.

— О! — восклицает она наконец, вынимая изысканное шелковое платье серебристо-серого цвета, с открытыми плечами и с юбкой, украшенной оборками из темно-серого шелка с нашитыми на них красными розочками. — Вот то, что надо! Думаю, оно прекрасно подойдет. Подите сюда, примерьте. Я помогу вам.

Она принимается нетерпеливо расстегивать скучное черное платье, которое я ношу повседневно, а потом помогает мне облачиться в роскошный наряд.

Мне страшно неловко, что миледи одевает меня, словно она служанка, а я госпожа. Но она, похоже, не чувствует несуразности ситуации и даже наслаждается происходящим. Продолжая весело болтать, она застегивает на мне платье, закрепляет в моих волосах жемчужную диадему с бумажными цветами, а потом подводит меня к зеркалу и восхищенно восклицает:

— Ну вот! Полное преображение!

Она стояла позади меня, покровительственно положив руки на мои обнаженные плечи, и вместе со мной разглядывала мое отражение.

Платье пришлось мне в самую пору, поскольку мы с миледи были примерно одного роста и, несмотря на возраст, она сохранила стройную фигуру, почти как у меня. Меня поразило наше с ней внешнее сходство — обе темноволосые, с одним складом лица; нас вполне можно было принять за мать и дочь. Вероятно, такая же мысль пришла в голову и миледи: она вдруг вздрогнула и быстро убрала руки с моих плеч.

— Боже мой! — тихо вскрикнула она, обращаясь больше к себе самой, нежели ко мне. А потом еще тише добавила: — Мне не показалось!

— Что-нибудь не так, миледи? — спросила я, озадаченная ее словами.

— Не так? Что может быть не так? Просто сейчас… при этом освещении… вы очень похожи на одного человека, которого я знала когда-то. Вы всегда напоминали мне этого человека, но сегодня… здесь и сейчас… сходство поистине поразительное. Оно меня немножко ошарашило.

— Тоже друг? — спросила я.

На сей раз миледи не ответила, но повернулась, подошла к туалетному столику и открыла костяную шкатулку с драгоценностями.

— И еще одно, для полноты картины. — Она извлекла из шкатулки изящное ожерелье с бриллиантами и опалами и подступила ко мне с ним.

— О нет! — запротестовала я, отпрядывая в сторону. — Я не могу… правда не могу!

— Глупости! — Она защелкнула застежку у меня на шее и отступила назад, любуясь результатом. — Вы рождены, чтобы носить такие украшения. Взгляните, как естественно оно на вас смотрится.

Это была правда. В зеркале отражалось истинное воплощение высокородной леди, привычной к роскоши и дорогим вещам. «Ну и где теперь прежняя скромная горничная?» — подумала я.

Потом я случайно бросила взгляд в шкатулку, по-прежнему стоявшую открытой на туалетном столике. Среди россыпи колец и браслетов на темно-красной плюшевой подкладке я заметила ключик на черной шелковой тесемке. Это сразу возбудило во мне любопытство: если есть ключ, значит, где-то должен быть и замок.

— Пойдемте, Алиса, — сказала миледи, беря меня за руку. — Пора спускаться вниз. Гости уже ждут.

(обратно)

II Слабая память мистера Шиллито

Рождественские гости, числом тридцать человек, уже собрались в Китайской гостиной. При нашем с миледи появлении все головы поворачиваются к нам.

Во внезапно водворившейся тишине мы медленно обходим всю экстравагантно обставленную комнату, и миледи рекомендует меня всем гостям по очереди: «Мисс Горст, моя новая компаньонка».

Я с радостью вижу среди приглашенных мистера Роксолла, и, когда миледи отворачивается и заговаривает с сэром Лайонеллом Войси, мы с ним перекидываемся парой слов насчет моего предстоящего визита в Норт-Лодж.

Когда меня представляют кузену миледи, майору Хант-Грэму, к нам подходит мистер Рандольф.

— Добрый вечер, мисс Горст. Надеюсь, вы в добром здравии, — таковы первые его слова, обращенные ко мне.

Потом мистер Рандольф делает мне комплимент по поводу моего очаровательного вида и спрашивает, как я поживала и чем занималась, пока он был в Уэльсе. Он задает обычные вежливые вопросы и получает обычные вежливые ответы, но глаза его словно говорят на другом языке. Похоже, разлука сделала свое дело в полном согласии с пословицей: стоя здесь, среди занятых светской болтовней гостей и снующих взад-вперед слуг, я вдруг ясно понимаю, что мистер Рандольф Дюпор в меня влюблен.

Я польщена, но одновременно встревожена, ибо удовольствие, которое я позволяю себе испытать, тотчас умеряется сознанием, что я никогда не отвечу ему взаимностью. Мистер Рандольф нравится мне почти как никто другой, но я не люблю его и не полюблю никогда.

Мой будущий муж может быть красивым или не очень, молодым или старым; он должен возвращать мне любовь в полной мере, быть добрым, заботливым и всегда и во всем обращаться со мной как с ровней (смелое желание, но я верила, что на свете есть такие мужчины). А прежде всего он должен быть человеком, способным многому научить меня, как научил мистер Торнхау, и иметь близкие мне интеллектуальные интересы. Мистер Рандольф добросердечен, внимателен к другим и пользуется всеобщей приязнью, но у него нет тех умственных качеств, какими обязательно должен обладать мой возлюбленный.

Мистер Персей, напротив, гораздо больше похож на мой идеал: поэт, человек образованный, с тонким вкусом и пониманием прекрасного, имеющий дополнительное материальное преимущество как наследник древнего титула и баснословного состояния. Помимо всего прочего, он окружен ореолом таинственности, неизменно пленяющим воображение романтически настроенных барышень вроде меня. С первой же нашей встречи он возбудил во мне острый интерес. Я почувствовала в нем скрытую глубину, которую хотелось исследовать. Младший брат живет с душой нараспашку, он всегда такой, какой есть, — открытый, искренний и незатейливый. Мистер Персей замкнут, молчалив, постоянно настороже. Какие тайны он стережет? Свидетельствует ли этот невозмутимо-самодовольный вид всего лишь о надменном и скрытном характере или все-таки в груди его бьется уязвимое и чувствительное человеческое сердце?

От этих мыслей, беспорядочно проносящихся в голове, меня отвлекает появление самого мистера Персея — он чопорно кланяется и желает мне доброго вечера.

— Я вижу, мисс Горст, вы сбросили старую кожу, — затем произносит он, окидывая взглядом мой позаимствованный наряд и останавливая глаза на ожерелье, чуть не насильственно надетое на меня его матерью. — Вы предстали перед нами словно заново рожденной.

— Ну-ну, милый, оставь свои шутки, — укоризненно говорит миледи, ласково похлопывая старшего сына по руке.

— О, я вовсе не шучу, уверяю вас, — возражает мистер Персей. — Я никогда не шучу, как многажды повторял вам. Я совершенно серьезен. Перемена во всех отношениях к лучшему. Вы расцвели самым замечательным образом, мисс Горст, за какие-то несколько часов. Что дальше, интересно знать? Скоро вы станете королевой, властвующей над всеми нами.

— Как я уже говорила, сэр, — отвечаю я, все еще не понимая, шутит он или нет, — у меня нет иных желаний, кроме как служить миледи — и в качестве компаньонки я стану служить ей с таким же усердием, с каким служила в качестве горничной. Красивое платье ничего не меняет. Я осталась прежней мисс Горст.

— Вы ошибаетесь, — произносит он тихим, но настойчивым голосом. — Вы очень изменились — вернее, стали собой настоящей. Разве нет так, Рандольф?

Он смотрит на брата с явным вызовом, словно подначивая возразить, но, прежде чем кто-либо из нас успевает открыть рот, к нам подходят мистер Вайс и незнакомый мне тучный потный господин — в нем я тотчас предполагаю мистера Родерика Шиллито.

Вот затруднительная ситуация, которой я опасалась. Сейчас меня представят мистеру Шиллито. Вызовет ли в нем мое имя воспоминания о моем отце?

Мистер Вайс, опираясь на трость с серебряным набалдашником и улыбаясь своей обычной волчьей улыбкой, приветствует миледи легким поклоном, а потом указывает ладонью на меня.

— Шиллито, позвольте отрекомендовать вам мисс Эсперанцу Горст, новую компаньонку ее светлости. Мисс Горст стала прекрасным украшением эвенвудского общества и, помяните мое слово, станет еще прекраснейшим.

Затем он отступает на шаг назад, чтобы лучше видеть, какое действие оказали эти слова на друга, — последнего я сейчас представлю читателям, приведя запись из своего Секретного дневника:

МИСТЕР РОДЕРИК ШИЛЛИТО

Возраст и наружность: Около пятидесяти лет. Высокий — ростом почти с мистера Вайса, — но толстый и неуклюжий в движениях. Большое круглое лицо с туго натянутой розовой кожей. Неприятный узкий рот; близко посаженные влажные свинячьи глазки с белесыми ресницами. На макушке широкая веснушчатая плешь, окаймленная зачесанными назад жесткими грязно-желтыми волосами, похожими на сухую траву. В общем и целом производит впечатление пожилого порочного херувима.

Характер: Воплощает собой образ отъявленного своекорыстника. Вечное выражение низкого коварства на физиономии никогда не смягчается никакими искупительными движениями души вроде непроизвольных приступов великодушия или сочувствия. Я бы сказала, бессовестный приживал — и даже хуже, вне всяких сомнений. Странный приятель для мистера Вайса (которому он всегда и во всем подчиняется), начисто лишенный блистательной изысканности последнего и, безусловно, далеко уступающий ему в уме.

Заключение: Отвратительный фигляр, а также, я уверена, наглец и трус.

Когда мистер Вайс произносит мое имя, мистер Шиллито чешет жирный затылок и поджимает жирные влажные губы.

— Горст, — медленно повторяет он. — Кажется, я знаю это имя, но разрази меня гром, если помню, откуда оно мне знакомо. Вы бывали в Дублине, мисс Горст?

— Нет, сэр, ни разу.

Он погружается в дальнейшие напряженные размышления, потом в его бледных глазах начинает брезжить смутный свет воспоминания.

— Вспомнил! Много лет назад я встречал человека по имени Горст на Мадейре. Точно! Ну-ка, мисс Горст, скажите, я правильно угадал? Вам доводилось бывать на Мадейре?

— Никогда в жизни, сэр. — Я чувствую, как кровь приливает к моим щекам, и вижу, что миледи и мистер Вайс премного заинтересовались новым поворотом разговора.

— Странное дело, — насмешливо фыркает мистер Шиллито и обводит взглядом всех остальных, явно ожидая от них поддержки. — Горст — редкое имя, не правда ли? Я совершенно уверен, что раньше знал лишь одного человека с таким именем. Теперь вот встретил второго, но оказывается, между ним и господином с Мадейры нет никакой связи. Оч-чень странно. — Он снова скептически фыркает, словно отказываясь допустить такую возможность.

Я решаю, что мне лучше хранить молчание, но тут в разговор вступает миледи.

— Когда вы познакомились с упомянутым джентльменом, мистер Шиллито?

— Так… дайте вспомнить. Где-то в пятьдесят пятом году — нет, в пятьдесят шестом. Да, точно, в пятьдесят шестом.

— То есть примерно за год до вашего рождения, Алиса, — замечает миледи. — Как думаете, мог ли данный джентльмен быть вашим родственником — даже отцом? Вы не знаете, ваш отец бывал на Мадейре?

Натурально, я заявляю, что не располагаю подобными сведениями, а потом неожиданное спасительное вмешательство мистера Персея, все время предыдущего разговора сурово наблюдавшего за мистером Шиллито, избавляет меня от дальнейших расспросов. Вперив в мистера Шиллито ледяной взгляд, он с плохо скрываемым презрением высказывает мнение, что джентльмену (слово произносится с особым упором) неприлично подвергать даму нежелательному допросу.

Мистер Шиллито безразлично пожимает плечами, но ничего не отвечает. Неловкое молчание нарушает мистер Вайс.

— Хорошо сказано, сэр. Нынче праздник, давайте же веселиться! О, Покок уже открыл двери. Пройдемте?

Он подставляет миледи локоть и ведет ее через гостиную, улыбаясь и кланяясь налево-направо, точно бесспорный хозяин дома. Остальные гости парами тянутся за ними в украшенную зеркалами столовую залу и начинают рассаживаться по местам.

При виде мистера Вайса, по-хозяйски сопровождающего миледи к длинному столу, ее старший сын выражает свои чувства самым недвусмысленным образом. Я явственно слышу, как он шепчет: «Черт бы побрал этого прощелыгу!», прежде чем сердито выйти из гостиной.

Меня ведет в столовую залу мистер Рандольф Дюпор, а мистеру Шиллито выпадает сопровождать дочь пастора, конопатую, костлявую мисс Джемайму Трипп, что он делает с явно недовольным видом.

— Чертовски неприлично со стороны Шиллито столь назойливо допытывать вас, — говорит мистер Рандольф, когда мы вступаем в громадную красно-золотую залу. — И меня удивляет, что матушка присоединилась к нему.

— А какого вы мнения о его друге, мистере Вайсе?

— Умный малый, — довольно осторожно отвечает он. — После смерти отца матушка стала очень зависеть от него — в смысле советов по деловым вопросам и всего такого прочего. Разумеется, Персей настроен против Вайса. Думает, что он имеет какую-то власть над ней.

Последнее замечание заставляет меня навострить уши.

— Власть? Как вас понимать?

— Ну, оказывает на нее сильное влияние. Персей убежден в этом. Конечно, Вайс близко приятельствовал с мистером Фебом Даунтом — оборотистым господином, по общим отзывам, — а Шиллито учился с Даунтом в школе, что дает обоим право притязать на особое расположение матушки.

— Но не может же миледи питать симпатию к мистеру Шиллито!

— Безусловно, но она терпит его из своего рода чувства долга перед мистером Даунтом. Так, где же вам определили место?

Мы приблизились к роскошно убранному столу, и я вдруг испугалась, уж не рядом ли с мистером Шиллито меня посадят, но мистер Рандольф, отошедший переговорить с мистером Пококом, скоро вернулся и сообщил, что миледи распорядилась посадить меня возле нее. Я с облегчением увидела, что мистеру Шиллито отвели место ближе к середине длинного стола, откуда он не мог побеспокоить меня.

Таким вот образом я оказалась за праздничным обедом в обществе рождественских гостей в Красно-золотой столовой зале Эвенвуда, где сидела во главе стола рядом с леди Тансор и двумя ее сыновьями, ослепленная блеском столового золота и хрусталя, окруженная бессчетными изменчивыми отражениями, множившимися в высоких зеркалах по стенам.

Подняв взгляд на галерею, откуда я еще недавно смотрела вниз на такое же изысканное общество, я вдруг увидела, как пыльные портьеры в одной из арок раздвинулись и в проеме появилось лицо миссис Баттерсби. Несколько секунд она пристально смотрела мне в глаза, но потом мистер Рандольф отвлек меня каким-то замечанием, а когда я снова вскинула взгляд, домоправительница уже исчезла.

Ах, как ослепительно выглядела миледи тем вечером! Какие величественные манеры, какая грация! Какая уверенность в себе, какое безмятежное спокойствие! Взоры всех мужчин невольно приковывались к ней всякий раз, когда она вставала и, как подобает благовоспитанной хозяйке, обходила гостей в нижнем конце стола — одним задавая любезные вопросы, с другими перешептываясь, лучезарно улыбаясь и порой заливаясь веселым смехом, — а потом, раздав царственные милости, плавной поступью возвращалась на свое место.

Мне же миледи продолжала оказывать самые лестные знаки благосклонности, вследствие чего я тоже стала предметом самого пристального внимания — особенно со стороны присутствующих дам. Но с каждой ее ласковой улыбкой, обращенной ко мне, с каждым нежным прикосновением ее руки к моей, с каждым ее любящим взглядом, устремленным на меня, мне становилось все труднее верить, что она мой враг, которого я должна уничтожить. Я уже подпадала под власть ее тонких чар, хотя ясно сознавала, что мне нужно отчаянно противиться им, иначе все пропало.

(обратно)

III Приглашение на экскурсию

После третьей перемены блюд мистер Персей, почти не разговаривавший с начала обеда, наклонился к своей матери и тихо сказал на ухо несколько слов. Потом, извинившись перед своими ближайшими соседями по столу, он покинул залу.

— Персею нездоровится, — со вздохом пояснила леди Тансор. — Боюсь, он слишком много курит. Я постоянно убеждаю его отказаться от сигар и питаться более регулярно, но он меня не слушает.

— А вы, мисс Горст? — спросил мистер Рандольф. — Вы тоже считаете, что мой брат слишком много курит?

— Право, не знаю. Полагаю, многие молодые джентльмены находят удовольствие в этой привычке.

— У молодых джентльменов должны быть свои радости, — заметил майор Хант-Грэм. — Курение не такая уж и скверная штука, знаете ли. У многих молодых джентльменов привычки куда хуже. А в случае с моим юным родственником, думаю, курение сильно способствует поэтическому творчеству.

Майор был чрезвычайно привлекательным господином. Высокий и хорошо сложенный, с гладкими седыми волосами и бронзовым после многолетнего пребывания в Индии лицом, он смотрел спокойным и уверенным взглядом, который, в сочетании с аристократической утонченностью черт, придавал ему величественный вид, наводивший меня на мысль о бюсте Юлия Цезаря в кабинете мистера Торнхау на авеню д’Уриш.

— Мой сын тоже заядлый курильщик сигар, — продолжал он. — Моей покойной супруге так и не удалось уговорить его бросить курение. Но с другой стороны, для матерей так же естественно волноваться из-за подобных вещей, как для сыновей — увлекаться ими.

— Я сам большой любитель сигар, — вставил мистер Вайс, сидевший рядом с майором. — Но в моем случае курение способствует скорее пищеварению, нежели поэтическому творчеству, и я крепче сплю, если выкурю сигару на ночь глядя, — только сигары должны быть высшего качества, разумеется. Мой вкус сложился под влиянием одного моего старого друга — он всегда курил марку «Рамон Аллонес», и я, последовав его примеру, никогда не курил других сигар. Да и коробки из-под них замечательные: красочные и пригодные для разных надобностей.

Он лучезарно улыбнулся.

— Насколько я понял, вы ездили в Уэльс, — обратился майор к мистеру Рандольфу.

— Да, сэр. Навещал друга. А еще я очень люблю горы.

Он звучно хохотнул и отпил очередной глоток вина. У меня возникло четкое — и удивительное — впечатление, что молодой человек слегка захмелел.

— Друга? По школе доктора Сэвиджа? — спросил майор, как мне показалось, многозначительно.

— Именно так. Мистер Рис Пейджет. Отличный малый. Лучший в мире, — ответил мистер Рандольф, а потом задумчиво добавил: — Славное было время.

В следующий миг миледи внезапно подымается с кресла, тем самым давая понять, что дамам пора перейти в Китайскую гостиную. С высоко вскинутой головой, она стремительно направляется к дверям, и мне приходится чуть не бежать за ней. Когда я торопливо прохожу под галереей и выхожу в коридор, меня нагоняет мистер Рандольф.

— Я должен извиниться, мисс Горст.

— Извиниться? — восклицаю я. — За что?

— Нынче вечером я сам не свой. Мне бы не хотелось, чтобы вы думали… то есть меня страшно расстроит, если вы станете плохо обо мне думать.

— Я вас не понимаю, сэр. С чего бы мне плохо о вас думать?

Мистер Рандольф немного колеблется; мимо нас проходит группа оживленно щебечущих дам.

— Боюсь, я слишком много выпил сегодня, а я… льщу себе надеждой, что вам это известно, мисс Горст… я очень высоко ценю вас. Надеюсь, вы не переменили своего мнения обо мне и по-прежнему считаете меня настоящим другом, какого я вижу в вас.

И снова мне показалось, что глаза молодого человека говорят о чем-то другом, более важном. Вот что он пытался сказать мне, когда мы возвращались вместе из церкви. Он не хочет быть просто моим другом. Он любит меня — и ошибочно полагает, что я могу ответить взаимностью.

Мистер Рандольф долго молчит, нервно ероша волосы. Наконец он собирается с духом и спрашивает:

— Вы ходили к Храму Ветров, мисс Горст? Он сейчас в запущенном состоянии, но оттуда открывается чудесный вид на усадьбу.

Я отвечаю, что еще не исследовала ту часть парка и мне чрезвычайно хотелось бы увидеть Храм.

— Отлично! — восклицает он. — Тогда, может, мы с вами как-нибудь прогуляемся вокруг озера, а потом поднимемся к Храму? Если вам угодно?

Таким образом, мы условились после рождественских праздников совершить экскурсию по парку, когда у меня выдастся свободное время.

Мистер Рандольф уже собирается вернуться в столовую залу, но вдруг выражение лица у него неуловимо меняется — становится слегка отстраненным, словно он смотрит не на меня, а сквозь меня, на что-то за моей спиной.

Заслышав шорох позади, я оборачиваюсь.

У подножья лестницы, ведущей с галереи, я вижу миссис Баттерсби. Несколько мгновений мы трое неподвижно стоим в пустом коридоре, выжидательно глядя друг на друга, словно танцоры, занявшие исходные позиции, чтобы начать некий диковинный беззвучный танец.

— Вычто-нибудь хотели, миссис Баттерсби? — наконец осведомляюсь я, сознавая свою вновь приобретенную власть над ней и страстно желая ее продемонстрировать.

— Нет, мисс Горст, — отвечает она и идет дальше своим путем; быстрые шаги отдаются эхом от выложенного черно-белыми плитками пола.

Мистер Рандольф провожает взглядом домоправительницу, которая скрывается за дверью в конце коридора, а потом, обменявшись со мной еще несколькими словами, извиняется и возвращается в столовую залу. Я же торопливо направляюсь в Китайскую гостиную, чтобы присоединиться к миледи.

— Где вы были, дорогая? — спрашивает она.

— Зов природы, — шепчу я.

Карточные столы уже отодвинуты от стен, и сейчас составляются группы игроков. Решено играть в вист. Я не люблю вист, но мне ничего не остается, как согласиться играть в паре с миледи. К моему облегчению, однако, когда мы уже собираемся сесть за стол, к нам подходит миссис Бедмор — в девичестве мисс Сюзанна Лоример, старая приятельница леди Тансор, — и спрашивает последнюю, не сыграет ли она с ней в паре. Таким образом, я получаю возможность уступить свое место, всем своим видом изобразив глубокое разочарование.

Минут десять я сижу у камина. А незадолго до десяти часов, удостоверившись, что миледи поглощена игрой, я тихонько выскальзываю из гостиной.

Мне нужно кое-что сделать.

(обратно) (обратно)

19 ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО

I Потайной шкапчик

Костяная шкатулка с драгоценностями по-прежнему стояла на туалетном столике миледи. Достав оттуда ключик на черной шелковой тесемке, я обвела глазами комнату.

Все предметы обстановки здесь были мне хорошо знакомы: я уже успела заглянуть в каждый выдвижной ящик, в каждый шкапчик, сунуть нос во все горки и комоды. Сейчас, с ключом в руке, я вновь принялась обследовать их, но без всякого успеха. Понимая, что времени у меня мало и скоро надо вернуться вниз, я торопливо обошла другие комнаты, но так и не нашла подходящего запертого замка.

Возможно, невзирая на столь малые размеры, ключ был от кабинета миледи на первом этаже, куда никому не разрешалось заходить. Но все же меня не покидала уверенность, что я проглядела какой-то тайник здесь, в личных покоях миледи, — иначе зачем ей держать ключ под рукой, в шкатулке с драгоценностями? Пока я стояла, соображая, не лучше ли мне отложить поиски до более удобного момента, взгляд мой ненароком упал на портрет прелестного мальчика в костюме кавалера — маленького Энтони Дюпора.

Он висел чуть косо, словно кто-то сдвинул его с места, случайно задев. Поскольку совсем еще недавно в мои обязанности входило поддерживать чистоту и порядок в господских покоях, я по привычке подошла к стене, чтобы поправить картину. Уже в следующее мгновение я обругала себя за глупость, ибо тотчас увидела, что искала: выступающий из-за рамы контур вделанного в стену шкапчика, обычно скрытого от взоров за портретом юного господина Дюпора в голубых бриджах. Натурально, шкапчик оказался запертым.

Сняв картину со стены, я вставила ключ в медную замочную скважину. Он легко повернулся, маленькая квадратная дверца отворилась, и я, задыхаясь от волнения, заглянула внутрь.

Письма — пять или шесть толстых пачек, перевязанных такими же шелковыми черными тесемками, к какой крепится ключ. И прислоненный к стенке в глубине тайника фотографический портрет в изысканной золотой рамке, окаймленный траурной бархатной лентой.

Часы над камином отбивают четверть часа. Я слишком долго задержалась здесь. Меня хватятся, и я не сумею придумать правдоподобного объяснения своему отсутствию. С письмами я решила подождать, а вот фотографию, не утерпев, вынула из шкапчика.

На ней запечатлен джентльмен лет тридцати, среднего роста и широкоплечий, одетый дорого и изысканно: пальто с шелковыми лацканами, светло-серые панталоны и до блеска начищенные тупоносые башмаки. Повернувшись в три четверти, он сидит в кресле с высокой спинкой на фоне задника с изображением летнего сада. Рядом с ним на задрапированном пьедестале стоит мраморный бюст — голова прекрасного юноши, возможно, античного бога.

Строением черт красивое чернобородое лицо джентльмена немного напоминает лицо мистера Персея, но вот характером, судя по фотографии, он нисколько не походил на гордого и замкнутого старшего сына миледи. Твердый холодный взгляд позирующего свидетельствует одновременно о незаурядном интеллекте и физическом бесстрашии, а равно о способности активно и безжалостно применять эти качества. Одним словом, человек, которому лучше не перечить.

У меня возникает ощущение, будто я с ним знакома, и на краткий счастливый миг меня посещает невероятная мысль, что это мой отец, некогда водивший знакомство с миледи, как я теперь знала. Потом я замечаю инициалы «Ф. Р. Д.» и дату «август 1853», написанные на обороте фотографии. Конечно же, здесь запечатлен не кто иной, как предмет неугасимой страсти миледи, — Феб Рейнсфорд Даунт собственной персоной.

Внешне Феб Даунт оказался гораздо привлекательнее и интереснее, чем малоприятный образ, сложившийся в моем воображении. Мне почему-то представлялся тщедушный, хлипкий господинчик, кичливый и смехотворно напыщенный. Вместо этого я увидела бесспорную силу характера, ума и тела, зримо проявлявшуюся в выражении лица и осанке. Ах, какую великолепную, завидную пару они составляли — обворожительная мисс Эмили Картерет и ее возлюбленный, поэт и красавец!

Прошла минута, другая, а я все не могла отвести зачарованных глаз от сосредоточенного, недоброго лица Феба Даунта. Пускай он был бездарным поэтом, но теперь, кажется, я поняла, почему лорд Тансор пожелал сделать его своим наследником и почему он навсегда завладел сердцем бывшей мисс Картерет, не оставив в нем места для других мужчин.

Я поставила фотографию обратно и уже собиралась закрыть дверцу тайника, но в последний момент все-таки не удержалась и достала оттуда одну пачку писем — все они были написаны твердым, четким почерком, в котором я тотчас узнала руку Даунта, знакомую мне по дарственным надписям в поэтических сборниках, что я читала вслух госпоже. И все были адресованы миледи.

Довольная своим важным открытием, я положила пачку на прежнее место, заперла дверцу и повесила на крюк портрет прелестного Энтони.

Я понимала, что забирать письма из тайника нельзя: слишком велик риск, что миледи как-нибудь — возможно, в одну из своих бессонных ночей — заглянет в секретный шкапчик, чтобы посмотреть на лицо умершего возлюбленного. Мне придется читать и копировать послания поштучно — либо in situ,[8] когда я буду уверена, что меня не застанут здесь врасплох, либо в своей комнате, унося их туда по одному.

Воротившись в Китайскую гостиную, я с облегчением обнаружила, что миледи продолжает увлеченно играть в вист с миссис Бедмор и остальными и что мое отсутствие, похоже, осталось незамеченным.

Дальнейший вечер прошел без происшествий, хотя мне пришлось постоянно избегать пристальных взглядов мистера Шиллито. Башенные часы огромной усадьбы отбивали полночь, когда я наконец поднялась наверх, чтобы провести последнюю ночь в своей маленькой мансардной комнатке.

Утро сочельника я провела за упаковкой своих вещей. Мое новое жилье состояло из очаровательной гостиной, спальни и смежной с ней комнатки, сейчас пустой, а прежде использовавшейся в качестве чулана. Гостиная — с потолком, украшенным восхитительной лепниной в виде геральдических орнаментов, относящейся к елизаветинскому периоду, — занимала угол башни в восточном конце Библиотечной террасы. Из высоких створчатых окон (таких же, как в апартаментах леди Тансор этажом ниже) открывался вид на сад с гравиевыми дорожками и Молсийский лес в отдалении. В комнате имелись массивный каменный камин, большой диван и превосходные толстые ковры на полу. В общем и целом обстановка здесь наглядно свидетельствовала о моем новом положении в доме.

Настал рождественский день — вдвойне праздничный, ибо сегодня мистер Персей вступал в совершеннолетие.

Утром мы расселись по своим местам в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где нам пришлось терпеливо выслушать одну из скучных проповедей мистера Триппа, которую, впрочем, он — под грозным взором леди Тансор — благоразумно сократил до двадцати минут. Вечером празднества завершились грандиозным, бесподобно роскошным ужином, где в честь наследника провозглашались тосты и воспевались почти неприличные в своей восторженности хвалы.

Последующие дни прошли за обычными рождественскими развлечениями и увеселениями. Все поглощали пудинг и шампанское в гораздо больших количествах, чем следовало; был сыгран любительский спектакль, где мистер Морис Фицморис — в смехотворных потугах поразить леди Тансор своим актерским даром — блистал в одной из главных ролей; в Парадной бальной зале состоялся великолепный концерт с приглашенными из Лондона музыкантами и певцами. Мы танцевали и пели, играли в бильярд и карты и сплетничали вволю.

Когда джентльмены отправлялись на охоту, дамы проводили долгие хмурые дни у камина, читая романы, задумчиво глядя сквозь разузоренные морозом окна на скованный льдом Эвенбрук или просто зевая и клюя носом, покуда не наставало время снова переодеваться к ужину.

На следующее утро после дня рождественских подарков мистер Шиллито, к великому моему облегчению, получил письмо, вызывавшее его в Лондон по срочному семейному делу. Я смотрела в окно, как сей господин развалистой поступью идет через Парадный двор к своей карете, сопровождаемый мистером Вайсом — с ним он шепотом обменялся несколькими словами, многозначительно кивая и поглядывая на дом. Потом мистер Шиллито уехал, избавив меня от дальнейших нежелательных вопросов касательно моей фамилии и моей предполагаемой связи с человеком, встреченным им на Мадейре двадцать лет назад.

Мистер Персей почти весь тот день оставался в своей комнате, а когда наконец спустился вниз, чтобы присоединиться к обществу, он выглядел отстраненным, поглощенным своими мыслями и говорил мало. Короткое замечание по поводу погоды, несколько едва заметных улыбок и брошенный искоса взгляд, когда я покидала комнату, — вот и все, что я получила от него. Однако я не чувствовала себя обделенной вниманием или отвергнутой; напротив, мной владела странная уверенность, что мистер Персей думал обо мне, пускай и казался глубоко погруженным в себя.

Поскольку я постоянно держалась рядом с миледи и часто находилась в обществе гостей, мистер Рандольф не имел возможности поговорить со мной наедине. Но красноречивые взгляды молодого человека убеждали меня, что я не ошиблась относительно его чувств ко мне и что он с нетерпением ждет удобного момента, чтобы отправиться со мной на прогулку к Храму Ветров и там объясниться в любви. Что я тогда стану делать, я плохо представляла, а потому решила пока не предаваться размышлениям на сей счет.

Со мной миледи по-прежнему держалась предупредительно, весело, доверительно (в мелочах) и во всех отношениях мило. На людях она не отпускала меня от себя ни на шаг, а в своих покоях, наедине со мной, проявляла самое пленительное природное обаяние. Мы нашли много общих тем для разговоров, иногда хихикали, как школярки, бессовестно перемывали косточки рождественским гостям и внимательно изучали модные альбомы. Я даже осознала вдруг, что каждый день с виноватым удовольствием жду, когда мы сможем уединиться от посторонних глаз в личной гостиной миледи, где будем болтать и смеяться, сидя на большом диване или приоконном диванчике, и вообще вести себя как настоящие подруги. Однако, когда я случайно заставала миледи одну, неподвижно сидящей у камина или печально бродящей по террасе, мне становилось ясно, что ее по-прежнему гложет какая-то страшная, застарелая душевная боль, от которой она находит лишь временное спасение в часы нашего приятного общения.

Я продолжала помогать миледи с одеванием и прочим туалетом, как обещала делать до найма новой горничной, но всю черную работу, прежде вменявшуюся мне в обязанность, госпожа перепоручила Сьюки (по моей рекомендации).

Согласно переданному через миссис Ридпат предложению, все письма с авеню д’Уриш и от самой миссис Ридпат теперь приходили на адрес мисс С. Праут, проживающей в Уиллоу-коттедже, Эвенвуд, а мои послания к мадам Сьюки относила на почту в Истон. Милая девчушка, признательная мне за дружбу с ней и ее матерью, так трогательно стремилась услужить мне, что даже ни на миг не задалась вопросом, зачем нужны такие предосторожности.

Новый способ сообщения я опробовала на письме к мадам, где докладывала, что наши дела продвигаются успешно и что я снискала доверительную дружбу леди Тансор и теперь готова приступить к следующей стадии нашего предприятия.

Однажды вечером, когда миледи сидела в своем кабинете, а я читала у камина в своей комнате, ко мне вдруг явилась Сьюки с небольшим пакетом.

— Это пришло к вам, мисс Алиса, — прошептала она. — От дамы из Лондона.

Взяв пакет и взглянув на адрес, я увидела, что он действительно от миссис Ридпат.

— Спасибо, милая Сьюки. Как здоровье твоей матушки?

— Хорошо, мисс, благодарю вас, и она шлет вам наилучшие пожелания. Еще Баррингтон передал для вас вот это, — добавила она, протягивая мне другой пакет, поменьше.

Типографская наклейка на нем гласила:

Дж. М. Праудфут и сыновья

Компетентные аптекари и фармацевты

Маркет-сквер, Истон

Я знала, что в этом коричневом бумажном пакете содержится недавно заказанная мной у Праудфутов бутылка с каплями Бэттли^{10} — наркотическим препаратом, который мой учитель часто принимал от бессонницы, а я собиралась использовать для своих целей, — а потому, не открывая, сунула его в ящик письменного стола. После ухода Сьюки я распечатала первый пакет.

Там я нашла короткую записку от миссис Ридпат и письмо от мистера Торнхау, прикрепленное булавкой к пачке страниц, испещренных стенографическими знаками.

Маленькая принцесса! В спешке посылаю тебе застенографированные выдержки из дневника твоей матери, которые ты должна письменно расшифровать, прочитать, а затем уничтожить, вместе с исходными стенографическими записями. Не стану ничего говорить по поводу того, что тебе предстоит прочитать. Скажу лишь одно: мадам очень рада, что наконец-то может представить твоему вниманию слова, вышедшие из-под пера твоей матери.

Последнее твое письмо привело мадам в прекрасное расположение духа. Теперь, когда ты снискала любовь и уважение миледи — столь успешно и за столь короткое время! — она исполнилась уверенности, что наше дело увенчается полным успехом и, возможно, даже раньше, чем она предполагала.

Но заклинаю тебя, маленькая принцесса, не рискуй без необходимости. Леди Т. остается крайне опасным и коварным врагом, а ее близкое общение с мистером Вайсом продолжает беспокоить нас обоих. Мне удалось навести кой-какие справки о последнем через лондонских знакомых, и полученные сведения утвердили меня в мысли, что тебе надобно держаться от него подальше; а поскольку представляется очевидным, что он связан с леди Т. какими-то общими делами, тебе следует видеть в нем еще одного деятельного врага своих интересов.

В ответ на твой постскриптум спешу сообщить, что последнее Разъяснительное Письмо уже написано и к последнему дню года будет тебе доставлено, как мадам и обещала. Тогда ты все узнаешь.

Береги себя.

Твой любящий учитель

Б. Торнхау.

Замкнув дверь на ключ, я принялась расшифровывать стенографические записи. Когда я наконец закончила — через несколько часов после того, как уложила миледи почивать, — я упала на кровать, еле живая от усталости, но с ликующим сердцем.

Итак, ниже приводятся две выдержки из дневника моей матери. Сами судите, какие чувства владели мной, когда стенографические записи мистера Торнхау слово за словом превращались в живой голос Маргариты Алисы Блантайр, впоследствии миссис Эдвин Горст, чей прах покоился рядом с прахом моего отца на кладбище Сен-Винсен.

(обратно)

II Первая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: знакомство с мистером Горстом

Quinta dos Alecrins^{11}

Фуншал

17 сентября 1856 г.

Нынче вечером мистер Джордж Мерчисон, служащий английского консульства, радушнейше принимал нас на своей очаровательной вилле, расположенной неподалеку от города.

Папенька, пребывая в смятенном и раздраженном настроении, не желал ехать в гости, что вызвало сильное недовольство у маменьки и стало причиной небольшой перепалки между ними; но, разумеется, он не мог наотрез отказаться от приглашения, поскольку торжественный прием устраивался по случаю нашего прибытия на Мадейру. Мне больно видеть, как папенька переменился и как теперь он постоянно держится в тени дяди Джеймса. Он не мог предвидеть нашего банкротства в Вест-Индии, но дядя Джеймс никогда не простит его. Боюсь, он заставляет бедного папеньку каждодневно чувствовать вину за свою неудачу.

Тем не менее сегодняшний вечер прошел очень приятно. Наш хозяин, мистер Мерчисон, способен украсить собой любое общество, будучи по натуре веселым, жизнерадостным и чрезвычайно гостеприимным.

Он представил нас многим известным жителям острова, в том числе мистеру Джону Лазарю, одному из главных торговых агентов в Фуншале, и его товарищу, мистеру Эдвину Горсту, поразительной наружности господину, который выглядит лет на тридцать пять — тридцать шесть, но производит впечатление человека вдвое старше, много видавшего на своем веку. Он гостит у мистера Лазаря на вилле, купленной последним несколько лет назад.

Сам мистер Лазарь — открытый, искренний человек с добрыми голубыми глазами, дочерна загорелый. Такого нельзя не полюбить — по крайней мере, я не представляю, как он может не нравиться. Моя сестра, разумеется, сочла его страшно скучным, но ведь Сюзанна еще очень молода и держится юношеского убеждения, что от людей уравновешенных, здравомыслящих и надежных на свете один вред.

Там был мистер Шиллито. В глазах Фергюса он превратился в полубога, ибо самозабвенно утоляет все свои прихоти и желания, как Фергюс утоляет свои, пока еще более скромные. Порой мне просто невыносимо думать, что ради папеньки я должна стать женой своего недалекого, эгоистичного кузена. Но именно такую цену — вместе с передачей моих наследственных прав по бабушкиному завещанию — назначил дядя Джеймс за материальную поддержку, позволяющую нам вести привычный удобный образ жизни, а равно за согласие оставить папеньку на прежней должности в фирме. И ради своих любимых родителей я должна навсегда забыть о собственных чувствах. Мы с Фергюсом оба несчастные, беспомощные пленники, лишенные возможности жить своим умом, но вынужденные подчиняться воле старших.

Возвращаясь домой после приема, мы обогнали мистера Горста, подымавшегося по склону холма неподалеку от виллы Мерчисона. Когда наш паланкин проносили мимо, он остановился, и я, повинуясь внезапному порыву, выглянула наружу и пожелала ему доброй ночи. Сюзанна тотчас принялась безжалостно дразнить меня, снова и снова спрашивая в обычной своей ехидной манере, что бы сказал кузен Фергюс. Наконец мне пришлось ответить, что меня не особенно волнует, что бы сказал или подумал кузен Фергюсон о простом проявлении любезности. Тогда Сюзанна издала один из своих презрительных смешков, которые раньше приводили папеньку в ярость, но на которые теперь он не обращает внимания, будучи постоянно поглощен невеселыми мыслями.

И все же, вероятно, Сюзанна сразу увидела в моем поступке нечто, тогда еще неочевидное для меня: ведь действительно, в мистере Горсте есть что-то такое, что интригует и завораживает меня; что-то такое, что заставило бы ревновать любого жениха, помимо Фергюса Блантайра (признать это я могу лишь в своем дневнике).

Мистер Горст весь вечер выказывал мне внимание, но в такой спокойной, естественной манере, что я тотчас же почувствовала себя с ним легко и свободно. Он высокого роста, гораздо выше Фергюса, и во взгляде его больших темных глаз читается застарелая боль, но нет ни тени негодования или жалости к себе. Глаза у него красивые, чарующие, и я противно своей воле постоянно думаю о них. Дурно ли это с моей стороны? Наверное — да. И наверное, мое «доброй ночи» в конце концов и вправду значило нечто большее, нежели простая любезность.

Однако я едва ли еще когда-нибудь встречусь с мистером Горстом. Мистер Лазарь, у которого он гостит, вскоре отбывает в Англию и вернется только через месяц или два. В его отсутствие мистер Горст будет жить у него на вилле, но поскольку он мало с кем знаком здесь и (как сказал мне мистер Лазарь) по натуре и привычкам человек замкнутый, скорее всего, он будет безвылазно сидеть в Quinta da Pinheiro, избегая всякого общества. Надеюсь, впрочем, что я ошибаюсь в таком своем предположении.

С этой греховной мыслью я откладываю перо и ложусь спать.

(обратно)

III Вторая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: встреча в Маунте

Quinta dos Alecrins

Фуншал

19 сентября 1856 г.

Мы только что вернулись из поездки в Маунт, и я спешу записать свои впечатления, покуда они еще свежи.

Мы выехали при ярком солнце и чистом небе, но ко времени, когда мы достигли пункта назначения, на землю спустился густой туман. Вскоре хлынул ливень, и нам пришлось укрыться в портике церкви Богоматери, к которой мы со всей поспешностью поднялись по крутой базальтовой лестнице (слава богу, не на коленях, как кающиеся католики).^{12}

Несколько времени мы стояли, вглядываясь в серую пелену дождя, сокрывшую от нас город далеко внизу. Папенька сидел один в церкви, а дядя Джеймс раздраженно расхаживал взад-вперед по портику.

Там же нашли укрытие еще с полдюжины человек, они стояли группой в дальнем конце портика. Когда дождь пошел на убыль, двое или трое из них переместились ближе к колоннам, открыв взорам высокую фигуру, сидящую на каменной скамье у стены. Я мгновенно узнала мистера Горста — в накидке с капюшоном, в соломенной шляпе и с длинной тростью в левой руке. Признаюсь, при виде его сердце мое так и подпрыгнуло, хотя я тотчас овладела собой и, повернувшись к маменьке, спокойно заметила, что, похоже, скоро мы сможем двинуться обратно в город. Потом я все-таки не сдержалась и обернулась посмотреть, увидел ли меня мистер Горст. Однако он, казалось, был глубоко погружен в свои мысли и не замечал ни моего присутствия, ни еще чьего-либо.

Через несколько минут дождь почти перестал, даром что небо все еще заволакивали темные тучи. Дядя Джеймс резко хлопнул в ладони, послал Сюзанну за папенькой и решительно заявил, что нам следует воспользоваться случаем и вернуться в Фуншал, покуда снова не полило. Когда мы пошли прочь, переступая через лужи, образовавшиеся на мощеной площадке перед портиком, я оглянулась. Мистер Горст уже встал со скамьи и собирался спуститься по ступенькам за нами следом, но он, похоже, по-прежнему не узнавал нас.

Мне совестно признаться в своем бесстыдстве, но я нарочно отстала от остальных и уже через минуту услышала позади постукиванье трости мистера Горста.

Когда он поравнялся со мной, я продолжала глупейшим образом притворяться, будто не замечаю его; но когда он начал обгонять меня, я неуверенно произнесла приветствие, как если бы не вполне его признала. Услышав меня, мистер Горст остановился и повернулся ко мне.

Он поприветствовал меня с видимым удовольствием, улыбаясь сердечной, обаятельной улыбкой, и легко дотронулся до шляпы. Дядя Джеймс и прочие остановились поодаль от подножья лестницы и обернулись. Я сказала мистеру Горсту какие-то дурацкие, ничего не значащие слова, которые сейчас даже и вспомнить не могу, и собралась спускаться по ступенькам дальше. Сюзанна, я видела, безудержно хихикала, а маменька, переводившая глаза с меня на Сюзанну, имела довольно раздраженный вид.

Дядя Джеймс, подозрительно поглядывая на ползущие по небу тучи, крикнул, чтобы я поторопилась, иначе мы все промокнем до нитки — наша воловья повозка ждала на дороге чуть дальше (Сюзанна хотела совершить головокружительный спуск в Фуншал на деревянных санях, но дядя Джеймс категорически воспротивился). Я поспешно попрощалась с мистером Горстом, но еще не успела сделать и шага, как он остановил меня и спросил, намечаем ли мы еще какие-нибудь поездки по окрестностям. Я ответила, что завтра мы едем в Камачу.

Мистер Горст сказал, что Камача прекрасное место и он часто ходит туда пешком. Затем он пожелал мне доброго дня и быстро зашагал вниз по ступенькам; проходя мимо дяди Джеймса и остальных, он поклонился, а потом исчез в тумане.

Я с испугом сознаю, что это событие — пусть самое обычное и незначительное — весь день не шло у меня из головы. Сейчас, когда я записываю впечатления о нем в своем дневнике, оно кажется мне ну совсем уже пустяшным. Случайная встреча. Обмен традиционными любезностями. Ничего больше. Он определенно не питает ко мне такого интереса, какой я питаю к нему. Да и чем, собственно, могу я заинтересовать мистера Эдвина Горста? Ничто в его лице — в его глазах — не говорит о подобном чувстве, и, конечно же, я этому рада. Ведь я обещана кузену Фергюсу — и конец делу.

(обратно) (обратно)

20 МИСТЕР ВАЙС ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

I Мистер Вайс говорит откровенно

На следующее утро после получения пакета от мистера Торнхау я разыскала Чарли Скиннера.

— Окажете мне услугу, Чарли?

Он вскочил со стула, расправил плечи и козырнул.

— Жду приказов, мисс.

Через пять минут Чарли вернулся, размахивая связкой ключей. Он отдал мне ключи, снова козырнул и, насвистывая, пошел восвояси.

В ходе одной из своих утренних экспедиций по дому я обнаружила узкую каменную лесенку, ведущую с нижнего этажа в обшитый досками коридор за покоями миледи. Темный и сводчатый, он выходил через маленькую, занавешенную портьерой арку в Картинную галерею. Примерно посередине коридора находилась низенькая дверь в смежный с гостиной чулан, где хранились дорожные сундуки, шляпные картонки и тому подобное.

По словам Сьюки, дверь из чулана в коридор уже несколько лет оставалась запертой. Где ключ от нее, девушка не имела понятия, но высказала предположение, что Чарли Скиннер — источник всяческого знания подобного рода — располагает такими сведениями, и оказалась права.

Расставшись с Чарли, я поднялась в коридор и скоро нашла в связке ржавый ключ, подходивший к замку. Не без труда провернув ключ в замочной скважине, я отворила дверь, протяжно скрипнувшую петлями, вошла в чулан и замкнула дверь за собой.

По обе стороны от внутренней двери размещались маленькие круглые оконца с бледно-желтыми стеклами, через которые была хорошо видна гостиная. Чуть приоткрыв дверь, я поняла, что из чулана можно запросто подслушивать происходящие там разговоры.

Я уже собиралась выйти прочь, когда дверь в гостиную распахнулась и вошла миледи, а за ней следом мистер Вайс.

Поначалу они оставались вне пределов слышимости: стояли у дальнего окна спиной ко мне и тихо разговаривали. Но потом миледи, с выражением чрезвычайной тревоги на лице, прошла через всю комнату и села в каминное кресло, всего в нескольких футах от чуланной двери. Немного погодя мистер Вайс тоже проследовал к камину.

А сейчас встаньте рядом со мной, чтобы подсмотреть и подслушать, что происходило между леди Тансор и мистером Армитиджем Вайсом тем морозным зимним утром.

Сперва обратите внимание на безумное выражение, застывшее в глазах баронессы. Я многажды видела такое, когда ночные кошмары лишали ее сна.

— Но почему он все еще здесь? — жалобно спрашивает она, когда мистер Вайс — в кои-то веки мрачный лицом — устало опускается на диван напротив нее.

— Прошу вас, не волнуйтесь, — с растяжкой произносит мистер Вайс. — Он не знает. Вам совершенно не о чем беспокоиться.

— Не о чем беспокоиться! — восклицает миледи. — Да как вы можете говорить такое?

— То, что он оказался здесь именно сейчас, чистая случайность. Не больше и не меньше.

— Но почему вы так уверены?

— У него отец тяжело болен и начальство разрешило ему задержаться в Нортгемптоншире чуть дольше. Вам следует положиться на мое суждение и ничего не домысливать. Вы же верите мне, миледи, правда?

— Ну разумеется, — отвечает она. — После смерти полковника вы постоянно оказывали мне помощь и поддержку, и, конечно же, я вечно буду обязана вам за вашу неизменную преданность памяти моего дорогого Феба. Я просто хочу знать наверное, что нам не грозит разоблачение. Галли, насколько я понимаю, имеет определенную репутацию.

— Фи! Репутация! Король пигмеев! — отвечает мистер Вайс со страстным презрением. — Зеленый юнец!

— Но он заодно с Роксоллом, тоже имеющим известную репутацию в подобных делах. Вы же знаете, его дядя никогда не верил… ну, мне нет нужды продолжать. А теперь выясняется, что у него находятся письма, написанные Слейком к моему отцу. Возможно, в них содержатся вещи, способные навести на мысль о…

Мистер Вайс нетерпеливо перебивает:

— Письма Слейка могут содержать что-то важное, а могут и не содержать — последнее вероятнее, коли хотите знать мое мнение. Ведь если бы в них содержалось что-то важное — почему Слейк так и не представил их общественному вниманию? Успокойтесь, миледи. Все хорошо. И все будет хорошо.

— Если бы только я могла…

— Послушайте меня. — Он подается вперед, положив ладони на набалдашник трости. — Вы должны отбросить все тревоги и сомнения. Я здесь для того, чтобы все уладить. Я забочусь в первую очередь о ваших интересах, и вы можете не сомневаться в полной моей готовности принять меры — любые меры — при необходимости. Надеюсь, я уже доказал вам такую свою готовность в случае с недавней нашей небольшой проблемой.

Она не отвечает, но опускает глаза на свои сложенные на коленях руки.

— Вы слишком одержимы прошлым, миледи, — продолжает мистер Вайс укоризненным тоном. — Что касается Роксолла и его дяди, я и прежде настоятельно советовал вам поменьше думать об обстоятельствах… гм… прискорбной смерти вашего отца. Помните: вся правда о ней известна только нам двоим. Слейк был неисправимым любопытцем, вечно сующим нос в чужие дела; но он умер и унес с собой в могилу все, что могло послужить к разоблачению. Подумайте сами: он так и не сумел найти никаких фактов в подтверждение своих подозрений. Ибо где они? Где веские улики, связывающие вас со смертью вашего отца? Таковых не имеется. Слова на бумаге порой становятся роковыми в подобных историях, миледи, но ведь вы неоднократно говорили мне, что не поверили бумаге ни единого слова, способного изобличить вас. Что же касается до старухи, могу лишь еще раз заверить вас, что вы — мы — в безопасности. У Галли нет против нас ничего. Он скоро забудет о ней, если еще не забыл. В Темзе всегда будет довольно трупов, требующих его внимания, — прошу прощения за прямоту. Кроме того, след давно остыл, наш малый недалек умом, а Япп знает, что меня лучше не злить. — Он на миг умолкает и шумно переводит дыхание. — Но вот девушка — совсем другое дело.

— О чем вы? — с неподдельным удивлением спрашивает миледи. — Вы имеете в виду Алису?

При упоминании моего имени у меня мучительно защемило под ложечкой. Неужто мистер Вайс раскусил меня?

— Я наблюдаю… как бы поточнее выразиться?.. удивительную близость, с недавних пор установившуюся между вами и мисс Эсперанцей Горст, — говорит мистер Вайс, со зловещим удовольствием растягивая слоги моего имени. — Я согласился, хотя и вопреки голосу здравого смысла, чтобы девушка стала вашей компаньонкой, но я против дальнейшего вашего сближения. Это крайне опасно. Неизвестно, что может случайно сорваться у вас с языка. Вы меня понимаете?

— Послушайте, Армитидж, — довольно раздраженно отвечает она, — ведь я написала к мисс Гейнсборо по вашему совету и получила от нее удовлетворительный отзыв об Алисе. Вдобавок мы сами имели возможность убедиться, что она говорит правду о своем происхождении и воспитании. Я абсолютно уверена, что она именно та, кем представляется, и у меня нет никаких причин сомневаться в ней.

— Право слово, миледи, до чего же вы наивны! — восклицает мистер Вайс с циничным смешком. — Ужели, по-вашему, подобный обман нельзя устроить?

— Но зачем? Если она солгала насчет своей истинной личности, тогда кто она такая на самом деле и с какой целью приехала сюда?

Мистер Вайс не отвечает, но откидывается назад и часто постукивает концом трости по диванной ножке — так бил бы хвостом разозленный кот.

— Признаюсь, этого я не знаю, — наконец произносит он и многозначительно добавляет: — Пока.

— Значит, вы просто-напросто пугаете меня беспочвенными подозрениями?

Страх на лице миледи сменяется гневом.

— Нет, не совсем беспочвенными. Шиллито уверен, что она как-то связана с человеком, которого он встречал на Мадейре. Собственно, он считает, что мисс Горст может быть его дочерью.

Миледи запрокидывает голову и разражается презрительным смехом.

— Серьезное обвинение, ничего не скажешь! Связана с человеком, с которым ваш приятель мельком виделся двадцать лет назад! Или вы забыли, что она сирота, никогда не знавшая своих родителей? И даже если мистер Шиллито прав — в чем беда-то?

— Пока еще неясно, — отвечает он. — Но нам надлежит всерьез учесть возможную угрозу, оценить степень опасности и принять все необходимые меры. Я говорю, основываясь на личном опыте.

— Но я все равно не понимаю…

— Тогда позвольте объяснить вам. Шиллито уверен, что он знал Горста еще прежде, чем познакомился с ним на Мадейре. К сожалению, он по-прежнему не может вспомнить, при каких обстоятельствах они встречались раньше, но убежден — и это главное, миледи! — что тогда Горст звался иначе.

— Право слово, Армитидж, это нелепо! Мистер Шиллито может ошибаться — да и вообще, какое нам дело, если этот человек некогда носил другое имя или если Алиса и вправду его дочь?

— Ну, — говорит мистер Вайс зловеще многозначительным тоном, — все зависит от того, кем являлся Горст в действительности.

Миледи энергично трясет головой.

— Нет-нет, вы меня не убедили. У меня острое чутье на такие вещи. Оно еще ни разу меня не подводило. Алиса не представляет для нас никакой угрозы, ровным счетом никакой. Она простодушная, милая девушка, показавшая себя преданной и заботливой служанкой. В ней нет хитрости, нет лукавства.

— А приглашение Роксолла? Разве она не умолчала о нем?

Миледи на мгновение теряется, но тотчас овладевает собой.

— Простительное упущение. Алиса не имела никакого умысла. Здесь вы ошибаетесь, Армитидж, хотя не стану отрицать, я действительно очень привязалась к ней — до такой степени, что теперь считаю ее самой настоящей подругой. Да, подругой… и не злите меня своими гнусными ухмылочками… хотя, конечно, я никогда не смогу свободно обсуждать с ней известные дела — о чем я сожалею, но здесь уж ничего не попишешь. И прошу вас, Армитидж, впредь не заводить разговоров на эту тему. Надеюсь, вы меня поняли?

Она вперяет в него властный взор — прежняя леди Тансор.

— Вполне, — говорит мистер Вайс, снова постукивая тростью по диванной ножке. Я не вижу его лица, но с уверенностью предполагаю, что он сопроводил свой ответ самой чарующей улыбкой.

Несколько мгновений они молчат, потом мистер Вайс опять подается вперед и кладет ухоженную длиннопалую руку на руку собеседницы.

— Позвольте спросить, миледи, вы обдумали вопрос, что мы с вами обсуждали во время прогулки в ландо?

— Пожалуйста, не торопите меня, Армитидж. Я пока не могу дать вам ответ — во всяком случае, такой ответ, какой вы хотите услышать.

Она отнимает руку, подымается с кресла и возвращается к окну, где стоит неподвижно, глядя на припорошенный снегом парк. Мистер Вайс сидит на диване, вытянув длинные ноги к камину, и небрежно помахивает тростью.

— Позвольте вам заметить, — произносит он чуть ли не с угрозой, — что вы оказывали мне поощрение, без которого я не поднял бы вопрос столь скоро. Уверен, вы также не станете отрицать, что я проявил образцовое терпение.

Теперь он стоит прямо за спиной миледи, полностью загораживая ее от меня. Хотя она женщина высокая, мистер Вайс на голову выше ее, и сейчас, когда он выпрямился во весь рост, вид у него весьма зловещий — но миледи по-прежнему хранит молчание.

— Тогда я выражусь иначе. — От его ледяного тона по телу у меня пробегает дрожь. Волк скалит зубы. — За вами долг. Большой долг.

— Я вам ничего не обещала.

Миледи немного отступает в сторону, но по-прежнему не смотрит на него.

— Верно. Однако долг остается долгом. Вы очень многим мне обязаны, и я должен получить — и получу — вознаграждение. Видите, каким терпеливым я могу быть! Ваше желание удовлетворено. Я не стану настаивать — пока. Только давайте поймем друг друга. Благодаря мне вы сохранили свое богатство и положение, причем я рисковал жизнью. Мне будет чрезвычайно больно, если… известные дела, как вы изящно выразились… получат огласку и вы лишитесь всего, чем обладаете ныне. Вам много чего терять, миледи, очень много. Но довольно, станемте снова друзьями. Не будем ссориться. Атмосфера разряжена, и теперь я оставлю вас наедине с вашими мыслями.

Он направляется к двери, тихонько напевая себе под нос, потом поворачивается и слегка кланяется.

— До вечера.

Когда мистер Вайс выходит прочь, миледи убегает в спальню и с грохотом захлопывает за собой дверь.

Воротившись в свою комнату, я перечитала сделанную мной стенографическую запись разговора мистера Вайса с леди Тансор.

Услышанное укрепило меня в уверенности, что они оба причастны к убийству миссис Краус, хотя я по-прежнему не понимала, зачем потребовалось совершать столь ужасное деяние. Мне стало ясно также, какие муки терпит миледи, снедаемая чувством вины, постоянным страхом разоблачения и (что подтверждало подозрения мистера Персея относительно мистера Вайса) мыслью о катастрофе, которая постигнет ее, если она не уступит воле своего сообщника, явно требующего выйти за него замуж в обмен за оказанные услуги.

Еще во мне начинала крепнуть уверенность, что смерть отца миледи, произошедшая двадцать лет назад, каким-то образом связана с убийством миссис Краус. «Вся правда о ней известна только нам двоим», — заверил мистер Вайс. Но в чем заключается правда и какую роль в деле сыграла моя госпожа?

Почему так важно, что в далеком прошлом мистер Шиллито знал моего отца под другим именем, тоже ускользало от моего понимания. Мистер Шиллито может и ошибаться, но если он прав — какое значение это имеет? Не знаю почему, но этот вопрос очень встревожил меня и возбудил во мне еще острейшее желание узнать побольше о своем отце.

Тем вечером после ужина я рано удалилась в свои комнаты, чтобы хорошенько обо всем поразмыслить и сделать запись в Секретном дневнике. Я также написала письмо мадам с подробным отчетом о подслушанном разговоре, которое намеревалась отнести в Уиллоу-коттедж завтра днем.

Когда я наконец отложила перо, было уже поздно, но спать я еще не собиралась: мне не терпелось поскорее дочитать расшифрованные выписки из дневника своей матери.

Давайте же перенесемся вместе со мной в прошлое и в более теплые края, сменив английскую зиму 1876 года на солнечную осень на острове Мадейра двадцатью годами ранее.

(обратно)

II Скандал на Мадейре

Через несколько дней после знакомства с Эдвином Горстом на приеме у Мерчисона моя мать, ее сестра и дядя поехали в Камачу с визитом к мистеру Уильяму Лэмбтону, одному из главных виноделов Мадейры.

Они покинули Фуншал рано утром и прибыли в Камачу к завтраку, после которого моя мать устроилась с книжкой в деревянной беседке в обширном саду при вилле мистера Лэмбтона. Она еще не успела приступить к чтению, когда услышала стук трости по кремнистой тропе за оградой: мимо шел прохожий. Потом вдруг наступила тишина. Кто бы там ни был, он остановился возле калитки.

Моя мать каждую секунду ожидала услышать, как путник двинется дальше, но из-за ограды не доносилось ни звука. Повинуясь безотчетному порыву, она тихо подкралась к калитке, выглянула за нее — и увидела перед собой улыбающееся лицо мистера Эдвина Горста.

Позже она записала в своем дневнике:

Мы обменялись приветствиями, и я спросила, зачем он столь знойным утром совершил долгое восхождение в Камачу.

Он вообще много ходит пешком, отвечал мистер Горст, поскольку физические упражнения успокаивают нервы. Потом он сказал, что надеялся также снова увидеться со мной, и добавил следующие глубоко взволновавшие меня слова: «Должен признаться, мисс Блантайр, что я проделал путь до Камачи по такой жаре единственно из-за вас».

В точности так и сказал; и сейчас, записывая эти слова, я опять испытываю тот же трепет, какой охватил меня, когда они прозвучали из его уст, — тогда мистер Горст перестал улыбаться и сменил добродушно-шутливый тон на самый серьезный и многозначительный.

То был восхитительный для меня момент — потому что он стал для меня совершенной неожиданностью, да такой приятной, а равно потому, что я — да, признаюсь! — в глубине души страстно о нем мечтала. Однако он и испугал меня, по-настоящему испугал, ибо я почувствовала — как чувствую сейчас — опасное, сладкое томление, которое, подобно шелковому многоволоконному шнуру, красивому на вид, но смертельно опасному, медленно обвивается вокруг моего сердца. Ведь мы с мистером Горстом едва знакомы. Откуда же это внезапное смятение чувств и мыслей, приводящее меня в состояние беспокойства и неудовлетворенности, но одновременно исполняющее страстного желания переживать тот упоительный момент снова и снова,выбросив из головы всякие мысли о долге перед самой собой?

Мой отец поинтересовался, была ли она уже в соборе Се — и она ответила отрицательно. Он сказал, что там много всего интересного и что там, как и во всех храмах, мы отрешаемся от суетного мира и вспоминаем, кто мы есть на самом деле. Она спросила, католик ли он. Он ответил, что не исповедует никакой официально принятой религии, но полагает себя язычником по духу. Они еще немного поговорили, а потом он пошел своей дорогой.

По возвращении из Камачи моя мать записала в дневнике следующие слова: «Что мне думать о прошедшем дне? Считать ли его поворотным моментом в моей жизни или ничего не значащим мимолетным эпизодом? Нет! То, чего я столь страстно желаю, не может — не должно — сбыться. Через полгода я сделаюсь миссис Фергюс Блантайр, моя жизнь закончится, и все это останется в памяти лишь бесплодной мечтой».

Но пророчество оказалось неверным. В ближайшее воскресенье после богослужения она ухитрилась отправиться в собор одна, но не нашла там моего отца. Следующее воскресенье принесло такое же разочарование. «Когда бы мистер Горст чувствовал хотя бы малую долю того, что чувствовала я памятным утром в Камаче, — написала она в дневнике, — он пришел бы в собор, как я от него ожидала. Но он так и не появился там. И не нанес нам визита. С моей стороны было глупо надеяться на иное».

Минуло три недели. Потом, ясным и ветреным утром понедельника, моя мать решила наведаться в собор Се в последний раз. Если мистера Горста и сегодня там не будет, значит, не судьба.

Встав у самой двери, она пристально оглядывала входящих, выходящих и молящихся людей, потом обратила внимание на группу англичан в центральном нефе, поодаль от нее.

Она сразу узнала моего отца: он что-то говорил одному из джентльменов, держа шляпу и трость в одной руке, а другой указывая на темный деревянный потолок с завитковым орнаментом из слоновой кости.

Моя мать наблюдала за ним несколько минут, потом он обменялся рукопожатием со своим собеседником, отвесил общий поклон всем остальным и медленно двинулся по нефу к выходу.

Я стояла, словно прикованная к месту, с бешено стучащим сердцем, пока он приближался ко мне.

В приотворенную дверь за моей спиной лился золотой солнечный свет и ложился широкой полосой на каменный пол. И вот мистер Горст вступил в нее — с опущенными долу глазами, погруженный в такое же глубокое раздумье, в каком пребывал в день нашей случайной встречи в Маунте. Потом он вдруг поднял взор и наконец увидел меня.

Мистер Горст не сделал попытки поприветствовать меня, но я не расстроилась, ибо чудесной своей красноречивой улыбкой и просиявшими глазами он снова со всей ясностью дал мне понять, что я единственный на всем Божьем свете человек, кого он хотел увидеть.

Я говорю это вовсе не из желания польстить себе или обмануть себя. Просто в тот момент я поняла без тени сомнения, что так оно и есть; а еще окончательно и бесповоротно поняла, что я люблю Эдвина Горста, невзирая на любые последствия и какую бы цену ни пришлось мне заплатить за свое чувство.

Они обменялись несколькими словами, а затем мой отец спросил, не желает ли она спуститься к морю на полчаса, ибо погода обещает проясниться. Далее я привожу полное описание той прогулки, сделанное позже моей матерью.

В полуобморочном состоянии я вышла с ним на улицу. Помнится, мы беседовали, но о чем шла речь, сейчас и не вспомню, — наверняка о разных пустяках.

Наконец мы подошли к остаткам волнолома, сооруженного несколько лет назад, но впоследствии разрушенного зимним штормом, — теперь он достигает лишь кромки воды. Здесь излюбленное место отдыха приезжих, и несколько человек сидели там и сям на огромных камнях, не снесенных прочь свирепым штормом.

Мы с мистером Горстом нашли удобное место, где сесть, поодаль от остальных. Оттуда открывался вид на далекий Дезертас, бледно мерцавший в лучах солнца, что поминутно проглядывало в разрывах облаков.

С моря дул свежий, но не холодный ветер — правда, мистер Горст все равно беспокоился, как бы я не простудилась, и несколько раз спрашивал, не угодно ли мне вернуться обратно. Но я решительно не желала возвращаться, хотя и боялась, что кто-нибудь увидит нас вместе и доложит дяде Джеймсу и Фергюсу. Но пока я сидела рядом с мистером Горстом, слушая глухой рокот волн и подставляя лицо ветрам бескрайней Атлантики, какое мне было дело до возможных неприятных последствий? У меня будет довольно времени подумать о них, когда и если они наступят.

Мы говорили мало: изредка обменивались словом-другим да безмолвными блаженными улыбками, и ничего больше. А потом вдруг солнце вышло из-за темной облачной гряды во всем своем блистательном великолепии, и в этот лучезарный миг мистер Горст повернулся и устремил на меня глаза — подобные глубоким бездонным озерам, в коих я жаждала утонуть.

— Я хочу, чтобы вы знали, мисс Блантайр, — тихо промолвил он, — что восхищаюсь вами с самого момента, как впервые увидел вас в доме мистера Мерчисона.

Он не вправе говорить такие вещи, продолжал мистер Горст, и он боролся с собой все последние недели и дни, но сейчас понял, что не в силах доле молчать о своих чувствах.

Я не могу и не хочу писать дальше, хотя сердце мое переполнено и мысли теснятся в голове. Просто я не помню точно все слова и фразы, прозвучавшие из милых уст; помню лишь чувство всепоглощающей радости, овладевшее мной тогда — оно владеет мной и сейчас, когда я сижу за своим маленьким письменным столом у открытого окна, глядя на луну, озаряющую монастырь Санта Клара.

Так он начался, новый путь, которым я отныне должна идти, забыв о долге перед своей семьей.

Мы сидели час или дольше, наперебой поверяя друг другу сердечные тайны, приведшие нас — столь внезапно, столь неожиданно — к этому счастливому моменту.

Я не чувствовала — и не чувствую — никакого стыда, никаких угрызений совести. Еще недавно я приходила в ужас от одной мысли о подобном поступке и полагала должным любой ценой избежать его из соображений приличия и чести, а теперь шла на него со всем пылом добровольной мученицы. Слова, священные слова любви не были произнесены. Но что слова? Я знала, что люблю мистера Горста, и знала, что он любит меня. Ему не нужно было говорить мне о любви и никогда не будет нужно, покуда я буду видеть в его глазах то, что видела сегодня.

На обратном пути мы остановились перед церковью Колледжа и с минуту стояли, глядя на четыре фасадные ниши с изваяниями иезуитских святых. Мистер Горст попросил разрешения проводить меня до нашей quinta, но я сказала, что предпочитаю вернуться одна.

— А позволите ли вы зайти к вам завтра? — спросил он.

Он увидел, что я колеблюсь, и не стал настаивать на ответе. Мы еще не заводили разговора о моей помолвке с Фергюсом, но теперь она встала между нами, точно темное облако, омрачившее ясный день. Да, судьба моя решена, и отныне мне нет дороги назад.

Еще несколько слов — и мы расстались.

Жребий был брошен. В ходе последующих тайных свиданий были приняты важные решения и составлены планы. В начале декабря 1856 года был наконец совершен судьбоносный шаг. В дополнение к рассказу моей матери о последних неделях, проведенных на Мадейре, я привожу ниже — без комментариев — письмо моего отца к мистеру Джону Лазарю, опубликованное в воспоминаниях последнего.

Quinta da Pinheiro

Фуншал

21 декабря 1856 г.

Мой дорогой Лазарь!

Сейчас, когда Вы читаете сии строки, Вам уже наверняка известно, что мы с мисс Блантайр покинули Мадейру. Вам следует знать также (коли Вы еще не знаете), что мы собираемся пожениться.

Мне нетрудно представить, что Вы думаете обо мне. Человек, которого Вы спасли от неминуемого угасания и смерти, радушно приняли в своем доме, познакомили со своими друзьями и который, следовательно, в бесконечном долгу перед вами, отплатил Вам подлейшим проявлением неуважения.

Поверьте мне, дорогой сэр, я как никто ясно сознаю, что заслуживаю всех оскорбительных, бранных эпитетов, какие только может измыслить человеческий ум. И у меня, что равно прискорбно, нет никаких оправданий содеянному мной, кроме одного — впрочем, на самом деле это и не оправдание вовсе, а констатация простого факта: Вы преуспели сверх всяких ожиданий, привезя меня на Мадейру. Ибо тем самым Вы не только поспособствовали исцелению моего тела, но также воскресили в моей душе нечто, что я считал умершим навеки.

Я по-прежнему не имею возможности поведать Вам правду о своих обстоятельствах, но могу твердо заверить Вас в следующем: я всегда буду питать глубочайшее чувство к мисс Блантайр и приложу все усилия к тому, чтобы она обрела со мной все счастье, какого заслуживает; она уехала со мной по доброй воле, связанная со мной узами подлинного взаимного уважения, и ничем не запятнала свою добродетель; мои намерения по отношению к ней всегда были самыми благородными и всегда такими останутся.

И наконец знайте еще одно, мой дорогой друг, знайте и радуйтесь. Вернув меня к жизни, Вы — волею Бога ли, Судьбы ли — стали невольным пособником еще одного возрождения, гораздо более важного и бесконечно более достойного Ваших усилий, чем Вы в силах себе представить.

С заверениями в своем сожалении о нанесенной Вам обиде, а равно в своем неизменном к Вам почтении и благодарности за все, что Вы для меня сделали,

Э. Горст.

(обратно)

III Мистер Персей обижается

На следующий день ближе к вечеру я, поскальзываясь на подернувшем лужи хрустком ледке, направилась через парк к Уиллоу-коттеджу с письмом к мадам. Трогательный рассказ моей матери о тайном побеге с моим отцом по-прежнему не выходил у меня из головы.

Когда мы пили чай у кухонной плиты, я спросила миссис Праут, известно ли вообще, почему леди Тансор забрала мистера Рандольфа из школы доктора Сэвиджа.

— Скажу прямо, мисс, для всех это осталось загадкой, — ответила она, ставя чашку на стол. — Натуральной шарадой, по выражению мистера Покока. Ведь у доктора Сэвиджа молодой человек был счастлив как никогда. Разумеется, ходили толки, — добавила она с таинственным видом.

— Какие?

— Ну посудите сами, мисс, что еще могут сказать люди, когда красивый молодой джентльмен с завидным будущим впервые оказывается на воле, вдали от родного дома и строгого материнского надзора, а потом вдруг его велят срочно доставить домой, обратно под строгий надзор, да еще и встречают гневным выговором?

— Право, не знаю.

— Дело не обошлось без женщины, милочка моя, таково было общее мнение. Но похоже, на том история и закончилась. Мистер Рандольф потосковал, похандрил маленько, а потом взял да укатил на несколько недель к другу в Уэльс. Все проходит, слава богу, и это великое счастье, даром что мы этого не понимаем.

— А кто была та женщина — если она действительно была? — спросила я, в то время как Сьюки подлила кипятку в заварочный чайник.

— Этого мы так и не узнали, мисс, и уже вряд ли когда-нибудь узнаем. Наверное известно лишь, что ее светлость спешно забрала мистера Рандольфа из школы, поскольку он тоже, хотя и младший сын, должен жениться выгодно, и она твердо намерена об этом позаботиться. Видит Бог, он славный мальчик. Надеюсь, он будет счастлив.

На обратном пути я сворачиваю к церкви и присаживаюсь посидеть на скамью в портике.

Вскоре я слышу шаги: кто-то приближается по гравиевой дорожке. Очнувшись от задумчивости, я поднимаю глаза и вижу мистера Персея, стоящего на верхней ступеньке портика с книгой в руке и пристально глядящего на меня.

— Доброго вам вечера, мисс Горст, — говорит он с неловкой, неуверенной улыбкой. — Я увидел, как вы выходите из коттеджа Праутов, и подумал, может, вы не против прогуляться в моем обществе.

Предложение вызывает во мне трепет восторга, но, подумав о возможном недовольстве миледи, я заставляю себя вежливо от него отказаться и говорю, что мне хотелось бы еще немного посидеть здесь. Я искренне полагаю, что ответила с подобающей учтивостью, хотя мне тяжело отказывать мистеру Персею. Однако, к моему изумлению, он темнеет лицом.

— Честное слово, мисс Горст, — восклицает он, внезапно раздражаясь, — вы крайне нелюбезны с человеком, который всего лишь хочет угодить вам!

Обида мистера Персея на мой вежливый отказ кажется совершенно несоразмерной поводу, и я чувствую себя уязвленной резкими словами.

— Надеюсь, сэр, — говорю я, заливаясь краской, — я никогда не выказывала вам ничего, помимо уважения и почтения, с какими особе моего звания надлежит относиться к джентльмену с вашим положением.

— Уважение! Почтение!

Мистер Персей топает ногой, точно капризный ребенок, и круто поворачивается прочь, но в следующую секунду опять резко поворачивается ко мне.

— Вы лукавите, мисс Горст, — говорит он, спускаясь по ступенькам в портик. — Сильно лукавите. Надеюсь, вы не станете отрицать, что с первого момента знакомства я изо всех сил старался протянуть вам руку дружбы?

Все еще не понимая, на что он так обиделся, я затрудняюсь с ответом, и мое молчание приводит мистера Персея в еще сильнейшее раздражение.

— Вижу, вы не желаете разговаривать, — произносит он с самым оскорбленным видом. — Вы со мной в игры играете, мисс Горст?

Сочтя благоразумным не отвечать на столь несправедливое обвинение, я подымаюсь с каменной скамьи с намерением удалиться, но мистер Персей вытягивает руку в сторону, преграждая мне путь.

— Прошу вас удовлетворить мое любопытство, мисс Горст, — говорит он, — и объяснить, что в моем обхождении с вами приводит вас в такое негодование? Иные сказали бы, что я роняю свое достоинство, проявляя расположение к бывшей служанке, пусть и имеющей, судя по всему, знатное происхождение.

Тут я понимаю, что возмущение мистера Персея лишь отчасти вызвано моим отказом от предложения прогуляться вместе и на самом деле причина кроется в другом. Что еще более странно — когда я смотрю молодому человеку в глаза, моя досада на него бесследно проходит.

— Прошу прощения, сэр, — отвечаю я, — но мне кажется, чем меньше говорить на эту тему, тем лучше.

Справедливо заключив, что я твердо намерена закончить разговор, он отступает в сторону, пропуская меня.

Оставив мистера Персея в портике, я торопливо направляюсь к воротам и уже собираюсь выйти за них, когда он нагоняет меня.

— Это вам, — говорит он, уже без всякого раздражения, и протягивает мне книгу. — Я надписал ее, так что можете взять. Делайте с ней, что хотите.

Я беру книгу, и он уходит прочь по Скул-лейн, обратно к главной дороге.

Мистер Персей дал мне экземпляр «Мерлина и Нимуэ», роскошное издание, выпущенное издательским домом «Фрит и Хоар». На переднем форзаце изящным беглым почерком написано: «Мисс Эсперанце Горст с глубокой симпатией от автора. Декабрь, MDCCCLXXVI».

(обратно) (обратно)

21 РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

I Миледи ищет утешения

Вечером мистер Персей не спустился к ужину — тем самым он избавил меня от неловкости, которой я опасалась, но я все равно сожалела о его отсутствии. Мистер Рандольф был молчалив, задумчив и скоро вышел из-за стола. Миледи тоже казалась не в духе.

Позже, когда мы сидели с шитьем у камина в ее гостиной, она вдруг подняла глаза от иголки с ниткой и спросила:

— Кстати, Алиса, что пишет ваш очаровательный мистер Торнхау? Он все еще корпит над своим magnum opus?

— Работа над ним отнимает у него все время, — ответила я, — как и должно быть в случае с любым монументальным и достойным трудом.

— Да, пожалуй. А вы говорили мне, каков предмет этого монументального труда?

— История алхимии, с древнейших времен.

— Алхимия? Превращение простых металлов в золото?

— Не только. Это доктрина мистической философии — философии духовного перерождения.

— Духовного перерождения, — задумчиво повторила миледи. — Ну и ну. Действительно возвышенный предмет. А когда сей труд будет закончен? Пожалуй, мне хотелось бы ознакомиться с ним.

— Насколько мне известно, мистер Торнхау не намечает никаких определенных сроков.

— С этими учеными всегда так, — вздохнула она. — Они ничего не доводят до завершения, но все копаются, копаются в своих предметах, покуда вдруг не умирают, а дело так и остается незаконченным. Мой отец был подлинным ученым, причем самого систематического склада, но даже он потратил слишком много времени на написание истории нашего рода — собственно говоря, он так и не довершил свою работу, хотя я оказывала всю посильную помощь, собирая и приводя в порядок необходимые документы.

Миледи снова взялась за шитье. Потрескивал огонь в камине, размеренно тикали часы; в гостиной царили тепло и уют, и лишь дробный стук дождя по окнам нарушал мирную тишину.

— Алиса, милая…

Я вопросительно подняла глаза.

— Я должна задать вам один вопрос. Надеюсь, вы не обидитесь и ответите честно. Вы обещаете мне это, дорогая моя? Как друг?

Что мне оставалось сказать? Только что я постараюсь удовлетворить ее любопытство.

— Но разумеется, — из вредности добавляю я, намекая на ее недавний отказ открыть мне, почему она порвала величайшую в своей жизни дружбу, — я не могу выдать вам никакие секреты, хранить которые обещала в прошлом.

— Само собой.

— Тогда скажите, что вас интересует.

— Ну… вот что. Вполне ли правдивы вы были со мной во всем, что касается вас, полученного вами воспитания и всех прочих обстоятельств вашей жизни, поведанных мне вами за время вашего пребывания в Эвенвуде? Ведь с вашей стороны не было никакого обмана, дорогая? Никакого умышленного притворства или двуличности? Вы можете поклясться мне в этом всем самым святым для вас?

Я выражаю обиду, недоумение и спрашиваю, имеются ли у нее причины ставить под сомнение мои рассказы о себе.

— Нет, нет! — восклицает миледи, спеша меня успокоить. — Вы меня неверно поняли. Конечно же, я доверяю вам и не имею ни малейших причин сомневаться в вашей честности.

— Видимо, кто-то настраивает вас против меня, — предполагаю я, принимая уязвленный тон.

— Никто меня против вас не настраивает, Алиса. Я просто хотела убедиться, что отдаю доверие и любовь особе, которая не отвергнет их, как сделала… ах, прошу прощения…

Она откладывает шитье и патетическим жестом прижимает ладонь ко лбу.

Похоже, здесь требуется немного участия — и вот я ласково беру миледи за руку, сочувственно заглядываю в глаза и спрашиваю, не о бывшей ли своей подруге она говорит.

Она кивает, отводя взгляд.

— Я вижу, рана все еще не затянулась.

— Простите меня, Алиса, милая. Мне не следовало ставить вас в неловкое положение. И не стоило задавать вам такой вопрос, как если бы вы хоть раз дали мне повод заподозрить вас в лукавстве. Но я должна быть уверена, полностью уверена, что наша дружба зиждется на прочном фундаменте взаимного доверия и искренности. Я не хочу, чтобы меня постигло еще одно разочарование из-за болезненного разрыва нежной привязанности, очень много для меня значившей. Мы должны быть честны друг с другом.

— Никаких секретов, — говорю я, со значением улыбаясь.

— Никаких секретов.

— В таком случае, — продолжаю я отрывистым, но примирительным тоном, — я отвечу на ваш вопрос. Я рассказала вам о себе всю правду без утайки. Я именно та, кем вы меня считаете, и никто другая: Эсперанца Алиса Горст, родившаяся месяцем раньше срока в Париже, первого сентября тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года. Хотите, я вкратце повторю ее историю? Сирота, не знавшая своих родителей, она выросла под опекой мадам Берто, давней подруги своей матери. По приезде в Англию в октябре семьдесят пятого она поселилась у другой подруги своей матери, миссис Эммы Пойнтер, и спустя два месяца получила первое свое место в услужении, став горничной мисс Элен Гейнсборо. Затем она приняла участие в собеседовании на должность вашей горничной, миледи, и успешно его прошла — вопреки своим ожиданиям, но к великой своей радости. Вот — в двух словах — вся правда и ничего, кроме правды, об Эсперанце Алисе Горст.

— Браво, Алиса! — вскричала миледи. — Вы проявили настоящую силу духа под огнем и храбро выдержали испытание — ничего другого я от вас и не ожидала. Но кое-что вы все-таки скрыли от меня, знаете ли.

— Что же именно?

— Свой подлинный характер. В вас не осталось прежней покорности — я остро чувствую это, хотя вы и продолжаете притворяться, будто по природе своей покорны. Не принимайте удивленный вид! Такой вы мне нравитесь еще больше. Это только подтверждает то, что я всегда знала: мы с вами родственные души. Лишь внешние ваши обстоятельства мешают распознать, кем вы являетесь на самом деле. Но теперь я избавила вас от необходимости угодничать, и вы наконец можете стать самой собой!

Прислушайтесь! Слышите? Стук трости — тук, тук, тук — отдается эхом в студеном вечернем воздухе. Мистер Армитидж Вайс спускается по ступенькам парадного крыльца к своей карете — его рождественский визит в Эвенвуд завершен.

Перед тем как сесть в экипаж, он оборачивается и поднимает взгляд; лицо мистера Вайса освещено фонарем, что высоко держит его слуга Диггз. Наши глаза встречаются.

Он улыбается — и какой улыбкой! Широкой, долгой, одновременно обворожительной и угрожающей, которая словно говорит: «Ведите себя хорошо, мисс Горст, ибо я за вами присматриваю». Если он хочет испугать меня, у него это получается. Я стараюсь сохранить самообладание, но сердце у меня начинает стучать учащенно — ведь мне известно, на что он способен. Потом мистер Армитидж слегка кланяется, медленно приподнимает шляпу и садится в карету.

Я стою одна у окна в Картинной галерее и смотрю, как прыгающие каретные фонари постепенно исчезают во мраке. У миледи разыгралась мигрень, и она легла спать рано. Когда я уже выходила от нее, она сообщила о своем решении провести несколько дней в Лондоне — мол, она преодолела свое прежнее отвращение к столице и желает снова вывести меня в свет. Мы отбудем на Гросвенор-сквер в первый день нового года, наступление которого миледи никогда не празднует. На сердце у меня тревожно, ведь в Лондоне мистер Вайс постоянно будет рядом, но все равно я буду рада переменить обстановку, а при случае и проведать миссис Ридпат.

Проводив взглядом экипаж мистера Вайса, я собралась подняться в свою комнату и повстречала на лестничной площадке запыхавшуюся Сьюки с пакетом в руке.

— Простите бога ради, мисс Алиса, мне следовало принести это еще утром, но я сегодня проспала и напрочь про него забыла.

В пакете содержалась следующая пачка страниц с застенографированными выдержками из дневника моей матери. Двумя часами позже, незадолго до полуночи, я закончила расшифровку новых записей.

Я налила в тазик воды, чтобы ополоснуть перепачканные в чернилах пальцы. А потом расплакалась.

(обратно)

II Во Франции (из дневника мисс Маргариты Блантайр)

Мои родители тайно отплыли с Мадейры на Майорку, издержав на дорогу скромную сумму, имевшуюся в распоряжении моей матери, и часть денег, вырученных от продажи ее драгоценностей. В городе Пальма они сняли комнаты неподалеку от собора Ла-Сео, назвавшись Эдвардом и Мэри Грей, братом и сестрой. На Майорке они прожили совсем недолго, поскольку мой отец опасался погони, и вскоре отбыли с острова в Марсель.

15 января 1857 года, после тяжелого кружного путешествия на север, они наконец сочетались браком в Каоре. Вот размышления моей матери о сем знаменательном событии, записанные на следующий день в отеле «Амбассадор».

Впервые в жизни я беру перо и пишу в своем дневнике как миссис Эдвин Горст, а не Маргарита Блантайр или Мэри Грей!

Мы с Эдвином обвенчались вчера, 15 января, в церкви Сакре-Кер. Потребовалось всего несколько минут, чтобы я стала другим человеком — женой моего любимого Эдвина, которого я буду любить, пока смерть не разлучит нас. Отныне я принадлежу ему, целиком и полностью, как положено жене, и не представляю своей жизни без него.

Гостиница не очень чистая, но кухня здесь превосходная, и город (где учился Фенелон^{13}) поистине восхитителен. Нынче утром, когда я спустилась к завтраку, один из официантов обратился ко мне «мадам Горст» — в первый раз! Поначалу мне было в диковинку, что теперь меня считают почтенной дамой и именуют «мадам», а не «мадемуазель». Но в течение дня я постепенно привыкла к новому обращению и к вечеру уже хотела, чтобы каждый встречный-поперечный называл меня так — столь сладостно звучали эти слова для моего слуха. Мадам Горст! Миссис Горст!

Эдвин, бывший задумчивым и молчаливым последнюю часть нашего пути в Каор из Монтабана, разительно переменился — он жизнерадостен, нежен, заботлив и замечательно красноречив в своих рассказах о различных старинных зданиях и памятниках древности, окружающих нас здесь.

Когда сегодня утром мы гуляли по городу, держась под руку, отзываясь улыбками и смехом на сотни незначительных, но бесконечно милых мелочей, наполняющих жизнь всех влюбленных, я осознала вдруг, что никогда больше не буду так счастлива, однако нисколько не расстроилась по данному поводу.

В те благодатные часы я ощущала неведомую мне доселе полноту жизни и не могла представить ни малейшего приращения сей чудесной полноты, ни в здешнем мире, ни в ином. Что бы ни случилось, какие бы испытания ни выпали на мою долю, меня всегда будет спасать от отчаяния — и даже от страха смерти — воспоминание о кратком миге совершенного счастья, когда я гуляла в земном раю рука об руку с моим дорогим Эдвином.

(обратно)

III Авеню д’Уриш (на основании дневника Маргариты Горст)

В последнюю неделю января 1857 года мои родители наконец прибыли в Париж и наняли комнаты над художественной лавкой на набережной Монтебелло, с видом на остров Сите. Здесь они решили поселиться до времени, покуда не смогут спокойно вернуться в Англию, не опасаясь преследования со стороны дяди моей матушки или его помощников: ее кузена и бывшего жениха Фергюса Блантайра и друга последнего, мистера Родерика Шиллито.

Владелец лавки, мсье Альфонс Ламбер, был тихим, чрезвычайно добрым стариком лет шестидесяти, с тяжело больной женой на руках. По доброте души он сделал моим родителям, почти полностью истратившим свои скромные средства ко времени прибытия в Париж, значительные послабления в части арендной платы.

Как-то моя мать предложила домовладельцу свою помощь в лавке, чтобы хоть частично отработать долг за жилье, покуда они не раздобудут денег. Она очень скоро освоилась среди мольбертов, палитр, холстов, кистей, гипсовых слепков и прочих товаров месье Ламбера, а последний равно скоро стал считать ее незаменимой подспорщицей в своем деле.

Моя мать не только очаровала клиентов мсье Ламбера, но также в два счета выучилась приготавливать краски и — поскольку она с детства рисовала карандашом и кистью — обнаружила незаурядный художественный дар в своих эскизах и картинах с городскими пейзажами, которые она застенчиво представляла на профессиональный суд мсье Ламбера.

Однажды погожим весенним утром некий господин, зашедший в лавку со своей дочерью за красками и кистями для нее, заметил одну из таких работ, пришел в восхищение и — к изумлению и радости мсье Ламбера — спросил, продается ли она. Вскоре домовладелец освободил мою матушку от работы в лавке и выделил ей мансардную комнату, где она с превеликим удовольствием изображала виды собора и набережной, пользовавшиеся большим спросом среди посетителей той живописной части города.

Мой отец между тем занимался случайной литературной работой и выступал в роли импресарио своей жены. Он проводил много времени, ища новых покупателей, доставляя им рисунки и полотна, выбирая новые виды и объекты для изображения.

В один прекрасный день, по возвращении с рю де Сен-Антуан, куда он отвозил заказчику картину с видом Консьержери, мой отец внезапно объявил, что через несколько дней они покинут набережную Монтебелло.

Моя матушка, натурально, очень удивилась такой новости, а отец пояснил, что столкнулся на улице со своей давней приятельницей — некой мадам Делорм, с которой познакомился через общего друга, когда жил в Лондоне несколькими годами ранее. Упомянутая дама, примерно одного возраста с моим отцом, теперь вдовствовала, но имела полный достаток, ибо покойный супруг оставил изрядное наследство. Она жила одна в большом особняке на авеню д’Уриш и, узнав о положении моих родителей, предложила им поселиться у нее, без арендной платы. Они вольны занять весь второй этаж, состоящий из полудюжины уютных, хорошо обставленных комнат, одну из которых — просторную и светлую угловую гостиную — можно оборудовать под мастерскую для моей матери.

Отец принял предложение, не заставив долго себя упрашивать. Моя матушка, не горевшая желанием оставить набережную Монтебелло и скромную, но вполне обеспеченную жизнь у мсье Ламбера, после долгих уговоров неохотно согласилась на переезд. И вот, в июне 1857 года они перевезли свой немудреный скарб и матушкины художественные принадлежности в дом мадам де Делорм на авеню д’Уриш.

Брак моих родителей, пока они жили на набережной Монтебелло, оставался в общем и целом счастливым, хотя они нередко испытывали денежные затруднения, даром что матушкины работы исправно продавались. Посему они отказались от намерения перебраться в Англию и по обоюдному согласию решили навсегда поселиться в Париже.

Однако вскоре после переезда на авеню д’Уриш, как явствует из дневника, их прежде счастливый брак дал трещину — чему причиной стало одно обстоятельство (не упомянутое в записях открытым текстом), причинявшее моей матушке глубокие страдания. Похоже, расхождения и разногласия между ними отчасти были вызваны категоричным требованием моего отца, чтобы она навсегда отказалась от всякого общения со своими родственниками — в высшей степени неразумное требование (здесь я с ней согласна), премного удручавшее мою матушку, поскольку она любила своих родителей и сестру и надеялась после замужества примириться с ними, если не с дядей.

Мне больно говорить это, но из записей я поняла также, что между моей матушкой и мадам Делорм существовала известная неприязнь; вдобавок следует упомянуть о двух-трех туманных намеках на некие события, имевшие место в прежней жизни отца в Англии, последствия которых, похоже, немало способствовали погружению моей матушки в еще глубочайшее уныние.

В чем бы ни заключалась причина семейных неладов, мой отец стал отчужденным и непредсказуемым, часто надолго запирался в своем кабинете или уходил из дома после наступления темноты, чтобы бесцельно бродить по улицам. Я не знаю, сколько времени продолжалось такое печальное положение дел и разрешилось ли оно, ибо на первых числах августа 1857 года дневниковые записи, присланные мне мистером Торнхау, обрываются. Они возобновляются, совсем ненадолго, только в декабре — в шестнадцатый день какового месяца, в три часа пополудни, я появилась на свет в комнате, выходящей в обнесенный высокой стеной сад перед особняком мадам Делорм на авеню д’Уриш.

(обратно)

IV Последние слова Маргариты Горст

Усилия, потребовавшиеся для моего рождения, непоправимо подорвали здоровье моей дорогой матушки. Она скончалась 9 января 1858 года и была похоронена на кладбище Сен-Винсен, под гранитной плитой, впоследствии столь хорошо мне знакомой.

В последней дневниковой записи, сделанной всего за три дня до смерти, она говорит о радости, принесенной моим появлением на свет, и надеждах, связанных с моим будущим. А также выражает горькое сожаление, что родители по-прежнему остаются в неведении о ее замужестве, а теперь и о существовании крепкой и здоровой внучки. Вот последние слова, написанные моей матушкой, которыми я и закончу:

6 января 1858 г.

Дни мои сочтены, хотя доктор Жирар по доброте своей упорно делает вид, будто все в порядке. Я никогда уже не увижу любимых папеньку с маменькой и милую несносную сестрицу, такую порывистую и непоседливую; а они не увидят свою прелестную внучку и племянницу. Это самое ужасное и противоестественное лишение из всех мыслимых, причиняющее мне неописуемую боль; но таково категорическое требование Эдвина, а я по-прежнему так сильно люблю его — невзирая на наши глубокие разногласия, — что не могу пойти и не пойду поперек его воли, даже перед лицом неминуемой кончины. Ибо я знаю, что Смерть уже расставила кругом свои сети и скоро уловит меня в них.

Я покидала Мадейру, полная радужных надежд на долгое счастье; и одно время я действительно была очень счастлива с Эдвином, счастлива, как никогда в жизни. Но все изменилось — он изменился — после нашего переезда от славного мсье Ламбера, а особенно после рождения нашей милой доченьки, в которой он души не чает.

Когда им не владеет нервное возбуждение, мой муж отчужден и погружен в себя, словно не в силах отделаться от назойливых мыслей о некоем неприятном предмете, не дающем ему покоя. Запираясь в кабинете, он лихорадочно строчит в своем дневнике или пишет письма, не знаю кому; он часами кряду бродит по саду в тяжелом раздумье и часто уходит из дома на ночь глядя, а возвращается перед самым рассветом.

За обеденным столом Эдвин всегда молчалив, даже с мадам; он забросил работу и с недавних пор стал жаловаться на головные боли, от которых, по его словам, помогают только опиумные капли.

Любит ли он меня? Любил ли когда-нибудь по-настоящему? Он был моим самым дорогим, самым добрым другом и товарищем, моей поддержкой и опорой; даже в последние безрадостные месяцы он не раз возвращался ко мне прежним Эдвином, любить которого я не перестану даже по смерти. Но любовь? Чувствовал ли он когда-нибудь любовь ко мне? Истинную, совершенную любовь — в точности такую, какую я питаю к нему с первого момента знакомства? Снова и снова я задаю себе этот вопрос, но не нахожу ответа.

Мадам настояла на том, чтобы остаться со мной до возвращения Эдвина. Пока я пишу сии строки, она сидит у окна, глядя в сад. Мы с ней говорим мало, поскольку нам больше нечего сказать друг другу; но ради спокойствия Эдвина мы достигли известного взаимопонимания, устраивающего нас обеих.

Со своей кровати я вижу голые ветви каштана и высокую серую стену, утыканную поверху железными остриями, которая отделяет нас от нашего соседа, месье Веррона. Скоро эти ветви пустят почки, пробуждаясь к новой жизни, и моя любимая девочка, моя маленькая Эсперанца, моя бесценная надежда будет лежать, суча ножками или видя неведомые сны, под их узорчатой зеленой сенью, пронизанной мягким солнечным светом. Я смирилась с тем, что моя доченька вырастет здесь, в доме мадам, но нахожу утешение в мысли, что она ни в чем не будет нуждаться и получит воспитание, подобающее истинной леди.

Боль возобновилась, а Эдвин с доктором Жираром все не идут. О, скорее бы он пришел!

(обратно) (обратно)

22 ТРЕТЬЕ ПИСЬМО МАДАМ

I У озера

Итак, моя матушка умерла, и приведенная выше запись стала последним письменным свидетельством касательно начальной поры моей жизни на авеню д’Уриш. Из дневниковых выдержек, присланных мистером Торнхау, и мемуаров мистера Лазаря я узнала о своих родителях все, что могла, но, к моему горькому разочарованию, многое по-прежнему оставалось неизвестным.

Меня интересовал, в частности, период после матушкиной смерти, когда у меня остался один только отец, а также обстоятельства его собственной смерти, наступившей в 1862 году, когда мне было пять лет.

Со слов мадам я знала лишь, что через год после кончины жены Эдвин Горст покинул авеню д’Уриш, временно поручив меня ее заботам. Издавна питая интерес к древним цивилизациям Ближнего Востока, он решил попутешествовать там, чтобы собрать материал для популярного труда о Вавилонском царстве — по заказу маленькой издательской фирмы, для которой он делал переводы. Он собирался провести на Ближнем Востоке не более полугода, но уже через два месяца мадам перестала получать от него письма и несколько лет ничего о нем не слышала. Наконец, в апреле 1862 года, пришло письмо из Британского посольства в Константинополе, где сообщалось, что около недели назад мистер Эдвин Горст умер от скарлатины.

Мадам приняла все необходимые меры, и в должный срок тело моего отца было привезено обратно в Париж и погребено рядом с могилой моей матери.

Странно, но я совершенно не помню похорон отца, хотя припоминаю, как мадам сказала мне, что папа никогда не вернется домой. У меня остались лишь воспоминания о том, как через несколько дней меня привели — в первый раз — к двум гранитным плитам, под которыми лежали бренные останки Эдвина и Маргариты Горст.

Уверена, я не горевала о смерти своих родителей, ведь я не помнила ровным счетом ничего ни об одном из них. Они были просто именами, выбитыми на двух невыразительных гранитных плитах. Единственным моим родителем стала мадам, а вскоре к ней присоединился славный, добрый мистер Торнхау. Вот если бы мадам зарыли в холодную землю, а сверху положили камень, я бы горько по ней убивалась, но по Эдвину и Маргарите Горст я не плакала, ибо тогда они были для меня совершенно незнакомыми людьми, вытесненными из моей реальности вседостаточной опекой мадам. Только с возрастом жгучая боль утраты начала просачиваться в мою душу медленным ядом; и лишь сейчас, в огромной усадьбе Эвенвуд, я впервые заплакала по ним.

Той ночью я заснула быстро и утром проснулась на полчаса позже обычного. Но было воскресенье, последнее в году, и церковная служба начиналась только в десять.

Мистер Рандольф сидел один в утренней гостиной, прихлебывая кофе, и при моем появлении выжидательно поднял глаза.

— Мисс Горст! — воскликнул он, расплываясь в сердечнейшей улыбке. — Вот и вы. Я ждал вас. Не желаете ли сегодня после службы прогуляться со мной к Храму? Если это удобно для вас?

Вполне удобно — и позже утром, терпеливо выслушав последнюю в уходящем году проповедь мистера Триппа, мы направляемся к озеру, на дальнем берегу которого, на террасированном холме, стоит Храм Ветров.

День выдался пасмурный, но там и сям в разрывы серых кучевых облаков пробивается бледный солнечный свет. У нас завязывается разговор о различных мероприятиях и происшествиях, имевших место в рождественскую неделю. Мы снова смеемся над неумышленно комичным сценическим выступлением мистера Мориса Фицмориса; сходимся во мнении, что сэр Эдгар Фоукс стал еще краснее лицом и толще станом: задаемся вопросом, нашла ли сестра мисс Марчпейн пропавшие перчатки (мистер Рандольф подозревает, что они похищены в качестве любовного трофея галантным капитаном Вильером).

Мы осматриваем Храм, некогда бывший изящным добавлением к красотам парка, но теперь ветшающий на глазах, и медленно идем по тропе обратно к проезжей аллее. Мы болтаем о разных пустяках, потом вдруг мистер Рандольф умолкает. После долгой паузы он, заметно волнуясь, спрашивает, позволю ли я ему обращаться ко мне по имени.

— Ну конечно, — говорю я, не видя в этом никакого вреда. — Ваша матушка всегда называла меня Алисой, но у меня, как вам наверняка известно, есть и другое имя — может, оно нравится вам больше.

— А знаете, — улыбается он, — здесь вы угадали. Оно такое необычное, загадочное и подходит вам гораздо больше, чем Алиса. Да, пусть будет Эсперанца. Кажется, это означает «надежда».

— Совершенно верно.

— Ну, в таком случае оно точно выражает мои чувства — я имею в виду давно владеющую мной надежду стать для вас близким другом и обрести в вас друга равно близкого.

Затем, не дав мне открыть рта, мистер Рандольф спрашивает, может ли он встретиться со мной наедине в удобное для меня время и в удобном для меня месте, чтобы поговорить со мной по вопросу чрезвычайной важности.

— У меня к вам очень, очень серьезный разговор, — продолжает он с горящими решимостью глазами. — Я хотел поговорить с вами… то есть спросить вас… еще со дня, когда мы вдвоем возвращались из «Дюпор-армз». На самом деле я с первого момента нашего знакомства понял, как все сложится между нами. Вы не находите это странным? Мне лично кажется крайне странным, что я в один миг исполнился такой уверенности. Но тем не менее именно так оно и было. Я тотчас понял, что вы станете… ох, черт! Я совершенный болван в подобных делах. Мой брат сумел бы изложить все складно и внятно, но у меня не получается. Так вы позволите встретиться с вами… когда будете готовы выслушать меня… чтобы я попросил вас о… ну, о том, о чем очень хочу попросить?

Была ли эта сбивчивая тирада прелюдией к брачному предложению? Верится с трудом, но именно на такую мысль наводят меня неловкие пылкие слова и огненные взоры молодого человека. Со дня моего приезда в Эвенвуд мистер Рандольф нравился мне все сильнее и сильнее. Меня глубоко трогает, что он с первой нашей встречи проникся ко мне приязнью и открыто проявил желание подружиться со мной. Похоже, однако, я права в своей догадке, что сейчас он руководствуется более глубокими побуждениями и в его речах о дружбе кроется другой, более важный смысл.

Мысль, что я пленила сердце мистера Рандольфа, доставляет мне чрезвычайное удовольствие, и я почти сержусь на себя и устыжаюсь, что мне придется отвергнуть предложение, которое он явно намерен сделать мне. Я откажу с изъявлениями сердечной благодарности за оказанную мне честь и с немалым сожалением, но между нами не может существовать иных уз, помимо искренней и крепкой дружбы. А сколь бы высоко я ни ценила дружбу, этого недостаточно. Я выйду замуж только по любви, не меньше.

— Вы выражаетесь вполне ясно, — говорю я, — и, конечно же, я свеликой охотой выслушаю все, что вы желаете сказать мне. Но я не вольна распоряжаться своим временем, будучи обязанной постоянно находиться при вашей матушке.

— В таком случае, — весело отвечает он, — нам придется постараться, чтобы найти время для встречи.

Я готова пуститься в дальнейшие отговорки, но слова замирают у меня на губах.

Мы подходим к сараю для лодок, крашенному зеленым. С одной стороны от тропы мерцающая гладь озера простирается вдаль, к террасированному холму, увенчанному Храмом Ветров, а с другой тянется широкая полоса вновь насаженных деревец, за которыми проблескивает Эвенбрук.

— Эй, вы! — внезапно выкрикивает мистер Рандольф. — Какого черта вы здесь делаете?

Я прослеживаю направление его взгляда.

Там, за низкими кустами сразу позади сарая, сидит на корточках мужчина — в кожаной фуражке, со свисающими до плеч черными сальными волосами. Я тотчас узнаю его, ведь он часто являлся мне во снах после нашего возвращения из Лондона.

Это Билли Япп, известный всем под прозвищем Суини (как сказал мне мистер Соломон Пилгрим на Дарк-Хаус-лейн).

Сперва я решаю, что обозналась. Но когда мужчина выскакивает из укрытия и бегом бросается к реке, я успеваю хорошо разглядеть мерзкое костлявое лицо, внушившее мне такой ужас в пивной «Антигалликан». Нет, я не ошиблась.

В следующий миг мистер Рандольф пускается в погоню, но при всей своей силе и ловкости он не может сравниться в скорости с Яппом, который быстро достигает леса, подступающего к северному берегу Эвенбрука, и скрывается из виду.

Я жду возвращения мистера Рандольфа, охваченная леденящим страхом: надо полагать, Яппа прислал в Эвенвуд мистер Армитидж Вайс. Но с какой целью? Следить за мной? Или сделать со мной то же, что он сделал с миссис Барбариной Краус?

Минут через пять, к великому моему облегчению, мистер Рандольф, со шляпой в руке, выходит из-за деревьев, запыхавшись от бега.

— Упустил, — отдуваясь, говорит он. — Чертов малый лихо бегает.

— Как по-вашему, что он здесь делал? — спрашиваю я.

— Держу пари, ничего полезного для общего блага. Судя по виду, он не из местных. Но не волнуйтесь. Сейчас мы вернемся, и я пошлю слуг обойти парк, хотя бьюсь об заклад, он здесь не задержится.

Мы выходим на проезжую аллею, я вижу высокого всадника, едущего к нам со стороны западных ворот, и через несколько секунд опознаю в нем мистера Персея.

Поравнявшись с нами, он натягивает поводья, бросает на меня в высшей степени неприязненный взгляд, а потом, не проронив ни слова, пришпоривает лошадь и галопом скачет к усадьбе.

Когда я вхожу в вестибюль, мистер Персей, с хлыстом в руке, расхаживает взад-вперед под портретом турецкого корсара, разительно похожего на него.

— Вижу, вы снова гуляли, мисс Горст, — произносит он холодным, неодобрительным тоном, раздраженно похлопывая себя по ноге хлыстом.

Я знаю, что не нарушила никаких приличий, а потому спокойно подтверждаю сей факт и, вежливо извинившись, направляюсь к лестнице.

— Позвольте вам заметить, — говорит мистер Персей, останавливая меня, — вы обнаруживаете явное пристрастие к моему брату. Я не уверен, что подобное поведение пристало компаньонке моей матери, но, вероятно, ее светлость смотрит на дело иначе. Несомненно, она знает о вашей… — Он на миг умолкает, словно подыскивая нужное слово, а потом заканчивает с видом человека, бросающего словесную перчатку: — Нежной привязанности.

— Прошу прощения, сэр, — ответствую я, уязвленная намеком, — но вы заблуждаетесь. Между мной и мистером Рандольфом Дюпором не существует никакой, как вы выражаетесь, нежной привязанности, а следовательно, у миледи нет повода так или иначе оценивать наши с ним отношения.

— Ваши прогулки с моим братом не остались незамеченными, знаете ли.

Я совершенно не расположена входить в обсуждение данного вопроса, ибо все еще не успокоилась после встречи с Билли Яппом и хочу поскорее вернуться в свою комнату. Посему со словами «прошу прощения, сэр» я снова поворачиваюсь прочь, но внезапно мистер Персей хватает меня за кисть. Увидев мое ошеломленное лицо, он тотчас разжимает хватку, но не извиняется за грубость.

— Ваше положение в доме изменилось к лучшему, мисс Горст, — тихим, но напряженным голосом произносит он далее, — и помяните мое слово, будет меняться и впредь. Поверьте, я рад этому. Ее светлость любит вас, и я нахожу замечательным, что теперь вы занимаете должность, гораздо более подходящую особе вашего происхождения и воспитания. Однако я полагаю своим долгом разъяснить вам одну вещь касательно моего брата, хотя вы наверняка и без меня все понимаете.

Я опять пытаюсь заверить мистера Персея, что он ошибается, принимая мое уважение к мистеру Рандольфу за нечто большее, чем мне в силу моего скромного положения позволительно испытывать, но он перебивает меня.

— Выслушайте меня, мисс Горст. Я просто хочу избавить вас от разочарования и огорчения. У моего брата есть неотменимые обязательства перед нашей аристократической семьей и перед нашими предками, чьими стараниями она возвысилась. Возможно, вы не знаете, но у Дюпоров всегда было принято, чтобы и младшие сыновья тоже делали хорошие партии. Мой брат не исключение. А значит, он обязан найти жену, которая упрочит и увеличит влияние семьи, и леди Тансор не потерпит, чтобы он пренебрег своим долгом. Вы меня понимаете?

Сейчас мистер Персей проявляет худшие свои качества — напыщенный, высокомерный, властный наследник Дюпоров во всей своей гордыне. Меня приводит в бешенство взгляд, каким он смотрит на меня, ведь я прекрасно понимаю, что он хочет сказать им. Хотя я занимаю в доме необычайно благоприятное положение, сей надменный взор призван напомнить мне, что я должна знать свое место. Я явилась в Эвенвуд в качестве простой служанки. Я бедна. Я сирота, не знавшая своих родителей. Какую выгоду могу я принести могущественному семейству Дюпоров? Это и многое другое я читаю в холодных глазах мистера Персея.

Разумеется, я не могу взять да заявить, что его брат влюблен в меня и собирается сделать мне предложение, но, принужденная наконец ответить, я с должным почтением высказываю предположение, что даже если бы мне посчастливилось снискать любовь мистера Рандольфа и я ответила бы взаимностью, иные сочли бы это нашим с ним личным делом.

— Здесь вы ошибаетесь, мисс Горст, — говорит мистер Персей. — Как я постарался довести до вашего понимания, это дело прямо затрагивает интересы других людей — в частности, леди Тансор, — и они всенепременно составят и выразят свое мнение о нем, и оно будет весьма неблагоприятным для вас, уж поверьте мне. Похоже, вы очень быстро возомнили, что ваше новое положение дает вам право поступать, как заблагорассудится. Осадите, мисс Горст, осадите ради собственного своего блага.

Несколько мгновений мы стоим в молчании, пока я соображаю, что сказать. Наконец я говорю, что мне нужно выполнить одно поручение миледи, и в третий раз заверяю молодого человека, что мои чувства к его брату носят совершенно непредосудительный характер.

— Я рад слышать это, мисс Горст. Надеюсь, вы простите меня за столь откровенные речи. Я хочу лишь избежать возможных неприятностей.

Он чопорно кланяется, и я начинаю подниматься по лестнице, спиной чувствуя его пристальный взгляд.

У меня нет от миледи никаких секретов касательно моего отношения к ее младшему сыну, и я по-прежнему пользуюсь полным ее расположением. Так не все ли равно, что думает обо мне мистер Персей Дюпор?

Однако, хотя я старательно убеждаю себя в обратном, мне не все равно, что думает обо мне мистер Персей Дюпор, и не все равно, что он подозревает меня в нежных чувствах к его брату. Далеко не все равно.

(обратно)

II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

Письмо третье

Едва я закрываю за собой дверь своей комнаты, раздается стук и появляется Сьюки с письмом для меня. Я тотчас понимаю, от кого оно и что в нем содержится.

Настал долгожданный день, когда я наконец узнаю, кто я такая на самом деле и зачем меня отправили в Эвенвуд, — ведь сейчас я держу в дрожащих руках третье Разъяснительное Письмо мадам.

Такого потрясения, как в тот день, я не испытывала никогда прежде и, надеюсь, не испытаю никогда впредь. Слова мадам вонзались мне в душу пылающими стрелами. Огонь, зажженный ими, горит по сей день и не погаснет до последней минуты моей жизни.

Итак, вот что я прочитала, сидя за столом в Башенной комнате Эвенвуда, в памятный день в самом конце 1876 года.

Авеню д’Уриш

Париж

Милое дитя!

Наконец пришло время внятно и ясно объяснить тебе цель нашего Великого Предприятия, что я постараюсь сделать по возможности короче.

Повествование свое я предварю сообщением, которое, боюсь, причинит тебе острую, возможно, непреходящую боль — мне и самой больно писать сии строки. А посему, ангел мой, собери все свое мужество и прими окончательную правду о себе с той же восхитительной отвагой, какую ты выказывала, выступая в отведенной тебе роли в Эвенвуде.

В детстве ты часто видела имя своего отца на могильной плите на кладбище Сен-Винсен. Как тебе известно, там значится имя Эдвина Горста, покинувшего бренный мир в 1862 году.

Однако это не настоящее имя твоего отца, но принятое им после ужаснейших событий, последствия которых заставили его навсегда покинуть родину.

Знай же, что твой отец — урожденный Эдвард Чарльз Дюпор, законный сын Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора и его первой жены, в девичестве Лауры Фэйрмайл. Несомненно, ты видела в вестибюле Эвенвуда портрет лорда и леди Тансор с их вторым сыном, Генри Херевардом. Они — твои бабушка и дедушка, а маленький мальчик — твой бедный покойный дядя.

Но хотя твой отец родился законным и бесспорным наследником баронства Тансоров, его мать утаила сей факт и от него, и от его отца. Таким образом он вырос в неведении о своем подлинном происхождении и наследственных правах. Он, а не твоя госпожа, должен был стать преемником двадцать пятого барона.

Это длинная печальная история, повествовать которую в подробностях я сейчас не стану. Но если в двух словах, твоя бабушка — даже не поставив мужа в известность о существовании сына — отдала твоего отца на воспитание другой женщине, дабы наказать лорда Тансора за то, что он разорил ее собственного обожаемого родителя и тем самым, как она твердо считала, свел последнего в безвременную могилу. Сей безрассудный поступок повлек за собой цепь событий, спустя пятьдесят лет приведших тебя в Эвенвуд.

Оставив мужа в полном неведении о сыне, леди Тансор причинила ему величайшее зло из всех мыслимых, хотя он и не знал о своей утрате. Правда, впоследствии она раскаялась в своем преступлении и под конец жизни жестоко мучилась угрызениями совести, но к тому времени уже ничего нельзя было исправить, и последствия содеянного оказались более серьезными и далеко идущими, нежели она могла представить.

Как тебе уже известно, лорд Тансор, так и не обзаведшийся наследником во втором браке, решил оставить все свое огромное состояние сыну эвенвудского пастора, Фебу Даунту, — при единственном условии, что он примет имя Дюпор, на каковое условие молодой человек с великой охотой согласился. Мне нет необходимости пересказывать все, что ты прочитала в мемориальной статье мистера Вайса о гибели Даунта от руки бывшего однокашника и друга Эдварда Глайвера. А сейчас, милое дитя, прошу тебя укрепиться сердцем, ибо я должна открыть тебе страшную тайну.

Женщина, которой Лаура Тансор отдала своего первенца Эдварда Дюпора, чтобы она вырастила его как родного сына, была ее давней и самой близкой подругой. Натурально, мальчик получил брачную фамилию своей мачехи. А она носила фамилию Глайвер. Теперь ты понимаешь?

Эдвард Глайвер — человек, убивший Феба Даунта, — был твоим отцом.

О, дорогая моя! Я легко представляю, как потрясут тебя эти слова. Возможно ли смягчить удар, если это сущая правда и правда ужасная? С твоего позволения я попытаюсь.

Никогда, никогда не думай, милая девочка, что твой отец был обыкновенным убийцей или что в поступках своих он руководствовался простой завистью или жаждой мести. Да, действительно, только из-за Даунта он был исключен из Итона по ложному обвинению в краже ценной книги из тамошней библиотеки; верно и то, что обвинение это, хотя и ложное, не позволило твоему отцу осуществить самую заветную мечту — получить должность научного сотрудника в университете и посвятить жизнь науке. Воспоминания о сей злонамеренной несправедливости не давали покоя твоему отцу много лет, и все эти годы в нем горело неугасимое желание, чтобы Даунт познал такую же горечь крушения надежд. Но он не желал Даунту смерти; о такой крайности он стал помышлять, лишь пережив столь коварное предательство и столь великую потерю, что у него не осталось иного выбора.

К моменту совершения убийства твой отец находился в состоянии временного помешательства, напрочь лишенный способности дать моральную оценку своим поступкам, доведенный до последней грани отчаяния.

От потрясения он на время утратил прежнее самообладание и все благородные качества, упомянутые мистером Хизерингтоном в ответе на пристрастную статью мистера Вайса. Одна лишь грозная воля осталась в нем.

Таким образом, он ненадолго погрузился в пучину безумия, где для него ничего не имело значения, помимо страстного желания уничтожить врага — не за то, что по навету Даунта он был исключен из школы; и не за то, что Даунт сделался наследником лорда Тансора (твой отец не сомневался, что сумеет успешно доказать в суде свои наследственные права с помощью собранных свидетельств, удостоверяющих его подлинную личность).

Феб Даунт умер потому, что в сообщничестве с женщиной, которую твой отец любил больше всех на свете, составил и осуществил гнуснейший заговор против него. Путем жесточайшего обмана из всех мыслимых Даунт и упомянутая женщина завладели документами, с великим трудом добытыми твоим отцом в подтверждение того, что он является законным наследником лорда Тансора. Затем они уничтожили бумаги, таким образом навсегда лишив твоего отца возможности восстановиться в правах.

Как же звали бессовестную лживую женщину, которая сначала сделала вид, будто отвечает Эдварду Глайверу взаимностью, а потом разрушила все его радужные надежды на грядущее счастье, прямо в лицо заявив ему, что всегда любила одного только Феба Даунта и собирается выйти за него замуж и что все письменные свидетельства, удостоверяющие личность твоего отца — свидетельства, которые он в слепоте любви доверил ей на хранение, — переданы в руки его злейшего врага для последующего уничтожения?

Этим вероломным созданием была не кто иная, как нынешняя леди Тансор, в девичестве мисс Эмили Картерет, — женщина, чьи волосы ты расчесывала и укладывала в прическу по утрам, чьи платья чистила и чинила; женщина, сделавшая тебя своей компаньонкой и сейчас называющая себя твоим другом.

Теперь ты понимаешь, милое дитя, почему леди Тансор твой враг и всегда таковым останется? Она украла у тебя твои права по рождению, как в свое время украла оные у твоего отца.

Однако честности ради следует признать, что твой отец по-настоящему любил эту женщину и продолжал любить даже после ее коварного предательства. Ты должна понять еще одно: в глубине своей черной души она, вероятно, тоже питала к нему нежные чувства, пусть слабые и бледные по сравнению с пламенной страстью к Фебу Даунту.

На первых порах твой отец отказывался винить мисс Картерет в катастрофе, обрушившейся на него при прямом ее соучастии, ибо не чувствовал себя вправе осуждать ее за содеянное во имя Любви, когда и сам он ради нее пошел бы на все, на любое преступление.

С течением времени, однако, в своем одиноком изгнании на острове Лансароте, где он жил под именем Эдвина Горста, лишенный всех прежних радостей жизни, разлученный с родной страной и любимым городом, он начал видеть вещи в ином свете, прозрев за несправедливостью, совершенной по отношению к нему, много большую несправедливость. Ведь отняв у него все, принадлежащее ему по праву рождения и крови (однажды уже отнятое родной матерью), мисс Картерет и Феб Даунт лишили также законного наследия и его потомков. Твой отец решил исправить зло, причиненное будущим поколениям. Но что он мог сделать?

Наконец судьба (как он считал) предоставила ему шанс осуществить задуманное. Он освободился из добровольной ссылки, как тебе уже известно, с помощью мистера Джона Лазаря. Восстановив силы и возродившись к жизни, твой отец задумал план — отчаянный, безрассудный, почти неосуществимый, но все же могущий в случае удачи привести к восстановлению если не его собственного положения (своим преступлением он навсегда перечеркнул такую возможность), то прав его законнорожденных потомков на баронство Тансоров.

План был очень прост, даром что чреват неопределенностью и даже опасностью; но чувство долга перед своим древним родом перевесило в твоем отце все разумные сомнения.

Вскоре после своего прибытия на Мадейру, как ты помнишь из мемуаров мистера Лазаря, он по чистой случайности узнал, что мисс Картерет вышла замуж за полковника Залуски и родила в браке сына. Данное обстоятельство — вкупе с известием, что мисс Картерет теперь стала законной наследницей лорда Тансора, а следовательно, в должный срок передаст титул и состояние Тансоров своему сыну, — подвигло твоего отца на решительные действия.

Перво-наперво требовалось найти подходящую жену, к которой он сможет относиться с искренней, нежной приязнью. И вновь он увидел в происходящем руку судьбы, когда вскоре по своем прибытии на Мадейру познакомился с твоей матерью, в девичестве мисс Маргаритой Блантайр.

Как ты уже знаешь, твой отец и мисс Блантайр тайно бежали, сочетались браком и спустя время произвели на свет ребенка. Этот ребенок — ты, дитя мое! — стал средством вернуть все утраченное, коли судьба позволит.

Ведь ты тоже урожденная Дюпор, зачатая в законном браке, как и твой отец. Таким образом, и ты, и он от рождения были связаны высшим долгом — долгом перед длинной, непрерывной линией предков и перед грядущими потомками. Предательство и злой умысел воспрепятствовали твоему отцу исполнить свой долг, но ты, его обожаемая дочь, сможешь наконец поправить вопиющую несправедливость.

Итак, я подхожу к плану, который он хотел осуществить через твое посредство.

Перед отъездом твоего отца на Восток я торжественно поклялась ему, что выращу тебя, как родную дочь, и в должное время приведу в исполнение придуманный им план: приблизить тебя к женщине, лишившей законной собственности вас обоих.

Дабы вернуть все утраченное и таким образом восстановить прямую наследственную линию Тансоров, твой отец наложил на тебя, свое единственное и нежно любимое дитя, обязательство снискать сердечное расположение — а при возможности и любовь — нынешнего наследника рода Дюпоров.

Вот к чему он призывает тебя из-за врат Смерти, заклиная всем святым.

ТЫ ДОЛЖНА ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ПЕРСЕЯ ДЮПОРА.

Конец третьего акта

(обратно) (обратно) (обратно)

Акт четвертый ДОЛГ И ЖЕЛАНИЕ

Наши грехи подобны теням: когда солнце нашей жизни в зените, они едва видны, но сколь огромны они и уродливы на закате наших дней!

Сэр Джон Саклинг. Аглаура (1638)

23 В НОРТ-ЛОДЖЕ

I С новой решимостью

Прочитав письмо мадам, я словно низверглась в ад, откуда, казалось мне, я никогда уже не восстану. Все основы прежней моей жизни рухнули, и я осталась в глубочайшем отчаянии и душевном смятении, словно выброшенная вдруг неведомой силой на безотрадный пустынный берег, без всякой надежды на спасение. Снова и снова перечитывала я письмо опекунши, покуда каждое слово не врезалось намертво мне в память; я то бегала по комнате, безудержно рыдая, то в оцепенении лежала на кровати, тупо уставившись в потолок, украшенный затейливой лепниной.

Я безуспешно силилась осознать новость, поведанную мне мадам: что я Эсперанца Дюпор, законная наследница покойного лорда Тансора через своего отца, лишенного наследственных прав; что мои права по рождению были украдены у меня нынешней леди Тансор и ее возлюбленным; и что цель Великого Предприятия — восстановление отнятых у меня прав ради собственного моего блага и блага будущих моих потомков — будет достигнута, когда я заставлю леди Тансор поплатиться наконец за содеянное, выйдя замуж за ее старшего сына.

Постичь и понять все это было весьма непросто, но узнать вдобавок, что мой отец повинен в смерти Феба Даунта… нет, такое уже в голове не укладывалось.

Неужто это правда? Мой дорогой отец, сотворенный воображением, и есть гнусный убийца Эдвард Глайвер?! Поначалу, невзирая на инстинктивное желание защитить родителя, совесть не позволяла мне принять доводы, приведенные мадам в оправдание его преступления. Она утверждала, что после предательства любимой женщины он недолгое время находился на грани безумия, но может ли что-нибудь, даже временное помешательство, оправдать столь чудовищное деяние?

Я жалела отца, плакала о нем, но я не находила оправданий содеянному им. Идеальный образ, созданный в моем воображении, словно перечеркнуло жестокое преступление, тень которого теперь лежала на мне, невинной дочери, — мое вечное наследие греха.

Однако постепенно чувство дочерней преданности начало брать верх над всеми прочими соображениями. Что бы он ни сделал, какое бы имя ни носил — Глайвер, Горст или любое другое, — он все равно оставался моим отцом, незаурядным человеком, описанным в мемуарах мистера Лазаря и матушкином дневнике, о чьем сильном характере я составила столь живое представление из рассказов этих двоих, близко его знавших. Да, он совершил ужасный, непростительный поступок, но если бы сейчас он вошел в комнату — отвернулась бы я от него с отвращением или бросилась бы к нему в объятия?

В конце концов, после долгих, мучительных раздумий, сопровождавшихся обильными слезами, я пришла к хрупкому компромиссу с совестью и вновь обратилась мыслями к настоящему.

Теперь я знала, что я должна сделать для восстановления наследственных прав, несправедливо отнятых у моего отца. Мистер Персей никогда не сочтет меня подходящей партией при нынешнем моем положении. Он полагает, что я недостаточно хороша и для его брата — так неужто же он решит, что я достойна стать женой следующего лорда Тансора? Как теперь выяснилось, мы с ним состоим в дальнем родстве, но пока у меня нет доказательств, подтверждающих мою подлинную личность, и, возможно, никогда не появится. Для мистера Персея я по-прежнему останусь Эсперанцей Горст, бывшей горничной его матери.

Однако поставленная передо мной задача не обескураживает меня, хотя и кажется невыполнимой. На самом деле, поразмыслив над словами мадам, я вдруг испытываю странное, радостное воодушевление. В мистере Персее много качеств, вызывающих у меня неприязнь, даже презрение, но гораздо больше свойств привлекательных. Я не раз замечала в нем черты — мимолетные, но мучительно притягательные — совсем другого Персея Дюпора и потому пришла к заключению, что он постоянно подавляет свою истинную натуру. Он представляется мне подобием скованного льдом океана — холодного и невыразительного на поверхности, но кипящего незримой жизнью в глубине. Такое впечатление, будто он не может допустить, чтобы в нем видели кого-то другого, помимо гордого, несгибаемого наследника Дюпоров, обязанного оправдать все возложенные на него ожидания и однажды посвятить себя — по примеру грозного родственника своей матери, двадцать пятого барона, — делу сохранения и упрочения многовековой репутации семейства Дюпоров, одного из влиятельнейших в стране. На нем лежит огромная ответственность, и очевидно, что он ясно сознает это.

Я впервые начинаю видеть положительную сторону в его гордыне, эгоцентричности и неколебимой преданности интересам, стоящим выше личных. Что же касается моих собственных чувств, скажу лишь, что перспектива выйти замуж за мистера Персея (если вдруг каким-то чудом такое случится) мне далеко, очень далеко не неприятна.

Наконец я падаю на кровать и тотчас погружаюсь в глубокий сон. Спустя час я пробуждаюсь, на удивление спокойная душой и умом, исполненная новой решимости.

Я выполню свой долг перед отцом, перед мадам, перед старинным семейством, которое теперь мне следует называть родным, перед грядущими моими потомками — и я сделаю это с радостным сердцем, поскольку награда за труды поистине велика. Я встаю с постели, уставшая телом, но воспрянувшая духом, и клянусь себе невинной душой Амели Веррон, самой своей любимой и верной подруги.

Я не отступлю. Я буду идти к цели, покуда силы не оставят меня — даром что надежда на успех мала. Ибо я услышала призыв отца из мира иного. Пускай он убийца, но я не подведу его.

(обратно)

II Триумвират

— Подобно пророку, — торжественно промолвил мистер Монтегю Роксолл, — мы стоим среди поля, полного костей.^{14} Наш долг — облечь сии останки жилами и плотью правды и снова вдохнуть в них жизнь, дабы восстановить наконец справедливость.

Мы трое — мистер Роксолл, я и молодой человек примечательной наружности — сидели в тесной, заваленной бумагами гостиной Норт-Лоджа, едва не касаясь друг друга коленями, и пили чай.

Молодой человек был отрекомендован мне как инспектор Альфред Т. Галли из сыскного отдела лондонской полиции — именно о нем упоминал мистер Вайс в разговоре с леди Тансор, недавно мной подслушанном, и именно он возглавлял следствие по делу об убийстве миссис Барбарины Краус. Ничего удивительного, что миледи встревожило его появление.

Четвертой в комнате присутствовала миссис Галли — миниатюрная, опрятно одетая молодая женщина со сдержанными, но непринужденными манерами; она сидела поодаль от нас у камина, читая сборник эссе мистера Мэтью Арнольда и изредка с нежностью поглядывая на мужа.

Последний, как я уже отметила, являл собой личность в высшей степени незаурядную, и внешне, и внутренне. Позже в своем Секретном дневнике я описала инспектора следующим образом:

МИСТЕР АЛЬФРЕД Т. ГАЛЛИ

Возраст: около двадцати пяти. Родом из Истона, сын местного полицейского инспектора.

Наружность: мальчишеская. Румяные щеки, широкий полногубый рот и забавный вздернутый нос, словно подцепленный за ноздри крючком незримой удочки. Одет в темно-синий сюртук (с прискорбно обтрепанными обшлагами) и клетчатые панталоны (заметно лоснящиеся на коленях). От шляпы, маловатой для крупной головы, на лбу у него осталась красная полоска.

Дополнительные впечатления: голос резковатый, с выраженными интонационными особенностями, свойственными местному говору. Однако речь у него плавная и уверенная, как у человека образованного и начитанного, хотя и получившего образование не в обычных учебных заведениях вроде школы и университета.

Заключение: весьма незаурядный человек, который, хочется верить, полностью заслуживает своей репутации чрезвычайно способного сыщика. Дружелюбный, но в то же время неуловимо опасный — в этом отношении похож на мистера Роксолла.

Обменявшись предварительными любезностями, мы устроились поудобнее на трех шатких стульях с овальными спинками перед эркерным окном, выходящим на запад, на Олдстокскую дорогу. Мистер Роксолл звякнул в медный колокольчик, и почти сразу миссис Уопшот, его кухарка и домработница, принесла поднос с чаем и свежеиспеченным коричным кексом.

— Как вы поживаете, мисс Горст? — спросил хозяин дома, передавая мне кусочек кекса.

— Прекрасно, сэр. Мне очень нравится моя новая должность.

— Мисс Горст недавно получила повышение. Теперь она компаньонка миледи, — пояснил мистер Роксолл сыщику, молча кивнувшему в ответ с таким видом, словно он уже знает.

— Полагаю, обязанности компаньонки сильно отличаются от обязанностей горничной, — заметил мистер Роксолл после небольшой паузы, — и дают много возможностей для наблюдения за характером и привычками работодательницы. Человеческая природа интереснейший предмет исследований — вы не находите, мисс Горст?

— О, человеческая природа! — воскликнул мистер Галли, прежде чем я успела ответить. — Бескрайнее поле, на котором мы с вами, мистер Роксолл, постоянно трудимся!

Он достал грязноватый носовой платок и шумно высморкался, потом покачал головой и страдальчески вздохнул.

— Вероятно, вы не знаете, мисс Горст, — вновь заговорил мистер Роксолл, — но мой молодой друг уже слывет одним из лучших сотрудников Лондонской сыскной полиции, хотя и родился в Истоне — собственно, его отец много лет служил здесь полицейским инспектором. В ходе моего последнего громкого процесса мне посчастливилось извлечь пользу из выдающихся талантов моего молодого друга. С тех пор мы стали, если так можно выразиться, братьями по оружию.

— Вы очень любезны, мистер Роксолл, очень любезны, — сказал сыщик, явно польщенный комплиментами знаменитого юриста.

— В настоящее время мистер Галли занимается очень любопытным делом, — продолжал мистер Роксолл, — вызывающим живой интерес у меня тоже — сугубо любительский. Возможно, вы читали о нем в газетах? Особо жестокое убийство… а подобные происшествия, увы, не редкость в опасных районах города, которые нам с мистером Галли привелось хорошо узнать по роду нашей службы… так вот, жестокое убийство некой женщины по имени миссис Барбарина Краус. Дело это интересное в нескольких отношениях.

— Интересное, мистер Роксолл? — подхватил инспектор. — Истинно так. И оно наводит на интересные размышления.

— Безусловно, — согласился мистер Роксолл и умолк. — Довольно, впрочем! — потом вдруг вскричал он, притопнув ногой и со стуком поставив чашку на стол. — Я оскорбляю вас, мисс Горст, ходя вокруг да около столь нелепым образом. Приношу вам самые искренние извинения. Я увидел в вас друга и союзника с первого момента нашего знакомства и льщусь надеждой, что вы составили обо мне такое же суждение — и правильно сделали. Так позвольте же мне загладить свою оплошность и обращаться с вами именно как с другом и союзником. Я пригласил вас сюда, мисс Горст, поскольку вы, похоже, выразили согласие с моим мнением по поводу смерти давнего друга моего дядюшки, мистера Пола Картерета. Я прав?

Я посетовала на свою недостаточную осведомленность, а затем добавила:

— Хотя из воспоминаний других людей и вашего собственного рассказа у меня сложилось впечатление, что официальное заключение… гм… вызывает известные сомнения.

Мистер Галли вновь сокрушенно вздохнул.

Мистер Роксолл наклонил ко мне блестящую лысую голову и нарочито громким шепотом, явно рассчитанным на уши мистера Галли, сообщил мне, что инспектор Галли-старший возглавлял следствие по данному делу и до конца жизни разделял официальное мнение, что нападение на мистера Картерета являлось обычным случаем разбоя.

— Присутствующий здесь мистер Галли в ту пору был совсем еще ребенком, но с течением лет он, как и я, начал смотреть на эту историю иначе. Она стала, можно сказать, нашим личным делом, которое мы часто обсуждали с ним, а также с моим дядюшкой, изрядно раздражавшим многих своим упорным нежеланием согласиться с выводами следствия, что мистер Картерет стал жертвой бродячей шайки грабителей, подстерегавших на дороге фермеров, возвращавшихся домой с вырученными на рынке деньгами. Я израсходовал целое море лампового масла, просматривая по ночам оставленные дядюшкой бумаги, вплоть до ничтожных клочков, в поисках хоть какого-нибудь свидетельства, способного пролить свет на трагедию, — но без всякого успеха. Мы с мистером Галли надеемся в конце концов выяснить с полной определенностью, что же на самом деле произошло в тот роковой день и — каковой вопрос интересует нас больше всего в настоящее время — почему это произошло… Теперь здесь вы, мисс Горст, а посему позвольте мне — если, конечно, вы желаете присоединиться к нам — поздравить вас со вступлением в наш союз, теперь ставший триумвиратом искателей истины.

Он протянул мне руку, и я с готовностью ее пожала, сказав, что я с радостью примкну к ним, коли они не против, хотя и не представляю, какая от меня может быть польза.

— О нет, мисс Горст, — горячо возразил мистер Роксолл. — Вы себя недооцениваете. Я совершенно убежден, что вы окажетесь самым полезным членом нашего маленького сообщества.

— Самым полезным, — промычал мистер Галли с набитым кексом ртом.

— Вы занимаете особенное положение в Эвенвуде, — продолжал мистер Роксолл. — И в силу вашего положения вам, возможно… нет, наверняка не раз представится случай узнать сведения, способные помочь нашему делу самым непредсказуемым образом. Вы должны понимать, однако, что наш интерес к убийству мистера Пола Картерета, произошедшему свыше двадцати лет назад, носит отнюдь не… как бы поточнее выразиться, мистер Галли?

— Не отвлеченный характер, мистер Роксолл? — предположил сыщик.

— Точно. — Мистер Роксолл согласно кивнул. — Я вот что хочу сказать, мисс Горст. Мы с мистером Галли сходимся во взгляде на некие весьма подозрительные события, связанные со знатной дамой, чьей компаньонкой вы служите в настоящее время. Наш взгляд в общем можно определить как скептический — иными словами, мы далеко не уверены, что миледи так или иначе не замешана в той истории. И мне кажется, вы разделяете такое мнение, мисс Горст. Я прав?

Несколько мгновений я молчала, ибо успела развить привычку отвечать с осторожностью на все вопросы, касающиеся меня; но не верить этим умным серым глазам было невозможно, а потому я поблагодарила мистера Роксолла за прямоту, вселившую в меня доверие.

— Вы правы, — признала я затем. — Занимаемая мной должность приблизила меня к леди Тансор, и меня действительно заинтересовали кое-какие темные моменты ее жизни, прошлой и настоящей.

— Ага! — воскликнул мистер Галли. — Темные моменты! Прошлой и настоящей жизни! В самую точку, мисс Горст.

— Превосходно! — вскричал мистер Роксолл, хлопая себя по колену. — Одним из таких моментов представляется нападение на мистера Пола Картерета, имевшее место в октябре пятьдесят третьего. А другим — уже упомянутое мной дело, расследуемое ныне мистером Галли: жестокое убийство женщины, чье тело менее трех месяцев назад нашли в Темзе близ Биллингсгейтского рыбного рынка… Я хочу задать вам следующий вопрос, мисс Горст: не являются ли два этих с виду никак не связанных преступления — произошедших одно в давнем прошлом, другое в совсем недавнем — на самом деле частями одной долгой истории? По моему профессиональному мнению, дело обстоит именно так, и мистер Галли со мной согласен. Если бы только нам раздобыть доказательства! Иначе кто поверит, что зверское убийство миссис Барбарины Краус, низкородной женщины со знакомствами в преступных кругах, связано одной цепью обстоятельств со смертельным нападением на мистера Пола Картерета, секретаря и библиотекаря своего родственника, покойного лорда Тансора, и отца нынешней баронессы? Нет, поверить в такое решительно невозможно. Самая мысль кажется смехотворной, не правда ли? Но тем не менее факт остается фактом, мисс Горст, странным, но несомненным фактом: когда мистер Галли впервые стал обдумывать такую вероятность, у него зазудели ноги.

Очевидно, на лице моем явственно отразилось недоумение, ибо сыщик поспешил пояснить последние слова мистера Роксолла:

— Не знаю, отчего так, мисс Горст, но всякий раз, стоит мне напасть на верный след в деле, у меня начинают зудеть ноги. Марта подтвердит вам.

Миссис Галли в очередной раз отвлеклась от сосредоточенного чтения мистера Мэтью Арнольда и утвердительно кивнула.

— Они и сейчас зудят, — сообщил мистер Галли, уставившись на свои башмаки.

— Я видела ее, — сказала я, внезапно решив взять инициативу в свои руки. — Ту старую женщину. И разговаривала с ней, в «Дюпор-армз».

— Ага! — воскликнул инспектор, доставая блокнот и принимаясь писать.

— Вы имеете в виду покойную миссис Краус? — весь встрепенувшись, спросил мистер Роксолл.

— Да.

— Как по-вашему, что она делала в Истоне?

— Думаю, она приезжала, чтобы встретиться с леди Тансор.

— Почему вы так считаете?

Я рассказала, как миледи отправила меня в «Дюпор-армз» с запиской для некой «Б. К.», которую она впоследствии отрекомендовала мне своей бывшей служанкой, ныне впавшей в нужду, но которая, я уверена, на самом деле была не кем иным, как миссис Краус.

— Бывшая служанка! — весело воскликнул мистер Роксолл, со значением взглянув на мистера Галли, а потом таинственно добавил: — Возможно, это не так уж далеко от истины. Значит, кое-что мы уже имеем, Галли.

— Правда ваша, мистер Роксолл, — согласился сыщик.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом одновременно кивнули, и мистер Роксолл опять обратился ко мне, понизив голос и вновь посерьезнев:

— Если в двух словах, мисс Горст, тут дело такое. Мы с мистером Галли твердо убеждены, что единственной нитью, связывающей смерть Пола Картерета и убийство миссис Краус, является наследопреемство Дюпоров. Согласно нашей гипотезе — а в отсутствие веских доказательств она таковой и останется, — мистер Картерет обладал некой информацией, в случае огласки которой мистер Феб Даунт лишился бы своего статуса приемного наследника лорда Тансора… Далее мы полагаем — хотя здесь мы исходим из совсем уже умозрительных оснований, — что миссис Краус была убита, поскольку знала нечто такое, что угрожало благополучию, достигнутому в результате первого преступления… Коротко говоря, мы пришли к заключению, что нападение на мистера Картерета, произошедшее двадцать лет назад, было лишь первым актом некой более обширной драмы, приведшей сначала к смерти мистера Картерета, потом к смерти мистера Феба Даунта, а теперь к смерти миссис Барбарины Краус. Вы желаете что-нибудь добавить, мистер Галли?

— Вы замечательно все изложили, мистер Роксолл, — откликнулся молодой человек, закрывая блокнот, — «Благополучие, достигнутое в результате первого преступления» — превосходная фраза! Мне нечего добавить, ну разве только небольшое примечание, которое я облеку в форму вопроса: cui bono? Или, другими словами, кто потеряет все, если вдруг выявятся некие обстоятельства, долгое время державшиеся в тайне?

— Вы намекаете на леди Тансор? — спросила я.

— Именно так.

— То есть вы обвиняете ее в убийстве собственного отца?

Сыщик вопросительно взглянул на юриста.

— У нас нет доказательств, чтобы выдвинуть столь серьезное обвинение, — сказал последний. — Но мы не исключаем возможность, даже вероятность, что миледи, действуя в сговоре с мистером Фебом Даунтом, дала ход событиям, приведшим к трагедии, хотя не исключено, что она не предвидела такого прискорбного исхода.

— А миссис Краус? — спросила я.

— Шантаж, — уверенно ответил за него мистер Галли. — Не что иное, как шантаж. Это яснее ясного. Зачем еще миссис Краус приезжать в Эвенвуд, если не затем, чтобы предъявить леди Тансор требование: деньги в обмен на молчание о неком деле, имеющем чрезвычайную важность для ее светлости? Что же касается характера данного дела… ну, в этом-то и заключается главная тайна. Но теперь благодаря вам, мисс Горст, мы точно знаем, что между миледи и убитой женщиной существовала связь… Баронесса либо сразу отвергла требование шантажистки, либо притворилась, будто готова его выполнить, — продолжал мистер Роксолл. — Так или иначе, тайно были предприняты шаги, имевшие крайне неприятные последствия для миссис Краус. Натурально, леди Тансор не могла самолично все устроить, а значит, у нее был сообщник.

— Мистер Армитидж Вайс.

— Отлично, мисс Горст! Его-то мы и подозреваем. — Мистер Роксолл так и сиял от удовольствия. — Вот видите, Галли, какого замечательного союзника мы приобрели в лице мисс Горст? Теперь, когда она с нами, мы непременно докопаемся до правды, помяните мое слово.

Напольные часы в углу комнаты пробили пять, и мистер Галли достал хронометр, чтобы сверить время.

— Мне пора откланяться, если я хочу успеть на поезд, — сказал он, вскакивая со стула и смахивая несколько крошек с сюртука. — Итак, до свидания, мисс Горст. — Он энергично пожал мне руку. — Уверен, в самом ближайшем будущем мы с вами снова увидимся. До свидания, до свидания!

(обратно)

III Мистер Роксолл проявляет чутье

После ухода мистера Галли с женой (промолвившей на прощанье лишь: «Всего доброго, мисс Горст, приятно было с вами познакомиться») мы с мистером Роксоллом вышли в обнесенный стеной садик позади Норт-Лоджа.

— Похоже, вам нравится мистер Галли, — заметила я.

Мы уже вышли за калитку, на маленький выгул при конюшне. За изгородью, вдоль опушки частого леса, пролегала гужевая дорога, что вела к парковым воротам, выходящим на Олдостокскую дорогу.

— Там убили порядочного человека, — задумчиво произнес мистер Роксолл, устремив взор на темнеющую стену леса. — Время не стерло и никогда не сотрет память о том злодеянии.

Вспугнутая стайка грачей взлетела над нами, хрипло крича и шумно хлопая крыльями. Я остановилась посмотреть на беспорядочно кружащих в воздухе птиц, а мистер Роксолл немного прошел вперед, по-прежнему отрешенно глядя вдаль, на западный горизонт. Потом он повернулся ко мне.

— Прошу прощения, мисс Горст. Вы говорили о мистере Галли. Да, он мне очень нравится. У него широкий и весьма оригинальный ум, хотя по его виду не скажешь. Немногие молодые люди его происхождения и воспитания читают за завтраком Платона — а среди его сослуживцев по сыскному отделу уж точно никто не читает! У меня никогда уже не будет сына, но имейся у меня таковой, я был бы счастлив, если бы он походил на инспектора Альфреда Галли из сыскного отдела.

— Жаль, что мне не удалось толкомпобеседовать с миссис Галли, — сказала я, когда мы шли обратно к дому. — Она из разряда людей, с которыми хочется сойтись поближе.

— А, Марта Тихоня, — рассмеялся мистер Роксолл. — В высшей степени умная и рассудительная молодая женщина. Она неофициальная «правая рука» Галли, знаете ли. Он полностью на нее полагается, и она не раз подсказывала мужу последний важный шаг в расследованиях, приводивший к успеху. История ее жизни наглядно свидетельствует о преимуществах самосовершенствования. Ее отец был мясным торговцем в Бермондси, но юная Марта возымела похвальное желание стать врачом. Разумеется, финансовые обстоятельства были против нее — впрочем, они нас не интересуют… А интересует нас — во всяком случае, должен интересовать — мистер Армитидж Вайс. Вам следует остерегаться этого господина, моя дорогая. Он не является украшением нашей профессии, и про него ходят слухи, вызывающие у меня серьезное беспокойство. В последнее время мистер Вайс приобрел очень большое влияние на леди Тансор, и это заставляет меня предположить, что он задумал какой-то план, в случае разоблачения которого разоблачитель подвергнется смертельной опасности.

Под пристальным взглядом мистера Роксолла я слегка смешалась: казалось, он безмолвно призывал меня открыться. Я была более чем готова присоединиться к ним с мистером Галли в их попытках установить степень причастности леди Тансор к смерти отца и миссис Краус — ведь если наши подозрения подтвердятся, и мое собственное дело тоже сильно продвинется. Но я пока еще не была готова полностью довериться даже мистеру Роксоллу. А посему решила до поры до времени помалкивать.

Перед задней дверью Норт-Лоджа мистер Роксолл остановился, положив ладонь на дверную ручку.

— Я хочу сказать вам одну вещь, мисс Горст, и буду с вами откровенен, как подобает другу. Вы прибыли в Эвенвуд с некой целью. Пускай остальные верят, что юная леди с вашими способностями и образованием может довольствоваться положением простой горничной, но я не верю. Это большой недостаток моей профессии: привычка сомневаться во всем, что мне говорят, покуда я не найду подтверждения, что говорят правду. В данном случае я не знаю, кто вы такая на самом деле и почему вы здесь, хотя и могу строить разные догадки на сей счет. Я уверен лишь, что прав в следующем своем предположении: вы, мисс Горст, не так просты, далеко не так просты, как кажетесь.

Я уже собралась ответить какой-нибудь уклончивой фразой, но мистер Роксолл поднял ладонь, останавливая меня.

— Нет, выслушайте меня, пожалуйста, дорогая моя. Чутье подсказывает мне, что вы здесь не с бесчестной целью, но, на мой профессиональный взгляд, не подлежит ни малейшему сомнению, что у вас имеется некая тайная причина выдавать себя не за ту, кем вы являетесь на самом деле… Только не пугайтесь. Я льщусь мыслью, что у меня чутье гораздо выше среднего — на протяжении многих лет оно неплохо меня кормило, — и я уверен, что вам не грозит разоблачение. Я также ясно вижу, что вы пока не желаете довериться мне, хотя и надеюсь, что такое положение вещей переменится. Ничего не говорите сейчас, дорогая. В этом нет необходимости. Думаю, мы с вами прекрасно понимаем друг друга. Я же скажу лишь одно: вы можете полностью рассчитывать на мою посильную помощь в вашем деле, ибо я не сомневаюсь, что оно чрезвычайно важное и что в свое время вы посвятите меня в него… А теперь пойдемте в дом. Становится свежо, и мы еще не доели кекс.

Оказалось, однако, что у меня есть что сказать.

Когда мы уселись у камина с полными чашками чаю, я, ободренная речами мистера Роксолла, решила поведать своему новому другу и союзнику все, что мне известно о мистере Армитидже Вайсе, в том числе о встрече последнего с Билли Яппом в «Антигалликане» и недавнем появлении Яппа в Эвенвуде.

Он выслушал меня с превеликим вниманием, а когда я умолкла, поднялся с кресла, подошел к окну и с минуту стоял там, погруженный в раздумье.

— Суини Япп. Так-так. Галли был прав.

Значит, сыщик уже подозревал Яппа (хорошо известного полиции) в убийстве миссис Краус, и следующие слова мистера Роксолла подтвердили такое мое умозаключение.

— Галли не сомневался, что это дело рук Яппа, — сказал он, снова усаживаясь в кресло. — Люди все выкладывают, если найти к ним правильный подход. Но у него не было и по-прежнему нет доказательств. Теперь, по крайней мере, мы знаем, кто подвигнул Яппа на преступление и от чьего лица он действовал. Вижу, мистеру Галли придется изрядно постараться, чтобы сохранить свое первенство. Вы обнаруживаете задатки блестящего сыщика, причем необычайно смелого — чтобы отважиться сунуться в злачное заведение вроде «Антигалликана»! Только я настоятельно прошу вас никогда впредь не делать ничего подобного… Но похоже, у мистера Вайса тоже с чутьем все в порядке. Он питает подозрения на ваш счет, что чревато для вас опасностью. Вы правильно считаете, что Яппа прислал сюда Вайс и что нам следует премного встревожиться по этому поводу. Я должен срочно телеграфировать Галли.

— Завтра мы уезжаем в Лондон, — сказала я.

— Вот как? — откликнулся мистер Роксолл. — Тогда я прошу вас соблюдать крайнюю осторожность, пока вы находитесь там. При необходимости вы в любое время найдете меня в доме номер четырнадцать по Кингз-Бенч-уок, и, пожалуйста, без крайней надобности не выходите на улицу одна. Вы обещаете мне?

— Боюсь, этого я не могу обещать, — ответила я, сокрушенно качая головой, ибо я уже планировала совершить различные экскурсии, если миледи предоставит мне известную свободу действий.

— В таком случае я попрошу Галли обеспечить вас охраной. В сыскном отделе есть один славный малый, сержант Свон. Посмотрим, что здесь можно сделать.

На том мы и порешили: мистер Роксолл посоветуется с инспектором Галли и примет все необходимые меры.

— Вы проявили исключительную деликатность, сэр, — сказала я напоследок, подымаясь с кресла, — когда не стали настаивать, чтобы я рассказала вам о себе больше, чем могу рассказать при существующем положении вещей, — хотя я вовсе не утверждаю, что ваше знаменитое чутье не подвело вас на сей раз.

— Ну разумеется, — с улыбкой промолвил он, устремляя на меня свои чудесные серые глаза. — Я ведь не говорил, что никогда не ошибаюсь.

— Но у меня есть один вопрос… если вы позволите.

— Спрашивайте.

— Почему вы заподозрили леди Тансор в причастности к убийству миссис Краус?

— Хороший вопрос, дорогая моя, просто отличный. И вполне достойный миссис Галли, обладающей замечательной способностью всегда попадать в самую точку. Такой намек — всего лишь намек и не более — содержался в короткой записке, присланной инспектору Галли неким анонимом. В настоящее время у нас нет никаких догадок насчет личности осведомителя, а потому на том пока дело и кончается… Что ж, было очень приятно, мисс Горст, — сказал мистер Роксолл, подавая мне шляпку и перчатки, — чрезвычайно приятно. О господи!

— Что такое? — встревоженно спросила я.

— Да ведь я только сейчас вспомнил, какой нынче день!

— Тридцать первое декабря?

— Вот именно. Посему я желаю вам всего наилучшего в новом тысяча восемьсот семьдесят седьмом году — в твердой надежде, что все наши усилия увенчаются успехом и сухие кости облекутся наконец плотью Правды. А теперь, дорогая моя, позвольте мне проводить вас до усадьбы. Уже смеркается, и вам лучше не ходить одной.

(обратно) (обратно)

24 СНЕГ И ТАЙНЫ

I Ночной гость

Мы с мистером Роксоллом расстались у ворот Парадного двора. По дороге от Норт-Лоджа у нас продолжался разговор об обстоятельствах, так или иначе связанных со смертью отца леди Тансор.

— Кажется, вы сказали, что мистер Картерет был давним другом профессора Слейка, — заметила я.

— Да, оба настоящие ученые, но с разными интересами. Мистер Картерет увлекался историей и литературой, а главной страстью моего дядюшки была филология и религиозные практики древних народов, хотя он посвятил много лет своему монументальному труду по истории языческих племен.

Я спросила мистера Роксолла, успешно ли идет работа над бумагами профессора.

— Ну, успешно — это слишком громко сказано, — рассмеялся он. — Но да, полагаю, я потихоньку продвигаюсь вперед, хотя еще многое предстоит сделать.

— Позвольте спросить, представляли ли особый интерес письма вашего дядюшки к мистеру Картерету, забранные вами из вдовьего особняка?

Мистер Роксолл, поняв мой намек, снова похвалил меня за правильный вопрос.

— Я с самого вашего прихода ждал, когда вы спросите насчет них, — сказал он. — Писем оказалось очень много, и я почти всю ночь просидел, просматривая и разбирая их. Большинство касается предметов общенаучного интереса. Однако два привлекли мое внимание. Одно из них имеет странную связь с убийством Феба Даунта.

У меня похолодело под ложечкой, и я в смятении отвела глаза в сторону.

Мистер Роксолл обеспокоенно спросил, все ли со мной хорошо.

— Я в полном порядке, благодарю вас, — заверила я, хотя и понимала, что мое лицо говорит об обратном.

От мадам я уже знала, что отец поэта, преподобный Ахилл Даунт, получил назначение в Эвенвудский приход через ходатайство своей второй жены, мачехи Феба Даунта, состоявшей в родстве с покойным лордом Тансором.^{15} Теперь от мистера Роксолла я узнала, что он был также довольно известным ученым-классиком и библиографом, прославившимся как составитель «Bibliotheka Duportiana» — полного каталога Эвенвудской библиотеки, в который мистер Картерет внес вклад в виде комментариев к собранию манускриптов.

Оказалось, незадолго до нападения на мистера Картерета доктор Даунт подготовил к публикации перевод Ямвлиха — древнегреческого писателя, чье имя иногда упоминал мистер Торнхау в ходе наших занятий, но чьих сочинений я не читала.

Гранки перевода пастор отправил профессору Слейку, желая получить мнение специалиста о проделанной работе, но вскоре написал еще одно письмо с просьбой переслать гранки некоему Эдварду Глэпторну, сотруднику юридической фирмы «Тредголд, Тредголд и Орр», тоже обладавшему глубокими познаниями о творчестве Ямвлиха. Об этой-то просьбе и шла речь в одном из писем, забранных мистером Роксоллом из вдовьего особняка.

— А упомянутая мной связь, мисс Горст, — сказал адвокат, — заключается в следующем: под именем Глэпторн скрывался Эдвард Глайвер, убийца Феба Даунта.

Этот факт был мне уже известен из статьи мистера Вайса в «Лондонском ежемесячном обозрении», присланной моей опекуншей, но я выразила подобающее удивление.

— Еще более интересным, пожалуй, — продолжал мистер Роксолл, — представляется мнение моего дядюшки о названном джентльмене (а он был истинным джентльменом), выраженное в нескольких письмах к доктору Даунту. Хотя лично они не встречались, между ними состоялась короткая переписка на предмет перевода Ямвлиха, и мистер Глайвер — или Глэпторн, или как там его звали по-настоящему — произвел на моего дядюшку самое благоприятное впечатление и как человек, и как ученый, каковое впечатление подтвердил доктор Даунт, несколько раз с ним встречавшийся. Дядюшка испытал тяжелейшее потрясение, когда всего через год узнал, что сей приятный во всех отношениях господин повинен в убийстве сына его друга.

В словах мистера Роксолла не содержалось ни намека на то, что он оправдывает преступление, совершенное моим отцом; тем не менее они доставили мне глубокое удовлетворение, поскольку прибавили весу благоприятному отзыву мистера Хизерингтона о характере моего родителя.

— Вы упомянули и о втором письме, — сказала я, когда мы уже собирались разойтись в разные стороны.

— Да, — ответил мистер Роксолл. — Мне показалось, оно… наводит на определенные мысли.

— То есть?

— Из ответа моего дядюшки на одно из писем друга явствует, что мистер Картерет пользовался помощью дочери, свободно владевшей французским языком, в ходе работы над историей семейства Дюпоров, каковой монументальный труд моего дядюшку попросили завершить после смерти мистера Картерета.

Я недоуменно спросила, почему это представляется существенным.

— Да вот почему. Мой дядюшка упоминает о том, что мистер Картерет с дочерью приводили в порядок бумаги, имевшие отношение к первой жене лорда Тансора, леди Лауре, которая, уже состоя в браке с милордом, провела довольно долгое время за границей, словно предвосхищая длительное пребывание мисс Картерет на Континенте после смерти Феба Даунта.

— За границей? — переспросила я.

— Похоже, главным образом она проживала в бретонском городе Ренн. Странный эпизод. Очень странный.

— Боюсь, я по-прежнему не понимаю, — сказала я.

— Я тоже, дорогая моя, — улыбнулся мистер Роксолл. — Но чутье подсказывает мне, что сей факт имеет важное значение, хотя мы, увы, не сможем сделать никаких выводов ни из него, ни из прочих интересных обстоятельств, обсуждавшихся в разговоре с инспектором Галли, покуда туман не начнет рассеиваться, а я надеюсь и верю, что такое рано или поздно произойдет.

По давней традиции, установившейся еще в XIV веке — после того, как 31 декабря Черная смерть унесла старшего сына семейства, — Дюпоры не праздновали Новый год, и миледи с удовольствием соблюдала эту традицию. В любом случае ужин в канун нового, 1877 года получился на редкость скучным.

Никаких гостей, разумеется, не было, и я не особо старалась произвести приятное впечатление. Миледи же, напротив, находилась в превеселом расположении духа и, вопреки своему обыкновению, щебетала без умолку, перескакивая с одной пустяковой темы на другую, снова и снова перечисляя места, где намеревалась побывать со мной, и людей, с которыми хотела меня познакомить. Она настолько утомила меня своей болтовней, что под конец я чуть не выла от досады.

Мистер Рандольф отсутствовал неизвестно где, а его брат сидел погруженный в угрюмое раздумье, лишь изредка отпускал колкие замечания и бросал на нас с миледи мрачные взгляды.

После ознакомления с третьим Разъяснительным Письмом мистер Персей стал предметом моего повышенного внимания, хотя я старалась не выдавать своего интереса. Незаметно наблюдая за ним, молча поглощающим ужин, я вспоминала нашу недавнюю встречу в церковном портике, когда молодой человек рассердился на меня, что я пресекаю все его попытки «протянуть мне руку дружбы», как он выразился. Я сожалела, что не выказала большей готовности к сближению, но здесь уже ничего не могла поправить. Впрочем, его вспышки раздражения и его подозрения относительно моих чувств к мистеру Рандольфу вселяли в меня известную надежду, ибо могли свидетельствовать не столько об уязвленной гордости, сколько об огорчении, вызванном моей холодностью. Я думала также о надписанном экземпляре «Мерлина и Нимуэ», преподнесенном мне мистером Персеем, — сейчас, по прошествии времени, я допускала, что сей жест имеет больше значения, чем мне показалось поначалу. Возможно, завоевать любовь мистера Персея Дюпора будет не так трудно, как я думала, хотя брак с ним по-прежнему представлялся делом неосуществимым. Все же теперь у меня появилась надежда, что он обладает чувствительным сердцем и я занимаю в нем хоть какое-то место.

— Как поживает мистер Роксолл? — спросила миледи после ужина, когда мы с ней перешли в гостиную.

— Обыкновенно поживает, — раздраженно буркнула я, не отвлекаясь от изучения ковра под ногами.

— Право слово, Алиса, — расстроенным тоном промолвила она, — вы сегодня весь вечер чем-то недовольны. Что могло испортить вам настроение сейчас, когда нам с вами предстоит столько интересного? Или вы не хотите ехать в Лондон?

— Хочу, конечно.

— Надеюсь. Поездка пойдет вам на пользу.

Ничего не отвечая, я хватаю с ближайшего столика книгу с последней пьесой мистера Теннисона «Королева Мария» и делаю вид, будто читаю; но почти сразу строчки начинают расплываться перед моими утомленными глазами, книга выпадает из моих рук, и я бессильно откидываюсь на спинку кресла.

— Алиса! — испуганно вскрикивает леди Тансор. — Вам дурно?

Услышав тревогу в голосе матери, мистер Персей, сидевший в дальнем углу комнаты с нераскрытым «Тинсли мэгэзин» на коленях, вскакивает с места и быстро подходит к нам.

— Успокойтесь, матушка, — слышу я его голос, — я обо всем позабочусь. Как вы себя чувствуете, мисс Горст?

— Голова немножко кружится, — лепечу я, — но прошу вас, не волнуйтесь. Ничего страшного, правда. Легкое переутомление, вот и все. Я плохо спала прошлой ночью.

— Тем не менее, — настойчиво говорит он, — нам нужно отвести вас в вашу комнату, а затем послать за Пордейджем.

Я пытаюсь заверить, что в этом нет необходимости, но мистер Персей грубовато и взволнованно пресекает мои возражения и зовет одного из лакеев, стоящих за дверью. Только тогда я осознаю, что он взял мои руки — осторожно, но решительно — и теперь легонько растирает. Конечно, мне следовало бы тотчас же отстраниться от него, но я этого не делаю, ибо испытываю восхитительное чувство покоя и безопасности от прикосновений теплых белых пальцев наследника Дюпоров.

Меня уложили в постель, и вскоре после ухода доктора Пордейджа (который заставил меня содрогнуться от отвращения, потрогав мой лоб холодной влажной ладонью, но правильно указал на необходимость хорошенько выспаться) я погрузилась в глубокий сон.

Я проснулась среди ночи от легкого шевеления под боком и рывком села в постели.

Из щели между оконными портьерами на кровать падала полоса бледного лунного света, и в ней я увидела спящую рядом женщину.

Я окликаю ее по имени. Она открывает глаза, сонно смотрит на меня и бормочет:

— Алиса, дорогая… Я разбудила вас?

Я встаю с постели и зажигаю свечу. Миледи садится, с распущенными по плечам и спине длинными волосами. Она кажется какой-то маленькой, и в следующий миг я понимаю почему.

На ней мужская ночная сорочка. Из свободно ниспадающих рукавов видны только самые кончики тонких пальцев, просторные складки полностью скрывают фигуру, на груди слева вышит герб Дюпоров и под ним инициалы «Ф. Р. Д.».

Это ночная рубашка ее покойного возлюбленного.

Я застыла со свечой в руке, ошеломленно уставившись на миледи, на чьем лице — белом, как надетая на ней сорочка, — плясали тени от трепещущего свечного пламени.

Где же она хранила эту сокровенную реликвию? У нее поистине поразительная способность к сокрытию и утаиванию всего и вся. Потом она заговорила:

— Мне плохо спалось. Меня беспокоили сны, до странного яркие сны, в которых мне являлись вы, милая Алиса, но одновременно будто бы и не вы. Вот я и поднялась к вам удостовериться, что все в порядке. Но вы спали — так мирно спали! Я решила прилечь рядышком с вами, буквально на минутку, но потом и сама заснула. Ну не чудесно ли? Чтобы мигом погрузиться в блаженный сон! У вас такая удобная кровать, гораздо удобнее моей.

Миледи издала тихий, безрадостный смешок и медленно откинулась обратно на подушки.

— Вам надобно вернуться в свои покои, — ласково промолвила я, ставя свечу на столик и присаживаясь на край постели. — Пойдемте, я отведу вас вниз. Или вы забыли, что завтра мы едем в Лондон? Вам следует выспаться.

— Выспаться? О, если бы я могла! Но у меня не получается, никогда не получается.

Я протягиваю миледи руку, но она не шевелится.

— Ну же, пойдемте, — сказала я. — Сегодня ночью вы выспитесь, поверьте мне.

Она наконец дает мне руку, и мы выходим за дверь и спускаемся вниз — но прежде я кладу в карман халата синий флакончик с каплями Бэттли, присланными мне из аптеки «Дж. М. Праудфут и сыновья», что на Маркет-сквер в Истоне.

Миледи без возражений принимает капли, поверив на слово, что они совершенно безвредные и просто помогут ей заснуть.

— Ну вот, — шепчу я, накрывая ее одеялом и гладя по волосам. — А теперь спите.

— Милая Алиса, — сонно бормочет она, смыкая веки.

С полчаса я сижу там у камина с дотлевающими углями. Убедившись наконец, что госпожа крепко спит, я беру свечу и на цыпочках выхожу в гостиную.

(обратно)

II Письменная улика

Ключ повернулся в маленькой замочной скважине с такой же легкостью, как и в прошлый раз, когда я впервые отперла потайной шкапчик за портретом Энтони Дюпора. Заглянув в него, я увидела недоброе чернобородое лицо Феба Даунта, пристально смотрящее на меня с фотографического портрета в темной глубине тайника.

Нервно прислушиваясь, не раздастся ли какой звук в смежной спальне, я дрожащими руками торопливо развязала тесемку на первой пачке писем, поставила свечу на стол и принялась читать.

Письма были разложены в хронологическом порядке. В первом, написанном в ноябре 1852 года из лондонского дома Даунта на Мекленбург-сквер, содержался пространный рассказ о похоронах герцога Веллингтона. Во всех последующих я тоже не нашла ничего интересного или важного, помимо свидетельств страстной взаимной любви между автором посланий и мисс Картерет, которую он постоянно называл самыми нежными словами.

Во второй пачке тоже не оказалось ничего достойного внимания: страница за страницей Даунт подробно описывал, как он проводит время в столице без возлюбленной, с кем встречался, где обедал, что сказал имярек в клубе, каких лестных отзывов от критиков удостоились его поэмы. Еще он длинно рассказывал о различных деловых поручениях лорда Тансора (всегда выполнявшихся к полному удовлетворению последнего), и с равно утомительной обстоятельностью описывал разные мелкие происшествия, случавшиеся с ним во время разъездов.

Потом, в письме из четвертой пачки, я нашла нижеследующий короткий постскриптум, который тотчас переписала стенографическими знаками на лист почтовой бумаги:

Любимая моя! Пишу в спешке. П. только что был здесь. Он готов и, похоже, понимает, что от него требуется, — но не надумала ли ты отказаться от своего плана? Зная, на что П. способен, я по-прежнему сомневаюсь насчет твоей затеи — хотя я очень постарался втолковать малому, что П. С. К. не должен пострадать и что нам нужны только бумаги. Надеюсь, я преуспел в своих стараниях, но полной уверенности нет, а значит, доля риска остается. Напиши немедленно — собственно говоря, достаточно одного слова: «да» или «нет». Прошу тебя, непременно уничтожь письмо.

Письмо было датировано 21 октября 1853 года — за четыре дня до смертельного нападения на мистера Пола Стивена Картерета (безусловно, именно он подразумевался под инициалами «П. С. К.») в лесу у западных ворот парка.

Я торжествовала. Наконец-то я раздобыла доказательство — неоспоримое письменное доказательство — непосредственной причастности миледи к нападению на ее отца и последовавшей трагедии. Она заверяла мистера Вайса, что не осталось ни единой улики, связывающей ее со смертью отца, но она солгала. Вот они, слова на бумаге, которые, как предупреждал мистер Вайс, порой имеют роковые последствия.

Из постскриптума явствовало также, что нападение на мистера Картерета совершил один человек, загадочный «П.», очевидно нанятый Фебом Даунтом по поручению мисс Картерет — точно таким же образом мистер Вайс по распоряжению миледи нанял Билли Яппа для убийства миссис Краус.

Несколько прояснилась и цель заговора: заполучить некие бумаги, находившиеся у мистера Картерета. Потом меня осенило.

Видимо, мистер Картерет обнаружил документы, свидетельствующие о существовании законного наследника, способного лишить Феба Даунта радужных перспектив. Возможно даже, он наткнулся на них в ходе работы над историей рода Дюпоров, в которой ему помогала дочь. А если так — значит, смерти мистера Картерета, Феба Даунта и миссис Краус действительно связаны с наследопреемством Дюпоров, как и предполагают инспектор Галли с мистером Роксоллом.

(обратно)

III Встреча в тумане

На следующее утро миледи позавтракала одна в своих покоях, как она порой делала. Я тоже поела в одиночестве, в утренней гостиной внизу — к моему разочарованию, мистер Персей откушал рано и уехал в Истон по делам поместья.

В самом начале одиннадцатого, под обложенным снеговыми облаками небом, мы с миледи торопливо спустились по ступенькам крыльца, ежась от пронизывающего ветра, уселись в карету, накрыли пледом колени и отправились на железнодорожную станцию.

С нами ехала новая горничная, Виолетта Аллардайс — туповатая толстушка, трепетавшая и перед госпожой, и передо мной, но довольно исправно выполнявшая свои обязанности, хотя и не всегда к полному моему удовлетворению.

Эмили (я уже привыкала мысленно и в общении наедине называть миледи по имени, как она просила) поначалу казалась подавленной, но решительного нежелания разговаривать не выказывала. Ни одна из нас ни словом не обмолвилась о ночном происшествии, и по прибытии поезда на вокзал настроение у нее стало улучшаться. На подъезде к Гросвенор-сквер она уже снова с энтузиазмом говорила о своих планах на ближайшие дни.

Когда карета остановилась у дома, снег валил крупными хлопьями, устилая мостовые, крыши и крыльца белым покровом, пока еще незапятнанным. Пряча лицо от ветра в палантин, усеянный тающими снежинками, Эмили сразу же прошла в дом. А я немного задержалась у кареты, с наслаждением подставляя лицо летящему снегу и прислушиваясь к восторженному визгу детей, доносящемуся из-за соседнего дома.

В первый день мы ужинали у лорда и леди Бенефилд на Парк-лейн — неподалеку от бывшего особняка покойного лорда Тансора, в саду которого мой отец убил Феба Даунта. Я внимательно наблюдала за Эмили, когда мы подъезжали, но если она и испытывала душевную боль, оказавшись рядом с местом смерти своего жениха, то никак не выдала своих чувств.

Рассказывать о вечере в подробностях нет необходимости. Достаточно сказать, что меня представили примерно дюжине чрезвычайно непримечательных особ высокого звания; что мы ели с тончайшего фарфора, пили из чистейшего хрусталя и вели пустые светские беседы, а в начале второго ночи вернулись на Гросвенор-сквер.

По пробуждении утром мы обнаружили, что снегопад прекратился и улицы сплошь покрыты грязной снежной кашей, изрядно затрудняющей движение по ним. Это, однако, не ослабило решимости Эмили выполнить все намеченные планы, и потому, невзирая на сложности, мы умудрились нанести визиты нескольким изысканно одетым, беззаботно-праздным дамам в Мэйфере, единодушно выразившим радость от знакомства со мной. Затем мы обозрели Королевскую коллекцию в Букингемском дворце, осмотрели полотна голландских художников в резиденции герцога Бедфорда на Белгрейв-сквер, посетили дневной концерт в Филармоническом обществе, сходили на вечернее представление в театр и уже ближе к ночи поужинали вдвоем в гостинице Грийона, где Эмили, похоже, хорошо знали.

На второй день, прошедший в том же духе, мы среди всего прочего посетили собор Святого Павла, где по настоянию Эмили поднялись в знаменитую Галерею Шепотов. Перед уходом оттуда она пожелала продемонстрировать мне акустические особенности Галереи и велела пройти в другой ее конец и приложить ухо к стене.

— Вы слышали меня? — возбужденно спрашивает она, когда я возвращаюсь.

— Нет, — отвечаю я. — А что вы прошептали?

— Да так, ничего особенного. Один маленький секрет, которым я думала поделиться с вами, — говорит она с разочарованным вздохом. — Интересно, почему вы меня не услышали? Наверное, сегодня здесь слишком много народа. Ну ладно, пойдемте отсюда.

Мы спустились вниз, сели в заляпанную грязью карету и покатили по сумеречным слякотным улицам в Тауэр, а потом, под зарядившим ледяным дождем, на выставку восковых фигур мадам Тюссо, где по настоятельному желанию Эмили заплатили дополнительные шесть пенсов, чтобы осмотреть Комнату Ужасов. День завершился великолепным ужином в роскошном особняке банкира Дюпоров, мистера Джаспера Дайнвера, где присутствовали известные персоны из финансовых и политических кругов.

Полагаю, я хорошо справилась со своими обязанностями в тот вечер и превосходно сыграла отведенную мне роль. Сообразно с требованиями ситуации, я была то застенчива, то мило кокетлива, то беспечна, то серьезна. Разодетая в позаимствованный пышный наряд, я слушала внимательно и сочувственно, льстила и восхищалась, поддразнивала и шутила — в зависимости от пола, возраста и характера собеседника. К своему удивлению, я вдруг начала понимать, что тоже обладаю обаянием, с помощью которого умудряюсь пленять мужчин, одновременно производя наилучшее впечатление на их жен. Одним словом, я блистала — к явному удовольствию Эмили.

Господи, как она гордилась мной! Словно творением рук своих! Но в действительности, конечно же, дело обстояло ровно наоборот. Я переделала ее. Она была моим творением, хотя еще не понимала этого.

День за днем я наблюдала медленное, но неотвратимое превращение Эмили Тансор из холодной, надменной баронессы, неуязвимой в своей красоте и власти, в снисходительную, отзывчивую и ранимую женщину, обнаружившую — передо мной одной — неожиданную способность к импульсивной любви.

С другими она по-прежнему держалась высокомерно и сурово, но не со мной. Куда подевалось каменное сердце, надежно защищенное от всяких посягательств? Казалось, я нашла ключ от этих неприступных врат — точно так же, как нашла ключ от потайного шкапчика, где хранились письма покойного возлюбленного миледи.

Покинув Музей мадам Тюссо, мы вернулись на Гросвенор-сквер, чтобы отдохнуть часок перед званым ужином.

Я теперь занимала просторную и уютную комнату на третьем этаже, с окнами в сад позади дома; она была во всех отношениях лучше мансардной каморки, где меня разместили в прошлый раз.

Сняв плащ, шляпу и сапожки, я уселась в кресло и вытянула гудящие ноги к камину, с удовольствием предвкушая час одиночества, но тут в дверь постучали.

Это оказался сияющий Чарли Скиннер — он вместе с мистером Пококом сопровождал нас в поездке.

— Письмо, мисс, — доложил он, по-солдатски козыряя и вручая мне нефранкированный конверт.

— Спасибо, Чарли, — поблагодарила я, шутливо отдавая честь. — Как вам Лондон?

— Жутко грязный, мисс. — Он снова козырнул и зашагал прочь.

В конверте, адресованном просто «мисс Горст», содержался голубой листочек с несколькими строчками, написанными петлистым почерком с наклоном влево.

Глубокоуважаемая мисс Горст!

Смею сообщить Вам, что мой начальник, инспектор Альфред Галли, беспокоясь о Вашей безопасности, предписал мне повсюду сопровождать Вас, следуя за Вами на почтительном расстоянии, всякий раз, когда Вы пожелаете выйти из дома одна. Я почту за великую честь охранять Вас и посылаю сию записку, дабы попросить Вас оказать мне любезность и по возможности скорее выйти на улицу, чтобы я знал в лицо Вас, а Вы меня.

Я стою на углу Брук-стрит и не уйду отсюда, покуда не встречусь с Вами.

Засим остаюсь, мисс Горст, Ваш покорный слуга

Виффен Свонн (сержант).

Мистер Роксолл сдержал слово. С усталым вздохом я снова натянула сапожки, надела плащ и шляпу и спустилась вниз, чтобы познакомиться с моим новым защитником.

На углу Брук-стрит я огляделась по сторонам в поисках сержанта Свонна, но не увидела никого похожего на образ, рисовавшийся в моем воображении.

Сыщик в штатском представлялся мне человеком внешне непримечательным: худым, гибким, одетым во все темное, каковые атрибуты, полагала я, позволяют незаметно проникать во все закоулки жизни. Но я не видела поблизости никого, кто отвечал бы моему представлению о сержанте Свонне. Собственно говоря, там вообще никого не было, ибо стоял крепкий мороз, сгущался туман и все здравомыслящие люди сидели по домам у каминов, как следовало бы и мне.

Я расхаживала взад-вперед еще несколько минут, все сильнее досадуя, что меня вытащили на улицу в такую собачью погоду, и уже собиралась вернуться домой, когда из сумеречного тумана выступил низенький, плотный господин в очках, в ярко-желтом клетчатом плаще свободного покроя и светло-коричневом котелке.

— Мисс Горст, полагаю?

У него был самый низкий и самый хриплый голос из всех, какие мне доводилось слышать, похожий на рычание огромного злого пса.

— Да, — ответила я. — А вы?..

— Сержант Виффен Свонн из сыскного отдела, к вашим услугам, мисс. Надеюсь, вы здоровы и благополучны.

— Вполне, благодарю вас, сержант Свонн, — ответила я, — только замерзла немножко.

— В отличие от меня вы не привыкли к такому, мисс, вот и все.

— Вы правы, сержант, — выразительно произнесла я, все еще сердясь, что он заставил меня ждать. — К такому я действительно не привыкла.

— У меня была причина, чтобы не подходить к вам сразу, мисс.

Его предостерегающий взгляд не на шутку встревожил меня и заставил полностью переменить изначальное мнение о характере и способностях сержанта. Со своей жидкой светлой бородкой и маленькими блеклыми глазками он на первый взгляд производил впечатление человека бесцветного и безобидного; но сейчас за затуманенными стеклами очков горело ровное пламя грозной решимости.

— За вами следили от самого дома, мисс. Высокий тощий тип лет сорока, чисто выбритый, лопоухий, на указательном пальце левой руки нет одной фаланги, слегка прихрамывает. Знаете такого?

— Уверена, что нет, — ответила я, нервно озираясь.

— Я так и думал, — фыркнул сержант Свонн.

— Вы говорите, он следил за мной?

— Вне всякого сомнения.

— А где он сейчас?

Сержант поманил меня от фонаря, под которым я стояла в круге света, подальше в тень.

— Он вон там, мисс. Он хотел бы перемолвиться с вами словечком, коли вы не возражаете.

От удивления я на миг лишилась дара речи. Потом, разумеется, я твердо заявила, что ни при каких обстоятельствах не стану разговаривать с незнакомцем, и попросила сержанта Свонна немедленно проводить меня до дома.

— Конечно, я провожу вас, мисс, — сказал он, — сообразно с приказом инспектора Галли. Но, прошу прощения за смелость, я бы посоветовал вам переменить свое решение и сообщить мне, когда и где вам будет удобно встретиться с ним. Вы будете не одна, вы же знаете. Я не оставлю вас ни на секунду. Не бойтесь, я ручаюсь за вашу безопасность. В ответственные моменты со мной шутки плохи.

— Но с какой стати мне встречаться с совершенно незнакомым человеком? — спросила я, озадаченная и испуганная пуще прежнего.

— Полагаю, это в ваших интересах, мисс, — ответил сержант Свонн. — Я несколько раз разговаривал с инспектором Галли о разных делах, имеющих отношение к вам. Кроме того, я знаю этого малого.

— Знаете?

— Безусловно. Его зовут Конрад Краус.

(обратно) (обратно)

25 СЛАБЫЙ ЗАПАХ ФИАЛОК

I Сержант Свонн записывает

Назавтра в девять часов утра я, согласно договоренности, явилась в гостиницу «Замок и сокол» на Сент-Мартинз-ле-Гранд, Олдерсгейт.

Когда я спускалась к завтраку, Чарли Скиннер вручил мне два письма.

Одно было от мистера Роксолла, извещенного инспектором Галли о моей встрече с сержантом Свонном накануне вечером.

«Это неожиданный и, несомненно, очень важный поворот событий, — писал он, — и я рад, хотя и нисколько не удивлен, что Вы отважно согласились встретиться с мистером К. Под присмотром сержанта Свонна Вы будете в полной безопасности — он один из лучших людей Галли. Бог Вам в помощь, дорогая моя. С нетерпением жду вестей от Вас».

Во втором, от миссис Ридпат, сообщалось, что она с радостью примет меня нынче утром на Девоншир-стрит, как я просила.

Эмили собиралась сегодня с утра посетить своего адвоката, мистера Дональда Орра, по какой-то надобности, и все наши намеченные мероприятия были перенесены на вторую половину дня. Около половины девятого я незаметно выскользнула из дома.

Сержант Свонн ждал меня на углу. Он сделал вид, будто не знаком со мной, и пошел следом на расстоянии нескольких ярдов, когда я направилась к гостинице на Олдерсгейт, которую он сам и предложил для моей встречи с сыном убитой миссис Краус.

Последний сидел в углу пустого столового зала, безучастно уставившись в грязное окно. Высокий и сухощавый, с желтоватым лицом, он производил впечатление вечно недоедающего человека; судя по развороту плеч и крупным рукам, некогда он обладал здоровым, крепким телосложением, но за многие годы лишений и невзгод приобрел почти болезненную худобу.

Сержант Свонн предполагал или даже знал наверное, что мистеру Краусу около сорока лет, но выглядел он на удивление моложаво и легко сошел бы за двадцатилетнего, если бы помылся, подстригся, несколько раз плотно поел и переоделся в чистое.

Сержант вошел в зал первым, перекинулся с мистером Краусом парой слов, а потом подал мне знак подойти к столу.

— Не желаете ли перекусить, мисс Горст? — спросил он.

Я поблагодарила его, но сказала, что предпочла бы поскорее покончить с нашим делом.

— Хорошо, мисс, — кивнул сержант. — Уверен, вы не станете возражать, если я буду делать записи.

Засим он положил на стол блокнот в черном кожаном переплете, раскрыв на чистой странице, достал из внутреннего кармана плаща огрызок карандаша и выжидательно посмотрел сначала на меня, потом на мистера Крауса. Через несколько мгновений он нетерпеливо опустил карандаш и недовольно воззрился на последнего.

— Эй, Конрад, — прорычал он, — мы явились сюда по твоей просьбе, так что тебе лучше сообщить нам, зачем мы тут. У мисс Горст в распоряжении не весь день, да и у меня тоже.

Проигнорировав слова сержанта, Конрад положил на стол нечистую руку и принялся чертить пальцем невидимые завитушки на столешнице.

— Пожалуйста, мистер Краус, — мягко промолвила я.

Он поднял глаза и посмотрел на меня несчастным, жалобным взглядом, словно испуганный ребенок, которого принуждают сделать что-то, что он страшно не хочет делать, поскольку боится наказания. У меня сердце сжалось от жалости.

— Вы очень похожи на нее, мисс.

Он снова уставился в окно. Сеял мелкий дождь, и по грязному стеклу ползли мутные извилистые струйки.

— На кого я похожа, мистер Краус? — спросила я, а сержант принялся писать в блокноте.

— На ту даму. Мисс Картерет.

— Вы говорите о леди Тансор, Конрад… можно мне называть вас по имени?

Несколько мгновений он смотрел на меня, словно силясь что-то вспомнить, потом кивнул.

— Откуда вы знаете мисс Картерет, нынешнюю леди Тансор? Можете рассказать мне?

Сердце у меня забилось учащенно: ведь возможно, этот косноязычный бедолага располагал сведениями, способными пролить свет на причину убийства его матери.

— Мы с ма плыли с ней на корабле, — сказал он. — Корабль мне понравился, но вот дилижансы нисколько. Мы долго ехали на дилижансах. Меня в них тошнило.

— А куда вы ехали на дилижансах, Конрад? — спросила я.

— Ма сказала, в город Карлсбад. Там жил дедушка.

Не переставая писать, сержант Свонн слегка подтолкнул меня локтем, видимо давая понять, что считает эту информацию отправной точкой в новой многообещающей линии расследования.

Далее я спросила, зачем они поехали в Карлсбад. Он ответил, что не знает, а знает только, что мисс Картерет заплатила ма, чтобы она за ней ухаживала.

— И еще дала красивое платье, — добавил он. — Ма любила красивые платья. У вас красивое платье, мисс. Ма понравилось бы.

— Что вы делали в Карлсбаде, Конрад? — спросила я потом, но он лишь потряс головой и снова принялся водить пальцем по столу.

Тогда мне пришел в голову другой вопрос:

— А полковник? Полковник Залуски. Он был с вами в Карлсбаде?

Конрад поднял взгляд и кивнул:

— Полковник — да. Мы там и нашли его. В Карлсбаде.

— Что значит «нашли»? Мисс Картерет разыскивала его?

— Ма говорила, она ищет кого-то… не знаю зачем. И вот однажды вечером она нашла полковника, а потом мы с ней снова долго ехали на дилижансах. Только тогда она уже была не мисс Картерет.

— То есть она вышла замуж за полковника? — спросила я.

Снова кивок.

— Но это нам и так известно, Конрад. Вы наверняка хотели сообщить мне что-то другое. Что именно?

Он молчал, упершись взглядом в стол.

Сержант Свонн уже обнаруживал явные признаки нетерпения: ерзал на стуле и притопывал башмаком по деревянному полу.

— Ну же, Конрад, — грозно пророкотал он голосом, похожим на далекие раскаты грома. — Давай выкладывай. Что ты хотел сказать мисс Горст?

— Я ничего не хочу сказать. Просто хочу получить свое обратно, — с неожиданной горячностью выпалил он.

— Что ты хочешь получить обратно? — спросил сержант. — Ну говори же.

— Довольно, сержант, — вмешалась я. — Что вы хотите вернуть себе, Конрад? Я постараюсь помочь вам.

— Бумажный листок, где она писала.

— А куда, по-вашему, он делся? Вы знаете?

— Его забрал тот мужчина, — ответил Конрад. — Высокий мужчина, что в мой день рождения приходил к ма, и они еще долго разговаривали — он взял листок у ма, когда она ушла из дома и не вернулась. Но листок-то был мой, только мой и больше ничейный, хотя я и не мог прочитать ни слова. От него пахло ею, всегда пахло ею. Она велела мне отнести его в почтовую контору, но я не отнес, уж больно хороший дух от него шел. Я положил его в карман и ничего никому не сказал, даже ма. А когда мы воротились домой, я спрятал его в своей комнате и доставал каждую ночь, чтобы вспоминать миссис Залуски, ведь она была такая красивая, как королева из сказок, что рассказывал дедушка, пускай и обошлась с нами плохо. Они думали, я хотел обидеть ту девочку во Франценбаде, а я и не думал никого обижать — просто хотел подружиться с ней. И вот, нам с ма пришлось бежать из города среди ночи, а денег на дилижанс у нас не было, и мы шли пешком, покуда ма не раздобыла денег, чтобыдобраться до дома.

— Значит, ты очень долго хранил тот исписанный листок, да? — спросила я. — Пока не стал совсем взрослым?

— Да, мисс, — ответил Конрад. — А потом ма нашла его. Сперва она страшно осерчала, но после похвалила, что я его сохранил: мол, от него нам будет большая польза и теперь мы сможем заплатить миссис Туриппер за жилье. Я не понял, о чем она, ведь то ж были не деньги, а просто исписанный бумажный листок с запахом как от миссис Залуски. Но ма сказала, для нас он все одно что деньги… А потом пришел мужчина, высокий мужчина с тростью, и она отдала мой листок ему, а он сбросил ма в реку. Я точно знаю. Ма сказала, он старый друг, но я-то знаю, никакой он не друг. Я ненавижу мужчину с тростью. Ненавижу! Ненавижу! Он забрал мою бумагу, а после убил ма.

Наступило напряженное молчание, Конрад снова поводил пальцем по столу, потом жалобно поднял на меня печальные глаза, полные мольбы.

— В общем, я хочу свое обратно, мисс. Листок с ейным запахом, таким чудесным запахом. Ма говорила, это фиалки. Больше мне ничего не надо. Думаю, мужчина с тростью забрал бумагу, чтобы отдать обратно миссис Залуски. Так я думаю. Вы ейная дочь, мисс? Вы ведь можете вернуть мне мой листок, раз вы ейная дочь, хотя у вас другое имя. А почему, кстати? Или можете дать мне другой с таким же запахом. Он непременно должен пахнуть так же. Вы обещаете, мисс?

Он откинулся на спинку стула и устало закрыл глаза, словно ему стоило огромных усилий произнести столько много слов.

— Конрад, посмотрите на меня. Прошу вас.

Он медленно поднял веки и обратил взгляд на меня. И тогда я увидела, какие у него красивые глаза. Теплые, темно-карие, как у мистера Рандольфа, с длинными черными ресницами, и такая в них стояла тоска, что к собственным моим глазам подступили слезы.

— Я не ее дочь, Конрад, — сказала я, — и не знаю, где находится ваша бумага. Но если найду, обязательно отдам вам.

— Спасибо, мисс. Только теперь я не понимаю, кто вы такая. Ну почему я всегда так плохо соображаю?

— Еще один вопрос, Конрад, — сказала я, уже собираясь уходить. — Вы говорили, ваша матушка пошла на встречу с мужчиной, забравшим исписанный листок, в ваш день рождения. Когда это было? Вы знаете дату?

Сержант Свонн снова поспешно достал блокнот.

— Через пятнадцать дней от начала сентября, — с трогательной уверенностью ответил Конрад. — Это я всегда помню. Ма всякий раз говорила мне, когда пора начинать счет, ведь я умею считать аж до пятидесяти, хотя не знаю грамоте.

— И дело было в ваш последний день рождения?

Он утвердительно кивнул.

— Пожалуйста, повторите еще раз, Конрад, — с ободряющей улыбкой попросила я. — Кому ваша матушка отдала листок?

— Ну я ж говорил, — сказал он, опять отворачиваясь к окну. — Высокому мужчине с тростью. И с большими усами.

Сержант Свонн во второй раз захлопнул блокнот.

— Думаю, здесь мы больше ничего не узнаем, — отрывисто произнес он, вставая и нахлобучивая котелок. — Если вы не против, мисс, сейчас мы втроем вернемся в кебе на Гросвенор-сквер, высадим вас там, а потом я и наш друг прокатимся в отдел, для короткого разговора. Кажется, вы сказали, что я вам больше не понадоблюсь сегодня?

— Совершенно верно, сержант. Весь остаток дня я буду сопровождать леди Тансор.

— Вот и славно. Ну, Конрад, пойдем. Инспектор хочет повидаться с тобой. Ты ведь помнишь инспектора?

Конрад кивнул.

Мы вышли из гостиницы и быстро нашли кеб, доставивший нас на Гросвенор-сквер.

Дверь на мой стук открыл Чарли.

— Доброго утра, мисс, — поприветствовал он меня, вытягиваясь в струнку и козыряя.

Потом он бросил взгляд на кеб, в окошке которого маячили физиономии сержанта Виффена Свонна и Конрада Крауса.

— Никому ни слова, Чарли, — прошептала я, быстро проходя мимо него.

— Никому ни слова, мисс, — откликнулся он, затворяя за мной дверь.

(обратно)

II Однорукий военный

Получасом позже я опять незаметно выскользнула на улицу и на сей раз направилась пешком к дому миссис Ридпат на Девоншир-стрит.

Конечно, мне следовало сообщить моему охраннику, куда я собираюсь пойти, но я решила, что на сегодня с меня уже довольно общения с сержантом Виффеном Свонном, да и шла я к миссис Ридпат по сугубо личному делу, о котором не хотела ставить в известность инспектора Галли, а через него и мистера Роксолла.

Я достигла Девоншир-стрит за пятнадцать минут до условленного времени, но, чувствуя легкую усталость, все же постучалась в переднюю дверь.

Горничная впустила меня и, взяв мои плащ и зонтик, проводила до гостиной.

Уже собираясь доложить о моем приходе, она повернулась ко мне и прошептала:

— Хозяйка ожидает вас, мисс, но джентльмен еще не ушел.

— Джентльмен?

— Он не назвал свое имя, мисс.

Затем она тихонько постучалась, и мы вошли.

Миссис Ридпат, сидевшая на оттоманке у камина в глубине комнаты, встрепенулась и уставилась на меня со смятением в лице. Ее гость сидел спиной ко мне.

Рослый и широкоплечий, с шапкой густых золотистых волос, завивавшихся колечками на мускулистой шее, он как раз подносил к губам бокал левой рукой. Пустой правый рукав твидового норфолкского сюртука свешивался с подлокотника кресла.

— Эсперанца, дорогая моя! — воскликнула миссис Ридпат, явно еще не оправившаяся от неожиданности. — Кажется, вы пришли немного раньше, чем мы договаривались?

Она быстро подошла ко мне, поцеловала в щеку, а потом провела к оттоманке и усадила рядом с собой. Только тогда я получила возможность посмотреть в лицо ее гостю.

А лицо у него оказалось поразительной красоты, ну в точности как у какого-нибудь великого саксонского короля или доблестного викинга, какими они рисуются в воображении: обветренное, чисто выбритое, если не считать роскошных висячих усов, со светло-голубыми глазами, яснее и прозрачнее которых мне не доводилось видеть.

— Дорогая, позвольте представить вам капитана…

— Уиллоби, — перебил джентльмен, подымаясь с кресла, чтобы обменяться со мной рукопожатием. — Джон Уиллоби.

Теперь сомнений не оставалось: у него нет одной руки. Я тотчас вспомнила мужчину, которого видела на мосту через Эвенбрук в день, когда миледи и мистер Армитидж Вайс выезжали на прогулку в ландо.

— Да, — сказала миссис Ридпат, невесть почему избегая моего вопросительного взгляда. — Капитан Джон Уиллоби. А это… Джон… мисс Эсперанца Горст, я вам часто о ней рассказывала.

— Для меня большая радость и честь познакомиться с вами, мисс Горст, — промолвил капитан Уиллоби, отпуская мою руку и садясь.

Наступило неловкое молчание: капитан Уиллоби постукивал пальцами своей единственной руки по подлокотнику кресла, а миссис Ридпат натянуто улыбалась с самым сконфуженным видом.

Потом мы обменялись замечаниями по поводу недавнего снегопада и еще несколькими ничего не значащими фразами. Наконец я не выдержала.

— Думаю, я вас знаю, сэр, — заявила я, собравшись с духом и посмотрев капитану Уиллоби прямо в глаза.

— Вряд ли, дорогая моя… — начала миссис Ридпат, но капитан Уиллоби не дал ей договорить.

— Не надо, Лиззи, — сказал он. — Мисс Горст права. Полагаю, она действительно меня знает, по крайней мере в лицо, а потому вправе узнать обо мне побольше.

— Как вам угодно. — Миссис Ридпат сложила руки на коленях, всем своим видом являя неохотное смирение.

— Ничего не поделаешь, Лиззи. Глупо отрицать очевидное, вы же понимаете. Да, мисс Горст, вы и вправду видели меня прежде, хотя только издали, а раз такое дело — выложу вам все начистоту.

Он откашлялся, скрестил ноги и откинулся на спинку кресла.

— Вам надлежит знать обо мне следующее. Я являюсь… прошу прощения, являлся… одним из старейших друзей вашего отца. Мы с ним были очень разные во всех отношениях — смею сказать, на свете не нашлось бы двух людей, более непохожих друг на друга. Я считался неплохим спортсменом и легко обгонял на скачках любого лестерширца, пока русские не отстрелили мне руку, а ваш уважаемый батюшка и в седле-то едва держался. Тем не менее мы с ним крепко сдружились с первой же встречи и оставались закадычными друзьями, даже когда обстоятельства разлучали нас.

— А где вы познакомились с моим отцом, капитан Уиллоби? — спросила я.

— В школе, в Итоне. Он был колледжером, разумеется, королевским стипендиатом. Мы, оппиданы, квартировали в городе, но я сразу тесно сошелся с вашим батюшкой, и уже скоро он ходил ко мне завтракать и хранил кое-какие вещи в моей комнате — Длинная Палата, где жили колледжеры, была мрачноватым местом. Она частенько вспоминалась мне в Скутари…^{16} Ваш батюшка был очень умным — умнее умного. Провалиться мне на месте, если я понимаю, как у него все умещалось в голове. «Всезнайка» — так мы прозвали его, когда он поступил в школу. Учился он просто блестяще, лучше всех. Порой даже учителям было трудно тягаться с ним в знаниях, не говоря уже о нас. Я-то всегда был болваном каких поискать, но для Глайвера это не имело значения.

— Глайвер? Вы знали моего отца под этим именем?

— В школе — да. Эдвард Глайвер.

— Не Глэпторн?

— Нет, — ответил капитан Уиллоби после короткого раздумья. — Глэпторном он стал позже, когда поселился здесь, в Лондоне.

— Видимо, в школе вы знали также и Феба Даунта, — предположила я.

Капитан Уиллоби слегка поменял позу и достал трубку.

— Вы не возражаете, если я закурю, мисс Горст?

— Нисколько.

Прошла еще минута, пока он извлек из кармана кисет, набил трубку и поднес к чашечке зажженную спичку. Потом он снова откинулся на спинку кресла, выпустив сизый клуб ароматного дыма.

— Так о чем мы говорили? — спросил он.

— О Фебе Даунте, — ответила я. — Я высказала предположение, что в школе вы знали и его тоже.

— Немного.

Представлялось совершенно очевидным, что вдаваться в данную тему капитан не намерен, а потому я задала другой вопрос:

— Капитан Уиллоби, не вы ли тот самый таинственный друг, о котором мне говорили мадам Делорм и мистер Торнхау?

На сей раз ответ последовал незамедлительно.

— Вы можете считать меня таковым.

— Тот самый человек, с кем я должна связаться, поставив на окно две зажженные свечи в случае, если мне понадобится помощь?

— Опять-таки можете считать меня тем самым человеком.

— А как вы вообще оказались вовлечены в эту историю?

— Все очень просто, — сказал капитан, попыхав трубкой. — После вашего рождения и перед самым своим отъездом из Парижа на Восток ваш батюшка написал мне письмо с просьбой присмотреть за вами, если меня когда-нибудь попросят о такой услуге, ну и я, разумеется, немедленно ответил своему дорогому старому другу согласием.

— Но потом он умер, — заметила я.

— Совершенно верно, — промолвил капитан Уиллоби, окутанный клубами дыма.

— А потом?

— В прошлом году мадам Делорм письменно сообщила мне, что сейчас сложились удобные обстоятельства для того, чтобы приступить к исполнению плана вашего батюшки. Разумеется, я тотчас пришел в состояние боевой готовности и поспешил принять все необходимые меры. Все шло гладко, и ко времени вашего прибытия в Эвенвуд я уже нанял в деревне дом. Возможно, вы знаете — дом викария.

Да, я знала — маленький двухэтажный домик неподалеку от церкви. И теперь я вспомнила, как Сьюки однажды обмолвилась, что там поселился новый жилец, отставной военный, страшно нелюдимый.

— С тех пор каждый божий день, — продолжал капитан, — утром, в полдень, ранним вечером и на ночь глядя, по любой погоде, я совершаю обход парка и непременно останавливаюсь на минуту перед западным фасадом усадьбы, чтобы поглядеть на некое окно. Не увидев в нем горящих свечей, я продолжаю путь с облегченным сердцем. Кажется, однажды туманным утром вы видели меня там?

— А в другой раз на мосту, — сказала я, — когда мимо вас проехала в ландо леди Тансор со спутником.

— А, значит, вы меня и тогда видели?

— Так то были вы! — вскричала я, внезапно осененная догадкой. — Вы выпустили меня из мавзолея!

Капитан Уиллоби кивнул.

— Счастливое стечение обстоятельств, моя дорогая. Никаких тебе горящих свечей, просто солдатское чутье — и немного везения.

Оказалось, во время полуденного обхода он случайно заметил меня на тропе, ведущей к мавзолею, и решил на обратном пути сделать крюк, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке.

Явившись к мавзолею вскоре после ухода миледи и услышав мои отчаянные вопли, доносящиеся из мрачной усыпальницы, капитан поначалу впал в смятение, не зная, как меня оттуда вызволить. Потом он припомнил, как его сосед, словоохотливый мистер Трипп, обмолвился однажды, что ключ от мавзолея хранится в пасторате. Преодолев быстрым шагом немалое расстояние, он взял у священника ключ, сославшись на желание утолить архитектурный интерес к интерьеру здания.

— Чертовски повезло, конечно, что старик оказался дома, — признал капитан. — Но я бы так или иначе вытащил вас оттуда, даже если бы мне пришлось прибегнуть к артиллерии, чтобы снести двери.

Натурально, мне захотелось расцеловать своего спасителя, что я и сделала, к великому его смущению.

— Ну, ну, довольно телячьих нежностей, — проворчал он, тщетно пытаясь принять суровый вид. — Я просто выполнял свой долг, знаете ли.

Прежде чем продолжить расспросы, я позволила капитану сделать еще несколько глубоких затяжек из трубки.

— А теперь, капитан Уиллоби, скажите мне одну вещь, — промолвила я затем. — Вы что, действуете строго по приказу?

— По приказу? Как вас понимать?

— У меня скопилось много важных вопросов насчет моего отца, на которые я жажду получить ответы. У меня сильное впечатление, капитан Уиллоби, что вы знаете о нем гораздо больше, чем полагаете возможным рассказать мне, и что вы охотно поведали бы все, что знаете, когда бы не были связаны неким образом. Я просто подумала, может, вы выполняете чьи-то приказы, как, впрочем, и подобает солдату?

В продолжение всего нашего разговора с капитаном Уиллоби миссис Ридпат хранила молчание, хотя по-прежнему находилась в явном замешательстве. Однако сейчас, прежде чем капитан успел ответить, она порывисто встала и позвонила в колокольчик, вызывая служанку.

— Какой же неучтивой вы меня, верно, считаете, дорогая моя! — воскликнула она. — Вы уже добрую четверть часа в доме, я еще не предложила вам перекусить. Вы ведь не прочь подкрепиться, правда?

Через минуту явилась служанка за приказаниями. Когда она удалилась, миссис Ридпат снова села и ласково взяла мою руку.

— Вы должны знать, дорогая моя, что мы с капитаном Уиллоби не вольны в своих действиях. Как вы уже поняли, мы во всем следуем распоряжениям мадам Делорм, в свою очередь связанной обязательствами перед вашим дорогим отцом. Вы можете называть распоряжения мадам «приказами», коли вам угодно, но мы не вправе ни отменять, ни игнорировать их. Так будет не всегда. Наступит день…

— Непременно наступит, — перебила я, желая избавить славную женщину от неловкости, — а потому я не стану более докучать вам, миссис Ридпат, но буду терпеливо ждать дня, когда все наконец разъяснится. Только прошу вас ответить еще на один вопрос: каким образом вы оказались вовлечены в планы моего отца?

— Это длинная история, моя дорогая, — сказала она, — и поверьте мне, сейчас не время ее рассказывать. Впрочем, полагаю, мадам не сочла бы необходимым скрывать от вас следующее обстоятельство: я была одной из ваших предшественниц в Эвенвуде. Тогда меня звали Лиззи Брайн.

Лиззи Брайн. Я вспомнила, как Эмили однажды сказала: «У меня была горничная по имени Элизабет Брайн, исправно служившая мне». Мистер Покок тоже мельком упоминал про нее, а также про ее брата, Джона Брайна, работавшего у мистера Пола Картерета во вдовьем особняке.

Миссис Ридпат поняла по моему лицу, что я что-то вспомнила.

— Вижу, вы слышали обо мне, — промолвила она.

— Да.

— Тогда я расскажу вам еще кое-что, дорогая моя, и буду считать, что пока я сказала достаточно… Когда после смерти мистера Феба Даунта стало известно, что мисс Картерет — как она тогда именовалась — собирается отбыть на Континент, я, разумеется, подумала, что она возьмет меня с собой. Однако мисс Картерет заявила мне, что ей нужна служанка, владеющая французским и немецким, а потому она собирается нанять новую горничную. После ее отъезда из Эвенвуда покойный лорд Тансор уволил меня и моего брата. Я не говорю, что с нами обошлись дурно: мы получили превосходные рекомендации и достаточно денег, чтобы покинуть Англию, где у нас не было будущего, и начать новую жизнь в Америке. Джон купил в Коннектикуте участок земли под ферму, а я поступила домоправительницей к мистеру Натану Ридпату, бостонскому банкиру… Об остальном можете догадаться сами. Я вышла замуж за мистера Ридпата и начала заниматься самосовершенствованием, ибо всегда тянулась к знаниям и зачитывала до дыр все немногочисленные книги, какие умудрялась раздобыть. Натурально, перво-наперво я выучила французский и немецкий — не столько назло моей бывшей госпоже (хотя не стану отрицать, я испытывала известное удовлетворение, с легкостью овладевая языками, из-за незнания которых меня в свое время уволили), сколько из желания угодить мужу, превратившись из простой деревенской девушки в особу образованную… Но всего через полгода после свадьбы мистер Ридпат скончался. Он оставил мне изрядное состояние, и я возвратилась в Англию при деньгах. Я купила этот дом и с тех пор живу здесь.

Я слушала миссис Ридпат с превеликим вниманием, ведь меня живо интересовали любые, даже самые незначительные сведения, касающиеся прошлого Эмили, а в истории Лиззи Брайн угадывались туманные намеки на некие чрезвычайно важные, хотя пока неявные, факты.

— Каким же образом вы познакомились с моим отцом? — спросила я.

— Еще в мою бытность горничной мисс Картерет мы — мой брат Джон и я — заключили с вашим отцом соглашение.

Она умолкла.

— Соглашение?

— Проживая в Лондоне, ваш отец — известный нам тогда под именем мистер Глэпторн — нуждался в осведомителях обо всех происходящих в Эвенвуде событиях, особенно с участием мисс Картерет и мистера Феба Даунта.

— Понимаю, — сказала я. — Но как вы опять встретились после вашего возвращения из Америки?

— Я приехала сюда в пятьдесят седьмом году, — сказала миссис Ридпат. — Устроившись здесь наилучшим образом, я предприняла поездку в Париж — я давно мечтала побывать там, а теперь у меня были не только деньги и время на подобное путешествие, а еще знание языка… Однажды, совершенно случайно, я увидела в витрине художественной лавки на набережной Монтебелло восхитительные акварели, выставленные на продажу. Внутри я застала некоего англичанина, разговаривавшего с дамой за прилавком, судя по всему приходившейся ему женой. Я тотчас узнала вашего отца, хотя он сильно изменился со времени последней нашей встречи, и он тоже меня узнал — но мы оба не подали виду, что знакомы. Я купила одну из акварелей и вышла прочь, но через минуту он догнал меня, и таким образом наше знакомство возобновилось… Вскоре после моего возвращения в Лондон он и его жена, представлявшиеся мистером и миссис Эдвин Горст, перебрались на авеню д’Уриш по приглашению мадам Делорм. Мы продолжали переписываться, и спустя время он обратился ко мне — как и к капитану Уиллоби — с просьбой поучаствовать в грандиозном плане по возвращению своего законного наследства через вас, его единственного ребенка. На каковую просьбу я с превеликой охотой согласилась, дабы исправить чудовищную несправедливость, причиненную вашему отцу и вам моей бывшей госпожой.

Свет, благословенный свет правды теперь пробивался сквозь туман неведения и сомнений. Я поцеловала миссис Ридпат и поблагодарила, что она открылась мне — пускай далеко не полностью, как мы обе понимали.

— Итак, мисс Горст, — сказал капитан Уиллоби, вставая с кресла и выпрямляясь во весь свой могучий рост, — теперь вы знаете немножко больше, чем знали по пробуждении нынче утром. Наконец-то нас с вами представили друг другу, чему я сердечно рад.

— Я тоже рада, капитан Уиллоби, — откликнулась я. — Искренне рада.

— Конечно же, я снова буду на страже, когда вы вернетесь в Эвенвуд, — продолжал он, — и надеюсь, свечи в вашем окне так и не загорятся. Но вот Лондон — совсем другое дело. Лондон город немаленький. Везде и не поспеешь, знаете ли. А потому я настоятельно прошу вас соблюдать осторожность, особенно когда вы выходите из дома одна. Вы должны немедленно послать весточку Лиззи, если вдруг почувствуете, что вам угрожает опасность со стороны некоего юриста — вы понимаете, о ком я, — и она призовет на подмогу кавалерию. Вы ведь так и сделаете, верно?

После ухода капитана Уиллоби миссис Ридпат дала мне записку от мистера Торнхау, разошедшуюся с посланием к мадам, только что ею отправленным.

Мы с мадам очень тревожимся, маленькая принцесса, что ты глубоко расстроена сведениями о твоем отце, которые ей пришлось сообщить тебе. Посему напиши по возможности скорее, чтобы заверить нас обоих, что с тобой все в порядке. Уже пришло время перейти к заключительной стадии нашего Великого Предприятия. Это станет, как прекрасно понимает мадам, тяжелейшим испытанием даже для твоего незаурядного ума и силы духа. Не буду ничего больше писать сейчас, повторю лишь: мы с мадам по-прежнему нисколько не сомневаемся, что твои усилия увенчаются полным успехом и все, несправедливо отнятое у твоего отца, будет возвращено тобой.

Прочитав записку мистера Торнхау, я допила чай и собралась уходить.

— До свидания, милая Эсперанца, — сказала миссис Ридпат у двери. — Я рада, что теперь мы с вами немного лучше понимаем друг друга, у меня просто камень с души свалился. Мне было крайне неприятно скрывать от вас, кто я такая на самом деле. Не знаю, что скажет мадам, когда я доложу, что открылась вам, но лично я, право слово, не вижу в этом никакого вреда. Итак, еще раз до свидания, милое дитя. Ваш отец премного гордился бы вами.

На улице меня уже ждал кеб, нанятый по распоряжению миссис Ридпат. Когда он тронулся с места и покатил на Гросвенор-сквер, я откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза.

Еще несколько маленьких, но важных шагов было сделано на пути к моей великой цели и к долгожданному восстановлению моего отца в правах. Но что еще ждало меня впереди?

(обратно) (обратно)

26 СТАРИК С БИЛЛИТЕР-СТРИТ

I Первая и последняя встреча

Я должна была явиться к обеду в половине второго, и до назначенного времени оставалось всего десять минут, когда Чарли открыл дверь на мой настойчивый стук.

— Леди Тансор уже вернулась от мистера Орра? — спросила я.

— Да, мисс, — ответил он, лихо козыряя. — Полчаса назад.

Я бегом бросилась в свою комнату, переоделась, заново причесалась и торопливо спустилась в столовую залу ровно в тот момент, когда прозвенел колокольчик к обеду.

— Чем вы занимались утром, дорогая? — спросила Эмили, принимаясь за суп.

Я сказала, что гуляла.

— Гуляли? Сегодня погода не располагает к прогулкам.

— О, мне все равно, — беспечно говорю я. — По-моему, Лондон очарователен при любой погоде.

— Весьма оригинальное мнение, — отвечает она, промокая салфеткой губы. — И куда же вы ходили?

Ответ у меня уже готов.

— В Риджентс-парк, а потом в «Пантеон-базар».^{17}

— «Пантеон-базар»! Как интересно! Сама я ни разу там не была, разумеется. «Пантеон» предназначен для народа попроще, вам не кажется? Не забывайте, дорогая, вам теперь следует посещать только самые респектабельные заведения.

— О, это вполне респектабельное заведение, — весело отвечаю я, не показывая виду, что уязвлена презрительным тоном Эмили.

— Ну конечно. Я не имела в виду ничего такого, дорогая.

Она кладет салфетку на стол и пригубливает бокал с ликером.

— Но мне не хотелось бы, чтобы мою компаньонку — и подругу — видели в заведениях подобного сорта. Одно дело магазины, знаете ли, и совсем другое — торговые ряды. Вам следует посещать только лучшие из первых. Вы никогда не встретите в торговых рядах мисс Миранду Фокс-Мор или мисс Элеонору де Фрейтас. Они ни при каких обстоятельствах не пойдут туда. Вы купили что-нибудь?

— Нет, — ответила я. — Я хотела купить вам подарок в благодарность за вашу доброту, что вы взяли меня с собой в Лондон, но там такой огромный выбор! Я так и не решила, что вам может прийтись по вкусу.

— В любом случае, я ценю ваше доброе намерение, — промолвила она с холодным облегчением. — К слову о добрых намерениях, дорогая: вы прекрасно выглядите в моих старых платьях, но вам пора обзавестись собственным гардеробом. На следующей неделе, перед отъездом, мы с вами отправимся на Риджент-стрит и посмотрим, что здесь можно сделать.

После обеда, во исполнение нерушимых планов Эмили, мы в свежевымытой карете поехали в Музей практической геологии, вызвавший у нее бурный восторг, а меня повергший в смертельную скуку. Оттуда мы покатили в Вестминстерское аббатство, где мне понравилось гораздо больше и где я с удовольствием задержалась бы на несколько часов, но уже скоро Эмили потащила меня обозревать следующую достопримечательность — после посещения каждой из них она ставила галочку в заранее составленном списке всех мест, которые считала нужным показать мне, новому человеку в столице.

День пролетел быстро, и вскоре нам настало время ехать на Сент-Джеймс-стрит, на торжественный ужин в доме сэра Маркуса Леверета, нашего бывшего посла в Португалии, — и ужин оказался поистине торжественным.

У меня голова шла кругом от множества известных и привилегированных особ, коим меня представляли: герцоги и графы, послы и почетные члены, иностранные принцы и набобы, судьи и банкиры, генералы и адмиралы, жены, дочери, матери и титулованные вдовы, все в великолепных нарядах, с изысканными прическами, в ослепительно сверкающих драгоценностях. Немало было там и красивых молодых холостяков — все завидные женихи, но ни один не вызвал у меня ни малейшего интереса.

Наступила пятница, и еще одно тягостное утро с утомительными разъездами в тряской карете по слякотным улицам, окутанным грязной пеленой тумана с копотью. После обеда, однако, Эмили пожаловалась на недомогание и послала за своим лондонским врачом, доктором Мэнли.

— Мне очень жаль, Алиса, — сказала она после ухода доктора, — но боюсь, нам придется отказаться от наших планов на сегодня. Я понимаю, вы разочарованы, как и я, но ничего не попишешь. Доктор Мэнли настоятельно рекомендует мне отдохнуть, так что вам придется развлекать себя самой. Вы же не возражаете, дорогая, правда? Пока мне не станет лучше.

Натурально, я удручена сверх всякой меры: ну как же, ведь я лишилась счастливой перспективы трястись в карете по грязным шумным улицам, чтобы полчаса потаращиться на какую-нибудь очередную городскую достопримечательность, а потом провести весь вечер, стараясь понравиться виднейшим представителям английского высшего света.

Здесь, пожалуй, мне следует сделать одно признание, свидетельствующее о не всегда удобной сговорчивости моей совести. Испытывала ли я нравственные угрызения, когда мне столь щедро расточала милости двадцать шестая баронесса Тансор, одна из самых красивых и богатых женщин в Лондоне, вызывающая всеобщее восхищение? Да. Но находила ли я, невзирая на укоры совести, тайное удовольствие в привилегиях, проистекающих из моей дружбы с этой незаурядной особой? Безусловно. Какая девятнадцатилетняя барышня, с малым знанием светского общества, не почувствовала бы себя польщенной подобными знаками внимания? Как и любая другая неискушенная молодая девица, я была подвержена соблазнам суетного мира, пленяющего взор мишурным блеском, и исполнена желания отдаться им при случае.

Да, мне не хватало воли оставаться самой собой, когда меня всячески баловали, ублажали, обихаживали, и я позволяла себе от души наслаждаться происходящим — лишь одно омрачало удовольствие: подобно второй тени, суровый призрак Долга неотступно следовал за мной по золоченым залам, сидел рядом со мной за ломящимися от яств столами, и проникал в мои сны, настойчиво призывая отказаться от тщеславия и эгоизма в пользу прежней целеустремленной решимости, заставляющей забывать обо всем, помимо миссии, возложенной на меня судьбой.

Оставив Эмили в спальне, я удалилась к себе, чтобы поразмыслить, как бы получше распорядиться своей неожиданной свободой.

Я понимала: куда бы я ни решила отправиться, мне следует поставить в известность сержанта Свонна. Однако, не питая особой симпатии к своему защитнику, я в конечном счете рассудила, что не подвергнусь никакой опасности, коли буду держаться людных улиц.

Пока я листала путеводитель Мюррея, меня вдруг осенила оригинальная мысль, приведшая меня в возбуждение.

Я разыщу мистера Джона Лазаря, если он еще жив.

Воодушевленная внезапной идеей, я накинула плащ, сбежала вниз по лестнице и, задыхаясь, попросила Чарли нанять для меня кеб.

— Докуда, мисс? — осведомился он.

— Биллитер-стрит, Сити. Будьте так добры, Чарли, — ответила я, прикладывая палец к губам.

Он подмигнул, козырнул и вышел прочь.

Дом стоял неподалеку от перекрестка с Леденхолл-стрит — наполовину деревянное покосившееся здание с грязными мутными окнами и обитой гвоздями дверью устрашающего вида, над которой болталась облупленная вывеска с изображением парусного корабля и намалеванной краской надписью «Дж. С. Лазарь, судовой агент».

Я постучала, подождала немного, потом постучала еще раз, но никто так и не отозвался. Я подумала, что мистер Лазарь все-таки умер, а дом пустует, и уже собралась уходить, но тут дверная ручка медленно повернулась.

На пороге передо мной стоял хилый, сгорбленный старик, о чьи ноги ласково терся молодой бело-рыжий кот.

— Добрый день, мисс. Чем могу быть полезен?

Вопросительное выражение его лица внезапно изменилось.

— Прошу прощения, мисс, — сказал он, убирая со лба жидкую прядь седых волос. — Не имел ли я чести встречать вас прежде?

— Полагаю, нет, сэр, — ответила я. — Но вы мистер Джон Лазарь, верно?

— Да, он самый.

Так он жив! Он стоит передо мной — человек, которому мой отец был обязан жизнью.

— Не обессудьте, мисс, — промолвил старик, — если я поинтересуюсь, какое у вас ко мне дело.

— Я здесь потому, что вы некогда знали моего отца, — ответила я. — Я Эсперанца Горст, дочь Эдвина Горста.

— Дочь Эдвина Горста! — вскричал он. — Ужели такое возможно? Входите, входите, пожалуйста!

С многословными изъявлениями радушия мистер Лазарь провел меня в низкую комнату, пыльную и темную. Все стены там от пола до потолка были увешаны картинами с изображением кораблей, сухопутными и морскими картами, выцветшими рисунками экзотических птиц и цветов, разнообразными топографическими видами атлантических островов, где мистер Лазарь побывал за долгие годы профессиональной жизни.

Он предложил испить чаю, я согласилась, и мы беседовали целый час или даже дольше. Мистер Лазарь рассказал множество мелких, но чрезвычайно интересных для меня подробностей о времени, проведенном с моим отцом на Мадейре. Он сохранил самые живые воспоминания о тех далеких днях, но они не добавили почти ничего нового к сведениям, почерпнутым мной из его мемуаров. Я в свою очередь поведала старику все, что знала о жизни моих родителей после бегства с Мадейры и о смерти моего отца в Константинополе в 1862 году.

Один вопрос занимал меня больше всего.

— Мистер Лазарь, — наконец решилась я, — вы, случайно, не знаете, что за бумаги содержались в шкатулке, которую мой отец попросил вас отвезти в Англию и отдать на хранение своему поверенному?

— Они носили конфиденциальный характер, и потому я, разумеется, не расспрашивал, — ответил старик. — Но из однажды оброненного вашим батюшкой замечания я понял, что в шкатулке содержались своего рода мемуары — возможно, дневниковые записи или более пространное повествование о его жизни.

Сердце так и подпрыгнуло у меня в груди.

— А не помните ли вы имя поверенного?

Я говорила спокойным голосом, но вся обмерла в ожидании ответа.

— Мистер Кристофер Тредголд, — без малейшего колебания сказал старик. — Кажется, бывший работодатель вашего отца. Он вышел из фирмы после того, как с ним приключился удар. Однако у меня сложилось впечатление, что он выступал скорее в качестве друга, нежели юридического представителя.

— В таком случае следует предположить, — заметила я, — что бумаги остались на хранении у мистера Тредголда.

— Этого я не могу знать, понятное дело, — промолвил мистер Лазарь.

— И вы больше не общались с мистером Тредголдом?

— Боюсь, нет. Не желаете ли еще чаю, дорогая?

Я понимала, что наш разговор очень утомил мистера Лазаря и что последний вопрос он задал единственно из врожденной учтивости, а посему вежливо отказалась и встала, собираясь откланяться.

— Теперь я вижу, что вы похожи на него не только внешне, — сказал славный старик, когда я вышла на холодную грязную улицу. — Вы и характером пошли в отца — человека в высшей степени незаурядного, знакомство с которым, пусть и короткое, я считаю одним из знаменательнейших событий в своей жизни. Я никогда больше не встречал такого, как он, и никогда уже не встречу, конечно же. Да хранит вас Бог, дорогая. Заходите еще при случае, коли желаете. Гости нынче редкость в моем доме.

Я твердо намеревалась еще не раз наведаться на Биллитер-стрит — не только для того, чтобы попробовать выпытать еще какие-нибудь сведения у человека, знавшего Эдвина Горста, но и потому, что я прониклась искренней приязнью к немощному престарелому джентльмену, некогда вернувшему моему отцу волю к жизни, надежду и целеустремленность. Однако, как мне стало известно впоследствии, вскоре после моего визита он скончался, и, таким образом, первая наша встреча оказалась и последней.

(обратно)

II Преследование

Я покинула дом на Биллитер-стрит в глубокой задумчивости и, поглощенная своими мыслями, даже не заметила слежки за собой.

Только на Фенчерч-стрит, случайно оглянувшись на часы церкви Святого Дионисия, я увидела своего преследователя — коренастого мужчину лет сорока, с круглой красной физиономией, не по возрасту седыми волосами и совершенно прямыми густо-черными бровями. Я сразу его узнала: Диггз, слуга мистера Армитиджа Вайса, приезжавший с ним на Рождество в Эвенвуд.

Я прибавила шагу, но мой преследователь не отставал.

Что ему нужно? Грозит ли мне опасность от него? Во всяком случае не здесь, на полной народа улице.

Как и при встрече с грабителем на дороге из Истона, я вдруг исполнилась негодования. Да как смеют Диггз и его хозяин запугивать меня, столь нагло преследуя на людных улицах! Мгновенно осмелев, я решила было повернуться и встретиться с Диггзом лицом к лицу — даже начала искать взглядом какое-нибудь орудие, но потом, к счастью, здравый смысл возобладал.

Кеб — нужно найти кеб.

Опять шел дождь, сгущались сумерки, по тротуарам текли толпы людей, возвращавшихся со службы из Сити, и свободных кебов нигде поблизости не наблюдалось. Поначалу мне казалось, что я иду правильно, ведь я постаралась хорошенько запомнить путь по карте в Мюрреевском справочнике. Однако вскоре я углубилась в кварталы убогих доходных домов и тогда поняла, что заблудилась.

Помню удары кузнечного молота по наковальне и громкое шипение пара, доносившиеся из мануфактурной мастерской поблизости; крики и площадную брань у дверей кабака; враждебные подозрительные взгляды встречных.

Где я? Где искать безопасности? Медленно наползающий мрак, глухие стены и зловещие темные переулки, ледяные струи дождя в лицо и мучительное чувство беспомощности.

Наконец я все же вышла на Флит-стрит и пустилась бегом. Диггз по-прежнему не отставал, но я уже приближалась к спасительному — как я надеялась — месту.

Еще не достигнув стоянки кебов, я увидела, что там нет ни одного экипажа. Следует ли мне разыскать мистера Пилгрима на Шу-лейн, как он настойчиво советовал сделать в случае, если мне вдруг снова понадобится помощь? Безусловно, сейчас именно такой случай. Но где же находится Шу-лейн?

В следующий миг из тумана выплыли два кеба и остановились на стоянке. Возница второго экипажа, с кнутом в руке, начал спускаться с козел.

— Пожалуйста! — задыхаясь, выпалила я. — Помогите мне! Меня преследуют.

Кучер стянул с лица шарф.

— Ба, снова вы, мисси. И что же стряслось на сей раз? — спросил не кто иной, как мистер Соломон Пилгрим собственной персоной.

Испытывая огромное облегчение, но все еще трепеща от страха, я боязливо оглянулась на Диггза.

— Вон тот седой мужчина…

— А ну-ка, забирайтесь в кеб, — промолвил мистер Пилгрим, открывая передо мной дверцу.

Я так и сделала. Через несколько секунд Диггз подошел и враждебно уставился на моего спасителя.

— Занято, — прорычал дородный кучер, закрывая дверцу и с самым угрожающим видом сжимая в кулаке рукоять кнута.

Ничего не сказав, лишь метнув напоследок воинственный взгляд, Диггз неторопливо зашагал прочь. Я высунулась из окошка и смотрела ему вслед, покуда он не растворился в текущей по тротуару толпе.

— Опять попали в неприятности, мисси? — спросил мистер Пилгрим, качая крупной круглой головой. — Похоже, он и вправду шел за вами.

— Я не знаю, кто он такой и почему преследовал меня, — сказала я, стараясь сохранять самообладание, хотя у меня ныло под ложечкой от страха. — Но я страшно рада видеть вас, мистер Пилгрим, и снова благодарю вас за доброту.

— Всегда к вашим услугам, мисси, и вы в любое время найдете меня здесь, как я говорил. Вы пойдете дальше пешком — чего я вам не советую делать — или Солу Пилгриму отвезти куда-нибудь?

Я на мгновение задумалась. Нет, на Гросвенор-сквер я пока не поеду.

— Кингз-Бенч-уок, Темпл, — сказала я. — Дом номер четырнадцать.

(обратно)

III Разговор на Кингз-Бенч-уок

До дома мистера Роксолла мы доехали за считаные минуты.

Я тепло попрощалась с мистером Пилгримом и уже скоро сидела в кабинете мистера Роксолла, рассказывая о своем недавнем приключении, — правда, я не обмолвилась, почему я покинула Гросвенор-сквер одна, не поставив в известность сержанта Свонна. И не упомянула, что и впредь намерена поступать так же в случае необходимости.

— Надеюсь, вы простите меня, дорогая, — сказал мистер Роксолл, когда я закончила, — если я осмелюсь заметить, что вы несколько разочаровали меня, снова безрассудно подвергнув себя опасности. Но сделанного не воротишь, и, слава богу, на сей раз все обошлось.

Он держался доброжелательно, но я ясно видела, что он недоволен.

— Разумеется, я не могу — и не стану — требовать, чтобы вы заблаговременно предупреждали сержанта Свонна о любых ваших одиночных вылазках. Я лишь настоятельно прошу вас — ради собственного своего спокойствия, если не ради вашего — принять в соображение, что этого требует благоразумие. А теперь давайте закончим этот неприятный разговор и перейдем к делу. Насколько я понимаю, нам есть что обсудить?

Обрадованная возможностью приступить наконец к цели своего визита, я сказала, что меня интересует, удалось ли узнать у Конрада Крауса еще что-нибудь существенное, но прежде чем мистер Роксолл успел ответить, раздался стук в дверь и вошел инспектор Галли.

— Вот кто нам все и расскажет, — промолвил отставной юрист, подымаясь с кресла, чтобы поприветствовать гостя.

— Мисс Горст совершила сегодня маленькую эскападу, — сообщил он инспектору. — Не так ли, мисс Горст?

Натурально, мне пришлось рассказать мистеру Галли, как меня преследовал слуга мистера Вайса.

— Артур Диггз? — спросил инспектор.

Мистер Роксолл поинтересовался, известно ли что-нибудь про Диггза в сыскном отделе.

— Самую малость, — ответил инспектор. — Бывший моряк. Последние три года служит у Вайса. Больше ничего.

— Но почему он преследовал меня? — спросила я.

— Гадать не имеет смысла, — сказал мистер Роксолл, — так давайте и не будем. Хотя я лично предполагаю, что таким образом мистер Вайс хотел дать вам понять, что не спускает с вас глаз. — Яппа он присылал в Эвенвуд с той же целью.

Потом разговор перешел на Конрада Крауса.

— Мне удалось прояснить еще кое-какие моменты, связанные с прошлыми делами леди Тансор и миссис Краус, — доложил мистер Галли. — Вероятно, вам любопытно узнать, что мы имеем к настоящему времени? Отлично, значит, так… Постараюсь покороче.

Он достал блокнот и откашлялся.

— Первое. Мисс Картерет отбывает на Континент, с полного одобрения своего знатного родича; дата отъезда — девятнадцатое января тысяча восемьсот пятьдесят пятого года или около того; знакомый знатного родича рекомендует в спутницы немецкоговорящую горничную, недавно овдовевшую; имя немецкоговорящей особы — миссис Барбарина Краус; вместе с ними едет сын миссис К., Конрад, девятнадцать лет, здоровый рослый парень, но с умственными недостатками.

Второе. Пункт назначения мисс Э. К. — Карлсбад, где проживает свекор миссис К.; дата прибытия — начало февраля пятьдесят пятого; заявленная цель визита — принимать воды; настоящая цель визита — найти мужа; подходящая партия вскоре найдена в лице полковника Тадеуша Залуски, отставного офицера польской армии, неимущего.

Третье. Мисс Э. К. и полковник З. сочетаются браком; дата бракосочетания — двадцать третьего марта пятьдесят пятого года, согласно информации, полученной из местных источников; в самом скором времени брачному союзу ниспосылается счастливый дар (шутейный вопрос: уж не действие ли богемских вод?): в городе Осек рождается сын, нареченный Персеем; дата рождения — Рождество пятьдесят пятого года.

Четвертое. Семейство Залуски возвращаетсяв Англию с трехмесячным наследником; знатный родич, премного довольный, встречает их в Эвенвуде седьмого апреля пятьдесят шестого года; миссис З. купается в милостях знатного родича; в ноябре того же года рождается второй сын, Рандольф; окончательный триумф миссис З. — преемственность рода Дюпоров обеспечена.

Пятое. Мисс Э. К., ставшая миссис З., по королевской лицензии становится миссис З.-Д. (Залуски-Дюпор), законно назначается преемницей своего знатного родича; по смерти последнего (в ноябре шестьдесят третьего) мужнина фамилия отсекается, бывшая мисс Э. К. становится Эмили Грейс Дюпор, двадцать шестой баронессой Тансор, владелицей Эвенвуда.

— Еще что-нибудь? — спросил мистер Роксолл.

— Неприятности в городе Франценбаде, связанные с Конрадом и — прошу прощения, мисс Горст, — одной местной девушкой, — ответил инспектор. — Ситуация накаляется. Обращение в полицию. Бегство миссис К. с отпрыском. Миссис З. остается без горничной. Вот вкратце и все — больше Конрад ничего не может или не хочет рассказать нам.

— А бумага — драгоценная бумага Конрада, пахнущая фиалками? — спросила я. — О ней мы знаем что-нибудь?

Послюнив пальцы, инспектор Галли снова полистал блокнот.

— Письмо, надо полагать. Содержание неизвестно. Адресат? Тоже неизвестен, но можно предположить, что знатный родич, лорд Тансор.

Соединив воедино все сведения, вытянутые из Конрада, инспектор изложил нам следующую версию событий.

Конрад ждет, чтобы взять письмо и отнести в почтовую контору; но, запечатывая конверт, миссис Залуски случайно опрокидывает на него флакончик духов, и Конраду приходится ждать, когда он высохнет.

Парень отправляется в почтовую контору, но письмо так и не уходит по адресу, поскольку он безумно влюблен в прекрасную и недосягаемую миссис Залуски и в простодушной своей любви оставляет пропитанное духами письмо у себя. Читать он не умеет, но бумага исписана ее рукой и пахнет ею, а все остальное не важно.

В конце концов миссис Краус и сын — видимо, оставленные своей госпожой на произвол судьбы после происшествия во Франценбаде — после многих тягот возвращаются в Англию. Конрад прячет письмо в своей комнате, но каждый день достает из тайника, потому что исходящий от него запах фиалок напоминает о прекрасной сказочной королеве.

Так все и продолжалось бы, если бы мать однажды не обнаружила драгоценный листок бумаги.

— По всей видимости, помимо слабого запаха фиалок, — сказал мистер Росксолл, — в письме содержалось нечто такое, что миссис Краус смогла использовать в качестве сильного оружия против своей бывшей работодательницы, на которую она явно затаила зло. Вне всяких сомнений, содержание письма является ключом ко всему нашему делу — ключом, отмыкающим все тайны. Но оно стало также и смертным приговором для миссис Краус. Сколь бы неприятной особой она ни была, она не заслуживала такой участи. С ней поступили чудовищно, друзья мои, просто чудовищно.

Он потряс головой.

— А что за человек была миссис Краус? — спросила я, вспомнив противную старуху в гостинице «Дюпор-армз».

— По словам инспектора, — ответил мистер Роксолл, — в своих стараниях выбиться в люди она не брезговала никакими средствами. Ее отец, как вы, кажется, упомянули, Галли, был немецким иммигрантом, часовщиком по профессии. Она получила начальное образование, таким образом освоив кое-какие навыки, необходимые для благовоспитанной девицы, и вышла замуж за Манфреда Крауса, подмастерье своего отца. Но после смерти мужа она сошлась с неким Лемюэлем Берлапом, мелким мошенником и жуликом, хорошо известным полиции. Затем она поступила в услужение в дом герцога Исткаслского, в силу чего и была впоследствии рекомендована мисс Картерет в спутницы в путешествие на Континент. По возвращении в Англию миссис К. с сыном одно время жили у Берлапа, но после отправки последнего на каторгу… в каком году было дело, Галли?

— В шестьдесят седьмом, — не задумываясь, ответил инспектор.

— Точно, в шестьдесят седьмом. Когда Берлапа отправили на каторгу, миссис К. снова пришлось самой зарабатывать на хлеб разными не слишком честными способами. Время идет, жизнь становится все тяжелее, но потом она находит письмо.

— Ага, письмо, — повторил инспектор. — Мы опять вернулись к письму, мистер Роксолл.

— Совершенно верно, Галли, — сказал юрист. — К сожалению, мы вынуждены предположить, что оно уже уничтожено. Однако, хотя начертанные на бумаге слова, скорее всего, навсегда утрачены для нас, я уверен, что где-то остался незримый след правды, которую мы по-прежнему можем угадать или вывести логически. Да, я по опыту знаю, что всегда что-то остается — как тонкий аромат фиалок, пленявший Конрада на протяжении многих лет. Нам нужно вынюхать эту правду и поименовать словами. И мы это сделаем, непременно сделаем. Это всего лишь вопрос времени.

Мужчины умолкли, но я почувствовала, что оба они пытаются нащупать некую важную мысль, еще не обретшую отчетливости.

— Время, — произнес мистер Роксолл после значительной паузы.

Он поднес к губам сложенные ладони и закрыл глаза, словно чтобы получше обдумать смысл слова.

— Имеет решающее значение? — предположил инспектор.

Мистер Роксолл не ответил, но по-прежнему сидел с закрытыми глазами, постукивая пальцами друг о друга.

— О чем задумались, мистер Роксолл?

Старый юрист открыл глаза и добродушно взглянул на инспектора.

— Я просто задался вопросом, почему мисс Эмили Картерет пустилась на поиски мужа чуть ли не сразу после смерти своего возлюбленного жениха. Странно, вы не находите?

(обратно)

IV Неприятная перспектива

Вплоть до последнего дня наше пребывание в Лондоне протекало без особых событий. Эмили, по предписанию врача все еще сидевшая дома, требовала, чтобы я составляла ей компанию; и мне, к великому моему огорчению, приходилось тоже сидеть на Гросвенор-стрит, часами читая вслух или обсуждая книги, новости общественной жизни, скучные дела леди или мисс Имярек и прочая, и прочая.

Порой, однако, Эмили впадала в меланхолию и апатию и тогда просто просила меня посидеть рядом, с моим незаконченным шитьем, пока она лежала на диване под пледами, молча глядя на хмурое лондонское небо за окном.

После обеда она обычно засыпала на час-полтора, а я откладывала работу и пристально разглядывала ее спящее лицо. Временами мне казалось, будто она умерла — таким спокойным, бледным и безжизненным оно было. Один раз я даже взяла зеркальце и поднесла к ее губам, дабы убедиться по запотевшему стеклу, что она еще дышит.

Несмотря на признаки надвигающейся старости, которые Эмили искусно скрывала и которых никто, кроме меня, даже не замечал, поразительная красота ее черт — полные рельефные губы, длинный тонкий нос, изящно изогнутые брови и точеные скулы, все в обрамлении роскошных черных волос — не переставала восхищать меня. Однажды я достала блокнот и попыталась запечатлеть на бумаге ее облик, пока она спала, — ведь мадам и мистер Торнхау всегда считали, что у меня незаурядные способности к рисованию, каковой талант, как я теперь знала, достался мне от матери; но получившийся портрет столь сильно уступал оригиналу, что я вырвала страницу и бросила в камин.

Я невольно задумалась, какие же образы витают за этими сомкнутыми веками с длинными ресницами. Похоже, дневной сон Эмили не тревожили кошмары, одолевавшие ее по ночам. Может статься, ей грезились озаренные солнцем дни далекого прошлого, когда она еще не омрачила свою жизнь преступными деяниями, не стала соучастницей предательства и убийства — когда она была просто мисс Эмили Картерет, очаровательной дочерью мистера Пола Картерета из вдовьего особняка в Эвенвуде, еще не ведающей ни мук нечистой совести, ни губительного яда дурных предчувствий.

Перечитав сейчас написанное выше, я в очередной раз поражаюсь двойственности и переменчивости тогдашних своих чувств к леди Тансор. Ведь я уже знала, что она разрушила жизнь моего отца, и должна была ненавидеть ее за это, как велела мадам, мой обожаемый ангел-хранитель. Конечно, я хотела, чтобы она понесла наказание за все содеянное. Когда я сидела там и смотрела на спящую женщину, своим вероломным предательством толкнувшую моего отца на убийство и лишившую меня всех благ, на какие я имела право по рождению, я опять исполнялась решимости и ожесточалась сердцем; но когда она просыпалась и сонно улыбалась мне, лениво шевелясь под грудой пледов, весь мой праведный гнев мигом улетучивался.

Иногда (как в описываемый день) я даже начинала всерьез сомневаться, что мне по плечу затеянное Великое Предприятие. Ведь я так молода, так неопытна, так мало подготовлена к опасному заданию, с которым меня прислали в Эвенвуд. Я обмирала от ужаса при мысли о предстоящих испытаниях и изнывала под бременем ответственности, возложенным на меня мадам и моим отцом.

Такие вот тягостные мысли проносились в моей голове в последний день нашего пребывания на Гросвенор-сквер. Я сидела возле спящей Эмили с нераскрытой книгой на коленях, размышляя о последних событиях, и в своей глубокой задумчивости не заметила, как она проснулась.

— Алиса, милая, вы здесь, — сонно пролепетала она с томной улыбкой, — как всегда, когда я пробуждаюсь. Словно памятник Терпению. Такая замечательная девушка… такая замечательная подруга.

Эмили сказала еще несколько добрых слов, с нежностью и неподдельной искренностью. И снова, как я ни противилась, решимость моя начала таять под действием ее колдовских чар. Да неужто же она и вправду виновна в преступлениях, в которых ее обвиняют и мадам, и мистер Роксолл? Возможно, она совершила их вопреки своей воле и совести, движимая сначала слепой любовью к Фебу Даунту, а потом отчаянным страхом разоблачения?

Она до сих пор терзается угрызениями совести, о чем со всей очевидностью свидетельствуют ночные кошмары, постоянно одолевающие ее, а значит, заслуживает снисхождения. Так рассуждала я, завороженная сонным взглядом Эмили; но потом в мгновение ока чары рассеялись.

— Да, кстати, — вдруг промолвила она небрежно-властным тоном, — доктор Мэнли посоветовал мне уехать из Англии до конца зимы. Он полагает, перемена климата пойдет мне на пользу. Я займусь приготовлениями к отъезду сразу по нашем возвращении в Эвенвуд. Пожалуйста, позвоните, чтобы подали чаю. У меня во рту пересохло.

Не промолвив боле ни слова, она взяла журнал, раскрыла и принялась читать.

Я чуть не лишилась дара речи от неожиданности.

— Уехать из Англии? На какой срок?

Эмили подняла на меня глаза и сняла очки.

— Полагаю, это мне решать.

— Вы сейчас говорите со мной как с подругой или как с платной компаньонкой? — спросила я по возможности спокойно.

Ответ последовал незамедлительно.

— Вы забываетесь, Алиса, — резко произнесла она, посуровев лицом. — Наша дружба здесь ни при чем. Я намерена внять совету доктора Мэнли, вот и весь разговор.

Я поняла, что протестовать не имеет смысла. Она не сочла нужным посоветоваться со мной, но приняла решение, руководствуясь единственно своими желаниями, — снова как моя госпожа, а не как настоящая подруга, какой хотела казаться. Так вот, значит, что такое дружеское равноправие в ее понимании.

Господи, какая же я легковерная дурочка! Ведь мадам предупреждала, чтобы я не рассчитывала на неизменную благосклонность леди Тансор, даже когда между нами установятся близкие отношения, ибо нашу дружбу всегда будет отравлять ее гордыня, эгоизм и постоянное желание сохранить превосходство надо мной.

— Складывается впечатление, будто вы не хотите ехать со мной, — сказала она, вперив в меня ледяной взгляд. — Это так?

— Вовсе нет. — Я заставила себя примирительно улыбнуться и, подавшись вперед, взяла ее руку. — Ничего приятнее для меня и быть не может — и уж, конечно, я хочу этого больше всего на свете, если речь идет о пользе для вашего здоровья.

Хотя Эмили промолчала, было заметно, что она несколько смягчилась, услышав мои почтительные слова, и потому я, всем своим видом изобразив воодушевленный интерес, спросила, куда мы отправимся.

— Я еще не решила окончательно, — ответила она. — Но доктор Мэнли посоветовал поехать на Мадейру.

(обратно) (обратно)

27 ИСКУШЕНИЕ МИСТЕРА ПЕРСЕЯ

I Мистер Персей принимает мою сторону

— На Мадейру!

В один момент все мои планы пошли кувырком. События принимали не просто совершенно непредвиденный, а и крайне нежелательный оборот. Великое Предприятие требовало, чтобы я отбросила все личные соображения и изыскала способ выйти замуж за мистера Персея, пусть я по-прежнему считала, что такое мне не под силу. Отсрочка могла оказаться роковой — сейчас объясню почему.

Эмили недавно сообщила мне, что старший сын намерен в скором будущем поселиться в одном из многочисленных лондонских домов, принадлежащих семейству Дюпоров, поскольку в столице ему будет удобнее заниматься своей литературной карьерой. Персей Дюпор в Лондоне! Наследник баронства Тансоров — и поэт вдобавок! Да все богатые и знатные одинокие девицы тотчас начнут виться вокруг него, точно мухи вокруг горшка с медом, — как мистер Морис Фицморис и другие поклонники вьются вокруг его матери.

Эмили связывала с любимым сыном много честолюбивых надежд, но сильнее всего хотела, чтобы он рано женился и произвел на свет наследника, ибо она не меньше своего предшественника жаждала продления рода Дюпоров. А вдруг по возвращении с Мадейры я обнаружу, что он попался в сети какой-нибудь хитролукавой красавицы или — упаси боже! — влюбился, тем самым поставив крест на мечте моего отца о восстановлении своих законных прав через меня? Почувствовала ли я укол ревности при мысли, что он может отдать свое сердце другой, пускай сама почти не надеялась выйти за него замуж? Не стану скрывать — да. Вдобавок ко всему меня премного обеспокоило упоминание о Мадейре. Действительно ли доктор Мэнли порекомендовал своей пациентке отправиться туда — или здесь кроется какой-то опасный подвох?

Приведенная в замешательство неожиданным поворотом событий, я начала склоняться к предположению, что Эмили стало известно, кто я такая на самом деле, и что она вовсе не собирается ехать на Мадейру, а просто ведет со мной какую-то тонкую игру, чтобы сперва помучить, а потом разоблачить меня.

Услышав в моем невольном восклицании тревогу, вызванную подобными мыслями, Эмили снова уставилась на меня пронзительным взглядом.

— Почему вас так удивляет мое желание отправиться на Мадейру? — раздраженно осведомилась она. — По словам доктора Мэнли, лучшего места для поправки здоровья не найти и там приятное английское сообщество. Многие мои знакомые тоже рассказывали мне о благотворном влиянии тамошнего климата, но вам, похоже, совсем не хочется туда ехать. Почему?

— Просто я плохо переношу качку — а до Мадейры плыть долго.

Я рассчитывала, что Эмили отнесется к такому объяснению сочувственно, но она, напротив, возмутилась еще сильнее.

— Право слово, Алиса, до чего же вы эгоистичны! Разве мое здоровье для вас не важнее незначительных временных неудобств? Меня удивляет, очень удивляет, что вы говорите такое.

Эмили продолжает сурово выговаривать мне, и я осознаю всю нелепость моих недавних страхов: ведь она просто-напросто остается самой собой — испорченным ребенком, каким всегда была и всегда будет, тщеславным, эгоистичным и нетерпимым даже к малейшим проявлениям своеволия со стороны тех, кого она считает ниже себя, то есть почти всех на свете. Теперь, когда ко мне вернулась уверенность, что она по-прежнему пребывает в неведении относительно моей подлинной личности, я решаю подчиниться со смиренными извинениями — тем более что прекрасно понимаю: отговорить Эмили от намерения отправиться на Мадейру все равно не удастся сейчас, пока она кипит негодованием и обидой.

Мои покаянные слова оказывают мгновенное действие: ее взгляд смягчается. Я звоню, чтобы подали чаю, и вскоре спокойствие восстанавливается.

— Итак, дорогая, нам нужно продумать наши планы, — говорит она, когда входит служанка, чтобы зажечь лампы. — Мне понадобятся новые наряды, разумеется, и вам тоже, а посему мы отложим отъезд в Эвенвуд до завтрашнего вечера и совершим поход на Риджент-стрит, как я вам обещала. Боже мой, я уже чувствую прилив сил! Доктор Мэнли прав: я слишком долго не выезжала из Англии. Перемена места и благословенное солнце — вот что мне необходимо для поднятия духа.

Затем Эмили осеняет мысль написать сэру Маркусу Леверету — спросить, не может ли он договориться о приличном жилье для нас в Лиссабоне, нашем первом порту захода по пути на Мадейру.

— Бумагу мне… скорее, дорогая моя!.. и что-нибудь, чем писать!

Охваченная возбуждением, она нетерпеливо указывает на бюро.

— Нам надо все записывать по ходу дела, знаете ли, — говорит она, когда я возвращаюсь к дивану с несколькими листами почтовой бумаги и карандашом. — Всего ведь и не упомнишь.

До самого вечера Эмили лихорадочно составляет списки вещей, которые нам понадобятся в путешествии, и делает различные заметки на память. На следующее утро мы едем в карете на Риджент-стрит. Эмили бледна, она явно плохо спала ночью, хотя и не вызывала меня посидеть с ней. Но по прибытии к месту назначения она оживляется, и мы проводим добрых три часа в роскошных магазинах с огромными витринами, где Эмили обслуживают с величайшим подобострастием, покуда она не помечает галочками все пункты в своих списках. Наконец мы возвращаемся на Гросвенор-сквер, чтобы отдохнуть перед отъездом на вокзал.

Когда наша карета трогается прочь от дома, я бросаю рассеянный взгляд в окошко.

На углу Норт-Одли-стрит стоит мужчина. Седоволосый, с густыми черными бровями.

На следующий вечер мы с Эмили ужинали вдвоем в Красно-золотой столовой зале.

Мистер Рандольф все еще не вернулся из Уэльса, где опять гостил у своего друга мистера Риса Пейджета, а мистер Персей работал над новой поэмой, уединившись наверху. Позже, однако, он спустился в гостиную, где мы с Эмили читали у камина.

— Персей, милый, вот и ты, — проворковала она, когда он вошел. — Иди сюда, посиди с нами. Нам недоставало тебя за ужином.

В присутствии матери он, само собой, был вынужден держаться со мной любезно, тем более что после нашего возвращения из города мы с ним увиделись впервые. Усевшись на диван рядом с матерью, он принялся скучающим тоном задавать вполне предсказуемые вопросы. Хорошо ли я провела время в Лондоне? Какие достопримечательности показались мне наиболее интересными? Не правда ли, набережная Виктории — одно из величайших чудес нашего времени? На эти и прочие вопросы я отвечала учтиво, но коротко, чувствуя на себе проницательный взгляд Эмили.

— А теперь, насколько я понимаю, — продолжал он с едва заметным раздражением, — вы собираетесь в более далекое путешествие. На Мадейру, я слышал.

Эмили закрыла книгу и отложила в сторону. Мистер Персей поинтересовался, что она читала.

— Да так, — небрежно промолвила она, — путеводитель по Мадейре, составленный мистером Харкортом.^{18}

Мистер Персей взял книгу, бегло полистал и уже собирался закрыть и положить на место, когда вдруг недоуменно нахмурился.

— Откуда у вас эта книга? — спросил он, пролистывая страницы назад, к самому началу. — Она не из нашей библиотеки — здесь нет экслибриса.

К моему изумлению, его мать залилась краской.

— Она принадлежит мистеру Шиллито.

— Шиллито? А как она у вас оказалась?

Эмили при всем своем старании не сумела скрыть смущение. На моей памяти она впервые столь явно смешалась, и мне до смерти захотелось узнать, в чем же причина. Однако, даже под пытливым взглядом сына, она быстро овладела собой.

— Ну, если это тебя интересует, — сказала она, — мистер Вайс попросил ее для меня у мистера Шиллито и затем любезно прислал на Гросвенор-стрит.

Похоже, объяснение не понравилось наследнику.

— Ах, мистер Вайс! — воскликнул он с иронической улыбкой. — Я мог бы и сам догадаться. Похоже, он сделался для вас совершенно незаменимым, матушка.

Эмили слегка напряглась, но, похоже, никакие высказывания обожаемого сына не могли вывести ее из себя.

— Вовсе нет, милый, — произнесла она спокойным тоном, — но после смерти твоего отца, как тебе известно, мистер Вайс стал добрым другом мне и нашей семье, и я по-прежнему ценю его советы.

— Не мистер ли Вайс посоветовал вам, куда поехать, чтобы поправить здоровье?

— Нет. Он просто одобрил рекомендацию доктора Мэнли.

— Понятно. А сам-то мистер Вайс бывал на Мадейре?

— Не думаю. Но вот его друг, мистер Шиллито, хорошо знает остров, ибо в свое время прожил там несколько месяцев. Разве ты не помнишь, милый? Удивительное дело, но он припомнил, что встречал там некоего господина по имени Горст. Любопытное совпадение, правда?

— По-моему, ничего странного, — ответил мистер Персей. — На свете наверняка много людей с такой фамилией, и, вполне возможно, один из них гостил на острове тогда же, когда там находился Шиллито. В любом случае — какое это имеет значение?

Я исполнилась признательности к молодому человеку, принявшему мою сторону, и он понял мои чувства. На мой благодарный взгляд он ответил легким наклоном головы, и между нами пробежала искра симпатии. Даром что мимолетное, ощущение это премного взволновало и воодушевило меня.

— Ну как какое? — теперь говорила Эмили сыну. — Ведь возможно, упомянутый мистером Шиллито господин приходится родственником Алисе.

— Кажется, мисс Горст сказала, что не знает ни о каких связях своей семьи с Мадейрой, — я прав, мисс Горст?

Я подняла глаза от книги, которую с показным вниманием читала, и ответила утвердительно.

— Но это ничего не значит, — возразила Эмили. — Ваша опекунша, мадам Берто, могла и не знать, что ваш отец посещал Мадейру.

Мистер Персей во второй раз отвечает за меня.

— Право слово, матушка. Мисс Горст с полной определенностью заявила, что не знает ни о каких семейных связях с Мадейрой, и этого вполне достаточно. Даже если встреченный Шиллито господин по имени Горст является ее отцом, я повторяю: какое это имеет значение?

— Мне просто кажется, что Алисе было бы интересно узнать что-нибудь новое о своем родителе — особенно сейчас, когда она сама собирается посетить Мадейру.

— Полагаю, это мисс Горст самой решать, — замечает мистер Персей, и они оба вопросительно смотрят на меня.

— Если вы не против, — говорю я, — я бы предпочла переменить тему. Я никогда не знала отца и всегда находила в своем неведении известного рода утешение, которого не хотела бы лишиться.

— Вот видите, матушка? — говорит мой новый защитник. — Мисс Горст неприятна эта тема, так что давайте покончим с ней.

— Хорошо, милый. — Эмили снисходительно улыбается. — Вижу, ты сегодня не в духе. Думаю, ты слишком усердно работал и слишком много курил. Но если вам угодно — ради бога, оставим разговоры про Мадейру. В любом случае я уже устала. Пожалуй, лягу сегодня пораньше.

Засим она берет книгу, позаимствованную у мистера Шиллито, целует сына и покидает комнату, даже не взглянув на меня.

(обратно)

II Я надеваю новую маску

Когда Эмили выходит и дежурный лакей тихо затворяет за ней дверь, я остаюсь наедине с мистером Персеем.

После неловкого молчания, так и не придумав, что сказать, я встаю и собираюсь удалиться, но мистер Персей тотчас вскакивает с дивана.

— Прежде чем вы уйдете, мисс Горст, я хочу сказать вам одну вещь. Вы меня выслушаете? Это касается нашего разговора, произошедшего после вашей прогулки с моим братом у озера.

Немного поколебавшись, он прочищает горло и продолжает:

— Мне не следовало говорить с вами в таком тоне, и я надеюсь, вы простите меня. Я обещаю впредь вести себя лучше.

Его слова дышат простодушной искренностью, трогающей мое сердце; я ведь понимаю, чего стоило такому гордецу обратиться ко мне в столь непривычной для него манере.

Я отвечаю, что никогда не посмела бы ждать извинений от старшего сына миледи, в каком бы тоне он ни счел нужным разговаривать со мной, и мистер Персей слегка наклоняет голову, давая понять, что оценил мои слова. Затем я благодарю, что он взял мою сторону в вопросе предполагаемого путешествия на Мадейру.

— О, здесь благодарности не требуется, — откликается он. — Похоже, у вас есть свои причины не хотеть ехать туда, а у меня имеются свои основания желать, чтобы матушка восстанавливала здоровье в любом другом месте.

— Но похоже, она уже приняла решение, — замечаю я, — и мне, разумеется, придется ехать с ней, куда она прикажет.

— Посмотрим, что тут можно сделать. Вообще-то матушка должна учитывать ваши пожелания в данном вопросе, ведь вы явно стали для нее чем-то большим, нежели просто платная компаньонка. Она осталась совсем одна после смерти отца и, скажем так, попала под сомнительное влияние. Но общение с вами пошло ей на пользу, мисс Горст, за что я вам глубоко признателен.

— Могу вас заверить, сэр, я всегда буду служить вашей матушке со всем усердием, как она того заслуживает.

Он в свою очередь заверяет меня, что нисколько в этом не сомневается. Пожелав доброй ночи, я двигаюсь к двери, но он заступает мне путь.

— С вашего позволения, мисс Горст, я хочу сказать вам еще одно.

В прекрасных темных глазах мистера Персея — столь похожих на глаза матери! — отражаются языки пламени, горящего в камине за моей спиной. Внезапно у меня пересыхает в горле, и сердце начинает биться учащенно.

— Помнится, в ходе нашего предыдущего разговора вы любезно дали мне пояснения касательно вашего отношения к моему брату. Вы заявили, что ваши чувства к нему носят непредосудительный характер — кажется, вы именно так выразились?

Да, подтверждаю я, он все правильно помнит.

— В таком случае, мисс Горст, не скажете ли вы, какого рода чувства питает мой брат к вам?

— Вероятно, сэр, — отвечаю я, слегка растерявшись, — с этим вопросом вам следует обратиться к мистеру Рандольфу Дюпору.

— У нас с братом нет обыкновения откровенничать друг с другом. — Его голос теперь звучит чуть холоднее, и красивое лицо становится чуть суровее. — Как вы уже поняли, мисс Горст, у нас с Рандольфом нет ничего общего, решительно ничего. Даже в детстве мы жили каждый своей жизнью, и так продолжается поныне. Известная дистанция между нами объясняется также и моим положением в семье. Мой брат, обладая веселым компанейским нравом, пользуется всеобщим расположением. Он метко стреляет, слывет знатоком верховой охоты с собаками, и я открыто признаю его превосходство в бильярде. Но в нем нет ни честолюбия, ни упорства, ни прочих черт характера, свойственных Дюпорам. Если вдруг со мной приключится несчастье и он унаследует матери вместо меня — какая тогда будет польза в бильярде? Самые важные вещи — я говорю, разумеется, о семейных интересах и прежде всего о нашем долге перед предками, от которых мы унаследовали все, чем сейчас владеем… так вот, самые важные вещи не имеют для моего брата ни малейшего значения. А для меня они значат все.

Мистер Персей снова говорит в обычной своей манере, и я снова вижу перед собой будущего двадцать седьмого лорда Тансора, надменного и холодного.

— Мы с братом давно уже стали совсем чужими людьми, — продолжает он. — Вот почему я осмелился спросить вас, мисс Горст, считаете ли вы, что он питает к вам столь же непредосудительные чувства, какие, по вашему заверению, вы питаете к нему.

Как мне ответить? Я не сомневаюсь, что мистер Рандольф любит меня и хочет на мне жениться; но, даже невзирая на свое твердое намерение отвергнуть его брачное предложение, я решаю не открывать правды его брату, ибо уверена, что из этого не выйдет ничего хорошего ни для мистера Рандольфа, ни для меня. Возможно, мне и не помешало бы возбудить немного ревности в мистере Персее, но существует опасность, что она непоправимо повредит делу, а мне нельзя так рисковать.

Посему я смело встречаю выжидающий взгляд мистера Персея и отвечаю, что я не вправе говорить за мистера Рандольфа Дюпора, но что у меня нет никаких оснований считать, что его отношение ко мне отличается от моего отношения к нему. Я сожалею о своей лжи, но при виде просветлевшего лица молодого человека тотчас понимаю, что поступила правильно, сказав неправду.

— Так значит, я ошибался? — спрашивает он после короткого раздумья.

— Ошибались в чем?

— В своем предположении, что между вами и моим братом существует взаимный интерес сугубо личного характера?

— Он вам так сказал? — спрашиваю я, хотя уверена, что ничего подобного он не говорил.

— Повторяю, у нас с Рандольфом нет обыкновения откровенничать друг с другом.

— Мистер Рандольф очень добр ко мне, — признаю я. — Но, как вы сами изволили заметить, у него веселый компанейский нрав, и не стану скрывать, мне приятно его общество, а ему — мое. Но что касается до взаимного интереса сугубо личного характера, если употребить ваше выражение, так ни о чем подобном не идет и речи.

— Рад это слышать, — только и говорит мистер Персей, но я вижу в его глазах облегчение, которое даже он не в силах скрыть.

Он направляется следом за мной к двери, мы молча спускаемся в вестибюль, где опять останавливаемся под портретом турецкого корсара.

— Вы упомянули о неком сомнительном влиянии на ее светлость… — нерешительно замечаю я.

— Думаю, вы поняли, какого… гм… джентльмена я имел в виду.

— Позвольте спросить, считаете ли вы, что он причастен к решению вашей матушки отправиться на Мадейру?

— Не исключено, — отвечает мистер Персей, — хотя его мотивы мне пока непонятны. Но одного того, что такая вероятность существует, вполне достаточно. Завтра я поговорю с матушкой на эту тему. Итак, мисс Горст, желаю вам доброй ночи.

Он без улыбки кланяется мне и переводит взгляд на застекленную парадную дверь.

— Вижу, дождь уже кончился. Пожалуй, я прогуляюсь по террасе. Мне нужно многое обдумать. Еще раз доброй ночи, мисс Горст.

(обратно)

III Возвращение мистера Рандольфа

По пути наверх я сталкиваюсь с миссис Баттерсби, выходящей из комнаты мистера Рандольфа. Мы с ней не виделись уже несколько недель — никаких приглашений на чай от нее больше не поступало.

Я приветствую домоправительницу и спрашиваю, вернулся ли мистер Рандольф. Я совершенно не ожидала встретить ее здесь в десять часов вечера — ведь она давно уже должна была закончить все приготовления к приезду мистера Рандольфа, коли таковые требовались.

— Полагаю, он прибудет завтра утром, вместе с мистером Рисом Пейджетом, — следует ответ. Затем миссис Баттерсби слегка приседает, улыбается загадочной улыбкой, исполненной непонятного превосходства, и удаляется.

Вернувшись к себе, я сажусь за стол с намерением написать мадам обо всех событиях последних дней, проведенных в Лондоне, и о нашем сегодняшнем разговоре с мистером Персеем, но вскоре бросаю перо и укладываюсь спать.

Я страшно устала, но заснуть никак не получается. Я ворочаюсь в постели, покуда часовенные куранты не бьют шесть. С шумящей головой я встаю, одеваюсь и спускаюсь вниз, чтобы подышать холодным утренним воздухом.

Несколько времени я хожу взад-вперед по Библиотечной террасе, но головокружение все не проходит. Над Эвенбруком стелется тонкий туман, но день обещает быть ясным, и, хотя сейчас только январь, уже чувствуется, что зима медленно разжимает свою хватку.

Немного погодя я иду на Парадный двор. Отсюда хорошо видна подъездная аллея, по которой шагает какой-то человек. Вскоре я признаю в нем капитана Уиллоби, совершающего утренний обход. Подойдя ближе, он останавливается и приветственно приподнимает шляпу; я машу рукой в ответ, и он продолжает путь.

При виде капитана мой измученный ум слегка успокаивается. Я уже собираюсь вернуться в дом, когда замечаю еще двух человек, спускающихся с Горки к мосту.

Я стою и смотрю на них, покуда они не достигают Парадного двора. Один из них — смуглый молодой мужчина аскетического вида, другой — мистер Рандольф.

— Мисс Горст! Какая же вы ранняя пташка! — восклицает последний.

Затем он с обычной сердечностью представляет мне своего спутника, мистера Риса Пейджета, а меня рекомендует как компаньонку своей матери. Однако ничто в его поведении не свидетельствует о том, что я значу для него нечто большее, чем просто матушкина компаньонка, да и по виду мистера Пейджета никак не скажешь, что он осведомлен о нежных чувствах своего друга ко мне. Я предполагала, что мистер Рандольф откроется лучшему другу, но он явно еще не сделал этого.

— Мы приехали вчера поздно вечером, — сообщает мистер Рандольф, — и заночевали в «Дюпор-армз». Но Пейджету позарез захотелось встать пораньше, чтобы пройтись пешком и позавтракать здесь.

— Надолго ли вы в Эвенвуд, мистер Пейджет? — спрашиваю я.

Он бросает вопросительный взгляд на товарища.

— Мы с Пейджетом уедем до полудня, — отвечает за него последний. — Нам надо в город. Мы уже вдоволь насладились дикой природой. Теперь нам подавай кирпич, известку да дым — по крайней мере, в ближайшие дни. Пейджету нужно уладить одно дело, а я буду его проводником в столице.

— Видите ли, какое дело, мисс Горст, — говорит мистер Пейджет с очаровательным певучим акцентом. — Я бедная деревенская мышь. Ни разу в жизни не был в Лондоне — странно, конечно, но так уж сложилось.

— А когда вы вернетесь в Эвенвуд? — спрашиваю я.

— У нас нет определенных планов, — отвечает мистер Рандольф. — Возможно, через несколько дней. А если вдруг загуляем — через неделю.

— Значит, вы не знаете о намерении леди Тансор отправиться на Мадейру?

Он удивлен, но воспринимает новость с непонятным облегчением.

Еще несколько минут мы беседуем на предмет предстоящего путешествия. Мистер Рандольф начинает заметно нервничать и бросать многозначительные взгляды на друга, который молча изучает песок под ногами с почти виноватым видом, приводящим меня в еще сильнейшее недоумение.

— Ну, пойдем, Пейджет, — наконец говорит мистер Рандольф. — Прогулка по свежему воздуху сделала свое дело. Я готов съесть целую лошадь. Вы позавтракаете с нами, мисс Горст?

Я отказываюсь, сославшись на необходимость дописать письмо.

Мы заходим в дом вместе.

— Ступай туда, — говорит мистер Рандольф другу, указывая на дверь утренней гостиной. — Мне нужно перемолвиться парой слов с мисс Горст.

Когда мистер Пейджет уходит, он поворачивается ко мне.

— Ну что ж, Эсперанца, похоже, обстоятельства опередили нас. Я надеялся поговорить с вами о… ну… о том, о чем у нас шла речь на прогулке. Но теперь, видимо, придется подождать до вашего возвращения с Мадейры. Сегодня, к сожалению, никак не получится. У нас с Пейджетом много дел, а заночуем мы в гостинице «Георг» в Стамфорде — боюсь, нам нужно уехать ранним поездом. Но возможно, оно и к лучшему. Уверен, матушка не даст вам ни минуты свободного времени. Полагаю, она уже вовсю составляет списки! Мадейра, а? По словам Шиллито, там здорово.

Он умолкает, явно не зная, что еще сказать. Потом вдруг светлеет лицом и восклицает:

— Ох, меня ведь ждет тарелка котлет, если Пейджет еще не умял все!

С натянутой улыбкой он желает мне всего доброго и быстро удаляется в утреннюю гостиную. Я озадачена нервным и неловким поведением мистера Рандольфа, но очень рада, что наш с ним конфиденциальный разговор отложился до моего возвращения с Мадейры.

Вторую половину утра я провела с Эмили в ее покоях. Перед самым обедом в дверь постучали, и вошел мистер Персей.

— Прошу прощения, мисс Горст, — промолвил он. — Вы не оставите нас наедине? Мне нужно поговорить с матушкой по личному делу.

Эмили вызвала меня только к часу чаепития. Она сидела в гостиной у камина, с раскрытым географическим атласом на коленях.

— Подите сюда и сядьте, дорогая Алиса, — возбужденно сказала она. — Наши планы изменились. Мы не едем на Мадейру. Персей убедил меня, что лучше в Италию.

— В Италию?

— Он предложил отправиться во Флоренцию. Персей поедет с нами — у него появился замысел восхитительной поэмы о Данте и Беатриче. Ну не чудесно ли?

(обратно) (обратно)

28 НА ЮГ

I Нежданный гость

Таким образом, было решено: мы едем во Флоренцию.

Мистер Персей немедленно сам занялся всеми приготовлениями, и мы покинули Эвенвуд в конце января 1877 года, переночевали на Гросвенор-сквер, а утром сели на ранний поезд до порта отплытия. Я страшно радовалась, что путешествие на Мадейру отменилось, и собиралась в полной мере использовать представившуюся возможность уловить в брачные сети мистера Персея, как мне было велено.

Мистер Рандольф с товарищем приехали на Гросвенор-сквер раньше нас. В утро нашего отъезда они оба вышли на крыльцо проводить нас. Мистер Рандольф, против обыкновения молчаливый и внутренне напряженный (как и мистер Пейджет), поцеловал мать и холодно пожал руку мистеру Персею. Мы неловко обменялись несколькими прощальными словами, и два друга вернулись в дом.

Когда мы отъезжали, я мельком увидела обоих — они стояли, сдвинув головы, сразу за дверью. Мистер Рандольф даже не соизволил помахать мне рукой на прощанье.

До вокзала мы доехали в гробовом молчании, в высшей степени унылое трио. Мистер Персей пребывал в сумрачно-молчаливом настроении, я размышляла о странной перемене, произошедшей в мистере Рандольфе, а Эмили, полагаю, думала совсем о другом.

Тремя днями раньше, около десяти утра, спускаясь по лестнице из Картинной галереи, я услышала хруст гравия под колесами экипажа, въезжающего на Парадный двор, а спустя несколько минут узнала от Баррингтона о прибытии нежданного гостя.

— Мистер Армитидж Вайс, мисс. Он изъявил желание — весьма настойчиво — повидаться с ее светлостью по срочному делу.

Я тотчас побежала обратно наверх, чтобы взять ключ от чулана, откуда ранее подсматривала за двумя конспираторами. Заняв позицию в своем укрытии, я достала блокнот и карандаш, чтобы застенографировать их разговор.

Через одно из желтых круглых окошек я видела Эмили, сидевшую на приоконном диванчике и смотревшую на мистера Вайса раскрытыми до предела глазами — черными, непроницаемыми. Последний размашистым шагом расхаживал перед ней взад-вперед, со вздернутыми плечами, с выражением ярости на волчьем лице. Высокий, долговязый, в бутылочного цвета бархатном сюртуке, узких темно-красных панталонах со штрипками поверх блестящих штиблет, он представлял собой гипнотическое зрелище. Единственное, что пришло мне в голову при виде его, это жуткая картинка с красноштанным господином, вооруженным огромными ножницами, из книжки Гофмана,^{19} которую мистер Торнхау часто читал мне в детстве.

— Не едете! — в бешенстве рычит он. — Не едете! Когда я велел вам — то есть посоветовал — ехать! Как еще мы сможем выяснить, кто такая на самом деле ваша новая подруга? Уверяю вас, она знает, что господин по имени Горст, встреченный там Шиллито, приходится ей отцом, — просто не признаётся. На острове наверняка остались люди, помнящие Горста, а теперь вы заявляете, что не едете! Сколько раз я повторял вам: ваша драгоценная компаньонка не та, за кого себя выдает, и она представляет для нас опасность. Однако вы по-прежнему доверяете ей! Теперь мы упустили великолепный шанс докопаться до правды о мисс Эсперанце Горст. Я недоволен, миледи, крайне недоволен!

Для пущей выразительности он сильно ударяет тростью по полу, с самым угрожающим видом.

— Персей возражал против моей поездки на Мадейру, — со спокойным вызовом говорит Эмили.

— Персей! Вы предпочитаете следовать советам вашего самовлюбленного сыночка? Да что он знает о нашем деле или о наилучшем способе все уладить? Вы с таким же успехом могли посоветоваться с его тупоумным братцем!

Человек послабее духом оробел бы под презрительно-оскорбленным взглядом Эмили, но мистер Вайс продолжает яростно сверкать на нее глазами.

— Я не спрашивала мнения сына по данному вопросу, — хладнокровно произносит она, демонстрируя замечательное самообладание. — Персей заподозрил, что решение насчет Мадейры — пускай доктор Мэнли первый порекомендовал мне лечиться там — я приняла под вашим влиянием, а вы прекрасно знаете, как он к вам относится, Армитидж. Одного этого подозрения для него оказалось достаточно: он явился ко мне и в самых настойчивых выражениях попросил, чтобы я поехала в любое другое место. Я поняла, что он прав. Я совершенно не хотела на Мадейру. Утомительное морское путешествие, потом скучное прозябание на острове, где практически не с кем общаться, — нет, такое меня не устраивает. Помимо тепла мне нужны простор и свобода. Сын предложил поехать в Италию, а его намерение сопровождать нас полностью совпало с моими желаниями. Так что все решено и улажено. Мы едем во Флоренцию.

Упрямство Эмили приводит мистера Вайса в еще сильнейшую ярость. Он нависает над ней, похожий теперь на громадное хищное насекомое.

— Идиотка! — шипит он, отбросив напускную учтивость. — Почему вы меня не слушаете? Она здесь, чтобы навредить вам. Неужели вы не видите этого? Я еще не выяснил, зачем она здесь и кто ее прислал, но глупо думать, что она не дочь Горста — таких совпадений не бывает. Чутье подсказывает мне: мы начнем понимать, какую тайную цель преследует она, как только установим, кем являлся он.

— Я уже спрашивала вас и спрошу еще раз, — бесстрастно говорит Эмили. — Почему вы так уверены, что Алиса обманывает нас? Каким своим поступком она вызвала у вас подозрения?

Мистер Вайс со вздохом усаживается на диванчик рядом с ней и, взяв за руку, вкрадчиво спрашивает:

— Скажите, миледи, знакомы ли вы с неким мистером Джоном Лазарем?

Она отвечает, что никогда о таком не слышала.

— Мистер Джон Лазарь — бывший судовой агент,проживающий на Биллитер-стрит в Сити. Так вот: по-вашему, какие у вашей обожаемой компаньонки могут быть причины для визита к этому джентльмену?

Не дождавшись ответа, он отпускает руку Эмили и принимается с самым многозначительным видом изучать свои тщательно наманикюренные ногти.

— Вероятно, мне следовало упомянуть, — произносит он знающим тоном, от которого у меня все холодеет внутри, — что большую часть своей профессиональной жизни мистер Джон Лазарь занимался виноторговлей на атлантических островах и обретался на Мадейре.

На лице Эмили отражается легкое беспокойство, хотя оно не идет ни в какое сравнение с ужасом, охватывающим меня при словах мистера Вайса. Ну и тупица же я! Разумеется, он осведомлен о моем визите на Биллитер-стрит — ведь его слуга Диггз следил за мной.

— Подумайте сами, — настойчиво продолжает мистер Вайс. — Откуда, по-вашему, мисс Горст узнала, кто он такой и где живет? Шиллито ей точно не говорил. Значит, кто-то другой.

— Кто-то другой? Но кто?

— Если мы это узнаем, — отвечает он, теперь совершенно спокойно, — мы узнаем все.

Эмили встает с диванчика и начинает расхаживать по комнате, прижав ладони к вискам.

— Это уже слишком! — восклицает она. — У меня сейчас голова лопнет от всех ваших инсинуаций. Я должна слушать голос сердца, а сердце говорит мне, что Алисе нечего скрывать и всему этому есть самое невинное объяснение. Чтобы я переменила свое мнение, вам нужно предъявить доказательства, Армитидж, веские доказательства. Они у вас имеются? Нет. Во всем виноват Шиллито. А что сам он думает на сей счет? Он по-прежнему полагает, что задолго до встречи на Мадейре знал мистера Горста под другим именем?

— Увы! — вздыхает мистер Вайс. — Шиллито едва ли сможет подтвердить свое мнение.

— Я так и знала! — торжествующе восклицает Эмили.

— Что вы знали, миледи?

Он медленно поднимается на ноги и становится лицом к лицу с ней.

— Знаете ли вы, к примеру, — продолжает мистер Вайс, — что вчера вечером на Финсбери-сквер на мистера Шиллито напали два головореза, зверски избили и бросили умирать.

Пораженная новостью, Эмили невольно ахает.

— На мистера Шиллито напали! Да что вы такое говорите?

— Я говорю, миледи, что мой старый друг Шиллито, изувеченный самым чудовищным образом и в настоящее время лишенный речевой и двигательной способностей, по прогнозам врачей, не протянет и недели. Любой другой человек уже скончался бы от столь тяжких телесных повреждений, но Шиллито всегда славился крепким черепом.

— Алиса здесь совершенно ни при чем, — настаивает Эмили. — Разумеется, я страшно потрясена, но это обычное уличное нападение, вне всяких сомнений. Он был ограблен?

Мистер Вайс вынужден признать, что преступники действительно забрали у Шиллито кошелек и золотые часы, но тут же добавляет:

— Конечно же, было очень умно представить дело случайным уличным нападением. Но свидетель происшествия, кофейный лоточник, немногим ранее видел, как эти два мерзавца разговаривали — в фамильярной манере, по его выражению, — с неким высоким, хорошо сложенным, закутанным в шарф господином. Отсюда я заключаю, что ни о какой случайности здесь не идет речи и что ограбление являлось не основной целью, а всего лишь вознаграждением за работу.

Эмили слегка теряется, но быстро овладевает собой и снова спрашивает, какое я могу иметь отношение к нападению на мистера Шиллито.

— Ну, возможно, не прямое, — неохотно признает мистер Вайс. — Но если косвенное, о котором она сама не догадывается? Я бы сказал, что мисс Горст безусловно причастна к делу. Ибо здесь, как в случае с мистером Джоном Лазарем, я угадываю направляющую руку Призрака.

— Призрака? — Эмили иронически усмехается.

— Так я называю неведомую нам силу, руководящую ходом событий, — поясняет мистер Вайс. — Проще говоря — человека, стоящего за мисс Горст подобием бесплотного призрака.

— Вы городите чушь, — с презрительным смехом отвечает Эмили. — Я сыта по горло вашими дикими обвинениями и беспочвенными подозрениями. Сначала мы имеем господина, с которым Шиллито мельком встречался двадцать лет назад и который может быть, а может и не быть отцом Алисы. А теперь еще и вашего таинственного Призрака. Безусловно, они не могут являться одним и тем же лицом — ведь вы наводили справки в Париже и доподлинно узнали, что отец Алисы, Эдвин Горст, умер и похоронен на кладбище Сен-Винсен. А если ваш Призрак не Эдвин Горст, тогда кто он и зачем — если даже он действительно существует — прислал Алису сюда? Нет, Армитидж, увольте меня от необходимости выслушивать подобный вздор.

Поняв наконец, что она непреклонна в своей решимости защищать меня, мистер Вайс слегка кланяется в знак неохотного повиновения.

— Хорошо, миледи. — Он примирительно улыбается, хотя явно уязвлен ее своеволием. — Мы не станем говорить о мисс Горст, покуда я не предъявлю вам доказательства, каких вы требуете. Дабы показать вам свое великодушие — пожалуйста, езжайте во Флоренцию, коли хотите. Но только при одном условии, на котором я решительно настаиваю. — Он вытягивает руку и самым бесцеремонным образом берет Эмили за подбородок. — Думаю, вы знаете, в чем оно заключается.

Она стоит неподвижно и холодно молчит.

— Вы должны будете дать мне ответ, когда вернетесь.

Наступает долгая пауза.

— Не бойтесь, вы получите ответ, — наконец бросает Эмили, резко отстраняясь от него. Потом она снова садится на приоконный диванчик и прижимается щекой к стеклу — ее излюбленная поза.

— В таком случае я желаю вам доброго пути, миледи, — с притворной любезностью говорит мистер Вайс, после чего берет шляпу с тростью и покидает комнату, тихонько напевая себе под нос.

После ухода мистера Вайса Эмили не шелохнулась, но продолжала задумчиво смотреть в окно. Я на цыпочках вышла из чулана, заперла дверь и побежала в свою комнату.

Представлялось совершенно очевидным: я нахожусь в опасной ситуации. Похоже, в настоящее время Эмили не придает значения подозрениям мистера Вайса, но сомнения — пусть сколь угодно малые — наверняка посеяны в ее душе. А он явно исполнен решимости предоставить доказательства моей двуличности, которых она потребовала. Что же касается нападения на мистера Шиллито, здесь мистер Вайс определенно ошибается — конечно же, оно не имеет отношения ко мне или к Великому Предприятию.

Следует упомянуть еще об одном происшествии, случившемся в тот день, сколь бы несущественным оно ни показалось мне поначалу.

Погода стояла холодная, и я замерзла, пока переписывала в Секретный дневник подслушанный разговор, а когда решила растопить камин, обнаружила, что он не заправлен. Я позвонила миссис Баттерсби, чтобы спросить, почему в камине нет угля, но на звонок явился Баррингтон.

— Где миссис Баттерсби? — спросила я.

— С вашего позволения, мисс, — отвечал дворецкий по обыкновению заупокойным тоном, — она испросила у ее светлости небольшой отпуск, чтобы навестить больную родственницу в Лондоне — кажется, тетушку. Она уехала вчера вечером.

Меня немного уязвило, что Эмили мне ничего не сказала, но поскольку событие это представлялось совершенно незначительным, я скоро о нем забыла.

После того как одна из служанок заправила и разожгла камин, я до самого ужина просидела за письмом к мадам, где сообщала о нашем скором отъезде и обещала часто писать из Италии. Я также отослала в Норт-Лодж короткую записку, где просила мистера Роксолла в случае надобности писать мне во Флоренцию poste restante,[9] в постскриптуме добавляла несколько слов о нападении на мистера Шиллито. Ответ пришел очень скоро.

Дорогая мисс Горст!

Ваша просьба будет выполнена.

История с Шиллито — весьма странный и неожиданный поворот событий. Я пока не вижу в ней смысла, хотя она премного меня заинтересовала, ибо наверняка как-то связана с нашими делами. Но не думайте ни о ней, ни о мистере Вайсе. Во Флоренции Вы будете в безопасности, а когда вернетесь, я и другие станем присматривать за Вами.

Засим остаюсь искренне Ваш

М. Р. Дж. Роксолл.

(обратно)

II Палаццо Риччони

До Флоренции мы добрались без происшествий. Мистер Персей не пожелал задерживаться во Франции дольше необходимого, поскольку относился с явной неприязнью — и я бы сказала, с необъяснимым предубеждением — к стране и ее обитателям. Мы сразу же со всей возможной скоростью устремились на юг, в Лион и Авиньон, потом в Канны, где остановились на прекрасной вилле покойного лорда Брума,^{20} а оттуда в Ниццу.

Путешествие в Италию, вдоль гористого и лесистого Лигурийского побережья было восхитительным, даже когда с неспокойного Средиземного моря налетали обычные для января дожди — на мой взгляд, они лишь придавали дополнительное романтическое очарование и живописность маленьким рыбацким деревушкам, лимонным рощам и сосновым лесам, мимо которых мы проезжали.

Вдали от Англии настроение Эмили быстро исправилось, да и у мистера Персея расположение духа заметно улучшилось. Хотя он часто надолго погружался в безмолвное раздумье, по мере нашего приближения к месту назначения он держался со мной все любезнее, а утром, когда мы пересекли границу Италию, его поведение разительно переменилось.

— Италия! — воскликнул он, опуская окошко кареты и полной грудью вдыхая свежий теплый воздух. — Самая прекрасная и восхитительная страна в мире! Безмерно превосходящая Францию во всех отношениях.

Со столь нелепым утверждением я решительно не могла согласиться, о чем и сообщила мистеру Персею, собрав все свое мужество. Последовал шутливый словесный поединок: он превозносил природные красоты Италии и достоинства итальянского характера, а я равно страстно защищала страну своего рождения. Вскоре в ход пошли самые дурацкие доводы и заявления, и в конце концов мы дружно рассмеялись и обратились к Эмили с просьбой рассудить, кто из нас взял верх в споре.

— Я не приму ничью сторону, — промолвила она, улыбаясь нам обоим по-матерински снисходительной улыбкой. — И Франция, и Италия великие страны, хотя обеим далеко до старой доброй Англии. Но верно, мой сын просто подшучивает над вами, Алиса, зная, что вы росли во Франции.

— Вы же знаете, я никогда не шучу, — сказал мистер Персей. — Я всегда совершенно серьезен. Уверяю вас.

Проведя три замечательных дня в Пизе, где мы устроились со всеми удобствами в гостинице «Гран Бретанья», мы наконец совершили последний переезд до Флоренции.

Ровно в два часа пополудни, под звон колоколов, мы высадились под безоблачным лазурным небом у великолепного палаццо Риччони, рядом с церковью Санта-Мария Новелла.

Мистер Персей приобрел палаццо у своего крестного отца, лорда Инверавона; еще он владел домом в сельской местности — виллой Кампези, расположенной неподалеку от монастыря Валломброза.

Палаццо имело значительные размеры: четыре этажа, тридцать с лишним комнат — гораздо больше, чем нам требовалось. Разумеется, нас сопровождала новая горничная Эмили, мисс Аллардайс, а также один из эвенвудских лакеев, крепко сложенный парень примерно моего возраста (выбранный мистером Пококом предпочтительно перед Чарли Скиннером, к великому недовольству последнего). Они двое, вместе с угрюмым итальянским поваром, его женой и дочерью, составляли весь наш маленький штат слуг.

Заняв просторную комнату на втором этаже под кабинет, мистер Персей немедленно приступил к работе над новой поэмой и собранием сонетов, начатым еще в Англии. Литературному труду он ежедневно посвящал по много часов, и первые две недели мы с ним практически не виделись — разве только изредка, когда он присоединялся к нам с Эмили за ужином.

Горя желанием показать мне все городские достопримечательности, Эмили вставала ни свет ни заря, чтобы составить список всех дворцов, церквей и прочих архитектурных памятников, которые хотела осмотреть вместе со мной утром. Однако днем она, утомленная утренними экскурсиями, отдыхала в своих покоях, предоставив меня самой себе.

Вечером нас ждали светские мероприятия — скучные ужины с самыми видными обитателями города из числа итальянцев и англичан, приемы, маскарады, опера или театр. Когда даже Эмили уставала от всех этих развлечений, мы на несколько дней перебирались на виллу Кампези, чтобы подышать свежим воздухом и вдоволь нагуляться по лесистым долинам. Иногда мы ездили в деревушку Този с ее знаменитым каменным крестом, великолепными горными видами, бурными речками и глубокими темными лощинами, густо заросшими где сосновым лесом, где буково-каштановым. Хотя листва с деревьев уже облетела, они в бессчетном множестве своем свидетельствовали об уместности превосходного сравнения, употребленного Мильтоном при описании несметного воинства мятежных ангелов.[10]

Я не собираюсь давать здесь подневный отчет о нашем времяпрепровождении во Флоренции. О трех событиях, однако, я должна поведать вам, что сейчас и сделаю, приведя выдержки — при необходимости дополненные и расширенные — из Секретного дневника, который я, разумеется, взяла с собой в Италию.

Итак, начнем.

(обратно) (обратно)

29 ИТАЛЬЯНСКАЯ ВЕСНА Флоренция, февраль — апрель 1877 г.

I Сан-Миниато 14 февраля 1877 г.

В День святого Валентина мистер Персей довольно рано вернулся с Понте Веккьо, где работал над пейзажными описаниями для новой поэмы о Данте и Беатриче. Обычно после таких вылазок он запирался в своем кабинете, но сегодня заявил, что ему надоело работать. Не желаю ли я пройтись с ним до Сан-Миниато-аль-Монте — после того, как он перекусит? Польщенная приглашением, сделанным в самой сердечной манере, я с радостью согласилась, ибо со времени прибытия во Флоренцию мне еще ни разу не представлялась возможность побыть наедине с мистером Персеем.

Ниже следует рассказ о первом из трех событий, взятый из моего Секретного дневника.

Наша первая прогулка

Мы выходим из города через Порта Сан-Миниато. Обсаженная кипарисами дорога круто поднимается к церкви Сан-Сальваторе-аль-Монте; от нее открывается чудесный вид на город — панорама, приводившая в восторг Микеланджело, по словам м-ра П.

Спокойная беседа общего характера, покуда мы не двигаемся в обратный путь.

М-р П. (внезапно меняя тему): Вы довольны вашим нынешним положением, мисс Горст?

Э. Г. (изрядно удивленная): Вполне, благодарю вас.

М-р П.: И вам не хочется получить от жизни больше, чем вы имеете сейчас?

Э. Г. (не вполне понимая, к чему он клонит): Зачем мне менять то, что меня полностью устраивает?

М-р П.: Каждый человек должен стремиться преуспеть в жизни.

Э. Г.: Большинство людей считают подобное желание непозволительной роскошью. Они слишком заняты борьбой за выживание.

Похоже, мистер Персей несколько сбит с толку моими якобинскими речами. Следует пауза. Потом он спрашивает, разве мне не хочется избавиться от состояния рабской зависимости — ведь именно в таком состоянии я нахожусь, пускай оно и дает мне известные выгоды.

Я спрашиваю, как бы я смогла избавиться от зависимости, даже если бы хотела, если у меня нет возможности избрать другой жизненный путь, нет за душой ничего, помимо моих скромных дарований, и нет никаких перспектив, кроме созданных собственными силами.

М-р П. (после недолгого раздумья): Существуют иные виды зависимости, гораздо более приятные и почетные, чем нынешнее ваше подчиненное положение. Вы никогда не думали, что однажды выйдете замуж?

Натурально, у меня сердце так и подпрыгивает от этого вопроса, пусть и заданного совершенно безразличным тоном.

Я спрашиваю (приняв слегка обиженный вид), разве может особа в моем положении рассчитывать на брак, который избавит ее от необходимости самой пробивать себе дорогу в жизни. Намек довольно прозрачный, но мистер Персей на него не отзывается, лишь кивает и говорит: «Пожалуй, вы правы».

На обратном пути у Порта Сан-Миниато мы попадаем в большую толпу и в давке ненадолго теряем друг друга.

Когда мы снова встречаемся, мистер Персей спрашивает, подумываю ли я о возвращении во Францию или теперь я считаю своей родиной Англию.

Я говорю, что всегда буду вспоминать свою прошлую жизнь с любовью и благодарностью, но что теперь я не вижу причин, способных заставить меня покинуть Англию. Похоже, мой ответ нравится мистеру Персею, хотя он произносит лишь одно слово «Прекрасно!», а потом добавляет, что нам надо поторопиться, если мы не хотим опоздать к чаю.

По возвращении в палаццо Р. он благодарит меня за приятную компанию. Ничто в голосе и поведении молодого человека не свидетельствует ни о чем, помимо обычной вежливости, но все же я замечаю напряженность в его взгляде — словно он находится во власти некой непривычной сильной эмоции, которую не может ни сдержать, ни подавить.

Он поднимается по лестнице, направляясь в свой кабинет. На верхней ступеньке он на секунду оборачивается и смотрит на меня. И тогда я убеждаюсь, что не ошиблась: в сердце мистера Персея Дюпора крепнет некое чувство, как и в моем.

Так у нас с мистером Персеем установилось обыкновение почти каждый день ближе к вечеру совершать совместные прогулки — либо по городу (он хорошо знал Флоренцию, где не раз уже бывал), либо по окрестностям виллы Кампези.

С течением времени я находила все больше удовольствия в обществе мистера Персея, хотя он по-прежнему часто обнаруживал неприятную надменность и бессознательную склонность судить о вещах со своей высокой колокольни. Огонь искренней симпатии, если еще не любви, уже занялся в нем — в этом я все сильнее убеждалась по разным мелким признакам, проявлявшимся в его обхождении со мной, хотя природная сдержанность не позволяла ему открыто показывать свои чувства. Но поскольку я успела досконально изучить капризный, переменчивый нрав его матери и научилась верно истолковывать все хитрые приемы, с помощью которых она прятала свои подлинные чувства, я начала применять свои знания в случае с ним, унаследовавшим от родительницы скрытный характер.

Принимая во внимание ранимую гордость и болезненное самолюбие мистера Персея, я стала вести себя с ним столь же покорно и покладисто, как с его матерью. Хотя он частенько надолго погружался в мрачное молчание, я скоро обнаружила, что о ряде предметов он всегда готов говорить много и с большим воодушевлением: о поэзии Мильтона и Данте, теории мистера Дарвина, творчестве Боккаччо, органных сочинениях Баха-старшего (к ним питал страсть и мистер Торнхау, как ни странно) и прежде всего обо всем, что имело отношение к древнему роду, наследником которого он являлся. Когда мистер Персей, с моей подсказки, принимался рассуждать на одну из своих любимых тем, обычно наставительным менторским тоном, я всякий раз играла роль восхищенной, благодарной ученицы, жаждущей припасть к источнику глубоких знаний. Хитрость, прямо скажем, старая, но по-прежнему действенная: больше всего на свете мужчине нравится сознавать свое умственное превосходство над женщиной. В части знаний — как общего, так и специального характера — мистер Персей не мог сравниться с мистером Торнхау, но он был хорошо сведущ в нескольких интересных предметах, помимо перечисленных выше, а я умела и любила слушать. Я видела, какое удовольствие доставляет молодому человеку мое притворное преклонение перед его умом, и благодаря такой моей скрытой лести наше общение с каждым днем становилось все непринужденнее.

(обратно)

II Письмо из Англии

Со дня нашего отъезда из Англии минуло два с лишним месяца. Долгое время Эмили оставалась в добром расположении духа; благотворный флорентийский климат и перемена окружения определенно пошли ей на пользу — а также, безусловно, временное избавление от нежелательных ухаживаний мистера Вайса и от мучительной тревоги, неотступно терзавшей ее в Англии.

Потом, в первой половине апреля, у нее появились признаки ухудшения здоровья. Лицо осунулось; волосы, которые я по-прежнему иногда расчесывала, стали ломкими и безжизненными; природная мраморная бледность кожи сменилась мертвенной белизной; и даже огромные глаза — совсем недавно пленявшие всех и каждого своей лучезарной красотой — ввалились и потускнели.

Теперь Эмили вставала поздно, без аппетита съедала легчайший завтрак, а потом апатично сидела в гостиной — часто с нераскрытой книгой на коленях — до самого обеда, после которого возвращалась в свою комнату и не выходила до чаепития. С экскурсиями по городу и светскими мероприятиями было покончено, и теперь она редко просила меня побыть с ней. Как-то утром, однако, она вызвала меня звонком.

Когда я постучала и вошла, Эмили с закрытыми глазами лежала на кушетке под клетчатым пледом. Несколько мгновений она не шевелилась и не произносила ни слова, потом открыла глаза и вгляделась в меня с недоверчивым удивлением, словно видела перед собой совершенно незнакомого человека. В правой руке она держала измятое письмо.

Ниже приводится запись из моего Дневника, сделанная позже.

Разговор с леди Т.

Я сажусь рядом с ней и беру за левую руку. Она слабо улыбается, откашливается и говорит, что хочет сказать мне одну вещь: мы должны вернуться в Англию — раньше, чем предполагалось. К моему удивлению, она признается, что ее дела пришли в критическое состояние, но в подробности не вдается. Я бросаю короткий взгляд вниз, показывая Эмили, что заметила письмо у нее в руке, и смело спрашиваю, от кого оно.

Леди Т.: От мистера Вайса. Вы, конечно же, помните мистера Родерика Шиллито, приезжавшего с мистером Вайсом в Эвенвуд на Рождество. Увы, мистер Вайс сообщает мне, что он умер.

Разумеется, я делаю вид, будто потрясена ужасной новостью, и спрашиваю: «От болезни?»

Леди Т.: Нет. Мистер Шиллито стал жертвой жестокого нападения, и врачи говорили, что он не протянет и недели. Но он прожил еще почти два месяца, хотя и утратил способность речи и движения.

Э. Г.: Мы поэтому должны вернуться в Лондон?

Леди Т.: Нет. Есть другие причины — дела, требующие внимания. Я слишком долго отсутствовала. Время летит быстро.

Она не пытается подробнее объяснить свое желание покинуть Флоренцию. Мы встречаемся взглядами; глаза у нее усталые и испуганные. Она явно хочет сказать мне о чем-то, что ее мучает. Совершив над собой усилие, она отнимает руку и с трудом садится на кушетке.

Леди Т.: Настало время поговорить начистоту, Алиса. Во имя нашей дружбы. Я должна сказать вам, что мистер Вайс подозревает вас в обмане. Он считает, что вы не та, за кого себя выдаете, и что вы приехали в Эвенвуд с целью навредить мне. Готовы ли вы еще раз поклясться мне, дорогая Алиса, что он ошибается?

Я многословно и со всем пылом оскорбленной невинности, какой только могу изобразить, даю Эмили необходимые заверения. Я снова и снова повторяю, что по гроб жизни благодарна ей за все, что она сделала для меня, бедной сироты, повысив от горничной до компаньонки и своей подруги — подруги любящей, преданной. К собственному своему удивлению, я даже умудряюсь выдавить несколько слезинок, которые не пытаюсь смахнуть со щек. Похоже, мои горячие речи удовлетворяют Эмили: она снова ложится и натягивает плед до подбородка, жалуясь на холод, хотя сегодня тепло и солнечно.

Потом она говорит, что хочет задать мне еще один вопрос.

Леди Т.: Это касается вашего визита к некоему мистеру Джону Лазарю. Можете ли вы сказать, откуда вы знаете этого джентльмена и зачем ходили к нему?

Э. Г. (изображая невинное изумление): Неоткуда… если мне позволительно спросить… откуда вы знаете, что я навещала мистера Лазаря?

Леди Т.: Пожалуйста, не сердитесь, дорогая. Вас видел один человек — друг мистера Вайса.

Э. Г.: Друг мистера Вайса? Понятно. Какая удивительная случайность! Разумеется, я охотно объясню вам, почему я разыскала мистера Лазаря, ибо мне нечего скрывать от вас. Я просто хотела убедиться, что мистер Шиллито ошибался насчет личности своего случайного знакомого с Мадейры, а потому отправила мистеру Торнхау письмо с просьбой навести для меня справки. Именно он через общих знакомых выяснил, что мистер Лазарь много лет провел на Мадейре и постоянно вращался в кругу проживавших там англичан. Вот и я пошла к нему, чтобы спросить, знал ли он кого-нибудь по имени Горст.

Леди Т.: И что же вы выяснили?

Э. Г.: Что упомянутый господин никак не может быть моим отцом, который в то время был гораздо старше и, судя по известному мне описанию его наружности, нисколько не походил на знакомого мистера Шиллито.

Успокоенная моим придуманным на ходу объяснением, Эмили с облегчением улыбается, снова откидывается на подушку и закрывает глаза.

Я с минуту сижу молча, думая, что она заснула, но потом она, к полной моей неожиданности, вдруг открывает глаза и смотрит перед собой диким взглядом.

По бедному, изрезанному морщинами лицу начинают течь слезы, и она испускает глухой звериный стон отчаяния. Я беру Эмили за руку и спрашиваю, чем она так расстроена, но она лишь мотает головой. Я говорю, что ей надо поспать, но она отвечает, что не может заснуть и уже три ночи не спала.

Э. Г.: Почему же вы не вызывали меня? Я бы вам почитала.

Не дождавшись ответа, я спрашиваю, не стоит ли ей принять капель Бэттли.

Леди Т. (встрепенувшись): Так они у вас есть?

Я приношу пузырек и даю ей дозу снотворного. Она с облегченным вздохом откидывается на спину.

— А теперь спите, дорогая, — говорю я. — Я скажу, чтобы вас не беспокоили.

Через пять минут Эмили крепко спит. Я осторожно вынимаю письмо из ее холодной руки. К моему разочарованию, в нем нет ничего существенного, помимо короткого сообщения о смерти мистера Шиллито. Я вкладываю письмо обратно в руку и на цыпочках выхожу из комнаты, оставив Эмили в объятиях опиумного сна.

(обратно)

III На Понте Веккьо 27 апреля 1877 г.

Мы начали готовиться к возвращению в Англию, но потом по совету итальянского доктора отложили отъезд, пока Эмили не наберется сил для долгого путешествия домой. Мистер Персей воспользовался задержкой, чтобы съездить в Рим и нанести визит известному дантоведу, профессору Стефано Ломбарди, с целью обсудить с ним свою поэму. На следующий день после его возвращения во Флоренцию мы снова отправились на прогулку. Она оказалась последней.

Мистер Персей воодушевленно рассказывал о своей беседе с профессором Ломбарди и о быстром продвижении работы над поэмой. Мы также поговорили о нашем скором отъезде из Италии, и оба выразили сожаление, что здешний климат, вопреки ожиданиям, не оказал на Эмили целительного действия.

На обратном пути от крепости Бельведере мистер Персей спросил меня, не пройдусь ли я с ним до Понте Веккьо, прежде чем вернуться в палаццо Риччони.

Мост-улица Понте Веккьо, как и Риальто в Венеции, сплошь застроен лавками златокузнецов, ювелиров и прочих мастеров по работе с драгоценными камнями и металлами. Перед одним из таких заведений мы остановились.

В окне я увидела владельца — синьора Сильваджо, как гласила вывеска над дверью, — который выжидательно выглянул из-за прилавка, заметив представительного и привлекательного мистера Персея.

Разговор с м-ром П.

М-р П.: Вы позволите ненадолго оставить вас? Мне нужно кое-что забрать здесь.

Я несколько минут прогуливаюсь взад-вперед по тротуару, потом мистер Персей выходит из лавки, с маленькой бархатной коробочкой в руке.

М-р П.: Это вам.

Я беру коробочку и открываю.

Там лежит изысканнейшее кольцо с бриллиантами и рубинами, которые ослепительно сверкают в лучах предзакатного солнца, золотящих воды Арно и льющихся сквозь арки древнего моста.

Э. Г.: О, оно поистине прекрасно! Но я не понимаю… Нет, я не могу принять такой подарок.

М-р П.: Это не подарок, мисс Горст… Эсперанца. А нечто гораздо большее. Ужели вы не догадались?

Он вынимает кольцо из коробочки, потом берет мою руку и надевает его мне на палец. Я потрясена чуть не до обморока.

М-р П.: Вижу, вы ошеломлены. Но ведь вы должны понимать.

Э. Г. (в восхитительном смятении чувств): Что я должна понимать?

М-р П. (теперь улыбаясь): Что, преподнося вам кольцо, я хочу сказать, какие чувства испытываю к вам и кем хочу стать для вас. Вы его примете?

Недвусмысленные слова признания он произносит таким ровным, обыденным тоном, словно предлагает бокал вина; но в его глазах я вижу и пылкое, искреннее чувство, и страстную надежду, что я приму подразумеваемое предложение о браке. Вопреки всем ожиданиям, вопреки всякой вероятности, огонь любви разгорелся вовсю и, похоже, теперь не погаснет. Я исполняюсь ликования при мысли, что невыполнимая на первый взгляд цель, поставленная передо мной опекуншей, оказалась достигнута без особого труда и за столь краткий срок. Я выйду замуж за Персея Дюпора, будущего лорда Тансора, и через наш брачный союз кровные права моего отца восстановятся и Великое Предприятие увенчается полным успехом. Однако отрадное сознание выполненного долга не идет ни в какое сравнение с охватившей меня безмерной радостью, от которой я едва не плачу. Когда кольцо плотно охватывает мой дрожащий палец, я с полной ясностью понимаю, что люблю Персея Дюпора, что никогда в жизни не полюблю другого мужчину и что Персей Дюпор — хотя он еще не произнес заветных слов — тоже любит меня.

Произошедшее настолько неожиданно, но настолько отвечает желанию моего сердца (хотя прежде я сама не сознавала всей глубины своих чувств к Персею), что я онемеваю от потрясения. Потом я все-таки обретаю дар речи и начинаю для вида ломаться, как подобает девицам в такой ситуации — по крайней мере, как они часто делали в читанных мною романах. Я опускаю голову и заливаюсь краской; я отвожу взгляд в сторону; я снимаю кольцо и пытаюсь отдать Персею, но он настойчиво надевает его обратно мне на палец. Затем, проверяя решимость молодого человека, я высказываю все очевидные возражения — а их немало. Что скажет леди Тансор? Вне всяких сомнений, она будет против такого брака. Что скажут в свете? Скандал! Сплетни! Позор! Возможно ли поверить, что он хочет жениться на бывшей горничной своей матери? Мне нечего ему предложить — у меня нет ни денег, ни видов на будущее, ни семейных связей. Нет-нет, я совсем не пара наследнику Тансоров.

Потом я замечаю Персею, что его отношение ко мне, похоже, претерпело значительные изменения.

Э. Г.: Еще совсем недавно — когда вам казалось, что я отдаю предпочтение вашему брату, — вы относились ко мне с явной неприязнью.

М-р П. (с горячностью): Нет! Совсем наоборот, уверяю вас. Я вел себя так единственно из симпатии и пристрастия к вам. С первого взгляда на вас я понял, к чему приведет наше знакомство, если желания вообще сбываются. Но я замкнут по природе своей и не умею открыто изъявлять чувства. Однако я твердо решил измениться — я уже изменился, вы наверняка заметили это. Я слишком долго носил маску безразличия и больше не намерен этого делать. Видите, как чувство к вам развязало мне язык?

Я напоминаю Персею, как однажды он обмолвился, что наследник Дюпоров обязан выгодно жениться. Он отмахивается и говорит, что прекрасно знает все возможные доводы против нашего брака, но не придает им ни малейшего значения; что раньше он и помыслить не мог, что однажды окажется в таком положении, как сейчас, но он уже совершеннолетний и в состоянии сам принимать решения касательно своего будущего; что с момента первой нашей встречи мир для него переменился и уже никогда не станет прежним.

М-р П.: Вы сирота и приехали в Эвенвуд в качестве прислуги. Но вы рождены для иной доли; вы особа благородного происхождения, любому понятно. Я знаю это, моя мать знает и скоро узнает весь свет. Да, вы бедны, но у меня достаточно денег, и вы, дорогая Эсперанца, во всех отношениях достойны стать женой следующего лорда Тансора. Никто не станет отрицать, что я в самом деле нашел удачную партию.

Он продолжает в таком же духе. Он снова и снова повторяет, что благодаря мне стал совсем другим человеком, но это не так. Он все тот же Персей Дюпор, что экзаменовал меня на предмет Критского лабиринта в первое утро моего пребывания в Эвенвуде, просто теперь Любовь раскрыла в нем те стороны натуры, которые воспитание приучило его скрывать. Я знаю, он всегда останется гордецом, остро сознающим свое превосходство над окружающими. Он никогда не научится снисходительно относиться к людской глупости или непосредственно высказывать свои сокровенные мысли и чувства, никогда не освободится полностью от пут эгоизма. Но подобные проявления самозащитного инстинкта теперь не вызывают у меня прежнего отвращения, ибо они дают лишь самое поверхностное представление о Персее. По природе своей он гораздо лучше, чем кажется, просто изъяны характера не позволяют ему обнаруживать лучшие свои качества. Я поняла это из нашего общения в последние месяцы — из бесед и прогулок, улыбок и смеха, обоюдного доверительного молчания. Мне открылось то, что наверняка не видел еще никто на свете: потаенная душа Персея Дюпора.

В конце концов, взяв меня за обе руки, он с очаровательной церемонной любезностью задает мне вопрос, услышать который я не смела и надеяться. Изумление мое достигает предела, когда он целует мою руку, заглядывает мне в глаза и медленно произносит слова Данте, написанные после первой встречи с юной Беатриче (я позже проверила цитату): Ессе deus fortior те, qui veniens dominabitur michi.^{21}

Мы покидаем Понте Веккьо и стоим рука в руке, перед палаццо Питти. Ласточки чертят круги и зигзаги высоко в небе. Церковные колокола по всему городу отбивают время.

Я ответила Персею «да».

Персей попросил держать нашу помолвку в тайне до возвращения в Англию, чтобы он смог сообщить о ней матери в «должной обстановке», как он выразился. Кроме того, предстояло решить много вопросов юридического характера. Под конец он спросил, изрядно смущаясь, не стану ли я возражать, если он подержит кольцо у себя, покуда все не уладится. Не видя никакого вреда в подобной мере и имея собственные причины до поры скрывать нашу помолвку, я с готовностью согласилась и по возвращении домой немедленно написала мадам письмо, где сообщала потрясающую новость.

Мы покинули палаццо Риччони в начале мая. Обратное путешествие получилось долгим, ибо по дороге нам приходилось часто останавливаться, чтобы Эмили отдохнула и немного набралась сил.

Мы с Персеем сохраняли видимость обоюдного доброжелательного безразличия, лишь изредка обменивались заговорщицкими взглядами и многозначительными нежными улыбками, как и положено влюбленным в наших обстоятельствах. Порой, когда мы стояли в ожидании кареты, он ласково дотрагивался до моей руки, но при этом не произносил ни слова и часто смотрел вдаль, словно и не замечая моего присутствия рядом. Я же принимала подобные проявления чувства с наружной невозмутимостью, хотя и старалась незаметно дать понять, что отвечаю полной взаимностью.

Персей не поехал с нами в Эвенвуд из Лондона, но остался еще на несколько дней на Гросвенор-сквер — якобы… да собственно и не якобы, а на самом деле для того, чтобы сообщить мистеру Фриту, как продвигается работа над новой поэмой, и узнать его профессиональное мнение о шести-восьми песнях, сочиненных в Италии. В первую очередь, однако, он хотел проконсультироваться со своими адвокатами по различным юридическим вопросам, связанным с предстоящим браком.

Примерно за час до нашего с Эмили отъезда в Нортгемптоншир Персей пришел в мою комнату. Он выразил надежду, что уже в ближайшем будущем сможет поговорить с матерью, и добавил, что тогда мы и решим, когда лучше сделать официальное объявление о предстоящем браке. Разумеется, он получил от меня все самые уместные ответы и в награду нежно поцеловал в щеку, после чего мы расстались.

Стоял не по-весеннему ненастный день с сильным ветром и перемежающимся проливным дождем, когда наконец наша карета снова подкатила к парадным дверям огромной усадьбы Эвенвуд. Как только Эмили вышла из экипажа с помощью Джеймса Холта, героически пытавшегося держать над ней зонт, яростный порыв ветра сорвал с ее шляпы букетик бумажных цветов и стремительно унес ввысь, к башенным куполам и темным тучам, бегущим по небу высоко над ними.

Эмили вскрикнула, почти страдальчески, и проводила взглядом хрупкие бледные цветы, которые в считаные секунды исчезли без следа — словно горестный символ обреченной надежды.

— Букетик достался мне от матушки, — вздохнула она. — А теперь не видать мне его больше.

Потом она с печальной, смиренной улыбкой повернулась ко мне:

— Пойдемте, дорогая. Полагаю, уже время пить чай.

Конец четвертого акта

(обратно) (обратно) (обратно)

Акт пятый ВРЕМЯ МЕСТИ

Вот так-то круговорот времен несет с собой отмщенье.

У. Шекспир. Двенадцатая ночь (1601)

30 ЧЕРНАЯ ШКАТУЛКА МИСТЕРА БАРЛИ

I Секрет Сьюки

События начали развиваться с головокружительной скоростью.

Через день после нашего с Эмили возвращения в Эвенвуд Сьюки принесла мне письмо от мадам. Уже уходя, она вдруг нерешительно остановилась у двери, а потом повернулась ко мне, заливаясь густой краской, и жалобно проговорила:

— Пожалуйста, мисс Алиса, можно спросить вас кой о чем.

— Ну конечно! — Меня не на шутку встревожило расстроенное личико Сьюки, обычно веселой и улыбчивой. — Что стряслось? Поди сюда, милая, и расскажи, в чем дело.

— Я хочу знать, дурно ли я поступила, взяв вот это.

Она вынула из кармана фартука замусоленный листок бумаги и протянула мне.

— Я нашла это в платье, которое миледи велела мне убрать к другим нарядам, что мы перенесли из старой гардеробной в южном крыле, когда там протекла крыша, — пояснила девушка. — Оно красивое и почти ненадеванное, но госпожа сказала, мол, ей цвет не нравится и она больше не станет его носить. Я, значит, платье-то забрала, а потом из одного кармана выпал гребень — красивый такой черепаховый гребень с перламутровой инкрустацией. Понятно, я решила обыскать остальные карманы, не осталось ли и в них чего. Ну и нашла письмо. О, мисс Алиса, я его прочитала, хотя и понимала, что не следует. Я нехорошо поступила, конечно, ведь я сразу увидела, что оно адресовано ее светлости. Но когда я начала, мне уже было не остановиться. Оно такое чудное, хотя и непонятное… А потом, когда на святки сюда наведывался Альф Галли — для меня он так и остался Альфом Галли, даром что теперь заделался важной птицей в сыскном бюро, мы ведь с ним росли вместе… так вот, Альф Галли велел примечать, не появляются ли здесь какие чужаки, и я тотчас вспомнила, как Чарли Скиннер говорил, что однажды вечером видел незнакомую старуху, она прохаживалась по Библиотечной террасе вместе с миледи… В общем, я тогда сразу подумала, что эта-то старуха, верно, и написала письмо. Не знаю почему, но я ничего не сказала Альфу Галли. Я боялась, у меня выйдут неприятности из-за письма, ну и спрятала его обратно под матрас. Но оно все не давало мне покоя, мисс Алиса, и наконец я не выдержала и рассказала про него матушке, а она велела отдать письмо вам, дескать, вы сумеете правильно им распорядиться. Вот оно. Я дурно поступила, да? Пожалуйста, скажите мне.

— Нет, Сьюки. — Я ласково взяла славную девушку за руку, чтобы успокоить. — Ты не сделала ничего плохого. А если и провинилась, то самую малость и уже загладила свою вину. А теперь беги, голубушка, и не переживай больше. Я решу, как лучше поступить.

Сьюки поблагодарила меня самым трогательным образом и удалилась, оставив мне засаленный, измятый лист бумаги, местами надорванный, на котором — корявым почерком, с грубыми ошибками, несуразным полуграмотным слогом, с многочисленными жирными подчеркиваниями — было написано нижеследующее любопытное послание:

Миледи!

Много минуло годов и много воды утекло под множеством мостов с той поры, когда я имела честь прислуживать вашей светлости — как вы виличаетесь нынче, хотя тогда звались иначе. Но я ласкаюсь надеждой, что вы помните меня и мою справную службу вам.

Мы с вами плохо растались тогда во Франценбаде. Это дорого встало мне и — коли вы не знаете — довело меня и моего бедного славного мальчика до бедственого положения через многие страданья и тяготы.

Может, вы и забыли то времечко (хотя наврядли), но я-то не забыла, уверяю вас. И сейчас вам на конец явился случай искупить свою вину за то, что вы безсердечно бросили в беде нас с сыночком.

В добавок ко всем моим воспоминаньям о той поре, кои я сохраню по гроб, пускай и не могу ни чего доказать, теперь в моем владении оказалось нечто, проливающее свет на причину всей истории, и я уверена, вы возимеете желание тайно хранить это у себя до скончанья дней.

Не буду ходить вокруг да около, миледи: я говорю о письме к некой ныне покойной знатной персоне, из которого все становиться ясней ясного — и написавши которое, вы поступили опрометчиво, миледи, но к выгоде для меня, как теперь получается. Оно, ежели помните, было написано в один очень важный для вас день, когда, видать, чуства в вас возпреобладали над здравоумием. Вы еще пролили на него духи — препоминаете? Однако посланьице ваше так и не было отправлено: мой сынок оставил его у себя, по своим причинам, а мне не сказал. Но теперь оно найдено и находиться в моих руках.

Я бы хотела воротить вам письмо — ведь оно поправу ваше, а я женщина чесная. Но мне надо както жить, а потому я охотно отдам его вам за вознагражденье за все лишения, притерпенные мной за минувшие двадцать годов, а это очень долгий срок, миледи.

Я имею охоту свидеться свами да подышать свежим деревенским воздухом, а посиму прошу вас написать возможно скорей на адрес миссис Туриппер… [здесь бумага измята и порвана]… тогда я принесу… [неразборчиво вдоль истертого сгиба бумаги: «письмо, дабы вы убедились»?]… в его подлиности. Но вы не получите его в руки, покуда вы или ваше довереное лицо не выдаст мне то, что причитаеться, — сумму я назову при встрече с вами в вашей усадьбе.

Напишите поскорей, миледи. И не вздумайте шутить со мной.

С совершеным почтением

Б. К. (миссис).

Я отложила письмо. Вкупе с моим собственным свидетельством о встрече с некой Б. К. в «Дюпор-армз» оно служило веским доказательством, что Эмили встречалась здесь, в Эвенвуде, с покойной миссис Барбариной Краус незадолго до того, как тело несчастной выловили из мутных вод Темзы рядом с Николсоновской пристанью.

Я словно воочию увидела эту картину: гнусная старуха в изношенных грязных башмаках ковыляет по террасе — сгорбленная уродливая ведьма рядом со своей высокой и статной жертвой, почти открыто злорадствующая, что надменная леди Тансор наконец оказалась в ее власти и теперь поплатится за причиненную ей обиду; а миледи изо всех сил старается сохранять достоинство и самообладание перед своей мучительницей.

Я живо представила ледяной ужас, охвативший Эмили при виде своего давнего письма, в котором она опрометчиво выдала какую-то страшную тайну и огласку которого теперь должна была предотвратить любой ценой.

Инспектор Галли не ошибался. Здесь имел место самый обычный шантаж. Миссис Краус встретила безвременную смерть из-за давно забытого письма, все еще хранившего слабый запах фиалок, над которым ее бедный, до беспамятства влюбленный сын свыше двадцати лет предавался грезам.

Замыслила ли Эмили убийство миссис Краус с самого начала? Нет, я решительно не могла поверить в такое, пускай она и предала моего отца в свое время. Вероятно, ее распоряжения, отданные мистеру Вайсу, были превышены — как произошло в случае с нападением на мистера Картерета, совершенным по приказу Феба Даунта. Я вдруг словно наяву увидела жестокие глаза мистера Вайса, выслушивающего Эмили. Я даже представила, что он мог сказать в ответ: никаких полумер, миледи, никаких полумер… А потом вкрадчивые речи с экивоками, такие успокоительные, такие утешительные. И понимающие взгляды: к чему слова, когда все и так понятно? Не беспокойтесь, миледи. Все будет улажено, если вы предоставите дело мне…

Теперь ясно, почему мистер Вайс возымел такую власть над ней. Подвергшись шантажу, Эмили настолько растерялась, что не сообразила, насколько глупо доверяться подобному человеку. Вырвавшись из хватки миссис Краус, она попалась в когти гораздо более опасному хищнику.

Положив письмо миссис Краус в карман, я принялась читать послание от мадам.

В первых строках она горячо и многословно поздравляла меня с помолвкой и признавалась, что даже не смела надеяться на столь скорое достижение нужного результата. Она также задавалась вопросом, не подвергнется ли наше предприятие опасности, если мы доверимся мистеру Роксоллу. К моему облегчению, никаких оснований для беспокойства она не увидела, а посему позволила мне рассказать ему о цели своего приезда в Эвенвуд все, что я сочту нужным, и тогда, когда я сочту нужным, — правда, она запретила мне открывать свою подлинную личность мистеру Роксоллу или еще кому-либо. Одной только леди Тансор и никому другому я могла сообщить правду, когда все доказательства ее преступлений будут наконец собраны.

К письму мадам прилагалась записка от мистера Торнхау.

Маленькая принцесса!

Великое Предприятие уже близится к концу. Сохраняй присутствие духа, и все будет хорошо.

Я полностью согласен с мадам в том, что касается мистера Роксолла. Он слывет человеком исключительно честным и рассудительным, который вдобавок ко всему обладает в высшей степени проницательным, острым умом. О лучшем союзнике и мечтать нельзя.

Мы с мадам очень гордимся тобой, маленькая принцесса, как гордился бы твой отец, вне всяких сомнений. Ты делаешь великое дело, пускай тебе приходится трудно. Ты доказала, что ты поистине достойна и возложенной на тебя огромной ответственности, и древней крови Дюпоров, текущей в твоих юных жилах. Поверь, ты будешь щедро вознаграждена за все свои старания.

Твой любящий учитель

Б. Торнхау.

P. S. Известие о прискорбной кончине Р. Шиллито глубоко потрясло нас с мадам. Но Лондон даже в наше время остается опасным городом, и было бы весьма некстати, если бы Р. Ш. в конце концов вспомнил, кем являлся на самом деле «Эдвин Горст». Печально, конечно, но нет худа без добра…

Я уже выяснила, что мистер Роксолл вернулся в Норт-Лодж несколько дней назад, и теперь написала ему записку с вопросом, можно ли мне заглянуть к нему в ближайшее, удобное для него время.

Потом мне пришло в голову, что надо бы разыскать Чарли Скиннера и расспросить насчет встречи Эмили с миссис Краус, очевидцем которой он стал. Я проворно сбежала по задней лестнице в побеленный коридор и, к своему удивлению, столкнулась там с мистером Рандольфом Дюпором.

Он быстро идет по коридору мне навстречу, и я краем глаза замечаю, как кто-то — кто именно, мне не видно — тихо закрывает изнутри дверь столовой для слуг. Но я не обращаю на это внимания, ибо мистер Рандольф уже спрашивает меня, как я поживаю, понравилась ли мне Флоренция, что я там видела да чем занималась, а потом говорит, что я прекрасно выгляжу, и прочая, и прочая, — в общем, так и сыпет разными вопросами и замечаниями, не давая мне вставить слово. Потом он вдруг берет меня за руку и довольно бесцеремонно ведет обратно к задней лестнице.

Погода сегодня ясная и теплая. По предложению мистера Рандольфа мы выходим из дома. Скоро мы сидим на каменной скамье у глубокого темного пруда, окруженного высокой серой стеной.

— Как мой брат вел себя во Флоренции? — спрашивает мистер Рандольф. — Надеюсь, норова не показывал?

Не имея возможности сказать правду, я говорю, что мистер Персей был очень занят новой поэмой, а потому мы мало виделись.

— А, новое великое сочинение! — восклицает он с деланым смехом. — Просто чудо что за человек мой брат!

Умолкнув, мистер Рандольф задумчиво наблюдает за косяком крупных серебристо-золотых рыб, лениво скользящих к освещенному солнцем участку пруда.

— Вы же знаете, Эсперанца, как я восхищаюсь вами? — внезапно произносит он, нервно ероша пятерней волосы, как делает всегда в минуты волнения.

— Восхищаетесь мной?

— Да, именно так. Меня восхищает, что вы — сирота, лишенная дружеского участия и поддержки, — приехали сюда и стали практически членом нашей семьи, а для моей матери сделались совершенно незаменимой, как мне хорошо известно. Надеюсь, вы счастливы. Вы ведь счастливы, правда? Мне… нам… очень не хотелось бы потерять вас, знаете ли.

Я отвечаю, что не собираюсь покидать Эвенвуд, покуда могу быть полезна его матери.

— Полагаю, лишь немногим из нас даруется благо знать, что делает нас счастливыми, по-настоящему счастливыми, — после недолгой паузы говорит он задумчивым тоном, словно размышляя вслух, — а потом дается возможность сохранить это.

— А вы знаете, что делает вас счастливым? — спрашиваю я.

— О да! — с неожиданной горячностью восклицает он. — Без малейшей тени сомнения!

Мне кажется, что сейчас мистер Рандольф наконец признается мне в своих чувствах, но в следующий миг эвенвудские куранты начинают бить одиннадцать, и он вскакивает на ноги и объявляет, что у него срочные дела в Истоне.

— Я не забыл наш последний разговор, — заверяет он меня напоследок, когда мы уже попрощались. — Я постоянно помню, что обещал поговорить с вами по чрезвычайно важному для меня вопросу. Но в силу некоторых обстоятельств я пока не могу сказать вам то, что должен сказать, и непременно скажу в свой срок, а потому надеюсь, вы потерпите еще немного.

Премного обрадованная, что я опять избавлена (пускай только на время) от неприятной необходимости отказать мистеру Рандольфу и сообщить о своей помолвке с Персеем, я говорю, что охотно выслушаю его, когда он будет готов к разговору.

Он уходит прочь, через скрипучие железные ворота в дальней стене и по гравиевой дорожке, ведущей к конюшне; а я сижу одна на ярком майском солнце, задаваясь вопросом, как же я скажу мистеру Рандольфу, что никогда не стану его женой.

(обратно)

II Возвращение в Норт-Лодж

Мистер Роксолл незамедлительно прислал мне ответную записку, где сообщал, что будет рад видеть меня в Норт-Лодже в воскресенье днем.

— Прошу вас, прошу вас, дорогая, — весело промолвил он, открыв дверь на мой стук. — Вы как раз вовремя. Надеюсь, вы выпьете чаю? Со знаменитым кексом миссис Уопшотт?

— С удовольствием, — ответила я, заходя в маленькую темную прихожую.

Вскоре я снова сидела — с чашкой в руке — в тесной, но уютной гостиной с видом на западный лес.

— Итак, моя дорогая, — начал мистер Роксолл, — я должен принести вам извинения. Верно, вы сердитесь на меня, что я не писал вам во Флоренцию.

— Вовсе нет, — возразила я. — Я знала, что вы непременно напишете, если у вас появятся какие-нибудь важные новости для меня.

— Ну, таковые на самом деле имелись, теперь можно признаться, — ответил он. — Но я посчитал неблагоразумным доверять какие-либо сведения бумаге в этот решающий момент. Но вот вы здесь, и теперь я могу рассказать вам обо всем, что произошло за время вашего отсутствия. Мы далеко продвинулись в нашем деле, очень далеко!

Я между прочим спросила, зудят ли ноги у инспектора Галли, и мистер Роксолл расхохотался.

— Да! Зудят! И не без оснований. Итак, моя дорогая, если вы допили чай и насытились превосходным кексом миссис Уопшотт, я начну.

Он говорил полчаса или дольше. Вот вкратце, что он поведал мне.

В 1851 году мистер Армитидж Вайс через общего друга познакомился с приобретающим известность молодым поэтом по имени Феб Даунт.

Общим другом являлся не кто иной, как мистер Родерик Шиллито, старый товарищ Даунта по Итону. Вайс и Даунт тотчас нашли общий язык и вскоре стали близкими приятелями. Они сблизились еще теснее, когда выяснили, что оба играют на скачках и имеют склонность к «деятельности криминального характера», по выражению мистера Роксолла.

Юридические знания мистера Вайса, недавно принятого в адвокатское сословье, оказались исключительно полезными для Даунта при проведении различных финансовых махинаций, главным вдохновителем которых стал его новый друг. В результате такого сотрудничества оба джентльмена сколотили немалые состояния, хотя в обществе никто не подозревал об их двойной жизни.

Эти невероятные разоблачительные сведения (которым я, признаться, не поверила бы, не исходи они из непогрешимых уст мистера Роксолла) инспектор Галли получил от некоего Льюиса Петтингейла, тоже юриста и тоже пособника Даунта, — сей господин недавно вернулся из Австралии, где проживал длительное время, а узнали о нем мистер Роксолл и инспектор из письма за подписью «Доброжелатель», доставленного на Кингз-Бенч-уок посыльным.

— Благослови Господь нашего таинственного доброжелателя, — сказал мистер Роксолл. — Мы не перестаем гадать, кто же это может быть. Во всяком случае, от него — или от нее — мы узнали немало чрезвычайно полезной информации и о Вайсе, и о Даунте, причем о последнем он или она знает очень и очень многое. Однако вернемся к нашему другу Вайсу… Он продолжал заниматься адвокатской практикой в конторе на Олд-сквер, и в свое время Даунт представил его своему покровителю, покойному лорду Тансору, и мисс Эмили Картерет. Умный и честолюбивый молодой адвокат произвел самое приятное впечатление на его светлость, чьи юридические консультанты, Тредголды, в скором времени стали поручать мистеру Вайсу представлять интересы лорда Тансора в разнообразных коммерческих делах. Позже, после смерти Даунта, мистер Вайс занимался юридическими вопросами, связанными с принятием мисс Картерет имени Дюпор и ее назначением преемницей его светлости… В начале января пятьдесят пятого, как нам уже известно, мисс Картерет уехала из Англии на Континент, с полного благословения и одобрения лорда Тансора. Ее внезапный отъезд в Европу, цель которого оставалась тогда неясной, послужил поводом для самых разных догадок и сплетен.

Здесь мистер Роксолл принял самый серьезный вид, выдержал значительную паузу, а затем промолвил:

— Дальнейшие сведения носят столь важный характер, что я вынужден попросить вас поклясться, что вы не скажете ни слова, ни даже полслова ни единой живой душе. Вы можете поклясться своей жизнью, дорогая?

Я клятвенно пообещала мистеру Роксоллу сохранить в тайне всю информацию, какую он соизволит доверить мне. Разумеется, я несколько погрешила против совести, ибо знала, что непременно нарушу клятву, доложив обо всем мадам.

— Спасибо, дорогая.

Мистер Роксолл с благодарностью похлопал меня по руке, а потом продолжил рассказ.

Чтобы снизить, если не вовсе устранить вероятность доступа посторонних лиц к своей корреспонденции, лорд Тансор и мисс Картерет условились, что станут отправлять все письма на адрес конторы мистера Вайса, который будет вкладывать каждое письмо — в нераспечатанном виде — в новый конверт и отсылать уже непосредственно адресату.

— Зачем же понадобились столь тщательные меры предосторожности? — спросила я.

— Все в свое время, дорогая, — ответил мистер Роксолл, после чего стал рассказывать дальше.

Сразу по достижении такой договоренности доверенный посредник мистер Вайс принялся строить собственные планы. Применяя практически навыки, приобретенные за годы криминальной деятельности, он ловко удалял сургучные печати с писем, проходящих через контору на Олд-сквер, и ставил новые после того, как снимал копию с каждого послания. Он поступил даже еще умнее: стал делать фотографические снимки оригиналов, дабы иметь на руках неопровержимые доказательства точности и достоверности рукописных копий.

Сразу после смерти Феба Даунта мистер Вайс начал исподволь обхаживать невесту покойного друга, исполненный решимости снискать благосклонность и признательность будущей двадцать шестой баронессы Тансор. Теперь он располагал действенным оружием против нее на случай, если возникнет необходимость в принуждении: из нескольких писем Эмили к лорду Тансору (как я вскоре узнала) становилось ясно, по какой причине она покинула Англию в период траура по Фебу Даунту и почему эта причина столь тщательно скрывалась.

Мистер Роксолл снова умолк и после непродолжительной паузы произнес:

— Вот мы и подошли наконец к самому главному. Но прежде чем я продолжу, не угодно ли вам испить еще чаю?

— Благодарю вас, мне уже довольно, — ответила я, сгорая от нетерпения узнать, что дальше. — Пожалуйста, продолжайте.

— Хорошо. Возможно, вам любопытно, откуда мы узнали столько всего о мистере Армитидже Вайсе и его планах. Сейчас вы все поймете. Итак, если вы не желаете больше чаю, полагаю, настало время познакомить вас с мистером Титусом Барли.

(обратно)

III Что знал мистер Барли

Поднявшись с кресла, мистер Роксолл прошел к двери в смежную комнату, заглянул в нее и промолвил несколько слов. Секунду спустя в гостиную вошел мужчина с черной шкатулкой в руках — мужчина очень маленького роста, не более четырех футов и нескольких дюймов; лет пятидесяти на вид, но стройный, подтянутый и довольно привлекательный в своем роде, с широкими развернутыми плечами и крупной головой с шапкой густых белоснежных волос.

Одетый в облегающий темно-синий фрак с блестящими медными пуговицами и стоячим бархатным воротником, старомодные короткие бриджи, темные чулки и бальные туфли, он походил на придворного эльфа, только что прислуживавшего самой Королеве фей.

— Позвольте представить вам мисс Эсперанцу Горст, — сказал мистер Роксолл коротышке, и тот без улыбки низко поклонился мне, но не промолвил ни слова и даже не протянул руки для приветственного рукопожатия.

— Мистер Барли был клерком у мистера Вайса, — пояснил мистер Роксолл, похоже нисколько не удивленный грубыми манерами своего гостя. — Он служил ему долгие годы…

— С юных лет, — вставил мистер Барли звучным баритоном, даже более глубоким, чем у Персея, и до смешного не вязавшимся с миниатюрной фигурой своего обладателя.

— Совершенно верно, — улыбнулся мистер Роксолл, — с юных лет. Так вот, за долгие годы службы мистер Барли узнал очень многое о характере и делах — профессиональных и личных — своего работодателя. Вы желаете взять слово, мистер Барли?

— Нисколько, — ответствовал тот самым выразительным тоном. — Но я выпью чаю с кусочком кекса, если позволите.

Поставив черную шкатулку на пол у своих ног, мистер Барли уселся и принялся за чай, а мистер Роксолл, снисходительно улыбнувшись своему эксцентричному гостю, повернулся ко мне и снова заговорил.

— Если вы помните, мисс Горст, на последнем военном совете нашего триумвирата вы спросили, почему мы заподозрили некую знатную особу в причастности к убийству несчастной миссис Барбарины Краус. Я тогда ответил, что мы получили информацию от некоего анонимного осведомителя. Мистер Барли любезно разрешил мне сегодня сказать вам, что он и был тем осведомителем.

Мистер Барли, с набитым кексом ртом, кивком подтвердил данное сообщение.

— Разумеется, на протяжении многих лет девизом мистера Барли было слово «благоразумие», — продолжал мистер Роксолл. — Но сейчас появились обстоятельства, побудившие его предъявить властям кое-какие документы и прочие свидетельства, имеющие прямое отношение к расследованию убийства миссис Краус. Пока все правильно, мистер Барли?

Снова кивок.

— Я могу продолжать? Отлично. Мистер Барли холост. Всю жизнь он прожил в Соммерс-Тауне со своей матерью, почтенной дамой, которой он посвятил жизнь. Однако с глубоким прискорбием должен сказать вам, мисс Горст, что миссис Барли недавно скончалась.

При этих словах мистер Барли поставил свою тарелку на крышку черной шкатулки, достал из кармана большой носовой платок и, по-прежнему молча, принялся промокать слезы, исторгнутые из глаз сообщением мистера Роксолла.

— Пока его мать, овдовевшая еще в молодости, была жива, мистер Барли, как подобает хорошему сыну, неустанно заботился о ней, оберегая ее душевное и телесное здоровье. К несчастью, несколько лет назад он — не по своей вине, я уверен — оказался замешан…

— Вовлечен, — поправил мистер Барли.

— То есть вовлечен в историю весьма деликатного, чтобы не сказать опасного характера, которая в случае огласки навлекла бы позор и много худшие неприятности на него и его близких. Миссис Барли нужно было избавить от этого любой ценой.

Мистер Роксолл наклонил голову набок и, вопросительно приподняв брови, взглянул на своего гостя, а тот в очередной раз кивнул, разрешая продолжать.

— Я не стану входить в подробности… гм… упомянутой истории. Достаточно сказать, что мистер Вайс прознал о ней через одного из своих многочисленных лондонских осведомителей… Мистер Барли, как я уже заметил, человек в высшей степени благоразумный и честный. Я также намекнул, что в ходе службы ему стало известно о разных отступлениях от закона, допускавшихся мистером Вайсом при ведении дел. Будучи профессионалом до мозга костей и преданным работником, мистер Барли долго не находил в себе сил открыто заявить о них, но с течением времени, поскольку беззакония множились и становились все серьезнее, он начал преодолевать сомнения. В конце концов он пришел к мистеру Вайсу и сказал, что по совести не может больше работать на него, что намерен подать заявление об уходе и немедленно отправиться к властям, дабы сообщить о различных преступных махинациях, совершенных мистером Вайсом. Все так, мистер Барли?

— Именно так, — подтвердил гость, а потом осведомился, глядя в свою пустую тарелку: — У вас, часом, нет еще кекса?

Миссис Уопшотт, вызванная из глубины дома, через минуту принесла второй кекс, и мистер Барли отрезал себе толстенный кусок.

— Пожалуйста, продолжайте, сэр, — промолвил он мистеру Роксоллу с величественно-снисходительным видом.

Реакция мистера Вайса на заявление клерка была вполне предсказуемой. Он усадил мистера Барли перед собой и сказал (несомненно, с обычной своей зловещей улыбкой), что тому лучше пересмотреть свою позицию, ради любимой матушки.

Тогда мистер Барли понял, что работодатель знает об «истории», немногим ранее упомянутой мистером Роксоллом, и без колебаний доведет ее до сведения общественности и миссис Барли (вот уж чего ее сын никак не мог допустить), если клерк выполнит свою угрозу.

В ходе дальнейшего разговора мистер Вайс убедил мистера Барли отказаться от намерения уволиться, и последний, с величайшей неохотой, прослужил на прежнем месте еще несколько лет, покуда смерть матери не позволила ему наконец освободиться от зависимости от своего работодателя.

Получив возможность последовать голосу совести, столь долго заглушавшемуся, мистер Барли приступил к осуществлению давно задуманного плана.

Он тайно собрал все рукописные копии с посланий, написанных мисс Эмили Картерет к лорду Тансору с Континента в 1855–1856 годах, и все фотографические снимки с оригиналов. Их, вместе с рядом других документов, он положил в черную жестяную шкатулку — ту самую, которую принес с собой в Норт-Лодж и поставил на пол у своих ног, когда сел пить чай с кексом.

— Я собирался вкратце изложить вам содержание писем, — сказал мне мистер Роксолл. — Однако по размышлении решил, что вам лучше самой с ними ознакомиться — если вы не возражаете, мистер Барли. Не возражаете? Вот и славно… А теперь, прежде чем вы приступите к чтению, я быстро доскажу историю: перевезя шкатулку с Олд-сквер в безопасное место, мистер Барли покинул как контору мистера Армитиджа Вайса, так и свое жилище в Соммерс-Тауне и перебрался в равно безопасное место, а именно в маленькую, но удобную мансардную комнату над моей квартирой на Кингз-Бенч-уок… Что еще? Ах да. Господин Япп. Он арестован и уже дал показания против мистера Вайса. Мы были уверены, что миссис Краус убил Япп — Галли нашел двух уличных торговцев, готовых показать под присягой, что она встречалась с ним в «Антигалликане». Несомненно, Вайс послал Яппа, чтобы забрать у нее письмо, найденное в комнате сына, и расплатиться с ней. Торговцы видели, как Япп пошел за миссис Краус по Дарк-Хаус-лейн в сторону реки. Нам нет нужды гадать, что произошло дальше… Все это, однако, лишь косвенно свидетельствовало против Яппа, а нам требовались веские доказательства его вины. Теперь они появились… Галли приставил к нему соглядатая, но Япп, похоже, все-таки покинул город и какое-то время не давал о себе знать. Неделю назад, однако, Галли сообщили, что Япп снова объявился в одном из своих старых лондонских логовищ, ну и инспектор поручил следить за ним опытному сотруднику, вашему другу сержанту Свонну… В прошлый четверг, во второй половине дня, Свонн проследил за Яппом до Дептфорда, где последний пытался заложить часы с выгравированным на крышке именем отца миссис Краус, которые, по словам двух наших свидетелей, она вынимала из кармана в тот день, когда встречалась с Яппом в «Антигалликане». Часы были ее единственной ценной вещью, и горемычная старуха чрезвычайно ими гордилась… Свонн задержал Яппа на выходе из лавки ростовщика — и как раз вовремя. Малый намеревался доехать до Ливерпуля и сесть там на корабль до Америки. Похоже, он возвращался в Лондон, чтобы уладить кое-какие дела и потребовать у мистера Вайса деньги на дорогу и за свое молчание насчет убийства миссис Краус. Чтобы вздорить с Билли Яппом, нужна немалая смелость, но мистер Вайс, не пришедший в восторг от Япповых угроз, решительно отказал вымогателю, и между ними вышла неприятная ссора. Как следствие, Япп без колебаний выложил полицейским все, что им требовалось знать о причастности его бывшего нанимателя к убийству миссис Краус. С признанием Яппа в кармане, инспектор Галли собирается заглянуть к мистеру Вайсу, дабы засвидетельствовать свое почтение и предложить прогуляться до сыскного отдела. Итак, дорогая, у вас есть какие-нибудь вопросы?

— Только один, — сказала я. — Вы представили мистера Барли как анонимного корреспондента, снабдившего вас информацией относительно мистера Вайса. Но являлся ли он также и человеком, приславшим письмо за подписью «Доброжелатель»?

— Великолепно! — воскликнул мистер Роксолл. — Ответ: «Нет, не являлся». Похоже, у нас имеется еще один невидимый помощник в деле. Получим ли мы от него еще какие-нибудь сведения — неизвестно; но теперь мы располагаем достаточными доказательствами, чтобы обвинить Билли Яппа, мистера Армитиджа Вайса и, разумеется, леди Тансор в убийстве миссис Барбарины Краус.

Решительное заявление мистера Роксолла поразило меня в самое сердце. На мистера Вайса и Билли Яппа мне было наплевать, но меня больно задело, что Эмили ставят в один ряд со столь гнусными субъектами. Я мысленно выбранила себя за слабодушное сострадание к ней и после минутного колебания достала из кармана письмо от миссис Краус, отданное мне Сьюки, и объяснила, откуда оно у меня.

— Так-так, — промолвил мистер Роксолл, прочитав письмо. — Полагаю, это решает дело. Теперь все кристально ясно. Шантаж и убийство. Шантаж и убийство. Как мы и предполагали.

— А кроме признания Яппа, у вас есть еще какие-нибудь доказательства причастности мистера Вайса к убийству?

— Безусловно, — ответил мистер Роксолл.

— Безусловно, — повторил мистер Барли, довольно раздраженно. — У меня есть глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. Так вот, я слышал то, что слышал, одним дождливым днем, когда некая знатная дама явилась в контору на Олд-сквер. Мистер Ви отправил меня к Блэкетту, писчебумажному торговцу, но я пошел не сразу, а немного задержался.

Он посмотрел сначала на меня, потом на мистера Роксолла, а затем подался вперед с несколько вызывающим видом и сказал:

— Я навострил уши. Я все записал, стенографическими знаками. Слово в слово. Тотчас же расшифровал, поставил подпись и дату. Потом — еще чернила не успели высохнуть — бросился за угол к Блэкетту, чтобы заверить бумагу. Примут ее в суде или нет — неизвестно, но любое свидетельство имеет вес в глазах присяжных.

Изрекши сию премудрость, он отрезал себе еще кусок кекса.

— А леди Тансор? — спросила я мистера Роксолла. — У вас достаточно доказательств, чтобы… ну…

— Обвинить ее в причастности к преступлению? Безусловно. Осудить? Вполне вероятно. Давайте посмотрим, что мы имеем.

Первое. Письмо жертвы, найденное в одном из платьев леди Тансор служанкой Сьюки Праут, — в нем миссис Краус требует денег в обмен на письмо, написанное двадцать лет назад, где содержатся некие сведения, по сей день представляющие опасность для интересов миледи, и просит о скорейшей встрече, несомненно, с намерением настоять на вышеупомянутом требовании.

Второе. Свидетельство мисс Эсперанцы Горст, тогда горничной леди Тансор, что шестого сентября прошлого года она по поручению ее светлости относила в гостиницу «Дюпор-армз» в Истоне письмо для вручения некой «Б. К.», которая не могла быть никем иным, кроме как Барбариной Краус, приехавшей в Нортгемптоншир, согласно предварительной договоренности с леди Тансор, — смотри предыдущий пункт.

Третье. Подписанное и засвидетельствованное заявление Т. Барли, эскв., юридического клерка из Линкольнз-Инн, Олд-сквер, где говорится, что в тот же день, шестого сентября прошлого года, он услышал и застенографировал разговор между леди Тансор и своим работодателем мистером Армитиджем Вайсом, в ходе которого стороны сошлись во мнении, что живая миссис Барбарина Краус будет представлять для миледи постоянную угрозу. В конце разговора леди Тансор дала согласие на «любые необходимые меры» (ее точные слова) для устранения, как она выразилась, «этой ужасной тени, омрачающей мою жизнь». Последними словами мистера Вайса были: «Так значит, вы предоставляете дело мне?» На что ее светлость ответила: «Да, с радостью». Кроме того, мистер Барли покажет под присягой, что отчетливо слышал имя «Япп», произнесенное мистером Вайсом, когда речь зашла о «подходящем для такой работы человеке».

Мистер Барли покажет также, что вскоре после убийства миссис Краус леди Тансор снова нанесла визит на Олд-сквер. Хотя на сей раз ему не удалось услышать весь ее разговор с мистером Вайсом, он явственно слышал, как последний саркастическим тоном упомянул о «покойной миссис Кей», на что ее светлость ответила «слава богу!».

Четвертое. Показания миссис Джесси Туриппер, домовладелицы с Чалмерс-стрит, что утром пятнадцатого сентября прошлого года некий господин, похожий по описанию на мистера Армитиджа Вайса, приходил к миссис Краус и что она, десятью минутами позже проходя мимо двери своей жилицы, отчетливо расслышала слова «по поручению леди Тансор», произнесенные означенным господином.

Все перечисленные свидетельства станут фундаментом, на котором инспектор Галли построит обвинение против леди Тансор. Полагаю, этого более чем достаточно для данной цели.

— Что с ней будет? — спросила я, нарушив мрачное молчание, повисшее в комнате.

— Присяжные решат, — сурово ответил мистер Роксолл и снова умолк.

— А кто будет представлять сторону обвинения? — спросила я.

— Сэр Патрик Давенпорт. Опытнейший прокурор. Лучший в своем деле. Он позаботится о том, чтобы виновные получили по заслугам.

Тогда я поняла, что у Эмили нет надежды на спасение, и содрогнулась при мысли, какую страшную цену ей придется заплатить за безрассудный поступок, продиктованный отчаянием.

— Однако, моя дорогая, — продолжил мистер Роксолл, чьи серые глаза теперь оживленно заблестели, — вы по-прежнему не знаете, что именно леди Тансор столь сильно хотела скрыть — что именно стало причиной убийства миссис Краус. Неужели вам совсем не интересно?

И верно. Ужасное видение кары, уготованной Эмили, настолько потрясло мое воображение, что я напрочь забыла спросить, почему же она решилась на роковой шаг.

— Мистер Барли, будьте добры, — промолвил мистер Роксолл, кивая эльфообразному клерку, который с блаженным видом слизывал крошки кекса с кончиков пальцев, развалившись в кресле.

Поставив тарелку на стол, мистер Барли наклонился, поднял с пола жестяную шкатулку и отдал хозяину дома.

— Полагаю, моя дорогая, — обратился ко мне мистер Роксолл, — в задней гостиной вам будет удобно ознакомиться с содержимым шкатулки мистера Барли. Вас никто не побеспокоит, и оттуда открывается чудесный вид на усадьбу.

(обратно) (обратно)

31 РОКОВЫЕ ПИСЬМА

I Письма от мисс Эмили Картерет к покойному лорду Тансору январь — март 1855 г.

В задней гостиной я ставлю черную шкатулку мистера Барли на столик у окна и открываю крышку.

В ней находятся две пачки писем, перевязанные обтрепанной грязной бечевкой. К каждому из них прилагается фотография оригинала, а на дне лежат еще три разрозненных документа.

Все письма написаны изящным почерком Эмили. В первой пачке я не нахожу ничего интересного — здесь главным образом короткие отчеты о путешествии, рассказы об увиденных местах и встреченных людях, условиях проживания в гостиницах et cetera. Отложив ее в сторону, я беру вторую пачку, поменьше.

Вот эти десять-двенадцать исписанных листов бумаги, видимо, окончательно решат судьбу женщины, в чьем доме я жила последние месяцы и которая, несмотря на свой капризный нрав, выказывала ко мне искреннюю приязнь и просила меня — с трогательной серьезностью — стать ей верным другом. Однако я прислана сюда, чтобы уничтожить ее, ради моего покойного отца.

Несколько минут я сижу неподвижно, глядя в окно на густой парк, подернутый блестящей патиной измороси, и на тонкие шпили и увенчанные куполами башни громадной усадьбы. Наконец я выпрямляюсь в кресле, глубоко вздыхаю и, развернув первое письмо, начинаю читать.

Ниже приводятся десять писем, написанных с Континента мисс Эмили Картерет к своему двоюродному дяде, покровителю и защитнику лорду Тансору в 1855 и 1856 годах. В них содержится опасная тайна, которую она отчаянно пыталась скрыть и которая теперь наконец раскроется, что будет иметь для меня самые невероятные последствия.

Слова на бумаге, предостерегал мистер Вайс, порой становятся роковыми. Он был прав. Если бы она вняла его совету, все могло бы сложиться иначе — и для нее, и для меня.

Так сядьте же рядом, прочитайте вместе со мной письма Эмили и узнайте все, что узнала я тем унылым пасмурным днем в задней гостиной Норт-Лоджа, под шорох дождя за окнами.

Письмо 1

Гостиница Грийона

Албемарл-стрит

Лондон

18 января 1855 г.

Милорд!

Со вчерашнего дня, с самого своего приезда из Эвенвуда, я не перестаю думать о бесконечной доброте и сочувственном понимании, проявленных ко мне Вашей светлостью, и еще не перестаю плакать от радости! Я боялась — о, безумно боялась! — что Вы осудите меня, как сделал бы человек заурядный, когда я во всем признаюсь Вам. Но Вы не осудили! Вы поняли, сколь необходимо было в ужасных обстоятельствах тех последних дней отбросить все жалкие условности ради великой цели. Я так и поступила, с полной готовностью, не ожидая от Вас ни милости, ни награды — лишь суровое порицание. Однако Ваше сочувствие стало для меня чудом, о каком я и мечтать не смела, и я даже не представляю, смогу ли я отблагодарить Вас когда-нибудь. Вечная любовь к моему дорогому, навек потерянному Фебу — блистательному средоточию надежд Вашей светлости — и чувство долга, священного для меня долга перед древним и благородным родом, к коему я имею честь принадлежать, служат нерушимым залогом моей преданности интересам Вашей светлости и нашего семейства.

Краус приходила ко мне сегодня со своим сыном. Думаю, она подойдет, и ее знание немецкого очень пригодится. Насчет сына, признаться, у меня есть сомнения, но обожающая мамаша решительно заявляет, что никуда без него не поедет. Он не промолвил ни слова и ни разу не посмотрел мне в глаза; но он, невзирая на умственную отсталость, парень рослый и крепкий, а для того, чтобы охранять меня в путешествии, большего и не требуется.

Поезд отбывает завтра в одиннадцать. Я извещу Вас письмом — отправленным оговоренным способом — о нашем благополучном прибытии во Францию и дальнейшем пути следования.

Засим остаюсь, милорд, — и молю Вас позволить мне зваться так — Ваша любящая дочь, исполненная благодарности и доверия

Э. Картерет.

Письмо 2

Отель «Балтазар»

Карлсбад

3 февраля 1855 г.

Милорд!

Мы прибыли в Карлсбад вчера вечером, и я удобно устроилась в респектабельном номере, снятом для меня герром Краусом, чрезвычайно любезным господином, похоже питающем глубокое уважение к своей невестке.

Последняя, с сожалением вынуждена сообщить, не вполне оправдала мои ожидания. Безусловно, ее беглое владение немецким оказалось полезным (мои собственные познания в этом языке весьма ограниченны), и она неплохо справляется со своими обязанностями. Но миссис К. часто обнаруживает прискорбный недостаток манер, явно полагая при этом, что у нее есть все основания считать себя особой благовоспитанной! Однако, хотя она получила поверхностное образование, она таковой не является ни в малой мере, будучи на самом деле женщиной невежественной и неотесанной. Мелкорослая, смуглая, с низким обезьяньим лбом, она представляется мне мартышкой в нарядном платье (моем платье, следует добавить, хотя и укороченном под ее рост).

Приведу пример, свидетельствующий о наглости миссис К.: в Баден-Бадене я случайно услышала, как она в разговоре с горничной одной русской дамы отрекомендовалась моей компаньонкой! За столь непозволительную дерзость мне пришлось сделать ей суровый выговор, на что она ответила сердитым и даже угрожающим взглядом. Такого я от служанки терпеть не намерена, ясное дело. Посему я резко высказалась в том духе, что она должна немедленно изменить свое поведение, иначе отправится обратно в Англию. Все это время мастер К. стоял в стороне, по обыкновению молча. Я удивлюсь, если за время нашего путешествия из Бадена он произнес хотя бы дюжину слов.

Сегодня, однако, миссис К. непрерывно расточает улыбки, и в глазах у нее уже нет мятежного огня. Она с самым покаянным видом извинилась, что вышла так далеко за рамки приличий, и пообещала впредь помнить о своем месте — к великому моему удовольствию.

Сегодня вечером мы пойдем на представление с участием огнеглотателей, чревовещателя и тирольских менестрелей! Осмелюсь предположить, Вы в нашем славном, мирном Эвенвуде проведете вечер совсем иначе.

В общем, все идет так хорошо, как только можно желать.

Я здесь, целая и невредимая, и никуда не уеду, пока не доведу наше дело до успешного завершения.

Засим остаюсь, сэр, Ваша любящая

Э. Г. К.

P. S. В Бадене я сняла траур. Как ни тяжело мне было сделать это, я посчитала, что так оно лучше. Но медальон (любезно подаренный мне Вами) с прядью волос моего возлюбленного всегда будет храниться у моего сердца, даже когда меня положат в могилу.

Письмо 3

Отель «Балтазар»

Карлсбад

10 февраля 1855 г.

Милорд!

Он найден, я уверена. Некий Тадеуш Залуски, отставной полковник прусской армии, младший сын польского аристократа из Лодзя. Он прибыл в Карлсбад несколько дней назад из Графенберга, где собирался лечиться водами; но тамошний курорт пришел в упадок после смерти герра Призница,^{22} и потому он приехал сюда.

Он прекрасно говорит по-английски, имеет сорок лет от роду, слаб здоровьем и несколько лет назад лишен своим отцом наследства. Причины разрыва мне пока неизвестны, но он явно окончательный, и, как следствие, финансовое положение полковника Залуски неуклонно ухудшается. Все это я знала уже через четверть часа после нашего с ним знакомства.

Потом миссис К. из разговоров слуг узнала, что он постоянно переезжает с места на место, спасаясь от кредиторов. Значит, он и здесь долго не задержится, поскольку наверняка успел наделать долгов. Все это вселяет в меня надежду, ибо свидетельствует об отчаянных обстоятельствах — а именно это нам и нужно. Кроме того, полковник образован, довольно привлекателен и — невзирая на все свои неприятности — жизнерадостен. В общем, мне кажется, он подойдет наилучшим образом, если я сумею договориться с ним.

Миссис К. по-прежнему послушна и услужлива. По Вашему совету я повысила ей жалованье, и это вкупе с еще одним подаренным платьем (она необычайно гордится своей внешностью и прилагает самые смехотворные усилия, чтобы выглядеть á la mode) значительно укрепило ее преданность. Конечно, мы рискуем с ней, но одной мне с делом не справиться, а мнение Вашей светлости относительно ее надежности должно устранить все мои сомнения на сей счет.

Завтра вечером полковник Залуски будет на Большом балу — я тоже приглашена на него приятным в обхождении французским дипломатом и его супругой, в обществе которых я совершила несколько вечерних прогулок в последние дни. Надеюсь в самом скором времени сообщить вам дальнейшие новости.

Пока же остаюсь, дорогой сэр, исполненная уважения и дочерней любви к Вам

Э. Картерет.

Письмо 4

Отель «Балтазар»

Карлсбад

12 февраля 1855 г.

Милорд!

После бала польский полковник проводил меня до гостиницы, и я воспользовалась первой же возможностью, чтобы в самых общих чертах изложить свое предложение. Не стану скрывать, сердце так и выпрыгивало у меня из груди, ибо я очень боялась, что он будет шокирован моей бесцеремонной прямотой и дерзостью самой затеи. Однако страхи мои оказались столь же напрасными, сколько верным оказалось первое впечатление, что он полностью подходит на роль, которую я намеревалась предложить ему.

Мы условились, что он навестит меня в гостинице сегодня утром. Полковник только сейчас ушел, после двухчасовой беседы, и я спешу сообщить Вам о достигнутой договоренности, дабы Вы поскорее порадовались вместе со мной, узнав, что первая и самая важная часть нашего плана успешно выполнена, причем через столь короткий срок после моего прибытия сюда.

Во все время разговора полковник держался с очаровательной учтивостью, не потребовал от меня никаких лишних объяснений и, сам будучи человеком знатного происхождения, выразил искреннее сочувствие — глубокое и трогательное — к великому делу, которому преданы мы с Вами. Он не проявил интереса к денежной стороне вопроса, тем самым укрепив превосходное впечатление, сложившееся у меня о нем, и сказал единственно, что все частности подобного рода можно обсудить впоследствии. Завтра он вернется и снимет номер в гостинице.

Итак, дело сделано. У наследника будет отец.

Засим остаюсь, дорогой сэр, Ваша любящая

Э. Картерет.

Письмо 5

Отель «Балтазар»

Карлсбад

8 марта 1855 г.

Милорд!

Пишу в крайней спешке.

Мы с полковником Залуски завтра рано утром уезжаем во Франценбад. Миссис К. узнала про одного тамошнего юриста, готового составить все необходимые документы, удостоверяющие положение полковника Залуски, и проконсультировать нас по поводу дальнейших наших действий. Миссис К. говорит, что он больше не занимается профессиональной деятельностью, ибо несколько лет назад оказался замешан в финансовом скандале в своем родном городе (хотя так и не был осужден); но она заверяет, что он сможет нам помочь — за умеренноевознаграждение, разумеется. С ее слов я поняла, что этот человек и до скандала не отличался особой щепетильностью в своих профессиональных делах и что еще одно прегрешение нимало не обременит его совесть.

Вечно преданная Вам

Э.

Письмо 6

Отель «Адлер»

Франценбад

18 марта 1855 г.

Милорд!

Случилось ужасное.

Вчера утром, пока мы консультировались с герром Дрекслером у него дома, сын миссис К. был арестован за приставания к местной девушке (так звучит обвинение). Однако он сбежал и теперь скрывается в городке Эгра, куда миссис К., по всей видимости, отправилась его разыскивать.

Когда по нашем выходе из дома юриста нам сообщили о происшествии, мы вернулись в гостиницу и стали ждать дальнейших событий. Наступило время ужина, но о Конраде по-прежнему не было ни слуху ни духу. От герра Адлера, владельца гостиницы, мы узнали, что девушка серьезно не пострадала и не подверглась никаким непристойным действиям, каковое известие премного нас обрадовало. К счастью, пока никто не установил связь Конрада с нами — он и миссис К. жили в доме неподалеку от гостиницы, и нас редко видели вместе с ним за время нашего пребывания здесь.

Миссис К. обегала город в поисках сына и вернулась в гостиницу только в двенадцатом часу ночи. Она умоляла нас отнестись к случившемуся снисходительно, настойчиво утверждая, что Конрад, в сущности, хороший мальчик и не хотел причинить вреда молодой женщине. Она также клятвенно обещала, что ничего подобного впредь не повторится, поскольку она никогда больше не оставит сына без присмотра, и горячо заверяла нас, что он будет горько раскаиваться в содеянном.

Донельзя испуганная неожиданным поворотом событий, грозящим расстроить все наши тщательно продуманные планы, я сказала миссис К., что нахожу невозможным принять ее заверения. В этот момент появился посыльный с запиской для миссис К., написанной посторонним лицом от имени Конрада, не знающего грамоте. В ней содержалось всего три слова: «Мама. Эгра. Конрад» — таким образом парень давал знать матери о нынешнем своем местонахождении.

Полковник согласился со мной, что нам следует немедленно поставить в известность полицию; но, услышав о нашем намерении, миссис К. испустила сдавленный вопль и с искаженным от ярости лицом выбежала прочь из комнаты, на ходу выдернув из дверной скважины ключ и захлопнув дверь за собой. В следующий миг мы услышали скрежет ключа в замке! Пока мы дождались коридорного, прошло пять минут, а пока он разыскивал другой ключ от двери, миссис К. получила еще больше времени, чтобы скрыться.

Сегодня утром мы узнали, что полицейские начали обыскивать меблированные комнаты в Эгре, но почти без надежды найти беглецов. Таким образом, нам с полковником Залуски придется впредь обходиться без миссис К., чьи услуги весьма пригодились нам. К счастью, полковник свободно говорит по-немецки, и мы уже познакомились с герром Дрекслером — пускай он имеет не лучшие манеры и явное пристрастие к спиртному, но он знает, как здесь делаются дела, и готов помочь нам.

Пусть эти новости не тревожат Вас, дорогой сэр. Поначалу ситуация действительно внушала тревогу, но сейчас, несомненно, опасность уже миновала, и мы твердо решили, что ничто не помешает нам успешно завершить следующий этап нашего предприятия.

Мы покидаем Франценбад и едем через Карлсбад в Топлиц. Церемония состоится там в следующую субботу. Герр Дрекслер уверен, что за деньги, заплаченные нами, все будет сделано в полном соответствии с нашими желаниями.

Что касается другого предстоящего события, мы думаем нанять дом в Осеке до конца лета, потом перебраться еще куда-нибудь, а спустя время отправиться в Прагу, где обретается дядя полковника.

Перспектива прожить так долго вдали от милого сердцу Эвенвуда и Вашей светлости повергает меня в уныние, но я должна смириться с сей тягостной необходимостью, и я готова выдержать любые испытания, претерпеть любые лишения ради Вас и ради великого дела, которое я поклялась выполнить.

Вечно любящая Вас

Э. Картерет.

(обратно)

II Письма от полковника и миссис Тадеуш Залуски к покойному лорду Тансору март 1855 г. — март 1856 г.

Письмо 7

От миссис Эмили Залуски к лорду Тансору

Отель де ла Пост

Лангештрассе

Топлиц

24 марта 1855 г.

Милорд!

Дело сделано. Вчера я вышла замуж.

Герр Дрекслер сдержал свое слово. Документы были составлены в соответствии со всеми требованиями, чиновники остались удовлетворены, священник (пастор) ждал в условленном месте, чтобы провести церемонию в назначенное время.

Кольцо, что я привезла с собой, смотрелось прекрасно и привело в восхищение случайных зрителей из местного люда. Потом, чтобы отметить это событие, мы устроили небольшой праздничный ужин в гостинице, на который пригласили пастора и бельгийского сукноторговца с женой, по нашей просьбе присутствовавших на бракосочетании в качестве свидетелей. (Для них я сочинила трогательную историю о том, как я бежала из Англии и от гнева предвзято настроенного отца, чтобы выйти замуж за моего блистательного полковника, сохранившего, надо заметить, известный лоск в свои годы. Мадам Сукноторговец пришла в совершенный восторг от такого романтического безумства.)

В общем, у нас все в порядке, и мы готовы к следующей и самой важной части нашего приключения.

Лишь одно обстоятельство мешает мне вздохнуть с полным облегчением.

Перед нашим отъездом из Франценбада, уже после исчезновения Конрада и его ужасной матери, мы получили следующую эпистолу, которую я привожу здесь во всем ее дословном великолепии:

«Мадам! Вы показали свое истиное лицо, пытаясь погубить тех, от кого не видели ничего, кроме добра и верной службы с самого отъезда из Англии. Девушка ни сколько не пострадала, а Конрад, как я и говорила, глубоко сожалеет о своем поступке — но вам это безразлично, вы ведь никогда не любили Конрада и не отдавали мне должного за все, что я для вас делала.

Вам ничего не стоило оставить Конрада в покое и помалкивать, а я бы позаботилась, чтобы подобного не повторилось, покуда мы служим у вас; но вы, я вижу, давно хотели от нас избавится и только искали предлог, а потому решили выдать полиции моего бедного мальчика, который заслуживает жалости, а вовсе не того, что вы в гордыне своей склонны выказывать к нему, тоесть призрения.

Знайте, мадам, полицейские не найдут Конрада, я раньше их разыщу его, можете не сомневатся, и уже завтра мы будем в безопастности от них — и от вас тоже.

Но не думайте, мадам, я не забуду вам обиды — я знаю ваши секреты и держу все в голове, в полной сохраности. Думаете, вы навсегда избавились от меня? Какбы не так. Время играет на меня. Мы еще свидимся.

До встречи,

Б. К.»

Очаровательное послание — думаю, Вы согласитесь. Я никогда не доверяла миссис К., и она обнаружила нрав низкий и злобный. Мне очень жаль, что мнение высокопоставленного друга, порекомендовавшего ее Вам, оказалось совершенно ошибочным — но, разумеется, на Вас не лежит никакой ответственности за недостойное поведение сей особы по отношению к нам.

Однако меня немало встревожила угроза, весьма недвусмысленно высказанная в письме. Я старалась не раскрывать миссис К. суть нашего предприятия, но она успела узнать достаточно (а о многом, вероятно, догадывается), чтобы представлять для нас опасность. Ваша светлость лучше меня рассудит, какие нам принять меры для защиты от нее. Возможно, нам следует посоветоваться с мистером А. В., уже оказавшимся весьма полезным нам в нашем предприятии.

Теперь о другом деле. Моему мужу… вот, я впервые написала это слово!.. рассказали о доме в Осеке, по описанию вполне подходящем для нашей цели. Мы надеемся снять его на полгода, потом перебраться в Дукс, а под Рождество отправиться в Прагу. Признаться, мне радостно думать, что наконец-то у меня, пускай на короткое время, появится жилище, которое я смогу называть своим домом, хотя оно никогда не станет для меня домом в подлинном смысле — таковым для меня всегда будет Эвенвуд, благословенное убежище от суетного мира.

Нам надобно срочно найти новых слуг — Тадеуш буквально минуту назад ушел по этому делу. Я сообщу наш новый адрес, как только он станет мне известен.

Пока же остаюсь, дорогой сэр, Ваша любящая и впервые подписывающаяся новым именем

Э. Залуски.

Письмо 8

От полковника Залуски к лорду Тансору

[Проштемпелевано в Осеке 16 сентября 1855 года]

Милорд!

Я сердечнейше рад сообщить Вашей светлости, что вчера в половине пятого утра, на самом восходе солнца, моя дорогая супруга родила чудесного, крепкого мальчика. Мы намереваемся наречь его Персеем Вернеем и надеемся, что Ваша светлость одобрит такое наше решение.

Эмили сейчас отдыхает, как рекомендовал врач и как она заслуживает, а я по ее настоятельной просьбе спустился вниз, дабы написать Вашей светлости письмо и отправить с ближайшей почтовой каретой.

Ее сын — вернее сказать, наш сын — сейчас находится под заботливой опекой фрау Штейнманн, нанятой нами еще в Топлице. Она вдова лет шестидесяти и почти не говорит по-английски, что дает нам возможность свободно беседовать на любые темы в ее присутствии. Мы также нашли здесь кормилицу, вообще не знающую английского, и очень толкового паренька по имени Герхарт — он сильно привязался к нам обоим, но особенно к моей жене, и пока что показывает себя усердным и достойным доверия слугой. Он немного знает английский, поскольку одно время работал в мариенбадской гостинице, и при нем мы следим за нашими речами. Вообще же мы взяли за правило обсуждать конфиденциальные вопросы вне дома, еп plein air,[11] ибо, конечно же, после истории с миссис Краус мы с Эмили стали вдвойне осмотрительнее. Но без слуг нам не обойтись, а эти двое, по моему твердому мнению, отвечают всем нашим требованиям, и лучше их найти нелегко.

Крестины состоятся на следующей неделе в понедельник. Дрекслер и здесь обо всем договорился, хотя я с сожалением вынужден сообщить Вам, что моей жене пришлось взять значительную сумму из имеющихся у нас средств, чтобы возместить Дрекслеру, как он выразился, «непредвиденные расходы», связанные с церемонией.

Наш дом стоит на отшибе от Осека, и со времени нашего приезда мы в городе ни разу не показывались. Мы уверены, что помимо доктора Вайсса (привезенного Дрекслером из другого городка милях в тридцати отсюда, каковая услуга тоже обошлась нам недешево), нескольких лавочников, ну и, разумеется, фрау Штейнманн и Герхарта не более полудюжины человек знают о нашем пребывании здесь и о рождении нашего сына.

Полагаю, мне нет нужды добавлять, что я остро сознаю свой долг перед Вашей светлостью и твердо намерен в точности выполнить его, как некогда выполнял свой воинский долг.

Моя жена надеется написать вам завтра, коли у нее хватит сил.

Засим остаюсь, милорд, ваш покорный слуга

Т. Залуски (полковник).

P. S. Едва я закончил писать, Эмили позвала меня из спальни и велела принести ей письмо, чтобы она исправила ошибки в моем английском и чтобы вы знали, что и она тоже приложила руку к сему посланию. Таким образом, мне пришлось переписать все заново!

Т. З.

Письмо 9

От миссис Тадеуш Залуски к лорду Тансору

[Проштемпелевано в Дуксе 25 сентября 1855 года]

Милорд!

Мы прибыли в Дукс. Мой сын здоров и полон сил! Я тоже.

Согласно договоренности, Дрекслер подготовил все необходимые документы, датированные нужным числом, и Тадеуш уже получил их на руки. Теперь наша задача — держаться по возможности дальше от любопытных глаз, покуда не придет пора возвращаться в Англию.

Какое скучное время ждет нас впереди! Но Тадеуш превосходный собеседник, и у нас большой запас книг (среди них, разумеется, несколько поэтических сборников дорогого Феба, перечитывать которые мне никогда не надоест). Дом имеет прекрасное расположение с видом на дворец вдали, и я с нетерпением предвкушаю долгие оздоровительные прогулки по живописной местности и возможность насладиться горными и лесными пейзажами, веселящими сердце.

Малютка просто чудо — я в жизни не видела такого спокойного младенца. И хотя он еще совсем крохотный, я уже вижу в нем поразительное сходство с отцом! Порой я так и обмираю от изумления. Тадеуш стал мне надежной опорой, и, признаться, я к нему привязалась, хотя, конечно, никогда не испытаю к нему ничего даже отдаленно похожего на мою безмерную любовь к Фебу, о ком я не переставала думать все эти недели и месяцы и не перестану до скончания своих дней.

Сейчас меня волнует, как мое замужество и рождение П. будут восприняты не самыми милосердными представителями света, когда мы вернемся. Думаю, в иных кругах меня заклеймят позором за поспешность, с какой я вступила в брак после смерти Ф. Р. Д. Впрочем, что мне за дело до подобных людей? В моих жилах течет кровь Дюпоров, а значит, мне нет нужды обращать внимание на мелочные сплетни.

Другие, надеюсь, скажут: зачем же противиться неожиданному чувству, пусть и вспыхнувшему столь скоро после тяжелой утраты? Безусловно, они не станут осуждать меня. Люди увидят, что мы с Тадеушем счастливы, а мы ведь и вправду счастливы; и мои друзья — мои настоящие друзья — искренне обрадуются, когда я вернусь в Англию счастливой матерью и привезу с собой прелестного сына, чтобы представить знатному родственнику.

Вот видите, я сама себя уговорила не беспокоиться на сей счет — только Вам одному я могу признаться, что в последние дни, когда все или почти все уже было достигнуто, я сильнее прежнего боялась, что нас в конце концов разоблачат.

Мне пора вынести малютку на прогулку — на яркое солнце, какое, надеюсь, сияет и над Эвенвудом, куда я стремлюсь всем сердцем.

Вечно любящая Вас

Э. Залуски.

Письмо 10

[Проштемпелевано в Карлсбаде 11 марта 1856 года]

Милорд!

Мы прибыли сюда из Праги вчера поздно вечером.

Нам кажется, настало время обнародовать новость о нашем возвращении. Полагаю, Вы намерены дать объявления в «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Этого вполне достаточно — остальное сделают досужие языки.

Мы выезжаем из Карлсбада в пятницу, предполагаем провести несколько дней в Париже — а потом наконец домой!

О, как я хочу снова увидеть Эвенвуд, а главное — передать в Ваши руки прелестного наследника!

Вечно Ваша

Э.

(обратно) (обратно)

32 ПОСЛЕДСТВИЯ ЛЖИ

I Великая тайна раскрыта

Спокойно сложив последнее письмо, я откинулась на спинку кресла и задумчиво уставилась сквозь завесу припустившего дождя на подъездную аллею, что извилисто тянулась к серой громаде усадьбы, раскинувшейся подобием сказочного дворца в туманно-зеленой чаше лощины.

Потом я перечитала все десять писем, с карандашом в руке, и составила следующую последовательность событий:

1. Десять писем подтверждают сведения, выпытанные инспектором Галли у Конрада: в январе 1855 года, несмотря на свое горе, мисс Эмили Картерет с благословения лорда Тансора уезжает в Богемию с единственной тайной целью найти мужа. Удача улыбается ей, и вскоре после прибытия в Карлсбад она находит подходящего кандидата в лице неимущего полковника Залуски.

2. Улаживаются все необходимые вопросы, и в конце марта мисс Картерет выходит замуж за польского полковника.

3. В сентябре 1855-го миссис Залуски, как теперь именуется Эмили, производит на свет сына, нареченного при крещении Персеем Вернеем Залуски.

4. В апреле 1856-го, через пятнадцать месяцев после отъезда из Англии, Эмили с торжеством возвращается в Эвенвуд с мужем и сыном.

С виду безобидные факты, но за ними скрывается далеко не безобидная правда.

По словам мистера Роксолла, нам необходимо учитывать время во всех наших попытках проникнуть в тайну, ради сохранения которой леди Тансор пошла на столь страшные меры. Сейчас, глядя на омываемые дождем деревья в неухоженном садике Норт-Лоджа, я наконец понимаю, что он имел в виду.

Слова на бумаге. Изобличающие слова. Но числа тоже порой изобличают — числа, обозначающие даты.

Мисс Эмили Картерет прибывает в Карлсбад 2 февраля 1855 года. Она знакомится с полковником Залуски 9 февраля, спустя всего неделю. Какие-то вопросы (неуточненного характера, но явно связанные с некой денежной компенсацией) быстро улаживаются с ним 11 и 12 числа.

Мисс Картерет и полковник Залуски сочетаются браком в Топлице 23 марта 1855 года. Их первый сын, Персей, появляется на свет — как следует из даты на штемпеле восьмого письма — 15 сентября 1855 года в Осеке, куда супруги приехали из Топлица полугодом ранее.

Полковник и миссис Залуски с сыном возвращаются в Карлсбад из Праги 10 марта 1856 года. Через четыре дня они покидают Карлсбад и наконец прибывают в Эвенвуд 7 апреля 1856 года — что подтверждается объявлением в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», упомянутым в мемуарах мистера Лазаря.

Правда кроется здесь — в загадочной хронологической несообразности. Почему недавнее совершеннолетие Персея отмечалось в Рождество, если из писем явствует, что он родился в сентябре?

Потом я вспоминаю, как во время чаепития у Сьюки дома миссис Праут обмолвилась о странном поведении тогдашней миссис Залуски-Дюпор, по совету иностранного врача постоянно скрывавшей сына от посторонних глаз и кутавшей младенца в толстые шали даже летом. Да, и еще миссис Праут сказала тогда, что профессор Слейк, мельком увидевший юного наследника, шутливо заметил, что мальчику дали неверное имя. «Его следовало наречь Нимродом» — процитировала миссис Праут слова профессора. Нимрод: зверолов пред Господом, обладающий огромной физической силой. А как сама миссис Праут отозвалась о ребенке? «В жизни не видала такого крупного трехмесячного младенца». Тогда я не обратила внимания на эти слова, но теперь они казались исполненными значения.

Время. Даты.

Теперь я понимаю. Теперь все ясно.

Персею было не три месяца от роду, когда полковник и миссис Залуски вернулись в Эвенвуд в апреле 1856 года, чтобы передать будущего наследника в радостные руки гордого лорда Тансора. Не три, а чуть больше шести. Для трехмесячного младенца он, надо полагать, действительно был очень крупным; и неудивительно, что мать сочинила историю про рекомендацию иностранного врача, дабы скрывать сына от любопытных глаз, кутая в толстые шали, пока не настанет время, когда его можно будет предъявить на всеобщее обозрение, не опасаясь, что богатырские размеры ребенка вызовут подозрения.

В чем заключалось участие в деле беспринципного немецкого юриста, герра Дрекслера, теперь тоже стало понятно: видимо, он за денежное вознаграждение подготовил все необходимые документы, где была указана фиктивная дата рождения наследника — 25 декабря. Таким образом в последующих исчислениях возраста младенца все исходили из этой подложной даты. С недоброй усмешкой я думаю о наглости, с какой выбран день рождения — великий день, когда и Сын Божий, и наследник Дюпоров явились в мир людей.

Мне остается сделать последнее, исключительно важное умозаключение.

Мисс Эмили Картерет была в тягости, когда в январе 1855 года покинула Англию незамужней дамой в трауре по недавно убитому жениху. Ей требовалось срочно найти мужа, чтобы он выступил в роли отца ребенка, которого она носила под сердцем. Этим мужем стал полковник Тадеуш Залуски. А ребенком был Персей Дюпор, нынешний наследник Дюпоров, автор поэмы «Мерлин и Нимуэ», недавно сделавший мне предложение на Понте Веккьо. Мой возлюбленный.

Но кто же настоящий отец?

Кто еще, как не человек, которого мать Персея назвала в письме «блистательным средоточием надежд» лорда Тансора? Кто еще, как не человек, в сговоре с которым она предала моего отца?

Кто еще, как не Феб Рейнсфорд Даунт?

Мадам ошиблась самым роковым образом, когда велела мне выйти замуж за Персея, чтобы вернуть все отнятое у моего отца. Персей не является законным наследником, как полагают все на свете и он сам — в силу своей незаконнорожденности он теперь лишается права наследования. А настоящий наследник — это мистер Рандольф, презираемый младший сын, плод законного брака племянницы лорда Тансора, мисс Эмили Картерет, и полковника Залуски. Именно за мистера Рандольфа я должна выйти замуж.

Возможно ли описать словами безумное отчаяние, накатившее на меня с осознанием истинного положения вещей? Заветная мечта отнята у меня, отнята столь жестоко, столь неожиданно, вместе со всеми надеждами на счастливую супружескую жизнь с Персеем — тяжелее потрясения не представить; и мне приходится сдерживать слезы, чтобы обследовать дальше содержимое черной шкатулки.

Два из трех оставшихся документов — это одинарные листы бумаги, где содержатся короткие показания мистера Барли относительно визитов леди Тансор к мистеру Вайсу на Олд-сквер и расшифрованные записи подслушанных разговоров, происходивших между ними.

Третий и последний документ — еще одно письмо, в конверте, не приложенное ни к одной из двух пачек скопированных посланий. За окном уже смеркается, и потому я подношу письмо поближе к глазам.

И в следующий миг вздрагиваю. Что это?

Тончайший аромат, едва уловимый, но безошибочно узнаваемый; слабый аромат давнего прошлого.

Запах фиалок.

Из черной шкатулки мистера Барли я извлекла то самое письмо, что свыше двадцати лет тайно хранил Конрад Краус; драгоценную реликвию, память о прекрасной даме, которую он сопровождал в Богемию в далекой юности, но продолжал почитать — или даже любить — на свой трогательный и жалкий манер по сей день; письмо, которым его мстительная мать решила шантажировать предмет безответной страсти сына, чем и навлекла на себя погибель.

Сама автор думала, что письмо давно уничтожено; но когда оно попало в руки человека, к чьей помощи она опрометчиво прибегла, он сразу понял, какую ценность представляет сей документ, как до него поняла обреченная миссис Краус.

Желаете ли узнать наконец, что содержалось в роковом послании, написанном во Франценбаде мисс Эмили Картерет к лорду Тансору за двенадцать дней до ее бракосочетания с полковником Тадеушем Залуски?

Вот же оно, в дословном виде, в каком я переписала его в блокнот, бывший моим постоянным спутником с первого дня моей работы в услужении у двадцать шестой баронессы Тансор.

(обратно)

II Письмо с ароматом духов

От мисс Эмили Картерет к покойному лорду Тансору

1 марта 1855 г.

Отель «Адлер»

Франценбад

Милорд!

За неимением важных новостей я не собиралась писать Вашей светлости сегодня; но, пробудившись на холодном сером рассвете, я испытала жестокую душевную муку и, не зная, как еще облегчить боль и отчаяние, владеющие мной в эту страшную дату, взялась за перо, дабы записать свои мысли в нескольких словах и отослать единственному на свете человеку, способному меня понять.

Ровно три месяца прошло! Три коротких месяца — и все же какими долгими, какими бесконечно долгими были — и остаются — для меня каждая неделя, каждый день, каждый час, каждая секунда без моего дорогого возлюбленного! Но рана, нанесенная невосполнимой утратой, кровоточит денно и нощно, и думаю, она никогда не затянется.

Я постоянно вижу его во сне… Его бедное мертвенно-бледное лицо на снегу, таком же белом; его открытые незрячие глаза, устремленные в холодное звездное небо; его драгоценная кровь, разлитая вокруг… И все равно даже в смерти он прекрасен, он остается моим обожаемым Фебом!

А потом я вижу зажатый в окоченелых пальцах листок бумаги, где убийца написал восхитительные строки, навек связанные с именем Феба Рейнсфорда Даунта.

Но мучительнее всего — и это покажется вам странным и необъяснимым, — мучительнее всего воспоминание о его последней в жизни сигаре, чей кончик все еще рдел в морозном сумраке, ибо она выпала из его губ на низкий парапет, покрытый более тонким слоем снега. Такая, казалось бы, несущественная мелочь, но она не дает мне покоя ни днем ни ночью.

И бесконечно больно сознавать, что я знала, чем все кончится, знала, что он погибнет от руки одержимого безумца Глайвера и мне останется горевать о нем до самой моей смерти.

Пробуждаясь утро за утром от ужасных пророческих снов о скорой трагедии и не видя никакой возможности отвратить беду, я измыслила план, который в случае успеха помог бы выжившим в страшной катастрофе — то есть Вам и мне, милорд, — вынести все предначертанное судьбой.

Убежденная, что сумасшедший Г. не успокоится, пока не отомстит смертью своему сопернику за воображаемые обиды, я пришла к моему возлюбленному Фебу на следующий день после нашего званого ужина в столице у лорда и леди Коттерсток — Вы помните? Разумеется, Феб посмеялся над моими страхами и сказал, что у Г. нет ни малейшей возможности причинить ему вред, поскольку он имеет полное преимущество над ним. Но здесь мой дорогой возлюбленный пагубно ошибался, не принимая в соображение жестокую и непреклонную решимость Г. доказать свои ложные притязания на звание сына и наследника Вашей светлости. В действительности дело обстояло совсем иначе, как теперь знаем мы с Вами, к нашему вечному горю.

Настоятельно попросив Феба принять все возможные меры для своей защиты, я затем стала убеждать его, что нам надо подготовиться к худшему, придумав способ расстроить планы самозванца и отнять у него иллюзию победы.

Выслушав меня, Феб долго молчал, а потом попытался отговорить меня от моего плана. Он привел много возражений — морального (как и следовало ожидать от него) и практического характера, — причем высказал оные с величайшей горячностью.

Главные из них касались репутации Вашей светлости — ведь он всегда прилагал все усилия, чтобы уберечь Ваше имя от бесчестья. Тогда я не представляла, как Ваша светлость отнесется к последствиям, естественным образом проистекающим из моего плана, но всем сердцем надеялась и верила, что в конечном счете снищу у Вас понимание и поддержку.

Наконец мой возлюбленный согласился, что я права. С каким мужеством он признал, что этот безумец действительно может преуспеть в своих попытках отнять у него жизнь, невзирая на все меры предосторожности. Но он не дрогнул перед лицом столь ужасной перспективы и не обратился в малодушное бегство. Да, он был настоящий мужчина!

С того дня, как Вам теперь известно, мы стали мужем и женой во всех отношениях, кроме юридического. А потом, со смешанным чувством радости и горя, я поняла, что понесла дитя! Его дитя! Сына или дочь назначенного наследника Вашей светлости, плод любви, в котором — подтвердятся ли мои страхи или окажутся напрасными — теперь продолжится жизнь моего дорогого возлюбленного и увековечится память о нем.

Случилось худшее. Безумец осуществил свою злую волю, как я и предвидела. И все же милосердная Судьба скоро даровала мне утешение (признаюсь, вопреки всем моим ожиданиям).

Я понимаю, что мне не следует писать Вашей светлости открытым текстом. Вы скажете, и справедливо, что я проявляю опасное безрассудство, ибо раньше уже изложила все Вашей светлости гораздо обстоятельнее и обещала по возможности соблюдать осмотрительность в переписке с Вами. Но я ничего не могу с собой поделать. Я должна дать выход обуревающим меня чувствам — и непроизвольно обращаюсь к Вам, Ваша светлость. Кроме того, я точно знаю: получив письмо через нашего доверенного посредника, Вы сразу по прочтении уничтожите его, как мы договаривались и как Вы, несомненно, уничтожили все прочие мои послания.

Верно, это проклятая дата — одиннадцатое число каждого месяца — вызывает такое смятение чувств во мне. Я не в силах описать ужас, охватывающий меня всякий раз при ее приближении, и безмерное отчаяние, овладевающее мной при пробуждении в саму роковую дату, как произошло и сегодня утром. Оно поглощает меня целиком, вытесняя все прочие мысли и чувства. Однако это также и священная дата, которую я буду отмечать до скончания жизни в каждом месяце года, а особливо в декабре, воздавая дань памяти тому, кто навсегда воцарился в моем сердце и лишил меня всякой возможности когда-нибудь полюбить другого мужчину.

Миссис Краус пришла одеть меня, а посему я должна поставить точку и в очередной раз собраться с силами, чтобы жить дальше и довести наше предприятие до успешного завершения — ради моего возлюбленного и ради Вас, дорогой сэр. Я сейчас же отправлю в почтовую контору Конрада (он стоит у двери, уставившись на меня обычным своим пустым взглядом), чтобы это письмо ушло с первой почтовой каретой.

Надеюсь, ко времени написания следующего послания я буду больше похожа на себя, а пока же остаюсь, милорд, ваша любящая и благодарная названая дочь

Э. Картерет.

(обратно)

III Портрет

— Итак, моя дорогая, — промолвил мистер Роксолл, когда я вернулась в гостиную с черной шкатулкой мистера Барли в руках, — теперь вам все ясно?

— А где мистер Барли? — спросила я, увидев пустое кресло.

— У него нынче вечером важные дела в Лондоне, — ответил мистер Роксолл. — Сын миссис Уопшотт повез его в Истон на двуколке. Ну так как? Теперь вы поняли?

Он выжидательно смотрел на меня.

— Да, я все поняла.

Я села; он придвинул свое кресло поближе к моему, и мы пустились в разговор, продолжавшийся почти час. Уже сгустились сумерки, и миссис Уопшотт пришла зажечь лампы, а мы все говорили, говорили, покуда не утомились.

Несколько времени мы сидели молча, прислушиваясь к зловещему рокоту далекого грома. Потом снаружи донесся стук двуколки, возвращающейся из Истона.

— А когда она будет?..

Мистер Роксолл вскинул ладонь, останавливая меня.

— На сегодня довольно, моя дорогая, — спокойно произнес он. — Это зависит от Галли, но думаю — скоро. А теперь я с вашего позволения велю Джону отвезти вас домой.

Ко времени моего возвращения ужин уже закончился. Войдя в гостиную, я увидела Эмили, в задумчивости сидящую у камина, и сразу поняла, что она сердита.

— Где вы были? — раздраженно осведомилась она.

Обманывать ее не было причины, и я ответила с долей язвительного вызова:

— В Норт-Лодже.

Впалые щеки Эмили слегка порозовели от тревоги, но она по обыкновению быстро совладала с собой и приняла беззаботный вид.

— Ну и как поживает наш замечательный мистер Монтегю Роксолл? — спросила она делано саркастичным тоном. — Надо полагать, скоро он закончит свои дела здесь? Лансинг нашел новых жильцов в Норт-Лодж, и мистер Роксолл доставит нам известные неудобства, если задержится здесь дольше необходимого. Мы и так проявили крайнее великодушие, позволив ему столько времени жить в Эвенвуде, где он явно чувствует себя как дома.

— Мистер Роксолл еще не завершил работу с бумагами своего покойного дяди, — ответила я. — Но он в добром здравии, благодарю вас, и свидетельствует вам свое почтение.

— Очень мило с его стороны, — пренебрежительно хмыкнула Эмили. — Но мне интересно знать, дорогая, о чем вы с ним разговариваете? Думаю, вы согласитесь, что значительная разница в возрасте и жизненном опыте между вами не предполагает родства мнений и интересов.

— О, мистер Роксолл человек широких взглядов, — ответила я, смело глядя ей в глаза. — Вы бы удивились, когда бы узнали, как много у нас с ним общих интересов.

На это она ничего не сказала, но разгладила платье с нарочито равнодушным видом, потом взяла кофейную чашечку и отпила глоточек.

Я села напротив нее и, напустив на себя такое же безразличие, взяла номер «Таймс» со стоявшего между нами низкого столика и начала лениво листать его.

Через несколько минут молчания я спросила, вернулся ли мистер Персей из Лондона.

— Да, — промолвила она, глядя в камин отсутствующим взглядом. — Сегодня после обеда.

— Какого мнения мистер Фрит о новой поэме? Несомненно, благоприятного?

Она устало вздохнула.

— Кажется, да.

От ее недавней раздражительности не осталось и следа, теперь ею владела странная апатия.

— Хорошо ли вы себя чувствуете, дорогая? — спросила я, откладывая газету.

— Что вы сказали?

— Я спросила, хорошо ли вы себя чувствуете.

— О да, вполне, — обронила она, по-прежнему рассеянно глядя на угасающий огонь.

— Наверно, вам следует лечь, — предположила я, посмотрев на часы. — Вы все еще не оправились после тягот путешествия и должны беречь свои силы, чтобы вам не стало хуже. Пойдемте, я провожу вас наверх.

Эмили вяло согласилась и взяла мою протянутую руку. Плечом к плечу мы медленно вышли в вестибюль.

У подножья лестницы мы на минутку остановились, чтобы она перевела дыхание — в последнее время необходимость в таких передышках, даже после самого незначительного напряжения сил, возникала все чаще.

— Он здесь совсем как живой, — заметила она, увидев, что я бросила взгляд на портрет турецкого корсара.

— Как живой? — переспросила я. — Кто — он?

Она недоверчиво рассмеялась.

— Ну разумеется Феб, глупенькая! Все в доме знают. Кто еще, если не он?

Какая же я идиотка, что не догадалась раньше! Портрет, как теперь сообщила мне Эмили, был написан летом 1853 года, после публикации трагедии Даунта «Пенелопа», когда поэт находился на вершине славы. После его смерти лорд Тансор повесил картину здесь, в память о своем избранном наследнике. Несомненно, позирующий умышленно принял такую байроническую позу, давая понять, что в части таланта он является преемником великого поэта.

Я неосмотрительно заметила, что всегда видела в портрете сходство с мистером Персеем, и выразила удивление, что другим оно не бросается в глаза.

Эмили сжала губы, явно выведенная из равновесия моими словами, но по обыкновению быстро восстановила самообладание.

— Да, действительно, некоторое поверхностное сходство имеется, — согласилась она. — Все дело в бороде, полагаю, и я охотно признаю, что у Персея не менее эффектная внешность, чем у человека на портрете. Но если приглядеться внимательнее, они не так уж и похожи, знаете ли… Ну же, дорогая, помогите мне взойти по лестнице, пожалуйста. Теперь у вас в подругах старая дама.

Поскольку вызвать мисс Аллардайс она не пожелала, я помогла ей раздеться и улечься в постель, как в прежние, не столь отдаленные времена.

— Выпьете настойки, дорогая? — спросила я. — Всего несколько капель, чтобы успокоить нервы.

— Да, пожалуй. — Она откинулась на подушку и закрыла глаза. — Я не хочу…

Она оставила фразу незаконченной, и я отвернулась к прикроватному шкафчику, где теперь хранилась бутылочка с лекарством.

Приняв капли, Эмили попросила меня почитать вслух, пока она не заснет. Когда же она погрузилась в сон, я поставила обратно на полку книгу (авторства ее покойного возлюбленного, разумеется), тихо вышла из спальни, затворив за собой дверь, и направилась в южное крыло, задыхаясь от волнения при мысли о том, что мне предстоит сделать.

(обратно) (обратно)

33 ОДНА ИЗ ТАЙН НАКОНЕЦ ОТКРЫВАЕТСЯ

I Отвергнутая любовь

Стоя перед дверью в кабинет Персея, я гадаю, не обратиться ли мне за советом к мадам в неожиданно переменившихся обстоятельствах. Однако я быстро принимаю решение. Я знаю, как следует поступить во имя Великого Предприятия, и я должна сделать это без промедления, пока мне не отказало мужество.

Я смахиваю слезы с глаз, глубоко вздыхаю и уже собираюсь постучать, когда дверь вдруг открывается.

Он стоит на пороге, с книгой в руке, в темно-фиолетовом халате до пят и черной бархатной феске. Ворот сорочки у него расстегнут, в зубах зажата горящая сигара. На краткий миг лицо Феба Даунта с портрета, где он изображен в обличье турецкого пирата, и с фотографии, найденной мной в тайном шкапчике Эмили, словно сливается с живым лицом его сына, и я завороженно застываю на месте, с нескрываемым восхищением глядя на высокого красавца в дверном проеме.

— Я направляюсь в библиотеку, — сообщает он мне с сердечной приветственной улыбкой. — Почему вас не было за ужином?

Я говорю, что была в Норт-Лодже.

— У Роксолла?

— Да. Надеюсь, он вам нравится?

— Роксолл-то? Ну да, конечно, нравится. У нас с ним мало общего, но я слышал о нем только самые хорошие отзывы, ну и, разумеется, его профессиональная репутация всем известна. Я рад, что он взял вас под свое крыло.

Внезапно охваченная желанием обратиться в бегство, отказавшись от принятого намерения, я извиняюсь за беспокойство и собираюсь удалиться, но Персей ласково берет меня за руку.

— Нет-нет. Прошу вас, входите, — настаивает он. — Сегодня я уже достаточно поработал.

В комнате с каменным сводчатым потолком горит камин, а поскольку Персей считает, что полумрак способствует поэтическому вдохновению, все остальное освещение здесь состоит из единственной свечи на письменном столе и маленькой лампы на столике у камина.

Не зная, как приступить к мучительному разговору, я начинаю издалека и довольно неуклюже выражаю надежду, что он благополучно уладил все дела в Лондоне.

— Вполне благополучно, — отвечает он, подводя меня к креслу у камина. — Мистер Орр говорит, с юридической стороны никаких сложностей не будет.

— А что мистер Фрит? — спрашиваю я, стараясь сохранять веселый тон. — Расскажите же скорее, как он отозвался о «Данте и Беатриче». Мне не терпится узнать.

— О, разве матушка не говорила вам? Он считает, что с точки зрения поэтического мастерства новая поэма — на данный момент — значительно превосходит все прежние мои сочинения. По профессиональному мнению мистера Фрита, она удастся на славу.

Я говорю, что очень рада это слышать, а потом умолкаю, собираясь с духом перед следующим своим вопросом.

— Могу ли я спросить, когда вы намерены поговорить с леди Тансор о нашей помолвке?

— Так вы пришли, чтобы задать мне этот вопрос? — Персей снова улыбается, но теперь очаровательной поддразнивающей улыбкой. И отвечает, не дожидаясь моего ответа. — Завтра. Я сообщу ей завтра после обеда.

Персей подается ко мне и снова берет мою руку.

— Прошу вас, не беспокойтесь, — говорит он, с нежностью глядя на меня. — Матушка не станет возражать, я уверен. У меня есть ответ на каждое ее возможное возражение. Самое главное для нее, чтобы я был счастлив, а никто не сделает меня счастливее, чем вы. Она знает, что такое любовь.

Персей никак не поясняет последнее свое замечание, но он, конечно же, имеет в виду любовь своей матери к Фебу Даунту, а не к полковнику Залуски, которого считает своим отцом.

— Так значит, вы меня любите? — спрашиваю я.

Он недоуменно взглядывает на меня.

— Разве я не говорил вам? — Тон у него почти оскорбленный.

— Вы наговорили мне много всего о ваших чувствах ко мне, — отвечаю я, — но вы не сказали, что любите меня, — сказали только, что хотите на мне жениться. А это далеко не одно и то же.

— То есть вам угодно, чтобы я без всяких обиняков сказал вам, что люблю вас? Я правильно понял? — Он говорит шутливым голосом, но в глазах у него мелькает беспокойство.

— Только если вам самому угодно и если это правда.

— Вы знаете, что я не умею проявлять свои чувства, — говорит он, не насмешливо, не хвастливо, а скорее с сожалением. Потом задумчиво добавляет: — Странно, конечно. Я умею писать о любви и пишу неплохо, мне кажется. Но к несчастью, я от природы наделен исключительно сдержанным нравом и, боюсь, не в силах изменить его. Так что вы не дождетесь от меня ни billets-doux,[12] ни потоков слез, ни пылких признаний. Вас это не устраивает, милая Эсперанца? Не устраивает жизнь с поэтом, который не станет ежечасно говорить вам о своей любви, покуда вы не попросите?

Персей отпускает мою руку и наклоняется, чтобы взять из корзины полено и бросить в камин.

— Нет, я ничего не имею против, — отвечаю я. — Разумеется, значение имеет лишь искренность чувств. Вы могли бы сказать, что любите меня, но на самом деле говорить не всерьез. Я не придаю большой важности словам — только тому, что скрыто за ними.

Он снова берет мою руку, и мое сердце начинает биться учащенно от страха при мысли о предстоящем разговоре.

— И правильно делаете, — тихо произносит он. — Слова сами по себе ничего не значат, вот почему они ненадежны… и опасны.

— Даже слово «любовь»?

— Особенно слово «любовь» — оно таит в себе опасность и обман, как и страсть, им обозначаемая.

— Вы считаете любовь опасной страстью?

— Безусловно. Каждый поэт так считает.

— Но она бывает и другой. Будучи поэтом, вы наверняка знаете это.

— Разумеется — собственно, именно такой любви и посвящена моя новая поэма. Но факт остается фактом: слова могут лгать и лицемерить, а могут говорить правду. Любовь может возвышать душу до святости; любовь может смягчать и облагораживать; но любовь может также развращать и уничтожать.

С минуту мы оба молчим, тишину нарушает лишь треск занявшегося огнем полена. Потом Персей нежно дотрагивается до моей щеки.

— Но я с радостью скажу вам эти слова, моя милая девочка, и скажу совершенно искренно. Вот они: я вас…

— Нет! — вскрикиваю я, подаваясь вперед и прикладывая палец к его губам. — Пожалуйста, не надо. Мне не следовало просить вас подтвердить то, что я и сама в сердце своем знаю, единственно ради удовольствия услышать слова признания. Мне не нужно, чтобы вы ихпроизносили, — правда, не нужно.

— Придумал! — восклицает он. — Я поведаю о своих чувствах в стихотворении. Как вам такое решение?

Я говорю, что оно меня вполне устроит.

— Значит, договорились. Сразу после вашего ухода я возьмусь за перо и завтра же вручу вам лично в руки плоды своих усилий — вероятно, в форме сонета.

Когда он умолкает, я испытываю нестерпимую боль отчаяния при мысли о том, что должна сейчас сделать, и отворачиваю лицо, устремляя невидящий взгляд на полено в камине, теперь горящее вовсю.

— Что-нибудь не так? — спрашивает Персей, заметив мое смятение.

Вот он и настал, страшный момент, когда я должна вонзить нож в сердце Персея Дюпора — и в свое собственное сердце.

Не дождавшись ответа, он снова спрашивает, более настойчиво, все ли в порядке; а потом, поскольку я продолжаю молчать, говорит:

— Вы по-прежнему беспокоитесь, как моя матушка воспримет новость о нашей помолвке? Будьте уверены, она…

— Нет! — перебиваю я его, наконец собравшись с духом. — Дело в другом.

— В чем же?

— Я не могу выйти за вас замуж.

Слова повисают в воздухе, словно эхо погребального колокола. Я жду, когда Персей заговорит, но он не издает ни звука. Каминный огонь тускло озаряет комнату зловещим оранжевым светом. За окнами многобашенной усадьбы начинает завывать ветер, а он все молчит и молчит.

Наконец он поднимается с кресла, берет сигару, ранее положенную на столик рядом, и длинно затягивается. Потом он устремляет на меня огромные темные глаза.

— У вас имеется причина, полагаю?

Голос у него теперь холодный и угрожающий, ни следа прежней мягкости не осталось в нем.

— Я не люблю вас, Персей. Никогда не любила и никогда не полюблю.

Каждое слово рвет мне сердце на части. В моей жизни не было и не будет тяжелее момента, чем сейчас, когда говорю самому любимому на свете человеку, что он мне безразличен.

Он снова затягивается и после короткого раздумья произносит:

— Прошу прощения, конечно, но во Флоренции вы не однажды давали мне понять ровно обратное. Мне кажется, что сейчас вы… как бы получше выразиться? Какое бы le mot juste[13] употребить? Ах да, вспомнил! Лжете.

Больно уязвленная его сарказмом, я делаю слабую попытку смягчить сказанное дальнейшей ложью.

— Надеюсь, вы помните, что я ни разу не говорила, что люблю вас. Со временем я прониклась к вам теплым чувством, и, конечно же, мне приятно, очень приятно, что вы оказали мне исключительную честь, попросив…

— Честь! Вот именно! Брачное предложение от наследника одного из самых славных и древних семейств в Англии! Поистине великая честь для сироты без роду без племени.

Теперь Персей кипит гневом, но я понимаю: он говорит мне такие оскорбительные вещи потому только, что его гордость, всю жизнь служившая ему опорой, жестоко ранена — возможно, даже смертельно.

— Что ж, мисс Горст, — продолжает он, давая волю всем худшим чертам своего характера, — вы провели меня за нос. Вы действительно не честолюбивы, раз отвергаете предложение, приняв которое заняли бы самое завидное положение в английском высшем обществе. Похоже, я ошибался. Вам на роду написано быть горничной — и только.

Что я могу сказать в ответ? Персей имеет все основания чувствовать себя огорченным и оскорбленным, когда я отвергла предложение, сделанное со всей искренностью и прямотой. Наконец, опустив голову и пряча глаза, я говорю, что не виню его за резкие слова, поскольку понимаю, что он очень обижен.

— Я всегда буду уважать вас, но я вас не люблю, — повторяю я, внутренне содрогаясь от своей лжи. — И лучше признаться в этом сейчас. Я не могу связать свою судьбу с вами — да и любым другим мужчиной — без любви, пусть я и прослыву сумасшедшей из-за того, что отказалась от столь многого.

— Но может, вы сумеете полюбить меня со временем?

Лицо Персея совершенно бесстрастно, но вопрос звучит почти умоляюще, однако я уже зашла слишком далеко и теперь настроена решительно.

— Я так не думаю.

Не произнося ни слова, Персей бросает все еще горящую сигару в металлическую чашу, полную окурков и холодного пепла, и несколько мгновений сидит неподвижно, барабаня пальцами по подлокотнику кресла, — сейчас он очень похож на свою мать.

— Вы говорите, что не можете выйти за меня, — после раздумья говорит он, — поскольку не любите меня. А я сейчас понял, что не могу любить женщину, не отвечающую мне взаимностью. Ну и за кем осталось преимущество? — Потом он добавляет более примирительным тоном: — Впрочем, вам нет необходимости отвечать. Похоже, мы с вами прискорбно ошиблись друг в друге.

Мне нечего ответить, и я сижу в неловком молчании, а Персей встает и подходит к письменному столу. Выдвинув один из ящиков, он достает оттуда какой-то небольшой предмет и возвращается к камину.

В руке у него бархатный футляр с кольцом, купленным в лавке синьора Силваджо на Понте Веккьо.

— Это пробуждает в вас какие-нибудь воспоминания? — осведомляется он язвительнейшим тоном.

— Конечно, — отвечаю я. — Самые теплые воспоминания.

Он открывает футляр. Бриллианты блестят и сверкают в свете каминного огня.

— Хм. Прелестная вещица. Лучшее, что было у синьора Силваджо. Но раз вам она больше не нужна…

Персей поворачивается и бросает футляр с кольцом в камин.

— С кольцом ничего не сделается, температура пламени недостаточно высока, — говорит он, глядя на занимающийся огнем бархатный футляр. — Но я распоряжусь, чтобы его не убирали из камина. Оно останется лежать там в золе — как напоминание об очаровательном эпизоде в моей жизни и предостережение, чтобы я никогда впредь не доверял женщине.

Поступок Персея повергает меня в ужас и горе, но я по-прежнему сижу неподвижно, в безмолвном отчаянии, а он усаживается обратно в кресло, берет сигару и затягивается.

— Разумеется, я все прекрасно понимаю, — произносит он затем. — Несмотря на ваши заверения в обратном, в деле замешано еще одно лицо. В кои-то веки мой братец взял верх надо мной. Но я не желаю продолжать этот разговор. Вы сказали и сделали достаточно.

Очередная глубокая затяжка.

Я даже не нахожу сил отрицать, что люблю Рандольфа, ибо понимаю всю бесполезность подобных возражений.

— Само собой, я ничего не скажу матери, — говорит Персей далее. — Однако я решительно потребую у нее, чтобы вы покинули Эвенвуд при первой же возможности.

Стараясь сохранять спокойный вид, я спрашиваю, как он объяснит свое желание лишить леди Тансор общения с человеком, ставшим для нее задушевным другом.

— О, я что-нибудь придумаю, не беспокойтесь, — с уверенностью отвечает он. — А если не придумаю, просто скажу, что вы должны уехать — и все. Ничего не объясняя. Моя мать ни в чем не может отказать мне. Очень выгодно, знаете ли, быть любимым старшим сыном.

Совершив над собой усилие, я начинаю уговаривать Персея позволить мне немного погодя самой сообщить миледи о своем решении покинуть Эвенвуд, чтобы отправиться во Францию в поисках новой жизни. На этот мой на ходу придуманный план он в конце концов нехотя соглашается.

Несколько мгновений мы оба сидим, уставившись в огонь и прислушиваясь к шуму ветра. Мы молчим, потому что нам больше нечего сказать друг другу. Он любит меня, и я люблю его, но я навеки его потеряла. Великое Предприятие оказалось важнее.

(обратно)

II Неожиданный поворот событий

Ночью я спала плохо и встала рано, с мучительно щемящим сердцем и гудящей головой. День предстоял чрезвычайно важный: я решила, что не могу ждать, когда мистер Рандольф соберется сделать мне предложение, но должна пойти к нему и быстро покончить с делом. Мысль о браке с ним отнюдь не вызывала у меня отвращения: безусловно, многие счастливые браки заключались на основании много слабейших взаимных чувств, чем питали мы с ним. Он любил меня, вне всяких сомнений, а я относилась к нему достаточно тепло, чтобы выйти за него замуж, если это послужит делу моего отца. Однако все подобные соображения не приносили никакого утешения, ибо сердце мое было разбито из-за великой жертвы, на которую мне пришлось пойти. Став женой Рандольфа Дюпора — и теперь будущего лорда Тансора (хотя сам он еще не знает этого), — я заживу обеспеченной и благополучной жизнью, достойной всяческой зависти; но это не возместит мне горькой потери.

Когда я завтракала, явился Баррингтон с запиской от мистера Роксолла, где спрашивалось, удобно ли будет мне прийти в Норт-Лодж попозже утром.

«Я ожидаю инспектора Галли, — писал он. — У него есть новости, которые Вам следует знать. Посему я надеюсь, что Вы изыщете возможность принять участие в очередном совещании нашего триумвирата».

По совету доктора Пордейджа Эмили в тот день осталась в постели, но не позвала меня посидеть с ней; и потому я, быстро выпив чашечку кофе, прошла в гостиную, чтобы черкнуть ответ, а затем велела одному из лакеев отнести записку в Норт-Лодж.

Возвращаясь наверх, я нагнала на лестничной площадке Чарли Скиннера, несшего поднос с кофе и утренней закуской. Он — вот удача-то! — направлялся к мистеру Рандольфу, который, пожаловавшись на головную боль, велел подать завтрак в постель.

— Если вы не против, Чарли, я сама отнесу поднос мистеру Рандольфу, — сказала я.

— Пожалуйста, мисс, коли вам так угодно, — ухмыльнулся Чарли, явно одобряя столь вопиющее нарушение домашнего этикета.

— Да, кстати, Чарли, — сказала я, — вы помните старую женщину, навещавшую леди Тансор как-то вечером в прошлом сентябре, вскоре после моего прибытия в Эвенвуд?

Малый почесал в затылке.

— Старую женщину… — Он поджал губы и прищурился, напрягая память, а потом вдруг воскликнул: — Ах да! Та ведьма! Уродливая карга. Жарко, жарко, пламя ярко![14]

Продемонстрировав таким образом свое остроумие и литературную образованность, он испустил скрипучий смешок.

— Так значит, вы ее видели? — уточнила я.

— О да, мисс. Видел и кой-чего слышал. А потом рассказал Сьюки Праут.

— Говорите, вы что-то слышали?

— Ага, имя. Мужское имя.

— Чье имя, Чарли?

— Да джентльмена, что гостил здесь на Рождество. Мистера Вайса.

— Еще что-нибудь?

— Что-то насчет письма, которое у ней было с собой, в смысле у ведьмы — она все размахивала им перед носом миледи. Сказала, что оно станет для нее богатым… как там она выразилась? — Он снова поджал губы и почесал крупную круглую голову с торчащими в разные стороны соломенными волосами. — Источником дохода! Точно. Богатым источником дохода.

— Спасибо, Чарли, — поблагодарила я, беря у него поднос.

— Всегда к вашим услугам, мисс, — ответил он, отступая назад, подмигивая и залихватски козыряя мне.

У комнаты Рандольфа я ставлю поднос на столик и тихо стучусь.

— Кто там?

Придвинув лицо вплотную к двери, я негромко произношу свое имя.

— Эсперанца! Как?! Минуточку…

Немного погодя дверь открывается, и он стоит передо мной — не в ночной сорочке и халате, как я ожидала, но в сюртуке, замшевых лосинах и высоких сапогах с отворотами, явно готовый к выходу.

— Надеюсь, я не побеспокоила вас, — говорю я. — Можно мне войти — если вы не больны?

— Болен?

— Чарли Скиннер сказал, вы велели подать завтрак в постель, поскольку у вас болит голова, — вот, я принесла ваш поднос.

— Голова? А, ну да, — отвечает он, невесть почему нервничая. — Просто раскалывалась, когда я проснулся, но сейчас мне уже гораздо лучше, благодарю вас. И вы принесли мой завтрак? Вам не следовало этого делать, знаете ли. Это обязанность Скиннера, а уж никак не ваша.

— О, пустяки! — говорю я. — Я случайно встретила Чарли по пути наверх, вот и все. Мне внести поднос?

— Нет-нет! — восклицает он. — Ни в коем случае. Оставьте его здесь, хорошо? Знаете, я вдруг понял, что совсем не голоден. Пожалуй, перекушу позже.

Несколько секунд мы стоим в дверях, неловко улыбаясь, потом мистер Рандольф отступает в сторону, пропуская меня — не очень охотно, как мне кажется, хотя он весело говорит: «Милости прошу!»

Я вхожу в маленькую, скудно обставленную переднюю комнату; на полу здесь повсюду разбросаны рыболовные снасти и старые номера «Спортинг таймс». Через открытую дверь видна спальня, где царит такой же беспорядок. Мистер Рандольф явно чувствует себя не в своей тарелке и настроен только на самый пустяшный разговор; я же надеюсь, что он все-таки воспользуется моментом и сделает мне предложение, чтобы мы могли быстро покончить с делом. Однако, исчерпав все формальные вежливые вопросы, молодой человек бросает взгляд в окно и говорит: «Наконец-то выдался ясный день. Пожалуй, я пойду прогуляюсь часок».

Ничего себе! Где же огонь страстного нетерпения в глазах, свидетельствующий о пылкой надежде, что я приму предложение, сделать которое он так долго не решался? Или он не догадался, зачем я пришла?

Я на миг задаюсь вопросом, уж не ошиблась ли я, посчитав, что слова, произнесенные мистером Рандольфом во время нашей прогулки к Храму Ветров, допускают только одно толкование. Тогда мне показалось, что он высказался совершенно недвусмысленно, и в его глазах я увидела гораздо больше, чем могли выразить его неуклюжие речи. Заверив себя, что все в порядке и что его поведение объясняется единственно волнением и неискушенностью, я решаю немного помочь мистеру Рандольфу, дав понять, что у него нет причин бояться моего отказа.

— Я думала, — начинаю я, — вы пожелаете сказать мне что-то, как собирались. Заверяю вас, я готова выслушать все, что вы имеете сообщить мне. И выслушаю с великой охотой.

— Будь оно проклято! — внезапно восклицает он. — Ну и болван же я! Все последние месяцы я только и думаю, как бы найти удобный момент и сказать вам кое-что… то есть обсудить с вами один вопрос… э-э… личного характера. А теперь, когда вы сами даете мне такую возможность, я мнусь и колеблюсь, точно туповатый мужлан, и опять думаю отложить все на другой раз. Но я больше не стану праздновать труса.

Я ободрительно улыбаюсь и говорю, что я рада это слышать.

— Итак, — продолжаю я, воодушевленная вступительной речью молодого человека, — вам лучше поскорее задать мне ваш вопрос, пока вы снова не передумали — и пока я не передумала.

— О, теперь я не передумаю, — отвечает он. — Вы не представляете, как мне хотелось излить душу и открыться вам — вам одной, дорогая Эсперанца, ибо вы здесь единственный человек, способный… ладно, неважно. Мне было так трудно хранить свою тайну, не имея возможности ни с кем поделиться.

— Так откройтесь же мне, — снова призываю я, на сей раз понастойчивее, поскольку, хотя слова мистера Рандольфа звучат пылко, меня слегка тревожит чудное выражение его глаз.

Видимо, здесь требуется дальнейшее поощрение — и вот, я беру молодого человека за обе руки и начинаю притягивать к себе, не думая о приличиях. Мистер Рандольф, однако, явно встревожен и смущен моими действиями. Быстро высвободив руки, он отступает на шаг назад.

— Нет-нет! — восклицает он, заливаясь краской. — Вы не должны, право, не должны!

— Но в чем дело?

Я пристально вглядываюсь ему в лицо, стараясь понять причину столь неожиданной реакции. Потом я еще раз пробую подбодрить молодого человека, чтобы он наконец отважился признаться в своих чувствах, и говорю, что — если это придаст ему смелости — я и сама готова сейчас открыть маленький секрет, как сделал он во время нашей прогулки из Истона.

Он недоуменно хмурится.

— Секрет?

— Да. Вот он: я знаю — я догадалась, — о чем вы хотели просить меня.

На лице мистера Рандольфа отражается неподдельный ужас.

— Вы знаете?

— Ну конечно! — со смехом восклицаю я.

— Но как?..

— Да как же я могла не догадаться? — Я снова смеюсь, пытаясь его подбодрить, но на сей раз мой смех звучит натужно и неуместно. — Вы совершенно ясно дали мне все понять, когда мы гуляли у озера.

Мистер Рандольф в явном смятении ерошит пятерней волосы и принимается расхаживать взад-вперед, словно испытывая неожиданное и необъяснимое потрясение.

— И что же вы, по-вашему, знаете? — почти сердито спрашивает он. — Я не могу… я не скажу больше ни слова, покуда вы не ответите.

— Ну, раз вы меня вынуждаете, — говорю я, теперь охваченная смущением, — значит, мне придется сказать. Я полагаю, вы хотели сделать мне некое предложение — предложение, как вы сами выразились, личного характера. Короче говоря, я ожидала, что вы зададите мне вопрос, на который я могла бы ответить единственным словом: «да». Ну вот. Вы удовлетворены?

Несколько мгновений мистер Рандольф ошеломленно смотрит на меня. Потом до него вдруг доходит.

— Вы говорите о брачном предложении?

— Разумеется, — отвечаю я, уже утомленная его тупостью. — О чем же еще?

— Но, дорогая моя мисс Горст… Эсперанца… вы меня неправильно поняли… совершенно неправильно. Я не имел в виду… никак не мог иметь в виду… то есть…

В следующий миг я слышу шорох в смежной гостиной, потом скрип открываемой двери.

Я оборачиваюсь и вижу входящую в комнату миссис Баттерсби. Без единого слова мистер Рандольф подходит к ней и становится рядом.

— О, Эсперанца! — говорит он почти шепотом, и я внутренне содрогаюсь, услышав неприкрытую жалость в его голосе. — Я не могу… не мог… просить вашей руки и не имел в виду ничего подобного тогда на прогулке. Видите ли, я уже женат.

Он поворачивается и нежно берет миссис Баттерсби за руку.

— На моей любимой Джейн.

Я не в силах описать, что я испытываю, услышав эти слова. О жестокий мир! Жестокий падший мир! Что мне делать? Великое Предприятие потерпело крах, но сейчас это не имеет для меня ни малейшего значения. Что мне до него, когда я потеряла самое дорогое на свете?

Я отринула любовь моего обожаемого Персея, бывшего наследника Дюпоров, для того лишь, чтобы оказаться отвергнутой его братом, который скоро займет его место. Если мне не удастся доказать, что я наследую законные права своего отца, обманом отнятые у него, мистер Рандольф станет преемником своей матери, а миссис Баттерсби — подумать только, миссис Баттерсби! — получит титул леди Тансор. Переворот судьбы столь же поразительный, сколь непредвиденный.

Как же такое получилось? Вот что я узнала от младшего Дюпора и домоправительницы тем ужасным утром.

Начну с вечно улыбающейся миссис Джейн Баттерсби.

Как и я, она была не той, за кого себя выдавала, а сестрой товарища и друга Рандольфа, мистера Риса Пейджета. В семнадцатилетнем возрасте Рандольфа отослали в частную школу-пансион доктора Ланселота Сэвиджа в Саффолке, чтобы он завершил там свое образование под наставничеством упомянутого господина, чье учебное заведение леди Тансор считала своего рода заменой университету.

В первый же день своего пребывания в школе Рандольф подружился с Рисом Пейджетом, сыном вдового священника. Он получил приглашение провести часть летних вакаций в доме нового друга близ Лланбериса и там познакомился с мисс Пейджет, старшей единокровной сестрой своего друга, — красивой, благовоспитанной девицей с утонченным умом и изысканными манерами, которая вдобавок обладала замечательной практической сметкой, позволившей ей успешно вести домашнее хозяйство после смерти мачехи.

Молодой человек и дочь священника сразу же прониклись глубокой приязнью друг к другу. Несмотря на разницу в возрасте и неравенство в общественном положении, их взаимное уважение очень скоро переросло в настоящую любовь.

После кончины мистера Герберта Пейджета его дети унаследовали дом в Лланберисе, но больше почти ничего, ибо несколькими годами ранее мистер Пейджет потерял львиную долю своего состояния при печально известном крахе банка «Оверенд Гарни».^{23} Как следствие, его дочери пришлось искать работу, чтобы не лишиться родного дома, который они с братом очень любили.

Взяв девичью фамилию покойной матери, Баттерсби, она сначала устроилась на должность гувернантки в Шрузбери, а потом нашла место помощницы домоправительницы в Лондоне. Набравшись опыта, она впоследствии стала домоправительницей в семействе одного баронета, проживавшем всего в нескольких милях от Бери-Сент-Эдмондс и неподалеку от школы доктора Сэвиджа.

Когда доктор Сэвидж узнал из анонимной записки о связи своего ученика со служанкой (чье имя, правда, не называлось), он почел своим долгом немедленно поставить в известность леди Тансор. Поскольку мистер Рандольф не стал ничего отрицать (хотя и отказался назвать имя возлюбленной), его мать, исполненная твердой решимости устранить всякую вероятность скандала, связанного со славным именем Дюпоров, тотчас попросила своего родственника, майора Хант-Грэхэма, проживавшего поблизости от школы доктора Сэвиджа, привезти заблудшего сына из Саффолка в Эвенвуд, где она обрушит на него всю силу своего гнева за опасное и безответственное поведение.

Таким образом был положен конец пребыванию мистера Рандольфа в школе доктора Сэвиджа, но не его любви к мисс Пейджет, которую со временем он полюбил еще сильнее и которая отвечала ему полной взаимностью.

Несколько месяцев влюбленные томились разлукой, но потом удача улыбнулась им.

Когда в Эвенвуде внезапно освободилось место домоправительницы после смерти пожилой дамы, на протяжении многих лет ведшей хозяйство, мистер Рандольф уговорил мать провести собеседование с некой Джейн Баттерсби, якобы настоятельно рекомендованной одним другом мистера Риса Пейджета. Другие претендентки на должность, к счастью, не подошли по разным причинам, а поскольку «миссис Баттерсби» произвела на леди Тансор благоприятное впечатление своим гордым нравом и незаурядными способностями, а вдобавок предъявила превосходные рекомендательные письма, она была взята на место и вскоре заняла высокое положение в домашней иерархии Эвенвуда.

Сразу после рождественских праздников влюбленные принялись планировать брак. Все сильнее тревожась, как бы их тайна не раскрылась, они решили совершить сей окончательный, необратимый шаг до совершеннолетия Рандольфа, а не после него, как собирались поначалу.

Церемония состоялась в Лондоне, вскоре после нашего отъезда в Италию. Это объясняло и отлучку из Эвенвуда домоправительницы, якобы навещавшей больную родственницу, и замеченные мной перемены в поведении мистера Рандольфа.

Все это проливало свет на многие обстоятельства, прежде вызывавшие непонимание и недоумение, но как же вышло, что я неверно истолковала намерения мистера Рандольфа в отношении меня?

Все очень просто. Он всего лишь хотел сделать меня сочувственной соучастницей своей тайны, надеясь использовать мои близкие отношения с леди Тансор, чтобы с моей помощью убедить последнюю отнестись благосклонно к его женитьбе. Он намеревался предложить мне не руку и сердце, а доверительную дружбу. Услышав это и вспомнив все прежние слова мистера Рандольфа, я с мучительной ясностью понимаю, что наделила их смыслом, какого он в них вовсе не вкладывал.

— Я очень хотел, чтобы вы стали нашим другом, — говорит мистер Рандольф, — нашим настоящим другом, достойным безоговорочного доверия. Вы не представляете, как нам было тяжело хранить нашу тайну от всех — кроме дорогого, преданного Пейджета, разумеется.

— Если дело обстоит так, — отвечаю я довольно раздраженно, — почему миссис… то есть ваша жена… с самого начала выказывала такую неприязнь ко мне?

— Милая, — обращается мистер Рандольф к женщине, которую я буду по-прежнему называть «миссис Баттерсби», — оставь нас наедине, пожалуйста.

Она не произнесла ни слова, пока Рандольф рассказывал вышеизложенную историю, но продолжала стоять рядом, время от времени ободряюще сжимая его руку.

— Хорошо, — кивает она, а потом поворачивается ко мне с обычной своей раздражающей улыбочкой: — Должно быть, вам очень неприятно, мисс Горст. Я сочувствую вам, поверьте. Надеюсь, однако, мы с Рандольфом можем рассчитывать на ваше молчание? Для всех нас будет лучше, если дело до поры останется втайне и не дойдет до сведения леди Тансор. Уверена, вы согласитесь, что нам не нужны лишние неприятности.

О, эта двусмысленная улыбка! «Видите, мы доверили вам нашу тайну, — словно говорит она. — Но если вы нас выдадите, худо придется не только нам, но и вам». Я явственно читаю угрозу в этой улыбке: при необходимости миссис Баттерсби без колебаний объявит меня пособницей в их тайных отношениях.

Не дожидаясь ответа, домоправительница одаряет меня очередной снисходительной улыбкой, от которой кровь вскипает в моих жилах, и покидает комнату.

— Я почел за лучшее ответить на ваш вопрос в отсутствие жены, — начинает мистер Рандольф, когда мы остаемся одни. — Тут дело деликатное.

— Деликатное? — презрительно переспрашиваю я. — В таком случае, сэр, подбирайте слова тщательнее. Я не желаю терпеть оскорбления, знаете ли.

— Вы сердитесь, — сокрушенно говорит он, — конечно сердитесь. Это стало для вас ударом, и я искренне сожалею, что по своему недоумию заставил вас подумать такое, чего вы ну никак не должны были подумать. Ну вот, видите? Я опять выражаюсь нескладно. Ну не умею я изъясняться ясным слогом, в отличие от моего дорогого брата, — а как хотелось бы! Будь я не таким косноязыким, ничего этого не случилось бы. Но это случилось, и теперь я…

— Довольно! — раздраженно перебиваю я. — Я выслушала слишком много объяснений для одного дня — не услышала только одного: почему ваша жена относилась ко мне с нескрываемой неприязнью, если вы оба, по вашему утверждению, хотели подружиться со мной и посвятить меня в свою тайну. Отвечайте же.

— Боюсь, все дело в обычной ревности, — вздыхает мистер Рандольф.

— В ревности?

— Да. Понимаете ли, с первого дня вашего пребывания здесь Джейн забрала себе в голову, что вы имеете… ну, виды на меня. Не спрашивайте, как такие мысли вообще возникают, но они возникают, ну и возникли у нее. Дело стало хуже, когда я встретил вас в «Дюпор-армз» и Джейн увидела, как мы возвращаемся вдвоем. Потом был мой день рождения и другие разы, когда она видела нас вместе. Она все не могла отделаться от беспочвенного подозрения, что вы… мы… ну, вы меня понимаете. Конечно, я полагал себя в полном праве уверять Джейн, что наши с вами отношения совершенно невинны и вы не обнаруживаете никакого предосудительного интереса, никаких намерений в отношении меня — ничего большего, чем допустимо между нами; но она не желала меня слушать и продолжала считать, что вы — извиняюсь за выражение — положили на меня глаз… Но она оказалась права, не так ли, дорогая Эсперанца? Можно мне по-прежнему называть вас Эсперанцей? Я ведь очень хочу, чтобы мы остались друзьями, если вы не против. Похоже, у вас и вправду сложилось ко мне особое отношение, из-за которого… ну, вы понимаете. Если бы я только знал о ваших подлинных чувствах! Но я полный болван в таких делах, да и во многих других тоже. Я говорил вам не то, что следовало, и не так, как следовало, — вот и все.

Я уже собираюсь вывести мистера Рандольфа из заблуждения и сказать, что в действительности он не ошибался, полагая, что я не питаю к нему никаких нежных чувств, но потом передумываю. Мной владеют усталость и отчаяние, и у меня нет ни малейшей охоты объяснять истинное положение вещей.

Он смотрит на меня жалобным взглядом, но мне больше нечего сказать, совершенно нечего. Я желаю доброго утра и напоследок выражаю радость, что головная боль у него прошла. Потом поворачиваюсь прочь и выхожу из комнаты под звонкое, мелодичное пение птиц, вплывающее на крыльях легкого ветра в открытое окно.

(обратно) (обратно)

34 ВОЗМЕЗДИЕ

I Второе заседание триумвирата

Вернувшись в свою комнату, я упала на кровать и долго лежала в оцепенении, не в силах ни о чем толком думать.

Великое Предприятие с треском провалилось. Персей не имеет права наследования, а мистер Рандольф, настоящий наследник, оказался уже женатым. Изобличение Эмили в причастности к убийству миссис Краус и своего отца послужит делу Справедливости, но никак не поспособствует ни собственным моим целям, ни возмещению утрат, понесенных моим отцом из-за коварного предательства. Мистер Рандольф с супругой в лице бывшей «миссис Баттерсби» наследует своей матери, а я останусь ни с чем. Как я скажу мадам, что ее грандиозный план потерпел крах?

Я села за стол и попробовала сочинить письмо на авеню д’Уриш, но слова не шли на ум. После нескольких попыток я сдалась, опять бросилась на кровать в приступе досады и ярости и колотила кулаками по подушке, пока жаркие слезы не иссякли.

Потом я лежала, безучастно наблюдая за игрой теней и солнечных бликов на потолке, покуда часы не пробили одиннадцать, напомнив мне об условленной встрече с мистером Роксоллом, на которую я уже опоздала на полчаса.

Я добралась до Норт-Лоджа, едва соображая, где я и что я, — в таком оглушенном, невменяемом состоянии я пребывала.

— Голубушка моя! — испуганно воскликнул мистер Роксолл, отворив дверь и увидев меня. — Что стряслось?

Только эти слова я и услышала. Когда я снова увидела яйцеобразный лысый череп и встревоженные глаза мистера Роксолла, я лежала на диване в гостиной, под одеялом, с холодным компрессом на лбу.

— Слава богу! — воскликнул он, когда я открыла глаза и обвела взглядом комнату — сейчас, к моему удивлению, аккуратно прибранную, а не заваленную сплошь бумагами, как прежде.

— Вы лишились чувств, моя дорогая, но теперь, слава богу, пришли в сознание. Надеюсь, вам уже лучше? Прекрасно. О, а вот и инспектор Галли — по обыкновению вовремя.

Молодой сыщик, приехавший рано и сейчас вернувшийся с прогулки по саду, придвинул к дивану табурет и вслед за мистером Роксоллом принялся обеспокоенно расспрашивать меня о моем самочувствии. Убедившись, что я достаточно оправилась, чтобы перейти к делу, инспектор достал блокнот и вопросительно взглянул на мистера Роксолла, а последний слегка кивнул, разрешая открыть второе заседание нашего следственного триумвирата.

— Итак, мисс Горст, — начал инспектор, — в первую очередь я хочу доложить о совершенно неожиданном повороте событий. Мистер Роксолл уже все знает, но он пожелал, чтобы я лично сообщил вам о случившемся.

Он в высшей степени многозначительно взглянул на нас, потом коротко сверился с блокнотом и прочистил горло.

— Два дня назад из Риджент-канала вытащили тело. Мужской труп с размозженной головой. По ряду находившихся при ней предметов жертва была опознана как мистер Армитидж Вайс, адвокат, Олд-сквер, Линкольнз-Инн, Риджент-Парк-террас.

— Мистер Вайс!

Мое исполненное ужаса восклицание было столь же невольным, сколь неожиданной была поразительная новость. Мистер Вайс убит! Свирепый волк умер!

— Но кто мог это сделать? — ошеломленно спросила я, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

— Сперва мы заподозрили Яппа, — ответил инспектор, — но, по мнению моей дорогой жены, с которым я полностью согласен, это сделал Конрад Краус. Ну вот, видите!

Он наклонился и, запустив пальцы в башмак, почесал левую ступню.

— Мужчину, по описанию похожего на Конрада, — продолжил он, проделав то же самое с правой ступней, — несколько раз видели у дома мистера Вайса на Риджент-Парк-террас. К тому же Конрад вот уже несколько дней не появлялся в своих комнатах, и представляется вероятным — практически несомненным, — что он скрылся из Лондона, возможно, навсегда… Сама жертва собиралась покинуть страну — саквояжи с вещами и бумагами стояли наготове. По словам служанки, мистер Вайс рано поужинал и вышел прогуляться на полчаса, пока для него нанимают кеб, — он намеревался переночевать в привокзальной гостинице и утром сесть на первый поезд. Но домой он так и не вернулся. Вообще мы следили за ним, но именно в тот вечер констебль, приставленный к нему, явился на свой пост с опозданием и потому не увидел, как он выходил из дома.

Конрад, слабоумный Конрад. Весьма правдоподобное предположение. Легко представить: бедный малый, лишенный всякого дружеского участия, теперь оставшийся один-одинешенек в жестоком мире, побужденный к ужасному шагу неотступными мыслями о господине с тростью, по чьей милости он потерял мать, опекавшую его всю жизнь, и продолжающий горевать (вполне уместное слово) об утрате письма, ставшего причиной ее смерти, — драгоценного письма, слабо пахнувшего фиалками, которое значило для него столь многое, но которое он никогда больше не увидит, как и свою обожаемую родительницу.

Я спросила, знает ли леди Тансор о смерти мистера Вайса.

— Не от нас, во всяком случае, — ответил инспектор. — Но сообщения появятся в газетах сегодня.

Я отчетливо сознавала, что эта новость станет для Эмили тяжелейшим ударом. Пускай она питала отвращение к мистеру Вайсу и отчаянно противилась его попыткам принудить ее к браку, но она видела в нем доверенного соучастника своих тайн и, несомненно, полагалась на него как на единственного человека, способного защитить ее от грозы, что медленно, но неумолимо собиралась вокруг нее. Теперь она лишилась своего защитника, пусть и преследовавшего лишь своекорыстные интересы, а гроза вот-вот разразится вовсю.

— Ну что ж, правосудие свершилось, — промолвил мистер Роксолл, — хотя и достойным всяческого сожаления образом. — Он вздохнул, а потом продолжил: — Очень жаль, что мистеру Армитиджу не доведется предстать перед судом за свои преступления. Признаться, я бы с удовольствием воспользовался возможностью допросить этого господина под присягой. Уверен, это был бы один из интереснейших перекрестных допросов в моей карьере.

— А теперь, — сказал инспектор Галли, переворачивая страницу блокнота, — несколько слов по поводу слуги покойного мистера Вайса, некоего Артура Диггза, ныне взятого под арест. Недавно он был уволен без всяких объяснений и без вознаграждения, которого он ожидал за свои услуги. Как и Япп, он сейчас настроен против своего бывшего хозяина. Мы не подозреваем Диггза в непосредственной причастности к убийству Краус, но он уже начал давать изобличающие показания и станет очень полезным свидетелем на суде.

В памяти моей всплыло тревожное воспоминание о том, как Диггз преследовал меня в Лондоне, а потом я заметила, что мистер Роксолл, откинувшийся на спинку кресла и державший сложенные домиком ладони у подбородка, смотрит на меня в высшей степени странным взглядом. Разумеется, в следующий миг я сообразила, что от инспектора, допрашивавшего Диггза, он узнал о моем визите к мистеру Лазарю на Биллитер-стрит. Но знает ли он, зачем я к нему ходила?

— Третье и последнее, — теперь говорил мистер Галли, — это дело леди Тансор…

— Так значит, она арестована? — перебила я.

Инспектор помотал головой.

— Пока нет, но сегодня вечером в Истон приедут мои люди. Мы намерены наведаться к миледи завтра утром.

— Завтра?

— Ровно в девять, минута в минуту, — сказал инспектор Галли, захлопывая блокнот.

Ровно в девять, минута в минуту. К такому же выразительному уточнению в свое время прибегла сама Эмили, чтобы внушить мне необходимость явиться к ней без малейшего опоздания в первый мой день в Эвенвуде. На меня вдруг нахлынули воспоминания о том дне — как я впервые обследовала огромный дом со всеми его богатствами; как познакомилась с Персеем и мистером Рандольфом; как впервые причесывала Эмили и увидела серебряный медальон с локоном покойного Феба Даунта. Казалось, все это было очень, очень давно, хотя на самом деле прошло всего лишь несколько коротких месяцев.

Завтра. В девять часов, минута в минуту. Они придут за ней.

Наш разговор продолжался, пока инспектору Галли не настало время возвращаться в Истон.

— Итак, моя дорогая, — сказал мистер Роксолл после его ухода, — похоже, одна из целей нашего триумвирата достигнута. Леди Тансор ответит перед судом за свое участие в убийстве миссис Краус. — Он вздохнул и покачал головой. — Это будет иметь ужасные последствия для семейства — особенно для мистера Персея Дюпора. Он человек властный и гордый, но именно поэтому мне страшно подумать, что с ним будет, когда истинные обстоятельства его рождения получат огласку. Безусловно, бедняге придется плохо. Характер у него, прямо скажем, не очень приятный, но он стал бы превосходным владельцем наследства, которое всегда считал своим по праву рождения. А оказывается, законным наследником все время был младший брат — какая злая ирония судьбы! Просто нож в сердце.

Он снова вздохнул. На глаза у меня навернулись слезы, и я отвела взгляд.

— Вам нехорошо, моя дорогая? — спросил славный старик.

Совладав с собой, я поблагодарила мистера Роксолла за беспокойство, но заверила, что со мной все в порядке, хотя это было очень далеко от правды.

— Жаль, однако, — продолжал мистер Роксолл, — что мы не можем поздравить себя с такими же успехами в другом нашем деле.

— В другом деле? — переспросила я.

— Я говорю о смерти мистера Пола Картерета.

Я достала свой блокнот и вынула из него листок с копией письма Феба Даунта к Эмили, найденного мной в тайнике за портретом Энтони Дюпора.

— Возможно, это вам поможет. — Я протянула листок мистеру Роксоллу.

Он молча прочитал письмо, а потом, с моего разрешения, положил в свой бумажник.

— Голубушка моя… — Он быстро смахнул подступившие к глазам слезы и договорил, отходя к окну: — Какое же вы чудо!

Несколько минут мистер Роксолл стоял спиной ко мне, устремив взгляд на лес, где мистер Пол Картерет встретил свою смерть.

— Сухие кости! Сухие кости! — тихо пробормотал он. Потом повернулся ко мне. — Я должен обсудить это с Галли. Странно, однако: я всегда считал, что зачинщиком нападения на бедного Картерета был Даунт, но оказывается, идея принадлежала леди Тансор. Даунт просто нашел исполнителя — под инициалом «П.», полагаю, подразумевается Джосая Плакроуз, сообщник Даунта по преступным делам, крайне опасный, беспринципный тип. Покушение на родного отца! Какое чудовищное злодеяние! — Он недоверчиво потряс головой. — Так вы говорите, там есть еще письма, которые вы не успели прочитать? А возможно ли… нет-нет, нельзя требовать от вас столь многого.

— Вы хотите, чтобы я принесла вам остальные письма? — спросила я.

— По-вашему, вы сможете — незаметно от миледи? Возможно, конечно, уже слишком поздно — возможно, она все уничтожила.

— Нет. Она слишком дорожит ими и, несомненно, по-прежнему считает, что их никто не найдет.

Мы договорились, что вечером я попытаюсь изъять письма из тайника и передам их мистеру Роксоллу при первой же возможности.

— Ах, если бы мой дорогой дядюшка был здесь сегодня! — вздохнул мистер Роксолл. — Он безмерно обрадовался бы, узнав, что с самого начала был прав. Да, все дело в наследстве, как мы и предполагали. Феб Даунт и мисс Картерет пошли на все, чтобы жить припеваючи… А теперь, дорогая моя, нам нужно доставить вас домой.

По-отечески похлопав меня по руке, он подошел к двери и крикнул Джону Уопшотту подать двуколку к передней двери.

Усадив меня в двуколку, мистер Роксолл заботливо укрыл мне колени пледом.

— Вы будете там утром — в девять часов, минута в минуту? — спросила я — и тотчас пожалела о своем легкомысленном тоне, ибо в действительности меня страшно тяготила мысль о предстоящих событиях.

— Нет, — ответил он. — Я не принимал официального участия в расследовании, и мое присутствие было бы… не совсем уместно. Я останусь здесь, в Норт-Лодже, и буду ждать сообщений от Галли. Не желаете присоединиться ко мне?

Я покачала головой.

— Не получится. Она потребует, чтобы я находилась при ней.

— Конечно, — кивнул мистер Роксолл. — Конечно. Ну, надеюсь, мы скоро увидимся… когда Галли выполнит свою работу. Ну что, ты готов, Джон?

Джон взмахнул кнутом, и двуколка тряско покатила по аллее, а несколько мгновений спустя до меня донесся голос мистера Роксолла:

— До свидания, мисс Эсперанца Горст!

(обратно)

II Стук в дверь

Вечером я не спустилась к ужину. Как я могла? Сидеть между моим любимым Персеем, навек потерянным для меня, и мистером Рандольфом, в обществе их обреченной матери, и вести светскую беседу после всего, что произошло между нами! О таком было страшно даже подумать, а потому я сослалась на недомогание и позвонила вниз, чтобы мне принесли тарелку жидкого супа и несколько холодных картошин (моя любимая еда).

Ужин принес Баррингтон. Дворецкий выглядел по обыкновению хмурым и отчужденным, когда вошел и бесшумно двинулся через комнату с подносом в руке, но когда он приблизился, я увидела, что он смотрит на меня странным, внимательным взглядом, нисколько не похожим на всегдашний бесстрастный и непроницаемый.

— Позвольте спросить, не больны ли вы, мисс? — осведомился он мягким, тихим голосом, поставив поднос на столик. — Вы очень бледны, смею заметить.

Участие Баррингтона озадачило меня: вообще он был человек неразговорчивый — собственно, самый молчаливый из всех, кого я знала в жизни. Мы с ним не перемолвились и несколькими словами за все время моего пребывания в Эвенвуде, и он никогда не проявлял ни малейшего интереса к моему самочувствию.

Я ответила, что вполне здорова. Он поклонился и двинулся прочь, но у двери обернулся и произнес:

— Вам еще понадобится что-нибудь сегодня, мисс? Если да — пожалуйста, звоните немедленно.

Я сказала, что сегодня мне больше ничего не понадобится. Баррингтон снова поклонился и удалился, а я осталась горестно сидеть у окна, рассеянно поглощая скудный ужин.

Сколь бы измученной и подавленной я себя ни чувствовала, мне еще предстояло сделать одно дело, прежде чем лечь спать. Взяв из платяного шкафа маленький саквояж, я спустилась в покои Эмили и направилась прямиком к портрету Энтони Дюпора.

В тайнике все лежало на прежних местах. Я быстро достала шесть пачек писем и положила в саквояж, оставив в темной глубине шкапчика только неуловимо-зловещую фотографию Феба Даунта.

Незадолго до десяти часов, когда я писала в своем Секретном дневнике и собиралась с духом перед очередной попыткой написатьмадам, раздался стук в дверь и, к великому моему удивлению, в комнату вошла Эмили.

Ее неожиданное появление и напряженное, смятенное выражение лица не на шутку встревожили меня. Неужели она обнаружила пропажу писем?

— Алиса, милая… — Эмили улыбнулась странной, натянутой улыбкой и нежно поцеловала меня в щеку. — Как вы себя чувствуете? Персей и Рандольф спрашивали о вас за ужином. Вам полегчало?

— Немного, благодарю вас.

Отстраняясь от меня, она бросила взгляд на стол, где лежал раскрытый Секретный дневник, который я не успела спрятать. Впрочем, она сразу же отвернулась, не сказав ни слова, прошла к кровати и села. Потом похлопала ладонью по покрывалу, приглашая меня сесть рядом.

— Что-нибудь случилось? — спросила я, обмирая от страха при мысли, что сейчас она прямо спросит меня насчет пропавших писем. Но я зря волновалась.

— Не знаю, — последовал нерешительный ответ. — То есть не знаю, что это значит… или может значить… для меня.

Она уставилась в пол и начала медленно покачиваться взад-вперед.

— Эмили, дорогая, — ласково сказала я, постепенно успокаиваясь. — Вам следует изъясняться внятно, если вы хотите, чтобы я помогла вам.

— О! — воскликнула она, словно вдруг выйдя из глубокой задумчивости. — Разве я не сказала? Как глупо с моей стороны! Мистер Дональд Орр телеграфировал, что мистер Вайс умер. — Она угрюмо усмехнулась. — Кто-то убил его и сбросил тело в Риджент-канал. Надо же! Что вы об этом думаете?

— Новость поистине ужасная, — сказала я, изображая сильнейшее потрясение. — Хотя мне кажется, вы недолюбливали мистера Вайса.

— Да. — Эмили снова уставилась в пол. — Он мне совсем не нравился, но я не желала ему смерти. Он всегда оставался настоящим другом Феба и решительно защищал его память от всякого рода очернителей. За это я должна быть ему благодарна.

Эмили обратила ко мне лицо, на котором переживания последнего времени оставили неизгладимые следы. Да и общий упадок сил заметно сказался на ее облике: сейчас она выглядела старше своих лет и безнадежно немощной.

— Ах, Алиса, — жалобно прошептала она. — Я так боюсь. Что мне делать?

— Боитесь? — переспросила я. — Но чего вам бояться?

Эмили потрясла головой и вновь отвернулась, мыслями пребывая в темном, безмолвном краю ужаса и отчаяния, в настоящем аду, куда она сама себя ввергла и откуда уже не могла вырваться.

— Скажите же мне, — настойчиво попросила я, чувствуя свою власть над ней, но почему-то не испытывая ни малейшего удовольствия.

И опять она лишь потрясла головой в ответ, но потом вдруг подняла на меня немного просветлевший взгляд и улыбнулась.

— Пожалуйста, расчешите мне волосы, как раньше. Аллардайс немилосердно дерет их, а у вас такая легкая рука. Вы исполните мою просьбу, дорогая?

Я сходила за гребнем и принялась вынимать шпильки из прически Эмили, распуская длинные черные волосы по плечам и спине.

Через приоткрытое окно доносились вздохи ночного ветра и уханье далекой совы. Я начала расчесывать волосы, плавно водя гребнем сверху вниз; Эмили неподвижно сидела, закрыв глаза и сложив руки на коленях.

Наконец она открыла глаза и взглянула на меня в упор. Я не отвела взгляда, и несколько мгновений мы пристально смотрели друг на друга, словно сойдясь в безмолвной схватке характеров, когда обе внезапно отбросили всякое притворство и каждая дала понять, что знает тайну другой. Но напряженный момент прошел также неожиданно, как возник: Эмили слабо улыбнулась и, ласково погладив меня по голове, выразила радость, что мне стало лучше, а затем изъявила желание удалиться ко сну.

— Позвольте мне проводить вас, — сказала я. — Вам нездоровится.

— О нет, я прекрасно себя чувствую, — почти весело откликнулась она. — Но если вы настаиваете…

Вернувшись в свои покои, она вызвала Аллардайс, чтобы та раздела ее и уложила в постель. После ухода горничной я села рядом с Эмили и взяла за руку. Мы не разговаривали.

Она лежала с сомкнутыми веками, но еще не спала. Немного погодя она открыла глаза, взглянула вниз и прошептала:

— Какие красивые руки! Первое, на что я обратила внимание при знакомстве с вами.

Улыбаясь своим мыслям, она нежно водила длинными ноготками по моей ладони — в точности как делала мадам, когда я просыпалась по ночам от кошмарных снов. Я хотела отстраниться от нее, но не смогла — и так мы провели несколько минут в доверительном молчании.

Когда часы пробили половину одиннадцатого, я осторожно отняла руку и убрала прядь волос с покрытого испариной лба Эмили.

— Эсперанца, — тихо произнесла она нараспев. — Это значит «надежда», так ведь? Родители дали вам хорошее имя — должно быть, они и вправду видели в вас свою надежду. Знаете, милая моя, чем дольше я повторяю это имя, тем больше оно мне нравится. Сейчас я жалею, что решила называть вас Алисой. Но увы… уже слишком поздно. Ничего уже не поправить. Ничего.

— Теперь я вас оставлю, — сказала я. — Принести вам ваши капли?

— Капли? — воскликнула она с неожиданным волнением. — Нет-нет, не сегодня! Ни в коем случае. Сегодня в каплях нет надобности.

(обратно)

III Кабинет

Эмили по-прежнему мучилась кошмарами и частенько вызывала меня по ночам колокольчиком, проведенным в мою комнату по ее распоряжению, но сама я в последнее время спала бестревожно. Той ночью, однако, мне привиделся чрезвычайно странный, жуткий сон, впоследствии снившийся не раз.

Со свечой в руке я стою посреди огромной пустой безоконной комнаты, стены, потолок и пол которой сплошь покрыты налетом тонкого белого песка. Легкий ветер гоняет по полу маленькие песчаные смерчи.

По стенам комнаты — многочисленные закрытые двери, не меньше дюжины. На песке перед одной из них лежит золотой ключ. Я беру ключ и отпираю дверь.

Внезапный порыв соленого ветра задувает свечу, когда я вхожу в широкую и низкую пещеру, из чьего громадного зева открывается вид на полосу рокочущего прибоя и сверкающий бирюзовый океан.

Теперь я стою на узком выступе черной скалы, вокруг которой плещут, бьются волны. В пещеру льются жемчужные лучи раннего солнца, озаряя великое множество одинаковых каменных фигур, вырастающих из скального основания, — ряды длинноволосых морских дев, простирающих перепончатые руки к восходящему светилу. Головы и шеи у них увиты живыми водорослями, взоры обращены в морскую даль. Волны перекатываются через них, и темно-синие одеяния блестят в бледном свете, когда струи воды стекают по тонким складкам, искусно высеченным в камне.

Я поворачиваюсь и возвращаюсь в комнату, откуда пришла. Едва я закрываю за собой дверь, покрытые песком стены начинают сдвигаться, выгибаться, и уже через несколько мгновений меня засыпает с головой.

Объятая диким ужасом, я отчаянно пытаюсь выбраться из-под плотной песочной массы, но песок стремительно забивает мне глаза, нос, рот. Спустя считаные секунды я теряю всякую способность дышать и с благодарностью предаюсь в руки Смерти.

Отбросив покрывала, я рывком села на кровати, вся в холодном поту, с бешено стучащим сердцем.

Немного оправившись от страшного сна, я зажгла свечу на ночном столике. Часы показывали двадцать минут пятого.

Окно было по-прежнему открыто, но ветер стих, и царило гробовое безмолвие. У меня вдруг возникло острое желание подышать свежим воздухом, а потому я, невзирая на ранний час, оделась и спустилась на Библиотечную террасу. Небо на востоке уже начинало бледнеть, и я расхаживала по террасе взад-вперед, покуда сумятица в мыслях не улеглась.

По возвращении к себе я несколько времени сидела, размышляя, что бы мог значить мой странный сон, потом вдруг услышала, как этажом ниже закрывается дверь.

Хорошо знакомые звуки: протяжный скрип петель (несмотря на частую смазку) и глухой щелчок, когда дверь плотно затворялась. Из-за акустических особенностей лестничной клетки и коридора они явственно доносились до моей комнаты.

Внезапно исполнившись безотчетной уверенности, что мне непременно надо выяснить, что там происходит, я вышла в коридор, спустилась на второй этаж и скоро стояла перед дверью покоев Эмили. Однако я не вошла, ибо заметила на лестничной площадке неверные отблески тусклого света из вестибюля.

Я спустилась вниз и там увидела Эмили.

Зрелище было жутковатое. Она была в длинной белой ночной сорочке, некогда принадлежавшей Фебу Даунту, и в темноте походила в ней на неприкаянный призрак в саване, восставший из могилы.

Я находилась всего в нескольких футах позади нее и плотно прижималась к затененной стене лестницы, чтобы оставаться незамеченной.

С высоко поднятой свечой, мягко шлепая по каменному полу задниками комнатных тапочек, Эмили прошла мимо портрета турецкого корсара и быстро свернула в длинный сводчатый коридор, где на стенах висели выцветшие знамена, щиты, перекрещенные мечи и прочие предметы военного снаряжения.

Она шла, шла и наконец остановилась у двери одного помещения, куда я еще ни разу заглядывала в ходе своих прогулок по усадьбе: кабинета покойного лорда Тансора, а теперь неприкосновенного святилища Эмили, всегда стоявшего запертым.

Из затененной амбразуры узкого окна, выходящего в розовый сад, я увидела, как Эмили вынимает из кармана ночной сорочки ключ и отпирает дверь кабинета, потом заходит и тихо затворяет ее за собой.

Я напрягла слух, но не услышала, чтобы ключ снова повернулся в замке. Я на цыпочках подошла к двери, опустилась на колени и припала глазом к пустой замочной скважине.

Эмили, стоявшая спиной ко мне, ставила свечу на массивный письменный стол у окна в дальнем конце комнаты. Потом она вдруг обернулась, словно услышав что-то, снова взяла свечу и быстро направилась обратно к двери. Я едва успела добежать до своего прежнего укрытия, когда дверь открылась и Эмили вышла в коридор, беспокойно озираясь по сторонам. Через несколько секунд, очевидно убедившись, что за ней никто не следит, она снова вошла в кабинет. На сей раз, однако, дверь осталась незахлопнутой, и, вернувшись обратно, я смогла бесшумно приотворить ее, чтобы видеть внутренность кабинета — узкой комнаты с высоким потолком и единственным окном, выходящим на Парадный двор.

Стены и потолок там были обшиты темным деревом; вдоль правой стены тянулись застекленные стеллажи, на левой висели в ряд портреты.

Эмили зажгла маленькую масляную лампу на столе, а потом подошла к одному из портретов, где был изображен осанистый господин, одетый по моде прошлого века, с женой и собакой. Поначалу я подумала, что она собирается снять портрет, возможно, чтобы получить доступ к тайнику наподобие спрятанного за портретом Энтони Дюпора. Но вместо этого она принялась нажимать пальцем на разные точки в нижней части узорчатой золоченой рамы — похоже, в определенной последовательности. Внезапно соседняя картина — портрет суровой престарелой дамы — с тихим щелчком повернулась на петлях, явив взору темный проем в стене. Эмили извлекла из него кожаную сумку и какой-то ключ, а потом затворила секретную дверцу. Отперев один из ящиков письменного стола, она достала два конверта и положила в сумку.

С минуту просидев в задумчивости, она встала, открыла встроенный в стену шкаф и вынула оттуда длинный плащ с капюшоном и изящные серые туфли, расшитые черным бисером. Накинув плащ и сменив тапочки на туфли, она повесила кожаную сумку на грудь, погасила лампу и со свечой в руке двинулась к двери, вынудив меня опять броситься к своему укрытию.

Я услышала скрежет ключа в замке, а через несколько секунд закутанная в плащ фигура Эмили стремительно проскользила мимо.

Я медленно сосчитала до пяти и пошла следом за ней.

(обратно) (обратно)

35 ПОСЛЕДНИЙ РАССВЕТ

I Эвенбрук 29 мая 1877 г.

У двери в вестибюль Эмили остановилась и огляделась вокруг, проверяя, нет ли кого поблизости. Уже в вестибюле она на миг задержалась, чтобы взглянуть на портрет моего деда, лорда Тансора, и его красавицы жены с братом моего отца на руках, а потом стремительно пересекла огромное гулкое помещение и исчезла за крашенной зеленым дверью в дальнем углу.

Едва она скрылась из виду, я последовала за ней — за зеленую дверь, вниз по короткой лестнице, по коридорам и анфиладам темных тесных комнат — и в конце концов оказалась в полузаброшенной прихожей в южном крыле дома. Наполовину застекленная входная дверь была распахнута в холодный утренний сумрак.

Признаться, я пришла в недоумение: куда она могла направиться ни свет ни заря в ночной сорочке и нарядных туфлях? Но у меня не оставалось времени на догадки, если я хотела догнать Эмили, и потому я вышла наружу.

Слева гравиевая дорожка, по которой несколько дней назад уходил мистер Рандольф, распрощавшись со мной у пруда, тянулась вдоль южного фасада усадьбы к конюшням, а справа она вилась в сторону от дома, огибала обнесенный высокими стенами пруд, потом пролегала между рядами древних дубов и наконец смыкалась с главной подъездной аллеей. Представлялось очевидным, что Эмили повернула направо и пошла извилистым путем в парк, дабы остаться незамеченной. Донельзя заинтригованная, я двинулась по дорожке в сторону пруда.

Первый утренний свет постепенно набирал силу, и я различала темную фигуру впереди, торопливо шагавшую к дальнему углу припрудной стены, где дорожка резко поворачивала к стройным рядам деревьев.

Эмили шла быстрой, решительной поступью, не оглядываясь, словно спешила на условленную встречу, — шла между шеренгами могучих дубов, по подъездной аллее, через мост и вверх по длинному склону Горки, а я следовала за ней, держась близко, насколько хватало смелости.

Чтобы она меня не заметила, я жалась к деревьям, тесно насаженным вдоль аллеи; но там росла высокая трава, мокрая от росы и недавнего дождя, которая замедляла и затрудняла мое движение. Как только Эмили преодолела подъем и начала спуск, я выбежала на середину аллеи и во всю мочь припустила на вершину Горки, где остановилась перевести дыхание. Внизу в тающем сумраке я увидела темные очертания сторожевого дома, построенного в виде замка, а справа — дымовые трубы вдовьего особняка над деревьями и высокий шпиль церкви Святого Михаила и Всех Ангелов на фоне бледного неба. Но где же Эмили?

Поискав взглядом, я через несколько секунд увидела ее — она торопливо шагала по тропе, тянувшейся вдоль ограды вдовьего особняка и спускавшейся к Эвенбруку.

Подобрав мокрые юбки, я снова бросилась бегом и скоро достигла тропы, а еще через минуту оказалась на прогалине в зарослях березы и ивы у реки.

Здесь мне пришлось остановиться: сейчас Эмили находилась всего в нескольких футах от меня — неподвижно стояла на раскисшем берегу, с растрепанными от быстрой ходьбы волосами, в промокших насквозь, перепачканных грязью туфлях, безнадежно испорченных.

В первый момент я хотела отступить подальше за деревья, испугавшись, как бы она не обернулась и не увидела меня, но потом посчитала ненужным прятаться, ибо Эмили казалась полностью отрешенной от всего вокруг, глубоко поглощенной своими мыслями.

Шли минуты, а она все стояла, безучастно глядя на быстрый поток, вздувшийся от недавних дождей, покуда неожиданный шум не заставил нас обоих встрепенуться и поднять глаза.

Из тростниковых зарослей на противоположном берегу величественно взмывал лебедь, громко хлопая ослепительно белыми крыльями в рассветной тишине.

Очнувшись от задумчивости, Эмили сняла с себя кожаную сумку и бросила на траву, а потом медленно спустилась с мокрого откоса и ступила в воду.

Я стояла, оцепенев от ужаса, с выпрыгивающим из груди сердцем.

О боже! Не собирается же она закончить свою жизнь здесь, умышленно предав свое тело беспощадному Эвенбруку? Но когда вода сомкнулась вокруг ее ног, по-прежнему обутых в изящные серые туфельки, я поняла, что ничего иного и быть не может. Она пришла в это пустынное место в этот ранний час с одной-единственной ужасной целью.

Значит, Эмили знает, что для нее настало время заплатить сполна за все преступления. Но ведь она — гордая леди Тансор. Она не допустит, чтобы Судьба, а тем паче инспектор Галли из сыскного бюро диктовали ей свои условия. Она сама решит свою участь. Но — о, миледи! Какое же наказание понесете вы за это последнее и самое тяжелое преступление, когда предстанете наконец перед великим Жнецом Душ?

Все в полном соответствии с принципами ее жизни, с которой она сейчас собирается покончить. Превыше всего она всегда ставила свою волю; ее гордый, эгоистичный характер всегда был для нее единственной нормой нравственности — незыблемым мерилом, неизменным критерием, определявшим все ее поступки. Я могла и не стараться погубить Эмили: она сама себя погубила.

Возможно, вы проникнетесь ко мне презрением (и вполне заслуженно, как мне самой сейчас кажется), но тогда, стоя там среди деревьев, я испытала приступ безудержного ликования, наблюдая за актом самоуничтожения женщины, которую мадам велела мне считать своим врагом. Пускай Великое Предприятие не увенчалось триумфальным успехом, вопреки ожиданиям моей опекунши, но у меня на глазах свершалось справедливое возмездие за предательство моего дорогого отца и все прочие преступления, содеянные впоследствии.

Я должна думать о нем, моем бедном покойном отце, и о страданиях, претерпенных им из-за нее. Он должен стать моим мерилом, моим критерием. Ради него я должна позволить Эмили умереть. Ее судьба в любом случае решена, как бы она ни предпочла поступить. И не лучше ли, чтобы ее жизнь закончилась здесь, где журчит вода, трепещет листва и шелестит трава, под светлеющим утренним небом, а не при исполнении смертного приговора, вынесенного по обвинению в тяжком преступлении?

Так пусть же совершится ее воля. Я и пальцем не шевельну, чтобы помешать этому. Не все ли мне равно, как придет Смерть к двадцать шестой баронессе Тансор? Хотя в жилах у нас обеих текла кровь Дюпоров и хотя Эмили выказывала мне приязнь и называла меня своим другом, сейчас она ничего для меня не значила. Разве могла она быть мне настоящим другом? Разве могла я быть настоящим другом ей? Обе мы притворялись. Обе преследовали свои тайные цели, даже когда улыбались, мило беседовали, хихикали над мистером Морисом Фицморисом или дождливыми вечерами сидели голова к голове, точно школярки, над альбомом с новинками парижской моды.

Время лжи прошло, и мне больше не придется лицемерить. Теперь я смогу вернуться на авеню д’Уриш и начать новую жизнь, отправив в хранилище памяти все воспоминания о своем пребывании с тайной миссией под башнями и шпилями Эвенвуда.

Эмили входит глубже в поток, длинный плащ расстилается за ней по воде зыбким темным полукругом, и она становится похожа на какую-то диковинную русалку, заставляя меня с содроганием вспомнить каменных морских дев из недавнего сна.

В саду пастората, расположенного поодаль за деревьями, вдруг заливается возбужденным лаем собака, потом раздается строгий окрик. Мистер Трипп ранняя пташка, и сейчас он, несомненно, собирается на прогулку со своим постоянным спутником, жизнерадостным маленьким терьером. Возникшая перед моим мысленным взором картина — славный пастор, пусть чудаковатый и утомительно говорливый, шагает по обсаженной деревьями улочке к церкви, а его собачка носится перед ним кругами, повизгивая от беспричинного восторга, свойственного терьерам, — так вот, картина эта кажется сценой из какой-то другой жизни в другом мире, бесконечно далеком от места, где я нахожусь и где вот-вот произойдет самоутопление. Когда лай стихает, во мне просыпается совесть.

Неужто я буду спокойно смотреть, как эта женщина умирает, и не попытаюсь спасти ее? Я настойчиво повторяю себе, что так надо, так велит долг, исполнить который я поклялась. Я должна быть сурова и неумолима, как судья, выносящий приговор преступнику, и должна думать только о совершенных Эмили злодеяниях.

Однако моя решимость — решимость позволить ей осуществить намерение, с которым она пришла сюда, — начинает слабеть, а потом вдруг в голову мне приходит новая, ужасная мысль.

Не станет ли мое бездействие своего рода убийством? Не сделаюсь ли я в известном роде убийцей? У меня нет ножа или пистолета, чтобы пустить в ход против нее; нет и смертельного яда, чтобы тайно подсыпать ей; я не наложу на нее руки, чтобы удушить. Однако, если я ничего не предприму сейчас, я стану тихим соучастником ее смерти. Мысль нелепая, но она пробуждает во мне чувство вины, и оно начинает медленно подтачивать мою прежнюю решимость остаться безмолвным свидетелем сцены, происходящей перед моими глазами.

Казалось бы, я уже должна достаточно ожесточиться сердцем, чтобы не испытывать ни жалости, ни сострадания. Но нет, простое человеческое сочувствие переполняет меня, и слезы струятся по моим щекам.

Я все еще могу спасти Эмили. Я молода и сильна, а она ослаблена болезнью, измучена печалью и угрызениями совести. Я могу броситься к ней и вытащить обратно на берег, а потом уговорить бежать — неважно куда — от неизбежных последствий, ожидающих ее после того, как инспектор Галли явится к ней в девять часов, минута в минуту, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Время еще есть. Еще не поздно.

Вряд ли мадам или даже мой покойный отец предвидели, что все закончится таким вот ужасным образом, и вряд ли они хотели этого. Они хотели всего лишь наказать Эмили, отняв у нее и ее сыновей незаконно полученное наследство. Так почему бы не спасти несчастную — от себя самой и от наказания по всей строгости закона? Если она скроется из страны, как в свое время сделал мой отец, она ведь потеряет все, что старалась сохранить любыми мерами.

Я никогда не прощу Эмили, что она предала моего отца и довела практически до безумия. Но я знаю, что она действовала, находясь под чарами всепоглощающей любви к Фебу Даунту, который тогда заплатил своей жизнью за их общую вину. Уверена ли я, что не сделала бы того же самого ради Персея?

Я сыта по горло заговорами, тайнами и двурушничеством, мне смертельно надоело скрывать свое истинное лицо под маской. Великое Предприятие потерпело крах. Все потеряно, и я почти рада этому. А еще мне надоело выполнять чужие распоряжения, даже распоряжения дорогой мадам. У меня тоже есть своя воля. Я должна проявить ее — и непременно проявлю. Я стану наконец самой собой.

Мучительно медленно, таща за собой тяжелый от воды плащ, Эмили миновала отмель и теперь продвигалась по отлогому дну к середине потока.

В мгновение ока все мои сомнения рассеялись, точно туман под лучами восходящего солнца.

Я не позволю ей умереть.

Над восточным горизонтом уже разливается чистейший бледный свет, когда начинают звонить колокола церкви Святого Михаила. Я слышу звон, но не знаю, бьют ли куранты ровно час или полчаса. Такое ощущение, что время остановилось, сменившись вечным «сейчас», непреходящим мгновением между жизнью и смертью.

Эмили бредет все дальше и дальше, уже по пояс в воде. Я выступаю из укрытия на берег, чтобы крикнуть ее имя, но, прежде чем я успеваю открыть рот, она оборачивается и смотрит на меня, слегка покачиваясь под напором течения.

Только сейчас я замечаю, что на шее у нее черная бархотка с медальоном, где хранится прядь волос, которую она отрезала у Феба Даунта, когда он лежал в заснеженном саду лорда Тансора, убитый моим отцом.

Увидев, что я собираюсь обратиться к ней с какими-то словами, Эмили подносит палец к бескровным губам, призывая меня к молчанию. А другую руку простирает ко мне, по всей очевидности веля мне оставаться на месте. Разумеется, я подчиняюсь безмолвным приказам, ведь она по-прежнему остается моей госпожой.

Против ее вновь окрепшей воли не пойдешь. Теперь я понимаю, что не сумею спасти Эмили, ибо она не желает спасения.

Исхудалая, бледная, с растрепанными волосами, она все равно величественна — настоящая королева, неприступная, непобедимая, красивая уже не смертной, а потусторонней, неземной красотой. Да как я вообще могла думать, что мне удастся взять над ней верх?

Все яснее ясного.

Она взяла верх надо мной, несмотря на все мои хитрости, несмотря на все уловки, измысленные мной по наставлению мадам с целью погубить ее.

Но я не менее ясно читаю еще одно в улыбке, обращенной ко мне сейчас и приводящей меня в смятение, — улыбке печальной, нежной, но загадочно многозначительной, которой Эмили словно хочет сказать, что давно раскрыла все до единого мои секреты. Такого быть не может, но одно это маловероятное предположение укрепляет во мне ощущение полного ее превосходства надо мной.

Так мы стоим, глядя друг на друга в безмолвном соучастии, а вокруг все громче звучат звонкие птичьи голоса, приветствующие наступление нового дня, и легкий ветерок колеблет пушистые метелочки высокой травы на берегу и вздыхает, шепчет в ветвях плакучих ив.

Эмили снова улыбается, но теперь уже без всякой многозначительности, вселяющей тревогу, и снова сердце мое сжимается от жалости и сострадания.

Время идет, но по-прежнему ничего не происходит. Эмили стоит по пояс в воде, то и дело поглядывая вверх по течению, в сторону пастората, словно в ожидании какого-то важного события.

Потом, проливая в мир потоки новорожденного света, над лесистым горизонтом наконец появляется солнце, и сверкающий покров из дрожащих золотых звезд ложится на Эвенбрук. Повернувшись к восходящему солнцу, Эмили вынимает что-то из кармана ночной сорочки. Поначалу я не могу рассмотреть, что именно — а потом мое бедное сердце холодеет от ужаса.

Фотография Феба Даунта в траурной рамке. Фотография, которая должна находиться там, где я совсем недавно ее оставила, — в запертом потайном шкапчике за портретом Энтони Дюпора.

Выходит, Эмили знала о пропаже писем своего возлюбленного. Но знала ли она, догадывалась ли, кто взял их?

Она подносит фотографию к лицу, теперь озаренному ярким светом, и целует, а потом с экстатической нежностью прижимает к груди. Закрыв глаза и по-прежнему прижимая к груди портрет возлюбленного, она медленно падает вперед.

Несколько мгновений она тихо плывет лицом вниз по течению — распущенные волосы струятся по воде позади нее. А потом тяжелый намокший плащ начинает увлекать ее ко дну, и она безропотно отдается холодным объятиям Эвенбрука.

Не в силах больше смотреть, я отворачиваюсь, вся в слезах. Когда я набираюсь смелости, чтобы снова повернуться к реке, Эмили уже исчезла из виду, унесенная быстрым течением.

Так умерла Эмили Грейс Дюпор, двадцать шестая баронесса Тансор.

Мой враг.

Мой друг.

(обратно)

II Сумка егеря

Прошло полчаса, как я вернулась в дом (никем не замеченная, я уверена) с потрепанной кожаной сумкой, оставленной Эмили в траве на берегу Эвенбрука.

Я решила не обследовать содержимое сумки, покуда не укроюсь в своей комнате. И вот, все еще дрожа всем телом от пережитого у реки потрясения, я запираю за собой дверь, ставлю сумку на стол у окна и расстегиваю.

В сумке я нахожу два запечатанных конверта — один адресован инспектору Галли, другой мне. Письмо, обращенное ко мне, я привожу здесь полностью.

Эвенвуд-Парк

Истон, Нортгемптоншир

28 мая 1877 г.

Моя дорогая Эсперанца (больше не Алиса)!

Сейчас, когда ты читаешь эти строки, ты уже знаешь, что я положила сделать.

Мне сообщили, что инспектор Галли и еще четверо полицейских приехали из Лондона и в настоящее время находятся в Истоне. Я прекрасно понимаю, зачем они здесь, а потому сейчас исполню намерение, взятое уже несколько недель назад.

Ничто не заставит меня отступиться от принятого решения, но я должна уладить кое-какие дела, прежде чем совершу последний, необратимый шаг. Отдельное письмо, предназначенное моему любимому старшему сыну, ранее было передано мистеру Дональду Орру с наказом вручить его Персею в случае моей смерти.

Я узнала тебя с первого взгляда, моя милая девочка, когда ты явилась на собеседование. Едва ты вошла в комнату, я мысленно перенеслась на двадцать с лишним лет назад, когда впервые встретилась с неким джентльменом в холле вдовьего особняка. Наверное, ты не знаешь, насколько ты на него похожа, но я сразу увидела сходство — я говорю даже не о сходстве черт и повадок, хотя оно поистине поразительное, а о менее уловимом, но даже более сильном сходстве по общему впечатлению. Впервые увидев тебя, я словно воочию увидела его, хотя передо мной стояла девятнадцатилетняя девушка.

Моя интуитивная догадка относительно твоей подлинной личности объяснила очень многое — и почему я сразу почувствовала родство душ с тобой, и почему молодая барышня, обладающая столь многими достоинствами, такая красивая, такая образованная и такая самоуверенная, несмотря на показную кротость, вдруг пожелала поступить в услужение горничной. Неужто тебе не показалось странным, что ты так быстро получила место, на которое претендовали гораздо более опытные и сведущие соискательницы?

История твоей жизни, поведанная тобой, казалась правдоподобной и вроде бы подтвердилась в ходе последующего наведения справок — но ведь она была вымышленной, не правда ли?

Таким образом, хотя утверждать с уверенностью я ничего не могла, в глубине души я знала, кто ты такая: дочь Эдварда Глайвера, человека, который сейчас должен был быть двадцать шестым лордом Тансором. Ну вот, я написала его имя — или точнее будет сказать «одно из имен»? Как же нам называть его? Эдвард Дюпор? Эдвард Глайвер? Эдвард Глэпторн? Или, может, Эдвин Горст? Наверное, лучше всего просто Эдвард — именно так я мысленно называю твоего отца. Пусть будет Эдвард.

Что же касается твоей нынешней фамилии, и мистер Вайс, и мистер Шиллито сильно подозревали, что ты скрываешь свою истинную личность, хотя ни одному из них не удалось установить, что Эсперанца Горст является дочерью убийцы моего возлюбленного.

Я не сомневаюсь, что мистер Вайс разоблачил бы тебя спустя время. Он уже догадался, к полному своему удовлетворению, что человек, встреченный мистером Шиллито на Мадейре, был твоим отцом; а мистер Шиллито непременно вспомнил бы рано или поздно, где и под каким именем он знал Эдвина Горста раньше — они вместе учились в школе, как тебе наверняка известно. Но не странно ли, что не кто-нибудь, а именно я решила не выдавать твою тайну мистеру Вайсу и всячески защищать тебя от него, хорошо зная, на что он способен?

С какой целью ты прибыла сюда? Вот вопрос, не дававший мне покоя. Чтобы убить меня или чтобы найти какой-нибудь другой способ наказать меня за зло, причиненное твоему отцу? Лишь одно я знала точно: твое появление в Эвенвуде не случайность и оно не сулит мне ничего хорошего.

Потом я задалась вопросом, кто же прислал тебя ко мне, ибо я (как и мистер Вайс) не сомневалась, что ты приехала в Эвенвуд не по собственной воле. Разумеется, это не мог быть твой отец: я знала, что он давно умер. Поначалу я подумала, что это какой-нибудь неизвестный мне друг или сослуживец Эдварда, посвященный в дело. Позже я исполнилась уверенности, что ты действуешь заодно с мистером Роксоллом, давно питавшим подозрения относительно меня. Ответ могло дать только время — и я решила оставить тебя при себе и ждать, когда ты раскроешь свои карты.

Потом произошли непредвиденные события, навлекшие на меня крайнюю опасность, теперь уже неотвратимую. Не знаю, поспособствовала ли ты, в осуществление своей цели, появлению в Эвенвуде инспектора Галли с подчиненными; но теперь для меня не имеет значения, зачем ты приехала сюда и по чьему наказу. На самом деле я даже рада, что подобные вопросы больше не волнуют меня и я покину бренный мир в неведении на сей счет, поскольку в последние часы жизни мне хочется думать, что тебе не совсем безразлична моя судьба.

Что же касается до покойного мистера Вайса, его верность памяти моего дорогого Феба наложила на меня нерушимые, хотя и нежеланные обязательства. Вдобавок он располагал несколькими моими письмами, содержавшими информацию, которую я хотела любой ценой сохранить в тайне. Через них он забрал еще большую власть надо мной и шантажом принуждал меня к браку.

В частности, одно письмо, послужившее причиной нынешних моих бед, мистер Вайс клятвенно обещал уничтожить, но вероломно сохранил, рассчитывая таким образом лишить меня возможности отвергнуть его ухаживания. Похоже, однако, он тоже стал жертвой предательства, и теперь это письмо — вкупе с другими — оказалось в руках полиции. Я по глупости всецело доверилась мистеру Вайсу, и теперь мне нет спасения.

Полагаю, ты и твой друг мистер Роксолл частично осведомлены об этих обстоятельствах. Причастна ли ты к смерти мистера Вайса и мистера Шиллито? Не думаю. Впрочем, какое это имеет значение? Они оба умерли, и мне теперь ни до чего нет дела.

Признаюсь еще раз: я предала твоего отца и отняла у него все, принадлежавшее ему по праву рождения, но, поступив так, я обрекла на смерть своего возлюбленного. Можешь ли ты представить, какие душевные муки мне пришлось претерпеть, как следствие?

Времени остается мало, и я хочу добавить лишь несколько слов, прежде чем перейти к главному предмету письма — моего первого и последнего письма к тебе.

Разумеется, тебе трудно понять, почему я, зная, кто ты такая на самом деле, искала дружбы с тобой. Поверь мне, дорогая Эсперанца, я искренне желала стать твоим другом — и вот почему.

Я полюбила твоего отца с первого момента нашего знакомства в холле вдовьего особняка — пусть и не так, как любила Феба. Ничто не могло сравниться с любовью, существовавшей между моим дорогим Фебом и мной, ибо она неразрывно связала нас с самого детства.

Однако я клятвенно заверяю, что любила Эдварда Глайвера, и мне кажется, он тоже любил меня. Хотя поначалу я, всегда ставившая превыше всего интересы своего возлюбленного, отчаянно противилась мысли, что могу испытывать даже самую слабую приязнь к твоему отцу, не говоря уже о более глубоком чувстве, — такое казалось за пределами всякого вероятия.

Тем не менее он вошел в мое сердце в роковой день нашего знакомства, и я оказалась не в силах изгнать его оттуда. С тех пор он всегда оставался там, вопреки моей воле.

На людях — особенно перед покойным лордом Тансором — я при каждой возможности проклинала память твоего отца. Наедине с собой я постоянно старалась вырвать Эдварда из своего сердца, но так и не сумела. Это непрошеное и крайне нежеланное чувство я называю любовью, поскольку у меня нет для него другого слова и даже несмотря на то, что оно стало источником постоянного горя и раскаяния, терзавших меня все сильнее с каждым днем.

Так ужели же странно, что я, питая любовь к отцу, невольно прониклась любовью и к дочери и возжелала дружбы с ней?

За последние месяцы моя привязанность к тебе усилилась и окрепла настолько, что стала сродни чувству, какое я испытывала к своей дорогой подруге мадам Буиссон, чье имя я часто упоминала и чью дружбу считала незаменимой до встречи с тобой. Однако я ошибалась. Ты сделалась мне настоящим другом, и я думаю, ты отвечала мне взаимной приязнью, хотя и обманывала меня, — мысль эта приносит мне величайшее утешение в последние часы жизни.

Я почти закончила. Осталось сказать только одну вещь — величайшей важности.

Документы, доказывающие, что Эдвард являлся законнорожденным сыном и наследником лорда Тансора, не были уничтожены, как думал он и мой дорогой Феб. Несколько лет они, вместе с прочими моими личными бумагами, хранились под замком у моих лондонских банкиров. Унаследовав лорду Тансору, я перевезла их обратно в Эвенвуд и спрятала в своем кабинете.

Теперь я возвращаю документы законному владельцу — тебе, дочери Эдварда. Ты найдешь их в моих покоях, в уже известном тебе месте. Где взять ключ, ты и без меня знаешь.

Почему я не избавилась раз и навсегда от бумаг, которые завещаю тебе ныне, если самым своим существованием они угрожали всему, ради чего мы с Фебом так рисковали и за что я уже заплатила страшную цену? Этого я не могла объяснить тогда и сейчас не сумею. Коли тебе нужна причина, отнеси это на счет простого голоса совести, на счет моего неизбывного, горького раскаяния в содеянном. Твой отец навсегда лишился документов, подтверждающих законность его притязаний, и этого было вполне достаточно для нашей цели. Это единственный раз, когда я обманула Феба, и я жестоко мучилась чувством вины перед ним. Но, однажды приняв такое решение, я уже не нашла в себе сил отказаться от него. Наверное, в глубине души я знала, что в один прекрасный день справедливость восторжествует, и вот теперь этот день настал.

Предоставляя тебе возможность восстановиться в своих правах, я от всей души надеюсь заслужить хотя бы частичное прощение за зло, причиненное мной Эдварду, тебе и другим. Если бы ты отпустила мне грехи своими устами, я отправилась бы в последний путь с легким сердцем. Но этого не случится, ибо час уже поздний, а мне еще многое надо успеть.

Все же честности ради должна сказать следующее: хотя я каждый божий день терзаюсь муками совести из-за преступлений, мной совершенных, я с готовностью запятнала бы свою душу новыми грехами, попроси меня о таком мой обожаемый Феб.

Вот и все, что я хотела сказать тебе перед вечной разлукой. В сумке — той самой сумке Джона Эрла, служившего здесь егерем при лорде Тансоре, которую вез с собой мой бедный отец в день своей смерти, — ты найдешь письмо к инспектору Галли с моим полным и чистосердечным признанием; прошу тебя передать его адресату, когда он здесь появится (а он непременно появится).

У меня осталось одно последнее желание: чтобы ты нашла в себе силы принять моего любимого сына Персея в качестве мужа и тем самым положила конец вражде, существовавшей между вашими отцами и оказавшейся столь губительной для всех нас. Из-за меня мой мальчик потерял все, и он не принимал никакого участия в событиях, приведших меня к столь прискорбному концу. Я знаю также, что Персей высоко ценит тебя: он сам говорил мне об этом. Я надеюсь и верю, что ты сумеешь относиться к нему с сердечной приязнью, способной со временем перерасти в нечто большее. Еще прошу тебя, будь добра к Рандольфу. Он тоже неповинен в моих грехах.

Прощай же, милая Эсперанца. Я ухожу, дабы воссоединиться с моим возлюбленным Фебом — негасимым солнцем моей несчастной, погубленной жизни — в уготованном нам обоим месте.

Твой любящий друг

Э. Г. Дюпор.

(обратно) (обратно)

36 ПОСЛЕДСТВИЯ

I Я вижу свое будущее

— Вы сегодня рано, мисс, — говорит Чарли Скиннер, встреченный мной у покоев Эмили.

Красный лицом из-за туго застегнутого воротничка, он направляется в комнату Персея с подносом кофия.

Я отвечаю, что мне не спалось и я решила прогуляться в розовом саду и полюбоваться восходом солнца.

— Ее светлость тоже поднялась с петухами, — замечает Чарли, кивая на дверь Эмили.

Вид у него вопреки обыкновению подавленный, и я осознаю, что он не козырнул мне в знак приветствия.

— Мисс Аллардайс прям места себе не находит, — доверительно сообщает он. — Говорит, что ничего не понимает. Постель измята, то бишь на ней явно лежали, а вот миледи нигде не видать — как и ночной сорочки.

— Ночной сорочки? — переспрашиваю я, изобразив недоумение.

— Ну, мисс Аллардайс убеждена, — шепотом поясняет Чарли, — что в маловероятном случае, если леди Ти оделась сама, она непременно сняла бы ночную сорочку. Но сорочки-то нигде нет!

Потом он внимательно осматривает меня с головы до ног, уделяя особое внимание сперва мокрому подолу платья, а потом туфлям, все еще заляпанным грязью, с налипшими на них травинками.

— Все ли с вами в порядке, мисс? — осведомляется он. — У вас лицо так и полыхает. Могу я чем-нибудь помочь вам?

Я заверяю славного малого (я успела полюбить эксцентричного кузена Сьюки Праут), что со мной все в порядке, хотя на самом деле я вся дрожу от возбуждения и еще толком не оправилась от ужаса, совсем недавно пережитого на берегу Эвенбрука.

Когда Чарли удаляется, я, задыхаясь от предвкушения, лихорадочно распахиваю дверь в покои Эмили, достаю ключ из шкатулки для драгоценностей и подбегаю к портрету маленького Энтони Дюпора.

Разумеется, фотографии Феба Даунта в тайнике уже нет, но вместо нее я нахожу там плоскую деревянную коробочку с гербом Дюпоров, которую тотчас вынимаю и открываю трясущимися руками.

Несколько документов предстают моему нетерпеливому взору.

Сверху лежит одиночный лист бумаги — на нем, под надписью «Всем, кого это касается», содержится краткое признание в сговоре с целью лишить моего отца законного наследства, подписанное Эмили и датированное двумя днями раньше.

Под ним я нахожу два письма, написанных — прекраснейшим почерком на тонкой, ломкой бумаге — моей бабушкой, первой леди Тансор, к своему сыну, моему отцу.

Далее следует аффидавит, тоже написанный бабушкиной рукой, датированный 5 июня 1820 года, засвидетельствованный в присутствии нотариуса из французского города Ренн, — там говорится, что мой отец является зачатым в законном браке сыном Джулиуса Вернея Дюпора, двадцать пятого барона Тансора, владельца поместья Эвенвуд в графстве Нортгемптоншир. К нему прилагается второй аффидавит, заверенный двумя свидетелями, где удостоверяется, что Эдвард Чарльз Дюпор получил крещение в церкви Сен-Совер в Ренне 19 марта 1820 года.

В первом аффидавите мое внимание сразу же привлекло следующее заявление:

Я, Лаура Роуз Дюпор, сим удостоверяю и клянусь, что вышепоименованное дитя, Эдвард Чарльз Дюпор, появилось на свет без ведома его отца, вышепоименованного лорда Тансора, и передано под постоянную опеку моей ближайшей подруги — мисс Симоны Глайвер, жены капитана Эдварда Глайвера, отставного офицера 11-го кавалерийского полка, проживающей в Сандчерче в графстве Дорсет, — в соответствии сизъявленным мной — Лаурой Роуз Дюпор, находящейся в здравом уме и твердой памяти, — желанием, чтобы упомянутая Симона Глайвер воспитала его как своего родного сына.

Теперь наконец на замшелой гранитной плите в тенистом уголке кладбища Сен-Винсен можно будет выбить дату рождения моего отца. Он умер в возрасте сорока двух лет. Не знаю почему, но этот простой факт трогает меня до глубины души, и несколько минут я безудержно плачу, закрыв лицо ладонями.

Наконец на самом дне я обнаруживаю пачку писем, написанных моей бабушкой к ближайшей подруге, миссис Симоне Глайвер, — в них четко и ясно излагается весь план, как сохранить в тайне рождение моего отца, а затем передать его под постоянную опеку миссис Глайвер. К письмам прилагается следующее сопроводительное заявление, составленное Эмили:

Вот документы, которые мой отец положил на хранение в Стамфордский банк, понимая, что они имеют огромную важность и лишают мистера Феба Даунта видов на наследство. В них, словами самой леди Лауры Тансор, говорится о том, как она, в сообщничестве со своей подругой Симоной Глайвер, в девичестве мисс Мор, замыслила утаить от своего мужа, моего покойного двоюродного дяди, факт рождения сына — сына, который должен был наследовать лорду Тансору вместо меня. Мой отец обнаружил данные письма в ходе разысканий, связанных с историей нашего рода, а я узнала о них, поскольку помогала отцу в работе. Он вез их обратно в Эвенвуд, в старой сумке егеря Эрла, когда подвергся нападению и погиб от руки некоего Джосаи Плакроуза, получившего от мистера Даунта приказ забрать у него бумаги — только забрать бумаги и ничего более, бог мне свидетель. Но Плакроуз превысил приказ, как и опасался мистер Даунт.

Да простит меня Бог за содеянное мной. Я и помыслить не могла, что мой отец погибнет.

Э. Г. Д.

На мой юридически необразованный взгляд, эти письма, аффидавиты и сведения относительно рождения Персея, уже добытые полицией, служили неопровержимыми доказательствами моего законного права наследовать Эмили в качестве двадцать седьмой баронессы Тансор. Эвенвуд со всем его содержимым перейдет в мое владение — полные сокровищ залы и комнаты, по которым я бродила с замиранием сердца; не имеющая себе равных библиотека; все коридоры и лестницы, все башни и взмывающие к небу шпили; громадный зеленый парк, сейчас озаренный благословенным солнцем, — все вокруг, явленное взору и доступное осязанию, станет моей собственностью, а впоследствии отойдет по завещанию моим еще не рожденным детям.

Но даже важнее громадного материального состояния было для меня окончательное осознание того, кто я такая на самом деле. Мои предки — представители моего многовекового рода — окружали меня повсюду. Каждый день я видела их запечатленные в красках лица на портретах, висевших по стенам многочисленных залов и галерей: гордые дамы и самодовольные кавалеры в старинных нарядах; прелестные дети, сидящие на коленях у своих матерей; бравые воины в кольчугах и серьезные юристы: тучные епископы в париках и дельцы с настороженным взглядом — все они смотрели из рам с тем самым видом, какой некогда приняли перед художником; все эти люди, некогда жившие, дышавшие, чувствовавшие, чья кровь текла в моих жилах.

Так значит, настоящий мой дом здесь, а не на авеню д’Уриш, хотя именно туда, в тот милый сердцу дом, я сейчас решила вернуться без предупреждения, как только позволят обстоятельства, дабы лично сообщить мадам о нашем неожиданном успехе.

Положив на секретер, на самое видное место, письмо Эмили, адресованное инспектору Галли, я отнесла коробку с драгоценным содержимым в свою комнату, а потом спустилась к завтраку в полной уверенности, что скоро я буду завтракать здесь уже в звании следующей леди Тансор.

К четверти девятого весь дом в смятении. Вопросы сыпятся со всех сторон.

Где леди Тансор? Кто-нибудь видел ее? Кто последний видел госпожу? Говорила ли она кому-нибудь, что встанет рано? Почему вся ее одежда на месте? (Мисс Аллардайс плачущим голосом снова и снова указывает на данное обстоятельство.) Что самое странное — где ее ночная сорочка? Не в ней же она ушла из дома?

Персей, почти всю ночь проработавший над поэмой, нервно расхаживает взад-вперед, с выражением крайнего беспокойства на смуглом лице. Рандольф ходит в толпе слуг, собравшихся в вестибюле, и тихим голосом расспрашивает всех по очереди. Его жены, однако, нигде не видно — к великому моему облегчению.

Я стою одна поодаль от встревоженно гудящей толпы, под портретом турецкого корсара. Похоже, ни один из братьев не имеет желания разговаривать со мной, хотя оба изредка поглядывают в мою сторону.

Ровно в девять часов трезвонит колокольчик над парадной дверью. Дверь открывают, и входит инспектор Галли в сопровождении четырех полицейских, включая каменнолицего инспектора Свонна. Инспектор спрашивает, может ли леди Тансор уделить ему время для разговора.

— Нет, сэр, — протяжно произносит Баррингтон. — С сожалением вынужден сообщить, что ее светлости в данный момент нет дома.

В ответ на настойчивые расспросы инспектора Баррингтон неохотно признает, что леди Тансор никто не видел со времени, когда мисс Горст оставила ее в постели накануне в половине одиннадцатого.

Инспектор сперва озадачен, потом недоволен, а потом страшно раздражен. Судя по выражению лица, он уверен, что такой поворот событий не сулит ничего хорошего.

Случилось нечто такое, чего не предвидел даже он, и это ему не нравится. Ни капельки. Затем он весьма решительно просит позволения побеседовать с мистером Персеем Дюпором, и Баррингтон со страдальческим видом отводит его в библиотеку, а потом отправляется в утреннюю гостиную за мистером Персеем.

Состоявшийся разговор производит сильное впечатление на Персея. Когда примерно через пятнадцать минут он выходит из библиотеки, узнав о намерении инспектора Галли допросить миледи в связи с убийством некой миссис Барбарины Краус, у него вид глубоко потрясенного человека.

Он вихрем взлетает по парадной лестнице, умышленно толкнув плечом брата, и с грохотом захлопывает за собой дверь кабинета, предварительно крикнув Баррингтону (который сегодня утром, кажется, находится одновременно повсюду), чтобы его не беспокоили ни при каких обстоятельствах — только в случае, если появятся новости о местонахождении матери.

Я стою у парадной двери, когда инспектор Галли возвращается из библиотеки.

— Можно переговорить с вами, мисс Горст? — спрашивает он приглушенным голосом. — Наедине.

Мы удаляемся в утреннюю гостиную, недавно покинутую мистером Персеем, и инспектор тихо затворяет за собой дверь.

— Такие, значит, дела, — начинает он, потирая ладони и устремляя на меня мрачный вопросительный взгляд. — Куда она могла подеваться?

В глазах моего товарища по триумвирату, еще недавно добродушного и любезного, я вижу незнакомый стальной блеск и теперь понимаю, что он вполне заслуживает своей репутации.

— Право, не знаю, — уклончиво отвечаю я, не желая — в настоящее время — признаваться инспектору, что я не помешала Эмили совершить самоубийство и таким образом позволила ей избежать законного суда. Я говорю, что не видела ее со вчерашнего вечера.

— Ну да, ну да, — кивает инспектор, умудряясь тем не менее дать мне понять, что он сильно сомневается в правдивости моих слов. А потом добавляет: — Однако дело серьезное. Если она сбежала, то, скорее всего, с чьей-то помощью. Ответить-то предстоит за многое.

— Да уж. — Вот и все, что мне удается выдавить из себя под его пристальным взглядом, приводящим в замешательство.

Наступает непродолжительное молчание. Инспектор притопывает правым башмаком по полу и складывает губы трубочкой, словно беззвучно насвистывая.

— Не желаете сказать мне еще что-нибудь, мисс? — наконец осведомляется он.

— Что именно вас интересует?

— Прошу прощения. Нынешнее местонахождение леди Тансор.

— Я уже говорила, — отвечаю я, упорствуя в своей лжи, но понимая, что скоро он узнает правду об участи Эмили. — В последний раз я видела ее вчера в половине одиннадцатого вечера.

— Полагаю, сегодня вы тоже встали рано?

— Я часто встаю рано.

— Ну конечно. Почему бы и нет? Ничего удивительного. Я сам ранняя пташка.

Очередная многозначительная пауза.

— Но леди Тансор вы не видели? Извиняюсь за назойливость.

— Я никого не видела.

Теперь инспектор смотрит на меня с плохо скрываемым подозрением. Он явно не сомневается, что я лгу, но не знает, что именно я от него скрываю. Еще он понимает, что больше ничего от меня не добьется. Я чувствую себя виноватой, но мне кажется, что при существующих обстоятельствах ложь только во благо.

— Ну что ж, мисс… — Инспектор елозит подошвой левого башмака по ковру, безусловно, чтобы унять зуд в ступне. — Похоже, говорить больше не о чем — пока. Мне остается лишь пожелать вам доброго утра.

Несколько минут я сижу одна в утренней гостиной, обдумывая свои дальнейшие шаги. Голова у меня все еще идет кругом от радости, что я заполучила ключ к возвращению утраченного наследства, и периодически на меня накатывает дурнота при воспоминании об Эмили, уносимой стремительными водами Эвенбрука. Наконец я поднимаюсь в свою комнату, чтобы подождать там новостей, которые должны вскоре поступить.

Часы в огромном доме бьют десять.

Инспектору Галли надоело ждать. Он вызывает мистера Покока и велит — с разрешения мистера Персея Дюпора — послать по возможности больше людей на поиски в парк. Сержант Свонн получает приказ осмотреть покои Эмили в присутствии мисс Аллардайс и настойчивого Баррингтона, похоже чрезвычайно встревоженного присутствием инспектора Галли с подчиненными.

Немного погодя сержант возвращается с письмом, найденным Баррингтоном на секретере миледи и адресованным ее рукой инспектору Альфреду Галли — последний тотчас отступает в сторонку, чтобы ознакомиться с ним. Дочитав, он кладет письмо в карман и знаком подзывает сержанта Свонна.

Они отходят от скопления слуг, взволнованно обсуждающих положение вещей, к освещенной свечами нише с портретом моих бабушки и деда. Я минуту назад вышла из своей комнаты и сейчас стою на лестничной площадке, откуда мне слышен происходящий между ними разговор.

— Все кончено, сержант, — произносит инспектор, похлопывая себя по карману. — Полное признание. Все в точных подробностях — тайные обстоятельства рождения старшего сына, история с миссис Краус и даже дело Картерета. Мистер Роксолл и его дядюшка оказались правы — миссис Галли тоже, благослови ее Господь! Вся каша из-за наследства. Сначала все делалось ради благополучия мистера Даунта, потом ради благополучия господина Персея. Остальное нам известно. Бедный Картерет выяснил, кто является настоящим наследником, и имел на руках доказательные документы. Это стало для него смертным приговором, хотя мне хочется верить, что они не замышляли убийства. И как вы думаете, сержант, кто же был обманутым наследником?

Сержант Свонн пожимает плечами с совершенно незаинтересованным видом.

— В таком случае я скажу вам. — Инспектор криво усмехается. — Эдвард Глайвер. Полагаю, сержант, это имя знакомо нам обоим, да и всему сыскному отделу. Эдвард Чарльз Глайвер. До сих пор разыскивается за убийство мистера Феба Даунта. История, прямо скажем, запутанная, но она уже близится к завершению. Все здесь. Подписано и датировано рукой миледи. Теперь нам осталось только найти саму миледи.

Они выходят из ниши, а я продолжаю спускаться по лестнице. В следующий миг Баррингтон по обыкновению бесшумно выскальзывает из-за зеленой двери, которой рано утром воспользовалась Эмили, отправляясь в свой последний путь к Эвенбруку.

— А, Баррингтон, — говорит инспектор старшему лакею. — Мне нужно еще разок перемолвиться с мистером Персеем Дюпором.

— Мистер Дюпор вышел из дома, сэр, — сообщает Баррингтон. — Почувствовал потребность подышать свежим воздухом. Он скоро вернется.

— Пожалуйста, дайте мне знать, когда он появится, — просит инспектор.

Лакей чуть заметно кланяется и бесшумно удаляется прочь.

Незадолго до одиннадцати — как раз в тот момент, когда прибывает мистер Роксолл и спрашивает меня, — по ступенькам парадного крыльца взлетает один из подручных мистера Маггза, потный и запыхавшийся, и с грохотом врывается в вестибюль.

— А ну-ка, Гарри Блумфилд, — сурово обращается к нему мистер Маггз. — В чем дело?

— Ее нашли! — задыхаясь, выпаливает мальчишка. — Там, у моста. Она утопла, прям в ночной сорочке!

Шумный вздох ужаса прокатывается по вестибюлю. Несколько женщин начинают плакать, мистер Покок забывается настолько, что падает в красное плюшевое кресло и обхватывает голову руками.

Мистер Маггз тихо присвистывает и трясет головой, потом отворачивается и чуть слышно бормочет: «Ну надо же, утопла. Как и сестра».

(обратно)

II Месть времени

Эмили приносят обратно в дом, завернутую в спешно раздобытое покрывало, с накрытым лицом, и кладут на кровать, так и не разобранную с вечера. Когда мужчины со страшной ношей проходят через вестибюль, унизанная кольцами голубовато-бледная рука выскальзывает из временного савана, и одна из служанок падает в обморок.

Уже вызвали доктора Пордейджа, чтобы он сделал предварительное заключение о причине смерти, хотя всем и без него понятно, как ее светлость встретила свой конец. Затем прибывает мистер Трипп, привязывает своего скулящего терьера у парадной двери и, тяжело отдуваясь, поднимается наверх, дабы принести страждущим многословное христианское утешение в час испытаний.

Бедное тело Эмили, лежащее под мокрым, перепачканным в грязи покрывалом на огромной резной кровати, где она провела так много тревожных ночей, производит на меня ужаснейшее впечатление. Притворяться нет необходимости, из глаз моих льются совершенно неподдельные слезы, которые я не пытаюсь скрыть, но никто не утешает меня. Похоже, я стала совсем посторонней здесь теперь, когда узы близости с моей бывшей госпожой разорвались, и никто из группы людей, собравшихся у кровати, — а это Рандольф, его брат, инспектор Галли, сержант Свонн, доктор Пордейдж, пастор Трипп и мистер Баверсток, секретарь миледи, — так вот, ни один из них не обращает на меня ни малейшего внимания. Все, кроме Персея, переговариваются приглушенными голосами; он же стоит чуть поодаль от остальных, вперив недвижный взор в мертвое лицо матери.

Как он похож на Эмили, даже сейчас! Ее дивные волосы, которые я так часто расчесывала и укладывала, теперь спутаны и покрыты речной тиной; на щеке у нее темнеет неровная полоса засохшей грязи, похожая на запекшуюся рану, а на лбу — безобразный багрово-синий кровоподтек. Но странное дело, смерть стерла с ее лица следы возраста, и оно, несмотря на временные изъяны, кажется сейчас почти юным. Кожа гладкая и туго натянутая; все отметины горя и страданий, еще недавно явственно зримые, исчезли напрочь. Эмили больше не нужны примочки и пудра, чтобы скрыть то, что сотворило с ней время и разрушительное чувство вины, ибо она прекрасна в смерти своей, по-прежнему прекрасна.

Ее старший сын не смотрит на меня, даже не замечает моего присутствия, но все стоит оцепенело, уставившись на нее, словно скованный параличом. Лицо у него совершенно безжизненное — бледное и неподвижное, как у мертвой матери. Потом он бережно вынимает из-под покрывала холодную коченеющую руку, наклоняется и целует с такой нежностью, что я снова заливаюсь слезами.

Этот простой поступок невыразимо трогает меня, а когда Персей отпускает руку покойной и выпрямляется, я вижу слезы у него в глазах и понимаю, в какое горе повергла его смерть матери, такая страшная смерть. Но Персей переживает сейчас и другое потрясение — благодаря любезности инспектора Галли он один из всех присутствующих здесь джентльменов понимает истинный масштаб трагедии и всю меру позора и бесчестья, которые падут на дом Дюпоров.

Я смотрю на мистера Рандольфа, тихо разговаривающего с доктором Пордейджем и словно не замечающего страданий брата. Немного погодя, однако, он подходит к нему и утешающе кладет ладонь на плечо, но Персей раздраженно стряхивает ее и с размаху усаживается на диван, где сидит неподвижно, уставившись в черный зев холодного камина.

На меня по-прежнему никто не обращает ни малейшего внимания. Одна только мисс Аллардайс мельком замечает мое присутствие, но в своем глубоком расстройстве она в силах выдавить лишь: «О мисс Горст!..», а потом вынуждена удалиться, чтобы избавить себя от жуткого зрелища. Когда она покидает комнату, ко мне подходит мистер Рандольф.

— Наверное, вам тоже следует уйти, Эсперанца, — тихо говорит он. — Думаю, так будет лучше.

Голос у него по обыкновению добрый, теплый, участливый, но Рандольф со всеми так разговаривает, даже со слугами. Теперь я знаю, что в прежнем поведении молодого человека со мной не было ничего особенного, только неловкость и неуверенность, сопряженные с его неуклюжими попытками посвятить меня в свои чувства к Джейн Пейджет и неверно мной истолкованные. Он всегда любил другую, а я совершенно не понимала этого.

Рандольф берет меня за руку и ведет к двери. Он открывает передо мной дверь и улыбается. Никто не оборачивается посмотреть мне вслед.

Мистер Роксолл ждал меня в библиотеке, рассматривая древние документы, выставленные под стеклом.

Он приветствует меня мягким рукопожатием, но не произносит ни слова. Потом ведет меня в смежную комнату странной планировки, бывший рабочий кабинет профессора Слейка, а до него — мистера Пола Картерета.

— Скверная история, моя дорогая, — начинает мистер Роксолл. — Признаться, я не предвидел подобного конца, хотя следовало бы. Женщина несгибаемой гордости. Да, я должен был догадаться, что, потеряв все, она может сама вынести себе приговор и таким образом избежать законного суда. Но мы сможем вернуться — и вернемся — к этому разговору впоследствии, когда узнаем больше о том, что случилось и почему. Сейчас же я пришел обсудить с вами вопрос, касающийся вас, моя дорогая.

— Меня? О чем вы говорите?

— Думаю, вы меня понимаете, — с расстановкой изрекает мистер Роксолл, и я на миг вижу перед собой грозного прокурора, каким он был прежде. — Хорошо, — продолжает он, не дождавшись от меня ответа. — Несомненно, вы помните случай в Лондоне, когда вас преследовал слуга мистера Вайса, Артур Диггз. Но вы не знали, что я, чрезвычайно беспокоясь о вашей безопасности, ранее приказал своему слуге Джобсону незаметно сопровождать вас повсюду, когда вы покидаете Гросвенор-сквер. Джобсон шел за вами до Биллитер-стрит и там увидел, как вы заходите в дом некоего мистера Джона Лазаря, отставного судового агента. К несчастью, по вашем выходе оттуда он потерял вас в толпе, и я благодарю Бога, что вы в конце концов встретили своего друга мистера Пилгрима. Сейчас я уже не так уверен, что Диггз действительно намеревался причинить вам физический вред, но все равно ситуация была опасная. На следующий день я нанес визит мистеру Лазарю — он оказался приятнейшим, интереснейшим человеком и с великой охотой рассказывал о своей прошлой жизни, особенно о времени, проведенном на Мадейре двадцать с лишним лет назад в обществе некоего Эдвина Горста.

Заметив, что я начинаю краснеть, мистер Роксолл опять ласково пожимает мою руку и извиняется на случай, если вводит меня в смущение своими словами.

— Ничего страшного, — говорю я со всей беспечностью, какую в силах изобразить. — Продолжайте, прошу вас.

— Мистер Лазарь проникся глубокой симпатией к вашему однофамильцу, с которым познакомился на острове Лансароте, где тот жил в плачевных обстоятельствах. Похоже, мистер Горст попросил его доставить кое-какие бумаги одному юристу в Англии, и мистер Лазарь с великой готовностью согласился. Затем, опасаясь за быстро слабеющее здоровье своего нового знакомого, он уговорил мистера Горста перебраться с Лансароте на Мадейру, где климат гораздо полезнее, и поселиться у него в доме… Но разумеется, для вас все это не новость, — заметил далее мистер Роксолл, устремляя на меня проницательный взгляд. — А потому позвольте мне сказать вам кое-что, чего вы, скорее всего, не знаете об упомянутом господине, который, как нам обоим теперь известно, приходится вам отцом… Мистер Лазарь поведал мне о скандале — если точнее, о тайном побеге мистера Горста и мисс Маргариты Блантайр, дочери известного эдинбургского виноторговца, спешно покинувших навсегда Мадейру. Вне всяких сомнений, это вы тоже знаете… Мистер Лазарь никогда больше не видел Эдвина Горста и очень сожалел, что на память о друге у него остался лишь один предмет. И как вы думаете, что за предмет?

Он снова вперил в меня пытливый, пронзительный взор, а я постаралась сохранить беззаботный вид, без особого, впрочем, успеха.

— Но вот, опять я за свое. — Мистер Роксолл сконфуженно улыбнулся. — Я вовсе не допрашиваю вас, моя дорогая, и прошу прощения, если у вас складывается такое впечатление. Боюсь, от старых привычек трудно избавиться. Позвольте же мне сказать вам, как другу, что единственным предметом, оставшимся у мистера Лазаря на память об Эдвине Горсте, было первое издание «Шести проповедей» Джона Донна, выпущенное в Кембридже в тысяча шестьсот тридцать четвертом году. Книга завалилась за кровать Эдвина Горста и обнаружилась спустя время после вышеупомянутого скандала. Мистер Лазарь показал мне ее — прекрасно сохранившийся экземпляр. На титульном листе стояла надпись: «Эдвард Чарльз Глайвер. Итонский колледж, май тысяча восемьсот тридцать четвертого».

Мне стало ясно, куда клонится разговор: мистер Роксолл правильно заключил, что я прихожусь дочерью человеку, убившему Феба Даунта. Поэтому прямо тогда и там я решила полностью открыться славному старику, с интуитивной уверенностью полагая, что, подобно мадам, он заботится единственно о моих интересах и что в ближайшие дни и недели мне потребуются его советы и помощь.

И вот, я чистосердечно рассказала мистеру Монтегю Роксоллу, кто я такая на самом деле и зачем меня прислали в Эвенвуд.

Незадолго до полудня мы вернулись в библиотеку — громадную роскошную залу, сейчас залитую ослепительным солнечным светом.

— Всегда приятно, когда твои подозрения подтверждаются, — задумчиво заметил мистер Роксолл.

Мы с ним стояли у французского окна, глядя на террасу, где часто гуляла Эмили.

Я выложила ему всю правду, закончив рассказом о документах, ныне находившихся в моем владении, с помощью которых я рассчитывала доказать свое право наследовать баронство Тансоров как внучка покойного лорда Тансора. Я даже призналась в том, в чем не пожелала признаться инспектору Галли немногим ранее: что я присутствовала при самоутоплении Эмили в Эвенбруке.

— Пожалуй, так оно к лучшему, — вздохнул мистер Роксолл, печально качая головой.

— Вы действительно так считаете? — взволнованно спросила я, ибо ожидала, что он рассердится, когда узнает, что я не помешала Эмили покончить с собой.

— Ну, полной уверенности у меня нет, — признал он. — Тем более что теперь она не понесет наказания — по крайней мере, в этой жизни — за подстрекательство к нападению на своего отца, любимого друга моего дядюшки. Но сделанного не поправишь, и теперь нам нужно заняться последствиями — прежде всего вам, моя дорогая. Что вы намерены делать?

Я сказала, что собираюсь немедленно уехать в Париж, чтобы сообщить опекунше о смерти леди Тансор и о документах, позволяющих восстановить наследственные права моего отца.

— Они также подтверждают мнение моего дорогого дядюшки относительно смерти мистера Картерета, — прочувствованно произнес мистер Роксолл. — Ведь он всегда знал, что на него напали вовсе не с целью обычного грабежа. Все дело было в наследстве, как мы и предполагали. Благослови вас Господь, дорогая моя. Вы не представляете, как много это для меня значит.

Лишь одно я не решалась сказать поначалу, но потом все-таки сказала — и вздохнула с облегчением.

— Рандольф Дюпор женат! На миссис Баттерсби!!!

Я никогда еще не видела мистера Роксолла таким ошеломленным: несколько секунд он стоял с раскрытым ртом, не находя никаких других слов.

— А брат знает? — спросил он, наконец овладев собой.

— Не думаю.

Затем я поведала, как отвергла брачное предложение Персея, когда решила, что мне надо выйти замуж за мистера Рандольфа, раз законным наследником является он. Роксолл ненадолго задумался, а потом сказал:

— Бедняга. Знаете, мне даже жаль мистера Персея Дюпора. В конце концов он ни в чем не виноват, но теперь должен заплатить дорогую цену за грехи своей матери. Но теперь ничего не попишешь. Вы располагаете всеми средствами, чтобы обосновать свои притязания и таким образом лишить обоих братьев наследственного права, если, конечно, вы не уйдете из жизни бездетной, а я надеюсь… даже уверен, что такого не случится. Вы станете завидной невестой, моя дорогая, очень завидной невестой.

Он издал негромкий смешок.

— Что такое? — спросила я.

— Простите мне неуместную веселость, но я просто подумал, что вам нужно будет остерегаться мистера Мориса Фицмориса, когда вы сделаетесь леди Тансор.

Я ответила на улыбку мистера Роксолла, а он вдруг всмотрелся в меня в высшей степени странным взглядом и тихо произнес:

— А, теперь понимаю. Вы любите мистера Персея, но вам пришлось отказаться от него ради вашего дела. Милая моя, бедная девочка!

От боли, вызванной воспоминанием о моей утрате, и от благодарности за трогательное участие, проявленное славным мистером Роксоллом, я снова расплакалась. Вдобавок я вдруг разволновалась при мысли о дальнейших своих шагах, но мистер Роксолл быстро успокоил меня.

— Вам нужно предоставить все мне, моя дорогая, — сказал он, — если, конечно, вы хотите.

— Очень хочу, — ответила я.

Таким образом, мы порешили, что мистер Роксолл заберет на хранение письма моей бабушки и аффидавиты вместе с письмами Даунта к Эмили, взятыми мной из потайного шкапчика. Затем мы договорились, что, пока я нахожусь во Франции, он проконсультируется с опытным адвокатом насчет юридических процедур, которые мне необходимо начать, чтобы заявить о своих притязаниях в суде.

Когда мы обсуждали эти вопросы, появился Баррингтон и доложил, что инспектор Галли желает побеседовать с мистером Роксоллом.

— Будьте любезны, Баррингтон, проводите инспектора сюда, — распорядился мистер Роксолл, а потом спросил меня: — Вы расскажете моему другу то, что рассказали мне? Лучше рассказать, знаете ли, пока он сам все не разузнал.

Приходит инспектор, и мы трое, серьезные и подавленные, выходим на залитую солнцем террасу. С минуту мы стоим, глядя на сады в новом летнем убранстве.

— Там вышла изрядная свара, — загадочно роняет мистер Галли. — Братья крепко повздорили.

Оказывается, когда Персей вернулся, инспектор направился к нему в кабинет с намерением показать письменное признание Эмили, но застал братьев в разгаре шумной ссоры. Собираясь постучать в дверь, он отчетливо услышал, как Персей яростно выкрикнул имя Баттерсби. Мне становится ясно, что мистер Рандольф наконец открыл брату свою тайну — о чем я и сообщаю мистеру Галли.

— Ну и ну, — говорит он. — Неожиданный поворот событий. Да уж, сегодня поистине день признаний.

— Я тоже хочу кое в чем признаться, мистер Галли, — смущенно бормочу я.

Молодой человек довольно ухмыляется, наклоняется и, запустив пальцы в башмак, чешет ступню.

— Я так и думал, мисс, — говорит он, выпрямляясь. — Я так и думал.

Улаживать все вопросы, срочно требовавшие внимания, пришлось мистеру Баверстоку, ибо через час после ссоры оба Дюпора покинули Эвенвуд — Персей, вне себя от ярости, укатил в Лондон, а мистер Рандольф с женой уехал в Уэльс, напоследок объявив, правда, о своем намерении присутствовать на дознании по делу о смерти матери.

Разумеется, маленький мир Эвенвуда был потрясен невероятными событиями до самых своих основ. Леди Тансор покончила собой! Она замешана в убийстве не только своей бывшей служанки, а еще и родного отца! Мистер Персей не сын полковника Залуски! Мистер Рандольф Дюпор тайно женат на домоправительнице! Даже самые закоренелые болтуны и сплетники не находили слов от изумления. Чем все закончится? И что станется с ними теперь, когда могущественный род Дюпоров унижен?

Мистер Покок и старший дворецкий мистер Эпплгейт старались всех успокоить.

— Все теперь перейдет к мистеру Рандольфу, — сказал последний слугам, — что для нас будет неплохо, потому как он человек славный и добрый. Он о нас позаботится, не бойтесь.

На следующий день я уехала в Лондон с мистером Роксоллом. Он хотел, чтобы я провела с ним несколько дней в столице, прежде чем отбыть во Францию, но я осталась непреклонна в своем желании очутиться на авеню д’Уриш возможно скорее. Мистер Роксолл неохотно согласился с моей волей, но настоял на том, чтобы я предоставила ему все сопряженные с отъездом хлопоты и приняла от него деньги на непредвиденные расходы.

Я провела ночь в темной грязной гостинице, расположенной на мрачной улочке рядом с вокзалом, откуда утром отправлялся мой поезд, — разительный контраст после роскоши Эвенвуда. Там я впервые оказалась по-настоящему одна, предоставленная самой себе в огромном дымящем, шумно дышащем городе.

Я сидела за своим одиноким ужином в общей столовой зале, когда вдруг надо мной раздался голос:

— Все ли вкусно, мисс?

Вопрос задал — без малейшего намека на радушие или искренний интерес — высокий долговязый официант с лицом разочарованного гробовщика, завершивший свои слова самым горестным вздохом из всех, какие мне доводилось слышать.

Я ответила, что все вполне удовлетворительно.

Официант поклонился и медленно-медленно отошел к соседнему столу, чтобы обратиться с тем же вопросом к дородному господину, как раз подносившему ко рту изрядный кусок истекающего жиром мяса и лишь невнятно промычавшему в ответ. Далее вопрос был повторен похоронным тоном у всех столов поочередно, а затем унылый допросчик занял позицию у двери, перекинул полотенце через согнутую в локте правую руку и неподвижно застыл на месте с закрытыми глазами, словно механическая кукла в человеческий размер, у которой кончился завод.

Не знаю, зачем я упоминаю об этом пустяшном эпизоде, не имеющем ни малейшего отношения к моей истории, — просто он неразрывно связан в моей памяти с воспоминаниями о том дне и о гнетущей атмосфере полутемной, пыльной столовой залы с собравшимися там случайными незнакомыми людьми, из которых каждый имел свои причины находиться там и каждый, несомненно, таил в душе свои секреты.

(обратно) (обратно)

37 НАСЛЕДСТВО

I Четыре секрета 1 июня 1877 г.

Переночевав в Hotel des Bains в Булони, где я останавливалась перед отъездом в Англию, я наконец прибываю на авеню д’Уриш.

Мадам сидит одна, спиной к двери, в просторной светлой гостиной на втором этаже Maison de l'Orme, рассеянно глядя в окно на каштановое дерево, под которым я играла в детстве.

В первый момент она не замечает, что я вошла и стою прямо позади нее; потом вдруг слегка поворачивает голову и, порывисто прижав ладонь к губам, тихо ахает от изумления при виде меня.

— Эсперанца! Милое дитя! Как ты здесь оказалась?

В следующий миг я тоже испытываю сильнейшее потрясение, хотя и стараюсь скрыть свои чувства.

Мадам страшно переменилась. Девичье лицо, которое я так хорошо помнила и так часто видела во сне, пока жила в Эвенвуде, стало теперь худым и изможденным; роскошные светлые волосы поредели и истончились; некогда гладкие, мягкие руки сделались костлявыми, как у древней старухи, и непроизвольно тряслись. О, мой прекрасный, вечно молодой ангел-хранитель! Что с вами случилось?

Обретя наконец дар речи, я поприветствовала мадам и запечатлела поцелуй на изрезанном морщинами лбу. Она взяла мою руку, и я села рядом с ней на обитый гобеленом диванчик, где мы часто сиживали с книгой, когда погода препятствовала нам отправиться на прогулку в Булонский лес.

— Почему ты не предупредила о своем приезде? — спросила мадам со странной дрожью в голосе, словно недовольная моим возвращением.

— Я хотела сделать сюрприз вам — и мистеру Торнхау, разумеется, — ответила я по возможности веселее. — Он дома? Не велеть ли Жану позвать его, чтобы я могла сообщить новости вам обоим разом? Нет… пожалуй, я сама схожу за ним. Он наверняка по обыкновению сидит за своими книгами…

— Мистера Торнхау здесь нет, — перебила меня мадам, отпуская мою руку и отводя взгляд в сторону. — Его здесь нет.

— Так он ушел? А куда? И скоро ли вернется.

— Он никогда не вернется. Я никогда больше не увижу его, кроме как в своем воображении, а сама я скоро покину бренный мир. Я умираю, дитя мое.

Воспоминания о последовавшем разговоре по сей день причиняют мне нестерпимую боль, словно вечная незаживающая рана.

Пока сумерки сгущались до темноты и дождь барабанил в окна, передо мной один за другим раскрывались секреты.

Секреты! Кончатся ли они когда-нибудь? Почему в отношениях людей, заявляющих о своей любви друг к другу, нет честности и откровенности? Столько всего утаивалось от меня, столько оставалось погребенным под спудом молчания! Почему они ничего не сказали мне? Я всецело доверяла им, а они обманывали меня. Стрела, пущенная мне прямо в грудь, а потом грубо выдернутая из моего живого тела, не причинила бы мне такой дикой, такой мучительной боли, какую испытала я, когда человек, пользовавшийся моим безоговорочным доверием и глубочайшим уважением, наконец открыл мне всю правду.

Я не стану — просто не в силах — дословно воспроизводить здесь рассказ мадам. Вместо этого позвольте мне сейчас, когда моя история близится к концу, в последний раз обратиться к краткой записи, сделанной мной в завершение того ужасного дня в Секретном дневнике — в хранилище тайных сведений, столь усердно пополнявшемся мной по наказу мадам.

Признание мадам

Maison de l'Orme, 24 мая 1877 г.

Вот четыре секрета, раскрытые мне мадам в этот приснопамятный день.

1. После смерти моей матери «Эдвин Горст» (чье настоящее имя Эдвард Глайвер) покинул Maison de l'Orme и отправился в свои странствия по Востоку. Это правда.

Потом пришло сообщение, что он умер в Константинополе, и гроб с его телом привезли обратно в Париж. Это ложь.

Он не умер. В гробу, гниющем под гранитной плитой на кладбище Сен-Винсен, лежат лишь камни да земля. Он не умер в возрасте сорока двух лет в 1862 году, как гласит надпись на надгробье. Он до сих пор жив. Мой отец жив.

Таков первый секрет.

2. Через год после мнимой смерти «Эдвина Горста» мистер Торнхау поселился в Maison de l'Orme и стал заниматься моим образованием.

Тремя неделями ранее Бэзил Торнхау и вдовая мадам Делорм тайно обвенчались в деревенской церкви близ Фонтенебло. С тех пор они, скрытно от всех, жили как муж и жена.

Таков второй секрет.

3. Отгадайте загадку.

Пышноусый «Эдвин Горст» умер и похоронен — однако продолжал жить. Чисто выбритый Бэзил Торнхау жил и дышал — однако никогда не существовал.

Ответ простой.

Бэзил Торнхау являлся — является — моим отцом. Бэзил Торнхау и есть Эдвард Глайвер, убивший Феба Даунта.

Дюпор — Глайвер — Глэпторн — Горст — Торнхау. Пять имен. Один живой человек. Один живой отец.

Таков третий секрет.

4. Мадам полюбила моего с отца с первой встречи с ним, произошедшей многими годами ранее, когда он пылал страстью к другой — к самой близкой ее подруге. Но упомянутая подруга и мужчина, которого она любила на самом деле, поставили своей целью погубить моего отца, дабы завладеть всем, что принадлежало ему по праву.

Требуются ли дальнейшие пояснения?

Той подругой была мисс Эмили Картерет.

Ее возлюбленным был Феб Даунт.

Мадам Делорм звалась в девичестве Мари-Мадлен Буиссон.

Таков четвертый секрет.

Здесь запись обрывается, но мне предстоит узнать еще несколько секретов, пусть и не столь существенных.

В ходе своего повествования мадам часто умолкала и откашливалась в льняной носовой платок. Она старалась прятать платок от моих глаз, но я ясно разглядела зловещие пятна крови на белой ткани и сразу же поняла, что они означают.

— Доктор говорит, я не доживу до листопада, — промолвила она, глядя на колеблемые ветром ветви каштана за окном, уже едва видные в сгустившейся темноте.

Я по-прежнему любила мадам, хотя она всю жизнь обманывала меня, и прогноз врача поразил меня в самое сердце.

— Ну, вы должны доказать, что он ошибался, — бодро сказала я с натужной улыбкой. — Я увезу вас… в Италию. Во Флоренцию. Вы вернетесь оттуда здоровая и счастливая и увидите, как с нашего каштана опадают листья, а потом увидите, как он снова покрывается листвой по весне, — и так еще много, много весен.

Она печально, снисходительно улыбнулась, но ничего не ответила.

Я поднялась с дивана, подошла к окну и задумчиво уставилась на продуваемый ветром сад, вспоминая золотые дни детства и маленькую Амели Веррон с бесхитростной, кристально чистой душой, свою самую близкую и самую верную подругу, как теперь казалось.

Любовь, породившая множество секретов, предала нас всех — мадам, Эмили и меня. Любовь к моему отцу превратила мадам в рабыню, готовую выполнить любую его волю. Последствия любви Эмили Картерет к Фебу Даунту (пускай она и питала нежные чувства к моему отцу) в конце концов довели ее до убийства и самоубийства. Что же до меня, я всегда безмерно любила мадам и человека, носившего имя Бэзил Торнхау, но они платили мне обманом и ложью.

Итак, ничто теперь не препятствовало мне вступить в законное наследство, но это меня не радовало. Ах, бедная я, обманутая дурочка! Я со стыдом вспоминала, как обливалась горючими слезами над воспоминаниями мистера Лазаря о моем отце, как мучительно переживала, что не знала его при жизни. Надпись на затененном гранитном надгробии говорила, что он умер. Очередное предательство. Очередная ложь. Все мое детство он находился рядом со мной, без моего ведома, по-отечески опекая меня под видом моего учителя, но не открываясь мне.

Мадам заверяла, что он любил меня. Тогда почему же он так и не сбросил маску? Почему позволил мне считать, что у меня нет отца? Разве любящий родитель способен на столь утонченную жестокость?

— У него имелись свои причины, — убеждала меня мадам, — и никакие соображения не могли повлиять на него. Он не мог бежать от своей судьбы. Она и сейчас преследует его, и спасение от нее он обретет лишь в смерти. Для твоего отца ничего не имеет значения, кроме необходимости вернуть то, что украли у него Эмили Картерет и Феб Даунт. Постоянным, неумолимым сознанием этой необходимости он руководствовался во всех своих поступках и все свои действия подчинял одной-единственной цели. Это его проклятье, и из-за него нам всем приходится страдать, как страдает он… После возвращения из добровольной ссылки, — продолжала она, — твой отец уже не мог сам достичь заветной цели, а потому направил все свои силы, всю свою волю на то, чтобы вырастить из тебя, милое дитя, достойную замену себе. Еще раз повторяю, он любит тебя — и всегда любил. Но им движет некая сила, превосходящая даже любовь.

— Куда же он уехал? — спросила я. — И почему оставил вас, когда вы больны и удручены сердцем?

— Он уехал вчера, — ответила она. — Куда — не сказал. Сказал только, что никогда не вернется.

— Но почему?

— Потому что я больше не нужна ему. Потому что он думает, что Великое Предприятие потерпело крах. И потому что она умерла.

Я ушам своим не поверила. Как он мог узнать о смерти Эмили столь скоро?

Оказывается, мой отец имел свои источники информации. От подкупленного осведомителя из сыскного отдела Лондонской полиции он узнал о характере свидетельств против Эмили и таким образом выяснил правду о рождении Персея и о сговоре, существовавшем между Эмили и лордом Тансором.

— Новость, что твой брак с Персеем Дюпором никак не послужит к достижению нашей великой цели, стала для нас страшным ударом, и твой отец на несколько дней заперся в своих комнатах, почти ничего не ел и не желал никого видеть. Он немного воспрянул духом, когда получил телеграмму с известием о смерти леди Тансор.

— Телеграмму! — изумленно воскликнула я. — Но от кого?

— У твоего отца еще со времени работы доверенным помощником покойного мистера Кристофера Тредголда осталось много связей. Он сохранил знакомства со многими людьми не самой безупречной репутации, готовыми и способными раздобыть для него любую нужную информацию. Он сам ездил инкогнито в Лондон и несколько раз в Нортгемптоншир, когда возникала такая необходимость. Тебе следует знать также, что на него работал один человек в Эвенвуде, исправно докладывавший обо всех происходящих там событиях. Он-то и прислал телеграмму.

— Скорее всего, это капитан Уиллоби, — уверенно сказала я.

— Да нет, не капитан Уиллоби, — возразила мадам, — хотя он тоже ежедневно присматривал за тобой по поручению твоего отца. Это старший лакей Джона Баррингтон, служивший под началом капитана во время Русской войны. Именно Баррингтон регулярно уведомлял нас о твоей безопасности и благополучии — а о них, поверь, мы всегда беспокоились прежде всего. Что же касается до капитана Уиллоби, его настоящее имя Уиллоби Легрис, и он самый давний и самый надежный друг твоегоотца, в ком тот находил поддержку в течение всех лет своей добровольной ссылки и на кого всегда сможет положиться и впредь.

Баррингтон! Угрюмый, молчаливый Баррингтон, принесший мне ужин в мой первый вечер в Эвенвуде! Оказывается, все это время он без моего ведома охранял и опекал меня, за что я, конечно же, должна быть ему благодарна. Баррингтон постоянно находился рядом, но я ни разу не заподозрила, что он вовсе не тот человек, каким кажется и каким описан в моем Секретном дневнике. Однако теперь я поняла, что именно благодаря своему умению держаться в тени, не привлекая ничьего внимания, он оказался таким превосходным шпионом.

С немалым изумлением я узнала также, что именно Баррингтон, по наущению моего отца, устроил так, чтобы Эмили отказала от места моей предшественнице, мисс Пламптр. Подкинув к ней в комнату брошь, в краже которой обвинили горничную, он затем показал, что видел, как она выходила из господских покоев в день, когда Эмили была в Лондоне и когда, по всеобщему мнению, украшение и пропало. В ходе последовавшего обыска брошь обнаружилась, и злополучная мисс Дороти Пламптр, невзирая на упорные — и высшей степени возмущенные — заявления о своей невиновности, была немедленно отослана прочь из Эвенвуда, а мадам получила возможность устроить меня в услужение к леди Тансор.

После легкого ужина мы с мадам придвинули наши кресла поближе к камину, ибо из-за дождя и ветра к вечеру сильно похолодало.

Я хотела отложить дальнейший разговор до утра, но мадам, хотя и еле живая от усталости, настояла на том, чтобы продолжить свои признания.

Сначала она слезно попросила у меня прощения за все, что сделала из любви к моему отцу. Я ответила, что прощу тогда лишь, когда она раскроет мне все свои секреты, всю ложь.

— Да больше уже ничего существенного не осталось, — промолвила она слабым голосом. — Я рассказала тебе все, что мы скрывали от тебя. Но если мне не удалось ответить на все твои вопросы, спрашивай о чем угодно. Я не уйду из жизни, покуда не заслужу вновь твое полное доверие и твою любовь.

Я поцеловала мадам и сказала, что последнюю она никогда не потеряет. Что же касается доверия…

Она сжала мою руку с такой неожиданной силой, что я чуть не вскрикнула.

— Скажи же, умоляю, как мне заслужить твое доверие. Что еще ты хочешь узнать, милое дитя?

— Для начала — две вещи, — ответила я. — Во-первых, причастен ли мой отец к смерти мистера Родерика Шиллито?

Прямота вопроса привела мадам в легкое замешательство. Я надеялась услышать категоричный отрицательный ответ, но она сказала лишь, что в последние месяцы мой отец не посвящал ее во многие свои «личные дела».

— Он никогда ничего не обсуждал со мной и не рассказывал, чем занимался в ходе своих визитов в Лондон. Конечно, он сообщил мне о нападении на мистера Шиллито — я также прочитала о нем в одной английской газете. Но подробности мне неизвестны.

Однако по глазам мадам я видела, что она думает так же, как я: отец устроил покушение на мистера Шиллито, дабы исключить вероятность того, что он установит подлинную личность человека по имени Эдвин Горст, однажды встреченного на Мадейре.

Явно желая отвлечься от неприятных мыслей на данную тему, мадам спросила, каков мой второй вопрос.

— Он касается смерти леди Тансор, — ответила я. — Почему отец уехал, получив упомянутую телеграмму. Ведь вы оба настойчиво внушали мне, что леди Тансор непримиримый враг моих интересов и нам непременно нужно ее уничтожить. И разве вы не уверяли меня, что любовь, которую мой отец в прошлом питал к ней, превратилась в ненависть после того, что она с ним сделала?

— Эдвард никогда не переставал любить ее, — печально проговорила мадам, — даже когда притворялся, будто ненавидит, и хотя он не отказался от намерения поквитаться с ней за предательство. Но смерть Эмили не входила в наши планы. Мы хотели единственно предать ее публичному позору и осуждению, а потом восстановить наследственные права твоего отца через твой брак с Персеем Дюпором. Скажу больше: мне кажется, он даже лелеял нелепую, несбыточную надежду примириться с ней по прошествии времени, когда все останется позади. Безумная фантазия, конечно, но теперь я думаю, что все дело в этом. Я ошибочно вообразила, будто Эдвард любит меня, когда он со своей первой женой перебрался сюда с набережной Монтебелло. Он разыскал меня в Париже, проявив упорство и настойчивость, какими всегда отличался; и я по глупости своей решила, что он сделал это из давнего нежного чувства ко мне, зародившегося еще в пору нашей с Эмили дружбы… Я не смогла простить ей предательства, совершенного по отношению к Эдварду, не смогла смириться с такой низкой, умышленной жестокостью — и все ради него, самодовольного, бессовестного выскочки, недостойного дышать одним воздухом с твоим отцом… Поэтому я убедила себя, что Эдвард приехал с первой женой в Париж для того только, чтобы разыскать меня и возобновить отношения, прервавшиеся в свое время. Твоя мать тоже так решила, но он обманул нас обеих и здесь, как обманывал во всем. Твою мать он тоже не любил, хотя говорил, что любит, и всегда был добр и ласков с ней — за исключением тех дней, когда бывал не в духе, а тогда нам обеим приходилось несладко. Но и меня он не любил. Нет. Он любил одну только Эмили. И всегда будет любить только ее. А теперь она умерла.

(обратно)

II Вступление в наследство

Я не могла оставить мадам одну в том состоянии телесного и душевного расстройства, в каком нашла ее, а потому, не имея причин возвращаться в Англию, покуда дела не потребуют моего присутствия, я на следующее утро написала мистеру Роксоллу, что намерена остаться в Париже и ждать от него вызова. В ответном послании мистер Роксолл заверил меня, что сейчас вплотную займется юридическими процедурами, которые — если верить профессиональному мнению нескольких известных адвокатов — можно будет успешно завершить настолько быстро, насколько позволяет система судопроизводства.

Последующие дни протекали спокойно, за разговорами о разных обстоятельствах, прежде скрывавшихся от меня. Между мной и мадам постепенно восстанавливалась прежняя близость, но вскоре стало ясно, что доктор не ошибался.

С пугающей скоростью здоровье моей опекунши пришло в окончательный упадок. Я сидела у постели больной с утра до вечера, а порой и ночами, читая или сторожа ее сон, как она делала для меня в детстве. Я расчесывала ей волосы, умывала лицо, взбивала подушки и нежно гладила исхудалые руки, когда она начинала метаться и кричать во сне. Но с каждым днем она погружалась все глубже в безмолвный, отчужденный мир, недоступный для меня и моей любящей заботы.

Лишь однажды, за несколько дней до кончины, мадам ненадолго очнулась и попросила снять с нее серебряный крестик.

— Я хочу, чтобы ты носила его, милое дитя, — прошептала она так тихо, что мне пришлось поднести ухо к ее потрескавшимся губам и попросить повторить слова. Потом, прежде чем опять погрузиться в забытье, она спросила: — Я прощена, милое дитя?

— Да, — прошептала я. — Вы прощены.

Моя опекунша скончалась в третью неделю июня, когда ласточки чертили стремительные зигзаги в безоблачном небе над Булонским лесом.

Просидев подле нее всю ночь напролет, я отошла буквально на несколько секунд, чтобы открыть окно и впустить в комнату восхитительный летний воздух. Вернувшись к постели, я сразу поняла, что мадам умерла.

В тот день моя прежняя жизнь закончилась. Я впервые осталась по-настоящему одна в мире, и впереди меня ждала новая, незнакомая жизнь.

Одна? Да. Хотя теперь я знала, что мой отец жив и я не сирота, какой всегда себя считала, я не чувствовала ни малейшей перемены в своем положении. Он был для меня так же мертв и нереален, как некогда был мифический Эдвин Горст. После смерти мадам, моей второй матери, у меня не осталось никого на всем белом свете.

Мари-Мадлен Делорм, урожденную Буиссон, похоронили на кладбище Пер-Лашез. Она завещала мне дом на авеню д’Уриш и значительную сумму денег (остаток крупного состояния, унаследованного от первого мужа и вложенного в разные предприятия, где она имела долю), а также двух своих преданных слуг, Жана Дюту и Мари Симон, которые, оказывается, с самого начала знали о ее тайном браке с моим отцом.

Она оставила мне также фотографию — портрет моего отца, снятый им самим в 1853 году.

Разумеется, я хорошо знала человека на фотографии, ведь с нее смотрел мистер Торнхау, только с пышными усами и бородой. Смуглое лицо, узкое и худое; длинные, почти до плеч, черные волосы, зачесанные назад со лба и чуть редеющие на висках; большие темные глаза, в точности такие, как описывала моя мать в своем дневнике.

Я по сей день храню фотографию и изредка — когда хочу вспомнить, что однажды у меня был отец, — достаю и гляжу на нее.

Перед тем как покинуть Францию, я пошла в полицию, и в должный срок гроб «Эдвина Горста» извлекли из могилы и выбросили. Затем я распорядилась перезахоронить гроб с останками матери на открытом, солнечном участке кладбища, подальше от раскидистых деревьев, в чьей сумрачной тени она пролежала так долго. Я также заказала новое надгробие в виде вертикальной плиты со следующей надписью на английском:

Светлой памяти

Маргариты Алисы Блантайр

1836–1859

Памятник установлен здесь любящей дочерью в июле 1877 г.

Я провела в Париже еще месяц, а потом вернулась в Англию, но не прямиком в Эвенвуд.

Миссис Ридпат прислала мне письмо с приглашением пожить у нее на Девоншир-стрит, покуда я не улажу все юридические дела. Поблагодарив за приглашение, я вежливо, но твердо от него отказалась, ибо миссис Ридпат, хотя и желавшая мне только добра, несколько запятнала себя в моих глазах знакомством с моим отцом, с которым я решила никогда впредь не видеться, даже если он попытается наладить отношения со мной. Тогда мистер Роксолл предложил мне остановиться у него, но и это гораздо более приемлемое приглашение я отклонила.

Я устроилась в гостинице Митварта, где меня почти ежедневно навещал мистер Роксолл, но где я оставалась самой себе хозяйкой. Не скажу, чтобы я была счастлива там — я все еще горевала о смерти мадам, мучилась воспоминаниями о Персее и часто предавалась тревожным размышлениям о будущем. Однако, когда меня не одолевали тягостные и чаще всего неразрешимые сомнения, я испытывала своего рода удовольствие в ожидании дальнейших событий, исследуя оживленные улицы огромного города, столь любимого моим отцом, записывая в блокнот различные наблюдения и впечатления или задумчиво сидя на берегу широкой серой реки.

Дознание по делу о смерти леди Тансор вынесло ожидаемое заключение о самоубийстве, и после обнародования доказательств, представленных инспектором Альфредом Галли из сыскного отдела Лондонской полиции, все узнали, почему двадцать шестая баронесса Тансор утопилась в Эвенбруке.

Разразился грандиозный скандал. Премьер-министру немедленно сообщили о смерти миледи и о причинах, приведших к такому концу; а он доложил о случившемся ее величеству. По словам мистера Роксолла (сославшегося на весьма авторитетный источник), королева внимательно выслушала премьер-министра, а потом выразила облегчение, что она так и не приблизила леди Тансор ко двору, при всем своем благосклонном отношении к ней.

В английской прессе появилось великое множество статей и заметок — рассудительных, гипотетических, злорадных, обличительных или жалостливых, в соответствии с общим духом печатного органа и настроением автора. В парламенте обсуждались вопросы, связанные со скандальной историей, а в высшем обществе и друзья, и враги покойной еще много месяцев не могли говорить ни о чем другом.

За отсутствием возражений леди Тансор похоронили в эвенвудском мавзолее. Я не присутствовала на короткой погребальной церемонии, но мистер Роксолл рассказал мне о ней. По воле Персея и мистера Рандольфа собрание скорбящих было немногочисленным: они двое и еще около дюжины человек. Заупокойную службу отправлял мистер Трипп, и он в кои-то веки сумел высказаться с благородной краткостью по случаю события столь прискорбного, что даже у него при всей многоречивости не нашлось слов.

Не стану утомлять читателей подробностями юридических процедур, проводившихся под надзором мистера Роксолла, и о публичной огласке обстоятельств, связанных с рождением Персея. Судебная машина работала медленно, но верно, и мое требование признать меня законной наследницей покойного лорда Тансора наконец было удовлетворено. И вот настал день, когда я вернулась в Эвенвуд — уже не горничной и не компаньонкой, а Эсперанцей Алисой Дюпор, двадцать седьмой баронессой Тансор.

Мистер Роксолл вместе со всеми слугами и работниками встречал меня на Парадном дворе, когда карета спустилась с Горки, прогрохотала по мосту, к которому воды Эвенбрука принесли тело Эмили, и подкатила к крыльцу.

— Добро пожаловать домой, ваша светлость, — промолвил мистер Роксолл, отвешивая торжественный поклон.

— А ну-ка, сэр, — с шутливой строгостью сказала я, — чтобы я больше не слышала от вас никаких «ваших светлостей». Извольте обращаться ко мне по имени. Это первый мой приказ, и я требую, чтобы он строго выполнялся.

Затем, держась под руку и смеясь, под аплодисменты толпы мы с мистером Роксоллом вошли в огромную усадьбу Эвенвуд, чтобы испить чаю.

Одним из первых дел, сделанных мной в качестве хозяйки Эвенвуда, стало назначение мистера Монтегю Роксолла на должность библиотекаря и архивариуса. Мы с ним тесно сблизились и проводим вместе очень много времени. Я больше не чувствую себя одинокой, ибо мистер Роксолл всегда рядом — он в любую минуту готов помочь толковым советом, с любовью опекает меня, строго выговаривает мне при необходимости и всегда яростно защищает мои интересы. Теперь мой отец — он. И никакого другого мне не надо.

Что касается моего дорогого, потерянного для меня Персея, смерть любимой матери и утрата права собственности в связи со вновь вскрывшимися обстоятельствами стали для него тяжелейшим ударом. Он на несколько месяцев затворился в своем лондонском доме, никого не принимал и общался с внешним миром только через своего поверенного. В конце концов он уехал в Италию, где, похоже, намерен остаться навсегда.

Мистер Рандольф во исполнение своего обязательства вернулся из Уэльса, один, чтобы присутствовать на дознании. Этим своим поступком он вызвал всеобщее восхищение — ведь бедняге пришлось сидеть в судебном заседании, выслушивая позорный перечень преступлений своей матери и чувствуя на себе любопытные взгляды окружающих, теперь осведомленных о его браке с Джейн Пейджет, бывшей домоправительницей леди Тансор.

Мистер Рандольф не предпринял никаких попыток оспорить мое притязание на наследство, хотя мог бы. Однажды он сказал мне, что не имеет ни малейшего желания стать владельцем Эвенвуда и у меня нет оснований сомневаться в его словах; но мне хочется думать, что он воздержался от судебного спора по другой причине и что он все-таки питал ко мне теплое чувство, которое его жена не одобрила бы.

Нет нужды говорить, что мне повезло. Я знаю это и ежедневно благодарю Бога за свое нынешнее завидное положение в обществе; но я не особо довольна жизнью. Я часто впадаю в глубокую меланхолию, и почти каждую ночь меня мучают дурные сны и тяжелые воспоминания, ибо я все еще живу жизнью, созданной для меня отцом. Моим отцом, которого я когда-то считала умершим, но который и сейчас жив-живехонек — во всяком случае, я так полагаю. Моим отцом — убийцей Феба Даунта. Моим отцом, укравшим и присвоившим мою жизнь. Моим отцом — призраком во мне, моим властным и неумолимым повелителем.

Почти все вечера я провожу на приоконном диванчике, где когда-то часами сидела с Эмили, читая вслух стихи ее покойного возлюбленного, болтая с ней о разных пустяках или задумчиво глядя на сады и далекие леса за окном.

Иногда я сижу, прислонившись к старинной раме, поглощенная чтением нового романа; а порой снова размышляю (как, наверное, буду размышлять всегда) о событиях, приведших меня к моей нынешней жизни.

Я постоянно вглядываюсь в Зеркало Времени — волшебное зеркало, где зыбкие тени минувшего безмолвно проплывают перед очами памяти. Что же касается настоящего, дни приходят и уходят мирной — и да, зачастую скучной — чередой.

Но я не жалуюсь. У меня появились новые друзья, я заделалась превосходной садовницей и произвела много полезных усовершенствований в доме. Я учу итальянский и испанский; еще по примеру мистера Триппа я завела терьера — очаровательное, страшно проказливое существо по кличке Баузер, постоянно крадущее мои туфли и прогрызающее дырки в платьях. У него есть друг из семейства кошачьих, не позволяющий шалуну слишком уж забываться, — рыжий, с породистой наружностью и воинственным нравом, названный Тигром в честь кота, с которым я свела мимолетное знакомство в доме мистера Лазаря на Биллитер-стрит.

Старую гостиную Эмили я обставила книжными стеллажами, и они уже ломятся от томов прозы и поэзии на английском и французском, ежемесячно присылаемых мне. Почти каждую неделю я перечитываю дневник своей матери, перешедший в мое владение после кончины мадам. Сейчас я пуще прежнего сокрушаюсь, что Смерть лишила меня драгоценной материнской любви, заменить которую ничто не может, по моему нынешнему мнению.

Самую большую отраду я нахожу в этом огромном доме, в этом чудесном дворце изобилия. Красота Эвенвуда восхищает меня еще сильнее, чем раньше, и когда мне приходится уезжать отсюда, пусть даже в любимый Париж, мне постоянно снятся увенчанные куполами башни и окруженный аркадой дворик с фонтаном и голубятней, тихий дворик, где я сидела и мечтала в какой-то другой, бесконечно далекой жизни — и тогда я всем сердцем рвусь обратно. Днем и ночью я хожу по залам и коридорам Эвенвуда, дивясь, восторгаясь, ликуя, ибо все здесь теперь принадлежит мне.

Эвенвуд никогда мне не надоест. Даже когда превращусь в выжившую из ума немощную старуху со слезящимися глазами, я по-прежнему буду бродить по этим залам, все так же восхищаясь сказочным великолепием окружения. Наверное, и мой призрак будет делать то же самое, добровольно отказавшись от небесного блаженства, обещанного религией, дабы до скончания времен поселиться в земном раю Эвенвуда.

Порой — вопреки здравому смыслу и противно собственной воле — я тоскую по ней, моей бывшей госпоже. Она является мне в мыслях, в любое время и в любом месте, особенно когда я прогуливаюсь по Библиотечной террасе или сижу здесь, на приоконном диванчике напротив чулана, откуда я подслушивала разговоры Эмили с мистером Вайсом. Я не сожалею, что Великое Предприятие завершилось столь прискорбным и неожиданным образом — этого требовала Справедливость; но я глубоко сожалею, что именно на мою долю выпало осуществить возмездие.

Еще я изредка скучаю по увлекательным дням приключений и тайных интриг. Конечно, мне не хочется, чтобы они вернулись, ибо от них у меня осталось горькое наследие; но признаюсь, сердце мое бьется учащенно при воспоминании о временах, когда я была Эсперанцей Горст, горничной, а потом компаньонкой двадцать шестой баронессы Тансор.

Итак, я прощаюсь с вами, мои терпеливые читатели. Время, на свой непостижимый лад, и Судьба, своими неисповедимыми путями, сделали свое дело. Великое Предприятие завершено, и теперь я наконец могу убрать подальше Секретный дневник, чтобы уже никогда — надеюсь, никогда! — не раскрывать его.

Э. А. Д.

Эвенвуд, 1879 г.

(обратно) (обратно)

38 ПОСЛЕСЛОВИЕ Эвенвуд, декабрь 1887 г.

I Сбывшаяся надежда

Минуло пять лет со дня, когда я написала слова, которыми, как мне тогда думалось, я завершила историю своей тайной жизни, своего сладостно-горького путешествия из дома детства на авеню д’Уриш в земной рай Эвенвуда. Но сейчас я нижайше прошу у моих читателей позволения вновь взяться за перо, дабы рассказать о нескольких дальнейших событиях, на мой взгляд представляющих интерес для всех, у кого хватило терпения сопровождать меня в моем путешествии. Окажутся ли они концом данной истории или же станут началом следующей, мне неведомо. Я берусь лишь изложить их вам, по возможности коротко.

Одним солнечным утром в июне 1880 года, когда я сидела у озера, глядя на Храм Ветров и по обыкновению думая о прошлом, один из лакеев прибежал ко мне с ужасным известием, что Рандольф погиб при восхождении на гору Криб-Гоч, которое совершал вместе со своим шурином и давним другом, Рисом Пейджетом.

Мы с Рандольфом сохраняли молчаливо-доброжелательные отношения, когда он изредка наезжал в Эвенвуд по семейным делам; но с его женой я не виделась еще ни разу после смерти своей госпожи (странно, что я до сих пор называю Эмили так, но мне все не избавиться от этой привычки).

После похорон мы с миссис Рандольф Дюпор немного побеседовали наедине на Библиотечной террасе, где я частенько сидела погожими вечерами в плетеном кресле прежней леди Тансор, с Баузером у ног.

То была странная встреча — обе мы теперь носили одну фамилию, и обе в прошлом служили у двадцать шестой баронессы Тансор. Но она уже не походила на женщину, которую я в свою бытность Эсперанцей Горст знала под именем миссис Баттерсби. Она сильно постарела и стала мягче нравом, хотя на губах у нее по-прежнему играла загадочная полуулыбка, плохо вязавшаяся с воспаленными от слез глазами, полными горя. Мы говорили о многочисленных достоинствах Рандольфа — о его доброте, обаянии, жизнерадостности, благожелательности, искренности и прочих замечательных свойствах характера, относительно которых мы, да и многие другие, легко сходились во мнении. Однако о более деликатных предметах, связанных с нашей былой жизнью, мы речи не заводили.

Когда я уже поднялась с кресла, собираясь удалиться, миссис Дюпор дотронулась до моей руки и попросила позволения сказать еще несколько слов. Затем она призналась, что Рандольф потерял все унаследованные от матери деньги на неудачных коммерческих спекуляциях. Став баронессой, я тоже передала в пользование Рандольфа значительные денежные средства, но и они все вышли.

— Как и мой отец, Рандольф совершенно не смыслил в коммерции, — со вздохом промолвила она, — но очень хотел доказать всем, что он ничем не хуже брата. Однако, взявшись не за свое дело, он доверился людям, преследовавшим единственную цель: вытянуть из него деньги и не вернуть.

Она сидела с опущенными глазами и нервно мяла носовой платок в длинных белых пальцах. Я видела, сколь трудно некогда гордой «миссис Баттерсби» унижаться передо мной, и прониклась к ней жалостью. В прошлом она ненавидела меня, как ненавидела бы ее я, поменяйся мы местами; но сейчас она приходилась мне свойственницей, и я не могла бросить ее в беде.

Посему я сказала, что с радостью назначу ей вспомоществование, и я выполнила свое обещание, хотя ни разу больше не принимала здесь миссис Дюпор. Все, что я делала, делалось ради осиротевшего сына Рандольфа — милого малыша по имени Эрнст, в чьей судьбе я намерена принять близкое участие.

Рандольфа похоронили в мавзолее, рядом с матерью. Разумеется, Персею сообщили о смерти брата, и он известил меня коротким письмом, что приедет на похороны, но сразу по завершении церемонии уедет в Лондон, где проведет несколько дней перед отбытием обратно в Италию.

После смерти Эмили мы с ним напрямую никак не сообщались. Вся деловая переписка, происходившая между нами после моего вступления в баронский титул, по требованию Персея велась через посредников, главным образом через мистера Дональда Орра.

Став леди Тансор, я сразу же выделила Персею изрядную сумму денег, чтобы он мог поддерживать прежний образ жизни; но в ответ на сей акт бескорыстной заботы, продиктованный желанием хотя бы частично возместить ему утрату, он соизволил лишь черкнуть пару слов благодарности в письме к мистеру Орру. Несмотря на такой отпор, я после долгих колебаний сочинила пространное письмо к Персею, где объяснила, почему меня прислали в Эвенвуд, и кратко изложила основные события, описанные на этих страницах.

Я с нетерпением ждала ответа, но так и не дождалась. Письмо с уведомлением, что он приедет в Англию на похороны брата, было первым, которое Персей написал лично мне, собственной рукой. Не желая расставаться с этим бесценным сокровищем, я положила письмо в бархатный мешочек и стала носить в кармане как своего рода талисман, в глупой надежде, что оно знаменует благоприятную перемену в наших отношениях.

Хотя мы с ним не виделись почти три года, Персей постоянно присутствовал в моей жизни. Почти каждое утро я просыпалась с мыслью о нем и гадала, чем он теперь занимается и вспоминает ли меня иногда; почти каждый вечер я укладывалась спать с уверенностью, что мне приснится он и былые дни, когда мы так много значили друг для друга. Узнав о скорой нашей встрече, я исполнилась радостной надежды.

Настал день похорон. С самого утра меня одолевали противоречивые чувства: я искренне скорбела о бедном Рандольфе, которого продолжала любить, несмотря на все случившееся между нами, но одновременно с нетерпением предвкушала возвращение его брата в Эвенвуд, пускай всего на один день.

Скорбящие уже начали собираться на Парадном дворе, чтобы оттуда проехать в экипажах к мавзолею, но Персей все не появлялся. Пробило одиннадцать — назначенный час начала церемонии, — но он так и не прибыл. Не имея возможности ждать дольше, мы тронулись со двора.

В мавзолее, по сей день снившемся мне в кошмарных снах, гроб с телом Рандольфа поместили в приготовленную нишу и железные решетчатые воротца заперли на висячий замок. В ходе короткой погребальной службы, проведенной доктором Валентайном, преемником мистера Триппа, почившего прошлой осенью, я нервно стояла в полумраке освещенного свечами зала, каждую секунду надеясь, что вот сейчас Персей войдет в открытые двери и станет рядом со мной. Но когда доктор Валентайн распевно произнес заключительную молитву и скорбящие двинулись обратно к своим экипажам, я поняла, что надеялась напрасно.

К четырем пополудни все скорбящие, включая миссис Рандольф Дюпор, покинули Эвенвуд. Около часа я увлеченно читала новый роман Томаса Гарди,^{24} за который взялась только на днях, хотя мой книготорговец прислал мне его несколько месяцев назад. Отложив наконец книгу, я случайно взглянула в окно.

За низким заборчиком у канавы — на том самом месте, где я впервые увидела капитана Уиллоби Легриса, моего тогда еще незнакомого друга, одним туманным утром в 1876 году, — стоял мужчина и пристально смотрел на мое окно. Несмотря на расстояние, я мгновенно узнала его.

Я вихрем слетела вниз по лестнице, пронеслась через Библиотечную террасу и остановилась, с пылающим страстью сердцем, по другую сторону заросшей травой канавы. Казалось, целую вечность мы стояли в лучах предзакатного солнца, пристально глядя друг на друга.

Мы оба молчали, но все было ясно без слов.

Отплытие парохода, следовавшего из Булони в Фолкстон, задержали на несколько часов; наверстать упущенное время не представлялось возможным, и Персей прибыл в Истон всего полчаса назад. Оставив багаж в «Дюпор-армз», он тотчас помчался в Эвенвуд. Это я узнала, когда мы наконец обменялись приветствиями в вестибюле.

Мы стоим лицом к лицу у подножья лестницы — там, где произошла наша первая встреча. Портрет его отца в обличье турецкого пирата я распорядилась перенести в одну из мансардных комнат. Он бросает взгляд на пустое место на стене, где прежде висела картина, но ничего не говорит.

Он по-прежнему красив, но иначе, чем Персей Дюпор, которого я в последний раз видела в ужасный день, когда тело его матери нашли в Эвенбруке. Он стал шире в плечах и крепче станом; длинные волосы, в прошлом составлявшие предмет его гордости, сейчас коротко острижены, а густую черную бороду, придававшую ему столь сильное сходство с отцом, сменили аккуратные нафабренные усы.

В его поведении тоже произошла разительная перемена. Невзирая на страстное желание увидеться с ним, я боялась, что он по-прежнему глубоко уязвлен и возмущен неприятным поворотом своей судьбы и моей ролью в случившемся — сухой тон его письма лишь укрепил меня в таком предположении. Однако, к великой моей радости и облегчению, опасения оказались напрасными. Персей не выказывает никакой обиды или враждебности по отношению ко мне и улыбается тепло и непринужденно. Похоже, он с неожиданным и совершенно замечательным спокойствием смирился со своим положением и навсегда оставил в прошлом гнев и стыд, сжигавшие его после смерти матери. Что самое удивительное — его глаза, прежде изобличавшие в нем натуру скрытную и болезненно гордую, теперь лучатся благожелательностью, как у человека, открытого для общения со всем миром. Они больше не похожи на глаза его матери — то есть размер, разрез, гипнотический взгляд остались прежними, но сейчас в них отражается душа цельного человека, настоящего Персея Дюпора со всеми его противоречиями. Ибо теперь он избавлен от необходимости играть роль, с рождения возложенную на него матерью. Как и я, он сбросил маску, носить которую его заставляли самые близкие люди. Теперь он знает правду о себе и своем происхождении. Все это я ясно вижу в лице и слышу в голосе Персея, и мое сердце бьется учащенно, исполняясь новой надежды.

— Доброго вечера, ваша светлость.

— Не соблаговолите ли вы называть меня Эсперанцей, как раньше?

— Конечно, если ваша светлость позволит.

— С радостью позволю, если вы сами ничего не имеете против.

Мы продолжаем шутливо перебрасываться подобными репликами, покуда первое чувство неловкости не проходит окончательно. Потом мы снова серьезнеем и заводим речь о Рандольфе, чья смерть потрясла Персея гораздо сильнее, чем я могла ожидать.

Продолжая говорить о покойном, мы проходим в библиотеку и останавливаемся перед одним из французских окон, выходящих на Молсейский лес.

— Я недооценивал брата, — печально произносит Персей. — Он был совершенно замечательным человеком, сейчас я готов признать это. Но я презирал его, искренне полагая, что он недостоин носить благородное имя Дюпоров. Однако он имел больше права зваться Дюпором, чем я.

Я говорю, что он слишком суров к себе, но Персей перебивает меня:

— Нет-нет. Так оно и есть. Я знаю, кто я и какое имя должен носить на самом деле.

— Верно, теперь вы презираете меня, — решаюсь предположить я. — Ведь я отняла у вас все, что вы всегда считали своей законной собственностью.

Он ласково смотрит на меня.

— Не говорите так. Разве могу я презирать вас? Не стану скрывать, одно время я винил вас в случившемся со мной, но давно уже перестал. Я знаю, что вы так же невиновны, как я, и всего лишь вернули принадлежащее вам по праву. Дюпор — ваше законное имя, но не мое. Мы оба стали невольными жертвами наших близких. Во всем виноваты они, а не мы.

Потом у нас заходит речь о его матери, и Персей выражает неожиданное сострадание к ней. К моему несказанному облегчению он заверяет, что не считает меня ответственной за ее смерть и винит в случившемся ее слепую страсть к Фебу Даунту.

— У нее была сильная воля, — говорит он, когда мы направляемся по центральному проходу библиотеки к бывшему кабинету его деда, где ныне работает мистер Роксолл, — но у моего отца еще сильнее, и даже после смерти он сохранил полную власть над ней. Моя мать заплатила за свои грехи, но все, что она делала, делалось для него. Она до конца жизни осталась его рабой.

Солнце уже начинает опускаться за лес, и красно-золотые закатные лучи заливают огромную залу. Я отпускаю какое-то банальное замечание по поводу прекрасного вида за окнами, но Персей прерывает меня и говорит, что нам надо уладить один вопрос, причем уладить раз и навсегда.

Его серьезный вид пугает меня, но он ласково улыбается и объясняет, что речь идет о вражде, существовавшей между нашими отцами.

— Я должен простить вашего отца, а вы должны простить моего. Только так мы сумеем освободиться от них. Думаю, я в силах сделать это — на самом деле уже сделал. А как насчет вас?

Я говорю, что вряд ли мы когда-нибудь освободимся от них полностью: слишком уж тяжелое наследие они оставили.

— Но я постараюсь простить наших отцов — иначе моя жизнь никогда не будет принадлежать мне. Мы оба дорого заплатили за их грехи.

— На том и порешим, — говорит Персей. — Прошлое больше не будет иметь власти над нами. Нам обоим пора обратиться лицом к будущему и стать наконец самими собой, прекратив плясать под дуду наших родителей.

Проходят часы, за окнами сгущается темнота, а мы все говорим, говорим о событиях и обстоятельствах, приведших нас к этой точке жизненного пути, покуда у нас наконец не остается никаких секретов друга от друга. Тогда я замечаю Персею, что час уже поздний.

— Может, вы задержитесь? — спрашиваю я, с бешено стучащим сердцем. — Хотя бы до завтра?

Персей остался на неделю, потом на вторую — и так все началось. А закончилось все морозным октябрьским утром, в одиннадцать часов, в церкви Святого Михаила и Всех Ангелов, где я сочеталась браком со своим дальним родственником Персеем Вернеем Дюпором.

Двумя месяцами ранее, когда жарким августовским вечером мы сидели на освещенной фонарями террасе, вспоминая нашу жизнь в палаццо Риччони, Персей вдруг достал из кармана маленькую коробочку. В ней находилось кольцо, которое он преподнес мне на Понте Веккьо, а позже бросил в камин, когда решил, что я отвергла его, отдав предпочтение Рандольфу.

— Я не смог оставить его здесь, — признается он, вынимая кольцо из коробочки. — Однажды оно принадлежало вам, и мне очень хотелось, чтобы оно вновь стало вашим. Вы примете его во второй раз, как дружеский дар?

Я отвечаю, что с радостью приму кольцо, но только на прежних условиях.

Персей трясет головой.

— Нет-нет! О браке не может идти и речи. Все подумают, что я просто хочу вернуть потерянное, став вашим мужем. Даже вы сами можете так подумать, а я такого не вынесу — ведь у меня нет возможности доказать обратное.

Никакие мои возражения и заверения не действуют на него, он упорно твердит, что мы должны остаться родственниками и друзьями. Однако я проявляю настойчивое терпение и начинаю убеждать Персея, что общественное мнение для нас ничего не значит и что сейчас мы сами должны решить нашу дальнейшую судьбу. Что касается до меня, мне не нужны доказательства его искренности — и почему бы ему не стать совладельцем моей собственности, если я этого желаю? Он еще долго сопротивляется, но в конце концов все же надевает кольцо мне на палец, задает тот же вопрос, что задавал на Понте Веккьо, и получает тот же ответ. Таким образом, сын Феба Даунта во второй раз сделал предложение дочери Эдварда Глайвера, убийцы своего отца, и она с ликующим сердцем ответила согласием. 23 сентября 1881 года у них родился сын, Петрус, на которого ныне счастливые родители возлагают все надежды, связанные с будущим древнего рода Дюпоров.

Сейчас, когда я пишу сии строки, он сидит на полу у моих ног, разглядывая книжку с картинками — мою старую детскую книжку про Петера-Неряху, где на одной из иллюстраций изображен страшный длинноногий Портной, отрезающий ножницами большие пальчики у непослушного маленького мальчика, все время их сосавшего. Похоже, картинка производит на него такое же пугающе-завораживающее впечатление, какое производила на меня в детстве, и он вот уже пять минут кряду не сводит с нее глаз.

Петрусу три годика, он крепкий, здоровый и поразительно красивый малыш, очень похожий на своего отца. Порой он проявляет упрямство, несговорчивость и своеволие, и тогда я опасаюсь, что наш сын унаследовал некоторые черты характера и темперамента от одного из своих дедов или обоих сразу и что эти качества осложнят ему жизнь впоследствии, если сейчас не исправлять их со всей строгостью. Персей уверяет, что с возрастом это пройдет и наш мальчик станет превосходным наследником. Надеюсь, он прав.

Мы с мужем живем душа в душу, сейчас я счастлива и надеюсь остаться счастливой до скончания дней. Персей преодолел свою прежнюю сдержанность и часто говорит мне, что любит меня и что я его отрада и радость; а он моя отрада и радость на веки вечные. Во всем орфоэпическом словаре мистера Уокера не найдется достаточно слов, чтобы описать мои чувства к Персею. Любовь может развращать и уничтожать, растлевать и предавать — это я знаю по собственному горькому опыту; но без любви мы ничто.

Мы вместе гуляем, катаемся верхом и читаем; часто я сижу рядом с ним за органом в часовне, переворачивая ноты, когда он с замечательным мастерством и чувством исполняет фуги Баха. В иные ночи, когда не спится, Персей спускается в часовню поиграть на органе, и тогда я внимаю величественным гармониям, что разливаются волнами в недвижном ночном воздухе подобно музыке самого Бога.

Я очень люблю помогать мужу в работе — читать вслух, переписывать тексты набело, проверять исторические факты. Его поэмы, увы, не пользуются большим спросом, несмотря на все его упорные старания и на деньги, заплаченные мистеру Фриту за рекламу и распространение изданий; но Персей надеется, что потомки оценят его сочинения не в пример выше, чем современники. Мне больно думать, что он может обмануться в своих ожиданиях.

Впрочем, сейчас он нашел новый издательский дом — «Грендон и К°, книготорговцы и издатели» с конторой на Стрэнде, — готовый заключить с ним договор на свой страх и риск. Вернее сказать, упомянутая фирма нашла его, ибо к нему обратился лично директор, доктор Эдмонд Грендон, на которого произвели глубокое впечатление эрудиция, вкус и просвещенный энтузиазм Персея. Хотя это издательство еще не встало прочно на ноги, мы надеемся, что с помощью доктора Грендона к моему любимому мужу наконец придет заслуженный литературный успех, до сей поры обходивший его стороной.

Персей высоко ценит доктора Грендона, как друга и советчика, чему я премного рада, поскольку у него мало близких друзей. На самом деле Персей отзывается о названном джентльмене с таким восторгом, что мне не терпится поскорее с ним познакомиться; но он, будучи по природе человеком замкнутым и необщительным, уже несколько раз отклонил приглашение навестить нас в Эвенвуде, и Персею приходится часто уезжать в столицу, порой на целую неделю, чтобы посоветоваться со своим новым другом и наставником.

Так мы и живем тихо-мирно вдали от сверкающей мишуры высшего света, посвятив себя воспитанию маленького Петруса, дабы подготовить нашего сына и наследника ко дню, когда он станет главой благородного семейства Дюпоров. Однако тень былого по-прежнему витает над нами. Нам никак не избавиться от наследия минувших дней, особенно здесь, в Эвенвуде, где прошлое разлито в самом воздухе, которым мы дышим. Сколько мы ни стараемся, ради нашего сына, нам все же не удается полностью освободиться от уз, неразрывно связывающих нас с прежней жизнью. И мне кажется, мы никогда от них не освободимся.

(обратно)

II О спящих собаках

Напоследок остается рассказать еще об одном событии.

Несколько недель назад Чарли Скиннер принес мне записку от мистера Роксолла, где спрашивалось, могу ли я встретиться с ним в библиотеке вечером.

На столе в рабочем кабинете мистера Роксолла лежала красиво переплетенная книга — без названия на корешке, с вытисненным на передней обложке гербом Дюпоров.

— Что это? — спросила я.

— Откройте и посмотрите сами, — предложил мистер Роксолл без обычной своей улыбки.

Я принялась листать страницы. Это оказалось не печатное издание, а переплетенная рукопись, написанная на линованной бумаге. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что в ней содержится.

— Как это оказалось у вас? — спросила я, закрывая книгу.

— Вчера мне доставили письмо за подписью «Доброжелатель» — как вы наверняка помните, однажды я уже получал послание от человека, пользовавшегося таким псевдонимом. Наш неизвестный корреспондент сообщил о тайнике, где этот том пролежал свыше двадцати лет. Он все время находился в библиотеке, под самым нашим носом.

Я спросила, сохранил ли он письмо.

Мистер Роксолл выдвинул ящик стола и достал оттуда конверт. Взглянув на адрес, я не сочла нужным читать само письмо, но с тревожной дрожью отметила, что отправлено оно из Лондона.

— Это от него, — сказала я, отдавая конверт. — Я хорошо знаю почерк мистера Бэзила Торнхау.

— Да, моя дорогая, — промолвил мистер Роксолл, убирая конверт обратно в ящик. — Полагаю, вы правы.

Значит, он по-прежнему живет где-то на белом свете, несомненно, под новым именем — может статься, в Англии, под этим самым солнцем, что сейчас отбрасывает длинные предвечерние тени на террасу. Вообще-то я так и думала, но все же дрогнула сердцем, получив столь недвусмысленное подтверждение своей правоты.

Мистер Роксолл заметил мой испуг и ободряюще положил ладонь мне на плечо.

— Успокойтесь, дорогая моя. Он здесь не появится. Его время прошло.

Несколько мгновений он стоял, не сводя с меня ласкового, пристального взора серых глаз.

— Как мне поступить с этим? — спросил он затем, беря со стола объемистую рукопись, много лет назад привезенную в Англию мистером Джоном Лазарем. — Я всю минувшую ночь провел за чтением. Здесь многотакого, что вам наверняка хотелось бы узнать, но много и такого, о чем вам лучше не знать.

В следующий миг снаружи донесся скрип открываемой калитки, и я посмотрела в окно.

Персей, ведя за ручку маленького Петруса, прошел под аркой и поднялся на террасу. Они немного постояли, глядя на зимний парк, потом Персей наклонился, взял сына на руки и поцеловал.

— Положите на прежнее место, — ответила я на вопрос мистера Роксолла. — Я не желаю знать, куда именно, и прошу вас никогда не говорить ни мне, ни моему мужу. Этот человек никогда больше не возымеет власти надо мной.

Мистер Роксолл кивнул, а потом достал из кармана желтый листочек и протянул мне.

— Вот, нашел между страницами. Уверен, написавший это джентльмен был бы рад, что вы поступили согласно его совету.

Я взяла листок и прочитала несколько строк, написанных мелким аккуратным почерком:

[15]

— Вы еще помните латынь? — спросил мистер Роксолл.

— Да, — ответила я. — Помню. И никогда не забуду.

(обратно) (обратно) (обратно)

2

Опубликована Эдвардом Мокстоном в 1854-м, год смерти Даунта. Как и одно из поздних произведений Элизабет Браунинг, роман в стихах «Аврора Ли» (опубликованный в 1856-м), она написана на современный сюжет, но композиционно и стилистически (как справедливо замечает мисс Горст) основана на мильтоновской «эпической модели». В ней повествуется о наследнике огромного состояния Себастьяне Монклэре, которого обманом лишает наследства бессовестный кузен, Эверард Бургойн. С нелепостью сюжета может соперничать лишь корявость многих строф, однако в свое время данное сочинение встретило хороший прием и пользовалось популярностью; даже современный читатель почувствует в отдельных пассажах своего рода торжественное величие и мощь, свидетельствующие о явном, хотя и растраченном впустую таланте автора.

(обратно)

2

«„Rosa mundi“ и другие стихотворения» (Лондон, Эдвард Моксон, 1854) — первая из двух книг Даунта (вторая называлась «Наследник», [2]), вышедших в свет в год его смерти. Две заключительные строфы стихотворения, о котором здесь идет речь, убийца Даунта, Эдвард Глайвер, выписал на листок, который впоследствии нашли в руке жертвы. По злой иронии судьбы ранее автор послал своему убийце — бывшему школьному другу — экземпляр данной книги с дарственной надписью.

(обратно)

3

Люсьен Роусон Слейк (1805–1876), «Аналитическая и описательная история языческих народов» (Смит, Элдер, 1868) — всеобъемлющий, но, к сожалению, практически нечитабельный труд по истории ассирийцев, вавилонян, мидян, персов, греков и римлян. Историческое сочинение по той же тематике, написанное Джорджем Смитом (1800–1868), вышло в свет в издательстве «Лонгман, Браун, Грин и Лонгманы» в 1853 г. Вероятно, это стало ударом для Слейка, трудившегося над своим magnum opus с 1833 г., но он все же продолжил работу. Увы, «История» профессора Слейка не снискала популярности.

(обратно)

4

«Пенелопа. Трагедия в стихах» (Белл и Дадли, 1853).

(обратно)

5

«Эпиметей и другие посмертные стихи» (в двух томах, Эдвард Моксон, 1854–1855).

(обратно)

6

Норвич: Джарролд и сыновья, 1874. Для распространения среди ограниченного круга лиц.

(обратно)

7

Маунт, больше известный как горный приход Монте, издавна славится деревянными санями, на которых желающие могут совершить головокружительный спуск в Фуншал. Усадьба «Палейро де Ферейро», или дом Смита, построена графом Джоао Карвалом, он же насадил и обширные сады вокруг.

(обратно)

8

Особый вид повозок, распространенный на Мадейре: крытые сани, влекомые двумя волами.

(обратно)

9

Укрепленное на длинных шестах крытое кресло, обычно переносимое четырьмя носильщиками.

(обратно)

10

Успокоительная микстура Бэттли — разновидность лауданума, состоящая из опиума, хереса, спирта, гидроксида кальция и дистиллированной воды.

(обратно)

11

«Вилла Розмаринов». Розмариновые кусты на Мадейре разрастаются до изрядных размеров, порой достаточных, чтобы формировать из них живые изгороди.

(обратно)

12

Церковь Богоматери, от которой открываются живописные виды на окрестности, возведена на месте часовни пятнадцатого века, уничтоженной землетрясением в 1748 г.; строительство закончилось в 1818 г. По сей день в праздник Успения (15 августа) кающиеся поднимаются по семидесяти четырем ступенькам на коленях.

(обратно)

13

Франсуа де Салиньяк де ла Мот Фенелон (1651–1715), французский католический прелат и писатель.

(обратно)

14

Отсылка к видению Иезикииля о поле, полном сухих костей (Книга пророка Иезикииля, глава 37).

(обратно)

15

Каролина Даунт, урожденная Петри (1797–1874). Двадцать пятый барон Тансор приходился ей троюродным братом. Она вышла замуж за Ахилла Даунта в 1821 году.

(обратно)

16

Британский военный госпиталь в Скутари (современный Ускюдар в Турции, в древности Хрисополис), прославившийся во время Крымской войны, поскольку там работала Флоренс Найтингейл.

(обратно)

17

Первоначально модный театр на Оксфорд-стрит. Славился картинной галереей, большой игрушечной лавкой и торговыми рядами на первом этаже с широким выбором одежды и галантерейных товаров.

(обратно)

18

Эдвард Вернон Харкорт (1825–1891), натуралист и член парламента от Оксфорда с 1878 по 1885 г. Его книга «Очерки Мадейры; полезная информация для путешественников и гостей острова, приезжающих на лечение» была издана в 1851 г.

(обратно)

19

Der Struwwelpeter (Петер-неряха) Генриха Гофмана (1809–1874), иллюстрированная книжка назидательных историй для детей, впервые изданная в Германии в 1845 г., а в 1848 г. в Англии, в анонимном переводе, пользовавшемся огромной популярностью.

(обратно)

20

Вилла Элеонора-Луиза на авеню дю Доктер Пико, построенная Генри Брумом, первым бароном Брум и Во (1778–1868), в 1834–1835 гг.

(обратно)

21

«Узрите божество, превосходящее меня силой, которое станет властвовать надо мной». Данте. Новая жизнь (I, ii).

(обратно)

22

Винцент Призниц (1799–1851), сын фермера, основоположник водолечения, открывший «водный университет» в Графенберге в Австрийской Силезии (ныне Лазне Есеник в Чешской республике).

(обратно)

23

Произошедшее в мае 1866 г. банкротство учетного банка «Оверенд Гарни», чей долг составил около 11 миллионов фунтов стерлингов, было крупнейшим в девятнадцатом веке.

(обратно)

24

Предположительно «Двое на башне» — роман, изданный в октябре 1882 г. Следующий роман Гарди, «Мэр Кастербриджа», вышел из печати только в 1886 г.

(обратно) (обратно)

7

[Французский востоковед Антуан Галлан (1646–1715) первый перевел для западного читателя «Тысячу и одну ночь», изданную в двенадцати томах в период между 1704 и 1717 г. под названием «Les mille et une nuits». После оглушительного успеха первых томов появились несколько переводов на другие европейские языки, в том числе английское переложение галлановского текста, анонимно опубликованное в 1706–1708 гг. и известное как «халтурная версия». Несомненно, именно о ней говорит рассказчик. Перевод был неточным и скучным, но он послужил источником вдохновения для нескольких поколений английских читателей, включая поэтов-романтиков. (Прим. ред.)]

(обратно)

34

[Томас Неттер (ок. 1375–1430), родившийся в Саффрон Уолдене в Эссексе (и потому известный под именем Томас Уолденский), являлся кармелитским богословом, полемистом и исповедником Генриха V. Прославился борьбой с последователями Уиклифа, лоллардами. «Sacramentalia» («Тайнодействия») — это третий том сочинения «Doctrinale antiquitatum Fidei ecclesiae catholicae», полной апологии католических догмы и ритуала, призванной отразить нападки Уиклифа и его сторонников. Страстное желание автора обладать такой книгой вызывает некоторое недоумение. (Прим. ред.)]

(обратно)

16

Не трогай того, что покоится (лат.).

(обратно)

Оглавление

Майкл Бирнс «Святая тайна»

  Пролог

  Понедельник Три дня спустя

  Вторник

  Среда

  Четверг

  Пятница

  Суббота

  Воскресенье

Майкл Бирнс СВЯТАЯ КРОВЬ

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

  50

  51

  52

  53

  54

  55

  56

  57

  58

  59

  60

  61

  62

  63

  64

  65

  66

  67

  68

  69

  70

  71

  72

  73

  74

  75

  76

  77

  78

  79

  80

  81

  82

  83

  84

  85

  86

  87

  88

  89

  90

  91

  92

  93

  94

  Эпилог

  Благодарности

  Послесловие автора

Дэн Браун Ангелы и демоны

  От автора

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

  Глава 75

  Глава 76

  Глава 77

  Глава 78

  Глава 79

  Глава 80

  Глава 81

  Глава 82

  Глава 83

  Глава 84

  Глава 85

  Глава 86

  Глава 87

  Глава 88

  Глава 89

  Глава 90

  Глава 91

  Глава 92

  Глава 93

  Глава 94

  Глава 95

  Глава 96

  Глава 97

  Глава 98

  Глава 99

  Глава 100

  Глава 101

  Глава 102

  Глава 103

  Глава 104

  Глава 105

  Глава 106

  Глава 107

  Глава 108

  Глава 109

  Глава 110

  Глава 111

  Глава 112

  Глава 113

  Глава 114

  Глава 115

  Глава 116

  Глава 117

  Глава 118

  Глава 119

  Глава 120

  Глава 121

  Глава 122

  Глава 123

  Глава 124

  Глава 125

  Глава 126

  Глава 127

  Глава 126

  Глава 129

  Глава 130

  Глава 131

  Глава 132

  Глава 133

  Глава 134

  Глава 135

  Глава 136

  Глава 137

  Слова признательности

Дэн Браун Код да Винчи

  Факты

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

  Глава 75

  Глава 76

  Глава 77

  Глава 78

  Глава 79

  Глава 80

  Глава 81

  Глава 82

  Глава 83

  Глава 84

  Глава 85

  Глава 86

  Глава 87

  Глава 88

  Глава 89

  Глава 90

  Глава 91

  Глава 92

  Глава 93

  Глава 94

  Глава 95

  Глава 96

  Глава 97

  Глава 98

  Глава 99

  Глава 100

  Глава 101

  Глава 102

  Глава 103

  Глава 104

  Глава 105

  Эпилог

Дэн Браун Утраченный символ

  От автора

  Факт

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

  Глава 66

  Глава 67

  Глава 68

  Глава 69

  Глава 70

  Глава 71

  Глава 72

  Глава 73

  Глава 74

  Глава 75

  Глава 76

  Глава 77

  Глава 78

  Глава 79

  Глава 80

  Глава 81

  Глава 82

  Глава 83

  Глава 84

  Глава 85

  Глава 86

  Глава 87

  Глава 88

  Глава 89

  Глава 90

  Глава 91

  Глава 92

  Глава 93

  Глава 94

  Глава 95

  Глава 96

  Глава 97

  Глава 98

  Глава 99

  Глава 100

  Глава 101

  Глава 102

  Глава 103

  Глава 104

  Глава 105

  Глава 106

  Глава 107

  Глава 108

  Глава 109

  Глава 110

  Глава 111

  Глава 112

  Глава 113

  Глава 114

  Глава 115

  Глава 116

  Глава 117

  Глава 118

  Глава 119

  Глава 120

  Глава 121

  Глава 122

  Глава 123

  Глава 124

  Глава 125

  Глава 126

  Глава 127

  Глава 128

  Глава 129

  Глава 130

  Глава 131

  Глава 132

  Глава 133

  Эпилог

  Об авторе

Гордон Далквист «Стеклянные книги пожирателей снов»

  Глава первая ТЕМПЛ

  Глава вторая КАРДИНАЛ

  Глава третья ДОКТОР

  Глава четвертая ОТЕЛЬ «БОНИФАЦИЙ»

  Глава пятая МИНИСТЕРСТВО

  Глава шестая КАРЬЕР

  Глава седьмая ОТЕЛЬ «СЕНТ-РОЙЯЛ»

  Глава восьмая СОБОР

  Глава девятая ПРОВОКАТОРЫ

  Глава десятая НАСЛЕДИЕ

Гордон Далквист «Черная книга смерти»

  Пролог

  Глава первая ВОЛКИ

  Глава вторая ВДАЛИ ОТ ДОМА

  Глава третья ПРИЗРАК

  Глава четвертая ПОРЧА

  Глава пятая ПАНЦИРЬ

  Глава шестая КАНАЛ

  Глава седьмая ГАРЬ

  Глава восьмая УМОЛЧАНИЕ

  Глава девятая РАНА НА ШЕЕ

  Глава десятая ЗАВОД

Гордон Далквист Химическая свадьба

  Предисловие

  Глава 1 Соперник

  Глава 2 Лазарь

  Глава 3 Дворец

  Глава 4 Катакомбы

  Глава 5 Усыпальница

  Глава 6 Сомнамбула

  Глава 7 Термы

  Глава 8 Фонтан

  Глава 9 Договор

  Глава 10 Расставание

  Эпилог

  Благодарности

Майкл Кокс СМЫСЛ НОЧИ Исповедь

  Предисловие редактора

  Часть первая Смерть незнакомца Октябрь — ноябрь 1854

    1. Exordium[3]

    2. Nominatim[15]

    3. Praemonitus, praemunitus[17]

    4. Ab incunabulis[22]

    5. Mors certa[28]

    6. Vocat[32]

    7. In dubio[35]

    8. Amicus verus[38]

  Часть вторая Восхождение Феба 1819–1848

    9. Ora et labora[45]

    10. In Arcadia[47]

    Сон о Великом Кузнеце Декабрь, MDCCCXLVIII[51]

    11. Floreat[52]

    12. Pulvis et umbra[64]

    13. Omnia mutantur[72]

    14. Post nubila, Phoebus[81]

    15. Apocalypsis[85]

    16. Labor vincit[95]

    17. Alea iacta est[102]

    18. Hinc illae lacrimae[112]

    Интермеццо 1849–1853

      I Книжный шкаф мистера Тредголда

      II Мадам Матильда

      Великий Левиафан Раннее утро, февраль, MDCCL[127]

      III Эвенвуд

      IV Поиски правды

      V В Темпл-Гарденс

  Часть третья В тени Октябрь 1853

    19. Fide, sed cui vide[151]

    20. Vae victis![158]

    21. Requiescat[159]

    22. Locus delicti[164]

    23. Materfamilias[166]

    24. Littera scripta manet[177]

    25. In limine[181]

    26. Gradatim vincimus[190]

    27. Sub rosa[193]

    28. Spectemur agendo[199]

  Часть четвертая Сломанная печать Октябрь — ноябрь 1853

    29. Suspici[204]

    30. Noscitur e sociis[208]

    31. Flamma fumo est proxima[218]

    32. Non omnis moriar[223]

    33. Periculum in mora[230]

    Письменное свидетельство П. Картерета, эскв., касательно покойной леди Лауры Тансор

      I 21 октября 1853, пятница

      II 21 октября 1853, пятница (продолжение)

      III 22 октября 1853, суббота

      IV 23 октября 1853, воскресенье

      V 23 октября 1853, воскресенье (продолжение)

    34. Quaere verum[249]

  Часть пятая Смысл ночи 1853–1855

    35. Credula res amor est[252]

    36. Amor vincit omnia[257]

    37. Non sum qualis eram[266]

    38. Confessio amantis[271]

    39. Quis separabit?[274]

    40. Nec scire fas est omnia[280]

    41. Resurgam[284]

    42. Apparatus belli[290]

    43. Dies irae[293]

    44. Dictum, factum[294]

    45. Vindex[295]

    46. Consummatum est[307]

  Post scriptum[318]

  Приложение Ф. Рейнсфорд Даунт (1819–1854) Список опубликованных сочинений

  Благодарности

Майкл Кокс Зеркало времени

  Предисловие редактора

  Акт первый ДОМ ТАЙН

    Пролог МИЛЕДИ И ЕЕ СЫНОВЬЯ Увидено мисс Горст 8 ноября 1876 года

      I Вид с галереи

      II Собеседование

    1 В ПОКОЯХ МИЛЕДИ

      I Великое предприятие

      II Наследник

      III Горничная

    2 НОВЫЙ ДРУГ

      I Знакомство со Сьюки Праут

      II Столовая для слуг

      III Домоправительница

    3 КОНЕЦ ПЕРВОГО ДНЯ

      I Вопросы и ответы

      II Появление мистера Торнхау

      III Миссис Ридпат

    4 КОШМАРЫ И ВОСПОМИНАНИЯ

      I Сон об Энтони Дюпоре

      II Епитимья и наказание

      III Старуха

    5 ПРОГУЛКА С МИСТЕРОМ РАНДОЛЬФОМ

      I Я выслушиваю признание

      II Разговор за чаепитием

      III Акт милосердия

    6 ПЕРВОЕ ПИСЬМО МАДАМ

      I Знакомство с мистером Вайсом

      II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

    7 ПАМЯТИ Ф. Р. Д.

      I Публикация из «Лондонского ежемесячного обозрения» от 1 декабря 1864 года

      II Публикация из «Лондонского ежемесячного обозрения» от 1 января 1865 года

  Акт второй НАЧАЛО СОБЫТИЙ

    8 ПОХОРОНЫ ПРОФЕССОРА СЛЕЙКА

      I Дорога в Барнак

      II Прах к праху

      III Пифагор-Лодж

    9 ВТОРОЕ ПИСЬМО МАДАМ

      I Видение Судного дня

      II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

    10 ДАРК-ХАУС-ЛЕЙН

      I Медальон

      II На Гросвенор-сквер

      III Мистер Вайс отправляется на восток

      IV «Антигалликан»

    11 ОБЪЯВЛЕНИЯ В «ТАЙМС»

      I Отвергнутое приглашение

      II Открытие

      III Уязвленная гордость

    12 МИССИС ПРАУТ ВСПОМИНАЕТ

      I Мистер Торнхау обдумывает возможности

      II Появление наследника

      III Незабытая смерть

    13 В ОБИТЕЛИ СМЕРТИ

      I Засада

      II Всем дням день

      III Я размышляю о бренности жизни

    14 ПОДАРОК ОТ МИСТЕРА ТОРНХАУ

      I Я принимаю извинения

      II На пороге

  Акт третий ПРОБУЖДЕНИЕ ПРОШЛОГО

    15 ВОСКРЕСЕНИЕ ЭДВИНА ГОРСТА

      I Мистер Лазарь

      II Из книги мистера Дж. С. Лазаря «Моя жизнь в Атлантике с 1846 по 1859 год. Воспоминания о Португалии, Канарах, Азорах и острове Мадейра»{6}

      III Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

    16 МИСС БЛАНТАЙР ВСТРЕЧАЕТ СВОЮ СУДЬБУ

      I Продолжение авторского повествования

      II Продолжение воспоминаний мистера Лазаря

      III Окончание воспоминаний мистера Джона Лазаря

    17 ЛЕДИ ТАНСОР ОТКРЫВАЕТ ДУШУ

      I Я получаю выговор

      II Я снова вхожу в милость

    18 ТРИДЦАТЬ ЗА СТОЛОМ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ СОБЫТИЯ

      I Переодевание к ужину

      II Слабая память мистера Шиллито

      III Приглашение на экскурсию

    19 ГОЛОС ИЗ ПРОШЛОГО

      I Потайной шкапчик

      II Первая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: знакомство с мистером Горстом

      III Вторая выдержка из дневника мисс Маргариты Блантайр: встреча в Маунте

    20 МИСТЕР ВАЙС ПОКАЗЫВАЕТ ЗУБЫ

      I Мистер Вайс говорит откровенно

      II Скандал на Мадейре

      III Мистер Персей обижается

    21 РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

      I Миледи ищет утешения

      II Во Франции (из дневника мисс Маргариты Блантайр)

      III Авеню д’Уриш (на основании дневника Маргариты Горст)

      IV Последние слова Маргариты Горст

    22 ТРЕТЬЕ ПИСЬМО МАДАМ

      I У озера

      II От мадам Делорм к мисс Эсперанце Горст

  Акт четвертый ДОЛГ И ЖЕЛАНИЕ

    23 В НОРТ-ЛОДЖЕ

      I С новой решимостью

      II Триумвират

      III Мистер Роксолл проявляет чутье

    24 СНЕГ И ТАЙНЫ

      I Ночной гость

      II Письменная улика

      III Встреча в тумане

    25 СЛАБЫЙ ЗАПАХ ФИАЛОК

      I Сержант Свонн записывает

      II Однорукий военный

    26 СТАРИК С БИЛЛИТЕР-СТРИТ

      I Первая и последняя встреча

      II Преследование

      III Разговор на Кингз-Бенч-уок

      IV Неприятная перспектива

    27 ИСКУШЕНИЕ МИСТЕРА ПЕРСЕЯ

      I Мистер Персей принимает мою сторону

      II Я надеваю новую маску

      III Возвращение мистера Рандольфа

    28 НА ЮГ

      I Нежданный гость

      II Палаццо Риччони

    29 ИТАЛЬЯНСКАЯ ВЕСНА Флоренция, февраль — апрель 1877 г.

      I Сан-Миниато 14 февраля 1877 г.

      II Письмо из Англии

      III На Понте Веккьо 27 апреля 1877 г.

  Акт пятый ВРЕМЯ МЕСТИ

    30 ЧЕРНАЯ ШКАТУЛКА МИСТЕРА БАРЛИ

      I Секрет Сьюки

      II Возвращение в Норт-Лодж

      III Что знал мистер Барли

    31 РОКОВЫЕ ПИСЬМА

      I Письма от мисс Эмили Картерет к покойному лорду Тансору январь — март 1855 г.

      II Письма от полковника и миссис Тадеуш Залуски к покойному лорду Тансору март 1855 г. — март 1856 г.

    32 ПОСЛЕДСТВИЯ ЛЖИ

      I Великая тайна раскрыта

      II Письмо с ароматом духов

      III Портрет

    33 ОДНА ИЗ ТАЙН НАКОНЕЦ ОТКРЫВАЕТСЯ

      I Отвергнутая любовь

      II Неожиданный поворот событий

    34 ВОЗМЕЗДИЕ

      I Второе заседание триумвирата

      II Стук в дверь

      III Кабинет

    35 ПОСЛЕДНИЙ РАССВЕТ

      I Эвенбрук 29 мая 1877 г.

      II Сумка егеря

    36 ПОСЛЕДСТВИЯ

      I Я вижу свое будущее

      II Месть времени

    37 НАСЛЕДСТВО

      I Четыре секрета 1 июня 1877 г.

      II Вступление в наследство

    38 ПОСЛЕСЛОВИЕ Эвенвуд, декабрь 1887 г.

      I Сбывшаяся надежда

      II О спящих собаках

  2

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

*** Примечания ***